«Четыре Блондинки»

Кэндес Бушнелл Четыре блондинки

Посвящается Анне, лучшей подруге и лучшей блондинке

ПРИЯТНО И ЛЕГКО

I

Последние десять лет Джейни Уилкокс всякий раз проводила летний сезон в Хэмптоне, и за все это время ей ни разу не пришлось на свои средства арендовать дом, и вообще она ни за что не платила, ну разве что за билет на маршрутный автобус компании «Джитни». В начале девяностых Джейни изрядно потрудилась моделью, что принесло несколько «блеклую» славу, благодаря которой однажды ей досталась роль в одном художественном фильме (секс-символа для мужчин-интеллектуалов). Больше она в кино не снималась, но ее репутация слегка «блеклой» знаменитости укрепилась, и Джейни довольно быстро смекнула, что из этого можно извлечь кое-какую выгоду да и в дальнейшем жить безбедно; главное – сохранять свои природные данные.

Итак, каждый год, примерно в мае месяце, Джейни погружалась в поиски дома на предстоящее лето. А вернее сказать, в поиски мужчины, обладающего таким домом. Денег у Джейни не было, но она из-за этого не унывала; ведь у нее были богатые друзья и она привлекала внимание состоятельных мужчин. А секрет по заполучению богатых мужчин, который многим женщинам так и не удалось разгадать, был проще простого – прежде всего не морочить себе голову иллюзиями о замужестве. Не было в Нью-Йорке такого богача, который отказался бы от шансов на гарантированный минет и компании приятной подруги без особых притязаний. Да и вообще, с какой стати выходить за кого-то из этих мужчин замуж! Всякий раз очередной богатый мужчина, с которым Джейни проводила время, оказывался каким-то недоделанным – либо совсем чокнутым, либо извращенцем, – так что в канун Дня труда она с легкой душой закруглила очередной роман.

Надо сказать, почти всегда Джейни имела в своем распоряжении прекрасный дом и, как правило, машину очередного мужчины – чтобы было на чем прокатиться. Предпочитала она спортивные машины, но не слишком спортивные: хозяева «феррари» или «порше» были буквально «сдвинуты» на своих тачках и никому не доверяли садиться за руль, а женщинам и подавно.

Питер, так звали мужчину, с которым она провела прошлое лето, принадлежал именно к таким. Он был коротко стриженным светло-золотистым блондином, а еще – знаменитым адвокатом в мире шоу-бизнеса, но его фигуре мог позавидовать любой мужчина, рекламирующий мужское белье. Джейни с Питером встретились на свидании «вслепую», хотя на самом деле за последние несколько лет они пересекались десяток с лишним раз на всевозможных вечеринках. Питер пригласил ее в свой особняк в Вест-Виллидж – днем он был слишком занят, чтобы выбирать какой-нибудь ресторан. После того как Джейни позвонила в дверной звонок, он заставил ее проторчать на улице минут пятнадцать. Но Джейни это не смутило, поскольку ее подруга, девица весьма светская – она училась с Питером в одном колледже, и именно она устроила это свидание с Питером, – не уставала повторять, какой у Питера роскошный старинный дом на Лили-Понд-лейн в Истхэмптоне. После ужина они вновь вернулись в городской особняк Питера – ему нужно было выгулять свою собачку по кличке Пилюлька, – а когда оказались на кухне, Джейни заметила прилепленную к холодильнику фотографию: Питер в купальных трусах на пляже. Мышцы на животе у него были словно панцирь на брюхе у черепахи. Вероятно, поэтому Джейни решила заняться с ним сексом этой же ночью.

Было это в среду накануне Дня поминовения, а на другое утро, когда Питер грохотал кофейником для приготовления капуччино, он спросил Джейни, не хочет ли она съездить к нему в загородный дом на уик-энд. Джейни ожидала такого предложения, несмотря на то что секс с Питером оказался самым что ни на есть никудышным, какой у нее был за последние годы (началось все с каких-то неловких поцелуев, потом Питер уселся на край кровати и теребил свой член, пока тот не ожил настолько, что можно было натянуть презерватив, ну а уж потом он воткнул его куда следует), но тем не менее она испытала благодарность за то, что Питер попросил ее об этом так быстро.

– Ты девушка сообразительная, сама ведь знаешь, – сказал Питер, разливая капуччино в две эмалированные кружки. На нем были белые французские трусы-«боксеры» с пуговицами на ширинке.

– Конечно, – ответила Джейни.

– Нет, я серьезно, – продолжил Питер. – Ведь сама же решилась переспать со мной прошлой ночью.

– С этим делом лучше не тянуть.

– Женщины не понимают, что у мужчин вроде меня нет времени на всякие шуры-муры. – Он допил кофе и аккуратно вымыл кружку. – Все это так муторно. Ты должна оказать всем своим подружкам услугу и объяснить, что пора заканчивать с этими дурацкими женскими играми. Знаешь, что я делаю, если девица не ложится в постель на второй или третий раз?

– Нет, – пожала плечами Джейни.

Питер ткнул в ее сторону пальцем.

– Я такой больше никогда не звоню. Я ее вообще подальше посылаю.

– Нет, тут ты слегка переусердствуешь. Это я насчет послать подальше, – ответила Джейни.

Питер рассмеялся. Он подошел к Джейни и взял ее за грудь.

– Если у нас в эти выходные все пройдет как надо, может, проведем вместе и остаток лета. Понимаешь, что я имею в виду? – спросил Питер. Он по-прежнему держал в руке ее грудь.

– Ой! – вырвалось у Джейни.

– Что, имплантаты? – спросил Питер. – Нужно, чтобы их вам всем повставляли в грудь. Чтобы все телки смотрелись как ты. Я тебе еще позвоню.

И все же когда Питер так и не позвонил ей до полудня в пятницу, у Джейни появились сомнения. Может, она неправильно его поняла?… Может, он оказался полным засранцем? Впрочем, это было маловероятно – ведь у них слишком много общих знакомых. Но разве в Нью-Йорке был хоть один человек, знавший кого-нибудь еще по-настоящему хорошо? Она позвонила Линелль, той самой светской девице, которая и устроила им свидание.

– Ой, как я рада, что у вас все сразу получилось! – воскликнула Линелль.

– Но он мне так и не позвонил. А уже половина первого, – посетовала Джейни.

– Еще позвонит. Он немного того… с причудами.

– С причудами?

– Он отличный парень. Мы то и дело шутим, что если б я не была замужем за Ричардом, то вышла бы за Питера. Он зовет меня своей будущей несостоявшейся женой. Прикольно, согласись?

– Прикольно, – согласилась Джейни.

– Не волнуйся. Ты как раз в его вкусе, – сказала Линелль. – Просто Питер все делает по-своему.

В половине второго Джейни позвонила в офис Питера. Он был на совещании. Она звонила еще пару раз, и в два тридцать секретарша сказала, что Питера не будет до конца дня. Джейни несколько раз звонила ему домой. Ей неизменно отвечал автоответчик. Наконец в половине четвертого Питер связался с ней.

– Что, слегка задергалась? – спросил он. – Ты звонила мне одиннадцать раз. У меня стоит определитель.

Они отправились в Хэмптон на его новом «порше-турбо». Пилюльку – это был бишон-фриз с голубыми бантиками на челке – Джейни пришлось взять на колени, и пес то и дело пытался лизнуть ее в лицо. Всю дорогу Питер выставлял указательный палец, словно дуло пистолета, и изображал пальбу по водителям других машин. И при этом обзывал их «гребаными поляками». Джейни делала вид, что это ее ужасно забавляет.

В Саутхэмптоне они остановились на заправочной станции Гесса. Это было добрым предзнаменованием. Джейни всегда нравилась эта заправка с ее служащими в аккуратной бело-зеленой форменной одежде – тут действительно чувствовалось, что ты наконец вырвался из города. У заправочных колонок выстроилась очередь автомобилей. Питер вышел из машины и отправился в туалет, но двигатель не заглушил. Через несколько минут водители стоявших сзади машин начали сигналить. И только Джейни собралась пересесть на водительское сиденье, как из туалета выбежал Питер – он размахивал руками и орал во весь голос:

– Эй ты, гребаный поляк, не трогай мою машину!

Джейни растерянно осмотрелась вокруг.

Он рывком распахнул дверь машины.

– Никто не смеет рулить моей гребаной машиной. Ясно? Никто не смеет трогать мою гребаную тачку. Это моя тачка, мать твою так и этак!

Джейни грациозно выскользнула из машины. На ней были обтягивающие джинсы и босоножки на высоких каблуках, из-за чего она казалась на дюйм выше, а ее светлые, почти белоснежные волосы ниспадали прямыми локонами на мужскую белую рубашку на кнопках. Волосы Джейни считала чуть ли не самым своим ценным достоянием. Это были такие волосы, на которые окружающим хотелось взглянуть еще раз. Она подняла на лоб темные очки, прекрасно понимая, что все, кто был вокруг, во все глаза смотрят на них и узнают в ней именно Джейни Уилкокс, модель, и, наверное, начинают узнавать и Питера.

– Слушай, ты, грубиян! – бросила она ему в лицо. – Заткнись-ка! Или, может, ты хочешь, чтобы все это расписали в утренних газетах в понедельник?

– Эй, куда это ты собралась? – удивился Питер.

– А ты сам подумай! – парировала Джейни.

– Ну так и быть, извини, – сказал Питер, когда она снова уселась в машину. Он погладил ее по ноге. – У тебя паршивый характер, детка. Я парень взрывной. Тебе следует об этом знать. Ничего не могу с этим поделать. Наверное, это из-за того, что меня в детстве мамаша лупила.

– Забудем об этом, – сказала Джейни. Она вновь сдвинула очки на нос.

Питер с ревом отъехал от заправки.

– Ну ты прямо огонь, детка! Чистый огнемет! Ты бы только видела, как все эти мужики на тебя уставились.

– Мужчины всегда на меня смотрят, – ответила Джейни.

– Классное у нас будет лето, – усмехнулся Питер.

Дом у Питера оказался именно таким, каким его описывала Линелль. Это была перестроенная фермерская усадьба, располагавшаяся на ухоженной лужайке в три акра. В доме было шесть спален, а ко внутреннему убранству явно приложил руку профессиональный декоратор. Не успели они выйти из машины, как Питер схватил свой мобильник и принялся орать на садовника насчет каких-то яблонь. Джейни все это пропускала мимо ушей. Она разделась и голышом направилась к бассейну. Она знала, что Питер следит за ней из-за раздвижных стеклянных дверей. Когда она вылезла из воды, Питер высунул голову из двери:

– Эй, детка, как там вода, подогревается? Если нет, я позвоню этому хрену и задам ему трепку.

– Все в порядке, – ответила Джейни. – Я думаю, нам стоит обдумать план вечеринок на ближайшие выходные. – Она достала свой мобильник и в чем была, то есть нагишом, вытянулась на мягком шезлонге и начала набирать номер.

В начале лета, в середине мая, Джейни начала готовиться к своему дню рождения – вскоре ей должен был исполниться тридцать один год (родилась Джейни первого июня и всякий раз говорила, что она «дитя лета»), – и всего за одну неделю она успела три раза побывать в ночном клубе «Мумба». В первый раз там устроили вечеринку в честь Туалетной Бумаги – певца в стиле рэп. Она стояла в центре зала и, выставив вперед бедро, позировала фотографам, потом кто-то отвел ее к угловому столику. Там сидел Джоэл Уэбб – собиратель предметов искусства. Джейни находила его забавным, несмотря на то что все говорили, будто ему переделали нос и вставили имплантаты в щеки, а еще – будто он прошел курс липосакции и носит ботинки с утолщенными подошвами, чтобы казаться выше: рост у него был всего пять футов и четыре дюйма. Но все это было не важно. Дело было в его доме. Последние три года Уэбб занимался строительством большого особняка в Истхэмптоне, а пока арендовал временное жилище, по понятиям Джейни – просто хибару: запущенный коттедж на три спальни.

– Мне нужна новая подружка. Слушай, ты не познакомишь меня с одной из твоих красавиц приятельниц? – спросил Джоэл.

– А как продвигаются дела с твоим домом? – спросила его Джейни.

– Подрядчики говорят, что все будет закончено к четвертому июля, – ответил Джоэл и добавил: – Ну правда, ведь у тебя наверняка найдется для меня какая-нибудь подружка.

– Я думала, у тебя уже кто-то есть, – ответила она.

– Была, да только мы с ней разбежались. И так целый год – то сходимся, то расходимся. А как наступает лето, мне становится одиноко и я снова к ней возвращаюсь.

Через пару дней Джейни появилась в «Мумбе» с Аланом Мунди – все считали его самым классным комиком. Она познакомилась с Аланом много лет назад, когда снималась в Голливуде в том самом фильме, – тогда он был еще никем и получил в этом фильме крошечную роль безнадежно влюбленного официанта. Они вроде как подружились и вроде как стали поддерживать связь – примерно раз в год разговаривали по телефону. Но теперь Джейни всем только и твердила о том, что они с Аланом не разлей вода. Агент Джейни из ее модельной конторы сказал, что Алан собирается без лишнего шума посетить Нью-Йорк, после чего Джейни позвонила его здешнему агенту и Алан сразу же откликнулся. Он только что расстался со своей подружкой и явно страдал от одиночества.

– Джейни, душка, – сказал Алан. – Я хочу побывать во всех здешних горячих точках. Хочу весь город перевернуть вверх дном.

– Смотри, чтобы потом нам не пришлось его собирать по кускам, – ответила Джейни.

– О Боже, как я по тебе соскучился, Джейни! – воскликнул Алан.

Он заехал за ней на взятом напрокат «роллс-ройсе». Волосы у Алана были выкрашены в рыжий цвет – так требовалось для его последней роли, – но под краской, у корней, уже почти на дюйм отросли свои, черные.

– Ну, что делаешь, детка? – спросил Алан. – Все еще играешь?

– Играю, причем каждый Божий день, – ответила Джейни.

Как только они зашли в клуб, Алан выпил подряд три бокала мартини. Джейни сидела, тесно прильнув к нему, шептала что-то ему на ухо и постоянно хихикала. Вообще-то она не испытывала к Алану никакого интереса, ведь, по сути дела, он был порядочным простофилей – таким место на мойке для автомобилей, чем, собственно, он и занимался в промежутках между съемками, пока не стал знаменитостью. Но об этом распространяться она не собиралась. А вот оказаться в компании с Аланом на всеобщем обозрении было крайне полезно для ее статуса, особенно если изображать, что у них все серьезно.

Между тем Алан напился и начал втыкать маленькие пластмассовые мечи из бокалов с мартини в свои курчавые волосы.

– Чего тебе хочется, Джейни? – то и дело спрашивал он. – Ну чего тебе хочется от жизни?

– Хочу хорошо провести лето, – ответила Джейни.

Она встала из-за стола, чтобы пройти в дамскую комнату. Проскользнула мимо Рэдмона Ричардли – писателя-южанина с репутацией плохого мальчугана.

– Эй, Джейни, Джейни! – воскликнул Рэдмон. – Я та-а-ак рад тебя видеть!

– Да неужели? – парировала Джейни. – Раньше ты что-то не особенно мне радовался.

– Я всегда рад тебя видеть. И всегда считал тебя своей доброй подругой, – заявил Рэдмон.

За столом рядом с ним сидел мужчина. Коротко стриженный шатен. Загорелый. Худощавый. Исключительно привлекательный. Как раз во вкусе Джейни.

– Вот видишь? Я всегда говорил, эта Джейни – модель с мозгами, – сказал Рэдмон своему соседу.

– Умная – и при этом модель. Что может быть лучше? – Мужчина улыбнулся.

– Дура – и при этом модель. Именно такие вам и нравятся. – Джейни тоже улыбнулась, прекрасно осознавая безотказный эффект своей белоснежной улыбки.

– Зак Мэннерс, а это – Джейни Уилкокс, – представил их друг другу Рэдмон. – Зак только что из Англии. Он подыскивает себе дом в Хэмптоне. Может, ты ему посодействуешь?

– Если только сама поселюсь в этом доме, – ответила Джейни.

– Интересная идея, – заметил Зак.

Джейни поднялась наверх, в дамскую комнату. Сердце у нее гулко стучало. Зак Мэннерс – крупнейший в Англии производитель звукозаписей. Она заняла очередь у двери в туалет. Сзади к ней подошел Рэдмон Ричардли.

– Я его хочу, – призналась Джейни.

– Ты о ком? О Заке? – Рэдмон рассмеялся. – Ну конечно, ты и еще миллион женщин во всем мире в придачу.

– А мне плевать, – ответила Джейни. – И к тому же он подыскивает дом в Хэмптоне.

– Что ж… ничего… у тебя… не выйдет, – процедил Рэдмон.

– Это почему же? – Джейни даже топнула ногой.

Рэдмон обнял ее, словно собирался поцеловать. Он нередко проделывал такие штучки, и всякий раз ему это сходило с рук.

– Давай потом заедем ко мне.

– Зачем?

– Ну… пошалим.

– Меня твои шалости не интересуют.

– Бросай своего упыря – и поехали ко мне. И вообще, на кой черт тебе он сдался? Плевать я хотел на его успех. Все равно он – упырь упырем.

– Может, он и упырь, вот только стоит мне оказаться с ним рядом, такие типы, как ты, сразу начинают проявлять ко мне повышенный интерес.

– Ой, да перестань!

– Я хочу хорошо провести лето, – сказала Джейни. – С Заком.

Спустя полчаса Джейни с Аланом уехали из клуба, до этого Алан случайно опрокинул два бокала с мартини. Направляясь к выходу, они прошли мимо столика Рэдмона. Джейни как бы невзначай сунула руку в задний карман джинсов Алана. А потом обернулась и посмотрела на Зака.

– Ты мне попозже звякни! – крикнул ей вслед Рэдмон.

II

О Гарольде Уэйне, миллиардере, Джейни Уилкокс впервые услышала в очередном клубе, в женском туалете. Было это два года назад, и, хотя Гарольд показался ей жалким подобием мужчины с сияющей лысиной круглой головой и в не менее сияющих туфлях (он заставлял слуг надраивать свои «доксайдеры» до зеркального блеска), лето, проведенное с ним, стало одним из самых лучших в ее жизни.

– Я просто обязана найти мужчину на это лето, – жаловалась Джейни своей подруге Эллисон, и именно в эту минуту на автомобильной стоянке прогремел чей-то голос: «Гарольд Уэйн!»

Гарольду принадлежала белокаменная вилла на Джин-лейн в Саутхэмптоне. Перед домом раскинулась обширная зеленая лужайка, а другая, чуть поменьше, на заднем дворе, простиралась вплоть до самых дюн и пляжа. По субботам и воскресеньям там накрывали ленч с вином и двумя переменами блюд, а еще там был повар и некто по имени Скааден – он смешивал коктейли и незаметно обносил гостей яствами на серебряных подносах. Попасть в это поместье можно было только сквозь чугунные ворота, по обеим сторонам которых красовались вензеля – с одной стороны «Г», а с другой – «У». У Гарольда был и охранник – одет он был как садовник, но при пистолете.

– А ты не опасаешься, что кто-нибудь из твоих приятелей тебя раскусит? – спросила Эллисон. Было это в самом начале лета с Гарольдом, когда Джейни пригласила Эллисон (та снимала комнату в маленьком коттедже в Бриджхэмптоне) погостить к ним на один день.

– Что ты имеешь в виду? – Мысли Джейни в эту минуту были поглощены садовником.

– То, как ты их используешь. Из-за их летних особняков.

– Я феминистка, – ответила Джейни. – Все дело в перераспределении богатства.

Они лежали в шезлонгах у бассейна, и Скааден то и дело подносил им бокалы чая со льдом.

– Кстати, а где Гарольд? – поинтересовалась Эллисон. У нее были серые глаза навыкате.

«Что ты с ее физиономией ни делай, все равно лучше не станет», – подумала Джейни. Она уже давно ждала от Эллисон этого вопроса. Эллисон была профессионалкой по части дружбы с людьми богатыми и знаменитыми: как только отправится к себе, наверняка тут же обзвонит всех знакомых и растреплет, что обедала дома у самого Гарольда Уэйна и что теперь он ее лучший друг. Вообще-то Джейни подозревала, что даже после того, как она порвет с Гарольдом на исходе лета, Эллисон по-прежнему будет набиваться ему в подруги. Станет зазывать его к себе на коктейли, а если встретятся на вечеринках, Эллисон непременно обопрется Гарольду на руку и будет нашептывать ему на ухо анекдоты, пытаясь рассмешить.

– Гарольд сидит на горшке, – ответила Джейни.

Сказано это было самым невинным, нежным голосом. Джейни отлично понимала, что именно этот голос, а не прекрасное лицо и тело, был ее главным секретным оружием. Таким голосом можно было сказать что угодно, и при этом все сходило с рук.

– Он просиживает на горшке по часу всякий раз, прежде чем куда-либо отправиться вечером, а по выходным – по часу утром и еще по часу во второй половине дня. Из-за этого весь день наперекосяк. В прошлый уик-энд мы чуть не опоздали на прием в честь какого-то писателя, а все потому, что Гарольд не мог слезть с горшка.

– И что же он там делает?

Джейни пожала плечами:

– А я откуда знаю? Срет. Читает. Впрочем, я не понимаю, как можно гадить целый час. Я постоянно твержу ему, что это вредно для кишечника.

– Наверное, только там он и может уединиться.

– Да какое там уединение! – ответила Джейни. – Там у него и телефон стоит, и электронная почта есть. – И, взглянув на Эллисон, добавила: – Только об этом никому ни слова, ладно?

Джейни тут же представила, как Эллисон на светских приемах болтает направо и налево о том, как Гарольд просиживает часами в уборной и при этом ведет переговоры по телефону и рассылает и-мэйлы. И от этой мысли ей стало совестно. Ведь что ни говори, а Гарольд ни разу ни словом ни делом не доставил ей ни малейшего огорчения и она даже была немного в него влюблена.

Именно это ее и удивляло. Вначале она никак не могла заставить себя заняться с ним сексом, но после того, как у них это дело состоялось – было это во вторую субботу после Дня поминовения, – Джейни и сама поразилась, что заставило ее ждать так долго. Гарольд в постели оказался истинным командиром. Он говорил Джейни, что она должна делать и какую позу принимать (чуть позже тем же летом он наголо обрил ей лобок и велел загорать нагишом), и к тому же у него оказался огромный пенис.

Инструмент Гарольда имел такие внушительные размеры, что всякий раз тем летом, когда другие женщины подходили к ней с расспросами, действительно ли она встречается с Гарольдом (в основном это происходило в дамских комнатах различных хэмптонских модных ресторанов, которые они то и дело посещали), Джейни, собираясь подкрасить губы, доверительно сообщала им: эта штука у него такая здоровенная, что когда она впервые увидела ее, то сказала Гарольду – он ни за что не сможет задвинуть эдакую колбасину в нее. Затем она вновь возвращалась к подкрашиванию своих раскрытых губ. Может, эти разговоры о мужском достоинстве Гарольда и отдавали слегка вульгарностью, но Джейни казалось, что таким образом она оказывает Гарольду своего рода услугу – ведь после того, как они расстанутся, это поможет ему заводить романы с другими женщинами.

Впрочем, Гарольд, судя по всему, не испытывал ни малейшего беспокойства. Он был для женщин словно Санта-Клаус. Бывшие подруги то и дело звонили ему и предлагали познакомить со своими приятельницами, а Гарольд щедро раздавал советы и посылал всем этим дамам небольшие подарки, чтобы помочь им в их трудную минуту, – кому мобильный телефон, а кому и компьютер, а одной даже оплачивал детский сад для ее внебрачного ребенка. В первый же их с Джейни уик-энд в Хэмптоне он взял ее за руку и отвел к гаражу.

– Я хочу, чтобы этим летом ты почувствовала себя совершенно свободной, – сказал Гарольд. – Я сразу понял, ты – из тех девушек, которым нравится быть свободными.

– Ты прав, – ответила Джейни.

– В противном случае ты уже была бы замужем, – сказал он.

Гарольд открыл боковую дверь в гараж, и они спустились на три ступеньки. Уэйн шел позади, но когда Джейни оказалась внизу, он резко повернул ее к себе лицом, впился поцелуем ей в губы и даже запустил ей в рот свой язык. Джейни это застигло врасплох, и потом она вспоминала, как беспомощно махала руками, словно букашка, которую живьем насадили на иголку. Однако поцелуй этот оказался вовсе не таким плохим.

– Это так, чтобы твой моторчик не заглох, – сказал Гарольд. Затем он быстро отошел от нее и повернул выключатель. – Выбирай себе какую хочешь, чтобы было на чем ездить этим летом, – сказал Гарольд. В гараже стояли «рейнджровер» и два «мерседеса» – один «550-купе», а другой «SL» с открытым верхом. – Только запомни правило: менять решение в разгар лета не получится. Я не желаю, чтобы ты явилась ко мне в один прекрасный день и заявила: «Хочу ездить на “ровере”», – после того как выбрала «мерседес».

– А что, если ни одна из них мне не понравится? – спросила Джейни. – Что, если мне приглянется «мазерати»?

– Я не намерен тебя слишком баловать, – ответил Гарольд. – Тогда ты меня возненавидишь, ведь никто другой никогда такого тебе не предложит.

– Наверное, ты прав. – Джейни ласково коснулась кончика носа Гарольда указательным пальцем.

– И почему бы тебе не выйти за него замуж? – все лето напролет нашептывала ей Эллисон.

– О нет, я бы не смогла, – отвечала ей Джейни. – Я никогда не выйду замуж, пока не полюблю человека окончательно и бесповоротно.

– Я бы такого полюбила за пару секунд, – призналась подруга.

– Да, у тебя это, наверное, получилось бы. – Джейни решила умолчать о том, что Эллисон была совершенно не во вкусе Гарольда.

Вообще-то Гарольд воспринимал Джейни чересчур серьезно.

– Будь умницей, – увещевал он ее. – Ты должна по-умному распорядиться своей жизнью. А я тебе в этом помогу.

Джейни отвечала ему, что всегда хотела заняться чем-то серьезным – стать журналисткой или написать роман. В один воскресный день Гарольд пригласил к ним на обед одну даму – главного редактора. Гарольд всегда подавал капуччино в чересчур больших чашках, и Джейни запомнилось, как эта дама-редакторша – на ней был бело-синий жакет невообразимого покроя – удерживала эту чашку, поставив ее себе на бедро, пока они сидели на террасе.

– Джейни хочет быть писательницей, – сказал Гарольд.

– Да неужели?! – воскликнула редакторша и, подняв чашку ко рту, добавила: – И почему это хорошеньким девушкам вечно хочется заниматься не поймешь чем?

– Да брось ты, Мов! – возмутился Гарольд. – Ты и сама ведь была хорошенькая. Пока не поумнела.

– И пока ты не разбогател, – парировала Мов. – Так чем именно вы хотите заняться, дорогуша?

– Хочу занять ваше место, – ответила ей Джейни самым нежным, безобидным тоном.

Когда Джейни окончательно порвала с Гарольдом – это случилось в конце сентября, – выйдя на улицу, она совершенно искренне разрыдалась. Разрыв произошел в его квартире на Парк-авеню – они условились встретиться там, чтобы выпить по коктейлю, прежде чем отправиться на ужин. Гарольд был в библиотеке. Он потягивал скотч и любовался своим бесценным Ренуаром.

– Привет, чокнутая детка. – Гарольд взял Джейни за руку и провел к красному шелковому дивану. – У меня тут кое-что возникло. Я не смогу сегодня поужинать с тобой.

– Понимаю, – ответила Джейни. Она уже догадывалась, что за этим последует.

– Было просто замечательно провести с тобой все это лето, – сказал Гарольд, – но…

– Все кончено, – договорила за него Джейни.

– Дело вовсе не в тебе, – объяснил он. – Все дело во мне. Я не хочу жениться, и кроме того, тебе следует знать, что у меня появилась другая женщина и я собираюсь начать с ней встречаться.

– Прошу тебя, прекрати, – сказала Джейни. Она встала с дивана. – Я и сама собиралась с тобой сегодня расстаться. Забавно, согласись?

Джейни слегка знобило, и она пожалела, что не захватила свое легкое пальто из синего шелка. Когда Гарольд провожал ее до двери, она заметила Скаадена – он стоял в холле, перекинув через руку ее пальто. Мало того, что Гарольд заранее спланировал разрыв с Джейни, так он даже успел обсудить все это со Скааденом.

Пока Скааден помогал ей надеть пальто, она представила, что мог ему сказать Гарольд: «Юная леди заедет на коктейль, но вскоре уйдет. Она может быть расстроена, так что держите ее пальто наготове». При этой мысли Джейни улыбнулась.

– Прощай, Гарольд, – сказала она и взяла руку Гарольда, но для поцелуя подставила ему лишь щеку.

Джейни сумела продержаться до ближайшего угла, но там она облокотилась о мусорный бак и расплакалась. При этом в ней как бы говорили два голоса.

«Да брось ты! – говорил первый. – Такое ведь уже миллион раз случалось. Тебе пора к этому привыкнуть».

«Но ведь все равно это больно», – отвечал второй.

«Только чуть-чуть. Ведь Гарольд – уродливый коротышка, и ты бы все равно никогда за него не вышла. К тому же он каждый день просиживал по часу на горшке».

«Но я любила его».

«Вовсе ты его не любила. Ты просто огорчилась из-за того, что он собирался пригласить тебя поужинать в „Баули“ и тебе хотелось отведать паштета из гусиной печенки».

Перед домом Гарольда остановилось такси, и из него выбралась долговязая блондинка. В ее цепких руках была дешевая кожаная сумка.

«Моя замена», – подумала Джейни. Такси освободилось. Джейни подняла руку и остановила машину.

Через две недели посыльный от Гарольда доставил ей домой конверт. В конверте лежала записка, на которой было написано: «Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, позвони». И еще там был подарочный сертификат от фирмы «Гуччи» на пять тысяч долларов.

На следующее лето, когда Джейни была с Питером, она случайно встретилась с Гарольдом на большой вечеринке в Истхэмптоне, которая происходила в поместье на берегу океана. Миновала лишь половина лета, но у Джейни успела развиться странная и тревожившая ее ненависть к Питеру. На пляже он либо говорил с клиентами по мобильному телефону, либо критиковал фигуры других женщин. Главными объектами его нападок были женщины лет за сорок, успевшие завести детей.

– Ты только посмотри на нее! – орал Питер. – Посмотри на это брюхо! Никуда не годится! Почему бы ей не убраться с пляжа?

– О Питер… – обычно вздыхала Джейни.

– «О Питер» – ну и что? Ведь это же сама суть мужской природы – тянуться к молодым и красивым женщинам. Это же инстинкт. Мужчина стремится переспать с наибольшим числом красивых и молодых женщин. Это нормальный репродуктивный инстинкт. Понимаешь, Джейни, я ведь слегка чокнутый, – объяснял Питер, словно сам этим гордился, когда они катались на его «порше» по хэмптонским закоулкам. – Может, мне стоит показаться психиатру, как думаешь?

– По-моему, это совершенно бесполезно, – обычно говорила в таких случаях Джейни, на что Питер смеялся, словно это был комплимент, так что к тому времени, когда они приезжали на очередную вечеринку, его рука уже лежала у нее на бедре. Потом они шли в обнимку по лужайке или посыпанной гравием дорожке чьей-нибудь усадьбы и, улыбаясь, оглядывались через плечо на других гостей. Все эти пиарщики их прекрасно знали, так что им не было нужды никому представляться по имени на этих приемах, а фотографы тем временем снимали их. Лето было зеленым и теплым, а в такие минуты все вокруг казалось прекрасным.

В понедельник, после того как Джейни и Питер столкнулись с Гарольдом, тот позвонил.

– Я волнуюсь за тебя, Джейни, – сказал он. – Ты славная девушка. Тебе не следует встречаться с таким парнем, как Питер.

– Это почему? – спросила она.

– Он дрянной парень.

– Да брось ты, Гарольд. По-твоему, все другие парни – дрянь.

– Я не шучу, Джейни, – продолжал Уэйн. – И хочу дать тебе совет. Может, это и неуместно, но тем не менее я хочу тебе его дать. Брось-ка ты эту чехарду и выходи замуж. Ты не из тех девушек, которые умеют распорядиться своей жизнью, так что выходи замуж за того, кого любишь, и нарожай ему детей.

– Но я ведь что-нибудь обязательно сделаю, Гарольд.

– Что именно?

– Не знаю.

– Послушай меня, Джейни. Ты еще молода и красива. Сейчас самое время подыскать стоящего парня.

– Кого? – переспросила Джейни.

– Славного молодого человека. С приятной внешностью. Ну, не знаю. Я могу познакомить тебя со своим архитектором. Ему тридцать три года, и он хочет жениться.

– Нет уж, спасибо, – ответила Джейни и тихо рассмеялась.

Отношения с Питером тем временем становились все хуже. Отчасти это было связано с сексом. Питер не хотел, чтобы она к нему прикасалась, и с трудом мог заставить себя прикоснуться к Джейни. Сексом они занимались раз в три недели.

– Послушай, а может, ты голубой? – спросила его однажды Джейни. У нее стало привычкой подкалывать его. – Я помогу найти тебе классного молодого парня, с кем ты сможешь заняться этим делом. Ведь сам знаешь, мужчины за сорок ни на что не годятся.

После таких слов они начинали орать друг на друга.

Однажды утром у Джейни подгорел тост, и Питер влетел на кухню, вытащил подгоревший тост из мусорного ведра, ободрал с него обуглившийся слой и попытался заставить Джейни съесть его. Но она скормила его Пилюльке, который, конечно же, наблевал. Джейни стала фантазировать, как она убивает Питера, и ей даже пришла в голову мысль: если бросить в бассейн зарядное устройство от мобильного телефона Питера, может, тогда его убьет током?

Но в итоге они мирились, потому что впереди всегда маячила очередная вечеринка. И так постепенно лето подошло к концу.

И вот она снова в «Мумбе». Джейни сидела одна у стойки бара и потягивала мартини. Бармен был совсем юный.

– Я помню вас в том фильме, – сказал он Джейни. – Вообще-то неловко об этом говорить, но я частенько мастурбировал, глядя на ваше фото.

– Это хорошо, – ответила Джейни. – В таком случае, полагаю, мне не нужно давать вам на чай.

– Я вас угощаю. – Бармен кивнул в сторону ее бокала. Он перегнулся через стойку и спросил: – А чем вы сейчас занимаетесь?

– Жду друга, – ответила Джейни и отвернулась.

Ей ужасно хотелось, чтобы здесь оказался Зак Мэннерс. Она обнаружила, что обладает этим жутким даром: стоило ей чего-то сильно захотеть и это случалось. Вместо Зака, однако, в баре появился Рэдмон Ричардли – писатель. Он кивнул ей, после чего отправился дальше по клубу, посмотреть, кто там есть. Потом он снова подошел к Джейни.

– А где же Зак? – спросила она.

– Откуда, черт возьми, мне знать?

– Надеюсь, он тоже появится.

– Забудь о Заке, – посоветовал ей Рэдмон. – Я – лучшее, на что ты можешь рассчитывать сегодня.

– А я хочу Зака.

– Зак – кретин, – сказал Рэдмон. Он заказал себе скотч.

– Ты тоже кретин.

– Нет, он на самом деле кретин, – продолжал настаивать Рэдмон. – Я провел с ним много времени в Лондоне. Я знаю девушек, которые спали с ним. Тебе совсем не обязательно лезть в это дерьмо. Европейский секс – такая муть. Хуже некуда. Ничего общего с Америкой.

Вскоре, как и следовало ожидать, появился Зак.

– Эй, Зак! – окликнул его Рэдмон. – Мы как раз говорили о тебе.

Зак пришел в компании каких-то людей.

– Подсаживайтесь к нашему столику, – предложил он.

После того как он и его спутники уселись, Джейни к ним подошла и заняла место рядом с Заком.

– Ага, снова ты! – сказал он. – Ты вроде из тех девушек, которые успевают везде. Любишь потусоваться?

Джейни лишь улыбнулась и продолжила потягивать свой напиток. Она понимала, что отвечать ей не обязательно. Постепенно ее внешность начнет действовать на него. Она повернулась к мужчине, сидевшему с другой стороны. Это был миниатюрный англичанин, весьма словоохотливый.

– Этим летом вы тоже собираетесь в Хэмптон? – спросила она его.

– Нет, но я этим местом просто очарован. У нас в Англии ничего подобного нет. Звучит просто чудесно. И все эти кинозвезды – их там просто пруд пруди.

– Я туда езжу каждое лето, – сказала Джейни. – Там просто замечательно.

– И этим летом вы там тоже будете?

– О да, конечно. Я искренне надеюсь, что это лето окажется действительно удачным.

Тут в разговор вклинился Зак.

– О чем это вы тут и что за тары-бары о хорошем лете? – поинтересовался он. – Или, может, у тебя с головой не все в порядке, так ты уж поделись сразу.

– Возможно, – ответила Джейни. Она поставила на стол свой бокал. – Ну, мне пора, – сказала она. – Позвоните мне.

– Я девушкам не звоню. Я с ними состыковываюсь, – сказал Зак.

– В таком случае буду ждать сигнала о стыковке, – усмехнулась Джейни.

Через два дня Зак прислал ей на квартиру конверт с изящной карточкой, где было написано: «Джейни, не хотели бы выпить со мной по стаканчику? Пожалуйста, свяжитесь с моим секретарем – вам назовут время и место. Привет, Зак».

III

Каждые пять минут по дороге в Хэмптон на автобусе компании «Джитни» – этот уик-энд совпал с Днем поминовения – Джейни так и подмывало вскочить со своего места и закричать: «Я Джейни Уилкокс, модель, и я проведу этот уик-энд с английским миллиардером Заком Мэннерсом – королем рынка звукозаписей. Так что катились бы вы все к такой-то матери! Всем автобусом!..» – Так говорила про себя Джейни, чтобы поднять настроение. Она сидела на переднем сиденье, на голове у нее была бейсболка, на носу – темные очки, волосы собраны в хвост. Она пыталась читать «Раскалывающиеся небеса», но мозг ее сверлила навязчивая мысль, словно острие карандаша, засунутого в точилку. Зак Мэннерс никак не укладывался в привычную схему. Его приглашение звучало довольно расплывчато – своей секретарше он оставил инструкции сообщить Джейни, что он будет ждать ее «примерно в шесть» в баре ресторана «Пальма» в Истхэмптоне в пятницу вечером. Джейни не была уверена, что это приглашение распространяется и на конец недели. И эта неопределенность еще больше подогревала ее интерес к Заку. Джейни уже давно не испытывала такого интереса ни к одному мужчине. Накануне вечером она отправилась в «Мумбу», и, когда к ее столику подходили мужчины, чтобы засвидетельствовать почтение, она им твердо отвечала: «О да, конечно, я просто великолепна. Наконец-то я встретила мужчину, в которого смогу влюбиться до безумия. В нем есть все: и блеск, и юмор, и секс». И говорила она это так, чтобы дать им понять: Зак обладает всеми этими качествами, а они – явно нет.

Самое удивительное, что это совершенно не помогло ей отвадить всех этих мужчин. Они роем вились вокруг ее столика, заказывали напитки и дымили сигаретами. У Джейни недавно родилась теория, что чем хуже ты обращаешься с мужчинами, тем сильнее их тянет к тебе. Питер – тот самый, трехлетней давности – тоже подошел к ней, решительно отодвинул стул и уселся, забросив руки назад за спинку стула.

– Ты изменилась, Джейни. Выглядишь такой самоуверенной, – сказал он.

– Да, Питер, я уже не та девушка, какой была два года назад, – злорадно улыбаясь, ответила Джейни. – Теперь я ни за что не стала бы есть твое дерьмо.

– А я тебя никаким дерьмом и не угощал.

– Последней каплей для меня стал тот уик-энд в День труда. Когда мы возвращались из Хэмптона под проливным дождем. Помнишь? Ты высадил меня из машины неподалеку от туннеля. На углу Тридцать пятой улицы и Третьей авеню. Ты еще сказал тогда: «Возьми себе такси».

– Но ведь между нами все было кончено, – ответил Питер с улыбкой. – К тому же ты жила в самой верхней части города. С какой стати я должен был везти девицу через весь город, если она не собиралась со мной потрахаться?

Когда Джейни наконец добралась до «Пальмы», было четверть седьмого. Она ожидала увидеть там Зака. Но его не было. Прошло еще десять минут, однако он так и не появился. Она подсела к двум парням, которые предложили ей выпить с ними. Джейни заказала «Маргариту». Без четверти семь на улице у входа в ресторан возникла легкая суета. На круглой подъездной дорожке появился «феррари» 1954 года выпуска, модель «250 Джи-ти Эллена Боди». С правосторонним рулем. Из машины вышел Зак. На нем были поношенные теннисные туфли, и шел он, засунув руки в карманы брюк цвета хаки. Джейни – она как раз беседовала с двумя молодыми людьми – мгновенно оживилась. Зак подошел к ней сзади.

– Эй, привет! – прошептал он ей в ухо.

Джейни чуть не подпрыгнула.

– Ой, привет, – ответила она. Потом посмотрела на часы. – Я уж собиралась поставить на тебе крест, скажи спасибо своей машине.

– Машине этой нет цены, – ответил Зак. Он уселся рядом с ней на высокий стул у стойки. Взяв ее за руку, Зак сказал: – Если хочешь быть со мной, Джейни, никогда не говори, что собираешься поставить на мне крест. Если я только сам тебя об этом не попрошу.

– Звучит многообещающе.

– Вот именно. Если, конечно, будешь играть по правилам. – Наклонившись к ней, Зак спросил: – У тебя есть тайные пороки? Ты похожа на девушку с тайными пороками.

Джейни рассмеялась, и Зак тоже рассмеялся. Она откинула свои длинные волосы за плечи. Зак закурил сигарету. Без фильтра. При дневном свете он выглядел отнюдь не таким привлекательным, каким Джейни его запомнила. У него были плохие, как у всех англичан, зубы болезненно-желтоватого и светло-серого цвета. Пальцы Зака пожелтели от никотина, а под ногтями виднелась грязь. Но зато какая машина! И какие деньги! К тому же перед Джейни открывалась отличная перспектива на все лето, а там, глядишь, и дальше.

– Давай-ка все делать шаг за шагом, хорошо? – предложила Джейни.

– Полагаю, это означает, что для начала ты хочешь посмотреть на мой дом, а уж потом решишь – будешь ты со мной трахаться или нет, – сказал Зак.

– Да перестань ты! – ответила Джейни. – Ты мне интересен как человек. Все только и говорят, что ты – сплошное очарование.

– Они все дураки! – бросил Зак и тут же добавил: – Ты влюбишься в мой дом. Он – само совершенство.

Зак встал и помог Джейни слезть с ее стула. Обняв ее за плечи, он повел Джейни к выходу. Он был выше ее, идеального роста, решила Джейни.

– Я снял этот дом исключительно для тебя, – сказал Зак.

– Я в этом и не сомневалась, – ответила Джейни.

Она верила ему и ни на миг не задумывалась о том, насколько это необычно – совершенно незнакомый человек арендует дом в Хэмптоне в надежде, что она станет там жить с ним. Джейни кивнула привратнику, который открыл перед ней дверь машины. Она изящно уселась на переднее сиденье. Машина была в безупречном состоянии.

– Она просто красавица! – рассмеялась Джейни – ее переполняли эмоции.

Зак включил мотор.

– О да, – кивнул он, выруливая с подъездной дорожки. – Наверное, это тот самый случай, когда я должен был сказать: «Нет, Джейни, это ты красавица». – Он посмотрел на нее и спросил: – Что, ощущение как в кино?

– Да.

– Ты очень глупая девушка. Разве не знаешь, что быть такой глупенькой опасно?

– Может, я вовсе не такая уж и глупенькая, – сказала Джейни. – Может, я просто притворяюсь.

– Конечно, возможно, все это – одно притворство, – согласился с ней Зак. – Но в таком случае что тебе это дает?

Повернув на Фервер-лейн, Зак сказал:

– Я объяснил сотруднице агентства недвижимости, что мне нужен самый лучший дом на самой красивой улице Хэмптона. Надеюсь, она меня не провела, а, Джейни? – Он немного раскатисто произнес слово «провела», и Джейни вновь подумала, до чего же он очаровательный.

Они свернули на длинную подъездную дорожку, посыпанную гравием.

– Я знаю этот дом, – сказала Джейни. – Он один из моих самых любимых.

– Правда?

– Мой друг арендовал его пять лет назад. Это отличный летний дом. Бассейн, теннисные корты…

– А ты в теннис играла без трусиков?

– Ой, прошу тебя, Зак…

– Именно так я тебя и представляю: вся в белом, но без трусиков…

Дом стоял в отдалении от дороги, а перед ним расстилалась широкая зеленая лужайка, на которой все было постоянно готово для игры в крокет. Это был классический, отделанный камнем особняк в шотландском стиле, построенный в 20-е годы XX века для богатой семьи с целым выводком детей и множеством слуг. Зак подрулил к подъезду.

– Ну, идем, идем, моя прелесть, и посмотрим, что нас ждет… – Он выпрыгнул из машины и взял Джейни за руку. Перед домом была широкая терраса, а вдоль второго этажа тянулся сплошной балкон. Зак открыл дверь и, повернувшись к Джейни, сказал: – Подлинный дом для веселья. И я надеюсь, ты пошалишь здесь от души.

– Что ты имеешь в виду?

Зак зашуршал бумажным пакетом.

– Провизия, – пояснил он, вытаскивая оттуда бутылку водки и пластиковую упаковку тоника.

Джейни немного нервно засмеялась.

Зак пошел на кухню и вернулся с двумя коктейлями.

– Чин-чин, – сказал он, поднимая свой стакан.

– Твое здоровье, – ответила Джейни. – За отличное лето.

Зак подошел к ней сзади. Одной рукой он обнял ее за талию и притянул к себе.

– Что означает весь этот треп о великолепном лете?

Повернувшись к нему, Джейни выскользнула из объятий.

– Ничего, – ответила она.

– Все-таки что-то за этим есть. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так зацикливался на лете. Я все лето работаю на фабрике.

– Я и не сомневаюсь, – мягко сказала Джейни.

Зак ткнул в ее сторону пальцем и погрозил им:

– Ты должна отвечать на мои вопросы. Это одно из правил. Мне все очень быстро надоедает. Но пока мне интересно. Интересно слушать, что говорят о тебе. И обо всех тех мужчинах, которые поимели тебя до меня.

– Что? – изумилась Джейни.

– В общем, повеселимся что надо, – сказал Зак. – Как ты насчет коки?

– Кока-колы?

– Кокаина, – с притворным терпением пояснил Зак. И вдруг добавил: – Ты что, и вправду не очень сообразительная? Когда встретил тебя в первый раз, я так и подумал, но потом решил, может, ошибся. – Он сел на диван перед кофейным столиком, скрутил банкноту и воткнул ее в ноздрю. Потом, закинув голову и не вынимая трубочку, глубоко потянул носом. Джейни на все это взирала с изумлением, и он это заметил. – Эй, кончай изображать хорошую американскую девочку, – сказал Зак.

– А с чего ты решил, что я не такая?

– Ой, да брось ты! – Зак встал с дивана, подошел к Джейни, погладил ее волосы. – Я пригласил тебя не для того, чтобы сделать своей подружкой, – сказал он.

– Тогда зачем ты меня пригласил?

– А я тебя и не приглашал. Ты сама напросилась. Или забыла?

– Да пошел ты… – тихо возмутилась Джейни.

– Иди ко мне, – потребовал Зак. – Садись. Слушай, детка, ты такая же прозрачная, как твоя блузочка. И всем известно, в какую игру ты играешь. Все знают, что ты весьма доступна. На одно лето, если, конечно, мужчина достаточно богат. Я-то хотя бы пытаюсь понять, зачем тебе все это.

– Просто люблю хорошо проводить лето, и только! – сорвалась на крик Джейни. – Что тут такого?

– Но ты ведь ничего для этого не делаешь, – сказал Зак. Он нюхнул очередную порцию кокаина.

– Я ничего для этого не делаю, потому что не хочу. И не считаю нужным.

– Да ты вообще, наверное, ничего в голову не берешь, а, Джейни?

– Нет, – ответила она и, пожав плечами, добавила: – Даже если с сексом все замечательно, для меня это ничего не значит. Потому что все равно очередной парень надолго не задержится. Так почему же я не могу использовать против мужчин их же оружие? То есть использовать их. Ведь я феминистка, Зак. – После этих слов у Джейни отчего-то полегчало на душе.

– Ну вот, узнаю современную женщину, – сказал Зак и спросил: – А сколько тебе лет?

– Двадцать восемь, – ответила Джейни, как обычно приврав. Она так давно привыкла это делать из профессиональных соображений, что и сама верила своим словам.

– Ты выглядишь старше. – Зак рассмеялся. – Используешь мужчин, а сама-то ни на что не годишься. Думаешь, вот, мол, какие у меня революционные взгляды, а это вовсе не так. Сплошной инфантильный лепет.

– А твои-то взгляды чем отличаются?

– Если честно, то отличаются они весьма основательно, – сказал Зак. – Ведь я именно тот, кого у вас, янки, принято называть человеком, который сам себя сделал. Всего, что у меня есть, я добился собственными силами. – Зак закурил сигарету. – Но пока всего этого добивался, я заметил кое-что любопытное. Я утратил свои эмоции. Способность чувствовать. Это произошло из-за необходимости то и дело всех перетрахивать, чтобы добиваться того, что тебе кажется необходимым. – Он улыбнулся.

«Ну и зубы!» – подумала Джейни.

– Так что, как видишь, мы с тобой весьма похожи.

– У меня для этого свои причины, – бросила Джейни.

– Я и не сомневаюсь. Только они, наверное, весьма примитивные, – заметил Зак.

Джейни перегнулась через столик и отвесила ему пощечину. Зак перехватил ее запястье.

– Вот это хорошо, – сказал он. – Значит, улавливаешь мысль.

– Никакая я не примитивная, – прошипела Джейни.

– Да еще какая! – не уступал Зак. Он толкнул ее назад на диван. Она особенно и не сопротивлялась. – Деградация, – изрек Зак, дыша ей в лицо. Джейни чувствовала запах его дыхания. – Вот, собственно, и все, что осталось для таких, как мы. Деградация. Только так мы и можем что-то чувствовать.

– Ты чокнутый, – сказала Джейни.

– Идем наверх. Быстро! – скомандовал Зак. Он схватил ее за руку и помчался наверх, перескакивая через две ступеньки. Там он затащил ее в спальню. – Я ждал этой минуты всю неделю. – Зак скинул рубашку и брюки и остался в весьма несвежих трусиках-плавках, растянутых на ляжках. Он отвернулся и стащил с себя трусы. Задница у него была вся в прыщах. – А ну, врежь мне, мамочка! – заорал Зак.

– Я тебе не мамочка! – возмутилась Джейни.

– Ну, мам, отлупи меня! Прошу тебя!

Джейни совершенно растерялась и поэтому начала орать во весь голос. А пока орала, потихоньку, задом, продвигалась поближе к окну. Окно оказалось открытым. Через него она все так же, задним ходом, выбралась на балкон. Потом добежала до края балкона и, перемахнув через перила, спрыгнула на крышу. Кое-как доползла до края и оттуда соскочила вниз.

– У-иии! – возопила Джейни во весь голос.

Какое-то время она так и лежала на земле. Потом услышала звук шагов на лестнице, а в следующий миг с грохотом распахнулась парадная дверь. К ней шел Зак – все еще голый и с дымящейся сигаретой во рту.

– А ну вставай, глупая корова. Что, расшиблась?

– Да отвали ты! – бросила Джейни.

– Я буду признателен, если по возможности быстро и оперативно ты покинешь пределы моих владений, – сказал Зак. После чего вернулся в дом и нюхнул очередную порцию кокаина.

Джейни пулей ворвалась в дом. Пронеслась мимо Зака. Он на нее даже не взглянул. Она вбежала на кухню, чтобы позвонить по телефону.

– Умоляю, умоляю… только окажись дома, – все повторяла Джейни, и наконец: – Слава Богу! – И тут она разрыдалась: – Это я. Со мной произошло нечто ужасное. Я тут с этим английским парнем, и он совсем свихнулся. Я боюсь. Да, да, мне очень страшно, – всхлипнула Джейни, после чего назвала адрес. Потом вышла на террасу и стала ждать.

Минут двадцать спустя на Фервер-лейн показался ревущий «рейнджровер». Водитель и не думал сворачивать на подъездную дорожку, а рванул к дому прямиком через лужайку для крокета, снося по пути воротца для игры. «Ровер» затормозил перед входом в дом, и из машины выскочил Гарольд.

– Ваш экипаж подан, – сказал он, стоя у открытой дверцы автомобиля.

Зак выскочил из дома – вокруг бедер он успел обернуть полотенце.

– Ну ты и облажалась, – заявил он Джейни. – А ведь у тебя был шанс. Мы могли провести все лето вместе. Сама все испортила.

– Оставь ее в покое, – приказал Гарольд.

Не обращая внимания на Гарольда, Зак шел за Джейни, пока она ковыляла к машине.

– Катись к своим еврейским дружкам. С ними безопаснее.

Гарольд шагнул навстречу Заку.

– А ну послушай, засранец! Ты полегче… Здесь тебе Америка. И здесь так не разговаривают.

– Да неужели? – рассмеялся Зак и, затянувшись сигаретой, добавил: – Что захочу, то, черт возьми, и буду говорить.

– Когда мои адвокаты будут разбираться с тобой, ты годами не вылезешь из судов, – спокойно ответил Гарольд. Он сел в машину и захлопнул дверцу.

– Ну да, конечно, он меня засудит! – продолжал орать Зак. – Гребаные янки! Ни шагу не сделаете без своих адвокатов. – Он подтянул съехавшее полотенце и зашагал назад в дом.

Гарольд подал машину задним ходом прямо по лужайке.

– Боже праведный, Джейни, – только и смог выговорить он.

– Гарольд, – взмолилась Джейни, закрыв глаза руками, – давай обойдемся без твоих лекций. Хорошо? Я их сейчас ну никак не могу воспринимать.

– Я не собираюсь читать тебе лекцию, детка. Просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке. Он, случайно, не…

– Нет, – ответила Джейни.

– И вообще, кто этот засранец?

– Зак Мэннерс. Английский продюсер, занимается звукозаписями.

– Хреновы бритты! – ругнулся Гарольд. – Почему бы им всем не отправиться в свою Англию, что им там не сидится? Ты не волнуйся, – сказал он, похлопав Джейни по руке. – Я уж позабочусь, чтобы у нас в Ист-Энде он стал персоной нон грата. Пусть не надеется, что сможет заказывать столики в наших клубах.

– Ты просто чудо, Гарольд. Самое настоящее чудо! – восхитилась Джейни.

– Я знаю, – сказал он.

– Я просто хотела хорошо провести лето, – говорила Джейни час спустя, лежа в постели в отдельной палате Саутхэмптонского госпиталя. – Ну как тогда, когда мне было шестнадцать лет.

– Тс-с, – успокоила ее медсестра. – Всем нам хотелось бы снова вернуться в свои шестнадцать лет. Считайте от ста до единицы и засыпайте.

Шестнадцать лет. Именно тем летом Джейни превратилась из дурнушки в красавицу. До тех пор она была единственной толстенькой девочкой-коротышкой с забавной мордашкой в семействе красавцев. Отец ее – врач в небольшом городке – был воплощением истинного американца с ростом в шесть футов два дюйма. Он хотел, чтобы Джейни стала медсестрой – так легче найти достойного мужа. Мать Джейни была француженкой и вообще являлась воплощением совершенства. Джейни была их средним ребенком – между братом и сестрой, которые также казались безупречными. Пока все семейство ело телятину с грибами со сметаной, мама Джейни подавала ей полкочана листьев салата «Айсберг».

– Если ты не похудеешь, то никогда не найдешь себе мужа. А тогда тебе придется работать. Нет ничего более отталкивающего, чем работающая женщина, – любила повторять ей мать.

– А я хочу быть ветеринаром, – говорила Джейни.

Каждое лето, которое они проводили в кантри-клубе, превращалось в сплошную пытку. Мать Джейни, худенькая, загорелая, в купальнике от Пуччи, постоянно поглощала чай со льдом и флиртовала со спасателями, а потом и с приятелями сына – те были от нее без ума. Брат и сестра Джейни – оба они входили в команду по плаванию – были чемпионами штата. Джейни со своим пухлым животиком и толстыми ляжками так и не могла определить, кто же она есть. В четырнадцать лет, когда у Джейни начались месячные, мать ей сказала:

– Джейни, ты должна быть очень осторожна с мальчиками. Мальчики любят попользоваться девочками с не очень привлекательной внешностью, потому что знают: такие девочки готовы – как бы это сказать? – на все. Только бы им уделили внимание.

Потом Джейни исполнилось шестнадцать. Она вытянулась на четыре дюйма. Когда она тем летом вошла в кантри-клуб, никто ее не узнал. Она завела привычку носить купальники матери от Пуччи. Утащила у нее губную помаду. Стала тайком курить сигареты за стеной клуба. Мальчишки толпились вокруг нее гурьбой. Однажды мать застукала ее, когда она целовалась с мальчиком под столом для пикника. Она отвесила Джейни пощечину. И тогда Джейни поняла, что она победила.

– Я тебе еще покажу, – пообещала Джейни. – Я еще и тебя переплюну.

– Нет, меня ты не переплюнешь, – ответила ей мать.

– Еще как переплюну, – сказала Джейни.

В следующую субботу, после того как Джейни спрыгнула с крыши у Зака, она появилась на Медиа-Бич в компании Рэдмона Ричардли. Нога у нее была в гипсе, и Рэдмон поддерживал ее, пока она ковыляла по песку. Он помог ей устроиться на пляжном полотенце, после чего отправился искупаться. Тут же к ней подбежала Эллисон и задыхаясь спросила:

– Так это правда?

– Ты о чем? – в свою очередь, поинтересовалась Джейни. Она откинулась на локти, чтобы самым выгодным образом продемонстрировать свое великолепное тело. – Это ты насчет меня и Рэдмона?

– Нет. Я насчет вчерашнего вечера.

– Только ни слова об этом Рэдмону. И ни в коем случае не вздумай упомянуть Зака, – сказала Джейни.

Прошлым вечером по пути в Хэмптон она и Рэдмон заехали в клуб «Двадцать семь». Там оказался и Зак. Он подошел к Рэдмону и сказал:

– Каждую минуту на свет появляется новая сосалка. Ведь это так у вас, у янки, называется?

В ответ Рэдмон заехал ему по физиономии. С тех пор Рэдмон всем только и говорил, что Зак влюбился в Джейни, но она ушла к нему, Рэдмону, и Зак от ревности совсем свихнулся.

Это немного не соответствовало истине, но Джейни вовсе не собиралась кого-либо в этом переубеждать.

IV

На следующий год Джейни решила обзавестись собственным домом на лето. Такое решение, вероятно, могло повлечь за собой определенные тяготы, поскольку аренда домов, в которых привыкла жить Джейни, начиналась от ста тысяч долларов за сезон и выше. Тем не менее у нее сложилось убеждение, что ей необходимо приобрести имидж независимой женщины, даже если ради этого придется обходиться без бассейна, садовника, повара, машины и, возможно, без посудомоечной машины.

Но даже такая перспектива казалась предпочтительнее в сравнении с тем, через что ей пришлось пройти предыдущим летом с Рэдмоном и Заком. Слова, сказанные Заком в ее адрес, не выходили у Джейни из головы, словно назойливая поп-мелодия: «Ты весьма доступна. На одно лето. Если, конечно, мужчина достаточно богат». Одно дело – встречаться с богатыми мужчинами, и совсем другое – когда люди начинают считать тебя блудницей.

Однажды (вероятно, совсем скоро) Джейни сделает одного из этих богатых мужчин своим мужем. Ей, конечно, придется для этого безумно в него влюбиться, но у нее все равно ничего не получится, если богатый мужчина узнает, что у его будущей жены репутация проститутки. Джейни хорошо усвоила, что, невзирая на глубоко укоренившееся у большинства богатых мужчин представление о женщинах как о закоренелых распутницах, они тем не менее не хотят, чтобы и их жена была такой же.

Итак, примерно в феврале, когда наступило время задуматься о летних домах, Джейни начала потихоньку изучать этот вопрос.

– Я решила подыскать себе дом на это лето, – говорила Джейни разным богатым мужчинам, отбрасывая при этом свои длинные волосы за спину и выставляя вперед бедро. Происходило это обычно на светских вечеринках или в ресторанах. – Я решила: пора повзрослеть.

Богатые мужчины в ответ смеялись и говорили что-нибудь вроде: «Взрослей, но не слишком», – однако никто из них эту наживку не заглотнул. Джейни надеялась, кто-нибудь из них скажет, что у него есть перестроенный каретный сарай, где Джейни может бесплатно пожить, но единственным человеком, который хоть что-то ей предложил, была Эллисон.

– Ты можешь снять половину моего дома, – с готовностью предложила подруга. Они как раз приехали на ужин в честь одного европейского дизайнера, который намеревался устроить показ своей коллекции в Нью-Йорке.

– Не в этом суть, – ответила Джейни и сделала шаг вперед – так фотографам было легче ее сфотографировать, а Эллисон при этом отступила в сторонку. К счастью, Эллисон довольно часто оказывалась в подобных ситуациях и понимала, что ее присутствие в кадре сделает подобный снимок непригодным для печати. – Вот только сама не знаю, чего хочу от этого лета, – объяснила Джейни. – Может, мне вздумается провести все лето за чтением книг.

В ответ на это Эллисон совершенно некстати поперхнулась коктейлем:

– Книги? И это ты? Джейни Уилкокс?

– Да, Эллисон, я читаю книги. Может, и тебе стоило бы попробовать.

Эллисон решила зайти с другой стороны.

– Ну да, теперь поняла, – с обидой произнесла она. – Почему же ты мне сразу не сказала, что хочешь снять дом с Аликой Нортон?

– Я не собираюсь снимать дом с Аликой, – бросила Джейни.

Алика Нортон была красивой чернокожей моделью, которую Джейни считала своей подругой, хотя они встречались от силы пару раз в год на показах модных коллекций. Алика – она была ровесницей Джейни – писала роман и, когда люди спрашивали, чем она занимается, всегда отвечала: «Я писательница». И говорилось это с таким видом, словно собеседники были настолько глупы, что могли предположить, будто она могла заниматься чем-то иным, скажем, быть моделью. Подобный подход, судя по всему, снискал Алике весьма уважительное отношение со стороны мужчин. Джоэл Уэбб – коллекционер произведений искусства – даже предложил Алике на лето свой маленький домик на три спальни, чтобы она могла спокойно работать. И при этом он даже не обмолвился о сексе. И хотя его дом оказался, по сути дела, сараем, после лета с Рэдмоном Джейни хорошо усвоила: если и жить в сарае, так по крайней мере в своем собственном.

– Эллисон, – шепотом окликнула подругу Джейни, продираясь сквозь толпу, – ты, случайно, не заметила? Что-то странное происходит, когда тебе переваливает за тридцать. Все так и клюют на дерьмо, которым ты занимаешься. Особенно мужчины. Важно только делать вид, что ты чем-то увлечена, даже если это не так.

– Но ведь Рэдмон был не из таких, – возразила Эллисон.

Джейни посмотрела на подругу. Бедная Эллисон! Она втюрилась в Рэдмона, прочитала все его книги и заморочила себе голову фантазиями, будто Рэдмон сродни героям его романов – чувственный, никем не понятый, ищущий любви единственной доброй женщины.

– Рэдмон живет мечтами, – сказала Джейни.

– Он был так мил с тобой. Действительно мил, – напомнила ей Эллисон.

Джейни улыбнулась и, пригубив мартини, сказала:

– Он оказался слабаком.

Лето, проведенное с Рэдмоном, которое она изначально предполагала провести с Заком, в роскошном доме последнего, с горечью подумала Джейни, оказалось одним из самых неудачных за последние годы.

– Во всяком случае, Рэдмон оказался лучше Зака. Уж это ты должна признать, – сказала Эллисон.

Джейни отпила еще глоточек мартини. Лицо ее ничего не выражало. Зак! Всякий раз при звуке его имени ей хотелось закричать. Но Эллисон об этом знать было вовсе не обязательно.

– Зак Мэннерс, – произнесла Джейни. Потом улыбнулась и помахала рукой кому-то в другом конце зала. – Я уже несколько месяцев не думала о нем.

Первое, что сделал тем летом Зак, после того как Джейни бросила его и ушла к Рэдмону, – тут же начал встречаться с какой-то русской моделью, чье имя никто не мог запомнить, но которую, если верить Заку, он трахал всякий раз, когда они оказывались на публике. Джейни утешалась тем, что, по всеобщему убеждению, русская «модель» была на самом деле проституткой. Но потом она сама все испортила, случайно наткнувшись на Зака, когда тот выходил из туалета в клубе. Она была немного пьяна, вот и ляпнула ему прямо в лицо:

– Так, значит, ты с этой блядью!

– Ну да, – рассмеялся Зак. – Но она хотя бы не притворяется. Она ничего из себя не строит. Не то что ты!..

Джейни рванулась к нему и закинула руку для пощечины, но ее слегка шатнуло, и ей пришлось опереться о стену. Зак расхохотался и, закурив сигарету, спросил:

– Пора бы начать нормальную жизнь, а, детка?

С той минуты лето Джейни пошло под откос.

И все из-за Зака. Джейни с Рэдмоном отправились на пляжную вечеринку на Флаинг-Пойнт-роуд и, пока шли по песку, заметили Зака Мэннерса – он сидел на деревянных ступеньках, ведущих к дому. Уже пятый раз подряд, отправляясь на вечеринку, они всякий раз натыкались на Зака.

– С меня хватит, – заявил Рэдмон, когда они ехали домой. – Больше я на эти сборища ни ногой. Там полно всяких засранцев вроде Зака Мэннерса. Хэмптону пришел конец! – драматично заключил Рэдмон, после чего торжественно поклялся, что вообще не будет выходить из дома, кроме как в супермаркет, на пляж или к друзьям, если пригласят на ужин.

Все это еще можно было кое-как вынести, если бы не жилище Рэдмона. Его и домом-то назвать было нельзя. Хоть он и стоял всего в какой-то тысяче ярдов от пляжа, нельзя было не признать, что этот «дом» был обыкновенной грязной хибарой. Но что самое удивительное, Рэдмону это было совершенно невдомек.

– Я думаю, этот дом ничуть не хуже любого из тех, в которых мне приходилось бывать в Хэмптоне, – заметил он однажды, когда Эллисон заскочила к ним поболтать. – Согласись, ведь он ничем не хуже дома Вестакоттов?

– Да он просто прелесть! – выпалила Эллисон. – Ведь это такая редкость – старинная усадьба, да еще в приличном состоянии.

Джейни недоумевала. В этой хибаре было не больше четырехсот квадратных футов (примерно такого размера были хозяйские спальни в домах, где она обычно жила), а крыша, казалось, вот-вот провалится. В одном из окон спальни стекло было разбито, и Рэдмон заклеил его страницей «Нью-Йорк таймс», датированной августом 1995 года. Все, что было на жалкой кухоньке, покрылось салом (когда Джейни впервые открыла холодильник, она завопила от ужаса), а немногие предметы мебели отличались неудобством, как, например, диван – плоское изделие на деревянных ножках, явно приобретенное по бросовой цене. Ванная такая крошечная, что негде было повесить полотенца. Когда они возвращались с пляжа, то были вынуждены развешивать их на кустах у дома, чтобы просохли.

– Если честно, – сказала Джейни Рэдмону, – по-моему, ты мог бы подыскать кое-что и получше.

– Получше? – удивился Рэдмон. – Да я люблю его. Я снимаю этот дом пятнадцатый год подряд. Он стал для меня совсем родным. Так что же тебя в нем не устраивает? – допытывался он.

– Ты что, не в своем уме? – спросила его Джейни.

– Рэдмон такой классный, – сказала Эллисон, когда Рэдмон вернулся в дом. Они сидели в крохотном заднем дворике за столом для пикника; помимо него, из садовой мебели Рэдмон допустил в свои владения только два обшарпанных и покрытых плесенью складных стула.

– Да брось ты! – Джейни прикрыла глаза ладонью. – Он только и твердит, что Хэмптон сплошь кишит мудозвонами, а вот он сам стремится к настоящей жизни и хочет быть среди настоящих людей. А я ему всякий раз отвечаю: не нравится – переезжай в Де-Мойн!

В этом, собственно, и заключалась проблема с Рэдмоном. Его представления о жизни были совершенно оторваны от реальности. Однажды вечером, когда Рэдмон готовил спагетти (его любимым блюдом была «паста примавера» с жареной рыбой) – он научился готовить это блюдо в восьмидесятые годы и с тех пор так и не освоил ничего нового, – он сказал Джейни:

– А знаешь, Джейни, ведь я – миллионер.

– Очень мило, – ответила она, листая журнал мод.

– Тьфу ты! – воскликнул Рэдмон, вываливая макароны в дуршлаг, у которого не хватало одной ножки, из-за чего спагетти кучей вывалились в раковину. – Меня просто поражает твое самообладание. Неужели ты знаешь многих писателей-миллионеров?

– Ну, – пожала плечами Джейни, – вообще-то я знакома кое с кем, и среди них есть миллиардеры.

– Конечно, но ведь все они… из мира бизнеса, – сказал Рэдмон таким тоном, словно бизнесмены – твари более ничтожные, чем тараканы.

– Ну и что?

– А то, что мне плевать, сколько у кого денег, если у человека нет души.

На другой день на пляже Рэдмон вновь коснулся своего финансового положения.

– Я так думаю, что через годик-другой у меня наберется два миллиона долларов, – сказал он. – И тогда я смогу отойти от дел. С двумя миллионами я куплю квартиру в Нью-Йорке за семьсот пятьдесят тысяч долларов.

Джейни – она как раз натиралась лосьоном для загара – не удержалась и выпалила:

– В Нью-Йорке ты и за миллион долларов квартиру не купишь!

– Да что ты, черт возьми, несешь? – возмутился Рэдмон, открывая банку с пивом.

– Ну хорошо, допустим, ты сможешь купить квартиру, только она будет совсем маленькая – от силы на две спальни. И скорее всего в доме не будет консьержа.

– Ну и что? – спросил Рэдмон, делая глоток. – И что тебя в этом не устраивает?

– Да, собственно, ничего, – ответила Джейни. – Если только тебя не смущает, что ты беден.

Весь остаток того дня на все попытки Джейни завести разговор Рэдмон отвечал односложными «да» и «нет». А потом, когда они вернулись в свою хижину и занялись приготовлением ужина, Рэдмон в сердцах хлопнул дверцей духовки.

– Мне кажется, два миллиона – никакая не бедность, – заявил он.

«Это по-твоему», – подумала Джейни, но вслух ничего не сказала.

– Боже праведный, Джейни! – воскликнул Рэдмон. – Да что, черт возьми, с тобой происходит? Или двух миллионов тебе мало?

– Брось, Рэдмон. Дело совсем в другом, – сказала Джейни.

– Ну так в чем же? – настаивал Рэдмон, передавая ей тарелку с пиццей. – Я что-то не замечал, чтобы ты рубила бабки пачками. Так что же тебе нужно? Ты фактически не работаешь, тебе не нужно заботиться о муже и детях… Даже Элен Вестакотт, что бы ты там о ней ни думала, и та заботится о своих детях…

Джейни расстелила на коленях маленькую бумажную салфетку. Да, он прав. И что ей действительно нужно от этой жизни? И чем ее не устраивает Рэдмон? Она откусила ломтик пиццы и обожглась расплавленным сыром. На глаза навернулись слезы.

– О Боже! Джейни! Я не хотел тебя обидеть, – заволновался Рэдмон. – Прости, что я так раскричался. Ну иди ко мне, – утешал он ее. – Дай-ка я тебя обниму.

– Я в порядке, – ответила Джейни, вытирая слезы. Она не хотела, чтобы Рэдмон догадался, что расплакалась она при мысли о перспективе каждое лето всю оставшуюся жизнь проводить в этой хибаре.

– Послушай-ка! – сказал Рэдмон. – У меня появилась идея. Почему бы нам не зайти к Вестакоттам и не выпить по стаканчику? Уверен, они еще не легли. Сейчас всего десять часов.

А ведь лето еще только начиналось…

Билл и Элен Вестакотт были ближайшими друзьями Рэдмона. Рэдмон настаивал на том, чтобы видеться с ними каждый уик-энд, именно эта его неуемность, как считала Джейни, и привела к тому, чем все это кончилось. Она старалась, как могла, этого избежать. Даже, если честно, вообще заявила, что не хочет с ними больше встречаться, после того как они первый раз поужинали вместе. Но все оказалось напрасным. На следующий уик-энд Рэдмон просто отправился к ним один, оставив ее в доме-развалюхе, и ей пришлось весь вечер гонять москитов и размышлять: может, было бы лучше вообще провести это лето в городе? Но в понедельник, когда Джейни поехала в город, она рассталась с этой мыслью: в ее квартире оказалась страшная духота – кондиционер не работал, а кухню заполонили тараканы. И Джейни решила, что легче уступить.

Билл Вестакотт был знаменитым сценаристом – за последние семь лет он написал сценарии к пяти фильмам-блокбастерам. В отличие от Рэдмона он действительно был процветающим литератором и вместе со своей женой Элен и двумя сыновьями жил на «ферме» с участком в пять акров неподалеку от шоссе номер 27. Они уже примерно пять лет жили в Хэмптоне, что стало модным среди женатых пар, решивших отказаться от городской жизни и полностью переселиться за город. Они держали лошадей и слуг, а еще у них были бассейн и теннисный корт. Сама возможность проводить уик-энды в их доме почти скрасила для Джейни то лето. Пожалуй, у нее была только одна проблема: сами Вестакотты.

Билл Вестакотт был наглым, злобным и инфантильным, а Элен Вестакотт… впрочем, для Элен подходило лишь одно определение: сумасшедшая.

Джейни пожалела, что Рэдмон не предупредил ее о безумии Элен до того, как они отправились к ним домой на ужин в самый первый раз, но так уж получилось. Вместо этого в своей типичной манере Рэдмон непрестанно бубнил, восхваляя их достоинства, которые считал непревзойденными: Элен принадлежала к «одной из лучших» семей в Вашингтоне, а ее отец был в свое время сенатором; мать Билла, в прошлом актриса, теперь была замужем за знаменитым актером; Билл учился в Гарварде (сам Рэдмон, о чем он не забывал напоминать Джейни, учился в Йельском университете и с Биллом познакомился в баре после знаменитого футбольного матча между Гарвардом и Йелем, где между ними произошла потасовка); Элен получила литературную премию за свой первый роман, который она написала в возрасте двадцати пяти лет. Рэдмон уверял Джейни, что она влюбится в них. Ведь они – одна из самых замечательных пар во всем мире.

Когда они подъехали к дому Вестакоттов на взятом Рэдмоном напрокат «додже-чарджере», первым, кого они увидели, был Билл Вестакотт. Он стоял, скрестив руки на груди, на посыпанной свежим гравием подъездной дорожке и дымил сигарой.

Рэдмон опустил стекло. Только он открыл рот, чтобы поприветствовать друга, как Билл подбежал к машине и сунул голову в окошко рядом с местом водителя. Это был крупный красивый мужчина с густой гривой вьющихся светлых волос.

– Мать твою! Старина, я рад, что ты заскочил! А впрочем, может, и не рад. Кто его знает – к добру это или нет.

– А в чем проблема? – удивился Рэдмон.

– Горгона опять не в себе, – сказал Билл.

Джейни вышла из машины. Она была одета в тесно облегающий топик из лайкры (стоил он долларов пятьсот и заканчивался где-то между грудью и пупком, лифчика под ним не было, а попку обтягивали не менее облегающие брючки-капри).

– Привет. – Она протянула руку Биллу. – Я – Джейни.

– О черт, старина! – воскликнул Билл и замотал головой, словно искал, куда бы спрятаться. – Ну мы и влипли!

– Эй, да здравствуйте же! – продолжала Джейни.

Билл отступил на несколько шагов назад и сказал:

– Я вас знаю. Ясно? Вы и есть та самая опасная женщина.

– И что же вас во мне не устраивает? – поинтересовалась Джейни.

– Она еще спрашивает! – воскликнул Билл, повернувшись к Рэдмону. – Ты тащишь сюда эту телку, а она еще спрашивает, что меня в ней не устраивает! Ну, для начала меня не устраивает уже то, что вы женщина. Понятно? А значит, генетически неполноценны, глупы и скорее всего секунд через тридцать впиявитесь в меня, как гвоздь в задницу, с какой-нибудь чушью собачьей, которую мне нипочем не обуздать.

– Вы что, травы обкурились? – спросила Джейни.

Рэдмон рассмеялся и обнял ее:

– Это Билл дает тебе понять, что ты ему нравишься. Хорошенькие женщины всегда приводят его в ужас.

– Ну что ж, Билл, – не смогла удержаться Джейни, – у вас это выходит весьма оригинально.

– Нечего мозги мне пудрить! – ткнув в ее сторону сигарой, прорычал Билл. – Я тебя вижу насквозь. Мне известны все твои трюки. Как-никак я работаю в Голливуде. Ясно?

– Вообще-то Джейни не актриса, – сказал Рэдмон, взяв Джейни за руку и слегка сжав ее.

– Но, однако, я… личность, – сказала она, прильнув к Рэдмону.

– Эй, Элен! – зычно выкрикнул Билл, когда они зашли в дом. – Иди сюда и познакомься с этой… личностью Рэдмона.

Элен Вестакотт оказалась миниатюрной худенькой брюнеткой с мелкими правильными чертами лица – очевидно, в молодости она была красивой.

– Ох! – со вздохом отчаяния выдохнула она, взглянув на Джейни. Потом подошла к Рэдмону и, еще раз охнув, поцеловала его. – Бедный Рэдмон, – сказала Элен, похлопывая его ладошкой по груди, – когда же ты наконец найдешь хорошую девушку и женишься? Не примите это на свой счет, – заметила она, обращаясь к Джейни. – Я ведь с вами даже не знакома, а мой муж вечно твердит, что мне не следует высказываться насчет несимпатичных людей, с которыми я не знакома. А я что делаю? Все равно говорю что думаю. Вы мне не кажетесь приличной девушкой. Скорее вы из тех, кто может увести мужа у кого-нибудь из моих подруг.

Воцарилась гробовая тишина. Джейни осмотрелась – гостиная действительно была очень элегантной, в ней стояли большие белые диваны, на полу лежали восточные ковры, а французские окна открывались прямо во внутренний дворик, за которым виднелся лужок для выпаса лошадей. «Жаль, что все так вышло, – подумала Джейни. – И почему такие прекрасные летние дома всегда принадлежат людям подобного типа?»

– Ну хватит, Элен! – сказал Рэдмон так, словно говорил с маленьким растерянным ребенком. – Джейни хорошая девушка.

– Нет, не хорошая, – стояла на своем та.

– Эй, Элен! – вмешался Билл, пыхтя сигарой. – Какое тебе дело, с кем Рэдмон трахается?

Вначале Джейни казалось, что с Элен она еще кое-как сможет примириться (ведь если верить Рэдмону, та не была виновата, что оказалась полоумной, да и Билл давно бы с ней разошелся, если бы не обещал ее родственникам, что никогда не сделает этого), но с Биллом у нее ничего не получалось.

Казалось, он испытывал к Джейни глубокое, необъяснимое отвращение. Или вообще к женщинам, подобным ей. Всякий раз, как Джейни встречалась с Биллом, он ни с того ни с сего начинал свои обличительные разглагольствования.

– Девицы вроде тебя думают, что они умней, чем есть на самом деле, – обычно говорил он. – Вы мужчин вовсю поносите, а сами только и задуриваете им мозги своими сиськами и письками. – При этом он так произносил слово «письки», что у Джейни мурашки бежали по коже от возбуждения. – И все это ради того, чтобы свое заполучить, а потом трепать языком, как, мол, вас используют.

– Простите, – обычно отвечала Джейни после подобной тирады, – мы с вами раньше не встречались?

– Вполне возможно, – кивал Билл. – Но вы меня, конечно, не помните, не так ли?

После этого Джейни обычно отворачивалась, чтобы сделать глоток красного вина, и при этом смотрела сквозь свой бокал на Рэдмона, а тот посылал ей встречный взгляд и подмигивал, словно говорил: «Как все это здорово, и вообще – до чего же классно мы тут проводим время!»

Но однажды произошло неизбежное.

Кажется, это случилось в один из вечеров в самом разгаре июля, когда Билл отправился за Джейни в ванную комнату. Видимо, она почувствовала, что он пойдет за ней, поскольку оставила дверь незапертой, а потом быстренько пописала и, нагнувшись над раковиной, стала наносить на губы помаду. И тут дверная ручка повернулась. Билл проскользнул в ванную и быстро закрыл дверь за собой.

– Приветик! – беззаботно бросила Джейни.

– Джейни, – сказал Билл, – ты сводишь меня с ума.

Она закрыла губную помаду и улыбнулась:

– О Боже! Билл, ты всегда такой драматичный. Я думаю, ты написал слишком много сценариев.

– Сценарии? Да ну их на х…! – ответил Билл и шагнул к Джейни. – Я знаю, Рэдмон влюблен в тебя, но я, черт возьми, тоже влюбился.

– А я думала, ты меня ненавидишь, – сказала Джейни.

– Я и ненавижу, – признался Билл. – И ненавижу за то, что полюбил тебя с первой минуты, как увидел. А ты с Рэдмоном. Слушай, какого черта ты с ним ошиваешься?

«Какие же предатели эти мужчины», – подумала Джейни.

Билл запустил пальцы в ее волосы и сказал:

– Боже праведный, Джейни! Ну скажи же мне, чего ты хочешь? Я бы мог устроить тебе роль в фильме…

– Прошу тебя, Билл, не смеши меня.

Он приблизился к ней и обнял за шею. Потом поцеловал ее, глубоко запустив язык ей в рот. Она ответила на его поцелуй и положила руку на его член. Он оказался не таким большим, как она надеялась, но вообще мог бы сойти. Билл попытался засунуть руку ей в трусики, но они оказались слишком тесными.

– Ну, хватит, – сказала Джейни. – Вдруг кто-нибудь войдет?

– Ну и что? – спросил Билл, удивленно приподняв брови.

– Ну, давай выходи, – велела Джейни, подталкивая его к двери.

Закончив подкрашивать губы, она вернулась к столу.

– С тобой все в порядке? – спросил Рэдмон.

– О да! – ответила Джейни. – Все отлично!

И скоро Джейни начала трахаться с Биллом, где только было возможно. Они занимались этим в стойлах конюшни. В туалетах ресторанов. Даже в постели Рэдмона в дневные часы, когда тот отправлялся за продуктами в бакалейный магазин «Кинг Куллен». Когда он возвращался домой, размахивая пластиковыми пакетами, они с Биллом обычно сидели в гостиной и притворялись, будто Билл только что заскочил. Все это было отвратительно, и Джейни это понимала, но что, черт побери, она могла поделать?! Все было так несправедливо! Ну зачем Биллу этот брак? Ведь за такого парня, как он, она действительно могла бы выйти замуж. Почему такие парни, как Билл, всегда попадаются в сети таким сумасшедшим женщинам, как эта Элен? Все в этом мире казалось совершенно бессмысленным. А один их дом чего стоил! В таком доме Джейни могла бы быть счастливой очень долгое время.

– Рэдмон, – невинным голосом обычно говорила Джейни, когда они покупали зеленый салат и клубнику с открытого уличного лотка, – ты уверен, что Билл никогда не разойдется с Элен?

– Я уверен, что ему этого хочется, – обычно отвечал Рэдмон. – Но он не может.

– Почему?

– Потому что она ненормальная. А с ненормальными женщинами не разводят.

Выбрав на прилавке персик, он слегка сдавил его пальцами и воскликнул:

– О Боже, Джейни! Ты что, никогда не слышала о Зельде Фицджеральд? О жене Скотта Фицджеральда? У Билла и Элен та же история. Они вынуждены оставаться вместе.

Рэдмону, конечно же, все стало известно. Может, он сам бы об этом не узнал, если бы Билл ему не рассказал.

Была середина августа. Наступил конец недели. Рэдмон то и дело поглядывал на Джейни, как бы изучая ее. Это был первый уик-энд, когда они не поехали к Вестакоттам.

– Что-то не так? – спросила она.

– Может, ты мне об этом расскажешь? – спросил Рэдмон.

– Ты не хочешь поехать к Вестакоттам?

– А ты?

– Мне все равно, – ответила Джейни. – Мне-то что до этого? – Но чуть погодя добавила: – Может, Вестакотты захотят к нам заехать?

– А тебе бы этого хотелось?

– Было бы неплохо, – ответила Джейни, – а то ты что-то совсем приуныл.

– Ничуть я не приуныл, – возразил Рэдмон.

– Уж меня-то не проведешь, – сказала Джейни.

– И потом, я не думаю, что это понравится Элен.

– Но ведь раньше-то она к нам заезжала, – заметила Джейни.

– Я не это имел в виду, – только и сказал Рэдмон.

Утром в воскресенье между ними возникла ссора по поводу беспорядка на кухне.

– Гори она огнем! – вопил Рэдмон.

Джейни выбежала из спальни.

– Что стряслось? – спросила она.

– Ты только посмотри на эту грязь! – продолжал орать Рэдмон. В руке у него был рулон бумажных полотенец.

– Ну и что? – спросила Джейни.

– А то, что за собой убирать надо!

– Рэдмон, – ледяным тоном обратилась к нему Джейни, – ты прекрасно знаешь, с кем имеешь дело. Я уборкой не занимаюсь.

– Вот именно! – продолжал орать Рэдмон. – И как я мог оказаться таким идиотом? Ведь ты – современная женщина. Ты не готовишь, не занимаешься уборкой, не тратишь время на мужа и детей и к тому же не работаешь! Ты просто надеешься на то, что какой-то богатый парень будет заботиться о тебе только потому, что ты… женщина! Можно подумать – весь мир тебе чем-то обязан. – С этими словами он швырнул в нее мокрую губку.

– Боже мой, Рэдмон, – спокойно сказала Джейни, – ты говоришь прямо как Билл Вестакотт.

– Да неужели? – парировал Рэдмон. – Наверное, на то есть причина. Ведь ты же трахалась с ним.

– Вовсе нет, – ответила Джейни, задетая за живое.

– Да он сам мне обо всем рассказал! Все выложил как есть.

– Это из-за того, что он ревнует. Он хотел меня трахнуть, а я ему не дала.

– О Боже! – взмолился Рэдмон. – На кой черт мне все это нужно? – Он обхватил голову руками. – Ведь знал же: нельзя было связываться с девчонкой, которая даже и газету прочитать не может.

– Я умею читать, – сказала Джейни. – Просто газеты меня не интересуют. Они скучные, понятно? Как ты и все твои друзья.

Рэдмон на это ничего не ответил. Джейни выбивала дробь пальцами по столешнице.

– Ну, чего еще наговорил тебе Билл?

– Он называл тебя шлюхой, – взглянув на Джейни, сказал Рэдмон. – Болтал, что у тебя нет денег… что ты занята только поисками богатого парня… что ты никогда и ни с кем не останешься надолго.

Какое-то время Джейни молчала. И вдруг крикнула во весь голос:

– Да пошел ты!.. Как ты смеешь! И у тебя еще хватает наглости лить на меня эти помои! Нет, ты не любишь меня, и я тебя не люблю. И хватит вести себя как ребенок.

– Вот в том-то и дело, – сказал Рэдмон. – Я действительно любил тебя.

Он отвез ее на остановку автобуса «Джитни» в Бриджхэмптоне. В дороге они не разговаривали. Джейни вышла из машины – в руках у нее была сумка. Рэдмон тут же уехал. Она посмотрела вдаль – не появился ли на дороге автобус? Но автобуса видно не было. Джейни села на скамейку. Ярко светило солнце. Мимо прошел мужчина с собакой, и она спросила его, скоро ли подойдет автобус, на что тот ответил: не раньше чем через час. Она перешла на другую сторону, зашла в магазинчик сладостей и купила стаканчик мороженого. Потом вернулась к скамейке. Хотела было позвонить Биллу Вестакотту, но потом решила этого не делать.

Наверное, не стоило так поступать, но разве в том, что случилось, была виновата она одна? Видимо, то, что произошло, было выше понимания мужчин. Трахать всех подряд и объяснять такое поведение законами биологии у них считалось нормой: «Я просто должен разбрасывать свое семя». Но стоит женщине поступить подобным образом, как их охватывает ужас. Разве они не понимают, что эта дверь открывается в обе стороны? Взять, к примеру, Рэдмона. Кое-какие деньги у него водились, и вообще он вполне приличный партнер с точки зрения статуса, даже несмотря на эту хибару. Или Билл – мужчина богатый и успешный, к тому же с огромным домом. И что, интересно знать, думал Рэдмон? Чем все это должно было закончиться? Рассчитывал, что она потратит свою жизнь на него? С какой стати? Ведь она-то понимала, что сможет добиться большего. Это и есть настоящая биология.

Когда Джейни уже проехала полпути к городу, зазвонил ее сотовый. Это был Рэдмон.

– Послушай, – сказал он, – к твоему сведению, сюда заезжала Элен. Она была в истерике. Билл ей тоже все рассказал. Ты, наверное, так и не поняла, что Билл – просто большой ребенок. Он не может жить без Элен, пусть она и сумасшедшая. Она поддерживала его, когда он начинал писать свои сценарии.

– Ну и что? – спросила Джейни.

– А то, что ты фактически разрушила жизнь трем людям. Без всякого на то повода. Я уж не говорю об их детях. Биллу пришлось отвезти Элен в больницу.

– Я уверена, у Билла было множество романов, – сказала Джейни. – И не моя вина, если он не может удержать в штанах своего петушка.

– Но ведь я их друг, – напомнил Рэдмон. – И именно я привел тебя в их дом, я считал и тебя своим другом. Интересно, как ты себе все это представляла, Джейни? Или ты думала, что ради тебя Билл оставит жену?

– На что ты намекаешь, Рэдмон? По-твоему, я недостаточно хороша?

– Именно это я и хочу сказать.

– В таком случае мне кажется, что нет смысла продолжать этот разговор.

– Просто подумай об этом, – попросил Рэдмон. – Куда все это тебя заведет, а, Джейни? Чем все это кончится, если ты и дальше будешь разрушать чужие жизни?

– А как насчет моей жизни, Рэдмон? Почему бы всем вам, засранцам, хоть раз не задуматься: а она-то что при всем этом чувствует? – На этом Джейни прекратила разговор.

До конца лета оставалось еще две недели, но Джейни так и вернулась в Хэмптон. Она просидела в своей раскаленной квартирке до конца августа, лишь на пару часов в день находя убежище в кондиционированной прохладе спортзала. А когда энергично работала на движущейся беговой дорожке, все повторяла и повторяла мысленно: «Я вам еще покажу! Вы меня еще узнаете!»

На следующее лето, твердо решила Джейни, у нее будет собственный летний дом.

V

– Джейни! – окликнул ее Джоэл Уэбб.

– Привет! – ответила Джейни, помахала рукой и двинулась навстречу ему, проталкиваясь сквозь толпу. Ее мартини немного расплескался. Она облизнула край бокала.

– Я не видел тебя целую вечность, – сказал Джоэл.

Все это происходило на очередной вечеринке по поводу открытия нового веб-сайта, в очередном прокуренном, жарком и душном клубе. И хотя стоял февраль, все обливались потом. Джейни наклонилась к Джоэлу, подставив щеку для поцелуя.

– Ну и ну! – удивился Джоэл. – Кто все эти люди?

– Не имею представления, – рассмеялась Джейни. – Похоже, никто из прежней публики по клубам больше не шляется.

– Но здесь-то ты наверняка найдешь богатого парня, – сказал Джоэл. – Ведь все эти ребята-интернетчики просто миллиардеры…

– Они скучные! – прокричала Джейни. Гости шумели так, что ничего не было слышно. – А кроме того, я обзавожусь собственным домом на лето.

– А для меня это один из последних вечеров вне семьи, – сообщил Джоэл. – У меня скоро родится ребенок. Вернее, у моей подруги.

– Вот здорово!

– Нет, вовсе не здорово. Я пытался порвать с ней. Целых несколько лет старался закончить наши отношения. А она забеременела. Впрочем, я и так на ней не женюсь. Я ей сказал: «Я буду жить с тобой, буду оплачивать счета, но все остальное – твоя ответственность».

– Ты такой добрый, – саркастически заметила Джейни.

– Да, наверное, так и есть. – Джоэл не уловил сарказма. – Так что же ты молчала о своей младшей сестренке? Говорят, она красавица?

– Да о чем ты вообще говоришь?

– О твоей сестре Патти. Познакомила бы нас и избавила меня от всей этой головной боли.

– По-моему, у нее уже есть парень. – С этими словами Джейни отошла.

Патти! Где бы она ни оказалась, все только и говорили о Патти и ее дружке Диггере. О Патти последние годы Джейни почти не вспоминала. Но вдруг эта самая Патти словно материализовалась из ниоткуда. Вообще-то она жила в Нью-Йорке уже лет пять, но Джейни никогда не обращала на нее внимания и виделась с ней только на каникулах в доме родителей, и даже тогда казалось, что они приехали из разных городов.

Но в этом году все изменилось.

Джейни никогда не могла представить, что Патти – всеобщая любимица, так и не превратившаяся в красавицу (она никак не могла избавиться от двадцати фунтов лишнего веса) – чего-то добьется в жизни, но каким-то непостижимым образом это ей удалось. Патти – она была на пять лет моложе Джейни – переехала в Нью-Йорк сразу после окончания колледжа и начала работать на телевидении, кажется, ассистенткой. Джейни всегда считала, что там, собственно, ее сестрице и суждено остаться.

Но внезапно Патти расцвела. Теперь она стала чертовски знаменитым телевизионным продюсером (журнал «Нью-Йорк» упомянул ее в репортаже о подающих надежды молодых талантах). Потом сбросила лишний вес и завела себе весьма серьезного дружка – бледного, болезненного вида парня по имени Диггер, о котором все говорили не иначе, как о новом Мике Джаггере.

И теперь Патти и Диггер бывали буквально везде – по крайней мере во всех тех местах, где могла оказаться Джейни. Стоило ей войти в клуб, как какая-нибудь девица тут же восклицала: «Привет, Джейни! А твоя сестра уже здесь!» – после чего тащила ее по узкой лестнице, приподнимала бархатный шнур ограждения и там, среди гостей банкета, конечно, уже крутились Патти и Диггер – они курили сигареты, а Патти, само собой, была в темных очках и в каком-нибудь броском ультрамодном наряде, например, в брючках из серебристой фольги.

– Ваша сестра – сплошной улет! – захлебываясь от восторга, шептала при этом очередная девица.

– Привет! – говорила в таких случаях Патти, гася в пепельнице сигарету.

– Здравствуй, – отвечала Джейни. Это «здравствуй» обычно имело несколько враждебный оттенок. И не потому, что она не любила Патти, просто у них не было ничего общего. Потом они могли сидеть там какое-то время, глядя в разные стороны, затем Джейни выдавливала что-нибудь вроде: «Ну, как там мама?»

– Наша мама – что гвоздь в моей жопе, – не долго думая отвечала Патти, довольная, что появилась хоть какая-то тема для разговора. – Она по-прежнему звонит мне раз в неделю и спрашивает, когда я выйду замуж.

– Меня она совсем забыла, – обычно говорила в таких случаях Джейни. И действительно, мать ей звонила редко. Ее настолько мало интересовала судьба старшей дочери, что она даже не теребила ее вопросами о замужестве.

И вот она снова оказалась там же, где и ее младшая сестричка Патти – любимица всего Нью-Йорка. Впервые в жизни Джейни почувствовала себя старой. Вообще-то Патти в действительности было двадцать семь лет. Кожа у нее была лучше, чем у Джейни, но она казалась моложе не только поэтому. Патти словно излучала свежесть. Она принадлежала к новому миру и вообще относилась ко всему с энтузиазмом.

– Только представь себе! – воскликнула Патти в один из таких вечеров, обращаясь к Джейни, и чуть не перевернула при этом свой бокал. – Меня напечатают в модном разделе «Вога»! И еще мне предложили – да-да, именно мне! – сыграть главную роль в фильме о жизни делового Нью-Йорка. Правда, здорово?

У Джейни не хватило духа сказать сестре, что вряд ли из этого что-либо получится, но при этом она почувствовала, как ее губы скривились в гримасе неодобрения, словно у старой дамы. Но если и на самом деле все устраивалось замечательно, почему в таком случае ее не покидало ощущение, словно она и Патти живут на двух разных планетах? И почему всем хотелось жить на планете Патти, а не на планете Джейни?

Месяцами Джейни пыталась вообще не произносить имя сестры, словно подобным молчанием она могла вычеркнуть ее из своей жизни. Но все было напрасно.

– Я просто не понимаю, как все это… вышло, – призналась она как-то Гарольду, стараясь говорить беззаботно. – Не хочу показаться озлобленной, но ведь на Патти, после того как ей исполнилось шестнадцать, вообще никто внимания не обращал. Она была самым заурядным бесформенным подростком.

– Может, она просто не хотела соперничать с тобой? – предположил Гарольд. Они были на торжественном приеме в честь премьеры балета «Сон в зимнюю ночь», и пол в зале искрился блестками искусственных снежинок.

– Она и не могла соперничать со мной, – сказала Джейни. Протянув руку, она коснулась главного украшения зала – миниатюрной сосны: деревце опылили искусственным инеем и украсили нежно-розовыми розами. – И вообще, – заметила она, – с какой стати ей было со мной соперничать?

– По-моему, ты страдаешь от старой болезни, название которой – примитивная ревность, – ответил Гарольд. – Тебе кажется, что жизнь у Патти складывается, а у тебя – нет. Вот если бы ты хоть чем-то занялась…

– Но я ведь занимаюсь, – возразила Джейни. – Так много всего сделала, что…

– Недвижимость! – воскликнул Гарольд. – Займись недвижимостью. Вот твой шанс.

Джейни закатила глаза. За последние полгода их дружба с Гарольдом сильно окрепла, и это было замечательно. Уэйн водил ее на званые приемы, давал деньги на оплату квартиры и при этом ничего не просил взамен. Но к несчастью, после того как она рассказала ему о своих похождениях с Заком, Рэдмоном и Биллом, он преисполнился решимости помочь ей сделать карьеру. Это еще можно было как-то снести, но идеи Гарольда о том, как Джейни следует зарабатывать на жизнь, были настолько убогими, что она даже не могла обсуждать их.

Две недели назад Гарольд был убежден, что она должна стать юрисконсультом («У тебя отличная голова, Джейни, и ты обязана ее использовать»), а за неделю до этого – воспитательницей детей из проблемных семей. «Это заставит тебя отвлечься от собственных проблем», – говорил ей Гарольд, на что она возражала: «Может, и так, но ведь я даже на еду не заработаю». На этой неделе главной темой стала недвижимость.

– Давай поговорим о Патти, – попросила Джейни. – У меня такое чувство, словно она тайком пытается превратиться в меня.

– Пусть Патти тебя не волнует, – ответил Гарольд. – Ты должна найти себе какое-нибудь достойное занятие. А уж Патти как-нибудь позаботится о себе.

– В этом я не сомневаюсь, – задумчиво протянула Джейни. – Но агентом по продаже недвижимости я точно быть не смогу. – Она отхлебнула шампанского и осмотрелась по сторонам. Они сидели за одним из лучших столиков. Агент по продаже недвижимости! Джейни знала одну девушку, которая этим занималась. Жалкая работа! Одно дело, когда тебя знают как Джейни Уилкокс – модель, и совсем другое – Джейни Уилкокс – агент по продаже недвижимости.

– А почему бы и нет? Отличная профессия! – сказал Гарольд, берясь за вилку. – Ну кто откажется купить у тебя дом? Ты сможешь заняться этим в Хэмптоне. – Да ты наперечет знаешь там все дома, которые вообще имеет смысл знать.

– Я, конечно, в них останавливалась, но…

– Все, что от тебя требуется, – это взглянуть на проблему под другим углом, ну а я заплачу за курсы. Это будет мой подарок.

Казалось, зал вокруг них закружился. Кто-то остановился рядом и поздоровался, щелкали фотокамеры.

– Гарольд! Ну какой из меня агент по недвижимости? – теряя терпение, воскликнула Джейни и отшвырнула салфетку. Она откинула с лица волосы – они были завиты мелкими колечками. А ее грудь прямо-таки просилась наружу из украшенного бисером бюстье цвета слоновой кости. Кожа у Джейни была ослепительно белой, и она прекрасно понимала, что весь ее вид идеально отвечал представлениям об образе «сказочной принцессы елизаветинской эпохи». Несомненно, она была одной из первых красавиц в этом зале, если не самой восхитительной среди них.

– Послушай, Джейни, – продолжал увещевать ее Гарольд, – взгляни на вещи реально. Ты живешь в паршивой квартирке с одной спальней в Ист-Сайде. У тебя там даже нет консьержа. Ты сидишь на мели. И тебе не хочется заводить отношения ни с одним человеком, кто хоть как-то готов поучаствовать в твоей судьбе…

– Под участием ты подразумеваешь скуку, – заявила Джейни.

– Нет, я имею в виду обычного парня, который сидит дома и смотрит по воскресеньям футбол. Парня, который действительно любит тебя.

– Но я ведь никогда не смогу полюбить такого парня, – сказала Джейни. – Или тебе это не понятно?

– А ты вообще хоть кого-то когда-нибудь любила? – спросил Гарольд.

– Между прочим, любила.

– И кого же? – настаивал Гарольд.

– Просто обычного парня, – уклончиво ответила Джейни. – Когда была моложе. Мне тогда было двадцать три.

– Вот видишь, – сказал Гарольд. – Просто обычного парня. Сама ведь призналась.

Джейни на это ничего не ответила, только теребила вилкой листья салата на своей тарелке. Глупо было называть Чарли «просто обычным парнем» – что ни говори, а подобное определение ему никак не подходило, но какой смысл объяснять это Гарольду… Она познакомилась с Чарли в двадцать три года на фотосъемке для модного журнала. Ему тогда был двадцать один год (он решил поработать фотомоделью шутки ради, чтобы позлить отца), и они мгновенно влюбились друг в друга. Чарли был отпрыском семьи богатых нефтепромышленников из Денвера; ходили слухи, что в восемнадцать лет он унаследовал шестьдесят миллионов долларов. Но увлеклась она им вовсе не из-за денег. Он как-то купил себе ролики и, нарядившись в смокинг, раскатывал на них по Пятой авеню. А однажды, в День святого Валентина, Чарли катал ее в открытом кузове цветочного пикапа, доверху наполненного розами. Или тот день рождения, когда он подарил ей мопса по кличке Лупоглазик… Они его одевали, словно новорожденного ребенка, и проносили с собой, когда ходили в гости в дома, где запрещалось держать животных. Чарли звал ее Уилли (так на свой лад он переделал ее фамилию Уилкокс) и был единственным мужчиной, который находил Джейни забавной.

Они прожили вместе полтора года, а потом он купил ранчо с участком пять тысяч акров в Монтане. Чарли хотел жениться на ней, предлагал переехать туда и заняться разведением скота. Он мечтал стать ковбоем. Очередной из его розыгрышей, решила Джейни. Она еще сказала ему, что вряд ли во всем мире отыщется парень, который в двадцать три года так рвется жениться и обзавестись детьми. Но Чарли был настроен серьезно.

– Не поеду я в эту Монтану. Не хочу жить на ранчо! – вопила Джейни. Ее карьера тогда только началась. Она получила роль в той самой картине.

У Джейни не было никаких сомнений: стоит ей переехать в Монтану, и на этом ее жизнь закончится. Все, что она имела, пойдет прахом.

Первое время Чарли звонил ей прямо на съемочную площадку.

– Встал сегодня в четыре утра! А ленч был в девять! – с восторгом кричал он в трубку. – Мы согнали стадо в четыреста голов.

Но когда она закончила сниматься и фильм оказался действительно удачным, Джейни решила, что ее ждет карьера актрисы. Прошло какое-то время, прежде чем она поняла свою ошибку, но Чарли уже успел жениться на своей старой школьной подружке.

– Джейни! Улыбку! – окликнул фотограф.

Джейни сделала, как он просил, и положила голову на плечо Гарольда. Гарольд нежно похлопал ее по руке.

– А почему бы тебе не жениться? – спросила Джейни.

Гарольд лишь покачал головой:

– Знаешь, я не хочу жениться по крайней мере лет до шестидесяти.

– Так ты к тому времени едва ноги будешь таскать.

– Мой отец не женился на матери, пока ему не стукнуло шестьдесят. А ей было всего двадцать пять. И они были очень счастливы.

Джейни кивнула. Она уже слышала эту историю и знала ее продолжение, о чем Гарольд умолчал: его отец умер в семьдесят лет, а Гарольд рос запуганным малышом под присмотром матери и двух теток в захламленной квартире на Пятой авеню. Результат был налицо: Гарольд страдал запорами и был вынужден просиживать на горшке не менее часа в день, и он по-прежнему навещал свою состарившуюся мать каждое воскресенье. Это было так глупо! Если бы мужчины вроде Гарольда делали то, что им положено, и вели себя разумно – иначе говоря, женились и заводили детей, – тогда женщинам вроде Джейни не пришлось бы волноваться о том, как прожить, не говоря уж о том, чтобы работать. Неужели Гарольд не понимает, что, как бы она ни старалась, не было такой профессии (исключая, конечно, кинозвезд), которая дала бы ей возможность заработать столько же денег, сколько у него.

– Если бы мы тогда поженились, у нас уже могли быть дети, – сказала Джейни. – Ты когда-нибудь об этом задумываешься?

– Дети! – воскликнул Гарольд. – Да я сам еще ребенок. Ты все-таки подумай о том, что я тебе предложил. Хорошо?

Джейни кивнула.

– Я ведь не смогу вечно помогать тебе деньгами, – тихо добавил он.

– Нет. Конечно, нет, – признала его правоту Джейни.

Взявшись за вилку, она сосредоточилась на клещах омара. Ну чего еще ждать от богачей? Вечно с ними одна история. Выручат тебя разок-другой, а потом – сколько бы у них денег ни было и при всей ничтожности выделенной тебе суммы, – все равно отсекут тебя от своих благодеяний. Они не хотят, чтобы их использовали постоянно.

А потом произошел инцидент с Суишем Дейли…

Джейни проходила примерку перед показом новой коллекции, как внезапно в комнате появился сам дизайнер, который взглянул на нее и заверещал:

– Ой душка! Ну и ляжки!

Помощница кутюрье – это была женщина неопределенной внешности лет пятидесяти – посмотрела на Джейни и пожала плечами. Джейни хотела рассмеяться, но удержалась – за последний год она прибавила примерно десять фунтов и никак не могла их сбросить.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Джейни, отвернувшись к зеркалу, чтобы скрыть растерянность, но все было напрасно.

Суиш чуть ли не бегом подскочил к ней, опустился на колени и обхватил руками ее бедра.

– Это будет проб-блема! – сказал он.

Как раз в эту минуту в помещении появилась Алика Нортон. Она швырнула на пол сумку от Луи Вюиттона и крикнула на весь зал:

– Эй, Суиш! Оставь в покое ее бедра. Ты меня понял? Она же как-никак женщина. Вечно с вами, голубыми, одно и то же – вы совсем не знаете женщин.

– Привет, дорогуша! – сказал Суиш. – Надеюсь, ты не собираешься порадовать меня своим жирком?

– Да заткнись ты, Суиш, – ответила Алика. – Почему бы тебе как-нибудь не испробовать женской прелести? Вот тогда и поговорим о ляжках.

Суиш захихикал, и примерка продолжилась, но Джейни стало страшно. В детстве она была пухленькой девочкой и не раз слышала о женщинах, которые внезапно начинали набирать вес, как только им переваливало за тридцать, а потом не могли от него избавиться, даже если и не рожали. Чуть позже она застала Суиша в его кабинете – он делал вид, будто изучает образцы тканей.

– Ну что, все кончено? – спросила Джейни. Обычно она не была столь прямолинейной, но ведь раньше у нее и причин для этого не было.

– Ну что ты, дорогуша! – с грустью ответил Суиш. – Конечно же, ничего для тебя не кончено. Но вот твоя фигура… и эти фальшивые груди… ну прямо как в девяностые.

– Имплантаты можно удалить.

– Но ведь все остальное ты не удалишь? – Суиш отложил образцы материи и, внимательно посмотрев на Джейни, добавил: – Ты ведь и все сама понимаешь. Ты видела этих новеньких девчонок. У них ляжки не толще соломинок для коктейлей. По-моему, у Жизель грудь не больше второго номера. И это при росте пять футов одиннадцать дюймов.

– Понятно, – сказала Джейни.

– Да, и вот еще что, Джейни… – Суиш поднялся из-за стола и взял ее за руки. – Мы ведь давно знаем друг друга. Ты участвовала в показе моей первой коллекции. Помнишь?

Джейни кивнула. Этот показ происходил в художественной галерее в Сохо.

– Стояла жуткая жара, – сказала она, – и мы опоздали. Заставили публику ждать полтора часа. А потом нам устроили необыкновенно теплый прием…

– Да все просто с ума посходили, – подтвердил Суиш. – И самое смешное – ведь никто из нас и понятия не имел, чем мы тогда занимались.

Он отпустил ее ладони, прикурил сигарету и повернулся к большому окну, выходившему на Принс-стрит. Внизу остановился автобус, и из него начали выгружаться туристы.

– Знаешь, вообще-то я скучаю по тем денькам, – произнес Суиш. – Будущее казалось таким многообещающим. Как будто мы отправились в увлекательное путешествие, правда ведь, Джейни? – Погасив сигарету, Суиш добавил: – Тогда мы еще не знали всю меру человеческой подлости.

– Нет, – согласилась Джейни. – Этого мы не знали.

– Вот я и пытаюсь понять: то ли времена изменились, то ли мы постарели. Ты-то как думаешь?

– Не знаю.

Суиш начал все переставлять на своем рабочем столе. Джейни переминалась с ноги на ногу.

– Нет, ничто для тебя не кончилось, Джейни, – сказал Суиш. – Никому из нас не придет конец, пока мы сами того не захотим. Но послушай моего совета. Я это всем девочкам говорю: отправляйтесь в Лондон.

– В Лондон? – удивилась Джейни.

– Да, в Лондон, – утвердительно кивнув, сказал Суиш. – Там ты и замуж выйдешь.

– Ну, вообще-то… – начала было Джейни, но Суиш прервал ее жестом:

– И выйдешь не просто за кого попало, а за… титулованного англичанина. За лорда, а может, за герцога или маркиза… Мы с Рупертом побывали там совсем недавно, в октябре… просто фантастика!

Джейни покорно кивала.

– Леди… Джейни! – воскликнул Суиш. – Только представь: собственное поместье, титул, деньги, гончие собаки… – Зазвонил телефон, но Суиш трубку не поднял. – Душенька моя, эти гончие псы – просто фантастика! Ну, что скажешь? Ты просто обязана это сделать. А я сошью для тебя самые фантастические брючки. И вообще создам осеннюю коллекцию специально под тебя. Брючки для леди Джейни! Ну что ты на это скажешь?

– Фантастика! – восхитилась Джейни. – Но я ведь никого в Англии не знаю.

– Душенька, тебе и не надо никого знать, – ответил Суиш. Он так увлекся собственными фантазиями, что рассмеялся: – Ты ведь такая красавица! Английские девчонки просто уродины. Они тебе не конкурентки. Стоит тебе появиться в Лондоне, и минуты не пройдет, как все там только и будут о тебе говорить.

Джейни промолчала, лишь холодно улыбнулась. И почему люди думают, что если ты красива, все у тебя должно получаться само собой? С тех пор как ей исполнилось шестнадцать лет, все только и твердили о каком-то охренительном подарке, который ей сулила жизнь только потому, что она такая красивая. Но где он, этот подарок? Где та фантастическая жизнь, которую должна была принести ей ее красота?

А теперь, выходит, придется уезжать в другую страну?

– Я так не думаю, – сказала Джейни.

– Ты могла бы туда поехать только на лето. Я слышал, летом в Лондоне творятся большие дела. Скачки в Аскоте и все такое прочее. А я тебе сделаю шляпку.

– На лето я всегда уезжаю в Хэмптон, – напомнила ему Джейни.

– В Хэмптон? – удивился Суиш. – Надеюсь, ты не окончательно на нем зациклилась, а, душечка? Время Хэмптона ушло.

– Я как раз подыскиваю там дом на лето, – сказала Джейни.

Она поцеловала Суиша в щеку, вышла из кабинета и спустилась на грузовом лифте. Уже наступил апрель. Нужно было избавляться от жира. И у нее все еще не было дома на предстоящее лето.

Оказавшись на улице, Джейни в отчаянии ударила кулаком о стену.

Ноготь на пальце надломился чуть ниже лунки. Она сунула палец в рот. Рядом проходила пара зевак-туристов.

– Вы, случайно, не модель? – спросил один.

Это были иностранцы, вероятно, датчане.

– Модель, – ответила Джейни.

– Вы не против, если мы вас сфотографируем?

– Да мне плевать. Делайте что хотите.

Пару дней спустя она познакомилась с Комстоком Дибблом.

– В школе надо мной то и дело потешались, – с места в карьер начал Комсток. – А с вами что проделывали?

– У меня украли велосипед, – ответила Джейни.

Комсток курил сигару. Не выпуская ее изо рта, он выпустил облако дыма и, протянув руку, представился:

– Комсток Диббл.

– Человек, спасающий фильмы, – вспомнила Джейни.

– Так, значит, вы читали всю эту чушь? – поразился он.

– А кто об этом не читал? – пожала плечами Джейни. – Ведь об этом написали прямо на обложке воскресного номера «Таймс мэгазин».

Они стояли в самом центре зала для особо важных персон в ночном клубе «Флот» – там устроили прием в связи с премьерой нового фильма Комстока Диббла под названием «Часики». Народу было полно, все шумели, и дым висел плотным облаком. Комсток перекатывал сигару из одного угла рта в другой.

– А вы мне нравитесь, – сказал он. – Хотелось бы познакомиться с вами поближе. А вы не желаете познакомиться со мной?

Джейни приблизилась к Комстоку и, положив руку ему на плечо, прошептала:

– Хочу.

На другой день ей домой доставили новенький велосипед.

Джейни вскрыла прикрепленный конвертик и с ликованием прочитала вложенную в него записку:

«Дорогая Джейни!

Если кто-нибудь попытается украсть этот велосипед, ему придется иметь дело со мной.

С уважением, Комсток Диббл».

VI

Уик-энд вновь пришелся на День поминовения. Трава и деревья начали наливаться густой зеленью, и это напомнило Джейни обо всех летних месяцах, которые она проводила в Хэмптоне в прошлом, и, с радостью подумала она, о тех, что ждут ее в будущем. Коттедж, который она арендовала, находился в городке Бриджхэмптон. Это был всего лишь перестроенный каретный сарай, стоявший за задней стеной особняка в викторианском стиле, но принадлежал он только ей. Там была маленькая кухня, гостиная со встроенными шкафами, в которых стояла разномастная стеклянная посуда, а на чердаке находились две спальни с фотографиями на стенах, пуховыми перинами и перьевыми подушками. В общем – очаровательно!

– Вам на редкость везет! – сказал агент по недвижимости и пояснил, что супружеская пара, которая обычно снимала этот коттедж, за неделю до этого решила развестись и теперь они не могли договориться, кому достанется этот дом.

– Действительно повезло! – воскликнула Джейни, и в ту же секунду зазвонил ее мобильный телефон.

В трубке раздался мужской голос:

– Все отлично?

– Все великолепно, – сквозь смех ответила Джейни. Она вышла в маленький сад, обрамленный кустарником; там стояли белые садовые столики и стулья. Именно здесь, решила Джейни, она будет устраивать небольшие приемы на открытом воздухе для избранных, но весьма почетных гостей… Пригласить можно будет Воротилу, естественно – Гарольда Уэйна, и – чем черт не шутит! – Рэдмона. Что ни говори, а его книги всегда становились бестселлерами.

– Я ведь говорил тебе: все так и будет!

– Да, говорил, – ответила счастливая Джейни.

– Говорил ведь: все так и будет! И что – не вышло?

– Все вышло по-твоему, – подтвердила Джейни.

– Так кто же воплощает в жизнь твои мечты?

– Конечно же, ты, Воротила.

– В общем, до скорого, – сказал Воротила. – Ты будешь дома? Или куда-нибудь отправишься, чтобы заклеить кого-нибудь мне на замену?

– Никогда! – ответила Джейни.

– Я теряю тебя, – сказал Воротила и положил трубку.

Джейни улыбнулась и щелкнула откидной панелью мобильного телефона. Это был совершенно новый телефон самой последней модели – совсем крошечный, с фиолетовой подсветкой экрана. Две недели назад Воротила подарил ей его, он же оплачивал счета за переговоры, которые поступали непосредственно в его офис. И все это – помимо ноутбука «Макинтош» и чека на двадцать тысяч долларов в счет аренды коттеджа.

Вообще-то коттедж стоил всего пятнадцать тысяч, но, решила Джейни, об этом распространяться не обязательно. Ведь как ни крути, а эти пять тысяч лишними не будут – возникнут непредвиденные расходы, и аренда автомобиля стоит денег. Кроме того, Воротила вообще этим мало интересовался. Это был самый щедрый мужчина из всех, с кем ей когда-либо приходилось быть, – и дело тут было не столько в деньгах, сколько в его душевной широте и эмоциональной щедрости.

– Я влюблена, – призналась она как-то Эллисон, потребовав от той поклясться, что будет молчать как рыба. Ведь стоит журналистам хоть чуть-чуть пронюхать об их романе, как не успеешь оглянуться – от них отбоя не будет. Нельзя будет и носа высунуть на улицу.

– Он явно не тянет на кинозвезду, – прокомментировала эту новость Эллисон. – Тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь? Ну, совсем чуть-чуть?

Тут Эллисон замолчала, а потом заговорила вновь:

– Джейни, опомнись! Как только тебя угораздило влюбиться в Воротилу Диббла? Как ты вообще можешь заниматься с ним сексом?

– У нас это серьезно. – В голосе Джейни зазвенели предостерегающие нотки. – Я даже не против выйти за него замуж.

– Ты только подумай о детях, – теряя всякую надежду, сказала Эллисон. – Что, если они пойдут в него?

– Не будь такой старомодной.

Впрочем, следовало признать, что, когда у нее возникло влечение к Воротиле, она была удивлена не меньше, чем Эллисон. Джейни ни за что не пришла бы в голову мысль, что она может полюбить мужчину вроде Воротилы Диббла (или, точнее говоря, мужчину с внешностью Воротилы Диббла). Но если рассмотреть ситуацию со всех сторон, она не казалась такой уж бессмысленной. После первого же вечера, проведенного вместе, он отвез Джейни домой на своем «мерседесе» с шофером и как бы невзначай напросился к ней в гости – выпить по стаканчику «на сон грядущий». Джейни понравилось это старомодное выражение, и еще ей понравилась застенчивость, с какой он взял ее за руку в лифте. Одет Воротила был в серое твидовое пальто – потом, когда они вошли в ее квартиру, он его снял и перекинул через локоть.

– Можно мне положить пальто, или ты попросишь меня уйти сразу же? – спросил ее Комсток.

– С чего это я попрошу тебя уйти? – удивилась Джейни. – Ты ведь только что вошел.

– Джейни… – сказал Воротила и, взяв ее за руку, подвел к большому зеркалу в позолоченной раме, висевшему на стене в ее крошечной гостиной. – Ты только посмотри на себя. И взгляни на меня. Ты, Джейни, красавица, а я – самый что ни на есть урод. Всю жизнь мне приходилось иметь дело с этим… с этим созданием.

Воротила был прав. Он действительно был на редкость некрасив. Но, как и все прочее в жизни Воротилы, его уродство обратилось в некое легендарное качество и стало (так, во всяком случае, это представлялось Джейни) неким символом достоинства. Его лицо и тело были испещрены глубокими отметинами – следствие тяжелейшей угревой сыпи: казалось, набросившись на кожу, болезнь стремилась уничтожить все его тело. Волосы у него были рыжие и к тому же курчавились. Единственной приятной чертой его внешности был аккуратный нос, но впечатление портила широкая расщелина между передними зубами. К тому же у Воротилы был скошенный подбородок.

Однако стоило вам провести минут десять в компании Воротилы, как вы полностью забывали о его внешности. И именно об этом Джейни без устали твердила Эллисон.

– Нет, ты уж извини, – возражала Эллисон, покачивая при этом головой. – Сколько бы я с ним ни встречалась, все равно не смогла бы переспать. – И, немного помолчав, добавила: – Поскольку ты первая об этом заговорила, я тебе вот что скажу: не думаю, что мне вообще захотелось бы с ним встречаться.

– Эллисон, – терпеливо продолжала убеждать подругу Джейни, – да это же просто великий человек. Он сумел всего добиться вопреки обстоятельствам.

– Ну конечно! – сказала Эллисон. – Я ведь тоже читала ту статью в «Таймс мэгазин». Вспомни-ка лучше, что там было написано о его грубости и склонности к мошенничеству, а также о том, что его привлекали к суду за сексуальное домогательство и арестовывали за хранение кокаина.

– Его подставили, – не уступала Джейни. – Сама полиция его и подставила – им, видишь ли, не понравился его фильм о десятилетних убийцах полицейских.

– Это был отвратительный фильм, – заметила Эллисон.

Джейни это заботило меньше всего. В ее глазах (как и в глазах многих других людей) Воротила был гением. Кое-кто считал его самым выдающимся современным продюсером. Кинозвезды боготворили его. Редакторы колонок светских сплетен не упускали случая обратить на него внимание на светских приемах. Его боялись даже голливудские магнаты. Воротила был богат, и все свое состояние он заработал трудом.

В тот первый вечер Джейни рассмеялась и, усадив его рядом с собой на тахту, сказала:

– Эх, Воротила! Разве ты не видишь, что мы, по существу, совсем одинаковые? Ну прямо как близнецы. Всю жизнь мне, так же как и тебе, приходилось иметь дело с подобным же существом. С существом, которое выглядит определенным образом, которое заставляет людей воспринимать меня определенным образом. Сколько себя помню, все только и говорили, какая я глупая. – Тут она отвернулась, чтобы он мог лучше рассмотреть ее красивый профиль. – И я начинаю думать, что они правы. Что я… действительно глупа. Наверное, если бы я не была такой глупой, моя жизнь сложилась бы более удачно.

– Нет, Джейни, вовсе ты не глупая, – нежно сказал Воротила.

– Не знаю…

– Просто у тебя не было шанса. – Воротила протянул руку, и их пальцы переплелись. – Я помогу тебе, Джейни. Я вообще постоянно помогаю людям. Если бы ты захотела чем-нибудь заняться… скажем, если бы мы могли обсудить список каких-то дел, чем бы ты хотела заняться в первую очередь?

– Сама не знаю, – протянула Джейни. – Ну, мне всегда хотелось… писать. Вот Алика пишет роман…

– А почему тебе хочется писать? – осторожно поинтересовался Воротила.

– Не знаю, – ответила Джейни. – Я чувствую… так много всего накопилось внутри – так много всего такого, о чем никому больше не известно… Понимаешь, я постоянно наблюдаю за людьми. Они этого не знают, но я наблюдаю за ними.

– Забудь о романах, – сказал Воротила. – Тебе нужно написать сценарий.

После таких слов лечь с ним в постель было проще простого.

В течение первого месяца лета Джейни так и подмывало обзвонить всех знакомых и объявить им по телефону: «Привет, это я, Джейни Уилкокс. Этим летом у меня появился свой собственный дом, а еще я пишу сценарий». И конечно же, когда разные люди звонили ей в течение дня в ее маленький коттедж в Бриджхэмптоне, окруженный сетчатым забором, увитым ползучими розами, она, как правило, им отвечала: «Вы не будете против, если я вам перезвоню позже? Я сейчас как раз работаю над одним эпизодом».

Воротила как-то сказал Джейни, что она обладает «видением». И еще он сказал, что сделает из ее фильма настоящий боевик. И вообще, что он все, что хочешь, может продвинуть, а если надо, способен повлиять на присуждение «Оскара».

– Для меня, Джейни, пределов нет, – изрек Воротила. – И ты должна помнить: я родом из Джерси, а мой отец был водопроводчиком.

Он лежал нагишом у нее в кровати и курил сигару. Воротила не отличался крупными габаритами, и при этом (что весьма расстраивало Джейни) ноги у него были довольно короткие и тощие, зато грудная клетка – словно бочка, а голос – глубокий и зычный. Голос у него был такой, что Джейни была готова слушать его вечно.

– Быть успешным кинопродюсером куда лучше, чем президентом, – заявил Воротила, пожевывая кончик сигары. – Ты способен оказывать куда большее влияние на жизнь людей и – да, да не смейся! – при этом получать куда больший кайф! – Тут он ей игриво подмигнул.

– Ах ты, паршивец! – взвизгнула Джейни и бросилась на Воротилу.

Он схватил ее в объятия, подмял под себя и начал целовать.

– Это кто из нас паршивец? – Сигара при этом упала на пол, Воротила шлепнул Джейни по попке.

Впрочем, большую часть времени они вели серьезные разговоры о жизни – о Жизни с заглавной буквы. Джейни обожала вечера, когда Воротила появлялся у нее в доме около полуночи, после очередного делового ужина. По вечерам же Джейни отправлялась на какую-нибудь дурацкую вечеринку.

– Как твоя жена? – спросила Джейни, откидывая назад волосы. – Она-то как с этим справляется?

– Едри ее мать! Она так и не угомонилась за все пятнадцать лет. И я подозреваю, что не угомонится в будущем. Да будь я хоть самым затурканным монахом – все равно не угомонится.

– Это плохо, – сказала Джейни.

– Джейни… – вдруг произнес Билл.

– Что?

– Знаешь, я постоянно о тебе думал.

– Да брось ты, Билл, – со смехом прервала его она. – Уж я-то точно о тебе не вспоминала.

Она хотела было отвернуться, но Билл поймал ее руку.

– Джейни, не надо. Не делай этого. Прошу тебя. Я тут тебе душу изливаю, а ты смешиваешь меня с грязью. Да что с вами, бабами, происходит? Лезете со своей любовью, а потом – стоит вам своего добиться – бьете наотмашь по морде да еще остановиться не можете.

– Билл, – спокойно сказала Джейни, – я вовсе не бью тебя по морде. Ты ведь женатый человек. Или забыл? Или, может, забыл, что твоя жена не в себе?

– Не мучай меня! – прорычал Билл. – Ты где остановилась?

– У меня дом в Бриджхэмптоне.

– Я должен увидеться с тобой. В твоем доме.

– Не смеши меня, – сказала Джейни, рассмеявшись, и высвободила руку. – Ко мне приходить нельзя. У меня есть друг.

– Это кто же?

– Некто весьма знаменитый.

– Я ненавижу тебя, Джейни, – сказал Билл.

В конце концов Джейни согласилась встретиться с ним попозже, в тот же день, в одном баре Бриджхэмптона. Когда она там появилась, Билл уже был на месте и поджидал ее. Он успел побриться и переоделся в выцветшую желтую рубашку из ткани «оксфорд» и брюки цвета хаки. В общем, он был чертовски хорош собой. Билл разговаривал с барменом. Джейни изящно проскользнула на ближайший к нему табурет у бара.

– Ага, вот и мы! – Билл быстро чмокнул ее в губы. Потом закурил сигару и представил Джейни бармену.

– Итак, чем же вы занимаетесь? – спросил бармен.

– Я – литератор, – ответила Джейни.

– Ни хрена себе! Литератор! – воскликнул Билл, чуть не поперхнувшись напитком.

– Вот именно, – сказала Джейни, с упреком посмотрев на него. – Я пишу сценарий.

– Для кого?

Джейни улыбнулась. Она ждала этой минуты.

– Да так… для Воротилы Диббла.

– Для Воротилы Диббла? – В голосе Билла явно чувствовалось облегчение. – Да он кому угодно готов поручить писать сценарий.

– Вовсе не кому угодно, – игриво парировала Джейни.

– Вот именно – кому угодно! – стоял на своем Билл. – Мне говорили, он даже как-то нанял для этого швейцара. Правда, в результате ничего не вышло. Да и чего еще ждать от любителей?

– Ты просто завидуешь, – пропищала Джейни. Ей нравилось, когда Билл заставлял ее чувствовать себя маленькой девочкой. – Ты наверняка привык считать меня всего лишь глупенькой манекенщицей. А я уже написала тридцать три страницы.

– И он тебе платит?

– А ты как думаешь? – спросила Джейни.

– Готов поспорить, он стал твоим любовником, – ехидно заметил Билл.

– Никакой он мне не любовник.

– Да неужели?

– Ну, насчет любовника – не знаю. Скорее, я бы назвала его другом – ответила Джейни.

– А вот и не выйдет, – сказал Билл.

– Это почему же?

– А потому, что он женат.

– Вовсе он не женат! – воскликнула Джейни.

– А вот и женат! – упорствовал Билл.

– Нет. Не женат! Иначе я бы об этом знала.

– Эй, Джейк, – обратился Билл к бармену, – разве Воротила Диббл не женат?

– А мне почем знать?

– Он к тебе сюда ни с кем не заходил?

– Да был тут с какой-то тусовщицей. Не помню, как звать. У нее еще морда такая, как у лошади.

– Вот видишь! – сказала Джейни.

– Говорю – женат, – стоял на своем Билл. – На этой самой тусовщице с лошадиной мордой. Он держит ее на конюшне и выпускает в свет лишь по особым случаям – поучаствовать в скачках с другими такими же кобылоподобными созданиями. А главный приз у них… миллион долларов на благотворительные цели! И-го-го!

– Эх, Билл!.. – только и смогла выговорить Джейни.

Она позволила ему проводить ее до дома, а потом согласилась на поцелуй на крыльце. Джейни надеялась, что Воротила не подъедет как раз в это время, это вообще было маловероятно – он приезжал в Хэмптон только по уик-эндам.

– А теперь уходи, – велела Джейни после того, как они немного постояли вместе.

– Ну, Джейни, – не унимался Билл, продолжая осыпать поцелуями ее лицо. – Позволь мне снова стать твоим возлюбленным. Если ты можешь спать с Воротилой Дибблом, то наверняка сможешь и со мной.

– С чего ты взял, что я сплю с Воротилой Дибблом?

– Он такой урод…

– К твоему сведению, он самый одаренный по части секса мужчина из всех, кого я встречала в жизни, но тебе это знать не обязательно.

– Нет, мне вас, женщин, никогда не понять, – сказал Билл.

– Прощай, Билл! – бросила Джейни.

– Ну когда мы увидимся снова? – продолжал канючить Билл.

Джейни ткнула его в грудь указательным пальцем и заявила:

– Только если ты поможешь мне со сценарием.

– А о чем ты там пишешь?

Она уже собралась войти в дом, но обернулась к Биллу и спросила:

– А ты-то сам как думаешь, о чем?

– Не знаю.

– О себе самой!

Закрыв затянутую москитной сеткой дверь, Джейни бросилась на тахту. Ее разбирал смех. Она набрала номер Воротилы и надиктовала ему на автоответчик весьма сексуальное послание.

Это лето обещало стать лучшим в ее жизни.

VII

В уик-энд, который пришелся на Четвертое июля, Патти объявила, что они с Диггером собираются пожениться. Эту новость поместили во всех газетах. И вот Джейни сидела на отделанной под старину кухне в доме на Парсонэдж-лейн, где жила Патти, и, борясь с чувством зависти, читала вырезки из газет. Патти и Диггера немедленно нарекли «самой новой парочкой» нового тысячелетия. Вот, мол, какие они – красивые (что, по мнению Джейни, было явным преувеличением в отношении Диггера), одаренные, известные и богатые. И еще там писали о том, что оба они происходят из «нетипичной» социальной среды. И конечно же, не забыли упомянуть, что им еще нет и тридцати.

– Ты только посмотри, – сказала Джейни, перелистывая страницы раздела светской хроники в «Нью-Йорк таймс», где была помещена статья на две полосы (с цветными фотографиями Патти и Диггера) об их карьере, стиле жизни, а также о том, с кем они проводят время и какие заведения посещают. – Можно подумать, они никогда до этого не слышали, что люди женятся.

– Просто какое-то безумие. Согласись, – сказала Патти. – Особенно если учесть, до чего же Диггер любит подурачиться.

Она выглянула из окна и с любовью посмотрела на жениха, который носился вокруг бассейна в темных очках и набедренной повязке – скорее всего это было кухонное полотенце. Как и положено, он разговаривал по мобильнику и дымил сигаретой без фильтра. «Вид у него, как у больного цингой», – подумала Джейни, хотя больных цингой отродясь не видела. Наверное, это из-за крошек табака – они постоянно застревали у него между зубами.

– Знаешь, – сказала Патти, – он даже не умеет плавать.

– Неужели? – удивилась Джейни и подумала: «Ну и ничтожество!» Вообще-то Джейни считала, что Диггер не заслуживает такого дома, ведь он, как ей стало известно, провел детство на маленьком ранчо в Де-Мойне, в штате Айова. Всякий раз, подъезжая на велосипеде к их дому, Джейни чуть в обморок не падала от зависти. И как Патти удалось так удачно устроить свою жизнь, в то время как ей самой все еще приходится бороться за место под солнцем? Дом Патти был одним из самых красивых во всем Сагапонаке – большая, лениво раскинувшаяся фермерская усадьба с очаровательными пристройками, длинным, выложенным плиткой бассейном и огромной зеленой лужайкой, переходившей в усеянное дикими цветами поле.

– Ну да, – сказала Патти. – Знаешь, лучший друг Диггера утонул в карьере, когда он был еще совсем маленьким. Он свой первый альбом назвал в его честь. Помнишь, «Блюз по погибшему другу»?

– Эй! – воскликнул Диггер, входя на кухню. Он нагнулся к Патти, обхватил ее своими тощими руками и запустил ей в ухо язык. – Согласись, моя девочка самая красивая в мире, – сказал он Джейни. При этом Патти захихикала и шутливо оттолкнула его. Тут он направил на Патти свой длинный и костистый указательный палец и изрек: – Ты только потерпи до свадебной ночки, де-е-е-тка!

– Так у вас еще не было секса? – поразилась Джейни.

В ответ Диггер препротивно заелозил бедрами, будто кролик во время случки, а живот у него заколыхался, словно он проглотил маленький арбуз. Угомонившись, он достал из холодильника пиво.

– Тебе не кажется?… Все это как-то странно… Ты и Диггер – у вас так мало общего, – заметила Джейни, когда они вновь оказались вдвоем.

– Нет, – ответила Патти. – Нам так не кажется. Мы оба из среднего класса.

– Нет, Патти, – терпеливо сказала Джейни. – Твой Диггер – типичное белое дерьмо. Одно имя чего стоит: Диггер, Копала.

– Он сам его придумал, – сказала Патти.

– И кому, по-твоему, придет в голову такое – назвать себя Копалой!

– Он очень любил копаться в земле, когда был маленьким, – ответила Патти, оторвавшись от списка гостей. И, покусав немного кончик ручки, добавила: – Да и кому какое дело до этого? Главное – он гений и выразитель чаяний своего поколения.

– Патти, тебе в жизни хоть когда-нибудь было плохо? – спросила сестру Джейни.

– Ну, – ответила та, – пожалуй, лишь однажды, когда ты отправилась на концерт Мика Джаггера – тебе тогда было шестнадцать, – а потом всю ночь где-то пропадала и мама с папой допрашивали меня часа три подряд. Пожалуй, вот и все.

– Именно так я и думала, – сказала Джейни.

– Ты мне тогда казалась такой классной. Я хотела точь-в-точь походить на тебя, – призналась Патти.

Джейни вновь сошлась с Биллом Вестакоттом. Она давала себе слово, что это не повторится, но все оказалось тщетно. Джейни сама недоумевала, как такое могло случиться, ведь она любила Воротилу, но оправдывала себя тем, что внимание обоих этих мужчин ей льстило. Воротила искренне верил, будто ей все по плечу, в то время как Билл удивлялся, что она вообще на что-то способна – это само по себе было для нее маленьким триумфом.

Воротила мог спросить, сколько страниц она уже написала, и поощрять ее и дальше писать, в то время как ей приходилось специально повторять Биллу, сколько страниц она написала, чтобы это наконец дошло до него. Когда она встретилась с Биллом, он казался жутким задавалой, и Джейни нравилось одергивать его и указывать, что, по сути дела, он ничем не лучше (если не хуже) ее самой.

– Понимаешь, Билл, – говорила она, – я в точности такой же человек, как ты. Я тоже хочу сколотить миллион долларов и купить большой дом.

– Ты – чертова женщина! – ворчливо огрызался Билл, развалившись на ее тахте в своих трусах-«боксерах»; при этом он потягивал косяк с марихуаной и сидел, слегка откинувшись назад, демонстрируя почти безупречные мышцы пресса. – Ты только и знаешь что пыжиться – вот, мол, какая я крутая, не хуже любого мужика. Ты думаешь, что заслужила право на все то, что мы имеем, только в отличие от нас тебе не надо ради этого работать. Боже праведный! Джейни! Ты хоть представляешь, сколько мне пришлось в этой жизни пахать?

– Лет двадцать?

– То-то и оно, едрить твою мать! Двадцать лет каторжного – мать твою! – труда. И дай-то Бог, если только лет через пятнадцать тебе перестанут пудрить мозги и станут принимать всерьез.

– Так, значит, мне нечего и пытаться, и все только потому, что я этим делом не занималась последние пятнадцать лет?

– Нет, я этого не говорил. Когда ты наконец – мать твою! – научишься слушать? Я только хочу сказать… если ты думаешь, что у тебя это получится и что тебя ждет успех, ты просто свихнулась!

– Ты просто завидуешь, – сказала Джейни. – Тебе невыносима мысль, что я на такое способна да еще к тому же добьюсь успеха, ведь что же тогда говорить о тебе, а, Билл?

Они могли препираться подобным образом почти всякий раз, когда оказывались вместе, но однажды Билла совсем занесло.

– Джейни, – сказал он, – какого хрена ты вообще взялась писать сценарий? Ведь это безнадежное дело, и даже в случае успеха ты заработаешь куда меньше денег, чем рассчитывала, потому что выплата гонорара растянется на пять лет.

– Я не хочу это слушать.

– Ну да? Нет уж, послушай. Воротила-то небось вон сколько тебе лапши на уши навесил. О Боже! Джейни! Да он просто хочет тебя трахать. Ты ведь неглупая девочка или по крайней мере хочешь казаться умной. Ты ведь знаешь – мужчины готовы наговорить что угодно, лишь бы ты с ними легла в постель.

– Ему это не требуется.

– Ах вот оно что! Значит, ты готова трахаться с ним просто так? Кого ты обманываешь, Джейни? Ведь мы оба знаем, кто ты есть на самом деле. Так это он заплатил за твой дом?

– Он любит меня.

Билл глубоко затянулся косяком.

– Джейни, – изрек он и, задержав дым в легких, а потом выдохнув, продолжил: – Воротила Диббл – один из самых жестоких людей в киноиндустрии. Он может быть исключительно милым, но только до тех пор, пока не получит своего. А когда он решит бросить тебя, то выставит за дверь так быстро, что ты и сообразить не успеешь, что случилось. Будешь стоять и озираться, да только все двери вокруг окажутся заперты, и не только на ключ, а на запор! Усекла?

– Я тебе не верю, – сказала Джейни. – И вообще мне надоело слушать от всех вас подобное дерьмо. А ты просто бесишься от ревности, потому что он более знаменитый, чем ты…

– Я знаком с актрисами, которые спали с ним. Красавицы! Ты что, всерьез думаешь, будто только ты одна хочешь спать с ним? Или, может, решила, что делаешь ему услугу – ведь он такой урод! А теперь скажи – он ведь трахает тебя в попку, не так ли? И причем исключительно в попку? Таков уж Воротила Диббл. Не дай Бог, кто-нибудь забеременеет!

Джейни не проронила ни слова.

– Заботливый какой, правда? – не унимался Билл. – Уж чего-чего, а избегать неприятностей наш старый голливудский деляга еще как умеет!

– Иди прочь! – тихо сказала Джейни.

– Уже ухожу. – Билл встал и натянул рубашку. – Я уже все сказал.

– Я как в воду глядела – не надо было мне тогда заговаривать с тобой на пляже!

– Совершенно верно. Не надо было.

– Ты готов разрушить чью угодно мечту только потому, что твоя собственная мечта оказалась разрушенной.

– Эх, Джейни, – с грустью ответил Билл, – и где только ты набралась всей этой сентиментальной чуши?

– Просто я пытаюсь хоть что-то сделать со своей жизнью.

– Ну так сделай!.. Но по крайней мере будь честна хотя бы перед собой. Выложись по-честному на работе, а потом, как это делают все остальные, получай заработанный кусок.

Билл вышел из комнаты и захлопнул за собой сетчатую дверь. Но чуть погодя он вернулся.

– Знаешь, в одном ты права! – прокричал он сквозь сетку. – Мы действительно похожи. Мы оба – жалкие создания!

Они неделю не разговаривали, но потом снова неожиданно встретились на пляже. Оба сделали вид, будто ничего особенного не произошло, но, казалось, над летом нависла мрачная пелена. День ото дня стояла жуткая жара. В маленьком коттедже было жарко, как в духовке, в спальнях на чердаке по ночам было просто невыносимо, так что Джейни пришлось перебраться спать на тахту. Она пыталась писать по утрам, но после тридцать восьмой страницы поняла: дальше дело у нее не пойдет. Она добралась до сцены, когда «девушка» (так Джейни окрестила свою главную героиню) впервые оказывается на съемочной площадке и в ее трейлер заходит режиссер и убеждает сделать ему минет. Вообще-то вся эта история замышлялась как бы о ней самой – о ее жизни модели и актрисы и о том, как ей приходилось бороться, утверждая себя как личность, но теперь работа потеряла смысл. Да и чем все это могло закончиться? Вокруг только и говорили, что, если хочешь продвинуться в Голливуде, ради этого придется трахаться. И чего ради она им поверила? Эй, это вовсе не помогло. Но стоило пару раз опуститься до этого, и дальше, когда приходилось заниматься этим снова, было уже не так стыдно.

Или по крайней мере так казалось.

А тут еще произошел довольно странный случай. Джейни была в супермаркете «Кинг Куллен», как вдруг заметила Элен Вестакотт – та стояла перед прилавком с приправами. Джейни быстро прошла мимо, опустив голову, в надежде, что Элен ее не заметит, но когда она оглянулась, то увидела, что жена Билла уставилась на нее с присущим ей странным обвиняющим выражением крошечного лица. Джейни казалось, что Элен Вестакотт следует за ней то к стойке с безалкогольными напитками, то к мясному отделу, то к лотку с зубной пастой; но всякий раз, когда она поднимала взгляд, Элен поблизости не было. Джейни быстро закруглилась с покупками, выбрав несколько предметов, ради которых она, собственно, сюда и пришла, но когда она расплачивалась, ее тележку что-то тихо подтолкнуло сзади.

Джейни оглянулась – у нее за спиной стояла Элен, руки ее лежали на перекладине тележки, а рядом с ней стояли оба ее сына. Элен не сказала ни слова, только молча смотрела на Джейни. Оба мальчика – они были донельзя хороши собой, у обоих были большие карие глаза – с любопытством уставились на нее. Джейни улыбнулась Элен и с ужасом заметила, что в тележке у нее пусто.

Элен следовала за ней по пятам через всю автостоянку. Джейни так и подмывало броситься наутек, но она поняла, что этим доставит Элен несказанное удовольствие. Потом жена Билла отошла в сторону и села в машину.

Джейни продолжала ходить на вечеринки, но люди на этих вечеринках собирались одни и те же и, казалось, уже исчерпали темы для разговоров. Знакомые по-прежнему спрашивали ее, как продвигается сценарий, на что она врала:

– Я написала еще пять страниц.

Джейни стала часто напиваться.

Воротила уехал на греческие острова к какому-то другу-кинозвезде – они там плавали на яхте. Джейни надеялась, что он пригласит ее отправиться вместе с ним, но когда она заикнулась об этом, он отрезал в ответ:

– Я тебе и так оплатил дом.

Это было дурным предзнаменованием. Она как-то спросила его, не могли бы они заниматься сексом традиционным способом, но он ответил, что тогда у него член не встанет. Это тоже было дурным предзнаменованием. Воротила сказал, что вернется через три недели, чтобы успеть на свадьбу Патти, назначенную на уик-энд в День труда.

– Я всего лишь хочу быть твоим другом, – сказал ей Билл. – Ты хоть представляешь себе, насколько это для меня важно?

Казалось, это лето будет длиться бесконечно.

VIII

– Всеобщее внимание! Запомните, в конечном итоге это обычная вечеринка. – Свадебный распорядитель – худощавый молодой человек с копной темных волос – хлопнул в ладоши. – Итак, всем ясно, где кому находиться? Патти, я знаю, тебе известно, что нужно делать. Еще есть вопросы?

Моник, мать Джейни, подняла руку.

– Да, миссис Уилкокс? – спросил молодой человек с явным нетерпением.

– Да не хочу я тут босиком расхаживать. Хочу быть в туфлях.

– Миссис Уилкокс, – ответил ей молодой человек таким тоном, словно обращался к маленькому ребенку, – мы все решили, что в обуви никого не будет. Это босоногая свадьба. Именно так и в приглашениях сказано.

– Но босые ноги! Это так уродливо!

– Уверен, ваши ноги, миссис Уилкокс, очень красивые, как, впрочем, и остальные части тела.

Распорядитель сделал небольшую паузу и осмотрелся вокруг.

– Вот что я вам скажу, ребята. Эта свадьба – главное событие сезона. А значит – гульнем на полную, чтоб посуда звенела!

В комнате раздались аплодисменты. Джейни посмотрела на мать. Как всегда, та была преисполнена важности и сознания собственной значимости. С той минуты, когда два дня назад Моник приехала, чтобы присутствовать на свадьбе, от нее были одни хлопоты: то она донимала расспросами официантов, то флиртовала с оператором (кому-то в голову пришла мысль снимать документальный фильм об этой свадьбе для корпорации «Лайф-Тайм») и при этом до того затерроризировала мать Диггера-Копалы – Памми, маленькую седовласую женщину с перманентом, говорившую с тягучим акцентом жителя Среднего Запада и с чемоданом «Самсонайт», набитым кроссовками марки «Кедз», что та теперь наотрез отказывалась выходить из своей комнаты.

Не прошло и часа после приезда, как мать набросилась на Джейни с расспросами:

– Дорогая, что за чушь говорят, будто ты взялась за какую-то писанину? Кто с головой – так это Патти. А ты должна заниматься своими модельными делами и подыскивать мужа. Через пару лет детей заводить будет слишком поздно, тогда ты и мужа не сможешь найти. Мужчине не нужна жена, если она не способна понести от него ребенка.

– Маман, мне муж не нужен, – процедила Джейни.

– Вы, девушки, такие глупенькие, – сказала мать, закуривая сигарету (она беспрерывно курила «Виржиния-Слимз»). – Эта идея жить без мужчины – полнейшая чушь. Лет через пять ты очень – да, очень! – об этом пожалеешь. Посмотри на Патти. Она-то не промах, выходит за этого Копалу. Он молодой, а вон какой богатый. А у тебя даже и дружка нет.

– Что поделаешь, маман, Патти всегда была безупречной, – с горечью ответила Джейни.

– Нет, она не безупречна. Но она умная. Она понимает, что жизнь нужно устраивать. Ты очень красивая, Джейни. Но даже если ты такая красивая, все равно жизнь надо устраивать.

– Маман, я очень стараюсь устроить свою жизнь, – ответила Джейни. – Именно поэтому я пишу.

Мать закатила глаза и выпустила дым через ноздри. Ее светлые волосы были аккуратно уложены в форме шлема, и она по-прежнему пользовалась бледно-розовой губной помадой. «Это так типично для нее», – подумала Джейни. Она всегда была во всем права и всегда напрочь отвергала любые истинные чувства, которые могла испытывать Джейни; чувства старшей дочери в расчет не принимались, если только они полностью не совпадали с ее собственными.

– Твоя мать – просто фантастика! – то и дело повторял Пупсик Дейли. Он придумал фасон платьев Патти и Джейни (Джейни была единственная подружка невесты) и специально ради этого события раньше времени вернулся с Итальянской Ривьеры.

– Моя мать очень старомодная, – сухо парировала Джейни.

– О нет, напротив! Она абсолютно современная, – не согласился Пупсик. – Столько шика! Чистые семидесятые. Всякий раз, как я ее вижу, мне так и хочется запеть «О, миссис Робинсон!».

Свадебный распорядитель поднял руку и постучал пальцем по часам.

– Пятнадцать минут до прибытия гостей, – напомнил он. – Всем занять свои места.

Казалось, все только и ждали неделями напролет свадьбы Патти. Список гостей включал четыреста имен – и каких имен! – сплошной класс «А»! Это означало, что приглашенные были либо широко известны, либо за именем стояла весьма внушительная должность, например, «главный редактор журнала мод» или «личный архитектор знаменитости». Джейни не знала, плакать ей или смеяться. Последние десять лет она карабкалась вверх по ступенькам хэмптонской социальной лестницы, стараясь жить в лучших домах и посещать самые шикарные приемы, и вот в одно прекрасное лето сюда заявляется Патти и без всяких усилий поднимается на самую верхнюю ступеньку пьедестала. Она и Диггер-Копала, казалось, не придавали этому никакого значения – они будто не замечали происходящего, словно все именно так и должно было быть, словно подобное положение было уготовано для них самой природой. Что же до Джейни, то у нее было такое чувство, будто она вымаливала крошки с барского стола – оказалась тайной любовницей могущественного типа, который трахает ее в задницу, дабы не забеременела, и еще она пытается начать новую карьеру, при всем своем нахальстве понимая, что у нее нет никаких шансов на успех.

«И почему так все получилось?» – терялась в догадках Джейни, не забывая при этом улыбаться и здороваться с гостями, изящно удерживая бокал с шампанским двумя пальцами. Ясно одно: где-то на своем пути она свернула не в ту сторону, но где именно? И почему никто ей об этом не сказал?

– Джейни! – воскликнул Питер и, схватив ее в объятия, оторвал от пола. – Я тебя все лето не видел. Выглядишь, как всегда, классно.

Надо же, Питер! Ну конечно же, он тоже в числе приглашенных, ведь он – адвокат Копалы.

– Я думал о тебе. Почему бы нам не встретиться?

– Можно и встретиться, – ответила Джейни без особого энтузиазма.

– Да, знаешь, Пилюлька умер.

– Бедняжка, я так тебе сочувствую, – сказала Джейни.

– Да чего уж там… собаки – они вроде женщин. Им всегда можно подыскать замену, – ответил Питер и, изобразив улыбку, отправился дальше. До чего же грустным он выглядел. Через десять лет ему стукнет пятьдесят пять. И кому он тогда будет нужен?

– Привет, Джейни! – На этот раз рядом оказался Рэдмон.

– Ах, Рэдмон! – ответила Джейни и, расцеловав его в щеки, добавила: – Мне жаль, что все так получилось… Ну, это я о прошлом лете…

– А что, собственно, произошло прошлым летом? – удивился Рэдмон. – Все, что мне запомнилось, так это то, как здорово я его провел.

– Ну что ж… И я тоже, – сказала Джейни.

– Так-так, сестричка невесты!.. Надеюсь, скоро и сама невестой станешь.

– Зак!

– Хорошо провела лето, дорогая?

– Еще как! И даже не пришлось ни от кого удирать. Гарольд! Радость моя! – Джейни наклонилась, чтобы обнять его.

– Ах ты, моя крошка чокнутая! Мне бы так хотелось, чтобы сегодня был твой день. Может, через годик, а?

– Возможно. – Джейни окинула взглядом толпу гостей. На подъездной дорожке показался большой «мерседес» с шофером за рулем. Водитель выскочил из машины и открыл дверцу. Из «мерседеса» выбрался Воротила и, потянувшись, осмотрелся по сторонам. Тем временем шофер обошел машину и открыл заднюю дверцу. «Наверное, Воротила захватил с собой своего друга-кинозвезду», – решила Джейни, но тут из машины появилась высокая темноволосая женщина. С радостным видом она обошла «мерседес» сзади. Воротила взял ее за руку.

– Джейни! Ты так прелестно выглядишь! – прощебетала Эллисон. И, наклонившись поближе, добавила: – Ты видела Зака Мэннерса? Он выглядит ужасающе. Ты должна быть просто счастлива, что не связалась с ним. Я слышала, его остановила полиция за езду в нетрезвом виде, а потом его застукали, когда он пытался спрятать в носок ампулу с кокаином. Представляешь?! В носках! И это летом! Когда у тебя заканчивается срок аренды?

– Завтра, – ответила Джейни, – но домовладелец сказал, что я могу задержаться еще на один день.

– Умничка! Я заскочу проведать тебя, – сказала Эллисон.

– Конечно, – кивнула Джейни. Она незаметно наблюдала за приближавшимся к ней Воротилой. Она узнала эту женщину… но почему он держит ее за руку и шепчет ей что-то на ухо… и при этом выглядит таким довольным, впрочем, как и его спутница?… О Боже!.. Да ведь это та светская тусовщица, та самая, что замужем за тем голливудским парнем, который выставлял свою кандидатуру на выборах президента! Но ведь она такая уродина! Лицо у нее словно лошадиная морда, и этого не могли скрыть даже огромные темные очки, которые она надела, словно боялась, что ее узнают… Сразу видно – жуткая страхолюдина и при этом баснословно богатая. Но он-то почему с ней?

– Привет, Джейни, – бросил Воротила.

– Воротила! – с притворной радостью воскликнула Джейни.

– Хочу представить тебе свою невесту – Морган Бинчли.

– Здравствуйте, – сказала Джейни. Она не могла оторвать глаз от его лица. Она не видела его три недели и только сейчас заметила, что за уродством скрывалась жестокость. Глаза у него были жестокие. Не будь у него такой жестокости в глазах, он никогда бы не совладал со своим уродством. Его либо не воспринимали бы всерьез, либо просто использовали. Воротила улыбнулся, и всеобщему обозрению предстала щель между зубами. Всем своим видом он словно спрашивал: «Ну что, получила?»

«Ну уж ты-то свое получишь», – подумала Джейни.

– Поздравляю, – сказала она. – И где же состоялась помолвка?

– В Греции, – ответила Морган. Ее акцент явно свидетельствовал о том, что она обучалась в школах и на курсах верховой езды в Коннектикуте. – Признаюсь, все это случилось весьма неожиданно, – сказала Морган и, еще теснее прижавшись к Воротиле, добавила: – Ведь мы с тобой встречались… сколько? Всего полгода?

– Совершенно верно, – кивнул Воротила.

– Мой Бог! Господин Воротила Диббл собственной персоной! – воскликнула мать Джейни, неожиданно оказавшаяся рядом. – Вы заслужили реверанс. Вы – истинный король. Король кино!

– Это моя мать Моник, – сказала Джейни.

– Я смотрела все ваши фильмы. – Моник для пущей убедительности приложила руку к сердцу.

– Вы очень любезны, – ответил Воротила.

– Вы друг Джейни? – продолжала любопытствовать Моник, беря Джейни под руку.

– Джейни кое-что для меня пишет.

– А, понимаю, – с удивлением заметила ее мать.

– Прошу прощения, – сказала Джейни.

– Джейни! – окликнул ее Воротила.

Она обернулась, взглянула на Воротилу и покачала головой.

– Тс-с! Пускай себе идет, – сказала Моник. – Вечно строит из себя – как это?… – мученицу.

И вся троица рассмеялась.

IX

– А теперь я обойду вас всех по очереди и попрошу каждого представиться. И, пожалуйста, вкратце расскажите о том, что вас сюда привело.

Инструктор – усатый мужчина лет пятидесяти в плохо сидящем костюме, который выглядел так, словно слишком много раз побывал в химчистке, – кивнул женщине, сидевшей в первом ряду, и спросил:

– Почему бы нам не начать с вас?

– Ну что ж, – сказала женщина, – меня зовут Сьюзен Фаццино, и мне сорок три…

– Возраст нас не интересует, – заметил инструктор.

– О’кей… Я замужем, и у меня двое детей – мальчик и девочка. И еще я работала учительницей, а сейчас ищу возможность зарабатывать больше денег. При условии гибкого графика.

– Очень хорошо, – сказал инструктор. – Но если ваша карьера в области недвижимости состоится, вам придется работать по двенадцать часов в сутки.

– Ой! Я этого не знала.

Джейни откинулась на спинку кресла и постукивала карандашом по блокноту. Боже! Ну и тоска! Она не просидела на этом занятии и десяти минут, а мысли ее уже были где-то далеко.

– Меня зовут Нельсон Павлак…

«Да, – подумала Джейни, – мне еще повезло, что так легко удалось разобраться с Воротилой».

– Джейни, – сказал ей Воротила, у которого хватило наглости на другой же день заскочить к ней по пути в город, как раз когда она укладывала свои вещи. – Ничто не должно между нами меняться только из-за того, что я женюсь. Все может оставаться как прежде. Морган меня знает. Она понимает, что я не собираюсь хранить ей верность. Просто не хочет, чтобы я делал это в открытую.

– И кому такое придет в голову – выходить замуж за мужчину, заведомо зная, что он будет изменять? – злорадно заметила Джейни. – Должно быть, она совсем отчаялась.

– Она – человек европейской культуры, – заявил Воротила, снимая обертку с сигары. И добавил: – О Боже! Джейни! Не будь такой заурядной. Это ужасно скучно.

– А ее ты тоже в задницу трахаешь? – поинтересовалась Джейни, укладывая полотенца.

– Если честно – нет. Мы хотим завести ребенка…

– Меня зовут Нэнси Макнайт. И я всегда хотела быть агентом по продаже недвижимости…

* * *

– Всем и так понятно, почему он на ней женится, – заметила как-то Эллисон. – И любовь здесь ни при чем. У нее есть деньги. И положение. В этом ей не откажешь. Но разве она не понимает, что он ее использует? Кто-то должен ее предупредить. Христос на распятии, да и только! Ей, должно быть, лет сорок пять. И она уже дважды была замужем. Пора бы ей набраться ума.

– Именно такая ему и нужна, – ответила на это Джейни. Она была удивлена, как мало все это ее трогает, особенно если учесть, как безумно, ей казалось, она любила Воротилу.

– Ну конечно, – сказала Эллисон, переливая себе остатки вина из бокала Джейни. – Сама подумай. Сколько бы у него ни было денег, при всей своей славе и могуществе – а в общем-то всем наплевать, что он действительно стоит во главе кинокомпании и тусуется с кинозвездами, – одно ему не по зубам: Пятая авеню. Ну какое правление кооператива, скажи мне на милость, согласится принять его в члены товарищества?

– Теперь все рады будут это сделать, – возразила Джейни. Она представила Воротилу в холле шикарного жилого дома на Пятой авеню. Костюм на нем, конечно, мятый, а сам он потеет и раздает швейцарам двадцатидолларовые купюры на чай.

– Ну а вы что нам скажете? – Инструктор кивнул в сторону Джейни.

Джейни вскочила.

– Я… Джейни Уилкокс, модель, – начала она. – Ну, вернее, раньше работала моделью. А теперь… пытаюсь изменить свою жизнь. Вот и подумала, что, наверное, стоит заодно сменить и профессию…

– У нас есть много людей, которые хотят сменить профессию и стать агентом по продаже недвижимости. Но какое у вас образование? В работе с недвижимостью приходится много пользоваться математикой.

– Ну что ж, – ответила Джейни, – я проучилась полтора года в колледже, и, по-моему, у меня все было хорошо с математикой, когда я была ребенком.

Все рассмеялись.

– Очень хорошо, Джейни, – сказал инструктор, подергивая свой ус. – Если вам понадобится какая-то помощь, я к вашим услугам.

О Боже!

Джейни шла домой. Стоял сентябрь, все еще было тепло и светло. Она сунула свои книги в кожаную сумку от Гуччи – подарок Гарольда. Он пытался преподнести все это самым непринужденным и изящным образом, но Джейни понимала: в конечном итоге ничего из этого не выйдет. Дни ее жизни отныне потекут бесконечной чередой. В них будет некое успокоительное однообразие, но разве не такова жизнь большинства людей? Почти все встают с постели каждое утро и идут на работу. Потом отправляются на свидания с такими же заурядными людьми или в кино. Эти люди не ходят на приемы в «черных галстуках». Они не дефилируют на показах мод. Они не заводят романов с авторами бестселлеров, миллиардерами или королями киноиндустрии. Их имена не появляются в колонках светской хроники, не важно, в каком контексте – плохом или хорошем, и, уж конечно, у них нет летних резиденций в Хэмптоне. И при этом они как-то существуют.

Черт возьми! Они даже могут быть счастливы!

Но Джейни такая жизнь ни за что не принесла бы счастья. Это она отчетливо понимала, так же отчетливо, как и то, что никогда не сможет дописать сценарий. Нет, не суждено ей появиться в один прекрасный день в офисе Воротилы и, швырнув законченную рукопись на его стол, сказать: «На, читай, засранец!» «Пиши о том, что знаешь» – так ей все говорили. Может, это было и глупо, а может, она и вправду была законченной неудачницей, но только это она и знала. Она по сей день отчетливо помнила день, когда в шестнадцать лет впервые приехала в Нью-Йорк, чтобы стать моделью. Вообще-то ее мать сама позволила ей в сопровождении брата сесть на поезд «Амтрэк», идущий из Спрингфилда в Нью-Йорк, и даже сама заплатила за ночевку в гостинице. Все это выглядело так странно – ведь мать Джейни никогда ничего подобного для нее не делала. Ни до того, ни после. Но именно тогда она дала согласие, и Джейни с братом Питом покатили на поезде, проезжая по пути обшарпанные поселки и городки. По мере приближения к Нью-Йорку пейзаж становился все более кирпично-коричневым, многолюдным, индустриальным и все более пугающим (но Джейни это нравилось). И так продолжалось, пока они не въехали в длинный туннель и наконец не оказались в Нью-Йорке. В те годы город пах мочой. В нем было не безопасно. Они остановились в гостинице «Говард Джонсон» на Восьмой авеню и всю ночь не могли заснуть из-за клаксонов автомобилей, криков гуляк и шума уличного движения, но Джейни это ничуть не обескуражило.

На следующее утро она впервые отправилась на такси в модельное агентство Эйлин Форд. Тогда оно располагалось на Шестидесятой улице Ист-Сайда, в небольшом красном особняке. Она поднялась по ступенькам. Распахнула дверь. Пол в комнате был устлан серым «индустриальным» ковровым покрытием, а на стенах висели плакаты с обложками журнала.

Джейни стала ждать.

И тут к ней вышла сама Эйлин Форд. Это была невысокая женщина с кудрявыми седыми волосами, и Джейни сразу узнала в ней Эйлин Форд по властной осанке. На ее ногах были коричневые туфли на каблуке высотой в дюйм.

Эйлин окинула взглядом комнату. Там были еще четыре девушки.

– Вы. Следуйте за мной, – сказала она, взглянув на Джейни.

Джейни прошла следом за Эйлин Форд в ее офис.

– Какой у вас рост? – спросила та.

– Пять футов и десять дюймов, – ответила Джейни.

– Возраст?

– Шестнадцать лет, – прошептала Джейни.

– Мне нужно, чтобы вы снова пришли сюда в понедельник, в двенадцать часов. Вам это удобно?

– Да, – едва смогла выговорить Джейни.

– Оставьте мне ваш телефон. Мне потребуется разрешение ваших родителей.

– Я стану моделью?

– Да. – Эйлин Форд утвердительно кивнула. – Думаю, вы ею станете.

Джейни вышла из офиса. Ее трясло. Хотелось закричать во весь голос: «Я стану моделью!» Ей хотелось бежать, скакать, прыгать: «Модель! Модель! Я – модель!»

А когда она выходила на улицу, то столкнулась в дверях с красивой девушкой – та как раз заходила в агентство. Джейни тут же узнала ее по фотографиям с обложек журналов и глянцевых рекламных разворотов. У Джейни даже дыхание перехватило – девушка была одета в изысканный, расшитый бисером жакет и джинсы. На ногах у нее были замшевые мокасины от Гуччи, а в руках – сумка от Луи Вюиттона. Никогда еще Джейни не встречалось такое прелестное создание.

– Привет, Беа, – обратилась к секретарше девушка. У нее были длинные светлые волосы, безупречными волнами ниспадавшие по спине. – Я зашла за своим гонораром.

В тот день была пятница.

– Уезжаешь за город на уик-энд? – спросила секретарша по имени Беа, передавая девушке конверт.

– Да. В Хэмптон. Хочу успеть на маршрутку «Джитни» в одиннадцать пятнадцать.

– Приятных тебе выходных, – пожелала Беа.

– И тебе тоже! – Девушка помахала рукой Беа.

Хэмптон! Джейни мысленно раз за разом продолжала повторять это название. Она никогда раньше его не слышала. Но наверняка это место – самое сказочное во всем мире.

Когда она вернулась домой после занятий, в квартире звонил телефон. Видимо, это Гарольд. Он обещал позвонить – узнать, как прошли занятия в «школе». Джейни подняла трубку.

– Джейни, – услышала она голос агента из модельного агентства, – я пытался дозвониться тебе весь вечер. К нам только что поступил заказ. От «Тайны Виктории». Они сами позвонили. Им нужна именно ты. Они начинают новую рекламную кампанию и хотят пригласить тебя на пробы в качестве одной из их моделей.

– Очень мило, – ответила Джейни.

– Слушай, им нужны женщины. Так и сказали – женщины! Не какие-нибудь тощие девчонки. Так что веди себя соответственно своему возрасту. И вот еще что, Джейни… – Тут в его голосе послышались предостерегающие нотки. – Смотри не облажайся. Облажаешься – и я даю тебе слово: твоей карьере крышка!

Джейни рассмеялась.

– Джейни Уилкокс? – спросила ее женщина, протягивая руку для рукопожатия. – Меня зовут Мария. Я возглавляю отдел корпоративных мероприятий в компании «Тайна Виктории».

– Очень рада с вами познакомиться, – ответила Джейни.

Они пожали друг другу руки. У Марии были длинные темные волосы. Она была очень мила собой, примерно лет тридцати пяти. Рукопожатие у нее оказалось крепкое. В индустрии моды работали сотни женщин подобного типа. Они не были настолько привлекательными, чтобы работать моделями, но им хотелось заниматься чем-нибудь «гламурным», и они относились к себе чересчур серьезно.

– Мы просто влюбились в ваше портфолио, – сказала Мария, – и нам захотелось встретиться с вами.

– Спасибо, – кивнула Джейни. Она прошла вслед за Марией в большую светлую студию. Там находились какие-то люди. На рабочих столах – макеты журнальных полос. Рядом – оператор с видеокамерой.

– Нам нужно отобрать несколько совершенно особенных девушек, – объяснила Мария, сделав при этом ударение на слове «особенных». – Одной броской внешности тут мало. Нам нужны девушки с характером, которые уже немного «поплавали» в этой жизни. Нам нужны такие девушки… – тут она слегка прервалась, чтобы набрать воздуха перед финальным пассажем тирады, – которые могут стать примером для подражания для наших клиентов.

«Иными словами, – решила Джейни, – вам нужны умные модели. Это что-то новое!» Она утвердительно кивнула.

Вокруг них собрались другие сотрудники.

– Вы не откажетесь примерить кое-что из нижнего белья? – шепотом спрашивали они у Джейни.

Во время подобной пробной фотосъемки с тобой всегда ужасно носятся, не то – упаси Бог! – чего доброго, обвинят в сексуальном домогательстве.

– Вы не приляжете на эту кушеточку?

– Вы не против, если мы вас поснимаем на видео?

– Я не против, – сказала Джейни. – Если надо, могу и догола раздеться.

Мария на это рассмеялась и заметила:

– К счастью, это не «Плейбой».

«Ну конечно! Практически одно и то же», – подумала Джейни.

Она легла на кушетку и, устроив поудобнее свое роскошное тело, положила руку под голову.

– Расскажите нам немного о себе, Джейни.

– Ну что ж, – начала она нежным голосом пай-девочки, – мне тридцать два года. Я работаю моделью… да, пожалуй, уже шестнадцать лет, а еще я снималась в кино, хотя вообще-то, если честно, я играла каждый день всей своей жизни. И еще: я человек довольно независимый. Никогда не была замужем. Наверное, мне просто нравится заниматься собой. Но вообще-то это трудно. Вы ведь понимаете? Я не только модель, но и одинокая женщина, которая пытается как-то пробиться в жизни. И у меня бывают успехи и неудачи, как у любой другой женщины. – Джейни улыбнулась и перевернулась на спину. – Бывают дни, когда я ощущаю себя уродиной. Или толстухой… вот как сейчас… а в иные дни начинаю задумываться: «Ну когда же мне встретится мужчина, который мне по-настоящему понравится?» А ведь я так стараюсь. Прошлым летом работала над сценарием о своей жизни.

– И чего же вы ждете от жизни, Джейни?

– Сама не знаю, чего хочу, но все равно хочу.

– А как насчет целей?

Джейни улыбнулась и откинула волосы назад. Потом перевернулась на живот и покачала ножкой. Оперлась подбородком на ладони. Лицо ее стало серьезным, но не слишком. Она посмотрела прямо в объектив камеры.

– Наверное, можно так сказать… Я сама не знаю, куда иду. – Тут она выдержала паузу для большего эффекта. – Но одно знаю точно: куда-нибудь обязательно приду.

– Потрясающе! – воскликнули ее собеседники.

Прошло восемь месяцев.

Джейни, в своем новом кабриолете «порше-бокстер», свернула на подъездную дорожку, ведущую к дому на Дэниелз-лейн в Сагапонаке. Машина была просто блеск! Цвет – серебристый металлик, а сиденья – из красной кожи. Кабриолет собрали по специальному заказу. Это был подарок от сотрудников «Тайны Виктории», причем они вовсе не обязаны были его делать, ведь Джейни подписала с агентством контракт на два миллиона долларов сроком на четыре года. Согласно его условиям, от нее требовалось работать максимум пятьдесят дней в году, а значит, не преминул подчеркнуть ее агент, у нее оставалась масса времени не только для фотопроб, но даже для съемок в телевизионных сериалах или в художественном фильме. Она уже успела побывать на трех актерских пробах для фильма с участием крупной кинозвезды, и ею «серьезно заинтересовались».

Джейни осторожно закрыла дверцу машины. Ей вовсе не хотелось поцарапать краску. Сестрица не преминула попросить у Джейни разрешения покататься, на что она ответила отказом.

– У тебя хватает денег, Патти. Так что обзаведись собственной машиной, – посоветовала Джейни.

– Но я хочу порулить твоей тачкой, – канючила Патти, и вид у нее при этом был такой жалостливый, что обе они чуть не лопнули от смеха.

Джейни направилась к дому, поигрывая брелоком с ключами на пальце.

Это был необыкновенный дом: кухня и гостиная (в которой был камин) находились на втором этаже, а еще – огромная терраса, с которой открывался вид на океан. На первом этаже располагались пять просторных спален, а неподалеку от дома стоял прелестный перестроенный старинный амбар, где можно было разместить гостей или устроить офис.

– Вы рассчитываете принимать много гостей? – спросила агент по продаже недвижимости.

– Нет, – ответила Джейни. – Я, наверное, буду здесь пописывать. Видите ли, я работаю над сценарием.

– Да неужели? – удивилась агент. – Я знаю вас по рекламе для «Тайны Виктории». Но я не слышала, что вы еще и пишете. И хороши собой, и умны. Вы счастливица!

– Спасибо, – поблагодарила Джейни.

– Я просто в восторге от ваших слов в той рекламе… Как это вы там сказали?

– «Я не знаю, куда иду. Но одно знаю точно: куда-нибудь обязательно приду», – вспомнила Джейни.

– Вот именно, – сказала агент по продаже недвижимости. – Впрочем, разве это не относится ко всем нам?

Джейни открыла дверь дома. «Моего дома», – подумала она. Этот дом принадлежал только ей одной. На нее пахнуло легкой затхлостью, но ведь все летние дома слегка попахивали затхлостью в первый день, когда в них только открывались двери. Через час запах выветрится. А она тем временем поплавает.

Джейни прошла в спальню и сбросила одежду. Спальня была не меньше шестисот квадратных футов, там стояла широченная кровать калифорнийского стандарта, и к ней примыкала отделанная мрамором ванная комната с джакузи и сауной. Дом стоил кучу денег, ну и что, черт побери? Джейни это было по карману.

Совсем не плохо для одинокой женщины.

Она открыла раздвижную стеклянную дверь и вышла к бассейну. Он был очень большой. Шестьдесят футов в длину. Джейни встала у кромки воды с глубокого края. На какой-то миг она словно застыла. Внезапно Джейни захотелось, чтобы рядом оказался Билл… Вот он будто идет по мощенной брусчаткой дорожке, поднимается по ступенькам и проходит к бассейну сквозь калитку из белого штакетника.

«Джейни, – произнесет ее имя Билл и обнимет ее обнаженное тело, покрывая поцелуями ее волосы и лицо. – …Я люблю тебя, – скажет ей Билл. – Я решил уйти от жены и жениться на тебе».

Но этого никогда не произойдет.

Джейни попробовала воду ногой. Вода была очень теплая.

Прекрасно.

И она нырнула.

В НАЗИДАНИЕ ВЗРОСЛЫМ

I

Супруги Дийк

Это история о двух в высшей степени занятых людях. Занятых очень важной, ответственной работой. О весьма респектабельной супружеской паре, обремененной важными, можно сказать – исключительно важными делами, которые к тому же воспитывают ребенка.

Итак, знакомьтесь: Джеймс и Винни Дийк (их фамилия произносится «Дийк», а не «Дайк»). Безупречная супружеская пара. (Или по крайней мере они сами привыкли считать себя таковой.) Живут они в пятикомнатной квартире в Верхнем Вест-Сайде. Оба – выпускники колледжей, входящих в «Лигу плюща». Винни – тридцать семь, Джеймсу – сорок два (оба уверены, что это самое оптимальное соотношение возраста мужчины и женщины). Вместе они живут уже почти семь лет. Их жизнь подчинена работе (и ребенку). Они обожают работать. Работа полностью занимает их время и стимулирует их нервную энергию. Именно работа отличает их от остальных людей и даже (во всяком случае, они так считают) возвышает их над всеми прочими людьми.

И он, и она – журналисты. Серьезные журналисты.

Винни ведет смешанную колонку о политических событиях и стиле жизни в одном из солидных журналов. («Что еще за несусветная смесь?» – удивился Джеймс, когда Винни впервые рассказала ему о своей работе.) Джеймс – весьма известный и уважаемый журналист, пишет статьи размером от пяти до десяти тысяч знаков для журналов вроде воскресного издания «Таймс мэгазин», а также в «Нью рипаблик» и «Нью-Йоркер».

Джеймс и Винни единодушны практически во всем. Их суждения отличаются определенностью.

– С людьми происходит что-то не то, если у них нет четкого, обоснованного мнения по тем или иным вопросам, – сказала Винни Джеймсу, когда они впервые познакомились на вечеринке в квартире у кого-то из знакомых в Верхнем Вест-Сайде.

Все приглашенные имели отношение к издательскому делу и были не старше тридцати пяти лет. Большинство женщин (как и сама Винни) работали в женских журналах (в настоящее время Винни предпочитает об этом не вспоминать). Джеймс только что получил награду ASME* за очерк об искусстве ловли рыбы нахлыстом. Все присутствующие знали, кто он такой. Это был долговязый, тощий блондин-очкарик с непослушной курчавой шевелюрой (он по-прежнему такой же длинный и тощий, вот только волос на голове заметно поубавилось). Вокруг Джеймса постоянно крутились девицы.

А вот вопросы, по которым между Винни и Джеймсом царит полное согласие. Они не выносят всех тех, кто отличается от них. Они терпеть не могут людей богатых, знаменитых и пользующихся вниманием прессы (особенно Дональда Трампа). Они не переносят людей стильных и вообще все модное (впрочем, Джеймс только что приобрел пару солнечных очков от Дольче и Габбаны). Они ненавидят телевидение, крупнобюджетные фильмы, любые коммерческие начинания и плохо написанные книги в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» (а также тех, кто эти книги читает), рестораны быстрого питания, огнестрельное оружие, республиканцев, группы юных неонацистов, религиозных «правых», выступающих за запрещение абортов, фотомоделей (и издателей модных журналов), жир, содержащийся в красном мясе, маленьких визгливых собачонок и их хозяев.

Они терпеть не могут людей, которые балуются наркотиками. Не переносят тех, кто слишком много пьет (если только это не их друзья, тогда они ужасно сетуют, но только без посторонних). Они терпеть не могут Хэмптон (но снимают дом на Шелтер-Айленде, а это место – то и дело напоминают они себе – в общем-то не совсем Хэмптон. Они верят в бедных людей (среди их знакомых нет ни одного бедного, разве что их няня, она с Ямайки, впрочем, и она не такая уж бедная). Они верят в чернокожих писателей (с двумя они уже знакомы, и Винни вовсю работает над тем, чтобы подружиться еще с одним, с которым она встретилась на очередном конгрессе). Они ненавидят музыку, и особенно Эм-ти-ви (однако Винни иногда смотрит программу «Где же все они теперь?» на канале Ви-эйч-1, особенно если артист, о котором идет речь, стал наркоманом или алкоголиком). Они находят моду глупой (но при этом втайне отождествляют себя с персонажами рекламы виски «Дюарз»*. Они считают, что фондовый рынок – сплошное надувательство (тем не менее Джеймс ежегодно инвестирует десять тысяч долларов в ценные бумаги и каждое утро проверяет состояние своих акций по Интернету). Они ненавидят предпринимателей-интернетчиков, внезапно разбогатевших на сотни миллионов долларов (однако Винни втайне желает, чтобы Джеймс тоже вышел в Интернет и тоже каким-то образом заработал сотни миллионов долларов. Ей хочется, чтобы он был более успешным, намного более успешным). Их приводит в негодование то, что происходит с миром. И еще: они не верят в такое понятие, как «бесплатный завтрак».

Они верят в женщин-писательниц (если только эти женщины не добиваются слишком большого успеха или не привлекают к себе слишком много внимания, если они не пишут о том, что Дийки не одобряют, например, о сексе – конечно, если это не лесбийский секс). Джеймс, который втайне побаивается гомосексуалистов (и опасается, что и сам может принадлежать к их числу, поскольку втихаря восхищается своим собственным анальным отверстием и отверстием Винни), говорит, будто он феминист, но при этом всегда уничижительно отзывается о женщинах, если они отличаются от Винни (в том числе и о ее сестре). Мол, это люди «не серьезные». Или если у них нет детей. Или если они не замужем. Винни испытывает физическое недомогание при виде женщины, которую она считает шлюхой. Или хуже того – блядью.

Дийки не знаются с людьми (за исключением сестры Винни), которые расхаживают по клубам, ведут ночной образ жизни и занимаются сексом. Люди, ведущие такой образ жизни, по их мнению, не могут быть «серьезными людьми». У Дийков уходит весь день (а иногда и значительная часть вечера) на то, чтобы закончить работу. И к концу дня они так выматываются, что им едва хватает сил добраться до дома, съесть ужин (приготовленный ямайской няней) и лечь спать. (Винни приходится вставать в шесть часов, чтобы провести немного времени с ребенком и успеть на пробежку. Ее ребенку четыре года. Винни надеется, что в скором времени мальчик сможет бегать вместе с ней.) У себя дома Дийки – само воплощение уюта и величия; иногда (когда они не работают) они любят посидеть в своих пушистых фланелевых пижамах вместе со своим мальчиком. На ногах у Винни и у ребенка тапочки в виде зверюшек, и Винни играет этими тапочками-зверюшками, словно их ноги разговаривают друг с другом. Ребенок Дийков – наимилейшее создание. Он всегда всему рад – просто прелесть! – и никогда ни на что не жалуется. (Когда только ему это удается, он залезает в кровать к Винни. «Мамочка, я люблю тебя», – говорит он ей.) Мальчик учится читать. (Винни и Джеймс уверены, что он – гений.)

– Но при этом он самый настоящий мальчишка, – постоянно говорит Винни своим друзьям, которые, как и она сама, хорошо устроены в жизни и зарабатывают по сто пятьдесят тысяч долларов в год и у которых тоже есть один или два ребенка. Но всякий раз, когда Винни произносит эти слова, она испытывает шок. Ее охватывает легкий страх, поскольку она не хочет признавать тот факт, что мужчины и женщины отличаются друг от друга. (Если мужчины и женщины отличаются, то чем это может обернуться лично для нее?)

Винни полагает (нет, твердо знает), что умом она не уступает Джеймсу (хотя и не уверена, что он когда-либо с этим согласится) и что она такой же хороший журналист и литератор, как и он. Она частенько говорит себе, что она даже лучше Джеймса (причем во всем, а не только в журналистском мастерстве), но у него (ведь он – мужчина!) просто больше возможностей. Литературный стиль Джеймса и ее собственный литературный стиль (который она позаимствовала у Джеймса, а он, в свою очередь, позаимствовал у других литераторов такого же толка) не кажется сложным, овладеть им было легко, пришлось только подобрать соответствующий ключ. Вот главные черты повествовательного стиля их очерков: псевдоинтеллектуальный и одновременно проницательно-умный – так называемый умтеллектуальный. (Мол, только заикнитесь, что я недостаточно умен, и я заставлю вас об этом пожалеть.)

Винни этим ужасно раздосадована, да и Джеймс досадует не меньше ее, но они никогда об этом не говорят.

Джеймсу страшно

Джеймсу его работа внушает страх. Всякий раз, заканчивая статью, он испытывает страх, что другого задания не будет. А когда он получает очередное задание (он постоянно их получает, но от этого его страх не проходит), он боится, что не успеет выполнить его к назначенному сроку. Когда он выполняет задание в положенный срок, то боится, что его редактору (или редакторам – в маленьких темных офисах редакций журналов вечно суетится уйма безликих редакторов) не понравится его материал. Если же он нравится, Джеймс боится, что статью не опубликуют.

Когда материал выходит в печать, он опасается, что ее никто не прочитает, о ней не будут говорить и весь его тяжкий труд окажется напрасным. Если же читатели не говорят о его статье (а обсуждают их не всякий раз), его начинают мучить сомнения, что он не такой уж выдающийся журналист. Джеймс начинает бояться, что в следующий раз у него вообще ничего не получится.

Джеймс испытывает страх перед Интернетом. (Он тайно желает, чтобы Интернет вообще никогда не был изобретен. И еще ему страшно оттого, что Интернет не изобрели лет десять назад.)

Каждый раз, отправляя очередное электронное письмо (и похоже, в последние дни он проводит все больше времени за отправкой таких писем и все меньше времени у него остается непосредственно для работы, впрочем – разве это не происходит со всеми нами?), он боится, что его писание попадет не по адресу. А когда оно попадает куда надо, он опасается, что его переправят куда-нибудь не туда. Джеймс знает, что электронные сообщения нужно составлять краткие и предельно деловые, но всякий раз что-то не получается, когда он пытается их отправить. Джеймс при этом испытывает гнев и чувство превосходства одновременно. (Он в отчаянии. Он знает, что умнее многих из тех, кто пользуется Интернетом. Джеймс хочет, чтобы они это понимали, но боится, что им это невдомек.) Он уверен, что интернетовские шпионы следят за ним. Он знает, что номер его кредитной карты будет украден. (Он уверен, что однажды, вероятно, совсем скоро, все настоящие книги и журналы заменятся книгами и журналами в Интернете. Как и его друзья, он делает вид, что этого никогда не случится. Что книги и журналы в Интернете будут лишь неким дополнением к существующим в реальной жизни. Но Джеймс понимает: это не так. Скорее всего это закончится тем, что он останется без работы.)

Но больше всего на свете Джеймс боится своей жены Винни. Похоже, сама Винни ничего не боится, и это внушает ему страх. В тех случаях, когда Винни должна испытывать страх, – когда ей ставят нереальные сроки для выполнения задания, или когда она не может добиться чьего-то согласия на интервью, или ей кажется, будто ей не поручат именно то задание, которое ей хочется получить, – она начинает злиться. Она звонит разным людям и орет на них. Или рассылает электронные письма. (Большую часть времени она проводит за компьютером. Винни гордится своим умением составлять электронные послания. У нее они получаются сжатые и четкие, не то что у Джеймса – рыхлые, неубедительные и перегруженные второстепенными деталями. Иногда Винни укоряет его в склонности к графомании.) Она решительно входит в кабинеты своих редакторов и закатывает им истерики.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что моя работа вас не устраивает?! – говорит Винни угрожающим голосом. – Ведь я уже выполнила для вас целый казиллион заданий (казиллион – одно из ее любимых словечек), и их качество вас вполне устраивало. Впрочем, если вы отказываете мне в очередном поручении… – Тут голос Винни неожиданно срывается. Она никогда не произносит вслух слова «сексуальная дискриминация». Все немного побаиваются Винни, а Джеймс ужасается при мысли о том, что в один прекрасный день она не получит задания и ее уволят с работы.

Но Винни всегда получает задания. Потом, во время импровизированных ужинов (они называют это «наш салон»), которые Винни и Джеймс устраивают у себя дома по вечерам каждый вторник, приглашая других «серьезных журналистов», они обсуждают с ними всевозможные политические последствия – от внедрения защитных устройств мобильных телефонов до жизни знаменитостей с их личными телохранителями – или судьбы журналистов, покинувших реально существующие журналы и перешедших на работу в Интернете. «Теперь кто угодно может заниматься журналистикой. В этом-то и есть суть проблемы. Зачем быть литератором, если этим может заниматься любой, кому не лень?» – обычно говорит Джеймс. Винни же обычно переводит разговор на свою последнюю статью. Все при этом сидят в гостиной с тарелками лиможского фарфора на коленях (Винни твердо убеждена, что гостей нужно угощать исключительно на самой лучшей посуде) и поедают салат «Айсберг», заправленный обезжиренной приправой, куриные грудки без кожи и рис (никто из присутствующих женщин не блещет кулинарным мастерством и вообще не особенно интересуется едой). Они выпьют немного вина. Никто из их знакомых больше не употребляет крепких напитков.

А потом Винни возьмет да и изречет что-нибудь вроде: «Мне интересно знать, что все вы думаете о насилии в молодежной среде. Я как раз сейчас пишу об этой проблеме».

Пару лет назад, когда она впервые начала выкидывать подобные фокусы, Джеймсу это даже показалось забавным. Но теперь его это раздражает (но виду он не подает). И почему она вечно всех расспрашивает, что они думают? Или у нее нет собственного мнения? Он вглядывается в лица мужчин (мужей), сидящих в гостиной: а что, если и у них возникло такое же ощущение?

Но все напрасно. Он никогда не сможет в этом разобраться. Ему частенько хочется спросить всех этих мужей, что они думают о своих женах. Может, они их тоже боятся? А может, ненавидят? И не посещают ли их временами фантазии, как они швыряют своих жен на кровать, срывают с них подштанники и засаживают им в задницу? (Джеймс поначалу попытался было вытворить нечто подобное с Винни, но она отвесила ему пощечину, а потом целых три дня не разговаривала.)

Иногда Джеймсу кажется, что Винни боится, будто это он, Джеймс, собирается бросить ее.

Но она никогда не признается, что ей страшно. Вместо этого она может сказать что-нибудь вроде: «Мы состоим в браке уже семь лет, и у нас есть ребенок. Так что в случае развода мне достанется половина всего нашего имущества. И тебе будет ох как тяжело жить на твою половину дохода и зарплату, не забудь учесть и алименты на ребенка». (Чего Винни не знает, так это того, что Джеймс еще больше боится: вдруг именно она оставит его? Ведь она права – он не проживет без ее дохода. И ему совсем не хочется расставаться с их малышом.)

Джеймс старается не слишком много обо всем этом думать, потому что стоит задуматься, как тут же теряется ощущение, что он семейный мужчина. А когда он начинает испытывать нечто подобное, то задается вопросом: о чем бы его спросила Винни, знай она, что у него на душе? А именно: что это значит – ощущать себя женатым мужчиной? И вообще, что за чувства такой мужчина испытывает? И поскольку он никогда не сможет ответить на эти вопросы, ему приходится соглашаться с Винни – подобные мысли надо гнать прочь.

Во время их второго свидания Винни рассказала Джеймсу вот такую историю.

В семидесятые годы она курила марихуану (в четырнадцать лет), позволяла мальчикам щупать ее грудь (и ниже) и потеряла девственность летом, когда ей исполнилось семнадцать. Виновником был смазливый соседский парень восемнадцати лет (она была от него без ума целых несколько лет, но он не обращал на нее никакого внимания вплоть до той самой ночи, когда понял, что она готова заняться с ним сексом. Об этом-то как раз Винни Джеймсу и не рассказала). После того как кончил, он подбросил Винни домой – ехать-то было всего каких-то полмили (они этим занимались в подвале дома его родителей, где у него стояла койка). На него не произвело впечатления известие о том, что осенью она поступает в университет Смита, и ему было совершенно безразлично, что она заняла третье место по успеваемости в своем классе (с чем можно было кое-как смириться, поскольку первое и второе места достались мальчикам). Винни узнала, что при определенных обстоятельствах твои достижения и ум не могут служить гарантией против плохого обращения, и она поклялась, что больше никогда не окажется в подобном положении.

Приближается день рождения Винни, и Джеймса терзают страхи.

Эвил

У Винни есть брат и сестра. Брат Винни – всеобщий любимец. Он выпускник школы кинематографии при университете Лос-Анджелеса и только что закончил работу над документальным фильмом о несовершеннолетних секс-рабынях в Китае. Он продал свой фильм учебному каналу. Никто за него не волнуется. Все переживают за сестер Винни. За Эви (Винни ее иногда называет Эвил*), которая моложе Винни на два года. Восемь лет назад Эви пришлось отправиться в исправительную колонию Хейзелден. С тех пор она каждые полгода придумывает себе новые занятия в жизни. То она певица. То ландшафтный архитектор. То агент по продаже недвижимости. То хочет писать романы. То она кинорежиссер. Или дизайнер моды. А теперь она хочет быть журналисткой. Как Винни.

Неделей раньше Эвил появилась на очень важном, очень серьезном приеме в честь журналиста, который только что выпустил книгу об одном политике правого толка. (Этот журналист работал в «Нью-Йорк таймс» и выпускал очередную книгу примерно каждые пять лет. Его книги постоянно получают благоприятные рецензии в «Нью-Йорк таймс бук ревю». Именно этого Винни страстно желает для Джеймса.) Блузка у Эви была расстегнута слишком низко, и она откровенно демонстрировала свою грудь. Раньше она была такой же плоскогрудой, как Винни, но года два назад ее грудь каким-то загадочным образом увеличилась. Винни считает, что она вставила имплантаты, но они это никогда не обсуждают. Эви тут же направилась к этому важному журналисту и так его заболтала, что никто из присутствующих не смог и словом с ним перемолвиться. Все другие женщины просто шипели от ярости. Они собрались вокруг подноса с закусками и хрумкали ломтиками моркови. Они делали круглые глаза и кидали в сторону Эви презрительные взгляды. Но «разобраться» с Эви, – а будь на ее месте кто-нибудь другой, они непременно бы так и сделали, – никто не решился, ведь Эви была сестрой Винни.

На другой день Винни позвонила ее коллега, которой стало известно, что Эви отправилась в гостиничный номер того самого важного журналиста и провела с ним ночь.

– Винни, я просто хотела сказать, что не намерена судить о тебе по поведению твоей сестры, – заявила коллега Винни.

А потом ей позвонила и сама Эви.

– По-моему, мне светит работа в «Нью-Йорк таймс», – прощебетала она.

– Не лезь в мою жизнь, – предупредила ее Винни (тихим голосом). А затем добавила (весьма обдуманно): – Почему бы тебе не подыскать работу в журнале мод, уж если так приспичило стать журналисткой?

– Ну нет! – сказала Эви и громко сглотнула. Она пила диетическую колу. Эви выпивала по пять банок диетической колы в день.

«Очередное свидетельство склонности к наркомании», – подумала Винни.

– Я решила изменить свою жизнь. И хочу добиться подлинного успеха. Как моя старшая сестра.

Эви – это сплошное сумасбродство, и временами Джеймс задумывается: может, ему стоило жениться как раз на ней?

Джеймс старается видеться с Эви как можно реже, но каждый год он просит ее помочь ему выбрать подарок Винни на день рождения. Сначала он это делал «ради самой Эви» (для нее было полезно проводить время в обществе мужчины, который не был ни эгоистичным трахателем, ни засранцем или гнидой, – и Винни это одобряла). Но потом он почувствовал, что ее к нему тянет.

И вот как-то Джеймс звонит ей по телефону и говорит:

– Эви…

– Эй, братан, – перебивает его Эви, – ты слышал, что я провела ночь с… – И она называет имя того самого важного и серьезного журналиста. – У меня есть шанс получить первое задание. В «Нью-Йорк таймс». По-моему, это просто здорово! Что скажешь?

Эви вечно его подначивает и при этом ведет себя так, словно она нормальная, приличная женщина. (Это все инстинкт отрицания, считает Джеймс.)

– Скоро день рождения Винни, – говорит Джеймс (он сразу переходит к делу и тем самым берет разговор под контроль).

– Я знаю, – отвечает Эви.

– Есть идеи? – спрашивает Джеймс. – Мне хочется купить ей что-нибудь от Барниз. Что-нибудь из драгоценностей.

– Нет, Джимми, – говорит Эви. – Тебе не по карману драгоценности, которые было бы не стыдно подарить.

«Вот поэтому-то тебя все и ненавидят», – думает Джеймс.

– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает он.

– Туфли, – заявляет Эви. – Винни нужна пара сексуальных классных туфель на высоком каблуке.

– Отлично, – отвечает Джеймс, прекрасно понимая, что сексуальные туфли на высоких каблуках Винни уж точно иметь не захочется (да и не нужны они ей). Джеймс соглашается встретиться с Эви в обувном отделе «Блумингдейл». Он вешает телефонную трубку и испытывает страх.

А потом вдруг замечает, что у него стоит.

Винни встревожена

В день рождения Винни – ей сегодня исполняется тридцать восемь лет – Джеймс Дийк просыпается с чувством страха. Винни Дийк просыпается в депрессии. Нет, особых причин для депрессии вроде бы и нет. Ведь ей удалось весьма успешно реализовать все поставленные в жизни цели: на свою первую работу она устроилась в двадцать два года, первое серьезное задание для престижного журнала она получила в двадцать семь лет, познакомилась с будущим мужем в двадцать восемь, вышла за него замуж в тридцать, добилась репутации серьезной журналистки в тридцать один год, тогда же у них появилась кооперативная квартира, забеременела Винни в тридцать два года, а в тридцать четыре у нее появилась собственная колонка в журнале. Последние недели Винни то и дело перебирала в уме все свои жизненные достижения (причем она понимает, что делала это даже слишком часто, вместо того чтобы обдумывать многое другое, например, идеи для новых статей). И всякий раз думала, как умно она поступила, что не осталась в числе одиноких отчаявшихся женщин (как, например, Эви). Но что-то все же не так…

Винни отказывается это признавать (она вообще отказывается признавать, что в ее жизни что-то может быть не так), но это «что-то», по-видимому, связано с Джеймсом. В последнее время он ее тревожит. (Вообще-то скорее раздражает, но правильнее назвать это состояние тревогой.) Джеймс перестал справляться со своей ролью. Ему уже давно пора бы написать значительный, солидный материал (лучше всего на политическую тему: ведь это проще простого, принимая во внимание специфику политической обстановки), что повысило бы и статус Винни как его жены в журналистском сообществе (ведь не случайно же она решала взять его фамилию). Если бы Джеймс сумел написать важную, значительную книгу, у них бы появился доступ к важным и значительным особам. И они сами стали бы более важными и значительными людьми. Но вместо этого Джеймс продолжает писать все те же статьи, что и раньше. Да еще и мучается над ними. И к тому же что ни день звонит ей на работу и говорит:

– Я больше не могу писать. Я в тупике. Совсем исписался.

– Джеймс, прости меня, – отвечает ему Винни. – У меня тут миллион дел сразу. А сейчас на второй линии – исполнительный директор крупнейшей корпорации. Если ты в тупике, сходи в супермаркет и купи чего-нибудь на ужин. Только убедись, что в продуктах нет жира.

На этих словах она вешает трубку. Все, чего желает Винни, – лишь бы он справился с этим состоянием.

Джеймс глубоко разочарован, и Винни глубоко разочарована, но говорить об этом они не могут.

Когда же Винни делает такую попытку – она как бы невзначай советует Джеймсу (так обычно поступают психиатры: ждут наступления «нужного» момента, когда между ними и пациентом устанавливается некая связь), что, может быть, пора бы приступить к заявке на книгу, он сразу сникает. Включает телевизор и смотрит какое-нибудь идиотское, бессмысленное шоу, вроде «Геркулеса». Иногда у Винни не выдерживают нервы, и она выдергивает вилку телевизора из розетки. Иногда просто издает вопль. Но всякий раз подобные ссоры заканчиваются криками Винни:

– Я что, должна за двоих работать? Работать, да еще и за ребенком ухаживать?

И это при том, что, по сути дела, за ребенком она не ухаживает – все это делает няня, а Винни лишь проводит с ним один час утром и два часа вечером.

– Да еще заниматься нашим продвижением по службе? Или это моя обязанность – добиваться известности для нас обоих?

– Мы и так уже знамениты! – орет в ответ Джеймс (и при этом думает: «Меня от тебя тошнит, и, вообще… зачем я на тебе женился?» – но у него никогда не хватает смелости сказать это вслух, потому что в таком случае Винни скорее всего уйдет от него и об этом узнают все). – Мы уже и так достаточно знамениты, Винни, дальше просто некуда. Что тебе еще от меня надо?

– Я работаю больше тебя, – говорит Винни уже более спокойным тоном; у нее не хватает энергии постоянно орать (однако Джеймс думает иначе: «Вот неуемная, сколько энергии уходит в крик!»).

– Почему бы нам не переехать в Вашингтон?

– Не хочу я переезжать в Вашингтон. Ведь здесь все мои редакторы, – говорит Джеймс, после чего включает вилку телевизора или вытаскивает завалившийся пульт из-под кресла и снова начинает смотреть «Геркулес».

Винни и Джеймс никогда не рассказывают об этих размолвках друзьям. По выходным они уезжают за город, а иногда работают в саду или посещают антикварные магазины (со своими друзьями), набиваются гурьбой в одну машину и мчатся в питомник растений, где покупают цветы или отправляются «порыскать» по западному Коннектикуту – и при этом выглядят как единая команда. Они уважают и даже обожают друг друга как за личные качества, так и за профессионализм, и вообще все они самые лучшие друзья. Даже после злополучного спора с друзьями в один из субботних вечеров (следующим утром они все пришли к заключению, что, наверное, выпили слишком много красного вина – четыре бутылки на восьмерых, – и поклялись, что больше такого не случится) по поводу того, из какого социального класса они вышли и к какому принадлежат сейчас, все остались друзьями. А ведь все могло повернуться иначе. Если классовая принадлежность Винни не вызывала никаких сомнений («Прямо как в учебнике», – заметил Джеймс) – она была родом из богатой ирландской семьи и выросла в поместье в колониальном стиле размером в десять комнат, стоявшем на участке в двадцать акров в Пенсильвании, где ее отец занимал должность судьи, то у Джеймса все обстояло иначе. Его отец владел тремя химчистками на Лонг-Айленде. Такого рода бизнес, несомненно, являлся основанием отнести его к категории «синих воротничков», вот только никто не мог прийти к согласию – а может, он все-таки тянет на «белый воротничок»? Ведь как-никак он владел тремя химчистками.

Джеймс понимает, в чем кроется его проблема. В его способности писать. Его творческий заряд угасал примерно такими же темпами, как и его эрекция.

Утром в день рождения Винни Джеймс Дийк просыпается с чувством страха. Он непременно что-то сделает для Винни. Что-то такое, что ей не понравится. И это приводит его в возбуждение.

В полдень Джеймс отправляется в «Блумингдейл» на встречу с сестрой Винни. Когда он подходит к обувному отделу, то понимает, что его самое жуткое опасение оправдалось: Эви там нет.

Он стоит посреди обувного отдела и не знает что делать. Все на него смотрят. Он словно выставлен напоказ (как туфли на полках). Он берет туфлю и ставит ее на место. К нему подходит продавец. Интересно, что собой представляет мужчина-продавец в отделе женской обуви? Продавец спрашивает, нужна ли ему помощь.

– Нет, я тут жду кое-кого, – отвечает Джеймс. – Жену. У нее сегодня день рождения.

И почему он соврал? И вообще, с какой стати вступил в разговор с продавцом?

А если этот человек (к тому же незнакомец) поймет, что Эви ему не жена? Он наверняка подумает, что она его любовница. А если Эви и в самом деле была бы его любовницей? Что, если бы он тайком потрахивал сестру жены? (А такое было вполне возможно.) Эви трахается со всеми подряд, каждые две недели у нее появляется новый приятель, она спит с женатыми мужчинами, с парнями, с которыми она знакомится в вечерней школе, в обществе «Анонимные алкоголики» или в кафе музея «Метрополитен». Когда у Винни случаются редкие приступы всепрощения, она говорит, что они не должны осуждать Эви, ведь она с этим ничего не может поделать, потому что страдает сексоманией.

Джеймс бродит по обувному отделу. Он уже готов уйти, хочет проучить Эви. (Вообще-то в его воображении проносится много всяких вариантов, как он хотел бы проучить Эви.) Но ведь она может появиться в любую минуту. И Джеймс снова садится.

Он пытается казаться раскованным. (Но потихоньку закипает.) Джеймсу было четыре года, и он потерялся, когда его мать делала покупки в «Блумингдейле». И пока он искал ее, забрел в отдел женского белья. Со всех сторон его окружали стойки, и над его головой свисали грозди заостренных бра и трусиков. Все это напоминало лес, и он бродил, совершая круг за кругом, и надеялся увидеть мать за очередной чащобой лайкры (или, может быть, в те годы это была не лайкра, а что-то другое?). Но мать он не нашел. Тогда Джеймс сел на пол и заплакал. (Хотел разреветься во весь голос.) Ему стало страшно, так страшно, как никогда еще не было – ни до того, ни после. И еще он испытывал злость. Ему казалось, что мать бросила его. Причем намеренно. И он не знал, что делать. (Ведь он был совсем маленьким мальчиком.)

– Привет, Джимми, – вдруг раздался голос Эви. Она подошла сзади и закрыла ему глаза ладонями. Джеймс не шелохнулся. (Не следует подыгрывать ее неуместному поведению. Но чувствует он себя довольно глупо – сидит в обувном отделе «Блумингдейла», а какая-то сексапильная дамочка закрывает ему глаза ладонями.)

– Черт бы тебя побрал, Эви! – произносит Джеймс. – У меня не так уж много времени. – (Надо бы ей напомнить, с кем имеет дело.)

– Время поджимает? – спрашивает Эви.

«Надо же, в самую точку», – думает Джеймс.

– Времени у меня всегда в обрез, – отвечает он ей. – Все дело в ответственности. Есть такое понятие, правда, тебе оно не знакомо.

– Ну, спасибо за урок, – говорит Эви.

Видно, он слегка ее осадил. Но он и должен ее осаживать. (Нельзя ей позволять с ним флиртовать. Эви должна научиться понимать: всему есть пределы. Только тогда, может быть, она сумеет найти мужчину, удержать его и выйти за него замуж. И вообще стать полноценным членом общества.)

– Ну, тогда давай покончим с этим по-быстрому, – говорит Эви, делает пируэт на каблучках и улыбается. – У меня тоже времени в обрез. Я хотела сделать сюрприз, изумительный сюрприз – тебе и Винни. Мне поручили написать статью для «Нью-Йорк таймс»! О Джимми! – щебечет Эви. – Тебе придется мне помочь. Я каждый день буду звонить и просить твоего совета. Скажи, ведь ты не против?

– И как тебе это удалось? – спрашивает Джеймс. Он хочет обрадоваться, но не может. Эви не заслуживает того, чтобы работать в «Нью-Йорк таймс». Ведь она в жизни ни строчки не написала. Он хочет крикнуть во весь голос (в последнее время ему то и дело хочется закричать): «Куда катится этот мир?», но вместо этого говорит: «Что ж, молодчина».

Тем временем Эви выбирает несколько пар туфель. Сплошь босоножки на высоком каблуке. «Трахни меня на каблучках» – так называет Винни подобную обувь. Он смотрит, как Эви вставляет ногу в туфельку. У нее красивые ноги. Пожалуй, изумительно красивые. Она примеряет туфлю, ставит ногу и так и эдак.

– Джимми, – говорит Эви, – я очень хочу, чтобы ты мог за меня порадоваться. Я так стараюсь!.. Стараюсь хоть как-то устроить свою жизнь. Почему бы вам с Винни немного не поддержать меня? Разве это трудно?

– Мы и так тебя поддерживаем, – говорит Джеймс.

Эви нагибается, чтобы снять туфлю, и при этом опирается ему на плечо, для равновесия. Он не пытается убрать ее руку. Она бросает на него многообещающий взгляд, и он отвечает ей таким же взглядом. Если ей можно нарушать правила, думает Джеймс, то, может быть, и ему их можно нарушить.

Он проводит четыре часа, выбирая туфли в обществе Эви. Из «Блумингдейла» они отправляются в «Барни». Оттуда – в «Бергдорф». Затем в «Сакс». Потом на ленч (в «Джино»). Эви пьет вино, и он тоже пьет вино (сначала он возражает и заказывает себе бутылку минеральной воды, но когда Эви почти допивает первый бокал, он потихоньку – как будто она не заметит! – заказывает бокал и для себя). В конце концов они принимают решение, какие туфли лучше всего подойдут Винни. «Маноло Бланик». Открытые босоножки. Стоят они пятьсот долларов. С радостной физиономией Джеймс оплачивает покупку. Расстаются они с Эви на углу улицы.

– Я тебе завтра позвоню, – обещает Эви. – Тогда и обсудим мою статью.

– Это заметка, Эви. Всего лишь заметка. Не статья, – уточняет Джеймс.

Джеймс уходит. Легкая доза спиртного (а ведь выпил-то он совсем капельку, всего один бокал) быстро выветривается, и он ощущает некую слабость, словно его изрядно потрепали. Что он наделал (и наделал ли)? Он останавливает такси. Впервые за годы семейной жизни ему не хочется ехать домой. (Но куда бы еще отправиться, в голову ему не приходит.)

Винни осматривается

Винни по-прежнему считает своей обязанностью играть положительную роль в супружеских отношениях. Умение выглядеть благопристойно отчасти правит миром. Без этого нельзя быть безупречным. (К красоте это не относится. Красивые женщины поглощены собой. Красивые женщины глупы, потому что им не надо ничего добиваться.) Вот у нее рост пять футов семь дюймов и вес – 125 фунтов. Если немного расслабиться, дать телу набрать свой естественный вес, она, наверное, будет весить где-то между 130 и 135 фунтами. Но Винни расслабиться себе не позволит. (Все дело в самоконтроле.)

Винни часто думает о своем весе (наверное, слишком часто. Ей следовало бы думать о более важных вещах, например, об идеях. Но что уж тут поделаешь?). Она крайне, крайне отрицательно относится к женским журналам, где красуются тощие молоденькие модели. Это одна из ее излюбленных тем. (Она даже написала два очерка под общим названием «Кожа и кости – это не сексуально», после чего выступила в двух телевизионных программах, где начисто разгромила своего оппонента – редактора отдела моды из одного женского журнала.) Но самой Винни ни за что не хочется быть «толстой». (Ей становится нехорошо при виде подруг, которые набрали вес. В такие моменты она чувствует превосходство. И все из-за того, что понимает, как они несчастливы.) Для контроля над собственным весом она каждый день в семь часов утра совершает пробежки вокруг водохранилища в Центральном парке. (Винни понимает, что рискует, но еще опаснее набрать лишний вес.) После пробежек она взвешивается. Рассматривает свое обнаженное тело в зеркале. Поворачивается боком, чтобы проверить, не выпирает ли живот и не отвисла ли грудь. Но именно это она и видит. Совсем чуть-чуть. (Это ее расстраивает. Она начинает ненавидеть себя. Она напоминает себе, что родила ребенка, но это не особенно помогает.) Если она и набрала пару лишних фунтов, то старается с этим справиться. Разве не так должны вести себя милые пай-девочки?

Иной раз, когда Винни придирчиво изучает свой офис или сайты в Интернете, ей кажется, что она единственная пай-девочка, оставшаяся в этом мире. (Иногда у нее возникает чувство, будто это преступление.) Когда Винни была подростком, все вокруг принадлежали к «милым» семействам. (Может, они и не были столь уж милыми за закрытыми дверями, но никто об этом не говорил.) Мать Винни всегда безупречно одевалась. Ее дом был со вкусом обставлен (повсюду предметы антиквариата и шелковые гардины). Она готовила еду и убирала дом. Винни этим не занималась. И мать не заставляла ее это делать. Обе они знали заранее, что у Винни будет и «карьера», и «дама для уборки». (Они никогда никого не называли горничной или прислугой.) Отец в воспитание Винни особенно не вникал, но и неприятностей не доставлял. Отец как отец, собственно, как и во всех остальных семьях. Особо важной роли он не играл. Он оплачивал счета. Родители Винни по-прежнему женаты.

Иной раз, когда Винни осматривается вокруг и видит молодых женщин, которые работают у нее в офисе, она удивляется: что случилось с очередной «милой девочкой»? (Она наперед знает, что скажет ее помощница: «Конец пришел вашей ми-и-и-лой девочке». А потом посмотрит на Винни. Она же на это ничего не отвечает. А собственно, что тут скажешь? Винни и так понимает, о чем думает эта девица: ваше время, Винни, прошло.) Среди нынешних молодых женщин милых девочек не найдешь (и им на это наплевать). Они одеваются в черное и выставляют напоказ свои (тяжелые, иногда слегка обвислые) груди. Они носят короткие юбки. И платья, напоминающие нижнее белье. Любят татуировки. И пирсинг. Живут они в Нижнем Манхэттене в маленьких грязных квартирках, много занимаются сексом, а на другой день обсуждают это друг с другом. Никто им и слова сказать не может поперек. Все боятся обвинений в притеснении по половому признаку.

Иной раз (и в это трудно поверить) Винни их боится. Ей кажется невероятным, что она на целых десять лет старше, чем они. У нее с ними нет ничего общего. Даже когда Винни была на десять лет моложе, она совсем не походила на них. Она была более честолюбивой. И более целеустремленной. Она не вступала в сексуальную связь ради продвижения по жизни. (Хотя и вышла замуж за Джеймса, что – если честно – отнюдь не повредило ее карьере.) Она не приходила на работу с похмелья и не принимала наркотики. (В прошлом году одну из юных сотрудниц застукали в туалетной комнате, когда она нюхала кокаин. Ее обнаружили в кабинке в полной отключке. Нашла ее уборщица. Девушку отправили в реабилитационный центр. С работы ее не уволили. Мол, нельзя. Пару месяцев спустя она вернулась на свое место. Со временем, впрочем, ее без лишнего шума перевели в другой журнал.)

Эти молодые женщины ничего не боятся. (Они алчны. И наглы. Они готовы пойти на все, лишь бы продвинуться вперед.) В прошлом году двух подобных девиц уличили в плагиате. Одна из них украла два параграфа из статьи Винни, которую та написала тремя годами ранее. Когда Винни читала материал этой девицы, ей стало дурно. (У нее возникло ощущение, будто ее изнасиловали. Причем изнасиловала женщина. У нее в голове не укладывалось, как эта женщина могла сотворить с ней такое. Винни казалось, все женщины должны быть заодно.)

И ничего не случилось. (Винни пожаловалась руководству. И ей ответили: она должна гордиться тем, что молодая сотрудница переписала часть материала именно из ее статьи. Мол, это своего рода комплимент.) Спустя какое-то время эта молодая сотрудница получила повышение.

Винни даже пыталась подружиться с молодыми девицами. Но она опасается, что пропасть между ними слишком глубока. Ее так и подмывает сказать им: «Эй, в свои молодые годы я тоже была бунтаркой». Но она знает, какими пустыми глазами они уставятся на нее. (Именно так они всегда и поступают. Чтобы сохранить контроль над ситуацией, просто тупо смотрят на вас.) Винни хотелось бы рассказать им, что, когда она была подростком, сама мысль о том, чтобы перебраться в Нью-Йорк и совершать в этом городе «великие поступки», считалась крайне смелой. Как иметь семь любовников (а она ими обзавелась, пока не встретила Джеймса).

С одним из них она провела всего лишь одну ночь. Потом – роман с профессором. Он был на двадцать лет старше ее. Профессор оказался первым мужчиной, который познакомил ее с оральным сексом. Но она не станет рассказывать им об этом. Она понимает, что они ее засмеют. Винни знает, что к двадцати пяти годам у этих девиц перебывало по сотне любовников. (И наверняка они успели подхватить какую-нибудь венерическую болезнь. Или инфекцию. Из-за пирсинга или татуировки.)

Утром в день своего тридцативосьмилетия Винни просыпается с чувством депрессии.

А днем она проделывает то же самое, что делала в день своего рождения на протяжении последних десяти лет: Она отправляется в косметический салон «Элизабет Арден».

Она наводит красоту.

Сначала укладка волос и сушка феном. Потом – маникюр и маска для лица. Потом – восковая обработка гениталий. (Она ни за что не станет сбривать лобковые волосы. Бритье напоминает ей о процедуре, которую ей пришлось пройти, когда она рожала ребенка. Винни отнюдь не уверена, что готова испытать это еще раз.)

Восковая накладка неприятно пощипывает. Винни терпеть не может эту процедуру, но регулярно повторяет ее каждые два месяца. В результате у Винни отдельные волоски начинают врастать в кожу, она завела привычку время от времени выщипывать их стареньким пинцетом, перед тем как лечь в кровать. (Джеймс на это не обращает никакого внимания. У него имеются свои, не менее оригинальные, привычки; например, во время чтения он любит ковырять в носу, а потом скатать козявку в маленький шарик и, полюбовавшись на него, отправить щелчком ногтя на ковер.) Во время обработки воском Винни надевает бумажные трусики. Ей приходится немного раздвигать ноги (только совсем немного, напоминает она себе), а женщине-косметологу приходится слегка к ней там прикасаться. Они обе притворяются, будто ничего такого на самом деле нет, а Винни отчаянно пытается убедить себя, что она не думает в это время о сексе. Однако она о нем постоянно думает. И пытается побороть эти мысли. Пытается не думать о молодых женщинах в своем офисе и о том, что, вполне вероятно, они занимались сексом с другими женщинами, как и с мужчинами. Винни пытается избавиться от мысли о том, что женщинам известны тайные желания других женщин. Им только и нужно, чтобы кто-нибудь пошире раздвинул ноги. Но тут Винни задумывается: а что будет, когда у нее появятся седые волоски? Да-да, именно там. Это рано или поздно случится. Как будет реагировать Джеймс?

А не все ли равно?

Они теперь нечасто занимаются сексом. А когда это и случается, всякий раз происходит одно и то же. Сначала он обрабатывает ее языком. Винни испытывает оргазм. Потом они сношаются. Джеймс кончает. Винни ни разу не испытала оргазма «просто от траханья». (Она не верит, что такое возможно. Она втайне думает, что женщины, которые говорят такое, просто врут.)

После процедуры с восковыми трусиками, когда женщина-косметолог выходит из кабинета и Винни переодевается в свои собственные трусики (практичное хлопчатобумажное изделие черного цвета), ей всегда хочется потрогать себя там, но она этого не делает. Она четко осознает пределы допустимого. В особенности когда речь заходит о «сексуальности». Она ни за что не станет носить кружевное белье. Или слишком короткие юбки. Или прозрачные блузки. Или туфли вызывающего фасона.

– Что это такое, Джеймс? – восклицает Винни, чуть позже в тот же день, в спальне. При этом у нее на пальце висит открытая туфелька, такая изящная, что кажется, каблучок переломится, стоит пройтись по комнате.

– Это подарок тебе на день рождения, – отвечает Джеймс.

– Зачем? – спрашивает Винни.

– Они тебе не нравятся? – обижается Джеймс (понимая, что только так он сумеет выйти из затруднительного положения, которое сам создал и которое начинает доставлять ему удовольствие).

– Ты ведь знаешь, я не ношу такие туфли. И вообще я не одобряю подобные туфли, – говорит Винни.

– Эви получила задание от «Нью-Йорк таймс», – внезапно заявляет он.

– Так туфли выбирала Эви? – спрашивает Винни.

– Это омерзительно. Она его получила, переспав с… – продолжает Джеймс и произносит при этом имя знаменитого журналиста, которого Эви закадрила пару недель назад на вечеринке, посвященной выходу его книги. – Она говорит, что по-прежнему встречается с ним.

Винни смотрит на Джеймса. Когда она увидела его в первый раз, ей захотелось превратиться в его копию. (Тогда всем хотелось походить на Джеймса. Его ждала большая карьера. Именно о такой карьере мечтала Винни. И Джеймс представлялся ей почти идеалом.)

– Джеймс, ты все еще думаешь, что люди хотят быть похожими на тебя? – спрашивает Винни. Как бы невзначай. (Он знает, что, когда Винни задает такие вопросы, вроде как невзначай, она готовит ему ловушку. Но сейчас он слишком устал, да и к тому же пребывает в состоянии легкого похмелья, поэтому не сразу это распознал.)

– С чего это им быть похожими на меня? – удивляется Джеймс.

– Да я просто так – просто подумала, – говорит Винни и аккуратно укладывает туфли назад в коробку. – Надо же, ты меня этим очень расстроил, – добавляет она. – Я хочу вернуть их в магазин, но не знаю, когда найду для этого время.

– Отнеси их в обеденный перерыв.

– У меня нет обеденного перерыва, – усмехается Винни. – Теперь больше нет. Журнал расширяет мою рубрику. На целых две страницы. Так что я буду вдвое больше загружена.

– Что ж, рад за тебя.

– Ты даже не можешь за меня немного порадоваться? Ведь я теперь большая шишка.

– Я просто в восторге, – говорит Джеймс – Разве не видно?

– Почему бы тебе не переодеться? – спрашивает Винни.

Они собираются пойти поужинать. Джеймс меняет рубашку и повязывает галстук. Его распирает злость. (Никогда он не может сделать все как надо.) Ведь это он научил Винни всему, что она умеет (по крайней мере он так думает). Когда они только познакомились, Винни могла часами слушать Джеймса и расспрашивать его о работе. А когда напивалась (в те времена они частенько напивались и предавались легкому, страстному сексу), она иногда говорила, что хочет стать серьезным журналистом, как и он. Что у нее есть и честолюбие, и стремление. И что она достаточно для этого умна. Джеймс никогда не обращал на это внимания. Он не возражал бы, окажись она дурой. (И сейчас он иногда именно этого и желает. Полной дурой.)

Поначалу Джеймс воспринимал Винни в одной плоскости. И только через сравнение с самим собой. Для него она была старшеклассницей, но из тех, с которыми он никогда не смог бы сойтись в школе. Но потом он стал замечать в ней и другие качества. В компании с Винни ситуации, в которых он раньше ощущал неловкость (вечеринки, светская болтовня), стали совершенно естественными. А год спустя все начали спрашивать, когда же они наконец поженятся. Внезапно он понял, что и сам задается этим вопросом. (Он даже толком не понял, откуда все это возникло. Изнутри? Или, может быть, он просто повторял то, что говорили окружающие?) Винни не была самим совершенством (впрочем, Джеймс не мог бы четко сказать, чего именно ей не хватало), но он решил, что все равно никого лучшего не встретит. А кроме того, все его друзья один за другим женились. Покупали квартиры. Обзаводились детьми (или собирались обзавестись). Он рисковал оказаться белой вороной, как когда-то в школе.

И все же он по-прежнему остается этой белой вороной. (Джеймсу хочется, чтобы рядом с ним была Эви. Ему хочется, чтобы она сделала ему минет прямо сейчас.)

– Ну, идем, Джеймс, – говорит Винни.

Они отправляются отметить день рождения Винни в «Боули», где, как обычно, изображают (а теперь это и вправду лишь одно притворство, думает Джеймс), что прекрасно ладят друг с другом. Когда наступает время платить, они кладут на стол свои кредитные карточки и забирают каждый свой счет, чтобы потом представить его в своих редакциях в качестве деловых расходов.

«Очерк» Эви

– Ты это уже прочитала? – спрашивает Джеймс.

Происходит это через несколько дней. Воскресным утром. Совсем ранним утром. Тем самым утром, когда очерк Эви должен появиться на страницах «Нью-Йорк таймс».

– Что именно? – интересуется Винни. Она на кухне готовит завтрак. Только в это время суток она занимается приготовлением еды (если это вообще можно назвать едой, мысленно уточняет Джеймс), а именно – нарезает грейпфрут и укладывает ломтики копченой лососины и плавленый сыр на круассаны.

– Материал Эви, – говорит Джеймс.

– Да неужели? Разве он в сегодняшнем номере?

– Она так сказала.

– Правда? – удивляется Винни. – Я с ней еще не разговаривала.

– Она мне постоянно звонит. Она все еще встречается с… – Джеймс называет имя знаменитого и важного журналиста.

– Как мило, – замечает Винни. Она раскладывает тарелки на кухонном столе. Кладет бумажные салфетки. Потом приступает к еде.

– Разве тебе это не любопытно? – спрашивает Джеймс.

– Я займусь этим позже, – отвечает Винни. – Кстати, мне кажется, мы могли бы проводить вечера в нашем салоне более эффективно. Может быть, нам следует за день до мероприятия рассылать по электронной почте вопросы приглашенным, чтобы у всех было время подумать над ответами. Мне кажется, это будет способствовать оживлению дискуссий.

– Мне казалось, все и так достаточно активны («Уж ты-то во всяком случае», – думает Джеймс) в том, что касается дискуссии.

– Но ведь пределов для совершенства нет, не так ли, Джеймс?

Винни съедает два круассана с плавленым сыром и лососиной.

– Сейчас вернусь, – говорит она. – Зубы надо почистить.

Она идет в ванную и, засунув палец глубоко в горло – в последнее время она поступает так почти каждый раз после еды, – вызывает приступ рвоты.

Когда она возвращается в комнату, Джеймс читает газету.

– Ты просто отвратителен, – говорит Винни.

– Что? Теперь и «Таймс» нельзя почитать из-за того, что там напечатали материал Эви?

– Да брось ты, Джеймс! – Винни вырывает у него половину газеты. Начинает листать страницы («Не может удержаться, – злорадствует Джеймс, – никогда не умеет удержаться»). Наконец Винни добирается до раздела «Стиль жизни». И там под заголовком «Штука» находит маленькую врезку с заметкой о говяжьей вырезке. Внизу стоит подпись Эви. – Ты уже это видел? – спрашивает Винни.

– Что именно?

– Материал Эви. – Винни швыряет газету Джеймсу. – А круассаны у нас еще остались? Что-то я опять проголодалась.

В середине дня Винни звонит Эви.

– Мои поздравления, – говорит она ей.

– Спасибо, – радуется Эви.

– И как ты себя чувствуешь в роли журналиста?

– Прекрасно! – отвечает Эви. – Я пишу для них еще одну заметку, ее опубликуют на следующей неделе. Сечешь? Я сразу ухватила их профессиональный жаргон, сказала «заметка» – не «статья». – Тут в телефонной трубке за спиной Эви послышался какой-то шум. Эви засмеялась и бросила в трубку: – Подожди секундочку, ладно?

– У тебя кто-то есть? – спрашивает Винни. (И при этом подумала: «О Боже! До чего же Эви вульгарна».)

– М-м-м… вообще-то есть, – признается Эви и называет имя знаменитого и важного журналиста.

– Вот и отлично, – говорит Винни. – Мы с Джеймсом как раз хотели узнать, не хочешь ли ты и… – тут она произносит имя важного и известного журналиста, – поужинать с нами на следующей неделе? Угощение за наш счет. Мы все устроим так, чтобы вписаться в его деловое расписание. Да, Эви, и еще кое-что, – добавляет Винни.

– Что именно? – Эви слегка настораживается.

– Ты должна запомнить кое-что, – говорит Винни.

– И что же именно? – спрашивает Эви.

– Теперь ты одна из нас, – констатирует Винни (и делает это мягко, так чтобы Эви не поняла, какого труда ей стоило выдавить эти слова). – А мы – это СМИ.

II

Дурная привычка Винни

У Винни появилась дурная привычка, и она ничего не может с этим поделать.

В последнее время всякий раз, когда входит в свой офис в большом черном здании на Шестой авеню, которое словно кричит во весь голос: «Смотрите, какое я важное!» – она проносится через вестибюль и заскакивает в лифт (она как-то подсчитала, что каждый день проводит по меньшей мере час в ожидании лифтов или езде на них, и молит Бога, чтобы кто-нибудь изобрел более быстрый способ передвижения между этажами), потом быстро проходит по устланному бежевым ковром холлу и оказывается в своем кабинете – это маленькая комната с совершенно белыми стенами, одним окном, которое украшают три чахлых аспарагуса (еще там стоит маленький синий диван), – и кидается к своему компьютеру.

Винни быстро вводит свой пароль. Потом снимает пальто. Печатает адрес www.ama. и мгновенно нажимает клавишу «Вход», а компьютер так же мгновенно соединяет ее с поисковой системой Amazon.com. И тут (Винни ничего не может с собой поделать, она вообще никогда не может ничего с собой поделать) она печатает в поисковом окошке имя серьезного и влиятельного журналиста.

Она проделывала эту операцию каждое утро в течение последних двух недель.

Она проверяет рейтинг продаж его книг, а потом переходит на страницу читательских отзывов.

Любимый отзыв Винни звучит так: «Редкостная скука и занудство. Представьте себе такое: ваш самый занудливый профессор полит. наук написал книгу и заставил весь класс прочитать ее. Ведь вам наверняка (восклицательный знак) захочется прикончить его? Так что вместо его книги прочитайте-ка лучше список ингредиентов на упаковке с кашей. Это будет намного интереснее».

Как обычно, Винни испытывает и восторг и ужас одновременно.

С тех пор как обнаружила этот сайт (а она знала о его существовании и раньше, но помалкивала об этом – ведь люди ее круга по-прежнему покупали книги в обычных книжных магазинах), она не знала, как относиться к самой возможности оставлять отзывы в Сети. С одной стороны, подобные «критики» ее возмущали. Таким людям вообще не следует покупать книги. Они слишком глупы, чтобы читать. Они лишены воображения. Они не в состоянии осмыслить прочитанное. Если книга не отвечает представлениям о мире, сложившимся в их ограниченных, примитивных мозгах, они готовы сжечь ее на костре. Они напоминают тупых учеников в классе, которые никогда не могли понять того, что говорит учитель, и злились, не пытаясь постичь то, о чем все в классе понимали и так давно догадались – а именно, что они совершенно тупые.

С другой же стороны, Винни опасается, что «сетевые критики» могут быть правы. Книга-то и вправду скучновата. Сама Винни прочитала две главы, потом пробежала заключение и больше ее в руки не брала. Но все-таки это значительная книга. И с какой стати какой-то недоумок из Сиэтла, который в жизни ничего не писал, кроме электронных посланий, имеет право так ее разносить? И еще другим советовать ее не покупать?

Душа Винни в смятении

Мир устроен несправедливо. (Или, может, дело не в мире, а в ней самой? Может, она ведет себя как глупая школьница? Впрочем, Винни знает: это не так. Она не глупа. Иногда ей в голову приходит мысль, что следовало бы придумать тест на глупость, пока ребенок находится в утробе матери, а выявленных тупиц просто абортировать. Она понимает, что против такой идеи тут же последуют контраргументы вроде: «А кто будет определять, кто есть тупица?» И на это у Винни есть ответ. Она сама. Она с радостью возьмет на себя эту роль.)

Потом Винни заходит на сайты других писателей, с которыми она и Джеймс знакомы, – тех, что опубликовали книги за последний год. Она проверяет рейтинги продаж. Если рейтинг оказывается совсем низким и количество проданных экземпляров не впечатляет, тут уж Винни ничего не в состоянии с собой поделать. Она испытывает радость.

Пора этому положить конец. Однако она не может. Ведь это – исследование. Что будет, если Джеймс напишет книгу? Винни хочет подготовиться к такому повороту событий. Ей нужно выработать иммунитет против неизбежных отрицательных отзывов читателей. Она понимает, что их нельзя воспринимать как личные оскорбления, но для нее они будут именно таковыми. Она все принимает слишком близко к сердцу. Особенно самое себя.

А может, это и к лучшему, если Джеймс вообще не напишет никакой книги. (Вероятно, им давно стоило перебраться в Вермонт и поступить на работу в маленькую местную газету. И через пару месяцев для них это было бы все равно что умереть – все, кого они знали, о них позабыли бы, а Винни к подобному шагу не готова. Еще не готова.)

Звонит телефон. Винни поднимает трубку:

– Слушаю.

– Это я, – звучит голос Джеймса.

– Привет, – отвечает Винни. И тут она вдруг вспоминает, что ей еще надо массу всего переделать. Иными словами – работать.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Джеймс.

– Я в цейтноте. Нужно переделать казиллион разных дел.

«Вечно трещит о своем казиллионе, а по мне, так лучше б заткнулась, – думает Джеймс и тут же задается вопросом: – Почему ты мне не уделяешь внимания? Почему ничего не сделаешь, чтобы мне стало легче на душе? Почему вечно только „я“ да „я“?» Но вслух он говорит:

– Сегодня утром мне позвонили. От Клея. Скоро сюда приедет Таннер.

– Да неужели? – Винни еще и сама не понимает, как реагировать на эту новость.

– Он будет на премьере своего фильма. В четверг.

– Угу, – говорит Винни. Впервые за все последние дни она твердо знает: Джеймс думает о том же, что и она. – Очередной…

– Ага. Сплошная пальба и разбрызганные мозги, большой бюджет – очередной шедевр «Парамаунт пикчерз».

– Полагаю, нам придется пойти. – Винни издает протяжный вздох.

– Тебе там быть не обязательно, – отвечает Джеймс. – Но мне придется.

– Если ты пойдешь, то и я пойду, – говорит Винни.

– Отлично, – произносит Джеймс упавшим голосом.

– Ты что, не хочешь, чтобы я туда пошла? – спрашивает Винни с угрозой.

(«Почему она сразу же начинает говорить угрожающим тоном? – думает Джеймс. – Даже осы, и те, прежде чем ужалить, позволяют какое-то время их погонять».)

– Я очень хочу, чтобы ты туда пошла, – говорит он. – Но ты ведь терпеть не можешь такие мероприятия.

– Вовсе нет.

– Нет, именно так.

– Я их отнюдь не ненавижу. Просто нахожу скучными. Ты же знаешь, как я отношусь к тем, кто преклоняется перед знаменитостями.

– Таннер хочет, чтобы я там был, – заявляет Джеймс.

– Не сомневаюсь, он хочет видеть нас обоих. Но это вовсе не означает, что мы должны исполнять любые его желания.

– Он появляется в городе всего два раза в год, – продолжает Джеймс. – Я хочу там быть.

(«И не сомневаюсь, – думает Винни. – Чтобы кадрить там безмозглых блондинок».)

– Отлично, – говорит Винни. И кладет трубку телефона.

Теперь всю неделю ей придется «беспокоиться» (именно «беспокоиться» а не «переживать») из-за Джеймса. Особенно из-за того, что он будет делать (как станет себя вести), пока Таннер находится в городе. Она начнет часами раздумывать о поведении Джеймса (а ведь это время она могла бы посвятить куда более важным делам, например, обдумыванию творческих замыслов). Теперь же ей придется ломать голову над различными вариантами «а что, если?». Например: если Джеймс будет шляться всю ночь напролет с Таннером (такое уже случалось), она с ним разведется. Или: если Джеймс вздумает волочиться (униженно и жалко) за какой-нибудь актрисой из фильма Таннера, Винни выставит его за дверь. И еще вариант: если Джеймс напьется и наблюет из окна такси (в очередной раз), она выбросит в окно всю его одежду. (Джеймсу невдомек, что он ходит по тонкому льду. Очень тонкому льду.)

Штрафные очки Джеймса стремительно нарастают: Винни знает его уже десять лет и до сих пор ему не доверяет. Он так и не научился вести себя как надо. На него нельзя положиться (даже когда речь идет о выборе продуктов в супермаркете). Он ведет себя как ребенок (большой, взрослый ребенок). Он все более явственно проявляет свое ничтожество. (И к тому же не платит по счетам.)

Вполне возможно (или даже наверняка) ей станет легче жить без него: забот будет меньше.

Винни щелкает клавишей компьютера и открывает свой почтовый ящик.

В кабинет заходит ее ассистентка. Винни отводит взгляд от компьютера. Темные волосы ассистентки всклокочены. Губы небрежно подкрашены красной помадой, черная мини-юбка, чулки вообще отсутствуют; видавший виды черный свитер с V-образным вырезом (под ним, к счастью, надет лифчик), дешевые черные туфли. Вид у нее такой (извините за сравнение), словно ее крепко отодрали и даже не дали подмыться.

Ассистентка плюхается на кушетку и спрашивает:

– Что нового?

(«Что нового?» – как будто это Винни ее помощница и это она вломилась в ее кабинет.)

Винни никак не может понять, как следует реагировать на подобное приветствие.

– Как твои дела? – справляется Винни. Причем быстро. Тем самым она дает понять ассистентке, что это они в офисе. И что она тут босс.

Ассистентка изучает свой маникюр. Ногти покрыты лаком цвета бурой грязи.

– У меня инфекция мочеточника. Может, отпустите меня пораньше с работы?

Нет, наверняка ее кто-то крепко отодрал и даже не дал подмыться.

– Нет, – отвечает Винни, – на вторую половину дня у меня назначено важное совещание по Интернету, и вы мне будете нужны. Кто-то должен заниматься текущими делами. – (Журнал расширяет свой веб-сайт, и начальство рассчитывает на Винни. Даже очень полагается. А это сулит дополнительные деньги.)

– У меня там все болит, – сообщает ассистентка.

Винни хочет сказать ей – нет, заорать во весь голос, – чтобы та прекратила так часто заниматься сексом, но не может этого себе позволить.

– Купите немного клюквенного сока. И примите пять тысяч миллиграммов витамина С.

Ассистентка продолжает сидеть на месте.

– И все? – спрашивает она.

– Что значит «все»? – удивляется Винни.

– Что вы сказали.

– Насчет чего?

– Сами знаете.

«Нет, ничего я не знаю!» – хочет закричать Винни, но спокойно отвечает:

– Я вас не понимаю.

– И я вас тоже.

– Что вам не понятно?

– Да ничего, – пожимает плечами ассистентка, поднимается с кушетки и плетется в свой закуток. (Как собака в конуру.)

Винни пытается сосредоточиться на электронной почте. Психоаналитик постоянно твердит, что ей не следует зацикливаться на этих «а что, если».

А что, если Таннер утащит Джеймса на целых две ночи и Джеймс проведет их в компании проституток? Как ей тогда быть?

Винни ничего не может с собой поделать. Впрочем, так с ней всегда.

Новая теория Джеймса

Всю неделю накануне приезда Таннера Винни пребывает в состоянии озабоченности, а Джеймс – радостного возбуждения. Они оба понимают, что все это может плохо обернуться, и оба намерены это обсудить.

Джеймс и Винни знают: когда в городе появляется Таннер, Джеймсу могут сойти с рук всяческие безобразия. Таннер – это просто беда. (Он плохо влияет на Джеймса.) Таннер настолько испорчен, что когда Джеймс вытворяет безобразия в его компании, Винни всегда винит в этом Таннера. Винни считает (знает?), что Джеймс ни за что не вытворял бы этих безобразий, не окажись поблизости Таннер. И она права, Джеймс действительно бы их не вытворял. У него духа не хватило бы поступать наперекор Винни.

Зато у Таннера – предостаточно. Таннеру наплевать на то, что думает Винни. (Наверняка он считает ее занудой. Так же о ней начинает думать и Джеймс. Ему хочется, чтобы Винни вытворила что-нибудь интересное, например, убралась восвояси. Тогда, может, он снова ее полюбит. Или найдет себе кого-нибудь еще. Вроде какой-нибудь большегрудой шведки ростом под метр восемьдесят.) Винни хотелось бы контролировать Таннера (так же, как она контролирует Джеймса), но у нее не получается. С Таннером Винни ничего не может поделать.

Таннер – настоящая кинозвезда, а Винни – нет.

Таннер – знаменитость. В отличие от Таннера Винни всего лишь незаметная журналистка. В отличие от Таннера Винни – женщина. Женщины для Таннера ничего не значат; так, существа, пригодные для секса. (Джеймсу хотелось бы относиться к ним подобным же образом. В таком случае, возможно, он смог бы ощущать себя мужчиной. Но у него не получается. Ведь Винни – мать его ребенка. Она выносила их сына в своем чреве. Сразу вслед за сыном из нее потекла какая-то зеленая жижа, и Джеймс пожалел, что никто его об этом заранее не предупредил. Напоминало это зеленоватую жижицу под панцирем омара. Порой когда он занимается с Винни оральным сексом, то начинает думать об этой зеленой жиже. И ничего не может с этим поделать. Его охватывает чувство вины. А иногда вспоминает о том, как однажды занимался сексом, еще учась в колледже. С той сумасшедшей девчонкой, которая попросила его трахнуть ее в попку, а потом отсосала его член. От этого он тоже до сих пор испытывал вину.)

Но главное в Таннере то, что он – мужчина. Когда Джеймс и Таннер делили комнату в общежитии Гарварда, Таннер в конце каждой недели успевал поиметь одну, а то и двух новых женщин. (А однажды – целых пять. И всех до одной оттрахал.) Женщины буквально гонялись за ним. Засыпали его записками. Обрывали телефон. Угрожали самоубийством. А Таннер их ни во что не ставил. Он плевать на них хотел.

– Ну и пускай эта сучка порешит себя, – однажды заметил он.

Джеймс рассмеялся, но чуть позже не удержался, позвонил этой девушке и пригласил ее на чашку кофе. В течение трех часов он выслушивал ее излияния по поводу Таннера, а потом сам попытался ее трахнуть. (Однако она лишь позволила ему засунуть пальцы во влагалище. И все время, на протяжении их жалкого, скомканного сближения, хныкала и всхлипывала: «Хочу Таннера».)

Джеймс считает (и Винни придерживается того же мнения), что однажды с Таннером приключится что-нибудь плохое. Это просто неизбежно. Его арестуют или (на это надеется Винни) он влюбится, а предмет страсти не ответит ему взаимностью. Или (на это надеется Джеймс) он выпустит три плохих фильма подряд и его карьере придет конец. Но ничего подобного не происходит. Напротив, Таннер становится все богаче и знаменитее. Он выпускает ужасные блокбастеры, а критики тем не менее начинают воспринимать его всерьез. Он волочится за кинозвездами и заводит романы на стороне. Играет в гольф и катается на лыжах. Он курит сигары (и балуется наркотиками, когда ему приспичит). Он поддерживает демократическую партию, зарабатывает как минимум двадцать миллионов долларов в год (а может, и больше) и при этом (как считает Джеймс) ничего не делает.

Джеймс хотел бы возненавидеть Таннера, но не может. Впрочем, не будь они друзьями, наверняка бы возненавидел. Даже, вероятно, согласился бы с Винни, что Таннер представляет собой продукт потерявшего ориентиры, поверхностного в суждениях и плохо образованного общества, в котором человека оценивают исключительно по его внешним данным, и если бы люди знали, каков Таннер в действительности, они бы не стали с такой легкостью выкладывать по семь, восемь или девять долларов ради того, чтобы увидеть его в очередном фильме.

А впрочем, может, и стали бы.

А если бы они этого не делали, то наверняка захотели бы, чтобы Таннер совершил что-нибудь еще похуже. Намного хуже. Например, возглавил бы армию, начал насиловать и разбойничать.

И именно этого, думает Джеймс, Винни не понимает в мужчинах. И никогда не поймет. И именно это, с радостью думает Джеймс, не позволит Винни превратиться в подлинную угрозу его мужскому началу. Винни не помешает ему оставаться дома и посещать порносайты в Интернете или играть в шахматы против собственного компьютера, или даже балбесничать в обществе сына, играя в жестокие компьютерные игры (Джеймс испытывает из-за этого легкие угрызения совести, но успокаивает себя тем, что готовит своего мальчугана к встрече с реальным миром, а кроме того, у мальчика это так здорово получается – и голова работает, и реакция быстрая), пока Винни работает в своем небоскребе. («Она воображает себя мужчиной, но на самом-то деле, – думает Джеймс, – никакой она не мужчина, даже несмотря на то что носит брючные костюмы, а когда мы познакомились – надевала блузки, которые подвязывала ленточкой вокруг шеи наподобие галстука-бабочки».)

Это и есть то самое, что знает Джеймс и чего не знает Винни: мужчин укрощать нельзя.

Мужчины от природы необузданны.

Мужчинам постоянно хочется вступать в связь со множеством разных женщин.

Джеймс всегда это знал (разве это не известно всем остальным мужчинам, и разве они не твердили об этом на протяжении последних тридцати лет своим женщинам, а те их не желали слушать?). Но теперь Джеймсу кажется, что он представляет это несколько по-другому.

Джеймс в последнее время много читал о шимпанзе.

Он внимательно изучал все, что под руку попадало об этих обезьянах.

Шимпанзе – твари свирепые. Глубокой ночью они совершают набеги на сородичей из других племен. Крупные шимпанзе (самцы-альфа) хватают маленького шимпанзе (бета-самца) и безжалостно убивают его, хотя тот визжит от боли и ужаса. Потом самцы-альфа утаскивают нескольких самок и занимаются с ними сексом.

Джеймс приступил к изучению обезьяньего проекта (как он сам его окрестил), чтобы расквитаться с Винни. (Он и не помнит, за что именно хотел с ней посчитаться.) Но потом увлекся. В последнее время Джеймс постоянно искал научные статьи, размещенные в Интернете. Стал обмениваться письмами с учеными по электронной почте. Пока он толком не понимает, как истолковывать всю эту информацию, но чувствует: в ней кроется нечто важное. Очень важное.

У Джеймса появилась теория: Таннер – это самец-альфа.

Именно поэтому Таннеру сходят с рук все его выходки, а Джеймс готов ему аплодировать. (А впрочем, чем черт не шутит! Он и сам сможет набедокурить с Таннером, и ему это тоже сойдет с рук.)

– Винни, – говорит жене Джеймс, когда та вернулась с работы и сбросила туфли (она разувается сразу же, как только приходит домой. Говорит, будто туфли ей жмут, несмотря на то что предпочитает удобные мокасины на плоском каблуке). – Мне кажется, я нашел идею для нового очерка.

– Чуть позже, – уклоняется от разговора жена.

– Винни, – повторяет Джеймс и следует за ней.

Она заходит в крошечную спальню их сына, где их сынишка пытается читать своей ямайской няне книжку про динозавров.

– Пур… пур… – произносит мальчик.

– Пурпурный, – подсказывает Винни. (С нетерпением, мысленно отмечает Джеймс. У Винни не хватает терпения на их сына и вообще на детей терпения не хватает.)

– Лучше дай ему самому догадаться, – говорит Джеймс. И тут же по выражению лица Винни видит, что ляпнул что-то невпопад. В который раз.

– Джеймс, – обращается к нему Винни, – если бы я всякий раз дожидалась, пока окружающие сами обо всем догадаются, у меня бы на это ушла целая жизнь.

– Полагаю, ты имеешь в виду меня, – замечает Джеймс.

– Я сама уже не понимаю, о чем говорю, – бросает в ответ Винни.

(Явно лжет. Просто хочет избежать ссоры.)

Джеймс плетется вслед за Винни на кухню. Винни снимает серьги и кладет на разделочный стол. Потом открывает холодильник и вынимает три ломтика моркови.

– Я тут задумал написать очерк о шимпанзе, – говорит Джеймс.

Винни ничего не отвечает, лишь удивленно приподнимает брови и откусывает половинку морковного ломтика.

– Знаешь, сейчас появилось много новых теорий, – продолжает Джеймс. – Теорий, которые вполне применимы и к людям. Например, Таннер – это альфа-самец.

– Ты разговаривал с Таннером? – спрашивает Винни.

– Нет, – отвечает Джеймс. – Но я собираюсь с ним поговорить. По поводу этой теории. Я мог бы даже написать о нем. Использовать его в качестве примера.

Винни отвечает коротким злым смешком:

– Ты ведь знаешь, его агенты ни за что этого не позволят сделать.

– Я мог бы изменить его имя.

– Ты разговаривал с Клеем? – интересуется Винни.

(Снова она его игнорирует. А ведь раньше прямо из кожи вон лезла, когда он разговаривал с ней о работе.)

– Я же сказал тебе – да, разговаривал. Иначе как бы я узнал о приезде Таннера?

– Ну и как они там… Клей и Вероника?

– Не знаю, – говорит Джеймс беспомощно. В который раз он теряет контроль над разговором.

– Вероника все еще угрожает Клею разводом?

– Неужели она угрожала ему разводом?

– Так она, во всяком случае, говорила. Последний раз, когда мы виделись. Когда Таннер был в городе.

– Ах да, припоминаю, – кивает Джеймс. Он переходит на примирительный тон. Теперь это его единственное спасение. Каким-то образом Винни удалось перевести их разговор на скользкую, грозящую неприятностями тему. И для Джеймса такой поворот чреват проигрышем.

– Пора бы Клею поумнеть, – замечает Винни. – Она от него уйдет, если он будет вести себя так же, как в последний раз, когда сюда наведывался Таннер.

– Ты разговаривала с Вероникой? – спрашивает Джеймс.

– Я общаюсь с ней, только когда приезжает Таннер. Право, Джеймс, у меня так мало времени.

– Знаю.

– И к тому же она не настолько интересный человек. По сути дела – обычная домохозяйка.

– Ты права.

– Ты не против? Мне надо сделать еще кое-какие звонки, – говорит Винни. – У нас сегодня была важная конференция по Интернету, и, возможно, потребуется мое дальнейшее участие.

– Так это же здорово! – притворно восхищается Джеймс, после чего уходит в маленькую комнату, которую называет своим кабинетом. Он испытывает облегчение. Словно едва избежал крупной неприятности. И усаживается перед своим компьютером.

Что бы там ни было, говорит себе Джеймс, а все-таки их брак с Винни лучше, чем у Клея и Вероники.

Вероника – сестра Таннера и жуткая сучара, еще хуже, чем Винни. (Когда-то она была красавицей, но потом опустилась и растолстела.) У Клея и Вероники двое детей. Сам Клей – скульптор. Он становится знаменитостью. Имеет любовниц. (Вероника для него – что каменный жернов на шее. Она не работает и вообще никогда не работала. По крайней мере если Винни останется одна, она сумеет позаботиться о себе.)

Примерно через час в его кабинет заходит Винни.

– Я тут думала, – говорит она, – насчет этой твоей идеи.

– Ну и?…

– В ней есть скрытый порок. Если Таннер – альфа-самец, то кто же в таком случае ты, Джеймс? – Она загадочно улыбается и выходит из комнаты.

III

Случилось нечто ужасное

Таннер Харт в ударе. Сидя в дальнем конце вип-зала в «Хаосе» (в этот зал можно попасть только на особом лифте, доступ к нему осуществляется через отдельный вход, рядом с которым стоят два охранника и молодая дама со списком в руках), он курит одну за другой сигареты «Мальборо» в красной пачке и пьет мартини. Таннер Харт смеется. Таннер Харт щурится. Таннер Харт кивает, глаза его полны удивления, рот широко открыт.

– Ага, да-да, конечно, припоминаю. Мы встречались на съемках «Выкидного ножа», ну и как с тех пор ваша жизнь? У вас еще, кажется, была собака и что-то там с ней случилось, кажется, со слоном? Ах да, кошка, конечно, кошка. – И тут же обращается к кому-то еще: – Да, той ночью мы оторвались не слабо. Может, состыкуемся и куда-нибудь заедем? Ну ладно, потом обо всем потреплемся… У тебя все в порядке? А? Выглядишь классно!

Таннер Харт смотрит на часы. Скоро ему все это наскучит. (Идет очередной премьерный показ его фильма.) Через час он сможет прихватить очередную девчонку и отправиться в гостиничный номер. Потом его снова охватит скука. (И ему придется проделывать все то же самое по второму разу, что само по себе не менее скучно.)

– Джимми! – выкрикивает Таннер.

Сквозь толпу проталкиваются Джеймс и Винни Дийк. Они еще не успели снять пальто. Джеймс выглядит так, словно страдает от зубной боли. Винни кажется усталой и раздраженной. («С тех пор как женился на Винни и обзавелся ребенком, Джеймс так и катится по наклонной, – мысленно отмечает Таннер. – Вид как у заключенного. Придется мне его освободить. И Винни выглядит словно в воду опущенная – надо бы хорошенько ее оттрахать. Ее тоже следует вытащить на свободу».)

Тут Винни замечает Таннера и машет ему рукой.

– Сейчас мы с ним поздороваемся и тут же отправимся домой, – говорит она Джеймсу.

Джеймс ничего не отвечает. Он ждет удобного момента, чтобы удрать.

– Джимми – мой малыш! Джим-ми – детка! – Таннер хватает Джеймса за шею, покачивает из стороны в сторону. Потом отталкивает его и обеими ладонями сжимает лицо Винни. Притягивает ее к себе и целует прямо в губы. – Как я вас люблю, ребята! – говорит Таннер.

– Нас все любят, – отвечает Винни.

– Да, но я – больше всех, – улыбается Таннер. – Вы прошли сюда без проблем? Там у дверей стоят такие кретины. Я постоянно твержу об этом своим ребятам-пиарщиком, но все без толку. Джимми, где твой стакан? Эй, кто-нибудь, налейте этому парню коктейль! – во всю глотку вопит Таннер.

Потом он садится в кресло и откидывается назад. Хватает Винни и усаживает себе на колени.

– Берегись, малыш Джимми! – предупреждает он. – В один прекрасный день я ее у тебя украду.

«Был бы очень признателен», – думает Джеймс.

Винни хихикает и, выхватив у Таннера бокал мартини, делает большой глоток. (В присутствии Таннера Винни преображается: кокетничает. Причем омерзительно, отмечает Джеймс. Неужели она думает, что Таннер сможет увлечься ею?)

– Ух ты! Полегче, детка. Полегче! – говорит Таннер, забирая свой бокал и похлопывая Винни по бедру. При этом он просовывает руку ей под пальто. Винни не сопротивляется.

(Она ненавидит Таннера, но, стоит ей оказаться с ним рядом, она ничего не может с собой поделать. Она тут же начинает его обожать.)

– Ну как ты? – спрашивает Винни. – Только серьезно?

– Я отлучусь на минутку, – говорит Джеймс.

– Подожди-ка, браток, – просит Таннер и сует Джеймсу пузырек с кокаином. Потом он оборачивается к Винни и спрашивает: – Ну и как поживает моя будущая жена?

Джеймс в полном восторге. Он чувствует себя как напроказивший школьник, который только что стащил кусок мела у учителя. (Он действительно однажды утащил у учителя кусок мела, когда был еще совсем мальчишкой. И минуты три, пока не был пойман, просто ликовал от счастья. Тогда его отослали с уроков домой. И это ему удовольствия не доставило. Это было несправедливо. Ведь всему причиной был крошечный кусочек мела.) В туалете Джеймс сталкивается лицом к лицу с Клеем Райаном.

– О Боже! – восклицает Клей. – Я здесь пытаюсь спрятаться от жены.

– И я тоже, – признается Джеймс. Передает Клею пузырек с кокаином. Клей сует в нее кончик автомобильного ключа и подносит его к носу.

– Ну и как там сестра Винни, Эви? – интересуется Клей.

– Горячая штучка, – отвечает Джеймс.

Эви хочет трахнуться с Таннером, и подобная перспектива ее возбуждает.

Она уже три раза встречалась с Таннером, и всякий раз тот улучал момент слегка ее полапать. Это он так давал понять, что, если она не прочь с ним перепихнуться, он тоже возражать не будет.

Эви говорит себе, что ничего из этого не выйдет (на самом-то деле она думает: а вдруг что-нибудь получится и каким-то неведомым образом она окажется той самой, «единственной»), но по большому счету ей все равно. Она просто хочет хоть разок с ним трахнуться. Просто понять, что в результате получится. (Ей хочется переспать с кинозвездой. Она хотела бы переспать со множеством кинозвезд. А кто бы от этого отказался?)

У двери в мужской туалет Эви сталкивается с Джеймсом и Клеем.

Вид у них такой, словно они только что нашкодили. Джеймс вытирает нос. (Джеймс такой тусклый, думает Эви. Просто жалкий! И как только Винни может с ним спать? У него и волос-то нет.)

– Винни не видели? – спрашивает Эви.

Пока Джеймс и Клей провожают Эви в туалет, Джеймс говорит ей:

– Я этого никогда не делаю.

– Да ладно тебе, Джеймс, – отвечает Эви.

– Не рассказывай Винни, – просит ее Джеймс.

– Я все расскажу Винни, – говорит Клей. – Раструблю об этом на весь гребаный мир. Включая собственную жену. Катись она к едрене фене!

У выхода из туалета они наталкиваются на Таннера. Таннер, Клей и Эви снова заходят в туалет. Джеймс отправляется к бару, выпить. Таннер в кабинке зажимает Эви. Словно никакого Клея рядом нет. Эви кажется, что вот-вот она упадет в обморок. Таннер в жизни еще лучше, чем на экране.

– Почему тебя не было на свадьбе? – спрашивает Таннер.

– На какой именно? – удивляется Эви.

– У Джеймса и Винни.

– В клинике лежала, – отвечает она.

Вероника и Винни сидят за столиком.

– Все, что мне нужно, так просто элементарного уважения, – говорит Вероника. – Когда я познакомилась с Клеем, он жил в квартире без ванной.

– А Джеймс либо работает, либо шарит по Интернету, либо смотрит телевизор, – сообщает Винни.

И почему она вечно оказывается в компании с этой Вероникой?

– Неужели он не может хоть раз меня выслушать? А? Теперь по уши увяз в неудачных инвестициях.

– У этих мужчин на все времени хватает, кроме нас, – бросает Винни. – Что ж, теперь у меня для него тоже нет времени.

– А мой хоть бы бровью повел! А сейчас они еще и от кокаина торчат, – морщится Вероника. – Тошно смотреть – несут чушь, словно обезьяны. Просто мерзость.

Джеймс, Эви и Клей присаживаются за столик с Винни и Вероникой.

– О! Джеймс! Только не говори об этом. Это так скучно. Я недавно выяснил, что правительство незаконно импортирует шимпанзе для секретных медицинских исследований. Их содержат на каком-то складе в Нижнем Манхэттене, – выдает Джеймс.

– Кому это понадобилось везти обезьян на Манхэттен? – пожимает плечами Винни.

– А знаешь, что в некоторых племенах шимпанзе есть самки-лесбиянки, и они позволяют самцам за ними наблюдать? – спрашивает Клей, наклонившись к Эви.

– Клей, мы уходим, – говорит Вероника.

– Подожди, – просит Клей. – Я еще не допил.

– Кто-нибудь хочет еще выпить? – спрашивает Джеймс.

– Уже достаточно, – выносит вердикт Винни.

– Таннер заказывает еще по стаканчику, – говорит Джеймс.

– Таннер уходит, – говорит Вероника.

И действительно, Таннер уходит. Он направляется к лифту, с кем-то целуется, а с кем-то обменивается рукопожатиями.

– Мы подбросим тебя до дома, Эви. – Винни поднимается из-за стола.

– Спасибо. Мне не надо завтра рано вставать. – Краем глаза Эви следит за Таннером. Она не может дать ему вот так уйти. – Я сейчас вернусь, – говорит она.

– Конечно, – кивает Клей.

Вероника бросает на него презрительный взгляд.

Эви несется за Таннером. Эти Винни с Джеймсом и Вероника с Клеем – такие скучные. С какой стати Винни все время пытается ее контролировать? Разве не понимает, что Эви и Таннер – люди одного круга, а она и Джеймс – другого? (Эви и Таннер – светские люди. Тусовщики.) Она едва успевает втиснуться в лифт вслед за Таннером, прежде чем закрылись двери.

– Умница, – улыбается Таннер.

Он оценивающе смотрит на Эви и думает: «Эта сойдет». (У него были сотни девчонок вроде Эви. Сексуальных и доступных. Слишком доступных. После определенного возраста они не могут найти себе мужей. И даже любовников. Он бы с большим удовольствием оттрахал Винни. Она хотя бы не такая доступная.)

– Обещай мне только одно, – шепчет Таннер. – Не донимай меня всей этой мутью о женитьбе. – И тут же начинает петь: – Нет, детка, я не твой. Не меня ты ищешь, детка.

– Это мы еще посмотрим, – хихикает Эви.

Двери лифта открываются на первом этаже. Таннер хватает Эви за руку. Они выбегают на улицу. Шофер лимузина стоит у открытой дверцы. Рядом толпа людей – их сдерживает полицейское ограждение.

– Маэстро! – вопит Таннер. И втаскивает Эви в лимузин.

Клей с Вероникой и Винни с Джеймсом стоят на углу улицы. Пытаются поймать такси. («Или пытаемся его не поймать», – думает Джеймс.)

– Если хочешь убить себя, давай, валяй, – говорит Вероника Клею. – Что до меня, я твоего дерьма наелась досыта.

– Что ты такое несешь? – возмущается Клей.

– Ради всего святого, Клей, ты что? Или за круглую дуру меня держишь?

– Надо еще выпить, – заявляет Джеймс.

– Вы оба нюхали кокаин! – бросает Винни.

– Я кокаин не нюхал, – отказывается Джеймс.

– Послушай, старина, – обращается Клей к Джеймсу, – сколько еще мы будем это терпеть?

– Ты просто ничтожество, Джеймс! – говорит Винни. – Давай-ка в машину, и едем домой.

– Не хочу я в машину, – противится Джеймс. – Я выпить хочу.

– Джеймс!

– Нет! – Джеймс непреклонен. – Таннер сидит там себе и преспокойно балуется кокаином, и никто ему в душу не лезет.

– Таннер – знаменитость, кинозвезда, и зарабатывает он по пятнадцать миллионов долларов за фильм, – напоминает мужу Винни.

– Таннер – алкоголик, помешанный на наркотиках и сексе. Законченный психодегенерат, – говорит Вероника.

– А вот она, – Клей указывает на Винни, – только что сказала, будто Таннер зарабатывает по пятнадцать миллионов в год. Значит, с ним все «о’кей»?

– За фильм. Пятнадцать миллионов за фильм. И никаким «о’кей» тут не пахнет.

– С меня хватит, – обращается Клей к Джеймсу. – А ты что скажешь?

– А я просто хочу выпить, – отвечает Джеймс.

Тут к перекрестку подъезжает лимузин Таннера. Таннер опускает стекло и спрашивает:

– Кого-нибудь подвезти?

– Я еду с тобой, Таннер, – оживляется Клей.

– И я тоже, – присоединяется к нему Джеймс. Он даже не смотрит на Винни.

– Не смей садиться в эту машину, Клей!

– Эй, сестренка, улыбнись, – благодушно говорит Таннер. – Мы с ребятами просто пропустим по паре рюмашек.

Клей и Джеймс садятся в лимузин, перелезая через Эви. Та лежит на полу и со смехом щебечет:

– Привет, мальчики!

Когда лимузин трогается, Джеймс украдкой бросает взгляд на Винни. Ее рот широко раскрыт, но на этот раз она словно потеряла дар речи.

Джеймсу нездоровится

Четыре часа утра.

На душе у Джеймса неспокойно. Он стащил мел. И теперь должен быть наказан. Ему кажется (но он в этом не уверен), что слышит какие-то голоса:

– Что ты натворил на этот раз, Джеймс? – спрашивает его мать. – Ты совершил столько проступков, что нам придется отправить тебя в исправительную колонию. Или хочешь стать неудачником? Как твой отец?

Но был ли его отец неудачником? Его костюмы были вечно измяты. Он владел тремя химчистками. Может, он крутил шуры-муры с Бетти (так звали его бухгалтершу)?

– Скидывай штаны, Джеймс, – говорит отец, снимая с пояса ремень.

Но ведь это был лишь малюсенький кусочек мела. Совсем крошечный…

– Эй, впустите меня! – требует Джеймс. Голос у него совсем сиплый. Такое ощущение, что говорит не он, а кто-то рядом. (Каким-то образом он все-таки добрался до своего дома. Сумел-таки сесть в такси и, судя по всему, назвал таксисту свой адрес. Но ему кажется, что это было сотню лет назад. А может, вчера?)

– Впустить? – спрашивает привратник.

Джеймс раньше никогда его не видел.

– Я – Джеймс Дийк. Я здесь живу. – Он показывает ключи.

Привратник впускает его в подъезд.

– Вы новенький? – интересуется Джеймс. Когда разговариваешь, почему-то становится легче. Если постоянно разговаривать, может, как-нибудь пронесет? – Вы женаты? Я вот женат. Не могу сказать, что мне это так уж нравится, но что теперь поделаешь?

– Спокойной ночи, – желает ему привратник.

Джеймс поднимается на лифте на свой этаж. Сколько это длится – минуту или вечность?

Он вырос на Лонг-Айленде, где жил в типовом одноэтажном домике. Слева и справа стояли точно такие же строения. В его доме мебель была плетеная.

(Бабушка Джеймса ела красно-белые конфеты. Перечно-мятные – так она их называла. А еще она носила цветастые домашние платья.)

В доме, где жила Винни, имелись бассейн и теннисный корт. Ее отец был судьей. У Винни была теннисная ракетка «Принц» из черного графита.

Все это очень, очень важно.

Кто-то однажды притащил в школу обезьяну. Хвост у нее был облезлый.

Птицы чирикают. До чего же ужасный звук! Кто бы мог подумать, что в Нью-Йорке так много птиц?

Джеймс входит в свою квартиру. Он еще им всем покажет! Он еще целую книгу напишет. Земля задрожит. Люди должны узнать об этом.

– Винни! – зовет жену Джеймс.

Она лежит в кровати. Открывает глаза и смотрит на него в упор. Переворачивается на другой бок.

Но кто-то ведь должен об этом узнать!

Джеймс трясет жену:

– Винни, это чудовищный правительственный заговор. Винни, ты не спишь? Суть его заключается в переполнении ниш обитания, но вместо крыс использовали обезьян и обнаружили, что приматы ведут себя аналогичным образом, а значит, это имеет самое непосредственное отношение к жилищному кризису в центральной части города. Конечно, Стивен Джей Гулд открыл подобную же закономерность в своих опытах с улитками…

– Иди на… диван.

– …что он позднее распространил и на приматов, а Дарвин никогда не читал Менделя. Ты понимаешь, что это значит? Дарвин не читал Менделя!

– Что, черт возьми, ты несешь, Джеймс? – Винни смотрит на Джеймса. Потом присматривается пристальнее и видит нечто, заставляющее ее воскликнуть: – Ни хрена себе! Да ты весь в дерьме. Просто бездомный бродяга. А вонь-то какая!

– Прости, если разбудил, – извиняется Джеймс. Виноватым он себя не чувствует. Внезапно он ощущает прилив всепоглощающей (и необъяснимой) нежности к Винни. Его охватывает страстное желание. Он хочет секса. Он просто обязан заняться с ней сексом.

Джеймс садится на край кровати.

– Ты такая замечательная. Такая замечательная жена. Мне всегда хочется тебе сказать, как сильно я тебя люблю, но ты никогда не даешь мне этого сделать.

– Ты просто омерзителен, – говорит Винни. – Я бы хотела попросить тебя немедленно убраться из дома, но сейчас слишком поздно. А утром можешь отправляться в отель. – После чего она накрывается одеялом с головой.

– Все тобой так восхищаются. Таннер по тебе с ума сходит.

– Нет, это уж чересчур! – выдавливает Винни. Она готова взорваться. Ведь ей утром на работу. (И почему это все думают, будто их дерьмовые проблемы более важны, чем ее собственные? Хотелось бы, чтобы хоть кто-то осознал всю важность ее собственных дерьмовых проблем. Хоть когда-нибудь!)

Джеймс обнимает Винни одной рукой. Пытается ее поцеловать.

– Джеймс! – осаживает его Винни.

– Ты такая… прелесть, – бормочет Джеймс, пытаясь погладить ей волосы.

– Джеймс, иди спать… Джеймс, прекрати… Я потребую арестовать тебя за супружеское изнасилование… Джеймс, отстань от меня!

Винни вопит. Джеймс скатывается на бок. Он стонет.

– Иди на диван! – приказывает Винни.

– Не могу.

Винни откидывает одеяло.

– У нас завтра будет серьезный разговор. О твоем поведении. Пора что-то весьма серьезно изменить в нашей жизни.

– Винни…

– Нет, я не шучу, Джеймс. Ведь у нас ребенок. На тебе лежит ответственность. Почему, черт возьми, – и я действительно хочу это знать, – почему, черт возьми, тебе и Клею пришла в голову мысль, что вы можете валять дурака и вести себя, как шестилетние мальчишки? Ты когда-нибудь видел, чтобы я или Вероника шлялись невесть где, напивались, принимали наркотики и пропадали до четырех утра? Как бы тебе это понравилось? Что бы ты сказал, если бы я засовывала руку в штаны разным парням и принимала с ними наркотики в туалете и вообще вытворяла бог знает что еще? Впрочем, может, я еще нечто подобное учиню. И знаешь, Джеймс, почему? Потому что теперь мне на все наплевать. Я сыта тобой по горло.

– Винни!..

– А что касается проекта о шимпанзе и альфа-самцах, я начинаю думать, что ты это дело заранее проиграл. Очнись, Джеймс. Настало третье тысячелетие. Мужчины и женщины равны. Уразумел? Так почему бы тебе не подумать о моих переживаниях? Или ты считаешь, что мне доставляет удовольствие постоянно заботиться о тебе? А как насчет меня? Мне тоже хочется, чтобы обо мне заботились! Мне хотелось бы иметь мужа, способного по крайней мере платить за квартиру… полностью. Ты превратился в обузу, Джеймс. А я устала вкалывать на восемьдесят процентов, а зарабатывать только двадцать. Мне надоели твои…

– Винни!..

– Заткнись, Джеймс! Сейчас мой черед говорить. Мне пришлось выслушивать твою чушь весь вечер. А последние пять часов я тут лежала и думала, где тебя носит и что еще ты натворил. Меня от тебя мутит, Джеймс. Ты не лучше Эви. Она что, думает, будто мы не видели, как она пряталась в этом лимузине? Пряталась! И это в тридцать пять лет! Она наверняка хотела переспать с Клеем. И одному Богу известно, что она собирается вытворить с Таннером.

– С Клеем? – удивился Джеймс.

– Да. С Клеем. С женатым мужчиной.

– Винни, я…

– Что еще?

– Я… Я…

– Ну говори же!

– Винни, мне кажется, у меня инфаркт. Наверное, я умру. Ой, Винни! Ой, уже умираю…

– Эх, Джеймс. Какой же ты слабак! – Винни хватается руками за голову. – Даже кокаин толком принять не можешь.

IV

Джеймс говорит «нет»

Джеймсу хочется, чтобы с ним нянчились и носились. (Как в детстве, когда он болел. Мать стелила ему на диване и разрешала смотреть телевизор целый день. А отец звонил по телефону и спрашивал: «Эй, спортсмен, ну как там спорт?»

Он хочет, чтобы Винни сказала ему: «О малыш Джеймс! Мой бедный, милый мальчик!» (Он хочет, чтобы Винни обращалась с ним как мама. Или хотя бы по-матерински.)

Но вместо этого она заявляет:

– Врачи сказали, с тобой все в порядке.

«Нет, не в порядке!» – хочет прокричать Джеймс. Он хочет, чтобы Винни ушла. Ему хочется сказать ей, чтобы она убралась прочь. Но он не может. Он никогда этого не сможет сделать.

– Я знаю, – говорит Джеймс.

– Можешь отправляться домой.

– Я знаю, – повторяет Джеймс и начинает нажимать кнопки пульта, переключая каналы телевизора, который закреплен перед ним на стене.

– Ну так мы идем, Джеймс? – спрашивает Винни. – Мне ведь еще надо успеть на работу.

– Но мне нужна одежда.

– Вот твои тряпки. – Винни берет в охапку вещи Джеймса с кресла и кидает на больничную койку.

Джеймс смотрит на свою рубашку, свитер (с эмблемой журнала Винни на груди), джинсы, носки и белые трусы. Вид у всего этого несвежий.

– Мне нужны чистые вещи, – произносит он.

– Тебе что, еще не надоело позориться? – шипит Винни сдавленным голосом. (Она не хочет, чтобы их разговор услышал старик, лежащий на соседней койке, – он уже и так одной ногой в могиле. А вторая – вся в гнойных струпьях – торчит из-под покрывала.)

– Домой я не пойду, – говорит Джеймс. – Я иду на пресс-конференцию.

Он ощупывает свои вещи. Чувствует он себя не совсем… в норме. (Он все еще на взводе. Вероятно, это из-за кокаина, которого он наглотался позапрошлой ночью, да еще вчера на ночь в больнице ему вкатили какой-то укол. Или, точнее, сегодня рано утром. Когда ему почудилось, что его хватил инфаркт из-за кокаина. Но другие-то еще более крутые. Героином ширяются. Правда, никто из них не женат на Винни.)

– У тебя не найдется лишнего блокнота?

– Я собираюсь домой.

– Нет, – бормочет Джеймс. Если он сейчас уступит, ему конец.

– Что значит «нет»?

– Нет, и все, – говорит Джеймс. – Или не ясно выразился?

– Ты явно еще на взводе, – замечает Винни.

– Возможно. – Джеймс смотрит на экран телевизора и чувствует, что ему не так уж и плохо. Оказывается, вот так, без всяких усилий с его стороны, жизнь может оказаться не такой уж плохой штукой.

– И куда же ты намерен податься?

– На пресс-конференцию. – (У него тоже могут быть свои, не менее важные дела.)

– Что за пресс-конференция?

– Обезьяны, – говорит Джеймс. – Шимпанзе.

– Какие еще обезьяны, Джеймс? – удивляется Винни. (Весьма умно с ее стороны, думает Джеймс. Если она вновь решила прибегнуть к старым трюкам, чтобы одурачить его, то, может, не так уж сильно и разъярилась.)

– Еще мне нужна ручка, – заявляет Джеймс. – И где мои часы? Я не могу уйти отсюда без часов.

– О, ради всего святого! – восклицает Винни. Отчеканив несколько шагов к изголовью его кровати, она жмет большим пальцем на кнопку звонка. (Кроме Винни, Джеймс не знает ни одного человека, который умел бы так маршировать.)

– Молю Бога, чтобы никто из твоих друзей не узнал об этом инциденте. Это может стоить тебе карьеры.

– Вполне возможно, – отвечает Джеймс.

– Тебя хоть это волнует?

– Нет, – признается Джеймс.

В палату заходит медсестра:

– Вызывали?

– Мой муж не может найти часы, – говорит Винни. – Не могли бы вы найти их?

– Они у него на руке.

– Вот те на! – удивляется Джеймс. Откинувшись на подушки, он с искренним восхищением смотрит на свой серебряный «Ролекс», как будто впервые его видит. – Уже десять тридцать.

– Я знаю, который теперь час. Мне ведь пришлось уйти с работы. А теперь вставай и быстро одевайся.

В палату входит доктор:

– Доброе утро. Ну, как мы себя чувствуем, мистер Дийк?

– Ричард? – поражается Винни.

– Винни?!

– Как поживаешь? – осведомляется Винни с милой улыбкой, словно рядом, на больничной койке, нет никакого одуревшего от наркотиков, полуголого и дурно пахнущего Джеймса. – Я и не знала, что ты работаешь в «Ленокс-Хилл».

– Да ты и не могла этого знать, – говорит Ричард. – Ведь мы не виделись с колледжа.

– Мы учились в одном колледже, – поясняет Джеймсу Винни. – Какое совпадение! Ричард Фэбл – мой муж Джеймс Дийк.

– Что ж, рад сообщить… с твоим мужем все в полном порядке, – говорит Ричард. – Результаты ЭКГ и рентгена грудной клетки в норме. Могу дать только один совет: поскольку никогда не известно, что в этой дряни намешано, держитесь от нее подальше. А уж если приспичит побаловаться чем-то запретным, выкурите косячок. Договорились? Я бы не хотел снова вас здесь видеть, ребята.

– Поверь, Ричард, это просто ужасное недоразумение, – оправдывается Винни. – Ни я, ни Джеймс, никогда…

– Я ведь вам не мама, – перебивает ее Ричард. – Кстати, вот что мы нашли в кармане у мистера Дийка. Наверное, будет лучше, если этот предмет останется у вас.

С этими словами он передает Винни маленькую бутылочку. Она наполовину заполнена белым порошком. Врач подмигивает им.

– Ох! – восклицает Винни. – Спасибо! – Она прячет пузырек в сумку, бросает испепеляющий взгляд в сторону Джеймса. Теперь и ее считают наркоманкой. Что будет, если ее поймают с этой штуковиной?

– Я читал вашу статью в «Эсквайре», – говорит Ричард, похлопывая Джеймса по ноге. – Видно, жизнь у вас бурная.

– Еще какая! – признает Джеймс и даже не смотрит на Винни.

– А у меня своя колонка в… – Винни называет свой журнал.

– А мы никогда и не сомневались, что ты добьешься успеха, – говорит Ричард.

– Давайте как-нибудь соберемся, – предлагает Винни с улыбкой и спрашивает: – А ты не женат?

– Я-то? Ну уж нет! Послушайте, ребята, мне пора на обход. Был рад тебя видеть, Винни, – говорит Ричард. И, кивнув в сторону Джеймса, добавляет: – С нетерпением буду ждать вашей следующей статьи. Так что держите хвост пистолетом, здоровяк.

Ричард выходит из комнаты. Винни оборачивается к Джеймсу.

– «Еще какая», говоришь?! – восклицает она. – Ну что ж, Джеймс. Теперь мне все о тебе известно.

Джеймс смотрит на Винни. Его так и подмывает показать ей язык. Но он сдерживается и лишь улыбается.

Случилось нечто неприятное

Джеймс незаметно проскальзывает в дальний конец большого зала для приемов отеля «Хилтон» как раз в тот момент, когда у его дверей начинается оживленная суета.

Весьма привлекательная (а если присмотреться повнимательнее, даже очень привлекательная) темноволосая девушка в плотно облегающем пурпурном топике (груди у нее так стиснуты, что, кажется, из них вот-вот прыснет) отчаянно машет кому-то рукой.

– Эй, Дэнни, Дэнни! Где тут у нас таможенники? – обращается она к Дэнни Пико, начальнику таможенной службы.

Дэнни – лысоватый мужчина с сальными волосами, одетый в дешевый синий блейзер, отвечает рассерженно:

– Только не сегодня, Эмбер. Не сегодня!

Эмбер! Джеймс явственно представляет, какая у нее грудь. Большая и мягкая. Нежно трепещущая. У него не было девушки с такой грудью уже целую вечность.

– Ну, пожалуйста, Дэнни, – говорит Эмбер. – Почему доллары налогоплательщиков тратятся на совершенно бесполезные научные эксперименты?

– Следующий, – говорит Дэнни.

– Привет. Четвертая поправка. – Эмбер машет рукой; ногти у нее покрыты синим лаком.

(При чем здесь какая-то Четвертая поправка?)

– Пресс-конференция объявляется закрытой! – возвещает Дэнни Пико.

Зал наполняется гомоном. Эмбер поворачивается и, громко стуча каблучками в четыре дюйма, идет к выходу. На ней короткая юбка. Кожаная. Белая. Эмбер идет прямо на Джеймса.

– Простите, – говорит он и слегка касается руки девушки, когда она проходит мимо.

Эмбер останавливается и поворачивается к нему.

– Хм! – удивленно восклицает она. – Мы знакомы?

– Я – Джеймс Дийк.

Лицо девушки озаряет улыбка.

– Джеймс Дийк. Бог ты мой! – восклицает она. – Да вы же один из моих героев!

– Я? – (Неужто действительно он?)

– Ну да! Я просто влюбилась в вашу статью о спутниках. Вы единственный, кто сумел так увлекательно написать о сульфате магния. И так значительно. Вы не согласны?

– Правда? – удивляется Джеймс. (Надо же: сульфат магния!)

Девушка перекладывает бумаги под другой локоть. Потом протягивает руку и говорит:

– Эмбер Андерс.

– Ух ты! – восклицает Джеймс.

– Что значит «ух ты!»? – спрашивает она.

– Ваше имя. Так красиво звучит. – (Прямо как у порнозвезды.)

– Вы находите? Вообще-то мне всегда казалось, что оно неплохо выглядит как авторская подпись. Я пишу для… – И Эмбер называет тот же журнал, где работает Винни. – Я работаю помощником редактора. Надеюсь, не пожизненно. – Нагнувшись к Джеймсу, она добавляет: – Кое-кому приходится сидеть на таком месте всю жизнь. Представляете? Редакторы там – просто живые трупы; сидят в своих комнатушках, скукожившись за кипами старых статей.

– Вот что я вам скажу, – говорит Джеймс. – Редакторы-мертвяки – явление весьма обычное. И таково уж их призвание – сидеть в своих клетушках. И мучить пишущих журналистов.

– Знаете, с вами весело! А ведь никто и словом не обмолвился, что вы такой забавный.

– Наверное, меня просто не все знают, – отвечает Джеймс. И при этом в голове у него вертится мысль: а вдруг Эмбер знает Винни? (И еще: может, догадалась, что член у него уже успел встать?)

– Так для кого вы пишете про обезьянок? – спрашивает девушка.

– Для воскресного издания «Таймс».

– Класс! – восхищается Эмбер, после чего сует палец в рот и начинает покусывать ноготь. Потом она бросает взгляд на Джеймса. Глаза у нее большие, карие. – Эти парни ничего не рассказывают. Но это не важно. У меня есть адрес склада в Бруклине, где прячут этих гребаных обезьян.

– Обезьян? Гребаных? – удивляется Джеймс.

– Ну да, обезьян. Шимпанзе. Тех самых, на которых правительство проводит свои тайные эксперименты. Усекли?

Тут уж Джеймс не может с собой совладать (а что еще он мог сделать?), направляется за девицей, и они выходят из отеля на Пятьдесят шестую улицу.

– Вы ни за что не поверите, у кого я узнала этот адрес, – щебечет она. – У шофера Дэнни Пико. Представляете?

Они шагают по тротуару в сторону Пятой авеню.

– Сигаретки не найдется? Нет? Ну и ладно. Я и не думала, что вы курите. Слушайте, а не хотите наведаться туда вместе со мной?

– С вами? Куда? – удивляется Джеймс.

– Да на склад – вот чудак! На тот самый, в Бруклине. У меня же есть адрес. Или забыли?

– Ну конечно же! Адрес! – восклицает Джеймс. – Но как мы попадем в Бруклин?

Эмбер останавливается и смотрит на него:

– На машине компании. А как иначе?

– На машине компании? – удивляется Джеймс.

– Только вот заполнять путевой лист я не собираюсь.

Минут через пятнадцать она вновь обращается к нему:

– Эй, Джеймс! Я вот что подумала: почему бы нам не написать об этом вместе? Как Вудворд и Бернстайн*. Только я не хочу быть вроде того коротышки. Как там его зовут?

– Кого? – спрашивает Джеймс, уставившись на ее грудь. – Вудворда? Или Бернстайна?

– Ну да, – кивает Эмбер. – Его самого.

Они сидят на заднем сиденье нью-йоркского городского такси. Переезжают реку по Бруклинскому мосту. Эмбер наклоняется через подлокотник и, положив ладонь на руку Джеймса, говорит:

– А ведь все ахнут?

– Я тебе еще не рассказывал о своей теории насчет альфа-самцов? – спрашивает Джеймс.

Винни принимает решение

Душа Винни просит любви.

Она хочет нежности. Хочет, чтобы ее лелеяли. (Винни не знает, что такое «нежность». Да и кто знает, что это такое?) Ей хочется встретить такого мужчину, который скажет ей: «Я люблю тебя, Винни. Ты так прекрасна».

Ей хочется, чтобы он подарил ей красивое украшение.

Или, может, она хочет слишком многого?

И вообще, кто и когда ее любил? Вот мать ее любила. (Винни мчалась домой из школы, так хотелось поскорее оказаться рядом с матерью. Они вместе ходили в супермаркет. И в универмаг «Энн Тейлор». Там мать покупала ей цветастые юбки и свитера. И гольфы. Винни носила гольфы даже в колледже. И эластичные ленточки на голове.)

Отец ее критиковал. Сильно критиковал. По любому поводу, что бы она ни делала. (Если Винни начинала говорить что думает, а она по большей части именно так и поступала, он заявлял: «Только этого мне не надо! Только этого мне и не хватало услышать от моего ребенка.)

От общения с отцом у Винни возникало чувство, будто в ней скрыт какой-то изъян. Словно чего-то недостает (может быть, не хватает каких-то клеток в мозгу).

Иной раз он обращался к ней с вопросом:

– Винни, какой у тебя адрес?

– Один, один, один…

– Ну до чего же ты глупа!

Ей было всего три с половиной года. Разве можно называть человека глупым, когда ему три с половиной года?

– Винни? Что больше – луна или солнце?

Это была ловушка, и она чувствовала: тут кроется подвох. (Винни знала, что не слишком ловко умеет справляться с такими вопросами. Она вечно пыталась перехитрить себя.)

– Луна?

– Ну до чего же ты глупая. – (И это в четыре-то года!)

Отец ее не понимал. (Да и Джеймс не понимает.) Она тоже его не понимала. (Отца. И Джеймса.) Не понимала, почему все, что бы она ни делала, было не так. (Чего они от нее хотели? Что вообще мужчинам нужно? Да ничего. Наверное, чтобы их просто оставили в покое.) Она не могла понять, почему все, что бы ни сказал отец, было для нее законом, даже если он был не прав. (И почему она должна была его выслушивать? Почему он никогда не мог выслушать ее? А ведь он часто бывал не прав. Он разрешал их пуделю бегать без поводка, и на него напала немецкая овчарка. «Я знала, что так и будет», – сквозь слезы лепетала Винни. «Заткнись!» – отрезал отец.)

– Да, Винни, я строг с тобой, – как-то сказал он. – Я вынужден быть строгим. Ты ленива. Если я не буду проявлять твердость, то неизвестно, как сложится твоя жизнь.

Конечно же, Винни достаточно сообразительна (она многому научилась). Но почему она должна вновь и вновь завоевывать уважение к себе? Джеймс этого не делает.

Почему у нее такое ощущение, будто все относятся к ней как к последней суке? А все из-за того, что она умеет за себя постоять.

– Ты должна уметь постоять за себя, Винни, – повторял ей отец. – Никто другой за тебя этого не сделает.

Он был прав. Никто и никогда за нее не заступался. Особенно мужчины.

До чего же никчемные создания! После того как Винни исполнилось четыре года, и потом, когда ей пришлось ходить с мальчишками в школу, а еще когда мать завела себе приятеля, Винни укрепилась в убеждении, что мужской пол надо попросту уничтожать. Абортировать. Ну, хорошо, горстку избранных можно оставить. Но только ради их спермы. И это должны быть самые лучшие особи.

А что за чушь несли о тех из них, с которыми прошло ее детство? Что, мол, однажды одно из этих (жалких) созданий влюбится в нее (и действительно будет ее любить – вот смех! – и кто только придумал такое? Вот уж сморозил так сморозил: на целый казиллион долларов!) и осчастливит ее на всю жизнь. Даст ей нечто такое, без чего она не сможет обойтись. (Она вполне сумеет прожить без всех тех пенисов, с которыми успела повстречаться в жизни, так что все эти россказни – сплошная ложь.)

Взять, к примеру, Джеймса.

Винни пришлось добиваться его. (А ведь все должно было быть совершенно иначе. Но если бы она стала выжидать, пока он сам «проявит инициативу», – а мужчины вечно настаивают на своем праве ее проявлять, – ей пришлось бы ждать этого по сей день.)

В случае с Джеймсом она была вынуждена, что называется, «взять быка за рога». Впрочем, она не раз так поступала в своей жизни. И как всегда, с присущей ей непреклонной решительностью.

– Послушай, Джеймс, – как-то сказала Винни в начале их отношений, вскоре после шестого свидания (переспали они на четвертый раз), – так вот, Джеймс. Я в игру «мальчики и девочки» играть не собираюсь.

Этот разговор произошел через неделю после их шестого свидания, когда телефонные звонки от Джеймса внезапно прекратились. Винни решила сама ему позвонить. (Да как он только смеет? И с какой стати? Кто дал ему право так с ней обращаться?)

– Работы было по горло, – объяснил Джеймс.

– И даже позвонить не мог? – спросила Винни. (Как бы ты ни был занят, всегда можно выкроить минутку и позвонить по телефону. Нет уж, простите, все эти разговоры о жуткой занятости – сплошной блеф!)

– Я забыл, – признался Джеймс.

– Забыл? – запинаясь переспросила Винни. (Ну где еще найдешь такого идиота?)

– У меня была срочная работа, – стоял на своем Джеймс. (Словно этим можно было оправдаться. Ей уже тогда следовало разгадать этот его трюк. И вообще бежать от него подальше куда глаза глядят.)

Нет, в такие игры Винни играть не умела.

– Значит, забыл, – сказала Винни. Уже в который раз. (И это говорит известный журналист, лауреат нескольких премий.) – Да как ты посмел забыть! – не выдержала она. – Ведь я спала с тобой, Джеймс. А значит, у нас с тобой особые отношения. Как ты смеешь мне такое говорить?

Винни швырнула трубку. (Ее трясло.) Потом снова набрала номер Джеймса и заявила:

– Тебе еще повезло, что встречаешься со мной.

Минут через десять он ей сам перезвонил:

– Не хочешь в понедельник пойти со мной на презентацию одной новой книги?

Винни согласилась.

А нужно было бежать. И чем дальше – тем лучше.

Но она не побежала.

(Однажды какой-то знакомый, рассказывая Винни о своих чувствах к прежней подруге, описывал это так: «Она была для меня и матерью, и любовницей, и сестрой, и дочерью одновременно». Что же до Джеймса, то Винни для него – только мать.)

Она нужна Джеймсу. (Но как и прежде, он пребывает в бездействии.)

Когда они познакомились, Джеймс жил в маленькой квартирке-студии с откидной кроватью. Еще там стояли конторка, рабочий стол, старый диван и книжные полки – из фанеры и цемента. Джеймсу было тридцать два года, и его раковина буквально извергалась грязными тарелками.

Винни перемыла все тарелки.

– Послушай, Джеймс, – сказала она ему. – Тебе чертовски повезло, что ты встретился со мной.

(К тому времени Винни работала редактором в женском журнале. Причем старшим редактором. Когда она задерживалась на работе позднее семи, ее отвозили домой на служебной машине. Винни распределяла задания между журналистами и завтракала с лучшими авторами, а иногда ей приходилось отклонять их материалы. В таком случае она звонила автору и говорила: «Извините, но этот материал нам никак не подходит. Может быть, вы попробуете пристроить его где-нибудь еще?» После таких слов некоторые ее собеседники начинали плакать. Но все уже тогда говорили, что Винни далеко пойдет.)

– Послушай, Джеймс, – сказала Винни. – По-моему, тебя пугает перспектива успеха. Ты боишься перемен. Ты боишься, что, если свяжешься со мной, тебе придется измениться. И принять собственный успех.

– Ты действительно так думаешь? – удивился Джеймс. – Я никогда об этом не задумывался. Возможно, ты права.

Все, на что способен Джеймс, – это соглашаться. Он соглашается, а потом ничего не делает.

– С меня хватит, Джеймс, – то и дело повторяет Винни. – Я сыта по горло.

– Знаю, – отвечает Джеймс. (Он не может самостоятельно спланировать даже поездку за город на выходные дни. Ей приходится самой это делать, а он лишь садится в машину и едет, куда повезут.)

Он просто бездействует.

Но теперь Винни знает, что ей нужно делать. Она должна перестать заботиться о Джеймсе. И начать заботиться о себе. Разве не об этом только и твердят все эти мозгоправы, когда речь заходит о супружеских отношениях? Прекратить фокусировать внимание на мужчине. И начать думать в первую очередь о самой себе. (Впрочем, если перестать фокусироваться на мужчине, он скорее всего просто уйдет. Но об этом теоретики почему-то забывают.)

Винни следует сосредоточиться на собственных тайных желаниях.

Вот она и решила переспать с Таннером, эта мысль будоражит ее воображение.

Она звонит в офис.

– Что нового? – спрашивает ассистентка.

– Меня задерживают чрезвычайные обстоятельства. И сегодня я на работе не появлюсь. Перезвоню в конце дня.

– Вам звонил какой-то Джесс Факис, – говорит ассистентка.

– Невелика шишка. Всего лишь исполнительный директор в какой-то компании.

– О’кей, – отвечает ассистентка (тоном, полным сарказма).

– Нет, не «о’кей» – резко говорит Винни. – Позвоните его секретарше и скажите, что я сейчас не в офисе… Нет, лучше, что меня нет в городе и что я обязательно позвоню ему завтра.

– Понятно. Будет сделано, – говорит ассистентка и кладет трубку.

Винни отправляется домой.

– Привет, – здоровается она с няней с Ямайки, которая тут же вскакивает и выключает телевизор. Винни на это внимания не обращает.

– Миссис Дийк. Вы сегодня так рано…

– Ничего не рано, – отвечает Винни. – Я только на минуту. И побегу дальше. У меня встреча.

Она идет в спальню и открывает шкаф. Роется в обуви. И натыкается на совершенно новую пару открытых босоножек – все еще в коробке, – тех самых, которые Джеймс подарил ей на день рождения.

Винни обувает босоножки и говорит «до свидания» ямайской няне.

Остановив такси, она называет адрес: отель «Морган» на Мэдисон-авеню.

В отеле она обращается к портье:

– Можно позвонить господину Полу Баньяну?

– Он вас ждет?

– Да, – отвечает Винни. Потом оглядывает холл гостиницы. Помещение тесное, вызывает чувство клаустрофобии. Винни постукивает ногтями по белой облицовке стойки.

Повернувшись к ней спиной, портье шепчет в телефонную трубку:

– Мистер Харт? К вам тут какая-то женщина.

– Винни, – уточняет Винни.

– Винни, – повторяет портье. Он кладет трубку телефона и говорит: – Вы можете подняться. Апартаменты «А» на самом верхнем этаже.

– Спасибо, – отвечает Винни.

Она входит в лифт. Выходит из него и попадает в узкий холл, на полу – серый ковер. Нажимает звонок рядом с табличкой «Апартаменты “А”».

– Минутку… сейчас – слышится голос Таннера. – Иду, иду… о Боже! Да иду-у-у же!

Он широко распахивает дверь.

– Привет, – говорит Винни.

– Вот так нежданный сюрприз!

– Надеюсь… я тут никому не помешала?

– Если бы и так, я бы ее отсюда немедленно вышвырнул.

Спальня находится на нижнем уровне апартаментов. Винни проходит мимо открытой двери. Простыни на кровати скомканы. Номер Таннера занимает два этажа, и на обоих – террасы. Винни поднимается наверх. Таннер идет следом. Он только что побрился. Винни чувствует запах одеколона. (Одеколон! Последний раз она спала с мужчиной, от которого пахло одеколоном, наверное, лет пятнадцать назад. Она до сих пор помнит, что это был одеколон от Пако Рабанна. Винни, наверное, вообще не стала бы заниматься с тем парнем сексом, если бы не запах одеколона.)

– Я как раз приготовил чай, – говорит Таннер. – Выпьешь чашечку?

– Охотно, – отвечает Винни и садится перед стеклянным кофейным столиком, на котором стоит поднос с двумя чашками, чайником и лимонными дольками. – Ты кого-то ждал?

– Нет. Просто этот «кто-то» взял да ушел. Был да сплыл, – сообщает Таннер.

Они смеются.

– Эви? – спрашивает Винни.

– Язык – чтоб целовать, а не болтать, – отвечает Таннер и разливает чай.

– Тут я с тобой согласна, – кивает Винни.

– Мне нравятся твои туфельки.

– Это подарок от Джеймса на день рождения.

– А вкус-то у старины Джимми получше, чем я думал, – говорит Таннер. Потом делает паузу. Отпивает глоток чая. Смотрит на Винни поверх чашки. – Кстати, как там старина Джимми? Он был не в лучшей форме, когда уходил отсюда прошлой ночью.

– Похоже, выживет. К несчастью, – усмехается Винни.

– Ты пришла, чтобы заставить меня исправить положение?

– Можно и так сказать, – отвечает Винни.

– Мне кажется, Винни, я понимаю, зачем ты сюда пришла.

– Думаю, что понимаешь.

Винни немного растерянна, не знает, что сказать дальше. Флиртовать она никогда не умела. Даже в самом начале их отношений с Джеймсом весь ее флирт сводился к вопросам о его работе. И интерес Винни к Джеймсу в плане секса падал по мере того, как она теряла интерес к его работе.

– По-моему, это твое, – говорит Винни, открывает сумочку и передает Таннеру маленький пузырек с кокаином.

– Ага, – соглашается Таннер. – И что бы я без нее делал?

– Я решила, вдруг она тебе понадобится? – говорит Винни.

– Большое тебе спасибо, – благодарит он.

Внезапно Таннер встает и подходит к ней сзади.

У нее перехватывает дыхание.

– Винни, – обращается к ней Таннер, – как давно мы знаем друг друга?

– Пятнадцать лет.

– Я всегда говорил: «Ну и везет же паршивцу Джеймсу».

* * *

Такси компании «Биг Эппл» останавливается у ворот склада – это ангар из рифленого железа.

– А вдруг нас тут поймают? – говорит Джеймс. (О Боже! Да, права Винни. Он ведет себя как девица, а ведь должен быть здесь за главного. Но не выходит.)

– Ну и что? Ну, допустим, нас арестуют. У меня же отличный адвокат. Нас выпустят максимум через сутки, – говорит Эмбер.

– Не думаю, что моей жене понравится, если я окажусь в тюрьме, – отвечает Джеймс.

– При чем здесь твоя хренова жена?

«Ты с ней знакома?» Джеймса так и подмывает задать этот вопрос. Но вместо этого он говорит:

– Просто последние сутки выдались у нее… весьма трудные.

– А кстати, что именно произошло с вами за последние сутки? Ты мне об этом еще не рассказал, – говорит Эмбер.

– Я успел побывать в больнице, – отвечает Джеймс, лавируя между выбоинами в асфальте.

– Амбулаторная операция? Липосакция? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, не совсем.

Эмбер открывает дверь, ведущую на склад.

– И ты вот так просто хочешь туда зайти? – поражается Джеймс.

– Извини, но, по-моему, двери для того и существуют, – обернувшись к нему, отвечает Эмбер.

На складе ни души.

А на что он рассчитывал?

(Что, собственно, ему здесь надо? Джеймс надеется хоть это понять.)

– О Боже! Опоздали! – сокрушается Эмбер и закуривает сигарету. – Они уже увезли отсюда этих трахальщиков. И как я могла поверить шоферу Дэнни Пико?

Она швыряет на пол сигарету и давит ее каблуком.

– Так что же нам теперь делать? – говорит Джеймс.

– Возвращаемся на Манхэттен. А что же еще? – бросает ему Эмбер.

Они снова садятся в такси.

– К моему дому, пожалуйста, – говорит Эмбер.

Она смотрит в окно и покусывает губу.

– Ну и дела! – восклицает Эмбер. – Теперь придется все сочинить. Как будто я и вправду видела этих обезьян.

– Сочинить? – спрашивает Джеймс.

– Все только так и делают. А кто докопается до правды? – Тут выражение ее лица меняется. Она становится похожа на маленькую испуганную девочку. – Джеймс, – говорит Эмбер, – ведь ты не думаешь, что я… лгунья? Честнее меня на свете никого нет. Именно этот адрес мне дал шофер Дэнни Пико. Я не виновата, что этих обезьян уже увезли отсюда.

– Конечно, не виновата, – кивает Джеймс.

– Все почему-то считают меня вруньей. А все потому, что я красивая и умная. А я действительно умею раскапывать всякие истории. Другие-то только и умеют, что сидеть в своих офисах, ты ведь понимаешь. И все мне завидуют. А я-то в чем провинилась?

«Черт возьми!» – удивляется Джеймс. Эмбер вот-вот расплачется.

– Слушай, – говорит он ей, – все не так уж и плохо.

– Ты-то меня поймешь. Я знаю. Ведь тебе тоже многие завидуют.

Эмбер придвигается к нему ближе. И говорит взволнованно, с сексуальной хрипотцой:

– Ты так похож на меня, Джеймс! – (Неужели похож? А впрочем, какая разница?) – А я на тебя. Мы с тобой – как близнецы.

И вдруг она целует его. Все происходит так легко. Эмбер просто великолепна. (Конечно же, она не врунья. Как такая девушка может быть вруньей? А может, она чувствует, что он хочет ее не меньше, чем она его?)

Руки Джеймса опускаются на ее блузку, и он сжимает огромные, сочные груди Эмбер. Он готов тут же спустить штаны и засадить ей сразу же, с ходу (как это с ним однажды случилось в семнадцать лет с толстой и уродливой девчонкой, готовой давать кому угодно; только он не попал куда надо и кончил в мокрую расщелину между ягодицами). Эмбер берет его член. И стонет.

Такси подъезжает к обшарпанному дому без лифта где-то в Нижнем Ист-Сайде. Джеймс поднимается вслед за Эмбер на второй этаж. Интересно, это ему так кажется, или она на самом деле слегка вертит перед ним задницей? А может, все дело в ее туфлях – грубых босоножках на толстой подошве? На лестничной площадке он прижимает ее к стене. Засовывает руку под юбку.

(Нижнего белья на ней нет, зато волос – предостаточно.) Эмбер отталкивает его руку и сует ему в рот свои пальцы.

– Что-что, а потрахаться я умею! – говорит она. – Ты останешься доволен.

– А я и не сомневаюсь, – отвечает он.

Все происходит словно в порнофильме. С каких это пор девчонки стали такими доступными? И почему никто ему об этом не говорил? (Ну почему с ней все так легко?) Они идут в квартиру Эмбер. Квартирка темная и запущенная. Тесная. И грязная. (Жутко грязная.) На полу валяется матрас. Эмбер ложится на спину и поднимает ноги.

– Оттрахай меня, крепыш, – говорит она. Джеймс расстегивает молнию и спускает брюки. Ползет на коленях к Эмбер. В комнате слегка попахивает мусором. Джеймс не может понять – то ли так пахнет в квартире, то ли несет с улицы. Он вводит в нее два пальца. А потом и все остальное. Там мокро, но просторно. Еще как просторно! Он словно в яму провалился! Куда шире, чем у Винни. И это при том, что Винни рожала!

Что же ему делать? Что, если Винни узнает?

Джеймс кончает.

Бессильно падает на Эмбер.

Минуту спустя он смотрит ей в лицо. Эмбер уставилась в потолок. Лицо – словно застывшая маска. О чем она думает? И успела ли кончить?

– Мне надо позвонить в офис, – говорит Эмбер.

Джеймс садится. Натягивает брюки и говорит:

– Все было здорово.

– Да, конечно, – отвечает Эмбер. Потом слезает с матраса и открывает крошечный холодильник. – Надеюсь, ты не против? Мне надо выпить.

Она наливает себе полстакана водки.

– Не надо так на меня смотреть, Джеймс. Я никогда никого не осуждаю. К тому же это твоя проблема, я тут ни при чем. Согласен? Если у тебя проблемы, не надо валить их на мою голову. Я этого не заслужила.

– Знаю, – говорит Джеймс. Внезапно ему становится ужасно плохо. Действие лекарств закончилось. Его словно выпотрошили. Словно вываляли в грязи. (Он и вправду весь в грязи.) Он мечтает оказаться в своей квартире, в собственной постели и поскорее заснуть. Если бы он только мог сейчас уснуть, а потом, проснувшись, все это оказалось бы просто ужасным сном…

– И выбрось из головы всякие страхи, что я об этом расскажу твоей жене, – говорит Эмбер. – Я не из таких. И не хочу, чтобы ты так обо мне думал. Потому что я действительно не такая.

– Ну ладно, – соглашается Джеймс, правда, с некоторой опаской.

Эмбер подходит к Джеймсу и берет в ладони его лицо. Целует его в губы.

– Ты в жизни не встречал ни одной такой девушки, как я. И ты не должен волноваться насчет меня. Я твой лучший друг.

– Знаешь… мне что-то не по себе, – признается Джеймс.

– Чего же ты сразу не сказал? У меня здесь тонны лекарств. Занакс? Клонопин? Декседрин?

– Декседрин? – переспрашивает Джеймс и как бы невзначай уточняет: – Так ты действительно знакома с Винни?

– А ты как думаешь, Джеймс? – говорит Эмбер и мысленно отвечает по-русски: «Да».

Винни и Таннер лежат нагишом в постели. Все происходит в номере Таннера в гостинице «Морган». Глаза у Винни закрыты. На губах – улыбка.

Таннер склоняется над Винни, смахивает с ее лица прядь волос и целует в щеку.

– Тебе понравилось? – спрашивает он нежно.

– О да! – отвечает Винни.

(На самом деле ей хочется сказать что-то вроде: «Это был самый умопомрачительный трах за всю мою жизнь, и спасибо тебе за это, и теперь я наконец-то поняла, что значит оттрахать до умопомрачения». Но Винни не из тех, кто может произнести такое вслух.)

Он сжимает ладонями ягодицы Винни и притягивает ее к себе. Она гладит его ладонью по спине.

(Винни хочет запомнить его тело до конца своей жизни. И она запомнит. Он великолепен. Его тело слегка загорелое и совсем без волос. Мускулистое, но не чересчур накачанное. И кто бы там ни говорил, что тело мужчины женщинам безразлично, – все это вранье. Она даже не представляла, что секс может быть таким чистым. И прекрасным. Таннер – само воплощение чистоты. Ни разу в жизни Винни не встречался такой чистый мужчина. У Джеймса кожа белая, вся в бугристых родинках. А из черных пор растут белые волоски. Иногда у него на спине появляются черные угри.)

– Может, повторим? – спрашивает Таннер.

– А сумеешь?

– А ты как думаешь?

Она уже чувствует его эрекцию.

– Потерпи минутку, – просит Винни.

Перегнувшись через Таннера, она снимает трубку телефона. Таннер гладит ее попку. И так нежно гладит, что ее вновь охватывает желание. Она слегка раздвигает ноги и говорит:

– Алло!

– Как дела? – раздается голос ассистентки Винни.

– Просто решила узнать, что там у вас происходит. Скажите Эмбер, чтобы завтра утром первым делом занесла мне свой материал.

– Не могу, – отвечает ассистентка. – Она все еще на пресс-конференции.

– Просто передайте ей мою просьбу, хорошо? – просит Винни и при этом думает: «Ну конечно, пресс-конференция!» Ведь это та самая Эмбер Андерс, которая украла куски из ее статьи.

Винни кладет на место телефонную трубку.

– Все хорошо? – спрашивает Таннер.

– Лучше не бывает, – отвечает она.

Джеймс и Винни у себя дома

Джеймс стремится как можно скорее попасть домой. Если он вернется домой раньше Винни, то успеет принять душ. И вообще сделать вид, что все в норме.

Отныне и впредь все так и будет – в норме. Он внутренне соберется. И сядет наконец за свою книгу. (Чувствует он себя дерьмово. И больше не может мириться с этим дерьмовым ощущением. Может быть, именно так себя чувствует Таннер после наркотиков и траханья с какой-нибудь случайной девкой, до которой ему нет никакого дела? Когда на душе сплошное смятение и путаница?)

Джеймс открывает дверь своей квартиры. Потом закрывает ее. И тут раздается голос Винни:

– Джеймс? Наконец-то ты дома!

Винни в детской. Играет с сыном. Помогает ему нанизывать бисеринки на нитку. Винни сидит на полу, скинув туфли. Вид у нее счастливый.

– Смотри, папа! – восклицает малыш.

– Привет, – отвечает Джеймс.

– Папа, пиф-паф, – говорит мальчик.

– Нет, – вступает в разговор Винни. – В папу стрелять нельзя. – И с улыбкой добавляет: – Правда ведь, настоящий мальчуган?

– Пиф-паф! – отвечает сыну Джеймс.

– Пиф-паф! В тебя.

– У нас Клей, – сообщает Винни странным шепотом. – Вероника выгнала его из дома. Вот я и подумала: надо бы мне выставить вас обоих, и катитесь себе в какой-нибудь отель. А потом решила: наверное, будет лучше, если я сама перееду в гостиницу, а ты будешь оплачивать мой номер.

– Так ты хочешь перебраться в гостиницу? – поражается Джеймс.

– А ты как думал? – говорит Винни.

– Как у тебя прошел день?

– Отлично! – отвечает Винни, закатив при этом глаза. – Я весь день трахалась с Таннером в его гостиничном номере.

«Хорошо бы, если так», – думает Джеймс. Тогда бы они были квиты. И ему не пришлось бы ни о чем беспокоиться. (Разве что насчет Таннера. Ведь после этого он не сможет больше с ним дружить. И каждый раз, глядя на Винни, он будет представлять, как Таннер трахает ее. А заодно, как он трахает всех прочих своих девиц. Может, ему даже придется развестись с Винни.)

– Дядю Клея вырвало в умывальник, – сообщает Джеймсу сын.

– Тс-с… – шепчет Винни и спрашивает: – У тебя-то что нового?

– Ходил на эту пресс-конференцию. И зря.

– Я же говорила, – замечает Винни.

(А может, все-таки рассказать? Может, рассказать Винни, как на пресс-конференции он познакомился с Эмбер Андерс? Если уж об этом рассказывать, то сейчас как раз самый подходящий момент. А если Эмбер сама выложит Винни, что познакомилась с Джеймсом? Если ляпнет, что трахалась с ним? Конечно, если она сообщит Винни, что познакомилась с Джеймсом, Винни удивится, почему он сам ей об этом не рассказал.)

– Я тут познакомился кое с кем, с твоей работы, – мямлит Джеймс.

– И кто же это?

– Энди… нет, кажется, Эмбер…

– Эмбер Андерс, – подсказывает Винни.

– Кажется, именно так.

– Ну и что дальше?

– Да ничего особенного, – отвечает Джеймс. – Сказала, что читала мой очерк об искусственных спутниках.

– Наверняка что-нибудь передерет из него. Это та самая плагиаторша, которая украла часть моей статьи. Я пытаюсь избавиться от нее, вот только никак не получается.

– Не мешало бы, – соглашается Джеймс. – Да и вид у нее, как у чокнутой.

– Она еще хуже Эви.

– Думаешь, Эви переспала с Таннером?

– Не имею понятия, – отвечает Винни, берет несколько бусинок и нанизывает на нитку. (Она думает о Таннере. И откуда у него столько сил? Он то и дело нежно поднимал ее и ставил в различные позы. Склонялся над ней, словно божество. Полностью доминировал над ней. Так целовал в шею, что Винни едва не лишилась чувств. А потом все-таки она их лишилась и сползла с кресла прямо на пол. Но Таннер поднял ее и отнес к себе в спальню. Она была не в состоянии сопротивляться.)

– Уверен, что с Таннером у нее ничего не было, – говорит Джеймс.

– Все-таки Эви – не просто очередная девица. Даже для Таннера. Как-никак она твоя сестра.

– Ты так считаешь? – удивляется Винни.

(А ведь она даже не орет, мысленно отмечает Джеймс. Может, на этот раз ему все сойдет с рук?)

– Пойду-ка приму душ, – говорит он.

– По-моему, неплохая мысль.

По пути в ванную Джеймс проходит через гостиную – там на диване спит Клей. Неужели он трахался с Эви? Вчера ночью, когда Джеймс уходил из номера Таннера, Клей с Эви все еще там оставались. Неужели они (то есть Клей и Эви) и вправду могли учинить такое?

О Боже! Ведь и ему самому в какой-то момент хотелось трахнуть Эви. Конечно, это длилось каких-то пару секунд. Но потом он переключился на Таннера и стал рассказывать ему всю эту хреновину про обезьян. И про самцов-альфа. Что за чушь он там нес?

(А если бы он на самом деле переспал с Эви? Ведь она сестра Винни. Это было бы все равно, как если бы Таннер переспал с Винни.)

Джеймс идет в спальню. Там все прибрано. И так чисто. Его очки лежат на столике у изголовья кровати, рядом с черным компактным будильником марки «Браун» и тремя старыми деловыми журналами, которые он давно собирался просмотреть.

На полу лежат туфли Винни. Те самые босоножки на ремешках, что он подарил ей в день рождения.

Внезапно Джеймс испытывает огромное облегчение. Может быть, все не так и плохо?

Выйдя из ванной, Джеймс слышит голос Винни – она разговаривает по телефону:

– Я отправлю его домой, как только он проснется. О нет, Вероника, не знаю. Теперь мне на все это наплевать… Понимаю… А если и тебе поступить таким же образом? Просто плюнуть на все и переспать с кем-нибудь еще? Это Вероника, – тихо говорит Винни Джеймсу, пока тот идет в свой маленький офис.

Он кивает в ответ:

– По-моему, нам в это лучше не соваться.

– И я так думаю, – соглашается Винни. – Мне-то вообще наплевать.

Джеймс садится за свой рабочий стол. Включает компьютер. Но тут опять звонит телефон.

«Черт бы его побрал!» – досадует Джеймс. Вдруг это Эмбер? Своего номера он ей не оставлял. Но она может знать номер Винни, ведь они работают в одном офисе.

Нет, это какая-то паранойя. Эмбер не проболтается. Она не из таких.

Он слышит, как из кухни доносится нежный смех Винни; она опять говорит с кем-то по телефону.

– Нам, безусловно, надо проделать это еще раз, – кокетливо произносит она. Джеймс ни разу не слышал, чтобы она разговаривала подобным тоном. – В следующий раз, когда ты будешь в Нью-Йорке… Это Таннер! – кричит она Джеймсу.

Ого! Джеймс хватает трубку.

– Привет, старина.

– Привет! Как самочувствие?

– Хреновато! – (Ему хочется рассказать Таннеру о своем успехе. Ведь так оно и было. Он и в самом деле поимел ту девицу. Вот только про ее влагалище ему не расскажет. До чего же огромная дырка. И к тому же отдавала селедкой. В другой раз у него бы член не встал.)

– Я тебя понял, старина, – отвечает Таннер.

– А у нас Клей, – сообщает Джеймс. – Вероника выставила его из дома.

– Через пару часов она будет умолять его вернуться.

– Уже умоляет, – отвечает Джеймс.

Джеймс и Таннер смеются.

– Возвращаешься в Лос-Анджелес? – спрашивает Джеймс.

– Завтра утром. Увидимся, когда приеду в следующий раз.

Джеймс кладет трубку.

Потом проверяет свою электронную почту. В верхней строке меню находит письмо, отправленное в 17:03. На нем написано: «От Эмбер.696969. Самцы-альфа».

Просто невероятно! Что делать? Стереть или прочитать?

Нет, лучше все-таки прочитать Нужно выяснить, насколько все плохо.

«Дорогой Джеймс!

Я так рада, что мы встретились. Сейчас трудно встретить достойного парня. (Насчет жены не волнуйся. Я ведь уже сказала тебе – я не из таких. И я ВСЕГДА выполняю свои обещания. Не то что некоторые наши общие знакомые.) Мне очень хочется обсудить с тобой мою идею насчет альфа-самцов. (Мне кажется, что существуют и альфа-самки, и я как раз одна из них.) Это будет классный материал для журнала. И хочу сообщить тебе, что я твердо намерена довести это дело до конца. Давай встретимся в понедельник, в шесть часов, в «Кафе-гриле». Их бармен – Джерри – мой друг, и он всегда угощает меня бесплатными напитками.

Целую крепко».

Только не это!

Что же ему делать? Отвечать? А что, если его письмо попадет на чужой адрес? Что, если вдруг Винни заглянет в его почтовый ящик? (Ведь Эмбер и Винни работают в одном офисе. А в офисах письма всегда попадают на общий сервер.) Что будет, если он не ответит? Тогда Эмбер станет отправлять ему письмо за письмом. Или вообще взбесится. И расскажет обо всем Винни.

Нет, в таком деле нужно быть предельно осторожным. Следует замести все следы. (Да нет же, она просто чокнутая. Хочет спереть его идею. И еще думает, что он с этим согласится.)

«Дорогая Эмбер», – пишет Джеймс. (Нет, «дорогая» никак не годится. Звучит слишком интимно.)

Просто:

«Эмбер!

Я был очень рад нашей сегодняшней встрече. Однако мне кажется, что я ввел Вас в заблуждение. Такого понятия, как альфа-самцы, попросту не существует. Во всяком случае, среди людей.

Желаю Вам удачи в работе над очерком об обезьянах».

Джеймс нажимает кнопку «Отправить».

И тут звонит телефон. Опять!

– Джесс! – раздается голос Винни. – Какая честь! – «Ну и подлиза!» – думает Джеймс. – У нас возникла чрезвычайная ситуация, но, обещаю вам, больше это не повторится… О да! Я в восторге от вашего проекта… При должном менеджменте это будет огромный успех… Спасибо вам… Огромное спасибо, Джесс… Ну что вы! Смею вас заверить, я отработаю каждый цент.

Винни кладет трубку и выкрикивает:

– Джеймс!

Джеймс подпрыгивает на стуле. (Неужели теперь он всегда будет так нервничать? Станет подпрыгивать всякий раз, когда Винни зайдет к нему в кабинет? И замирать от ужаса – вдруг она что-нибудь обнаружит?)

– Звонил Джесс Факис. Тот самый, исполнительный директор. Он мне только что предложил возглавить их Интернет-сайт. Оклад – пятьсот тысяч в год. И плюс к этому – акции компании.

Джеймс буквально остолбенел. Он потрясен.

– Ну, что скажешь, как тебе это нравится? Вот теперь я действительно большая шишка.

– Я в восторге, – говорит Джеймс. – Разве не видно?

И тут Винни совершает нечто такое, чего никогда раньше не делала. Она подходит к Джеймсу, кладет руку ему на голову и ерошит ему волосы.

– Я тобой тоже горжусь, – говорит Винни. – Ты ведь так много работал. И я не сомневаюсь, что твой очерк про обезьян ждет большой успех. А может, ты прав и из этого получится целая книга. – Тут Винни зевает. – Знаешь, я что-то устала. Закажу-ка суши и лягу в постель. А тебе что заказать? Как обычно – булочку по-калифорнийски?

– Конечно, – соглашается Джеймс.

ОТТЕНКИ ПЛАТИНЫ

Мой дневник

I

Улыбайся.

У тебя есть все.

О Боже.

Никаких имен.

Кругом полно любопытных.

Всех ненавижу и мужа ненавижу.

Почему?

Такая я дрянь.

Вот сегодня утром я отомстила ему за то, что он заявился в час двадцать три. А ведь он ОБЕЩАЛ, ОБЕЩАЛ, ОБЕЩАЛ быть дома к полуночи. НЕ ПОЗЖЕ. Это была проверка, и он ее не выдержал. Как всегда. Но я не стала закатывать истерику, сделала вид, будто ничего не произошло, но опять всю ночь не спала, и мне казалось, что голова моя вот-вот лопнет. Так, наверное, и будет, и очень даже скоро. Но если я ему об этом скажу, он просто спросит: «Почему бы тебе опять не принять таблетки?» Ясное дело, не был бы ты таким мерзавцем, не пришлось бы мне глотать таблетки. Мне и так уже иногда кажется, что у меня подгибаются колени. Неудивительно, что я едва могу дойти до телефона в другом конце комнаты.

Так вот, утром, когда он встал, я притворилась, что сплю. Услышав шум воды в ванной комнате, я скорее бросилась к своему тайничку и разом вдохнула длинную дорожку дрянного кокаина, который Н. раздобыл у бармена из М. Понятно, уже через минуту я почувствовала тошноту и бросилась в ванную, где меня несколько раз вырвало, а он стоял там в ужасе, весь перемазанный кремом для бритья. Вытирая глаза, я прижалась спиной к стене, меня трясло.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

Я загадочно улыбнулась и ответила:

– Вроде бы теперь все в порядке. Не знаю, что со мной стряслось.

– Может, тебе стоит сходить к врачу? – предложил он.

Все, что ему нужно, это чтобы я забеременела. Они все этого хотят. Они думают, будто стоит мне забеременеть, все неприятности разом кончатся и я успокоюсь.

Будто я Миа Фэрроу в фильме «Ребенок Розмари».

– Мне очень жаль, что я спала, когда ты пришел. Хорошо повеселился? – спросила я.

Потом я вернулась в постель, и перед тем, как уйти в свой дурацкий офис, он заглянул в спальню и, по обыкновению, спросил:

– Как думаешь, ты не беременна?

– Вряд ли.

– Но тебе нездоровится. Может, тебе снова сходить к доктору К.?

– Я ТОЛЬКО И ДЕЛАЮ, ЧТО ХОЖУ ПО ВРАЧАМ! – закричала я, но тут его лицо снова стало непроницаемым, и я переключилась на игривый тон: – Это пустяки. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке.

– А я все-таки беспокоюсь, – сказал он.

– Тогда почему бы тебе не остаться и не составить мне компанию? – спросила я.

Ну и черт с ним. Об этом и заикаться не стоило: он только покачал головой, похлопал меня по ноге и ушел.

Я НЕНАВИЖУ ЕГО. Чего он от меня хочет? Кем я должна стать для него? Ну чего же от меня ждут, Господи? ГОСПОДИ, да скажет мне хоть кто-нибудь?

* * *

В половине второго пошла к доктору П. Он заставил меня прождать три минуты и сорок две секунды, а это почти четыре минуты, что совершенно неприемлемо. Две с половиной минуты – вот предел ожидания КОГО УГОДНО. Я всегда всем говорю: меня никто не заставит ждать больше двух с половиной минут, разве что я сама кого-нибудь заставлю. Это одна из причин, почему я отказалась появиться на обложке дурацкого журнала «Вог», ведь та идиотка сказала, что их сотрудница перезвонит мне, я спросила, что значит перезвонит, и она уточнила – через пять минут, однако перезвонила через восемнадцать, и я заявила: извините, мне это не интересно. К тому же у меня есть и другие причины ненавидеть ту женщину (я ее так ненавижу, что даже не стану называть по имени), но об этом после.

Что ж, это обычное дело. Пациентка, которая отняла мое законное время, оказалась сорокалетней теткой в легинсах, даже не от Калвина Кляйна. И в руке у нее был носовой платок.

И почему это женщины всегда плачут у психоаналитиков?

– Ну… – говорит доктор П. Я думаю, он заметил мое крайнее раздражение и подчеркнутую официальность. – И как вы сегодня? Вам все еще кажется, что кто-то из ваших близких тайно пытается вас отравить?

– С чего вдруг вы это говорите?

– Дело в том, – напоминает он, листая записную книжку, – что именно это вы сказали мне вчера.

– Меня рвало сегодня утром.

– Понимаю.

Больше я ничего не говорю, просто сижу на стуле, постукивая ногтями по металлическому подлокотнику.

– Понимаю, – повторяет доктор П.

– И что же именно вы понимаете, доктор?

– Я вижу, вы снова повязываете голову.

– К чему вы это?

– Последние две недели вы носите головной платок и темные очки.

Я вымученно улыбаюсь.

– Ну… и что вы ощущаете, когда надеваете платок и темные очки?

– А что, вы думаете, я должна при этом ощущать, доктор?

– Почему бы вам не сказать мне?

– НЕТ, – отвечаю я. – Почему бы вам не сказать это самому?

– Хм, но тогда ваши визиты… утратят смысл.

Фу. Он такой ТУПОЙ.

– Так я чувствую себя защищенной, – говорю ему.

– От того, кто хочет вас отравить?

Иногда мне хочется убить доктора П. Честное слово.

Позвонил Д.У. Я с ним три месяца не разговаривала. Я его избегала.

ПОМОГИТЕ.

В детстве я писала это на всех моих книжках. Я обертывала их в светло-коричневую бумагу и сверху разноцветными фломастерами надписывала свое имя. Над i я вместо точек рисовала кружочки.

Д.У. знает слишком много.

Он, как всегда, звонит в самое неподходящее время. Как раз посреди «Истории Карен Карпентер», которую я смотрю, наверное, в сотый раз. Телефон звонит в тот момент, когда Карен наконец-то переезжает в собственную квартиру, а ее мать находит коробку со слабительным. У Д.У. именно такой слащавый голос, который я та-а-ак ненавижу.

– Привет, моя дорогая, – говорит. – Чем занимаешься?

– Ш-ш… Карен вот-вот соврет своей матери, что больше не станет принимать слабительное, а мать ей поверит. Представляешь, какая дуреха?

– А дальше?

– А дальше Карен захочет похудеть до семидесяти восьми фунтов, и за обедом в День благодарения с ней случится сердечный приступ, то есть ее, по сути, прикончит индюшатина.

– Как это невероятно… очаровательно, – замечает Д.У.

– Так чего тебе надо, Д.У.? – спрашиваю я. Это, конечно, ужас как грубо, но, может, если я буду грубой, он уловит намек и исчезнет еще на три месяца.

– А что потом собираешься делать?

– Потом? – переспрашиваю небрежно. – Думаю, нюхну порядком кокаина, проглочу успокоительное и звякну мужу в офис, а потом в десятый раз прогуляюсь с собакой и вспугну криком парочку фотографов. Что, по-твоему, мне еще делать?

– Знаешь, ты и вправду занятная, очаровательная девочка. Какая досада, что этого никто не понимает. Если бы только люди поняли, какая ты на самом деле.

«Меня на самом деле» больше не существует, но кому это интересно?

– Как думаешь, у моего мужа есть кто-нибудь? – спрашиваю.

– Да брось, дорогая. Зачем ему кто-то на стороне, когда он женат на одной из самых прекрасных женщин на свете? – Пауза. – Ты думаешь, он с кем-то крутит?

– Не прямо в эту минуту, – отвечаю, – но я как раз сейчас устраиваю проверку, чтобы убедиться, не свихнулась ли я.

– Вот видишь, – радостно подхватывает Д.У., – что происходит, когда теряешь связь со старыми друзьями.

– Мы не теряли связь…

– Вот поэтому-то я настаиваю на том, чтобы поужинать с тобой сегодня.

– У тебя есть какое-нибудь грандиозное предложение?

– Всего лишь маленький ужин вдвоем. Но по весьма достойному поводу. Только я освобожусь после восьми.

– Мне надо посмотреть. – Я кладу трубку, медленно иду через гостиную, вверх по лестнице, в ванную комнату. Все с себя снимаю, встаю на весы: 117 с половиной фунтов, из них 13 процентов жира. НЕПЛОХО. С утра я потеряла всего четверть фунта. Снова одеваюсь и иду вниз. Поднимаю трубку. – Д.У.?

– Слава Богу. Я думал, ты умерла.

– Это я отложила до следующей недели. Встретимся в половине девятого. У В. Но только с тобой. И НИКОМУ НИ СЛОВА.

Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.

Д.У. сидит не за тем столиком.

– О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.

– Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.

– Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что-нибудь от Бентли.

– Бентли уже полвека не носят те, кому меньше шестидесяти.

– Я сделаю все, чтобы он вновь стал хитом. И он им станет, станет, станет! Сестрички С. носят только его.

Я закатываю глаза.

– Хочу мартини, – говорю ему, – у тебя, случайно, нет с собой таблетки?

– Какой? От аллергии? Я не знаю…

– А от них колбасит?

– Ох, милая моя, с тобой что-то неладно. Ты становишься похожа на маленькую Кортни Лав. Я бы та-а-ак хотел, чтобы ты подружилась с этими чудными, чудными сестричками С. Подумай только, какие вечеринки вы могли бы закатывать. О них бы шумел весь Нью-Йорк. Это было бы прямо как в старые добрые времена.

Ну почему я не могу быть как эти очаровашки С.?!

Они само совершенство. У них никогда не бывает неприятностей. Даже с их мужьями. Они близняшки, и одна из них (я их всегда путаю, да и все путают) вышла замуж, когда ей было около восемнадцати. Она как-то приглашала меня на чай, и я пошла, поскольку муж сказал, что так надо. «Мой муж женился на мне из-за моих бедер, – сказала она, хоть я и не спрашивала. – У меня бедра подходящие, чтобы рожать, – продолжала она, – что я могу поделать?» Я хотела поинтересоваться, где ей промывали мозги, но не смогла. Она казалась такой печальной. Такой потерянной. Такой хрупкой в пышном пестром платье от Валентино.

– Как это ты не лысеешь, Д.У.? – спрашиваю его и зажигаю сигарету.

– Ох, ну ты скажешь. У моего деда до самой смерти была прекрасная шевелюра.

– А тебе не кажется… что три месяца назад волос у тебя было поменьше?

Д.У. оглядывается, шлепает меня по руке.

– Ах ты, гадкая! Я и правда кое-что предпринял. Но сейчас все это делают. Знаешь, времена ведь действительно изменились. Все фотографируются. Я имею в виду эти ужасные фотографии в журналах… но кому я об этом рассказываю? Только А., она делает то, что надо. Знаешь ли ты, что ничьи, абсолютно ничьи фотографии не появляются на страницах популярных изданий без ее одобрения? И конечно же, это должны быть именно те люди. У нее высочайшие требования. То, что надо, она чует за милю.

А. – это та редактор из «Вога».

Я громко зеваю.

– Ты видела ту статейку про тебя в прошлом месяце? Тот номер, где разбирали длину твоей юбки. Потому-то в этом сезоне все носят макси.

– Все это только потому, – объясняю я, стряхивая пепел на пол, – что подол у той юбки оторвался, а мне было лень его пришивать.

– Ну, дорогуша, – говорит Д.У., – разве ты не понимаешь? Такая уверенность, такое спокойствие… Это гениально. Словно когда Шарон Стоун надела на вручение «Оскара» водолазку фирмы «Гэп»*.

Со злостью смотрю на Д.У. Я пытаюсь избавиться от него два года, но снова и снова с ужасом осознаю, что он никогда не исчезнет, такие, как он, никогда не исчезают, а особенно если вы знаете их так, как знаем друг друга мы с Д.У.

– Меня сегодня вырвало. И мне все еще кажется, что кто-то пытается меня отравить.

Д.У. допил мартини.

– Мы знаем, что ты не ждешь ребенка, – говорит он так задушевно, что меня передергивает.

– А откуда мы это знаем?

– Да брось, дорогая. Ты не беременна. Не была и никогда не будешь. Не ты, с твоими тринадцатью процентами жира. На это может купиться твой муж, но не я.

– Ты ублюдок!

Д.У. смотрит по сторонам.

– Говори-ка потише. Если не хочешь увидеть в журнале «Стар» новый материальчик: «Принцесса Сесилия ссорилась со стареющим господином, своим тайным любовником».

Я смеюсь.

– Все знают, что ты – гей.

– Я был женат. Дважды.

– Ну и что?

– А то, что, если этим заинтересуется пресса, я могу стать кем угодно.

– Ты психопат, Д.У. И это становится очевидным для всех.

– А ты думаешь, что про тебя нельзя сказать то же самое? – Д.У. снова заказывает мартини. – Принцесса Сесилия, пожалуй, самая ненавидимая женщина в Америке.

– Хиллари Клинтон я нравилась.

– Успокойся, дорогуша. – Он треплет меня по руке. У него отвратительные тонкие пальцы с острыми кончиками. – Может, и не самая ненавидимая. Пожалуй, было время, когда люди ненавидели Хиллари Клинтон больше, чем тебя. Но ты, конечно, не могла не подумать, что те ужасающие фотографии – не случайность.

Зажигаю новую сигарету.

– Ну и что?

– А то, что редакторы иллюстрированных журналов по всей стране играют в свою маленькую игру: кто опубликует наихудшую фотографию Сесилии? Скорее всего они делают ставки, и фотографы тоже в этом участвуют. Призовой фонд уже около десяти тысяч долларов.

– Заткнись! Заткнись, и все.

Закрываю глаза. Тут я делаю то, что приучила себя делать много лет назад, когда была ребенком. Я начинаю рыдать.

Моя жизнь – дерьмо.

Она всегда была такой, если уж вы хотите знать правду.

Он грубо смеется.

– Я уже видел эту сцену. Ты не заслуживаешь и капли сочувствия. Я в жизни не встречал человека, который умел бы вляпаться в дерьмо так эффектно. А ну-ка соберись! Нюхни кокаина или чего-нибудь в этом роде.

– Я ухожу домой. И постараюсь забыть об этом разговоре.

– Я бы не стал делать этого, дорогуша. – Д.У. сжимает мою руку. А я и забыла, каким он может быть сильным, хоть он и голубой.

– Ты делаешь мне больно, – говорю я.

– Это чепуха, моя дорогая, если сравнить с тем, что я могу тебе устроить. И я готов это сделать.

– Что тебе нужно, Д.У.? – спрашиваю я, хотя все прекрасно понимаю. – Ты же знаешь, что у меня нет денег.

– Деньги? – Он откидывается на спинку стула и смеется. Он так смеется, что из глаз у него текут слезы. – Не обижай меня, – говорит он.

– Ты вылитый Эдисон Девитт из фильма «Все о Еве». Злой гей.

– Почему бы тебе не заказать чего-нибудь поесть?

– Я не голодна, ты же знаешь.

– Я что-нибудь тебе закажу.

Ну зачем он мучает меня?

– Меня стошнит.

– Официант! – зовет Д.У.

Он придвигается к столу. Я отодвигаюсь.

– Все, чего я хочу, – объясняет он, – это быть ближе, как можно ближе к моей милой, дорогой подруге Сесилии, которая вновь собирается заявить о себе как о королеве светского общества. Разумеется, при содействии, помощи и поддержке ее очень, очень хорошего друга Д.У.

Я откидываюсь на спинку стула. Кладу ногу на ногу. Покачиваю мыском туфли.

– Ничего подобного я делать не стану.

Я бросаю сигарету на пол и давлю ее.

– Конечно, станешь, – спокойно говорит Д.У.

– Конечно, нет.

– Ты ведь отдаешь себе отчет, – говорит он, – что сейчас готовится книга с подробным жизнеописанием принцессы Сесилии. Автор – мой очень, очень хороший друг, и, должен сказать, это журналист, собаку съевший на всякого рода расследованиях. Книга может стать – как бы это сказать помягче? – довольно откровенной.

– А ты отдаешь себе отчет, – отвечаю ему, – что я замужем уже два года, и поэтому все, что ты хочешь обо мне наплести, абсолютно не важно?

– Отдаешь ли ты себе отчет, – вопрошает он, – что твой брак исчерпал себя и твоего мужа так и подмывает развестись?

– Мой муж без ума от меня. Он с меня глаз не сводит.

– А где он сейчас?

– Ты же знаешь мои принципы, Д.У. Я всегда кусаю руку, которая меня кормит.

– Да неужели? Что ж, посмотри на себя хорошенько, дорогая. Ты вляпалась по уши. Вряд ли тебе пойдет на пользу, если твое имя смешают с грязью. Подумай об этом. Фотографы, которые толпятся за твоими дверями, люди, которые роются в твоем мусорном контейнере, твое лицо в «желтой» прессе. Ты едва уцелела в прошлый раз. Только подумай, как все будут злорадствовать.

– По-моему… мне… нужен санакс, – говорю я шепотом.

– О, понадобится что-нибудь посильнее санакса, к тому времени как тебе перемоют все косточки. Тогда ты, наверное, уже подсядешь на либриум. Кстати, его прописывают шизофреникам. Это тебе на случай, если ты не разбираешься в том, что толкают тебе фармацевты.

У меня никнут плечи.

– То, что я тебе предлагаю, – говорит Д.У., – совсем не так плохо. Я лишь хочу, чтобы ты время от времени ходила на вечеринки, возглавляла парочку благотворительных комитетов. Носила бы платья от определенных модельеров. Может быть, меха. Ты ведь не против натурального меха, правда? А потом, может, нанесла бы визит в Индию, хотя к тому времени, как мы это организуем, Индия будет уже не актуальна, так что можно, к примеру, в Эфиопию или куда-нибудь еще. Сделаем серию снимков, ты будешь тесно сотрудничать с «Вогом». В Америке о такой жизни мечтает каждая женщина.

– Д.У., – говорю я, – общество… его больше нет.

– Вздор, дорогая, мы с тобой возродим его. Мы впишем свои страницы в анналы истории.

Хотела бы я оказаться сейчас в Массачусетсе, на заднем сиденье чьей-нибудь машины.

Курить травку.

Слушать Тома Петти.

– Ну же, – говорит Д.У., – я вовсе не предлагаю тебе сделаться бродяжкой и мочиться в метро. Ты, милочка, долго отдыхала, а теперь пора вновь браться за работу. Именно это делают женщины в твоем положении. Они работают. Или тебе такого никогда не говорили? – Он берет нож и улыбается искаженному отражению собственного рта. – Люди склонны верить в тебя, Сесилия. Они верят, что ты их не подведешь.

– Как так? – спрашиваю я.

– Послушай, чего я от тебя хочу, – предлагает он. – Начинай-ка делать счастливое лицо. Как можно более счастливое. Разве тебя не называли Самой Популярной Девочкой класса?

– Нет.

– Но ведь тебя выбирали кем-то, – говорит он.

– Нет, – настаиваю я, – ничего подобного.

– Ты показывала мне свой школьный альбом, Сесилия, несколько лет назад. Я помню тот вечер. Это было как раз после того, как Таннер тебя бросил.

– Таннер меня не бросал. Это я его бросила. Помнишь? Ради моего мужа.

– Можешь переписывать историю с другими людьми, дорогая. Я-то был там. Так что же это было?

– Девочка, Что Наверняка Преуспеет, – отвечаю я шепотом.

Но в моем классе было всего сорок человек. И десять из них еле-еле дотянули до выпуска.

– Ты и преуспела, – говорит он.

– Тебе от этого ничего не перепадет.

– Перестань ты так всего бояться, правда. Это действует на нервы.

– Я просто… устала.

– Так пойди выспись. И еще. Нам нужно выбрать тебе благотворительное поприще. Пожалуй, что-нибудь связанное с детишками. Может, дети, больные энцефалитом. Потом какие-нибудь занятия – кулинария или итальянский язык, потому что следующим летом все ринутся в Тоскану, кроме того, стоит примкнуть к какому-нибудь новому духовному течению, например, к друидам. У них хорошие перспективы, а ты, похоже, из тех, кто способен поклоняться деревьям, так что ты с этим справишься. – Д.У. поднимает бокал: – За тебя, дорогая. Мы сделаем из тебя нашу американскую принцессу Диану. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – говорю я даже без сарказма, – что принцесса Диана умерла.

– Это несущественно, – парирует он, – дух ее жив.

– Как и Принцесса Ава*. Умерла.

– Как и Мэрилин Монро, и Фрэнк Синатра. Кого это волнует? Они все на том свете. Перестань искать в жизни лишь темные стороны. Неужели ты не просыпаешься по утрам и не думаешь: «Боже мой, какие мы молодцы!» Мы достигли своей цели. Ты принцесса. Настоящая принцесса.

– Нет, – говорю я мрачно, – я всегда знала, что так и будет. Как, вероятно, и многое другое.

– Никогда не говори этого. Никогда и никому, – отчеканивает Д.У. – Боже, Сесилия, потому-то у тебя ничего и не выходит. Ты должна перестать говорить правду. Когда кто-нибудь спрашивает – а тебя обязательно спросят, до сих пор тебе удавалось избегать интервью, но очень скоро тебе придется начать их давать, – ты скажешь, что не имела ни малейшего представления о том, кто он такой, когда продавала ему ту картину из галереи…

– Но ведь я действительно продала ему ту картину.

– Это не важно. Судьба многое значит только на Арабском Востоке. В наших краях, когда заговариваешь о судьбе, людям кажется, что ты себе на уме. А мы знаем, – воркует он, допивая мартини, – что ты такая и есть. Но никому другому об этом знать не нужно. А теперь об этих сестрах С.

– Нет, – возражаю я, – мне с ними неуютно.

– Почему? Они молодые, красивые, богатые, и обе замужем. Все хотят с ними дружить.

Пристально смотрю на него. Мне хочется закрыть лицо руками, но я слишком устала. Я не могу этого объяснить. Каково было сидеть там, в той огромной, пустой комнате – две кушетки в стиле эпохи Регентства да камин с мраморной полкой – с одной из сестер, той самой, которую выдали замуж в восемнадцать.

– Сесилия, – сказала она тогда, – много у тебя было любовников? Глядя на тебя, думаю, что много.

– Что значит много? – спросила я осторожно, не понимая, чего она от меня хочет. Ведь я не ходила в частную школу в Европе.

– Я из тех женщин, которым нужно любить мужчину, чтобы отдаться ему. Если я его люблю, я могу испытать оргазм от одного его прикосновения.

Я не знала, что сказать.

Ребенок заплакал где-то в недрах этой огромной квартиры в Нижнем Манхэттене, которую она занимала вместе со своим мужем, перспективным политическим деятелем, и четырьмя слугами.

– Пускай себе плачет, – бросила она без тени смущения.

Я ушла оттуда, как только смогла. «У меня бедра подходящие, чтобы рожать. Что я могу поделать?» – вопрошала она, а я чувствовала себя испачканной.

Она поделилась со мной своей маленькой гнусной тайной, которую я вовсе не хотела знать.

Официантка приносит два прибора, один из них ставит передо мной. Цыпленок с фасолью и картофельным пюре.

– Тебе надо поесть, – говорит Д.У.

Беру одну фасолину, кладу в рот. Жую. С трудом проглатываю. Чувствую, что больше не могу.

– Цыпленок отменный, – замечает Д.У.

Коричневатая корочка цыпленка поблескивает.

Кусок дохлятины.

Я пытаюсь разрезать цыпленка. Внутри он розоватый. Розоватый, как новорожденный младенец.

– О БОЖЕ! – говорю я, роняю вилку и нож, хватаю салфетку, и меня рвет.

II

Ля-ля-ля-ля-ля-ля.

День прошел, все хорошо. Мне все лучше и лучше.

Нет.

Мне все хуже и хуже.

И кто меня осудит?

Да кто угодно.

Все осуждают меня.

Известность не для меня. Плохо, плохо я ее переношу.

Мой муж это знает. Он ведь женился на мне и поэтому тоже. Известность мало что значит для меня. Как и деньги. Я не хочу быть знаменитой. Я хочу только быть с ним.

Он для меня все.

А я ничто.

Если его нет рядом.

«Оставьте мою жену в покое!» – так Хьюберт кричал фотографам во время нашего медового месяца в Париже и в Риме, а потом и на уединенном островке у берегов Туниса. «Quittez ma femme! Quittez ma femme!» – кричал он снова и снова, я прятала лицо, и его руки обнимали меня, защищая, и мы быстро уходили – из гостиницы в машину, из машины в музей, из музея в бутик, – пока это не стало чем-то вроде шутливого ритуала. Я лежу в ванне, полной пены, и заходит Хьюберт, и я говорю: «Quittez ma femme!» – и мы взрываемся смехом.

Давненько этого с нами не было.

Наверное, это именно тунисская пища выбила меня из колеи. Приходилось есть что-то тушеное и непонятное – бог знает что это было – буйвол? – и какой-то сырой хлеб, и я не могла себя заставить. Только не перед Хьюбертом. Мне вдруг стало казаться, что он наблюдает за мной. Словно в душе он меня не одобряет. Словно думает, стоило ли ему вообще на мне жениться.

Что ж, ладно. Будем голодать.

Меня никто не любит. Думаете, я этого не знаю? Думаете, я не сижу неподвижно целыми часами, отчасти потому, что они все время пичкают меня этими лекарствами (они-то говорят, что со дня на день будет перелом и мое подавленное состояние пройдет, но я сомневаюсь), не терзаюсь по пустякам, не знаю, что есть люди, которые смеются за моей спиной и говорят: «Как это она не возьмет в толк… какая трагедия… какой обузой обернулась для него эта женитьба, он этого совсем не ожидал, наверняка он очень несчастен», – хотя это я, я несчастна, но ведь об этом не расскажешь людям, правда?

Если вы – женщина, предполагается, что брак осчастливливает вас, а не заставляет чувствовать себя морской свинкой в золотой клетке, где одни только портьеры стоят двадцать тысяч долларов.

Ведь это же самое лучшее? Ведь не бывает ничего лучше, не правда ли?

Потому что это действительно так. Корона. Мечта. Кольцо. Не о чем больше волноваться. Вообще не о чем. Ваша мать не останется без куска хлеба на старости лет. У вашей сестры будет новая машина. Ваши дети пойдут в частную школу, у них будут няни и все игрушки на свете, включая пони. К вашему фамильному имени вернется былая слава. Мать будет гордиться вами. Ваш отец – где бы он, мерзавец, ни был – осознает, какую ужасную ошибку он совершил.

У вас будет: 1) замок; 2) особняки по всему свету; 3) личный шофер; 4) куча одежды, с подобранными в тон туфлями и сумочками; 5) драгоценности; 6) лошадь; 7) седло (седла) от Гермеса. Но: 8) не будет друзей.

А вот отчего мне особенно тошно: все думают, что могли бы прожить мою жизнь куда лучше меня. Они думают, будь у них такая жизнь, они были бы этому так рады, что никогда не совершали бы ошибок. Но это невозможно. Они и понятия не имеют почему. Ну не могут они этого добиться, раз уж у них нет моей внешности и вот такой, как моя, индивидуальности. Если хоть чего-то вам не хватает, карты как надо не лягут.

Вот, например, Хьюберт. Его избранница обязательно должна быть высокой, стройной блондинкой с красивым бюстом. И быть моложе его. И иметь определенный тип внешности. То, что называется породой. Хьюберта никогда не возбуждали манекенщицы, потому что ему не нужна женщина, глядя на которую другие парни начинают мастурбировать.

А что касается индивидуальности… Вы должны уметь вести себя с мужчинами. Вы должны уметь манипулировать ими, хотя это и не совсем подходящее слово, потому что у него есть негативный оттенок. Что вам действительно нужно, так это быть всегда разной. Непредсказуемой. Порой вы такая милая, нежная и ласковая, а иногда – упрямая стерва. Они приходят к вам снова и снова, потому что никогда не знают, что найдут. Вам нужно уметь казаться отчужденной и заставлять мужчин ревновать. Но у вас ничего не выйдет, если вы не скроены так, как надо, ведь иначе мужчина просто скажет, что вы стерва, кому это надо, и бросит вас.

Конечно, женщины, которые не скроены так, как надо, тоже иногда удачно выходят замуж – но не за таких мужчин, как Хьюберт.

Нет, правда, до того самого момента, как я стала женой Хьюберта, он не был до конца уверен, что это произойдет. Вы, наверное, видели его лицо на свадебных фотографиях. Он был такой счастливый, когда мы вышли из церкви.

И еще кое-что. Никогда не думайте, что ваш муж или любой из тех, с кем он вас знакомит, лучше, чем вы. Если ваш муж – принц, это еще не значит, что он лучше вас. Встретив парня, который только что получил Нобелевскую премию, вы должны понимать, что вы ничем не хуже его и такая же состоявшаяся личность. Я всегда думала, что нет человека, которому я в чем-то уступаю, – и не важно, чего он добился, и сколько на его счету хитов, и как много, по его словам, он работает. Однажды Таннер сказал мне, что я не умею соизмерять значимость вещей, потому что я ни разу не выразила восторга по поводу его актерской карьеры, – и я тут же порвала с ним. В жизни так не должно быть, верно?

Сейчас мне лучше. Наверное, я смогу заснуть.

III

Я в замешательстве.

И причина-то пустяковая.

В прошлом году, вскоре после того, как мы с Хьюбертом поженились, я попросила у него денег на одежду.

– Не понимаю, – сказал он.

– Хьюберт, – сказала я, – мне нечего надеть.

– А что же это у тебя в шкафу?

– Мне нужна новая одежда, – настаивала я, и на глазах у меня закипали слезы. Муж впервые отказывал мне в чем-то. «Наверное, он меня больше не любит», – подумала я.

– Никогда не видел, чтобы мой отец давал моей матери деньги на одежду.

– У нее было содержание, – сказала я, не зная, правда ли это, но отдавая себе отчет, что это весьма смелое заявление, ведь Хьюберт может подумать, будто я осуждаю его мать. Так он и сделал.

– Что ты сказала о моей матери?

– Ничего, – ответила я.

– Тогда зачем же ты ее приплела?

– Это не я. Это ты.

– Нет, это ты ее приплела. Ты сказала: «У нее было содержание». Ты ведь так сказала?

– Да-а-а, – заныла я, – но… а, черт с тобой, – закончила я без особой злости и, плача, побежала в ванную комнату.

Он не пошел за мной сразу же, как делал обычно, а когда все-таки пришел, сделал вид, что ему понадобился галстук.

– Хьюберт, – повторила я терпеливо, – мне нечего надеть.

– Я не хочу, чтобы свора газетчиков бегала за моей женой по пятам и кропала статейки о том, сколько она тратит на платья. А ты этого хочешь? Хочешь быть всеобщим посмешищем?

– Не-е-ет, – всхлипнула я, не желая заводить разговор о том, что я уже почти стала посмешищем. Сидя на кровати, я раскачивалась взад и вперед и плакала так, словно сердце мое разрывалось (как оно тогда и было), и думала: «Ну что мне теперь делать? Что же мне теперь делать?»

И вот теперь – ха-ха! – я сижу здесь, а вокруг горы незнакомой и совершенно новой одежды. Иными словами, все, за что я сражалась в прошлом году, в конце концов обернулось по-моему. Я снова и снова надевала черно-белое, как и до замужества, пока какой-то обозреватель моды не написал: «Ну кто же подарит этой принцессе новое платьице?» И мне даже не пришлось показывать заметку Хьюберту, поскольку она появилась в разделе моды «Нью-Йорк таймс», а именно эту страницу по воскресеньям он прочитывает прежде всего. Хотите – верьте, хотите – нет. (Я сама не верила, когда познакомилась с ним, – и этому, и тому, что он тайком просматривает колонки сплетен, выискивая упоминания о себе. Не важно, что написано, он это никогда не обсуждает; его лицо всегда остается бесстрастным, словно он читает о ком-то другом, кого не знает.)

И потом, было во всем этом что-то оскорбительное. Как будто Хьюберт не хотел тратить на меня деньги в первый год нашей совместной жизни, не будучи уверен, что продолжит вкладывать их в меня.

(Мне бы так хотелось поговорить об этом. Я и правда верила после свадьбы, что мы будем обо всем говорить честно, но все вышло иначе: мы напоминали дикарей с разных островов, и для общения у нас только обрывки бечевки и консервные банки.)

И теперь я должна изображать, что все это мне лишь слегка неприятно, раз уж в это дело ввязался Д.У. Все, в том числе и короткая стрижка. У меня короткие белокурые волосы, и, когда смотрюсь в зеркало, я не узнаю себя. Это часть их плана, как уничтожить меня прежнюю и воссоздать заново.

Мой муж целиком и полностью «за».

– Я – «за», – так он и сказал. (Тьфу! Ненавижу это выражение. Оно отдает деловой Америкой, к которой Хьюберт не имеет никакого отношения, хотя и притворяется, будто это не так.) – Я – «за». Тебе это пойдет на пользу.

– Ты, пожалуй, еще захочешь, чтобы я делала физические упражнения.

– Физические упражнения тебе полезны, – ответил он, и я объяснила ему, как трудно делать упражнения, когда ты так накачана транквилизаторами, что едва можешь поднести руку к губам.

Когда я это произнесла, он ответил (вроде бы с подозрением):

– Тебе вовсе не нужно подносить руку к губам, если в ней нет еды.

На что я резко сказала:

– Ну конечно, ты-то у нас подносишь руку к губам, чтобы нанести губную помаду!

И он на минуту заткнулся.

Этот разговор у нас был вчера утром, пока я еще лежала в постели, и тут настойчиво зазвенел звонок входной двери. Я спрятала голову в подушки, но все оказалось бесполезно.

Хьюберт спускается, потом возвращается и заявляет:

– Ну-ка поднимайся. Д.У. здесь.

Потом, вместо того чтобы остаться и подбодрить меня, он опять спускается и варит еще кофе, ведь он из тех прямодушных личностей (он этим и в самом деле гордится), которые – я никак не могу отделаться от этой мысли – всегда играют.

Я слышу какую-то возню на лестнице и голоса. Хьюберт зовет меня:

– Ну же, соня, спускайся!

А потом голос Д.У.:

– Вставай! Вставай, лентяйка!

Что ж, мне ничего иного не остается, только вырвать мою изможденную, усталую плоть из уюта постели. Я сразу же (не заходя в ванную комнату) спускаюсь вниз – растрепанная, в шелковой пижамке на бретельках; она вся смялась и в крохотных пятнышках, потому что я только ее и носила последние четыре дня.

Заходя в кухню, слышу, как Д.У. говорит:

– Ей-богу, Хьюберт, как я вижу, ты все хорошеешь.

Я едва не выпадаю в осадок – Д.У., похоже, вообразил себя Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром».

На Хьюберте серый костюм, белая оксфордская рубашка и желтый галстук, и – раз уж вы не замужем за ним – на мой взгляд, он выглядит презабавно, когда разливает кофе по кружкам, смеется и болтает о фильме «Седьмое чувство», который видел недавно.

– Почему же я не смотрела этот фильм? – спрашиваю его.

Он притягивает меня к себе, обнимает:

– Потому что тебе нездоровилось, помнишь?

– Ничего подобного, – возражаю я, – я только прикинулась больной, поскольку ненавижу кинотеатры.

– Это точно, – говорит он мне, а не Д.У., и от этого мне становится немножечко полегче, – тебе ведь кажется, что в кинотеатрах полно микробов.

– Микробов и психопатов, – добавляю я.

– Она принцесса до мозга костей, – констатирует Д.У., – я всегда твердил ей, что если бы она не вышла замуж за тебя, ей оставалось бы выйти только за принца Чарлза.

– Я бы тогда сдохла, – отвечаю я.

– Это было бы ужасной трагедией. Не только для Хьюберта, но и для всего человечества, – говорит он елейным тоном.

– Я бы хотела сдохнуть. И я совсем не думаю, что это было бы плохо, – настаиваю я и вижу, как Хьюберт и Д.У. переглядываются. – К тому же, – добавляю я, наливая себе кофе, хотя кофе входит в те СОРОК МИЛЛИОНОВ вещей на свете, от которых меня РВЕТ, – если бы я не вышла за Хьюберта, я бы вышла за кинозвезду.

Я протягиваю Д.У. свою чашку кофе:

– Попробуй.

– Зачем? – спрашивает он.

– Просто попробуй.

Д.У. и Хьюберт переглядываются.

– Это кофе, – сообщает он, возвращая мне чашку.

– Спасибо. – Я осторожно делаю глоток. – Я только хотела убедиться, что он не отравлен.

Бедный, бедный мой муж. Он бросил европейскую девушку и получил нечто намного худшее. Нечто невообразимое. И он вынужден закрывать на это глаза.

– Но ты не была бы счастлива, – говорит Хьюберт, вновь обмениваясь взглядом с Д.У. – Никакой киноактер никогда не любил бы тебя так, как я.

– Ну, – пожимаю плечами я, – раз уж ты меня совсем не любишь, то какая мне, собственно, разница.

– Ой, да брось, – говорит Д.У.

– А что ты знаешь? – спрашиваю я с ненавистью, и смотрю на Хьюберта, и вижу ту самую отчужденность на его лице. Снова. В миллионный раз.

Он выливает остатки кофе в раковину и ополаскивает свою чашку.

– Мне надо идти.

– Он вечно уходит в свой идиотский офис, – бросаю я небрежно.

– Это называется «студия», – поправляет Д.У. – Когда мужчина – исполнительный продюсер популярного телешоу на крупнейшем канале, он ходит в студию.

Хьюберт целует меня в лоб.

– Пока, малышка, – говорит он, – повеселитесь вдвоем сегодня.

Я бросаю на Д.У. злобный взгляд.

– Не надо, – просит он, – не надо глупостей, особенно после твоего совершенно бессмысленного выступления.

Бедный мой муж.

Я бегу в гостиную и хватаю Мистера Смита, который что-то вынюхивает возле дивана, бегу к двери, мимо кухни, где Д.У. замечает меня и кричит:

– Не приближайся ко мне с этой псиной!

Я бегу вниз, все еще прижимая к себе Мистера Смита, который никак не может понять, что происходит, и выскакиваю на Принс-стрит, где Хьюберт уже сидит в лимузине (он вроде бы говорил, что ему не нужен лимузин, но телекомпания настояла). Я колочу в стекло, и Хьюберт его опускает. Он смотрит на меня, словно думает: «О Боже, вот моя сумасшедшая жена стоит босиком на улице в мятой старой пижаме, с собачонкой в руках», и говорит (достаточно любезно):

– Что?

И я отвечаю:

– Ты забыл сказать Мистеру Смиту «до свидания».

Он говорит:

– До свидания, Мистер Смит, – вытягивает шею и чмокает Мистера Смита в нос.

Это как раз то, что нужно, и я думаю, может, со мной все будет хорошо в следующие несколько часов, но тут слышу предательское «щелк, щелк, щелк» за моей спиной и поворачиваюсь – там фоторепортер в полном боевом снаряжении, он бешено щелкает затвором и кричит:

– Улыбочку!

Лимузин трогается, я подношу к лицу Мистера Смита (который яростно вырывается) и бегу сломя голову вниз по Принс-стрит, пытаясь спастись в газетном киоске.

У хозяина этой замызганной лавчонки, торгующего непомерно дорогими сигаретами, хватает наглости сказать:

– Никаких собак. Никаких собак в магазине. – Он машет руками так, словно боится, что на него станут прыгать блохи.

Я готова наброситься на него с бранью (уже открыла для этого рот) и вдруг вижу НЕЧТО: обложку журнала «Стар» с фотографиями парочки актрис и моим снимком – рот у меня открыт, я в мешковатых шортах и в безрукавке с треугольным вырезом, стою подбоченясь и расставив ноги. Снимок был сделан несколько месяцев назад, на баскетболе, на матче для знаменитостей. Хьюберт не только заставил меня пойти, но и настоял, чтобы я участвовала в игре (это оказалось к лучшему, поскольку я была таким ужасным игроком и так взвинтилась из-за пережитого стресса, что Хьюберт обещал, что мне никогда больше не придется делать ничего подобного). Под фотографией было написано: «Принцесса Сесилия, 5 футов и 10 дюймов, 117 фунтов». И это нагромождение лжи увенчивал заголовок: «Уморит себя голодом?» Меня затошнило, ведь на самом-то деле в тот день я съела два хот-дога. Я хватаю Мистера Смита и «Стар», бегу домой и бросаю дверь открытой. Д.У. сидит в гостиной, спокойно пьет кофе маленькими глотками и внимательно рассматривает фотографии в журнале «Нью-Йорк». Я задыхаясь падаю на стул.

– Ну же, Сесилия, – говорит он, взглянув на часы, – уже восемь сорок три. Тебе не кажется, что пора бы и одеться?

Я действительно не знаю, что ему сказать, поэтому валюсь на пол, судорожно извиваюсь и хватаюсь за горло, пока он не выплескивает мне в лицо стакан воды.

Когда я, по обыкновению в темных очках и платке, прижимая к груди Мистера Смита, ехала в город, меня придавила такая тоска, будто тело мое уже погребено под бетонными плитами. Когда мне так худо, то трудно двигаться, трудно сделать любой пустяк, например, прикурить сигарету, а временами – раз уж так часто остаюсь в квартире одна – я просто сижу целыми часами, уставясь в пространство, то на лестнице, то в кухне на полу. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, насколько все плохо, поэтому обычно я вру примерно так: «О, я весь день читаю журналы или кручусь по хозяйству, забираю какую-нибудь ерунду из химчистки…» Но очень часто я ловлю себя на том, что вывожу у себя на ладони шариковой ручкой: «Помогите, помогите», – и к концу дня надпись всегда смывается. Мои мысли зациклены на одном и том же и кружатся маленьким электрическим паровозиком: «Все ненавидят меня и смеются за моей спиной, а может, и не смеются, но только того и ждут, чтобы я опозорилась, ляпнула какую-нибудь глупость (или все равно что, ведь если люди так бдительно следят за каждым вашим шагом, практически все, что бы вы ни делали, кажется им глупостью), а некоторые дожидаются моего пристального и неодобрительного взгляда, чтобы иметь возможность наябедничать друзьям и коллегам: „Я встретил принцессу Сесилию: она сущая стерва, что правда, то правда“.

И куда бы вы ни пошли, люди смотрят на вас так, словно готовы возненавидеть, и взгляды их – будто камни, градом летящие в вас, и вы наконец не выдерживаете, вы останавливаетесь, вы обхватываете голову руками и медленно уходите в небытие.

* * *

Д.У. барабанит пальцами по подлокотнику.

– Я был женат, – сообщает он, – дважды.

– Знаю, – вяло говорю я. Я и в самом деле расстроена той фотографией в «Стар» и статейкой, где меня заклеймили как голодающую до потери пульса истеричку, а я вовсе не такая, просто так сложена, вот бы мне еще объяснить это самой себе.

– Я был женат, – повторяет Д.У., – и одно уяснил совершенно точно. Самое важное в браке – это антураж. Например, легкая беседа за завтраком, добродушное подтрунивание на вечеринках. Комплименты раз или два за день значат куда больше, чем так называемое чувство, о котором, прямо скажем, никто особо не заботится.

Я молча склоняю голову; интересно, почему это мы с Д.У. все время говорим об одном и том же и я даже не пытаюсь ему напомнить, что его последний брак обернулся таким кошмаром (и настоящим скандалом в прессе), и его жена, которой сейчас по меньшей мере лет восемьдесят, но которая раз двенадцать подтягивала лицо и не выходит без розовых солнечных очков, всегда покидает компанию, стоит кому-нибудь упомянуть его имя.

– Я бы даже сказал, – продолжает Д.У. рассеянно, – что антураж – это самое главное в жизни, куда ни взглянешь. Ну, правда, кому есть дело до того, что ты просто кусок дерьма, если на обеденном столе у тебя чудесные цветы, а слева сидит человек-легенда, и справа тоже, и тебя снимают фоторепортеры, а твои носки, благодарение Богу, из кашемира, и ты улыбаешься соответственно, и без твоей фотографии не обходится обзор светской хроники журнала «Вог». Ведь только это и ценится, не правда ли? Ты, конечно, можешь не понимать всего этого, потому что, как все люди с психическими расстройствами, зациклена на себе. Тебе нет никакого дела ни до меня, ни до того, что твоя собака пускает слюни на мой костюм от Прады.

– Мистер Смит не пускает слюни, – говорю я, не в силах даже разозлиться.

– Ох, извини, я имел в виду тебя, – говорит Д.У.

Все еще прижимая к груди Мистера Смита, я позволила ему увести меня от машины на Мэдисон-авеню, где бурят и долбят тротуар, из проезжающего спортивного «мерседеса» вырываются звуки рэпа, люди двигаются под ритмичное громыхание «ну-ка глянь, ну-ка глянь, ну-ка глянь», и в этот краткий миг я чувствую, что звуки города поднимаются грохочущей волной и сокрушают меня. Мы идем по узкой терракотовой лестнице и входим в красивый салон со стеклянной крышей, мраморными колоннами и фонтаном посередине (вероятно, подразумевалась некая имитация римских терм); вокруг него женщины в белых купальных халатах и тюрбанах, лениво развалясь, читают журналы. Я проскальзываю в отдельный кабинет, где обычно угождают знаменитостям, и кто-то одетый в сари снова и снова предлагает мне кофе, чай или минеральную воду (когда я прошу «Кровавую Мэри», все выглядят шокированными) и все сует под нос Мистеру Смиту чашку с водой и ломтиками лимона, от чего Мистер Смит благоразумно отказывается.

И вот они режут. Отрезают мои длинные волосы, которые я носила всю свою жизнь (такова моя жизнь – длинные волосы, мужчинам они нравятся), и каких только оттенков белокурой гаммы они не принимали – все зависело от того, были у меня деньги на окраску в парикмахерской или мне приходилось делать это самой с помощью перекиси. А иногда какой-нибудь из моих приятелей-геев проникался жалостью и договаривался, чтобы меня покрасили бесплатно (это стало нетрудно, как только в колонке сплетен появилось сообщение, что я встречаюсь с принцем Люксенштейнским).

Тут подходит Д.У. и говорит, выпуская дым из ноздрей:

– Сколько людей потрудились на славу, чтобы ты оказалась здесь, Сесилия.

– Я, похоже, должна чувствовать себя виноватой?

– Всего лишь благодарной, – отвечает он и уходит.

И клянусь вам, в то самое время, как они режут, я слышу, что люди говорят обо мне. Шепчут мое имя. Терпение мое наконец лопается, и я кричу:

– Не могли бы вы заткнуться?!

Они так и делают – все, кроме какого-то несчастного, который все долбит и долбит в сотовый телефон гнусавым тенорком:

– …точно, Дик. Она сейчас здесь. Совсем без косметики. И совсем свихнулась. Она не отпускает собаку. Не говорит ни с кем. У нее самая плохая аура, какую я только видел. Может, ей стоит попробовать хрустальные шары?…

Наконец он поднимает голову, и после этого уже никто ничего не говорит.

– Ну что я тебе сделала? – хрипло шепчу я.

Я разглядываю себя в зеркале. Мои голубые глаза очень широко раскрыты. Очень широко, потому что я ЗНАЮ: сейчас не время плакать, не при этих ЛЮДЯХ (если только их можно так назвать), которые сейчас испытывают ко мне столь разные чувства – презрение, страх или жалость, и это напоминает мне мой первый день в школе в Массачусетсе, когда мне было десять лет и я была выше всех одноклассников, а они стояли вокруг спортплощадки и называли меня…

– Мисс… Сесилия… – говорит стилистка. У нее удлиненное лицо и крупные зубы, и она смахивает на говорящую лошадь, но все же на добрую. – Я надеюсь, этот… инцидент не отразится на репутации нашего салона. Этот служащий у нас недавно. Я его сейчас же уволю.

Из-за меня кого-то уволят?

– О… – говорю я кротко и наклоняюсь к Мистеру Смиту.

– Это было очень дурно с его стороны, – говорит стилистка, регулируя наклон спинки моего кресла так, что она ходит ходуном. – Дэвид, – сурово бросает она, – собирайте вещи и уходите.

Этот самый Дэвид теперь старается казаться незаметным. Это худощавый темноволосый парень с черными, как ягоды терна, глазами, под которыми залегли тени; от него явственно попахивает неопределенной сексуальной ориентацией.

– Да ради Бога, – говорит он высокомерно. Наши глаза на секунду встречаются в зеркале, и я вижу его насквозь: вот он выбирается из автобуса, пришедшего из какого-нибудь паршивого городка на Среднем Западе, напористый и полный амбиций; он кого угодно смешает с грязью, чтобы взобраться еще на одну ступеньку (ради смеха или ради выгоды), он сделает все, чтобы облагородить свое ничтожное происхождение и заставить других поверить в его значимость. Но теперь чаще всего он будет рассказывать о том, как его уволили из-за меня, повторять снова и снова, и он разнесет эту историю по своим знакомым, как заразу.

Я точно это знаю. Я встречала немало таких, как он.

Я сама когда-то была такой же.

Этого не скроешь. Даже от себя.

– Я действительно чувствую себя нормально, – мягко говорю я.

Разве не это одна из моих проблем? Нормальна ли я?

– Я не сомневаюсь, – говорит стилистка.

Я такая же, как миллион других женщин в Нью-Йорке.

– Вы родом из?…

– Массачусетса, – отвечаю я.

– Моя бабушка была из Массачусетса.

– Здорово, – говорю я и понимаю, что впервые за бог знает сколько недель поддерживаю нормальную беседу.

Она прикладывает к моим волосам белую губку.

– Как зовут вашу собачку? – интересуется она.

IV

Доктор П. облизывает кончик карандаша.

– Значит, вы думаете, – говорит он, сверяясь с записной книжкой, – что ваш муж и этот ваш друг, Д.У., известный продюсер, вступили в сговор против вас и принуждают вас стать… сейчас я посмотрю… американской принцессой Дианой. Которая, как вы столь проницательно заметили, умерла. Таким образом, вы предполагаете – сознательно или бессознательно, – что ваш муж втайне желает… вашей смерти. – Пауза. – Не так ли?

– Я слышала, как они говорили об этом по телефону.

– О вашей смерти.

– НЕ-Е-ЕТ! – кричу я. – О сговоре.

– Ах вот как. О сговоре.

– Д.У. рассказал мне о той книге, подробной биографии.

– Сесилия, – говорит доктор П., – зачем кому бы то ни было писать такую книгу – «неавтобиографию» – о вас?

– Потому что газетчики… они постоянно преследуют меня… и еще та девушка, Аманда, та, которая… умерла.

– По вашим словам, она была вашей лучшей подругой, однако вы называете ее «та девушка»?

– Она тогда не была моей лучшей подругой.

– Та девушка?

– Ладно, та женщина. – Пауза. – Сегодня утром во всех газетах моя фотография. С прошлого вечера. На балете, – шепчу я.

– Так это были вы, Сесилия? Девушка с короткими белокурыми волосами, которая бежит вниз по лестнице, оглядываясь, смеется и держит за руку неизвестного молодого человека?

– Да! ДА. А вы что, не видели мое ИМЯ… принцесса Сесилия… – Я не выдерживаю и начинаю рыдать, прикрывая лицо носовым платком. – Там за окном фотографы!

Доктор П. встает и отодвигает штору.

– Там никого нет. Только швейцар и старая миссис Блуберстейн со своей мерзкой чихуахуа.

– М-может, их прогнал швейцар?

– Сесилия, – спрашивает доктор, вновь усаживаясь на место, – где вы были в августе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?

– Вы это и сами знаете.

– Так где же вы были?

– На Вудстокском фестивале, – отвечаю я с вызовом.

– И что же вы там делали? Поиграем рок-н-ролл?

– Доктор, мне было три года. Мать потащила меня туда. На меня никто не обращал внимания. Я часами оставалась в испачканных какашками штанишках. Моя мать наглоталась «кислоты» и была в отключке.

– И все пели-веселились?

– Что значит «веселились»? Хиппи заставляли меня плясать… Я была совсем одна… Мать отключалась.

Доктор П. вдруг превращается в миссис Шпикель, представительницу органов опеки: «Привет, Сесилия. Твоя мать умерла. Пожалуй, к лучшему, что это случилось теперь, когда тебе семнадцать, а не когда ты была ребенком. Я слышала, твоя мать была не в себе…»

Я рыдаю. Рыдаю исступленно, будто разрываюсь на части. И просыпаюсь.

Конечно, умерла мать Хьюберта, а не моя.

Она погибла из-за нелепой случайности, катаясь на лыжах. Хьюберту тогда было семнадцать.

Бедняжка-принц, один на палубе своей двадцатидвухфутовой гоночной яхты, правая рука на штурвале, он вглядывается в морскую даль с тоской и вызовом, темная прядь падает на лоб. Он – мечта всех девчонок: страдающий, жаждущий избавления принц, кумир подростков.

«Я спасу его», – говорю я себе, разглядывая черно-белую фотографию на обложке журнала «Тайм», сидя на убогом фанерном кофейном столике в комнатенке с продавленным диванчиком, обитым зеленым полиэстром, в доме в Лоренсвилле, штат Массачусетс, где моя мать решила поселиться с человеком, который промышлял продажей рыбы.

«Я могу спасти тебя, маленький принц», – думаю я, хотя он вовсе не маленький (шесть футов два дюйма), и уже почти мужчина, и так далеко от меня, на Карибах, в богатом доме, среди людей из высшего общества, и собирается осенью поступать в Гарвард. Я смотрю на фотографию и фантазирую, что он в больнице, после несчастного случая, с повязкой на голове, и что он говорит: «Я хочу, чтоб пришла Сесилия, мне нужна Сесилия». И я врываюсь в палату, и он целует меня.

Мне десять лет.

Ну что же случилось со мной?

Ведь я была сильной. И решительной. Агрессивной, как говорили люди. Меня побаивались. Все видели, что я хочу чего-то, но чего – не знал никто.

Знала я.

Я мечтала о принце.

С тех пор как мне было десять лет, я шла по тропке к пристани, куда должен был причалить корабль судьбы. Откуда мне было знать, что в колледже мне надо было прежде всего изучать искусствоведение? (Но я знала.) И понимала, что мне следует всеми правдами и неправдами устроиться на работу в знаменитую картинную галерею в Сохо*, где можно было встретить богатых и обворожительных мужчин и женщин (мужчин предпочтительнее), которые бы оценили чувство юмора молодой красивой девушки, ее умение подать себя, и взяли бы ее под свое покровительство, и вывели бы в свет, да так, что, даже не уделив должного внимания ее фамильному состоянию и происхождению, газеты и журналы начали бы обращать внимание на ее присутствие на престижных приемах. И откуда мне было знать, что однажды в галерею придет Таннер и я сделаю все, что в моих силах, чтобы стать его девушкой, а когда появится истинный предмет моих мечтаний – а он, я знала, непременно появится, ведь он живет в Сохо и коллекционирует живопись, – я уже буду принадлежать достойному сопернику и это сделает меня еще более желанной?

Бывает, что вы просто знаете все это. Нутром чуете. И все мои чувства тогда обострились, все инстинкты. Примитивные и агрессивные. И я жила так, будто что-то направляло меня.

Но это прошло. Это покинуло меня.

(Куда ушло? И смогу ли я вернуть это обратно?)

Сейчас я почти постоянно БОЮСЬ. Боюсь врачей, юристов, политиков, фоторепортеров, авторов статеек в колонке сплетен – всех, кто может употреблять слова, которых я не знаю, или обсуждать события, о которых я опять же не имею понятия, хоть мне и следовало бы иметь; всех актеров и журналистов, женщин, которые пережили естественные роды, женщин, которые говорят на трех языках (обязательно на итальянском и французском), – да любого, кого люди считают талантливым, или забавным, или просто настоящим англичанином. Как вы можете догадаться, подобные люди и окружают Хьюберта, вот почему, когда нам предстоит куда-нибудь идти, я заблаговременно притворяюсь совершенно разбитой (так мне обычно удается никуда не ходить). А если я не имею возможности изобразить симптомы угрожающего моей жизни заболевания, то сижу в уголке, обхватив руками колени, откинув голову, с отсутствующим выражением лица, что отбивает у людей всякое желание разговорить меня.

Но то был особенный вечер, и никакие измышления не могли предотвратить неизбежного: моего присутствия на полувековом юбилее Нью-Йоркского балета.

Без моего мужа.

Который вместо этого ИГРАЕТ В КАРТЫ.

Он сидит в гостиной, в красно-белой полосатой рубашке, подтяжки отстегнуты, и пьет пиво со своими дружками с телевидения, чьи имена я до сих пор не потрудилась запомнить, когда я спускаюсь по лестнице, одетая в белое парчовое платье с отделкой из серой норки и в длинных серых перчатках. Моя мать замужем за торговцем рыбой. Мой беспутный отец живет в Париже. А я иду на балет.

Неужели никто не понимает, насколько УЖАСНА жизнь?

Было время, я Бога молила, чтобы попасть на подобное торжество. Я выклянчивала лишний билетик, подлизывалась к приятелям-геям, которые соглашались мне помочь, покупала платье, надевала, подвернув все ярлычки, а потом надменно возвращала его в магазин – и все это лишь ради того, чтобы однажды стать той, кем я стала.

– Привет, – нервно говорит Хьюберт, поднимаясь и ставя свое пиво, – я… я не сразу тебя узнал.

Я скорбно улыбаюсь.

– Д.У. еще здесь?

Я качаю головой.

Он поворачивается к приятелям:

– Думаю, мы бы знали, если бы он был здесь. Д.У. – друг Сесилии. Он…

– Сопровождает меня, – говорю я быстро.

Дружки кивают, им неловко.

– Послушай… – Хьюберт приближается, берет меня за руку и отводит в сторонку. – Я правда ценю это, знаешь?

Я стою, опустив голову.

– Я не понимаю, зачем ты заставляешь меня делать это.

– Затем, – отвечает он, – что с прошлым покончено, и это к лучшему.

– Не для меня.

– Послушай, – говорит он, кивая приятелям, и тащит меня в библиотеку, – ты всегда твердила, что хочешь быть актрисой. Просто притворись, что ты актриса и снимаешься в кино. Я всегда так делаю.

Я молча смотрю на него с жалостью.

– Ну же, – говорит он, чуть дотрагиваясь до моего плеча, – тебе ли не знать, как это делается? Когда я тебя встретил…

– Что?

Он замолкает, поняв, что сказал лишнее.

Когда он встретил меня, я пришла на раут без приглашения. Я искала его. Он узнал об этом полгода спустя, когда мы разговаривали, лежа в постели, и нашел это забавным, но потом он сделал из этой истории выводы не в мою пользу – вот еще одна ужасная тайна из моего прошлого, которая должна оставаться тайной.

Я словно окаменела, мои глаза расширились, но я ничего не вижу.

– О нет, – говорит он, – нет, Сесилия, прости меня, я люблю тебя.

Он пытается обнять меня, но слишком поздно. Я подбираю юбку и бегу прочь от него, на тротуар, перевожу дух, озираюсь по сторонам и думаю: «Что же мне делать?» И вдруг вижу такси, немедленно останавливаю его. В тот момент, когда забираюсь внутрь, закрываю дверцу и оглядываюсь, я вижу фотографа в камуфляжной форме, который глазеет на меня, остолбенев от изумления, а потом пожимает плечами.

– Куда? – спрашивает таксист.

Я сижу на заднем сиденье. Поправляю волосы.

– В Линкольн-центр.

– Вы актриса?

– Да, – отвечаю я, и он разрешает мне закурить.

Я стараюсь ни о чем не думать, пока мои каблуки отчетливо стучат по площади перед Линкольн-центром, я слегка тороплюсь, потому что моросит февральский дождик, и присоединяюсь к толпе людей, собравшихся у входа; все смеются, притопывают ногами, трясут зонтиками. Мне как-то удается смешаться с ними, проскользнуть мимо репортеров, которые смотрят на меня, а потом отворачиваются, чтобы сфотографировать кого-нибудь другого, и я чувствую облегчение, пока какая-то невысокая молодая женщина, одетая в черное и в черных наушниках, не подходит ко мне и не говорит:

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Я в замешательстве оглядываюсь, молча открываю рот и смотрю на эту женщину (она улыбается мне, похоже, вполне дружелюбно), прищуриваюсь, мне не верится, что она не знает, кто я.

– Я…

– Да? – говорит она, и я вдруг понимаю, что она действительно не узнает меня. Это все короткая стрижка.

Я озираюсь, понижаю голос:

– Я двоюродная сестра Сесилии Келли – Ребекка Келли. Сесилия хотела прийти, но она… ей нездоровится. Она настояла, чтобы я пошла вместо нее. Я знаю, это неудобно, но последние пять лет я жила в Париже и…

– Не беспокойтесь об этом, – говорит она участливо, тянется через стол и берет карточку с надписью: «Принцесса Сесилия Люксенштейнская». – Все рады видеть красивую женщину, вы же знаете. С вами будет сидеть Невил Маус, он все бубнил и бубнил, что его нужно посадить рядом с подходящей женщиной, хотя он здесь с этой манекенщицей, Нэнди. Я надеюсь, Сесилия чувствует себя получше? – Она протягивает мне карточку. – Частенько ей нездоровится. А это очень плохо, потому что, – женщина заговорщицки склоняется ко мне, – она у нас в офисе вроде тайной героини. Знаете, наш босс… он такой кретин! А что касается Сесилии, он считает, и не особенно это скрывает, что вся эта наша суета – полнейшее дерьмо, и после того, как вы потолкаетесь тут пару лет, вы понимаете – так оно и есть.

– Что ж… спасибо. Спасибо большое, – говорю я.

– Пустяки. Да, и будьте осторожны: Морис Тристам, актер – вы в курсе? – он тоже за вашим столиком. Женат, но жене то и дело изменяет. Постоянно.

Я киваю и отхожу от нее, иду в зал, мимо фоторепортеров (один из них нехотя поднимает камеру и делает снимок, на тот случай, если я вдруг окажусь какой-нибудь значительной персоной, о которой они пока не знают), и пробираюсь, натыкаясь на чьи-то коленки и лодыжки, на свое место: 3-й ряд, середина, кресло 125. Место сбоку пустует, и я замечаю улыбку на лице мужчины в соседнем ряду. Пока меркнет свет в зале, я непроизвольно киваю. Звучит увертюра.

И я уплываю куда-то.

Я думаю.

Думаю о нескончаемой череде ночей, проведенных на замызганном тюфяке на полу, когда я лежала, уставившись в окно на оголенные ветки, а дождь все шел, шел и шел, и ветки чернели от дождя. Это был штат Мэн, где небо всегда серо-стального цвета, столбик термометра будто прилипает к нулевой отметке, и если не дождь, то снег, а из щелей в стене лезет сырая пакля. В доме то слишком людно, то ни души, а еды то нет вовсе, то целая гора – мешки с картофельными чипсами, банки с куриным супом, мороженое в бумажных стаканчиках. У меня дико болел зуб, который кто-то выдернул, просто привязав один конец шелковой нитки к зубу, а другой – к ручке двери, а затем эту дверь захлопнув. Мне было шесть лет, и мы проводили важную «политическую» акцию. Мы отвергали общество, мы отвергали семью моей матери, и семью мужа моей матери, и все, чем должна была стать моя мать. Мы отвергали фальшивые ценности и язвы капитализма (хотя мы не отказывались от тех крохотных сумм денег, которые у нас иногда появлялись), и мы все бежали, бежали, бежали, хотя убежали в конечном счете только от чистого постельного белья, продезинфицированного туалета и свежих апельсинов зимой.

Но мама никогда не понимала этого. Даже после того, как она согласилась на «реформы» и мы переехали в Лоренсвилл, где пытались жить «как все».

Спектакль окончен.

Я сижу.

Публика давно бодро вскочила на ноги, разлито шампанское, на толпу опустилось облако воздушных шаров, а я все сижу в зале. Ряд 3-й, кресло 125. Толпа колышется, опадает и ручейком утекает на банкет. Билетеры снуют по рядам, подбирая брошенные программки.

– С вами все в порядке, мисс? Сейчас начнется банкет. Сегодня омары. Вы же не хотите это пропустить?

– Спасибо, – говорю я, но остаюсь сидеть, думая о моей чумазой, голой кукле Барби со спутанными волосами, которую я таскала с собой повсюду и как-то раз ужасно разрыдалась, когда соседский пес попытался вырвать ее из рук. «Ну надо же – будто маленькая принцесса», – говорили люди, когда подобрали меня в застиранной цветастой юбчонке, и я зарыдала еще громче, слезы ручьем текли у меня по лицу.

Но даже тогда я не могла поверить, что у меня никогда не будет живого пони.

Я поднимаю глаза и смотрю, ничуть не удивляясь, как прекрасный мальчик из моих грез идет по проходу, останавливается передо мной, улыбается и садится рядом.

– Воспоминания – это всего лишь иное настоящее, – говорит он.

Мы смотрим на пустую сцену.

С площадки лестницы над рестораном на полуэтаже Линкольн-центра мы видим, как официанты подают гостям паштет из гусиной печенки с ломтиками манго. Возможно, это лишь игра воображения, но мне определенно показалось, что в зале воцарилась тишина и все разом повернулись в нашу сторону в тот момент, когда мой спутник взял меня за руку и мы медленно направились вниз по лестнице и через весь зал к моему столику. Фотограф Патрис примостился рядом с Невилом Маусом, австралийским медиа-магнатом из новых, который когда-то приглашал меня на работу, но затем – после того как я отказалась от встречи «чтобы поближе узнать друг друга», – решил, что связываться со мной не стоит. Мой спутник, пододвигая мне стул, шепчет:

– Вижу, твой столик не лучше моего, – и подмигивает.

Я слышу, как Патрис тихо спрашивает у Невила:

– А это кто такая?

Невил – он взвинчен и напряжен – неуклюже поднимается и говорит:

– Простите, но, насколько я знаю, это место предназначено для принцессы Сесилии Люксенштейнской.

– Верно, – говорю я спокойно, поправляя платье, – но, боюсь, Сесилия прийти не сможет. Она заболела. Я ее кузина. Ребекка Келли.

– А-а… ну раз так… тогда ладно, – роняет Невил.

Я опираюсь локтем о стол и наклоняюсь к нему.

– Вы что… распорядитель этого мероприятия? – вопрошаю я вкрадчиво.

– Нет. Это еще с какой стати? Однако… организаторы так придирчиво следят за правильностью… рассадки.

– Так-так, – говорю я, – значит, я не ошибусь, предположив, что ваша первейшая забота – чтобы вас усадили за «правильный» стол и с «правильными» людьми.

Как бы ища поддержки, Невил поворачивается к Патрису, а тот толкает шефа под столом и, подплыв ко мне, падает на стул, который – тут я замечаю табличку – оставлен для Д.У.

– А я и не знал, что у Сесилии такая обворожительная кузина. Вы не против, если я сделаю снимок?

– Ничуть, – говорю я.

Он мгновенно вскидывает камеру, сверкает вспышка.

– Вы так похожи на свою кузину, Ребекка. Хотя она терпеть не может нашего брата-фотографа. Ума не приложу, что тому причиной.

– Она просто… стеснительная, – отвечаю я.

– Даже со мной? Да ведь мы с ней тысячу лет знакомы.

– Неужели? Странно, но я ни разу не слышала от нее о вас, хотя, наверное, это потому, что последние пять лет я провела в Париже.

– Я знаю ее очень, очень давно. Помню, как она впервые появилась в Нью-Йорке. У нее были длинные волосы. Она любила заглядывать в «O-бар»*. Она была неподражаема. Не понимаю, что с ней стряслось. Ведь заполучила парня, за которым охотились чуть ли не все девчонки, разве нет? Шампанского?

– Да, чуть-чуть.

– О… миссис Снит, – обращается Патрис к элегантной даме лет пятидесяти, проходящей мимо нас, – миссис Снит, позвольте вам представить – Ребекка Келли. Кузина Сесилии Люксенштейнской. Последние пять лет жила в Париже, изучала… искусство. А это – Арлена Снит, глава балетного комитета.

Я протягиваю руку.

– Рада познакомиться, миссис Снит. Балет… великолепен, я в жизни не видела ничего прекраснее. Я была так потрясена, что еще долго сидела в зале после заключительной сцены – хотела прочувствовать все до конца, прийти в себя – и в результате, боюсь, заставила своих соседей по столику ждать.

– Дорогая, я вас вполне понимаю, – отвечает миссис Снит. – Нам так приятно видеть здесь новые лица. Должна сказать, вы произвели фурор. Все ломают голову, гадая, кто вы и откуда. Позвольте, я представлю вас кое-кому из достойных молодых людей.

– Я не ослышался – вы изучали искусство в Лувре? – раздается мужской голос откуда-то справа.

Я поворачиваю голову:

– О да. Совершенно верно, мистер Тристам.

– Я мечтал стать художником, но судьба распорядилась иначе, и я увлекся театром, – сетует он.

– Печально, – говорю я, – люди нередко жертвуют искусством ради коммерции.

– Видели бы вы, какие нелепые роли мне приходилось играть исключительно ради презренного металла.

– А ведь вы так талантливы.

– Вы полагаете? Надо бы свести вас кое с кем из моих продюсеров. Как, вы сказали, ваше имя, прошу прощения?

– Ребекка Келли.

– Ребекка Келли… Похоже на имя кинозвезды. Поверьте, Ребекка, отныне я ваш пламенный поклонник.

– О, мистер Тристам…

– Просто Морис.

– Вы так любезны. А кто ваша очаровательная подруга? Ах, вы привели с собой дочь!

– Никакая я не дочь! – протестует очаровашка, которая – хотя ей, возможно, нет и восемнадцати – уже обзавелась силиконовой грудью и вызывающим взглядом.

– Это Уилли, – бормочет Морис смущенно, он наклоняется ко мне и шепчет прямо мне в ухо: – И она мне не подруга, а просто… ну… партнерша по картине, которую мы буквально на днях закончили.

Уилли тянется ко мне:

– Вы с Майлзом друзья?

– Кто такой Майлз? – спрашиваю я.

– Майлз Хансон. Парень, с которым вы…

– Вы имеете в виду этого симпатичного блондинчика? Майлз – это его имя?

Уилли смотрит на меня как на идиотку:

– Он только что снялся в этой ленте, «Колосс». Все говорят, что он будет мегазвездой. Новый Брэд Питт. Я умоляю Мориса представить меня…

– Я же сказал, что не знаком с ним, – вздыхает Морис.

– …а он не желает, – продолжает Уилли, – а я даже не сомневаюсь, что Майлз стал бы мне классным… партнером.

– Шампанского? – предлагаю я, наливая себе еще бокал. А вот и обещанные омары.

Сорок пять минут спустя оркестр играет «Хочу летать», я уже изрядно пьяна, и самозабвенно отплясываю с Майлзом, и тут краем глаза вдруг замечаю Д.У., вспотевшего, в мятом смокинге – он приглаживает волосы и пытается принять невозмутимый вид, хотя я вижу, что он буквально кипит от негодования. Д.У. ищет меня глазами, наконец находит, направляется ко мне через зал и кричит:

– Сесилия! Ну что ты творишь? Мы с Хьюбертом обыскали пол-Манхэттена!

Майлз замер на месте, и я тоже, и все вокруг замирают, пустота вокруг меня ширится, и я слышу, как Патрис кричит:

– Я знал! Я с самого начала знал, что это она!

Черная стая репортеров набрасывается на меня, я поймана: за одну руку меня держит Майлз, в другой я сжимаю бутылку шампанского. И тут Майлз дергает меня за руку, и мы бежим, расталкивая толпу.

Мы несемся вниз по лестнице, а фотографы за нами, мы выбегаем на улицу, где дождь льет как из ведра, пересекаем площадь, мчимся по каким-то ступенькам вниз, уворачиваемся от лимузинов и постовых, регулирующих движение, и выскакиваем на Бродвей, где, на наше счастье, к остановке как раз подруливает автобус номер двенадцать.

Мы подбегаем к автобусу, размахивая руками и крича, забираемся внутрь, смеемся, когда у Майлза обнаруживаются два жетона, все так же смеясь, идем к задним сиденьям, садимся, и смотрим друг на друга, и дико хохочем, а когда оглядываемся, видим, что все повернулись и глазеют на нас. Я икаю, а Майлз приподнимает бутылку с шампанским и делает большой глоток. Он выпускает мою руку, и мы смотрим, каждый в свое боковое окно, на дождь и струи воды, стекающие по стеклу.

– Доброе утро.

– Доброе утро.

Хьюберт сидит за кухонным столом и пьет кофе, уткнувшись в «Уолл-стрит джорнал».

– А кофе не осталось? – спрашиваю я.

– В кофеварке, – отвечает он, не поднимая головы.

Я бреду к стойке, хлопаю дверцами шкафчиков, ища кофейную чашку.

– Посмотри в посудомойке, – советует он.

– Спасибо.

Наливаю кофе, сажусь.

– Что-то рано ты сегодня, – замечает Хьюберт.

– Гм… м-м-м… – неопределенно произношу я.

Он придвигает ко мне вечернюю «Пост».

Делаю глоток и открываю газетку на шестой странице.

Заголовок: «Принцесса-Новобрачная – душа компании».

И заметка: «Похоже, в том, что мы редко видим обворожительную супругу принца Хьюберта Люксенштейнского, виноват только он сам, но никак не Сесилия. Сесилия Келли – в прошлом арт-дилер – держалась в тени после своего бракосочетания позапрошлым летом на озере Куомо в Италии, в фамильном замке обширного поместья, принадлежащего отцу жениха принцу Генриху Люксенштейнскому. Однако накануне вечером, на торжестве по случаю полувекового юбилея Нью-Йоркского балета, красавица принцесса, щеголяя новой, „под мальчика“, стрижкой и туалетом от Бентли, появилась одна и очаровала именитых гостей, в числе которых были…а затем она в высшей степени эффектно покинула банкет вместе с новоявленным экранным божеством по имени Майлз Хансон…»

Я сворачиваю газету.

– Сесилия, – спрашивает Хьюберт, – ты меня все еще любишь? Сесилия…

Жестом я останавливаю его:

– Не надо. Не на-до.

V

Дорогой дневник!

Думаю, мне теперь получше.

Я встаю, одеваюсь и просматриваю газеты, оставленные Хьюбертом, бросаю взгляд на часы – девять утра – и вдруг понимаю, что могу кое-что сегодня сделать. Это настолько непривычное ощущение, что я даже прикидываю, не принять ли мне санакс, но впервые – Боже мой, за сколько лет? – осознаю, что мне не нужны антидепрессанты. Я лучше съезжу в город и – ха! – навещу в офисе своего муженька.

И самое-то ужасное, что чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаю себя: так и следует поступить. В конце концов, Хьюберт мой муж, а что может быть естественнее желания жены навестить мужа в обеденное время? Раз уж она думает, что он с кем-то крутит (а может, так и есть), и раз уж она догадывается, что у него есть другие планы на это время (уж это скорее всего), этот изящный ход поможет ей заставить его сделать выбор между ней и его прежними планами. И этот выбор поведает жене все, что она желала бы знать о своем муже:

а) если он предпочтет свое дело своей жене – значит, он дерьмо и не любит ее;

б) если он предпочтет свою жену своему делу, это не исключает вероятность того, что он таки дерьмо, но может, он любит ее.

Как бы то ни было, у меня предчувствие, что Хьюберт собирается сходить налево, а я непременно хочу поймать его на этом.

По каким-то причинам в тот момент, когда я постукиваю по столу секретарши изящной золотой зажигалкой, на мне темно-синяя шляпа и перчатки в темно-синюю и белую полоску. Мой лежащий в сумочке сотовый телефон кажется совершенно никчемной вещью рядом с двумя гигиеническими тампонами и надкусанным собакой печеньем.

– Х.Л., будьте добры, – говорю я секретарше, которая сначала никак не реагирует, а потом спрашивает равнодушно и устало:

– Как ему доложить о вас?

Я отвечаю:

– Я его жена.

Она осматривает меня с ног до головы и говорит:

– Минуточку.

Все, о чем я способна думать, это о том, что она почему-то не узнала меня. Меня душит ярость, и мне хочется убить ее, и я снова барабаню по столу зажигалкой.

Затем я напоминаю себе, что мне теперь лучше.

Она снимает трубку и спрашивает кого-то:

– X. у себя? – Ее, похоже, спрашивают о чем-то, потому что она отвечает: – Его жена здесь. – Секретарша кладет трубку и говорит: – К вам кто-нибудь выйдет.

– Что это значит – «кто-нибудь выйдет»? Где мой муж? Я пришла сюда не к кому-нибудь, я пришла к своему мужу.

– Его сейчас нет на месте.

– А кто-нибудь здесь вообще бывает на месте?

– Он знал, что вы должны приехать?

– Конечно, знал, – говорю я и чувствую, что все идет не так, как нужно.

– Сейчас он, вероятнее всего, в студии. Сегодня в шоу участвует Дайана Мун.

– Какое мне дело до Дайаны Мун?

Секретарша смотрит на меня так, будто я с луны свалилась. У нее накладные ногти, покрытые лаком красного, белого и синего цвета; кроме этих полосатых ногтей, в ней нет ничего примечательного.

– Многим… сейчас есть дело… до Дайаны Мун.

Я снимаю перчатки, тяну их поочередно за каждый палец.

– Это потому, что она… убила собственного мужа?

Секретарша нервно оглядывается.

– Он умер от передозировки. К тому же Дайана… она настоящая героиня. Отзывы о ней… просто великолепны.

Я нарочито громко зеваю:

– Ну и что же такого она совершила?

Спрашивая это, я блефую, и нетрудно доказать, что я и сама никогда ничего важного не совершила, а только вышла замуж за Хьюберта, одного из самых завидных женихов на свете.

Секретарша пристально смотрит на меня:

– Я попробую разыскать Хьюберта для вас.

В этот момент через бронированную серую дверь, ведущую в закрытый для посторонних глаз лабиринт студий, входит Констанция Деволл.

– Сесилия, – говорит она, протягивая руку, – я так рада видеть тебя снова! Жаль, ты выбрала не лучший день для того, чтобы сделать сюрприз. Мы сейчас работаем с Дайаной Мун, а она… что ж, она – Дайана Мун.

– А я принцесса Сесилия Келли Люксенштейнская, – говорю я, невольно желая пустить пыль в глаза, хотя я и знаю, что подобного рода сообщения побуждают людей поскорее связаться с репортерами из колонки сплетен, – и я хочу видеть мужа.

– Неужели это так срочно, принцесса Люксенштейнская? – В этот вопрос Констанция вкладывает максимальный сарказм, за который я непременно отплачу ей позже; может, постараюсь, чтобы ее уволили. Она – так я слышала – похожа на меня, только «моложе, милее, привлекательнее». Но в чем я уверена, так это в том, что она по уши влюблена в моего мужа (как все эти тупоголовые выпускницы Гарварда), пытается заманить его в постель с тех пор, как два года назад стала его линейным продюсером, и вполне искренне полагает, что Хьюберту было бы лучше с ней, чем со мной.

– А я имею право видеть своего мужа только в случае крайней необходимости? – спрашиваю я с не меньшим сарказмом.

– Все дело в том… вокруг полно охраны.

– Вероятно, для того, чтобы защитить Слейтера Лондона от Дайаны Мун?

Констанция и секретарша быстро переглядываются. Секретарша наклоняется и делает вид, что просматривает телефонограммы.

– Я могу оставить вас в Зеленой комнате, – наконец говорит Констанция, – но ничего не могу обещать.

Через несколько минут я сижу в артистическом фойе и преступно курю сигарету за сигаретой. Поглядываю на экран телевизора и вижу, как Дайана Мун, одетая в атласное вечернее платье (одна бретелька небрежно приспущена), наклоняется к Слейтеру Лондону и с полнейшей серьезностью говорит:

– Я никогда не оглядываюсь на прошлое. Мне повезло и, – тут она смотрит прямо в камеру, – я благодарю Господа нашего за каждый день. – Затем она с видом победительницы откидывается на спинку стула, кладет ногу на ногу, а руку перебрасывает через спинку – так, чтобы была видна ложбинка между ее грудями. Она хихикает.

Слейтер Лондон, наполовину англичанин, наполовину американец, некогда блистал в телепередачах для подростков, но его стремительная карьера оборвалась, когда он был уличен в пристрастии к ношению женской одежды; сейчас он наклоняется через стол и говорит:

– Дайана… вы стали фанаткой Христа?

Дайана Мун бледнеет; она явно не в силах взять себя в руки.

– Слейтер, а розовые панталоны с оборочками вам ни о чем не говорят?

Вопрос застает Слейтера врасплох, но он тщательно скрывает это, поглаживая свой светлый «ежик»:

– Это в них была Алиса в Стране чудес, когда провалилась в кроличью дырку?

– В дырку? – уточняет Дайана игриво. – Вам так нравится это слово?

Слейтер смотрит в камеру.

– Ну все, народ, пока. С нами была Дайана, скажем ей за это спасибо огромное и пожелаем удачи в ее новом фильме. – Затем он несколько секунд улыбается в камеру – до того как содрать с себя микрофон – и кричит: – Нам лучше вырезать последний кусок!

Звук слабеет, в студию входят техники и Хьюберт, которого обвивает руками Дайана, через плечо она смотрит на Слейтера; потом они все удаляются, экран гаснет.

Мне вдруг становится жаль своего мужа.

Да знает ли он, что его ИСПОЛЬЗУЮТ? Что такое на самом деле его работа? Приглашать гостей и следить за тем, чтобы Слейтер не загремел за совращение малолетних? Кто бы еще взялся за это?

Хьюберт. «Европейский кронпринц: воплощенное великолепие и просто славный малый!» – захлебывалась от восторга какая-то газета три года назад, когда Хьюберт впервые начал работать. В первый же день его сфотографировали в закусочной на углу – он покупал сандвич. И еще раз – когда он вышел с бумажным пакетом в руке: он помахал пакетом фотографам и улыбнулся. «Первый день учебы принца», – съехидничал автор заголовка на первой странице «Нью-Йорк пост» на следующий день, и тогда это вовсе не показалось мне странным.

– Я всего лишь хочу заниматься каким-нибудь обычным делом. Как простой человек, – так сказал Хьюберт. И я согласилась.

– Я всего лишь хочу, чтобы мы могли спокойно пройтись по улице и купить себе мороженое, – сказала я, зная, что НЕНАВИЖУ мороженое, потому что от него толстеют, и Хьюберт ответил, хотя и довольно мрачно:

– Я тоже, детка, я тоже.

Я поощряла его желание устроиться на работу. Шоу-бизнес. Насколько это трудно?

Прежде Хьюберт не раз предпринимал попытки заняться банковским делом, но все они странным образом оборачивались полным крахом. Он не умел обращаться с числами – так, он давал щедрые чаевые, потому что не мог высчитать 20 процентов. Я тогда не обращала на это внимания.

Но сейчас я понимаю: мой муж обаятелен, общителен, прекрасно воспитан. Но он еще и… туповат.

Они ИСПОЛЬЗУЮТ его и его связи.

Я в раздражении прикуриваю сигарету, а в это время дверь в артистическое фойе открывается (эта чертова Констанция вполне могла меня запереть) и входит Хьюберт вместе с Дайаной Мун, которая по какой-то непонятной причине бросается ко мне и обвивает мою шею руками, словно двухлетний ребенок, чуть не выбивая у меня сигарету.

– Я всегда хотела познакомиться с вами! – заливается она, затем отступает на шаг и говорит: – Вы действительно такая хорошенькая, как все о вас говорят. – Она берет мою руку и продолжает: – Я надеюсь, мы с вами по-настоящему подружимся.

Я бы хотела возненавидеть ее, но не могу, по крайней мере сейчас.

– Констанция сказала мне, что ты здесь, – неохотно говорит Хьюберт, – а Дайана захотела познакомиться с тобой.

– Я надеялась, мы сможем пообедать, – говорю я, размышляя, почудилось мне или в его упоминании о Дайане в самом деле прозвучали нотки враждебности.

– Давайте пообедаем все вместе. В одном из этих мест для «леди-которые-обедают», – предлагает Дайана. – Я себя сегодня чувствую настоящей леди.

– Не могу, – небрежно отвечает Хьюберт, – по средам у нас с Бобом всегда деловой обед.

– Да неужели? – удивляюсь я.

– Конечно, ты не могла об этом знать, – говорит Хьюберт, – вот если бы ты позвонила, перед тем как прийти…

– Да кто этот несчастный Боб? Плюнь на него, – вмешивается Дайана, – скажи ему, что ты обедаешь со мной. Не сомневаюсь, он поймет.

– Он-то поймет, но он глава телекомпании, – возражает Хьюберт.

– Но разве тебе не хочется пообедать со своей женой? – Дайана в неподдельном замешательстве. – Она такая хорошенькая.

– Мы так редко видим друг друга, – замечаю я совершенно бесстрастно, натягивая перчатки.

– А мы с Норманом все время проводили вместе, – говорит Дайана, – все время. Мы не могли насмотреться друг на друга. Это было… как наваждение. Мы целые дни проводили в постели. – Ее лицо искажает гримаса боли. – Мне не хватает его. Мне так не хватает его… Никому не понять этого. – И она начинает плакать.

Мы с Хьюбертом тревожно переглядываемся. Хьюберт не делает ничего. Я вежливо покашливаю в перчатку.

– Он был величайшей любовью моей жизни. Единственной моей любовью. Не думаю, что когда-нибудь я смогу встречаться с кем-то еще, – говорит она, хотя всем хорошо известно, что она не только уже встречается с кем-то еще (с главой киностудии), но, если верить журналу «Стар», живет с ним (или по крайней мере поселилась в его доме). Очевидно, слезы – только часть ее маленького представления, поскольку она вдруг снова хватает меня за руку и говорит: – Что ж, хоть вы пообедаете со мной. Я просто не в состоянии сейчас оставаться одна.

Хьюберт оживляется:

– Почему бы вам не пойти к Киприани? Компания, разумеется, оплатит чек, – обещает он и добавляет: – Сесилия, только не забудь принести счет, ладно?

Я с ужасом взираю на него, не веря, что он навязывает мне эту женщину и обращается со мной словно… со СЛУЖАЩЕЙ – ей-богу.

– Я велю Констанции все организовать, – говорит он. В этот самый момент в комнату входит Констанция и – сразу видно – тут же просекает ситуацию.

– Я позвоню Джузеппе, – говорит она, кивая Хьюберту, – и скажу, чтобы там тебя ждали. Тогда не придется ждать тебе.

– Мне никогда не приходится ждать. Все равно где, – бросаю я Констанции, не допуская даже мысли о возможном неподчинении. Я смотрю на Хьюберта, ища подтверждения или хотя бы какой-то поддержки, но все, на что он оказывается способен, это неловко улыбнуться. – Ну, тогда пока, – холодно говорю я.

– Мы с тобой позже увидимся. Дома, – отвечает он так, словно я действую ему на нервы.

– Так я позвоню. – Констанция смотрит на Хьюберта, но не трогается с места. – Слейтер сегодня вел себя как клоун, правда? – продолжает она, будто в комнате, кроме них с Хьюбертом, никого нет. – Это все из-за чертовки Моник. Вот что выходит, когда назначаешь свидания ребенку. А теперь и нам головная боль. – И тут она трогает руку Хьюберта. Не просто руку, а бицепс.

Я была права. Они любовники.

– Кто эта проклятущая сучка? – вопрошает Дайана, забираясь в лимузин. – Господи Иисусе, на вашем месте я бы ее прикончила. Слушайте, милочка, правило номер один: никогда не позволяйте никакой сучке обедать со своим мужчиной. Сто процентов, что эта сучка охотится за ним. Если бы я сказала вам, скольких женщин мне пришлось поколотить, чтобы – буквально – отбить у них охоту заполучить моего Нормана в любовники, вы бы мне не поверили.

Я хочу ответить, что поверила бы, потому что склоки в гостиной Дайаны Мун стали легендой, но из-за страха, вежливости или только что пережитого унижения я не в силах ничего сказать, поэтому просто киваю и прикуриваю сигарету, которую Дайана тут же вырывает у меня из рук и жадно курит, корча гримаски.

– Одной такой девке я почти отрезала сиську, представляете?

– Вообще-то нет, – говорю я и беру другую сигарету, сообразив, что даже ей не удастся курить две сигареты одновременно.

– Это правда, – говорит она. – Сучка хотела возбудить уголовное дело, но у нас с Норманом всегда были самые влиятельные адвокаты, каких только можно иметь, работая в шоу-бизнесе.

Дайана сидит, откинувшись на серое кожаное сиденье. Я смотрю на нее, не в силах успокоиться. Ее лицо – красивое и уродливое одновременно. Уродливо оно от природы, а красивым сделали его искусные пластические хирурги.

– Да, – продолжает она, – все любили Нормана. Я имею в виду – каждый. Впервые я увидела его на съемочной площадке – это было в пустыне – и сразу поняла, что передо мной Христос. Все это понимали. – Она повернулась ко мне и взяла меня за руку. – Вот почему сейчас я так люблю Христа, Сесилия. Я люблю Христа, потому что я видела его. Здесь, на земле. Он был здесь недолго, только для того, чтобы снять три фильма, доход от которых перевалил за сто миллионов долларов. Но он тронул сердце каждого, и когда это произошло, он понял, что пора вернуться на небеса. И он вернулся.

– Но… разве Христос не считал самоубийство грехом? – спрашиваю я, гадая, долго ли еще смогу это выдержать, и обедают ли Хьюберт и Констанция вместе, и существует ли тайное любовное гнездышко, куда они ходят обедать и где Хьюберт говорит примерно так: «Я люблю тебя, но моя жена совсем свихнулась».

Дайана заглядывает мне в глаза:

– Он не совершал самоубийства, Сесилия. Смерть Нормана, как вы, возможно, подозревали, это тайна, покрытая мраком. Никто не знает точно, как он умер. Неизвестно даже время его смерти.

– Вообще-то, – говорю я, – современная медицина…

– О нет, – возражает Дайана, – современная медицина совсем не такая продвинутая, как принято думать. Есть явления, постичь которые не в силах даже врачи.

«Да уж, – думаю я, – и одно из таких явлений – ты».

– Например, то, что его тело не могли найти четыре дня.

– И, – спрашиваю я, тщетно пытаясь успокоиться, – некоторые части этого тела исчезли? Были съедены дикими зверями?

Дайана смотрит в окно.

– Все так думают, – говорит она наконец, – но правда в том… что части тела… Их могли забрать своего рода последователи.

О Боже.

– Я почти уверена, что у моего мужа есть любовница, – говорю я.

– И эти последователи, они на самом деле…

– Это Констанция. Та сучка.

– …они как ангелы, что-то вроде. Они были посланы, чтобы оберегать его, но…

– И я действительно не знаю, что мне делать, – говорю я.

– …дело в том, что несколько людей, именно несколько, думают, что эти последователи кто-то вроде…

– Наверное, мне придется подумать о разводе.

– …инопланетян, – говорит Дайана.

Я смотрю на нее.

Она наклоняется ко мне:

– Вы ведь верите, что Норман был Христос, правда, Сесилия? Пожалуйста, скажите «да», пожалуйста. Я очень хочу, чтобы мы с вами стали лучшими подругами. Мне так нужна хорошая подруга в этом городе, понимаете?

К счастью, в этот момент лимузин останавливается перед рестораном.

После большей, чем обычно, суматохи нас приглашают за столик в передней части ресторана, у окна. Вокруг нас слышен шепот:

– Та принцесса… Сесилия… а кто эта женщина?… Ах, Дайана Мун… Норман Чайлдс… Дайана Мун и… Люксенштейны… Принц Хьюберт Люксенштейнский… умер, вы же знаете…

Я уверена, что статья о нашем с Дайаной совместном обеде завтра непременно появится на шестой странице «Пост». Когда же я поднимаю голову и вижу через пять столиков от нас Д.У., который пристально смотрит на меня, чтобы перехватить мой взгляд и подойти, уверенность моя крепнет. Он сидит с Джульеттой Морганц, «малюткой из Вермонта», которая в конце лета выходит замуж за Ришара Элли. Его семейству принадлежит гигантская косметическая компания; бракосочетание состоится в поместье Элли, в Хэмптоне, штат Виргиния.

Подходит официант, и Дайана едва не набрасывается на него с кулаками, пока тот пытается положить ей на колени салфетку, но приближение Д.У. разряжает обстановку. Он наклоняется и говорит, что называется, медоточиво:

– Дорогая моя, какое наслаждение видеть тебя. Не могу вообразить ничего более приятного. Для меня это праздник.

– Дайана Мун. Д.У.

Дайана подставляет щеку для поцелуя, и Д.У. исполнительно чмокает ее.

– Да, – говорит она, – а что значат инициалы?

– Дуайт Уэйнос, – отвечаю я.

– Я был первым начальником Сесилии, – говорит Д.У., – много лет назад. С тех пор мы с Сесилией здорово подружились.

Я молча смотрю на него.

– Полагаю, вас есть с чем поздравить, – говорит он Дайане.

– Есть, – отвечает Дайана с полнейшим безразличием.

– С заключением контракта с косметической компанией «Элли».

– Можете себе это представить? – спрашивает Дайана. – Я продаю голубые тени.

– Семья Элли – мои большущие друзья. Вообще-то сейчас я обедаю с невестой Ришара Элли, Джульеттой Морганц.

– Да? – говорит Дайана, прищурившись. – Вы имеете в виду ту темноволосую малютку?

Джульетта нетерпеливо машет рукой.

– Думаю, я пойду к ним на свадьбу, – заявляет Дайана.

– Она тоже мой большой, большой друг, – сообщает Д.У.

– Похоже, все в этом городе – ваши большие, большие друзья. Может, мне стоит познакомиться с вами поближе? – спрашивает Дайана.

– Это, – отвечает Д.У., – стало бы наслаждением для меня.

– Боже милосердный! – восклицает Дайана, когда Д.У. отходит от нашего столика. – Этот парень выглядит так, словно его подобрали на пляже в Палм-Бич.

И я смеюсь, хотя Палм-Бич напоминает мне о тех двух неделях, которые мы с Хьюбертом провели вместе после нашей помолвки. За это время я поняла, что у нас с ним были разные представления о будущей совместной жизни. Я мечтала о дорожных сумках от Лоис Вуттон, всегда прекрасно уложенных волосах, джипах в Африке, о брюках для верховой езды цвета хаки, о белых колоннах и синем Карибском море, об опаленных солнцем полях Тосканы, о костюмированных балах в Париже, об изумрудах, президенте и собственном реактивном самолете, о первоклассных отелях, огромных кроватях с белоснежными простынями и пуховыми подушками, о роскошном открытом авто, о том, чтобы муж постоянно целовал меня и в своих чемоданах я находила бы записки со словами «Я люблю тебя», и чтобы волосы наши развевал ветер. А вот что я получила вместо всего этого: «захватывающую» поездку по Америке. Она началась в Палм-Бич, где «великолепные молодожены» остановились в доме мистера и миссис Мастерс. Брайан Мастерс (дядя Хьюберта), тучный старик с родинками по всей голове, рядом с которым я все время оказывалась за столом, в первый же вечер наклонился ко мне и прошептал: «С этой семьей все было в порядке, пока Уэсли не поехал в Голливуд и не сколотил свое чертово состояние», – в то время как чернокожий лакей в белых перчатках разносил отбивные из молодого барашка. Жена Брайана, Люсинда, которая говорила с легким английским акцентом, но сама была, как я полагаю, из Миннесоты, казалась на редкость бесстрастной, и я поняла почему после одной особенно неудачной игры смешанными парами, когда я обругала Хьюберта и бросила теннисную ракетку.

– Пойдем со мной, Сесилия, – сказала она спокойно, со странной полуулыбкой, и я пошла за ней, все еще буйствуя, через весь дом, в ее ванную комнату, где она закрыла дверь и указала мне на стульчак, обитый желтым шелком. – Это единственное, чем может быть жена любого из Мастерсов.

– Но Хьюберт…

– Его мать была из Мастерсов. Он такой же, – прошептала она, а я вдруг со страхом заметила, что она очень красива и моложе, много моложе (может, всего около сорока), чем она показалась мне сначала в обрамлении этого роскошного дома с обходительными лакеями.

И я подумала: что же будет со мной?

– Куколки, – сказала Люсинда, открывая аптечку, в которой было такое множество пузырьков с лекарствами, что мог бы позавидовать любой фармацевт. Она достала коричневую склянку и протянула мне. – Попробуйте. Они совершенно безвредны, просто конфетки. Подсластите себе жизнь.

– Мне не нужны таблетки, – сказала я, что не совсем соответствовало действительности, ведь уже тогда я подсела на кокаин и у меня в сумочке лежал пузырек, о котором никто не знал и не должен был знать. И я добавила: – С моим браком все будет в порядке. Все будет замечательно.

– Ох, Сесилия, неужели вы не понимаете? Этого никогда не будет.

Но я воздерживалась от таблеток до конца нашего путешествия, когда мы поехали на эту так называемую рыбалку в Монтане. Я была вся грязная, и волосы у меня растрепались, и спала я в какой-то хибаре, под грубым армейским одеялом, и вставала в пять утра, и нигде не было приличного места, чтобы облегчиться, не говоря уже о душе, и нам с Хьюбертом нечего было сказать друг другу. Вот тогда я и открыла пузырек с таблетками и вытряхнула одну на ладонь. Она была маленькая, белая, овальная. Я проглотила ее, потом еще одну.

Мне сразу же стало лучше. И мне еще долго было хорошо, даже когда мы проехали двадцать миль под дождем до третьесортного бара, который Хьюберт нашел в дорожном справочнике. Он танцевал с официанткой с жирными волосами и обвислой грудью (ей было всего двадцать пять), а я прикончила полдюжины «Маргарит». Но даже тогда меня переполняло нерушимое благодушие.

Хьюберт был убежден, что принял верное решение, попросив меня выйти за него замуж.

А разве не для этого все и делается?

– Белую или желтую? – спрашивает Дайана.

Я очнулась:

– Что?

И мы хохочем, потому что обе уже навеселе.

– Санакс, таблетки, – поясняет она.

– Голубую, – говорю я, – желтые – для «голубых».

– Я и не знала, что бывают голубые, – говорит она, закрывает лицо руками и смеется. – Эй, знаешь, я ведь ела собачий корм. И Нормана заставляла есть собачий корм. Если подумать, я много чего заставляла его делать.

– Только не плачь снова, – прошу я.

– О Боже милосердный, Норман, Норман, – причитает она, – ну почему ты должен был уйти, умереть, оставив мне сто двадцать три миллиона долларов?

– Действительно, почему? – спрашиваю я.

Нам нужно в туалет, мы карабкаемся по лестнице, и, конечно, Джульетта – «малютка из Вермонта» – тащится за нами. Бросив взгляд в зеркало, Дайана кидается обратно, крича:

– Мне нужно накраситься!

И тут в дверь проникает Джульетта. Она шепчет: «Привет», и никто не успевает и глазом моргнуть, как Дайана хватает сумочку Джульетты (от Прады) и переворачивает вверх дном. Оттуда сыплется куча косметики фирмы «Мок», «маленький» «Тампакс», щетка с уймой застрявших волос и презерватив.

– Джульетта, – говорю я, – ты совсем не пользуешься косметикой «Элли».

– А я пользуюсь, – заявляет Дайана, небрежно размазывая на губах помаду, – и посмотри-ка на меня – я превратилась из закоренелой наркоманки в знатную даму. И знаешь что? Ты тоже сможешь.

– Сесилия, – смиренно спрашивает Джульетта, – вы ведь придете на мою свадьбу?

– Я бы не хотела это пропустить, – говорю я, – хотя мы едва знакомы.

– Но разве не это самое замечательное в Нью-Йорке? Это не имеет значения, – лопочет Джульетта, – я хочу сказать, все…

– Я собираюсь покорить этот город. Точно так, как покорила Лос-Анджелес, – говорит Дайана.

– Вы ведь тоже придете? – обращается Джульетта к Дайане.

– Спроси у моего агента, – отвечает та.

– У меня тоже есть агент, – хвастается Джульетта, – Д.У.

– Так пусть твой агент позвонит моему агенту. Они и разрулят ситуацию.

С этими словами мы покидаем туалет и Джульетту, вытирающую салфеткой помаду с мобильника.

* * *

Телефон звонит, когда я прохожу через дверь верхнего этажа, и я абсолютно уверена, что это Дайана.

– Привет, мой сладкий, – говорит она, – так я обычно называла Нормана – «мой сладкий».

– А, привет, – отвечаю я, – привет, Норман.

– Тебе одиноко, Сесилия? Я спрашиваю, потому что мне – да. Мне очень одиноко.

– Наверное, да, мне одиноко, – признаюсь я.

– Но мы больше не будем одиноки. Мы будем лучшими подругами.

– Это точно, – говорю я. Действие шампанского понемногу проходит.

– Эй, а ты не хочешь прошвырнуться? Может, сходим завтра по магазинам? У меня все еще есть лимузин и водитель. О черт, у меня всегда будет лимузин и водитель. Я иногда забываю, понимаешь?

У моего мужа есть любовница. Это Констанция.

– Эй, Дайана, – говорю я, глядя через окно на автобус со Среднего Запада, который доставил на Принс-стрит гогочущих туристов, – это правда, что говорят? То, что ты убила своего мужа?

Пауза, потом Дайана издает короткий смешок:

– Ну, пусть уж это останется моей тайной. Если я этого не делала, то должна была сделать, ведь правда?

– Правда?

– Ну… я знаю, как это можно сделать. Если тебе это нужно. И пойми кое-что: это намного дешевле, чем развод. – Она смеется и вешает трубку.

VI

Я уеду.

Я сижу в кабинете доктора П., смотрю, как ветер, долетающий с Пятой авеню, колышет несвежие шифоновые занавески, и думаю о яхтах и кинозвездах в атласных платьях, и коробках для шляп от Луи Вюиттона – одну такую я купила на случай поездки, хотя самой-то шляпы у меня нет, – и тут доктор П. вдруг прерывает поток моих мыслей одним-единственным словом:

– Ну-с?

– Через эти окна легко заглянуть внутрь, – замечаю я.

Он откладывает в сторону стопку желтых карточек и смотрит в окно.

– А это так важно? Вы приходите сюда вот уже около полутора лет, Сесилия, но никогда прежде этого не говорили.

Вот так же я не говорила, что Хьюберт путается с Констанцией. До прошлой недели. Сразу после того, как я сказала Хьюберту, что еду на Каннский кинофестиваль с Дайаной.

– Может, у меня начинается мания преследования? – как бы шутя бросаю я.

– У вас уже есть мания преследования. – Доктор П. смотрит на свои карточки. – Все мы знаем, что поэтому вы и здесь.

– Мы? Кто это «мы»? Это что, заговор, да?

– Я, ваш муж, пресса или, я бы сказал, средства массовой информации, а еще, может быть, этот Д.У. – персонаж, о котором вы так часто рассказываете… Мне продолжать? – Доктор П. несколько утомлен, поэтому я отвечаю «нет» и внезапно добавляю:

– А вдруг моя мания преследования – что-то вроде средства самозащиты? Вы никогда не думали об этом, доктор?

– Да неужели, – спрашивает он, – средство самозащиты?

Вот дерьмо. Я сама не знаю.

Доктор П. пристально смотрит на меня – так же, как Хьюберт, когда я говорю ему, что ухожу. Но сказать ему нечего, как нечего было сказать о тех четырех дорожных вещицах от Луи Вюиттона, которые я приобрела во время того загула с Дайаной. Еще Хьюберт постарался не заметить нескольких пар туфель, сумочек, платьев. «Мне надо уехать, – заявила тогда я, – я должна подумать».

– Мне надо уехать, – говорю я доктору П.

– А что вам это даст?

– Ничего, просто это избавит меня от мужа. Я упоминала о том, что, как мне кажется, у него есть любовница?

– Вы упоминали об этом. – Доктор П. листает свои записи. – Несколько месяцев назад. В связи с той книгой, подробной биографией.

– И что вы думаете?

– Я думаю, что… возможно, все это – плод вашего воображения.

– А я думаю, что в состоянии отличить фантазию от реальности.

– Правда? – спрашивает он.

– Я ВИДЕЛА их.

– А что, они…

– Занимались ЭТИМ? Нет. Но мне все стало ясно. По тому, как они себя вели.

– И что говорит ваш муж?

– Ничего, – отвечаю я, покачивая ногой, – но он этого и не отрицает.

– Но почему ты этого даже не отрицаешь! – кричала тогда я.

– Сесилия, – холодно ответил Хьюберт, – домыслы подобного рода не заслуживают ответа.

Он может быть таким холодным, мой муж. Под глянцем его прекрасных манер… нет ровно ничего.

– Он определенно крутит с кем-то, – так сказала потом Дайана, – иначе бы он это отрицал.

Надо же, всем все понятно!

Я знаю, наша беседа с доктором никуда не ведет, поэтому роняю ни с того ни с сего:

– У меня появилась новая подруга. – И вдруг понимаю, как жалко это звучит, словно мне вновь четыре года и я рассказываю всем и каждому про своего друга Уинстона, который был всего лишь навсего моей фантазией. Я рассказывала тогда, как хожу играть с Уинстоном, хотя на самом деле я ходила к своей любимой грязной луже и пускала по ней плавать спичечные коробки с жуками внутри.

– И эта подруга…

– Она действительно есть, – настаиваю я, сознавая, что и это утверждение вполне вписывается в образ душевнобольной, поэтому стараюсь быстро сгладить впечатление. – То есть, я думаю, мы будем друзьями. Мы и сейчас друзья, но кто знает, сколько это продлится.

– Ваша дружба с женщинами… обычно быстро заканчивалась?

– Не знаю. – Я с трудом сдерживаю раздражение. – Кто знает? Это не так важно. А вам даже не интересно, кто она?

– А это очень важно, кто она такая?

– Важно то, что у меня долго не было подруги. Довольно вам этого? – Я смотрю на него с яростью.

– А почему так?

– Не знаю. Потому что я замужем. Сами посудите.

– Итак, эта подруга…

– Дайана…

Доктор П. предостерегающе поднимает руку:

– Меня интересует только имя.

– Что здесь происходит? Встреча анонимных алкоголиков?

– Это как вам будет угодно представить, Сесилия. Ну хорошо, Дайана. – Доктор П. записывает имя на листочке и подчеркивает его.

– Вы НАВЕРНЯКА знаете, кто она! – кричу я. – Черт возьми, это Дайана Мун! Разве вы не читаете светскую хронику? О нас пишут уже две недели. О том, что мы всюду бываем вместе.

Доктор П. посасывает кончик карандаша.

– Я не читаю светскую хронику, – говорит он задумчиво.

– Да ладно вам, доктор, все ее читают, – говорю я, скрещивая на груди руки и раскачивая ногой в бежевой шелковой туфельке от Маноло Бланика.

Эти совершенно непрактичные туфли за четыреста пятьдесят долларов мы с Дайаной купили два дня назад, когда пустились в загул по магазинам. Я выбрала эти туфли, и Дайана сказала, что мы должны купить одинаковые, потому что мы сестры. Потом это подтвердилось тем, что у нас оказался один и тот же размер: девятый.

– У меня хороший вкус, – внезапно бросаю я. И доктор П., вероятно, освобождаясь от страха быть мной покалеченным, послушно соглашается:

– Да, так и есть. Ведь это одно из ваших отличительных качеств. Разве не так? Хороший вкус. Возможно, это одна из причин, по которым Хьюберт женился на вас. – Он смотрит на меня; я не свожу с него глаз, и он, запинаясь, продолжает: – То есть… ведь это одна из причин, по которым такие мужчины, как Хьюберт, женятся, не так ли? Им нужны женщины с хорошим вкусом, чтобы они могли достойно одеться для… благотворительных вечеров… и украсить дом… в Хэмптоне… или нет, возможно, это уже в прошлом… Кажется, я что-то слышал или читал… и, замечая ваши предпочтения, люди…

Тут я откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза.

Я думаю о том, что бы сделала на моем месте Дайана.

– Знаете что, доктор П.? – спрашиваю я.

– Что?

– Идите вы в задницу! – говорю я и выхожу из кабинета.

VII

Сегодня утром я просыпаюсь и говорю Хьюберту:

– Как думаешь, санакс разрешен законом?

Он в ванной комнате, бреется и спрашивает оттуда:

– А что?

– Ну, я не хочу никаких неприятностей с таможней, когда поеду во Францию, – говорю я просто потому, что мне нравится капать ему на мозги.

У него становится такое усталое лицо, какое преимущественно и бывает вот уже две недели, с тех пор как я сказала ему, что уеду. Он отвечает:

– Не думаю, что тебе стоит волноваться по этому поводу. Ты же знаешь, если будут какие-то проблемы, ты всегда можешь позвонить моему отцу.

– Ну да, – соглашаюсь я весело, хотя для веселья нет никакой причины, – я просто обожаю звонить в замок.

Он проходит мимо меня. Задирая кверху подбородок, застегивает пуговицу на рубашке, завязывает под воротничком галстук.

Я вижу в его глазах болезненное выражение, словно у побитой собаки, и на мгновение я чувствую себя так, будто кто-то штопором пронзает меня насквозь, но тут же напоминаю себе, что ему ДОЛЖНО быть плохо.

Ведь у него есть любовница.

И между прочим, я не собираюсь больше поднимать эту тему.

Ибо «по делам их узнаете их».

Я беру на руки Мистера Смита, который вообще-то еще спит, целую его в макушку и спрашиваю игриво:

– Как думаешь, Мистер Смит будет по мне скучать?

– Наверное, – отвечает бесстрастно Хьюберт и не добавляет положенное в таких случаях «я тоже».

О Боже. Что будет дальше?

– Ну, пока, – говорит он. – Мы сегодня запускаем два новых проекта, так что я вернусь поздно.

– Да ради Бога, – изображаю безразличие я.

Он вымученно улыбается, и мне вдруг становится больно. Он хочет развестись со мной.

Он хочет избавиться от меня так же, как избавился от своей первой жены.

Анастасия.

Мне неприятно даже само это имя.

Она тоже была чокнутая.

Но, напоминаю я себе, вообще-то он с ней не разводился. Брак просто признали недействительным. Они оба были совсем еще дети, и все говорили, что она – исчадие ада. Испорченная маленькая злючка из аристократической европейской семьи, она, возможно, училась в той же самой закрытой швейцарской школе, что и сестрички С., и до сих пор исправно появляется в безнадежно обветшавшей колонке «Сплетни Сьюзи». Ее имени там всегда сопутствует титул «бывшая жена принца Хьюберта Люксенштейнского», хотя это фактически неверно, ведь если их брак признали недействительным, значит, они НИКОГДА не были женаты.

Когда я только вышла замуж за Хьюберта и это отвратительное имя с оскорбительным для меня уточнением стало появляться в газетах, я с опаской указала на это мужу и спросила: «Разве ты не можешь ничего с этим сделать?» И он ответил, в первый раз испуганно, а в седьмой или восьмой – весьма раздраженно: «Я с ней больше даже не разговариваю. Вот уже шесть лет как не разговариваю». Но мне, конечно, этого было недостаточно, и я целыми часами не могла выбросить из головы чертову Анастасию. Ну и конечно, думая о ней сейчас, когда я иду на обед с Д.У., я не могу не помучить себя и не пройти мимо магазина «Ральф Лорен».

Ведь именно здесь я видела Анастасию около семи лет назад. В бутике «Ральф Лорен» на третьем этаже. Вообще-то я там работала, хотя сейчас мне трудно в это поверить, но в то время, помнится, у меня не было выбора. Моя мать вдруг занялась живописью, отец прожигал жизнь в Париже. Обо мне все забыли (впрочем, я внутренне была к этому готова), и мне ничего иного не оставалось, кроме как стать продавщицей в магазине Ральфа Лорена. Платили здесь мало, но на одежду давали семидесятипроцентную скидку.

Работа моя в основном состояла в том, чтобы аккуратно упаковывать свитеры, в чем я так никогда и не наловчилась. Другие девушки, которые проработали здесь шесть месяцев или около года, всегда подсказывали мне, как лучше упаковать свитер, поэтому меня и не уволили. Как будто я из-за этого переживала. И вот однажды днем, когда я сражалась с розовым кашемиром, появилась Анастасия. Со своей подругой. Я сразу узнала ее.

Она была миниатюрная, темноволосая, с огромными карими глазами. Анастасия была потрясающе, сногсшибательно красива и знала это. Она прищелкнула пальцами и направилась ко мне.

– Не будете ли вы так любезны помочь? – спросила она. Это была не просьба, но приказ, отданный с заметным испанским акцентом и в манере, ясно показывавшей, что общаться с прислугой не доставляет ей никакого удовольствия.

Я подошла поближе, но ничего не сказала.

– Вы ведь здесь работаете, не так ли?

– Так, – ответила я без малейшего энтузиазма.

– Мне нужно самое свежее.

– Свежее что? – спросила я.

– Да все. Платья, туфли, сумочки.

– Но я не знаю, что вы предпочитаете.

Она закатила глаза и театрально вздохнула, как главная героиня «мыльной оперы».

– В таком случае принесите мне то, что у вас в рекламных проспектах.

– Хорошо, – сказала я.

Я принесла одну пару туфель. ОДНУ. Она сидела в примерочной со своей подругой. Они судачили о Хьюберте, хотя к тому времени брак уже шесть месяцев считался недействительным. Так что же ей еще надо в Нью-Йорке?

– …едет к тетке в эти выходные… – сказала она своей подруге так, словно доверяла ей государственную тайну.

Тут она взглянула на меня. Я держала в руках туфли и улыбалась, думая: «Ага. Она пытается выглядеть как американка, чтобы вернуть его. Но этот номер у нее не пройдет. Поезд ушел». И я помню очень отчетливо, что думала о том, как мне заполучить его, и в это же самое время старалась понять, как ей удается оставаться столь великолепно самонадеянной, врожденное ли это и можно ли мне этому научиться.

– Ну? – сказала она.

– Вот, – произнесла я.

– Так чего же вы ждете?

Я посмотрела на нее, прищурившись. Потом вынула туфли из коробки.

– Потрудитесь обуть их мне, – приказала она.

– Простите, – возразила я, – но мы в Америке. Здесь не обращаются с людьми как со слугами.

Я бросилась вон из примерочной и столкнулась с высоким привлекательным мужчиной средних лет, одетым по последней моде, который сказал:

– Я ищу что-нибудь для своей жены.

И я ответила:

– Это не моя проблема.

Он удивился и возразил:

– Ваша, если вы здесь работаете.

– Не моя, потому что меня сейчас уволят.

– Да неужели? – спросил он.

Ну и конечно, тут я расплакалась.

– Я знаю одного торговца картинами, который ищет продавщицу для своей галереи в Сохо, – так сказал этот человек.

– А он не сделает меня своей шлюхой? – поинтересовалась я.

– Шлюхи сейчас процветают. Все им завидуют. Женщинам не хочется самим платить за вещицы от Кристиана Лакруа – не хочется и не приходится.

Само собой, этим мужчиной был Д.У.

И вот он сидит за столиком возле кафе «У обжоры» и возится со своим сотовым телефоном. Я незаметно подхожу, сажусь на шаткий алюминиевый стул и спрашиваю:

– Ты носишь… индийский лен?

– Это Валентино. Итальянская мода.

– О… Последний писк, я полагаю.

– Разумеется. В чем дело? Разве ты завтра не уезжаешь?

– Ты не можешь устроить Дайане платье от Бентли для кинофестиваля?

– Дайана, – напоминает Д.У., – из Флориды.

– Ты тоже бываешь во Флориде.

– Я бываю в Палм-Бич. Это не Флорида. – Д.У. молчит, пока официант наливает нам минеральной воды. – Я слышал, она вроде бы из Таллахасси*. Знаешь, мне интересно, кто же еще из Таллахасси? Из тех, кого мы знаем?

– Да никто, – отвечаю я.

– И зачем Дайане Мун носить вещи от Бентли? Она вполне могла бы надеть что-нибудь от Фредерикса из Голливуда – никто бы не заметил разницы.

– Это точно, – говорю я.

– Мне не нравится эта дружба с Дайаной Мун. Ты ведь понимаешь, конечно, что она совсем как Аманда. Только больше преуспела, чем Аманда, если женщины, подобные Дайане Мун, вообще могут преуспеть.

– Она известная актриса…

– Очень вероятно, что ее карьера скоро завершится. По прихоти обстоятельств, может, благодаря журналам типа «Вог» этой маленькой выскочке пришло в голову приехать в Нью-Йорк, чтобы «встать во главе общества». И она хочет использовать для этого тебя. Она хочет быть тобой. Совсем как Аманда.

– Д.У., – вздыхаю я, – общества больше нет.

Он смотрит на меня, не говоря ни слова.

– Она не хочет быть мной; возможно, это я хочу ею быть.

– Да брось, – говорит Д.У.

– Она чудовищно богата… И… у нее нет мужа.

– Потому что она его убила.

– Он был убит… дьявольскими силами. И части его тела растащили инопланетяне.

– Ну чего ради ты общаешься с этой помешанной? – спокойно спрашивает Д.У., подзывая официанта.

Хороший вопрос. Не потому ли, что моя мать… не в себе?

– Это может сослужить тебе плохую службу. Очень плохую, – говорит Д.У.

Моя мать родилась в нормальной, респектабельной и состоятельной семье, ее отец был юристом в Бостоне, но даже сейчас, спустя годы после того, как она ушла из коммуны, она все еще отказывается красить волосы и продолжает носить сандалии.

– Дайана Мун способна разрушить все, что угодно, – продолжает Д.У.

«Твоя мать такая… очаровательная», – сказал Хьюберт, познакомившись с ней. Но истинный смысл этих слов был такой: «Мы ведь не хотим, чтобы с ней общались газетчики, правда, дорогая? Мы не хотим, чтобы они рылись в твоем грязном белье?»

Ну и во многом другом тоже.

– Дайана Мун – она… что надо, – говорю я.

Д.У. смотрит на меня.

– Допустим, но помни по крайней мере, что ты не сможешь избавиться от нее так, как избавилась от Аманды. Это довольно-таки… очевидно.

Уж не знаю почему, но после его слов мы смеемся до слез.

VIII

Я в машине. Дайана едет слишком быстро, и я знаю, что ничем хорошим это не кончится, ну и, конечно, мы не вписываемся в поворот и машина летит с обрыва. И теперь для нас есть только воздух, а под нами гигантская цементная плита, и вот-вот нас не станет. Я не могу поверить, что не проснусь, Дайана поворачивается ко мне и говорит: «Ты просто знай, что я люблю тебя. Я правда люблю тебя». И она обнимает меня. Мне не верится, что я сплю, и я сейчас на самом деле умру в этом чертовом сне, которого вообще не должно было быть, и я отвечаю: «Я тоже люблю тебя». Мне интересно, как это бывает, когда ударяешься о цемент. Мы все ниже и ниже, я готовлюсь умереть во сне – а разве это не то же самое, что умереть на самом деле? Мы ударяемся о цемент, и это совсем не так плохо, как представлялось, мы всего лишь просачиваемся сквозь него в какое-то другое место – туда, где только коридоры и голубой свет.

Ладно. Сейчас мы мертвы, но нам же надо решить, хотим мы возвращаться или нет.

Я не знаю, что делать.

– Я возвращаюсь, – говорит Дайана.

– А я? – спрашиваю я. – Мне стоит вернуться?

– На твоем месте я бы этого не делала, дорогая, – отвечает она, – у тебя не лицо, а месиво. – И она зловеще смеется.

Примерно в одиннадцать утра я открываю глаза – я вся сжалась, на мне одна из шелковых пижам Дайаны, сверху – мой белый жакет от Гуччи, никакого нижнего белья. На другой стороне кровати – Дайана. Она лежит на спине и тяжело дышит через рот, а между нами – маленький француз, чье имя, кажется, Фабьен. Мы подобрали его прошлой ночью на какой-то другой яхте. На ковре – пролитая бутылка шампанского «Дом Периньон». Я скатываюсь с кровати и подбираюсь к бутылке. Там еще немножко осталось на донышке, я сажусь и прикладываюсь к бутылке так, что шампанское струйкой течет у меня по подбородку. Я смотрю на француза, который вполне может быть и швейцарцем, и отмечаю, что он одет в синие боксерские шорты от Ральфа Лорена и что у него слишком волосатая грудь.

Мои мысли: я ненавижу все французское, так какого черта делаю в Cен-Тропезе?

Я встаю и перебираюсь из каюты Дайаны в свою собственную, заваленную одеждой (в основном крошечными прозрачными вещицами от Прады, на которых видны ярлычки) и предметами дорожного обихода от Луи Вюиттона. Я откидываю ногой чемоданчик с жесткими стенками и пошатываясь иду в ванную; там я сижу на унитазе и меня проносит и проносит. Как обычно, слив не работает, и мое дерьмо, светло-коричневое, формой напоминающее коровью лепешку, остается лежать во всей своей красе.

– Ну и черт с тобой, – говорю я. Смотрюсь в зеркало, выдергиваю из бровей несколько волосков, хотя на борту, вероятно, есть стилист, который этим занимается, и, пока я дергаю волоски, я думаю, что очень скоро мне, возможно, понадобится ботокс*; еще мне интересно, было ли у меня что-нибудь с тем маленьким французом, но я почти уверена, что нет, поскольку это на меня не похоже.

У меня было только четверо мужчин.

Официально.

Дайана, наоборот, ляжет с кем угодно.

Я ее прошлым не интересовалась.

И не хотела интересоваться.

Ну зачем я здесь? Уж если на то пошло, вообще зачем я?

Поднимаюсь по лестнице, у меня рябит в глазах от вспышки безжалостного белого света. А я и забыла, какой яркий свет на юге Франции – он слепит, и всегда надо надевать солнечные очки, впрочем, даже тогда его слишком много. Капитан Пол, приятный австралиец, всегда одетый в шорты цвета хаки и темно-синюю рубашку с неброско вышитым на кармане названием яхты («Можжевельник»), возится с какими-то инструментами.

– Доброе утро, – говорит Пол так, словно приятно удивлен моим появлением, а что творилось прошлой ночью, его совершенно не касается, – ваш муж звонил. Ведь его зовут Хьюберт? Он говорит, что сегодня никак не сможет, но постарается приехать завтра.

Приезжает мой МУЖ?

А я ЗНАЛА об этом?

С похмелья мне так муторно, что я могу лишь тупо кивнуть. Через несколько секунд мне удается выдавить:

– А сигарет не осталось?

– Последнюю вы выкурили час назад.

Я смотрю на него в упор и соображаю, что это, наверное, шутка, соль которой я не улавливаю и не уловлю никогда, и говорю:

– Я, пожалуй, схожу куплю сигарет.

– Там поблизости фоторепортеры.

– Пол, – говорю я устало, – репортеры всегда поблизости.

Я спускаюсь по трапу, сжимая свой бумажник от Прады, босая, в пижаме и жакете от Гуччи, который – при солнечном свете это ясно видно – весь в пятнах от вина, или от малинового пюре, или даже от рвоты. Я вдруг вспоминаю, что у меня нет денег, ведь я во Франции. Иностранные деньги всегда сбивают меня с толку, поэтому я останавливаюсь возле фоторепортеров, которые держат наготове камеры с огромными объективами в надежде запечатлеть Дайану Мун в купальнике без верха (может, и меня тоже, но я не так популярна во Франции, как Дайана), и прошу у одного из них beaucoup d’argent*.

Я фальшиво улыбаюсь, и фоторепортеры так удивлены, что даже не снимают.

– Comment?* – говорит один из них, невысокий, с космами серых волос и плохими зубами.

– Pour fume**, – с трудом выговариваю я.

– Ах, pour fume, – повторяют они и, улыбаясь, подталкивают друг друга локтями.

Один дает мне двадцать франков и подмигивает, и я ему тоже подмигиваю и иду по красной ковровой дорожке, которую постелили на обочине причала в честь фестиваля. Надо же, что ни день – эта дорожка все грязнее и грязнее, и я тоже совсем опустилась. И с чего бы это Хьюберт приезжает, он это нарочно. В который уже раз.

Я бреду по узким улочкам Канн, где полно народу, предположительно французов, и все они, похоже, курят. Я прохожу мимо маленького кафе, там сидят геи; в отличие от нью-йоркских у них длинные волосы, и они отчаянно притворяются женщинами. Один из них смотрит на меня и говорит:

– Bonjour.

И вот тут-то я осознаю, что за мной, кажется, кто-то идет.

Я оборачиваюсь.

Маленькая девочка с длинными светлыми волосами, сжимающая в руках три красные розы, обернутые в целлофан, останавливается и пристально смотрит на меня.

Я окидываю ее взглядом и продолжаю идти.

Замечаю табачную лавку и захожу в нее. Снова французы, они курят и смеются. Француженка у дверей что-то говорит мне, наверное, предлагает круассан или бутерброд с ветчиной, и я огрызаюсь: «Je ne pas parle Franзais!»*** Потом я спрашиваю у мужчины за прилавком «Мальборо лайтс», выхожу, с трудом прикуриваю неудобными французскими спичками – и вновь вижу ту маленькую девочку.

– Мадам, – обращается ко мне она.

– Vous etes un enfant terrible****, – говорю я, и это практически все, что я могу сказать ребенку по-французски.

Я быстро иду назад к яхте.

– Мадам, мадам! – окликает она меня.

– Что? – говорю я.

– Вы купить розу? Красивую красную розу.

– Non, – отвечаю я, – je n’aime pas les fleurs*. Ясно? Понимаешь, малышка? – И мне самой не верится, что я могу быть такой скупой с маленькой уличной бродяжкой, но я могу.

– Мадам, вы пойти со мной, – просит ребенок.

– Нет, – отвечаю я.

Она пытается взять меня за руку:

– Вы пойти со мной, мадам. Вы надо пойти.

Я трясу головой, крепко прикусывая сигарету.

– Пойти, мадам, пойти. Со мной.

– Non, – протестую я бессильно. И ни с того ни с сего под нестерпимо палящим солнцем на запруженной народом улице посреди Канн в пору фестиваля я начинаю рыдать, тряся головой, маленький ребенок смотрит на меня, а потом бросается прочь.

В какой-то другой вечер – третий или четвертый вечер на юге Франции – мы с Дайаной Мун, расположившись на заднем сиденье лимузина «мерседес» с кондиционером, под оглушительные синкопы ультрамодной британской группы ползем по переполненным улочкам Канн по направлению к «Отель дю Кап», куда мы приглашены на обед с видными деятелями кино. Дайана без умолку болтает, а я все думаю о том, что, когда мы с Хьюбертом только начали украдкой встречаться, мой телефон поставили на прослушивание.

– Чего никто не понимает, – говорит Дайана, как всегда не обращая внимания ни на кого, кроме себя самой, – я имею в виду кинематограф, так это того, как много здесь приходится работать. Ты моя лучшая подруга, Сесилия, ты знаешь, что я не выпендриваюсь, потому что, видит Бог – уж он-то точно видит, – я всегда хотела быть звездой, и, думаю, я этой чертовой звездой таки стала, но этому нет конца и края. Знаешь, люди должны понять, почему я отрываюсь по полной. Это… как отдых. Это единственный для меня способ расслабиться.

И она жадно пьет шампанское прямо из бутылки. Я хочу попросить ее заткнуться, потому что нервы у меня на пределе и я, наверное, вот-вот заболею или убью кого-нибудь.

– Как тебе Фабьен? – спрашивает Дайана.

– Его так зовут? – удивляюсь я. Выглядываю в окно и вижу полотняный навес над фестивальной площадкой, к которой подползает наш «мерседес».

– Мне кажется, это было восхитительно. Мне всегда хотелось переспать с французом, – признается она. И я не напоминаю ей, что она уже делала это с четырьмя или пятью. Не считая одного в ванной комнате отеля «У Джимми» в Монте-Карло.

Я снова вижу ту маленькую девочку с цветами – она стоит недалеко от машины.

– Может, мне стоит импортировать его в Лос-Анджелес? – спрашивает Дайана с громким смехом, когда девочка легонько постукивает в стекло.

– О Боже мой, – вздыхаю я.

Дайана находит возможным обратить внимание на меня, и я с грустью осознаю, что благодарна ей за это.

– Не могу поверить, что Хьюберт приезжает, – говорит она. – Я же обещала тебе, что мой план сработает. Стоило тебе уехать, и он понял, что он – ноль без палочки, и вот теперь на брюхе приползет обратно. Ты что, не рада?

Она берет мою руку и целует ее; я открываю окно, потому что в машине слишком накурено.

В баре «Отель дю Кап» все то же самое, что прошлым вечером, и позапрошлым вечером, и позапозапрошлым вечером. Все пьют шампанское и малиновые коктейли. Те же двадцатипятилетние женщины, все высокие, привлекательные, в вечерних платьях; половину жизни они проводят в ванной, а в другую половину стараются подцепить какую-нибудь знаменитость. Здесь же плохо одетые перспективные режиссеры из Великобритании. Великолепно одетые администраторы из Германии. Кейт Мосс. Элизабет Херли, которую я ненавижу больше чем кого бы то ни было, потому что она уже «в зубах навязла». Ну и Комсток Диббл, медиа– и кинопродюсер, пяти футов росту. Несмотря на то что ему по меньшей мере сорок пять, он все еще не может избавиться от угрей. Он на балконе протирает лицо салфеткой и кричит официантам, чтобы они сдвинули два стола вместе и переставили от других стулья. Мы с Дайаной уверенно проходим через вестибюль, как всегда это делаем. Мы не кто-нибудь-там, мы навсегда останемся не кем-нибудь-там, и это особенно отчетливо чувствуется в местах, подобных этому.

– Комсток! Caro*! Душка! – кричит Дайана на случай, если кто-то еще не заметил ее появления. Она уже чересчур пьяна и ковыляет в своих черных пляжных сандалиях, вцепившись в плечо какого-то незнакомца, который похлопывает ее по руке и закатывает глаза.

– Привет, Дайана, – говорит Комсток, – ты сегодня в газетах.

– Я всегда в газетах. Если меня нет в газетах, это не мой день.

– Ты тоже в газетах, – говорит Комсток, потея непонятно от чего, ведь воздух удалось охладить почти до двадцати градусов, – но ты, я знаю, этого терпеть не можешь. – Он доверительно тянется ко мне, словно здесь, кроме нас, никого нет. – В этом разница между тобой и Дайаной.

– Да ну? – говорю я, прикуривая, наверное, уже пятидесятую сигарету за день.

За столом оказываются и другие люди, но никого ни с кем не знакомят.

– Говорят, ты здесь без мужа.

– Ему надо работать.

– Тебе бы не помешало найти кого-нибудь. Пока ты здесь. Во Франции. Все так поступают.

– Эй, Комсток, говорят, ты ищешь любовницу! – кричит Дайана. – Говорят, ты перепробовал всех французских актрис моложе двадцати пяти.

– Я провожу кастинг. Что я могу сказать? – отвечает Комсток.

Я кладу на колени салфетку и спрашиваю себя, какого черта я здесь делаю.

Но где же еще мне быть?

– Таннер отбивает у меня девочек, – жалуется Комсток.

Я поднимаю глаза и вижу, что это действительно Таннер Харт, мой Таннер, который на самом деле старше, но благодаря чудесам пластической хирургии почти не отличается от того Таннера, что был включен пять лет назад журналом «Пипл» в число пятидесяти самых красивых людей мира. Он садится, поднимает руки вверх и просит:

– Только не кусайся, детка.

Видно, он говорит это потому, что я смотрю на него, словно бы отупев от алкоголя.

– Попробуй-ка «Беллини»*, – говорит он, пододвигая ко мне бокал.

– Когда фестиваль закончится, Таннер у нас будет на коне. Мы продаем «Одураченных» по всему миру, – сообщает Комсток. – Я подумываю о номинациях. Лучший актер. Лучший фильм.

– Эй, Комсток, – говорит Дайана, – как это ты никогда не пробовал меня?

– Это потому, что ты – фанатка Христа, а я примерный польский мальчик, – отвечает Комсток.

– Я могу наставить тебя на путь истинный, – не унимается Дайана.

– Детка, ты звезда, мы все это знаем, – говорит Комсток, – ведь правда, Таннер?

Но Таннер не слушает его. Он пристально смотрит на меня, и я вспоминаю, почему после того, как мы с ним порвали, я вскарабкалась по пожарной лестнице и вломилась в его квартиру, чтобы только переспать с ним.

Не сводя с меня глаз, Таннер говорит:

– Кстати, никто, случайно, не собирается в Сен-Тропез? После фестиваля?

Сегодня полнолуние, и я оправдываю себя этим, когда притворяюсь, что мне нужно в туалет. На самом же деле я бегу по длинной мраморной лестнице вниз, к ухоженной гравийной дорожке, которая ведет к бассейну. Аманда в то лето, когда умерла, решила податься в киношный бизнес и прилетела сюда с характерным актером средних лет, который отослал ее домой после того, как она провела ночь с молодым перспективным сценаристом. Это так похоже на Аманду – лихо все испортить.

Я сворачиваю налево, в маленький закрытый садик с фонтаном в центре. В фонтане плавают черепахи. Я сажусь на скамейку.

Ну и конечно, через минуту появляется Таннер. Он мнет пальцами сигарету с марихуаной.

– Посмотреть на тебя – тебе это не помешает.

– Я так плохо выгляжу?

– Просто… ты выглядишь так, будто у тебя нет в жизни никакой радости.

– У меня и нет.

– Как же ты живешь, детка? – спрашивает он.

Он сидит на скамейке, расставив ноги, изящно сжимая сигарету большим и указательным пальцами, глубоко затягивается.

– Я же говорил, что не стоит тебе выходить замуж за этого индюка. Разве не правда? Я же говорил, что он сделает тебя несчастной. Тебе надо было сбежать со мной, когда была возможность.

– Да уж, – соглашаюсь я вполне несчастным тоном, думая о том, что всякий раз после того, как мы с Таннером занимались любовью, мы лежали в изнеможении, подкошенные страстью. Он сжимает мою руку и признается:

– Я все еще хочу тебя, детка. Очень хочу.

Я спрашиваю:

– Это комплимент?

Он отвечает:

– Это правда.

Тогда я говорю:

– Мне надо идти.

И я бегу назад на дорожку, оглядываясь, не бежит ли он за мной, а он не бежит, и я не знаю, хорошо это или плохо. Я пересекаю вестибюль, выскакиваю через парадную дверь, а там перед отелем стоит Дайана и ждет машину.

Через какое-то время мы в самом непотребном виде, пьяные, снова сидим в «мерседесе» – едем назад к яхте. В машине полно людей, в основном мужчин, которых я никогда не видела прежде и никогда не захочу увидеть снова.

Мужик с сальными темными волосами, в черной майке, нависает надо мной и тянет: «Куда пришел, оттуда не уйду я». Возможно, он вычитал это в романе у Брета Истона Эллиса, и, хотя всерьез сомневаюсь, умеет ли он вообще читать, я говорю:

– Понятия не имею, зачем я здесь. Наверное, потому, что Дайана меня пригласила.

– Я СУПЕРЗВЕЗДА, вашу мать! – кричит Дайана.

А потом – даже не знаю, как это описать, – мир отодвигается куда-то и в то же время становится пугающе тесным. Я кричу во все горло:

– Остановите машину!

Все поворачиваются и смотрят на меня как на безумную и, похоже, думают, что так оно и есть. Машина притормаживает посреди Канн, и я ползу по трем мужикам и отчаянно хватаюсь за ручку дверцы, которая в конце концов поддается. Никто не успевает понять, что происходит, а я уже вываливаюсь из машины на тротуар многолюдной улицы. Я оглядываюсь на машину и сбрасываю туфли на шпильках. Сжимая их в руках, я бегу сквозь толпу к отелю «Мажестик», где полно фоторепортеров и горят софиты. Я сворачиваю в переулок, проношусь мимо бара с геями, среди которых есть мужчина в балетной пачке, и чуть не сбиваю с ног маленькую девочку с красными розами, которая берет меня за руку и говорит:

– Мадам, идите со мной.

И на этот раз я иду.

Рано утром я возвращаюсь на яхту, страдая от чудовищного похмелья, я опустошена и вымотана, как никогда в жизни, если, конечно, не считать того времени, когда я была моложе и только что познакомилась с Таннером. Тогда мы проводили все выходные, нюхая кокаин и попивая водку. Я очень часто не могла прийти в себя в понедельник, но у меня не бывало неприятностей, потому что все знали: я встречаюсь с кинозвездой, – а это было куда полезнее для галереи, чем если бы я отвечала на телефонные звонки. Особенно полезно было, когда Таннер являлся за мной в галерею. Первое время он был так поглощен мной, что появлялся там довольно часто: просто убедиться, что другие мужчины не заигрывают со мной. Эти визиты исправно находили отражение в колонках сплетен (мое имя там не упоминалось, ведь тогда я еще была «никто») и подогревали интерес публики к нашей галерее. Все со мной ужасно носились и, казалось, испытывали ко мне искреннюю симпатию – а что им еще оставалось делать? Уже тогда меня ИСПОЛЬЗОВАЛИ другие люди – использовали мою способность нравиться мужчинам. Я никогда не задумывалась об этом раньше, но вот сейчас задумываюсь: ЧЕМ бы я была без мужчин?

Такси останавливается напротив яхты, и высокий красивый мужчина в рубашке-поло и джинсах идет ко мне. Я понимаю, что это – мой муж.

Солнце светит вовсю; сейчас, должно быть, позже, чем мне казалось. Суматоха, царящая в гавани, овладевает моим сознанием – помощники капитана поливают из шланга палубы, молодая женщина торгует какими-то продуктами «с фермы», люди снуют туда-сюда по журналистским пропускам – и приближается Хьюберт, в руках у него видавший виды кожаный саквояж, и я впервые в жизни замечаю его удивительную непритязательность. Да как же это: несмотря на всю шумиху вокруг его семьи, и его внешнего вида, и его подноготной, он все-таки до сих пор ПРОСТО ПАРЕНЬ.

– Эй, – спрашивает он, – что с тобой такое?

– Ты о чем? – не понимаю я.

– У тебя кровь течет. Руки в крови. – Он смотрит вниз. – И ноги. И в чернильных пятнах. А где твои туфли?

– Понятия не имею.

– Ну ладно, как ты? Получила мое послание?

– Что ты приезжаешь?

– Что я арендую быстроходный катер. Раз уж я здесь, то будет весело, если мы покатаемся на водных лыжах.

На водных лыжах?

Хьюберт вносит свою сумку на яхту.

– У Марка де Белона здесь дом. Я подумал, может, нам с ним потусоваться?

Потусоваться?

– Эй, детка, – обращается он ко мне, – в чем дело? Тебе не нравится Марк де Белон?

Я смотрю на свои окровавленные ладони и говорю:

– Мои туфли забрали геи.

IX

Дорогой дневник!

Ты не поверишь, но я ВСЕ ЕЩЕ на этой чертовой лодке, которая бултыхается в водах Итальянской Ривьеры.

И Хьюберт тоже все еще здесь.

Ладно. Вот в чем проблема. Во-первых, мне кажется, я схожу с ума, но не знаю, оттого ли это, что мне до смерти надоело торчать на этой лодке с Дайаной и Хьюбертом, или оттого, что, может, я правда психопатка, как утверждают все.

Потому что вот в чем вторая проблема: меня видели ночью в том кафе с той маленькой девочкой и ее друзьями. И там еще были какие-то геи, которые хотели взять мое платье – они все повторяли слово copier*, и я поняла, что они хотели посмотреть, как скроено платье, а затем отдать его обратно, – но времени у нас было мало. Помню море коньяка. Разбитый стакан на полу. Ну и, конечно, это «очередное скандальное происшествие» не обошла своим вниманием «Пари-матч».

– Не стоит слишком надеяться, что я изменюсь к лучшему, – вполне серьезно предостерегла я Хьюберта, когда он, прочитав эту статейку, не говоря ни слова, обнаружил свое неудовольствие тем, что высоко приподнял брови. Дайана выступила в мою защиту:

– Боже милосердный, Хьюб, на меня клепали, что я убила мужа. Половину его тела забрали инопланетяне. И ты еще расстраиваешься из-за того, что твою жену видели с бродяжками-малолетками и парочкой геев в женских нарядах?

Тут, как мне показалось, я вполне уместно ввернула:

– Мне всего лишь хотелось капельку внимания.

Вообще-то так оно и есть. Это все, чего я хочу. Я так и не чувствую, что муж внимателен ко мне, а это действительно безумие с моей стороны, ведь он прилетел сюда и отложил на неделю все свои дела. Но я совсем не того хотела, чтобы он БЫЛ ЗДЕСЬ. Я хотела, чтобы он относился ко мне по-особенному, а он этого так и не понял.

Когда мы вместе, я не чувствую своей… значимости. Я хочу быть для него всем. Я хочу быть необходимой ему. Я хочу, чтобы он не мог жить без меня, но что я могу поделать, если он не позволяет мне этого?

А если так, то что же мне делать со своей жизнью?

Похоже, мне не удается скрыть все эти переживания. По крайней мере мне так кажется, потому что сегодня утром я лежу в постели, а в каюту заходит Хьюберт (будто бы за солнцезащитным кремом). Он вдруг поворачивается ко мне и говорит таким тоном, который я иначе как грубым назвать не могу:

– Что с тобой творится?

Я знаю, мне следует ответить: «Да ничего, дорогой», – но мне надоело успокаивать его. Я говорю:

– Не понимаю, что ты имеешь в виду. Вот с тобой что творится?

Я отворачиваюсь к стенке.

– Ха! – усмехается он. – Может, тебе стоит заснуть и попробовать проснуться заново?

– Ну да, – говорю я, – может, и так.

И он уходит.

Я НЕНАВИЖУ его.

Я выскакиваю из постели, натягиваю купальник и пулей вылетаю на верхнюю палубу.

Дайана уже там. Она пьет кофе и красит ногти на ногах, что, как всем нам прекрасно известно, «ферботтен»* на этом судне, потому что лак может пролиться и испортить палубные доски из тика. И точно так же всем нам известно, что Дайана плевать на это хотела. Она и так уже нанесла яхте ущерб на несколько тысяч долларов тем, что разгуливала по ней на шпильках и умащивала свою кожу кремом для загара, оставляя повсюду пятна, которые матросы до сих пор тщетно пытаются оттереть.

– Эй, я могла бы купить эту лодку, если бы захотела! – то и дело напоминает она им.

Но правда состоит в том, что люди, подобные Дайане Мун, никогда не поступают так, как говорят.

– Привет, мой сладкий, – говорит Дайана, не глядя на меня, – хочешь кофе?

– От кофе меня тошнит. Вообще-то меня от всего тошнит.

Она с тревогой поднимает глаза:

– Но не от меня, ведь правда?

– Нет, – вяло подтверждаю я и перегибаюсь через поручень. Ветер слегка теребит мои волосы. Этот ее нарциссизм, ее чудовищное легкомыслие все больше надоедают мне.

– Я не выгляжу толстой? – спрашивает Дайана, и я механически отвечаю «нет», хотя Дайана действительно полновата. У нее комплекция женщины, которая раздается к тридцати пяти годам, на какие бы диеты и упражнения ни уповала. – Ты сегодня поедешь к тетке Хьюберта?

Вот дерьмо. Принцесса Урсула. Я совсем забыла о ней и лишь угрюмо киваю, вспоминая, что принцесса Урсула ненавидит меня. Однажды, на похоронах, она подошла ко мне и сказала: «Ох, Сесилия, твое присутствие так уместно на похоронах, ведь у тебя всегда такое унылое выражение лица».

И это МОИ родственники?

– Как думаешь, – спрашивает Дайана, разглядывая свой большой палец, – Лил Бит Парсонс будет там?

Я совершенно не ожидала подобного вопроса, и он настолько застает меня врасплох, что я не в силах вымолвить ни слова. Как громом пораженная, думаю, что другие знают то, чего не знаю я.

– Лил Бит Парсонс? – выдавливаю я.

– Не хочу огорчать тебя, но я читала в «Стар», что она в Европе. На отдыхе с двумя детьми. – Дайана морщится, потому что я начинаю пошатываться и хватать руками воздух, чувствуя приступы тошноты. Затем она добавляет: – Там еще была ее фотография… в Сен-Тропезе.

– Чертов ублюдок! – Мне каким-то образом удается взять себя в руки, и я скатываюсь по мостику в камбуз, где капитан Пол негромко беседует с коком, чье имя я все время забываю. – Где мой муж? – спрашиваю я.

Пол переглядывается с коком.

– Думаю, на корме. Готовится к заплыву с аквалангом.

– Это ему так кажется, – отрезаю я и иду на корму, где Хьюберт возится с аквалангом.

– Привет! – бросает он небрежно.

– Что делаешь? – холодно осведомляюсь я.

– Хочу сплавать с аквалангом в порт. Думаю, будет здорово.

– Еще бы, – говорю я с сарказмом, – может, тебя зацепит винтом.

– Ох, ради Бога, Сесилия… – Он закатывает глаза.

– А на меня тебе, конечно, наплевать, ведь так?

– Оставь меня в покое, хорошо? – Он натягивает лямки акваланга на плечи.

– Меня достало то, что ты плюешь на меня! – кричу я и бросаюсь на него, и колочу его, пока он не хватает меня за запястья и грубо не утаскивает с палубы.

– Да какого ж черта с тобой творится? – спрашивает он.

Обессилев, я прижимаюсь спиной к стене. Ко мне начинает возвращаться способность соображать, и мне удается сказать:

– Я хочу поговорить с тобой.

– Да неужели? Ну а я не хочу с тобой разговаривать.

Разве он когда-нибудь прежде говорил со мной ТАК?

– Мне НАДО поговорить с тобой, – настаиваю я, – прямо сейчас.

– Ты, по-моему, просто не понимаешь, – заявляет он, натягивая ласты.

– Чего я не понимаю? – вопрошаю я.

– Что я устал, сыт по горло твоими попытками постоянно меня контролировать. Понятно? Просто не мешай мне. Для разнообразия дай мне делать то, что мне нравится, ладно?

– Что тебе нравится? Да ты ничего другого и не делаешь!

Он не отвечает, и мы с ненавистью смотрим друг на друга. Потом он говорит:

– Ну чего ты хочешь от меня, Сесилия?

«Я хочу, чтобы ты любил меня», – эти слова готовы слететь с моих губ, но я не могу произнести их.

– Ведь я прилетел сюда ради тебя, – напоминает он. – Ты захотела побыть на яхте Дайаны Мун – и вот мы у нее на яхте. Я с тобой. Ты все время жалуешься, что мы никогда не делаем того, что хочется тебе. А когда мы это делаем, этого все еще недостаточно.

– Тогда зачем нам сегодня ехать к принцессе Урсуле? Мы всегда поступаем так, как хочешь ты.

– Принцесса Урсула – член семьи. Неужели ты не понимаешь, в чем тут дело?

– Дело не в том…

– А в чем? В чем же? Ну? Меня уже порядком утомили твои притязания.

Господи Боже мой! Ну почему все, что я говорю, ни к чему не приводит? Почему я не могу сделать так, чтобы меня услышали?

– Ты снова встречаешься с Лил Бит Парсонс, да? – спрашиваю я торжествующе.

Это его пронимает.

– Че… – начинает он, но отводит глаза, и я вижу, что попала в точку. – Черт, дай мне передохнуть. – Тон у него болезненный.

– Ты встречаешься с ней. Я все знаю. Она в Европе, отдыхает со своими детьми. Она была в Сен-Тропезе.

– Ну и что?

– А то, что ты бегал к ней, – говорю я, хотя не имею об этом ни малейшего понятия и даже не припоминаю, когда бы такое могло произойти.

– Перестань, – просит он.

– Ты виделся с ней. Ты виноват.

– Я не собираюсь обсуждать это, Сесилия.

– Ты не собираешься обсуждать, потому что я права. Ты опять встречаешься с ней. Почему бы тебе просто не признать это?

– Я же сказал, что не намерен это обсуждать.

– Так знаешь что, дружок, – говорю я, – в последний раз, когда ты не хотел это обсуждать, это появилось… во всех… ГАЗЕТАХ! – Теперь я кричу так громко, что начинает болеть голова.

Хьюберт смотрит на меня (с грустью, как мне кажется) и прыгает в воду. Я поворачиваюсь и прохожу мимо Пола и кока, которые имеют наглость сдержанно улыбаться мне, будто бы только что ничего не случилось. Я думаю о том, как вообще могу выносить такую жизнь, иду на палубу и, благодарение Богу, вижу там Дайану. Я сажусь и опускаю голову на сложенные руки.

– На причале фоторепортеры, – предупреждает Дайана. – Наверняка будет впечатляющая фотография Хьюберта, как он тебя тащит. На обложке «Стар», это уж точно.

– Я не могу так это оставить, – говорю я.

– Она никогда не сдастся, понимаешь? – говорит Дайана. – Она кинозвезда. А кинозвезда не может быть отвергнутой. Она не может поверить, что он выбрал тебя, а не ее. Она будет ходить за ним по пятам до самой его смерти, детка. И даже тогда она будет оттирать тебя от гроба на похоронах. Совсем как Пола Йейтс*.

Дайана зевает и поворачивается на бок, опрокидывая на палубу флакон с лаком для ногтей.

Одна из уловок, которые вы постигаете, выйдя замуж, состоит в том, что не стоит доводить каждую схватку до победного конца. Вы можете сделать небольшой перерыв. Притвориться, что ничего не произошло. Я обнаружила, что это работает с Хьюбертом, которого, как я теперь поняла, очень легко сбить с толку. Может, поэтому он и начал встречаться с Лил Бит Парсонс. Она просто манипулировала им.

Вот почему сейчас, когда он поднимается на яхту и вода стекает по его костюму аквалангиста (который подчеркивает все его мускулы и подтянутый живот), мы с Дайаной смеемся и пьем шампанское, будто вообще ничего неприятного не произошло. Я наливаю ему шампанского, и он вздыхает с облегчением, думая, что, вероятно, гроза пронеслась.

Но это не так.

Она возобновляется, когда мы с Хьюбертом едем на такси к вилле сэра Эрни и принцессы Урсулы на холме в Порто-Эрколе.

– Почему ты тогда порвал с ней? – начинаю я невинно.

Хьюберт держит меня за руку и смотрит в окно на виноградники. Он поворачивается ко мне и спрашивает:

– С кем?

Что-то в его голосе убеждает меня: он понимает, о ком я говорю.

– Ты знаешь, с Лил Бит.

– Ох, – морщится он, – ну я же встретил тебя.

Этот ответ, конечно, не удовлетворяет меня, по крайней мере не до конца удовлетворяет, и я продолжаю:

– Вроде бы в сентябре Лил Бит всегда бывает у принцессы Урсулы…

– Я не помню, – пожимает плечами он. – Они хорошие подруги. Они знакомы с тех пор, как Лил Бит училась в колледже в Швейцарии.

– Колледж в Швейцарии. Чудесное словосочетание! – бросаю я желчно.

Он удивляется:

– А что в этом такого?

Чтобы не уводить разговор от главной темы, я спрашиваю:

– А ты ездил с ней? В Порто-Эрколе, к тетке, каждый сентябрь?

– Ты же знаешь, что да.

– Это, наверное, всех устраивало, – подхватываю я. – Все прекрасно ладят, все – лучшие друзья.

– Это было неплохо, – подтверждает Хьюберт.

– Я не виновата, что Урсула меня ненавидит.

– Это не так. Просто она думает, что ты недостаточно хорошо обо мне заботишься.

Я решаю не уточнять, что стоит за этими словами, демонстративно зеваю и заявляю:

– Лил Бит Парсонс жилось легче всех, кого я знаю.

– Ей не так уж легко жилось, – возражает Хьюберт, – ее парень ее избивал.

– Ох, какое страшное несчастье! Ее парень ее избивал. У нее было несколько синяков. Если тот парень был таким чудовищем, почему она его не бросила?

– Просто она не такая, понятно?

– Ее папочка был богат, и когда ей было семнадцать, она начала карьеру модели, а в девятнадцать получила свою первую роль. Трудная жизнь.

– Если она не выросла в коммуне, это еще не значит, что она не имеет представления о трудных временах.

– То самое и значит, – не уступаю я, – ты понял?

– Нет, – говорит он, – я не понял. И я не понимаю тебя.

Остаток пути мы проезжаем молча.

На вилле принцесса Урсула приветствует нас у бассейна; на ней купальник и саронг, обмотанный вокруг талии (ей пятьдесят пять, но она все еще думает, что у нее превосходная фигура, и не упускает случая ее продемонстрировать). Слегка поигрывая одновременно французским и английским акцентом, она небрежно замечает, что дорогая Лил Бит на самом деле в Порто-Эрколе – проводит две недели на собственной вилле, и что она – ха-ха! – приедет на ленч, и разве это не «прекрасный сюрприз»?

Хьюберт смотрит на меня, но мне каким-то чудом удается скрыть свои чувства (так скрывает их пленник во вражеском лагере), и он берет меня за руку, говоря:

– Это здорово. Мы с Сесилией только что говорили о том, будет здесь Лил Бит или нет. Сесилия сказала, что будет.

Тетя Урсула смотрит на меня так, словно видит первый раз в жизни, и заявляет:

– Что ж, возможно, Сесилия потенциальный медиум. У нее могут быть скрытые таланты, о существовании которых мы даже не подозревали.

Это замечание просто невероятно язвительное, но сделано оно в такой форме, что Хьюберту этого никогда не понять, поэтому я решаю не отвечать.

Я высокомерно и неприязненно улыбаюсь тете Урсуле, и она произносит:

– Надеюсь, ты ничего не имеешь против Лил Бит. Вы подруги?

– Я ее никогда не видела, – отвечаю я, – вообще-то Хьюберт никогда о ней не упоминает.

– Ты ее полюбишь, – говорит тетя Урсула. И в этот самый момент выходит сэр Эрни Манчнот, в плавках, выпятив вперед грудь, которая, я должна признать, выглядит просто замечательно для его шестидесяти лет. Он обнимает Хьюберта, затем меня. Я громко хихикаю, когда приходит моя очередь, и поглядываю на тетю Урсулу, которая определенно следит за нами без всякого удовольствия.

Я говорю:

– Ох, дядя Эрни, так здорово видеть вас снова. Бог мой, какой вы молодец!

И он отвечает:

– А как поживает моя любимая племянница? Я всегда говорил Хьюберту, что если бы он не женился на тебе, это сделал бы я.

Он обнимает меня, и мы направляемся к внутреннему дворику, куда три миниатюрные итальянки в белой униформе должны подать ленч.

– Эй, – говорит дядя Эрни, – я и теперь проплываю по пять миль в день. Физические упражнения. Это ключ к жизни. Я все твержу об этом своим детям, но они не слушают.

Принцесса Урсула строит гримасы и трясет головой. Она просто не может удержаться от напоминания о том, что на ленч приедет Лил Бит.

– Лил Бит? Что ж… ладно, – кивает дядя Эрни. – Вот девочка, которой не помешало бы немножко рассудительности. Я все твержу ей, что она должна перестать маяться и заняться своей жизнью, но думаю, у нее все в голове перемешалось после того, как Хьюберт перестал с ней встречаться.

Принцесса Урсула неодобрительно смотрит на него и замечает:

– Лил Бит – просто чудо. Она не такая, как все прочие. – Эти слова адресованы явно мне. – Я всегда говорила, что она из ангелов Божьих.

В этот самый момент на подъездной дорожке останавливается машина, и мы все смотрим на то, как оттуда появляется сам «ангел Божий», а потом ее двое незаконнорожденных детей, няня, детская коляска и куча пеленок. На Лил Бит – обратите внимание – индийское сари. Она держит одного ребенка на руках, а другого ведет за собой. С этой картинки материнского счастья она улыбается нам и игриво машет рукой.

– Вы только взгляните на нее! – восклицает тетя Урсула. – Я всегда говорила, что Лил Бит – самая изящная женщина из всех, кого я знаю.

– Посмотрите-ка на Кирби, – обращается Лил Бит вроде бы ко всем, но преимущественно, я думаю, к Хьюберту. У нее тихий, нежный голос, почти шепот. Она сама застенчивость, с этими длинными светлыми волосами, почти скрывающими лицо. Боже милосердный! Я когда-то выглядела так же. Я когда-то проделывала это с ним. Это то, что он любит. Это то, что действует на него. И сейчас мне от этого плохо.

Вообще-то мне бы хотелось наброситься на Лил Бит и выцарапать ей глаза, но я напоминаю себе, что я победила. Я получила его, а она – нет. Я победила, потому что была умнее ее. Я вела совсем другую игру. Была неуловимой. Загадочной. В то время как она изображала жертву. Ему это наскучило. Но это ли было истинной причиной? А может, все дело в двух незаконнорожденных детях, которых он не мог, в конце концов, посадить себе на шею?

– Привет! – Она протягивает мне длинную, худую руку. – Ты, должно быть, Сесилия?

На секунду наши глаза встречаются, потом она передает малышку – двухгодовалую девочку – принцессе Урсуле, которая тут же начинает премерзко ворковать над ней, а Кирби – угрюмого шестилетнего мальчика – подталкивает к Хьюберту.

– Эй, Кирби, – спрашивает Хьюберт, поднимая мальчика и слегка встряхивая, – помнишь меня?

– Нет, – отвечает Кирби (как мне кажется, вполне осмысленно), но Хьюберт этого не улавливает; он громко смеется и продолжает:

– Что, ты не помнишь, как мы играли в бейсбол? Ну-ка отбивай!

Он раскачивает мальчика так, что тот начинает кричать, а потом, как всегда в таких случаях бывает, детей куда-то быстренько уводят, возможно, для того, чтобы накормить в кухне какой-нибудь кашкой.

– А своих детей все нет? – спрашивает Лил Бит, глядя на Хьюберта из-под копны светлых волос, таким тоном, словно это какая-то понятная только им двоим шутка.

А потом без какой-либо видимой причины Лил Бит Парсонс выбегает в центр маленького вымощенного камнем дворика и начинает носиться по кругу, пока не валится на землю.

Мне хочется закричать: «Эта женщина просто психопатка!» – но так как я, похоже, единственная, кто так думает (потому что все остальные восторженно смеются, как на выступлении Марселя Марсо), я прикусываю язык и лишь недовольно поджимаю губы.

Ну и после этого мне не остается ничего другого, кроме как вытерпеть долгий, томительный ленч, во время которого всеобщее внимание прочно принадлежит Лил Бит и ее рассказам о том, что она училась у гуру (вообще-то она решила и сама стать гуру, поскольку уже была им в прежней жизни), о важности защиты прав животных, о вреде кофеина и о том, что она задумала основать свою собственную интернет-компанию и (вы только подумайте!) переехать в Нью-Йорк.

Все это время она подчеркнуто не замечает меня, и хотя совершенно очевидно, что эта женщина – полная идиотка, я чувствую, что становлюсь все меньше и меньше, и спрашиваю себя, почему я дала отрезать мои волосы, и думаю, что, может быть, мне нужно купить новую, более эффектную одежду. Я сижу в кресле очень прямо, держу столовые приборы согласно правилам этикета и почти ничего не говорю, позволяя себе лишь слегка улыбаться время от времени.

– Ох, Сесилия… так ведь? Сесилия, – спрашивает Лил Бит, когда ленч подходит к концу, – ты работаешь… или как?

– Сесилия собирается заняться благотворительностью, – уверенно говорит Хьюберт, хотя, насколько помню, я никогда не интересовалась благотворительностью и не собиралась ею заниматься.

– Да неужели, – мурлычет Лил Бит, – а чем именно?

– Дети, больные энцефалитом, – отвечаю я, – знаешь, такие, с большими головами.

– Вот как? – говорит принцесса Урсула, покачивая головой. – Тебе не стоит шутить о…

– Ой, а у меня кое-что есть для вас, – обращается Лил Бит к Хьюберту, доставая свою сумку и вытаскивая из нее колоду карт. – Это гадальные карты американских индейцев, – хихикает она, – они у меня с тех времен, когда я жила в вигваме в резервации, в Монтане. Я защищала права индейцев.

– Вот спасибо, – говорит Хьюберт.

– Надо же, – вмешиваюсь я, – я и не знала, что тебя интересуют паранормальные явления.

– С нами на яхте Дайана Мун, она рассказывает, что части тела ее мужа похитили инопланетяне, – говорит Хьюберт совершенно некстати.

Лил Бит тасует карты.

– Так оно и есть, я знаю, его селезенку не смогли найти.

– Боже, неужели я участвую в этом разговоре? – задаю риторический вопрос я.

– Дайана Мун твоя самая близкая подруга, – напоминает Хьюберт.

– Ты мне ближе, дорогой. – Я дотрагиваюсь до его руки и лицемерно улыбаюсь сидящей напротив Лил Бит.

– Дай-ка я тебе погадаю, – говорит Лил Бит Хьюберту, как ей, наверное, самой кажется, низким грудным голосом, – я хочу заглянуть в твое будущее.

Ну неужели она никогда не исчезнет?

Лил Бит смотрит на карты Хьюберта. Берет его за руку.

– Ох, дорогой, – выдыхает она, – ты должен быть… осторожен. Не делай ничего… опасного.

Нет, это выше моих сил!

– Не смеши людей! – резко бросаю я. Все смотрят на меня. – Дай-ка мне попробовать. Позволь-ка я прочитаю твои карты, Лил Бит.

– О, но ты… ты не подготовлена, – возражает она.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.

Я сгоняю Хьюберта с его места и сажусь напротив нее.

– Но я уже знаю свои карты, – говорит Лил Бит, – я каждый день гадаю.

– Неужели? – спрашиваю я. – А ты уверена, что правильно все поняла?

– Раскладывай карты, – соглашается она.

– Ты же знаешь, так не делается, Лил Бит. Тебе придется самой взять карты.

– Что ж, – говорит она, глядя на Хьюберта, – это, наверное, будет… занятно.

Она начинает выкладывать карты. Ну и конечно, как я ожидала, все они перевернуты.

– Как… интересно, – замечаю я.

Лил Бит смотрит на карты и ловит ртом воздух. Потом она смотрит на меня. Я сверлю ее взглядом. Я чувствую, как она корчится, пытаясь противостоять моей власти, но ничего не может поделать.

– Ты ведь понимаешь, что это значит, правда? – спрашиваю я. – Это значит, – продолжаю я, взглянув на Хьюберта, который стоит возле стола со смущенным и все еще непонимающим выражением лица, на принцессу Урсулу, которая приводит в порядок свое обвисшее декольте, на дядю Эрни, который чистит ногти, как всегда, когда он думает, что никто этого не видит, – что Лил Бит просто… мошенница.

На самом деле мне хочется кричать, что они ВСЕ просто мошенники.

Но я не делаю этого.

Я улыбаюсь и смешиваю карты:

– Конец игры.

X

Я прикуриваю сигарету.

На мне небесно-голубое платье от Бентли, под ногами похрустывает гравий, Хьюберт в черном галстуке сопровождает меня, мы забираемся в «Мерседес SL500-конвертибль», отправляясь на свадьбу Джульетты Морганц – «малютки из Вермонта», и я думаю, почему мы не можем быть как все? А вдруг мы сможем?

А нужно ли мне это?

У Хьюберта хорошее настроение; он мастерски проводит машину по Аппочок-лейн под душераздирающие аккорды британской группы «Дайер Стрейтс», временами поглядывая на меня. И это вдруг задевает меня за живое: ну кто же этот человек? Кто он? Мы с ним женаты два года, а вместе – уже четыре, но, по правде говоря, я его совсем не знаю.

А он не знает меня.

Абсолютно.

И сознавать это столь тягостно, что я откидываюсь назад, скрещиваю руки на груди и чувствую, как благие мысли улетучиваются подобно воздуху из надувного шарика. Хьюберт снова смотрит на меня, и я вижу, что настроение его падает, и это моя вина. Он спрашивает:

– Что случилось?

– Ничего, – отвечаю я.

– Что-то случилось, – говорит он устало и с раздражением, – в который уже раз.

– Нет, ничего, – настаиваю я, сознавая, что все тщетно – у нас что-то не клеится и, наверное, не склеится никогда. Я не могу отвести глаза от большого иссушенного картофельного поля за окном.

– Ну почему мы всегда ссоримся? – спрашивает Хьюберт.

– Понятия не имею. – Я разглаживаю пальцами свое платье из сетчатой ткани такой искусной выделки, что оно кажется прозрачным, хотя на самом деле это не так. – А это важно?

– Я устал, – признается он.

– Я тоже, – отвечаю я, выглядываю из машины и вижу, что мы проезжаем тот утиный пруд, где произошел несчастный случай, случай, сблизивший нас пережитым вместе ужасом. Другое дело, что мы никогда не говорим об этом.

Остаток пути мы проехали молча.

Мне хочется плакать от жалости к себе, но я не могу, ведь мы уже у церкви, вокруг – машины и люди, лакей открывает мне дверцу, и я выпархиваю наружу, само воплощение элегантности. Подходит Хьюберт, и наши глаза встречаются. И тогда мы делаем то, что делаем вот уже несколько месяцев, куда бы мы ни пошли и с кем бы ни встретились на людях, – мы притворяемся, что все просто прекрасно.

И когда мы идем к церкви, он держит одну руку в кармане, а другой обнимает меня за талию, и я не могу не отметить мысленно, как чудесно мы смотримся вместе, как мы подходим друг другу и как это мало значит теперь. Тут фоторепортеры замечают нас, и один кричит:

– Вот и счастливая парочка!

Они щелкают затворами как сумасшедшие, а мы стоим и улыбаемся, обнимая друг друга, и какой-то фоторепортер спрашивает:

– Хьюберт, вы не возражаете, если мы сфотографируем вашу жену одну? Без обид.

И все смеются и снова щелкают затворами, в то время как Хьюберт галантно отходит в сторону.

Я стою, заведя руки за спину, с высоко поднятой головой, улыбаясь, одна нога чуть выставлена вперед. Когда я смотрю в сторону входа, то вижу Хьюберта: руки у него в карманах, он сияет от гордости.

Д.У. прав, все дело в антураже.

И позже, на приеме, когда мы ступаем по мраморному полу, усыпанному розовыми лепестками, я вся поглощена Хьюбертом, а он весь поглощен мной, как бывало в прежние времена, когда только стало известно, что мы с ним встречаемся и, как решило общественное мнение, я была лишь его очередной подружкой. Он держит руку на моей спине, а моя рука ласкает его затылок, и люди смотрят на нас с завистью, и я спрашиваю себя, долго ли смогу это выносить. К счастью, почти тут же я нахожу Дайану, и это очень хороший предлог для нас с Хьюбертом разойтись, не вызывая пересудов.

Дайана болтает с Раймоном Элли – главой косметической компании «Элли». Раймон, которому по меньшей мере девяносто, сидит в инвалидном кресле, а Дайана курит «Мальборо ред», и ей, похоже, наплевать, что ей не стоило надевать розовое платье от Бентли, органзу, – наряд, который может выигрышно смотреться на плоскогрудой женщине, тогда как у Дайаны пышный силиконовый бюст. Она из тех, кто здорово смотрится на фотографиях, но, общаясь с ней, нельзя не заметить, что она неряха, и кажется, Раймону это нравится.

– Посмотри-ка на нашу девочку, – говорит мне Раймон о Дайане, обвивая мою шею рукой, – она стала совсем как настоящая леди.

Я смотрю на него, не понимая, шутит он или издевается, и с легким ужасом осознаю, что он совершенно искренен.

– Да, конечно, – соглашаюсь я, поскольку с людьми, для которых видимость – это главное, не поспоришь, даже если вы точно знаете, что перед вами полнейшее ничтожество.

– И ты наверняка понятия не имеешь, что я о ней знаю. Ведь вы подружки, правда?

– Лучшие подружки, – говорит Дайана, целуя меня в щеку.

Раймон тянет меня за руку.

– Ну, раз уж вы лучшие подружки, тебе следует это знать. Эта юная леди очень, очень сообразительная. Ей нужно было иметь кое-что здесь, – указывает он на бюст Дайаны, – но ей нужно было иметь кое-что и здесь. – И он прикасается к своей голове.

– И это можно купить. – Я указываю на его грудь.

– О, мужчинам нет дела до того, настоящие эти штуки или силиконовые, уж если они у вас есть. А если нет, можно пойти и купить, иначе удачи не видать. Но это, – говорит он, снова постукивая по своей голове, – ты не купишь. Это либо есть, либо нет. И у этой девочки – есть. – Он быстро протягивает свою искривленную, узловатую руку и хватает запястье Дайаны, подносит ее руку к губам и жадно целует. – Вот так, – говорит он. – А сейчас, девочки, идите веселитесь. Ведь вам же не хочется возиться со стариканом вроде меня. Ступайте.

Я вопросительно смотрю на Дайану, и мы уходим. Она пожимает плечами:

– Старики меня любят. Впрочем, все мужчины меня любят. Эй, я бы сделала этому дедуле минетик, будь я уверена, что это поможет. Но мне наплевать на мужчин, Сесилия; мне не наплевать только на тебя.

– И мне не наплевать только на тебя, – говорю я, и, может быть, это правда, а может, и нет, но это не так уж важно, поскольку мы все идем сквозь толпу, кивая и улыбаясь.

– Говорила я тебе, что лучше меня в постели нет? – спрашивает Дайна, взяв с подноса бокал шампанского.

– Да. – Я смеюсь немного деланно, потому что именно так когда-то говорила о себе Аманда. Она утверждала: «Я могу получить любого мужчину, поскольку точно знаю, что с ним делать в постели».

И мне всегда хотелось закричать в ответ: «Да, но ты не можешь их удержать!»

И только посмотрите, что с ней стало.

Дайана, наверное, такая же чокнутая и бесшабашная, как Аманда, и когда-нибудь она окончательно сбрендит и попытается сотворить со мной что-то ужасное, но это будет потом. А сейчас к нам приближается Д.У. под руку с Джульеттой Морганц, ее свадебное платье сплошь из бусинок, кружев и бантиков (определенно не от Бентли), и Джульетта набрасывается на нас и тащит фотографироваться с ее матерью и еще примерно пятнадцатью родственниками.

Я только улыбаюсь. Я не хочу скандалов.

Мне все немного поднадоело, и когда начинает петь Сэнди Сэнди – новый популярный исполнитель – и все танцуют и поют, я брожу по дому, в отделанной мрамором ванной комнате на втором этаже вдыхаю немножко кокаина, чтобы вспомнить старые добрые времена, а потом вновь возвращаюсь к гостям, прохожу через танцевальный зал и иду во двор, из-под навеса, по мосткам, на белый причал и там закуриваю сигарету.

Дайана Мун идет за мной.

– Эй! – Она пьяна, и язык у нее слегка заплетается. – Давай-ка смотаемся отсюда.

У причала покачивается очаровательно ветхая шлюпка, и Дайана забирается в нее. Я лезу за ней, и мы едва не переворачиваемся, но потом садимся на дно и пытаемся грести. Течение помогает нам, лодку медленно относит от причала.

– Эй, – говорит Дайана, – я должна тебе что-то сказать.

– Только не про Христа, ладно?

– Ой, Сесилия, мне сказали, что ты убила свою лучшую подругу.

– Кто сказал?

– Невил Маус.

– Невил Маус… Он идиот! – смеюсь я.

– Мне кажется, он тебя ненавидит, – говорит Дайана.

– Это потому, что я не стала с ним встречаться. Много лет назад.

– Он говорит, что ты не такая, какой стараешься казаться. Я послала его в задницу.

– И что он ответил?

– Что ты убила… Аманду. Свою лучшую подругу. Подмешала ей что-то в выпивку.

О Боже! Ну как только людям такое в голову приходит?

– Это было давно, – говорю я так, будто это меняет дело.

И это, правда, кажется очень далеким, почти нереальным, хотя произошло всего четыре года назад. В конце того долгого, безумного лета, когда я встретила Хьюберта и мы начали видеться тайком. Аманда и я – мы жили вместе.

– Она наложила на себя руки, – говорю я.

– Христос забрал ее.

– Нет, – трясу головой я, – она была пьяна и вдохнула слишком много кокаина. Она въехала на машине в утиный пруд и утонула.

Она ехала к Хьюберту. Тайком от меня.

– Насрать. Думаешь, я это всерьез? – спрашивает Дайана. – Люди считают, что я убила собственного мужа.

Я вижу лилии. Опускаю в воду руку. Мы смотрим на берег: вечеринка в разгаре.

– Что мне в тебе нравится, – признается Дайана, – так это то, что мы обе за бортом. Мы чужие для этих «сливок общества».

– Общества больше нет. – Мне приходит это на ум уже второй или третий раз за год.

– Моя мать была проституткой. Она даже не знала, кто мой настоящий отец.

– Брак – это и есть проституция.

– Но моя мать… не была замужем.

– Ну и что, – говорю я, – а моя мать была долбаной наркоманкой.

– Я хочу поплавать, – заявляет Дайана. Она прямо-таки вываливается из лодки, и в какой-то момент, когда она отчаянно молотит руками по воде, я осознаю, что она, наверное, не умеет плавать, и спрашиваю себя, должна ли я буду ее спасать. К счастью, пруд неглубок, что-то около трех футов, она встает на ноги и бредет к берегу.

Я смотрю на нее и, пожалуй, чувствую облегчение.

Я сижу в лодке одна.

Немного погодя я направляю свою очаровательно ветхую лодчонку к причалу. Во рту у меня сигарета, и я словно вижу себя со стороны: короткие светлые волосы, легкий румянец, обнаженные плечи.

И когда я уже почти у берега, Патрис кричит:

– Эй, Сесилия!

Я оборачиваюсь, и он делает столько снимков, сколько можно успеть сделать за пять секунд.

На следующей неделе фотография разлетается по всему миру. На ней будет мое лицо – немножко хмурое, слегка удивленное, все еще молодое, и я одета в почти прозрачное небесно-голубое платье от Бентли, красивые изгибы моего до сих пор стройного тела ясно видны. Подпись: «Богатая, красивая и отчаянно независимая принцесса Сесилия Келли Люксенштейнская – лидер общества нового тысячелетия».

И я понимаю: это и есть моя жизнь.

Улыбайся.

РАССЛЕДОВАНИЕ БЕЗ ПАРТНЕРА

I

В Нью-Йорке говорят так: англичанки, которых считают красивыми в Лондоне, в Нью-Йорке – просто хорошенькие, но американки, которых называют привлекательными в Нью-Йорке, в Лондоне считаются красавицами. Из этого проистекает одно из основных отличий жизни Нью-Йорка и Лондона. В Лондоне, если вы милая, привлекательная девушка, если у вас есть индивидуальность и профессия, вы можете встретить мужчину, условиться с ним о свидании, а потом – если пожелаете – и выйти за него замуж. Напротив, в Нью-Йорке вы можете быть красавицей с фигурой Синди Кроуфорд и впечатляющей карьерой – и вам не удастся даже получить приглашение на свидание.

Возможно, оттого, что англичанки умеют подцепить мужчину – и это несмотря на жидкие волосы, ненакрашенные ногти и дряблые ягодицы, – в них есть некая неприятная чопорность, когда дело касается узаконенных отношений. Не так давно мне случилось столкнуться с одной из таких женщин в Нью-Йорке. Она ела сандвич с копченой лососиной и брала у меня интервью о моей жизни (при этом мне самой моя жизнь казалась все более жалкой), а я глаз не могла отвести от ее массивного обручального кольца с сапфиром.

Мне не следовало бы ненавидеть ее за это, но я ничего не могла с собой поделать.

– Так, посмотрим, – спрашивала она, проверяя диктофон, – есть ли сейчас в вашей жизни какой-нибудь мужчина?

– Не-е-ет… – отвечала я, хотя только что рассталась с человеком, который отказался жениться на мне после шести месяцев свиданий. Помнится, последними его словами были: «Я, конечно, когда-нибудь женюсь, но не на тебе».

Ну ладно, может, я и правда слишком на него нажимала. Но с другой стороны, он все вечера смотрел фильмы про кунг-фу. А когда я пыталась заговорить с ним, он, бывало, отвечал только: «Ш-ш-ш… Стрекоза сейчас получит урок». После того как это повторилось несколько раз, я поняла, что Стрекоза действительно получила урок: когда вы достигнете возраста Стрекозы, вам уже совершенно не нужен будет мужчина, который все то время, что вы с ним живете, смотрит фильмы про кунг-фу.

Но не было никакого резона сообщать это английской журналистке.

– Как это… интересно, – сказала она, – а я замужем уже шесть лет.

– Ах вот как… – Я пила «Кровавую Мэри» и спрашивала себя, не набираюсь ли я. – А вот если бы вы жили в Нью-Йорке, вы бы не смогли так о себе сказать. Если бы вы жили в Нью-Йорке, вы бы скорее всего прозябали в маленькой однокомнатной квартирке с придурковатым парнем, с которым спали раза три. – Вот так. Пусть Стрекоза получает что заслужила. – Вы думаете, что вот-вот узаконите ваши отношения, а парень вдруг просто звонит вам и говорит, что он не хочет брать на себя никаких обязательств. Он так и скажет: «Я не хочу ничего регистрировать».

Я заказала еще одну порцию «Кровавой Мэри».

– Обязательства здесь рассматривают как некое таинство, – добавила я.

– В Лондоне не так, – ответила английская журналистка, – мужчины в Лондоне, то есть англичане, они лучше американцев. Они довольно… – тут ее лицо приобрело отталкивающее выражение, которое я могла бы, пожалуй, охарактеризовать как мечтательное, – они надежнее. Для них важны узаконенные связи. Они любят это. Англичане любят… уют!

– Совсем как… котята? – спросила я.

Англичанка улыбнулась мне с видом превосходства:

– Сами посудите. Вам сейчас… сколько лет?

– Сорок, – тихо ответила я.

– Вот именно. Значит, уже пришло время, когда вы осознаете, что, возможно, останетесь одна до конца дней.

Случилось так, что месяц спустя Стрекоза оказалась в самолете на пути в Лондон. Следуя славной американской традиции, она направлялась в Англию, чтобы найти то, чего не чаяла найти в Нью-Йорке, – мужа.

Но это, конечно, было моим секретом.

Будучи одной из тех умных американок, которые настолько умны, что умудряются уверить самих себя в чрезмерной обременительности семейной жизни, я нуждалась в некоем прикрытии. Им стала большая английская газета, которая за смехотворную сумму предлагала выяснить, как в Лондоне с сексом. Если, конечно, принять как данность, что таковой там вообще имелся.

В мои планы входило потребление алкоголя в больших количествах, а также шатание по барам, открытым ночь напролет, – то есть я хотела окунуться в ту самую атмосферу, в которой я себя чувствовала как рыба в воде. Возможно, поэтому замужество никогда не было для меня на первом месте.

Но было и то, что тревожило меня: Секс и Смерть.

Так вышло, что много лет назад я уже встречалась с двумя англичанами. К несчастью, оба они пытались меня угробить. Один – прыжками по волнам десятифутовой высоты в Австралии на двадцатипятифутовой яхте, которую он потом разбил о причал (он был пьян), а другой – подушкой, которой перекрывал мне кислород (этот англичанин был вполне трезвый). Вообще-то, когда я позвонила Джеральду Душителю, желая сказать, что приезжаю в Англию, он ответил так: «Вот и ладно. Я смогу закончить».

Что же касается секса, тысячи и тысячи раз я слышала, насколько ужасны англичане в постели. Народная мудрость гласила, что они отстают по трем параметрам: во-первых, у них маленькие члены; во-вторых, у них нет любовной прелюдии; в-третьих, они кончают за две минуты. Иными словами, у всех у них преждевременная эякуляция, и если бы они жили в Нью-Йорке, нашлась бы какая-нибудь разумная женщина, которая нанесла бы на головку их члена мазь, уменьшающую чувствительность, а потом заставила бы их заниматься сексом в течение трех часов; возможно, член какого-нибудь бедняги от этого порядком бы натерся – но это, в конце концов, не наша проблема. Но может, у них в Англии нет мазей, снижающих чувствительность. А может, для них слишком мало значит секс.

Я решила начать свои изыскания в доме у мужчины, известного как Лис. Лис был одним из самых выдающихся театральных режиссеров и одним из самых отъявленных ловеласов Лондона. За несколько лет до этого жена Лиса, которую, как я слышала, в Лондоне называли святой за то, что она живет с таким человеком, развелась с ним из-за чего-то вроде «вопиющего нарушения супружеской верности и возмутительного поведения». Возмутительное поведение включало в себя прибытие домой в четыре утра в совершенно голом виде с кредитной карточкой «Америкэн экспресс» в руке, прикрывающей половые органы.

Итак, во вторник около полудня я прибыла в дом Лиса с тремя чемоданами от Луи Вюиттона, в которых были набиты – по мне самой малопонятной причине – вечерние туалеты от Прады, Дольче и Габбаны и Гуччи, а также одна пара армейских брюк. Лиса не было дома, но была его экономка, которая гладила полотенца и не говорила по-английски.

После серии жестов я начала понимать, что, так как в доме всего две спальни, а комната для гостей сейчас занята каким-то крупным мужчиной и еще более крупным запасом вина, предполагается, что я буду спать в кровати Лиса.

Ага.

К счастью – так как я уже была готова открыть бутылку вина и напиться, чтобы почувствовать себя увереннее в этой ситуации, – приехал ассистент Лиса, Джейсон. Джейсон был привлекательный двадцатипятилетний парень неопределенной национальности, хотя сам он заявил, что он – англичанин. Когда я в шутку пожаловалась ему на так называемые спальные приготовления, он попытался обнять меня и сказал:

– Не надо тебе спать с Лисом. Спи со мной. Я уверен, что я куда лучше в постели.

– Джейсон, – ответила я без раздражения, – у тебя хоть была когда-нибудь подружка?

– Ну, у меня как раз сейчас с этим трудности, – признался он.

Затем последовал утомительный рассказ о девушке, в которую он был влюблен и с которой он спал однажды, девять месяцев назад. Он встретил ее в пивном баре, и, хотя она была лесбиянка и была там со своей подругой, он каким-то образом уговорил ее пойти с ним в гостиничный номер, где она приковала его к кровати наручниками и у них был «потрясающий» секс. На следующее утро он осознал, что никогда еще не испытывал ничего подобного, влюбился в нее по уши и с тех пор даже не смотрит на других женщин, хотя объект его страсти не отвечает на его звонки и не желает его видеть. И еще она сменила номер сотового телефона.

– Как думаешь, что мне делать? – решил посоветоваться со мной он.

Довольно долго я просто смотрела на него, как на ненормального. Потом терпеливо сказала:

– Джейсон, у тебя была одна ночь. После одной ночи, проведенной с лесбиянкой-садисткой, влюбиться нельзя.

– Нельзя? – поразился Джейсон.

– Нет, – отрезала я.

– Почему нельзя?

– Потому что… – начала я, но в этот самый момент дверь распахнулась и появился Лис собственной персоной. Он перебежал через комнату к окну и с опаской выглянул на улицу.

– Вы опоздали, босс, – заметил Джейсон.

– Опоздал? Опоздал?! Я тебе покажу опоздал! – прошипел Лис. – Моя жизнь – сплошной кошмар. Но разве кто-нибудь это понимает? Миранда снова меня преследует. Мне пришлось бежать всю дорогу по Пиккадилли-серкус, чтобы она от меня отстала.

Похоже, за Лисом охотилась последняя брошенная им пассия, женщина по имени Миранда, которая играла в одной из его постановок.

– Вы только посмотрите! – Он потряс измятым листом бумаги. – Она прислала мне это по факсу сегодня утром. Она заявляет, что если я не сделаю все в точности уже к полуночи, то она добьется моего ареста.

Я взяла у Лиса листок и пробежала глазами. Это был список того, что она оставила в его квартире и теперь желала получить назад. В список входили кухонная раковина, электрические лампочки и кассеты с фильмами Джулии Робертс.

– Электрические лампочки? – спросила я. – Почему бы ей самой их не купить?

– Вот именно! – подхватил Лис. – Ну наконец хоть кто-то понял, почему я порвал с этой женщиной.

БОЛТЛИВЫЙ АНГЛИЧАНИН

В тот вечер я поехала в «Титаник» справлять день рождения Лиса, и Стрекоза получила свой первый урок: англичане болтают без умолку. «Титаник» – превосходный лондонский ресторан, шумный, полный подвыпивших людей и такой большой, что вам приходится кричать, чтобы с кем-то пообщаться. Но для англичанина это, конечно, не проблема. Я поясню. В Нью-Йорке женщине надо «развлекать» «серьезного» мужчину. Нам приходится читать газеты и журналы, ходить в кино для того, чтобы суметь взять на себя инициативу в разговоре. Если же мы окажемся на это не способны, мужчина будет:

а) просто сидеть как пень;

б) говорить о своих сугубо личных проблемах или, что более вероятно, -

в) нудеть и нудеть о своей работе.

Зато в постели американец великолепен, а англичанин, предположительно, нет. Если честно, я убеждена, что есть прямая связь между способностью много говорить и неспособностью проявить себя в постели.

В баре ресторана я встретила мужчину по имени Сонни Снут, стилиста-парикмахера, который выглядел совершенно потрясающе.

– Классный цвет, – сказал он. Я посмотрела на него непонимающе, и он пояснил: – Ваши волосы. Вы, должно быть, американка. Из Нью-Йорка. Там, похоже, знают, как добиться такого пепельного цвета.

– Чему я на самом деле рада, так это что все мои волосы на месте. – И потом я расхохоталась – «ха-ха-ха», и он тоже расхохотался – «ха-ха-ха», и вы не успели бы и глазом моргнуть, как он уже вовсю болтал о сексе.

– Так уж повелось, – сказал он. – Если в Италии секс на первом месте, то в Лондоне – на седьмом. Если мужчине не выпадет случай заняться сексом, значит, он останется при своих интересах и займется чем-нибудь другим. Но говорят о сексе мужчины постоянно. На самом деле одна из причин, чтобы заниматься сексом, – это желание поговорить о нем на следующий день. Мы обсуждаем его в мельчайших подробностях, и получается действительно занимательная картинка. А иногда, – продолжал он, – вам вдруг захочется поговорить о сексе как раз во время полового акта. Например, если вы находитесь в какой-нибудь необычной позе, вас так и подмывает позвонить по сотовому приятелям и спросить: «Угадайте-ка, чем я сейчас занимаюсь?»

– Оральным сексом, – предположила я.

– Ну нет! – Сонни потряс головой. – Американцы – они очень похотливые. Мы здесь такими вещами не занимаемся.

За обедом я сидела рядом с Питером, редактором журнала. Его подружка только что переехала к нему, и он не переставал говорить о том, как счастлив.

– Мы, конечно, знаем друг друга уже десять лет, – сказал он, – но однажды утром, собираясь уходить к себе, она просто сказала: «Нам, пожалуй, стоит жить вместе», – и, как только она это сказала, я понял, что она права. Так что сейчас мы купили квартиру. Англичане не выступают против брака или связанных с ним обязательств, как это делают американцы, – заявил он с гордостью, – здесь очень легко создать семью.

Ну да, если у вас есть десять лет.

– Конечно, я не знаю, каково это для американки, – продолжал Питер, – ведь американки очень озабочены, переживают из-за карьеры, в то время как англичанки переживают только из-за секса. – Он сказал это так, будто тут было чем гордиться. – Англичанки не любят им заниматься. Ну, может, и любят, но они думают, что мужчин интересует только одно. – Возможно, все дело было в шампанском, но Питера, что называется, понесло. – Англичанки страдают от своего недоделанного феминизма. Им кажется, они вполне раскованны в сексуальном плане, но проходит время – ага! – и они замечают у себя те же комплексы, что были у их матерей.

– Вероятно, на то есть причина, – отважилась вставить я. – Может, если вы прерветесь на минуточку…

Но Питер пресек мою попытку прервать его.

– Женщины у нас думают, будто все, что происходит в спальне, делается для мужского удовольствия, – сказал он с видом победителя.

Английская болтливость продолжала досаждать мне в ночном клубе «Чайна уайт», где я попыталась спрятаться в одном из закрытых кабинетов, оформленных в марокканском стиле, со своей подругой Софией, которая снимала документальные фильмы и жила в Ноттинг-Хилле. Я как раз устроилась на подушках с бутылкой водки, когда случайно подняла взгляд и увидела высокого темноволосого, потрясающе красивого мужчину. Хотя подобное, как предполагалось, не может произойти в Лондоне, мужчина подошел и сел рядом со мной. И Богом клянусь – вот вам образчик хваленой «английской сдержанности», – он тут же пустился в разговор о сексе.

– Все думают, что если женщина не испытывает оргазма, то это вина мужчины. Ну почему он не наступает у них просто… ну, как у мужчин? – вопросил он.

– Почему же не наступает? – возразила я, гадая, не провоцирую ли его этими словами, и если так, то что мне с этим делать.

– Ну да! Они всегда говорят, что наступает, но когда ты в постели с женщиной и она просто лежит с таким видом, будто оказывает тебе услугу…

– Там, откуда я приехала, мы этим переболели в шестидесятые, – начала я, и тут вдруг вскочила София.

– Ой, да не слушай ты его! – воскликнула она. – Первое, что делает англичанин в постели, – это пытается тебя перевернуть. Это так они представляют себе секс. И все они твердят, что англичанки не умеют сделать им классный минет. Но это только потому, что они привыкли получать его… от мальчиков!

София и красивый темноволосый мужчина уставились друг на друга. Я бы не имела ничего против, но я сидела как раз между ними, и мне вовсе не хотелось, чтобы меня случайно расплющили. К счастью, в этот момент в дверь заглянул Лис.

– О-о-о, привет, Саймон! – сказал он, прищуриваясь. – Давненько мы с тобой не виделись.

– Ну да. Что ж, я… скоро стану отцом, – заявил Саймон.

– Тем лучше для тебя. Может, тогда ты перестанешь забалтывать моих девочек. – Лис схватил меня за руку и потащил за собой. – Послушай-ка, – сказал он, – я провел большую часть моей жизни с людьми, которым известно черт знает что о черт знает чём и которые заслуживают того, чтобы их забили ногами до смерти. Большинство людей – просто подонки. Большинству людей необходимо растолковывать, что само их существование – просто досадное недоразумение.

Лис продолжал в том же духе всю дорогу до его дома, где он настоял, чтобы я осталась с ним до шести утра слушать невразумительную ковбойскую музыку. И разговаривать о ней. В результате всего этого я поняла, что мне необходимо заснуть. И еще я поняла, что единственный способ заставить Лиса замолчать – это дать ему транквилизатор.

Ну да, мне неловко признаться, но я действительно пыталась добавить санакс в бокал Лиса. К несчастью, все это окончилось тем, что я вырубилась сама.

Когда на следующий день, около полудня, я открыла глаза, на кровати лежала записка:

«Дорогуша, Шекспир отдыхает, я влюблен. Все еще не приду в себя от последних часов. Люблю, Лис.

P.S. Я не дотрагивался до тебя».

Все-таки англичане… они такие милые!

СВОБОДНЫЙ СЕКС? ВРЯД ЛИ

Следующие несколько дней я ходила на ленчи, обеды и бывала в ночных клубах. Для Лондона характерно, что даже те люди, которые говорят, будто у них есть работа, все равно, на мой взгляд, ничего не делают. То есть просто не имеют возможности делать, раз уж у них ленч начинается в полдень и продолжается до четырех часов. При этом он обычно включает несколько коктейлей и пару бутылок вина.

Вскоре наша подруга Миранда проникла в квартиру Лиса и действительно выкрала все электрические лампочки. Поэтому когда мне понадобилось одеться для вечера, пришлось делать это на ощупь.

А потом отключили горячую воду.

В какой-то момент я вспомнила, что вообще-то собиралась работать или что-то в этом роде, и позвонила своей подруге Клер.

Клер – дизайнер по интерьеру вот уже пять лет, с тех пор как ее второй муж смылся с ее лучшей подругой. Клер единственная действительно одинокая женщина из всех, кого я знаю в Лондоне. Вот уже три года, как у нее нет постоянного партнера. И это позволяет мне отвести ей в книге почетное место среди горожанок Нью-Йорка. Но в отличие от большинства жительниц Нью-Йорка Клер уже два раза была замужем. А ведь ей только тридцать семь. На что здесь в самом деле жаловаться?

«Как мне это объяснить? – пожимает плечами она. – Вот уже больше года у меня не было секса с кем-нибудь новым. Только старые приятели. Все знают, что это не считается».

Мы условились встретиться в «Сохо-Хаусе», одном из частных клубов, куда люди ходят вместо ресторанов и баров.

Я оглядывала группки мужчин и женщин, всем им было лет под тридцать и под сорок, все они, казалось, были одеты во что-то черное или серое разнообразных оттенков, и от этого у меня создалось впечатление, что всех их выдернули из корзины с грязным бельем. Очень скоро я поняла, что на мне надето не совсем то, что нужно, – пиджак от Дольче и Габбаны с меховым воротником клюквенного цвета. Все пили и смеялись, но не похоже было, что кто-то пытается кого-то подцепить.

– Боже, – сказала я, – я чувствую себя отчаянно одинокой женщиной.

Клер с испугом посмотрела по сторонам.

– Ты это брось. Никогда так не говори. Женщины в Лондоне не отчаиваются. Здесь люди не понимают подобных вещей. Они думают, что мы знаем, чего хотим. У нас нет мужчин, поскольку мы этого не хотим.

– А мы не хотим? – поинтересовалась я.

– Нет. – Она критически осмотрела мой костюм. – И сними это, – велела она, – иначе все подумают, что ты – проститутка. Только проститутки носят фирменную одежду. Да еще с мехом.

Ладненько.

– Коктейль? – спросила я.

– А как же! – ответила Клер. – Да, кстати, я решила сделаться домохозяйкой. Только без детей и мужа. Я тебе не рассказывала о совершенно невероятной щетке для паркета, которую я только что купила? Секонд-хэнд, но просто чудо. Я не думаю, что такие щетки теперь есть в продаже.

В баре мы столкнулись с Хэмишем и Джайлзом, двумя образчиками ноттинг-хиллской журналистской братии из числа знакомцев Клер. У Хэмиша лицо было невинное, как у младенца, и отражало сильнейшие переживания по поводу его интимной жизни: он как раз пытался решить, стоит ли ему жениться на своей подружке.

Между тем Джайлз сказал, что ему, пожалуй, придется распрощаться со свободным сексом, поскольку он то и дело сталкивается с женщинами, с которыми когда-то переспал, и его жизнь все более усложняется.

Ага. Свободный секс. Похоже, мы куда-то движемся.

Или мне так показалось.

– Что плохо в свободном сексе, так это кошки, – признался Джайлз. – У всех одиноких женщин обязательно есть кошки.

– Давайте поговорим о моей девушке, – предложил Хэмиш, – я не знаю, что делать. Она грозится, что уйдет…

– Кошки крайне приставучие твари, – продолжал между тем Джайлз. Очевидно, он уже много раз слышал про подружку Хэмиша. – Однажды мне хотелось встретиться с женщиной… А Хэмиш сказал: «Джайлз, не смеши людей. У нее есть кошка». Дело не в кошках, а в том, как они про них говорят: «О-о-о, взгляните-ка на малыша Пу-Пу!» Это отвратительно.

Джайлз глотнул водки.

– Я никогда не был женат. Предпочитаю иметь подружку. Здесь, в Лондоне, мы не назначаем свиданий. Мы просто вместе куда-нибудь ходим. И в Лондоне поцелуйчик становится прологом ко всему остальному. Если уж вы начали целоваться – значит, вас повело. В Нью-Йорке – там не так.

Я согласилась с этим и рассказала, что в Нью-Йорке завсегда можно поцеловать кого-нибудь, а потом бросить: «Пока, увидимся!» – и никогда больше не встретиться. А если даже вы и встретитесь, хорошим тоном считается притвориться, что ничего никогда и не было. Это правило действует и в том случае, если вы пойдете дальше «поцелуйчиков» и получите «все остальное».

– И еще у нас здесь есть какая-то лицемерная галантность, – сказал Джайлз. Казалось, что он этим немного огорчен. – На следующее утро парни обычно говорят: «Громадное спасибо, это было здорово», – но на самом деле за этими словами ничего не стоит.

– Я вам расскажу о сексе все, если после этого кто-нибудь соблаговолит посоветовать, что мне делать с моей подружкой, – вставил Хэмиш.

Мы все посмотрели на него.

– Что правда, то правда, о британцах говорят, будто они ничего собой не представляют в постели, – сказал Хэмиш с горечью, – но мы исправляемся. Мы пытаемся наладить любовную прелюдию и займемся оральным сексом. Я старался улучшить свои мужские качества и даже читал женские журналы моей матери, чтобы уяснить, что следует делать.

– Да, но там не помещают изображение клитора, – заметил Джайлз. Это прозвучало совершенно нелепо, и я не знала, что сказать.

– У меня не может быть свободного секса, потому что я пролетаю на пост-посткоитальном этапе, – признался Хэмиш. – Надо ли что-то с этим делать? Что бы вы посоветовали? Я еще не добрался до этой части пособия.

– Ты просишь невозможного, – сказал Джайлз.

– Со мной черт знает что творится. Не больно-то я люблю дружить с женщинами, глупости все это, ведь если вы сейчас друзья, то месяцев через шесть уж наверняка станете любовниками.

– Если над всем этим думать, можно голову сломать, – добавил Джайлз, – а я сейчас ложусь в постель только с теми девушками, с которыми мне может захотеться завести семью. Здесь важно правильно выбрать. К тому же я хочу иметь детей. Если честно, я очень этого хочу. Мне хотелось детей с тех пор, как исполнилось шестнадцать.

– Ты мне кое о чем напомнил – мне пора домой к моей девушке, – сказал Хэмиш.

– А как же брак и дети? – спросила я.

– Что я могу сказать? – ответил Джайлз. – Такова уж отличительная черта англичан. Мы не слишком склонны к анализу. Не ходим к психоаналитикам. – Он помолчал, потом посмотрел на Клер. – Эй, а у тебя нет кошек?

Мы ушли.

– Вот видишь, – сказала Клер, – Лондон просто невыносим. Я бы уехала в Нью-Йорк, но боюсь летать. Может, зайдешь, выпьем по последней, и я покажу тебе мою новую щетку для паркета?

А потом мне позвонили. Некая Джуди. Мой предполагаемый редактор. Это по заказу ее газеты я ввязалась в эту дурацкую затею. Я должна была пообедать с Джуди на следующий день.

Джуди, по моему мнению, была типичная англичанка. У нее оказались длинные неопрятные темно-русые волосы и бледное лицо без всякой косметики. Она барабанила по столу обкусанными ногтями. Джуди всем своим обликом будто воплощала непогрешимость.

– Ну, – сказала она, – так что же вы выяснили о сексе в Лондоне?

– М-м-м… э-э… Можно я возьму себе коктейль? – спросила я с надеждой.

Она подозвала официанта.

– Итак?… – потребовала объяснений она.

– Если честно, – призналась я, – я еще нигде не встречала у партнеров по сексу такого пренебрежительного отношения друг к другу. Я имею в виду, когда дело касается именно секса.

– То есть?

– Ну, знаете… – Я взглянула на нее и подумала: черт с ним. – Знаете, англичане говорят, что англичанки в постели ужасны, и наоборот.

– Да неужели… – поразилась она, – англичане говорят, что англичанки плохи в постели?

Я кивнула.

– Еще они говорят, что англичанки не умеют делать минет. – Я внимательно рассматривала свои собственные безукоризненно ухоженные ногти. – Кстати, что это за навязчивая идея, вы не знаете?

– Частные школы для мальчиков! – с омерзением выпалила Джуди.

– А еще они утверждают, что англичанки чересчур волосаты и не заботятся о своем внешнем виде.

Джуди откинулась в кресле, скрестила руки на груди и высокомерно воззрилась на меня, отчего мне должно было стать – и стало – не по себе. Ничего удивительного, что англичанам не хватает самообладания, чтобы довести дело до конца.

– Англичанки не такие, как американки. Это верно, – сказала она, – мы не заботимся о таких вещах, как цвет волос. Или ногтей. У нас нет времени на маникюр. Мы слишком заняты…

О, подумала я, а американки разве нет?

– Мужчина и женщина здесь понимают друг друга. – Джуди издала короткий смешок. – Англичане понимают, что мы даем все, что можем. Иными словами, они прочно привязываются к нам. А если им это не нравится, что ж – тогда они вовсе отказываются от секса.

– Возможно, это к лучшему, – сказала я. – Я имею в виду – для вас.

Она закурила сигарету. Из ноздрей у нее пошел дым.

– Мне представляется, что вы не уделяете достаточно внимания вашему исследованию.

– Послушайте-ка, – возразила я, – я изо всех сил стараюсь быть благоразумной, но…

– Этого недостаточно. – Джуди была неумолима. – Вам надо найти англичанина, настоящего англичанина, а потом вам придется с ним, извините, переспать. И не звоните мне, пока вы этого не сделаете.

О Боже. Я могла только пожалеть себя.

II

Только одно может быть приятнее, чем оказаться одинокой американкой в Лондоне в пасхальные выходные, и это – быть одинокой американкой в Лондоне и влюбиться в кого-нибудь в пасхальные выходные.

Влюбляться не входило в мои планы. Ладно, чего уж там – я думала об этом, но не ожидала, что это действительно случится. Ведь я встретила множество мужчин, но, хотя они все были обаятельны и забавны и умели поддержать разговор на такие темы, которые ньюйоркцам были недоступны (например, о литературе), среди них не было ни одного настолько привлекательного, чтобы мне захотелось лечь с ним в постель. По правде говоря, все они выглядели несколько… неряшливо. У меня появлялось ощущение, что, если бы они сняли с себя одежду, я могла бы обнаружить нечто, о чем мне знать вовсе не хотелось.

Вдобавок от поставленной передо мной задачи у меня что-то случилось с головой. Я это поняла по тому, что за два дня до этого Стрекоза демонстративно вселилась в отель в Холланд-парке в три часа утра. Оставалось совершенно непонятным, как она туда добралась и что произошло после. Обнаружилось, впрочем, что она перед этим съела гамбургер и – каким-то неведомым образом – в предшествующие сорок восемь часов стала почетно-бесплатным членом трех ночных клубов. Очевидно, Стрекоза к тому же что-то вытворяла с персоналом отеля, поскольку каждый раз, когда кто-нибудь из горничных или портье в дальнейшем встречался с ней, он или она смотрели на Стрекозу с выражением ужаса и стремительно уносились прочь.

Понимаете, о чем я?

Признаться, я рассчитывала на то, что все куда-нибудь уезжают на выходные. Я намеревалась совершать долгие пешие прогулки и любоваться цветущими вишнями и приземистыми белыми зданиями, которые были повсюду. Даже если у вас нет мужчины, Лондон остается романтическим городом (не то что Нью-Йорк) – вы здесь видите и небо, и полную луну по ночам. Когда вы идете по улице, люди в кафе кажутся достойными внимания, как и в закусочной на углу, где женщина за прилавком говорит, что ей нравятся мои туфли. В магазин заходит молодой человек с цветами, и она покупает себе цветы. Мы смотрим в окно и видим проезжающую мимо забавную машину, которая на самом деле наполовину лодка и способна плавать.

Может случиться все, что угодно, думаю я.

Но на мне по-прежнему висит это дурацкое задание.

Я НЕ РЖАЛ

Накануне вечером мы с Лисом пошли развлекаться на вечеринку в ресторан «Мо-Мо». Лис обещал, что там соберется «компания приятелей», а совсем не «шикарная компания», и так будет намного лучше. Выразилось же это исключительно в том, что Том Джонс, певец, пришел туда со своими телохранителями.

Хорошенькая девчушка в коротенькой цветастой юбке разгуливала по ресторану, полузакрыв глаза. По пятам за ней следовал Сонни Снут.

– Забавно смотреть, как богатая девочка пытается одеться стильно, – сказал Сонни. – Девочки из высшего общества не знают, что такое стиль. Они даже не слышали о Праде. Но знаете, кто еще хуже?

– Кто? – спросила я.

– Мальчики из высшего общества. Они ничего не знают о женщинах. Они не знают, как себя с ними вести.

– Как правило, чем длиннее имя, тем ничтожнее личность, – сказал Лис.

– И тем ничтожнее они в постели, – добавил Сонни.

Мне пришлось задать неизбежный вопрос:

– А правда ли, что они занимаются сексом, не снимая носков?

– Только в Челси, – ответил Лис.

Тут возникла Клер:

– Я ненавижу высшие классы, и я ненавижу низшие классы. Я люблю только средние классы.

– Я ненавижу любого, кто живет в Ноттинг-Хилле, – сказал Сонни, – даже несмотря на то, что я сам живу там.

Это было для меня уже, пожалуй, чересчур, поэтому я поехала в Ноттинг-Хилл, в крошечный ночной клуб «Уорлд», где сидели растафары* и какой-то необычайно замызганный англичанин танцевал сам с собой. Мой старый приятель Джеральд Душитель сидел там со своим другом Криспином. Они пили водку из пластмассовых стаканчиков.

– Детка! – воскликнул Джеральд. – Что ты делала на вечеринке в Сохо? Тебе следует находиться в Ноттинг-Хилле. Или лучше в Шепардз-Буш. Все самое важное происходит там. Мы с вами новая буш…жуазия!

– Я терпеть не могу людей из Ноттинг-Хилла, – угрюмо бросил Криспин. – У них у всех какая-то дикая жизнь, и они говорят, что не хотят жениться, а потом женятся. И еще все твердят, что у них нет денег, а потом разъезжают на «мерсах».

– Прости, пожалуйста, но разве ты сам не намерен жениться? – спросила я.

– Он живет в Шепардз-Буш. Так что все в порядке, – ответил за приятеля Джеральд.

– Что бы ни случилось, никогда не встречайтесь с типами из Челси, – предупредил меня Криспин. – Они все из высшего общества, и они признают только готический секс.

Готический секс?

– Я однажды переспал с аристократкой, – продолжал он, – она могла кончить, только если воображала, что я – ее лошадь. – Криспин выпил мой коктейль. – Я не ржал и не делал ничего такого, но мне пришлось-таки ей подыграть.

Ну, мне все равно предстоит с кем-то переспать, так что этим «кем-то» вполне может оказаться и мужчина из Челси.

– У них у всех маленькие члены, и они все импотенты, – сказал Криспин. – Это все из-за воды. Система водоснабжения в Лондоне загрязнена женскими гормонами.

– Ага, – кивнула я, – вот, значит, почему англичане так много болтают.

И поэтому я – тайком от всех, как мне казалось, – в Страстную пятницу отправилась разгуливать по Челси. Я искала какого-нибудь типичного англичанина из Челси – одного из тех, которые не снимают носков во время секса, имеют члены микроскопических размеров и кончают за две минуты. Или раньше. Не могу сказать, чтобы меня это сильно привлекало.

Я прохаживалась возле кафе «У Джо», когда столкнулась с Чарли, человеком, с которым я познакомилась пару дней назад в баре «Затмение». Это тоже было в Челси. Чарли – один из тех англичан, которые развелись, но продолжают носить обручальное кольцо.

– Я тебя несколько дней разыскиваю, – сказал он. – Ты должна прийти на ленч. Будет Далматинец.

Далматинец был не собакой, а крайне веснушчатым английским лордом.

– А может, еще кое-кто придет, – добавил Чарли, – Рори Сент-Джон Каннингснот-Бедуордс.

– Длинное имя.

– Ну и что с того? Все нормально, – пожал плечами Чарли. – Он очень, очень занятный парень. И настоящий англичанин. На самом деле я не слишком-то хорошо его знаю, мы познакомились прошлым вечером в «Чайна уайт», но он очень забавный. Я думаю, он замечательно подойдет для твоего исследования. Понимаешь, он типичный англичанин.

– Потрясающе. – Я представила этого несомненно ужасного Сент-Джона Каннингснот-Бедуордса – коротенького, толстого, лысого и в возрасте около пятидесяти.

Я ошиблась только наполовину.

Чарли, Далматинец и я сидели, попивая «Кровавую Мэри» и покуривая сигареты, когда произошло явление Рори собственной персоной. Он вошел в ресторан с тем важным видом и затаенной энергией, которые притягивают всеобщее внимание. Ему было за тридцать, он был хорошо сложен, одет в джинсы и дорогой замшевый пиджак, и, хотя у него имелась небольшая проплешина, он отличался той особой красотой, какой могут быть красивы англичане и никогда – американцы.

Чего уж там, он оказался чертовски хорош собой, но при этом совершенно невыносим.

– Ага, – сказал он, – вы, должно быть, американка?

– Да, – ответила я, – а вы, должно быть, англичанин.

Он сел.

– О чем беседуем? – поинтересовался он, прикуривая сигарету от разовой зажигалки, но в серебряной оправе. Он весьма щепетильно относился к аксессуарам.

– А как вы думаете? – спросила я.

– Понятия не имею, – ответил он, – как вновь прибывший, я желал бы ознакомиться с предметом разговора.

В это самое время Далматинец как раз рассказывал о том, как однажды он занимался сексом со своей прежней подружкой в турецких банях в Германии. В парилке были и другие люди, но из-за пара они не могли видеть, кто занимается сексом, и от этого они буквально на стенку лезли.

– Секс, – ответила я.

– Самое растиражированное занятие на земле, – заявил он. – Нет, правда. Я нахожу, что это дьявольски скучно. Однообразно. Туда-сюда, туда-сюда. То туда, то сюда. Через две минуты мне начинает хотеться спать. Ну конечно, я слыву ужасным в постели. У меня крошечный член, с половину моего мизинца, и я кончаю почти мгновенно. Иногда быстрее, чем успеваю сказать «привет».

– Вы просто супер, – усмехнулась я.

– Я знаю это, но не имею ни малейшего представления, откуда вы это знаете.

Я молча улыбнулась.

– Я слышал, вы интересуетесь англичанами, – сказал он, – и расскажу вам все, что нужно знать, прямо сейчас. Англичане – дикая воинствующая раса.

– Я и не знала, что англичане – это раса.

– Думаю, вам стоит пообедать вдвоем, – сказал Чарли.

«ДА ТЫ ГОЛУБОЙ!»

Далматинец предложил отвезти меня после ленча в дом моей подруги Люсинды. Рори согласился составить мне компанию. Автомобиль был двухместный.

– Надеюсь, вы не против, – сказала я ему, – мне, похоже, придется сидеть у вас на коленях.

– Я ничуть не против, по правде говоря, это доставит мне удовольствие.

Я села на колени Рори, и он обнял меня. Отличительная особенность англичан – по крайней мере англичан этого типа, – состоит в том, что вы никогда не знаете, куда вас с ними занесет в следующую минуту.

– Вы можете положить голову мне на плечо, если хотите. Так удобнее, – предложил он и начал поглаживать мои волосы. Затем он прошептал мне на ухо: – Что мне в вас нравится, так это то, что вы все время наблюдаете. Например, за мной.

Люсинда жила в Челси. Я быстро выбралась из машины и взбежала по ступенькам к ее выкрашенному белой краской дому. Я была до некоторой степени потрясена.

– Дорогая… – сказала я.

– О, дорогая! – ответила Люсинда. Она только что вышла замуж за палеонтолога и сейчас отбирала образчики декоративных тканей для отделки дома.

– Мне кажется, я встретила человека, – сказала я.

– Дорогая, это чудесно! Как его зовут?

Я назвала имя.

– О, он очень милый. Но знаешь, дорогая, – Люсинда внимательно посмотрела на меня, – я слышала, что в постели он просто ужасен.

– Я знаю, – кивнула я, – это первое, что он мне сообщил.

– Ну, если он рассказывал тебе, значит, все в порядке. – Она обняла меня. – Я так рада за тебя. А об этом не беспокойся. Все англичане ужасны в постели.

Обедать я поехала в дом Рори. Я никак не могла решить, что надеть, поэтому натянула свои армейские брюки. Я сильно нервничала. И стоило ли меня за это осуждать?

У меня еще никогда не бывал запланирован секс с человеком, у которого член с половину мизинца.

– Успокойся, – сказал он беззаботно, – все будет в порядке.

– Мне нравится твоя квартира, – заметила я. Там было полно пузатых кушеток и кресел и всякого антиквариата. Там был камин. Еще там было довольно много вощеного ситца, но я не обратила на это особого внимания, потому что у большинства англичан, живущих в Челси, есть вощеный ситец.

– Да, – кивнул он, – здесь ужасно… уютно, ведь правда?

Потом мы пили шампанское. Американцы почти никогда не пьют шампанское, поскольку считают, что это напиток для маменькиных сыночков. Потом мы врубили музыку и танцевали как сумасшедшие. Американцы почти никогда не танцуют. А потом меня вдруг словно током ударило.

Мне захотелось закричать: «О Боже, да ты голубой!»

Ну конечно. Шампанское, танцы, ситец… В Нью-Йорке все это могло быть только у голубого.

Я выключила музыку.

– Послушай, – сказала я, – мне надо поговорить с тобой о чем-то важном.

– Да?

– Ты, возможно, сам это не вполне осознаешь… на самом деле, возможно, ты спрашиваешь себя, почему тебе не нравится секс с женщинами… Но, если честно, я думаю, ты голубой! – выпалила я. – И наверное, тебе стоит это признать. Разве тебе не будет намного лучше, если ты откроешься?

– Я обдумывал эту возможность, – медленно проговорил Рори, – и пришел к выводу… что я не голубой.

– Голубой, – настаивала я.

– Нет, – сказал он.

– Ну посмотри. Тебе не нравится секс с женщинами. Ну? О чем это говорит? Конечно, я вовсе не против. Ты, по-моему, просто чудесный парень, и…

– Я не голубой, – снова повторил он, а потом добавил: – Я знаю, что ты хочешь поцеловать меня.

– Не хочу я тебя целовать, – возразила я.

– Ты хочешь поцеловать меня, и это всего лишь вопрос времени…

Тремя днями позже мы наконец выбрались из постели.

ДЕТСКИЕ ПУДИНГИ

Я поехала в Ноттинг-Хилл навестить Софию. Она выходила замуж и занималась тем, что рассовывала по конвертам свадебные приглашения.

– Я встречаюсь с мужчиной из Челси, – сказала я, – мы с ним уже пять дней. Мы вместе принимаем ванны и поем.

Она вздохнула:

– С англичанами вначале всегда так. А как он в постели?

– Великолепен, – ответила я.

– Ну, они могут быть великолепными поначалу. Это они делают, чтобы охмурить тебя. А потом они больше об этом не заботятся. Одна моя подруга говорит, что ее муж туда-сюда пару раз – и кончает.

– Посмотрим, – сказала я.

– Может, тебе и повезет, – продолжала София, – но вообще-то мужчины в Лондоне не подарок. Я выхожу замуж только потому, что знаю своего жениха уже десять лет. Но, как правило, вступать в брак хотят мужчины, а деловые женщины – нет. Это намного удобнее для мужчины, чем для женщины.

София смешала для нас водку с тоником.

– Англичане просто ничего не делают. Они лентяи. Они не способны на какие бы то ни было усилия. Все приходится делать женщинам. И все оплачивать тоже. Дом, машину, еду… Все, чего хочет мужчина, это чтобы ему дали побездельничать.

– А англичане смотрят фильмы про кунг-фу?

– Бог мой, нет! Они не такие идиоты. Но им нравится, чтобы ты постоянно готовила им детские пудинги.

– Детские пудинги? Ты имеешь в виду… детское питание?

– Да нет. Ну, знаешь, сладкое. Яблочный пирог.

О!

Я снова пошла домой к Рори.

– Ты хочешь, чтобы я готовила тебе детские пудинги? – спросила я.

– Ох, киска, – не понял он, – какие еще детские пудинги?

– Ты сам знаешь. Яблочный пирог, – ответила я.

– Ну, вообще-то да, я люблю яблочный пирог. Ты хочешь испечь мне яблочный пирог?

– Нет! – отрезала я.

– Ну ладно, а как насчет яиц?

Мы провели вместе две недели. Мы катались по Лондону на его мотороллере и каждую ночь пытались лечь в постель пораньше, но в результате всегда пролеживали без сна с часу до четырех утра и болтали. Он рассказывал, как его пороли в Итоне и как он однажды попытался затолкать свою нянечку в шкаф с игрушками.

– Не знаю, что делать, – сказал он, – у меня в голове смешались слова на «в»: «вожделение», «влюбленность»…

Я хотела ответить: «Что ж, соберись и приведи мозги в порядок», – но я была не в Нью-Йорке.

– Хочешь познакомиться с моими друзьями? – спросил он.

Его друзей звали Мэри и Харольд Уинтерс, они жили в большом доме в деревне. Вероятно, это была именно такая жизнь, о которой мечтает всякая одинокая женщина, проводящая унылые ночи в крошечной нью-йоркской квартирке: собственный просторный дом, собаки, дети, «мерседес» и веселый, обворожительный, очень «домашний» муж. Когда мы вошли, двое светлоголовых ребятишек помогали Мэри лущить горох.

– Я так рада, что вы пришли, – сказала Мэри, – вы как раз вовремя. У нас тут все затихло.

В следующий же момент вулкан взорвался.

Другие дети (всего их было четверо) ворвались в кухню, громко крича. Собака наделала на ковер. Няня порезала палец, и ей пришлось поехать в больницу.

– Вы не искупаете Лукрецию? – попросила Мэри.

– Кто из них Лукреция? – уточнила я. У всех детей были имена вроде Тиролиан или Филомена, и было трудно запомнить, кто есть кто.

– Самая маленькая, – ответила она, – с чумазым личиком.

– Ну конечно, – улыбнулась я, – я обожаю возиться с детьми.

Это была ложь.

– Пойдем, – обратилась я к маленькому созданию, которое сумрачно уставилось на меня.

– Обязательно вымойте ей волосы. И добавьте кондиционер.

Каким-то образом я добилась, чтобы девочка взяла меня за руку и повела вверх по лестнице в ванную. Она довольно охотно сняла одежду, но потом начались трудности.

– Не трогай мои волосы! – завопила она.

– Я буду это делать, – возразила я. – Волосы. Чудесные чистые волосы. Шампунь. Разве ты не хочешь быть хорошенькой девочкой с чистыми волосами?

– А ты кто? – задала она вполне уместный вопрос, раз уж была совсем голенькая перед совершенно незнакомой теткой.

– Я подруга твоей мамочки.

– А почему я тебя ни разу не видела?

– Потому что меня здесь ни разу не было.

– Ты мне не нравишься, – заявила девочка.

– Да и ты мне не нравишься. Но я все-таки вымою тебе голову.

– Нет!

– Послушай-ка, маленькая чумазая мышка, – сказала я угрожающе, – я вымою тебе голову, и точка. Поняла?

Я налила ей на голову шампунь, и она тут же принялась кричать и метаться, будто я пыталась ее зарезать.

В разгаре нашей схватки в ванную комнату вошел Рори.

– Разве не здорово, – спросил он, – чудесно, правда?

– Чудесно, – ответила я.

– Эй, привет, сейчас вылетит птичка! – попытался он отвлечь ребенка.

Маленькое создание завопило еще громче.

– Ничего себе! Я тебя внизу подожду.

– Рори, – взмолилась я, – ты мне не поможешь?

– Извини, – ответил он, – но купание детей – женское дело. Я пойду вниз, открою бутылку шампанского. Знаешь, мужчина на кухне… и все такое прочее…

– Я просто восхищаюсь вами, – сказала Мэри после обеда, когда мы с ней мыли посуду. – Вы такая умная. Занимаетесь своим делом, не позволили закабалить себя замужеством. Это отбирает столько сил!

– О Мэри! – сказала я. Она была из тех чудесных англичанок, которыми так гордятся британцы: красивый овал лица, чистая светлая кожа, голубые глаза. – В наших краях то, что вы имеете, очень ценится. Муж, дом, четверо… прелестных… ребятишек. Этого хочет каждая женщина.

– Вы очень добры. Но вы говорите неправду, – сказала она.

– Но ваши дети…

– Ну конечно, я люблю своего мужа и своих детей, – объяснила она, – но временами я чувствую себя такой незаметной. Если что-нибудь случится со мной, интересно, будет ли им не хватать меня? Я знаю, что им будет не хватать того, что я для них делаю. Но будет ли им не хватать меня?

– Я уверена, что это так.

– А я – нет, – сказала она, – знаете, это все игра воображения. Когда-то я хотела быть художницей. Но у меня была и светлая мечта – мечта о дне моей свадьбы. А потом она сбылась. Однако вскоре, почти тут же, появляется темная мечта. Об этом вам никто не расскажет.

– Темная мечта?

– Я думала, так только у меня, – продолжала Мэри, вытирая руки кухонным полотенцем, – но потом поговорила с другими замужними женщинами. У них тоже такое бывает. Вы представляете себя всю в черном. Вы все еще молоды, на вас большая черная шляпа и шикарное черное платье. И вы идете за гробом вашего мужа…

– О Господи!

– Да, – сказала она. – У вас есть мечта, что ваш муж умрет, у вас останутся ваши дети, вы все еще молоды и… свободны.

– Понимаю, – кивнула я.

В кухню вошли Рори и Харольд.

– Вам помочь? – спросили они.

– Уже все готово, – весело ответила Мэри.

До Лондона мы с Рори добирались поездом. На следующее утро мне надо было уезжать. Пора было возвращаться в Нью-Йорк.

– Послушай-ка, киска, – обратился он ко мне, – мы будем вести себя как взрослые или поплачем?

– А как ты думаешь? – спросила я.

– До свидания, киска, – сказал он.

– До свидания, – сказала я.

– Я люблю тебя, – произнес он. – Ну иди. Тебе лучше пойти сейчас.

Лепестки сыпались с отцветающих вишен и ложились на тротуар. Я ступала по ним, приминая к асфальту.

Боже, думала я, ну что мне теперь делать?

Стрекоза ответила: будь благоразумна.

И я, конечно же, забралась в такси и поехала в аэропорт.

Но чего же мне хотелось на самом деле?

Я села в самолет, на свое место. Сбросила туфли.

Рядом со мной сел мужчина. Он был высокий, темноволосый и стройный; на нем были брюки от Прады. У него были густые волосы и умное, интересное лицо. Он раскрыл журнал «Форбс».

Это мой тип, подумала я.

Господи, какая я ветреная. Всего два часа, как я рассталась с Рори, и вот уже думаю о другом мужчине.

Так что же мне было нужно?

Сказка.

Мне нужна была сказка, большая, великолепная, дух захватывающая сказка о незамужней деловой женщине, которая приехала в Лондон с деловым поручением и встретила мужчину своей мечты, и вышла за него замуж. Она получила большое обручальное кольцо, и большой дом, и прелестных детей, и жила счастливо до конца своих дней. Но сказки не становятся явью, как бы страстно мы этого ни желали.

И это не так уж плохо.

Где-то над Ньюфаундлендом, за два часа до посадки в аэропорту Кеннеди, мужчина, сидевший рядом со мной, наконец-то заговорил:

– Извините, но в вас есть что-то очень знакомое. Можно спросить вас, чем вы занимаетесь?

– Я писательница, – ответила я.

– Ах да, – сказал он, – я знаю, кто вы. Вы та знаменитая одинокая женщина, которая пишет об одиноких женщинах и… э-э…

– О сексе, – закончила за него я.

– Да. – Он раскрыл новый журнал. Казалось, он был несколько застенчив.

– Извините, – обратилась к нему я, – но в вас тоже есть что-то знакомое. Можно спросить, чем вы занимаетесь?

– О, – ответил он, – я бизнесмен.

– Я так и думала.

– Вот как? Почему же?

– Из-за того, что вы читаете, – объяснила я.

И после этого мы разговорились. Выяснилось, что мы родились почти в один и тот же день и выросли в городах с одинаковым названием – Гластонбери, хотя его Гластонбери находился в Англии, а мой – в Коннектикуте.

– Что ж, – сказал он, – этого не совсем достаточно для того, чтобы создать семью, но это хорошее начало. Вы не против поужинать со мной сегодня?

И мы поужинали. И как-то так вышло, что одно совпадало с другим. А сейчас все, что я могу сказать, это что мои друзья очень рады за меня, а моя мама не устает донимать меня разговорами о свадебных приготовлениях.

Но это, конечно, уже другая история.

Оглавление

ПРИЯТНО И ЛЕГКО

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

В НАЗИДАНИЕ ВЗРОСЛЫМ

  I

    Супруги Дийк

    Джеймсу страшно

    Эвил

    Винни встревожена

    Винни осматривается

    «Очерк» Эви

  II

    Дурная привычка Винни

    Душа Винни в смятении

    Новая теория Джеймса

  III

    Случилось нечто ужасное

    Джеймсу нездоровится

  IV

    Джеймс говорит «нет»

    Случилось нечто неприятное

    Винни принимает решение

    Джеймс и Винни у себя дома

ОТТЕНКИ ПЛАТИНЫ

  Мой дневник

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

РАССЛЕДОВАНИЕ БЕЗ ПАРТНЕРА

  I

    БОЛТЛИВЫЙ АНГЛИЧАНИН

    СВОБОДНЫЙ СЕКС? ВРЯД ЛИ

  II

    Я НЕ РЖАЛ

    «ДА ТЫ ГОЛУБОЙ!»

    ДЕТСКИЕ ПУДИНГИ

Реклама на сайте