«Последние романтики»

Рут Харрис Последние романтики

МАЙКЛУ, С ЛЮБОВЬЮ

Хотя все это и происходило в Париже, все же это было как-то по-американски.

Глава первая

1

Париж, 11 ноября 1918 года.

Как сказать незнакомке «Я люблю тебя»? Как бы вы описали состояние человека, пораженного ударом молнии? Что это, подарок богов? Поцелуй судьбы? Как объяснить ей, что вы увлечены, околдованы, очарованы, прикованы к месту, загипнотизированы сладким восторгом и ужасом? Как найти слова, чтобы выразить чувства, которых вы еще никогда не испытывали?

Ким стоял на улице Монтань, словно пригвожденный к тротуару, онемев и застыв, как только увидел ее, – вокруг нее, казалось, было золотое сияние и исходил восхитительный аромат, к тому же она смотрела на него так, словно еще никогда не видела мужчин…

А что могла сказать она? «Я люблю»? Но она видела его впервые в жизни. Как описать этот внезапный миг, пронзивший, отнявший у нее дар речи и превративший ее за какую-то долю секунды из женщины деловой и решительной в беспомощную и ослепленную?

Как же описать то, что она чувствовала, если никто и никогда не переживал еще ничего подобного?

Николь остановилась перед дверью своего магазина, застыв на тротуаре, позабыв о метелке, которую сжимала в руках, остолбеневшая от одного только его вида, – он был стройный, высокий, элегантный и невероятно красивый… И смотрел на нее так, словно еще никогда не видел женщин…

Его звали Мак Ким Хендрикс. Ему было двадцать лет; он был героем войны, и свидетельством тому был засевший в его колене осколок кайзеровской шрапнели. Он был начинающим журналистом, и несколько статей, опубликованных под его именем, подтверждали это.

Он был сторонником демократии, прогресса, мира, правды, справедливости, чести и подлинного искусства. У него была невеста, и у него была работа, о которой можно только мечтать: и та и другая ждали его в Нью-Йорке. Обратный билет – на послезавтра! – лежал у него в кармане, а в правой руке он держал бутылку шампанского – остаток от продолжавшейся всю ночь пирушки в кафе на Монпарнасе с друзьями-писателями и художниками.

Мысли торопливо проносились у него в голове. «Я люблю вас! Но это еще не все! Вы будете для меня всем, и я буду ваш безраздельно! Вместе мы станем друг для друга всем, чем только захотим стать, и сделаем все, что только захотим сделать… Не только сейчас, но и завтра, и всегда, и навсегда…»

Сумасбродные слова готовы были сорваться с его языка, и Ким понимал, что, если бы только девушка могла заглянуть сейчас ему в душу, она бы сочла его сумасшедшим. Все знакомые всегда говорили ему, что он слишком доверчив и слишком романтичен, и предупреждали его, что думать надо головой, а не сердцем. Но она – нет, она была единственной! Невероятной! Чудесной! Восхитительной! Ослепительной! И небеса создали ее – для него.

Вот только если бы он мог придумать и сказать что-нибудь вразумительное!

Ким направлялся – как и весь Париж и, казалось, весь мир – на Елисейские поля, где должно было состояться официальное провозглашение мирного договора, – война, наконец, кончилась. Молодой человек пересек запруженную транспортом улицу Монтань в самом центре квартала, размышляя о материале, который собирался написать (и это будет коронный результат его поездки в Париж!), как вдруг едва не наскочил на нее. Девушка была молода, примерно одного с ним возраста, цвет ее волос напоминал густой мед, освещенный солнцем, а глаза были цвета золотистого топаза. Казалось, ее окружала золотистая аура. Одета она была весьма элегантно – просто, но со вкусом, и, в довершение ко всему, она подметала тротуар. Ким остановился так близко, что смог бы, если бы только захотел, протянуть руку и дотронуться до нее, и в эту минуту он почувствовал аромат свежайших цветов. Но ведь стоял ноябрь месяц! В самом сердце Парижа уже не найти букета! Мирный договор будет провозглашен в одиннадцать – одиннадцатый час одиннадцатого дня одиннадцатого месяца должен принести удачу, и Ким, стоя лицом к лицу с ней и вдыхая аромат цветов, который, как он скоро догадался, принадлежал ее духам, подумал, что день этот не просто удачный, но прямо-таки волшебный. Сверкнувшая на улице Монтань золотая молния пригвоздила его к тротуару, он замер, потеряв дар речи. Когда он очнулся от потрясения, нужные слова пришли к нему сами.

– За Францию! За мир! За любовь! – сказал он, протягивая ей бутылку шампанского. – Разве вы не выпьете за это!

– В девять тридцать утра? – Она улыбнулась: это было и умно, и восхитительно. Он знал, что именно так она должна улыбаться! И с этой улыбкой она продолжала подметать тротуар своей очень европейской метелкой – из прутиков, связанных вместе крепкой бечевкой. Уборщик отмечал наступление мира в стране и утром не появился, так что Николь занималась сейчас его делом.

– Ваша хозяйка, должно быть, настоящая людоедка, если заставляет вас работать в такой важный день. – Ким показал на черную вывеску с золотыми буквами «Николь Редон», висевшую справа от чугунной решетчатой двери с ослепительно сияющей ручкой. – Редон, должно быть, изрядная дубина, – уточнил Ким. – Но даже она не посмеет отругать вас, если в честь праздника вы выпьете глоток шампанского…

Николь продолжала подметать, пытаясь отвести от него взгляд, и не могла… не могла… На нем были узкие брюки из пике, делавшие его стройные ноги еще длиннее; мягкую серо-голубоватую шерстяную блузу, весьма подходившую по тону к его глазам, схватывал тяжелый пояс с тяжелой металлической пряжкой – германский трофей, – и пестрый твидовый пиджак. Длинный плащ-полушинель, сплошные складки и пряжки, наброшен на плечи. Он был высок – чуть повыше шести футов, – и в его теле чувствовалось прекрасное соотношение мускулов и плоти. Лицо, отмеченное загаром, привлекало сильными и одновременно утонченными линиями. А чистые голубые глаза были на редкость выразительны, полны жизни и любопытства. Рот казался чувственным и всегда готовым улыбнуться. По-французски он говорил довольно бегло, но с отчетливым акцентом, – впрочем, у него хватало ума не скрывать свой американский выговор, а Николь всегда нравились американцы, так уж была устроена ее душа…

– От вас аромат – как весной в цветущем саду. И это в ноябре! – воскликнул Ким, ободренный тем, что она ему отвечает и улыбается. – Что это за духи? – спросил он. Перед отъездом из Парижа он непременно купит Салли флакончик. – Так как же называются ваши духи?

– У них нет названия, – ответила она. – Я беру капельку одних и капельку других… – Закончив подметать, она повернулась к двери и была уже готова исчезнуть за ней. Но уходить ей не хотелось. Непреодолимое чувство влекло ее к этому американцу, – а целая гора работы, накопившейся в магазине, вынуждала ее к расставанию с ним. Стоя в нерешительности на тротуаре и уже держась за ручку входной двери, она надеялась, что он скажет что-нибудь такое, после чего можно будет позабыть о работе и остаться с ним…

Внезапно зазвонили колокола небольшой церкви на другой стороне улицы, присоединяя свой звон к голосам остальных церквей Парижа, празднующих торжество. Заглушенный расстоянием, на фоне звуков церковных колоколов, послышался мужественный бой барабанов. Мимо пробегали люди, размахивавшие бумажными флажками, и радостно кричавшие: «Да здравствует Франция! Долой немцев!» Слезы радости катились по лицу юноши – еще подростка, но уже ветерана, потерявшего на войне обе ноги и приговоренного этим к инвалидной коляске. Водитель такси притормозил, пропуская пешеходов. Нажав на рожок, он тоже присоединил голос своей машины к радостному шуму, а ошейник таксы, сидевшей рядом с ним на переднем сиденье, был украшен триколором. Весь Париж спешил на Елисейские поля. Ким и Николь, вынужденные замолчать в этом сумасшедшем шуме и гаме, наблюдали за толпами счастливых парижан и их союзников – американцев, англичан, австралийцев, экзотических рослых африканцев… Проходили люди раненные и те, кто избежал пули, старые и молодые, жены и вдовы, невесты и сестры, лавочники и адвокаты, интеллектуалы и спортсмены, официанты, побирушки, клошары… Все, все имели сегодня законный повод выпить. Весь Париж отмечал великий праздник.

– Пойдемте со мной на Елисейские поля. Я журналист, собираюсь напечатать в американских газетах статьи о провозглашении перемирия и церемонии парада. Еще не поздно, – если мы поспешим, нам, пожалуй, достанется хорошее местечко впереди. Стоит вам пойти со мной, и вы все увидите, – сказал Ким, когда немного стих шум и стало ясно, что теперь-то его услышат. – Будет говорить Пуанкаре. А потом будет парад и торжество…

– Я бы с удовольствием… Честное слово, мне бы очень хотелось… но мне надо работать. У нас очень много работы! – ответила Николь, даже не пытаясь скрыть своего огорчения. Пауза, во время которой шум Парижа мешал ей заговорить, была достаточно долгой, чтобы привести ее в чувство и заставить вспомнить о клиентах, которых она так старалась привлечь в свой магазин, о деньгах, которые она задолжала, о груде неоконченных платьев. – Каждый, кто только мог, заказал платье от Редон для обедов, праздников и балов в честь мирного договора, – сказала Николь, невольно преувеличивая размах своего дела, точно так же, как и Ким, заявивший, что будет готовить статьи о подписании мирного договора для американских газет. Собственно говоря, командировка в Париж была в некотором роде испытательным сроком, и он всегда старался поскорее постучать по дереву, отсылая очередную заметку. Он с нетерпением думал о стабильности, которую даст ему постоянная работа.

– У нас сегодня будет длинный день, – продолжала Николь. – Очень длинный и очень загруженный…

– А вы прогуляйте, – упрашивал ее Ким. – Мадам Редон вполне обойдется без вас несколько часов…

– Не думаю, – ответила она и снова улыбнулась своей прелестной, запоминающейся, улыбкой.

Ким еще никогда не видел, чтобы улыбка так преображала человека, – без улыбки девушка была привлекательна, а улыбаясь, становилась незабываемой.

– Тогда позднее, – просил он. – Я не могу вас оставить. Я не позволю вам исчезнуть! – Ким говорил так настойчиво, словно от этого зависела его жизнь. – Когда вы сегодня заканчиваете работу?

– В восемь, – ответила она, решив, что, пожалуй, но будет засиживаться до полуночи, как это часто случалось. Ведь сегодня такой важный день, и она тоже заслужила праздник, как и весь ликующий народ вокруг.

– В восемь, – повторил он. – И вот – забирайте шампанское, – сказал он. – Это залог – чтобы вы знали, что я вернусь непременно! – Он протянул ей бутылку, и, принимая ее из рук, она внезапно заметила то, что произошло за его спиной, на улице. Ким тоже повернулся. Черно-серый «роллс-ройс» остановился у обочины, из него вышел мужчина лет тридцати с небольшим.

– Месье Ксавье, – сказала она, – доброе утро.

– Вам – доброе утро, мадемуазель Редон, – ответил он с некоторым беспокойством в голосе, и Ким подумал, чем бы это объяснить.

– Во всем мире сегодня наступает мир, – продолжил незнакомец. – Предлагаю и нам тоже выработать наше маленькое частное перемирие.

Она позволила ему взять ее под руку и провести в магазин. Тяжелая дверь беззвучно закрылась за ними. Поняв свою ошибку, Ким густо покраснел. Так это она была хозяйкой магазина! Николь Редон – это она!

– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?

2

Весь день Ким провел гуляя по Парижу, наблюдая и слушая. Было свежо, и мороз уже начинал пощипывать веточки знаменитых парижских каштанов, оголенных прохладой ноября, и травинки в скверах, на площадях и в парках; иней сверкал подобно миллионам мельчайших бриллиантов, переливаясь в свете зимних лучей. Сооруженные вдоль маршрута парада по Елисейским полям трибуны – а плотники проработали всю ночь, распиливая и сколачивая доски, – были названы в честь городов в Эльзас-Лотарингии, в честь того, что провинция снова стала частью Франции. На площади Согласия, где впервые после долгого перерыва взметнулись вверх струи фонтанов, Ким заметил следующее: защищавшие ранее статуи Славы и Меркурия мешки с песком сплошь были утыканы немецкими штыками и завалены касками, а из-за стен Тюильри виднелись выстроенные рядком захваченные немецкие самолеты, словно готовые к взлету. Все статуи и памятники, даже фонарные столбы были украшены флагами, лентами и гирляндами зелени. А какой стоял шум! Над головой проносились десятки самолетов, и рев их моторов вполне мог соперничать с перезвоном церковных колоколов, гудением машин, с веселыми криками радостных горожан и гостей Парижа.

В дорогом ресторане, неподалеку от Бурс, Ким стал свидетелем разговора биржевых маклеров о том, что теперь, когда наступил мир, цена акций несомненно поднимется. На улице Муфтар в мясной лавке домохозяйка и мясник радостно толковали об окончании войны, которое означало и конец употребления некоего кушания, называемого парижанами «бельгийский паштет». Согласно рецепту, для его приготовления бралась конина и крольчатина в равных пропорциях, и выходило, что на одну лошадь требовался ровно один кролик. На улице же Сен-Дени скучающие лица прохожих, казалось, говорили: будет там перемирие или нет, а дела должны идти, как обычно. В еврейском квартале, неподалеку от площади Восг, на тротуаре сидела женщина. Ким спросил, не случилось ли с ней чего-нибудь и не может ли он ей как-то помочь. Она молча протянула ему траурный бланк похоронки на своего сына – известие пришло по почте в это самое утро – первое утро наступающего мира. На блошином рынке торговцы расстилали одеяла, усаживались на них и начинали потягивать красное вино, позабыв о делах.

В четыре часа Ким, почувствовав голод, остановился перед рестораном «Два урода» и увидел там Гюса Леггетта, который предложил ему пообедать вместе. Отпрыск семьи банкира с запада Франции, высокий, крепкий, двадцати с небольшим лет, но уже оплывающий жирком из-за привычки хорошо поесть, Гюс занимался в Париже художественной литературой. Он поинтересовался у Кима, как продвигаются его рассказы.

– Отлично! Просто отлично! – ответил Ким, не упоминая о растущей стопке отказных заметок. Не в его принципах было говорить правду издателям. Возможно, он и был очень молод и неопытен, но чему-чему, а этому уже научился.

– Когда же позволишь мне их прочитать? Помни, ты обещал, что я увижу их первым.

– К сожалению, на жизнь тоже надо зарабатывать, – сказал Ким. – Приходится прерываться, чтобы писать разные статьи.

– Тебе не следует тратить свой талант на журналистику, – сказал Гюс. Он всегда чересчур увлекался книгами, к большому разочарованию своего отца-банкира. Больше всего Гюсу хотелось походить на Кима Хендрикса и, как он, быть одновременно и утонченным, и мужественным.

– Да ты же не прочитал ни одного слова из того, что я написал, – ответил Ким. – Откуда ты взял, что у меня талант?

– Во-первых, я это чую, – сказал Гюс, похлопывая указательным пальцем по кончику носа. – Во-вторых, это заметно даже по твоим журнальным и газетным статьям.

Ким пожал плечами, чувствуя неловкость, как всегда, когда его хвалили. Он был совершенно убежден в том, что у него есть талант, и верил в себя с поистине религиозным фанатизмом. Однако наступали моменты, когда он казался сам себе подделкой, ничем не лучше тех «поэтов» и «романистов», что собирались за столиками кафе и жаловались друг другу на мир, не признающий гениальности тех стихов и книг, которые они так и не удосужились написать до конца.

– Где ты живешь? – поинтересовался Гюс. – Я загляну к тебе и почитаю твои рассказы, так что их не придется даже выносить из твоей квартиры.

– Я остановился в гостинице. Настоящий клоповник. Как бы то ни было, – сказал Ким, похлопывая по карману пиджака, – послезавтра я возвращаюсь в Нью-Йорк. На Рождество мы с Салли поженимся, и оба семейства ожидают, что я вернусь ко Дню благодарения.

– Скверно, – ответил Гюс. – Право же, тебе надо задержаться в Париже и разобраться, что же такое жизнь.

– Наконец-то «Сан» сдалась, они согласились нанять меня. Я собираюсь жить в Нью-Йорке и именно там выяснять, что такое жизнь, – сказал Ким. С тех пор как в 1916 году он оставил Йельский университет и добровольцем отправился прямо на фронт, у него не было места, которое он мог бы назвать своим собственным домом. Он с нетерпением ждал момента наступления устойчивой и размеренной жизни.

– Нью-Йорк – не Париж. – Сказал Гюс. – Париж – вот единственное место для литераторов.

– Надеюсь, когда-нибудь я смогу себе это позволить, и мы с Салли поживем здесь, – сказал Ким. – Ладно, спасибо за обед. – Они съели сосиски с чесноком и картошкой, запивая их белым вином, – все было просто восхитительно. – Мне пора. Я пишу статью о провозглашении мира здесь, в Париже, так что мне еще многое надо увидеть.

– Счастливо, – сказал Гюс. – Не забудь заглянуть ко мне, если приедешь когда-нибудь с женой в Париж. Я снял квартиру на Левом Берегу, улица Дракона, так что заходи…

Ким пообещал зайти и, впитывая звуки и запахи празднующего города, начал понемногу продумывать заметку, которую отошлет в Нью-Йорк. Нужные слова быстро находились, материал на ходу приобретал готовую форму, передавая впечатления и переживания дня, а это позволяло чувствовать себя сильнее и уверенней и даже по-новому взглянуть на возможность стать соперником обходительного господина из «роллс-ройса». С его-то талантом и перспективами, решил Ким, он потягается с любым. И чем больше он думал о ней, тем больше его очаровывала и привлекала эта ослепительная, благоухающая, сияющая мадемуазель Редон, в столь юном возрасте – уже хозяйка элегантного магазина, не гнушавшаяся черной работы, да к тому же позволившая ему упорствовать в своей ошибке, выставив себя таким дураком. Назвать ее дубиной! Он вспыхивал каждый раз, как только вспоминал об этом.

Время от времени он вспоминал и о Салли, чувствуя себя виноватым, но радостное настроение этого дня, уверенность в себе, заметно возросшая после разговора с Гюсом, и, более всего, властность восторженного чувства, пробужденного неотразимой Николь Редон, позволили ему довольно быстро отмести в сторону чувство вины, от которого у него влажнели пальцы.

Ведь это был Париж, город любви! Война была закончена, и весь мир торжествовал! Он молод, пока еще холост, и вся жизнь впереди – жизнь, которую он намеревался провести с Салли. Романтическое приключение – одно на всю жизнь – с подразумевающимся с самого начала горьковато-сладким окончанием, ничему не повредит. Собственно говоря, как писатель, желавший испытать все богатство эмоциональных переживаний и все удовольствия и боль жизни, он просто должен решиться на это. С Салли все будет прекрасно, и, совсем успокоившись, Ким провел остаток дня, витая в облаках, и эти невидимые прекрасные облака благоухали ароматом ее духов, не отпускавших его. Воспоминания о ней наполняли сердце неизъяснимым счастьем всякий раз, как только он взглядывал на часы и видел, что стрелки неуклонно двигаются к восьми.

Богача Ролана Ксавье война сделала еще богаче. Его фабрики, разбросанные по всей Европе, выпускали ту самую материю, в которую одевали солдат европейских стран. С начала войны фабрики работали двадцать четыре часа в сутки, выпуская реки ткани и принося огромную прибыль их владельцам.

Николь было интересно, с какого рода предложением он обратится к ней. Ведь они перестали разговаривать год назад.

В 1917 году Николь открыла магазинчик в Биаритце. Перед этим она служила там у модистки и однажды сшила себе платье из ткани джерси, переделанное из пыльника; пыльник она носила, чтобы защитить одежду, когда работала с перьями, лентами и цветами. А клиенты модистки вдруг пришли в восторг от простого платья Николь и попросили сделать такие же для них. Она, сколь честолюбивая, столь и трудолюбивая, решила попробовать. Но для этого ей нужно было купить партию ткани.

Она поехала в Париж не без риска для себя: это было в разгар войны, и смело постучалась в двери одной из самых больших фирм Франции. Ролан Ксавье уделил полторы минуты девушке из провинции, а потом отослал ее к одному из приказчиков, даже не к старшему, как с неприязнью отметила Николь, который показал ей рулоны, не пользующиеся спросом. Николь, скрывавшая свое прошлое с тех пор, как ушла из дома, уже привыкла к тому, что ей дают то, что не нужно никому.

Да, вязаная шерстяная ткань под названием «джерси» была никому не нужна. Ее изобретатель полагал, что ее можно использовать для нижнего белья – например, для ночных рубашек. Она стоила чрезвычайно дешево и делалась на новой вязальной машине. Но дешевизна была ее единственным достоинством. Люди жаловались, что она колется, боялись, что будет рваться и ползти, топорщиться сзади и тянуться на локтях и коленях. Цвет был совершенно некрасивый – оттенок бежевого, напоминающий рабочую одежду землекопов и водителей грузовиков. Никто не хотел покупать джерси, ткань лежала, занимая место.

Когда Николь решила купить всю партию, заказчик заколебался. Николь Редон не была известна фирме. Хуже того, никто не знал ее денежных возможностей. Магазинчик в Биаритце, возможно, купленный в виде развлечения ее любовником, не мог произвести впечатления на Ролана Ксавье, который снабжал лучшие дома Франции: Дусе, Ворф, Пуаре. Нет, сказал приказчик, он не сможет принять заказ на покупку всей партии джерси. Она настаивала и добилась-таки новой встречи с Роланом Ксавье.

– Я хочу купить у вас всю партию джерси, – сказала Николь.

– Есть ли у вас деньги?

– Будут через десять дней.

– Хорошо, вот через десять дней и купите.

– Но через десять дней я ведь буду в Биаритце. У меня свой магазин. Мне надо обслуживать клиентов.

– Ваши клиенты – женщины? – спросил Ксавье, видный мужчина с большими усами и ясными карими глазами.

– Конечно, – сказала Николь, не понимая, к чему он клонит.

– Эта ткань предназначена для мужчин, но мужчины не хотят ее носить. Ткань считается слишком тяжелой и жесткой. Почему вы думаете, что ее будут носить женщины?

– Потому что я сама ее ношу, и этого же пожелали мои клиентки.

Для подтверждения своих слов Николь купила несколько ярдов джерси и сшила себе платье на шелковой подкладке, чтобы оно правильно сидело и было мягким внутри. Она выкроила его так, что шелковая подкладка придавала форму, а ткань свободно ниспадала, не пузырясь и не задираясь.

– Ну, может быть, в Биаритце ее и будут носить, – сказал Ксавье не очень уверенно, – какой-то сезон.

– Так вы продадите мне всю партию?

– Конечно, нет, – ответил Ксавье. – Мы ведь установили, что у вас нет денег.

– Но я же сказала, что деньги будут через десять дней.

– Через десять дней и купите ткань. – Ксавье был раздражен, ему уже надоел этот разговор. Речь шла о ничтожной сумме, а на это надо было тратить его драгоценное время!

– Вы трус, а не бизнесмен. – Слова ее были оскорбительными, но голос – легким и женственным, поэтому звучало это очень своеобразно. – Вы что же, боитесь риска?

– Видите ли, мадемуазель, – он запнулся: он не запомнил ее имени, не помнил даже, представил ли ее секретарь. – Сколько у вас денег, здесь, сейчас, а не через несколько дней?

Николь вытащила кошелек. Там было сорок франков, которых не хватило бы даже на дорогу до Биаритцы.

– Как раз на три штуки, – сказал Ксавье. – Я иду вам навстречу.

– Навстречу? – переспросила Николь. – Да ведь это ткань, которую никто не берет! Это не вы идете мне навстречу, вы получаете деньги за тот товар, что лежал бы у вас мертвым грузом.

– Вот что, мадемуазель, – Ксавье уже терял терпение и даже не собирался задумываться о ее имени, – вы берете ткань или нет?

В ответ Николь выложила ассигнации на его стол.

– Я вернусь, – сказала она.

Она вернулась. Через шесть недель, а потом еще через два месяца.

– Я рад успеху ваших платьев, – сказал Ксавье. – Я также рад, что вы привезли одно из них в Париж. Вы делаете любопытные вещи из ткани джерси.

Корсажи со множеством складок, вуали, зауженные талии, сборки и рюши, вышивки и кружева – вот что было в моде. Вот на что был спрос, а вовсе не на тусклую и некрасивую шерстяную ткань, первоначально предназначавшуюся для мужского нижнего белья. Где на такой ткани разместить вытачки для груди? Не говоря уже об оборках и рюшах, о вышивке и украшениях. Теперь ответ был известен: ни оборок, ни рюшей не нужно вовсе, не нужно и лифа. А шейный вырез обнажает тело больше, чем принято. Вопрос о вытачках тоже решается просто: можно обойтись без них. Смелое решение! Платья из джерси обтекают, подчеркивают форму груди сами по себе. И таким же образом решается проблема талии: джерси просто следует линиям тела, обозначая талию, не портя ее ни швами, ни рельефами. Так же незаметно обозначаются и бедра. А кроме того, как заметил Ксавье, корсета внутри не было. Конечно, Пуаре мог тоже обходиться без корсета, но модели Пуаре экстравагантны и богаты, с экзотическими восточными отделками, что отвлекает взгляд от такой важной детали. Платье мадемуазель Редон (теперь уже Ксавье знал ее имя) было иным – без украшений, без рюшей, без вышивок, оно привлекало внимание к самому телу женщины.

А юбка! Пуаре, который был кумиром Ксавье среди модельеров – он считал его самым творческим, самым смелым, самым современным, – поднял длину юбки. Он открыл нижнюю часть ног – щиколотки. Юбка мадемуазель Редон открывала также икры и лодыжки. Вызывающе! Но и… интригующе.

– Ваше платье, конечно… – Ксавье поискал слово, – выделяется. – Но есть еще вопрос: этот цвет, он такой… обыкновенный. Ваши клиентки не возражают?

– О, конечно, нет. Я придумала для него экзотическое название – каша. Это русское слово – оно означает вареную гречневую крупу; я обратила внимание на то, что этот цвет нейтральный и подходит ко всему, и они сразу поняли его практичность.

– Очень умно! – восхищенно произнес Ксавье. – И я действительно рад вашему успеху, – повторил он, – но джерси я вам больше продать не смогу. Вы знаете, у меня для продажи больше ничего нет. Вы купили все, что было.

– Так произведите еще на ваших вязальных машинах! И я смогу купить все, что вы сделаете.

– У нас есть другие ткани: фланель, тафта, габардин, жаккард и камвольные ткани. Шейте из них платья!

– Я прославилась благодаря джерси. И мне нужна именно эта ткань, – сказала Николь. – Зачем мне использовать идеи других модельеров? Я – ваш оптовый покупатель, именно я сделала вашу ткань модной, в то время когда вы не знали, как от нее избавиться. Теперь ваш черед. Я хотела бы, чтобы вы сделали для меня еще, по моему заказу. Можно сделать более плотную ткань, для зимы, а кроме того, изготовить цветные образцы: розовый, гранатовый, коралловый.

На Ролана Ксавье произвела впечатление ее самоуверенность, но претензии показались сомнительными.

Мода на джерси? Может быть, там, в Биаритце, у сезонных клиентов она и имеет успех. Но здесь, в Париже, ее никто не знал. И потом, эти требования: плотная ткань для зимы, да еще цветная. А расходы по переналадке машин и по окраске возьмет на себя, конечно, дом Ксавье. Это уже слишком! И потом… ведь продолжается война! Ксавье продает ткань армии, десятки тысяч ярдов. Нужно быть сумасшедшим, чтобы налаживать производство для небольшого заказа мадемуазель Редон, а он не сумасшедший. Он француз и бизнесмен. Ролан Ксавье поднял руку, чтобы остановить поток ее красноречия.

– Я отвечаю «нет». Ваш заказ не такой важный, чтобы ради него стоило начинать новое производство. Мы одеваем армию. Я не могу остановить станки, чтобы произвести для вас несколько отрезов.

– Я купила ткань, которую вы не знали, куда девать. – Николь разозлилась. Конечно, ей не нравилось, что ее заказ считали недостаточно важным. Это заставило вспомнить унижения и оскорбления, полученные в детстве. Чувство неполноценности вызвало приступ ярости.

– Вы взяли с меня хорошие деньги за эту залежавшуюся ткань, она принесла мне успех, а теперь вы, видите ли, не хотите ее больше делать. Деньги! Вы заботитесь только о деньгах! Ради них вы отказываетесь от будущего! Вы неблагодарны! Трус! Узколобый, без воображения! – Николь выплеснула на него весь свой гнев. Она не заметила, как он позвонил.

– Пожалуйста, выпроводите мадемуазель Редон, – приказал Ксавье секретарю, стараясь говорить спокойно.

– Я никогда не буду с вами разговаривать! И никогда ничего не куплю у вас! Вы об этом пожалеете! – таковы были ее последние слова.

И вот прошел год. Николь Редон и Ролан Ксавье больше не общались. Она занималась своими платьицами, кроила до боли в руках, шила до ссадин на пальцах, сама вела бухгалтерские книги, наблюдала за несколькими швеями, которых могла нанять. Переживала успехи и неудачи и снова продолжала работать. А он следил за своим огромным, приносящим большую прибыль производством.

Ролан Ксавье не вспоминал о ней до 1918 года. Человек, очень серьезно относившийся к бизнесу, он выписывал все журналы мод. Французский журнал «Ля газетт де Бонтон», а также «Журналь де дам» перестали выходить с 1914 года, и с этого времени Ролана интересовали американские издания. В сентябре 1918 года в «Харперс базар» он нашел очерк парижского корреспондента Маргарет Берримэн, в котором говорилось об «очаровательных платьях-рубашках» Николь Редон. Речь шла о. том самом платье, которое он год назад видел на Николь. Теперь оно выглядело не так непривычно.

Война подошла к концу, и армия больше не нуждалась в обмундировании. Ксавье решил, что имеет смысл обратиться к упрямой, но очаровательной мадемуазель Редон.

В День мира Николь оформляла свой парижский магазин на улице Монтань. Благодаря очерку в «Харперс базар» женщины стали искать ее магазинчик, они хотели заказать «очаровательное платье-рубашку», а добравшись туда, находили еще одно изобретение Редон, – Николь начала заниматься им уже в Париже. В конце войны город подвергался обстрелу немецкой дальнобойной артиллерии. Орудия обстреливали город по ночам. Звучали сирены, и жители прямо в нижнем белье бежали в убежища. Ночные рубашки были слишком непрактичны, а кроме того, опасны из-за длинных подолов на плохо освещенных подвальных ступеньках. Чтобы разрешить эту проблему, Николь создала шикарную функциональную модель, переделанную из мужской пижамы, которую она так и назвала – пижамой. Штанины позволяли женщинам свободно двигаться даже по крутым ступенькам, верхняя часть сохраняла скромность, но вместе с тем имела приятный вид. Сначала Николь делала только черные пижамы, но потом, после скорого успеха, вход пошли бордовые, сапфировые и другие цвета. Благодаря модели Николь Редон, парижанки, задававшие тон моде, смогли поддерживать стиль даже во время немецких обстрелов. Ко Дню заключения мира везде говорили о Николь и ее практичных пижамах.

Принеся в подарок настоящий кофе, который невозможно было купить, Ролан Ксавье говорил Николь комплименты по поводу ее оригинальных замыслов и сказал, что для фирмы Ксавье много значит творческий гений парижских модельеров. Он хотел бы забыть все прошлые недоразумения и выражает надежду на обоюдную готовность к компромиссу.

Николь, в свою очередь, гордо демонстрировала свои новые пижамы: она приняла подарок и оценила комплименты Ролана и с готовностью согласилась вновь вести дела вместе.

Поговорив с Роланом Ксавье, Николь вспомнила американца, с которым она сегодня встретилась, но которого даже не знала, как зовут. Ей казалось, что он был из тех людей, которые могут сделать все, что наметили. Он выглядел сильным, мужественным и одновременно чувственным, и он заинтересовал Николь. Ее любовник Кирилл, русский белоэмигрант, находился в Америке, и она не знала, когда снова увидится с ним. Посвятив себя работе, несколько месяцев она была одна, как монахиня. А сейчас, в День мира, она колебалась между желанием встретиться со своим американцем и боязнью снова его увидеть.

Между тем Николь усердно работала весь день, подкалывая и подгоняя, распоряжаясь швеями, договариваясь с Роланом, разговаривая, шутя, сплетничая. Но все время думала о восьми часах: увидится она с ним или нет? Она действительно этого не знала.

Когда пробило восемь, он стоял в дверях, сгибаясь под тяжестью принесенных подарков.

– Вот еще шампанское, – сказал он, – чтобы уже не выходить. – Левой рукой он умудрялся держать несколько бутылок, кажется, полдюжины. А правой – великое множество гвоздик, красных и белых, перевязанных синими лентами. Это были цвета Франции и Америки.

– И вот еще немного цветов.

– О! – только и сказала Николь. – Можно войти? – спросил он.

– Да-да, пожалуйста, – произнесла она ошеломленно. Она открыла перед ним тяжелую дверь, и, пока он перешагивал через порог, они посмотрели друг на друга.

– Вы еще лучше, чем мне показалось. Она улыбнулась этому комплименту, ее сердце забилось.

– А улыбка вас очень красит, – добавил он, ставя цветы и шампанское на покрытый стеклом стол. Он осмотрелся. В приемной, отделанной с трех сторон зеркалами, клиентов не было. Из рабочей комнаты, за бархатными занавесками, доносился шум швейных машин: там работали мастерицы экстра-класса, нанятые Николь, выполнявшие заказы, которые нужно будет отдать завтра утром. Близкое присутствие работниц слегка отвлекало их друг от друга.

– Очень элегантно, – сказал он, – и удобно. Когда я был юным и мои тетушки брали меня с собой в магазины женской одежды, я всегда чувствовал себя неловко. – Он вспомнил маленькие табуретки и хрупкие столики и сравнил их со стоящими в приемной добротными диванами и солидными столами белого цвета под стеклом, с большими пепельницами.

– Мужчины обычно так себя и чувствуют. Я специально решила создать у себя такую обстановку, чтобы она была удобна и для мужчин. Ведь они имеют большое значение в моем маленьком деле. Мужья, любовники, поклонники – те, кто платит по счетам… Я бы хотела, чтобы они чувствовали себя здесь свободно. – Пока она расставляла гвоздики во все вазы, которые удалось найти, Ким открыл бутылку шампанского. Пробка вылетела с легким хлопком, и он наполнил два бокала. Тост был готов заранее.

– За Францию, – сказал он.

– За Францию, – повторила она, и они чокнулись.

– За мир!

– За мир, – повторила она, и они снова выпили искристое вино.

– За любовь, – сказал он, глядя ей в глаза. Он заметил, что при определенном освещении ее топазовые глаза кажутся золотистыми. На этот раз она не повторила его слов, а покраснела и отвернулась.

– Ну, пойдемте, – сказал Ким, – Париж ждет нас! – Он взял два бокала, поддерживая их снизу, и еще одну бутылку, держа ее бережно, за горлышко, чтобы не нагреть, и направился к двери.

– А мы берем с собой бокалы? – спросил она удивленно. – И вино тоже?

– Естественно. Как же праздновать без шампанского? Во всяком случае, с сегодняшнего дня у нас будет такая традиция. Мы каждый день будем открывать по бутылке шампанского.

– А когда же у нас все кончится? – спросила она, удивленная непредсказуемостью американца.

– Никогда, – пообещал он, открывая перед ней дверь.

Париж ликовал. Улицы были полны счастливыми людьми: изо всех баров, кафе, окон доносились веселые голоса. Париж выглядел городом, выстоявшим после страшной смуты и теперь весело предвкушающим наслаждения мирной жизни.

Ким водил Николь в те места, которые он знал: в кафе «Динго», где они встретили Пикассо, страшно привлекательного со своей темной шевелюрой, сильным лицом и животным магнетизмом; в кафе «Клозери де Лилла», где Эзра Паунд заявил, что он пьян, но собирается пить дальше; на улицу Де-Флерс, где мисс Штейн и мисс Токла приветствовали Кима и, словно он их родной сын, наливали ему в рюмку мирабель и предлагали один деликатес за другим. И Николь водила Кима в те места, в которых она бывала: к Фуке, где были мороженые устрицы (Ким заказал еще десяток и, к удивлению Николь, все съел); к Максиму, где они не смогли заказать столик, но выпили в баре и где Николь, хотя она и не была завсегдатаем, хозяин принял хорошо благодаря ее шику, так как понимал важность присутствия элегантных женщин для успеха своего ресторана, и наконец, на частную вечеринку, устроенную русскими князьями, с которыми ее познакомил Кирилл.

Буфет ломился от закусок – икры, копченой рыбы, холодного и горячего мяса, дичи, картошки, свеклы, огурцов, капусты, баклажанов, салатов, фруктов, сдобы – все это напоминало об императорской России, прекратившей свое существование после штурма Зимнего дворца. Бутылки водки стояли ящиками. Николь сказала Киму, что здесь считается дурным тоном мало есть закусок и мало пить водки. Ким заявил, что не хочет обижать хозяйку, и стал есть все подряд и пить большое количество водки, не пьянея. Вечеринка была многолюдной и шумной, по-русски говорили больше, чем по-французски.

– У всех, кого мне представляли, есть титулы, – сказал Ким, когда они на минуту остались одни. – Этот князь, тот – граф, прямо как в романе Толстого.

– Титулы есть, но нет страны, нет корней. И прав больше нет. Я им не завидую. Они потеряли свое прошлое.

Пока Ким, на которого невольно произвела впечатление вся эта знать, хотел что-то ответить Николь, появилась хозяйка и представила еще одного гостя – весьма элегантного англичанина.

– Николь, это герцог Меллани. Он похвалил мою вечернюю пижаму и сказал, что хочет заказать такую же для своей жены. Я сказала, что могу сейчас же представить его модельеру.

Герцог, высокий блондин с синими глазами и нежной кожей, был очень привлекателен. В нем угадывался типичный англичанин, который играет в поло и крокет, посещает залы больших помещичьих домов и закрытых мужских клубов, владеет портретами Гейнсборо и бывает в королевских владениях в Аскоте. Он слегка наклонился и поцеловал Николь руку. Вежливые жесты у него выглядели чрезвычайно естественно, корректно и в то же время как-то интимно.

– Николь Редон, – сказал он, – рад с вами познакомиться. Вы очень талантливы.

– Спасибо, – ответила Николь, ни с того ни с сего почувствовав, что ей жаль, что герцог женат, хотя она сама не понимала, какая ей разница.

– А это… – она повернулась к Киму, чтобы представить его – Маккимскович, – сказал Ким, слегка поклонившись от пояса прежде, чем Николь успела договорить. – Профессор Федор Иванович Маккимскович.

– Профессор? – повторил герцог. По его тону нельзя было понять, что он подумал, но Николь показалось, что это произвело впечатление. – Чего?

– Я – авторитет в области пресноводной биологии, – стал разъяснять Ким. – Лягушки и головастики. Их жизненные циклы потрясающи. Они повторяют жизненные циклы людей, но в гораздо более короткие периоды. Будущее можно предсказать по жизненному циклу лягушки.

– В самом деле? – спросил герцог почти нараспев. – Какая-нибудь лягушка в вашей лаборатории уже превратилась в принца? – По тону этого вопроса Николь с приятным удивлением почувствовала, что герцогу она понравилась, а Ким это понял. Ким Хендрикс и герцог Меллани боролись за нее, и это было страшно приятно, как всегда, когда чувствуешь себя желанной.

– Я работаю в американской лаборатории, – ответил Ким. – А в американских лабораториях нет титулов. Мы очень демократичны.

– Несомненно, – ответил герцог без тени раздражения. Он повернулся к Николь.

– Мадемуазель, я пошлю свою жену к вам, приобрести одну из ваших прелестных пижам. Может быть, наши пути еще пересекутся. – Он вновь слегка поклонился и оставил Николь и Кима.

– Профессор Маккимскович! – сказала Николь. – Вы были ужасны.

– Я думаю, что с этой вечеринкой надо заканчивать, – решил Ким. – Давайте еще выпьем водки и поищем что-нибудь более демократичное.

Николь согласилась, и они ушли в тот момент, когда несколько гостей, накачавшись водкой, начали шумную пляску с саблями, обнажив настоящие клинки. Николь и Ким бродили по городу, рассказывали друг другу о себе. Ким с любовью говорил об отце и с обожанием о матери, которая умерла, когда ему было девять лет. Он рассказывал о своем детстве: о лете в штате Мен, о прелестях рыбалки, о пресноводной красной рыбе в озере Мусхед, о скольжении на каноэ по зеркальным водам Аллагаша. Рассказывал он и о теперешней работе журналиста, и о своей мечте стать известным писателем, о том, как он оставил колледж, чтобы добровольцем вступить в американские экспедиционные силы; но когда она спросила о его легкой хромоте, он ничего не ответил.

Николь рассказывала о том, что отец ее был настоящим джентльменом, жившим на фамильный доход, ни дня не работавшим: он был увлеченный спортом человек, научивший ее охотиться и ловить рыбу, и склонный к филантропии. Мать же ее была религиозной и строгой женщиной. Впервые, как Николь рассказывала Киму, талант модельера она обнаружила у себя, когда украшала шляпки матери вуалью и перьями, а подруги матери попросили ее сделать для них такие же. Рассказала о недовольстве родителей, когда собралась заняться торговлей, и о том, какое неодобрение она могла вызвать, открывая модный магазин в Биаритце, где они проводили сезон. Она рассказывала о своей мечте стать единственным модным художником в Париже, делающим современную одежду. До сих пор еще никто не создал одежды, подходящей для раскрепощенных войною женщин. Все известные модельеры – мужчины, созданных платьев они сами не носят, и поэтому не могут знать, что является для женщин важным в одежде.

Все, о чем они рассказывали, больше открывало их друг другу, шаг за шагом увеличивая доверие.

Но было и то, о чем они умолчали. Ким не рассказал о своей помолвке с Салли Кашман и о больших свадебных торжествах, намеченных на Рождество; о том, что уже разосланы приглашения. Николь не рассказала о Кирилле, который был ее любовником и лучшим другом и ссудил ее деньгами, чтобы начать дело в Биаритце, а потом и в Париже. Он писал ей из Америки о том, что не может дождаться конца войны, чтобы скорее вновь увидеться с ней. Слишком быстро развивались чувства Кима и Николь, чтобы рассказать обо всех личных подробностях.

В четыре утра они оказались в Халле на большом городском рынке, где уже шевелились торговцы, привезшие сюда свежие продукты со всех уголков Франции. Над чашками с луковым супом, в котором плавали полоски расплавленного сыра, они признались друг другу в том, чего оба не хотели – чтобы день закончился. Очарование, поразившее их этим утром, сохранялось, и они по-прежнему находились под обаянием друг друга. Они стали слишком близки, чтобы просто расстаться.

– Я живу в настоящей трущобе, – сказал Ким. – В гостинице около Меделина, мало чем отличающейся от Дома приезжих, мне неловко было бы вас туда пригласить.

– А я живу в Иль-сен-Луи, мы можем пойти туда прямо сейчас. – И они пошли по Парижу, над которым уже вставал рассвет. Они двигались порознь, не касаясь друг друга и изредка переговариваясь. Сначала они прошли по улице Де-Риволи, затем по правому берегу Сены, до перекрестка Луи-Филиппа около моста. Тут Николь невольно задрожала от холода, и Ким снял пиджак и набросил ей на плечи. Затем, словно движимые импульсом, которому трудно противостоять, они взялись за руки и так в молчании прошли до дома Николь на улице Де-Бретонвильер. Около двери ее квартиры они вдруг крепко обнялись и прижались друг к другу, дав волю чувствам, которые сдерживали целую ночь, и впервые поцеловались. Потом, оторвавшись друг от друга, ощущая вкус поцелуя на губах, они вошли в дом.

Из квартиры Николь, расположенной на третьем этаже, были видны вершины деревьев в саду, а позади них – река. Украшение квартиры – высокие окна с балконами – пропускали солнечный свет, отраженный от слегка игравших под лучами вод Сены. Жилая комната целый день была залита золотистым светом; на закате он становился абрикосовым, а позднее – темно-красным. Стены комнаты, покрытые блестящим кремовым лаком, усиливали красоту вечерней и утренней зари.

– Какой прекрасный вид, – сказал Ким. – Как будто плывешь в лодке прямо в центре города.

– Я сняла эту квартиру как раз из-за этого вида и обилия света, – подтвердила его слова Николь. – Я люблю солнечный свет, не могу без него жить. Мебель, конечно, немного портит комнату.

– Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.

– Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.

– Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.

– Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.

– Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.

– Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.

– Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.

– Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.

Позже, в теплой спальне, хранившей ее запах, Ким сказал:

– Со мной такого еще не случалось. Когда я впервые увидел тебя… ну, не знаю, как объяснить, что я почувствовал. Дыхание перехватило, сердце замерло, земля перестала вращаться.

Николь подумала: ведь то же самое было и со мной! Я как будто была поражена ударом грома. Не могла думать, не могла говорить, не могла глотать.

– Я боялся слишком торопить события, – продолжал Ким, – я думал, что ты пошлешь меня к черту или примешь за сумасшедшего. Но я знал, что нам надо поговорить и объясниться. У меня даже было такое чувство, что я уже знал тебя, хотя это, конечно, было невозможно, – он пытался выразить словами переполнявшие его чувства. – Я надеюсь, ты не подумала, что я бесцеремонный американец.

– Вовсе нет, – сказала Николь, улыбаясь своей приятной улыбкой. – Хотя, конечно, я обошлась бы без «боевого топора».

– Ты чувствуешь, что я покраснел? – Он прижал ее руку к своей щеке. – Мне до сих пор стыдно. Наверное, я вел себя ужасно. Тебе тоже так показалось?

– Ни на секунду, – запротестовала Николь, – совсем не ужасно. Я думаю, что ты… – Она помолчала, чтобы собраться с мыслями, не желая давать волю чувствам. Если она поддастся, она пропала. – Ну, конечно, с тобой…

– Со мной – что? – переспросил Ким, пытаясь узнать, что о нем думают, и понимая, что это простодушное желание комплимента ей приятно.

– Все о'кей! – произнесла она на французский манер любимое словечко янки. Тут они оба рассмеялись, перестав сопротивляться натиску удивительной страсти.

Билет на пароход был ему ненавистен. Не сказав о нем Николь, Ким пошел в контору пароходной компании, недалеко от Елисейских полей, и обменял его на второе декабря. Он дал себе столько времени, сколько позволила совесть. Он послал Салли и ее отцу одинаковые телеграммы: все очень хорошо, но работа его несколько задерживает. К сожалению, он пропустит День благодарения, однако до свадьбы остается еще много времени. С легким сердцем Ким приобрел три недели для встреч с Николь.

Каждый вечер в восемь часов он забирал ее из магазина. В это время Париж начинал жить ночной жизнью. Их окружали такси, огни, цветы, шумные кафе, дух легкости и веселья. По ночам Ким и Николь изучали город и наслаждались близостью друг друга, а днем занимались своими делами. Оба были талантливы, молоды, неопытны; они расцветали, очаровывая друг друга.

У Николь появилась масса новых идей. Верная своей любимой ткани, она разработала новые модели жакета и юбок: узкую и со складками. Вместе с блузкой эти предметы составляли полный комплект. Удобные, легкие в носке и без претензий, костюмы из джерси имели большой успех. А когда Николь подбила ватой костюм из джерси, чтобы сделать теплый, но легкий плащ, чуть ли не всем захотелось приобрести его перед наступающими холодами. Магазинчик Николь едва вмещал клиентов с заказами. За две недели, прошедшие после заключения мира, ее доходы почти удвоились.

Пока Николь конструировала одежду, Ким писал. Он позаимствовал у Николь одну идею. Она как-то сказала ему о своей работе.

– У меня есть правило: я оставляю в стороне все, на чем другие настаивают.

Эти слова поразили Кима. И он попытался применить это правило к собственным статьям, а также для того рассказа, который несколько раз уже переделывал. Он решил отказаться от того, на чем знакомые писатели, и он сам, обычно настаивали. Он стал избегать лирических описаний всяких там закатов и восходов, эмоциональной раскрашенности, красивого языка и высокопарной философии. Эпитеты ушли, остались только существительные и глаголы. Целыми днями он сидел в кафе над чашкой кофе или стаканом вина и обрабатывал свои рассказы до тех пор, пока в них не оставалось одно лишь действие и движение. Постепенно его произведения приобретали неповторимый стиль, как и модели Николь. Ким продолжал свой эксперимент с растущим интересом и романтическим волнением. Он уже привык к этому лихорадочному чувству. Ему не хотелось уезжать из Парижа, а тем более покидать Николь. Он так и не сказал ей о билете, который должен будет их разлучить. Он не хотел думать о том, что эта минута когда-нибудь наступит.

– Кто этот человек в «роллс-ройсе»? – спросил Ким в конце второй недели. Большая машина припарковалась к магазину Николь, когда Ким зашел за ней вечером.

– Ролан Ксавье, – ответила Николь. Она купалась в ванне, ее волосы были завязаны узлом на макушке, на плечах пузырилась вода. Лицо было красным от горячей воды и пара. – Я покупаю у него ткань, хотя не знаю зачем. Он назначает немыслимые цены.

– А кто такой Кирилл? – спросил Ким. В ванной был шезлонг, и Ким любил находиться здесь, когда она мылась и переодевалась.

– А ты откуда знаешь про Кирилла? – вопросом на вопрос ответила Николь, поняв, к чему он клонит.

– Княгиня, не помню какая, говорила о нем на вечере. Она сказала, что он уезжает из Америки, чтобы вернуться в Париж. Он что… – Ким помедлил, понимая, что, может быть, не стоит об этом спрашивать, – имеет для тебя какое-то значение?

– Да. Можно сказать, что имеет.

– А какое?

– Очень большое. Хотя это вряд ли твое дело. В конце концов, у меня была своя жизнь до того, как ты постучался в мою дверь.

– Конечно, ты права. – Ким помолчал, и Николь не могла угадать его настроения. – И герцог Меллани тобой заинтересовался, – произнес он наконец. Николь ничего не ответила, и тогда он продолжил: – Я чувствую, что у меня большие конкуренты.

Николь довольно долго молчала. Потом она сказала подчеркнуто строго:

– Их может и не быть. Если ты не хочешь.

Ким заинтересовал Николь своим особым поведением. Он вел себя так, как будто бы все возможно в этом мире, и это было для нее открытием. Может быть, дело заключалось в том, что он американец, а она европейка, но она всегда подразумевала существование в жизни известных границ и обязательств. В глубине души она была уверена, что когда-нибудь оставит свою мастерскую и выйдет замуж. Ее смелая мечта стать знаменитым модельером с собственным домом моделей вообще-то отчасти пугала ее. В конце концов, ни одна женщина не занималась этим в одиночку. Но то, что говорил Ким, вдохновляло ее и заставляло думать, что глупо бояться собственной мечты.

Удивительна была также его экстравагантность. Он ничего не делал наполовину. Он или совсем ничего не ел, или поглощал огромное количество еды, он мог вовсе не пить, но, сделав глоток, пил ночь напролет, любовью занимался так, как будто не мог ею насытиться. Когда он писал, то настолько уходил в работу, что ничего не слышал вокруг. Но если они разговаривали, ловил каждое ее слово, как будто, кроме нее, никого не существовало. Для Кима вещи были или прекрасными, или ужасными, притягательными или отвратительными: он не знал полутонов и оттенков. С Кимом ей приходилось выбирать что-то одно из целой Вселенной. С ним она могла чувствовать себя, кем хотела, и делать то, что ей хотелось.

– Не будет никакой конкуренции, Ким, – сказала она тихо и определенно. – Если тебе этого не хочется, достаточно лишь сказать об этом.

Настала очередь Кима замолчать. Она предлагала ему себя, и он хотел ее. Но он не был свободен. Он ничего не рассказал ей о Салли. Сначала было слишком рано, а потом их отношения круто изменились, и он уже не знал, как ей открыться. Кроме того, он никогда не забывал: то, что произошло у него с Николь – было приключением: он ведь так решил с самого начала и знал, что рано или поздно наступит горько-сладкий конец.

– Я никогда не предполагал, что… это… случится, – произнес Ким наконец. Он говорил медленно, осторожно, опасаясь слов о «любви», которые чуть было не произнес. Стоит их только сказать – возврата назад уже нет.

– Что значит – это? – пыталась подсказать Николь, думая, что облегчает его задачу. Она полюбила его, как только увидела. Но она никогда не сказала бы этого первая. Пусть он сам скажет. Она чувствовала, даже знала, что он колеблется, что он готов сказать ей, что любит ее. Вот сейчас он скажет ей эти слова, слова, которые она ждала. – Что ты имеешь в виду?

– Нас… – сказал Ким после долгого размышления. Ему так хотелось сказать «Я тебя люблю», но он силой заставил себя удержаться. Это не было бы правдой. Ведь любовь – это, кажется, то, что он чувствовал к Салли. Слова «Я тебя люблю» и должны были быть предназначены только для Салли.

– А что, «это» с нами было так ужасно? – спросила Николь. Она почувствовала такое острое разочарование от бесцветного слова «нас», словно ей причинили физическую боль. Она удивилась тому, что может говорить обычным тоном. – Ты говоришь так, как будто произошла трагедия.

– Нет, конечно, нет. Это прекрасно, – сказал Ким, прогоняя образ Салли из своей памяти. – Прекрасно!

Он взял полотенце и, когда Николь вылезла из ванны, укрыл им ее, целуя разгоряченное лицо, прежде чем взять ее на руки и отнести в спальню. И там, когда они занимались любовью, он почувствовал душой и сердцем, что это и есть любовь. Это было не то строгое чувство, которое он испытывал к Салли, а совсем другое – замечательное, магическое, сильное.

«Я люблю тебя», – думал он, глядя на нее. «Я люблю тебя» – эти слова бились в нем, ища выхода. Он повторял их, про себя, но не решался сказать вслух и, наконец, отказался произнести вовсе. Раз сказанные, они завлекут его в мучительные переживания, в которых он потеряет себя.

– О чем ты думаешь? – вдруг спросила Николь.

– Так, ни о чем, – ответил он.

Охватившие его чувства, страсть к Николь – все, что происходило с ним, вызывало бурную творческую активность. Ему гораздо больше нравились рассказы, которые он писал теперь, чем те, что были напечатаны прежде. И Ким, чувствуя вдохновение, решил писать новую повесть. Когда он стал следовать правилу Николь, сама работа писателя преобразилась для него. Раньше, когда он писал, он представлял себе, что люди будут говорить друг другу о написанном им, думал, какое впечатление это произведет; сейчас же он думал только о словах и о повествовании, словно растворившись в них. Он чувствовал, как он переживает за своих героев, огорчается, злится, волнуется, удивляется вместе с ними. Ким исчезал, превращаясь в мужчину, женщину, учителя, домохозяйку, ребенка, мужа, бизнесмена, художника, преступника, капитана. Он думал, что если будет продолжать в таком духе, то откроет в себе удивительные возможности для создания образов. Он был взволнован и мало спал ночами.

– Это должно хорошо повлиять на меня, – сказал он Николь. – То, что мы вместе.

– Ты сказал так, как будто полагаешь, что это могло бы и плохо повлиять.

– Я всегда думал, что роман… может отвлечь меня от работы, – объяснил Ким. Ему все же не хотелось произносить слово «любовь». – Я думал, что мне трудно будет мыслить, что я не смогу писать связно. Но все как раз наоборот. Я сейчас пишу лучше, чем когда-либо прежде.

– У тебя бывают странные мысли, – задумчиво проговорила Николь. Она знала Кима почти три недели. Они проводили вместе целые дни, не расставаясь и ночами. Интересно, что же теперь произойдет. Она думала о будущем, об их будущем… Она ждала, что же он скажет, какой будет его следующий шаг.

Поначалу Ким представлял себе момент их расставания горько-романтическим, болезненным прощанием. Потом он забыл об этом, отдавшись бесконечному «сегодня». Но так же, как он не мог владеть чувствами, он не владел и временем. И вот наступило тяжелое утро первого декабря. Ким был тих и погружен в себя. Ему не хотелось уезжать. Он ведь ни слова не говорил об этом Николь раньше, не хотел говорить и теперь. Судьба соединила их, а необходимость разлучает.

– Ты выглядишь таким несчастным, – сказала ему при встрече Николь.

Они шли знакомой дорогой от улицы Монтань до Иль-сен-Луи. Николь уже привыкла к твидовому пиджаку Кима, наброшенному ей на плечи. Ей нравилось ощущение тепла и уюта. Она чувствовала себя защищенной и близкой к нему даже тогда, когда они не соприкасались друг с другом.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего.

Николь уже хотела сказать, что не верит ему, но он опередил ее:

– Кое-что все же случилось. Мне нужно возвращаться домой, а я не хочу. Мне нужно уехать из Парижа. Отец ждет меня домой к Рождеству. У меня кончились деньги. Я ведь первый год работаю в «Сан». Я просто умолял их дать мне работу, и они наконец наняли меня.

Теперь мне нужно ехать, а я не хочу уезжать. Я не знаю, что со мной будет, когда я расстанусь с тобой.

– Расстанешься? – повторила Николь. Она была потрясена и едва понимала, что он говорил ей. – Когда?

– Завтра.

– Завтра? – Глаза Николь стали как будто невидящими.

– Да, – сказал Ким. Он вынул из кармана билет и показал ей.

– Так ты знал об этом с самого начала? Ты все это знал!

– Да. – Ким промолчал о Салли. Он чувствовал себя жалким и ничтожным.

– И ты ничего не сказал мне! Почему ты ничего не сказал? Ты ведь знал с самого начала, что «это» у «нас»… было только на время. То, что вы, американцы, называете приключением. Ты ведь мог сказать мне! Я могла бы защитить себя! Мне следовало это знать. Почему ты позволил мне мечтать о будущем? Ты завлек меня, а теперь покидаешь… Вот так… – Янтарные глаза Николь вернулись к жизни. Они сияли темно-золотистым светом, в них были боль и гнев. – Что же ты за человек?

– Я трус, – сказал Ким, пристыженный ее обвинениями и понимающий, что оправдания ему нет. – Я верил в чудо. Я убеждал себя, что, если не говорить об этом дне, он никогда не наступит.

– Твое приключение в Париже закончилось, и теперь ты возвращаешься домой, где хорошо и уютно и где тебя ждет семья! – Она отошла подальше, стараясь не смотреть на него. – Ты уедешь, а я окажусь одна. У тебя останутся свои воспоминания, а у меня свои, и мы больше никогда не увидимся! Не так ли?

– Не надо так говорить, – сказал Ким. Голос его хрипел, в нем звучали слезы. – Даже думать так не надо.

– А что я должна думать? – спросила Николь с гневом и презрением.

– Николь! – Голос его прозвучал неожиданно властно. Он обнял ее, она сопротивлялась. Он думал, что если он крепко держит ее в руках, то она никуда не уйдет. Он понял: найдя Николь, он нашел себя. Надо ехать домой. Надо поговорить с Салли, сказать ей, что перед их свадьбой он встретил другую, полюбил… даже больше.

– Я вернусь в Париж. Я вернусь к тебе. Клянусь… Утром следующего дня они оказались в Гар-дель-Эс.

Поезд должен был довезти Кима до Гавра, где его ждал пароход до Нью-Йорка. Кондуктор объявил отправление, локомотив запыхтел, засвистел, выпуская пар. У Кима и Николь уже не осталось времени. Не было у них и слов. В молчании, как приговоренный в ожидании казни, стоял Ким на ступеньках вагона, ожидая неизбежного расставания.

– Вот, возьми! – произнес он вдруг. Он быстро снял твидовый пиджак, еще хранивший запах ее духов, и набросил его на Николь. – Это как первая бутылка шампанского: залог!.. – сказал он. Поезд тронулся, остановился, опять дернулся.

– Это моя личная гарантия. Я вернусь в Париж, к тебе…

Поезд тронулся, теперь уже уверенно набирая скорость. Он уезжал, а она оставалась одна.

Неопределенности 1910 года окончились. Америка окунулась в величайшую и самую помпезную в истории пирушку.

Фрэнсис С. Фицджеральд.

Глава вторая

1

Салли Кашман была первой, кого заметил Ким, спускаясь по трапу «Белой звезды».

– Ким! Дорогой! – Салли восторженно замахала руками, и Ким помахал ей в ответ. На ней была бобровая шуба, на холодном декабрьском воздухе ее лицо порозовело. Несколько прядей волос выбились из-под шляпки и свободно развевались на ветру. Она выглядела гораздо моложе Кима, хотя он был старше ее всего на год, и казалась очень здоровой – типичной американкой с русыми волосами и глазами небесно-голубого цвета. Едва Ким увидел Салли, она снова стала для него реальной, и он понял, почему влюбился в нее. Все было не так-то просто.

Салли держала в руках газету, но находилась слишком далеко, чтобы Ким мог прочитать заголовок, на который она указывала. Его заинтересовало, что же случилось за те восемь дней, пока «Белая звезда» пересекала Атлантику.

– Хелло! – отозвался Ким, поскольку знал, что это нравилось ей, и поскольку это нравилось и ему, он любил почувствовать себя космополитом – на словах. – Хелло, Салли, мон амур!

– Добро пожаловать домой, Ким! – Рядом с Салли стоял Лэнсинг Хендрикс, отец Кима. Он был пожилым «вариантом» Кима: тот же рост и те же изящные пропорции; те же красивые голубые глаза и утонченные черты лица. Волосы Лэнсинга Хендрикса стали совершенно седыми, в то время как у Кима волосы были темно-русыми и летом на солнце они приобретали соломенный цвет; вокруг глаз старшего Хендрикса были привлекательные волевые морщины. Лэнсинг Хендрикс хорошо выглядел для своих лет, то же самое будет с Кимом. Лэнсинг гордился Кимом, а Ким очень любил своего отца; они были больше, чем отцом и сыном, – они были лучшими друзьями.

– Отец! Хелло, отец! – крикнул Ким. Как только он окажется наедине с отцом, он расскажет ему про Николь.

– Ким, смотри! – крикнула Салли и снова показала на газету. Он все равно находился еще слишком далеко, чтобы прочитать заголовок, к тому же его внимание отвлек таможенник, проводивший досмотр его багажа. Наконец, он закончил и разрешил Киму пройти. Через секунду Ким был уже в объятиях Салли.

– Время тянулось так медленно! Я думала, что ты никогда не вернешься! – сказала она, улыбаясь сквозь слезы. – Эти часы просто ползли… и смотри, что у нас есть для тебя!

Статья Кима о еврейской женщине из местечка Фосгес была на первой полосе. Первая полоса!

– «Сан» печатала твои репортажи из Парижа на первой полосе ежедневно! – сказал Лэнсинг. – Телефон звонил непрерывно. Каждая газета хочет взять тебя на работу – у тебя во всем этом городе куча предложений. – Лицо Лэнсинга выражало радость и гордость, которые усиливались, отражаясь от лица Салли.

– Мы так горды за тебя… – одновременно произнесли Салли и Лэнсинг, они повернулись сначала друг к другу, потом к Киму и рассмеялись от счастья и восхищения, – Мы так счастливы, что ты вернулся!

Обняв правой рукой Салли, а левой – своего отца, Ким направился к веренице свободных такси у тротуара, сзади носильщик нес его багаж. В правой руке Кима была газета «Сан», сложенная так, что видна была только статья Кима. Он крепче обнял Салли, и она прижалась к нему, расценивая это как особую интимную ласку. Ким же, думая о чем-то другом, приподнял правую руку, чтобы просто взглянуть на свою фамилию, напечатанную в газете. Слова, которые он написал в кафе Парижа, напечатаны! Значит, телефоны звонили! Значит, он может выбрать себе работу! И никто еще не знал о тех двух репортажах, которые он сочинил! Они лежали во внутреннем кармане его полушинели, аккуратно сложенные, вместе с письмами, написанными к Николь на борту «Белой звезды»; он отправит их отсюда, из Нью-Йорка.

Ким не мог оторвать глаз от своей фамилии и от своих слов, напечатанных шрифтом. Первая полоса! Второй раз за год он возвращался из Парижа в Нью-Йорк героем! Мир был у его ног! Не было ничего такого, чего он не смог бы сделать!

* * *

Лэнсинг Хендрикс попросил, чтобы его высадили из такси у Йельского клуба.

– Отвези Салли домой, – сказал Лэнсинг. Киму не терпелось встретиться с отцом с глазу на глаз. Рассказать ему о Николь, спросить его о том, что делать с Салли. – У меня здесь встреча с клиентом. Увидимся позже. Сегодня мы обедаем у Шерри. Черепашье мясо и фазан – все, что ты захочешь! Мы устроим специальное торжество!

Когда такси тронулось с места и поехало по Вандер-бильд-авеню, Салли бросилась в объятия Кима.

– Вот как я хотела поцеловать тебя, – сказала она, целуя его сильно и страстно.

Они начали заниматься любовью до того, как Ким уехал в Париж, и Салли, которая на людях вела себя очень сдержанно, научилась под нежным напором Кима быть страстной в интимной обстановке. Он немного забыл про это.

– Я скучала по тебе, очень скучала, – сказала Салли. – А ты скучал по мне так же, как я по тебе?

– Даже больше. – Ким на секунду задумался, на один какой-то миг, прежде чем дал Салли ответ – тот, который, он знал, она ожидала.

– Теперь нам не придется больше расставаться. Никогда, – сказала Салли. – Потерпи, и ты увидишь, какой у меня для тебя сюрприз!

– Как? Опять сюрприз! – Ким все еще не мог преодолеть волнения, глядя на свою фамилию на первой полосе. Даже страстные поцелуи и слова Салли не могли помешать ему бросать взгляд на эту сложенную газету. Ему просто не терпелось послать газетную вырезку Николь.

– Ты не думаешь, что сюрпризов для одного дня уже достаточно?

– Но именно ты говорил мне, что тебе всегда всего недоставало! – напомнила ему Салли. – А теперь поцелуй меня еще раз. Мне всегда не хватает твоих поцелуев.

В такси она целовала его, закрыв его рот своим и обнимая его.

– Я не могу дождаться, когда мы останемся наедине, – сказала она и почувствовала, как щеки ее слегка запылали; они оба поняли, что именно имелось в виду.

Салли Кашман приехала из Сен-Луиса навестить свою кузину Флору Уилсон весной 1918 года. Она собиралась побыть всего один день, а осталась на все лето. Причиной этого был Ким Хендрикс. В мае 1918 года, в тот же день, когда Салли приехала в Нью-Йорк, Ким, ковыляя, спустился по трапу транспортного корабля «Генерал Лемон», все еще чувствуя боль от раны, которую получил во Франции. Заместитель мэра встретил Кима букетом алых роз, а «Нью-Йорк Сан», в которой Ким работал посыльным, направила репортера и фотографа. Ким представлял собой колоритную фигуру: он опирался на палку из черного дерева, был одет в военную шинель с большими отворотами, опоясанную немецким военным ремнем с огромной серебряной пряжкой, а на шее у него висел бинокль. Всех заинтересовало его участие в смелом рейде на батарею орудий «Большая Берта», из которых немцы обстреливали Париж из леса Сен-Гобе. На следующий день на первой полосе «Сан» появились фотография и сопровождающая ее статья, в которой Кима называли «журналистом, человеком из Йеля и героем войны». Ким достаточно спокойно принял поздравления от своих друзей, но внутри себя он гордился тем, что газета сделала его героем.

В тот же вечер Ким и Салли Кашман встретились на танцах в «Никербокф-клубе». Ким «разбивал» Салли на каждом танце, хотя это и вызывало недоуменные взгляды у многих, а потом присоединился к группе, которая отправилась в «Дельмонико» на поздний ужин. Однажды ночью, когда Салли и Флора залезли в две одинаковые постели в бледно-желтой спальне Флоры в шикарном особняке Уилсонов на Вашингтон-сквере, Салли спросила:

– Ты помнишь Кима Хендрикса?

– Кто же его не помнит? – ответила Флора. – Он самый симпатичный мужчина в Нью-Йорке.

– Ну так вот, я собираюсь выйти за него замуж.

– Салли, как ты можешь так говорить? Ты же только что с ним познакомилась! – Решительное молчание Салли свидетельствовало о многом. – Ты это всерьез, да? – спросила Флора, пораженная своей обычно консервативной и «правильной» кузиной. – Ты это всерьез!

– Я не шучу, – сказала Салли и долго не могла заснуть, вспоминая то ощущение, которое она почувствовала, когда рука Кима Хендрикса коснулась ее руки.

Хотя Салли думала только о Мак Киме Хендриксе, она не оставляла светской жизни Нью-Йорка, состоящей из балов, обедов, ленчей, и наслаждалась слухами и нарядами. Ким, отец которого был адвокатом двух поколений семейства Уилсонов, посещал те же самые балы, обеды, ленчи и вечеринки, что и Салли, и хотя другие девушки, возможно, были симпатичнее, ни одна из них не нравилась ему так, как Салли: она относилась к его мечтам серьезно, она одобряла их и ободряла его точно так, как это делал его отец, она, в отличие от других девушек, старавшихся казаться интеллигентными и пресыщенными, никогда не скрывала своего восхищения им. Не удивительно, что за Кимом был записан последний танец перед перерывом, и они проводили вместе тихие антракты в освещенных свечами гостиных, на романтических лестницах, в оранжереях с цветами. Салли сделала все, чтобы понравиться ему, и всегда была готова встречаться, но не желала броситься ему в ноги. Она ни разу не позволила Киму проводить ее домой; другие поклонники сопровождали ее, приносили ей блюда и напитки из буфетов; возили на дневные воскресные концерты и вечерние мюзиклы по четвергам.

– Почему ты не позволяешь мне проводить тебя домой? – спросил Ким спустя пять недель после того, как они встретились. Они находились в дансинге отеля «Плаза».

– Сегодня ты можешь это сделать, – ответила Салли.

– Раньше ты не позволяла мне этого. А почему сейчас можно?

Салли изящно, загадочно и очаровательно пожала плечами. Она держала его на расстоянии уже достаточно долго.

Тем вечером, в гостиной дома Уилсонов, в котором слышалось лишь тиканье дедушкиных часов внизу в холле, а комната слегка освещалась газовыми лампами с Вашингтон-сквера, Салли разрешила Киму поцеловать себя. В ту ночь Ким и Салли стали близки.

Ким Хендрикс не походил на тех молодых мужчин, с которыми росла Салли, – молодых мужчин из Нью-Йорка или Сен-Луиса, чье будущее было спланировано с самого момента рождения уже тем обстоятельством, что их отцам принадлежали адвокатские конторы, брокерские фирмы, банки, через которые они были связаны сетями семейных уз. Ким был другой: он был героем войны, публиковавшимся журналистом, который хотел стать писателем; он называл ее «дорогая» по-французски; он приносил ей огромные букеты цветов, в то время как другие молодые люди приносили ей лишь маленькие букетики; он писал ей поэмы, в то время как другие мужчины предлагали коробку шоколада; он устроил для них полет над Манхэттеном на одномоторном биплане с открытой кабиной, в то время как другие ее поклонники были счастливы прокатить ее на взятой по случаю у отца «модели-Т». В разгар лета Ким сделал ей предложение: ни он, ни она не сомневались, каким будет ее ответ. В середине июля Ким поехал в Сен-Луис знакомиться с родителями Салли, те оказались не более стойкими к его обаянию, чем когда-то сама Салли. Его личная привлекательность и то, что он происходил из хорошей семьи, известной Уилсонам, оказались решающим для родителей Кашманов. Лэнсинг Хендрикс, чья единственная отговорка состояла в том, что Ким, возможно, был еще очень молод, чтобы жениться, полностью одобрил Салли, у которой, говорил он, было все для того, чтобы стать хорошей женой. Лэнсинг дал Салли обручальное алмазное кольцо своей матери, и пока его переделывали под палец Салли, та носила на цепочке кусочек металла, извлеченный из ноги Кима, как свидетельство их обязательства друг перед другом. В конце июля было официально объявлено о помолвке. Свадьба назначалась на Рождество 1918 года.

Пока мать Салли заказывала цветы, шампанское, музыкантов и угощение, а отец Салли шутливо жаловался на то, во сколько обойдется свадьба дочери, Ким и Салли были в Нью-Йорке, там, где они собирались жить после свадьбы и старались получше узнать друг друга. Как понял Ким, Салли была умной и чувствительной девушкой, однако старалась скрывать свои переживания. Ким, насколько поняла Салли, являл миру энергичное и уверенное лицо, но иногда он бывал в подавленном настроении и тогда отказывался выходить из дома или встречаться с кем-нибудь.

– Ты – единственный человек, кого я не прочь видеть в такой момент, – сказал Ким: одна из его статей была возвращена ему третий раз.

Ты можешь позволять мне видеть тебя любым, – сказала она. – Потому что я люблю тебя… всего.

– Я не стою этого. Я никогда ничего не достигну, – сказал Ким. Было три часа дня, а он все еще ходил в пижаме. Когда он хандрил, он отказывался даже бриться и одеваться.

– Не говори так! Ты сделаешь все, что захочешь – и даже больше!

– Ты действительно так думаешь? – спросил он.

– Я это знаю!

– Салли, Салли, – сказал он, обнимая девушку: ее поддержка была способна восстановить его веру в самого себя. – Я буду твоим вечным поклонником. Твоим рыцарем. Твоим покровителем. Твоим любовником. Твоим мужем. Обещаю тебе это.

– И я буду твоей любовницей, твоей женой… навсегда. Я обещаю.

Они скрепили свои обещания поцелуем, как скрепляли все свои обещания друг другу – обещания быть честными и искренними, чуткими и нежными. Была сотня обещаний, сотня поцелуев, и не было никакой причины полагать, что они не сдержат любое из них. Поцелуи возбудили у них желание близости. С самого начала это оказалось для них настолько естественным и правильным, что они не ощущали ни смущения, ни вины, ни стыда; это было так, будто земля, которая до этого находилась непонятно где, просто вернулась на свою орбиту. Когда все закончилось, Салли поцеловала его в колено, покрытое шрамами.

Это произошло в конце октября, как раз перед отъездом Кима в Париж, где он должен был сделать репортаж об ожидаемом объявлении перемирия. Сейчас же, в начале декабря, для Кима все изменилось. Салли заставила Кима закрыть глаза и ввела его в гостиную дома Уилсонов.

– Теперь можешь открыть глаза! – приказала она. В комнате буквой «П» стояли длинные столы, накрытые белыми скатертями. На них были разложены свадебные подарки, направленные по просьбе невесты не в Сен-Луис, а в Нью-Йорк. – Моя тетя Кристина из Бостона прислала серебряный соусник, а твой кузен и его жена – дюжину столовых тарелок! А вот взгляни: компаньон моего отца подарил нам серебряный канделябр прямо из Англии, из Шеффилда… – Салли продолжала перечислять подарки, лицо ее светилось счастьем. – Вот это трехъярусное блюдо – от двоюродной кузины, с которой я никогда не встречалась, а на этом столовом приборе сделана монограмма. – Салли взяла вилку и показала ее Киму. – МакКХ! Твоя монограмма! Наша монограмма.

– Это напоминает филиал магазина «Тиффани», – сказал Ким. Его слова прозвучали так странно, что заставили Салли отвлечься от впечатляющей коллекции подарков.

– Ким?

Его колени подогнулись, и, чтобы не упасть, он схватился за край стола, потянув за собой скатерть, угрожая стянуть ее совсем, а с ней – всю массу стоявших на ней подарков. Он не ответил ей. Его плечи болезненно обвисли, а голова упала на грудь, так что Салли не могла увидеть его лица.

– Ким? С тобой все в порядке?

Ким молчал. Он начал дрожать, его зубы стучали, а дыхание превратилось в конвульсивные вздохи. Он пойман в ловушку этими свадебными подарками, этим браком и будущим, которое, после пронзительных чувств, испытанных с Николь Редон в Париже, показалось ему безопасным и скучным. Он оказался в ловушке и не знал, как из' нее выбраться. С бесконечно спокойной, удаленной точки он наблюдал, как пол поплыл вверх, навстречу его лицу, а хрустальный стакан отскочил три раза от украшенного цветами ковра.

2

– Доктор говорит, что ты, по-видимому, чем-то заразился в Европе. От пищи или от воды, – сказала Салли – У тебя три дня была сильная горячка, и ты все время повторял: «подарки сделают это реальным… подарки сделают это реальным…» Что ты имел в виду?

– Эти подарки делают свадьбу реальностью, – сказал Ким. Он очень ясно вспомнил, о чем думал, когда потерял сознание.

– Свадьбу? – спросила Салли, почувствовав сейчас некоторое облегчение: горячка прошла и Ким был на пути к выздоровлению. – Ты имел в виду нашу свадьбу?

– Нашу свадьбу, – послушно повторил Ким. Он бредил два дня – два дня, которые он не мог вспомнить и которые всегда исчезали из его жизни. Он находился в своей комнате – в ней он жил еще тогда, когда был мальчиком. На стене – бело-голубой вымпел Йеля, а рядом фотографии кумиров Кима: капитана Эдди Рикен-бэкера, Карла Сандбурга, Теодора Драйзера, а также Вернона и Ирены Касл. Киму удалось вспомнить тот обморок и тот момент, как цветастый ковер поплыл ему навстречу. Когда его ранили в лесу Сен-Гобе, там была кровь и паника, и под ногами была французская земля, но ощущение было таким же: странное сочетание ужасающей беспомощности и обморочного больного удовольствия. Ему нужно запомнить это. Когда-нибудь он выразит эти ощущения в своей книге.

– Теперь тебе нужно хорошо есть и отдыхать, чтобы восстановить силы, – сказала Салли. Она находилась рядом с Кимом постоянно, прикладывая к его лбу холодные компрессы, помогая менять влажные от пота простыни, укрывая одеялами, когда он чувствовал озноб, и снимая их, когда у него начиналась лихорадка. Все время она выглядела милой, и в бессознательном состоянии Ким ощущал ее нежные пальцы и мягкий голос. – Доктор сказал, что этот грипп у тебя скоро пройдет. Тебе нужно быть хорошим пациентом и слушаться приказаний. Ты должен поправиться к нашей свадьбе. Ты должен насладиться каждой ее секундой.

– Я попытаюсь, – пообещал Ким, чувствуя себя слабым и опустошенным, и когда его веки, невыносимо тяжелые, закрылись, он не пытался этому противиться и легко позволил себе впасть в теплое, приятное состояние полудремы.

Он любил Николь… он любил и Салли, но по-другому. Если бы у него было время… если бы можно было перенести свадьбу… Ему нужно время, чтобы подумать, разобраться… он посоветуется с отцом… интересно, не пришли ли письма от Николь… и он вспомнил, что не отправил те, которые написал на борту «Белой звезды». Они по-прежнему должны лежать в кармане его шинели. Нужно отправить их… он так устал… ему так хочется спать…

* * *

– Как ты себя чувствуешь? – Это был голос отца.

– Лучше, – ответил Ким.

– Ты нас здорово напугал, – сказал Лэнсинг Хендрикс. Ему не нужно было говорить, что грипп мог привести к смертельному исходу, – мать Кима стала когда-то одной из жертв этой болезни.

– Извини, – сказал Ким. – Ты же знаешь, я это не специально. Для меня не было писем?

– Нет, – сказал его отец. – Но из всех нью-йоркских газет опять звонили, а Эс. Ай. Брэйс звонил два раза в день.

– Я не готов к свадьбе, отец, – выпалил разом Ким. – Она слишком скоро! Все случилось так быстро! Мне нужно еще время…

– Это означает, что ты напуган, – сказал Лэнсинг и с пониманием улыбнулся. – То же самое случается с каждым мужчиной. Ответственное решение, оно пугает любого. Если тебе от этого станет легче, то я могу сказать, как называется твое состояние: жениховский мандраж.

– Отец, это – совсем не мандраж, – заявил Ким. Он был очень бледен, но в дрожащем голосе появилась сила.

– За две недели до того, как я женился на твоей матери, я сказал ей, чтобы она вернула мое кольцо. Я сказал ей, что не люблю ее и что не могу жениться на ней. За три дня до свадьбы я снова успокоился. Ким, у нас была счастливая свадьба и счастливая жизнь. То же самое будет у тебя с Салли.

– Папа, здесь все сложнее. Я встретил другую женщину, – признался Ким. – Я люблю ее.

– Кого? – Отец моргнул от удивления. – Кого? Я не знал, что ты встречаешься с кем-то, кроме Салли.

– Это случилось в Париже. Я встретил эту женщину, и мы влюбились, – сказал Ким. – До тех пор пока я не встретил Николь, я, по существу, не знал, что такое любовь. Это – восхитительно! Она дала мне гораздо больше, о чем я думал и на что имел право рассчитывать, больше того, что я мог ожидать от женщины. Я не думал, что она существует где-нибудь. Это женщина из моего воображения. – Лэнсинг-старший слушал в молчании. Ким говорил страстно и в этот момент напоминал свою мать, Лэнсингу было больно его слушать. – Ты не веришь мне, да? Ты думаешь, что я сошел с ума? Да?

– Ким, подумай сам! Салли любит тебя, и ты любишь ее. Салли из того же крута, что и ты; она – американка; мы знаем семью Уилсонов на протяжении многих лет. А с этой Николь ты знаком всего две недели. Ты ведь ничего не знаешь о ней. Ким, это увлечение не должно вскружить тебе голову.

– Николь – это не увлечение! – Ким был в ярости оттого, что отец упростил его чувства. – Ты не понимаешь, что случилось со мной в Париже. Я не могу участвовать в этом цирке!

– Ким, я не хочу слышать подобные слова о свадьбе. – Сейчас Лэнсинг, который всегда был сдержаннее в своих эмоциях, чем его сын, показал свой гнев и нетерпеливость. – Твоя свадьба – это не цирк. Ты был болен и бредил. Это сказывается на твоем настроении. Выкинь эту Николь из головы. У многих мужчин бывают подобные флирты. Они малозначительны, – сказал его отец. – Твоя Николь – просто эпизод!

– Значит, ты не поможешь мне? – Ким был шокирован. Размолвки между ним и отцом случались очень редко.

Немногие мужчины распорядились бы своими собственными судьбами так, как это сделал Лэнсинг Хендрикс, После смерти матери Кима у него почти не было личной жизни; он отказывался от предложений привлекательных вдов, посвящал много времени своей адвокатской практике, а уик-энды и праздники – своему сыну, следя за тем, чтобы Ким имел то, что имели его ровесники: вечеринки по случаю дня рождения, уроки танца и верховой езды, хорошие частные школы и летние спортивные лагеря. Он помогал Киму готовить домашние уроки, выслушивал его проблемы и поддерживал его устремления. Он следил за тем, чтобы Ким, насколько это было возможно, вырос нормальным юношей, несмотря на то, что он потерял мать. Лэнсинг посвятил свою жизнь Киму. Ким знал и ценил это. Но это обстоятельство давало отцу право влиять на него. Открыто не послушаться своего отца, который делал для него все, было для Кима немыслимо.

– Нет, Ким. Я не собираюсь помогать тебе избежать брака, который идеален для тебя. Женись на Салли. Ты никогда не будешь жалеть об этом. Я обещаю тебе.

Ким почувствовал, что проиграл схватку. Но, отдавая себе отчет в том, что сражался не так отчаянно, как мог, подумал, что причиной тому было его собственное смятение. Неожиданно ему в голову пришла новая мысль:

– Папа, а у тебя когда-нибудь был роман?

– Нет, сынок, – сказал отец, мягко и немного грустно улыбнувшись. – У меня никогда не было романа. Твоя мать была единственной женщиной, которую я любил.

– Почему моя жизнь не может быть простой? – спросил Ким. – Зачем мне нужно было встретить Николь? Если бы я не встретил ее, все было бы так просто. Отец, я хочу, чтобы моя жизнь была такой же простой, как твоя.

– Жизнь не бывает простой, Ким, – сказал отец, признавая юношеское высокомерие и прощая его. – Она лишь такой кажется. А сейчас попробуй отдохнуть. Ты все еще выглядишь бледным.

Для Салли неделя перед свадьбой прошла в вечеринках, в примерках своего свадебного платья и получении подарков. Для Кима она оказалась заполненной поздравлениями, восхищением друзей, родственников и незнакомцев, которые узнали о нем из газеты. Две статьи, написанные в Париже, были сразу же куплены «Сатердей ивнинг пост», которая, помимо того что имела тираж более двух миллионов, публиковала также высококачественную беллетристику таких писателей, как Эдит Уортон и Ринг Ларднер. «Пост» также выразила желание посмотреть «все, что вы когда-либо написали». На этой же неделе Киму предложили работу в пяти газетах, и все эти комплименты и успех были действительно опьяняющими. Все это внимание, вся эта лесть смягчили боль и тоску Кима по Николь, и в какой-то самовлюбленной дымке волнений Ким смирился с приближающимся днем свадьбы.

За день до того, как ему, Салли и его отцу надо было уехать в Сен-Луис, Ким отправился навестить Эс. Ай. Брэйса.

– Сейчас, когда я сделал тебя знаменитостью, я думаю, ты стал очень дорогим, – сказал этот редактор тоном, который был на добрых два тона менее грубоватым, чем обычно. Газетный мир был слишком узок, и Эс. Ай. прекрасно знал, что после него репортажи Кима из Парижа опубликовали все газеты Нью-Йорка. – Насколько поднялись в цене твои услуги с тех пор, как ты вернулся из Парижа?

– Этим летом вы сказали, что будете платить мне двадцать долларов в неделю, – сказал Ким. То, что Эс. Ай. Брэйс сейчас оборонялся, доставляло Киму приятное удовольствие.

– Мне звонили из многих газет, – продолжил он. – «Джорнал», «Таймс»…

– «Геральд», «Кроникл», «Триб» и «Ньюс». Я знаю, знаю! – вмешался Эс. Ай., подняв руки в знак капитуляции, – Пожалуйста! Помни, что у меня язва, и просто скажи: сколько «Сан» должна платить тебе, чтобы ты остался у нас?

Трудно было поверить, что это был тот же самый человек, который позвонил Киму в мае, сразу же после того, как «Сан» поместила его фотографию и интервью.

– Я заплачу тебе сто долларов за эксклюзивный репортаж о рейде на батарею орудий, обстреливающих Париж. – Эс. Ай. говорил по телефону кратко и грубоватым голосом, даже не потратив время на обычные приветствия бывшему посыльному. – При условии, что он будет достаточно хорош для публикации.

– Я напишу его, и он вам понравится, – ответил тогда Ким. – Когда вы хотите получить его?

– Тогда же, когда мне нужно все остальное! Вчера! Вчера! – прокричал Эс. Ай. и бросил трубку.

Летом Ким подрабатывал в редакции «Сан», разнося копии, сигары и кофе, вдыхая запах газетной бумаги и неспокойную атмосферу в комнате новостей и восхищаясь главным редактором Эс. Ай. Брэйсом – ворчливым, выпивающим и жестоким (среди сотрудников этой газеты ходила легенда о том, что Эс. Ай. переехал свою любовницу, когда та приняла в качестве подарка автомобиль от другого поклонника, и оставил ее на тротуаре, истекающей кровью и просящей прощения). Конечная цель Кима заключалась в том, чтобы стать известным писателем, пока же он хотел стать журналистом. Он рассказал о своей мечте Эс. Ай., тот рассмеялся над ним, отхлебнул глоток виски из бутылки, всегда стоящей на его столе, и сообщил ему, что мальчики из высшего света не приживаются в суровом мире газетчиков. Но вместе с тем Эс. Ай. восхищался настойчивостью Кима, изредка брал его на ленч – ленч состоял из шести рюмок виски и сандвича с ветчиной в темном баре напротив здания, в котором размещалась редакция «Сан», – и знакомил его с печатниками, разносчиками, репортерами и агентами по рекламе, работающими в «Сан». Ему нравился Ким: он никому бы не признался, что был поражен социальным происхождением Кима; и в не меньшей мере удивлен, когда Ким вернулся с войны как один из героев того дневного рейда на батарею орудий, из которых немцы обстреливали Париж. Ким написал репортаж, назвав его «МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО Я ГЕРОЙ». Репортаж получился живым, увлекательным и в то же время достаточно сдержанным.

– Неплохо, – заметил Эс. Ай., после того как прочитал его, и тут же отправил в набор.

– Сейчас-то вы дадите мне работу? – спросил Ким. Он просил работу у Эс. Ай. с того самого первого лета, кода начал служить в «Сан».

– Жалованье начинающих репортеров – двадцать долларов в неделю, – сказал Эс. Ай, – Я хочу заключить с тобой сделку. Если ты сможешь вернуться в Париж ко дню перемирия и написать для меня лучшие репортажи из тех, что поступают из Европы, ты получишь работу. Мне нужны статьи, которые заставят людей смеяться и плакать. Мне нужны статьи, которые заставят их просить номера «Сан». Как думаешь, сможешь это сделать? – Ким уже собирался ответить, как Эс. Ай. жестом опередил его. – Я знаю, ты думаешь, что сможешь. Докажи это! И помни, что жалованье – двадцать долларов в неделю, Ни цента больше. Договорились?

– Договорились, – ответил Ким, и они ударили по рукам.

Опьяненный своим романом с Николь, чувствуя в себе силы, о которых раньше и не подозревал, Ким слал свои репортажи из Парижа, наполненные такими подробностями, которые интересовали читателей. Факты всегда соответствовали действительности, а сообщения были написаны как рассказы – с началом, серединой и концовкой, а не в традициях обычной журналистики типа кто-что-когда-где-почему. Они вызвали сенсацию, и Эс. Ай. распорядился поместить их на первой полосе.

– Да, я хотел, чтобы ты справился с этой работой, – сказал Эс. Ай. в декабре Киму, который был все еще слегка бледен после болезни гриппом, – но я не думал, что ты сделаешь это так успешно! Ты не слишком обольщайся, но ты хорош. Ты чертовски хорош. И ты стоишь столько, сколько сможешь заставить «Сан» заплатить тебе, – продолжил Эс. Ай., а его голубые глаза, смотревшие на него из-за очков в проволочной оправе, выражали восхищение. – Скажи мне плохие новости. – Он откинулся назад, со смирением ожидая астрономической суммы.

– Сэр, у нас с вами была договоренность, что если вам понравятся репортажи, которые я пришлю из Парижа, то я получу работу, начиная со следующего года, и жалованье будет двадцать долларов в неделю, – сказал Ким и сделал паузу, видя, как Эс. Ай. нервничает, ожидая услышать, какую же прибавку он собирается потребовать. – Сэр, что касается меня, то я начну работать с первого января 1919 года и надеюсь, что вы будете мне платить двадцать долларов в неделю.

– И только? – Эс. Ай. был ошеломлен. – И это все?

– Это все, что касается меня, – сказал Ким. – У нас ведь была договоренность. Договоренность есть договоренность.

Ким встал, пожал руку Эс. Ай. и попрощался, пожелав своему боссу приятного Рождества и счастливого Нового года.

Через час эту историю уже знал весь газетный мир Манхэттена. Фраза «договоренность есть договоренность» повторялась снова и снова с благоговением и изумлением, и ей предстояло стать частью легенды о Киме Хендриксе, которая представляла его непоколебимой цельной личностью.

К тому времени, когда Ким прибыл в Сен-Луис, он пришел к выводу, что женитьба на Салли будет правильным шагом. Он не сомневался в том, что Салли сделает все, чтобы ему жилось счастливо. Возбуждение, которое окружало его свадьбу и рождественские каникулы, продажа его репортажей в «Пост» и новая работа в редакции «Сан» – все это отодвинуло прошлое; Париж казался теперь очень далеким. Иногда он спрашивал себя, не является ли Николь и его отношения с ней просто плодом его воображения? Но потом он вспоминал шампанское и гвоздики, квартиру с видом на Сену и понимал, что все это было реальным. Горьковато-сладкая история любви, концовка которой была написана в начале. Он просто не знал, что эта боль будет такой сильной.

В канун Рождества отец Кима устроил для него мальчишник. Это была обильная пирушка со многими тостами и большим количеством шампанского. К тому времени, когда вечеринка закончилась, Ким был сильно пьян. Его отец помог ему добраться до его номера в отеле, раздел и уложил в постель.

– В день свадьбы у тебя будет ужасная головная боль, – сказал Лэнсинг. – Хотя я не одобряю этого, но понимаю, что сейчас многие молодые мужчины венчаются именно в таком состоянии. – После этих слов он тихо закрыл за собой дверь и пошел в свою комнату на первом этаже холла.

Находясь в темном гостиничном номере, в какой-то странной кровати, Ким не выдержал: алкоголь помог выпустить наружу сдерживаемые до поры чувства, – по его щекам потекли слезы, и скоро подушка от них стала мокрой. Салли будет ему хорошей женой, а он ей – хорошим мужем. Но он обманывал и себя, и ее. Он должен сейчас встать, должен отправиться в Париж, должен пойти к Николь…

Он не помнил, как заснул в ту ночь, и в день своей свадьбы у него жутко болела голова; Ким совсем не помнил пи о тех слезах, которые пролил этой ночью, ни о тех мыслях, которые у него были, пока он проливал слезы.

3

В январе Ким и Салли переехали в небольшую квартиру на Кармин-стрите в Гринвич-Виллидж, тогда же Ким начал работать в газете «Сан». Эс. Ай. назначил его ответственным за район Таймс-сквер. Он делал репортажи о пожарах и убийствах, скандалах и кражах; часами просиживал в участке, знакомясь с полицейскими и грабителями, и нашел естественное взаимопонимание с другими репортерами, перенимая их шутки, но не их цинизм. У Кима было романтическое отношение к написанному и печатному слову, и он был достаточно проницателен для того, чтобы не показывать этого тем мужчинам, которые, держа в одной руке бутылку виски, а в другой – трубку телефона, торопились рассказать какой-нибудь эпизод, сразу сообщая любое имя, дату и адрес. Он познакомился с мелкими воришками, крупными картежниками Бродвея владельцами магазинов, девочками, которые занимались древним ремеслом в отеле «Эндрю Хэмилтон».

В свободное время Ким много писал. В январе он закончил статью о реакции посетителей в одном из баров в Гринвич-Виллидж на ратификацию 18-й Поправки к Конституции, которая запрещала торговлю виски и вводила Сухой закон. В июле он сделал репортаж о торжественном открытии авиапочтового обслуживания между Нью-Йорком и Парижем. Когда закончился медовый месяц, дома его ждали три письма от Николь. Он собрал всю свою волю, чтобы сдержаться и не вскрыть их, и после того, как порвал письма на куски, почувствовал, что это было труднейшим испытанием его брака. Четвертого июля он написал свой первый спортивный репортаж, – Джек Демси нокаутировал Джесса Уилларда в третьем раунде из запланированного двенадцатираундового поединка. В августе он написал о забастовке актеров, которая привела к закрытию нью-йоркских театров, в ноябре – еще один спортивный репортаж: о том, как ВМС со счетом 6:0 выиграли у армии матч в поло.

Для Салли жизнь была восхитительным водоворотом, в центре которого находился Ким. Она никогда не знала, чего от него ожидать; один день не походил на другой. Иногда Ким приходил домой обедать, не сообщая заранее, когда он приедет и с кем; иногда он приводил неожиданных гостей – одного или дюжину; это мог быть судья, букмекер или девица из Зигфельда. Салли гордилась набором без конца расширявшихся меню, которые она придумывала, чтобы угощать постоянно менявшийся круг друзей и знакомых своего мужа. В какие-то вечера он звонил ей, в любое время – от пяти до полуночи, и просил ее встретиться с ним в баре на Третьей авеню, в шикарном гарлемском ресторане «Бар-Бе-Кю», в китайском ресторанчике на Мотт-стрите, в молочном ресторане на Эссекс-стрите. Жизнь с Кимом была сумасшедшей и прекрасной, и всякий раз, когда она становилась спокойной, Ким вновь ее взбалтывал. Жизнь представляла собой сплошной поток идей, знакомств и приключений. Салли обожала Кима: его босс считал, что он был лучшим молодым репортером, которого он когда-либо встречал. Для Кима прошедший год был полон любви и успеха. Все пришло к нему легко, без особых усилий. Но его всегда учили, что успех надо зарабатывать тяжелым трудом. Он решил бросить вызов. Он понял, что настало время написать роман, о котором он долго думал.

А потом погода испортилась.

Эрнест Хемингуэй

Глава третья

1

В начале года пошел поток писем от Кима. Длинные, более десяти страниц, они были воплощением его самого: яркие, страстные, выразительные, наполненные энергией, сильным желанием, фантазиями, мечтаниями и обещаниями. Они были драматичными и героическими, идеалистичными и романтическими. Ким исписывал страницы жирным полупечатным, полукурсивным почерком, испытывая нехватку места, но никогда не энергии. Его письма делали его осязаемым, они были излиянием его души. Все они были написаны на борту «Белой звезды» и отправлены из Нью-Йорка. Они прибыли в Париж в первую неделю 1919 года, пачками по шесть-семь штук, в течение трех дней подряд. После этого поток писем неожиданно прекратился.

Поначалу Николь винила в этом трансатлантическую почту. Потом подумала, что Ким, возможно, пересел на другой корабль, идущий в обратном направлении, – и это было бы очень похоже на него! – и сейчас возвращается к ней. Но неделя шла за неделей, а он не появлялся в Париже, и от него не пришло ни одного нового письма с объяснением, и Николь не знала, что и думать.

Иногда ей казалось, что он встретил кого-то еще и у него не хватило мужества сообщить ей. Однажды ей вдруг пришло в голову, что он смертельно болен и не в состоянии писать. Ей даже представлялось, что он мертв. Потом она передумала и снова решила, что он едет к ней. Потом, мысленно, она назвала его лжецом. Она боялась, что его письма потерялись на почте или что ее письма, по какой-то необъяснимой причине, так и не дошли до него, и он решил, что безразличен ей. Она измучилась, передумав все возможное.

Поток безумной страсти, и затем молчание. Николь по очереди испытывала обиду, гнев, смятение и волнение, надеясь, что на следующий день или уже через секунду он неожиданно появится перед ней. Она не могла понять, что случилось, и ей не у кого было спросить. Ее собственные письма, все до одного, остались без ответа.

2

Кирилл вернулся в Париж в феврале 1919 года, в марте открыл небольшой магазин, торговавший ювелирными изделиями. Не редкими и драгоценными камнями, а модными украшениями, сделанными из стеклоподобной пасты, – они были разработаны в стиле ювелирных украшений, которые Фаберже делал для двора русского царя– и в это время в Париже была мода на все русское. Парижане, изголодавшиеся после войны по красоте и искусству, упивались всем тем, чем могла гордиться Россия. Богато поставленные Дягилевым русские балеты с Нежинским и Павловой в главных ролях, романтическая музыка Римского-Корсакова и Чайковского сводили всех с ума, каждый вечер им рукоплескали восторженные толпы зрителей! Кирилл и Николь были не единственными, кто полагал, что его магазин будет иметь успех; это дало возможность Кириллу возобновить свои ухаживания за Николь.

Повзрослев, Кирилл стал еще привлекательнее, чем тогда, когда Николь впервые встретилась с ним в Биаритце в 1917 году. Биаритца, находившаяся в нейтральной зоне рядом с испанской границей, была вдали от сражений на Западном фронте. Это был фешенебельный курорт, идеальное место для флиртов, азартных игр и других веселых развлечений. Николь работала в магазине дамских шляп, прикрепляя плюмажи, большие куски вуали и ленты к заготовкам шляп, думая про себя, насколько нелепыми были эти предметы женского туалета и как абсурдно выглядели в них женщины. Лео Северин, производитель мыла и духов из Грасса, зашел однажды в этот магазин вместе со своей любовницей, чтобы купить ей несколько шляп. В этот момент хозяйки магазина, открывшей его на подарки своих поклонников, не было на месте, и клиента обслужила Николь; она представила ему счет и перепроверила дополнительный заказ, когда он поинтересовался этим. В разговоре Лео заметил в Николь нечто свежее и очаровательное, и очень скоро он стал встречаться с ней.

Именно в это время Николь сделала свой маленький наряд – из тех пыльников, которые одевала поверх своей одежды во время работы. Эти неприталенные халаты с аккуратно вставленными рукавами были очень удобны, позволяя ей свободно двигаться, и по этой причине они ей очень нравились. Больше она уже не носила зашнурованных платьев, обтягивающих талию, для которых требовалось неудобное и сковывавшее движения нижнее белье; она шила себе одежду па основе пыльника. Когда однажды она появилась в магазине в этой одежде с ниткой жемчуга и идеально подобранной к ее лицу простой соломенной шляпкой, то клиентки посчитали, что Николь выглядела очень модной; они попросили ее сделать им наряд, похожий на тот, который носила она. Николь выполнила несколько заказов, но скоро их стало так много, что у нее не хватало времени выполнять все поступавшие заказы, даже если бы она сидела все ночи напролет.

– Я уже сшила двадцать нарядов, и у меня еще тридцать семь заказов, – сказала она Лео. – Если бы у меня был собственный магазинчик, я думаю, дела пошли бы хорошо. У меня есть модель и есть заказы – нужны лишь деньги. Если бы вы одолжили мне их, я бы смогла открыть собственный магазин и стала бы менее зависимой от вас, – объясняла она. Лео был осторожен с деньгами, и Николь знала, что мысль о том, что ему придется меньше тратиться на нее, наверняка покажется ему привлекательной.

– Это обойдется достаточно дорого, – сказал он. – Это будет стоить мне… – Он долго делал в уме вычисления. Время от времени он преподносил Николь денежные подарки, достаточные, чтобы поддержать ее, но недостаточные для того, чтобы полностью отказаться от работы. Организовать для нее магазин обойдется ему дороже, чем все подарки, и для себя самого в этом Лео не видел никакого преимущества. Она ему нравилась, но он был очень привязан к своей нынешней любовнице и не был заинтересован в том, чтобы повышать значение Николь в своей жизни или увеличивать свои вложения в нее.

Николь услышала «нет» в голосе Лео до того, как он его произнес. Пока он объяснял свой отказ дать ей взаймы деньги, необходимые для аренды магазина, покупки тканей и выплаты жалованья помощнице, Николь уже думала о том, кто мог бы одолжить деньги, в которых ей отказал Лео.

Той ночью Николь пошла в казино одна. Не для того, чтобы играть. Она никогда не играла. Она была очень экономной с деньгами, потому что у нее было их немного и потому что все ее воспоминания были связаны с нищетой и лишениями. Она знала многих, присутствовавших в казино, – актрис и девушек из дансхолла, известных летчиков, богатых бизнесменов и их чопорных жен, аристократических бездельников, симпатичных жиголо с богатыми дамами определенного возраста, очаровательных куртизанок, изысканно одетых и усыпанных драгоценностями, чтобы демонстрировать богатство их поклонников. Стук костей, смех красивых женщин, низкие мужские голоса, возбужденные и интимные, музыка оркестра – атмосфера в казино была праздничной и веселой. Великий князь Кирилл, элегантный и симпатичный белый русский эмигрант, стоял у стола, за которым играли в «девятку», и делал ставки с огромным азартом, который проявился у него после первых признаков приближающейся революции и бегства из родового дворца в Санкт-Петербурге. Николь часто замечала его раньше, считая очень привлекательным: у него были карие глаза и нежный улыбающийся рот.

– Мадемуазель, идите сюда, – сказал Кирилл. – Вы несомненно принесете мне удачу, и я выиграю. – Кирилл говорил по-английски – на нем он говорил лучше всего, поскольку его родители настояли на том, чтобы этот маленький великий князь получил светское образование.

На третьем – детском – этаже итальянского дворца, стоявшего на берегу Невы, жили учителя-англичане и няни-англичанки, им было категорически запрещено разговаривать с ребенком на каком-либо другом языке, кроме английского. Результатом этого стала полная изоляция не только от других детей его возраста, но и от любого русского. Когда возникла угроза революции, Кирилл был одиноким и поэтому грустным и апатичным молодым человеком. Он не понимал революции и не проявлял к ней никакого интереса до тех пор, пока не понял, что она могла бы стать для него личным спасением. «Бежать, бежать, бежать», – были слова, которые он слышал чаще всего. С тетей, которая взяла с собой служанку, в чьи одежды и были зашиты бриллианты, они бежали в Швейцарию, куда заранее были отправлены большие суммы денег. Едва оставшись вне стен своего дворца, который для него был тюрьмой, Кирилл почувствовал себя свободным. Он мог приходить и уходить тогда, когда хотел; с помощью своего английского он мог разговаривать почти с любым. Этот грустный и апатичный юноша превратился в жизнерадостного человека. Кирилл бросил кость, и ему выпало нужное очко. Он сгреб к себе кучу фишек.

– Вот видите, вы принесли мне удачу! – воскликнул он, предлагая Николь горсть выигранных фишек.

– Благодарю, – сказала она по-английски. Николь достаточно хорошо говорила на этом языке благодаря общению с английскими и американскими офицерами, которые приезжали сюда в отпуск и заполняли улицы, кафе и танцевальные залы, а также благодаря английским клиентам магазина, в котором она работала. – Но я не смогу этого принять от вас.

– Но от шампанского, надеюсь, вы не откажетесь, – сказал Кирилл. Он заказал бутылку шампанского у одного из официантов, круживших поблизости. Николь наблюдала за тем, как Кирилл играл, потом они выпили свое шампанское и протанцевали до самого утра. За столом Кирилл с удовольствием ел яичницу-болтунью и вдруг спросил Николь:

– Почему вы никогда не разговаривали со мной раньше? Я видел вас почти каждый день в магазине дамских шляп и иногда встречал на пляже. Почему вы не решились заговорить со мной? Из-за вашего любовника?

– На самом деле, я не знаю почему, – ответила Николь. Частично это было из-за Лео – она чувствовала по отношению к нему некоторые обязательства. А кроме того, за пределами магазина она была очень застенчивой, всегда боялась того, что малейший промах сразу выявит, кем она была под своими модными нарядами и что скрывалось за ее улыбками – девушка без роду без племени. Эти слова принадлежали ее матери; Николь владело чувство неполноценности, казалось, что она никто и у нее ничего нет. – Возможно, что частично это было из-за Лео, – призналась она. – К тому же я застенчива.

– Вы не должны быть застенчивой, – сказал Кирилл. – Хотя я вас полностью понимаю. – Он рассказал Николь о той страшной застенчивости, которую испытывал сам, будучи ребенком, стеснявшимся своего титула и своей неспособности разговаривать на родном языке. – Между мной и остальными людьми была стена. Теперь эта стена рухнула, и я считаю себя свободным человеком. Вы должны извлечь урок из моего детства и избавиться от своей стеснительности.

– Конечно, вы правы. И я попытаюсь, хотя знаю, что это нелегко, – сказала Николь. Потребовались бы годы, прежде чем Николь смогла бы реально почувствовать какую-то уверенность в себе за пределами этого магазина, внутри которого, уверенная в своем вкусе и в своем умении, она была бы уверена и в самой себе. Так же как и Кирилл, Николь думала о своем собственном несчастном детстве. Эта ситуация была похожа на ту, которая была у Кирилла, – за исключением того, что их общественное положение было прямо противоположным. Он стеснялся своего благородного происхождения; она стеснялась отсутствия всякого происхождения. У него была богатая родословная, у нее не было даже отца. Странно, подумала она, что результат высокого социального положения и отсутствия всякого положения оказываются во многом одинаковым.

– Вы – молоды. Вы сможете измениться, – сказал Кирилл. – Придет время, когда вы даже не вспомните, что это такое – быть стеснительной.

Николь надеялась, что Кирилл был прав, но прямо сейчас она не могла этого представить. Потом Николь узнает, что Кирилл был восприимчив и эмоционален и как разительно он отличался от Лео, у которого деловой подход прослеживался во всем, включая любовные дела. Лишенный в детстве нормальной любви и обычных человеческих отношений, Кирилл чувствовал в Николь человека, который тоже сильно страдал в детстве.

Воспитанный для развлечений, Кирилл восхищался привязанностью Николь к своей работе и ее беспокойством в отношении денег, хотя и то, и другое она старалась скрыть. Когда же она упомянула о своей идее открыть магазин, то само это стремление произвело на Кирилла огромное впечатление. Не говоря ей ни слова, он взял алмазную брошь – одну из тех, которые покинули Россию в складках юбки тетиной служанки, и, вместо того чтобы подарить ее Николь, продал; он сделал ей подарок в виде франков, полученных за брошь. Николь отказалась от подарка, но взяла эти деньги в долг. Она арендовала небольшой магазинчик на улице Гардер, находившийся напротив казино. Теперь на белом навесе, над входом в магазин, черными прямыми буквами было написано ее имя. Женщинам нравились ее скромные, без претензий, наряды из джерси. Они были удобны, выгодно обрисовывали их фигуры, в них они чувствовали себя свободно, модно и, как им казалось, молодо. Их подруги восхищались и спрашивали, где можно купить такое. К концу второго месяца Николь начала выплачивать Кириллу долг из своих прибылей.

Лео казался раздосадованным, и в большей степени, видимо, тем, что не смог сделать хорошего вложения денег, чем потерей любовницы, по после нескольких сцен ревности по поводу ее нового романа с великим князем Лео отказался от своих притязаний на Николь. А Николь, которая могла быть вспыльчивой и любила поспорить, никогда не была мстительной и завистливой, так что после больших волнений, сопровождавших их разрыв, Николь и Лео стали поддерживать дружеские отношения и мило здоровались друг с другом, хотя все в Биаритце хорошо знали, что молодая модельерша и великий князь были любовниками и много времени проводили вместе.

* * *

Кирилл жил в большом шикарном номере в отеле «Мирамар». Стеклянные двери высотой от пола до потолка времен Третьей империи открывались на ослепительно белые балконы, за которыми искрилась голубая Атлантика. Но не этот эффектный вид и здоровый воздух притягивали Николь. Ее поразили туалетные комнаты Кирилла. Флаконы с жасмином, папоротником и табаком стояли рядами на его туалетных столиках. Николь попробовала их все и начала по-разному смешивать. Тем летом в Биаритце она была окружена постоянным душистым ароматом, по которому знакомые всегда определяли, что она находится где-то рядом.

Другим непреодолимым магнитом для Николь, помимо флаконов с духами, были шкафы Кирилла. Они были от пола до потолка на всех четырех стенах его туалетной комнаты. Там, в мешках из муслина, заполненных лавандой, висела его одежда, – лаванда не только защищала одежду от моли, но и придавала ей приятный запах. К тому же какая это была одежда! Парадные мундиры с золотыми галунами и пуговицами, со сверкающими кожаными ремнями и высокими стоячими воротниками. Роскошно расшитые халаты сочных сияющих цветов, с кушаками и свободными рукавами. Рубашки-косоворотки, застегивавшиеся сбоку, с красивыми застежками и рукавами, украшенными вышивкой. Николь часами примеривала их, и постепенно украшения в виде галунов, золотистых пуговиц и блузки в стиле «а-ля рюс» появились в ее магазине на улице Гардер. Когда сезон окончился, Кирилл решил отправиться в Нью-Йорк к неоднократно приглашавшим его «белым» русским, которые устроились там. Но сначала он проводил Николь в Париж. Преодолев страх, она решила открыть магазин в столице, предполагая создать в Париже то, что у нее было в Биаритце: модный магазин в модном районе.

Крайне щепетильная как со своими деньгами, так и с деньгами других, она не позволила Кириллу помочь ей и не воспользовалась предложенными ей деньгами. Вместо этого она каждый день ходила с агентом по недвижимости, осматривая магазины, пока, наконец, не нашла то, что хотела: цена была для нее подходящей.

Монтань, маленькая улочка в Восьмом квартале, находилась рядом с фешенебельными Елисейскими полями – шикарное место в самом центре Парижа. Николь договорилась об аренде первого этажа на срок два года и вписала в контракт возможность аренды еще трех этажей, которые в то время арендовали мастерская париков и магазин для новобрачных. Кирилл слабо разбирался в бизнесе, и его удивляло то, с каким вниманием Николь относилась к оформлению документов, и он был безумно горд, когда ее адвокат сказал ему после подписания контракта:

– Вы знаете, а у нее, несомненно, чутье на бизнес! Из уст французского юриста это был комплимент высшего порядка.

3

К сентябрю 1918 года Николь открыла отремонтированный и украшенный зеркалами свой магазин, а Кирилл отправился в Нью-Йорк. Николь, нервничавшая от дерзости своей затеи, не подозревала, что находилась абсолютно в нужном месте в нужное время.

В Париже, в последний год войны, все традиции были нарушены. Викторианская придворная стыдливость рухнула в результате громадных перемен, вызванных войной; светская жизнь была исключительно веселой и активной; моральные нормы были ослаблены. Париж был полон французских, английских, американских, австралийских, датских, канадских, бельгийских и североафриканских солдат, находившихся в отпуске, дипломатов, бизнесменов, снабжавших армии товарами, журналистов и искателей приключений, тех, кто разбогател на войне, и политиков, и женщин – женщин, плененных мужчинами, женщин, которые добровольно служили в «Красном Кресте» или водили санитарные машины, женщин, которые работали там, где до этого работали только мужчины, и женщин, которые с помощью мужчин достаточно легко делали карьеру. Находясь под постоянной угрозой обстрела, запуганные беженцами, рассказывавшими страшные истории, вдовами и ранеными, парижане осознавали, насколько коротка и хрупка была жизнь. Люди ценили жизнь и хотели насладиться ею полностью, а чтобы наслаждаться ею, женщинам, естественно, хотелось иметь новые наряды.

Пуаре, законодатель парижской моды, из патриотических побуждений обратил свои таланты на снаряжение армии, и без него конкурентоспособность парижской моды стала, казалось, чуть менее острой. Портнихи и закройщики – удивительно искусные «руки» Франции – остались без работы, и Николь могла взять к себе талантливых мастериц. Законы нарушались, в том числе и законы моды. Имея двух портных, создав свою модель из джерси – по высоким стандартам того времени, она даже не считалась одеждой – и придумав свою пижаму. Николь в своем магазинчике, состоявшем из демонстрационного зала, двух примерочных и одной пошивочной комнаты, продолжала дело, начатое в Биаритце.

Некоторые клиенты Николь из Биаритцы продолжали покупать ее наряды и в Париже, и Николь, будучи сама интересной женщиной, постаралась привлечь в свой магазин актрис, писательниц, художниц и получивших независимость работающих женщин. Поначалу всех их привлекали необычные наряды Николь. Наряды, в которых пуговицы выполняли свою обычную функцию (другие модельеры использовали пуговицы как украшение, а само застегивание рядов мелких крючков требовало помощи служанки); наряды, которые были действительно удобны. Как настаивала Николь, они были «логичными», хотя ни один из законодателей моды не обращал на них ни малейшего внимания.

Маргарет Берримэн, которая была нетрадиционной и здравомыслящей женщиной и корреспондентом американского журнала «Харперс базар», несомненно слышавшая об оригинальных моделях Николь, однажды зашла посмотреть их, заказала несколько моделей для себя – блузку из каша и фиолетовый вечерний халат.

Маргарет, которая была на десять лет старше Николь, являлась хорошим примером того, что французы называют «симпатичная дурнушка». Она была необычно высокой для женщины, почти под метр восемьдесят. У нее была невзрачная фигура: ни бюста, ни талии, ни бедер. Долговязая, как жирафа, она имела нос, напоминавший клюв ястреба. Ее серо-голубые глаза сидели глубоко, и над ними нависали темные густые брови. Ее муж Ройс, банкир, был связан с военным отделением министерства финансов. Маргарет, у которой не было детей, отказалась сидеть дома и поехала со своим мужем, когда его послали в Париж, там она стала работать на «Красный Крест», штаб-квартира которого размещалась в отеле «Криллон». Обладая необычным чувством стиля и будучи через отца знакома с редактором журнала «Харперс базар», Маргарет согласилась посылать в Нью-Йорк репортажи о парижской моде.

– Можете вы мне дать рисунок вашей модели из джерси? – спросила Маргарет у Николь после того, как стала ее клиенткой. – Я отправлю его в «Харперс базар».

– «Харперс базар»? – Николь никогда не слышала о таком издании.

– Это американский журнал мод, – объяснила Маргарет. – Если ваша модель поправится, они опубликуют ее.

– Я с удовольствием дам вам рисунок, – сказала Николь, которая любила работать непосредственно с тканью и редко рисовала.

– Я знаю одного молодого человека, который делает изумительные рисунки. Станислав Раковский, поляк. Я попрошу его нарисовать для вас.

– Замечательно! – воскликнула Маргарет с обычным для себя восторгом, когда обнаруживала что-то новое и стильное. – В ваших моделях что-то есть! У вас будет огромный успех! Вам всего лишь нужна реклама, и я сделаю для этого все, что смогу.

Николь поблагодарила ее, попросила Стаса сделать рисунок и, получив его через три дня, лично опустила в почтовый ящик квартиры четы Берримэн. И забыла об этом до октября 1918 года, когда он появился в журнале – за месяц до того, как в ее жизнь вошел Ким Хендрикс и перевернул эту жизнь.

4

К февралю 1919 года, когда Кирилл возвратился в Париж, Николь рассталась с надеждой, что Ким вернется. Обиженная его непонятным и неожиданным исчезновением, Николь все больше и больше привязывалась к Кириллу и уже вновь любила его нежность, надежность, открытое и очевидное восхищение ею и то, как он радовался каждому моменту жизни. В начале лета, когда погода стала жаркая, Николь вдруг решила коротко подстричься, чтобы соответствовать своим коротким юбкам, и именно Кирилл отрезал ее косу. И когда клиентки захотели такую же короткую, свободную, удобную прическу, Кирилл не удивился.

– Какая женщина не захочет быть похожей на тебя? – сказал он. Потом Николь пришла в голову мысль нанять манекенщицу для показа своих моделей. Кирилл не только поддержал ее, но даже предложил девушку, идеально подходившую для этого. В 1919 году женщины заказывали свои платья по рисункам или образцам, висевшим на манекенах.

– Это – бессмыслица, – говорила Николь. – Женщина не может ничего сказать о платье по рисунку. Нужно увидеть платье на живом человеке. Я замечаю, что клиенты часто заказывают то, что ношу я сама. Они говорят: сделайте мне такое, которое сейчас на вас. И это потому, что они видят, как оно будет выглядеть. Но я-то могу носить лишь одно платье в данный момент. И у меня пет времени переодеваться весь день. Если бы у меня была манекенщица, то она могла бы весь день менять наряды для показа клиентам.

– Как всегда, ты говоришь логично, – сказал Кирилл. – Ты знаешь, что у Стаса есть сестра? Она только что приехала из Польши и ищет работу…

– Сможешь познакомить меня с ней?

Кирилл привел Николь в квартиру Стаса на Левом Берегу. Она была непохожа ни на одну из квартир, которые Николь когда-либо видела, в ней не было стульев, стояла лишь очень низкая софа, покрытая пледом нейтрального цвета, напоминавшим первую модель Николь под названием каша. Был коктейль-бар из белого дерева с красивыми геометрическими линиями. Единственное «цветное» в этой комнате – персидский ковер в приглушенных оттенках синего и бежевого цветов. Николь подумала о том, что, если у нее когда-нибудь окажутся деньги на собственную квартиру, она попросит Стаса покрасить ее.

– Это моя сестра Хелена, – представил Стас. – Все называют ее Лалой.

– Вы только что из Польши? – спросила Николь. Кирилл уже рассказал ей историю Лалы: ее родителей у нее на глазах убили немцы, их собственность присвоили, деньги конфисковали. Лале удалось убежать сначала на парусной лодке, затем верхом на лошади, потом в крестьянских телегах, выдавая себя за немую, и когда она видела солдат, она с ужасом вспоминала истерзанные тела своих родителей.

– Это – ужасная история. В какое страшное время мы живем…

– Да, – сказала Лала, чей французский, благодаря польскому акценту, звучал экзотически привлекательно. – Мне повезло, что я жива.

– Я знаю, что вы ищете работу, – сказала Николь. – У меня есть предложение… возможно, оно вас заинтересует.

Лала, которая любила наряды, когда еще была маленькой девочкой, сказала, что идея Николь просто отличная, она готова начать работать хоть сейчас. Стройная и высокая, с рыжевато-коричневыми волосами, высокими скулами и зелеными глазами, Лала стала не только манекенщицей Николь, но и тем человеком, под которого она создавала свои модели. Николь всегда предпочитала черпать вдохновение от материала, от того, как он падал и двигался на фигуре. Прежде она примеряла, прикалывая и наметывая на себе; работать с материалом на другом человеке было не только гораздо легче, но и позволяло, по мнению Николь, улучшать свои модели, поскольку примерка модели на фигуре позволяла лучше видеть изделие целиком.

Лала и Николь по нескольку часов в день проводили вместе в пошивочной комнате Николь. Николь скалывала и распарывала, опускалась на колени, чтобы наметить шов, поднималась, чтобы примерить плечо, наклонялась, чтобы наметить шов, поднималась, чтобы примерить плечо, наклонялась, чтобы измерить талию, спину и перед. Николь была в постоянном движении, а Лала часами стояла неподвижной. Пока они работали, они обо всем болтали и скоро стали хорошими подругами. Николь рассказала Лале о своей растущей привязанности к Кириллу, – Лала была первым человеком, кому Николь сообщила, что она и Кирилл решили объявить о своей помолвке.

5

Николь и Кирилл хотели провести рождественские праздники на снятой ими вилле, находившейся в горах над Каннами. Они объявят о своей помолвке оттуда. Кирилл уехал раньше, закрыв свой магазин на улице Де-Риволи, в котором дела шли не очень удачно, – он не имел того ошеломляющего успеха, который ему предрекали. Почти никто уже не хотел носить стеклянные драгоценности – это считалось теперь вульгарным. Николь должна была встретиться с Кириллом в Каннах двадцать четвертого декабря. Праздничных заказов в магазин на улице Монтань поступило гораздо больше, чем ожидала Николь, ей не было смысла закрывать магазин рано, – обстоятельство, которое Кирилл понимал и страшно этим гордился.

Вечером двадцать третьего декабря Николь отправилась на званый обед к Маргарет и Ройсу Берримэн. Маргарет, проявившая к Николь большой интерес, задумала представить ее всем, кто сам из себя что-то представлял. Прекрасная гостиная супругов Берримэн, освещенная свечами и украшенная огромной пихтой, наполнявшей воздух особым ароматом, была заполнена очаровательными и роскошно одетыми людьми. Николь испытывала благоговейный трепет, болтая с баронессой Ротшильд, любимой клиенткой Пуаре; со свергнутой румынской королевой Марией, которая одевалась у Ланвина; с Магарани, одетой в платье из мулине, на которой, помимо повседневных бриллиантов в ушах, на шее, запястьях и пальцах, по этому торжественному праздничному случаю был одет широкий пояс, инкрустированный сапфирами, рубинами, алмазами и изумрудами. Никто, конечно же, из них, богатых аристократов, не одевался у Редон. Они предпочитали дорогие и изысканные наряды известных модельеров. Николь заинтересовало: появились бы они на улице Монтань, если бы она стала великой княгиней? Она была уверена, что рано или поздно они появятся там.

Эта приятная мысль настроила Николь на волнующее ожидание – как будущего успеха, так и романтических праздников на вилле в Каннах. Они с Кириллом будут вместе очень, очень счастливы – в этом она была уверена. Николь болтала и смеялась, достаточно молодая и достаточно новая для Парижа, она не расстраивалась оттого, что была в маленьком черном платье своего собственного фасона, украшенном «драгоценностями» из магазина Кирилла, – она чувствовала себя не менее привлекательной, чем любая миллионерша или аристократка в этой комнате. Комплименты, которые она получала, она ценила больше, чем бриллианты.

Обед был прерван прибытием курьера. Сначала он появился на квартире Николь на улице Сен-Луи, и консьержка направила его в дом Берримэна. Курьер отказался передать послание дворецкому дома Берримэна, и поэтому Николь сама подошла к двери. Поеживаясь от декабрьского ветра, она открыла письмо, и внутри у нее похолодело. Ей вряд ли нужно было читать все до конца, чтобы понять, что ее опасения подтвердились: Кирилл был мертв.

* * *

Подробности этого несчастного случая были опубликованы во французских газетах спустя два дня. На автомобиле «гранд корник» лопнула шина, в результате чего он съехал с дороги и упал в глубокий овраг. Кирилл был мертв; смерть, согласно сообщению каннской полиции, наступила мгновенно. Он ехал с виллы в Каннах и вез ящик с шампанским для вечеринки, которую планировал устроить, чтобы объявить о своей помолвке с Николь Редон, парижским модельером. Трагедия произошла в горах, и в газетных репортажах сообщалось, что, хотя автомобиль разбился, бутылки шампанского, находившиеся в деревянных ящиках, остались целы. Ни одна капля этого напитка не пропала.

Николь казалось, что для нее все было потеряно. В Кирилле она нашла того человека, кто хотел принадлежать ей и кому хотела принадлежать она. Она была так близка к трогательному счастью – оно отвернулось от нее. Это было несправедливо и жестоко, и она горько спрашивала себя: почему несчастье выбрало ее? Что она сделала такого, чтобы заслужить такое горе – потерять любимого человека и испытать такую боль?

Она еще находилась в шоке и отчаянии, едва способная работать, как спустя месяц после смерти Кирилла случилось следующее событие. Исполнители завещания Кирилла выслали Николь копию этого документа, поскольку в нем было названо ее имя. Кирилл оставил ей пять тысяч английских фунтов стерлингов, а также все вещи в его почти обанкротившемся магазинчике на улице Де-Риволи. Чисто механически выполняя необходимые действия, Николь закрыла его магазин и завернула «драгоценности» в небольшие мешочки из серой фланели. Не в силах рассматривать эти украшения и опасаясь пробудить несбывшиеся мечты и воспоминания, она положила эти мешочки в большие коробки для одежды и поставила их на самую верхнюю полку, убрав подальше от глаз.

Деньги Кирилла составили дня нее маленькое состояние. Они были первым капиталом, который Николь имела в своей жизни, и она, как всегда осторожная с деньгами, умело распоряжалась ими. Используя пять тысяч фунтов стерлингов, унаследованных от Кирилла, и ссуду, взятую у Ролана Ксавье, Николь, отбросив свои страхи, купила дом на Вандомской площади, напротив отеля «Риц». Агент по недвижимости показал ей это здание, когда она еще первый раз приехала в Париж из Биаритцы, и оно ей очень понравилось. Вандомская площадь была великолепным примером идеальных пропорций и архитектурного стиля семнадцатого века; в центре ее располагалась колонна, украшенная бронзой, которую сняли с тысячи двухсот пушек, захваченных в битве под Аустерлицем, а наверху стояла статуя императора Наполеона. Кроме того, наряду с улицей Па, она была тем местом, где обитали знаменитые ювелиры, парфюмеры и банкиры. Это был лучший адрес в Париже, Николь, сломленная смертью Кирилла, с горечью решила отбросить всякую мысль о замужестве и личном счастье; она похоронит себя в бизнесе, – это было все, что она имела, это было все, на что она могла рассчитывать.

Новое здание, купленное Николь, имело шесть этажей. Она полагала превратить первый этаж в демонстрационный зал и поставить там полдюжины примерочных. На следующем этаже она сделает большую пошивочную и собственный кабинет, – ее помещение на улице Монтань было уже слишком тесным, а клиенткам приходилось ждать в очереди, пока освободится одна из двух примерочных. Она продолжит сдавать квартиры на оставшихся этажах жильцам, которые уже занимали их, и доход от них использует, чтобы уменьшить свои ежемесячные платежи.

Николь потерпела неудачу в любви, но добьется успеха в бизнесе. Она будет стремиться воплотить свою мечту (Ким ведь ободрял ее, чтобы она не пугалась!): стать первой женщиной-модельером, возглавить собственный дом высокой моды, и покупка дома на Вандомской площади была первым крупным шагом в этом направлении. Ролан Ксавье уже помог ей и обещал помочь в будущем. Он не только одолжил ей достаточно денег, чтобы расплатиться за этот дом, но и обещал создать ткани специально для нее; если необходимо, он еще поможет ей капиталом, он предоставит такой щедрый кредит, что можно будет сделать и показать публике две большие сезонные коллекции – весеннюю и осеннюю. Николь прошла большой путь после 1917 года; Ролан был уверен, что она пойдет гораздо дальше.

* * *

После смерти Кирилла Николь целиком погрузилась в работу, используя ее как наркотик. Для каждой коллекции требовалось две сотни новых моделей. Николь обычно разрабатывала модель на ткани; из муслина вырезались куски и примеривались на Лале, а потом или отвергались, или дорабатывались. После этого, если Николь оказывалась удовлетворенной, она передавала сметанную модель начальнику пошивочного цеха, где на ней отмечались швы, вставки, клинья, украшения, детали крепления. Сделанная один раз и вручную, эта модель затем разделялась и использовалась в качестве выкройки для кроя предметов одежды, заказанных клиентами. Такая работа была медленной и трудоемкой; к концу дня спина, руки и плечи сильно ныли, но Николь была рада физической боли, предпочитая ее той внутренней, которая мучила ее после гибели Кирилла. Чудовищная сосредоточенность Николь на своей работе помогала проживать дни. Но по ночам, уставшая до изнеможения, она была не в силах сдерживать слезы. Она плакала в одиночку, и единственным ее утешением была печальная гордость от того, что она смогла выстоять.

В этот период она постоянно думала о Кирилле, всегда представляя себе, что он сейчас наблюдает за ней и одобряет то, что она делает. Она вела с ним бесконечные воображаемые споры, обсуждая каждый свой день. Николь думала о нем с таким постоянством, он был таким бессменным и верным невидимым компаньоном, что иногда она задавалась вопросом: все ли с ней в порядке? Лишь пачка писем и твидовый пиджак, все еще висевший в ее шкафу, доказывали ей, что те три недели были реальностью. Она иногда гадала: что же случилось с ним, но была слишком горда, увидев Фицджеральдов (миссис Фицджеральд была сейчас ее клиенткой), чтобы спросить: не знают ли они американского писателя по имени Ким Хендрикс.

Эй, салага, выше нос —

У тебя он в землю врос —

Ты моей девчонки не видал?

«Пять футов два дюйма, глаза голубые».

Глава четвертая

1

«Западный фронт» получился очень длинной книгой – Киму понадобился весь 1920 год и половина 1921 года, чтобы написать ее, работая по ночам и без выходных. В июне 1921 года он отослал рукопись Максвеллу Перкинсу в «Скрибнерс», так как Перкинс был редактором самой лучшей, по мнению Кима, книги, вышедшей в 1920 году, – «По ту сторону рая», которая, хотя и не походила на «Западный фронт», имела с ней кое-что общее: во-первых, она была современной и, во-вторых, написана таким же исключительно молодым писателем. Три недели спустя Ким получил письмо: «Скрибнерс» заинтересован в публикации романа, и Перкинс просил его зайти в офис для встречи с последующим ленчем.

Офис «Скрибнерса» располагался над одноименным книжным магазином на пересечении Сорок восьмой улицы и Пятой авеню и, как это Ким сразу понял, не соответствовал его описанию в романах Диккенса. Когда двери лифта распахнулись на третьем этаже, Ким увидел людей в очках с зелеными стеклами, взгромоздившихся на высокие деревянные стулья и сгорбившихся над толстыми гроссбухами. Он не удивился бы, увидев гусиные перья вместо ручек, и подумал, не был ли язык, которым он описывал батальные сцены, слишком авангардно-современным для такого издательства, как «Скрибнерс». Кабинет Перкинса находился на пятом этаже, и, в отличие от шумных комнат в редакциях газет, к которым привык Ким, атмосфера редакции Чарльза Скрибнера была выдержана в нарочито-благородном духе. С одной стороны, в них совершенно не ощущался запах табака и предательский аромат крепких напитков; с другой стороны – не было слышно обычной ругани и грубых шуток. До Кима доносился лишь стук печатающих машинок – по крайней мере, хоть это было позаимствовано «Скрибнерс» от двадцатого века – и нежные, деликатные голоса юных и исключительно миловидных девушек, работавших за ними.

Сам Максвелл Перкинс тоже был молодым человеком, почти ровесником Кима, с выразительным лицом, голубыми глазами и густыми волосами, зачесанными назад со лба. Единственным предметом обстановки кабинета, не считая стола Перкинса и двух кресел, была деревянная вешалка с висевшей на ней одинокой серой фетровой шляпой. Настоящее обиталище спартанца.

– «Западный фронт» – хороший роман. Очень хороший, – сказал Перкинс, заинтригованный мужественным, но вместе с тем каким-то беззащитным видом Кима. Прочитав «Западный фронт», он ожидал увидеть здорового, рослого парня со свирепым выражением лица.

– Во-первых, сюжет очень драматичный – читатель просто не сможет отложить книгу, раз взяв ее в руки. Во-вторых, все характеры вызывают интерес и сочувствие. И в-третьих, с литературной точки зрения сильное впечатление производит экономичность языка.

– Благодарю, – сказал Ким.

Наблюдения, сделанные Перкинсом, были очень проницательными. Ким провел много часов в поисках наиболее точного способа выражения своих мыслей. Он все еще продолжал использовать метод, позаимствованный у Николь Редон когда-то в Париже.

– Во всей рукописи нет ни одного лишнего слова, – продолжал Перкинс. – Это длинная и многохарактерная книга, но все же вам удалось не раздуть ее до невероятных размеров. Это большое достижение.

– Я всегда считал, что писатели-викторианцы разрушают хороший язык своими цветистыми, пышными описаниями, – отреагировал Ким. – Не говоря уже об их «изящном» уклонении от правды жизни.

Он старался поделикатнее коснуться тех проблем, которые обычно обсуждал более грубым языком.

Перкинс улыбнулся смущенно и вместе с тем обаятельно. Ким не мог с точностью расшифровать значение его улыбки.

– Эти викторианцы – вообще сборище ханжей, – проговорил редактор.

Ким кивнул. Теперь настала его очередь улыбнуться. Он решил, что после подобных комментариев Перкинса сложностей с цензурой не будет.

– Как насчет некоторых исправлений? Мне не хотелось бы навязывать свое мнение и вмешиваться в намерения писателя, – предложил Перкинс.

– Я приветствую замечания, особенно конструктивные. Мне хотелось бы выслушать их, – ответил Ким.

В конце концов, он считал себя профессионалом и не мог представить себе профессионального писателя, отказывающегося принять предложения, улучшающие его работу.

– Конечно, я не могу пообещать, что обязательно переделаю, но готов послушать.

– Я считаю, и другие редакторы согласны со мной, что длинная ретроспективная сцена о том, как герой охотится на птиц вместе со своим отцом, тормозит развитие сюжета. Сцена хороша, но находится прямо в начале книги. Если бы вы поместили ее дальше, это помогло бы читателю понять сложное, двойственное отношение героя к оружию и не затягивало бы повествование, – сказал Перкинс. – Вторая проблема – и здесь мы все опять пришли к единому мнению – состоит в переходах. Особенно переходы во времени…

– Они неуклюжи и слишком затянуты, – перебил Ким, не дожидаясь оценки Перкинса. Тот кивнул.

– Я знал, что они длинны и угловаты, но не мог придумать, как еще дать знать читателю о перемене места или времени.

– Вы могли бы воспользоваться собственной идеей и поступить так же, как вы поступили с прилагательными, – Тон Перкинса был неуверенным.

– Опустить переходы? – Такая мысль ни разу не пришла Киму за все часы, проведенные в поисках подходящих слов для скучных, но, очевидно, необходимых строк.

– Почему бы нет?

– Никогда не думал об этом! – взволнованно произнес Ким. – Мне всего лишь нужно будет пропустить несколько строчек. Пустое место и обозначит для читателя переход. Великолепная мысль! Спасибо вам!

– Ну, это же ваша мысль.

– Да, но она никогда бы не пришла мне в голову без вашей помощи! Вы не представляете, как я сражался с этими проклятыми переходами и все не мог сделать их подходящими. У меня прямо руки чешутся повычеркивать их.

– Хочу, однако, пояснить вам, что «Скрибнерс» хочет опубликовать «Западный фронт» независимо от того, внесете вы какие-нибудь изменения или нет. Не чувствуйте себя обязанным.

– Очень благородно с вашей стороны разъяснить мне это. Но я с вами согласен насчет переходов на все сто процентов. Что касается эпизода с охотой, я прочту его еще раз с учетом ваших пожеланий. Если я соглашусь, то буду счастлив разместить его дальше по ходу повествования. Больше всего я хочу, чтобы книга стала лучше. И я не заинтересован в конфликтах со своим издателем.

Тогда «Скрибнерс» станет вашим издателем?

– Определенно.

Предложение о переходах подкупило его, хотя он напомнил себе, что не особенно нуждался в этом.

– Я взял на себя смелость подготовить контракт, – сказал Перкинс. – Условия стандартные плюс аванс в размере пятисот долларов. Обычно мы не выплачиваем авансы, но на этот раз мы посчитали, что таким образом продемонстрируем, как высоко ценим «Западный фронт». Если вы подпишете контракт, я подготовлю чек к тому времени, когда закончится ленч.

Он протянул Киму контракт, скрепленный вместе с голубыми листочками, такими знакомыми Киму по адвокатской конторе его отца. К удивлению Перкинса, Ким откинулся на спинку кресла, вытащил очки в стальной оправе, напоминавшие военные окуляры, и принялся читать контракт. Пока он читал, Перкинс хранил молчание.

– Вы мудро поступили, что прочитали его, – сказал Перкинс, когда Ким поднял глаза. – Просто удивительно, сколько писателей не делают этого.

– Мой отец – адвокат. Меня воспитали так, чтобы я ничего не подписывал, предварительно не прочитав.

Ким подписал обе копии контракта, одну для «Скрибнерса» и одну для себя, и мужчины отправились в расположенный по соседству «Алгонкин», где Перкинс заказал столик.

Перкинс, выглядевший скромным человеком, тем не менее, оказалось, знал всех и каждого. Его поприветствовали Александр Вулкотт, бочкообразный, хитроумный, могущественный; Хейвуд Браун, ипохондрик, постоянно носивший с собой свою электрокардиограмму: Дороти Паркер, стройная, темноволосая, с быстрой речью и печальными глазами. За другим столиком он поздоровался с Илоной Вандерпоэль, знаменитым литературным агентом, сидевшей в одиночестве и поджидавшей партнера по ленчу. Он представил ей Кима, который никогда не встречался с ней прежде. У нее были пепельно-светлые волосы, и когда она сидела, было видно, какая она стройная и высокая. Когда она улыбнулась Киму, ее улыбка неожиданно напомнила ему Николь Редон. Николь! Его сердце замерло при мысли о ней. Странно, ведь между этими двумя женщинами было так мало общего; однако, когда они улыбались, их можно было принять за сестер.

– Как у Скотта, получается новая книга? – спросил Перкинс.

– Как я понимаю, идет очень хорошо, – ответила Илона. – В прошлом месяце он уехал в Европу. Честно говоря, – она взглянула на Кима, – я удивлена, что в Нью-Йорке остался кто-то из писателей. Они все уехали в Париж. Кажется, там они находят источник для вдохновения.

– Я ничем не отличаюсь от них, – ответил Ким. – Действие моего романа происходит большей частью во Франции.

– Видите? – сказала Илона Перкинсу. – Что я вам говорила?

В этот момент появился ее партнер по ленчу, и Перкинс с Кимом проследовали к столику в самом дальнем углу – постоянному столику Перкинса. Заказав напитки, Ким рассказал Перкинсу газетные сплетни, парижские сплетни и сплетни Эс. Ай. Брэйса. Он рассказал, откуда взял факты, описанные в «Западном фронте», и о заметках, которые он сделал уже для очередного романа с приблизительным названием «Дело чести».

Ленч прошел с большим успехом: Ким говорил, Перкинс слушал, каждый из мужчин делал то, что больше предпочитал. Ко времени их возвращения в офис чек был готов, а между Кимом и Перкинсом установились хорошие отношения. В Перкинсе Ким видел умного и проницательного редактора, которому понравилась его работа и его намерение: быть одновременно и любимцем публики и художником слова. Перкинс, в свою очередь, думал, что Ким обладал тем, что кинематографисты называют «оно» – широкой, больше чем жизнь, натурой. Ким был редким человеком – он умел нравиться и мужчинам и женщинам одновременно. Это качество поможет ему продать много книг.

– То слово, которое вы употребили, – произнес Перкинс в тот момент, когда Ким собирался покинуть его офис. – Мы не будем печатать его.

– Какое слово?

– Ким, вы современный человек, у вас современные друзья, но не все люди, которые будут читать вашу книгу, придерживаются таких же либеральных взглядов, как вы. Мы собираемся выбросить его.

– Его? Какое слово? – Голубые глаза Кима озорно блестели. – Что выбросить?

– Ну, вы знаете, – Перкинс был уроженцем Новой Англии и всегда густо краснел. – Это – Соединенные Штаты. Мы не можем печатать такие слова… как…

– Какие слова? О чем вы говорите?

– Слово из четырех букв, – нехотя произнес Перкинс. – Начинается с шестой буквы алфавита.

– А, В, С, D, Е, F… – сосчитал Ким по пальцам. – Четыре буквы? Погодите… From, Four, Fine, Foul, Farm, Fern, Furl, Fort,[1] – он понизил голос, глядя при этом на редактора с видом загадочного смущения.

– Вы знаете, – спокойно сказал Перкинс. – Все знают, просто не употребляют его.

Перкинс пододвинул к себе настольный календарь, написал одно слово и подтолкнул календарь к Киму.

– Ах! – сказал Ким. – Наконец-то все прояснилось – Fuck![2]

Перкинс поморщился, когда голос Кима прогремел на всю комнату.

– Fuck!

– Только не за счет времени компании! – воскликнул другой редактор, случайно проходивший мимо кабинета Перкинса и заглянувший внутрь.

– У Чарли Скрибнера существуют очень строгие правила на этот счет.

Прошло несколько недель в переговорах, которые смущали Перкинса и забавляли Кима, прежде чем компромисс был достигнут. Слово, по настоянию Кима, останется. Однако по настоянию уже «Чарльза Скрибнера и сыновей» оно получит новое написание – Phug.[3] Ким любил повторять:

– Эти переговоры были такими же сложными, как при подписании Версальского мирного договора.

И эта фраза вошла в рассказ «Договор есть договор», чтобы стать частью легенды, уже формировавшейся вокруг Кима Хендрикса.

2

Было около пяти, когда Ким пришел домой, неся свой чек и свой контракт и помахивая бутылкой настоящего французского шампанского, купленной у местного бутлегера,[4] обрабатывающего люксы в «Уолдорф-Астория». За ним, словно на буксире, шел Гюс Леггетт – он случайно столкнулся с Кимом в фойе «Уолдорфа». Гюс находился в Нью-Йорке по делам; со своей стороны, Ким поделился с Гюсом хорошими новостями и пригласил вместе отметить радостное событие.

– Посмотри, что у меня есть! – возбужденно воскликнул Ким, входя в квартиру. Салли только что вернулась из магазина и разгружала на кухне пакеты со свежей зеленью из соседней итальянской лавки.

– Чек, контракт, шампанское или друг? – поинтересовалась Салли, но тут Ким крепко обнял ее и страстно поцеловал, словно они были одни, потом он представил Гюса.

– Все, все, что угодно! Выбирай! Салли, Перкинс – гений! И твой муж тоже! Бог мой, у нас столько поводов для торжества! Они даже выплатили мне аванс! У нас будет пирушка на пятьсот долларов!

Слушая, как Ким болтает, Салли радостно подумала, что Ким не знает еще одного повода. Пока Ким сидел в «Алгонкине», Салли посетила своего гинеколога доктора Ардена, который подтвердил ее догадки: у них будет ребенок. Ей очень хотелось рассказать об этом Киму, но сейчас, когда Гюс был здесь, а Ким – на седьмом небе от восторга новым редактором и жутко оптимистичных перспектив «Западного фронта», она не могла этого сделать.

Ким откупорил шампанское, – пена и брызги полетели в разные стороны, и первый бокал за «Западный фронт» был выпит на кухне стоя. Меньше чем за час они втроем прикончили бутылку. Ким и Гюс переключились на джин, намешанный прямо в ванной, в то время как Салли пошла переодеваться для торжества, которое грозило продлиться всю ночь. Ким поклялся, что он не вернется домой, пока не будет потрачен последний цент из его пятисот долларов.

Они начали с сомнительного бара неподалеку от редакции газеты «Сан», где Ким знал всех и пригласил выпить присутствующих. Потом они посетили закусочную на Пятьдесят второй улице, где Ким неожиданно встретил знакомого преуспевающего гангстера, по кличке «Бриллиантовый», Даймонда Легса, который присоединился к их компании по просьбе Кима. Но после восьми они отправились в «Плазу», где Ким заказал каждому ужин и по бутылке шампанского.

– Такими темпами тебе не надолго хватит пятисот долларов, – сказала Салли, наслаждавшаяся экстравагантными выходками Кима.

– А их и не должно хватать. Деньги нужно тратить.

– Нью-Йорк – большой город, – сказал Гюс, когда принесли еду и они приступили к ужину. – Но теперь, раз уж ты стал писателем, тебе необходимо бросить его и отправиться в Париж. Жизнь там дешевая и приятная. Парижане никогда не слышали о Запрете. Девушки – потрясающие, – прости меня, Салли, – и если ты – литератор, то это просто центр Вселенной.

– Да, мне бы там понравилось! – сказал Ким. – Скажу тебе вот что: Эс. Ай. был прав насчет репортеров. Если заниматься репортажами слишком долго, они все становятся похожими один на другой. Разница только в именах и датах. Что скажешь, Сал? Париж?

Эти слова вырвались у него бессознательно. Как только он произнес это импульсивное приглашение, он вспомнил о Николь и нервно отогнал от себя эту мысль.

– Это моя мечта, – ответила Салли. У нее перед глазами встала картина: их ребенок – их ребенок! – гуляющий в Буа.

– Это похоже на сказку.

– У нас достаточно денег, чтобы поехать туда, – сказал Ким, пытаясь отогнать образ Николь Редон, продолжающий возникать у него в голове. – Но я не знаю, хватит ли у нас денег жить там. Если мы поедем, я не хочу искать другую работу.

– Если тебе нужны деньги, можешь рассчитывать на меня, – сказал Даймонд. Он был очень хорошо одет – от «Брукс и бразерс» – и хорошо и правильно говорил. Он мог сойти за выпускника колледжа. Ким ему нравился, он вызывал у него восхищение. Он считал Кима Хендрикса настоящим джентльменом. Ким всегда платил по очереди за выпивку, никогда не напивался вдрызг, никогда не ругался грязными словами и был женатым человеком без связей на стороне. Он избегал всех «девочек» – и шлюх, берущих по два доллара за ночь, и светских путан, отдающихся за просто так.

– Без процентов. Просто назови сумму.

Ким благодарно кивнул. Он знал, что Даймонд говорит искренне. Он был хозяином своего слова.

– Мы также можем использовать мои сбережения, – предложила Салли. У нее были небольшие сбережения в банке, оставленные ей дедом, который ежегодно клал на ее счет две с половиной тысячи долларов, – сумма была достаточной, чтобы при правильном распределении обеспечить скромную жизнь в Париже для двоих.

– Мне не хотелось бы оказаться на иждивении своей жены, – сказал Ким. – Жилье и пищу обязан обеспечить муж. По крайней мере, меня так воспитали.

– Это не беспокоит Эрни Хемингуэя. Они живут на сбережения Хедли. Но не думаю, что у Кима будут такие проблемы, – сказал Гюс– Я помогу тебе встать на ноги. Для начала я куплю права издания «Западного фронта» во Франции за двести пятьдесят долларов авансом плюс положенный авторский гонорар. Как насчет этого, Ким?

Все повернулись к Киму. Авансы были редкостью, а уж на иностранные права – и вовсе неслыханным делом.

– Ну как я могу отказаться? – удивился Ким. Единственный его интерес к деньгам заключался в том, как потратить их, а теперь, казалось, деньги будут падать прямо с неба. Он обнаружил, что это приятное ощущение.

– Тогда договорились? – Гюс протянул руку.

– Договорились, – ответил Ким, и они обменялись рукопожатием.

– Официант, еще шампанского! – заказал Ким.

Празднование продолжалось. Они обошли еще писательский бар на Мак-Дугал, где все знали Кима и уже слышали новости о «Западном фронте» и где зависть была более сильной, чем самогон бутлегера; забегаловку на Восьмой авеню, где роли девочек исполняли мальчики; ирландский бар на Третьей авеню. В какой-то момент они вернулись назад, в «Плазу», где Ким радостно истратил остатки денег. Он объявил, что теперь он банкрот и голодает.

– Наконец-то я чувствую себя настоящим писателем, – сказал он.

Даймонд настоял на передаче роли хозяина ему и отвел их в одно известное местечко в «Маленькой Италии», где заказал огромные тарелки со спагетти и приправой из чеснока и оливкового масла.

– Абсолютная гарантия, что у вас не будет похмелья, – сказал он, посыпая спагетти свеженатертым острым сыром и крупномолотым черным перцем из деревянной перечницы. Владелец ресторана прислал тяжелые бутылки великолепного красного вина, которое его отец делал из собственного винограда, растущего в саду на Милберри-стрите, позади его апартаментов. Все ели, пили и говорили о Париже и писателях, о том, как действуют эти акулы-кредиторы, о немыслимо коротких юбках, которые девушки носили с закатанными чулками и коротко остриженными волосами; о негритянском джазе, о флягах на поясе у юнцов из колледжа, которые они таскали с собою в открытую, и об огромном крутом вышибале из забегаловки с нижней Пятой авеню, который принадлежал к какой-то фундаменталистской секте и в те моменты, когда не читал Библию, использовал свои кулаки для усмирения недисциплинированных клиентов. Салли все это завороженно слушала. С Кимом она всегда чувствовала себя в гуще событий, к тому же главный сюрприз она ему еще не преподнесла! Она решила, что, как только родится ребенок, они поедут в Париж. Жизнь казалась более прекрасной, чем она могла себе представить, когда выходила замуж. Казалось, это было так давно!

– Ты – не единственный в семье, у кого есть волнующие новости, – сказала Салли Киму на следующий день. Они проспали до двух часов дня и теперь, перед уходом Кима в редакцию «Сан», ели яичницу с беконом.

– Вчера я видела доктора Ардена. Ким, у нас будет ребенок!

– Ребенок? – Ким, казалось, был потрясен. Прошло некоторое время, прежде чем он осознал, что чувствует себя одновременно взволнованным и пойманным. Странно, думал он, как можно испытывать такие два противоположных чувства одновременно. Это напомнило ему о тех двух случаях, когда он лишился сознания: один раз – в Сен-Гобе Форест и другой – в доме Уилсонов на Вашингтон-сквере. Эти нахлынувшие чувства мешали ему сосредоточиться. В оцепенении Ким спросил:

– Ты уверена?

– Конечно, уверена. Я уже подозревала это, а доктор Арден подтвердил мои догадки. Разве ты не счастлив? – Глаза Салли сияли от возбуждения. – Разве ты не рад?

– Я думал, ты пользуешься колпачком, – сказал Ким, еще не оправившись от шока. Когда они только поженились, Салли пожелала предохраняться от беременности. Их совместная жизнь была такой свободной, такой независимой, такой волнующей и непредсказуемой, что Салли хотела насладиться ею прежде, чем родить ребенка. Ким бурно протестовал против всего, что противоречило природе, называя это не только неестественным, но и извращенческим. Он сказал Салли, что она будет играть с судьбой, а ни у кого нет на это права. Но Салли неожиданно проявила настойчивость и посетила доктора Ардена, который помог подобрать ей размер колпачка. Ким по-прежнему протестовал, и после нескольких дней споров они наконец пришли к соглашению: Салли могла пользоваться своим колпачком тайно, чтобы Ким ничего об этом не знал. Но страстные возражения и рассудительные аргументы Кима оказали свое воздействие на Салли. Иногда она пользовалась колпачком, иногда – нет. Иногда она надеялась, что забеременеет, а иногда считала, что этого не произойдет. Теперь, когда она забеременела, она была на седьмом небе от счастья.

– Не всегда, – сказала она Киму. – А теперь скажи мне, ты рад?

– Одна моя половина…

– А другая?

– Испугана, – признался Ким. Он не мог заставить себя сказать ей, что теперь, когда он начал свою карьеру писателя, когда он стал думать о том, чтобы оставить свою прежнюю работу и вести по-настоящему независимую жизнь, о которой он мечтал, ребенок был бы помехой. Он не сознавал этого до сих пор, но уже изменил свое мнение о колпачке. Он начал понимать, что его лихорадочная, импульсивная жизнь, которую он любил, жизнь, которую он делил с Салли, зависела от этого кусочка резины.

– Как ты себя чувствуешь? Я имею в виду физически?

– Прекрасно, как никогда прежде!

– Ты никогда и не выглядела лучше! – Несмотря на затянувшееся торжество, глаза Салли блестели, ее золотистые волосы играли в лучах солнца.

– И. ты такая же стройная, как всегда. По твоему виду и не скажешь, что там уже сидит ребеночек.

Он коснулся ее живота. Отсутствие явных физических перемен в Салли улучшило самочувствие Кима. Он знал, что понадобится время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

– Я тоже немного боюсь. Думаю, все боятся, – рассудительно заметила Салли. – А теперь расскажи мне о другой своей половине. Счастливой половине…

– Я до смешного счастлив, – глаза Кима зажглись. – Я буду отцом! Представляешь! Вчера – подающий надежды писатель! Сегодня – будущий отец! Теперь мне действительно необходима работа.

– Почему? – Салли знала, что Ким всегда считал, что работает недостаточно усердно, и все же трудился больше, чем любой, кого она знала.

– Я собираюсь стать известным и богатым. Ребенку нужен отец, которым он мог бы гордиться.

– А если он – это она?

– Девочкам тоже необходим отец, которым можно гордиться, – сказал Ким. Ему как-то не приходило в голову, что будущий ребенок может оказаться девочкой. И не потому, что он хотел конкретно мальчика или девочку.

– Ты всегда говорил мне, что гордился своим отцом и тем, что люди приходили к нему со своими проблемами. Тебе не нужно делать еще большего для нашего ребенка… – Салли ощутила дрожь, произнеся слова вслух, – чтобы он гордился отцом.

– Ну, я буду таким богатым и таким знаменитым, что наследник Хендрикса станет самым гордым ребенком на двух континентах, – сказал Ким, его уверенность была подстегнута новостью Салли, но и его сомнения также возросли. Теперь очень многое, почти все – и образ жизни, который он хотел вести, и будущее еще неродившегося ребенка, – зависело от «Западного фронта».

Ким нежно поцеловал Салли на прощание и ушел в «Сан». Придя в офис, Ким уже чувствовал себя на вершине мира. Он не знал, было ли тому причиной его встреча с Максвеллом Перкинсом, или удивительная новость Салли, или это было просто его естественное жизнелюбие, но Легс Даймонд был прав, когда говорил, что спагетти и чеснок абсолютно исключают похмельный синдром.

3

– У нас проблемы с тиражом, – сказал Эс. Ай. в конце августа. Он пригласил Кима на ленч в соседний салун, и заказ их состоял из ставшего теперь обычным огромного количества виски и чуть-чуть еды.

– На нас давят с двух сторон. Эти слезливые сестрички из бульварных газетенок увеличивают количество своих читателей с каждым днем. «Ньюс» выходит в первые ряды. Херст планирует новый листок – «Миррор». Это одна сторона проблемы. Другая – журналы. Они тоже вгрызаются в ряды наших читателей. «Коллье» и «Сатердей ивнинг пост» увеличивают свои тиражи с каждым номером. По официальным сведениям, цифры «Сан» остаются стабильными, но это полнейшая ерунда. Я продолжаю говорить большим боссам, что нам нужно стать напористыми и содержательными, но это все равно что просить Валентино[5] перестать прилизывать волосы. Я просто тратил силы впустую. Вплоть до сегодняшнего утра. Сегодня наши боссы собирались на свой шабаш в офисе наверху.

Эс. Ай. увлекся и не замечал щербатой чашки с самогоном, стоявшей перед ним.

– Я пошел на это собрание вооруженным. У меня с собой был список наших наиболее популярных заметок. Знаешь, что было во главе списка?

– Нет, – искренне ответил Ким. Этого и ждал Эс. Ай.

– Твои парижские статьи за 1919 год. И знаешь, что мне нужно сейчас?

Ким пожал плечами.

– Еще! Еще! Еще! – воскликнул Эс. Ай., неожиданно снова становясь похожим на самого себя. – Я хочу, чтобы ты отправился в Париж – на этот раз «Сан» оплатит поездку – и сделал несколько свежих материалов. Я хочу прочесть о сексуальных мадемуазель, о хорошем вине в кафе на Левом Берегу, артистической тусовке, модных модельерах, каштанах в цвету… ну, знаешь, всю эту ерунду, которая заставит нашего среднего Джо высунуть язык от удовольствия, – Эс. Ай. прервал поток слов, чтобы поднять чашку и сделать долгий удовлетворенный глоток.

– Я не забыл упомянуть сексуальных мадемуазель?

– Не забыли, – засмеялся Ким. – Знаете, уже второй раз за это лето мне говорят, что Париж – это центр всего мира.

– А другой парень платит?

– Вы шутите? Он достаточно богат и к тому же издатель. Следует ли мне что-нибудь добавить к сказанному?

– Черт, нет! Богачи и издатели – самые дешевые ублюдки в мире. Кстати, я слышал, «Скрибнерс» собирается публиковать твой роман.

– Верно, – сказал Ким. Эс. Ай. вовремя упомянул о нем, и Ким ждал поздравлений.

– Черт возьми, как ты нашел время, чтобы написать роман? Ты должен был работать на меня.

– Это было нелегко. Я работал ночами и по выходным. Я практически убивал себя.

– Хорошо, – смягчившись, произнес Эс. Ай. – Так когда ты едешь в Париж?

– Салли беременна, – сказал Ким.

– А какое это имеет значение? Она не нуждается в тебе больше. Свою часть работы ты уже выполнил. Я хочу, чтобы ты поехал как можно скорее…

– Знаю. Вчера! Вчера! Дайте мне немного времени подготовиться.

– Сколько угодно. Ты уезжаешь послезавтра.

Ким кивнул. У него все отлично получится в Париже. Он все увидит. Со всеми встретится. Везде побывает. Но не на улице Монтань.

– Доктор Арден говорит, что мне не следует путешествовать, – сказала Салли.

– Что-нибудь не так? – взволнованно спросил Ким. Сейчас, когда у него было целое лето, чтобы привыкнуть к этой мысли, он уже с нетерпением ожидал появления ребенка. В тот день, когда Ким рассказал Салли о командировке в Париж, она вновь посетила доктора Ардена и поинтересовалась, может ли она ехать. В глубине души она была довольна, что доктор не одобрил идею поездки. Она на самом деле чувствовала себя хуже, но старалась не показывать этого Киму, потому что знала, как нетерпимо относился он к болезням, которые считал слабостью. Ранее доктор Арден отговорил Салли поехать в Сен-Луис навестить родителей.

– Ничего страшного. Просто иногда у меня идет кровь. В этом нет ничего опасного, пока я не напрягаюсь, – так говорит доктор Арден.

Ким выглядел несчастным.

– Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя привязанным, – сказала Салли. – Ребенок не родится раньше декабря, а к тому времени ты уже вернешься…

– Но я не хочу ехать один, – запротестовал Ким. Он боялся ехать один. Нет, это было не совсем так. Он боялся улицы Монтань.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Но как я могу? Доктор Арден…

– Мы никогда не расставались с тобой. Ни на одну ночь со дня нашей свадьбы. Ты нужна мне, Сал.

Выражение его лица было таким потерянным, таким трагическим, что в этот момент Салли прошла бы все круги ада ради него.

– Я поеду в Париж, Кимби, если ты действительно хочешь этого.

– Я очень хочу, – ответил Ким, и глаза его снова зажглись. Рядом с Салли ему намного легче будет противостоять соблазну улицы Монтань. Салли защитит его от его собственных чувств. Он ликовал.

– Я не выдержу без тебя. Без тебя я буду жить наполовину. Ты же знаешь это.

– Тогда решено. Я попрошу доктора Ардена порекомендовать мне французского доктора, – сказала Салли, но подумала, правильно ли она поступает. Вдруг что-нибудь произойдет? Что, если случится что-то ужасное, а ведь она не знает ни слова по-французски, чтобы объяснить, что с ней происходит? Да и какой он, этот французский госпиталь? Кажется, там работают акушерки вместо докторов? Разве не говорил ей доктор Арден, что, хотя он и не видит непосредственной опасности, существует вероятность того, что кровотечение может усилиться и тогда возникнут осложнения.

– Великолепно! Сал, ты замечательная! Мы поедем в Париж вместе. Возможно, наш ребенок будет с рождения говорить на двух языках!

Когда Салли попросила доктора Ардена дать ей направление к французскому специалисту, он захотел переговорить с Кимом, и, в конце концов, выслушав доктора, Ким изменил свое решение.

– Тебе действительно лучше остаться здесь, – сказал он. – Я понял, как эгоистично было с моей стороны пытаться уговорить тебя поехать в Париж. Но без тебя жизнь там мне будет не в радость.

Когда он прощался, в его глазах стояли слезы, и он так крепко обнял Салли, словно никак не мог с ней расстаться.

4

Париж был мечтою любого человека, это было видно по людям, и Ким написал об этом. Библиотека и книжный магазин Сильвии Бич на Двенадцатой улице Де-Одеон, с его полками, ломящимися от книг, и стенами, увешанными фотографиями известных писателей. И сама мисс Бич, с прелестными ножками, любящая пошутить и посплетничать, знавшая всех писателей в Париже и, как говорили, поддерживающая половину из них. Апартаменты на Двадцать седьмой улице Де-Флерс, где Гертруда Штейн раздавала советы и поощрения, пока мисс Токла плела кружева и подавала сливы-мирабель, а картины Миро и Пикассо, Модильяни и Матисса – меняли отношение людей к живописи. Он навестил Хедли и Эрни на улице Кардинала Лемуана и, отдыхая на огромной золоченой кровати, слушал Эрни, читавшего ему рассказ «На Мичигане», который он никак не мог продать. Он обедал вместе с Джеймсом Джойсом в «Мишодс» и был счастлив добыть чек для ирландского писателя, чьи шокирующие произведения уже вызвали скандальные комментарии со стороны тех немногих, кто их читал. Ким возобновил старые знакомства, завел несколько новых в англо-американском «Пресс-клубе», гулял в Отий, ел теплые каштаны у уличных разносчиков, пил кофе с молоком в кафе «Де Аматер», мартиникский дом в «Дю Магот», старый кагор в «Клозери де Лилла». Он написал оду в честь всех мостов, пересекающих Сену, написал о Дыре в Стенной Решетке, где торговцы наркотиками продавали опиум в холодных молочных кувшинах; о русском князе, жившем в подвале на площади Пигаль и работавшем водителем такси; о распущенных публичных домах на бульваре Монпарнас и элегантных ночных клубах на Елисейских полях; он написал рассказ об Эдит Вортон и ее знаменитом белоснежном саде. Он гордился тем, что нога его ни разу не ступала на улицу Монтань, и стыдился, что продолжал испытывать постоянное искушение сделать это. Он продолжал надеяться на случайную встречу с Николь, достаточно вероятную, поскольку она была одной из тех энергичных людей, о которых здесь много говорили. Он был уверен – и его сердце колотилось, а пульс учащался, – что налетит на нее на следующем углу, или, слегка повернувшись в кресле за стойкой в бистро, увидит ее за соседним столиком, или зайдет на какую-нибудь вечеринку, а там будет она, в дальнем углу комнаты! Он без конца представлял себе их загадочные улыбки, их взволнованные приветствия, их нетерпеливое желание поделиться друг с другом новостями. Он придумывал слова за себя и за нее, придавая им выразительность и оттеняя их чувствами. Он – уверенный, она – безмолвная; он – сильно сжимал ее в руках, она – нежно отвечающая; он – решительный, она – скромная; он – серьезный, она – улыбающаяся. Он постоянно ожидал того счастливого случая, который бы произошел, когда он был меньше всего готов к этому. Таким образом, что бы ни случилось, его вины в этом не было бы. Или он был виноват, но в меньшей степени. Но он так и не столкнулся с ней.

К своему удивлению, он обнаружил, что и его творчество было известно в Париже, по крайней мере, его журналистская деятельность. Хемингуэй похвалил его армейские истории и сказал, что никогда не пытался сделать ничего подобного тому материалу, который Ким отослал в «Торонто стар». Даже Эзра Паунд, закоренелый эстет, со своей маленькой бородкой и мучительными цитатами китайских философов, сделал ему комплимент, а мисс Штейн, которая, казалось, всегда знала все и еще больше того, высказала свое восхищение его журналистскими работами и в качестве поощрения разрешила ему прочесть ее собственные экспериментальные опусы, которые он прочел и нашел скучными до отупения, хотя, конечно, не сказал ей об этом. Польщенный и заинтересованный тем, что его статьи, начиная с 1919 года, вырезались, скреплялись и сохранялись, Ким спросил мисс Штейн, как ей удалось собрать их.

– Так же, как и все остальные, – ответила она с загадочным выражением лица. – Из сборника.

– Какого сборника?

Она достала с книжной полки толстый том и протянула его Киму. Он назывался «Париж на пути к миру», и когда Ким открыл книгу, он увидел подборку своих статей, написанных для «Сан». Том вышел в Париже в издательстве «Сайклопс пресс», адрес издателя – Третья улица Дю-Драгон. Ким никогда не слышал о «Сайклопс пресс» и впервые узнал, что его статьи были перепечатаны. Перепечатаны, черт возьми! На самом деле они были украдены. Кто-то протолкнул их без разрешения Кима, и он был в бешенстве. Кто-то задолжал ему не только деньги, по и извинения!

Он позаимствовал вышедшее издание у мисс Штейн и поехал на такси по указанному в книге адресу на Левый Берег рядом с Сен-Жермен-де-Пре. Первый этаж дома был занят нотариальной конторой; «Сайклопс пресс» располагался на втором, Ким поднялся по крутым ступенькам, освещенным лишь старинными газовыми лампами, открыл дверь с надписью «Сайклопс пресс», и очень молоденькая и хорошенькая служащая, оторвавшись от рукописи, которую она резала и склеивала, стала заинтересованно рассматривать его. Этот молодой человек был привлекательным, и явно не француз он. Датчанин? Американец? Немец?

– Мне нужно видеть босса. Американец.

– Это там, – сказала она и заметила, что симпатичный американец вошел в кабинет мистера Леггетта без стука. Обменявшись с ним парой слов, она поняла две вещи: он был рассержен, а значит, был писателем. Эти два условия шли рука об руку. Она еще не видела довольного писателя. Да и существовал ли такой странный тип вообще.

– Ким! Очень рад тебя видеть! – воскликнул Гюс– Как поживаешь, черт побери? Не видел тебя с той знаменитой пятисотдолларовой пирушки!

– К черту пирушку! Что ты на это скажешь? – Ким протянул ему «Париж на пути к миру».

– Прекрасное издание, – гордо произнес Гюс. – Только взгляни: натуральный кожаный переплет, ручная работа. Настоящая находка для коллекционера.

– Ты совсем стыд потерял? Ты заплатил мне за «Западный фронт», а не за сборник статей из газеты «Сан»!

– Успокойся, Ким! Успокойся! И сядь же, наконец, – Ким по-прежнему стоял, опершись о стол Гюса.

– Тебе нужен контракт, и у меня он есть, прямо здесь ждет тебя. Просто мы немного заработались и не успеваем их рассылать, – Гюс открыл ящик стола, пошарил в нем и вытащил страничку с печатным текстом, Вместе с ручкой он протянул ее через стол Киму.

– Господи, Гюс, ну и проходимец же ты! Прежде всего необходимо получить согласие автора!

– Просто немножко забежали вперед, старичок, – сказал Гюс безо всякого смущения. – Посмотри и подпиши его, и мы в деле.

Ким взглянул на контракт. Бланк был пустой.

– А я-то думал, что все гангстеры во главе с Аль-Капоне занялись торговлей дрянным самогоном, – сказал Ким. – Я не подписываю пустые контракты. Ты что, за дурака меня принимаешь?

– Ну, так я заполню его, – беззаботно проговорил Гюс. – Софи!

Девушка, худенькая, как все француженки, живущие на кофе с молоком и на сигаретах «Галуаз», появилась в маленьком кабинете. Гюс принялся диктовать ей имя Кима, по буквам, на французском, и его адрес.

– Гюс!

– Да? – Гюс перестал диктовать.

– Деньги, – сказал Ким. Гюс непонимающе посмотрел на него. – Д-Е-Н-Ь-Г-И, – Ким написал слово по буквам. – Я напишу и по-французски, если ты не понимаешь меня. Мне нужно двести пятьдесят долларов. Столько же, сколько ты заплатил мне за «Западный фронт».

Гюс Леггетт выглядел так, словно его ударили ножом.

– Я не шучу, Гюс.

Гюс снова приобрел обескураженный вид за рекордно короткое время. Ким не мог не восхититься этим плутом. Быстро же он оправился.

– Боже мой, Ким, неужели ты мог подумать, что я не заплачу тебе? – Гюс был мастером изображать рассерженную невинность. Ким подумал, не передается ли эта характерная черта генетически у банкиров и издателей.

– Я не уйду из этого кабинета, пока ты этого не сделаешь. – Он подумал о Максвелле Перкинсе – они разнились, как день и ночь, как белое и черное.

Гюс вытащил чековую книжку, начеркал что-то восемнадцатикратным золотым пером, оторвал чек и протянул его Киму.

– Теперь пойдем через дорогу в «Липп». Я закажу тебе ленч. Как насчет их фирменной капусты и бутылки сансерье?

В тот же день Ким отнес чек в банк. Чек был возвращен.

– Боже, просто удивительно, – сказал Гюс на следующее утро. – Послушай, Ким, попробуй снова. Наверное, в банке что-нибудь перепутали. На этот раз я даю тебе абсолютную гарантию.

Чек снова не приняли к оплате.

На следующий день шел сильный ливень, и Ким засел в баре напротив «Сайклопс пресс», стал ждать, когда появится Гюс Леггетт. В четыре пополудни Леггетт вышел из дверей дома на Третьей улице Дю-Драгон, ступил на тротуар, залитый потоками воды, и отчаянно попытался поймать такси. Все машины были заняты, и Гюс продолжал мокнуть под дождем; скоро его брюки прилипли к ногам, вода струилась с полей шляпы прямо за шиворот, а плащ стал таким мокрым, что плотно облегал его пиджак. Теперь, когда он по-настоящему страдал, когда его лицо приобрело свекольный оттенок от приступа раздражения, Ким поднялся и, перебежав через улицу, подошел к тому месту, где, ругаясь и кипя от злости, стоял Гюс.

– Гюс, – тихо произнес Ким.

– Ким! – Гюс удивленно поднял на него глаза. – Как дела?

Ким выдержал время и, встав в классическую стойку боксера – левая нога вперед, правая – назад, взмахнул правой рукой и ударил Гюса в лицо, вышибив ему два зуба и сбив с ног. Гюс упал в канаву, кровь изо рта смешалась с парижским ливнем, и там, в канаве, Ким и оставил его на милость прохожих.

Эта история быстро распространилась по всем кафе Монмартра, и Ким превратился в некоего героя.

Оказалось, что Ким был не единственным писателем, кому был должен Гюс Леггетт, и теперь не было ни одного кафе, где Кима не угощали бы его друзья-писатели, веселясь от мысли, как справедливо был наказан Гюс Леггетт.

Когда об этом прослышал Хемингуэй, он пригласил Кима в «Рид»

– Жаль, что не я подбил тебя на это, – сказал Хем. – Этот негодяй болтал повсюду, что я живу за счет своей жены. Парни вроде тебя заслуживают самого лучшего. Давай-ка выпьем по стаканчику в «Рице».

Несмотря на то, что у самого Эрни было в тот момент туго с деньгами – он не мог продать свои повести и зависел от рассказов, которые отсылал в Торонто, – его хорошо знали в «Риде». Они немного поболтали с барменом, а официант, Берлинер, поинтересовался о Хедли и погоревал по поводу недавнего падения курса немецкой марки.

– Я научился большему в творчестве у Сезанна, чем у любого писателя, живого или умершего. Я хочу делать словами то, что Сезанн делает своей кистью, – говорил Хем, когда только что вошедшая пара поприветствовала его.

– Эрни! Возвращаешься сюда уже второй раз за день?

Неправдоподобно привлекательный мужчина кивнул Киму, его прекрасная спутница – тоже. Ким заметил их в дверях «Рида», как только они вошли. Да и невозможно было не обратить на них внимания – они оба были исключительно хороши. У обоих были светло-русые волнистые волосы, сапфирово-голубые глаза и гладкая, очень розовая и здоровая кожа. Они до странности походили друг на друга; эта пара распространяла вокруг себя ослепительное сияние, а зеркала многократно отражали их физическое совершенство. На мужчине был костюм определенно с Сэвайл Роу, из тонкой темной шерсти, белая, прекрасно отутюженная рубашка и консервативный, но не мрачный, синий галстук со скромным темно-красным рисунком. Женщина была в роскошном манто из соболей, немного темнее оттенка ее волос, которое было наброшено на черное шелковое платье с необычайно глубоким декольте. Шею украшали три нитки жемчуга, выделяясь и отсвечивая на ее коже.

– Скотт, Зельда, – представил их Киму Эрни и указал на свободные стулья.

– Вы оказали огромное влияние на мою жизнь, – сказал Ким, пока они усаживались. – «По ту сторону рая» – моя любимая книга, поэтому я и решил обратиться к вашему редактору.

Скотт улыбнулся, элегантно принимая комплимент.

– Шампанское, пожалуйста. «Вдова Клико-92», – заказал Скотт.

Зельда Фицджеральд двигалась с грацией танцовщицы. Она слегка повернулась к Киму таким образом, чтобы ему хорошо была видна ее грудь. Пальцами левой руки она поигрывала кончиками своих прекрасных волос, а в правой держала длинный черный мундштук с золотым ободком.

– Скотт влюблен в Максвелла Перкинса, – сказал Эрни.

– И я тоже, – ответил Ким. – Во всяком случае, хочу еще раз сказать о своих впечатлениях от книги «По ту сторону рая». Любой, кто читал ее, никогда не забудет.

Скотт улыбнулся, словно ему только что вручили букет.

– Видишь, – повернулся он к Зельде. – Моя репутация растет!

Зельда не ответила, но, пригубив шампанское, улыбнулась мужу. Эта улыбка была соблазнительной, но в ней было что-то странное. Скотт тоже ответил на нее, но Киму показалось, он не заметил этой странности. Было что-то очень трогательное в том, как Скотт реагировал перед своей женой на комплименты: словно это возвышало его в ее глазах.

– Я знаю, кто вы! – неожиданно сказал Скотт, узнавая Кима. – Вы написали «Западный фронт», верно? Макс говорил мне о вас. Он не только лучший редактор. Он – самый лучший пресс-агент.

– Книга выходит весной, – сказал Ким. – Все считают, что она будет иметь большой успех. Надеюсь, что они окажутся правы.

– Я в этом уверена, – сказала Зельда, впервые заговорив за вечер. У нее был немного хриплый голос, возможно, от русских сигарет, которые она курила. Хем посмотрел на нее с явным неодобрением. Он не сказал ничего. Ким заметил эту взаимосвязь и почувствовал себя неловко.

– Вы пишете новую книгу? – спросил он Скотта.

– Только что закончил, она сейчас в верстке. Я назвал книгу «Прекрасные и проклятые». Что вы скажете о названии?

– Буду удивлен, если «Скрибнерс» напечатает такое вульгарное слово, да еще в названии! – ответил Ким. Все рассмеялись.

– За «Западный фронт»! – провозгласил Скотт и поднял бокал. Ким заметил, что Хем не пьет; Киму пришло в голову, что тот завидовал. Скотт осушил свой бокал одним залпом и откинулся на стуле, позволяя официанту снова налить вина.

– Неужели книги о войне будут распродаваться, – сказал Хемингуэй. – Сразу после окончания войны трудно сказать, устали от нее люди или они по-прежнему склонны читать о войне как можно больше.

– Если вы не в курсе, Хем задумал книгу о войне, – сказал Скотт. – К тому же, очевидно, неплохую. Хем никогда не распродается. Это мое слабое место.

– А Хему и не нужно распродаваться, если ты это имеешь в виду, – сказала Зельда своим хриплым голосом. Она защищала своего мужа, и Ким понял, что в окружавшем его потоке слов могут встречаться подводные камни. Эрни и Зельда явно не симпатизировали друг другу. Зельда взглянула на маленькие бриллиантовые часики на руке.

– Дорогой, нам пора идти. Ты знаешь, как французы относятся ко времени.

Скотт встал и помог жене подняться, нежно касаясь ее. Они обменялись интимными взглядами. Очевидно, они были сильно влюблены друг в друга.

– Пока, Эрни. Пока, Ким, – попрощался Скотт. – Надеюсь, мы с Зельдой еще увидим вас, Ким. По правде говоря, в Париже мы не знаем никого из писателей, кроме, пожалуй, Хема, – Скотт засмеялся. Он одновременно и хвастался и посмеивался над собой за произведенное впечатление.

Перед уходом Зельда взяла розу из серебряной вазы, стоявшей посреди мраморного столика, и сунула ее в вырез своего платья. При этом шип уколол ее кожу возле горла. На коже выступила капелька крови и застыла, как маленькое смертельное украшение.

– Он кажется очень милым, – сказал Ким. – Мне он понравился.

– Он слабый, – сказал Эрни. – И Зельда погубит его.

5

Ким и Эрни оставались в «Рице» до восьми часов. У Эрни была назначена встреча с Хедли. А Ким, прогулявшись по изящному вестибюлю, вышел через главный вход на Вандомскую площадь. Он на минуту замешкался здесь, под аркой знаменитого отеля, чтобы насладиться воздухом ранней зимы, освежающим после жаркого бара. Отсутствующим взглядом он оглядел Вандомскую площадь и не сразу смог разобрать, что было написано на тентах магазина, расположенного напротив. Наконец, внимание его сфокусировалось: «Николь Редон». Николь! И вдруг, словно сама судьба руководила ею, она вышла из дверей магазина. Некоторое время она стояла па тротуаре в ожидании такси. Ни о чем не думая, даже не сознавая, когда он начал двигаться, Ким понял, что несется через площадь, уклоняясь от автомашин, заставляя водителей совершать крутые виражи и изо всех сил сигналить. Он едва не погиб, а водители высовывались из окон автомобилей и кричали что-то в его адрес. Но он не останавливался и даже не замедлил свой бег.

– Николь! Николь! – кричал он.

Она стояла слишком далеко и из-за шума транспорта, гудков и криков не слышала его. Она на секунду оглянулась – посмотреть, что там за переполох, но в этот момент подъехало такси, и она села в него, захлопнув дверцу.

– Николь! Николь!

Он бежал и бежал, задыхаясь, сердце его выпрыгивало из груди. Он ясно видел, как она сидит в салоне такси, освещенная мягким светом, чуть наклонившись вперед, объясняя водителю, куда ехать. Ее живые светлые волосы отливали золотом. Губы ее беззвучно двигались. Он вспомнил тепло этих губ, их нежный вкус. Он рванулся в последнем прыжке, пытаясь постучаться в окно, но ему не хватило нескольких сантиметров. Такси уже тронулось, водитель дал газ, переключил передачу и выехал с Вандомской площади на улицу Кастильоне. Ким остался стоять один посреди запруженной транспортом площади. Ему даже померещилось, будто он успел почувствовать запах ее духов. Или и в самом деле успел?

Вдруг площадь заметно опустела. Все разъехались туда, куда спешили. Кто-то домой, кто-то в ресторан. В теплые, хорошо освещенные помещения, где их ждал вкусный ужин и приятный вечер… Ким поежился, ощутив озноб, он не мог больше бороться с чувством, поселившимся в нем с момента его приезда в Париж. Он постоянно воображал себе, как придет к Николь, что скажет ей, что она скажет ему, как они будут вместе, какое чувство охватит их, когда они вновь обнимутся. Его захлестнуло чувство страшной потери и внезапного одиночества, и покатившиеся слезы смешались с парижским туманом, обволакивающим его, словно мягкий серый плащ.

На другой день, как и планировалось, он вернулся в Нью-Йорк. Он решил – так тому и быть.

Тысяча девятьсот двадцать второй стал годом рождения ребенка и годом нового успеха. Свершилось все хорошее, чего он ожидал: все дурное пришло неожиданно.

Все дни отличались друг от друга. В воздухе почти физически ощущалось напряженное возбуждение. Каждый день что-нибудь происходило – новая выставка или новый концерт «Лес Сикс», манифестация дадаистов или бал-маскарад на Монпарнасе, премьера нового балета или очередной фантастический «Суаре де Пари» Этьена де Бомонта, – и надо было всюду успеть и все увидеть. Ко всему появился страстный интерес, рождавший удивительную жажду деятельности.

Глава пятая

1

– У Коти есть один неудачливый химик… очень неудачливый, – рассказывал Лео Северин в апреле 1923 года. Он приехал в Париж по делам и пригласил Николь на обед. Лео в свое время упустил случай увлечь Николь в Биаритце и непрестанно терзался этим, теперь же у него была одна идея. – Химик намеревается уволиться, найти другую фирму или завести собственное дело. Он говорит, что Коти его не ценит. И вот я подумал о вас. Я вспомнил вас в Биаритце, всегда в аромате духов, раздражающуюся по поводу запахов Сирила и не возражающую против тех образцов, которые я привозил со своих фабрик. Ваше имя начинает звучать, пора подумать об изготовлении и продаже собственной парфюмерии.

– Отличная идея, – сказала Николь, которая тоже склонялась к этой мысли. – До сих пор еще никто не брался за это всерьез. Пуаре пробовал, но это была вялая попытка. У Ворта есть «Же ревьен», однако он больше сосредоточен на костюме, а духи для него – только фон. До сих пор никто не произвел сенсацию. Кстати, вы могли бы рекламировать парфюмерию.

– Вы рассуждаете, как американка, – рассмеялся Лео. – Это они думают, что с помощью рекламы можно продать все, что угодно.

– А я люблю американцев! У них есть так много того, что хочется иметь для души – джаз, автомобили, кока-кола, разноцветный лак для ногтей, кино и коктейли. Никто не рождается с желанием получить все это, а американцы знают, что стоит им сделать рекламу товара, и у покупателя рождается желание купить его, – сказала Николь, которая выписывала все американские журналы и считала рекламу в них самым интересным чтением. – Я не думаю, что нельзя продавать духи таким же способом, как американцы торгуют мылом или воротничками для сорочек. Просто никто не пытался…

– Тогда вам необходимо встретиться с одним человеком, – сказал Лео. – Его зовут Эдуар Нуаре. Я договорюсь о встрече. – Николь казалось, что все это, все похоже на рискованную авантюру, как в одной из шпионских историй про Мату Хари. Посредник: Лео. Тайная встреча где-то поблизости. Какой-то химик с секретной формулой…

Эдуар Нуаре оказался маленьким тщедушным человечком с бесцветной кожей, похожим на существо, которое никогда не вылезало на свет, с настороженно внимательными глазами за толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Он ждал их в захудалом кафе на улице Ла-Файетт в девятом округе. Остальные столики были заняты бородатыми хасидами, пьющими чай из стаканов в металлических филигранных подстаканниках и разговаривающими о делах по-еврейски. Когда Николь вошла, они все опустили глаза к полу – их религия запрещала им даже смотреть на незнакомую женщину. Нуаре показался Николь похожим на тюремщика. Его руки, безупречно чистые, – пальцы были сжаты в кулаки, а кулаки лежали один поверх другого – выдавали скрытые чувства: сочетание раздраженности с подозрительностью.

– Вы не предупредили, что это будет женщина, – первое, что он сказал Лео, причем так, словно Николь не было рядом. Нуаре, не желавшего разговаривать с ней, и хасидов, не смотревших в ее сторону, объединяло общее чувство отчужденности и исключительности, так отравлявших ее чувство отчужденности и исключительности, так отравлявших ее детство. По материнской линии Эдуар Нуаре происходил из семьи прусских военных, где всегда презирали женщин и все то, что с ними связано. По иронии судьбы Нуаре проводил большую часть жизни в лабораториях, производя парфюмерию и косметику для ублажения дам.

– А я думал, у нас здесь произойдет деловой разговор.

– Деньги Николь ничуть не хуже денег любого мужчины, – возразил Лео. – К тому же она здесь по моей рекомендации.

– О каком же деле вы собираетесь разговаривать? – спросила Николь, продираясь сквозь атаку Нуаре и оборону Лео. – Я пока никакого дела не вижу. Что вы хотите предложить?

– Новые духи, – ответил Лео.

– Новые! – воскликнул Нуаре. Лицо его выражало сильное волнение, голос дрожал. – Я изобрел их еще в девятнадцатом году. Формула хранится в сейфе у Коти. Он отказывается производить их, говорит, это слишком дорого.

– У вас есть образец? – спросила Николь. Ее нисколько не смущало раздражение Нуаре, которое явно происходило от незаслуженных обид и крушения надежд. В детстве Николь самой пришлось испытать нечто подобное.

Эдуар Нуаре отрицательно покачал головой. Он явно хотел, чтобы его упрашивали.

– Я не могу оценить вещь, пока я ее не понюхаю или не потрогаю, – сказала Николь. – Не хотите – ваше дело.

Нуаре посмотрел на Лео, в нем боролись два желания – оставить свое открытие при себе и явить миру свою гениальность.

– Она права, – сказал Лео. – Нельзя вести разговор, пока она не получит образец.

Наконец, сменив тон, Нуаре заговорил мягче и взвешеннее:

– Я принесу вам образец послезавтра. Встретимся здесь же, в тот же час.

– Договорились, – ответила Николь. Она с иронией подумала, что здесь самое место для обсуждения дел, касающихся производства новых духов, – кафе провоняло копотью, а из туалета доносился запах мочи.

– Что-то он не внушает мне доверия, – сказала Николь, когда они с Лео вернулись на Вандомскую площадь. – Действительно его формула так хороша? Ведь в Париже много химиков. Мы могли бы подыскать кого-нибудь поприветливее.

– Все, что изобретает Нуаре, должно стать сенсацией, – возразил Лео. – Нуаре – золото.

Николь согласилась продолжить переговоры с Нуаре. Она достигла значительного успеха в своем деле, и теперь было самое время начать производство духов – это добавило бы престижа ее фирме. Когда Лео появился со своим предложением, совпавшим с ее мыслями, она загорелась этой идеей. Вопрос только – подойдет ли образец Эдуара Нуаре или придется искать что-то другое.

В назначенный день Николь и Лео вновь отправились на улицу Ла-Файетт. Эдуар Нуаре уже сидел там и поглядывал на часы, проверяя, вовремя ли они явились. Он протянул пробирку, заткнутую пробкой из тугой резины. Николь сначала понюхала из пробирки, затем капнула чуть-чуть себе на запястье и снова внимательно понюхала.

– Мне нужно понюхать свое запястье через двадцать четыре часа, и тогда я скажу вам, что думаю о ваших духах, – сказала она.

Николь заинтересовалась запахом духов Нуаре и не могла понять, почему Коти отказывался производить их. Духи были необычные, их запах не походил ни на какой другой. Производимые в это время духи пахли цветами, компонентами их обычно были; роза, гиацинт, лилия, жасмин, гвоздика. Запахи имели лишь одно измерение, индивидуальное, но не поразительное. Запах духов Нуаре отличался неуловимостью. Это была комбинация из многих цветов, в которой ни один не выделялся. Подобно живописи, потрясающей в то время мир, духи Нуаре являли собой абстракцию природы. Николь была заинтригована. Но через полчаса она, понюхав запястье, обнаружила, что неуловимый, абстрактный запах исчез и теперь определенно пахло жасмином. Необыкновенный запах сменился запахом обыкновенных жасминных духов. На другой день, когда она и Лео вновь встретились с Нуаре на улице Ла-Файетт, Николь объявила, что, хотя поначалу была очарована запахом, его сложность и неуловимость очень скоро исчезли, сменившись обыкновенным ароматом жасмина, присутствующим во многих духах.

– А меня интересуют лишь такие духи, которые пахнут необычно, – сказала Николь. – Вы понимаете? Мне нужно то, чего нет ни у кого. Если вы сумеете сделать ваш запах устойчивым, так, чтобы и через полчаса, и через час, и дольше он оставался таким же, что и в первую минуту, тогда меня это заинтересует.

– Очень трудно добиться такого, – сказал Нуаре. – Этого еще никто не смог сделать.

Но он был явно польщен проницательностью Николь, и теперь они поменялись местами – он выглядел жаждущим исполнить ее желание и, вернувшись в лабораторию, попытаться усовершенствовать формулу. До конца 1923 года Нуаре трижды приносил Николь пробирки с образцами, но ни один из них не удовлетворил Николь, и она всякий раз вновь отправляла Нуаре в лабораторию. Она уже стала терять надежду, но Лео убеждал ее сохранять терпение.

– Производство духов – очень сложный процесс, а вы, Николь, требуете от Нуаре того, чего до сих пор еще никто не добивался. Надо уметь ждать.

– Терпения у меня не всегда хватает, – ответила она.

– А сейчас как раз отличный случай попрактиковаться в отношении терпения, – сказал Лео. – Это улучшит ваш характер.

Николь пожала плечами и вернулась в свое ателье, где она лучше знала, что ей делать. После первой «очаровательной сорочки» костюмы и платья, которые делались у Николь, почти не изменились. В отличие от других модельеров, то опускающих, то поднимающих линию проймы, перемещающих талию то вверх, то вниз, а в этом году, под влиянием находок в гробнице Тутанхамона, придававших всему «египетский вид», Николь сохраняла в своих моделях постоянство и чистоту линий. Подобно работам в Биаритце, ее модели отличались от любых других своей строгостью и были всегда узнаваемы. В 1923 году клиенты фирмы Николь включили ее в список самых выдающихся женщин Парижа, куда входили актрисы, писательницы, художницы. Пока остальные дизайнеры создавали экстравагантные модели для светских дам, считавших неприличным дважды появиться в одном и том же платье, Николь могла не задумываясь двадцать раз повторить в разных вариантах одну и ту же модель. Николь делала повседневную одежду похожей на униформу, и те, кто носил эти модели, входил в избранное общество авангардистов моды. По мере того как росло ее дело и она становилась все более знаменитой, успех приносил ей все больше денег и большую свободу, но это не делало ее счастливой. Впрочем, она и не ожидала этого, зная, что только любовь может принести счастье.

2

ЦАРЬ ЭДИП

ПО ПЬЕСЕ ЖАНА КОКТО

ДЕКОРАЦИЯ ПИКАССО

МУЗЫКА ОНЕГГЕРА

КОСТЮМЫ РЕДОH

Щит с афишей стоял перед Монмартрским театром, старым и ветхим зданием, вызывающе расположенным между Сакре-Кер и увеселительными заведениями Пляс-Пигаль. Постановка была объявлена как свободная вариация, и поскольку авангард в ту пору был еще молод и не вполне признан, художники работали без коммерческих ограничений. Театральные кулисы были доступны всем, кто соприкасался с искусством. Мэн Рей писал портреты актеров. Фрэнк Крауниншилд в «Ярмарке тщеславия» и французский «Вог» публиковали изображения и эскизы масок, выполненные Пикассо, и костюмы землистых оттенков, смоделированные Николь Редон. Журналисты, артисты и их любовницы, музыканты и дирижеры повсюду слонялись во время репетиций. В будущем многие из них станут знаменитостями, но тогда, в 1923-м, их пренебрежение правилами приличия оскорбляло людей. Кубисты вызывали шок своими картинами, писатели-экспериментаторы сочиняли книги без сюжета, поэты писали стихи под впечатлением своих опиумных снов, композиторы творили атональную, немелодичную музыку. Для Николь все эти эксперименты сыграли положительную роль – она еще никогда не шила костюмы для театра, когда вдруг сам Кокто пригласил ее к себе на работу, сказав, что ее модели единственные, которые отвечают современным требованиям в Париже.

Николь стала ходить в Лувр и изучать там искусство и одежду Древней Греции; после этого она смоделировала платья и туники, накидки и… классические драпировки. Единственное, что осталось общего между костюмами, сделанными ею для Кокто, и одеждой, которую она шила для своих обычных клиентов, – это их удобство – в них можно было и работать и развлекаться. Вечерами, после работы, Николь отправлялась в маленький театр, помещение которого неравномерно отапливала железная печь в углу, и подолгу стояла за перегородкой, расположенной за задним рядом кресел, смотрела репетиции, внимательно следя за тем, как сидели на актерах ее костюмы.

Она увлеклась игрой ткани, когда вдруг почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Это был молодой человек, высокий, светловолосый и очень элегантный. Николь вспомнила, что встречалась с ним на одной вечеринке во время заключения мира. Она была там с Кимом, и позднее Ким ревновал ее к нему.

– Моя подруга так обожает вашу одежду, что готова дюжинами покупать новые туалеты, – сказал он. Бой Меллани проходил мимо театра на Монмартре, идя в ночной клуб на Пляс-Пигаль, где его любовница-бразильянка танцевала в ревю у Жозефин Баке. Увидев имя Редон на афише, он заглянул в театр. – Но я никак не ожидал вас увидеть в этом месте, – продолжал он, обводя рукой обшарпанное, плохо натопленное помещение театра. Николь слегка обернулась, и Бой почувствовал запах ее духов. – Я представлял вас в вашем ателье, создающей новый элегантный туалет.

– Будь я поумней, я там бы и находилась, – сказала Николь. – Актеры без конца капризничают: «Я в этом выгляжу слишком тощим…», «Это меня так полнит!», «Я в этом выгляжу, каким-то коротышкой!» – сказала она, изображая актеров.

– Я вижу, вам уже не очень-то хочется работать в театре, – заметил он уверенным тоном.

– Нет, это со мной впервые, – сказала Николь, – и надеюсь, что в последний раз. Актеры поистине невыносимы! Гораздо капризнее обычных клиентов. Хотя в это трудно поверить, – добавила она, вспоминая ужасные скандалы в примерочных дома высокой моды. – Простите, а что вы здесь делаете? – Она отметила изящный покрой его костюма и то, как отлично он был сшит, и попробовала представить себе фигуру, которую этот костюм одевал. – Никак не могла себе представить герцога где-нибудь, кроме как у «Максима» или в «Опера»…

– Герцоги тоже люди, – пожал он плечами, – моя любовница танцует в ночном клубе на Пляс-Пигаль. Я хотел посмотреть сегодня представление с ее участием. Между прочим, у нее до сих пор нет ничего от Николь Редон.

Она улыбнулась, рисуя на эскизе платье в блестках и перьях.

– Когда премьера «Эдипа»?

– Через восемь дней, – ответила Николь.

– В таком случае до встречи через восемь дней, – загадочно промолвил Бой.

Он ушел так же неслышно, как и появился.

3

Род Меллани происходил от Артура Лайона, который получил в 1066 году титул герцога Меллани от своего дяди, Вильгельма Завоевателя. С тех пор, благодаря женитьбам, наследствам, удачным капиталовложениям и подаркам от английских королей и королев, Меллани увеличили свое состояние; в 1923 году они уже владели шахтами в Уэльсе, рудниками в Южной Африке, фермами крупного рогатого скота в Австралии, индустриальными разработками в Британской Колумбии, двумястами акрами земли в центре Лондона, полностью включавшими Мейфейр и три четверти Белгравии.

Хью Эдвард Джордж, нынешний герцог Меллани, имел модное в то время прозвище «Бой». Он был единственным наследником всех владений своего рода и посвятил свою жизнь двум целям: наслаждаться этим богатством, а также увеличивать его. Это был двадцативосьмилетний разведенный мужчина, прославленный донжуан и бизнесмен, удачливый в делах, когда он находил для них время, отвлекаясь от веселых похождений. Бой являл собою тип настоящего джентльмена, он был чуть выше среднего роста, изящного, но крепкого физического сложения. Цвет волос у него был как у валлийца, а цвет кожи – как у типичного англичанина. Он обладал безукоризненными манерами, – тот случай, когда этого даже не замечаешь. О таких людях Оскар Уайльд говорил: «Он бывает груб только намеренно». Щедрый до расточительности, не обращающий внимания на мелочи, он, однако, всегда внимательнейшим образом изучал контракты; чудовищно непостоянный в своих любовных привязанностях, он в то же время искал женщину, которую хотел бы полюбить на всю жизнь. Обладая редким чувством юмора и блестящим образованием, он терпеть не мог английской привычки слишком серьезно относиться к жизни. Он ездил на охоту с принцем Уэльским, купил себе такую чудесную яхту, что Ноэль Ковард не удержался от острот по этому поводу в «Частной жизни», а в его частной коллекции хранились полотна Рубенса, Рембрандта и Гейнсборо, вызывая зависть лорда Дьювина, который сам не прочь был бы иметь такие картины. Словом, Бой был привлекательным молодым человеком, а для Николь – просто неотразимым.

Премьера «Эдипа» была похожа на домашний спектакль. Подавляющая масса публики, возмущенная эстетическими принципами авангарда, которые, разумеется, не могли не шокировать, не пришла на спектакль. Бой безо всякого труда купил билеты на весь пятый ряд. Он явился одетый с иголочки в ту самую минуту, когда подняли занавес, и уселся один посреди своего пустого ряда. Николь и Кокто сидели во втором ряду справа. Боя она не могла не заметить. Пока шел спектакль, Бой ни разу не взглянул на сцену, вместо этого целых два часа он не отрываясь смотрел на Николь. Когда занавес опустился под восторженные аплодисменты публики, целиком состоявшей из друзей и родственников всех тех, кто участвовал в создании спектакля, Бой, выбравшись из своего ряда, прошел вперед и, нависнув над Кокто, спросил у Николь:

– Могли бы вы пойти со мной? Я заказал столик в «Максиме».

Николь вопросительно взглянула на Кокто – он приглашал ее на вечеринку с актерами. Кокто кивнул:

– Ступайте. Там вы лучше проведете время.

– Надеюсь, вашей жене понравилась пижама? – спросила Николь. Они сидели за лучшим столиком, расположение которого давало им возможность все видеть, и их все видели, но в то же время никто не мог им помешать. Герцог заказал виски, неразбавленный. Николь, обычно заказывавшая виски со льдом, на сей раз тоже попросила чистого. – Наверное, нет. Она больше не приезжала к нам.

– Возможно, герцогине Меллани и понравилась пижама, и наверняка понравилась, – сказал Бой. – Но дело в том, что больше не существует герцогини Меллани. Мы развелись в прошлом году.

– Ой, – сказал Николь, отхлебнув виски, – безо льда он казался гораздо гуще и крепче. Отчего же они развелись? – Я не знала этого. Простите. Мне очень жаль.

– Напрасно. Мне ничуть не жаль.

– Должно быть, это было. – Николь не сразу подыскала нужное слово, – …невесело.

– Это было необходимо, – сказал Бой и улыбнулся. – Да, это было, как вы сказали, невесело. Но все уже в прошлом. Я почти не думаю об этом. Ну, а теперь расскажите, как вы? Что с этим американцем? «Биологом по пресной воде»?

Николь улыбнулась, настолько явно в его словах прозвучали кавычки.

– Я не знаю. Мы не виделись с ним несколько лет.

– А я думал, вы с ним… – Бой, помедлив, продолжил: – Я думал, между вами были… не просто дружеские отношения.

– Я тоже так думала, – ответила Николь. – Но я ошиблась. Получилось как раз так, что это именно дружеские отношения. Она не смогла скрыть печаль в голосе.

– Не понимаю, почему французы умеют готовить рыбу, а англичане не умеют. Англичанин всегда только загубит рыбу. – Бой безо всякого перехода сменил тему разговора, обращая ее внимание на только что поданную им дуврскую камбалу. Он почувствовал, что Николь была неравнодушна к тому американцу. – Странно, пролив такой узкий, у французов и англичан должны быть одинаковые способности – а они у них разные. Англичане отлично справляются с лошадьми, и они великолепные садоводы, французы превосходно делают вино и готовят, И все это вместе необходимо для счастливой жизни.

– В таком случае, чтобы быть счастливым, нужно жить то в Англии, то во Франции, – безучастно заметила Николь. Она подумала, какой у него интересный склад ума, – ей никогда не приходилось встречать людей, которые бы так красиво изъяснялись, как Бой.

– Кстати, а что вы думаете о такой идее? – подхватил Бой, глядя прямо в лицо Николь. – Вы могли бы жить то в Англии, то во Франции?

– У меня свое дело, – ответила Николь. – Такая жизнь отнимала бы много времени и была бы затруднительна…

Бой так откровенно дал ей почувствовать свое отношение к ней, что она, смутившись, растерялась.

– Актерам следовало бы капризничать по поводу пьесы, а вовсе не по поводу костюмов, сделанных Николь Редон, – сказал Бой, снова меняя тему разговора. Он продолжал делиться своими впечатлениями по поводу пьесы, которую только что прослушал, но не просмотрел, и Николь стало ясно, что он понял, как она испугалась, и потому смягчил атаку па ее чувства.

Бой отвез Николь домой на Иль-сен-Луи и пригласил ее на следующий день поужинать. Николь приняла приглашение. Бой спросил, ее ли это дом.

– Нет, я снимаю тут квартиру.

– Снимать жилье хуже, чем жить в своем доме, – сказал Бой, стоя на ступеньке перед дверью; его «роллс-ройс» стоял у тротуара.

– Я владею зданием, в котором размещается мой магазин, – ответила Николь, – у меня нет возможности купить два дома, но вы, конечно, правы.

– Да, – заметил Бой, – недвижимость – это то, в чем я хорошо разбираюсь.

Всю неделю по вечерам Николь и Бой встречались друг с другом, а в конце педели он отменил свой отъезд в Лондон и пробыл в Париже целый месяц. За этот месяц он купил дом – замок в нормандском стиле в пригороде Парижа, где они проводили уик-энды. Он познакомил Николь с Коулом и Линдой Портер, и Линда, одна из самых красивых женщин в Европе, стала первой светской клиенткой Николь. Он возил Николь на охоту, организованную Эльзой Максвелл, и был с ней на балу у Ротшильдов, он снял в отеле «Риц» номер «люкс» и предоставил его в распоряжение Николь. В конце месяца он сказал, что готов на все ради нее.

– На все, – подчеркнул он. – Или как Бой, или как герцог Меллани.

Впервые Николь заметила, что Бой думал о себе как о двух разных людях. Ей понадобилось много времени, чтобы понять, что это значило, и еще дольше она могла бы не задумываться над тем, какую роль в ее жизни может сыграть его влиятельное положение в обществе. Между тем все, кто их знал, видели главное – Николь и Бой полюбили друг друга.

4

В январе 1924 года Эдуар Нуаре в шестой раз принес Николь новый образец духов. Они были превосходны. Духи благоухали, словно целый сад, но из этого благоухания невозможно было выделить запах какого-то одного цветка. Духи были уникальны тем, что, в отличие от остальных, запах которых был хорош лишь в начале, а потом слабел, эти духи были устойчивы. Женщины могли быть уверены, что в течение целого вечера они сохраняли аромат своих духов. Кроме того, запах был абстрактным, а значит, современным. Николь дала духи жене Кокто, и та душилась ими дома, когда надевала вышитое китайское платье. Другой образец она подарила Линде Портер, когда та заказала себе такое платье, какого никто еще не носил. Николь влюбилась в волнующий запах новых духов. Нуаре она сказала так:

– Вот теперь это то, что нужно. Я попробую что-то предпринять, хотя вы знаете, что Коти прав – производство наших духов потребует огромных затрат.

Нуаре объяснил разницу между его духами и обычными – он применял синтетические стабилизаторы, которые придавали духам абстрактный запах и устойчивость. К сожалению, синтетические компоненты были гораздо дороже эссенции, получаемой из цветов, растущих на полях вокруг Граса.

– Ставки большие, но я решила сыграть, – сказала Николь.

– Сначала мы должны договориться. – Химик почувствовал, что приходит конец его неудачам. – Я хочу иметь половину всех доходов от продажи духов… моих духов.

– Но это невозможно, – возразила Николь. – Мне нужно будет финансировать производство: дизайн и выпуск флакончиков, рекламу, упаковку, перевозку, продажу… Все это стоит целое состояние. Если вы потребуете половину, ничего не останется мне.

– Пятьдесят процентов, – настаивал Нуаре.

– Пятьдесят процентов от нуля, – отрезала Николь. – Я отказываюсь продавать духи, которые, кстати говоря, вовсе не ваши, – это я заставила вас сделать их такими, лишь с шестого раза вы принесли то, что я просила. Если бы не я, вы ничего бы не сделали. И никто, кроме меня, не захочет делать ваши духи. Они слишком необычны. И слишком много денег нужно на их производство. И не удивительно, что формула пылилась у Коти, покуда не появилась я. Я предлагаю вам пять процентов от чистого дохода.

– Вы что, думаете, я дурак? – вспылил Нуаре, побледнев от негодования. Его чахлая кожа покрылась морщинами.

– Нет, – сказала Николь, – я думаю, что вы ремесленник. Я изобретаю. Я создаю. Вы – копаетесь в формулах. Пойдите и продайте вашу формулу кому-нибудь еще. Или вы уже делали такие попытки? Ведь у вас уже в девятнадцатом году была готовая формула.

– Сука! – прошипел Нуаре, его холодная ненависть подсказала Николь, что ее предположение попало в точку. Он поднялся из-за стола, едва не повалив его. Он ненавидел женщин. Всех женщин. И эту женщину в особенности!

– Возвращайтесь к Коти, – одновременно раздраженно и безразлично сказала Николь. – Может, вам удастся уговорить его заняться вашей формулой. Вашей оригинальной формулой! Но не новой, которую вы вывели под моим руководством! Если вы предложите Коти мои духи, я отдам вас под суд, и тогда молите Бога, чтобы вам удалось остаться на свободе!

Четырнадцать месяцев ушло на дальнейшие переговоры, – они заняли больше времени, чем создание необходимой формулы, – наконец, Николь и Эдуар Нуаре договорились об условиях: он будет получать двадцать один процент от чистой прибыли, уйдет от Коти и никогда больше не будет изобретать новые формулы духов без указания или разрешения Николь Редон. За это он получал право раз в год совершать проверку всех счетов и его имя должно было указываться как имя изобретателя формулы – которую, разумеется, он не имел права раскрывать. Когда переговоры закончились и контракты были подписаны, Николь и Эдуар Нуаре сдержанно пожали друг другу руки, чувствуя взаимную подозрительность и недовольство условиями договора. Но теперь у Николь были собственные духи. Правда, кроме них, у нее ничего другого не было – ни финансов, ни распространителей, ни флаконов, ни рекламы, что самое для Николь странное, никаких идей. Вся ее энергия сконцентрировалась на Бое.

5

Сначала Николь ни в чем не противилась Бою. Его желания, его прихоти, его вкусы становились для нее законом: когда он ездил верхом, она ездила с ним вместе, когда он ел, она ела тоже, когда он хотел пить, ей тоже хотелось пить, когда его одолевал сон, и она засыпала; она съехала со своей квартиры и поселилась в «Рице». Она добровольно подчинила ему собственную индивидуальность и лишь в ателье еще могла выразить что-то свое. Друзья беспокоились за нее, но никак не решались намекнуть на то, что, найдя Боя, она потеряла себя.

Николь придумала игру в близнецов.

– Мы с тобой близнецы, вот что, – сказала она однажды, спустя шесть месяцев после их встречи. Это пришло ей в голову, после того как четвертый раз за один вечер они одновременно сказали одно и то же. – Ты и я – мы близнецы с тобой.

– Если не считать, что я на три года старше тебя, – возразил Бой, изображая из себя педанта. – К тому же я англичанин, а ты француженка…

– И ты герцог, а я модельерша, – добавила Николь. – Но разве ты не видишь, что мы одинаково мыслим, одно и то же чувствуем.

– Это верно, – согласился Бой. – У нас во всем совпадают мнения. Очень часто мы можем прочесть мысли друг друга.

– Вот я и говорю, что мы близнецы.

А потом Николь превратила эту игру в близнецов в новое модное направление. И впервые изобретенная ею мода вышла за пределы круга постоянных клиентов фирмы Редон. Когда-то Николь одна из первых стала коротко стричь волосы. Но теперь, играя в близнецов, она пошла на крайности и каждое утро, подражая Бою, выбривала себе затылок. На уик-эндах в его загородном доме она стала носить хлопковые сорочки и мягкие фланелевые брюки, брюки для гольфа и широкие куртки с поясом типа «Норфолк», кепки для гольфа и свитера с открытым воротом – все это изготавливалось в ее ателье по моделям, позаимствованным из шкафа Боя.

Поначалу приходившие к ним гости были слегка шокированы, видя, что она одета точно так же, как он. Но вскоре, однако, они стали замечать, что Николь кажется даже изящнее и женственнее в своих одеждах а-ля гарсон. Это производило эффект, и Николь с Боем выглядели счастливыми, когда, одетые в одинаковые костюмы, садились утром в такси; или, в спортивных белых фланелевых брюках, играли в теннис; или, в твидовых брюках и куртках с поясом, выходили играть в гольф.

Прошло совсем немного времени, когда друзья и клиенты Николь захотели иметь такие же вещи, и вскоре швеи фирмы Редон занялись изготовлением одежды женских размеров по образцам, взятым из шкафов Боя. Журналы мод, с недавних пор ставшие обращать внимание на модели мадемуазель Редон, придумывали новому направлению названия – стиль «гарсон», стиль «мужская-женская одежда», «суровый стиль». Женщина в мужских костюмах стала модной, и мода эта с тех пор не забывалась, а Николь, использовав одежду своего возлюбленного, была зачинательницей этого направления.

Но не только стиль одежды изменился у Николь за время ее романа с Боем. Она сама тоже изменилась. Теннис, верховая езда, стрельба, пешие прогулки, гольф сделали ее крепче. Она стала гораздо выносливей, щеки ее всегда были розовым. Изменился ее идеал женственности, красотка с осиной талией, которая едва могла выбраться из автомобиля, если шофер не подаст ей руку, превратилась в спортивную женщину, полную сил и здоровья, с нормальной талией и естественной грудью, с крепкими и стройными бедрами: так Николь, разделявшая любовь своего возлюбленного к развлечениям на свежем воздухе, стала воплощать в себе новый идеал женской красоты.

Бой был в восторге от этого женского варианта своей персоны. Николь была восхитительна. Она добилась больших успехов как модельер, будучи одновременно художницей и ловким бизнесменом, никто не мог обогнать ее в изобретательности, остроумии и жизненной энергии. Женщины стремились ей подражать, мужчины мечтали ею обладать. Живя с Николь, Бой чувствовал себя так, будто сравнялся со своим грозным дедом, седьмым герцогом Меллани, прозванным «Непобедимым». Бой был неплохим дельцом, но не настолько блестящим, чтобы уподобиться Непобедимому в его способности постоянно умножать количество угольных шахт, фабрик, лесных угодий; в свои двадцать восемь лет Бой не имел наследника, будущего герцога, который бы продолжил род Меллани, а вот Непобедимый в свои двадцать шесть уже имел четырех сыновей и двух дочерей; и, хотя Бой и был знаком с королем Георгом, король не обращался к нему за советами по поводу государственных дел, как обращались, бывало, к его деду королева Виктория и король Альберт. Отец Боя, восьмой герцог Меллани, считал себя человеком незначительным и всю жизнь купался в лучах славы собственного отца. Бой редко задумывался о самом себе, считая, что самоанализом занимаются болезненные люди, но ему с детства был задан стандарт, к которому нужно было стремиться, – стандарт, утвержденный дедом, расцвеченный и обоготворенный отцом. По этому стандарту Бой ничего из себя пока не представлял, и стремление Николь сделаться двойником Боя было ее неосознанным даром ему. Она считала его достойным подражания, и этот факт вызывал у Боя чувство уважения к себе. С тех пор как он повстречал Николь, Бой более, чем когда-либо, ощущал себя Хью Эдвардом Джорджем и в меньшей степени думал о себе, как о неудачливом сопернике Непобедимого. Николь Редон являлась лучшим даром его жизни!

В свою очередь, дар, полученный Николь от Боя, заключался не в том, кто такой был Бой и что он говорил, что делал, чего мог добиться. Этот дар состоял в том, что Бой обращался с нею как с равной. Если только в этом мире жил человек, равный ей! В двадцать четыре года Николь, наконец, добилась признания за пределами своего магазинчика, и от этого она еще больше любила Боя и хотела выйти за него замуж. Став его женой, она одновременно получит имя и доказательство любви, она станет герцогиней Меллани. Что это за имя – Редон! Как будто взятое напрокат, Николь всегда думала о нем как о временном.

Однажды она уже почти обрела любовь и имя с Кириллом, но когда Кирилл умер, она потеряла и то, и другое. Тогда она дала себе клятву, что никогда больше не выйдет замуж. Только если это будет что-то исключительное. И этот случай выпал – она повстречала Боя Меллани. Ее намерение выйти замуж подкреплялось сознанием того, что судьба давала ей еще один шанс в жизни. Первый шанс со смертью Кирилла был потерян. Но что могло помешать второй попытке? И вот однажды ее надежды на брак внезапно обрели сильное подкрепление, когда, проснувшись утром, она обнаружила у себя на подушке огромное бриллиантовое кольцо. Это была первая драгоценность, которой она стала владеть. Она надела кольцо, нарядилась и стала ждать, что сейчас войдет Бой и сделает ей предложение…

6

Летом 1924 года на юг Франции двигались две группы людей – первые ничего не знали о моде и не интересовались ею, вторые были достаточно обеспечены, чтобы не волноваться о ней. Николь ехала потому, что Бой отправился туда получать купленную им новую яхту – «Белое облако». Они должны были сесть на нее в Монте-Карло, проплыть вдоль южного побережья Франции, затем вдоль Испании, северного побережья Франции и причалить в лондонском порту. Зиму и весну Николь провела в Париже, как обычно, занятая работой, но мысли и сердце ее были заполнены Боем, который попеременно жил то в Англии, то во Франции. На правой руке она носила подаренное им кольцо и все ждала, когда же он сделает ей предложение, чтобы можно было переместить кольцо с правой руки на левую.

– Я люблю тебя, – говорил он ей не один раз, – но смею ли я быть твоим мужем?

– Конечно, – отвечала Николь, – и прошу тебя, перестань постоянно сравнивать себя с дедом. Ты – единственный муж, который мне нужен…

– Я не такой сильный, как ты, – возражал Бон.

– А я не такая сильная, как ты думаешь, – объясняла Николь, сама удивляясь, почему люди считали, что она сильная, ведь она была только решительной, да и то по необходимости. Если б они знали, какой слабой и беззащитной она всегда себя ощущала!

– Но ведь ты гораздо сильнее, чем думаешь, – добавляла она.

– Нет, я не могу быть твоим мужем, – говорил он, а в ответ на ее возражения прибавлял: – Избавит ли нас женитьба от несчастий…

– Разве ты можешь сделать нас несчастными? – допытывалась Николь, но Бой уклонялся от ответа и так и не делал ей предложения. Николь не понимала почему. Он клялся ей в любви и говорил, что никогда не встречал женщины, похожей на нее. Он дарил ей драгоценности, помогал деньгами, давал деловые советы, относился с вниманием и заботой, без конца говорил ласковые слова. Но предложения не делал, и Нидоль терялась в догадках – почему? Ничто не стояло на его пути. По привычке она обратилась за поддержкой и советом к друзьям – к Маргарет Берримэн, вернувшейся из Нью-Йорка, чтобы заменить свою тетку в качестве редактора «Харперс базар»; к Кокто, сюрреалистичному в своем искусстве, погруженному в опиумные грезы, но весьма рассудительному по части советов друзьям; к Лале Раковской, которая с недавних пор занималась повседневными делами в фирме Редон. Все друзья советовали то же, что некогда советовал Лео: нужно набраться терпения. Лео тогда оказался прав. Возможно, и сейчас друзья были правы.

Приехав в Монте-Карло, она отправилась к причалу яхт, нашла там Боя, и они поцеловались. Она решила, что будет ждать. Она была уверена, что рано или поздно ее терпение будет вознаграждено и что с борта «Белого облака» она сойдет с кольцом на левой руке. Кап Д'Ай, Больо, Вилльфранш… Круиз был упоительным, великолепным. Каждый вечер они причаливали к какому-нибудь порту, ели в разных ресторанах, предавались любви в каюте Боя, обитой красным деревом и уставленной кожаными креслами, резными охотничьими столиками, увешанной пейзажными картинками, – все в таком чисто английском вкусе, что Николь приходилось заставлять себя вспомнить – они находятся у южного берега Франции. Никогда еще ей и Бою не было так хорошо вместе. И Николь надеялась, что вот-вот он сделает ей предложение. Они подплывали к Кап Д'Антиб. Может быть, там, в Кап Д'Антиб?..

Когда яхта «Белое облако» причалила в старом порту Кап Д'Антиб, Николь увидела на пляже Гэруп супругов Мерфи. Она как-то встречалась с ними у Кокто, когда Джеральд Мерфи писал декорации для Дягилева.

– Мы только что закончили строительство своей виллы, – сказала Сара. – Мы назвали ее вилла «Америка».

Этим летом в Кап Д'Антиб столько американцев. Скотт Фицджеральд со своей Зельдой сняли домик неподалеку, в Сен-Рафаэль. А Эрни Хемингуэй с Хедли только вчера уехали. Кажется, в Испанию. Еще здесь Ким Хендрикс с женой и сыном…

С женой! И сыном! Николь не смогла сдержать дрожь, начавшуюся в руках и коленях при упоминании имени Кима Хендрикса, и едва ли Сара не заметила этого.

– Пикассо тоже проводил здесь лето, – добавил Джеральд, в то время как сердце Николь учащенно билось, а дрожь в руках еще больше усилилась. – У него новое увлечение. Он идет следом за знаменитыми людьми вдоль берега, и когда они наклоняются, чтобы поднять ракушку, быстро фотографирует их.

– Да! У него целая коллекция фотографий знаменитых задниц, – рассмеялась Сара. – Он так ею гордится.

Николь механически улыбнулась. Она не слышала последних слов. Жена! Да, ведь прошло уже пять лет с тех пор, как она встретилась с Кимом. Возможно ли? Пять лет – достаточный срок, чтобы жениться. И чтобы заиметь сына. Интересно, сколько лет ребенку? Интересно, на кого был бы похож ребенок Кима и Николь…

– У нас сегодня будет ужин с вечеринкой. Вы придете с Боем? – спросила Сара. – Нам бы хотелось видеть вас у себя.

– Конечно, придем. Бой уже терпеть не может ресторанную еду, – сказала Николь, стараясь взять себя в руки. Мысли о Киме слишком сильно взволновали ее, и некоторое время она была невнимательной до бестактности. Ей ужасно хотелось спросить Сару, будет ли на вечеринке Ким Хендрикс, но ей не хватило на это смелости. Около восьми, когда пришла пора сойти с «Белого облака» и отправиться на виллу «Америка», у Николь снова начали дрожать колени. Она молила Бога, чтобы Ким не пришел туда, но знала, что он там будет, и не могла понять, хочет она этого или не хочет. Только бы колени перестали дрожать!..

Вилла «Америка» была расположена на холме, неподалеку от антибского маяка. Коктейли были сервированы на террасе, а ужинать собирались под раскидистой серебристой липой. Мерцали свечи в плавленом стекле, разбрасывая по террасе крапинки блестящих отражений, а свет бумажных японских фонариков делал очертания террасы расплывчатыми. Олеандры, гелиотропы, розы и камелии из сада Сары источали тягучий аромат. Звуки джаза доносились из патефона – Коул, зная пристрастие Джеральда к негритянской музыке, подарил ему новую пластинку Луи Армстронга.

Кроме Боя и Николь, все остальные гости были американцами. Теодор Ингрэм, литературный критик, оказался тучным, здоровенным мужчиной, с бородой, а жена у него была худенькая, вся в серебряных и бирюзовых украшениях какого-то племени американских индейцев. Коул и Линда Портер, – Линда голубоглазая блондинка, из-за высоких каблуков кажущаяся чуть выше своего темноволосого, экзотически красивого мужа. Скотт Фицджеральд отчего-то выглядел подавленным, а Зельда, напротив, была неестественно жизнерадостной. В честь Николь Зельда и Линда оделись в платья от Редон. У Линды было платье черного цвета – цвет, который она предпочитала всем остальным: оно выгодно контрастировало с изысканно дорогими бриллиантами. Зельда была в платье чудесного абрикосового цвета, который, казалось, сам по себе излучал свет.

Ким и Салли Хендрикс. Ким оживленно беседовал с литературным критиком, и Николь заметила, что его жена, стоя рядом, ловит каждое слово мужа. С некоторой досадой Николь также отметила, что жена у Кима очень хорошенькая, аккуратная, с очень светлыми и чудесными, как у ребенка, волосами и небесно-голубыми глазами. Выражение ее лица было исполнено обожания всякий раз, когда она смотрела на своего мужа. С тех пор как Николь последний раз видела Кима, он стал более солидным, неловкие, но милые черты детскости полностью исчезли, их сменила мужественная грация человека, уверенного в своих силах. Николь видела, что Ким, с его изящным, стройным телом, утонченными, аристократическими чертами лица, с его темно-русыми волосами, опаленными летним солнцем, – самый красивый мужчина из всех, кого ей доводилось встречать в жизни.

– А вот и твой пресноводный биолог, – сказал Бой, когда Ким под руку с Салли направились в их сторону. Как и все остальные мужчины, Ким был в белом льняном костюме, но лишь на его стройной, высокой фигуре этот костюм смотрелся действительно элегантно. Бой, казалось, не замечал, как у Николь дрожат колени, колотится сердце и трясутся руки.

– Я Ким Хендрикс. Мы однажды встречались с вами в Париже в день большого перемирия, – сказал Ким, обращаясь к Бою.

– Счастлив видеть вас, – ответил Бой своим приятным голосом.

– Здравствуйте, Николь, как вы поживаете? – обратился Ким к Николь, явно наслаждаясь своей речью и своим учтивым видом.

Вместо ответа Николь лишь кивнула, боясь голосом выдать свои чувства.

– Салли, позволь представить тебе Николь Редон и Боя Меллани, – продолжал Ким, теряя неторопливую интонацию, – его собственная, еле скрываемая нервозность не дала ему заметить, что Николь ничего не ответила на его вопрос.

Бой взял руку Салли и поцеловал ее, восхищая всех своей европейской элегантностью, и покуда Николь собиралась с мыслями, что сказать и каким тоном, подошел с Сарой под руку Коул Портер и сообщил, что он окончил Йельский университет в то время, когда Ким туда поступил. Ким ответил, что хорошо помнит Коула, ведь это Коул сочинил йельские футбольные песни, ставшие классическими, – «Эли» и «Бульдог». Покуда они вспоминали дни, проведенные в Йеле, Николь наконец собралась с духом и стала слушать комплименты, которые высказывала Салли в адрес ее одежды.

Когда после коктейлей Сара пригласила всех за стол, Николь оказалась сидящей по диагонали напротив Кима, на таком расстоянии, что поддерживать разговор с ним было невозможно, и, заметив, что он бросает в ее сторону постоянные взгляды, она включилась в общую беседу. Все говорили о той необычайной помпе, с какой прошла церемония похорон Анатоля Франса в начале этого лета.

– Помнишь, как мы сидели возле его дверей? – спросил Скотт у Зельды, затем повернулся к остальным присутствующим за столом. – Мне так хотелось хоть разок увидеть Анатоля Франса. Но гак и не удалось.

– Через год уже никто не будет читать Анатоля Франса, – заявила Ингрэм. – А через десять лет никто и имени его не вспомнит. Будут знать вас, Скотт, и вас, Ким.

– А в своем интервью о «Западном фронте» вы говорили другое, – заметил Ким.

– Я должен блюсти вашу скромность, это мой долг, как критика, – ответил Ингрэм. Все рассмеялись. Было видно, что писатель и критик симпатизируют друг другу вне зависимости от того, что они друг другу говорят. Скотт ничего не сказал. Ингрэм, по примеру многих критиков, нахваливал и нахваливал «Прекрасные, но обреченные».

В беседе речь зашла о проходящем съезде республиканской партии Америки, которая выставила кандидатами на выборы Келвина Кулиджа и Чарльза Доуса; Николь никогда не слышала этих имен. Поболтали о пользующемся дурной славой шумном нью-йоркском заведении, где тайком продавалось спиртное. Содержавший это заведение некий Тексас Гинэн обращался к своим посетителям не иначе как «сосунки», но, как ни странно, публика не обижалась. Разговор перешел к теме инфляции в Германии и к народному вождю по имени Гитлер.

– Не правда ли, оно очень красивое? Мое платье… – вдруг сказала Зельда во время паузы в разговоре. – Красивое, правда?

Никто ей не ответил. Увлеченные новой темой разговора, сочиняя в уме подходящие остроты, гадая о том, что может означать человек по имени Гитлер для будущего Америки, никто не заметил вопроса Зельды.

– А по-моему, оно превосходное, – сказала Зельда.

Николь улыбнулась ей в благодарность за комплимент и прислушалась к тому, о чем говорили между собой Джеральд и Линда.

– Мы в долгу перед вами и Коулом за все это. – Джеральд показывал рукой на террасу и Средиземное море, темное и матовое, как сатин, обрамленное соснами, мимозой и серебристыми оливковыми деревьями. – Ведь вы первыми приехали на Ривьеру летом. Это было в двадцать первом году, да?

– Тем летом мы арендовали виллу, и все говорили, что мы сошли с ума, – ответила Линда. – Сильная жара, нечем заняться – нас предупреждали, что будет скучно. Но нам понравилось. Здесь было так тихо, спокойно и росли такие красивые цветы. Одна только пыльная дорога вела сюда, и весь пляж был в нашем распоряжении. И еще один маленький кинотеатрик, с тапером, у которого в углу рта мерцала сигарета! Леже обожал этот кинотеатрик!

– Он утверждал, что там всегда стоял запах ног, – добавил Коул, который любил шокировать людей контрастом между своей внешней элегантностью и некоторой грубостью выражений. Это его развлекало.

– Все потому, что у французов аллергия на свежий воздух, – высказалась жена критика.

– Но не у всех, – возразил Бой. Впервые за весь вечер он промолвил слово. – Есть такие, – он кивнул на Николь, – которые терпеть не могут, если окна не распахнуты настежь.

Все посмотрели на Николь, а она пожала плечами и рассмеялась.

– Он прав. Моя гувернантка все время утверждала, что свежий ночной воздух вреден для здоровья. Но папа был на моей стороне. – Николь говорила, пытаясь добиться нормального звучания голоса. Ким смотрел прямо на нее, и она смотрела прямо на Кима. Она видела, что он обратил внимание на ее бриллиантовое кольцо, и, почувствовав некоторую неловкость, повернула кольцо камнем внутрь…

– Нет, все-таки очень красивое платье, правда? – внезапно поднимаясь из-за стола, спросила Зельда и принялась ходить взад-вперед, кружась и поворачиваясь, будто она была моделью. Останавливаясь то у одного конца стола, то у другого, она не переставала повторять:

– Ну, скажите же мне, что оно красивое!

– Зельда, у тебя очень красивое платье, – сказала Сара своим милым, успокаивающим голосом. – А ты в этом платье выглядишь особенно красивой.

– Смотрите! – сказала Зельда, перестав разгуливать взад-вперед. – Сара со мной согласна. Дорогой, согласись и ты, что платье красивое, – обратилась она к Скотту.

– Оно красивое, – согласился Скотт. – Красивое платье.

– А почему ты не сказал, что я красивая! – надулась Зельда с внезапно изменившимся настроением.

– Ты красивая, великолепная, восхитительная, соблазнительная… – перечислял Скотт. Он всерьез произносил каждое слово и знал, что все думают о нем, будто он дурак и не знает о ее летчике. Он неестественно улыбнулся ясной улыбкой. – Смотри-ка, Ким, я использовал все прилагательные, сделавшие тебя знаменитым.

Все, кроме Зельды, рассмеялись.

– Джеральд, ты ведь считаешь меня красивой? – Зельда остановилась около стула, на котором сидел Джеральд.

– Да, Зельда, считаю. Вся твоя красота заключена в твоих глазах. У тебя самые необычные глаза, – ответил Джеральд. – И ты обладаешь самым изощренным чутьем собственного стиля из всех женщин, которых я знаю.

Удовлетворившись его ответом, Зельда подошла к Бою и встала у него за спиной.

– А что думает о моей красоте герцог? Герцог, я красавица?

– Жопа вы, а не красавица, – ответил Бой скучающим и равнодушным тоном.

– Бой! – воскликнула Николь. Между ней и Боем сидела миссис Ингрэм, и Николь пришлось склониться над нею, чтобы успокоить Боя. – Прекрати, слышишь! Разве ты не видишь, что она чем-то расстроена? Будь милосерднее.

– Нет, не буду, она пьяна и надоедлива, – сказал Бой, привлекая всеобщее внимание и своим возмущением вызывая интерес к себе. Ему все надоело, всех писателей отныне он считал гомосексуалистами, всех критиков клоунами, а кукурузу со сливками, которую подали Мерфи, варварской пищей; их американский акцент раздражал его слух, а интеллектуальные беседы, которые они вели, казались ему пошлыми и претенциозными. Единственные, кого он еще мог здесь выносить, были Линда и Коул.

– Во-первых, она не пьяна! А во-вторых, вы говорите о моей жене! – сказал Скотт. Он встал, подошел к Бою и остановился над ним в угрожающей позе.

– Не надо, Скотт! – взмолилась Салли. – Не нужно портить вечер.

– Черт возьми, что вы о себе воображаете, если позволили так разговаривать с моей женой! – закричал Скотт.

– Скотт! Ради всего святого! – сказал Ким, вставая из-за стола и направляясь к Скотту. Скотт стоял над Боем и явно раздумывал, стоит или не стоит ударить его. Как бы повел себя в таком случае Эрни?

– Я герцог Меллани, – ответил Бой, четко произнося каждое слово. – А кто, черт побери, кто вы такой? И кто такая эта распустеха, которую вы называете своей женой?

После этих слов Скотт не мешкая нанес Бою удар, но Бой без труда отбил его. Ким подскочил к Скотту и правой рукой, как багром, отбросил его на несколько шагов в сторону. Следующим движением он усадил его в кресло.

– Скотт, веди себя прилично, – потребовал Джеральд мягким, но урезонивающим голосом.

Гнев Скотта угас.

– Простите, – сказал он. – Мне очень жаль. Я ужасно раскаиваюсь.

Бой откинулся к спинке стула и закурил сигарету.

– Не нужно раскаиваться, – наконец промолвил он, и неясно, что было в его словах – принятие извинений Скотта или утверждение, что Скотту вообще не стоило родиться на свет Божий. Наступила пауза, мертвое, растерянное молчание, наконец собравшиеся стали пытаться как-то вернуть веселье.

– А Ким не сказал мне, что я красивая, – вдруг спохватилась Зельда. В голосе ее звучала тоска.

– Зельда, вы красивая, – сказал Ким. С огромной добротой он обнял ее и проводил в кресло, не переставая что-то нашептывать. Она послушно села и выглядела вполне успокоенной, хотя так и не притронулась к поданной на десерт малине. Дальше она вела себя так, будто не было никакого инцидента.

После кофе Скотт и Зельда решили отправиться в Канны и поискать там какой-нибудь ночной клуб с джазом. Они звали и остальных поехать вместе с ними, но никто не согласился. Скотт и Зельда растворились в ночи, держась за руки, – бледный Скотт, который терпеть не мог загорать, и смуглая, как цыганка, Зельда, которая обожала солнце. Они выглядели так, будто во всем мире не было никого, кроме них двоих.

7

Но вечер уже расстроился. Приехал Хуан Грис со своей женой, Джеральд и Сара повели их показывать только что отстроенную виллу. Бой отправился вместе с Коулом и Линдой в небольшое казино в Хуан-ле-Пен. Салли заспешила домой, на виллу, которую снимали Хендриксы, – ей не хотелось оставлять ребенка с няней дольше, чем это было необходимо. Николь и Ким остались вдвоем.

– Пойдем, – сказал он ей, впервые за весь вечер обращаясь как к старой знакомой, – погуляем по саду.

Не говоря ни слова, она пошла за ним вниз по каменным ступеням.

В саду было тихо и спокойно. Вдалеке слышалось позвякиванье хрусталя и фарфора – это слуги убирали со стола. На холмах насвистывали соловьи. Толстые кроны кипарисов и кедров отбрасывали надежные тени, ярко светила луна. Ким и Николь пошли по узкой пыльной тропинке, которая вела к скалам, откуда днем купальщики обычно ныряли в воду. Николь не знала, что сказать. Многое мелькало в ее голове – ее письма, оставшиеся без ответа, его письма, которые так внезапно перестали приходить; Салли, их ребенок, успех его «Западного фронта». Вопросы беспорядочно возникали в ее голове. Но все чувства – раздражение, неловкость, застенчивость, нежность и, надо всем, какая-то магнетическая тяга – были сильнее тех слов, которыми она могла бы их выразить. Первым заговорил Ким.

– Должно быть, с ним не так просто. С твоим герцогом.

– Ему просто осточертела Зельда, – ответила Николь, замечая, что они оба стараются не прикасаться друг к другу, хотя тропинка была очень узкая. Теперь, выйдя на плоские скалы, они остановились на расстоянии, боясь того, что слишком хорошо знают друг друга.

– Все равно, – сказал Ким, – видно, что он ужасно избалован.

– Надо учитывать, что он – производное девятисотлетней истории рода Меллани, все его предки привыкли получать все, чего им хотелось. Все. И сразу. Люди, которые привыкли говорить и делать все, что им заблагорассудится.

– Не стоит защищать его с таким жаром, – сказал Ким. Он почувствовал запах ее духов и вспомнил, что именно этот запах он уловил тогда на Вандомской площади. Ему захотелось поцеловать ее, крепко прижать к себе. Желание охватило его так же, как тогда, когда он впервые увидел ее на улице Монтань. Словно прошли не годы, а минуты.

– Однажды мы собирали клубнику в одном из его загородных поместий, – стала рассказывать Николь, радуясь, что можно говорить о ком-то, кроме них двоих. – Там были сотни, тысячи ягод, растущих на длинных, длинных грядках. Сколько мы там сорвали – ну десять, двадцать… На другое утро к Бою явились ужасно расстроенный садовник и управляющий. Они сказали, что кто-то забрался в огород и рвал клубнику. Все слуги, все, кто жил в поместье, были опрошены. Все поместье было поставлено на ноги в поисках злоумышленника. В конце концов, двое помощников садовника были уволены, заподозренные в том, что это они рвали клубнику, да еще и отказывались признаться. Ни один человек во всем поместье не мог даже вообразить, что это сам Бой рвал клубнику. И Бою не приходило в голову, что может подняться переполох и что никто не подумает, что это он рвал клубнику. И в то же время ему вовсе не показалось странным увольнение двух людей лишь за то, что из тысяч ягодок пропало штук двадцать. Он привык получать все желаемое, привык к исполнению любого своего каприза при самых невероятных обстоятельствах! Сегодня ему что-то надоело, прискучило, и он взорвался. Он привык быть в центре всего. Мир для него не таков, как для тебя, для меня.

– Мне этого не понять, – сказал Ким. – Я предпочитаю нечто более приземленное.

Николь не ответила. В молчании оба ждали, что другой скажет что-нибудь. Затем Ким взял ее правую руку и повернул кольцо бриллиантом наружу. Его прикосновение было горячим, как огонь.

– Это он подарил, да?

Николь кивнула. Луна светила настолько ярко, что он смог увидеть, как она побледнела и как обозначились ее губы. Он вспомнил вкус ее губ, мягкость ее кожи, изгиб ее груди.

– Ты хочешь выйти за него замуж?

– Да, – ответила она. Прикосновение его пальцев к ее руке вызвало в ней новый наплыв чувств. Она не могла отдернуть свою руку, словно над нею кто-то произнес заклинание. – Как ты узнал, что я хочу за него выйти замуж?

– Я все знаю о тебе. Все, что касается тебя. Я все – понял, как только увидел тебя.

Николь, наконец, собралась с духом и, отдернув руку, отступила на один шаг назад. Она вдруг догадалась, что он хочет сказать.

– Я еще кое-что знаю, – произнес он.

– Нет, – прошептала она.

– Ты не любишь его.

– Неправда! – вскрикнула она, и ее голос громко прозвучал в тишине ночи.

– Это правда, – возразил Ким. – Ведь правда. Ну скажи, я прав?

Она ничего не ответила. Ким подошел к ней вплотную и погладил ее волосы на затылке. Ее чудесные, шелковистые волосы, такие живые. Он тихонько приблизил ее голову к себе, и она не сопротивлялась. Он приподнял другой рукою ее подбородок и, слегка наклонившись, поцеловал ее, сначала нежно, потом страстно. Он удивился, почувствовав на своем лице ее слезы. И вспомнил свои слезы там, в Париже.

– Я видел тебя в прошлом году в Париже, – сказал он чуть позже, когда пришел в себя. – Я приехал туда, чтобы написать книгу «Солнце», и поклялся себе, что нога моя не ступит на улицу Монтань, и сдержал свое слово, но я не знал, что ты переехала. Однажды я вышел из отеля «Риц» на Вандомскую площадь и увидел магазин с твоим именем. А потом я увидел тебя. Ты стояла и ловила такси. Я побежал. Я звал тебя. Но было уже поздно. На другой день я уехал из Парижа.

– Почему? – спросила она, хотя знала ответ на свой вопрос.

– Я боялся, – сказал он. – Салли тогда была беременна. Я боялся, что мы увидимся, заговорим друг с другом, и я…

– Ш-ш-ш! – Николь приложила палец к его губам, и он не успел договорить. – Не произноси этих слов. Тебе больно будет сказать, а мне больно будет услышать.

– Значит, я прав в отношении тебя и твоего герцога, – сказал Ким. – Ты не любишь его…

– Нет, – перебила его Николь, – не продолжай. Ты ничего не знаешь об этом. Ничего.

– Если ты так говоришь… – Он помолчал с минуту. – Встретимся завтра вдвоем на пляже Гэруп? В час дня? Я принесу ленч.

– Это было бы здорово, – Николь пыталась найти слова, чтобы успокоить свое разволновавшееся сердце, чтобы восстановить дыхание, которое всегда начинало прерываться, когда она была с этим человеком. Только с ним у нее бывало такое, и ни с кем другим!

На следующий день Ким принес с собой паштет, сыр, хлеб, фрукты и вино в плетеной корзине и расположился неподалеку от своих любимых скал. Он ждал ее с половины первого до семи. Николь не пришла.

Я хочу быть счастливым,

Но я не хочу быть счастливым,

Пока не сделаю счастливой тебя.

«Я хочу быть счастливым…»

Глава шестая

1

В конце октября Скрибнер получил рукопись «Гетсби», и Фицджеральды отправились в Рим. Чета Хемингуэев приехала в Париж вместе с Бамби и поселилась в квартире с видом на лесопилку. Ким отправился в Италию писать репортажи о Муссолини и чернорубашечниках для «Коллье». Салли с сыном Кимджи поехали в Париж.

Салли села на поезд, идущий до Парижа, в Ницце, держа па левой руке Кимджи, а в правой – маленький чемоданчик, в котором лежала рукопись «Дела чести». Усевшись на плюшевое сиденье, она устроила рядом с собой сына, а чемоданчик с рукописью поставила на колени, готовая держать его так до самого Парижа. В Париже ей предстояло найти квартиру, Хедли обещала помочь в этом деле, а когда Ким вернется из Италии, у него будет два месяца, ноябрь и декабрь, чтобы отшлифовать рукопись «Дела чести» и передать ее Перкинсу в самом конце года. Поезд вздрогнул и тронулся. Салли откинулась к спинке сиденья. Перестук колес убаюкал Кимджи, и он уснул, а Салли расслабилась и наслаждалась своим одиночеством. Как все изменилось с 1922 года! Дело было не в том, что Салли разлюбила Кима, нет, напротив, она еще больше привязалась к нему. Беда была в том, что ребенок, семья и внезапно прославившийся муж утомляли ее. В самый первый день, когда «Западный фронт» появился в списке бестселлеров, Ким пришел домой с двухлитровой бутылкой шампанского и двумя свежими новостями: во-первых, он только что закончил работу над «Солнцем», и, во-вторых, он купил для них дом – покинутую стекольную фабрику на Чарльтон-стрите в Гринвич-Виллидже. Он стремился поскорее переехать туда, прямо сразу, настолько ему хотелось устроиться в собственном доме.

Превращение примитивно отапливаемой фабрики в обитаемое помещение потребовало целого года. Нужно было полностью сменить сантехнику, перестроить систему отопления и кухню. Несколько месяцев бригада стекольщиков работала, переделывая окна. Цементные полы нужно было заменить деревянными, а каменные стены следовало основательно отшпаклевать и отштукатурить. Верхний этаж был полностью отведен под кабинет. Покуда Салли заботилась о ребенке, договаривалась и ругалась со штукатурами, малярами и водопроводчиками, Ким, на которого теперь был большой спрос, подписывал договоры с лучшими журналами на издание «Солнца», писал статьи и черновой вариант «Дела чести». После работы Ким любил бывать в компаниях. Он продолжал свою экстравагантную жизнь и хотел, чтобы Салли разделяла ее с ним. Когда перестройка дома завершилась, они решили осуществить давно задуманную поездку в Париж. Во Франции Ким был полон энергии, неистощим на выдумки и очень утомителен для Салли. Поэтому, когда он, поцеловав ее на прощание, уехал в Италию, она не могла поверить своему счастью. Она ехала в предвкушении наслаждения временем, наполненным миром и спокойствием.

Поезд прибыл на Восточный вокзал, и Салли вышла из вагона, неся ребенка на левой руке и маленький чемоданчик в правой. Она дождалась в багажном отделении, когда привезут дорожные сундуки и чемоданы, чтобы пересчитать, все ли на месте. Подозвав носильщика, проследила, как он погрузил багаж на тележку, проследовала за ним до улицы, не выпуская из рук ребенка и чемоданчик с рукописью, который Ким велел ей беречь больше всего. Выйдя из здания вокзала, носильщик стал перегружать вещи из тележки в такси, а Салли стала искать мелочь на чаевые для носильщика. Сумочка соскользнула с плеча, и ей пришлось поставить чемоданчик на тротуар, чтобы открыть сумочку и достать деньги. Кимджи, бодрый двухлетний младенец, принялся ерзать и вырываться, но она изловчилась и достала носильщику его чаевые. Когда она повернулась, то увидела, что чемоданчик исчез.

Поначалу Салли не поверила своим глазам. Она отвернулась и посмотрела вдаль, потом медленно повернула голову назад. Вот здесь должен был стоять чемоданчик! Вот на этом месте!

– Чемоданчик! – закричала Салли. – Где чемоданчик?

– Вы сами несли его, мадам, – ответил носильщик, торопясь поскорее уйти в поисках следующего клиента.

– Но ведь он был вот тут! – Салли показывала на тротуар. – Вот здесь, около меня!

– Мадам, простите, при чем здесь я? – пожал плечами носильщик. – Я ни разу к нему не прикоснулся.

– Я вас ни в чем не виню, – пробормотала Салли. – Кто-то взял его, пока я искала для вас мелочь. Вы никого не видели? Ведь вы же стояли тут.

– Никого, – носильщик принялся толкать тележку взад-вперед, показывая свое нетерпение.

– Но вы должны были видеть! Ведь вы стояли рядом! – настаивала Салли, не отпуская его.

– Так же, как и вы, мадам, – сказал носильщик и на сей раз двинул свою тележку, тут же исчезнув в суете вокзала.

Салли заставила таксиста открыть багажник и вытащить назад каждую вещь багажа. Вдруг маленький чемоданчик по ошибке забросили туда вместе со всеми другими. Когда каждая сумка и картонка были извлечены наружу, чемоданчика среди вещей не было. Салли велела обыскать весь салон автомобиля – и переднее сиденье, и заднее, и даже крышу. Водитель, которому она пообещала дополнительную плату, охотно помогал ей искать. Но они ничего не могли найти, и поскольку Салли нервничала все больше, Кимджи начал рыдать и стал яростно брыкать Салли в колени и в живот. Ручки его болтались в воздухе, а личико покраснело, как помидор.

– Ши-ши-ши! Ши-ши-ши! Бедный Кимджи! Бедная Салли! – успокаивала Салли и ребенка, и себя. – Вы уверены, что не видели, как кто-то взял мой маленький чемоданчик? – в третий раз она спросила водителя.

– Нет, мадам. Я держал багажник открытым, а носильщик нагружал его. Я никого не видел. Вам нужно сообщить о пропаже станционному полицейскому.

Водитель, воспринявший уже беду Салли как свою собственную, проводил ее в жандармерию. Полицейский внимательно выслушал всю историю, что-то записывая толстенным карандашом. Он сказал, что нет никакой надежды отыскать чемоданчик.

– Мадам, это обычное явление на крупных вокзалах, особенно с маленькими вещами, которые легко похитить. Нужно внимательнее следить за своими вещами.

– Но я следила! – протестовала Салли. Она была ошарашена, удивлена тем, насколько быстро и незаметно произошла кража. У нее даже не было до сих пор времени, чтобы расплакаться или подумать, что она скажет Киму. О Боже, как же она все расскажет ему!

– А что было в чемоданчике? – спросил полицейский. – Драгоценности? – Миленькая американочка была так огорчена, что естественно было предположить именно это. Бриллианты. Или деньги.

– Рукопись, – ответила Салли. – Новая книга моего мужа.

– А-а, – сказал полицейский с явным разочарованием. Хотя надежда на то, что чемоданчик отыщется, была мизерная, все же, если бы по чистой случайности его удалось отыскать, у него была бы надежда на хорошее вознаграждение. Но рукопись… В Париже тысячи всяких писак. – Ну, если рукопись… – добавил он и пожал плечами, поворачиваясь в кресле и приникая к глазку, через который он мог наблюдать за тем, что творится в зале ожидания. – Рукопись… ваше счастье, что всего лишь рукопись.

– Я обещаю вам вознаграждение! – сказала Салли. – Сто американских долларов.

– Хорошо, – сказал полицейский, поворачиваясь назад при упоминании денег. – Я сделаю все возможное.

– О, благодарю вас, благодарю!

– Не теряйте надежду.

2

В Италии были стачки, хаос, истерия. Фашисты воевали с умеренным крылом, коммунисты боролись с демократами, социалисты гробили друг друга. Еда была изысканной, Рим неизменным, Венеция – как фантазия, и никто не платил по счетам. Италия в муках рожала диктатуру, но все было более менее неплохо. Сделав все, что требовалось для «Коллье», в конце ноября Ким возвратился в Париж.

Салли сняла квартиру на улице Нотр-Дам-де-Шамп, неподалеку от дома, где поселились Эрни и Хедли. Улица была приятная, квартира похуже. Толстые стены, от которых веяло сыростью и холодом. Узкий коридор вел на кухню, где была каменная раковина. Огромный стол почти полностью занимал маленькую столовую. В гостиной находилась железная печь, а в спальне – огромная супружеская кровать и небольшой альков для Кимджи. Квартира была очень похожа на ту, которую снимал Хемингуэй, причем у того еще напротив активно работала шумная лесопилка. Квартира же Хендриксов имела большое преимущество: окна выходили в тихий двор.

Ким вернулся из своего путешествия по Италии, довольный написанной статьей и горя желанием довести до совершенства «Дело чести». Но, едва он вошел в квартиру, не успев снять пальто, поцеловать жену и даже сказать ей «привет», как Салли выпалила:

– Рукопись украли!

Единственное, о чем она думала весь этот месяц – какие найти слова, чтобы сказать Киму о пропаже. Сообщить ему в Рим по телеграфу она не решилась. И вот слова были сказаны. Она замерла в ожидании взрыва.

– Кончай шутить, – сказал Ким, привлеченный кипой писем, лежащих на столе в прихожей, – от отца, от Перкинса, от Менкена, от Эс. Ай. Брэйса…

– Я не шучу, Ким. Как бы я хотела, чтоб это была шутка. Я поставила чемоданчик на тротуар, чтобы достать из сумочки деньги и расплатиться с носильщиком. Это заняло несколько секунд. Когда я повернулась, чтобы поднять его, он уже исчез.

Наступила тишина. Ким оторвался от писем и внимательно посмотрел на жену.

– Скажи что-нибудь, – взмолилась она.

– Кажется, ты и впрямь не шутишь, Салли, – наконец выдавил он из себя. Кожа вокруг его глаз побелела.

– Я же говорю. Это не шутка.

Больше всего она боялась не гнева – Ким быстро вспыхивал, но и быстро остывал. Его угрюмое затянувшееся молчание испугало ее. Кимджи начал плакать в своем алькове.

– Заставь этого ребенка заткнуться, – сказал Ким. Его глаза сделались черными.

– Между прочим, «этот ребенок» – твой ребенок… – забормотала Салли. Плач сделался громче и настойчивее.

– Я кому сказал – заткни ему глотку, – повторил Ким. Боясь разгневать его еще больше, Салли бросилась из прихожей в спальню и принялась успокаивать плачущего сына.

Ким аккуратно открыл дверцы всех шкафов и шкафчиков в квартире. Выдвинув все ящички и оставляя все открытым, он покосился в сторону спальни. Затем он выбросил на пол все книги из огромного застекленного книжного шкафа красного дерева. Он перевернул все диванные подушки, повалил набок все столы и столики, сорвал портьеры, вытащил из бельевого шкафа все белье и разбросал его по полу.

– Что ты наделал, Боже мой! – воскликнула Салли в ужасе, когда, наконец, успокоив Кимджи, вышла из спальни. Занятая Кимджи, она не слышала, как Ким безумствовал. На нем все еще было пальто.

– Я искал свою рукопись, – ответил он. – Но не нашел ее.

– Ведь я же сказала тебе, что произошло, – промолвила Салли. – Ее похитили. Я не виновата! И никто не виноват!

– Нет, этого не было! Этого быть не может! – Выражение лица Кима сделалось диким. – Ты должна была сберечь ее! Это единственное, что требовалось от тебя! Я же просил тебя не выпускать ее из виду!

– Ким, неужели ты думаешь, что мне не тяжело? Не делай же так, чтобы мне стало еще тяжелее!

– Тяжело – тебе? А мне каково? Боже мой, ведь это же моя книга!

– Ты восстановишь ее. У тебя же остались все записи, – сказала Салли, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

– Записи все в Нью-Йорке, – голос Кима на сей раз был более сдержанным, он все так же пылал от гнева, но уже держал себя в руках.

– Твой отец вышлет их тебе, – успокаивала его Салли.

– А если они потеряются на почте?

– Но ты можешь воссоздать все! Я же знаю, что можешь. Ведь ты все можешь! Ну, пожалуйста, Ким! Скажи мне, что все будет хорошо…

– Я ухожу, – ответил он, поворачиваясь к двери. – Я не вернусь.

Он отправился на Вандомскую площадь. Там он спросил, можно ли увидеться с Николь. Секретарша ответила ему, что Николь уехала в Шотландию. Сколько она там пробудет, секретарша не знала. Что-нибудь передать?

– Нет. Ничего не нужно, – ответил Ким. Маленькая элегантная прихожая сохраняла запах духов Николь.

Ким начал с отеля «Риц». Заканчивал в «Клозери де Лилла». Он напился до полумертвого состояния. Каким образом он добрался домой на улицу Нотр-Дам-де Шамп, вспомнить потом так и не смог.

Здесь он только пытался писать. Голоса детей, играющих во дворе за окном, отвлекали его. Лепетание Кимджи сводило с ума. Кимджи без конца простужался, и его сопение и чих выводили Кима из себя. Квартира была сырая и холодная, и Ким никак не мог в ней сосредоточиться.

– Надо переехать из этого болота, – сказал он Салли. – Не понимаю, как ты могла остановить свой выбор на этой пещере.

– Сейчас в Париже не так-то просто найти квартиру. К тому же Хедли и Хем рядом. Ты же говорил, что хочешь жить с ними по соседству. И эта квартира не очень дорогая.

– Плевать на дороговизну. У нас есть деньги. Мы не нищенствуем.

– Может, переедем в гостиницу? – предложила Салли, пытаясь успокоить его. С тех пор как он вернулся из Италии, они ни разу не были близки. Он ни разу даже не поцеловал ее. – Я могла бы посоветоваться с людьми…

– Мне плевать, где жить. Только бы уехать отсюда. Хемингуэй посоветовал им поселиться в гостинице «Англетер» на улице Жабоб. Но Ким и там не мог писать. Комната была маленькая, жарко натопленная и слишком душная. Письменный стол – хрупкий, на идиотских тонких и длинных французских ножках… Гюс Леггетт, с которым Ким помирился после успеха «Западного фронта», предложил пустую комнату в редакции «Сайклопс пресс». Но Ким и там не мог писать.

Париж 1924 года весь состоял из джаза, шампанского, белых лисиц, но Ким и Салли были лишены всего этого. Ким, случалось, целыми днями не разговаривал с женой. Он не брал на руки сына и не играл с ним.

– Ты ведешь себя так, словно ненавидишь нас, – как-то раз заметила Салли.

Ким ничего на это не ответил.

В декабре он объявил ей, что Париж выводит его из себя, что он не может тут работать, все его записи к «Делу чести» лежат в Нью-Йорке и нужно ехать домой.

В один из дней, перед тем как должна была поступить в продажу его «Беренгария», Ким отправился на Вандомскую площадь. Секретарша сразу вспомнила его и сказала, что мадемуазель Редон все еще не вернулась из Шотландии.

3

– Теперь самая пора покупать акции, – сказал Лэнсинг однажды вечером после ужина. Салли приготовила ростбиф, и покуда Кимджи играл, сидя верхом на деревянной качающейся лошадке, которая была выше него ростом, а Салли прибиралась на кухне, отец и сын сидели и пили кофе и бренди.

– Кулидж – президент для бизнесменов, и я думаю, мы вступаем в настоящий рынок. Уже теперь сталелитейная компания платит дивиденды в пять долларов, а телефонная – девять. Все показатели на Уолл-стрите говорят о том, что дивиденды будут расти и дальше. Я даже стал переводить государственные ценные бумаги в обычные акции.

– Да, неожиданный поворот. Ты всю жизнь был таким наивным поклонником всяческих родственных обязательств, возился со своими вдовами и сиротами, – сказал Ким. – Я заметил, что скандалы в Конгрессе уничтожили интерес к четырем вещам – Кнуту Рокне, Грете Гарбо, Чарли Чаплину и рынку акций. Когда я узнал, что ты пристроился к победившей партии, то удивился.

– Я не примазывался. Я просто вел себя умно, – возразил Лэнсинг.

– На прошлой неделе Перкинс сказал, что даст мне восемь тысяч авторского гонорара за «Западный фронт», – сказал Ким. – За дом все уплачено, мы с Салли можем спокойно существовать на деньги от журналов. Что, если я дам тебе восемь тысяч? Ты вложишь их за меня?

– Я буду счастлив, – сказал Лэнсинг. – Я очень рад, что ты попросил меня об этом. Я надеялся на это. Ты же знаешь, я всегда расстраивался по поводу того, как дико ты расходуешь деньги.

– Знаю, знаю! – рассмеялся Ким. – Отец действительно приходил в ужас от расточительности Кима, еще с того времени, когда семилетний сын растратил подаренный ему никель в тот же самый день, как получил его в подарок. Пятисотдолларовые вечеринки с шампанским и дом на Чарльтон-стрит не изменили, а лишь утвердили отцовское мнение.

– Президент говорит, что единственным делом для Америки может быть только бизнес, – сказал Ким. – Полагаю, мне пришла пора стать патриотом.

– Не нужно шутить на такие темы, – сказал Лэнсинг. – Финансовая безопасность – вещь очень важная, и ты знаешь, какой я консервативный. Можешь мне поверить, я не стану вкладывать твои деньги или чьи-нибудь еще, в земельные участки во Флориде или в перуанские урановые разработки, от которых ты не получишь ничего, кроме обрывков облаков.

– Я бы вложил деньги в земельные участки или урановые разработки, – сказал Ким, – но у меня растет сын и мне нужно позаботиться о его будущем.

Оба посмотрели на Кимджи, который понукал свою лошадку, чтоб она быстрее скакала.

– Будущее принадлежит радио, – сказал Эс. Ай. Они с Кимом обедали в салуне напротив «Солнца», и Эс. Ай. рассказывал о своем предприятии в новой отрасли радиовещания. – Ты знаешь, что доходы радиокомпаний повысились от двух миллионов в 1920 году до ста пятидесяти миллионов в 1924-м?

– Так ты что, собираешься бросить газету? – спросил Ким, вспоминая, что они с Салли были из тех американцев, которые купили себе радио как раз лишь в 1924 году. Настольная модель «Вестингхауз» явилась рождественским подарком Салли Киму. – Ты собираешься бросить офис в центре города?

– Не знаю, возможно, – сказал Эс. Ай. Его сандвич с соленым мясом оставался нетронутым. – ВЕАФ обещает мне неплохую прибыль. Они открывают новую передачу, и я буду ее ведущим. Назначение Аль Смита дало им простор для идей. Буквально миллионы слушателей стали настраиваться на их волну. Это дает людям ощущение, что они находятся прямо здесь, на Мэдисон-сквер-гарден. ВЕАФ полагает, что новости принесут радио огромный успех.

– Возможно, они и правы, – сказал Ким. – Но ты не боишься, что слушатели предпочтут тебе Барни Гугла?

Эс. Ай. скатал бумажный шарик и бросил его в Кима:

– А это уж моя забота – сделать так, чтоб они не предпочли.

– Значит, ты решительно принимаешься за это дело? – Решительно, – ответил Эс. Ай. – Деньги бешеные, дело стопроцентной выгоды.

– Я удивлюсь, если это не останется в мечтах.

– Честно говоря, я уже устал, – сказал Эс. Ай. – Ведь мне уже сорок лет. Пора что-то поменять в жизни. Скажи мне, Ким, как еще я могу что-то поменять в своей жизни? Ну, что ты скажешь о работе на радио?

– Соперничать с Руди Балле?

– Я серьезно, Ким.

– А что я буду делать? Я не умею петь. У меня нет мегафона. Я не играю джаз. Я не актер, и у меня не получится рекламировать мороженое.

– Новости, – ответил Эс. Ай. – Ты можешь читать новости. У тебя солидная репутация не только как прозаика, но и как очеркиста. Люди будут тебе доверять.

– Читать новости? Ты смеешься надо мной? Мне не смешно.

– Ты можешь сам себе писать программы, – продолжал уговаривать Эс. Ай.

– Черт побери! Очень любезно с твоей стороны так зазывать меня, но ведь я писатель. Настоящий писатель. Газеты, журналы, книги. Я не чтец. И не актер. И не разносчик новостей. Мне это неинтересно.

Эс. Ай. кивнул:

– Сказать по правде, я боялся, что ты так скажешь. Но я не собираюсь отстать от тебя. Вспомни-ка, как ты приставал ко мне до тех пор, пока я не нашел для тебя работу.

Ким улыбнулся и кивнул. Он хорошо помнил те годы, когда работал переписчиком в «Йель дейли ньюс», и те статьи, которыми он забрасывал Эс. Ай, с ног до головы. Как он умолял, как уговаривал его, пока тот не отправил Кима в Париж обозревать подписание мира.

– Конечно, помню.

– А теперь я собираюсь так же надоедать тебе.

– И каждый день станешь приглашать меня на ленч? – спросил Ким, и они рассмеялись.

Ужины и обеды были единственными развлечениями в повседневности, охватившей Кима. Каждое утро он отправлялся в свой кабинет на самый верхний этаж, где было огромное окно с видом на Гудзон, и, пользуясь своими старыми записями, восстанавливал «Дело чести». Это была медленная и изматывающая работа. Каждая глава, каждое предложение, каждое слово приносило ему муку.

«Дело чести» было начато зимой 1922/23-го. Летом 1923-го Ким полностью закончил составление плана и предварительные записи. До конца этого года и в начале следующего он писал роман. Невыносимо трудно было теперь, через два года, воссоздать ощущение зимы 1922/23-го. Картины, звуки, мироощущение. Тогда все были сыты по горло идеализмом Вильсона. Они только что выиграли войну, но так и не могли понять, что именно они выиграли. Они были воодушевлены победой, пьяны ожиданиями, неутомимы в надеждах, а главное, они знали, что Америка теперь освобождена от налогов. Люди боялись, что в следующий раз невозможно будет добиться этого так легко. Это было время, когда подводные течения жизни ушли слишком глубоко от ее поверхности. Трудно воспроизвести то время, и бывали недели, когда Ким не мог написать ни одного слова. Он швырял на пол карандаши, рвал бумагу, расстроенный выбегал на набережную Гудзона и бегал по ней до тех пор, пока усталость не сменяла раздражение.

Он проклинал Салли. Если бы она не потеряла рукопись, его второй роман был бы уже у Перкинса на столе, а Ким работал бы над третьим. Вместо этого ему постоянно приходилось уговаривать Перкинса сдвинуть сроки. Впервые в жизни он нарушал установленные рамки.

– Кто-то украл чемоданчик с рукописью на выходе из Восточного вокзала. Прямо из-под носа у Салли, – поведал Ким Перкинсу, когда, съев по цыпленку у Черио на Пятьдесят третьей улице, они пили мартини. – К счастью, у меня сохранились записи. Но мне придется начинать все с самого начала.

– Кошмар! Салли, должно быть, ужасно расстраивается! – сокрушенно покачал головой Перкинс.

– Расстраивается. А представь, каково мне! Я уже начал работу, и она пошла, но очень медленно, – сказал Ким, чувствуя себя уже подвыпившим.

– И когда ты думаешь закончить? – спросил Перкинс. – Я не собираюсь на тебя давить, но…

– На меня надо давить. Я люблю это, – сказал Ким. – Ведь я же начинал как газетчик.

– Нам срочно нужна большая книга. Мы и рассчитывали на «Дело чести», – сказал Перкинс увереннее. – Многие авторы паникуют, когда на них начинаешь давить.

– Мне ужасно жаль, что так получилось, – сказал Ким. – Лучшее, что я могу обещать – начало лета. Июнь. Устроит?

– Это будет жуткий скандал, – ответил Перкинс. – Мне надо поговорить с типографией.

– Я подвел тебя, – вздохнул Ким. – Как я подвел тебя и Скрибнера!

– Ладно, Ким, не терзайся, – с сочувствием посмотрел на него Перкинс. – Легче от этого не станет. Не беспокойся, положись на меня, я постараюсь все уладить.

Писатель и издатель расстались. Перкинс дал один из сигнальных экземпляров «Великого Гетсби», который должен был выйти в начале весны.

– Тебе понравится, – сказал Перкинс. – Великолепная вещь. Скотт хочет, чтобы читатели перестали думать о нем, как об авторе «По ту сторону рая», и когда выйдет «Гетсби», он добьется своей цели.

Слова и уверения Перкинса не имели волшебной силы, но все же помогли. Работая еще терпеливее, чем раньше, Ким сдвинулся с мертвой точки, медленно, затем все быстрее и быстрее книга стала восстанавливаться. Писание всегда легко давалось Киму. Воссоздание «Дела чести» было нелегким предприятием. Впервые литература стала для Кима тяжелым трудом. И одной из причин было постоянное раздражение, которое он испытывал в адрес Салли за то, что она не уберегла рукопись. Это раздражение все время оставалось в нем.

Когда Ким писал «Западный фронт», он отдавал Салли перепечатывать то, что было сделано за день. Теперь он не доверял ей и попросил Перкинса найти ему хорошую машинистку. Перкинс прислал ему девушку, работавшую в машинописном бюро у Скрибнера. Каждое утро в девять часов Корнелия Пост появлялась в доме на Чарльтон-стрит и садилась работать с Кимом. Она садилась за длинный стол красного дерева, вывезенного Кимом из одной конторы на Уолл-стрите. Стол был сделан для одновременной работы за ним четырнадцати сотрудников той конторы. Для того чтобы занести стол подъемным краном в кабинет Кима, пришлось полностью вынимать оконную раму и укреплять пол, чтобы он мог выдержать тяжесть стола.

Ким садился напротив Корнелии, и она перепечатывала страницы по мере того, как он передавал ей их через стол. Через три недели Ким перестал сопротивляться – Корнелия была молода, неглупа и очень охотно работала с Кимом Хендриксом, и каждый полдень они стали предаваться любви па уютном диване, стоящем у стены, противоположной от окна. Ким впервые стал изменять Салли, если не считать того случая в Париже с Софи, работавшей в конторе Гюса Леггетта.

Но секс был только отдыхом от работы – большую часть времени Ким и Корнелия трудились над книгой, и к апрелю он завершил воссоздание романа больше чем наполовину. Ему захотелось сделать перерыв. Предложение от «Коллье» – «сделать в Лондоне то же, что в Италии», – оказалось как никогда кстати.

4

Леди Миранда Таулс-Фолконер была, что называется, девушкой лондонской мечты. Она устраивала такие же вечеринки у себя дома, как Ноэль Ковард, ее фотографировала Сесиль Ботон, она танцевала с принцем Уэльским, обсуждала моды с Дианой Купер, ужинала с Уинстоном Черчиллем. Одна из вечеринок в доме ее родителей обошлась в неслыханную сумму – 750 фунтов. Еще она играла в теннис во Фринтоне-он-Си, в Эссексе, пропагандировала крем для лица в знаменитейшей тогда рекламе, посещала танцевальные вечера. По воскресеньям она пила очень сладкий кофе с молоком в кафе на углу Гайд-парка, а присутствовавший при ней молодой человек пытался поцеловать ее, и иногда ему это удавалось…

У Миранды были восхитительные волосы, консервативно уложенные так, что красиво обрамляли ее уши; ее огромные глаза отличались тем самым цветом, который флитстритские газеты окрестили «девонширскими фиалками». Фигура у нее была именно та, которой так славятся все англичанки. Невинная, капризная, вобравшая в себя влияние эпохи Эдуарда и новейшее паблисити, сочетающее негритянский джаз, романтические эскапады американских бутлегеров и крестовые походы Маргарет Сенджер за контроль над рождаемостью, – Миранда с тех пор, как вышла в свет, шесть раз отклонила предложения в течение восемнадцати месяцев. Родители полагали, что она выйдет замуж в двадцать два года, и обещали ей бракосочетание в Вестминстере, в храме святой Маргариты. С белыми лилиями и сотней белых голубок. Все, что от нее требовалось – это найти себе подходящего жениха.

Семья Миранды в течение четырех поколений дружила с семьей Меллани, Миранда знала Боя с самого раннего детства – Бой был почти на одиннадцать лет старше ее. Когда ему было двадцать, а ей девять, разница между ними была такая же, как расстояние между двумя галактиками. Когда ему было двадцать пять, а ей четырнадцать, это уже было расстояние между двумя планетами. И вот теперь, когда ему исполнилось тридцать, а ей – девятнадцать, эти космические расстояния вдруг куда-то исчезли.

Бой и Миранда вращались в одном обществе и постоянно виделись друг с другом. Бой уже был женат и разведен, у него была репутация весельчака и в то же время разумного и элегантного молодого человека. После принца Уэльского он считался в Лондоне самым завидным женихом. Беззащитная перед его чарами, Миранда стала тайком поглядывать на него. Обычно он пребывал в компании старших – принца Уэльского, миссис Дадли Уорт и Тельмы Морган, одной из двух знаменитых близняшек, дочерей Моргана. Миранда признавала, что Бой – самый красивый молодой человек из всех, кого она знала. Однажды, в один из февральских вечеров, они подряд встретились в двух местах, сначала – в Беркли, а потом – в «Ректорс», одном из самых модных тогда винных погребков на Тоттенхем-Курт-роуд. Миранда трижды протанцевала с принцем Уэльским, который собирался отправиться в турне по Индии. Он всегда чувствовал себя уютно в компании болтливых женщин, и Миранда без умолку щебетала, рассказывая ему всевозможные сплетни. С его лица не сходила улыбка – та самая его улыбка, которая никогда не могла изгладить грусти в глазах; он словно все время ждал чего-то или кого-то, кто сделает его счастливым. Когда Миранда заставляла его рассмеяться, ей казалось, что она сделала нечто приятное не только для него, но и для всей Англии.

Затем Бой пригласил ее на следующий танец. В отличие от принца, он не любил разговаривать во время танца, и его молчание лишь сильнее возбуждало в Миранде всякие фантазии по отношению к нему. Они задорно станцевали чарльстон, очень слаженно, не касаясь друг друга. Когда танец окончился, Бой проводил Миранду к буфету, взял для себя джин, а для Миранды искристого пива. Они выпили, он предложил ей станцевать вальс. Из главного зала донеслись звуки духового оркестра.

– Вальс? – Миранда опешила. Как же можно танцевать вальс под синкопированные ритмы джазового оркестра?

– Нет, пожалуй, я не в настроении танцевать с вами вальс, – сказал Бой, он взял свое пальто, накидку Миранды и вывел ее на улицу, где их ожидал его «роллс-ройс». Шофер дремал на открытом переднем сиденье.

– Поедем в Беркли, – приказал ему Бой.

– Но ведь Беркли закрылось в два, – сказала Миранда – она уехала оттуда как раз перед тем, как собирались играть «Боже, храни королеву».

– Ч-ч-ч, – Бой прикоснулся к указательному пальцу губами, затем как бы перенес поцелуй на губы Миранды, прикоснувшись пальцем к ее губам. От его прикосновения внутри у нее что-то вспыхнуло – нечто неописуемое, чего она никогда раньше не испытывала. Бой помог ей забраться на просторное заднее сиденье. Серебряное ведерко со льдом и с бутылкой шампанского стояло в маленьком шкафчике розового дерева, в другом ведерке, также наполненном льдом, лежали два бокала. Бой вытер оба бокала платком и наполнил их бледным пенящимся вином.

– За наш вальс, – сказал он, поднимая бокал. Миранда подняла свой бокал и сделала глоток, удивляясь – о чем это он?

Когда они подъехали к Беркли, Бой первым вылез из автомобиля, подошел к стоящему у двери швейцару – высокому, тучному валлийцу в разукрашенной ливрее с золотыми пуговицами – и о чем-то с ним переговорил. Миранда ждала в машине, тайком проверяя, хорошо ли у нее напудрен нос. Когда Бой вернулся к машине, шофер открыл дверцу, и Бой помог Миранде выйти. Он провел ее к двери отеля и направил прямо в танцевальную залу, в которой в момент отъезда Миранды было наполовину выключено освещение, а стулья подвинуты к столикам.

Теперь же все хрустальные светильники горели, и их свет отражался в идеально начищенном паркетном полу, в позолоте панельных обивок и в серебре ведерка с шампанским, стоявшего на накрытом свежевыглаженной белоснежной скатертью столе. Оркестр в полном составе стоял на сцене, и когда Бой и Миранда вошли в залу, тотчас зазвучал вальс.

– Потанцуем? – предложил Бой, поворачиваясь к ней. Миранда двинулась к нему в объятия, и они начали кружиться в вальсе, полы его фрака развевались наподобие крыльев, а складки платья Миранды в такт движениям закручивались и раскручивались с присущей только Миранде грацией. У нее закружилась голова от танца и от осознания, что наконец-то она поняла, что значит быть богатым – танцевать вдвоем в четыре часа утра в великолепной танцевальной зале, существующей лишь для одного твоего удовольствия. Бой и Миранда танцевали до самого рассвета.

На другое утро, когда служанка принесла Миранде чай, ее сопровождали трое посыльных в темно-зеленых ливреях, какие носили слуги Меллани. Каждый нес в руках огромную корзину с цветами – пионами, розами, ирисами, тюльпанами, белыми и бледно-желтыми нарциссами. На подносе Миранда обнаружила маленький конвертик, в котором лежала карточка с единственным словом: «Вечером…»

Каждое утро посыльные в ливреях приносили новые корзины с цветами. Каждый вечер Миранда и Бой встречались в «Савойе», в «Беркли», в «Ректорс», в кафе «Де-Пари», в Регентском дворце, а однажды даже в отеле Пиккадилли», считавшемся довольно легкомысленным местом. Весь Лондон только и говорил о них, и вот уже два месяца Миранда пребывала в нетерпеливом ожидании.

Ее ожидание подошло к концу на the dansant,[6] в особняке сэра Эрнеста на Кассельс-парк-лейн, в здании эпохи Эдуарда; финансист украсил его восемью тоннами тосканского мрамора, привезенного из Италии на кораблях вместе с мастерами, которые и облицовывали все этим мрамором. В сводчатой танцевальной зале, расположенной на четвертом этаже особняка и занимавшей огромное прямоугольное пространство, Бой пригласил Миранду на вальс. Она разволновалась, оказавшись в его объятиях, но еще больше разволновалась, когда он спросил:

– Вы согласитесь пообедать со мной в воскресенье в «Кларидже»?

Воскресные обеды в «Кларидже» являлись воплощением высшего светского общества. Лучшие люди Лондона собирались там, и, представив себе, как она обедает там вдвоем с Боем, Миранда почувствовала, что сердце ее вот-вот выпрыгнет из груди.

Днем она сообщила родителям потрясающую новость:

– Бой пригласил меня на обед в «Кларидж» в это воскресенье!

Родители Миранды обменялись взглядами, в которых можно было уместить целые тома. Берил Таулс-Фолконер, как и все матери, мечтала, чтобы ее дочь имела все, а значит – счастливое замужество. Хью Таулс-Фолконер, для которого дочь являлась центром существования, возлагал на судьбу еще большие надежды – он хотел, чтобы она вышла замуж по любви, за богатого человека и желательно за какого-нибудь герцога. И вот их дочь, их красавица, их любимая, их чистейшая Миранда близка к тому, чтобы добиться великолепного замужества… Нет, не было таких слов, которыми они могли бы описать свои восторженные чувства.

– Желаю тебе хорошо провести время, – сказала мать.

– Хорошо бы ради такого случая купить тебе новый наряд, – сказал отец, – я хочу, чтобы ты выглядела там лучше всех.

– Мне кажется, это еще ничего не значит, – поспешила Миранда оградить родителей, а заодно и себя, от возможного грядущего разочарования. Что, если Бой попросту развлекается?

– Он разведен, ты знаешь? – спросила Берил у мужа, когда они остались наедине друг с другом.

– Кто ж этого не знает! – ответил Хью. – Но разве можно винить его в этом, ведь жена его оказалась бесплодной.

– Разумеется, нельзя винить, – согласилась Берил. – В конце концов, каждый мужчина, а тем более герцог Меллани, стремится иметь потомков.

– Боюсь только, что у этого Боя дурной характер, – сказал Хью, со всех сторон пытаясь рассмотреть перспективы замужества своей дочери.

– Но я, например, никогда не слышала о нем ничего дурного, – возразила Берил. – Ну, разве что он донжуан. – Она, помолчав, подумала. – Впрочем, то же самое говорят и о принце Уэльском.

– Да, но они же холостые. Когда женятся – остепенятся.

– Только бы он не обижал нашу Миранду.

– Разве может найтись такой человек, который захочет ее обидеть? – спросил Хью, зная, что на этот вопрос не нужно ждать ответа.

Вольно или невольно, но Бой Меллани, в конце концов, пришел к одному весьма значительному выводу относительно цели своей жизни: этой целью были не деньги, и не слава, и не служение империи, этой целью было произвести на свет сына, чтобы род Меллани благополучно проследовал дальше в грядущую историю человечества.

Первая женитьба Боя закончилась разводом, когда стало ясно, что его жена будет всякий раз иметь выкидыши на третьем месяце беременности. Развод был вынужденной мерой, и первая герцогиня понимала, что ее главной и единственной обязанностью была обязанность рожать сыновей. Когда стало ясно, что на это она неспособна, судьи были не вправе запретить развод. Бой был свободен выбирать себе новую герцогиню.

Бой, человек сильных страстей, но не сильных чувств, поскольку развод был необходимостью, смирился с этим и нисколько не переживал. Единственное, о чем он сожалел, – это, что, дожив до двадцати восьми лет, не имел сына. Конечно, он обвинял свою бывшую жену. Родственники не осуждали его увлечений и спокойно отнеслись даже к затянувшемуся роману с Николь, понимая, что на ней он никогда не женится. Кем бы Бой ни был, прежде всего он являлся герцогом Меллани, и он женится только на своей ровне. В 1925 году Миранда Таулс-Фолконер стала самой блестящей невестой в Лондоне – ее брак с Боем казался неизбежным. Она была из хорошей семьи, обладала отличными манерами я воспитанием, вращалась в хорошем обществе. К тому же она была красива, мила и обладала добрым и чистым сердцем.

Обед в «Кларидже» был роскошным и очень дорогим. Официанты были наряжены в старинные одежды – чулки, брюки до колен. Еда здесь подавалась самая лучшая во всей Англии: самое свежее и нежное мясо, только что пойманная рыба, самые зеленые овощи, самые ароматные ягоды, лучшие вина. Но никто не приходил сюда, чтобы есть. Сюда приходили себя показать и людей поглядеть. Когда Бой и Миранда вошли в зал, Миранда с удовольствием, хотя и безо всякого эгоизма, отметила, что нет в мире прекраснее пары, чем они. А между тем в зале находились форейторы, его величества и фрейлины королевы. Сири Моэм, придворный архитектор, обедал с Дианой Купер. В другом углу Михаил Эссаян с оранжевой орхидеей в петлице обедал в компании трех арабов, одетых в белые одежды и белые чалмы. Ноэль Ковард сидел за одним столиком с Таллулой Бэнкхедом, а Ким Хендрикс, который только что вернулся из Мидленда, где он интервьюировал рабочих, и теперь, будучи в курсе классовой борьбы, удивлялся, как это богатым так долго удается удерживать власть, обедал со Стасом Раковским, который не так давно прославился в качестве иллюстратора. Когда вошли Бой и Миранда, Ким рассказал Стасу об инциденте, случившемся прошлым летом на террасе у Мерфи, где Бой столь грубо обошелся со Скоттом Фицджеральдом.

– Я знаю, – сказал Стас. – У Боя и Николь разгорелась жуткая ссора по этому поводу. Он настаивал, чтобы они немедленно покинули Антиб. Он тогда сильно перевозбудился, ведь до сих пор она ни разу не перечила ему.

– Они что, уехали в ту же ночь? – спросил Ким. – Дело в том, что я назначил ей свидание на пляже на другой день, но она так и не пришла.

– Да, в ту же ночь, – сказал Стас. – Причем она уехала от него в Париж.

Ким и Стас, подобно всем, кто находился в зале, продолжали следить за герцогом Меллани и девушкой-мечтой. Ким видел, как они наклонились друг к другу, поднимая бокалы с шампанским, и Бой что-то сказал Миранде, после чего на лице ее появилось сильное удивление. Затем Бой вылил из своего бокала шампанское в вазу с розами и извлек из него кольцо с таким огромным бриллиантом, будто это был не бриллиант, а кусочек льда из ведерка. И это кольцо Бой надел Миранде на безымянный палец левой руки.

– Я уверен, что Николь ничего не знает об этом, – сказал Ким.

– Не знаю, – пожал плечами Стас. Он недавно делал для Николь эскизы одежды. Это был неестественно маленького роста человек, тщедушный и слабый. Но лицо его выражало силу, особенно скулы, твердый подбородок и живые проницательные глаза серо-зеленого цвета. – Одно я знаю точно, я не буду тем человеком, кто скажет ей об этом.

– Думаю, герцог сам окажет ей эту честь, – сказал Ким.

На другой день Ким вернулся в Нью-Йорк. Перед отъездом он написал письмо Николь и отправил его из Лондона.

5

Все в Англии казалось замедленным, даже движение на улицах. Ограничение скорости здесь довели до двадцати миль в час, и за месяц у Кима накопилось полдюжины штрафных талончиков. Он был счастлив вернуться в Нью-Йорк, где можно было гонять с любой скоростью. Салли показалось, что поездка пошла ему на пользу – он выглядел таким же, как раньше. Он привез ей в подарок полную сумку вещей из шотландки, а для Кимджи – биту для крикета. Он поцеловал ее, подержал на руках Кимджи и весело швырнул его в огромную детскую коляску. В эту ночь они спали вместе и Ким любил Салли. Засыпая, Салли счастливо улыбалась. Наконец-то Ким забыл об исчезнувшей рукописи.

Он отправил свою статью об Англии в «Коллье», а в мае и июне закончил работу над «Делом чести». За день до того, как они отправились в Кап Д'Антиб, где сняли ту же виллу, что и в прошлом году, Ким пообедал с Перкинсом и лично вручил ему готовую рукопись.

Этим летом в Антибе никого не было, только я. Зельда, Валентино с женой, чета Мерфи, Мистингуэт, Рекс Ингрэм, Дос Пассос, Элис Терри, супруги Маклиш, Чарли Брэкетт, Мод Канн, Эстер Мерфи, Маргарет Намара, И. Филип Оппенгейм, скрипач Манн, Флойд Делл, Макс, Кристал Остмэн, бывший премьер Орландо, Этьен де Бомон, и хотя нам приходилось мириться с лишениями, это было самое подходящее место для того, чтобы спрятаться от всего мира. Но мы отлично проводили время. Я не представлял, когда мы вернемся домой…

Фрэнсис С. Фицджеральд

Глава седьмая

1

Бой, продукт многовековых традиций, предпочитал, чтобы год складывался из сменявших друг друга привычных ему событий. Он чувствовал себя особенно уверенно, когда делал что-то такое, что ему уже приходилось совершать раньше. Оставив Миранду в Лондоне заказывать подвенечное платье, надзирать за внутренней отделкой и украшением дома в Белгравии и разбираться с тысячами тех дел, которыми занимаются женщины, собирающиеся замуж, он пригласил Николь поехать с ним в Монте-Карло, чтобы отправиться оттуда в морской круиз. Николь, которая никогда и ни в чем не могла отказать Бою, уступила ему и теперь, даже несмотря на то, что ей уже удалось подняться на новую ступень своей успешной карьеры. Ее ателье, которых теперь стало три, были загружены работой так, как никогда раньше. С каждым новым сезоном у нее становилось все больше клиентов, а заказов на летний сезон 1925 года было столько, что это стало явным рекордом. В довершение всего Николь получила первое официальное признание своей деятельности: комитет по подготовке предстоящей Выставки декоративных искусств пригласил ее продемонстрировать свои модели. Выставка должна была состояться осенью. Предполагалось, что она будет посвящена в основном мебели и архитектуре, поэтому всего несколько модельеров получили приглашения участвовать в ней, и Николь была среди них. Теперь «Редон», новый дом моделей, созданный менее двенадцати лет назад, становился в один ряд с такими фирмами, как «Ворф», «Ланвин», «Пато» и «Пуаре». Заветная мечта Николь о собственном доме моделей становилась реальностью. Но, несмотря на свой успех и заслуженные почести, Николь бросила все и поехала в Монте-Карло. Бой приветствовал ее поцелуем и преподнес подарок: портсигар, украшенный драгоценными камнями. Николь полагала, что они сразу же отправятся в круиз, но «Белое облако» оставалось в своей бухте.

За три последующих дня пришвартованная к берегу яхта так и не снялась с якоря, и каждый вечер Бой ходил в казино, где обменивал крупные суммы денег на большие столбики фишек. Проигрывая, он снова покупал фишки в таких количествах, чтобы их хватило до самого утра. Выигрывая, он удваивал ставки и продолжал играть, пока не проигрывался вчистую. Николь не играла даже на те деньги, которые дал ей Бой специально для этого. У нее не было никаких моральных возражений против азартных игр, но она не могла заставить себя забыть про нищету и порванные платья и играть на деньги, рискуя их потерять в зависимости от того, как упадут кости или какая придет карта. Деньги имели для нее слишком большое значение, и, несмотря на все напоминания Боя о том, что она становится богатой женщиной, она не ощущала себя разбогатевшей. Поэтому она сидела в казино, наблюдая за Боем, испытывая скуку и безразличие, внезапно сменявшиеся раздражением и даже злостью. Она не затем покинула Париж, где ею восхищались и в ней нуждались, чтобы делить своего любовника с игорным столом. Она настойчиво спрашивала его, когда же они начнут свой круиз, а он отвечал, что пока ему не хочется уезжать из Монте-Карло. Он ожидал, что Николь заведет разговор про Миранду и его помолвку, и злился на нее за то, что она воздерживалась от этого.

На четвертый день утром Бой появился на палубе, чтобы выпить кофе и перекусить, в цилиндре и в том же самом фраке, в котором он был накануне вечером. Николь уловила запах духов другой женщины. Бой изменил ей не в первый раз, но впервые откровенно провоцировал ее на скандал. Он ждал слез, криков, угроз, ругательств и оскорблений. Он рассчитывал нарваться на бурную сцепу, которая бы завершилась каким-либо физическим действием, например пощечиной, а потом последовало бы нежное и страстное примирение. Николь вела себя сдержанно и была спокойна. Такой реакции он от нее не ожидал.

– Мы близнецы, разве ты не помнишь? Мы даже всегда носим похожие вещи… – начала она, жестом показывая на свой белоснежный яхтенный костюм, почти такой же, какой был у Боя. – То, что у нас есть, это неповторимо. Это ничем нельзя заменить. Мы спасли друг друга от одиночества. Почему ты хочешь все это разрушить? – Она говорила спокойным голосом, но, когда она взяла свой кофе с молоком, Бой заметил, что руки ее дрожат.

Бой оказался застигнутым врасплох. Он был удивлен; он был смущен. А действительно, почему он хотел погубить все то, что у них было с Николь? Женитьба не обязательно должна все изменять… впрочем, он не знал…

– Не знаю, – наконец выговорил он. Он не мог посмотреть ей в глаза.

– Разве для тебя это не имеет значения? – спросила Николь.

– Нет, – сказал он. – Мне все равно.

Но в действительности ему было не все равно; он просто не представлял, как в этом признаться.

– А мне это небезразлично, – сказала Николь. – У нас есть прошлое. Своя история. Я не намерена расставаться с этим.

– Что ты собираешься делать? – спросил Бой. Подумав секунду, Николь решила воспринять его вопрос буквально.

– Я собираюсь наслаждаться отдыхом, – сказала она. – Я много работала и очень надеялась на этот круиз. По-моему, мы должны поднять якорь и отплыть сегодня утром.

– Ты этого хочешь? – спросил Бой. Он чувствовал облегчение и злость. Он был разочарован отказом Николь устраивать сцену. Его злило, что имя Миранды так и не было упомянуто. И он не понимал, в какую игру играет с ним Николь.

– Да, именно этого я хочу.

Бой пошел к капитану, чтобы отдать ему приказание, а Николь подумала, что ей удалось спасти свой любовный роман и свое будущее. Бой, не знавший, как выразить свои чувства, был в ярости. Она не сделала ничего такого, чтобы у него появилось право так на нее злиться. Он чувствовал себя обманутым, но не понимал, в чем именно.

2

Для Кима июль тянулся нестерпимо долго. Он отсчитывал минуты и часы, которых другие не замечали: от этих часов зависело прибытие почты поездом из Парижа или пароходом из Нью-Йорка; по этим часам открывался и закрывался телеграф. Его мучила неизвестность, потому что от Перкинса не было никаких известий. Гордость не позволяла ему самому обратиться к Перкинсу и спросить, что тот думает про «Дело чести», как поступил бы какой-нибудь дилетант. Впервые за всю свою профессиональную жизнь Ким терзался сомнениями.

Он часто бегал на почту и на телеграф и сообщал Салли только хорошие новости: известия от своего отца о том, как они богатеют, спекулируя на повышении биржевых цен; о просьбах из «Коллье» и «Сатердей ивнинг пост» написать для них статьи; про письма его поклонников по поводу «Западного фронта», которые Скрибнер продолжал присылать ему в больших конвертах. Салли смотрела, как Ким учит Кимджи плавать. Кимджи ликовал, хохотал во весь голос, пытался подражать движениям своего отца, размахивая пухлыми ручками, мелькавшими в воздухе, как крылья ветряной мельницы. Ким нежно и заботливо относился к Салли, говорил с ней о будущем и о финансовой обеспеченности, время от времени давал ей деньги, подчеркивая, что они принадлежат ей и что она должна их откладывать на свои нужды. Салли казалось, что жизнь наладилась. Она надеялась, что этим летом опять забеременеет.

Потом Ким получил длинное письмо от Скотта, который снял на лето дом на берегу бухты Устриц. Письмо было про дикое пьянство и дикие вечеринки и еще про людей, с которыми ему доводилось на них знакомиться; там бывали юные дебютантки и молодые замужние женщины, элегантные гангстеры, биржевые дельцы, кинопродюсеры, нелегальные поставщики спиртного, игроки, аристократы с Восточного побережья, и все они смешались в одной безумной, великолепной компании. Люди, дорожки которых никогда бы не пересеклись, если бы не великий денежный ливень, обрушившийся на них. Прошлое и родословные этих людей словно исчезали в золотистой туманной мгле, и так появились жители Северного побережья Лонг-Айленда, с их полями для игры в поло, плавательными бассейнами, огромными белыми яхтами, стоявшими возле частных пристаней, и их жизнь была восхитительно хороша. Скотт писал, что у него такое чувство, будто он и Зельда являются персонажами одного из его собственных романов. Письмо было длинное и трогательное. Ким отыскал самое интересное для себя в постскриптуме: там был совет «не беспокоиться» насчет «Дела чести». «Многие, в том числе и я, сражаются за него».

3

В дальнем восточном конце пляжа Гэруп стояла гряда больших камней, настоящих валунов. Они образовывали укромное место, где можно было загорать нагишом. Поутру солнце, отражавшееся от поверхности камней, нагревало песок и от этого становилось еще теплее, и усиливалось приятное ощущение расслабленности. Днем, когда солнце находилось в зените, камни отбрасывали гостеприимную, прохладную тень. Валуны пляжа Гэруп сделались излюбленным местом Кима, и каждый день, когда Кимджи и Салли, согласно южному обычаю, отправлялись на ленч и полуденный отдых, Ким приходил туда, захватив с собой батон хлеба и кусок местного белого, как мел, сыра, несколько абрикосов и бутылку белого вина. Он написал Николь из Лондона, сообщив о том, что проведет это лето в Антибе и что его приглашение на ленч остается в силе. Он будет ждать ее каждый день.

В то утро, когда пришло письмо от Скотта, он захватил его с собой. Зловещий постскриптум Скотта наполнил Кима ужасающе мрачными предчувствиями и ощущением собственной беспомощности, неспособности повлиять на свою собственную судьбу. Он сидел там, в тени валунов пляжа Гэруп, попивая белое вино, а письмо лежало рядом, придавленное камнем, и его тонкая почтовая бумага шуршала под дуновениями ветерка, налетавшими с моря. Он размышлял, что ему делать, когда вдруг уловил в воздухе знакомый запах духов Николь.

– Я опоздала всего лишь на один год, – сказала она тихонько, стоя рядом с ним, но не дотрагиваясь до него. Он повернулся и посмотрел на нее. Ее лицо было серьезным и задумчивым. – Меня здесь все еще ждут?

– Ну, как говорится, лучше поздно, чем никогда, – непринужденно ответил он, улыбнувшись. Ему захотелось к ней прикоснуться. Когда он увидел ее, его сердце заколотилось, и он надеялся, что она не заметит его состояния. Ее золотистые волосы и глаза, блестевшие, казалось, ярче самого солнца, делали ее восхитительно красивой. – Присаживайся, – сказал он, жестом показывая на песок и с трудом сдерживая переполнявший его восторг, который всегда чувствовал в ее присутствии. Он не знал, как долго сможет сидеть рядом с ней, не целуя ее, не обнимая и не лаская. Запах ее духов проникал в его ноздри, и сильное, страстное желание охватило его.

– Ты сейчас смотрел на те лодки с очень расстроенным видом, – сказала она.

Получив приглашение от Кима, отправленное из Лондона, Николь тут же начала спорить сама с собой, следует ли ей принимать его. Воспоминания о той слишком краткой, ничего не решившей встрече с Кимом, прошлым летом, постоянно преследовали ее, как и мысли о том, что могло бы произойти между ними и, хотя она пыталась заставить себя поверить в искренность этого внутреннего спора, на самом деле у нее никогда не возникало никаких сомнений в том, что она появится па пляже Гэруп, чтобы возобновить встречи с ним. И вот теперь она приехала в Антибу с одним любовником и сбежала от него, чтобы встретиться с другим. Раньше она никогда так не поступала, и ее не восхищало собственное поведение. Но все же колени ее тряслись, и у нее перехватывало дыхание при одном только взгляде на него, и она молилась, чтобы он не заметил, что с ней происходит.

– Я действительно был расстроен, и мне очень нужна компания, – сказал он. – Твоя компания. И я даже могу предложить тебе обещанный ленч. Понимаешь, моя фамильная честность – это не просто выдумки для рекламы, – сказал он, надеясь, что его голос звучит достаточно твердо. Он налил ей вино из бутылки, которую он засунул в мокрый песок, чтобы вино не нагрелось. – А теперь скажи мне, почему ты так подвела меня в прошлом году?

– Ночью, после той вечеринки у Мерфи, у нас с Боем была ужасная ссора, – сказала Николь. – Утром на рассвете «Белое облако» отчалило от берегов Антиба. Я подвела тебя, потому что меня здесь уже не было.

– Почему вы поссорились?

– Бою стало скучно. Он ненавидит скуку и обвинил во всем меня. Ему не нравятся мои друзья.

– О, – протянул Ким. – Что же, по его мнению, дурного в твоих друзьях?

– Ему не нравятся «художественные» натуры. Хорошо, что здесь оказались Портеры, а то все могло бы быть еще хуже.

– Коул – это «художественная» натура.

– Бой говорит, что Коул – это исключение. – Николь пожала плечами. – Не проси меня объяснить это логически. Потому что это нелогично.

Николь сидела на песке, подняв колени и обхватив их руками. Она была в свободной темно-синей хлопковой рубашке и в белых хлопковых брюках. Ким заметил, что она по-прежнему носит на правой руке огромный бриллиант, и его удивило, что она не сняла его после помолвки Боя. Кроме того, на ее руке были мужские часы. Это заинтересовало его, как и все то, что имело к ней отношение.

– Никогда не видел, чтобы женщина носила мужские часы, – сказал он.

– Это часы Боя, – ответила Николь. Она вытянула руку и показала их, очень тонкие часы швейцарского производства в золотой оправе на ремешке из черной крокодиловой кожи. – У Боя большая коллекция часов. Мне разрешено их носить.

– Ты все еще встречаешься с ним? – Ким не сумел скрыть свое удивление.

– Конечно. Как, по-твоему, я попала в Антиб? Мы приплыли на «Белом облаке», как и прошлым летом. Бон предпочитает, чтобы все превращалось в традицию, и чем быстрее, тем лучше! Мы заходили в те же самые порты, посещали те же самые рестораны… – Она улыбнулась своим мыслям. – Полагаю, что даже еще через десять лет мы отправимся по этому же маршруту с теми же портами и ресторанами.

– Что скажет по этому поводу герцогиня? – Ким понял, что он гораздо провинциальнее, чем ему нравилось о себе думать.

– Бой разведен уже несколько лет. Нет никакой герцогини, которая могла бы что-либо сказать, – ответила Николь. – Разве ты не знал?

Она равнодушно откусывала маленькие кусочки сыра, запивая вином.

– Разве ты не знаешь? – Ким не мог поверить, что Бой не сказал Николь про свою помолвку. И если даже Бой не сказал, то неужели никто другой не сообщил ей об этом? Друг? Враг? Кто угодно?

– Разве я не знаю – о чем? – Николь положила кусок сыра на хлеб.

– Тебе никто этого не сказал? – Ким понимал, что делает глупость, но отступать было поздно. Он вспомнил свои слова, сказанные Стасу. Как он мог вообразить, что именно ему придется рассказывать об этом Николь? Это казалось просто невероятным.

– Не сказал про что? – Николь отложила хлеб. Она заметно встревожилась. – Не сказал про что? – настойчиво переспросила она. Когда Ким промолчал, она стала добиваться ответа уже весьма решительно. – Не поступай так со мной! Что бы это ни было, я хочу знать! Скажи мне!

Ким молчал. Николь схватила его за руку и потрясла:

– Скажи!

– Бой помолвлен, – наконец выдавил из себя Ким.

– Это не может быть правдой, – сухо сказала Николь. А потом все краски исчезли с ее лица, сменившись мертвенной бледностью. И тон ее сделался вопросительным: – Как это может быть правдой?

– Это известно всем, – сказал Ким. – Об этом знает весь Лондон. Я находился там весной, когда это произошло.

– В апреле? – спросила Николь.

Письмо Кима, в котором он сообщал ей, что это лето снова проведет в Антибе и надеется увидеть ее там, было отправлено в апреле. В то же время Бой проводил недели в Лондоне, а на выходные обычно отправлялся в Париж.

– Да. В апреле, – подтвердил Ким.

– Я в это не верю, – сказала Николь. – Я ни от кого не слышала об этом ни единого слова. Это просто не может быть правдой.

– Спроси Боя, – сказал Ким. Он оказался в ужасном положении: любовник, рассказывающий женщине о том, что ее другой любовник женится, но не на ней.

– Это неправда. Это просто не может быть правдой, – повторила она. Ее затрясло. – Это просто не может быть правдой.

Ким ничего не сказал. Что тут можно было сказать? Ему стало ясно, что никто ничего ей не говорил, все боялись. Он тихо ждал, когда она перестанет вздрагивать.

– Наверно, я все же должна поесть, – сказала Николь странным голосом. Она взяла кусочек сыра и положила в рот. И попыталась прожевать его. – Не могу, – сказала она. – Не могу проглотить. – Она выплюнула хлеб на салфетку. – Не знаю, что с этим делать, – сказала она, озираясь по сторонам и пытаясь найти место, куда можно было бы выбросить салфетку с хлебом. – Я вообще не знаю, что делать.

Ее главные и реальные надежды рухнули, и она беззвучно заплакала. Ким забрал у нее завернутый в салфетку хлеб и сунул его в свою корзину для пикников. Он хотел утешить ее, успокоить. Пора было прикоснуться к ней. На секунду она напряглась всем телом в его объятиях, словно отталкивая его и отказываясь от его утешений, а потом она позволила обнимать себя, и тут полились слезы. Прошло много времени, прежде чем она выплакалась и вытерла лицо его носовым платком, размазав по лицу краску и пудру.

– Ради тебя я умоюсь, – сказала она, как только смогла заговорить. – Я, должно быть, ужасно выгляжу! Красные глаза и все прочее…

– Нет. Только не ты, – сказал Ким. Без защитного слоя косметики ее ничем не прикрытая уязвимость казалась еще более трогательной. Бой скверно обошелся с ней; Ким обещал себе, что никогда так не поступит. Она была гордой женщиной, и лишать ее этой гордости было подло.

– Теперь тебе лучше?

– Лучше? – Она повторила его интонацию. – Лучше по сравнению с чем?

На это не было ответа. Они молча сидели рядом. Через некоторое время Николь выпрямилась и нежно сняла его руку со своего плеча.

– Расскажи мне, как у тебя дела, Ким, – сказала она. Она была все так же бледна, но ей уже удавалось справляться со своим голосом. Ее мысли витали где-то очень далеко. Она чувствовала себя оцепеневшей и опустошенной. – Надеюсь, что ты живешь лучше, чем это получается у меня.

– Все совсем не так, – сказал Ким. – С той лишь разницей, что у меня не личная, а профессиональная проблема. Я только что получил письмо от Скотта. Кажется, меня ждут большие неприятности с моей новой книгой.

– Но ты же теперь знаменитость, – сказала Николь, готовая обсуждать дела Кима и вообще говорить про что угодно, только не про себя и Боя. – Я читала «Западный фронт» в переводе на французский. Он стал бестселлером во всех европейских странах, и в Америке тоже. Почему же ты говоришь, что у тебя возникла проблема?

– Я расскажу тебе всю эту кошмарную историю, – сказал Ким и, попивая вино, поведал Николь про рукопись, украденную возле Восточного вокзала, про то, как было трудно ее восстанавливать, и как он отдал ее Перкинсу за ленчем, и как теперь терзается тем, что от его редактора ничего не слышно, и даже про окончательно доконавший его постскриптум Скотта к своему письму. Он показал письмо ей. – Я могу лишь сказать, что эта книга была обречена с самого начала.

– Обречена? Ты суеверен, как французский крестьянин! – заметила Николь.

– Что ты знаешь про французских крестьян? – сказал Ким и рассмеялся.

– Что ты собираешься делать с этой книгой? – спросила Николь, и Ким не заметил, что она не присоединилась к его смеху.

– Именно этот вопрос я и пытался решить, когда появилась ты, – сказал Ким. – Если бы только была трансатлантическая телефонная связь! Я бы позвонил Перкинсу и переговорил с ним. Проклятая телефонная компания! Сколько лет они уже обещают наладить такую связь! Не понимаю, в чем там дело?

Николь улыбнулась в первый раз после того, как Ким сообщил ей про помолвку Боя.

– Ты типичный американец, Ким. Такой нетерпеливый!

– С тобой я очень нетерпеливый, – Ким посмотрел на нее и улыбнулся. Он взял Николь за левое запястье и повернул его так, чтобы можно было разглядеть время на элегантных часах Боя. – Сейчас уже почти два часа дня. Июль 1925 год. Мне пришлось целый год дожидаться этого ленча… Ты должна согласиться, что по отношению к тебе я был очень терпелив.

– Да, – сказала Николь. – Это правда.

Она не отдернула руку, потому что его прикосновение успокоило и утешило ее. Она неожиданно вспомнила, что Бой никогда не дотрагивался до нее, если не собирался заняться с ней любовью. И тут она поняла, что давно тоскует по таким мгновениям нежности без проявления страсти, но стоило ей лишь подумать об этом, как нежность превратилась в чувство такой глубины и силы, что между ними словно возникла искра электрического разряда. У обоих перехватило дыхание и не было слов. Казалось, будто только вчера они в первый раз посмотрели в глаза друг другу на улице Монтань, и их потрясла сила взаимного влечения, не подвластная пи времени, ни обстоятельствам.

Наконец, вырываясь из охватившего их оцепенения, они решили, что надо пойти и искупаться. Ким поднялся на ноги и протянул руку Николь, чтобы помочь ей встать. Когда она поднялась, Ким внезапно прижал ее к себе. И их губы слились в таком поцелуе, о котором они мечтали с того самого момента, когда впервые узнали о существовании друг друга. Они целовались горячо и страстно, и их охватило чувство, будто они тают и растворяются в этих нежных объятиях, позабыв про весь остальной мир. И было неизбежно, что здесь, за надежно укрывающими их валунами пляжа Гэруп, в полном одиночестве, потому что все разошлись по домам на долгий французский ленч и полуденный отдых, они займутся любовью.

Он был сильным и страстным, и он целовал ее и любил ее и ее тело, не разделяя их пи на один миг. Он любил ее, ее всю, и душу и тело. Чувства переполняли его. Она была нежна и покорна и жаждала удовлетворения своей страсти, не уступая Киму в любовном пыле. Они повторили это во второй, а потом в третий раз, и казалось, что все это длилось лишь краткий миг.

Они оба были разговорчивыми людьми. Но потом они долго не могли вымолвить ни слова. Сначала их переполняли чувства, которые невозможно было выразить словами. Затем у них постепенно начали появляться какие-то мысли, направляемые чувствами.

– Это… с нами… не случайно, – наконец выговорил Ким, бессознательно пользуясь банальными словами и осторожными эвфемизмами. – Это никогда не было простой случайностью. Даже в самом начале.

– Знаю, – сказала Николь. – Я часто думала… почему ты не вернулся ко мне, в Париж, еще тогда, в самом начале… Ведь ты же обещал мне, что вернешься?

– Я оказался слабым. Слишком многое давило на меня. Слишком много лести. Слишком много комплиментов, – сказал Ким. – Было очень легко остаться…

– А уехать было трудно?

– Уехать было трудно, – согласился Ким. – Для меня в то время это было невозможно.

– И ты решил, что совсем про меня позабудешь? – спросила Николь, вспоминая те времена, когда она ждала Кима, писем от него, и это ожидание тянулось бесконечно долго, пока она, наконец, не сдалась.

– Да. Я сказал себе, что это было самое обыкновенное любовное приключение. Последняя интрижка. Мне казалось, что я смогу переступить через это. Я думал, что способен переступить через тебя. Мне это не удалось. Теперь я это понимаю. Тогда я этого не знал, – сказал Ким. Наступила долгая тишина. Никто из них не представлял, что сказать и что может или должно произойти в дальнейшем. Наконец, Ким спросил:

– Завтра ты еще будешь здесь, в Антибе?

– Да, – ответила она.

– И ты снова придешь сюда ко мне?

– Да.

4

– Сегодня утром я получил ответ на свою телеграмму, – сказал Ким на следующее утро. Они закусывали, сидя в укрытии за валунами пляжа Гэруп. – Перкинс утверждает, что Чарльз Скрибнер лично отказался издавать «Дело чести». Он категорически возражает против того языка, каким написана эта книга.

– Разве ты не можешь изменить этот язык? – спросила Николь. Она была во всем белом: белая рубашка, белые штаны, белые босоножки. Солнечные лучи озаряли ее ослепительным светом. Ким заметил, что она так и не сняла с пальца бриллиантовое кольцо Боя. Он не знал, говорила ли она с ним про его помолвку с Мирандой.

– Мне уже приходилось ругаться из-за этого с Перкинсом. Проблема возникла по поводу некоторых выражений уже в «Западном фронте». Ясно, что с «Делом чести» все будет еще сложнее. Видимо, Чарльз Скрибнер не понимает, что я не могу и не буду писать так, что люди двадцатого столетия говорят на языке викторианской эпохи. Это погубило бы весь замысел книги, – сказал Ким. – Я решил, что мы окончательно разобрались с этим, когда обсуждали мою предыдущую книгу. Однако я ошибался.

– Скрибнер не единственный издатель в Америке, – сказала Николь.

– Скрибнер – это единственный издатель, у которого есть такой редактор, как Максвелл Перкинс, – сказал Ким. – Мне отвратительна эта книга. Она была обречена с самого начала. Мне бы очень хотелось вообще забыть про ее существование. Будь я немного поумнее, я бы вернулся в журналистику. Я мог бы совсем неплохо зарабатывать, и мне не приходилось бы воевать с этими чертовыми издателями, считающими себя защитниками общественной морали и нравственности.

– Вы, писатели! – возмутилась Николь. – Вечно вы хнычите. Кокто жалуется на своего издателя. И я слышала, что Джойс тоже. Соммерсет Моэм клянется, что его издатель постоянно пытается надуть его! По-моему, вы еще хуже модельеров! – Насколько было известно Николь, Пуаре больше времени проводил с адвокатами, выступая в качестве то истца, то ответчика, чем в своем ателье, и он был далеко не единственным.

– Может, это и так, – сказал Ким. – К несчастью, это не решает мою проблему. И потом, Николь, у меня есть и другие проблемы. Прошлой ночью я не спал. Совсем. Я думал о нас. О будущем, о нашем будущем.

Николь слушала его, пытаясь поверить в будущее, но ей было страшно. Слишком часто ей приходилось получать душевные раны. От судьбы, когда автомобиль Кирилла сорвался… От самого Кима, еще с давних пор. От Боя… Она все еще не могла заставить себя думать про Боя и про то, что он сделал.

– У меня есть жена и сын. Я их люблю и кое-чем им обязан, – сказал Ким. Его рука лежала под ее головой, и он прижимал Николь к себе. Он накрыл ее и себя белым полотенцем, и у него было такое чувство, будто они вместе спрятались под этим покровом от всего мира. Ее запах окутывал и очаровывал его. Он помнил, как она пахла в холодные дни в Париже, а теперь, жарким южным летом… – Я совершил ужасную ошибку, когда не вернулся к тебе в тот раз. Я был слабым. Позволил, чтобы на меня давили, чтобы мне льстили…

– А в этот раз? Все действительно будет по-другому? – Николь была настороже. Она никогда и никому больше не поверит на слово.

– Ты примешь меня? – спросил Ким.

– Не знаю. Ты должен будешь приехать в Париж, – сказала Николь. И изумилась собственным словам. Она никогда раньше не ставила мужчинам условия, а теперь… Она была встревожена, и ее терзали дурные предчувствия. – Ты же знаешь, я не могу уехать из Парижа. Моя работа…

– Я могу писать где угодно, – сказал Ким. – Дело здесь не в географии. Салли. Кимджи. «Дело чести». Вот в чем проблема.

– Сложная у тебя жизнь, – сказала Николь.

– И у тебя тоже, – ответил Ким. – Твоя работа, твой герцог…

Николь не стала возражать ему.

5

– Вчера ночью я говорила с Боем, – сказала Николь на следующий день, когда они в третий раз встретились в своем убежище за валунами. – Он подтвердил, что это правда. Что он помолвлен. Странно, но ему, кажется, стало легче, когда я заговорила об этом. Он тут же во всем признался. А когда я спросила его, почему он не сказал об этом мне, он заявил, что ему не хотелось причинять мне боль.

– А он не подумал о том, что тебе будет еще больнее, если ты узнаешь об этом от кого-нибудь другого?

– Он сказал, что это не пришло ему в голову, – ответила Николь.

Когда она разговаривала с Боем, он поинтересовался у нее, помнит ли она, как однажды он заявил, что сделает для нее все, что будет в его силах, или как Хью Эдвард Джордж, или как герцог Меллани. Она помнила, но тогда не поняла, что именно он имеет в виду, а теперь все стало ясно. Как герцог Меллани он был обязан жениться на какой-нибудь женщине, равной ему по происхождению, и произвести на свет породистых наследников. Но как Хью Эдвард Джордж он любил ее, только ее одну, и любит до сих пор. Николь чувствовала себя опустошенной, измученной. Она любила одного человека, и вдруг оказалось, что на самом деле их двое. И тут еще вернулся женатый Ким и стал заводить разговоры о будущем…

– Он очень эгоистичен, – сказал Ким.

– Знаю, – сказала Николь. – А разве не все люди эгоистичны?

– Нет. – Ким подумал о Салли. Салли не была эгоисткой. – Но теперь-то ты собираешься от него уйти? От своего герцога?

– Чтобы ждать тебя?

– Это нечестно, – сказал Ким.

– Но ты ведь именно это подразумеваешь, не так ли? – спросила Николь.

– Не понимаю, как ты можешь оставаться с ним, – сказал Ким, предпочитая не отвечать на ее вопрос. Конечно, она была права… он хотел ее, и ему было нужно, чтобы она его ждала. – Ты слишком хороша для того, чтобы позволять кому-то обращаться с собой так, как это делает он.

– Значит, я слишком хороша для женатого мужчины. Прошу тебя, Ким, не надо говорить об этом, – сказала Николь. – Я свободна. И если я захочу остаться с ним…

– Но почему? Почему? Что за роковое влечение? – спросил Ким. Он не мог поверить в то, что Николь настолько заражена снобизмом и так честолюбива, что готова сносить любые выходки Боя из-за его титула. Как это можно объяснить иначе? – Или все дело в том, что он герцог?

– Нет. И ты это прекрасно знаешь.

– Тогда почему же?

– Я уже сказала тебе, что не хочу говорить об этом, – заявила Николь. – Когда начинаются такие разговоры, я чувствую себя несчастной. – А потом добавила: – Есть вещи, которые невозможно объяснить.

И Ким задумался, пытаясь понять, что она имела в виду и почему она чувствует себя настолько несчастной, что даже не может говорить об этом с ним.

6

– Разве твоего герцога не интересует, куда ты уходишь каждый день? – спросил Ким, когда они в четвертый раз встретились на пляже Гэруп.

– Он знает, – ответила Николь. – Я ему сказала.

– И он не ревнует?

– Ну… – Николь покраснела.

– Что «ну»?

– Бой полагает, что все писатели гомосексуалисты, – призналась она.

– О Господи, – сказал Ким. Сначала он не знал, как к этому отнестись, а потом расхохотался.

Они с Николь не могли оторваться друг от друга и ежедневно занимались любовью по нескольку часов подряд с такой ненасытной страстью, что это удивляло и слегка смущало их самих. Потом они лежали нагишом под лучами солнца. Сперва Николь накрывалась чем-нибудь, но не из скромности, а чтобы спрятаться от солнца.

– Ты бы очень хорошо выглядела загоревшей, – как-то сказал Ким.

– Это совсем не модно, – ответила Николь.

– Загар придает человеку здоровый вид. Не понимаю, почему тебе хочется оставаться такой бледной.

– Загорают только американцы, – заметила она. Она принимала тщательные меры предосторожности, чтобы уберечь свое тело, и даже руки, от солнечных лучей. Для нее загар был признаком тяжелого физического труда. Все крестьяне, работавшие на полях под Ларонель, были загоревшими до черноты, кожа на их руках казалась выдубленной, а складки и морщины на шеях и лицах были словно выжжены палящим солнцем. Представители высших общественных классов подчеркивали свою свободу от подневольного труда на полях тем, что оставались белокожими, намеренно избегая загара.

– Ты бы очень здорово выглядела, – настаивал Ким, – в своей белой одежде и с загаром. Знаешь, тебе ведь не нужно поджариваться на солнце. Достаточно слегка потемнеть.

– Возможно, ты прав. Сара Мерфи прелестно выглядит, – сказала она. – Я попробую, – и она, постепенно и осторожно, ежедневно проводя на солнце немного времени и пользуясь полученным от Сары рецептом, йодом и детским кремом, позволила себе слегка загореть. Через некоторое время кожа Николь покрылась светло-коричневым загаром с розоватым оттенком, и ей было приятно, что теперь она может выходить на улицу без косметики на лице. На четвертый день она превратилась в убежденную сторонницу американской моды на загар.

– Сегодня утром я получил очень интересную телеграмму, – сказал Ким. За все лето он ни разу не был в таком бодром и жизнерадостном настроении. – От человека, которого зовут Джей Берлин. Мы с ним вместе учились в колледже. Теперь он издатель, и ему известно про те трудности, с которыми я столкнулся, пытаясь опубликовать «Дело чести» у Скрибнера. Он пишет, что хочет издать книгу в том виде, в каком она мной написана.

– Это и в самом деле отличная новость! – сказала Николь. – Нет ничего лучше небольшой конкуренции. Я поняла это, когда работала у Ролана Ксавье. Каждый раз, когда у нас возникал спор, я угрожала ему, что уйду на другую фабрику. Однажды я так и сделала, после того как он заявил мне, что набивать гладкое трикотажное полотно невозможно. На другой фабрике с этим справились. Ролан пошел по миру со шляпой в руке.

– Проблема заключается в том, что Перкинс…

– Ага, понимаю. А если бы Перкинс работал у этого Джея Берлина?

– Максвелл никогда не уйдет от Скрибнера, – сказал Ким. – Его имя слишком тесно связано с этой фирмой, со всеми ее бестселлерами.

– Никогда не говори так! Кроме того, если бы Перкинс работал на Джея Берлина, то у тебя был бы редактор, который тебе нужен, и еще издатель, готовый публиковать твои книги так, как они тобой написаны.

– Да, но… – начал было Ким. Николь перебила его:

– Будь я на твоем месте, я бы села на первый попавшийся корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Я бы объяснилась со Скрибнером. Я бы переговорила с Джеем Берлином. Я бы пригласила Перкинса на ленч…

Николь сидела на песке в характерной для нее позе, подняв колени к груди и обхватив их руками, и с очень решительным выражением на лице. Она обвязала свои влажные волосы большим белым носовым платком Кима, натянув его на лоб до самых бровей. Это еще сильней подчеркивало выразительность черт, а широкие скулы казались выше. Лицо ее стало задиристым и драчливым, и по его решительности Ким понял, в чем причина ее успеха. И почему-то никогда раньше она не выглядела в его глазах настолько привлекательной. Он понял, что она привыкла преодолевать препятствия, привыкла сражаться за то, что ей было нужно. А у него все получалось просто и легко. И вот теперь, наткнувшись па первое серьезное препятствие в своей жизни, он уже готов был отступить. Ему сразу же захотелось бросить все и сдаться. Николь учила его, как надо бороться. Он подумал, что совсем не против борьбы, у него просто не было опыта. Слушая Николь, он вдруг понял, что рвется в бой.

– Если я решусь на это, ты поедешь со мной? Николь удивилась.

– Как я могу? – ответила она вопросом на вопрос– Не говоря уж о том, что у тебя есть жена, мне же еще нужно готовиться к большому осеннему шоу, а кроме того, я должна выполнять очередные заказы своих клиентов. Две сотни моделей! Разве ты не знаешь, что у меня даже будет своя площадка на выставке? И я сама собираюсь оформлять ее всю, от подпорок до задних декораций! В любом случае мне пора уже уезжать из Антиба и возвращаться в Париж. Я не предполагала, что задержусь здесь надолго. – Она насмешливо посмотрела па Кима. – Встреча с тобой не входила в мои планы, и тем более я не собиралась проводить с тобой столько времени.

– Какое же место я теперь занимаю в твоей жизни? – спросил Ким. Он взял правую руку Николь и положил ее на свою. При ослепительно ярком дневном свете бриллиант переливался красными, синими, желтыми и зелеными огоньками. – Ты все еще носишь его кольцо.

– Все тут очень сложно, – сказала Николь. – Что касается моей работы, там мне все совершенно ясно. А вот в личной жизни… – она оборвала фразу и слегка пожала плечами, неуверенно и смущенно.

– Что же теперь будет? С нами? – спросил Ким. – Мы уже зашли слишком далеко, так что же нам теперь делать?

– Мне бы очень хотелось, чтобы все было проще, – сказала Николь. – Все настолько сложно.

– Так не должно быть, – возразил Ким. – Я все брошу ради тебя. Тебе решать. Скажи мне, чего ты хочешь. Я поступлю так, как ты скажешь.

– Я помню один наш давний разговор, – сказала Николь, – в моей квартире. Ты сидел на кушетке, а я принимала ванну. Ты говорил про «конкуренцию», а я сказала тебе, что конкуренции вообще может не быть, если ты сам этого не хочешь. Ты тогда ушел от ответа и, в конце концов, покинул меня. Я не желаю быть тем человеком, который должен сам принимать все решения, – сказала она. Теперь она настороженно относилась к мужчинам и к их обещаниям, которые они так легко давали и так легко нарушали. – Скажи мне лучше, Ким, чего хочешь ты?

– Тебя.

– Но что же дальше?

– Я найду способ, чтобы быть рядом с тобой, – сказал он страстно. Он будет драться за свою книгу; он будет бороться за нее. – Не знаю, как я добьюсь этого, но все так и будет. Я уже потерял тебя однажды. Я не допущу такой ошибки во второй раз.

– Мне бы хотелось… – проговорила она, и в ее больших, умных глазах заблестели слезы. Совсем недавно, когда они обсуждали деловые вопросы, ее взгляд был решительным и твердым, а теперь, стоило им только коснуться ее личной жизни, он сделался несчастным и неуверенным.

– Мне бы хотелось… – снова начала она и не закончила. А хотелось ей, чтобы он сказал, какие чувства он к ней испытывает. Она хотела узнать, какое место занимает в его жизни. Она хотела понять, может ли она на этот раз рискнуть и поверить ему. Но гордость не позволила спросить об этом, и недоговоренная фраза повисла в воздухе.

Ким ждал, когда она договорит, и думал: «Я люблю тебя. Я полюбил тебя в то самое мгновение, когда в первый раз увидел на улице Монтань. Я любил тебя тогда, – думал он, – и люблю сейчас». Он чуть было не сказал это, но удержался.

– О чем ты думаешь? – вдруг спросила Николь.

– Да так, ни о чем, – ответил он, не решаясь произнести эти слова, страшась их власти.

Николь встала и нежно поцеловала его. И пошла вдоль кромки воды, удаляясь от него и не позволяя себе оглянуться. Ким смотрел ей вслед, пока она не исчезла, и боялся, что пройдет много времени, прежде чем снова ее увидит.

Как писатель, он стремился в Нью-Йорк. Как любовник, он хотел броситься за Николь. Как муж, он предпочитал думать, что ничего не произошло, хотя, как мужчина, он понимал, что зашел слишком далеко и обратной дороги нет. Теперь все должно было измениться.

Двадцать один год, только что из Айовы, совершенно один, абсолютно независим, и работа в Париже в середине двадцатых! В последующие недели, месяцы и годы я чувствовал себя так, будто настолько приблизился к райскому блаженству на этой земле, насколько на это вообще может рассчитывать человек. То были самые счастливые и чудесные, если не самые важные и богатые событиями, годы моей жизни. Лишь некоторые, весьма редкие неудачи, разочарования и печали омрачали те лучезарные деньки. Все это, как положено, еще будет, но потом и в основном где-то в других местах.

Уильям Л. Ширер

Глава восьмая

1

К тому времени, когда Ким добрался до Нью-Йорка, битва закончилась, и он проиграл. Перкинс верил в литературу; Чарльз Скрибнер верил в моральные ценности; фирма принадлежала Чарльзу Скрибнеру.

– Мистер Скрибнер заявил, что у него нет возражений против того, чтобы это слово было напечатано, но только в том случае, если оно относится к собаке женского пола, – сказал Перкинс Киму за ленчем. – В «Деле чести» ты используешь его по отношению к героине, и он категорически отказывается публиковать книгу. Он никогда не был, в сущности, удовлетворен тем компромиссом, к которому мы пришли по поводу слова… того самого, начинающегося с буквы «F»… в «Западном фронте». Он был вынужден отстаивать его перед Советом правления, издательской ассоциацией; различные религиозные группы оказывали на него давление, и вот теперь он подвел черту. Скотт заступался за тебя, и Теодор Ингрэм тоже, и Эс. Ай. Брэйс, но мистер Скрибнер не уступил ни на йоту, – говорил Перкинс. – Мне очень жаль, Ким. Я боролся, как мог, использовал все возможности, которые только приходили мне в голову… и я проиграл.

Ким покачал головой.

– Просто не верится, что от одного слова может зависеть так много, – сказал он. Они сидели в ресторане «Алгонкин», и мало что изменилось здесь со времени его последнего посещения. Маленькая, черноволосая и красивая Дороти Паркер беседовала с Александром Вулкоттом, и его тройной подбородок колыхался от смеха. Тихо сидел Джордж С. Кауффман, сохраняя на лице свое обычное угрюмое выражение, и, когда Вулкотт перестал хохотать, Роберт Бенчли добавил к остроте мисс Паркер свою собственную. Их круглый стол приобрел теперь международную известность, и у Кима возникло отчетливое ощущение, что для его участников теперь стало работой то, что когда-то было для них забавой.

– Боюсь, что Скрибнер потеряет тебя, – горячо сказал Перкинс. – Эта мысль убивает меня. «Дело чести» написано даже лучше, чем «Западный фронт». Ким, ты хороший писатель, и ты становишься все лучше.

Напряжение последних восьми недель, проведенных им в спорах, отразилось на лице Перкинса, и он выглядел маленьким и усталым.

– Ты не возражаешь, если я позвоню тебе вечером домой? – спросил Ким. – У меня появилась одна мысль.

– Конечно, ты можешь позвонить мне домой, – сказал Перкинс, слегка удивившись, потому что Ким, как и все авторы, с которыми он работал, знали его домашний номер. Перкинс гордился тем, что он был доступен для своих авторов двадцать четыре часа в сутки. Он подписал счет за ленч, который должен был оплатить Скрибнер, подумав, что больше он ничего не сможет сделать для Кима, и опасаясь, что в последний раз встретился с ним за ленчем.

2

Джей Берлин происходил из еврейской семьи Нью-Йорка, относившейся к верхушке средней буржуазии. Три поколения семьи Берлинов владели сетью универмагов, торговавших в розницу дамской одеждой улучшенного качества. Сколько Джей себя помнил, он всегда хотел быть издателем. Эту мысль ему подсказал один из лучших друзей семьи, музыкальный издатель, заработавший состояние на публикации небольших, отдельно изданных музыкальных произведений. Но Джей мечтал издавать книги. Учась в Йельском университете, он сочинял скетчи для студентов театрального факультета, писал и редактировал статьи для «Йель дейли ньюс», а во время летних каникул работал в легкомысленной обстановке кабинетов издательства «Рид и Кристи». Те летние месяцы, проведенные им в знаменитом издательстве, окончательно определили его цель в жизни. Он восхищался непринужденной, богемной атмосферой, царившей там. Все самые остроумные и хорошенькие девушки Нью-Йорка работали в «Рид и Кристи», и каждый вечер, когда «работа», которую трудно было назвать работой из-за нескончаемого потока пересудов, сплетен, посещений и шуток, заканчивалась, Горас Рид доставал бутылку спиртного, припасенного еще до введения Сухого закона, и угощал сотрудников, которые, после нескольких порций, становились еще более оживленными. Потом они отправлялись ужинать в дешевый итальянский ресторанчик на Западной Сорок шестой улице, где им подавали большие блюда спагетти с томатной пастой и красное вино в толстых и обломанных по краям чайных чашках. Закончив в 1922 году Йельский университет, Джей Берлин сразу же поступил на постоянную работу в издательство «Рид и Кристи».

Джей знал Кима, хотя и не по учебе в Йельском университете. Когда Джей поступил на первый курс, Ким уже пошел добровольцем на военную службу и отбыл в Европу. Но, несмотря на разницу в возрасте и в вероисповедании, а Хендриксы принадлежали к обществу старого закала, члены которого предпочитали не общаться с евреями и католиками, молодые люди были знакомы и доброжелательно относились друг к другу. Джей помнил Кима еще по первым публикациям в «Сан», а Ким встречал Джея, когда тот работал в «Рид и Кристи» и часто посещал литературные вечера. Они оба были выпускниками Йеля, оба имели отношение к литературе и вращались в одних и тех же кругах Нью-Йорка.

Когда Джей проработал в «Рид и Кристи» два года, с ним одновременно произошло следующее: во-первых, у него появилось ощущение, что он, дожив до двадцати пяти лет, ничего в жизни не добился, в то время как его приятели по дансингам и по подготовительной школе уже начинали набирать высоту в этом мире, а во-вторых, умерла его бабушка, оставив ему десять тысяч долларов.

Джей знал, что Горас запутался в долгах, потому что сам Горас постоянно жаловался по этому поводу. Горас был должен всем: печатникам, поставщикам бумаги, рекламным агентствам, художникам, авторам, и «Рид и Кристи» находились на краю финансовой пропасти. Теперь Джей располагал кое-чем, что было нужно Горасу, а именно деньгами, а Горас обладал кое-чем, что хотел заполучить Джей: правами на пятнадцать книг, причем все они считались литературной классикой. Неизданные и нераспроданные книги лежали мертвым грузом в издательстве «Рид и Кристи». Когда Джей заводил разговоры о том, что их неплохо было бы переиздать, Горас всегда обещал, что «он что-нибудь с ними сделает», но у него никогда не доходили до этого руки.

– Я куплю у вас права, – предложил Джей в следующий раз, когда Горас жаловался на свои финансовые трудности. По его словам выходило так, что его тесть, который дал деньги на издательство, имел отвратительную привычку интересоваться, когда ему вернут его деньги и почему издательство не приносит никакой прибыли. Эта привычка раздражала Гораса, который объяснял свою склонность к выпивке тем, что его тесть назойливо вмешивается не в свои дела. Несмотря на его дилетантские замашки ловеласа, неспособность завести себе казначея и неумение зарабатывать деньги, Гораса нельзя было назвать глупцом. В ту же секунду, когда Джей проявил интерес к списку не приносивших дохода книг, Горас насторожился.

– Зачем они тебе понадобились?

– Я хочу попытаться издать их.

– Ты можешь продать их для меня. Для «Рид и Кристи», – предложил Горас.

– Я редактор. А не продавец.

– Ну, смени работу. Я разрешу тебе, – великодушно позволил Горас.

– Нет, я бы хотел приобрести все права на них, – настаивал Джей. – Я не собираюсь становиться коммивояжером издательства «Рид и Кристи».

– Сколько ты дашь за них? – Горас знал, когда надо уступать.

– Пять тысяч долларов, – сказал Джей.

– Этого недостаточно. Они стоят гораздо больше, – возможно, Горас не был блестящим бизнесменом или удачливым издателем, но он не был и дураком. – Это почти ничего.

Еще несколько совместных выпивок и обсуждений – и через несколько недель Джей приобрел права на пятнадцать книг за девять тысяч пятьсот долларов. Использовав их в качестве фундамента, он уволился из издательства «Рид и Кристи» и основал свою собственную фирму. Он назвал ее «Книги двадцатого века».

Четыре года спустя, когда Ким Хендрикс позвонил в ответ на телеграмму, полученную им в Антибе, принадлежавшее Джею Берлину издательство «Книги двадцатого века» уже пережило болезни роста, и дела в нем шли вполне удовлетворительно. Но, как и весь остальной мир, Джей Берлин был заражен вирусом золотой лихорадки двадцатых годов. Уровень цен на бирже взлетал к небесам и каждый день приносил новые рекорды; таким спортсменам, как Рэд Грэндж и Бобс Руф, платили бешеные деньги, а денежный сбор за выступления Джека Демпси, боксера из Мелласы, впервые в истории перевалил за миллион долларов; Констанс Талмейдж, по слухам, получила за рекламу сигарет «Лаки Страйк» огромную сумму – пять тысяч долларов; кинозвезды, которые всего лишь шесть месяцев назад были продавцами газированной воды, теперь разъезжали на «дюссенбергах» и обвешивались бриллиантами. Джей, довольный успехами своего издательства «Книги двадцатого века», тем не менее стремился к большему. Он жаждал заполучить выдающегося писателя и издать сенсационный бестселлер, мечтал о контрактах с киностудиями и журналами, о больших деньгах и большом азарте. Он был более чем готов к встрече с Кимом Хендриксом. И пригласил его на ленч в популярный бар «Джек и Чарли» на Западной Сорок девятой улице, в котором незаконно торговали спиртным, и там за недурным виски Ким поведал Джею историю своих трудностей с «Делом чести».

– Я тебе вот что скажу, Ким. «Двадцатый век» издаст эту книгу, – откровенно и жизнерадостно сказал Джей, как и было положено в ту откровенную и жизнерадостную эпоху.

– Не глядя?

– Не глядя, – подтвердил Джей. – Если Максвелл Перкинс готов поручиться за тебя, то кто я такой, чтобы возражать?

– А как насчет «суки»?

– Ну и что? Моя фирма называется «Книги двадцатого века», – сказал Джей. – Компания «Чарльз Скрибнер и сыновья» должна была бы называться «Книги четырнадцатого столетия». В лучшем случае пятнадцатого.

– Ты опубликуешь ее в том виде, в каком она мной написана? – спросил Ким, желая убедиться, что здесь нет абсолютно никакого недоразумения. – Каждое слово?

– Каждое слово, – сказал Джей.

– Но есть еще одна проблема, – заметил Ким.

– Да?

– Перкинс. Это тот редактор, который мне нужен, – сказал Ким, заказавший уже четвертую порцию виски. Джей был поражен способностью Кима пить, не проявляя при этом никаких признаков опьянения. – Я бы хотел сотрудничать с «Двадцатым веком». С тобой, Джей. Но не представляю, как я могу расстаться с Перкинсом.

– А если Перкинс будет работать на меня, ты перейдешь к нам? – Джей пытался сообразить, какие еще условия может выдвинуть Ким. По мере роста его претензий Джей проникался к нему все большим уважением. Джей понял, что Ким был хорошим бизнесменом. Очень хорошим бизнесменом.

– Я не могу сказать, что больше никаких проблем не осталось, – заметил Ким. – Ты пока ничего не сказал про деньги.

– Сколько Чарльз Скрибнер предлагал тебе за «Дело чести»?

– Три тысячи долларов.

– Я удвою эту сумму, – заявил Джей.

– И добавишь пятьсот долларов на рекламу, – согласился Джей, пораженный и напуганный требованиями Кима. В конце концов, Ким, известный журналист и автор многочисленных статей, опубликовал всего лишь один роман. «Западный фронт» получил широкое признание, но от этой книги мир все-таки не перевернулся. Но Джей хотел, стремился, мечтал работать с выдающимся автором, и он чувствовал, что Ким может стать таким. Рискованная игра была в духе времени, и Джей готов был рискнуть.

– Все это звучит совсем неплохо, – признал Ким. – Позволь мне подумать.

– Нет, ты должен принять решение немедленно. Настала очередь Джея оказывать давление. Пора было положить конец требованиям Кима. Джей понимал, что если он сейчас не подведет под ними черту, то Ким и дальше будет выдвигать условия, а он уступать, и это будет продолжаться бесконечно. И превратится в нескончаемый поток требований, просьб и уступок.

– Тебе придется дать мне ответ сейчас, – сказал Джей и погрузился в молчание.

Ким взял стакан и уставился в него с таким видом, будто в нем был ответ на все его вопросы. Дело обстояло так, что «Двадцатый век» был единственным издательством в Нью-Йорке, с которым он хотел сотрудничать. Он обсуждал это с Николь на пляже Гэруп; во-первых, Ким знал Джея и не сомневался в его уме и абсолютной порядочности; во-вторых, издательство «Двадцатый век», хотя дела там шли совсем неплохо, нуждалось в собственном литературном открытии, и в ту минуту, когда Ким поставит свою подпись под контрактом, он сделается «звездой» со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде широкой рекламной кампании; и, в-третьих, Ким знал, что за Джеем стоят большие деньги, и понимал, что в бизнесе деньги решают все; на них покупается лучшая реклама, они позволяют привлечь к работе над обложками самых хороших художников, деньги обеспечивают распродажу большей части издания в книжных магазинах, и, наконец, что совсем просто, деньги дают деньги. Издательство «Двадцатый век» обладало таким набором достоинств, что, с точки зрения Кима, становилось для него идеальным. Сами по себе деньги мало интересовали Кима, но он с уважением относился к тому, как они могли повлиять на его карьеру, чувство собственного достоинства и уверенность в себе.

– Значит, мы договариваемся о том, что ты опубликуешь «Дело чести» в том виде, в каком я его написал, что ты попытаешься переманить к себе Перкинса, который станет моим редактором, что ты выплатишь мне аванс шесть тысяч долларов и выделишь пятьсот на рекламу? – повторил Ким условия договора.

– Именно так, – сказал Джей.

– Что же, договорились, – сказал Ким. Он протянул руку через стол, и мужчины обменялись рукопожатием в знак того, что сделка состоялась.

Джей заказал бутылку шампанского; как ему предстояло убедиться за долгие годы, оно было любимым праздничным напитком Кима. Когда в четыре тридцать они вышли из ресторана, Джей, который выпил совсем немного, был поражен тем, что Ким, выдувший после виски почти все шампанское, а потом пропустивший еще несколько порций бренди, держался на ногах твердо и непоколебимо, как скала. Он указал на это обстоятельство своему новому автору.

– Все дело в удачных генах, – заявил Ким. – Пью с восемнадцати лет. Я начинал во Франции с хороших вин и старого выдержанного портвейна и с тех пор так и не останавливался.

– А как насчет похмелья? – поинтересовался Джей, у которого даже после весьма умеренного количества выпитого уже начинала болеть голова.

– Никогда не бывает, – сказал Ким, позабыв про день своей свадьбы.

– Никогда?

– Никогда, – подтвердил Ким.

Через два дня контракт был подписан. «Двадцатый век» должен был срочно подготовить «Дело чести» к публикации весной 1926 года. Джей Берлин, как и вся страна, вдохновлялся девизом «Полный вперед!».

Ким отправил Николь телеграмму, в которой сообщил ей о своих успехах и о том, что, получив чек от «Двадцатого века», он тут же купил билет на «Лузитанию», отплывающую в Гавр. На этот раз он сдержит свое обещание. На этот раз он вернется…

3

1925-й стал тем годом, который потом вспоминали люди, когда думали про двадцатые. Это был год Жозефин Бейкер и «Ревью Негре» Фреда и Адель Астор, танцевавших под музыку Гершвина, «Гамлета» Бэрримора. Это был год молодых устриц и белого атласа, енотовых шуб до пят, дружеских вечеринок, Статса Биркетса и фляжек на бедрах, шампанского и катания на яхтах в полночь, букетиков орхидей, приколотых к корсажам. Это был год Дягилева и Короля Тата, Бахуса, Таллула Бэнкхеда, Софи Такер, Билли Берка, Ины Клэер, Поля Уитмена, Рэда Грэнджа и Рудольфо Валентино. А на застекленных площадках ночных клубов танцевали чарльстон махараджи в тюрбанах. И, еще в большей степени, это был год Николь Редон.

Сойдя тем летом с «Белого облака» и появившись в каннском отеле «Карлтон» со своим новым загаром и в белом трикотажном костюме с темно-синей отделкой, она создала новую моду, стремительно распространившуюся по всему свету. Осенью ее фотографировал Хойнинген-Хьюен и рисовала Сесиль Битон, она давала интервью для «Вога» и «Вэнити Фэа», послужив прообразом героини нового романа «Эмансипированная женщина», который стал бестселлером во всех европейских странах. Ни один журнал мод по обе стороны Атлантического океана не выходил в свет без нескольких страниц, посвященных новейшим шедеврам, созданным в ателье «Дом Редон». Покупатели из американских универсальных магазинов приобретали оригинальные модели платьев и пальто фирмы «Редон», чтобы немедленно копировать их, линию за линией, выполняя заказы своих клиентов. Сэмюэль Голдвин из Голливуда предложил Николь умопомрачительную сумму за эскизы костюмов для его фильмов, и, когда она отклонила это предложение, бывший Сэмюэль Голдфиш, родившийся в Польше, был изумлен до глубины души.

Простое дневное платьице от «Редон» стоило не дешевле вышитого бисером творения другого модельера, но клиенты, среди которых теперь была жена французского президента, а также целая группа княгинь, герцогинь и женщин из семейства Ротшильдов, все равно терпеливо дожидались своей очереди, чтобы сделать заказы. Женщинам нравилось, как они выглядят в одежде от «Редон», и мужчинам это нравилось тоже. Стиль Николь, который почти не изменился с тех ее первых дней в Биаритце, теперь покорял мир. Миллионы людей посетили Выставку декоративных искусств, официально посвященную мебели и архитектуре, хотя на самом деле она стала триумфом Николь и стиля «Редон». Женщины, толпившиеся в павильонах, протянувшихся от площади Согласия до площади д'Альма, соблюдали определенный стиль: стройные фигурки, короткие юбки, легкие платьица из неяркой ткани, короткие стрижки, здоровый цвет кожи, и этот стиль был создан Николь. Хотя она этого не планировала, не добивалась и не ожидала, ей удалось ухватить саму суть того времени, и к концу 1925 года ее стиль распространился по всему Парижу. Теперь у всех женщин, следивших за модой, был лишь один пример для подражания, и им стала Николь.

Если в ее профессиональной деятельности успех следовал за успехом, то в личной жизни она никак не могла разобраться.

– Все хотят подражать мне, – однажды поздно вечером, после закрытия ателье, сказала Николь Лале. – Но никто не захотел бы оказаться на моем месте. Забавно: все, что я, не задумываясь, автоматически, делаю в своем бизнесе, получается как нельзя лучше, а в личной жизни я все обдумываю и взвешиваю, и ничего не выходит.

– Ты про Боя или про Кима? – спросила Лала.

– Про обоих, – сказала Николь. – В ноябре Бой приезжает в Париж, менее чем за месяц до своей свадьбы, и просит меня встретиться с ним. Я должна была ему отказать, заявить, что не хочу его больше видеть. Но я не могу ему отказывать. У меня совсем нет характера, когда дело касается Боя. Я ответила ему, что он может приехать… что я встречусь с ним. Мне не следовало этого делать.

– Ты не должна так строго относиться к себе, – сказала Лала. – Нет такого закона, который бы гласил, что в любви обязательно должна быть логика. Любая женщина в Европе поймет, почему Бой кажется тебе таким неотразимым. Он чертовски красив, чрезвычайно обаятелен, богат, и, кроме того, он герцог. Чтобы отвергнуть его, женщина должна быть сделана из железа.

– А еще он хам, – сказала Николь. – Он заставил меня поверить, что женится на мне, а сам в то время ухаживал в Лондоне за своей Мирандой.

– Мужчины… – сказала Лала, у которой были свои неприятности с французским бизнесменом, потому что тот никак не мог разобраться, любит он ее или нет. – А Ким? Я думала, что он приедет в Париж зимой.

– Говорит, что приедет, – сказала Николь. – По крайней мере, мне кажется, что приедет. Сегодня утром я получила от него письмо с двумя новостями: у него теперь новый издатель и его жена опять забеременела. Он чувствует себя ответственным и виноватым, и он любит меня, и он собирается в Париж, только не пишет, когда именно. – Николь растерянно пожала плечами.

Лала печально улыбнулась и покачала головой:

– Наверное, есть люди, живущие простой жизнью в домиках под розовыми крышами, но к нам это не относится. Я действительно хотела бы выйти замуж и завести кучу детей. А в наши дни никто не желает обзаводиться семьей. У всех в головах сплошной джаз.

– И бизнес, – Николь внезапно заговорила деловым тоном. – Лео хочет видеть меня. Завтра я встречусь с ним за ленчем.

4

Двадцатые годы были благосклонны к Лео Северину. Его парфюмерные фабрики входили теперь в число самых важных французских предприятий такого рода, а сам он сделался знатоком искусства и вин и владельцем белых беговых лошадей, которые не только регулярно участвовали в забегах, но и побеждали в Отьюиле, Лонгчампсе и Эпсон Даунсе. Хотя прошло уже столько лет, он все еще был немного влюблен в Николь. Он пригласил ее на ленч в ресторан «Фуке» на Елисейских полях.

– Николь, ты уже поднялась на самую вершину, – сказал Лео, когда они ели вареную рыбу «тюрбо». – Ты должна зарабатывать на своей славе. Тебе надо выпускать свои духи, и я лично не могу понять, чего ты дожидаешься. Гьюрлейн добился баснословного успеха со своими новыми духами «Шалимар». У тебя все может получиться еще лучше. – Лео заключил с Николь контракт на производство и продажу духов, составленных по формуле Эдуара Нуаре. Нуаре угрожал, что он подаст в суд, потому что его творение до сих пор покрывается плесенью, и каждую неделю Лео вынужден был общаться с Нуаре или с его адвокатами. Ему приходилось нести определенные убытки, чтобы отбиваться от них. – Чего ты ждешь, Николь? Тебе нужен только флакончик.

– Я застряла, Лео, – сказала Николь. – У меня всегда есть миллион идей по любому поводу, но я представления не имею, как быть с этими моими духами. Я просмотрела тысячу образцов флаконов, и мне не понравился ни один из них. К несчастью, сама я ничего не могу придумать. Я даже не знаю, как объяснить художникам по стеклу, чего именно хочу. Я только знаю, что мне нужно что-то такое, чего нет больше ни у кого.

– Но хоть какой-нибудь образец тебе должен был приглянуться, – сказал Лео. Со времени их первой встречи в Биаритце он немного прибавил в весе, и это заметно отразилось на нем; он стал выглядеть внушительнее и солидней. – Я должен поговорить с тобой о деньгах, Николь. Все те подготовленные для тебя образцы стоили моей фирме денег. Мне приходится платить за то, чтобы Нуаре вел себя более или менее спокойно. До сих пор я не возместил себе ни единого су. Все сложности, дорогая моя Николь, возникают исключительно по твоей вине.

– Лео, но что же я могу сделать, если я даже не представляю, чего хочу?

– Но это же твоя работа! Ты же художница, модельер, творец! Когда ты заказывала Нуаре формулу духов, то, конечно, представляла себе, что тебе нужно. Тогда ты это знала!

– Лео, я даже не могу придумать название. Знаешь, сколько листов бумаги я исписала, пытаясь найти подходящий вариант? Ни один из них не годится. Ни один! Мои духи – радикальные, абстрактные, современные! Любое название, приходившее мне в голову, казалось слишком обыденным. Очередные вариации на тему романтических эпизодов, любовных историй, купидонов или какая-нибудь псевдовосточная тарабарщина!

– Боже милостивый, Николь, какое значение вообще имеет название? Ты можешь назвать их как тебе заблагорассудится. «Сердечная страсть». «Любовные грезы». «Зачарованный сад». Послушай, Николь, что касается меня, то мне безразлично, назовешь ты их как-нибудь или нет. Дай им номер! Это твои духи, духи Николь Редон, и их будут раскупать!

– Я не могу на это пойти, Лео, – сказала Николь. – Ты же знаешь, что я всегда стремлюсь к совершенству. Мои модели одежды не зря считаются самыми лучшими в Париже. Именно поэтому они стоят так дорого. Я часами работаю над самой обычной юбкой. Я тружусь не покладая рук, чтобы все швы, складки, рукава моей одежды были безупречными! И я не собираюсь выпускать в продажу духи, не доведя их до полного совершенства!

– Николь, пока эти духи по твоей вине стоят на полках, я терплю убытки, – Лео был уже доведен до белого каления.

– А я не уступлю, пока не доведу их до совершенства!

– Теперь мне ясно, почему Ролан Ксавье стал седым! Иметь с тобой дело! Да это просто невозможно!

Лео, большой любитель поесть, начисто проигнорировал стоявший перед ним грушевый пирог. Он пытался сохранять спокойствие, но разговор с Николь довел его до такого удручающего состояния, что он потерял аппетит.

– Почему бы тебе не поинтересоваться у Ролана, сколько он на мне заработал? Не только на поставках в «Дом Редон», он еще копирует разработанные мной ткани и продает их всем парижским модельерам и, кроме того, поставляет их во все страны Европы и даже в Соединенные Штаты. Спроси его, сколько он нажил на одном только набивном трикотаже! На том самом трикотаже, который, как он божился, производить невозможно!

– Николь, прошло уже два года после того, как Нуаре сделал для тебя духи. Я потратил тысячи на образцы флаконов и заплатил тысячу юристу. Я собираюсь подать на тебя в суд, чтобы добиться возмещения своих расходов, в том случае, если духи не будут выпущены в продажу до 1926 года. И это не угроза, Николь, – сказал Лео. – Это обещание.

– Ты ничего не получишь, – сказала Николь. Ей удавалось вести себя решительно и непреклонно, становясь при этом еще более очаровательной, потому что даже самые неприятные вещи она говорила своим ровным, низким и ласкающим слух голосом. – Это мои духи, и в моем контракте с «Северин парфюмс компани» указывается, что ты должен удовлетворить мои требования. Но, Лео, до сих пор ты не показал мне ни одного флакона, который мне бы понравился.

– Любой суд поймет, что ты ведешь себя крайне неблагоразумно, Николь, – Лео чувствовал, что его желудок сжался в тугой комок. Он отпихнул грушевый пирог, показывая, что официант может убрать его со стола.

– Ну, это мы еще посмотрим! – сказала Николь. – Этой осенью правительство отметило мой вклад в развитие французской индустрии мод наградой и почетной грамотой. Полагаю, что суд отнесется ко мне с большой симпатией.

– Пойми, Николь, судебный процесс не пойдет на пользу ни одному из нас, – сказал Лео, взяв ее за руку и пытаясь говорить убедительно. – В этом деле у нас общие интересы. Можешь ты сделать всего лишь одну вещь?

– Если это что-то разумное, – ответила Николь. Она всегда поступала логично, даже когда злилась. Это было одним из тех качеств, которые принесли ей успех в бизнесе.

– Не могла бы ты немного подумать о том, какой флакон тебе нужен? – сказал он, а потом добавил: – И про название тоже!

– Хорошо, Лео, – сказала Николь, – я подумаю.

Давай встретимся за ленчем ровно через месяц, – сказал Лео. – И снова побеседуем. Договорились?

– Ты ведешь себя, как настоящий американец, – Николь рассмеялась. – Ну ладно. Договорились, – сказала она и подумала о Киме.

5

Конец 1925 года Николь провела как на «американских горках», то падая вниз, то взлетая вверх. Ее бухгалтер сообщил ей, что никогда раньше «Дом Редон» не получал таких больших прибылей. В прошлом Николь брала себе столько денег, сколько было необходимо на жизнь, вкладывая все остальные средства в свой бизнес. В этом году свободных денег оставалось столько, что бухгалтер посоветовал ей начать помещать часть своих доходов в выгодные предприятия. Подтверждалось то, о чем постоянно говорил ей Бой; она становилась богатой женщиной.

– Как же мне поступить с этими деньгами? – спросила Николь у своего бухгалтера. Ей никогда не приходило в голову, что она может вкладывать свои деньги во что-нибудь еще, кроме «Дома Редон».

– На вашем месте я бы приобрел акции нью-йоркской фондовой биржи, – сказал бухгалтер. – Все быстро умножают там свои капиталы, и я не вижу причины, почему бы вам не присоединиться к ним.

– Вы всегда давали мне только хорошие советы, – сказала Николь. – Поищу американского маклера.

Она не сомневалась, что Ким подскажет ей подходящую кандидатуру.

– Будет неплохо, если вы это сделаете это как можно скорее, – сказал бухгалтер. – Сейчас американская фондовая биржа – это именно то, что нужно. Суть в том, чтобы успеть, пока она не лопнула, как мыльный пузырь, а именно это, по моему мнению, и произойдет, но время еще есть. По крайней мере, она продержится еще года два.

Ежедневно в шесть часов вечера Николь пересекала Вандомскую площадь и заходила в отель «Риц», чтобы забрать лондонские газеты, которые, по ее просьбе, оставлял для нее консьерж, и каждый день она мучила себя, читая газетные колонки, отведенные под слухи, сплетни и сведения из великосветской жизни, которые были заполнены сообщениями о предстоящей свадьбе герцога Меллани. Печатались списки приглашенных гостей, описывались свадебные подарки и подвенечный наряд невесты, подробно излагался маршрут, по которому новобрачные отправятся в Африку, чтобы провести там медовый месяц и принять участие в сафари. Когда Николь в ноябре встретилась с Боем, он был более чутким и нежным, чем обычно. Он сказал ей, что необходимость быть герцогом Меллани является самым трагическим обстоятельством всей его жизни. Он постоянно ощущает свое несовершенство по сравнению со своим прославленным предком. Непобедимым герцогом, советчиком королей и защитником империи. Ему кажется, что он недостоин владеть огромным состоянием, доставшимся ему по наследству. Он чувствует, что его жизнь почти не принадлежит ему, что он не волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Историческое прошлое тяжким грузом давит на его плечи, и он опасается, что суд веков вынесет ему суровый приговор. Он был печален, его обычный шарм сменился трогательной беззащитностью, и к тому времени, когда он должен был покинуть ее и вернуться в Лондон, чтобы жениться на другой, у Николь было такое чувство, что она никогда раньше не была настолько к нему привязана. Теперь она читала газеты и плакала.

Большие семейные праздники, Рождество, Новый год, Пасха всегда были печальными для Николь. Не стало исключением и Рождество 1925 года. Бой женится на другой. Ким находился далеко, в Нью-Йорке, со своей беременной женой. Как обычно, Николь пригласила свою мать приехать на праздники в Париж, и, как всегда, мать отказалась, но оставила себе чек, приложенный Николь к пригласительному письму.

Накануне Рождества Николь, которая верила в Бога, хотя и не была примерной католичкой, одна ходила к полуденной мессе. В день Рождества Николь в одиночестве проснулась и в одиночестве легла спать. В промежутке она прошлась до опустевшего «Дома Редон», села одна в своем кабинете и написала длинный список названий своих духов, но ни один из вариантов ей не понравился. Она сложила листок бумаги и сунула его в верхний ящик стола. Быть может, потом она что-нибудь придумает…

Затем она отправилась на вечеринку, устроенную Портерами, Линдой и Коулом, в их доме № 13 по улице Месье. Линда и Коул вели восхищавший Николь образ жизни. Это была богатая жизнь, не только в финансовом отношении, что само собой разумелось, но и во всех прочих, что было даже важнее, чем сами деньги: это была жизнь, богатая общественными, интеллектуальными и творческими событиями. Если бы ей хотелось соперничать с кем-нибудь, то она пожелала бы превзойти Линду и Коула.

Среди гостей были почти все самые интересные и привлекательные люди Парижа. Художники, балерины, музыканты, писатели, аристократы, миллионеры. Там были Элси де Вульф и Чарльз Мендл, которые, по слухам, собирались пожениться, несмотря на свой преклонный возраст и разницу в сексуальных наклонностях. Дягилев и дюжина русских артистов балета, Эльза Максвелл, всегда присутствующие на подобных приемах короли, румынский – Кэрол, и югославский – Павел, легендарный нефтепромышленник Михаил Эссаян, неизбежные в таких случаях белогвардейцы, хорошенькие девушки и красивые мужчины. Николь была знакома почти со всеми, и ей то и дело приходилось останавливаться, чтобы перекинуться с кем-нибудь несколькими словами или обменяться праздничными поздравлениями. Ей запомнилась случайно услышанная фраза, которая почему-то не давала ей покоя. Пикассо, поблескивая своими темными глазами, оживленно беседовал с кем-то о каких-то картинах. И он сказал: «Кубизм – это художественный способ изображения того, чего нельзя увидеть». Потом он заговорил о том, что кубизм – это абстрактное искусство, позволяющее художнику, например, написать портрет в профиль и анфас или одновременно показать противоположные стороны здания. Николь не пыталась вступить в разговор, но что-то в словах Пикассо об изображении того, чего нельзя разглядеть, задело в ней некую глубинную, некую чувствительную струну. Почему, она так и не поняла.

Собравшись уходить с вечеринки и пожелав Линде и Коулу счастливых праздников, Николь мельком взглянула на себя в зеркало. Она подумала, что восхитительно выглядит, и очень обрадовалась этой мысли. Многие женщины на вечеринке были в платьях от «Редон», но никому из них они не шли так, как своей создательнице.

Странно, подумала Николь, как можно чувствовать себя такой печальной и одинокой из-за того, что один любовник женится на ком-то еще и, возможно, именно сейчас, а другой находится далеко за океаном, и в то же время выглядеть такой красивой. Удивительно, до какой степени могут не совпадать внутренние и внешние человеческие проявления. Хотя, конечно, подумалось ей, она помнит то время, когда она была печальной и одинокой и даже не могла утешить себя той мыслью, что она красива.

Через неделю на новогодней вечеринке цыганка погадала Николь на картах и сообщила ей, что в будущем ее ожидает путешествие через океан. Николь расхохоталась и сказала цыганке, что ей выпали чужие карты.

Я любил только ее, и больше никого, мы волшебно проводили время, оставаясь наедине. Работа у меня шла хорошо, мы много путешествовали, и мне казалось, что наша любовь вечна, да так оно и было, пока мы не вернулись с гор в Париж в конце весны и не началась прежняя история.

Эрнест Хемингуэй

Глава девятая

1

Вернуться в Париж было все равно что вернуться домой. После паромной переправы Ким вышел из поезда на вокзале Сен-Лазар и, в отличие от остальных американских туристов, ринувшихся в шикарные отели на Правом Берегу, отправился прямо на бульвар Сен-Жермен, где долго и со вкусом торговался с цветочницей, каждое утро выставлявшей свой товар перед «Де Маго», и наконец купил у нее все цветы. За отдельную плату, обсужденную также со знанием дела, ему удалось арендовать у нее тележку и, толкая ее перед собой, до краев нагруженную ирисами и анемонами, душистым горошком и пионами, мимозой и лилиями, розами и гвоздиками, фиалками и нарциссами, направился по месту Александра III в сторону Вандомской площади.

Он действительно сошел с ума от любви! Свернув налево на улицу Де-Риволи и лавируя тележкой под ее изогнутыми арками, он вышел сначала на элегантную улицу Кастильоне, а затем на широкую Вандомскую площадь. Казалось, сам Наполеон улыбался ему! Было одиннадцать утра, светская жизнь парижан только начиналась. Желтые туристические автомобили, белые «дузенберги», «роллс-ройсы» с каплеобразными капотами и неуклюжими кузовами, бутылочно-зеленые «кадиллаки», канареечные «паккарды» выстроились в ряд перед отелем «Риц», а напротив, перед «Домом Редон», застыла в ожидании шеренга таких же щегольских и роскошных автомобилей. Тротуар был недавно вымыт, стекла блестели, белый навес с надписью черными буквами трепетал на свежем январском ветру.

– Месье Хендрикс! – Хорошенькая регистраторша приветствовала Кима воздушным поцелуем, взглянула на гору цветов и рассмеялась. – О ля, ля! – воскликнула она, увидев, как привратник придерживает дверь, а Ким проталкивает тележку с цветами через две каменные ступеньки в светло-серое фойе. – Этот день должен запомниться!

Ким приложил палец к губам, давая знак регистраторше помолчать. У Николь, которая, казалось, знала все, что делается в «Доме Редон», не должно возникнуть ни малейших подозрений. Молчаливые заговорщики, Ким и привратник втолкнули тележку в черный с позолотой лифт. Он был настолько крошечным, что Ким не помещался в нем вместе с тележкой. Ким оставил тележку в лифте, а сам поднялся по изогнутой, покрытой коврами лестнице, по которой обычно спускались манекенщицы на показе новой коллекции. Он добрался до офиса Николь в одно время с лифтом, открыл решетчатую дверь кабины, выкатил цветочную тележку и распахнул дверь к Николь.

Она работала, прикалывала булавками рукав, светлые пластиковые очки сползли по блестящему носу, медово-золотистые волосы спутались. Она с удивлением подняла голову, когда Ким втолкнул тележку к ней в комнату, и цветы рассыпались по всему полу.

– Я принес тебе немного цветов, – сказал Ким, легкомысленно улыбаясь.

Николь не верила своим глазам. На какую-то секунду она была так изумлена, что потеряла дар речи, на какую-то секунду появились слезы, но вот двое перешагнули через яркие лепестки и оказались в объятиях друг друга. Они поцеловались и почувствовали, будто и не расставались ни на секунду.

– Мы заслужили обед в «Рице», а «Риц» заслуживает, чтобы мы там пообедали! – произнес наконец Ким. – Мы закажем самую шикарную еду в Париже.

2

– Ты живешь все там же! – удивился Ким.

В «Рице» Николь, уже ставшей парижской знаменитостью, оказывали чуть ли не королевские почести, но Ким заметил, что она почти ничего не ела и даже не выпила шампанского, заказанного им. Она объясняла это волнением, от которого всегда теряла аппетит. Она была так счастлива, говорила она, почти в буквальном смысле без ума от радости. Наконец Ким вернулся! Теперь можно было мечтать о будущем! Она решила не работать в этот день, взять себе выходной, что она редко позволяла себе, и они пошли пешком по своему старому маршруту вдоль Сены, к дому, где жила Николь, на улицу Де-Бретонвильер на Иль-сен-Луи.

– Естественно, – сказала Николь. – Почему ты подумал, что я могла переехать?

– Успех! Деньги! Почему бы и нет? Ты же перевела свой магазин, – сказал Ким. – Я был уверен, что ты сменишь и квартиру. Я ожидал увидеть нечто роскошное, с центральным отоплением. Хотя бы на авеню Фош!

– О нет, – сказала Николь, остановившись у порога, где они впервые поцеловались. – Видишь? У меня тот же самый ключ!

Они вошли в ее квартиру, упали в объятия друг друга, слились воедино и разъединялись только для того, чтобы слиться вновь. Ими овладел радостный экстаз, они продлевали мгновения, которые никто не мог отнять у них. Наконец они обрели способность говорить.

– Я никогда, никогда больше не покину тебя! – произнес Ким почти в слезах, думая о том, сколько времени он потерял вдали от Николь, без ее запаха, без звука ее голоса, без ее тихого, понимающего присутствия. – Никогда!

– Никогда? – Она хотела, чтобы он сказал это еще раз. Она испытывала чувство большее, чем любовь, большее, чем желание, большее, чем привязанность. Он был частью ее самой. – Никогда?

– Никогда! Я был дурак, что уехал, – сказал он. – Без тебя я только наполовину мужчина.

– А я наполовину женщина.

Они целовались, дотрагивались друг до друга, пробовали друг друга, терялись друг в друге и снова обретали себя друг в друге. Они были трепетны и сильны, податливы и требовательны, раздвоены и цельны. Оба осознавали это: едва они нашли друг друга, как обрели самих себя.

Когда же захватывающая дух новизна встречи иссякла, и укрепилась их уверенность друг в друге, и пришло спокойствие, они начали говорить о том, как повезло Киму, что он нашел нового издателя, – это везение он приписывал их беседам на Гэрупе прошлым летом.

– Я бы никогда не смог добиться этого, если бы не ты, – сказал он Николь, – Ты вдохновила меня на борьбу…

Они говорили об огромном успехе Николь и ее официальном признании на выставке «Арт Деко».

– Я замечаю, что все самые хорошенькие девушки Парижа стараются быть похожими на тебя, – сказал Ким. – Одно удовольствие ходить по улицам этого города, куда ни посмотрю, везде вижу тебя.

– Мне говорят об этом, но мне это кажется невероятным. Я никогда и не думала об этом. И представить себе не могла. – Николь пожала плечами, не в состоянии найти слова, чтобы выразить то, что с ней произошло. – Ты знаешь, что они копируют мои туфли? Мою сумочку! Даже мою стрижку! Вот это никак не входило в мои планы! – сказала Николь, польщенная, хотя и пораженная тем, что женщины брали с нее пример. – Лео говорит, что, если я дам своим духам номер, он сможет продать их.

– Ну и как? – спросил Ким. – Дашь духам номер? Знаешь, это неплохая идея.

– Говорят, что Шанель уже подумывает об этом и готовится это использовать. Во всяком случае, мне не нравится эта идея с номером. Слишком безлично, – сказала Николь. – Духи – это то, чем женщина непосредственно касается своего тела. Духи – это очень личное, а номер – это так безлично. Я бы хотела название – настоящее имя для своих духов. Но я не нахожу такого, которое действительно бы мне нравилось.

– Я могу найти, – сказал Ким. Они сидели в гостиной Николь, завернувшись в большие пушистые белые халаты из ткани для полотенец. Была уже ночь, и огни пароходов на Сене, и огни с набережной отражались от воды и ложились на блестящий кремовый потолок комнаты. Обстановка – большой дубовый стол, софа с позолотой, неизвестного происхождения стулья – сейчас не выглядела так убого, как в тот вечер, когда Ким в первый раз пришел сюда вместе с Николь. Но весь вид квартиры создавал впечатление, будто в ней никто по-настоящему не жил, что никто не заботился о ней. Странно, что Николь, такая утонченная, жила в столь невзрачной обстановке. Ким задавал себе вопрос: почему? – Я могу придумать первоклассное название.

– Правда?

– Ты должна назвать их своим именем, – сказал Ким. – Ты должна назвать их «Редон».

– И не подумаю, – сказала она ровно и холодно, таким тоном, какого Ким никогда раньше не слышал от нее. – Этого не будет никогда.

– Но почему? В газетах тебя все называют Редон, – возразил он, не уловив в ее голосе приближения грозы. – В американских журналах пишут об «образе Редон». Каждый сразу же поймет, чьи это духи. Это была бы сенсация!

– Это было бы ложью! – сказала Николь, жестко глядя на Кима. – Это было бы катастрофой!

– Но это же логично, Николь, – сказал Ким, увлекаясь собственной идеей и желая доказать Николь, насколько она хороша. – Ты же сама сказала, что хочешь чего-то совсем нового, чего раньше не было. Никто раньше не называл духи своим именем. А это имя прекрасно! Легко произносится! Каждому известно!

– Я не собираюсь быть в этом деле первой! Это слишком эгоистично! Это дурной вкус. Ужасно! Никогда, никогда, никогда!

– Николь, вот уж не думал, что ты так упряма. Ты сама себе противоречишь! Я не понимаю тебя.

– Ну и что, что не понимаешь, – сказала она. – Зато я понимаю. Это не имя! Не настоящее имя!

– О чем ты говоришь? Почему не настоящее?

– Неважно! Я отказываюсь говорить на эту тему! – На этот раз Николь сказала это с такой силой, что Ким сдался. Она не на шутку рассердилась, еще немного, и пришла бы в ярость. Ему не хотелось, чтобы ее гнев обратился на него.

Они вышли пообедать в небольшое бистро по соседству и, стараясь не возвращаться к вопросу о духах Николь, говорили и все не могли наговориться. В ту ночь они уснули обнявшись, сплетясь телами, как им было предназначено судьбой.

Николь приснился сон: вернулся домой ее отец. Она, отец и мать обедали вместе. Мать выглядела молодой и красивой; отец тоже был красив и, как всегда, элегантно одет. Он обещал Николь, что завтра утром он разрешит ей просмотреть все его образцы и даст ей любой материал и отделку, которые она выберет, а когда она с этим закончит, он возьмет ее с собой пообедать. Они будут только вдвоем. Отец и дочь. Но наутро, когда она проснулась во сне, отца уже не было. Она поняла, сама не зная почему, что отец и мать снова поссорились. Она подошла к двери и выглянула наружу. Ее отец уходил от дома по улице, высокий, красивый, элегантный. Она окликнула его, а потом побежала за ним. «Отец, отец!» – звала она его во сне, но он не обернулся и не ответил. Он все время уходил от нее и отказывался признавать ее существование.

Николь проснулась, испытывая бессильный гнев, еще более сильный, чем тот, когда Ким уговаривал ее дать духам имя «Редон». Никогда она не была так раздражена, но этот ее гнев и пугал и освобождал ее. В течение всего дня увиденный сон возвращался к ней в самые неподходящие моменты, заставая ее врасплох. В течение следующих трех недель ей снился все тот же сон, он возвращался к ней и днем с той же ясностью, с тем же бессильным гневом. В ночь перед тем, как она должна была обедать с Лео Северином, ей снова приснилось то же самое, только на этот раз конец был другим. «Отец, отец!» – звала она во сне, и, как всегда, ее отец уходил от нее, не обращая на нее внимания. Только в тот раз на этом сон не кончился. Она продолжала звать отца, и когда он так и не обернулся, она начала плакать и потом вдруг неожиданно для себя начала выкрикивать вслед ему проклятия, обвиняла его в том, что он не замечает ее, делает ей больно; что он унижает и позорит ее тем, что обращается с ней, как с пустым местом. Так в разгар крика, проклятий, слез, струящихся по ее лицу, она и проснулась. Сначала она не могла понять, спит она еще или нет, но потом, когда проснулась окончательно, поняла, что испытывает чувство огромного облегчения и спокойствия после бурных событий, происшедших во сне. У нее было такое чувство, будто она наконец-то сумела постоять за себя и отплатить за обиды, мучившие ее с давних пор.

– Твоя идея навела меня на мысль, – сказала Николь Киму утром, когда они сидели за кофе с молоком и рогаликами.

– Правда? – с любопытством спросил Ким, припомнив странный отпор, который дала Николь его предложению. Тогда он почувствовал опасность.

– Я нашла название для духов. Мне оно пришло в голову посреди ночи, – сказала она. – Я назову их «Николь».

– «Николь»! Ну, поздравляю! Это гораздо лучше, чем «Редон»! – сказал Ким. – Более женственно. Более интимно. Поздравляю!

Николь улыбнулась и промолчала. Она намазывала джем на рогалик и была очень довольна собой. Какая ирония судьбы! Какой сладкий триумф – быть никем и оставить после себя имя! Она наслаждалась этим чувством с таким же удовольствием, с каким вдыхала аромат джема.

Лео сильно разволновался.

– Это сильный ход, – сказал он. – Это просто гениально. Знаешь, Николь, у тебя трудный характер, но иногда стоит его потерпеть. В тебе есть, как говорят американцы, коммерческая жилка.

– Значит, мы договорились? Мы назовем духи «Николь»? – сказала она, все еще безмерно гордясь собой.

– Определенно.

– А если они не пойдут, мы всегда можем сменить название, – сказала Николь, и они оба рассмеялись, потому что оба понимали, как выразился Лео, гениальность выдумки.

– А теперь нам остается только найти для них подходящий флакон, – сказал Лео, – и дело пойдет.

– Насчет флакона я точно знаю, каким он должен быть, – сказала Николь. – Я подслушала эту идею у Пикассо.

Лео поднял бровь. Он давно пришел к выводу, что ему пора перестать удивляться, глядя на Николь Редон, но как только он решался на это, она выкидывала что-нибудь новенькое.

– Флакон для духов и Пикассо? – Важную часть натуры Лео составлял бизнесмен, и он задумался над тем, во что эта идея может ему обойтись. Пикассо, оригинал среди художников, был известен тем, что брал за свои работы хорошие деньги.

– Я хочу, чтобы флакон для моих духов был в форме простого стеклянного куба, – говорила Николь. – Мои духи абстрактны. Однажды на вечеринке я услышала, как Пикассо объяснял, что такое кубизм. По его словам, кубизм – это абстракция, это способ изображать то, что нельзя увидеть, – продолжала она. Лео не понимал, о чем она говорит и какое отношение имеет это к флаконам для духов, но не перебивал ее.

– Кубизм, Лео, это модерн, радикализм. В точности как те духи, которые составил для меня Нуаре. Я все помню. Я сказала ему, что хочу современный абстрактный запах; запах сада, который нельзя увидеть, воображаемого сада, невидимого, но благоухающего. Слова Пикассо застряли у меня в голове, и как только у меня возникла идея о названии духов, я уже точно знала, каким должен быть для них флакон. Куб, Лео! Простой модерновый куб!

– Неужели ты рассчитываешь, что женщины будут покупать духи в простом модерновом кубе? – спросил пораженный Лео. – Женщины любят стекло матовое, узорчатое. А у куба простые грани, Николь. Женщины любят изогнутые формы. А куб такой простой, некрасивый, неромантичный…

– Я продаю духи, Лео. А не романтику.

– Пусть будет по-твоему.

– А пробка тоже должна быть в форме куба. Из люцита. – Николь видела на выставке «Арт Деко» новый материал под названием «люцит». Дизайнеры-авангардисты изготовили из него перила для лестницы и шкафчики для бара. – Я хочу пробку из люцита, Лео. Это модерн.

Николь говорила страстно, как всегда, когда бывала возбуждена, и Лео прервал его жестом руки.

– Николь, у тебя будет то, что ты пожелаешь, – сказал он. – Даже если для этого придется отказаться от прошлого.

– Это именно то, что я хочу, – сказала Николь. – Отказаться от прошлого. – Она улыбнулась Лео, она была все еще немного влюблена в него, но думала она о Киме, думала о своем странном, бурном, освобождающем сне.

3

Парижане жаловались, что зима 1925/26-го была ужасной. Жуткой! Шел нескончаемый дождь, а когда он наконец прекратился, пошел снег. Было темно, холодно, мрачно, так все говорили, но Ким и Николь не замечали этого. Они были поглощены друг другом и Парижем. Париж дышал богатством и покоем. Пакт Локарно, подписанный прошлой осенью, вернул побежденную Германию в европейское сообщество и даже в Лигу Наций. Границы между Францией и Германией, терзаемые войной на протяжении жизни целого поколения, теперь были защищены Большой четверкой, а самая сильная в истории Франции армия стояла наблюдателем на Рейне. Сейчас, в 1926 году, мир наконец стал реальностью.

Вместе с температурой той зимой падал вниз и франк, и доллары Кима приобрели такую ценность, что он почувствовал себя мультимиллионером. Он тратил деньги с расточительностью, пугавшей и восхищавшей Николь. Они быстро установили приятный распорядок: Николь каждый день ходила в «Дом Редон», а Ким, если не занимался книгами, слонялся вокруг «Селекта» и навещал своих старых друзей в парижской «Трибюн». Они возобновили его прежний обычай заходить за ней каждый вечер в восемь часов, они начинали с аперитива и восхитительного парижского ритуала обсуждения, где они будут ужинать: в ресторане русских эмигрантов «К нам, около Пантеона», где обычный ужин стоил шесть франков или тридцать центов и где из более дорогих блюд Ким всегда заказывал икру и водку и угощал русских белогвардейцев, бежавших от венгерского фашизма; или, может быть, в кафе «Де ля Пэ», где они смотрели, как американские туристы сорят деньгами, и при этом ощущали свою изысканность и превосходство над ними. Или в «Прюнье» с его великолепным устричным баром и выбором «сухих, как кость», белых вин, рядом с «Мадлен». Или еще в «Ше Франси» на площади Д'Альма с видом на Эйфелеву башню и золотой купол «Инвалидов» вдалеке. Или у «Фарамонде» в центре «Лез Алль» ради простого блюда «потрошки по-каннски». Или у «Фло», в эльзасском кабачке в глубине маленького дворика в районе Фобу Сен-Дени, который не отыскал бы ни один турист.

Они исходили пешком все маленькие кривые улочки Парижа, и Николь была не слишком удивлена, обнаружив, что Ким знает город лучше, чем она: ее маршрут не отклонялся от дороги между домом и магазином. Он показывал ей город, в котором она жила, и этот город ей нравился. В конце недели они отправлялись за покупками на рынок, а в воскресенье не выходили из дома и покидали постель разве что затем, чтобы приготовить что-нибудь вкусное. Они отдались празднику чувств. Они не ставили перед собой никаких ограничений. Они делали то, что им хотелось делать: они позволили себе влюбиться.

– На этот раз, – сказал ей Ким, – у нас будет не скоротечный роман с горько-сладким концом.

4

– Это год завершений, – так сказал в феврале Эрни. Он только что вернулся из Нью-Йорка, где встречался с Перкинсом и Салли. Они с Кимом сидели в «Липпе» и пили холодное белое вино из графина. – Я заканчиваю правку романа «И восходит солнце». Я внял совету Скотта и отдал его Перкинсу. И рад, что сделал это. Перкинс – то, что надо.

– Надеюсь, что я не ошибся, – сказал Ким, – что ушел от Перкинса. Джей Берлин пытался переманить его в «Двадцатый век». Предлагал ему сумасшедшие деньги. Но Перкинс остался верен Скрибнеру. Он отказался уйти от него. Я просто не мог остаться. Остаться и писать так, как я бы хотел писать. – Эрни кивнул. Он предвидел, что у него могут возникнуть проблемы с его собственным языком, но он знал и то, что Ким ушел далеко вперед от других хороших молодых писателей. – Итак, теперь я связан с «Двадцатым веком». Это неплохое, солидное издательство, к несчастью, у них нет настоящего редактора. Но Джей за «Дело чести» наобещал мне луну, солнце и звезды в придачу. У меня не хватило характера отказать ему.

– При условии, что ты не пойдешь по стопам Скотта. Когда он изменил финалы для «Сатердей ивнинг пост». И продал в другие руки. Если ты это сделаешь, обратно тебя никто не возьмет, – сказал Эрни. Продажа в другие руки была его излюбленной темой, а на втором месте после нее стоял тезис о том, что он никогда так не поступит, а будет держаться до победного конца, чего бы это ни стоило.

– Мне были нужны деньги, – сказал Ким как бы между прочим. – За дом мне пришлось заплатить вдвое больше против того, что я планировал. Учти и то, что я не могу сидеть на одном месте. Мне нужны деньги для поездок. Когда я в Нью-Йорке, я мечтаю оказаться в Париже…

– А в Париже ты скучаешь о Нью-Йорке, – закончил Эрни фразу за него.

– Нет. Больше не скучаю, – сказал Ким. – Я бы мог прожить здесь до конца моих дней.

– У тебя с Николь серьезно?

– Всегда было серьезно, – сказал Ким, – с самого начала.

– Только не натвори ничего такого, о чем будешь потом сожалеть, – сказал Хем. Его глаза приобрели странное выражение.

– Ты даешь мне совет? – спросил Ким. – Или же ты в большей степени относишь это к самому себе?

– И то, и другое, – признал Хем. – Хедли с Бамби сейчас в Шкрансе. Здесь, в Париже, у меня роман с Полин. Днем она ходит на показы мод, ночи мы проводим вместе… – Эрни пожал широкими плечами. – Я понимаю, что должен порвать с Полин. Но не могу. Я люблю сразу двух женщин, и это невыносимо. В начале это было прекрасно, но сейчас все изменилось. Это противоречит всему, во что я верю, и разрывает меня на мелкие кусочки.

– Хедли знает о Полин?

– Нет, – сказал Эрни. – Полин очень старается поддерживать с ней дружбу, она пишет ей письма, покупает подарки для Бамби. Я уверен, Хедли ничего не подозревает.

– Что же будет?

– Не знаю, – сказал Эрни, делая знак, чтобы принесли еще один графин. Это был уже четвертый. Было уже около пяти часов, и постепенно начинала прибывать вечерняя публика. – А что ты о себе думаешь? Черт, Салли беременна. Знаешь, она начинает подозревать кое-что.

Ким отвернулся.

– Нет, она ничего не знает. Она никогда слова не сказала. Ни словечка.

– Зато мне сказала, – сказал Хем. – Она спросила, что такого притягательного в Париже. Я тогда ничего не знал, поэтому ответил, как принято: свобода, жизнь, артистическая атмосфера, никаких буржуазных предрассудков. Сказал, что ты испытывал жажду к перемене мест. Книга закончена. Надо немного погулять.

– Если бы она не забеременела, тогда было бы намного легче, – сказал Ким. – Я бы хорошо обеспечил ее и ушел с чистой совестью. Мы бы остались друзьями.

– Какой ты мечтатель, Ким, – сказал Эрни. – Женщины не прощают неверности. Они не могут быть великодушны в своих чувствах. – Хем одним глотком осушил стакан. – Ты никогда не думал о самоубийстве?

Ким отрицательно покачал головой.

– Вот если бы можно было устроить так, чтобы умереть во сне, – размышлял Эрни, – это было бы лучше всего. После этого самым лучшим способом было бы выпрыгнуть ночью с корабля в море. Ты прыгаешь, и все. – Он еще продолжал говорить о смерти. Сладкая смерть в снежной лавине, героическая смерть на арене для боя быков, смерть храбрых на поле боя…

– Все о смерти и о смерти, – сказал Ким Николь в ту ночь. – У Эрни смерть на уме. Он жутко напился за обедом. Он весь запутался. Он любит Полин, любит Хедли и ненавидит себя.

«А ты? А я? А Салли?» – подумала Николь. Она хотела спросить его, но не стала этого делать. Ким все время говорил об их «будущем», но как-то неконкретно. И в самом деле, он ни разу, во всех их разговорах, не сказал, что любит ее.

– Он слишком много о себе думает, на мой взгляд, – вслух сказала Николь. – Эрни жестокий человек.

– Хем? Ты шутишь. Хем выдающийся человек. Честный, великодушный. Он выше всех, кого я когда-либо знал. Если бы мне нужен был герой для подражания, я выбрал бы Хема, – сказал Ким. – И я не единственный, кто так считает.

– Ты видишь только то, что он хочет, чтобы ты видел, – сказала Николь, которая не разделяла страсть американцев к почитанию героев. – Хему нравятся богатые женщины. Сначала Хедли. Сейчас Полин. Я знаю ее. Она пишет о модах в журнале «Вог». Она хороша собой и очень богата. Богаче, чем Хедли. Хем носится со своей честью, потому что может позволить себе это – на деньги женщин.

– Да ты что! – сказал Ким, но вспомнил, что сказал о Хеме Гюс Леггетт очень давно, насчет того, что Хем живет на деньги с капитала Хедли, и задумался над проблемой Хема и денег. Хем всегда говорил, что презирает деньги, презирает богатых. Но теперь, когда Ким задумался об этом, он понял: где богатые, там и Хем. – Кстати, о деньгах, – сказал Ким, – если бы у меня были деньги, я сделал бы тебе подарок. Один большой подарок. И я точно знаю, что бы я купил для тебя: я бы купил для тебя весь этот дом, Николь. Ты заслуживаешь иметь свой собственный дом.

– Но мне довольно и этой квартиры. Я почти не бываю в ней, кроме как для того, чтобы переодеться и поспать.

– Ты заслуживаешь большего, – настаивал Ким. – А сейчас, когда мы снова вместе, мы проводим здесь довольно много времени.

– Иногда я думаю, что не заслуживаю даже того, что у меня уже есть, – сказала Николь. – Тем более еще большего.

– Как ты можешь так говорить? Знаешь, что я сделал, когда первый раз заработал солидные деньги? Я купил себе такой дом, который хотел. Огромное чудовищное здание, старая стеклянная фабрика, ее переделали точно так, как я хотел. Для меня, для моей работы, для моего удовольствия. Теперь, если я всего лишусь, у меня все же останется этот дом.

– У меня есть магазин. Мне принадлежит целое здание на Вандомской площади! Вот что сделала я, когда у меня появились деньги, – сказала Николь немного агрессивно. Она помнила, с каким страхом подписывала контракт, совсем не уверенная в том, по плечу ли ей такое дело. – Так что мы не слишком отличаемся друг от друга.

– Как раз наоборот. Твое здание – это вложение капитала. Это твой бизнес, Николь. Мой же дом принадлежит мне лично. Он мой. – Ким жестом обвел комнату. – Николь, у тебя нет даже своей собственной мебели.

– Я прекрасно обхожусь и этой, – сказала она, но слова Кима начинали расстраивать ее. Ей вспомнились туманные намеки друзей, когда она пожертвовала всем, чтобы жить там, где жил Бой – в его загородном доме под Парижем, в его – «люксовом» номере в «Рице». Месяцами ее собственная квартира служила ей складом, подсобным помещением.

– Что значит «обхожусь»? Почему именно ты должна «обходиться»?

– Я так воспитана, – начала было Николь и внезапно осеклась. Она чуть было не сказала больше того, чем хотела.

– Продолжай, – сказал Ким. – Значит, так тебя воспитали? А я-то думал, что тебя не так воспитывали, а баловали – гувернантки, пони, шкафы, набитые одеждой, – он повторил ее же собственные слова.

– Так и было, – сказала Николь.

– Но это противоречит тому, что ты говоришь, – Ким внимательно посмотрел на нее. – Николь, ты меня обманываешь.

Она начала горячо возражать. Он оборвал ее.

– Пусть ты обманываешь меня, пусть обманываешь всех кругом. Это не имеет значения. Но мне кажется, ты лжешь себе самой.

Николь взглянула на него. Она никогда не задумывалась об этом.

– Мне и в голову это не приходило, – наконец проговорила она, уже спокойно, ее гнев уступил место размышлению. – Когда-нибудь, может быть, я… – Она не закончила фразу, и Ким не принуждал ее говорить дальше. – Это очень трудно для меня, Ким. Больно.

Он вспомнил, что она сказала ему, когда они были в Антибе: что ей было слишком больно говорить о некоторых вещах. Тогда они говорили о Бое. Сейчас они говорят о прошлом. Ким задумался о том, были ли связаны между собой эти две темы. А если связаны, то каким образом.

Николь всегда старалась сдерживать свои переживания, не давать им воли. Она подозрительно относилась к чувствам, не доверяя им, не желая, чтобы чувства увлекли ее. На примере своей матери она видела, куда это может завести, и дала себе слово, что не попадет в ту же ловушку. Ей всегда удавалось держать себя под контролем, и когда она была маленькой девочкой, потом – с Кириллом и даже с Боем. Она любила их, но никогда – слишком сильно; только достаточно.

Сейчас, с Кимом, она отказалась соизмерять свои чувства. Она позволила себе, вначале нерешительно, потом с нарастающей уверенностью, подчиниться своим инстинктам, отдаться своим эмоциям, посмотреть, куда они ведут, и перестала сдерживаться. Она страстно, до потери сознания любила Кима. Она любила его таким, какой он есть: интересным, благородным, обаятельным, неожиданно беззащитным, умным, щедрым. Она любила его и за то, что он давал ей: благодаря ему она начала по-новому осознавать себя, у нее медленно стало появляться ощущение личной свободы – возможно, даже свободы от прошлого. Она не сразу поняла, что он дал ей, и не сразу приняла это. Способность действовать, исходя из этой новой свободы, тоже пришла к ней не сразу. Но зимой и весной 1926 года Николь, уже освоившись со своим профессиональным успехом, ощутила первые признаки успеха в личной жизни.

Когда Ким неожиданно пригласил ее поехать вместе с ним в Нью-Йорк к выходу в свет «Дела чести», Николь, которая редко поступала необдуманно, к своему собственному удивлению, тут же, под влиянием минуты, согласилась. Она была поражена, обнаружив, что, как и он, способна на безрассудство.

5

«Беренгария» отчалила из порта Гавр в полночь. Николь стояла у перил, она впервые оставляла Францию и улыбнулась, когда вспомнила слова цыганки-гадалки. Ким вошел в ее жизнь немногим более месяца тому назад, а ее мир совершенно изменился.

– У тебя счастливый вид, – сказал Ким, обнимая ее и прижимая к себе.

– Я чувствую себя счастливой, – сказала она. – Мне уже почти тридцать лет, и я до сих пор не знала, что такое счастье.

– У тебя, наверное, было невеселое прошлое.

– Да, было когда-то, – сказала она. – Но сейчас я думаю только о настоящем.

– И надеюсь, что и о будущем, – сказал Ким. – Нашем будущем.

Вот опять. Снова о «будущем». Она повернулась к нему, еще не зная, как сказать ему то, что ей хотелось сказать, но в этот момент заревела сирена океанского лайнера, и мощные двигатели вывели самый роскошный корабль всех морей в Атлантический океан. Ким и Николь бросили бокалы из-под шампанского в темную блестящую воду и поцеловались, скрепив этим поцелуем свои надежды на будущее. На будущее, которое еще не получило своего выражения в словах.

Для себя Ким взял самые лучшие апартаменты на корабле и завалил их шампанским, икрой и другой роскошью. Николь все свое время проводила с ним. Для себя она заказала гораздо более скромную каюту, куда заходила только для того, чтобы переодеться. Они с Кимом решили соблюдать все правила приличия, а это означало раздельные каюты. В конце концов, Ким был женат. Николь задумывалась над тем, что будет делать Ким, когда они прибудут в Нью-Йорк. В Париже все просто. Но Нью-Йорк это не Париж, и Николь не знала, как поступают в таких случаях в Америке.

6

Николь отправилась в «Уолдорф-Асторию», Ким – к себе домой на Чарльтон-стрит. «Дело чести» возглавило список бестселлеров. Джей Берлин сделал все возможное и невозможное для того, чтобы обеспечить книге успех: газеты по всей стране печатали ее рекламу; критиков кормили обедами и ужинами; для книготорговцев устраивались вечера с коктейлем; наняли даже агента по печати, чтобы он раздувал достоинства книги и автора. К тому времени, когда книга стала появляться в магазинах, все уже слышали о ней и все хотели ее прочитать. Успех книги – и Кима – был потрясающий.

Дом на Чарльтон-стрит превратился в кромешный ад. Постоянно трещал телефон, с ним соперничал дверной звонок. Киму приходили груды посланий. Среди них приглашения от Свопсов на любой уик-энд, как будет удобно Киму; просьбы от Гарольда Росса написать что-нибудь для новенького журнала «Нью-Йоркер»; бесчисленные просьбы об интервью и фотографиях; рукописи и гранки от каждого издателя в Нью-Йорке, посланные в надежде получить от Кима какие-то замечания. Постоянно названивал Джей Берлин и спрашивал, когда Ким будет свободен, чтобы прийти на такой-то ужин или на такой-то обед или на коктейль. Эс. Ай. Брэйс предложил Киму эфирное время на любую интересующую Кима тему; редакторы журналов и газет осаждали Кима просьбами написать для них статьи и рассказы. Ким купался в лучах славы, казалось, она придает ему сверхчеловеческую энергию, что позволяло ему бывать всюду, встречаться со всеми и к тому же писать статьи и рассказы. Он сновал между «Уолдорфом» и Николь – и Чарльтон-стрит и Салли. Его бешеный успех и беспорядочный, непредсказуемый распорядок давали возможность скрывать от Салли двойную жизнь.

Салли была на восьмом месяце беременности, триумф Кима ее очень взволновал. Сам Ким казался похудевшим, в нем появилось больше жизни, обаяния. Оказавшись женой знаменитого писателя, она не верила своему счастью. Она обратила внимание на то, что и к ней отношение изменилось. Она была как бы продолжением Кима, и как только люди узнавали, кто она такая, они преображались изо всех сил стараясь поухаживать за ней, сказать ей приятные слова. Но все это внимание имело и другую сторону. Салли всегда отчетливо осознавала способность Кима притягивать к себе женщин. Женщины всегда были неравнодушны к его красивой внешности, к его жизненной силе, его обаянию. Теперь, когда он стал еще и знаменитым, женщины – красивые, богатые, незаурядные, известные – буквально обволакивали его своим вниманием, чем он явно упивался. Эти женщины смотрели на Салли так, как будто сравнивали ее с собой. Иногда она чувствовала их зависть; в глазах некоторых она читала, что они невысоко ее ценят и недоумевали, что же именно Ким мог увидеть в такой женщине, как она. Салли, должно быть, сто раз уже спрашивала Кима, любит ли он ее. Однажды это произошло после приема с шампанским в «Плазе», где Ким был в центре внимания.

– Ты еще любишь меня? – спросила она, когда к четырем часам утра они наконец попали домой.

– Ты же знаешь, что да, – ответил Ким. Последнее время Салли так и цеплялась за него. Возможно, сказывалась беременность, но то, что она постоянно предъявляла на него свои права и демонстрировала свою неуверенность в нем, угнетало и раздражало его. Он, как мог, скрывал это. Он хотел бы рассказать ей о Николь, но не хотел, чтобы они поссорились.

– Эти близнецы-сестры Морган не оставляли тебя в покое ни на минуту. Так и липли к тебе. Это было неприлично.

– Пусть они тебя не волнуют, – сказал Ким. – Их интересуют только богатые мужья. Я для них недостаточно богат.

– Но они обе красивые, правда?

– Правда, – сказал Ким, стараясь успокоить ее. На этом приеме была и Николь; Ким включил ее во все списки гостей, и она приходила – самая элегантная женщина среди всех, в черном платье строгого покроя, – оставалась на глоток шампанского и уходила. Рядом с простой, свободной и изысканной Николь молодые вертихвостки с коротко стриженными волосами и в легких платьях-рубашках, которые не давали места никакому воображению, выглядели бесстыжими и жалкими, такими же фальшивыми, как их нитки жемчуга, которые свисали до пояса. – Близняшки Морган могут понравиться только тем, у кого вульгарный вкус.

– Они изображают из себя кошечек, но я рада, что ты им не поддался, – сказала Салли. Ким нутром почувствовал, как она рада. – Как все изменилось, правда? – сказала она грустно. – Иногда мне хочется, чтобы все стало так, как было раньше, до того, как ты сделался знаменитым. Мы почти не бываем наедине. Ах, Ким, как было бы хорошо, если бы все стало так, как раньше!

– Так скоро будет, – ответил Ким. Ему не хотелось вступать с Салли в открытый спор, ему нравилось внимание, он обожал суету, телефонные звонки, приглашения, восторженные отзывы. Ему просто не хотелось признаваться в этом вслух. Он понимал, что огорчает ее. – Салли, пора спать. Я ужасно устал.

– Но я почти не вижу тебя, Ким. У меня не бывает случая поговорить с тобой, – сказала Салли. – Даже секретарша, которая отвечает на телефонные звонки и ведет твою корреспонденцию, видит тебя больше, чем я. – Она замолчала, набираясь храбрости. – Мы даже перестали заниматься любовью, – робко сказала она. – Мне бы очень хотелось, чтобы ты любил меня, Ким.

– Даже несмотря на твой беременный живот?

– Даже несмотря на мой беременный живот, – сказала она. Она протянула к нему руки и поцеловала его, желая показать, как она любит его, обожает его, как нуждается в нем. Ким поцеловал и обнял ее и начал ласкать так, как привык это делать. Он прислонился головой к ее лицу и, слегка повернув голову, покрыл поцелуями щеки, лоб и волосы, передвинулся к уху и потом к губам, целуя со все возрастающей нежностью.

– Ах, Ким, как это долго, – сказала Салли, открывая ему свои руки и свои чувства. – Слишком долго…

– Салли… – шептал Ким, согревая ее своим дыханием. В этот момент Салли почувствовала, что его поцелуи не такие, как всегда, она поняла, что что-то изменилось в них. Из них ушли страсть и желание, остались только привязанность и нежность.

– Салли… прости, – сказал он.

– Может быть, ты устал, – сказала она. Салли была ужасно разочарована. Она старалась не показывать своей грусти. – С тех пор как вышла книга, у тебя нет ни минуты отдыха. Ты просто измучен. – Она обняла его и нежно гладила его по волосам так, как она иногда гладила волосы Кимджи. Она никогда еще так не любила его.

– Ах, Салли… – сказал он, и это было все, что он мог сказать. Он чувствовал невыразимое унижение. Он был зол на Салли, и в то же время его переполняла нежность к ней. Он помнил, что ему сказал Хем, когда они сидели в «Липпе», про то, что он влюблен сразу в двух женщин. Он подумал, не это ли имел в виду Хем.

– В следующий раз все будет хорошо, – сказала Салли.

Хорошо не было. Следующие две попытки оказались настолько неловкими и постыдными, что ни она, ни Ким даже не могли говорить об этом. Оба раза Ким не смог показать себя мужчиной. В первый раз Салли объяснила это прежней причиной: усталостью. Во второй раз Ким предложил свою версию: он слишком много выпил. Эти неудачи не обсуждались, никогда не упоминались даже вскользь, но после третьего провала Ким больше и не пытался заниматься любовью с Салли, а Салли не находила в себе смелости взять инициативу на себя. Перспектива еще одной неудачи охлаждала его пыл и парализовывала его.

Салли не могла понять, в чем дело, и ей не с кем было это обсудить. Единственное объяснение, которое она нашла, заключалось в том, что во всем виновата ее беременность. Она пыталась вспомнить, занимались ли они любовью с Кимом, когда она была беременна Кимджи, но не могла.

7

– Не знала, что ты происходишь из такой богатой семьи, – сказала Николь, когда Ким въехал в большие железные ворота, ограждавшие дом его отца, и повел машину по закругленному, посыпанному гравием подъездному пути.

– Вовсе нет. Мы были состоятельны, но не богаты, – сказал Ким. – Отец разбогател на фондовой бирже. Он переехал в Скарсдейл всего два года назад.

– Все же это совсем не то, что я себе представляла, – сказала Николь. – Мне всегда казалось, что ты вырос на ранчо или в деревянной хижине… или еще где-то в том же роде, – неловко заключила она.

– Боже правый! – рассмеялся Ким. – Я вырос в центре Нью-Йорка. На Одиннадцатой улице, в аристократическом районе.

– Но ты всегда казался мне типичным американцем. Мне казалось, что все американцы выросли на огромных открытых пространствах, – сказала Николь, на которую большое впечатление оказал великолепный дом в стиле Тюдоров, такой огромный, что мог сойти за дворец. – Я никогда не думала, что ты происходишь из такой… состоятельной семьи.

– Но ты ведь не станешь любить меня меньше из-за этого? – спросил Ким, въезжая на стоянку. Он выключил зажигание и повернулся к Николь, ожидая ответа.

– Даже больше, – сказала она полушутя-полусерьезно. Она подумала, что не только ей свойственно привирать насчет детства.

Лэнсинг Хендрикс настроил себя против Николь. Он был неприятно поражен, когда Ким объявил ему о том, что Николь в Нью-Йорке и что он хочет привезти ее в Скарсдейл.

– Знаете ли, я не хотел, чтобы вы мне понравились, – сказал Лэнсинг после ленча. – Я не одобряю поступков Кима. Женат на одной женщине; заводит роман с другой. Я очень старомоден в таких делах, – сказал он. – Но сейчас, когда я с вами познакомился, к своему изумлению, нахожу, что вы очень нравитесь мне. Это меня сбивает с толку.

Николь улыбнулась. Лэнсинг Хендрикс был похож на Кима, только выглядел старше и солиднее.

– Боюсь, что я тоже не одобряю Кима, – сказала Николь. – Иногда я и себя не одобряю.

Лэнсинг не ожидал от нее такой откровенности.

– Надеюсь, вы не собираетесь объединяться против меня, – сказал Ким. Ему было приятно, что отцу Николь определенно понравилась, хотя это не удивляло его.

– Нет. Но я должен честно сказать тебе, Ким, вот что. Я думаю, что успех вряд ли пошел тебе на пользу. Из-за него ты вообразил, что ты непогрешим. Что тебе все сойдет с рук. Двадцать четыре часа в сутки все кругом твердят о том, какой ты замечательный, и никто не скажет тебе, что ты остался тем же человеком, каким был раньше, с сильными и слабыми сторонами. Никто не опустит тебя с неба на землю, – говорил Лэнсинг. – Мне страшно за тебя, Ким, но ведь ты пришел сюда не для того, чтобы выслушивать от меня проповедь. И я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы надеяться как-то повлиять на тебя.

– Возможно, ты прав, папа. Ты всегда прав, – сказал Ким, но больше сказать ему было нечего, и он переменил тему. – Я привел сюда Николь из практических побуждений. Она хочет вложить деньги в американскую фондовую биржу, и я подумал, что ты можешь быть ей полезен.

– Мой финансист посоветовал мне вложить деньги в Уолл-стрит, – сказала Николь, – а я ничего в этом не понимаю. Ким сказал мне, что вы распоряжаетесь его деньгами, и весьма удачно. Может быть, вы сделаете то же самое и для меня?

– Я очень консервативен. Даже слишком, как говорят некоторые, – счел своим долгом предупредить ее Лэнсинг. – Я польщен тем, что вы просите меня помочь вам, но хочу сказать вам, что с кем-нибудь другим, возможно, вы бы смогли добиться больших успехов. Многие консультанты советуют своим клиентам все свои ценные бумаги пускать на биржевые сделки. Это приносит баснословные доходы. Но я считаю это слишком рискованным. Я выставляю только пятьдесят процентов акций своих клиентов и советую им придерживать остальные для прямых сделок. Именно по этой причине от меня ушло много клиентов. Они знают, что могли бы сделать гораздо больше денег. Но я предпочитаю быстрым доходам надежность, – сказал Лэнсинг. – Я хочу, чтобы вы поняли мою позицию…

– Я понимаю, – сказала Николь, до которой дошел общий смысл того, что сказал ей Лэнсинг, но отнюдь не особенности сделок с биржей. – Я предпочитаю консервативный подход. У меня не так много денег, чтобы рисковать ими. – Она припомнила, как поддразнивал ее Бой, когда она отказалась играть даже на чужие деньги, и какое впечатление оказало на. Кирилла то, что она настояла на своей арендной цене за свой первый парижский магазин. – Меня тоже критиковали за то, что я слишком консервативна.

– Поскольку вы поняли мою политику вложения денег, – сказал Лэнсинг, – я буду счастлив вести ваши дела в Америке.

– Благодарю вас, – сказала Николь. – Я вам верю.

Лэнсинг проводил Кима и Николь к их машине. Начали сгущаться весенние сумерки. Был конец марта, начинало теплеть, мир снова становился зеленым. Две недели тому назад, когда Николь появилась в Нью-Йорке, стояла очень холодная погода, женщины кутались в меха с утра до вечера, а сейчас вдруг запахло весной. Климат Нью-Йорка, казалось, был таким же непредсказуемым и бурным, как и весь этот город.

Лэнсинг открыл дверцу машины для Николь и прошел вместе с Кимом до места водителя.

– Что же теперь будет? – спросил Лэнсинг. – Салли скоро родит… а Николь…

– Я еще ничего не решил, – ответил Ким. – Но уверен, что все будет хорошо. Знаешь, я люблю ее.

Было совершенно ясно, что Ким имел в виду именно Николь. Лэнсинг помнил, как он уговорил Кима жениться на Салли, желая ему только добра. Единственное, чего он хотел, это чтобы Ким был счастлив. Но сейчас он сомневался, прав ли он был тогда. Николь была особенной, иной, такие встречались одна на миллион.

Лэнсинг стоял на повороте подъездного пути и махал на прощание рукой вслед автомобилю, Ким был дерзок там, где он сам проявлял консерватизм, был смелым там, где он предпочитал быть осторожным. Лэнсинг достиг того возраста, когда начал понимать, что его путь вовсе не единственно верный, и сомневался в том, следовало ли ему так осторожничать в жизни. Возможно, он много из-за этого потерял; наверное, ему больше следовало бы идти в ногу с современностью.

8

Нью-Йорк удивил Николь. В Париже можно было увидеть небо; в Нью-Йорке одни только небоскребы. Нью-Йорк кишел машинами и их звуками: рожками, скрипом тормозов, ревом двигателей. Нью-Йорк был стремительным и ярким. В Париже многие районы освещались газовыми фонарями, и каждый вечер их зажигали факельщики. Нью-Йорк сверкал по ночам. Электрический свет струился из жилых домов, им освещались мосты, веером расходящиеся от Манхэттена, а больше всего света было от вывесок. Каждый, даже самый маленький магазинчик имел освещенную рекламу: сверкали рестораны, парикмахерские, театры, платные стоянки, табачные лавки, швейные и обувные мастерские, банки, аптеки и даже похоронные конторы. Николь вычитала где-то, что в Нью-Йорке более двадцати тысяч вывесок и что их освещают более миллиона лампочек. По ночам город сиял огнями, улицы были полны народа круглые сутки, считалось, что в Нью-Йорке пять миллионов жителей, и Николь казалось, что все они никогда не сидят дома. На Сорок второй улице и Пятой авеню бурлили толпы народа даже обыкновенным будним днем. Все куда-то спешили, что-то делали; люди излучали энергию и высокое напряжение.

Николь поразило то, как принимали ее в домах. В Америке никого не интересовало ни кем она была, ни откуда приехала. Здесь, в Америке, всякий мог быть чем и кем угодно. Полная свобода от прошлого и чувство полного слияния с настоящим. Хозяйки салонов на Парк-авеню принимали актеров и актрис, бутлегеры терлись локтями с банкирами, дебютантки – с неграми-джазистами, молодые люди из интеллектуальной элиты – с девушками, которым нечего было предложить, кроме своей молодости и красоты. Это было открытое общество, абсолютно отличающееся от европейского, в котором выросла Николь, где прошлое и семья определяли жизнь с момента рождения. В Европе вы можете быть знакомы с людьми лет двадцать и так и не увидеть, каков их дом внутри.

– Мне нравится это чувство свободы, – сказала Николь Маргарет Берримэн. – Чувство открытых возможностей.

– А ты, несомненно, нравишься Нью-Йорку. Куда бы ты ни пошла, всюду женщины восхищаются тобой и хотят подражать тебе. – Они были в офисе Маргарет, в редакции «Харперс базар», и Николь подправляла некоторые рисунки моделей для осенней коллекции 1926 года, которые «Харперс» собирался публиковать в августе и сентябре. – Как только женщины видят тебя, им начинает казаться, что на них слишком много всего надето.

– Да, весь этот шелковый шифон и все эти бусы, – сказала Николь. – А длина юбок, а чулки! Я даже видела, что некоторые женщины на ленч надевают бриллианты! Видимо, здесь такая мода. – Ей не хотелось обидеть Маргарет, которая тоже была американкой, поэтому она не сказала, что в Европе надеть драгоценности до наступления вечера считалось верхом безвкусицы.

– Бриллиантами они хотят показать, что богаты; кроме того, у нас считается, что облегающий шифон и закрученные чулки придают женщине сексуальную привлекательность, – сказала Маргарет. – И поскольку сексапильными хотят выглядеть все, то поэтому все так и одеваются.

– Этот знаменитый сексапил… он пошел из Голливуда? – спросила Николь, которой было совершенно непонятно, почему американцы придают этому такое огромное значение. До приезда в Нью-Йорк этот термин никогда не встречался ей, но здесь она слышала его постоянно. Здесь все время только и толковали, что о сексапиле; разгорались споры насчет того, кто этим качеством обладал, а кто нет.

– Сексапил – понятие демократичное, – сказала Маргарет. – Даже те, у кого нет ни ума, ни таланта, ни семьи, ни энергии, могут иметь сексапил. Он вполне демократичен, потому что каждому дает шанс.

Николь с улыбкой пожала плечами. – Николь, я удивлена, почему ты не привезла с собой образцы своих моделей. Мы бы устроили показ новой коллекции Редон. Американки готовы на все ради французских платьев, ты бы имела здесь потрясающий успех. У тебя есть американский дух легкости и свободы плюс французское чувство стиля и французское мастерство. Успех был бы… – Маргарет остановилась, подыскивая слово, – фантастический!

– Правда? – спросила Николь.

– Правда! Тебе надо было взять с собой твою коллекцию. Или хотя бы часть ее, – сказала Маргарет. Те из американок, которые могли себе это позволить, ездили одеваться в Париж; никогда не было наоборот. Чем больше Маргарет думала об этом, тем больше нравилась ей эта идея. – Ты могла бы привезти некоторые из своих манекенов, чтобы показать свои модели точно так, как они выставляются на Вандомской площади. Николь, вот это была бы сенсация!

– Это неплохая идея, – медленно проговорила Николь. – Может быть, я это сделаю в следующий раз. Но это моя частная поездка, Маргарет. Я решилась на нее под влиянием минуты. У меня почти не было времени собрать свою собственную одежду, не говоря уж о целой коллекции! Я приехала сюда с мужчиной, Маргарет, – прибавила Николь застенчиво.

– Я знаю его? – Маргарет была уже давно знакома с Николь.

Она знала Кирилла. Встречалась с Боем. Она пыталась догадаться, кто стал новым любовником Николь. – Это француз?

– Ким Хендрикс.

– Ким Хендрикс! Ты и в самом деле умеешь хранить тайны!

До Маргарет вдруг дошло, что все любовники Николь были иностранцы. Ее удивляло, почему Николь никогда не влюблялась во французов. Возможно, это просто судьба.

– Я хотела держать это в тайне, – сказала Николь. – Я думала, что, если сохраню тайну, удача мне улыбнется. Знаешь, Маргарет, я серьезно хотела бы выйти замуж.

– А как же Салли?

– Ким говорит, что не может признаться ей во всем сейчас, – сказала Николь. – Из-за рождения ребенка… – Салли родила девочку; Николь была первой, кому Ким рассказал об этой новости. Девочку назвали Кристи.

– Салли очень хороший человек, – сказала Маргарет, которая думала, что Николь тоже очень хороший человек.

– Да, это верно. Ты знаешь, она пригласила меня к ним в гости.

– Ей известно про тебя и Кима?

– Не думаю, – сказала Николь. – Я полюбила Нью-Йорк, и ты знаешь, что я люблю и американцев, но не понимаю, как это все здесь происходит. В Европе ни один мужчина не пригласит свою любовницу к себе в дом – в дом, где он живет вместе с женой. Никогда! Так не принято. А ведь именно Ким попросил свою жену пригласить меня. Мне было очень неловко, но Ким вел себя так, как будто это было в порядке вещей. Он познакомил меня и со своим отцом. Он вел себя так, будто я была его невестой.

– Что же будет? – спросила Маргарет.

– Это я тоже хотела бы знать.

– Ким хочет, чтобы вы поженились?

– Нет. Но он постоянно говорит о будущем. Нашем будущем, – сказала Николь. – Я не могу понять Кима. Он приходит ко мне в любое время дня и ночи. Не представляю, как он объясняет это своей жене… – Николь пожала плечами, ей было грустно, неловко, неудобно.

– Ну, знаешь, как сейчас говорят – все можно! – сказала Маргарет. – До тех пор пока вы с Кимом не афишируете свои отношения… ну, в общем, кроме женщин-журналисток, Сухого закона и тисканья на задних сиденьях дешевых автомобилей, ничто никого здесь больше не шокирует.

– Не знаю, выдержу ли я здесь, – сказала Николь. – Я люблю Кима, но я скучаю по своему образу жизни. Я скучаю по «Дому Редон». Я не привыкла бездельничать. Я скоро уеду.

– Если ты уедешь, не согласишься ли ты писать ежемесячную колонку для «Харперс базар»? – спросила Маргарет. Эта мысль пришла ей в голову во время разговора с Николь. Николь хорошо выражала свои мысли; американки жаждали новостей из Парижа, центра мировой моды. Маргарет вспоминала статьи, которые она отправляла своей тете. Из-за этих колонок она и познакомилась с Николь. – Мы назовем эту рубрику «Время и место: Париж».

– О чем же мне писать?

– О чем хочешь. В основном о модах. Но и о светской жизни тоже, о сплетнях, искусстве, об интересных людях, обо всем, что тебя интересует.

– Но я действительно мало что знаю о модах. У меня есть свой собственный стиль, – сказала Николь. – Создают моду другие. Они меняют линию талии, длину юбки, линию плеч. Я же почти ничего не меняю.

– Иной раз мне хочется положить тебя поперек колен и отшлепать. Одно дело быть скромной; другое дело полностью стушеваться, вот как ты сейчас. Колонка из Парижа! За подписью Николь Редон! Женщины будут вставать в очереди, чтобы прочитать ее!

– Я не знаю, – нерешительно сказала Николь. – Я всего лишь портниха, ты же знаешь.

– Ты слишком скромничаешь, Николь, – сказала Маргарет. – Я никогда не могла понять, почему ты такая робкая. Весь Париж у твоих ног, каждая женщина старается быть похожей на тебя, а ты говоришь: «Я только портниха». – Маргарет умолкла, увидев, что ее слова ранят Николь. – Николь, прошу тебя, подумай об этом. У тебя прекрасно получится.

– Я подумаю, – обещала Николь.

– Скажи «да», – настаивала Маргарет. – Николь, скажи «да»… ты же не дура, чтобы лишать себя такой возможности.

Николь покинула Нью-Йорк в середине апреля. В то лето она подготовила свою осеннюю коллекцию. А осенью вышли духи «Николь». Ким часто писал ей и посылал телеграммы. Когда Гертруда Эдерле переплыла Ла-Манш, Ким написал Николь, что так скучает по ней, что готов пересечь Атлантический океан вплавь.

9

– Езжайте поездом, а я встречу вас с Салли на вокзале, – так приглашал их Скотт в начале ноября и теперь ждал их на вокзале Ойстер-Бей в канареечно-желтом «роллс-ройсе». Машину не мешало бы вымыть, зато на ее крыле помещалась открытая бутылка шампанского. Скотт стоял рядом, и, как только Ким и Салли вышли из вагона, он налил каждому по стакану и преподнес им с такими церемониями, будто дворецкий.

– За «Дело чести», – сказал Скотт. Через семь месяцев после выхода «Дело чести» по-прежнему занимало почетные места в списках бестселлеров.

– Спасибо, Скотт, – сказал Ким. Со стороны Скотта тост за «Дело чести» был исключительно великодушным жестом, поскольку его собственная книга «Все грустные молодые люди» была забыта тотчас же, как была опубликована, уже этой весной. – Как дела?

– Как нельзя лучше! В январе еду в Голливуд. Сценарий манит, – сказал Скотт, – а также золотишко Ирвина Толберга с Беверли-Хиллс.

– Как поживает Зельда? – спросила Салли.

– Прекрасно. К сожалению, она не смогла приехать встретить вас на вокзал, сидит дома и готовится к обеду. Она мечтает попасть в Голливуд. Вы же знаете, как скучает Зельда, когда я сижу дома и пишу роман. Мы совсем никуда не выходим. – Он свернул на очень длинный изгиб подъездной дороги. – Нам нравится жить здесь, в Ойстер-Бее. А взгляните на этот особняк! Оказалось, очень выгодно снимать его не в сезон. Хозяин отдал нам его буквально за гроши. Я думаю, он был рад без памяти, что кто-то будет в нем жить.

Скотт повел Салли и Кима на «экскурсию» по дому, с подробными комментариями. Поместье, рассказывал Скотт, занимало две тысячи акров земли, куда входили три мили пляжа на Лонг-Бич Саунд. Главный дом, построенный по проекту Джона Рассела Иоупа, состоял из шестидесяти семи комнат, кроме того, на территории было еще много разных построек: маслобойня, трехэтажная конюшня для пони с часовой башней, полдюжины каменных фермерских домиков. А также, с гордостью продолжал перечислять излишества Скотт, плавательный бассейн с соленой водой, причал для лодок, поле для игры в крокет, поле для игры в поло, два теннисных корта и искусственный каток, чтобы хозяин развлекал своих гостей катанием на коньках в июле.

Скотт так восторгался домом, что будто бы и не замечал его довольно запущенного вида, нестертую пыль повсюду, смятые подушки, невычищенные пепельницы. Салли молчала и думала, что для того, чтобы ухаживать за такой огромной резиденцией, нужна целая армия слуг. Когда экскурсия закончилась, Скотт провел их вниз по витой лестнице в комнату со стеклянными стенами, заставленную растениями, которые тоже нуждались в уходе.

– Зельда! – позвал он. – Зельда! – Тишина. – Наверное, она на кухне, – сказал он. – Схожу за ней, скажу, что мы приехали.

Перед уходом Скотт начал было снова наливать им шампанского, но пролил немного, когда наполнял стакан Салли. Он стал шумно извиняться, пытался вытереть руку Салли рукавом своего блейзера. Когда он выходил, его слегка пошатывало.

– Не пьяный ли он? – тихо спросила Салли Кима.

– Он не так много выпил. Может, немного и окосел.

Салли не стала продолжать эту тему и подошла к окну полюбоваться видом на Саунд. В этот холодный ветреный день солнце так ярко светило в стекла оранжереи, что создавало обманчивое впечатление лета. Издалека до Салли доносились возбужденные голоса.

– Надеюсь, мы не помешаем хозяевам выяснять отношения, – сказала Салли.

Ким пожал плечами.

– Если только они сами не втянут нас в это. Салли не успела ответить, как вернулся Скотт и сообщил с натянутой улыбкой:

– Нам забыли привезти копченую семгу. Зельда собралась за ней ехать в город, – сказал он. Он открыл новую бутылку шампанского. – Ну, давайте выпьем тем временем.

– Я не могу, – сказала Салли. Она уже выпила два бокала шампанского с тех пор, как они сошли с поезда. После завтрака прошло довольно много времени, и, голодная, она чувствовала, как шипучее вино ударяет ей в голову.

– А мне налей, – сказал Ким, подставляя свой бокал.

– Начал писать новую книгу? – спросил Скотт.

– Нет, – сказал Ким. – Я весь выложился. Мне нужен отдых. А ты?

Прежде чем Скотт успел ответить, появилась Зельда.

– Дай мне ключи от машины, если хочешь, чтобы этот чертов обед состоялся, – сказала она.

– Ключи у тебя, – сказал примирительно Скотт. – У тебя в сумочке.

У Зельды был двухместный «форд», который она купила в приступе экономии. Она говорила, что он ей нравится больше, чем «блестящие игрушки» Скотта.

Мне нужен «роллс». Я никуда не поеду, если ты не дашь мне «роллс». – Зельда стояла, уперевшись руками в бока. После Антиба Салли видела ее впервые. Зельда потрясающе похудела и помолодела. Было что-то смутно и неуловимо пугающее в неестественной юности ее худого, как палка, тела, глаза казались невероятно огромными на худом, странно гладком лице. – Если мне приходится выполнять обязанности посыльного в этом доме, я хочу делать это с шиком.

Тут она впервые обратила внимание на своих гостей.

– Привет, Салли, Ким. Как слава? Как успех? – спросила она. – Вы их держите под контролем? Или она вас? Будь осторожна, Салли, предупреждаю.

Скотт вынул ключи из кармана блейзера и отдал их Зельде, которая молча взяла их и вышла из комнаты. Скотт выглядел подавленно.

– Что-то у нас не ладится, – сказал Скотт. – У нас было все. Любовь, молодость, успех, деньги, слава, развлечения. Теперь все куда-то ушло. Я не понимаю, что случилось. И когда случилось. – Он потянулся за шампанским.

– Не надо, – сказала Салли. – Этим не поможешь.

– Но это все, что мне осталось, – сказал Скотт, наливая вино.

– Зельда неважно выглядит, – сказал Ким. – Она здорова?

– Зельда моя жена, и я люблю ее, – сказал Скотт. – Зельде нелегко. У нас финансовые проблемы. Я больше не зарабатываю так, как раньше. В 1922 году у меня было тридцать шесть тысяч долларов. В этом году всего три тысячи, да и то за старый рассказ, который я переделал для Херста. Мы не можем позволить себе держать слуг, чтобы следить за домом, а Зельда терпеть не может заниматься домашним хозяйством. Это моя вина. Но как только мы переедем в Голливуд, все изменится. – Скотт расцвел при этой мысли. – Я знаю! Илона заставит Талберга выплатить мне целое состояние. Она блестяще провела переговоры. – Но Зельда не может в это поверить. Она думает, что мы всегда будем бедными неудачниками.

– Она ошибается, – сказал Ким, который считал Скотта одним из самых талантливых молодых современных писателей. – Скоро ты напишешь новый шедевр. Зельда снова повеселеет!

– Когда она вернется, я помогу ей приготовить обед, – сказала Салли. Она умирала от голода и знала, что Ким умирает тоже.

– Очень мило с твоей стороны, – сказал Скотт, и вдруг его речь стала невнятной. Он казался мертвецки пьяным, глаза остекленели. Когда он поднялся, чтобы вновь наполнить свой бокал, он зашатался и чуть не упал. За полтора часа он выпил четыре бокала шампанского. Это многовато, но не настолько, чтобы произвести такое сильное действие.

– Ты в порядке? – встревожилась Салли. Она не знала, что делать.

– Напился, – сказал Скотт. – Ты что-нибудь делала, чтобы забеременеть?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Салли растерялась.

– Не твое собачье дело, – сказал Ким. Он был в ярости. Он не занимался любовью с Салли с тех пор, как родилась Кристи. Это была тема, которую они избегали, как минного поля. Салли боялась гнева Кима, а Скотта не интересовало ничего, кроме собственных проблем.

– Зельда отчаянно хочет забеременеть, – продолжал Скотт. – Мы решили бы массу проблем, если бы ей это удалось.

– Ничего бы не решили, – сказал Ким. – Дети только связывают – осложняют жизнь, а не упрощают ее.

Скотт смотрел на него мутным взглядом.

– Интересно, где же Зельда, – сказала Салли. Ей хотелось переменить тему разговора. Второй ребенок внушал Киму отвращение. Она с самого начала подозревала это; теперь он это высказал. Ей надо было собрать все свое терпение, чтобы выслушивать такое. – Ее нет уже больше часа. До города далеко?

– Десять минут в одну сторону, – сказал Скотт, трезвея так же внезапно, как он недавно опьянел. – Нам надо бы поискать ее.

Они втиснулись на переднее сиденье Зельдиного «форда». Ключ торчал в замке зажигания, машину повела Салли. Они не проехали и подъездной дороги, как Зельда нашлась. В бассейне, по воде которого плавали осенние листья, лежала Зельда, голая, безжизненно опустив вниз лицо.

– Зельда! – закричал Скотт. – Зельда! Ты что делаешь?

– Выходи из воды! Ты замерзнешь! – Салли сняла свое пальто и протянула ей. – Зельда, выходи!

– Как красиво, правда? – проворковала Зельда. Она вытянула руки перед собой. К ним пристали листья. Один большой кленовый лист прилип к ее волосам и косо свисал на лоб, наподобие кокетливой шляпки.

– Выходи из бассейна, Зельда, – сказал Скотт мирным голосом, таким, каким успокаивают ребенка, проснувшегося от страшного сна. – Салли даст тебе свое пальто. – Скотт перегнулся в бассейн и протянул руку, чтобы помочь ей выйти из воды. Зельда нарочно отплыла от него подальше. – Зельда, Зельда, – умолял он ее. – Прошу тебя, выходи.

– Ну нет, – хихикнула Зельда. Она вела себя так, будто была не в бассейне, а на приеме с коктейлем. – Тебе придется поймать меня, – дразнилась она.

– Пожалуйста, Зельда, – сказал Скотт. – Ты заболеешь. Ну, пожалуйста.

– Зануда! – огрызнулась Зельда и вдруг смягчилась. – Ну ладно, – она вздохнула и подплыла к бортику бассейна, где Скотт снова протянул ей руку. Дотянувшись до него, она вдруг начала тащить его в воду. Ким, который стоял рядом, схватил Скотта за пояс и оттащил его назад с такой силой, что мокрая рука Зельды выскользнула из руки ее мужа. Зельда пронзительно захохотала, ее смех отдавался эхом над водой, отражаясь от кафельных бортиков бассейна. Наконец ее безумный смех утих, и она очень спокойно сказала: – Пожалуй, пора выходить.

Она поднялась по ступенькам из бассейна, завернулась в пальто Салли – так, как будто это было самым обычным делом.

Салли провела Зельду, все еще завернутую в пальто, наверх. Киму не терпелось уехать, и он мерил оранжерею большими шагами, в то время как Скотт сидел, развалившись на большой софе. Они решили, что им необходимо что-нибудь более крепкое, чем шампанское, и принялись за виски. Скотт разразился длинной пьяной речью на тему о том, что он сам виноват в том, что Зельда так эксцентрично себя ведет. Он винил себя во всем, говорил, что потерпел неудачу и как мужчина, и как муж, и как писатель. Ким молчал, ему было неприятно самоуничижение Скотта. Он хотел уйти куда-нибудь, куда угодно.

Наверху Салли приготовила горячую ванну, в которую погрузилась Зельда. К этому времени она уже прониклась к гостье чувством благодарности.

– Я так несчастна, – сказала она Салли. – Все пошло прахом. – Она немного помолчала. – У нас было все, что можно пожелать, и мы все испортили. Я не знаю когда и не знаю как. Но это факт. Салли, не знаю, как ты справляешься с успехом Кима, но постарайся извлечь урок из того кошмара, в котором оказались мы. Не повторяй наших ошибок.

Салли не знала, что сказать. У них с Кимом тоже был кошмар, но совсем иного рода, и Салли не думала, что Зельда сможет помочь ей. Она боялась, что помочь в этом не сможет никто.

– Скотт думает, что, если бы у нас был ребенок, у нас бы все наладилось. Но ничего не наладится. Будет еще хуже. Я изо всех сил стараюсь не забеременеть. Не говори об этом Скотту. Мы не можем позволить себе ребенка, – сказала Зельда, выходя из ванны. Она была так худа, что у нее выступали ребра, а ее тазовые кости были похожи на две острые шишки. – Не только в финансовом смысле, но и в эмоциональном. Мы и о себе не можем как следует позаботиться. À ребенок… это слишком. Слишком тяжело для меня.

– Ах, Зельда, я уверена, что все это скоро пройдет. Вот посмотришь, – сказала Салли, пытаясь успокоить ее. – Скотт напишет новый роман, и тогда, даже если ты и захочешь вспомнить свои сегодняшние проблемы, то просто не сможешь.

– Как бы я хотела надеяться на это. – Зельда набросила на себя фланелевую ночную рубашку, какая могла бы сгодиться для ее бабушки, настолько она отличалась от ярких, соблазнительных вещей, которые обычно носила Зельда. – Возможно, ты права, Салли. Я склонна все драматизировать.

Зельда поблагодарила Салли за ее доброту и улеглась в большую кровать под балдахином – смятые простыни и одеяла свидетельствовали о том, что ее не застилали с утра, отметила Салли, – и уснула прежде, чем Салли успела выйти из хозяйской спальни и закрыть за собой дверь.

10

– У Скотта в его «роллсе» было семьсот пятьдесят долларов, – сказал Ким, когда они сели в поезд, уезжая обратно в Нью-Йорк.

– Семьсот пятьдесят долларов? – переспросила удивленная Салли. Скотт, не переставая, твердил, какие они бедные. Как они задолжали по счетам. Как они не могут позволить себе то, не могут позволить себе это. Как он вынужден занимать деньги у своего агента, у своего издателя.

– Они лежали в боковом кармане на дверце со стороны водителя. Я заметил их, когда садился в машину. Я сосчитал их.

– Почему они оказались там?

– Не знаю. – Ким пожал плечами. – Я отдал их Скотту, у него был такой вид, будто он впервые о них слышит. Потом он сказал, что, должно быть, положил их туда, когда оплачивал какой-то чек, и забыл.

– Не удивительно, что у них проблемы с деньгами, – сказала Салли.

– Не удивительно, – сказал Ким. – Я умираю от голода. Они так и не угостили нас.

– Ким, ты слишком явно хотел уехать как можно скорее, – мягко сказала Салли.

– Они расстроили меня.

– Им кажется, что у них все плохо, – сказала она.

– С нами такого не произойдет, – с усилием произнес Ким. – Это я могу тебе обещать.

– Может быть, они просто проходят через какой-то этап, – сказала Салли.

– Помолчи! – Терпение Кима кончилось. – Что ты понимаешь в таких делах.

Больше они не разговаривали, так и доехали молча до конца, поглощенные своими собственными мыслями. Они плотно поели и только в половине шестого попали в дом на Чарльтон-стрит. Кима ожидала обычная груда посланий. Он взял их вместе с бутылкой белого вина и поднялся в спальню. Он лег на кровать, где, как всегда, были навалены журналы, газеты и книги, и начал читать корреспонденцию вслух.

– Джей приглашает нас к себе на ужин сегодня, у него будет владелец книжного магазина из Чикаго, – сказал он. – Черт, я только что пообедал благодаря Фицджеральдам. Салли, скажи ему, что мы заняты или еще что придумай. Найди какую-нибудь отговорку.

– Ты уверен, что это необходимо? – спросила Салли. Обычно Ким с энтузиазмом принимал приглашения, а Салли всегда искала предлог остаться дома. Он был готов идти куда угодно, делать что угодно и часто в шутку, а иногда почти серьезно дразнил ее занудой. – Ты же убеждал меня, что с теми, кто продает книги, очень важно поддерживать отношения.

– Уверен, – отрезал Ким. – Но я сыт по горло тем, что меня, как любимую лошадь леди Астор, выводят, чтобы позабавить зевак.

За своим поздним обедом он выпил бутылку красного вина, а теперь потягивал белое. Салли заметила, что с тех пор, как «Дело чести» получило такую известность, Ким стал пить больше, чем обычно. Он начинал пить гораздо раньше в течение дня и, казалось, не хотел или не мог остановиться. Он пил за обедом и не останавливался, пока не наступало время послеобеденного сна; а когда просыпался, то начинал снова и пил до тех пор, пока не наступало время ложиться спать. Это беспокоило ее и было еще одной темой, на которую они не могли разговаривать.

– Скажи Джею, что мы не сможем быть у него на ужине, о'кей? – попросил Ким помягче. – Пожалуйста.

– Хорошо, – сказала Салли. – Ты же знаешь, Ким, тебе стараются сделать приятное.

– Я знаю, – сказал он. – Именно это и гложет меня. Я действительно расстроился из-за Скотта и Зельды. Он писатель. Я тоже писатель. Он знаменит. Я тоже. Он молод, и я молод. Он честолюбив. И я честолюбив. Когда я смотрю на него, вижу в нем себя. И это пугает меня, Салли, – сказал он. – Я чувствую себя отвратительно. Чего не могу терпеть, так это присутствовать в качестве «знаменитого писателя» у кого-то на ужине. Пожалуйста, помоги мне вырваться из этого.

– Конечно. Я позвоню и скажу, что ты вернулся, но подхватил грипп. Я слышала, что это хорошие люди. Они поймут.

Это в самом деле были хорошие люди, и они действительно поняли. Они прислали огромный букет красных роз и карточку с пожеланиями Киму скорейшего выздоровления. Их доброта заставила Кима страдать еще больше от своей мелкой лжи.

Ким не вставал с постели три дня. Все это время он лежал, обложенный подушками, читал и пил вино. Наконец Салли не вытерпела.

– Ким, давай поговорим.

– Салли, я так устал. Я измучен. Нельзя ли поговорить как-нибудь потом?

– Нет, я хочу поговорить с тобой сейчас, Ким, что с тобой?

– Ничего.

– Может, я что-то делаю не так?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Салли, я хочу уйти от тебя.

– О, Господи, – сказала она. Ким молчал.

– У тебя кто-то есть? – спросила наконец Салли.

– Да.

– Я ее знаю?

Ким утвердительно кивнул:

– Николь.

– Ты ее любишь?

– Да, – сказал Ким. Потом добавил: – Дело в том, что тебя я тоже люблю.

– О Господи, – сказала Салли, повторяясь. Потом сказала: – И что же теперь будет?

– Не знаю, – признался Ким и в первый раз за многие месяцы обнял ее. Они оба плакали и пытались утешить друг друга, но у них из этого ничего не выходило.

Разве не прекрасно, что американское посольство делает для Линдберга? Такое впечатление, что они поймали ангела, говорящего как Кулидж.

Эрнест Хемингуэй

Глава десятая

1

Полет Линдберга и шестьдесят домов Бейб Рут; Эл Джолсон в первом звуковом кинофильме «Певец из джаза»; Лаурел и Харди, Чарли Чаплин и Бастер Китон; Канны, Антиб и Лидо; высочайшие ставки на фондовой бирже и самые короткие юбки; Ноэл Коуард, ставший событием театрального сезона в Лондоне – четыре его пьесы идут одновременно в различных театрах Вест-Энда; кокаин и шампанское, Кит Кэт Клаб, принц Уэльский, серебряные шейкеры для коктейлей, конференция сюрреалистов по вопросам секса, кинодворцы и встреча на ринге Демпси и Танни; набриллиантиненные волосы и обведенные карандашом глаза; устрицы и орхидеи, приколотые на корсажах; Пола Негри и Таллула Бэнкхед;

Морганы, Глория Вандербильд и леди Тельма Фурнесс; миссис Реджинальд Феллоуэсс в зеленом вечернем жакете, украшенном блестками; Оливер Мессел и Сесил Битон, а также Гертруда Лоуренс – в белых сатиновых костюмах, – одним словом, двадцатые годы неслись с грохотом, а 1927 год был назван годом миллиона приемов.

И для Кима и для Николь год стал в высшей степени удачным. Все началось в каюте владельца грузового судна «Генерал Хельбшмидт», па борту которого они отплыли из Марселя в Южную Африку.

Второе путешествие в течение одного года! Для Николь это было событием! Сначала в Нью-Йорк – а теперь в Африку! Небоскребы и сафари! Ким перевернул ее жизнь с ног на голову. Между двумя путешествиями Николь работала. Наконец были пущены в производство духи «Николь». Реклама духов была опубликована в нескольких французских журналах и занимала там целые развороты. Отныне француженки могли купить флакон этих духов в любом парфюмерном магазине. По настоянию Николь реклама была опубликована в ряде немецких, английских и американских журналов, хотя духи еще и не шли на экспорт. Люди, авторитетные в парфюмерном бизнесе, утверждали, что Редон выбрасывает деньги на ветер. Разве слыханное дело – рекламировать духи там, где их никто не сможет купить? Но Николь настояла на своем. С самого начала она хотела укрепить за своими духами международную репутацию. К тому времени, когда Лео наладил их экспорт, женщины в разных концах света уже будут знать о духах «Николь», будут мечтать ими обладать.

Сама реклама привлекла огромное внимание – она была беспрецедентна! Никто никогда не видел ничего подобного! Идея пришла Николь в голову во время пребывания в Нью-Йорке. Вместо обычного, пастельного, как будто в дымке, рисунка Мэн Рей сделал фотографию в ракурсе, который делал флакон духов огромным, как небоскреб! Текст рекламы не обещал ни любви, ни романтики. Только одно слово – «Николь». Лео предупредил Николь, что лишь через полгода можно будет говорить с некоторой определенностью, как восприняли женщины новый запах новых духов в новом флаконе после принципиально новой рекламной кампании.

К ноябрю были показаны и распроданы осенние коллекции 1926 года, сети же, в которые попадутся женщины весной 1927 года, еще только плелись в студиях и ателье. Ким прислал ей телеграмму с предложением отправиться в путешествие. Она немедленно подумала об Африке, раз уж выбор маршрута зависел лишь от нее. Бой провел там медовый месяц; Пикассо рассказывал ей, как повлияла на его творчество коллекция африканских масок, хранящаяся у него дома; мадам Валери Люсьен, жена французского генерала – наместника Туниса, была постоянной клиенткой Николь и во время примерок взахлеб рассказывала ей о красоте и великолепии Африки, которую она изъездила вдоль и поперек. Киму идея понравилась, он предложил съездить на сафари. Ким был горожанином до мозга костей, он вырос в городе и любил города Но в нем жила страсть и тоска по дикой природе, сохранившиеся вместе с мальчишескими впечатлениями об охоте, на которую брал его дядя. Эта страсть жила в нем, зародившись в свое время под влиянием романтических юношеских идей о единстве человека и природы.

Ким завершил свои дела и уехал из Нью-Йорка. Их отношения с Салли так и не были разрешены окончательно, но и не висели над ним, подобно дамоклову мечу. С ложью было покончено. Ким больше не жил двойной жизнью. Прекратилась и связанная с этим депрессия, начавшаяся в апреле и достигшая крайнего предела во время посещения Фицджеральдов. Теперь путешествие сможет послужить мостиком от прежней жизни к новой.

Первым портом, куда зашел «Генерал Хельбшмидт», стал Порт-Саид. Именно там Ким и Николь впервые ступили на землю Африки. Это не было знакомством с новой страной – это было знакомство с новой планетой. Планета, кишащая людьми, пахнущая только что изготовленными пряными специями и землей, гниющим мусором и апельсинами, дымящаяся фимиамом, окрашенная в лазурный и серовато-коричневый, терракотовый и оливковый цвета, – планета обрушилась на Николь и поглотила ее целиком. В лабиринте домишек, заполненном людьми и внушающем страх, она рассталась со своим обычным консерватизмом и со своим умеренным вкусом. Она покупала и покупала нитки цветных бус, янтаря и бирюзы, обсидиана, розового кварца, аквамарина, топаза, коралла, яшмы и граната. Она надевала их не по одной, а по четыре-пять сразу, как это делают арабские женщины.

Они плыли на юг, Ким и Николь часами стояли у поручней корабля, проходящего через Суэцкий канал, и смотрели на расстилающуюся вокруг пустыню, на проплывающие мимо бесконечные песчаные просторы. Они были очарованы песчаными холмами и долинами, покрытыми рябью, которую нагнал сирокко, дующий с Атласских гор. Они даже не подозревали, что песок может быть так многоцветен: розовый и рыжевато-коричневый рано утром; розовато-лиловый и сиреневый, наконец пурпурный на закате; золотой под прямыми солнечными лучами; оливковый и черный на склоне дня, когда песчаные холмы отбрасывают тень на песчаные долины. В тот вечер солнце тихо садилось, из ниоткуда вдруг появился араб, закутанный в белое с ног до головы, верхом на верблюде. Он пустил животное в галоп, обогнал корабль и, сделав это, исчез в пустыне; он исчез в никуда, так же бесшумно, как и появился из ниоткуда.

– Это волшебство, мираж, – сказала Николь, очарованная человеком, верблюдом, песками, тишиной, яркостью красок и теми новыми ощущениями, которые ее захватили. – Все теперь по-иному. Я и вещи вижу по-иному. Африка обострила мои чувства. – Она вспомнила, как Кокто рассказывал о том, что опиум обострял его чувства. Она этого не понимала, теперь же ей стал доступен смысл его слов.

– У меня никогда не было медового месяца, – сказал Ким. Он не добавил «до сих пор» – но именно это он имел в виду, и оба без слов понимали друг друга. Они стояли у поручней, обнявшись, наблюдая, как изменилось освещение после заката, ощущая как резко похолодело, как задул ветер с наступлением темноты. Оба были поглощены чувством нахождения вне времени и пространства, оба были поглощены друг другом.

Пройдя Красное море, они пересекли Аденский пролив и продолжили плавание вдоль восточного побережья Африки. Они сошли на берег в Момбасе, взяли билеты на поезд и вскоре поднимались от насыщенного морской влагой тропического побережья к Найроби, лежащему среди покатых холмов и долин Кении – прохладной, залитой солнцем, сверкающей под его лучами. В баре отеля «Нью Стенли» они впервые повстречали своего белого проводника, рекомендованного Боем.

Найджел Стори был довольно массивным, среднего роста. На нем были шорты и куртка цвета хаки. Мускулистые ноги заядлого футболиста, голубые настороженные глаза, своим оттенком напоминавшие яйца малиновки. Глаза эти поражали своей яркостью на постоянно коричневом от загара лице. Отец Найджела владел кофейной плантацией, сам Найджел родился в Африке, знал страну и ее животный мир, как никто. Это был один из легендарных белых охотников, посредник между белыми и африканцами, между горожанами, дикими равнинами и охотой. Он научился моментально определять характер любого человека – жизнь его напрямую зависела от этого умения. Он сразу мог сказать, сумеет ли человек правильно держать ружье в руках, как он поведет себя, столкнувшись с испуганным слоном, решившим вдруг не бежать, а вступить в бой. Он мог сразу сказать, что будет делать тот или иной человек, напившись, и зависим ли он от своих женщин. Ким Хендрикс не был болтлив – он лишь рассказал ему о своем ружье «Пэрди» ручной работы, о том, как охотился на оленей в штате Мейн и на кабанов в Северной Италии. Он производил впечатление сильного человека, на которого можно положиться. Пожалуй, он не доставит много хлопот, решил Найджел, потому что охота для него – не способ самоутверждения. Хотя Ким Хендрикс и не прочь иногда покрасоваться, подумал Найджел, но он знает эту свою черту и умеет себя контролировать.

Модельер Николь Редон была красива и умна. Как сказал Бой Меллани, она была метким стрелком. Она была и соблазнительна, и эмоционально устойчива. Найджелу она понравилась с первого взгляда. Любовные осложнения на сафари были совершенно ни к чему, поэтому он никогда не покажет ей, что чувствует, подумал Найджел, хотя это ему будет сложно скрыть.

Через полтора часа знакомства, проведенных за порцией джина с тоником, клиенты и охотник договорились встретиться на следующий день. Два дня они провели в Найроби, готовясь к охоте, потом по дороге, соединявшей Каир с Кейптауном, поехали на юг, в национальный заповедник на равнине Серенгетти.

К их услугам были все виды животных – в Африке еще было довольно мало охотников. В первую неделю они поймали антилопу и двух оленей. Они подстрелили несколько газелей – двух на мясо, а импалу для того, чтобы сделать чучело головы. Николь была отличным стрелком – она не суетилась, нажимая курок точно в нужный момент, чуть-чуть опережая цель, и не совершая типичной ошибки любителей, делающих выстрел секундой позже, когда цель оказывалась точно на прицеле. За ужином она рассказала, что ее научил стрелять отец, очень элегантный мужчина и отличный спортсмен. В Солони, г двух часах езды от Парижа, они отлично охотились.

– Мне казалось, ты упоминала Варенжвилль, – заметил Ким.

– Так оно и было, – продолжила лгать Николь. – Мы охотились в разных местах. У нас было несколько загородных домов.

– Не стоит стараться произвести на меня впечатление, – сказал ей Ким, когда они остались одни.

– Стрелять меня научил Бой, – спокойно ответила Николь.

– Я знаю, что не твой отец.

– Откуда?

– Я всегда знаю, когда ты лжешь.

Николь не стала ни возражать, ни спорить. Она уже приучила себя к мысли, что когда-нибудь откроет Киму правду. Не сейчас. Но однажды.

Правда было новым понятием для Николь, однако именно сейчас, в Африке, она испытывала новые захватывающие ее ощущения; она открывала свое чувственное «я». Ее чувственное «я» было тесно связано с ее эмоциональным «я» и находилось под контролем, она всегда обуздывала его прежде. Но здесь, в Африке, наедине с Кимом, она ощущала, что живет полнокровной физической жизнью. Их любовь не была ограничена во времени, а в самом ее начале вовсе не был виден конец. Она всегда любила свое тело, хорошо одевалась, поддерживала его в хорошей форме, но здесь она начала его ценить. Ночью, после целого дня охоты, уставшая и расслабленная, Николь становилась особенно отзывчивой. Она осознавала, как много может доставить удовольствия, как много удовлетворения может от этого получить сама. Она любила Кима. Она любила его с самого первого дня их знакомства. Но именно сейчас, захватывающе, совершенно по-иному, ее тело тоже полюбило его.

– Ты мне открыл новый мир, – сказала она однажды ночью, когда они закончили заниматься любовью и лежали рядом, ощущая особенную близость и теплоту друг к другу. – Этот мир был внутри меня, но я не знала его.

– Я чувствую то же самое, – сказал Ким. – Я думал, что любовь – это когда любишь кого-то. Я не думал, что это, когда любишь и самого себя.

Впервые она услышала от Кима слово «любовь». У Николь перехватило дыхание. Она ждала, когда он скажет другие слова, логически вытекающие из предыдущих. Она почти слышала эти слова. «Я люблю тебя», – скажет он в любой момент, в любую секунду. Он только крепко прижал ее к себе и не сказал ничего. Как никогда близко он подошел к этому порогу, столькими словами он уже объяснил ей, что любит ее. Глубоко в сердце, в своей душе она знала, что он ее любит. Почему же он никогда не произносил этих слов, и Николь преследовало чувство, что пока слова не будут произнесены, что-то между ними останется недоговоренным.

Крепко обняв друг друга, обернутые в молчание, они погрузились в глубокий, освежающий сон, который навсегда у них будет связан с Африкой, и ни с чем иным.

Ежедневно на восходе солнца «роллс-ройс», выполненный по индивидуальному заказу, отвозил их в буш. Массивный автомобиль вмещал шестерых. Рядом с водителем Кикуйу садился Найджел с биноклем на шее, за ними Ким и Николь, а дальше – вторая пара охотников – М'Баула и Камуту. М'Баула, помощник Кима, был чернокожий жилистый африканец с желтыми глазами, его лицо и грудь были украшены ритуальными шрамами. Камуту, помощник у Николь, можно было дать и двадцать восемь и пятьдесят лет. У него было крепкое атлетическое сложение, мышцы четко вырисовывались под черной кожей. С достоинством и даже элегантностью Камуту носил залатанные шорты и рубашку, чисто выстиранные и безукоризненно отглаженные. На нем был шлем американской армии и сандалии, сделанные из автомобильных покрышек. У пего был глубокий бас, редкий для человека, но он почти ничего не говорил. Само его присутствие было выразительнее всяких слов.

Они увидели своего первого льва незадолго до захода солнца. Воздух, меняющий оттенки в течение дня, становился лилово-розовым. В нем еще ощущалась теплота дня, но холод ночи уже давал о себе знать. Даже воздух в Африке жил своей собственной жизнью.

Лев с косматой темной гривой появился желтым пятном на фоне колючего кустарника. Голова его была огромна. Она казалась слишком тяжелой для его гибкого гладкого тела. Тяжелая грива еще больше увеличивала тяжесть головы. Первый лев на сафари принадлежал Киму. Ким вышел из машины, М'Баула последовал за ним. Николь встала по левую сторону. Найджел по правую. Они застыли, ожидая льва в полной неподвижности. Лев лениво вылизывал бока, полностью занятый своим туалетом. Все как бы зависло в тишине: время, расстояние, животное. Раздался шепот Найджела. Ким встал на колено, вскинул «Пэрди» на плечо, прицелился. Он нажал на курок плавно и твердо. Ружье грохнуло, отдало в плечо. Лев повернулся и неожиданно бросился к Киму. Он бесшумно двигался по выгоревшей бесцветной траве. На его плече виднелась небольшая ранка – выстрел прошел выше сердца. Пасть льва была разверста, из нее изливался рык, видны были его огромные страшные зубы. Он двигался необычайно быстро, готовый к нападению, Ким был парализован. Все это продолжалось долю секунды, – последовал выстрел Найджела. Лев рухнул на землю, не завершив прыжка. Он упал на бок, перевернулся на спину. Все происшествие заняло считанные секунды, а два выстрела прозвучали почти одновременно.

М'Баула подпрыгнул:

– Папа попал! – заорал он. – Папа пига симба!

Он бросился, крича на ходу, чтобы поскорее сообщить новость обитателям лагеря. Те побросали утюги и стирку, котлы с готовящейся пищей и домашнюю работу, бросились к месту, где лежал убитый лев. Что-то лепеча и выкрикивая, они подняли Кима на свои плечи. Они пели песню о поверженном льве, торжественно перенесли Кима в лагерь и посадили его перед палаткой как вождя. Появилось шампанское, и среди криков и радостных возгласов было выпито немало бокалов. Киму шампанское казалось горьким. Он точно знал, что его льва убил Найджел.

– Это лев Бвана Стори, – повторял без конца Ким, пытаясь восстановить справедливость. Он не мог простить себе момента, когда буквально застыл от объявшего его ужаса, не мог простить себе трусости. Память жгла его, разрушая чувство самоуважения. Но, по крайней мере, он мог сказать правду, он мог восстановить истину. – Это лев Бвана Стори!

– Папа симба! – настаивал на своем М'Баула, его большие белые зубы сияли в счастливой улыбке. – Папа симба. – М'Баула был убежден в своей правоте и уже сумел убедить в ней и парней из лагеря. В каждом сафари должен быть свой герой, героем этого сафари стал Ким.

– Это ложь, – сказал Ким ночью Николь, когда они остались наедине. – Я чувствую себя мошенником. Льва убил Найджел. Не я. – Но даже Николь он не признался бы в опустошающем душу унижении – в том, что он пережил мгновение паники.

– Неважно, кто именно застрелил льва, – сказала Николь осторожно.

– Нет, важно, – стоял на своем Ким. – Камуту знает, что это ложь. Ты видела его? Он отказался пить тосты за мое здоровье. Он не хочет смотреть на меня!

– Ты не виноват! М'Баула ошибся, вот и все, – сказала Николь.

– Для меня это принципиально, – сказал Ким. – Это – ложь. Я не могу жить во лжи. Я не буду жить во лжи. – Слова его были оружием обоюдоострым, направленным и против ее лжи. Об одной он догадался, в другой она ему не призналась. В той лжи – какой бы она ни была – она предпочла жить.

– Я застрелю другого льва, и я сделаю это честно и однозначно. Камуту увидит, что я настоящий мужчина, – сказал Ким.

Николь ничего не ответила. Она чувствовала, что они находятся на опасной территории, и предпочитала передвигаться по ней крайне осторожно.

По всем правилам следующего льва должна была застрелить Николь. Могли пройти еще дни и даже недели, прежде чем они увидят двух других львов. Обстоятельства тоже должны соответствовать их возможности. Можно увидеть сразу пять львов, но не иметь ни малейшего шанса для точного выстрела. Они были охотники, а не мясники. Ким договорился с Найджелом, что сафари продлится столько, сколько потребуется, чтобы он мог застрелить одного льва. Его не интересовало, как дорого это будет стоить. Он хотел застрелить льва, убить его точным выстрелом.

Он хотел доказать Николь, что ничуть не хуже Найджела. Найджел был влюблен в Николь. Ким видел это. Киму было крайне необходимо доказать Николь, что он не уступал любому мужчине, а в данных конкретных обстоятельствах он был равным легендарному белому охотнику Африки. Лицензия, купленная Кимом, давала ему право убить двух львов. Тот лев, которого подстрелил Найджел, уже пошел в зачет. Остался лишь один шанс.

Ким стал как одержимый – целыми днями он только и говорил и думал о том льве, которого подстрелит. Целую неделю они колесили по пересохшему бушу, их «лендровер» рыскал по сухим руслам рек – именно там рано утром и по вечерам можно было скорее всего увидеть львов. Неделя тянулась целую вечность. Ким был одержим идеей подстрелить своего собственного льва. Он сходил с ума оттого, что Найджел был влюблен в Николь и уже с трудом скрывал свои чувства. Он видел, как Найджел смотрел на Николь; он видел, как все сложнее было ему прикасаться к ней; он видел, каких усилий стоило Найджелу быть так же дружески расположенным к Киму, как и к Николь. В самом конце недели заметили львов – их было три, два взрослых и один детеныш. Они заметили их на рассвете, но утренний ветер донес до львов их запах, и звери исчезли в мгновение ока. Прошло еще несколько дней, – они не встретили ни одного льва, хотя по ночам, издалека, доносился их рык. Киму все стало безразлично. Он классическим выстрелом свалил буйвола, но лишь почувствовал легкое разочарование. Огромное неуклюжее животное почти не двигалось, по такой мишени было несложно метко стрелять.

– Он стоял как привязанный, – сказал Ким Николь позже. – Буйвол всегда обречен. Стрелять в него – это как стрелять по грузовику. Все, что требуется для этого – это достаточно большое ружье.

Николь ничего не ответила. Что бы она ни сказала, Ким не расстанется со своей идеей. Она была напугана степенью его одержимости. Она чувствовала какую-то опасность, крывшуюся в ней, но не понимала, в чем именно заключается опасность. Она надеялась, что скоро он подстрелит своего льва.

Десять дней спустя после неудачного выстрела Ким, наконец, получил свой шанс. Был тот же довольно поздний час, ландшафт начал приобретать бледно-сиреневый оттенок. С «лендровера» они заметили льва, и не одного, а двух зверей. Пышногривого льва сопровождала гибкая и меньшая в размерах львица. Их силуэты четко вырисовывались на фоне неба, а вдали виднелся пик Кибо гор Килиманджаро. Львы удалялись от них, идя против ветра, и не знали о присутствии людей.

– Застрели льва, – шепнул Найджел Киму. – А ты застрелишь львицу. – Николь кивнула в знак согласия.

Ким встал, приготовившись к выстрелу. Лев, неожиданно, как будто чем-то потревоженный, обернулся, облизывая верхнюю губу. Его пышную гриву шевелил легкий ветер. Ким видел это все, как в замедленной съемке. Он прицелился, лев оказался точно в центре оптического прицела; ведя свой «Пэрди» вслед за неспешным передвижением льва, Ким выстрелил. Лев осел, как будто из него выпустили воздух, и затем повалился на иссушенную африканскую землю. Львица, почувствовав угрозу, повернулась на девяносто градусов и одним мощным бесшумным прыжком, достигнув кустарников, оказалась вне поля их зрения.

– Отличный выстрел, – сказал Найджел. – Чертовски хороший выстрел.

Они двинулись в сторону, где лежал поверженный лев. Его рыжевато-коричневое тело лежало недвижно, вытянувшись, его массивная голова казалась вблизи еще больше, чем через оптический прицел «Пэрди». Этот лев был значительно крупнее предыдущего. Он был больше и красивее. Ким ощутил прилив гордости, стоя над своей жертвой.

– Ким! Не двигайся, – крикнула Николь. Ким повернулся на ее голос. Его лицо было озарено выражением триумфа. Никогда он не казался Николь таким красивым и желанным. Она сфотографировала Кима.

Той ночью, крепко прижав Николь к себе, Ким предложил ей выйти за него замуж.

2

Ким и Николь вернулись в Париж в марте 1927 года после почти двухмесячного отсутствия. Его лицо было загорелым, тело более поджарым. Когда он сходил с поезда в куртке цвета хаки, то был самим олицетворением великого белого охотника – легендарной, романтической и мифической фигуры. Щелкали камеры, потрескивали вспышки, а репортеры, ожидавшие его на Восточном вокзале, обращались к нему не иначе как «Папа».

– Где вы этому научились? – спросил Ким. Николь прибыла в столицу более ранним поездом и избежала докучливых журналистов.

– Мне рассказали об этом барабаны джунглей, – ответил Пит Астуриас, приятель Кима из «Пари трибюн».

– Называйте меня Ким, ладно? Во время сафари африканцы называют своих клиентов «папа». Я не сумел их от этого отучить. Но мне не понравится, если это слово попадет на газетные страницы, – объяснил он. – Оно слишком поганое.

– Ваша следующая книга будет посвящена Африке? – спросил кто-то. Интервью началось, появились блокноты и карандаши.

– Будьте уверены в этом! – ответил Ким. – Именно в Африке мужчина может убедиться в том, мужчина он или нет.

– Что чувствуешь, когда охотишься на льва?

– Расскажите нам, как вы подстрелили буйвола!

– Мы слышали, вы застрелили трех антилоп импала ради их красивых голов!

– Есть ли среди ваших трофеев газели?

Они выкрикивали вопросы, мешая друг другу.

– Как вы узнали о буйволе и о газели? – спросил Ким изумленно.

– Африканские барабаны донесли до нас эту весть, – ответил Пит.

– А как поживает Николь? – выкрикнул кто-то. – Мы слышали, что вы собираетесь заключить с мадемуазель брачный союз.

– Откуда у вас подобная информация? – Ким потерял бдительность.

– Вы и мадемуазель будете жить в Париже или в Нью-Йорке?

– Как они прознали о Николь? – спросил Ким Пита.

– Парижские барабаны бьют так же громко, как и барабаны немецкой армии.

– Я расскажу вам все, что вы хотите об Африке, но прошу не упоминать имя мадемуазель Редон, – начал торговаться Ким. Он не хотел, чтобы Салли была поставлена в неловкое положение, но больше всего ему не хотелось, чтобы Салли разозлилась. Вопрос о разводе еще не был урегулирован. И он не хотел, чтобы она поменяла свое решение. – Я хочу пощадить чувства Салли и не хочу, чтобы она узнала, что в Африке я был вместе с Николь.

– Уже поздно, – сказал Пит. – Информация просочилась на страницы парижской прессы. Нью-йоркские газеты обязательно подхватят новость, вопрос только, как скоро это произойдет. Ведь вы оба очень известны.

– Но у нас есть право на личную жизнь, – сказал Ким, обеспокоенный тем, как воспримет весть о его романе Салли. Для нее это станет публичным унижением.

– Не стройте из себя невинность, – заметил Пит. – Вы – знаменитость, и люди хотят знать о вас как можно больше.

– Черт подери, но я не хочу этого, – запротестовал Ким, хотя и не слишком убедительно. Ему нравилась известность, он получал нескрываемое удовольствие от того, что находился в центре внимания прессы, а его наигранное возмущение никого не убедило в обратном. – Почему бы вам не написать о ком-нибудь еще?

– Но вы действительно собираетесь жениться на мадемуазель Редон? – настаивали на своем журналисты.

– А как насчет развода? Что говорит ваша жена?

– Вы уже наметили дату бракосочетания?

– Ладно, – вынужден был сдаться Ким. – Вы загнали меня в угол. Мадемуазель Редон и я говорили о возможном браке. Но окончательно еще ничего не решено.

– А развод?

– Моя жена сказала, что не будет мне мешать.

– Вы сделала предложение мадемуазель Редон в Африке? – выкрикнул кто-то очередной вопрос.

– Днем? Или под звездами? – крикнул кто-то еще.

– Или в палатке? Валяй, Ким, дай нам несколько ярких деталей.

– Нет-нет! Больше ничего. Я сказал вам все, что собирался сказать, есть вещи сугубо личные.

Глаза его блеснули. Ему льстило внимание, он с трудом мог сопротивляться прессе; журналисты получили все, что он собирался им рассказать. Необходимо только, чтобы отношения с Салли остались ровными. Газетная история о его романе с Николь могла ему крупно повредить. Он стоял на платформе, улыбаясь, загорелый и жизнерадостный, производя впечатление самого счастливого человека на свете. Этим наблюдением и начиналась большая часть статей о намеченном браке известного американского писателя и известной французской модельерши.

3

Ким поехал в Нью-Йорк просить Салли о разводе, К этому времени во многих газетах появились фотографии и статьи, посвященные очаровательному роману между Кимом и Николь. Одна из статей так и называлась: «Медовый месяц во время сафари».

Салли была преисполнена горечи и боли, она была унижена и хотела отомстить за унижение.

Она рыдала и кричала, она умоляла Кима не сходить с ума. Она клялась, что никогда не даст ему свободы. Она постоянно возвращалась к тому, что они давно женаты. У них общее прошлое, у них дети – Кимджи и Кристи, у них многообещающее будущее. Они дали друг другу обещание перед Богом и обменялись кольцами. Не было никакого основания бросать все ради какого-то романтического приключения.

Ким просил, спорил, угрожал. Салли отказалась даже думать о разводе. Ким, у которого уже было все, чего он хотел, вдруг всерьез понял, что сейчас он может не получить того, чего жаждет. Это привело его в бешенство. Его мучили, и он сам стал мучителем.

– Ты хочешь остаться замужем за человеком, который тебя не любит? – спросил он. – За человеком, который никогда тебя не любил?

– Никогда? – Салли побледнела. Ее как будто ударили. На это Ким и рассчитывал.

– Я встретил Николь еще до женитьбы на тебе. Я был влюблен в нее, когда стоял перед алтарем рядом с тобой! Я жил во лжи долгие годы. Я не люблю тебя сейчас, и я не любил тебя раньше.

– Я не верю тебе, – сказала наконец Салли. Голос ее звучал как хриплое карканье. – Ты сошел с ума.

– Верь мне, – сказал Ким. – Это – правда.

Салли выглядела как побитая. Ее лицо скривилось. Глаза помертвели и вдруг зажглись безумным огнем.

– Я ненавижу тебя! – закричала она. – Я тебя ненавижу!

– Очень хорошо, – сказал Ким. – Я очень рад. Теперь у тебя есть все основания для развода. – Он повернулся, чтобы выйти.

Они спорили на кухне в доме на Чарльтон-стрит. Салли вдруг схватила нож, острый, как бритва, и бросилась на пего.

– Я убью тебя! – завизжала она не своим голосом. – Я убью тебя за то, что ты хочешь отшвырнуть меня, как мусор!

Ким в ужасе отпрянул. Он был напуган за себя. За Салли.

– Нет! – закричал он, пытаясь поймать ее за руку. – Не делай этого!

– Я убью тебя! – рычала Салли, вновь бросаясь на него, движимая только своей яростью. Неожиданно – как будто это был совершенно другой человек – она посмотрела на нож в руке – это не была ее рука. Она не сразу отвела взгляд от ножа, потом увидела свое лицо, отраженное блестящей поверхностью оказавшегося рядом утюга. Рот ее кривила уродливая гримаса, ее волосы были растрепаны, тело ее содрогалось от гнева, в ее руках было оружие, взятое с ужасным намерением. Она подумала, что похожа на сумасшедшую.

– Боже мой! – вымолвила она в ужасе. Она положила нож. – Ким, уходи. Просто уходи, – сказала она, напуганная тем ураганом чувств, который она с трудом обуздала. Она боялась оставаться с Кимом в одной комнате.

Он повернулся, чтобы выйти, напуганный и обескураженный тем, во что превратились их отношения.

– Запомни только одно, – добавила Салли, когда Ким уже был в дверях. – Запомни: я никогда не дам тебе развода. Никогда!

Ким вернулся в Париж. У него было все, кроме развода. Только этого не хватало для полноты счастья. Всего было в изобилии: таланта, свободы, жизненных сил, успеха, Николь была рядом. Может быть, Салли передумает. Может быть, по прошествии некоторого времени… Он старался не вспоминать то, как она произнесла «Никогда!».

4

– У меня для тебя свадебный подарок, – сказал Ким Николь десятого мая.

– Для меня? Но это Эрни и Полин только что поженились, – ответила Николь. Она и Ким присутствовали на венчании в парижской церкви, в районе Пасси. Потом были на приеме у Ады Маклейш. Полин говорила с Николь о моде, Эрни выпытывал у Кима все, что тот знал об Африке, уверяя, будто сам всегда мечтал съездить на африканское сафари.

– Вот именно, для тебя! – сказал Ким Николь. Он наклонился вперед и велел шоферу такси ехать на улицу Де-Бретонвильер.

– Мы едем домой? – спросила Николь. Была только середина дня!

У Кима на губах плясала улыбка, его молчание было мучительным.

– Что происходит? Зачем мы едем домой? – спросила Николь. – Не держи меня в неведении. Ты же знаешь, я ненавижу сюрпризы!

– Этот сюрприз тебе понравится, – сказал Ким, наслаждаясь той таинственностью, которую он сумел создать и той неуверенностью, которую он вселил в Николь.

– Пожалуйста, – попросила Николь. – Скажи сейчас! Я не могу так долго ждать.

– Нет-нет! Тебе придется подождать.

– Но я не умею ждать. Я никогда не умела ждать.

– Вот и поучись, – сказал Ким, почти повторяя слова Лео, сказанные давным-давно. Он повернулся к Николь, обнял ее, возбужденный ее духами. – Давай целоваться, – предложил он, так же улыбаясь. Они обменялись улыбками давних любовников и начали целоваться, в то время как такси подпрыгивало по булыжным улицам города.

В этот послеполуденный час квартира Николь была особенно красива. Солнце проникало в гостиную через густую листву деревьев, блики от Сены отражались на потолке и на дальней стене. Бутылка шампанского в серебряном ведерке стояла на столике Для коктейлей – там же, где ее и оставил Ким сегодня утром. Он открыл бутылку и наполнил два бокала. Один протянул Николь. Ким пил шампанского больше, чем кто-либо, известный Николь. Иногда она задавалась вопросом, как бы он прожил, если бы шампанское не было изобретено.

– Это не только подарок, – догадалась Николь, зная привычки Кима почти так же хорошо, как и свои. – Мы что-то празднуем.

Ким улыбнулся.

– Ничто не становится реальным, пока ты не выпьешь за это бокал шампанского. – Он вручил Николь большой белый конверт из плотной бумаги, запечатанный голубым сургучом и перевязанный красной лентой. – Открой его.

Внутри был юридический документ. Акт о покупке дома. Николь прочла его.

– Дом! – воскликнула она. – Ты купил этот дом!

– Я решил, что тебе пора иметь свой собственный дом, – сказал Ким.

– Я даже не знаю, что сказать. У меня нет слов! Я не могу поверить! Дом! Мне! У меня никогда не было… я даже не думала. Я так удивлена. Я и не мечтала! Я и вообразить себе не могла, – Николь была потрясена и взволнована, начала что-то лепетать, захлестнутая переживаниями. – Когда тебе это пришло в голову? Как ты это сделал? Как такая идея пришла тебе в голову?

Ким подождал, пока она выдохнется.

– Ты жила в меблированных комнатах, а я – в гостинице, – сказал он. – Мы заслуживаем большего. Я очень хотел бы сделать тебе предложение. Салли отказывает мне в разводе. Но пора нам строить серьезные планы на будущее.

– Дом! – продолжала повторять Николь. Слова Кима еще не дошли до ее сознания.

– Он весь твой, – сказал Ким. – Делай с ним что хочешь. – На покупку дома он потратил весь свой аванс за африканский роман, несколько отчислений за переиздание его прежних книг, зато он выкупил квартиры у других жильцов. Его адвокат вел переговоры с января, когда они уехали в Африку. Киму не терпелось подкрепить их отношения чем-то весомым. Дом становился фундаментом их будущего. Николь так много дала ему, и он хотел сделать для нее нечто потрясающее. Он смотрел на нее и видел, что достиг своей цели.

– Ты разрешишь мне жить с тобой? – спросил он. – И быть твоим любимым?

Николь не сразу ответила на его вопрос, так она была тронута. Потом кивнула головой. Она была обеспокоена его неясными упоминаниями о будущем, не понимая, что именно он имеет в виду. Она знала, что Салли непреклонна в своем решении не дать ему развода. Она уже почти смирилась с тем, что никогда не выйдет замуж за Кима. Но он подарил ей дом и дарил себя самого. Будущее, поняла Николь, было рядом. Будущее лишь начиналось. На нее нахлынула благодарность и непередаваемое счастье.

– Ты мне разрешишь? – вновь спросил Ким.

– Да, – прошептала Николь.

– Да – что? – настаивал Ким.

– Я хочу, чтобы ты жил со мной и был моим любимым, – сказала Николь хрипловатым голосом.

Теперь пришла очередь Кима потерять дар речи.

– Мы должны скрепить свое обещание бокалом шампанского, – сказал наконец он, отхлебывая из бокала. – И поцелуем.

– Дорогой, – спросила Николь несколько недель спустя. – Где мы будем жить, пока дом будет ремонтироваться?

– Конечно, в «Рице», – сказал Ким. – Чтобы жить там, необязательно быть герцогом.

Николь всегда задевало то, что Ким никогда не упускал случая сравнить себя с кем-нибудь другим. Когда же он поймет, думалось Николь, что она любит его и нет нужды все время состязаться с призраками.

5

В конце мая Париж сходил с ума от триумфального перелета Линдберга через Атлантический океан, а Николь была вся погружена в планы перестройки и украшения своего дома на улице Де-Бретонвильер. Она попросила Стаса Раковского помочь ей в перепланировке, набросать эскизы интерьера и вообще принять участие в осуществлении ее затей. На первом этаже расположатся холл для приемов, салон, столовая и кухня. На втором этаже будет лишь две комнаты: гостиная и библиотека с книжными полками от пола до потолка, не только в самой библиотеке, но и в коридорчике с окном, соединяющем оба помещения. На третьем этаже – спальня с ванной и гардеробной комнатой. Единственным предметом роскоши во всем доме станет мраморная ванная. Четвертый этаж целиком отдавался Киму для его писательской работы. На пятом этаже будут находиться комнаты для гостей, а под крышей – комнаты для прислуги В июне Николь и Ким выехали из дома, чтобы там начали реконструкцию.

В доме предполагались современные удобства, редкие еще даже в богатых районах, – центральное отопление и ванная комната для каждой спальной комнаты. По мере того как Николь и Стас работали над проектом, дом приобрел черты, типичные для стиля Николь, – изысканная смесь раскованности и элегантности, простоты и роскоши. В Европе роскошь зачастую означала неудобства, выражавшиеся в музейных креслах восемнадцатого века, твердых и неудобных канапе. Николь же делала интерьер роскошным, исходя из своего понятия удобства. Все кресла и стулья были достаточно широкими, чтобы в них мог себя чувствовать удобно самый большой и толстый человек, сиденья были мягкими. Около каждого стула стоял столик для пепельницы, для книги, для бокала с вином. Она и Стас решили устроить освещение таким образом, чтобы его можно было регулировать и для чтения, и для большого приема. Она не использовала для обивки ни тафту, ни шелк, которыми обычно драпируют мебель в роскошных домах, но только хлопок, лен, кожу, шерсть, замшу. Дом, который они создавали, станет домом, рассчитанным на людей. Красота и роскошь дома станут следствием удобств жизни в нем, а не средством произвести впечатление и подавить пришедших.

В декабре ремонт был закончен. Уставшие от гостиничной жизни, Ким и Николь провели Рождество в своем новом доме. Они пригласили несколько близких друзей, а когда гости ушли, переместились в библиотеку, наслаждаясь огнем в камине и видом из больших окон. Мягко падал снег, он ложился на ветви деревьев, погружался в Сену и таял в ней.

– У меня есть для тебя рождественский подарок, – сказал Ким, когда они остались наедине. Он уже подарил ей серьги с ониксом и бриллиантами от Картье.

– Еще один? – удивленно спросила Николь, пораженная его размахом. Он тратил деньги так же широко, как широко осуществлял любой свой замысел. Он не раз повторял ей, когда она проявляла излишнюю осторожность в тратах, что деньги для него хороши только тем, что их можно тратить. В ином же случае они – бумага и металл, не представляющие для него никакой ценности.

– Это не бриллиантовые серьги, не дом и не букет цветов, но тебе наверняка понравится, – сказал он, протягивая Николь письмо.

Николь начала читать. Письмо было от Салли.

После первого шока и приступа злости Салли писала, что она наконец свыклась с мыслью о том, что у Кима роман, осознала реальность того, что их брак уже давно перестал быть тем, чем он был в ранние годы их совместной жизни. Салли больше стала матерью, чем женой, больше сестрой, чем любовницей Кима. Их брак превратился в удобную привычку, перестал быть страстным увлечением.

Салли писала далее, что она по-прежнему любит Кима и будет его любить всегда, но она изменила свое первоначальное решение и не намерена противиться разводу. Она лишь ставит одно условие: чтобы Ким и Николь подождали один год. В 1929 году, если Ким будет по-прежнему настаивать на разводе, они разведутся. Николь закончила чтение и вернула письмо Киму.

– Через год я буду по-прежнему любить тебя, – сказал Ким, обнимая ее. – И через десять лет. Всегда.

– И я, – добавила Николь. – Всегда, всегда, всю жизнь.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил Ким официальным тоном. Но голос его сорвался от волнения.

– Да, – прошептала Николь. Она закрыла глаза и полностью отдалась нахлынувшей радости.

– Здесь, – сказал Ким. – В этой комнате. У камина. – Он прижал Николь к себе, его тепло и сила стали частью ее.

– Дорогой, – повторила она в полузабытьи, – дорогой…

Обеды, вечеринки, рассеянные миллионеры, художники, переводы, омары, абсенты, музыка, прогулки, устрицы, шерри, аспирин, картины, наследницы, издатели, книги, матросы. И еще как!

Харт Крейн

Глава одиннадцатая

1

– Нам нужен повар, – сказал Ким, когда наступила весна. Они жили в своем новом доме уже почти три месяца, у них было достаточно прислуги, дом содержался в порядке, не хватало только повара. Ким сидел над своим африканским романом, озаглавленным «Время и холмы».

– Я целый день в одиночестве пишу роман, мне необходимо видеть людей ночью. Надо, чтобы кто-то готовил еду нам и нашим друзьям.

У них уже побывал повар-ирландец, который готовил все блюда, даже десерт, с картошкой, как шутила Николь. Побывал повар-испанец, который все топил в оливковом масле. Побывал повар-бургундец, чьи вспышки гнева наводили ужас на всех собак и детей в округе. Повар-русский, ученик Гурджиева, у которого все подгорало. Идеальной была бы повариха из Прованса – но она ела за шестерых, а воровала еще больше, чем ела.

– Я знаю, где нам раздобыть повара, – сказала наконец Николь.

– Где?

– В Ларонеле, – ответила она.

– Я поеду с тобой, – сказал Ким. – Я хочу видеть место, где ты выросла.

– Нет, – сказала Николь. – Я уеду на день-два. Она не добавила, что прошло достаточно времени и они с матерью вновь могут стать друзьями. Она пригласила бы мать в Париж, чтобы познакомить ее с Кимом, человеком, которого она любила и за которого собиралась выйти замуж. В конце концов, та могла бы стать членом счастливой любящей семьи.

2

Ларонель был деревней, в которой ничего не случалось. В ста двадцати километрах от Клермон-Феррана, посреди пустоты, были расположены эти скучные провинциальные стоячие воды. Вина с близлежащих виноградников не были достаточно хорошими, чтобы на бутылки прикрепляли ярлыки: их никогда не экспортировали. Продавались они в разлив в придорожных ресторанах и стоили очень дешево. Однако труд на производство дешевого вина затрачивался такой же, как и на производство изысканных сортов из Бургундии и Бордо: столько же приходилось гнуть спину в поле, сажая виноградник, и ухаживая за ним, и собирая урожай. Мужчины, а во время сбора урожая и женщины Ларонеля, работали под палящим солнцем, вдыхая пыль сухим летом и утопая в грязи во время дождей. Они старились прежде времени, становились сутулыми, разбитыми, лишенными гордости, вступая в старость прямо из юности, у них почти не было времени на то, чтобы насладиться зрелостью. Когда Николь исполнилось двенадцать лет, она твердо решила покинуть Ларонель.

Ее мать работала в бедном кафе, подавала тушеное мясо с картофелем во фритюре и бутылки дешевого вина работавшим в поле, складским рабочим, бочкарям, мужчинам, чьи руки были привычны к молоткам, стамескам, пилам и рубанкам. Они никогда не думали о романах. Николь не помнила, чтобы ее мать была когда-то молодой женщиной. В ее самых ранних воспоминаниях она была уже старой и вечно раздраженной, увидевшей свет лишь тогда, когда в Ларонеле появился на краткое время отец Николь. Мать и дочь никогда не ладили друг с другом. Жанна-Мари обвиняла свою дочь в том, что она слишком много о себе воображала, пытаясь быть тем, чем на самом деле не была и никогда не будет. Мать предупреждала Николь, чтобы она не пыталась ломать судьбу, уже заготовленную ей заранее, – работа, работа и одиночество. Хотя мать и дочь не ладили друг с другом, но жили все же вместе и даже были глубоко привязаны друг к другу, может быть, потому, что вся их семья и состояла из них двоих.

У Николь не было ни братьев, ни сестер, а у ее матери не было мужа. У нее никогда не было мужа. Отец Николь отказался жениться на Жанне-Мари. Все в Ларонеле знали об этом, в маленьком католическом городке это означала клеймо на всю жизнь. Матери из уважаемых семейств предупредили своих дочерей, чтобы те не дружили с Николь, а когда Николь стала старше и привлекательнее и ее привлекательность становилась все ярче год от года, те же матери предупреждали своих сыновей, чтобы они не водили дружбы с Николь. Зная, что они все равно бросят ее, Николь давала от ворот поворот всем, кто пытался за ней приволокнуться. Именно поэтому ни один любовник Николь никогда не был французом. Она боялась, что француз поймет ее ложь, поймет, кто она на самом деле – незаконнорожденная дочь неизвестного отца, коммивояжера. В одну из своих поездок в Ларонель он и соблазнил мать Николь.

Зато женщины Ларонеля были великолепными поварихами. К этому их приучила нужда – они готовили вкусную еду даже из небольших кусочков мяса и не самых разнообразных продуктов. Поэтому Николь, желавшая по-настоящему новой жизни с Кимом, прекрасно знала, где искать хорошего повара.

Обитатели Ларонеля смотрели на нее по-прежнему, хотя на ней было элегантное платье ее собственной модели, безошибочно парижского стиля. На нее смотрели как на отверженную, как на женщину, которую лучше избегать любыми способами. И Жанна-Мари смотрела на свою дочь точно так же, как и все остальные жители Ларонеля. После первых вежливых приветствий Жанна-Мари, по-прежнему разносившая блюда и стаканы посетителям кафе, по-прежнему делавшая вид, что ей смешно, когда кто-нибудь щипал ее задницу и делал двусмысленное предложение, начала критиковать ее так же, как и остальные жители Ларонеля. Николь не успела сказать и слова ни о Киме, ни о Париже, ни о своем будущем.

– Как это неприлично. Платье обтягивает твою грудь. Ты выглядишь в глазах людей как падшая женщина, – сказала Жанна-Мари. Николь заметила, что руки у матери красные, кожа сухая и потрескавшаяся и что пальцы ее в заусенцах, которые кое-где кровоточили. Николь пожалела их, бедные, износившиеся от тяжелой работы руки своей матери. Такие же, как у матери, крупные, сильные руки были у Николь, но еще девочкой Николь поклялась, что они, ее руки, всегда будут чистыми и наманикюренными, кожа мягкой, безо всяких заусенцев, а ногти будут отливать розовым цветом. – Ты можешь дурить голову своим парижанам, – продолжала Жанна-Мари. – Но здесь, в Ларонеле, люди знают, что ты из себя представляешь. Незаконнорожденная, без роду без племени. Что уж тебе тут воображать о себе…

– Я посылаю тебе много денег. Тебе незачем работать. Тебе незачем сносить оскорбления этой шоферни. Тебе незачем терпеть, что тебя ежедневно тычут носом в твое прошлое, – сказала Николь, привыкшая не отвечать на критику своей матери. Она вместо этого начала критиковать мать. – Ты можешь уехать отсюда. Ты могла бы жить со всеми удобствами. Ты могла бы говорить людям, что ты вдова. Они уважали бы тебя. У тебя более чем достаточно денег, чтобы жить так, как ты хочешь.

– Не могу же я врать на каждом шагу, как это делают некоторые, – ответила ее мать тоном обвинителя. – К тому же я не умею жить на средства благотворителей, – добавила она гордо. – Николь ежемесячно посылала матери деньги, та принимала их, но никогда не тратила. Она складывала их в сундучок у себя дома и хранила в гардеробе, потому что не доверяла банкам.

– Я приехала в Ларонель, чтобы найти повара, – сказала Николь, стараясь побыстрее сменить тему разговора. Денежные чеки – вот все, чем она могла выразить свою любовь к матери; эта любовь была запрятана очень глубоко и привязывала ее к ней. Мать принимала ее чеки, но никогда не предъявляла их к оплате. Однако уже и то, что она их не возвращала, было большой победой Николь. Теперь Николь хотела показать матери, что она ищет помощи Жанны-Мари, уважает ее мнение. Николь изголодалась по нежности, ее мать тоже. Николь не испытывала ни стыда, ни ущемления своей гордости от того, что первой проявит свои чувства.

– Я хотела бы знать твое мнение. Ты хорошо разбираешься в людях, ты всех знаешь. Я хочу нанять кого-нибудь, кто хочет переехать в Париж.

– У тебя всегда фантастические идеи! Теперь тебе нужен повар! – сказала Жанна-Мари. – Неужели в Париже мало ресторанов? Зачем тебе повар? Произвести впечатление на горстку людей, которые не знают никого получше? На тех, кто не знает, откуда ты и что ты из себя представляешь?

– Мне нужен повар, потому что я собираюсь выйти замуж, – сказала Николь твердо.

Наконец-то! Она сообщила матери хорошие новости. Теперь-то она может быть счастлива! Теперь-то они смогут поладить друг с другом. Наконец-то у них будут отношения, которые должны быть между матерью и дочерью, теплые, нежные и искренние.

– Выйти замуж? Кому ты нужна?

Голос Жанны-Мари оскорбил Николь – столько в нем было презрения. Николь даже не смогла сразу ей ответить.

– Разве ты не счастлива? Я выхожу замуж! – ответила она. Она отчаянно хотела, чтобы мать делила ее радость и не отравляла ей эту радость.

– Женитьба? Мужчины всегда обещают жениться, когда хотят от тебя добиться кое-чего. Вот и все. Ты убедишься!

– Видимо, у тебя и у моего отца именно так дело и обстояло, – сказала Николь. – Но у меня все по-другому.

– Я поверю этому, когда увижу кольцо у тебя на пальце, – сказала Жанна-Мари. – Но не раньше!

– Я хочу пригласить тебя на свадьбу, – решительно сказала Николь. – Ты приедешь?

– Конечно, нет! Ты же знаешь, я не люблю Париж.

– Ты никогда не была в Париже, – сказала Николь. – Я сделаю тебе хороший гардероб. Ты будешь ходить повсюду, и люди будут с уважением относиться к тебе, потому что ты – моя мать, – продолжала Николь. – Разве ты не видишь, что вся твоя жизнь может стать счастливой и удобной!

– Я никогда не стала бы носить ту одежду, которую ты для меня сделаешь! – заявила Жанна-Мари. – Чтобы всем показывать свою грудь, как последняя проститутка! Ты же знаешь мою гордость.

– Хорошо, мама, – сказала Николь, изнуренная горечью аргументов, невозможностью пробиться к своей матери, неизбежностью критики и обвинений. Николь понимала, что хотя это и было нечестно, но мать мстила ей за годы унижения, когда каждый показывал на нее пальцем и отпускал оскорбительные замечания у нее за спиной. Когда Жанна-Мари смотрела на свою дочь, то видела лишь свой стыд, свою собственную неудачу в попытке устроить личную жизнь. Она не сумела найти человека, который бы оценил ее и который бы полюбил ее и женился на ней. После некоторого молчания, продемонстрировавшего, что ни одна из женщин не изменила своей точки зрения, но в то же время позволившего уйти гневу, Николь вновь спросила мать, не знает ли она хорошего повара. Кого-нибудь, кто захочет переехать в Париж.

– Луизет, дочь булочника.

Луизет было тридцать восемь лет, но выглядела она на пятьдесят восемь. Николь знала ее всю жизнь, также как и всех остальных обитателей Ларонеля. Луизет была замужем два года, потом муж бросил ее, уехал из Ларонеля, и о нем больше никто ничего не слышал. Поначалу Луизет даже обрадовалась. В ней даже появилась какая-то легкость. Но это было временное состояние. Постепенно Луизет смирилась со своим положением. Шли годы, и она все больше становилась похожа на старую деву, а не на женщину, которая когда-то была замужем.

Луизет жила с родителями и содержала их дом. Она была очень аккуратна, а вся ее чувственность, если таковая была у нее когда-то, находила выражение в том, как она готовила пищу. Она готовила самые ароматные фрикасе, самые нежные ростбифы, самую нежную картошку, самые зеленые молодые овощи и самые вкусные салаты. Когда Николь предложила ей жалованье, собственную комнату, возможность переехать в Париж из Ларонеля – а для нее, как и для иных обитателей Ларонеля, Париж был столицей мира, – уже через полчаса она получила согласие на все свои условия.

Уезжая из Ларонеля, Николь поклялась, как она делала всякий раз, бывая здесь, что никогда больше не вернется сюда. Она думала о том, что ее мать ни разу не поинтересовалась, чем она занимается в Париже, как она живет там. Она даже не спросила, за кого Николь собирается выходить замуж. Отсутствие интереса и любопытства к ней со стороны матери, с одной стороны, освобождали Николь, с другой стороны, заставляли ее чувствовать себя покинутой. У нее возникло чувство, что она свободна делать все, что ей вздумается, что на свете нет человека, который бы по-настоящему беспокоился о ней. Интересно, а Ким когда-нибудь по-настоящему сумеет осознать, что именно он для нее значил?

Луизет сидела рядом с Николь и внимательно изучала свою новую хозяйку. Она была убеждена, что та употребляла и пудру, и помаду, но так искусно, что и при ближайшем рассмотрении их не было видно.

Луизет думала, как долго она будет жить в Париже, что сулят ей эти неожиданные перемены.

3

– Почему ты не разрешила мне поехать с тобой в Ларонель? – спросил Ким Николь, когда та вернулась в Париж. – Чего ты так стыдишься, Николь?

– У меня нет отца, – сказала Николь. В этих простых словах заключалась правда, которую она открыла в первый раз в своей жизни.

– Отец есть у каждого человека, – сказал Ким, не понимая.

– У меня его нет. Мой отец не захотел жениться на моей матери. И я ему тоже была не нужна.

– Ты знала его?

– Немного, – ответила Николь. – Я говорила правду о том, что он элегантен. Он был элегантен. Он всегда был красиво одет. Его белье всегда было таким белоснежным и свежим! Он так хорошо пахнул. Он был такой чистый. Но он не был мне отцом. Он не стал жениться на моей матери, хотя знал, какой позор навлек на нее в городишке, подобном Ларонелю. Он отказался, – сказала Николь. Потом медленно и с болью она добавила: – Он даже не дал мне свое имя.

– Что ты хочешь сказать?

– Моя мать обратилась в суд с тем, чтобы мне было дано его имя законным порядком. Больше всего я хотела получить его имя. Мое подлинное имя. Мой отец отказал мне в этом. Он нанял адвоката и выиграл дело, – закончила Николь.

– Он признал свое отцовство? – спросил Ким, не понимая, в чем именно заключалась здесь юридическая тонкость.

– Да.

– Тогда почему же он возражал против того, чтобы ты носила его имя? – В том социальном слое, в котором вырос Ким, подобное было бы невозможным.

– Деньги, – объяснила Николь. – Вопрос упирался в деньги. Он боялся, что, получи я его имя, моя мать станет требовать от него денег на мое содержание. Ты знаешь, он никогда не дал ни гроша на мое содержание. Иногда он приезжал навещать нас. Уезжая, он всякий раз обещал прислать нам денег, но никогда этого не делал. Самое интересное, что деньги меня никогда и не интересовали. Мы так или иначе выкручивались. Мне хотелось иметь его имя. Но имени-то своего он мне и не дал.

– Так вот что ты имела в виду, когда мы думали о названии для духов! Вот почему ты на меня так разозлилась, – сказал Ким, понимая сразу множество разных вещей об этой гордой женщине, которую он любил. – Ты говорила, что Редон – не настоящее имя, а я не понял, что ты имела в виду. – Николь кивнула в ответ. – Чье же это имя? – спросил Ким.

– Моя мать взяла это имя с фирменного знака фабрики на обратной стороне тарелок, которые она ежедневно подавала на стол. Она лгала всем, что была замужем, но мужа убили на Западном фронте. Беда ее была в том, что в таком маленьком городишке, как Ларонель, где все друг о друге знали всё, каждый хорошо понимал, что она лжет, – сказала Николь. – Редон! Имя с этикетки на дешевой тарелке!

Ким увидел в ее глазах боль и горечь, которые она, должно быть, чувствовала еще девочкой. И злость. Злость! На судьбу, на отца, который отказался ее признать, узаконить ее рождение и обрек на положение вечно отверженного существа. Злость на мать, которой некого было винить, кроме самой себя, но она возложила вину за свою неудавшуюся жизнь на невинное дитя.

– Имя, – сказал Ким, размышляя вслух. – Вот почему для тебя так много значил Бой Меллани. Герцог Меллани. Имя, в котором слышна история. Имя с прошлым. Имя, за которым века, которое передавалось из поколения в поколение… Законность имени.

– Законность, – повторила Николь. Ким увидел, что она заплакала. Она рыдала, вся отдавшись переживанию, в котором так давно себе отказывала. Все долго сдерживаемые чувства излились наружу – негодование, горечь, злость на ту несправедливость, которую она была вынуждена терпеть и с которой ей пришлось бороться, когда она была еще слишком молода и слишком беззащитна. Не удивительно, что ей снилось, как она проклинает отца. Этот сон сделал ее свободной. Но сон был проявлением ее злости. Слезы же – выражением ее боли и унижения.

Ким обнял ее и подумал, что на свете нет ничего, что бы он для нее ни сделал. Ким всегда восхищался храбростью, а у Николь храбрости было очень много. Она обладала моральной стойкостью и мужеством, и Ким сомневался, что он сам обладал этими качествами в той же мере. Ему было так легко вскружить голову, он был так слаб перед лестью, он был не подготовлен к тому, чтобы преодолевать препятствия. В свободном мире художников, где они вращались, никто и глазом не моргнул по поводу того, что Николь и Ким жили вместе, не регистрируя брака законным порядком. Иногда это беспокоило Кима, но для Николь их неопределенный статус был постоянным источником боли. Она чувствовала себя ниже, хуже других. И самое жестокое, что каким-то образом это было ее собственной виной.

– Ты не меньше любишь меня? – спросила она, когда слезы иссякли. – Теперь, когда ты знаешь все.

– Я люблю тебя больше, – ответил ей Ким искренне и просто, осознавая, что из всего, что он может ей дать, его имя будет для нее самым важным. – Когда мы поженимся, у тебя будет настоящее имя.

Она посмотрела и улыбнулась ему так, что у него защемило сердце.

4

Если в 1927 году Ким и Николь открыли и изучили свою любовь, то в 1928 году их любовь достигла зрелости, найдя свое выражение и в образе их жизни, и в их творчестве. Оба были людьми творческими, и никогда более не была их работа столь плодотворной.

В своем просторном кабинете с окнами на Сену Ким начал «Время и холмы». С самого замысла он знал, что это будет его самая большая книга, богатая событиями, со сложным сюжетом. Она будет рассказывать о трех поколениях двух семейств, живущих в Кении, – белом и африканском.

Ким был потрясен огромностью и красотой страны, он был поражен и восхищен героизмом народов, которые сосуществовали, боролись и выживали в ней. Он писал об их судьбе, но, вдохновленный Николь, тронутый ее незажившими душевными ранами, он писал и об их мужестве. Взяв за основу многочисленные истории, услышанные от Найджела, – а этих историй тот рассказывал великое множество вечерами, за ужином, – Ким создал мир, в котором мог без труда потеряться сам. Он работал по утрам, обедал, а после полудня перепечатывал то, что написал утром. После ванной и полдника он вместе с Николь шел на Вандомскую площадь, они вместе наслаждались радостями и волнениями, которые дарит Париж, – этот город, как никакой другой в мире, вдохновлял на творчество, предлагая своим обитателям радостную и интересную жизнь.

Ким, для которого было насущной необходимостью окружить себя толпой людей, вдруг обнаружил, что общества Николь ему больше чем достаточно. Внутреннее ощущение пустоты, его неосознанный страх перед скукой и однообразием полностью исчезли. Николь умела вдохновлять, даже подталкивать в творчестве, но могла успокоить и утешить. Она не зависела от него так, как Салли, – и сам он ощущал себя свободнее рядом с ней. Она не преклонялась перед ним, как перед божеством, и потому не была ему в тягость. Ее личность возбуждала в нем постоянный неугасающий интерес, и поэтому она не становилась сексуально однообразной. В 1928 году Ким чувствовал – впервые – полное удовлетворение и своей личной, и своей профессиональной жизнью. Только значительно позже он в полной мере сумел оценить, как много это значит. Пока Ким занимался романом, Николь шла в «Дом Редон», где продолжала разрабатывать и выпускать в свет элегантную и простую одежду, само олицетворение современности. В 1928 году в работе Николь появились совершенно новые черты: среди ее моделей возникли образцы, не имеющие себе равных по роскоши. Новое ощущение богатства стало результатом влияния двух факторов: духа времени и насыщенность эмоциональной жизни Николь.

К 1928 году опьяняющий дух изобилия, гедонизма и творческой свободы в Париже ощущался как никогда. У всех была масса идей и масса денег. Ночные клубы, балетные спектакли, театры, представления собирали множество людей, которые искали удовольствий и радостно отдавались на милость дразняще свободному и изобильному времени.

Чувственное пробуждение, которое началось для Николь в Африке, продолжилось. Она всегда стремилась контролировать свои душевные порывы, но сейчас она изменила себе. Она больше не боялась изобилия чувств – и физических, и духовных. Ее состояние немедленно отразилось и на ее работе. Николь умела выразить богатство личного мировосприятия в стиле своей одежды, как никакой другой модельер. Впервые Николь работала с мехом – она выбирала самые дорогие меха и использовала их для подкладки. Простеганный малиновый жакет, подбитый норкой, – мех лишь оторачивает горловину, борта и низ жакета. Вечерняя черная накидка, подбитая горностаем. Этот роскошный мех становился виден лишь тогда, когда женщина небрежным движением сбрасывала накидку на спинку стула в опере или ресторане. Плащ, за образец которого была взята куртка Кима, с пряжками и ремешками, удобными глубокими карманами, был подбит коричневой нутрией. Меха Редон стали сенсацией – идея Николь была взята за образец повсеместно.

А ювелирные изделия! Николь делала модели платьев настолько простыми, насколько возможно, лишая их каких-либо украшений. Она убирала и убирала все, что, по ее мнению, мешало. Вдруг – наступал момент – она считала, что надо что-то прибавить. Идею она заимствовала у арабских женщин, носящих на шее по нескольку нитей разноцветных бус. Расчищая шкафы перед ремонтом дома, она нашла несколько шкатулок с украшениями, купленными в магазине Кирилла. Сделанные из стекла, они придавали платью роскошный вид за цену, доступную любой женщине. Николь сделала эти «поддельные» ювелирные изделия привлекательными.

Она стремилась и себя сделать более привлекательной и значительной. Для этого надо выйти замуж: Николь мечтала об этом, как о способе защиты и самоутверждения. Выйти замуж: только тогда закончится ее отверженность. Выйти замуж – тогда жизнь уродца сменится жизнью настоящей. Выйти замуж – значило перестать жить жизнью лишнего человека. Выйти замуж – и наконец она станет кем-то значимым.

Одни люди обманывали других людей многократно. Осенью 1929 года, вероятно, впервые, люди сумели обмануть самих себя.

Джон Кеннет Гелбрейт

Глава двенадцатая

1

Придя домой январской новогодней ночью, Николь застала вечеринку в полном разгаре.

– Присоединяйтесь к нам, – пригласил ее кто-то, неизвестный ей, едва она появилась в дверях. – Шампанского вдоволь!

Николь прошла в гостиную к Киму. Он сидел на полу перед камином рядом с Питом Астуриасом из «Трибюн», а за ними человек, в котором Николь узнала официанта из ресторана «Липпе», лежал на полу, опираясь на ладони и носки ног, и делал отжимания. Ким и Пит считали: «Двадцать три! Двадцать четыре!»

Николь улыбнулась и встала на колени, чтобы поцеловать Кима.

– Привет, дорогой! Я ждала тебя до без четверти девять…

– Тс-с – предостерегающе сказал Ким. – Это очень важно. Я не имею права сбиться со счета. Двадцать пять!

У официанта было уже красное лицо, струйки пота текли по щекам, вискам. Жилы на шее вздулись от напряжения. Когда он попытался отжаться в двадцать шестой раз, руки его обмякли и он вытянулся на полу.

– Теперь тебе причитается штрафной, – радостно закричал Ким. Он налил стакан красного вина и передал его официанту. Тот выпил стакан залпом. – Шампанское здесь нужно заработать, – объяснил Ким Николь. Он был пьян, возбужден, и голос его звучал выше, чем обычно. – Если проигрываешь, то пьешь обычное вино.

– И что нужно сделать, чтобы заработать шампанское? – поинтересовалась Николь, удивленная шумом, количеством людей и этим странным состязанием. Человек двенадцать стояли кругом, наблюдая за происходящим, оживленно споря, комментируя, делая ставки. Элегантная гостиная, которую они вдвоем со Стасом так тщательно проектировали, превратилась в прокуренный, забитый людьми притон. Повсюду валялись стаканы, бутылки, пепельницы, блоки сигарет, там и сям стояли тарелки с сыром.

– Ким отжался тридцать раз, – объяснил Пит Астуриас. – Это рекорд. Любой желающий может попытаться его побить. Тот, кому это удастся, получает бутылку шампанского. Кто проваливается – пьет обычное вино.

Испанский поэт, которого Николь знала как заядлого посетителя кафе на Монмартре, пробился к Киму через кольцо зрителей.

– Я попробую, – сказал он, расстегивая рубашку и ложась на пол. – Я смогу это сделать. Я очень сильный мужчина.

Раздались ободряющие крики, были заключены пари, черноволосый испанец начал отжиматься. Николь удивленно наблюдала за этим, происходящее стало ее забавлять.

– Восемнадцать! Девятнадцать!

– Держу пари – он не отожмется двадцатый раз!

– Держу пари – отожмется!

– Пари! – Человек вытащил из карманов франки.

– Двадцать!

Крики, свист, возгласы. Все, находившиеся в комнате, собрались вокруг испанца. Он продолжал, на его руках резко обозначились сухожилия.

– Двадцать восемь! Двадцать девять! Тридцать! Тридцать один! Тридцать два! – Испанца окружало человек сорок, они хором считали. Он сделал сорок одно отжимание и поднялся.

– Шампанского, пожалуйста, – сказал он вежливо, как истинный кастилец, даже не задыхаясь после проделанных упражнений.

Ким открыл бутылку и вручил ее поэту. Тот выпил ее одним залпом.

– Теперь, сэр, я вызываю вас на дуэль, – сказал он Киму.

– Каковы условия? – спросил тот.

– Отжимания. Марафон. Проигравший выпивает бутылку рома, а выигравший получает шампанское. Согласны?

– Согласен! – ответил Ким. Николь была испугана. Она наблюдала, но ничего не говорила.

– Вы будете судьей, – обратился поэт к Питу Астуриасу. – Вы согласны? Сеньор Пит – рефери.

– Согласен, – вновь ответил Ким. – Пит будет регистрировать пари. Теперь все отойдите в стороны, – сказал Ким, – освободите место для общепарижского чемпионата!

Ким расстегнул воротничок и закатал рукава. Они расположились на полу лицом к лицу с испанцем так, что могли смотреть друг другу в глаза, и начали ритмические отжимания под счет наблюдающих.

Двадцать пять отжиманий они миновали легко. Тридцать тоже. Хор превратился в ритмические крики. На сороковом отжимании Ким почувствовал напряжение. На лбу появились капли пота, а жилы на руках набухли. Мышцы на предплечье начали дрожать. Он продолжал. После сорок второго отжимания возбуждение зрителей возросло и крики стали громче.

– Сорок шесть! Сорок семь! Сорок восемь! Сорок девять! Пятьдесят! – Крик перерос в рев.

Николь видела, как руки Кима дрожат все сильнее, мышцы набухли до предела. Испанец, тонкий и мускулистый, тоже начал уставать, хотя продолжал отжиматься, дыхание его стало тяжелым. Толпа продолжала счет.

– Пятьдесят один… пятьдесят два… пятьдесят три…

– Почему вы не остановите их? – спросила Николь.

– Никогда! – Ким с трудом дышал и еле выговорил это слово. – Я переиграю любого человека в Европе.

– Пятьдесят четыре… Пятьдесят пять… – Вдруг испанец упал: руки его неожиданно потеряли силу, и он упал на пол, весь в испарине, хватая ртом воздух.

– Ким выиграл!

– Новый рекордсмен!

– Вот видишь, я же говорила, что американцы мощные мужчины! – сказала корреспондентам «Пари трибюн» какая-то француженка, неизвестная Николь.

– Теперь ты должен выпить ром, – сказал Ким.

– Я могу это сделать, – сказал испанец. – Я очень сильный мужчина. – С этими словами он взял бутылку мартинского рома и осушил ее залпом, как перед этим осушил бутылку шампанского. Николь думала, что теперь-то уж он упадет замертво. Но он лишь улыбнулся и сказал Киму: «Мы должны назначить день для нового поединка».

– В любое время, – ответил Ким; раздались хлопки открываемых бутылок шампанского, кто-то опрокинул одну бутылку на голову Киму. Пенистое вино стекало по его лицу, а Ким слизывал его из уголков рта. Он поднялся, потный, облитый шампанским, и поцеловал Николь под общие аплодисменты. На губах она почувствовала вкус соли и шампанского и улыбнулась. Она начала понимать, что происходило. К десяти часам вечеринка закончилась, они остались одни. К половине двенадцатого прислуга убрала остатки пиршества, разожгла огонь в камине. В полночь Ким поцеловал Николь и сказал ей:

– Сегодня я завершил свою книгу.

– Я знаю, – сказала она и улыбнулась.

2

Празднование продолжалось две недели. Друзья, знакомые, завсегдатаи кафе кружились вокруг Кима. Они болтали с ним, пили с ним, следовали за ним по его сиюминутному капризу на блошиный рынок или в квартал «красных фонарей» вокруг улицы Сен-Дени, или в «Лез Алль», чтобы на рассвете отведать лукового супа.

– Дорогой, мне необходимо выспаться, – сказала Николь Киму на второе воскресенье после окончания «Времени и холмов».

– Но заведующий отделом развлечений из «Трибюн» прислал нам билеты на частное полуночное представление в «Фолли Бержер», – ответил Ким. – Я не могу идти один.

– Давай пойдем в другой раз! – предложила Николь. За последние десять дней ей не удавалось поспать больше двух часов кряду. Она была изнурена и стала рассеянной. Вечерний туалет для важной клиентки был отправлен с непристроченной каймой. Николь лично проверяла все заказы и за эту оплошность винила себя. Затем набросилась было на главную портниху за то, что она не пришила кусок сутажа там, где это было необходимо, но выяснила, что вина за допущенный брак вновь была ее. Она заставила ждать Ролана Ксавье, неправильно записав у себя на календаре час встречи.

– Я очень устала, и это плохо сказывается на моей работе. Я должна выспаться.

Ким сник.

– Я не хочу идти без тебя. Ты нужна мне, без тебя я не в состоянии веселиться.

– Хорошо, – сказала Николь, сдаваясь. Она знала, что Ким празднует свою книгу. Он получил сегодня телеграмму от Джея Берлина, полную восхищенных слов и благоприятных прогнозов по поводу «Времени и холмов».

– Я не хочу тебя огорчать. Телеграмма от Джея заслуживает того, чтобы ее отпраздновать отдельно. И ты прекрасно знаешь, что я очень хочу быть с тобой.

Они пошли на полуночное представление, и где-то посреди этого представления Николь заснула. На следующий вечер, когда она вернулась домой на улицу Де-Бретонвильер, Кима дома не было. Он не вернулся домой и на следующий вечер, а заявился лишь к завтраку в компании каких-то неизвестных Николь людей. Он встретил их, по его словам, на приеме. Они были голодны, и он желал их накормить. Это большевики, объяснил Ким, и они очистят мир от зла. Трое украинцев торжественно кивали, пока Ким представлял их. Они были очень серьезны, хмуры, и им следовало бы принять ванну.

– А это – Николь, – сказал Ким мрачному трио. – Я собираюсь на ней жениться, если сумею ее разбудить.

Глупая шутка Кима раздражала Николь весь день. Она решила ничего ему не отвечать. Николь подумала, что Ким имеет право на снисхождение. Он только что завершил свою книгу, а она знала, как изнуряет, высасывает все соки и силы писательский труд. Его нервы были оголены. Он не раз говорил ей, что после окончания очередной книги ему бывает необходимо «спустить пар». Он не вернулся к ужину в тот день. Уже засыпая, Николь слышала, как он вернулся домой с очередной компанией. Сквозь сон доносилось позвякивание бокалов и дружеские споры. Интересно, когда же Ким вернется к обычной жизни.

На следующий день в офисе Николь получила пакет. Внутри был пастельный портрет дедушки, выполненный Сезанном. Рисунок был очаровательным. К нему была приложена коротенькая записочка – «Люблю. Ким». В тот вечер, как обычно, Ким приехал к восьми часам в «Дом Редон» и ожидал Николь, пока она освежала свой макияж. Все продолжалось, как если бы ничего не произошло. Они ужинали вдвоем, потом вернулись домой. В одиннадцать тридцать они уже были в постели, и Ким, с которым они не занимались любовью с тех пор, как он закончил книгу, был нежным и страстным любовником.

Он не сказал ни слова, но Николь поняла: Ким осознал, что вел себя, как ребенок, и что ему стыдно. Этот подарок, тихий вечер вдвоем, был формой его извинения.

– Я так счастлива, – сказала Николь. – Так хорошо, что ты вернулся.

Ким улыбнулся.

– Теперь все вновь пойдет своим чередом. Ты была очень терпелива и снисходительна, я ценю это.

Николь считала, что понимание «нормальной жизни» – и ее, и Кима – совпадало. Именно так было, когда Ким писал книгу: они вели размеренный, щадящий образ жизни. Ранний подъем, работа, приятный вечер, постель в полночь. Однако когда Ким находился в промежутке между книгами, Николь вскоре обнаружила, что его определение «нормальной жизни» становилось весьма размытым. Он мог читать двадцать часов кряду, спать шесть часов, сидеть в кафе часов восемь. Время переставало для него что-либо значить. В какие-то дни он вовсе не ложился спать, а в какие-то – не вставал. Он мог есть дома или вне дома, а мог и не есть вообще. Он никогда заранее не предупреждал, к какому именно часу вернется домой и сколько именно людей с собой приведет.

Его личные наклонности и привычки вызывали отчаяние у постоянно сменяющихся горничных. Он использовал шесть полотенец после каждой ванны и раскидывал их по всему дому: в ванной комнате, в спальне, в библиотеке, в столовой и даже на кухне. На той стороне постели, где он спал, постоянно валялись очки, открытые книги, иногда перевернутые, чтобы не забыть, где он прервал чтение, скомканные листочки бумаги с какими-то каракулями, записные книжки. Контракты на написанные книги, почта, витамины и аспирин, бутылки из-под минеральной воды «Эвиан», карандаши и ручки. Если горничная наводила порядок, Ким приходил в ярость, обвиняя ее в том, что она что-нибудь потеряла или, того хуже, выбросила. Горничные сменяли друг друга, а в апреле Луизет пригрозила, что уволится. Каждый вечер, возвращаясь домой, Николь приходилось выслушивать многочисленные жалобы прислуги. Ей сводило желудок, едва она приближалась к дому.

– Я не могу выполнять свою работу, и я не могу брать с вас денег за то, что не выполняю ее, – сказала Луизет. – Этот человек, – так Луизет называла Кима, – приходит домой, когда ему заблагорассудится, приводит с собой столько гостей, сколько захочет, и ожидает, что я подам ему на стол еду. Потом целыми днями он вообще не появляется дома. Я никогда не знаю, сколько продуктов покупать, что готовить, когда подавать на стол. Мадемуазель, это невозможно. Я начала страдать от мигрени.

– Салли никогда не жаловалась, – сказал Ким, когда она передала ему жалобы и попросила с большим вниманием относиться к прислуге. – Салли бросала еду в холодильник, если я не приходил домой, и всегда могла накормить десятерых. Для нее это не имело никакого значения.

– Но ты разводишься с Салли, из-за меня, – напомнила ему Николь.

– Может быть, стоит к ней вернуться, пока еще есть время, – сказал Ким. Салли все еще жила в Рино, и дело о разводе не было окончательно решено.

– Ты убежден, что она примет тебя? – резко спросила Николь.

– После того, как я с ней обошелся… – Ким покачал в сомнении головой. Он женился на Салли, сомневаясь, и разводился, не раздумывая. Сейчас же он начинал думать не о Салли, не о Николь, но о самом себе. Развод, он вынужден был в том себе признаться, беспокоил его больше, чем ему хотелось бы.

– Упоминать о Салли – нечестно, – сказала Николь. – Ты обещал мне, что никогда не станешь этого делать. Кроме того, Луизет тебе не жена. Она твой повар. Она очень хочет угодить тебе.

– Но ты-то моя жена. По крайней мере, ты скоро ею станешь, и ты знаешь, что я всегда думаю о тебе, как о своей жене.

– Я целыми днями работаю. Салли же ничем не занимается, ей легко приспособиться к тебе. Я не могу этого сделать.

– Я не понимаю, почему бы Луизет не готовить так же, как Салли.

– Как же готовила Салли? – для Николь становился невыносимым этот разговор. Она хотела нравиться Киму, доставлять ему удовольствие. Но вся их домашняя неразбериха держала ее в напряжении: ее раздражало, что она никогда не знает, что и когда Ким будет делать. Желудок ее был расстроен, и она почти ничего не могла есть.

– У нее есть несколько рецептов, – сказал Ким. – Черт, я не знаю. Это женские дела. Она часто готовила спагетти.

– Ким, ты живешь во Франции. Я обсуждаю меню с Луизет каждый день. Каждый день она идет на рынок и покупает продуктов ровно столько, сколько необходимо на этот день. Мы не имеем привычки замораживать еду, как это делают в Америке. Мы живем по-иному. Наш образ жизни не сможет измениться под влиянием твоих привычек. А твои привычки делают меня больной. Я целый день решаю разные проблемы на работе, возвращаюсь домой и сталкиваюсь с еще большими проблемами. Я расстроена. Я не могу есть. Я худею. Моя жизнь теряет радость! – сказала Николь. – Я не могу быть той женщиной для тебя, какой бы я хотела быть… в этом хаосе.

Ким минуту помолчал. Он заметил, что Николь очень похудела. Он не сразу понял, что произошло это по его вине. Ему стало стыдно за свою невнимательность.

– Ты права. Я знаю, я очень испорчен. Салли испортила меня. Она всегда говорила мне, что быть моей женой – значит забыть обо всем остальном, – сказал Ким. – Она говорила мне обычно, что я – ее круглосуточная работа.

– Она была права, – согласилась Николь.

– Почему ты не бросишь работу? Ты могла бы жить без «Дома Редон».

– Ким! Ты просто смешон!

У Кима был дар смущаться. Он покраснел, и его уши зарделись.

– Извини, я не подумал, – сказал он, все еще красный, как помидор. – Я постараюсь вести себя хорошо, – пообещал он. Потом улыбнулся. – Ты очень на меня сердишься?

Он знал за собой эту мальчишескую слабость и думал, что иногда невольно манипулирует ею. Николь растаяла.

– Я была очень сердита на тебя, – сказала она наконец.

– Отныне все пойдет по-другому, – пообещал Ким.

Но все осталось по-прежнему. Ким искренне не понимал, почему должен приспосабливать свои привычки к требованиям поварихи, а Николь не понимала его точки зрения. Зато она отлично понимала Луизет. Как же она могла нормально работать, иногда точно не зная, сколько еды, какой и когда она должна подавать к столу? Николь разрывалась пополам.

Домашние проблемы мало-помалу улаживались. Но конфликт между требованием Кима на большее внимание к своей персоне, и огромным количеством времени, которое уходило на ведение ее сложного бизнеса, – этот конфликт был неразрешим, Николь не могла разделить себя на две половины. Она не могла находиться рядом с Кимом в любой час дня и ночи, разговаривать с ним, слушать его, аплодировать ему и в то же время создавать две огромные коллекции в течение года и вникать во все подробности своей ежедневной работы.

Была и более серьезная проблема, которую они до сих пор даже не обсуждали: Ким любил крепко выпить. Сейчас, когда он не работал над книгой, он погрузился в алкоголь. Он полагал, что это очень мужественное занятие, основополагающая черта истинно творческой жизни. Николь была оскорблена, она считала его пристрастие к вину, бренди, шампанскому, другим алкогольным напиткам раздражающим и отталкивающим. Хотя Ким никогда не напивался вдрызг, он бывал частенько под хмельком и тогда путал слова, утомительно повторялся, забывая, что он уже сказал, теряя нить повествования или останавливаясь на самых незначительных подробностях. Николь особенно расстраивалась, когда уже в девять утра Ким откупоривал бутылку. Он обвинял ее в том, что она узко мыслит, что ее точка зрения страдает буржуазностью.

– Я уехал из Америки, чтобы расстаться с этим детским отношением к жизни. Или предполагается, что для вина необходимы установленные часы? Если мне хочется выпить в девять утра – почему бы и нет? Какая разница? У меня нет службы, на которую я должен ежедневно являться.

Николь понимала бесполезность подобных споров, и вскоре разговоры на эту тему прекратились. Николь очень хотела, чтобы Ким принимался за следующую книгу, но он объяснял ей, что еще слишком рано.

– Книга слишком много сил у меня забирает. Мне необходимо время, чтобы восстановить их, – объяснял он обычно, продолжая свой странный, беспорядочный, непредсказуемый образ жизни, держа и Николь, и весь дом в непреходящем смятении.

3

Николь, всегда отличавшаяся хорошим здоровьем, заболела. В одно прекрасное теплое утро она проснулась и не смогла подняться с постели. Послали за доктором. Он осмотрел ее, сделал несколько анализов и сказал, что она страдает анемией, у нее запущенная язва желудка, ей совершенно необходим отдых, нужно немедленно убрать из своей жизни все возможные причины для стрессов. Если она не последует его совету, то очень скоро язва станет кровоточить и тогда ей придется провести немало времени в больнице.

– Две недели вам необходимо пробыть в постели, – сказал врач.

Николь была так удивлена, что у нее даже не возникло желания сопротивляться ему. Она жаждала отдыха, тело ее и душа требовали этого. Ее не интересовало ничего, кроме ее собственного здоровья.

– Ты не больна, – сказал Ким. – Этот врач сам не знает, что говорит. Они все просто свора обманщиков. – Он хотел, чтобы она пошла с ним на славянский прием в ресторан на улице Мон-Табор. Прием устраивал князь Юсупов, один из убийц Распутина. – Я думаю написать книгу об убийстве Распутина и неплохо провести время. Ты же знаешь, какие отличные приемы устраивают русские! Они самые хлебосольные хозяева в мире! Может быть, ты наденешь белое платье? Я хочу, чтобы тебя заметил каждый…

– Я спала целый день, – ответила Николь, с трудом шевеля губами. – Который час?

– Десять часов. Вставай!

– Я очень устала. Почему бы тебе не поехать одному? Завтра ты все мне расскажешь. Мне необходимо поспать.

– Спать? Что за фетиш ты делаешь из сна? К черту, я ведь люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Ким, я очень слаба. Я едва могу дойти от постели до ванной.

– Ты сама себя в этом убедила, Николь. Ты поддаешься плохому самочувствию. Тебе необходимо сопротивляться, – сказал Ким. – Ты должна бороться. Нельзя просто так лежать.

– Ким, пожалуйста, иди на прием. Ты хорошо проведешь время, и я завтра тебя с удовольствием послушаю.

– Ну, тогда я могу быть и холостяком, – ответил Ким и вылетел из комнаты.

На следующий день Ким переехал в одну из комнат для гостей. Он отказался видеть Николь, пока она лежит в постели.

– Я не могу выносить чужую слабость, – объяснил он позже свой поступок Николь. Она спросила его, почему он не приходил к ней поговорить, приободрить, узнать, как она себя чувствует. – Я не переношу вида больных.

– Но я не просто какая-то больная. Я живу с тобой. Я собираюсь стать твоей женой, – сказала Николь.

– Ты ей не станешь, если будешь инвалидом!

– Ким! Как можешь ты быть таким жестоким? Разве ты не понимаешь, что ты очень ранил меня своим невниманием. Я была больна, а ты вел себя так, как будто я умерла.

– Я не верю, что ты болела, – ответил Ким. – Ты здоровая и сильная женщина. Ты просто хотела остаться в кровати и придумала предлог. Вот и все.

– Боже мой, – сказала Николь в отчаянии. Она все еще была очень слаба. У нее была лихорадка. Ей была прописана постная диета из протертых блюд. – Почему ты такой жестокий? У тебя нет ни капли сострадания!

– Ты все время оставляешь меня в одиночестве, – обвинительным тоном заявил Ким. – Ты совсем не думаешь обо мне. – Николь поняла, что наконец-то они добрались до сути. – Я вижу это, но ты не признаешь очевидных вещей. Поэтому ты и притворилась «больной».

– Как ты можешь так говорить? Как ты можешь думать такое. – Николь была шокирована, Ким рассердил ее. – Ты думаешь только о себе. Никогда в жизни я не встречала такого эгоцентричного человека.

– Наконец встретила! Все в порядке! Тебе я не нужен! Ты меня даже не любишь!

– Ты прав. Я не люблю тебя, когда ты становишься таким жестоким, невнимательным и эгоистичным.

– Что же теперь? – спросил Ким совсем иным, неожиданно мягким тоном.

– Разве мы не можем быть счастливы вдвоем? – спросила Николь.

– Это все, к чему я стремлюсь.

– Это все, к чему и я стремлюсь.

Несмотря на споры, они всегда любили и будут любить друг друга. Ничто не сможет этого изменить. Они целовались, думая, что споры и напряженность ушли в прошлое. Но уже через несколько дней Ким вновь вернулся к беспорядочному образу жизни, снова начал пить. Он откровенно признался Николь, что не представляет, чем заняться, когда он не пишет книгу.

– Беда в том, что я не могу постоянно писать. Это слишком утомительно. У меня просто нет в запасе такого количества идей. Между книгами мне необходимо время, чтобы набраться сил и набраться мыслей.

– Я понимаю, что ты говоришь, – сказала Николь. – Но так жить нельзя. Быть здоровым нормальным человеком, когда пишешь книгу, а потом становиться немного сумасшедшим, когда ты ее не пишешь.

– Ты права, – сказал Ким. – Я не знаю, что мне делать.

Ким продолжал жить по-прежнему, продолжал пить и бесцельно тратил время, просиживая часами в кафе, участвуя в состязаниях по отжиманию, которые вдруг стали очень популярны среди богемы Монмартра и Сен-Жермена. Николь пыталась вести свой бизнес и доставлять удовольствие любовнику. Все уладилось в конце июня. Мерфи позвонили ей из Антибы, предлагая снять виллу, которую они присмотрели. Почему бы на самом деле не провести лето на юге Франции и не восстановить здоровье на солнце, на свежем воздухе?

– Что ты думаешь об этом? – спросила Николь Кима. – Стоит мне туда поехать?

Оба отдавали себе отчет, почему она сказала «мне» вместо «нам».

– Не знаю, – ответил Ким. Он знал, что причиняет ей огорчения, но не знал, как исправиться.

– Мы только и делаем, что ссоримся, – сказала Николь. – Я не хочу так жить. Что с нами происходит?

– Все в порядке, – ответил Ким. Он хотел уменьшить серьезность ее слов. – Мы те же, что и всегда, ты и я. Если что-то не так, это моя вина. Я всегда немного схожу с ума после очередной книги.

– Книгу ты закончил в январе, – мягко вставила Николь. – Уже лето.

Ким кивнул. Да и что он мог сказать. Николь была права.

– У меня идея, – произнес он наконец. – Почему тебе на самом деле не поехать в Антибу? Это хорошо для твоего здоровья. У тебя будет возможность восстановить силы и отдохнуть. Мне нужно съездить в Нью-Йорк. Я откладывал встречу с Джеем Берлином, но мне необходимо его увидеть. Мне нужно повидаться с бухгалтером. Я хочу повидаться с отцом и с детьми, необходимо выработать окончательные условия для развода. Возможно, к лучшему, чтобы мы пожили немного порознь. Отдохнем друг от друга. Потом я вернусь и встречу тебя в Антибе или Париже… как захочешь.

– Идея хорошая, – одобрила Николь его слова. – Недолгая разлука поможет нам.

Они не хотели признаваться в этом друг другу и даже самим себе, но оба мечтали побыть в одиночестве некоторое время.

– У меня небольшой подарок для тебя на прощание, – сказала Николь в тот день, когда Ким уезжал в Гавр, чтобы оттуда отплыть в Нью-Йорк. Она дала ему пакет, завернутый в белую бумагу и перевязанный серой лентой.

– Открыть сейчас? – Ким был тронут, ему не хотелось уезжать одному.

– Конечно.

Он развязал ленту и разорвал шуршащую бумагу. Внутри была фотография. Это была фотография, сделанная Николь, когда Ким стоял над только что застреленным львом.

– Никто никогда не фотографировал меня лучше!

– Мне кажется, это может быть хорошей обложкой для твоей книги, – сказала Николь.

– Ты гений! Ты красавица, умница, ты самая милая женщина на свете, и я безумец, что оставляю тебя одну хотя бы на секунду.

– Я не хотела бы, чтобы ты уезжал, – сказала Николь.

– Я бы тоже не хотел. Я сам не знаю, что делаю. Это правда, поверь, – сказал Ким. – Я плохо отношусь к людям, которые делают меня счастливым. Ты простишь меня?

– Я уже жду твоего возвращения, – сказала Николь, мечтая о том, какое платье она придумает для свадьбы.

Она обещала, что не расплачется, когда они станут прощаться, но она расплакалась. Она не могла сдержаться. Как и обычно, когда дело касалось ее чувств к Киму, эмоции захлестывали ее и вся ее решимость исчезала. На следующий день Николь села в скорый поезд до Ниццы. Мерфи встретили ее на вокзале и привезли на виллу, снятую для нее в горах под Антибом. Это был старый каменный сельский дом, с террасой и тяжелыми ставнями. Он стоял на холме, с которого были видны поля лаванды, кипарисовые аллеи и голубое Средиземное море. Николь влюбилась в этот дом с первого взгляда. Позже, тем же летом, она продала все американские акции, чтобы купить его, обновить и украсить по своему вкусу. Она предполагала сделать сюрприз Киму и уже воображала, как счастливо они будут жить в нем как муж и жена.

4

«Время и холмы» были изданы 15 октября и собрали отличные отклики. Ким был счастлив, но тревожился. Он завершил свои дела в Нью-Йорке и хотел побыстрее вернуться к Николь. Развод с Салли был оформлен окончательно, они смогут пожениться с Николь на Рождество, как и планировали. Первым делом по возвращении в Париж он закажет обручальные кольца – когда он был женат на Салли, то кольцо не носил. Он хотел, чтобы теперь все было по-иному. Все их ссоры лежали целиком на его совести, он был готов все уладить и сделать Николь счастливой. Он стремился, он жаждал начать новую жизнь – до сих пор все было лишь обещанием, предвосхищением его настоящей жизни.

Ким попросил «Двадцатый век» не планировать с ним никаких интервью и встреч позже 1 ноября. В эти дни он собирался отплыть во Францию. Третья неделя октября была наполнена встречами с прессой, вечеринками и приемами, литературными встречами и встречами с читателями. На этой же неделе на Уолл-стрите разразился кризис.

В течение первых девяти месяцев 1929 года цены на американские акции постоянно росли, теперь они резко упали, вызвав панику. 22 октября было продано около шести миллионов акций. 24 октября уже около тридцати миллионов. Паника нарастала, и 29 октября было продано уже шестнадцать с половиной миллионов акций. Из полутора миллионов акций была возможность продать лишь полмиллиона. Брокеры кинулись в банки, стремясь защитить интересы своих клиентов и требуя дополнительных денег, но их всех оттуда вышвырнули. Среди вышвырнутых оказался и Лэнсинг Хендрикс.

На него произвел большое впечатление визит Кима и Николь в Саксдейл в 1926 году. Он думал об оптимизме Кима и восхищался им. Оптимизм во все времена задавал тон, и люди повторяли, неверно цитируя французского психотерапевта Эмиля Куэ, что каждый день так или иначе становится все лучше и лучше. Лэнсинг решил, что на него слишком повлияло 31 мая 1919 года, когда биржа была закрыта, а Федеральный Резерв чуть не издал акт, предупреждающий о наказании за биржевые спекуляции. В конце концов, Лэнсинг уверился, что, несмотря на все волнения, ничего серьезного не произошло – биржа продолжала процветать и цены на акции росли. Ставки акций «Дженерал моторс» выросли со 130 до 191, «Интернейшнл меркантайл марин» – с 23 до 47, «Болдуин локомотив» – с 72 до 93, а место на бирже стало стоить 110 тысяч долларов вместо 60 тысяч. И это случилось в 1919 году. К 1926 году эти цифры стали казаться смехотворными. Даже очень консервативно настроенные люди утверждали, что не за горами день, когда место на бирже будет стоить полмиллиона долларов!

Оптимизм Кима был ко времени, а тревожные настроения Лэнсинга неуместны. Сейчас были необходимы уверенность и решительность Кима, а не осторожный консерватизм Лэнсинга. Важно было идти в ногу со временем, поэтому постепенно Лэнсинг начал перечислять дополнительные суммы денег – сначала свои собственные, потом Кима, потом Николь и остальных его клиентов – на покрытие разницы в стоимости акций. Он был настроен агрессивно. Каждый месяц, каждый год количество денег увеличивалось, как в легенде о Мидасе. Процветание продолжалось так долго, что мало кто думал о его конце. Портфель акций, которым управлял Лэнсинг, увеличился с пяти миллионов долларов в 1926 году до пятнадцати с половиной миллионов долларов в 1929 году, в ценах кануна Великого кризиса. Но в конце октября менее чем за неделю доллары, которые переходили от поколения к поколению, доллары, заработанные тяжелым трудом, доллары, которые были накоплены в результате экономного ведения хозяйства и самоограничения, доллары, которые были добыты правдами и неправдами, доллары, принадлежавшие Лэнсингу, его семье и его клиентам, доллары, вверенные Лэнсингу под опеку, чтобы он их сохранил, выгодно инвестировал и приумножил, – все эти доллары исчезли под общим обвалом, в общей панике.

Тридцатого октября Лэнсинг Хендрикс аккуратно побрился, побрызгал себя одеколоном, оделся в обычный, хорошо пригнанный темно-серый костюм, прикрепил золотую цепочку для часов, полученную от отца, на ее обычное место, вышел из каменного особняка, который он недавно купил себе в районе старого Бруквиля, пересек гравийную дорожку, сел в серебристый «пирс-эрроу», и водитель доставил его в офис на Брод-стрит, 10. Потом Лэнсинг попросил водителя заехать за ним в пять часов тридцать минут, чтобы завезти его в «Дельмонико», где он собирался встретиться с деловыми людьми за бокалом шампанского; лифт доставил его в офис на двенадцатом этаже. Там Лэнсинг приветствовал своего администратора и его секретаря, вошел в свой кабинет, закрыл за собой дверь, открыл окно и выпрыгнул.

Ким, привыкший иметь все, вдруг понял, что не имеет ничего. Ни отца, ни жены, ни детей, ни денег, а женщина, которую он любил, находилась по другую сторону океана. Он воспринял информацию о смерти отца, но не был в состоянии воспринять действительность, заключенную в этой информации. Раз сто он начинал набирать отцовский номер телефона и, вдруг понимая, что отец уже никогда не ответит ему, вешал трубку. Он купил два билета на боксерский матч в Мэдисон-сквер-гарден и лишь потом начал думать, а кого же он пригласит – ведь его отец не сможет пойти вместе с ним. Когда Кимджи спросил, чем они станут заниматься в День благодарения, Ким, не подумав, ответил, что они станут заниматься тем же, чем и обычно. Затем он понял, что это невозможно. Клюквенного соуса из сырых ягод, который повар всегда готовил в этот день, с тех пор как Ким помнил себя, и который Лэнсинг всегда тайком сбрызгивал бурбоном, – этого соуса уже больше никогда не будет. Улыбка на лице Лэнсинга, когда он разрезал индюшку, кусочки индюшки, нож с костяной ручкой, подаренный его матери на свадьбу, – ничего этого уже больше никогда не будет. Вся церемония, связанная с раскупориванием «Кларета», подаваемого к индюшке, – ничего этого не будет. Лэнсинг Хендрикс умер, и большая, важнейшая часть того мира, в котором существовал Ким, умерла вместе с ним.

Салли сдержала обещание, данное с такой болью, и не стала тянуть с разводом. По условиям развода Ким съезжал из дома на Карлтон-стрит, а Салли оставалась жить там вместе с детьми. Ким был потрясен тем, как он скучал по своим детям! Смерть отца заставила его дорожить детьми. Он постоянно думал о своем отце и обо всем, что тот для него сделал. Сам он был равнодушным отцом; его же отец был любящим отцом. Ким был весь в делах, часто отсутствовал, а когда находился дома, то тоже бывал чем-нибудь занят. Его же собственный отец был для него одним из самых важных людей на свете. Ким стал часто звонить детям, пытался чаще с ними видеться, злился, что ему приходилось спрашивать на это разрешение Салли. Ким не предусмотрел все эмоциональные последствия развода, а теперь, после неожиданной, потрясшей его смерти отца, живя в одиночестве в комнате «Алгонкин-отеля», Ким начал сравнивать себя с Салли. После первых переживаний, связанных с разводом и разъездом, Салли начала вести свою собственную, иную жизнь. Пожалуй, она никогда не выглядела так хорошо, никогда не была так уверена в себе. Она была любящей матерью своим детям; она выполняла теперь заказы издателей журналов, с которыми познакомилась, когда вышла замуж за Кима; у нее даже бывали, как гордо сообщил Кимджи, гости-джентльмены. Прежняя холодная горечь, излившаяся на Кима во время их расставания, превратилась в обычное равнодушие. Это стало значительно худшим оскорблением, чем любые горькие слова. Возвращаясь каждую ночь в свою пустую комнату в гостинице, Ким задавался вопросом, не совершил ли он ошибки.

Но самым сокрушительным, оглушающим ударом – возможно, потому, что этот удар можно было измерить и оценить в цифрах, – был удар, связанный с деньгами. Несколько дней спустя после смерти отца Ким встретился с адвокатом Лэнсинга. Ким знал, что по завещанию ему отходит половина отцовских денег, а вторая половина отдается под опеку для обеспечения Кимджи и Кристи. Ким не представлял, как много денег было у его отца, хотя знал, что он сколотил значительное состояние во время бума на бирже в двадцатые годы. Если бы Киму приказали оценить состояние отца, он сказал бы, что оно стоит около 750 тысяч долларов, то есть отец был почти миллионером – по крайней мере, так было до Краха. Вероятно, сейчас его имущество оценивается значительно дешевле и, может быть, составляет лишь половину прежней суммы.

– Примите мои искренние соболезнования… трагедия… прекрасный человек… ужасные времена… – говорил адвокат отца, тонкий, сухой человек.

Ким почти не слышал слов сочувствия, которые бормотал адвокат. Затем, шелестя бумагами, адвокат, учившийся вместе с отцом в Йельском университете и работавший с ним тридцать лет, начал объяснять Киму особенности последнего желания и завещания Лэнсинга.

«…большая закладная на дом в Старом Бруквилле… непокрытые выплаты при продаже акций… большие потери на биржах по продаже недвижимости в Чикаго и Виннипеге… сертификаты, не имеющие никакой цены… паническая распродажа…»

Ким слышал слова, но, главное, он слышал тон, которым эти слова произносились.

– Во сколько оценивается имущество, если все долги будут уплачены? – спросил он.

Последовало молчание.

– Мне очень жаль, Ким, – наконец сказал адвокат. – Не останется ничего, кроме…

– Кроме? – повторил Ким механически.

– Кроме долгов, – произнес адвокат после еще одной длительной паузы.

– Понятно, – сказал Ким. Он чувствовал себя опустошенным. Он вспомнил отца при разных обстоятельствах. Улыбающимся, щедрым, экспансивным. Довольным, что он оставляет Киму хорошее наследство. Счастливым, что он достаточно богат, чтобы оставить деньги на содержание любимых и обожаемых внуков. Преисполненным радости оттого, что он может давать, поддерживать, помогать. Ким вспомнил, как отец говорил ему, что счастлив и горд тем, что после его кончины каждому будет оставлено достаточно для нормальной жизни. Он вспомнил это не десять, не двадцать, но сотни раз. Быть щедрым отцу было необходимо, щедрость доставляла ему самое большое удовольствие. И вот – ничего. Бедный, бедный отец. Ким вздрогнул от пронзившей его боли, представив, что чувствовал отец, какое унижение пережил, что именно заставило его… совершить то, что он совершил. Ким встал, чтобы побыстрее уйти из офиса, и расстаться с болью, потом вспомнил о чем-то:

– Как много долгов осталось? Во сколько они оцениваются?

– Почти полмиллиона долларов, – ответил адвокат. Он даже не заглянул в лежащие перед ним бумаги. – Всего 486 тысяч 731 доллар 24 цента.

– Я все оплачу. До последнего цента, – сказал Ким. – Это самое меньшее, что я могу сделать. – Он вновь вспомнил, как много его отец сделал для него. Он был Киму не только отцом, но заменил и рано ушедшую мать. Ради сына отец отказался от личной жизни. Ким вспомнил, как десятилетним мальчиком вместе с отцом по вечерам готовился к первому школьному спектаклю. Он вспомнил, как после полудня в выходные дни запускал игрушечные кораблики в пруду Центрального парка. Он вспомнил каникулы в Роки Маунтенз, куда они поехали с отцом и захватили одного его школьного приятеля. Лэнсинг покупал им десятки порций мороженого, десятки «хот-догсов», мазал йодом десятки раз разбитые мальчишеские коленки. Бескорыстный. Вот слово, определяющее его отца. И его отец никогда, никогда не ждал ничего ни от кого взамен. Теперь наступила очередь Кима. По крайней мере, он сумеет выплатить долги. «Я продам все свои акции, но сделаю это».

На лице адвоката ничего не отразилось. Ким подумал, что, может быть, существовали какие-либо юридические препятствия к тому, чтобы он мог выплатить долги своего отца.

– Почему нет? – спросил Ким, не выдержав молчания. – Разве сын не может заплатить долги своего отца?

– Может, – согласился адвокат. – Но ваша часть акций уже не существует в прежнем виде. Она обесценилась.

– Обесценилась? Еще летом мои акции стоили двести тысяч.

– На сегодняшнем рынке ваша часть акций стоит пятнадцать тысяч долларов.

– Я не верю, – сказал Ким в оцепенении. Но он знал, что адвокат говорит правду.

– Мне очень жаль, Ким, – сказал адвокат.

Интересно, многим ли адвокат уже сообщил или собирался сообщить подобные мрачные новости. Наверное, ему стоило посочувствовать. Но Киму не было жаль никого, кроме самого себя.

Брат, подай десять центов.

«Брат, подай десять центов»

Глава тринадцатая

1

Николь отправилась в Нью-Йорк в начале 1930 года. Рождество, на которое была назначена их свадьба, пришло и ушло, Николь беспокоилась о Киме, об их будущем. В течение многих лет он ей писал, и очень часто. У нее хранились связки его писем – страстных, энергичных, цветистых. Он всегда вкладывал всю свою душу в то, что пишет. Письма, которые он писал ей с тех пор, как по телефону сообщил о смерти отца, отличались от прежних: они были безличными, мертвыми, плоскими. Николь боялась, что его чувства к ней изменились. Она вспомнила, какими напряженными стали их отношения; вспомнила все их споры о беспорядочных привычках Кима; его обвинения в том, что она не понимает его; о том, как она на самом деле мечтала побыть немного без него, одной. Вероятно, он чувствовал то же самое. Тогда. Вероятно, он чувствовал то же самое и сейчас.

Она была потрясена, когда увидела его. Из «Алгонкина» Ким переехал в маленький бедный отель в западной части города на Двадцатых улицах. Он походил на свои письма. Он поблек, устал, движения были тяжелыми и медленными.

– Я сочувствую тебе, – это были ее первые слова. Именно эти слова пришли ей на ум сразу, как она его увидела: они соответствовали обстоятельствам. Вслед за этим ее захлестнула волна тех же чувств, которые она испытывала к Киму с самого начала их знакомства, – они были ничуть не слабее прежних.

– Да, – ответил он тем же ничего не выражающим тоном, каким разговаривал с ней по телефону. – Извини. – Ким вспомнил, что адвокат произнес это же странное в данных обстоятельствах слово. Слезы подкатили к горлу, глаза увлажнились. До сих пор он не позволял себе так расслабляться.

– О, Ким, – сказала Николь, тронутая тем, насколько повлияла на него тяжелая утрата, понимала, что никакими словами не может ему помочь. Помочь может только время. Он откликнулся на ее тепло, на знакомый запах ее духов, он позволил ей обнять и утешить себя. Впервые в жизни Киму понравилось ощущать себя большим ребенком. Он чувствовал ее руки, чувствовал, как она гладила его по голове, что-то тихо напевая, не по-французски, не по-английски, но что-то общее для всех народов. Она осталась с ним на эту ночь, они провели вместе еще три ночи – в маленькой, со скрипящими пружинами, кровати в тусклой комнате. Ему хотелось говорить. И она слушала. Он рассказывал ей о своем отце.

– Так не должно было случиться. Он не должен был этого делать. Я смог бы помочь отцу. Все, что ему нужно было сделать – сказать мне. Мы бы вдвоем выпутались из этого положения. Я так преклонялся перед ним.

Он обманул меня, не дав мне помочь ему. Я ведь мог таким образом начать отдавать свой долг ему, а он обманул меня…

Он не оставил даже записки. Он даже не сказал «прощай». Ни мне. Ни Кимджи. Ни Кристи. Он все время думал о нас, о том, как мы будем чувствовать и переживать…

Почему, почему отец не сказал мне ничего? Почему он все взвалил на себя? Бедный, бедный отец. Как, должно быть, ужасно он себя чувствовал. Униженный, поверженный…

Ким говорил и говорил. Он говорил, изливая злость, вину, печаль, тоску, оплакивая смерть отца в бесконечном потоке слов, потому что слова были инструментом и лучше всего служили ему. На четвертый день он стал чувствовать себя лучше. Он так сказал. Потом он начал вновь говорить. О себе.

– Все пошло прахом. Моя семейная жизнь. Мои дети. Ты знаешь, мне приходится заранее договариваться о том, когда я могу их увидеть. Я должен спрашивать Салли, удобно ли ей это время. Кимджи на прошлой неделе даже не захотел со мной встретиться. Вместо этого он пошел на чей-то день рождения. Меня низвели до того, что я умоляю собственных детей о свидании, обещая им взамен кино, мороженое, цирк. Мой отец мертв, и я сирота. Но не по своей вине. Мои же дети хотят быть сиротами по своему собственному выбору!

Моя работа! Какая работа? Я потерял к ней всякий интерес. Я потерял все навыки. Мне надоело развлекать толпу. Мне больше нечего сказать. Я уже все сказал. Джей говорит, что я должен написать роман о Крахе. Но, черт возьми, кто будет читать о Крахе? Кто захочет об этом писать?

Мне незачем жить. У моего отца была очень правильная мысль. Если бы я был умнее, то выпрыгнул бы из окна тоже. Но эта дыра расположена на втором этаже. Самое худшее, что со мной произойдет – я сломаю ногу.

Наконец, поток слов, изливавшийся в течение нескольких дней, иссяк. Он посмотрел на Николь в предвкушении сочувствия. Уже целую неделю она была рядом.

– Ты отвратителен, – сказала она, используя французское более сильное слово. – Ты так себя жалеешь. Ты так к себе снисходителен и всепрощающ. Но именно такую жизнь ты избрал себе сам. – Она обвела жестом обшарпанную комнатенку, запятнанные обои, протекающий потолок, разбитые венецианские стекла в окнах, грязные занавески. – Ты, стыдивший когда-то меня за мое бедное жилище…

– Я не могу себе позволить ничего иного.

– Пустой треп! – отрезала Николь. Я была бедна и знаю, что это такое. Ты играешь в бедность, надеясь вызвать к себе сочувствие. «Время и холмы» возглавляют список бестселлеров. «Нью-Йорк таймс» сообщает, что твоя книга побила все рекорды – за девяносто дней продано сто тысяч экземпляров. Ты не беден!

– Ты не понимаешь – у моего отца остались долги, я должен их выплатить. Я буду не в ладах со своей совестью, если не сделаю этого. Мне нужно помогать детям. Салли… Я потерял все во время Краха. У Салли дом на Чарльтон-стрит. У меня ничего. Ничего! – Он сделал паузу, чтобы полные драматизма слова произвели должный эффект.

– Ким, ты хочешь говорить о своих проблемах как взрослый, или ты собираешься утонуть в жалости к самому себе? – Николь терпеливо ждала ответа.

– Разве нельзя это сочетать? – Он улыбнулся. Его улыбка, впервые с тех пор, как приехала Николь, была его прежней улыбкой. Умная, озорная, полная очарования.

– Нет, – сказала она.

– Я боялся этого, – сказал он. – Ладно. Давай поговорим. Как взрослые. Но сначала давай выберемся из этой дыры.

«21» было переполнено процветающей, хмельной публикой. Николь читала все, что только можно, об Октябрьском Крахе, и была удивлена, что Америка так быстро излечилась от постигшего ее удара. И так окончательно! Большие магазины «Алтман», «Арнольд Констабл», «Ванамейкер», «Лорд и Тейлор», «Блюмингдейл» и «Гимбел» бойко торговали в рождественские каникулы, набирая дополнительный персонал для торговли. Президент «Мэси» предсказывал увеличение объемов торговли. Афиши кинотеатров сияли именами звезд – Лайонел Бэрримор, Чарли Чаплин, Уоллес Бир, Норма Шерер, Мэри Пикфорд, Мэри Дресслер – люди выстаивали длинные очереди за билетами, невзирая на небывалые холода. Оптимистические заявления секретаря Меллони и президента Гувера нашли отражение в финансовых обзорах, газеты называли происшедшее не иначе как Маленький ажиотаж на бирже 1930 года. Ежедневный объем торговли уже приближался к показателям золотого лета 1929 года. Цены на акции основных компаний выросли и. по крайней мере, уже наполовину достигали уровня, с которого упали в результате паники па бирже.

Но некоторые приметы времени настораживали Николь. Она побывала у Маргарет Берримэн, и они беседовали о моде. Длина юбок пошла вниз с падением цен на бирже и по-прежнему оставалась на этом уровне. Начесы вышли из моды. Современному облику соответствовала гладкая прическа, идеалом женщины стала женщина зрелая, очаровывающая своим опытом. Маргарет отметила, что юбки всегда удлинялись во времена экономических неурядиц и укорачивались в годы процветания. Она добавила, что «женщина» царила во времена экономического застоя, когда нарастало стремление к стабильности и покою. «Девочка» появлялась, когда жизнь налаживалась, когда центр внимания перемещался на достижение удовольствий.

На вечеринках, отметила Николь, никто уже не говорил беспрестанно о сексе, стремясь повергнуть окружающих в шоковое состояние.

Она не слышала терминов «это» или «сексапил» ни разу. Люди разговаривали о политике – о социализме, о коммунизме, о русских пятилетних планах – с видимым интересом. На поверхности Нью-Йорк выглядел по-прежнему – сновали озабоченные толпы, сияли электрические огни, высились небоскребы. Президент был полон оптимизма, цены на бирже поползли вверх. Казалось, что Крах ушел в прошлое с иными вчерашними новостями. Когда же Николь пригляделась повнимательнее, она заметила, что есть причины для беспокойства. Может быть, потому, что она жила в Европе.

Во Франции все было по-иному. Там не было внезапного краха, не было драматического периода, отраженного всеми газетными заголовками, вслед за которыми последовало столь же мгновенное и без видимых потерь выздоровление.

Николь казалось, что такая резкая перемена, резкий переход из одного состояния в другое – явление чисто американское. Возможно, такая гибкость объяснялась молодостью самой страны, не обремененной ни историей, ни традициями.

В Париже драма Краха не была столь насыщена, но последствия ощущались острее. Ювелиры с улицы Де-ля-Пэ потеряли целые состояния, потому что множество заказов были отменены. Предметы искусства и антиквариат переполнили рынок, но их не покупали. Американцы возвращались домой, единственным следом их пребывания становились объявления в «Пари трибюн», предлагавшие на продажу «по дешевой цене» дома в районе Нейи и замки в пригородах. Николь воспринимала Крах прежде всего через положение дел в индустрии моды. В первый же сезон, последовавший за Крахом, ни один крупный американский магазин не прислал своего заказчика. Значительная часть дохода, которую они обеспечивали, исчезла. Давняя традиция французских домов моды предоставлять своим заказчикам кредиты на значительные сроки стоила им значительных убытков. Огромное количество клиентов, прежде вполне платежеспособных, не могли расплатиться за платья и костюмы, которые уже были давно сшиты и даже изношены. Они просто разорились. Кроме того, дополнительной причиной убытков стал и скачущий валютный курс, так как крупные дома моделей уже давно работали на международную клиентуру.

Волны разбегались в разные стороны: пошивочные ателье и маленькие фабрички, которые зарабатывали на жизнь тем, что копировали модели Николь Редон и других ведущих модельеров, выходили из игры. Пуговицы, тесьма, кружева, другие отделочные детали выполняли по заказу модельеров разные маленькие ателье. Одни сумели пережить кризис, другие – нет. Николь спасло то, что она совершенно случайно использовала свои акции для покупки дома в Антибе в 1929 году. Кроме того, она бережно экономила свои дивиденды, а не пускала акции в оборот в исключительно выгодные для этого годы. Таким образом у нее образовались накопления. Но «Дом Редон» понес убытки. Николь не знала, чего ждать от будущего. Тем не менее она отложила все свои тревоги о бизнесе и приехала в Нью-Йорк обеспокоенная судьбой Кима и их общим будущим.

– Я не хочу, чтобы ты возвращалась в Париж, – сказал Ким. Они сидели за лучшим столиком в ресторане «21», и все приветствовали Кима, как знаменитость. Весь обед они с Николь проговорили о деньгах. Николь посоветовала продать свои акции прямо сейчас, пока цены на них поднялись, она одобрила его намерение оплатить отцовские долги, но посоветовала делать это в такие сроки, какие будут удобны ему самому. Не было никакой необходимости выплачивать их быстро или все разом – никто этого и не ожидал, как никто не ожидал, что какие-нибудь убытки будут вообще возмещены. Ким внимательно слушал Николь и заметил, что она хорошо разбирается в денежных вопросах. Она ответила ему саркастически, что это качество приобретается благодаря бедной жизни. И является одним из преимуществ бедности.

– Моя проблема в том, что я тоже хочу получить свой кусок от пирога, – сказал Ким. – Я хочу быть рядом с детьми, я хочу быть рядом с тобой. Почему ты не откроешь свое дело здесь, в Нью-Йорке? Ты будешь иметь огромный успех, а мы сможем жить вместе. Мы должны быть вместе.

– Да, конечно, – сказала Николь. Ее пронзила мысль, что до сих пор Ким ни разу не сказал о женитьбе. Она чувствовала: он винит ее за развод, за то, что он отделен от детей. – Идея прекрасная. Начать свой бизнес здесь.

– Хорошо! Отлично! – сказал Ким. – Ты на меня хорошо влияешь. До того как мой отец… как все это случилось, я решил, что у нас с тобой все будет по-другому. Что я сам буду другим. Я решил, что отныне ты будешь занимать первое место в нашей жизни. Раньше я не думал так.

Николь улыбнулась, счастливая от мысли, что наконец Ким начал говорить о ней, о них. Он свободен, разведен. Они могли делать то, что захотят. Они могут быть вместе.

– А ты? Что ты станешь делать, если я открою дело здесь?

– Буду стараться вести себя хорошо!

– Серьезно.

– Может быть, найду себе работу. У меня есть предложение.

– А книги?

Он взглянул на нее:

– Наверное, я буду писать. Когда придет вдохновение. Если оно придет.

– Книги – это твое призвание, – сказала Николь. – Ты можешь зарабатывать себе на жизнь, создавая книги.

– Ты предлагаешь мне писать ради денег? – Ким был потрясен.

– Почему бы и нет?

– Я погублю свой талант. Я уже спорил на эту тему с Эрни, и не один раз. Посмотри, что сделалось со Скоттом, когда он начал писать ради денег. Ничего приличного, кроме «Гэтсби», он не опубликовал – с 1925 года. У Зельды был нервный срыв. Скотт путешествует по свету с бутылкой в руке.

– Ты полагаешь, причина в том, что он начал писать ради денег?

– Эрни так считает.

– Это смешно.

– Никакой уважающий себя писатель не станет писать ради денег.

– Диккенс писал. Теккерей писал. А Бальзак? – спросила Николь. – Я занимаюсь моделированием одежды ради денег. Я не считаю, что мой талант сравним с талантом писателя, но он созрел и отшлифовался благодаря постоянной работе.

– Не знаю, я все же сомневаюсь.

– Ким, я знаю о тебе кое-что, чего ты сам не знаешь.

– Что именно?

– Деньги значат для тебя больше, чем ты думаешь. – Ким попытался перебить ее и возразить, но Николь жестом заставила его замолчать. Она продолжила: – Я помню, как ты ликовал, когда говорил мне о выгодной сделке с Джеем Берлином. Ты весь светился, рассказывая, что получил именно то, на что рассчитывал, – и деньги, и рекламу, и выгодные условия. Тебе все это доставляло истинное удовольствие.

– Коль уж ты упомянула… – начал было он, вспоминая, как обвел Джея вокруг пальца. Именно здесь, за этим столиком, в ресторане «21». Он невольно улыбнулся.

– Никто не заставляет писать тебя всякую чепуху, никто не заставляет тебя идти на сделку с самим собой.

– Ты права! – сказал Ким. – Во-первых, я не смогу писать чепуху, моя совесть не позволит мне сделать это. Во-вторых, мои издатели не станут публиковать чепуху, – проговорил он, начиная воодушевляться. Наконец-то он становился похожим на самого себя, подумала Николь, взволнованная тем, что сумела вернуть его из горя. Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ, думая, что она самая чудесная женщина в этом зале, самая чудесная женщина во всем городе и во всем мире. Она прекрасна снаружи. Она прекрасна внутри. Как же ему повезло, как ему безумно повезло встретить ее.

– Дорогая… – начал он.

– Да?

– Я был очень эгоистичен. Был занят только своими собственными делами. Ты же вела себя поистине великолепно всю эту неделю. Но ты всегда великолепна, – она хотела поблагодарить его, но Ким продолжил: —Я знаю, до сих пор я не сказал ни слова о нашей женитьбе. – Слезы невольно появились в ее глазах. Он наклонился вперед, тронул ее золотые волосы. – Не потому, что я не хочу на тебе жениться. Я очень хочу. Сейчас больше, чем раньше. – Он сделал паузу, пытаясь побороть в себе поднимающиеся чувства. – Но ты права, говоря, что деньги очень важны для меня. У меня их сейчас нет. И в ближайшее время их не будет. Я не могу просить тебя стать моей женой, если не способен содержать себя. Как же быть? Ты будешь содержать меня? Я не смогу этого вынести. Я не буду мужчиной, если соглашусь на подобное. – Он остановился. На этот раз его тон был серьезен, в нем не было никакой торжественности. Он и сам стал иным. Никакой жалости к себе. Он пришел в себя. – Я хочу на тебе жениться, если ты будешь хотеть меня. Если у меня будут деньги… – Он поправился: – Когда у меня будут деньги, ты выйдешь за меня замуж? Ты будешь этого хотеть?

– Да, – ответила она, – да.

– Я хочу, чтобы ты стала моей. Больше, чем когда бы то ни было.

– Больше, чем когда бы то ни было, – повторила Николь, не отводя от него глаз. Она подумала, что все, находящиеся в этом большом, шумном, прокуренном зале, видели, как она любила Кима.

2

Николь вернулась во Францию, обдумывая предложение Кима открыть свое дело в Нью-Йорке. В Париже обстановка становилась тревожной. Нью-Йорк, казалось ей, открывал новые возможности. Она размышляла, сумеет ли в Нью-Йорке найти таких же высококлассных швей, как в Париже, и решила, что есть смысл попытаться разрешить эту проблему. Идея заразила ее. К тому же если она переберется в Нью-Йорк, то окажется рядом с Кимом. Она обсуждала все «за» и «против» с Лалой, с Лео, с Ройсом Берримэном, которые в прошлом помогали ей преодолеть сложности. Весть о том, что Николь Редон всерьез думает переводить свой дом моделей в Нью-Йорк, широко распространилась. Уже через десять дней после возвращения из Америки Ролан Ксавье, ставший председателем Профсоюзной палаты, и министр экономики правительства Франции нанесли ей личный визит.

– «Дом Редон» является представителем крупного бизнеса, – сказал министр, лысый, но очень красивый мужчина. Николь кивнула в знак признательности. Под крышей дома работают пять ателье. Два занимаются пошивом вечерних туалетов и платьев, а три ателье – шьют пальто и очень популярные костюмы. Каждым ателье руководит патрон, отвечавший лично за то, чтобы изделие соответствовало эскизам, выкройкам, и он же проверяет тщательность отделки. У каждого патрона по два помощника, в каждом ателье трудится от десяти до пятнадцати человек. – «Дом Редон», – продолжил министр, при этом его дымчатые глаза оставались совершенно серьезными, – дает работу почти шестистам служащим, включая продавщиц, закройщиков, секретарей, упаковщиков, посыльных, администраторов, ассистентов, учеников и горничных. Косвенно еще около нескольких тысяч человек обязаны своим существованием «Дому Редон». Эти люди работают на фабриках, выпускающих ткани для «Дома», в маленьких ателье, изготавливающих пуговицы, тесьму, ленты, отделку. Масса людей косвенно и прямо заняты в производстве и торговле, так или иначе связанных с парфюмерией «Дома Редон», в настоящее время одной из самых популярных в мире – начиная от сельскохозяйственных рабочих в полях Грасса, выращивающих цветы для эссенций, химиков, производителей флаконов и упаковки, печатников, печатающих ярлыки, водителей грузовиков, доставляющих товар к месту назначения, продавщиц маленьких магазинчиков и огромных магазинов, умоляющих покупателей понюхать хотя бы капельку духов «Николь».

Волны от Краха на Уолл-стрите разошлись по всему миру, – подошел министр к концу своей речи. – Безработица в нашей небольшой стране угрожающе растет. Если вы уедете, тысячи людей останутся без куска хлеба.

– Я понимаю, – ответила Николь, – но есть… другие соображения.

– Николь, министр просит вас еще раз подумать перед тем, как принять окончательное решение, – грубо прервал ее Ролан Ксавье. Она изумленно взглянула на него.

– У меня иные соображения, – начала Николь вновь.

– Николь, все, о чем просит вас министр, – это как следует обдумать свое решение, – резко сказал Ксавье. Он повернулся к министру.

– Да. мадемуазель Редон, месье Ксавье совершенно прав, – подтвердил министр, чья сила воли была очевидна, хотя манеры его оставались мягкими. – В это тяжелое время правительство Франции обращается к вам с просьбой.

– Я понимаю, – начала Николь, – но…

– Мадемуазель Редон еще раз обдумает свое решение, – вновь вмешался Ксавье. – Она как следует обдумает свое решение. – Он повернулся к Николь – в его глазах Николь прочитала предостережение.

– Да, конечно, – сказала она, понимая всю серьезность положения. – Я не намеревалась делать неожиданные шаги.

– Хорошо! Хорошо! – сказал министр. – Мы переживаем решающий момент в жизни Франции. В жизни Европы. Я знаю, вы понимаете это.

Они обменялись рукопожатиями. Посетители удалились, оставив Николь в зловещем недоумении. В тот же вечер Ксавье вернулся, уже один.

– Я думаю, вы не до конца осознали всю серьезность положения, – сказал он. – Господин министр очень деликатен. Можете не сомневаться, но в случае необходимости французское правительство вмешается и вынудит вас остаться. Поэтому лучше сделать то же самое по доброй воле.

– Значит, за просьбой стоит угроза? – спросила Николь. Она колебалась, размышляя о Киме, желая его, как и прежде, как всегда. Разве она не имеет права распоряжаться сама собой? Не может быть счастлива так, как она этого хочет? Разве она не заслужила этого?

– Вы говорите, что правительство может вынудить меня остаться?

Ксавье кивнул:

– Вы должны правильно все понять, Николь. Вы давно уже перестали быть владелицей маленького магазинчика в Биаритце, который обслуживает лишь местную клиентуру. Вы возглавляете большую фирму в отрасли, являющейся одной из ведущих во Франции. Ваша ответственность выросла пропорционально величине и значению «Дома Редон». Вы, ваши желания, ваши пристрастия, ваше счастье не являются больше исключительно вашим личным делом.

– Я понимаю, – сказала Николь. – Она почувствовала себя очень несчастной, ощущая, как несправедлива была к ней жизнь. Ей приходилось выбирать между ответственностью и личным счастьем. Николь же была всегда не только очень ответственна, но она всегда была истинной патриоткой своей страны.

– Конечно, я останусь, – сказала она. И добавила тоном, истинный смысл которого остался скрытым от Ксавье: – Переезд в Нью-Йорк был лишь замыслом…

3

Роман «Время и холмы» пробудил интерес ко всему африканскому: женщины хотели иметь шубы из леопардовых шкур; гостиные стали похожи на комнаты охотничьих трофеев; в моду вошли украшения из слоновой кости; в школах появились курсы, посвященные природе Африки; юноши мечтали о том, чтобы стать белыми охотниками, благородными африканскими воинами, отправляющимися на очередное сафари в обществе красивых и изысканных женщин.

Сенсацией стала фотография Кима над поверженным львом, с винтовкой в руке, с выражением подлинного триумфа на красивом загорелом лице. Фотография была напечатана на обратной стороне обложки его книги. Книготорговцы, проверяя в конце дня полки своих магазинов, не раз обнаруживали, что у многих экземпляров последняя страница книги оторвана. Джей Берлин в шутку утверждал: «Двадцатый век» заработал бы больше денег, продавая саму фотографию, а не книгу. Фотография стала еще одним кирпичиком в легенде о Киме.

Весной 1930 года Ким подписал контракт с «Двадцатым веком» на еще один африканский роман, «Равнины Серенгети». В основу опять лягут многочисленные истории, слышанные им от Найджела, часть из которых он уже использовал в романе «Время и холмы». Ким писал ради денег. К его собственному удивлению, второй роман он писал легко, уже не изнуряя себя, а качество отвечало изысканному вкусу самого Кима.

Он надеялся, что Николь закроет «Дом Редон» во Франции и вернется в Нью-Йорк. Он надеялся, что их разлука будет недолгой и временной. Ему недоставало ее, как недоставало бы части самого себя – руки или ноги. От дикого оптимизма он переходил к черному отчаянию: ему вдруг начинало казаться, что он ее уже никогда не увидит. В первый год их разлуки Ким обнаружил, что для него, как и для Николь, работа была подобна наркотику. Он работал день напролет в офисе, снятом в здании на Западной Сорок четвертой улице недалеко от «Алгонкина», в котором он и жил в то время. Ким писал роман и постоянно думал о Николь. Он живо представлял ее за работой: вот она разрезала и закалывала ткань, отходя на шаг, чтобы получше рассмотреть полученный результат, нос ее начинал блестеть, очки, которые она одевала для работы, сползли на нос, волосы путались, вся она была поглощена своим делом. Никогда еще Ким не ощущал такой близости с Николь, как сейчас, во время написания романа. Он писал и переписывал, читал и перечитывал, оттачивая стиль, находя верные слова.

Профессиональная жизнь Кима в начале тридцатых годов наладилась, но его личная жизнь была пуста и скучна. Он жил в гостинице, постоянно повторяя про себя, что разлука с Николь временна, что нет поэтому смысла искать постоянное жилище в Нью-Йорке. Но чем больше он скучал без Николь, чем больше желал ее, тем невозможнее становилась их встреча.

Депрессия усугублялась, и «Дом Редон» все больше привязывал к себе Николь. Подрастали дети Кима, увеличивалась его зависимость от «Двадцатого века», – Нью-Йорк все больше привязывал к себе Кима.

Свой отпуск в конце года он с Николь провел на Кубе – они как бы выпали из времени, были романтичны, чувственны и снисходительны друг к другу. Они потеряли счет дням, ночам, отдаваясь целиком своему желанию, своей близости. Когда же все закончилось, стало казаться, что это был сон. Николь оставалась для него недостижимым идеалом, а Ким оставался для нее неосязаемой мечтой.

Все последующие годы, стоило им лишь договориться о встрече: в Швейцарии – в феврале, в Париже – в апреле, в Нью-Йорке – осенью, – что-нибудь непременно мешало. Сами события как будто вступали против них в заговор и не давали им встретиться: у Кима продолжались денежные проблемы по мере того, как усугублялась Депрессия в Америке – закрывались книжные магазины и падал спрос на книги; служащие «Дома Редон» выдвигали требования и грозили забастовкой по примеру рабочих всей Европы; рекламная поездка у Кима, поездка на шелкопрядильные фабрики Николь отложились: полиомиелит, грозивший инвалидностью Кимджи, и серьезная травма Жанны-Мари.

Ким был бесконечно одинок, а письма и телефонные звонки, которыми они обменивались с Николь, лишь усугубляли пронзительную заброшенность его существования. В Париже люди зависели от Николь, а в Нью-Йорке люди зависели от Кима; когда 1931 год перешел в 1932, по-прежнему мрачный год и удлинились очереди за хлебом, а на окраинах больших городов и на тротуарах Пятой авеню появились продавцы яблок, одиночество стало для Кима непреходящей внутренней болью. От сознания, что у него постоянный доход и слава, в то время как у многих миллионов людей нет ни работы, ни еды, ни даже теплого места для сна, Кима охватывало отчаяние. Когда он сравнивал свой жребий и испытания, выпавшие на долю этих людей, Ким обвинял себя в эгоизме, в том, что всегда предается только своим личным переживаниям, и на место внутренней боли приходило глубокое внутреннее оцепенение, от которого, казалось, никогда не оправиться. И каждый раз, когда подобное состояние проходило, он изумлялся, что способность воспринимать мир вновь вернулась к нему.

4

Он встретил ее случайно, однажды вечером, в «Манхэттен сторк клаб».

Хойнинген Хуэн находился в Нью-Йорке проездом в Аризону, где собирался фотографировать новые модели для «Харперс базар». Какой-то американский издатель заказал ему коллекцию его потрясающих фотографий, и он нанял Илону Вандерпоэль в качестве своего агента. Как-то он пригласил Илону пойти вместе с ним в кафе, где собираются издатели модных журналов, которые вызвались показать ему город.

Немного позже десяти Ким Хендрикс вошел в «Сторк клаб» в компании Джея Берлина с женой, Маргарет Берримэн с мужем и Ройса, занимавшегося в Вашингтоне какой-то работой, связанной с новой экономической политикой и агентствами по ликвидации неграмотности. Эс. Ай. Брэйс, перешедший работать на радио СБЭС и все еще пытавшийся заманить Кима на должность ведущего программы новостей, тоже был с ними. Шерман Биллингсли поставил столик «Двадцатого века» рядом со столиком «Харперс базар», места эти были удобны.

Едва Ким вошел в кафе, все головы повернулись в его сторону – он пользовался известностью не только как автор популярных книг, но и благодаря известной фотографии Николь; он стал знаменитостью из знаменитостей, его узнавали в лицо. Илона улыбнулась ему и поздоровалась, когда он проходил мимо ее столика. Ким резко остановился и изумленно на нее уставился. Она была удивлена и польщена таким вниманием и ждала, что он тоже поприветствует ее. Но он присмотрелся внимательней, и на его лице появилось выражение разочарования. Илона поняла, что ее, вероятно, приняли за кого-то еще. Еще бы, с той поры, как они беседовали в «Алгонкине», прошло несколько лет, подумала Илона. В течение вечера, не в силах справиться с собой, она украдкой смотрела, как Ким пил шампанское, болтал, смеялся, танцевал с женой Джея и Маргарет Берримэн. Илона знала, что Ким был один. Она знала, что он недавно развелся, и жалела, что сразу не нашла для него подходящего слова, чего-нибудь, что напомнило бы их знакомство и возбудило бы в нем желание узнать ее получше. Но ни одного подходящего слова, ни одной уместной фразы не пришло ей в голову.

Вдруг шум, смех, позвякивание льда в бокалах – все это стихло. По залу пробежал шепот. Только что прибыла Франческа Ла Монт с принцем Абдулом Саудом.

Франческа Ла Монт была интересной платиновой блондинкой. Она отвергла все без исключения предложения Голливуда, сулившие ей бессмертную славу и толпы обожателей. Но Голливуд, не обескураженный отказом, явил миру Джин Хорлоу. Однако Франческа была первой и оставалась первой. Ее волосы отливали бледной платиной, а ее кожа была тоньше тончайшего фарфора – она говорила журналистам, что моется в материнском молоке. Франческа всегда бывала одета в белое и украшала себя лишь бриллиантами, которые ей дарили любовники. У нее был белоснежный «роллс-ройс», отделанный внутри белой кожей и платиной. За рулем сидел шофер в белой форме с платиновыми пуговицами. Белая накидка из горностая защищала мисс Ла Монт от сквозняков, рядом с ней восседала величественная белоснежная борзая, в этом окружении мисс Ла Монт позволяла перевозить себя из будуара в ночной клуб или на рандеву.

Мисс Ла Монт утверждала, что она – француженка, и по секрету сообщала, что ее отец не кто иной, как последний претендент на французский престол. Поговаривали, однако, что она родом из Бруклина, а кое-кто уверял, что она начинала портовой шлюхой в Марселе. Известность ей принесли ее любовники, в числе которых были Чарли Чаплин и Рудольфо Валентино. Мисс Ла Монт была знойная, вызывающая, темпераментная, требовательная, испорченная и страстная, недоступная для всех желающих. Однажды она расцарапала лицо Валентино, остановив съемки фильма. Простой обошелся студии в полмиллиона долларов. В другой раз она сожгла бесценное манто, подаренное очередным любовником, только потому, что своей жене он подарил точно такое же. Франческа и в любви проявляла экстравагантность: матрас на ее кровати был набит свежими лепестками гардений, поэтому, когда она предавалась любви, любовное ложе источало божественный аромат. Однажды после ссоры она приползла к дому своего возлюбленного на четвереньках. Ее ладони и колени были содраны до мяса, она просила у него прощения у всех на глазах.

То, что она пришла в сопровождении принца Абдула, не мешало ей именно в это время крутить бурный роман с одним из известнейших латиноамериканских плейбоев – Пепе Доминго. Пепе был неотразим для женщин всех возрастов. Он обладал врожденным изяществом и был великолепным танцором. Казалось, что источник опасности находился непосредственно под его элегантным, выполненным по заказу, костюмом. Пепе обожал скорость, чувственные опыты и все то прекрасное, что предлагала жизнь. Больше всего он любил деньги, и его мужское достоинство и гордость ничуть не страдали оттого, что женщины, появлявшиеся в его жизни, бывали женщинами исключительно богатыми, с удовольствием оплачивавшими все его экстравагантные наклонности. Свой талант Пепе проявлял в будуаре. Как говорили женщины, знавшие его, он был в состоянии «продолжать всегда». Кроме того, негритянская кровь, которая текла в его жилах, окрашивала его член в изумительный коричнево-сиреневый цвет, и это резко увеличивало его привлекательность.

Неутомимый Пепе шесть недель не отрывался от Франчески, но вдруг на одном из коктейлей она познакомилась с принцем Абдулом. Принц Абдул получил образование в Херроу и Оксфорде, он носил тюрбан с рубином величиной с куриное яйцо, на нем был костюм с Сэвайл Роу, темный оттенок его кожи прекрасно оттенял бледность Франчески. Одним словом, он являл собой образ современного паши. Их влечение возникло мгновенно и было взаимным. С коктейля Франческа и принц отбыли вдвоем, бедняга Пепе был брошен. Игорь Трубецкой, ведущий колонки светских сплетен в популярной газете, сразу зарезервировал первую полосу в завтрашний номер и отправил фоторепортера по следу. В результате в газете появилась фотография Абдула и Франчески, выходивших из ее великолепного «роллс-ройса» у парадного подъезда ее дома на Парк-авеню.

Редакция Пепе добавила материала для хорошей статьи. Пепе подбил Франческе глаз, испортив таким образом ее белоснежный образ, и тем образумил ее. Франческа поведала Игорю, а он – своим читателям, что, конечно, принц Абдул – истинный джентльмен, но только Пепе может заставить задрожать землю. Однако уже несколько дней спустя принц Абдул преподнес Франческе бриллиантовые серьги, которые переливающимся каскадом спадали от мочек ее ушей до плеч. После этого, очевидно, Франческа сразу забыла о смещении пластов земной коры, и ее с Абдулом видели везде. «Везде» в то время и в трех кругах означало «Сторк клаб», и «Эль Марокко».

Илона как завороженная наблюдала вместе с остальными присутствующими, как Франческа и Абдул вплыли в темный, прокуренный зал и уселись за столик, приготовленный для двоих, в серебряном ведерке их уже поджидало охлажденное шампанское – Шерман Биллингсли знал цену рекламы для своего бизнеса. Франческа сияла, понимая, что стала центром всеобщего внимания. Она начала пощипывать Абдула за ухо, что-то ему нашептывая.

Когда публика пришла в себя и все пошло своим чередом, появился третий герой драмы – прибыл Доминго. Все замерли в ожидании.

Он оттолкнул официанта и перешагнул через бархатный канат, отделявший вход в зал. Потом он отборными французскими и испанскими словами (испанский он знал лучше английского) наградил Франческу и Абдула, взял «Моэ и Шандон» и начал пить прямо из горлышка. Он шатался, потому что уже успел изрядно где-то накачаться, но, обретя равновесие, ринулся к столику Франчески, намереваясь поколотить Абдула.

Ким мгновенно вскочил на ноги. Встав между Пепе и Абдулом, Ким заломил Пепе руку и попросил принца отойти в сторону. Женщины завизжали от волнения; Франческа, на мгновение испугавшись, уже пришла в себя, предвидя, как в утренних газетах будут расписывать инцидент в «Сторк клабс». Участие в нем Пепе с его ураганным латинским темпераментом и такой знаменитости, как Ким Хендрикс, освежит газетные сообщения об отношениях Франческа – Абдул – Пепе, за которыми, затаив дыхание, следили журналисты из «Мирро», «Ньюс», «Джорнал Америкэн», «Хералд трибюн». Она сложила свой ротик в соответствующее моменту выражение испуга и шока, чтобы фотографам было легче работать. Последние появились откуда ни возьмись.

– Затихни, – сказал Ким Пепе, все еще держа его за руку и удивляясь его силе.

– Дорогой! – воскликнула Франческа. Ни один из участников сцены не понял, кому адресовано это обращение.

– Сука! – заорал Пепе, не давая оснований для двусмысленного толкования. – Сука! – Он наконец вспомнил английское слово, которое так долго искал.

– Пожалуйста, давайте вести себя по-джентльменски, – сказал Абдул, смущенный тем, что его любовные дела становятся достоянием публики.

– Пепе, будь хорошим мальчиком и иди домой, – обратился Ким к Пепе по-испански. – Я попросил его уйти, – перевел он Франческе на английский. – Я сделал правильно?

– Я не хочу его больше видеть никогда в жизни! – выкрикнула Франческа. – Никогда!

Ким проводил Пепе до двери, подождал, пока швейцар остановит такси, и очень нежно усадил Пепе в машину, надеясь, что он будет в состоянии сообщить свой адрес.

– Позаботьтесь о моем друге, – сказал Ким водителю, вручая тому пять долларов. – У него была тяжелая ночь.

Когда Ким вернулся за свой столик, ночной клуб все еще жужжал, как растревоженный улей. Биллингсли послал им еще одну бутылку «Моэ» в знак признательности, Ким угостил всех своих соседей. Первое, что сказала ему Илона, когда он подал ей бокал холодного пенящегося шампанского, было: «Вы меня не помните?»

5

На следующий день газеты вышли с фотографиями Кима и описанием его героического вторжения в треугольник Пепе – Франческа – Абдул. Появление в этой интригующей истории нового персонажа способствовало тому, что еще сотни тысяч экземпляров газет были распроданы в одночасье. Миллионы читателей газет, не прочитавших ни строчки из написанного Кимом, теперь знали его – он стал знаменит, потому что уже был знаменит. Легенда обрастала новыми подробностями.

– Я тебя сразу заметил, – говорил Ким на следующий вечер за ужином. – Ты мне кого-то напомнила.

– Я это поняла. С кем же ты меня спутал? – спросила она с любопытством.

– Когда-нибудь я тебе расскажу. Но не сейчас, – сказал Ким. – Я чувствую себя виноватым, что сразу не узнал тебя. Все, что я могу сказать – я тебя никогда больше не забуду, – он вложил в эти слова отработанные интонации очарованного человека.

В тот вечер Илона рассказала Киму о себе больше, чем она рассказывала кому бы то ни было за всю свою жизнь. О своем детстве зимой в Чарльстоне и летом на ферме в Вирджинии; о помолвке, которую она расторгла, потому что решила ехать в Нью-Йорк делать карьеру; о том, как отец через своих друзей и приятелей своих друзей сумел найти ей работу в Нью-Йорке; о том, как она любила этот город и как всегда мечтала жить в нем. Ей понравилось больше, чем это было заметно, когда Ким сказал, что она настоящая нью-йоркская женщина, умная, уравновешенная, изысканная, красивая.

– Но ни в коем случае не исправляй свой акцент и не потеряй сама себя, – предупредил ее Ким. – В Нью-Йорке тысячи изысканных женщин. Но только одна Илона Вандерпоэль из Чарльстона. Если ты потеряешь себя, ты потеряешь все…

Ким все чаще встречался с Илоной. Она смягчала его одиночество, которое все больше и больше истощало его; она была нетребовательна и успокаивала его одним своим присутствием; Ким был рад, что встретил ее. Чувства Илоны, однако, были значительно глубже. Она считала Кима очень и очень известным человеком, который нес бремя своей славы легко и скромно. Он был художником, но не примадонной, как многие из тех сложных и ненасытных клиентов, которых ей приходилось утешать и задабривать. Он был не таким богатым, как большинство из мужчин, которых знала Илона, но значительно более щедрым, более занятым, чем все ее знакомые, но всегда готовым посвятить ей свое время. Скоро они стали любовниками. Илона предполагала, что их близость повлечет за собой определенные обязательства.

Ким только что завершил «Равнины Серенгети» и сразу же начал следующую книгу – «Воспоминания о счастливом времени» – повесть о послевоенном времени, чье действие разворачивается в Нью-Йорке и Париже. Единственные обязательства, которые Ким признавал, были его обязательства перед литературой и перед Николь.

Если вы сумеете спеть такую песню, которая заставит людей забыть о Депрессии, я награжу вас медалью.

Президент Гувер при награждении Руди Вали

Глава четырнадцатая

1

«Сейчас не время для фривольности», – написала Николь в 1932 году в своей постоянной рубрике, которую вела у Маргарет Берримэн в Нью-Йорке с начала двадцатых годов, пересылая ей материалы каждый месяц.

1932 год действительно стал ужасным годом. Во Франции, небольшой стране, шестьсот тысяч человек были безработными; их можно было видеть на улицах Парижа – они слонялись, несчастные и потерянные, злые и обескураженные; президент Франции Поль До-мер был убит Полем Горгуловым, русским фашистом; финансовый воротила Ивар Крейгер застрелился в фешенебельных парижских апартаментах, когда его империя, оцениваемая в миллиард долларов, развалилась.

В Англии произошли волнения безработных у Черринг-Кросского вокзала, а многочисленный марш голода направился к Лондону под звуки «Интернационала», выдуваемые на волынках. В Германии было шесть миллионов безработных, Адольф Гитлер дважды безуспешно пытался выиграть национальные выборы и заставлял содрогаться всю страну. В Америке – двенадцать миллионов безработных, бывшие директора торговли яблоками на улицах Нью-Йорка. Двадцать тысяч ветеранов первой мировой войны пришли в Вашингтон в поисках сдельной работы, а около двух тысяч банков лопнули.

Строгая экономия, к которой Николь была приучена с детства, и умение делать все, стали бесценными качествами в годы Великой Депрессии. Николь отреагировала на кризис, свернув производство, упростив модели и экономя на всем, – уроки, полученные в детстве, оказались очень полезными. Чтобы стимулировать заказы, она срезала цены на свои модели в два раза. Вес персонал, начиная с Лалы и кончая продавщицами, перешел на половинный рабочий день. «Дом Редон», как и все другие ведущие дома моделей в Париже, традиционно бывал закрыт по понедельникам. Теперь они были открыты, чтобы принимать клиентов. В расцвете грохочущих двадцатых годов Николь представляла по четыреста моделей для каждой коллекции. Теперь ее коллекции насчитывали не больше восьмидесяти образцов.

Николь всегда предпочитала простоту. Теперь же ее модели достигли такой простоты, что, сама того не думая, она революционировала женскую моду. До сих пор все модницы имели обыкновение менять наряды по нескольку раз в день: утром, к обеду, для чая, для ужина. Николь покончила с этим.

Идею ей подали твидовые пиджаки Кима, все еще висевшие в ее шкафах. Идея была не нова, но она до сей поры была не в состоянии осуществить ее, потому что не находила твида, который бы ей нравился. В двадцатые годы он поехала в Шотландию убеждать владельцев фабрик, выпускавших твид, производить более тонкую и легкую продукцию, пригодную для женщин. Но шотландские фабрики отказались от ее предложения. Когда англичанин покупал твидовый пиджак, он собирался носить его всю жизнь, поэтому именно такой сорт твида – тяжелый и толстый, чтобы не сказать – неразрушимый, выпускали в Шотландии многие десятилетия и даже века. Шотландцы не понимали, зачем им менять свое производство, и Николь сдалась. Теперь, став мудрее и видя пиджаки Кима ежедневно – она повесила их с краю, чтобы быть поближе к нему, – Николь обратилась со своим замыслом к Ролану Ксавье.

– Вы могли бы мне сделать твид, мягкий, как суфле? – спросила она.

– Эти ваши немыслимые просьбы! – ответил Ксавье, на этот раз без прежней резкости. Он уже понял, что мозговые атаки Николь зачастую выливались в очень хорошие заказы для его фабрик. Французское правительство издало специальные законы, стимулирующие производство внутри страны, и, основываясь на ее просьбе, Ксавье уже через три месяца дал Николь ткань, которая ее удовлетворила.

Из схожего с суфле твида, раскрашенного в необычные цвета цикламена и канареечный, Николь разработала модель костюма, в котором можно было отправляться куда угодно. Женщины могли надевать его утром и носить целый день. Для изысканных вечерних приемов Николь сделала аналогичный костюм из черного бархата. В годы Депрессии мода продолжала следовать своими замысловатыми путями – то пряча талию, то подчеркивая ее, то не акцентируя плеч, то делая их огромными, то увеличивая, то уменьшая вырезы. Николь сделала костюм, в котором талия была обыкновенной талией на ее собственном месте, плечи имели естественные размеры и очертания, а юбка заканчивалась сразу под коленом. Костюм Николь, сделанный в расчете на реалии Депрессии, стал своеобразной женской униформой. Николь за эту модель, стимулировавшую к тому же и отрасли, связанные с самодеятельным шитьем, получила главный приз Конкурса элегантности в 1932 году.

Ким прочел сообщение об этом в «Нью-Йорк таймс», послал ей поздравительную телеграмму и решил удивить ее своим визитом. Илоне он сказал, что едет в Париж собрать материалы для «Воспоминаний о счастливой жизни».

2

Депрессия напомнила Николь о бедности, в которой она жила в детстве, и в то же время пришпорила ее воображение. Тогда ее воображение помогло ей бежать из Ларонеля, теперь же оно помогло выжить «Дому Редон». Из необходимости она работала одновременно в нескольких направлениях, искала новые пути в самых разнообразных областях. Совершенно новый вид женского костюма – лишь один из примеров. Открытие бутика – небольшого магазинчика дешевых товаров при доме моделей, числящегося среди домов «от кутюр», – стало следующим революционным шагом.

Николь давно знала о маленьких свитерах, которые Лала делала для себя. Лала научилась вязать у старой крестьянки, жившей в поместье ее родителей. Вдохновленная сюрреалистами, дадаистами и кубистами, Лала решила забавы ради связать себе маленький сюрреалистический свитер. Ее первым опытом в середине двадцатых годов стал черный свитер с белым воротником, напоминавшим воротник мужской сорочки, вывязанный прямо в свитере. На свитере же был вывязан красный галстук. Лале понравилось свое творение, и она продолжала экспериментировать. Она вывязывала на черном полотне свитера грудную клетку, под Дали, или сфинксов, заимствованных с выставки искусств Древнего Египта. Однажды она сделала свитер – овощную лавку: вывязала зеленую петрушку, желтые лимоны, красные томаты, коричневые картофелины, красный баклажан. Хотя перенасыщенные цветами и деталями свитера Лалы являли полную противоположность стилю Николь, она увидела и в них новые возможности.

– Как ты предполагаешь продавать свои свитера? – спросила Николь. – Я предоставляю тебе часть нижнего этажа в «Доме Редон» в обмен на процент от доходов, которые принесет продажа твоих изделий.

– Мне нравится твоя затея, – ответила Лала, – но эти изделия – вовсе не «гранд люкс». Они не рассчитаны на это. Я делаю их забавы ради.

– Мне кажется, что именно сейчас пришло время немного развлечься. Все так мрачно! – объяснила Николь. – Мы можем делать простые черные недорогие юбки под твои свитера – это даст нам дополнительный доход. – Николь думала и о том, что, благодаря свитерам, в «Дом Редон» станут приходить новые клиенты, а когда дела пойдут на лад, а они обязательно пойдут на лад, клиенты станут чувствовать себя привычно в «Доме Редон» и постепенно превратятся в заказчиков более дорогой одежды.

– Положись на меня – и тебе, и мне в результате будет только лучше.

Таким образом Николь стала первой представительницей домов «от кутюр», в которых появился магазин готовой одежды по доступным ценам. В то время подобная идея ужаснула других модельеров – никаких консультаций, никаких примерок, никаких индивидуальных деталей; просто плати и уходи! Однако свитера и соответствующие юбки, выполненные в трех размерах – маленьком, среднем и большом, – имели успех.

Николь расширила ассортимент бутика за счет своих духов, набора стеклянных бус, нескольких видов шляпок, закупленных в других ателье, а также разноцветных шарфиков, которые она подбирала лично. Вскоре бутик так разросся, что Лала проводила в нем целый день и пришлось нанимать другую директрису.

3

Несмотря на постоянно вводимые новшества, начало тридцатых годов для Николь стало временем борьбы и одиночества. В течение уже длительного времени у нее не было никакой личной жизни. Она задавалась иногда вопросом: неужели она так напряженно трудилась, так самоотверженно боролась лишь для того, чтобы вернуться на исходные позиции – в совершенном одиночестве, маневрируя то так, то эдак, поддерживая на плаву свое дело. Иногда она сравнивала себя со своей матерью. Она зло критиковала свою мать, но, в конце концов, оказалась в той же лодке: ночью – одиночество, а днем работа, работа и работа. Иногда она так много работала, что забывала о цели работы, – она помнила лишь, что должна выжить. Николь старалась не предаваться мыслям о собственных неудачах и не жалеть себя; такое настроение ни к чему не приведет. Факт оставался фактом – и мир, и Николь переживали Депрессию.

С горечью думала Николь о своих потерях: Кирилл, Бой, а теперь, по всей видимости, и Ким. Хотя их вынужденная разлука продолжалась, она не хотела окончательно расставаться с мечтой о том, что они вновь будут вместе. Они многому научились в течение того года, что жили вдвоем, В следующий раз – если он когда-нибудь наступит – все пойдет по-другому.

Тем временем друзья говорили ей, что она проводит слишком много времени одна. Ее приглашали, и она была достаточно мудрой, чтобы принимать эти приглашения. Но, несмотря на приемы и коктейли, на вернисажи и театральные премьеры, Николь оставалась одинокой и страдала от одиночества.

4

Николь давным-давно знала Майкла Эссаяна, но по-настоящему их дружба началась однажды ночью, под крышей популярного парижского ночного клуба «Ле Беф сюр ле туа». Николь пришла туда в большой компании, в которую входил министр экономики, в 1929 году просивший Николь остаться на родине, и его жена, ставшая постоянной клиенткой «Дома Редон»; она сопровождала мужа и сейчас; был там и Ролан Ксавье, ставший членом правительства и пытавшийся вывести экономику из депрессии; были Ройс и Маргарет Берримэн. За соседним столиком, накрытым на двоих, сидели Барбара Хаттон и Алек Мдивани, который, как поговаривали, сам себе присвоил княжеский титул. Эта богатая девочка и князь собирались пожениться в июне. «Дом Редон» готовил Хаттон приданое.

– Мадемуазель, не окажете ли вы мне честь и не потанцуете ли со мной? – спросил Майкл. Николь кивнула, и он повел ее в центр зала на танцплощадку. Румбу и самбу с их зажигательными ритмами сменили чарльстон и блэк-боттом, бывшие тогда в моде. Танцуя с Майклом, чувствуя его руку на талии, Николь думала, какой он сильный, надежный и мужественный.

Она давно привлекала Майкла Эссаяна и знала это. С тех пор как Ким уехал из Парижа, многие мужчины пытались за ней ухаживать, но она не могла ответить им взаимностью. Наверное, думала она обреченно, как и мать, я «женщина одного мужчины». Ее мать всегда любила только ее отца, независимо от того, как он с ней обращался, хотя время от времени появлялись мужчины, заинтересованные в Жанне-Мари. В конце концов, нет такой уж большой нужды походить на мать, решила она и обратила внимание на Майкла.

– Я слышала о ваших замечательных орхидеях, и я читала о них, – сказала Николь. – Но в бутоньерке тем не менее у вас орхидеи нет. Я ни разу не видела, чтобы вы носили орхидеи, хотя частенько встречаю вас в «Рице». Поэтому я решила, не газетные ли это сплетни, ваши орхидеи?

Она дразняще улыбалась, это было по душе Майклу. Ему нравились женщины с характером, мужественные женщины. У его жены, с которой он разъехался, но не развелся, этих качеств было в избытке, что сделало невозможным спокойный брак.

– Мне придется доказать вам, что мои известные орхидеи существуют, – сказал он, объясняя, что Франция наградила его орденом Почетного Легиона и он всегда носит ленточку этого ордена в знак признательности. Орден был ему вручен за участие в первой мировой войне. По его мнению, было бы оскорблением прикрепить цветок на то место, куда обычно прикрепляют орден Почетного Легиона.

– Но я пришлю вам несколько моих орхидей. В вашем обществе они будут цвести лучше.

Николь ответила улыбкой на его рыцарский комплимент. Вновь заиграла музыка. Николь была в расцвете своих тридцати четырех – тридцати шести лет и особенно остро начала осознавать свое одиночество. Только начала. Это еще не стало заметно окружающим.

Пока они танцевали, она все время улыбалась Майклу, чувствуя, какое приятное волнение они оба ощущают.

– Мой отец не одобрил моей женитьбы, – рассказывал он ей несколько позже в тот же вечер. – К сожалению, в конце концов, именно он оказался прав.

– Вы чему-нибудь научились благодаря ошибкам? – спросила Николь. Майкл положил руку в низкий вырез на спинке платья так, что Николь чувствовала его тепло. Ощущение было приятным и удобным. Удивительно, подумала Николь, как много в ее жизни значило удобство. Она вновь обновила интерьер своего дома – появились глубокие диваны, сделанные по ее заказу, обитые замшей, а сверху украшенные мехом. Она любила по вечерам после работы лечь на диван, наслаждаясь уютом и вспоминая, как нравилась Киму ее большая мебель. Каким-то образом она чувствовала его рядом.

– Я ничему не научился на своих ошибках, – ответил Майкл. – По существу, я восточный человек. Горячая кровь одерживает верх над рассудком.

Николь улыбнулась понимающе и сочувственно. Она осознавала, что ее улыбка приглашает к флирту.

– В любом случае я никогда не думаю о прошлом. Прошлое утомляет меня, – признался он. – Я не могу его изменить. Я едва могу вспомнить вчерашний день. Что же касается позавчерашнего дня – его, по-моему, просто не было никогда.

– У вас правильное представление о жизни, – сказала Николь, зная, что ей будет удобно с ним. – Я стараюсь думать так же.

На следующее утро в дом Николь привезли корзину орхидей от Майкла. Она нашла также визитку Боя с короткой припиской. Он был в Париже. Он хотел ее увидеть. Николь почувствовала любопытство, его внимание ей польстило, но оставило равнодушной. Она вспомнила, как много страдала когда-то по его вине. Казалось, прошла целая жизнь с той поры.

Бой приехал к шести часам, ответив на приглашение Николь, к коктейлю. Бой не видел Николь с тех пор, как женился на Миранде в 1925 году. В 1925 году Николь была очень привлекательная, спортивная, свободная, пышущая здоровьем, источающая энергию девушка, и Бой был захвачен ею целиком. Но Николь 1933 года! Она стала женщиной. Она излучала уверенность и очарование, блистала изысканностью – воплощала современный идеал женщины. Ногти были покрыты лаком глубокого красного цвета, волосы безукоризненно уложены, ее макияж был смелым, выверенным и очень ей шел. Ее рот – всегда особенно его привлекавший – был подкрашен глубоким драматическим красным цветом, и Бой, уже утонувший в ее образе и ее аромате, жаждал раствориться в ней полностью. Она была на самом деле удивительна!

– Я смотрю, ты последовала моему совету и купила этот дом, – сказал он, потеряв дар речи при виде Николь, но выдержка и хорошие манеры взяли верх, и он прервал затянувшееся молчание.

– М-м-м-м, – улыбнулась Николь. Его это вовсе не касалось. Она видела, какое впечатление произвела на него, и была довольна тем, что вывела его из равновесия. Очень мило!

– Успех идет тебе, – произнес Бой, держа в руках только что принесенный ему коктейль «Манхэттен», бывший в тот сезон в моде. – Ты выглядишь лучше, чем прежде.

– Спасибо, – ответила Николь. – Вероятно, это результат тяжелой работы.

– Тяжелой работы? – переспросил Бой. – Что за мысль, я и приблизительно не знаю, что это такое.

Николь пожала плечами: склонность Боя к позе была ей хорошо известна. В действительности Бой лишь пытался произвести впечатление ничего не делающего плейбоя. Он работал, и много, в компании Меллани. Он считал, что серьезность ему не к лицу. Такое поведение было забавным в двадцатые годы, сейчас же Николь его поза показалась старомодной.

– Я слышал, что ты самая преуспевающая женщина во Франции. Во всей Европе. Твой изящный костюм. Твои духи. Твои статьи в журнале – они печатаются и в Лондоне. В Лондоне все только и говорят о тебе. О Николь. Как тебя называют. По имени. В мире только одна Николь, и все знают, кто она.

– Приятно знать, что о тебе говорят, – ответила Николь, вспоминая детство, когда ею пренебрегали и не замечали ее. – Стать знаменитостью это значит превратиться во всеобщее увлечение. Стать своего рода криком моды.

– Ты и есть крик моды, – заметил Бой.

– Ты ничуть не изменился. Ты все такой же. Твои волосы, твои глаза, твоя кожа – у тебя всегда была прекрасная кожа. Даже одежда и кожаные лакированные туфли – все прежнее.

– Спасибо, Николь, спасибо, – ответил Бой, принимая ее слова за комплимент. Теперь он нашел верный тон для разговора и продолжил: – Ну, а теперь скажи, дорогая, где мы поужинаем?

– Ужин? Я пригласила тебя на коктейль, – ответила Николь.

– Но ты же будешь ужинать?

– Буду, конечно.

– Но не со мной? – спросил Бой, заметно смутившись. Он был удивлен ее отказом, но его удивление было столь невинно и искренне, что Николь была вынуждена признать – именно этим качеством он и привлек ее когда-то. Он был так испорчен, так приучен все делать по-своему, что его вовсе не огорчало, когда ему отказывали. Скорее удивляло и озадачивало. Это было довольно мило.

– У меня уже назначена встреча, – сказала Николь. Холодность Николь поставила Боя в тупик.

– Ты будешь свободна завтра?

– Да.

– Тогда мы поужинаем завтра вечером, – сказал Бой, уже забыв о своем удивлении и вновь, как по мановению палочки, обретя уверенность в себе. – Я поведу тебя к «Максиму».

– А что скажет твоя жена? – поинтересовалась Николь, довольная тем, что говорит очень спокойно.

– Скажет? Ничего не скажет, – ответил Бой. – Она в Лондоне. Она знает, что должна оставаться там.

– Она, вероятно, образцовая жена, – заметила Николь. – Но извини, мне нужно переодеться.

Бой еще не пришел в себя от подобного поворота в разговоре, как Николь уже поднялась по лестнице и исчезла за дверью. Свидетелем его конфуза был только дворецкий. Бой так резко поставил бокал на стол, что разбил его ножку. Он быстро встал с дивана, налетел на столик с напитками и чуть не сшиб их на пол. Проходя через ярко освещенную прихожую, он размышлял, что ему подарить Николь. Она была великолепна, и он хотел, чтобы она вновь стала его любовницей. Она превратилась в такого рода женщину, которых герцог Меллани очень ценил. Может быть, сапфир? Нет, он помнил, как однажды Николь сказала ему, что голубой цвет угнетает ее. И уж конечно, не бриллиант – бриллианты дарят женам, а любовницам – цветные камни. Изумруд? Возможно. Он будет хорошо сочетаться с ее дымчатыми карими глазами. Или рубин? Николь любила красный цвет. Любила красные пижамы, красные ногти, красные-красные губы. Да, решено, он подарит Николь рубин. Завтра же первым делом он отправится к ювелиру. Она не устоит.

Переходя улицу Де-Бретонвильер, довольный своим решением и уже предчувствуя последствия удовольствия, Бой чуть не налетел на Майкла Эссаяна, переходившего улицу в противоположном направлении. Эссаян снимал офис в здании, принадлежащем Меллани, в районе Мэйфэ. Мужчины обменялись приветствиями, удивленные встречей на такой тихой улочке, да еще в Париже. Бой проследил за Эссаяном и увидел, как тот звонит в дверь Николь. Дворецкий открыл ему.

Бой пожал плечами. Что же, если у Николь небольшая любовная связь с Майклом, он не станет возражать. Он не воспринимал всерьез бизнесменов и потому даже не испытал намека на ревность. Однако значительно позже, поужинав в компании одной прелестной вдовы и проведя остаток вечера в ее объятиях, Бой вернулся к себе в номер в гостинице «Риц», лег один в постель и вдруг ощутил, как его захлестывает ревность. Оказавшись в плену этого незнакомого ему прежде чувства, Бой ощутил беспомощность. Он вспомнил о рубине. Однако какой-то голос подсказывал ему, что, может статься, рубина будет и недостаточно.

Почему, почему он как последний дурак позволил Николь уйти первой? Дурак! Честное слово, дурак!

5

Джей Берлин попросил Амелию Эрхарт написать книгу для «Двадцатого века» о своем одиночном перелете через Атлантику. Перелет длился четырнадцать часов и пятьдесят шесть минут, она побила все рекорды, а ее мужество потрясло всех. На крыльях ее «Локхида» образовался лед, и она была вынуждена снизить высоту. Несмотря на благоприятные прогнозы погоды, она угодила в дождь и туман, а сильные порывы ветра мешали ей. Альтиметр сломался, в моторе возник пожар. Когда она приземлилась на побережье Ирландии, то объяснила, что летела так низко потому, что предпочитала утонуть, а не сгореть заживо. Джей безошибочно увидел во всем происшедшем с отважной летчицей книгу, которая станет пользоваться огромным успехом. Он упомянул о своем замысле Киму как-то во время их обычного полудружеского-полуделового обеда. И ранней осенью Ким спросил, есть ли возможность ему самому участвовать в трансатлантическом перелете.

– Я не хочу, чтобы один из моих самых преуспевающих авторов погиб в авиакатастрофе, – сказал Джей. – Особенно тот автор, который задолжал мне еще одну книгу. – Ким продолжал настаивать, Джей, не в состоянии сопротивляться, как он был не в состоянии противостоять и иным затеям Кима, пообещал навести справки.

Тринадцатого ноября, после почти тридцатичасового перелета в компании еще девяти пассажиров, Ким с белыми и алыми гвоздиками в руках, перевязанными голубой лентой, и с дюжиной бутылок шампанского прибыл на улицу Де-Бретонвильер.

– С днем рождения! – поздравил он Николь. – Извини за двухдневное опоздание.

Николь была потрясена.

– Боже мой! – она не видела его со времени отдыха на Кубе. Она улыбалась и плакала одновременно, ее руки и колени дрожали. Она взяла цветы, но уронила их, потянулась взять бутылки шампанского, но Ким не дал ей до них дотронуться.

– О, нет! – воскликнул он. – Ты и их уронишь, и вот это уже будет подлинной катастрофой.

Он отдал бутылки дворецкому, который тихо исчез вместе с ними. Ким обнял Николь и покрыл поцелуями ее лицо, каждый его миллиметр – ее брови, глаза, щеки, губы, подбородок, шею, он покрыл ее всю сотнями теплых и страстных поцелуев.

– Я больше не мог жить без тебя ни одной минуты! – сказал он наконец. – Это было невыносимо. Я никогда не был так одинок. Никогда!

– И я тоже. – Она никак не могла прийти в себя от изумления. Он снова, в той же комнате, целует ее и обнимает. Она почти падала в обморок, захлестнутая чувствами, которые вновь напомнили ей, что она женщина.

– Так нельзя больше жить. Я ненавижу такую жизнь, – он крепко сжал ее в объятиях, жадно вдыхая ее аромат, негодуя, что они так долго были в разлуке, ненавидя те обстоятельства, которые ими управляли. – Быть вдали от тебя невыносимо! Я и наполовину не чувствую себя живым. Ты примешь меня, если я вернусь в Париж? – Он слышал свои стремительные, импульсивные откровения как бы со стороны.

– Если ты вернешься в Париж? – спросила Николь. – Ты сможешь?

– Это будет нелегко… финансы… дети… – сказал он, возвращаясь на землю. Но когда он говорил, он был целиком захвачен тем особенным чувством, которое возбуждала в нем только Николь, – он едва верил, что стоит рядом с ней и обнимает ее. – Но, возможно, если я спланирую все тщательно… Больше всего на свете я хочу быть рядом с тобой!

– Если бы ты был здесь – о, многое стало бы другим! Я сама была бы другой! – сказала Николь. – Ты даже не представляешь, как я одинока! Как мне тоскливо! – Он еще крепче обнял Николь, погрузив лицо в ее золотые шелковистые волосы. Они стали длиннее, придавая Николь еще большую элегантность.

– Я очень рад, что короткие стрижки больше не в моде. – заметил он. – Я обожаю твои волосы, мне нравится, что они такие длинные, как сейчас. – Он начал целовать ее волосы, спускаясь ото лба к ушку, шепча, как он тосковал по ней, каким счастливым будет их будущее. В этот момент постучал дворецкий.

– Да? – сказала Николь. Она освободилась от объятий Кима, утонув было в его запахе – чистом, мужественном и здоровом.

– Господин Эссаян, – доложил дворецкий.

– Попросите его войти, – сказала Николь дворецкому. Затем она обратилась к Киму: – Я приглашена на ужин. Я представить себе не могла, что ты приедешь. Как снег на голову!

– Именно так я и хотел обрушиться – как снег на голову. – Они взглянули друг на друга и рассмеялись громко, по-детски, понимающе.

Майкл вошел в комнату – он был мощнее и сильнее Кима. Но Ким был элегантнее, у него была красивая мужская фигура. Николь представила мужчин друг другу, и Майкл пригласил Кима поужинать вместе с ними.

– Конечно, но только после того, как мы выпьем все вместе шампанского! – откликнулся Ким.

Майкл, такой же умный бизнесмен, как и его отец, был гурманом, читал в оригинале древнегреческих классиков; перед сном любил полистать сборник сонетов Горация. Он занимался тяжелой атлетикой и имел много любовниц. Во всем и везде Майкл Эссаян был незаурядным человеком. В мрачные тридцатые годы, годы Депрессии, блестящие деловые операции Эссаяна и утонченные личные вкусы сибарита создали ему новый имидж – магнат-головорез.

Майкл Эссаян родился вместе со столетием – в январе 1900 года. По традиции он считал себя армянином, потому что его родители были армянами; по рождению и по образованию он чувствовал себя англичанином; благодаря своему браку он приобрел связи с Германией; инстинкт же сделал его одним из тех людей, которые чувствовали себя в равной степени уютно и в Венесуэле, и в Египте, и в Париже, и в Стамбуле, и в Багдаде, и в Нью-Йорке. Он был темноволосым, красивым, среднего роста, крепкого сложения. Его карие миндалевидные глаза искрились юмором и умом, полные, красивые губы говорили о восточной чувственности натуры. На него можно было положиться, его отличали богатое воображение и уравновешенный характер. Николь, которая всегда училась у своих любовников, многое позаимствовала у Майкла. Именно под его влиянием Николь больше не рассматривала «Дом Редон» как свой «маленький магазин», но видела в нем предприятие, которое может иметь международные масштабы. Именно по совету Майкла она начала видеть в Депрессии не больше, чем вызов.

Китайский иероглиф, обозначающий слово «кризис», состоит из двух слов: «опасность» и «возможность», – объяснял Эссаян. – Если ты будешь рассматривать кризис как возможность, твои дела будут идти нормально, – советовал он ей. – Людей с деньгами более чем достаточно, они и сейчас приезжают в Париж. Почему бы тебе не привезти им Париж?

– Этого никто никогда не делал, – сказала Николь, вспоминая, что нечто подобное ей уже советовала Маргарет Берримэн. – Мне твоя идея нравится, – заключила она.

В 1933 году Николь взяла свои коллекции, манекенщиц, портних в турне за границу. Она поехала в Рим, Мадрид, Лондон, Бейрут, Рабат и Багдад. Ее «передвижные показы моделей» стали сенсацией и были подробно описаны в прессе. Это был новаторский шаг.

– Мы принимали заказы и снимали мерки за границей, – рассказывала Николь за ужином в «Максиме», где они взяли столик для троих. – Сами же платья шьются здесь, в ателье на Вандомской площади. Изготовленные заказы мы рассылаем заказчикам из Европы и Ближнего Востока. Следующее наше турне пройдет по Америке, Северной и Южной.

Волнение, с которым Николь описывала успех, принесенный новаторской идеей, было сродни тому возбуждению, которое охватывало Кима, когда работа продвигалась хорошо и легко, как бы даже сама по себе. Пока Николь говорила, Ким размышлял, что, вероятно, для написания «Воспоминаний о счастливом времени» он сможет приехать в Париж.

– Остальные модельеры взяли пример с Николь, – сказал Майкл. – Пату устроил показ мод в Лондоне и Эдинбурге. Жан Десс едет в Брюссель. Но первой это сделала Николь! Она, как всегда, проявила оригинальность! – Гордость Майкла за Николь, его глубокая к ней привязанность были очевидны.

– Все всегда шли следом за Николь и брали с нее пример, – сказал Ким. – С самого начала. – Он станет жить в гостинице, цены, вероятно, те же, что и в «Алгонкине», предстоят иные расходы. Николь привыкла к «Максиму», к «Рицу», а он себе этого позволить не мог.

– Вы тоже всегда становились зачинателями новых течений в литературе, – заметил Эссаян, переведя тему разговора на Кима. – Нынешняя тяга ко всему африканскому – это ведь результат вашего романа!

Ким был даже удивлен, как много Эссаян знал – от женской моды до тех увлечений, которые охватывали американцев. Он ведь бизнесмен, нефтяник, а Ким всегда считал, что бизнесменов не интересует ничего, кроме их собственного дела и их прибылей. Когда подали десерт – ванильный мусс с карамельной подливкой, – Ким высказал свое удивление широтой интересов Майкла.

– Но это важная часть моего бизнеса, – объяснил Эссаян. – Я должен быть хорошо информированным, знать, что интересует людей, чем они занимаются. Экономика, в конце концов, не что иное, как денежное выражение человеческих нужд и желаний.

– Удивительно, как многим бизнесменам ничего подобного даже не приходило в голову! – заметил Ким.

Он особенно четко видел, как изысканно были одеты посетители ресторана, какие дорогие драгоценности украшали дам, каким пышным было убранство и вся обстановка у «Максима». Он вспомнил о шестифранковом обеде в «Кнаме», в «Лез Алле», «Фло», запрятанных на задворках кварталов Сен-Дени. Там готовили вкуснейшую еду по баснословно низким ценам. Но это было очень давно. Николь тогда не имела никакого успеха, у него не было никаких обязательств, они были беднее, и времена были проще. Это было давным-давно.

– Удивительно, что многие бизнесмены не делают и части тех денег, что они могли бы делать, – продолжил Эссаян, возвращая Кима к действительности. Когда Ким улыбнулся, Эссаян улыбнулся в ответ, получив явное удовольствие от своей реплики. Впрочем, он от всего старался получить удовольствие. За ужином он был снисходителен, щедр и полностью лишен нарочитости, но что беспокоило Кима больше всего – Эссаян ему не только нравился, он производил на него глубокое впечатление.

В последующие три дня он не видел Эссаяна – они провели эти дни с Николь наедине, вновь открывая тот Париж, который любили. Насыщенность и глубина их чувств не уменьшалась, чувства становились глубже – они растворялись друг в друге.

– Он твой любовник? – спросил неожиданно Ким на третью ночь. Они были в спальной Николь, некогда их спальне. Удобство, знакомая обстановка успокоили Кима, но ревность к Эссаяну росла, разъедая его сознание, поглощая его, и наконец он заговорил: – У тебя с ним роман?

– Ким, пожалуйста, – начала Николь. Она сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Она хотела сказать «Не мучай себя!», но Ким перебил ее.

– Не лги мне! Я не слепец! Я вижу это. То, как он на тебя смотрит. То, как ты отвечаешь ему. Он не просто друг, Николь, признайся. – Ким стоял за спиной Николь, но не дотрагивался до нее. – Признайся!

– Ким, все не так, как ты полагаешь, – ответила Николь, вспомнив, как она сумела унять его ревность при их первой встрече. Она сидела тогда в ванне, а он на стуле рядом. В тот раз они проявили максимум благоразумия. – Не будь безрассудным, – сказала она. – Мы не виделись три года. Все не так, как ты считаешь, Ким.

– Не пытайся меня успокоить. Признайся! У тебя с ним роман! – Он схватил ее за плечи, не давая ей двинуть рукой с щеткой. – Признайся!

– Если тебе этого очень хочется, Ким, если это сделает тебя счастливым, знай, ты прав, – сказала она спокойно, глядя ему прямо в глаза через зеркало над туалетным столиком. Настойчивость Кима сильно огорчала ее.

– Я прав в чем? – состроил он ей гримасу, сжимая ее крепче и добавляя к моральной боли еще и физическую. Несмотря на изящество, он был удивительно сильным. Николь твердо решила, что и виду не подаст, как ей больно. – Я прав в чем? – настаивал он.

– Да, у нас с Майклом роман, – ответила она, видя по выражению его глаз, что и ему стало больно. Он отпустил Николь. Руки его безвольно повисли. Она подумала, что он сейчас заплачет, и пожалела о своих словах. Было глупо причинять друг другу ненужную боль. Если он сделал ей больно, не было нужды отвечать тем же.

– Как ты могла? – спросил он. – Как ты могла? – В его тоне слышалась нескрываемая обида. Потом он дал место злости. – Как ты могла так поступить со мной?

– Ким, ты живешь в Нью-Йорке. Я живу в Париже Это продолжается несколько лет… – Она заметила на своих плечах красные следы его пальцев. Они проглядывали сквозь ночную сорочку.

– Это не извиняет тебя! Черт подери, не извиняет!

– Ким, Майкл женат. У нас нет намерения жениться, у нас нет расчетов делать наши отношения постоянными. Мы хотим оставаться добрыми друзьями. Он помог мне в очень тяжелое время, и я думаю, что помогла ему. Он был здесь. Тебя здесь не было.

– Я не виноват! Эта чертова Депрессия! В ней все дело. Иначе я уже давно приехал бы в Париж. – Он отвернулся и пошел прочь из спальни.

Очарование ее комнаты во многом создавалось сочетанием простой по дизайну мебели и элегантного, но сложного аромата ее духов. На секунду он вспомнил об Илоне: он был убежден, что в его отсутствие она ни с кем не спит.

Николь подумала, что Ким успокоится и привыкнет к реальностям их разлуки, но вдруг он влетел в спальню и через всю комнату швырнул хрустальную пепельницу в зеркало над туалетным столиком. Николь увидела его в зеркало и вовремя отклонилась. Все произошло так быстро, что она даже не успела испугаться.

– Ты не могла ждать? Тебе надо было обязательно доказать, что ты фатальная женщина! Ты всегда была такой! Скажи мне, Николь, как много мужчин у тебя было? Как много побед ты одержала, когда я за тобой не приглядывал? Скажи мне, тебе будет приятно похвастаться!

Она почувствовала, что хочет сказать ему, что у нее были сотни любовников, тысячи, целая армия, но заставила себя сдержаться. Ким был в ярости, он не контролировал себя. Следы его рук на ее плечах были еще видны; осколки зеркала поблескивали на белом ковре и напоминали ей о совершенно реальной опасности. Ей стало страшно. Она была уверена, что он не осознавал, что делает.

– Ким, не делай этого. У нас достаточно выдержки, чтобы контролировать себя, свои чувства. Если мы не станем этого делать, мы разрушим все.

– Я не могу! Я не могу себя контролировать! – Голос его дрожал. Руки сжались в кулаки, суставы пальцев побелели. Он сжимал и разжимал кулаки. – Ублюдок! Негодяй! Болтун!

– Ким! – Голос Николь прозвучал как удар кнута. – Остановись! – Она взяла ручное зеркальце с тяжелой серебряной ручкой и, держа его как оружие, двигалась автоматически, не осознавая, что именно она делает. Она действовала инстинктивно: поднялась с банкетки и двигалась к нему, угрожающе подняв зеркало.

– Николь! Не надо! – Ким внезапно осознал, какой удар он ей нанес, и в ней самой увидел свое отражение. – Не надо!

– Я не стану, Ким, – ответила Николь. – Я не хочу разрушать то, что у нас есть. Нам никогда не удастся построить ничего лучше взамен разрушенного. Никогда. Я сделаю все, чтобы спасти то, что у нас есть.

– Ты бросишь Эссаяна?

– Если хочешь, – ответила она, не понимая, почему ее дружба с Эссаяном так беспокоила Кима. Романтическая дружба взрослых людей, у которых были, кроме того, совпадающие постоянные привязанности, – это так естественно и прекрасно! Все это хорошо понимали. Мужья, жены, любовники, женатые и замужние. Такая дружба была удобной отдушиной: люди, состоящие в браке, снимали напряжение семейной повседневной жизни; для тех же, у кого не было семьи, это был способ забыть свое одиночество. Ярость и ревность Кима были непонятны Николь.

– Конечно, я брошу его, раз это так важно тебе.

– Обещаешь? – спросил он, все еще сомневаясь. Она так легко сдалась.

– Если хочешь, – сказала она, – я обещаю.

– На Библии?

– На Библии, – согласилась она, скрывая свое удивление.

– Ну вот и хорошо, – сказал он, успокаиваясь. – Это хорошо. – Он сел на край кровати. – Ужасно, что он мне нравится. Я восхищен им. Он интересный человек. Если бы он был человеком обычным!

– Если бы он был обычным человеком, он бы меня не заинтересовал, – заметила Николь, убедившись, что с Кимом уже можно говорить разумно. Он кивнул и даже иронически улыбнулся. Николь решила, что гроза миновала.

Однако на следующий день Ким спросил Николь, когда именно они встретились с Майклом, и попросил ее подробно рассказать, как развивался их роман. Он хотел знать в деталях, где они ужинали, какие цветы он ей дарил, какие записки присылал с букетами, как много у них общих друзей, смешил ли он ее, как долго он в Париже, знакома ли Николь с его женой. Сначала она отвечала на его вопросы, но потом ее терпение кончилось:

– Зачем тебе все знать?

– Мне интересно, – сказал он. – Вот и все. – Больше он ее ни о чем не спрашивал, и она решила, что вопрос закрыт.

В ту же ночь, в постели, лаская ее, Ким вдруг спросил:

– Он так тоже делает? – Потом он поцеловал ее как-то особенно. – И так?

Она оцепенела, шокированная.

– Делает или нет?

– Хватит! – сказала она. – Не смей задавать таких вопросов.

– Делает он так или нет? – настаивал Ким. Николь поняла, что независимо от ответа она окажется в проигрыше.

– Ким, выкинь все эти вопросы из головы. Ты должен.

– Я не могу.

– Ты сможешь. Ты всегда говорил мне, какой ты сильный. Будь сильным! Контролируй свои мысли! Иначе ты все отравишь! Все!

– Ты права, – сказал он, но она не могла разгадать, какой именно смысл он вкладывал в эти слова. Согласился ли он с ней? Сказал ли это, чтобы она замолчала? Собирался ли он на самом деле контролировать свои мысли и эмоции? Она не знала. Но больше он ничего не сказал.

В течение последующих двух дней имя Майкла не упоминалось. Но на третий день Ким встретил ее в восемь вечера около «Дома Редон». Он вошел в ее кабинет, не поцеловав и не обняв ее, и резко спросил:

– Ты ведь днем встречалась с ним?

Николь начала говорить спокойно и уверенно:

– Видишь ли, Ким, мы заканчиваем распродавать осеннюю коллекцию. Фабрики не выполнили наш заказ, и мы не сможем сделать восемь шифоновых вечерних туалетов для своих клиентов. На фабрике клянутся, что у них нет сырья. Клиенты требуют выполнения своих заказов. Мы недополучили позолоченных пуговиц на твидовые костюмы. Три владельца магазина заняты беготней по всему Парижу в поисках нужных пуговиц, которых нам не хватает, чтобы закончить восемнадцать костюмов. Три клиентки принесли платья, жалуясь, что горловина отходит после того, как они несколько раз одели их. Они правы. Швеи, которые были заняты на других отделочных работах, сняты, чтобы исправить дефект. Сегодня у меня встреча с Лео Северином. Некий малоизвестный парфюмер копирует «Николь» и продает мои духи в фальшивых флаконах. Мы должны возбуждать против него уголовное дело. Он принес нам убытков на большую сумму, к тому же портит мою репутацию, потому что его духи значительно худшего качества. Графиня, чье имя я тебе не стану называть, вернула нам сшитое у нас вечернее платье, уже изрядно поношенное. Она утверждала, что получила его с дыркой, прожженной сигаретой. Она, конечно, лгала, но мы были вынуждены вернуть ей деньги. Сегодня утром водитель грузовика, развозящего заказы, врезался в другой грузовик на авеню Фош. Он доставлял большую партию заказов очень важной клиентке, которая сегодня отплывает на борту «Иль де Франс». Я послала одну из продавщиц на такси к месту аварии, чтобы она спасла заказ и на такси доставила его на борт корабля, – Николь закончила свой рассказ. Потом она сделала паузу, посмотрела прямо Киму в глаза и сказала:

– Как, по-твоему, когда у меня было время куда-нибудь улизнуть?

– Может быть, сегодня ты этого и не делала, но ты это делала в другие дни! За моей спиной! – Он стоял в дверях, скрестив руки.

– Ким, я же сказала тебе, что прекращу этот роман. Я пообещала, и я сдержу свое обещание.

– Ты должна встретить его и сказать ему, что между вами все кончено, – Ким был непреклонен. – Ты занималась с ним любовью! С этим армянским буйволом!

– Я уже сказала ему обо всем по телефону, – сказала Николь, пропустив мимо ушей его оскорбительное замечание. Она никогда ни перед кем не оправдывалась. Она не привыкла, что ее без конца в чем-то обвиняют.

– Я не верю тебе, ты лжешь. Ты встречаешься с ним за моей спиной.

– Ким, что случилось? Я никогда не видела тебя таким. Я даже не подозревала, что ты способен на такое. Подозрения! Без всяких оснований! Твои обвинения глупы!

– Значит, я и сам глуп! Ты очень осторожна! Ты всегда была так осторожна со своими деньгами. Со своей одеждой. С самой собой, Николь. Ты никогда по-настоящему не жила! Ты никогда не ломала себе шеи. Ты никогда не рисковала. – Он говорил, как бы ища смысл того, что ему непонятно.

– При чем здесь риск? – спросила Николь. Она начинала с нуля. Для некоторых, может быть, это могло показаться рискованной затеей, но для нее это было необходимостью.

– Ты так логична, так умеешь себя контролировать, ты так предусмотрительна, – с этими словами он выскочил из ее кабинета. Сначала Николь была озадачена, потом ее охватила ярость. Она возвращалась домой одна и думала, когда же она его вновь увидит.

На следующее утро Ким приехал на улицу Де-Бретонвильер. Николь завтракала на небольшой веранде, которую она пристроила к дому со стороны сада. Она думала, что Ким будет печален, станет извиняться, но ошиблась. Его гнев только разгорался.

– Ты провела ночь с ним?

– Нет. – Николь была зла, она была изнурена тщетностью спора, невозможностью опровергнуть его обвинения. – Я провела ночь одна. Хотя полагала, что проведу эту ночь с тобой!

– Как ты могла спать с кем-то, кроме меня? Как ты смогла сделать это?

– Ким, – начала она, но остановилась, покачав головой. Она не знала, как начать, что сказать, как убедить его.

– Ты знаешь, кто ты? Ты бесчестная женщина. Николь, ты просто шлюха. – Казалось, ему доставляет удовольствие наслаждаться своим гневом: он упивался им, он произносил отвратительные слова, как бы разжигая самого себя. – Ты очень элегантная, очень дорогая, но шлюха!

Николь взяла чашку своего кофе с молоком и плеснула в Кима, обдав его с ног до головы. Оба они стояли в оцепенении, потрясенные ее поступком. Потом как будто открылся шлюз чувств, которые Ким долго сдерживал. Ким ударил кулаком по столику, перевернув кофейник, молочник, расшвыривая в стороны горшочек с мармеладом, корзинку с круасанами, серебряную масленку, серебряную вазочку с розой. Он схватил один из стульев и швырнул его в окно, выходящее в сад. Стекло со звоном разбилось. Потом он повернулся к Николь и с размаху ударил ее по лицу.

– Я надеюсь, что больше никогда тебя не увижу, – сказал он, бросаясь к выходу.

– Ким! – Он повернулся на голос, держась рукой за косяк. – А ты, во время нашей разлуки, что делал ты? – Спросила Николь. – Неужели все эти ночи ты был один?

Ким взглянул на нее так, как будто она ударила его. Он хотел выйти, но потом повернулся к ней.

– Я любил тебя с самой первой минуты нашей встречи, и я люблю тебя сейчас, и я буду любить тебя всегда! – сказал он. Она не успела ничего сказать, как он хлопнул дверью и исчез.

Вечер закончен, игра завершена,

Мечты, которые я лелеял, рассеялись, как дым,

Они не сбылись, как я думал,

Мне надо было уметь понимать шутки,

Я пытаюсь обратиться к самому себе

И научить мое сердце петь,

Я пойду своей дорогой,

Как птица, свободная в своем полете,

Я смело встречу неизвестность,

Я построю свой собственный мир.

Никто не знает лучше меня

Что я теперь совсем один.

«Наедине с собой»

Глава пятнадцатая

1

Ким вернулся в Нью-Йорк кораблем. Часть его существа хотела немедленно вернуться в Париж, приползти к Николь, попросить прощения у нее. Ему было стыдно. Другая же часть его существа была пожираема ревностью. Он не мог изгнать образ Эссаяна – красивый Эссаян, очаровательный Эссаян. Эссаян вежливый и приветливый хозяин. Эссаян, распоряжающийся в «Максиме», Эссаян на вершине мира, а он, Ким, где-то ниже. Самое ужасное, что он не мог изгнать из своего сознания воображаемые сцены близости Эссаяна и Николь. Он сам себя мучил, продолжая сравнивать Эссаяна и себя. Эссаян был в Париже, а он не мог там быть; Эссаян сумел помочь Николь во время Депрессии, а он не сумел; Эссаян был богат, а он нет. Богатство означало свободу, а Ким впервые в своей жизни узнал, что такое не быть свободным.

Ким просыпался – и его уже мучила ревность, он засыпал – она преследовала его и во сне. Тяжелые мысли вытесняли светлые, а ревность заправляла всем его существом. Он позвонил Илоне сразу, как приехал в Нью-Йорк, встретился с ней в ту же ночь и проводил с ней все последующие ночи. Он не писал Николь и не звонил ей, хотя думал о ней не переставая, размышлял, примет ли она его когда-нибудь, и решил, что она уже никогда не согласится встретиться с ним. Как же иначе? После того как он оскорблял ее, после всех обвинений, которые он на нее обрушил, после тех мук, которым подверг. Николь, что и не удивительно, не писала и не звонила ему. И вот, на новогодней вечеринке, в канун 1935 года, Ким сделал предложение Илоне.

– Ты замечательная девушка, Илона. Я обожаю тебя. Я хочу жениться на тебе, – сказал Ким. – Если ты захочешь…

– Если?.. – сказала Илона. Она пойдет за ним в огонь и в воду! Если!

– Предупреждаю тебя – со мной нелегко жить.

– Ты самый чудесный человек в мире, – сказала Илона. Она была влюблена, а влюбленные женщины не прислушиваются к предупреждениям своих любимых.

Тем же летом, в Чарльстоне, они поженились. Илона, очень хорошо умевшая вести чужие дела, настойчивая, когда речь шла о ее клиентах, была очень уязвима, когда речь шла о ней самой. Перед свадьбой Ким попросил ее дать ему обещание: что его жизнь станет ее жизнью, что она все будет делать, как он считает необходимым, потому что так будет лучше и для нее.

– Ты обещаешь? – спросил он. Он решил, что их отношения с Николь мешал ее бизнес. Если бы она могла целиком посвятить себя ему, они сумели бы жить вместе.

Ему не хотелось больше рисковать. Он хотел, чтобы она целиком принадлежала ему.

– Я обещаю, – сказала она. Она уже и так решила бросить свою работу. Просто еще не сказала об этом Киму.

– Ты клянешься на Библии? – настаивал Ким.

– На целой кипе Библий, – ответила Илона, улыбаясь.

Илона едва верила своей доброй судьбе, пославшей ей такого необыкновенного мужа. Он действительно был самым очаровательным и привлекательным мужчиной в мире! Она просыпалась посреди ночи и спешила убедиться, что он здесь, рядом, протягивала руку и дотрагивалась до него. Миссис Ким Хендрикс, шептала она в темноте и улыбалась сама себе, погружаясь в блаженство.

Илона бросила работу в литературном агентстве и целиком посвятила себя обязанностям жены Кима. Он предупредил ее, что быть его женой означает круглосуточную работу, и вскоре она убедилась, что он не преувеличивал. Она была женой, защитницей, литературным агентом, менеджером, домашней хозяйкой, агентом по туризму, шофером и машинисткой. Она была так увлечена своим мужем, так преклонялась перед ним, что уже не помнила, когда именно в последний раз ее нога касалась земли, так признавалась она в этом своим друзьям; все, что касалось ее самой, отошло в небытие.

Николь прочла о свадьбе Кима в газетах. Там же были напечатаны две фотографии невесты. Официальное фото, сделанное в фотоателье, и другое – улыбающаяся Илона на борту яхты. Потрясенной Николь вдруг показалось, что она смотрит не на фотографию, а в зеркало. Улыбающаяся Илона Вандерпоэль выглядела точно так же, как она сама. Николь стало совершенно очевидно, что Ким женился в ответ на те безумные сцены, которые разорвали их отношения. В течение нескольких недель Николь приходила домой и плакала каждый вечер, пока не засыпала от изнурения; просыпалась она измученная и опустошенная. Несколько бесцветных месяцев прошли один за другим, с чувством горькой безысходности. Николь уже стала осознавать, что закончилась большая любовь ее жизни.

Она с удвоенной энергией вернулась к наркотику, который ей всегда помогал: к работе. Она с головой ушла в бизнес. К концу 1933 года она смогла положить всем своим служащим – золотошвейкам и портным, закройщицам, продавцам, уборщикам, посыльным, швейцарам, помощникам, ученикам, манекенщицам то жалованье, которое у них было накануне Краха. В середине 1934 года она смогла прибавить им заработную плату. Она находилась целыми днями в окружении людей. Ночью она была одна.

Николь часто читала в газетах о Киме и его новой жене. «Воспоминания о счастливой жизни» были опубликованы в 1933 году и сразу же возглавили список бестселлеров в США и в Англии. Через полтора года новая повесть – «Время потерь» – получила еще большее количество положительных откликов и имела огромный успех. Часто появлялись новости и более частного характера – Ким Хендрикс в Голливуде в компании Хэмфри Богарта; в Нью-Йорке в «Эль Марокко» с Марлен Дитрих; на острове Куба, где они когда-то хотели купить дом; в Кении, во время сафари. Ким Хендрикс с помощью международной прессы окончательно стал легендой.

На всех фотографиях, сопровождавших очередную статью о Киме, рядом находилась улыбающаяся Илона. Для Николь было страшным мучением видеть женщину-близнеца рядом с человеком, которого Николь любила глубже, чем кто-нибудь в целом мире. Николь жила в одиночестве и часто думала: неужели кто-нибудь и когда-нибудь мог к этому привыкнуть?

2

Легенда разрасталась.

У Кима Хендрикса была одна религия – честь, а эта религия требовала таких атрибутов, как отвага, честность, сила, целостность. Ким судил о других людях по тому, насколько они обладали этими качествами.

В 1935 году Изадор Селвин, или Иззи, соперник Гарри Кона, полетел на восток США, чтобы купить права на съемку фильма «Время потерь». Иззи не читал романа, но хотел его экранизировать, потому что Гарри Кон собрался делать этот фильм. Гарри Кон романа тоже не читал. Ким же решил не продавать права на роман ни тому, ни другому, а оставить его себе. Иззи сел на самолет и полетел на Восточное побережье, которое он в глубине души очень не любил, так как люди восточных штатов смотрели на него сверху вниз. Иззи прибыл в квартиру на Гранмерси-парк, к Киму и Илоне, распространяя аромат «Данхил Монте-Кристо». Вслед за ним шли два лакея, один из которых нес чемодан от Пьерре-Жуэ, а другой – великолепный «Маннлихер» калибра 6,5: редкий, коллекционный экземпляр.

– Называйте меня Иззи, – сказал Изадор.

Он стал лучшим другом Кима, порекомендовал ему своего портного, букмекера, даже дал адрес одной исключительной нью-йоркской девочки по вызову, вероятно, мулатки, которая доставляла мужчинам райское блаженство. Иззи сразу признался, что он не читал «Время потерь» и что его задача – переиграть Кона. «Я делец, – сказал он, – но честный делец».

Иззи заговорил о деньгах; каждый раз, когда он называл очередную цифру, Ким выражал свою признательность, но объяснял, что он не собирался продавать право на съемку фильма по своему последнему роману кому бы то ни было.

Отказ ничуть не обескуражил Изадора Селвина. Он уехал, оставляя за собой запах дорогих сигарет «Монте-Кристо», вернулся в номер в «Уолдорфе», сделал новые прикидки и на следующий день прибыл в апартаменты Кима с большей, значительно более соблазнительной суммой. На пятый день Иззи поднял цену до ста пятидесяти тысяч долларов – такой цены еще не получал никто за право съемки фильма. Ким лишь развел руками, признав, что он человек и ничто человеческое ему не чуждо, – и принял предложение. И здесь же, на месте, Иззи сразу выписал ему чек на двадцать пять тысяч долларов.

Во время последней ночи пребывания Иззи в Нью-Йорке он с мулаткой, с Кимом и с Илоной обошли все кабаки Манхэттена. В восемь утра Ким и Илона привезли Иззи в Айдлвайдл к самолету, улетавшему на запад.

– Он очень честен, по-моему, – сказал Ким, наблюдая за тем, как самолет набирал высоту. – Мне он нравится. Я люблю настойчивых людей. Настойчивость – вот что отличает мальчиков от мужчин.

Ким и Илона пошли домой и спали весь день. Вечером в шесть часов они включили радио и услышали, что самолет, на котором летел Изадор, разбился, попав в грозу над Роки Маунтенз. Все пассажиры погибли. Иззи уже никогда не снимет фильм. Ким взял чек, еще не предъявленный к оплате, и, запечатав его в конверт, отправил по почте его вдове.

Вернуть деньги было делом чести, и Ким это сделал, хотя этой суммы было бы достаточно, чтобы почти целиком оплатить остаток отцовских долгов. Миссис Селвин публично поблагодарила Кима за возвращенные деньги, которые юридически принадлежали ему, – легенда продолжала расти.

3

В том, что касалось денег, Киму было легко оставаться честным, но оставаться честным, когда речь шла о девочках, было труднее, потому что в этом случае он сам себя стыдился. Его девочки так или иначе, но говорили Илоне, что Киму мало ее одной. У него не хватало смелости признаться Илоне, кого именно она ему так остро напомнила тогда, в «Сторк клабс». Но он принудил себя сказать о своей измене Илоне после первой же девушки.

Имя этой девушки было Фейт. Она работала помощником издателя в «Двадцатом веке» и однажды ночью оказалась среди толпы, окружающей Кима во время его легендарных попоек. Когда все прилипалы исчезли, осталась лишь Фейт, и произошло неизбежное – они поехали к ней на квартиру.

– У меня сегодня ночью случилась маленькая интрижка с Фейт, – сказал он, вернувшись домой. – Я хочу, чтобы ты об этом узнала от меня, а не от кого-то другого. – На лице у Илоны отразились унижение и боль.

– Это неважно. Это ничего не значит. Это было просто… – Его голос сорвался. – Не знаю, почему я это сделал. Видит Бог, ничего подобного больше не случится. Я обещаю тебе. Если только ты сможешь меня простить. Ты простишь меня?

Илона была потрясена и ничего не могла сказать.

– Пожалуйста, Илона. Ну… Наконец она молча кивнула.

– Клянусь, этого больше не будет, – сказал Ким.

– Не надо клясться, – ответила Илона. Все, чего она хотела – это забыть о происшедшем: как бы она желала никогда не знать о случившемся! Ну почему, почему Ким не солгал ей, как это делают другие мужчины? К черту его хваленую честность! – Не будем больше говорить об этом, – попросила Илона. – Если это не важно, не станем продолжать разговор.

Ким был нежен, внимателен и казался таким же любящим мужем, как и в начале их женитьбы. Он объяснил Илоне, что она сильнее, чем он. Поэтому их брак не разрушится, что бы ни случилось. Илона была польщена. Она вспоминала, как ее мать говорила когда-то, что женщины – это сильный пол. Илона чувствовала определенную гордость за свою стойкость перед лицом той интрижки, которую предпринял ее замечательный муж.

Увы, Фейт стала лишь первой «девочкой». После нее все чаще стали появляться другие… Они были издателями, репортерами, писательницами – все молодые и страстно желающие узнать секреты мастерства от великого мастера. Они обожали его, как ученицы обожают учителя, к тому же они знали, что связь их имени с именем Хендрикса никак не повредит их карьере. В своей блистательной невинности, обожающие и преклоняющиеся, они сами бросались на Кима, а он не мог устоять перед их молодостью, их обожанием и поклонением. Если она хочет сохранить брак, поняла Илона, ей придется терпеть этих девочек. Это являлось одним из неудобств замужества за известным и всеми желанным человеком. Она поняла также и истинность старой поговорки, что в браке один человек всегда любит больше. В их браке она любила больше. Сначала такое положение не казалось ей несправедливым.

Но вот мало-помалу жизнь Илоны становилась временами безрадостной. К своему удивлению, она научилась уже узнавать это состояние и даже сосуществовать с ним. В ее жизни, в конце концов, было чему завидовать. У нее был известный муж, который, без сомнения, любит ее. Жизнь ее была полна очарования, и вокруг была масса вещей, которые приносили удовольствие.

Экспансивность Кима была поистине всеохватывающей: она распространялась на его личность, его аппетиты, его щедрость, его интересы, его путешествия, его привычки. Годы, за исключением периодов, во время которых он писал книги, прошли в постоянном движении. Илона стала классным упаковщиком, организатором, а также держателем архива Кима. В архиве хранились картотеки с указанием контрактов, вырезки из газет, рекламные фотографии и прочее. Она оплачивала счета, заказывала все необходимое для их жизни – от ленты для пишущей машинки до туалетной бумаги.

Кения, Бали, Мадрид, Майорка, Куба, Кей-Уэст, Венеция, Беверли-Хиллс, Лондон, Дублин, – Илона шутила, что передвижения мистера и миссис Хендрикс были похожи на передвижения армии. Многим друзьям надо было позвонить и написать, а также известить компаньонов по занятиям спортом и по выпивке, компаньонов по бизнесу, писателей, очередную пассию, слуг и, конечно, работающую журналистскую братию, отмечающую каждый приезд и отъезд. За исключением тех часов, когда они занимались любовью, Ким и Илона редко бывали наедине. Ким был безумно общителен, поэтому за каждой трапезой, кроме завтраков, собиралась большая компания. В обедах участвовало человек десять, застолье затягивалось до половины пятого, за ужином – человек двенадцать-семнадцать, и он продолжался до утра.

Илона так организовала жизнь мужа, что его ничто не беспокоило из того, из-за чего он не хотел беспокоиться. Она заботилась, чтобы его дети приходили вовремя и не прерывали его работы; она отбирала ему только положительные отклики прессы и удачные фотографии, напечатанные в журналах и газетах; приглашались только те люди, которые ему были приятны. Его работа была его жизнью, и ничто не должно было огорчать или отвлекать его, вторгаться в его дела или раздражать его. Он писал постоянно, переходя от одного романа к другому, подобно наркоману, который не может оторваться от наркотика. С 1935 года по 1938-й он выпускал каждый год по роману, и каждый приносил ему еще больший успех, делая его богатым человеком. Его работа была его крепостью, скрывающей его от нежданных визитов, а его жена и друзья понимали, что самым важным для него были те слова, которые Хендрикс записывал на бумаге.

4

Мода, хотя и с трудом переносившая всемирную Депрессию, все же продолжала существовать. Более того, мода, как всегда, менялась. Свободные силуэты с заниженной талией двадцатых годов к середине тридцатых постепенно видоизменялись, приближаясь к тонкому облегающему силуэту. В середине же тридцатых годов в моде произошла настоящая революция, Николь ее и возглавила, – она всегда была сторонницей недорогих и простых в обращении тканей: хлопка и рэйона. Эти ткани использовались в ее самых элегантных моделях. Мода перестала быть привилегией очень богатых людей, обладавших свободным временем. Стали терять свое значение и свою прелесть маленькие примерочные, скромные закройщицы, салоны и манекенщицы, три примерки перестали быть необходимостью, элегантная отделка модели стала терять свою важность. На смену всему этому пришла общедоступная мода, мода для миллионов – ее продвигала мощная промышленность, ее рекламировали многочисленные журналы мод. В тридцатые годы мода, благодаря Николь, стала демократичной и удобной.

Духи «Николь» приобрели огромную славу. Продажа только этих духов помогла «Дому Редон» пережить самые тяжелые годы Депрессии. Многие женщины, которые не могли позволить себе нового платья, приобретали все же флакон духов, и их продажа в годы Депрессии побила все рекорды. Настойчивость Николь в рекламировании своих духов не только во Франции, но и за рубежом возмещалась сторицей. Везде интересовались этими духами, привлеченные красивым флаконом, легко произносимым названием и современным, абстрактным запахом. В середине тридцатых годов компания, которой Николь владела вместе с Лео Северином, имела в штате больше химиков, дизайнеров и покупала больше натуральных эссенций, чем любая другая компания в мире.

Вклад Николь в восстановление экономики Франции был признан французским правительством: в 1936 году она была награждена орденом Почетного Легиона. Прошло еще немного времени, и благодаря своим собственным усилиям Николь превратилась в миллионершу.

Самое большое удовлетворение, которое она получала от своих денег, заключалось в том, что, наконец, она сумела как следует позаботиться о своей матери. Николь поклялась никогда в жизни не возвращаться в Ларонель. Но в середине тридцатых она туда поехала.

– Когда я видела тебя в последний раз, я думала, что никогда больше ноги моей не будет в Ларонеле, – сказала она Жанне-Мари. – Но становясь старше, я вижу, что на самом деле очень похожа на тебя и что в конечном счете своим успехом я обязана только тебе. Я на твоем примере научилась ничего не бросать и никогда не сдаваться. Я научилась гордиться своей работой, а не стыдиться ее, я научилась следовать только своему инстинкту. Я хочу поблагодарить тебя за все это.

Жанна-Мари смотрела на свою блистательную дочь и впервые в жизни не смогла ничего покритиковать.

– В Антибе у меня есть дом, я хотела бы подарить его тебе. – Николь с грустью вспомнила о тех своих мечтах, которые были связаны с домом. Все прошедшие годы он практически пустовал, а когда ее бухгалтер сказал, сколько она зарабатывает, Николь решила, что для одного человека это слишком много. Она сразу подумала о своей матери. – Ты хочешь там жить?

– Я думала о том, чтобы перестать работать, – сказала Жанна-Мари. Это было самое большое, что она смогла сказать в этот момент, признавая все, что Николь хотела для нее сделать. – Я становлюсь старой, Николь, и я устала…

Жанна-Мари приняла подарок дочери и переехала в свой дом. Она пригласила Николь приезжать к ней каждое лето; в доме ее обслуживали дворецкий и повар. Жанна-Мари, которая всю свою жизнь обслуживала других, теперь сама пользовалась их услугами. Она рассказывала всем, с кем ей приходилось говорить, что мало у кого такая любящая и внимательная дочь, как у нее. Николь, говорила обычно Жанна-Мари, одна из миллиона.

Для Николь же из всех похвал, которые ей приходилось слышать в течение жизни, похвала матери была дороже всего и исполнена самого глубокого смысла.

5

Бой Меллани давно понял, что одного рубина явно недостаточно. За годы их знакомства он подарил ей много драгоценностей: ожерелье с рубинами, а позже серьги с рубинами и бриллиантами. Чем больше он дарил ей, тем желаннее она становилась. Он изобретал одну причину за другой, чтобы находиться в Париже. В прошлом, 1937 году Бой преподнес Николь три браслета – один с рубинами, другой с бриллиантами, а третий с изумрудами. Он подарил бы ей и сапфиры, но помнил, как Николь однажды заметила, что все оттенки синего, за исключением морской волны, угнетающе действуют на нее.

– Я думал о тебе, Николь, – сказал Бой, когда она поблагодарила его за очередной подарок. – Думал о нас, о нашем будущем. Я бы развелся и женился на тебе.

Николь задумчиво следила за дымом, поднимающимся с кончика ее сигареты.

– Ты делаешь мне предложение? – наконец спросила она.

– Ну, – замялся Бой, которому всегда было нелегко облекать чувства в словесную оболочку, – в общем, да. Да, это предложение.

– Если бы ты только знал, как я хотела выйти за тебя замуж в свое время, – в голосе женщины прозвучала тоска.

– Ты можешь сделать это сейчас, – сказал Бой. – Николь, такты принимаешь мое предложение?

– Ты помнишь, что ты сказал, когда первый раз вернулся ко мне? – спросила Николь.

– Нет, – слова Николь застали его врасплох. – И что я сказал?

– Ты сказал: «Есть только одна Николь на свете, и все знают, кто она», – процитировала она его собственные слова.

– Не понимаю…

– Я не выйду за тебя, Бой, – мягко сказала Николь. – Герцогинь Меллани было уже много. А Николь Редон – одна. Это твои слова: все знают, кто я такая.

К своим сорока годам Николь славилась тем, что ее окружало большое количество блестящих изысканных мужчин, каждый из них был бы рад жениться на ней, но все их предложения отклонялись. Это лишь усиливало всеобщее восхищение.

Также она славилась своей коллекцией драгоценностей, которые были подарены воздыхателями, и тем, как она их носила, надевая на себя сразу и рубины, и чистейшей воды бриллианты, и изумруды. «Настоящие драгоценности тоже могут казаться поддельными» – этот афоризм Николь цитировали. Он даже попал в газеты, и Ким прочитал его. Кима тогда поразило ее безразличие, и он подумал, что за ним скрыта настоящая боль. Можно ли сравнить эту боль с его собственной?

6

Илона была любящей и преданной женой, но после пяти лет совместной жизни она не могла не признаться самой себе, что кое-что в поведении Кима угнетает ее. Даже самым близким друзьям она не сказала бы того, что узнала лишь она. Ким далеко не тот человек, которого знает общество. Она защищала его образ героя и творческой личности перед всем миром и сегодня, но сама-то чувствовала, что он далеко не пример для подражания. И уж конечно, она ни за что не сказала бы, что все чаще она и Ким подумывают о разводе.

Виноватым же в этих изменениях в первую очередь был сам Ким, его постоянные, ему самому не нужные измены, пугающие ее, непредсказуемые периоды депрессии. А также пьянство. Сколько Илона его знала, он всегда поглощал огромные порции спиртного: он был в состоянии перенести несколько коктейлей перед едой, вино за обедом и большое количество рюмок коньяку после. Принадлежность Кима к категории людей, умеющих «держать удар», не вызывала сомнений, и Илона никогда не задумывалась о влиянии алкоголя на мужа. Он оправдывал свою любимую присказку: человек поглощает алкоголь, а не алкоголь поглощает человека. Илона даже представить себе не могла, что причиной самой большой ссоры за время их семейной жизни станет именно спиртное, а не его постоянные увлечения женщинами.

Случилось это жарким воскресеньем в конце августа 1939 года. В начале сентября должна была появиться последняя книга Кима, роман «Время шампанского», и два десятка людей решили отметить это событие у них дома. Буфет был уставлен бутылками джина, виски, рома и шампанского, составлявшими основу хозяйского бара. Сам Ким отдавал предпочтение коктейлю, рецепт которого, как он сам говорил, узнал в баре отеля «Риц». Это была смесь рома, полынной и апельсинового сока – «для витаминов», говаривал Ким, – остальное пространство хайбола заливалось холодным шампанским. Ким вылил себе в бокал остатки рома из бутылки и пошел в кладовую, где хранились запасы спиртного, чтобы принести еще рома.

– Рома нет! Куда делся ром?! – заорал он, снова входя в комнату. В руке у него было небольшое льняное полотенце бармена. Используя его как кнут, он неожиданно ударил по столу и стал сметать все подряд с низкого коктейльного столика. На пол полетели стаканы, подносы, пачки сигарет, его золотая зажигалка, ваза с нарциссами и блюдо с его любимыми фисташками. На ковре образовалась лужа из спиртного и воды из вазы, в которой плавали маленькие орешки, кубики льда и осколки посуды.

– Что же это такое! – рычал он. Лицо Кима было белым от гнева. – Я, самый знаменитый писатель современности, не могу сделать свой любимый коктейль в собственном доме!

Гости застыли и молчали. Молчала и Илона.

– Ну ответьте мне! – орал Ким. – Скажите хоть что-нибудь! – Он стоял посреди комнаты, его трясло от возмущения. Раскачиваясь с пяток на носки, он, казалось, искал глазами, что бы еще сокрушить в гостиной.

– Нет рома! У нас! Хотел бы я знать, куда он девался?

– Я заказывала ром в начале недели, – наконец, вымолвила Илона. Она точно помнила, как ей пришлось ждать, пока принесут спиртное из магазина, она даже опоздала к парикмахеру в этот день. Перед ее глазами всплыла картинка: вот парнишка сгружает две коробки – одну с джином, другую с ромом – и несет их в кладовую. Она тогда еще дала ему на чай пятьдесят центов, и парнишка счастливо заулыбался, получив такие щедрые чаевые. – Ром должен быть в кладовой.

Она сама туда пошла. Ким был прав. Рома не было. В обеих коробках был джин.

– Мне очень жаль, – сказала Илона, возвращаясь в комнату, – в винном магазине перепутали и прислали только джин. Может, выпьем джина с тоником?

– Я не хочу джина с тоником! – тихо, но злобно прошипел Ким. – Я пил ром и хочу дальше пить ром.

– Тогда пойдемте куда-нибудь, выпьем рома, – предложила Илона.

– Правда, можно сходить в бар «Грэмерси-парк-отеля», – поддержал ее один из гостей.

– Выпивка там отвратительная, – выдавил Ким.

– Тогда в «21». Ты же любишь бывать там.

– Джек Криндлер – жалкий бутлегер, а не бармен, – снова возразил Ким.

– Ты же еще на прошлой неделе говорил, как тебе нравится у него в баре, – тихо напомнила ему Илона.

– Знаю, что говорил, – сказал Ким. На лице у него появилась застенчивая улыбка. «Вспышка гнева прошла», – с облегчением подумала Илона.

Все сели в такси и отправились в «21». Там Ким заказал сайдкарс, коктейли, которыми славился бар. Казалось, он забыл, что совсем недавно настаивал на роме, никто ему и не напоминал об этом. К пяти все стали расходиться, Ким и Илона тоже отправились домой.

– Я себя отвратительно чувствую, – сказал Ким, когда они пришли, и тут же лег в постель.

На следующее утро «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью о «Времени шампанского». «Ким Хендрикс, снискавший славу своими изумительными ранними романами и вращением в высшем обществе, судя по новой книге, решил жить в собственном мирке, в котором нет места чувствам большинства людей, переживающим горькие события Депрессии… подъем фашизма… аншлюс, чехословацкий кризис, политику попустительства агрессии, Мюнхен… нарастающую опасность мировой войны…»

Илона попыталась было уберечь его хотя бы на время от рецензий, но Ким настаивал на своем праве читать все, посвященное «Времени шампанского». Хотя откровенно разгромных рецензий не было, во всех них так или иначе отражалась мысль литературного обозревателя «Нью-Йорк таймс» и содержались пожелания, чтобы такой признанный писатель, как Ким Хендрикс, повернулся лицом к проблемам, волнующим все слои общества. Приводились в пример имена Эрнеста Хемингуэя, освещавшего гражданскую войну в Испании, и Ринга Лэрднера, военного корреспондента «Трибюн». Один из критиков задавал вопрос, способен ли вообще Ким Хендрикс хоть раз подняться до социальных обобщений.

Ким провалялся в постели четыре дня подряд, накачиваясь сухим белым вином и односложно отвечая на все вопросы жены.

– Ты себя нормально чувствуешь? – спрашивала Илона.

– Да.

– Ты не болен?

– Нет.

– Может быть, вызвать врача?

– Все они шарлатаны.

– Почему ты не встаешь?

– Не хочу.

– Ты на меня сердишься?

– Нет.

– Я что-нибудь не так делаю?

– Нет.

– Тогда в чем же дело?

– Ни в чем.

Но Ким знал точно, в чем дело. Критики были абсолютно правы. Он действительно жил в своем, придуманном мире, отстраняясь от проблем и забот мира внешнего. Его оберегали, за ним ухаживали, ему угождали, Он получил то, к чему когда-то стремился, а теперь его тошнило от этого, и винить, кроме как себя, было некого. Ведь это он взял с Илоны слово, что в их совместной жизни все будет так, как хочет он. Он делал все по-своему, а теперь презирал себя за это. Теперь ему было стыдно, как он обращался с женой, ему не нравилось, что он много пьет, собственное творчество казалось ему скучным. Он устал быть знаменитым, устал от путешествий, женщин, интервью, показного блеска и лести. Выдуманная им самим собственная жизнь вызывала в нем одно-единственное чувство – отвращение.

На следующее утро – это было воскресенье, 3 сентября, – пришло известие, что Франция и Англия объявили войну Германии. Дрожа с похмелья, Ким набрал номер домашнего телефона Эс. Ай. Они договорились пообедать вместе в понедельник.

– Ты еще не оставил мысли сделать из меня репортера? – спросил Ким собеседника при встрече.

– Что за вопрос! – ответил Эс. Ай. – Эд Марроу, шеф нашего европейского бюро, из штанов бы выпрыгнул от радости, если бы ты согласился поработать.

– Я хочу быть в центре событий, – сказал Ким. – Видеть все своими глазами, а не сидеть за столом и резать газеты.

– Отлично. Мне нужен корреспондент, который передавал бы материалы прямо с линии фронта. Я хочу, чтобы наши слушатели слышали твои репортажи с линии огня, чтобы из динамиков шел твой голос и звучали разрывы снарядов. Радиорепортаж с линии фронта – это новое слово в журналистике, Ким. Это как раз для тебя.

– И еще одно.

– Что именно?

– Я бы хотел сначала остановиться в Париже.

– Принимается, – ответил Эс. Ай. – Только скажи честно, ты действительно хочешь на нас поработать? Это не блажь?

– Я действительно этого хочу, Эс. Ай. – В голосе Кима послышались нотки, знакомые Эс. Ай. еще с первой мировой, когда Хендрикс был юношей и стремился заполучить любое журналистское задание. – Мне нужно испытать себя. Я слишком изнежился.

– Тогда слушай, Ким. Мы бы хотели, чтобы ты отправился на место как можно раньше. Все развивается стремительно. «Таймс» сообщила, что утром немецкая торпеда потопила английский лайнер «Атения», на борту которого находились граждане США и Канады. Гитлер находится со своей армией на Восточном фронте. Польша обвинила Германию в том, что она применила газ против мирного населения польских городов. Короче, когда ты сможешь выехать?

– Через две недели.

– Две недели?! Отлично, парень! Ты мне напомнил старика Кима Хендрикса, жизнерадостного бородача, готового ринуться в самую гущу событий. – Эс. Ай. жестом подозвал официанта. – Шампанского! – приказал он. – Это событие следует хорошенько отметить. Десять лет я мечтал вновь заполучить тебя, и вот…

– Я не буду шампанское, – произнес Ким.

– Правда? – Эс. Ай. посмотрел на Кима с подозрением: отказ от выпивки удивил его.

– Правда.

Эс. Ай. пожал плечами и начал разговор о работе.

Ким осознавал, что алкоголь изрядно поработал над его внешностью – мешки под глазами, морщинки, сухость кожи, намечающееся брюшко. Появиться в таком виде перед Николь? Никогда. Надо привести себя в порядок. Вот только захочет ли Николь встретиться с ним.

За все время, оставшееся перед отъездом, Ким не позволил даже капли спиртного. Такого с ним не случалось.

7

В мире Николь, в Европе конца тридцатых, блеску и очарованию беззаботной жизни уже приходилось пробиваться сквозь собирающиеся грозовые тучи. Курс франка падал. Банк Франции был национализирован, богатые скупали золото, в то время как безработных все прибавлялось, а работающие в основном бастовали. Забастовочные страсти охватили автомобилистов «Испано-Суизы» и железнодорожников, почтовых служащих и пекарей, фабричных рабочих и продавцов в Принтем и Галлери-Ла-Файетт. Они требовали новых трудовых соглашений, сорокачасовой рабочей недели, оплачиваемых отпусков. Всего того, что Николь уже предоставила своим служащим. Предоставила не потому, что была такой гуманной, хотя это тоже имело место, просто в любом деле надо действовать с опережением, если хочешь добиться успеха, – так учил ее Майкл, и он был прав. Николь, скорее всего, избежала бы забастовочной волны, но все же она боялась возможных волнений, особенно после того, как работники «Шанели» устроили забастовку и буквально оплевали Коко, когда та пыталась пройти в собственный офис. К тому же Николь беспокоило то, что забастовочное движение, охватившее Англию и Францию, задержит производство в «Доме Редон», ведь оно не было автономным и нуждалось в поставках других предприятий. А тут еще анархисты, камнями перебившие все витринные стекла знаменитого магазина по продаже изделий из кожи «Фабур Сен-Оноре». Николь, как и все, у кого в Париже были магазины, не могла не переживать: а вдруг та же участь постигнет и ее торговый дом.

Шокирующие слухи об антисемитизме нацистов полностью подтвердились: беженцы-евреи средней руки достатка уже заполнили Бельгию, евреи победнее удирали из Германии на своих двоих, не имея даже въездных виз, а богатое еврейство, отъезжавшее на собственных лимузинах, обосновалось в лучших отелях Парижа и Цюриха.

Николь, которая никогда не интересовалась политикой, стала ярой антифашисткой. Николь, испытавшая на себе все «прелести» предубеждения, потому что родилась именно такой, а не другой, солидаризировалась с европейскими евреями, к которым относились с предубеждением только из-за их происхождения.

Политика, никого не интересовавшая в двадцатые годы, в тридцатые овладела умами всех. Противоречия, Которые пытались замолчать в Версальском договоре, лезли наружу. Разговоры, где бы они ни велись – в гостиных на авеню Фош, в монпарнасских кафе, в районах «красных фонарей» – сводились к грядущей войне.

В конце тридцатых Николь возобновила свои отношения с Майклом, правда, на иной, платонической основе. Постоянные разговоры о войне, аннексии, Гитлере, Муссолини и Франко, жестокая реальность глубоко вторгались в нежную сферу чувств.

Большую часть времени Майкл проводил вне Парижа, разъезжая по своим делам. Теперь, когда в обстановке войны нефть стала стратегическим сырьем, ему приходилось особенно много ездить. Из Англии он возвращался с разговорами о воздушных тревогах, из Италии привозил последние новости о коричнево-чернорубашечниках, после поездки в Японию мог часами рассказывать о милитаризации японской экономики и ее военных приготовлениях, после очередного вояжа в Берлин Майкл делился впечатлениями о ночных клубах, где женщины красят ногти зеленым лаком, и о евреях, которые теперь живут компактно, в особых концлагерях.

Катастрофа разразилась. Казалось, вернуться к нормальной жизни уже никогда не удастся. Николь, одинокая и измученная, временами задавалась вопросом, сколько она еще выдержит.

В тот день в середине сентября она находилась в конторе, разбиралась с образцами красок. Зазвонил телефон. Это был Ким, он звонил из Парижа! Он только что прилетел из Нью-Йорка на военном самолете, у него в запасе был целый час до вылета в Варшаву.

– Я в «Рице». – Его голос был знаком Николь так же хорошо, как и ее собственный. – Из моего окна видна крыша «Дома Редон». Ты можешь, ты могла бы уделить мне несколько минут?

Николь бросила телефонную трубку и выскочила из офиса, а Ким бежал ей навстречу из «Рица». Они бросились в объятия друг друга посреди Вандомской площади, «на глазах» у Наполеона, понимавшего, кстати, такие вещи. Они обнимали друг друга так, как будто не было никого на белом свете, и казалось, что эти двое даже на мгновение никогда не расстанутся.

Париж неожиданно стал центром процветания, веселья и гостеприимства… Он использовал угрозу войны, чтобы заставить французов расслабиться, и теперь переживал лучшее время своего развития.

Джанет Флэннер

Глава шестнадцатая

1

Они шли через Вандомскую площадь к «Рицу» рука об руку. Их сердца учащенно бились от волнения, а дыхание было прерывистым. Швейцар улыбнулся и слегка кивнул. Он знал этих людей уже много лет и считал, что господин Хендрикс и мадемуазель Редон самая симпатичная пара в Париже. И ничто за все годы не заставило его изменить свое мнение. Мадемуазель Редон стала еще красивее, элегантнее; господин Хендрикс – солиднее и представительней. «Риц» существовал именно для таких людей.

– Я не был уверен, какой получу прием, – сказал Ким, когда они заказывали выпить. – Если…

Николь улыбнулась. Они сидели за столиком, который на протяжении многих лет считался «их столиком». На Николь был стилизованный под морской голубой костюм с белой блузкой и ожерелье из жемчуга, смешанного с какими-то цветными камнями. Свои блестящие золотые волосы, совсем не тронутые сединой, она аккуратно завязала простой черной лентой. В элегантной, уверенной в себе женщине Ким видел девушку, которая подметала тротуар перед маленьким магазинчиком на улице Монтань. Он держал ее руку в своих руках и не хотел отпускать.

– Я не стал бы обвинять тебя, если бы ты отказалась разговаривать со мной.

– А я сказала себе, что если когда-нибудь еще увижу тебя, то… не пророню ни слова, – отозвалась Николь.

Ким, который был в твидовом пиджаке, рубашке под цвет собственных глаз и тщательно отглаженных брюках – плащ висел на спинке свободного кресла, – олицетворял собой элегантность, энергичность, которые покорили ее однажды на улице Монтань… Сколько лет назад? Он был все тем же мужчиной, а она была все той же женщиной, и ее чувства оставались такими же, как тогда. Николь был околдована, загипнотизирована, очарована и не могла отвести от него глаз.

– Представляю, как я выглядела, когда смотрела подчеркнуто сквозь тебя, шагая мимо и задрав нос. Я утешала себя, чувствуя удовлетворение оттого, что не обращаю на тебя внимания и тем самым задеваю тебя. Но, понимаешь, эти утешения не имели ничего общего с моими настоящими чувствами. Ничего! Очень занятно.

– Люди – это тайна, – заметил Ким. Он чувствовал энергию и силу ее рук, он поглаживал хорошо ухоженную кожу. Это были руки именно Николь: сильные внутри и мягкие снаружи. Глубина собственных чувств к ней поражала Кима, лишала его бдительности. Говоря неопределенные вещи, он ощущал себя в безопасности, поскольку выражать свои эмоции было очень рискованно.

– Знаешь, это туз в рукаве романиста – тайна личности. Каждый может что-то делать, думать или чувствовать.

– Ты говоришь, как анархист, – сказала Николь. Ее рука была насколько теплой, настолько и защищенной. А он был мужчиной, разрушившим ее дом и жизнь страшными вспышками ревности.

– Когда я видела тебя последний раз, ты вел себя как настоящий анархист, – продолжала Николь. – Ты не только разрушил мою теплицу, но еще и разбил мою жизнь. Я никак не могу собрать осколки.

Эти признания заставили сердце Кима биться учащеннее. Чувство вины и стыда нахлынули на него при воспоминании о его безобразных словах и неконтролируемых действиях. Он хотел что-то сказать, но не смог.

– Ты был сам не свой, Ким, – произнесла Николь с горечью в голосе. – Ты был другим человеком. Чужим…

«Чужим…» – подумал Ким.

Чужим? Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову на улице Монтань. «Как сказать «Я люблю вас» чужому человеку?» Но Николь не была чужой. Она никогда не была чужой. Она являлась частью его самого, без которой он был бы неполным. Ким был Кимом благодаря ей. Он писал так, как писал, благодаря ей, его героини – идеализированные – были ее прообразами. Чувства Кима к Николь отражали для него понятие любви. А способ, при помощи которого он определял любовь, влиял на восприятие любви миллионами других людей. Однажды он сказал Николь о своей любви, покидая Париж последний раз. Как Ким мог говорить об этом, тая в сердце злобу? Это было невероятно. Это было просто нечестно… Для него тогда наступило время сказать Николь то, что он намеревался сказать ей с самого начала: «Я люблю тебя». Ким был писателем, и слова значили для него гораздо больше, чем для остальных людей.

«Я люблю тебя» – эти слова имели силу сплести первый момент встречи и последний удар сердца в вечный круг. «Я люблю тебя» существовало с самого начала и должно было существовать всегда. Ким сказал бы ей теперь… Сегодня…

– Ты был монстром, Ким, – сказала Николь. – Демоном, охваченным собственной ревностью.

– Даже хуже, чем ты думаешь, – отозвался он. Николь заметила, что Ким заказал «Эвили» и сейчас сделал небольшой глоток из своего бокала. Она заслужила правду. Без правды не во что было верить.

– Хуже?

– Я встретил Илону. Мы с ней уже имели связь, когда я обвинил тебя.

– Как ты мог? – спросила Николь и вдруг поняла, что каким-то образом догадывалась об ответе. – Как ты мог так ревновать? Мы были порознь… Ты нашел кого-то, я тоже. Это нормально, по-человечески…

– Я тогда немного свихнулся, – ответил Ким. Николь, как всегда, оставалась здравомыслящей, а он – эмоциональным.

– Я потерял все. Мой отец покончил с собой. Я растратил деньги, развелся, даже боялся потерять своих детей. Встретив Майкла, я сравнил себя с ним. У него было все, а у меня ничего. Тебя я тоже боялся потерять.

– Как ты мог представить, что потеряешь меня? – спросила Николь. – Это невозможно, Ким. Ничто, никогда не изменит моих чувств к тебе. Ничто! Я знала это с того момента, как увидела тебя на улице Монтань.

Ким смотрел на нее, смущенный, безмолвный. Такое могло быть вероятным? Она думала о том же, о чем и он? В одно и то же мгновение? Ким хотел рассказать Николь о своих мыслях, спросить, о чем думает она, выяснить, грохочет ли над ней тот гром, который не дает покоя ему. Но он не успел даже раскрыть рта. Военный конвой, намеревавшийся отвезти его в Варшаву, вырос возле столика.

– Простите, сэр, но нам предписано ехать.

Ким кивнул молодому человеку, попросил счет и расплатился. Николь проводила его до тротуара, возле которого стояла машина с включенным двигателем, готовая доставить пассажира в аэропорт. Ким и Николь обнялись, поцеловались.

– Обещай мне кое-что, – попросила она сдавленным от волнения голосом.

Конвой стоял возле дверцы автомобиля, ожидая Кима.

Тот почувствовал запах духов Николь. Он любил ее… Боже, он любил ее, и в следующий раз он скажет ей об этом. Он выберет подходящий момент… Создаст подходящий момент… Конечно, он пообещает ей все.

– Все, что угодно.

– Будь осторожен, – сказала Николь. Она вспомнила о его незаметной, хромоте, о медали и о том, как выудила из него историю об участии в операции в Бич-Берта в лесу Сен-Гобе. Николь знала, что Ким не может не находиться в центре событий. Что и было одной из причин ее любви к нему.

– Пожалуйста, будь осторожен.

– Конечно, – ответил Ким, не разделяя опасений Николь. Он не сомневался в своей безопасности.

– Мы встретим старость вместе, Николь. Это я могу пообещать тебе.

Она заставила себя улыбнуться. Ким поцеловал ее и уехал.

2

В сентябре и октябре Ким вел передачи по пять минут в день, описывая блицкриг, раздавивший Польшу в течение недели, и последовавший за этим период агонии.

Немецкие танки и грузовики подминали под себя поверженную страну. Бомбы взрывали линии коммуникаций, сравнивали города с землей, повергали в ужас гражданское население, уничтожали заводы и госпитали с ранеными. В ответ на яростные атаки немцев варшавское радио снова и снова передавало «Полонез» Шопена, подавая миру знак, что Польша остается Польшей. Шестнадцатого октября, когда Гитлер вылетел в Варшаву с командующим сухопутными войсками генерал-полковником Вильгельмом Кейтелем и шефом секретной полиции Генрихом Гиммлером на встречу с победоносными немецкими войсками, Ким закончил свою передачу записью «Полонеза», постепенно утонувшего в «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего». Когда он вернулся в отель, там его поприветствовали два офицера из ведомства Гиммлера. Они вели себя холодно, вежливо, но предупредили: герр Хендрикс обязан действовать согласно утвержденному цензурой сценарию. Музыка туда не входила. Такое нарушение порядка повториться не должно. Подобные вещи недопустимы. Герр Хендрикс понял? Когда Ким не ответил, вопрос повторили. Герр Хендрикс понял?

– Да, – наконец отозвался Ким. – Понял.

Но незаметно для немцев он сложил пальцы и показал за спиною кукиш.

– О, с тобой все в порядке! – воскликнула Николь, когда Ким обнял ее. Он вернулся в Париж на несколько дней после взятия немцами Польши и ждал нового назначения. Ким забыл о предупреждении двух гиммлеровских служак и не рассказал об этом Николь.

– Конечно, в порядке! Уж не думала ли ты, что в меня может угодить шальная пуля?

– Нет, – ответила она. – Зная тебя, я так не думала. Но все-таки волновалась…

– Волнение – дурная привычка, ты должна от нее избавиться, – сказал Ким и улыбнулся. При этом в уголках его глаз появились морщинки, добавив ему привлекательности. Николь вдруг подумала, как и много раз прежде, что Ким Хендрикс был самым обаятельным мужчиной из всех, каких она видела в жизни.

– Теперь со мной ничего не случится, будет только хорошее. Начинается страшная война, и я отправлюсь в самое пекло. Я напишу самые лучшие за всю историю человечества заметки о войне, а когда она закончится, сделаю из них большой роман. Подожди и увидишь!

– Заметки? – переспросила Николь. – Ты же сейчас на радио:

– Знаю. Но я пишу и думаю, как пишущий журналист. Вероятно, я никогда не остановлюсь. Чернильная крыса всегда остается чернильной крысой, – Ким пожал плечами и улыбнулся. – Как здесь, в Париже?

– Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.

– Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.

– Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.

– Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…

– Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.

– Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.

– О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?

– Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.

В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.

– Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.

– Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!

С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте.

3

Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.

– На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.

– Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.

– Здорово, – сказал Ким.

– Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.

– У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!

– Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.

– Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.

– Я постараюсь.

– Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?

– Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.

Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.

В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»

Читая успокаивающие сценарии, Ким вспомнил инцидент, свидетелем которого он стал в первый вечер праздника ханука. Евреев под священную молитвенную музыку заставили на коленях чистить туалеты на вокзале, толпа в черных рубашках выкрикивала грязные ругательства. Ким увидел эту сцену, возвращаясь из провинции, куда ездил делать репортаж о том, как война сказывается на сельских жителях. Неожиданно для себя он отбросил одобренный нацистами сценарий и рассказал в прямом эфире о том, чему стал свидетелем. Ему хотелось, чтобы американцы знали, чтобы весь мир знал об этом. Вдруг дверь студии под чьими-то ударами открылась, и на пороге появились три гестаповца. Первый, видимо главный, сероглазый мужчина со шрамом на лице, швырнул на пол микрофон, а двое других выволокли Кима в коридор.

– Мы следим за вами еще с Варшавы, мистер Хендрикс, – произнес сероглазый офицер гестапо. Его глаза побелели. – Наше терпение кончается.

Ким был арестован и провел неделю в одиночной камере в темном подвале где-то в центре Берлина. Его освободили после переговоров американского посольства с гитлеровским правительством, и только при одном условии: он должен пообещать, что никогда не повторит подобного нарушения. Ким понял, что, если хочет выходить в эфир с любой оккупированной Германией территории, то у него нет выбора, и неохотно согласился. Он расписался правой рукой, сложив пальцы левой в кукиш.

Гестаповец проводил Кима до самолета, увозившего того в Париж, и предупредил его в последний раз:

– Осторожнее, герр Хендрикс. Вы ведете себя вызывающе.

Отношение Си-Би-Эс к этому случаю было двойственным: с одной стороны, ей требовались хорошие репортажи о ходе войны, а Ким делал именно такие; с другой стороны, она не хотела ссориться с немцами, чья помощь требовалась ей для вещания на коротких волнах на всю Европу. И все-таки компания не могла допустить потери репортера с такими способностями, какими обладал Ким. Его ежевечерние передачи приобрели известность – они стали символом мрака приближающейся войны. Во всей Америке миллионы радиослушателей ждали знаменательных слов: «Последние события». Дальше шло название местности или, если это запрещала цензура, туманная фраза: «Кое-где в Европе». Чтение Кима было запоминающимся. После «Последних событий» следовала длинная драматическая пауза. «Где-то в Европе» произносилось с грустным значением. Официально Си-Би-Эс приказала Киму немедленно прекратить провокационные выступления. А на самом деле начальство поздравило его: «Ты сделал то, что хотел бы сделать каждый из нас».

– Рождество в этом году немного запоздало! – воскликнул Ким. Полы его плаща развевались на ветру. В руке он держал бутылку вина, подарок от антифашиста. К удивлению Кима, немец сунул ему бутылку в руки в Берлине, когда он днем возвращался домой. Ким приехал в Париж почти на неделю позже благодаря «гостеприимности» гестапо. Было двадцать шестое декабря.

– О Господи! Я боялась, что мы никогда уже не увидимся, – воскликнула Николь.

– Я же говорил тебе, что беспокойство – дурная привычка, – сказал Ким, обнимая ее. – Каждый раз, когда я возвращаюсь, я вижу тебя в слезах. Что с твоим обещанием?

– Но ты должен был приехать несколько дней назад! В Си-Би-Эс никто мне ничего не сказал. Я с ума сошла от страха. Что случилось?

– Строго секретно! – ответил Ким и подмигнул. – Но тебе могу сказать. Адольф – забыл фамилию – захотел копию «Время шампанского» с автографом, и мне пришлось задержаться в Берлине, ждать, пока фюрер оторвется на несколько минут от перекраивания Европы и примет меня.

– Ким, ты невозможный человек!

– Может быть, – он пожал плечами. – А теперь давай праздновать Рождество. Не собираюсь пропускать его из-за такого печального факта, как мировая война!

Нагрузившись едой от Лозетты, шампанским из погребов «Рица», бутылкой из Берлина, они отправились в дом Ролана Ксавье, расположенный на северо-западной окраине Парижа, прошли по снегу под огромными соснами, разожгли в камине ароматные кедровые поленья, с удовольствием съели гуся, которого Николь выменяла за три флакончика «Николь», посмеялись над оставшимися пока в моде поздравительными открытками и приветствиями от английских друзей, заканчивающимися пожеланиями счастья. Затем последовала любовь в мягкой постели. Наконец Ким и Николь заговорили о будущем.

– Прежде всего, нужно определить наши отношения, – сказал он. – Это всегда было нашей большой ошибкой. Ты всегда была – с того момента, когда я впервые увидел тебя, – самым важным человеком в моей жизни, но я забывал об этом. Я занимался другими вещами, и другие люди заслоняли тебя. Я ставил на первое место работу… себя… и был не прав. Теперь я научен, Николь. Теперь я узнал, что для меня важно. И важна для меня только ты. Я не всегда помнил об этом. Вот моя огромная ошибка.

– И моя, – произнесла Николь, думая о коллекциях, которые она ценила больше, чем Кима, думая о временах, когда она ставила собственную кухарку, горничную и, вероятно, даже почтальона впереди человека, которого любила. – Должно быть, я сошла с ума, но теперь я тоже кое-чему научилась. Одиночество и злые слезы преподали мне хороший урок. Они были жестокими учителями. Теперь я стану другой.

– Нет, это я стану другим, – настаивал Ким.

– Нет, дорогой, – сказала она. – Мы станем другими. После Нового года Ким уезжал на линию Мажино.

Как всегда перед отъездом, Николь напомнила ему о его обещании.

– Будь осторожен, – предупредила она. – Пожалуйста. Береги себя.

– А ты, – сказал Ким, – перестань волноваться и привыкни к факту, что я буду подолгу отсутствовать.

Он прижал Николь к себе, поцеловал, затем отодвинул ее на длину вытянутой руки и заглянул ей в глаза.

– Насчет твоего обещания… Ты будешь хорошей девочкой и перестанешь волноваться?

– Обещаю, – ответила она, улыбнувшись, и он опять уехал.

4

В начале сорокового года война из угрозы превратилась в реальность. Люди начали поговаривать об отъезде из Парижа, об оккупации. Николь оставалась в городе по двум причинам: во-первых, по просьбе французского правительства, считавшего ее присутствие положительным фактором для поддержки спокойной моральной обстановки среди населения; во-вторых, из-за Кима, использовавшего Париж как свой штаб. Дела, как замечала она, шли хорошо. Война, казалось, способствовала ее успеху. По просьбам клиентов «Дом Редон» возродил модели, которые Николь разработала во время прошлой войны, и «пижамы» вошли в моду во второй раз. Но «Дом Редон» работал с новыми, неопытными сотрудниками. Все мастера ушли работать на военные фабрики. В своих накрахмаленных белоснежных халатах, с накрашенными лаком ногтями, они больше не шили и не метали, а наматывали проволоку на катушки для авиационных и морских радиопередатчиков. Люди уже не шутили по поводу войны, а говорили о ней вполне серьезно. Она была неминуемой, грозила ворваться в Париж в любой день, в любой час, в любую минуту.

Ким бывал в Париже наездами, отправляясь то в Хельсинки, то в Рим, то в Варшаву, то в Копенгаген.

Возвращаясь, он казался еще более энергичным, оживленным. И с каждым его приездом часы, проведенные с ним, летели все быстрее.

Так много сказать и так много почувствовать. Ким и Николь. Николь и Ким. Их воссоединение – разбивающие сердца прощания, прелестные мгновения любви – управлялось стрелками часов, которые двигались все стремительнее и стремительнее.

Ким и Николь редко говорили о прошлом. Они жили в искрометном настоящем, хватаясь за жизнь, держась друг за друга и снова и снова планируя будущее. Что-нибудь у них да будет! Ким и Николь! Николь и Ким! Сильные и независимые, верные и любящие, свободные и объединенные. Николь наконец сдержала свое обещание и перестала беспокоиться. Она стала думать так же, как и Ким – о чудесном, бесконечном солнечном будущем.

– Я заметил, что ты больше не просишь меня быть осторожным, – сказал Ким в апреле. – Ты делаешь успехи!

– Обещание есть обещание! – весело ответила Николь. – Во всяком случае, ты меня убедил. С тобой, похоже, действительно ничего не случится. И со мной тоже. Все обошлось в прошлую войну, обойдется и в эту. Ведь ты уже пережил Варшаву, Берлин и линию Мажино. Ты родился под счастливой звездой.

– Мы оба родились под счастливой звездой. И это случилось в тот момент, когда я встретил тебя на улице Монтань, – произнес Ким. – Что-нибудь у нас да будет! У тебя и у меня!

Ким уже хотел сказать Николь «Я тебя люблю», но взглянул на часы. Времени не осталось. И не настал подходящий момент. Он должен быть прекрасным, нежным, напряженным и страстным. Этот момент должен стать таким, от которого нет обратного хода.

«В следующий раз, – пообещал себе Ким. – В следующий раз, когда мы опять будем вместе».

В середине апреля Германия начала наступление на Данию, Норвегию и Швецию. Это были жестокие, мощные, мастерски организованные атаки с воздуха, земли и моря. На датские границы нападение было произведено ударными войсками при поддержке авиации и морской артиллерии. Крошечная страна под таким натиском пала очень быстро.

Ким находился в Осло, когда туда пришли немцы. Его потрясло то, что двухсотпятидесятитысячный город им удалось взять силами в полторы тысячи человек и практически без единого выстрела. Гитлеровские корабли вошли в фиорд Осло без каких бы то ни было повреждений. Большинство норвежских береговых оборонных и морских соединений просто не оказало сопротивления. Ким был поражен и полон подозрений. Захват страны в течение одной ночи представлял собой тайну, и он решил попытаться раскрыть ее. То, что ему удалось узнать, мир просто поразило бы: падение Норвегии произошло не в результате сражения, а в результате элементарного предательства. Киму стало известно, что майор Видкан Квислинг, глава предположительно уничтоженной нацистской партии Норвегии, по-прежнему имел большой авторитет в армии и на флоте. Когда немцы направили свои корабли и орудия на страну, поступил приказ не стрелять и не сопротивляться. Осло и другие важные объекты были преданы изнутри. Ким передал в эфир эти новости со всеми подробностями и со страстным негодованием.

Он знал, что последствия не заставят себя ждать, и следил за тем, как немцы отреагируют на его поступок. Скромность мер удивила его. Ему было приказано всего лишь немедленно покинуть Осло. Кима в военной машине везли под конвоем в аэропорт, когда немецкие бомбардировщики начали сбрасывать свой страшный груз на хранилища нефти, тянувшиеся вдоль шоссе. В жутком шуме и смятении начальник конвоя, офицер гестапо, достал пистолет и выстрелил в Кима, промахнувшись только из-за внезапного толчка – автомобиль подпрыгнул на выбоине. Инцидент был исчерпан в течение секунды.

– О моей смерти сообщили бы как о случайной гибели во время бомбежки, не так ли? – спросил Ким.

Посеревший офицер промолчал. Он боялся своего начальника, холодного человека с глазами цвета снега, и знал, что расплата за неудачу будет жестокой.

– Отвечать вы не собираетесь? – поинтересовался Ким. – Ладно. Я знаю, что прав, можете не беспокоиться.

Ревущее пламя вырывалось из цистерн с нефтью, окрашивая небо в оранжевый цвет, но машина ехала к аэропорту, и момент смятения уже прошел.

Гестаповец, по-прежнему безмолвный и серый, подвез Кима к самолету, который должен был доставить его в Париж. С презрительной усмешкой Ким решил попрощаться с человеком, пытавшимся убить его.

– Будьте в следующий раз повнимательней, – с сарказмом в голосе произнес он, и исчез в самолете.

– Случай с Квислингом – настоящий скандал, – сказала Николь. – Вероятно, немцы не очень-то тебе благодарны.

Ким пожал плечами.

– Они всего лишь выдворили меня из Норвегии. Если честно, меня выгоняли и из более приятных мест.

Николь покачала головой и рассмеялась. Неизменно бодрое настроение Кима было заразительным, и поскольку весенняя погода действовала успокаивающе, она решила разделить его оптимизм. Ей вспомнилось веселье, сопровождавшее первую мировую войну, – танцы, вечеринки и конец викторианских предрассудков, управлявших поведением людей. Теперь происходило то же самое: никогда еще «Дом Редон» не шил столько свадебных платьев и предметов приданого. Всех охватила свадебная лихорадка. Военные невесты! И дети! Если женщины не выходили замуж, то торопились забеременеть, причем делали и то, и другое в рекордно короткие сроки. Одна из старых клиенток Николь, дама в возрасте около пятидесяти лет, пришла и заказала одежду для беременных. И не она одна. Женщины и в тридцать, и в сорок хотели иметь детей. Николь была поражена и рассказала Киму об эпидемии свадеб и беременностей.

– Мы должны присоединиться к толпе, – произнес он, обнимая ее, положив свою голову на ее золотистые волосы. Сейчас, в свои сорок лет, Николь великолепно сочетала в себе обаяние, целостность характера и теплоту. Ким считал, что она становится с годами все более женственной и желанной, – золотое облачко ее заманчивости, блестящие волосы, спокойные глаза, губы, свидетельствующие об опыте и самоуважении, – все это очаровывало его. Каждый раз, возвращаясь в Париж, он наслаждался ее видом и запахом ее духов.

– Почему бы и нет? – ответила Николь. – Только я настаиваю на соблюдении некоторых приличий.

Ким отклонился назад, приподнял ее подбородок и заглянул ей прямо в глаза.

– Приличия? В наше время и в нашем возрасте?

– Сначала свадьба, – настаивала Николь.

– А беременность на втором месте! – пошутил Ким, но потом вдруг стал серьезным. Странно, но его дети были уже почти взрослыми: Кимджи в Йельском университете, Кристи в школе. Ребенок, новая жизнь, новое начало, настоящее начало для него, для Николь.

– Я хочу, чтобы у нас был ребенок. Твой ребенок. Мой ребенок. Наш ребенок, Николь…

Она кивнула, но ничего не сказала, потому что не смогла. Слезы и радость смешались, и Ким испугался, что упадет в обморок от любви к ней.

Немного позже он понял: это был подходящий момент. Нужно было сказать: «Я люблю тебя, люблю…» Но Ким опять упустил время. Он был готов побить себя.

В пятницу 10 мая первая бомба упала на территорию Франции. Это произошло, когда немецкие самолеты атаковали аэродром под Лионом. Первый сигнал тревоги прозвучал в шестнадцать пятнадцать, отбой – в восемнадцать сорок пять.

Неделю спустя, 17 мая, немецкая армия прорвала линию Мажино на участке в шестьдесят две мили, а «Нью-Йорк таймс» сообщила о готовности президента Рузвельта начать строительство авиационных и орудийных заводов на Среднем Западе, недосягаемом для гитлеровских бомбардировщиков.

В среду, 22 мая, немцы форсировали реку Уаза в шестидесяти милях от Парижа. Французский премьер Поль Рейно сообщил, что враг занял Амьен и Аррас, он призвал к «надежде и бешеной энергии» и попросил людей «подняться до высоты несчастий нашей страны». К 30 мая военные действия достигли кульминации. Немецкие войска энергично атаковали на земле, в воздухе, на воде и под водой. А затем последовал Дюнкерк! 500 тысяч человек убитыми, ранеными и захваченными в плен. Гавр пал. Северная часть линии Мажино оказалась захваченной. Казавшийся неприступным Верден тоже попал в руки врага. Очередь была за Парижем.

Одиннадцатого июня из парижской студии Ким передал, что немецкие танки находятся в тридцати пяти милях от города. Французское правительство и его министры переехали на юг, в новую столицу.

За дымовой завесой и под грохочущую пушечную канонаду жизнь в Париже продолжалась. Автобусы и поезда метро ходили по-прежнему, хотя и не придерживаясь расписания. Парижане отправлялись в предместья на экскурсии – посмотреть на разрушения, причиненные немецкими бомбами. Кафе и Центральный банк были открыты, в кинотеатрах на Елисейских полях шли американские фильмы. Но потом вдруг всеобщее возбуждение прервалось, открыв путь панике. Бесконечные вереницы беженцев потянулись из города, сталкиваясь на шоссе. Длинные цепи машин, такси и автобусов; грузовики, мотоциклы, повозки; велосипеды и автомобили «скорой помощи», спешащие с воющими сиренами к месту дорожно-транспортных происшествий; пешеходы с пожитками на спинах. Находиться в Париже стало опасно.

Дым с полей сражений накрыл город и людей. Старое беспокойство вернулось к Николь, и она опять обратилась к Киму:

– Все в самом деле в порядке?

– Все чертовски здорово! – ответил он. – У Рузвельта теперь нет выбора. И у американцев нет выбора. Вступление Соединенных Штатов в войну – это вопрос времени, и тогда немцы узнают по-настоящему, что они затеяли.

– А мы? – спросила Николь. – Что будет с нами?

– Мы устроим сенсацию! Как и планировали, – сказал Ким. – Николь и Ким. Ким и Николь.

– А ребенок станет третьим? – весело воскликнула Николь.

– А ребенок станет третьим.

Ким вел передачи из Парижа, оставшегося практически без защиты. Когда немецкие армии подошли близко, его послали наблюдать за их продвижением к городу.

– Никогда не думала, что доживу до такого. Париж под немецким флагом, – вздохнула Николь.

Они собирались расстаться, как расставались много раз за последние месяцы. Неважно, насколько часто повторялись слова, поцелуи, сами сцены: силы своей для Кима и Николь они не теряли. Момент прощания расстроил обоих. Давняя романтическая мечта Кима о горьковато-сладком конце сбывалась… снова и снова.

– Не я, – признался он, – а они не задержатся здесь надолго. Ким Хендрикс лично гарантирует тебе это.

Ким поцеловал Николь на прощание, бросился от нее к коричневому «ситроену», одному из нескольких оставшихся в Париже автомобилей, и покатил из города, навстречу немецким войскам. Он еще не добрался до окраины, когда вспомнил, что так ничего и не сказал Николь. Всегда находились какие-то отвлекающие вещи, всякие дела, развлечения, и никогда не хватало времени.

«Я люблю тебя», – мысленно произнес Ким. Диктор подбирал для фразы нужный тон. Писатель искал подходящие слова.

«Я люблю тебя. Я люблю тебя с той минуты, когда надо мной грянул гром на улице Монтань… Я люблю тебя и всегда буду любить… Я думал, что ты чужая, а ты оказалась моей второй половиной… половиной, без которой мне тяжело жить…»

Пока «ситроен» катился навстречу немцам, Ким репетировал фразы. Он хотел, чтобы все было подходящим – и слова, и интонация, и сам момент. Ладно, в следующий раз все будет подходящим. Он проследит за этим. Он обещает. Себе и ей.

Ким вернулся в Париж вместе с немецкими войсками. Хотя по соглашению город остался незащищенным и стрелять никто не собирался, солдаты нервничали… И Ким сообщил об этом в своем вечернем репортаже.

Немцы не выглядели героями-победителями. Они были запыленными, уставшими и встревоженными. Ким рассказал и про это.

Немцы действовали не как герои-победители во время своего марша по Европе и по самой Франции. Они насиловали, грабили, мародерствовали. И Ким рассказал про это.

Немцы не были героями-победителями. Они хотели накупить французской парфюмерии, сидеть часами в кафе и встречаться с девушками. Ким рассказал про это.

Он ожидал предупреждений, визитов цензоров, повторения «инцидента», происшедшего по дороге в аэропорт Осло. Но ничего подобного не произошло. Наконец, Ким решил, что победа сделала немцев великодушными.

Такие странные вещи иногда случались в истории.

Тем не менее вражеские войска вошли в Париж, а Ким сообщил об их успехах в серии передач, сделавших войну реальной. Были герои и были трусы. С той и другой стороны. И Ким рассказал про это.

В июне погода была чудесной– солнечной и теплой. Париж почти опустел. На тротуарах никого не было. Е кафе стояла тишина. Машины на дорогах тоже пропали. Фасад «Оперы» загородили мешками с песком. Подразделения немецких войск в кованых сапогах маршировали по мостам через Сену и по Елисейским полям, а поблескивающие штабные «мерседесы» со свастикой на боковых дверцах везли офицеров-оккупантов.

Стальные танковые гусеницы скрежетали по булыжным мостовым опустевшего города. Вдоль улицы Де-Риволи и перед дворцом Люксембурга выросли караульные будки. Возле дома номер 74 на авеню Фош – теперь здесь находилось управление гестапо – стояли часовые с двойными эсэсовскими стрелами на воротниках. Высшее гитлеровское командование расположилось в номерах первоклассных отелей. В частности, в «Рице». На Эйфелевой башне висели бесчисленные красные, белые и черные флаги со свастикой. Оккупация началась.

День 15 июня выдался великолепным, точной копией предыдущих дней. «Дом Редон», как и все прочие в Париже, закрылся. Николь ждала Кима и по какой-то причине, сама не понимая почему, пришла в свой кабинет, замерла у окна и стала рассматривать Вандомскую площадь и порталы «Рица» напротив.

Она подумала, удастся ли ей когда-нибудь привыкнуть к безобразным военным грузовикам, разукрашенным свастикой и заменившим экскурсионные автобусы; удастся ли когда-нибудь привыкнуть к солдатам в одинаковой форме, шагавшим вдоль фасадов домов на Вандомской площади. Николь казалось, что это невозможно. Высшие нацистские власти разрешили ей работать как прежде. Немцы не хотели, чтобы французы считали их варварами. Ким одобрил перспективу продолжения ее работы, и она вспомнила, как говорила, что никакая преграда никогда не мешала ей. Немцы не стали исключением.

Николь смотрела из окна, думая, как здорово прекрасная июньская погода насмехается над бессмыслицей – черные свастики реяли над Парижем, и вдруг увидела вышедшего из «Рица» Кима. Его сопровождали два немецких солдата. Он взглянул наверх, на окно Николь, увидел ее и помахал рукой. Она махнула в ответ. На душе стало тревожно. Почему два солдата? Кима арестовали? Неожиданно он бросился бежать по Вандомской площади. Полы его плаща развевались от теплого июньского ветерка. Немцы, выглядевшие озадаченными, помчались вслед за Кимом. Офицер, находившийся около «Рица», прокричал:

– Стой!

Ким не подчинился приказу и продолжал бежать к Николь. Теперь он прибавил скорость. Солдаты оглядывались на отель, ожидая указаний.

– Стой! Стой! – кричал офицер.

Ким не обращал на него внимания и, к ужасу Николь, держал в руках крошечный французский флажок, показывал прохожим двумя пальцами знак победы и улыбался во весь рот.

– Сумасшедший! Сумасшедший! – крикнула Николь из окна. Он не мог ее слышать. – Перестань! Не дразни их! Делай, что они говорят!

Ким по-прежнему бежал к ней и улыбался.

– Стой! – еще раз крикнул офицер. Ким, как бы подчеркивая свое неповиновение, поднял свой трехцветный флажок повыше и вдруг упал. Сначала Николь показалось, что он споткнулся. Но Ким не вставал. И тут она поняла, что слышала звук выстрела. Николь бросилась вниз по лестнице на площадь, туда, где лежал Ким. Струйка крови текла из угла его рта.

– Они приказали мне убираться из Европы, – тихо произнес он. – Они везли меня прямо в Орли, но я должен был увидеть тебя.

Ким говорил все с большим трудом. На его губах появилась розовая пена.

– Ты уедешь из Парижа. Встретимся в Нью-Йорке.

– Тише.

Николь осторожно положила голову Кима себе на колени и огляделась в поисках помощи. По площади шагали только немецкие солдаты, но их глаза были пустыми, предпочитающими не видеть того, что произошло под невидящим взглядом Наполеона. Бонапарт много раз видел, как умирают мужчины.

Бусинки пота катились по лбу Кима, а кровь изо рта потекла еще сильнее. Николь нащупала влажное алое пятно, постепенно увеличивавшееся на левой стороне груди Кима. Она почувствовала, как теплая кровь заливает ей юбку.

– Помогите! Помогите! – закричала Николь, обращаясь к немцам на площади. Каждый из них имел при себе оружие, и один только что воспользовался своим. – Кто-нибудь, помогите!

Никто не посмотрел на рыдающую женщину… кроме одного человека. Его застывшие глаза цвета снега встретились с глазами Николь и безо всякого выражения сфокусировались на пустом пространстве. Николь подумала, что всегда, даже когда она была маленькой, ее очень ранили люди, отводившие взгляд.

– Помогите! – опять закричала она. – Помогите!

– Николь… – едва слышно прошептал Ким.

– Да? – ответила она и приложила свое ухо к его губам, чтобы ему было легче говорить. Он ощутил запах ее духов.

– Я люблю тебя, – сказал Ким. – Я всегда хотел сказать тебе это. Я ждал подходящего момента, и сейчас он не совсем такой, каким я его себе представлял… – Он попытался улыбнуться, но свет уже исчезал из его глаз. – Я знал это с той секунды… На улице Монтань…

– И я тоже, – прошептала Николь, вспомнив молнию, вспомнив свою первую мысль, пришедшую ей тогда. – Я люблю тебя… Люблю тебя.

Она старательно произносила слова, которые еще никогда в жизни не говорила.

Ким улыбнулся. Он услышал. А потом свет померк.

В день похорон Николь покрасила свои золотистые волосы в черный цвет. Этот цвет она сохранила на всю оставшуюся жизнь.

– Это соответствует тьме в моей душе, – говорила Николь, если ее об этом спрашивали, но об остальном она умалчивала.

ЭПИЛОГ

Перед самым Сочельником 1940 года Николь объявила своим сотрудникам, что она пришла к решению: «Дом Редон» должен быть закрыт на то время, пока нацисты находятся на французской земле. В тот вечер, когда все разошлись, она символически, в последний раз, заперла дверь и закрыла железные ставни. Здание должно было находиться в таком виде, пока не кончится оккупация и пока над Парижем не взовьется французский флаг. Николь имела достаточное состояние, чтобы продолжать платить своим работникам жалованье. Сама она отправилась домой и стала ждать окончания войны.

В 1945 году, когда союзники освободили Париж, Николь снова открыла двери «Дома Редон». Кристиан Диор изобрел Новый Взгляд, Ив-Сен Лоран, совсем молодой человек, ворвался в мир моды в 1960 году с серией прекрасных моделей. Все они были мужчинами, и очень одаренными. Но существовала Николь, королева французской моды, женщина, работающая для женщин.

Она умерла во сне, весной 1976 года, так никогда и не выйдя замуж. Мир знал ее как Николь. И он знал, кем она была.

В ее жизни были мужчины: великий князь Кирилл, продавший брошь, чтобы Николь могла открыть свой первый магазин; Бой Меллани, обращавшийся с ней как с равной, когда ее еще ни во что не ставили; Майкл Эссаян, одобривший ее интернациональное мышление и помогший распространить ее славу за пределами Франции.

Но был Ким Хендрикс, который освободил Николь от призраков, мучивших ее душу; был Ким, который, веря в свои мечты, дал ей смелость поверить в свои. Только он видел мир таким же, как она. Ким писал книги о своих героях, а Николь создавала для своих героинь костюмы. Но их встреча значила гораздо больше, чем слова и платья. Они были первыми – Ким Хендрикс первым мужчиной двадцатого века, а Николь – первой женщиной. Они были последними романтиками и первыми современниками. Ким был тем человеком, на кого хотели походить мужчины, а Николь – той, на которую хотели походить женщины. Вместе они изменили всеобщее мнение мужчин и женщин друг о друге.

Николь привыкла к дисциплине и поэтому редко позволяла себе задумываться, что могло бы быть, если бы Ким остался жив. Единственным внешним знаком, который она разрешала в память о нем, был букет красных роз и белых гвоздик, обвязанный голубой лентой. Николь каждый год одиннадцатого ноября клала его на могилу Кима. На карточке было написано: «Я люблю тебя».

Маленький букет, только теперь – без карточки, появился на могиле Кима, как обычно, 11 ноября 1976 года. И в 1977 году тоже. И так было всегда согласно последней воле Николь Редон.

Примечания

1

«Из», «четыре», «прекрасный», «грязный», «ферма», «папоротник», «сверток», «крепость» – все эти слова на английском языке начинаются с буквы «F» и имеют четыре буквы, так же как и одно из ругательств, о котором идет речь.

(обратно)

2

Fuck – совокупляться.

(обратно)

3

Phug – совокупляться.

(обратно)

4

Контрабандисты спиртным.

(обратно)

5

Рудольфо Валентино – кинозвезда двадцатых годов

(обратно)

6

Dansant – танцевальный вечер (фр.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

  1

  2

Глава вторая

  1

  2

  3

Глава третья

  1

  2

  3

  4

  5

Глава четвертая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава пятая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава шестая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава седьмая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава восьмая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава девятая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава десятая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава одиннадцатая

  1

  2

  3

  4

Глава двенадцатая

  1

  2

  3

  4

Глава тринадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава четырнадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава пятнадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава шестнадцатая

  1

  2

  3

  4

ЭПИЛОГ . . . . . . .

Реклама на сайте