«Женщина-трансформер»

Елена Нестерина Женщина-трансформер

Это был последний день лета. В воздухе грустно пахло тополиными листьями, которые вот-вот готовы сорваться с деревьев, или уже падают, или давно лежат на асфальте, растёртые колёсами и подошвами ног. Так – солнцем и листьями пахло десять, нет, даже больше лет подряд – накануне очередного учебного года. Школьного и институтского. Печальный запах безвозвратно тающей свободы…

Тополиными листьями пахло и здесь, на большом усадебном участке. Хотя тополей тут не было – а всяких других красивых деревьев, кустов и цветов росло в изобилии. Может быть, все увядающие листья пахнут одинаково? Или это просто память у меня такая?

Я моталась по дорожкам и вдоль забора. Недалеко, в просторной беседке, за столом бодро колбасилась шумная компания. Праздновали день рождения хозяина этого притона – в смысле, конечно, главы одной славной семьи, где меня любили и часто принимали.

За столом было весело, очень весело – и почему не веселиться хорошим людям в тёплый погожий день? Сначала я, конечно же, тоже сидела там. И хоть раньше меня из-за пьяного стола было клещами не вытащить, сегодня что-то как-то не покатило. Наверно. Так что я тихонько из-за стола срулила.

И вот теперь гуляла вдоль заборов. Мне было совсем немножко грустно и как-то бессмысленно, что ли. Вроде как и не из-за чего. А в то же время – из-за всего. Если вспомнить ужасную статистику, которую для придания бодрости клеркам рассылает периодически неведомый сетевой гуманист благотворительным спамом по электронной почте, то, конечно же, сразу становилось ясно, что у меня всё предельно замечательно. Ведь если я пробудилась утром, ощущая себя в большей мере здоровой, чем больной, это означает, что Судьба благоволит мне намного больше, чем миллиону человек, которых не будет в живых уже на этой неделе.

Как там дальше? А! «Если вы никогда не испытывали чувство опасности, которому подвергается человек на поле боя, если вам не знакомо чувство одиночества, какое испытывает узник в тюремной камере, или вы не знаете, что такое агония пыток или муки голода, то вы счастливчик: вам повезло больше, чем каждому из 500 миллионов других людей в мире. (Неужели правда – ежедневно 500 миллионов человек на нашей планете опасно воюют, сидят в одиночных камерах, подвергаются пыткам? Или их – небольшой процент, а основную массу этой зловещей цифры составляют всё-таки голодающие? Да не может быть, чтобы столько народу голодало – но ведь раз пишут, надо верить?..) Если у вас есть еда в холодильнике и одежда на теле, есть крыша над головой и место, где вы можете поспать, то вы без всякого сомнения несравненно богаче, нежели 75 процентов людей в этом мире. Если у вас лежат деньги в банке и что-то есть в кошельке, то не сомневайтесь: вы принадлежите к тем 8 процентам населения Земли, которые находятся на вершине иерархической лестницы богатства. А если вы сумели прочитать всё это, то вы – баловень Судьбы в большей мере, нежели два миллиарда людей на этой планете, которые не умеют читать совсем…»

Ну так что ж – читать я умею. И ценить свои преимущества стараюсь. Но как же всё-таки много мне не хватает для счастья!..

Я – это взрослая девушка тридцати четырёх лет, одинокая, неуверенная в себе и стабильно во вред себе же нелогичная. Умная я или глупая, красивая или нет – сказать сложно. Я до сих пор в оценках не определилась.

Жить мне с таким набором трудно. Но жить хочется. Так в чём вопрос?

Я много училась, но сказать, чтобы это как-то отразилось на качественности моего образа, не могу. Знания. Да… Должна же быть от них какая-то польза? Да и что я, собственно, знаю? Так вот навскидку и ничего в голову не приходит. Ну, скажем, когда-то были декабристы. Много. Я помню, в декабре какого года и где они восстали, зачем. Чем у них кончилось, помню уже хуже. Пятерых повесили, причём два раза. Кто-то из них сказал, что у нас даже повесить как следует не могут. Бестужев-Рюмин, Муравьёв-Апостол, Каховский, Раевский, нет, Рылеев, кажется. Да, точно. И ещё один. Или кто-то из них всё-таки лишний. Так вот этих повесили, а остальных в Сибирь, в Сибирь… За ними жёны. За кем чья поехала – это мимо. Помню, Трубецкая была. Жена ли она Трубецкого и был ли среди них такой – не могу утверждать, чтобы не облажаться. Но вот за это, кстати, мне не стыдно. Я знаю, где и как можно быстро найти информацию. В этом мой большой плюс.

Если сильно напрячься, я могу вспомнить что-нибудь наизусть на старославянском языке. И даже составить предложение на древнерусском. Если напрячься, да. Только вот зачем – ведь никто особо не поймёт. А если и поймёт, то обязательно ошибку какую – нибудь обнаружит. На фиг надо.

Фамилии романтиков «Озёрной школы» я если и перечислю, то с трудом и кряхтением. А это неромантично.

Как относиться к неоплатонизму и ницшеанству – не знаю.

Могу вспомнить даже что-то из планиметрии – учила ведь когда – то, старалась. Вспомню. Но зачем?

Нужны ли мои знания, пригодятся ли они мне в жизни? Если сейчас я бедна (по сравнению даже со «средним классом» российского разлива), грустна и одинока, но живу себе вроде. И ничего. А завтра все начнут умирать от конца света. И какие знания тогда пригодятся? Может, то, как надо правильно вырыть норку и там жить? А может, пора озадачиться и выучить правильные ответы на вопросы тестов, которые будут задавать у ворот в загробную жизнь?

Я хлопаю в ладоши и ловлю моль на лету почти всегда с первой попытки. Вдруг это мне очень пригодится? Зачем-то ведь я это умею…

Всё происходит совсем не так, как мне хочется. И ни разу не было, чтобы по моему хотенью. Нельзя назвать моё существование большой удачей – несмотря на крышу над головой и отсутствие пыток. Ну и что, это выигрыш? Почему надо равняться на гипотетических страдальцев, а не на реально успешных людей? И что мне делать – неуспешной?

Может быть, где-то уже набирают войско из проигравших жизнь? На каком-нибудь полу-том свете? Там, наверно, долго обучают в лагерях и учебных боях, а затем устраивают смотр, некоторых демобилизовывают и отправляют доигрывать свою гражданскую жизнь. Если есть такое место, может, мне туда отправиться? Я оттуда сильная вернусь. А вдруг меня там оставят и даже в звании повысят? Тогда вперёд, на войну! Э, нет. С кем мы воевать-то там будем? С людьми, в борьбе с житейскими трудностями выигравшими себе счастье? Но ведь они тогда и у нас выиграют, раз такие мощные. К тому же наверняка у них имеются резервно – засадные полки из тех, кто ещё бьётся за себя на простом белом свете. И полки эти многочисленные. Так что отменяется война. Не хочу отбивать чужое счастье.

Надо думать.

Думать, что делать. Хотя – и так всю жизнь думаю. Толку-то…

Ложась спать, я боюсь свешивать руку с кровати. Мне кажется, что в темноте за неё схватится маленькая, холодная и сморщенная лапка Того, Кто Живёт Под Кроватью. Я знаю, что его, наверно, на самом деле нет. Но всё равно боюсь – и сама удивляюсь причудам своего сознания…

Мне хочется, хочется быть успешной в общечеловеческом плане. А что это значит? Да замуж – что уж тут ходить вокруг да около! Я знаю, знаю, знаю, что, когда женщина счастлива как женщина, у неё и с карьерой всё получается. Бывает, конечно, и счастье вопреки, но в основном… Замужем быть хорошо – в смысле, когда всё честно, удачно и, главное, счастливо. Для меня это мерило ценности: если женщина имеет набор положительных качеств, которые привлекли мужчину настолько, что он женился на ней, с ней живёт, считая жизнь свою удавшейся, заводит детей и планирует эту совместную жизнь продолжать, значит, эта женщина – состоявшийся человек. Да точно так же и мужчина. Если жена с ним счастлива, если муж не вызывает у неё желания бежать от него на край света, то всё в порядке. Про карьеру и речи нет – потому что ведь, как правило, если человек не совсем дурак, она как-то складывается. И приносит доход – раз жена не бежит.

Ну а если не срослось у человека в личной жизни, если никто не возжелал его так сильно, значит, не судьба виновата. А что-то с ним не то. С ней. С одинокой женщиной. Такой вот, хотя бы. Как я.

Да, можно с определённостью сказать, что я лузер – лузер в женском смысле. И можно также подумать, что я зациклена на том, чтобы выйти замуж – и что других мыслей, кроме как об этом, у меня в голове нет. Наверное, кошёлка, у которой все мысли только о мужиках – это нимфоманка. Мои измышления проще, но, наверное, из-за этого и более зловещи – я думаю о том, что «замуж надо»… За кого? За кого-нибудь хорошего, чтобы всё было хорошо. Вот и всё. Хорошо, чтобы хорошо… Но если замуж – то только по любви. По той самой – по настоящей.

Так что нет – ничего я не зациклена. А если и зациклена, то на чём тогда? На своих несчастьях и страданиях? Это может быть. Хотя нет, нет, вряд ли…

Но ведь любовь – это так здорово! Почему у меня её нет? Я даже не зануда и не истеричка. Вот как раз такую женщину (в смысле истеричку или зануду, а ещё лучше и то и другое в одном флаконе) я бы только врагу пожелала. Если бы у меня был какой-нибудь мужчина-враг. Вот ему.

Нет, я нормальная. Можно подумать, что я невероятно требовательная и разборчивая, как все пересидевшие невесты. Нет! Вот и пойди пойми, что мне требуется. То самое «хорошее», да и всё. Кто его знает, может, потому, что оно у меня не сформулировано в конкретный образ, его и нету?.. Но вдруг ничего формулировать-то на самом деле и, наоборот, не надо? А что надо – само как-то появится?…

Ну вот как такое может быть? Только с нашим счастьем. Дорожки везде ровные, ходишь по ним совершенно расслабленно и не ждёшь никакого подвоха. И тут бац – какой-то бугор. Не сильно, но неожиданно, а потому обидно я споткнулась. Так, на какую ногу – на левую или на правую? Блин, кажется, на обе.

Всё это усилило мой мысленный пессимизм. Бытовая реальность вообще бодрит в самый нужный момент… Да, я уже немолода, и лучшие годы для нахождения достойного партнёра по жизни упустила. Почему-то верилось, что любовь – это чудо и оно возникнет нерукотворно. Обязательно возникнет! Надо только быть хорошей, ждать, верить. Чтобы в какой-то там прекрасный момент – раз! И вот оно!!! Время шло в стойкой и смутной надежде на возникновение этого самого счастья… Верилось-верилось – и доверилось до того, что уже тридцать четыре, а всё никак. И хоть бы меня это не тяготило – одна и одна, пусть бы мне было бы от этого хорошо! А то ведь плохо! Одиноко, пусто и глупо.

Все попытки это изменить – кончаются или ничем, или страданиями.

А просто так, для «отношений», без этой самой любви, я не могу с мужчинами общаться. И даже не получается себя заставить. Наоборот: у меня разыгрывается вредность. Так что в отношениях без любви я партнёр никудышный. Нечего даже рыпаться. Да последнее время уже никто особо взять меня в партнёры по отношениям и не пытается. И это тоже обидно! А если и пытается – то как-то так скучно и обыденно, что лучше и не надо.

К сожалению, прошли те времена, когда я нравилась молодым людям. Молодым – адекватным моему возрасту. Каждая девушка чувствует направленные на неё заинтересованные взгляды. Раньше были, сейчас нету. Но что поделать – Онегин, я ж тогда моложе, я лучше, кажется, была. Вот и интерес вызывала…

Не могу, не могу смириться с тем, что ко мне может всё ещё быть активен лишь интерес пожилых сатиров, которые таким образом пытаются догнать свою давно слинявшую молодость! Но это, конечно, не любовь. Да и не могу я с ними – мне смешно и стыдно. Нет, лучше никаких не надо!!!

Отсюда что следует? Что если я не люблю – ладно. Но ведь не любят и меня. Значит, раз меня не любят, то, выходит, любить не за что. У мужчин ведь другие мозги – и тому сотни примеров. Любят же они дур, стерв, подлых обманщиц и тому подобное. А за что? За какое-то странное «что-то», чего лишена я? Совсем лишена, выходит? Видела, сама видела: романы со стервозами и подлейшими бабенциями закручивались на моих же глазах, причём у весьма симпатичных и приличных парней. Как?! Чем-то они их привлекали. Чем? И почему не могу привлечь я?.. Почему эти парни не выбрали меня? Потому что я не была активна? Не посылала им нужных «флюидов»? Не кокетничала и не проявляла эту самую пресловутую «женскую мудрость»? Правильно – и не кокетничала, и не проявляла, и тупила, и тормозила. Вот и получила.

Да, на самом деле – тяга к резкоотрицательным женщинам у мужчин очень сильна. Что в этом случае мне (если я знаю эту тенденцию) мешает быть такой? Зачем я всегда стремилась к созданию положительного образа, думая, что моё хорошее поведение и незапятнанную репутацию обязательно оценят? Глупость моя и недальновидность – вот, скорее всего, что мешает. Или дурная надежда на то, что добро побеждает зло? Но ведь даже если обратиться к сказкам, патентованному кладезю народной мудрости и концентрату жизни, то что мы видим: некий добрый малый влюбляется не на жизнь, а на смерть в злобную царскую дочку (или же в любой другой хорошо обеспеченный вариант) – и начинает ради неё совершать всякие подвиги, попутно шлифуя её гадкий характер и создавая из дерьма конфетку. Зачем? Не только же ради царского приданого молодой герой так парится? Нет – сама эта коза ему чем-то понравилась! Неужели это всё – показатель необыкновенной мужской прозорливости? Что они умеют замечать бриллиант среди колючих терний. А те дамочки, которые пушистые, белые, яркие – но всё-таки фианиты, а не бриллианты, их обмануть своим искусственным блеском не могут? Не хочется в это верить. И фианитом быть тоже… А ведь есть, если вот так подумать, множество женщин-бижу, которые всю жизнь даже не пытаются бриллиантовость имитировать, а гордо блещут своей неэксклюзивной сущностью, живут себе счастливо. И мужчины мадам-бижу счастливы при них. А я, а я?..

Вот ведь блин. Блин ведь вот… Кусанием локтей – вот чем осталось заниматься. Локтей собственных. Других поблизости и нету.

Может показаться, что я какая-то бедняжка. Нет – я успешная женщина. У меня работа отличная – да! И прекрасные подруги. Они меня любят и ценят. Как и в каждой женской истории, с подругами у меня связано очень многое. И хорошо, что у нас всё хорошо. Хотя мы знаем, что любая из нас прекрасно проживёт без остальных. Но дружим. Так уж сложилось. Это у одной из них сейчас, у Жени, мы отмечаем день рождения её мужа в их загородном доме.

Славно тут у них – живи и радуйся. Места много, до Москвы почти восемьдесят километров, но это такая ерунда по сравнению с бонусами, которые даёт природа и относительное одиночество. Дом немножко на отшибе – это здорово! И не только на отшибе – на бугре, с которого открывается восхитительный, уморасширяющий вид на пронзительно-прекрасную даль. Мне выделяют комнату на самом верху, и её балкон висит, кажется, отдельно от всего дома. И будто бы летит, правда, летит над землёй. Ничего, кроме далёких лесов, широкой луговой поймы и неба, с него не видно!

…Я сделала ещё один круг по территории и вновь оказалась возле беседки. Веселье продолжалось. Вкусно пахло шашлыками – пора, значит, подбираться к раздаче.

Народ преувеличенно бодро – ну прямо как будто все едят мясо, зажаренное на улице, первый раз в жизни! – крутится возле мангала. По давней привычке оглядываю мужчин. Хоть я их всех ещё с начала торжества рассмотрела, говорю же – уже по привычке: а вдруг?! Наверное, это стало болезнью: каждого мужчину, который заговорит со мной, я в самую первую же секунду молниеносно в голове «обдумываю», типа: «Неужели это он – мой будущий муж?» Интересно, лечиться надо – или уже поздно? Так и не знаю ответа на этот вопрос.

Из сегодняшних гостей даже вот так вот «обдумать» некого. Впрочем, как и обычно: или все мужчины заняты (с жёнами или подругами, от которых их переманивать нечестно и даже опасно), или… Или бедняжка-страдалец, не понятый по жизни ни одной злодейкой-женщиной… Мне нельзя, нельзя ни в коем случае даже начинать слушать их рассказы о муках, обидчиках и проблемах. Я начинаю сочувствовать и… И расчищаю место у себя на голове, приглашая: садись и свешивай ножки! Ну хоть это я наконец-то поняла. И стараюсь обходить. Я в этом смысле – молодец.

В общем, кавалеров нет. Подруги – одна замужняя и одна «в вечном поиске», которой завидуют все: и счастливые жёны, и одиночки, рассмотрев гостей категории «М», разводят руками, соглашаясь со мной. Да, снова никого… И только третья подруга, хозяйка дома, смотрит хитровато. Может, знает, что кто – то ещё приедет?..

Кстати, есть ещё охранники и водители. Их, между прочим, много. В основном высокие, спортивные и симпатичные. Но…

Проблема даже не в том, что они некий «второй сорт» или что им нельзя заниматься личной жизнью на работе. Всё можно, как показывает сама же эта жизнь. Но, опять же «но»…

Могу, конечно, в целях подтверждения утверждения продемонстрировать это «но». Собрав на себя внимание подружек, улыбаюсь охраннику.

Охранник воротит нос – а почему? А потому, что понимает: я – не барыня. Барыни приезжают со своими бариньями, они ведь, эти охранники, всегда в курсе жизни господ. Так что уважения, такого, как, например, вечно свободная женщина Анжелка, я у них вызвать не могу. Такие мужчины вместе с ней прикатывают, что любому чужому охраннику понятно: раз столь серьёзные перцы этой женщиной интересуются, она – высший класс. Анжелка, бывает, приезжает одна. Я тоже. Но она иногда одна, а я всегда. Может, это их настораживает? Или то, что у меня машины до сих пор нет и начать учиться ездить на ней я не сподобилась. Ну что же – купить машину, беспрестанно думать о ней, её внутренностях и их проблемах, сходить с ума на московских улицах – и всё это ради того, чтобы водителям Женьки и её друзей понравиться? Поздно. Они меня уже знают. Всё равно не понравлюсь.

Конечно, никто из них мне не хамит, но на этом и всё.

Да, часто у этих же водителей-охранников крыша съезжает от дамочек типа Анжелки, физиология которых кажется простой и незамысловатой. Ребятки горят глазами, бегут со всех ног, куда им скажут, преданно провожают взглядами, слушаются, даже пытаются играть командира жизни и решать что-то в планировании времени и судьбы своей партнёрши. Что, конечно же, им никогда не удаётся. Ведь такие, как Анжелка, – великие умняшки. Они понимают много и правильно. А потому знают, кого можно просто использовать, а с кем иметь что-то серьёзное.

За то, что охранники никогда не обращают внимания на меня, я, наверно, так цинично о них и отзываюсь. Но думаю про них и правда именно так. Мне обидно, что они меня не замечают, так что когда их какая-нибудь «Анжелка» кинет – это значит, им за невнимание ко мне отомстили. Шучу, шучу… Я знаю одно. Мужчину надо за что-то полюбить. За поступок. За яркое и славное качество характера, которое он вдруг проявит. А где же он его может проявить? Тут, за столом? Или когда мы выйдем за забор пройтись-размяться? Петарды когда начнём какие-нибудь пускать? Нас вдруг накроет стеной огня – а этот самый «он» всех спасёт?.. Или вдруг восстанут против людей шары в бильярдной, пойдут на нас в атаку – а тут он, мой герой, покажет им кузькину мать?

Что мы только не делали с семьями и друзьями моих подруг! Катались на катерах, сноубордах, горных лыжах, равнинных и водных, пили, ели, танцевали. К обычной радости и игре адреналина по венам и кишкам (или он до кишок не добирается?) всегда примешивалась дурацкая призрачная надежда. Кто её теперь знает, надежда на что: на встречу, на случайно-неслучайный взгляд, на то, что вот сейчас, за поворотом, за хлопком двери или ударом часов кто-то появится. А с ним – именно моя радость, моя любовь, мой смысл жизни.

Нет, всё… это я уже отставила – всё-всё-всё, смысл жизни ищу в работе и ежедневных мелких удовольствиях! Я старательный ученик, я пытаюсь. Я не только о жёлтой обезьяне не думаю, стараюсь не думать вообще. И конечно же, не загадывать. Потому что как загадаю – так никогда не получается…

Я ною? Всё мне не так? Пёс меня знает…

Но вообще-то я вру. Жизнь продолжается. Просто это у кого-то что-то зависло. Хоть бы меня женщины, что ли, привлекали. С ними, может, быстрее всё наладилось бы. Так ведь нет – не привлекают, заразы.

Всё-таки можно, можно подумать, что я только поиском мужиков озабочена. Но правда – это неправда! Хорошо сказала…

Сиди вот теперь, обижайся, что всё никак.

Я и сижу. В смысле схватила шашлык и хожу в сторонке. Пить подружкам со мной, я думаю, всё менее интересно. Раньше я была веселейшая собутыльница. Подруги параллельно создавали личное счастье, а я резвилась и просто радовалась жизни, как персонаж среднего рода. И только грела себе закоулки души обманной надеждой – будет и у нас счастье и сердечная радость, найдём и мы, всему своё время. Спустя годы опомнилась – а нету! Так и не нашла. И пить тогда девчонкам со мной стало страшно – выпив, я страдала, ужасаясь чёрной дыре одиночества. А сейчас уже даже не страдается. И пить со мной – просто никак. Я и не пью теперь. Так, если что вкусное.

Вокруг весело. Подарочно. Празднично. Ой, полулысый толстячок машет мне и улыбается. Женечка, хозяйка заведения, гадкая, всё – таки его на меня науськала. Опять машет… Сейчас меня начнут с ним знакомить. Толстые обычно добрые. Может, ничего…

Вихрем пронеслось в голове: вот мы с ним обнимаемся (я припадаю к его мягкому тёплому пузу и с трудом подбираюсь к румяному личику), вот наша свадьба, вот… Следующее «вот» не придумывалось.

Пока потенциального кавалера кто-то отвлёк, я заспешила от беседки подальше. Жалко, мало шашлыков нахватала. Ну да ладно.

Было тепло, день медленно кончался, вместе с солнцем утекая за горизонт.

За шпалерой обнаружилась славная лавочка. И никого. Отлично…

Мысль, что ткнулась мне в голову по пути от праздничного стола досюда, окончательно оглупляла мою жизнь. Предыдущую. И настоящую тогда, конечно. Мысль эту я ещё не додумала. А додумаю – и тогда что?..

Да ладно, не важно. Важно другое – я вот много раз размышляла: ну что мешает некоторым людям быть нормальными? Что мешает состояться в жизни – не обязательно как творцу чего-нибудь там, типа композитора или создателя миллиардов денег, а просто так состояться, по-обычному? Просто размножиться – в конце концов?! Почему у меня за всю жизнь не было даже ни одной попытки этого? Почему я шла на поводу у своих сожителей, испуганных перспективой неплановых детей, и берегла их покой, используя все степени защиты от возникновения потомства? Раньше мне казалось, что – от большой любви и уважения к партнёрам. Чтобы их доверие не подорвать. А сейчас и не знаю, что думать. Но ведь у кого-то к моему возрасту уже имеется не по одной семье, растут дети, пусть иногда полуброшенные, заведённые по невнимательности или по глупости, но настоящие живые люди, потомки! Что мешает таким, как я, осуществить одну из самых примитивных человеческих функций? Может, мне просто не нужны дети и семья? Но тогда почему у меня нет к ним ненависти? И нет какой-нибудь там фанатической идеи, которая не оставляет в голове и душе места ни для чего другого? У меня этого места навалом, но оно – пусто-пусто.

А размножиться-то надо. Раз я человеческая особь определённого пола. Ведь на чужих детей не нарадуешься, чужим домом не поживёшь. Всё должно было произойти вовремя. Глупо прожить жизнь, не исполнив такую простую функцию. Это как в игре (компьютерные игры-то всё-таки люди писали, то есть обычными человеческими мозгами разработчики до этого допетрили) – все данные у персонажа есть, но если он ими не воспользуется, то так и будет ходить по одному и тому же уровню. Вот я как раз так и хожу по жизни. Но что же надо, блин, сделать, что подобрать, по чему кликнуть?..

И причина-то безрезультатного хождения вот в чём. Вот какая мысль мне в голову пришла. Таким людям, как я, наверное, была уготована другая судьба: или воевать где-то, или делать что-то нужное, яркое, трудное. Но скоротечно так, недолго. Бодрыми молодыми силами, максималистической ещё душой. Сделал это самое дело – и погиб. Умер. Всё. А нам, таким вот временным людям, не удалось найти той самой дороги в жизни, по которой нужно было пойти, чтобы так оно и случилось. Мы, трусоватые, выбрали себе другую, чужую – спокойную и простую судьбу. Судьбу, предназначенную для людей основательных, «долгоиграющих». Мы ничего не совершили. Но выжили. А на нас-то не был рассчитан этот лимит, не была выделена «пара» – в виде жены-мужа. И набор остальных приложений, типа детей, дома, семейного уклада, – тоже не был предусмотрен. Вот такие, как я, – а это и мужчины, и женщины – и мотаются по жизни. Просто так. Ведь подобные индивиды (взять для примера ту же меня) эмоциональны и деятельны, а потому, из – за своей активности, попросту занимают чужое место – рассчитанное на того самого «долгоиграющего». Мы (и я приложила к тому руку), часто даже сами этого не подозревая, отбиваем партнёров у тех, кому они действительно предназначены. Своей деятельной душой мы жаждем счастья, боремся за него с жизнью, пытаемся изменить что-то в самих себе, чтобы быть этого счастья достойными. А результат нулевой. Ведь если нам высшими силами ничего не подготовлено, то и стараемся мы вхолостую… И только удивляемся: ну почему так? где же справедливость? разве я плохой человек? разве хуже того, того и вот этого? и почему же тогда я так одинок и неудачлив – а какой-нибудь Зачуха Занюхин женился, написал книжку-малышку, пополнил сберкнижку?..

А вот, оказывается, почему…

И потому-то всё моё копошение по жизни бессмысленно.

Так я сидела и думала. Вот оно как – когда на самом деле приплющивает. Ноги заледенели. И руки. И вообще – я как будто перестала их чувствовать.

Получается: или я лежу в беспросветной коме, без чувств и мыслей, или активно живу, ем-пью, работаю, стремлюсь к чему-то – результат всё равно один? Даже от моей благотворительной помощи людям пользы не будет – на эту помощь ведь никто не рассчитывал! Поздно – надо было раньше, в нежном юном возрасте проявлять героизм. А сейчас… Даже если, например, спасая от взрыва стратегически необходимый для государства мост, я буду держать зубами проводки бомбы, чтобы она не рванула во время прохождения по мосту суперважного поезда, – что-нибудь поменяется, поезд отправят по другому пути, скажем, в объезд, и в моих услугах нуждаться не будут…

Меня, в общем-то, получается, как и нету? Из-за этого нет радости моим родителям – они меня любят и такую, но их грустное ожидание моего счастья тоже превращается в пепел. Чистым разумом простых людей они не могут охватить зияющую бездну моего одиночества, безмужности, бездетности. Почему? – наверно, думают они. Что мы сделали не так, если именно наша дочь никому не пригодилась, не приглянулась, почему она несчастлива? Пусть бы они жалели, например, меня – глупую мать-одиночку, но любили бы моего ребёнка, своего внука. И была бы эта горькая любовь радостной, понятной, то есть хоть с каким-то человеческим смыслом. А так… Стыдно мне перед родителями. Стыдно.

Есть люди, которые не боятся старости. Думаю, это как раз те, кто рассчитан на долгий век. Есть такие, кто просто гонит её от себя операциями, самовнушением и вкладами в искусство и культуру, делая своё имя бессмертным, а долгое существование обоснованным. И есть те, кто этой самой старости боится – до воя и мозговых судорог. Как я, например. Потому что не сделано ещё ничего, не реализовано – но уже увядание, морщины и болезни подгребают! А недоиграно, недожито – и вообще… Взять вот тех же героев. Единственный выход для героя – это ранняя смерть. Сделал что-то, вспыхнул и погас. До чего же жалок такой тип в старости – ведь его по-прежнему сравнивают с ним ТЕМ, молодым, великим, сильным. А он нынешний – старый, дряхлый вызывает лишь жалость. Потому-то герои до старости не доживают. В основном. Да и не только герои. Старая Мерилин Монро – это кошмар. Как – то я увидела попытку компьютерщиков по линиям лица и тела смоделировать то, как она могла бы выглядеть в семьдесят лет. Модна, блондиниста, кудрява. Но – противна… Некого ей было бы играть, мне кажется. Мать семейства в бусах и самом рейтинговом сериале – это не для неё. При всём моём уважении к матерям семейства. Кстати, а старички, прожившие простую человеческую жизнь, такого контраста с собою, молодыми, не составляют. Они как были бытовы и нормальны, так к старости и остались – адекватны. Не все, конечно. Нет правила без исключений. Но всё – таки…

А меня тянет в романтизм, но ничего из этого не получается: всю жизнь я боялась то недоучиться, то потерять работу или мужчину, на которого делала ставку, как на солнце, – по максимуму!

И ничего не получила, наверное, потому, что, когда-то, сама не сообразив, спасая свою жопу и стараясь быть как все, я поползла в тихую человеческую жизнь. В которой до сих пор никак не пробьюсь. А надо было выбирать что-то остро романтическое. И давно помереть где-нибудь. С пользой. Может быть, и без вести. Но что-то сделав. Даже не для славы помереть, а для того, чтобы соответствовать своей, именно своей судьбе.

А вот сейчас?..

Может, остальные понимали это с самого начала своей жизни. А я – вникла только что. Или я снова ошибаюсь?

Мысль билась во мне, кололась внутри черепа, трясла руки, долбила пульс в самом скоростном режиме. Смысла не будет. Давно истратился. Кончился.

Как же быть? Нормальные люди советуют в таких случаях честно признать поражение, продолжать жить и спокойно делать своё дело.

А какое у меня дело? Работать? Приносить своей деятельностью доход работодателю и на зарплату, что он платит мне, поддерживать своё дальнейшее существование? Копить деньги, тратить их на поездки в дальние страны – чтобы мир посмотреть, а также на одежду и косметику – чтоб себя показать? Да, а на что ещё? И этого уже вполне достаточно для осмысленной жизни члена общества потребителей.

Не нравится судьба обывателя – увольняйся, бросай всё и устраивайся в миссию Красного Креста, например, которая ездит по Африке и помогает тамошним несчастным. Ещё не поздно, наверняка возьмут.

Страшно. Кто заплатит за мою съёмную квартиру? Придётся отказаться от неё. Куда деть мои пусть немногочисленные, но всё – таки вещи? Удастся ли после возвращения из Африки найти работу, которая хотя бы так же оплачивалась, как нынешняя – или все карьерные наработки, а вместе с ними и возможность сносной жизни будут окончательно утеряны? Вот это и называется – страшно.

Не страшно было тогда, лет пятнадцать назад. Вот в те годы и нужно было решаться на что-то кардинально-смелое. А теперь…

Я поднялась на ноги. На слабые, ледяные ноги (это летним ранним тёплым вечером!). Прошлась по дорожке. Жить, чёрт возьми, всё равно хотелось! Хорошо, что у меня не бывает суицидальных мыслей. Но как жить-то? С какой-то такой очевидностью мне стало понятно, что так, как было раньше, я наконец-то больше не могу…

А как могу?

И только устремилась по мозгам какая-то новая мысль – ещё совсем тощая, не обросшая смысловым мясом, как – ну что ты будешь делать! – мне навстречу вывернул из боковой аллеи недавний румяный пупсоид. И с мысли сбил.

Радостно подбежал ко мне, вытянув руки. Он со мной-таки познакомился, как, видимо, и планировал. Улизнуть не удалось – вслед за дяденькой по аллее торопилась большая-пребольшая компания. А по бывшему ясному небу неотвратимо двигалась грозовая чёрная туча, несла нам ливень для полного счастья. Cumulonimbus – я даже вспомнила, как такие облака называются. Зачем-то вот знала. Cumulonimbus… Красиво и грозно.

Но дело не в облаках.

Так что скоро я оказалась в доме, усаженная в кресло и окружённая всё той же задорной компанией. Все пили, ели, смеялись, тормошили меня – правда, к счастью, без особого энтузиазма. Толстячок не оставлял попыток кокетничать, что-то спрашивал, улыбался. Женька сообщила мне, что жена и дочка толстячка где-то отдыхают, поэтому с ним можно смело…

Можно смело послать всех на фиг! Зачем Женька его на меня науськала? Чего хотела добиться?

… – Чтобы ты просто развлеклась! – извиняющимся, но в то же время недовольным голосом проныла она. – Ну сколько же можно так сидеть?

– Да! Жизнь-то проходит! – вступила Анжелка. Которая тоже хотела, чтобы я развлекалась с временно одиноким пупсиком.

– Ну просто хоть поговори с ним! – шипела в ухо добрая мать здешнего семейства. – Он очень любит с умными разговаривать!

– Ну не сиди ты как пень, правда! – с другой стороны толкала Лариса, мать другого семейства.

Пусть бы сами с ним и развлекались…

Я заметалась. Ситуация была обычная: я капризничала, девчонки меня стыдили и уговаривали. Как будто я специально капризничаю! Ну, в смысле…

Да, я так много лет капризничаю, по вполне понятной (мне по крайней мере) причине. В конце концов я бы от них отбилась. Как отбивалась много-много раз, потому что все мужчинки, которых девчонки предлагали, были «не то».

И сейчас, разумеется, было это самое «не то», но подруги, видимо, разозлились серьёзно. Оттащив меня от центра веселья, они принялись увещевать.

Я почти не вникала в смысл их слов. Я ведь поняла сегодня про себя всю правду. И потому слушать Женю, Лару и Анжелу было невыносимо.

Видимо, всё. Аллес…

А тут ещё гости так весело смеялись – им что-то рассказывала молоденькая славная девчонка, чувствовала, что к ней приковано внимание, а потому была особенно очаровательна. Интересно, я тоже раньше такая была? А сейчас какая? Какая????!!!!

Люди снова засмеялись.

Жизнь шла. Но как-то без меня.

… – Ты смотри на вещи легко!

– Попробуй просто с ним расслабиться! Просто получи удовольствие. Подумаешь – пузо! С пузатыми, между прочим, очень удобно и мягко. Попробуй! И после этого скажи ему «до свидания».

– Ты же нравишься мужчинам. Видишь, как он на тебя таращится…

– Неужели тебе не скучно жить?

– Я бы так не смогла! Я бы чокнулась.

– Попробуй, пообщайся с ним. Тебе что, трудно? А раз ты по – серьёзному хочешь, так вдруг ты ему так понравишься, что он…

– Да! Свою жену бросит – и на тебе женится! Главное начать – и процесс, сама знаешь, пойдёт…

Девчонки хотели, чтобы у меня всё было хорошо. Они старались как могли. Я мазохистски отнекивалась – уверена, им казалось, что это я нарочно, чтобы побольше пострадать и чтобы они меня пожалели. Но я-то знаю, что не смогу ни так, как предлагает Женька, ни как Анжелка! Ни «расслабиться», ни отбить у жены. Да и не хочу. Я хочу по-другому. А – не получается…

Это значит всё. Надо сдаваться. И честно переходить в женщины среднего рода. Но только чтобы честно – в смысле чтобы дальше жить себе спокойно без тоски и надежд на что-то. Много ведь таких одиноких дам на свете. В монастырях, которые они себе организовали – каждая свой, по месту жительства и работы. И даже радуются этому. И мне тоже так надо.

Спокойно…

Битва за мужчин проиграна. Да. Сдаюсь.

– Всё, поднимайся, улыбнись…

– Пойдём вина выпьем…

Голова моя готова была лопнуть. Разорваться. Или душа – если выражаться пафосно. Может, лучше бы они и лопнули – ну хоть что-нибудь бы тогда изменилось. Хотя как тогда с ними жить – с лопнувшими?

Наверное, там, на улице, гроза прошла. А может, и нет – но мне нестерпимо захотелось выбежать вон из дома. Даже не просто из дома – а бежать от всех и от самой себя, мчаться, лететь! Как можно быстрее и подальше, куда подальше! Я дёрнулась к двери. Но рядом с ней стоял приветливый, ни в чём не повинный временно одинокий толстяк, который не соответствовал тому, каким я хотела бы видеть своего мужчину. Стоял, махал мне лапкой и даже зазывно улыбался.

Подруги бдели – а потому рванули за мной. Я, резко сменив направление, от двери помчалась в другую сторону. В комнату, в свою славную комнату на самый-самый верх! Там балкон, простор, воздух, наполненный постгрозовым озоном, там здорово! Закроюсь и буду сидеть, дышать, смотреть на лес. Ну не могу больше…

Я скакала по ступенькам. Девчонки с воплями мчались за мной. И чем громче они кричали мне какие-то позитивные слова, тем быстрее мне хотелось бежать. Я уже и сама не могла понять, почему так остервенело я от них несусь. Да не от них я – от себя. Бред, конечно…

Но я не останавливалась. Я плакала, разбрызгивая, казалось мне, здоровенные слезищи по стенам. Меня преследовала та правильная жизнь, к которой я так и не смогла пристроиться. Она мчалась, стуча каблуками туфелек и босоножек (Анжелка с Женькой), тяжело, но всё же пружиня кроссовками (молодая мать Лариска была женщина здоровенная). Мчалась эта самая жизнь, хотела мне что-то доказать. Но ничего я всё равно в ней не соображаю. Девчонки зря неслись вслед за мной. Старались они зря.

А я бежала. Вот дверь. Я в комнате. Бамс! Дверь захлопнулась. Щёлк! – кажется, я заперлась на замок. Но нет… Пу-бум! – навалились мои подруженции на дверцу втроём. Дохлый декоративный замочек вырвался вместе с шурупами. Дверь распахнулась.

Я бросилась к балкону. Там отличные стеклопакеты, дверь открывается внутрь комнаты, и девчонкам её не взять. Закроюсь там.

Да что же это такое? Когда же я запомню, что из двери вниз, на саму балконную площадку, ведут ступеньки?! И сейчас они на ремонте: разобраны и прикрыты куском целлофана. Типа тут уголок Италии будет. Пока же надо сначала идти вбок, по узкому бордюру вдоль стены, а затем, наступив на край клумбы, спускаться на сам балкон. Но не ломиться напрямую! Ведь с утра я так и делала. А тут…

В долю секунды подумав об этом, я, не успев остановить свой бег, прыгнула на мокрый целлофан. Нога моя скользнула. И с высоты где-то полутора метров (такой была ныне разобранная лестница из восьми ступенек) я всей тушей грохнулась вниз, на каменные плиты широкого балкона…

Удар был такой силы, что, мне показалось, все мои кости поменялись местами. А внутренности или разбились в лепёшку, или… Или это всё, я померла.

Но жить-то по-прежнему очень зачем-то хотелось.

И, несмотря на общую бессмысленность жизни, только что выясненную мной, я поднялась, сделала широкий взмах и, оттолкнувшись от пола, полетела!

Не вниз, я полетела вперёд и вверх! Быть этого не могло никак, но я летела. Летела. Просто летела. Сама, взмахивая руками, вместо которых у меня были – я тут же всё осмотрела, – настоящие крылья, причём огромные и сильные. И это была я, а не душа, которая отделилась от тела и устремилась к небесам – хоть и лететь мне почему-то хотелось как можно выше в этом влажном, чистом, свежем и как там о нём можно было ещё сказать, – безбрежном невесомом воздухе!!! Я это была, я – потому что мёртвые души контактных линз не носят, а у меня в левом глазу сошла с орбиты линза. Я её не потеряла, нет – она торчала где-то под веком, из-за этого глаз кололо и резало. К тому же я видела краешек своего носа. А вытягивая губы в трубочку, могла наблюдать и их. Физиономия, стало быть, моя. Но крылья! Но лапы-то какие когтистые! А там ещё и хвост с мощными перьями. Очень, между прочим, удобный такой хвостяра, мои аэродинамические усилия без него наверняка были бы хуже. Впрочем, откуда я знаю, может, и нет…

Я оглянулась. Просто оглянулась, чуть склонив голову. Закрыв левый глаз, я тщательно навела резкость правого. Было видно, что на балконе осталась кучка моей одежды. Да. Плюс босоножки. И плюс девчонки, которые свешивались с перил, заглядывали за роскошную цветочную клумбу, под столик и кресла. Но никто, никто из них не догадывался искать меня в небе! Интересно, что они думают: что я убежала, спрыгнув с балкона? Нет… наверно, раз меня в виде лепёшки они не обнаружили внизу (а там меня и быть не могло), Женька, Лариска и Анжела решили, мне кажется, что я полезла по водосточной трубе. Но почему тогда разделась? Об этом, наверно, спрашивала всех Женька, потряхивая моими джинсами, бельём и майкой. Думают, что я сошла с ума. И исчезла. Думают-гадают, ничего не понимают.

Да и я, собственно, тоже…

Ха, одежда осталась там, а заколка, линзы и серьги на мне. Странненько…

Что случилось?

Так, не тот вопрос. Главное – лечу!

Ощущение глобального счастья не исчезало. Оно, я это чувствовала, усиливалось с каждым взмахом крыльев, с каждым метром высоты, что я набирала. Оно росло в моей душе, оно было воздухом, которым я дышала и который рывками обдавал мне лицо. Счастье, счастье-е-е! Меня даже подташнивало от восторга.

Я летела над лесом. Даже с этой высоты – а я набрала уже метров сто пятьдесят, не меньше, – деревья были видны каждое по отдельности – от вершины до самого места, которым они воткнуты в землю. В смысле, чем они из неё растут. Значит, это, наверное, не очень густой, жидковатый лес. Или они обычно всегда такие?

А вообще, это было неважно. Я летела! Сама, одна. Летела всем телом, летела, прилагая настоящие мышечные усилия – и легко мне так летелось, здорово! Это была не эйфория даже, а что-то ещё большее. Такого счастья – АБСОЛЮТНОГО, лучше не скажешь, я не испытывала никогда!!! В безоблачном небе светило солнце, блестели листья, промытые ливнем, мерцала трава на нереально зелёном лугу. Нет, на поле – это что-то там на нём только что взошло, может, трава на корм скоту, а может, какой – нибудь злак. И не было у меня никаких проблем, никаких неудач. Я о них попыталась подумать. Но не смогла. Как замкнуло что-то в голове. Всё было просто чудесно. Спасибо тебе, Господи! – радостно думала я, как можно шире и мощнее взмахивая крыльями и направляясь в небо почти вертикально. И это тоже было чудесно! Трудно – так, что напрягалось всё тело, до самой последней жилочки. Но летело, тело летело!

Счастье не покидало меня. Случись со мной что-нибудь другое – я бы обязательно обдумала всё, что теперь меня ждёт: что плохого и что хорошего. Может быть, пожалела бы о том, что случилось именно так, а не как-нибудь ещё. Но такого подарка, такого волшебства я не ожидала… Нет, не волшебства, волшебство – это мимо. Тогда чего – чудесного вознаграждения? За что меня наградили? И почему именно меня? Я лучшая из человечества – если мечта подняться в небо осуществилась именно на моём примере? Поэтому у меня не было мужа и семейного счастья? Да? Поэтому?

Да ну, какая же я лучшая из человечества! Может, все люди сейчас тоже летают? Или в кого-нибудь другого превратились? В хомячков каких-нибудь, овец и леопардов?

Снижаясь, я внимательно смотрела вниз. Видела блестящие светлым металлом крыши большого, размазанного по земле дачного посёлка, увидела какую-то вышку, трассу, лес-лес-лес, ещё скопище блистающих крыш. Люди малюсенькими точками передвигались возле строений. Или это не люди? А кто, многочисленные собаки, что ли? Я снизилась ещё, чтобы наверняка рассмотреть. Люди, конечно.

Я вновь стала набирать высоту. Ой – вижу железную дорогу! Поезд мчится. Как игрушечный. Далеко, но явно быстро. Не сам же по себе – машинист этот поезд вёл! И наверняка в человеческом облике, вряд ли в виде какой-нибудь лисы или страуса можно поездом управлять.

Линза в левом глазу – та, что так и не встала на своё место после моего чудесного превращения во что-то летающее, – всё больше меня мучила. Она давила на глазное яблоко – там, глубоко под веком. Так что смотрела я на мир одним глазом, прищуривая левого бедного страдальца. И это был единственный дискомфорт – всё же остальное моё существо чувствовало себя прекрасно!

В совершеннейшем упоении я летела вдоль железной дороги, а дождавшись электрички, бросилась с нею наперегонки. Длинная зелёная колбаса быстро разогналась и оставила меня далеко позади. Правда, не сразу. Я мчалась изо всех сил и минут пять шла вровень с её головным вагоном. Интересно, сколько километров в час у неё скорость? И сколько тогда у меня?

Я летала до темноты, летала в темноте. Медленно гас закат, вставали на дежурство звёзды, выплыла луна – почти целая. Такой хороший небесный фонарь.

Теперь стало понятно, где Москва, до этого я всё никак не могла определить её, принимая за Москву небольшие городки и посёлки, пролететь над которыми удавалось не более чем за пять-семь минут. Вон она – где над горизонтом встало розово-жёлтое марево. Это горели там, в безумной и славной столице, огни реклам и прочая иллюминация, а выхлопные газы или ещё какая-нибудь вредность поднимали этот свет вместе с собой вверх. Или не знаю, как точно происходит то, из-за чего над большим городом ночью так сияет. Москва существовала, до неё можно было долететь. А значит – мир продолжал стоять на месте.

Сколько, оказывается, лесов в области. Я парила над чем-то сплошняком чёрным, без единого огонька. Значит, над лесом, это точно. Да, я всегда боялась плавать в тёмной ночной воде – потому что неизвестно, какая бяка там может притаиться. А тёмное ночное небо не пугало – оно радовало. Да и вообще – радость моя не проходила даже ночью. Мне было хорошо. Мне было прекрасно.

О! А почему бы не попробовать выполнить какую-нибудь фигуру сложного пилотажа? Интересно, можно ли мне перевернуться в воздухе и сделать что-то типа «бочки»? В смысле – получится ли это у меня?

Я набрала высоту побольше, раз – и через левое плечо перекрутилась вокруг себя. Почти получилось! Да, почти – потому что я не смогла вернуться в исходное положение, как-то завалилась набок, поджала крыло, на сторону которого скручивалась. И стала терять высоту. Хоп! Да я падаю! Да – лечу вниз. Камнем. Етишкин-тришкин, что ж крылья-то я к себе прижимаю, надо их раскрыть, повернуться как-то и поймать воздух! Но всё происходит так быстро…

Э-э, как всё местами-то поменялось! Как будто у меня перед глазами та самая тёмная вода, ну надо же! Вода, а в ней рассыпаны отражающие лунный свет яркие кристаллы. Или стразы. А вот и луна – сама упала в воду и сама оттуда сияет. Красиво.

Блин, да это не луна упала, а я сейчас навернусь! Что делать? Что же я всё падаю?! Крантец, типа того, отлеталась голубушка?..

Нет уж. Надо попытаться перевернуться. Ещё, ещё попытаться. Крылья. Крылья, ну, давайте! Ну, вы же руки, бывшие руки, вы всё можете. Вперёд! В смысле – в стороны. Ну!

Я бросила тело вбок ещё раз, резко развернула одно крыло. Звёзды на дне неба пропали из зоны видимости. Зато появилось шоссе – ого, как оно мне навстречу стремительно несётся!

Ых, как же больно – но крылья, побеждая скорость падения и сопротивление воздуха, раскрылись. Есть! Крыло поймало воздух, второе тоже. Правда, в спине так дёрнуло, как будто кто-то хотел руки (ну, в смысле, теперь уже не руки) из суставов вырвать. Но взмахнуть ими удалось. Вытолкать, ещё вытолкать, ещё и ещё – воздух под себя. Ой, кажется, всё – я снова лечу параллельно земле… Параллельно шоссе.

Да уж, не хватало ещё прямо вот так сразу и устроить себе собственную авиакатастрофу…

Ха, а я даже и не вспотела… Но испугалась…

Не буду во время ночных вылетов заниматься пилотажем!

И всё-таки: неужели это происходит на самом деле?..

А глаз с не вставшей на место линзой хотелось почесать. Просто смертельно хотелось. Но нечем – это я прекрасно понимала. Я летала по кругу и осатанело моргала, вращала глазами, надеясь поставить линзу на место, с безумным выражением лица вылупала их, чтобы поймать в них воздуха и прослезиться. Может, вместе со слезой линза скользнёт на нужное место?

Но вместо этого сошла с рельсов линза и на правом глазу. И мир стал мутным…

Видно мне теперь было в основном только яркую стрелу, разрезающую тьму подо мной – шоссе. Да. И ещё луна мне была видна, если чуть голову приподнять. Жёлтая, большая – гораздо больше, чем тогда, когда я её видела вооружённым линзой глазом, расплывчатая такая.

Но луна мне помочь ничем не могла. Да и все остальные тоже. Спускаться на землю и искать людей, чтобы они поковырялись в моих глазах и поставили забузившие линзы на место, почему-то не хотелось. Было даже страшно. Ну, не страшно, а не по себе, боязно как-то. Потому что, наверное, я не знала, с людьми я теперь или нет. Друг я им или существо не из их системы координат.

Нет, вру. Мне просто к ним не хотелось. Хоть ничего плохого люди мне, в сущности, и не сделали. Хотелось летать. Только летать. Усталости я не чувствовала. Правда, вот глазищи…

И я полетела туда, куда они глядят. То есть фиг их знает, куда полетела. Куда-то прямо, стараясь не снижаться, чтобы ни во что не врезаться.

Так я и летела. Не знаю, прямо ли, или по кривой. Куда-то. От страдающих глаз болела голова, я сжимала брови, яростно морщила кожу на лбу, даже с рычанием оскаливалась – но больше никак себе помочь не могла. Тупо летела. И всё.

Не скоро, но наконец-то небо стало сереть. Сереть, бледнеть, розоветь, желтеть. Вставало солнце. Это я хорошо поняла. Описав в небе большой круг, я, как смогла, осмотрелась. Ага, Москва продолжала чуть заметно сиять над горизонтом. Или это была уже не Москва, а какой-то другой город? Нет, я решила, что всё-таки Москва – ну не могла же я так далеко залететь и под собой не заметить огни какого-нибудь большого города? Не совсем же я слепень? Так, если смотреть на Москву, то солнце встаёт от неё справа. Ясно. Москва, выходит, на севере, раз солнце на востоке. Понятненько.

Всё, надо искать себе аэродром и приземляться. Глаза уже нестерпимо ныли и чуть ли не вываливались, я напрягала их, приглядываясь к тому, что там, на земле, находится. Ну вот как посадить самолёт при отсутствии видимости? В смысле – как мне приземлиться, если ни шиша не видно?

Лес, всё лес и лес. Я медленно снижалась над ним: кто знает, сколько там, внизу, между мной и макушками деревьев – метр или пятнадцать? Штурман-слепняк не может дать убедительного ответа…

Да что ж этот лес всё никак не прекратится? Кстати, интересно, а какой длины мне нужна взлётно-посадочная полоса?

О, вроде наконец-то кончились деревья! Пошло что-то светлое, зелёно-рыженькое. Надеюсь, поле или луг. Всё, сажусь. И буду чесать глаза – хоть об дерево, хоть ногой, если дотянусь! Как же без рук всё-таки плохо!

О-о-ой, опа. Земля. Сели. Очень даже просто! Раз – и аккуратненько приземлились. И посадочная полоса почти никакая не понадобилась. А ну-ка, если снова подняться? Запросто. Толчок ногами, два взмаха – и я в воздухе. Отлично! У меня есть функция вертикального взлёта!!! И посадки!

Я снова приземлилась. Довольно косолапо (с непривычки, конечно), приподняв крылья, прошлась по земле. Это был какой – то лужок. Интересно, в округе есть люди, видит меня кто-нибудь? Вроде сейчас пять-шесть утра. Что обычно в это время делают колхозники? И есть ли они здесь? Да и вообще – существуют ли сейчас колхозы?

Глаза. Я сейчас чокнусь… Как же вернуть на место проклятые линзы?.. Не проклятые, не проклятые, хорошие! Только бы вернуть!..

Я подняла ногу. Ого, какие пальчики! Да, когтем, который только что втыкался в землю, в глаз лезть нельзя. И помыть их негде. Будем пытаться обойтись так… Согнув пальцы своей мощной лапы, я наклонилась как можно ниже. И костяшками этих самых пальцев попробовала дотянуться до глаза. Но не удержала равновесие и упала.

Ничего, поднялась, упёрлась в землю крыльями, снова нагнулась. Есть! Достала до глаза. Но как-то так неосторожно, а потому больно ткнула в него. Силы не рассчитала. Ничего. Повторим. Дальше стала тыкать тихонечко.

Супер! Линза встала на место!

С левой линзой, которая сошла с курса ещё днём, я возилась дольше. Глаз замучила окончательно. Он опух и не то что гноился, но из него текло уже что-то вязкое. Должен, должен мой малыш обязательно оклематься! Постарайся, маленький, выздоровей, пожалуйста!

Я закрыла оба глаза, долго сидела без движения, терпела. Наверное, много времени прошло. Открыла, огляделась. О! Замечательно – неподалёку на разбитой дороге оказалась налитая всё тем же вчерашним ливнем лужа, мелкая, но довольно широкая. Вот в неё-то вместо зеркала я сейчас и посмотрюсь!

Посмотрелась. Ну, теперь мне всё было понятно. Предварительная версия подтвердилась. Отражение в воде и общий осмотр дали убедительное заключение: я – птица. Очень большая птица. В перьях. Правда, голова, шея и часть груди остались человеческие. Почему?.. Так, а морщины? Интересно, на лице есть морщины? Сколько я ни приглядывалась, не поняла – нужно зеркало, вода хитрит. Стоп, такое впечатление, что форма груди стала лучше! Или это узорные перья так всё славно маскируют? А перья замечательные: тёмно-коричневые по центру и краям крыльев, а те, что по грудке и хвосту, с узорными полосами – бело-голубыми с мелкими алыми точечками. Хвост. Да, хвост. Из-за него сидеть на земле было просто невозможно. Мешал. Зато хорошо – моей злосчастной кормы, в смысле задницы, народного бедствия, которое активно отказывалось худеть, теперь не было. Даже ненавистные ляжки потеряли актуальность. Они были в пропорции, по сравнению со всем остальным телом совсем прямо скромненькие, в мелких нежных пёрышках, приятненькие.

Надо же – я сама себе нравлюсь! Вся! Нет, а лицо?.. Всё-таки нужно зеркало.

Долго, очень долго я себя осматривала – и глядя в воду, и поворачиваясь в разные стороны, расправляя крылья, вытягивая лапы и шею. Вот ведь, а? Интересно, интересно…

И это – я.

Куда исчезает мысль о том, что надо проанализировать всё это или хотя бы задаться вопросом: а что со мной случилось? А правда ли происходящее? А не сошла ли я совершенно с ума? Вот беда – появится эта мысль, да и сваливает куда-то в недра сознания. И я чищу себе перья как само собой разумеющееся. И мне хорошо, и мне спокойно. Чудеса.

Я ещё раз оглядела всю себя. Помахала хвостом, стукнула им по воде, отчего по ней пошли волны, а с перьев, как с гуся, вода быстренько скапала обратно в лужу. Я подняла хвост, как смогла, заглянула под него. Странно. Во всём теле не обнаружилось никаких отверстий для исходящей корреспонденции, ни спереди, ни сзади. Только для входящей – в смысле уши, рот и нос. Да, и за это время ничего выдать из организма мне не захотелось. Как, впрочем, и принять чего-нибудь – поесть там, попить. Так что, будет всегда? Кто я?! Что не дух бестелесный, это явно – о-го-го какое тело. Но что ж – совсем это тело кормить не надо?

Ага, вот она, тревожная мысль, снова проклюнулась. Но на вопрос о том, кто же я, мне себе ответить было нечего. «А, не знаю!» – беспечно и довольно громко сказала я. Голос, кстати, тоже остался мой. И, подмигнув своему отражению в луже, я взмахнула крыльями и взмыла в небо.

О, это непередаваемое ощущение – всего лишь короткий миг взлёта, когда взмахивают крылья и тело отрывается от земли: ах! сладкая пустота – а затем абсолютная радостная уверенность, что только так и должно быть всегда…

Я снова летела, вперёд и вверх, вперёд и вверх! Эксельсиор! Эксельсиор![1] – кричала я с боевым воодушевлением. И этот странный стих – про молодого перфекциониста, который непременно хотел добраться до вершины горы, – я вслух и с удовольствием вопила в небесный простор:

Тропой альпийской в снег и мрак Шёл юноша, державший стяг. И стяг в ночи сиял, как днём, И странный был девиз на нём: Excelsior! Горели в окнах огоньки, К уюту звали очаги, Но льды под небом видел он, И вновь звучало, словно стон: Excelsior!

Ух, какие слова! Парень шёл со своим флагом вверх и вверх, и была ему по хрену метель, не волновала ненужность всей этой операции. Наверх, как можно выше ему хотелось – как и мне! И меня не сбивало с пафоса, что «труп, навеки вмёрзший в лёд, нашла собака через год». Мой не найдут. Да и ничего со мной плохого не случится – не собираюсь я быть трупом в ближайшие лет сто! С такими-то возможностями! Да! А потому я с упоением продекламировала миру:

А с неба… в мир камней и льда Неслось, как падает звезда: Excelsior![2]

Крылья мои, такие сильные и могучие – размах примерно метра три, – с каждым взмахом прокачивают несколько кубометров воздуха и несут, несут по небу меня, бывшую неудачницу! Спасибо тысячу миллионов раз – тому, кто всё это придумал! А я ещё расстраивалась, что у меня мужчин нет, что позор. Вот почему нет – потому что есть вот это! Потому что, значит, так и должно было быть!

Ныла-ныла – и донылась! А говорят, что нытикам не везёт. Мне повезло! Повезло-о-о-о! Примерно так я кричала, набирая скорость и высоту. Двигалось, принимая участие в полёте, всё тело. Трудилась каждая мышечка. В моей конструкции не было ничего лишнего! Даже уши, даже грудь – тоже работали на победу. И мы летели, летели, летели! Выше! Быстрее!

Заразы, растрепались волосы – заколка-крабик съехала и держалась на трёх волосинках. Сейчас упадет – и пипец. Буду летать лохматой. Кто мне волосы снова заколет? Ногой причесаться не удастся, это точно. А, ладно…

Я не устала ни чуточки. Но посмотрела вниз – оп! Вот это да, вот это забралась! Наверное, на этой высоте проходят авиалайнеры. Интересно, меня заметили какие-нибудь ПВО или я для них просто птица?

В двух линзах виделось гораздо лучше. Глаза, правда, нещадно слезились. Но это даже к лучшему – они омывались слезами и линзы не так их тёрли. Обычно больше двенадцати часов я линз не носила – глаза от них уставали, выпучивались, и лицо моё приобретало несчастно-очумелое выражение. Но тут уж ничего не поделать. Придётся линзы терпеть – а странного выражения лица всё равно никто не видит.

Ой, да вон, кажется, Москва! С такой высоты очень далеко видно. Она, она – белеется и блестит вдалеке, за зелёными плитками лесов, за квадратами полей, перерезанными дорогами, за шлепками населённых пунктов. Какая-то вялая дымка чуть колыхалась над ней. Это первое сентября там празднуют. Хотя какая связь? Да никакой, просто сегодня первый день осени, первое сентября.

Я птица. Я просто птица. И я – высоко. До меня никому нет дела.

И, поднявшись ещё повыше, я полетела смотреть Москву.

Не то что прохладненько, а очень даже холодно тут было. Чуть ли не минусовая температура, так мне показалось. И ветер, ветер гораздо сильнее, так что далеко не сразу я научилась с ним ладить. Вернее, ещё плоховато это дело освоила.

Я шла на высоте, мне кажется, тысячи с половиной метров. Москва была похожа на карту самой себя, очень даже ничего такая Москва. Но мне, признаться, оказалось не до неё. Даже дышать было трудно. И я устала. Наверное, от холода. С этим надо было что-то делать. А мне ещё казалось, что я киборг и потому мне всё нипочём! Это радовало. В смысле, хорошо, что не киборг…

Но Кремль-то я всё равно увидела. Ишь, какой, как всё аккуратненько. Почти треугольником расположен. Нет, я уверена, что, когда его строили, наверняка кто-то поднимался в воздух и координировал проект с высоты птичьего полёта. Иначе как ещё всё так ровно и гармонично могло получиться? Снизу-то так не увидишь – стены и стены, лепи их куда хочешь. Хотя высота птичьего полёта гораздо ниже, и какой чёрт меня сюда занёс!.. А снижаться… Нет, не буду. Я объект странный. Хотя если меня зенитчики не сбили, то что это значит? Я ж в их оптику прекрасно должна быть видна. Не обращали внимания? Ну, не будем их дразнить.

Представляю: сбивают меня эти самые зенитки – и на Москву, куда-нибудь посреди толпы слоняющихся у Манежа, шмякаются останки весьма странной тушки. Или на мельчайшие клочки меня разнесёт зенитным снарядом? Хорошие мысли, жизнеутверждающие…

Даже после того, как я пересекла МКАД, высота моего полёта не менялась. Сейчас я была где-то на северо-востоке Московской области, если судить по тому, что прилетела я с юго-запада. Всё, снижаться, а то я в мороженую курицу превращусь.

Теплее становилось очень постепенно. Как же тут всё застроено – вроде лес, и тут же дома понатыканы! Но мне надо выбрать райончик поглуше.

Я снова летела почти над самыми макушками деревьев. Небо уже заволокло тучами, день снова клонился к вечеру – солнце, я видела, уже подошло к закату. Совсем изредка его было видно среди туч, которые набежали и устроились над Москвой уже после обеда, когда прошли в школах линейки и другие торжества.

Ну, вот тут и можно. Среди леса полянка. Не раздумывая, из последних уже сил я заложила лихой вертикальный вираж и опустилась туда. Вот это я устала! Вот это холод! Но не смертельный. Если бы я была там, на этих тысячах метров – просто я, такая, как раньше, то это была бы, наверное, сосулька. А так – летучий голодранец, жива и здорова.

Только отдохнуть бы хорошенько… Среди деревьев было как-то сумрачно. Мелкий дождь сыпанул с неба. Лучше спрятаться. Надо сесть на дерево – выбрать сук потолще, чтобы меня выдержал. И конкретно усесться. Интересно, а как я между ветками проберусь? Вдруг крылья поломаются? Рисковать нельзя. Но и на земле сидеть – в смысле, фактически стоять, тоже неудобно. И я рискнула – осторожно пролетела между пышным ореховым кустом и берёзой, боком спланировала. О, дубы растут!

И я отлично устроилась на одном из них. Вот сижу я на дубу. Его листья чуть тронуты желтизной, пробиты какой-то дырчатой болезнью. Но всё равно он о-го-го какой дубище, высокий, раскидистый, потому что, видимо, у края леса растёт, никто этот дуб не теснит. Но куст ореха его загораживает – так что со стороны полянки меня, я думаю, не видно.

Ну и хорошо.

Надо поспать. Спать – в отличие от «есть» – мне хотелось. Устала. Устала, устала… Сидеть на дубу было удобно. Удубно… Хвост свесился вниз, лапы крепко обхватили сук. Крылья, такие мягкие и славные, аккуратно сложились, так что целиком закрыли туловище. По листикам тихо постукивали мелкие капли, а мне было хорошо, тепло. Я накрыла голову крылом и сунула нос в свои мягкие перья. Надо же – они пахли смесью ладана и туалетной воды Oxygene фирмы Lanvin. Я снова развернула крылья и обнюхала себя всю. А что – хочу и нюхаю. Надо же! Птицы не потеют. Воистину, птицы – дивные создания, они даже пахнут чудом! Мне очень понравилось саму себя нюхать.

Я снова сложила крылья. Как грациозно у меня получилось! Балет. Просто озёрный лебедь. А в жизни я чувствовала себя пухло – неуклюжей. Здорово, когда что-то меняется!

Интересно, а не упаду я ночью с ветки? Хоть лапы у меня, как у тигра, когти в дерево вцепились – не отдерёшь, но вдруг я расслаблюсь и они разожмутся?

Но об этом я думала уже еле-еле. Тёплый сон под собственным крылом оказался прекрасным. Да, я спала и понимала почему-то, что сплю. Я спала, сладко и спокойно спала, и всё моё существо было этим счастливо. Лапы без всяких моих волевых усилий, как так и надо, держались за сук. Что мне снилось? Гармония, наверное! Так мне было хорошо. И я осознавала это.

Разбудили меня птицы. Мне казалось, что к осени абсолютно все птицы в лесу замолкают, а эти, выходит, считают иначе. В воздухе было ещё совсем бледно. Птицы переговаривались – и проснулась я, видимо, в тот момент, когда их хор разошёлся на всю катушку. Я ведь с детства очень любила птиц, это Божье чудо. А теперь вот сама пополнила их ряды. Такой вот птиц-переросток.

По тонкой ветке совсем рядом со мной прыгал, кажется, воробей. Милый такой деловитый воробьишко. В лесу живут воробьи? Или это ещё кто-то серенький? Я сощурилась.

Линзы. Ох, эти линзы. Их давно пора было снимать. Глаза, в которые, казалось, сыпанули песка – ещё не самого бо льного, а мелкого, отборного, просеянного, который запаивают в песочные часы, – ныли и мучились. Что же с ними делать?

Осторожно оттолкнувшись от ветки, нырнув между листьями и расправив на просторе крылья, я опустилась на поляну. Хлопнулась пятками (или у меня между пальцами не пятки?). Хе, маленько разучилась за ночь летать. Нет, приземляться. Ничего. Сейчас потренируемся. Вот оно – небо! Сначала туда, потом оттуда.

Небо было серым – то ли одна сплошная туча, то ли просто оно ещё не приняло устойчивого цвета. Раннее утро всё-таки.

У-у, да я удачно попала! Это что там такое? Колодец! И к нему тропинки с двух сторон ведут. Видимо, или святой источник, или просто родник – раз его заборчиком огородили и крышу устроили.

С трудом впихнувшись под эту крышу, я наклонила голову к воде. Ну и лохмата, подруга! Ерунда. Склонившись ещё ниже, я достала до тёмной поверхности и попила, громко схлёбывая и втягивая в себя воду. А как ещё – лакать, как собака, я не умею, язык и вся морда лица не под это заточены. Всё-таки пить могу и хочу. Интересно, куда я дену отходы переработки этой воды? Ерунда – решим проблему по мере её поступления.

Продолжая сидеть на краю колодца, я, не отрываясь, смотрела в воду. А может, окунуть сейчас голову, выпучить глаза, помотаться туда-сюда – и линзы выскочат? Как станет легко глазам! О-о, я представила себе это блаженство и чуть в колодец не рухнула…

Но что я тогда без линз увижу? Наткнусь на первую же ветку, и прощай, зеница ока. Буду одноглазый коршун.

Ой, надо терпеть…

Так, а если…

И как эта мысль раньше не пришла мне в голову?! Подруги-то меня, наверное, в розыск объявили? К ним надо! К Женьке в её дом! Она мне и линзы вытащит, и убедится, что со мной всё хорошо. Не то что хорошо – со мной отлично!

С этой замечательной мыслью я выбралась из-под крыши колодца, перелетела на скамеечку, врытую в землю (наверное, чтобы посуду с водой ставить). И стала думать. Даже про глаза забыла. Да, мысль хорошая. Надо вернуться в юго-западную часть Подмосковья, отыскать Женькин дом. А дальше просто. Чтобы не пугать народ, я осторожно подлечу к окну, лучше первого этажа, и, когда поблизости не будет наблюдателей, постучусь в стекло. Лбом постучусь, больше ничем не получится. Пусть сначала Женька увидит только мою голову – чтобы не очуметь сразу. Я её подготовлю – скажу, чтобы пришла туда же, откуда я стартовала, на балкон. Она человек уравновешенный. Вынет мне линзы, глаза отдохнут. Я посплю у неё где-нибудь на жёрдочке. Она мне линзы снова поставит. И я улечу себе на все четыре стороны.

План был замечательный. Я даже не боялась того, что не найду их посёлок и дом. Найду! Не сразу, конечно, но найду. Было бы проще, конечно, если бы мой полёт координировали какие-нибудь наземные службы, сообщали, какой населённый пункт я пролетаю. Или хотя бы их названия на земле большими буквами были написаны, чтобы с воздуха можно было заметить и знать, что там под тобой. Типа: ПОДОЛЬСК, БЕЛОУСОВО. Карту области я очень приблизительно, но помнила.

Но не пишут ничего на крышах домов и в полях – так что полечу, как сумею. Мне кажется, я сейчас где-то между Королёвом и Балашихой. Можно Москву – от греха подальше – обогнуть, не ломиться через центр. Пусть дольше получится, зато, может, надёжнее и безопаснее.

Так. Если на юг лететь, то солнце должно быть пока слева. Сейчас утро. Потом прямо, потом справа – оно ж движется с востока на запад. Да, так и будем ориентироваться.

Ну надо же, как я уверена! А раньше… Эх, да что раньше. Раньше я утопла бы в противоречиях, потому что так была не уверена в себе, что убедить меня можно было в чём угодно и кому угодно.

Хорошенько разбежавшись – просто так, для задора, я устремилась в небо и полетела над лесом. Не сомневаясь ни в чём. Красота!

На высоте метров семисот я попала в кудрявые серо-белые тучки. Слоисто-кучевые, stratocumulus, – так они, кажется, называются у предсказателей погоды. Кто не мечтал покувыркаться в них, проверить – правда ли облака бесплотные или всё-таки можно обнять их, ощутить, а то и усесться сверху? Я накувыркалась всласть – внутри облачка оказались невидимыми и просто влажными – на лице остались мельчайшие капельки, волосы окончательно свисли сосульками и прилипли к голове. Я подныривала под тучки, пыталась разорвать их крылом, лечь сверху, как на перину. Это было так забавно – я смеялась, пыталась хватать ртом, кусать их; облачка, конечно же, не давались, затуманивая обзор и исчезая.

Все мечты исполнялись. И всё-таки – неужели это я, которая сутки назад гнусила о том, что мне надо было где-то там вовремя помереть: то ли на строительстве моста, то ли на его разминировании, уже не помню. Какое – помереть, пусть даже и героически! Я жить хочу. Жить, чтобы летать! Да, вот так вот пафосно. И фиг вам всем, мои печали!

Казалось, на большой высоте расстояния преодолеваются быстрее. Физику я в школе изучала плохо, поэтому мои знания не подкреплялись ничем. Казалось мне так – и всё. Может, на самом деле всё по-другому. Но теперь это был мой мир, а значит, и системы измерений мои тоже. Кроме меня, никого они не касались. Так что…

Плохо, что ничем особенным края, где стоял дом Женьки, не отличались. Ни башней какой-нибудь необыкновенной, ни заводом. Церковь там была, но что церковь – их много мне попадалось. Празднично блестели золотом кресты и купола. Как отличить, что это именно их церковь, а не какая другая? Если бы я туда часто ходила, я бы запомнила особые приметы. А так даже цвета какого она – точно вспомнить не могу. Река – точно! Была небольшая речушка. Но их тоже везде навалом… Ух…

Я летела и размышляла. Порывы ветра мешали двигаться прямо, относило меня куда-то. Но я старалась ориентироваться по солнцу, а потому если меня и сносило, то я не тревожилась. Найду – почему-то была у меня упорная уверенность. Примерно через час я сменила направление – после того, как пересекла какой-то оживлённый тракт, то ли Варшавское шоссе, то ли Калужское, а может, уже и саму Киевку. Где-то с неё был поворот на Женькин посёлок. Я сильно забрала вправо. Буду думать, что теперь лечу на запад.

Предположим, крейсерская скорость электрички восемьдесят километров в час. Средняя, наверно, шестьдесят. Я с ней недолго смогла соревноваться, но и не совсем уж сразу она меня обогнала. Сколько там мы с ней вровень шли? Будем считать, что моя скорость на спринтерской дистанции – тридцать километров в час. Если лететь так четыре часа подряд, можно пролететь сто двадцать километров. Если медленнее, то, соответственно, километров семьдесят. Где-то примерно столько мне и надо. Наверное. Ну что ж, три часа, мне кажется, я уже в пути точно…

А у машины средняя скорость сколько? Да пёс с ней, с машиной. А у лошади? Вроде тоже тридцать пять – сорок. Ничего-то я ценного и не знаю, оказывается! Вот что надо было изучать! Могла бы догадаться, что мне в жизни пригодится. А то занималась фиг знает чем, крыса канцелярская. Как же хорошо, что я теперь не крыса!

Я не крыса!

В восторге я совершила ещё одну фигуру пилотажа – взмыла вверх, перевернулась вниз головой, нырнула, снова вверх – есть! Вернулась в нормальное положение. Да! Я сделала «петлю». Получилось! Наверное, это очень красиво смотрелось. Получилась у меня и «горка» – снова вверх и резко вниз, точно съезжая по чему-то скользкому. Эта удача в небе наполнила моё и без того счастливое существо глобальным счастьем! К нему, к этому счастью, нельзя было привыкнуть, что бы там ни говорили! Для меня раньше привычным было состояние неудачи, облома и неудовлетворённости собой. А тут, а тут…

Я сделала ещё «горку», ещё и ещё, встала на крыло и долго так планировала. Мои тело и мозг дружили, я не стеснялась, не страдала от неудач, не ругала себя, как это было всю жизнь. Хотелось отработать и другие фигуры – что там ещё бывает? Днём оказалось это делать проще – всё видно, ориентироваться легко. Хотя я вроде слышала, что настоящие лётчики так чувствуют свой самолёт, что им всё равно, как крутятся перед глазами земля и небо, так что в этих призрачных ориентирах они не нуждаются. Но это: 1) лётчик и 2) самолёт, а я – два в одном! По чему хочу, по тому и ориентируюсь.

Я только собралась попробовать выполнить «штопорную петлю» и вспоминала, как же она делается и видела ли я это в каком-нибудь кино, как вдруг заметила, что снизилась из-за своих трюков что-то уж совсем и пилила над широким полем на высоте метров пятидесяти, не больше. Поднимемся.

Ого! Машина. Бодрый джип со снятым верхом мчится по дороге.

– Кондор! – да, я услышала, как крикнул один из парней, что сидел в машине.

– Кондор! – повторил другой. Который с охотничьим ружьём.

Они показывали на меня и пёрли по полю – без всякой дороги, прямо за мной.

«Дотянем до леса, – решили друзья», – несмешно подумала я. И, спешно набирая высоту, рванула к лесу.

До леса было далеко, километра два, не меньше. Вон он, этот лес, виднеется.

Джип не отставал.

Сердце – у меня, значит, было сердце. И оно бешено заколотилось. А впрочем, почему бы сердцу у меня не быть? Не киборг же я в самом деле! Но что, неужели эти, блин, охотнички будут сейчас меня убивать?

Видимо, да – и с большим удовольствием. Потому что бах! – раздался выстрел. Пули я не видела, но в-з-з-з! – она пронеслась где-то рядом.

– Давай, давай! – кричали снизу.

Я оглянулась. Оба мужика подняли ружья. Только водитель яростно рулил. Машина подскакивала на кочках. Может, не попадут при такой тряске…

Бах! Бах!

Лес, над ним они меня не достанут. Давай, милый, подтягивайся ко мне! Ну же! Пожалуйста, лес!

Я махала крыльями изо всех своих сил. Я обогнала машину. Я оторвалась. Я уходила!

Бах! Бах!

Одна пуля пронеслась рядом, я даже щекой почувствовала, как она нагрела воздух. Но ой… Прожгло ужасной болью ногу, бок. И крыло. Всё правое.

Попали.

Лес…

Оторвалась ведь.

Но поздно.

Верхушки деревьев мчались навстречу, точно ошалевшие. А крыло – оно не слушалось. Плечо перестало разгибаться. Я махала только одним своим крылышком. И падала. Сейчас я шмякнусь на деревья – выколю, как и планировала, глаза, покалечу всё остальное. И кирдык.

Да никакой это не лес – потому что он хоп! Кончился. Так, лесопосадка какая-то. За ней тут же начались длинные серые строения, огороженное жердями грязное месиво. Не хочу падать в месиво! Ишь, я ещё и раздумываю, эстетка… Отчаянно взмахнув крыльями, я всё-таки перелетела через зону грязи. И с ещё большего размаху, чем тогда, на балконе, – всё-таки с неба сейчас падала, не со ступенек – врезалась в землю. Я ударилась именно всей повреждённой правой частью – плечом, боком, ногой. И головой. Так что она тоже вышла из строя. И наступил мрак.

… – Вы меня слышите? Слышите?

Да, я это слышала.

– Слышу, – сказала я.

И открыла глаза. Какой-то парнишка лет семнадцати склонился надо мной. Я по-прежнему лежала на правой стороне своего раненого тела. Память мне совершенно не отшибло.

Меня перевернули на спину. Я собралась закрыться крыльями, ну, или хотя бы только левым. Но ой… Вместо этого я прижала к груди… свою обычную руку. Совершенно голую. Впрочем, голым оказалось и всё остальное.

Когда был бред? Тогда? Сейчас? Меня не сняли с неба метким выстрелом? А что тогда со мной случилось? Почему болят бок, нога и рука – и на траве такая кровища?

Ничего не понимаю.

– Вы откуда? Вас надо в дом?

– Да!

Я даже не помню, как парнишка волок и куда голую тётку (то есть меня). Глаза мои то открывались, то закрывались, я гримасничала, чтобы не орать. И в результате оказалась на каком-то лежаке. Прибежал парнишка и, активно отводя взгляд, накрыл моё тело белым халатом.

Подтащив табуретку, уселся рядом.

– Что надо делать? Вы скажите…

– Ты хочешь мне помогать? – не знаю, зачем я это говорила.

Мой мозг, как и тело, жгло. Кажется, началась температура. Шевелить всем тем, что болело, было невозможно. А на белом халате в районе ран выступила кровь.

– Да! Что надо сделать? – Я ещё заметила, что парень говорит как – то еле-еле. И в речи его какой-то дефект. Какой-то звук он произносит не так. Согласный – среднеязычный или переднеязычный согласный. Так, сейчас он что-нибудь скажет, и я выясню какой. Сейчас…

– Я… Мне…

– Продезинфицировать? – услышала я. И согласно кивнула.

После чего парень вскочил.

– Дай чистый пузырёк с кипячёной водой! – рявкнула я, собрав все силы. – С холодной!

Наверное, он шарахнулся от неожиданности – потому что грохнула упавшая на пол табуретка. Но куда-то убежал.

– Вот.

– Линзы!!! – заорала я.

Мальчишка шарахнулся снова. Орать я больше не могла. Но ему надо было сказать, чтобы он их… Чтобы их из меня…

– Вытащи у меня из глаз… линзы… Как получится. Но ногтями не скреби… И положи… в пузырёк… Обе… – после того, как я это сказала, мозги мои перешли на тёмную сторону.

И я ещё успела подумать, что до сих пор за всю жизнь ещё ни разу не теряла сознания.

Небо. Ясная высь, бескрайний горизонт, лёгкая вата облаков. Земля. Два последние шага по ней, оттолкнуться, взмахнуть крыльями – этот миг похож на начало оргазма, который затем длится столько, сколько сам полёт. Это восхитительно и бесконечно, потому что летишь и чувствуешь это всем телом. Чувствуешь счастье.

Но тело было не всё. Со мной не летели ни рука, ни нога. Жгло в боку.

Оп. Это что за фрукт? Точно, это мой косноязычный спаситель.

– Здравствуй, – сказала я ему.

Он склонился так низко, что я его хорошенько разглядела. И, наверное, даже улыбнулась.

– Здрасьте… – ответил он.

Тут же отшатнулся и уселся где-то там далеко.

Я скосила глаза на себя. Очень хорошо. А я-то думаю, чего мне так холодно. Лежим, значит, в голом виде, даже халатом не накрыты. Рука перевязана. Что-то налеплено на боку. Вот ведь гадский нанаец – но почему я человек?! Почему мои толстые ляжки снова со мной? Я подёргала левой ногой – есть контакт. А правая… Чем это она так перетянута, что не реагирует? Меня ждёт ампутация? Всё, сейчас у меня начнётся паника. Только не орать…

– Я вам хотел укол сделать… – донеслось до моих ушей, загоревшихся, как и всё остальное, паническим жаром.

У моего носа появился здоровенный пластмассовый шприц.

– Накрой же меня чем-нибудь! Стыдно же.

– Я укол…

– Накрой!

На меня бестелесным облаком легла ситцевая простынка. Я осторожно выковырнулась из-под неё лицом. Малый схватил меня за ляжечную часть левой ноги.

– Э, эй, у меня другая нога болит! – крикнула я в испуге. Потому что подумала: точно, с правой уже поздно что-либо делать, её и не удосуживаются даже лечить.

– Дык… Это… Всё равно же… – по-моему, парень посмотрел мне в лицо. Я сощурилась, чтобы в этом убедиться, но он снова нагнулся. И, хлопнув на самую целлюлитную часть что-то холодное – а, ватку со спиртом, принялся активно тереть её.

Ай! Как же больно! Раз всё равно куда, зачем он туда-то колет?! Стало быть, не много в моих ногах ещё жира, раз там так чувствительно. Это хорошо.

– Уколы в другое место делают! – возмутилась я.

– Я это… В другое не умею… Я людям первый раз укол делаю. Но это… Всё нормально вроде…

– Как – первый раз? А до этого кому?

– Это… коровам… Телятам, жеребятам…

– Ой! – я обалдела. Но не смогла ничего сказать. От напряжения закололо в рёбрах, что-то там отклеилось, и кровь потекла вниз по коже. – Посмотри лучше – бок!

Бросив пустой шприц на пол, пацан откинул простынку и стал ковыряться с приклеенной к моему боку нашлёпкой. Уй, больно – то…

– Скажи, что со мной, – попросила я.

Косноязычный мальчик, продолжая макать бинтом в ране, заговорил:

– Дядя Коля смотрел. Сказал это… ребро раздроблено. Плечо ничего – мягкие эти… ну эти…

– Ткани.

– Ага! Ткани задеты. И нерв. Будет болеть. Но типа ничего… Надо, чтобы не было заражения…

– А нога?

– Сильное крово… крово…

– Кровотечение. – Парень показался мне слабоумным. Даже жалко его стало. Мне перед слабоумными почему-то всегда неудобно. Я сразу стараюсь предугадать их мысли, дополнить, сама за них рассказать то, что они хотят поведать – только чтобы они не подумали, что я знаю, что они слабоумные.

– Ага. Сильное. Эту… Вену перебило. Мы наложили жгут. До сих пор стоит. Сняли – а она фонтаном…

– Это когда? – удивилась я.

– Вы спали. – Парнишка снова что-то там прилепил вроде пластыря с бинтом. И накрыл меня простынкой. При этом я смотрела ему в глаза, чтобы он не отвлекался взглядом на всякие посторонние органы. Он тоже мне смотрел в глаза. Всё, простынка наложена. Я вздохнула с облегчением.

– Раз кровопотеря… Слабость… Дядя Коля дал уколы. Мы их обычно коровам…

– Что?!

Вот это да.

– Они нормальные! Тут надо просто, чтобы стерильно было, и будет это… заживать… Дядя Коля сказал вас в больницу везть… Говорит, раз огнестрел… И что надо в этот… сосудистый отдел, что ли… Зашивать вену.

Я даже не знала, что сказать. Реальность была какая-то жуткая.

– Миленький, послушай. А где больница? Далеко?

– В райцентре. Ну эта… Которая с сосудистым. Только там с полюсами принимают. А у вас нету. Или есть?

– Полис в смысле? Есть, конечно. Только дома. В Москве.

Полис был в моей съёмной квартире, ключи от этой квартиры у Женьки – в сумке, вместе с остальными моими шмотками. Надо ехать к Женьке. Но если ранение огнестрельное, в больнице это не хуже дяди Коли поймут, приведут ко мне милиционера – и я стану ему объяснять, что летела я так, летела по небу, а тут – раз! И пальнули по мне нехорошие дяди. Куда меня отправят после излечения? Правильно, к психиатру. Придумать что-нибудь? Попробовать описать приметы тех молодцов-охотников на джипе. Но я их не разглядывала – это раз, а два – они по человеку не стреляли. Так они скажут. И будут правы. Потому что я… Да, кто всё-таки я? Что за полёты мне мерещились? И кто по мне в таком случае на самом деле стрелял?

– А мы где сейчас?

– На ферме, – ответил умник.

– А где это?

– Ну… Это… Около нашей деревни.

– Понимаю. Деревня как называется?

– Ключи.

В системе «Вопрос – ответ» мы выяснили, что это за район. Какой Подольск, какое Белоусово – я была в другой области, не в Московской, а в примыкающей к ней! И каким ветром меня сюда занесло?

Я так устала от общения со своим слабоумным другом, что потихоньку глаза мои закрывались, закрывались, и я снова впала в сладкую бесплотную дрёму.

А из нее, конечно, перетекла в сон. Потому что когда я проснулась, лампа на столе не горела, солнечные лучи били точно в середину маленькой комнатки.

– Эй! – позвала я.

Жеребячий лекарь – я всё прекрасно помнила! – не отозвался.

Мне нужен был туалет. Немедленно.

Я повертела левой ногой – без проблем. Правой… Вроде какой-то слабый сигнал она уловила. Когда моча ударяет уже в голову, какое угодно, мне кажется, больное тело можно заставить подняться и идти на поиски ватерклозета. Так я и сделала. Упираясь во всё, что можно, левой рукой и левой ногой, я спихнула себя с лежака. Постаралась поставить правую ногу на пол. Наступила левой. Встала на неё. Стараясь правую почти не задействовать, заковыляла к двери. Без линз и очков, а заметила её. Стало быть, не такой уж я и слепыш – с моими-то минусом три с половиной. Жить можно. Вернусь – выясню, где линзы.

Ходить было совсем не то, что летать. А особенно на полутора ногах. Стоп, какое – летать? Это, конечно, просто яркое видение, но всё-таки, надо признать, из некоего очень славного наркотического сна. А может, правда мы у Женьки тогда какого – нибудь забористого ЛСД шлёпнули – и колбасило меня всё это время вот так вот не по-детски. Но не помню я такого факта своей биографии. Ничего я не шлёпала.

Грибы!!! Мы ели грибы… Они были в жюльене, в салатах, в подливке к мясу. Наверняка ещё где-то. Грибы… Ну, всё понятно. Это такой прикол. Радость гостям. Модно, стильно, эксклюзивно. В еду их накидаешь – и плющит ненавязчиво, незаметно, безвредно. Специальные грибы для расширения сознания перемешаны наверняка с обыкновенными – шампиньонами там всякими. Чтобы влёгкую накрыло, подняло настроение – и достаточно. Я же навернула, выходит, много: помню, слупила два жюльена, горку вкусного салата. И подливку – густую грибную подливку я столовой ложкой черпала, такая смачная оказалась. Накренился мой чердак…

А потом я где-то попала под раздачу – с какими-нибудь отморозками, которых не помню, каталась на машине с такой скоростью, что, казалось, это я летаю над миром. Из-за жёстко сорванной крыши кто-то из них стрельнул, попал в меня. Бросили они моё подбитое тело – по причине своей отмороженности. И вот я здесь.

От такого простого объяснения меня прошиб дикий пот. А ещё, помнится, я радовалась, что больше не потею… И пахну ладаном. Ладаном я и так скоро запахну. В гробу.

Потому что ногу как будто разорвало, хлынула кровища. И одновременно с этим я открыла дверь на улицу.

Осень. Яркая и тёплая ранняя осень. Самое моё любимое время года. Как же хорошо-то! Неужели я помру из-за дурацких наркотиков?! Как же жалко, что нельзя перезагрузиться и начать с какого-нибудь нормального момента!!! Например, с раздачи шашлыков. Я бы никогда никаких наркотиков! НИКОГДА!!!

– Никаких наркотиков! Никогда! – одновременно с этой фразой, которую я провопила изо всех своих сил, рядом со мной появился тот самый парень. Который маленький совсем. Лет семнадцати.

– Да я это… Не делал вам никаких наркотиков, не волнуйтесь! Вы зачем встали?

И он потянул меня в дом.

Но плющило так, что я мотала головой и вырывалась. Я вид крови очень не люблю, но сейчас дурацкая эта кровь была везде. И больше всего – у меня перед глазами. Надо сказать мальчику про туалет, чтобы он отпустил, чтобы отпустил…

Но вместо этого я просто орала. Кстати, почему-то тихо. Или это мне кажется, что я орала…

В красном мареве у меня перед глазами разрасталась чёрная точка. Быстро – из маленькой становилась как десять копеек, как пять, как пятьдесят, рубль, пять рублей, как всё. Ой. Всё чёрное.

… – Может, туалет? – услышала я.

И чёрное отступило. Закачалась около меня физиономия – глаза, кажется, серые. Серые, да. Мне, в принципе, всё равно, какие у людей глаза. Это, конечно, очень кого-то может интересовать, очень…

Громыхнуло ведро. Я на него немедленно рухнула.

– Уйди.

А, не знаю, ушёл он или нет. Кажется, да.

Потом вроде бы я рвалась ведро вынести, выкинуть его, в пень, засандалить куда подальше, что-то ещё требовала. Но в конце концов около меня, снова почему-то лежащей, замаячили двое – вроде тот парнишка и кто-то, от кого пахло противно-сладким. Навозом, кажется. Или натуральным молоком, или смесью молока и навоза, как всё свежее натуральное молоко и пахнет – тошнотворно так…

Я ненавидела болеть. Потому что в основном всегда лечила себя сама, и рядом не было никого, кто бы, как когда-то давно мама, сидел бы со мной. От ощущения, что меня лечат, что заботятся, я выздоравливала обычно быстро. Моя благодарность, наверное, просто аж выходила из берегов, и процесс выздоровления шёл бодро. Но когда я уехала от родителей, болезни превратились в ужас. В одиночестве и, например, с температурой мне было страшно лежать дома. Особенно ночью. Подруг звать меня полечить – глупо. У моих мужчин обычно всегда оказывались какие-то дела – ну естественно, люди работали, не могли со мной сидеть и подавать чай и таблетки в постель. Понимая всю глупость и бессмысленность этого процесса, я всё равно расстраивалась, что меня никто не жалеет и не лечит. На мои просьбы любимым мужчинам: «Посиди со мной» – я получала отказы. И, получив эти самые отказы, чтобы не казаться им попрошайкой и размазнёй, делала вид, что мне ничего, никакого участия и заботы не надо. Я ведь прекрасно понимала, что это бзик и капризы дамочки, требующей к себе повышенного внимания. Но как же мне этого хотелось! Болезни, на которые накладывались эти страхи и депрессия, затягивались. Недолеченная, я бежала на работу – там хотя бы я была не одна. Поэтому-то я всегда ужасно боялась заболеть.

…Я снова проснулась. Как мне – лучше? Тогда надо ехать домой. Сколько прошло времени с той безумной вечеринки в последний день лета? Меня с работы, наверное, уже уволили.

Я вспомнила всё. Как плющило меня, что я птица. Фантомные боли в простреленном крыле. Укол в ляжку. Ведро.

Оно снова мне было нужно.

Нога немножко слушалась! Но моя голова с твёрдой, как мне казалось до всего этого, памятью дала сигнал, что с ногой надо общаться особо осторожно. И я присела над ведром только на одну. Удалось. Фитнес – это не зря придумано.

Тут же появился мальчик. Как всегда вовремя. Я, прикрывшись всё той же простынкой, прыгнула от ведра к своему лежбищу и рухнула на него.

Не обращая внимания на моё ведро, парнишка принялся расспрашивать, как я себя чувствую, где болит и не хочу ли я поесть.

Хочу!

И он принёс мне быстрые макароны. Которые я ловко, благодарно и почти мгновенно умяла.

– А это… Можно спросить…

Он наверняка хотел спросить, как я оказалась возле коровьей фермы в голом виде. Про галлюциногенные грибы я не стала ему говорить, про безумное катание на джипе тоже, а также про стрельбу и свои страдания от одинокой жизни. В результате которой я так вот и пошла вразнос.

Вместо этого я нагло (хотя мне было ужасно стыдно) посмотрела на него и поинтересовалась сама:

– А я вот никак не спрошу: как тебя зовут?

– Глеб, – ответил мальчик с фермы.

Ишь ты. С фермы, а Глеб…

– А сколько тебе лет? – Я разговаривала с ним не как с ребёнком или как с дурачком, нет! Я просто уводила разговор в другую сторону.

– Семнадцать.

Ага, я угадала.

– В ноябре будет восемнадцать.

– Большой совсем. А какое сегодня число?

– Да я не умственно отсталый. Вы не думайте! – горячо воскликнул вдруг Глеб.

– Я не думаю, что ты! – так же горячо крикнула я и прижала левую руку к груди.

– Просто это… так считается… – Парнишка опустил глаза. – Ну, все так думают… А меня в армию берут… Значит, я нормальный. Но вы это… как хотите…

Потому в армию тебя и берут, дурачок, что все умные от неё откосили…

И тут мне совсем стало стыдно. Какая же я всё-таки противная женщина. Самое последнее дело – глумиться над такими людьми.

– Прости, пожалуйста… – проговорила я еле-еле. И замолчала. Потому что набежали слёзы. И он их сейчас увидит. Позор.

– Нет, вы это… Это вы простите… – засуетился слабоумный Глеб.

И тут я поняла, какой у него дефект речи. Звуки «з» и «с» он произносил так, как в английском языке произносится «th». Ну или почти так. Он высовывал кончик языка, и звук пролетал мимо трёх преград. Что и делало его речь похожей на речь слабоумного. И кто его так научил?

Решив его отвлечь, я снова спросила, какое сегодня число – ведь мне действительно это было важно. Оказалось… восьмое сентября. Вот это да…

– Глеб, ты, пожалуйста, меня извини. – Я уселась на кровати. – Ну, что я тут у тебя залежалась, что вы меня лечили. Я за это за всё заплачу. Но мне надо уезжать. Поэтому мне денег у тебя нужно попросить немного. Или лучше… Да, мобильный телефон! Я позвоню моей подруге, она приедет и меня заберёт. Есть у тебя мобильный?

– Есть, – кивнул Глеб. – Но он здесь не ловит. Надо в Ключи ехать. Или на трассу – ещё лучше. Там это… близко вышка.

– Поехали? – просительно проговорила я.

– Вам тяжело. У вас это…

– Да что ты всё «это» и «это»! – чёрт, я сама на себя не похожа! Чего я такая грубиянка? Как же оно греет – сознание интеллектуального превосходства над ребёнком мужского рода! И как же это мерзко на самом деле… – Извини, извини.

И я расплакалась. Конкретно. С всхлипо-рыданиями, слезами горьким ручьём и переполненным соплями носом. До того стыдно мне было. Стыдно!

Мальчик взял меня за плечи. Осторожно так. Скромно и робко сказал что-то утешительное. И даже затуманенными рыданиями мозгами я моментально представила: вот мы сейчас ещё покрепче обнимемся – и у нас случится с ним роман. Классическая схема. Секс с несовершеннолетним, младше меня ровно в два раза парнем, уверения во внезапно пронзившей нас любви друг к другу, переезд с ним, деревенским дурачком, в Москву, где я работаю и содержу его, переживая, что Глеба, такого юного красавца, сейчас уведут девчонки, годящиеся мне в дочки… Стараюсь молодиться, чтобы ему соответствовать, переживаю, что это не всегда удаётся, мой любимый это понимает, но хоть и жалеет меня, ничего не может с собой поделать. И уходит к своим ровесницам. И я страдаю, страдаю, страдаю…

Ох, как хорошо, что я это всё подумала – теперь оно не произойдёт! Ведь когда что-то представишь, загадаешь на будущее – оно уже не случается.

Мне даже полегчало…

Условно слабоумный Глеб это понял – и тут же отстранился.

– Вы извините… – пробормотал он. Было понятно, что такие трудные слова, как «извините», в своей жизни он произносит нечасто. Скорее всего, никогда. Больше изъясняется матом. Или молчит. Чего с коровами разговаривать?

В этот момент наш интим прервал дядя Коля, которого я до сих пор так и не разглядела. Он наконец-то рассказал, что со мной, то есть с моими ранениями. Оказывается, кровотечение как-то там остановилось, разорванные вены, как я поняла, иногда сами собой срастаются. И под местным наркозом дядя Коля, скотный доктор, зашил мои ткани на ноге, которые до этого сам же разрезал, чтобы всё там прочистить. Я нагнулась посмотреть – вот это да! Швы выглядели как на теле человекоподобного изделия славного доктора Франкенштейна. Возмутиться я не успела – Коля и Глеб задрали одеяло и стали возиться с моим боком, который, едва я шевельнулась, закровил.

Мои престарелые прелести, к счастью, не интересовали юного Глеба. А дяде Коле, видимо, было вообще всё это фиолетово – от него так разило водкой, что было понятно: она интересует его больше всего на свете. Так что и я перестала стесняться.

Однако, к стыду моему, скоро стало понятно – водкой разит не от дяди Коли, а от меня. Ею, вместо спирта, меня дезинфицировали.

Я вообще прикусила язык – особенно мысленный, который был в ответе за всю ту дурь, которую я несла.

Когда возня с лечением была окончена и дядя Коля удалился, на Глеба вдруг напала разговорчивость. И он рассказал, что в тот день, когда я у них тут появилась, приехали на джипе трое мужиков и принялись что-то искать.

Трое. На джипе. Ясно – это те, с которыми я зажигала…

– Меня схватили и это… – волнуясь, затыкаясь, нукая и, видимо, про себя заменяя матершинные слова на нормальные, говорил Глеб. – Спрашивают: где это… Ну, ты не видел?.. Птица тут сейчас здоровая такая пролетела… Она, типа, это… Наша. И она тут где – то, типа того, ну, тут должна быть… Где она? А я говорю…

Птица… Большая. Так…

– Нету тут, говорю… А они: давай, типа того, колись. Птица редкая. Этот, как его, ну…

Я смотрела на него, чувствуя, что схожу с ума. Схожу. А бедный Глеб мучительно вспоминал незнакомое ему до нынешней поры слово. Название большой птицы. И вспомнить не мог.

– Ну этот…

– Кондор.

– Ага, кондор! – ой, как обрадовался! Бедненький. – Типа, говорят: улетел он из зоопарка. Ты нашёл? Отдавай. А я говорю…

– Погоди, – прервала я. – А зачем они тогда в него стреляли? Чтобы в зоопарк мёртвую тушку вернуть? Или сразу чучело?

И тут Глеб меня потряс.

– А откуда вы это… знаете, что они в птицу стреляли?

Вот ведь – дурак дураком, а соображает!

Действительно – откуда я это знаю? Я сама, может, вместе с ними, по причине бодрой наркотической уплющенности стреляла. Этого я не помню. Я помню наоборот. Я…

От удивительности мыслей, что посетили меня, я замолчала. Всё – таки выходит, что…

Замолчала я надолго. Поэтому Глеб, который очень хотел общаться и рассказать всё, что знал, спешно продолжил:

– Они да – говорят: мы её завалили, птица наша. Ну а я ж не видел – я и говорю: «Не видел». А они мне: «А откуда кровь у загона?» А я это…

– Да – а ты что? – в его ответе мог крыться очень важный смысл. Может, хоть что-нибудь встало бы в картине моего мира на место.

– А я говорю… Я это… Что корова взбесилась и мою девушку на рога подняла… – стыдливо проговорил Глеб. – Ну… они и вас тут видели. Что вы лежите. Когда птицу искали – увидели…

Хоть быть этого и не может, но всё-таки птица – это я. Ну не могу же я всё это придумать. Как я стала этой птицей, конечно, не знаю – никакой наркотик в физическом смысле человека ни во что не превращает. Разве что в свинью. Да и то не всегда и не всех. Но грибы-то я ела. Ведь вполне мог кто-то пошутить и, когда отвернулась Женькина кухонная работница, зловещих галлюциногенов в жюльен и насыпать…

А Глеб молодец. Я не буду больше считать его слабоумным. Лучшей версии произошедшего и придумать нельзя.

– Скажи, Глеб, а ты сам-то эту птицу видел? – осторожно спросила я.

– Не-а… – замотал головой Глеб. – Так, заметил, что сверху что-то такое здоровое мелькнуло. Ну, это… вроде как тень. Я чистил у Бекеши, ну, у лошади у нашей, у Бека, как раз навоз на улицу вывозил… ну, это… Обошёл всё. Ничего. И тут смотрю – вы лежите.

– И что ты про меня подумал? – мне было очень интересно, что он мог подумать, увидев совершенно голую бабенцию, откуда ни возьмись появившуюся среди навоза.

– Что вы это… пришли… И упали… – не глядя на меня, произнёс Глеб.

– Честно?

– Ну… да.

– А совсем честно? – на таком простом детском лице, как у Глеба, всё с лёгкостью читалось. Даже мне, довольно бестолковой и глупой в плане отношений между людьми девушке, было понятно, что мальчик врёт.

– Ну… что вы от тех мужиков…

– Что?

– Убежали.

– В голом виде?

– Всё это… бывает…

Нет, какие мы всё-таки умные! Вот что он про меня думает!

– А что же они меня тогда с собой не забрали? Не узнали? – ехидно и зло – чтобы скрыть обиду, – поинтересовалась я.

– Ну это… Может, и не узнали. А может, им уже стало вас не надо… Они птицу искали.

То есть как это им меня не надо? Типа, наигрались? Какой циничный мальчик!

– А почему тогда у меня рана такая? Сам говоришь – огнестрельная? Эти мужики стреляли? Да?

– Да.

– Но зачем им по людям стрелять?

– Ну, может, вы им это… – Покраснел, батюшки, он покраснел!

– Что я им?

– Не дали… Ну – отказали.

Ясно. А всё-таки он про меня хорошо думает. Мне полегчало. Когда обо мне хорошо думают, самооценка у меня очень, очень сильно повышается!

И мне показалось, что я такая беззащитная, такая жертва, такая слабая женщина… Что всё оно так и было. Я убежала из похотливых рук охваченных погоней за какой-то птицей-кондор охотников, и они из злобной мести пальнули в меня.

Я снова тихонько заплакала.

Было стыдно. Что-то – наверное, жалость к себе – сжало сердце.

Ой. Крупная рука с неотмытой грязью под ногтями осторожно вытирала мои глупые жалкие слёзы.

– Глеб, ты что? – чуть не подавившись, крякнула я.

– Не плачьте. Что же вы плачете… – тихо и как-то нежно говорил Глеб.

И не как с больной. А просто. Сердечно.

– Я не буду, Глеб. Извини.

– Вам больно, да? Я вас буду хорошо лечить, уже ничего опасного! – Рука отдёрнулась, но голос Глеба оставался таким, как будто меня по-прежнему нежно и осторожно гладили. Хотелось плакать ещё сильнее. Но только теперь уже спокойно и радостно.

Но чего ж плакать, когда спокойно? Я и перестала.

Улыбнулась.

– Глеб. Я за все лекарства, я за всё заплачу тебе. Ты добрый человек. Ты…

Говорила я что-то не то. Про «заплачу за лечение» и так было понятно. Глеб что-то хотел возразить, но я перебила его:

– Слушай, а чего ты говоришь мне «вы»? Неужели…

Тут я поняла, что не могу начать прибедняться перед мальчишкой: «Неужели я такая старая, что ты ко мне на „вы“? Неужели я так плохо выгляжу?» И выгляжу плохо – а какой больной хорошо выглядит? И старая я по отношению к нему – тоже правда. Но… Что-то в простецком парнишке Глебе было такое, что мне хотелось слышать от него это дружески-тёплое «ты». А может, мне всего лишь мужчин не хватает, вот я и хочу услышать «ты»…

Так оно или не так, но я вывернулась:

– Неужели у вас на ферме принято только на «вы» общаться? Вы в этом уверены, Глеб?

Глеб улыбнулся.

– Нет. А как тебя зовут?

Я сказала. И рассказала, кто я – в смысле, кем работаю, где живу, даже за сколько снимаю квартиру. И он рассказал – что закончил девять классов школы и на этом остановился, что работает скотником здесь на ферме и конюхом в селе за восемь километров отсюда. Даже, дурачок, что у него много денег, сообщил: люди держат на конюшне своих собственных, купленных за очень дорого племенных лошадей, Глеб за лошадьми ухаживает, а владельцы это хорошо оплачивают. Да, ещё рассказал, что мать его живёт в Ключах – это деревня неподалёку, у матери новый муж, так что Глебу при ферме больше нравится. А скоро Глеб пойдёт в армию, он очень хороший конюх, поэтому в военкомате его пообещали направить в кавалерийский полк.

Так что всё у парнишки было замечательно. Только я вот ему на голову свалилась. Честно, в отношениях между людьми я мало что понимаю, в основном ошибаюсь и принимаю одно за другое, но тут мне показалось – Глеб рад моему появлению.

Сверившись с записями в раздрыганной тетрадке, Глебка сделал мне очередной укол. Я, стесняясь, естественно, голого своего зада, но маскируя стеснительность учительским голосом и деловитостью, руководила операцией. В результате чего Глеб расчертил шариковой ручкой моё правое полужопие на четыре части и вонзил шприц в правый верхний угол. На прощание он напоил меня чаем, выдал таблетку снотворного. И ушёл. Чего я, почему-то с особой стремительностью отрубаясь, почти не заметила.

Мне не терпелось позвонить – уже наверняка сходили с ума родители. Перед подругами тоже было неудобно. И на работе волнуются. Даже если увольнять собираются – волнуются потому, что увольнять некого.

Но выехать на трассу, где мобильный телефон ловил сеть, мы смогли только спустя два дня. Зверинский доктор дядя Коля сказал, что у меня раздроблено ребро, активно двигаться не надо. Ребро надо собирать, для этого хорошо бы в больницу – и т. д., и т. п. От этого мне было страшно – но не так, как могло бы быть в моей прошлой жизни. Беспокоясь за свой организм, который в рекламных и пользовательских целях нужен мне здоровым, я сошла бы с ума – и уже давно носилась бы по больницам. А сейчас – мне было почти всё равно. Но вот почему? Середина ребра прощупывалась в виде фрагментов. Наверное, когда это всё само собой как-нибудь срастётся, я буду маленько кособокая. А – фиг, с какой-то дурной беспечностью думала я, сойдёт для сельской местности.

Тем более что рана на бедре, которая выглядела наиболее зловеще – и из-за того, что здорово кровила поначалу, а потом из-за корявого шва, на самом деле опасности не представляла и не беспокоила. Рука ныла – нерв, как мне объяснили… Да пройдёт и она. Ерунда.

Но, уступив моим просьбам, Глеб уговорил дядю Колю поехать на трассу. И тот прикатил к ферме на своей машине «Нива».

Появились они утром, я ещё спала. Да, Глеб регулярно уходил ночевать в деревню к матери. О моём существовании она не знала – и дядя Коля обещал никому не рассказывать (а доярки, передвижения которых иногда были видны мне из окна, не заглядывали к Глебу в его каморку, а потому тоже обо мне не догадывались).

Я оделась – а мой маленький доктор принёс вчера из дома замечательную одежду: свою майку псевдо-Аdidas, такие же спортивные штаны, носки, куртку и, вместо трусов, восхитительную вещь – роскошные трикотажные панталоны. На них висела бирка, панталоны были новыми.

– Бабка себе покупала. Я у неё из шкафа взял, – дико смутившись, заявил Глеб, протягивая мне чудесное бельё. – Другого нового ничего не было…

Я благодарно пожала его славную детскую, но на вид совершенно мужскую руку.

Панталоны так панталоны. Они, кстати, как раз загораживали рану на ноге и прижимали к ней повязку. Удобно.

Так что сейчас, снарядившись во всё это, я надела линзы, выловив их из пузырька с настоящим физраствором, которого мне удалось налить из ампулы для разведения антибиотика. И была готова к отъезду. Уже совсем не сильно прихрамывая, подошла к «Ниве», Глеб легко закинул меня на высокий порожек, поставил на место откинутое переднее сиденье, влез в машину сам.

И мы поехали. Не отрывая взгляда от экрана простенького Глебова мобильничка, я ждала, когда появится сеть. Раз чёрточка, два – появилась. Хорошо, что я помнила наизусть мамин номер.

– Мама, это я!!! – не своим голосом закричала я.

Мама плакала в трубку. Услышав меня, она даже говорить не могла. Мама плакала и кричала. Но это была она, а это – я. Вот что главное. Я говорила. Говорила, что всё хорошо, что я жива и здорова. Что у меня… необыкновенный роман, поэтому я забыла всё на свете, потеряла телефон, даже не заметила этого – ну, так была погружена в любовь. А теперь вот звоню им с папой – так что пусть они меня простят, пусть не волнуются. Потому что у меня всё очень-очень и ещё раз очень хорошо! Что я обязательно к ним приеду, что буду звонить, что…

Мама успокоилась, хоть плакать продолжала. Но я сделала всё правильно – и пусть лицо дяди Коли вытягивалось, когда он смотрел на меня и слушал, что я маме загинаю про роман. А Глеб, я думаю, про роман на самом деле поверил. Ну, что у меня этот роман с кем-то, от которого я, видимо, в голом виде убежала. Пусть думает. Мамино и папино спокойствие было мне сейчас дороже, чем мнение малыша Глеба. Вот я и врала. Пусть.

Не сразу, но я вспомнила и Женькин номер. Набрала.

Оказалось, что вещи мои увезла милиция, потому что девчонки подали в розыск. Про роман я и Женьке наврала. Попросила, чтобы забрали заявление – я ведь нашлась. В случае, если не поверят, чтобы дали милиционерам номер телефона, с которого я звоню. И ещё попросила, чтобы Женька сообщила мне на работу – там тоже ведь по потолку бегают. А когда я начала объяснять, куда за мной приехать, связь, едришкин-мишкин, оборвалась. То ли деньги кончились на счету, то ли и правда приём неустойчивый.

Ну, я подумала, и ладно. И звонить Женьке заново не стала.

Наверное, меня отсюда забирать не надо.

Почему? А шут его знает. Сама приеду.

Мы двинулись обратно. Я молчала, молчали мужики. Уверена – они думали о романе, который я так сочно расписывала. И строили свои предположения. А может, и нет – кто их знает, как у них мысль развивается…

Приехав, они сгрузили меня на лежак и оставили одну. Дела.

И я осталась жить. На содержании Глеба. Который готовил на электрической плитке яичницу – из яиц, которые таскал из деревни, варил картошку, сало толстыми кусками резал и подавал мне с хлебом. А ещё, оглупляя свою речь, говорил чёрт знает что вместо «з» и «с» и практически «х» вместо «г».

Но он был какой-то ненавязчивый, лёгкий в общении, надёжный, внушал уверенное спокойствие, не бесновался, как многие знакомые мне мужчины, любящие чуть что устраивать истерик – шоу и недовольные крики. Да и чего ему истерить, с какого перепуга? И не пугал его никто. Даже я.

Но меня однажды испугали. Пастушьи собаки, которые, как потом выяснилось, очень любили Глеба, влетели как-то вечером ко мне в каморку. Юный скотник в тот момент куда-то отлучился. Они влетели, подскочили к лежбищу, Глеба не нашли – а на меня принялись лаять. Я орала так, что Глеб услышал. И прибежал.

Собаки быстро всё поняли и с тех пор меня не трогали.

А Глеб в тот день не пошёл в Ключи к матери, ночевал вместе со мной, постелив себе на стуле и скамейке. На следующий день он приволок из деревни раскладушку с одеялом. Днём он был всё время занят: ковырялся на своём коровнике, уезжал на конюшни – то на велосипеде, то верхом. А вечером, укладываясь спать, он общался со мной. Мы болтали, устроившись на своих спальных местах. Я рассказывала ему про себя, а он мне про лошадей, деревенские забавы и своих родственников. Получалось одинаково объёмно: я, оказывается, прожила уже длинную и весьма насыщенную жизнь, а вокруг него жизнь сама по себе была интересная.

Почему-то не думалось о том, что же это Глеб ко мне не пристаёт. Потому что, наверное, не хотелось дать себе на этот вопрос правильный ответ: да потому что ты в мамы ему годишься, а он не извращенец. Живём мы в каморочке-пристройке к длинному зданию фермы – и живём. Как так и надо. Даже дядя Коля по этому поводу не острил. Да он, кажется, острить вообще был не расположен.

Иногда Глеб ходил гулять со мной, водил смотреть всякие разные места. Но чаще я ковыляла по округе одна. Прятаться – почему-то мне не хотелось никому показываться, хотя и сама не знаю почему, так вот прятаться от посторонних глаз я научилась. Выучила расписание доек, знала в лицо всех доярок, заведующую фермой, даже председателя колхоза. Да – здесь был колхоз, и молоко с фермы он продавал местному частному молокозаводу.

Гуляла я, гуляла и думала. О том, что не может такого быть – ни с того ни с сего моё тело вдруг так отчётливо помнит небо, помнит, что оно там вытворяло – все виражи, все воздушные потоки и то, как нужно их ловить крыльями. Я помню то, как выглядит Москва с большой высоты, помню… да что там – всё я помню! Вот что это такое?

Это была единственная мысль, которая не давала мне покоя. Остальные давали.

Остальные – это типа вот такой: что наконец-то мне хорошо так, как есть. Это были приятные мысли – они приходили и тут же испарялись, оставляя на душе сплошную позитивность. Размышления о том, что я старая, одинокая и не создавшая себе семьи женщина, больше не мучили меня. Я была ни с кем не связана, и я была счастлива. Не страдала. Не загадывала ни на что, хотя обычные дурацкие загадывания раньше изводили меня страшно: например, если сейчас проедет по дороге красная машина, значит, я выйду замуж. Или: если я обгоню эту парочку до того, как она свернёт за угол, у меня будет ребёнок… Всё, перестала загадывать. Стало легче. Честно.

Как-то не до всего этого мне стало.

Эйфория – да, наверное, это эйфория какая-то продолжалась. Потому что меня всё устраивало, всё мне нравилось, всё доставляло удовольствие – даже то, как ковырялись в моих боевых ранах Колян и Глеб. Приятно было. Больно и приятно. Мазохистка? А пусть. Радовал день, тень, ветер и дождь, жизнерадостно чавкающая грязь, толстобокие коровы, слоняющийся по загону во время дойки бык с классическим кольцом в носу – этого быка даже лень было бояться. Не вызывали обычного отвращения беспородные пастуховские собаки, одна из которых была явно лишайная. Я их даже гладила и кормила. И лишайную в том числе.

И даже когда я рассматривала собственное лицо в зеркале – с морщинами, которые оставались на привычных местах, прежний бездонный чёрный кошмар не утаскивал в свои недра мою страдающую душу. Пофигу. Спокойно, ровно пофигу мне было. Мысль о том, что борьба за мужчин проиграна, потеряла актуальность. Потеряло актуальность, признаться, всё. Мне было хорошо, в чём множество раз на дню я мысленно и вслух с удовольствием отдавала себе отчёт.

Но почему это так?

Неужели только потому, что я не хожу на работу, не устаю там, не таскаюсь по Москве, глядя по сторонам одинокими несчастными глазами? А просто живу в деревне. Да, неужели из-за этого?

Глеб приносил мне воду в вёдрах, я грела её кипятильником и стирала свои вещи. Стирала и развешивала за пристройкой, в которой мы жили. И вот сейчас, расправляя простынку и закидывая её на верёвку, я широко раскинула руки, хлопнула натянувшимся полотном. Разбежаться и полететь – мечта каждой сознательной русской женщины. Не в Волгу, а в небо, разумеется. Я и разбежалась. И руки раскинула. Бежала долго. До небольшого обрыва, которым начинался овраг с крапивой. Туда, конечно же, падать не хотелось. Вот тебе и полёты. Бред? Бред.

Только Глеба этой беготнёй расстроила. Потому что болячка на боку малость разошлась, ему с ней возиться пришлось.

Глеб ушёл куда-то, оставив меня одну. Близился вечер, но до темноты было ещё долго. Я лежала, смотрела на свет настольной лампы – и, решив подумать, собралась с мыслями и думала. Что же тогда произошло со мной – там, у Женьки дома?

Пережидая медленно затихающую боль в боку, я внимательно и подробно, минута за минутой, штрих за штрихом принялась вспоминать этот день. Начиная с того, как я проснулась у себя в квартире, как стала собираться к Женьке в гости, как выехала. И так далее. И женихи, и шашлыки, и страдания, и девчонок своих приставания – всё вспомнила. Ну не было ничего аномального, я же не сумасшедшая.

Как дошла до ручки вспомнила. Когда умные мысли по поводу собственной судьбы пришли мне в голову. Вот это состояние у меня тогда было! И сейчас как я спокойна – даже сравнить нельзя. Дошла до этой самой ручки, закрылась в комнате, носилась там. На балконе упала – всей своей массой об пол грохнулась. И дальше…

Стоп.

А что, если попробовать?..

Я слезла со своей постели, обулась, вышла на улицу. Оглянулась – нет никого. Забралась на загородку – она была метра полтора в высоту, даже меньше. Достаточно. Если расшибусь, то не сильно. Встала, немного балансируя, чтобы не потерять равновесие, поставила ноги так, чтобы не зацепиться за жердь, хотела руки раскинуть, но это были ненужные понты, поэтому я просто прижала их к груди. И, изо всех сил преодолевая сопротивление организма, который боролся за свою сохранность, лицом вниз рухнула на землю.

Больно, ой как больно я ударилась! Так, наверно, чувствуют себя те, чьё тело вывернули наизнанку. Или те, кто рождаются. Но, наверно, они быстро об этой боли забывают. Точно так же, как я. Которая – да! – превратилась в птицу. Всё ту же здоровенную птицу в контактных линзах! На этот раз они ровно в глазах остались стоять. Взмахивая крыльями, я поднималась над землёй – и не было человека счастливее меня! Правое крыло чуть ныло, но что это была за ерунда в сравнении с упоительностью полёта! В небе было восхитительно, в небе был восторг. Попав в стабильный поток воздуха, я парила, распластав крылья. Я не падала на землю, как часто снилось мне в кошмарных снах, не теряя потока, я снижалась широкими кругами. Затем снова набирала высоту, разглядывала окрестности. Вот она, ферма наша родная, вот деревня Ключи – и правда, совсем близко. Трасса, за трассой ещё населённый пункт, гораздо больше, чем Ключи, дальше ещё один, и ещё. Леса, лесная река – сразу и не поймёшь, так деревья над ней наклонились. Надо же, какая она тёмная с высоты.

Значит, всё это было правдой. Значит, мне несказанно повезло – и на самом деле!

Выходит, всё так просто! В течение взрослой жизни надо лишь наныть как следует Богу в уши, просрать, уж извините, всё на свете, вести себя всё время как дура – и в конце концов будет всё хорошо! И упадёт в руки такой удивительный бонус? Вот ведь…

Я могу быть человеком. А могу – птицей. Небо – моё, и земля тоже моя. Я – везде.

Сделав большой круг над фермой и её окрестностями, я приземлилась рядом со своими панталонами. Сложила крылья, зажмурилась и ударилась о землю. Прошло несколько болезненных секунд. Я поднялась на ноги.

Напротив меня стоял Глеб. И смотрел бешеными глазами.

– Ты… Это ты… – забыв, видимо, все слова на свете, с трудом произнёс он.

– Да, Глеб. Это я. Я – оборотень.

Я произнесла это слово, и всё окончательно встало на свои места. Теперь мне ничего в жизни было не страшно. Такая у меня возникла уверенность.

А уж в голом виде Глебу показываться – не страшно тем более. По сравнению с тем, кто я, голая женщина – это ерунда.

– Правда. Смотри, Глеб. – С этими словами я решительно вздохнула, подпрыгнула, подтянула колени под себя и грянулась о землю. Обернулась, взмыла в небо и принялась кружить над Глебом. Набрала немного высоту, сделала круг пошире, встала на крыло, показала Глебу «горку», на большой скорости спикировала ему прямо под ноги, сложила крылья – тресь! Ударилась о землю, обернулась голой красной девицей. Ох-ох-ох, больновато с сырой землёй встречаться, особенно физиономией.

Между тем лицо Глеба было бледным. Офигевшим, охреневшим, обалдевшим и прочее – это всё были грубые и низкие слова, к лицу Глеба они не имели никакого отношения. Наверное, такими бывают лица тех, кто видит чудо. И у меня бы такое было, если бы я увидела, как на моих глазах люди оборачиваются.

– Боишься, что я оборотень? – спросила я мальчишку, опускаясь на колени и начиная собирать с земли свои вещички. – Не бойся. И прости, что ты это всё увидел.

Я уверена – слово «оборотень» и процесс его превращения из одного в другое должны если не пугать, то настораживать любого. Но Глеб вместо всего этого бухнулся на колени рядом со мной, схватил меня за руки, не давая собирать тряпки, и заговорил:

– Ты такая… Такое! – он запинался от восторга, улыбался – и стеснялся этого. – Ты…

Он не договорил. Потому что…

– Ого! – на всю ивановскую раздался мощный бабий голос.

Это ещё кто? Я вскочила. Затем снова присела, хватая в руки халат. И панталоны эти дурацкие. С панталонами в руках и голая я смотрелась особенно комично. Особенно возле Глеба, семнадцати лет от роду. Особенно… Вот блин, дурь-то какая…

А доярки, которых я, облетая окрестности, на улице не видела, вдруг вырулили из дверей фермы и попёрлись не в ту сторону. И оказались возле нас. Да, картина им открылась презанятная. Тётки и потешались.

– Ох, ну вы посмотрите – Глеб-то наш с девушкой!

– Да что ж вы на улице-то? Другого места не нашли?

– Глебка, а мы-то думали, что никто на тебя и не позарится!

– Вот мамка твоя удивится. Мы ей сейчас расскажем.

– Да чья ж это девка-то такая? Глеб, расскажи – откуда невеста?

Но Глеб ничего не стал рассказывать. В один момент собрав мои вещи с земли, он схватил меня за руку и потащил в свою каморку. Когда пробегали мимо доярок, одна из них ухитрилась меня за голую задницу ущипнуть, вот зараза.

Вбежали мы, закрылись. Гадские доярки стучались в окошко, весело орали что-то – матом и так. Глеб задёрнул шторку и встал к окну спиной, так что бабенциям ничего нельзя было в комнатке разглядеть.

Я затаилась на кровати. Страдать и стесняться каких-то там доярок мне совершенно не хотелось. Даже, если честно, переживать, что, вполне возможно, испортила юному Глебу репутацию, желания не было. А что было? Да всё та же радость. Я – оборотень! Оборотень. Не в погонах. Не убийца. Не буду выть в полнолуние и бросаться на людей. А оборотень в перьях. Чудо я в перьях. Женщина, которой повезло.

Я подумала, что от увиденного с Глебом произойдёт какая-нибудь глобальная метаморфоза – например, отключится функция косноязычия. Или он, наоборот, потеряет дар речи совсем, ну, хотя бы просто заикаться начнёт. Но нет.

Он говорил. Что – не помню, я его не слушала. Потому что своих мыслей было выше крыши. Продолжая говорить, Глеб подносил мне чай, еду какую-то. Я машинально пила, ела, даже лечилась под его чутким руководством.

И вернулась в суровую реальность только тогда, когда вдруг кто-то с грохотом и воплями принялся долбиться в дверь каморочки.

– Глеб, разъедрить-кудрить-зараза! – на арене появилась большая женщина, ещё более громогласная, чем бабцы-доярки.

Ох она вопила, ох развлекалась – явно с удовольствием, смачно и как-то даже неожиданно интересно ругала своего сынишку. Мужик, что топтался возле неё, – естественно, новый муж, – только вяло поддакивал. Так что выступала мать Глеба (она, я её сразу узнала – в первую очередь по тому же дефекту речи) с сольной программой.

– А я-то думаю, чего он всё на ферме-то ночует! Прямо поселился тут! – махала ручищами мамаша. – А он вот тут с кем кувыркается!

Глеб покраснел. Он пытался что-то сказать – но в такой мощный монолог нельзя было воткнуть ни одно постороннее слово-веточку. А мать распекала Глеба. И меня тоже. Но я нагло молчала – вот такая я теперь стала побарабанистая.

И к тому же мне было очень интересно – ведь я видела, что прежде всего селянкой движет любопытство, а не гнев. С кем это тут живёт её сынуля? А вот с кем – с некой дамой, примерно её ровесницей. Ну года на два-три она была меня старше, не больше.

Так. Мать вопила, муж топтался, я наблюдала за компанией и интригующе молчала, а Глеб… Я заметила, что Глеб давно уже мог бы возразить и заявить, что я тут просто так, что ничего он со мной не живёт. Но он упорно не отрицал этого. Я догадалась – и весело улыбнулась ему. Милый какой. Очень хочет показать матери, что взрослый, что имеет право жить с женщиной. Хоть с какой…

Ну да ладно.

Глеб и мать наконец начали диалог. О чём – я не слушала. Сидела себе, накрывшись одеялом, и думала. Уезжать надо – и Глеба хватит подставлять. И вообще. Новое знание о себе открывало неожиданные возможности. А ещё говорят, что в жизни, в отличие от компьютерной игры, нет уровней. У меня оказался. Я вышла на какой-то неожиданно новый. И явно сохранилась. Чудесно!

Когда мать с мужем удалились наконец восвояси, Глеб хотел извиняться. Но какими словами – не знал. За что мне было его извинять?

– Всё нормально, – сказала я Глебу.

Хороший он, милый человек. Я смотрела на него – и душа наполнялась какой-то простой и ясной радостью. «Дай Бог тебе невесту хорошую!» – подумала я про него. И предложила укладываться спать.

Спать. Да, улеглись мы спать. Глеб уснул – тихим бесхрапным своим сном. Как умеют спать, наверное, только такие вот юные люди. И наверное, любимые мужчины. Потому что все мои мужчины нелюбимые храпели. Может, в этом самом храпе есть что-то знаковое? Это показатель или моя фобия? Не важно. Не знаю…

Мне, в отличие от маленького Глеба, уснуть не удалось. Наверное, кто о чём – вшивый о бане, а одинокие женщины о физиологии, но ощущение у меня было такое: счастливый непрекращающийся оргазм мозга. Так, наверное, чувствовали бы себя Гитлер и его друзья, если бы им удалось перебить ВСЕХ евреев, цыган и славян; то же самое ощущал бы Александр Македонский, если бы сумел покорить ВЕСЬ мир.

Передо мной был тоже мир – и тоже ВЕСЬ! Жизнь моя казалась теперь настолько осмысленной и прекрасной, что хотелось… Да, хотелось немедленно снова полетать! Я даже вскакивала два раза со своего лежбища и бросалась к двери, но Глеб оба раза просыпался. Перед ним мне почему-то было неудобно, я возвращалась на место. И ждала утра.

Оно наступило. И я принялась собираться.

Когда Глеб вернулся с коровника, я сообщила ему, что уезжаю в Москву. И попросила у него денег на билет.

У Глеба был замечательный характер. И какая-то стальная выдержка. Потому что этого он, видимо, ожидал меньше всего. Жила-жила, а тут вдруг – нате.

– Я знаю, это из-за моей матери… – начал он. Но, умница такая, сам понял, что всё не так. При моём-то спокойном цинизме, разыгравшемся совсем недавно, возмущение какой-то тётеньки волновало меня и пугало уже мало.

В Москву мне было очень надо. И я торопила Глеба. Обещала вернуться – и расплатиться.

Глеб не стал возражать. Да и с моим нынешним напором попробуй повозражай. Зато он быстро запряг своего коня Бека в телегу – чтобы везти меня к автобусу.

И стоял теперь на дороге, ожидая. Вожжи в его руках подрагивали.

– Погоди, – сказала я Глебу. – Можно я разок, на прощанье?

Я забралась на телегу и уже почти профессионально грянулась с неё на землю. Облетела ферму, покружила над лесом и полем, вернулась к Глебу, села рядом.

– Ну я это… И правда не могу поверить, что это ты. – Шок действительно не оставлял мальчишку.

– Да я… – я улыбнулась. – Глеб, обними меня.

Он обнял. Осторожно, за шею. Я подняла крылья, накрыла ими Глеба, прижалась к нему. От меня по-прежнему пахло смесью воды Oxygene и церковного кадильника. Я вдохнула этот запах с неослабевающим удовольствием.

Глеб погладил мои перья. А я его поцеловала. Он был очень хороший, этот юный Глеб с коровьей фермы. Друг лошадей, рогатого скота и меня.

– Хорошо, что ты есть на самом деле! – прошептал Глеб и обнял меня – теперь уже за то место, где раньше была талия. – Я никому, я никогда… Никогда про тебя никому не скажу!

Поцеловать меня он не решался. Всё-таки хоть и чудесная женщина – с крыльями и перьями, а лицо-то всё то же. Взрослое. Глеб знал меру.

– Да никто и не поверит, Глеб! – улыбнулась я.

– Ну… – неопределённо хмыкнул он.

Я стартовала с телеги в небо.

– Поехали! – весело крикнула Глебу с высоты. – Я долечу до куда скажешь – чтобы недалеко от автобусной остановки, но никто не видел. Там обернусь и переоденусь!

– Хорошо!

Мы мчались с Глебом наперегонки. Он гнал Бека по раздрыганной дороге. Я уверенно вырвалась вперёд – моя-то воздушная трасса была идеально ровной!

– Гле-е-еб! – радостно кричала я.

Он тоже весело кричал мне и махал рукой. Светило спокойно – нежное осеннее солнце, радость мира сконцентрировалась в нас: во мне и добром мальчишке. Что, что ещё могло быть лучше на этом свете?

Ага, показалась трасса. Пора было принимать человеческий облик. Глеб подъехал к кустам и остановил Бека. Бамс! – а вот и я!

Глеб отвернулся, я быстренько натянула на себя незамысловатое барахлишко.

– Можно!

Глеб подошёл ко мне. Да уж, это он и в армии не забудет. Я улыбалась Глебу, а он дружескими руками всё на мне потрогал – и плечи, и спину, и ноги.

– Это ты правда всегда такая будешь: то так, то эдак?

– Да, Глеб. Очень на это надеюсь, – честно призналась я.

Наверное, он тоже хотел быть оборотнем – поэтому продолжать говорить о том, что это я одна такая особенная, я не стала.

Показался автобус. Глеб протянул мне пачечку купюр, сложенных пополам.

– Спасибо, – просто сказала я. Как по-другому выразить свою благодарность, мне пока не приходило в голову. Она, эта благодарность – за всё-всё то, что этот замечательный парень для меня сделал, была так велика, что… Что я должна была придумать что-то очень хорошее. – Я всё верну тебе, Глеб.

– Приезжай.

– Приеду.

– Спасибо.

Вбежав в маленький раздолбанный автобус, я пробралась к окошку, прилипла к стеклу.

Глеб, дурачок, погнался за автобусом. Бекеша старался, телега вихлялась и подпрыгивала. Глеб долго не отставал, правой рукой держал вожжи, а левой махал мне. Махал так отчаянно и обречённо, что было понятно – он не верит, что когда-нибудь ещё увидит меня.

Но увидит – это я точно знала. Не тот я человек, чтобы не отдавать долги.

Я ехала в автобусе – обычная женщина, зажатая в самый угол сиденья тоже обычной, но очень габаритной женщиной. И никто ни в жисть бы не заподозрил, что я… А что я? Кто я?

За окном проплыла нарядная церковь с блестящими куполами. Может, я ангел особой модификации? Сходить к батюшке-попу на приём, показаться?.. Ой, боюсь-боюсь. Схватят они меня, как пить дать, схватят, потащат на какое-нибудь опознание и освидетельствование. И замучают. Будут доказывать, что меня нет и быть не может – а наверняка окажется, что я для них продукт нелицензионный. И что – сожгут, как Жанну дАрк? Или много чести? Просто засадят в какой-нибудь тёмный подвал и втихаря заморят.

Может, кстати, меня в списках живых людей уже и не значится? Нет, ну как не значится – если меня даже милиция искать начала, если я по телефону с рядом людей разговаривала, в том числе с собственной мамой. И все они признали, что я – это я. Ангел, тоже мне…

А вот она и Москва – с высоты полёта мухи-дрозофилы. Теперь я смотрела на неё по-другому. Потому что помнила её иной. Москва мне всё равно нравилась. И ничего в ней совершенно не изменилось. Разве что я – женщина в мальчуковом спортивном костюме и драных дерматиновых кроссовках на восемь размеров больше, чем надо, была несколько удивительна. Хотя – в толпе меня никто не знал. Без документов, правда, могло бы быть проблематично. Но я, к счастью, не привлекла ничьего внимания, вошла в сетевой магазин, купила себе одежду, тут же в неё нарядилась – и поехала к Анжелке на работу.

Впустить меня, понятное дело, не могли. Предъявить хоть какое – нибудь удостоверение личности у меня не было возможности. А потому я уселась в одно из кресел и стала ждать, когда Анжелка, с которой мне дали поговорить по внутреннему телефону, спустится ко мне.

Пока сидела, я отметила, что ребро, которое ещё вчера днём было всё в виде тех же раздробленных фрагментов, теперь целое! Да! Я его и так потрогала, и эдак – обычное ребро. Наверное, когда оборачиваюсь, я раскладываюсь на атомы. А потом собираюсь – как и должно быть. Здорово!

Осторожно подняв юбку, я погладила себя по ноге в районе шва, наложенного лекарем дядей Колей. Всё-таки корявый шов есть, хотя поменьше, поменьше. Не такой выпирающий. Или это мне только через колготки кажется?

Пока я самозабвенно гладила себя по бедру, рядом со мной материализовалась Анжелка.

– Вау! – закричала она. Она любила это «вау». И кричала его так, как будто в этот момент у неё на губах хлопался здоровенный пузырь из жевачки.

Она меня вертела. Она меня крутила. Она потащила меня в машину, выспрашивая о подробностях удивительного романа.

Врать теперь уже не хотелось. Но и правду – прекрасную правду я не могла рассказать вообще никому. Поэтому врала – в основном междометьями. И закатыванием глаз.

Так мы доехали до Женьки. Началась эпопея в отделе милиции её посёлка. Вообще-то это только мне казалось, что будет эпопея. А всё прошло довольно быстро и мирно. Видя моё счастливое и виноватое лицо, ребята-милиционеры просто пожурили меня, позвонили куда-то, а затем отправились со мной, Женькой и Анжелой в соседнее здание. Там закрыли моё дело и вернули вещи, которые, наверное, уже сто раз понюхали сыскные собаки – и напрасно, бедняги, бегали по окрестностям Женькиного дома, отыскивая мои следы. Небо, небо надо было нюхать!

Вечером мы прибыли в Женькин особняк-с и уселись отмечать. Жалко, что Лара – мать-героиня – не смогла приехать.

Да, я девчонкам так всё и рассказала, как планировала: временно сошла с ума, разделась, слезла с балкона по водосточной трубе и воссоединилась с ухажёром, который ждал меня за забором. Как перелезла через этот самый двухметровый забор-то? Настоящая любовь и не на то сподвигает. Почему не рассказала о кавалере раньше? Тогда никто бы меня не мучил наставлениями и не заставлял амурничать с добрым толстяком. А боялась сглазить свою любовь – вот почему не рассказала! Да! Всё было не очень определённо. А сейчас? Сейчас отлично. Сколько ему лет? Около сорока. Супер! Вау! Ненавижу «вау». Как зовут? Ромуальд. А как по-настоящему – не скажу. Познакомлю. Когда – нибудь. Сейчас рано. С деньгами? Не то слово – богат! Замуж зовёт? Всё к тому движется. Тем более вау. Вдвойне супер…

Ну наконец-то! После полутора десятилетий неудач и страданий мне улыбнулась жизнь! Как же подруги были рады! Мы пили на том же балконе, откуда я стартовала в счастье. От восторга я хорошенько набубенилась. В порыве любви к подругам и радостного ощущения, что они гордятся мной (и особенно любовью ко мне состоятельного мужчинки) я уже готова была показать им, кто я на самом деле. И уже даже к перилам пару раз подскакивала. Но всё-таки своими умильно-пьяными мозгами понимала: нельзя! Ведь цивилизованный мир удачных браков, корпоративного духа и карьерного роста меня не принял. Там ничего мне не удалось. Чего нельзя сказать о девчонках. И они рады моему вымыслу – потому что он уложился в понятие успешности. Но вот моя правда… Нет, они, может, её поймут. Только ведь ничего для них не изменится. Я буду жить со счастьем, в миллионы раз превосходящим все те радости, на которые могут рассчитывать они. Я буду летать. А они нет. Так что не стану их расстраивать. Пусть для девчонок я останусь охреневшей от любви дурочкой, которая тут же забыла всех подруг, столько лет вытиравших ей сопли и уверявших, что всё у неё будет хорошо! Пусть. Они это, по крайней мере, тоже поймут.

Правда, в одном месте я чуть не прокололась. Но всё-таки сумела вывернуться.

– Я всё понимаю, – сказала Женька, возвращаясь к моменту моего внезапного исчезновения. – Кроме одного. Что у тебя всё-таки с головой-то случилось? Ну, когда ты от нас убежала.

– А что?

– Ну вот ты на балконе в пять секунд разделась – скинула с себя всё, в том числе трусы, ломанулась к своему Арчибальду.

– Ромуальду.

– Допустим. И что?

– Ну… Мы с ним так договорились – что я предстану перед ним предельно естественной, буду как можно ближе к природе… – вдохновенно врала я. – Ну а чего?

– Говорю же: интересно как-то. И непонятно. Мы твоё барахлишко-то с девчонками подобрали. А на следующий день я на балконе твоё кольцо нашла. – С этими словами Женька сняла с пальца кольцо – моё кольцо! – и положила его на стол. – Так, думаю, дело нечисто.

– Почему? Я ж говорю – решила остаться без всего, поближе к природе.

– А серьги тогда почему не сняла?

– Сняла. То есть… – вот тут я запнулась – потому что сейчас была в тех же серьгах, что и тогда, в день улёта.

– Почему такая непоследовательность? Ты ничего не подумай, мне просто интересно. – И Женька посмотрела в моё пьяное лицо с искренней заинтересованностью.

– Дык… Потому что… – начала я. И типа, вывернулась. – Потому что мне ж кольцо Демьянов подарил! А я решила отправиться в новую жизнь без багажа прошлого.

И тут ахнула Анжелка:

– Погоди. Так ты говорила, что сама этот перстень купила. Что это твои первые бриллианты.

Блин. Колечко я правда купила сама, эти бриллианты действительно были моими первыми. Что делать?

– Врала, – не моргнув глазом, действительно соврала я.

– Да… – в один голос протянули подруги.

Я скроила на лице глупую улыбку обалдевшей от счастья врушки. Мне поверили.

Веселье продолжалось.

Утром, в состоянии лёгкого похмелья – того самого, которое начисто отбивает желание переживать, я уехала с Анжелой в Москву.

Вот моя работа, вот почти что дом родной. Пережёвывая огромный шматок жевачки, я поднималась по знакомой прокуренной лестнице. К кабинету начальника. Начали попадаться сотрудники, считавшие меня погибшей или пропавшей… Привет! Я, да я это! Здравствуйте!

Хорошая у меня была работа. Если вдруг не выгонят, буду особенно стараться. Хотя наглость, конечно, вот так вот пропадать и не ставить людей в известность. Я бы уволила такую раздолбайку. Не знаю, что сейчас меня ждёт…

А вообще, я, наверное, качественно тут работала. Так что, по крайней мере, на позитивную рекомендацию я могу рассчитывать – чтобы в других местах её показывать. Ну а что? Объём работы я выполняла большой. Правда, из-за своей благодушной общей дружелюбности почему-то стеснялась идти по головам. Думала – и так заметят, что я не лентяй. А может, уже бы и заметили – если бы я вот так не пропала? Эх, да чего теперь!.. Да, за все семь лет работы здесь я не стала начальником ничего, поэтому так ко мне и относятся все до сих пор – без особого уважения. Зато ценят креативность. И любят. Не те, конечно, кто не уважает. Но любят многие. Я же чувствую. У меня на хорошее ко мне отношение повышенная чувствительность. Если понимаю, что человек ко мне хорошо относится – я ему всё прощаю. И становлюсь преданная – препреданная.

Так я думала, пробираясь к кабинету начальника. И на мысли «Меня любят» открыла дверь.

Рад! Мне рады, правда! Что я нашлась, что живая. Звонок подружки внёс здесь ясность – что я всё ещё актуальна в мире живых, просто влюбилась и загуляла. И мне оформили отпуск. Правда, за мой счёт – очередной у меня был весь отгулян. Так что можно было продолжать работать.

Что я и сделала – метнулась к своему столу, включила компьютер. Как раз закончился обеденный перерыв, наш офис наполнился людьми.

А мне продолжали быть рады – какие же все тут у нас хорошие! Поскольку я о себе упорно ничего не рассказывала, а только счастливо улыбалась (что давалось мне легко и совершенно естественно), сотрудники принялись сообщать о том, что происходило здесь в моё отсутствие. Во-первых, два проекта из тех, что я вела, оказались очень успешными. Так что моими трудами как бренд-менеджера контора гордилась и получала от этого (не от гордости, а от трудов) хорошую прибыль. Оба этих успешных проекта – внедрение в мозги обывателей желания покупать всякое дерьмецо. Успех! Удача! Мир изменил своё отношение ко мне! Вот уж воистину: изменись сам – и мир к тебе изменится. А я изменилась, ещё как изменилась!..

Да, работа. Во-вторых, в наших отделах рекламы и брендинга произошла реорганизация – так что часть работы с моих плеч перекатилась на плечики других сотрудников. Так что теперь вполне было чем их занять и хоть как-то оправдать те зарплаты, что они имели.

Ну и, в-третьих, в жизни личного состава нашей конторы изменения тоже были – о чём мне постепенно до конца рабочего дня и рассказали.

Так он и прошёл, этот день.

Домой, скорее домой! В славную маленькую квартирку. Что там сейчас, как там? Мама обещала позвонить хозяевам и попросить не применять ко мне суровых санкций, но кто их знает, что они там учудили. Выкинули мои вещи – или всё-таки терпят? Ключей – то у них от этой квартиры нет. Честные и принципиальные пожилые люди, у которых я снимаю эту квартиру, отдали мне все свои три комплекта.

Ну, что там?

А ничего. Всё нормально. Тихо в доме и спокойно, как будто я только утром укатила отсюда на работу. Первым делом я поставила заряжаться мобильный телефон, затем бросилась к телефону обычному и стала звонить хозяевам.

Жизнь продолжала стелить передо мной ковровую дорожку. Всё было хорошо. Хозяева меня простили. Завтра с утра я повезу им деньги – за просроченный сентябрь. И за октябрь – ведь я плачу им каждое пятое число за месяц вперёд. Октябрь уже вот-вот, а раз я провинилась и задержала деньги, надо как-то реабилитироваться.

А деньги у меня были. Вот они, в коробочке, никуда не делись за время моего отсутствия. В сумку их.

Со сладострастным вздохом вернувшегося в объятия цивилизации путешественника я погрузилась в горячую ванну. Плохо было мыться в тазу. А в ванне… Я нырнула. Вынырнула. Повернулась на живот и прижалась лицом ко дну. Пустила пузыри. Всплыла. Перевернулась на спину. Красота.

Кинула в воду здоровенную «бомбу». «Бомба» зашипела, забурлила, наполняя воду своей солёной пользой и создавая эффект джакузи. Цивилизация. Москва. Блаженство.

Моё полотенце, моя пижама, мой тоник, мои кремы. Никогда, мне казалось, я не любила всё это раньше. Так сильно не любила, как сейчас.

Моё постельное бельё, моя подушечка, одеялко. Мой телевизор (ой, хозяйский, но всё равно типа как мой), пульт, новости, свет. Который щёлк – погас. Всё моё. Так славно, спокойно. Ох… Красотища.

Я была одна, точно так же, как раньше. Но почему-то счастлива. Неужели это возвращение домой так действует? Вряд ли. Сколько раз я возвращалась из командировок, посещая наши региональные представительства. И что было? Грусть, что меня тут никто не ждёт и не встречает – и надежда, что когда-нибудь кто-нибудь ждать и встречать всё-таки начнёт. Ох эта мне надежда, мой ужас земной… Надеешься-надеешься, думаешь, что всё в жизни неслучайно, что всё как-то или вознаграждается, или имеет смысл. Но ни того, на самом деле, ни другого. И надежда так и остаётся просто надеждой. А бывают только чудеса.

Я перевернулась, неловко подогнув под себя правую руку. Ой, как она заныла. Так вот же в чём счастье-то! Я выскочила из кровати, встала посреди комнаты, широко взмахнула руками. Теперь ведь я такое оно, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Накинув куртку, я выскочила на балкон.

Вот он, мой балкон, где я проводила столько томительного времени. Какой всё-таки хороший с него вид. Это сейчас среди тёмной осенней ночи нельзя рассмотреть ничего, кроме разноцветных огней. Днём же отсюда видна Москва-река, небесный простор над ней и далёкие таможенные терминалы. А за ними шоссе – многочисленные огни в несколько рядов. В тёмное время суток мне всегда казалось, что туда, на тусклую далёкую речную воду, подплывает «Титаник». И стоит, готовый отчалить. Жизнерадостно светятся ряды его иллюминаторов. Давай с нами, поехали! – подмигивают они. Но я-то знаю, что это на редкость «везучий» лайнер, и поэтому связываться с ним нельзя. А он стоит, раскачивая бока с иллюминаторами в несколько рядов – как напоминание о том, что иногда мечты сбываются, но их результат может совсем не устраивать.

Плыть – не плыть, а подлететь к нему – пожалуйста. Подлететь, посмотреть, определить, из чего состоит макет придуманного мною сухопутного шоссейного «Титаника» – и домой. Нам теперь сам чёрт не брат!

Правда, холодно. Ветер какой-то ледяной. Я даже в куртке это ощутила. Замёрзну я или нет? На видоизменённую тушку ничего уже надеть не получится. Ну замёрзну – тогда, значит, недолго погуляю-полетаю. И в люлю. На работу завтра.

Один взгляд на коробочку с линзами вызвал панику. Хватит мучить глаза. Вылетим в очках. Но как их надеть? До того, как я обернусь птицей? Не факт, что это произойдёт так, как я хочу. Ладно, попробуем в очках.

Аккуратно раздевшись и грохнувшись об пол, поздней осенней ночью я превратилась в птицу. Вещую-зловещую. Нет, очки не удержались на лице, кончиком дужки повисли на одном ухе, скользнули на пол. Эх, трещина по стёклышку пошла. Такие очки испортила… Ничего, отдам заменить стекло, хорошо, что у меня есть ещё.

Я вернулась в человеческое состояние, нашла их. Повертела в руках. Упадут ведь тоже – и придётся мордой по полу возить, лапой-то я их на нос себе нацепить не смогу. Всё-таки я не йог. Глаза я чесала в экстремальной ситуации, а потому смогла так извернуться.

Но смекалка у меня была. Всё-таки не зря меня на работе держали – всякие оригинальные идеи чтобы придумывать.

Я кинула в рот одну за другой три подушечки жевачки. Получился крупный комок. Чпок! – приклеила его к дверному косяку балкона. А на жевачку уже налепила очки, раскрыв их дужки. Так что останется только ткнуться в них лицом, попасть дужками за уши. И лететь себе, вооружённой оптикой. Если удастся этот номер, на будущее куплю пластилина. И буду на пластилин очки к косяку крепить. Надо же – заколки и линзы держатся на мне в момент превращения, а очки нет. Наверно, нужны такие, с большими детскими заушниками. Или с резинкой вокруг головы – как у старичков. В общем, разберёмся.

Ха-ха, сейчас я буду птица в очках…

Побившись головой о косяк, я приладила дужки очков за ушами, сиганула в открытую балконную дверь.

О-о! Воздух подхватил меня. Засвистел, обрадовавшись крыльям, ветер. И ничего не холодно. Правда, шарфик и бюстгальтер бы не помешали, ну да ладно. Надеюсь, я не подхвачу птичьего гриппа. Вперёд!

Перед вылетом я посмотрела на часы – они показывали почти час ночи.

Надеюсь, никто не должен был видеть, как крылатая тень метнулась от балкона восьмого этажа и устремилась над старыми пятиэтажками, над зарослями кустов и вершинами деревьев, над хмуро блестящей водой. Вперёд устремилась.

Распался на части мой «Титаник», ряды огней рассыпались на отдельные фонари, что светили над дорогами, над складами и огромными контейнерами, над широким шоссе, по которому яростно мчались ночные машины.

Я летела к центру. И надеялась, что снизу меня не видно – ничем не подсвеченная, я должна была теряться на фоне чёрного беззвёздного неба.

Но как интересны, оказывается, крыши домов! Сколько на них всего понагорожено. А я и не знала. Поэтому принялась облетать крыши и внимательно их рассматривать. Прямо как зевака, который с любопытством заглядывает в чужие освещённые окна: а как вы там живёте? А у вас там так же, как у нас – или по-другому? Может, у вас лучше, у вас именно так, как надо – так что я посмотрю, позавидую, поучусь… Я, кстати, тоже могу в окна позаглядывать. Представляю, какой Кондратий хватит жителя квартиры этаже эдак на четырнадцатом (да хоть и на втором, кстати!), если к нему в окно вдруг сунется моя любопытная физиономия… Да достаточно и того, чтобы он просто увидел пролетающую мимо окон мою подозрительную фигуру. Но я не дам никому такой возможности. Нечего на меня пялиться.

Провода! Сколько раз у Глеба в каморке мне снилось, что я в ночном полёте над Москвой вовремя не реагирую и перерезаю себе шею этими проводами!.. Или запутываюсь в них, и меня бьёт током…

А тут как раз провод – вот он! От крыши одного дома к крыше другого. Опа! – поднырнула под этот самый провод.

И дальше. Наяву, а не во сне, это оказалось нестрашным. Отлично.

Ага, а вот какая-то подстанция. Или как ещё называется целое скопление каких-то инопланетных фигур – трансформаторов, опор линий электропередач (так, наверное, называется то, к чему провода крепятся? Ну ничего-то я не знаю!), ещё какой-то непонятной фигни типа столбик-перекладина. И всё это переплетено натянутыми нитями проводов. Рискнуть? Какой там наш лётчик-ас любил нырять под проводами и пролетать под мостами? Кожедуб? Или Чкалов? Ничего не знаю, фигова лётчица, ночная ведьма… Ничего, как не знала, так и узнаю, я люблю учиться. А сейчас мы возьмём не теорией, а практикой. Ну-ка, попробуем…

Я, сбавив скорость, снизилась. Оп-с! – под одну растяжку проводов. Уп-с! – под другую. Так, а тут вот совсем узко, пройдём вертикально. А тут резко – и идём параллельно горизонту. Хорошо, что подстанция (или что это такое) щедро освещается. Всё видно. Специально как для меня – тренировать смелость. А ну-ка – раз! Отлично! Страшно, аж лапы вспотели. Птицы же не потеют… Да ладно, это не пот, это адреналин, то есть его излишки выходят. Или просто влажность.

Ой, а тут-то куда? Совсем низко и узко! Не упасть бы – а то не удастся взлететь. И как меня сюда занесло, блин горелый… Главное, не надо панически метаться – и не начать биться о столбы и прочую хренотень, не запутаться в проводах – я ведь не знаю, меня ими порежет или током шандарахнет. А какое тут напряжение, я даже представить боюсь. Ну, артистка… Тихо-тихо – тихо… Надо смотреть на провода сбоку – так их видно, поблёскивают. А вот сверху они совсем не заметны. Осторожно. Спокойно.

Вот тут-то и должен пригодиться пилотаж. Попробую сделать «горку». Широкий взмах, поднырнуть под эту растяжку. Хоба! Есть!

Ну надо же – как совпало! Только я взмыла вверх и оказалась вне нагромождения проводов, внизу хлопнула дверь и на улицу выскочил дед. Который только меня и видел!

Я умчалась. С бурлящим в крови адреналином.

Нет, ну до чего же они хороши – ярко освещённые центральные улицы! Хороши – уже не такие загруженные, как днём. Я летела вдоль них. И думала о том, что те, кто сидят сейчас в несущихся машинах, точно так же довольны – тем, что всё пусто, а потому быстро. Быстро и пусто. Я мчусь, они мчатся. У меня адреналин. У них адреналин.

Высотки. Моя давняя мечта – прекрасные высотки. То, чем заканчиваются их шпили, находится очень высоко. С земли не рассмотришь. Я много раз пыталась разглядеть их – но кроме звёздочки в обрамлении веночка на вершине гостиницы «Украина» почему-то ничего не видела. Ну, так сегодня я это исправлю. Поднялась повыше. Вот они, светятся. Раз, два, три… Все семь. Четыре даже вечерами из окон моей квартиры видно. Так что полетели – посижу на вершинах и всё узнаю.

Первой по курсу оказалась высотка Кудринской площади. В смысле, площади Восстания. Или наоборот. Я полетала вдоль Садового кольца – как всё-таки светло в центре. Машины мчатся непрерывной вереницей. Время позднее совсем, и чего людям не спится?

Здание высотки подсвечивалось. Где-то на крышах стояли прожекторы и светили прямо на шпиль. И статуям света доставалось. И окнам. Интересно, те, кто в здешних квартирах живут, конкретной ночной тьмы не видят никогда?

Я набрала высоту – и, чтобы максимально не мелькать в свете этих прожекторов, спустилась на вершину здания вертикально. Звезда – это оказалась огромная звезда из чего-то гладкого, полированного. И очень грязного. Ноги мои – лапы мои скользили и не могли зацепиться за острый верхний луч звезды – а так хотелось оказаться на доминирующей высоте этого района. Растопырившись, я кое-как устроилась в пазу между лучами. Посидела минуты две, половила влажный верховой ветер. Огляделась – да и рванула снова вертикально вверх. Домой.

Думаю, остальные высотки такие же. Не полечу к ним. А вот куда мне теперь домой – хрен поймёшь. Если ориентироваться по метро, то от Баррикадной на юг. А потом… Нет, проще по улицам. Вот зоопарк. От него куда? Ах ты глупая коза да Илья Муромец! Навигатор, тоже мне… Потерялась? А кому на работу завтра? Время-то идёт.

Я кружила и кружила, принимая один ночной проспект за другой, называя одно шоссе совершенно не тем, каким оно было, выискивала такие с земли простые, а с воздуха вдруг оказавшиеся сложными ориентиры…

Может, опуститься в каком-нибудь тихом дворе, обернуться человеком и просто поймать машину? Ага – куда, прелестная голышка, спросит водитель, вас довезть? В этом случае, кстати, можно договориться – объяснить, что поймали, обобрали, довезите домой, там я и расплачусь. Но домой-то я как попаду – без ключа? Мне один путь в квартиру – через балкон, как и выходила. Никакой дурак не станет ждать, пока я снова перекинусь в птицу, влечу в своё жилище, оденусь и уже обычным путём вынесу ему деньги.

«Ищи, ищи, ищи!» – командовала себе я. И, злясь на заляпанные мелкодисперсной грязью треснутые очки, которые не было возможности протереть, кружила над городом.

Конечно, нашла. Просто наконец догадалась полететь вдоль Москвы-реки. И обнаружила склады и терминалы, выскочившие к берегу старые пятиэтажки и бодрый ряд наших башен. Какая тут моя квартира? Где родные окна? Ну, с этой задачей я легко справилась. Ба-бамс! – и вот я уже уселась на балкон. По быстренькому прыг! – и в дверь. Прыгаю я, конечно, по-прежнему неуклюже. Ох, сейчас я все бумаги на столе себе заляпаю. Ну да ладно – в следующий раз буду умнее, не стану гнездиться на запачканных звёздах.

Со стола я подпрыгнула к потолку, сложила крылья – и треснулась об пол так, что наверняка соседи снизу решили: или у меня случился взрыв, или какого-то гиганта с кровати скинули. А может, и не решили, но точно проснулись.

Грязи на ногах не было. Наверное, она вся на столе осталась. Журналы и разложенные веером бумажки были в смешных неровных следах. Забавненько.

Мыться и спать. Почти половина шестого. Просплю. Опоздаю. На работе повесят. Наглеть не надо.

А летать хорошо.

Замечательно!

Тогда я решила не спать совсем. Помылась, оделась, наступило как раз шесть часов. Напилась чаю с вареньем и вечным хлебом (хорошая вещь вафельные хлебцы, лежат себе и не портятся). И дёрнула к метро. Повезла деньги хозяевам. Был шанс прийти на работу первой – хозяева жили на той же ветке, на которой находилась и наша контора, так что всё очень удобно складывалось.

Трудно летать ночью. Больше так далеко мотаться не буду. Только у себя в районе. Наверно…

Так, не спать, моя черешня! Метро убаюкивало. Я вытащила из сумки телефон, который зарядился за ночь. Ого, сколько смс пришло! Ящик переполнен, просит, чтобы его очистили. Для получения тех сообщений, что в него не вошли, но стремятся. Ага, вот мама меня ищет, вот с работы девчонки. Опаньки! Поглядите – ка, кто отыскался! Давно пропавший с горизонта несостоявшийся кавалер. Я поудаляла прочитанные и уже неактуальные письма, тут же стали валиться новые – отправленные не сейчас, а давно. Ох, сколько от него! Чего хочет? Общаться, пупсик. Опомнился.

Я усмехнулась и не стала отвечать ни на одно его послание. Опоздал, залётный. О чём он думал несколько лет назад, когда сначала пытался усиленно меня кадрить, а потом свалил в туман? Вернее, ему пришлось свалить – по моей инициативе. Особых чувств он у меня не вызывал – то ли потому, что был ну невозможно умный, по горшкам дежурный (ну никто, кроме него, не разбирался так же глубоко и широко прямо-таки в любых вопросах). То ли потому, что целоваться и всё остальное он не умел, то ли что жениться на мне не хотел. А скорее всего, просто я его не любила. Эх… Разве он не видел, что тогда я была так одинока, так болезненно и глобально одинока, что преданнее человека, чем я, он не нашёл бы никогда! Предложил бы он мне тогда выйти замуж – я бы вышла. И в благодарность полюбила бы его, правда. И стала бы, как многие женщины в подобной ситуации, его недостатки превращать в достоинства, стараться, подстраиваться. Я себя знаю, я так могу. Но нет – чего-то он испугался, хотя был разведён, и тела очень желал, я помню. Я старалась – так старалась понравиться ему, убедить в своей положительности. Не удалось…

А сейчас – фиг ему! Большую дулю с красным маком. Несмотря на то, что я одинока по-прежнему. Кстати, всё-таки, как он там? И чего меня ищет? Но не буду отвечать, не буду. А о том, что я получила письма, ему сообщат отчёты о доставке.

С такими мыслями я доехала до хозяев, вручила им деньги, повинилась, чего-то наплела, пообещала, что больше такого не случится никогда…

И действительно – оказалась на работе первой.

В интенсивных трудах закончилась неделя. Я входила в курс дела – пропущено было много, часть моих проектов навсегда ушла к другим людям, с частью пришлось разбираться самой. Поступили новые. В работе с утра до вечера я чувствовала себя деловой и нужной. Приходила домой поздно, тут же валилась спать. Чтобы утром всё сначала. Нормальный бойкий ритм, втянула меня привычная жизнь моментально. Даже, я бы сказала, всосала.

И казалось, что вообще ничего и не менялось никогда. Падая вечером у телевизора, я как-то совершенно забывала, что умею. Умыться – телевизор – спать. Вечерняя схема, отработанная годами. А умею-то я о-го-го! Но не до полётов было моей усталой тушке.

Но вечер четверга с ритма сбился. Антуан. Тот самый давний кавалер, тот самый умный. Он дозвонился. И возник.

Мы сидели с ним в ресторане. Я улыбалась, слушала его, пила вино. И думала: надо же, кажется, ничего не изменилось. Тот же он, та же я. Даже, кстати, выгляжу явно лучше, чем тогда, когда мы с ним виделись последний раз. Это сколько? Года три назад, точно. И он это улучшение отметил. А почему лучше выгляжу? Омолодилась? Нет же, потому что… Ха-ха-ха, потому что я теперь оборотень, Антошка! Демоническая женщина! Хоть об этом ты никогда не узнаешь!

А так всё то же, даже ресторан тот же – его любимый, Антуан в привычках постоянен. Но вот я, я… Эх, сидела же я тут когда-то и, помнится, всё переживала: так, он меня в ресторан привёл. Значит, хорошо относится. Это приятно, но… Придётся отрабатывать: вести себя так, как ему нравится, не злить его, во всём поддакивать. Да, и съесть поменьше, чтобы не подумал, что он меня этим осчастливил. Антуан у нас джентльмен, самой за себя даме платить не позволяет. А вот если бы я сама за себя платила, было бы проще, легче, ды-ды-ды-ды-ды…

Я какой-то всё-таки трусливый и сумасшедший элемент. Взять хоть те же мои переживания по поводу того, что за меня в общепите платят. Подобные мысли сидят в голове тех, наверное, кто когда-то был очень бедным. А я была. И поэтому боюсь оказаться нахлебником. И чувствовать себя обязанной боюсь. А главное, переживаю, что угощающий теперь имеет фору – и потому вполне может попросить меня о чём угодно. А что хотел бы получить мужчина, который приглашает даму употребимого возраста где-нибудь отужинать? Конечно, практически все из них тут же воскликнут: глупости, в моих целях было только пообщаться, посидеть в твоей приятной компании, если бы мне нужно было простого секса, проблем бы не возникло, я бы всё себе нашёл! Оно-то, конечно, да. Но в то же время и нет. Вот потому-то я или не ходила с мужиками в рестораны, или старалась там заплатить сама. Иногда удавалось – и в таких случаях я чувствовала себя увереннее, – но тогда уже к этим кавалерам относилась с нескрываемой иронией. И ничего серьёзного с ними получиться не могло. Замкнутый круг. Но так, наверное, большинство русских женщин устроено. Было, конечно же, приятно и естественно, когда случались походы в рестораны с любимым мужчиной – вот тогда-то и получалось всё хорошо. Но это было уже так давно, кажется сейчас такой неправдой, что чего и вспоминать-то!

Насколько проще с подружками в кафе и рестораны ходить! Да даже с приятельницами – как-то быстрее договариваешься и всё понятно. То ты подружке, то подружка тебе оплатит банкет, то честно всё делится поровну без всяких проблем. У мужиков, наверное, в кругу друзей так же всё просто.

В остальных случаях варианты оставались те же: если кавалер уговаривал, что сам за меня заплатит, я старалась как можно более независимо думать о том, что ужин – а, пустяк. Мужчине приятно накормить и напоить меня, так что это ещё я ему доставляю удовольствие своим обществом за его деньги. Так учат нас, неуверенных соплюшек, истинные женщины. Но я-то знаю, да и любая, думаю, догадывается, что не созерцание пьющей и жующей меня доставляет кавалеру самое большое удовольствие. Вот тут и начинаются противоречия. Скучно, скучно…

Пока Антуан говорил что-то длинное и глубокомысленное, у меня в голове пролетели все эти мысли. И кажется, последние слова я вообще произнесла вслух.

– Я понимаю, что я нудный и тебя утомил… – покраснев, пробормотал Антон.

Ох, значит, всё-таки сказала. Вот жопа беспринципная. Ну как же мне не стыдно! И – в первый раз, кажется, со времён нашего с ним знакомства мне было действительно не стыдно! Нет, что его пространные речи я часто не слушала, нагло думая о своём, это было. Но мне всегда стыдно за это становилась: ах, думаю, всё-то прослушала, но поддакиваю и старательно хвалю его за что-нибудь! Но так ведь тогда я всё хотела ему понравиться – до такой степени, чтобы замуж позвал. Вот и подстраивалась. А сейчас не хочу! Не хочу даже пытаться попроситься к нему замуж.

Да потому что замуж мне совершенно не хочется. Оп! Вот на какой мысли я себя вдруг поймала. (Это вместо того, чтобы ответить Антуану, что же именно вызвало у меня скуку…) Я смотрела на Антуана и улыбалась. Наверное, мои глаза как-то особенно сияли. А может, улыбка приобрела новый вид. Не знаю. Я почувствовала упоение от того, что одна. Что сама по себе. Что имею право не стараться во что бы то ни стало понравиться человеку, которого я не люблю (а могла бы полюбить, как уже говорилось – в благодарность за созданную со мной семью. Или не могла бы – уже не важно). Что могу себе позволить не горевать о том, что так и не влилась в ряды счастливых замужних женщин. И что этим я НИЧУТЬ НЕ ХУЖЕ ДРУГИХ!

Я продолжала сидеть и улыбаться, мой торжествующий и счастливый взгляд поплыл куда-то за спину Антуану. Подумала: вот сейчас мы с ним поболтаем – и я домой, домой! Никакого благодарного секса, на который он рассчитывает. А ведь наверняка рассчитывает – и постарается предложить, ведь попытка не пытка. Так, надо как-то ему так с беспечной лёгкостью сказать, что если вдруг мне чего-то телесного захочется, я обязательно обращусь к его услугам. Согласна, пока это трудно. Но всё равно прогресс. Да и на планы парня (ой, да какого парня – Антуану прилично за сорок) мне уже совершенно плевать. Да… Антуан, наверное, вообще не рад, что сегодня встретился со мной. Я что-то всё думаю и молчу, молчу и думаю. Вот теперь и ему, пожалуй, скучно. Но не всё же тебе, моя умница, лекции читать. Наверное, из-за этих лекций его жена и бросила.

– Да, ты с женой не помирился? – спросила я.

Антуан что-то начал говорить. В своей нудной заумной манере. Но я опять не слушала. Как-то так мне стало до всего этого фиолетово. Редкостно наплевательски мне стало. В общем, Антону фиг, золотой запас любви иссяк – просочился сквозь пробоины страдающей души, как сказал бы поэт. Всё. Ку-ку.

– Ты какая-то другая, – договорив про жену, интимно пробормотал Антуан и цапнул меня за руку. – Расскажи теперь, что у тебя творится.

Да конечно, расскажу… Я сообщила о том, что происходит на работе. Ухажёры не любят, когда им рассказываешь свои сны или про работу. Я это знала, и потому заливалась соловьём. Ага, скучаешь, паразит! Я про твои вагоны тоже слушала! И про штабельную укладку! И про…

– А в личной жизни? – всё-таки не выдержал, перебил.

– В личной всё прекрасно. Кипит, бурлит. А у тебя?

– А я тебя очень хочу. Вот сидим мы тут, я смотрю на эту шею, на эти губы и думаю: да на фига это всё, поедем скорее ко мне.

Проходили. Вы, любезный, опоздали. Я сразу вспомнила, как я к нему домой ездила, хорошо там себя вела, как он был мил. Но даже жить вместе ни разу не предложил.

– А я, Антон, не женщина для развлечений. – Эту фразу я заготовила ещё много лет назад. Но так и не сказала – всё время повод подходящий только наклюнется – и смазывается. Вот я и не произносила её. А теперь можно.

– Я это знаю, зайчонок. – От «зайчонка» у меня всегда подкатывает рвотный спазм. Как и от кошмара типа «котёнок», «зая», «солнце». Когда – нибудь я не смогу его сдержать.

И я поняла, что мне жалко Антуана. Не сильно так. Но жалко. Не орёл. Даже не павлин. И что я его отпускаю. Да, именно даже не его, а своё давнее безуспешное стремление постараться ему приглянуться с матримониальной целью. Решила, что больше не злюсь на него и больше не ненавижу – за то, что он вроде как меня облизывал и обхаживал, но тут же беззастенчиво динамил. Хотя знал, сколько мне лет и до чего мне пора уже быть полноценной женой и матерью. Ещё усмехнулась – вот я коза была! Злилась на человека и ненавидела его – а сама стремилась за него замуж! Ну зачем, зачем я унижалась? Наверное, у Антуана были ко мне светлые чувства – а я пыталась использовать их в корыстных целях. Позор. Потому позор, что я не имею права использовать эти самые чувства. Да и вообще кого-то использовать. И не потому, что такая положительная. Просто – не умеешь, не берись.

Хотя сколько людей не по любви женятся! У меня эти примеры всегда перед мысленным взором стояли, когда я думала о своём будущем. Другой вопрос, что мне без любви-то не хотелось – и, выходит, напрасно я себя уговаривала. Судьба мне не дала по расчёту замуж выйти.

Ха, не только по расчёту – никак не дала. Хорошо, как же хорошо, что я теперь поняла – мне этого уже и не надо! Я умею летать, я женщина-трансформер, и это компенсирует всю остальную недостачу жизненных успехов. Да!

Антуан заметил мою усмешку – решил, что я вся в мыслях о ком – то неведомом. Вздохнул.

«Я прощаю тебя, прощаю то, что ты боялся на мне жениться, – произнесла про себя возвышенный короткий монолог. – Ты не переживай, Антошка, я не буду за твой счёт стараться свою жопу поудачнее устроить. Прости, что пыталась. И молодец, что был твёрд и не связался со мной. Наверное, ты знал что-то большее про меня, знал, что со мной нельзя связываться, потому что я стану чудесным оборотнем… Нет, конечно, ты этого не знал, что за глупости!»

Монолог сменился мыслью. Антуан говорил-говорил, журчал, как самозабвенный попугайчик. А я думала. Не знаю, что отражалось в эти моменты на моём лице. Думала я о том, что наконец-то разгадала тайну того, почему на мне за все мои половозрелые годы так никто и не женился. Вот. Всё просто, и чего я раньше не догадалась. Может, способность к трансформации дала мне мудрость? Не знаю… Но. Разгадка такая. Несмотря на то что я всю жизнь была весёлая, добренькая, образованная, обладающая гипертрофированной преданностью (это я и сама понимаю, и Антуан даже как-то оценил), так вот несмотря на всё на это, я – никакая. Во мне попросту нет того яркого и твёрдого стержня, который и составляет истинную индивидуальность. А у тех, на ком мужчины захотели жениться и женились, он есть. Вот и всё.

Зато, наверное, если бы этот стержень был, я бы превращаться в полуптицу не могла. А раз такая аморфная – мне и привалило это счастье!!!

Но как быть с женитьбой? Выходит, никак. Раз я, опять-таки, аморфная. Хоть и интересная, можно сказать (импозантный мужчина Антон Артурович почему-то прилип ко мне на столько лет, даже спустя три года вон вспомнил!). Изюминки-то, блин горелый, нет! Ведь даже наличие винограда, из которого получится впоследствии этот самый изюм интересности, уже позволяет хватать подобную дамочку и тащить в загс. А одной моей положительности мало. Мой виноград для получения изюминки не созрел. И, вполне возможно, даже не заколосился.

А чужой изюм виден невооружённым глазом. Лишь бы был. Тогда всё можно оправдать. Есть изюминка, и…

Жена-стерва: это бодрит!

Изворотливая хитрюга: берём. С такой по жизни не пропадёшь в битве за материальные блага!

Изменщица: а я и сам хорош. Или: раз моя любимая женщина так популярна, значит, мне досталась особо ценная особа! Нельзя отпускать! Тоже, стало быть, стимулирует…

Подлая тихушница: ой, не знаю, любящий мужчина это тоже как – то сможет оправдать…

Беспомощная неумеха и раздолбайка: это значит дева не от мира сего, ангел, чистый ангел…

Только таким, как я, неопределённым личностям, оправдания нет. Виновата сама. Нельзя было на всех оглядываться и подстраиваться. Вот. С той женщиной, которая «Ни рыба, ни мясо», а «Чего изволите?», долго общаться неинтересно. Мужчина, как существо простое, тянется к чему-то определённому, ясному, сложившемуся. А услужливый туман («Женись, я хорошая!»), который мотается у него перед глазами, в конечном счёте раздражает. Так что всё я поняла. Я такая. Но теперь уже пусть. Знание – сила. Не могу пока сказать, сила ли запоздалое знание. Жалко, что я такая. Ведь такой я и осталась. Измениться? Но зачем теперь-то? Ох, не знаю…

… – Но нам же было хорошо вместе, ведь когда-то было. А ты тогда вдруг почему-то махнула хвостом. Своим очаровательным хвостиком. Я подумал – ну что за капризы. Но сейчас давно не сержусь. И очень хочу тебя, моя умница-красавица.

Бя-я… Учитесь, девушки, как не надо… В таком режиме мы с Антошкой общались всю дорогу. Джентльмен мчал меня ко мне домой. Как хорошо, что теперь он меня потерял.

– Мы ещё сходим с тобой куда-нибудь? Ведь сходим? Увидимся? И ты будешь не такая надутая, – бормотал он, пытаясь поцеловать меня на прощанье.

От «надутой» меня обычно тоже мутит, как от «котёнка». Вот опять – кекс меня бесил и бесит по всем статьям, а я пыталась выдаться за него замуж! Зачем? Да просто он подавал надежды – то про новых детей заговаривал (что хотел бы их завести, не намекая, что именно со мной, просто как бы в пространство – но Анжелка, слышавшая это, сказала, что тут и дураку понятно, какую именно женщину Антоха имеет в виду), то про то, что я ему очень дорога и он меня всегда помнит и непрерывно хочет. Для кого-то подобный текст, конечно, никакая не подача надежд, но я и это принимала за желаемое – и старалась, как уже упоминалось. Да…

А сейчас лезет целоваться – и я уворачиваюсь. Прогресс. Эх, дура я была раньше: он хочет поцеловать, а я – пожалуйста. Ведь не доставляло же никакого удовольствия – тык-тык мякенькими слюнявыми губками, коль-коль усиками. Но ЗАМУЖ, замуж! Типа, привыкну. Люди же ко всему привыкают… Дура.

– Сходим, Антон, конечно!

Ничего, я только учусь. Поэтому не смогла сказать правду: иди на фиг. Опять перешла в щадящий режим. Научусь, научусь.

– У меня к тебе нежно… – на полном серьёзе, продолжая протягивать ко мне руки и губёшки для поцелуя, простонал Антуан. – О, как у меня к тебе нежно…

Это он сам придумал. В разгар особых чувств говорит. И уверен, что создал такой необыкновенно изящный стилистический оборот. Что я сейчас проникнусь и буду чувствовать то же, что и он. Что у меня тоже будет к нему нежно… Но у меня от слащавости этой фразы, естественно, бле-е-е…

Так что выскочила я на улицу особенно быстро.

Ой, ну не могу, до чего смешно и противно. А ведь слова о чувствах – это так много, так важно. Слова, что говорили мне действительно любимые мужчины, отпечатываются – в мозгу ли, в сердце. Но они будоражат, радуют. А это – фу…

И вообще я заметила, что для меня нелюбимый виноват во всём, всегда. А любимому всё прощается. Вот такая приятная необъективность.

Машина с Антуаном умчалась. Счастливо тебе, Антон Артурович! И катись колбаской по Малой Спасской.

А я домой!

Мыться! Вода смыла всё. Утекли в сточные воды мои желания замуж. Стало так спокойно и гармонично – как будто нет больше ни страстей в моей душе, ни бурь сомнений, ни гроз несбыточных грёз. Казалась я себе чистым белым голубем – нежным и безмятежным. Наверное, такое чувство приходит к монахиням после длительного поста или после окончательного прощания со скоромным страстным миром.

Засыпала я в своей кровати со счастливым ощущением самодостаточности. Так, торжественными шагами, вступают, наверное, в монументальную фазу жизни под названием «старая дева». Всё хорошо, мужчины сволочи, а лучшие друзья – телевизор, кино и вкусная еда.

Ну и – да! Да, да, да! Я не против.

Выходные я провела у родителей. Хорошие мои, милые труженики! Дай Бог им и таким людям, как они, спокойной и мирной жизни, чтобы здоровье, которое они лечат за мелкие копейки, не подводило, чтобы всё то, что происходит, не обижало и не угнетало их, чтобы радость – простая человеческая радость озаряла их лица почаще!

Стыд перед добрыми моими родителями никуда не уходил. Но он присутствовал на фоне общей позитивности моего настроения, так что мама и папа его не замечали, радовались и просто сияли.

– Ну, у тебя как? – спрашивала мама. – Нас знакомить-то не обязательно. Тебе-то хорошо, скажи?

Уй, а я-то и забыла про своё враньё… Про сумасшедший роман!

– Хорошо! Видишь же, я какая спокойная!

– Да, это точно, – подтвердил папа. И спас ситуацию, сам того не зная.

– Мы рады за тебя, так рады! Ты так изменилась, так посвежела.

– И уверенности прибавилось. Правда.

Мы не расставались два дня. Как бы я хотела жить с ними! Только с мамой и с папой мне было хорошо по-настоящему. Но в нашем городке я когда-то так и не смогла найти никого для устройства личной жизни – чтобы род продолжался, как у других, по крайней мере. И поехала, как миллионы мне подобных, в Москву. Где всегда был этот самый призрачный шанс. Который я надеялась использовать. А теперь вот с радостью перестала на него надеяться.

Но не буду этого маме с папой декларировать. Веселья и позитивного настроя это им не прибавит. И про то, что у них дочка не такая, как все, то есть – совсем не такая, даже не наркоманка или лесбиянка, а оборотень, хоть и с положительными наклонностями, говорить не стала. Вот этого они не оценят никогда.

Я уезжала и видела их практически счастливыми. А дело ведь не только во мне – спокойной и довольной. Но и в наличии пресловутого любимого человека. Эх-ох-онюшки…

Я звонила спасителю-Глебу несколько раз. Аппарат абонента был стабильно выключен или находился вне зоны действия сети. Я отправила сообщение – что скоро приеду отдавать долг. Сегодня, наконец, пришло подтверждение – сообщение доставлено. И тут же ответ: Глеб меня ждёт. Надо ехать. Я у него там полетаю. У-ух!

Но пока передо мной была целая неделя активного офисного труда. Звонили девчонки – Анжелка, Лара, Женька. Анжелка предлагала где-нибудь зависнуть, Лариска и Женя звали в гости к себе в дома. Если захочется – то можно приехать с любимым мужчиной. Хо-хо-хо – кривлялась я, строя из себя хитрую кокетку. И на провокации не поддавалась. А зависнуть где-нибудь – с удовольствием.

Но до среды – нашей встречи с Анжелой, ещё полтора дня. А пока…

– Ты открой, почту-то свою открой, посмотри! – во время обеда ко мне подошла Настя, моя сотрудница из административного отдела.

– Да я открывала. А чего там?

– У тебя же ещё ящик есть – мы с тобой специально завели, помнишь? Так вот там должна быть куча писем! Открой, посмотри.

Ой, точно! Это было давно, в моей прошлой несчастной жизни! Прямо накануне отлёта в жизнь лучшую. Видя, как я всё одна и одна, добрая душа Настенька предложила воспользоваться услугами всемирной сети и именно там найти себе мужчинку. Отбрыкивалась я долго – правда, очень было стыдно вроде как на торги себя выставлять. Потом я согласилась, вместе с Настей мы в три минуты разместили мою фотографию на одном из самых, как Настя уверяла, посещаемых сайтов знакомств – и этот мой новый ящик тут же заполнился письмами. Прочитала я о том, что Александр 19 лет из Калининграда не прочь поболтать со мной о сексе, а Карен, Леонид и Макс, с довесками в виде семей, которые им ни капельки не мешают, этим самым сексом предлагают на просторах Москвы и заняться. Расстроилась, Настя тоже. С серьёзными отношениями просился ко мне в ящик только ещё один Максим двадцати двух мальчишеских лет. Которому пришлось отказать – в смысле молчание стало ему ответом. На том эпопея и закончилась. Настя велела мне не расстраиваться. Но дальше случилась вся эта аэроистория – и про интернет-женихов я совсем забыла. И не вспомнила бы, если бы опять же не Настя.

– Я же пароль знаю, я заходила в этот ящик! – горячо убеждала она. – Посмотри, какие мужики! В самом соку! Все под сорок, самый возраст – уже в жизни определились, теперь хотят семью! Смотри, все с серьёзными намерениями. Выбери себе, выбери кого-нибудь!

Честно. Выбирать не хотелось. Я не ханжа, но что-то в этом было всё не то. Мы с Настей устроились возле моего рабочего компьютера. На нас смотрели с фотографий разнообразные мужчины. И я-то, я-то взирала на них стыдливо, точно скромница – невеста! Всё-таки с головой у меня не совсем то – если я думаю, что эти самые кандидаты могут видеть меня с собственных фотографий. А потому сижу, скроив примерную улыбочку и стараясь пристально к лицам не присматриваться – как бы чего не подумали. Совсем уже…

– Посмотри: материальных проблем нет, разведён, по знаку Близнецы. Так, как тебе Близнецы? А этот – глянь, какое благородное лицо! Сорок один год, отлично. Явно готов к созданию семьи! – пользуясь тем, что в кабинете никого, кроме нас, не было, темпераментно восхищалась Настя. – Тоже разведён. Детей нет. Наверняка нагулялся, всё осознал. Не понимаю, что тебе ещё надо?

– А во сколько там у мужчин кризис среднего возраста начинается? Разве не в сорок лет? – я усмехнулась. – Разведён. Надо уточнить, с какого времени разведён. Наверняка недавно. Выгнал свою жену, с которой прожил лет пятнадцать-двадцать. На фига она ему теперь – старая, в его понимании, разумеется, женщина? Он хозяин жизни, хочет продлить себе радость-молодость. Какая-нибудь юная ему нужна. Разве нет?

– Ну… да, – вздохнув, согласилась Настя. Но тут же воодушевилась, защищая своего интернет-протеже. – Но только зачем же он тогда тебе написал? Там же возраст твой указан. Ты для него не совсем уж молоденькая.

– Это фотография там такая. Я на ней моложе кажусь. Может, подумал, что я ошиблась в цифрах, когда возраст указывала.

– Да ну тебя! – махнула рукой Настя. Однако аргументов у неё не было. – И всё-таки посмотри оставшихся. Выбери приличное письмо – чтобы написано было просто, без понтов. И сразу надо встречаться – нечего с этой самой перепиской затягивать! Поняла меня?

– Но так у меня же… роман! – вспомнила я собственную «легенду».

– Замуж позвал твой роман? – тут же с интересом нахмурилась Настя. – А, вот то-то. Так что роман твой пусть продолжается. Но ты ещё с кем-нибудь познакомься. Не убудет от тебя. Запомни: мужиков много не бывает.

– Спасибо.

– Да, кстати… – уходя, добавила Настя. – Я за тебя некоторым уже ответила. Вот, глянь – от которых по несколько писем пришло. Сразу откликнулись.

– Настя!!!

Но разбираться с ней было уже поздно. Настя ушла, в офис ввалились мои сотрудники.

Женихи. Ну вот ещё не хватало. Эх, ну вот чуточку бы пораньше! А сейчас я так от ожидания их перестрадала, что не хочу, не хочу, не хочу! И писать им не буду!

Я закрыла почтовый ящик – перед самым носом у подскочивших коллег. Мы принялись оживлённо работать. Ну вас, женихи.

Летать ночью над Москвой-рекой, признаться, надоело. Но как это сделать днём? Заметят в любом случае – первые же соседи заинтересуются, кто это машет крыльями на моём балконе. Так что для полётов оставалась ночь.

Переходить на ночной образ жизни совсем не хотелось. Вампиры спят в гробах, пугаясь солнечного света, а ночью выходят творить своё мерзкое дело. Прочая нечисть шныряет по ночам. Это её время, нечисти. А я не нечисть, я ЧИСТЬ! Я положительный персонаж – в этом у меня сомнений не было. Только кто же я?

Передо мной лежал Мифологический словарь. А рядом – большое, хорошо иллюстрированное факсимильное издание «Преданий русского народа». Вот их сколько тут. Райские птицы. Пожалуйста: Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим. Картинки. Так. Вот Гамаюн сидит на пушке. Так, что-то, не поймёшь что. Просто птица – с клювом. Не похоже. А вот картинки получше. Алконост и Сирин в исполнении художника Васнецова были редкостно хороши. Просто красавицы. Сирин, правда, очень уж чёрная женщина. Красивая. Но плачет. Страдательный персонаж. А Алконост – румяная, весёлая. Крылья бело-золотые с голубым. Рот открыла. Видно, поёт что-то. Или смеётся-заливается.

Но в остальном – всё как у меня! И крылья, и лапы. У меня декольте, конечно, более конкретное, там у девчонок всё в пёрышках. Правда – они как живые! Как будто художник с натуры писал – поймал кого-то типа меня, посадил напротив и давай рисовать.

А может, так и было? В давние времена водились такие персонажи? Что тут про них пишут? Кстати, есть у меня знаменитый «Бестиарий» – посмотрю и там.

Читала я тоже до самого утра. Ночная жизнь затягивала – ой, а вдруг всё-таки это не случайно?! Нам, демонам, предоставляется исключительно ночь для полноценной жизни? Не буду думать о плохом… Залезла в Интернет, пошарила там. Вытащила все свои учебники и энциклопедии. Изображений и описаний птиц с женской головой было много. Мужчины почему-то в такой комбинации не встречались. Были и Рарог, и Финист – Ясный сокол, конечно, и Феникс – но они конкретные птицы, а не два в одном. В крайнем случае, как Финист, например, умели оборачиваться. Но из одного в другое. А я превращаюсь в некую смесь. Неужели мы водились всегда – о чём свидетельствуют мифы разных народов? Гарпии с гаргулиями мне, конечно, не родня, но сирены, но та же птица Мымра… Да, тут они все, кроме гаргулий и химер, поют. Я тоже, конечно, пою. Но чтобы сладкоголосо… А если я не райская птицедева, то какая? Или если когда-то рай отменили, то и мои навыки пения сократились? Может, начать брать уроки вокала? Чтобы научиться – и в рай? Очень смешно.

Я прокашлялась и спела про жаворонка – как между небом и землёй песня раздаётся. Ничего получилось, но можно гораздо лучше. В глубокой ночи эта вокальная партия прозвучала особенно умильно. А кому я петь-то буду? Рвануть, что ли, на эстраду?

Смеяться и попсить можно было сколько угодно. А проблема оставалась серьёзной. Кто же всё-таки я? Зачем я такая? Наверняка была какая-то цель моего создания. Если такая – то это жопа…

«Птица райская, зовомая Сирин, глас ея в пении зело силен. На востоце в Эдемском раю пребывает, пение красно воспевает, православным будущую радость возвещает, которую Господь святым своим обещает. Временем вылетает и на землю к нам, подобно сладкопесненно поет, якоже и там. Всяк бо человек во плоти живя, не может слышати гласа ея. Аще кому слышати случится, таковый от жития сего отлучится. Но не яко тамо он пребывает, а вослед ея теча, пад умирает»…

Что же это получается – живым пение этого самого Сирина недоступно? Так написано в книге «Гранограф». Чудесно – кто живой, тот голоса слышать не может. А кому это случится, тот, стало быть, от жития сего отлучится. Побежит вслед за сладкоголосой птицей – падает и умирает… Ну и зачем она нужна, эта подруга Сирин? Для увеличения количества покойников? Смерть людям накаркивать? Нет, это не я. Я так не хочу.

А что тут у нас девушка Алконост – такая-то красавица?

В исполнении художника Билибина она выглядела иначе. В какой – то царской шапке, короткой кофте с широкими рукавами, крылья отдельно, руки отдельно, в одной руке свиток, в другой какой-то кудреватый подсолнух. Рядом на картинке сообщалось, что этот самый Алконост таков венец носит, сицевы цветы из рая износит. Ситцевые, может? Вот эти самые полуподсолнухи?

А вот ещё какая информация про Алконоста:

«Птица райская Алконост близ рая пребывает, некогда и на Ефрате реце бывает. Егда же в пении глас испущает, тогда и сама себе не ощущает. А кто во близости ея будет, то и все в мире сем позабудет, тогда ум от него отходит, и душа его из тела исходит. Таковыми песнями святых утешает и будущую им радость возвещает, и многая благая тем сказует то и яве в свитке указует».

То же самое. Сирин, стало быть, в Эдемском саду живёт, а Алконост близ рая пребывает. Неподалёку. Услышал человек её песенку – и смерть. Душа из тела исходит… Добрые священные животные. Всё на радость святым. А остальным, в смысле простым смертным, пророчат игру в ящик. Получается, если этих девушек посадить к микрофону – и все, кто их услышат, дух-то и испустят? Но почему не сказано, куда эти души направятся? В рай, может, – продолжать слушать пение вместе со святыми? Нет – будущую радость возвещают только этим самым святым. Куда денутся угробленные пением отлетевшие души – не ясно.

Хотя, может, душа из тела отлетает не насовсем! А на время слушания Алконостова пения! Тогда более понятно: волшебная сила искусства. И Алконост – не убийца, а целиком положительный персонаж. К тому же что-то она читает людям из какого-то благого свитка. Письмо счастья? Читать я люблю…

Поглумилась я, поглумилась и стала снова копаться в литературе. За окном вставал рассвет. А я так не хотела быть плохим персонажем, что продолжала выискивать себе оправдание.

Хотелось думать, что я – птицедева Гамаюн. Вот она какая на картине всё того же художника Васнецова. Красивая, сильная духом, решительная – вон какое у неё лицо гордое. Вещая птица, как про неё пишут. Остальные внешние признаки те же: лицо, волосы, крылья. Гамаюн – это посланник Бога. Она предвещает будущее тем, кто умеет слышать тайное, распознавать знаки и понимать метафорическое значение слов и явлений. Ну вот, хорошо. Никаких смертей. Мне эта роль нравится. Но тогда получается что? Я должна пророчить? Но как и кому? Наврать, кстати, чего-нибудь пророческого я завсегда горазда. На картах хорошо гадаю – не знаю их значения, но излагаю как по писанному. Все верят. Но в виде такого прекрасного существа врать стыдно. Это не на даче картами хлопать, гадать на четыре короля. Тут должно быть всё по правде. Наверное, сначала мне должен КТО-ТО передавать информацию. Чтобы я её ретранслировала тем, кому надо. Ну, кому нужно напророчить.

Хотя – нет… Я сама, видимо, должна догадываться о том, что кому сообщать! Или не догадываться – а каким-то особым способом получать информацию из космоса. И только затем уже являть жертве свой дивный лик – и вещать. Нести благую весть. Да, но тогда в дурдомах и кардиологиях прибавится пациентов со сдвигами по фазе и острыми сердечными приступами – это точно. А если я всё же буду врать – мои клиенты это быстро раскусят. Верить перестанут. Да и пришибут ещё сгоряча. И настанет мне обычный кабздец – а я даже магическое сопротивление не смогу оказать, я же не волшебная. Или, может, волшебная – просто пока всех своих функций не знаю?!

Я тут же разделась, осмотрела себя в человеческом виде, обернулась, обследовала в изменённом. Делала пассы – сначала руками, затем крыльями, пробовала взглядом двигать предметы, мысленно пыталась воспламенить стопку журналов. Бесполезно. Магии не было. Я не Гарри Поттер. Выходит, я умею только одно – оборачиваться и летать. А всё остальное – тайна.

Взгляд мой упал на обложку «Бестиария» – кожистый крылатый монстр ехидно скалился, явно норовил укусить музыкальную трубу, которую поднёс к пасти. Какой-то демон. Противный.

И тут ужас пробрал меня… А вдруг я тоже зловещий персонаж? Если я всё-таки этот самый Сирин, и поэтому единственные мои функции – летать и петь? Тогда, значит, я действительно являюсь людям перед смертью?… Меня видел Глеб. Я, правда, не пела. Но орала и разговаривала. Не сладкоголосо, но как могла.

Глеб. Что с ним? Ой, а вдруг!..

Пять двадцать утра. Ерунда. Главное – узнать, что с ним! Я схватила мобильный и набрала номер Глеба.

Гудки. Телефон принимает!

– Да…

– Глеб, Глеб, здравствуй, это я! – закричала я в трубку.

– Здрасти. Да! Вы… Ты хочешь приехать?

– Да! Да, Глеб, конечно! С тобой всё в порядке? Скажи мне честно! Честно скажи, Глеб!

– Всё хорошо! А у тебя? У тебя хорошо?

– Да, хорошо! А мама твоя как?

– Нормально.

– А муж её?

– Да…

– А дядя Коля?

– И дядя Коля.

– А доярки?

– Ну и доярки. И заведующая, и председатель.

– И коровы, и Бек, и собаки?…

– Да, да!

Стоп. В нечеловеческом виде меня наблюдал только Глеб. Так что беспокоиться нужно лишь за него. Но вроде жив. Ничего не случилось.

– Глеб, миленький, с тобой точно всё в порядке?

– Ну да же, да. Ты чего волнуешься-то? Не надо.

– Ты будь осторожен, ладно? Будь, пожалуйста, очень осторожен! – кричала я в трубку.

Мне было страшно. Впервые моё новое оформление мне не нравилось. Даже больше – я не хотела быть вестником смерти и негатива! Я хотела радости.

Но Глеб этого не понимал. Он уверял меня, что всё с ним хорошо, что он очень ждёт в гости, и чтобы я только позвонила накануне – и он начнёт встречать меня с самого утра.

Мы говорили с ним долго – и долго прощались. Ещё и ещё раз желая Глебу всего самого хорошего, я подошла к зеркалу и смотрела на себя.

Нет, я положительный персонаж. И хоть готичная мрачность птицы Сирин очень тешила моё романтическое сердце, быть Алконостом – румяным и милым – хотелось больше. Возможность быть птицей Гамаюн отпадала по причине моего полного неумения правдиво пророчить. Алконосту хотя бы какой-то текст должны дать – и эта сверхптица может читать пророчества с него.

Всё, я Алконост.

И тут же я нашла совершенно противоположную информацию. В очередной книжке. Научно-популярной, кстати. Алконост – птица печали, а Сирин – радости. Стратим – это вообще не самостоятельный персонаж, а лишь другое воплощение птицы Алконост. И управляет Стратим морскими бурями. Ну надо же, пишут авторы, что хотят. Договорились бы, что ли. Или читали хотя бы друг друга… Ладно, посмотрим, что там за Стратим. Нет, его вид мне не подходит. Стратим без лица. Он с носом. С клювом. Но это ничего не значит – получше поискать, и изображение с лицом наверняка где-нибудь отыщется. Только вот какими я бурями управляю? Может, надо просто на море слетать, проверить? Ладно, пока этот вариант тоже будем иметь в виду, как запасной-рабочий.

Птицедева, птицедева… Да, кстати, как обернусь птицей, так вполне дева, это они правильно подметили. Сплошной монолит. А вот когда снова в виде человека – как была, так и осталась, женщина. Что тоже неплохо.

О, вот! Некие учёные (в статье приводятся фамилии этих исследователей) резвеивают заблуждение, что Сирин – позитив, а Алконост – негатив. Значит, большинство источников за то, что наоборот. Голосую за птицу Алконост и все её воплощения. Вдруг моё пение не отнимает жизнь, а несёт-таки радость?

На всякий случай обернувшись человеком, исполнила песню «Ямщик, не гони лошадей». Пёс её знает, почему именно она пришла мне на ум. В виде неопознанного персонажа петь не стала – вдруг соседи услышат? Неизвестно, как это на них отразится. Нашлю ещё мор на ни в чём не повинных граждан… А что в виде человека пою в шесть утра – это нормально. Понятно, во всяком случае. Пусть терпят. Это не опасно.

Исполнение моё сладостным мне не показалось. Скажем правду… Придётся выбрать время и начать-таки учиться вокалу – чтобы слушатели забывали всё на свете, но от этого не умирали, а укреплялись в божественной вере.

Ага, а в какой именно?

Ой. Осенило. А вдруг снова наступают языческие времена – и землю начинают населять мифические существа? Те, сведения о которых много веков собирали, составляя «Бестиарии»? И я – одно из них, этих самых существ! Жизнерадостный оборотень! Я дома сижу, по ночам летаю, и остальные «наши» наверняка делают пока то же самое – прячутся. И когда-нибудь всех нас легализуют. Заселят землю всякие кентавры, дриады, гномики. А там и боги подтянутся – к каждому народу свои. Развернут в небесах над землёй кому Асгард, кому светлый Ирий. Как станут делить между собой рай буддисты, мусульмане, все виды христиан, иудеи и остальные самостоятельные верующие – не знаю, даже интересно будет посмотреть. Но, я уверена, договорятся. Вот это мы заживём! И людям веселее будет. Желания станут исполняться, волшебство всякое. Надо только подождать, как говаривал Егор Летов.

Спать не хотелось. А надо ведь – потому что скоро идти на работу. Уже не первая ночь у меня проходит без сна. В офисе я, конечно, после таких бдений весь день хожу гашёная. Но не смертельно. Так что переживём.

Мысли бурлили в голове, как в кипящем чайнике. Мне даже есть не хотелось, хотя ночами меня обычно пробивает на жрачку.

Рай будут делить, наших легализуют – ну какую же ерунду я придумываю. И всё же – зачем я стала такой? Не могу сказать, что стать летучей – это моё заветное желание. Я же знала, что это невозможно – чтобы человек летал, используя только возможности своего организма. И оборотнем не мечтала быть. Людей с диагностированной мечтой стать оборотнем начинают активно лечить. Не мечтала, нет, не мечтала я о таком невозможном! Книжки, может, навеяли мне это? Ведь да, читали про оборотней и сверхоборотней, помним, любим…

Но.

Полетать хотелось, конечно – по русской женской традиции, особенно когда к краю чего-нибудь подходишь, обрыва или крыши. Или смотришь на такие пустые, такие манящие просторы под небом голубым. Смотришь и думаешь – ну кому это всё? Почему столько пространства никак не освоено? Но и не больше. В крайнем случае отправишь в этот простор бумажный самолётик. Или шарик, надутый газом, отпустишь…

И вот, подишь ты, летаю.

Это – моё счастье. Но если серьёзно задуматься – надо что-то предпринимать. Ничего не даётся просто так. Всё взаимосвязано. Кому-то это нужно – мой новый имидж. Не имидж даже – а полное перепозиционирование и изменение параметров. О чём я думаю… И как? А ведь рано или поздно провериться придётся. И чтобы точно убедиться, кто я, нужно обернуться птицей и спеть. Тогда будет ясно: если помрут испытуемые от моего пения – это одно. А если всё-таки просто уделаются от счастья – это другое. Ну и на море нужно будет слетать – с бурями потренироваться. А если уж меня на пророчества пробьёт – то тогда уж точно. Гамаюн.

Только на ком пение протестировать? На том, кого не жалко. А кого не жалко?

И я задумалась… Бомжи, как ни странно, из этого списка отпали первыми. Для меня несчастные – это святое, сколько бы проблем от них не было. Да, оказывается, вот такая вот я гуманная полубестия.

Не годилось тренироваться и на случайных прохожих. Не я им давала жизнь – не мне её и забирать.

Тесты на животных – это не мой метод.

А что, если попроситься в тюрьму, где сидят убийцы, приговорённые к смертной казни? Вот им-то я и спою. Ух, не годится! Что там пишут: кто услышит, тот сразу помре, а душа его отправится в рай, повлечётся вслед за доброй птицей. Замечательно. Хотя нет, где речь идёт о Сирине, не сказано, куда душа девается. Просто человек падает, а она вон вылетает. Но по идее – все души Богом прибираются и отправляются ждать последнего суда? Так может, до рая души убийц и не доберутся после моего сольного номера? Ну и хитрые эти составители книжек, ничего толком не объясняют!

Вот тебе и креативное мышление. Ничего не могу придумать. Ладно, буду пока просто упражняться в пении и полётах. А случай для испытаний подвернётся.

Как я упражнялась в полётах, упоительно рассекая небо над деревней Ключи, над окрестными лесами и полями! Глеб, маленький Глеб встретил меня – и не на остановке автобуса, а в районном городке, куда прикатил на чьём-то мотоцикле. Я его сразу увидела, как только московский автобус въехал на площадь автовокзала.

Я каталась на мотоцикле один раз в жизни – лет двадцать назад. Лихо, конечно – но на машине удобнее. А лететь приятнее.

Мы пронеслись с Глебом мимо Ключей и рванули сразу на ферму. Мне не хотелось светиться перед его односельчанами – хоть в человеческом обличье, хоть в каком. А здесь, на ферме, если доярки нас и заметят, так ничего страшного. Глеб уже зарекомендовал себя юным дамским угодником, так что их интерес вполне мог исчерпаться. Думаю, в моё отсутствие они над ним вдоволь насмеялись.

Главное, чтобы доярки не заметили, как я буду оборачиваться.

Первым делом мой маленький доктор потребовал показать раны, шрамы, увечья. Я с удовольствием всё показала – по частям. Ничего, кроме руки, кстати, не болело и не тянуло. Бок был гладким, бедро оставалось со шрамом, который Глеб так аккуратно погладил, что прямо какая-то волна мурашечного восторга у меня по всей ноге пробежала.

– Сровняется, – смущаясь и явно извиняясь за недоработки, произнёс Глеб, как-то особо сильно картавя.

Да я по-прежнему из-за шрама не переживала. Правда, рука вот ныла, особенно к дождю. Но я, наверное, всё-таки была мазохисткой. Потому что эта боль мне нравилась. Она являлась воспоминанием о смутно-приятном времени моего лечения. О первом полёте. И потому доставляла удовольствие.

Мы уселись на улице пить чай. Глеб вынес стол, чайник и посуду.

Было начало октября. Светило послеобеденное солнце – и как-то так нежно, что всё вокруг казалось удивительно милым. И застенчивым каким-то, что ли. От этого щемящего чувства даже перехватывало дыхание и непонятно щекотало в горле – то ли плакать хотелось, то ли, наоборот, по-щенячьи тихонько поскуливать, радуясь.

Я смотрела в небо – в то самое небо, которое не знаю, помнило и ждало ли меня. Но которое до боли и ломоты во всех частях тела ждала я. Тихонько трепетал пожелтевшими и чуть осыпавшимися вершинками деревьев берёзовый лес, в безоблачном голубом пространстве где-то на многих тысячах метров шёл сверхзвуковой самолёт, оставляя за собой белую полосу. Сразу за ним она была тонкой и концентрированной, а затем расширялась и становилась жиже. Кружка с чаем зависла в моей руке. А я всё смотрела и смотрела. И, мне казалось, вот-вот – и белая полоса сложится в какую-то надпись. В слова. Я прочитаю их – и всё пойму. Знак. Это будет мне знак.

Но самолёт уходил прочь. Прочерченная им линия уже начала растворяться. Всё такая же прямая. Не буквы. Не символ. Не знак.

Глеб отвлёк меня. Предложил мёда. Мать купила у пасечника.

Подарки!

Я бросилась к сумке. Вернула Глебу его одежду – в которой я ходила у него и приехала в Москву. Правда, чудесные панталоны сохранила зачем-то дома – для истории. А вот и подарок: я купила Глебу новый спортивный костюм – настоящий Adidas. Он тут же нарядился. Хорош! Мальчишка не отличался богатырским телосложением, такой он был, обычный, среднего роста. Правда, пресс, руки, спина – сплошные функциональные мышцы. Это я ещё давно разглядела. А что будет, когда он вырастет! Кому-то повезёт: нет никакой мохнатости на груди и, видимо, не предвидится, склонности к ожирению тоже не намечается (если, конечно, он своей специальности не изменит и не перейдёт на офисный труд, фаст-фуд и регулярное пиво). Меня от толстых и мохнатых просто передёргивает. Но это только меня – кому-то они и нравятся. Я иногда смотрю на мужчин – и на тех, кого давно знаю, и вообще на мелькающих перед глазами в транспорте и на улицах. И думаю: жизнь специально к тридцати годам и дальше делает их пузатыми-мордатыми. Это так запланировано – что они расплываются, наливаясь жирком. «Раздобрел» – говорят про такого. Кто-то меньше, кто-то больше, кто-то вообще теряет свой прежний облик и превращается в свиное рыло – в потного, пыхтящего, с пожизненной «зеркальной болезнью», пусть всё такого же доброго и хорошего, но убийственно жалкого и комичного. Так почему же, почему?! А потому – чтобы женщины не расслаблялись. Не обольщались, не велись на дешёвую внешнюю оболочку, не бросались только на упаковку. А чтобы любили своих мужчин за их внутреннюю мужскую сущность, чтобы тщательно её у них выискивали и всячески поддерживали. Силу духа там, твёрдость и непоколебимость, другие чисто мужские черты характера. А то конечно – любить мужественного красавца (сто пятьдесят-восемьдесят-девяносто) каждая горазда… Наверное, так. А как ещё объяснить?

Да, юный Глеб. Всё равно – пусть ему не грозят обрастание гадким мужиковским мехом, пузцо и заплывшая жиром ряшка! Пусть он останется таким, как сейчас, и даже лучше, милый человек! Я не раз наблюдала, как он метает в машину фляги с молоком: хвать за две ручки, рывок, бамс. И фляга уже в кузове. Я как-то примерилась – и эту самую флягу даже на пять сантиметров от земли еле оторвала. Её доярки вдвоём волоком обычно таскают. А парень легко так кидает. Всё-таки до чего же на пользу физический труд! Только бы Глеб не надорвался.

В Adidas-е из фирменного магазина он выглядел стильно – как спортсмен на отдыхе. Хотя, мне кажется, Глеб даже не догадался, что это не подделка. Потому что неподделок он, скорее всего, никогда не видел. И поэтому не знал, что к ним нужно относиться по крайней мере с должным почтением. В его мире дешёвых вещевых рынков подобное никогда не продавалось. И никому не было нужно.

Кстати, а зачем ему вся эта лицензия? Глеб в своих китайских штанах и быстро скатавшейся куртке «Сделано в Хрен-знает – гдееве» выглядел неплохо. К тому же в деревне наверняка костюмчик не оценят. Но это было важно в первую очередь для меня – если уж благодарить, так только самым лучшим. Adidas показался мне соответствующим этому.

Пока Глеб косноязычно меня благодарил, я вела сама с собой философский спор на тему правильного отношения к нелицензионным товарам и имитациям. Недолго. Я-пофигистка быстро победила себя – дамочку из общества потребителей. Правда – мне стало как-то тоже всё равно.

Ого! Я менялась. А раньше заставь меня купить что-нибудь неопределённое – нельзя! Боялась, что засмеют. Многое в моей жизни зависело от реакции окружающих. А теперь что же? Я окончательно свободная личность? Я даже вне модных тенденций и буржуазных ценностей? А кто к ним так стремился когда-то? Кто боялся отстать от общего модного потока? Удивляла я себя, удивляла…

Поэтому роскошные кроссовки всё той же фирмы я презентовала Глебу уже с меньшим пафосом. Хоть и хорошие кроссовки были, качественные. Та вещь, которую подделать трудно. Да и грех. Потому что обувь – это святое.

Это, в смысле, про кроссовки, кажется, даже Глеб понял.

Он не стал проситься меня поцеловать, только как-то так сморщился, схватил мою руку, отпустил и пробормотал «Спасибо».

Я не умею целоваться с подругами, с просто людьми – в знак приветствия или прощания. Даже с мамой и папой не люблю. А почему-то только с мужчинами и животными. Мама и папа – свои, моя любовь к ним не имеет сексуального подтекста. С мужчинами понятно. А животные: кошка моя старая, собаки – такие хорошие, ну вот взять и расцеловать их, да и только! Может, и странная я личность, но всё же вот так…

А Глеб – не домашнее животное, не любимый мужчина, а просто человек. Наверное, уже друг. А значит, и так поймёт. Без обязательной поцелуйной программы.

– Пойдём утром за грибами. – предложил он. – Тепло было, дождь шёл. Опята все таскают. А я знаю места, там никого не бывает.

– Пойдём!

Я очень любила собирать грибы. Очень. Но завтра.

А сейчас меня ждало небо.

Глеб обошёл ферму – никого не было. Коров, которых всё ещё на полдня выгоняли пастись на последнюю траву, уже загнали и даже подоили, доярки срулили по домам, дядя Коля тоже где-то тусовался. Я и ему, кстати, подарочек привезла, надо бы отдать, когда он появится.

Чего я заволновалась, чего сердце-то забилось, как будто я первый раз, как будто над Москвой с риском для жизни не летала? Сама не знаю чего, но с первого раза я даже обернуться не смогла – слабо, видно, о землю грянулась. Надо с забора, а не в щадящем режиме, прямо с тропинки.

Залезла на забор. Глеб наблюдал издали.

Ноги дрожали. Почему не получилось? А вдруг всё – лавочка закрылась? Программа завершена? Или это была demo-версия. И теперь она закончилась – и я, не найдя нужного пароля, то есть правильного применения своему новому состоянию, вылетаю из программы?

Ну зачем так надо мной издеваться?

И почему страшно падать? Да, биться о землю больно – но это ведь краткий миг, а затем сладчайшие минуты и часы полёта! Всё, вот я сейчас… Нет – сейчас. Ну! Ноги не хотели отрываться от толстой жердины, на которой я балансировала. Прыжок! Вперёд! В смысле – вниз! Только шаг. Ну!!!

Это Глеб мешает. Он смотрит. А, наверное, за этим процессом нельзя наблюдать. Хотя когда-то я у него на глазах оборачивалась – и ничего. Но всё равно…

– Глеб, отвернись!

Отвернулся. Нет. Боюсь. Блин…

Да и зачем оно мне надо? Живут же люди без этого? Вон Глеб – и тот не летает. А я куда?..

Настойчивость и упорство в достижении цели – вот чего я лишена! А люди, которые умеют сделать над собой усилие – горы сворачивают! Кривоногие фигуристки, безголосые певицы, некрасивые фотомодели, неталантливые артистки – но упорные, уверенные, способные сказать себе «Делай!». За ними победа.

Нет, за мной тоже. Давай, жопа-Новый год, ну! Оглянись на своё бездарное прошлое! Ты никогда не могла заставить себя сделать что-то. Да. Ты никогда и ничего не могла. Оставайся, квашня, такой и дальше.

Стыд всегда меня бодрил. И я сверзлась-таки с забора.

И, конечно, обернулась, и, конечно, полетела.

Как я демонически хохотала, поднимаясь над землёй! Глупый Глеб думал, что это я от радости – и кричал мне что-то бодрое, дурачок, махал даже, подпрыгивая. А я ржала, как злая лошадь – и думала о десятилетиях профуканной, вялой и позорной жизни. Не вернуть, теперь ничего не вернуть. Мне бы тогда решимости, мне бы тогда уверенности, мне бы ума! Со мной бы считались, меня бы уважали, меня бы ценили, меня бы не бросили. И в карьере – да то же самое и в карьере! Вдруг бы с решимостью и умением перешагнуть через себя и других я была бы весьма успешна и богата?

Эх, а теперь я здесь – и больше тут никого! Никого! Разве что стая ворон прошла низом. Ишь, наяривают. Боятся. Да, я крупный хищник, кыш!

Тихо двигалась река – тёмная, мелкая, с зелёно-бурой ряской у берега. Она несла кораблики-листья, порывы ветра подсыпали с деревьев новых – жёлтых, красных, зеленоватых. Я летела вдоль реки, обгоняя течение. Кажется, кто-то шарахнулся в кустах – грибники? Срочно вверх. И сюда, над деревьями. Повыше, повыше! Не надо меня видеть. Меня не бывает. Это мираж, ребята. Проделки лешего.

А леса здесь много. Но много и открытых пространств. Летишь, летишь – и бац! Поле. Машина обязательно едет. Назад.

Так я играла в прятки до сумерек. Нагнетала и сжигала адреналин.

Сумерки. Сколько манящего и пугающего таят они, как обманывают, посылая вдруг откуда-то далёкие голоса, которые, кажется, непременно сообщат что-то значимое. Как заставляют вглядываться в сгущающуюся мглу, убеждая принимать одно за другое, а то и вовсе видеть нечто несуществующее…

Я летела над совершенно тёмным уже лесом. В серо-синем небе зажигались первые звёзды. Чёрные тучи, утопившие солнце, столпились на западном краю горизонта. Это из-за них так рано опустились сумерки, которые нагнали тревоги в моё счастливое сердце. Что-то где-то случилось? – думалось мне. С кем? С родителями? Надо им позвонить. Ах да, телефон на ферме не берёт – ну да я буду брать его с собой в небо, подключу bluetooth, буду вешать на ухо hands free-гарнитуру – и порядок.

С Глебом что-то? Тоже телефон пригодится – с неба ему буду звонить. Но сейчас скорее – туда! На ферму.

Ничего на этой ферме страшного не оказалось – правда, хорошо, что я догадалась на подлёте сбавить скорость, а потому, увидев дядю Колю, тут же развернулась, села на кривую берёзу и дождалась, пока он уйдёт. Эх, опять он остался неоподароченным. Но ничего, одарю – тайна важнее.

Глеб появился у загородки, я вылетела. Ба-бах. И вот я снова трансформировалась в женщину.

Оделась, прибежала к Глебу в каморку. Попросила съездить на дорогу, позвонить. Он вывел Бека, накинул уздечку, бросил ему на спину телогрейку вместо седла – так быстрее, сказал. Взгромоздился на своего коня, втянул меня, и мы поехали. Конь ужасно подскакивал, как будто издевался, я билась костями задницы о его кости – никакая телогрейка не помогала. И стряслась бы Бекеше под ноги, это точно, но Глеб очень крепко держал меня одной рукой за талию. Я молчала и терпела. Даже ничего не говорила – потому что наверняка бы получилось: па-а-а – ч-и-и-и-м-у-у-у та-а-а-к не-е-е-у-у-у-д-о-о-о-б-на-а-а? Но тут Бек прибавил скорости – и стало гораздо легче. Я только старательно сжимала ногами его бока. Но смогла несколько раз обернуться к Глебу и улыбнуться.

По дороге к шоссе шли какие-то ребята. Они замахали Глебу, закричали. Обернувшись, он крикнул им в ответ.

Мы промчались ещё метров сто, я посмотрела на экран телефона – приём был, и весьма устойчивый.

Я позвонила. С родителями оказалось всё нормально. Да и тревога пропала. Была и нету. Мягкая сине-чёрная темнота накрыла нас. Только на шоссе были видны редкие огни проезжающих машин, красный кружок фонаря на какой-то вышке. Да далёкие окна Ключей.

Можно было двигаться обратно. Но мы почему-то медлили. Сошли только с шоссе и стояли теперь на дороге, ведущей к деревне. Бекеша отыскал какую-то вкусную траву и грыз её так, что даже у меня слюнки побежали от желания тоже откусывать траву от земли и с упоением её хрумкать.

Но упасть на четыре конечности и на глазах у тинейджера превратиться в лошадь я не решилась, а потому просто села на обочину. И стала глядеть в скопление весело подмигивающих звёзд.

Глеб сел рядом, в сантиметрах двадцати от меня. Я не смотрела на него, но чувствовала – а потому тут же вспомнила, всем телом и какой-то своей иной, неразумной частью, как всегда чувствовала его тогда, когда жила у него. Я просыпалась ночью – от боли или просто от общей тревожности, ещё не понимая, что происходит, ощущала, что Глеб здесь, спит на своей раскладушке, что он, если надо, все проблемы на хрен разгонит, что всё хорошо и не страшно. И мне становилось настолько спокойно и счастливо, что я тут же засыпала, довольная. Он об этом, я надеюсь, не догадывался.

Так было и сейчас. Глеб всего лишь просто сидел, не касаясь меня – а мне казалось, что я спряталась к нему в карман, и потому все катаклизмы пройдут мимо. И мне всегда будет хорошо и спокойно. От Глебки пахло спортивным магазином – это костюмом. Дымом – я помню, Глеб жёг мусор у фермы. И свежей кожей. Не потной, не набузованной жидкостью после бритья и прочим парфюмом. Просто свежей мужской молодостью. Замечательно так пахло.

Я знала, как это называется – сексуальная неудовлетворённость, когда взрослая женщина пускается в фантазии, где присутствует вот такой ребёнок. Держи себя в руках, педофилка!

Значит, всё-таки мне нужны мужчины, значит, мне нужно ощущать рядом с собой кого-то брутально-мужественного. Решено – вернусь в Москву и плотно этим займусь. Открою в электронной почте письма от женихов, что рекомендовала мне прочитать Настя. Конечно, не очень хочется – но надо, надо…

Стыдно в этом признаться, но при всех своих презрительных высказываниях в адрес мужчин, при том, что я их часто обсмеиваю и с удовольствием в каком-нибудь споре сажаю в лужу, где им глупо, неуютно, а потому злобно по отношению ко мне – так вот при всём этом я их очень люблю. Не говоря о том, что я обожаю, когда они проявляют в своих поступках то славное качество, которое называется мужественным благородством; я люблю игру их ума, ход мыслей, который у меня идёт обычно в другую сторону, по женскому варианту, люблю удивляться и восхищаться странной мужской логике, с огромным интересом слежу за их поведением – за поведением достойных мужчин, разумеется. Что вытворяют мелкие, мерзкие, слабые, подлые, хитрые, самовлюблённые, пустоголовые или с неустойчивой психикой мужичонки – стараюсь не замечать. Но которые умные, сильные и великодушные – ой… Замечаю и тащусь. А любоваться! Сколько я могу любоваться красавцами! Не выношу культуристов с толстыми ляжками, из-за которых у них походка в раскорячку, с бычьими шеями и перекачанными руками – которых можно только в повозку впрягать и ездить на них кирпичи продавать. А которые «в меру», которые не упиваются собственным совершенством, не выставляют напоказ свою красоту и не поигрывают мышцами, ненавязчиво пытаясь привлечь к себе внимание, – у меня прямо сердце заходится от одного только созерцания их. Обожаю, когда у человека мощный переход от шеи к плечу и сильной руке – это меня наводит на мысль, что именно в этом заключено всё величие мира. Рука, она ведь и есть рука, главное продолжение мозга. Прыгает в экране телевизора весёлый Джеки Чан, даже не раздевшись, а так, в маечке – я некоторые его ракурсы по много раз перекручиваю и пересматриваю: ну до чего ж красив! Ведь он своими мышцами не специально оброс, тягая железо, а потому что они все у него участвуют в процессе – поди так кто ещё поскачи с подвыподвертом! Ой, да сколько их в кино и журналах – воплощения функциональной мужественности… И я всё смотрю, смотрю, восхищаюсь. Да иногда и в реале попадаются восхитительные – я ими тоже исподтишка любуюсь. Женщин красивых я, кстати, тоже обожаю рассматривать, но с прикладным интересом: какое у них там лицо и тело, во что одето, как накрашено, на кого из красавиц можно равняться, какую они демонстрируют тенденцию. Если сравнить по времени, кого я больше созерцаю, то женщины, кстати, выиграют – их в журналах больше, интересующие меня наряды они демонстрируют чаще. А глянцевые ребята-манекенщики мне не нравятся почти никогда, я даже на их телах взгляд не задерживаю – если лица к этим телам приставлены глупые. А так почему-то чаще всего происходит. У артистов процент подобного несочетания почти равен нулю. Следят за ними. Это хорошо… Да, лица. Какие же они у мужиков бывают прекрасные! Глаза – это самое зеркало души, взгляд – выражение характера. Опять если взять тех же артистов – могу по сто раз эпизод фильма прокручивать, когда одним только взглядом (да, только взглядом, но каким!) пресекает суетливую борзость своего нахального обидчика прекрасный русский Арап Петра Великого, которого тот собирался женить. Вот это взгляд, вот это мужчина!

В общем, вот такая я озабоченная маньячка, обожаю «квадратики» на мужских гладких торсах, захожусь в восторге от сильных плеч и рук в функциональных мышцах, достраиваю парню благородный сильный характер, если вижу его спокойно-мужественное лицо. Так и провожу время. Хочу того, чего получить не могу. Да ничего я и не хочу – просто так смотрю, и всё…

К счастью, мне не дали расстроиться и начать переживать по этому поводу – ребята, которых мы обогнали, наконец-то подошли. И прервали мои раздумья по поводу безответной любви к красивым мужчинам.

Они направлялись на дискотеку в соседнее село. И позвали нас с Глебом.

– Клёвый у тебя костюмчик! – заценил один из них, дёрнув замком новой Глебовой куртки. – Ну ты ваще, Глеб, модный!

– Девушка подарила? – поинтересовался второй.

– Твоя девушка? Познакомь, Глеб! – гаркнул третий, изрядно поддатый. Первые двое, кстати, ничего, держались. А этот что-то расквасился и не мог стоять ровно, всё выписывал ногами восьмёрки. Даже Бекеша от него презрительно шарахнулся.

Ну надо же – в темноте, а заметили вещь. Тоже мне – деревня. Получше некоторых разбираются. Мне стало очень гордо.

Стесняясь, Глеб нас познакомил. Ребята ещё более активно звали нас с собой. Но какой клуб! Это в темноте я им «девушка», а так, даже в призрачном свете дискотеки – они столько не выпьют, чтобы признать меня адекватной девушкой Глеба, и потому тут же его засмеют. Лучше сохранить дымку таинственности – Глеб крутой, Глеб с девушкой, это все видели. А то, что в темноте и особо не разглядели – это уже никого не волнует. Девушка есть. Глеб не хуже других.

В подтверждение того, что не хочу на дискотеку, я схватила Бека за повод и крикнула ребятам: «Пока!» Глеб двинулся за мной. Так мы и шли к нашей ферме. Разговаривали. Кривые Глебовы «з» и «с», деревенское комическое «х» вместо «г» продолжали меня раздражать, но уже как-то по-другому, по-домашнему. Как будто это был мой глупый родственник, давно привычный со своим коверканьем нормальной речи, а потому милый и заслуживающий того, чтобы ему со временем наняли логопеда. А пока простили этот маленький дефектик.

Про что рассказывал Глеб? Про то, как мощно в этом августе падали почему-то звёзды – ему казалось, что вот теперь-то, когда никто не ждёт, Конец Света и наступит. Почему? Потому что Пояс астероидов сильно приблизился (раз звёзды такие здоровенные) – и всё, таким образом, в небесах изменилось. Правда, Глеб, глядя на эти огромные, размером со средний арбуз, звёзды, медленно и с чётким тормозным путём падающие с неба, успел загадать кучу желаний. И теперь ждёт, когда они сбудутся. Раньше, между прочим, когда падающие звёзды были мелкими, быстрыми и редкими, Глеб ничего загадать он не успевал. А теперь вот…

Я пыталась дать этому объяснение – наверняка над их местностью образовалось тогда нечто вроде линзы. Вот звёзды и увеличились в размерах. Но это я на ходу придумала, а как уж там на самом деле, естественно, не знала. Глеб мне, кажется, не поверил. Ладно.

Ещё он рассказывал, как сдавал на права – в районном центре, как на ходу выучил дорожные знаки, многие из которых никогда в жизни ему не попадались. Как сидел за компьютером, до этого виденным лишь в открытую дверь кабинета директора школы. И как его хвалили – и инструктор по вождению, и гаишник-теоретик.

– Значит, у тебя есть права? – я удивилась. Девять классов образования – а какой смышлёный.

– Ага. Как только восемнадцать лет исполнится, буду ездить. Я хорошо вожу. Скоро куплю машину, Сашка-Черныш продаёт. – В голосе Глеба слышались смешные мужские нотки похвальбы. Он явно хотел казаться старше и значительнее. Только зачем? Он и так хороший. Но на машине он девчонкам, конечно, больше будет нравиться, чем на Бекеше или на велосипеде.

Ещё мы останавливались и слушали, как ворочается поле. Это Глеб предложил. Оказывается, в осеннюю безлунную ночь можно услышать, как поле переворачивается со спины на живот. Всё лето оно на спине лежит, а тут вот решает перевернуться. Увидеть это нельзя – поле чувствует и замирает, выжидая. Но если затаишься и будешь стоять, не двигаясь, сквозь левое ухо в правое влетит тебе тяжкий-тяжкий вздох, толкнёт в лицо поднявшимся от земли воздухом. У-у-х. Оно – поле. Повернулось, греет под серебряным звёздным светом натруженную спину, на которой оно лежало, сохраняя урожай. А теперь и повернуться можно – перед долгим зимним сном. Весной, незадолго до того, как сойдёт последний снег, оно тоже вертится – и тогда можно прийти и увидеть всякие рытвины, разломы. Переворачивалось, значит. Оно любое ворочается, что вспаханное, что заброшенное. Но вспаханному вроде как легче. И приятнее – потому что есть мотивация.

Я слушала. И услышала – да! И это не Бек фыркал, отгоняя от своего рта грязь и невкусные былинки. Он, кстати, тоже замер и тоже, видно, прислушивался. Правда, как будто кто-то огромный – больше, чем мегабогатырь Святогор, которого даже земля не держала, с боку на бок с трудом переворачивался. Поле. Устало. Засыпает. Ну надо же!..

Странные вещи знает Глеб. Я такого никогда не слышала.

А грибы! Оказывается, они с матерью собирают все подряд грибы! Мы, кроме белых, подосиновиков-подберёзовиков, опят и лисичек, больше ничего не рвали, боясь отравиться. А они – и говорушки, и чернушки, и подгрузди какие-то, и молоканки, и волнушки, и рыжики с маслятами (которых мы с родителями тоже, кстати, не против бы насобирать, однако какие они из себя, мы видели только в книжке, и потому не рискуем понапрасну). Всё собирают. Глеб перечислил мне те грибы, которые смог вспомнить с ходу. Я считала – получилось сорок восемь наименований. На подходе к ферме он вспомнил ещё рогатики, поддубники и рядовки. Пятьдесят один. Убиться веником.

На ужин мы жарили картошку – вкусную, на свежих шкварках. Это в деревне резали поросёнка, топили шкварки, Глебу досталась большая банка.

Мои разносолы, которые я в качестве подарков пёрла из Москвы, казались мне так себе по сравнению с грибами-валуями, которыми угощал меня Глеб. Валуи. Я о таких даже ни разу не слышала. Французское какое-то слово. Валуа. Хотя, скорее всего, называются они так от того, что все их валяют – и никто, всерьёз не воспринимая, не собирает. Присмотревшись, я, конечно, узнала их – этакие кругляки, натуральные маленькие жёлтые булочки. Сколько я их в лесу наподдавала – потому что они росли везде, вечно на глаза попадались, а ценные белые грибы обычно фиг найдёшь. Поэтому наряду с мухоморами эти самые валуи от меня сапогом по морде и получали. Валуи. Валяла я их безжалостно.

А до чего вкусные-то! Ни на что не похожи. Маринованные. Крепкие. Хрустят. Идеально держат форму: какими росли из земли – скруглённая внутрь шляпка, такими и остались. Я почти всю банку съела.

А Глеб прямо без хлеба и масла уписывал красную рыбу. Растущему организму нужен белок. Ешь, умница!

Уснула я неожиданно быстро – только почистила зубы, протёрла лосьоном лицо, намазалась кремом, брык под одеяло.

И проснулась от того, что Глеб осторожно трогал меня за плечо: вставай, типа, утро. У меня от этого аж сердце заколотилось часто – часто, и голова закружилась.

Вру я, конечно – ничего не от того, что Глеб меня за плечо подержал, сердце застучало. У меня обычно всегда так, когда я рано просыпаюсь, сердце молотит как бешеное. И слабость. Богема, о-о, я создана для богемы. В обед подниматься, по ночам зажигать. А прозябаю в конторе. Да, мне повезло, конечно, я не такой, как все, да, это я – я работаю в офисе…

Да-да, с утра я способна на бред. Интересно, это я вслух исполнила или всё-таки в уме? Это в прошлую свою бытность здесь я спала сколько хотела, и потому утреннюю меня Глеб не видел. А с утра я кошмарна. И подняться не в состоянии. Кому нужна такая жена? Которая не может проснуться пораньше, в страстном порыве метнуться на кухню и поднести отправляющемуся на работу добытчику денег завтрак, погладить галстук и зашнуровать ботинки. Позор мне. Позор мне утром.

Но… Я всю неделю вставала рано, чтобы успеть на работу к десяти. Неужели я не заслуживаю отдыха?..

– Можно я посплю?

– А грибы?

Грибы… А потом полетать. Куда полетать? А поспать? Летать я и так умею, а вот поспать чуть-чуть… чуть-чуть поспать…

– Всё, пять минут, Глеб…

– Может, давай не пойдём?

– Пойдём.

Пошли. Солнце уже встало, когда мы пересекли луговину и вошли в лес. На мне были резиновые сапоги Глеба и по три вязаных носка на каждой ноге – чтобы эти большие сапоги хоть немножко были мне удобны. Это не считая моих собственных носков. Если бы я тогда знала, что Глеб вообще попёрся в прорванных кирзачах да на босу ногу – потому что все носочные запасы отдал мне! Да, если бы знала, тут же, конечно, минимум одни ему отдала – ведь в результате он стёр ноги до кровавых мозолей. Я случайно увидела – как он, сидя за углом, снимал сапоги.

Хорошо мы тут развлекаемся – теперь Глеб нёс кровопотери, а я его лечила: обрабатывала раны перекисью, накладывала мазь Вишневского, которой он, видимо, до этого коров мазал. Повязка, просторный носок, шлёпанцы – так распорядилась я, женщина – доктор. Глеб слушался, но не давал развернуться моему врачебному фанатизму. Он удивительно умел знать меру. И мне от этого было как-то необидно. А то обычно как получается: молчи, женщина, не суетись, я суровый мужик, я всё снесу… Противно. И стыдно – и за такого товарища, и за себя. Что позволяю такое снисходительно – презрительно-покровительственное отношение к себе…

Но это всё происходило после – а пока мы шагнули в лесные заросли.

Трава была мокрая, мокрые кусты. То ли дождь прошёл, то ли просто от контраста температур. Но заморозка не было – а потому на грибы мы вполне могли рассчитывать.

Глеб преобразился. На него очень интересно было смотреть. Он выглядел спокойным, но очень собранным. Не командовал, но и не разводил дурного джентльменства – это когда в неуместный момент делают неуместные вещи. Типа только после вас, всё для дам, дамы вперёд…

Пни с грибами он обнаруживал почти что на пустом месте. Хоп, заглянул под куст – а там пенёк. Туда давай иди – говорит. Я рыск – точно! Трухляшка, обросшая весёлыми грибами. Будэм рэзать!

Мы отыскали родник – Глеб неожиданно разгрёб его из-под листьев. Мы пили оттуда ледяную воду, мы ели красные шарики последней ягоды-костяники, мы подобрались к дятлу, что самозабвенно таскал насекомую живность, забившуюся под кору сухой берёзы и надеявшуюся, что до весны она спокойно там проспит.

Мы зашли, кажется, далеко-далеко-предалеко, и всё какими-то кругами, зигзагами. Лес был везде одинаковым. Потеряемся – казалось мне. Но, конечно же, этого не случилось. Когда наши вёдра были полными и почти стала полна челночная полосатая сумка средних размеров, Глеб сказал: «Пора!» И мы зашагали строго прямо. Останавливаясь только изредка – чтобы срезать самые красивые и качественные опята.

Я шла хвостом за Глебом, который двигался, практически не сворачивая. Он придерживал ветки, чтобы они не хлестнули по мне, предупреждал о поваленных деревьях, чтобы я не споткнулась. Я послушно перешагивала преграды, подхватывала отодвинутые Глебом ветки, смотрела на тихий, сквозящий светлой умиротворённостью лес. И мечтала о прекрасном леснике, который бы вдруг в меня влюбился и позвал жить в свою лесную сторожку. Вот мы с ним, например, а не с Глебом сейчас идём, и впереди у нас ещё целый день пути. А мой лесник такой мужественный, такой благородный, у него охотничье ружьё и ещё куча огнестрельного и холодного оружия. Он могуч и, конечно, не вонюч, потому что у нас в сторожке баня, пробурена скважина, а потому имеется водопровод и стиральная машина, мой лесник любит качественный парфюм и регулярно пользуется дезодорантом. И вообще – у нас с ним как будто не сторожка, а такой коттеджик-с, ну, скажем так, лесной терем. И вот мы с лесником сидим в своём тереме по вечерам у камина, пьём немецкое белое вино, едим жареные колбаски из мяса убитого лесником свирепого кабана, наши дети играют с собакой – нет, собак у нас несколько, чтобы и охраняли, и охотились, и для красоты. А ещё у нас…

Эх, я не домечтала про прекрасного лесника и наше общее имущество… Потому что мы пришли. Ну надо же как быстро – вот они, скотные загоны. Да, Глеб хорошо знает свои края.

Умарёхалась. А скоро пора домой отправляться. В Москву прекрасную.

– Грибов с собой возьмёшь? – это Глеб меня спрашивает.

Грибы. Их чистить надо. Лень. Да и не готовлю я себе дома ничего. Не буду.

– А сейчас их можно пожарить? – я хитрая. – Давай тут пожарим, съедим. А остальные матери отнеси. Только я… Полетаю напоследок, хорошо? В Москве особо не полетаешь.

Конечно, мальчишка метнулся чистить опята. Я тогда ещё не видела его страдающих стёртых ног, правда.

Потому что я… Я – ввысь. В-ж-ж-ж-ж-ж!

По небу двигались тучи, сверху давил холодный воздух. Стало быть, погода менялась. А зимой, зимой я смогу летать? Или стану замерзать, как бедные птички в суровую стужу?

Низкая облачность – хорошая вещь. Облака скрывали меня от взглядов с земли. Это мне сообщил Глеб. Учтём.

Ох, забыла, хотела же проверить.

Я опустилась к самой Глебовой каморке. И попросила парня вынести мой мобильник. Схватила его в лапу, взмыла вверх.

Над лесом связь появилась. С трудом в полёте наклонившись к лапе (потеряла управление и еле выровнялась), я разглядела палочки на телефонном экранчике. Но как позвонить? Нажать на кнопки я могу с огромным усилием – жму и мимо нужных промахиваюсь. А уж поднести телефон к уху – трудно, очень трудно. Ну, это не так страшно. На то она и нужна – hands free-гарнитура. Для тех, кто находится в движении, у кого руки заняты. Для меня.

Довольная своим опытом, я приземлилась. Положила на скамейку телефон. Обернулась человеком. Потеряла при этом линзу. К счастью? нашла её – почему-то на плече. Чудом буквально нашла. Надо в очках летать. И кстати, Глебу нужно тоже в очках показаться. Чтобы он знал все достоинства и недостатки своего друга.

Я оделась, сняла линзы и надела очки. Вышла к Глебу, что скрёб грибы над помойным ведром. Глеб очкам обрадовался. Попросил, чтобы я обернулась снова и уже тогда очки надела.

Я сняла очки. Обернулась. Он нацепил мне их на нос.

– Тебя бы сфотографировать!

Глеб натянул мне на голову свою шапку. Заодно вынес из дома мою майку, предложил тоже надеть. Но я как обычно сидела при нём, плотно зажавшись крыльями, так и не расцепила их. Как-то стеснялась неуместного эротизма. Надо же – а раньше голая перед ним крутилась, думала, что мне всё по фигу…

Я посмотрелась в окно. Да, смешной персонаж – в очках, шапке и с крыльями. Эклектика. Мифы и реальность.

– Снимай, – скомандовала я, насмеявшись. – Буду принимать человеческий облик.

Глеб, кроме того случайного первого раза, тоже больше при моём оборачивании не присутствовал. Совсем я, что ли – ему свои голые мясы показывать?

Переодевшись, я Глебовы раны и увидела. Он прятался за углом, переобуваясь, а я неожиданно выскочила.

Поэтому по моему настоятельному требованию провожал меня мальчик не на мотоцикле, а на телеге – и только до трассы. Где меня должен был подобрать автобус, что шёл до райцентра. Мы наелись жареных опят с картошкой, напились чаю, погрузились и покатили.

Я простилась с Глебкой легко – только переживала, чтобы он растёртые ноги не запустил, чтобы лечил. Обещала позвонить и поинтересоваться ходом лечения.

Замечательная мысль пришла мне в голову – телефон со встроенной спутниковой картой-навигатором! Я покупаю его, закачиваю в него карту, настраиваю на нужный мне район, креплю мобилу у себя на мощной лапе – и полетели! Точно! В любой момент я буду видеть, где нахожусь. И никаких проблем! Вот как полезно читать журналы и изучать новинки электронной техники!

Так что я не планировала больше возвращаться в эти края. Теперь для того, чтобы летать над полями и лесами, мне не обязательно нужно цепляться к какому-то определённому месту. С навигатором я получаю свободу передвижения и убедительное ориентирование на местности. Соберусь полетать, скажем, над Валдаем – приезжаю на поезде куда мне надо, выхожу в чистом поле, прячу одежду под кустом, камнем и т. п., оборачиваюсь зверем-птицей неведомым – и в небо! Вернуться благодаря программе навигатора я смогу именно в ту же точку. Чудненько! Славненько!

Глебу я больше не была ничего должна. Спасибо тебе, добрый мальчишка. Будь счастлив и здоров. И береги себя, хороший человек. Не пей, не дерись, не калечься, постарайся не стать деградантом, покупай машину, иди в армию, женись, лечи своих коров, коней, детей…

– До свидания, Глеб. Спасибо тебе ещё раз!

– До свидания. Приезжай ко мне на день рождения четвёртого ноября. Я приглашаю. Это суббота.

Ясные глазки. Простое открытое лицо. Широкие крепкие плечи без признаков сутулости или глобального перекачивания. Да ты фактически красавец, Глеб. Зачем тебе твой друг тётя-Мотя? Тебе некого пригласить на день рождения? У тебя нет друзей? Нет девушки? Так какие твои годы, найдётся! В качестве кого я буду на этом празднике, маленький? Спасённого подбитого монстра? Так как ты это объяснишь? В качестве старшего друга? Здесь не верят в такую дружбу. А в качестве девушки – так ведь это, во-первых, неправда, а, во-вторых, правдой и не может быть ни за что. Несоответствие параметров.

– Приезжай. Мать поросёнка зарежет.

– Ну ты что, Глеб…

– Весело будет. Мы любим праздновать. Бабка самогонки нагонит… Ой. Если ты и не будешь, гости будут… Все наши ребята соберутся, девчонки.

– Ага, и я там, как дура. Нет, Глеб. Спасибо.

– Приезжай. Это… Пожалуйста.

А почему нет? Почему меня должны волновать дурные имиджевые проблемы? В качестве кого хочу, того и приезжаю.

– Хорошо. Приеду. Правда.

Он поверил. А я ещё не знаю. Автобус.

Другой автобус.

И Москва. Автовокзал, метро, маршрутка, дом. Ванна, зубная паста, лосьон, молочко для тела, крем под глаза, крем ночной, пижама, предварительная укладка волос, чай плюс телекино, сон.

Будильник-сволочь, утренние торопливые сборы, транспорт, работа и так далее. Жизнь продолжала радовать. Мне было хорошо, правда! Хоть не происходило ничего особенного. То ли всё то же знание собственных необычных возможностей окрашивало её в восторженные цвета, то ли в мозгах произошли грандиозные изменения. Повысился уровень серотонина – вещества счастья. Наверняка.

Мужчины на работе и раньше говорили мне комплименты и были игриво настроены. А сейчас я вообще вызывала у них бурю восторга. С одной стороны, это было приятно – и раньше, и сейчас. Но… Я всегда вспоминала одну поучительную историю, что рассказывала мне в ранней юности мама. Жила у нас по соседству такая тётенька – тётя Алла. Во всех гостях, на всех вечеринках и праздниках – самая красивая, самая общительная и самая популярная. У мужчин. Играла на баяне, танцевала и пела. Мы, девочки-старшеклассницы, были от неё в восторге. В восторге были и мальчики. А уж дяденек тёти-Аллиного возраста и вовсе замыкало. Они прыгали вокруг неё так, как будто тётя Алла была мёдом намазана. И танцевали с ней, и разговаривали, и готовы были услужить ей во всём. Девчонки, и я в том числе, хотели быть непременно такими же, как прекрасная Алла. В порыве обожания я сообщила о своей мечте маме. Мама послушала, почему-то вздохнула. Наверное, хотела начать отговаривать. Но не стала. Сказала только:

– Ну хочешь, становись такая, как Алла. Только посмотри: все мужчины ею восхищаются, все от неё без ума. Но напляшутся с ней, нахорохорятся и уходят домой, к своим жёнам. А Алла забирает баян и идёт домой одна. Ты так хочешь?

Признаться, у меня был шок. Настоящий смысловой шок – когда я услышала эту информацию. Вот так, наверное, знания о мире вдруг приобретают чёткую полярность.

– А почему она не выйдет замуж? – спросила я.

– Не получается, – развела руками мама. – И не потому, что Алла плохая. Не потому, что мужчины достойного нет. А вот никак. Кто её, судьбу, знает, зачем она так с Аллой поступает. Так что не завидуй и не проси себе такой жизни.

С тех пор, едва мною начинали восхищаться женатые сотрудники, я сразу вспоминала бедную тётю Аллу. Мы с родителями впоследствии переехали, поэтому я не знаю, вышла ли она замуж – или так и блистала, сколько могла, одинокой звездой на шумных вечеринках, обнимая в конечном счёте лишь свой верный баян, а не единственного супруга. Или судьба сжалилась над ней и выдала за какого-нибудь хмыря, который решительно пресёк её песни и пляски в общественных местах. Не знаю. Знаю только, что быть такой одинокой прекрасной плясуньей, отрадой глаз для женатиков, умной собеседницей и приятной собутыльницей мне не хотелось остро! Поэтому, заметив к себе пристальный мужской интерес и вспомнив заветный образ «тётя Алла», я тут же мчалась прочь от мужиков и надёжно забивалась где-нибудь среди женщин. Не повторю, не повторю я, тётя Алла, твою судьбу! Фиг!

Так что и сейчас я решительно посылала комплиментщиков отдыхать. Но мысль о том, что всё-таки надо пообщать себя с мужчинкой, не была мною забыта. Да, пусть особо тёплых чувств я к ним не имела, удачного опыта тоже, и большинство мужчин казались мне противными и неприятными, однако не подкреплённая практическими знаниями уверенность, что они всё – таки хорошие, не покидала меня. Есть они где-то, эти самые мужчины замечательные, нужно уметь искать. Ведь если они все поголовно такие плохие, думалось мне, то почему же за жизнь с ними так яростно борются женщины? Что не из-за глобальной женской глупости – это точно. Почему любая одинокая женщина переживает, когда у неё нет мужа – этого самого определённо – постоянного индивида, закреплённого только за нею одной?

Да. Если противника не уважаешь, то так ли ценна победа над ним? Если согласиться, что все мужчины – сволочи, то отношение к ним, как к равным и достойным, сводится на нет. И потому наверняка эту сплетню, что все мужчины сволочи, специально распускают хитрющие прохиндейки. Чтобы такие лопоухие, как я, верили этому и не включались в битву, выходя из конкурентной борьбы и оставляя им более широкое поле деятельности. Вот, вот как всё на самом деле! И только в тридцать четыре года я это поняла, когда лучшие экземпляры уже давно расхватали, оставив в свободном полёте бэушных и некондиционных мужичков! Эх, гадство-паразитство…

Значит, лучше я буду жить мечтами, но продолжу верить в прекрасные качества мужчин. Их ведь у них реально много. Хитрец, обманщик, придурок, слепленный сплошь из недостатков, которые так болезненно-приятно перетирать в разговоре с подругой, но так противно наблюдать в жизни, мне не нужен. Лучше мир прекрасных иллюзий, чем мир реального дерьма. Вон сколько мужских персонажей мифологии, литературы и кино создано за время существования человеческой цивилизации! Ведь, если вдуматься, практически все произведения как раз таки о мужском героизме и благородстве. Перечислять пусть зачастую безбашенных, но тем не менее славных ребят – Айвенго, Зигфрида, Отелло, Следопыта с Чингачгуком и сынком его замечательным, Павла Корчагина, Гектора Троянского, князя Серебряного, Люка Скайуокера и великолепного папашку его – да долго, очень долго можно перечислять! Любого из них хватай – и влюбляйся. Не может быть, что, придумывая их, мужчины-авторы только и делали, что хвалили свой род, приписывая его представителям несуществующие достоинства. Любая типизация – это отражение жизни. А значит – есть, есть хорошие мужчины. И буду надеяться, что не всех их уже прибрали цепкие ручки хватких дамочек, кого – то всё-таки случайно пропустили и оставили для меня.

А вот если меня спросить, каким же я хотела бы видеть своего мужчину? Всё просто. Я знаю каким. Это должен быть мой ровесник. Плюс-минус немножко. Умный, обаятельный и верный. Да – вот главные качества. Остальное всё как-то автоматически само добавляется. Если обаятельный и верный – значит, его будут любить и ценить люди, а потому с ним не пропадёшь. Если обаятельный и умный – наверняка не без карьерных успехов и, соответственно, приличных доходов. Если умный и верный, значит… Значит, мы станем верно любить друг друга и всё у нас будет хорошо! Вот. Вот такую я придумала формулировку за годы, когда ожидала своего прынца-королевича. Годы эти шли, идеал сначала рос, а затем старел вместе со мной. Теперь ему уже тридцать четыре. Ну, маленький плюс-минус. Поди найди мужчину такого возраста – чтобы нормального! Ненормальных много, нам просто не надо, а хороших, как мы помним, разобрали. Но вдруг небесный режиссёр всё-таки организовал праздник и на моей улице, начистил принцу белого коня, надраил латы и распушил плюмаж?

А потому…

Да, потому я открыла-таки почту с женихами.

Конечно, про меня все забыли – и, кроме старых писем, новых больше не пришло, а позиция моя в рейтинге этой самой службы знакомств опустилась на… Страшно поверить – 559444 место! Это что же – в поиск мужчин по Интернету вступило больше пятисот пятидесяти девяти тысяч женщин? Обосраться и не жить – как говорит моя подруга Анжелка! Неужели столько одиночек? Да даже если половину из них убрать – скажем, тех, которые просто для остроты ощущений выставили здесь свои кандидатуры, а сами замужем или имеют каких-никаких партнёров. Всё равно много… Стало быть, не одна я такая дура. Это радует.

Или это просто сбой у них на сайте какой-то?

Мысль о сбое несколько охладила мою резвость.

Но подоспевшая Настя это исправила. Она сказала речь, которая меня хорошенько простимулировала. Убедила, что какому-нибудь жениху написать надо, что надо встретиться. Не то что надо – просто необходимо, что я всё делаю правильно, в общем, да, да и да…

Одним словом, бя-я, фу, стыдно – но вот я подхожу к парку Горького. Где у каруселей меня ждёт парниша. Который одновременно говорит по телефону со мной же, поскольку я его найти так и не могу. Я смотрю на него, он на меня, мы даём телефонам отбой и улыбаемся.

Надо ли говорить, что я была смелая, что я была решительная, я не боялась показать себя с плохой стороны, типа: «Полюбите нас чёрненькими, беленькими нас всяк полюбит!», и я была в очках. Причём не самых своих стильных и любимых. А так, рабочий вариант. Тот самый – полюбите нас чёрненькими…

Я понравилась и в очках. Я накинулась на сигареты Стаса (его звали Стасом) и курила их, как подросток, дорвавшийся до разгульной жизни. Я совершенно не стеснялась, когда Стас платил за мои выстрелы в тире, катание на каруселях, жратву в кафе и водку – рюмка за рюмкой. Я же нормальная девушка без комплексов. Не дёргаюсь, но и знаю меру.

Да нормально – мне было очень даже весело. Стас оказался хорошим. Старше меня – совсем ненамного, на три года, неженатый и никогда таковым не бывший, без детей, не наркоман, менеджер, москвич и брюнет. И я ему очень, просто очень понравилась. Он так и говорил мне – с каждой выпитой рюмочкой всё чаще и чаще.

Зарядил холодный дождь, вдарил по последним бурым листьям парковых деревьев. Поднялся ветер, принялся срывать эти листья – мокрые, тяжёлые, грязные – и по нам ими кидаться. Но выпитое бодрило, придавало такую весёлость и деятельность, с которой я просто не могла вот так вот раз – и ехать домой. В такие моменты всегда хочется продолжения банкета. Умные люди умеют загнать эти желания под лавку и отправляются нахаузе. А вот такие раздолбаи, как я – ой, чего они творят…

В общем, я предложила Стасику парком-парком, через забор – дойти до Нескучного сада и там полазить по пням и деревьям. А он стал звать спасаться от дождя к своему другу, что жил где-то неподалёку. Купить водочки, закусочки – и ехать. Звал, конечно, и к себе – но это была такая глубокоокраинная даль, что я решительно отказалась. Будем общаться с друзьями. В компании старых знакомых жених раскроется во всей красе своей естественности. Ведь логично?

Нет, ну почему, почему не поехать? Может же взрсл… взосрл… взрослая женщина позволить себе немножко расс… рысс-пыссс… расслабиться? Это я придуряюсь, конечно, до такой зюзи я, разумеется, не напилась. Но с удовольствием изобразила. Чтобы посмотреть реакцию Стасика. Артистка.

Реакция нормальная. Прикололся.

Так что скоро мы сидели у Стасиковых друзей. Это были Толя и Оля – дядя и тётя лет по тридцать семь – восемь, смешные, бытовые, простые. Тоже вроде бы менеджеры, тоже активно пили водку, обсуждали чудеса свежего отечественного кинематографа и особенно взлёт мультипликации, которая восхитила их своим супер-юмором до глубины лучших побуждений.

Конечно если бы не нынешний мой пофигизм и особенно весёлое настроение, я бы замучилась тут. Всегда удивляет абсолютная уверенность людей. Уверенность такая непоколебимая и глобальная. Ощущение, что они знают всё. Что их мнение – конечное. Самая истинная истина. А говорят-то они какую-то ерунду, путаясь в падежных окончаниях и согласовании времён, начинают фразу и не могут её закончить, знают только приблизительное значение тех слов, которыми оперируют. А туда же. Очень деловые. Весьма осведомлённые. Эх, мне бы их уверенность! Она, наверное, помогает жить.

Пупы Земли.

И тем не менее я им улыбалась и поддерживала разговор. Юморила. Они радовались за нашу со Стасом счастливую пару. Мы пили с ними за то, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались – благодаря компьютерному волшебству. Мы пили за сеть всемирной паутины, что связала нас со Стасиком. Я и он рассказывали удивительную историю нашего знакомства: что, типа, это не Стас повесил своё фото на сайт знакомств, а одна добрая сотрудница, и я была первая и единственная женщина, которой он написал. Верю-верю всякому зверю…

А я честно говорила, что Стас мне понравился. Все радовались.

Ведь он и правда мне понравился. А чего? Стасик был нормальный.

Водки оказалось много. С какого-то момента я перестала её пить – и, к счастью, ребята уже этого не замечали. Чокалась я активно, ела тоже. Смеялась, обнималась со Стасом.

И думала. Он очень здорово целуется. Мне это приятно. Так. Уже я более-менее нормальная. Что-то, значит, чувствую. Мы будем дружить семьями с Толей и Олей. Они станут ездить к нам в гости, мы к ним. Хорошая семья, прекрасные друзья…

А Стас, а Стас держал меня за руку, когда мы шли к ним. Здорово! Чувство защищённости – так приятно! Он большой и сильный. Классно! У него весёлые глаза. Он хороший человек. Он явно одинок. Уверен, что я замечательная, а друзья его активно в этом поддерживают. Что ещё надо, жопа ты такая? Давай, действуй! Надо проверить всё. Ну и что, что раньше так не делала – раз, два и в койку. Что мешает провести опыт? Стыд? Ложный. Отсутствие желания? Временное. Да – может, оно появится! Целоваться ведь уже понравилось. Ах да – отсутствие любви! Ну, милая моя, теперь уж не до этого. Придёт в процессе. К другим же, как утверждают, приходит. Зато вы теперь можете быть вместе – встретились же, блин, два одиночества! Погуляете, пообщаетесь, да и поженитесь. Стас ведь наверняка не против. Там кто его знает, конечно, но в разговоре как-то активно проскочило…

Да – даже я, балда неразумная, почему-то об этом догадалась. Неужели у него как раз наступил тот самый возраст, о котором говорила Настя? Что задумался – пора. К тому же нужно следить за знаками судьбы – ведь если подумать, то наверняка это она, Судьба, мне послала Стаса! Да, и всё сложилось, мы встретились, рвоты друг у друга не вызвали. Судьба, она и есть судьба. И не надо плеваться в неё. А то обидится. Вот.

В общем, я решилась окончательно.

И это несмотря на то, что вообще-то в этой компании мне уже стало совершенно скучно. Напившийся Толя по пятому разу рассказывал один и тот же анекдот – очевидно, свой любимый, Оля всё скатывалась на тему своей работы и того, как её там обожают, ценят и как заигрывает с ней её начальник (это, как я поняла, ради разжигания Толиковой ревности – чтобы любимый был в тонусе). Стас всё смеялся над каким-то старым их общим приколом – кто-то откуда-то упал, напившись, его приняли за другого и далее смешно, смешно, смешно… Я старалась не быть снобкой – фу, типа того, пролетариат. Но перспектива такой доброй незамысловатости почему-то ужасала даже мои умильные пьяные мозги. Что же будет, когда я протрезвею и стану обычной – насмешливой, злой и циничной? Скучно, пусто и вопрос «ЗАЧЕМ?». Обычно, когда он появляется у меня в мозгу именно вот такими вот огромными буквами, глаза мои выпучиваются, лицо деревенеет – и такая тоска накатывает… Не хочу. Бежать. Вон! Вот что хотелось мне. Потому что, видимо, алкоголь покидал мои извилины. Но кто собрался довести дело до конца? Кому нужен мужчина? Мужчина ведь нужен – даже несмотря на то, что я поняла: замуж за Стасика я НЕ ХОЧУ! Да. Это была чудовищная мысль – для меня, так страстно мечтавшей о замужестве и проклинавшей мужчин за то, что ни одна сволочь из них не хочет совершить со мной столь незатейливый обряд официального бракосочетания, который так много изменил бы в моих натруженных страданиями мозгах! Да, именно в них – в первую очередь… Но теперь вот практически можно хватать мужчину голыми руками и вести в загс. А не хочется. Не хочется так отчётливо, что просто бя-я-я-я… И ведь он не противный. Может, пить надо меньше? Или, наоборот, больше?

Всё, ладно, не хочешь замуж, и не надо. Тебе сказали, что мужчина нужен для здоровья. Вот и общайся себе для здоровья. А будут замуж предлагать – гордо откажешься. Ещё и цену себе набьёшь, поднимешься в собственных глазах, бестолковщина! Не так уж я стара и неликвидна – а потому могу себе позволить отказ, да-с, голубчик, да-с…

Вперёд! Инстинкт зовёт. И ничего, что пока его нету. Сейчас, ещё маленько протрезвею, и появится. И позовёт. Потому что в пьяном виде мне обычно не до секса. Хочется почему-то беготни с визгом, дурных воплей, залезть куда-нибудь повыше, чем-нибудь покидаться, побуянить, в общем.

Но сейчас я сдерживалась. Все часы в доме показывали конкретную ночь. Только участники видеоклипов в телевизоре неистово дёргались без звука, да мы продолжали дружеское застолье. Курить я уже больше вообще не могла – даже раньше, чем пить. Ещё полсигареты – и просто вырвало бы. Я всё-таки не курильщица. Но в подъезд постоять с остальными выходила. Да и то через раз.

В очередной перекур Стас взял меня прямо в подъезде на руки. Так внёс в квартиру. Это послужило хозяевам знаком, что нам пора стелить.

И мы улеглись. Я ждала восхитительного секса. Уж очень многообещающими были Стасиковы поцелуи. Нельзя, нельзя сравнивать – но по контрасту с мягкими незаметными Антуановыми тык-тык – просто блеск! Правда, сама я на поцелуи Стаса практически не отвечала. И не потому, что, как писали когда-то девчонки в своих самодельных «анкетах»: «Умри, но не отдавай поцелуя без любви!» О-о, нет! Просто не хотелось. Чмокнула партнёра несколько раз для поддержания его уверенности. И всё.

Но в остальном же старалась активнейшим образом, позитивными словами и действиями давая понять, что всё супер. Но. Но. Но. Надо же быть с собой честной. Так вот – на весь этот процесс мне было совершенно плевать. В смысле никак. Даже на поцелуи если отвечать не хочется – ну куда это годится? Никаких ощущений. Эмоций никаких. А как без эмоций?

Я прислушивалась к себе. Нет, выделываться продолжала, конечно. Стасу явно нравилось. Но зачем, зачем, зачем? Бессмысленное занятие. И замуж я не прошусь. Какого рожна тогда стараться? В то время как хочется сказать только: «Всё, мне надоело и неинтересно». Но я ведь не скажу. Человек (в смысле Стас) удивится и расстроится. Это у меня что – мысли профессионалки, которой жалко клиента? Но так я ведь это делаю совершенно бесплатно, даже не работаю на перспективу будущего счастья. Даже не отрабатываю какую-нибудь услугу – ведь, наверное, так тоже бывает. А я, а я – я пытаюсь получить удовольствие. Пользу для здоровья. Пресловутую эту пользу.

Да ещё и для возвращения себе уверенности, что всё нормально, что я нормальна, функционирую тоже нормально. Должна же у меня происходить нормальная половая жизнь. Последним мужчиной у меня был Антуан – три года назад. Все эти три года я ни с кем не общалась и думала: «Вот как будет настоящая любовь, так я и сразу заобщаюсь. А так – на фиг мне эта возня просто так?» Настоящей любви всё не появлялось и не появлялось. Но. Но… Даже если я после Антуана совершенно разучилась – навык всё-таки остался, значит, рефлекторно всё вспомнится. Вспомнилось, действительно. Но без ощущений. Где бурлёж эмоций, где буйство плоти, едрит твою налево? Почему же мне никак? Как-то смешно и ненужно.

Хорошо, что всё как-то так закончилось быстро и Стас тут же мгновенно уснул. Я прокралась в местную ванную, долго и осторожно лила на себя душем. Вышла, не вытеревшись, потому что не поняла, какое моё полотенце. Тут же попалась на глаза хозяину квартиры, предложившему пойти покурить. Метнулась от него стремительной ланью, затаилась в комнате с храпящим Стасом. Он был крупный и пьяный мужчина. Естественно, храпел. Спать под такое было нельзя.

Я надела очки, уселась на широкий подоконник, задвинулась шторой и стала смотреть на то, как в свете фонаря пляшут на мокром асфальте дождевые капли.

Было не то что грустно – жопа просто какая-то!

Эх, сложить бы сейчас свои шмотки в сумку, обернуться, нацепить сумку на шею – да и улететь отсюда в окно! Вот Толя, Оля и Стася удивятся, не застав меня наутро. Может, поначалу Стас решит, что чудесная женщина ему просто приснилась. Я, в смысле. Но друзья убедят его, что это была не галлюцинация, а живая девушка. Но вот куда она делась?.. А я как бабочка – бяк-бяк-бяк-бяк! Упорхнула. И подумаешь – четвёртый этаж.

Но я не могла себе этого позволить. Выпил – за руль не садись. Это кажется, что в голове ясно – на самом деле алкоголь гуляет по организму. Такое-то количество за день! Так что никуда я не полечу.

И я сидела. Оделась, взяла с кухни горсть колбасных кружочков, ела и думала, ожидая утра. Облом. Или не всё потеряно? Протрезвеет Стас, повторим, жизнь наладится. Может, это просто из-за того, что он пьяненький, мне никаких удовольствий секс не принёс? Но Стасик вёл себя нормально. И во время секса, и до него. Без завихрений и пьяного бреда – в отличие от того же несчастного недалёкого Толика. Которого, кажется, отправили спать на кухню.

А может, всё-таки замуж? Выбирать поскольку уж не приходится, надо соглашаться и на этот вариант. Взять и раскрутить Стаса – люблю, не могу, вспоминаю-умираю, только о тебе мечтаю! У-уй, ну сколько можно мотать мысли по одному и тому же кругу?! Всё, думаю на эту тему последний раз. Последний-распоследний. Обещаю.

Какие у нас плюсы? Стас простой. Мы много раз с девчонками на работе приходили к выводу, что нужно постараться найти мужа «простого» – с конкретными и ясными человеческими мозгами, надёжного, без закидонов, эстетских понтов, интеллектуальных вывертов, неврозов и прочего, чем так богаты молодые и не очень люди нашего окружения. Стас явно такой, в смысле без понтов и закидонов. И ещё человек он хороший. Неподлый. Довольно симпатичный. Можно заставить похудеть – сам сказал, что очень поправился, когда пытался курить бросать. Килограммов двадцать убрать не помешает. И мне килограммов пять-семь тоже. Так что почему не попробовать начать худеть вместе? Это может нас сроднить. Дальше. У Стаса есть друзья. Он хочет детей. Есть стремление зарабатывать. Но пока явно зарабатывает немного – потому что, я так думаю, не понимает, зачем больше. Это можно у него воспитать.

А минусы? Плохо одевается – по-пролетарски. Исправимо. Это не значит, что вкуса нет. Это просто мужику всё равно, как и многим из них. Но! Не знает культурной жизни Москвы – даже суши ни разу не ел. Про кино, театры, клубные развлечения, даже курорты понятия не имеет. И не стремится. О чём это говорит? С одной стороны, хорошо, что не понторез, а с другой – так что же со всем этим делать-то? Работать гидом-проводником? Не он меня, а я его везде буду водить-просвещать? Я превращусь в мамочку, и это погубит наши отношения. Надо, чтобы хоть изредка мы менялись инициативой. Да… Не о чем нам поговорить? Сегодня за вечер он два раза рассказал один анекдот (конечно, Толя его в этом переплюнул – но с таким дубинноголовым, как Толя, я вообще бы не смогла – ни секунды), два раза историю про общего знакомого и три (один раз в самом начале нашей встречи) о недавнем приколе у него на работе. Сыплет шутками из гайдаевских фильмов, тут же над ними смеётся. Фильмы эти я тоже люблю, но пошути ты сам…

И, в принципе, всё.

Перспектива вырисовывается блёклая. Ну расскажет Станислав мне ещё штук пять случаев из детства, три-четыре о друзьях и работе. А дальше? Как мы будем общаться? Нас сблизят бытовые темы? Но я об этом никогда ни с кем не разговариваю. Не могу обсуждать обои, типы пылесосов, ремонт крана и покупку новой плиты. Жить без всего этого я тоже не могу, но и говорить о пылесосе, кране и плите – просто скучно.

Мои подруги Лара, Женя и Анжела сказали бы, что у нас со Стасом разные интеллектуальные уровни. Это что, я так умна? Да, блин, нет. Просто образованна. Высшее образование, интеллектуальный труд, постоянное увеличение эстетических запросов… А что он, Стас? Ах, барышня, ох, милая, – да просто вы надёжно обосновались за чертой «старая дева». Стали вредная, капризная и брюзгливая. Вот отсюда и нужно вести отсчёт глубины разделяющей вас со Стасом пропасти. Вот из-за этого недовольство и скука. А надо видеть в нём мужчину, мужчину – подарок судьбы, царя цивилизации, венец творения! И тогда никаких проблем не возникнет, глупая твоя голова!

Ничего, нас будет сближать нормальный здоровый секс. И всё наладится!

С этой позитивной мыслью я сбегала на кухню, налила из банки с маринованными огурцами в стакан рассола, в другой стакан минеральной воды, притащила всё в комнату и поставила возле спящего Стаса на табуреточку. Проснётся мой избранник, опохмелю и использую. Ради нашего будущего счастья.

Утро было добрым. Румянилась заря, но я отменила её, плотно задвинув шторы на окне. Стас обрадовался моему опохмелочному набору, всё бодро выпил, расцеловал меня, сходил в душ и прыгнул под одеяло – мокрый, прохладный. Жизнь налаживалась.

Я снова усиленно старалась. И у меня всё получалось – я была очень страстная женщина-артистка, Стас явно радовался моим объятьям. Он прямо сходил с ума и говорил мне об этом. Да-а… Только пусто было в моём сердце, никакого инстинкта во мне практически не просыпалось, а потому в теле желания секса не появлялось. Наверное, потому, что мне было смешно. А я скрывала это – и играла страсть ещё бо льшую.

Стас с утра был особенно жизнерадостным, так что всё это могло не закончиться очень и очень долго. А так хотелось смотаться…

Это что ж получается – я как с Антуаном не могу, так и со Стасом не могу. И от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл. Дело не в Антуане – зря я когда-то грешила на этого невинного человека. Во мне дело. Так что ж тебе надо, собака?

О, да я фригидна! Поэтому секс не доставляет мне удовольствия. Как я забыла про это умное и всё объясняющее слово! А ещё во влечении к малолетнему Глебу себя пыталась уличить – слишком уж большого вы мнения, дамочка, о собственных сексуальных возможностях! Перебор-с.

Но ведь когда-то давно, когда у меня был по-настоящему любимый человек, этот процесс доставлял радость! Да ещё какую.

Секс шёл в комплекте с любовью, вот в чём всё дело… Ответ тут простой. Только любовь.

Поэтому без этой самой любви, извините, ребята…

И я поняла, что этот проект (отношения со Стасом) нужно немедленно закрывать за абсолютной его нерентабельностью. То есть моей собственной неликвидностью.

Однако как же моё здоровье, ради которого, собственно, всё это и затевалось? (Акция под девизом: «Если не замуж, то хоть для здоровья!») Где моё упорство в достижении цели? Мне нужен мужчина? Нужен.

Ну вообще дурь какая-то… Зачем, для кого вообще придуман этот убогий процесс? Для смеха, честное слово. Я совершенно разучилась, видимо. Какие же скакуны у меня мысли. Интересно, о чём думают другие женщины во время секса? И почему раньше – помню, очень давно раньше, – мне и в голову не могло прийти в такие моменты о чём-нибудь подумать? Было приятно, весело и некогда. А сейчас. Чего ж всё так сейчас?..

Старенькая вы уже – вот что сейчас. В этом возрасте главное ум. Так, наверно. А потому думай и делай, балда! Сделай попытку сковать себе счастье, жопа такая!

И я делала.

Это было смешно вдвойне. Я делала то, что мне совершенно не нужно, не то что неприятно, а никак. Но делала – ради самой же себя. Не знаю, можно ли меня понять – или это может сделать только психиатр…

Подумав о психиатре, я совсем уж неприлично усмехнулась, но тут же исправилась – и переделала усмешку в сладострастный стон. А потому Стас ничего не заподозрил. Наоборот, записал очко на свой счёт – во как я порадовал женщину!

И тут я… предложила ему закончить процесс. Немедленно.

Хватит. Кому замуж, кому секс, кому психиатр. А мне на фиг всё это не надо. Дурь какая-то. Пусть у меня семь пятниц на неделе, пусть одна мысль исключает другую, пусть. Я хочу просто жить. Пусть одна. Пусть как не совсем полноценный человек. Пусть как женщина вне фазы активного использования ресурсов организма. Пусть у меня будут из-за этого проблемы. Пусть. Всё пусть.

Я ведь правильно решила недавно – мне ничего не надо. Я умею летать. Я же оборотень! Да и вообще – вау, как сказала бы моя подруга.

Ой, вот в чём дело-то! Наверное, оборотни могут вступать в связь только с себе подобными! Да! Так что я очень избирательная женщина просто-напросто! А не фригидная, не равнодушная, не больная! Так что теперь, после своего перепозиционирования на рынке женских кадров, я должна найти себе подходящего партнёра. И с ним-то у меня всё будет в порядке. Да, мне нужен мужчина-трансформер, такой же, как я. Вот с ним-то мы и зажжём. А пока можно расслабиться. И жить себе спокойно.

Ох, мне даже полегчало. Я успокоилась окончательно. Да, приятно, что ни говори, осознание своей нормальности. Что не надо заморачиваться страданиями на тему неполноценности.

Так что мы со Стасиком добились результата. Каждый, я думаю, своего. Я в области познаний собственной сущности, а Стас… Стас остался доволен. Он ничего не заметил. В смысле того, насколько я удовлетворена сексом с ним. Хотя не представляю, что бы было, если бы заметил. Я поняла, что ни при каких условиях не могу обидеть человека, который, в сущности, не сделал мне ничего плохого. Пусть думает, что мне понравилось. Он ведь скоро останется со своей жизнью, я со своей. Ведь мы вряд ли ещё увидимся.

Да, на сей раз чуда не произошло. Интернет-знакомство не закончится свадьбой. Вот это всё не для меня… Ой, я даже громко спела, циничная женщина. А если бы менеджер Станислав увидел меня во всей красе? Обернулась бы я царевной Лебедью и вылетела в окно. Как бы он среагировал? И как бы его милые друзья? А, кстати, без проблем – быстро освоились бы. И наверняка стали бы вспоминать, что у каких-нибудь их знакомых кто-то из родственников тоже так умел. В мире обывателей всё должно быть объяснимо. Иначе он рухнет.

Я даже не стала себя ругать за то, что думаю о людях с пренебрежением и считаю их ниже себя. Потому что ничего я не считаю. Типа, обыватели – фу-фу… Ниже, выше. Высот этих никто не замерял. Кто из нас счастливее – тоже неизвестно. И кто успешнее с общечеловеческой точки зрения – тем более. Да, жить по их меркам и возможностям я не хочу. Не смогу просто. Скучно. Но и они моим проблемам не позавидуют. А вот моим возможностям… Моему небу, моим крыльям…

Ну чего привязалась к хорошим людям – какие, собственно, и составляют основу нашего общества? Из таких вот добрых семей, где люди любят друг друга, заботятся, хлопочут, копошатся в своих квартирках, и состоит МИР, тот самый, который наваливается «всем миром» на какую-нибудь проблему типа войны и решает её. Обыватели. А сама, можно подумать, утончённая аристократка с белыми костями и голубой кровью. Скорее уж вшивая интеллигенция из сферы интеллектуального обслуживания буржуазии.

Только отчего ж берёт меня тоска, когда я думаю, что вполне могу так же, как Оля с Толей? Замуж за Стаса – и вперёд, тоже с ними, мещанами-филистерами, потребителями рекламы и дешёвых развлечений копошиться! И стану женщиной своей мечты – социально востребованной, замужней, полноценной. Я так хотела этого, когда его не было – и тут вдруг забрезжило – а не хочется! С Антуаном было бы лучше – у него и запросы другие, и умнее он, и уровень выше. Да, вот такая я расчётливая невеста. Была, была! Сейчас уже нет!.. Эх, дело вовсе не в деньгах дяди Антоши, а в возможностях, которые они дают. Это все знают – про возможности, которые предоставляют деньги. У Антуана всё-таки при всех его убийственных минусах есть мозги, есть воображение, а потому с ним могло бы быть интересно, развитие было бы, и его и моё, вот что важно. Ради этого я и пристраивалась когда-то. А с таким, как Стас, я зачахну. Начну страдать, искать чего-то. Мучить его – Стаса этого или любого другого, подобного ему, парня из «простых», который наверняка долго этого не сможет понять, любить меня даже, дурачок, будет. Эх… Хороший всё же Стас, бесхитростный. А Антуан хитрожопый, ух, хитрожопый! Просчитал наверняка мои возможности, мой ресурс, способность к репродукции, которая стремительно в связи с возрастом сокращается. И – не торопится обзаводиться семьёй в моём лице, только приятных отношений просит. Интересно, ведь были же какие-то женщины у него эти три года. Так что ж его не устроило? Эх, и почему я про них не спросила?

Подумав о Антуане, я решительно отменила прежнюю мысль: не женятся на мне потому, что я не рыба и не мясо. Хрен-наны! Я хорошая! Я и рыба, и мясо! Это мужики козлы. Много лет я отказывалась о них так отзываться, думая, что если я к ним хорошо, то и они ко мне. А теперь признаю. Козлы, раз вовремя на мне не женились. А теперь я и сама не хочу. У-у-ух, как не хочу-у-у! Так что не надо со мной по-хитрому. Не знаю, как надо. Может, и никак.

Я снова мысленно послала отказ великовозрастному дяде Антуану. Хрен на блюде от меня получит. Вот. И Стас тоже. Хоть ни в чём и не виноватый.

Да…

Так я думала, пока мы шли всей компанией на остановку. Оля и похмельный жуткий Толя – красномордый, шатающийся и плетущий форменную чушь, провожали нас. Стасик не хотел уезжать от друзей. Но времени и так был уже пятый час дня – вот до скольки мы прокопались у Оли-Толи. Перед выходом из дома мужики выпили ещё бутылку водки, мы поели, попили чаю, посмотрели любимый мультфильм семьи. Я маялась несказанно, была злая – злее самой злой собаки. Но из-за дурацкой привычки врать ради общего блага говорила, что у меня просто болит голова от выпитого вчера – поэтому я и не веселюсь. Хоть ничего и не болело. Вруха-конспиратор.

И вот теперь мы наконец топали на троллейбусную остановку. Воскресенье пролетело коту под хвост, а завтра уже на работу.

Да, Стас уговаривал поехать к нему и продолжить пиршество страстных тел. Но отмазываться я хорошо умела. Так что помчался он домой один.

И я к себе ломанулась.

В ванне я провела часа два. Или три. Ныряла, всплывала, натиралась маслом, смывала его скрабом, сливала воду и стояла под душем, вновь набирала полную ванну, заныривала, даже вздремнула в воде. Выбралась уже к полуночи.

Всё смыла зато. Всё. Все объятия и поцелуи ни в чём не повинного, но неприятного мне Стаса. Люблю смывать неприятности. Так и вижу, как они в сточные воды утекают.

Вышла. Чистая-лучистая. Намазала тело нежнейшим увлажняющим лосьоном Oxygene – которым в силу его восхитительного кислородного запаха пользовалась только по праздникам. У меня и был праздник. Очередной праздник понимания. Я играла в себя – и перешла в этой игре ещё на один уровень. Поздравляю!

Сменила постельное бельё. Улеглась, выпила кружечку молока, выключила свет.

А ведь это катастрофа. Что не нужно мне никакого секса. Больше не нужно. Ну что же – это, значит, моя плата за то, что я теперь летучая женщина? С одной стороны, не такая уж и большая цена. Подумаешь – секс! Сто лет у меня его не было, да столько же и не надо. Без любви-то.

А может, это тогда, когда я три года назад к Антуану пристраивалась и жертвенно (ради семьи, всё ради мифической семьи!) занималась с ним сексом, думая, что этим нравлюсь ему – и испортила всё? Тело моё обиделось на мой столь убогий выбор и сказало сексу решительное НЕТ? Может быть, может…

Но версия о сексе с оборотнями, то есть себе подобными, грела меня больше. Но где они там, эти самые НАШИ? Дать объявление в Интернет? Поискать – может, и найду своих?

Нет уж – этим я точно не стану заморачиваться. Делать мне нечего – желающих спаривания оборотней по Интернету искать!

Да скорее всего просто физическая радость осталась в молодости. Слишком большой перерыв был у меня. И организм, стало быть, попросту уснул. Сначала перешёл в режим ожидания, а затем спокойненько отключил эту функцию. Да, перестал хотеть и уметь выполнять то, что раньше доставляло не просто удовольствие – восторг! Теперь вот так вот процесс организации секса убого и выглядит. Убого и смешно. Организм отвык. И заставлять его нечего. Да я и не буду. Всё.

Ведь теперь этот же самый восторг доставляют полёты. В природе всё взаимозаменяемо. Вот и хорошо.

А мне и правда стало хорошо. Как только я всё это мысленно оформила.

Решила завтра вылететь полетать над рекой. Только бы дождя не было. А если и будет – фигня. Прорвёмся. Как говорится: что нам, демонам?

Эх, забыла выключить мобильный. Звонит Стас. Сообщает, что не спит и помнит моё прекрасное тело. И думает о нём. И мечтает вновь увидеть, обнять, ощутить, поцеловать.

Я промычала про то, что уже сплю. Он пожелал мне спокойной ночи и сообщил, что любит меня (вот это новости!). И что я хорошая.

Я не стала его ничем разочаровывать. Тоже пожелала ночи спокойной.

Отошью со временем. Необидно. Но отошью.

Стас не пропадёт. В Интернете полмиллиона женщин. А на улицах Москвы ещё больше. Пусть он познакомится с какой-нибудь хорошей. Он достоин этого. И пусть в их физиологии всё совпадёт к общему удовольствию. Будь счастлив, Стас!

Видимо, недаром говорят, что, как только женщина заводит себе одного мужчину, она сразу становится интересной и для других. Как будто у неё где-то там мёдом намазано, вот они и слетаются.

Потому что только я закрыла глазки, позвонил Антон. Антуанчик. На городской телефон. И неужели не видит, сколько времени? Не понимает, что человек спит?

Эти вопросы он оставил без ответа. Голосом с утробным подвыванием он сообщил мне, что я восхитительная, обворожительная и он, конечно же, страстно меня хочет. Что думает обо мне всё это время, что думал раньше, что я вообще супер. А, да – ещё что жаждет приехать и забрать меня к себе. Утром же, досыта напоив кофе, обязуется доставить на работу. Хрен тебе в сумку, как говорят в народе. Я пробормотала, что уже сплю и к тому же больше не думаю о суетном. Добрейшим голоском пожелала ему приятной ночи. И выдрала телефон из розетки. Что, интересно, сейчас в голове у Антуашки? Я больше не думаю о суетном – это в смысле о нём? Очень хорошо, если он так себе это оформит. Браво мне!

Шли дни. Я жила себе и жила. И мне было ХОРОШО! Мне было ПРОСТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! Я с удовольствием торопилась домой – и это только раньше переживала, что там меня никто не ждёт, только раньше! Теперь я, наоборот, была этому так рада, что словами не описать! Там всё для меня, там прекрасная ванна, в которой можно валяться часами, там моя мягчайшая коечка – в смысле друг-диван, там телевизор, который так удобно смотреть, устроившись под одеялом, там куча дисков, кассет, книжек и журналов, там еда, которую я любовно выбираю в магазине и волоку в недра холодильника. Чтобы хвать, хвать, хвать оттуда – и насыщаться, и наслаждаться! Там балкон, в конце концов, с которого я – эх! Возьму и стартану в небо. Только меня и видели!

Никогда бы не подумала, что всё это – и есть счастье. Сон – сладчайший, нежнейший, о котором я упоительно мечтала, возвращаясь в метро с работы, и точно так же спала – с ощущением этого самого восхитительного удовольствия. Еда – именно любимая, пусть калорийная и несбалансированная, но которую я ела, сидя у телевизора, – и сама себе завидовала. Так вкусно мне было. Мытьё тела приятнейшими средствами и последующая обработка средствами не менее приятными. Книжные и киноистории любви, которые я теперь читала и смотрела просто с интересом, без прежней убивающей, выдавливающей из глаз потоки слёз ЗАВИСТИ. Зависти тому, что с кем-то что-то ведь в жизни случается, не могут же авторы книг и фильмов всё выдумывать. Случается у других, случается – а у меня, блин, нет! Ничего не происходит. Не было теперь этого пораженческого обидного чувства. Да.

Так что проводила я время с громадным удовольствием. Я гуляла по московским улицам без этой дурацкой призрачно-дрожащей надежды в сердце: вот иду я такая, иду, а какой-то незнакомец – именно тот, кто предназначен мне Судьбой, вдруг и обратит на меня внимание. Я его не вижу пока, но он-то меня разглядит! И пусть не сегодня, не завтра, но этот самый ОН повстречается! И так в течение, мне кажется, двадцати лет, не меньше – ну да, лет с четырнадцати я об этом мечтала… Не повстречался, не увидел, не разглядел. Поэтому и ходила я теперь просто так. Мне было хорошо и легко. Наверное, это потому, что из сердца моего ушло сожаление. Которое ежедневно трясло и дёргало меня раньше: зачем ты так сказала, для чего ты это сделала, почему ты поздно об этом догадалась, кто тебя заставлял в эту ерунду выряжаться, как ты могла упустить такую возможность, ты тратишь время понапрасну, ты ничего так не добьёшься, а значит, ты какашка, пустышка, неудачница… Всё. Отпустило. Я больше не кляла, не ругала себя и не выставляла оценок за поведение.

А потому и на улице, и дома мне было стабильно хорошо.

Плохо было только одно – что квартира съёмная, не моя. Вот была бы она моя… Да и не только эта, а и любая другая (желательно с видом на реку, лес или пустырь). Эх, вот была моя бы… Я бы тут же поймала молодого и здорового одноразового мужчину, размножилась – и мы с ребёночком летали бы вместе. Ерунда, что он может не летучим оказаться – ребёночек мой будет летун, я уверена. Но… Мечты из области фантастики. Ну надо же – такие простые человеческие дела, как заведение ребёнка и приобретение квартиры, для меня фантастика, а вылететь в окно и полетать – реальность…

Погода стояла самая что ни на есть осенняя. Хорошая погода, я такую люблю – мрачно, промозгло, самый романтизм. Конечно, мне и другие времена года нравятся, особенно когда тепло и приятно. Но почему-то больше всего дорог моей душе ночной непроглядный мрак русской осени. О нём я вспоминала и летом, и зимой. О нём – когда стоишь и смотришь куда-то в дальнюю – дальнюю темноту. Ничего не видно. Обязательно дует ветер – налетает откуда-то порывами, приносит влажные таинственные запахи: откуда, что – непонятно. Но тем ещё лучше. Там, где-то там, кажется, что-то такое есть, но не видно его. Только ощущается. Может, казалось мне всегда, пока я тут стою, что-то в этой самой дали так изменилось, что и не узнать! Недаром ведь ночной ветер тревожит, обещает что-то такое невнятное. Которое нужно только сформулировать – собраться как следует с мыслями, прислушаться – и понять. Тогда всё изменится, всё переиначится. Щемит от этого всего сердце, волнуется душа. Люблю я долго бродить вот так по открытым пространствам, вглядываться в темноту и упиваться этой невнятной осенней грустью.

Очень хотелось летать, очень. Я с раннего вечера принимала снотворное, засыпала на всю ночь – на ту часть суток, которая предоставлялась только мне. Остальное время, за вычетом пути к офису и обратно, было куплено моими работодателями. Не полетаешь. Но всё это время я мечтала о небе. Мечтал мозг, мечтало тело. Я подходила к окнам и много раз готова была в них выброситься – на глазах изумлённой публики или без её наблюдения. Тело ломало, душа томилась.

И в конце концов однажды чёрной-чёрной ночью, когда чёрные – чёрные тучи закрыли звёзды и из этих туч на чёрную-чёрную землю лил чёрный-чёрный дождь – в общем, в такую погоду, когда ни один хозяин не выгоняет из дома ни чёрную-пречёрную, ни белую-пребелую, ни рыжую-прерыжую, ни самую захудалую рябую собаку, я обернулась птицедевой и вылетела на улицу.

Да, это уже после вылета я поняла, что в ночи льёт этот самый чёрный-пречёрный дождь. А дома мне казалось, что всё по – другому. Просто ночь, темно. У меня в квартире играла музыка, так что шума дождя я не слышала…

Вот это погода! Порывом ветра меня тут же снесло в сторону и бросило на деревья. Очки залепило дождевыми каплями – эх, надо на такой случай в кепке с большим козырьком вылетать. И в линзах, разумеется.

Я кое-как вывернулась из воздушного потока, устремилась вверх – может, удастся подняться над облачностью, вдруг там дождя не будет.

Но попробуй над ней поднимись! Закручивает, кренит – и стабильно прижимает к земле. Просто плющит, я бы сказала. Не надо, не надо нарываться, надо поворачивать домой. Дождь холодный и противный, хорошо хоть перья не мокнут. Но ведь прибивает к земле, блин гороховый! Я снижаюсь стремительно. Может, не сопротивляться, сесть отдохнуть и снова взлететь? Вот сюда, на аллею. Это аллея? Нет, это дорога! И вон едет машина. Ага, у кого-то сейчас состоится встреча с неведомым. Вот тут, в свете фонаря… Ладно, жалко полуночного ковбоя. Не покажусь ему…

Куда-то я срулила. Водитель меня не заметил. А я раз – и в грязь. Прекрасно, все лапы извачкала. Надо в луже потоптаться, смыть грязюку хоть чуть-чуть. Домой, бойкий авиатор, домой!

Разбег, толчок. Крылья всё-таки тяжёлые, хоть, мне казалось, и не намокли. Дождь бузует. Ветер дует. Будем пробовать ещё. Другого выхода нет. Снова машина… В кусты и затаиться!..

Я боролась со стихией долго. Романтизма выше крыши. Ветер рванул откуда-то сбоку, я дёрнулась в этот поток и слилась с ним. В полном смысле слова. Дождь лил непрерывно. Меня подхватило ветром, я набрала высоту, сменила направление и после нескольких заходов на посадку замёрзшая, уставшая и злая рухнула на пол своего узенького балкона. Куда-то отлетели очки. Я обернулась и голая, мокрая и потому просто злейшая, коряво, но громко матерясь, принялась ползать ошалелым слепышом и искать их.

Нашла. Но сколько неудобств всяких…

Я бросилась к компьютеру и через Интернет бронировала себе номер на ближайшие выходные. В глухоманном доме отдыха Тверской области. Буду там летать. Сил моих больше нет.

Телефон с системой навигации. Купила. Суперский. Просто чудо! В магазине мне установили туда все карты, какие я попросила. И даже больше. Ребята возились с явным удовольствием! И учили меня тоже. Объясняли, что в домах навигатор не действует – сигнал от спутников ловится слабо, выходили со мной на улицу (всей компанией). Мы с точностью обнаружили своё местонахождение на карте Москвы. То же самое я могу теперь сделать в любой точке мира – карты закачаны. Ну вообще!

Однако дом отдыха пришлось отменить. И полёты с навигатором. Работа, едришкин-фишкин. Ну очень надо было. Коммерческое предприятие как-никак. Вот и работала в выходные.

Так что всё решилось само собой. На день рождения к Глебу поеду. Ничего страшного. Приеду как друг. Да. Глеб – друг монстра. Я монстр. Дружественный монстр. Здорово. Каждый ребёнок мечтает дружить с чудовищем – сильным и мощным. Я, когда была маленькая, убеждала всех, что дружу со Змеем Горынычем. Да: один гудок с вашей платформы – и зубы тронутся. Змей прилетит и разберётся. Мне, которую, в принципе, никто и не обижал, от осознания моей дружбы с мифическим существом становилось интереснее и значительнее. Не я значительнее, а мне значительнее. В смысле жизнь моя наполнялась особой значимостью. Вот.

И всё-таки – как же это я так долго жила одна? Да и, в сущности, продолжаю жить? Как же так получилось, что с тех пор, как отчалил от моих берегов понявший, что я очень хочу замуж, умняга-Антуан, не завёлся у меня ни один значительный кавалер? Стоп, как это – значительный? Никакой не завёлся. И до Антуана, который был активирован в моей жизни меньше чем на полгода, никого не было тоже несколько лет. Как я так существовала – в дурной надежде на чудесную встречу и только шарахалась от случайных ухажёров? Чудесной встречи так и не произошло.

А ведь я продолжала надеяться. Ездила в метро, ходила по улицам, кафе, магазинам и кинотеатрам, смотрела на мужчин и думала: есть, есть среди них очень славные персонажи! Стало быть, и надежда на то, что мне повезёт с ними, велика! Вот, например, стоит какой симпатичный. Или вот – тоже ничего. Или этот – с портфелем. Или вон тот, трогательный неформал. Мне искренне казалось, что только подойди, например, ты, симпатичный блондин, познакомься со мной – и всё у нас будет хорошо! Или ты подойди. Или ты… Или какой-нибудь случай сведёт нас вон с тем молодым человеком. Или с этим поджарым дяденькой… Или с этим. Не сводил случай. А я была почти готова.

Но сейчас… Почему всё изменилось сейчас? Я езжу всё в том же московском метро. Вокруг мужчины. Я, как и раньше, на них смотрю. Смотрю и в магазинах. И на улицах. И – нет. Нет! Не могу ни с одним представить себя наедине. Ни в чьих объятьях. Ну, скажем прямо, в объятьях я и раньше не особо-то представляла. Только почему-то так, на вербальном уровне, общение мне виделось, в разговорах, из которых выяснилось бы наше совпадение друг с другом или несовпадение. Но и всё. А теперь я как представлю, что вон тот дрябло-кудрявый меня обнимает. Или вон тот усато-бородатый целует – фу-у-у-у… Я пыталась не впадать в крайности – и выбирать для мысленного эксперимента самых чистеньких-аккуратненьких. Но как представлю, что какой-то неведомый тип лезет ко мне обниматься-целоваться – аж передёргивает. Ну что вот это такое? Последствия контакта со Стасиком? Реакция на неумелые заигрывания Антуана, который вдруг опомнился и просит предоставления ему тела? Ой, до чего же он всё-таки неумный какой-то… На днях опять позвонил и сообщил, что всеми фибрами своего организма желает воссоединиться со мной в ночное время. Слова-то какие… Смешно, но Антон Артурович уверен, что шутит весьма остроумно, а потому без стеснения и с уверенностью в успехе у публики выражается витиевато и пафосно. Я обычно морщусь, если он меня не видит, и изо всех сил сдерживаюсь, если в этот момент оказываюсь у него перед глазами. Передёрнуло меня и на этот раз. Антон по телефону рвотных гримас не заметил. И добавил: ты мне в такие ночные моменты нравишься больше, чем днём, когда говоришь что-нибудь. Общение с твоим прекрасным телом доставляет мне гораздо больше удовольствия. И думает, видимо, что комплимент сказал! Значит, говорю я всякую хреновню, великого падишаха не устраивает, а когда бессловесное тело в ночи – это, стало быть, нравится… Да какая дура после такого заявления на Антуана-павиана поведётся? Не я, точно. Пошёл он в задницу. Пусть ищет себе какую-нибудь глухонемую секс-рабыню. И я к этому человеку ещё пыталась замуж пристроиться?..

В общем, всё – отцвела капуста и уснули мои половые чувства. Надо бить тревогу и бежать к врачу. А я к этому так спокойно отношусь. Ну и изменения со мной происходят! И нравится ведь мне всё это – вот какое дело!

Я придумала, что хочу подарить мальчишке-спасителю Глебу на восемнадцатилетие. На поиски позвала с собой Анжелку. Мы проехались по трём магазинам – и я купила роскошную куртку. Это была отличная вещь – канадская куртка охотника, тёплая, красивая и многофункциональная. Мой возлюбленный Ричард, в смысле Ромуальд, – охотник, так сказала я Анжеле. И она одобрила мой выбор. И куртки, и мэна.

К тому же вещи в магазине были не только качественными, но вообще элитными, о чём сообщили с гордостью продавцы. Этот магазин и нашла-то, собственно, Анжелка, я бы не догадалась о его существовании. Так что будет ходить по деревне Ключи и в её окрестностях молодой-премолодой человек в элитной-преэлитной, канадской-преканадской, охотничьей-преохотничьей куртейке. Хорошенький такой, прехорошенький.

Мы отправились в «Дурдинъ» – ресторан, где Анжелке всегда находился столик, и весело обмыли покупку. Хорошее там пиво, и еда вкусная – настоящий трескопуз. Люблю. Подруга благословила сумму, которую я потратила на куртку, и сделала из этого вывод, что мужчина, которому предназначался подарок, на самом деле мне дорог. А значит, она дважды благословляет и нашу связь. Ну, раз для неё это так важно, пусть.

– Только не будь дурой, дурой не будь! – тяжело и значительно глядя на меня, требовала Анжела. Это в смысле в отношениях с вымышленным мужчиной. В существовании которого теперь уж точно нельзя было сомневаться.

– Не буду! – и я пообещала не быть дурой на весь зал ресторации «Дурдинъ».

Чего не пообещать-то?

– Да, – глядя на меня уже легко и изучающе, заявила Анжелка, – а ты изменилась.

Ещё бы!

– Ага, стала какая-то спокойная. И прямо такая умиротворённая. Ты не беременная?

Я отрицательно и совершенно честно замотала головой. Анжелка поверила. Но удивилась.

– А очень похоже, что да. Я как вспомню наших матерей – Лариску с Женей. Похоже, – продолжала моя проницательная подруга. – Только ты в своём репертуаре. У тебя это тоже – гипертрофированное.

– Что – гипертрофированное? Умиротворение? – удивилась я. – Что, похоже, что я мешком стукнутая, что ли?

– Нет, нет! – Анжела замахала руками. – В хорошем смысле. Но не расслабляйся. Как-нибудь попытайся быть стервой. Но в меру.

Я обещала. Я смеялась. Про себя. Хотя ну чего смешного? Вру подруге. Не вру – создаю собственную реальность. Она верит в её существование. И рада за меня. Явно рада. Уже даже не просит познакомить с возлюбленным. Куртка – лучшее доказательство. Он есть. Он охоту любит. А значит, в представлении Анжелки, человек небедный. Для неё это всегда архиважно. Мне, как уже говорилось, наконец-то повезло. Вот какая реальность.

Слава князю и дружине!

Четвёртое ноября было в субботу.

Я приехала. В пятницу. И встретил меня Глеб в пятницу. И куртку подарила в пятницу тоже. Ничего, что заранее. Красиво ему было в ней, красиво. Это вам не телогрейка. Стильный теперь он парнишка.

Мамаша обрадовалась. Её звали Нинка. Она была весёлая и шумная. Дефективность её речи компенсировалась быстротой, остроумным матом и общей Нинкиной позитивностью. Глеб мамашу иногда стеснялся, но в целом было видно, что относится он к ней весьма тепло.

Я ночевала у них.

В доме было странно. Вроде и не грязно, а как-то необжито. Как будто они в доме временно. И Нинка временно, и муж Нинкин, и сынок. И мать её – в смысле Глебова бабка. Временно – пришла и ушла (а это, кстати, так и было – у бабки свой дом имелся, там она и обитала). Эту странную необжитость не исправляли даже изобильные искусственные цветы, пестрейшие ковровые постилки и мягкие игрушки. Их, оказывается, сентиментальная Нинка собирала. Знала бы я, привезла – у меня их целый пакет надаренных разными людьми, всё хотела какому-нибудь бедному ребёнку отдать, но не знала, где такого отыскать. А незнакомому неудобно.

Да – в доме пахло мясом. Концентрированно так пахло. Это варились холодцы из остатков забитого поросёнка. Основные его части уже были обработаны и пущены в производство.

С чем я и ознакомилась тут же. За ужином. Я привезла мартини, мать и бабка по нему тут же и выступили. А мне Глебов отчим всё рекламировал водку, изготовленную на заводе «Кристалл» в их областном центре. Самая лучшая, с московским «Кристаллом» не сравнится. Ну конечно же.

Водка как водка, но если бы не она, такой большой и нежнейший кусок жареной свинины я бы ни за что не осилила. Вкусно, но много. Много – но так вкусно!

Я улыбалась и смотрела на всю эту странную семейку. Бабка переключилась на самогонку, которая, кстати, тоже оказалась ничего. Мать допивала мартини и была оживлена, сотрясая стол – так уж она смеялась. Её муж суетливо пил всё подряд. Не пил только Глеб.

Когда мы пошли гулять по тёмной деревне, схваченной легчайшим морозом и чуть посыпанной белым порошочком первого нестойкого снега, Глеб рассказал, что он как бросил пить в пятом классе, так и не пьёт. А то пил, да. Как-то так привык ещё до школы – а чего ж, он хуже других? И продолжал бы, но отец Глеба спился и умер. Потрясённый смертью тихого и весёлого отца, Глеб и завязал. Курить он курит, но некоторым лошадям сигаретный запах не нравится, так что и особой привычки к куреву нет.

– Да ты вообще примерный, Глеб! – искренне удивилась я. – Просто уникум.

– Ты смеёшься, да? – мальчишка расстроился.

Сейчас скажет: хочешь, я для тебя две бутылки выпью? Засуну в рот целую пачку сигарет и всю её выкурю! А что – мне не слабо!.. И понесётся дурь по кочкам.

Не сказал. Просто замолчал. Даже если расстроился – не поймёшь.

Какой же у него всё-таки замечательный характер! Другой бы если не понтоваться («Давай я всё-таки эти две бутылки выпью» и проч.) начал, то или обидки кидать, или гундеть, что его не ценят. А Глеб…

Я посмотрела на него. В свете фонаря, мимо которого мы шли, мне хорошо был виден его профиль. Я вдруг подумала, что именно такие ребята были натурщиками для скульпторов, которые создавали памятники, изображающие Неизвестного Солдата. Или солдата вообще. Гранитное такое лицо. Надёжное.

И ещё подумала, что с таким человеком я пошла бы не только в разведку – да хоть в ад за песнями!

Вот это да… Таким, наверно, бывает настоящий друг. От этой мысли я улыбнулась. Улыбнулась там, в мозгах. Но это и на лице отразилось.

От мысли, просто от мысли мне было хорошо. Я почувствовала, как может быть здорово – ощущать, что этот самый друг у тебя есть. И пусть Глеб моим другом никогда не станет (что за дружба взрослой женщины с подростком мужского пола?). Не важно. Я прочувствовала сладость дружбы – то есть всего, что за ней стоит. Как будто ввела себе в кровь экстракт дружбы натуральной. Вот ведь, оказывается, какое удовольствие могут доставлять умозрительные радости! Как может мозг веселиться!

Теперь я уже не смотрела на самого Глеба, даже забыла о нём. Я шла и упивалась собственными мыслями. Эх, маленький Глеб, если бы ты знал, сколько раз я про тебя забывала – мечтая то о леснике, то о дружбе! Хорошо, малыш, что ты об этом не догадываешься.

Ха, а ведь у меня никогда не было мальчишек-друзей. В детстве я даже не представляла, что это возможно. Нам, девчонкам, казалось почему-то западло с мальчишками общаться. Их надо было обсмеивать, презирать и обходить стороной. Чтобы по голове от них не получить – за это самое презрение. Я чётко выполняла этот ритуал, искренне уверенная, что так и надо. В школе разговаривала с одноклассниками надменно и холодно, обращаясь к ним только в экстренных случаях и всегда ожидая подвоха. А когда общаться с мальчиками стало уже не западло, девчонки быстро перестроились и принялись кокетничать, вести умелые разговоры и всячески по – другому набивать себе цену. Я же вовремя не сориентировалась – и продолжала от пацанов шарахаться. Так контактировать с ними и не научилась. Только к четвёртому курсу института я сподобилась пообщаться с молодым человеком. Да и то – потому что в него влюбилась. Но так, что мало никому не показалось. Правда, долгого счастья это не принесло. Не важно, сейчас это уже не важно… Теперь я понимаю, что в этом всё дело – в неумении общаться с ними, ценить дружбу и правильно себя позиционировать. Я ведь не доверяла мальчишкам. Не доверяю и мужчинам. Сейчас мне стало это очевидным.

Или доверяла – но безоглядно. Так доверяла, что считала любовь мужчины ко мне не менее сильной, чем свою к нему. Моя абсолютная – и его абсолютная. Я для него готова на всё – и он для меня тоже. А у людей могут быть свои проблемы, свои расклады, свои ориентиры и цели в жизни. И места такой гипербезоглядности в их мире может не быть. Отсюда пинок. Отсюда «Нам надо расстаться». Отсюда и недоверчивость впоследствии. Отсюда неудачи. Да отсюда всё!

Ох, ну и ладно.

Сейчас я имею возможность наслаждаться мыслями. И мне этого достаточно. Мысль – это тоже прекрасно. Я, может, философ Вольтер.

А ещё я полётом буду наслаждаться. Прямо сейчас.

Потому что мы с Глебом зашли на какие-то глухие задворки. Тут уже не горели фонари, но было светло от снега и луны. Красотища!

Да, двойные стандарты – это норма жизни. «Выпил – за руль не садись» – действительно только в Москве. А в деревне можно! Это потому, что в Москве, конечно же, активнейшее дорожное движение. Я серьёзно – провода всякие, столбы, милиционеры и просто пешеходы. Полечу по пьяни, влеплюсь в столб, отрежу себе голову проводами, попадусь на глаза прохожим и милиции. Плохо. А в деревне – ну кто меня видит?..

И полетело пьяное создание. Хотя какое пьяное – две рюмки водки, рюмка самогонки. Давно выветрились.

Чёрно-белая картина, лес, дорога, буерак. Светится снег, мало его ещё. Не тает только потому, что приморозило. Я устремилась прямо в чёрное небо. Повернулась к полной луне спиной. Не она – я, казалось, свечу на землю, от меня это исходит лунное морозное сияние. Я поднималась и поднималась ввысь, щурясь на блеск ледяных звёзд. Как же тихо! Подавиться можно этой тишиной. С лёгким свистом мои крылья разрезают воздух – а так ну просто ни звука!

Я совершила полукруг и полетела теперь прямо на луну. Вот ведь – полнолуние! Раньше мне как-то всё равно было – полнолуние, новолуние, ущерб. А сейчас вдруг ощутила – а ведь правда, манит лунный свет, зовёт, волнует. И тоже обещает чего-то. Что известно по этому поводу – оборотни активизируются в полнолуние? Но я всегда активна. А лунный свет просто сам по себе хорош. Говорят, ведьмы загорают под луной. И набираются энергии. Видимо, негативной, раз ведьмы. Но почему негативной-то? Чем плоха луна? Раз она у нас есть, значит, хорошая.

Я летела, интенсивно взмахивая крыльями. Мне казалось, что на лицо моё ложится лунный загар. Белый, светящийся, он уже чуть покалывал кожу. Конечно, скорее всего, это от контраста холодного воздуха и моего тёплого дыхания. А вдруг всё-таки загар? Можно попсово обрадоваться – я ведьма! Я особенная! Быть ведьмой модно. Но мне это как-то было неинтересно. И всегда, а сейчас тем более. Тем, кто я есть, быть интереснее. Тоже, между прочим, готичненько. Да – эдакий персонаж славянской готики.

Интересно, я, наверно, очень стильно смотрюсь на фоне луны. Снизившись, я крикнула Глебу, чтобы посмотрел и заценил. Долго летала туда-сюда мимо луны – чтобы получиться в профиль. Глеб снизу корректировал.

– Ну, как?

– Красиво! Ты очень красивая!

– Спасибо! С днём рождения, Гле-е-еб!

А посмотреть карту в воздухе оказалось весьма затруднительно. Я долго корчилась, пытаясь не теряя высоты и не сбивая ритма полёта нажать на кнопки, чтобы вызвать карту в телефоне. Для этого всё-таки нужны руки, а не ноги. И хоть Глеб закрепил мне аппарат на лапе, я его чуть не выронила.

Зато поговорить по телефону мне удалось. Я ведь установила на нем функцию автоматического ответа после трех гудков. Так что раз-два-три – и в моем ухе зазвучал голос Глеба! Отличная штучка! Теперь мои hands действительно free! Лечу и бормочу.

И с картой-навигатором не проблема. Не нужно её закапывать глубоко в меню, балда – Марьиванна, пусть она будет сразу на экране. Сейчас сяду, отрегулирую. И все дела. Летучие коллеги – космические спутники точно укажут мне моё местонахождение. И навигация полностью наладится.

Я осталась более чем довольна своей техникой.

Но летать в мороз холодно.

А уж оборачиваться – и прыгать голыми пятками по снегу… Вообще…

Все уже спали в доме. Но я уснуть никак не могла.

Странное всё же какое-то было у них жилище. Снова я в этом убедилась. Вроде натоплено так жарко, что я под одной простынкой лежала. И одновременно как-то сыро. Разве такое может быть? Правда, сыро. Ощущение болотной промозглости – иначе не скажешь.

От всего этого болела голова. Я вставала, выпивала таблетку. В ожидании действия таблетки валялась, ворочалась, стараясь не скрипеть пружинами дивана. Снова вставала, пила вторую таблетку. Слушала, как муж Нинки задаёт храпака. Отчётливо выделялась каждая трель, каждое содрогание его музыкального горла. Что ж у меня такое болезненное отношение к храпу, не пойму?

Глеб спал на кухне. Я туда два раза ходила. Тихо. Не храпит, умница такая. Его и не видно было – где там кушетка возле печки?

Наконец, я накинула куртку, обулась и вышла на улицу. Луна. Она подсвечивала ребристые огороды – чёрно-белые полосы гряд. Сияли ледяные лужицы на дороге. Чуть дунул ветер, качнулись голые ветки большой плакучей берёзы, что нависла над загородкой. Что это блеснуло среди них? Явно блеснуло, отразив яркий лунный свет.

Я подбежала к ограде, подпрыгнула и схватилась за этот самый объект блеска. Ха, да это просто берёзовый листик. Не оторвался от ветки родимой. Ну надо же – лист был покрыт тонким слоем льда. Как будто зеркальце. Вот отсюда и блеск.

Я поймала листиком-зеркальцем лунный свет. Ишь ты, как сверкает. Бывают же в природе чудеса! Казалось бы, такая мелочь, а радует. Я посмотрелась в ледяное зеркальце. О, даже что-то видно. Глаз. Другой. Опа – губы. Можно краситься, глядя в ледышечку. Вот вам и поделки из природных материалов.

– Эй!

Ой… А, это Глеб. Вышел на порог.

– Смотрю, не спишь. Жарко?

– Непривычно. Сейчас погуляю и пойду укладываться. Глянь, что я нашла.

Глеб, в трусах, майке и галошах на босу ногу пришлёпал ко мне. Я поднесла к его лицу берёзовый листок.

– Посмотрись. Видишь себя? Здорово, да?

Глеб с удивлением глянул на меня. А затем в ледяное зеркальце.

И продолжал молчать. Но стоял на улице, не уходил.

– Глеб, иди домой, заболеешь. Холодно же!

Конечно, он переживал, что гость не спит. А я попросила очень рано, просто до рассвета меня разбудить. Будильник в телефоне специально завела. Но продублировать его не помешает. Хотелось полетать, не привлекая ничьего внимания. Не проснусь ведь. А сейчас вот не сплю. Едришкин-коврижкин…

– Хочешь чаю?

– Хочу, Глеб.

Мы вернулись в дом. Плотно закрыв дверь к спящим родителям, уселись на кухне. Было бы стильно, если бы Глеб-лесовик, юный деревенский лекарь, колдун и друг зверей, заварил мне некоего усыпительного настоя – из необыкновенных трав, известных только ему. И рецепт этого чая был передан Глебу известной всей округе знахаркой-прабабушкой. Но нет. Чай был из обычного пакета обычной народной марки. С обычным лимоном. Печеньем, вареньем и прочей стандартной едой.

Да и ничего не стильно – потому что предсказуемо. И попсово. Опять модные колдуны… Ну надо же, что за пошлая дребедень приходит мне в голову! Ведь всё и так было нормально. Хороший чай. Лимон люблю.

Интересно, а что будет модным, когда отвалятся от актуальности ведьмы, персонажи фэнтези, гламур, готика и бытовой деканадс? Я задумалась, уставившись в пространство. Всё пыталась представить что-то кардинально новое. Голос Глеба отвлёк меня.

– А? Что?

– Смотри, про тебя. – С этими словами Глеб выложил на стол газету.

– Про меня???

Это оказалась районная газета «Восход». И на четвёртой её полосе был помещён небольшой рассказ. А рядом с ним – картинка, изображающая полуголую женщину с крыльями и толстоляжечными когтистыми и пушистыми ногами.

– Я прочитал, – продолжал Глеб, разглаживая картинку в газете. – Правда, похоже.

Я тоже прочитала. Ну-ну…

«Когда в лесную реку падают золотые листья, над землёй поднимается светлая птица Сирин. И в эти согретые солнцем дни осени она летит над спокойными полями, тихими деревнями, над болотами, лесами и реками, над просторами лугов и холмов. Когда люди видят её в небе или замечают на земле тень от сильных крыльев – они знают, что скоро в их жизнь придёт радость. В холодное и тревожное время человек, увидевший, как летит птица Сирин, будет стоек и смел, в быстро надвигающейся мгле его не оставит удача.

Долго будет лететь птица Сирин в согретом солнцем звенящем покое воздуха – прекрасна, величава и таинственна.

Кто умеет смотреть, сможет увидеть на её гордом лице свет глубокой доброты, печаль и кротость. Дурному человеку не разглядеть птицы Сирин в высоком небе.

Никем неведомая и незнаемая, долгое время пребывает она, набираясь тепла и света, в заповедном краю. И в чистый осенний день птица Сирин взлетает в небо, чтобы донести до того, кто станет бесконечно дорогим ей, всё, что собирала она в своём сердце – тонкие звуки морозного утра, юную радость весны, бескрайность летнего ветра, жертвенную чистоту осенних цветов. Много хранит птица Сирин таинственного, глубокого и доброго.

Но никто не поднимает руки к небу навстречу ей, ни в чьём сердце не может прочесть птица Сирин зари надежды и силы, никак не найдёт того, для кого она сложила бы крылья и, упав с неба, запела бы несказанно прекрасную заветную песню.

И она летит дальше и дальше. А всё, на что упадёт взгляд её печального лица, долго хранит луч собранного птицей Сирин душевного тепла и света».

В конце текста стояла фамилия автора. Женщина какая-то написала.

– Тебе не понравилось? – расстроился Глеб, видя мою ехидную усмешку. – А мне прям так… Прямо очень. Прям как по правде. Вот ведь пишут…

Эк расчувствовался молоденький подписчик районной газеты «Восход»! Значит, я для этой неведомой дамочки Сирин. Страдательный, получается, персонаж. Но это по одной классификации. А автор текста, видимо, знакома с другой, позитивной функцией птицы Сирин. Раз песню она тут собирается исполнить не смертельную, а прекрасную в хорошем смысле. Не киллер же птица Сирин, вылетевший на охоту за своей жертвой. Нет. Она любви ищет – это же очевидно. Но не находит, а потому мотается над лесами и деревнями, людей пугает. Прям как я…

Правда, на картинке и в тексте лицо у крылатой девушки всё равно печальное. Эх, значит, мы имеем дело с весьма вольной эклектичной трактовкой!

Да ерунда это всё – трактовка, печальное лицо, не печальное. Дело в другом. Всё серьёзно.

И пока Глеб углубился в чтение рассказа (интересно, по какому разу?), я конкретно и по-серьёзному задумалась. Автор что-то знает. Первое: она, естественно, местная, а потому могла меня видеть. Разглядеть в подробностях. Да даже мельком просто заметить. И, не до конца поверив в то, что подобное может существовать на самом деле, что-то там себе домыслить и сочинить мини-сказочку. Про то, как живёт мифический персонаж в этом своем заповедном краю, сидит там сидит, а по осени вылетает добра молодца в окрестностях поискать и песенку ему любовную спеть.

Второе: автор могла просто на основе фольклорной традиции всё это сочинить. Меня она не видела, просто совпало.

И третье: таких совпадений не бывает. В газету потянулись письма читателей – очевидцев моих неосторожных полётов над их жилищами, полями и лесами. Народ-то повсюду шныряет, а глазастых всегда везде полно. Автор сказки про печальную добрую птицу всё это систематизировала и выдала художественный отклик на столь странное явление. Так сказать, реакция редакции, отвечаем на письма…

В любом случае, дело не очень хорошо обстоит. Охота на кондора меня очень в своё время порадовала. Надо что-то делать.

– А можно, я эту газету себе оставлю? – попросила я Глеба как можно спокойнее.

– Можно! Это тебе. Я у соседей ещё одну взял.

Ах ты, Глеб… Я не стала его пугать своими опасениями. Он, это ясно, про меня и так никогда не проболтается. А больше ничем помочь не сможет. Так что зачем нагнетать страхи?

Вместо этого я рассказала ему про разновидности райских птицедев. Нарисовала даже, как смогла. Ему очень понравилось. Сказала, что я, наверное, птица Алконост. Он согласился. Ему тоже не хотелось, чтобы я была печальной птицей, льющей слёзы и поющей умерщвляющие песни. Лучше весёлые.

Ему приятно было рассказывать. Глеб слушал, живо блестели его глаза. И, казалось, мозг и душа впитывают информацию до последней капельки-крошечки-буковки-мыслишки. Правда!

Я рассказывала, а сама смотрела на Глеба, по-прежнему сидевшего передо мной в своей белой майке. То ли у меня уже предутренний бред, не знаю – но мне казалось, что с количеством информации, знаний, которые Глеб получал, в нём прибавлялась сила. Она всё явственнее чувствовалась в нём, концентрировалась где-то там в мышцах его красивых молодых плеч, рук, груди. Это была сила вообще – и внутренняя, и внешняя. То, что меня так восхищало в людях. В мужчинах.

И если сила и мощь росла в Глебе, то во мне – восторг, самый настоящий восторг. А что ещё может вызывать чудо, которое видишь собственными глазами? Что ещё делать с чудом, как не восхищаться им?

Ну всё правильно! Недаром ведь считается: знание – сила!

Это всё волновало и удивляло меня. До такой степени, что я, быстренько закончив свой просветительский рассказ и забыв о всякой осторожности, метнулась на улицу, ударилась о землю у самого порога и рванула в небо. Пусть холодное мерцание звёзд меня успокоит!

Да. Так и случилось. Я полетала, угомонилась. Сердце перестало долбиться, как сумасшедшее, я, оставившая очки на крыльце и потому напоминавшая себе крота в полёте, должна была поскорее вернуться в человеческий вид. А то мало ли кому приспичит выйти на улицу среди ночи и задрать хохоталку к небу. Я-то его даже не увижу – без окуляров-то, а он меня – вполне возможно…

Отчаянно щурясь (так немного резкости в глазах прибавлялось), я на бреющем полёте отыскала-таки дом Глеба. Крыльцо разглядела. Обернулась.

Ну надо же: все мои вещички были разложены на пороге. Глеб…

В пять секунд я оделась, нацепила очки. И в дом.

Глеб, конечно же, караулил меня. Чтобы вдруг кто из его семейства не вскочил, не понёсся до ветру и на улице не повстречался со мной – неведомой зверушкой. Или странной дамочкой, посреди двора нацепляющей одежду на голо тело…

Я не стала верному Глебу ничего говорить, сказала только, что вот теперь, налетавшись, точно хочу спать и немедленно усну. Что будить утром рано не надо. Пожелала мальчишке спокойной ночи, затолкала газету с рассказом о птице Сирин в свою сумку. И на диван.

Затаилась.

И правда уснула. Быстро.

Мне снился Глеб. Снился непрерывно. Только я закрыла глаза, как принялась видеть и видеть его перед собой. Спала – и ощущала, что он хороший и радостный человек.

И проснулась – от громких Нинкиных воплей. А Глеб снился за секунду до этого – он улыбался мне, и я чувствовала себя спокойно и счастливо.

С таким вот светлым и довольным настроением я оделась и вышла к людям.

В кухне дым стоял коромыслом. Бабка уже, видимо, давно прибежала из своего дома, активно командовала дочкой, внуком и остальными помощниками (две тётки тут толклись и ещё какая-то старушонка шныряла).

Немотивированно хорошее настроение мне не портило даже странное отношение здешних женщин. Что они обо мне думали, я не знала. Наверняка присматривались и строили предположения – кто я, что я, откуда и зачем. Всё равно мне было. Впереди нас рать, и сзади нас рать. И битвою мать-Россия спасена. Так сказала я про себя, весело усмехнулась, после чего особенно смело оглядела присутствующих и уселась за стол.

Где вкусно позавтракала. И после чего предложила свою помощь в подготовке праздника. Глеб возмутился, но я продолжала настаивать. И меня посадили резать салат. Дали длинный кривой нож, большущую доску, тазик варёных овощей, банку солёных огурцов.

Резала я часа два, не меньше. Слушала разговоры. Сама молчала. Только крайне доброжелательно общалась по хозяйственным вопросам и охотно смеялась Нинкиным шуткам.

На именинника мне было стыдно смотреть. Вернее, стыдно-то стыдно, но тем не менее я то и дело отыскивала Глеба взглядом. Только глазами старалась с ним не встречаться. Мне было не то что стыдно, всё-таки, нет. Страшно. Да. Я себя не узнавала.

Как это называется, когда очень быстро бьётся сердце? Тахикардия? Моё билось с такой скоростью, что руки дрожали от его ударов. Я догадалась задвинуться большой кастрюлей. Поэтому то, что я там резала, не видел никто. Руки плясали, нож выворачивался во все стороны, приходилось изощряться и резать овощи каким-то совершенно безумным способом – шинковать их, держа ножик за ручку и остриё. Так алкашки, наверное, хозяйничают. Когда руки ходуном.

Да почему ж я так волнуюсь? Что со мной? Как это унять? Глупое сердце, не бейся… В смысле, не так часто. И лицо горит. И голова кружится. Скорее бы праздник. Напьюсь и затаюсь где-нибудь в уголочке.

– Глеб, вода кончилась! – крикнула Нинка. – Набери скорее, Глеб!

Глеб позвал меня с собой на улицу. Надо идти. Я вытерла руки, оделась и вышла. Глеб тянул за собой шланг, к которому где-то там был приделан моторчик (насос, что ли…). Мы закинули шланг в огороженный бетонным кольцом колодец. Я вернулась к дому и остановилась у ряда вёдер, которые предстояло заполнить водой. Глеб включил маленький агрегат. Вода бузанула по цинковым дондышкам. Ух, какая холодная…

С Глебом мы не разговаривали. Что я могу ему сказать? Мне было всё стыдно. Всё. И что я с ним не говорю, и что если начну говорить. И что я тут вообще стою. И как выгляжу. И что вообще приехала. И что волнуюсь непонятно отчего. Правда, чего так по – дурному заволновалась-то? Может, это давление меняется, вот меня и плющит? Я человек почти пожилой, теперь всё больше становлюсь метеозависима?

Глеб вызывает счастливое восхищение. У своей мамы наверняка тоже. Других эмоций у меня к нему быть не может. Надо себя уважать, не бросаться от одиночества на всех подряд. Не потому, что Глеб меня, такую распрекрасную женщину, недостоин, а адекватность нарушается. Ну не влюбилась же я в него? Нет, конечно же! Надо влюбиться хоть в Антуанчика. Попробовать посмотреть на него другими глазами – ведь наверняка не случайно снова появился в моей жизни этот человек. Его, может, Судьба теперь сама мне подсовывает – пристройся, голубушка, ещё разок, веди себя положительно, добрый дядя обязательно оценит. И жизнь ваша наладится ко всеобщему удовольствию! Ведь в последнее время Антона просто пробило – он звонит регулярно, даже вчера вечером сюда дозвонился. Домогается. Да – или не динамить того же ни в чём не повинного интернет-Стасика. Ведь это тоже наверняка Судьба, буду думать, что Судьба – да! – в его лице мне названивает периодически. Вот мужчина в самый мне раз, всё удачно совпадает – и возраст, и желания, и место прописки (московское, мечта провинциалки). А я тут зачем с ума схожу? Нашла чего придумать – Глебом любоваться. Восемнадцать мне уже. Ты ещё, кошёлка старая и глупая, приставать к нему начни…

От этой мысленной оплеухи мне стало поспокойнее. Тоже мне, умственная нимфоманка… Я вынула шланг из последнего ведра, но не спешила сообщать Глебу, который ждал моего сигнала у колодца, что вёдра набрались полные. Вода хлынула мне на руку, которую я специально подставила под струю. До чего же ледяная! Лужа разливалась по двору. Ударит мороз, вот будет Глебкиной семье каток! Подарок от друга. Но я всё лила на руку воду, терпела и терпела.

«Титаник» потряс меня, потряс до самых глубин души и мозга. Как, как они там бултыхались, когда солёная океанская вода была ниже нуля градусов? Каким надо быть супер-Ди Каприо, чтобы самому барахтаться в ледяной воде, а свою толстомясую кобылицу загнать на крышку рояля – как бы не замёрзла! Вот это любовь! Ведь могли бы, могли, я уверена, разместиться вдвоём – если ноги спустить в воду, а тела разместить эдаким «валетом», голова к голове. Крышка не перевернулась бы, это точно. И выжили бы оба! А то ведь так нечестно!..

Но дело даже не в Ди Каприо. Просто с тех самых пор, после первого просмотра фильма про несчастный «Титаник», ледяной ужас возвращает меня к реальности. Помню, я однажды набрала ванну холодной воды и ринулась в неё, окатив взрывной волной весь санузел до потолка. О, ужас! О, холод! Бедные, бедные, бедные пассажиры и обслуживающий персонал! Как им было плохо… Сознания я никогда до этого не теряла, крепкая у меня головешка, но тут зрение отключилось, мозг, готовый взорваться, отдал последнюю команду: покинуть судно! И моё тело кое-кое-как вывалилось из ванны на пол…

Так что и сейчас уняла меня ледяная колодезная водичка. До нуля градусов ей было далеко, но и этого хватило. «Отключай!» – крикнула я Глебу. Струя воды истончилась, шланг хлюпнул, выплюнул несколько последних капель и замер.

Домой – если не сегодня вечером, то завтра прямо с утра. Домой, чудо в перьях…

А праздник начался как-то стремительно. Я только и успела, что дорезать и ссыпать в тазик те овощи, что мне выдали. Их тут же у меня уволокли, поручили расставить рюмки возле тарелок – батюшки, а стол-то в большой комнате уже готов! Да не один, а несколько, сдвинутых в длинный паровозик, как на киносвадьбе. И накрытых разномастными клеёнками. Я рюмки расставила. Тётки метали на столы тарелки с закусками, Глебова смешная бабка набухала среди них бутылок – из-под незатейливых вин, водки, эти напитки производители очень любили наливать в особо вычурную и облепленную этикетками тару. Сейчас же в них была, разумеется, самогонка. Но и магазинное вино я тоже заметила, и вырви-глаз лимонады, так что всё на празднике должно было быть в порядке.

А тут и гости начали подгребать. Один за другим. Да пора уже – почти три часа дня, на это время и было запланировано начало праздника. Я только и успела, что переодеться. Какие-то незнакомые девица и бабка взялись за мной хвостом ходить и выглядывать, что я делаю – поэтому и удалось мне всего лишь причесаться, губы намазюкать. И духами бзыкнуться. Девица по свойственной ей простоте протянула тут же ручонку с командой «Дай!». Но это мои духи, сакральные, делиться ими с кем-то не имею права. Ведь не случайно же я пахну ими, когда обращаюсь в птицу небесную. Так что я нагло отказала юной селянке. Фиг с ней. Пусть обижается сколько хочет. Кстати, мой отказ – это тоже прорыв. Обычно я труслива и добренька, всем всё даю. Фиг, фиг, фиг.

Да, Lanvin. Если так подумать, господа производители должны мне кучу денег. Ведь вся моя жизнь в виде полуптицы – это непрерывный product placement их товара. Как бы им сообщить об этом? Да, кстати, а на ладан у кого лицензия? Или его просто добывают – и всё? Есть ведь где-то его месторождения. Интересно, правда, что это такое? Никогда не задумывалась. Вот было бы стильно – оптовые поставки ладана служителям культа, и его розничная продажа в упаковках с изображением меня…

Да, я очень люблю свои духи. И уже много лет не меняю их. Вечно набузуюсь – так, что меня окружает сладкое нежное облако. Иду, дышу этим облаком, приятно. Но как только попадался мне в толпе человек, набрызганный другим парфюмом, мой тут же терял актуальность. Я его переставала чувствовать. И с удовольствием вдыхала запах чужих духов. Свой же аромат забывался, как и не было. Я ещё думать начинала: а душилась я сегодня или нет? Теперь же мой Oxygene ничто не перебивало. Я его ощущала и в человеческом виде, и в изменённом. Приятный, не надоедал и внушал счастливый оптимизм. Я ещё подпшикивалась, конечно, для усиления эффекта.

Надо же…

Пока я думала об этом, меня кто-то подтолкнул к табуретке, и я уселась за стол. Праздник начался.

Глеб одиноко сидел в торцовой части, за спиной у него были два окна, в которые лил солнечный свет. Так что видно парнишку – именинника было плохо. Но это никого не смущало. Его начали поздравлять, над столами взметнулись рюмки. Моя тоже осторожно чокнулась с соседскими.

Я пристроилась на противоположном конце стола. От Глеба подальше.

Глеба поздравляли.

И тут же за его здоровье пили. Пили, ели и поздравляли. Я рассматривала гостей. Вот родственники из Ключей. Вот из районного города тётка с дочкой и мужем приехали. Вот какие-то бабки и деды неопределённой степени родства. Наверное, просто соседи. Вот не получившая ни полкапли моих духов девушка. Лет восемнадцать ей тоже. Наверное, кандидатка в невесты, раз её не представили как родственницу. Так себе какая-то – тройка-пятёрка лет, и я вижу её в категории тяжеловесок, с набором золотых зубов и мощной халой на голове. Обойдётся, мы Глебу получше найдём.

Мне удалось незаметно рассмотреть других девушек. Правда, их было мало. Они подтянулись после пяти часов вечера, вместе с ребятами. Оказалось, что все они или работают где-то в центрах цивилизации, или студенты районных и областных колледжей пэтэушного типа. Приехали домой на выходные. Вот оно как. В деревне один Глеб, выходит, да ещё несколько алкашей и юных матерей ни фига не учатся…

Скоро набилось народу полный дом, так что я всех хорошенько разглядела. Девушки мне категорически не нравились. Да они, кстати, на Глеба-то и не претендовали. У них были активные отношения с другими ребятами. Молодёжная компания периодически вываливалась на улицу покурить, так что любуйся там на всех, не хочу.

Проблема с позиционированием своей марки была сложной. Что вот мне было делать? Прикидываться молодёжью и тусоваться в общей массе? Или степенно сидеть возле матерей этой самой молодёжи? Я долго раздумывала. Молодёжь тянула меня с собой. Наверное, признаком того, что я должна быть всё-таки с ребятами и девчонками, послужили мои широкие карманистые штанишки, стильная кофтейка в обтяжку (Анжелка убедила купить её в магазине моды для юных и вечных) и всё-таки относительная стройность – в отличие от тех же деревенских матерей, каждой из которых я была явно худее наполовину. Пять килограммов лишнего веса, которые отделяют меня от недостижимого идеала, были друзьям Глеба, видимо, совершенно незаметны. Так что на улицу тусоваться меня волокли как родную. Нет, всё-таки страшно – увидят, увидят они в уличном свете мою морщинистую старость!

Однако в конце концов я всё-таки пошла с ними дружить. Но только когда стемнело. А произошло это довольно быстро – ноябрь как-никак. Пока же я нашла альтернативу – и уселась в кругу старушек. Классные это были бабки! Одна одной колоритнее. Глебовой бабуленции я решительно отдала первое место. Ну и задорный же она была фрукт! К тому же нас роднили общие панталоны, пропажи которых она, наверное, до сих пор не заметила. Эх, а вот лично ей-то я как раз никакого подарка не привезла. Не оплатила прокат панталон. Вернее, какой прокат – получение их в собственность. Не отдам такую красоту!

Вот с бабками-то мы и повеселились. Сколько бойкой энергии было в этих особах! Бабки пели чистыми опереточными голосами – даже странно, говорили одними, а пели другими, автоматически переходя в другую тональность, сменяя регистр и даже выражение лица. Как будто песня являлась чем-то особенным, исполнять которое требуется высоким штилем, ответственно. Да и песни их были другими – теми, что они как выучили молодыми, так и запомнили. Про рожь, которая хорошо поёшь, про калину, ой, малину, в речке синяя вода, про того, кто спустился с горочки, и про поедем, красотка, кататься.

Вообще бабки были модные. Они взялись исполнять песню из репертуара телевизора «Напилася я пьяна». Её обычно на сборных концертах исполняет артистка с зубами и хором мальчиков в красных рубахах и, по-моему, с балалайками. Бабки пели с чувством, на полном серьёзе. Слова в песне были простые, даже я их знала, но когда начался куплет с предположениями о том, где же именно ночует милый, бабки затянули по-своему – не «Накажи его, Боже» за то, что он с какой-то любушкой резвится на койке, а «Помоги ему тоже». Молодёжь – слушатели сразу возмутились и стали поправлять, крича, что за такие дела этому самому милому надо оторвать всё на свете, но бабки гнули свою линию. Помоги – и всё тут. Я прямо даже прослезилась. В этом была их глупая доброта. Кто-то, конечно, увидел бы в этом, что русским не чужды полигамные восточные традиции, типа того, азиаты мы. Ну нет: пусть хоть где-нибудь этому милому что-то удастся, с Божьей хотя бы помощью, если сам не в состоянии – так, я думаю, считали бабки, исходя из своего опыта.

Слов их других песен я почти не знала, но быстро освоилась и бойко подпевала. Параллельно думая – что бы им за эту радость сделать хорошего? Полетать, что ли, над столом и их головами? Ага, полетать и спеть что-нибудь – вот будет весело. То есть эксперимент. Да-да, с возможным многолюдным (если не поголовным) смертельным исходом. Добрая ты душа. В смысле я…

Бабки беззлобно подкалывали друг друга, хохотали, обсмеивали дедов, один из которых был мужем некой бабки Любы – крупной и громогласной, а другой уже ничьим. И ничьим довольно давно, потому что старушки называли его женихом и всячески намекали на его товарный вид. Но дед был кремнистый, серьёзный и прямой, как бетонный столб, он хмурился на бабок, называл их заразами и на провокации не поддавался. Видимо, данное представление возобновлялось много лет подряд – потому что явно было видно: и дед огрызается как-то по привычке, и бабки ведут себя так, как будто участвуют в спектакле.

В общем, я смотрела на всё это и получала удовольствие.

А до этого сидела зажатая. Видимо, титанико-терапия так подействовала, что я стала вместо дрожащерукой и сердцеколошматящейся вялой и пришибленной. К тому же добрые тётки-молодухи, парочка которых оказалась всё теми же пронырливыми доярками, вытащили меня с моего места и усадили рядом с Глебом. Сиди, раз ты его девушка. И я сидела.

Мы не знали, о чём говорить. Но говорили – на какие-то очень нейтральные темы. К тому же к нам явно прислушивались и присматривались. До этого Глеб активно ел и пил лимонад «Буратино», которым, налитым в синий, расписанный жуткими золотыми загогулинами фужер, и чокался с гостями. А как меня к нему усадили, и есть перестал. Я пообещала себе поскорее от него смотаться – и занять более нейтральное место за столом. Как только выдастся возможность – чтобы и именинника не обидеть, и внимания особого не привлечь.

Я пила самогонку. Но она не действовала на меня никак. Потому что возле Глеба мне было ужасно неловко. Правда, я говорила – умно и активно, как цаца поправляя очки и интеллигентно пожимая плечиками. Раз наблюдаете – вот, смотрите, пожалуйста.

Хуже было другое. К Глебу я сидела совсем близко. И он хорошо видел моё лицо – свет за окнами погас, включили люстру, и она шарашила белым предательским светом прямо мне в рыльце. Навкручивали каких-то дурацких лампочек – энергосберегающих, что ли. Тоже мне, деревенские экономы, никакого уважения к старости…

В общем, мозг мой тыкали острые иголки комплексов. Со мной потому что часто такое: я общаюсь с кем-нибудь и думаю, что тот, кто сейчас слушает меня, отчётливо видит все мои недостатки. И пусть я говорю что-то интересное (а обычно я рассказываю эмоционально, с мимикой и жестами, вся такая активная, заинтересованная), собеседник мой слушает всё это и думает: надо же, дамочка с такими дефектами, а туда же, умничает и понтуется. И ведь очень хорошо этот человек ко мне относится (перед тем, кто относится плохо, я бы, естественно, не стала так распинаться), но от морщинок, уже несвежей кожи, которую я так и не научилась косметикой улучшать, никуда не деться. Он их видит – и сочувствует мне. Что все эти печати времени на мне проставлены. Я говорила – и сама явственно чувствовала эту жалость собеседника, видящего мои дефекты и понимающего расхождение плохого изображения и умной информации. Поэтому в такие моменты мне страстно хотелось, чтобы этот самый собеседник не видел во мне женщины – ведь если эту самую женщину он во мне будет видеть, ему придётся волей-неволей относиться ко мне с жалостью и снисходительностью, как относятся к неуклюжим, некрасивым, неухоженным дамочкам-бедняжкам. Пусть даже и семи пядей во лбу дамочкам. А мне этого не хочется – самолюбие – то не умирает. Даже когда выключается функция сексуальности. Однако рассмотренные с близкого расстояния недостатки уже не позволяют воспринимать меня как девушку очаровательную – с тем восхищением и уважением, которые чувствуешь, органически чувствуешь. Безошибочно. Когда они есть. Или, вернее, были – эти самые восхищение и уважение. Когда я была юна и свежа. Или хотя бы когда ухожена, правильно накрашена, в крайнем случае удачно освещена – а потому уверена в себе и весела. Вот. А когда все дефекты лица налицо, их уже рассмотрели, когда мне за них стыдно, но и убрать их нет уже никакой возможности – вот тогда – то я и хочу, просто жажду, чтобы мужчина-собеседник относился ко мне лишь как к «своему парню». Вот тогда – это правда, правда! – лица и наличия на нём морщин, расширенных пор и прочей негламурной гадости уже не замечается! И общение идёт только с моим мозгом. Внимание мужчины переключается – и к собеседнику среднего рода уже нет претензий. Которые, естественно, были бы при оценке меня как интересной девушки. А так качественность меня как особы женского пола уже не рассматривается. И всё хорошо.

Единственное, я так и не нашла ответа на вопрос, как себя вести, если мне хочется, чтобы собеседник во мне эту самую интересную женщину хотел видеть. Да, что вот тогда делать – сразу отсесть подальше, чтобы он ничего плохого во мне разглядеть не успел? Так и вести разговор издалека, на большой дистанции? Но ведь мужики любят подсаживаться поближе. Отскакивать, как умалишённая? Или постараться тут же убавить освещение, чтобы оно играло мне на руку, а не становилось предательским? Не знаю, может быть…

Интересно, сколько времени человек может быть недоволен своей внешностью? Я, например, сколько именно могу быть недовольна? Почему не могу принять себя такой, какая есть? Или, раз я себя, такая корявка, не устраиваю, почему посредством пластической хирургии не удосуживаюсь так качественно улучшиться, что проблемы недовольства собой перестанут быть актуальны? Тогда, конечно, возникнут другие дела: нужно будет постоянно изо всех сил поддерживать улучшенное тело и лицо в состоянии боевой красоты. Мои проблемы шире – ведь я недовольна ещё и собой внутренней. Мне постоянно стыдно за своё поведение. Я вечно понимаю – и расстраиваюсь, что делаю что-то не так. Переживаю, что выгляжу одновременно некрасивой, неуклюжей, глупой, слабой, а потому меня не уважают и с мнением моим не считаются. Так это всё и мотается у меня по кругу: я, осознав все сегодняшние ошибки, думаю, что завтра-то точно буду вести себя по-другому. Оденусь, естественно, иначе, не как толстая неуклюжая дура, а так, что никто моей пухлости и некачественности и не заметит. Ведь я не такая уж глобально неуклюжая и толстая, надо просто всё продумать, учесть, исправить. И вести себя буду умнее – вот этого не говорить, вот так не реагировать, вот эдак не смеяться. А в это самое завтра случается опять какая-нибудь ошибка, опять я собой недовольна. И только моя вера, какая-то бестолково-безграничная вера остаётся со мной – вера в то, что я всё-таки исправлюсь. Вера – и надежда на то, что я стану лучше, достойнее, недостатки мои исчезнут или превратятся в достоинства. Видимо, вера и надежда умирают в комплекте.

Так-так, это что ж такое? Поймав себя на этой мысли, я поняла: выходит, мне хочется, чтобы Глеб увидел во мне женщину и недостатков не заметил? Эта песня хороша, начинай сначала?..

Поэтому-то я и отсела от именинника. К бабкам. Где и колбасилась, где и напилась жизнерадостно.

И уже такая вот укомплектованная отправилась гулять с молодёжью. Оказывается, это у местных ребят такая традиция – продолжать праздники всеобщим шатанием по окрестностям.

Мои выпившие мозги были теперь на сто процентов уверены, что меня здесь принимают за ровесницу Глеба. Это точно. Ну, за девушку малость, конечно, постарше – но только самую малость. Потому что одна из тёток с уважением у меня спросила: «А ты в институте учишься или уже закончила?» Я на это честно ответила, что институт закончила (а что, разве это неправда – закончила, конечно! А уж когда это было – никому нет дела. Вот.).

Я, кстати, не на сцене и не на арене цирка, чтобы удивлять. И обычного уничижения не хотелось – вот какая я была тут удалая! Уничижения – это в смысле чтобы узнали, сколько мне лет, начали тут же причитать: ах, какая пожилая, а как молодо выглядишь! А мы бы тебе не тридцать четыре, а только тридцать один дали… Шучу. Речь шла бы о гораздо меньших суммах. Числах. Датах… А, не важно!..

Раньше мне подобное доставило бы мазохистское удовольствие: смотрите все! Да! Я вот такая! Я зачем-то кажусь моложе своих лет, я одинока, найдите мне, замечательной бедняжке, кого-нибудь! У – у-у… Правда, если быть уж честной, часто я сама же себя и разоблачала: боялась, что кто-нибудь вылезет и опровергнет моё утверждение: что ты про возраст врёшь, как конь ретивый? Посмотри на себя, какая ты молодая? И станет ещё стыднее… Вот я сама и выдавала тайну. И страдала после этого.

Всё.

Дудки.

Я поумнела, а потому правды вы не узнаете. Я же взялась создавать всякие новые реальности. И эта – очередная. Даже если кто-нибудь примется в сумке моей копаться – хрен-наны он там какой компромат найдёт. Паспорт лежит в кармане моих штанишек. Поэтому, господа хорошие, верьте паспортным данным, отражённым на моём лице. Они, кстати, липовые. Но вы их сами придумали. Что я молоденькая и Глебке почти ровесница.

А потому – ваши проблемы.

То ли самогонка у Глебовой бабки такая волшебная, то ли что-то перемкнуло в очередной раз в моих мозгах, но с деревенскими ребятами и девчонками мне было ХОРОШО! А ведь мы ничего особенного не делали. Мы просто таскались в темноте по каким-то буеракам, пили, горлопанили и ржали. Всё. А мне было легко, в настроении я находилась необыкновенно приподнятом. Что это – снова двойные стандарты? Или моё желание молодиться? Но ведь я не специально, так само получалось. С пролетариями, друзьями Стасика, мне было невыносимо тоскливо, а они, на минуточку, являлись практически моими ровесниками, столичными жителями, людьми более продвинутыми, чем это малолетнее сельпо. И вот поди ж ты! Напившиеся самогонки крестьянские дети меня, значит, устраивают. Но ПОЧЕМУ? Подходят по развитию? Да вряд ли. Без понтов – вряд ли. Или я деградирую? Стремительно. Что? Что?!

Может, я последний поэт деревни? У меня отец крестьянин, ну а я – крестьянский сын? Мой отец интеллигент, и его отец тоже, а вот дальше – крестьяне из затерянных на полях страны глухих деревень. Неужели это гены пробились сквозь, так сказать, толщу времён? Вот удивительно. Ладно, будем считать, что так. Но почему тогда таких мелких друзей я выбрала? Сидела бы с их мамашами-папашами. Ан нет – попёрлась с детишками по горам, по долам таскаться.

И таскалась. Общаясь. Ко всем присматривалась, прикидывая возраст каждого. Выходило, что кого-то я как будто родила сразу после школы, кого-то в последнем классе, а кого-то всё-таки в солидном возрасте – лет в девятнадцать. Как же здоровско мне было с этими дураками! Я была сама собой, правда! Не умничала, не выделывалась. Да и не хотелось ни выделываться, ни умничать.

В темноте мы подходили – это тоже было частью прогулочного ритуала, к нескольким родникам, расположенным в разных концах деревни. Хлебали, хватая горстями, воду из них, плескали себе в лицо. Ух и водичка – ледяней ледяного! Ключевая. Потому и деревня – Ключи. Ясно.

Пить огненную водичку мы продолжали на всём пути следования. У каждого фактически было с собой по бутылке. Кроме нас с Глебом. Глеб носил на плече сумку с едой. А я не знала, что надо тянуть со стола бутылку, засунула только рюмку в карман. Из неё – то и глушила самогон. Мне все наливали. Каждый раз из новой бутылки кто-нибудь.

Как к принцессе – они относились ко мне как к принцессе! Пусть это было просто деревенское гостеприимство – так хлебосольно и самогононаливно встречать вновь прибывших. Не важно – приятно очень.

Может, именно это меня так радовало и стимулировало? А потому я чувствовала себя на седьмом небе и вела естественно и раскованно, а не артистничала, не выёживалась?

Как бы то ни было и как бы пьяна я ни была, но отмечала, что пацаны при мне искренне старались меньше материться – даже демонстративно друг друга одёргивали, если у кого вырывалось. Что само по себе однозначно считалось проявлением уважения. Девки, правда, наоборот, преувеличенно смачно выражались. Но я не была против – нужно же им было восполнять равновесие.

Какие они, в сущности, оказались дети! Пока были трезвые, кстати, и девчонки, и ребята хорохорились и изображали деловитую солидность и значимость. Но алкоголь вернул их истинную сущность. Мы гуляли по окрестностям деревни, и они показывали мне, где играли маленькими, где прятались, откуда кто и когда упал, скатился на велосипеде, на свинье, где нашли дохлую лисицу, позднее признанную специалистами бешеной. Жуть. Речь зашла о нескольких героических покойниках, которые до этих дней не дожили, оставшись навеки в памяти деревенских друзей. Один из них сломал шею и всплыл кверху каком, лихо, но неудачно нырнув в речку на мелководье; другого насмерть шибануло током, когда он срезал с опоры провода, мечтая обогатиться, сдав их как металлолом; третья – девчонка двенадцати лет от роду – по пьяни замёрзла в сугробе, переползая зимой от дома, где пили, до своего. Этих детей, которые никогда не смогут уже стать взрослыми, чтили как героев. За неимением настоящих. Что ж, смерть, поступок и память должны жить вместе…

Да, а Глеб-то! Глеб был довольным и возбуждённым. Это ведь его праздник. В компании своих неотёсанных односельчан и односельчанок он не выглядел белой вороной, неким искусственным принцем – а был нормальный такой весёлый парнишка. И шутил остроумно, кстати, пацанов подкалывал, некоторые на него даже за это нападали – и они с дурно – радостным хохотом и жизнерадостным матом валтузились. Я любовалась Глебом издали и ближе чем на расстояние вытянутой руки к нему не подходила. Даже когда он выдавал мне какую – нибудь закуску. Хватала её, благодарила и сливалась с толпой. Не знаю, может, это и ущербность моего сознания – но я боялась перебрать. В смысле, не хотела, чтобы Глеб почувствовал, что я к нему как-то липну, что ли. Ведь я ни в коем случае не липну! Я просто гуляю. Да, просто тут гуляю с ними!

Ребята и девки энергично обнимались, заботливо и с удовольствием таскали нескольких особо пьяных – которые уже сами ходить не могли. Таскали, родителям сдавать не торопились. Это тоже был неотъемлемый ритуал деревенской пьянки. И потому, что каждый может смачно перебрать и оказаться на месте таскаемого. И, к тому же, с таким весёлым хламом гораздо интереснее – пьяные, они ведь чёрт знает что задорное отмочить могут. Так что главное – следить за ними, и назавтра будет о чём рассказать, посмеяться. А историй таких от пьянки к пьянке набирается множество – о том, кто, куда, когда и как падал, где блевал, что при этом говорил, какие песни пел, как слова перевирал, как друзей обзывал. Домашний театр. Вот такая забава. И я не Макаренко, чтобы это осуждать и исправлять. Уверена, укушайся я до такой же усрачки – с неменьшим, если не с большим удовольствием таскали бы за собой и меня. Таскали – и впоследствии рассказывали бы, какой бред плела пьяная заезжая фря.

Но до этого, конечно, не дошло.

Чуть не дошло до другого. Когда ребятишки замёрзли и устали топтать мёрзлую землю и подбирать своих укушанных, кто-то традиционно вспомнил о том, что пора бы заявиться в село, куда обычно ходили в клуб на дискотеку, и навешать люлей кому надо. Давно, типа того, собирались, но всё никак. Жалко, этого вида русских народных забав я не увидела. Оказалось, что уже очень поздно. Враги давно спали, а бегать и выволакивать их из домов – не круто.

Поэтому компания остановилась посреди деревенской улицы и начала прощаться. Но прежде друзьям удалось уломать Глеба выпить рюмку за собственное здоровье. Он выпил. Махом. Хлоп – и там. Удовольствия, я думаю, не получил, но гостей своих порадовал. Девки заверещали, пацаны зарычали и заулюлюкали. Остались довольны. Глеб, как я поняла, был для них хоть и свой, но несколько чудноват. Они его не то чтобы не уважали, нет. Как раз таки уважали. Прислушивались к его словам, и не потому, что у него день рождения был. Глеб лучше других знал окрестности. Авторитетно принимал разные решения. Но интереса он особого не вызывал всё равно. Почему, я не очень поняла. Но не из-за его дефектной речи – сёканья и зёканья, на это всем как раз плевать. И на серьёзного, заумного и заунывного, не интересного никому ботаника он похож не был. Какой уж там ботаник, если учиться давно перестал?.. Что не пьёт – это тоже не подвиг. Глеб зато раньше других начал – об этом мне тоже рассказали как о местном достижении. Не знаю, в чём тут дело. Может, ещё выясню.

Всё. Часы в моём мобильнике показывали половину пятого утра. Спать.

Было тихо в Глебкином доме. Давно дрыхли Нинка и её муж. Плюхнулась на диван и я. О, как завертелось всё у меня перед глазами, едва я их закрыла. Вот это скорость вращения! Да ещё картинки такие интересные. Может, во мне умер художник – потому что ну такой сюр встаёт у меня перед глазами, когда я сильно выпью. Только рисуй! Но рисовать я совсем не умею – а жалко. Потому что ну такое, такое! Объёмное, яркое, сюжетное. Или абстракции, но такие колоритные, залюбуешься. Так и пропадает всё это в никуда – и зачем только видится? Лучше бы эти видения переходили из моей пьяной головы в трезвые головы художников. Дарю, не жалко!..

Под эти творческие мысли я и уснула сладостно.

Похмелье. Какое суровое было похмелье. Особенно голова моя была бедной. Больной и словно залитой бетоном.

Я еле оторвалась от дивана и на дрожащих ногах добрела до воды. Напилась, проглотила свой опохмелочный набор: две таблетки но – шпы, две ацетилсалициловой кислоты и одну цитрамона. Легла ждать, когда отпустит.

Мне плевать было на то, что бегали по дому жильцы. Кто бежал, куда, что говорил – по барабану. Голова. Го-ло-ва…

К обеду я смогла подняться. Даже поела, но не стала пить с гостями, которые пришли на попраздство (так они назвали пост – день рождения). Опохмеляться спиртным я не умею. Даже от одного вида пива мутит. Фу, не буду.

Где-то перед глазами маячил именинник и его друганы. Вчерашние мои весёлые приятели. Но я была индифферентна.

Доехать до Москвы. До Москвы. Вот и все мысли.

Кстати, ничего, доехала.

…Я думала, всё забудется. Нет. Оказалось – нет. Я боялась мыслей о детском Глебе, но они наползали. Неотвратимо и упорно. Мне не удавалось забыть тот момент, когда я вдруг как будто моргнула – и увидела Глеба совсем другими глазами. Банальное, дурацкое объяснение – но точнее не скажешь. Это когда я рассказывала ему про разновидности нас – странных птиц. А он сидел в своей майке, слушал и смотрел на меня. Вот тогда я взглянула на него как-то не так, и что-то во мне перещёлкнулось. Неужели это и называется – «покорил моё сердце»? Нет, не может такого быть, бред. Деревенский сердцеед… Эх, ладно, городское покорённое сердце, молчи уж, молчи. Это я даже не знаю как называется – но гнать его от себя нужно было обязательно.

Обязательно.

Я гнала.

Я даже встретилась с Антуашкой. Даже послушала его умничанье. Посмотрела с ним кино. Ознакомилась с мнением Антона Артуровича по поводу увиденного. Дала себя поцеловать. Отвезти домой. Ехать к нему выпить высококачественных спиртных напитков отказалась. Но прилично наклюкалась коньяка в кафе при кинотеатре. Повыпендривалась, похохотала. И всё.

Не помогало. Меня тянуло к Глебу. Тянуло даже такую – пьяную и строящую из себя богемно-демоническую женщину. Мне так не хватало его. Так хотелось просто идти с ним по пригоркам мимо Ключей, на деревья забираться, по кочкам прыгать… Стоять, безумная! Думать о чём-нибудь ещё! Только не о жёлтой обезьяне, не о жёлтой обезьяне!..

Я думала и думала о Глебе. А об Антуане забыла ещё у него в машине – когда он, неизменно настоящий джентльмен, отвозил меня поздно вечером ко мне домой. Антуан ещё удивлялся, почему я зависла и молчу. О чём думает прекраснейшая?

А я ловила свои ощущения и мысли. Глеб, эх, миленький Глеб… Ловила и улыбалась им. Забыв совершенно, что их надо гнать. Или хотя бы ругать себя за наличие этих самых ощущений и мыслей.

Ехали мы, ехали. Зазвонил мобильный – это вновь всплыл Стасик. Он всё никак не мог угомониться и звал гулять. Где? Где-нибудь, это я должна была придумать. Его громкий голос выбивался из моего нового телефона. И был слышен Антуану. Который, естественно, догадался о сопернике. Но, похоже, обрадовался, что соперник был мною в телефонном разговоре отчётливо послан. А что ещё оставалось делать?

Правда, спец по всем вопросам Антон Артурович тут же прицепился к моей мобиле, обкакал сей замечательный аппарат, сказав, что такой большой и многофункциональный телефон девушке не нужен, зачем выкинуто столько денег. Я с трудом выслушала всё это и только усмехнулась, подумав: зачем мне спутниковый навигатор – не Антуаново дело. А потом набралась наглости и впервые за время нашего общения заявила: «Не нравится этот – а подари мне другой телефон, достойный истинной леди!» Антошка тут же сник – вот в этом он весь и есть. В игнор. В игнор тебя, мой утомительный несостоявшийся супруг.

Наконец-то! Мысли мои переключились с Глеба на Антона – увернувшись от прощального поцелуя и долгих увещеваний относительно дальнейших наших с ним эротических планов, я выскочила из машины и убежала домой. Думала, бежала к лифту и думала. Про Антуана. И почему я решила недавно, что на Антона больше не злюсь и что больше о нём не думаю? Что простила – отпустила? Неправда, оказалось, он всё-таки по-прежнему занимает какой-то кусочек моих мыслей. Вот паразит надоедливый. А почему занимает-то? Взяла бы и вычеркнула из своей жизни мужчину, который совсем ни капли мне не приятен! Да, я отдаю должное его положительным человеческим качествам, я даже готова ему в чём-нибудь помочь. Но не более того. Не более. Правда, помогать ему решать его сексуальные проблемы я не намерена. И теперь назло, совершенно явно назло ему об этом не говорю. Пусть льстит себя напрасными надеждами. Месть. Хе – хе!

Самомнение у него развито чрезмерно. Но вроде неглупый дядька, а действует так прямолинейно и без фантазии. Ведь нельзя сказать, что в других отраслях жизни этой самой фантазии у Антуана нет. Есть. Но в делах личных отношений – мама дорогая!.. Бесит меня это, только бесит, а никак не настраивает даже на минимальный флирт с ним. Я с лёгкостью закрываюсь сеткой некоего томного демонизма – чтобы не доставал. А Антуану даже и это, я думаю, блин, нравится. Ну чудной, ну, всё-таки странный. Зачем вот заладил как попка: хочу тебя, нравится твоё тело, вижу его рядом с собой, у меня к тебе нежно, поехали ко мне! Да пошёл ты! – только и хочется сказать ему.

Ну так почему же мысли о человеке, который, дурак, не догадывается хотя бы сменить пластинку и подкатиться к объекту своих сексуальных пристрастий (ко мне) с какой-нибудь другой стороны – так вот, почему эти мысли не покидают мою голову? Ведь они накатывают периодически – а даже не о Стасе, который уж поумнее в этом плане будет. Он, по крайней мере, ничего такого, смущающего и неприятно раздражающего девушку, не просит. Просто зовёт гулять. А там как получится. Вот это нормально. Это я понимаю. А этот старый пень думает, что словами: «У меня к тебе нежно…» возбудит меня чрезмерно – и я сквозь ночь и бурю брошусь в его слюнявые объятья?

Может быть, я, не отдавая себе до конца отчёта, всё-таки к Антуану неравнодушно отношусь, раз так часто его вспоминаю? Вон, даже милые мысли о Глебе он таки мне перебил. Неравнодушно – читай: со скрытой симпатией. А? Не-е-ет! Хренушки! Дело в другом. Вот в чём дело. Во-первых, Антон меня злит. Всем своим существом. Неподходящий он мне человек. Бя – я… Да, кстати, а какой он, Антуан, ну, на вид хотя бы? Как его охарактеризовать? Да какая разница – какой! Красивый, некрасивый. Если всё равно особой симпатии к нему не было. Я только тщательно выискивала и настойчивого фиксировала в своём сознании его положительные качества. И теперь, когда миссия провалена – мужем Антуан не стал, он меня только злит. Злит. А злость, как известно, тоже двигатель прогресса. Так что спасибо Антошке! Если бы не он, не его хитрожопое ко мне отношение, очень многого я в жизни не поняла бы.

А во-вторых мне перед Антоном стыдно. Стыдно. И всегда будет стыдно. Я могу простить людям всё плохое, что они мне сделали. Ну, не считая плохого, которое, не дай Бог, кто-то сделает моим близким. Тут вступит в силу поправка на безжалостную месть. Об этом не говорю. Только о себе. Я прощу. Да. Прощу. Даже предательство. Потому что прощала. Не получится простить одного – моего собственного позора. Если я перед человеком как-то опозорилась, то не прощу этого не себе – ему. Плохое качество, ужасно плохое. Но избежать его не удаётся. Поэтому если позорнусь перед кем, придётся вычеркнуть этого человека из своей жизни. Стыд замучает, позор убьёт.

Так что у Антуана не было никакого шанса. Шанса на хорошие со мной отношения. Из-за этого самого моего позора по устройству нашей с ним совместной жизни. Может, он, кстати, и не догадывался о том, что я изо всех сил в период нашего общения с ним тогда, три года назад, старалась показаться ему хорошей, нужной женщиной, чтобы он понял это и женился на мне. Может, и не догадывался. Может. Но мне всё равно за это стыдно. Вот и весь сказ.

Поэтому и не покидает Антон-бизнесмен моих мыслей. Хоть и негативных. И бесит, бесит. И как я с ним могла, как могла, фу!..

Но его я забываю с лёгкостью и облегчением. А Глеба…

На Москву плотно надвигалась зима, ожесточённо заваливала её снегом. Летать с голым задом было холодно. И ноги мёрзли. Ночами дубак, а днём, естественно, вылеты категорически запрещены. Что, сезон окончен?

Сезон – не сезон, но крыша моя ехала. Это отмечали подруги. С которыми я даже связь потихоньку прекратила. И сама не заметила. Я стала самодостаточна. Счастлива и несчастлива одновременно. Переживала это дома. Ну а кому можно поведать о подобных страданиях:

а) что летать хочется – но холодно и негде;

б) что нравится парень – но преступно непочтенного возраста?

Если с пунктом б) психоаналитик ещё хоть как-нибудь разберётся, то с а) – нет. Приведёт на следующий сеанс психиатра. Разбираться с фантазиями псевдовалькирии.

И я жила сама в себе.

И крыша ехала. Вместе с остальным моим существом она рвалась к Глебу, деревенскому парнишке. Он снился мне, я вспоминала всё, что с ним связано – особенно приятно было думать о тех днях, когда он был просто Глеб, подобравший подбитого оборотня. Теперь я прокручивала все эти события в памяти и как будто смотрела на них глазами зрителя, знающего некую правду – то есть то, что будет в конце. А что в конце – я Глеба полюблю. Вот что.

Что?! Как только я мысленно произнесла это слово, меня будто удар хватил. Ага – сдурел и в скоростном режиме забился пульс, жаром вспыхнуло лицо. Сумасшедший дом. Клиника. Позор.

А если не думать об этом? Почему позор-то? Я на сцене драматического театра, что ли? Или нуждаюсь в том, чтобы кто-то ставил мне респекты за мои достижения и провалы в жизни? НЕТ! Тем более что Глеб об этом не узнает – а это самое главное. Не узнает. Нет.

Полюблю. Люблю. Я.

Вот это да.

Огонь с лица перебрался в мозг. Мозг горел, его жар рисовал перед глазами лицо Глеба. Я улыбалась ему.

Я знала, что моя любовь будет радостной. Что она когда-нибудь будет. Но что она окажется невозможной – не учла.

Невозможной? Да. Я озабоченная одинокая женщина, которая могла бы быть в расцвете сил и вдохновения, но находится в глубоком простое.

Озабоченная я, конечно – потому что тут же представила себе секс с Глебом. Бр-р-р-р-р! – как противно стало от одной только мысли!!! Ты что, дура?

Дура.

Однако никакого секса с ним не хотелось. Зачем? – казалось моим горящим радостью мозгам. Отчего же тогда радость? Непонятно.

А вот потому, абстрактная моя, любовь твоя и невозможна. Что это за страдания юного Вертера получатся? Не сметь трогать человека, у него ещё вся жизнь впереди. Это в смысле у Глеба.

Я сообщила, что приезжаю, уже когда из окна раздрыги-автобуса показались Ключи. Телефон Глеба до этого не принимал, а я субботним утром пораньше наладилась к парнишке в гости. И потому названивала.

Дошла. Докатилась. До того состояния дошла, что забыла всякую гордость и осторожность…

Ну и докатилась. Ну и плевать.

Я прошлёпала метров двести пешком по дороге, когда показались «Жигули». Это Глеб примчался. Купил, стало быть, машину.

Поехали.

Сразу на ферму.

Только дружба. Славная, нейтральная, но дружба. Я на Глеба любуюсь, мне хорошо. А он дружит. Ему тоже хорошо. Ни в жисть Глебка не должен был догадаться о чувствах тёти-друга. Ну вот скажу: я тебя люблю. Фу. И что? Он нормальный человек, а потому, услышав такое, посмеётся только про себя и примется, мучительно подбирая добрые слова, меня успокаивать и говорить, что мне надо устроить своё счастье в другом месте, найдя подходящего по возрасту дяденьку, что он мне сочувствует… А жалеть меня не надо. Не надо.

Такой диалог я мысленно вела с Глебом. Который ни о чём не подозревал. И разговаривал со мной прямым текстом. То есть устно.

Я обернулась птицей-лебедью. В смысле, чем обычно. И мы стали пытаться полетать вдвоём. Я хватала Глеба когтистыми лапами за шиворот и пробовала оторвать от земли. Но бесполезно – волшебство на этом заканчивалось. Поднять больше своего веса я никогда не могла. И сейчас ничего, конечно же, не изменилось.

Попыток полетать вместе мы с Глебом не оставили. И решили попробовать путешествие Нильса с дикими гусями – Глеб забрался на забор и оттуда спрыгнул мне на спину, как Нильс своему гусю Мартину. Я попыталась немедленно взлететь. Результат оказался тот же – мы рухнули на землю. Я так долбанулась, что ещё и обернуться ухитрилась. А потому голая и злая копошилась под Глебом. Пока он меня не вытащил из снега и не поволок в свою каморочку.

– Ладно, будем считать, что на пассажирские рейсы у меня нет лицензии. – пошутила я, закутавшись в одеяло и дуя на чашку с чаем. – Но грузоперевозки мне вполне по силам.

Глеб улыбался. Он был рад мне – я видела!!! Он рассказывал что – то, я смотрела на него, слушала и упивалась – и его видом, и голосом, и смыслом того, о чём он говорил. Восхищение переполняло меня. Да, я осознавала, что это было простое радостное восхищение чудом, которое называется «мужчина». Да, именно таковым Глеб и казался. И являлся.

Ну что тут сказать? Думаю, это самое удивление, радость и восхищение испытывали до меня миллиарды женщин. «Ну надо же, какой хороший!» – как будто радовались во мне душа, мозги и остальной организм. И у них, у этих самых многочисленнейших женщин, радовались. И не было в этом никакого ни уничижения, ни дурного преклонения, ни ощущения своей ущербности. Он, мужчина, просто совсем не такой, как ты, а потому и удивительный, приятный, манящий…

Да, моя любовь могла выглядеть именно так. Так ощущаться, такую радость доставлять. Я вижу человека или думаю о нём – и поёт, веселится всё моё существо, улыбаются душа и мозг, фиксируя улыбку на лице. Мне не нужен такой мужчина, чтобы я чувствовала свою власть над ним и упивалась этим. Как не нужен и тот, что будет унижать и угнетать меня, держать в напряжении, в ожидании измены и отчаливания к другой, более качественной женщине. Не нужен неуважаемый карапуз – мальчик или старичок для добывания денег, не нужен супруг-ширма: для прикрытия моих эротических похождений или для того, чтобы оттенить на его блёклом фоне мою неописуемую красоту и успешность. Даже муж – трамплин, толкач, двигатель прогресса, создатель моей необыкновенно удачной карьеры – и то не нужен. Тем более не хочу жалкого типа для срывания злобы от скопившихся неудач. И сам по себе неудачник – тоже не надобен. Не говоря уже о хитром ходоке-изменщике, старательно укрепляющем брак качественным «леваком». Придумают же – слова-то какие…

В общем, никакой не нужен. Только такой – яростно-любимый, от которого идёт искрящаяся радость, вдохновляющая и дающая какую-то удивительную уверенность. Уверенность во всём.

Ну и ну! Я раньше думала, что безответная непроявленная любовь – это вредно, плохо и ненужно. А мне сейчас при наличии всех этих составляющих было, тем не менее, хорошо и нужно. Я чувствовала себя счастливой. От того, что Глеб просто БЫЛ! Можно бесконечно говорить об удовольствии, которое доставляло общение с ним. Он был по-своему умный, интересный. И совсем не надоедал. Ещё тогда, раньше, не надоедал, а уж сейчас-то, когда загорелись и пылают мои противоречивые мозги… Мне хотелось Глеба ещё и ещё. Чтобы он ещё говорил, ещё улыбался, ещё что – нибудь делал – ловко, сильно, красиво. Хоть дрова колол, хоть сахар в чашке мешал.

Глеб был юн, Глеб, как я отмечала тысячу миллионов раз, годился мне в ранние сыновья. Но вот теперь стало ясно: именно такого мужчину я бы хотела. Себе. Для жизни и радости с ним.

И – странное дело, мне было даже не горько от того, что этот недоступный виноград зелен. Это раньше я расстраивалась бы от невозможности нашего совместного счастья. А теперь… Я как будто жила одним днём. В этот день хорошо – и слава Богу. Я просто нахожусь рядом с Глебом – и достаточно!

Одним днём… Один день кончился. Мы улеглись спать – хотя очень долго болтали. В перетопленной каморке (Глеб перестарался) уснуть было тяжело, мы распахнули дверь на улицу, и в ожидании, пока температура упадёт, говорили и говорили. Я могла продолжать до бесконечности – а я вообще отличаюсь неуёмностью и отсутствием чувства меры. И потому пришлось сделать вид, что я уснула. Замолчать и не отзываться. Глеб закрыл дверь, улёгся на свою раскладушку. Я слушала, как он чуть слышно дышит. Приятно.

Я уснула только к утру, когда уже свет за окошком забелел.

Днём вторым я тоже жила. Тоже счастливо. Училась водить машину. Глеб хорошо учил, понятно. Не злился на мою тупость, не хмыкал пренебрежительно, не разговаривал снисходительным тоном. То ли не поднаторел ещё в этом, то ли просто такой хороший был. Но вот чёртово только это переключение скоростей! И зачем усложнять им себе жизнь? Странный мужики народ – это ж наверняка они придумали… А автоматическую коробку передач – женщины. Я просто уверена.

Дальше Глеба ждала работа. Надо было ехать на конюшню. И я с ним.

Он по очереди выводил лошадей на улицу. В леваде снег был расчищен, Глеб гонял лошадок на корде. Я не мешала, просто наблюдала за ним. И как он с конями занимается, и как что-то чистит-начищает в их жилищах. Многочисленные лошади приятно пахли. Нужной жизнью, что ли. Если от безобидного запаха коров меня слегка мутило – в носу и горле щекотало, ощущение было такое почему-то, что я с женщинами целуюсь. То лошадиный дух, наоборот, бодрил. Мне казалось, что это мужественный запах войны, силы, солдат, движения вперёд, завоеваний и прогресса. Чёрт их знает, почему у меня всё это мешалось (война и прогресс), но вот так вот – казалось, и всё.

Глеб видел, что я на него смотрю, улыбался мне. Ясная у него улыбка, славная. Никаких сожалений. От улыбки хмурый день светлей.

Я летела над машиной, я обгоняла её, Глеб прибавлял скорость и вырывался вперёд. Сбавлял – я снова оказывалась первой.

Наш путь лежал к шоссе. Пока оно не показалось, я налеталась вволю. Высоко не забиралась, помня полученные сведения – каждую тысячу метров температура воздуха понижается на шесть с лишним градусов. Чего сопли морозить, и так холодно. Правда, интенсивное движение разогревало, если могла бы, вспотела. Лапы я сжала в один общий кулак – забавно смотрелось, Глеб смеялся. Сам бы полетал, понял, как холодно пальчикам-коготочкам…

Как обычно – комичное одевание посреди белой дороги. Полезла скорее греться в машину. Глеб меня обнял – согревающим способом, ничего личного, я же понимаю. Но приятно – неописуемо!

И когда прощались – обнял. Организм просто зашёлся от радости. Мозги выдавливали глупые мелкие слёзы из глаз и широкую улыбку.

– Ты чего? Чего ты? – спрашивал Глеб.

Я мотала головой. И, забираясь в автобус, поняла: нельзя сюда больше приезжать. От счастья тоже сходят с ума. Это близилось.

– Я уезжаю в командировку, Глеб. На Урал. Надолго, – сказала я, стоя в дверях.

– К Новому году вернёшься?

– Ой, нет…

– Жалко. Я буду тебе звонить! Можно?

– Конечно. Но лучше смс писать! Когда буду уезжать, сообщу. – Я очень убедительно врала. Но другого выхода не было.

Потому что сейчас я напоминала себе Антуана. Который навязывается, а его не хотят. Который мечтает обо мне. А ему – дулю. У Антуана, конечно же, мечты простенькие: приятно потрахаться. А у меня какие?

И мечты поползли. Вмиг представилось, что вот юный Глеб вытаскивает меня из автобуса, сообщает, что любит меня и жить без меня не может, мы садимся в этот самый автобус и едем ко мне домой…

Естественно, раз я это представила, значит, так уже не будет. Будет только дружба юноши со спасённой женщиной-монстром. А мне, оказывается, одной дружбы мало. Отчётливо-преотчётливо я это сейчас поняла.

Ишь, чего захотела…

И потому – уезжать. Исчезать. Летать где-нибудь ещё. Хотя совершенно понятно, что я сюда не только летать езжу. Вернее, уже совсем не летать…

Можно ругать себя за немолодой возраст сколько угодно. Количество лет от этого не изменится.

– Девушка, вы будете проходить или нет?

– Проходи, коза, чего растопырилась в дверях! – и какой-то мужик, желающий войти в автобус, дёрнул меня за пальто. Сильно так дёрнул – и отскочил в сторону, паразит. Я потеряла равновесие и аж вылетела вон, зацепившись за ступеньку.

Глеб схватил мужика за шкирку. Глеб отволок мужика от автобуса. Приподнял над землёй. Встряхнул. Поставил на место. И велел передо мной извиниться.

Тот извинился и исчез. Не волшебным, а обычным способом.

Может, я примитивна, но такие поступки приводят меня в исступлённое, просто вселенское восхищение. Хотя, казалось, дальше уже восхищаться Глебом некуда. И пусть, что для кого-то это – грубо, примитивно и дёшево, пусть все проблемы надо решать интеллигентными словами. Пусть. А мне нравилось! Меня обидели – а мой мужчина заступился и наказал обидчика. Приятно, чёрт возьми! Очень, очень приятно!

В долю секунды я вспомнила о том, что похожий случай у меня уже был когда-то. Я тоже забиралась в автобус – собиралась ехать к родителям. Провожал меня кавалер. Тоже стоял около двери, а я положила вещи на сиденье и возвращалась на улицу, чтобы с ним же и попрощаться. Какой-то малый, тупорылый наглый пролетарий, по-моему, приятель водителя, оказался очень недоволен тем, что я туда-сюда мотаюсь. И как начал, как начал реветь! С матом и всякими гадостями в мой адрес – типа, что ему не дают на откидном сиденье как следует посидеть. И если мне так уж надо выйти за пятнадцать минут до отправления автобуса и броситься в объятия провожающего, то пусть этот самый мой провожающий сделает со мной то-то и то-то (глаголы, прилагательные и существительные сексуальной тематики), а потом сам и везёт, куда мне надо. Я сначала даже остолбенела от такого дебильства. Попыталась поставить наглеца на место – чтобы язык свой дурной не распускал. Тот зарычал что-то. А дружочек мой, естественно, слышавший всё это… промолчал. Как и не меня обхамили. И не его.

Тут в автобус попёрли бабы с клетчатыми баулами, приятеля водителя втянули в салон за собой. Дружок-пирожок простился со мной, я ушла на своё место. Ехала и думала: ну почему? Неужели это действительно интеллигентно: промолчать, не связываться с хамом? Пусть он обзывает твою девушку, а ты оставайся интеллигентным? Мама моя по доброте своей наверняка сказала бы, что да. Надо именно так делать. Для общего спокойствия. Папа – что вряд ли, но его лучше от таких ситуаций оградить. Он ринется в бой – защищать своих, чего бы это ему ни стоило. Я просто уверена. А потому уважаю его за это.

И Глеб тоже ринулся.

Я не выдержала, обняла его и поцеловала.

– Спасибо тебе, Глеб! Спасибо! – Я не могла говорить. Рыдания, как говорится, душили меня. Правда! Я раньше думала, что это просто штамп. А тут они меня и правда душат! Пережало что-то горло, и потому ни слёзы ни слова наружу не вырывались…

Глеб тоже меня поцеловал. Он сжал моё лицо ладонями, поцеловал, но лица всё не отпускал. Он не знал, просто не мог знать, что, когда так делают, я просто схожу с ума от приятности. Что-то у меня там, наверное, между щеками и ушами такое находится, что я начинаю плавиться и одновременно обмирать. Жалко, что почти никто из прежних женихов этого не делал. Я им сколько раз говорила, что мне так приятно – без толку.

А вообще-то – даже и хорошо, что никто такого пустячкового каприза исполнить не мог! Потому что это я поцелуя Глеба ждала. Да – я уверена теперь в этом! Всю жизнь ждала. О, какой пафос… Ну и пусть!

Вж-ж-ж-ж! Я влетела в автобус. Застеснялась.

Поехали.

Глеб стоял возле своих «Жигулей», махал мне. Пока автобус маневрировал, я Глеба не видела. А когда развернулся, я выглянула в окошко: Глеб истово курил короткими частыми затяжками. Увидел меня, снова замахал. Уселся, кажется, в машину.

И что у него за манера сопровождать мой автобус? Опять помчался. Когда удавалось, он ехал вровень с бортом. Я, не отрываясь, смотрела на Глеба. Ну зачем он продолжает мои страдания? Сказала же – не приеду. Долго. И собралась не приезжать совсем.

Может, он тоже не хочет, чтобы я не приезжала совсем? Не с кем в деревне ему дружить? Или я всё-таки не понимаю того, что он ко мне не по-дружески относится? Просто стесняется признаться, молодой ишшо.

Если бы не по-дружески, это давно бы проявилось уже, дорогуша! Он человек простой.

Да, логично…

Дорога стала узкой и корявой. Глеб отстал.

«Приезжай!» – услышала я, поднеся к уху свою супермобилу. Это Глеб мне позвонил. Сам.

Я держалась. Я ездила к родителям на выходные, я много и успешно работала, ходила в театр, в кино. Даже на дискотеку.

К Глебу хотелось очень. Как здорово, если бы он был со мной – ему и в театре, и в каком-нибудь клубешнике наверняка бы понравилось… Но мечтать не вредно – особенно тем, кому за тридцать…

Таким ужасным мне казался миг постановки Глебом меня на место (в смысле после моего признания), что я не хотела допустить этого. Очень не хотела. А ведь сказать ему о своей любви так и подмывало. Блин. Поэтому нельзя – ни мне к нему, ни его сюда. Точка.

Девчонки мои решили, что я, бестолковая, поссорилась со своим ухажёром, имени которого они так и не знали. И активно давали советы, что мне делать и как помириться. Самое главное – что помириться надо, если он мне не совсем противен. От добра, типа, добра не ищут. Что я могла ответить? По мнению подружек, наплевательски я к этому делу относилась.

И потому по-прежнему переживала дома одна. У меня на это было полсубботы (это пока я отоспалась после дискотеки) и всё воскресенье.

Но утром в воскресенье меня разбудил… звонок мобильного телефона. Звонил Глеб. Спросил, не уехала ли я ещё в командировку. Не прочухавшись, я ляпнула, что нет. Глеб сказал, что хорошо – потому что он телефонирует мне от метро «Щёлковская», куда прибыл на рейсовом автобусе. В Москве он, типа. Хочу ли я с ним погулять?

Хочу! Конечно, хочу!!! Так звенело у меня в голове, когда я металась по дому, одеваясь в самом скоростном режиме. Наверное, надо было поступать совершенно по-другому, но у меня не было никакой силы воли. Просто никакой. Я ведь очень хотела увидеть Глеба. Даже просто его понюхать. И почему именно понюхать? Вот дура-то я…

Но ведь я же ещё не «в командировке»! А человек просто прибыл в этот город. Чего бы не погулять со знакомой женщиной – другом? Вот и не накручивай лишнего, гуляй в своё удовольствие.

Я и гуляла! Очень и очень хорошо гуляла. По Красной площади вместе с нами гуляла метель и две кучки безумных заморских туристов. Хорошо было! На больших открытых пространствах, оказывается, так здорово радоваться. А метель… Да что метель? Нам, панкам, мороз не страшен. И метель тем более – она только романтизма прибавляла.

Я люблю мороз и снег, Шторм и непогоду, Волны, бьющие о брег, — И саму Природу! —

громко прокричала я, смело взобравшись на Лобное место. Стих Шелли был ух каким уместным, снег летел конкретный, так что ближайший милиционер не заметил меня. А Глебу понравилось. Да и правда, здорово получилось. И, к тому же, чистая правда. Люблю. Я всё это люблю!

Грелись мы в кафе – много их в московских переулках. Сначала в славной «Ласточке» – какой же там вкусный горячий шоколад и атмосфера такая нежнейшая, как будто внутри французского пирожного! А через некоторое время, удаляясь и удаляясь от Кремля, остановились в комично-пафосном заведении «Краги». Там была еда. Много. Вкусно. И с дневным концертом. Глеб проникся.

Как же, оказывается, здорово ходить по кафешкам с парнем! Я и не знала, что это такое удовольствие. Честно. Не с жаждущим тела дядей, а именно с парнем… Где-то краем сознания прошла мысль о том, что гораздо приятнее, если бы это был влюблённый В МЕНЯ парень. Но краем, краем мысль, нечего мечтать…

Больше всего Глебу понравилось в Историческом музее и на строительном рынке. Мы уже ехали провожать его на автобус, но случайно вышли из метро не в тот выход. И влетели вместе с толпой прямо в этот самый рынок. Глеба накрыло. Он рассматривал стройматериалы, садовые косилки, двери, электротяпки и прочее барахло больше двух часов. Просто ходил, как по музею, разглядывал. И… это было совершенно не утомительно. Я таскалась за Глебом как старая верная жена, преданно выглядывала у него из-за плеча, когда он останавливался около какого-нибудь особо интересного инвентаря. Продавцы разговаривали с юным Глебкой уважительно. Понятно, им было всё равно, кто перед ними, лишь бы всучить товар. Но они тоже не дураки, умеют «выкупать» клиента, а потому не тратят силы на общение абы с кем, кто просто так по рынку ходит, таращится. Для них Глеб почему-то был не мальчишка, которых изрядно тут шныряло, а потенциальный покупатель – так он себя вёл, расспрашивая о чём-то, заинтересовавшем его. Может, возраста и импозантности добавляла Глебу подарочная суперкурточка, выбранная умной Анжелкой, – элитно-буржуазная, скромно, но настойчиво демонстрирующая, что у её хозяина с деньгами всё в порядке. А может, просто потому, что от Глеба веяло какой-то хорошей крестьянской надёжностью. В общем, уважение к Глебу продавцов передалось и мне. К тому же мужики-торгаши говорили о нас с Глебом во множественном числе. Думаю, сохранись в нашем русском языке двойственное число, когда речь идёт сразу о двоих, говорили бы в этом самом двойственном. А что это значит? Да то – мы для них были «вместе». И пусть продавцы не знали правды и предлагали купить какой-нибудь насос или тротуарную плитку «для вашего дома». А к тому же кто-то сказал: «Вот и ваша жена одобряет»… Я, слыша это, получала несказанное удовольствие. И, как вампир, пила радость любви и ощущения семейной жизни. Ну и ладно, хочу и пью, я же всё-таки оборотень, потенциальный вредитель.

Глеб уехал, а я была счастлива им, счастлива-пресчастлива!

Блин, и зачем я эту дурацкую командировку придумала – ведь всё могло бы вот так же славно продолжаться!

Но сколько это может длиться? Всё-таки обидно, что Глеб только дружит. Всё-таки стыдно, что ничего изменить нельзя. Стыдно, что мы выступаем в разных возрастных категориях.

Эх… Дурацкая ложка дёгтя шмякнулась в бочку моего счастливого мёда и расползается. Что, начинается суровая меланхолическая депрессия?

Но зачем?!

А куда денешься?..

Теперь я снова засыпала, забываясь тоскливым сном, который не даёт отдыха, после которого, во сколько бы ты ни пробудилась, всё равно чувствуешь себя разбитой и невыспавшейся. Ездила в метро с несчастным выражением на лице, готовая рявкнуть или броситься на любого из наглых, уверенных в себе людей, которые пинались и прокладывали дорогу беспринципными локтями. Счастливее меня эти люди – или в их душах копошатся такие же чёрные страдающие пауки? Кто их знает, кто? Я могу ответить только за себя. Да и чего отвечать – и так всё понятно…

Позднее-позднее утро. Выходной. Я лежала в постели и нюхала отчётливый запах жареного лука. И кому там понадобился жареный лук? В какое блюдо его кладут? Периодически в этой квартире пахнет тем, что соседи готовят. Так своеобразно работает вентиляция.

Думала я. Лежала и думала. Летать я уже не летаю – с самой той последней поездки в Ключи. Оборачивалась дома пару раз – чтобы не потерять форму. Летать не хотелось. Ничего, по большому счёту, не хотелось. Я тосковала.

А как же быть с радостью, которую мне давала моя односторонняя, в смысле тайная невзаимная любовь? Как сочетаются тоска и радость? Кто был уверен, что живёт одним днём и что счастья просто от сознания того, что на свете есть Глеб, у неё выше крыши? Я это, я… Как вот так можно? Думаю, всё потому, что у одной женщины может быть параллельно несколько разных мнений. И каждое из них она искренне будет считать единственно правильным. Такое вот полифоническое сознание.

Неужели всё возвращается?! Чёрная бездонная тоска, мрак бесперспективного одиночества, осознание глобальной неудачливости. После радости – неприятности? Хватит, наигралась. А то, что продолжаю уметь летать – это бесплатный бонус к доставшемуся одиночеству? Да?..

Потянуло гречневой кашей с мясом – вкусно. Я перевернулась на другой бок. Мне бы кто кашки сварил…

Это что ж значит, ради того, чтобы меня кто-то кашкой накормил и составил компанию долгим зимним вечером, я и хочу испортить Глебу жизнь – навязаться ему в подруги? Иди вон ради кашки и жареного лука просись к Станиславу. Будете милые упитанные обыватели, друзья Толи и Оли. Нет, не хочет, видите ли, Дюймовочка быть женой Крота! Летать ей надо: сначала на Ласточке, а затем на крыльях, которые преподнесёт супруг – цветочный эльф. И я себя, значит, такой элитной дамочкой возомнила. Ах, барыня, фу-ты, ну-ты, пальцы гнуты…

От досады – на саму же себя, за то, что сама над собой смеялась, я подскочила на кровати, в прыжке стащила с себя пижамные штаны, снова подпрыгнула. На пол бумс! Обернулась. Про оптическое оснащение забыла, снова об пол тресь… Расслабьтесь, соседи снизу. Понимаю, тяжело, когда над вами оборотень живёт. Но придётся смириться.

Распахнула балконную дверь. Есть! Нацепила недавно изготовленные очки детского типа с мягкими закручивающимися заушниками, обернулась – очки удержались, но всё-таки я рискую их об пол раскокать и глаза себе попортить. Не будем думать о плохом… Помотав головой, чтобы окуляры уселись на мне поудобнее, вылетела на улицу.

Белым днём над белой заснеженной Москвой шпарила большая – пребольшая птица в очках. Мне было всё равно, видят меня или нет, готовы ли к залпу войска ПВО, показывают ли на меня пальцем случайно задравшие головы прохожие. Правда, я была не совсем дура, я держала курс вверх. Чем выше, тем я меньше с земли кажусь. Ещё старалась не попадать в восходящие потоки – чтобы они не утянули меня под кучевые облака. Какие-то они были сегодня стремительно растущие, шёл на Москву фронт, ещё снега нёс. На фиг, на фиг. Оттуда, из-под этих тяжёлых носителей снега, сложно будет выбраться, если затянет. Лётчики скопища кучевых облаков вообще за много километров обходят. И я стараюсь.

Летала я остервенело. Очень что-нибудь забубённое спеть хотелось. Но человеколюбие стабильно побеждало: не могла я собственными руками резко увеличить смертность на территории города Москвы. Вдруг кто-нибудь да услышит меня? Или вдруг самого факта исполнения мною какой-нибудь песни достаточно для того, чтобы души от тел отлетать начали? Сирин я или не Сирин – потом поздняк метаться будет. Не знаю, ох, не знаю… И почему нас воспитали гуманистами, а не разумными эгоистами? В смысле: хочу и пою. Плевать на всех, чтоб в жизни ждал меня успех… В общем, я хотела петь, но вместо этого рычала. Пока горло не заболело.

Замёрзла я как бобик, близко было обледенение корпуса, но я всё летала и летала, пытаясь себя утомить до изнеможения. Или как-то подсознательно ждала, что меня собьют, что ли? Точно не могу сказать. Над Красной площадью пролетела вообще метрах, мне кажется, на пятистах. И ничего. ГУМ интересный сверху. Надо же, какие крыши.

Села на башку Петру Первому – корабелу. Обгадил её наш брат – голубок. Что и говорить, постарались ребята. Даже весь снег на плечах героя уделан.

В воздухе пахло сластями и шоколадом. Жрать захотелось. А не опуститься ли во дворе кондитерской фабрики, не попросить ли питания? Нет, не буду: что я, что говорящая лошадь – реакцию вызовут неадекватную… Домой.

Это любимое слово «домой»! Как приятно оно на работе вечером в пятницу, как противно, когда ты пьяна где-нибудь в гостях и никак не протрезвеешь, а нужно вставать и тащиться вон… Сколько раз я его повторяла про себя в Ключах, боясь Глеба и своих эмоций…

А вот теперь просто домой. И поскорее. Вдруг снег пойдёт.

Поскорее не получилось – потерялась. Надо было мне телефон взять – а я ломанулась, забыв обо всём на свете. Но когда солнце окончательно село и стояли серо-розовые морозные сумерки, я всё-таки грохнулась на родимый балкон.

Еле услышала звонок в дверь. Не буду открывать. Опять звонок. Стучатся. «Милицию вызовем, кто там?»

Ох, а я всё ещё с крыльями! Надо открыть, что ли, а то дверь вынесут.

Бух! Халат скорее накинуть.

– Добрый вечер. Что случилось? – я распахнула дверь перед своими соседями.

– Смотрите, на балконе у себя посмотрите! Кто-то сверху к вам сейчас спрыгнул!!! – закричала соседка, дама лет шестидесяти.

– Мы подумали, грабитель-форточник! Через балкон верхней квартиры пробрался! Это ихний метод такой, – добавил её муж. – И сидит теперь у вас дома-то! Мы и говорим: щас милицию…

– Да нету никого, – развела я руками, приглашая соседей в комнату: улик всё равно никаких не было. А перья из меня не сыпались.

Люди с активной гражданской позицией пробежались по всем закоулкам однокомнатной квартирки, но и правда никого не нашли. Выскочили на балкон. Оглядели его, несмотря на холод, долго пялились наверх, пытаясь разглядеть, мог ли злодей оказаться там, на балконе девятого этажа. Ничего не нашли.

– Ну я же в окно видел – на балкон кто-то прыгнул. Крупный такой, явно мужик, – повторял сосед.

– В чёрное одетый или в коричневое. Я видела. Да, – подтвердила его жена.

– А, так это я… – Я равнодушно махнула рукой. – Покрывало вытряхивала.

– Нечего покрывала вытряхивать – сыпать мусор людям на головы, – сварливо заметила соседка. Она была явно расстроена, что не удалось задержать вора. Это ей настоящие преступники по кумполу никогда не давали, вот потому её рьяный задор и не угас.

Соседи собрались уйти, но тут взгляд соседки упал на… след когтистой лапы на вчерашнем снегу, что ровным слоем покрывал пол. След был удивительно отчётливым – и надо же было мне, бестолковой, тут топтаться? А кто знал, что ко мне на балкон могут соседи с проверкой пожаловать?

Ой, бли-и-ин…

Соседи переглянулись.

– Что? – как можно спокойнее спросила я. И заявила. – А-а, это я статуэтку на мороз выносила. Она тут стояла. Что, статуэтки тоже нельзя на балкон выносить? Моё дело, где хочу, там и ставлю.

Мой противный задиристый тон разозлил соседей. Которые хотели сделать доброе дело, а наткнулись на такую вздорную реакцию. Но по-другому нельзя было никак, конспирация дороже.

Сосед тем временем заметил ещё один след. И ещё. Говорить уже ничего не стал – думаю, решил, что это я статуэтку с места на место переставляла. А что, в самом деле, не имею права?

Парочка удалилась. А я без сил грохнулась в кровать.

Надо же – а ведь ещё чуть-чуть, и могла бы открыться охота на оборотня…

Страха возможного разоблачения не было. А что было? Пустота какая-то. И глупая ноющая боль – боль фантомная. Ведь как может болеть душа, которой как такового органа и нету? Она ведь не кишка, не мышца, а – болит…

Ну а что, если всё-таки приехать и с ходу заявить: Глеб, я тебя люблю. Ага, и что дальше? Мадам Люлю, я вас люблю – кладите в шапку по рублю… А он мне скажет: я тебя тоже. Да! И тут же вступит со мной в связь – надо же ему тренироваться на какой – нибудь доступной женщине. А тут как раз такая женщина подворачивается – сама готова на всё. И мы будем оба довольны – он станет получать навыки, а я удовольствие. Хе, будет ли это удовольствием – если я понимаю, что он на мне тренируется? Блин, не хочу так… А как хочу? Вот приедет Глеб ко мне из деревни на белом лимузине, с букетом роз, разбросает их под окнами, скажет: люблю, обожаю! Ага – и в помойку провожаю, старая ты перечница, хоть и модернизированная…

Интересно, а чувствуют ли какие-нибудь угрызения совести старые мужики, влюбившиеся в молоденьких девчонок? Например, что происходит в голове у дядьки тридцати четырёх лет, который заинтересовался восемнадцатилетней мамзелью? Или пятидесятилетний решил закрутить роман с девушкой, скажем, двадцати девяти годков – что он думает, как себе их отношения представляет? А ничего – всё по мнению мужиков в порядке. Думаю, ни малейших раздумий по поводу самой возможности таких отношений у них не возникнет. Так, попереживают за качество своего боевого оснащения, как-нибудь постараются его усилить. А то и нет: самоуверенность – это большой плюс, полученный мужчинами от природы. И не боится их седина никакого локона, старая помятая рожа или наливное пузо ловко пристраиваются рядом с юными красотками. Как так и надо. А всё почему? Кто, по-русски говоря, виноват? Да мы, кто же ещё?! Женщины и виноваты. Не велись бы на таких, а начиная с самых давних времён давали бы решительно по рукам старым ловеласам – вот прецедентов и не создавалось бы. А теперь старый с молодой – это в порядке вещей. Старая же с молодым – это сразу смех: Алла Борисовна, Бабкина Надежда и другие особы со странностями…

Конечно, наверное, считается, что старый хмырь для молодой девчонки – это учитель жизни. Тогда как учительница – это только в школе, с указкой и буклями. Вот и всё. И не поспоришь. Правда жизни.

Волна дурацкого цинизма захлёстывала. Я пыталась представлять что-нибудь милое и простое – из сценариев того, как могут сложиться наши с Глебом отношения после любовного объяснения. Но ведь ясно же – как только подумаю, так уже не случится. Я думала по-другому: «А тогда будет вот так…» Тут же выстреливала в голове новая мысль. И вслед за ней ещё новее, ужасающая: «Ой, теперь же ведь не произойдёт уже и вот так!..» Я обижалась на саму себя, ругала за дурацкую привычку фантазировать.

В конце концов заколебалась невозможно как, схватила пульт, включила телевизор, чтобы отвлечься. Рекламировали красоту. Вернее, её улучшение посредством специальной клиники. Правильно. Женщины для завлечения радости в жизнь и любви себе в объятья не щадя живота своего улучшаются, улучшаются, улучшаются…

А я, что я? Ведь это же я – целевая аудитория! На меня эта реклама рассчитана! Я подскочила к зеркалу и принялась себя рассматривать. Почему же я так стремительно порчусь? Какой дурак на меня позарится? Ну почему же, почему не нашла себе мужчину тогда, когда имела товарный вид, а, дубина ты такая?

Я разделась, встала перед зеркалом и придирчиво оглядела тело. Эх, было бы оно ничего, если бы не проклятые лишние пять-семь килограммов… Но они не сгоняются. Даже летальный спорт не помогает. Летальный, кстати, как раз таки помогает: раз – и гарантированно никогда больше не поправишься. Наоборот – довольно быстро станешь скелетом в прямом смысле этого слова. А потому, ясное дело – не летальный, а летательный спорт! Столько я мышечных усилий трачу во время полёта, а не становятся они фитнесом, не стройнят.

А жиры везде, немодная у меня фигура: полноватые руки, нежный валик жирка на животике, ути-пути, ляжки как у неваляшки – при среднем-среднем росте… Весь набор антикрасот. Как без них было бы всё замечательно! Ведь такая малость – меня и красоту разделяют эти ненавистные пять, семь, а лучше десять килограммов. Да, вот бы десять скинуть – и тогда я стану сорокапятикилограммовым эльфом, лёгкой балериной, стройной худышечкой. Не дохляком, а нежностью. Но, но… От диет, которые я мужественно выдерживала, меня шатало, падал гемоглобин, от диеты плюс фитнес прыгали перед глазами чёртики, не прекращалась тошнота и прогрессировал упадок сил. Я только страдала, что кошмаром отражалось на моём лице – единственном участке тела, который стремительно худел, покрываясь морщинами. Конечно, они пока мало кому видны, но я-то о них знаю, и этого достаточно. А тушка не худела, зараза такая! Это для толстяка скинуть пять-семь кило не проблема, а для женщины среднего телосложения – сплошной кошмар!

Когда кончались диеты, не приносившие результатов и только бесившие, я начинала есть – заниматься тем практически единственным, что доставляло мне истинную радость. Нельзя сказать, что я прямо-таки обжиралась. Но ела. Всласть. Ела и думала: вот поем, порадую себя, подчищу всё, что в холодильнике лежит, и начну пить только кефир. Неделю. Две. Чёрт с ними, с чёртиками перед глазами. Зато я стану когда-нибудь стройной. Стану. Лишусь жопиных ушек, смогу носить кофточки без рукавов, перестану позориться на пляже. А сейчас это всё с удовольствием съем.

Или – ладно, сегодня вот отъемся вечером в ресторанчике, потому что расстроена, хоть успокою себя, а завтра… И так раз за разом. Нет силы воли. И оправдания себе тоже нет. Жуткая вещь – жрачкозависимость…

Я покрутилась перед зеркалом, собрала кожу на талии в складки, подёргала за них. Да, я стесняюсь. Всю жизнь, практически, стесняюсь своего тела. Правда, когда-то очень давно не стеснялась – но тогда была любовь, тогда я была очень и очень стройна, сердце, наверное, работало как пламенный мотор и сжигало всё лишнее в своей топке. Мне мой любимый радовался, я ему, всё было славно. Но со временем радоваться стало некому, тушка залёживалась. Антуану, с которым, к слову сказать, я и провела-то всего пять или шесть сеансов сексо-заманивания, и так всё нравилось. С жиро-килограммами. Что, ему всё равно, что ли? Ну и дурак же он… Как мог Антуан ЭТИМ восхищаться? Я с ненавистью сжала жир на животе. Интересно, что ж за уродские у него были бабы, если я ему казалась и до сих пор кажусь замечательной? Или это с его стороны – дебильная лесть для самоуспокоения? То есть он, чтобы не упасть в собственных глазах, убеждает себя, что обладает роскошнейшей женщиной. На самом деле, конечно, той, какая согласилась, но в Антуашкиной голове выстроена другая программа: «Ты красавица, ты потрясающе выглядишь!» Фу-у… Надо же, как вспомню, так вздрогну. Вроде комплименты должны быть приятными. А от его слов меня всегда воротило. И раздражение какое-то необъяснимое появлялось. Так и хотелось гадость в ответ на Антуановы хвалебные слова сказать. Правда: он старается, пыжится, пытаясь мне что-нибудь приятное сделать, а принимать от него ничего не хочется. Необъяснимо вот почему. И в то же время замуж мостилась выйти… Вот кто дурак, а не Антуан…

Да, вот почему его комплименты – не аргумент? Потому, что я вижу, какова на самом деле? Или в чём-то другом причина? Может, это оттого, что я всегда знала: у Антона нет вкуса. А потому всё, что похвалит такой человек, имеет противоположный знак. Ну, то есть – что ему нравится, то плохо. Может быть…

Я не прибедняюсь – чего прибедняться, если вот она я, плюшка, в зеркале видна во всей красе… А уверял меня Антон, что очень, очень разборчив в женщинах. И такие дефекты просмотрел. Фу ты, ну ты, лапти гнуты…

А вкуса Антон Артурович и правда не имел – как все крайне самоуверенные люди. Хорошего вкуса, в смысле. Я тоже, конечно, не суперэстетка. И, может, этого самого вкуса именно я-то и не имею. Но и не оповещаю всех о его наличии. Антуаниус же настаивал на своей исключительной утончённости. Которая проявлялась во всех сферах искусства, науки и культуры. Ну по каждому вопросу норовил свои пять копеек вставить. И ведь верили же ему многие, соглашались, прислушивались к его мнению. Правда, не все – Лариска его на дух не выносила, одна моя приятельница, с которой мы как-то раз оказались в его обществе, тоже в восторг не пришла. И только Анжелке было всё нипочём – так хотела она меня замуж сбагрить.

«Покажи мне свой дом – и я скажу, кто ты». Вот, это тоже Антуана касается. Приведи кого в мой аскетический бардак – взгляду, кроме незаправленной постели и разбросанных книг и журналов, остановиться будет не на чем… Но апартаменты Антуана, который всех любит тянуть к себе домой и всё там показывать, это полный кекоц… Изобилие картинок в рамочках и без рамочек, жутких карикатур на вождей и артистов; фартуки с сиськами, кружки с ними же (какой-то дурак-кооператор налепил, а другие озабоченные купили и радуются), магниты на холодильнике в виде дебильно-бодрых надписей, расплывшихся пивных харь и голых тёток с гипертрофированными органами – и прочее, прочее убожество… Пышная мебель в стиле «Недо – Помпадур», пышные же цветы (наполовину искусственные), развесистые люстры. Жопа…

Опять я на Антуана съехала… Смотрела на себя, вспомнила его. Что скажете, батенька Фрейд? Или это не к вам? Снова злит меня проклятый Антуашка. Дурак дураком, а ведь умён, паразит! Ведь он меня отлично раскусил! Почувствовал, что я слабый человек, эдакий беспонтовый пирожок, что не смогу его как следует взять в оборот – в такой, когда против лома нет приёма, то есть не отвертишься. И потому понял – можно ко мне несерьёзно относиться, при всём его ко мне интересе и явном сексуальном влечении вполне удастся на мне не жениться. И так сойдёт. Та самая женщина для развлечений – вот кем я должна была для него, гада, стать.

Но не стала. Хрен тебе по всей морде, неумелый сладострастец.

А может, не так уж он и плох?

Неужели главная женская мудрость заключается в умении правильно использовать мужчин? Тогда скучно. Мне так мало. Потому что не хочется общаться, обхитряя мужчину и выстраивая всякие комбинации, чтобы вынудить его на исполнение того, что мне надо. Хочется по-нормальному, честно и просто. Потому что только так и интересно.

Ага – это тебе скучно и мало, потому что сама этого делать (в смысле не скучать, а мужиков использовать) не умеешь!

Может быть…

Помню, тогда, незабвенные три года назад, когда точно так же, как сейчас, захлёстывал моё сознание вязкий кошмар безысходного одиночества, давил леденящий страх перед пустоцветным будущим, и прибился к моему берегу этот Антон (так и лепится к его имени в припадке злости глупая детская рифма слова на «г»). Был галантен и навязчиво ненавязчив. Правда, не понравился он мне сразу, но познакомившая нас Анжелка велела не терять кавалера. И я не отшивала его. А потом стала НАДЕЯТЬСЯ. И, давя раздражение и даже неприязнь, начала пристраиваться и «показываться», как рекомендовали ещё Ване Солнцеву, сыну полка. Мужчина серьёзный, не фитюлька какая-нибудь там. Плюсы, плюсы, везде видеть плюсы – вот такую я давала себе установку. Антон чистоплотный, положительный, образованный, зарабатывает деньги, любит путешествия, имеет интерес ко всему на свете – ну ведь здорово же! Сколько вокруг противных мужиков, воров-преступников, жадных прохвостов, а этот – такой хороший! Мы получше узнаем друг друга, поженимся, а раз Антон хороший, то мне с ним хорошо и будет. И ему со мной! Я же буду стараться! Ведь мне доставляет удовольствие собственная верность, мне нравится быть преданной, внимательной и прочее. Эх, какими заботами я собиралась, балбеска, Антонариуса окружить! Ах, какой представляла нашу совместную жизнь! Допредставлялась…

Ну а что он меня бесил своим умничаньем – с этим я сразу не знала, что делать…

Кто не любит умных мужчин? Думаю, только не очень умные. Тоже мужчины, кстати. Они им завидуют потому что. Умный мужчина – это замечательно! Позитивно умные, славные, разносторонние или, наоборот, по самые ушки упёртые во что-то своё одно, науку или искусство какое-нибудь – вызывают у меня, например, восторг. С ними интересно, с ними информативно, их хочется слушать и слушать. Дед у нас есть один на работе – ну умница! Как я люблю с ним спорить, как люблю вызывать на всякие провокации – и с каким блеском он выходит из любой ситуации, как парадоксально умеет мыслить, и в то же время так логично, разумно, как шутит тонко. Здорово! Взрослые мужчины, ребята разные башковитые – да полно их везде. Нечасто встречаются просто. Треплешься с кем-нибудь, треплешься – и порой глубина чьей-то мысли настолько потрясает или высота взглядов так изумляет, что только и думать остаётся: «Вот это да-а-а!» И как будто мозг в этот момент заглатывает какой-то специально-интеллектуальный деликатес. И радуется. Тут уж не важно, чужой мужчина порадовал или свой. Просто приятно.

Ум – чудо – восторг.

В общении с Антоном такого и в помине не было. Как начнёт, как развезёт какую-нибудь пространную речь – длинную-предлинную, с бесконечными отступлениями, с употреблением сложных грамматических конструкций и особенно деепричастных оборотов, которые в разговорной речи ни один нормальный человек не использует, с попытками безвкусно юморить, с ржанием после собственных же острот и оглядыванием публики: ну как, оценили? Смешно шучу?.. Мама дорогая!

Ну, дурак, думаешь, ну, дурак… И заткнуть ведь его невозможно. А почему такая реакция – трудно понять. Я сначала думала, что одна такая капризная, утомляюсь через пять минут после начала общения с сердечным другом. Но как-то позвала своих девчонок, они посмотрели на Антона, послушали, заценили: да. Тяжело. И хохмит, а скучно; и умно говорит, а хочется смотаться. Вроде и фактов много интересных приводит, и порой шутки оказываются почти смешными. А сидишь, слушаешь и маешься: жалеешь, что затронула эту тему, выпустив на волю дурного словоблудного демона.

Женька, посмотрев на всё на это, сказала мне: сожми зубы и терпи, если хочешь замуж и если тебе подали надежды. Ищи достоинства. «Правда, я бы через день этого поноса не выдержала и повесилась!» – добавила она. Но это после. Её собственный муж, эдакий полуолигарх, говорит очень мало и редко. Женьку сначала это бесило. Но, скажем честно, недолго. Всё-таки правда: молчание – золото. Муженёк её молчит-молчит, да как сказанёт что-нибудь смачное – все со стульев падают. И человек он оказался хороший. Я бы за такого тоже вышла. Тогда, давно ещё, когда они женились, муж этот был быстрый и бедный. В смысле быстро бегал в поисках денег. Добегался. Всё нашёл. Ну да что с ним сравнивать…

Ух, ну этот Антошка…

После того, как мы встречались, встречались, встречались, Антон меня обхаживал, обнадёживал и в постель заманивал, я, внимая советам подруг, уже решила, раз одинокий разведённый мужчина так активен, раз озвучивает в моём присутствии мечты о своих будущих детях, значит, имеет намерения, как говорили в девятнадцатом веке. И старалась понравиться.

А однажды напрямую об этом спросила. О нашей женитьбе.

Что же ответил мой милый друг? Что жениться он не собирается, что у него для счастья уже есть всё. А чего же тогда он хочет от меня? «Догадайся!» – сказал умнейший из умнейших.

Как же я расстроилась, услышав эти слова… Это, наверное, так на лице моём отразилось, что Антуан тут же добавил: ведь не так уж мало то, что он мне предлагает, – встречи для радости.

Но погоды это не меняло. Убей – не понимаю, почему, если хочешь, чтобы у тебя была женщина, не нужно на ней жениться, то есть к себе её привязывать! И никогда не пойму. Общее хозяйство, что ли, пугает? Если люди вдвоём, значит, они – муж и жена, то есть те же мужчина и женщина, только названные более коротенькими словами, потому что у них всё накоротке, всё более близко, чем между остальными людьми в мире. А если люди не муж и жена – то вполне имеют право не отграничиваться от остальных и иметь много других связей, запретить им которые другая сторона не вправе. Что же ещё тут думать? Вряд ли Антуашка потерпел бы соперника. А я, глупенькая, в своём азартном желании показаться ему примерной из примерных, вернейшей из верных не догадывалась о том, что можно ради создания ажиотажа и интриги придумать мифического «другого» – чтобы Антон взревновал и побыстрее определился с выбором. В мою пользу, естественно. Где женское интриганство? Чего я бестолковая-то такая была?.. Эх…

Пока я это всё думала, выражение на лице моём сменилось – я что-то возразить хотела. Антуан, ох, он не дурак! – быстро это понял, а потому пояснил с убийственной откровенностью:

– Знаешь, жениться, я думаю, мне всё-таки придётся. На какой – нибудь молоденькой дуре-производительнице. С хорошей генетикой подберу, все дела. Обязательно с образованием педагогическим – чтобы с детьми занималась. Ну и ладно, что с ней поговорить будет не о чем. Ведь ты у меня останешься…

– Зачем??? – удивилась тогда я. Всё было понятно, но почему-то хотелось, чтобы он свою мысль всё же озвучил.

Он снова сладострастно ощерился: «Догадайся…»

– А мне дети, Антон? – в охренении произнесла я.

И сорокалетний мужчина, которого я считала пусть не очень приятным мне, но всё-таки добрым, порядочным и умным, выдал:

– А зачем тебе дети, котёнок? Ты образованная интересная женщина, у тебя восхитительное тело. Живи, общайся, радуй меня. А я тебя – неужели не радую? Думаю, тебе не на что пожаловаться – ни сейчас, ни в будущем. Разве к тебе относился кто-то лучше, чем я?

– Дети мне нужны, Антон. И нормальная семья.

– Ты знаешь, как роды портят женщине фигуру? – привёл неоспоримый аргумент этот величайший из мудрецов земли русской. – Мою бывшую жену после родов не узнать стало. Фу. Всё обвисает, в былую форму войти удаётся мало кому. Разве что малолеткам, когда у них тело ещё как каучуковое. Оно тебе надо?

Прослушав эту аргументированную отповедь, я почувствовала такой ужасный стыд, что постаралась как можно скорее замять тему замужества. Увела разговор подальше-подальше – чтобы Антуанушка забыл о запросе, который я ему послала и на который получила решительный отлуп. Жуткая ситуация – старая дева попросилась замуж, а ей отказали. Вот я и уводила разговор, вот и забалтывала. Свой стыд забалтывала. Поражение заговаривала. Пусть только Антуан не подумает, что это для меня так важно!..

Мы сидели тогда на лавочке в Парке Победы. Было тепло и вдохновенно-прохладно после майского дождя. Антуан сам предложил оторвать меня от рабочего компьютера и вывести подышать свежим воздухом. «План на вечер составлен, – ворковал в телефонную трубочку Антончик, – и после прогулки нас ждёт сначала один славный французский ресторанчик…» Я как-то ляпнула ему, что ни разу не ела фуа-гра. Антуан, галантный из галантнейших, внимательный из наивнимательнейших, это дело запомнил, а потому и предложил посетить одно-единственное заведение в Москве, где эту печёнку готовят именно так, как во Франции. В остальных местах все дураки. Не умеют. Уж он-то в этом разбирается.

В общем, от темы моих детей и Антуановых матримониальных планов мы благополучно отступили. Солнце садилось, мы неспешным шагом подошли к машине моего кавалера.

– Ты ко мне сегодня на ночь? – игриво и одновременно с констатирующей интонацией произнёс Антуанчик.

Предыдущая наша встреча закончилась этим самым «ко мне». Но тогда ещё я работала на счастливое совместное будущее. Которому сегодня крантик-то и перекрыли.

Так что чего теперь стараться?

– Ой, нет, Антон, я не планировала к тебе, извини, мне надо домой, – ответила я. Пролепетав, ответила. Но решительно. Потому что уверена в своих словах была твёрдо.

Антуан поуговаривал. Я поотказывалась.

Смотрю, а катим-то мы куда-то явно не к французскому ресторанчику.

– Куда мы едем?

– Доставляю тебя домой, – ответил Антуан. Без особых обид. Просто и по-деловому. – Домой, как ты хотела.

Доставил. Всё было ясно. Не предоставляется в пользование тело – зачем тратиться на ресторан. В следующий раз я передумаю, доступ будет получен – вот тогда можно и накормить. Подкинуть топлива в агрегат.

Эх, вот сейчас вспоминаю эту историю. И думаю: надо было вести себя тогда совсем по-другому! Спросить наивным удивлённым голоском: а как же ресторан и фуа-гра? Ты же звал. Вот что бы Антуан ответил? Эх… Но мне тогда было НЕУДОБНО: переживала, что он может подумать о том, как сильно я жажду на халяву пожрать. Если так хочешь французских деликатесов – заплати и лети. В смысле ешь. Заплати сама и ешь… Да схожу я как-нибудь, конечно, и печёнки этой гусиной наемся, и селезёнки, и любой другой требухи! Девчонок соберу, чтоб не скучно, и двинем. Не проблема…

Проблема в другом.

А всё моё подсиральство! Или это та же слабохарактерность? Устроила бы Антуашке скандал: а чего за нос водишь, павлин ледащий? Завопила бы на весь парк, чтобы люди оглядывались (так для мужчины позорнее – вернейший способ): да твои прелести только в микроскоп разглядывать, объятья-поцелуи под наркозом терпеть! Отправляйся-ка ты, старый пердун, на три весёлых буквы – искать женщин для развлечений по притонам. Да ты знаешь, что перед тем, как с тобой трахаться, я напивалась до безобразия, когда уже по хрену метель! А по-трезвому на тебя и не позаришься, придурок ты самоуверенный!

Кстати, про то, что отчаяться на Антуана я могла только в пьяном виде, это правда. Все те несколько несчастных раз. Кроме одного. Тогда я пить не стала: думала, надо же попробовать, как это всё будет по-трезвому. Ведь поженимся-то если – у меня никакого здоровья не хватит, пить всё время перед сближением. Да и детей станем заводить, надо же в трезвом виде. Но без алкогольной поддержки я его еле выдержала – проклиная всё на свете…

Какие теперь дети, вот что у Антуашки на уме, значит!

Но ничего из вышеперечисленного я ему тогда не сказала.

Вместо этого выключила на несколько дней мобильник, принесла из офиса телефон с определителем номера. Он сказал решительное «нет» звонкам придурка. На работе это с успехом делала наша секретарь. Так что дядька обломался. И больше я Антуана не видела. Целых три года. А что он всплыл из игнора сейчас, без извинений и воспоминаний о прошлом инциденте – да хрен бы с ним. Пусть надеется и страдает. Это-то мне как раз по барабану. Злить меня Антуан не переставал. И не перестанет. Вот ведь хитрован. Интересно, это нормальная мужская защитная хитрость или лично его? Была бы я мужчиной, я бы так не смогла. Однозначно. Верность и единичность выбора доставляют мне удовольствие. Не думаю, что это изменилось бы, стань я мужиком. Хотя, может, другие гормоны дают и мыслям другой ход. И у мужчин свой взгляд на «хорошо» и «плохо». Да и не хочу я мужчиной становиться, вот ещё. А ведь можно бы. Им легче живётся. Их-то как раз любыми любят – и толстыми, и тонкими, и лысыми, и мохнатыми, и старыми, и глупыми. Лишь бы были…

Женщинам хуже. Кому нужна староватая и полноватая? Не конкретная толстушка, а вот такая вот? Это только Бриджит Джонс повезло – ну да у неё и вариантов не было, в её сценарии муж был изначально прописан. Некоторая полнота – это подтверждение безволия. А кто позарится на безвольную женщину? Кому захочется её за собой по жизни тащить? Только тирану – извращенцу. А мне он самой нужен? Вот то-то и оно…

Это правда – и никто её ещё мне убедительно не опроверг, – что жопастая низкорослая женщина никогда не будет восприниматься как дама высшего сорта, как утончённая, возвышенная, ценная. Да и как такую иначе воспринимать – когда видишь одно, а тебя пытаются заставить узреть другое? Это, типа того, я просто похожа на купчиху-повариху, а на самом деле-то я, конечно, балерина из Берлина. Не поверят. Люди что видят, то и думают. Считается (и не без оснований, видимо), что все мысли и движения души такой толстомясой тёлки направлены только на секс, размножение, заботу о детях, муже, стариках, домживотных, копошение в бытовом уюте, кухне и проч. Да. Такие, какой выгляжу я, обычно играют роли расторопных чувственных служанок, томных жриц любви среднего звена, молодых пролетарских матерей и тому подобных женщин тела для дела. Тело-тело, мясо-мясо… И, видимо, я так не хотела соответствовать этому образу – а похудеть не удавалось, да и не являюсь я по своей сути такой вот тётко – тёлкой, что вот оно и случилось со мной такое. А может, просто внутренняя сущность, устав бороться с неподходящей к ней внешностью, проявила-таки себя в истинном свете, вырвалась наружу и заставила меня летать! Хорошо бы, именно это оказалось правдой. Приятно…

Интересно, как отреагировал бы Глеб, увидев все мои телесные недочёты? Он меня, правда, видел. Но надеюсь, что я проходила по категориям то «больной», то «оборотень» – и потому он не оценивал меня. А если всё-таки оценивал??? Ой, позор какой!

Я тут же, приплюснутая позором, бросилась от зеркала подальше – в кровать. Забралась под одеяло и уже там стыдливо натянула пижаму. Затаилась…

Совсем уже тётка крякнулась – помешалась на Глебе, маньячка…

Тётка. А ведь, скажем честно, я не считаю себя тёткой. И женщиной тоже. Я девушка. Девчонка – так я о себе думаю, если получается думать в третьем лице (а такое бывает – может, конечно, это встречается только у сумасшедших, но ведь думаю…) Мне не хочется взрослеть.

О, вот что я подумала, лёжа под одеялом. Не хочется, ведь правда. Я это сейчас отчётливо поняла. И не потому не хочется, что я обожаю, когда со мной сюсюкаются, как с маленькой. Не люблю я этого. А потому не хочется взрослеть, что веселье моё остаётся всё тем же, подростковым, как и много лет назад. Радует меня всё то же, что и прежде – когда я была уже не ребёнком, но той переходной формой жизни, когда в чувствах и мыслях цветёт тот самый максималистический романтизм. И сознание моё подростковым осталось. Не росло оно у меня вместе с телом. Которое уже начинает, к сожалению, стареть, полнеть и портиться…

Поэтому-то мне, наверное, и мужчины подходящего за всю жизнь не нашлось.

Ха-ха, а Глеб малолетний тебе, кобыла здоровая, выходит, в самый раз? Раскатала губу. Удобную себе теорию придумала. Да уж, придумывать я мастер… Посмотри на себя внимательно. Посмотрела ведь только что. Ну, что увидела, вспомни? Кто там у нас дельфин и русалка? Кто «не пара, не пара»? Стареющий оборотень и восемнадцатилетний тинейджер? Ай – люли…

Я выскочила из кровати – как будто пинка мне под одеялом дали. Ещё раз, уже не снимая пижамы, посмотрелась в зеркало.

Всё правда. Время идёт, забывать о том нельзя. Надо прожить нашу молодость не зря. А я как – зря или не зря? Что вот я для этого делаю, как проявляю активность? Да никак, плыву по течению. Помни, гусар, счастья не жди – счастью навстречу лети… А не летишь – твои проблемы. Вот это всё не для меня…

Так спела я сама себе. И, подавленная, отправилась на кухню. Набрать еды, принести её к телевизору. И как следует поесть – заесть тоску-кручину.

Всё было плохо. Плохо даже то, что наивный Глеб, которому я – таки сообщила об отъезде на Урал в командировку, слал мне безграмотные, но приятные смс. Я копила их в телефоне, перечитывала, счастливо улыбаясь, по сто раз на дню желала Глебу всего самого-самого хорошего.

Но в зеркало смотреть просто уже не могла. Выглядела я плохо. Приходилось плакать. Да, именно приходилось – потому что вот сижу, в зеркало смотрю исследовательским взглядом, плакать совсем и не собираюсь. А слёзы тыр-тыр-тыр – сами собой катятся из глаз. Такая реакция на изображение в зеркале. И вот я уже рыдаю. От этого харя ещё аппетитнее становится. В отрицательном смысле.

Тридцать четыре года. Неужели надо делать пластическую операцию? Ведь опустились мышцы лица, никакой массаж их уже не вернёт в прежние берега. Осело, осело моё личико, стало как мордочка у грустной собачки. Блин. Я ругалась на лицо матом, я даже плевала в зеркало. Но что это изменит? Можно, по большому счёту, смириться с толстой тушкой, но вот с немолодым лицом… Почему я так неправильно использовала лицо в течение своей жизни, что со временем оно стало вот таким? Жалко его – но ничего не вернуть. А даже не верится. Почему-то всё кажется, что что-то вдруг случится, и все дефекты вдруг исчезнут, всё станет хорошо – то есть так, как надо. А НАДО ведь только хорошо! Это психология слабачки, да?..

Кому, кому я могу быть нужна такая старая и разборчивая? И что мне делать? Идти в женщины для развлечений к богатому Антуану я не желаю, подлаживаться в жёны к доброму Стасу тоже. А подать сюда мне, красавице-царевне, Глеба-королевича!

Ужас мучил меня – и теперь подруги окончательно испугались моего общества. Никакие уговоры не действовали. Совсем. Я увидела, что каждая из них мысленно отшатнулась от меня, как от безнадёжно больного. Которого нельзя вылечить ничем. И который сам не желает, чтобы его вылечивали. Я понимала их. Не просила жалости и продолжения общения. Мне им нечего было предложить, кроме захлестнувшего мою душу отчаяния. Оно было ещё более страшным, чем тогда, когда я стартанула с балкона. Как мне после казалось, в счастье. А нет, выходит…

Я летела к Глебу. Летела уже долго. Мелькала подо мной чёрно – белая зимняя жизнь. Я очень к нему хотела, очень. Потому что мне было спокойно с Глебом. Спокойно и счастливо. Я это чувствовала. Я это утверждение могла повторять без конца. Сердце моё, мой разум и дрожащая в нетерпении душа рвались к нему. Всё, не могла я больше жить в таких терзаниях. Полетела. Пусть будет, что будет.

Так думала я, взмахивая крыльями. Почему-то полёт давался мне с большим трудом. Я пыталась набрать высоту, но вместо этого неуклонно снижалась. Крылья становились тяжёлыми, непослушными, отказывались подниматься. Так что скоро земля оказалась совсем под ногами. А вот я тресь! – и упала на неё. Глеб. Что – Глеб? Где он? Есть он?

Я открыла глаза. Белое. Это потолок – белое. Я смотрю в потолок. А ведь упала вниз лицом. И значит, должна видеть чёрное – землю. Или она белая – ведь я на снег вроде упала.

Никакого снега не было. Я лежала на диване в своей съёмной квартире. Потолок был. А снег… Снег, в принципе, был тоже – там, на улице. Ведь продолжалась зима. А Глеб? Глеб! Я придумала его, что ли?

Я вскочила, прижала руки к глазам. Руки как руки, без перьев. Взмахнула руками. Ну и взмахнула, подумаешь, – физкультурница. Маши – только на пользу здоровью пойдёт. После сна полезно размяться…

Сна…

Спала я, значит. Ясно. Сколько спала? Какое сегодня число? Схватила мобильный телефон. Тридцатое декабря. И то скоро кончится – 22.45 потому что…

Новый год, значит, наступает. Говорят, под Новый год что ни пожелается, всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается… Так что со мной было-то? Надо вспомнить. Я уселась на пол и сжала голову руками.

Что же со мной реально произошло, а что я придумала?

Да, напридумывала я себе много хорошего. То, что я придумала, мне нравилось. Оно хоть как-то примиряло меня с действительностью. Которая была самая что ни на есть корявая. Грустная такая. Да…

А был у нас вчера, 29 декабря, ни много ни мало, на работе праздник – Новый год. Та самая корпоративная вечеринка, которые все служащие ругают, но тем не менее посещают.

Идти мне, я помню, туда не хотелось. Какой, на фиг, праздник в разгар тоски? Да и чего особенного ловить на таком празднике немолодой одинокой девушке? Надо было как-то особо одеваться, делать причёску и макияж. Раньше я ещё старалась – записывалась в салон, все дела. Но выше жопы не прыгнешь. Раньше старания не приносили никакого особенного результата. Тогда хотя бы были мысли: до чего же я красива и кому же я достанусь? Что ж молодая краса пропадает?

Теперь – шабаш. Отговорила роща золотая. Я себе так не нравилась, что выть хотелось. Хоть на луну, хоть на своё зеркальное отражение.

Дулю с маком предложит мне Дед Мороз на празднике – это в лучшем случае. А скорее всего – ничего, как и раньше. Никакого чуда или исполнения желания. Чего рядиться? Я надела вечернее платье – хорошее, один раз на какую-то свадьбу и сходила. Закрутила волосы самостоятельно, накрасилась как обычно. Чтобы только ухоженный вид был. И всё. Зачем подновлять обветшалый фасад? Кого обманывать наштукатуренностью? Платье нарядное – этикет соблюдён. Платье дорогое, модное, всё путём… Но не более того. Кануло в прошлое то, когда я была хороша сама по себе – просто цветок молодости. Наряды мои были средней паршивости, но смотрелись по-царски – а всё из-за неё, бьющей в глаза свежей юности. Закрылась лавочка, стало быть. Всё когда-нибудь кончается.

Сейчас же, на нашем рабочем празднике, были хороши:

1) другие, но не я, юные, свежие, и потому очаровательные девчонки. Они невольно привлекали внимание. Хоть всеобщее внимание для меня вовсе не цель, но всё же «почувствуйте разницу»;

2) руководство, то есть vip-женщины. Там хоть ты жирная свинья, хоть кобра сушёная, почёт и уважение гарантированы;

3) оживление наблюдалось также вокруг нескольких задорных активисток – этим бойким хохотушкам было всё нипочём. Но это надо уметь. Такой нужно, видимо, родиться;

4) ещё в центре внимания были буйно-пьяные тётки. Можно как вариант прибиться к этой группе. Но тогда моей целевой аудиторией будут охранники и персонал заведения. Которые и так уже стоят в напряжении и переживают, как бы бузящие бабы чего не попортили…Конечно же, в эту группу мне не хотелось никак.

Я оказалась в так называемой общей толпе. Что тоже хорошо, праздник ведь. Ведь нормальные люди пришли просто повеселиться, никаких чудес от Деда Мороза они не ждут, одна ты, чумичка, что-то себе накручиваешь. Наливай да пей, радуйся – отличная программа. Мы так и поступали: смеялись, пили-ели, хлопали хлопушки и даже участвовали в конкурсах. Но вспомним тётю Аллу: скоро часть женщин отправится домой, к своим детям, мужьям, любовникам или женихам. Младые профурсетки тоже двинутся до хаты – к своим мечтам и ожиданиям принца. Для них это не зазорно.

А я? Как мы выяснили, я не хочу в объятья Антуана, который звонит, а потому явно не против, чтобы я в эти самые объятья поспешила (но пусть, гад, мучается). Стасик отпал – а ему я сегодня снова мысленно пожелала счастья и невесту хорошую. Пришло смс от Глеба. «Как готовишься к празднику, дружок?» – написала я ему. Чтобы он ничего не подумал. Эх, что за жизнь у шифровальщика…

Вот и прихватила я две выигранные в конкурсах бутылки шампанского, вот и попёрлась домой одна. С верой в пессимизм.

Дома выпила одну бутылку. Села думать. Завтра всё равно суббота. На работу не идти.

Оглядела квартиру, в которой жила. Признаков праздника, кроме двух бутылок – одна под столом, одна на столе, не наблюдалось. Ни ёлки, ни гирлянды какой. Я никогда тут ничего не наряжала, хотя просто обожаю украшать ёлку. О-бо-жа-ю… Ну и что?

Нового года остро не хотелось. Всё равно было: новый – не новый. Сколько раз, Боже мой, сколько раз я верила под бой курантов, что сбудутся желания! С какой надеждой смотрела в экран телевизора, по которому летел над кремлёвским пейзажем тревожно-таинственный снег! Вот метёт он, метёт, жизнь идёт и идёт, выступит президент, ударят часы на Спасской башне – и спасётся моё счастье, не зачахнет, не загнётся на пути ко мне, вырвется из капканов злодейки-судьбы, долетит. Да, именно спасётся – ведь башня специально Спасская, чтобы все, кто смотрит на часы и ждёт чудес, верили в спасение от несчастья и неудач. Начнётся с первой минутой нового года в моей жизни что – то хорошее, желание на этот раз уж точно сбудется! Неправда, что у меня всё плохо (или, скажем, никак). Теперь-то будет хорошо!!!

Но обманывали обряды, не сбывались призрачные новогодние надежды. Я и пьяная Новый год встречала, и трезвая. И дома, и на улице, и у родителей, и у друзей.

А на этот раз – так я решила – встречу Новый год в небе.

Как – в небе? А так – я же умею летать. Или это мне после бутылки в одно рыло чудится? Ничего, сейчас я открою вторую и тоже её выпью – минус на минус дадут плюс, всё окажется правдой. Почему – не знаю, но окажется.

Да. Отлично придумано. Я буду лететь в предновогоднем небе всё вверх и вверх, насколько хватит моих сил. И до тех пор, пока – я буду специально следить по своему супертелефону за временем – не наступит ровно ноль часов, ноль минут, то есть не начнётся этот самый астрономический Новый год. Поздравлю саму себя с его наступлением – и обратно. Вернусь домой, лягу тут же спать. И сам чёрт мне будет не брат: старая я или не старая, одинокая или нет, безнадёжно одинокая или всё-таки временно… Всё неважно. Я, наверное, правда не имею права на личную жизнь. Я же оборотень. Оборотень – ва-а-а-а-у! У-у, ва-ва-ва! Бойтесь и берегитесь, едри вашу коляски!

Я, наверное, громко орала. Ну да и дьявол бы с ними со всеми, в смысле с соседями. Пусть слушают. А то у меня и так всегда дома тишина гробовая. Громче телевизора и не выступает никто. Не то что у некоторых…

А что, почему бы мне не стать отрицательным персонажем? Какая мне разница, если я всё равно являюсь изгоем общества? И потому, что демографически неактивная старая дева, и потому, что оборотень. Или всё-таки я про оборотня себе сама придумала – в результате схождения с ума?.. Вот будет ужас-то!.. Но нет, сколько бы пьяна я ни была, забыть полётных ощущений не могла. Этого у меня уже никто не отнимет. Так что всё остаётся в силе – я за каким-то лядом умею обращаться в летающий объект. Себе на радость, вот зачем! Этого вполне достаточно. Должна же быть у человека радость, вот меня Бог и наградил. И хоть он подарил мне это за четыре месяца до Нового года, лучшего праздничного подарка и представить нельзя. Спасибо, Господи!

Да, а про отрицательность-то… Хочу быть отрицательным персонажем, честное слово. Ведь зло чем-то серьёзно подкупает – недаром так все тащатся от «Мастера и Маргариты». Когда добро бессильно, зло, типа того, начинает за него творить позитивную справедливость. Славненько. Но меня почему-то эта книжка так и не приколола. Почему-то казался попсовым бытовой демонизм. Или это чистой воды понты с моей стороны? Снобизм? Не знаю. Но факт остаётся фактом – мне никогда не хотелось быть Маргаритой, летающей на швабре, или её прислугой, которая на свинье. А теперь вообще выяснилось, что мы и сами летать горазды.

Да, мы ж теперь вроде как и не люди. Ну, в смысле я. Я ведь – не совсем люди. Люди-люди, хрен на блюде…

Я открыла вторую бутылку шампанского, налила в бокал, сделала глоток – как-то невкусно стало. Это, наверное, потому, что я всё придумала, и топлива для мозга больше не требовалось.

Интересно у меня двинулись мысли, по-новогоднему.

Но как только я почувствовала себя мизераблем, вставшим на тёмную сторону, стало сразу легче и понятнее. Типа: вот такое я говно, и ничем меня не смоешь. Это что, мне теперь нужно совершать отрицательные поступки? Я поганками объелась и на пакости стремлюсь? Никакими не поганками – это я напилась в одиночестве. Верный симптом интеллигентной старой девы. Кто – то кактусы и кошек разводит, а кто-то пьёт в одиночку. Кто-то совмещает всё это. Ну да ладно – всё бывает в первый раз. Напилась, потому что праздник. Начинала-то я не одна, в конце концов, а с сотрудниками.

Часы показывали ночь уже конкретную. На душе было замечательно, правда. От сознания, наверное, того, что не надо даже и пытаться притворяться быть хорошей. Мне часто говорили, что я плохая. Всякие мерзкие бабки в магазинах и транспорте, мужчины, которым приходилось отказывать в резкой форме. О, ещё учителя – в давние-давние времена. Когда я с ними спорила, защищая сирых-убогих и отстаивая какие-то там человеческие права. Сами эти же убогие да сирые смеялись надо мной и показывали пальцами, когда учителя давали отмашку: ату! Я всё простила и забыла, а сейчас как-то накатило. Ладно, ну вас всех в пень, сейчас у меня другие заботы.

Ого! Звонок. Московское время – два с лишним часа ночи, а тут трезвонит кто-то. Поднимаю трубку – Антуан. Ни струя себе фонтан! Вот это да!!! Он знает, сколько времени?

– Антон, ёшкин-блошкин, ты знаешь, сколько времени?

Знает. Но очень хочет он меня, оказывается. Вот и звонит, мой однотипный. Эх, как своевременно и многолитражно я выпила! Ну, я этому мужчине хотящему и сказала…

Сначала поинтересовалась, почему он меня не уважает и позволяет себе звонить в столь поздний час. Потом сообщила о том, секс какого уровня качества я с ним имела. Что по этому поводу думала и до этого стеснялась сказать. А теперь вот не стесняюсь и говорю. Слушай, амиго, слушай…

Антуашка аж взвизгнул в трубку. Чего угодно, но такого он точно не ожидал. Я так думаю, он изрядно подвыпил, а потому и принялся среди ночи названивать мне и сообщать о своём хотенье.

Ну что же он за человек такой? Вернее, что за человек я. Если мужчина позволяет себе такое по моему поводу? Вот почему тогда, при нашем знаменательном разговоре три года назад, Антун был со мной так спокойно циничен? Почему говорил о моей некондиционности уверенно, не переживая, что я брошусь в истерику? И даже не боясь обидеть меня. Почему? Неужели он настолько уверен, что я – гейша-гетера какая-то развлекательная, что ни семьи, ни детей мне не надо, а потому мы можем с ним спокойно и запросто обсуждать это? Точно меню очередной трапезы. Так всё-таки это Антуан такой нехороший – или я, вынуждающая мужчин на подобное отношение к себе? Ответа я не знаю. И не узнаю. Чего гадать? Лучше не гадать теперь, а действовать.

Я и действовала. Моё оружие – слово.

Я говорила. Ух, я Антуану такое говорила… У него, наверное, уши, а у меня язык в трубочку закручивался. Но я даже не краснела, произнося эту замечательную по её правдивой обидности речь. Никому за всю свою жизнь я ничего подобного не говорила. И знаю, что больше и не скажу. А уж Глебу… Как бы ни поступил со мной Глеб – никогда. Я ведь знала, что обижаю Антуана своими этими словами, что смеюсь над ним. Смеюсь – потому что не уважаю. А Глеба уважаю. Очень. Антуана же, умнягу, – нет. Никогда не уважала почему-то. А человека нельзя не уважать. Как с ним общаться-то, с неуважаемым? Неинтересно. Стыдно. Мне, по крайней мере. Вот и стыдилась я Антуана. А сама лезла к нему, лезла… Лечите, лечите меня четверо! Но не надо уже, всё, шабаш.

– Ты врёшь! – когда закончилось моё выступление, кричал в трубку опупевший Антон Артурович. – Ты истеричка неудовлетворённая, поэтому врёшь, врёшь!

Ну, кто из нас истеричка неудовлетворённая, вполне можно было бы понять, прослушав нашу беседу. Если бы кто-то догадался записать то, что в два часа ночи говорят друг другу озабоченный мужчинка и злой оборотень. Злой, но с бурлящей креативом головой.

Ха – вот что я придумала!

Послала я Антуана далеко и надолго, велела забыть все мои телефоны и не звонить мне больше ВООБЩЕ НИКОГДА.

Послала. Да. После чего выскочила в прихожую и принялась одеваться. Я замыслила отличную штуку. И пусть это было похоже на то, как мстит Баба Яга в тылу врага – всё равно стильно должно получиться, на мой взгляд. Отличное, во всяком случае, новогоднее подзравление. Правдивое. А я сознательно не ангел.

Я помчалась в круглосуточный супермаркет. Хорошо, что там не только еда продаётся, а и многое сопутствующее её поглощению. Например, баллончики с краской. Вместе с садовыми лопатками и жидкими обоями. Молодцы, кто это сюда завёз. Я боялась, что не найду то, что мне нужно – особенно в полтретьего ночи.

Нашла. Краска была тёмно-фиолетовая. Ещё серебристая и белая – видимо, новогодний ассортимент, но я схватила именно фиолетовую. Сочная. Тёмненькая. Издалека будет видно.

Дома приколола к стене несколько газет, обернулась, схватила баллончик и стала тренироваться: в полёте писать на стене буквы. Сначала было трудно – я задевала крыльями стулья, стол и шкаф, теряла равновесие, буквы кривились и плясали. Но скоро всё наладилось. Отлично!

И ничего, что на улице валил тяжёлый снег с дождём – отличный такой предновогодний экстрим. Я была в кепке, в линзах, а потому обзор мне не залепливало. Крепко сжав баллончик и набрав приличную высоту, я летела к дому Антуана.

Новый, двадцатидвухэтажный, отделанный гладкими бело – розовыми панелями, он стоял прямо напротив станции метро. Кто ни выскочит из подземки, сразу упирается взглядом в это чудо строительной индустрии. Он доминировал над всей местностью – чистый, красивый, светлый.

Ничего, сейчас домик станет не менее красивый, только погрязнее. Как раз под стать мыслям Антуана о сексе, о неутолимой страсти, которая его кусает за разные места и заставляет мне звонить – именно мне, его, как он считает, женщине для развлечений. Тайное всегда, рано или поздно, становится явным, Антуашка!

Было, я думаю, что-то между тремя и четырьмя часами ночи. Лететь пришлось долго. Отличное время, когда, как говорится, над землёй безраздельно властвуют силы зла… Крепко запала мне в душу эта фраза. Ух, страшно…

Ничего, сейчас повеселее будет.

Это не вандализм. Это нужно сделать. Так я себя быстренько убедила, отсчитала Антуановы окна, тщательно приглядываясь, присмотрелась к шторкам – точно, его квартира! И как раз под окнами принялась выводить буквы. Хорошо, что на этой стороне дома всё такое розовенькое, гладенькое, ни одного балкона нет.

Теряя равновесие, пыхтя и быстро-быстро взмахивая крыльями, я корячилась-рисовала. Ух, до чего же неудобно! Да, непродуманный я какой-то персонаж. Ангелом быть гораздо лучше – у них и крылья есть, и руки, и ноги. Делай, что хочешь. Или вот почему я не стала, скажем, крылатым земноводным ящером? Он дышит жабрами под водой, ходит по земле и летает в воздухе на своих кожаных крыльях – многофункциональный такой весь из себя. А я?..

Ой. Я давно так не пугалась. И совсем не тому, что из окна высунулась рожа и уставилась на меня. Нет. Никто не высовывался и не уставлялся. Испугалась – а не болезнь у меня имени Пушкина-старушкина? В смысле там у него в сказке одна старушка всё капризничала-капризничала, а её желания всё исполнялись и исполнялись. Но как захотела владычицей морской стать, так золотая рыбка ей лыжню-то и свернула. И накрылась бабка медным тазом, в смысле корытом своим раздолбанным. Так и я – захотела стать ангелом, закапризничала, что мне в моём чудо – образе не нравится, тут же превратилась в просто человека да и шмякнулась на землю с одиннадцатиэтажной высоты. И осталась от меня одна лякушка. Которую найдут завтра, соберут в совок, да и все дела…

Нет, пожалуйста, так не надо!!! Мне хорошо, я всем довольна, у меня рисовать ногами очень даже ловко получается!

Или меня с самого начала не услышали, или не придали значения моим безумным фантазиям, но я осталась в прежнем летучем облике. Пронесло… Уф… Спасибо! Я не буду так больше. Честное слово.

Работа заканчивалась.

Ровно. Крупно.

Весомо. Грубо. Зримо. Под окнами квартиры Антуана красовалось:

ОЧЕНЬ ХОЧУ СЕКСА! АНТОН. КВ. 199

Рядом я приписала его телефон.

Полюбовалась на запечатлённый крик души страдающего от отсутствия женщин для развлечений озабоченного мужчины.

И полетела домой.

Спать.

Так что вот я и проснулась только что. Это сейчас 22.45 подходящего к концу тридцатого декабря. Ну и здорова же я дрыхнуть! Целый день проспала. А вчера вон сколько всего произошло. Нет, мне ничего не мерещилось, это точно. Вон они, тренировочные газеты, расписанные буквами, к стене до сих пор пришпилены.

Плохо, что я не догадалась сфотографировать свою замечательную надпись. Но ничего, утром можно будет съездить и посмотреть, как там на стене Антошка хочет секса. Чем он, интересно, завесит эту наглядную агитацию? Как закрасит?

Обязательно съезжу.

Я сбегала на кухню, схватила пакет сока и стакан. Очень хотелось пить. Понятно, обезвоженный похмельный мозг страдает. Ну, зальём пожар.

Телевизор поздравлял меня с наступающим Новым годом изо всех своих электрических сил. В одиннадцать вечера начались новости. Я смотрела их, щёлкая по всем каналам подряд. Повсюду веселили как могли. И Дедов Морозов всяких демонстрировали, и рейтинги лучших подарков составляли. Ой, да неужели правда?! Среди комических событий за неделю показывали… сюжет про Антуана! Честное слово! Да ещё бы я своё творение не узнала! Лихая ядовитая девчонка-репортёрша стояла на фоне бело-розового роскошного дома. И там, в вышине, очень даже хорошо можно было разглядеть чёткие буквы и цифры. Сообщающие о скромном, но регулярном и неутолимом желании Антона.

– …Сегодня утром, как только рассвело, жители этого дома и все прохожие могли видеть странную надпись. Возмущённая общественность сразу вызвала милицию, – говорила телевизионная девушка. – Здание элитной застройки вдруг оказалось так бесстыдно испорченным. Под окнами квартиры на одиннадцатом этаже появилась эта надпись. Как видите, она весьма красноречиво говорит сама за себя. Комментарии излишни.

– Какой позор! Какой пример он подаёт нашим детям! – всунулась в кадр добропорядочнейшая женщина. За спиной у неё стояла немноголюдная возмущённая общественность.

– Мы такие деньжищи платили не за то, чтобы кто-то свои сексуальные проблемы рекламировал! – добавлял солидный дядя из толпы.

Я верила и не верила глазам. Значит, есть взаимосвязь событий! Значит, то, что я сделала, мне НУЖНО было сделать! Раз это по телевизору специально показали. Для меня показали, точно. Ведь я вполне могла бы на этот сюжет не набрести. Могла вообще сегодня телевизор не включать.

Антона не показали – по понятным причинам. В новостях пошёл следующий сюжет. Я стала щёлкать кнопками пульта ещё более оживлённо. Где ещё новости идут? Бамс! Опять! Опять показывают!!!

Другой канал тоже веселился по Антуашкиному поводу. Оказывается, в течение всего тридцатого декабря надпись под его окнами привлекла такое количество внимания, что на телевидение звонили все кому не лень. Эта съёмочная группа проявила активность и прорвалась к Антону домой. Мелькнул интерьер его подъезда, сам Антон. Рявкнул, хлопнул дверью, охотники за сенсацией остались с носом. Но это их не огорчило: надпись показали крупным планом и издалека – что особенно весело смотрелось. И теперь поступок безумца комментировал психолог. Он говорил о проблемах мегаполиса, о человеческом одиночестве и крике исстрадавшейся души. После психолога выступил участковый милиционер. Который попытался высунуться из окна своего милицейского офиса с баллончиком краски в руке и доказать, что таким способом сделать надпись нельзя. Его следственный эксперимент на этом не закончился. Рассказав, что он проверил все чердаки, крышу и опоры над квартирой Антуана, опросил жильцов из квартир этажами выше, милиционер пришёл к заключению, что следов альпинистов тоже нигде нет. А потому, как были нанесены буквы – загадка. Так закончил свою речь участковый. И развёл руками.

Развесёлая бригада продолжала потешать зрителей своего канала. И глумиться не переставала.

– По словам соседей, в квартире 199 живёт вполне респектабельный мужчина, – намеренно едва сдерживая улыбку, сообщал репортёр. – Который, кстати, утверждает, что никаких надписей на дом не наносил. Вполне понятна его скромность. С таким не шутят. Однако зовут художника именно так, как написано. И телефон этот – его. Так что кто заинтересовался – обращайтесь.

Он добавил, что теперь по требованию жилищного комитета элитного дома за косметический ремонт попорченного участка стены любитель граффити заплатит сам. Но приехать бригада строительных альпинистов сможет только после Нового года, а потому ещё почти две недели удивительная надпись на доме будет радовать всех желающих.

Картинка сменилась. Стали показывать что-то ещё более весёлое.

Хотя, казалось, уже веселее некуда…

Ну надо же – вместо торжества и логичного злорадства у меня в душе появилась какая-то самая настоящая… жалость к Антону. Ведь правда – когда-то теперь закрасят мои художества под его окнами. Только бы он не решился смывать свой позор сам – в смысле лезть стирать надпись! Ещё вывалится из окна, придурок, разобьётся!

Ну нет – Антон весьма и весьма осторожный. Он не станет так рисковать своей драгоценной жизнью. На всякий случай я позвонила Анжелке, попросила её набрать Антуана и спросить, как дела.

Она позвонила. Перезвонила мне. Дома его нету, Антуан ответил Анжелке с мобильного. Гуляет где-то. Ей было слышно, как ржут бабы, звенит посуда. Говорит, что завтра едет в какой-то пансионат Новый год встречать. Поздравил мою подругу. Счастья нажелал. Ай, ну до чего мужчина добрый! И гордый. Про меня не спросил ничего.

Ну, всё с ним хорошо. Поедет, значит, пережидать позор, ломанётся прочь из Москвы. Ну и попутного ветра, голубь!

Я не стала рассказывать Анжеле о своей акции. Потому что если расскажу, она сразу начнёт допытываться, как, что, в покое не оставит. А вдруг я сболтну лишнего – и придётся рассказывать вообще всё! Не то чтобы я собственной подруге не доверяла – а вот не могла именно эту тайну раскрыть. Про оборотня. И всё. Может, моё сознание контролирует организация мифических существ? Вот и ставит блоки – чтобы я не трепалась. Кто её знает…

Как бы то ни было, я сообщила Анжелке только, что мы с задравшим уже меня Антоном рассорились навеки и я всё-таки немножко переживаю за него. Ой, а не хватит ли от всех этих переживаний прекрасного Антуана скоротечная импотенция? Да ну, сам виноват – не будет столько о сексе думать!

А ведь мне полегчало. Правда! Что: сделал гадость – в сердце радость? Конечно, обвинить Антуана виноватым во всех своих проблемах очень просто и удобно. Обвинить и отомстить. А ведь на самом деле наверняка он не так и виноват. И вообще не виноват. Но ведь он не совсем дурак, он же взрослый мужчина, у которого была семья, и потому должен понимать, что мне, как нормальной женщине, хотелось любви, очага и проч. Но ему выгоднее было понимать другое: что меня можно просто приятно использовать. В этом он уверен до сих пор. Потому вновь и материализовался. И звонит. ЗвониЛ.

Так что ничем я его не обидела.

И сделала это для себя.

Потому что дурацкий образ Антуана после такого хулиганского демарша испарился из моих мозгов! Честное слово! Я пару раз хихикнула, вспоминая окна небоскрёба-двадцатидвухэтажки и письменное сообщение о том, что Антон хочет секса. Но и всё.

Ведь это не месть, нет, не месть. Это течение закономерности. Как в пьесе: завязка – кульминация – развязка. Это была развязка, герой снимает шляпу. Или ещё проще: подача – отдача. Ты мне, я тебе. И ситуация исчерпалась. Всегда бы так. В общем, теперь мы квиты. Всё. Дашь на дашь, баш на баш. Ты мне, Антуанчик, тогда по носу щёлкнул – чтоб я не забывалась, старая кляча, и замуж не просилась, переоценивая свои жалкие возможности. А я тебе сейчас – чтобы жизнь мёдом не казалась. Умный ты мой, по горшкам дежурный. Квиты.

Dixi.

Теперь мне именно НЕ ХОТЕЛОСЬ думать об Антуане. И злиться. Неужели отпустило? Навсегда? Да, да, да-да-да! Надеюсь! Уверена!!!

Хорошо быть отрицательным персонажем. Ха! И чего я сначала так за положительный образ ухватилась? Зовёте меня гадким? Да, я готов на гадости! Дальше я, конечно, с Карабасом не согласна, но начало хорошее.

Мода на положительных героев прошла. Даже у Зорро оказались плохие продажи. Нет смысла тянуться за благородной героической личностью – потому что тяжело. Нужно во всём себе отказывать, держать марку, не расслабляться, бороться за что-то. Которое не факт, что станет кому-то нужным. И тебе в первую очередь. На белоснежных одеждах светлого персонажа так хорошо видны пятна грязи. Которые нельзя отмыть. Их можно только закрасить. Чем – нибудь тёмненьким. И первый же комок дерьма, брошенный из толпы в светлую личность, оставит этот нечистый след. (Дерьмо – понятие образное, не пугайтесь, ребята. В смысле наветы всякие, клевета и тому подобное.) За ними полетят ещё и ещё. Ведь все знают: лучший способ уничтожить, утопить человека – это его высмеять. Вывалять в насмешках, как вора в солярке и опилках. И станет он обычный, понятный, такой же, как другие, минимум не без греха. А уж максимум…

С мрачной тёмной личностью совсем другое дело. К ней лишний раз никто не сунется. Какой смысл кидаться грязью в чёрную бездну? Всё равно результатов не увидишь. Но попробуй ею стань – этой самой глобально-демонической фигурой. В основном кишка тонка, никто и не дёргается. Делают, конечно, попытки подмазаться, позиционировать себя доном Корлеоне, графом Дракулой или Повелительницей Тьмы, но это так – ролевые игры. Обыватели смеются вслед идущему по метро меченосцу в чёрном развевающемся плаще. А деятельность настоящих чёрных королей никому не видна.

И потому больше в народе популярны персонажи типа «обаятельный хитрован». Какой-нибудь Джек-Воробей. Шанс стать им есть у многих. И плохой, и хороший, и ворует – сквернословит, а добрый поступок с полпинка взял и совершил! Вот таких и любят. Мне не хочется. И таких героев любить. И похожей на них становиться. И вообще делать выбор – тоже не хочется. Но выбирать себе роль придётся. Я же не виновата, что у меня игра по-серьёзному. Не в Нескучном саду с деревянным мечом, а вообще по жизни.

Нельзя ведь не принимать в расчёт тот факт, что я теперь – сказочный персонаж? Нельзя. А что живу всё здесь же, где и раньше – ну так что ж поделать? Но если я определюсь с образом, тогда выстроится и определённая линия поведения. Если я Елена Прекрасная – это одно. Если фея Моргана – другое. Положительные – отрицательные. Позитив – негатив. Добрые – злые. Всё ясно.

А со мной что будем делать?

Как хотите, но хоть я готов на гадости, всё равно не чёрная птица, не плаксивый Сирин! Хоть вы треснете – нет, и всё! Но теперь выходит, что и не добрейший румяный Алконост? Ну да… А что делать?

Пусть будет так: я – это я. Какая есть. И без маркировки. Неизвестный науке зверь. Хочу – добрые дела делаю. Хочу – не очень. Главное, у меня есть мотивация. И я своё поведение могу обосновать.

А это, с Антуашкой, вообще была праведная месть. Да! Я сама пока не поняла, перешла я на тёмную сторону или меня туда всё ещё не берут. И хочу ли я, могу ли я…

Я выгребла из холодильника всё, что было вкусного, налила кружку сладкого чаю и улеглась перед телевизором. Ух, сколько всего интересного крутили последней предновогодней ночью! И утром, и днём тоже. Я с упоением смотрела эту нескончаемую радость, избегая, правда, смехачёвые программы, хотя дураки и дурки там были, в общем-то, милые и безобидные. Но сюжетности хотелось. Кино. Концентрата жизни. Чужой, придуманной, но жизни.

Вздремнула, к обеду проснулась и принялась звонить. Поздравила всех, кого захотела поздравить. Поздравляли и меня. Заметила, что знакомые с нажимом и надрывом желали мне в первую очередь СЧАСТЬЯ В ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ. Эх, ребята, спасибо…

Долго разговаривала с родителями. Они тоже – стесняясь, запинаясь, мне этого же самого, а ещё, конечно, здоровья, желали, желали, желали. Да миленькие вы мои, ну вы уж простите меня, простите… Я каждый год обещаю, что постараюсь, а сама никак. Были бы вы счастливы и просто так, без моего счастья – как бы мне стало хорошо!!! Чем бы вас таким порадовать, что сказать, купить, привезти, чтобы вы почувствовали облегчение и удовольствие от жизни? Я знаю, мама, папа! Знаю – и… Не знаю.

Позвонила Глебу.

Глеб.

Он ведь есть. Там, у себя в деревне. Есть он. Глеб. Ест хлеб.

А я здесь. Я тоже есть.

Как же я боялась ему звонить!!! Но позвонила всё-таки. Решилась. И, вжимаясь в аппарат горящим ухом, говорила с ним спокойным – да, спокойнейшим голосом.

Было без пятнадцати десять.

– У вас там, на Урале, уже Новый год скоро? – радостно поинтересовался Глеб. – Поздравляю!

Надо же – посчитал. Я улыбалась. У меня и уши улыбались от звука его голоса.

– Не трать деньги! Я перезвоню тебе!

– Не надо, Глеб!

– Ты лучше скажи, тебе весело там? После двенадцати долго не будешь спать?

Ох ты, Глеб. Переживает, не скучаю ли я «там».

– Весело мне, очень весело! – завопила я жизнерадостно. – Спать, конечно, долго не буду! Мы гуляем с сотрудниками на всю катушку, Глеб! Отличная компания. А ты как?

– И я, и я гуляю тут с нашими!

Я успокоила парня, пожелала всего самого-рассамого хорошего, передала привет его семье и друзьям. И быстро свернула разговор. Могла разрыдаться.

До новогоднего полёта оставалось два часа. Я снова улеглась к телевизору. Кончалась еда, ну да фиг с ней. Не пойду никуда.

Меня успешно веселили телевизором.

Я лежала, пялилась себе в экран. Уже не первый год в наступательном порядке место милого Дедушки Мороза занимал в рекламе Нового года толстожопый педерастический Сатана-Клаус в красном ночном колпаке. Почему, ну почему? Так прямо и хотелось запульнуть чем-нибудь, когда Сатана появлялся на экране. А ведь дети его уже Дедом Морозом и зовут, не отличая тощий колпак с помпоном от дедморозовской шапки. Ну неужели Санта-Клаус лучше? Или его рисовать проще? Или художникам сугубо начхать на то, кого они малюют, или это – часть спланированной глобализационной акции? Поди пойми. Даже в такой ерунде, а тоже, выходит, уступаем, проигрываем…

Я злилась-раздражалась и думала о том, что уже не первый раз напоминаю сама себе нашу бесславную Родину. Бестолковую Россию. И пусть это слишком пафосно и с колоссальным таким замахом. Но никто ведь моих мыслей не узнает.

А похожа – правда. У нас ведь много общего. У меня, у простой русской женщины, и у нашего государства множество возможностей: у страны природные ресурсы и полезные ископаемые, а у меня всякие способности, нормальное здоровье и широкая славянская душа. Как мы их используем? Просираем. И я, и Родина моя могли бы быть сильными, проявиться в лучшем виде – она на мировой арене, а я среди людей. Но мы не проявляемся, мы только и делаем, что сдаём позиции, возможности свои по ветру пускаем. Мы только уступаем место другим, прибедняемся и кланяемся. Что она, что я. Только ведь мне и кажется, что у других всё хорошо, а у меня – дерьмо обыкновенное. Другие всё делают здорово и правильно, а у меня только чёрт-те что получается. Никакой гордости. Вот уважать нас и перестали, потому что мы себе сами на голову накакали. Тут у нас русские гадят русским, и я себе одни проблемы создаю, сплошная диструкция наблюдается в моём поведении. В нашей стране рождаемость падает, и у меня до сих пор по нулям. Сматываются от России бывшие облагодетельствованные народы типа украинцев – и меня все кидают, как хотят.

Но ведь не такая я и страшная, и не такая чтобы уж совсем немолодая, и если дура, то не последняя! А уж что про страну говорить… Вот что нас может спасти? Какой супержених должен явиться, чтобы решить все мои проблемы, а Родину мою бестолковую так в люди вывести и чем-нибудь одарить, чтобы всё у неё наладилось? Инопланетяне, что ли, могут помочь? Или выйти России-матушке замуж за дядю Сэма? Взять, совсем сдавшись, его фамилию или всё-таки выступать под двойной: чтобы получилась семья – Соединённые Штаты России и Америки? Ой, Остап, куда же тебя понесло?.. Женился уже дядя Сэм на индейцах – и чем всё кончилось? Да и не женятся преуспевающие элементы на таких, как мы с моей Родиной. Делают разве что содержанками. Да и то обираемыми по всем статьям.

Так что никакого выхода мне не виделось. Сами мы должны были как-то выбираться. Опять-таки и я, и я, и Родина моя. И если кому-то грозило положение женщины для развлечений, а кому-то – возможность стать сырьевым придатком, то что поделать? Только бороться. Ух, меня бы в правительство, такую умную…

Так что чем я могла помочь нам? По крайней мере не сдаваться. Да, это единственное. Русские ведь не сдаются. Интересно, а вот чего я не додумывалась свалить за границу в поисках счастья? Ведь и в Париже, и в Вене, и на блаженных морских курортах мне понравилось. Ломанулась бы туда на жительство, а? Интернет всё тот же, знакомство – чемодан, вокзал, жених. Ух, патриотка ленивая, чего ж не собралась? А вот и не знаю. Люблю я здесь всё. И русскую народную дурь, и города-деревни. Но неужели придётся продаваться вместе со всем этим? Эх, не хочется.

Ну, Русь, взмахни крылами. Я-то сейчас взмахну, а ты? Кто бы тебе сделал такой подарок, какой мне обломился?..

Вот какие у меня были новогодние мысли.

А в Сатану-Клауса я всё-таки запустила банановой кожурой. Сама же ни в чём не повинному телевизору мордочку и вытирала…

И, наконец, время вылета наступило. На экране телевизора появился правитель страны. А я уже была готова. Да, если бы он мог видеть через экран, что в его царстве-государстве проживает такая удивительная гражданка. Которая крылышки сжала, на диване валяется, очками блестит и телефон мобильный одной лапой к другой пристёгивает. Но, к его счастью, связь у нас через телевизор пока односторонняя. Не увидел президент чуда.

Вылетело оно на улицу и устремилось в ночную высь.

Я летела и летела вверх, каждую минуту подсвечивая экран телефона и поглядывая на время. Ещё прошла минута, отделяющая старый год от нового, ещё. Надо же, а ведь сейчас сквозь меня от земли к спутникам и обратно проходит множество всевозможных сигналов. Люди поздравляют друг друга по мобильникам, по интернету. На самом деле – множество позитива, этих самых поздравлений, пропускала я через себя. Надеюсь, всё это пойдёт мне на пользу! А почему бы нет?

Ну, сколько там? Ага, без одной минуты. Выше, надо ещё выше. Есть! Будильник, поставленный на ноль часов ноль минут нового года, заиграл мою любимую мелодию – восхитительный «Полёт валькирий». Новый год! Наступил Новый год! Поздравляю себя! Ура!!!

Бах, бах, ба-ба-бах!..

Ой, какая красота! Подо мной – и тут, и там – распустились цветные одуванчики салютов, мелкие розочки ракетниц, запрыгали бесчисленные огоньки петард, китайских ракет, шутих и хлопушек. Резвится народ, празднует. Ура-а-а!

Я кричала «ура!» и продолжала лететь вверх. Хотя не собиралась.

Телефон ожил. Заиграл «Улетай на крыльях ветра». Эту музыку я специально скачала для звонка Глеба. Ой, ну надо же – а я не подумала, что он может мне звонить, и не прицепила к уху гарнитуру. Пришлось извернуться и, кое-как планируя, держаться в воздухе, прижимая к голове телефон.

– Вот теперь я по-нашему поздравляю тебя с Новым годом! – радостно кричал Глеб мне в ухо.

– И я, и я тебя! – вопила куда-то себе в лапу я.

– Ты что делаешь?

– Летаю!

Сигнал его телефона наверняка шёл к спутнику сквозь меня. По крайней мере, мне очень хотелось, чтобы так было. Потому что слова, которые сейчас раздавались, я с удовольствием записала бы на все диски, все дискеты, флэшки и прочие носители своего мозга. Чтобы они остались там навсегда.

– Я, знаешь… тоскую. Приезжай скорее из своей командировки, – говорил Глеб. – Я тебя люблю. Правда. Я тебя люблю как… как вообще. Я боялся говорить.

– Любишь меня???

– Да.

– Ой… – я зависла в прямом и переносном смысле.

Но Глеб нет.

– Ты ничего не говори. Я понимаю. Тебе меня не обязательно. Но я тебя – очень люблю.

Я перестала махать крыльями. Хотела потому что схватить себя за пылающее лицо. Вспомнила, что это невозможно. А процесс пошёл – я камнем вниз тю-ю-ю-ю… Ой, мамочки!

Но это почему-то казалось неважным. Всё для меня. Счастье на меня просто сыпалось. Бог, за что ты меня так любишь?

И ты, Глеб…

– Глеб. Я тоже тебя люблю.

– В каком смысле?

– А в каком можно?

– В прямом!

– В прямом люблю, Глеб.

Больше я говорить не могла. Нужно было спасаться от авиакатастрофы. Убрав трубку от уха, я выпрямилась, с трудом расправила крылья. Ой. Просто натуральный удар о ледяной воздух.

Но падение прекратилось. Я снова взмахнула крыльями. Полетела.

Всё продолжало быть хорошо.

Чудесно.

В новый год я влетала со счастьем.

А потому, взглянув на непрерывно распускающиеся опасные (для меня особенно) пиротехнические цветы, я опять рванула вверх.

Это была не радость. Не эйфория даже. Назвать это словами, по крайней мере у меня, возможностей не хватало. Счастливее меня не было ни человека, ни птицы. Это же надо – я так мучилась и переживала. А всё решается простыми словами. Ведь это точно правда? Что Глеб меня любит? Он сам сказал. Зачем ему шутить? И голос, я же слышала и чувствовала: голос у него такой, что даже я, глупая, ошибиться не смогу.

Я вновь изогнулась и приложила телефон к уху. Глеб не нажимал «отбой». Он ждал, значит, когда я выровняю свой полёт. И как догадался…

– Ты здесь, Глеб?

– Да! Ты там как?

– Лечу вверх.

– Холодно?

– Ты что?!!

Какое мне холодно! Забралась я, видимо, высоко. Но это такая ерунда по сравнению со всем остальным. Ведь я была на седьмом (или выше) небе от счастья. Я встречала Новый год с любимым человеком!

– Когда ты приедешь?

И я, забыв, что я в командировке (да хрен бы с ней), крикнула:

– Завтра!

Салютом меня не подпалило, петардой под зад не тюкнуло, ракетой глаз не вышибло. А потому в полупустом автобусе уже к обеду я, живая и невредимая, прикатила в райцентр.

Глеб стоял возле своей машины.

Идти к нему было страшно.

Все мои мысли о возрасте, глупости, жирности и неудачливости спрессовались в тяжёлую плиту. Которая мучительно давила мне на голову. Но в то же время не позволяла ни одной из этих мыслей отделиться от общего монолита и независимо «подуматься».

Так что к Глебу я подошла, не имея возможности ни переживать, ни комплексовать, ни говорить глупости.

Могла только улыбаться. И смотреть на то, какой он красивый и здоровский. Замечательный какой.

– Ты меня правда любишь? Я тебя правда. Правда люблю.

Я тоже сказала, что я правда. Потому что, конечно, это правда.

– Тебе не будет со мной стыдно, что я такой деревня.

Я не могла ему сказать, что ему не должно быть стыдно, что я такая старая. Никак не могла сказать.

– Перестань. – Я улыбнулась.

Потому что если ему будет стыдно, я это почувствую. И не буду его стеснять. На любом этапе наших отношений. Раз – и улечу. Исчезну. Избавлю.

В общем, больше я этого не боялась. И, как это произошло с файлом «Антуан», страх постыдной разницы в возрасте стёрся из моего компьютера. Как-то сам собой. Надеюсь.

Как люди целуются после того, когда прояснят всё друг с другом? Не знаю, правда.

Потому что мы по-простому. Я, кажется, даже обнять Глеба не догадалась.

Говорить о любви обязательно надо. Это меняет всё. Вот так, например, как сейчас. Как в моей жизни меняет. Да и в жизни Глеба, я уверена. Я вижу.

А я и не знала…

Но теперь было понятно, почему, когда речь идёт о любви, имеется в виду сердце. Именно там, в его районе, рождалось у меня сейчас какое-то пламя. Правда – горячее-горячее. С головой, наполненной словами о любви Глеба ко мне, я целовала его губами, а чувствовала, что все мои эмоции и ощущения съедаются этим самым пламенем. Может, у меня просто-напросто сердце больное, а потому мне волноваться так нельзя? А разволновалась – и начались какие-то странные симптомы.

Только нет – враки! Здоровое у меня сердце! Просто сознание у меня, наверное, какое-то средневековое. Вот и думаю я о пожаре в сердце, как миннезингер какой-нибудь.

Но кому какое дело! Я улыбалась Глебу, которого наконец догадалась обнять, улыбалась его канадской куртке, в которую, от смешного стыда, упёрся мой взгляд.

Не знаю, надо ли говорить о том, как Глеб сжал моё лицо ладонями – так чудесно, да, легко и чудесно это у него получалось. Как я подняла голову и посмотрела Глебу в глаза. Как он мне улыбался. И как было хорошо.

Не убирая ладоней, Глеб поцеловал меня в губы. И я его тоже. Наверное, моя температура подскочила градусов под сто. Сейчас кровь забурлит, вскипит, ой-ёй-ёй… Вот тебе и пламя. Вот тебе и сердце. По всему телу, мозгу и всем закоулочкам.

Что делают люди, когда счастье зашкаливает?

Я думаю, что они берутся за руки и идут. Ну, вместе. Потому что раз им вместе хорошо, то хорошо им и вообще.

Пусть это выглядело сентиментальнее некуда, но Глеб взял меня за руку. Я шла рядом с ним и обмирала от этого самого счастья. Лучше и приятнее ничего и придумать было нельзя. Наверное, то же самое чувствуют подростки, когда впервые девочка и мальчик берутся за ручки. Ну и что…

Я не стала спрашивать Глеба, почему он раньше мне ничего не говорил. И вообще понять никак не давал. Я, наверное, просто настолько была в своих комплексах, что не замечала. Но, наверное, и он стеснялся. Ещё больше, чем я.

Мы шли гулять. Я всё-таки осторожно посмотрелась в витрину – насколько комично смотрелись мы с Глебом. Вроде и ничего. А вроде и непонятно, как мы выглядим.

Но первого же попавшегося пьяницу я одарила сотней рублей, когда он, глядя на меня, которая проходила ближе к нему, чем Глеб, попросил:

– Эй, ребятки, а добавьте на бутылку!

Раз ребятки, значит, не мама с сыном. Не тётя с племянником. Значит, нормально.

И во всю ширь улыбнулась продавщице, чуть не захлебнувшись своей радостью, когда она весело гаркнула:

– Что вам, молодёжь?

Продавщица была мне практически ровесницей. Просто традиционно крупнее.

Молодиться и пытаться косить под Глеба смысла не было. Сколько есть мне лет, столько и есть. Но раз никто не осуждает – так решила я, не считает нас аномальной парочкой, то всё хорошо. Может, конечно, это у всех встречных-поперечных добро – позитивное новогоднее настроение. Не знаю.

Мы сидели в единственном кафе, открытом сегодня, первого января. Народу прибывало, но в нашу нишу, где спрятался столик, никто не совался.

Я всё-таки выложила свой паспорт и в раскрытом виде подвинула к Глебу. Он долго смотрел в него. Молчал, хмурясь и о чём-то думая.

Радость медленно покидала меня. Стоградусный жар отступал. Ноги уже леденели. Голова тоже. Это самое влюблённое сердце ещё быстро-быстро и жарко долбилось. И неизвестно, что с ним случилось бы, если бы Глеб не заговорил.

– Скажи, ты станешь ждать меня из армии? Спасибо. Значит, тебе будет тридцать шесть…

– Тридцать семь уже. Потому что мне тридцать пять будет через два месяца.

– Да. А мне только двадцать. Но это ничего, что так мало! Ты не думай, я буду стараться. Я в армии в институт поступлю. Мне говорили, так можно. Заочно. Мне наша директор школы подарила аттестат о среднем образовании. Мы с мамкиным Лёхой на её доме крышу чинили. Аттестат настоящий. Вот, выучусь. Приду, буду работать. Не обязательно ведь солидный муж. Не соглашайся на другого, пожалуйста. Я хочу быть всегда с тобой. Давай скорее поженимся. Я это… волнуюсь, когда ты там где-то летаешь. И когда в Москве, и в командировке. А так я же буду муж, и ты ко мне отовсюду вернёшься. Скажи?

– Давай не будем об этом, Глеб… – да, вот что ответила я. Ужаснувшись своим словам. Не знаю, есть мозг у меня, нету. Но слово – не воробей. Не попугайчик.

Жизнь только начала возвращаться ко мне. Но от собственных слов я опять похолодела. Фантастика! Первый раз в жизни мне по – серьёзному предлагают жениться, да ещё такой славный человек, а я – отказываюсь! Совсем не потому отказываюсь, что я не хочу замуж. Замуж – чего раньше жаждала ежедневно, ежеминутно… И не потому, естественно, что я Глеба не люблю. Я любила его так же, как любила летать. Я без этого просто не могла теперь – без любви к Глебу и без полётов. Глеба я любила не из-за того, что он жениться захотел (хотя в моём тридцатичетырёхлетнем случае такое вполне понятно бы было: предлагают – лови свой последний момент!).

Не потому даже, что я боялась Глебу судьбу испортить. Вон у них в деревне сколько народу – его ровесников, уже переженилось. И поразвелось, всяко бывает. Жизнь, всё нормально.

И уж конечно, не потому, что мне, как настоящему оборотню, жителю двух миров, настоящему Божьему чуду было этого теперь совсем не надо! Надо, ещё как надо!

Ну вот ведь… Как глубока, черна и безмерна была моя тоска, как ужасны страдания от одиночества и безвыходности, негативны мысли о себе и о будущем, так светла и прекрасна была моя радость! У меня, видимо, ничего не бывает слегка, нормально, в меру – я сейчас была счастлива АБСОЛЮТНО. Ну и хорошо, наверное, что я не знаю ни в чём меры – тем шире и безграничнее моя радость от ощущения счастья.

Так чего ж я сейчас? Зачем пытаюсь это всё перебить?

Да мысль мне пришла. Новая. Обожгла даже. Вот какая мощная мысль.

– Не будем об этом говорить? Никогда? – переспросил Глеб. – Но почему? Всё-таки я тебе не…

– Нет! Ты мне нормально! Но… Глеб, ты же ведь понимаешь, что в этом случае жена у тебя будет – оборотень?

Я оглянулась – люди если мой вопль и слышали, то серьёзно к этой проблеме не отнеслись. Может, мы – ролевики?

– Ну, а у кого ж ещё? – пожал плечами Глеб. На его лице было выражение «само собой разумеется». – Или ты… кому-то ещё показывалась? Ну, что летаешь?

Я улыбнулась. Ревнивый. Надо же.

– Нет. Никому.

– Хорошо, – улыбнулся и Глеб. – Мне так нравится, что ты такая!

И мне нравилось, что ему нравится. Но то ли моё мученическое сознание не давало всему разрешиться по-простому, то ли во всём этом была какая-то своя правда.

– Ты какое-то время подумай, – сказала я. – А потом, если не передумаешь, предложи ещё раз, ладно? Если не предложишь, я всё и так пойму.

Если бы Глеб сказал: «Я буду каждый день предлагать!» – это было бы ужасно фальшиво. Но он не стал так говорить.

– Я тебя полюбил, когда ты была ещё не летучая. – Это Глеб заявил, когда мы уже сидели на ферме в его каморке и смотрели в открытую дверцу печки, где дружно горели дрова. – Ну, то есть, когда я ещё об этом не знал.

– А я тебя после.

– Я знаю.

– Да?

– Да.

– И когда?

– Когда мы в лист смотрелись, – ответил Глеб вполне серьёзно.

– В какой лист?

– В берёзовый.

В лист? Думал, в кофте розовой, а это пень берёзовый… А тут лист. Я помню зал, где Лист играл с листа… Нет, я ничего не понимала, что за лист. Вернее, тот вечер, когда у меня вдруг в голове перещёлкнуло и на Глеба замкнуло, я хорошо помню – все эпизоды и переливы моих мыслей и ощущений. Но лист-то тут при чём?

– Если посмотреться в лист-зеркальце под Казанскую, ну, вдвоём, то будет любовь, – объяснил Глеб. – А у меня ведь день рождения как раз на Казанскую.

Да, день рождения… Вечером перед этим мы птиц обсуждали магических. Я летала как безумная без очков. Вообще, кстати, да, был какой-то листик. Ой… Был. И Глеб на меня так как-то странно покосился.

– Ты хочешь сказать, что это народные приметы, магия какая-то? – удивилась я. Потому что, скажем так, осознание, что к Глебу я как-то не так отношусь, пришло ко мне – совершенно точно! – хоть и в этот вечер, но до всяких листиков.

– Ну… Народные приметы, да… – Глеб как-то прям растерялся. – Я думал, ты знаешь. Вот и посмотрелся специально. Я и то про это случайно вспомнил, когда ты дала лист этот замёрзший. Но сразу понял, что ты ко мне, наверное, тоже… хорошо относишься.

Мне стало как-то так по-доброму смешно. С одной стороны – детский сад, штаны на лямках. А с другой… Я не думала, что мужчины тоже во всякие приметы верят. Красивая, конечно, история. Кто бы рассказал, я бы обсмеяла. А сейчас фиг – это всё моя сказка! А я что, не народные приметы? В смысле ещё тот фольклорный персонаж. Поэтому у меня всё и должно так быть. С приметами и обрядами. А что – очень даже интересно.

В малюсеньком жилище было замечательно. И ёлка, и игрушки на ней, и «дождика» везде понавешано. А по окну протянута – ну да, она самая! – старинная такая штука «канитель»! Пушисто порезанная фольга на нитке. Порванная во многих местах, потемневшая, свалявшаяся и приплюснутая. Где её Глеб только взял? Тоже, я думаю, из бабкиных запасов, как и панталоны.

Мы рассматривали игрушки. Глеб про них рассказывал. «Канитель» правда ещё бабкиного детства оказалась. Как и Глебов любимый бумажно-ватный зайчик, беленький, старенький, с носиком, хороший такой.

Я испытывала то самое распирающее душу счастье, от которого – чуть меня ещё сильнее обрадуй! – и брызнут из глаз горячие слёзы восторга. Может, кем-то счастье по-другому ощущается, но у меня так. От этого восторга я задыхалась, обмирала и находилась на грани потери сознания – но при этом оставалась умиротворённой. И такой довольной, что, наверное, сияла как серебряный самовар.

Нет, я, это я хотела сказать, что от него невозможно оторваться! Что это я его уж-ж-асно люблю, что это мне так повезло. Но Глеб опередил меня. От других мужчин я слышала слова и поживописнее, фразы повитиеватее. Но такого, чтобы от этих простых слов, от в общем-то незамысловатых действий и обыкновенных, но яростно-восхищённых объятий так замыкало, так наполняло восторгом – такого не было никогда. Настолько подходящего мне – и так сильно почему-то полюбленного мною мужчины – у меня не было тоже. Может, я действительно стала частью природы – и поэтому всё так мощно, всё так по-другому ощущаю… Я чувствовала, что вот теперь-то точно являюсь сама собой, не притворяюсь, не стесняюсь и не выделываюсь. Это-то и было дивно, это и было сияющее счастье.

Нет, сначала Глеб почти ничего не говорил. Да и я тоже.

Но когда сказал, опередив меня, я почему-то подумала о гармонии. Посмотрела на серенькую зарю за окном. Обняла Глеба, подула ему в глаза, попросила, чтобы он поскорее и послаще уснул – до его подъёма оставалось просто чуточку времени.

Это было так удобно – спать обнявшись. Никогда и ни с кем это не получалось. Глеб, маленькое счастье, – спал тихо и спокойно. Молодой и здоровый, он не храпел, не метался и не пинался. Я смотрела на Глеба. Так красиво, наверно, спали только боги и герои. Хотя нет – ещё, видимо, настоящие мужчины.

И я окончательно приняла решение. Приняла – и уснула нежным радостным сном.

Пискнул мобильный телефон. Пробудился Глеб – тут же вскочила и я. Глебу нужно было идти к коровам, а после к лошадям. Их жизнедеятельность не прекращалась, уборка и кормёжка требовались, несмотря ни на какие человеческие выходные.

Его не хотелось отпускать, ну просто совсем никак не хотелось! Такое чудесное – и такое моё создание. И Глеб тоже не хотел уходить. Почему как любовь – так всегда мало или вообще нет времени?

…А летать? – оказавшись на улице и глянув в небо, подумала вдруг я. А умею ли я теперь летать? А вдруг за то, что у меня теперь есть любовь, это умение у меня отнимут?! Два счастья в одни руки – это слишком…

Паралич – это, наверное, как у меня сейчас. Ни дёрнуться, ни пошевелиться я не могла. И даже вспомнить, как это делается, не получалось. Только мысли – одни лишь мысли в моей голове проворачивались. Что дороже? Чем можно пожертвовать? Отказаться от полётов в пользу любви, любовь важнее? А если Глеб разлюбит меня, нелетучую?..

Сократить любовь Глеба, продолжать жить независимым летучим оборотнем? Но если я Глеба потеряю, то моё горе уже не сравнится со страданиями от одиночества. Мне не захочется ни летать, ни жить… Что мне небо без Глеба?

Был один способ проверить это.

Скованная смертельным ужасом, неловкая, неуклюжая, я взгромоздилась на загородку. Давно с такой охотой я не падала лицом вниз, на утоптанную дорогу.

Всё осталось при мне. Раскидав по снегу очки и одежду, я, роняя счастливые слёзы, рванула в небо.

Летаю.

А вот и Глеб. Он меня зовёт. Он меня поймал. Он меня любит.

Новогодняя раздача подарков мне продолжалась. Или просто – напросто касса, в которой мне придётся за всё это сияющее счастье расплачиваться, где-то там дальше? Да и чем за всё это можно расплатиться?

Мы не расставались. Я таскалась за Глебом целыми днями. Но лавочка всё-таки закрылась – прошли праздники, и мне завтра уже надо было на работу.

И вот я делаю последний круг в безлунном небе над тёмным полем и чёрным лесом, оборачиваюсь, одеваюсь, и мы едем.

Только до автобуса в райцентр – а Глеб хотел меня на машине в Москву везти. Не надо, зачем, он города не знает, а по Москве хоть и в праздники, всё равно такое движение. Ещё освоит дороги, всё будет.

Вот они мы стоим, прощаемся. У Глеба на лице отчаяние. Натуральное. А мне весело.

Я обняла его. И так и стояла, прижавшись. Я чувствовала, что Глеб плачет – не внешне, плачет где-то там его душа. Да – никому не было дела до моих патетических чувств, потому что именно так я и думала. Вернее, знала. Плачет. Он очень не хотел расставаться.

Но всё было не так плохо. Я уезжала, чтобы вернуться. Правда, Глебу я сказала, что теперь приеду не знаю когда. Это была такая правда.

Села. Поехала.

Да. Я приняла решение. То безумное, которое, я уверена, и делает замечательный по своей решительности поворот в жизни человека.

Я буду жить в счастье, я буду жить с Глебом. А потому – увольняюсь. И уезжаю.

Уезжаю из Москвы.

А чего жалеть? Какая, к чёрту, у меня карьера? Смех один. Москва… Москву вот жалко. Люблю её. Ну а чего? Она останется в моём сердце. Деревню Ключи я люблю ничуть не меньше. Те места, где накрыло любовью, дороже во сто крат. Это все знают. Да и чего, Москва: сел в автобус или в машину, три часа – и вот она тебе, Москва твоя дорогая.

…Сказать, что на работе удивились, увидев моё заявление, будет мало. Крайне удивились. Безгранично. Начальство знало, что сами мы не местные, что бестолковы, а потому вряд ли найдём новую хорошую работу, но что деньги на жизнь нам, ну, в смысле, мне, очень нужны. Потому что я хронически одинока.

Но теперь…

– Ухожу. Влюбилась. Взаимно. Уезжаю. Счастье есть, – так заявила я начальнику, когда он удивлённо вызвал меня для беседы.

Их, начальников, много туда к нему в кабинет набежало.

Увещевали. Просили получше подумать. Предлагали даже работать на дому. С пересылкой результатов деятельности по электрической почте.

– Нет. Не смогу, – честно призналась я. – Но если вдруг когда – нибудь обратно попрошусь, возьмёте?

Пообещали, что с удовольствием.

– А кто он, твой парень-то? – спросили меня начальники. Им правда было интересно.

Я сказала, что просто парень. Свободный человек.

– Небось панк какой-нибудь? – сказал самый главный начальник.

– А как вы угадали? – шутливо-подобострастно удивилась я.

Тот хитро пожал плечами. Этот самый начальник вообще понимал очень много, но говорил часто всякие глупости. Наверное, специально.

Зато помимо расчёта, который мне пообещали выписать в бухгалтерии, он дал мне ещё конверт денег. Там много было. Я не ожидала такого, правда.

Весь остаток января ушёл на подготовку отъезда. Пусть Глеб до сих пор ни о чём не знал. Пусть. Это будет ему сюрприз такой.

Я ни о чём не жалела. Что вам без меня, магазины, кафе, клубы и офисы? Как не хотели принимать меня ни семейная, ни деловая, ни гламурная жизнь, так и не приняли. Я всё время удивлялась – да, всю жизнь свою удивлялась, почему же я так целиком никуда не вписываюсь? С одной стороны, вроде особо из общего ряда и не выбиваюсь – не бросается в глаза ни моя неотёсанность, ни синечулковость, ни непрофессиональность, а как-то всё равно особых успехов нигде не проявилось. Но я продолжала стараться, гребла лапками, как хрестоматийная лягушка в жбане с молоком. Не взбила ни масла, ни пенного коктейля – чтобы твёрдо встать на ноги. Какой-то жидкий йогурт. И тот закис бы. Если бы. Если бы всё вот так вот не сложилось.

Каким-то людям везёт; какие-то имеют счастье родиться в правильной семье с нужными контактами, а потому раз! – и без усилий попадают сразу в сладкую жизнь или в армию управления какой-нибудь компании. Я же трудолюбиво ползла с самого низа. Высоко не доползла, а потому то количество результатов моего труда, которое присваивается капиталистом-работодателем, совершенно неадекватно моей жалкой зарплате. Это не я такая несчастная, это закон такой. Иначе бы никто не богател с таким отрывом от создателей своего богатства. А как пробиться в топ – верхушки, где уже можно почти ничего не делать, где сама должность создаёт эффект непрерывной мозговой занятости? Не знаю как.

Пробиться. А что, обязательно надо пробиваться? Простой честной работы недостаточно? Практика показывает, что нет. Нет. Мир суров. Или нужно участвовать в карьерных играх – чтобы было быстрое и качественное продвижение вверх. Или выходишь на фиг из этих самых игрищ – если так уж это всё до безобразия противно. Если совершенно невмоготу. Тут главное, чтобы было то, чему всё это можно противопоставить. Проще говоря – чем заняться чтобы было. Глупо уходить в никуда. Глупо – вот я и не уходила, а тянула лямку как медведь. Поэтому чтобы барахтанье по жизни было осмысленным (хоть как-то), нужно или рвать задницу на английский флаг, но добиваться, добиваться, подниматься. Просто ходить на работу, чтобы получить там хоть чуть-чуть денежек, можно – но чтобы после этой самой работы мчаться к любимой семье-детишкам, к увлечению какому-то, к искусству. Да, и так бывает. Говорю же – у меня не было этого. А на английский флаг ничего не рвалось. Почему вот? Какого-то компонента – то ли карьерной злости, убедительной мотивации, позитивного успешного подсиральства – или чего-то ещё мне не хватило. Вот и работала я, создавая другим сладкую обеспеченную жизнь. Если честно – да, если бы у меня всё это хорошо получалось, я бы, конечно, не стала раздумывать и продолжала заниматься карьерой, бороться. И тех, кто это успешно делает, уважала и продолжаю уважать. Была б я как они… Нет, не знаю, насколько сильно я этого хочу – наверное, больше я всё-таки завидую полученным в результате карьерных успехов деньгам. А это большая разница.

Так, а чего это я, собственно, подсчитываю чужие деньги и сладости? Почему бы про себя саму в первую очередь не подумать? Не подумать вот так: если тебе, дорогая, так сильно это всё не нравится, если не хочешь быть винтом-шурупом-гаечкой, так сливайся отсюда! Сделай шаг. Пусть поначалу и в никуда. Но именно так начинались все славные карьеры.

Этот шаг за меня сделали. Там, на Женькином балконе. Да, рука судьбы меня вела иным путём… И теперь я счастливее других – на много-много порядков. Пусть простят они меня за это!

В общем, то, что я не собиралась видеть в своей дальнейшей жизни, мне было понятно.

А наоборот? Ведь правда, чего мне больше всего хочется? Что нравится? Следить за модой, стараться, всячески украшаясь, в этом не отстать, не отбиться и не опозориться, еженедельно пополнять запасы одежды и косметики? Нет. От этого я быстро утомляюсь. Лукавлю, конечно – быть модной и стильной я и хотела бы, да не очень хорошо получается. И пусть этого никто особо не замечает, ведь я стараюсь, наряжаюсь, но я-то про себя всё знаю. Может, отсюда и все проблемы? А была бы умелой модницей – хороводницей – жизнь-то и наладилась бы. Волновали бы меня другие, тусовочно-прикидные, проблемы, беспокоили бы деньги и их доставание – я и крутилась бы активнее, маслице-то и сбила бы крепкими лапками… Да, так что быть модной я и хочу, но постоянно от этого отвлекаюсь. И потому злит это всё, как будто бьёшься в какой-то пустой барабан, обшитый рюшечками. Так мне почему-то представлялось. Понимая, что эту гонку никогда не выиграешь. Так что красиво нарядиться-причесаться-накраситься люблю, а вот стилем жизни служение этому сделать не удастся. Может, и легче было бы, и осмысленнее. И любви к себе больше появилось. Кто вот теперь знает…

Работать, как уже говорилось ранее, покоряя карьерную вершину за вершиной – не получается. Не хватает амбиций. Где их взять бы? Раньше берут, между прочим. Ещё до института. А может, и ещё раньше.

Семейная радость – говорили уже…

Увлечения – хоть их у меня и много, а как-то ни одно из них не вылилось в хобби-заболевание. Такое, где приобретаются единомышленники, которому отдаётся всё свободное время, все движения души. Не-а, и этого тю-тю…

Так что ничего особенного в моей жизни не было. Так и продолжала бы я тянуть её – не сказать чтобы неудачную, миллионы людей живут куда хуже меня. Но и не сказать чтобы осмысленную и счастливую. Вносить в прибыль работодателя свою копеечку можно до пенсии. А какая у меня будет пенсия? По итогам официальной зарплаты, заявленной в службу налогов? Тогда лучше никакой не надо.

Мысль о пенсии застала меня на пороге кабинета милой Насти. Родоначальницы моей интернет-жених-эпопеи.

– Спасибо, Настя. Ты верила в меня. – Я поставила ей на стол коробку с подарком. В коробке лежали духи и билеты в Большой театр на балет «Жар-птица» – чтобы Настя с детьми сходила. Но она пока об этом не знала.

– У тебя всё хорошо? – улыбнулась Настя.

– Хорошо. Очень.

– Видно. Если бы ты знала, как замечательно выглядишь! – Настя была добрым человеком и всегда говорила что-то душевное.

Но сейчас она констатировала факт. Я и сама с удивлением отмечала, глядя в зеркало, что лицо моё теперь спокойно могло конкурировать по гладкости с задницей младенца. Банально, но правда – счастье разглаживает морщины. Ну, блин… Да даже если и не совсем разгладит – опять плевать!

На работе я устроила отходную. И вот уж не знала, что столько народу ко мне хорошо относится! На пьянку пришло полно людей. И даже с подарками. Мы совсем не грустили, мы веселились. Как обычно, с середины веселья повод подзабылся – мне всегда это нравилось. Праздник – он праздник и есть.

Я вспомнила про Бильбо Бэггинса, родственника Фёдора Сумкина. Как он всех удивил-то под занавес у себя на празднике! А что, может, мне тоже народ порадовать? Как сейчас выйду на середину, как обернусь птицей счастья завтрашнего дня! Да и вылечу в окошко. Вот они забегают. Вот они меня запомнят!..

Но нельзя, конечно, афишировать свою истинную сущность. Эх, а жалко…

Ребята подключили караоке и принялись горлопанить песни. Вот, точно! Не зря я соседей доставала и упражнялась в самопальном домашнем вокале. Я сейчас им спою на память!

– Песня! – выйдя на середину, заявила я.

Мне дали микрофон и меню, но такой песни на диске не нашлось. И я затянула так, без минусовки.

Я пела «Ласточку» – славная такая песня, мы исполняли её на хоре в школе. «Ласточка» мне на всю жизнь запомнилась.

Не прошла зима, снег ещё лежит, Но уже домой ласточка спешит. На её пути горы и моря. Ты лети, лети, ласточка моя!

– Надо же, а ты неплохо поёшь, – искренне похвалили сотрудники.

– Да я и раньше так пела, вы просто меня всегда затыкали, – заявила я.

Хотя сама знала – раньше было хуже. Но чего не скажешь ради имиджа…

– Это как бы про меня песня, – сказала я. – Правда. Ну вот… Помните обо мне.

И ещё одну нужную акцию я устроила. Покопалась в «Жёлтых страницах» и нашла адрес одного аэроклуба, который и в зимнее время катал желающих на самолёте. Опять же, всё просто – заплати и лети. Я заплатила – и вот мы с инструктором поднялись в небо на замечательном маленьком самолётике «Як-18Т», поставленном на лыжи. За те тридцать оплаченных минут, что я провела в воздухе, мне многое нужно было прояснить.

Космическая туристка попалась странная – так наверняка подумал добродушный лётчик. Вместо того, чтобы пытаться учиться хоть как-то управлять самолётом, она вертелась, крутилась, всё смотрела вниз, на землю и тарахтела ему в наушники: «А сейчас какая высота? А сейчас какая? А давайте теперь на пятьсот метров поднимемся. А где восемьсот? А ветер нас не сносит? А может? А за бортом сейчас какая температура? А это с учётом ветра? А с какой мы скоростью летим? А где это посмотреть?..»

Заманала я его – это точно. Но что делать – мне нужно было знать хотя бы что-то. Я, конечно, и по приборам быстро бы разобралась, на какой мы высоте летим и прочее. Что там – перед носом всё подписано, дурак не разберётся. В конце полёта я даже штурвал подержала. Восторг, конечно, что и говорить – самолёт слушался малейшего движения рук. Мне кажется, я его даже чувствовала. Поворот попросила сама сделать. Инструктор разрешил. И даже как-то утихомирился, когда у меня получилось. Если бы он знал, как мне важна вся его теория!

Ведь все мои расчёты высоты оказались очень приблизительными. А теперь, с воздуха ориентируясь по размеру деревьев и машин на дороге, я хотя бы знала, на какой высоте иду. То же самое со скоростью.

Кстати, мы с Глебом четыреста метров точно угадали – однажды я зажала в зубах кончик нитки и стала подниматься в небо, а Глеб стоял на земле и держал катушку. Пока она не размоталась окончательно. Он позвонил мне на мобильный: стоп. Я медленно опустилась. В катушке было четыреста метров нитки. А я запомнила, как с той высоты, где я остановилась, что на земле выглядит. С этих самых четырёхсот метров.

Полёт на «Як-18Т» прибавил мне знаний. Спасибо малой авиации!

Вещей у меня было немного. Накануне того дня, когда я договорилась с хозяевами о выселении и передаче им ключей, я собрала несколько сумок и покатила с ними к Лариске. У неё была очень большая пятикомнатная квартира, рассчитанная на подрастание нынешних и появление новых детей. Пока их было двое – 3 и 0,8 лет, кажется. Так что моё летнее барахлишко и книги бесследно исчезли где-то в недрах жилища потенциально многодетной семьи.

Подруги слетелись к Лариске домой все. Что со мной случилось, не надо ли полечить голову – и всё такое прочее. Голову не надо. Да и ничего не надо.

– Я так хочу, девчонки. – Я говорила спокойно. Потому что была заинтересована в том, чтобы действительно близкие мне люди, действительно не равнодушные к моей судьбе, по возможности хоть что-то поняли. – И мне там будет хорошо. Мой любимый человек – это уже не Ромуальд. Другой. Он живёт не в Москве. А в деревне. Да, в деревне.

Конечно, они пытались насмешничать, гиперболически преувеличивая ужасность положения, пугали катаклизмами, лаптями и навозом. Но а чего мне им на это можно было сказать? Правду? Опять-таки, они бы не поняли. Моя правда не вписывалась в каноны традиционной успешности. Это ещё мягко сказано. А если жёстко – так просто дурь беспросветная это называлось. Поэтому я скрыла имя, возраст, местность. Сказала только, что буду звонить.

– И не приедешь к нам со своим Еропием?

– Феофаном!

– Потапом!

– Дормидонтом!

– Мартыном!

– Кузьмой!

– Микулой Селяниновичем!

Но это не действовало. Я уезжала всё равно.

А в конце нашей прощальной вечеринки я задала девчонкам вопрос, ответ на который так давно хотелось бы мне знать. Действительно, очень интересно – а почему они так долго со мной общаются? Ну, ладно, в институте мы дружили – тогда, когда был период равных возможностей. Но со временем социальный уровень у всех изменился. Жизнь Женьки – целиком в шоколаде с Ниццей, поездками на Дерби, турнир Большого Шлема и прочими радостями на почве взращивания наследника добытых мужем богатств, поддержанием имиджа мужа с выходами в свет и продолжением посещения престижно-приятных мест. Лариска и её кутерьма – это взращивание будущего потенциала страны, среднего и потому непременно многочисленного класса. У них с мужем цель такая. Кстати, появилась недавно. До этого много лет они не парились, курили траву и часами, днями, сутками общались с себе подобными. Анжела – о, Анжела! Это взращивание самой себя в режиме нон-стоп. Беспрерывные удовольствия от увеселений, улучшений лица и тела spa-способом и способами ещё более приятно-изощрёнными, шоппинг, ресторано-допинг, мужчино – развод – качественный, стильный, вдохновенный, когда обе стороны этим честно наслаждаются. А что, ей вполне можно – будешь, как она, топ-менеджером богатейшей корпорации, ещё не так зарезвишься.

Ну вот и я, и я с ними – и не сказать, что клоун, и не подтвердить, что женщина-успех. А вот столько лет – и всё с ними и с ними. Когда мы были студенчески-бедными, это казалось эпатажно и стильно, когда нуждающимися по причине начала карьеры – это скрывалось каждой за ширмой позитивного веселья. А дальше, когда мы вдруг рванули на четыре разные стороны, делая то, что каждая может, – сумели не разругаться и не отдалиться. Вот так и дружили.

У каждой есть параллельные подруги своего круга, миллион приятельниц, периодически всплывающие одноклассницы. Но мы с Лариской, Женей и Анжелой помним друг о друге. Сжились.

Когда все они в жизни уже как следует определились, а я ещё была совсем никто, простой труженик-выдумщик, девчонки пытались сделать мой с ними разрыв в материальном плане незаметным. Например, старались платить за меня в едальнях и развлекальнях. Но моё гордое упрямство пересилило. Так что мы стали выбирать для «побузить» какое-нибудь приемлемое место. Не всегда знаю, где они бывают без меня, но там, где бываем МЫ, обычно весело.

Ну так это всё я к тому, зачем им всё-таки я? Затем, что цементирую, как обычно главная героиня сериала, их компанию? Или я правда такая расписная, что разбавляю жизнь Женьки, Лары и Анжелы чем-то интересненьким?

– Почему??? – задала я вопрос девчонкам.

Очень хотелось это знать перед отъездом. И вообще – знать.

И не то что я прямо ждала восторженных комплиментов и дружеских подтверждений моей необыкновенной значимости для каждой из них. Это, конечно, поднимает самооценку, но, надеюсь, у меня сейчас с ней и так наладилось.

Если честно, вот если совсем честно – то всю жизнь мне ежедневно интересно: а какая же я? Что обо мне думают люди? Как мне ещё попытаться измениться, как улучшиться? Ценят ли меня – или не особо, бобик ли я – или всё-таки значимое что-то? Наверное, успешные люди давным-давно знают ответы на эти вопросы – а потому и не заморачиваются. Я не знаю. Знать хочу. Мне надо. Вот и спросила.

И подружки ответили.

Вот это да!

Особо приятную часть я утаю. Есть у меня в памяти такая специальная папочка, там находятся все особо приятные файлики. Да наизусть я всё это помню, чего уж там…

А того, что ответили девчонки, смысл такой: в моём обществе, даже когда я страдаю и гундю, они чувствуют, что жизнь – это не совсем правда. Что всё может быть и как-то по-другому. Что есть не только быт и бизнес, а и ещё какая-то реальность. Типа иной. Не потому, что я была всегда вся из себя сказочная. А может, и была – раздолбайским Иванушкой-дурачком так точно, добрым помощником – Серым Волком тоже (это Анжелка, Лара и Женька перечисляли, правда-правда – пошёл такой несанкционированный креатив), Золушкой в режиме ожидания (затянувшемся), Буратиной (это все три девчонки назвали). Почему Буратиной – потому что дружелюбная, смело-затейная и обязательно в будущем богатая. Это, по их убеждению, у меня в потенциале заложено. Ого!

Как же мне было приятно это слышать! Ведь мне же так важно чувствовать, что меня любят. Я тогда горы, да, горы сворачиваю!

После такого хвалебного перечисления была отличная маза показаться верным подругам во всей красе, подтвердить свою принадлежность к сказочным персонажам. Я хотела. Да и подруги должны же были наконец узнать правду. Но – не смогла. Может, я ошибаюсь, и показ оборотной стороны моей сущности как раз таки к дешёвым спецэффектам, которых я так боюсь, не относится. Нет, всё равно нет. Может не получиться у меня – вот будет стыдоба. Нет, нет, нет. Пусть они и дальше верят в меня – в такую, какую они знали до этого. И любили. И любят.

Девчонки, простите. Кто ж знал, что моё счастье будет выстроено именно так?

Машина, которую я наняла, пришла вовремя. Это было такси «Волга» с болтливым беспардонным водителем.

Оставив хозяев в их освобождённой от меня квартире, я перетаскала свою поклажу в такси. Перед тем как уйти отсюда навсегда, я вышла на балкон. Было розовое морозное утро, сливочное солнце уже поднялось и разливало над замёрзшей землёй тёплый обманчивый свет. Я смотрела на широкий простор, который открывался передо мной, и думала. Сколько раз видела я всё это и была уверена – моя жизнь зависла, пройдут годы, а этот пейзаж будет торчать у меня перед глазами и напоминать одно и то же: у тебя всё никак. Да – жизнь идёт, а ты никак. А вот теперь наконец-то «как»!

Я мигнула поднебесному простору обоими глазами, жизнерадостно кивнула и закрыла балконную дверь. Простилась с хозяевами и, подхватив в руки последние несколько сумок, покинула жилище. В котором прокуковала столько одиноких лет.

Поехали!

И мы поехали.

Мелькала за окном Москва, я выхватывала взглядом из толпы только одну категорию населения – ровесников Глеба. И думала: ну и как они мне? Нравятся? Смотрела я, смотрела – ну, ничего. Только одни – милые детишки, другие озабоченные собственным имиджем взрослые. Никак они меня особенно не привлекали. Это мысль к моей возможной патологии – педофилии. Не нравились они мне, вот. Глеб не казался ни ребёнком, ни просто бестолковым молодым жеребцом. Он казался… подходящим. Я снова улыбнулась, подумав о нём.

И успокоилась.

Да, он ещё не знает, что я еду. Хотя мы созванивались вчера.

Еду. А на что я рассчитываю, обрубая концы? Ведь если я побоялась перед девчонками своими Глеба демонстрировать, значит, не очень уверена, что всё по правде? Что будет, если я приеду и сообщу, что насовсем, а Глеб заёрзает, занервничает, скажет, что он к принятию меня ещё не готов, и потому погостить-то мне у него можно, но чтобы я губу надолго не раскатывала. Не хочу, честно, не хочу об этом думать. Да и не такой Глеб человек. Хотя почему не такой? Да потому что за всю мою жизнь мне попадались ТОЛЬКО такие – бздёжники, так что их переживания я, как локатором, улавливать научилась. Глеб не переживал. Он ждал меня и любил. Я это чувствовала. Опять-таки – в первый раз в жизни. Надеюсь, что я не ошиблась.

Решилась – и какое-то ретивое веселье играло в моей душе. Эх, ёлки зелёные!

Ехала я, думала. И, в первый раз за свою жизнь, не реагировала на разговорчивого водителя! Обычно я всегда старалась поддерживать их преувеличенно бодрую, но в основном глуповатую и малоинформативную трепотню. Раздражалась. Но продолжала. Особенно когда они начинали втирать мне про искусство и литературу. Подстраивалась под их манеру беседы, хихикала, соглашалась – только чтобы не обидеть. А то, думала я, человеку будет машину вести сложно. Он расстроится и в аварию попадёт. Или высадит меня посреди дороги (особенно ночью), или завезёт куда. Вот и подсирала. Да. Попадались, конечно, хорошие такие дяденьки водители, они как раз разговаривали мало, но как-то приятно и по делу – и за таких водителей большой респект мужскому населению планеты! Это ещё один аргумент в пользу того, что есть, есть мужчины хорошие – раз они попадаются. А трындёжники, которые или тут же начинают учить жизни, или хвастаться достижениями себя любимого, – ну что трындёжники?.. Пусть живут. Сейчас мне было как-то всё равно. Я несколько раз не ответила на реплики нынешнего балагура, который пытался научить меня выбирать золото в дешёвых магазинах. Просто не ответила – и шофёр заткнулся. Наверняка этот парень был умнее и образованнее моего Глеба. Но ему я не могла простить примитивных речевых оборотов, поверхностных суждений, неточности сведений. А Глебу я всё прощала, чего бы глупого он ни ляпнул. Да и не говорил Глеб глупостей!

Поэтому я сидела себе и спокойно думала в тишине – я даже музыку попсовую велела выключить. Я была уверена в Глебе. Не знаю, откуда она взялась, эта самая уверенность. Может, я сама её себе придумала, сама сформировала в борьбе с одиночеством, слепила из того, что было… Может. Но это ничего не меняло. Это она, это позитивная любовь рождала во мне такие чувства! Что я перестала дёргаться и нервничать. Если Глеб откажется от меня, я выживу. Ведь у меня останется небо. Будет просто то самое небо без Глеба.

Да. Ведь стало мне очень даже ясно: из-за того, что у меня было то, что отнять нельзя – небо моё прекрасное и собственноручное умение в нём летать, я теперь не боялась неудачи в любви. Правда! Когда-то давно, когда я кого-то любила, мне казалось: вот кончится его любовь – и я погибну, исчезну, жизнь потеряет смысл. Так оно, кстати, и происходило. Меня бросали – душа и мир, выстроенный в ней, горели адским огнём. Долго, очень долго поднималась я из пепла. И с каждым возвращением к жизни думала, что уже немолода и эта любовь – последняя. Больше меня, такую просроченную невесту, никто не полюбит. Со времени последней любви прошло много, очень много лет… Да так меня и не полюбил бы никто, как будто проклятье лежало на мне какое – то. Если бы я оборотнем не стала.

Ха, а таксист оборотня везёт! И не знает. Хе-хе-хе…

Это я так…

Да, я полюбила полёты и небо, Глеб полюбил меня. А я его. Как будто какое-то кольцо замкнулось. Всё встало на свои места. Так что пусть я являюсь тем, что у любого нормального человека, кроме, разумеется, юных готов, вызывает неприязнь и ужас, мне это НРАВИТСЯ. И наверное, всегда нравилось, если я с таким удовольствием и легко приняла звание оборотня. Без метаний и мучений, как часто изображают это в кино. Я же ничего так оборотень – не кусаю всех подряд (как те бедолаги, вынужденные обращаться волками), не бегаю шурудить по курятникам, как водится у любимых китайцами оборотней-лис. Я просто летаю на радость себе и Глебу.

Тут показался поворот на Ключи, и я бросилась активно общаться с заскучавшим водителем. В Ключи мне было не надо – я планировала подъехать сразу к ферме. Зачем вызывать ненужный ажиотаж и давать повод к сплетням, афишируя свой приезд? Хотя вот бы удивились люди, если бы узнали, что к их односельчанину Глебу-скотнику, будущему рядовому Российской армии, едет невеста – женщина-оборотень вдвое его старше?

Всё. Такси уехало. До крайности удивлённый водитель получил деньги, помог выгрузить сумки и коробки прямо на снег возле порога нашей каморочки. И – адью.

Я обошла ферму. Доярок не было – я выбрала правильное время, потому что помнила расписание доек. Коровы стояли на месте, у Бекеши пусто. Значит, Глеб верхом уехал на конюшни. Ладно, подождём.

Я пошарила под застрехой – там Глеб держал ключ. Открыла дверь, втащила вещи, печку затопила. Разложила еду на столе и подарки на кровати.

Темнело. Я разделась, обернулась, схватила в лапу фонарик и вылетела в дверь – встречать Глеба.

Фонарик пригодился. Хоть я увидела верховой силуэт в сгущающихся сумерках, свет в небе привлёк Глеба быстрее. Так бы он меня и не заметил. А здорово я мигала – как будто инопланетяне заходят на посадку

Э-ге-ге! – Глеб встал Беку на спину и радостно махал мне. Я выписывала горящим фонарём кренделя и снижалась.

Ну здорово как! Я уселась на коня, уцепившись за луку седла. Сел и Глеб. Мы смотрели друг на друга.

– Здравствуй!

– Здравствуй. Я к тебе. Насовсем.

Поздним-поздним вечером я одна вышла на улицу. Пронзительно синяя ночь была тихой. И пустой. Только звёзды, только тёмные деревья и тусклые отсветы огней из окон коровника. Всё.

Вот она я – стою у самого начала своей новой жизни. Где она там, Москва? Отсюда не видать. Что меня теперь ждёт? Деревня, пустота, однообразие. И я испугалась. Телогрейка, что я накинула на плечи, упала в снег. Я тут же подняла её, застегнулась. Шла-то я в сортир. О, мне тут же захотелось не в холодный деревянный домик, а на удобный унитаз, а после этого занырнуть в горячую ванну, встать под душ, как следует намыться, одеться, накраситься и выйти на Московскую улицу! Там мне будет хорошо, там я буду молодой и стильной! Да, я буду о-го-го – нафуфыренная, надушенная, размахивающая модной сумкой, я буду идти среди таких же прекрасных женщин. Это же Москва, это радость, это город, где ты можешь появиться хоть с голым задом и в разных ботинках, никто не удивится и не осудит. Как не любить её? А я вот из Москвы – хоп! – и усвистала.

Поражение.

Первый раз мне пришла мысль о поражении. Я ехала и думала, что это мой приятный сознательный выбор. А вот что поражение…

Вышел Глеб.

– Ты чего, боишься? Хочешь, провожу? Или ведро принесу.

И мне стало весело. Куда-то свалили упаднические мысли. Ни фига себе поражение! Каждой бы женщине по такому поражению.

Да, кстати, ведь для улучшения имиджа я решила отучить Глеба шепелявить. Я ведь в Москве специально зашла в «Педкнигу» и купила учебник логопедии.

– Будешь учиться правильно говорить, Глеб? Пригодится.

– А чего ж. Буду.

– Умник. Это реально сделать.

Я улыбнулась, помчалась до деревянного домика. И скорее в тепло. Надо найти в сумках, где там эта «Логопедия»…

И мы стали жить вместе. В каморке было очень мало места, буквально три на четыре метра плюс жалкий предбанник, но мне казалось, что всё прекрасно. Ведь когда ты счастлив, остановиться невозможно.

Прятаться было бессмысленно. О моём приезде быстро узнали. Несмотря на то что я потрясла всех своим наличием в жизни Глеба ещё на дне рождения, обо мне постепенно забыли. Ведь меня не было тут долго. Была, да сплыла. На фига дамочке мальчишка.

А тут: нате вам из-под кровати, прикатила! И живёт. Нинка поверить не могла – за каким домовым мне её сынишка понадобился. Вообще, рассказала она, в деревне сначала решили, что я прячусь от милиции. Или что от мужа сбежала.

– Ну трудно поверить, что у такой девки мужа нет, – призналась Нинка. – Вот бабы наши и не верят. Ты разведённая?

– Ага, – пришлось соврать мне. Для убедительности картины мира. – Давно развелась.

Нинка поверила. И я рассказала ей «правду» – которую, я не сомневаюсь, она разнесёт по остальным. И разговоры стихнут. Умными словами я наплела ей про поиск вдохновения вдали от шумной суеты. Сказала, что работаю в рекламе и нуждаюсь в релаксации. Которая, соответственно, придаст в последующем особой креативности и эффективности моим проектам.

Нинка окончательно поверила и отстала. И действительно – все совершенно успокоились, что Глеб с девушкой живёт. Так и говорили – «с девушкой». Нинка и бабка спросили про свадьбу – когда? Спросили при Глебе. Который, в упор глядя мне в глаза, подтвердил их запрос. Я сказала, что только летом, чтобы в белом платье по сугробам не скакать, а весной грязь не месить. Согласились.

Так что всё решилось само собой. Как же приятно чувствовать себя невестой! И которая не сама напросилась, а которую все родственники жениха почётно вынудили дать согласие. Все родственники – и он особенно. Приятно. Приятно-расприятно! Интересно, что чувствуют люди, которые женятся не по любви? Про тех, которые по любви, понятно. А вот те-то?

В общем, я здесь была невестой. Только милые наивные деревенские люди, которые сами стареют раньше времени, могли принять моё лицо за юное, адекватное званию невесты. Правда, ощущение постоянного счастья сделало с ним чудо, но неужели настолько? Я уже не понимала этого, глядя на себя в зеркало. Может, и правда стало. Тогда вдвойне чудо.

Нинка и Лёха предлагали жить дома. И бабка у себя предлагала – а то чего мы при ферме ютимся? Но Глеб отказывался. И я тоже, конечно. Мы к ним только в баню приходили.

– А вы знаете, что мутанта-то нашего летучего так и не поймали, – сказала как-то Нинка за столом, когда мы, розовые и довольные, сидели у них после помывки.

Я артистка была хорошая. И хоть солёный огурец бабкиного производства, отличный такой огурчик, просто представительского класса, завис на полпути к моему рту, спросила:

– А ловят?

И выражение у меня на лице было такое, как будто я совершенно не верила в бредоносный рассказ об этом самом мутанте.

– Да кто? Разве что Петрович с пьяных глаз, – усмехнулся Лёха. Наш неожиданный союзник. – Ему чего только не мерещится. А теперь вот мутант. Чего вот брешут? Что за мутант такой? Почему я его ни разу не видел? Хоть бы одним глазком…

Смотри хоть двумя, хотела сказать я. Если бы всё это не было так грустно… В смысле опасно.

– Ты не видел – бабы видели! – воскликнула Нинка. – Над лесом и над дорогой. Летает. Высматривает что-то.

– Может, коршун какой, кур ворует? – подала я реплику.

– Кур у нас Протасов, паразит такой, ворует! – рявкнула Нинка. – Нечего на мутанта грешить.

– Да на какого мутанта, мам, ты чего? – глухо сказал Глеб. – Я тоже никого не видел.

– А, ещё бы, кого ты вообще видишь… – отмахнулась Нинка.

– И я, сколько живу, а ни разу… – честно призналась я. А правда: никаких мутантов я не видела! А я не мутант, сама она мутантиха!

У себя дома мы смеялись над мутантом. Это Глеб про него уже слышал, а я так в первый раз. Оказывается, слухи про большую летучую тварь уже давно поползли по окрестностям.

Но я ничего не боялась. И про то, как по мне какие-то дураки пальнули, давно забыла. Почему-то даже думала: если б не они, я бы с Глебом не встретилась. Так что всё ерунда. А им спасибо.

К тому же, сверяясь с картинкой в книжке о фольклорных монстрах, Глеб вырезал мне из картона настоящую корону – кокошник, раскрасил, обклеил «дождиком», битыми ёлочными игрушками, вместе с длинными серьгами нацепил мне на голову, когда я по его просьбе прямо дома обернулась. Сам заплёл мне косы и долго оценивающе смотрел.

– Здорово! До чего же похоже!

А похоже и правда было. На птицу Алконост. Ну, значит, ясно: Гоп-со-Смыком – это буду я…

Я чудо, потому что летаю, – это понятно. Но и Глеб оказался чудом – он был воплощением настоящего мужчины. Честное слово. Набора таких замечательных качеств я не видела ни у кого. Сколько я с ним общалась, столько удивлялась, и ещё, наверное, буду удивляться. Хорошее такое, недемонстративное благородство, убедительное спокойствие, умение внушать уверенность. Совершенное бесстрашие и желание стоять за своих до победного. Обожаю, уважаю это всё. К тому же Глеб явный однолюб. Это как-то угадывается, даже мной, у которой функция интуиции до сих пор не подключена.

Мы часто вот так сидели – преображённая я рядом с Глебом. Он гладил меня по перьям, раскрывал и закрывал крылья, которые я любила смыкать над ним домиком. Так хорошо нам было. Единственное, чего я боялась – это запеть от счастья ненароком. Я ведь всё время что-нибудь пела, когда бывала в настроении. А в нём, понятное дело, я теперь находилась всегда. Кто знает – полкуплета невинной песенки – и всё, пересохранение невозможно. Может, конечно, для умерщвления или временного изъятия душ слушателей из тела нужна в моём исполнении особая песня со специальным текстом, но рисковать, я повторяю, не хотелось.

Глеб всё порывался меня сфотографировать в короне и птичьем образе. Но что-то нас останавливало. Вернее, понятно что: не хотелось, чтобы были документальные подтверждения моего иного существования. Мы с Глебом об этом знаем, и достаточно.

Правда, оказалось, что моё существование – не такой уж большой секрет.

Образ Чумы Человеческой является людям белой зловещей женщиной, моровая Коровья Смерть – скрипучим сухим скелетом. Но почему же увидели во мне, цветущем крылатом чуде, Призрак Птичьего Гриппа?

Глеб принёс почту. «Восход», районная газета с программой, – её тут все выписывали.

– Прочитай вот.

Ага, статейка. «Призрак Птичьего Гриппа». Автор, Г. Полуэктов, к тому же, как я узнала из выходных данных, заместитель главного редактора этого издания.

«Его видели на рассвете… А ещё он кружил над куриной фермой поздно вечером. Поголовье несушек волновалось и отказывалось от корма…

Гигантская птица, быть которой не может, мерещится нашему населению. Что это – усталость мозга, которая наступает всегда в конце зимы? Не случайно, о, не случайно это, уважаемые читатели! Человек – существо таинственное и мистическое, а потому глупо было бы объяснять то, что многие видели в небе огромную зловещую птицу, массовым психозом и суеверными галлюцинациями! Наука ещё не до конца изучила возможности человеческого мозга, а потому столь часто наблюдаемая птица-ужас в небесах – не предчувствие ли это неотвратимо надвигающейся новой волны птичьего гриппа? О нём на время забыли, страсти поутихли, однако наступит весна, потянутся из заражённых мест планеты перелётные птицы – и ужас повторится вновь. Но жители наших краёв, всегда славящиеся своей тесной связью с природой, чувствуют больше остальных. Они первыми бьют тревогу – и, как всегда, правительство глухо к голосу народа…»

Ух, бесстрашный журналист из глубинки! В конце статьи даже правительство куснул.

Но мне стало не до смеха. Глеб сказал, что теперь он все газеты читает, и областные, и московские. Специально ходит в правление и читает. Там над ним смеялись, но теперь свыклись, что чукча стал читатель.

– Ну и что там, в этих газетах? – мне стало как-то не по себе.

Глеб раскрыл другую газету. Областную. В ней, рядом со статьёй, было… фото. Фото одной дуры на фоне колокольни. Хоть головы моей человеческой не было видно, но габариты, раз в пятьдесят превосходящие размеры какой-нибудь вороны или сороки, угадывались. Соседство с колокольней давало возможность наглядно рассмотреть и определить масштабы странной птицы в сравнении.

Я прочитала статью. Там предположений никаких не делалось (что это и откуда взялось-прилетело), но настаивалось на том, что это, граждане, не фотомонтаж. И правильно делалось – потому что ничего другого и подумать было нельзя: монтаж да и только! Розыгрыш. Повеселили читателей. Уж очень настырно они уверяли публику, что не монтаж, не монтаж. Такие уверения обычно убеждают в обратном.

А вот с теми, кто пугал птичьим гриппом и заставлял к его Призраку тщательнее присматриваться и без того чутких ко всякому волшебству жителей района, нужно было разобраться. И как-то всё это дело пресечь.

Я уже давно расхотела ехать к романтической изготовительнице газетной сказки про птицу Сирин. Но теперь передумала, решив посетить газету «Восход» и двух её сотрудников.

Глеб сначала меня отговаривал. Но потом согласился – сделать это надо. И даже везти меня туда вызвался, хотя я вполне бы на автобусе докатила, чего его от работы отрывать.

Я здорово всё придумала. Для начала съездила в райцентр, купила в «Канцтоварах» красные корочки с буквами «Удостоверение», полчаса посидела за своим компьютером, вывела на принтере несколько пробных вариантов внутреннего оформления будущего документа, кое-что подправила, вывела вариант окончательный. Прилепила в нужное место свою фотографию, снова запустила этот лист в принтер – на фотографии получилась совершенно настоящая гербовая печать. Я её сама нарисовала.

Вырезала всё это дело, вклеила в корочки. Красота, а не документ получился!

И когда я наконец-то собралась посетить центр цивилизации и его главный печатный орган, подготовка была проведена по всем правилам. Звонок в редакцию. Грамотный текст по представлению. Требовательный рабочий вопрос: когда бывает в офисе журналисты такой-то и такая-то? Их ждёт встреча с важным государственным деятелем. Испуг на той стороне телефонной линии. И выдача информации. Секретарь сообщила мне всё нужное и уверила, что названных сотрудников непременно поставят в известность. И в назначенный мною день они будут сидеть по кабинетам и ждать визита.

Ух, я монстряга! Хлоп! На стол отдела пропусков твёрдая рука шлёпнула удостоверение наиглавнейшего орнитолога нашей страны, защитника птиц с неограниченными полномочиями. Да. Вот какой документ я себе выписала. В подобных делах нельзя мелочиться.

Главный защитник птиц сурово поговорил с кликушей Полуэктовым – автором статьи про будущий птичий грипп. Государственный орнитолог наплёл второму человеку в газете «Восход» такой убедительной, унизанной всевозможными терминами ахинеи, что бойкий писака, охотник за местными сенсационными материалами размяк, как армяк, сдался и только суетливо поддакивал, пытаясь вставить свои пять копеек в мой обличительно-обучающий монолог. Почему обучающий? Потому что я, как главный защитник страны от пресловутого птичьего мора, объясняла, как надо доносить информацию до населения, почему нельзя проводить никаких параллелей с фольклором и подхваливать нелепые народные суеверия, которые он, как автор, почему-то назвал тесной связью с природой.

Галактион Полуэктов принял к сведению мою прочувствованную речь и новую информацию. Я ему даже на листочке написала план его будущей статьи-опровержения. Предупредила, что непременно проконтролирую – потому что всю подготавливаемую для печати информацию о любых птицах я просматриваю. И либо даю добро, либо требую корректировки. Дело государственной важности потому что, во! Неподчинение и своеволие грозят санкциями со стороны Комитета государственной безопасности, который, в свою очередь, тесно сотрудничает со мной. Вот всё как серьёзно.

Это журналиста Полуэктова прибило окончательно.

Он поклялся, что ничего, что никогда, что он всё понял, что для визирования своих материалов о птицах (а также материалов, сделанных всеми его сотрудниками) он будет встречаться со мной. Я дала ему номер своего мобильного. Пусть звонит. Приеду.

Надеюсь, этот журналист ничего больше про меня не напишет – очень ему надо с кем-то там встречаться и получать добро (или зло) на публикацию в его же газетёнке.

Однако в конце нашего общения работник блокнота и диктофона вдруг заявил:

– С призраком гриппа всё понятно. Мифологическое сознание. А вот что делать, если люди то и дело какую-то огромную птицу видят? Это уже не шутка. Не верите? Так я вам покажу – и вы, как специалист, мне хоть что-то растолкуете. Что вот это такое?

Он вынул из стола пачку фотографий. Боже мой! Да это ж я во всей красе! И с мордой – хоть и издалека снято, а разглядеть можно! Вот в очках и кепке. А вот лохматая. Правда, снимки все не очень чёткие, можно подумать, что опять-таки монтаж…

Всю эту безумную коллекцию надо было немедленно изъять.

– Требует тщательнейшего изучения, – твёрдо, уверенно и бесстрастно заявила я. – Мне придётся забрать материалы в наш научно-исследовательский институт. Потому что пока это похоже на фотомонтаж весьма среднего качества.

– Что вы! – воскликнул владелец компромата. – Это не монтаж! У меня есть негативы! Это всё читатели присылают. А вот ещё, смотрите…

Он вытащил из конверта, откуда вслед за фотографиями действительно потянулись негативы, снимки с изображением отпечатков на снегу огромных птичьих лап. Очень хорошо мне знакомых…

– Да, негативы необходимы нам для исследования в первую очередь. Давайте. – Я быстренько схватила, что смогла. – И не волнуйтесь. Давайте с вами составим опись. Запротоколируем. И после изучения мы вам всё непременно вернём.

Собиратель компромата на небывальщину согласился.

– А цифровые снимки у вас есть? – Я плотно взяла быка за рога. – Есть файлы, диски, дискеты, прочие носители? Мне нужно всё. Необходимо провести тщательное, повторяю, самое тщательное исследование. Это госзаказ, понимаете? У нас установлено оборудование высочайшего качества. Обещаю, что после проведения исследования именно у вас будет право первой публикации! Именно ваша газета первой обнародует материалы – если, разумеется, сенсационное открытие подтвердится. Представляете, вы первым напишете об этом, вы сделаете сенсацию достоянием миллионов читателей!

Я беспринципно давила на журналистское тщеславие. Полуэктов таял.

– Я обеспечу вам публикацию с этим материалом в любом центральном издании. Ведь я все их тоже курирую. Вы можете выбирать: «Комсомолка», «Speed Info», «Известия», «Московский комсомолец»!

Глаза Галактиона Полуэктова загорелись. Вдохновившись моими словами, он отдавал и отдавал мне – плёнки, фотографии, диски. Даже вырезки из других газет. Целую розовую папочку – «уголок». Переписал из своего компьютера на диск присланные ему по электронной почте снимки. Жаль, что стереть всё это из его компьютера мне профессионализма не хватило. Я не знала, как это сделать, вот и всё. А хорошо бы…

Но и так – компрометирующих меня материалов было изъято безумное количество. Усадив Галактиона за компьютер, я принялась диктовать ему опись реквизированного имущества. Когда Г. Полуэктов закончил печатать, я вставила в его принтер лист бумаги в виде роскошного бланка с логотипом несуществующего органа государственного надзора за всеми птицами страны. Чик – и список перекочевал на бланк. В торжественной обстановке я поставила размашистую генеральскую подпись. Вручила обманутому краеведу этот бланк и от имени своей епархии ещё раз торжественно поклялась, что всё ему верну. Чего, естественно, никогда не произойдёт.

– До свидания.

Я уходила из кабинета, оставляя наивного провинциального журналиста ждать у моря погоды. В смысле обнародования результатов птичьей экспертизы – которое сделает его, первооткрывателя летучего монстра, знаменитым в журналистских кругах. Фигушки. Облезнешь, дядя.

И теперь мой путь лежал в соседний кабинет. Там шныряло между столами несколько человек. Я назвала фамилию нужной мне журналистки – той, что поведала деревенской читательской аудитории о злосчастной птице Сирин.

Девчонка оказалась очень славной, красивой, но какой-то грустной. На сестрицу Алёнушку у ручья, а ещё больше – как раз таки на эту печальную птицу Сирин она была похожа. А не я. Если, конечно, по лицу судить. Да и понятно: это не от того, что у неё что-то случилось, это она всегда такая грустная. Я уверена – скучно ей в газете «Восход» и маленьком городке без женихов и разнообразия.

С ней я не стала ломать комедию и щёлкать липовыми корочками. Просто попросила выгнать всех остальных сотрудников из кабинета вон.

Выложила перед ней газету с рассказом и спросила: видела ли девчонка эту птицу сама? С чего вдруг такой сюжет ей в голову пришёл? Она ответила, что все вдруг начали говорить про летучего мутанта, ну, она и впечатлилась. К тому же Полуэктов ещё с осени начал фотографии собирать, тряс перед носом вырезками из жёлтой московской прессы, у всех выспрашивал про необыкновенно большую птицу. Похвалилась: её рассказ единодушно назвали тогда лучшей публикацией месяца. Хвалил даже главный редактор, школьные учителя, неравнодушная городская интеллигенция в редакцию звонила. Рассказ послали в толстые столичные журналы – может, где напечатают.

Вряд ли, про себя усмехнулась я. Но девчонка мне всё больше нравилась. Бывают же такие хорошие люди! Ещё непонятно, чем именно она хорошая. А вот почувствовалось мне это – да. Я такая. Быстро у меня всё.

Я сказала ей, что на самом деле она очень хорошо пишет, что у неё настоящий талант, а потому пусть продолжает сочинять на эту тему. Сказки какие-нибудь крупномасштабные. Она застеснялась. Но я быстренько, чтобы снять неловкость, тут же полезла в свой строгий офисный портфель и вытащила пухлую папку. Отдала ей. Это было всё, что я когда-то накачала из Интернета, наксерила из книжек. Про птицедев и прочих мифических крылатых существ. Пусть изучает. Может, и правда что-то интересное создаст.

Девчонка явно обрадовалась и принялась разглядывать картинки.

– А вот вы хотели бы увидеть такое фантастическое существо по – настоящему? – спросила я у журналистки. – Я имею в виду вживую, в реальности?

Надо же – она улыбнулась, как Алёнушка, и сказала очень спокойно и честно:

– Конечно, хотела бы. И, знаете, я почему-то уверена, что обязательно увижу. Я не сумасшедшая, не подумайте. Но вот кажется – и всё. Не знаю, отчего это. Может, потому, что у нас тут, в глуши, надеяться не на что. На изменения в жизни, приключения всякие. Вот и мечтаешь – отчаянно. И то, что я в своей сказке написала, – правда. Как увижу такое чудо, так в жизни моей всё переменится. А насколько это всё реально, какова вероятность встретиться с таким существом или изменить здешнюю мою жизнь? Сами понимаете, ничтожная вероятность – и того, и другого. Так что – чего ж не верить?

Мне понравились эти слова. Я бы на её месте тоже так ответила. И я решилась.

– Скажите, а вас интересует только птица Сирин? А, например, если это будет типа как Алконост, будете смотреть? Эта птица ведь гораздо веселее. Может, от её просмотра ещё больше счастья привалит?

Блин, ну не так надо было мне говорить! Ведь я не шутила – но девчонка этого даже предположить не могла!!! Она нахмурилась и разочарованно (потому что уже увидела во мне единомышленницу и любительницу мифических полуженщин-полуптиц), проговорила:

– Ну зачем вы издеваетесь…

– Я не издеваюсь, – думая о своём, покачала головой я.

А ведь ничего подобного и не планировалось. Показываться людям было ни к чему. И тем более в сложившейся ситуации – когда про меня, ну, или почти про меня, уже в газетах пишут. Но этой девчонке я почему-то поверила. Не разболтает.

– Простите, – глядя в глаза романтической журналистке, начала я. – Это просто я так глупо схохмила. А на самом деле насчёт птицы я серьёзно. Её можно увидеть. У вас тут есть большое помещение, которое изнутри на ключ можно закрыть? Это чтобы никто не подсмотрел больше.

– Актовый зал, – тут же откликнулась девушка. – Только там холодно очень. Зимой не отапливается. Экономим.

– Пойдёт! Несите ключ.

Мы отправились в актовый зал. Девушка вела себя очень опасливо. Примерно так общаются с ненормальными. Я её понимала: наверняка это не первый её случай встречи с сумасшедшими, ведь они любят гулять по редакциям издательств, газет и журналов. И пока их опознаешь и выставишь вон…

Наконец мы пришли. И правда, колотун. Ничего, я быстро, туда и обратно.

Щёлкнул замок. Я взяла ключ и положила его себе в портфель. Девчонке стало совсем не по себе. Но так безопаснее – а то она схватит ключ, выскочит, перепуганная, позовёт людей, а я или обернуться не успею, или предстану им с голым задом. Что, конечно, совсем не опасно. Но неприятно.

– Не бойтесь, – сказала я как можно более спокойно. – Лучше скажите, вашему слову можно верить?

– М-можно, – ответила девушка, сжимая в руке мобильный телефон. Конечно, всего можно ожидать от такой, как я, странной женщины. Почти маньячки. А так журналисточка в любой момент сможет позвонить и позвать на помощь. Молодец, не растерялась.

– Хорошо. – Я обнадёживающе улыбнулась. – Тогда пообещайте, что никогда и никому про это не расскажете. Показываю только вам. Под ваше честное слово.

Трясущаяся девушка пообещала.

Я отошла подальше. И уже говорила оттуда – чтобы зрительница ничего не подумала. Например, того, что я на неё броситься хочу.

– Скажите, вы не боитесь вида голых женщин? В какой-то момент я окажусь совершенно без одежды. Не боитесь?

– Н-нет…

– Тогда смотрите.

Я сняла очки, положила их на край сцены рядом с портфелем, взобралась на шаткую трибуну и ты-дысь! – спрыгнула с неё на старые доски. Бум! Хрясь! Что-то в них даже треснуло. Но это ерунда – потому что на сцене перед взором молодой журналистки из газеты «Восход» предстала настоящая птица-женщина. Или птицедева. Так почётнее.

– Видите? Это я, – сказала я, обращаясь к остолбеневшей журналистке. – Хотите, полетаю?

Я сделала круг над рядами кресел, опустилась на спинку одного из них. Рядом с девушкой.

– Потрогайте. Я – настоящая. – Я раскрыла крыло.

Слёзы уже не стояли в глазах девчонки. Они дискретными дорожками дёрнулись вниз по её щекам. Девчонка улыбалась. Очень она красивая. Вот бы сфотографировать – именно так выглядит аллегория восхищённой радости.

– Здорово?

– Здорово!!!

– Я не знаю, почему я такая и что мне за это будет, – честно, честнее некуда, призналась я. – Но вот превращаюсь. И летаю. Да, это я у вас тут летаю. Мутант – это я. Оборотень, если вас это не пугает. И даже не знаю, что с этим делать. Чуть не убили один раз. Но что ж теперь – не летать? Ведь хочется.

– Да, вы чудо, чудо…

– Спасибо. Но уж не говорите никому… Вы ведь обещали. Шантажировать вас вашими же словами я не могу – что после того, как вы увидели сверхптицу, вам будет счастье. А если разболтаете, то не будет… Это низко. Поэтому просто не говорите, хорошо?

Девчонка замотала головой.

– Я и сама это понимаю! И никому не скажу!

– Ну и хорошо. – Я положила крыло ей на плечо. – Тогда так: я как-нибудь вам позвоню и проконтролирую, как там ваше счастье. Вступило в действие или нет. Договорились?

– Да!

– А теперь смертельный номер. Обратное превращение. Сейчас я и обнажусь. Но ненадолго, я быстро одеваюсь. Приготовились. И…

Я подлетела к своим тряпкам, оставшимся на ярко освещённой сцене, сложила крылышки, треснулась об сцену от всей души, сверкнула голой задницей. И начала натягивать трусы и колготки.

… – Счастливо вам! И всего, всего хорошего! – Мы прощались на крыльце. – Пишите книжку. Но сначала лучше – большую статью в вашу газету. Убедите всех читателей художественными методами, что у вас тут просто такие дивные края, и поэтому из-за осенней красоты природы и отлёта птиц у русского народа и родились легенды, подобные этой – про птицу с человеческим лицом. И что поэтому зимой всё это тоже продолжает мерещиться поэтической славянской душе.

– Конечно, конечно! – в восхищении, граничащем с прострацией, соглашалась со мной девчонка. – Какая же вы умная, как здорово всё придумали!

Ну так а кем я работала-то? Чем занималась? Впариванием всякой байды в мозги населению. Так что чего ж тут умного. А сейчас хочешь не хочешь, а что-нибудь придумаешь. Чтобы хоть как-то себя обезопасить.

Я весело улыбнулась талантливой девчонке, зашагала в сторону Глебовой машины. И махала рукой, махала.

Но мне было невесело. Дела обстояли паршиво. Целый портфель фактов, подтверждающих моё существование, не давал покоя.

Как вот мне быть – летать или не летать? В смысле здесь.

Глеб тоже не знал ответа на этот вопрос. А пока вывозил меня в лес и только там выпускал в небо.

Восьмое марта как началось в Ключах двадцать третьего февраля, так и закончилось одиннадцатого. Марта в смысле. Закончилось вместе с самогонкой. Даже на Новый год так не пили, а тут вдруг как лихоманка какая-то напала. Видимо, совсем за зиму народ заскучал. Бросили учиться студенты, чкались по деревне вместе с теми, кто попадался под руку, мрачно пили механизаторы, которым всё равно больше делать было нечего. Пил Лёха, которого Нинка била за это и закрывала в бане. Пил дядя Коля-ветеринар. Только доярки как-то держались. Да мы с Глебом. Потому что пропадали на конюшне – а там пьяных не любят. Он учил меня ухаживать за лошадьми, этими красивыми пугливыми животными, седлать-рассёдлывать, запрягать-распрягать. Мы с ним катались верхом. Да уж, это оказалось труднее, чем я думала. Хорошо, что Бекеша, на котором я училась ездить, был умным и добрым коняшкой. Меня, всю такую неуверенную в себе, слушался. Глеба слушались и все остальные, даже здоровенные свежекупленные заводчиками молодые кони будённовской породы, на которых все смотрели, а ездить не решались. А я же не знала, что можно в общении с лошадьми, что нет, и потому проявляла нерешительность. Молодые будённовцы или какой-нибудь вредный ахалтекинец Архар меня уже точно скинул бы и затоптал, когда я по леваде круги нарезала, стараясь достичь взаимопонимания. Все лошади были уже давно в этом бизнесе, а потому понимали гораздо лучше меня разные нюансы, так что выделываться и орать на них я считала неприемлемым. Благородный, хоть и беспородный Бек это учитывал – за что я была ему морковно-сахарно благодарна. И галоп – эта славная быстрая скачка, похожая на полёт, – у него был замечательным, ровным и быстрым. Я понимала людей, любящих конный спорт – ведь, мчась на лошади, они создавали себе иллюзию того, что они летят. Давно начали создавать – ещё с древних-предревних времён, когда коней приручили.

Глеб прекрасно ездил – его в кино можно было показывать, такой смелый красавец. И учил меня хорошо, так что скоро я стала уверенным пользователем и каталась не только на Бекеше.

А я заставляла Глеба делать упражнения, выправляющие дефекты речи. Звук «г» мы наладили в момент. Это ерунда оказалось – говори себе везде «к» вместо «г», а там привыкнешь. Глеб привык. И говорил. А вот с «з» и «с» получалось хуже. Радовало одно – Глеб старался. Растягивал губы, смыкал зубы, прятал за них язык. По сто, по тысяче раз повторял «Сармизегетуза, старый сказочник в рейтузах», «Солнце садится за старую заводь»… Всё у него получится, я уверена.

Как мы жили? Да замечательно. Быт без удобств – это, конечно, не для слабонервных. Это рай даже не в шалаше, зимой в шалашах не живут. Ха, а я и не знала, что так, оказывается, неприхотлива. Но, выходит, правда, – человеку, когда у него счастье, надо очень мало. У меня, например, даже холодильника не было. Да и остальное всё такое, что мама не горюй. В помещении холод к утру, вода в вёдрах у двери замерзает – печка тепло плохо держит. Электрическая плитка в одну блин-конфорку, еда самая простая, баня раз в неделю, а остальное мытьё сколько угодно, но в тазу. И ничего, всё равно хорошо. Даже в конкретный мороз мы катались на санках, наморозили ледянок и шуровали на них с горы. А когда ненадолго наступила оттепель, через пару дней, правда, сменившаяся недетским морозом, я летала беззагонно, дорвалась, что называется – ведь в мороз у меня дыхание в воздухе перехватывало, ничего приятного.

Глеб много работал, а я жила активной домохозяйкой – бесподобное удовольствие! Меня даже дрова и тазы эти не бесили, и что дома можно ходить не в пеньюаре каком-нибудь, а только в двух свитерах и валенках (по полу свистало) – сущая фигня. И как люди в благоустроенных квартирах ругаются на бытовой почве? А мы в каморке папы Карло веселились. Наверное, у нас с Глебом просто неконфликтные характеры оказались. Хотя я про себя бы так не сказала. Повоевать с кем-нибудь я никогда раньше не упускала случая. Мне казалось, что в бою я смогу всё отстоять. Что, кстати, и правильно. Но чего воевать с человеком, которого любишь и который нравится во всём? Мы и не воевали – может, потому, что пыл растрачивался в тяжёлой борьбе с трудностями: то холод, то дрова, то насос на ферме от мороза лопнул, то бык вырвался на улицу и обезумел, то ещё что-нибудь.

Всё это было как само собой. Потому что существовало главное – радость сердца. Я чувствовала, что Глеб любит меня – эх, да разве что-то может с этим сравниться?!

Наверное, самое важное – это не начало любовных отношений, а их продолжение. Может, конечно, все это и так давно знают, а я вот только постепенно поняла. Совместная жизнь – вот что самое интересное и приятное. А даже не свидания-кафе-букеты – у нас их как-то и не было. И уж конечно, наша трудная жизнь не казалась ни мне, ни Глебу (который, если по-честному, другой-то жизни и не знал) серой унылой тоской, которой пугают молодых супругов. А наоборот, это всё называлось – радость.

Наверное, это не всегда правда: как только начинается всё хорошо, так сразу банально и неинтересно. Нам было интересно. И что поделаешь, если мы стали с Глебом как родные. И не то что друг другу не надоедали – попробуй мне Глеб надоешь, если он такой разнообразный. Да и я, наверное, тоже – ну прямо как в сказке той журналистки, копила-копила всю жизнь всякие приколы, знания и умения – вот они и приглянулись. Глебу.

Иногда он, конечно, пугал – я не понимала, зачем Глеб вдруг хватал меня и, как-то так слишком крепко сжимая, шептал, обращаясь фактически к самому себе: «Моё, моё!» Наверное, он не до конца ещё верил, что я у него есть и всё по – настоящему. Или… Или не знаю. А иногда, наоборот, когда мне очень хотелось внимания и общения, вдруг отскакивал – и молча наблюдал за мной издали. На кого-то другого за такое я наверняка бы обиделась. А на Глеба нет. Ведь так он, наверное, следил, как это самое «моё» себя ведёт. И наверное, любовался. Как и я им. Так что пусть. Мне было приятно и то и другое.

Ещё мы ходили в гости и даже ездили в село на дискотеку. И даже в областной город, где я ни разу не была, – отмечать мой день рождения. Нашли по Интернету местную ресторацию, которая нам больше всего приглянулась. Надо же – столик пришлось предварительно заказывать. Рейтинговое место. Ну мы из своей деревни позвонили, заказали. Нас в честь дня рождения оподарочили скидкой, букетом и вокальным номером со сцены. Нам понравилось всё – и заведение, и букет, и еда. Мы благодарно всё сожрали и выпили, люди мы с Глебом не капризные.

К гостинице добрались к середине ночи. На выходе из ресторана нам навязывали салюты, которые, видимо, не распродались с Нового года. Бабахните, типа того, в честь праздничка, красота ведь! Но я, хмельная, весёлая, но уверенная в том, что делаю, категорически отказалась – мало ли кому мы хвост подпалим своим салютом. Вдруг кто над нами сейчас пролетает в ночном небе? Я же защитник всех воздухоплавающих. Где-то там моё удостоверение?.. Ребята удивились, но спорить не стали – мало ли какие заскоки у именинницы.

Глеб показал мне самолёт, который был установлен в одном из парков – истребитель «Су-27», на который он в детстве мечтал забраться. Они приезжали с мальчишками специально и карабкались – казалось, что вот чуть-чуть пролезть по гладкой поверхности опоры, схватиться руками за крыло, и можно усесться на кабину! А то и внутрь её забраться! Пока же ни то, ни другое никому не удавалось.

– Ну так какие проблемы – а мы заберёмся! – уверенно заявила я, оглядывая пустой тёмный парк, в который мы влезли через дырку в старинной решётке. – Я тебя подсажу. Давай, лезь.

И Глеб полез. А я в это время быстро превратилась в мутанта – грозу области, подлетела к Глебу и, когда он долез до того самого места, где уже невозможно было ни перехватиться, ни удержаться за что-то, а только и остаётся, что вниз соскальзывать, я изо всех сил вцепилась в него и дёрнула вверх. Есть! Глебу этого оказалось достаточно – эти самые полметра, которые не давались никому, он преодолел с моей волшебной помощью. И теперь сидел поверх кабины. Счастливый.

– Не слезай, я тебя сфотографирую! – крикнула я.

Глеб передал мне фотоаппарат, что висел у него на шее. И я принялась летать вокруг, делая снимки. Ногами особо не поснимаешь, но я старалась. Глеб посмотрел, чего я там нащёлкала, сказал, что очень даже хорошо. Ребятам покажет. Обзавидуются.

Так что от меня могло быть очень много пользы народному хозяйству. Та же аэрофотосъёмка.

Да, и в райцентр мы ездили – статью визировать! Смелый Галактион Полуэктов написал какой-то бред про аномальную зону. Которая, оказывается, именно в их районе и находится. Поэтому – то и мелькают всякие монстры по округе. А теперь вот даже инопланетян видели. Которые, конечно же, никакие не инопланетяне. Но всё равно – в природе чтой-то есть…

На мысль о том, что происходит что-то странное, он набрёл через несколько дней после моего визита – так он мне сообщил, когда я к нему на встречу прикатила. Мы специально выбрали место свидания – местное кафе «Уголёк». И теперь сидели там, как два шпиона. А Глеб за нами с соседнего столика посматривал и прикалывался.

Все файлы, связанные с наличием летучего мутанта, из компьютера Полуэктова исчезли!!! Были-были, и раз – исчезли! Ну разве не влияние это всяческих аномалий?

Я подтвердила – влияние, безусловно. И подумала: молодец, моя подруга! Ведь это она, эта самая Алёнушка, увидевшая моё превращение, поработала! Мы с ней договорились, что она проберётся к рабочему месту активиста и компьютер почистит. Вот спасибо!

– И что – всё пропало? – с сочувствием поинтересовалась я.

– Да… Не поверите – всё… – бедный, он так жалобно вздохнул.

Ну вот что делать? С одной стороны, человек пишет практически правду. Ведь я есть. Я летаю тут. Пугаю народ, хоть и выбираю безлюдные места. Но с другой стороны, ведь быть меня не может! Так что не надо мою деятельность афишировать.

Задаю ставший уже традиционным здесь вопрос:

– А вы сами-то этого мутанта видели?

– Очень издалека, – тут же охотно сообщил мне Галактион.

Э, нет – это совершенно не значит, что я ему тоже покажусь! Да ни за что, да никогда. Да.

– Вы знаете, предварительный результат, который мы получили после изучения материалов, такой: все эти явления возникли вследствие различных визуальных эффектов, образованных облачностью, осадками и их взаимодействием, – уверенно заявила я.

– Ну… – разумеется, не поверил журналист.

– А вы вспомните, не казались ли вам в этом году нереально крупными звёзды – летом, в августе, например? – глянув на Глеба, вдруг вспомнила я. Потому что больше придумать ничего не могла. И тут вдруг в памяти всплыл рассказ Глеба – знатока народных примет. – Помните, никогда такого не было: огромные звёзды, и падали так медленно! Все ещё удивлялись. Даже в газете об этом писали. Кажется. Да, люди всё удивлялись – и чего такие большие звёзды, неужели они к нам ближе стали, да? Помните?

Так врала я, хотя никаких местных звёзд не видела. Правда, в Москве они были те же самые, но внимания на них я в августе не обращала. Это точно.

И моя танковая атака удалась.

– Ну, что-то такое да… – неуверенно начал Полуэктов. Но затем уже более решительно продолжил: – И ведь писали про звёзды.

– Вот! – бесстыдным образом запутывая его, врала я. – Это результат того же самого явления, что и огромный мутант, который якобы всем видится! Над вашей областью образовалась некая газово-водяная сфера, то есть таким образом ведут себя поднявшиеся в воздух газы и испарения, что создают нечто вроде линзы! Поэтому всё видится укрупнённым. И звёзды, и любые другие предметы. На самолёты ведь мы не обращаем внимания, маленький он там летит в небе или большой. Всё ведь зависит от высоты, на которой он идёт. Очень маленьким нам он видится – значит, высоко идёт. Побольше – значит, ниже. Правильно же?

– Да.

– И с птицами то же самое! Как только птица попадает в искривлённую газово-воздушной линзой зону – она дико увеличивается в размерах! Вернее, это нам с земли так кажется. Мы же смотрим на неё сквозь возникшую увеличивающую линзу. Поэтому её и сфотографировать можно. Мы же её на самом деле видим.

Надеюсь, врала я убедительно. Потому что журналист растерялся. И расстроился. Ведь рушилась мечта. Небо увеличивало птиц – и всего-то навсего… Мутанта никакого нет. Зря его фотографировали…

– Экологи и защитники природы уже активно взялись за решение этой проблемы, – продолжала я, не давая Г. Полуэктову опомниться. – Кстати, на качестве воздуха, которым мы дышим, это совершенно не отражается. Регулярно проводятся тщательные замеры. Контроль ведётся на высочайшем уровне. Мне, как председателю комиссии, ежедневно предоставляются отчёты. Так что у вас теперь работы прибавится. Вы меня понимаете?

– Да. Не совсем…

– Вы, как талантливый журналист, как хорошо информированный специалист, должны положить конец разгулу мракобесия. Напишите статью о том, что я вам сейчас рассказала. Это предварительные результаты, но совершенно достоверные. А потому вы смело можете их обнародовать. Расскажите читателям о том, как зрительно увеличиваются птицы, попадая в зону преломления лучей и водяного пара, развейте миф об этом самом мутанте. Ведь ваше издание – не жёлтая пресса, распространяющая всякие нелепые слухи на потребу толпы.

– Нет, нет, не жёлтая!

– Поэтому – старайтесь! И успехов вам. Вы делаете большое благородное дело. – Я поднялась из-за стола. – Пишите и публикуйте статью. А я обещаю, что её перепечатает с вашего разрешения одно из центральных изданий.

Вот.

Покидая райцентр, мы с Глебом обсуждали итоги нашей акции.

– Конечно, любой физик тут же развенчает мой бред, но что делать? – Я стыдливо чесала голову.

– Зато, может, отстанут, – предположил Глеб. – Интерес пройдёт – и всё.

– Может.

Ой! «Интерес» он произнёс правильно – «с» за зубами! А вот с «всё» похуже. Там, наверное, гласная вслед за «с» потому что. Молодец всё равно!

А всё-таки я – птица счастья. Кто меня увидит – тому счастье, правда! У девчонки-то нашей начались-таки хорошие изменения в жизни. И хоть статью она так никакую развёрнутую не написала (над романом, сказала, работает), начались, начались эти самые изменения к лучшему! Я ведь рекомендовала её у нас в конторе. Она долго колбасилась с резюме, посылала в Москву пробные работы, изучала всякие материалы, чтобы перепрофилироваться хоть как-то, осмыслить и показать себя с лучшей стороны. И вот теперь – её берут! У нас умненьких ценят. Она отправляется в Москву, будет жить у своей тётки. Есть! Это прорыв! Пусть работает – рука моя, значит, лёгкая. И лёгкие крылья!

Она и сама не могла поверить – но мы с Глебом её застали за собиранием вещичек. Так что процесс пошёл, верит девчонка или не верит. Сияющая Алёнушка кидалась мне на шею, мать её пыталась насовать нам всяких подарков, мы наелись-напились у них в гостях и рванули домой.

– Пиши мне мейлы, стучи в аську! Звони! – из машины кричала я.

Приятно, когда у кого-то жизнь налаживается. Уж не знаю, что принесёт бывшей журналисточке Москва, но вернуться домой она всегда успеет.

Морозы ослабли только в самом конце марта. А иногда днём плюсовая температура была. И солнечно, ярко, звонко! Наконец-то – я без неба истосковалась за время морозов. Крылья чесались (или это я не мылась давно, или соломы за шиворот натрусила)

Весна, весна чувствовалась. Проталины появились на припёке – чёрные, жирные. К нам тут же откуда-то принесло миллион грачей. Прибыли они явно рановато, но раз уж прилетели, размещать их пришлось здесь, у фермы. Тут было где им поковыряться. Ну, они времени и не теряли, горяченького им целыми лопатами из-под коров и Бека выкидывали.

Грачи орали, рылись длинными носами в навозе, а однажды сопровождали меня всей толпой, когда я в воздух поднялась. Держались рядом, предводителя слушались, под крылья мне не лезли и обзор не загораживали. Смышлёные ребята.

А тут вдруг Глеб уезжать собрался. На неделю, куда-то под Ростов. Там устраивали соревнования по выездке. Жокей, который держал лошадь там, где Глеб работал, попросил его помочь на соревнованиях. Чилим – молодой жеребец – Глеба хорошо принимал и слушался. И конюх он был отличный. Так что прикатила я с Глебом и дядей Колей на конюшню в санях, а обратно, собрав барахло в сумку, собралась лететь одна. Так приятно было подставить крылья настоящему весеннему солнышку среди небесного простора! К тому же у меня с собой был плеер с огромной партией накачанной ещё в Москве музыки. Так что я уже себе придумала – полечу домой с музыкальным сопровождением.

Глеб просил быть осторожной. Просил без него не летать. Раньше времени не закрывать печную заслонку – чтобы не угореть. А ещё лучше – уйти жить к его бабке. И звонить.

Звонить буду. К бабке – может быть, наведаюсь. С печкой постараюсь. А летать…

– Ну Глеб…

Это я не канючила и не придуривалась. Не хотелось ему врать, что летать не буду. И летать хотелось. Проблему надо было как-то решать. Договариваться как-то.

Терпеть не могу, когда люди устраивают себе домашние игрища: например, она в роли мамочки, а он, соответственно, беспомощного сыночка. Или, ещё хуже, наоборот: молодой парень – эдакий сюсюкающий папусик, а его взрослая женщина – дочка, азартно гундосящая и надувающая губки. У нас было как-то всё по-нормальному. Неужели это объясняется наличием у Глеба каких-то суперправильных мозгов, которые всё это устаканивали?

– Ну не летай. Пожалуйста. Постарайся.

Ведь он будет волноваться. И я постараюсь, правда. До дома быстренько домчу, чтобы долго в одиночестве по дороге не тащиться. Да и всё.

Мы уже расставались с Глебом один раз надолго, когда я в Москве обрубала концы. И теперь вот опять. Ужасно не хотелось. Хорошо бы отправиться с ним – но было негде. Они ехали в специальной машине с прицепным фургоном. Глеб собирался вести машину в очередь с Мишей-жокеем. И там было только два места. Третий человек никак не уместится. А Чилим, кстати, в своём тёплом роскошном фургоне для перевозки лошадей ехал как кум королю. В общем, прелесть, а не фургон. Но человека туда тоже сажать нельзя – лошадь пугается. Чего нервировать будущего чемпиона?

Одним словом – оставалось ждать. Неделю.

Дядя Коля на Бекеше уже укатил, давно пропали из виду его сани. Глеб и Миша носились туда-сюда со своим имуществом.

Я стояла на улице. Солнце жарило во все лопатки, сосульки истончались просто на глазах. Дон-дон-дон – падала с них вода. Дон-дон-доны в ледяные поддоны. Дон – это там, где Ростов. Понятное дело…

На голом кусте сирени яростно чирикали многочисленные воробьи. Казалось, что куст покрылся серо-бурыми листьями, которые дрожали на ветру – а это просто воробьи возбуждённо подпрыгивали. Не сиделось им на месте.

А на соседнем кусте в тонких ветвях судорожно бился кошак – в бессильном желании напасть на столь огромное количество пернатой дичи. Да, в бессильном: ведь он наверняка по опыту знал, что поймать из всей этой голосящей массы он сможет лишь одного – остальные бездарно разлетятся. И ищи их потом, свищи. Вот и бесился кот, стоя на тонких веточках.

Да, удача, она такая – бесись не бесись, а достанется максимум что-то одно. И начинай сначала…

Впрочем, я подошла на пару шагов поближе и поняла, что опять зрение подвело, опять я приняла одно за другое: внутри куста дёргался не кот, а шуршащий мешок-маечка. Который летел-летел с какой-то помойки, за ветку зацепился. И теперь просто трепыхался на ветру, который надувал его, делал объёмным, точно упитанный котейка. Вот тебе и дичь. Вот тебе и удача.

Я усмехнулась.

Появился Глеб.

– Ну всё. Поехали мы.

Русские народные женщины обычно с воем бросаются на шею отъезжающим мужьям. Бросилась и я. Только вой сократила. Просто потому что не умею. А так он был понятен – я тоже не представляла, как тут без Глеба буду. Страшно стало. Правда – кто долго был одинок, знает это. А что же я стану делать, когда Глеб в армию уйдёт?

Глебу было очень тяжело, я чувствовала это. Да – я никого вообще – то не чувствовала, только пыталась догадываться о том, в каком человек состоянии, а его почему-то очень. И не придумывала я это себе, нет. Так мы, наверное, совпали.

Но выдержка Глеба – это что-то восхитительное. Он ещё и меня успокаивал.

– Глеб, ты поосторожнее!

– Это ты поосторожнее. Вернусь – будем летать.

– Хорошо. Честно. Я сейчас улечу домой. И всё.

– Мне Миша кучу денег заплатит – поедем на море.

– На море, на море…

– Проверим, как ты руководишь бурями.

– Проверим, Глеб, проверим.

Ведь мы правда собирались перед армией поехать на море. И правда проверить – может, я птица Стратим. Выйти на корабле в открытое море, сигануть с палубы в небо и устроить проверку. Да, или с берега стартануть. А после ещё куда-нибудь податься. Ведь перед нами был весь мир, а кочевать так здорово. Выкупим Бека, возьмём себе ещё одну лошадь, фургон для них такой же, как у Миши, – и поехали! Будет всё так, будет, я уверена!

А сейчас…

– Ты мой очень любимый человек! И хорошо, что ты птица. Здорово, что ты у меня есть! Ты – чудесная.

«Чудесная». Чёткое чистое «с». Ну о чём я думаю… Глеб ты мой любименький.

Машина развернулась, вильнув фургоном. Глеб высунулся из окошка и долго махал. Пока не скрылся за кустистой обсадкой.

Мне было стыдно плакать при Глебе, а теперь я брела по дороге к ферме и рыдала. Очки запотели, лицо щипало – я отвыкла плакать. Это раньше слёзы струились себе и струились – по любому поводу. А может, тогда, когда я часто плакала, они были жидкими. Но теперь, когда не плачу совсем, стали концентрированными и ультрасолёными? Вот и щипит…

Только бы всё с Глебом было хорошо, только бы ничего не случилось! Он умный, он не пропадёт, я знаю. Да и я не пропаду – чего мне тут. Телефон у меня что надо, пойду в Ключи, выйду в Интернет. Посмотрю, что в мире творится, письма девчонкам отправлю. А сейчас полетаем. Раз я собралась до дома совершить авиаперелёт. Свернула на поляну, где до этого работали лесозаготовители, и начала предполётную подготовку: в скоростном режиме разделась (а ведь пошло мне раздевание на морозе впрок – так закалилась, что за всю зиму ни разу не простудилась), затолкала имущество в сумку, взяла в зубы свой маленький старенький МР3-плеер, воткнула в уши наушники, тресь об утоптанный снег – взлетела, оптику на носу о берёзу поправила, сумку в лапы и вперёд.

Свежий, наполненный вкусом тающего снега ветер сдул на фиг все слёзы. В моих ушах играла увертюра из «Тангейзера» – и пусть эту горделиво-магическую музыку слышала только я, весь мир, мне казалось, проникся светлым величием. Я смотрела прямо на солнце и летела к нему – и пусть оно слепило, пусть, кроме него, я ничего не видела. Чего смотреть? Я и так знала, куда мне надо. А солнце – веселило, жгло, наполняло жизнью. Скоро оно растопит весь снег – и белый, и серый, и перемешанный с нашей жизнедеятельностью. Полезут из земли растения. Жить, жить мы будем! Я – оборотень, житель двух миров, Глеб – человек мой любимый, все остальные ребята и зверята, ёлки и палки – всем, всем нам тут места хватит!

Кто придумал жизнь – самый лучший волшебник на свете! Хотя… у него, наверное, не было других вариантов.

Как, как я могла так преступно расслабиться? Я немного сбилась с курса, это правда. Но летать под музыку оказалось просто восхитительно. Вагнер, я думаю, тоже умел летать, раз создавал такие дивные произведения, понимал, что такое бескрайность, что в небе нет бугров, дорожных поворотов и кочек. А потому и музыка его лилась, ширилась, без устали наполняя собою простор. Я летела, всем существом чувствуя эту музыку. То поднималась ввысь в лучах солнца, то сбрасывала скорость и резко снижалась. Восторг мог длиться бесконечно – дивно, дивно летать с музыкой в ушах! Но пора было домой – солнце начало садиться. Я посмотрела вниз, сообразила, что мимо фермы промахнулась, сделала крюк, повернула. Перед глазами шли красные круги – это от солнца, пройдёт.

Но пока не прошло совсем, я хлопала глазами и жмурилась, как мышь-слепыш. И потому не заметила, как всё это время… меня преследовали!

Ведь только я стала опускаться к своей расчищенной Глебом взлётно-посадочной площадке, только хотела удариться о землю, крылышки сложила, как меня бац! – и схватили какие-то многочисленные руки! Да ещё и тряпку накинули на белый свет. В смысле, наоборот, на меня её накинули, и стало темно.

Боже мой! Это не кино – всё происходило на самом деле! Под тряпкой я тут же стала нещадно биться, сумка ухнулась куда-то вниз, по крайней мере я барахталась уже без неё. Наушники ещё мешались, обматываясь вокруг меня, оп, кажется, от плеера что-то оторвалось. И вообще куда-то он ускользнул. Жалко…

Очки! Самое обидное, в пылу битвы тут же куда-то улетели очки! Не удержались на детских усиленных дужках. Это было плохо. Я принялась шарить лицом и ногами, разыскивая самую главную часть своей экипировки. Куда я без них? Как выбираться буду?

А выбираться нужно было обязательно.

Но тем временем меня всё волокли и волокли под тряпкой. Долго. Далеко, значит.

Куда – к машине. Засовывать начали. Я сопротивлялась. Но молча. Потому что меня всё равно в природе нет. Козлы, вы никого на самом деле не поймали! Меня нельзя ловить, у меня Глеб! Он волноваться будет. Блин…

– Крылья не помни!

– Да я стараюсь. Но рвётся, зараза. Когти такие…

– Не задохнётся?

– Не должна.

Мы поехали. Меня держали четыре руки. Ещё какие-то руки завели мотор и направили машину куда-то. Я продолжала рваться и царапаться – а коготки-то у меня как у тигра, ну, как у грифона точно! Но что они, эти коготки… Я даже брезент, меня пленивший, не могла ими разорвать, как ни старалась. К тому же меня конкретно стиснули с двух сторон.

Свет я увидела… в местном отделении милиции. По декорациям догадалась. Вот это новости. Меня задержали, что ли? Но за что? Тем более буду молчать.

Трое мужиков усадили меня на стол и стали бродить вокруг. Конечно, тут же начали хвататься за все выступающие части тела, и как я крылья ни сжимала, они растопырили их в разные стороны. И диву давались.

– Да это что ж такое?

– Да как же это могло получиться?

– И с кем же это бабу скрестили?

– Ну надо же!

– Да быть не может…

– А мы всё – кондор, кондор! А это вон какой кондор…

И это ещё самые мягкие из выражений их удивления. Того, кто особенно рьяно дёргал меня за перья и хватал за лицо, я изловчилась и укусила. Остальные заржали, мужичила сжал прокушенное до крови ухо. Я оскалилась и зарычала.

Да. Буду играть неведому зверушку.

Трое похитителей сразу заговорили о том, как меня лучше использовать. И не переставали удивляться – да откуда же я взялось? И не опасно ли моё общество – может, я житель радиоактивной зоны? И излучение от меня немеряное идёт…

Я слушала их и делала глупое отсутствующее лицо. Пусть считают, что я их не понимаю – так они могут расслабиться, и мне удастся что-нибудь узнать об их планах.

Вспыхивал слепящим шариком фотоаппарат. Фотографируют. Я закрывала лицо крыльями и строила самые что ни на есть нечеловеческие рожи.

Серьёзного страха у меня не было. Оставалась злая уверенность – смотаюсь непременно. И как можно быстрее. И азарт – тоже мне, нашли Ихтиандра! Использовать они меня собираются – ха! А что, кстати, Ихтиандр мне брат. Его тоже планировали сделать орудием труда, жемчужины со дна таскать. А я что, они надеются, шишки с ёлок буду рвать? Хрен им в сумку. Нам бы с Ихтиандром неплохо подружиться – я летаю, он плавает, отличная команда монстров. Вместе бы и боролись за свои права.

Это всегда так – как какая опасность, так меня остроумие разбирает. А думать что делать, кто будет за тебя, подружка Ихтиандра? Александр Пушкин? Или Александр Беляев? Много он счастья Ихтиандру сочинил… Так что некому. Думай сама.

Мужики принялись ругаться, уверяя, что каждый из них первым поверил в моё существование и не оставлял попыток меня поймать. И что наверняка пацан тогда, осенью, набрехал им – ведь в птицу они попали, она должна была упасть в том районе. А он заладил: не видел, не видел…

Я насторожилась – они о Глебе говорят! И это, сомнений нет, те стрелки недорезанные! Вот пидорасы. Ну всё, я вам устрою…

Один из них – кажется, штаны на нём были милицейские, сослепу я особо не разгляжу, – зазвенел ключами и двинулся куда-то. Меня как орла, с которым на пляже фотографируются, схватили за ноги и отнесли в угол. Посадили на табуретку. Защёлкали замки – решётчатой двери, потом обыкновенной. И всё стихло. Правда, свет не выключили. Это камера? Может быть. Во всяком случае, окна здесь нет. Карцер, может. Бывают в отделении милиции карцеры?

И что, мне тут теперь сидеть? Сколько? Что они задумали?..

Ну как же я так вляпалась? Умница, в жопе пуговица, всё ездила, беззащитных журналистов запугивала – а упустила опасность совсем с другой стороны!

Я спрыгнула с табуретки и прошлась по комнатке. Сощурилась – сплошные стены. И дверь. Больше ничего. Надо бы пошарить по стенам – может, удастся что-нибудь найти, что поможет побегу. Но для этого нужно принимать человеческий облик – чем шарить-то?

Не буду принимать. Они оставили включённым свет – и уж вовсе не для того, чтобы мне тут было комфортно и нестрашно. Наверняка следят за тем, что я буду делать. Не покажу ничего. Пошли вы раком вдоль барака.

Я была зла на саму себя, бестолковщину. Я ругала себя последними словами. Это ж надо, нет, это ж надо!!! Сиди вот теперь на табуретке, цыплёнок жареный. Что – поймали, арестовали?..

Было прохладно. Но в голом виде, если бы я вздумала человеком обернуться, оказалось бы ещё хуже. А так я сжала крылья и нахохлилась. Вроде ничего.

Почему так случилось? Похищение это дебильное. Детективный триллер просто. Бандиты монстра поймали!

Традиционно в таких случаях человек думает на две темы: на латинскую – кому выгодно? И русскую – кто виноват? Вопрос о том, что делать, откладывается обычно на потом. Кому выгодно – это я постараюсь прояснить в процессе общения с похитителями. А вот кто виноват… Да сама же я и виновата, блин горелый! Грехи мои тяжкие – вот в чём дело. Человек всегда сам виноват в своих проблемах. И я в своих… Интересно, если я сейчас, пока тут сижу, вспомню все свои грехи и в них покаюсь – поможет? Вот если честно? Простит меня Бог? Или нужно, чтобы простили меня ещё и обиженные мною. А?

А вот если честно, если совсем честно – то получения прощения грехов мало. Важно только их ИСКУПЛЕНИЕ – то есть возможность исправить сделанные гадости. Да. Только это может помочь кающемуся человеку.

Так, срочно вспоминаю свои плохие дела. Хотя бы последнего времени. Антуан не в счёт – это не зло, это обмен подарками. Империя наносит ответный удар.

Не помню… Журналист Полуэктов? Но я просто его тематически переориентировала. Покаялась бы, но вины не вижу.

Ах я, умница, душа крылатая, безгрешная…

Вот оно что… В первую очередь человек, наверное, должен исправить плохие поступки по отношению к самому себе! Да. А я всё над собой подсмеиваюсь. Ничего смешного. Не любила я себя, а потому не делала ничего полезного. Только гнобила. Неправильное поведение уводит ход жизни не в нужную сторону. В плохую, в неправильную же. Вот и получается у человека, который своим поведением себе вредит, корявая неудавшаяся жизнь.

Но до этого момента жизнь моя была наисчастливейшей! Нынешняя моя жизнь. Так что же – на шкуре моей зебры снова наступила чёрная полоска? Так быстро?

Надо попытаться вспомнить всё – с того момента, когда жизнь моя пошла кое-как. В смысле давно. Где я себя вела неправильно? Какую сделала гадость? Или в какой момент могла поступить так, как надо, сделать для себя хорошее – и не сделала? Что ж, буду вспоминать. Это, видимо, единственный путь в нашем мире, где практически всё определяет поступок.

Но подумать на эту величественно-покаянную тему мне не дали. Сколько прошло времени, не знаю, но двое из похитивших меня мужиков вновь появились в камере. Снова подскочили и принялись меня рассматривать.

Я сделала отсутствующее лицо с элементами лёгкого безумия.

Один принялся трясти меня:

– Ты слышишь, что я говорю? Эй! Ты мою речь понимаешь?

Я продолжала косить под дурочку.

– Да как она тебе речь-то будет понимать?

– А чего – уши-то вон у неё есть…

– А мозги? Неизвестно. Вот то-то и оно…

Это у тебя мозгов нет, удав трофейный…

– Не, ну а прикольно это чудо-юдо в цирке показывать. Гы-гы-гы!

В цирке, говоришь? Шоу с обезьянками? Женщина-змея, женщина-птица. А что, это мысль…

Мысль осталась без развития.

К нам вошёл третий.

– Ну что, всё равно сказал, берёт! – сообщил он. Я так поняла по звуку, мобильный телефон он захлопнул. Разговаривал с кем-то.

– Поехали тогда.

На меня нацепили сначала колючий мешок, а затем чем-то ещё обернули, наверное, всё тем же брезентом. Потащили. Ага, в машину…

И мы поехали, и мы поехали-поехали. Они всё волновались и ругались – сколько попросить. Счёт шёл на десятки, а затем и на сотни тысяч долларов. Тоже мне, бизнесмены. Дырку вам от бублика, а не Шарапова. Убегу. Вы не знаете – и не узнаете – моих способностей!

Это даже хорошо, что Глеб уехал – они его не тронут. А я к его возвращению должна уже дома быть.

Долго мы катили куда-то – они всё переживали, как бы я не задохнулась. Попить предлагали даже – но мне пить не хотелось, и я делала вид из-под мешка, что не понимаю их. Они и бутылку с водой мне в темноту подсовывали – но получили только несколько болезненных укусов. И бутыль свою уронили. Матерились, под ногами у себя искали, башмаки даже облили – заорали. Получите на орехи…

Я измучилась. Мерзкий мешок изодрал мне всё лицо. Оно чесалось, я поднимала крылья вверх и старалась не допустить соприкосновения моей кожи с мешковиной. Но плечи уставали, крылья опускались, лицо драло. Я злилась и рычала. Хоть бы подлез ко мне кто-нибудь, я бы его искусала и исцарапала, что ли. Но мужики уже боялись. И вообще меня не трогали.

Прошло, наверное, часа два или три. Столько мы ехали пёс знает куда. А всё ехали и ехали. В Москву, может? Было бы замечательно!

Я слушала их разговоры – про бизнес. Про то, как они обогатятся за мой счёт – рассказав этому самому покупателю, что именно я умею делать.

Да, а что я умею, по их мнению? Им казалось, что достаточно того, что я летаю и на бабу похожа. На деду, блин… Но дальше их фантазия не шла.

А моя шла. Её поток не останавливался даже тогда, когда меня выгрузили из машины, внесли куда-то и сняли мешок. Продолжалось движение моих мыслей и когда меня закрыли в подвале – потому что снова без окон. Поставили опять табуретку, тарелку с водой, хлеба по столу накрошили и ушли. Снова свет не выключили. Наверняка будут подсматривать. Да плевать…

Сами свой хлеб клюйте, ишь, как цыплёнку намельчили! Мне в таком состоянии есть никогда не хотелось.

Я думала. Господи, да ведь я – эксклюзив! И если я сейчас появлюсь на телевидении и в шоу-бизнесе, мой бренд будет мега – хитовый!!!

Я ведь могу вести передачи о чём угодно, могу сниматься в кино – ведь я готовый спецэффект совершенно задёшево! Ничего не надо рисовать на компьютере, я сама, когда надо, из человека в птицу превращаюсь. Смотрите и наслаждайтесь. Журнал Play boy – пожалуйста! Можно сделать роскошную фотосессию, ведь все будут подготовлены и знать, что я – не фотомонтаж, я такая и есть! Эдакая девушка с крыльями и топлес может оказаться у них на обложке. А что, стыдиться мне уже поздно. Летать-то я топлес летаю? Опять же – может получиться реклама нижнего белья. Вернее, его отсутствия.

Да, раз засвечусь, придётся плотно входить в этот бизнес… Бренд «женщина-птица» засияет на рынке. Главное – грамотное позиционирование. Надо хорошенько подумать… Я выберу себе имя – наверное, на Алконосте остановлюсь. Можно предложиться водочной компании – алкогольная продукция со мной на этикетке отлично должна расходиться. «Алконост» – Алко-пост (водка постная), Театр-алко (алкогольные напитки для театральных буфетов). Буду выступать, например, по телевизору с проповедью – какая-нибудь передача «Застолье по-древнерусски» или «Возлияния предков», то есть буду учить, как правильно пить, чтобы не спиться и семью не расстраивать – целую программу с врачами и попами можно забабахать.

Деньги, конечно, хлынут рекой. Мы с Глебом станем богатеть. Не думаю, чтобы он не хотел богатства. Разве деньги – это плохо? Нормально. Даже душу демону наживы закладывать не придётся. Я – товар, мир – купец. Если я миру понравлюсь, пусть он за это и заплатит. А что, всем известно: деньги – мерило успешности. Я не могу найти аргументы, чтобы это утверждение опровергнуть. Если человек имеет какой-то талант, он обязательно должен найти способ, чтобы его достойно оплатили. А если человек слабый, будет всю жизнь работать на кого-то за зарплату. Как я – раньше. Мой талант профессией не подтвердился. Значит, его не было – раз я не продвинулась по карьерной лестнице. Нет и специального «женского» таланта – когда дама умеет так выстраивать отношения, что мужчины стремятся как можно скорее жениться на ней, чтобы тащить деньги и имущество к её ногам. Ну да такой талант мне и не нужен – у меня есть Глеб.

К тому же упал мне в руки другой талант – быть чудом. И что, не воспользоваться им, если всё к этому подталкивает? Даже то, что меня эти уроды поймали, не намёк ли мне – иди в шоу-бизнес, кляча! А, не намёк? Я ведь зачем-то знаю механизмы торговли и внедрения продукта на рынок. Зачем? Если думать, что всё неслучайно – то не для того ли я проработала на дядю, чтобы знаний набраться и теперь начать себя продвигать?! Так не отталкивай, балда, протянутую тебе руку успеха!

Ведь достаточно одной толковой телевизионной передачи, где я покажусь во всей красе: туда обернусь, обратно – и первый рекламный ход сделан! Дальше – пара телеинтервью по другим каналам. С той же демонстрацией возможностей. Передача о моей женской судьбе – и показ того, как я, вся такая трогательная и необыкновенная, летаю над полями и лугами. Самые слезоточивые сантименты можно тут выжать, в каком-нибудь ромашковом веночке сняться. А можно – в диадеме от Тiffany. В музейных драгоценностях. В театральных костюмах. Газеты и журналы задействовать, особенно глянец, с качественными фотографиями и проникновенно-правдивыми историями из жизни и быта российского чуда.

А гастрольное турне по стране и вокруг земного шара – это ж какие залы можно собирать, показывая на сцене, как именно я превращаюсь? Ведь всё будет без обмана: реальная я, реально превращаюсь. Le majestic. Гастроли – это беспроигрышно!

Слово «оборотень» можно припрятать на потом, чтобы сразу не оттолкнуть ханжески настроенную аудиторию. И сначала позиционироваться как райская птица, хранитель народных фольклорных традиций. Птица-женщина говорящая. Я стану быстро популярна – эдакая диковинка. Да ещё и с эротическим уклоном.

В меня нельзя будет не верить – вот что важно.

Интересно, а меня детям как персонажа русского народного эпоса можно показывать? А не потеснить ли мне кое-кого в передаче «Спокойной ночи, малыши»? Ух, я детишечкам такого напою, таких сказок нарассказываю… Не пошатну ли я юные неокрепшие умы? Опять же: при грамотной расстановке акцентов – вряд ли.

А какой моё появление вызовет общественный резонанс! Завяжется дискуссия: быть мне или не быть. Есть я – или меня нет. Жертва ли я пластической хирургии или безжалостных научных экспериментов, мутант ли я из Чернобыльской зоны, или меня инопланетяне изуродовали. Есть ли ещё в природе такие – или я чистый уникум…

Актёры и певцы приходят и уходят, интерес к одним сменяется ажиотажем по поводу других. Людей много, а монстр один. Так что про меня всё равно забыть будет трудно. Ведь мои возможности неограниченны.

Всё это мой продюсер сможет грамотно использовать – и мы озолотимся! Впрочем, зачем делиться? Я стану сама себе продюсер. Хотя нет – мне лень и некогда будет напрягаться. Придётся ведь работать как ломовой лошадёнке. Вертеться и везде успевать. Бизнес есть бизнес. О, может, Глеба к этому привлечь? Отмазать его от армии, отдать быстренько в институт, он подучится, станет соображать в маркетинге, pr-стратегиях, бухгалтерии и менеджменте. И у нас дело пойдёт!!!

Ещё тоже очень интересно: а как бы сложилась моя история, если бы я сорвалась в свою новую жизнь с самого верха общественной лестницы, с vip-прощадки успеха и довольства? Как бы пришлось мне себя вести, будь я, например, стильной-престильной девушкой – с машиной премиум-класса, бой-френдом класса «люкс», винтажной одеждой и косметикой, регулярным элитным up-grade лица и тела? Да, правда очень интересно – тем более что за свою жизнь ни одной подобной женщины с вершин я никогда не видела. И ничего, живу как-то. Может, если бы я прорвалась туда, в сладостный богато-успешный общественный верх, то осознала бы, что именно составляет истинное счастье в этой жизни. И тогда было бы с чем сравнивать, было бы что терять – после того, как хрясь с балкона, тресь – и птица! Терять мой серый тип жизни было не жалко, а вот жизню такую дорогую… Ой, не знаю. Ну ладно – а вот всё-таки если на минутку представить, что сорвалась-таки я в птицу с высот процветания. И что? Как бы вот я себя вела, что чувствовала, чем бы стала заниматься? Вернулась бы в свои апартаменты, в привычную тусовку? И никому не показывалась бы? Или, наоборот, на всю Москву и Лазурный Берег с Куршавелем о себе бы раззвонила? С демонстрацией перевоплощения, естественно. А что – все с горы альпийской несутся на лыжах, а я эксклюзивным способом сама по себе – на крыльях! Ни одна молоденькая куршавельская курва меня не переплюнула бы! Всё внимание – на меня! Вау! При таком раскладе меня бы точно в шоу-бизнес потянуло. А может, и нет. Может, людям из настоящего «оттуда» вся эта возня уже неактуальна? Проводят они своё время как небожители – и даже телевизор не смотрят. Опять же – это я предполагаю, потому что не в материале. Правды о них не видела и не знаю.

Ну, в то же время с уверенностью могу сказать – в ситуации, когда я – дама богатая и успешная, после превращения в оборотня шанс стать знаменитой и ещё более богато-успешной у меня многократно возрастёт. Потому что медийный ресурс мой будет иной. В vip-мире связей и зацепок было бы у меня, естественно, о – го-го.

Ну вот почему я не старалась пробраться на вершины процветания? Амбиций, повторяю, потому что нет. Интересно, а амбиции всем людям обязательно нужны – или можно прожить, выстроив жизнь иначе? Вопрос к себе пока оставлен без ответа. Потому что НЕ-ЗНА-Ю…

А значит – имеем то, что имеем. И так имеем немало. Ведь если я не сумею пробиться, имея такие стартовые возможности (в смысле эксклюзивные свойства оборотня), то это будет только моими дурацкими проблемами. Это будет означать, что я совершенно не способна на поступок.

Стоп, а поступок ли это?..

Деньги, деньги, дребеденьги… Я буду менять свои крылья на деньги? Глупая постановка вопроса – ничего я не буду менять, крылья со мной останутся. Понятно, что это в переносном значении – я буду торговать просто наличием крыльев, священным званием оборотня.

Деньги. Я никогда не завидовала богатым, понимая, что зависть сведёт меня с ума. Или я вообще просто независтлива. Но денег-то мне хотелось – и с течением жизни всё больше и больше. Это сейчас, с Глебом, я расслабилась. Особо некуда их было тратить потому что. И пока они у меня были – я же копила на квартиру в Москве, собиралась, видимо, копить до пенсии. А теперь на хрена волку жилетка – по кустам её трепать. Вот я и стала эти деньги без сожаления проживать. И правильно делала – потому что о будущем думать не хотелось.

Но теперь вот подумала. И о-го-го какую финансовую схему наворотила! Какую гигантскую программу продвижения. Неплохая она, кстати, эта программа. Хоть и очень предварительная. Удручает здесь одно – а за каким рожном мне всё это надо? Не сказать, что мне так сильно публичной славы и успеха хочется. Особенно в популярных жанрах. В смысле, жанре развлечения праздной толпы. А непраздной? Выбирать мне уже не придётся. Но ведь я только деньги имела в виду! Чтобы нам с Глебом на безбедную жизнь хватило, чтобы мы не работали за зарплату на капиталиста! Может, просто позвездить недолго, срубить баблосов и исчезнуть? Уехать в Сибирь – там нас сто лет никто не найдёт. Да просто уйти со сцены, исчезнуть из зомбоящика, перестать мелькать лицом в прессе – и прощайте, люди! Сколько «звёзд», да и просто публичных людей, покинув светскую тусовку и экраны телевизоров, канули в неизвестность? Дофигища! Так и я – пропаду, меня забудут, оставят в покое. И буду я жить в своё удовольствие.

А вот тут и ошибочка – это всех оставят, а меня не оставят ни за что. Опять же, потому, что людей много, а оборотень один. По крайней мере, в медийной ротации. Всем будет интересно, как я летаю по магазинам и в гости, что ем, во что одеваюсь, как сплю: в кровати или на жёрдочке, как сексом занимаюсь – да всякая фигня! Так что отличная я тема стану для любого и жёлтого, и чёрно-белого, и цветного издания.

Да… Я вдруг отчётливо поняла. И ужаснулась. Ужаснулась возможной перспективе. Ведь стоит мне один раз засветиться – и всё. Я стану машиной. Фабрикой. Мне придётся тусовать и вкалывать по полной программе, со сбором гонораров, всенародной любовью, широкомасштабной славой и нескончаемой шумихой (для поддержания устойчивого интереса к бренду). На мне будет повязано столько людей, которым я стану приносить доход, что сама над собой прекращу быть властна. Только волшебное слово «надо». Даже из моего отдыха и личной жизни будет сделан бизнес. Будет. Ведь это всё не я придумала…

И ради такой вот байды мне дана возможность превращаться в чудесное создание и летать? Нет, нет, я уверена, что нет!!! Может быть, конечно, я как Буратино, что создан на радость людям, должна поступить в театр «Молния» и начать развлекать почтеннейшую публику? Не уверена. Технология рыночного продвижения товара до такой степени пугала меня, что быть этим самым товаром мне не хотелось ни за какие коврижки! А это ведь не колготки, не пельмени и не новая марка машины. Это – я. Живая. Помимо желания денег у меня было желание жить. Ведь я столько всего другого себе придумала! Пока Глеб будет в армии, я его подожду: куплю дом в Ключах, на работу устроюсь – хотя бы в школу. А что, образование вполне позволяет. Я могу, почитав методическую школьную литературу, преподавать все гуманитарные предметы, а также основы менеджмента, микро – и макроэкономики, основы рекламных технологий и пиара. А что? Спецпредметы в любой школе нужны. И, главное, огород разведу, научусь сажать-полоть. Мне очень хотелось научиться, правда! Небо, земля – всё это манило меня. Пока я жила с Глебом, откуда – то появилось странное желание вкалывать на этой земле. И с каждым весенним днём оно было всё сильнее и сильнее. Я думала о картошке, что бабка в подвале начала готовить к посадке, о рассаде, колосившейся у них в домах на окнах, о семенах, которых Нинка накупила целую коробку, о берёзовом соке (мы за ним скоро собирались с Глебом отправиться в лес), об упорных листьях одуванчика, что попёрли из земли на проталине под окном…

К тому же – Глеб. Почему я решила, что он согласится стать продюсером? Да и что он станет делать (если не захочет идти в продюсеры) в толпе, которая будет окружать меня? В компании бездельников, тусовщиков и тех, кто лезет вверх, подпихивая себя в задницу шилом желания карьеры и успешности? Ну, на худой конец, прикинув палец к носу и разобравшись, что к чему, станет таким же, как они. И появится ещё один охотник за московским счастьем, ещё один беспринципный парнишка со стальными глазами и железной хваткой. Может, более удачливый – ведь ему я, диво-дивное, чудо-чудное, буду помогать.

Эх, чёрт побери, а всё-таки хотелось славы! Что – земля? И на что она мне, деревня – деревянное поле? Всю жизнь горбатиться каком кверху. Совершенно без толку – так в неё, в эту самую землю, и уйдёшь. И никто не вспомнит. А слава – она и в Африке слава! Хоть чуть-чуть куснуть от этого завлекательного пирога… Ведь в комплекте со славой идут обычно всякие блага.

А хоть бы и без особых благ! Ведь мне, как любой простой женщине, хоть раз сравнивавшей себя с обложечными красотками, приходил в голову вопрос: «А чем я хуже?» Видишь, например, какую-нибудь певицу в клубе, где она поёт концерт. И диву даёшься: ведь чувырла-чувырлой. Не то что на рекламном изображении. Что называется: найди десять отличий. Обычная бабень, с морщинами вокруг поющего рта, потными подмышками и такой же толстой, как у тебя, задницей. И только глянцевые фото волшебным образом всё меняют. Так что уж наверняка и меня в такой глянец закатают – только дорваться! Это так льстит самолюбию, причисляя к лику самых успешных, а потому типа лучших людей нашего времени.

Так что хочется, хочется – увидеть свои фотографии на обложках журналов! Ух, какую мне красоту наведут, ох, сколько возможностей у моего тела-трансформера можно обнаружить! Чтобы меня заснять, фотографы смертным боем друг с другом биться будут, записываться в очередь на полгода вперёд.

Так что вот – всё это я и людям покажу, и себе оставлю.

Будет, что в старости вспомнить. Или оборотни не стареют? Хорошо бы. А то что ж: пройдёт время, и я буду по-прежнему летать – но уже старая, беззубая и седая Баба-Яга? Не может такого быть! Баба-Яга если и летает, то в ступе, в крайнем случае на метле. Или от пинка, отвешенного ей добрым Иваном-царевичем. А крылатые девушки, как и прочие мифические персонажи, не стареют! Они в одном облике законсервирываются! Да!

Никак, никак в нашем обществе нельзя без пиара. Даже монахи, которые, казалось бы, ушли от мира и его проблем, и те так или иначе пропиарены. Я имею в виду ставших известными – и в их среде, и в общечеловеческой. Прославившиеся в общественной деятельности и в деятельности чудотворной. А что это за чудо, если оно не известно широким массам? То не чудо, что находится в личном пользовании.

Вот! Ключевое слово! Чудо в личном пользовании. Для кого я хочу счастья? Для себя. А людям – фигушки. СЧАСТЛИВЕЕ от созерцания меня на арене цирка они не станут.

В общем, так – а ведь не хочу я становиться очередным зрелищем – позорищем. Мне важнее быть счастливой, чем успешной. Пафос, какой пафос! Но, к сожалению (не знаю почему, но к сожалению) это правда.

Да, подумав так, я сразу успокоилась. А то прямо загорелась, заволновалась. Теперь отлегло, честное слово…

Точно. Пусть новых «звёзд» создаёт масс-медиа. Сколько денег люди освоят, выводя этих персонажей на просторы культурного рынка, сколько народу обогатится на выпуске новой зрелищной продукции! Вот и хорошо. Пусть работают. А то я им в руки бесплатно упаду, без приложения ими сил, напряга их креативных мозгов. Обойдутся.

Но если приспичит что-то в жизни поменять, то я всегда смогу это сделать. Мною могут заинтересоваться врачи, учёные. Только я им тоже не дамся: первая же утечка информации – и сольют они меня всё тем же телевизионщикам и репортёрам. Так что есть другая альтернатива. Органы нашей безопасности. Ведь возможности у меня самые что ни на есть шпионские. Говорю же – трансформер. Была птица – стала женщина. Так что смогу спокойно к ним устроиться. Я смышлёная. Наверняка генералом стану – в своём собственном отделе гусар летучих. Сколько пользы я смогу принести родной стране! А что? Я человек очень преданный – не специально, само собой так получается. Таких и надо брать на службу государству. Мне приятно быть верной. И исполнительной. Когда служишь чему-то большому, типа родины, жизнь приобретает осмысленность. Имею в виду, когда на самом деле служишь, а не крутишься, стараясь и видимость рьяности сохранить, и не позабыть свои интересы. Вот куда мне надо было идти – в органы. И чего я раньше не догадалась?

Так что оттрубит Глебка в армии – и мы с ним завербуемся. Вот и у него появится достойная работа. Я продемонстрирую ребятам из госбезопасности свои способности, они сто пудов выпадут в осадок и поймут, как хорошо я смогу им пригодиться. А вот тут-то я и поставлю условие: что отдаюсь им в руки только в комплекте с мужем. Не могу с Глебом расстаться, даже в дальнейших гипотетических планах. В том, что Глеб станет моим мужем, я совершенно не сомневаюсь. И это тоже приятно. Обычно ж я во всём сомневаюсь. А тут – нет. И даже сглазить не боюсь.

Оборотень на службе родине – стильно. Так что это тоже хороший вариант моей возможной карьеры. Государство должно быть безопасным. И я ему в этом смогу помочь. Нет, скорее тут нужен другой слоган. Помоги Родине стать безопаснее. Нет… Безопасность Родины – это моя работа. Так тоже правда.

Мои мысли, взбудораженные возможной перспективой мировой славы и грандиозного успеха, постепенно осаживались, как хлопнутое по макушке подошедшее тесто. Да, я хотела только одного – счастливой свободы. Которой на самом деле сейчас серьёзно угрожали. Почему раньше я не осознавала всей степени опасности? Почему меня какая-то дурь разобрала? С чего я вместо того, чтобы спасаться, умные размышления про грехи завела, о шоу-бизнесе размечталась? Говорю – вечно у меня всё не в кассу и не вовремя. Ругай себя, не ругай – правда остаётся правдой… Это всё от безалаберности.

Никто не должен знать о том, что я есть. Потому что всё это будет использовано против меня. В какой бы зверинец или шоу-балет меня ни продали. Там я стану только средством наживы. И мои интересы никаким образом учитываться не будут. Конечно – кто учитывал интересы благородного Овода, проданного в цирк на посмешище дебилам? Кто жалел Гуимплена, кто озадачивался проблемами всё того же Ихтиандра? Все эти мои братья-монстры не получали от людей особого тепла и участия. А потому и я, если попаду на рынок как чей-то товар, а не собственный независимый бренд, поимею жизнь рабскую. Хрен-наны.

Да, это хорошо, что я при этих мужиках не проговорилась. И не стану. Но мне нужно как-то прорваться на улицу. Только оттуда, я думаю, можно попытаться сбежать.

Это да. Но даже на улице они наверняка предпримут всё для того, чтобы я… не улетела. Точно! А о том, что я могу просто уйти, они не догадываются. Так что первая задача – оказаться на улице. Хоть на чуть-чуть. Жалко, что я без очков так плохо вижу. Но буду стараться. Разведка – мой компас земной!

Я посидела-посидела, и постепенно начала разыгрываться: ловила ртом воздух, шаталась на табуретке, как пьяная, закатывала глаза. Старалась только не удариться об пол и не превратиться в человека – тогда вообще капец.

На меня не обращали внимания. Или они спят, или у них нет никаких тут камер слежения – что скорее всего. Вернее, и то правда, и другое. Ночь ведь наверняка.

Я спрыгнула на пол, походила неверными шагами, всё так же якобы из последних сил переставляя лапы. И медленно отекла вниз. Распласталась, как умирающий лебедь. Закрыла глаза. Лежать было неудобно. Но я старалась.

Решив хоть как-то себя занять, принялась считать. Секунды отсчитывать. Которые складывались в минуты. Никто не приходил. Шея у меня занемела. Вот заразы. Значит, точно, спят. Тогда надо и мне. Продолжим концерт завтра.

Я поднялась – всё так же неуклюже и как будто на последнем издыхании (вдруг всё-таки где-то моё поведение фиксируется), кое-как взмахнула крыльями, взгромоздилась на свой насест. Пошаталась-покривлялась, сложила крылышки поудобнее. И задремала.

Проснулась от топота. Вспомнила о своём ужасном состоянии. И в руки первого же мужика упало обессиленное животное. Он аж крякнул, подхватывая безжизненную тушку. Вдвоём с напарником они пытались усадить меня на табуретку. Но я вытекала из их рук, как холодец, закатывала глаза и, открыв рот, дышала с хрипом и свистом.

– Ты смотри, она ж не клевала ничего, – заволновался один. – И не пила.

– Да чем она будет клевать, баран! – усмехнулся другой. Но волнение передалось и ему. – Она хлеб не жрёт. А чего ж ей – может, мяса сырого? Щас принесу…

– Да погоди, какого мяса. Помирает, кажись. Воздуха, что ли, мало?

– Выпускать на улицу не будем – улетит, не поймаем ни в жисть!

– А сдохнет? Не жрёт ведь! Давай наверх отнесём, форточки все пооткроем, пусть дышит.

– Окно вышибет и улетит – зуб даю. Гарик нас уроет.

Мужики остановились в нерешительности. По их реакции и разговорам я поняла, что ночью они за мной не следили. Значит, никакой аппаратуры тут не было. Я тогда зря старалась. Ну ничего – я повторила этот номер сейчас. Бе-е-е – и, безвольной массой скользнув из их рук, раскрылетилась на полу лицом вниз. Они меня поднимали, а я растопыривалась и моталась из стороны в сторону, задевала крыльями им по физиономиям. Мужики отплёвывались, я взяла это на вооружение, и когда один из них попытался устроить меня у себя на плече, тут же принялась пускать слюни. Которые задорно и невинно потекли ему за воротник.

– Фу, чтоб тебя (пи-и-и-и-и), – не понравилось ему.

Передал меня другому. Тот, от греха подальше, сложил меня на пол. И подпрыгнул – осенило, видать.

– Маска! Кислородная маска! – с этими словами он бросился к двери, звякнул ключами, где-то там топотал, пока два его другана надо мной кудахтали.

И вернулся.

– Давай, надевай! – и к моему лицу прилепили какой-то пластиковый намордник. Ага, это она и есть – маска! А что – приятно. Я перестала отбрыкиваться (удалось одному фраеру штанину располосовать – прелесть!). Улеглась ровно и задышала. Хорош, чёрт побери, этот самый кислород! А я и не знала. Просто очень чистый воздух. Дышишь и не чувствуешь. Ой, а если они мне сейчас туда эфира какого-нибудь подпустят? Для наркоза! Усну и не замечу. А они начнут меня на запчасти разбирать! Ой, мама!..

Я на всякий случай дышать перестала и закатила глаза.

Маску тут же убрали, стали проверять наличие во мне жизни.

– Там нормальный кислород-то? – кричал один из них, распоротый – по голосу уже узнала. – Дай-ка я дыхну, попробую! Нормальный… Чего ж не так-то?

– Не понесём на улицу. Нет. Надевай обратно.

Надели маску. Раз за качество кислорода волнуются, значит, наркоз не запланирован. Да и на фига меня разбирать? Я им целиковая нужна.

Так что я валялась, пока спина не устала. Долго так лежать всё – таки тяжело. Поднялась. С улицей кажется, облом. Ну, пусть тогда просто посуетятся. Может, я им надоем.

Я капризничала долго. Долго суетились мужики. Доводила я их изобретательно – расслабиться им ни на минуту не удавалось.

До тех пор, пока у одного из них телефон не зазвонил. Зазвонил – и звонок тут же сорвался – видно, глубоко подвал, не доходит сигнал. Чай, не метро.

Убежал. Остальные два прижались к входной двери.

А я сидела на столе и точила когти. В смысле, сжимала и разжимала их. Когти впивались в деревянную столешницу и, оставляя на ней борозды, двигались с очень противным скрежетом. Зловещим. Выражение моего лица было напряжённо – кровожадным. Хотя смотрела я не на мужиков, а куда-то в стену. Рысь готовится к прыжку. Тигр выбирает жертву. Гриф-падальщик в предвкушении кровавого пира.

Моим тюремщикам было не то что страшно, я бы сказала – жопа.

Ничем хорошим это не закончилось. Как только вернулся телефонист, они меня попросту бросили. Закрыли дверь и смотались. И я опять осталась одна. Делать мне было нечего. Я слизнула хлебную крошку со стола, пожевала. Есть по-прежнему не хотелось. И пить тоже. А, всё равно нечего – я тарелку с водой перевернула.

Сколько я когда-то в нечеловеческом образе провела? Сутки с лишним? Наверное, сейчас уже тоже. Только тогда я летала в своё удовольствие, а сейчас томлюсь в неволе, орёл молодой. И нет у меня верного товарища, который сказал бы, что пора, брат, пора. А ведь меня надо спасать, я могу сама-то и не выбраться.

Мыслей по спасению не возникало. Глеб обо мне ничего не знал, мобильник мой остался дома. Ой, и контактные линзы – их особенно жалко! Ведь каморка наша выстудится, ночью температура упадёт в минус, раствор в контейнере застынет. И линзы вместе с ним. Испортятся! Да это ладно. Только бы освободиться – новые куплю…

А я – не испорчусь? Сколько я тут ещё просижу?

Время шло и шло. Я вздремнула. Сколько это длилось, не знаю. А потом свет погас. Всё – солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно…

Пришлось снова спать.

А вскоре я стала чувствовать, что действительно начала уставать. Что и душно мне, и тесно, и тревога какая-то непонятная в этой темноте рождается… Интересно, мне нарочно свет отключили или он просто-напросто перегорел?

Оказалось, перегорел. Лампочка накрылась. Но выяснилось это только тогда, когда меня соизволили-таки навестить.

Кого-то они привезли – покупателя, видимо. Привели его сюда, а здесь темно, как у негра где?.. Ох, как они боялись, что я тут же в дверь шмыгну, ох, как растопырились, устроив мини-оцепление. В темноте на фоне ударившей из открытой двери полоски света это особенно комично смотрелось. «Лампа, лампа, пи-и-и-и! Надо заменить!» Долго они орали, шуровали. Наконец наладили свет.

Покупатель не поверил своим глазам. Он хватал меня безжалостно, даже в рот заглядывал, как дарёному коню. Я с удовольствием сомкнула зубы на его толстом табачном пальце. Взвыл.

Ударил меня, гад. Это так мы к ценному товару относимся? Ну почему я колдовать не умею? Была бы я магом-чародеем, ох, они бы тут уже все трупаками валялись! Ладно, сейчас в рожу вцеплюсь.

Я взлетела и вцепилась. Хоть и сама головой потолок протаранила, но так вонзила когти, что даже испугалась. Кажется, до самой кости разодрала ему харю. Ужасное ощущение. Ничего приятного. Кровища хлынула.

Рожу я отпустила, зависла под потолком. И ноги поджала, чтобы мужики не достали. Так и держалась на высоте, нагоняя крыльями ветер.

Как матерился денежный человек, на которого охотники за диковинками возлагали столько надежд! Как они над ним квохтали! Утащили-таки его наверх, меня заперли.

Ну, что, убьют теперь? Можно подумать, медведи из зверинца на людей не бросаются, если им такая возможность удаётся! А что вы хотели от дикой природы?..

Я не чувствовала за собой никакой вины. Я – Че Гевара. Я борюсь за собственную свободу. И ничью чужую свободу не ущемляю. Так что пусть понимают это и отпускают.

А подписала бы я контракт с продюсерским центром каким-нибудь – вот точно так же они бы меня не выпустили из своих цепких ручек. Так что нет. Правильное я приняла решение об отказе от публичной карьеры. Мы хотим свободы. Всё преодолеем.

Я спустилась на стол и с омерзением постаралась обтереть об него испачканные кровавые когти. Смотрю на кровь – и у меня всё внутри заходится. Боюсь. Не люблю. Так за всю жизнь к её виду и не привыкла.

Время проходило бездарно. Какой же это ужас – сидеть в тюрьме, да ещё и в одиночке! Невыносимо. Что ж, вот я и перешла в другую категорию – ту, которой пугал интернет-рассыльщик бодрящих непреложных истин. В смысле, если вы не испытываете ужаса сидения в одиночной камере, вы счастливее большинства населения планеты. Я испытываю. Доигралась потому что. Так что привет тебе, большинство населения планеты, сидящее в тюрьмах. Где это столько тюрем с одиночными камерами, интересно? Ох, опять не то думаю…

Побег. Только побег.

Вариантов побега я придумала много, но все они были неосуществимы. Чего-нибудь, да не хватало для того, чтобы всё получилось.

Мне непрерывно хотелось почесаться. Я взлетала, задирала ногу, старалась достать до бока. Обсмеёшься. Садилась, пыталась, как Шариков, зубами блох искать. Тело зудело, ох, зудело всё тело… Тесно уже было в этом облике, томительно. Видно, мне просто необходимо время от времени перекидываться – и жить то так, то эдак.

И я не выдержала. Прислушавшись, не спускается ли кто из этих ублюдков по лестнице, шмякнулась об пол. О, какое блаженство! Чесаться сразу расхотелось. Я с хрустом в суставах потянулась, прошлась туда-сюда, помахала руками, улеглась на пол и закрыла глаза. Полежала. Эх, хорошо…

Но на полу опасно – надо лучше на стол перебраться. Услышу, что идут, тут же с него хрясь об пол! И снова как и было…

Я смахнула со стола последние крошки, легла, скрестив руки на груди – как «Панночка помэрла».

Нет, я не задремала, и меня не увидели пришедшие тюремщики во всей красе! Фиг вам! Я их услышала и успела всё сделать как надо. Думаю, природа берегла своё эксклюзивное изделие.

На меня без разговоров накинули сетку – не брезент, а сетку, в которой я тут же запуталась. И притянули ею к столу. Ну понятно – так я не смогу ни на кого напасть. Ладно.

Значит, убивать не будут, раз снова пришли рассматривать.

Но я же цыпляк-дохляк – пусть не забывают. Мне плохо живётся в неволе. Я скрестила крылышки, как херувимчик под куполом церкви, и нахохлилась. И больше ничего от меня добиться не смогли. Обсуждали, конечно, мои потенциальные возможности, рынки сбыта. Ага, стало быть, этот, распоротый, не конечный потребитель, а всё-таки перекупщик. Не такой уж важной птице я, значит, табло попортила…

Я вспорхнула, увлекая за собой сетку. Стража всполошилась. Но куда тут Жар-птице деваться? Я снова села. И, как уже стало традиционным, позакатывала-позакатывала в изнеможении глаза, да и аккуратно прилегла на стол. Снова примчались с кислородной маской (и откуда всё-таки она у них?), снова я кривлялась и слюни пускала.

И уяснила главное – им было меня не жалко. Потому что лечили они не живое существо, а свой страх лишиться прибыли. Я это отчётливо поняла по их словам и действиям. Да неужели правда?

И мне тоже стало их не жалко совсем. При первой же возможности пущу на ленты ещё чью-нибудь физиономию. Будет у них тут салон красоты на дому. Как это там называется – искусственное шрамирование. Скарификация? Во, подходи по одному.

Вдоволь наматерившись, мужики оставили меня одну. Интересно, они пришли к какому-нибудь решению или нет?

Какую бы им подлянку устроить? Или хотя бы как заставить расслабиться, чтобы они бдительность потеряли? Потому что пока они всё время в напряжении – нападения боятся. Если обнародую свою способность говорить, скажу: отпусти ты, старче, меня в море… Отпустят? Нет, это ж я уже поняла. Только увеличу себе цену. И, соответственно, усилю их желание подороже меня продать.

Может, сменить тактику и стать доброй птахой? Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик, всем нужны друзья, чирик-чик-чик, чирик-чик – чик, даже воробьям… Покажусь ребятам улыбчивой, поклюю демонстративно со стола крошечек, посмотрю на них трогательно, всплакну – и они растают! И отпустят. Ага – деньги они на ветер отпустят… Размечтался, одноглазый, как говорили у нас в школе. Сама же знаю, что с мужиками по-доброму нельзя – они слабинку сразу чувствуют. Все, кроме Глеба. Он у меня уникум.

Глеб. Какое у него красивое древнерусское имя. Нинку оно когда – то тоже потрясло – потому что и папаня у Глеба был Глеб. Мне такое счастье привалило на склоне женских лет, а я буду рассиживаться по чужим подвалам? Не буду.

Потому что – идея! Да, это когда я думаю о своей ущербности и о том, что замуж никто не берёт, у меня прогрессируют сопливость и слабость. А когда вот такие опасные ситуации – прямо азарт какой – то неугомонный разыгрывается. Да ещё и любовь – главный двигатель прогресса.

Ну загнусь тут я, ну, расстроится Глеб – кому от этого будет хорошо? Какие-то люди решили, что имеют право распоряжаться моей свободой и жизнью. А я? Я должна бороться за свободу и жизнь, а значит, по моему договору с самой собой, вступили в силу форс-мажорные обстоятельства. И потому – я им спою.

Я постаралась использовать все средства, чтобы добыть себе свободу. Они не прокатывали. Остаётся последнее – убийство. Кто мне дал на него право? Форс-мажор. Допустимая самооборона. Возлечу я на воздуся, запою. И тогда… Как там?.. Кому слышати меня случится, таковый от жития сего отлучится. Отделятся их души от тел – и мой путь свободен. Ну, этому, укушенному и разодранному, который женщину ударил, я точно арию Каменного Гостя исполню. Ту, после которой он в ад проваливается. Вот и скатертью дорожка.

Как бы на моём месте поступил любой другой сказочный персонаж? Например, тот же Дарт Вейдер? Вспомнил бы он про непротивление злу насилием? Вот и я не буду.

Но ведь вся эта братия – наверняка чьи-то мужья, отцы. Для кого они деньгу зашибают? Только себе на водку? Вряд ли. Есть ведь у них жёны, дети, отцы-матери старые, которые ими, сыночками своими, гордятся. А они вон что творят, животину мучают. Ну а отделю я их души от тел – и что? Останутся детишки сиротами, увеличится количество одиноких женщин. Опять удар по нашему брату, в смысле сестре…

Снова жалость победила. Старики, женщины и дети – какие-то изначально убогие категории. Да, само выделение их в общую неполноценную группу формирует в сознании мужчин то, что они – то как раз самые полноценные, им, ответственным за этих немощных, и должен быть везде у нас почёт. А я так и пройду по жизни, плавно перетекая из одной номинации в другую: сначала была «дети», теперь «женщины» и к концу срока годности стану «старики»… Ничего приятного в этом нет. Особой заботы и уважения не ощущается.

Что это я про женщин и детей со стариками вспомнила? А, потому что жалко их стало.

Но жалость тут же забылась – потому что на арене появились отцы. С той же самой сеткой. И ещё какой-то дрянью.

Ой, сетку набросили, а сверху брезент. Чем-то застучали. Ай! К ноге, что это к ноге пристегнули? Оба-на – наручники! Всё, от стола мне далеко не отлететь – они прибили к нему цепочку, закреплённую наручником на моей ноге. Боятся, что я опять на голову кому-нибудь спланирую. Твари.

Брезент и сетку убрали, уселись на корточки и стали смотреть на меня. Я сидела на столе, не двигаясь, а они смотрели. Я сидела, они смотрели. Сидели, смотрели. И я, и они. Все сидели. Примчался третий – с жареной картошкой, колбасой, с пшённой кашей и помидорами, с… тьфу, с сырым мясом. Мужики оживились и принялись совать мне это всё под нос. Мясо так с размаху в рот запихнули. Взмахнув крыльями, я разметала продукты в разные стороны. Надо же, взрослые люди, а взбудоражились, ну прямо как дети в живом уголке при виде морской свинки.

Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…

Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.

Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.

Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.

Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.

Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…

Хе, это я только этим козлам показывала, что с пола есть не стану. А на самом деле – только так! Быстро подобрала раскатанные по камере помидоры, отчистила от мусора куски жареной картошки и колбасные шматки. Растоптанная каша, конечно, восстановлению не подлежит, сырым мясом пусть волки-оборотни подкрепляются. О, какое же чудо – питание! Привалившись к стене, я перевела дух и вытерла вспотевший лоб. Вот это шишара! И ссадина. Даже ещё не засохшая. До свадьбы заживёт.

Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.

И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».

De profundis clamavi ad te, Domine!

Domine, exaudi vocem meam…[3]

Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…

Si iniquitates observabis, Domine, Domine! Quis sistinebit? Quia apud te propitiatio est propter legem tuam sustinebit te Domine sistinuit anima mea in verbum eius. Speravit anima mea in Domino…[4]

Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..

Что – я сейчас увижу, как начнут отделяться души от тел? Ой, мамочки… Но сказала «а», подавай «б»… Я пела, пока не запнулась. Забыла.

Прищурилась. Удивлённые до крайности лица. Я под куполом цирка. Пою. И – ничего. Никто не помирает.

Шок – да, шок, как это я от наручников избавилась.

И…

– Всё-таки говорящая…

– Знатный мутант. Да ещё к тому же иностранный…

– Польский, что ли…

– Да какая на хрен разница? Ты понял, что это всё дело меняет? Раз оно петь может? Это же дополнительное бабло!

– Да…

– Я ж тебе говорил – язык есть, уши есть, башка нормальная – не может не говорить!

Что я наделала… Дура, какая же я дура… А ещё ведь подумала о взаимосвязи явлений. И «Из глубины взываю» из глубины памяти возникло – думала: не случайно. Что все наши поступки зачем-нибудь да пригождаются. А фигушки. Всё зря, всё мимо тазика… Опять сделала себе только хуже. Теперь они от меня не отстанут.

Так я размышляла, пока меня снова заковывали, прибивали цепочку к столу уже накрепко, не оставляя даже жалких сантиметров. Теперь шелохнуться было невозможно.

Одно было хорошо. И это главное. Никто не дохнет от моего пения. Случай это проверить мне представился. Вряд ли это из-за того, что пела я на латинском языке. Вокальная партия на английском, на русском или даже на церковно-славянском тоже ничего не изменила бы. У меня был вариант исполнить, например, «Богородице, Дево, радуйся» – но там почти всё понятно, никакого адского трепета. А… Оно и так особого не вызвало. Плохо я всё же пою. И впустую. Так что либо я должна знать специальную сакральную песню – которой я сто процентов не знаю. Либо – моим профильным занятием всё же являются пророчества. Но с этим, как показывает практика, тем более глухо. Ни видений, ни «голосов», ни прочих озарений и желания поделиться с людьми какой-нибудь информацией нет. Ведь мы с Глебом тренировались. Я ему пророчила (первое, что в голову пришло): у тебя завтра вырастет хвост! Мать купит тебе фломастеры! Сейчас к нам в дом влетит попугайчик! Ноль на массу. Не происходило ничего. Я не провидица.

Управление морем-окияном. Пока нет возможности проверить. Хотя слабо верится.

Так зачем же всё-таки я? Сколько времени я владею чудесным даром, а всё даром? Хорошо, поручик, скаламбурили. Но неужели никакой пользы от меня так и не будет, так и стану я просто летать в своё удовольствие?

Или стремление к пользе – махровая глупость с моей стороны? А надо просто жить и получать удовольствие? Но наш человек так не может. Какой русский не любит быстрой езды и размышлений на тему собственного предназначения? Если только новый, тот, пресловутый, в красном пинжаке, который уже вымер или так переродился, что не узнаешь.

Вот и мне очень хотелось бы определиться. И начать уже что-то делать.

Так, может, всё-таки шоу-бизнес? Вот и разгадка, вот и ответ? Но только без этих типов, без посредников. А что? Дождаться, когда они меня уже наконец-то продадут. Да и сбежать уже от купивших.

Но дождалась я того, что теперь они не отходили от меня никогда. Подносили питание, на которое я, естественно, не реагировала, сидели со мной – по одному, парами и все вместе неотлучно. Изучали меня. Щекотали даже – чтобы я заговорила, понятное дело. Я молчала, только порыкивала иногда. И отмечала восхищение на их глупых лицах и в разговорах. Нулей в сумме, которую они за меня запросят у покупателя, естественно, накрутилось. И ребята охраняли свои деньги по-взрослому. Интересно, когда же они работают? Когда-то ухитряются всё-таки, потому что скоро я стала понимать некоторую цикличную закономерность в их ротации.

Путей к бегству не было никаких. Несмотря на то, что мне стали устраивать прогулки. Ну конечно, ведь я не переставала играть: цапля чахла, цапля сохла, цапля уже практически сдохла. Когда я решила, что мне угрожает гангрена и ампутация занемевшей конечности, тюремщики тоже это почувствовали – после оживлённого совещания наручник перестегнули на другую ногу, аккуратнейшим образом подхватили меня и потащили на улицу. Ой, свежий воздух, чудо! У меня даже голова закружилась. И снова мороз, ну надо же! А ведь была весна, я же помню. Не год же я в заключении просидела? Нет, просто похолодало.

Для улицы цепь мне подобрали длинную, другой её конец пристегнули к тяжёлой металлической катушке, вкопанной у порога. Я взмыла в небо. Благодать, благодать, счастье! Конечно, дёрнувшая за ногу цепь тут же напомнила об ограниченности моих возможностей. Но я не расстроилась. Насколько этой самой цепи хватало, я нарезала круги в воздухе. Смотрела вниз: все три тюремщика стояли на улице. И, может, смотрели на меня. Этого я видеть не могла. Без очков-то…

Три. Всё последнее время их три. А где раненый джигит? Который далеко не убежит? Где попорченный посредник? Покупателей ищет? Почему он больше так и не появился?

А дом этот стоял среди чиста поля. Новый, видать, совсем. Невдалеке виднелся лес. С другой стороны – что-то вроде брошенной стройки, точнее не могу сказать. И дорога была – потому что машина у забора стояла. А за забором что? Цепи до забора едва хватало. Я постаралась как можно осторожнее, не привлекая внимания, заглянуть за него. Снег, кажется, за забором. А с другой стороны?

Прогулка закончилась. Меня вернули в камеру. Так мы и стали жить – я на арене цирка, поскольку присмотр был неусыпным. Чтобы не терять силы, которые всё равно уходили, я перестала проявлять агрессию, рваться и царапаться. И меня начали выносить на улицу чаще.

Если бы хоть раз, хоть один-единственный раз они оставили бы меня одну – пусть на цепи, но на улице, я бы тут же ударилась о землю, освободилась от наручника и умчалась бы по морозу босиком! Но нет – большие деньги вставали из-за горизонта зелёным рассветом. Даже поправка на русское народное раздолбайство не проходила. Стерегли.

Я существовала – на улице, как собака, или в подвале, как крыса. И всё на цепи. Скоро завою. Или залаю.

Да, голос я больше не подавала, как они ко мне ни приставали. Может, придут к выводу, что им глас из глубины почудился?..

Они не понимали, что сидеть на морозе мне холодно – точно так же, как и им. Поэтому я была вынуждена, чтобы согреться, остервенело мотаться кругами над двором. А что ещё оставалось делать? Ихтиандру в бочке было ещё хуже.

У меня начиналась паника.

Неделя точно прошла, Глеб, я думаю, вернулся из своего Ростова. Что он думает? Где меня ищет? Как же он, наверно, волнуется! Может, нашёл возле коровника мои затоптанные похитителями очки и плеер, о чём-то догадался? Да вряд ли он их нашёл – наверняка выпадал за это время снег.

Да, мне гораздо легче, чем Глебу. Неизвестность изматывает.

Я теряла и теряла силы. Ощущалась нехватка топлива. Мне по – прежнему интенсивно подсовывали еду. Я жевала её, хлебала воду. Не хотелось. Наверное, питание предусматривалось только тогда, когда я принимала человеческий облик. Но обернуться и таким образом позволить им увидеть свой главный козырь я не имела права. И так предыдущая ошибка с пением, возможно, загубила мне жизнь.

Жизнь.

Пытка несвободой – ужасна. Как я страдала от кандалов – страдала физически, несмотря на то, что мою лапу под наручником (в целях сохранения качества бесценного товара) сердобольно обматывали мягкой тряпкой и скотчем. Тело и несвобода – вещи несовместные. А душа и принудительное заточение – тем более. Да ещё и заточение в коммерческих целях.

Жить, едришь твою мать! Какая ж это жизнь, когда в цепях? Бежать не удавалось никак. Никак. Ниоткуда. Ну хоть бы были эти мужики поглупее, хоть бы пораздолбаистее! Хоть бы напились, что ли. Ну пейте же, суки, расслабьтесь в предвкушении немереного бабла!!! Не пили. Мои тюремщики были в непрерывном напряжении. И охраняли меня прямо в каком-то в состоянии экстаза.

Я летала над двором мелкими истерическими кругами и плакала. Планы побега выжигали в моём мозгу пламенные дорожки, но оказывались совершенно невозможными для реализации. В каждом из них не хватало какого-нибудь фактора, в основном случайности, бога из машины, обыкновенного чуда, доброго помощника – серого волка. Я плакала и думала, думала и плакала. Ведь оно придёт, обязательно придёт – какое-то решение, в кино про меня обязательно будет радикальный сюжетный поворот!

Всхлипнув, захлебнувшись и потеряв равновесие, я дёрнулось, что тут же отдалось болью в несчастной ноге, на этот раз правой, немного попорченной ранее. И, изменив траекторию полёта, сошла с круга и стукнулась о крышу навеса. Несильно, но металлочерепица дала о себе знать. На звук выскочили мои тюремщики, которые до этого сидели у стены на скамейке. Посмотрели, что со мной всё в порядке, слегка дёрнули за цепочку – типа, давай вниз. Но я сделала вид, что не заметила их и уселась на краешек крыши.

Я сидела, сложив крылышки, и больше ничего не делала. Как мега-воробей. Мужики смотрели. Я сидела. Пару раз демонстративно покусала зубами под крылом – типа, перья села почистить, чего надо, ребята?

И им ничего не стало надо. Уселись на место.

Тут и замыслил я побег.

Вернее, разработала его в деталях, чего замысливать уже давно принятое решение?

Скоро я, чтобы не привлекать внимания, с крыши слетела, покружила в воздухе, села на снег. Меня утащили в дом. И теперь на каждой прогулке я всё время садилась на крышу. И, зная, что я там устраивалась, за мной не всегда наблюдали. Хоть и стабильно один, двое, а то и трое оставались на улице. Бдели.

С грохотом, взгромождалась на крышу я обычно с металлическим грохотом. Ведь это он и есть, единственный шанс – с лёту шандарахнуться об навес, обернуться и ножками-ножками драпать по крыше! Конечно, грохот будет громче, конечно, они выскочат – но я всё равно рискну. Я буду без проклятого наручника – наножника, а такой вот, свободной, мне и сам чёрт не брат! Если долго в человеческом облике бежать не удастся, я тут же снова о крышу долбанусь – да и улечу! Улечу на хрен!

Улечу я, улечу я, улечу!!!

Напрягая свои подслеповатые глаза, во время прогулок-пролёток я уже давно заметила, в какую сторону обычно уезжали машины от дома. Значит, точно там дорога. Пригодится информация. Приметила старый, изляпанный краской чёрный рабочий халат, что висел у входа во двор. Долго примерялась, крылом сбила его на снег – и подобрала, удалось, подобрала, смяла в когтях и, как коршун курицу, уволокла на крышу. Где постаралась закидать его кучкой недоубранного снежка. Виден, конечно, да и пёс с ним. Не искали его, это главное.

Я усыпляла бдительность, была вялой, летала мало, всё больше сидела нахохлившись и мёрзла. Или на краю навеса, или на табуретке, которую они мне выставили во дворе. Бдительность не усыплялась. Не уходили упорно. Теперь всё сильнее нервничали, азартно курили и, глядя на меня, обсуждали варианты встреч с кем-то, условия раздела денег и прочее, и прочее.

А сегодня Бог послал мне тапки. Их зачем-то выставил на улицу Гера – мужичина, оставшийся в доме один. Остальные укатили, а он меня как вынес, как привязал, так и вертелся во дворе, курил, доски какие-то переставлял.

Я подцепила тапки, долго сидела на них, как курица на яйцах (Геру отвлекала – типа, я просто так тут сижу, отдыхаю, налеталась), щуря до невозможности глаза (ух, морщин, наверное, сформировала себе новых!). И, как только Гера, как мне показалось, отвернулся, поднялась в воздух и метнула тапки за забор. Пусть лежат – получится, обуюсь.

Но что тапки, что тапки и халат, когда сама-то я на привязи?

Не могу, всё, не могу больше, чокнусь, если не вырвусь отсюда!

Ошибку, да, я совершила дурацкую тактическую ошибку – а всё из-за нервической паники. Нету выдержки у меня, нет холодного расчёта. Да ещё и слепая я бакланиха – углядела, что Гера к двери наладился, вон типа со двора, в дом пошёл. И рванула к крыше. Ба-бамс! – треснулась об неё. Превратилась, конечно же. Цепочка с наручником скользнула с грохотом на землю… В рывке я ухватилась за халат, но не удержалась на скользкой крыше и поехала вниз.

Всё. Зачем я поддалась эмоциям? Ведь падаю, натурально падаю, и хоть пока держусь, но сила тяжести тащит меня вниз с покатой крыши…

Женщины. Откуда тут женщины? Ведь только что никого не было, путь казался свободным… Краем своего безумного глаза с миопией средней тяжести я увидела, что из железных ворот выкатились три возбуждённо кричащие бабёнки.

А тут я еду с крыши в костюме Евы. Если бы я всё-таки упала на землю, если бы обернулась – то улетела бы, как и планировала. Я же была уже свободна от оков. Но я тормознула. Промедлила всего одну-две секунды…

Жёны. Это были их жёны. Что они могли подумать, увидев тут меня? Они подумали всё правильно. Ох, как они заорали! Одна из них, наверняка Герина супруга, бросилась в дом. Сейчас Гера получит на орехи… А две другие сволокли меня с крыши.

– Куда ломанулась?

– Стой, бл…ща!

– Вот они чем тут занимаются! Вот чего засели!

– А всё про какую-то работу втирали!

– Деньги они зарабатывают!

– Козлы, ух, козлы-ы!

Меня никогда не били женщины. Мужчины, не считая недавнего случая, тоже. Но разъярённые крепкие бабенции… Я не чувствовала ни промёрзшей земли, закатанной в бетон, только шкребки ногтей и оплеухи. Я изо всех сил сжимала в руке халат – и смотрела на распахнутую железную дверь. На свободу.

– Девки, пустите! Они меня тут неделю держат! Пустите, прошу вас! Разбирайтесь сами! Мне бы домой! Домой!

– Ах ты, проститутка!

– Да, да, проститутка! Пустите, я больше не буду! Меня милиция ищет! Милиция! – как говорится, отчаяние и тумаки придавали мне сил. И я голосила, как воровка на рынке, переводящая стрелки. – А в доме ещё бабы есть! Ловите их! Гера, где ты свою подругу прячешь? Гера?!

Смена объекта – дамы обернулись в сторону открытой двери. Из дома неслись вопли Геры и его жены. Бабенции на пару секунд замерли – и этого мне хватило. Оставив клок своих волос в кулаке одной из них, я рванула в ворота.

О, как я бежала – мимо машины, по скользкой дороге, за неё, по снежной целине – так, мне казалось, не догонят. Следы от моих горящих пяток, наверное, дымились в ноздреватом весеннем снегу. Видимо, от этого мне бежалось легко и быстро – в обуви так не поскачешь, тапки не пригодились. Оглянуться я боялась – жуть охватывала, потому что каждые полсекунды я всем телом чувствовала, как меня хватает рука настигающего преследователя. Преследовательницы. Но нет. Пока нет.

Своё бешеное сердце я держала фактически в зубах – и неслась.

К лесу! Лес всегда укрывал беглецов. Начинало темнеть, а в это время я всегда особенно плохо видела. Но главное, чтобы в этом лесу обнаружилась дорога – ведь машины, сделав небольшой крюк, исчезали именно в нём. Не заблудиться бы… Может, это и не лес никакой, и не заблужусь. Да, не лес, а обсадка или перелесок. Может…

Я падала, рвала кожу перемёрзшим настом, вскакивала. А когда поняла, что подняться не могу, осталась лежать. Не смогу идти – поползу. Обернуться мне всё равно не удастся – сил-то нет.

Халат. Когда разгорячённое лицо моё вытопило снег практически до земли и начало потихоньку застывать, я затряслась как старый холодильник и вспомнила про халат. Оделась. До леса оставалось совсем недалеко. Дойду. Я дойду. Тапки, почему-то всё вспоминала про эти чёртовы тапки. Да ну их. Не приггодиллись…

Надо будет выйти на дорогу и остановить машину. Постараться сослепу не нарваться на малиновую «Ауди» – именно она чаще всего стояла у ворот дома. А бабенции приехали на какой-то белой. На ней-то они и выехали наверняка меня искать. Или не они, а Гера и подкрепление. Которое он, болван, упустивший суперпленницу, наверняка по мобильному вызвал. Интересно, как он объяснит мой побег? Никто не видел, как я оборачиваюсь, женщины-птицы он бабам предъявить не смог, а они вряд ли поверят, что всё это время Гера и двое других не с проститутками резвились, а монстра охраняли. Монстра никто из жён не видел. И, я уверена, больше не увидит. А Геру, если злые бабцы его ещё в котлету не превратили, ждёт зверская порка от подельников. Да и хрен бы с ним, с этим Герой-холерой…

Ох… Ну, вот и лес. Какой же снег глубокий! И чего он, зараза, не тает? Зима у нас будет вечно? Теперь мне было не то что не холодно, жарища. И задыхалась я, как старый астматик. Но вон мелькнули фары. Я всё правильно рассчитала! Дорога!

Стемнело. Босоногим чучелом я стояла у обочины.

Так, я прибежала оттуда, значит, мне нужно останавливать машину, идущую в обратную сторону. Ну, только не малиновую «Ауди» и не белую. Любую белую. И чтобы там женщина внутри была. Она должна мне помочь. Понять. Одеждой поделиться.

Так, дальнобойные фуры тоже не буду трогать – там исключительно мужики ездят, комичная тёлка с трассы обязательно привлечёт их внимание. Мало ли кому экзотики захочется – а тут нате, дрожащая чума по морозу босиком…

Ура, притормозила зелёная машинка. Мэн. Одинокий. Ну, блин, тоже почему-то решил, что я работаю. Он не поверил моему рассказу о том, что я сбежала из плена.

– Девушка, признайтесь, вы меня разыгрываете? Да, розыгрыш это? Скрытой камерой снимают? Или что? – озираясь, начал приставать автомобилист.

Блин, только этого мне ещё не хватало… Ох, лететь бы мне отсюда. Узнать, где я нахожусь – и шпарить. Но нельзя – ведь в небе меня и будут искать. Хоть и темно уже. Темно. В темноте я, слепня, ничего не вижу. Нет. Ехать, только ехать.

– Да нет никакой камеры! – рассердилась я.

Улыбается. Хохмит. Он что, совсем ку-ку, что ли? Привык к телевизионным развлечениям, потребитель хренов. Или его мой внешний вид устраивает? Сейчас он с внутренним ознакомится. Женщина и грозящая опасность – это гремучая смесь.

Но не успел. Уехал. Шуруй по компасу! – крикнула я ему вслед. Остановилась другая машина. Там было двое молодых ребят. Рассказ о секс-рабыне, удравшей на свободу, если их и вдохновил, то не до такой степени, чтобы испоганить её позорным телом свою роскошную машину. Они… дали мне денег. И умчались. Деньгами откупились от проблем. Тоже выход. Ну, и на том спасибо, ребята. Я с вашими тугриками не пропаду. За них меня повезут охотнее!

Ещё машины останавливались. Я говорила уже невнятно – почему – то засыпала. И скоро мне стало всё равно. Я стояла просто так.

Как должен выглядеть человек, чтобы его пожалели? Что делать? Интересно, а я бы посадила в свою машину гражданку с безумным взором, только что месившую придорожный снег босыми пятками? Да, вдруг я окажусь маньячкой, вдруг у меня ножик под халатом? И о чём я только думаю…

«Неотложная помощь». Кажется, так было написано на борту «уазика», который притормозил ни с того ни с сего рядом со мной. Я даже руки не поднимала. Втащили внутрь. Голоса и лица незнакомые. Точно.

Оказывается, кто-то из сердобольных водителей сообщил обо мне на пост ГАИ. Куда меня везут? Да, документов нет. Имя помню. Да всё помню. В покрывале тепло. Что за покрывало? Не знаю. Пахнет хлоркой. Здоровьем. Жизнью. Вкусно.

Кровать. Рядом возятся деловитые тётки. Я присмотрелась, сощурившись – линялые халаты плюс опухшие лица. Явные бомжихи. Вот оно что – приют для бездомных. А я, что я делаю? Не важно, ведь я убежала, убежала! Убегу и отсюда. Глеб. К Глебу. Сейчас – посплю и убегу. То бишь улечу.

Силы, ку-ку! Или они покинули меня ещё тогда, когда я сидела на цепи? Практически без еды, без всего. Неужели тем мужикам было не странно, что их питомец ничего не ест столько времени? Может, конечно, они думали, что я нечто сатанинское, которому питание вообще не полагается. Вроде того как я святым духом (или, наоборот, несвятым, по сатанинской версии) питаться должна?

Да. Наверно, я оголодала, перемёрзла и… Заболела – что! Как только я это отчётливо поняла, всё встало на свои места: запершило горло, закружилась голова, жарко стало. В смысле холодно. Нет, всё-таки жарко. И дышать тяжело. Интересно, чем я заболела?

Не определившись с диагнозом, я уснула. Наконец-то.

А вот теперь проснулась. Это кто такой? Ужас сжал мою душу упругими резиновыми перчатками, остановилось дыхание. Милицейская форма. Нашли. Да трудно, что ли?.. Окно, вон окно – собраться с силами, выбить стекло, а дальше ерунда. Ударюсь о землю, обернусь и улечу. Так, приготовились…

– Как твоя фамилия? Ты принимаешь наркотики?

Голос другой. Зрение ко мне маленько вернулось – а то так и ушло в сплошную серую точку с красными околышами. Другой милиционер. Молоденький. Пронесло.

В смысле повезло. Видимо. Пока прыжок в окно отменяется. Но я не имею права выдавать себя. Ведь я всё равно улечу. Скоро улечу. Нас не догонят.

Собрав мозг в кучку, ФИО я придумала. Простые. Надеюсь, запомню. Сказала, что меня ударили, и я потеряла память. Показала вены – что всё с ними в порядке. Сообразила, надо же. Пришла мощная медсестрища, бесцеремонно задрала моё одеяло, продемонстрировала милиционеру мои… в кровь растёртые наручниками лодыжки.

– И ступни обморожены.

Как – обморожены? Отрежем, отрежем Мересьеву ноги? Да что вы, ребята – я буду летать!

Ой, я это, кажется, крикнула. Про летать. И вскочила с кровати на пол. Да враки – ноги всё чувствуют.

Меня уложили. Будут охранять? Но что я сделала-то? Девушка без паспорта. Без адреса. Бездомный-беспаспортный-безработный – отвести его и утопить в пруду! Гав-гав!

Не утопили. Я снова проснулась живой. На мне была только широкая бледно-голубая рубашища. Ой, ёшкин кот! Знаю я эту нежную невесомость – температура. Большая. Такая, что кажется приятной, качает на кудрявых перисто-кучевых облаках cirrocumulus. В такую температуру приятно пить тёплый кисель, чтобы кто-нибудь добрый или любимый принёс его в постель. Кто-нибудь. Глеб! До чего же я однообразная – все мои мысли упираются в Глеба. Я хотела только к нему.

Но что тут за беготня? А, понятно: посмотри-ка на ребят – вон как ложками стучат! Раздача еды, вот все и ломанулись. Никто мне ничего не поднесёт, так что я тоже должна закинуть топлива в свой страдающий организм.

Опа! Думаю, что же с рукой, чего она затекла-то так – а она мёртвой хваткой деньги сжала. Вот это удача! Значит, моя любовь к деньгам не знает границ, их любит не только мой мозг, но и бессознательное тело. Пригодятся. Кулак-то я себе разжала, завязала деньги в край подола и, осторожно ступая ногами, подошвы которых было очень больно, побрела на звук скребущих по тарелкам ложек.

Меня зарегистрировали. Дали халат. Не тот, в котором я бежала, а здешний форменный. Боты какие-то. Лечить не собирались. Пятки, правда, бинтами обмотали. Может, под бинтами и мазь какая. Буду верить, что всё заживёт.

Позвонить. Мне надо было позвонить. И лекарства – ведь деньги есть, надо купить здоровья, а то так и загнусь на этом уровне. Но на улицу выбраться было нельзя – и одежды верхней нет, и тюремная система охраны.

Неужели бомжихи – эти свободолюбивые дети природы сидят тут в четырёх стенах? Наверняка ведь знают какие-нибудь лазейки. Пленённый кино-Шурик соблазнял сокамерников походом за выпивкой. Рискнём?

Но соседки видели во мне провокатора – и не велись. Видимо, дорожили здешними койкоместами.

Оставался персонал.

И мне повезло. Деньги – лучшие друзья девушек. На них покупаются бриллианты и свобода. За эти самые деньги раздатчица баланды одолжила мне мобильный телефон.

И, набрав номер Глеба, я закричала:

– Это я! Я это, здравствуй! Ты не волнуйся. Меня украли, ну, похитили! Но сейчас меня добрые люди спасли. И я у них. Это другой город. Пиши адрес…

Так его спокойная жизнь закончилась. Я лежала под тонким благотворительным одеялом, качалась на волнах температуры, сухо кашляла и думала. Глебу нужно немедленно сматываться из Ключей. За ним наверняка будут следить – ведь ловцы кондоров знают, что он может на меня вывести. Может, они уже там.

Итак, для оборотня и жениха оборотня настали не лучшие времена.

Нужно немедленно убраться из наших краёв. Я написала Глебу три смс – которые, как настоящий конспиратор, конечно, стёрла из отправленных сообщений телефона доброй женщины. Написала то, что нельзя было сказать при свидетельнице – владелице телефона. Кто именно меня поймал, что речь о нём, Глебе, ими уже заводилась – и потому искать пропавшую птицу будут в её родных краях. Где, собственно, впервые увидели. Где и поймали. И теперь Глеб должен немедленно побросать в «Жигули» по возможности всё наше барахло (ну, или сколько войдёт), уволиться с работ, послать привет семье – и ехать забирать меня отсюда. Пусть только приедет – и я удеру. Окна второго этажа открываются, никому не придёт в голову прыгать из них. Кроме меня, кроме меня!

В разговоре с Глебом я, конечно, сначала уточнила – проблема возникла из-за меня. И он может со мной не связываться. Я пойму. Конечно, миг перед его ответом лишил меня миллиарда нервных клеток – такая ледяная пустота образовалась в моей голове. Но почему я в нём сомневаюсь? Он сказал – «Ты что, я с тобой. Всё правильно, уезжаем».

Du bist min, ich bin din[5]… Эти слова подогнали мне уверенной креативности. Глеб со мной – всё будет хорошо.

И дальнейшая программа действий разворачивалась передо мной спокойно, ясно и чётко. Вот чего мне всегда не хватало в жизни – поддержки любимого человека! Неуверенная я была и дряхлая. А сейчас – Глеб фиг знает где, далеко, я здесь, а чувствую, что способна горы свернуть! Потому что всё тот же du bist min!

«Глеб, проверь, может, они за тобой следят! Машину мы сменим».

Да, он привезёт деньги, тачку его мы продадим, купим другую, оформим на меня – и концы наши потеряются. Ведь моей фамилии милиционер из Ключей не знает. Ещё бы – откуда ему может птичья фамилия быть известна? А Глеба, который исчезнет из своей деревни, он станет разыскивать как раз по фамилии – ну и пущай ищет. Владельца автотранспорта с такой фамилией уже не будет.

Шло время, я ждала. Мозг в режиме ожидания жил своей жизнью, болеющее тело своей. Так, вот как мне сейчас? Я есть или меня нет? То есть – это я под жарким одеялом лежу – или всё несколько по-другому? Кто-то мне что-что говорит? Спи-спи… Я – спи-спи? Ладно, буду спать. Ничего не видно. Темно ещё или уже? Или это можно исправить? Окна, шторы. Блин, пол. Чуть не навернулась. Ого, как меня штормит… За окном почти светло. Но как-то мутно. Где же мои очки? Не могу жить слепняком. А придётся… И сколько времени? Я помню, где я. Помню, что ко мне едет Глеб. Но где же он? Может, он приехал и уехал. Или не нашёл…

Я поднялась. Жильцы сидели по кроватям и стульям. Мне надо на улицу – надо проверить – вдруг Глеб бродит где-нибудь там? Больше тянуть нельзя! Он ведь приехал, приехал! И хватит болеть! Никто меня не обязан тут лечить, спасение утопающего – понятно исключительно чьё дело.

Я развязала узел на рубашке. Вот они, денежки неизвестных добрых парней. Мне много не надо – только пальтишко какое.

И бабка-вахтёрша сжалилась. За половину моих денег дала мне бушлат. Я вывалилась в холодную тёмную прихожую, прижалась к окну и стала осматривать улицу. Ух ты! Дождь идёт! Или снег. Сплошной мутной стеной. Во как.

Глеба на неширокой площади не было видно. И машины его тоже – нигде в окрестностях. Я щурилась, растягивала пальцами веки, приглядываясь – нет. Не приехал. Но приедет, приедет!!!

Дин-дон, дили-дон. Ой, это где это? На улице, конечно. Это церковь рядом. Мне вдруг стало страшно. Я закачалась на безвольных ногах, как будто поплыла по тёпленьким волнам.

А не зайти ли туда?

Господи, а вдруг ничего не получится, вдруг меня не должно быть на белом свете? Наигралась-налеталась, и хватит! Или надо жить в обезьяннике, показываться людям – работать за еду, как слоны и мартышки в зоопарковых клетках и цирках. Но так не хочется! Хочется жить с Глебом! Вдруг мне нельзя – и я иду поперёк судьбы? А у меня своей судьбы-то и нету! Схватила вот мальчишку – и заварила для него котёл проблем. Вот где он? Что с ним? Зачем ему всё это надо?

Я попыталась представить, где сейчас Глеб. Вихри какие-то, мокрая блестящая дорога, мутно небо, ночь мутна – вот что мне виделось. Тяжело ехать в такой дождь с лепящим снегом. Господи, пожалуйста, пусть с Глебом ничего плохого не случится!

Дон-дан-дон, дили-дили, дон-дон-дон – заиграли несколько колоколов сразу. Да, отправлюсь-ка я в церковь! Там все ищут помощи.

И я пошла. Пошла. Но как там Бог меня встретит? Имею ли я теперь право появляться в его храме? Но почему нет? Что изменилось? Приду и скажу: «Я – Божья тварь, раз существую на белом свете, а не на чёрном. Раз в небесный простор ты, Бог, пускаешь меня летать. К тому же христианство хорошо относится к мифическим существам – ведь даже дьякон Кураев за нас заступился! А что я пришла сюда без креста – так крест мой в сердце. В сердце, которое разбито по вертикали и по горизонтали – это ли не крест? Мотаюсь я туда-сюда между небом и землёй… Помоги, что делать, Господи?»

Маленькие красные огни лампадок светились где-то высоко – высоко, святые с икон воздевали руки вверх. Почему они все вдруг ожили и руками машут? Они за меня или против? Молятся они за меня – или просят наказать оборотня, выгнать, уничтожить?

Ой-ёй-ёй, да какие же это святые, какие иконы? Это тени по стенам пляшут. А красные огоньки на потолке – должно быть, датчики противопожарной безопасности. А я, я всё ещё в благотворительном приюте. И никуда не выходила. Да что ж со мной такое? Соберись, тряпка, надо идти – ведь уже даже не звонят. Начали без меня. Опоздала.

А ещё я зайду в аптеку и куплю бисептола – заболела я, похоже, конкретно.

Запах. Я всегда боялась церковного запаха. Боялась искусственных цветочков, черепов под ногами распятия, крестов – во всём этом мне виделась атрибутика смерти. Кресты в храме, кресты на могилах… И этот самый запах – восковых свечей, краски, наверное, иконной. Более приятный дух – ладана из кадильницы. Но это когда ею поп ещё махнёт… Всё равно – смерти запахи, смерти! Когда меня крестили, в храме, слева от нас с купелью, попом и бабушкой, стоял гроб с покойничком, накрытый белым тюлем. Мне было до того страшно, что потрясение сохранилось на всю жизнь. Жирное масло, которым меня батюшка намазал, не стиралось и пахло. Даже когда я помылась. Как будто назло мне въелось – нюхай, нехристь. Крестик на ленточке, иконка на картонке. Все эти конфеты и печенья, что приносила бабушка с поминок, просфоры, которые нужно было съесть на её глазах – твёрдые, невкусные, пресные. Казалось, съешь такую – и приобщишься к другому миру, миру мёртвых, постных, страшных. А так хотелось тогда, в детстве, жить, веселиться, просвирки не есть. Я упиралась, бабушка злилась.

А вот сейчас, как припёрло, сама в храм пришла. К крестам и свечкам. Просфору дадут – съем.

Перекрестилась.

Что нужно делать-то? Внешняя обрядность всегда была чужда моему полупанковскому сознанию. Правда, на свадьбу это не распространялось – хочу, хочу свадьбу по всем правилам! Но это же театр жизни, праздник. А обряды… Бог, я уверена, и так всё читает в моём сердце. И в церкви, наверное, ему это делать легче. За этим сюда и ходят.

Хор пел. Батюшка параллельно ему пел тоже. Их мне видно не было. Много народу. Свечку! Надо купить свечку и поставить к празднику.

Купила. Пробралась к центру событий.

Господи, если я нужна тебе, если я хорошая, если мы с Глебом нужны тебе вместе – помоги нам! Если Глеб нужен отдельно, если у него должна быть другая жизнь – сделай так, как надо, я пойму. Только чтобы это сразу ясно стало. А я буду стараться справиться – со всеми своими испытаниями, правда. Только умение летать у меня не отнимай, пожалуйста, Господи! И если можно, то чтобы мы были с Глебом, чтобы всё-таки с Глебом…

А может, надо исповедаться? Рассказать батюшке о том, кто я – и Бог через него, своего посредника, мне расскажет, как лучше поступить?..

– Можно свечу и передать! Нет, она сама лезет, лошадь ногайская! – зашипело у меня над ухом.

Да я и сама знаю, что можно – только что же это у меня за свечка такая? Ведь была прямая – а теперь изогнулась буквой «зю», упала. Это, наверное, руки у меня такие горячие, вот она и плавится. Сейчас прям закапает. Как такую свечку передавать? Кто возьмёт? Я уж сама.

Надо же, вот она какая – свеча в руке оборотня. Мягкая, жидкая. Кривится-уродуется. Ну какой же она может быть, как не буквой «зю»… Или я к себе несправедлива – ведь я ничем не хуже других? Кто же я для Бога? У него таких много?

– Что шатаешься? Пьяная в храм пришла? Совсем совесть потеряли, молодёжь…

– И без платка – кто с непокрытой головой в Божий храм приходит, бесстыдница!

Бабки. Начинается. Интересно, как такими становятся? Из кого? Из таких, как я? Из бывших отличниц или из махровых потаскух?

Стоп. Я не о том думаю. Интересно, они на меня вообще кинулись – или почувствовали, что я не такая, как они? Что мифический персонаж? Что они станут сейчас делать? Начнут меня из храма изгонять? Вот будет потеха…

Да, из всего-то я устраиваю шоу – даже из собственных проблем…

Ой, ладно. Всё-таки я больше верю в самого Бога, чем в надстройку над ним. Не буду я никаким посредникам открываться. Господи, прочитай мои проблемы в моём сердце, выправи мне, пожалуйста, линию поведения!

«Святая вода» – уже пробравшись к выходу, прочитала я на цинковом чане. Интересно, если я её выпью – это будет тест на положительность-отрицательность? Ведь всякие упыри и вурдалаки её смерть как боятся. А я если выпью и ничего мне не будет – значит, хорошая?

– Можно водички? Сколько это стоит?

Оказалось, нисколько (а я переживала – потому что мне могло на лекарство не хватить). Взяла стаканчик, что стоял сверху чана. Поднесла его к губам. Ну-ка сейчас глотну – и с шипением начну выгорать изнутри, как лихие персонажи фильмов ужасов.

Но нет, я пила и пила. Вода как вода. Ура! Ура! Ура! Если пить с верой, ещё и излечение наступит. Спасибо, Господи! Я – положительный персонаж! Сомнения отпали, испытаний не боюсь!

Только я так подумала, отошла от чана со святой водой, как… ой, только не это! зацепилась ботом, который был надет на босую, перемотанную лишь бинтом ногу и к тому же изрядно велик, за какую-то складку коврика, попыталась схватиться за людей и удержаться на ногах. Но люди отскочили в разные стороны, не давая за себя хвататься. И я грянулась об пол.

Всё произошло так быстро, что заорать успели не все. Рубаха, халат, боты, бинты и бушлат с деньгами на лекарство остались на полу. Я заметалась в воздухе, задевая крыльями оторопевших прихожан. Только бы не сбить лампадки-свечки, пожар не устроить, перья не опалить – билось у меня в голове. И вон, скорее вон!

Как раз снаружи (благородный помощник – у любого сказочного персонажа есть такие!) кто-то открыл дверь. И я ринулась в неё.

Свобода. Улица. Я ринулась вверх. Оглянулась – вижу плохо, но, кажется, забыв о службе, люди выскочили на паперть. Ищут меня. Видят или не видят? Будут стрелять – или некому?

Я летела долго – прямиком в тёмное небо, нещадно обстреливающее меня дождём и градинами. Колючими, плотными. Уже, стало быть, не снег.

Вот это я вляпалась… По-хорошему, сейчас бы надо в приют – и затаиться в кровати. И отказываться от всего на свете – не я летала, и всё. Только вот улики я в церкви оставила – всю приютскую одежду. И бушлат бедной бабули, за мелкие грошики взявшейся помочь оборотню…

Силы в крыльях совершенно кончались. Небесные осадки долбили по мне, заставляя снижаться. И я снижалась, снижалась – до тех пор, пока не увидела под собой ночь-улицу-фонарь.

Нет, я не отыскала чудесным образом именно тот дом, который мне был нужен. Я плохо помнила, как он выглядит. Только то, что это двухэтажное старое здание с заборчиком. Церковь, ориентир – церковь. Её-то я разглядела. Интересно, меня там могут поджидать с вилами-косами, или это уже не современный метод?

Решено – на площадь перед церковью приземляться не буду. Во двор – вон, несколько домов стоят по улице в ряд. Какой-то из них мне и нужен. Надо упасть за забором. Или рядом? А если собака?

Нет, тёмный одноэтажный домик – это точно мне не туда. И вот этот, который строится, тоже. Падаю здесь.

И упала. Подумала только: теперь меня, как неадекватную женщину, стремящуюся убежать и прилюдно оголиться, поймают и переведут в другой дом. Дом душевной скорби. К психотропным лекарствам.

…Так, мы теперь, выходит, водоплавающие? Кажется, я лежала в конкретной жиже – смесь земли, воды и кусков ледышек. Приятная такая жижица, остужает жар, который ну прям разбирает, разжигает-распаляет изнутри. Голой кожей я ощущала этот успокаивающий, добрый холод, постепенно и сама становясь спокойнее, проще, прохладнее.

Новая форма жизни? Кто я теперь? Холоднокровная тварь? Лягушка? Головастик? Эх, что ж руки-то не поднимаются? Есть они – или нет? Просто не видно их, темно.

Нет, есть руки – ну, или что там у меня теперь. Я куда-то погребла, шлёпая по приятной жиже. Надо разогнать ледышки и попить, что ли. Пить очень хочется, очень.

Попила. Скрипит на зубах – земля, наверно. Взболталась в моей луже какая-то взвесь. Надо перестать барахтаться, земля осядет. Плохо, стемнело, не поймёшь, чего пьёшь. Или у меня зрение стало сумеречным, а на самом деле по-прежнему светло?

Нет, сумеречное у меня как раз не зрение, а сознание. Да, поэтому-то, наверно, я всегда была невзрослой. Я ведь часто жила на какой-то такой грани реальности, полусна-полуяви, мне часто казалось, что раз! – и всё окажется по-другому, выяснится, что до этого была не совсем правда, а вот теперь-то настоящая, отличающаяся от скучной реальности жизнь и начнётся. Что не всё можно объяснить так, как объяснялось до этого, ведь во всём есть какой-то другой смысл. Надежда – на что непонятно, но на что-то это самое хорошее, не такое, как всегда было, не покидала меня.

И вот теперь я лягушонка. Где моя коробчонка? Холодно на улице маленькой макаке, рано ещё выбираться на природу, не май месяц… Куда ж нам плыть?..

В этот самый момент меня схватили и потащили куда-то. Быстро же кому-то досталась добыча. Цапля? Ей тоже рано. Да и не дотащит меня цапля – здоровенная я, наверно, лягушища! А может, и цапля – мутант? Все мы здесь мутанты…

Это оказался не мутант, а какая-то женщина. Ей помогали кто-то помельче. Дети. Это они обнаружили меня у забора. С домом я, конечно, ошиблась.

Их мама. Это была их мама. Которой я повторяла только: «Возьмите меня только на ночь. На ночь. Дайте позвонить. Мой муж за всё заплатит!»

И я была не лягушка. Не холоднокровная. Это температура на моём континенте +40, оказывается. Мне дали телефон и градусник. И, наверное, помыли…

Я выныривала. Я набирала номер. Я говорила. Глеб – это был точно Глеб. Он находился где-то рядом. То есть – он приехал. Ну, почти приехал.

Нет, приехал. А меня, выходит, кто-то взял в настоящий ДОМ! В дом с детьми. А я, приблудная гольтепа, даже не в халате. Надо было и там, в лесу на дороге, значит, раздеться, тогда люди в машинах быстрее бы сжалились. И всё бы было проще…

Глеб.

Глеб приехал, Глеб всё нашёл. Глеб забрал меня в машину. Глеб отвёз меня в какую-то больницу. Глеб говорил с врачом о рентгеновском снимке. Воспаление лёгких. Двусторонняя пневмония. Хо – фигня. Глеб сделал мне укол по старой традиции. Или это кто-то другой, Глеб только возле меня стоял?

А, Глеб снял номер в гостинице…

Глеб уходил. Глеб приходил. Глеб спал рядом – я не знаю, можно это или нельзя, заражу его или это не заразно.

И, наверное, за всё, за всё рассчитался с матерью добрых детей. Которых я даже не видела. Во всяком случае, не помню. Спасли оборотня, спасли оборотня… Надо же – моими добрыми помощниками были всё это время исключительно женщины. И Глеб, конечно.

Это утро. Это чай. Это Глеб. Я всерьёз открыла глаза.

Мне стало хорошо – мгновенно. Я не чувствовала никакого воспаления. Мне подсунули чужой снимок! И никакой температуры +40 у меня не было – сон только какой-то. Мне всё это снилось, когда я Глеба ждала. Глеб. Обожаю болеть, оказывается! Когда Глеб меня лечит. И выздоравливаю моментально. Так бы тут и болела – но пора и честь знать. Тем более я кто – оборотень с проблемами. Эх, а вот для полноты комплекта ещё бы и в лягушку научиться обращаться. Не обязательно царевну…

Мы уехали из этого города. В другой, он тут близко оказался. Снова гостиница.

– Машину, Глеб! Нужно же купить новую машину!

Но он уже и так всё нашёл. Я внятно стояла на ногах, когда мы оформляли на меня какую-то тачку. Потому что надо было уматывать. Глебовы «Жигули» по сравнению с тем, что предлагалось за ту же цену, были очень даже о-го-го. Но мы всё равно продали эту машину, взяли тёмно-синюю «Ниву» с хорошей ходовой частью и неаккуратно залатанным раздолбанным кузовом. Поменяли своё шило на мыло, я стала владелицей автотранспорта, а Глеб – держателем генеральной доверенности. Купили несколько карт – подробных, хороших. Справочник терапевта. И, что бы там ни было написано о том, что лечить воспаление лёгких нужно долго и дома, укатили вон и из этого города.

Да, мы поехали. И хоть была я вялая и дряхлая, как перекипячённая тряпка, но продолжала бодро командовать: «Вперёд!» И мы ехали вперёд.

Вовсю разворачивалась славная звонкая весна, солнце опомнилось и включилось на полную мощность. Снег стремительно таял, лужи разливались на всю Ивановскую. А мы с Глебом ехали и ехали!

Он увозил меня, увозил подальше – в те края, где я смогу свободно летать, где меня не будут ловить. Надо только найти их, края эти дикие. Найдём – а карты нам на что?

Уже полторы сотни километров отделяли нас от городка, который находился в Подмосковье средней дальности. Брянские леса – вот где решили мы искать приют. Это Глеб предложил, он всё продумал, пока ко мне ехал. Значит, НАДО ему зачем-то искать этот самый дикий, никому не нужный край вместе со мной. Мы бежали от людей – а я была счастлива! Да, вот оно какое, трудное счастье оборотня. И жениха его – ещё более странного парня, раз он это добровольно делает. Раз везёт своё чудо-юдо прятать, спасать. Я – ЕГО! И это было так приятно! Очень приятно ощущать это – одновременно с тем, что я свободная, свободнейшая птица, а в то же время тут, на земле, есть у меня надёжная – пренадёжная пристань. В виде Глеба. Так что где Глеб, там и я.

Да, выберем деревню поглуше – в таком месте, где никому ничего не надо. Вон их сколько, таких деревень, если по карте смотреть. И буду я там парить над лесами, как гордый орёл над вершиной Казбека. И над речкой буду. Надо обязательно найти местность с речкой. Потому что красиво это очень – лесные реки. Летишь над такой низко-низко, и ждёшь, что из-за поворота выплывет ладья с викингами, которые направляются наших бить. А вот хрена лысого вам удастся незамеченными подплыть, ребята-норманны! – приходит в такие моменты весёлая мысль. – Ведь это я здесь специально лечу, я, русский народный разведчик! Я вас засекла! Тут я разворачиваюсь – и ходу до наших! Приготовиться к бою! Э – ге-гей, славяне!..

– А ты антибиотики выпила?

Глеб. Сейчас выпью. Это ерунда, что пока я не славянский штурмовик, не самолёт-разведчик, а захворавшая дамочка. Это ведь временно. А Глеба надо учить на врача. Он – талант. Ну, хотя бы на фельдшера сначала. Может, из армии вернётся, так и поступить ему? Стоп, а как же теперь с армией, если мы смотались из порта его приписки?

Оказалось, очень просто. Глеб уже обо всём договорился. Сказал председателю, что уезжает к своей девушке в Москву, но от армии бегать не станет. И второго июня, когда объявлен сбор призывников, в военкомат сам приедет.

– И председатель поверил?

– А чего ж, я ему брехать буду? – не глядя на меня, спокойно ответил Глеб.

– И хочешь в армию?

– Ну а чего… Конечно, два года жалко. Но что я, как этот, что ли… – Глеб быстро посмотрел на меня.

Я улыбнулась. Да и я бы на его месте бегать не стала. Странные мы, опять-таки, люди. Нас явно разлучали – да уже совсем скоро, да ещё на два года, а мы так спокойны. Хотя чего – разлучали? Я уже всё придумала: узнаю, где его часть, туда приеду, поселюсь где-нибудь неподалёку, буду обращаться птицей-синицей (весом больше страуса) и прилетать к нему.

– Глеб, а дедовщины не боишься? Вдруг тебя дразнить будут? – спохватилась я. – Ты ж говоришь-то всё ещё не очень.

– Я им подразню.

Я посмотрела на его крестьянское лицо, в котором чувствовалась такая спокойная уверенность, что стало совершенно понятно: хоть этот парень и не Илья Муромец, не Рэмбо, а связываться с ним всё равно никто не станет. Таких уважают, на таких рассчитывают. На таких не только земля, но и армия держится. Дурак этого не поймёт и не сумеет правильно использовать.

Так что опять же – я была за Глеба спокойна. Или я просто дурочка? А, не знаю…

Это было чудесное путешествие. Весь восхитительный день светило солнце, мы мчались на машине-раздолбайке всё дальше и дальше. Радостно нам было – как на празднике. Да это и был настоящий праздник. Мы останавливались возле придорожных торговцев тульскими пряниками и канцерогенной копчёной рыбой, очень вкусной, до опупения объелись сладкой воздушной кукурузой, купили себе первое семейное имущество – две подушки весёленькой расцветочки, комплект постельного белья и невесомое одеяло. Растянутые на верёвке ядрёно-яркие полотенца так приветливо махали нам, что мы остановились и затоварились ими тоже. Глеб выбрал себе синенькое с рекламой BMW, а я – красно – жёлтое с мартышками. Такой смешной и милой была вся эта наша бытовая суета, так приятно было чувствовать себя настоящей семьёй – мы и чувствовали, и радовались. Глеб, наверное, старался пожить поприятнее в условиях надвигающейся армии, а я – что наконец-то дорвалась до счастья!

На ночь мы остановились в чудесном по своей наивной простоте мотеле «У Юрика». Где и зависли на трое суток. Потому что на первое же утро выяснилось: отодраться от кровати я не могу. Если верить справочнику терапевта, это было нормальное течение болезни. В общем, лежать надо стабильно.

Поскольку спешить нам особо было некуда, я и валялась, и выздоравливала себе потихоньку.

А Глеб… Честное слово, каждой женщине бы по такому Глебу! По клону его, конечно, своего я никому не отдам. Так что неправильно, я считаю, осуждать любовные романы, где всё хорошо кончается. И не верить им тоже неправильно. Надо, надо верить! Не может такого быть, чтобы человеку было выделено много-много страданий, ещё больше унылой будничной серости, а счастья только с гулькин носик. Фиг, едришкин-хандришкин! Так и должно быть – хорошо! И удачно складываться. Вот. Так что каждой бы мадам Бовари по своему Ахиллу. У них бы точно всё устроилось – вот он бы ей замутил реально зажигательную жизнь, никакой скуки и провинциальной тоски! Катались бы с ним по миру, искали бы приключений на свои пятые точки. И каждой бы Катерине, которая в Волгу бросилась, по своему Мартину Идену – они бы поняли друг друга и оба топиться бы не стали! А то как напридумывают писатели всякой грусти про любовь – и это считается высокохудожественная литература. А персонажей жалко… Написал бы лучше кто-нибудь такую книжку, где спасли всех ранее пострадавших от любви, дали бы всем дожить счастливо до глубокой старости и умереть в один день, чтобы не тосковать – вот это было бы справедливо.

Наверное, каждая женщина, влюбившись, надеется, что именно этот мужчина и есть её «вторая половинка». И я так же думала. Раньше. Даже по поводу жалкого корявого Антуана старалась так считать. Приводила себе убедительные доводы. Но то «старалась». А теперь, с Глебом, я всё это чувствую. На самом деле. И неправда, что все счастливые пары счастливы одинаково! Кто-то счастлив в борьбе, кто-то непрерывно соревнуется: «Нет, я тебя больше люблю, чем ты меня»; кто-то счастлив за счёт интереса, поддерживаемого ревностью. А мы с Глебом были счастливы простым незатейливым счастьем.

Всё это я думала, бледной дряхлой куклой валяясь под одеялом, из-под которого поблёскивали лишь мои очки старомодной походной модели. Теперь я боялась холода, как огня. Хотя нет, огня не так боялась, главное – чтобы не холодно. Так намёрзлась я, видимо, в период побега и страданий, что даже мысль о том, что может быть холодно, нагоняла ужас.

Я следила за Глебом, который сидел на полу, перебирая маслеными руками какие-то винтики-железячки. Что-то из внутренностей задрыги-машины. Было очевидно, что пока Глеб не очень во всём этом разбирается. Но явно хочет разобраться. А потому уже сдружился тут с какими-то водителями, и они теперь то и дело ломятся к нам в номер дать ему совет или предложить помощь. Глеб контактный. Я, кстати, тоже. Но в то же время мы с ним – редкостные одиночки. Мне иногда казалось, что это у меня на уровне патологии. Пообщалась – и в будку. Хочется подолгу никого не видеть. Но выяснилось, что и Глеб такой же. Какие-то мы с ним хуторяне. Я не люблю с кем-то ездить в лифте, не люблю, когда кто-то подсаживается за столик в кафе, с трудом терплю тех, кто в транспорте рядом со мной плюхается, экскурсантов не выношу, всяких навязчивых личностей, замутивших в очереди разговор на ничего не значащую тему – то есть людей, случайно и на время прибившихся. С ними приходится общаться. А ведь иногда совсем не хочется… Да, и спать ни с кем не могу. Старалась всю жизнь научиться, но никак. Только мучилась, делая вид, что всё хорошо, и обижаясь на то, что раз не могу, значит, я не создана для совместного проживания. Только вот с Глебом могу спать. Ай-люли… Но правда же, правда, это так и есть!

Почему вот я всё время стесняюсь признаваться самой себе в том, что тоже способна на что-то нежное и светлое, почему я саму себя вечно обосру, обсмею, обоями оклею? Боюсь ложного пафоса? Слюнявой сентиментальности? Потому что я – суровый панк? Да ведь не панк, конечно… Трус, что ли?

Какая я – так определить и не могу. А вот какой Глеб – вижу. И могу думать о нём бесконечно. Мужчина мужского типа – это чудо, это редкость. И это такое счастье, что Глеб, как подарок, достался мне именно таким, какой есть. Когда развились в нём только хорошие качества. И он не успел стать капризным, неуверенным (вариант – излишне, болезненно уверенным в себе), лживым, слабонервным. Юный Глеб играет жизнь и отношения набело – и как это отличает его от всех тех мужчин, что были у меня когда-то раньше! Не то было обидно даже, что они старались отгородиться от моей суперпреданной любви – ведь у меня, как у настоящей перфекционистки, всё с размахом, на полную катушку, до крайней степени проявления признака, не каждый такое выдержит. Нет, дело не в этом. Они не выкладывали отношения со мной на главную страницу сайта своей жизни. Держали их в черновиках. Я это только смутно тогда понимала, а сейчас поняла чётко. То были всё наброски, тренировка – так, наверное, объясняли они себе. Я ещё молод, женщин много, хороших и разных, а потому всё впереди, куда торопиться. И надеялись, что настоящая мужская жизнь, настоящие любовные отношения наступят позже. А сейчас пока можно и так… Чего страдать и их теперь обвинять? Это только мой промах – позволила отнестись к себе плохо, не сумела доказать, что я хорошая и нужная, вот и полетела в корзину, освободив место для других женщин.

В общем, наверно, я открыла секрет – мужчина должен попадать в руки женщины в самом юном своём возрасте. В смысле, любимый мужчина. И тогда главная задача этой самой женщины – не дать ему стать плохим: слабым, подлым, нервным и проч. Чтобы заложенные в него природой истинно мужские качества сохранились. Чтобы он не стал таким, каким делает их нынешняя жизнь и неумные женщины. Как я.

Как я раньше! РАНЬШЕ! Я постараюсь поумнеть – в житейско – бытовом плане особенно! И Глеба не отпущу. И не испорчу. Да.

Да, я смотрела на то, как Глеб ковыряется в своих железяках, и понимала: я его обожаю. Но что значит – обожаю? Он как бог для меня? А ведь правда – если генеральный Бог не против и всё правильно понимает, глядя на нас, то Глеб – центр моей маленькой вселенной. Всё, что есть хорошего, у меня связано с ним. Что я готова для него на всё – это фигня, пустые слова. Я больше чем готова. Но очень надеюсь, что моих жертв не понадобится и что я не спровоцирую повод Глебу рисковать за меня жизнью. Что я ему лучше в мирной обстановке пригожусь.

Но не буду, не буду Глеба хвалить! Не расскажу о нём подробностей. Какой есть, весь мой. Когда рассказываешь о своём мужчине другим – до чего же он хороший, расхваливаешь его, он сразу становится всем нужен. И его хвать – и уводят умные, смелые, умелые дамочки. Наконец-то я смогла это учесть. Я буду, я очень буду стараться.

Наконец, мы снова поехали. Я настроила свой спутниковый навигатор, и в комплекте с географической картой мы получили возможность стопроцентно ориентироваться в пространстве. Нас ждало ещё минимум полтысячи километров. А то и больше. Спешить нам было некуда, бензин всё дальше от Москвы хоть чуть-чуть, самую капельку, но дешевел. Мы сравнивали цены на заправках и веселились, пытаясь выявить закономерность.

Никто за нами не гнался – да и попробуй, даже если ты особо крутой деревенский милиционер, вычисли нашу машину! Будем считать, что оторвались. Конечно, мой позорный демарш в церкви не мог остаться незамеченным. Но как это всё объяснят местные жители, сопоставят ли факты, заявят ли куда-то – лучше не думать. Голова могла лопнуть. Что толку – думай, не думай. Лучше спрятаться понадёжнее. Россия, будем надеяться, всё-таки большая.

Выздоравливала я медленно – подкосило вольную птицу сидение на цепи и беготня по полям и лесам с голым задом. Даже летать не хотелось, хотя сворачивай с дороги в любую сторону и летай до упаду! Но Глеб советовал не рисковать. А я и не рвалась.

Снег быстро растаял, весна оказалась дружная и сухая. Мы ехали по шоссе, я глазела направо и налево. Эх, а по бокам-то всё косточки русские! Сколько крестов, памятников и тревожно-ярких пластмассовых венков! Сколько народу набилось на дорогах – кто они, эти люди, как погибли, почему так случилось? Страшно подумать. Я отводила от них взгляд. Но к одному кресту пришлось нам с Глебом подскочить. Горел он, капая пластиковыми цветами венка в шустрое пламя. Мы его потушили, разбросали сухую траву вокруг, как смогли крест поправили, поехали дальше.

Но пожары продолжались. Полыхало вдоль дороги и вдали, и леса, и луговины. Русские жгли Россию. И сделать с этим ничего было нельзя. Весёлый быстрый огонь охотно разбегался по прошлогодней траве, подсушенной весенним солнцем до состояния пороха, набирал силу. И когда он подбирался к сухим бурьянам, что моментально заполоняют всё, пришедшее в запустение, стену огня было уже не остановить. Мы попробовали – подбежали туда, где гудела и полыхала какая-то одиноко стоящая постройка. Но куда там, разве сунешься? А пламя, охватив деревянное строение, помчалось дальше. Откуда-то взявшийся ветер подбодрил его, оно разрослось и двинулось вперёд – к ещё более пышным бурьянным зарослям.

Мы доезжали до дорожных постов, сообщали – про сожжённые деревни, про дачи, которые полыхали. Знаем, говорили милиционеры. За всеми не уследишь – а людям нравится. Кинул спичку – и смотришь, как бежит с треском огонёк. Сгоревшие деревни – это в основном дома московских дачников. Они пока пустые. Были. Вот владельцы удивятся, когда приедут. А в одной деревне даже конюшня сгорела – со всей амуницией и единственной лошадью. Глеб, слушая об этом, напрягся, сморщился, коротко и зло выругался. А когда мы поехали дальше, вспоминал Бекешу и говорил, что обязательно, обязательно его выкупит. Верный.

Едкий дым преследовал нас теперь постоянно. То там горело, то тут. Жутко было смотреть, как от деревень оставались только печки – торчали их трубы посреди чёрного пожарища. Как будто фашисты прошли. Неужели людям жечь траву до такой степени нравилось, что они не принимали в расчёт последствия своих действий?

И с этим народом я собиралась жить…

Однако, когда пришло время сворачивать с шоссе, ситуация немного изменилась. То ли людей в этих лесных краях жило меньше, то ли лень им было траву поджигать, то ли некогда, но и воздух стал почище, не таким дымным, и ощущение, что мы по прифронтовой территории едем, пропало.

Ещё глуше нам хотелось забраться, ещё. И мы катались по просёлочным дорогам. Хотя это громко сказать – катались. Время для переезда мы выбрали не самое удачное – на дорогах была такая грязюка, что застревали мы неоднократно. Однажды нас даже трактором тащили. Вытащили.

Да дело было не только в дорогах. Наверное, из-за этой самой весенней неустроенности и грязи все населённые пункты мне казались какими-то убогими. Хотелось сказочную деревеньку с избушками – посреди леса всю такую, да по-над речкою, да чтобы девушки с коромыслами и парни с балалайками. Шучу. Чтобы поменьше народу и далеко в глуши. А лучше, чтобы вообще никого. Что мы там будем делать, нас пока не волновало. Главное – найти.

Вечер очередного дня застал нас в деревне Мездряково, и мы с Глебом попросились переночевать в один дом – выбрали какой посимпатичнее. Нас пустили, даже разрешили закатить машину за ворота. Хоть и сказали, что чужих тут не бывает. И поинтересовались – а мы-то что ищем?

Мы сказали правду: что жить тут где-нибудь собираемся. Вся семья – муж с женой, старушка и невзрослые дети удивились. Все отсюда, а мы сюда. Но это была правдашная правда, так что чего не поверить-то? Мы узнали, что ещё дальше в лес, уже, правда, без дороги, которая, возможно, просохнет только к концу мая – так, что и машина сможет пройти, есть ещё деревни – Куноловлево и Рыси. Вот там-то такая глухомань, что неизвестно, живы тамошние бабки или нет. Во всяком случае, месяц назад в автолавку, которая приезжает в Мездряково, какие-то приходили.

Вот мы и решили, что как раз таки и посмотрим. Машину оставим тут, раз хозяева не возражают, и сходим.

А идти пришлось далеко. По дороге оказалось километров пятнадцать – сообщил мой навигатор. Он ловил сигналы спутников, ему по фигу было всё остальное. А вот мобильная связь тут ку-ку, накрылась. Но это не беда – я смогу летать в такие места, где телефон берёт, и звонить.

Потому что всё остальное было замечательным. Бесконечный мрачный лес, в основном хвойный, переходящий в бодрые перелески, луга, вершины, река, обозначенная на карте скорее всего как Елень – и на её высоком берегу деревня. Первая деревня, которую мы увидели лишь издали и прошли, поскольку она совсем не отвечала моим требованиям: лес-лес-лес, бац, домишки, и опять лес, никакого простора, не налетаешься, не была обозначена на карте. Да и вторая, до которой мы ещё часа два пилили, тоже не значилась – слишком они, наверное, маленькие и среди лесов затерянные. Вообще пустые места оказались вместо них – подвёл и спутник, и бумажная карта. Но они были не виноваты – просто, видимо, никто серьёзно не интересовался этими районами. А может, всё специально сглючило – чтобы сюда никто не лез. Так что понять, куда мы пришли – в Куноловлево или в Рыси, сразу не удалось.

До тех пор, пока мы не обнаружили местную жительницу.

Бабка невероятно «гэкала», комедийно «якала» – говорила «нясуть» и «будеть», но понять её было можно. «Нясуть» – это из «Откуда же вас черти несут?», а «будеть» – из информации о количестве километров, сколько их от Куноловлева досюда, то есть до Людотина, будет. Вот оно что, Людотино, а где же Рыси? Мы их, оказывается, умудрились пройтить… Да там и не живёт никто.

В Людотине было замечательно. И бабка хорошая. И собака её – маленькая, но шустрая и явно смышлёная.

Домов в деревне оказалось больше десятка, но жили лишь в трёх: две старухи в одном, другая в другом и дед в третьем. Всех их ждали только на том свете, разве что у одной – той, что жила одна, где-то в районе имелись какие-то родственники. Которые изредка, но в эту глухомань заглядывали.

И дом я сразу выбрала – как нарочно для нас построенный: на окраине, над обрывом, под которым река. А впереди, за рекой – широкий простор луга и бескрайнего леса. Здесь можно летать, хоть облетаться!

Правда, дом был ветховат. Его бросили той зимой, когда уехала хозяйка. Насовсем уехала бабка, вроде как в центр цивилизации, в село Пронь. Там как раз и местный сельсовет.

Купим! Можно выбрать и какой другой пустой домишко, задаром, но подходил именно этот, а потому поедем в Пронь, найдём бабку и купим. Оформим его на моё имя, я ещё тут и пропишусь. А может, и родителей своих к себе заберу. А может…

Планы у меня были грандиозными.

Пока я стояла и смотрела на свой аэродром, Глеб проложил сквозь заросли мощного сухого чернобыльника дорогу к крыльцу, оторвал от двери доски и вошёл внутрь. Я прошла за ним. А бабка Маша – тот самый наш гид – за мной.

О, как я ненавидела убираться – но холодный нежилой дом требовал уборки. И хоть следов разрушения видно ещё не было, все вещи стояли аккуратно и на своих местах, сюда поналетела какая-то кружевная пыль, труха, как будто жуки-древоточцы ею друг в друга специально кидались – бузили как хотели, чувствуя себя хозяевами.

Хотя, какие вещи – стол с лавками и табуреткой, какие-то чаны – тазы-вёдра, рукомойник, неумело крашенный буфет, в комнате старючий-дремучий диван, этажерка, занавеска, за ней кровать с матрацем, шкаф. Пустой. Всё.

И холодно, эх, что ж так холодно-то? Ведь через пару дней май…

Глеб смотрел на это богатство, нахмурившись. Ещё бы ему не хмуриться – а что со всем этим делать-то?

И на что мы рассчитывали, когда сюда припёрлись? Я заглянула Глебу в лицо. Закашлялась от растерянности. На улицу хотелось, там тепло, солнце припекает совсем по-летнему.

Вышли.

А не бросит меня тут Глеб, не повернёт обратно, в свои Ключи к матери и бабке, доживать до армии? Ну и пусть бросает – всё равно, деваться мне некуда. В Москве мне не полетать, а у родителей и не полетать, и денег не заработать. Так что остаюсь.

– Печку надо натопить – и будет тепло, – сказал Глеб, взяв меня за руки. У него не такие ладони холодные были. А у меня, наверно, заледенели от испуга. И почему я ему не доверяю? Это у меня неизлечимое. Надо доверять человеку, который такие вещи говорит. А то он бросит, если доверять не буду. Так, опять…

А говорит он вот что:

– Мне кажется, дом нормальный. Я знаю, что нужно делать, не переживай. Всё налажу. Будешь мне помогать?

Конечно, буду!

Тем более что бабка Маша тоже предложила свою помощь. Мы отправились к ней домой, где познакомились с очень старой бабкой Верой Ивановной, выпили чаю. Глеб попросил у них топор, лопату и моющих средств в долг. Определив, где тут колодец, из которого можно брать воду для питья и мытья, мы вернулись в наш будущий дом.

Бабки пришли к нам где-то через полчаса.

А мы с Глебом принялись за уборку. Что мы делали? Если честно, я только распахнула окна, вытерла тряпкой стол, лавки с табуреткой – и уселась. Устала. Правда. Глеб оживлённо возился с печкой, проверял, можно её топить или нет, лазил на чердак, куда я за ним забралась, а также на крышу – трубу проверить. Я туда тоже потянулась, но что-то вместо этого захотела полежать. И устроилась в кухне на лавке. Как-то было мне очень слабенько. И снова заныла простреленная рука. Товарищ, товарищ, болят мои раны…

Перед бабками, которые деловито припёрлись на подмогу, изображать немощную было нельзя. Не поняли бы. Так что, забыв о Глебе и слабости, я, понукаемая Верой Ивановной и бабой Машей, то мела паутину с углов древней шваброй, то махала веником. А когда схватилась с бабкой Машкой за матрац, чтобы стащить его с кровати и отнести на улицу под солнышком прожариться, поняла: всё, не могу больше. Тошнит. От этой пустоты и заброшенности ничейного дома, от отсутствия воды горячей и льда воды, что налили в надраенный Глебом рукомойник, от перспективы толочься на этой кухне у здоровенной печки. А скорее всего, от большого количества таблеток. Кефир надо было пить, а не газировку с тульскими пряниками, восстанавливать побитую антибиотиками кишечную флору.

Так что, доковыляв с матрацем до улицы, я шарахнулась к заборчику, от командирши Маньки подальше. Обман – не тошнит. Но хочется. Нет, это я, наверно, съела у них что-то не то. Хотя только чай с вареньем и блинами пила. Может, вода тут плохая? Или, наоборот, особо экологичная, что я оказалась к ней неподготовленной? Думаю, просто перетрудилась. Чего пристали к больному?

Опять подкатило. И – впустую. Надо представить что-нибудь плохое. Так-так-так… «У меня к тебе нежно» – бя-я-я… Так и есть – блинами.

– Ой, тошнить? – баба Маша высунулась из-за моего плеча и посмотрела на результаты.

Сейчас, со своей здоровой деревенской непосредственностью, начнёт интересоваться, не беременна ли я. Я-то знаю, что нет, но другого наивный сельский житель и не предположит. Вот и рассказывай ей.

Но зря я о людях думаю плохо. Бабка Маша узнала от Глеба, что я болею воспалением лёгких и ещё не выздоровела, что мне нужен покой и уход, а потому предложила мне пойти прилечь в их доме. Доброта не знает границ – или тут какой-то подвох?

Пока я так размышляла, на улицу вышел Глеб. И отправился меня провожать. Я очень люблю Глеба.

Который, в то время, как я дрыхла, колбасился с домом до самой темноты. Я как раз проснулась и смачно наелась нажаренной бабкой Верой яичницы. А тут и Глеб вернулся. Выяснилось, что электричество от нашего с ним дома не отрезано, как он сначала предполагал, просто лампочек работающих нет. Купим, ерунда.

Все жители деревни Людотино пришли с нами знакомиться. Я отдохнула, подобрела, а потому все они мне казались хорошими – и дедулька, и ещё одна бабулька. Они нам были рады. Они нам верили. Они угощали нас тем, что принесли с собой. Глеб, братаясь, даже выпил самогонки. Как бы не споили…

Было уже поздно. Все разошлись, наши бабки укладывались спать, нам с Глебом постелили на печке. Никогда не спала на печке – днём сегодня я дрыхла поверх Манькиной койки. А сейчас будем на печке, значит. Пока спать не хотелось (ещё бы). Умученный Глеб сидел за столом и допивал чай, а я вышла на улицу.

Темнотища – эх, какая темнотища! Луна то потухнет, то погаснет, в смысле то тучи на неё набегут, то она выглядывает. Поэтому пейзаж то ничего, виден, то полный мрак. Я сошла с крыльца. Дом не был обнесен никаким заборчиком-палисадником, выходил сразу на просторную лужайку, которую перерезала старая дорога. Всё по – простому. Удобно.

Я вглядывалась в темноту, прислушивалась к жизни леса. Кажется, слышно было даже, как река где-то там, внизу, перекатывалась по камням. Или это какие-то птахи так журчат, спать укладываясь?

Вот так и будут заканчиваться теперь мои дни, и приходить им на смену чёрные ночи. Три огонька – таким, как вкрутим лампочки, будет свет в окошках моего дома. Вдали ещё огонёк, это соседнего. Остальных не видно. И всё. А если подумать хорошенько: не бредовая ли это идея – жить тут? Что ж я никак не определюсь! Не раскинуть мне мозгами ещё – здраво-прездраво? О, ужас – и зачем же всё-таки, зачем я сюда припёрлась? Неужели я всерьёз думаю, что пафосный слоган «Выбираю деревню на жительство» и другие прекраснодушные измышления о мерзости города с суетой и грехами, о благодати жизни на лоне природы – это самая истинная истина? Ведь не думаю же – если честно. У меня нет другого выбора. Как мозгами ни раскидывай. Пока «наши» не легализовались. Буду жить, оборачиваться и летать здесь. Где они, эти самые «наши»?

Ухнула какая-то крупная птица, ей тревожным баритоном ответила другая. Я решила не пугаться, ни на что не обращать внимания, а думать. Сорвался с земли холодный порыв ветра, мурашки у меня по коже побежали.

Не только из-за ветра мурашки – я вдруг почувствовала, затылком почувствовала на себе чей-то взгляд из тьмы. Мне вдруг стало не по себе – так не по себе, как я ещё ни разу не ощущала. В этот же самый миг меня окликнули. А, это Глеб…

Глеб. Я обернулась – свет луны отразили два больших янтарно – зелёных глаза. Тех, что видят в темноте.

Мгновенно я отвернулась. И всё – больше не в силах была двинуться. Ой… Это были глаза не Глеба. Не человека. Неужели он тоже… оборотень? Только Глеб – какой-то зверь. Что тут думать – волк. Понятно теперь, почему он так легко согласился на бегство, ясно, почему он завёз меня в такую глушь. Ему самому тут оборачиваться удобнее.

Теперь ясно, почему он так надолго уходил из дома! А всё: на конюшню, на конюшню, там работы много. Сам, оказывается, в лес бегал, оборачивался волком и резвился себе на приволье…

Опа, вот она, луна, можно сказать, полная. Светит, зовёт его превращаться…

Ах ты, миленький Глеб, скрывал от меня! Наверное, пугать не хотел. Ну так что ж, оборотень – какая проблема?! Он меня не обидит – оборотни на своих не нападают. И тем более, раз до сих пор не загрыз, значит, не планирует. Вот и будем мы с ним жить, два весёлых гуся. Нет – всё, все эти события в моей жизни неслучайны! Мы встретились, потому что так надо. Кому ещё оборотни нужны? Вот друг к другу и прибились. Мне стало всё совершенно понятно. Все мои мысли по поводу того, что мы не пара, не пара, полностью потеряли актуальность. Я представила, как по залитой лунным светом во-он по той дальней поляне мы мчимся с Глебом – он по траве, я по воздуху. Он волк, я почти птица. Нам хорошо, весело, гармонично. Так что жить и правда мы сможем только здесь.

Мне стало приятно и спокойно от этих мыслей.

– Холодно, – вновь послышался голос Глеба. – Может, иди в дом?

Я уже без всякого страха повернулась к нему. Надо же Глеба хорошенько рассмотреть в его ином обличье. Сделала пару шагов. Яркие глаза вновь блеснули, резко дёрнулись вниз.

– Ты посмотри, какой котяра здоровенный, – сказал Глеб. – Просто рысь какая-то. Вырвался. Ладно, беги…

Теперь меня бросило в жар. А кот тем временем серой тенью метнулся под крыльцо. Кот-оборотень. Глеб-оборотень. Тьфу ты, Боже мой! Здесь по-прежнему один оборотень. Я. Опять меня просто котом глючит. И что за странные у меня с котами отношения? Коты птиц не любят, вот и наводят морок. Цирк. Хорошо хоть не успела Глебу сообщить, что и в виде волка его люблю…

Бабки дрыхли. Мы улеглись на печке. Ничего вроде, мягко. И как в домике – лежбище было с занавесочкой. Здорово. Я проглотила две таблетки пустырника – полдня ведь спала, замучаю Глеба, если теперь полночи буду ворочаться без сна.

– Всё хорошо? – шёпотом спросил Глеб. – Если будет что не так, мы отсюда уедем, ты не волнуйся. Найдём что-нибудь другое.

Конечно, Глеб. Конечно! Он волнуется, он ЗА МЕНЯ переживает. За меня – разбалдень-балду, которая во всём сомневается. Спасибо тебе, моя маленькая радость! Хотя какая же маленькая – моя самая большая и главная радость на свете. Дожила, Господи, до какого счастья я дожила!..

Уставший Глеб засыпал, но его щека и губы всё равно коснулись моего лба – температуру проверил. Я осторожно вывернулась, поцеловала Глеба. А усну, ведь усну, потому что мне стало совсем хорошо и спокойно.

И уснула. Спала до самой хозяйственной возни, которую затеяли бабульки утром. Пробудилась и первым делом подумала – а ведь мне приснился Глеб. В эпизодах, но приснился. На новом месте. Это значит, я – настоящая невеста. Отлично!

Утро было солнечным и лёгким. Мы провели его, восстанавливая наше будущее хозяйство. Это было уже более приятно. Моё – вот это всё теперь будет моё. Здесь я стану жить, хорошо ведь тут и привольно. А дальше – дальше-то ведь мы посмотрим…

Печь вела себя хорошо, тепло держала и не дымила. В доме был роскошный подпол и вообще очень даже всё функционально. Наверное, чистое просторное помещение наводило меня на мысль творческую и позитивную. И я веселела на глазах. Глеб улыбался. И рвался осматривать огородные угодья. Интересно, он и вправду собирается что-то тут сажать-высевать?

– Грядки свои копать будитя? – поинтересовалась баба Маша.

Глеб подумал-подумал и предложил… помочь вскопать их огороды! Бабка обрадовалась, а Глеб мне объяснил: программу «Огородник» я начинаю с нуля, поэтому пусть лучше этим занимаются специалисты, которым я в его отсутствие лучше буду помогать – за приобретение навыков и часть урожая, разумеется. Стратегически верно, чёрт возьми! Ну не умник ли Глеб?

Мы копали до обеда – а что, хоть и однообразное и тяжёлое, но какое-то благородное это оказалось занятие. Родители мои дачей в своём промышленном городке так и не обзавелись, а потому последний раз я орудовала лопатой в институте, когда мы сажали какие-то деревья перед нашим зданием. Но одно дело яма, а другое – бескрайний огород. И это только под лук, огурцы и моркву, как объяснили Вера Ивановна с Машей Алексеевной. Картофельное поле – во-он ту плантацию, они тоже обычно взрыхляют вручную. Раньше то лошадью, то трактором, а теперь никто к ним не приезжает, так что ручками, ручками… Я выпала в осадок. И отведать крапивных щец отправилась в полном молчании. Глеб сказал, что нет проблем, он постарается. Но…

Но я не лезла. Они тут всё понимали лучше меня. Бабки смотрели на Глеба с обожанием. Но он молодец, не гнался за дешёвой славой юного благодетеля. И после обеда заявил, что мы с ним отправляемся в Мездряково за своей машиной. И прибудем, скорее всего, завтра, на ней со всем своим имуществом. Вера с Маней вооружились лопатами и поковыляли копать. А мы направились в лес.

Одни. Далеко, на многие километры раскрашенного пока только в хвойную зелень и нежно-салатовые островки первой травки леса мы были с Глебом совсем одни. Интересно, есть ли тут рыси, по имени которых названа не найденная нами деревня? Бросаются ли они на людей – или им есть и без нас чего пожрать? А волки? А медведи? Я старалась об этом Глеба не спрашивать – такой смышлёный, бесстрашный да с большим охотничьим ножом он наверняка со всеми ими справится. А я как птицей обернусь, как начну их какой-нибудь дубиной гвоздить – в общем, прорвёмся. Эх, хорошо, когда я так во всём уверена!

Мы шли и шли. Дорога казалась нескончаемой – но это не потому, что мы потерялись, просто тяжело после взмахов лопатами-то! Я старалась не ныть, но лучше бы меня кто-нибудь повёз. Глеб всё осматривал дорогу – проедет машина или не проедет? А застрянем – кто нас вытаскивать будет? Я выдавала свои мысли по частям и в позитивном ключе, паника на корабле ни к чему. Но Глеб и не поддался бы панике, не тот он человек. Это я перестраховывалась – по своей давней привычке мужчин в опасных и сложных ситуациях не злить: чтобы истерить и орать на меня не начали. Ну что же я всё живу с оглядкой на прошлое – всё, нет со мной таких типов, которые визжат и вину на меня сваливают, сообщая, что бабы дуры и их нельзя брать в ответственные походы. Глеб вселял всю ту же нескончаемую уверенность, а потому шли мы с ним весело. Ели яйца и варёную картошку, что дали нам с собой добрые старушки. Отдыхали. Снова шли.

И пришли – правда, время всё-таки не рассчитали, а потому последние пару километров пробирались уже в темноте. Хорошо, что дорога была видна. Мы с неё не сворачивали и упорно шли вперёд. Но в Мездрякове уже ложились спать и нас явно не ждали.

Мы хотели ночевать в машине, пусть нас только впустят за ворота и отгонят голосистых собак, что с надрывом исполняли свои сторожевые обязанности. Но хозяева вспомнили своих постояльцев, разогрели ужин и с удивлением слушали, что нам там, у чёрта на куличках, в лесной глуши, очень понравилось.

С утра следующего дня мы завели свою «Ниву» и умчались в центр цивилизации запасаться товарами. Кучу, просто массу всего нам нужно было купить, чтобы нормально жить в деревне, где магазина нет и не будет. Я пока отвечала только за себя, а потому набирала всего, чего считала нужным. А Глеб мыслил стратегически и покупал что-то удивительное. Мальчишка ведь – а доставал магазинщиков села Пронь требованиями дать ему информацию о том, где ему купить керосина, гвоздей и какого-то горбыля. Я стояла дура дурой и слушала, как вместо горбыля Глебу предлагали тёс – но в пять раз дороже. И тот соглашался, интересуясь, самовывоз ли это или можно оформить доставку. Переговоры велись, конечно, другими словами, попроще, но смысл был, как я поняла, такой. Узнав о месте, в которое нужно доставить товар, тёсопродавцы воротили нос и взвинчивали цены, Глеб торговался, интересовался прочим ассортиментом, после чего уломал-таки мужиков на доставку, купив у них… десять мешков пшеницы.

Всё. Нам придётся сеять хлеб. По-другому, его, видимо, будет не достать. Глеб, наверное, выяснил это из разговоров с местными жителями… А ведь правда – мы у бабок ели, кажется, без хлеба. Или это я блины без хлеба ела вчера? В смысле позавчера. А вчера? Не помню. Ой…

Да… Я представила, как Глеб впряжётся в плуг, я буду его погонять, как несчастный сиромаха, и так, обливаясь потом и слезами, вспашем мы наш печальный крестьянский надел. Босой Глеб, как сеятель, будет ходить с решетом и бросать зёрна в пашню. Я сожну нашу ниву острым серпом, в отсутствие мельницы смелю в каменной ступе и долгими зимними вечерами, ожидая Глеба из армии, стану печь себе скудный трудовой хлебушек… О ужас!

Оставив меня в машине, Глеб с деловым видом унёсся куда-то с мужиками. И скоро выскочил из подъехавшего трактора. В кузове (или эта раздрыга прицепом называется?) лежали доски – красивые, ровные, золотисто-жёлтенькие такие. Глеб и два дядьки, которые помогали ему с закупками, закинули к доскам пузатые мешки – пшеницу нашу.

Которую Глеб купил, оказывается, на корм курам! Хорошо, я опять не успела высказать свою версию – про засев полей и помол в ступке! Хотя чего не успела – я Глебу рассказала. Он смеялся. И я тоже. Не буду стесняться спрашивать, не съест же меня Глеб, комплексы, брысь!

Всё, что было из наших товаров небьющегося, мы тоже пристроили в тракторе – масло там всякое растительное, консервы, мешок гречки, моющие средства, без которых я никуда, лопату, косу, топор, канистры бензина, флягу с керосином. Тьму имущества набрали – я только успевала деньги вытаскивать. Магазин наверняка на нас сделал двухмесячную выручку.

Трактористы рвались побыстрее закинуть наши товары на место назначения, так что отыскать в Прони владелицу нашего дома мы не успели. Рванули в Мездряково. Трактор пёр за нами, помахивая провожающим хвостами досок.

Отдав приютившим нас хозяевам-мездряковцам их продовольственный заказ, мы в скоростном режиме закидали оставшиеся вещи в машину и трактор – и покатили в Людотино.

«Нива» лихо проскочила весь путь вслед за трактором, не села нигде ни разу. Умница. В деревню мы въехали пышно. Всё население рвалось сгружать наши доски и прочий скарб. Однако командующий не позволил – и трактористы вытаскивали из прицепа всё сами. Это делать они, собственно, и подрядились. Вот так. У Глеба не забалуешься. Но мужики, как ни странно, на это не обиделись – дружелюбно и по-свойски они пожимали на прощанье руку восемнадцатилетнему капитану Глебу.

Странно. За свою жизнь я привыкла разруливать все ситуации сама, лезла на первый план и руководила решением проблем. А здесь – помимо того, что я оказалась не в теме, так ещё и не у руля. Могла бы обидеться и принудительно возглавить операцию. Но тут работала на неинтенсивном подхвате – и ничего. Это, наверное, потому, что по ходу Глеб объяснял мне, что и зачем он делает. И мне казалось, что мы работаем в команде. Это, я думаю, опять гармония. Здорово и приятно! Глеб растаскивал по домам куроводов мешки, упаковки разной еды – а ведь правда, всё это надо, пешком-то бабки с дедом в магазин не находятся! Я тоже помогала, тоже что-то там таскала – так хотелось, чтобы Глебу было полегче.

Наши односельчане были рады. Наши – надо же, как быстро я стала считать их нашими. И мне это нравилось.

В конце разгрузки я уже точно не ходила за Глебом глупым несмышлёнышем. Уж вещи из нашего личного хозяйства я быстро нашла куда пристроить. Скоро дом заполнился весёлым барахлишком – и даже ноутбук мой с адаптером и принтером устроился на столе, как всегда тут и жил. Не дожидаясь Глеба, я вкрутила в кухне новую лампочку – свет был! Вкрутила в комнате, на дворе и на улице, под навесом крылечка – пусть она светит мне издалека, когда я стану улетать от дома.

Ужин нам устроили императорский! Бабки наготовили всякой пышности, разлили по рюмкам сладкое сливовое вино, заставили деда Васю съесть зелёную сливу, что оказалась на дне бутылки – на счастье и долголетие. Нас хвалили; все до одной, и деда Василий тоже, прослезились, желая нам семейного счастья.

И тут не выдержала и заплакала я. Что-то много я именно тут стала плакать. Ага – какими-то тёплыми слезами. Это, наверное, слёзы счастья такие – с нулевым содержанием соли. Простой созидательный труд, доброжелательная преданность, честная простота и бескорыстная доверчивость – это же так хорошо и легко, что, наверно, так и должно быть! Чтобы ощущать свою счастливую нужность, чтобы чувствовать себя человеком. Я плакала и улыбалась, Глеб обнимал меня за плечи – и это было так приятно, что я плакала от осознания того, что, наверное, этого-то и не заслужила. Меня все бросились хвалить, успокаивать – не этого ли обычно стараются добиться заядлые плаксы? Но я-то знала, что плачу от другого – что есть у меня счастье, настоящее счастье, а я могу в него и не поверить, могу спугнуть, сглазить, испортить. Но я же ведь постараюсь этого не сделать, правда! Так что и от своей уверенности (и одновременно привычной неуверенности) в успехе я тоже плакала.

На колени мне ни с того ни с сего прыгнул местный котофей – килограммов десять, точно. Это он меня недавно, паразит, напугал. Интересно, чегой-то это его так разнесло? Чем этого котейку тут так хорошо кормят? По-барски, стало быть, ему живётся, раз такую тушку наел. Кот потоптался, устроился, сложившись гигантским калачом, затрещал, довольный. Я почесала его за ухом с пышной кисточкой – правда, что ли, полурысь? Толстый Пушок испустил тонкий счастливый вздох, все гости умилились. Любят паршивца, концертирует он, стало быть, на радость одиноким старушкам.

Снова стало многословно и весело. Мы поведали старикам о наших планах, поговорили с ними о посадках, Глеб рассказал о тракторе, который пообещали пригнать на огороды мужики, чтобы вспахать землю под картошку.

А второе июня приближалось. До него остался всего месяц. Даже уже меньше. Месяц до того момента, когда Глеба с группой последних весенних призывников заберут в армию. Когда я останусь одна. Когда я даже не знаю что будет.

Всё. Ничего плохого думать не хотелось. Мы с Глебом шли к себе от дома бабы Тони. Вокруг, в сине-чёрной влажной ночи надрывались соловьи – громко, мощно и сочно звучали их голоса. Много, в каждом кусте. Даже у нас под самыми окнами, возле дома в сирени парочка поселилась – и теперь соловей-мужчина старался, выпевал трели, чтобы его соловей-жене не скучно было на гнезде сидеть. Милые какие птицы.

У лягушек тоже вовсю шла семейная жизнь. Со всей округи неслись их жизнерадостные вопли.

– Курва, курва! – кричала одна лягушка на другую. Наверное, та из – под самого носа увела у неё какого-нибудь пупырчатого принца – лягуха.

– А ты какова, а ты какова? – пыталась пристыдить подружку, а может, оправдаться, более успешная лярвочка.

Я думала о чём угодно, только чтобы не о втором июня. О соловьях, о новеньких подушках, на которые надела нарядное бельё от придорожных торговцев, о своём свежекупленном полотенце, которое оказалось не с мартышками, а с банальными Микки-Маусами. Буду надеяться, что со всем остальным в своей новой жизни я не так ошиблась. Точно.

То, что мы беспрерывно работали, это понятно. Чего мы только не делали! Я забыла про болезнь – даже не кашляла (но лекарство принимала исправно), и про руку, которую что-то ныть разобрало. Бегала-суетилась, помогала, понимала, предлагала, улучшала, упрощала. Мне нравилось. Копать научилась, да! И не такой уж адский это оказался труд, как мне представлялось: бери больше, бросай дальше, пока летит – отдыхай.

Но летать – я ж чего сюда приехала! Только девятого мая, что тоже символично, мне наконец это удалось. Непоздним вечером, до захода солнца, я надела линзы, вышла с Глебом на широкий луг перед нашим домом. Справа от нас висело над лесом жизнерадостное солнышко, над головой носились стрижи, прилетевшие на днях в свои норки-гнёзда под обрывом над рекой. Сейчас и я, и я к ним – в небо!

Я прошла несколько шагов вперёд и оглянулась. Глеб смотрел на меня, с настоящей любовью на меня смотрел. Я научилась это понимать. Он на меня вообще часто смотрит, я сколько раз замечала. Я чем-то хороша, раз ему на меня смотреть нравится. Знаю: тем, что летаю, я хороша – это основное. В другие особые свои заслуги я не верю. Раз меня этим наградил Бог, надо Глеба радовать. Летать. И себя, себя-то радовать как! Небо. Моё. Навсегда, надеюсь. Чудо!

Нас никто не видел – дом же был на отшибе и повёрнут входом в сторону от тропинки, ведущей из основной части деревни. За эту изолированную взлётно-посадочную площадку я его и выбрала. Так что беспокоиться было не о чем. Да и чего вообще беспокоиться?

Я улыбнулась Глебу. Нет, к тому, что он мне рад, я никогда не привыкну. Не верю, что к счастью привыкают – это только люди со склонностью к бешению с жиру так могут. А я не имею этой склонности.

Счастье билось во мне, торопило оторваться от земли. Я разбежалась – впервые за почти месяц перерыва это показалось мне как-то даже глупо-неестественно, прижала к себе руки, подобрала ноги. И – бамс! Ударилась.

Оно. Получилось. Две-три секунды разрывающей и обещающей чего-то приятного боли, она казалась мне почему-то похожей на оргазм вулкана, – и я другой человек. Своё другое воплощение.

Подумаешь, что была я слабая, была больная, дряхлая, в подвале запертая и на цепь посаженная – всё это моего умения летать не отбило! Оттолкнувшись от земли и взмахнув крыльями, я устремилась в светлое небо. И над рекой я пролетела, и над лесом – все они у меня ещё будут, будут. Хорошо. Но к Глебу. Надо скорее к Глебу. Потому что вот он, ждёт меня. И смотрит.

Глеб.

Нагоняя на него крыльями потоки воздуха, я осторожно уселась Глебу на руки, которые он специально сложил бубликом.

– Ты чего такой тревожный, Глеб? – да, я сразу заметила, что он как-то заволновался. – Кто-то меня видел? А тогда что же?

– Не сможешь ты всё время прятаться, понимаешь? – да что же это такое: я никогда ещё не видела Глеба в таком беспокойном состоянии. – Рано или поздно тебя и здесь заметят. А я буду фиг знает где, я никак не смогу тебе помочь! По каким тебя циркам тогда искать? Хочется, чтобы, когда я из армии приду, тебя дома увидеть, а не в зверинце на цепочке или как дуру в телевизоре, понимаешь?

– Да понимаю, понимаю. Но что тут поделаешь? Если заметят…

– Если заметят, то это будут наши люди, – вот так заявил Глеб, заставил меня обернуться, одеться. И потащил в дом.

Я бежала за ним на цыпочках, как дурочка: тюк-тюк-тюк. Чувствовала себя совершенно какой-то невесомой. Когда мужчина так за тебя переживает, так волнуется – за продолжение жизни с таким мужчиной хочется жизнь отдать. Эх, замечательная у меня глупость противоречивая в мозгах! В моём стиле. Одно исключает другое – но всё равно, я готова на такое. Чудилка? Ну да ладно…

Пока я раздумывала о противоречивых подвигах, Глеб искал коробку с моей сказочной амуницией. Но я его быстрее нашла, свой картонно-ёлочный кокошник, который склеил Глеб. Заплела косы, перевив их всякими бусами, нацепила самые длинные свои серьги, накрасила губы – бабки-то наши уже старые, слепые.

А дальше… Глеб, продолжая таскать меня за собой за руку, быстро и решительно обошёл дома всех жителей Людотина, заставив стариков выйти на широкую луговину. Глеб был похож на юного комиссара времён Гражданской войны – таким он выглядел отчаянно-взволнованным, удивительно внутренне сильным, искренне верящим в ту цель, которую он видел перед собой. И убеждённым, что дело, которое он делает, нужно ВСЕМ.

Удивлённые бабки и дед, выстроившись перед Глебом, кряхтели и молчали. А Глеб, не отпуская меня от себя, заговорил:

– Не бойтесь, ладно? Этого всего не может быть, но на самом деле оно есть. Это правда. Я в армию ухожу, и она… – Глеб выставил меня перед собой. – Останется тут с вами. Помогите ей. Пожалуйста. Ей нужно совсем немного – жить. И летать. Но чтобы никто об этом не знал. Потому что она правда летает. Вот, посмотрите.

Глеб быстро вытащил из сумки самопальную корону, с улыбкой кивнул мне. А дальше просто – я ударилась о землю. И обернулась птицей. Глеб надел корону мне на голову.

Сверкали, отбрасывая весёлые зайчики во все стороны, ёлочные блестючки, качались длинные серьги. Я широко распахнула крылья, сомкнула их. И сказала:

– Это я. Узнаёте? Вы меня не бойтесь. Я ничего такого не делаю. Просто летаю. Если вас это не будет пугать…

Я взмахнула крыльями, поднялась в небо и сделала круг над собравшимися. Кто-то ахнул, баба Вера, как я заметила, перекрестилась. Я осторожно села на траву. И замерла, стараясь держать голову прямо, чтобы не свалилась с меня картонная красота. Глеб обещал когда-нибудь сделать настоящую корону – из серебра-золота. А пока пусть такая. Нормально.

Снова заговорил Глеб. Он, наверное, никогда не произносил таких длинных речей перед аудиторией, но сейчас его это не волновало. За меня, за меня потому что он волновался! За меня. Никогда не привыкну. Мама…

Глеб рассказывал о том, что случилось со мной весной, как меня держали в подвале и на цепи, как хотели продать для увеселения публики, даже про райских и вещих птиц поведал. Очень понятно, коротко и толково, кстати. Но не в этом дело…

– Пусть летает. Не говорите никому! – просил Глеб, и на лице его была настоящая мольба. Мольба сильного человека, оказавшегося в отчаянной ситуации. – Она же чудо!

– Конечно, чудо! – всплеснув руками, ахнула бабушка Тоня. Подошла ко мне и осторожно погладила пальцами по перьям. – Ну надо ж тебе, Господи…

Остальные тоже подтянулись. С одной стороны, понятно – поверить в то, что ты видишь ЭТО собственными глазами, почти невозможно. Но ведь я же была – я говорила с ними, блистала кокошником, махала крыльями, сверкала прелестями.

Снова взмыла в небо, вернулась, ударилась о сыру землю (ух, на самом деле сыру!), обернулась женщиной. Невестой, не фиг собачий!

Глеб, чтобы не смущать общественность, тут же накинул на меня куртку. Подобрал свалившуюся картонную корону.

А я ещё думала, как бы кто из зрителей не преставился… Вот циничная же я… Нет. Обошлось. Людотинские жители обступили меня. Спрашивали, восхищались, плакали (Маня), я снова билась о землю, снова взлетала. Падала, поднималась на ноги, стояла под лучами заходящего майского солнца босиком и без куртки. А люди всё удивлялись.

Они нас обнимали. Целовали. Хлопали по плечам и снова обнимали. Они желали нам счастья, да, опять желали. Они говорили, что меня им Бог послал. И Глебу тоже – тоже послал на счастье. Что они станут меня беречь. Что никого-то тут, в лесах, теперь и нету – только они и звери с птицами. Которые меня не обидят. А мне здесь будет хорошо. И они станут полётами моими любоваться. Ведь это ж надо, какое чудо – и к ним! Это ж надо!..

Теперь чуть не плакал Глеб. Лучше бы плакал – так дрожал его голос, так он сдерживал волнение, благодарное счастливое волнение, так он меня к себе прижимал, так целовал бабок и деда.

Хотелось запомнить этот день на всю жизнь – и вытаскивать его из памяти для счастливейшего наслаждения. Ведь если в дальнейшей моей биографии наступит «всё плохо», что ещё можно помнить, чем радовать страдающее сердце? Только счастливой любовью. Или памятью о ней.

– Я хорошая, правда! – как чистую, как самую правдивую правду говорила я. На душе у меня было солнечно, приподнято и осмысленно. Хорошее это было состояние. Настоящее какое-то. – Я вам обязательно как-нибудь пригожусь! Ведь мне дороги не нужны, и летаю я быстрее, чем хожу. Вот почту кто вам носит?

– Да какая почта… – махнул рукой дед Василий Кузьмич.

– А пенсии?

– Раньше почтальонка мездряковская таскала, – ответила баба Вера. – Сейчас у неё ноги не ходять. А из Прони не набегаисси сюда. Маньку вон посылаем.

Ну, так я и думала. Мы с Глебом переглянулись. Устроюсь на почту. И куда там ещё надо – в сберкассу, что ли? Буду по району пенсии разносить. «Алконост-экспресс», ускоренная доставка. Оборудую себе несколько тайных аэродромов по окрестностям. Там буду оборачиваться, вещички из сумки вытаскивать и выходить к людям во всём цивильном. Чин – чинарём, обычная селянка. В общем, там, где машина не пройдёт и бронепоезд не промчится – да, там я пулей могу просвистать. Потому что кто я в рифму к «не промчится»? Правильно, супер-птица.

Пока афишировать себя перед широкой общественностью в лице жителей окрестных деревень я не буду – посмотрим на их поведение и общую адекватность реакции. А за своих я была уверена. И, кажется, Глеб тоже. Вот он как улыбается – спокойный даже, не похож уже на юного комиссара. Маленький мой…

Да – а если моё исследование местного населения покажет позитивные результаты, то есть я не обнаружу болтунов, придурков и прочих отстойных элементов, то можно легализоваться и широкомасштабно!

Вместе с нашими стариками мы просидели этот праздничный день до самого позднего вечера. Они вспоминали войну – оказывается, баба Вера воевала в партизанах, у неё даже орден есть и звонкая связка юбилейных медалей. Помогали партизанам и Василий с Антониной – но детских орденов для них не предусмотрели, а медали их отыскали только в 1985 году. Тоже юбилейные. Берегут. В Людотине немцев не было – не добраться в такую глушь. А в окрестностях, ближе к дорогам, их гоняли конкретно. Да и сейчас, я заметила, народ здесь проживал не жидкий, с нашим беспринципным подмосковным населением не сравнить.

Ещё они рассказывали, что здесь происходило в последующее время. Это были странные истории. Надо же – почти о любом из тех событий можно было рассказывать и в позитиве, и в негативе. И хорошо, что колхоз, и плохо, что всё вокруг колхозное, всё вокруг ничьё. И какая замечательная природа – и она же, при отсутствии в лесных деревнях газа, водопровода и прочего, вынудила большинство жителей свалить отсюда в менее красивые, но более удобные края. И уже никогда, никогда здесь не будет канувшей в никуда жизни предыдущего уклада – с бодрой осмысленной работой, с общим жизнерадостным весельем и верой в счастливое будущее, которое можно приблизить, заработать, приманить своим честным-благородным поведением, трудолюбием, чистотой помыслов. Да и вообще, подумалось мне, времена Советской власти – это оказалась отличная проверка наших людей на поганство. Жалко только, что в жизни нет вообще никакой закономерности возмездия. А герои и хитрожопцы оказались равны не только перед смертью, но и перед пенсией.

Почему я об этом так подробно выспрашивала? В смысле как они гасили немцев, как в колхозе работали? Мне нужно было подтверждение правильности своего выбора. Потому что хотелось жить среди героически настроенного населения, а не с обывательской шантрапой. И подтверждение это я получила.

Мои это люди.

Наши.

… – Помрём – и всё. Одне вы тут останетесь, – махнула широкой ладонью баба Маша. – Оставайтеся. Наша зямля – кому ж достанется?

Мне. Нам. Пусть достанется всё это нам. Едва я подумала так, как тут же почувствовала, как во мне проснулось желание общественной деятельности… Не дурно-пафосная благотворительность, а простая деятельная жалость. И пока эти леса, эти дивные холмы, повороты речки, луга и заросшие поля не купили американцы, не заселили китайцы, мы тут сами, как можем, счастливо поживём. Может, конечно, этим самым американцам-китайцам мы со своей землёй и на фиг не нужны. Но перед лицом возможной опасности русский человек обычно взбадривается. Вот и мы взбодримся – и такого позитива наворотим!

Правда – я останусь в деревне. Ведь с неё всё и начиналось, из лесных селений выходили будущие жители городов. И сюда бежали спасаться, залечивать раны, отъедаться, когда случались войны или всякие моровые болезни. Так что – здесь и я буду. И Глеб сюда вернётся.

Мне хотелось работать, ковыряться во всём этом, придумывать, восстанавливать и переиначивать – и во всём этом мне виделся смысл, в этом ощущалась радость жизни и креативная широта, что ли. Может, на таком душевном подъёме, какой был у меня сейчас, обычно находится человек, у которого сбываются все желания? А может, это снова проснулись и бурлят во мне далёкие крестьянские корни? Ой, не знаю, но всё-таки ощущение, что моя жизнь – это история счастья, не покидала меня. И это – только мой выбор. Это лично я, женщина-оборотень, собираюсь жить здесь. И никого больше не призываю последовать моему примеру. Я тоже цинична и прагматична, да! Ведь что будет, если в эти края ломанётся куча народу? Рассекретят меня первым делом, не полетаешь – вот что! Привезут сюда те же самые порядки, при которых у меня не получалось успешно жить, строить карьеру и всячески благоденствовать. Только я здесь, только немногочисленные МЫ, вот такой я жадный индивидуалист. Мне, мне, мне – чтобы мне было хорошо. Ради этого я готова жить без удобств в плохих условиях. Малоцивилизованных. Да – чтобы хорошо, в плохих условиях. Мы хотим свободы. Всё преодолеем. В мире нет преград – нет преград для нас! Говорит радио «Venceremoc»!

Даже если здешняя реальность окажется совсем другой, воровской, ленивой и суетной, я разберусь. Я справлюсь. Должен же быть мир, пригодный для существования меня? Должен. Я сама его создам. Какой получится. А почему нет – почему нет-то?..

Ну, пусть так и будет.

А так – это значит, я решила, что стану для этого края кем-то вроде ангела-хранителя. Вот – я в момент всё обдумала, у меня обычно все мысли-решения молниеносными оказываются. Внедрюсь, например, в администрацию района, буду действовать. Можно, я уверена, можно не только свои карманы набивать взятками и воровством под прикрытием, можно и работать – так, чтобы настоящие результаты были. И людей с тысячелетним наследием предков в виде привычек врать, лениться, воровать и гадить на соседа можно переориентировать! Я что-нибудь обязательно придумаю. Отучу, например, дебилов жечь по весне траву вместе с тем, вокруг чего она растёт – пусть лучше скворечники мастерят. Раздолбайство замотивирую как трудовую доблесть, вандализм – как молодецкую удаль типа «раззудись, плечо, размахнись, рука!», направленную опять же в созидательную сторону. Во всей такой работе – вынуждать людей делать свою же жизнь лучше, хотя бы есть смысл.

Вот я как сидела и мечтала. А что – нет, а что? Если не получится – я просто затаюсь у себя в деревеньке. И буду тихой единоличницей. Ну а если совсем-рассовсем не получится, если съедят меня местные чиновники, переживающие за тишь и гладь вокруг их задниц, крепко устроенных на руководящих креслах, если населению моё тут летание-мелькание надоест, тоже не беда. Я со своей задницей тоже научилась управляться – мне не страшно оторвать её от насиженного места и начать всё заново где-то в другой стороне. Мир большой, занятий много. Хотя не хочется отсюда никуда, очень не хочется. Да и сдаваться я не собираюсь – ещё же даже ничего и не начала

Ведь жизнь у меня одна, и не хочу я её тратить на карьерные интриги, погоню за высокими должностями, прыжки через головы коллег-соперников, не желаю страдать, когда это не будет у меня удаваться, не хочу лизать жопы и изображать при этом независимую принципиальность – знаю, бездарно и некачественно это у меня получалось. Нет желания считать себя неудачницей из – за недостаточного карьерного роста и материальной ограниченности! Буду лучше тут грибы собирать, артель какую – нибудь создавать – горшки вон из глины крутить и на рынок возить. Не знаю, как это всё у меня получится и надо ли оно кому – нибудь – но попробую. Ха – но ведь я наверняка сразу начну просчитывать рентабельность, заботиться о прибыли, увеличении продаж – и снова-здорово, привет прошлой жизни? Проснётся азарт – и капец? Неужели не удастся этого избежать? Надо будет всё обдумать, чтобы без фанатизма.

А если серьёзно, критерии успешности постоянно варьируются, а счастье – оно обычно простое и незатейливое. Радость – она ведь чинится. И покой покупается, и сытая жизнь, бывает, что простыми рабочими инструментами налаживается…

Мысль моя стала аксиомой. Сомнения отвалились.

Да. Какой-то край патронирует ангел-хранитель. А какой-то – оборотень. Оборотень неизвестного происхождения. Но зато красивый и деятельный оборотень. А я в изменённом состоянии тела очень даже красивая. Чудо ведь настоящее. Так что мне так себя хвалить совершенно не стыдно. Вот.

Об этом я сказала Глебу. Об этом – в смысле, о вакансии хранителя.

Он меня понял. Он одобрил. Он меня любит.

Сказала и старичкам.

– Вы понимаете, – говорю, – что теперь в вашем краю будет жить оборотень?

– А чего ж? И будеть, – согласились они.

Да…

Но так я нашла своё место в жизни. Надеюсь, оно тёплое. И какое-то правильное. Точно.

Ну, теперь я колбасой носилась по округе – а это даль неоглядная, просторы гиперболические, небо майское, радость зашкаливающая. Летала – и никого не боялась. На меня не ругались, что я не помогаю. Потому что я и помогать успевала – что я, больная, что ли, не соображаю? Но и летать – дорвалась.

И какая же вокруг была красота! Постепенно распаковались все почки на деревьях – и на берёзах, и на липах, и на дубах. Я на лету вдыхала влажные запахи молодой зелени – и меня даже тошнило от ощущения концентрированной свежести и пользы. Бывает со мной такое: когда восхищение от какого-то ощущения достигает своего апогея, хочется это как-то выразить. И больше всего почему-то как раз в виде «тошнить» – чтобы, видимо, эту радость как-то выплеснуть, поделиться ею, что ли… Ну не будешь же тошнить от радости, совсем я даун, что ли? Поэтому это оставалось лишь на уровне эмоций.

Прошли черёмуховые и дубовые холода – во время них мы как раз сажали картошку – трактор нарезал борозды, а мы ходили за ним с вёдрами и бросали в землю резаные клубни с бледными толстыми ростами.

Мы насажали ещё кучу всего. В смысле, насеяли. Свёклу, что ли, с морковкой – её семена вообще были ничтожно маленькими. Огурцы, помню, уже в виде росточков, высаживали в грядки. Интересно. Процесс затягивает. Всё пойму и научусь.

А живности – у бабок было, оказывается, много птичьей живности! Той, для которой мы пшеницы купили. Вывелись и ходили за своими мамашами цыплята – жёлтые, крапчатые, чёрненькие. Гусята – по сравнению с цыплятами глупо-здоровенные, носастые, с длинными непушистыми шеями и какие-то серо-зелёненькие. Вот чудные. И самые миленькие, аккуратненькие, мягонькие, нежные – утята. Как они щипались своими блестящими клювиками, как сёрбали воду из лужи, отфильтровывая в ней, видимо, что-то вкусное, как гребли тонкими перепонками лапочек! Я их в восторге тискала. Утки на меня орали, но я всё равно хватала утят, прижимала их к лицу, нацеловывала, вытягивала маленькие крылышки, шустрые лапки, таскала за носики. Милые, милые! Большинство их, если доживут – не утащит щука, сорока или ястреб, мы съедим. Мясца я стрескать горазда. Но тут, без ложных понтов, с утёнком в руке и с пальцами босых ног, которые отчаянно хватали, принимая за червяков, утёнковы братья, впервые задумалась о вегетарианстве. Ну как же этого малыша, даже когда он вырастет, можно сожрать? А ведь едят же – на этом весь мир стоит. Даже птицы – не вегетарианцы. Насекомых, Божьих тварей, за милую душу лопают. Да и друг друга.

Мяса с этого момента я долго не ела – садилась за стол, и перед глазами маячили птичьи дети. Не могла. Даже солёная свинина из супа казалась мне смышлёным гусёнком. Я гоняла его ложкой, оно бултыхалось туда-сюда, тонуло-всплывало – а я представляла, что это гусец ныряет, попку кверху. В хлеву у бабы Веры с бабой Маней подрастал купленный по весне поросёнок, наглый, умный и забавный – тоже будущее мясо. Есть или не есть – вот ведь вопрос. Ханжеством и пищевыми заскоками я раньше не страдала, но на утятах-цыплятах сломалась. Мысль о том, что всех их лучше не есть, я обдумаю. Попозже. Потому что если не есть, то последовательно. А тогда уже подступал вопрос о ни в чём не повинных рыбах, крабах, креветках и прочей живности, считающейся бездушными гадами. Вот превращался бы периодически, как я превращаюсь, какой-нибудь человек, например, в кальмара – он бы давно весь православный пищевой мир заставил считать их такими же тварями дрожащими, живыми и хотя бы в пост несъедобными, тем самым уравняв в правах с коровами, поросятами и им подобными.

Ну это ладно – а пока я просто ела блины с вареньем, кашу и всякую растительность, консервированную спаржу, например, оливки. Здорово, что мы всё-таки с Глебом как следует (с перепугу) в магазине затарились.

Я жила хорошо, просто замечательно. Но мысли привычного, исключительно моего типа не оставляли: что, счастливый позитив ещё не закончился? Разве ещё не пора получать причитающуюся порцию негатива? Неужели я нарадовалась ещё не на всю сумму? Я понимала, что это бред, но разве так вот сразу избавишься от собственного характера? Переделаешь его в свете новых жизненных тенденций? Так я и жила – и радовалась, и боялась. Что наступит расплата за всё хорошее, что она по объёму значительно перекроет это самое хорошее. И тогда… У-ух, тогда…

Но и про «тогда» думать не хотелось. Так я и жила – как на качелях.

Так, совершенно незаметно, подкрался день, в который мы собрались уезжать. Всё. Пора.

Вещи – куда их много набирать? Тем более что всё моё летнее приданое было у Лариски дома. В Москве. Ура, я скоро в Москву отправлюсь! В Москву…

В эти золотые деньки я, параллельно купанию в упоительной радости от жизни, ухитрялась думать. Например, о том, что бы я делала сейчас в Москве. Ну, или, например, что бы я ВООБЩЕ там делала, не стань я птицей и не встреть я Глеба. Ну а что? Думаю, долгое-долгое время, пока не пришлось бы всё-таки сдаться, я бы боролась за продление внешней молодости. Уступать, даже видя, как побеждает чужая юность, в этом городе нельзя. Вот я бы и боролась, особенно если бы завёлся у меня бой-френд или даже сожитель (а рано или поздно какой-нибудь, пусть ненадолго, всё-таки прибился бы). И знаю – очень быстро не хватило бы моих сил убеждать этого потенциального спутника жизни в том, что я продолжаю быть красива и молода. Не хватило бы моих душевных сил быть хитрее, мудрее, изворотливее, чтобы всегда поворачиваться к нему своей наиболее аппетитной стороной, подманивать, таинственно заинтриговывать – да и не хочется, признаться, тратить себя на это! Он ведь, этот возможный (вернее, совершенно для меня невозможный!) презентабельный бизнесмен, неукротимый тусовщик, независимый художник, зависимый клерк и любой другой – будет смотреть вокруг себя и ежедневно, да! – ежедневно видеть юных красоток, сравнивать их со мной, расстраиваться. И тяготиться, что я у него такая старая, на новый каркас подтяжек и фитнеса натянутая, но всё равно развалина. Будет мне изменять – и стыдиться своих измен. Находить им причину («Я же мужчина!»), снова стыдиться, снова изменять, снова оправдываться. Не фиг – на фиг! Лучше не участвовать в этой гонке. В то, что я смогу так кому-то полюбиться, что он меня по гроб жизни обожать станет, я не верю. И не поверю. Не нашла же я такого человека ни в родительском городке, ни в Москве, правильно? Глеб не в счёт, опять же. Он полюбил меня всю такую – чудо в пёрышках, оборотня в очках, он узнал меня настоящую. А кому ещё возиться захочется? Не захотелось же за столько лет. А по-лёгкому, без загруза и напряга, то есть чтобы всё путём, по-человечески, со мной, видно, не интересно. Ну и не очень-то и хотелось. Бе-бе-бе, идите в пень!..

Да, а что бы я ещё в Москве, если бы «не»? Да, я бы помимо карьерных потуг пыталась стройнеть, тянула бы лицо во все стороны, вкалывала бы туда что-то, работала бы на то, чтобы всё это удавалось оплатить. Знаю, что особой победы мне одержать не удастся, а значит, придётся страдать и выть – о, моя утраченная свежесть! – горевать о всё тех же упущенных возможностях – и снова пытаться: фитнес, одежда, make-up, позиционирование себя как успешной, молодой, процветающей. В общем, как бешеная белка в колесе. Иначе никак. С неудачниками водиться не любят – чтобы не попасть в их ряды, не заразиться лузерством.

А так – свободной птицей – я буду чувствовать себя лучше. И Глеба ждать. И делать всё остальное, что я себе наметила. Смысл и его воплощение – вот, в принципе, за что надо биться в жизни. Какой у меня теперь смысл? А я нужна. Ни на кого не работая, я приношу (и буду ещё больше приносить) ПОЛЬЗУ. Пусть бытовую, простую, но пользу. Мне это важно. Мне это – смысл. Когда я вижу смысл, меня не остановишь.

Меня ценят – это стимулирует и развивает творческий потенциал. Когда чувствуешь, что можешь и хочешь сделать всего много, радость жизни не оставляет. Правда!

Меня любят. Я это чувствую. Именно те, кого я люблю. Родители, разные люди плюс Глеб. Главное – Глеб. (Про Глеба не буду, не буду.) Что и доставляет человеку самое большое счастье. Никто не смог это убедительно опровергнуть. Все лишь старательно подтверждали – иногда сами того не желая.

А ещё ко всему прочему я ведь летаю, летаю-ю-ю! Всегда, как это вспомню, ору, как дура. И бегаю по комнате резвым мессершмиттом.

Летаю…

Всё, ёк. Уезжаем, закрывается лавочка. Наш путь лежал к моим родителям.

Уже одеваясь на выход, я влезла в свои самые парадные джинсы, в которых не ходила с середины зимы, и обнаружила, что они мне велики! Батюшки! На размер. Да больше – между поясом и моей талией свободно кулак входит. И ляхи – ляхи тоже не в обтяжку! Забыв о том, что мы уезжаем, я перемерила всю свою одежду. Даже заветные бабкины панталоны. Есть! Похудела ведь!!! Болезнь, нервы, регулярные физические упражнения на свежайшем воздухе – полёты, взмахи лопатой, беготня туда-сюда. Что, что заставило мою упрямую тушку сбросить вес? А может, не вес сбросить, а просто жир сжечь – да какая, на хрен, разница, если есть эффект! Велико ведь! Ве-ли-ко-о-о-о!!! Ура-а-а!

И вот тут-то я и поняла, зачем даётся человеку жир. Тот самый жир, который не хотел исчезать ни под давлением тренировок, ни под воздействием диет. Жир нужен женщине для поддержания критического отношения к себе и душевной бодрости. Если не будешь страдать – жиром заплывёт душа. Да, тут же заплывёт – но тогда будет по фигу и жир тела, и несовершенство мира, и другие проблемы. Что лучше?

Оставив и этот вопрос без внятного ответа, я, вся из себя радостная, нарядилась и очень качественно накрасились. Знай наших! Знай стройняшек!

И вынесла своё лёгкое и тщательно обихоженное (в пределах возможного) тело на улицу. Ему хорошо, ему просто волшебно было чувствовать себя личностью. Оно смогло, оно победило. Личность оно, личность – моё милое умное тело.

…Мы стояли с Глебом у машины, ждали, когда все соберутся. Нас планировали «проводить по-людски». Мы и ждали.

Странная какая-то с утра была погода: периодически с разных сторон налетит вдруг ветер, обсыплет дождём из нулевой тучи, разозлит, измочит. Раз – и кончится! А через некоторое время совершенно неожиданно снова бац – и та же история. Ветер, дождь, мокро, зло, противно – и раз, будто ничего не было… Только мы, как дураки, мокрые. Брызнет-брызнет, а нам переодеваться. «Жидовские кучки» – так этот дождь у нас называют, сообщил Глеб. Надо же такое придумать! Ладно, кучки – потому что дождь идёт частями. Но почему жидовские? Затейный у нас народ…

Вот и сейчас, дождь нагло брызгал, а возле нас собрались все: Вера Ивановна, Василий Кузьмич, Антонина Петровна и Мария Алексеевна. Выбежала её собака Милка – хорошая, аккуратная дворняжечка. Кота видно не было, но я заметила, когда мы мимо проходили, как зыркнули его глазёнки из-под крыльца. Пялится, значит, контролирует.

Они прощались с Глебом, как будто он не просто в армию, а на войну уходил.

– Я вернусь же обязательно! – пообещал Глеб – странный парнишка со склонностью к активной хуторской жизни. Трудолюбивый такой. Умненький. Мой.

Ему поверили. Плакали, правда. Обнимали нас, смешные. Крестили. Целовали. Полюбили нас, что ли?

Ну, до свидания, хорошие люди из лесной деревни. Я скоро – пусть пока одна, но к вам приеду! Будем с вами жить-поживать и добра наживать. А почему нет, почему нет-то? Что там побеждает зло? Вот и я про то же.

А мы с Глебом прибыли к моим родителям.

– Это Глеб, мой жених, – сказала я при знакомстве. – Но он в армию уходит.

Мама расплакалась. Да чего же все плачут, когда радоваться надо?! Ну и что, что в армию – жених ведь! Настоящий! Этим бы хоть были довольны. Что, молодой больно? Так я ведь вечная. Что, не похоже?..

Я, конечно, утрирую. Скоро всё устаканилось. Нам с Глебом у моих мамы с папой было хорошо и мирно. Всей семьёй мы играли в лото, объедались (это в основном я и Глеб) – потому что родители старались. От всей своей исстрадавшейся души. Которая у мамы с папой уже давно превратилась в одну. В ту самую, в которую живут. Когда душа в душу.

Мы подали заявление на свадьбу. Торжественно так сходили в загс по месту моей постоянной приписки. В конце июля – такая нам досталась очередь жениться. Я так и не знаю, разрешают ли солдатам вступать в брак. Глеб сказал, что отпросится. Ну и пусть только попробуют его не отпустить! Что у него там будет? Какая-то «учебка», из которой в отпуск не позволяют уходить. Сказал – договорится, значит, договорится. Я была спокойна. Вот ведь странно. Даже не боялась того, что этого самого «договориться» у Глеба может не получиться – и потому свадьба, при всём желании, без Глеба, как без жениха, состояться не сможет.

Да, свадьба. Здесь – пусть она будет здесь. Родню Глеба привезу из Ключей. Ключи, да… Там мне лучше не светиться.

Подруг моих, конечно, закоротит. Но не сейчас, позже. Уже на свадьбе. Я их приглашу, но про Глеба, про армию пока не скажу, пусть будет для них сюрприз. Ага.

А родители мои трепетали. Нет, ничего такого они мне не говорили, не осуждали – да и кто ж меня за такого Глеба осудит! Позавидует – это да. Одобрит. Папа одобрил. А мама… Может, боялась, что он там у себя в армии передумает и меня бросит? Меня – такую нехитрую и недальновидную… Ну так что ж, пусть бросает. Что ж я поделаю? Насильно заставлять не буду. И махать перед носом его нотариально заверенной клятвой тоже. И заставлять составлять эту клятву в письменном виде тем более.

За платьем поеду в Москву. В Москву!!! Пусть оно у меня будет бело-белое, настоящее-пренастоящее! И фата. Длинная, роскошная, нежная. Может быть, я ещё точно не решила, под конец свадьбы (ой, надо выбрать ресторацию где-нибудь на окраине!) я вдруг раз! – обернусь и прямо в фате взмою в небо! Чтобы оно, это небо, оказалось в тот день светлое и ясное. Вот будет красиво. Глебу понравится. И мне, конечно. Про гостей ещё надо прикинуть – стоит понтоваться или не стоит. Подумаю.

Но это после.

А на календаре было тридцатое мая…

Оставив «Ниву» в гараже моих родителей – младшему папиному брату пришлось убрать оттуда тачку в свой недостроенный гараж (ничего, пусть – может, зашевелится и слезет с их шеи, хитрый лодырюга!), мы отправились в недолгое, но с двумя пересадками, путешествие на автобусе. А машина подождёт – я на ней в Людотино поеду. Сдам экзамены, получу права – и мои транспортные возможности станут просто фантастическими!

Глеба забирали из района. Это было хорошо. На то время, пока он поехал к своим в Ключи, я попросилась остановиться в доме родителей бывшей журналисточки. Мы списались с ней по «аське», и она договорилась с мамой-папой.

Лёгкая – моя рука ещё какая лёгкая! Всё-таки я – птица счастья! Ух, какая расколбаска в её жизни началась! В девчонку влюбился немец. Нормальный парень, мне ровесник. Уж не поняла, откуда именно он возник, какой-то специалист по театральным машинам и спецэффектам, но теперь ариец продолжал писать ей из Берлина. А красивый-то до чего! По виду мужчина-подарок. И, она говорит, характер хороший. С этим самым Гансом (его как-то по-другому звали, но на Ганса чем-то похоже, я и запомнила его как Ганса) ей было весело, легко и интересно, хоть в немецком она ни бум – бум, никаких даже самых простых битте-дритте. Общаются на русско-английском. Ну, и замечательно. Гансик зовёт её в Deutschland и замуж, не знаю, что она сначала выберет. Всё равно приятно. Даже несмотря на явную утечку русских женских кадров. Сами наши мужики виноваты? что не разглядели.

И приятно видеть позитивно настроенных чужих родителей. Они хоть тут сидели одни и скучали, успехам дочери в Москве и счастью в личной жизни были рады. Меня осыпали золотым дождём из всего, что имелось у них съедобного и подарочного. Приятно – ох, до чего же приятно!

Я бы так и валялось у них на мягкой кроватке, так и питалась в четыре горла вкусной едой. Но Глеб…

Он был там. В Ключах. А я здесь. С тридцатого на тридцать первое мы переночевали в гостеприимном домике журналистки, с утра погуляли, добрели до автостанции – и теперь я провожала Глеба. Он махал мне из окошка. А я бежала за автобусом, бежала… Ведь могла бы лететь. И – не могла. Конечно, не могла. Для нас же.

Теперь мы увидимся только перед военкоматом, когда Глеб приедет туда утром второго июня.

И он не будет демонстрировать, что знаком со мной. Так мы договорились.

Он звонил. Звонил и вечером тридцать первого, и первого. Частично улучшенные корявенькие «з» и «с» в речи Глеба заставляли моё ухо, к которому я прижимала телефон, прислушиваясь, покрываться горячими мурашками. Хорошие какие, милые, наши… Неужели теперь я редко буду их слышать? Ой… Не думать! Да, там, в Ключах, всё было хорошо. Глеба и некоего Серёгу активно провожали в армию, гуляли.

Глеба навестил милиционер и ещё один дяденька. Спрашивали понятно о чём – о птице. Видел – не видел. Это мне Глеб по телефону очень коротко и как что-то не очень важное рассказал. Понятно – чтобы я особо не волновалась. Но из всей этой информации я, мне кажется, достаточно точно восстановила характер притязаний.

Глеб категорически отказывался от того, что видел птицу-мутанта. Упирался – не видел, и всё. Мент и его подельник удивлялись и давили: как это не видел? Все в округе видели, а ты один не видел? Заставляли вспомнить осень – как они искали тогда меня возле фермы. Глеб отрицал. Всё отрицал. Никого не видел. «Я выше дерьма голову не поднимаю, – ответил он им, – чего я там, в небе, забыл? С чего мне высматривать, кто там летает?» Дурачка играл. Они что-то спрашивали про весну – аккуратно так удочки забрасывали, – но Глеб говорил, что его тут вообще не было как раз с весны, что он находился то в Ростове, то в Москве. Он же приписан к лошадям. Чистит-моет, вот и всё. Ва-а-а, умственно-отсталый.

Пришлось им оставить его в покое, Глеб сказал. Потому что им поговорить больше ни разу не удалось – вокруг непрерывно вертелись родственники и друзья. И больше ничего милиционер не сможет ему сделать – военкомат вцепился крепко в честного добровольца. Правда, они наверняка придут завтра – так что мне нужно быть по возможности незаметной. И тут же уехать.

Ничего, ничего, Глеба я увижу довольно скоро – как только он сообщит, где окажется. Я приеду, прилечу – другие женщины в переносном, а я в самом прямом смысле этого слова прилечу! Так что нечего плакать.

Мы так часто по телефону никогда не болтали, как в эти дни. Конечно, всё равно казалось мало.

А во второй день лета, утром – ещё семи часов не было, я оказалась перед железными воротами военкомата. Вся в невзрачненьком, в вязаной белой береточке, больших чёрных очках, которые, в комплекте с этой самой береточкой и зализанными волосами, делали меня похожей на бедную родственницу. Скоро к воротам набежала толпа – и я с ней благополучно слилась.

С музыкой и грохотом прикатили машины, которые привезли Глеба, Серёгу и их группу сопровождения – родственников, друзей, неспящих алкашей. С такими же командами были и другие призывники.

Глеб не подходил ко мне. Смотрел. И я на него смотрела. Не махала, а если улыбалась – то в пространство куда-нибудь. И Глеб так же делал. Ему было понятно, мне – ну и хватит.

Меня никто не узнавал – ни Нинка, ни Глебова бабка, ни его друзья. Да и до меня ли им было? Глеб вчера сказал – спрашивали, где ж невеста? Он ответил, что приехать не смогла – потому что в заграничной командировке. Вернётся (ну, имеется в виду я, конечно же), позвонит им. Поверили.

Милиционер, подлец, всё-таки пришёл. Его взгляд скользил мимо меня, а один раз, когда он оказался совсем рядом, я вместе с кучей девчонок и парней повисла на шее какого-то незнакомого призывника. Типа я за него тут болею. Эх, а вот своими любимыми духами я набрызгалась зря. Учует ведь – наверняка вспомнит, что его птица-мутант тоже так благоухала, сопоставит. И обратит на меня особо пристальное внимание. Хотя нет – слишком уж хорошо я об этом типе думаю. Не Шерлок он Холмс. Хоть и пытался вызнать у Нинки адрес девушки, у которой Глеб в Москве жил. Расследование типа того вёл. Значит, очень важно ему было меня найти! Ну, в смысле, не меня, а упорхнувшую птичку. Опасно, ух, опасно…

Я на всякий случай отошла в задние ряды толпы. Буду ещё осторожнее.

Может, конечно, мой тюремщик был тут по своим милицейским делам – положено ему, например, процесс сдачи ребят в солдаты контролировать. Будем надеяться. Вообще надо же – милиционер, а хочет промышлять работорговлей. У меня всегда было такое хорошее отношение к милиционерам – никогда они мне ничего плохого не делали, даже помогали несколько раз по мелочи. А этот… Гнать его из участковых! Интересно, а что за крендель там, у нас, в Прони, эту должность занимает? О! Может, мне самой пойти в милиционеры? А что, буду летать со свистком и в фуражке…

А Глеб был тут самый красивый. И самый спокойный. И самый непьяный. Да и вообще – самый-самый. Наверное, военные начальники тоже это заметили. Как заберут его в какие-нибудь почётные войска – вот плохо-то будет! Мы мечтали, чтобы он в глуши оказался, над лесами-полями мне легче к нему летать, чем по городу. Надеялись, в крайнем случае, на конюшни с парадно – выходными генеральскими конями. Обещали ему ведь… Не буду про это думать – так лучше получится.

Они начали грузиться в автобусы. На Глебе повисли мать и все остальные. Я сняла тёмные очки и смотрела издалека – отошла в сторонку, прибившись к группе таких же, которым по ряду моментов не положено было проявлять свои чувства. Ничего.

Глеб смотрел на меня из окна. Недолго – ведь ему нужно было общаться и с провожающими. ТОЛЬКО с провожающими. Мобильного телефона у него с собой уже не было. Матери отдал. Я ему новый приволоку, ерунда. Глеб спокойно улыбался. Знаками показал мне, как мы и договорились, что ему удалось отдать военкому копию заявления на наше бракосочетание. Молодец, Глеб! Что я буду делать, если вырваться на свадьбу ему не удастся? С ума не сходить, он так вчера сказал. Свадьба в каком-нибудь другом месте будет ещё веселее. В смысле там, где он станет служить. Примотаю туда со всем своим имуществом, друзьями и родственниками, если они согласятся, – вот и развернёмся, вот и отпразднуем! Даже если это будет не летом, как я хотела.

Одним словом, всё можно решить, обо всём договориться. Было бы совместное желание. У нас было. Как приятно верить мужчине. И любить его, конечно же.

Они уехали – и автобусы с ребятами, и друзья-родня. Разошлись местные. Побрела по туманной узкой улочке и я.

Вперёд.

Тоже уезжаю. Сначала в Москву. Затем к родителям. И – в деревню!

В деревню – ждать Глеба. Мне там будет хорошо. Да ведь мне и есть хорошо. Есть где жить, чем заниматься, кого любить. Счастливая женщина – главный двигатель прогресса. Так что – Excelsior! Вперёд и вверх, жизнерадостный оборотень!

Примечания

1

Вперёд и вверх! – дословно: возвышенное (лат.) Ставший распространённым романтический девиз

(обратно)

2

из стихотворения Г. У. Лонгфелло «Excelsior!» (пер. В. Левина).

(обратно)

3

Из глубины взываю к тебе, Господи! Господи, услышь голос мой… (обратно)

4

Если ты, Господи, будешь замечать беззакония, Господи! Кто устоит? Но у тебя прощение, и благоговеют пред тобою. Надеюсь на Господа, надеется душа моя. На слово его уповаю… (Псалом 129 «Псалом восхождения», в данном случае: католическая погребальная молитва.) (обратно)

5

Ты со мной, я с тобой… (начало старинной немецкой песни).

(обратно)

Оглавление

Елена Нестерина . Женщина-трансформер . . . . . .

Реклама на сайте