«Боковая ветвь»

Ирина Степановская Боковая ветвь

Посвящаю моей маме, настоящему ученому-патофизиологу

…Но вдалеке, темный в ярком выходе,

стоял некто, тот или иной,

чье лицо было неразличимо.

Стоял и видел,

как на полоске тропы меж лугами

бог посланий молча повернулся,

чтобы следовать за фигурой,

уже идущей обратно,

неуверенно, мягко

и без нетерпенья.

Р.-М. Рильке (Перевод И. Бродского)

1

Ранним утром ясного устоявшегося лета, когда уже бывает жаль, что бесповоротно отцветает в Москве сирень, но липы тем не менее еще только собираются освятить ароматом бульвары, жители квартир подходят к раскрытым окнам своих домов, к растворенным дверям балконов, вдыхают наполненный ночной влагой воздух и, рассеянно поднося зажигалки к первым утренним сигаретам, потягиваются томно в солнечных лучах и шепчут, обращаясь неизвестно к кому:

— Как хорошо на свете жить-то, Господи!

Потом закрывают окна, захлопывают балконы и уезжают кто куда по разным важным делам.

Собирался в это утро на работу и доктор-офтальмолог Вячеслав Сергеевич Серов. Он стоял в ванной комнате перед прямоугольником зеркала и водил электробритвой по худощавому лицу. Его жена Наталья Нечаева еще спала, уютно свернувшись под одеялом. Вставая, он внимательно посмотрел, не дрогнут ли ее ресницы, но, очевидно, утренний сон был еще более сладким, более желанным, чем его возможные ласки, и поэтому ее ресницы не дрогнули.

В кухне с уютным пофыркиванием струился кофе из верхней, чаши автоматической кофеварки в нижнюю, и тостер собирался выплюнуть ароматный поджаренный хлеб. Вячеслав Сергеевич, закончив бритье, прошел из ванной комнаты на кухню к окну, в мягкий солнечный луч, закурил и покрутил ручку радиоприемника. Раздалось негромкое сиплое бормотание из тех, что мы называем сексуальным, потом появилась музыка, потом откуда-то взялся баритон, говорящий по-французски, создавая эффект присутствия в квартире еще одного мужчины. Вячеславу Сергеевичу показалось, что скрипнула дверь и зашумела в ванной вода, и голос жены будто бы спросил, не остыл ли кофе.

— Что-то ты рано встала сегодня! — выкрикнул он в сторону ванной полувопрос-полуутверждение.

— Забыла тебе вчера сказать, я уезжаю в Санкт-Петербург! — послышалось ему сквозь шум льющихся струй.

— Когда? — Вячеслав Сергеевич не мог скрыть изумления. Еще вчера ни о какой поездке речи не было и в помине.

— Прямо сейчас.

— На самолете? — спросил из-за двери он.

— На машине. Не волнуйся, я не возьму твой «ниссан». Поеду на своей «девятке», ее проще оставлять на улице.

Было слышно, как смолкла вода, и Вячеслав Сергеевич представил, как нащупывает его жена полотенце, висящее на зеркальном змеевике батареи.

— С чего это ты решила ехать? — Он даже забыл про тосты, и они так и остались остывать между металлических решеток.

— На конференцию. Уже давно пригласили сделать доклад, но, как выяснилось, факс где-то затерялся. Хорошо, что выяснилось это не тогда, когда конференция уже закончилась бы. Я решила поехать. Уже несколько лет не была в Питере.

Наташа выпорхнула из ванной, закутанная в розовый махровый халат, и Вячеслав Сергеевич не мог не отметить, что выглядела она в это утро прекрасно.

«Ох, не нравится мне что-то эта неожиданная конференция», — подумал он, но лишние вопросы в их семье с некоторых пор задавать стало не принято, негласное перемирие нарушать никто не хотел, и Вячеслав Сергеевич промолчал. Пока жена собирала сумку и рылась в лекционных бумагах, он без аппетита поел в одиночестве, выпил уже остывший кофе и уехал на работу. За приемом, осмотром и выпиской больных время пролетело незаметно, и когда он вернулся домой, то обнаружил в мусорном ведре только обрывки бумаг, на кухне нетронутую чашку кофе, на кровати валяющийся серебряный кулон в виде распущенного тюльпана, выполненный в технике финифти, и высыпанную из старой коробки из-под обуви кучу магнитофонных кассет.

«Музыку, что ли, будет слушать в дороге?» — удивился Серов. Обычно его жена не любила шума и ездила молча, не разговаривая, не включая приемник, думая о чем-то своем.

— Почему ты всегда молчишь? — как-то спросил он ее.

— Во-первых, не люблю за рулем отвлекаться, а во-вторых, обдумываю планы на будущее, — ответила она.

Сейчас он прошел по квартире, открыл ее платяной шкаф. Взяты были только темный брючный костюм, очевидно, для конференции — он был ей очень к лицу, — свитер, светлые брюки и легкая куртка.

«Она же не сказала, когда вернется!» — подумал он.

На подзеркальнике в прихожей лежали листы бумаги в файловой папке с каким-то отпечатанным текстом. Рассеянно он взял папку в руки. Всмотревшись, вчитался в название. Тихонько присвистнул.

«Да Наташка забыла свой доклад! — еще больше удивился он. — Ну, материал, конечно, она знает и без этих листов, но сам факт… — Серов задумался. Потом решил выбросить эти мысли из головы. — Ну, торопилась почему-либо и забыла, с кем не бывает!» — решил он. Наспех прибравшись в квартире, он вытащил записную книжку и набрал известный ему номер.

— Ма-ри-ноч-ка! — нараспев произнес он. — Не поможешь одинокому мужчине по хозяйству? Я опять одинок, позаброшен… В общем, лишен женской ласки.

Ответ Марины прошелестел ласково, как майский ветерок, как нежные кисти еще не увядшей сирени. И на целый вечер и последовавшую за ним ночь Вячеслав Сергеевич позабыл в жарких и искренних объятиях подруги о своих сомнениях насчет поездки жены.

Автострада М 10 от века соединяет Москву с северной столицей, но водителям бы хотелось, чтобы дорога эта была сделана получше. Местами узкая, всего в две полосы, скучная и равнинная, она не радует путников ни особенной красотой пейзажей, ни хорошим покрытием трассы. Наташа Нечаева двигалась по ней от Москвы в сторону Петербурга со скоростью около ста десяти километров в час, автоматически и без напряжения, привычно управляя своей не новой уже «девяткой». Как было обозначено в паспорте машины, «девятка» ее имела цвет «спелая вишня». Из собственного же паспорта Натальи Нечаевой следовало, что недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, была она уроженкой города на Волге. А с черно-белой официальной фотографии, наклеенной на второй странице, внимательно и спокойно светлыми глазами смотрела красивая темноволосая женщина.

Наташа любила свою машину. С места трогалась аккуратно, лишний раз старалась чрезмерно не газовать, чтобы не забросило свечи, наблюдала за показаниями тахометра, отслеживая количество оборотов в минуту, а тормозить предпочитала двигателем, плавно подкатывая в потоке других машин на запрещающий сигнал светофора. Визг тормозов неприятно резал ей слух, и те, кто предпочитал постоянно тормозить таким способом, как водители у нее успехом не пользовались.

Расстояние примерно в семьсот километров она преодолела за десять часов с одной остановкой для того, чтобы умыться у колонки, смочив ледяной водой носовой платок, выпить кофе в придорожном кафе и съесть сдобную булочку с треугольничком плавленого сыра. И почти половину проделанного пути в динамиках магнитофона ее машины звучала всего лишь одна мелодия, снова и снова, благо техника теперь позволяла не перематывать пленку взад-вперед. И эта мелодия, благодаря определяющему влиянию скрипок и виолончели, была тягучей и янтарно-прозрачной, будто свежий июньский мед, и главная тема в ней повторялась с беспрерывностью накатывающихся морских волн, и днем и ночью разбрасывающих белую пену на темно-серые прибрежные скалы.

Когда Наташа, уже подъезжая, миновала один за другим повороты на Павловск и на Пушкин, ей стало казаться, что возвращается она в родные места, настолько знакомыми с детства ей были эти названия. В Питере когда-то учился ее отец. Сюда же он привозил ее вместе с мамой в гости к друзьям. И сам прекрасный город, и все его пригороды-музеи были исхожены ими вдоль и поперек. Потом друзей его молодости стало оставаться все меньше, а сама Наташа выросла и стала ездить в Питер по важным делам — то на конференции, как сейчас, а то на собрания научных обществ.

Как было бы здорово купить в Царском Селе крохотную квартирку и приезжать сюда раз в несколько месяцев только для того, чтобы гулять по парку! Наташа подумала, что вся их семья любила именно это место больше, чем шикарный и слишком помпезный Петергоф. Но потом она с щемящей грустью вспомнила, что у ее мамы уже давно болят ноги и поэтому она не любит теперь много ходить, а отец, уже давно пребывая на пенсии, большую часть времени проводит на даче, выращивая цветы. Ее же собственная дочка теперь в первую очередь озабочена романом с молодым человеком и поэтому на все смотрит чужими глазами и совершенно равнодушна к красотам ландшафта, а муж, Вячеслав Сергеевич, будучи коренным москвичом, из какого-то странного чувства соперничества не любит город на Неве. А для себя одной покупать квартиру…

По участившемуся мельканию огней в светлых сумерках, предшествующих наступлению совершенно особенной в Петербурге, ни с чем не сравнимой белой ночи, по частому чередованию ответвляющихся от основного шоссе дорог, зеленых массивов и группам больших домов Наташа поняла, что она уже в городе.

«Сейчас, как только выеду на Московский проспект, остановлюсь передохнуть на пару минут. Заодно посмотрю карту», — подумала она, так как ей предстояло еще пересечь с юга на север чуть не весь город. Место ночлега ей не пришлось обсуждать даже в мыслях. Хоть все приезжие члены конференции останавливались все вместе в одной гостинице, Наташа решила ехать на север, в ту самую гостиницу, где всегда жили они втроем, с отцом и мамой, когда приезжали одной семьей еще в Ленинград на экскурсии. Ей даже казалось, что сами стены домов в том районе хранили тепло ее детства.

Дальше Наташа вспомнила, что в своем московском Кузьминском парке, на который выходили окна ее квартиры, в последний раз она гуляла уже года три, наверное, назад со смешным молодым человеком Женей Савенко, теперь сотрудником ее лаборатории. А с тех пор ей было некогда туда даже заглянуть — из дома прямо в институт, из института — домой, или в командировку, или за границу, или к морю. Дочка теперь живет отдельно, но тревог по этому поводу не убавилось… Кате ведь всего-то исполнилось семнадцать лет. Хорошенькая девочка, правда, легкомысленная еще… Наташа вспомнила, как грустно и страшно ей всегда становилось, когда она вставала рядом с дочерью и заглядывала через ее плечо в зеркало. Как будто в зеркале она видела себя двадцатилетнюю. Только личико у дочки круглее да характер решительнее. Поэтому она храбро, совсем не так, как Наташа когда-то, старается решать все вопросы сама с тех пор, как живет со своим парнем. Рано теперь дети отрываются от родного дома. Правда, вид у нее становится почему-то все взрослее и печальнее. Дочкиному кавалеру тоже едва исполнилось девятнадцать. Он совершенно Наташе не нравится. Но главное, чтобы он нравился Кате. Когда-нибудь она сама в нем разберется. Может быть, ранняя самостоятельность кому-то и идет во благо… А вот она, Наташа, с родителями встретила тридцатилетие. И никогда об этом не жалела. Ей было хорошо в родительском доме. А дочке было ли действительно хорошо?

Наташе вспомнился один эпизод их семейной жизни. Она тогда как раз вернулась из командировки в Прагу. Прелестная тогда была поездка… Весной, в мае, два года назад… Но Наташа отогнала от себя эти воспоминания, как навязчивую муху, сосредоточившись, влилась в мчащийся поток машин и въехала на площадь Победы. Миновав обелиск, возносившийся в сероватое небо классической темной стрелой, она перестроилась в крайнюю правую полосу и остановилась. Московский проспект расстилался перед ней. Само название, горевшее на указателе дороги, почему-то показалось ей дорогим. Как ни любила Наташа Питер, последние годы все яснее ощущала себя жительницей Москвы. Родной же ее приволжский город постепенно стирался из памяти, вытесняемый более поздними наслоениями пребывания во многих столицах мира и трехлетним периодом жизни в Юго-Восточной Азии. Так, бывает, полотно старого мастера постепенно закрашивается стараниями его более молодых и решительных потомков.

Наташа размяла руки, уставшие удерживать руль, причесалась, посмотрела на себя в зеркало заднего вида и осталась в целом довольна. Усталость от долгой езды выдавали только тени под глазами. Щеки же были, как всегда, свежи, рот нежен, улыбка спокойна.

«Позвонить сейчас, что ли?» — подумала она с неожиданной усмешкой. Опять это наваждение внезапно явилось к ней. Снова захотелось увидеть того, кто был ей в принципе неприятен. Захотелось узнать, как идут дела у того, про кого уже много лет она думала не с сожалением, а с равнодушием и тщательно подавляемой горечью. Наташа достала записную книжку, открыла на букву А. Алексей. Она освежила строй чисел в своей памяти и осталась недовольна собой. Оказывается, память ее начала сдавать, и тот телефонный номер, который когда-то намертво был впечатан в ней, сейчас предстал на странице в виде нейтрального, ни о чем не говорящего цифрового ряда.

«Позвоню, но не сейчас! — решила она. — Да и совершенно не факт, что надо обязательно звонить». Наташа задумалась. Что-то мешало ей принять окончательное решение. Может быть, воспоминание о непонятно чьей фигуре, часто появляющейся в ее снах и носящей впечатление кошмара. Фигуре, стоящей во тьме, чье лицо было всегда неразличимо. Фигуре, смотрящей на нее всегда с усмешкой, с какой-то немыслимой, непонятно чем вызванной недоброжелательностью. И Наташе всегда казалось, что стоит только осветить эту фигуру, чтобы узнать этого человека и определить ему место в ее жизни, и мучительный кошмар рассеется навсегда, и она тогда приобретет наконец полную свободу, которой до этого ей не хватало.

«Ладно, завтра выступать, мой доклад должен быть, как всегда, на высоте! — решила она. — Поеду устраиваться в гостиницу, а то снимут броню. Все остальное — вторично». Она проверила направление пути по своей старой карте, вспомнила дорогу, спрятала зеркальце и расческу, тронулась с места и быстро влилась в общий поток машин. И когда через несколько минут пересекла набережную Обводного канала, то поняла, что уже съехала с «большой земли» на острова, а следовательно, дальше перед ней замелькают в вечерних огнях Фонтанка, Мойка, Нева, с которой пахнет ароматом мазута и моря, а потом уже появятся и родные, любимые места — Большая Невка, Карповка, Малая Невка, Ушаковский мост. Наташа Нечаева больше всех других мест любила Петроградский район. На Аптекарском острове жил когда-то товарищ ее отца, а на острове Каменном в военном санатории они очень любили отдыхать всей семьей, как раз в такое же летнее время, когда школьники сдавали выпускные экзамены и в Ленинграде устанавливались белые ночи.

Теперь ее путь лежал к небольшой гостинице на Черной речке, где она всегда останавливалась, когда приезжала в Питер одна, по собственным делам.

Бронь была оставлена, как полагается, администратор, женщина средних лет, — сама любезность. Наташа завела машину во двор — типичный ленинградский мешок из камней и асфальта, с одной стороны, правда, украшенный парой лип, — и с удовольствием отправилась в номер принимать душ. По дороге в вестибюле она заметила одиноко светящуюся кабинку междугородного телефона-автомата.

«Ладно, умоюсь и позвоню домой», — подумала она, втаскивая наверх полупустую, но объемистую сумку. Раскладка вещей заняла у нее три минуты.

«А где же мой доклад? — удивилась она. — Неужели оставила дома?» Захватив кошелек, Наташа снова отправилась вниз звонить. Пластмассовый жетончик азартно упал в черную прорезь, и через минуту в трубке зазвучали гудки, соединяющие не только расстояния, но часто и любящие души. Но тут Наташе не повезло и вместо голоса своего мужа она услышала по телефону чужой женский голос. Она попросила Вячеслава Сергеевича к телефону.

— Он принимает душ! — легко ответила незнакомка. И поинтересовалась в свою очередь: — Что передать? Кто его спрашивает?

— Скажите, жена.

В трубке что-то екнуло, как будто незнакомка внезапно захлебнулась, и по сравнению с этим еканьем голос Наташи прозвучал абсолютно спокойно. Правда, через секунду откуда-то навалились на нее сразу и страшная усталость, и голод, и сомнения в том, сможет ли она, как всегда прекрасно, сделать, не повторив, доклад. Женщина-администратор, только что заносившая в свой компьютер Наташины данные и, как все женщины, сравнивавшая ее внешность и возраст со своими, еще недавно была удивлена, насколько хорошо выглядит Наташа. Теперь же она не без удовлетворения отметила и устало опущенные плечи, и горькую складку у рта. И, как ни странно, от этого прониклась к новой постоялице участием.

— У вас ничего не случилось? — крикнула администратор от своей стойки. Вестибюль гостиницы был настолько маленьким, что все передвижения в нем были видны как на ладони.

— Ничего, спасибо, — ответила Наташа и пошла наверх. — Кошка из дому — мышки в пляс! — несколько раз повторяла она как заклинание, пока пешком поднималась к себе на третий этаж. «Но каково истинное родство душ! — с издевкой думала она уже в номере, раздеваясь. — Потребность делать одно и то же дело в одно и то же время!» Наташа имела в виду, что если, бывало, они с Вячеславом Сергеевичем покупали что-нибудь независимо друг от друга, то, как правило, это оказывались совершенно одинаковые предметы — не сговариваясь, они приобретали одно и то же: будь то батоны, рыбные консервы, носки или конфеты.

«Вот и теперь, как это ни смешно, чуть не на разных концах земли мы оба одновременно стоим в корытах, называемых нами ваннами, и поливаем себя из душа водой! Правда, продолжение этого действия у нас будем неодинаковым, — думала она. — Он будет предаваться любви, а я — повторять свой доклад!»

И действительно, выйдя из ванной, Наташа выкинула из головы усилием воли чужой женский голос из телефонной трубки и уже в постели еще целый час составляла заново тезисы своего забытого дома доклада. Ровно в двенадцать она погасила свет и, когда уже засыпала, все видела перед глазами серый асфальт, подминаемый колесами ее машины. А под утро ей опять приснился темный, неприятный, нераспознанный человек.

— Звонила твоя жена, а я, не подумав, сказала ей, что ты принимаешь душ! — сделав забавную мордочку, призналась Марина, когда Вячеслав Сергеевич появился из ванной.

— Ты что, совсем обалдела? — Вячеслав Сергеевич настолько опешил от такой новости, что даже не мог сразу придумать, что ему Марине сказать. — Ты что, не соображаешь, что можно, а что нельзя говорить? Жена — это оплот, это святое!

— А я? — спросила Марина.

— А ты — цветок жизни, созданный для удовольствия, — пояснил Вячеслав Сергеевич.

— Для вашего удовольствия? — уточнила Марина.

— Просто для удовольствия.

— А с женой вы, значит, удовольствия не получаете? Она у вас святая? — съязвила Марина.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — попытался перевести на другое этот глупый разговор Вячеслав Сергеевич и увлек девушку на супружеское ложе.

Однако все-таки червь недосказанности и сам факт такого глупого прокола мешали им обоим, и в результате удовольствие, которого оба ждали друг от друга, получилось каким-то вымученным.

— Тебе с утра на работу? — уточнил наконец Вячеслав Сергеевич и ощутил большое удовлетворение от положительного ответа подруги.

Сам он тоже на следующий день поехал к себе в отделение, но проведенное там время не принесло ему облегчения.

«Сделала она сегодня, что ли, свой доклад? — целый день думал он. — Утром — доклад, вечером — банкет. Тогда завтра приедет назад. Но, может быть, банкет не сегодня. Конференции обычно продолжаются несколько дней. А что, если… взять и приехать? Как снег на голову?

Да нет! Наташа решит, что я приехал подлизываться. Как в тот раз, когда она раньше срока вернулась из Праги… А я, как дурак, действительно хотел бы ее увидеть… Погулять вместе по Питеру… Посидеть в ресторане… Интересно все-таки, сколько дней будет идти конференция?»

Неизвестно зачем он выпил на ночь кофе и лег спать. Естественно, кофе подействовал на него возбуждающе, и Вячеслав Сергеевич довольно долго ворочался, будучи не в состоянии определиться, ехать ему все-таки в Питер или нет.

«Куда, к черту, ехать? — наконец вспомнил он. — Ведь завтра же операционный день! И зачем, зачем я, дурак, притащил сюда эту Марину?» Вопрос был риторический. Он задавал его себе не первый раз и не первый год и каждый раз не мог найти мало-мальски вразумительного ответа.

Он нравился девушкам. Многие девушки любили его или по крайней мере были не прочь занять Наташино место. Его возраст пока никого не отпугивал, а некоторых и, наоборот, привлекал. Да и что у него был за возраст? Прекрасный возраст для мужчины — сорок пять лет. Было в нем что-то неуловимое от Алена Делона — скорее всего худощавость, и руки в карманах, и вечно поднятый воротник, а может быть, и еле заметная ухмылка все понимающего нахала. Но по-настоящему наглым он, в сущности, не был. Так, несколько циничным в разговорах, в некоторых, ни к чему не обязывающих, ситуациях.

Жена уезжала в командировки. Бывало, и надолго, бывало, всего на несколько дней, как теперь. Пациентки таяли и млели, когда он по долгу службы смотрел им в глаза. Медицинские сестры сами ластились к нему. Он пользовался каждым удобным случаем, но никогда не влюблялся. А ему очень хотелось влюбиться. Ощутить заново необыкновенный подъем жизненных сил, почувствовать жизнь так, как в молодости. Но искреннее чувство не приходило. И он думал, что дело было в постоянном сравнении других женщин с женой. Почему-то все время оказывалось, что его собственная жена и умнее других, и красивее. Но для него она уже была будто музейная редкость, престижный экспонат, которым он владел и отдавать который никому не собирался. Но в то же время экспонат этот был уже изучен до мелочей, до тонких деталей и собственно интереса более не вызывал. И ведь самое смешное было в том, что он сам ее нашел, будто картину никому не известного художника, отреставрировал, вставил в красивую оправу и теперь снисходительно наблюдал, как этой музейной ценностью не устают любоваться другие.

Он оперировал первоклассно. Работал в лучшей глазной клинике, и, чтобы попасть к нему на операцию, больные записывались в очередь. Наташа не оперировала. Она заведовала большой научной лабораторией в институте. Ее ум, широта научных взглядов, огромное трудолюбие и правильная организация дела позволяли ей и ее сотрудникам успешно выживать в трудное время перемен и принесли ей известность за рубежом. Дома она умела становиться другой — совершенно беспомощной Наташкой, храбрым зайцем с мягкими лапами. Это в ней подкупало. И выглядела она превосходно. А если вдруг Вячеславу Сергеевичу нужна была какая-то справка из областей жизни, не связанных с медициной, он обращался к жене и всегда получал достойный и удовлетворяющий его ответ. Только почему-то в последнее время он обращался к ней за справками все реже и реже.

Несмотря на то что Вячеслав Сергеевич совершенно не выспался, новое утро наступило, как всегда, вовремя, с определенным не нами постоянством, но облегчения в мыслях опять-таки не принесло. Вячеслав Сергеевич встал и, посмотрев на часы, набрал номер телефона лаборатории жены.

«Наверное, никого еще нет в такую рань», — подумал он, вслушиваясь в безрадостное пиканье гудков. И он хотел уже положить трубку, как что-то щелкнуло, и молодой мужской голос ответил:

— Слушаю!

— Это муж Натальи Васильевны, — сказал он неизвестному молодому человеку. В лаборатории было полно аспирантов, и этот голос не вызвал у Серова раздражения. Только вот почему он отвечал из кабинета Наташи? — Я хотел бы узнать, сколько дней продлится конференция в Петербурге? И на какой день намечен доклад Натальи Васильевны? Она забыла его дома, и я мог бы ей его привезти.

— Привезти доклад? — удивился молодой голос на проводе. — Я думаю, что Наталье Васильевне никакие бумажки уже давно не нужны. Она все прекрасно помнит на память…

«Он думает о ней так же, как и я», — подумал Серов, и что-то пребольно кольнуло ему в левую половину груди.

— А с кем я разговариваю? — поинтересовался он.

— Доктор Савенко.

— Вы аспирант? — Что-то он не слышал такую фамилию в разговорах об аспирантах.

— Соискатель.

— Значит, вы пришли из практики? — Вячеслава Сергеевича интересовал возраст его заочного собеседника.

— Я после армии, — раздраженно сказал ему в ответ Савенко. Он терпел эти ненужные и глупые, как ему казалось, вопросы только потому, что спрашивающий был ее мужем. Но уж ни за что бы он сам, своими руками не толкнул его в Петербург, туда, куда уехала его любовь, его надежда, предмет его тайных мечтаний. Он сам страшно хотел поехать на конференцию вместе с ней. Но она почему-то выбрала себе в спутники старика с внешностью добродушной жабы, проректора по науке, которого кто-то из институтских остряков еще миллион лет до нашей эры прозвал Ни рыба ни мясо.

Кто такой этот остряк, жив ли он до сих пор, работает ли еще или, может быть, делся куда-нибудь, никто и понятия не имел, а Ни рыба ни мясо как приходил на работу, слегка помахивая потертым портфельчиком, много лет назад, так и сейчас ходит. И даже, как казалось абсолютно всем, портфельчик у него был все тот же — старый, потрепанный.

— Значит, и сколько дней будет идти конференция, вы не знаете? — задал Серов последний вопрос.

«Не знаю», — хотел ответить Женя Савенко, хотя отыскавшийся накануне факс с сообщением о конференции лежал сейчас на столе Натальи Васильевны перед ним. Он ужасно ревновал Наталью к мужу, он ненавидел Серова. Но если Серов все-таки поедет в Санкт-Петербург и скажет ей, что он, Женя, отказался дать ему необходимую справку, Наталья Васильевна может рассердиться. Этого он не мог допустить. И исходя печалью и ревностью, он взял в руки факс и продиктовал Серову программу, включая время и место проведения банкета.

Серов поблагодарил, извинился за беспокойство и положил трубку. Женя кинул в ответ свою на рычаг и сел на Наташино место за стол. Так он посидел в совершенной неподвижности, молча, потом потрогал ее оставленную на столе самую простую, обыкновенную шариковую ручку, прочитал, что было написано на листе календаря, лежавшем перед ним (кстати, ничего особенного там написано не было, какие-то отрывочные слова, напоминающие о чем-то несделанном), понюхал, не открывая пробки, стоящий сбоку флакончик духов. Открыл передний незапертый ящик стола и увидел в нем пудреницу, старую сломанную линейку, пачку цветных карандашей, коробку скрепок. И небрежность, и обыденность, с которой лежали здесь вещи, к которым притрагивалась она, привели все его чувства в расстройство. Ему хотелось закричать, завыть от невозможности достигнуть того, о чем он мечтал последние несколько лет. А именно — чтобы его назвали любимым и чтобы не к этим дурацким скрепкам, а к нему самому, как было однажды, в страстном порыве притронулись ее руки.

На краю кресла валялся брошенный шарф, в который она куталась, когда на улице шел сильный дождь, который она набрасывала на себя, когда ветер менял направление и дул из окон. Женя взял его и зарылся лицом в него. Шарф хранил ее запах.

Женя знал: Наталья Васильевна не любит сырости, дождя, холодного ветра. Если бы она была не женщиной, а тепличным цветком, на манер Розы для Маленького Принца, он построил бы для нее алмазный колпак и так и носил бы впереди себя на вытянутых руках, опасаясь больше всего, как бы не споткнуться.

Но Наталья Васильевна, которая о мечтах насчет колпака ничего не подозревала, с Женей разговаривала достаточно редко и с чуть заметной улыбкой. Но в те минуты, когда он не смотрел на нее, а такое бывало нечасто, потому что, когда он бывал рядом, он просто пожирал ее глазами, не обращая никакого внимания на насмешки научных сотрудников и лаборанток, она, бывало, останавливала на нем свой внимательный, изучающий взгляд.

Старинные настенные часы в кабинете отбили четверть девятого утра, и Женя, инстинктивно обернувшись, еще успел заметить, как дрогнули стрелки. Регистратура поликлиники института работала с восьми. Значит, сейчас в коридоре начнут собираться больные, к половине девятого придут лаборантки. К десяти — коллеги. Начнется обычный рабочий день. Женя положил шарф на место, подошел к двери, перед тем как выйти, осмотрел кабинет. Все было так, как было в нем, когда он вошел. В вазе за ночь поникли головками три великолепные темные розы, форточки были закрыты, и в кабинете сохранился чуть душноватый запах духов, пыли, книг и увядшей сирени, дотягивающейся кистями до окон третьего этажа. Потянувшись к выключателю, Женя в сотый раз скользнул взглядом по черному пластиковому столу в виде подковы, установленному в центре кабинета для заседаний; по крутящимся стульям вдоль него; по черному шкафчику для посуды, в котором горками высились чашки и тарелки для чаепитий в дни чьих-нибудь рождений; бокалы для отмечания защит. Он посмотрел на авторские свидетельства об изобретениях, дипломы, лицензии и фотографии — в одинаковых рамках, в определенном порядке со вкусом развешанные на стене.

На одной из фотографий в числе других был он сам. Дело происходило несколько лет назад, тоже после какой-то очередной конференции, весной. Все тогда смеялись, радовались удачному продвижению новой темы. На столе виднелись бутылки шампанского, коробки конфет, наполненные бокалы. Он тогда только еще заканчивал институт. У Натальи Васильевны был огромный букет сирени в руках. Кто-то срезал его под самыми окнами. С одного боку Наташу обнимал какой-то старомодного вида высокий мужчина — заведующий лабораторией из смежного по тематике института, рядом с ним стояла спортивного вида блондинка и показывала в объектив что-то вроде почетной грамоты. С другой стороны к его любви довольно тесно примкнул пресловутый Ни рыба ни мясо, а он сам, Женя Савенко, скромно держался на заднем плане, сияя улыбкой в кучке аспирантов. Но и тогда, среди всеобщего веселья, гомона, шуток, эйфории по поводу возможности проводить научные исследования в такое трудное время, среди кулуарных разговоров о том, кто уехал в какую заграницу и зачем, его поддерживало и укрепляло в мыслях твердое знание того, что он связан с этой женщиной, держащей сирень, невидимой нитью надолго, если не навсегда, ибо уже и тогда срок его любви насчитывал не один год.

Женя вздохнул, провел с любовью рукой по стеклу этой фотографии, достал из кармана свой потайной ключ от этого кабинета, через щелочку осмотрел пустой пока еще коридор лаборатории и выскользнул наружу.

А в квартире Натальи Васильевны и Серова в это время сквозь оконное стекло набежало облако, и солнечный луч, потершись о занавеску, скрылся из глаз. Вячеслав Сергеевич, как обычно, принялся за свой завтрак. Хлеб теперь казался ему безвкусным, а кофе несладким. И вообще ему не хотелось ни пить, ни есть. Он выплеснул кофе в раковину и тщательно вымыл чашку. Снял с плечиков серую куртку, взял с подзеркальника ключи от своего «ниссана» и магнитофонную кассету, наугад вытащенную из коробки.

«Что же она все-таки взяла с собой слушать?» — снова вспомнил он. Рукой его жены на кассете, которую он случайно вытащил, было нацарапано карандашиком для бровей: «Оркестр Поля Мориа. „Адажио“ Джиозотто». Он помнил, как она переписывала эту кассету несколько дней назад. Он понятия не имел, что это было за адажио. Он вообще не был большим знатоком в музыке. Интересно, была ли с чем-то связана эта мелодия в ее жизни? Он не мог предполагать.

Небрежно он вывел машину со двора. Оркестр Поля Мориа гремел в салоне в колонках. Откуда он взялся, этот Джиозотто? Никогда Вячеслав Сергеевич не слышал такой фамилии. Что еще сочинил?

«Соберись, — сказал он себе, — на утро назначено две операции. Обе достаточно сложные, под микроскопом».

Какой микроскоп! Он с трудом мог фокусировать взгляд на дороге. Неужели он так сильно сдал за последнее время?

Не может быть! Повинуясь внезапному импульсу, он остановился, вышел из машины и позвонил на работу. Потом проверил, есть ли в карманах деньги. Он решил: будь что будет, но больше оставаться в Москве невозможно.

Вячеслав выключил музыку и, свернув с хорошо наезженной им трассы на Ленинградское шоссе, прибавил скорость. Через семь минут он пересек Кольцевую автостраду. Он решил съездить в Питер сам. Просто так, без особой цели, чтобы чем-то занять себя и, может быть, прояснить для себя что-то. Чтобы встретиться там с женой. Объяснить ей, что то непонятное, ужасное, что происходит между ними в последнее время, есть какое-то затянувшееся недоразумение. И с того момента, как он принял решение, пальцы его перестали дрожать. Автострада М 10 сама направляла его в Петербург, и он с готовностью принял ее направление.

2

Семейная идиллия в квартире Алексея Фомина, директора одного из известных автомобильных салонов в Петербурге, ассоциировалась с благоуханием огромного букета роз, принесенного в подарок жене не по какому-то специальному случаю, а просто так, от хорошего настроения, и с обольстительными ароматами, доносящимися из кухни. Сам хозяин дома, к этому вечернему часу уже успев откушать грудку жареной индейки с цветной капустой и молодым картофелем, в благодушном настроении восседал на роскошном кожаном диване в гостиной, просматривая последнюю страницу вечерней газеты. Алена, его жена, в это время на кухне заправляла посудомоечную машину, а сын, десятиклассник Антон, собирал рюкзак, чтобы отправиться с приятелями на какую-то очередную тусовку. Боржоми пузырился перед Алексеем на столике в бокале, на полке лежала новая видеокассета, на завтрашний день было уже замариновано мясо для шашлыка и приготовлен десерт — вино, фрукты, сладости. Веселая компания должна была собраться завтра, в субботний день, у них на даче, на балтийском берегу, неподалеку от Петергофа, а конец уик-энда предстояло опять провести с Аленой в домашнем уюте. Жизнь на данном отрезке времени не сулила особенных тревог и радовала стабильностью и спокойствием.

Антон небрежно простился и ушел вместе с приятелем.

— Будешь задерживаться — обязательно звони! Фомин закрыл за ним дверь, взял газету и переместился на кухню. Его взгляд с колонки анекдотов упал на обзор театральных новостей. На гастроли в Питер опять приезжал Московский театр имени Ленинского комсомола.

— Сходим на «Чайку»? — сказал он жене.

— На любой спектакль, кроме Чехова! — Алена скривила хорошенький ротик. — Классика в школе осточертела!

— Играют Янковский и Чурикова. Не хочешь сходить посмотреть?

— На это старье?

— Старье так старье. — Настаивать он не стал. Хотя сам бы сходил в театр.

Он снял и сложил очки. Потер переносицу. Задумался. Однажды, таким же вот летним вечером, сидя в кресле в маленькой комнатке у одной молодой девушки, он взял со стола томик Чехова. И нежный девичий голос, обращаясь к нему, с интересом спросил:

— Ты какую пьесу у Чехова больше любишь? В ответ он пожал плечами:

— Не знаю, не задумывался.

Девушка помолчала. Потом сказала как о чем-то давно решенном:

— А я, пожалуй, «Чайку». Знаешь почему? Я люблю Нину Заречную. За ее смелость. Ее почему-то, сколько я видела, неправильно представляют. Играют либо истеричку, либо чересчур романтическую особу. А она на самом деле была решительной и смелой. Другая девушка, более трусливая, на ее месте могла бы спокойно выйти за Треплева замуж. Молодой писатель как-никак, пусть и в дядюшкином поместье. И сидела бы она тихонько всю жизнь возле голубого озера, не рыпалась никуда. А Нина выбрала Тригорина и театр. Любовь и карьеру. Свободное плавание вместо тихой пристани.

— И свернула на этом шею. Ты тоже собираешься двигаться по ее стопам?

Девичий голос исчез на мгновение, а потом в нем послышалась улыбка:

— Но она ведь все-таки стала актрисой! Кроме того, наука не театр, шансов быть освистанным гораздо меньше!

— Наука — цирк! Чем смешнее идея — тем лучше номер! Но над упавшими везде смеются безжалостно, имей это в виду!

— Постараюсь не падать!

Разговор был окончен. Теперь он сказал бы, что наука для него — ничто, а любовь — фарс. А девушку ту, чей голос он так явственно сейчас слышал, звали Наташей Нечаевой.

Сколько лет они уже не виделись со времени ее отъезда из приволжского города? Пожалуй, восемь… Исчезла она тогда неизвестно куда. Но как-то однажды все-таки ему позвонила. Сюда, в Петербург. Алена тогда со своей безумной ревностью помешала разговору. А чего ей было ревновать? Обычный разговор — как дела, то да се… Да почему-то он это запомнил. И с того звонка прошло уже года три. Вот время бежит, не догонишь! Забавная она тогда была девушка, эта Наташа… Где она? Странно, почему он все-таки ее вспомнил сейчас? Да и вообще вспоминал иногда. Видно, было в их отношениях что-то эдакое, необычное, что бывает не со всеми…

— Эй, ты спишь? — донесся до него голое Алены.

— Да, что-то задремал…

— Тогда иди в спальню, я сейчас тоже приду! — В голосе Алены послышались игривые нотки. Алексей вздохнул, почесал кончик носа.

— Давай сначала я отведу машину в гараж!

— Это целых полчаса! — капризно вытянула губки Алена.

Действительно, комфортный многоуровневый гараж, в котором он занимал два бокса, находился не совсем рядом с их домом.

— Прими пока ванну, — сказал Алексей.

— Пора переезжать жить на дачу, — вздохнула Алена. — Там гараж в цокольном этаже.

— На работу добираться оттуда сложно, — заметил Алексей и вышел из квартиры. Сегодня он ездил на «опеле-универсале», по верху кузова которого были установлены полозья. По дороге ему пришлось заезжать за покупками, поэтому он и выбрал «универсал». Очень удобная машина как для поездок на рынок, так и на дачу.

Двигатель включился сразу же, с пол-оборота, и еле слышное урчание мотора не отвлекало Алексея от мыслей. И пока он преодолевал это небольшое расстояние до гаража и потом двигался в обратном направлении, но уже пешком, до дома, из головы у него не выходила высокая темноволосая девушка. «Наверное, теперь она уже, как многие, растолстела, постарела!»

Алексей миновал консьержку, поднялся пешком на четвертый этаж. Жена встретила его на пороге спальни, с игривой улыбкой на устах и в прозрачном розовом пеньюаре.

— Пока Антона нет… — значительно подмигнула она. Алексей разделся и довольно долго водил по подбородку бритвой в ванной комнате под томные возгласы жены. Когда сына не было в доме, Алена позволяла себе, как она выражалась, «быть львицей».

— Ну где ты, мой пуп-си-ик? — зазывала она.

Фомин накинул на плечи импозантный халат и решительным шагом направился в спальню. В течение какого-то времени оттуда раздавались оханье, стоны, взвизгивания и рычание, потом же внезапно все стихло. Алена, с оскорбленным видом почесывая затылок, вышла на кухню и откупорила там новую бутылку французского коньяка, а ее супруг Алексей, свернувшись клубочком на кровати, крепко и безмятежно спал. И снились ему почему-то огромные сугробы по сторонам заледеневшего тротуара, по которому он когда-то давно, с модным дипломатом в руке и с круглым тубусом с чертежами, спешил по утрам в родной институт.

С Наташей Нечаевой Алеша Фомин познакомился тоже зимой, восемнадцать лет назад, в научной библиотеке большого приволжского города. В ее старинных залах проходили заседания ежегодной областной сессии студенческого научного общества. Этот субботний день был на сессии заключительным. Он представлял на ней свой автодорожный институт.

Дипломанты конкурса студенческих научных работ сухо читали свои доклады, и между круглых мраморных колонн царила вежливая скука. Алексей Фомин свой доклад уже прочитал и поэтому спокойно сидел во втором ряду и наблюдал, как председатель президиума церемонно благодарил докладчиков за выступления, а молодой человек, включавший и выключавший свет во время показа слайдов, сдержанно улыбался сидящей рядом подружке.

Объявили очередного докладчика, и на трибуну стремительным шагом вылетела высокая девушка. Быстрым движением она откинула темную челку со лба. Под своды зала вознесся молодой нежный голос. Народ оживился, так как каждому присутствующему стало понятно, что свой доклад она делает не для галочки в журнале, не для получения повышенной стипендии и какого-нибудь дурацкого ленинского зачета. Ее действительно интересовало то, о чем она говорила. Алексей посмотрел программу. В названии доклада были непонятные ему термины, обозначающие клоны клеток крови. Медицина всегда интересовала его. Он вслушался. Девушка говорила напористо, почти весело, но вместе с тем было ясно, что работа действительно сложная, выполненная на хорошем уровне. Алексей представил себе в маленьких лапках круглого шарика крови большой черный пистолет, с которым тот гоняется за антигеном, улыбнулся и подмигнул девушке. Она с трибуны в этот момент случайно взглянула на него и, обнаружив его шутовское подмигивание, удивилась. Брови ее на мгновение поднялись дугой, но, не выдержав, она улыбнулась ему в ответ, а через секунду уже вернулась к своей мысли и продолжала доклад. Окончание его прошло в темноте — дежурный молодой человек повернул выключатель, и на экране возникли модные тогда синие диаграммы, считавшиеся обязательным приложением к докладам. На экран Алексей уже не смотрел. Ему было в принципе уже в тот год на многое плевать. Он заканчивал летом последний, пятый курс и после защиты диплома должен был ехать учиться в целевую аспирантуру в далекий и прекрасный город Ленинград.

С достоинством, присущим отнюдь не зеленым первокурсникам, а уже зрелым выпускникам, он выдержал томительную процедуру вручения почетных наград и, небрежно свернув свою грамоту в трубку, отправился в гардероб. Там он увидел, как девушку-докладчицу, рассказывавшую про кровь, поздравляет пожилой, солидный господин, должно быть, научный руководитель. Почему-то тут ему вдруг не захотелось сразу идти домой, и он поболтался еще немного в шумном и гулком вестибюле, поглазел на новые журналы, выставленные в застекленной витрине на лестнице, и, наконец, стал искать в кармане свой номерок. Пожилой господин, к счастью, оставил подопечную, и она, получив свою шубку в гардеробе, стала одеваться у зеркала. Вестибюль стремительно пустел, освобождаясь от весьма проголодавшейся молодежи, и под напором чьей-то богатырской руки тяжелая дверь на улицу стремительно раскрылась. Воспользовавшись этой оплошностью, морозный ветер с улицы ворвался в вестибюль и, радостно бесясь от такого приключения, пролетел между колоннами на лестницу и вихрем сорвал с широких перил тонкие листки чужого доклада и бумажный прямоугольник грамоты в тисненой золотой рамке. Девушка, наклонив голову вниз, прятала под шапочку длинные волосы и ничего не заметила. Алексей поднял бумаги. «Наталья Нечаева, — значилось на титульном листе доклада. — Секция теоретической медицины, кафедра иммунологии, медицинский институт».

Домой из библиотеки по заснеженной морозной улице они пешком пошли вместе. У спешащих прохожих вырывались из носа и рта облачка морозного воздуха. Троллейбусы в вечернем воздухе искрили дугами по заиндевевшим проводам, а водители проявляли чудеса вождения, останавливая свои неповоротливые промерзшие чудовища на остановках так, чтобы прохожие могли пробраться к дверям сквозь протоптанные множеством ног щели в огромных сугробах.

Сейчас бы на улице он ее, наверное, не узнал. Но хорошо запомнил короткую юбку, оголявшую Наташины длинные тонкие ноги так, как теперь носят все современные девочки. Для того времени это было все-таки слишком круто. Еще запомнились ему ее светлая шубка, вязаная шапочка, снег на ресницах и тонкий серебряный кулон, выполненный в ажурной технике финифти в форме тюльпана. Он преподнес ей его в подарок к Международному женскому дню. Цветы тогда в их городе было достать труднее колбасы, особенно тюльпаны. Вот он и вышел из положения, сопроводив свой подарок красивой открыткой. Это он почему-то тоже запомнил.

Никто не назвал бы тогда Наташу Нечаеву красавицей. Родителям его она не понравилась из-за независимости и резкости суждений, но из тех молодых людей, кто был знаком с ней тогда, влюбленных в нее было, пожалуй, немало. Он и сам был слегка увлечен ее подвижным лицом, тонкой фигуркой, резковатыми жестами. Ему нравилось наблюдать за ходом ее рассуждений, когда он нарочно дразнил ее, задавая немыслимо сложные псевдонаучные вопросы. Например, уже тогда он спрашивал, можно ли теоретически клонировать человека? Его ужасно забавляло, как мило она сердилась, если оказывалось, что, как она выражалась, «проблема была поставлена некорректно».

Его интересовало, была ли она влюблена в него. Он помнил высокомерную гримаску на ее худеньком лице, приподнятые брови и нежность в улыбке. Совершенно не помнил, ни какой у нее рот, ни какого цвета глаза. Зато запомнились независимость в суждениях, то, с какой легкостью она ниспровергала научные авторитеты. Только авторитет родителей, особенно отца, пожалуй, был для нее непоколебим. Впрочем, в ее учебные дела родители не вмешивались, это было вовсе ни к чему — Наташа и так была круглой отличницей.

Она не давалась походя в руки. Однажды он пригласил ее поехать на Волгу вдвоем. Это было уже в начале лета, перед защитой диплома. Зной тогда был как в середине июля, трава уже стала желтеть, а серебристые тополя стояли по берегам караулом не шелохнувшись. Он взял с собой надувную лодку и резиновую камеру. Из города они проехали на автобусе километров двадцать, чтобы спускаться вниз по течению своим ходом. От остановки надо было идти по тропинке через огромное душистое поле клевера. Жужжали пчелы. Воздух калило солнце. Было невыносимо жарко. Наконец они вышли к реке. Ивы спускались к воде и охлаждали в ней концы своих веток. Он в первый раз тогда обнял Наташу и вплотную приблизил к ее лицу свое.

— Хочу поплавать! — спокойно сказала она и хотела разжать кольцо его рук. Он поднял ее и, обняв, понес в воду. Вода доставала ему до шеи, когда он осторожно опустил Наташу на свои ступни. И, несмотря на жару, ощутил прохладу ее узких подошв. Двумя руками он обнял ее за талию и прижал к себе. Испытующе заглянул в глаза. На мгновение она застыла. И вдруг шевельнулась, рыбкой тихонько выскользнув у него из рук, плеснула в воде и уплыла.

Он не стал ее догонять. Сама подольстится, надеялся он. Ничуть не бывало. Она хорошо плавала и приплыла, только когда он уже надул резиновую лодку. Спокойно в нее забралась, улеглась на дно и довольно быстро и бесшабашно стала удаляться вниз по течению. Он еле успел поймать конец троса, который соединял лодку с его камерой. Весь путь она продремала, закрыв лицо от солнца листом кувшинки, а он то плыл за ней на камере, то тащился по грудь в воде, следя, чтобы ее лодку не снесло течением на середину. Вдобавок она еще попросила, чтобы он достал ей из камышей белую лилию, и, не сумев отказать, он должен был лезть за этим дурацким цветком в самую тину, а потом и вообще еле догнал эту строптивую барышню.

В заключение она его даже не поблагодарила. У нее сильно обгорели плечи и грудь, и от автобусной остановки она без лишних слов отчалила домой и не подходила к телефону три дня.

Он и думать про любовь не хотел, но ему ее недоставало. Ему хотелось с Наташей общаться. И близости тоже хотелось, но только по его собственному желанию, без обязательств. Наташа вовсе не была синим чулком. Подсмеивалась над ним, любила танцевать. Но его авторитета над собой не признавала. Могла одним жестом, еле заметным движением бровей поставить его на место. На другие авторитеты ему было плевать, но он привык, что в его институте все девочки смотрели на него снизу вверх.

Он был не просто отличник. Он был лучший студент своего института. Он участвовал в разработке научных программ со второго курса. Многие преподаватели уважительно здоровались с ним за руку. Иногда ему казалось, что для нее он просто приятель. И вместе с тем он мог бы поклясться, что, предложи он ей выйти за него замуж сейчас, она согласилась бы не раздумывая.

Почему? Он не хотел даже думать об этом. Он парень был видный. Жениться не хотел. Перед ним открывался Питер, аспирантура, большая наука, новая жизнь. Семейные тяготы не вдохновляли его. И потом, для себя он решил, что не влюблен. Наташа была слишком умна, недоступна. В его окружении мелькало много девушек, более приспособленных для семейной жизни. С округлостями фигуры, с земными потребностями, с умением готовить и желанием стирать его рубашки. Короче, после выпуска, перед отъездом в Ленинград, с дипломом в кармане, он мимоходом зашел попрощаться. Расстались они с обещанием друг другу писать.

Какие там письма! В Питере мгновенно все изменилось. Он сразу ощутил, что он здесь — никто. Как-то внезапно занятия наукой утратили для него интерес. Он начал с того, что приобрел фирменный джинсовый костюм, завел себе новых друзей и отпустил волосы.

Жизнь на Неве существенно отличалась от жизни на Волге. Диссертацией он продолжал заниматься лишь для того, чтобы оправдать свое пребывание вне Вооруженных сил. Если бы он бросил аспирантуру, сразу бы очутился в армии. В армию он совсем не хотел. И без нее будущее представлялось достаточно неопределенным. Четыре года пролетели как один миг, как сладкий сон, как сказка. Он с радостью бы остался в Питере навсегда, но зацепки не попадалось.

Пришлось окончить аспирантуру. Правда, он так и не защитился. Покрутившись в Питере еще пару месяцев и получив повестку из военкомата, он понял, что придется ехать назад, в родной институт.

Там на кафедре его с нетерпением ждали. Но он уже не хотел научных открытий. Душа его рвалась с Волги в Северную Пальмиру.

Ему исполнилось двадцать семь. Как-то на улице родного города он встретил Наташу. Она уже успела побывать замужем, родить дочь и быстренько развестись. По-прежнему она занималась иммунологией, работала в институте на кафедре и внешне изменилась мало, но по сравнению с питерскими знакомыми показалась Алексею невообразимо провинциальной . Он как-то даже не мог найти о чем с ней говорить..

Через два месяца после начала работы в своем институте, на ноябрьские праздники, он уехал в Питер повидаться с друзьями и молниеносно женился там на Алене, девушке юной и очаровательной, только что выскочившей из десятого класса. Она не была отягощена избытком образования и утонченными манерами, зато сияла молодостью, обладала отличной фигурой и хорошеньким личиком. Алексей был мгновенно покорен ее веселым, безудержным кокетством в сочетании с непревзойденным чувством собственного достоинства. Никакого самоедства, никакой науки! И кроме того, у нее была доставшаяся от бабушки отдельная двухкомнатная квартира в хорошем районе. Совокупность этих достоинств все и решила.

Алене же, в свою очередь, ужасно нравилась мысль выйти замуж самой первой среди школьных подруг, да еще и не просто за мальчишку-сверстника, а за мужчину десятью годами старше, бывшего к тому же высоким красавцем с ученой степенью. Алена знала, что в классе ее считали не очень умной. Но и она в глубине души презирала ученых куриц, мечтавших об университете как о великом счастье. Тем более замечательно было бы утереть им носы! И поэтому на четвертый день знакомства она с гордостью отдала Алексею свой новенький паспорт для подачи заявления в ЗАГС. Свадьба состоялась ровно через месяц. На ней гулял весь Аленин класс, и бьющая в глаза юность жены и радовала Алексея, и умиляла.

Естественно, в голодном тогда Поволжье молодая супруга жить категорически отказалась, и подающий большие надежды молодой ученый Алексей Фомин переехал на постоянное место жительства в город Петра. Через год у молодой пары родился сын. Попытавшись содержать семью на зарплату научного сотрудника, он наплевал на большую науку и занялся полуподпольным бизнесом по продаже машин.

3

Аудиторию заполняли по-разному выглядящие люди. На галерке сидела, как всегда, молодежь — аспиранты, соискатели, студенты старших курсов. При этом некоторые молодые люди, как правило, по-европейски одетые, теснились поближе к первым рядам и держались вблизи докторов постарше. Это были те, чьи диссертации были на выходе. Ведь именно на научных конференциях мэтры знакомили молодых людей с нужными коллегами, договаривались о написании отзывов, разговаривали с оппонентами. По сравнению с еще пока легкомысленными джинсово-джемперными рядами эти молодые люди уже несли на своих лицах подобающую случаю серьезность. Наталья Васильевна таких молодых людей никогда не любила. Уж кому, как не ей, было знать, что настоящая наука делалась не этими в лучшем случае хорошими менеджерами научных организаций. Открытия совершались, как правило, кабинетные крысами — фанатичными и одухотворенными, но непричесанными и чаще всего прыщавыми молодыми людьми и девочками, пережившими в юности несчастливую любовь. Встречались, конечно, среди настоящих ученых и денди, и педанты, редко — очаровательные мордашки, никогда — красавицы. Но, как Наталья Васильевна наблюдала, чем масштабнее была по замыслу работа ученого, тем менее презентабельной была его внешность. А денди и педанты отличались точностью в постановке проблемы, изяществом исполнения, но редко когда были действительно оригинальны в трактовке полученных результатов. Естественно, в своих наблюдениях она не претендовала на какие-то обобщения, не делала также и далеко идущих выводов. Но сотрудников к себе в лабораторию подбирала все-таки не только исходя из текущей необходимости, но и придерживаясь своих взглядов. Если необходимо было влить в исследовательскую струю свежую кровь, она предпочитала взять на работу мальчика, пришедшего к ней в кабинет в заношенном свитере с вытянутым воротом. Если же необходимо было навести порядок в организации какой-нибудь методики или выполнить мелкие, но представительские функции, в лаборатории появлялась аккуратная девочка или молодой человек в костюме и галстуке. Во всяком случае, за те пять лет, что руководила лабораторией Наташа, молодежь так и кишела по коридорам, будто мальки в аквариуме. И только один человек был недоволен Наташиной деятельностью, считая саму Наташу авантюристкой и провинциальной выскочкой. Это был старший научный сотрудник ее лаборатории, пятидесятилетний Лев Андреевич Мытель; Наташа перешла ему дорогу, когда была назначена руководить лабораторией. Со Львом Андреевичем Наташа была всегда почтительно-любезна в разговорах, но лабораторией тем не менее руководила, сообразуясь со своими представлениями о целях и задачах намеченных работ.

Здесь, в Петербурге, посетив несколько кафедр и лабораторий, в которых трудились те ее коллеги, с которыми ей всегда во время нечастых приездов хотелось повидаться, она лишний раз оценила бьющую в глаза разницу между ее собственной, прекрасно оборудованной и хорошо отремонтированной, лабораторией и тем запустением, в котором приходилось вести исследования ее многочисленным друзьям по науке. А ученые советского времени, ныне уже предпенсионного и пенсионного возраста, те, чьими работами она восхищалась, еще когда была студенткой, теперь вызывали у нее просто чувство физического неудобства за то, что ходили на работу в купленных двадцать лет назад платьях, за то, что носили обшарпанную обувь со стершимися подметками, за то, что на их лицах застыло печатью выражение обиды и непонимания. И оживлялись они только тогда, когда речь шла действительно о науке. О тех проблемах, что составляли смысл и соль их жизни. И Наталья Васильевна как нельзя ясно тогда понимала, что материя может умертвить плоть, но дух настоящего мыслителя — никогда. И она даже втайне гордилась собой, что не пошла по гораздо более легкому пути чистой коммерции — зарабатывания денег на простом введении новых исследований у больных, которые были недоступны нам раньше, но давно уже были внедрены в других странах. Пути, по которому пошли многие научные и лечебные учреждения везде в стране, не только в Москве. Она не утратила самого духа исследовательской работы, и наряду с введением новых методик в ее лаборатории разрабатывались и новые научные направления. И работы ее были очень серьезными — больные аллергическими ринитами и бронхиальной астмой чувствовали себя счастливчиками по сравнению с теми, у кого борьба шла не за здоровье — за жизнь. И такие пациенты, приходящие к ней в кабинет, отличались сдержанными, сосредоточенными лицами. Они уже были готовы принять любой результат, как согласиться и на самую рискованную методику и на самую тяжелую операцию. Зато потом, когда в результате лечения лица их расправлялись, светлели, болезнь отступала и в глазах появлялась надежда, они несли по знакомым приятные вести о своих чудесных исцелениях, а эта реклама из уст в уста, как известно, гораздо надежнее броских объявлений в самых дорогих глянцевых журналах. Собственно, на таких результатах и основывалось материальное благополучие лаборатории. И именно тем, как продлить эти результаты на возможно большее количество лет, и была сейчас озабочена Наталья Васильевна. Именно этим и занималась она, продолжая свои наблюдения в виварии. Об этом же трещали наперебой в большой лаборатории ее аспиранты, заваривая то и дело в колбах чай и треская бублики. Сама Наталья Васильевна им немного завидовала — в ее времена не было ни Интернета с доступом к любой литературе мира, ни возможности шлепать диссертации на компьютере, сразу же, по мере надобности, их исправляя. Во времена Натальи Васильевны услуги машинисток стоили дорого, и сами эти служительницы пишущих машинок были в большинстве своем капризны, будто примадонны оперных театров. Просьбы о внесении исправлений в текст были делом немыслимым и считались для них чуть ли не оскорблением. Теперь можно было исправлять самому сколько угодно, чем ее аспиранты и занимались. И только Женя Савенко был в лаборатории сам по себе. Он не относился ни к категории педантов, ни к парадоксальным ученым. Без сомнения, очень способный, он все-таки производил на Наталью Васильевну впечатление человека, находящегося не на своем месте. Аспиранты тоже его недолюбливали, не принимали за своего. Но он был и старше всех их. Пришел уже после работы в больнице и после армии. Они дали ему смешную кличку — Кружков. Потому что когда-то, будучи студентом третьего курса медицинского института, он пришел в большую лабораторию и у всех сразу, кто в ней находился, громко спросил:

— Где тут у вас кружок?

Наталья Васильевна, которая тогда была простым научным сотрудником при Льве Андреевиче Мытеле и работала вместе со всеми в этой же лаборатории, уточнила:

— Какой кружок? Кройки и шитья? Аспиранты фыркнули.

— Молчи, тупица! — небрежно напряг в ее сторону бицепсы Женя. Внешностью Женя был ужасно похож на Шварценеггера и даже был подстрижен точно так же, как этот супергерой, все перемалывающий на своем пути. Все в полной неожиданности замерли. Конечно, Наташа Нечаева тогда внешне мало чем отличалась от простой аспирантки, но все-таки никому, кто теперь ее знал, и в голову не могло бы прийти сказать ей: «Молчи, тупица!» Во-первых, Наталья Васильевна абсолютно никогда тупицей не была, и это было написано у нее на лице, а во-вторых, все уже чувствовали, что скоро Льву Андреевичу придется подвинуться и уступить свое место этой хрупкой, но энергичной женщине.

Даже сама Наташа приоткрыла от неожиданности рот. Тут в лаборатории и появился Лев Андреевич собственной персоной.

— Тут молодой человек какой-то кружок ищет! — пропищала в ответ на его удивленный взгляд самая маленькая аспирантка Юля, которую вообще с трудом можно было сразу заметить из-за штативов высокого лабораторного стола.

— Я председатель студенческого научного общества, — уже тише, сообразив, что сказал что-то не тому и не так, пояснил свое присутствие в лаборатории Женя. — Мне нужно собрать данные о самых перспективных направлениях в науке, которые имеются во всех самых больших институтах. Мне поручили сделать об этом доклад.

— А-а! — облегченно вздохнул Лев Андреевич, который не любил присутствия в лаборатории незнакомых людей. Он все время ожидал какого-либо подвоха. Не отличающийся особо перспективным в научном направлении умом, Лев Андреевич очень дорожил своим местом и собственным спокойствием. — Тогда вам надо к Наталье Васильевне! — И он как раз указал рукой на ту, с кем Женя вначале так небрежно и грубо обошелся. — Это она у нас самый перспективный сотрудник! — Не забывая выпячивать работы Натальи Васильевны по всяким пустякам вроде заседания какого-нибудь студенческого общества, Лев Андреевич упорно замалчивал полученные ею интересные результаты на всех сколько-нибудь важных медицинских форумах.

Женя Савенко, увидев, кому ему предстоит задавать вопросы, зарделся от смущения. Наталья Васильевна прыснула в кулачок, но больше об инциденте не напоминала. Так и произошло их знакомство. А потом Женя и сам пришел заниматься наукой в их лабораторию. С тех прошло уже несколько лет, а Женино прозвище, Кружков, так и прикрепилось к нему намертво.

Доклад на нынешней конференции, как и в большинстве случаев, вызвал вначале полную тишину в зале, а потом оживление. После доклада зазвучали вопросы и президиум забросали записками с просьбами предоставить возможность выступить в прениях.

«Все как всегда», — подумала Наташа, но внутреннего удовлетворения на этот раз не ощутила. Этот доклад для нее самой уже не содержал ничего нового, был повторением того, что в прошлом году она уже отработала на публике в Москве и три месяца назад на международном симпозиуме в Балтиморе. Тем не менее все вопросы она выслушала внимательно: довольно часто в вопросе содержится мысль, которая потом в результате обсуждения оформляется в идею. После прений по ее докладу был объявлен перерыв. Наташа спустилась с трибуны в зал, где поджидал ее заместитель директора по науке Ни рыба ни мясо.

— Все-таки преподавание в вузе имеет большое влияние на манеру говорить! — с улыбкой сказал, пожимая ей руку повыше локтя, этот тестообразный старик. — Я всегда восхищаюсь четкостью вашего изложения — просто хочется записать конспект, как на лекции!

Наташа благодарно ему улыбнулась:

— Ваше присутствие в зале меня стимулирует дополнительно! Хотите пойти прогуляться после обеда?

— Не гуляка уж я теперь стал, деточка! — добродушно засмеялся ей в ответ Ни рыба ни мясо. — Слава Богу, скоро стукнет семьдесят восемь! Мне бы подали машину к подъезду и в гостиницу отвезли полежать! А тут еще надо на второй части сидеть. А уж завтрашний банкет и вовсе для меня непосильное испытание. Но придется все-таки идти — хочется потусоваться рядом с молодежью, понять, о чем они рассуждают, о чем думают. Хотя, честно вам скажу, в мое время молодежь была, мне кажется, умнее.

Наталья Васильевна засмеялась:

— Подумать только! И мне тоже начинает казаться, что и мои сверстники были умнее, чем нынешние. Неужели так подступает война отцов и детей?

— Так подступает старость, моя девочка! — ухмыльнулся Ни рыба ни мясо. — И хотя к вам ни в коей мере это замечание не относится, тем не менее ваш слегка усталый вид мудрой Минервы должен насторожить по крайней мере вашего мужа!

Наташа опустила глаза. Ей вспомнился утренний сон. Темный человек прятался в углу и противно смеялся. Просто так он насмешничал от дурного характера или смеялся над ней, оставалось неясным. Как всегда неясным было и его лицо. Без сомнения, узнаваемое при ярком свете, видимо, недаром оно скрывалось во тьме.

«Хоть иди к психоаналитику! — подумала Наташа. — Да где ж его взять? Попадешь еще к шарлатану. Наговорит тебе черт-те чего. Теперь, например, модно всех представлять скрытыми лесбиянками…»

Наташа, представив такое заключение относительно себя, подняла брови повыше, потрясла головой, как бы отгоняя жуткое видение, и, взяв под руку Ни рыбу ни мясо, отправилась с ним обедать. И ее совершенно не раздражало, что от старости у него уже тряслись руки и из-за этого он обсыпал хлебными крошками весь пиджак, а жевал долго, странно шевеля во рту пищу неповоротливым языком.

«Наверное, у него плохой зубной протез, — догадалась Наташа. — И жена у него умерла. Уже довольно давно, — внезапно вспомнила она, и щемящая жалость к старости затопила ей сердце. — С кем же он, бедный, живет? Кто ему готовит еду? Хорошо, если он управляется дома сам. Пожилые люди часто становятся жертвами разных мошенников… Какое счастье, что мои родители пока вместе…»

Тут перерыв окончился, и они неторопливо вернулись в зал.

4

Хорошо было мчать по шоссе! Ни о чем не думать, только следить за дорогой и задумчиво наблюдать, как уплывают назад извилистые маленькие речушки и ярко-зеленые рощи, сплошь покрывающие холмы; как мрачноватые ельники близко подступают к дороге; как внезапно серая змея асфальта вырывается из их плена, и взгляду открываются просторы, поля, деревни; как колокольни церквей то прячутся, то возникают за купами деревьев в туманном воздухе. Приятен был подмосковный пейзаж.

Славик Серов с детства мечтал о машине. Автомобиль для него с давних пор был не транспортным средством и уж вовсе не престижной собственностью, а ограниченной металлической скорлупой — островком свободы, заменяющим собственную квартиру. Улиточный домик на колесах, в котором можно независимо от других передвигаться в пространстве.

Славик Серов не любил считаться с условностями и, еще учась в школе, не боялся высказывать мысли, идущие вразрез с общепринятым мнением. Он с уважением относился к тому, что считал проявлением собственной свободы, но, что еще более ценно, не забывал, что его собственная свобода заканчивается там, где начинается свобода кого-то другого. Иногда ему приходилось отстаивать свою точку зрения кулаками. Драк он не любил, но и не боялся. Он был жилист, длинноног и прыгуч и законно лидерствовал на всех школьных волейбольных площадках их района.

— Ты поступай в институт физкультуры, Славик, — советовал ему преподаватель после каждого удачно проведенного матча. — Не будет проблем, с руками оторвут!

Но Славик не хотел поступать в институт физкультуры. Он твердо решил стать врачом.

Его мама служила библиотекарем в профессорском зале Центральной научной медицинской библиотеки, и обаятельный стройный молодой человек — ее сын, ее гордость — изучал после школы физику, химию и биологию рядом с теми, кто писал эти книги. Он был пленен искренней учтивостью тех, кто занимался в этом зале, их способностью получать наслаждение от чтения научных книг, независимостью их мыслей. Здесь же он научился различать подхалимов, которые ради собственной диссертации брались за любые темы и поддерживали любые, даже противоположные, точки зрения.

Часто он помогал матери носить из хранилища тяжелые стопки журналов и книг. Иногда корифеи обращались к нему с полушутливыми разговорами, он с радостью внимал и впитывал в себя каждое слово. Естествознание как метод восприятия мира было его стихией. Он умел наблюдать и сам был замечен. Так составились его первые научные связи.

К чему упоминать, что ему была доступна лучшая, самая современная литература, которая только была в стране. Но к чести его нужно отметить, что семена учения падали на благодатную почву. И выпускник лучшего в стране медицинского вуза Славик Серов получил прекрасное классическое образование не только потому, что аккуратно посещал все лекции и практические занятия, а скорее потому, что повседневно жил в хранилище медицинских книг, впитывая знания, как юный зеленый мох пьет дождевую влагу со скал.

Он не был застенчив. Держался спокойно, был аккуратен в одежде, на занятия ходил в накрахмаленном и тщательно отутюженном халате, в безупречно чистой рубашке и в галстуке. И когда он, не боясь за предстоящие экзамены и зачеты, вступал с преподавателями в научные дискуссии, некоторые считали его выскочкой, другие — ученым занудой, а отдельные девичьи сердца замирали в предвкушении сладкого восторга. Но он разводил дискуссии не для того, чтобы прослыть самым умным, очаровать девушку или уесть преподавателя. Он хотел стать специалистом. Он хотел взять от института все, что только возможно. При этом он был безусловно честен, и многие знали, что могут на него положиться.

Природа вовсе не обидела его внешностью. У него было тонкое лицо, умные глаза, светло-русые волосы, прямой нос. По недостаток заключался в том, что двадцать лет назад выражение его лица было постоянно ужасно серьезно. Он не мог беззаботно смеяться. Он не позволял себе никакой сентиментальности. Он никогда не расслаблялся в кругу друзей. Он, наверное, вполне мог убить того, кто посмел бы над ним посмеяться. С огромным напряжением все институтские годы он таскал за собой тяжкий комплекс неполноценности от скудности своей материальной жизни. Другие, смеясь, не стесняясь, открыто считали копейки на обед в институтской столовой, занимали до стипендии по рублю, рассказывали, как грузили мешки на вокзалах, он же всегда хранил непроницаемое молчание. Никто никогда не слышал от него разговоров о деньгах. Почти никто, кроме друга Валерки, не знал, как и где он живет.

Если бы кто-нибудь знал, как он ненавидел их с матерью бедность! Темную комнатенку в коммунальной квартире, где он провел детство. Как мучительно он любил свою мать, всегда выглядевшую испуганной, одинокой, несчастной. А потом вдруг, учась уже на пятом курсе, ни с того ни с сего стал на нее ужасно злиться. Его стали стеснять обожающие глаза матери. Они всюду с маниакальной настойчивостью следовали за ним.

«Оставь меня в покое!» — хотелось кричать ему. А мать его ни о чем и не спрашивала. Она молча обожала его. Его же раздражало, что она двигалась по комнате тихо, как мышь, то боясь его разбудить, то боясь ему помешать.

Он ненавидел нищенскую обстановку, свой единственный костюм, деньги на который он заработал сам, сбивая в кровь тонкие руки в строительном отряде. Он чувствовал себя виноватым, видя, как мать стареет и угасает, будто отдавая ему по мере его взросления свои жизненные соки, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Ему даже казалось, что, будь мать алкоголичкой, какой-нибудь легкомысленной птахой, нисколько не заботящейся о нем, ему было бы с ней легче. А пока, возвращаясь из института и глотая сиротский обед — в котором мясо было только два раза в неделю и то только для него, — ему было невыносимо думать, что мать сама мясо не ела. Она объясняла это то постом, то советами доктора, но он-то знал, что все эти советы — от бедности. Он злился сам на себя, что не мог ничего изменить, но учеба в институте была такой плотной, такой насыщенной, что работать дополнительно он смог только после четвертого курса, да и все заработанные на полставки деньги мать тратила на его одежду. Он и сам понимал, что главное пока — не работа, что трудности эти временные и они пройдут. Главное было стать специалистом. И он, стиснув зубы, ждал окончания института. Наблюдая жизнь беспечных однокурсников из благополучных семей, он считал бесполезным пенять на изначально заложенную несправедливость при самом уже появлении ребенка на свет. После изучения психиатрии Славик понял — мать раздражала его довлеющим над ней комплексом вины за то, что он явился на свет без отца, от матери-одиночки, за то, что она не может ему дать того, что другие дают своим детям. Его мать вообще была сиротой и воспитывалась в детдоме. Поддержки у нее не было никакой и нигде. И хотя она всегда утверждала, что он — единственный источник радости в ее жизни, ему хотелось бы избавить ее от себя, от чувства беспомощности и постоянного страха за него. Вместе с тем он понимал, что по большому счету несправедлив, что у него была беззаветная любовь матери, которой другие были лишены. Но при этом ему было странно сознавать, что любовь, чувство, которым все привыкли восхищаться, превозносить до небес, оказывалась на деле каким-то занудством. Беспомощные, а под конец еще и слезящиеся глаза матери постоянно преследовали его, и как человек по натуре не злой он не мог причинять матери дополнительные страдания. Поэтому он всегда приходил домой ночевать; если задерживался, то звонил ей на работу, а вечерами, сидя за учебниками, наблюдая, как она ему вяжет очередной некрасивый шарф или свитер, он иногда рассказывал ей какие-нибудь медицинские байки и видел — она была от этого счастлива. Но его это все тяготило и раздражало. Иногда ему даже хотелось, чтобы у них в комнате появился наконец какой-нибудь мужик, с которым он мог бы выкурить пару крепких сигарет и тяпнуть водки. Но мать и слышать об этом не хотела.

— Мне никто не нужен, кроме тебя! — говорила она. — Ведь ты у меня такой красивый, умный, замечательный! — Она робко протягивала руку, чтобы погладить его по голове, а он инстинктивно вывертывался. Ему было неприятно прикосновение ее сухой, шершавой от дешевого мыла, дрожащей руки. Поэтому, чтобы скорее встать на ноги, он проявлял в учебе бешеное рвение. В общем, как отметили бы все без исключения служители самых разных религиозных культов, Славик Серов с детства был непомерно горд.

В него влюбилась его однокурсница — редкостная красавица, натуральная блондинка с ангельскими глазами, первая модница курса, умом, к сожалению, обыкновенная посредственность. Внешность его ослепила. Роман был скоропалителен. Заявление в ЗАГС было подано без знакомства с родителями. Тогда молодые люди предпочитали сами решать, на ком им жениться и за кого выходить замуж. Свою ошибку он понял уже на следующий день после шумной свадьбы, устроенной в «Праге» высокопоставленным тестем. У Лилькиного чиновного отца (Лиля — так звали его избранницу) живот был таких размеров, что Славику пришла в голову странная мысль: «Если бы этот живот чем-нибудь проткнуть, из него воздух бы выходил с шипением, как из воздушного шара». Лильку он решил забрать из семьи родителей или по крайней мере, так как забрать жену оказалось некуда, установить такой порядок, чтобы молодые хоть и в одной квартире со старыми, но жили как бы отдельно.

Его наивная мама-библиотекарша пригласила новых родственников посидеть у них дома в скромной, уютной обстановке. Новые родственники недоуменно переглядывались, с трудом размещаясь в их нищенской, длинной, как пенал, комнатенке. И, подразумевая только одну возможную причину такой скоропалительной свадьбы, тут же переводили пристальные взгляды на девственно-плоский живот невесты. Мещане, они не понимали, что Славика Серова подвигла на этот брак вовсе не случайная беременность невесты, которая, кстати, случилась только на третий год их совместной жизни, а, напротив, ее ангельская чистота. Потом, через несколько лет, правда, Славик уже издевательски звал жену по-латински — «табула раса», что в переводе означало «чистая доска». Лиля в институте училась неважно, к латинским пословицам, поговоркам и крылатым выражениям пристрастия не имела, и поэтому ей хотелось думать, что муж ее называет чем-то вроде «невинной розы».

А тогда, на второй день свадьбы, все вежливо выпили «за любовь, которая сметает все объективные доводы рассудка», — как помпезно провозгласил тесть. Славикова мать с восхищением смотрела, как этот заплывший жиром тупица покровительственно похлопывает по плечу ее сына и «со всей ответственностью» заявляет, что в награду за исполнение желаний его дочурки, пожелавшей выйти замуж за бедняка, он поможет зятьку пробить в жизни дорогу. Сказано это, разумеется, было деликатно, не этими точно словами, но смысл их был совершенно такой. Кровь отхлынула от и без того бледных щек Вячеслава Серова. Именно в этот момент он навсегда избавился от комплекса неполноценности.

«Увидим», — про себя решил он.

Он предложил выпить за мать. Глаза ее засияли от слез, гордости и восхищения сыном. Присутствующие равнодушно похлопали.

«Господи, помоги ей! — подумал про себя он. — Плакать перед этими людьми! Наивная и глупая!»

Он не ответил на покровительственные улыбки, а про себя решил, что, что бы с ним ни случилось, к матери домой он не вернется. Он хотел, чтобы с его женитьбой она получила свободу от заботы о нем и устроила свою жизнь.

Но все оказалось совсем не так, как хотелось Славику. Лиля вовсе не собиралась жить отдельной от родителей жизнью, а, наоборот, мечтала, чтобы и Славик тесно влился в их семью. Своего папочку она, как выяснилось, обожала. С матерью подолгу любила пить чай и обсуждать буквально все, что случалось в их жизни — любые события, самые мелкие впечатления.

— Смотри, смотри! — иногда кричала Лиля истошным голосом матери, та подбегала как на пожар, а потом выяснялось, что весь этот крик и шум случился из-за кошки, ненароком пробегавшей мимо окна.

Так прошел томительный год, весной они вместе с женой окончили институт, и он отказался от престижного места в аспирантуре, потому что на аспирантскую стипендию нельзя было жить даже одному. В аспирантуру любезно пригласил его старый профессор-физиолог, прекрасный и добрый человек, которому он еще со школьных времен с восторженным интересом внимал в курительном закутке медицинской библиотеки. И, отказавшись от научной деятельности, Славик стал зарабатывать деньги нелегким трудом врача-офтальмолога, работая день и ночь в больнице, в поликлинике и еще дежуря два-три раза в неделю.

Тесть нашел ему место организатора здравоохранения. Вячеслав Сергеевич отказался. Положительного отклика в семье жены это решение не вызвало. В отношениях с новыми родственниками наметились непонимание и некоторая холодность. Зато именно благодаря своей твердости, постоянной и обширной практике и прекрасной теоретической подготовке через несколько лет Вячеслав Серов стал первоклассным глазным хирургом. И вот тогда его друг-покровитель, старый профессор физиологии, открыл перед ним двери лучшей в Москве глазной клиники. Научный мир органичен и тесен. Когда-то давно, в бытность аспирантом, будущий директор этого глазного института брал у своего приятеля из лаборатории физиологии сухожилия из хвостов крыс для своей научной работы. Сухожилия из крысиных хвостов, между прочим, прекрасный шовный материал для микрохирургических операций.

К сожалению, а может, и к счастью, жизнь устроена так, что на каждом решении, принимаемом в ту или другую жизненную пору, висит картонная бирка с витиевато выписанной ценой. У Вячеслава Серова платой за самостоятельность стала оторванность от него его собственного сына. Пока молодой доктор занимался самосовершенствованием, его жена, ясноглазая блондинка, сильно располнела, стала тяжела на подъем, часто болела, вечно сморкалась и закатывала мужу истерики. Сын годами находился у бабушки.

И умом, и внешностью сын уродился в женину родню и был такой же ленивый, тяжелый, одутловатый, как дедушка и мать. Славик, как ни старался, не мог найти с ним общий язык. Да и некогда особенно было искать. Сначала Славик переживал: не такого детства он хотел для своего сына, — а потом смирился. Теща с зятем вела себя сдержанно и разговаривала неохотно, так как, в свою очередь, считала, что совсем не такой муж нужен ее дочери. Внука она берегла — от простуды, от чрезмерных занятий, от футбола, от посторонних влияний, от другой бабушки, от отца. Дед работал. Внук не нуждался ни в чем. А был ли он счастлив? Славик не знал. Этот полный потливый мальчик не расположен был говорить о высоких материях. Как Славик понял, бабушка научила его считать себя хорошим мальчиком только на том основании, что он съедал за завтраком всю кашу без остатка. Славик лишь наблюдал за ним, но тоже ничего не говорил. Если он вдруг заговаривал с мальчиком «о жизни», тот спешил перевести предмет разговора на что-нибудь конкретное. Например, на то, каким будет его подарок к Новому году или ко дню рождения. И с каждым днем Вячеслав Серов чувствовал все острее, что если раньше его истинным домом была медицинская библиотека, то теперь уверенность и покой он обретал, только открывая двери своего больничного отделения.

Он не стремился к административной работе. Его истинной страстью была хирургия. За короткое время он освоил все виды операций, все возможности совершенствования, все модификации методов, всю диагностическую аппаратуру.

Теперь в глазной хирургии он мог все. Нашла его и награда. Больные обращались к нему по знакомству. В знак благодарности ему стали приносить конвертики с деньгами, перед ним открылись двери складов и магазинов. Бутылки с хорошими коньяками и редким тогда мартини стояли у него на работе и дома. И пришло время — он заскучал. Аккуратные импортные костюмы без движения висели на плечиках шкафа, рубашки пылились в девственно-целых целлулоидных оболочках. Когда-то необыкновенно щепетильный в одежде, он перестал носить галстуки. Он купил себе куртку, черный шерстяной свитер и вместо туфель — мокасины, и они, часто разношенные и нечищеные, свободно хлюпали у него при ходьбе, создавая впечатление шаркающей стариковской походки. Хуже всего было то, что после операций он стал выпивать.

Сам не понимая теперь, чего он хочет в жизни, он ненавидел жизнь по порядку, которая была принята в семье его жены. У них было строго установленное время подъема, принятия пищи и отхода ко сну. Когда он засиживался с книгой или журналом за полночь, его жена вставала и выключала свет.

— Бай-бай пора маленьким мальчикам! — игриво говорила она и поворачивала выключатель. Тогда он уходил в ванную.

Он закрывал дверь на задвижку и включал воду. Шум воды, наполняющей ванну, успокаивал его и придавал мыслям философское направление. Пока он успокаивал сам себя, его жена успевала заснуть. Тогда он снова включал свет и читал сколько хотел. Спорить можно было бы с кем угодно, только не с ней.

— Ну не будет же мальчик отрицать пользу режима? — широко раскрывала она голубые глаза, и ему не хотелось говорить ей, что, несмотря на строгое соблюдение режима, к тридцати годам она сама превратилась в толстую рыхлую курицу и вот уже несколько лет, как он не хочет ни говорить с ней, ни спать.

Вообще-то с ней можно было поговорить — о пользе правильного питания, о том, как трудно быть женщиной, о том, как много на свете разных опасностей и болезней. Нельзя затрагивать было две темы — это обычно заканчивалось сморканием и слезами — о роли ее папы в жизни их семьи и о воспитании сына. Славик не затрагивал этих тем. За «папочку» он вообще был спокоен — несмотря на смутные времена, тесть с завидным постоянством пересаживался из одного начальственного кресла в другое. Что касается сына — тут сотрясать воздух было тем более бесполезно, он все равно ничего не мог изменить. Серов уходил от этих тем. В прямом и переносном смысле. По-прежнему много времени он проводил в больнице, довольно часто навещал мать, а временами напивался с институтским другом Валеркой — теперь тоже хирургом, но полостным, из военного госпиталя, — так, что не мог вечером добраться до дома. К месту будет упомянуть, что он не считал нужным сдерживать и свои личные желания.

У него сильно испортился характер. Он стал ворчлив, мешковат и выглядел старше своих лет. А однажды сделал глупому подростку в метро какое-то замечание с такой яростью, что за подростка вступились пассажиры. Вспетушившийся подросток вспылил в ответ, и Славик уже представил себе удовольствие, с каким размажет его по стене вагона, но вдруг посмотрел на себя как бы со стороны. Тут наконец он понял, что должен остановиться. Он вышел из поезда, вообще вышел из метро на какой-то ненужной и плохо знакомой ему станции, раньше которую он просто всегда проезжал мимо, и долго курил на улице, сидя на троллейбусной остановке. Он понял тогда, что больше так продолжаться его жизнь не может. Ему надо взять тайм-аут, сменить обстановку. Иначе он просто сопьется, превратится в забулдыгу, в старого брюзгу, в одутловатого пьяницу. И он решил завербоваться и уехать на Север под предлогом заработка на собственную машину.

Машины своей у него тогда еще не было.

— Зачем нам еще одна машина? Еще один гараж? — говорила ему Лиля. — Если ты хочешь ездить — бери папину, все равно она без дела стоит в гараже! А эти деньги мы лучше потратим на туристическую поездку в Югославию!

Но на личной машине тестя он не ездил принципиально, а жену возил шофер на служебной «папочкиной» «Волге». Бывшая красавица почувствовала развязку и кинулась к отцу в последнем порыве удержать мужа. Она просила выхлопотать ему местечко не в суровом, холодном климате Норильска, а где-нибудь за границей — в Африке, в Азии, все равно. Она боялась, что из районов Крайнего Севера он к ней не вернется — слишком суровы там нравы и тяжелы условия. А трудности, как известно, сближают. Никто бы там не помешал какой-нибудь бессовестной медсестре увести у нее мужа. Заграница — другое дело. Не каждый отважится там на амурные похождения — неусыпное око не дремлет, враз можно вылететь с тепленького местечка. Мысли ее были сугубо конкретны и прямолинейны. Папа и тут помог дочке, выполнил ее просьбу. Дело было улажено. Серов понимал, что должен был отказаться. Но, презирая себя за малодушие, согласился под прозрачным предлогом того, что обучать знаниям других гораздо полезнее для общества, чем делать какую-то, пусть и сложную, работу самому. Недовольный собой, и женой, и тестем, и совсем уж ни в чем не повинной тещей, он выучил французский язык и уехал преподавать глазные болезни в Лаос. Там, в Лаосе, он и познакомился с Наташей Нечаевой…

Пейзаж за окном изменился, стал более плоским. Славик Серов уже довольно давно миновал Тверь. Он решил остановиться перекусить. В придорожном кафе, как всегда, из горячих блюд были только котлеты и макароны. На улице кавказец в несвежем фартуке готовил мангал для шашлыков. Дрова на этом ритуальном костре еще только начали разгораться, но к небу уже поднимался сизый дымок. Зато на улице, вдоль дороги, царило неведомое ранее иностранное изобилие — игрушечная еда в блестящем пестром целлофане, которую страшно было взять в рот. Около булочек с сосисками, политыми томатным соусом из грязноватых банок, красовалась надпись на чистейшей кириллице: «Хот-доги». Какой-то чернобровый за кассой лениво считал деньги и даже не взглянул на Серова. И тот тоже не захотел вступать с ним в переговоры. Он повернул к другому киоску.

Пока он рассматривал вакуумные упаковки с ненатурально розовой колбасой и желтые кирпичи вязкого сыра, ко входу в магазинчик подрулила бабулька с корзинкой зеленых мелких яблок и свежей зелени. Пучок укропа разрешил сомнения Вячеслава Сергеевича. В придачу к нему он купил в магазине круглую булку, пачку крабовых палочек и плоский пакетик майонеза.

На улице под покосившимся зонтиком-тентом, среди крошек и луж «Жигулевского» пива, на пластмассовой крышке стола пировала компания мух. Из пыльного граненого стакана выглядывали ненатуральные сиреневые цветы. Подобная обстановка к принятию пищи совсем не располагала. Вячеслав Сергеевич поискал глазами газетный киоск. Загорелые девицы на обложках сомнительных изданий выпячивали роскошные бюсты и складывали губки бантиком. Рассматривать бюсты Серову не захотелось.

Он расположился поесть прямо на заднем сиденье своей машины, подстелив на колени безнадежно устаревший «Московский комсомолец». Ему хотелось шашлыка, или рыбы, или, на худой конец, жареных пирогов с картошкой, но здесь ничего этого не было, и пришлось жевать мороженые крабовые палочки, бледные, как ноги покойника. Он с удовольствием выпил бы кружку пива или бокал вина, но за рулем пить себе не позволял и ел поэтому всухомятку.

Пока он ел, зона хорошей погоды улетучилась назад к Москве, и небо стащило с себя лазоревый сарафан, поменяв его на унылую мышиную шкурку. Первые мелкие капли дождя стукнули в ветровое стекло.

— Ну, это не дождь! — сказал Вячеслав Сергеевич вслух и улыбнулся, вспомнив далекую тропическую страну и тот день, когда он впервые в университете увидел свою будущую вторую жену.

5

Изысканно-прохладное балтийское лето обычно устанавливается в Санкт-Петербурге к концу июня. Не обмануло оно и на этот раз. Мало того, оно еще и порадовало Наташу тем, что на второе утро после ее приезда в северную столицу во всем городе одновременно — во всех парках и садах, вдоль набережных и по бокам улиц — бурно зацвела липа, и ее медовый аромат заполнил собой прекрасный город. Он ворвался в открытое Наташино окно, закружил, завертел сладостным ощущением счастья; ощущением того, что жизнь на земле состоялась не напрасно, тем, что много хорошего и полезного ожидает лично ее, Наташу, впереди. И теперь, уже в шесть часов вечера, когда она вернулась в гостиницу после окончания последнего заседания для того, чтобы переодеться к банкету, принять душ и полчасика подремать, отдыхая, ибо ей опять пришлось выступать перед заключительным словом председателя, ворвавшийся в окно с летним ветерком аромат лип вернул ей утраченные за два дня силы и сообщил телу бодрость, а духу хорошее настроение.

Банкет должен был состояться в небольшом, но респектабельном ресторане в семь. С Выборгской стороны ехать до него на другую сторону Невы нужно было минут тридцать. У нее еще было время, чтобы собраться. Наташа тщательно высушила темные волосы длиной до плеч, немножко подвила специальной расческой кончики. Очень хорош был их свежий оттенок-арабики. Аккуратно, неброско накрасила лицо. Темно-синий переливающийся шелком брючный костюм, который она привезла из Италии, уже дожидался ее на стуле. Туфли-лодочки из мягкой кожи не жали. Сумка была той же фирмы, что и туфли. Перед выходом из номера для удачи Наташа плюнула через плечо и взглянула в зеркало. Из темноты коридора гостиничного номера на нее уверенно смотрела очень красивая женщина не старше тридцати лет — длинноногая, стройная, изящная. Наташа осталась довольна собой.

«А может, все-таки позвонить Алексею? — подумала она, на секунду задержавшись перед зеркалом. — Выгляжу хорошо, не стыдно показаться старому знакомому… — Она повернулась к зеркалу спиной и проверила стройную спину. — Вид сзади такой же достойный, как и спереди. Хвала лечебной гимнастике и упражнению с кувшином на голове!» — рассмеялась она, хваля себя за упорство: почти каждый день, когда бывала дома, тридцать — сорок минут Наташа уделяла гимнастическим упражнениям. Взвесив все «за» и «против», она все-таки решила: «Не стоит! Старого не вернешь, да и никому это уже не надо. Зачем зря расстраивать нервы? Лучше расслабиться на банкете и потанцевать! Давно не танцевала!» — подумала она, сбегая по лестнице, и, улыбнувшись, сдала ключ от номера все той же, уже знакомой ей, опять заступившей на смену дежурной.

Наташины «Жигули» дремали под цветущей липой в гостиничном дворе. Крышу и капот запорошили крошечные желтые комочки.

«Как от мимозы», — подумала Наташа. Вдохнула полной грудью и положила в рот мятную лепешечку жвачки. Привычку время от времени жевать жвачку она переняла от своего сотрудника Жени Савенко, каждый раз, ощущая на языке щиплющую мятную свежесть, вспоминала этого молодого человека.

«Бедный Женя! — подумала она в этот раз. — Ему так хотелось поехать, а я его не взяла! Наверное, напрасно! Но я же заботилась не только о своей репутации, мне не хотелось, чтобы и об этом мальчике шли в лаборатории досужие разговоры, которые потом могли бы ему повредить…»

Усевшись поудобнее, Наташа включила двигатель и немного вытянула подсос — автомобиль стоял в прохладном месте без движения два дня. На конференцию она ездила на метро. Ей так нравилось больше, да и выходило быстрее. Теперь двигатель довольно заурчал, готовый мчать свою хозяйку на край земли. Она привычным движением потянула ремень безопасности, защелкнула его в крепеж, проверила, на месте ли сумка с документами, кошельком, записной книжкой, и тронулась с места. У поворота на Ушаковский мост под красным глазом светофора она уже дрожала от нетерпения, от возбуждения ездой в такой прекрасный, светлый вечер, от свежего ветра, врывавшегося в окно ее машины. И как только ей удалось освободиться от запрещающего сигнала, она рванулась в дикой стае ревущих машин через Каменный остров к центру, держа скорость вместе со всеми под сто километров. Светлой стрелой несся под ее колесами Каменноостровский проспект. Пролетел за правым окном, мелькнул и исчез мрачный кронверк Петропавловской крепости, и мимо его толстых стен, не задерживаясь нигде, Наташа вынеслась на ажурную дугу Троицкого моста. Тут она не смогла удержаться и взглянула направо. Здание Биржи на стрелке Васильевского острова, вдалеке, в дымчатом мареве воздуха и воды, было представительно и великолепно именно так, как она помнила. Стрелка да Каменный остров были любимыми местами ее отца. Стрелку Наташа помнила с раннего детства, а вот на самом Каменном острове ей пришлось пожить всего три или четыре года назад.

Тогда по приглашению влиятельных знакомых она провела здесь на одной из бывших партийных дач незабываемую неделю. Дальнейшая дружба с этими знакомыми не состоялась — приглашение было сделано в знак благодарности за консультацию, а Наташа всегда тяготилась такими отношениями. Потом же она узнала, что они всей семьей уехали жить за границу. Но та неделя на живописном архипелаге островов, возлежащих среди плавного течения вод и соединенных между собой нежными дугами мостов, переплелась в ее памяти с детскими прогулками по острову с отцом, и Наташа даже не могла уже точно вспомнить, что именно запечатлелось сильнее в ее памяти.

Та консультация тоже совпала с ее приездом в Питер на конференцию. Тут же, как всегда это у нас делается, через знакомых ее попросили о помощи. У ребенка было тяжелое заболевание крови. Особенно занята она в тот приезд не была и поэтому согласилась поехать. За ней прислали обкомовского образца черную «Волгу».

— Куда мы едем? — спросила она у шофера.

— На Каменный остров.

Услужливая память вытащила из неведомых глубин образ маленького императора с курносым лицом, для которого строила Каменноостровский дворец всевластная, царственная мать, чтобы удалить до времени нелюбимого и неласкового сына. И одновременно всплыл в сознании высокий моложавый военный моряк — ее отец, что нежно вел ее за руку по всем этим сказочным мостикам и мосточкам и покупал ей в тот приезд все, что она хотела. И мороженое крем-брюле с желтоватой розочкой крема поверх вафельного стаканчика, и плюшевого мишку, которого она внезапно увидела в окошке затрапезного киоска, , хотя таких мишек было у нее штук двадцать всех мастей и размеров, и немецких пупсов из валютного магазина, и самое главное — прелестные платья для нее и для мамы, каких не было тогда ни у кого из ее подруг. А потом, очень быстро после этой поездки, вещи из валютного магазина кончились, мама перестала мотаться на короткие встречи с отцом то во Владивосток, то в Архангельск. Закончились и разговоры об их возможном переезде в северный порт Северодвинск. А потом мама объяснила Наташе страшные для отца слова, звучащие приговором: «Комиссован по состоянию здоровья». Отныне они навсегда осели в городе на Волге, откуда все были родом — и она, и отец, и мама. А отцовский китель навсегда без движения повис в шкафу, окутанный серой марлей. Так висит он там и до сих пор.

С детства она любила трогать его черное сукно, проводить пальчиком по золотым шевронам, ощущать его запах. Ей всегда казалось, что китель пах морем, хотя скорее всего он пах нафталином. Маленькой она любила представлять себе, как вырастет и пойдет цветущей весной в красивом пышном платье под руку с отцом по широкой улице, и все встречные женщины будут заглядываться на его красивую форму и сухощавое обветренное лицо морского волка и завидовать ей.

Форму за последние несколько лет отец на ее памяти надел, кажется, только раз, когда ездил хоронить своего старого друга, умершего в том самом Северодвинске от лучевой болезни. Хотя был еще один эпизод — в форме он был на банкете в «Праге» по случаю защиты ею докторской диссертации. Но люди, носящие такую форму, навсегда оставили в ее душе священный трепет и огромное уважение. Ей очень нравилось ощущать себя своей среди них — дочерью настоящего морского офицера. Только было жаль, что в последние годы людей в морской форме на улицах Петербурга становилось все меньше.

Ресторан, к которому подрулила Наташа, оказался не тот. По рассеянности она забыла его название, а порывшись в сумке, не обнаружила программку конференции с указанием места, где состоится банкет. Спокойно закрытые двери, равнодушный швейцар у входа сразу навели ее на мысль, что она ошиблась адресом. На всякий случай она решила выйти спросить.

— Никак нет, не в курсе! — вытянулся перед ней не старый еще швейцар, и Наташа с ужасом и жалостью заподозрила в его выправке привычку бывшего военного.

— А есть на этой улице еще какие-нибудь рестораны?

— Так точно, двумя кварталами дальше есть ресторан «Огонек». Может быть, там то, что вы ищете.

Наташа поблагодарила и вернулась к машине. Швейцар в позументах скрылся за тяжелой дверью. Наташа повернула ключ зажигания, но двигатель, вместо того чтобы четко и радостно схватиться в ответ на ее призыв, вдруг как-то судорожно захлюпал, зачихал и остановился.

«Вот тебе и на! — подумала Наташа и, безуспешно повторив операцию три раза, прекратила попытки. — Наверное, свечи…» — решила она. Комплект запасных свечей всегда лежал у нее в багажнике, и в другом случае поменять их не было для нее проблемой. Но теперь она посмотрела на свои чистые руки, на свеженанесенный на ногти лак, на безупречную прическу и шелковый итальянский костюм и поняла, что, если она все-таки хочет танцевать на банкете, свечи сейчас ей менять никак не следует. Она открыла капот, вышла из машины и постучала швейцару в окно.

— Не поменяете мне свечи? — попросила она.

— Не положено отлучаться, но давайте посмотрим. Специальный ключ у нее тоже был. Пока швейцар медленно выкручивал свечи, Наташа стояла рядом и с непонятной грустью смотрела на его неуверенные движения, на трясущиеся руки. Но его лицо не было ни синюшным, ни красным, как у неисправимого алкоголика, и поэтому она решила, что человек этот сильно пил раньше, а теперь перестал.

«А свечи я выкрутила бы быстрее его», — не без гордости подумала Наташа. Этой манипуляции, как и умению хорошо водить машину, выучил ее тоже отец. Но дело оказалось не в свечах. Все они были заменены на абсолютно новые, однако это не помогло машине завестись. Швейцар только развел руками и постоял в бездействии, ожидая плату за свою услугу. Наташа дала ему деньги и, бросив кошелек на сиденье, села в машину, задумавшись. Щвейцар еще постоял немного, задумчиво глядя в открытый капот, походил вокруг машины туда-сюда, но потом его кто-то позвал громким сердитым голосом, и он торопливо скрылся в недрах своего ресторана. Наташа осталась одна.

«Сигнализация ни при чем, — думала она, доставая из бардачка новую упаковку мятной жвачки. Освободив тонкую пластинку от бумажки, она положила ее в рот и стала медленно жевать. — Двигатель чихал, значит, искра прошла, контакт был. Может, дело в аккумуляторе… — Перспектива вынимать на месте аккумулятор с риском прожечь кислотой костюм и испачкать руки ее уж вовсе не прельщала. — К тому же что мне это даст? Надо ловить кого-нибудь, кто может взять на буксир, и ехать в сервис! — вздохнула она. Но все-таки разочарование от того, что вместо веселого разудалого общества с танцами ей придется очутиться в полутемном, пропахшем бензином и смазкой сервисе, было так велико, что Наташа чуть не заплакала, как девочка. — Ну вечно мне не везет!»

Она уже забыла про одуряющий запах лип и чувство, что жизнь состоялась. Теперь ей хотелось выйти из машины, броситься на асфальт и застучать по нему кулаками. Только ведь она прекрасно знала, что этим делу совершенно не поможешь. Она вздохнула, пошарила по сиденью, нащупывая кошелек, чтобы еще раз обратиться к швейцару за помощью, и ощутила, что внутри у нее все похолодело. Поверхность сиденья была совершенно пуста, кошелька не было.

«Я, наверное, бросила его в сумку!» — решила Наташа и оглянулась на заднее сиденье. В дорогой сумке из мягкой кожи лежали платок, пудреница, флакончик духов, паспорт и записная книжка. Кошелька не было.

«У меня же еще нет склероза! Я точно помню, как положила его на сиденье рядом с собой».

Она посмотрела на полу под сиденьем. Все было чисто.

«Сволочь швейцар упер, когда я отвернулась! — подумала она и хотела бежать в ресторан, но остановилась, буквально уже высунув из машины ногу. — Даже если он и упер, как я это докажу? — спросила она у себя. И тут же ответила: — Да никак! Он скажет просто, что ничего не видел! Надо действовать по-другому! Хитростью! Необходимо зайти сейчас внутрь и посмотреть, что он делает. Может быть, как раз сейчас он и потрошит мой кошелек. Тогда у меня по крайней мере будет улика».

Наташа взяла с собой свою сумку, документы на машину и вошла внутрь. Швейцар как ни в чем не бывало неподвижно сидел за своей небольшой стойкой у самой двери.

— Э-э-э, не знаете, далеко ли пешком до того, дальнего ресторана? — не зная, что спросить, сказала Наташа первое, что пришло в голову.

— Пешком минут двадцать, — с готовностью ответил швейцар.

— Далеко… — пробормотала Наташа.

— А вы возьмите частника, за пять минут довезет! — услужливо подсказал швейцар.

— Да дело в том, — Наташа решила пойти ва-банк и проницательно посмотрела швейцару в лицо, — что, пока мы с вами возились с машиной, у меня кто-то украл кошелек! Ведь я его буквально на минуту оставила на переднем сиденье!

— Ай-я-яй! — осуждающе покачал головой мужчина. — Разве ж можно на переднем сиденье оставлять? Народу по улице вон сколько ходит!

— Да ведь в тот момент к машине никто и не подходил! — настаивала Наташа.

— Разве ж уследишь! — отозвался швейцар и скептически сложил губы трубочкой. — Вон у нас в ресторане раз случай был…

«Врет и не крестится! — сказала Наташа про себя. — Кроме него, спереть кошелек некому было. Ведь и не покраснел даже!» Она развернулась, вышла из ресторана и громко хлопнула дверью. Она не видела, как швейцар удивленно посмотрел ей вслед и, прощая ей этот хлопок, добродушно подумал: «Неприятно, конечно, девушке, что кошелек у нее украли! Вот теперь и расхлопалась дверями. Раньше надо было думать, где кошельки оставлять, раззява. Вот и у меня дочка такая же. Никогда ни за чем не смотрит! Интересно, а сумма-то в кошельке была большая?»

Наташа же опять села в машину и соображала, что же все-таки ей делать. Взять частника и доехать до дальнего ресторана было, конечно, можно. Но где гарантия, что это окажется действительно именно тот ресторан, который был нужен? «Огонек» или не «Огонек»? Она совершенно не помнила, что было написано в программе. Хорошо, если ресторан окажется тот и Ни рыба ни мясо действительно приехал на банкет и ждет ее. У него, конечно, она всегда может одолжить денег. А если он почувствовал себя плохо и отлеживается в гостинице? Что делать тогда? Ехать к нему в гостиницу? Но частник может устроить скандал… Да еще окажется, что ресторан вовсе не тот и там никого нет… Вот проблема!

Наташа рассеянно перебирала вещи в сумочке. Взяла флакончик с духами, слегка провела пробкой за ушами, по шее. Классический аромат окутал невидимым газовым шарфом ее голову и лицо. «Нина Риччи» с давних пор были ее любимыми духами. Наташа закрыла глаза и вздохнула. Решение лежало перед ней в сумке под кожаной корочкой записной книжки. Оно заключалось в том запамятованном наборе цифр телефонного номера. Единственный человек в этом городе, кроме Ни рыбы ни мяса, мог действительно реально помочь ей. У него наверняка есть машина, и он вполне мог бы одолжить ей денег. После того, что их связывало в течение многих лет, она имела полное право ему позвонить, не чувствуя угрызений совести, что лезет в чужую жизнь. В конце концов, они ведь никогда не были в ссоре.

«Не было бы счастья, да несчастье помогло! Вот и пришел сам собой выбор, — подумала Наташа. — Ему позвонить или идти на банкет?»

Она погладила пальцами обложку записной книжки и снова направилась к швейцару.

— Позвольте мне по крайней мере позвонить от вас без карточки! Денег-то у меня нет! — попросила она.

— Звоните! — пожал плечами швейцар. Он немного сочувствовал этой, по всей видимости, небедной дамочке, но вот по несчастью попавшей в такое незавидное положение. Народу в вестибюле не было, и он деликатно отошел в сторону. Наташа присела к телефону за его стойку и раскрыла номер на нужной странице. Автоответчик плел нескончаемую паутину звонков. Наташа слушала в трубке гудки и улыбалась. Незнакомый мужчина, вышедший из ресторанного зала, разгоряченный вином и сытным обедом, смотрел на нее приглашающим взглядом. Наконец в трубке щелкнуло. Ответил резковатый молодой женский голос:

— Алло-о?

И тут Наташе совершенно неожиданно показалось, что ее сердце вдруг необъяснимо замерло и остановилось.

Проспав часа полтора, Алексей со смущенным видом вышел из спальни. Алена, свернув губы морским узлом, доставала посуду из посудомоечной машины.

— Ну, я устал, извини, — в качестве объяснения сказал он жене, но она не ответила. — Чайник поставь! — попросил он тогда, и Алена мимоходом шмякнула ладонью по кнопке французского электрического чайника. Зазвонил телефон, и автоответчик донес, что звонили из автомата.

— Снова Антоновы девочки! — Алена решительно сняла трубку: — Алло-о!

И тут Алексей скорее почувствовал, чем услышал, как тот самый девичий голос, что чудился ему два часа назад, заполнил собой все пространство его квартиры.

— Добрый вечер! — вежливо поздоровался голос. — Попросите к телефону, пожалуйста, Алексея!

Ему на миг стало душно.

В кухне облаком повисла тяжелая пауза, и через секунду Алена резко спросила:

— А кто его спрашивает? Скрываться не имело никакого смысла.

— Говорит Наталья Нечаева, его старая знакомая по институту в приволжском городе.

Алена не знала что предпринять. Как не вовремя Алексей оказался в кухне! Так бы, конечно, она соврала, что его нет, но врать при нем не имело смысла.

Наташа перехватила инициативу. Она тут же поняла все, что Алена успела только подумать.

— Прошу вас, не говорите мне, что его нет дома. — В ее голосе появились взволнованные нотки. — Я попала в безвыходное положение, и только ваш муж может меня выручить!

— А что случилось?

Наташа услышала на другом конце провода смесь любопытства, недоверия и злорадства. Ей стало неприятно настолько, что она хотела повесить трубку, но что-то заставило ее продолжать:

— Я приехала на конференцию из Москвы, и у меня очень не вовремя сломалась машина. Мне казалось, что ваш муж может мне помочь ее отбуксировать в сервис. Я слышала, он как-то связан с автомобилями. Во всяком случае, он почти одновременно со мной окончил автодорожный институт. Наверное, я не затрудню его, если попрошу мельком посмотреть мою машину. Во всем вашем прекрасном городе другого знакомого человека мне сейчас не найти!..

Сработало! Победил вечный женский порок — любопытство возобладало над осторожностью. Наташа услышала, как его жена сказала в глубину пространства:

— Там тебя спрашивает какая-то подруга! Что, какая подруга? Не притворяйся! Твоя институтская б…. Наталья Нечаева!

«С чего бы это ей называть меня так?» — поразилась Наташа. Никогда, если бы она знала, как ее называют в этой семье, она не стала бы звонить Алексею, но теперь уже было поздно. Что-то странное, глухое и темное стало тихо шевелиться внутри ее, и в те считанные секунды, пока Алексей не взял трубку, Наташа решила выяснить, что дало его жене повод столь оскорбительно отзываться о ней. Теперь уж она обязательно должна была его повидать.

— Прости, что беспокою тебя. — Она была кротка, как овечка, когда раздался его удивленный, но не изменившийся голос. Ее московский говор выдавала нежная удлиненность гласных. — Мне просто больше не к кому обратиться! У меня в самый ответственный момент сломалась машина.

— Я слушаю! Говори, как это произошло?

Недаром на Наташиных лекциях всегда была тишина. Она умела держать аудиторию, потому что, кроме глубокого знания предмета, владела голосом, как актриса старой школы. Пластинки с записями Касаткиной, Тарасовой и Гоголевой не пылились без дела на полке в ее шкафу. Она знала наизусть интонации практически всех классических героинь. «Милый лжец» была ее любимая пьеса.

Она читала сухой предмет. Ее специальностью была иммунология. Но она так мастерски умела описывать студентам клеточные баталии на микроскопическом уровне, разыгрывать такое кипение страстей биохимических реакций, что взлеты и падения бархатных раскатов ее голоса совершенно завораживали слушателей в течение девяноста минут лекции.

Наташа начала объяснять. Рассказала и про чихание двигателя, и про украденный кошелек.

— Такое сейчас случается сплошь и рядом! — сказал Алексей. — Не волнуйся, я тебя выручу!

— Мне так неловко, я собиралась на банкет, а застряла посреди дороги! Счастье, что еще не на шоссе! Я ведь завтра должна была уже ехать домой, — грустным голосом закончила она и добавила: — Ты не мог бы посмотреть заодно мою машину и, если надо, дотащить на тросе до сервиса?

Какой же джентльмен откажется помочь знакомой даме, если у нее сломался автомобиль и к тому же не надо потеть на улице, меняя колесо? Наташа не ошиблась в своем знакомом.

— Конечно, я сейчас приеду! Где ты стоишь?

Она всегда была вежлива, поэтому еще раз сказала:

— Извини, что затрудняю тебя, наверное, это далеко от твоего дома…

Он быстро перебил:

— Не важно, назови адрес! Наташа смешалась.

— Какой у вас адрес? — спросила она у швейцара. Тот задумался на секунду, потом, видно, вспомнил и назвал.

— Ты там с кем? — спросил Алексей.

— Я звоню из ресторана. Машина около него.

— Прекрасно. Тем легче будет найти. Буду примерно через полчаса.

— Я буду в машине. Вишневая «девятка». — Наташа назвала московский номер и добавила: — Если твоя жена захочет поехать с тобой, я буду только рада познакомиться! — Последняя фраза была произнесена исключительно для жены. Жены Алексея Наташа не боялась. Наоборот, теперь ей захотелось увидеть Алену.

— Я выезжаю. — Алексей произнес это очень спокойно, но Наташа уловила чутким ухом, что он рад, что она позвонила ему, и ее сердце в ответ радостно и тревожно забилось.

— До встречи.

Она опустила трубку.

Как быстро отлетел в прошлое тихий вечер! Что за странная сила может двигать поступками взрослых людей! Один короткий порыв ветра среди полного штиля, и вот уже мчатся на всех парах навстречу друг другу не озабоченные сексом прыщавые подростки, а двое взрослых людей — солидный коммерсант Алексей Фомин и его институтская подруга, руководитель научной лаборатории, замужняя дама Наталья Нечаева. А ведь еще час назад ничего подобного не было и в помине… Неисповедимы дела человеческие!

У Наташи было самое меньшее полчаса. Поблагодарив швейцара и почему-то перестав смотреть на него подозрительно и, уж во всяком случае, перестав сердиться, Наташа вышла из ресторана и снова села в машину. Ей было нечего делать, оставалось ждать. Машинально она сунула кассету в магнитофон. Оркестр Поля Мориа играл ее любимое адажио. Естественно, она и думать не думала, что тот, кто откроет дверцу, узнает его. Что с того, что когда-то он подарил ей такую пластинку. Может быть, он даже и не слышал ее никогда. Пластинка была тщательно упакована, и ничто не нарушало ее девственной чистоты. Пластинка была утрачена с переездами, однако, когда случайно в музыкальном ларьке Наташа услышала знакомые звуки, она не колеблясь купила кассету. Что с того, что давно миновали дни их знакомства? Просто адажио звучало удивительно сильно и красиво.

Наташа вытянулась на переднем сиденье и закрыла глаза. У нее было еще много времени, чтобы отдохнуть.

Густые, тяжелые звуки оркестра торжественно качались в воздухе, как волны моря накатываются в шторм на светлую полосу пляжа и, отходя назад, заманивают неумелых пловцов от берега вдаль. И низкое небо, и сизое море были сродни равномерной мелодии и запаху ее духов. Их аромат возбуждал и пьянил. Она улыбалась. Она думала, что теперь, в середине жизни, она стала умелым пловцом — храбрым, опытным, не боящимся волн. И вовсе не из-за любви стала звонить своему институтскому приятелю в этот вечер Наташа. Но также и не просто потому, что кто-то же должен был вытащить ее из этой ситуации. Она раскрыла свою записную книжку на нужной странице потому, что хотела расставить точки над i. Потому что ей надоело каждый приезд в этот город вспоминать своего бывшего друга. Ей надоела зависимость памяти. Она хотела показать ему, какой она теперь стала, и забыть его навсегда. Забыть его смешные рисунки, разговоры до рассвета, легкие поцелуи, нечастные встречи. И ту холодность, которую он проявил к ней в юности и которую ничем не искупил до сих пор.

А ведь она и не любила его очертя голову, как это бывает с другими. Она была просто горда. Говорят, от любви до ненависти всего один шаг, а что между ними, какие полутона? Равнодушие, нежность, а может быть, гордость? Кто знает…

6

«Мне нечего волноваться! — думала Наташа, устраиваясь удобнее в кресле. Расслабленно она следила за стрелкой часов, которая будто замерла на приборном щитке, как бывает всегда, когда чего-то напряженно ждешь. — Уж сколько раз бывало в жизни: человек, когда-то оставивший о себе наиприятнейшее впечатление, на поверку оказывался гнусным негодяем. И ничего страшного. Принимаешь это к сведению, да и только. А тут задача и вовсе проста: отыскать недостатки другого, чтобы, навсегда разочаровавшись в нем, самой не ударить лицом в грязь. Что особенного? Недостатки с возрастом отыскивать стало легче, чем достоинства».

Наташа успокаивала себя. И не напрасно. По тому, как колотилось сердце, она понимала — волнуется. К счастью, многолетняя практика умения расслабляться на короткое время дала о себе знать. Наташа закрыла глаза и представила себе Каменный остров и ту свою незабываемую неделю на нем.

Прямой как стрела проспект несколько раз пересек большие и малые рукава Невы, и машина свернула в зеленый соловьиный рай. Дачный поселок партийной номенклатуры, определила Наташи, в то время как черная «Волга» ровно катилась между высоких заборов. Тогда был ранний июнь, черемуха зависла над водой в роскошном кружевном наряде, и соловьи заливались так, будто тот вечер, когда она приехала сюда, был последним на земле.

Радушная хозяйка, мать больного ребенка, возлагающая на Наташу большие надежды, поскольку была наслышана о ее успехах в лечении подобных заболеваний, тут же стала настаивать, чтобы Наталья Васильевна из гостиницы переехала погостить к ним на дачу. Наташа не успела открыть рот, как уже было объявлено, что завтра утром вся семья отбывает в Финляндию и этот огромный старинный дом с эркером и мансардой, с шофером и помощницей по хозяйству полностью остается в ее распоряжении. Нечего даже думать о том, будто она может кого-то стеснить. Тут же было отдано распоряжение немедленно перевезти из гостиницы ее вещи, и пока Наташа осматривала ребенка и знакомилась с медицинскими документами, в одной из комнат дома уже воцарился ее плоский фирменный чемодан. Наташа покорно вздохнула и приняла приглашение отобедать. После обеда ее отвезли в Мари-инку на балет ко второму акту, где она одиноко сидела в престижной ложе и чувствовала, что ей здорово дует в спину. С сожалением Наташа думала о толпах страждущих, оставшихся за театральным порогом. Человек семь запросто могли бы занять пустующие за ее спиной кресла и тем самым спасти ее от радикулита.

Эта мысль ее развлекла. Наташа все еще находилась под впечатлением осмотра маленького пациента и снова обдумывала про себя правильность выбранных рекомендаций и другие возможные варианты лечения. Наконец она успокоилась, решив, что все было сделано правильно, и прекрасная музыка потихоньку начала проникать в ее душу и вызвала легкую влагу в уголках глаз.

Пока шел спектакль, над театральной площадью прошумел короткий ливень и вымочил весь асфальт перед театром и листву деревьев. И после того как окончательно сошелся занавес, открылись двери и зрители потянулись к выходу, сердце Наташи, пробиравшейся через густую толпу, пело, переполненное музыкой, запахом дождя и прекрасным видом пустеющей площади. Никольский собор сиял вверху своей золотой крышей. Машина дожидалась Наташу у обочины. Она поехала обратно.

Ребенок давно заснул, и Наташа с хозяйкой дома стали пить чай. Потом хозяйка всплакнула и взяла с Наташи слово, что, если понадобится, та будет приезжать к ним из Москвы наблюдать за ходом лечения. И Наташа, размягченная чудесным вечером, запахом черемухи, таким, казалось, несовместимым с чужим горем, обещала. Она не стала объяснять, насколько она бывала загружена в Москве и сколько людей записывались на месяцы вперед и терпеливо ждали ее консультаций. Заснула она без задних ног и без единой мысли в голове, убаюканная трелями соловьев. Утро Наташа провалялась в постели, в глубине души сознавая, что поступает невежливо, но ничего не могла с собой поделать — так приятно было нежиться на мягкой перине, наблюдая, как ползет по стене солнечный луч и склоняются к окну зеленые ветки деревьев. Она томно приоткрыла глаза, только когда хозяйка осторожно постучала в дверь, чтобы попрощаться. В доме оставалась еще и кухарка. Наташа начала с того, что спросила кофе, а через полчаса уже бодро шла на прогулку.

Вот тогда-то она и вспомнила этот маленький архипелаг островов, по которому гуляла в детстве с отцом: аллеи, подъездные пути, расположение нумерованных мостиков и мосточков, широкий длинный гребной канал и величественный гранитный спуск к воде. Каждый день в тот приезд она ходила по мостам с Каменного острова на Елагин, и огромный медовый луг перед классическим портиком Елагинского дворца с постоянной радостью приветствовал ее роем пчел и порханием бабочек. Июнь тогда стоял просто на удивление теплый. Редко когда и где она ощущала так остро черемуховую сладость лета. Дворец укрывал ее между колоннами от скороспелых летних дождей, ежедневно шедших в тот год, резеда дурманила ароматом. И Наташе тогда очень остро хотелось любить и быть любимой.

«Что со мной? — спрашивала она себя. — Ведь в моей жизни все правильно. Есть хороший муж, есть работа, подрастает дочка. Имеется даже юный рыцарь в виде пажа — Женя Савенко, а так хочется чего-то еще!» А чего — Наташа и сама не знала.

Она всегда любила начало лета. Ощущение солнца, пробивающегося по утрам через занавески и щекочущего лучами ее сонное лицо. Воздушные, как пачки балерин, пионы, пахучая сирень — любимые цветы, обещающие, что лето еще впереди, а значит, будут теплыми дни, короткими ночи и приблизится отпуск — блаженная пора отдыха.

Давным-давно, таким же солнечным утром, она проснулась и открыла глаза с сознанием, что ей исполнилось целых шестнадцать лет. Она лежала в постели и счастливо-бездумно разглядывала потолок. Черт его знает, какие видения вихрем проносились тогда в ее голове! Но вот раздался легкий скрип двери, и она закричала: «Внесите дары!» И, легкая как пушинка, соскочила с постели, готовая расцеловать мать и отца.

Первой в комнату вошла мама с чудесными теплыми ямочками на щеках, с мягким взглядом, с волшебным розовым свертком в руках, а за ней, как-то боком, с огромным букетом, отец. Она кинулась к ним, чтобы закружиться вместе в ветреной джиге объятий и поцелуев, но вихря не получилось. Прошелестел тихий ветерок поздравлений, и смущенно, чувствуя нечто непредсказуемое, она опустилась на постель, теребя розовую ленту подарка. Отец вышел из комнаты, а мать осторожно присела на край рядом с ней.

— Что случилось? — Тревога птицей заколотилась в груди. Рука матери скользила по ее руке, а губы проговаривали какие-то непонятные, невнятные слова. Сквозь пелену тревоги до нее доносились обрывки: «ты выросла… получать паспорт… изменить отчество… подумать и все решить…»

— Да в чем же дело? — почти закричала она.

— Папа тебе не родной отец. Настоящий живет в другом месте. Он уехал, когда ты была совсем маленькой…

— Папа? Как может папа быть мне не родной? — Наташа не могла этого принять.

А как же запах? Его родной запах, который знаком с детства? Который был с ней с тех пор, как она себя ощущала!

Когда она бывала больна, она могла и не видеть отца, но всегда чувствовала, когда он подходил к ней то с плюшевым медведем, то с ложкой лекарства, то со стаканом чаю с малиновым вареньем… А его форма, что висела в шкафу… Парадный мундир, фуражка, его кортик? Она помнила их всегда! А внешнее сходство? Отец заплетал ей косички, он ставил ей градусник, он мыл ее в ванне!

— Это дурацкая шутка?

Но мама заплакала. Наташа выскочила в кухню. Отец сидел за столиком у окна, и она вдруг впервые увидела, что он ведь не очень молод.

— Любименький! — Это было их детское слово. Он поднял голову и взглянул на нее беззащитно. Она плюхнулась ему на колени и стала покрывать поцелуями его худое лицо, сухие, но сильные руки, и тут в ее голову противной змеей вползла нелепая мысль, что она сидит на коленях не у отца, а у постороннего мужчины. Она медленно встала. Она всегда любила ласкаться к нему. Прижиматься к груди, обнимать за шею, гладить его руки…

Что теперь будет? Если он не родной, то тогда как она его будет любить? Просто как мужчину, который всего лишь старше ее на двадцать лет? Любить за то, что он для нее сделал, за то, что был к ней постоянно добр, или как-то иначе? Родство и кровь — суть инстинкта. Если родства нет, а любовь существует — то это уже не родственная любовь. Какая же получилась чепуха! Оставить все так, как есть? Но ведь она уже знает… Зачем ей сказали? Из-за каких-то дурацких юридических закавык? Она вспомнила, что мама никогда не давала ей в руки ее свидетельство о рождении. Знание — сила, но она предпочла бы не знать. Теперь получилось, что они с мамой уравнялись в правах на любовь этого человека. Но мама — его жена. А кто же теперь она, Наташа? Приемная дочь. Как противно звучит.

Наташа пошла назад в свою комнату. Ее мама стояла у окна их квартиры на первом этаже, и плечи у нее были как-то странно безвольно опущены. И Наташа поняла, что юридические закавыки, оказывается, не такая вещь, которой можно пренебречь, даже в таком серьезном случае. «Ей было нелегко сказать, — подумала Наташа, — ведь она безумно любит отца. И каково ей было наблюдать за моим прилипчивым обезьянничеством? Ведь я уже взрослая деваха, ростом выше мамы чуть не на голову!»

Наташа медленно опустилась на кровать. Мать обернулась, подошла к ней.

— Я тебя люблю, мама! — сказала Наташа и уткнулась в ее плечо. — Как это случилось? Расскажи! — бормотала она, вдыхая знакомый запах матери. — Надеюсь, ты-то мне родная?

— Родная! — Мама тоже заплакала и стала гладить ее по голове. — Маленькая моя!

— Как случилось, что папа мне не настоящий папа? — настаивала Наташа.

— Да это и произошло-то не так уж давно, — сказала мама. — Просто ты не помнишь, потому что была еще маленькой… у тебя были тогда такие чудесные шелковистые кудряшки! — Мама гладила Наташины, теперь длинные и прямые, волосы и вспоминала: — Я увидела его вот из этого самого окна, и моя жизнь оказалась решенной в ту же самую минуту…

Больше она ничего не рассказала. Настолько она любила мужа, что не могла делиться самым сокровенным ни с кем, даже с дочерью. Но в памяти ее сам собой всплыл тот день и тот час, когда в ее родном городе на Волге ударила летняя гроза, показавшаяся знамением. Мгновенно пронесясь, она оставила после себя теплые лужи, яркую зелень листьев, клочки облаков в синем небе. Гроза смыла пыль и грязь с улиц, и степной город напитался редкой для середины лета влагой. Только Волга, даже будто не заметив дождя, так же мощно несла свои воды вниз к морю. Они жили в доме на набережной. Одно окно их квартиры выходило на Волгу, два других — во двор. Пузырились на асфальте лужи, серебристые тополя шелестели листьями вслед уходящей грозе, а груженые баржи как шли, так и продолжали идти вверх и вниз по течению, ни на минуту не прерывая свою тяжелую, медлительную работу. Как щенок веселясь, сверкая на солнце боками, выскочил на простор белый глиссер. Мелькнул и понесся дальше. У Наташиной мамы тогда сжалось в сладком предчувствии сердце. Мороженщик выкатил на угол свою голубую тележку и установил свернутый из-за дождя полосатый выцветший тент.

По улице шел молодой офицер в военно-морской форме, с орденом на груди, с коричневым чемоданом в руке. Он свернул мимо мороженщика за угол и направился прямо в их двор. Мать Наташи ринулась тогда к другому окну, подхватив по дороге тряпку, которой протирала мокрые стекла. Что было сил дернула на себя фрамугу, якобы протирая стекло, чтобы не через преграду, а так, наяву посмотреть на того, кто грезился ей в мечтах.

Дом ослепил моряка ярким солнцем. Оно сияло в каждом окне, отражалось от мокрых карнизов, искрилось фонтаном капель, стекающих с подоконников. Солнце било в глаза, и мужчина перевел взгляд вниз, в тень деревьев. Обломанные грозой сучья валялись на мокром песке. Пятилетний пацан с криком вырвался из подъезда и устремился под липы, на ходу грозно взмахивая самодельной изогнутой саблей. Задушевный голос под музыку обещал, что в недалеком будущем на планете Марс будут обязательно цвести яблони. Он поднял голову и увидел: молодая женщина в окне первого этажа, напевая вслед за оркестром, стала протирать мокрые стекла. А вскоре к ней подбежала кудрявая девочка в красном платье и стала смотреть на солнце сквозь детский калейдоскоп. В трубочке задорно позвякивали разноцветные стеклышки. Вдруг она опустила трубочку и тоже посмотрела на моряка.

— Папа приехал! — крикнула она на весь двор и захлопала громко в ладоши. Женщина, смотревшая вниз, не ожидала такого и очень смутилась. Кровь прилила к ее лицу. Засияли две симпатичные ямочки на щеках. Она узнала мужчину. Это был сын соседки. Когда она была еще семиклассницей, он уже уехал в Ленинград и поступил там в военно-морское училище. Теперь же он был, соседка рассказывала, подводник, орденоносец, представитель профессии романтической и опасной. Человек, молвой причисленный к сонму полубогов. Ее смущение было понятно.

— Не кричи, Наташа! — тихонько сказала она. — Это не папа. Папа пока не приедет, ему нельзя!

— Нет, папа! Я знаю, он обещал приехать! — Девочка кричала на весь двор.

Не ответить на этот призыв было нельзя.

Мужчина опустил чемодан на мокрую землю и протянул вперед руки. Она, прижав свою ценность к груди, быстро скользнула к нему вниз через подоконник.

— Наташа, вернись! — От смущения женщина не могла смотреть гостю в лицо. — Простите ее, она болтает сама не зная что! Ее отец не может приехать! — Женщина понизила голос.

— Ничего! — Мужчина притянул к себе шелковые кудряшки.

Небесный калейдоскоп звякнул звездами и сложился в перепутанный яркий узор. Как зверек, девочка стихла. Мужчина поднял голову и долгим взглядом посмотрел на женщину. Она смотрела на дочку, и в небесной синеве ее глаз, сиянии ямочек была такая исконная доброта и вместе с тем такая женская притягательная сила, что мужчина подумал: «Если ее отец не приедет в течение месяца, то до конца отпуска эта девчушка в кудряшках станет моей дочерью!»

Его решение возникло не на пустом месте. Он вспомнил багровое лицо председателя военно-врачебной комиссии, полковника медицинской службы. Доктор багровел не от злости. По натуре он был не злой человек. Кровь приливала к его лицу всякий раз, когда он должен был сообщать плохие новости. Сам доктор терпеть не мог чувствовать себя вершителем судеб, выносить вердикты, ломавшие людям жизнь, и не мог привыкнуть говорить спокойно в таких случаях, не кричать. У Нечаева он спросил:

— Дозу хватал?

— Схватил небольшую.

— А женат?

— Пока нет.

— Значит, детей нет?

— Нет.

— Напрасно, — опустил глаза доктор. — Иногда бывает полезно жениться пораньше.

Нечаев понял его и более ни о чем не спросил.

Он вернул девочку на подоконник. Женщина быстро спустила ее в комнату и скрылась внутри. Кинувшись к двери, она стала звонить соседке, чтобы первой сообщить о приезде ее сына.

Молодой офицер, не задерживаясь больше, подхватил чемодан и бегом устремился в подъезд.

Навстречу ему по длинному коридору коммунальной квартиры, вытирая полотенцем морщинистое лицо, бежала его мать. Жарким был этот день! Из окон неслись бравурные марши, с плакатов, улыбаясь, смотрел Гагарин. На отрывном календаре, что висел на стене в маленькой комнате офицера-подводника Василия Нечаева, значился тогда июль 1961 года.

Наташа сидела в машине и вспоминала, как много сделал для ее мамы отец. Оказалось, так же много, как и для нее, Наташи. После того как комиссовался, он помог маме поступить и окончить вечерний институт, вечерами, когда мама ходила на занятия, сидел с ней, Наташей, помогал ей решать задачки по математике. Готовил ужин, как любой настоящий моряк. Мама стала химиком-технологом. На большом заводе она уже была не Валюхой, как прежде, а Валентиной Ивановной, уважаемым человеком. И Наташа выросла такой независимой, потому что была уверена — во всем обеспечена поддержка отца. Как же все тогда запуталось после маминого признания! Как переменилось! Милее его лица не было на свете. Сильнее его рук не было ничего. Маленькой она говорила, что выйдет замуж только за папу. Так говорят и теперь многие девочки. Родители только смеются, умиляясь этим словам. Смеялась и ее мама. Но после признания Наташа уже больше никогда так не говорила. В душе ее произошел перелом.

Странное тогда наступило время. Она заканчивала школу, готовилась в институт, ходила на школьные дискотеки и на танцы, тогда они назывались вечерами. Принимала наивные ухаживания мальчиков. И вместе с тем ощущала нежную, неловкую зависимость от отца, граничащую со стыдливостью и влюбленностью. Те чувства, которые естественно было выказывать родному по крови человеку, казались ей неуместными по отношению к приемному отцу. Потребность в ласках оказалась неисчерпанной. Замены ей в отношениях с мальчиками Наташа не находила. Все они казались ей молодыми, глупыми сосунками, пытавшимися лишь удовлетворить свои щенячьи инстинкты полового созревания. Отец дарил ей искреннюю, глубокую привязанность, а она стала стесняться его. Стала ощущать его присутствие как чужого человека.» Стеснялась выходить при нем в ванную в ночной рубашке, а ведь раньше расхаживала по квартире чуть не нагишом. Стеснялась даже есть при нем так же свободно, как раньше. Стала просить, чтобы мама обязательно давала ей вилку и нож, чего раньше никогда не бывало, клала на колени салфетку. Держалась как при гостях, как в ресторане, сама чувствовала себя в плену этих глупостей и вместе с тем ничего не могла с собой поделать. И ужасно злилась, понимая, что таким поведением может только вызвать раздражение у них обоих. Если она заставала их сидящими где-нибудь вдвоем и о чем-то мирно беседующими, у нее на глаза наворачивались слезы ревности. Причем ревновала она не только отца, но и маму. Если раньше она без задней мысли старалась теснее прижаться к отцу, теперь объектом ее ласк, иногда навязчивых, стала мама.

Боже, сколько терпения нужно было им, родителям, чтобы никогда не крикнуть на нее, не оборвать ее странное поведение! Теперь, уже сама имея такого же возраста дочь, она поняла, насколько деликатны были они, не отягощавшие ее ни лишними просьбами, ни своими представлениями о жизни.

— Папа знает… как папа сказал… — часто повторяла мать. Разве она не догадывалась, что отец и так уже имеет синоним Бога в воображении дочери? И правда, надо отдать отцу должное, он был для них всем. А главное, он был всегда очень добр. Не важно, что именно было истинным мотивом его беспредельной доброты; скорее всего не только болезнь и невозможность иметь собственных детей. Как раз наоборот, у многих других людей болезни портят характер, ослабляют и озлобляют. Видимо, ее приемный отец от природы был очень силен, добр и мудр. Раз сделав выбор — он следовал ему до конца. И с женой ему, надо отдать должное Наташиной маме, повезло. Это была милая, спокойная, симпатичная женщина, бесконечно благодарная судьбе за то, что дала ей счастье жить рядом с любимым человеком, что она получила в лице Васи Нечаева, бывшего военного моряка, настоящего защитника и замечательного отца для ее умненькой дочки. И он, со свойственной ему простотой и порядочностью, особенно не задумываясь, любил их обеих. Жену — как жену, приемную дочку — как дочь.

Зачем она тогда встала с его колен? До сих пор для нее загадка, понял ли он, что пришло ей в голову, но жалость, что никогда уже ничего будет нельзя изменить, вернуть, щемила ей сердце и по сей день. Сама не зная зачем и какая в том разница, она хотела бы быть родной по крови этому человеку.

Эта ревность усугубилась, когда отец с мамой купили дачу. Случилось это как раз после того, как отец ушел с флота. Простенький засыпной домик на брошенной территории в шесть соток возле самой реки. Почему-то именно тогда Наташа почувствовала, что она не нужна им. Теперь она поняла, что они просто были слишком заняты, а она ведь была тогда уже большая — студентка. Сколько они тогда вложили сил в эту дачу! Отец договаривался с шоферами, откуда-то возил землю, устраивал террасы, чтобы к реке не оползала земля. Сажал деревья, устраивал дом и во всем советовался с мамой. Как она была счастлива! Как загорались у матери глаза и рдели ямочки на щеках, когда отец подзывал ее к себе для совета или чтобы показать какое-нибудь особенное растение. Их усилиями дача вся утопала в цветах. Брошенный участок становился раем. Казалось, теперь, когда отец неотступно находится дома, мать упивается каждой минутой, находясь рядом с ним. И вместе с тем где-то глубоко в ее глазах затаился страх. Только потом Наташа узнала, что страх этот был вызван болезнью отца. Лимфогранулематоз — серьезное заболевание. Правда, тогда Наташа еще не совсем точно понимала, что оно означает. Наташа бродила по участку как тень или издалека, из-под какого-нибудь куста, где она для вида сидела в шезлонге с книжкой, с разрушающей сердце алчностью ловила каждый отцовский жест, обращенный к маме, каждую его улыбку.

— Третий лишний, мне нет здесь места, — непроизвольно шептали ее губы, и первые муки ревности она познала именно на этом участке. Иногда мать взглядывала на нее, будто стесняясь, и ее мягкий взгляд говорил: «Как нам повезло, что у нас есть такой папа!» Конечно, повезло! И Наташа подмигивала и улыбалась.

Никогда ранее не занимавшийся садоводством, отец за короткое время освоил все навыки этого нового для него дела, выучил многие сорта растений и даже стал прививать деревья. Наташа, абсолютно равнодушная к этим занятиям, тогда не понимала, что часто люди в общении с природой ищут средство лечения болезней. Она перешла на второй курс, когда отца положили в госпиталь. Они с мамой тогда умирали от страха. Наташа сдавала сессию за первый курс, мать не отходила от отца ни на шаг. К счастью, после курса лечения могучий организм вошел в стойкую ремиссию. У Наташи отлегло от сердца. Впереди было лето. Отец, похудевший, странно смущенный тем, что за ним все ухаживали, потихоньку пытался работать на даче. Наташа поняла, что ей лучше не мешать матери ухаживать за ним. Под предлогом, что она уже большая и ей хочется пожить одной, она осталась на лето в городе и то бесцельно бродила по улицам, то бессистемно читала, иногда общалась со знакомыми. На дачу она приезжала изредка. Однажды, еще весной, она удивилась, наблюдая, как отец старательно приматывает к зрелому уже дереву яблони косой срез какой-то длинной, показавшейся Наташе чужеродной, слишком тонкой и какой-то голой, будто обнаженной, боковой ветви.

— Что это? — спросила она.

— Прививаю ветку с другого дерева, — пояснил отец. — Специалисты научили. Должна прижиться!

Голая ветка выглядела одинокой и несчастной, будто сирота, которую первый день как привезли из детского дома в семью и она еще не совсем поняла, хороша для нее такая перемена жизни или не очень. Наташе стало почему-то жаль эту ветку. «А не приживется, так засохнет и отпадет, — подумала она. — Печально! Жила бы да жила на своем собственном дереве, была бы как все, не хуже, не лучше». Потом Наташа об этой прививке забыла.

Как-то она шла по институтскому коридору и увидела на одной из кафедр открытую дверь. Она тихонько вошла. Незнакомая ей девушка возилась с кроликом, который вожделенно мечтал о побеге. Девушка обернулась.

— Ты не можешь подержать минутку это чудовище? — попросила девушка.

— Могу, но ведь ему больно! — с опаской сказала Наташа.

— Мой маленький брат погиб от острого лейкоза, когда ему было всего восемь лет, — буднично сказала ей девушка. — Мы жили недалеко от ядерного полигона. Таких мальчиков на земле тысячи. Они умирают, и им всем очень больно.

— А лимфогранулематоз — это лейкоз? — спросила Наташа у девушки.

— Нет, не лейкоз, но тоже опухолевое заболевание, — ответила та.

Наташа поспешно подошла к столу и крепко прижала руками кролика. Девушка ловко ввела иглу в толстую вену кроличьего уха, набрала два кубика крови для анализа и прижала место укола ваткой. Кролик даже не дернулся.

— Вот и все! Теперь иди ешь капусту! — Девушка опустила ушастого в клетку. Наташа с завистью и уважением смотрела на нее во все глаза. — Ты, видно, маленькая еще. А я уже на шестом. — Та заметила ее взгляд, но торопилась, смешивая в баночках растворы для окраски, и дальше разговаривать с Наташей не собиралась. Наташе же пришла в голову странная мысль.

— Возле полигона тогда, наверное, было много людей, — несмело начала она.

Девушка посмотрела на нее с удивлением:

— Ну и что?

— Лейкоз же развился не у всех…

— Ну? — опять повторила девушка.

— Значит, существуют какие-то естественные механизмы защиты?

— А, ты об этом… Тогда иди на кафедру иммунологии, поинтересуйся, — дала ей совет девушка. — Это они изучают. А меня интересует сам лейкоз и как его лечить. — И девушка, забыв про Наташу, вернулась к своей работе. Опустив полученный у кролика мазок крови в баночки с краской и высушив, она стала внимательно разглядывать его в микроскоп.

Наташа ее слов не забыла. И, поймав за хвост свою мысль и запомнив ее надолго, она включила всю энергию молодости и невостребованной потребности в любви для работы в научном студенческом кружке при кафедре иммунологии. Работа ее отвлекла.

Как жаль, что сейчас уже не существует сообществ студентов, работающих в научных кружках, в том виде, в каком они были раньше. Студенческие кружки часто объединяли тех ребят, которые не хотели играть в КВНы или участвовать в капустниках, но были не менее остроумны и интересны. В кружках могли работать и истинные, прирожденные исследователи науки, и те, кто работал ради интереса, для серьезного общения как между собой, так и с преподавателями. А в местах далеких от Москвы в кружках вообще собиралась самая работоспособная, самая толковая молодежь. Может быть, и оттого, что в тех городах имелось гораздо меньше мест для развлечения, чем в обеих столицах. Самых толковых ребят отправляли потом учиться в аспирантуру в Москву или Питер. Те, кто уезжал, как правило, назад больше не возвращались, но воспитанные в деловой, интеллигентной и полной энтузиазма атмосфере провинциальных научных кружков, в столицах они обычно добивались многого. Не секрет, что работа в научном кружке скрасила многим боль отвергнутой любви или чувство утраты, помогла начать карьеру тем, кто непременно хотел занять в науке какие-то административные посты.

Помогла эта работа и Наташе. Приучила к ответственности, аккуратности. Научила доверять более голове, нежели сердцу. Занятия наукой вообще, как правило, не способствуют укреплению веры в Бога, скорее развивают диалектические взгляды на жизнь. Невроз подросткового периода ее жизни смягчился, потихоньку улетучился, как куда-то исчезла и ревность. Но душевная привязанность к отцу и маме осталась. Они же от души гордились своей умной и энергичной дочкой. А в Наташиной жизни большее место стали занимать ее однокурсники. На четвертом курсе института она познакомилась с Алексеем Фоминым. А боковая ветвь на той старой яблоне прижилась, и, как-то увидев ее по осени, всю усыпанную золотым китайским ранетом — с медовой сердцевиной и такой прозрачной кожицей, что через нее видны были семечки, — Наташа ахнула, захлопала в ладоши и кинулась целовать отца.

— Какой ты у нас, папка, все-таки на все руки мастер! И на подводной лодке ходить, и райские яблочки в саду выращивать!

Мать услышала эти слова и счастливо засмеялась.

7

Почему в сложных жизненных ситуациях многие женщины хватаются за массажную щетку? Вполне вероятно, что, причесываясь, они интуитивно увеличивают приток крови к голове и это позволяет лучше соображать. Не исключено, правда, что одновременно с этим они проверяют, насколько осталась привлекательной их внешность, их главное оружие.

Алена Фомина с ожесточением водила расческой по своим светлым кудрям «мокрой химии». Только что отзвучавший на кухне телефонный разговор ее серьезно озадачил. Она еще не могла решить, как именно ей следует себя вести.

Алена была невысокого роста, и чтобы заглянуть мужу в лицо, ей нужно было слегка запрокидывать голову. Это приходилось как нельзя кстати — тогда был менее заметен предательски наметившийся двойной подбородок. Эта деталь была досадным исключением, в остальном Алена была хороша. Крепкая, с хорошей фигурой, русоволосая и зеленоглазая, она ясно ощущала, что нравится большинству знакомых мужчин. Ей не нужно было работать. Она всецело могла заниматься собой, семьей и хозяйством. Чтобы не растолстеть и быть в форме, она делала массаж и ходила на шейпинг, в баню и к косметичке. Она сидела на диетах и одевалась в очень дорогие вещи. Она отлично знала все первоклассные фирмы во всех областях бытия и искренне полагала, что высокая культура потребления запросто заменяет собой просто культуру.

Ее дом был не квартира, а сказка. В нем было приятно жить, вкусно есть, комфортно спать. В общем, Алена Фомина небезосновательно полагала себя идеальной женой и роскошной женщиной. Она любила сына, но в последнее время не очень хорошо с ним справлялась, перелагая все сложные вопросы воспитания на мужнины плечи. Вместе с тем она могла безапелляционно судить всех на свете, смеялась громко, никогда не стеснялась в выражениях и считала себя светской дамой. К образованию относилась пренебрежительно, как к досадной необходимости. Своего мужа ценила, отчетливо сознавая, что только благодаря его деловым качествам она могла вести такой стабильно безбедный образ жизни.

Был, правда, еще один недостаток в ее внешности. У Алены был рыскающий, оценивающий взгляд. Он лишал ее элегантности, портил ее лицо. Он совершенно не гармонировал с миром, в котором она жила: с прекрасным городом, с ее домом, полным чудесных и дорогих вещей, размещенных и устроенных в согласии с хорошим вкусом. (О том, чтобы пригласить дизайнера, позаботился Алексей.) Ее зеленые, в мелкую крапинку, глаза с маленькими зрачками шныряли по окружающим людям, как по магазинным полкам, и на каждого человека, как на предмет, она навешивала взглядом бирки с ценой. В этом надо было отдать Алене должное — оценивая и людей и вещи, она вела себя как опытный товаровед. Ей не нужно было понимать людей — достаточно было их использовать: врачей, учителей, массажисток, косметичек и продавщиц. Подруг у Алены не было. К родителям она относилась весьма снисходительно. Действительно, они еще со школьных времен здорово поднадоели ей со своими нравоучениями.

Судьбой Алена была довольна вполне, но крошечная капля яда иногда разливалась горечью в ее душе. Дело в том, что Алена Фомина знала о существовании Наташи Нечаевой. И вообще-то открыто ее презирала. В представлении Алены Наташа Нечаева была типичной костлявой ученой крысой с проблематичной женской судьбой, с попытками заменить личное счастье научной карьерой. Больше всего Алену волновала Наташина внешность. Она попробовала навести справки. «Худа, черноволоса, прямолинейна» — такую характеристику дала Наташе мать Алексея. «Значит, ни кожи, ни рожи», — обрадовалась Алена. Но, несмотря на нелестный отзыв, беспокойство в ее душе не исчезло.

Два или три года назад она случайно услышала, как ее муж говорит с кем-то по телефону. Разговор шел о пустяках, но такого голоса у него она не слышала давно! С ней он всегда разговаривал по-другому, если не считать только самого начала их бурного романа. В том телефонном разговоре голос у него был заинтересованный, нежный, ласкающий. Она тогда как ошпаренная выскочила из кухни и, не сдержавшись, почти выкрикнула:

— С кем это ты разболтался?

Она отдала всю свою жизнь этому провинциалу! Кем бы он был, если бы не женился на ней? Обычным преподавателем безвестного вуза. Так и сидел бы в глуши всю жизнь. Самим своим существованием она разрешила массу его проблем! К тому же она была верной женой, матерью его сына! Она обустроила дом, одевалась, причесывалась для него! И вдруг эта ласка в голосе… для другой!

На другом конце положили трубку, и она не захотела медлить с расспросами:

— Кто это был?

Ничего криминального не было в том разговоре, но все-таки в голосе мужа сквозило неудовольствие, пока он рассказывал ей, что звонила его старая знакомая по институтским годам Наташа Нечаева. Что она приехала в Санкт-Петербург на конференцию и позвонила ему просто так, узнать, как его дела, как жизнь. Но пригласить домой он ее не успел из-за поднятого Аленой крика.

— И незачем было так волноваться, — с неудовольствием заключил он, но напряженные твердые нотки в его голосе не понравились Алене. С тех пор она накрепко запомнила это имя — Наталья Нечаева. Звонки больше не повторялись, но забыть тот, единственный, она не могла. Еще несколько раз Алена делала попытки вернуться к разговору об этой женщине, но каждый раз на ее мужа нападали зевота и усталость, и ей не удавалось узнать ничего. Мать Алексея тоже была осторожна и лишнего не болтала. И Алена поняла, что у ее мужа существует какая-то часть прошлого, отгороженная от нее невидимым, но прочным барьером. Это открытие было весьма неприятно. С этого времени Алена Фомина заочно возненавидела Наташу Нечаеву.

Сейчас Алексей торопился. Спешил, но зачем-то стал бриться. В щелку она успела подглядеть, с каким неудовольствием он рассматривает в зеркало свое лицо.

— Лысину не забудь побрызгать одеколоном! — ядовито сказала она и заметила бешенство, мелькнувшее в его глазах.

Он надел новые брюки и джемпер.

— Я поеду с тобой! — не выдержала она.

— Это будет смешно. — Он старался казаться равнодушным, но грозовым облаком в квартире сгущалось напряжение. — Хорошо, если хочешь, поедем! — Скрепя сердце он опередил ее негодование. — Я сейчас схожу за тросом в гараж, а ты выходи к подъезду! — Он бросил на постель скомканные носки и достал из коробки новые.

Ее это просто взбесило. Зачем ему новые носки? Она закричала:

— Не смей бросать на кровать свои вещи! Я тебе не уборщица!

— Извини! — Он взял носки и ушел в ванную. По этой напряженной вежливости Алена поняла, что никакая сила не сможет сейчас удержать его дома. Вспышка гнева ударила ей в голову. Неудержимая, неукротимая ревность заволокла разум.

— Боже, какая спешка! Я, оказывается, должна торчать у подъезда, чтобы не потерять ни секунды! Ничего не случится, подождет твоя б…! Зайдешь за мной в квартиру как миленький! — Она увидела, как от ярости у него посветлели глаза. Но он еще раз сдержался.

— Как ты можешь говорить плохо о человеке, которого не видела никогда? — Лицо его покривила наигранная усмешка. — А если ты устала или раздражена, то лучше останься дома!

— Нет уж, спасибо! — Голос у Алены и так был достаточно резкий от природы, теперь же ее визг просто резал слух. Она заметила, как Алексей поморщился от ее крика. Это унизило ее окончательно, больше она собой уже не владела. Ей вспомнился воркующий голосок из телефонной трубки, слишком скорая готовность помочь с его стороны, и, как это часто бывает у людей от бессилия и злобы, поток отборной матерщины, не сдерживаясь, хлынул из ее хорошеньких уст.

Нельзя сказать, что ругалась она при муже впервые. Как и нельзя сказать, что в делах своего бизнеса Алексей Фомин совершенно не употреблял эти наиболее сильные словесные аргументы. Но такой многоэтажный злобный мат в устах женщины, да еще собственной жены, Алексей перенести не мог.

— Останешься дома! — проговорил он достаточно громко, чтобы перекрыть поток нецензурной брани, и в голосе его ясно послышалась угроза.

— Как бы не так! — выплюнула ему в спину жена, когда он повернулся, чтобы уйти. Со стуком захлопнувшейся двери он явственно услышал относившееся к нему последнее ругательство.

Он не стал останавливаться и не стал вызывать лифт, а спустился пешком с третьего этажа. Когда дверь парадного за ним громко захлопнулась, Алена поняла, что он вне пределов досягаемости ее ругани. Она в бессилии хлопнулась на диван и схватилась за голову. Слез или не было, или они успели высохнуть.

— Как бы не так! — повторила она. — Как бы не так! Сколько можно терпеть эту тварь? Наконец я должна увидеть ее и сказать, что я думаю о ней, об этой ученой крысе, которая только и видит, как бы заграбастать моего мужа! Я ей все скажу, все! Прямо в ее наглую рожу! Она уже старуха! Какое право она имеет без конца лезть в мою жизнь, звонить моему мужу?!

Алена как-то забыла, что звонок она слышала всего второй раз, и не сам звонок был поводом для ее волнений, а голос Алексея и его поведение после этих звонков. И интуиция! Интуиция подсказывала ей, что вовсе не так безобидны эти звонки, и Алена хотела выбить таинственную незнакомку не только из головы, но и из сердца мужа. Впрочем, о сердце-то она как раз беспокоилась зря. У такого разумного человека, каким по праву считал себя ее муж, в сердце всегда должно быть немного свободного места. В разумных пределах, конечно. Так полагал ее муж.

Прошло пятнадцать минут. Алена решила больше не ждать. Трясущимися руками она стала натягивать на себя свое любимое платье. Платье действительно шло ей. Оно делало ее еще более аппетитной. Ткань была цвета розовых лепестков. Покрой — в талию, с пикантным вырезом как раз до того места, от которого начинается собственно грудь. И длина была в самый раз — чуть выше колен. Изогнувшись перед зеркалом, Алена критически оглядела себя и сзади и спереди.

— Ну что же, посмотрим! — Она осталась довольна собой. — Если они с Алексеем правда вместе учились, значит, ей должно быть около сорока. Алексею-то стукнуло уже сорок один. Так пусть он сравнит меня и эту старуху! — Алена проверила длинный замок-«молнию» на спине, рассекающий платье сверху чуть не до самого низа, вытащила из шкафа новые туфли.

«А если он врет? — пронеслась в голове страшная мысль. — Что, если на самом деле это звонила вовсе не институтская знакомая? Может быть, это только имя ее используют как прикрытие для какой-нибудь молоденькой потаскушки?» Не может быть! Она бы сразу заметила, если бы у него кто-нибудь был! О!.. Она постоянно была настороже: ведь сколько еще гораздо более привлекательных, чем она, куколок только и ждут своего часа, чтобы занять место постаревшей супруги состоятельного человека!

От этой мысли Алене вовсе стало нехорошо. Веснушки, чуть заметные в обычное время, ярко проступили на побледневшем лице, глаза еще больше позеленели, а на левой щеке загорелось розовое пятно. Впрочем, если разглядывать с этого боку, то оно вполне гармонировало с платьем. Алена размашисто провела кисточкой с румянами по другой щеке для симметрии.

«Да нет! — стала успокаивать себя Алена. — С молоденькой потаскушкой он бы встречался часто». Она бы заметила! Похоже, что все-таки это действительно звонила та самая его институтская б…! На конференцию она приехала, подумаешь! Великий ученый! Да она, Алена, тоже, если бы захотела, сто раз могла окончить институт! Получить этот вшивый диплом, если уж он так его ценит! Но она занималась домом, семьей, чтобы всем было хорошо и уютно. Что же, теперь ей за это такая награда?

В пылу возмущения Алена как-то забыла, что еще в младших классах, несмотря на то что училась неплохо, чувствовала к учебе непреодолимое отвращение. Глупенькой она никогда не была, но сама перспектива того, что после школы нужно поступать куда-то учиться дальше, сдавать экзамены, волноваться, чтобы потом сесть на грошовую зарплату где-нибудь в НИИ… Боже, такая перспектива никогда ее не прельщала. Другое дело искать в институте мужа. Это было бы необходимо. Но ничего этого делать ей не пришлось. Судьба распорядилась по-своему, и, надо сказать, раньше Алена ни разу не пожалела о том, что ей не пришлось учиться.

Даже в самом начале своей замужней жизни она относилась к своему образованному мужу несколько свысока. «Мой провинциал!» — не без легкой насмешки гладила она его по голове в минуты ласки. Он ведь в Питере был приезжим, иногородним. Все равно что инородцем в царской России. Тот, кто когда-нибудь жил без прописки, без сомнения, хорошо знает это унизительное во всех смыслах положение. Без прописки ни жить, ни работать в Питере Алексей бы не мог. Это была объективная реальность того времени. Сохранилась она и теперь. Но только сейчас, получив благодаря своему бизнесу независимость в средствах, а значит, и возможность купить собственное жилье, построить дачу, Алексей обрел и полную независимость от своей жены. Правда, независимость эта не особенно была ему нужна. Жили они, в целом, дружно. Хозяйство вели крепко. Алена звезд с неба не хватала, но уж что было ее, того из своих цепких лапок не выпускала. И за эти годы она уже привыкла не мыслить своей жизни без него. Да что говорить, она его любила! Она считала его своим, точно так же как по праву считала своим какой-нибудь шкаф, стоящий у них в спальне, их дачу, их квартиру, наконец, их сына. Тем обиднее ей показалась сегодняшняя ситуация.

«Я ее припугну! — осенила Алену новая мысль. Она обрадовалась, когда вспомнила, что у Алексея есть пистолет. — Так и скажу этой шлюхе: „Если увижу тебя на горизонте еще раз, так и знай, пристрелю как собаку!“»

Ей очень понравилась эта идея, и, полная решимости бороться за свое личное счастье до окончательной победы, Алена вытащила пистолет из укромного уголка и, прикрыв сверху носовым платком, положила в модную светлую сумку. Ей не приходилось раньше обращаться с оружием, и мысль о том, что надо проверить, заряжен ли пистолет, даже не пришла ей в голову. Ей было достаточно, что он просто есть. С сознанием своей правоты, с уверенностью в своих силах она захлопнула дверь и выскочила на улицу с намерением поймать частника или такси.

Алексей Фомин снова пошел в гараж и вывел теперь из него бело-перламутровый «мерс». В который раз он порадовался этому новенькому сияющему красавцу. Хотя правильнее было бы называть машину красавицей. Мерседес — женское имя. Легкость и плавность форм, благородное сияние полировки и престижный фирменный знак на капоте всегда приводили его в замечательное расположение духа. С удовольствием подчиняясь быстроте и маневренности хода, он вырулил на проспект. Свой дом он нарочно объехал стороной. Думать о ссоре с женой ему сейчас не хотелось. Как-нибудь все равно утрясется!

Пронеслась за окном полоса парка, показался вдали чей-то памятник. От метро торопливо расходились по своим делам люди. Алексей свернул на указанную Наташей довольно тихую улицу. Это был центр. Квартиры жилых домов располагались выше второго этажа, а внизу мелькали за стеклом офисы разных фирм, учреждения, банки. Вот и вывеска ресторана. Он напряженно вглядывался в вереницу стоящих у обочины машин. Вот вишневая «девятка». Московский номер отчетливо выделялся среди других знаков. Впереди было свободное место. Он тормознул и осторожно припарковался. Возле машины не было никого. Алексей вышел и заглянул через ветровое стекло внутрь. В салоне играла музыка. Впереди, на месте пассажира, откинувшись на подголовник, с закрытыми глазами полулежала Наташа Нечаева. Он уже поднял руку, чтобы стукнуть в стекло… И остановился. Как же давно они не виделись! Действительно, иди она навстречу ему по улице, он бы ее не узнал. Но не потому, что она постарела. Это была в чем-то уже совершенно другая женщина. Хотя и волосы ее так же, как и в те годы, были распущены сплошной волной, доходящей до плеч, так же перламутрово розовели губы. А на щеке возле уха по-прежнему темнела круглая родинка, о которой, оказывается, он давно уж забыл. И все-таки перед ним была другая Наташа.

Она то ли дремала, то ли спала, и по всему ее лицу была разлита спокойная уверенность. Сердце его забилось. Какая, оказывается, глупость утверждать, что все женщины старятся к сорока годам! Во всяком случае, та женщина, что оказалась сейчас перед ним, очень ему нравилась. Он даже и не смог бы сразу объяснить, чем именно. Может быть, более округлыми, мягкими формами, а может быть, и спокойным выражением лица, без той нервности, которая была присуща ей раньше. Вот уж не думал он никогда, что женщины с возрастом могут меняться и в лучшую сторону! Ведь сейчас везде — и с экранов, и со страниц печатных изданий — пропагандируется культ молодости. С некоторой тревогой он подумал о том, что и ему-то уж тоже не двадцать лет! Но возраст у мужчин не имеет в массовом сознании критических отметок, и Алексей, зная это, быстро успокоился. Во всяком случае, он очень был рад ее видеть.

— Привет! Ты спишь, соня? — Алексей отворил дверцу ее машины. Как, оказывается, жаль, что они так долго не виделись! Не зря, значит, его к ней и тогда тянуло.

Наташа шевельнулась и открыла глаза. «Адажио» Джио-зотто раскатывалось по салону романтическими волнами, создавая атмосферу изысканной чувственности. Наташа была довольна собой. Уже давно она научилась продумывать мелочи, создающие настроение. Она характерно приподняла брови и сложила губы…

Алексей помнил ироническую гримаску, а увидел нежную, обольстительную улыбку. Он пожалел, что не купил ей цветы. Наташа скользнула из машины наружу, протянула к нему обе руки, обвила его шею, на миг прикоснулась к его щеке, пахнула ароматом духов и сказала:

— Ну, здравствуй, дорогой!

Он не ожидал такого начала, но сразу понял: что было между ними, то было. И глупо было бы вести себя сейчас так, будто они просто знакомые. Он удивился, так как не ожидал, что волна неожиданно нахлынувших воспоминаний так взбудоражит его. Да, не просто знакомые они были тогда, не просто!

Он поцеловал ее в щеку. Шелк кожи, так же как и шелк костюма, был необыкновенно приятен на ощупь. Вообще целоваться он не любил. Именно из-за ощущения чего-то въедливого, неприятного, пристающего к его рту, которое возникало из-за губной помады, которой пользовались женщины. Сейчас он ни о чем таком даже не думал. Ему захотелось поцеловать ее по-настоящему, вот и все.

— Спасибо, что приехал на помощь! — Она с улыбкой отодвинула его от себя. Этот жест он узнал. Так она делала и раньше. Плавно ускользала куда-то вбок точно рыбка.

— Постой! Мы так давно не виделись! — Он слегка обнял ее. Ее плечи сохранили девическую хрупкость, и талия была все такой же тонкой.

А Наташа, сама не ожидая, что так неожиданно обрадуется его открытому восхищению ею, посмотрела на него и улыбнулась открыто и весело, будто и не было между ними стольких лет неизвестности. И Алексей разнежился, размягчился в теплом сиянии ее глаз и снова с удовлетворением уверился, что он, как и прежде, желанен, любим, оценен по достоинству.

Что еще составляет тщеславие мужчины, как не счастье чувствовать себя господином в глазах женщины? Наташа и Алексей стояли на улице возле дороги, на виду у людей, и никому до них не было дела, а им тем более не был нужен никто. И только швейцар через окно ресторана не без удивления наблюдал за их свиданием, думая про себя: «Вон она как поворачивается-то, жизнь!»

— Но мне действительно нужна твоя помощь! — Ее шепот был нежен. — Машина сломалась, и кошелек украли…

Он протянул руку и сжал ее пальцы, как бы говоря: «Ничего не бойся, поломка машины — пустяк. Я тебе помогу!» А пальцы ее тоже были, как и раньше, сухие, прохладные, тонкие, и сами собой в его памяти возникли тот летний день, и пляж, и легкий плеск воды, и серебристая чешуя мальков, тычущихся тупыми носами им в ноги. Боже, сколько же, оказывается, прошло лет с тех давних пор!

Она нанизывала слова как жемчужины, отчасти даже не понимая, зачем ей это надо. Очевидно, срабатывал извечный женский инстинкт нравиться.

— Ты такой же, как и раньше, уверенный в себе! Когда стоишь с тобой рядом, кажется, что тебе все по плечу.

Лесть — страшное оружие в устах умной женщины. Алексей ведь знал и о своем теперешнем животике, и о дряблости щек, и о лысине, но ее голос все пел и пел, и в этих томных звуках опять возник образ когда-то стройного красавца с рельефными мускулами и походкой молодого леопарда. И самое интересное, что он себя снова почувствовал таким!

Он с трудом оторвал от ее щеки свое лицо.

— А как у тебя дела? — В глазах у него был искренний интерес.

— Более чем нормально по нынешним временам. — Она улыбнулась, будто скрывая от него какую-то мимоходом возникшую мысль. Но ответ прозвучал просто, без всякого хвастовства.

— Ты совершила-таки мировое открытие?

— О!.. Сотни две! Только маленьких, мелкомасштабных.

— Я однажды видел тебя по НТВ. Кто-то брал у тебя интервью. Я даже возгордился знакомством с тобой! Ты держалась и выглядела великолепно! Вот как сейчас!

Она улыбнулась:

— В последние годы я всегда стараюсь выглядеть великолепно.

— Тебе это удается!

Она вернула его к текущему моменту:

— Так что же мне делать?

— Для начала открыть капот! — улыбнулся он. Все-таки не зря он оканчивал автодорожный институт.

Решение лежало на поверхности. Поломка была не такой уж сложной. Наташа внимательно следила за ним. Он сказал:

— Есть два варианта. Или сразу буксировать тебя в сервис, или оставить машину здесь, съездить в магазин, купить вот такую штучку, — он показал Наташе маленькую деталь, — а поставить я смогу ее сам.

— Сейчас я вся в твоей власти! — улыбнулась она. — Как скажешь, так и сделаем!

— Ну, если так, — он хитро посмотрел на нее, — тогда сначала будем ужинать! Я думаю, ты уже должна проголодаться от этих волнений. Механика я вызову по телефону. Есть у меня один знакомый, он и деталь привезет, и все сделает!

— Мне не хотелось бы ужинать в этом ресторане, — сказала она. — Мне кажется, что здешний швейцар вытащил у меня кошелек. Я не хочу способствовать дополнительному обогащению этого заведения.

— Ну что ты! — сказал Алексей. — Конечно, не здесь! Поедем поближе к моей работе. Я потом покажу тебе свой офис и магазин.

Ему было действительно интересно продемонстрировать ей свои успехи.

— Цепляемся!

Наташа обошла вокруг его сияющей красавицы и заглянула внутрь.

— Но у тебя же автоматическая коробка, — сказала она. — С автоматической коробкой не рекомендуется брать на буксир.

— Твоя «девяточка» не трактор. Вытащим! — добродушно сказал Алексей, а сам с восхищением подумал, что Наташа еще и в машинах разбирается. «Ну и ну!» — мысленно покачал он головой. Впрочем, она всегда была такая — уж если бралась за что, изучала с удовольствием и досконально. Он не преминул сказать ей о своем восхищении вслух.

— Ну как же! — засмеялась она. — Поломку же не смогла распознать!

— Тут нужно высшее образование, — с напускной важностью заметил он, и оба, рассмеявшись, сели по своим машинам.

Он потащил ее обратным путем. Почти той самой дорогой, какой она мчалась к ресторану. Сидя одна в своей машине за рулем, она пыталась разобраться во внезапно нахлынувших на нее чувствах. Конечно, с одной стороны, ей было приятно его неподдельное внимание, ведь все-таки они не виделись довольно много лет и она рассчитывала на простое приятельское участие, вовсе не надеясь на какие-то ухаживания. Они хоть и были ей приятны, но в общем-то не нужны. Ее поразили собственные чувства. Не сказать, чтобы тогда, во время их последнего свидания в городе на Волге, они с Алексеем расстались тепло. Более того, обида на него много лет теснила ей грудь. А вот теперь поди ж ты, откуда-то сама собой взялась к нему какая-то щемящая нежность. «Нет, плохо быть женщиной! — подумала Наташа. — Везде вмешивается проклятое сердце, все представляет себе не так, как есть на самом деле, а так, как ему хочется!» Она машинально следила за дорогой, где надо, легонько жала на тормоза и не пыталась сдержать горечь.

Конечно, думала она, когда это не стоит больших усилий, мужчине легко строить из себя джентльмена. Почему бы Алексею теперь и не быть с ней ласковым? Она хороша, еще молода, всего в жизни добилась. Та небольшая услуга, которую ему легко оказать, только поднимает его в собственных глазах. А она опять клюнула на его ласку. Где же он был, когда ей так нужна была серьезная помощь? Когда фактически решалась ее жизнь?

Теперь никого не волнует, какой ценой достались ей эта внешняя молодость и успех. В мире полно слабых женщин. Но одним почему-то везет, а другим — нет. Счастье не купишь, как говорят. И ей, Наташе, в какой-то степени тоже повезло. У нее прекрасные родители, сейчас есть дочка, муж, и все с виду благополучно и хорошо. Так все-таки почему бывают дни, когда она, Наташа, чувствует себя несчастной? И почему ее мучает этот ужасный темный человек? Неужели это Алексея видит она все время во сне? Как ей хочется отомстить! Не ему… что ему ее глупая месть! А своим годам, своим мыслям, воспоминаниям, что тревожат ее до сих пор. Своей слабости, одиночеству, беспомощности и даже самому .„ этому стремлению к мести. Ей надоело вечно доказывать самой себе, что она к нему равнодушна. Теперь его очередь это понять. А ей надо тщательнее присмотреться к его лицу, его фигуре — ведь за годы многие черты стерлись из памяти, — чтобы все-таки решить для себя — его или не его видит она во сне?..

Боже! Оказывается, прошла почти целая жизнь! И довольно трудно прошла. Теперь уже легче. Деньги приносят деньги, а слава — успех. Раньше, что бы с ней ни случалось, она закусывала губу и ползла вперед. Теперь вместо того, чтобы кусать губы, она может просто пожать плечами. Но был период жизни, когда она очень нуждалась в помощи, и родители ничего сделать не могли. Пришлось выкарабкиваться одной. Она бы утонула в житейских невзгодах, не приди тогда помощь извне. Перед собой она не должна врать. Ей тогда помог Славик Серов, ставший ее мужем. Зато теперь… А может быть, это фигуру Славика видит она во сне в темном углу?

Господи, как запутано все и вместе с тем как банально! «Друг милый, я люблю тебя, а ты его, а он другую…» Вот только разобраться бы еще, кто кого любит?

Их машины двигались вдоль Фонтанки. Миновали Летний сад. На другой стороне высился Фонтанный дом. Наташа краем глаза видела, как полупустые плоские катера, чем-то напоминавшие ей транспорт, на котором она однажды каталась по Сене, по очереди проскальзывали в арку моста и выходили в Неву.

«А Питер не хуже Парижа! Жаль будет с ним завтра расставаться! — вдруг ни с того ни с сего подумала она. — И есть действительно хочется! Скорее бы приехать! — Она увидела, что они свернули на набережную. — Куда это мы? — И обрадовалась, узнав Екатерининский канал. Она любила это место: высившийся чуть сбоку храм Спаса на Крови, его решетку каслинского литья, старые трамваи, на которые они с отцом садились на Конюшенной площади. Но теперь партию вела не она. Она была ведомой. — Что ж, посмотрим, что будет дальше», — сказала она себе. Пока ее происходящее устраивало.

Алексей вдруг свернул к обочине и дал сигнал остановки. Наташа аккуратно подрулила за ним и посмотрела в окно. Оказывается, она хорошо знала это место. Участок улицы был полностью в его духе — просторный и светлый. Вывеска ресторана выглядела достойно, неброско. В оформлении окон вестибюля чувствовался прибалтийский дух. Наташа улыбнулась и вышла из машины.

Алена приехала к условленному месту позднее, чем рассчитывала. Сначала она никак не могла поймать частника. В пятницу многие устремлялись за город. Еще не наступил час искательниц приключений, и явно взволнованная женщина в нарядном платье с торжественным декольте настораживала водителей. Потом Алена спутала направление. Ей показалось, что Наташа имела в виду другую сторону той небольшой улицы, где она договорилась встретиться с Алексеем, а поскольку раскрывать себя сразу Алена не хотела, ей пришлось выбраться из машины за два квартала и двигаться осторожно пешком, в результате чего она и опоздала. Ни ее собственного мужа, ни чужой женщины, ни машины с московским номером, ни их сияющего «мерседеса» — ничего она не нашла. Что было делать? С досады Алена была готова кусать локти. Она их упустила! Теперь она не сможет увидеть соперницу и пригрозить ей. Нужно было возвращаться домой, но злость настоящей хищницы взяла верх над разумом, и Алена, сделав круг, спустилась в метро и проехала бесцельно несколько остановок, обдумывая, где теперь искать Наташу и Алексея.

Она вышла на Невском и быстро зашагала вместе с пестрой волной фланирующей молодежи. В розовом платье под вечер ей стало прохладно. Она ведь не рассчитывала на такую долгую прогулку. Алена была уверена, что, встретившись с соперницей в условленном месте, она задаст ей хорошую трепку и, довольная собой, гордо усядется в мужнину машину и царственным тоном отдаст приказание доставить ее домой, оставив ту, другую, униженной и оскорбленной. Вместо этого она должна была в одиночестве тащиться по праздничному проспекту, лениво отмахиваясь от гортанных предложений жгучих брюнетов, испокон веку оккупировавших район от центральных авиакасс до кафе «Дружба». Ужасно было чувствовать себя проведенной! Зеленые Аленины глаза горели бешеным рысьим огнем. Ну попадись ей теперь только эта Наталья Нечаева!

Почему-то в муже своем Алена была уверена на все сто. Во всем виновата липучая старая стерва! Алена с трудом могла себе представить, что через столько лет вполне благополучного брака откуда ни возьмись могла появиться женщина, один голос которой заставил ее вальяжного, респектабельного мужа мгновенно отодрать задницу от кожаного дивана и лететь сломя голову черт знает куда! Это было ужасно обидно! Ведь она, Алена, не замухрышка какая-нибудь! Вот и сейчас, когда она шагает в задумчивости по проспекту, многие останавливают на ней вопросительные взгляды. Так не ценить собственную жену! Алена мучительно вспоминала каждое слово подслушанного телефонного разговора.

Что говорила ему эта женщина? Что она только что из Москвы. Она там живет. Хотя, может быть, и нет, просто приехала. Что еще? Что у нее сломалась машина. Значит, она сама водит автомобиль.

Алена вздохнула. Сколько раз она пыталась заставить себя сдать на права. Все было некогда и неохота. Зачем, когда Алексей отвозил и привозил ее, куда ей было надо… Что там говорилось дальше? Машина сломалась, и эта женщина просила помочь. Алена посмотрела на часы. Было еще сравнительно рано. Вряд ли они сразу поехали бы в сервис или в ее гостиницу. При мысли о гостинице у Алены пересохло во рту. Он может пригласить ее поужинать, а потом отвезти… Отвезти куда?

Алена знала своего мужа. Офис был его пунктиком. Два этажа в старом здании на канале. Баснословная плата за аренду. Все ради того, чтобы посетители могли любоваться красивым видом. Алене на фиг не нужен был этот вид.

«Если бы я пошла покупать машину, — думала она, — неужели я стала бы пялиться на канал из окна?» Но Алексей в этом вопросе был непреклонен. Алена была жадновата, и высокая арендная плата сводила ее с ума, когда она думала, какие прекрасные вещи могла бы купить на сэкономленные деньги. Престиж, конечно, имел большое значение, но все-таки салон можно было устроить и на земле, не на островах. Там недвижимость дешевле. Так думала Алена, но не Фомин. Во всяком случае, Алена правильно рассудила, что гипотетический ресторан ей все равно не найти, а где находится офис, она знала отлично. Если муж решит похвастаться, он повезет подругу туда. У Алены сжались в кулаки руки, когда она представила себе мягкую мебель его кабинета, стильные стеклянные шкафчики, набор выпивки в баре. Так и есть. Она подловит их там. И она ускорила шаги.

Когда через несколько минут она свернула на набережную Екатерининского канала, храм Спаса на Крови, отреставрированный и будто умытый, обиженно посмотрел на нее, подавленный ее мрачным пренебрежением. Она даже не взглянула в его сторону. А он, в кудрях сочной зелени, в кружевах чугунной решетки, миражом возвышающийся прямо из водной глади канала, приглашал ее оглянуться и будто предостерегал: «Не бывать удачной дороги следующим по земле равнодушно! Милая, задержись на минутку! Взгляни на музыкантов-бродяг, не жалей, кинь им денег! Послушай переливы скрипок у храма, волнующее „Yesterday“ саксофона! Откликнись на застенчивое соло а капелла, что трогает до глубины души каждый вечер. Пожалей девочку, что поет Шуберта, ожидая подачки от иностранных туристов, а ведь у нее очень нежный голос, который нельзя перенапрягать, и мерзнут по вечерам коленки — ветер с реки суров, а ее пока греет только любовь к искусству».

Но ничего этого не замечала Алена. Она не любила пялиться по сторонам. Пусть приезжие глазеют на красоты да интересуются, что в каком здании раньше было. Ей на это плевать. Этот город ее собственность точно так же, как своими и неприкосновенными она считала дом, мужа и сына. Она родилась в этом городе и в нем же жила только настоящим. Какое ей дело, кто расхаживал здесь сто лет назад! Все равно с тех пор многое изменилось. Ей важен сегодняшний день. Свой собственный дом, дача, школа, поликлиника, магазины, рынок — вот и все, что ей нужно было для жизни.

Конечно, она знала, где что находится — театры, музеи, дворцы. Но везде была по разу — и только. Чего ради было таращить по десять раз слипающиеся глаза на диван Пушкина или на стол Достоевского? Она этого не понимала. Когда ей рассказывали, в какой адской неустроенности жила в Фонтанном доме Анна Ахматова, Алена лишь в недоумении пожимала плечами: «Что значит в неустроенности? Значит, не хватило ума устроиться по-человечески! Вот и все!» — считала Алена.

Она любила отдыхать у теплого моря. Закатиться на месяц в Испанию и там погудеть без оглядки! Вот это отдых! Правда, в последние годы она взяла себе за правило посещать модные выставки, музеи и концерты.

— Я была в Прадо, а теперь с нетерпением жду, когда привезут в Питер золото Трои, — говорила она знакомым и даже мужу, и Алексей потом долго еще подтрунивал над ее разочарованной мордочкой, с которой она разглядывала коллекцию Шлимана.

По Алениным глазам ясно было видно, что грубо обработанные серьги в стиле Елены Прекрасной ее не впечатлили. Она предпочла бы что-нибудь в духе Алмазного фонда Московского Кремля. Во всяком случае, от современных, стилизованных под троянское золото украшений, что продавались тут же в фойе, она с негодованием отвернулась:

— Какая гадость!

Алена была в разных столицах мира. Поездки не доставили ей особенного удовольствия. Ну, Елисейские Поля, ну, Пиккадилли-серкус… Ничего особенного. Она даже чувствовала себя ущемленной. У ее мужа все-таки еще не было пока достаточно денег, чтобы она совершенно свободно могла чувствовать себя в самых дорогих магазинах. Это ее оскорбляло. Ну ладно там местные капиталисты или американцы. Но в бутиках она повсюду слышала русскую речь. И с завистью наблюдала, как ничем не примечательные дамы, во всяком случае, ничем не лучше ее, запросто выкладывали за часы, за бриллианты, за антикварные вещи, даже за платья суммы, на которые она, Алена, должна была жить несколько месяцев, а то, может быть, и целый год. Правда, безбедно жить, не торгуясь. Но жить пока по стандартным меркам, не по меркам высшего класса. О том, что в Европе, как и в Америке, не говоря уже о России, есть огромный класс женщин, вынужденных каждый день трудиться и производить то самое, за что потом многие выкладывают «такие деньги», Алену совсем не интересовало.

— Быдло, что с него взять… — Она картинно разводила руками. По Алениным меркам, Наталья Нечаева относилась к этой же категории.

Подойдя к дверям офиса, Алена решительно встала перед видеокамерой, укрепленной у входа, и позвонила в скрытый звонок.

Охранник почтительно открыл перед ней уже запертую на ночь дверь, провел в прекрасный холл, в который выходило несколько дверей — наверх, в комнаты обслуги, в смотровой зал, но в кабинет Алексея не пустил.

— Босс распорядился никого никогда в кабинет не пускать! — вежливо, но твердо заявил он. — Если он даст распоряжение по телефону, тогда другое дело…

— Ну и свяжись с ним! — сказала Алена. Охранник послушно позвонил по сотовому.

— Абонент молчит! Все в порядке? — забеспокоился он.

— В порядке! Я тоже пока помолчу! — заявила Алена и заняла ключевую позицию в кресле в холле. Такую, чтобы было удобно наблюдать за всем происходящим. — Да, как тебя там… — поманила она охранника пальчиком.

— Сергей.

— Так вот, Сергей, если муж позвонит, не вздумай сказать, что я здесь! Просто передай мне то, что он скажет. Понял?

— Угу…

— Ну, смотри! Я ведь все равно узнаю, если будешь хитрить!

— Приготовить вам кофе?

— Давай.

Охранник ушел в комнату, где сидели еще несколько человек, его товарищей, а Алена от нечего делать открыла иллюстрированный журнал, где перечислялись все достоинства новейших автомобилей. Но автомобили ее никогда особенно не интересовали, и незаметно для себя она погрузилась в размышления о том, что делать дальше.

8

В лаборатории иммунологии того самого престижного московского института, которой заведовала Наташа Нечаева, каждый рабочий день, как всегда, проводился забор крови у наблюдаемых пациентов. Сначала больные выстраивались в очередь у регистратуры за карточками, а потом разбредались по кабинетам к врачам за направлениями на анализы. Потом шли в процедурную комнату сдавать кровь. Через несколько дней они опять возвращались к доктору за результатом. Весь этот отлаженный механизм работал бесшумно, по-деловому быстро и в то же время не торопясь. Только лица у пациентов были не такие, как в обычных районных поликлиниках. На них была сосредоточенность и готовность на все — как заплатить любые деньги, так и получить любой результат. Люди здесь привыкли к плохому, как привыкают к обыденному.

Вела здесь свою группу больных и Наталья Васильевна. Во время ее отсутствия, по его собственной просьбе, их смотрел и консультировал Женя Савенко.

Анализы крови у больных с опухолями и лейкозом делались на дорогих импортных сыворотках. В начале организации работы лаборатории их закупала по своим каналам и на свои деньги в Италии сама Наташа Нечаева. Теперь, с развитием торговли и менеджмента и организацией всевозможных медицинских фирм, покупать сыворотки стало гораздо легче. Да и сама лаборатория была оснащена по последнему слову техники. Какие прелестные маленькие пробирочки с крошечными автоматическими пипеточками; какие замечательные, персональные для каждого больного, средства забора крови; какие центрифуги, какие реактивы всех сортов в последнее время выпускались промышленностью! И, что самое главное, их теперь стало можно свободно купить! Об этом раньше только мечтали! Были бы деньги да научные мысли, новые идеи, чтобы все это использовать!

Женя знал — генераторов идей Наталья Васильевна ценила больше всех остальных. Человек мог быть неаккуратен, необязателен и ленив. Он мог быть даже хроническим алкоголиком, как один из бывших сотрудников лаборатории, нелепо, кстати, погибший некоторое время назад. Но если он приходил к Наталье Васильевне с какой-то новой идеей, пусть пока и трудноразрешимой, ее лицо туманилось задумчивостью, а потом все изнутри освещалось лаской к пришедшему. Она тут же могла приспособить новую мысль к тому, что — можно было реально воплотить в жизнь. И даже если от некоторых идей приходилось но каким-то причинам отказываться, все равно она была благодарна людям за то, что они хотели и могли мыслить. Эта черта была ей присуща всегда. Не эмоции, а размышление — вот благодаря чему Наталья Васильевна преодолела многие трудности, встречавшиеся на жизненном пути, многие подводные течения, свои детские комплексы, свои неудачи в любви. Собственно в размышлении она и теперь черпала силы. Если бы только влюбленный в нее Женя Савенко знал, с каким трудом приходилось преодолевать себя этой хрупкой женщине до сих пор. И как непрочна, ранима и неблагополучна в обыденном смысле была личная жизнь той, чья внешность на других производила впечатление благополучно устроенной в жизни женщины! На других, но не на — него!

Наташа… Так про себя Наталью Васильевну звал Женя Савенко. Однажды он случайно подслушал по телефону ее частный разговор с мужем. Разговор был о каких-то незначительных бытовых мелочах, кто куда уехал, когда приедет, что купить — ничего особенного. Жене стало стыдно, что он поднял трубку параллельного аппарата не вовремя, но уже не мог оторваться от их разговора. Устыдившись и поэтому все-таки не дослушав до конца, он положил трубку на место и пошел к Наталье Васильевне в кабинет по какому-то делу. Она уже закончила разговор и сидела за своим столом, глядя на аппарат. И Женю поразило выражение скорбной печали на ее лице.

«Негодяй! — подумал в бешенстве Женя про мужа Натальи Васильевны. — Он посмел довести ее до такого состояния!» С тех пор, кроме ревности, у него появилось еще и ощущение, что Наталью Васильевну надо непременно спасать от этого тирана. Однажды на юге, где он случайно встретился в санатории с ее мужем, он чуть было не привел в исполнение свой план. Но Наташа… Она его обманула! Она никогда не принимала его всерьез. И сейчас не подпускала ближе чем на два шага, и то в присутствии других людей. Но он не мог сердиться на нее. И еще одно он понял: для того чтобы она стала относиться к нему серьезно, он должен был совершить научное открытие. Ну, не переворот, конечно, в науке, но все-таки должен был найти какую-то значительную, новую идею, чтобы приходить к Наталье Васильевне в кабинет не с видом молодого, только вставшего на крыло птенца, а человеком, который имеет право с ней разговаривать на равных.

В своей лаборатории Наталья Васильевна была настоящей хозяйкой светского салона. Дорого дающийся аромат изысканности летел за ней шлейфом, когда она проходила по коридору. Женя всегда восхищался, с каким вкусом она одета, как умеет подать себя! И все это без малейшей наигранности, без ложной демократичности и чванства.

Наташа умела зарабатывать деньги, но вместе с тем она изящно умела их тратить. Ее так называемые персональные подарки ко дням рождения сотрудников все искренне встречали на ура. Милые пустяки были выбраны со вкусом и тактом, но всегда содержали глубокий намек, стопроцентно подходивший к текущему моменту. Каждому она могла показать, что он ей ровня во всем, и каждого без ложных обид и претензий ставила на место.

И несмотря на все это, только Женя Савенко да еще, пожалуй, Ни рыба ни мясо знали, что хрупкая оболочка из кожи, волос и одежды скрывает робкое, вечно напряженное существо женского пола, которое, как и все живое вокруг, центростремительно движется от рождения к смерти, преодолевая в себе детскую неуверенность и страх.

Он понимал, что она никогда не будет с ним своей в доску. Окончив институт, он решил волевым усилием выбросить ее из головы. Не принял ее приглашения в аспирантуру и ушел в армию. По какой-то случайности он попал военным врачом в полк, который стоял возле того самого города на Волге, в котором она родилась. Но Женя не знал об этом. Наталья Васильевна не любила рассказывать о своей жизни.

— Я еще вовсе не так стара, чтобы заниматься мемуарами! — смеялась она. — Давайте жить настоящим!

До Натальи Васильевны Женя и влюблен-то ни в кого не был по-настоящему. Правда, когда он учился в школе, классе в седьмом, ему очень нравилась соседка по парте.

— Я тебя люблю! — серьезно сказал он ей как-то после уроков. — Очень-очень!

— Идиот! Толстый дурак! — ответила ему девочка. — У тебя жутко воняет изо рта!

Господи, с каким остервенением он потом чистил зубы! Эта привычка чистить зубы по часу утром и вечером осталась у него на всю жизнь. И еще — жевать жвачку с мятой. Смешно, но после знакомства с ним жевать жвачку стала и Наталья Васильевна. Естественно, не потому, что таким образом заботилась о зубах. Просто ей почему-то нравилось сидеть напротив него в большой лаборатории вечерами, когда, кроме них, там не было никого, и перекатывать от щеки к щеке кусок пахучей резины. В этом проявлялась какая-то детскость. Какой-то студенческий романтизм. И Наташа чувствовала себя девчонкой, когда делала так, разговаривая с Савенко.

После этого эпизода с соседкой по парте у него установилось стойкое отвращение к ровесницам. Зато ему стала нравиться учительница литературы. Ей уже тогда было лет сорок, и она была некрасива и даже отчасти глупа, но когда она рассказывала о женщинах Пушкина или героинях Толстого, лицо ее загоралось энтузиазмом, и в глазах Жени она каким-то образом отождествлялась с романтическими дамами прошлого. Эта учительница, кстати, прочила Жене литературное будущее, потому что он неплохо сочинял рассказы на конкурсы, объявляемые школьной стенгазетой, и лучше всех писал сочинения. Он воображал про себя и про нее бог знает что, но к выпускному классу вдруг эти мысли перестали его занимать. Он вытянулся и похудел, серьезно увлекся спортом, выстриг коротко затылок и документы подал в медицинский институт. На выпускном вечере его бывшая соседка по парте, в свою очередь, полушутя, кокетливо призналась ему в любви, но Женя посмотрел на нее презрительно и ничего не ответил. Все учителя, обсуждая их выпуск, пришли к мнению, что один из самых способных учеников, Савенко, был столько же положителен, сколько и странен.

Таким он остался и в институте. Спортивный и замкнутый, серьезный не по годам, он сразу стал заниматься наукой, к четвертому курсу сделал пять или шесть студенческих научных работ, по новой моде был избран президентом студенческой научной ассоциации и в двадцать два года познакомился наконец при несколько глупых обстоятельствах, описанных раньше, с женщиной своего идеала. Она оказалась гораздо старше его, но никто в Женином сознании не мог с ней сравниться. Так и носил в себе этот с виду вполне современный, спортивный и симпатичный молодой человек неправильную, болезненную в своей романтичности, страсть к женщине значительно выше его и по положению, и по жизненному опыту. В сущности, Женя чувствовал, что он этой женщине был по-настоящему близок лишь однажды. Это было как раз тогда, на море, когда он хотел спасти ее от мужа. Но потерпев неудачу, он поставил целью своей жизни приблизиться к ней сейчас. Поэтому с таким энтузиастом он и вел ее больных. Мало того, что ему было бы приятно, если бы кто-нибудь из них в присутствии Натальи Васильевны похвалил его, ему еще хотелось через ее больных, через назначения, которые она им делала, подойти к ее представлениям о болезни, к ее не высказанным, может быть, еще до времени новым идеям, которые он страстно мечтал разгадать. Вот тогда бы уж она стала смотреть на него без насмешки! И он был готов положить на это всю свою молодую жизнь.

В просторном холле отделения маленькой беззащитной группкой перед комнатой, в которой он принимал больных, тесно сидели пациенты. После долгого молчания одна женщина сказала:

— А я слышала, что Савенко — любимый ученик Натальи Васильевны. Поэтому на время ее отсутствия нас ему и передали!

— Да он еще такой молодой! — сказала другая пациентка.

— Да не очень он уже и молодой, — заметил сидящий в очереди мужчина. — Лет двадцать семь ему, двадцать восемь…

А нас, наверное, и брать-то никто не хотел больше. Кому мы вообще нужны, смертники?

— Господи, хоть бы кто-нибудь помог! — заплакала вдруг женщина, сидевшая у двери рядом с маленькой дочкой. — Я бы все отдала, продала бы квартиру… Хоть бы парень этот смог что-нибудь сделать!

Старуха с девочкой на коленях, вытащив спрятанный на иссохшей груди большой серебряный крест, стала исступленно его целовать. Все молчали и ждали.

— Ее и в Америке знают, — снова начал благополучный с виду мужчина. Он сидел с вполне здоровым видом, и поэтому сначала присутствующим показалось странным его замечание о смертниках.

А потом он рассказал о жене, и людям стало понятно, что его сюда привело.

— Мою жену оперировали в Балтиморе, — рассказал он, — так там прямо спросили, а показывались ли мы в Москве Нечаевой. А мы и ведать не ведали. Приехали — прямо сюда. А время, оказывается, уже упустили… Жена-то не встает больше. — И у этого с виду благополучного и денежного господина появилась такая беспомощность в лице, что все поняли — дальнейшие расспросы неуместны.

И снова все замолчали, думая каждый о своем, пока из-за двери не раздался молодой мужской голос:

— Войдите!

С кресла подхватилась первая пациентка и, тоже перекрестившись возле самых дверей, исчезла внутри. Женя начал прием и опомнился только вечером. Солнце уже стало светить в окна совсем других кабинетов, когда последние больные закрыли за собой белую дверь.

Институт уже опустел, а он все еще перебирал наваленные на столе бумаги, будто искал в них ответы на свои вопросы, зашифрованные коды, тайные отгадки. «Как она там, в Питере? Как прошел ее доклад? Вернется, наверное, веселая, как всегда после поездок». Он неизменно безоговорочно принимал Наталью Васильевну, такой, какой она была в любой момент ее жизни, веселой или грустной, но сейчас почему-то при мысли о ней и поездке у него болезненно сжалось сердце.

9

Мелкие капли на ветровом стекле стали сливаться сначала в такие же мелкие ручейки, потом в речки, и Вячеслав Сергеевич включил «дворники». Умная японская техника автоматически определила, что потоки воды не такие сильные, и включила щадящий режим работы: одно качание влево-вправо — перерыв.

«В Лаосе стрелки стеклоочистителей мельтешили бы туда-сюда с космической скоростью», — усмехнулся про себя Славик Серов. Ливни там были не такие, как подмосковные дождики. В потоках воды на улицах запросто можно утонуть. Шириной и мощью они превосходили многие маленькие российские речки, правда, и высыхали быстро…

Он набрал приличную скорость и двигался дальше в своем направлении. Часы на приборном щитке показывали около двух, Вячеслав Сергеевич рассчитал, что, даже если не будет торопиться, к вечеру все равно приедет в Петербург. Днем же искать по всему городу жену было бессмысленно. Гостиницу, в которой она должна была остановиться, он знал. Наташа часто раньше рассказывала ему про Каменный остров. Ее гостиница была единственной, располагавшейся поблизости от этого места. Он не думал о том, что скажет жене, когда приедет, как старался не думать и о том, что происходит между ними. Жизнь была и так достаточно сложна сама по себе, чтобы еще портить настроение в дороге подобными размышлениями. Несмотря ни на девочек, ни на сравнительное материальное благополучие, ни на стабильность своего профессионального положения, он все время чувствовал, что ему чего-то не хватает, все время хотелось чего-то еще. А чего — он не знал. Пока же он просто наслаждался ездой, он любил ездить. Когда они с Наташей ездили теперь уже на подмосковную дачу к ее родителям, ему всегда было жалко, что дорога в шестьдесят километров так быстро кончалась. Ему хотелось ехать и ехать еще. Теперь же он удовлетворял свое желание в езде, как, бывает, радостно перебирает ногами застоявшийся в конюшне конь. А что касалось Наташи, ему не хотелось ничего говорить, объяснять или виниться за тот досадно проведенный с Мариной вечер. Куда как лучше, если бы жена просто посмотрела на него внимательным взглядом и все поняла сама — ведь за столько лет она его уже хорошо изучила. Взяла бы его под руку и предложила пойти с ней на банкет. Или просто улыбнулась ему при встрече, без слов. Все равно словами в семейной жизни ничего нельзя объяснить. И если бы постоянное молчание не воспринималось как ссора, или недовольство, или скрытое разочарование, как это было бы замечательно!

Дождь разошелся вовсю, «дворники» наконец заработали в полную силу.

— Почти как в Лаосе! — сказал он и, сам не зная почему, засмеялся.

На следующий же день после приезда в эту страну он стоял у сплошь застекленной стены в вестибюле университета и наблюдал, как шумный город затоплял неожиданный тропический ливень.

«Лаос — государство в Юго-Восточной Азии, на полуострове Индокитай, площадью в 237 тысяч квадратных километров, с населением 3, 7 миллиона человек», — крутились у него в голове первые строчки из пособия по ознакомлению со страной пребывания.

Горные хребты охотно впускали в долину караваны туч и неделями не выпускали обратно. Сочная зелень растений, белые стены современных зданий, мозаичные колонны и странные, непривычные нашему взгляду крыши старинных строений — все сливалось перед ним в сплошных потоках дождя. Бесстрашные рикши, стараясь укрыться, ловко лавировали в водных стремнинах и ухитрялись не попадать в огромные водовороты. По стокам вдоль тротуаров вода неслась со скоростью горных рек.

Стояла духотища, рубашка прилипла к влажному телу. За поворотом был виден кусок бульвара — пальмы с намокшими веерами листьев, плотные темно-зеленые кусты, щедро усыпанные розовыми и оранжевыми цветами, деревья, похожие на каштаны, что буйствуют весной, выбрасывая вверх белые свечи… А вообще-то ему казалось, что он отъехал только чуть-чуть дальше Сухуми.

Из автобуса, остановившегося возле университета, вывалилась толпа студентов. Они не боялись теплого ливня.

Прикрывая головы папками и учебниками, они с хохотом побежали к дверям.

Маленькие, как дети, удивился он, глядя на них. Будут ему, пожалуй, только по грудь. Он усмехнулся: «Велика Федула — да дура». С таким ростом, как у него, оперировать здесь будет, пожалуй, неудобно.

Завертелись стеклянные двери. Студенты промчались по коридору, оставляя за собой мокрые следы и трещащее звуковое облако языка лао. За ними в дверях появилась европейского вида молодая женщина. По дороге от автобуса ливень сплошь вымочил на ней серое платье. Зонт, пока его не вывернуло ветром, мог спасти от дождя только ее голову с темным пучком волос, аккуратно заколотым гребнем слоновой кости, лицо да, пожалуй, плечи. Женщина остановилась возле колонны, опустила зонт на пол, чтобы с него стекала вода, сняла с ноги красную лакированную туфлю-лодочку, вылила из нее воду в урну и собиралась проделать то же самое и со второй.

— Черт бы побрал этот тропический климат! — сказала она по-русски, отчетливо и достаточно громко, ни к кому не обращаясь. Для Серова это высказывание на родном языке было весьма неожиданно, и он подошел, видя, что стоять на одной ноге даме неловко.

— Позвольте помочь?

Она тоже удивилась его русской речи.

— Вы кто?

— Доктор-офтальмолог Серов. Вчера прилетел из Москвы. Сегодня пришел на работу.

Она сделала равнодушное лицо.

— Ну, значит, будете здесь седьмым. Нас, русских врачей, в университете до вашего приезда было шестеро. Правда, я скоро уезжаю.

Пока он держал ее под руку, она вылила воду и из второй туфли.

— Извините, мне надо переодеться. В одиннадцать — лекция. — Она отстранилась и оглядела его совершенно сухую рубашку. — Вы успели прибыть до дождя, так позвольте дать вам совет: заведите себе гардероб на смену. Прямо в своем кабинете! — Голос у нее был глуховатый и нежный, без тени кокетства. — Ливни здесь начинаются внезапно и бушуют долго. Словно кто-то нарочно выливает над городом бочки воды. Мне пора! — И она пошла по коридору — какая-то невозможно одинокая, решительная и вместе с тем слабая. Облепленная до колен мокрым шелком, изящно, как манекенщица, ступая по скользкому мрамору на потрясающе тонких шпильках.

— А вы какой предмет читаете? — с опозданием крикнул он вслед.

— Иммунологию, — равнодушно сказала она, даже не обернувшись.

Тут пришел человек, которого ждал Серов, и повел его знакомить с университетом. Глазная клиника вопреки ожиданиям была оснащена исключительно хорошо. Контракт был подписан еще в Москве, и в отделе персоналий ему требовалось уточнить лишь самые несущественные детали. Шеф медицинского факультета в короткой беседе из вежливости спросил, какие еще научные направления, кроме офтальмологии, составляют область его интересов. Серов назвал физику, биологию, хирургию и, неожиданно для себя, почему-то иммунологию.

— О! — вежливо произнес его низенький моложавый, хотя и седой уже, собеседник. — Я могу вас познакомить со всеми специалистами, а доктор Нечаева, специалист в области иммунологии, ваша соотечественница.

Серов только кивнул.

Даже в конце 80-х годов еще не очень-то было принято общаться с «капиталистами», да их в университете было не много. В основном математики, физики. Химик был чех, биолог — немец. Наши были врачи — акушер, педиатр и инфекционист. Еще русские читали здесь общую патологию и биохимию. Доктор Нечаева среди них была единственной женщиной. Жили все при посольстве, в доме для специалистов. Среди жильцов были не только университетские специалисты, но и инженеры-строители, химики-технологи и даже один неизвестно как затесавшийся режиссер. Черт его знает, как он попал в Лаос, но работал он здесь над Ибсеном и Брехтом, в то время как на родине, кроме детских спектаклей про ежика и лису, ставить ему ничего не разрешали. Собственно, делать детские спектакли он и приехал в Лаос, а уж потом развернулся, пользуясь случившейся в это время на родине неразберихой. У каждого специалиста была небольшая квартирка — комната, спальня, кухонька и совмещенный санузел. У семейных людей квартирки были побольше. Наташа же Нечаева взяла себе и вообще однокомнатную. Ей больше не требовалось. Жизнь здесь шла своим чередом.

По выходным дням Наташа любила ходить на базар, хотя открыто покупать что-либо за пределами посольского магазина было не принято, все экономили на чем только могли, чтобы привезти домой побольше денег. Но она от прогулок по настоящему экзотическому базару получала эстетическое удовольствие и не могла от этого отказаться. Знакомым же она говорила, что просто ходит гулять. Любопытные жены специалистов имели обыкновение обо всем судачить, придирчиво рассматривать покупки. Дефицит во всей своей отвратительной сущности царствовал тогда в Советском Союзе, порождая зависть и сплетни относительно тех, кто выделялся из общей массы. И как правило, зависть вызывали не ум и работоспособность, а умение достать, купить или привезти откуда-то такие вещи, которых не было у других.

Когда Наташа шла между разноцветных базарных рядов, ей казалось, что она путешествует по страницам восточных сказок. Она не чувствовала себя их героиней, но что-то от наблюдательной сказочной феи в ней точно было. С детства усвоив, что неприлично трогать предметы руками, она не дотрагивалась ни до чего, а просто, двигаясь вдоль рядов, смотрела во все глаза на диковинные фрукты, яркие цветы, плоские пресные лепешки, горы риса не виданных ранее форм и оттенков, на странные, приторные на вкус сладости, которые ей не очень-то даже хотелось и пробовать. От обилия запахов и красок у нее иногда кружилась голова. Но ощущение это было приятно, как после шампанского.

Целенаправленно она посещала рыбные ряды. Пучеглазые морские чудища, огромные моллюски, осьминоги, лангусты поражали ее воображение. Она брала с собой немного кипов, лаосских денег, и покупала на них три или четыре раковины ее любимых морских гребешков. Довольно тяжелые, они приятно холодили ей руку. Для вскрытия раковин она купила специальный костяной нож, хотя открыть их можно было и вилкой. Ей хотелось оставить нож потом себе на память, и она действительно привезла его в Россию. Моллюсков она варила у себя на кухне в специальном рассоле по местному рецепту и съедала их с наслаждением, запивая «Совиньоном». Вино было из посольского магазина, молдавское. Местную водку типа саке она не любила.

Расплатой за эти пиршества были тошнота от непривычной пищи и боли в желудке плюс ощущение преступности содеянного. Она ругала себя за расточительность, выпендреж и непростительную тягу к роскоши по-советски, за которые могла поплатиться всеми дальнейшими планами.

Случайно вышло, что Серов поселился с ней на одном этаже. Она знала, что он из Москвы, что женат, что имеет ребенка, что он хороший офтальмолог, и только. Домой Наташа приходила поздно. В свою жизнь никого не впускала. Отличная университетская библиотека с последними книгами и журналами со всего света, тишина, кондиционеры, отсутствие мух — вот и все, что ей нужно было для жизни. Она уже тогда стала собирать материал для докторской диссертации и одновременно готовила учебник-практикум для лаосских студентов. Через пару месяцев у нее заканчивался контракт, и, несмотря на предложение администрации его продлить, она хотела уехать домой. Ее дочке к тому времени уже исполнилось семь лет, и Наташа задумала после возвращения сразу же перебраться в Москву.

В родном институте ей стало тесно. Заведующий кафедрой иммунологии, на которой она работала, к этому времени достиг уже пенсионного возраста и всерьез опасался конкуренции с ее стороны, поэтому ее продвижение он сознательно затягивал. Коллеги считали выскочкой и тоже не поощряли ее изысканий. Кроме того, финансирование науки становилось все хуже, и единственным выходом для себя Наташа посчитала уехать до поры до времени работать за границу. Теперь же, когда цель была достигнута, деньги заработаны, престиж получен, она рвалась домой на новые научные просторы и мечтала, что девочка должна пойти в школу уже в столице.

По случаю государственных праздников в посольстве устраивались торжественные собрания на манер посиделок в сельском клубе, отличавшиеся только чуть-чуть антуражем — интеллигентной манерой посла говорить да нарядами присутствующих дам. По содержанию же программы происходящее не отличалось — сначала минут сорок торжественная часть, потом легкий фуршет или чаепитие за столиками на манер «Голубого огонька». Прошлый раз по случаю празднования Международного женского дня Наташа сказалась больной. Теперь же, на Первое мая, применить этот номер уже не было возможности. Обвинили бы в аполитичности. Поэтому в нарочно, с какой-то глупой иронией, надетом пурпурного оттенка платье и в отвратительном настроении Наталья Васильевна сидела в одиночестве за столиком, придвинутым к стене, из-за чего за ним не было пока других приглашенных. Она обдумывала последнюю главу своего практикума, когда сзади к ней неожиданно подошел Серов. Торжественная часть уже закончилась, был объявлен небольшой перерыв, и девушки-официантки разносили по столам расписные чашки и крупные заварочные чайники с петухами.

— Вы слывете молчуньей. — Несколько голов сразу повернулись в их направлении, несмотря на то что Серов говорил негромко. — Я и не прошу длинного ответа, просто скажите «да» или «нет». Хотите потанцевать?

Наташа пробурчала в ответ нечто невнятное.

Никто никогда и не думал танцевать в этой небольшой официальной комнате, оснащенной привезенным из Союза проигрывателем латвийского производства, несмотря на то что рынок был завален корейскими товарами. Стопка пластинок для вида уныло пылилась в углублении одного из шкафов. Серов недолго порылся в ней и, не размышляя особенно, выбрал одну наугад.

— Танцы под радиолу, господа! — объявил он.

Наташа увидела, как передернулся разговаривавший с кем-то посол от этого «господа». Но процесс потихоньку уже пошел, и кто-то объявил вслед за Серовым с плохо скрытой издевкой:

— «Подмосковные вечера»!

Игла опустилась на черный диск. Фрэнк Синатра волнующим баритоном затянул знаменитый блюз: «I bought violets for your furs». При всеобщем напряженном внимании Вячеслав Серов повел танцевать Наталью Нечаеву. От него сильно пахло спиртным. Он обнял ее крепко, так что она знала, насколько неприлично это выглядит со стороны, и взглядом ловил ее взгляд. Танцевали они, по правде сказать, не блестяще. Этот блюз был слишком неравномерен для танцев, и, промучившись под чужими взглядами несколько минут, Наташа сказала, глядя Серову прямо в глаза:

— Я не хочу больше танцевать! Он удивился:

— Но почему?

Она тогда еще разговаривала с мужчинами со свойственной ей прямотой. Это уж потом, в Москве, она вышколила себя до неузнаваемости. А тогда она просто скривила губы:

— Вы, как теперь говорят, меня клеите, а я не способна на кратковременные романы…

Он перебил:

— А на длительные?

— А на длительные у меня времени нет. — Она гордо повела плечом.

— Кто это вам сказал, что я вас клею? — удивился Серов. Она смутилась. Это выглядело забавно, но Наталья решила принять строгий вид и, сделав паузу, сказала:

— Никто не сказал, но имейте в виду — я скоро уезжаю, да и донжуанов не люблю. Впрочем, извините, если мне показалось…

— Нет, не показалось! — засмеялся он и прижал ее к себе еще крепче.

Она подняла голову и презрительно посмотрела на него. Тут музыка смолкла, и Наташа решительно направилась к своему месту, а Серов так навсегда и запомнил ее сердитый вид обиженной девочки. Он проводил ее к столику и вышел в коридор, но пусковой сигнал был дан, и следующий танец танцевали уже несколько пар.

Наташа налила себе чаю и уставилась в чашку. Она была недовольна собой и знала причину своего глупого поведения. Ее ужасно раздражала необходимость присутствовать здесь, среди этого праздного сборища. До ее отъезда из Лаоса оставалось чуть меньше двух месяцев, а практикум, который она писала, был все еще не закончен и требовал доработки; в библиотеке ее ждала стопка новых, не прочитанных еще журналов, а тут навязался этот праздник, не ходить на который означало показать полное пренебрежение к государственным устоям. Как назло, еще разламывающая боль в пояснице предупреждала, что скоро как минимум трое суток она будет чувствовать себя отвратительно. Было отчего разозлиться.

С досады у нее разболелась голова. Танцы следовали теперь один за другим. Она решила, что скоро уйдет. Боль будет не так сильна, если думать о чем-нибудь отвлеченном. Она облокотилась локтем на спинку стула, подперла ладонью голову и прикрыла глаза. Как часто в юности возле нее раздавалось: «Девушка, вы танцуете?» — «Танцую… Да вовсе не с теми, с кем хотелось бы…»

Как несправедливо, как отвратительно устроено общество, что женщины вправе лишь соглашаться или отвергать предложения, но делать их сами они не вольны, ибо даже если их предложения принимают, то потом, рано или поздно, всегда их же и обвиняют за это! В лучшем случае им читают нотации, как бессмертной пушкинской Татьяне, в худшем — обзывают шлюхами. Что за дурацкие, обидные предрассудки! Дело не в том, что предложение всегда может быть отвергнуто обеими сторонами. Проблема в том, что предложение, исходящее от женщины, даже если оно разумно, всегда несет в зародыше программу унижения. К слову сказать, оно отсутствует только в том случае, если исходит от девушки, предлагающей себя профессионально где-нибудь в условленном месте. Это и неудивительно, так как в этом случае она является живым товаром и в силу вступают отношения деньги-товар-деньги, как, скажем, при покупке чайника. Во всех остальных случаях предложения исходят от мужчин, а женщина, поменявшаяся с ними ролью, так или иначе все равно чувствует скрытое унижение. Многие молоденькие девушки до поры до времени этого не осознают, а потом жалеют о сделанном. Поэтому для женщины в мире оказываются куда выигрышнее окольные пути. Но до чего, думала Наташа, унизительно не говорить прямо, чего ты хочешь, о чем ты думаешь, а интриговать, заманивать в сети, кокетничать и обманывать, чтобы добиться, чтобы из многих выбрали именно тебя!

Теперь из проигрывателя доносился более мягкий английский выговор Хампердинка — он вспоминал тень чьей-то далекой улыбки. Его голос был так сладок, так томен, будто у ангела-хранителя прошедшей любви всего человечества. Несколько пар снова прилипли друг к другу. Мужчины поминутно выходили из комнаты и возвращались с раскрасневшимися, возбужденными лицами.

«Так они же там где-то выпивают! — догадалась Наташа. — Неужели, как школьники, в туалете из фляжек? Или каждый в своем закутке, боясь, чтобы не донесли?»

На далекой Родине вовсю двигалась PERESTROYKA, заключавшаяся в практически полном исчезновении всего жизненно необходимого и, кроме того, широко объявленной борьбе с пьянством. Ничего невозможно было понять. Уже было известно, что в их посольском магазине мгновенно смели старые запасы, а новые поступали нерегулярно.

Наташа ужасно волновалась о том, что делается теперь дома. Она думала о родителях, об оставленной с ними дочери. Нет, бесспорно, ей пора возвращаться. Она ехала в Лаос за будущими перспективами и выполнила поставленные задачи. Осталось уже немного. Ей все здесь внезапно надоело. Скорей бы на Волгу, скорей!

Еще она очень хотела увидеться с Алексеем. Сквозь прикрытые веки она смотрела на танцующие пары и чувствовала обиду. Почему он никогда не приглашал ее танцевать? Они вместе прекрасно смотрелись, но он никогда не водил ее к своим друзьям, куда-то на люди, туда, где танцуют. Чаще всего он сам приходил к ним домой. Ее родители отнеслись к нему замечательно. Встречали его весело. Мама поила его чаем, отец перебрасывался с ним политическими новостями. У Наташи была своя небольшая комнатка. С щемящим чувством она вспоминала сейчас, на Востоке, простую уютную домашнюю обстановку — ее коричневый деревянный шкаф, неширокую девичью постель, письменный стол и мягкое кресло. Книжные полки вздымались от пола прямо до потолка. Стеллаж сделал папа к ее поступлению институт. Места для книг там оказалось вдоволь. Чтобы достать сверху книжку, ей приходилось вспархивать бабочкой на табуретку.

Когда Алексей приходил, он аккуратно садился в кресло, а она боком к нему, за письменный стол. На нем стояла ее немецкая пишущая машинка — подарок родителей на двадцатилетие. Наташа зажигала старинную настольную лампу. Уютный мягкий свет в вечерней полутьме очерчивал оранжевый круг. Оба они любили рассматривать альбомы и атласы.

Анатомический атлас Синельникова был их любимой настольной книгой. Логичная целесообразность строения человеческого тела приводила их в восхищение.

Наташа уже тогда умела хорошо говорить. Увлекаясь, могла увлечь и заставить почувствовать то, что чувствовала и знала сама. Родители купили ей микроскоп. Она таскала из института учебные препараты и показывала их ему. Алексей проявлял к медицине искренний интерес. Ему интересно было, как выглядит под микроскопом опухоль, рана или инфаркт. Подумать только, ведь эта идиллия продолжалась не более полугода, а впечатлений хватило на целую жизнь!

Он любил рисовать и чертить. Она давала ему листочки бумаги, и в течение разговора он исчерчивал их смешными рожицами, геометрическими фигурами, росписями, словечками и карикатурами. Ей очень нравилось, что часто он изображал ее, Наташу, в виде ученой совы. Ему льстило, что когда она разговаривала с ним, то просила не звать ее к телефону. Но он и не думал ее ревновать, нет. Вежливы друг с другом они были безукоризненно. Никогда не ссорились. И наслаждаться обществом друг друга они могли бы, видимо, еще достаточно долго, если бы не маячила перед ними тень его скорого отъезда.

Как раз в это время один неглупый и весьма приятный молодой человек из параллельной группы стал часто звонить Наташе, проявляя к ней повышенное внимание, характерное для состояния острой влюбленности. Во время весенней сессии, очевидно, размышляя о любви все время, отведенное для подготовки к экзаменам, молодой человек пригласил ее к себе в гости, познакомил с родителями и потом очень быстро предложил ей руку и сердце. За три года, что провела Наташа в институте, такое предложение прозвучало отнюдь не впервые. Но поскольку предлагали ей выйти замуж однокурсники, так же, как и она, только выскочившие за порог школы и покуда ни в чем другом себя не проявившие, Наташа не относилась к этому серьезно. Однако теперь, к концу четвертого курса, многие знакомые девушки начали одна за другой выходить замуж, и она стала задумываться о будущем. Видя в качестве примера собственную семью, наблюдая, как трепетно и заботливо относится ее отец к матери и к ней, Наташе, она не представляла себе, как можно провести жизнь в одиночестве. Все рассказы о том, что семейная жизнь не всегда бывает счастливой, она со свойственным молодости максимализмом отвергала или изыскивала часто надуманные причины, по которым тот или иной брак и не мог быть счастливым изначально. Она полагала, что, если подойти к делу ответственно и выбрать достойного спутника жизни, неудача, при условии умного подхода к супругу и известном терпении, не должна была постигнуть ее. Она также хотела иметь детей. Однокурсник ей нравился. Но в Алексее, с которым она как раз познакомилась в то время, было нечто другое, гораздо более привлекательное. Это нечто манило ее, как других манит любовь к дальним странам.

Она и теперь могла бы поклясться, что у нее к нему не было страсти, как, впрочем, и к однокурснику она испытывала скорее нежные дружеские чувства. Но когда Алексей изредка позволял себе целовать ее и она ощущала на своем лице его быстрые, жадные губы, сердце ее вначале замирало, а потом начинало колотиться в бешеном темпе. Она не хотела допускать большего в отношениях с ним, просто потому, что считала ненужными пока «взрослые» отношения и не хотела потакать ему в этом. Поэтому, когда он проявлял чуть большую настойчивость, она его всегда отстраняла. Но ей было ужасно лестно, что такой интересный, красивый парень находит удовольствие в разговорах с ней. Она была достаточно умна, чтобы сознавать — она также не задевает в нем глубокие чувства, но интерес у него к ней, без сомнения, есть.

Много это или мало для создания союза на всю жизнь? Она полагала, что достаточно. Ее привлекал его ум. С ним ей никогда не было скучно. Наталья Васильевна была большой поклонницей русского писателя Гончарова и твердо усвоила с его слов, что путь к охлаждению между супругами лежит через скуку. С Алексеем ей было интересно, рядом с ним она могла бы свернуть горы!

К слову, по данным разных социологических опросов, проводимых всевозможными центрами и организациями, при оценке мужских качеств, которые они ценят более всего, женщины единодушно на первое место ставят ум. А вот мужчины… Позднее в записной книжечке у Натальи Васильевны появилась вырезка из газеты, в которой тоже были приведены сводные данные одного социологического опроса. Перед тем как публично выступить с какой-нибудь новой идеей или продвинуть в жизнь новое решение, Наталья Васильевна заглядывала для освежения памяти в эту табличку. По ее ироничной улыбке можно было только догадываться, какие сведения она там обнаруживала. Однако таблица та Наталье Васильевне пользу, без сомнения, принесла.

А в юности тот, другой мальчик тоже нравился Наташе. Правда, если с Алексеем будущее представлялось ей планомерным движением ради прогресса, то будущее с однокурсником сулило больше романтики, меньше рационального. Мальчик отличался артистичностью, прекрасно играл в институтском театре. Он был из семьи приезжих актеров. Мать — в амплуа героини, отец — комик. Мальчик же, учась в медицинском институте, с гораздо большим интересом изучал литературу и историю, актерскому мастерству учился у родителей. Вся жизнь его прошла в пыли театральных кулис, и каких только историй он не рассказывал Наташе. За артиста, впрочем, она бы не подумала выходить замуж. Но он очень разумно ей объяснял, что, насмотревшись на кочевую жизнь родителей, хочет обратиться к оседлости, поэтому и решил стать врачом — человеком положительным и солидным. Алексей же смешных историй не знал, был более серьезен и, что привлекало в нем Наташу, владел механистическим, рациональным умом. Кроме того, он был старше ее на несколько лет, а такая разница в возрасте всегда притягательна для девушек. Тот мальчик мог оплести прекрасным слогом даже самого черта. Алексей был всегда уравновешен, спокоен. Ее более юный поклонник устраивал сцены ревности и клялся в любви, каждое утро дарил цветы — хоть маленькую веточку, да находила она у своей двери, когда выходила из дома. Он писал ей письма в стихах, и довольно удачные. Алексей на такие безумства был не способен. А Наташа не знала, верить ей или не верить в любовь. Каждый по-своему, но ей нравились оба. Так сирень, раскрыв в мае свои пахучие крестики цветов, больше всего на свете жаждет солнца и теплого ветерка, а оказавшись под неожиданным, прохладным еще дождем, какие тоже не редкость в весенние дни, стоит поникшая, мокрая, нахохлившаяся и перестает пахнуть. Вот и Наташе казалось, что вместе с ее девичьими переживаниями по поводу отца от нее ушла и способность ощутить сильную страсть к какому-нибудь молодому человеку. Ну пусть не страсть — экзальтированных особ, рассказывающих о каких-то необыкновенных чувствах, Наташа не любила. Любовь до самоубийства казалась ей придуманной и неестественной. Но Наташе хотелось ощутить самой, не по рассказам, то, что называется словом «любить». Вот отца и маму Наташа любила. А молодые люди ей нравились. И она сама ощущала разницу этих переживаемых ею чувств, но ничего поделать не могла. Тогда она приняла соломоново решение. Она представила себе, что, если сделает между Алексеем и однокурсником правильный выбор, любовь не сможет не прийти к ней уже в браке, ибо что, как не долгая совместная жизнь, укрепляет любовь. Ей надо было обладать известной твердостью, чтобы не поддаться на уговоры и подарки своего активного ухажера, а сделать выбор самой. Она могла бы еще подождать с этим решением, но Алексей должен был вскоре уехать. И из двоих она выбрала его. Наташа не поняла, что судьба сама подсказывает ей путь, только не надо спешить, жизнь сама расставила бы все по своим местам. А Наташа решила, наоборот, ускорить ход событий. Но как? О, молодость — глупость! Ей тогда казалось, что двадцать один год — уже солидный возраст, за чертой которого недолго остаться и в старых девах. И поэтому однажды она придумала сама объявить белый танец. Идиотский, но в то же время до сих пор весьма распространенный способ привязать к себе молодого человека с помощью самой же спровоцированной ложной или явной беременности был не в ее духе. Наташа была прямодушна. В один из приходов к ней Алексея она взяла со стола чистый лист бумаги и написала на нем размашистым, четким почерком: «Я знаю, что ты пока ко мне как к женщине равнодушен, но я хочу, чтобы ты женился на мне. Не сомневайся, я буду тебе хорошей и верной женой. Со временем ты оценишь меня и полюбишь».

Он прочитал эти строки и переменился в лице. Наташа решила идти до конца. Отступать было поздно.

— Ты пойми, — она перестала писать и говорила, глядя ему прямо в глаза, — девушки должны выходить замуж, становиться матронами и иметь детей — это незыблемый закон природы. Никто не может его изменить. Это значит, что мужчины должны выбирать себе жен. Не можешь же ты отрицать, что жениться по безумной любви — просто глупо. Влюбленность может быстро пройти.

В этот момент Наташа была похожа не на двадцатилетнюю девочку, а на умудренную жизненным опытом очкастую училку. Она продолжала:

— Выбирать жену или мужа нужно, трезво оценивая их достоинства и недостатки. К тому же я знаю, что нравлюсь тебе, хоть ты меня до конца и не знаешь. Все равно рано или поздно ты должен будешь на ком-нибудь жениться. И совершенно не факт, что другая девушка подойдет тебе больше, чем я. Отчего бы тебе не жениться сейчас? Мы были бы всегда интересны и полезны друг другу, и я не сомневаюсь, что для брака мы были бы идеальной парой. Ты учился бы в аспирантуре, а я за это время окончу институт; и, пока мы не встанем на ноги, я уверена, мои родители стали бы нам помогать, ведь они очень любят и тебя, и меня. Тебе никогда не было бы со мной скучно, а это очень ценно для брака, ведь проходить имеет обыкновение любовь, а дружба с годами, говорят, становится только крепче. Я бы всегда ценила в тебе твой деловой ум, рациональную хватку, силу и способность понимать юмор. Я уверена, что у тебя впереди большое, прекрасное будущее! Ты очень способный! Ты должен стать знаменитым конструктором, таким же блестящим, как Туполев или даже Курчатов, только в автомобилестроении. Ты должен создать свое новое конструкторское бюро, чтобы наши машины были не только не хуже, а во многом лучше, чем западные! И я всегда буду рядом с тобой, стану той женщиной, которая всегда тебя поймет, поддержит и поможет тебе. И при этом я не превращусь в мелочную и капризную безделицу, ведь я тоже займусь своим делом!

Щеки ее, обычно матовые, теперь раскраснелись от смущения, что ей пришлось выступить в такой непривычной роли. Себе в оправдание она решила, что он с его рациональным умом должен правильно оценить ее смелость. Но Алексей, хоть и тоже смутился, приглашения станцевать белый танец на празднике жизни не принял.

— Я подумаю надо всем этим. — Он неловко поднялся с кресла, сослался на срочное дело, откланялся и ушел.

Его не было около месяца. К этому времени она уже поняла — с ним все закончено. Наконец, перед самым отъездом, он зашел на пару минут попрощаться.

— Я тебе напишу из Питера, — неловко повертевшись в коридоре у зеркала и даже отказавшись пройти в комнату, сказал он.

— Конечно-конечно! — улыбнулась она. Прощание прошло быстро и холодно.

Тогда она навсегда запомнила: отрицательный результат — тоже результат. И справедливости ради нужно отметить, о самом проведенном эксперименте Наталья Васильевна впоследствии никогда не жалела. Она иногда жалела о полученном результате.

Хампердинк разошелся вовсю. Наташа свободно владела французским, на котором писала практикум и читала лекции, но и английский понимала вполне сносно. Слова и мелодия щемили ей сердце. Она смотрела на вновь пришедшего в комнату и теперь танцующего Серова. Он так же крепко обнимал свою даму, как двумя танцами раньше ее, и хорошо смотрелся с ней. Наташа подумала, что настоящие танцоры и должны, наверное, хорошо чувствовать даму. Зачем она обошлась с ним грубо? Он ведь не сделал ей ничего плохого. Все говорили, что он отличный врач. Однажды он пригласил ее погулять по городу, но у нее были в тот день дополнительные занятия. Она отказалась. Возможно, он подумал, что это был просто предлог, и с тех пор до сегодняшнего вечера больше не подходил к ней. Нехорошо получилось. Он может подумать, что она плохо воспитана. Ей надо как-то загладить неловкость.

Она все так же сидела у стола и грустно смотрела на танцующих. И Серов через плечо своей партнерши поймал ее усталый и задумчивый взгляд. Он подумал, что доктор Нечаева сейчас похожа на нахохлившуюся маленькую пичужку. Наташа же — неизвестно, правда, почему — воображала себя утомленной жизнью женщиной-вамп.

Музыка смолкла, и танцующие пары уже собрались расходиться по местам, когда чей-то пьяненький голос отчетливо произнес слова, которые часто звучат в конце вечера:

— В заключение белый танец! Дамы приглашают кавалеров!

Наташа встала со своего места. «Надо пригласить его!» Но, томно улыбаясь, к Серову уже подплывала жена инженера горно-обогатительного комбината. Наталья Васильевна проявила активность.

— Простите. — Она быстро скользнула, ловко сделала круговое движение плечом и оставила позади конкурентку.

В глазах у Серова запрыгали чертики. Он повернулся к инженерше и приложился губами к ее руке.

— Дорогая, — сказал он ей вслух с оттенком интимности, — та дама, которая сейчас вас так бессовестно бортанула, через месяц свинчивает отсюда. И поэтому она ужасно боится, что я не успею ее клеить до скорого отъезда. Позвольте же мне, дорогая, протанцевать с ней последний танец! Ведь уезжает она, а мы с вами — остаемся!

Самого инженера в этот момент не было в комнате. Но широко раскрытый рот и округленные глаза его супруги давали понять, что слова Серова не останутся секретом для публики. Пока инженерша соображала, как ей выпутаться из этого положения, музыка поплыла, и Наташа почувствовала руки Серова на своей талии.

— Так вы не протянете здесь два года, — прошептала она, наклонившись к самому его уху. — Не боитесь, что вытурят одновременно со мной?

— Может, был бы и рад, да только деньги нужны! — Он еще секунду подумал и добавил: — Да и с клиникой расставаться было бы жалко. Эти маленькие студенты — просто чудо! Ловят каждое слово, не то что наши дураки, которых не загонишь учиться!

«Зачем он говорит здесь такие слова? Еще не хватало обвинений в аполитичности, преклонении перед Западом или, вернее, Востоком, — подумала Наташа. — Ах вот что, он пьян! Но деваться некуда, сама напросилась. Интересно, он хоть что-нибудь соображает?»

— Вы простите меня за грубость, которую я сказала вам в начале вечера, — нерешительно заговорила она, — день сегодня такой, все не клеится! — И Наташа смутилась, почувствовав, что невольно скатилась в каламбур. Она ожидала насмешки, но он молча смотрел на нее и по-доброму улыбался. Надо надеяться, что он хотя бы понял, о чем идет речь! Она про себя вздохнула.

Тут танец закончился, и она, быстро попрощавшись, ушла. В течение двух часов в своей комнате она непонятно о чем тосковала, а в двенадцать ночи раздался осторожный стук в ее дверь. Она этого будто ждала и сразу открыла.

На пороге ее квартирки стоял Вячеслав Сергеевич Серов и держал бутылку шампанского в одной руке и огромный красный цветок непонятного происхождения в другой. Наталье Васильевне показалось, что одна скула у него чуть припухла и покраснела. Она молча отошла в глубину комнаты. Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Глаза его искрились весельем. Он, не скрываясь, оглядел ее стройную фигуру с головы до пят и, видимо, остался доволен.

Наташа уже сняла свое парадное платье и была в светлых брюках и легком джемпере. С шеи спускалась на грудь тонюсенькая серебряная цепочка, а на ней изящный резной кулон в виде перевернутого тюльпана. С ироничным полупоклоном Серов протянул ей цветок, и Наташа показалось, что он вовсе не так пьян, каким хочет казаться.

— Это вам вместо пролетарской гвоздики! — сказал он с порога. — Я бы не чувствовал себя мужчиной, если бы не явился к вам этой ночью!

Наталья Васильевна не нашлась что ответить и, закусив губу, молча смотрела на него.

«Сама напросилась, терпи», — сказала она себе и, пожав плечами, сдержанно ответила:

— Входите, я еще не спала.

Ему очень понравилась обстановка. Мебель стандартная, такая же, как у всех, но в комнате чувствовалась индивидуальность. Без всяких псевдорусских и псевдовосточных влияний. На столе возле лампы под шелковым абажуром лежала раскрытая книга. Он взглянул на обложку и с удовлетворением прочитал: «Immunology».

— Может, присядете? — Она закрыла книгу и сама села в небольшое кресло возле стола.

— А я думал, вы вечерами «Плейбой» читаете, в Москве его не достать, а журнал любопытный! — сказал он, передвигая на столе книги с жирными медицинскими заголовками. Он все так же мягко улыбался, глядя на нее. Она пока еще не знала, как ей себя вести, и чувствовала себя не в своей тарелке.

— Вы шампанское пить принесли? — наконец спросила она и мысленно опять ужаснулась: «Зачем я навязываюсь?»

А Серов очень обрадовался:

— Конечно, пить! Выпьем шампанского, у вас сразу голова перестанет болеть и поясницу отпустит!

— А вы откуда знаете про мою поясницу? — удивилась Наталья Васильевна.

— Да вы же, моя птичка, танцевали как на ходулях! Повернуть вас было возможно, лишь оторвав от земли на полметра! Прямо как Железного Дровосека. А ведь в обычной жизни такая скованность вам не присуща! Я же прекрасно помню, как вы свободно поплыли от меня переодеваться в первый день после моего приезда!

Наталья Васильевна от досады залилась краской. «Боже мой, а я-то, дура, воображала себя чуть не Айседорой Дункан! Как все-таки не совпадают чужие и собственные оценки! Я не должна сердиться на него за эту прямоту».

И она ни одним движением мускула не показала, что эти слова ее огорчили. Наоборот, она улыбнулась как можно приятнее:

— А вы, оказывается, способны понимать ближнего, как никто другой! Несмотря на то что мы с вами едва знакомы!

— Давайте же познакомимся лучше! — с готовностью произнес он и оглянулся: — Ну, где тут у вас бокалы?

Она на минуту замялась.

— Есть стакан и вот еще чашка.

— Подставляйте скорей!

Пробка ударилась в оконную раму. Пенистая струя залила часть листов на столе. Наталья Васильевна глазом не моргнула и вышла за тряпкой. Серов посмотрел на нее.

— Другая женщина на вашем месте непременно бы завизжала, — с удовлетворением заметил он.

— Я в жизни видела гораздо более впечатляющие картины, чем разлитое вино и подмоченные бумаги.

Она унесла тряпку назад и, вернувшись, взяла в руку чашку.

— За что же мы выпьем?

— За меня, естественно. Вы не представляете, как я волнуюсь!

— Чего это вдруг?

— Ну как же! Ведь по законам жанра мне надо сейчас заваливать вас на постель, а мне больше хочется с вами поговорить!

Наташа перевела взгляд вниз, на журналы. Вот какая судьба! Все хотят теперь с ней только поговорить! Ей стало и весело и досадно. Она залпом выпила шампанское и сказала:

— Ну ладно, я выпила за вас! Но, пожалуйста, не надо заваливать меня на постель! Давайте действительно лучше поговорим. Я ведь, кстати, до сих пор наивно убеждена, что, теоретически, у мужчин могут быть и кое-какие другие достоинства, кроме тех, что отличают их по половым признакам.

— Встречаются иногда, — ухмыльнулся он. — Но мы с вами просто потеряли полгода с той самой минуты, как я увидел вас, мокрую, всю облепленную вашим дурацким платьем и вот на таких каблуках! — И он развел руки минимум на полметра. — Я еще тогда подумал, как вы на них ходите-то? Представляете, как мы могли бы уже с вами наговориться за эти полгода?

Она промолчала. Они пили шампанское и исподволь изучали лица друг друга.

«Глаза у него серые, симпатичные», — успела подумать она, когда он подхватил ее на руки. Сопротивляться ей не хотелось.

В жизни до этого у нее не было такой замечательной ночи. Он ее ласкал, будто баюкал. Как баюкал в детстве отец. В нем не было агрессивности, не было самолюбования, не было ни настороженности, ни осторожности. Его любовь была естественна и медлительна, как у туземца с юго-восточных островов. Он любил как читал — спокойно, уверенно, безмятежно.

Наталья Васильевна такой любви раньше не знала. Ее мальчик-муж, занимаясь любовью, принимал картинные позы и старался всеми силами доказать свою опытность и неутомимость, чем вначале смешил, а потом постоянно ее раздражал. Сами собой улетучились куда-то ее наивные мысли о том, что если выбор был сделан правильно, то счастье должно быть обеспечено. Во время ее беременности мальчик вовсю занимался театром, а не медициной, и домой ночевать возвращался под утро. Поскольку утром и ей и ему еще надо было ходить на занятия, она не высыпалась из-за его то ли поздних, то ли слишком ранних приходов и как-то сказала ему, что приходить он вовсе не обязан. Мальчик не обиделся, а очень обрадовался. На родившуюся дочку он смотрел скорее с недоумением, чем с нежностью, и поскольку учиться, ухаживать за новорожденной дочуркой да еще и требовавшим почти такого же ухода мужем оказалось очень тяжело, Наташа его перевела жить к родителям. А через некоторое время его родители переехали в другой город. Наташа посоветовалась с матерью и с отцом, и все трое пришли к одному выводу: изменить характер ее мужа практически невозможно. Его планы стать высококлассным врачом были забыты, он объяснил, что ошибался, что врачебная работа ему не нравится и он не хочет на нее тратить время. Он стал планировать, окончив все-таки институт, посвятить всю жизнь театру. Оставалось либо смириться с его ночными репетициями, сопровождавшимися чаепитиями, выпивками и времяпрепровождением с девушками, либо недвусмысленно дать ему понять, что для всех будет лучше, если он уедет вместе с родителями. Наташа выбрала второе, и никто, включая и мальчика-мужа не стал возражать. Его родители тоже понимали, что для отцовства он, видимо, еще не созрел, и больше были обеспокоены его будущим, чем будущим новорожденной внучки. Кроме того, театральная жизнь мало способствует тому, чтобы молодые еще бабушка и дедушка, озабоченные собственной карьерой и сами еще ведущие полукочевую жизнь, могли много времени уделять внучке. Так или иначе, мальчик-муж очень быстро исчез с Наташиного горизонта. Думала она о нем чрезвычайно редко, а о его исчезновении с облегчением — он ей только мешал, принося лишние хлопоты. А однажды, уже спустя много лет, она поймала себя на мысли, что никак не может вспомнить, как же его звали. Она вспомнила, только произнеся вслух имя и отчество дочери — Екатерина Сергеевна.

— Господи, я ведь звала его Сережей… — Она ужаснулась, насколько — все, что было связано с ним, стало ей безразлично.

Зато Катя осталась с ней, наполняя жизнь новым смыслом. И поскольку теперь у Наташи оказалось два всепоглощающих дела в жизни — ее работа и ее дочка, — к другим романам она не стремилась, других Любовей не искала. Так они и жили дружно вчетвером — мама, папа, Наташа и маленькая Катя. И Наташа видела, что теперь внучка вместо нее, Наташи, завладела любовью ее отца. И ей это тоже приносило грусть, но не из-за ревности, а из-за печального чувства, что детство прошло и добрые сильные руки лелеют теперь другое маленькое существо.

Катя была очаровательна. Лицом и фигуркой походившая на Наташу, веселым непринужденным характером, природным артистизмом она напоминала отца, и все это вместе создавало сплав прелестного ангела и бесенка одновременно. Чего же удивляться, что девочка стала любимицей бабушки и дедушки. Наташа с головой окунулась в работу. Кроме ощущения своей востребованности, ей теперь нужно было заботиться и о деньгах. Родители старели, мама собиралась на пенсию, чтобы больше времени проводить с Катей, Наташа не могла допустить, чтобы ее семья стала в чем-то нуждаться. Кандидатскую диссертацию она защитила быстро и с блеском. После ее утверждения последовала и прибавка к зарплате, но пока это было все, на что Наташа могла рассчитывать в будущем. Она взвесила свои шансы и решила заниматься докторской. Но это оказалось вовсе не просто. Те, кто раньше поощрял ее как молодого специалиста, теперь стали ставить практически непреодолимые препятствия ее работе. Наташа поняла, что нужно найти какой-то другой ход.

— Кофе хотите?

Она открыла глаза. Это «вы» после ночи любви прозвучало прекрасно. Никакой фамильярности и сюсюканья. Два свободных человека соединились в ночи, чтобы утром расстаться, сохранив навсегда уважительно-нежное «вы». Ах, если бы это было и вправду возможно! Наташа в тот период уже не верила в чудеса, но выражение лица ее случайного возлюбленного в свете утренних лучей было так искренне заботливо, что она решила не портить утро размышлениями о будущем. Она просто кивнула ему и свернулась калачиком под простыней. Под утро в ее комнате всегда становилось свежо.

Солнце щурилось через старый полотняный тент, когда ее разбудил запах кофе. Она погладила пальцем складочку между его бровей. Он потянулся губами за ее пальцами. По внутреннему радиотранслятору заиграли гимн Советского Союза ровно в шесть часов, как и по всей их необъятной Родине. Этот гимн вызвал у нее горькое воспоминание… Она прогнала его прочь.

— У нас в запасе еще целый час… — В этих словах прозвучал вопрос, и она согласно кивнула. И время снова потекло медлительной медовой струей наслаждения.

Занятия у нее начинались в одиннадцать. А он и вовсе был в это утро свободен. Она мазала белый хлеб маслом и жарила на русской чугунной сковородке яичницу. И на ты они все-таки перешли.

— Через месяц ты будешь в Москве! — Пресный посольский хлеб казался необыкновенно вкусным.

— Вряд ли в Москве. Скорее на Волге. У меня там дочка, родители и работа. Но я обязательно буду пробиваться в Москву. Иначе застряну — и кончена жизнь! А так много хочется еще сделать!

— Ты знаешь, насколько трудно пробиться в столице?

— Использую кое-какие старые связи.

— Богатый любовник?

— Ну, скажешь! Школьный друг моего отца. Он, кстати, помог мне поехать сюда.

Ее лицо было тихо, спокойно. Ей не было стыдно за эти слова, хотя она прекрасно знала, что лжет. Но для нее это вранье не было ложью, оно было отработанной легендой, как в разведке. На самом деле с великим трудом, по знакомству, за взятку ей нашли человека, который помог добиться этого назначения. Ей не хотелось вспоминать, через какие трудности и даже унижения пришлось пройти, чтобы ее, разведенную женщину из глубинного института, все-таки отправили работать за границу. Но ей позарез нужна была эта поездка! Как очередная ступень для того, чтобы потом шагнуть выше. Всем известно было тогда, что работа в загранке приносила не только деньги, но еще и престиж и возможность двигаться по служебной лестнице дальше.

— Зачем же в Москву? С твоими знаниями и опытом ты можешь сделать прекрасную карьеру и в своем институте. — Он пытался ее понять.

— Могу, наверное. Но в науке на определенном этапе уже становятся нужны другие условия для работы, другой уровень мышления. Мне нужен большой институт. Для начала я готова устроиться хоть лаборанткой, хоть уборщицей. Лишь бы позволили заниматься наукой! Столько идей у меня в голове! Их невозможно реализовать в маленьком институте. Современные методики сейчас стоят столько, сколько весь наш институт со всеми потрохами!

— А ты, оказывается, храбрая!

— Да уж… Храбрый заяц с большими ушами. Мне ведь уже скоро тридцать. Если не сейчас, то потом будет поздно. Идеи приходят в голову молодым!

— Для тридцати тобой сделано вовсе не мало! Желаю тебе и дальше успеха!

Она призадумалась. А что он мог ей еще пожелать? Наверное, ей надо быть благодарной за пожелание. Во всяком случае, оно прозвучало искренне. Кто, кроме родителей, еще желал ей добра? Уж если надеяться не на кого, так хоть за пожелание спасибо.

— Благодарю!

Из комнаты они вышли вместе. Это было крайне неосторожно, но ничего поделать она не могла. Ей не хотелось показывать, что она трусит. А он скрываться терпеть не мог. На то, что подумают другие о ее моральном облике, ей было плевать, но она боялась, что негласный советник даст ей в своем отчете нелестную характеристику и важный покровитель не станет больше ей помогать. Что касается Вячеслава Серова, то он не мог позволить себе быть неджентльменом с этой женщиной, которая ему нравилась одновременно своей слабостью и силой. Неужели он должен был, как трусливый пес, поджав между лапами хвост, тихонечко смыться в дверь своей комнаты? С некоторых пор он привык смотреть на себя с достоинством. О том, что он мог подвести Наташу, он не думал. Он привык думать о больных, о студентах, о ходе операций… Женщины были за пределами его забот. Таким образом, с гордо поднятыми головами, они вместе вышли из комнаты и прошествовали к выходу мимо нескольких бдительных вахтеров. Серов довел Наталью Васильевну до автобусной остановки и оставил на ее щеке нежный поцелуй на прощание. Наташа поцелуй стерла, когда пудрилась перед лекцией, а красный цветок хранила два дня. Потом он завял, и она его выкинула. Серов к ней в комнату больше не стучался, а через месяц самолет унес ее через Дели в Москву, и доктор-офтальмолог, так нежно целовавший ее однажды на рассвете, казалось, совершенно исчез из ее жизни.

10

Наташа несколько ошиблась в духе ресторана, в который ее привез Алексей. Хозяином ресторана был знакомый Алексею по давним делам финн, и поэтому стиль внутреннего убранства был не прибалтийский, а скандинавский, что, впрочем, на неискушенный взгляд не очень отличается друг от друга. Охранник, стоящий у входа, с удивлением посмотрел, как роскошный перламутровый «мерс» подтаскивает к обочине беспомощные запыленные «Жигули», но, увидев за рулем Наташу, одобрительно хмыкнул. Мысль о дорожном знакомстве напрашивалась сама собой. Алексея в принципе не могло интересовать, как какой-либо мелкий человечишко вроде охранника отнесется к нему или к его спутнице, однако этот пристальный одобряющий взгляд на Наташу был ему отчего-то приятен. Позвонив своему механику и дав ему точные указания, куда надо прибыть и что сделать, он под руку повел ее в зал.

— Бедняжка, нелегко женщине провести целый день за рулем!

Как приятно утешить хорошо одетую, надушенную, обаятельную даму, к тому же вызывающую у вас искреннюю симпатию! Придет ли вам в голову пожалеть и привести в ресторан полуслепую оборванку нищенку, что бесконечно ездит, свернувшись в грязный вонючий комок, по кольцу московского метрополитена? Прошу вас, не отвечайте.

Столик в уютном углу у окна будто дожидался прихода этой интересной пары — солидного лысеющего джентльмена с деловой хитрецой в глазах и элегантной молодой дамы в темном брючном костюме, еще более подчеркивающем ее стройность.

«Удачное место, — подумала Наташа, усаживаясь на поданный ей стул. — Если чуть-чуть отодвинуть штору, хорошо видны обе машины. Значит, Алексей не будет о них беспокоиться». Она имела в виду, что редкий мужчина, выросший в советские времена, может спокойно беседовать с женщиной, в то время как на улице без присмотра болтается его новенькое четырехколесное чудо.

Зал был выдержан в теплых, светлых тонах карельской березы. В керамических вазах росли огромные тропические растения. Глиняные подсвечники в виде фигурок маленьких забавных гномов держали розовые и желтые свечи. По стенам, на специальных полках-подставочках, красовались чудесные, стилизованные под старину пивные кружки. Розовощекие крестьянки в деревянных башмаках задорно кружились на них в танце с крепкими кавалерами. Прелесть составляло еще и то, что не было ни одной одинаковой пары.

Пивной бар был отгорожен специальной стойкой, но каждый мог легко узнать его по огромному золотисто-медовому пивному бочонку. Винный бар, на стойках которого красовались в виде коллекции все известные сорта рома, тоже пустовал. Наташа видела со своего места скучающего бармена с интеллигентным лицом и в модных очках.

«Очень смахивает на молодого ученого, кандидата наук, как их изображали в кино в середине шестидесятых, — подумала Наталья Васильевна, — но мне ли не знать, что большинство настоящих ученых небриты и нечесаны, ходят в грязных рубашках, руки моют нечасто, а на их ногти просто противно смотреть. И вот как-то устроено, что в головы именно таким, внешне совсем неприглядным грязнулям, приходят самые остроумные мысли! А мы, рафинированная и ухоженная публика, способны только на малое — отшлифовывать алмазы чужих идей. Чистюли всегда слишком большое внимание уделяют мелочам».

Она улыбнулась и вспомнила, что, когда ей предстояла важная и неотложная срочная работа, она надевала старый, довольно потрепанный фланелевый халат, исчислявший свой возраст десятками лет, и меховые ободранные тапки и в таком виде могла работать часами. Муж и дочка знали, что, когда она пребывает в этаком виде, к ней лучше с посторонними делами не подходить. В это время в домашних делах она не участвовала. И к ней не приставали — слишком долго надо было бы вводить ее в курс дела.

«Но все-таки хорошо, — подумала Наташа, — что во мне всегда была жилка рационального».

Благодаря этой жилке она могла теперь дать работу тем, кто не мог бы прокормить себя своими глобальными идеями, и тем, у кого вовсе не было никаких идей, но кто верно служил науке, стоически моя в концентрированной кислоте лабораторную посуду и ухаживая за животными.

Наташа знала свои достоинства. Абстрактный факт, замеченный и описанный кем-то другим, в ее голове трансформировался в идею, которую она тут же воплощала в жизнь с несомненной пользой для больных. Только она могла найти применение голой идее, и благодаря таким поворотам ее мысли в науке успешно развивалось целое направление и чувствовали себя нужными десятки людей.

Она никогда не могла понять, почему ее поколение журналисты часто называли потерянным. Она представляла, что большинство людей известных, тех, кто действительно чего-то стоил — от бизнесменов до политиков, — как раз и были из ее поколения или чуть старше. Если и было среди ее сверстников множество пьяниц, то в нынешнем поколении, к которому принадлежала ее дочь, алкоголизм существовал в тех же масштабах, да еще с лихвой перекрывался наркоманией. В этом смысле новое поколение она считала более потерянным. А в целом социальные проблемы ее по большому счету не волновали. У нее было порядком хлопот с отдельной личностью каждого пациента.

Алексей украдкой продолжал разглядывать Наташу и не мог надивиться. И на улице она выглядела гораздо моложе своих лет, а здесь, в ресторане, освещение совершенно скрывало ее возраст. К тому же у Наташи были высокие скулы, и они держали овал лица, как у молоденькой девушки. Она никогда не боялась распускать волосы, и теперь их темная волна и синий, с металлическим отблеском модный костюм прекрасно подчеркивали ее стройную шею. Руки с тщательно сделанным маникюром спокойно лежали на столе, и любой мог бы сразу понять, что физический труд предназначен не для них.

Наташа опустила веки и снова медленно подняла их. Перламутровые полукружия с темной бахромой ресниц, поднимаясь, как занавески, открывали глаза — агатовые светила. Собеседника тут же приковывало взглядом к ее глазам. Наташа знала, что этот прием действует безотказно. Нужно было только, чтобы объект, разумеется, мужского пола, на который она хочет воздействовать, находился рядом. Добившись восклицанием или паузой, чтобы он посмотрел на нее, она с постоянным успехом приводила в действие свой метод. Эти знания дались Наташе не просто так — путем наблюдений и довольно сложных манипуляций со светом и зеркалом. Опыты такого рода она начала проводить, работая уже в Москве, после того как вышла за Серова замуж. Добившись первых успехов, в какой-то момент она застопорилась в своем продвижении вверх. И ничего не могла сделать, пока не поняла — ей трудно обойти плотно сидящих на местах мужчин. У нее уже тогда было свое направление в науке. Ей нужна была собственная лаборатория. Она не могла выбить под нее деньги. Можно было быть сколько угодно бунтаркой и мужененавистницей, феминисткой или кем-то еще, но чтобы делать карьеру, женщине необходимо считаться с мужчинами. Мир и так состоит из них наполовину, а в науке мужчин вообще гораздо больше, и волей-неволей приходится их раздвигать. Ни за что они не пропустят женщину вперед, если будут считать ее себе ровней. Независимо, просто ли они пропускают ее в дверь кабинета или пропускают для того, чтобы она этот кабинет заняла. Они могут пропустить вперед женщину только тогда, когда безусловно перестанут видеть в ней соперницу.

Именно в этом, думала Наташа, загвоздка для большинства женщин — старших научных сотрудников. Как получат они это звание — стоп! Дальше вверх и вперед к докторским лезут мужчины. И часто не умнее они и не лучше — а вот поди ж ты, продвигают все-таки их, а не женщин. Наташа давно пыталась определить — почему? Пока не заметила — женщины, когда пытаются чем-нибудь руководить, изо всех сил стараются доказать, что они обладают мужскими достоинствами, мужскими чертами характера. А мужчины из векового чувства противоречия тут же сопротивляются и говорят: «Вот еще, только баб нам здесь не хватало!» Наташа поняла это еще в родном городе, наблюдая за Галей. Той самой девушкой с кроликом, благодаря которой она сама пришла в научный кружок. Какое-то время они работали параллельно на разных кафедрах. Разница в возрасте, которая была так заметна поначалу между выпускницей Галиной и второкурсницей Наташей, потом незаметно стерлась, и они стали если не подругами, то по крайней мере хорошими знакомыми.

Галя была тоже на редкость одержима наукой. Она никогда не выходила замуж, не имела детей. Все дни и ночи она проводила в лаборатории. По своей специальности она знала буквально все. Однако в институте ее не любили. И она не могла продвинуться никуда выше доцента. Галя была чересчур резка, даже фанатична. Наташе иногда казалось, что она своими изысканиями пыталась отомстить природе за смерть любимого брата. С годами Галя стала мужеподобна. Никогда и никому не прощала ошибок. Наташе было жалко ее, но она понимала — «искусство вечно, но жизнь коротка». Сама Наташа работала не только из любви к работе или из-за денег. Своими успехами она старалась доказать, что она человек не напрасный, что она достойна многого, главным образом восхищения и любви.

Наташа поняла — все дело упирается в красоту. Чтобы двигаться дальше вверх по служебной лестнице, она должна стать чем-то вроде секс-символа института. Иначе мужчины не пропустят ее вперед.

Мужчины только тогда без обиды могут позволить женщине занять место по должности выше их, только тогда могут безболезненно расступиться перед ней, когда всем коллективом на большом расстоянии чувствуют ее сексуальную привлекательность. Тогда они будут к ней снисходительны, тогда они будут потакать ее слабостям, несмотря на то что «пунктики» бывают не только у женщин. Большинство мужчин тоже чрезвычайно слабы и также имеют свои «приколы».

Наташу сначала бесила безусловная несправедливость этого открытия. Но жизненный опыт подсказывал ей его непререкаемую верность. И тогда она решила изменить саму себя. Она встала перед зеркалом и подвергла анализу достоинства и недостатки своей внешности. Разумеется, непобедимой красавицей в своей волжской юности она не была. Но не была и дурнушкой. Когда иссякла свежесть молодости, во внешности Наташи остался ряд достоинств, но и появилась группа недостатков.

Она попыталась посмотреть на себя беспристрастно. Выводы были не так уж неутешительны. С ее правильными чертами лица и стройной фигурой ей нужно было не так уж много усилий в работе над собой. И она стала бороться за то, чтобы быть не просто привлекательной женщиной. Она поставила перед собой суперзадачу. Ей захотелось доказать, что она может стать признанной всеми элегантной красавицей. Через несколько месяцев она уже знала, как выгодно повернуть голову, и, кстати, отработала это движение до автоматизма, чтобы был виден ее прямой, раньше ничем особенно не выдающийся нос, который прежде никто и не замечал. Зато теперь он являлся предметом восхищения и даже зависти некоторых ее девочек-лаборанток. Она поняла, как именно, медленно, томно, на очередном банкете по случаю какой-нибудь конференции или торжества надо поднести бокал к губам, шампанское выпить не сразу, а выдержав паузу, слегка приоткрыв губы и посмотрев виновнику торжества прямо в глаза. С некоторых пор она перестала говорить умные вещи прямолинейно, как постулаты. Находясь в преимущественно мужском обществе, она сначала будто извинялась легкой улыбкой, что лезет в такие важные мужские дела, а уж потом делала блестящее сообщение, которое после ее извинений все присутствующие мужчины принимали на ура. А все потому, что перед выступлением она не забыла польстить им, выказав свою женскую слабость.

Естественно, женщины, перевалившие через кандидатскую степень, ее терпеть не могли. Но научный мир, как и почти все серьезные вещи в жизни, принадлежит мужчинам.

Сначала Наташа ненавидела эти уловки. Потом привыкла к ним и стала относиться как к непременному требованию в своей работе. Равно как ее бывшая свекровь, артистка, выходя на сцену в роли леди Макбет, знала, что в этот вечер она должна играть ситуации, с которыми никогда не придется столкнуться в жизни — ведь не собирается же она всерьез поубивать целую толпу персонажей, — однако она должна была играть эти сцены и играла естественно. А у Наташи в работе, кроме интеллектуального удовольствия, еще была несомненная и общественная польза. Как тут не стремиться играть блестяще! И Наташа в душе даже научилась подсмеиваться над производимым ею впечатлением.

Ей пока не пришлось делать пластических операций — все в ее внешности оставалось таким, как и раньше. Но постепенно, изменив свой вид провинциальной девочки на имидж киплинговской пантеры, спокойным мягким голосом высказывающей свою волю и мягкими лапками подгребающей под себя, но на службу людям, новейшие научные разработки, она изменила свой образ жизни и свой характер.

Что есть классическая красота? — размышляла Наташа далее, примеряя перед зеркалом разные виды причесок. Мертвая категория. Можно быть сколь угодно красивой, никто этого не заметит. И быстро сожрут. Нужно иметь, кроме внешности, что-то еще. Тут она усмехалась: если всех знаменитых женщин — политических деятелей, актрис, писательниц, музыкантш, балерин — собрать вместе и как следует отмыть в бане, предварительно хорошо их распарив, то такой же привлекательной, как в одежде и макияже, останется лишь одна из тридцати, а то и из пятидесяти. Так в чем же на самом деле заключается привлекательность? В обаянии личности? Можно быть милой и обаятельной, и тебя не пустят дальше порога кухни. Дело, видимо, в другом. У мужчин это называется харизма, а у женщин — сексапильность. Это несправедливо, но это так. Если кто хочет, тот может называть Маргарет Тетчер, к примеру, харизматическим лидером, однако наблюдательный человек не может не назвать эту даму по-своему сексапильной. Особенно если послушать ее не с трибуны, а тет-а-тет, хотя бы в телевизионной беседе или вживую, как наш первый президент Горбачев. Знаменитые куртизанки вершили государственные дела в большей степени не с помощью красоты, а благодаря сексапильности. Смотришь на их портреты и не понимаешь — в чем дело, почему они могли заинтересовать стольких мужчин? У одной виден кривой нос, у другой — некрасивые зубы, у третьей — румянец на щеках, как у пьяницы… Нет, дело не в красоте. Просто на застывшем полотне не видна грация движений, остроумность высказываний, очарование взмахов ресниц и улыбки.

Видимо, и в науке, чтобы добиться высот, в дополнение к уму в женщине должно присутствовать некое очарование, обязательно притягивающее мужчин. Это и есть сексапильность…

И Наташа научилась во время разговора усилием воли зажигать поток лучистой энергии во взгляде; специальными, но простыми упражнениями с эспандером укрепила осанку, сделала гибкой талию и более округлыми бедра. За десять занятий педагог по танцам изменила ее походку. Тогда же и появилась у нее эта манера медленно опускать веки, загадочно улыбаться и долго молчать. После молчания любая фраза ценилась на вес золота, и Наташа стала замечать, что ее по-новому слушают, замолкая, когда она говорит, стараясь не пропустить ни словечка. К этому времени у нее уже была готова докторская, множество статей в наших и зарубежных журналах. Ей приходила масса писем из-за рубежа, ее приглашали на конференции. Сначала она ездила за свой счет. Благо деньги зарабатывал муж. Потом уже ее посылали в командировки, как форпост института, как модную и умную женщину. У нее уже была своя лаборатория, свои сотрудники, свои аспиранты. Иногда, после какой-нибудь научной тусовки, ей передавали отзывы от коллег-мужчин, наших и зарубежных:

— О-о-о! Доктор Нечаева, необыкновенная женщина! Она сделала прекрасный доклад! — И в качестве отдельной похвалы добавляли: — Сколько в ней ума, сколько энергии и сколько в ней секса!

Про секс добавляли, конечно, не наши. Но наши отмечали в ней это качество молча, интуитивно. Если бы знали они, что после каждой лекции доктор Нечаева в полубесчувственном состоянии падала на кровать и в течение следующих полутора часов все обдумывала, правильно ли она донесла до слушателей на чужом языке то, что хотела сказать, повторяла про себя все интонации и акценты. И уж потом только, выпив успокоительное, она могла встать, проделать пятьдесят ежедневных физических упражнений, принять душ, причесаться и ехать в театр, в ресторан или в Йеллоустонский заповедник.

Часто сопровождающий ее в поездках замдиректора по науке по прозвищу Ни рыба ни мясо, видя, как она устает, качал головой и говорил, что она должна себя поберечь. А что она могла поделать? Именно в ресторанах и на пикниках завязываются научные связи.

На банкетах она не стеснялась немного кокетничать, умело и неторопливо. Но всегда вовремя ускользала от навязчивых ухажеров. Заманить и исчезнуть — вот ловкий прием всех веков. Лукаво польстить, чтобы заинтересовать, оказать любезность и резко оборвать отношения, если коллега увидел в любезности намек на обещание, — вот, как ни противно, вечное оружие женщины. Этим оружием добываются деньги, выгодные договоры, лекарства и льготы. То есть все необходимое для работы ее лаборатории. Наташа овладела этим искусством вполне. Не так уж это было и сложно по сравнению с биохимическими формулами.

Но дома… Неужели и дома она не могла позволить себе быть самой собой? Слабой, сомневающейся во многом, с усталым лицом и опущенными плечами… Нет, теперь уже не могла. Она держала планку своей высоты, как гимнасты держат живот — днем и ночью в подтянутом состоянии, не распуская его даже во время визитов к врачу.

— Расслабьте же живот, распустите! — раздражается доктор, будучи не в силах прощупать ни кишечник, ни печень из-за накачанных, подтянутых мышц.

— А как это сделать? — удивляется спортсмен-профессионал. Он уже не помнит, как это можно — ходить в состоянии расслабления.

Так и Наташа — вечно, как балерина, тянула носок. Тянула дома и на работе, в разговорах с мужем, в общении с дочерью и с родителями, с друзьями и недругами. И делала это так естественно, что никто и не догадывался, как непросто всегда быть на высоте.

Только один мальчик знал. Молодой еще, глупый мальчик, зашедший когда-то случайно в их лабораторию и оставшийся работать в кружке. Потом сбежавший от нее и вернувшийся снова. Он не видел, но чувствовал сердцем напряжение и усталость, все чаще мелькавшие в ее глазах и улыбке. Он был влюблен в нее, он хотел помочь, защитить.

Но кто же, будучи в здравом уме, в наше время будет доверять любви молоденьких мальчиков? В конце концов, у Натальи Васильевны был муж. Но иногда, когда благодаря весенней погоде, цветению сирени, пению птиц, в природе и в сердцах людей разливается вызванная весной томность, Наташа поглядывала в сторону Жени Савенко и думала: «А возможно, я сделала глупость, что не поехала тогда с ним. Пусть бы его любовь длилась недолго… Спасибо за год, фантастически если два… Но все-таки как замечательно было бы быть любимой!»

Потом она отрезвляла себя и думала: «Ну, любовь… Год или два… а что потом? Куда потом деться? И как сказать об этом бессмысленном отъезде с малознакомым мальчиком родителям, дочке… И наконец, тогда придется расстаться с Серовым. Чепуха!» И она отгоняла от себя безумные мысли на неопределенное время.

И еще не давал покоя вопрос: почему же, когда наконец поднялась на высоту, о которой в юности могла только затаенно мечтать, она почувствовала, что что-то главное исчезло из ее отношений с мужем? И она постепенно и с ужасом начала замечать, что она далеко не единственная женщина в его жизни.

Так думала Наташа, и потихоньку, исподволь, эти мысли вызывали в ней озлобленность против Серова. Каждый раз, когда она обнаруживала следы пребывания других женщин в их квартире (трудно скрыть эти следы от внимательной жены), ей хотелось кричать: «Я люблю тебя, ты разве не видишь? Зачем, почему ты пренебрегаешь мной?» — но гордость, усталость и постоянная занятость заставляли ее молчать.

Наивный Серов! Как он долго не понимал, что она знает! Но ее иногда даже радовала та трогательная забота, с которой он скрывал от нее собственные грехи.

Пару раз доброжелательницы сообщали Наталье Васильевне о проделках мужа. Наташа клала трубку и виду не подавала. Но сама стала наблюдать за ним. Это было нечто вроде эксперимента. В это время она специально старалась быть с ним больше на людях. Она открыла удивительную для себя вещь: если Славик был в компании, где он мог за кем-то ухаживать, то в качестве объекта он выбирал полных женщин. Наташу осенило: он подсознательно мстит всем толстушкам за унижение, доставленное ему первой женой. С тех пор она его даже жалела.

Она ошибалась. На самом деле все было совсем не так. Вячеслав Сергеевич в такие моменты никогда о женах не вспоминал, но худых и маленьких женщин действительно не любил. Он даже не представлял себе, что может за ними ухаживать. Маленькой и худой, будто мышка, была его мать. И на такой женский образ у Вячеслава Серова было наложено подсознательное табу. К тому же, по статистике, женщины после тридцати чаще бывают полными, чем худыми. А за совсем молоденькими девушками в присутствии Наташи Вячеслав Сергеевич старался не приударять. Это было бы неэтично по отношению к ней, подчеркивало бы ее возраст. Он не хотел, чтобы она комплексовала по поводу возраста. Если бы Наташа узнала о таком ходе его мыслей, она удивилась бы безмерно. Какая в принципе разница, с кем он изменяет, главное — изменяет! Для Серова же разница была четкая — да, он изменял, но заведомо с теми, кто был во всех отношениях хуже Наташи. Да и вообще женщина, похожая на Наташу во всех отношениях, просто не попадалась. А если бы и попалась, зачем Серову нужна вторая Наташа? Если ему действительно легче удавалось покорить полненьких, чем стройных, то, весьма возможно, просто потому, что стройные женщины более высоко себя ценят.

Исподтишка Наташа наблюдала за ним. Что ж, по-прежнему он ей нравился. Нравились его независимые манеры, то, что с годами он не полнел, его снисходительная галантность, его высокая самооценка, изысканный, несколько небрежный стиль в одежде, уже давно сменивший расхлябанные мокасины и вельветовые куртки. Но все-таки ей ужасно льстило, что она стала почти знаменитостью в своей профессии, а вот он, такой симпатичный и умный, по положению только простой врач, хоть и блестящий специалист. И несмотря на то что точно знала о его изменах, чувствовала над ним некоторое превосходство. И нисколько не умаляя в этом его заслуг, позволяла себе иногда поглядывать на него снисходительно. Пока не заметила, что с некоторых пор и он тоже стал снисходительно относиться к ее успехам, подтрунивать над ними. И временами, когда ей надоедали эти жестокие игры друг с другом, так хотелось сказать ему: «Славик, хочешь, давай бросим все и уедем куда-нибудь, купим дом где-нибудь во Владимирской области (или в Испании) и будем в нем просто жить, как в деревне, как живут сейчас мама и папа, без твоих операций и моих конференций. На скромную жизнь денег хватит, зато будем постоянно вместе!»

И однажды, выпив больше, чем следует, она ему это действительно сказала. Он разозлился. Он ей ответил, глядя куда-то в сторону:

— Не для того я тебя привез в Москву, чтобы ты мечтала о доме в деревне. Не для того я положил столько усилий на то, чтобы протолкнуться в жизни самому и еще протолкнуть тебя. Оставь свои глупые разговоры для интервью с журналистами. Им распиши, как ты любишь природу. Я же прекрасно знаю, что мы с тобой любим только работу и в ней себя.

Она запротестовала:

— Ну почему? Почему? Я люблю тебя! Ради тебя я готова все бросить!

— Верю! Ты можешь бросить, а потом будешь несчастна. Ведь работу ты любишь все-таки больше! — Она заметно огорчилась, и он тут же ее утешил: — Это не недостаток, Наташа, это достоинство! Ты ведь личность, которая наконец нашла свое место! — Она улыбнулась сквозь слезы. В эту ночь они снова были близки, как в Лаосе.

Они были близки, но он во время их близости думал: «А я, черт возьми, я нашел свое место? В своей глазной практике — да. Безусловно. Но не проворонил ли я, не профукал ли свои диссертации, свои научные звания, свою мировую известность? Конечно, часто бывает, что звания — тлен, бессмыслица, но с другой стороны, больные, бывает, и говорят: „Покажите меня профессору“…»

Правда, таких больных он оперировать никогда не брал, так к профессорам и посылал, сколько бы они потом ни возвращались и ни просили… Но из песни слова, как говорится, не выкинешь. Кафедра и ученая степень ему бы очень не помешали.

А чего ему не хватало для этого? Целеустремленности, какая с лихвой была у Наташи. А он все-таки распылялся. На девочек, на походы в качалку с другом Валеркой, на редкие теперь, правда, сабантуйчики.

Когда же он потерял себя? Ведь он в молодости был и настойчив и целеустремлен…

Не хватило завода пружины. Найдя себя в одном своем деле, еще во время первого брака, он расслабился. Решил, что добился всего. У него появились деньги. Он стал собирать знакомых. На этих сборищах он хохмил и гусарил. Он расслаблялся. Настоящих друзей, кроме Валерки, у него не было никогда. Те, кто знал его в институте, не сразу могли его узнать теперь. Он стал бесшабашным и добрым, улыбка напряжения исчезла с его лица, он превратился в рубаху-парня. Потом начал спиваться и стал каким-то мелочным, склочным. На этом этапе он сумел взять себя в руки, стал меньше пить, уехал в Лаос. Потом разошелся с первой женой, женился на Наташе. Все силы вложил в нее. Если бы они стали заниматься наукой вместе, вряд ли она так быстро смогла бы добиться того, чего добилась. Он обеспечивал ей тыл. Он занимался ее дочкой. Он ходил по магазинам, он часто готовил обед. Многое он взял на себя. Но он знал, что делал это не зря. Он вкладывал силы в Наташу, и она была ему благодарна.

С тех пор многое изменилось. Он, конечно, любил Наташу. Любил смотреть на нее, слушать. Наблюдал за ней, когда она одевалась. Из одежды никогда ей ничего не дарил. Любил, когда она появлялась в чем-то новом, всегда неожиданная, всегда элегантная. С удовольствием отдавал ей деньги. Потом, правда, она стала зарабатывать больше его. С деньгами у них всегда была неразбериха. Она была непрактична, ей было некогда. Она тратила на себя очень много. А ему после бедной юности доставляло удовольствие угощать, дарить, давать в долг без возврата. Скопидомом он так и не стал. Без сомнения, они были парой. Но все чаще она вызывала в нем какое-то хулиганское желание нашкодить, как, бывает, школьники хоть и уважают учительницу, а все равно не могут отказать себе в удовольствии сбежать с ее урока или подложить на стол дохлую мышку. Ему с каким-то садистским удовольствием нравилось рисковать их отношениями. И поэтому во время ее отъездов, когда маленькая еще Катя ночевала у бабушки с дедушкой, посторонние женщины часто спали в их постели, мылись в ванной и утром ели на кухне. Иногда он даже представлял себе, какое могло бы быть лицо у жены, если бы она внезапно вошла в квартиру и увидела все это. Он будто видел ее надменно взлетевшие брови, искривленные презрительно губы и слышал звук захлопывающейся двери. Он знал, куда она пойдет из их дома.

— Ну, беги, беги, жалуйся своему папочке!

Это был уже второй папочка в его жизни. Не сознавая этого, к папочкам он ревновал.

Алексей все смотрел на Наташу.

Он вспомнил, как встретил ее однажды на улице осенью, после того как вернулся в их город, закончив аспирантуру. На ней было маленькое узковатое пальтецо с рыженькой норкой у шеи. Было тогда уже холодно, руки ее покраснели без перчаток, и он обратил внимание, что, как и большинство врачей, она обречена ходить всю жизнь с коротко подстриженными ногтями, как первоклассница. В Питере тогда девушки делали яркий маникюр, ходили в длинных кожаных пальто и в блестящих сапогах до колен. А Наташа стояла с покрасневшим носом, в простеньких коричневых ботинках и одной рукой беспомощно откидывала волосы со лба, а другой прижимала к себе старый смешной портфель, у которого как раз в этот момент оторвалась железная ручка. Он смотрел на нее с грустью, а в ответ видел восхищение в глазах. Она все расспрашивала, где он бывал в Питере и что видел, а он как-то небрежно махал рукой, мол, рассказать все равно невозможно. Она тогда удивила его полным отсутствием желания «выглядеть». Что он мог находить в ней особенного? Так, слишком ученая немодная девушка-переросток, и больше ничего.

А Наташе тогда просто некогда было выглядеть. У нее уже была маленькая дочка, в стране постепенно исчезали и детские товары, и продукты питания, и еще Наташа решила не сидеть дома с девочкой, а продолжать работать. Она как раз заканчивала диссертацию. До выпендрежа ли ей было тогда?

Но он все-таки не простился с ней сразу, а договорился встретиться вечером. Она, как всегда, пригласила его домой. Он пришел поздно, когда все в квартире, утомленные обычным рабочим днем, давно спали. Наташа уже не ждала его и вышла в переднюю в розовом детском халатике, но, увидев, обрадовалась и тихонько провела его в свою комнату, где они снова сидели, как раньше, и пили кофе почти до утра. Он рассказывал ей питерские байки о своем житье-бытье, но ни словом не обмолвился, что имеет планы опять уехать в Питер, и как можно скорее. Потом они в первый раз были близки, а когда только задремали, их разбудил шестичасовой бой московских курантов из постоянно включенного радио. От этого боя ее дочка расплакалась во сне в соседней комнате, и пока Наташа убаюкивала ее, Алексей тихонько оделся и, осторожно поцеловав ее в щеку, вышел в переднюю и закрыл за собой дверь.

Он потом вспоминал эту ночь. Особенно после того, как женился на Алене. Алена была как бурная, беспокойная, мутная река, Наташа — как родник. Чистая и холодная. В ней не было страсти. Одна только нежность. Полное подчинение ему, гибкая покорность, запах трав от волос. Удивительный контраст по сравнению с прежней колючей амазонкой. Вот что может сделать с женщиной жизнь! Ни до, ни после он не встречал такого гибкого тела, всепрощающих глаз, прохладных рук, податливых губ.

Однажды в Питере он от нечего делать зашел в букинистический магазин. Лил дождь, а у него поблизости через полчаса была назначена встреча с нужным человеком. Он зашел, чтобы скоротать время и согреться. С тех пор как он был женат, прошло три года. Он кинул взгляд на одну из полок и остолбенел. С обложки старого потрепанного альбома Дюрера обнаженная Ева печально и трогательно смотрела глазами Наташи Нечаевой. Он попросил продавца показать ему книгу. Долго он глядел на нее, а потом отдал назад, не купив. Продавец равнодушно поставил Еву на место. Через три дня, томимый смутным беспокойством, Алексей вернулся, чтобы купить альбом, но его уже не было. Он побродил немного по городу, потом, внезапно для себя, зашел в авиакассу и вместо Дюрера купил билет в город на Волге. Дома, для того чтобы оправдать поездку, он выдумал несуществующий предлог.

В первый же вечер в родном городе он опять пошел к Наташе. В тот его приезд они встречались неделю. Попутно он действительно делал какие-то дела, но каждую ночь проводил у нее. Это было летом. Ее родители с девочкой жили на даче. И опять ему было с Наташей удивительно хорошо. Она не будила в нем страсть. Она словно лиана льнула к нему своим гибким телом, и он чувствовал убаюкивающую нежность ее прикосновений и пил ласку с ее ладоней, будто с листьев, отлично понимая, что выпить все невозможно, так глубок и полон был источник. И он был уверен, что, когда только будет нужно, он снова прильнет к этому ручейку, и она опять достанет из недр целительный бальзам, чтобы напоить его, как всегда. А потом он опять уехал. Тут его закрутили уже настоящие дела с машинами, и в город на Волге он попал снова только через несколько лет.

Охранник не мог сказать боссу, что его жена караулит у кабинета. Как только раздался сигнал, Алена кошкой прыгнула к телефону и встала рядом, сделав очень-очень страшные глаза. Охранник был парень неглупый. «У них свои дела, а меня выкинут к черту», — рассудил он и решил молчать. Да Алексей его и не спрашивал. Поинтересовался только, все ли в порядке, да сколько человек на охране, да не звонил ли кто, вот и весь разговор. Алена прижала палец к губам, связь отключилась, страж хлопнул крышкой телефона. Ситуация оставалась неясной. Алена поняла одно: если муж до сих пор не дома, вероятнее всего, он с этой бабой. И поделать она ничего не может. С ужасом она представила себе, что с ней будет, если предстоит развод. Для Алены развод был подобен смерти.

Не работая нигде никогда ни одного дня, она не могла представить себе, что ей придется на кого-то пахать. О том, чтобы завести свое дело, не могло быть и речи. Продавать что-нибудь в каком-нибудь подвале было бы для нее оскорблением. Для всего остального нужно умение и образование. Да, у Алены был повод задуматься о жизни.

Собственно, ее дом и был ее маленький бизнес. Уже в самом начале их брака с Алексеем она проявила себя чрезвычайно рачительной хозяйкой. Она экономила каждую копейку! Каждый пустяк несла в клювике в дом, чтобы найти ему применение. Первые десять лет совместной жизни она могла говорить только о доходах, расходах и ценах и лишь спустя какое-то время, после того как Алексей прочно встал на ноги, стала позволять себе высказываться о чем-то другом. Правда, чаще всего это что-то другое все равно сводилось к сплетням о жизни знакомых и рассказам об их выгодных или невыгодных приобретениях.

Ее мужу это даже нравилось. Он с удовольствием замечал, как вдруг потолок в комнате начинал сиять переливчатыми огнями хрустальной люстры, у него самого в период жесточайшего дефицита одежда и обувь были только самого высокого качества, а уж как выглядел их тогда еще маленький ребенок, не приходилось и говорить. Ангел да и только! Правда, в последнее время подросший ангел начал надолго исчезать из дома, но Алену это не особенно волновало. Алексей был хороший отец. Он-то мог найти с сыном правильный тон. А ее дело было хозяйство. Даже сейчас, когда она вполне могла позволить себе взять в дом и кухарку и домработницу, Алена предпочитала справляться сама.

— За всеми всегда нужен глаз да глаз! Обязательно будут красть! — говорила она Алексею, одновременно не переставая жаловаться на занятость.

Кого Алена терпеть не могла, так это секретарш. Она с большим трудом мирилась с присутствием двух девушек в офисе мужа. Но Алексей убедил ее в том, что без них нельзя обойтись. К счастью, одна из них была похожа на ворону, а другая имела семью — мужа и двоих детей. Девочки знали по два языка, что было совершенно необходимо для работы, а Алена только поджимала губы, когда краем уха слышала, за какую сравнительно небольшую плату они служат ее мужу верой и правдой.

— Нечего-нечего, а то разбалуются! — часто говорила она мужу. — Все равно ты платишь им больше того, что они получали бы в школе, если бы преподавали язык там!

Алексей только хитро посмеивался и качал головой.

А вот по-настоящему Алена не любила так называемых бизнесвумен. Слава Богу, те предпочитали не заниматься продажей машин. Иначе Алена сошла бы с ума. С деловыми женщинами Алена общалась в сауне и в массажном салоне. Вот уж кто вечно был занят и вечно спешил! У них были дети, брошенные на нянек, богатые, но необжитые дома и застарелая ненависть к мужикам. Алена не понимала, как эти женщины могут не запутаться в огромном количестве документов и дел, помнить законы, знать языки, разбираться в технологиях и предпочитать относиться к мужчинам не как к любовникам, а как к партнерам. Вот от кого исходила реальная опасность. Алена чувствовала ее нутром. Если что и сопутствует любви, так это уважение. Сначала женщиной восхищаются как партнершей в бизнесе, а потом в нее влюбляются. Алена предпочитала их ненавидеть.

«Дуры! — часто думала она. — Думают, они в бизнесе что-то значат! Да найдется конкурент посильнее, хлопнет их как мух, и от всего их бизнеса останется мокрое место!»

И когда Алена продолжала, несмотря ни на что, встречать их по-прежнему в тех же местах, но в новых нарядах, что свидетельствовало о несомненном успехе, она думала с раздражением: «Все порхаешь? Не шлепнули? Ну, давай дальше, допрыгаешься!» И приветливо здоровалась. В тяжелые минуты она давала себе отчет, что в истоке ее сильнейшей ненависти к свободным женщинам таится жестокий страх. Страх того, что со временем она постареет, утратит свою красоту и превратится в ненужный балласт для мужа. И поэтому она с необыкновенным упорством посещала всех модных косметичек, одевалась чуть-чуть не по возрасту, чтобы казаться моложе, и на каждый праздник тащила мужа за подарками в ювелирный магазин. Меха и бриллианты были Алениной страстью.

И этого всего она могла лишиться с разводом! Мысли лихорадочно крутились в поисках выхода. Боже, если б она могла, она уничтожила бы всех женщин на свете, особенно моложе тридцати лет, включая совсем девчонок. Пусть оставались бы только бабушки и располневшие, приземистые матроны с варикозно расширенными венами на ногах. Чтобы было у кого покупать молоко и лук. Но весь фокус состоял в том, что предполагаемой сопернице было уже почти сорок лет! Значительно больше, чем ей. Значит, не красота, а что-то еще тянуло к той, другой, ее мужа. Но если не красота, тогда что? Воспоминание о молодости, ум, образование, секс?

Алена глупой себя не считала. Молодой — была. Образование она отбрасывала за ненужностью. И правда, если подумать — смех. Неужели знание каких-то деталей машин или жучков-паучков может сделать женщину привлекательнее в глазах мужчины? Значит, секс. Алена чувствовала, что в этом плане в ее браке не все в порядке. Но почему? Она не могла понять. Хотя пыталась. И, чувствуя слабость с этой стороны, все чаще прикрывалась сыном. Осыпала его поцелуями, дарила дорогие подарки. Алена играла превосходную мать. Что бы ни натворил ее мальчик, он был всегда самым умным, самым красивым и самым лучшим. Как только Алексей заходил в дом, первый вопрос был о сыне.

— Как успехи? — спрашивал он, возвращаясь с работы.

— Как обычно — блестяще! — выпаливала за ребенка Алена, даже если бывало что-то не так. Алексей поддерживал ее в этом.

В том, что касалось их сына, все всегда должно было быть только блестяще! К счастью, мальчик на самом деле был славным и не доставлял им особых хлопот. И Алена гордилась перед всеми, и в первую очередь перед мужем, тем, какая она прекрасная мать и как замечательно она растит сына. Что ж, надо отдать должное: повод гордиться у нее действительно был.

Она посмотрела на часы. Стрелки перевалили уже к половине десятого. Алена решила еще подождать, а потом, в случае неудачи, двигаться дальше. Твердо решив, пока их не найдет, домой не возвращаться, она свернулась клубочком на кожаном диванчике и закрыла глаза.

11

Не так блестяще обстояли дела у Вячеслава Серова с сыном от первого брака.

Собственно, у самого сына, по всей вероятности, дела были не так уж и плохи. Это у Славика в душе расплывалось мрачное чернильное пятно, когда он думал о своем мальчике.

Говорит же пословица: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Так получилось и у Вячеслава Сергеевича. Пока он был сыну законным отцом — он полностью полагался на родственников жены. Он работал, он тосковал, он выпивал, он развлекался с женщинами, он самосовершенствовался. Но как только выяснилось, что в доме, где жил его сын, появился другой мужчина в роли папы, Вячеслав Сергеевич начал скучать. Ему очень хотелось теперь пройтись с сыном по улице, встретить знакомых и послушать, как те будут охать, качать головами и рассуждать о том, как бежит время и как быстро растут чужие дети.

В свою очередь, женившись на Наташе, Вячеслав Сергеевич несколько раз приходил в дом своей бывшей жены. А потом принял решение не ходить. И даже не из-за чувства мучительной неловкости, которое возникало в этом доме каждый раз в связи с его приходом, и не из-за уверений жены в том, что мальчик заболевал всякий раз после того, как был с отцом на прогулке. Вячеслав Сергеевич ясно почувствовал фальшь в отношении сына к нему. Тот все время от него чего-то ждал — то ли подвоха, то ли дорогих подарков, на вопросы отвечал односложно: «да» или «нет», о делах школьных или каких-то других вовсе не говорил. Бывшая жена утверждала, что отношения с ним мальчику в тягость. И Серов подумал: что ж, рыцарь, поделом тебе!

Меньше надо было в крестовые походы ходить и терпеть даже то, что не нравится.

Этот выбор дался ему нелегко. Наверное, он сам бы и не решился принять его. Но, видимо, в семье бывшей жены тоже обсуждали эту проблему. Когда в очередной раз он попытался повидаться с ребенком, он натолкнулся на суровый отказ. Тешу, конечно, он бы смог уломать, но к телефону подходил только тесть. Серов продолжал звонить в надежде, что трубку возьмет кто-нибудь из женщин или сам мальчик и он убедит их, что должен видеть своего сына, но добился прямо противоположного: тесть собственной персоной приехал к нему на работу.

Никогда Серов, ни до, ни после того визита, не чувствовал себя так погано. В его скромном детстве его любящей матерью наказания не применялись. Да и наказывать его было не за что. Тесть же щадить его никакого резона не видел. Прямолинейность разговора была беспощадной, но справедливой. Да, Серов был виноват. Он это знал, но изменить ничего не мог.

— Ты был женат? — спросил его тесть.

— Был, — ответил Серов.

— У тебя ребенок был?

— Был.

— Ты его часто видел?

— Старался.

— Чего моя дочь не сделала, чтобы сохранить брак? — последовал новый вопрос.

На секунду Серов задумался над ответом. Вряд ли ей нужно было что-то делать для этого. Наверное, ей просто надо было быть больше женщиной или хотя бы просто быть. Быть кем-то, может быть, врачом, если уж она выбрала такую совершенно неподходящую ей профессию, но не просто организмом, чтобы получше устроиться в жизни, есть, пить, рожать детей, зарабатывать деньги для того, чтобы снова есть, пить и, возможно, снова рожать детей, как было принято в их семье. Забавно, если бы он это сказал тестю. Вслух же он произнес:

— Конечно, она сделала все!

— А ты как поступил с ней, когда ушел, вернувшись из-за границы? И чем ты там занимался в этой загранице? — Лицо у тестя стало багровым.

— Я виноват, — ответил Серов.

— Виноват, так не лезь больше! — прогремел его бывший родственник. — Дай ей возможность построить новую семью! Не мешай сыну! Бог даст, может, новый муж будет и лучшим мужем, и лучшим отцом!

Разговор происходил в вестибюле больницы, и посетители стали смотреть на них во все глаза. Тем более Серов вышел к тестю прямо в халате. Он больше ничего не сказал, развернулся и пошел осматривать послеоперационных больных.

— Тьфу на вас еще раз, — бормотал Серов, но, как честный человек, не мог не признать, что такое отношение он заслужил.

Он ехал с работы и думал печальную думу. Ну, допустим, он может добиться свиданий с сыном через суд. Установят ему два положенных воскресенья в месяц. И что он будет делать с мальчиком? Водить в зоопарк и кормить мороженым, которого ему есть нельзя из-за его аденоидов? И ловить его стесненные вопросительные взгляды? Разве будет его мальчик когда-нибудь искренен с ним, зная, что он оставил его мать? И чем он может помочь ему? Знанием жизни? А разве знал он, Серов, жизнь применительно к кому-нибудь другому, кроме себя? Разве не ощущал он жизнь лишь только через свои суждения и желания? И разве себя он, Серов, знал? Теперь, через много лет после этого разговора, когда он действительно был связан с женщиной, которая, по сути, являлась воплощением его идеала женщины во всех смыслах, разве он был счастлив с ней? И разве не мучает он ее и себя?

Через несколько дней после разговора с тестем он решил позвонить на работу своей бывшей жене. Вопреки обыкновению голос у нее был веселый, когда она в трубку сказала: «Алло?»

— Я больше к вам не буду приходить, — сказал он ей после вежливого приветствия. И его больно резануло по самому сердцу, что в ответ она сказала ему с теплотой и явным облегчением в голосе:

— Большое спасибо, что ты так решил! Уж я как-нибудь теперь сама…

Он поразился: сколько же, значит, несчастья он принес этой женщине, если она благодарила его от всего сердца только за то, что он освободил ее! Серов был не злой человек, не подлец. С запоздалым раскаянием он закусил губу. Он должен был сказать ей на всякий случай, чтобы она не думала, что он добровольно отрекается от мальчика.

— У тебя есть мои телефоны. Знай, в том, что касается сына, ты можешь всегда рассчитывать на меня!

— Хорошо, хорошо! — сказала она торопливо и повесила трубку.

Ему показалось, что в комнате она была не одна. «Боится, что спугну ее счастье, — подумал Серов. — Не буду я больше к ним лезть. Пусть не тревожится, птица!»

Больше он действительно в прежнюю семью не звонил. Бухгалтерия регулярно отчисляла с его карточки деньги. А звонков от жены так и не последовало.

Однажды он не выдержал и в очередной день рождения мальчика пошел караулить его к дому. Картина, которую он застал у подъезда, была идиллической. Высокий толстый мужчина с усами выносил и грузил в машину какие-то объемные вещи. Был конец весны, и наверняка семейство собиралось на дачу. Его бывшая жена, в кроссовках и шортах, которые она сроду при нем не носила, стесняясь толстых ног, в открытой всем ветрам желтой майке, такая же полная, как и раньше, но довольная, веселая, напевая, ставила в машину корзину со снедью. Его собственный сын сновал туда-сюда, волоча то футбольный мяч в старой авоське, то две подушки, то огромную бутыль пепси-колы. Между делом чужой усатый мужчина наподдал мяч ногой, и его родной мальчик с визгом и хохотом подхватил мимолетную игру и бросился за мячом прямо в лужу.

Не зависть, нет, но раскаяние и сожаление промелькнули в душе у Серова. Он торопливо, пока его не заметили, отошел от подъезда и удалился прочь. С тех пор он решил, что должен быть очень ласков с Катей. Таким образом он хотел компенсировать тот казавшийся ему странным, безумным факт, что дети не живут с родными отцами. Ведь и Катя совершенно не знает своего отца.

Через несколько лет каким-то кружным путем до него дошли слухи, что его бывшая жена с сыном и ее теперешним мужем подали документы на выезд. Тут уж он не выдержал, позвонил, и бывшая супруга ответила «да». Они собрались уезжать за границу. Она хотела приехать к нему, так как он должен был подписать документы — разрешение на вывоз ребенка.

Она появилась на следующий день, и он начал было говорить наставительным тоном:

— Ты понимаешь…

— Да, да! — Она согласна была выслушать все, что угодно, лишь бы он не препятствовал ее планам. И, остро ощутив это, как и свою совершенную ненужность в ее новой семье, он замолчал, подписал и отдал бумагу. Она так торопилась, что даже не улыбнулась в ответ. Не пожелала, расставаясь, ему счастья.

«Все. Он мне чужой. Чужой!» — констатировал он со свойственной ему прямотой и старался больше об этом не думать. Только в известный ему день раз в году мысленно через океан поздравлял своего ребенка с днем рождения. И по-прежнему был очень ласков к Кате. А она, подрастая, стала кокетничать с ним.

Катя выросла совсем незаметно. Кровь дает о себе знать, и по характеру она была совсем не такой, как Наташа. Наташе вовсе не казалось это странным. Она хорошо помнила, что по другой линии в роду у девочки актеры, а это всегда накладывает отпечаток на личность. Актерство ведь не профессия, это образ жизни. Катя была кокетливой, умненькой и привлекательной, но никогда не переходила определенную грань. Чем она совершенно не интересовалась, так это естественными науками и профессией матери. Катя была просто другая по природе. В детстве она обожала шить куклам платья и представлять их моделями, чего никогда не делала Наташа. Катя была спортивна и хорошо рисовала, любила печь торты, и это в последнее время стало уже сказываться на ее фигурке. Повторяя чертами лица Наташу, Катя еще унаследовала от бабушки круглые ямочки на щеках, что делало ее совершенно очаровательной. Если красота Наташи была во многом добыта ценой ума и внешних усилий, у Кати все образовалось замечательно само собой. Она выросла более женственной, мягкой. Прекрасно сознавая свое очарование, она обожала умильно смотреть на мальчиков огромными материнскими агатовыми глазами и хлопать ресницами — хлоп-хлоп! В последнее время Наташа замечала, что она пробует свои чары и на Серове. Кстати, по отношению к Кате Наташа никогда не делала тайны из ее рождения. С раннего возраста дочь знала, что Серов — второй муж мамы. Конечно, ведь она прекрасно помнила: когда мама вышла замуж за Серова, они очень быстро переехали жить в Москву. Кате тогда было восемь лет. Ей еще была присуща доброта и жалость ко всем животным. Но искренней потребности в познании чего-либо, что отличало по жизни Наташу, у Кати не было. Попрыгать, потанцевать, устроить какой-нибудь розыгрыш — пожалуйста. Катя была гораздо более легкий и конформный человек, чем Наташа. Друзей у нее было — море. Училась она играючи. Все, что доставалось легко, выполняла блестяще; за тем же, что не давалось сразу, бежала к Серову. Он был ее постоянным консультантом по математике, физике, химии. Правда, Наташу раздражало этакое поверхностное отношение к жизни и некоторое пренебрежение к ней самой как к матери, которое иногда нет-нет да и проскальзывало у Кати, но что было делать… Наташа утешалась тем, что такова была современная молодежь, и радовалась, что пока в ее семье конфликты отцов и детей протекают не катастрофично — без наркотиков, уходов из дома и тому подобных ужасов, от которых мало кто застрахован.

— Ты у нас, мамочка, элита, — любила повторять дочь, пробуя на себе изысканную материнскую косметику, кремы и духи. Не всем на роду написано быть такими знаменитыми учеными, как ты. Но кому-то надо ведь и полы мыть!

Наташу смешило это замечание, так как полы и окна у них в доме, так же как и у бабушки, мыла отнюдь не Катя, как, впрочем, и не Наташа, а приходящая по договоренности женщина. И Наташу еще удивлял отчетливо различимый, хотя и скрытый упрек в дочериных словах.

«Что же я могу сделать? — думала с сожалением Наташа. — Каждый должен прожить свою жизнь так, как выпало на его долю. Или изо всех сил пытаться долю свою изменить. И заплатить потом за это. Успех, правда, не гарантирован. А сам процесс изменения доли — удовольствие ниже среднего. Пусть будет как будет».

Вопрос Наташи не был беспочвен. Повзрослев, ее кокетка дочь время от времени проявляла к Славе повышенное внимание. Правда, не постоянно, а только тогда, когда ссорилась с очередным мальчиком. Прижимаясь, она обнимала Славу, строила ему глазки, дразнила.

— Вот уж кто у нас Лолита, так это Катя, — в шутку говорила Наташа после того, как прочитала знаменитый роман Набокова. А сама думала с ужасом, что же она чувствует на самом деле. Хочет ли девочка просто пококетничать, проверяя на всех подряд свои чары, или чувствует настоящую привязанность к Славе, как она сама когда-то была до странности влюблена в отчима?

В одно Наташа верила — Слава достаточно умен, чтобы не заводить роман с падчерицей. Зачем ему Катя? Ему хватает женщин на стороне. К тому же большую часть времени Катя предпочитала проводить у бабушки и у деда. Ей там было вольготнее. Там она пользовалась безусловным комфортом и обожанием, там никто ей был не указ. Но Наташу смущало, что у Кати, так же как раньше и у нее самой, не было знакомого мальчика, в которого можно было бы без оглядки влюбиться. Влюбиться всепоглощающе, безоговорочно, надолго. Наташа понимала — как для нее самой отец был символом Бога, так и для Кати остроумный, небрежно-элегантный Серов стал символом мужчины. Сам Серов относился к Кате, как хороший отец относится к повзрослевшей дочери. Любил делать ей подарки, любил с ней гулять. Наташе было жаль дочь. Как тяжело достается падчерицам любовь к умным, красивым отчимам, Наташа хорошо представляла. У российских образованных барышень набатом бьет колокол интеллекта — где найти достойного парня? К тому времени, когда глупые, сексуально озабоченные прыщавые щенки становятся мужчинами, их ровесницы уже выходят из детородного возраста. Так что же делать хорошеньким умненьким девочкам, находясь рядом со взрослыми умными кумирами? Конечно же, влюбляться! И помня о том навязчивом чувстве влюбленности к отчиму, которое чуть не разрушило ее жизнь, Наташа готова была терпеть загулы Серова. Лишь бы ее место в постели рядом с ним не оказалось свободно во время ее отъездов. И потом, за многое в ее жизни она ему действительно была благодарна. Наташа была справедлива — ей казалось, что нельзя на одну доску ставить обыкновенную человеческую слабость, присущую, кстати, не одному Серову, и много того хорошего, что он сделал для нее.

«Конечно, нельзя», — думала она, но невысказанная обида за себя, за то, что ей, Наташе, он предпочитал совсем каких-то незначительных женщин, в глубине души терзала ее. И не Серова ли темную фигуру, насмехающуюся над ней, видела она, как кошмар, в своих снах?..

И вдруг прошлой осенью Катя поступила в институт и почти одновременно привела в дом парня. Парень, по мнению Наташи, совершенно не подходил дочери ни по каким статьям. Известно ведь, что девочкам, если они живут в счастливых семьях, часто нравятся парни, похожие на мужчин — членов их семей. Наташу поразило, что парень абсолютно не был похож не только на Катиного деда, обожавшего внучку, но и на Серова. Серов хранил дипломатичное молчание, но было видно, что Катин избранник не нравится и ему. Несколько раз при дочери Наташа пыталась вызвать его на разговор, но Серов упорно отмалчивался.

«Почему он не хочет сказать Кате то, что думает?» — не понимала Наташа.

Во время, так сказать, официального знакомства с торжественным обедом у нее закололо сердце так, словно в него вонзилась игла. Она пристально наблюдала за Катей. Не такие, по ее представлению, должны быть лица у влюбленных девочек, какое было тогда у ее дочери.

«Она его не любит! Может быть, беременна?» — подумала Наташа и решилась спросить напрямик о том, что же заставляет дочь, когда она еще так молода и только поступила в институт, устраивать сейчас нечто вроде помолвки.

В перерыве между салатом и курицей Наташа позвала Катю в кухню.

— Сядь, доченька, на секунду. Скажи…

— Ну чего еще? — Взгляд у Кати был недовольный, тревожный. — Я и так знаю все, что ты скажешь! Первое — что рано! Второе — что нужно сначала выучиться! Третье — я не беременна! Но я так решила! Это окончательно и обсуждению не подлежит. Сейчас у нас помолвка, в течение года мы проверим, сможем ли жить вместе, и если сможем, то на будущий год поженимся.

Наташа подумала, что, протяни она еще секунду, и Катя уйдет. Говорить надо было быстро.

— Катя, скажи, ты уходишь из дому не потому, что отчаялась найти кого-нибудь, похожего на папу? Ты понимаешь, о чем я говорю?

Еще не закончив фразу, Наташа поняла, что сказала это зря. На лице дочери появилось презрительное, отчужденное до льда, выражение.

— Ты сошла с ума! — спокойно сказала ей Катя, гордо встала с кухонной табуретки и вышла.

— Катя, не торопись заводить ребенка! — почти прокричала Наташа вслед рассерженно уходящей дочери. — Подожди, мало ли что еще будет в жизни? Все перемелется, повернется и образуется! Будет так, как ты хочешь, только подожди!

Это был крик отчаяния. Слава Богу, кроме Кати, его никто не услышал. Дочка же выразительно постучала пальцем по лбу, и Наташа, чтобы сгладить свою непроизвольную выходку, войдя в комнату, в смущении обняла своего бородатого и какого-то ненатурально веселого будущего зятя. Дочь сидела рядом с ним как картинка, в очень модном наряде, привезенном Наташей из Америки, и хранила на лице непроницаемое достоинство сфинкса.

Молодые, как их называла теперь Наташа, обосновались на частной квартире. Недалеко от дедушки с бабушкой. Наташа уже давно перевезла родителей поближе к себе в Москву. Они с Серовым купили им здесь под Москвой дачу. Отец, как и в городе на Волге, выращивал там цветы. Ремиссия у него оказалась длительной, полной. Казалось, все было благополучно. И еще у Наташи была Славикова мать.

Редко бывает, но Наташа искренне относилась к свекрови. Она не ревновала ее к мужу, как это часто бывает с невестками, а просто жалела. По себе Наташа знала, как трудно остаться с ребенком без мужа. А ведь у Наташи еще были родители! Свекровь же, не считая сына, на белом свете была одна-одинешенька. Наташа понимала ее и хотела помочь. Но каждый раз, уходя от нее, видела, что и тут она ничего не может поделать. Из хрупкой, не старой еще женщины будто улетучивалась куда-то вся жизненная энергия. Она бледнела, худела и высыхала на глазах. И хотя Славик показал ее всем специалистам по всем мыслимым болезням, сделал все нужные исследования, никто из докторов никакого особенного заболевания у нее не нашел. Между тем женщина просто таяла.

Наташа чутьем поняла, что свекровь не была больна. Она, как невзрачный и нежный полевой цветок, выполнив свое дело, обеспечив потомство, тихо, спокойно увядала среди своих буйных, пышно цветущих, источающих крепкий аромат товарищей. И не жаль было полевому цветку своего раннего увядания, не печально, не больно. Значит, просто пришло его время — засыхать. Так было и со свекровью. Она не просила ничего, не хотела. Перестала читать. Мало ела. Вышла на пенсию и сидела в квартире одна. Даже в гости к сыну никогда не приходила.

Славик поменял ее комнату. К новой квартире она привыкала болезненно, долго. Потихоньку сокрушалась о внуке, сыне Славика, хотя ей его видеть-то приходилось считанные разы — родственники бывшей жены Славика относились к визитам мальчика к ней очень болезненно. Однако она беспокоилась: и болеет он часто, и ленится, — но сын в последние годы был непреклонен: мальчику лучше жить в новой семье. Наташа в этом вопросе держала нейтралитет. Пусть Славик делает так, как он хочет. А к свекрови забегала, пожалуй, всех чаще.

«Да… Нет… Иногда… Ничего не болит…» — вот и весь набор слов, которыми они обменивались за целый вечер. Наташа не могла понять, почему иногда ей казалось, что свекровь ей сочувствует. Как-то жалостливо гладит ей руку, говорит: «Ты уж потерпи!» В чем же свекровь могла пожалеть ее, преуспевающую теперь Наташу? Неужели она догадывалась?

Наташа так и не поняла этого до самой свекровиной смерти, все оттягивала время, вместо того чтобы спросить. А потом спросить стало уже не у кого.

Уже был поздний час, но за окном ресторана воздух все был прозрачен и свеж, четко очерчивая предметы. Наташа держала бокал с таким же прозрачным, как воздух, боржоми и не отводила от Алексея глаз. Так же, как и он от ее лица. Они словно заново изучали друг друга. Алексея очень удивлял ее спокойный уверенный взгляд, наполненный теплотой и любовью, но не только к нему, а ко всему миру. Она улыбалась и роняла небрежно какие-то незначительные слова, а он вдруг ясно осознал, что она может в любой момент подняться и спокойно уйти, и он, ее повелитель, не имеет ни малейшего шанса ее удержать. Она выглядела СВОБОДНОЙ.

У Алексея болезненно сжалось сердце. Разве она не любит его уже так, как прежде? Он привык существовать с мыслью, что, позови он ее, она бросит все и явится в любое время и насовсем. Не важно, что не виделись они тысячу лет. Все равно он ощущал с ней психологическую связь. Ему приятно было знать, что хоть и далеко, а существует на свете женщина, которая любит и понимает его, которая всегда способна принести себя в жертву. Он даже и сам не понимал, откуда в нем взялась эта уверенность, но он чувствовал, что, никогда ничего не давая взамен, с полным правом собственника может прийти, отыскать и забрать ее тело и душу. И владеть ими столько, сколько захочет. А потом отпустить. Возможно, сейчас ему впервые в жизни в голову пришла мысль, что он ошибался.

Она улыбалась.

— Что ты хотела бы съесть? — Он загадал, что она должна ответить «мне все равно». Но Наташа, помолчав немного, задумчиво ответила:

— Отварную форель с зеленым салатом. И креветки. А на гарнир жареную морковь с консервированным горошком. — И обратилась к официанту: — Морковь, пожалуйста, поджарьте на сливочном масле.

Он кивнул: желание клиента — закон, а Алексей, улыбаясь, спросил:

— Кажется, сливочное масло не входит в рацион вегетарианцев?

— При чем тут вегетарианство? — удивилась она. — Когда морковь поджаривается на сливочном масле, в ней образуются структуры, которые называются «антиоксиданты». Очень полезные вещества для профилактики опухолей.

— Я, как и раньше, узнаю от тебя много нового! — улыбнулся он ей, но она не заметила этой улыбки.

При слове «морковь» она всегда вспоминала свой первый год пребывания в Москве и начало работы над докторской. Был месяц март, и ее крысы начали погибать от авитаминоза. Для Наташи срыв эксперимента был бы крахом. Этим экспериментом она хотела заявить о себе в столичном институте как о личности, стоящей внимания. Сотрудники наблюдали за ней. Опыты были очень трудоемкими, ведь только на перевивку лейкоза животным уходил целый месяц. И эксперимент был на грани срыва из-за дурацкого авитаминоза. Каждый день утром она вставала на час раньше и ехала на рынок. Это было время всеобщего дефицита, и качественную морковь можно было купить только там. Она тащила тяжеленную сумку в виварий и терла морковь килограммами. Крысы в опыте были злые, потому что были больны, потому что терпели мучения. Когда она в синем халате подходила к клеткам, они прятались по углам, боялись. Но голод все-таки побеждал страх — они подвигались к чашкам и с жадностью набрасывались на аппетитные сладкие овощи, как, впрочем, и на хлеб с маслом и колбасу, которые она приносила им из дома.

У-у-у! Вспомнить только, как ей досталась докторская! Сотрудники лаборатории смотрели на нее искоса, исподволь оценивая — надо же, приехала выскочка откуда-то с Волги! Крыс в той первой серии опытов было всего ничего — четыреста голов. Во второй — еще двести. На морковь, колбасу и масло уходила почти вся ее зарплата, но Серов говорил: «Не дрейфь! Скоро май — будем делать им салат из одуванчиков». И благодаря их совместным усилиям падеж животных был все-таки минимальным. Ей казалось, что тогда он действительно любил ее. А она? Конечно, тоже любила. Но она была в состоянии хронического стресса, у нее было чувство, что она должна догнать уходящий от нее поезд.

Когда наступило его охлаждение? Она не могла точно ответить, только констатировала факт: она — обманутая жена. Как умная женщина, частично она догадывалась почему. Но не до конца. До конца и сам Серов не мог бы сформулировать, почему он ей изменяет.

Совершенство требует совершенства во всем. Не могла она, вернувшись домой после тяжкого дня, завалиться с Серовым в постель и сказать: «Ну, давай, только быстрее», тайком вспоминая прошедший рабочий день: козни Льва Андреевича Мытеля, Женю Савенко, больного с плохими анализами, десяток погибших лабораторных животных… Не могла она и закатить скандал, увидев на своем туалетном столике забытую чужую расческу. Это была бы уже не она. И она решила — пускай будет как будет, она не должна себя предавать! Раз ей суждено быть на высоте, значит, надо быть постоянно на высоте. Как говорится, редко, но метко. В остальное время пусть сам решает, как быть. Если ему секс нужен чаще, чем ей, — это его проблемы. Ей нужна только любовь. И она готова к любви тогда, когда действительно чувствует к нему прилив нежности и ощущает такой же импульс и от него. Она не позволит, чтобы посредством близости с ней он удовлетворял простые ежедневные инстинкты.

Что ж, так или иначе, но свой поезд она все-таки догнала. И Наташа улыбнулась.

12

Лаборатория иммунологии опять была пуста, теперь уже потому, что настал вечер. Женя Савенко сидел в большой лаборатории, когда туда перед уходом заглянул Лев Андреевич.

— Все сидишь, мечтатель? — сказал он, прощаясь. — Ну, сиди-сиди, может, что высидишь. А я пошел, счастливо! — Дверь лаборатории за ним глухо стукнула, и Женя остался один.

Он не боялся этого одиночества, а, наоборот, любил его. Он не знал, чем занять себя дома, и поэтому домой уходил только ночевать. Жизнь аскета-отшельника нравилась ему. Питался он в институтской столовой, а когда она закрывалась, пробавлялся бутербродами. Его даже раздражали громкие взрывы хохота молодежи и визги лаборанток, когда кто-нибудь из аспирантов от избытка чувств крепко обнимал их за тонкие талии. Даже если Натальи Васильевны и не было на месте, как сейчас, все равно в тишине слышался ему ее негромкий голос, а иногда даже казалось, что вот она рядом, сидит за столом на высоком лабораторном табурете, как за стойкой бара, и о чем-то, улыбаясь, разговаривает с ним.

И еще ему оставались бумаги. Он незаметно собирал те листки, которые она случайно оставляла. Счастье, что она в повседневной жизни не пользовалась компьютером. Писала ручкой или тонко отточенным карандашом. Почерк у нее был летящий, неровный. Некоторые разбирали его с трудом. А он, Женя, смотрел на страницы, исписанные ее рукой, часами и в лаборатории слыл специалистом по почерку Натальи Васильевны.

— Ну-ка, толмач, разбери! — обращался к нему кто-нибудь, так и этак пытаясь прочесть написанный рукой Натальи Васильевны текст. — Ничего невозможно понять!

Тогда Женя аккуратно брал в руки бумажку, как будто это была великая ценность, и сразу читал, словно писал ее сам. А потом, незаметно, приобщал бумажку к своей коллекции. Это можно было бы отнести к фетишизму, если бы Женя не пытался извлечь из бумаг научную пользу. Он перерабатывал в своем уме те замечания, которые Наталья Васильевна делала другим относительно работы. Содержание же всех работ, которые курировала Наталья Васильевна, Женя знал досконально.

Записки на бытовые темы, попадавшиеся среди деловых бумаг, он складывал в отдельную папку. Там, например, были такие: «Перепечатайте текст после исправлений, чтобы доклад был готов к четвергу». Или: «Лев Андреевич! Позвоните в отдел кадров, чтобы срочно прислали новую лаборантку. Вся работа стоит! Девочку после школы не берите — уйдет». Среди записок встречалось и упоминание его имени. Одна из них адресовалась Юле, тогдашней аспирантке Натальи Васильевны: «Юля, отдайте последние две таблицы Кружкову. Материал был получен на его животных, ему пригодится. И возьмите его в соавторы вашей статьи!» Жене тогда показалось очень смешным, что тихоня Юля так и поставила перед названием статьи, после своей фамилии — Е. Кружков, хотя Наталья Васильевна в записке упоминала его прозвище. Она часто звала его так — Кружков, а Юля настолько была подавлена авторитетом Наташи, что даже не сообразила, что настоящая фамилия Жени — Савенко. Но больше всего ему была дорога бумажка, обращенная лично к нему. Наталья Васильевна писала ее уже давно, карандашом, видимо, торопясь, поэтому разобрать слова было уже трудно. Он еле-еле мог теперь прочитать полустершуюся запись: «Женя! Приходите сегодня вечером в лабораторию и не забудьте купить чаю. У аспирантов кончился, а мне надо на ученый совет! Поговорим с вами о Д.». В тот вечер он (идиот!) не пришел. Поэтому, наверное, и записка сохранилась среди других бумаг. О «Д.» тогда он говорить не хотел. «Д.» означало всего лишь диссертацию. А он хотел говорить о любви. Он думал, Наталья Васильевна обидится, спросит его, почему он не пришел. Она действительно спросила, а он, дурак, тогда сказал, что диссертация волнует его меньше всего. Она задумчиво поглядела в его сторону, характерным жестом пожала плечами и грустно сказала:

— Очень жаль, Женя. Вы ведь очень способны. Можете стать настоящим ученым! Вы должны заниматься наукой. Диссертацию, с учетом тех наработок, что у вас уже есть, вы сделаете за год. Еще год уйдет на то, чтобы написать ее и защититься, и в двадцать пять лет будете иметь ученую степень. А дальше — посмотрите сами. Или уедете за рубеж, или останетесь здесь, но будущее от вас не уйдет! Если же вы пойдете сейчас в практику, вам придется начинать все сначала. И чтобы составить себе имя где-нибудь в хирургии, вам понадобится десять — пятнадцать лет.

Она ловила себя на мысли, что вот опять все в жизни вернулось на круги своя. Выражение «деточка, ты большой ученый» она слышала от Серова около десяти лет назад, когда он приехал за ней, чтобы забрать в Москву. И вот теперь она сама уговаривает этими же словами другого, тоже действительно способного человека.

Способный человек молча слушал ее и смотрел в пол. Вдруг он встал и, сделав к ней два шага, почти закричал, взмахивая рукой на ходу, будто рубил воздух.

— Да как вы не понимаете, я не могу остаться в Москве из-за вас!

Она в изумлении приоткрыла рот, собираясь ему возразить. Конечно, как всякая женщина, она знала и чувствовала, что нравится этому молодому человеку, но, видит Бог, не было с ее стороны ни поощрений, ни кокетства. Что может быть у научного руководителя со студентом, особенно если руководитель молодая и красивая женщина, а студент умный и симпатичный парень? Ее зрелый ум моментально подсказал ей ответ — все, что угодно, может быть у такого научного руководителя с таким студентом: любовь, брак, общие дети, разочарования, измены, развод и так далее. Истории обольщения студентами научных руководителей стары и однообразны, как сам научный мир. Нет уж, она в эту лужу не сядет! Видела, что бывает с другими.

А Женя тем временем продолжал:

— Вы же не хотите, чтобы я из-за вас стал типичным альфонсом? Все будут говорить, что я въехал в науку на вашем хребте! Что сам я без вас ничего не стою, что диссертацию написали мне вы, а я только пользуюсь плодами ваших трудов и вашей любви.

— Любви?

— Потому что, если я останусь в Москве, я добьюсь, что вы уйдете от мужа и переедете жить ко мне!

Она рассмеялась, до того наивны были эти слова.

— Женя, милый! Ваши бы слова мне услышать лет пятнадцать назад! Было бы в самый раз! Жаль только, что в том возрасте вы еще не ходили в школу!

— Вы смеетесь, а зря! — продолжал он. — Не такая уж большая между нами разница. Мне уже двадцать четыре года, а вам всего только тридцать пять! Разница-то смешная!

— Действительно смешная, — улыбнулась Наталья Васильевна. — Когда мне будет шестьдесят, вы еще будете молодым мужчиной в теперешнем возрасте моего мужа. А какой это боевой возраст, я вижу каждый день! — Она замолчала, сложив как-то по-старушечьи руки перед собой и опустив плечи, и Женя в отчаянии закричал:

— Вашего мужа! Вот именно! Вы обманываете себя, думая, что вы защищены вашим мужем! Только ленивый или равнодушный к вам человек может не заметить, что вы, в сущности, ужасно несчастны! Я сам был несчастен в детстве из-за дурной, невоспитанной девчонки, которая развила во мне комплекс неполноценности. Я знаю, что говорю! Я так же грустно, как и вы, тогда смотрел на мир! Более того, я хотел покончить с собой в восьмом классе!

— Я грустно смотрю на мир? — изумилась Наталья Васильевна.

— Женщины, уверенные в себе, никогда так не смотрят! Как бы безобразны и глупы они ни были, если с мужьями у них все в порядке, в их взгляде ясно видишь тщеславную мысль: я любима, избранна, я — великолепна!

Наталья Васильевна только вздохнула.

— Женя, вы умны и наблюдательны, недаром я зову вас к себе на работу, но вы ведь сами сказали — так думают те, кто не очень красив и совсем не умен!

— Так думают все без исключения — и красивые и дурнушки. Кроме тех, кто действительно невостребован. Вот как вы. При всей вашей красоте и уме вы невостребованны, не спорьте! И муж вас не любит! Иначе у вас было бы другое лицо. Но я не буду сейчас настаивать. Вот когда я стану настоящим хирургом, я за вами приеду, и тогда мы посмотрим!

— Ну, Женя! — После его горячих слов Наташа смутилась. — Не говорите ерунды! Ведь вы же умненький мальчик! Один настоящий хирург у меня все-таки уже есть. Это мой муж. Я его люблю. А у вас будет скоро совсем другая жизнь. — Она даже подняла руку, чтобы погладить его по голове, как маленького, но он вырвался от нее резким движением.

Она не хотела быть с ним жестокой. Она видела, он был не такой, как все. Значит, действительно пострадал в детстве из-за любви. Ах, мальчик, скинуть бы действительно пятнадцать лет! Как тогда, в юности, ей не хватало кого-нибудь, похожего на него! Может быть, все могло бы получиться именно с ним. Он вырос бы мужчиной. Не нужен ей был бы тогда ни самовлюбленный делец Алексей Фомин, ни умный, добрый, но охочий до чужих юбок Славик Серов. Ее отец танцевал бы свадьбе. А теперь поезд ушел. Надо выкинуть из головы глупые мысли. Еще не хватало испортить жизнь этому мальчику.

А «мальчик» между тем заявил:

— При чем тут ваш муж? Вы вечно одна. Вы, как льдинка, всегда боитесь упасть и разбиться. Как вот эта белая фарфоровая чашка. Смотрите, я чуть-чуть подтолкну ее, и она разлетится на мелкие куски!

— Поставьте чашку на место!

— Да вас во всем институте, кроме меня, любит еще только один человек, это Ни рыба ни мясо! Но он уже стар, ему семьдесят лет. Вам ведь хорошо и спокойно только с ним! Я давно это вижу!

— Откуда?

— Наблюдал тысячу раз! Когда вы сидите с ним рядом, на совещаниях ли, на банкетах, у вас совсем другое лицо! Как у маленькой девочки, когда она сидит рядом с добрым папой! Я один раз даже видел, что он держал вас за руку! Наталья Васильевна нахмурилась, рассердилась.

— Ну хватит, Женя! Вы болтаете глупости! Со временем вся ваша блажь пройдет, и тогда возвращайтесь работать! Знайте, что я всегда вас возьму. Из всех молодых людей, что здесь работали, вы действительно мой самый лучший, самый талантливый ученик!

Он в исступлении чуть не звезданул стулом об стенку. Но сдержался. Лишь отшвырнул его и быстрыми шагами подошел к Наташе.

— Я хочу, чтобы вы поняли — я уже взрослый! Я окончил институт! И вы больше мне не преподаватель! Вы для меня — женщина! — И с этими словами он быстро наклонился над ней и, обняв ее крепко, припечатал к стулу мальчишеским, напористым поцелуем. И, хлопнув дверью, ушел.

Наталья Васильевна же, деланно похлопав глазами, по любимой привычке усмехнулась и небрежно повела плечом.

— Пора убирать с морды тоску! — сказала она себе. — А то вот попала в глупое положение! — Она тряхиула головой и приняла такой вид, будто читала последний журнал «Immunology». За обложкой этих журналов она всю жизнь прятала свою душу. Но некоторые Женины слова запали ей в память.

А однажды вправду случился вечер, когда ему показалось, что в их отношениях произошел перелом. Этот вечер он называл в своей памяти длинно: «Вечер, когда она после занятий в библиотеке попросила проводить ее домой и мы в парке кормили белок». Была еще одна встреча на юге. Но о той он старался не думать. Она случилась уже потом, когда он был в армии, и была сопряжена с обманом. Обман он давно простил, понял, что по-другому и быть не могло, но весь тот день и последующую за ним ночь помнил плохо. Настолько они были сумбурны и фантастичны. А вот прогулку в парке он помнил отчетливо и по сей день. Больше того, испытывал парком всех своих знакомых девушек. Водил их на то самое место, смотрел, как они себя поведут, прислушивался, не екнет ли его сердце. Но с девушками его сердце молчало, а ум сожалел, что вместо девушек нет с ним рядом его Натальи Васильевны. Не было у его знакомых девушек ни таких манер, ни простоты и изящества в разговоре. Были розовые мордашки, остренькие грудки, кругленькие попки, но похожей на Наталью Васильевну не было. Ну что ж тут было делать, где же ему взять вторую такую?

Он стал приглядываться к тем, что постарше. Он смотрел на женщин возраста Наташи в метро, в магазинах, в театре. Все равно это было не то. Те были еще хуже молоденьких — грубые, безразличные, усталые, озабоченные. Однажды он случайно попал на модную выставку в салоне. Выставлялись антикварные вещи. Но он смотрел не на вещи, на женщин. Их лица не были ни грубыми, ни усталыми. Но Женю поразило, что у них был такой вид, будто их только что купили или, наоборот, выставили на продажу. Это были холеные, красивые, надменные лица. Но на всех было только два выражения: они либо желали денег, либо чувствовали скуку от их избытка. Это было еще хуже, чем в метро. Он ушел с выставки, слонялся по старым московским улицам и вспоминал Наташино лицо, когда она что-нибудь писала, или разговаривала с больными, или смеялась с сотрудниками. Такого заинтересованного, нежного, одухотворенного лица не было ни у кого в мире. Но больше всего он любил наблюдать за ней, когда она работала в библиотеке. Она не пользовалась компьютером, не гуляла по Интернету. Часто она сидела в их институтской библиотеке. Однажды она призналась ему, что еще в молодости, когда испытывала недостижимую любовь к одному человеку, она лечилась от нее в библиотеке.

— И вам помогло? — спросил ее Женя.

— А как же! И вам советую, — засмеялась она.

Он мог бы сделать ей любую ксерокопию, через девочек, работающих в библиотеке, притащить всю литературу, какая только была, в кабинет. Но она не просила. Любила сама работать в зале. Он тогда садился неподалеку, так, чтобы она не заметила, и украдкой наблюдал за ней. Она могла читать какую-нибудь статью и улыбаться. Или бережно, с любовью поглаживать страницы. Терпеливо и аккуратно на протяжении многих лет она составляла библиографию. Эти карточки и сейчас были перед ним, сложенные по разделам в специально сделанных для нее ящиках.

В тот день, который он помнил и называл так длинно, из библиотеки они пошли вместе. Она сама пригласила его проводить ее, у нее была тяжелая сумка с книжками, которые она попросила домой на пару вечеров. Он рассказывал ей всякую чепуху, размахивал руками и чуть не свалился в люк. Она хохотала, а после люка взяла его под руку своей маленькой ручкой в перчатке и сказала, что он не должен так рисковать собой, что он еще может принести пользу науке. А потом они вошли в парк, было еще светло, мягкое осеннее солнце освещало стволы деревьев, а под ногами расстилался золотистый ковер. Он тогда только и вспомнил, что у него есть с собой фотоаппарат. Она встала под дерево и зачем-то раскрыла зонтик. Сказала, что капли, еще державшиеся на ветках после дождя, могут испортить прическу. На самом-то деле зонтик она раскрыла затем, чтобы он выгодно подсветил ее лицо. Зонтик был в цвет осени — желто-оранжевый с синей каймой. Ее лицо будто покрылось золотой пудрой. Он собрал ей букет кленовых листьев, и фотография получилась хоть в «Elle». Он потом сделал их две. Одну, большую, подарил ей на память, и она даже сказала, что поместит ее в рамку и поставит на свой стол в кабинете. А другую он сделал совсем маленькую и всегда носил с собой в записной книжке. Большую фотографию он, кстати, позже никогда у нее не видел, а спросить, где она, стеснялся.

Он помнил, как они медленно брели по дорожкам, потом остановились. По стволу сосны к Наташе спустились две худенькие серые белки. Несмотря на осень, они, видимо, были голодны и ждали подачки. Наташа достала из сумки пестрый пакетик с орешками и насыпала орешки на пенек. Белки, будто ждали специально, стали хватать с мокрого еще среза корм и грызли орешки, придерживая жадно лапками. Потом они быстро скрылись куда-то вверх, по стволам, между ветками.

— Совсем как люди, — заметила Наташа. — Схватят кусок — и бежать!

И тут он опять серьезно и торжественно встал перед ней и сказал сакраментальную фразу:

— Наталья Васильевна, я вас люблю!

Она не смутилась, не засмеялась. Просто сказала:

— Ну и хорошо! — Взяла его под руку и повела дальше, через парк, к ее дому. И он шел как чурбан, не в силах ни остановиться, ни сказать что-нибудь, ни даже просто посмотреть на нее. С каждым ее шагом он знал уже, что скоро эта прогулка закончится и его любовь уйдет от него, скроется за завесой двери и будет принадлежать чужому мужчине.

К чему и говорить, что с любой из девчонок он вел бы себя не так.

У подъезда она помахала рукой и ушла. Назавтра Женя, набравшись решимости, вошел в ее кабинет с намерением поцеловать ее во что бы то ни стало, но она была уже совсем другая. Занятая, строгая, равнодушная. Она ясно дала понять, что продолжения не будет, и он обиделся и ушел. И не приходил в лабораторию целый месяц. А потом его вызвали в военкомат и предложили на два года уйти в армию. Он не долго думая согласился, надеясь тогда, что все забудет — Наталью Васильевну, Москву, институт, всю эту чертову науку, будет простым врачом, как все, будет пить спирт, делать деньги и в конце концов женится на какой-нибудь приволжской девчонке… Он еще не знал, что нельзя изменить натуру. Женя хотел быть как все. Без романтических бредней, без стремления к совершенству. Но у него это не получилось. В чем-то он, видимо, был похож на Наталью Васильевну…

Но это было так давно! Если бы он мог теперь вернуть все назад… Он потерял в армии целых два года! Да он был бы рад просто смотреть на нее из-за угла, почитая за счастье, что изредка она его вообще замечает и обращается к нему за каким-нибудь пустяком. А теперь он чувствовал, что он где-то рядом с догадкой. С той самой догадкой, которая могла бы приблизить его к ней. Наблюдая ее больных, он видел — у нее получались очень интересные результаты. Но, как он понял, она тоже двигалась в своих исследованиях интуитивно, не знала, каким будет следующий шаг, на что она может рассчитывать дальше. Он понимал, что пока она никому не докладывала о своих разработках. Ничего не афишировала, действовала на свой страх и риск. Больных отбирала только тех, кто был согласен рискнуть, кому нечего было терять. Он понял, что и в работе она была одинока. То, что было отработано, уже не приносило ей интереса как ученому, приносило только деньги. Теперь он понимал, что именно он, преданный бесконечно, мог бы принести ей настоящую пользу. Но как, к сожалению, много стерлось из памяти, пока он болтался в приволжских степях! Какой срок в его жизни два года! Вот ведь как все повернулась! Он ничего не забыл, ни на что не обижался и любил ее еще сильнее, особенно после того незабываемого дня, который они вместе провели на море. И теперь он сидел перед грудой бумаг, надеясь на чудо, обожая голос, который даже в ее отсутствие звучал у него в ушах, и саму ауру, чувствующуюся везде, где она хоть один раз бывала. Наташа постоянно жила в Жениной памяти. И сейчас, когда, наверное, она весело танцевала на банкете, он с новыми силами взялся за таблицы с результатами лечения больных и на одном из листков бумаги машинально написал:

«Я люблю вас, Наталья Васильевна!»

И даже не заметив того, что написал, погрузился в работу теперь уже с одной-единственной мыслью: он должен бороться! За нее, за себя, за ее больных.

13

Алексей есть не хотел, но, чтобы поддержать Наташу, тоже выбрал креветки.

Ресторан потихоньку заполнялся людьми. Ему захотелось отгородиться от зала. На специальном столике в углу стояла огромная серо-желтая ваза с какими-то странными ветками, засушенными бутонами цветов, пучками синей травы и бог знает с чем еще. Он пододвинул столик к себе, и они оказались под сенью фантастического сада, скрытые от посторонних глаз толстыми боками керамической вазы.

Принесли креветки, и Алексей заметил, что Наташа посмотрела на них с удовольствием.

— Любишь креветки? — ласково спросил он.

— Моя слабость, — смущенно улыбнулась она и сбрызнула розоватые комочки лимонным соком.

Он вдруг вспомнил, что ему всегда нравился ее голос. Спокойный и нежный, с грудными переливами, теперь он действительно волновал его. И вдруг Наташа неожиданно прошептала ему на ухо, чисто по-детски, как воспитанный, но немножко расшалившийся ребенок:

— А дай твоих попробовать! Вдруг окажется, что они вкуснее!

Он засмеялся и подцепил ей на вилку сразу две креветки.

— Проголодалась?

Она аккуратно, но быстро слизнула кусочек ароматного креветочного мяса, при этом он заметил самый кончик ее высунувшегося на миг языка. Он подумал, что его жена никогда бы так не сделала. В ресторанах она всегда держалась надменно, изображая из себя светскую даму. А Наташа, это сразу было видно, никого из себя не строила, ни на кого не смотрела. В этом, собственно, и заключалось обаяние общения с ней, что, находясь с собеседником, она будто существовала только для него. Он еще протянул ей креветок. Случайно или нарочно ее маленький язычок коснулся его пальца? Алексею показалось, что от руки дальше по всему его телу пошел ток.

«Вот глупость! — подумал он. — Жил без нее столько лет, почти не вспоминал, а теперь вот случайно встретились, и я ее снова хочу, как тогда, в ее маленькой комнатке в городе на Волге!» Или еще раньше, когда они поехали сплавляться на лодке вниз по реке и он почувствовал на своих ногах ее узкие прохладные ступни.

Он вспомнил свои романы. Все девушки (не напрасно Алена ревновала) с ним вместе работали. Все были хорошенькие и внешне разные, но все вместе как-то неуловимо и до странности напоминали Алену. Все быстро приелись. Кроме того, его постоянно раздражала опасность подхватить какую-нибудь болезнь. Все приключения закончились к десятому году его брака. Ни с кем не было ничего нового. Потом он перестал находить особое удовольствие в сексе вообще. Жизнь его стала сложнее, нервотрепка усилилась, и ночи он стал проводить как машина.

Нельзя сказать, что Алена не старалась. Он ценил ее. Она покупала красивое белье, делала прически, обливалась духами. У нее имелось много достоинств. Она была хорошенькая, молодая, хозяйственная, но все-таки ему было с ней скучно. В последнее время, он четко это замечал, она возбуждала его механически, потому что знала — так надо для здоровья и прочной семейной жизни. Самому же ему стало больше нравиться смотреть на машины, чем на женщин. Он мог разглядывать автомобили часами. В каталогах, в салонах, на стоянках, на рынках, просто на улицах. Когда он купил себе первую подержанную иномарку, он балдел от нее больше, чем от женщины! Потом он все время менял машины, а женщин менять перестал, так как уже не видел в этом смысл. И если бы Алена искусственно не возбуждала его, вероятно, у них и не было бы их стандартного секса раз в неделю. Но иногда Алена, взбешенная его равнодушием, выходила из себя и бросалась на него с кулаками.

— Чего же ты хочешь, ведь мы с тобой вместе уже шестнадцать лет. Наша любовь уже по всем законам должна перейти в дружбу! — отшучивался он, но, видя, как темнеют от гнева у нее глаза, быстро добавлял: — Ну, милая, ты ведь знаешь, что никакой другой женщины мне не надо!

Алена успокаивалась на время, что стоило ему немалого труда. Она была ревнива. Иногда она по нескольку дней мешала ему спать по ночам. Часами могли продолжаться вопли и слезы. На следующий день после этих скандалов он ехал на Невский и что-нибудь этакое ей покупал — колечко ли с бриллиантом, выходной туалет или просто духи.

«А уж завтра без подарка точно не обойтись», — подумал Алексей усмехаясь. И опять неожиданно почувствовал острый приступ желания.

— Наташа, — сказал он и взял ее за руку, прислушался к себе. Рука была мягкая, узкая, прохладная. Возбуждение не проходило. У него быстро созрел план. Собственно, такой выход напрашивался сам собой. Он отвезет ее к себе в офис. Там есть все для ночлега — и мягкие диваны в его кабинете, и бар с прекрасным набором легких вин, отличная посуда в шкафу и даже душ в задней комнате. Душ был ему необходим, он очень любил принимать его даже по несколько раз в день. Вероятно, это было оттого, что ему все время казалось, что тело его недостаточно чисто. Ему казалось, что постоянно его преследует какой-то посторонний запах от собственного тела. Он часто нюхал ладони, одежду, пытаясь найти источник этого чужого запаха, но ничего не находил, однако постоянно принимал душ и обрызгивался одеколоном. Он как раз хотел посоветоваться об этом со знакомым врачом. Но сейчас нужно было узнать, починил ли вызванный им механик машину и как обстоят дела в офисе. Он извинился, достал телефон и, чтобы не кричать на весь зал, вышел во внутреннее фойе позвонить.

Наташе не хотелось слышать его разговор, но, повернувшись немного, она могла видеть Алексея через стеклянные двери. Он расхаживал по фойе среди керамических горшков с огромными растениями. Она видела, что разговор он ведет спокойно, по-деловому, но обратила внимание и на то, что он, на минуту перестав следить за собой, распустил до этого сдерживаемое, хорошо намеченное брюшко. Заодно отметила лысину, поросшую редким пухом бывших кудрей, и дважды округлившийся от жирка подбородок. Алексей заметил, что она глядит на него, и слегка махнул ей рукой, мол, все, уже заканчиваю.

«Очевидно, он что-то придумал», — пронеслось у Наташи в голове. Ведь женщины всегда чувствуют, когда они становятся желанны. Но любая его инициатива больше не входила в ее планы. Вот чего уж она не хотела, так это повторения давнишней истории — близких отношений, с его стороны не обязывающих ни к чему. Она уже этого нахлебалась. Наоборот, теперь ее задача заключалось в том, чтобы уйти спокойной и равнодушной. Продемонстрировала себя — и достаточно. Жаль, жену не удалось повидать. Ей было бы о чем тогда поразмышлять на досуге. Догадаться, отчего он все-таки выбрал не ее, Наташу, а другую женщину, и разобраться, хуже или лучше она. Помнится, лет двадцать назад она чуть не со слезами клялась поддерживать все его начинания и быть ему хорошей и верной женой, а теперь хочет только показать ему, как он был не прав, не оценив ее, Наташу, по достоинству. Дурацкая в общем-то идея! Какое ей должно быть теперь дело до него и до его жизни? И если бы не темный человек из снов, так и не стала бы она звонить и мучиться со всем этим. Но сны да еще пренебрежение Серова были истинным поводом, из-за которого, собственно, она и решилась позвонить. К чему обманывать себя, с поломкой машины можно было бы, вероятно, найти и другой выход. Но просто ей хотелось узнать, привлекательна ли она еще как женщина, обладает ли чисто внешними достоинствами, если не сказать чарами, может ли еще кого-нибудь околдовать, хоть, к примеру, старого друга? Воспоминание о нем ее постоянно тяготило. Она не могла быть действительно свободной, пока он не скажет ей то, о чем она думала многие годы. Она не любви дожидалась. Она дожидалась переоценки ценностей. Признания в неправоте. Машинальным движением Наташа раскрыла пудреницу. Ее лицо разгорелось пламенем возбуждения. Честолюбия, но не страсти. И, сознавая это, Наташа вздохнула.

Что за судьба? Завоевывать мужчину не любовью и преданностью, а умением, хитростью, терпением и расчетом. Неужели в мире есть женщины, которым любимые достаются просто так, без усилий, случайно? И действительно ли есть в этом элемент чистой случайности, или все-таки, чтобы удержать мужчину, у всех и всегда присутствует расчет — одному нужна хорошая хозяйка, другой все на свете отдаст за красоту, третий — за темперамент? И если темперамент подделать трудно, то с хозяйством и красотой справиться можно вполне.

Наташа поразмыслила еще.

Да зачем он ей сдался, этот мужчина? А также любой другой? Неужели нельзя быть в жизни просто самой собой? Ну не везет с мужчинами, так и черт с ними! Неужели нельзя без них? И с грустью констатировала: нельзя. Работает инстинкт, а без него теряется смысл законов природы. А против природы не попрешь, себе дороже.

И, сделав этот простой вывод, она будто сбросила тяжелый груз с плеч. Значит, нужно разбираться с этим «темным человеком», выкидывать его из головы, а дальше все пойдет само собой. В конце концов, она еще относительно молода и многое в жизни может перемениться!

Алексей куда-то отправился из фойе, очевидно, в туалет. Она поднесла к губам бокал с минеральной водой, отпила глоток. Вкусная вода! Ясная и холодная, словно ее мысли.

Наташе вспомнился выжженный августом двор ее родного дома в тот год, когда она вышла замуж за Серова. Никогда в жизни она не видела столько арбузов! Они огромными кучами были свалены прямо на тротуарах и продавались чуть не задаром, такой был на них урожай. Иногда хулиганистые мальчишки подбегали к кучам, хватали лежащий с краю арбуз побольше и с визгом и хохотом убегали. Их и не думали догонять. Продавцы только грозили издали им кулаками да лениво ругались. А мальчишки разбивали арбузы прямо об землю и впивались зубами в оголенную сладкую мякоть, и по их измазанным, возбужденным, пыльным мордашкам стекал ароматный и липкий сок. В тот год ей ужасно не везло в жизни. Лаос вспоминался теперь как сказочная страна. Честолюбивые планы остались пока только в мыслях.

Ее высокий покровитель уехал на четыре года в Женеву, и для нее это было так же далеко, как на Марс. Без него ее переезд в Москву был практически неосуществим. Застряла и докторская. У института не было ни желания, ни денег финансировать дорогой проект, а заниматься мелочью Наташа не видела смысла. Ее зажимали. Начальник, завкафедрой, с трудом, еле сдерживаясь, терпел у себя конкурентку. От предчувствия невозможности реализовать задуманное Наташа очень нервничала и была полубольна. Нерадостный это был год в ее жизни.

Родителям теперь было не до нее. То есть все, что отец с мамой делали, было как раз для нее — заботы о внучке, работа на даче, хлопоты по хозяйству. Но им уже было не до Наташиных переживаний по поводу плохо продвигающейся работы, неудачного замужества.

— Не дрейфь, дочка, как-нибудь образуется! — говорил Наташе отец, но утешения звучали поверхностно. Да это было и понятно — главное место в их жизни теперь занимала Катя. И если бы не приняли они на себя заботы о внучке не только без упрека, а с удовольствием, Наташе было бы очень стыдно, что она их так загрузила. Она, конечно, гораздо больше времени проводила бы тогда с Катей, но, естественно, работать на полную катушку в таком случае не смогла. И ничего бы не добилась. Поэтому родителям Наташа была очень благодарна. И в Лаос, между прочим, они ее тоже отпустили без звука. «Конечно, поезжай, доченька, — сказала тогда мама. — За Катюшку не беспокойся, поднимем, научим читать, подготовим в школу».

И выполнили свое обещание в тоже довольно непростые, особенно для периферийных городов, времена. Когда Наташа через год пребывания в Лаосе получила письмо с фотографиями, она расплакалась. С глянцевых листов на нее смотрела обаятельная, совсем взрослая девочка с агатовыми глазами и ямочками на щеках. Первоклассница. Ее дочь.

«Боже мой, — думала тогда Наташа, вытирая слезы. — Пока я буду здесь, дочь вырастет без меня!» Но единственным утешением Наташиным мыслям было то, что она сознавала: отец и мама были всегда, сколько она теперь помнила, вдвоем, вместе выполняли любую работу и отдыхали тоже вместе. То есть, как говорила Наташа, они жили жизнью прекрасной лебединой пары, никогда не ревнуя друг друга, никогда не ругаясь.

Но сразу после этих прекрасных, добрых мыслей в голову лезла другая — Злая, навязчивая — мысль. И как ее ни гнала Наташа, она возвращалась к ней снова и снова: «Они всегда вместе, но я-то одна! Почему, ну почему очень часто в семьях, где есть замечательные отцы, дочери не могут создать свою полноценную семью? Не потому ли, что всех мужчин, попадающихся им на жизненной дороге, они непременно сравнивают с папочкой?»

Однажды Наташа подумала: а хотела бы она жить с отцом на даче вместо мамы? Заниматься простыми делами, выращивать кабачки и астры, ездить на завод на работу и с нетерпением ждать конца недели, чтобы снова очутиться в зеленом раю?

Она даже засмеялась. Конечно же, нет! Мама и папа уже одно целое, они неразделимы! Вот где бы ей, Наташе, найти своего такого мужчину, она бы все тогда ему отдала!

А поскольку Наташа понимала, что такие браки, как у ее родителей, без сомнения, большая редкость и многим смертным недоступны, она и не надеялась уже найти себе спутника подобного отцу.

И она стала медленно погибать, находясь в плену обстоятельств, высасывающих ее силы и волю, будто паук высасывает муху. Сюда же до кучи пришлись и неприятности на работе в виде кордонов, препятствующих ее дальнейшим научным исследованиям, и подсиделки коллег-сотрудников, но самым главным все-таки было то, что не было в ее жизни такого мужчины, от которого она могла бы ждать пускай не материальной, но хотя бы моральной поддержки. Нужна была помощь извне.

В таком состоянии, совершенно, кстати, неожиданно для нее, ее и нашел Алексей Фомин. Его звонок раздался день в день через год после ее возвращения из Лаоса. Она пригласила его прийти вечером в гости. Ей было неловко, но она попросила отца и мать взять внучку и переночевать на даче.

— А кто придет-то? — спросили они, не привыкшие к таким просьбам дочери.

— Алеша Фомин, — сказала она таким голосом, будто время действия происходящего опять вернулось на несколько лет назад и хорошо знакомый им Алексей был, как и прежде, в их доме частый гость. Отец и мама переглянулись со значением и согласились. Мама даже успела испечь творожное печенье к чаю. Наташа видела, что мама неожиданно разволновалась. Ее волнение — передалось почему-то и ей.

Благодушный и пахнущий дорогим одеколоном ее старый приятель, как теперь у него повелось, довольно поздно появился в дверях ее квартиры с бутылкой шампанского и букетом цветов. Пройдя в комнату, он сел все в то же кресло, стоявшее на прежнем месте, осмотрелся. И через некоторое время после того, как он переступил порог, Наташа в его обращении к ней заметила неприятные покровительственные нотки. Он рассказывал ей о своих успехах в бизнесе и был очень вальяжен. Небрежно подливал ей шампанское. Развернул из шуршащей бумаги подарок — духи «Нина Риччи». Название звучало для нее фантастически. В те годы заведующие секциями в престижных магазинах душились «Клима», продавщицы за овощными прилавками благоухали «Сигнатюром», а советской интеллигенции доставались холодные ароматы Прибалтики, не лишенные, впрочем, определенного шарма. Наташа, во всяком случае, имела на своем скромном туалетном столике желтый флакончик «Дзинтарс».

С того прохладного утра, когда он молча вышел из ее квартиры последний раз, минуло аж четыре года. И вот он снова как ни в чем не бывало спокойно сидит в ее кресле в углу и рассказывает о своей жене, о ребенке, о Питере, и она, как всегда, с неизменной улыбкой слушает его, и кивает, и вставляет остроумные замечания, и пытается скрыть грусть в агатовых глазах. Машинально сплетая изящное кружево ответных слов, она думала о себе.

Что она и что он? Ей уже порядочно лет, а она все еще живет с родителями в своей маленькой комнатушке и фактически вместе с маленькой дочкой сидит на шее у отца. Дочка уже ходит в школу. Не сбылись ее планы переехать в Москву. Мать постарела и с трудом дорабатывает до пенсии. А она сама разрывается между научной лабораторией, рынком, лекционным залом, школьными уроками и очередями в магазинах за самым необходимым. И постоянно страдает от нехватки средств и невозможности пробиться в науке. А он, богатенький петербургский делец, приехал развлечься с никчемной, несостоявшейся провинциалкой. Ей стало противно и стыдно за ее мечты о том, как он будет большим ученым, конструктором, руководителем крупного конструкторского бюро, о том, что она тоже совершит мировое открытие…

Он взял со стола ее практикум, изданный на французском языке. Попробовал прочитать заголовок. И она увидела огонек удивления, мельком блеснувший в его глазах. Она разозлилась от постигшей ее явной несправедливости. Она вспомнила обожание в глазах ее маленьких, но очень старательных студентов, которые называли ее «молодая мадам», для которых она была вестником мира науки, единого для Запада и Востока. Она была не просто преподавателем, но кумиром — неравнодушная только к науке, оставляющая за бортом жизни погоню за тряпками и любовью, способная обсуждать шальные, быть может, проекты, но твердо верящая, что на свете есть только один бог, и бог этот — знание.

Она взяла себя в руки. Если теперь, в этот вечер она позволит его сытенькой благодушности подавить ее интеллект, она обесчестит всю свою жизнь. А он как раз вынул из кармана пластинку.

— Привез для тебя новую серию, ты любила когда-то оркестр Поля Мориа.

— Да, я любила. — Она повертела пластинку в руках. «Хабанера», «Венгерская рапсодия». А что на другой стороне? «Весенняя песня» Грига, «Адажио» Джиозотто… Фамилия Джио-зотто попалась ей в первый раз. — Поставим «Адажио».

Что он действительно любил — слушать ее голос и то, как она выражалась. Никто из его окружения так просто бы не сказал. Раздались бы какие-то смешки, замечания, реплики, пытающиеся привлечь внимание. А она сказала трогательно и просто: «Поставим „Адажио“», — и он с удовольствием улыбнулся ей в ответ.

Под музыку она начала рассказывать ему о Лаосе. О мокрых лианах после дождя, о пестром базаре, о жизни в посольстве, об осторожности и трусости людей, о смешных мелочах жизни и, как-то особенно нежно, о своей там работе. Потихоньку она развернула перед ним полный спектр тех проблем, над которыми бьются лучшие иммунологические умы. Так, ненавязчиво, под музыку, она прочитала ему целую лекцию о современных проблемах науки. Он слушал ее внимательно, но с улыбкой. Он знал, что она умела зажечь. Ему даже стало немного жаль, что вот она, женщина, занимается такими интересными вещами, а он перепродает старые иномарки и новые «Жигули» и испытывает радость, когда удается выгодно продать пригнанную из Финляндии кучу ржавого металлолома. Но, как следует оглядев ее бедную комнату, старые шторы, тонкий слой пыли, предательски лежащий на зеркале, он опомнился и решил, что с такой женщиной, как Наташа, ему вовсе не по дороге. Он подумал, что бы сказала она, если б увидела его с трудом добытую югославскую стенку, немецкую хрустальную люстру и хорошенькую молодую жену?

Наташа замолчала. Пока она рассказывала, он, как всегда, успел исчертить несколько листков забавными рожицами.

Еще несколько лет этаких трепыханий, думал он про нее, и без денежных инвестиций ее бешеный пыл увянет. Никому скоро ее наука не будет нужна. Финансирование все сокращается и, похоже, через несколько лет прекратится совсем. Что тогда она запоет и кому будет нужна со своими теориями? Безусловно, он прав, что так рьяно делает деньги. Вот сейчас строит дачу. Конечно, мещанство, но так хочется жить широко и комфортно! Надо быть реалистом. Он выпил шампанского. Конечно, она заслуживает уважения. Не каждая женщина, да и мужчина, может подняться над пошлой действительностью .

Ему захотелось подойти к ней, обнять и хоть таким образом приобщиться к своим юношеским честолюбивым мечтам что-нибудь этакое открыть или что-то построить. А она застыла как во сне, сидя за своей все той же, когда-то шикарной, а теперь уже старой, разбитой пишущей машинкой, и плечи ее были устало опущены. Он поднялся с кресла и обнял ее сзади. Интерес, желание, но не любовь, вызвали это легкое прикосновение. Она отвела его руку и встала. Глаза ее стали пусты, и он заметил, что нежность из них куда-то пропала.

— Уже шесть утра, — сказала она устало, — как тогда… А он и не вспомнил, когда это было — «тогда»… Забыл. Он попытался обнять ее крепче.

— Я не хочу. Уходи. — Он не услышал сомнений в коротких словах.

Как, его выгоняют? Его?! Он повернулся и вышел.

Ах сколько воли она собрала, чтобы так ему ответить! Но она не подстилка. Зачем он, добропорядочный и благополучный семьянин, в каждый свой приезд считает долгом отметиться у нее? Приобщиться к интеллектуальной жизни, а заодно и к ее постели? Еще неизвестно, что он и думает-то о ней. Если он ее хоть немного любит, неужели не видит, насколько ей плохо? Ведь она буквально погибает как личность. Еще годик-другой, и жизнь действительно сломает ее. Без денег, без научной поддержки, окруженная недоброжелателями, которые считают ее выскочкой, ей не выжить. А другая жизнь для нее не годится. И если Наташа дорога ему, он давно должен был принять какое-нибудь решение. Либо да, либо нет. Ведь видно, что ее отношение к нему остается в силе. Десять лет назад она просила его жениться на ней. Достаточно времени, чтобы понять и выбрать, с кем нужно рядом идти по жизни. Конечно, она тоже совершила ошибку с замужеством, но ведь Алексей первый ее отверг, а теперь ясно, что он был не вполне счастлив в семейной жизни. Довольные жизнью мужчины не ищут общества одной и той же женщины из года в год. Значит, тоже не все в порядке в городе на Неве. Бывают же случаи, люди соединяются через много лет, осознав, что довольно делать ошибки. Но Алексей не таков. Он стал слишком примитивен. Зациклился на материальных ценностях. Наверное, он всегда был таким, она просто не замечала. И поэтому для него в порядке вещей поступать с ней в духе завоевателя. Да, он ведет себя просто как эгоист.

Наташа стояла перед захлопнутой дверью и дрожала от возбуждения и прохлады. Она ругала себя за слабость. Ей пора перестать быть неопытной и глупой. Надеяться больше не на что. Он ушел навсегда, и их пути разошлись. Пора перестать относиться к нему как к близкому человеку. Он не любит ее, это ясно. И правильно она сделала, что отказалась от близости. Ей не нужны равнодушные ласки без всякой ответственности. Он должен был бы давно уж понять, что ей нужно только безоговорочное «с тобой навсегда».

Но несмотря на все свои правильные мысли, Наташа заревела прямо под дверью, как брошенная семиклассница. Ничего не поделать! Упущены годы. У нее дочь, у него сын. Он не будет ломать свой налаженный быт. И какая бы дура ни была его жена, вероятно, для него она лучше, чем Наташа. Она вытерла тыльной стороной руки слезы, вернулась в комнату и легла, свернувшись в постели комочком. До восьми оставалось еще полтора часа. Она не заснула, но, согревшись, встала с твердой душой и пошла на работу.

Через неделю наступило первое сентября. В этот день начинался учебный год и в школе, и в институте. Студентов больше не посылали собирать урожай. На вводную лекцию, первую в учебном году, по традиции собирались все преподаватели кафедры. Профессор сиял белоснежным крахмальным халатом и благодушной улыбкой. Ее коллеги сидели в первом ряду. Она опоздала, потому что попросила разрешения отвести дочку в школу. Второй класс — не первый, все прошло относительно спокойно, но море качающихся бантов, серебряный перезвон колокольчика в руках крошки с тревожным взглядом неожиданно умилили ее чуть не до слез. Ее девочка была покладиста и умна. Учительница ласково обняла ее по дороге в класс, и Наташа, успокоенная, помчалась на работу, на лекцию.

«Счастье в дочке. Все остальное — химеры. Выращу, выдам замуж, а сама с мамой и папой буду выращивать в огороде редиску и производить, как другие, по одной крошечной статье в год ради галочки и печатать на плохой бумаге отвратительным шрифтом в институтском сборнике».

С этими мыслями она, запыхавшись, миновала последний лестничный пролет и вывернула в коридор кафедры.

— Наташа, тебя спрашивает какой-то мужчина. — Попавшийся навстречу коллега ткнул двумя пальцами в сторону окна. Наташа, удивленная, повернулась и увидела, что в коридоре на подоконнике, худой и загорелый, сидит Вячеслав Сергеевич Серов собственной персоной с большой коробкой московских конфет и куклой в руках.

— С приездом! — сказала ему Наташа, но по глазам было видно, что его она никак не ожидала здесь встретить. — Вы что-то рано вернулись! По-моему, вы должны были остаться в Лаосе еще на один год.

Вячеслав Сергеевич помнил элегантную женщину в сером платье, с высокой прической, заколотой изысканным гребнем, а увидел перед собой зареванную девчонку с заплетенной сзади косой, в самовязаном свитере и джинсах, с перекинутой через плечо матерчатой сумкой. Та, что стояла сейчас перед ним, не имела ничего общего с далекой лаосской красавицей, тем не менее Славик Серов подумал, что приехал не зря. Та женщина была привлекательна, но отчужденно-далека. Эта, теперешняя, была вовсе не элегантна и явно нуждалась в ласке.

— Да-а, — протянул он насмешливо, глядя прямо в глаза этой неожиданно новой Наталье Нечаевой, — не блестяще, оказывается, идут дела у молодых и отважных ученых!

Наташа в ответ только махнула рукой. Ей вспомнились ее разговоры с Серовым, несбывшиеся честолюбивые планы, напоминавшие теперь хвастовство, и беспомощные слезы прямо-таки фонтаном брызнули из глаз.

— Каждый раз мы встречаемся с вами в потоках дождя! — Вячеслав Сергеевич спрыгнул с подоконника, притянул ее нежно к себе и стал вытирать платком мокрые щеки. — Прекратите реветь! Не все же время почивать на лаврах молодым ученым! Приходится и с трудностями бороться!

— Ох, простите меня! — Наташа и сама была не рада, что разревелась. Просто тут, в этот момент, свелось к одному все: и последняя встреча с Алешей Фоминым, и то, что задерживали зарплату, и то, что выглядела она сейчас совсем не так, как в Лаосе… — Не будем о грустном! Вы-то сами тут как оказались?

— Ну, я в Союзе уже давно. Меня ведь, как вы и предсказывали, быстро из-за границы вытурили за поведение, недостойное советского человека.

У Наташи высохли слезы.

— Вы все-таки что-то натворили?

— Да, деточка, пустяки. Переспал несколько раз с местными проститутками, выпил чуть больше, чем нужно, их отвратительной водки, рассказал несколько анекдотов — этого оказалось достаточно, чтобы туда, куда надо, пришла соответствующая телега.

Наташа удивилась. Но не тому, что он все это сделал, это было вполне в его духе, а тому, что он так откровенно ей обо всем рассказал. Такая прямота показалась ей проявлением силы.

— А что же было дальше?

— Ну, дальше все пошло как по писаному. — Он засмеялся. — Жена меня, естественно, выгнала. Скрывать от нее свою аморальность мне было совершенно бесполезно, так как я за границу попал через тестя. У жены лопнуло терпение, и ей быстро нашли кем меня заменить. Кандидатура была не фигли-мигли, из новых руководящих работников человек, между прочим.

По его виду нельзя было сказать, что он очень расстроен таким обстоятельством. Особенно после того, как он весело подмигнул:

— Но ведь я не за тем приехал сюда, чтобы жаловаться. — Он обнял ее за плечи. — Если ты все еще свободна, моя милая, считай, что я приехал за тобой! Если же несвободна, скажи мне об этом прямо, и я уеду, считая, что совесть моя перед тобой чиста!

Наташа подняла брови.

— За мной? Но почему вы считаете, что у меня все так плохо?

Он перебил ее, недовольно хмурясь:

— Брось, детка, брось! Я все понял, как только сейчас увидел тебя. Я знаю, ты храбрый заяц и не сдаешься без боя, но без моей поддержки ты пропадешь. Я знаю и кухню эту научную, и все, что сейчас с тобой происходит. Тебя пытаются смять, дружок, поставить на место…

Он замолчал, так как рядом возникла какая-то тень. Наташа же была так удивлена, что даже не поняла, кто это пришел и стоит рядом с ними. А это лаборантку послали узнать, собирается ли Наташа идти сегодня к студентам вести занятия.

— Да не пойдет она, не пойдет! Отстаньте все от нее к чертям собачьим! — Серов сказал это лаборантке, и та, вытаращив глаза по очереди на него и на Наташу, испуганно отошла, а потом почти побежала в кабинет профессора.

Наташа вынуждена была признаться Серову, что у нее нет даже отдельного закутка, где они могли бы спокойно поговорить.

— И не надо, — понимающе молвил Серов. — Я ведь уже сказал самое главное, все, что хотел. И времени на разговоры у нас уже нет. Только вот еще уясни, моя птичка, что ты, я это понял сейчас окончательно, действительно стоишь того, чтобы ехать в Москву. Ты — большой ученый, я вижу это по твоей работоспособности, по упрямству. Из таких, как ты, и получаются потом корифеи. Я сам в детстве, возможно, хотел быть таким. Но про меня совсем другая история. Я тебе как-нибудь расскажу.

А сейчас я приехал за тобой. Я думал о тебе весь год, с тех пор как вернулся, и мог бы приехать и раньше, но просто так ездить мне казалось бессмысленно, а забрать тебя было некуда. Теперь вот у меня есть небольшая квартирка в Кузьминках, вступил наконец в кооператив на заграничные деньги. Не ахти, конечно, что, но жить в ней можно. Рядом старинная усадьба и парк, в нем есть ручные белки. Мы с тобой будем их кормить и тем самым способствовать увеличению их поголовья. Правда, нам предстоит сделать в квартире ремонт! Уж ты сама сделаешь по своему вкусу. Я один на себя брать такую миссию побоялся. Подумал, что, если начну, но не справлюсь, от тоски запью!

Он скосил на ее озорноватый серый глаз, и по его тону Наташа поняла, что он шутит. Но насколько он шутит, а насколько говорит правду, было ей до конца не ясно.

«И эти его ловеласские увлечения… — мелькнуло в голове. — Черт его знает, зачем он приехал…»

Тут Серов встал в серьезную позу и взял ее за руку.

— Ну что ты стоишь? — спросил он, и в голосе его прозвучало нечто такое, что Наташа поняла: скажи она сейчас одну неверную фразу, он развернется и уйдет. Слишком необычна, видимо, была ситуация и для него. — Иди попрощайся с профессором, — сказал Серов. — Если ты хочешь начать учебный год в одном из крупнейших институтов страны, ехать надо в ближайшие дни. Лучше завтра. Но начинать тебе там придется скорей всего с должности младшего лаборанта. Ну, согласна? — Он нетерпеливо притопнул ногой.

Насчет лаборантки он специально сказал, чтобы ее проверить. Конечно, он приложит все силы, чтобы устроить ее ассистентом или научным сотрудником. Но все-таки оставалось неясным, как она к нему относится.

Наташа смотрела на него во все глаза. Вот оно! Бог, или вселенский разум, или кто там еще послал ей в помощь этого человека. Как удивительно все-таки устроен мир. Один мужчина вместо другого. Но что же ей делать? Ведь нужно решать. Как бы там ни было, но даже за одно только предложение она ему благодарна.

— А ты меня хоть немножечко любишь? — В голосе ее звучало сомнение.

Он поднял руки и, крепко прижав ее к себе, засмеялся:

— Будем дружить! — А потом добавил: — Мне без тебя было действительно очень скучно, тоскливо, и я вспоминал тебя чуть не каждый день. Твою походку, твой журнал по иммунологии, ту ночь, которую мы провели вместе. — Он помолчал, а потом сказал очень серьезно, глядя на нее как на пациентку, которой предстоит сложная операция: — Мне кажется, мы с тобой в чем-то похожи. Нам хорошо будет вместе. Ты веришь?

— Верю! — И Наташа почувствовала, будто вновь помолодевший и сильный отец ласково берет ее на руки и поднимает высоко, куда-то в небеса. И в умилении, боясь спугнуть это чувство, она осторожно поцеловала Серова в щеку.

Три дня прошли как в тумане. Ровно столько понадобилось времени, чтобы оформить все документы, зарегистрировать их брак, причем ей пришлось подложить под платье небольшую подушку, распрощаться с друзьями, с коллегами.

Старый профессор сокрушенно качал головой, но не мог скрыть некоторого облегчения от расставания с ней. Удивленную Катю забрали из школы. Самое трудное для Наташи было объяснить свой неожиданный шаг родителям. Мать была против ее отъезда. Она вначале и слушать ничего не хотела. С отцом Наташа говорила, опустив глаза, и испытывала чувство, будто совершает предательство. Отец сидел рядом с ней в кухне на той же старой табуретке и в сотый раз повторял:

— Если будет трудно, Катеньку вези к нам.

— Папа, папа, как я буду там без тебя! — Наташа плакала, держа его за руку.

На вокзале была страшная сутолока. Люди, вещи — все кружилось у нее в глазах. Среди моря чемоданов и сумок лежал большой букет разноцветных гладиолусов — отец рано утром привез их с дачи.

— Наташенька очень любит цветы! — почему-то оправдываясь, говорил он Серову.

— Постараемся сделать так, чтобы вы как можно скорее обменяли квартиру и переехали к нам! — Серов серьезно пожал ему руку.

Через минуту после того, как они загрузили свое море вещей и отец едва успел выпрыгнуть — последним из провожающих, — толпа отхлынула от вагонов, и их поезд тронулся. Родительскую квартиру, кстати сказать, вместе с дачей им удалось обменять на московскую через год.

Ну а дальше наступил черед каторжной, бессменной работы, которая Наташе была не в тягость, а в радость. Для нее закончилась полоса неудач. Благоприятные обстоятельства следовали сказочной чередой. Все пригодилось — и опыт рутинной работы, и умение читать лекции, и настойчивость, и дар убеждения в разговорах с высоким начальством. Защита докторской прошла на ура. И Наташа узнала успех и признание. Что немаловажно, к ней потекли ее собственные деньги. Научные идеи реализовывались одна за другой. Они приносили доход. Она создала и возглавила лабораторию, которая вскоре стала очень престижной. Ее работы вызвали большой интерес в разных странах. А дома ждал друг, ее муж. Все состоялось, как в детских снах. И ей не жалко было ни потраченных лет, проведенных в крысятнике, ни бессонных ночей за листами бумаги, ни даже того, что постепенно вырастала дочка.

Ресторан заполнялся людьми. Из вестибюля прекрасно обозревался весь зал. Алексей видел в нем разных женщин. Многие явно кокетничали. Другие были, как устрицы, равнодушны. Наташа была просто спокойна. Она сидела за столиком, отгороженная от всех воображаемой стеклянной стеной, и Алексей понял, что стена эта называется независимостью. Наташа глядела перед собой задумчиво-беспристрастно, и было видно, что ее нисколько не занимает, какое впечатление она производит на других. Он знал за ней эту привычку — выглядеть отстраненной. Несколько раз сам проверял — если спросишь ее что-нибудь, тут же ответит, но думает всегда о чем-то своем. Он представил, как подойдет сейчас к ней, и почувствовал необъяснимое желание уничтожить эту ее стену, смять ее, растоптать. Он хотел владеть ею полностью, так, как раньше. Владеть ее мыслями, а заодно телом. Что значит секс для свободной женщины? Не домашняя обязанность подчиняться мужу, а сиюминутная прихоть и острое удовольствие, возникающее по мере надобности. Привязать к себе женщину навсегда — вот в чем жестокая доблесть мужчины. Раньше он был уверен, что эта задача решена. Теперь ему показалось, что нет. Алексей вспомнил свою хорошенькую и преданную Алену, представил свою прекрасную квартиру, роскошную дачу. Разве он не был доволен этой жизнью? Был. Тогда зачем Наташа?

Он задумался.

С Наташей он был бы, конечно, другим. Молодец, она добилась все-таки своего! Ну а он? И он тоже добился. Что хорошего он нашел бы на автомобильном заводе, или в институте, или даже в конструкторском бюро? Тракторы бы, что ли, проектировал? Да кому они нужны? Сидел бы, гнул спину за пыльным кульманом и потихонечку спекулировал джинсами… А сейчас он уважаемый человек…

Но в то самое время, когда он делал последний шаг к столику, за которым сидела Наташа, он отчетливо вспомнил суть своего первого студенческого изобретения и тот восторг, который он ощутил у испытательного стенда, когда у него удачно прошел его первый опыт. И ему вдруг стало безумно жаль, что годы ушли и этот щенячий восторг никогда уж не повторится.

Он молча сел рядом с Наташей и поцеловал ей руку.

14

Петербург встретил Славика Серова отчужденно. Он ехал сейчас той же самой дорогой, по которой два дня назад ехала его жена. Он даже остановился при выезде на Московский проспект почти в том самом месте, где и она, чтобы навести справки о дальнейшем маршруте. Это, правда, с большой натяжкой могло отдавать мистикой, так как Московский проспект был самой крупной, удобной, прямой магистралью, выводившей из города поток машин на дорогу М 10, ведущую в Москву. И, спросив у уличного продавца путь на север, на ту улицу, где должен был находиться ресторан, в котором намечался банкет, Славик Серов купил две пачки сигарет и поехал дальше.

К вечеру крупные магистрали затянулись сероватой дымкой смога, и хотя вдоль дорог горели яркие фонари, видимость оказалась неважной, и Славику приходилось прищуривать и без того уставшие за день езды глаза. Все, что касалось зрения, было ему понятно как доктору-офтальмологу, но почему-то те небольшие проблемы, которые возникли у него самого, были ему неприятны. И сейчас, анализируя то, что вдаль он видит прекрасно, но названия на карте, напечатанные мелким шрифтом, не разбирает совсем, он с раздражением подумал, что у него развивается обычная возрастная дальнозоркость, а значит, приближается старость.

«Как быстро все прошло! — подумал он. — Как быстро!»

Он сунул в рот сигарету из новой пачки и, постаравшись выкинуть из головы печальные мысли, поехал дальше. Ветерок с каналов и рек, ворвавшись в незакрытое окно, освежил его и рассеял смог, и Вячеслав Сергеевич почувствовал себя лучше.

«Ну, теперь надо подумать, что я, собственно, ей скажу, когда увижу», — подумал он и стал подбирать в уме разные варианты. Все получалась какая-то чепуха. Фраза «Я соскучился…» после разговора с Мариной звучала уж слишком фальшиво. «Приехал посмотреть, что ты тут делаешь, как себя ведешь» — отдавала ненатуральной игривостью. Просто сказать «Я приехал» означало бы признание вины и просьбу о прощении, а этого Серов тоже не хотел. Парадокс был в том, что, конечно же, бесспорно, он был перед женой виноват, но вместе с тем не хотел признавать себя виноватым, ибо нельзя же человека винить в том, что он постоянно ощущает какую-то смертельную тоску, которую не знает чем развеять. А еще более странным казалось то, что он действительно соскучился по жене.

Проезжая по небольшим улочкам, он заплутал и поэтому к ресторану подъехал не со стороны той улицы, где как раз в это время в своей машине ждала Алексея Наташа (нужный ей ресторан, оказывается, действительно находился дальше, о чем и высказал предположение швейцар), а со стороны переулка, выскочив к нему с торца здания. Поэтому он и не увидел на стоянке среди машин знакомую «девятку» с московским номером. И Наташа, поскольку не доехала до конца улицы, не могла видеть ни аккуратный «ниссан» мужа, ни его самого, вышедшего на улицу и разговаривающего с Ни рыбой ни мясом. Они не встретились в этот вечер, и судьба, дразнясь, высовывая свой длинный розовый язычок, почти перекрестив в известной точке безымянной для нас улицы их пути, развела их теперь по совсем другим дорогам. Наташа уехала с Алексеем искать разгадку своего «темного человека», а Вячеслав Серов, не поддавшись на уговоры Ни рыбы ни мяса пройти в зал, остался сидеть в машине, ждать ее и курить одну за другой купленные на Московском проспекте сигареты.

Начало банкета было назначено на семь. «Если до девяти не придет, — решил он, — ждать больше нечего, надо ехать в гостиницу». Название гостиницы он хорошо знал. Наташа часто рассказывала ему, где они останавливались с ее отцом во время наездов в Питер. Он уточнил перед этим у Ни рыбы ни мяса. Нет, она жила не со всеми. «А если не со всеми, значит, там», — решил Серов. Он устроился поудобнее в машине перед рестораном. Голод давал о себе знать, он представлял, какую вкусную еду мог бы сейчас поглощать вместе со всеми, пить легкое вино, веселиться и делать вид, что ничего не произошло. Потом он пригласил бы жену танцевать. Он не сомневался: отношения восстановились бы без слов. Но вот ее не было, что нарушало все его планы, и к легкому, едва шевелящемуся внутри беспокойству стала примешиваться злоба.

«Ну, черт побери, куда она могла подеваться? — Он перебирал возможные варианты. — А-а-а! Ее, наверное, задержали на какой-нибудь консультации!» Это показалось ему самым разумным объяснением, и он поделился своими мыслями с Ни рыбой ни мясом, тоже вышедшим покурить на свежий воздух.

— Может быть, — уклончиво произнес тот. — Хотя Наталья Васильевна днем, когда мы с ней обедали вместе, ни о какой консультации не обмолвилась.

«Ну не обязана же она все тебе говорить!» — подумал Серов. Очевидно, Ни рыба ни мясо решил то же самое и, слегка помахав Серову толстой мягкой рукой, переваливаясь на отекших ногах, отправился в зал. Славик вздохнул и погрузился в свои размышления.

Алена раскрыла глаза оттого, что у нее ужасно затекла от неудобного подголовника шея. Она сначала даже не поняла, где находится, потом вспомнила и подумала в ужасе: неужели уже утро и она проспала в офисе всю ночь и все пропустила? Она посмотрела в окно, потом на часы. Было светло, но количество машин на набережной уменьшилось, прохожих не было, и Алена поняла, что наступил поздний вечер или белая петербургская ночь. Ее часы показывали одиннадцать, время разъезда из театров.

Терпение ее истощилось, ждать в офисе всю ночь показалось бессмысленным. Алена жаждала действовать — ругаться, грозить, скандалить, — а не сидеть сложа руки, теряя энергию. Наверное, теперь они уже не приедут сюда. Она ошиблась. Значит, они поехали в гостиницу к этой Нечаевой. И будут миловаться там. От этой мысли сердце Алены снова вскипело. Но как узнать, где остановилась эта стерва?

Во время путешествий с Алексеем Алена имела возможность наблюдать работу гостиничных служб. Она видела, что наличие свободных мест в гостиницах, как и наличие постояльцев, вводится в общую компьютерную гостиничную сеть. Наверняка такая служба есть и в Питере, подумала она. И если Нечаева — настоящая фамилия этой женщины, то она может навести о ней справки в любой гостинице.

«Тогда надо действовать!» — решила Алена. Она подумала, что в «Астории» уж наверняка имеется такая служба, и направилась туда. Часть пути она проехала на метро и вскоре вышла на Исаакиевскую площадь. Огромный собор возвышался строгой громадой, купаясь в матовой позолоте собственного совершенства. Она его не заметила. Но на углу, перед входом в гостиницу, она уперлась взглядом в златокудрый лик знаменитого поэта, грустно смотрящего на мир из небытия мемориальной доски.

«Слабак и дебошир! Алкоголик!» Поэт раздражал ее своим печальным концом. Алена же была запрограммирована на успех.

Она перевела презрительный взгляд с бессмертного лика на вполне реальное хитренькое лицо швейцара. Он преградил ей дорогу.

— Я не из тех, что ты думаешь, — сказала она громко, чтоб слышали все прохожие. — Проводи меня к администратору и получишь свое.

Швейцар оглядел ее с некоторым сомнением, но, решив, что если не утратит бдительность, то не упустит чаевые, показал, куда надо пройти. Алена решительно пошла через солидный вестибюль. Администратор тоже оглядел ее платье сквозь полуприкрытые веки. Хорошо сшито, но цвет… И декольте… Да и просьба была необычной. Какая-то подруга остановилась в гостинице… Чушь! Совершенно непохоже на правду. Дамочки в таких платьях не ищут подруг! Но список гостиниц высвечивался на экране компьютера, и администратор решил поскорее отделаться от просительницы. Рука его сама собой быстро набрала определенный набор клавиш, и вот среди других гостей города на букву Н высветилась фамилия Наташи. Администратор быстро записал на бумажке телефон и адрес гостиницы, а его глаза приказали швейцару как можно скорее провести странную посетительницу к выходу. Алена заметила это и с негодованием удалилась. Ей вспомнилось, что совсем другие лица были у служителей гостиниц, когда она появлялась в разных городах Европы под руку со своим мужем.

«Еще один повод иметь в жизни мужчину», — подумала она и отстегнула швейцару денежную купюру. Тот подождал, пока она пройдет через двери.

Что же делать дальше? Название гостиницы Алене ничего не говорило.

— Не знаешь, где это? — Она показала бумажку швейцару.

— Точно не знаю, но, судя по названию, где-то на Выборгской стороне. Далеко!

Алену затрясло от напряжения и прохлады. Черт знает куда теперь надо переться! Все это странно. Людей, приезжающих на конференции, расселяют где-нибудь в центре, а не у черта на куличках! Правда, в центре приходится дороже платить, подумала она, а эти медики ведь нищие!

В задумчивости она не заметила, что радом с ней остановилась темная блестящая машина и из нее вышел длинноногий красавец блондин. С интересом он посмотрел на Алену и, кивнув швейцару, скрылся за массивной дверью. Машинально она проводила взглядом его стройную фигуру. Чтобы не бить ноги зря, Алена решила перезвонить в гостиницу, мало ли какие бывают случайности… Она достала свой дорогой мобильник. Ответ прозвучал на удивление быстро. Ни о какой конференции дежурная слыхом не слыхивала, зато знала Наталью Нечаеву. Она сообщила, что ее так называемая подруга уже третий день живет в этой гостинице, но в настоящий момент в номере отсутствует.

Алена опешила и закусила губу. Значит, это сговор, подвох! Никакой конференции нет и в помине, а эта стерва приехала просто так! И как раз вчера и позавчера ее муж являлся с работы очень поздно и рассказывал, как много накопилось разных дел! Так он бессовестный обманщик! И сегодняшний звонок не более чем инсценировка! Какая наглость — звонить домой! Ну как бы не так! Им не удастся ее провести! Когда-нибудь они все-таки туда придут! И она тоже явится в эту гостиницу собственной персоной! Посмотрим тогда, как они попляшут! Она попыталась вспомнить направление ветки метро. Идти к метро было так далеко и так неудобно! Нет, на метро она не поедет!

Она встала на краю тротуара и подняла руку. И сейчас же блестящая машина тронулась с места и оказалась возле нее. Она и не заметила, как парень оказался внутри. Зато поняла, что он ее поджидал. С удовольствием она села в машину и как можно приятнее улыбнулась.

— Куда мадам отвезти? — Водитель был просто красавчик. Знакомство напрашивалось самым естественным образом. Но она ведь не из таких? Да! А что толку? Оказывается, зря она была преданной женой столько лет!

А возможности покрутить романы были, особенно теперь, когда она только и слышала от мужа — то много работы, то он устал, то заболел. Однако мужчины не любят неверных жен. Чего же ей было зря нарываться? Алексей принадлежал ей. Она прекрасно отдавала себе отчет, что другого такого заботливого и умного мужа уже не найти. Значит, ее личное счастье зависело от нее самой. И она отказывала во встречах многим его друзьям. И вот такая плата за верность! Как часто она слышала от других завлекательные рассказы о всяких приключениях, но сама подражать им никак не решалась. Зачем? В какие-то необыкновенные чувства она не верила. Брак свой считала счастливым, но всегда была настороже. И с гордостью несла свое знамя безупречной жены. Вот и получила награду!

«И в том, что он в постели больше спит, чем проявляет себя мужчиной, тоже, значит, виновата эта стерва! — осенило вдруг Алену. — Конечно, будет спать, если растрачивает свой пыл с другой!» Ну, она просто обязана им показать! Навести наконец порядок!

— Такая женщина, и вдруг одна! — Водитель явно решил познакомиться с ней. Что же тут удивительного! Многие хотели бы с ней познакомиться. Да только она была неприступна. А сколько раз она отказывала себе в удовольствии, засыпала в слезах! Она даже советовалась по этому поводу кое с кем из врачей. Ей объяснили, что это процесс естественный, и многое зависит от нее. И, честное слово, она очень старалась. И Алексей всегда был довольно мил. Во всяком случае, подарки получать ей было очень приятно. И вот выясняются такие обстоятельства! О, как ей надо поговорить с кем-нибудь! Но это потом. Сейчас она должна показать всем, кто есть кто! Иначе сойдет с ума!

А этот водитель? Улыбка у него очень приятная. А что, если прямо сейчас? Вот это идея! За темными стеклами прямо в машине, как в кино! Она его осчастливит! В ней столько всего накопилось, что выход энергии просто необходим! И для мужа рога тоже будут подарком, хотя и неожиданным. Пусть даже он о нем никогда не узнает. Для нее же такое приключение — просто разрядка и месть! А что, если этот парень потом захочет встретиться с ней опять? Ну, это не страшно, она просто наврет ему телефон.

Но как же начать? Они уже, наверное, скоро приедут. Алена пустила в ход свою самую обворожительную улыбку, немного снизу и искоса, чтобы не виден был предательский подбородок, и поерзала по сиденью, чтобы платье скользнуло по бедрам повыше. Ей самой очень нравились ее кругленькие колени. Алексей, когда они ехали вместе, часто клал руку ей на колено. Она чуть не закричала от ревности, вспомнив, что он сейчас, может быть, обнимает другую. Пусть тогда положит руку хоть этот…

Кстати, кто такой этот парень? Сидит, молчит, искоса тоже посматривает на нее… Одеты все почти одинаково. Рубашка у него, например, модная, но не очень фирменная, наверное, с рынка. Но зато шея и руки упругие, сильные! Еще достаточно молод. Наверное, лет двадцать пять. Обнимет, так уж обнимет! Она украдкой тоже посматривала на него. Что ж ты такой робкий, мальчик? Где ж они едут? Мосты и мосты, какая-то незнакомая Набережная и парк. Должно быть, уж близко. Ни разу, сколько живет, не была она в этом районе. Зелени много. Интересно, сколько здесь стоят квартиры? Алена подумала об этом машинально, она всему привыкла назначать свою цену.

Она посмотрела на парня, и он ей улыбнулся. Небось думает, как же к ней подступиться? Такая дама, и вдруг… Она его приятно удивит. Хорошо, что у машины тонированы стекла, никто ничего не увидит. Сиденья мягкие… Алена подумала, что с мужем никогда не занималась любовью в машине… Зачем, когда у них прекрасный итальянский спальный гарнитур? В машине? Она задохнулась от резанувшей ее мысли. Они ведь в машине! В гостинице их нет, но ведь где-то же они находятся! Сейчас скорее всего в ресторане. А где будут потом? Или в гостинице, или… в машине! Не повез он ее в свой офис, почуял что-то и испугался. В машине или в гостинице? Без сомнения, какое-то время у Алены в запасе было. Машину по городу искать бесполезно. Застукать, так в номере. Чтоб и не отпирался. Что ж, око за око. Она пока тоже сумеет провести досуг. Она решительно посмотрела на парня.

— Далеко ли еще до гостиницы?

— Скоро приедем. — Его блестящий автомобиль неторопливо катился мимо серых «сталинских» зданий. По времени уже наступила ночь, и хоть было светло, людей на улице практически не было. Дома расступились, и в глубине двора Алена увидела небольшой сквер с купой деревьев и новенький освещенный киоск с сигаретами, жвачкой. Интересно, может он остановиться вон там?

— Погоди, — охрипшим вдруг голосом прошептала Алена. — Я хочу пить. Купи мне в киоске бутылочку кока-колы.

Он послушно остановился, вышел из машины и подошел к киоску. В талии он был худ словно мальчик. Джинсы плотно обтягивали упругие ягодицы. Со злорадством она вспомнила мягкий животик и располневшие бедра мужа.

«Погоди, я тебе еще дам повод для ревности! — Алена зло усмехнулась. — Не с этим красавчиком, а с кем-нибудь из твоих хороших знакомых. Испытаешь ты у меня пару приятных минут!»

Толстая золотая цепь, подарок мужа, которую она носила не снимая, приятно холодила и возбуждала грудь, свешиваясь в вырез платья. Алену бросило в жар. Быстрым движением она расстегнула бюстгальтер и вытянула его бретели через короткие рукава. Прикосновение чуть шершавого шелкового крепа платья к незащищенной груди еще более распалило ее. Парень уже повернул обратно. Она разглядела в его руках пачку сигарет и маленькую темную бутылку.

Пора! Она решительно потянула платье вниз и довела вырез декольте до немыслимых пределов. Потом она закинула ногу на ногу и в тот момент, когда парень открыл дверцу машины, поманила его пальцем и притянула к себе. Он на мгновение оцепенел. Потом его глаза стали очень светлыми и хищно прищурились. В следующий момент он уже сидел рядом с ней, запустив одну руку в раскрывшийся вырез, а другой отгоняя машину в сквер. Бюстом своим Алена гордилась. Поэтому на повороте она нарочно игриво качнулась и, будто нечаянно, припала к водителю грудью, приложив бутылку к губам.

— Хочешь попить? — И она томно вытянула губы для поцелуя. Никогда Алена еще не испытывала такого острого возбуждения. Машина встала в тупике. Дальше произошло то, чего она никак не ожидала, придавая большое значение своей внешности. Водитель грубо толкнул ее на откинувшееся сиденье и в один момент задрал на ней платье. По ее представлениям, он должен был раздевать ее долго и вожделенно. Он же, навалившись на нее всей своей тяжестью, вклинился и раздвинул ей бедра, даже не удосужившись спустить собственные штаны. Грубый расстегнутый металлический замок больно оцарапал ей нежную кожу.

— Ты не понимаешь, надо не так, — попробовала она было его утихомирить, но он не стал церемониться, а через минуту уже вскочил и стал застегивать джинсы. Алена осталась лежать на сиденье в смятом и задранном платье, ничего не понимая и немного испугавшись. — Ты что, не соображаешь, как надо заниматься любовью? — Она чуть приподнялась на локте и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он приглаживал волосы и проверял пуговицы на рубашке. — Мужлан!

— Чего разлеглась, будто телка? Вставай! Сеанс окончен, — сказал он ей с явным неудовольствием, оглядывая ее всю и не скрывая злой презрительной усмешки.

— Да ты ничего не умеешь! — Она с трудом сдерживала дыхание и подступившую к горлу ярость.

— С тебя сотня баксов, — сказал он, противно хмыкнув и усаживаясь на свое место, и стал смотреть на себя в зеркало заднего вида.

— Сотня баксов? — поразилась она. — За что? За то, что ты меня изнасиловал?

— Сама захотела! — Он скривил губы в отвратительную усмешку, и поднимаемое механизмом сиденье грубо толкнуло ее в спину.

— Да ты и трахнуть-то меня как следует не смог! — Она, потешно елозя ногами, старалась попасть в кружевные трусики. От унижения ни ноги, ни руки не слушались ее, а глаза застилали слезы.

— Давай гони сотню! — Он повернулся к ней с явной угрозой. — За таких старух, как ты, профессионалы берут в три раза больше! А я что, даром старался? Я со старухами вообще дел никаких не имею, отвез бы тебя, и гуд-бай!

— Да ты что, в своем ли уме? Я что, по-твоему, старуха? — Вид у Алены был дикий. Кудрявые волосы растрепались, помада раскисла, на щеках горели алые пятна…

Парень смотрел на нее с издевкой.

— Да ты что, тетка, белены, что ли, объелась? Девочку из себя корчишь?

Конечно, он ерничал, Алена была далеко не старуха. С другой стороны, ему вовсе не нравились женщины такого типа. Он был простым рабочим парнем, шофером на машине дяди-фирмача, и эта богатенькая дамочка в его глазах была даже хуже обычной проститутки, потому что те отдавались по нужде за деньги, а эта розовая бабенка сама хотела неизвестно чего. Парень действительно был не искусник. Он полагал, что любовь существует для девочек из десятого класса, а потом начинаются весьма далекие от романтической любви отношения. По его понятиям, личные желания женщин были капризом, чем-то вроде занудного спектакля со стихами, свечами и розами. В то время как секс для мужчин считался необходимой потребностью вроде еды или денег. В общем, на жизнь у него были весьма распространенные и обычные взгляды недалекого человека. Алене с ним просто не повезло. Попади она в машину к более разбирающемуся в женщинах мужчине, вечер для нее мог бы закончиться вовсе не так плохо. Но случилось так, как случилось. И все напряжение дня, ссора с мужем, ненависть к сопернице, оскорбление со стороны этого недоумка, все эмоции нашли выход в безудержной ярости, и она со всей силы бросилась на своего обидчика и стала царапаться, кусаться и отчаянно молотить его руками и ногами, сколько могла достать. Но сильно его избить ей, к сожалению, не удалось. Моментально он схватил ее за горло и, выплевывая согласные вместе со слюной ей в лицо, прошипел сквозь змеиный рот:

— Ну ты, стерва! Не нарывайся, пока цела! Иначе… — Последовали такие угрозы, что Алена моментально пришла в себя.

Природный инстинкт подсказал ей, что лучше заткнуться. Она поняла, что швейцар из гостиницы дал на нее элементарную наводку, и парень, занимающийся извозом, просто хотел подзаработать. Она же вообразила себе бог знает что… Обидно, конечно, что ее прелести его не соблазнили, но и сам-то он — негодяй и сморчок. Теперь Алена вовсе не считала его красавцем. Бывает и на старуху проруха. Алена закусила губу при слове «старуха». А пошел-ка он на… На всех ведь не угодишь, выбраться бы живой! А деньги придется отдать… Да что деньги, Алена только сейчас вспомнила о пистолете. Если он вырвет у нее сумку и найдет пистолет, то неизвестно, чем все это может закончиться… Он может его отобрать и начнет ее шантажировать! Ужас!

Алена осторожно достала из бокового кармашка сумки бумажку в сто долларов. Этот козел не ошибся, у нее действительно всегда с собой были деньги. Она с презрением кинула банкноту водителю. Тот сразу понял, что, видимо, есть причина, по которой она так легко расстается с деньгами, но решил больше с ней не связываться. И так заработал достаточно для одной поездки. Он не хотел иметь неприятности и на всякий случай решил ее припугнуть.

— Если чего-нибудь вякнешь, подруга, кликну дружков! Тогда останешься и без сумочки, и без кой чего еще…

Алена решила молчать. Влипла так влипла. Но не бежать же в милицию. Скорей бы до места.

— Нет у меня больше денег, — на всякий случай сказала она.

Водитель только хитро взглянул на нее: «Конечно, нечисто! Значит, будет молчать!» Одним движением он резко сорвал золотую цепочку с ее груди.

— У, расцарапала, сволочь, всю щеку! С тебя еще сто рублей за дорогу, вылезай на …!

Красные неоновые буквы горели на сером четырехэтажном, ничем не примечательном здании гостиницы. Алена застыла на сиденье от такой наглости. Мало того, что получил цепочку, сто баксов, так ему еще и сто рублей подавай! Ну и жадина, ну и говно!

Парень, хладнокровно улыбаясь, протянул руку к ее сумке. Алена лихорадочно задергала дверь машины. Та была заперта на замок.

— Ты, …. не ломай машину! Давай деньги за проезд, тебе говорю!

Алена поспешно вытащила кошелек, отдала сто рублей и выскочила из разблокированной машины. Уж на что она умела ругаться, а тут ее язык просто прилип к нёбу! Она почти побежала к гостинице и, уже сделав несколько торопливых шагов по асфальту, услышала рядом визг тормозов. Рядом с ней была та же машина.

— Слышь, тетка! — Водитель издевательски ухмылялся ей прямо в лицо. — А сиськи-то у тебя ничего! Покажь еще разок напоследок! — Он нагло расхохотался и с визгом рванул прочь. Алена сделала вид, что не расслышала, и отвернулась, но внутренне разразилась отборнейшей тирадой, смешанной со слезами. Ей стало несказанно жаль себя и свою красоту, жаль денег, цепочку и новое платье. Она почувствовала, что замерзла, хочет есть, пить, и вообще ощутила непреодолимое желание хорошенько напиться и поплакаться у кого-нибудь на плече.

Но раз приехала — план надо довести до конца. Она остановилась на углу, причесалась и вошла в гостиницу. Администратор вежливо подтвердила, что действительно Наталья Нечаева остановилась у них, но в данный момент в номере ее все еще нет. В доказательство она продемонстрировала ключ. Алена устало поблагодарила.

«Вернется когда-нибудь, буду ждать, — решила она, — а пока нужно отдохнуть и поесть».

Здесь, как при всех гостиницах, тоже был ресторан. Внутренний вход в него был поблизости, тут же в фойе. Ресторан был плохой, с прокуренным низким залом, с вечным запахом подгоревшего мяса. Людей было немного, и несколько голов тут же с интересом обратились в ее сторону. Алене было не до кокетства. В пережитом унижении она винила только мужа и Наташу. Уж отольются им ее слезы! А пока она решила выпить, поесть и собрать воедино все силы. Первые сто граммов коньяка она выпила залпом.

Механик не смог заменить сломавшуюся деталь, ее надо было приваривать. Звонком он вызвал хозяина на улицу, Наташа видела, как вместе с Алексеем они заглядывали под капот, механик что-то объяснял, Алексей согласно кивал головой. Через минуту он вернулся к Наташе.

— Давай сделаем так, — предложил он. — Сейчас нам уходить отсюда и самим тащить машину в сервис не имеет смысла. Я отдам твои ключи этому парню. Он человек проверенный, вызовет напарника, и они вместе сделают все, что надо. Сами перегонят машину на тросе, починят ее в мастерской и завтра утром доставят к твоей гостинице. Мы же будем независимы и от них, и от твоей машины. Я отвезу тебя куда скажешь на своей. Согласна?

Конечно, Наташа была согласна, что же ей оставалось делать?

— Спасибо, — сказала она.

Они еще пригубили белого вина, и хотя выпили совсем немного, зал перед ними качался словно на легких волнах, у Наташи слегка кружилась голова, и она почувствовала, что ей просто и хорошо сидеть рядом с ним, как прежде.

Алексей снова взял Наташину руку и время от времени подносил к губам. Наташа чувствовала, что его поцелуи раз за разом становятся все жарче.

— Поедем в мой офис! — наконец прошептал он, глядя ей в глаза. — Зачем мы здесь, где чужие люди? А там никого уже нет, охрану я отошлю, в кабинете у меня очень спокойно, уютно… Можно устроиться на ночлег нисколько не хуже, чем в твоей гостинице. — Его голос звучал искренне, чуть не просяще. — Наконец, мы опять сможем быть вместе всю ночь!

Наташе хотелось поехать, хотелось снова ощутить его ласки. Но в тот самый момент, когда она уже хотела сказать «да», в голове у нее словно прошелестело: «Опомнись, разве за этим ты здесь? Если согласишься, это будет всего лишь повторением уже пройденного и абсолютно ничего не изменит в твоей жизни!»

«Ты, как всегда, права!» — сказала она себе и мягко отняла руку.

— Я приехала попрощаться, — сказала она. — Вряд ли еще раз увидимся. Не каждый же год у меня будут воровать кошельки и ломаться машины! А так я и в этот раз не хотела звонить…

— Но почему ты не хочешь поехать? Ведь нам всегда было хорошо вместе, — начал он.

— Я еще хотела тебе сказать спасибо, — перебила она, — за то, что ты тогда, в ранней юности, на мне не женился. Ты правильно поступил, уехав без меня. Я была не права, предлагая тебе этот шаг. Я бы с тобой ничего в жизни не добилась.

— Неправда! Почему ты так думаешь? — удивился он.

Наташа погладила его руку и подумала, что для того, чтобы быть счастливым, мужчина должен жить с сознанием, что он единственный всегда прав.

— Ты всю жизнь жалел бы о том, что я навязалась тебе на голову и что из-за меня ты не смог сделать ничего стоящего. А теперь ты в полном порядке и тебе не о чем сожалеть!

— Неправда, неправда… Я сожалел… — вдруг запальчиво стал бормотать Алексей, глядя вдаль, куда-то поверх столов. — Я много раз сожалел, что уехал тогда от тебя, отдалился. Сам не понимал зачем, но зачем-то ведь каждый раз мчался к тебе под любым предлогом, когда приезжал в наш город! На улицах много раз ошибался, все казалось, что ты идешь впереди…

«Вот она, эта минута, — думала Наташа. — Вот слова, что хотела услышать. Я могу быть довольна. Я добилась того, чего хотела. Ничего, что с опозданием на столько лет. И сейчас я ясно понимаю, что те слова, которые только что сказала ему, гораздо больше подходят ко мне. Выйди я за него замуж, я всю жизнь бы тряслась, что он может не любить меня, даже возненавидеть, оттого что не смог сделать ничего толкового. И я, изо всех сил желая ему помочь, ничего не сумела бы сделать для себя. И сейчас мы, обоюдно ненавидя друг друга, страстно хотели бы лишь одного — освободиться! И проклинали бы свои нереализованные желания!»

А сейчас он ей совершенно не нужен. Чужой муж. Чужой отец. И все-таки она сидит здесь, и гладит его по руке, и испытывает к нему замшелую, покрытую плесенью нежность. Вот это и есть человеческая глупость. Наташа усмехнулась своим мыслям.

— Что ты смеешься! — все более распалялся он. — Когда я позвонил последний раз твоим родителям и узнал, что ты вышла замуж и уехала, что тебя больше нет в нашем городе, я будто потерял что-то, будто узнал, что ты умерла. Я больше и не ездил туда с тех самых пор. Я скучал без тебя! Забывал временами о тебе, конечно, но все равно подсознательно чувствовал, что мне тебя не хватает!

Пусть было выпито и немного, но от вина и от близости Наташи он тоже частично утратил контроль над собой и не понимал уже, что произносит вслух. Но в глубине души у него все равно было тайное знание, что не полная правда заключается в том, что он сейчас говорит. Он не мог уже разобрать, о чем ему надо сожалеть — о том, что жизнь прошла без Наташи, или о том, что, будь он с Наташей, она прошла бы без Алены? Сейчас он, пожалуй, хотел одного — уткнуться лицом в обнаженное прохладное плечо своей старой подруги и ощутить гибкость ее нежного тела. Или, черт возьми, на худой конец, вернуть время вспять и сплавиться вместе с ней вниз по реке на надувной лодке.

Сколько осталось этой жизни? Ему сейчас сорок два. Ну, еще пятнадцать полноценных лет, а может, и того меньше. Потом должна наступить старость… Не следует ломать оба брака, но он сделает все для развития полноценной связи. Они с Наташей все равно должны быть вместе, хотя бы оставшуюся часть пути. Он теперь может обеспечить все это и не должен ее потерять. Алена тоже не проиграет. Она останется женой, как и прежде. Она ведь не дура, куда она без него? Он купит себе свободу. Алена перестанет совать нос в его дела. Пусть занимается собой и своими тряпками. А Наташу он будет любить. Ничего, что пока она отказывается, жизнь еще не прошла! Он задарит ее цветами и подарками. Будет прилетать к ней на пару часов. Будет возить ее на лучшие курорты мира, будет лелеять ее… Ей не устоять.

Он придвинулся к Наташе вплотную и сильно, но осторожно повернул к себе ее лицо, чтобы заглянуть прямо в глаза:

— Наша жизнь еще впереди! Что за дело, что у тебя есть муж, а у меня жена, это все пустяки. Нет преград, когда любишь! Если в течение многих лет не пропадает желание видеть друг друга, говорить, ощущать — нет границ для любви, будет так, как ты только захочешь! Поедем сейчас ко мне в офис! Будем просто сидеть, и курить, и планировать будущее…

— Ты забыл, я совсем не курю. Он засмеялся:

— Я тоже! Но уж ради такого случая выкурим по парочке сигарет! И что-нибудь выпьем!

— Идея не очень оригинальна.

— Я покажу тебе вид на канал из окна моего кабинета. Обалденно! Именно из-за вида я выбрал этот кабинет. Я знаю тебя, ты не можешь его не оценить! А завтра вечером мы пойдем в театр. «Ленком» привез из Москвы к нам свою «Чайку». Помнишь, тебе нравилась Нина Заречная?

Наташа посмотрела в окно. С ее машиной уже возился и второй вызванный механик. Вдвоем они перецепляли буксировочный трос с Алексеева «мерседеса» на свою «Ниву». Потом она увидела, как второй механик влез в ее машину на место водителя, а первый в «Ниву».

«Сейчас тронутся», — подумала она. Вдруг в ее машине снова раскрылась дверца, и мастер вылез наружу. В руках его был мобильный телефон и еще что-то. Он поднес телефон к уху, и тотчас же в кармане у Алексея раздались звонки.

— Механик тебя вызывает! — сказала Наташа и показала в окно.

— Сейчас иду, — ответил в телефон Алексей и, извинившись, вышел из зала. Наташа увидела, как механик передал ему какой-то предмет.

«Мой бумажник! — узнала она и одновременно и обрадовалась и похолодела. — Где же он его нашел?» Алексей уже снова шел к ней.

— Вот. механик нашел твой бумажник. — Он протянул ей такой знакомый предмет из коричневой кожи.

— Подкинули?

— Не похоже, он полный.

Она раскрыла бумажник, проверила все отделения. Деньги, квитанции, какие-то бумажки с телефонами, все было на месте.

— Но как же так? — Наташа растерянно смотрела на Алексея. — Ведь я все проверяла. Где он нашел его?

— Говорит, лежал, чуть прикрытый ковриком, под сиденьем.

— Как я могла его не заметить?

Наташе стало ужасно неудобно. Получилось, что она будто инсценировала потерю бумажника и эту встречу. Она покраснела.

— Честное слово, я его искала, но не нашла!

Алексей с интересом смотрел на нее. Что она так волнуется? Ну, бывает, потеряешь какой-нибудь предмет, глядь потом, а он лежит на самом видном месте!

— Ну, нашелся бумажник, и прекрасно! — сказал он. — Главное, что ничего не пропало.

Но гордость уже не давала покоя Наталье Васильевне. «Получилось, что я авантюристка. Спрятала бумажник, чтобы найти предлог повидаться с Алексеем, а механик его нашел! Господи, какой стыд!» И незначительное происшествие приобрело в ее глазах такие гипертрофированные размеры, что она уже не могла успокоиться. Ее заполнило раздражение на себя, а заодно и на Алексея.

«Кулема! Не могла посмотреть хорошенько! Что теперь он подумает обо мне?» — чуть не крикнула она. Алексей же вовсе не придал значения этой находке. «Ну, потеряла бумажник, потом нашла! С кем не бывает?» — подумал он. И, досадуя на возникшую паузу, напомнил Наташе:

— Так как насчет «Чайки»?

— Я уже была на премьере. — Голос ее прозвучал глухо и холодно. Алексей внимательно посмотрел на нее. Что-то в ней изменилось. Куда-то исчезла сегодняшняя уверенная в себе женщина, и сквозь взрослые черты проглянула надменная девчонка.

— Ты ведь говоришь это, чтобы помучить меня, как тогда, когда в нашем городе заявила: «Уходи»?

«Мужчины глупы, — подумала Наташа. — Все им кажется, что кто-то сознательно хочет их мучить. Куда благодарней любить детей. Оно и спокойнее. Если взрослые дети требуют что-то, то, как правило, всего лишь денег. Мужчины же часто сами не знают, чего хотят. Что мой муж, что Алексей. А я вот сегодня показала себе, что любой ценой добиваюсь того, чего хочу. — Она невесело усмехнулась. — Ведь умом я понимала, что не надо звонить Алексею. Но подсознание устроило так, что я нашла предлог и позвонила. Ведь не нарочно же я засунула под коврик этот дурацкий бумажник — ведь в самом деле подумала, что его украли! Может быть, ночью мне еще повезет и я разберусь с „темным человеком“? Как хорошо спать без всяких снов! Просто класть голову на подушку и потом просыпаться! А мне теперь самое время уйти. Я заставила его сомневаться, и хватит. — Наташа задумалась. — Но только как же он поступит со своей женой? Любопытно узнать, чтобы понять его до конца».

Она посмотрела в окно. Было поздно, но все еще светло. Перед окном остался сиротливо стоять только перламутровый «мерседес», и Наташе показалось, что на улице, несмотря на лето, стало холодно и тоскливо.

— Ты забыл о своей жене! — сказала она Алексею. — Как ты будешь оправдываться перед ней за свое долгое отсутствие?

— В моем положении бесполезно оправдываться, — совершенно спокойно ответил он. — Завтра утром я куплю ей шикарную новую шубу, а поступать буду так, как считаю нужным. Пусть это не беспокоит тебя.

— А-а-а, — протянула Наташа, а про себя подумала, что отношение к женам у большинства мужчин тоже одинаковое.

Она вспомнила свой звонок домой в первый день своего нынешнего приезда в Питер, мгновенно в ее памяти пронеслись еще некоторые поступки Серова, и она подумала, что мужчины чувствуют себя выше моральных обязательств перед женщинами. Что ж, и она теперь ни перед кем больше не должна отчитываться или оправдываться. Получилось так с кошельком, и плевать, что кто-то про это как-нибудь не так подумает. «Надо кончать это дело», — решила она.

— Я приехала в Питер на конференцию, — медленно и отчетливо сказала Наташа, — у меня завтра тяжелый день. Отвези меня в гостиницу! — Она посмотрела Алексею прямо в глаза, и он больше не заметил в ней никаких признаков даже легкого волнения. Перед ним была снова свободная и уверенная в себе женщина. Лицо ее было немного усталым, но по-прежнему очень красивым. Она еще хотела сказать после недолгого раздумья: «К тому же я тебя не люблю», — но подумала, что это будет звучать очень неблагодарно, и ничего больше не сказала.

Алексей посидел немного и встал. Официант, видимо, уже давно наблюдал за ними, потому что тут же возник со счетом. Алексей положил на стол деньги и помог Наташе выйти из-за стола.

15

Просидев перед рестораном два часа, Славик замерз. На время банкета для обычных посетителей ресторан был закрыт, и ему даже негде было поесть. Предложение Ни рыбы ни мяса провести его в зал Славик отверг. Если бы Наташа все-таки появилась в ресторане, его присутствие среди ее коллег, но без нее, было бы неудобно. Поэтому, попрощавшись с Ни рыбой ни мясом, Славик решил ехать к Наташе в гостиницу. У него внезапно вдруг затеплилась надежда, что она там.

«Наверное, устала после консультации и решила не ехать на банкет, — решил он. — Спит теперь как сурок в своем номере», — думал он и машинально прибавлял скорость.

От ресторана до гостиницы он добрался за сорок минут (два раза приходилось останавливаться и спрашивать дорогу), оставил свой «ниссан» на улице у входа, а сам зашел внутрь. Дежурной в фойе пришлось ответить ему, что Натальи Нечаевой в номере нет. И, оторопев от изумления, что не подтвердились его такие, казалось бы, само собой разумеющиеся предположения, он в растерянности встал посреди фойе, не зная, где искать жену. Он решил выйти на улицу, прогуляться. На газонах желтели запоздалые одуванчики, во дворах доцветала персидская сирень, и липа, буйно распушившись нежными бледно-желтыми шариками, заливала округу медовым ароматом. Пройдя небольшой боковой улочкой на угол Каменно-островского проспекта, он вышел к реке — «р. Большая Невка», значилось на специальной табличке. Он спустился на гранитную набережную. Пошел к мосту с фигурной решеткой. Судя по надписи, мост должны были развести в самой середине ночи, а пока вдоль парапета, примерно на одинаковом расстоянии друг от друга, застыли в объятиях влюбленные парочки. Серов безотчетно позавидовал им. Ему тоже вдруг захотелось тепла, уюта, внимания.

С реки подул свежий ветер, и он накинул джемпер, предусмотрительно брошенный в сумку еще в Москве.

«Пожалуй, действительно что-то есть в этих белых ночах, — подумал он мимоходом. — Не зря же столько людей их расхваливают. Если она хочет, — подумал он о жене, — может быть, и в самом деле купить где-нибудь под Питером небольшую дачку?»

Серов перешел на другую сторону моста и оказался в зеленом раю. По одной стороне проспекта еще некоторое время виднелись немногочисленные дома, потом показалась решетчатая загородка, в глубине которой хорошо видна была старая церковь, большой дом с колоннами, вероятно, не менее чем трехсотлетней давности, по бокам строгим прямоугольником располагались вспомогательные службы. «Наверное, хозяйственные постройки, жилье для челяди, кладовые, — подумал Серов. Один дом в классическом стиле был похож на старинную конюшню для господских лошадей. — Нечто похожее есть и у нас в Кузьминском парке, в усадьбе Голицыных», — вспомнил он. С другой стороны дороги начинался сплошной зеленый массив невероятной густоты с двумя прямыми аллеями, удаляющимися куда-то вдаль от проспекта.

«А тут что такое? — удивился Серов и вдохнул полной грудью воздух. — Аромат как в лесу!» Сквозь листву осин, берез, огромных лип и мелкого кустарника он заметил запоздало цветущие кисти черемухи. С одной из аллей вывернул одинокий мужчина с бородкой, в распахнутой куртке, с каким-то безумным, очень возбужденным лицом, с сияющими глазами.

— Красота-то какая, да? — восторженно обратился он к Серову, поравнявшись с ним.

— Сам-то я не местный, — улыбнувшись, сказал ему Серов на манер членов организованной группировки нищенствующих попрошаек в метро. — Не подскажете, где это я нахожусь?

— Да это же Каменный остров! Знаменитое место! — расплылся в улыбке прохожий и с готовностью, свойственной коренным петербуржцам, начал рассказывать Серову и про историю островных набережных, и про старинный дом, что увидел Серов по другую строну проспекта. — Это дворец маленького императора Павла, который построила для него его великая мать, Екатерина Вторая! — восторженно размахивал руками мужчина, стараясь попадать в ногу с Серовым. Но Вячеслав Сергеевич уже не мог внимательно слушать его.

«Так вот он какой, Каменный остров», — думал он, вспоминая Наташины рассказы о том, как в детстве она гуляла здесь со своим папочкой. Яркая зелень растений сразу потухла в его глазах, ароматы цветов куда-то улетучились, и Славик почувствовал, как с обеих рек, окружающих остров, несет тиной и холодом.

Он был выше того, чтобы ревновать Наташу. Да и не к кому ему, по сути, было ее ревновать, кроме отца. Славик быстро понял, что именно отец в Наташином представлении олицетворяет собой всех мужчин на земле. Именно с ним она бывала по-настоящему, по-детски весела. И хотя сама Наташа всегда подчеркивала огромную роль Славика в ее жизни, он, как никто другой, знал реальную роль ее отца. Причем он знал, что этот пожилой уже, подтянутый мужчина на самом деле приходится отчимом его жене. Для него это не имело значения. Он видел: Наташу и этого мужчину соединяет не любовная связь, а нечто еще более глубокое, прочное.

Славик думал, что он выше ревности, но на самом деле, сам не понимая того, что ревнует, кроме ее отца, он ненавидел ее поездки, ее институтских знакомых, ее успехи в работе, прекрасно осознавая, что он сам сделал все, чтобы она добилась этих успехов и что без всего этого Наташа не может жить… Он ненавидел даже деньги, которые она зарабатывала, ведь они давали ей независимость. Он, пожалуй, не ревновал только к Кате. Потому что чувствовал: Катя занимает совершенно отдельную нишу в Наташиной жизни и, как это ни казалось странным, не имеет в ней главного места. Он понимал, как это бывает. К некоторым людям можно чувствовать генетическую, животную привязанность, а к некоторым — нет. Он вот сам знал, что любил свою мать, был благодарен ей за жизнь, что она ему дала. Но в то же время редко бывал у нее, раздражался от ее разговоров. У него возникало даже какое-то странное недоумение, когда он прикасался губами к ее высохшему лицу. Ему тогда казалось, что по какой-то нелепой случайности что-то перепутали в роддоме и его мать на самом деле ему вовсе не кровная мать.

А Наташа молниеносно продвигалась вперед. Она получила необходимое ускорение и, как огромная, яркая, фантастическая комета, неслась по научному небосклону.

— Нет времени! — часто слышал он от нее, когда хотел пригласить в ресторан или на какую-нибудь вечеринку к знакомым. И тогда он замыкался в своей комнате, или шел на дежурство, или ехал с Катей гулять. Иногда Наташа не могла выдержать темпа. Тогда она заболевала. У нее поднималась температура, раскалывалась голова. Он давно уже понял, что причиной ее недомоганий была вовсе не инфекция, а какой-то диссонанс всех органов чувств. Он хотел бы тогда посидеть рядом с ней, почитать вслух газету, рассказать анекдот или вывести на прогулку кормить белок в парке. Они ведь, кстати, и прижились в их районе из-за парка. Квартиру сменили на большую, а район оставили. Но ему надо было идти на работу, оперировать больных, давать частные консультации, ехать куда-то по другим делам, и тогда в их доме появлялся ее отец. С ним она всегда находила время для разговоров. Однажды Серов вошел в комнату, когда они с отцом о чем-то весело говорили. Он хотел поддержать их веселье и стал рассказывать что-то свое. Через минуту Наташа затихла. (На самом деле затихла она оттого, что не могла забыть случайно найденные ею чьи-то шпильки на зеркале в прихожей.) Отец держал ее за руку, а она смотрела на него такими жалобными и любящими глазами, что можно, было подумать, что Серов взял ее в вечное рабство. Он тогда вышел и громко хлопнул дверью. И еле дождался, когда она уедет в очередную командировку. Самое подходящее выражение для его последующих действий — «ушел в загул». Вывел его из этого состояния институтский товарищ Валерка.

— Ох, если Наташка узнает… — только и повторял он, пока вез его домой после этой безумной оргии.

— Все вы заботитесь о Наташке… Все вы, сволочи, в нее влюблены! — хрипел по дороге Серов, пьяно мотая головой. — Начиная с тебя и кончая толстой жабой — проректором по науке…

Что касается самой Наташи, то во время болезни, когда столбик термометра забирался особенно высоко, ей чудилась ее детская комната в старом доме и бесконечные разговоры с тем, кто сидел в темном углу и был плохо виден, лишь таинственно, снисходительно улыбался. Снисхождение было противно. Оно ущемляло ее гордость. Его надо было преодолеть. Тогда начинался кошмар. Комната вращалась по кругу быстрей и быстрей. Ее мучило до тошноты, что она никак не могла понять, кто именно там сидит. Под утро кошмар прекращался, но просыпалась она совершенно разбитой. Когда она открывала глаза, в кресле рядом с ней почти всегда был отец. Серов говорил ей, что она страшно кричала во сне, звала отца. Он его привозил. Отец держал ее за руку, она успокаивалась и засыпала.

Она хотела бы думать, что отец ей не чудился в том углу никогда.

А Славик хорошо помнил, как изменил жене в первый раз. Это и случилось-то из-за ее отца. Наташа в тот день защитила докторскую. Сколько он бегал, хлопотал, устраивая банкет! Как добивался места в престижной «Праге»! Как радовался за нее, сколько, наконец, истратил денег!

И вот перед началом веселья явился папочка! Он был красив, ничего не скажешь! Высок и худ, пустяки, что почти шестидесяти лет, в черной с золотом форме, с широкими крепкими ладонями, привыкшими к любому труду. Теща с ним не пришла. Осталась сидеть с простудившейся Катей. Наташа подводила отца к гостям, знакомила, представляла… А он, Серов, должен был бегать возле нее как шавка. Встречать, провожать, суетиться, подавать пальто… Такую роль он тогда выполнял в первый раз. Даже в первом своем браке он никогда не делал ничего подобного.

Он очень ждал этого банкета. Он представлял, как скажет ей:

— Видишь, я был прав, приехав за тобой! Ты многого добилась!

Ведь ее докторская была в какой-то степени и его успехом. Он волновался за нее, он ей помогал. Он ею гордился, как гордятся учителя своими самыми способными учениками. Оказалось, в его гордости она как раз и не нуждалась. Правда, произнося ответную речь, она его тоже деликатно поблагодарила. Но он ждал от нее истинной благодарности. Выраженной хоть чем-нибудь, хоть легким толчком ноги, быстрым пожатием, лучезарным взглядом. Но ей было не до него. Речи лились рекой, а на него больше никто и не посмотрел. Потом начались танцы. Наташка была нарасхват. Все хотели прикоснуться к восходящей звезде. Он пошел в оркестр и заказал белый танец. Он надеялся, что она вспомнит тот первомайский вечер в посольстве, Лаос, огорошенную жену инженера и пригласит его танцевать!

Она выбрала папочку.

И тогда он ушел из ресторана, подхватив под руку первую попавшуюся на пути лаборантку. Лаборантка (дура, что с нее возьмешь!) на следующий же день прибежала каяться к Наташе, делала страшные глаза, лила слезы и утверждала, что все вышло случайно. Наташа выслушала тогда ее холодно и отправила домой, попросив хорошенько проспаться и не болтать ерунды. Наташа убедила лаборантку, что это приключение ей приснилось, потому что на банкете та выпила слишком много шампанского, а на самом деле Серов целый вечер был с ней, Наташей, и разговаривать больше об этом инциденте не стала. А Серову об этом эпизоде рассказала сама лаборантка уже потом, спустя много лет. Она, кстати, рассказывая Серову об этом случае, так и была убеждена в своем смешном сне. Серов же именно тогда на банкете окончательно понял, какую непростую женщину выбрал себе в жены. И как-то так получилось, что с того раза он начал потихоньку ей мстить. За свое сиюминутное унижение, за то, что папочку она любит больше, чем его, за то, что она несется вперед и вперед, а он погряз в простых, элементарных делах и, похоже, уже не в силах ничего изменить. Но если бы кто-нибудь сказал ему, что жизнь можно попытаться изменить еще раз и на одной Наташе свет клином не сошелся, он заехал бы тому в морду не задумываясь. Вот ведь в чем заключался парадокс его отношения к Наташе. И кроме того, Серов хорошо понимал, что успех может быть преходящ, и не исключено, что, может быть, очень скоро он опять будет ей нужен. Ведь многие в институте Наташу терпеть не могли и только ждали, когда она сделает неверный шаг, когда оступится. Недоброжелателей у нее было гораздо больше, чем поклонников. Однако деловые качества и доход, который она и ее лаборатория приносили институту, пока были неоспоримыми аргументами в ее пользу.

Серов остановился посреди дороги, будто очнулся, поблагодарил своего восторженного спутника, пожал ему руку, развернулся и быстро пошел к гостинице. Но вопреки его ожиданиям Наташи все еще не было, и он все-таки решил пойти перекусить. Ресторанный зал встретил его чадом и полупьяными возгласами. Отодвинув в сторону меню, он попросил у официанта кусок поджаренного мяса, салат и кофе и, пока ждал заказ, машинально обратил внимание на молодую женщину в розовом платье, накачивающую себя коньяком.

Машины ровным потоком шли через Каменный остров. Перламутровый «мерс» спокойно держался впереди этой стаи, и чувствовалось, что Алексей, сидящий за рулем, уже не мыслит продлить поездку или превратить ее в развлечение, а просто выполняет свою обязанность: отвозит в гостиницу приятельницу юности Наташу Нечаеву. Сам воздух внутри салона да звучащая по радио музыка соединяли пока мужчину и женщину, сидящих в машине, но оба они уже понимали, что связь эта будет недолгой. Алексей испытывал досаду и злость, Наташа думала о том, что устала. Ее слегка подташнивало — то ли от усталости, то ли от ресторанной еды. «Вот еще не хватало, чтобы ночью у меня поднялась температура!» — думала она.

О свидании с Алексеем она не жалела. Более того, чувствовала, что эта поездка в Петербург удалась. В тридцать восемь лет у нее было имя в науке, две ученые степени, своя лаборатория, иностранные языки (умею читать, переводить, могу объясниться без словаря), дорогая косметика, элегантные тряпки, норковое пальто, взрослая дочь и хороший муж в придачу… «Что еще нужно женщине, чтобы почувствовать себя вполне счастливой? — думала она. — А уж если за это приходится платить, что ж, кошелек ведь нашелся…» Только хорошо было бы выяснить, сколько и кому она еще должна заплатить, чтобы окончательно освободиться от всех обид?

«Мерседес» завернул на набережную, и тем самым путем, каким несколько часов назад Наташа выезжала отсюда, они свернули во двор. Машин там не было, людей тоже, и они без помех проехали его до самого конца и остановились в углу под деревьями. Липы, смыкаясь кронами, создавали чудный зеленый мрак. Ковер травы под ними на вид был прохладен и мягок. Розовая скакалка обнимала стволы двух берез и служила спортивным снарядом. Прыгуны и прыгуньи из окрестных домов давным-давно пребывали в своих постелях и, наверное, видели сны. Наташа подумала, что никак не могла запомнить правил чередования разных видов прыжков, хотя много раз наблюдала, как прыгала во дворе через такие же скакалки ее дочь, когда была маленькой.

«Игры пока не меняются, — отметила Наташа. — Сначала скакалки, потом любовь. Все одинаково в мире во веки веков».

Алексей остановился и машинально нажал кнопку другой радиостанции. К Наташиному изумлению, из колонок, стоящих сзади, раздалось «Адажио» Джиозотто. «Бывают же совпадения!» — улыбнулась она. Никаких иллюзий, что Алексей узнает мелодию, которую когда-то принес ей послушать, она не питала. Да ей это и не было нужно. Теперь ей захотелось наслушаться этой музыки до пресыщения, до тошноты, до полного одурения, навсегда, чтобы потом выбросить эту кассету из своей машины одним движением, без всякого сожаления, за ненадобностью. А чудесную мелодию выпустить на свободу из плена памяти.

Алексей тоже устал. За годы размеренной жизни он не привык к подобным коллизиям.

«Что я тут врал? — думал он. — Сколько можно копаться в прошлом! Надо двигаться только вперед. Либо с ней, либо без нее». У него масса дел, и жизнь не закончится с исчезновением этой женщины. У него есть жена и сын. Парня нужно устраивать дальше, решать массу проблем. У него есть дело, его один из лучших в городе автосалон. Много планов на будущее, еще больше работы. Почему он вдруг сегодня подумал, что эта женщина ему необходима? Разве так уж плохо было жить без нее? Вот химера — любовь, и он, как мальчишка, запутался в трех соснах. Он должен держаться достойно. Нет — значит нет. Да никуда она и не денется. Позвонит еще…

Он успокаивал себя, но маленький червячок сомнения грыз его душу. А что, если он дурак и опять даст уйти своему счастью? И теперь уже навсегда останется с пошлой бабой — женой, с эпизодическими любовными связями, которых с годами будет все меньше, с надвигающейся старостью и болезнями, которых будет все больше…

Он вышел из машины и сделал последний шаг.

— Ты не хочешь, чтобы я остался здесь, в гостинице, с тобой? — спросил он. — Если бы ты была полностью счастлива, я уверен, ты не позвонила бы мне. Зачем же сейчас прячешься, как устрица, в свою раковину? Чего боишься? Ведь люди живут для любви, а с каждым годом шанс полюбить ярко, по-новому уменьшается в геометрической прогрессии!

— Ты все-таки извини меня, что я сорвала тебя в ночь! — мягко наклонилась к его плечу Наташа. — Я была рада повидать тебя. Правда. Спасибо за помощь.

Она хотела идти.

— Постой! Глупо так расставаться! В кои-то веки мы снова увиделись. Я действительно скучал…

Она подняла руку в прощании.

Неожиданное желание опять овладело Фоминым.

— Не пущу! — Он обнял ее, приподнял подбородок и стал целовать, задыхаясь от нахлынувшей страсти.

И ей это не было неприятно. О, свобода… Хороша свобода! Он опять делает с ней что хочет… Неужели никогда не избавиться от «темного человека»?

— Знаешь, — он мешал слова с поцелуями, — однажды в прошлом году я к тебе заходил…

— Заходил? Но куда?

— После той передачи по телевидению был в Москве, случайно оказался рядом с твоим институтом. И зашел. Спросил наугад, где тебя можно найти. Какой-то старый хрыч, толстый как слон, мне сказал, что тебя уже нет, ты ушла.

— А зачем заходил?

— Просто так.

«Он и в городе на Волге заходил ко мне просто так, а я тогда погибала», — думала Наташа, но Алексей продолжал удерживать ее, и нарушить эту связь не было сил.

К середине здания примыкало невысокое крыльцо, с которого открывался черный ход в ресторан. Неширокая дверь со скрипом открывалась и закрывалась, выпуская разгоряченных людей подышать свежим воздухом. Тогда они гроздьями облепляли крыльцо, стояли, висели на перилах, сидели на ступеньках, курили, плевались, обнимались. И сейчас на улицу выплеснулась новая волна людей. На этот раз среди них был кто-то очень шумный, сопровождаемый какими-то пьяными возгласами и кутерьмой. Шум был слишком сильный, и Алексей повернулся посмотреть, что происходит. Сопровождаемая двумя полными брюнетами, на этот раз из двери выплыла молодая женщина в розовом платье. Она громко смеялась, кокетничала, поводила пухленьким пальцем возле носа одного из усатых кавалеров.

— Ни-ни-ни! Не на такую напали! — С этими словами женщина покачнулась и, не удержав равновесие, полетела, с крыльца вниз. Белая сумка моталась у нее на руке. Она едва не упала, но все-таки успела ухватиться за перила буквально на последней ступеньке. Подоспевшие кавалеры поддержали ее под руки, и, запрокинув голову, женщина визгливо захохотала, потом, отдышавшись, достала из сумки пудреницу.

— Алена! — ахнул Алексей, отходя от машины. Сначала она его не заметила. Он понял это, но уже поздно. Его супруга с проницательностью, интуитивной у пьяных, мгновенно оценила обстановку.

— Кого я ви-и-жу! — нараспев протянула она и сделала вперед по двору два нетвердых шага.

— Как ты попала сюда? И зачем так нализалась? — Алексей разозлился так, что готов был ударить ее.

Что же ему теперь с ней делать? Самое лучшее — запихнуть в машину и увезти домой. Утром он вернется и еще успеет найти Наташу.

— Извини, я должен это уладить, — сказал он Наташе и пошел к Алене.

— Какой заботливый мальчик! — скривила та жирно накрашенный рот. — Как он заботится о своей супру-у-у-ге! — орала она на весь двор. Несколько пар любопытных глаз уже разглядывали их в упор.

— Быстро садись в машину! Я схожу расплачусь! — Алексей крепко взял ее за руку выше локтя и попытался направить в нужную сторону. Но с пьяными женщинами не так-то легко справиться, и Алена вырвалась из его рук.

— Ну уж нет! Не так быстро! — Она уперла руки в бока. — Покажи-ка мне сначала твою …! — Выражение было сочным. Мужики у крыльца смачно загоготали. Алену понесло. Горечь обиды, ревность, смешанные с коньяком и шампанским, которым усердно угощали ее кавалеры, руководили теперь ее поступками и без того не слишком изысканным языком. Алексею стало ужасно стыдно за нее. Он знал, что, если Алена разойдется, она может орать очень долго. Ему нужно было увезти ее отсюда как можно скорее.

И в тот момент, когда он, казалось, уже потеснил ее к «мерседесу», из тени лип вышла Наташа Нечаева. Когда скандал только разразился, она поняла, что пьяная женщина не кто иная, как жена Алексея. Сначала Наташа испытала смущение, что стала свидетелем безобразной сцены. Она отошла подальше. Но потом, после того как она услышала ругательства Алены, гордость и самолюбие не позволили ей прятаться. Она не чувствовала за собой вины. Почему же она должна была смыться, будто кошка, которую застали у банки с топленым молоком? Она решила не отказывать себе в удовольствии и посмотреть поближе на женщину, которая была его женой. Она рассматривала ее в упор. Ругань ее не смущала. Проклятия не достигали мишени. Алена, видя это, уже было полезла в драку. Алексей с трудом удерживал ее, в то время как она и пиналась, и плевалась, и размахивала кулаками. Непростая задача была оттащить ее. Наконец, схватив Алену в охапку, ему это удалось. Зрители на крыльце, держась за животы, хохотали. Он силой запихнул упирающуюся Алену в машину, но забыл впопыхах заблокировать двери. И пока включал двигатель, она успела снова вырваться на свободу и побежать по двору.

На крик из окон гостиницы и близлежащих домов стали высовываться люди. Алкоголь и белая ночь сгладили резкость изображения, и соперница предстала перед женой молодой и красивой. Алене стало уже все равно, кто перед ней — действительно ли подруга детства ее мужа или какая-то другая женщина. Уничтожить, смять, растоптать любую стоящую на пути — вот была ее цель. Наташа этого не поняла. Она сдержанно улыбнулась своим мыслям и, больше не обращая никакого внимания на жену Алексея, подняла руку поправить волосы. Алена оцепенела. В ее глазах этот простой Наташин жест заключал в себе вызов, презрение и уверенность в своих силах. Почувствовав это, Алена ощутила неукротимую ненависть к Наташе и звериный страх за себя. Сердце ее бешено колотилось. Такая женщина действительно могла удерживать воображение долгие годы. Значит, Алексей никогда ее, Алену, и не любил. Он любил эту, и будущее Алены в опасности.

— Да посмотрите же на нее! — закричала Алена, апеллируя к толпе зрителей. — Она же тощая и худая! Ни кожи ни рожи! И ты, идиот, на такую меня променял!

В толпе раздались выкрики, подбадривающие ту и другую стороны.

— Дай ей, дай! — гоготали мужчины.

— Да бросьте вы, любовница-то очень даже ничего! — пыталась кому-то доказать молодая женщина, сторонница Наташи.

Наташе стало отчего-то весело. Она тоже подумала: «Да, вот наконец я и увидела ту, кого он избрал, с кем прожил столько лет, к кому уезжал, кого предпочел! Всего лишь бабенку, грудастую и толстоногую. Мне его жаль! Но теперь со всем этим покончено!» Наташа засмеялась. Она была сыта всем этим по горло.

«Никто больше не будет тревожить меня по ночам!» Она повернулась к Алене спиной и спокойно пошла через двор. Ей надо было всего лишь обогнуть здание и уйти прочь. Идти через заднее крыльцо, сквозь толпу она не хотела. Скоро в обратный путь. У нее много дел. Она может помочь еще многим людям и многих научить! И в эту секунду перед ее глазами появилось преданное и почему-то растерянное лицо Жени Кружкова. Наташа улыбнулась.

— Ну уж нет! Ты от меня не уйдешь! Хочешь очень просто отделаться? Не выйдет! — Алена бросилась вслед за Наташей. Та уже скоро должна была завернуть за выступ стены.

Лицо у Алены тряслось. Рука лихорадочно шарила в сумке.

— Пистолет! — ужаснулся Алексей, увидев в руках у жены черный предмет.

— Пистолет! — эхом повторил за ним голос молодой женщины на крыльце. Толпа замерла.

— Наташа! — Он хотел броситься в сторону лип, чтобы подмять под себя худенькую фигурку. Наташа не поняла его крик. Она обернулась и, чуть приподняв брови, недоуменно смотрела на неприлично изгибающуюся женщину и не понимала, что кричит ей через двор Алексей. Выстрел грохнул, как грянул гром.

— А-ах ты! — общий человеческий вздох метнулся ввысь по прямоугольной площадке двора и тут же плотным одеялом тишины опустился назад.

— Попа-а-ла! — визгливо захохотала Алена и пустилась по двору в пляс. Вдруг она, завизжав, откинула от себя пистолет и забилась в конвульсиях.

Наташа ощутила удар, будто кто-то толкнул ее в грудь, и подняла руку, чтобы удержаться за угол дома, но небо опрокинулось перед ней, и она поняла, что упала.

Пуля не попала ей в сердце. Она прошла через правый бок и прошила насквозь легкое. Люди, боявшиеся новых выстрелов, не сразу подошли к ней. И какое-то время она лежала одна на асфальте, окрашивающемся под ней темной кровью. Она еще думала, что сможет встать сама, и прошептала: «Как все некстати!» Когда же разлившаяся в груди невозможная, жгучая боль превысила порог, за которым уже не было сил ее терпеть, Наташа с ужасом ощутила жуткую черноту удушья. Сознание оставило ее, и она не увидела мужа, спокойным деловым шагом приближающегося к ней. А Славик Серов вышел на улицу только потому, что услышал из ресторанного зала истошные женские вопли.

— Вызовите «скорую»! — кричали несколько голосов дежурной в фойе.

— И милицию! — добавил официант, наблюдавший сцену в окно.

Славик Серов был доктором старой еще закалки, поэтому, когда слышал голоса, призывающие на помощь врача, не бежал сломя голову с места происшествия, а старался помочь в меру своих скромных сил, по крайней мере не разрешая двигать пострадавшего до приезда «скорой». И сейчас он вышел на крыльцо скорее из любопытства, поскольку даже самых простых средств для оказания помощи у него под рукой не было. Но, приближаясь к Наташе сквозь замершую толпу и еще не узнавая ее в темной фигуре, лежавшей на земле, он ощутил смутное волнение и беспокойство. Потом, с ужасом разглядев знакомую ткань темно-синего шелкового костюма, разметавшиеся по плечам волосы, он с трепетом заглянул женщине в лицо и узнал в ней жену.

— Вызовите же «скорую»! — заорал он, грозно уставясь в лицо ближайшему зрителю. Увидев место, куда вошла пуля, понял, что Наташа еще жива. — Справа! — бормотал он. — Боже мой, справа! Еще есть шанс. Только бы не был задет крупный сосуд!

«Скорую» вызвали сразу по нескольким телефонам.

— Наташа! Наташенька! Потерпи! — каким-то не своим, горловым голосом ворковал над ней Славик и, содрав с себя шерстяной джемпер, пытался зажать им рану на ее груди, из которой, растекаясь по одежде, сочилась кровь.

Определив, что стрельбы больше не будет, из окон гостиницы снова высунулись перепуганные жильцы. Работники и посетители ресторана потихоньку стали собираться во дворе полукругом. Администратор гостиницы, истерично крича, что-то орала по телефону начальству, а кассирша поспешно прятала деньги в сейф. Перламутровый «мерс» так и стоял на своем месте в углу двора, только теперь в нем сидели, дожидаясь милиции, перепуганная пьяная женщина с размазанной по лицу косметикой и солидный господин с непроницаемым видом. Двери и стекла этой машины были прочно, глухо закрыты. Светлое, безлунное небо бесстрастно освещало и гостиничный двор, и толпу любопытных, стоящих полукругом, и две слитые человеческие фигуры — одну неподвижную, женскую, лежащую на асфальте с темным пятном на груди, и прилипшую к ней мужскую, с испачканными кровью руками.

Но вот наконец послышалась вдалеке сирена, и, притормаживая на полном ходу, во двор влетела машина с красным крестом. Мгновенно оценив ситуацию и на миг приложив пальцы к сонной артерии пострадавшей, врач, выпрыгнувший из «скорой», и шофер уложили Наташу на носилки. Фельдшер, не старая еще женщина, уже доставала систему для переливания крови. Умудрившись прямо на ходу воткнуть в вену иглу, она закрепила ее лейкопластырем. Носилки подняли в машину. Дыхание у Наташи стало хриплым. В просвете ноздрей тоже показалась кровь. Врач быстро разматывал электроотсос.

— Вы кто? — спросила женщина-фельдшер у Серова.

— Муж, — глухо ответил тот.

— Если поедете с нами, садитесь, — сказала она. Отсос заработал, и Серов с ужасом увидел, как красная жидкость по прозрачной трубке потекла в банку. Он хотел спросить у врача, как он думает, задета ли легочная вена, так как понимал, что кровотечение из артерии было бы таким, что Наташа уже не могла бы жить. Но тут доктор сказал фельдшеру:

— Еще быстро сердечные! — и Серов понял, что доктору не до него, а вопросы ничего не изменят. — Соединяйся по рации с дежурной хирургией да жми скорее, а то живую не довезем! — кинул доктор через окошко шоферу, и машина, истошно взвыв сиреной, помчалась. В глубине ее, сжавшись, сидел оттесненный хлопотавшими над Наташей медработниками Серов, понимая, что он-то уж точно ничем не в силах помочь. Он положил рядом с собой на твердую скамью свой пропитанный кровью джемпер и зажал руками уши, чтобы не слышать страшный вой сирены.

Когда они привезли Наташу, дежурная бригада хирургов еще не успела размыться после предыдущей операции. Доктора быстро перемыли руки, переменили перчатки, и время пошло. В приемном покое Серову вынесли испачканный кровью шелковый синий костюм, разрезанное белье. Он машинально делал, что ему говорили, но видел только одно: темную фигуру, лежащую на земле у гостиницы.

«Как могло это все произойти?» — спрашивал он себя и не мог найти ответа.

Фельдшер в приемном что-то говорила ему насчет паспорта, полиса, еще каких-то важных для нее вещей, но он ее почти не понимал, хотя отвечал, как потом оказалось, точно.

— Тебе не надо здесь сидеть, сынок! — наконец сказала фельдшер, уловив его состояние. Таких, как он, за всю ее долгую жизнь, за сорок лет работы в больнице прошло перед ней тысячи, и она уже устала жалеть всех. Но Серова она пожалела. — Иди домой, сынок! Все равно до утра ничего не будет известно. В реанимацию тебя так и так не пустят. В хирургическое отделение тоже. Бесполезно сидеть. Иди домой.

— Я на улице тогда буду ждать, — сказал Серов, как во сне повернулся и пошел к выходу.

— Ты паспорт должен мне привезти! Страховой полис! Чистую рубашку для жены и зубную щетку! — подойдя к нему вплотную и смотря на него старческими глазами, снова начала его вразумлять фельдшер. — Я документы на твою жену как должна оформлять?

На этот раз Серов, кажется, понял ее и, пообещав все привезти в срок, вышел из больницы.

Фельдшер, прищурившись, смотрела через окно ему вслед.

«Жене-то сейчас не важно, здесь он сидит или не здесь, — рассуждала она. — Она сейчас спит. За нее анестезиолог дышит. А уж чувствует она чего или не чувствует, это один Бог знает. Все в его власти. А чего мужику без толку мучиться, здесь сидеть? Еще инфаркт хватит. Такие случаи тоже бывали… Это в каком же году, на моем дежурстве, жена-то оклемалась, а муж — того…» Но тут новый поступивший по «скорой» больной прервал ход ее мыслей, и фельдшер занялась своими обыденными делами. А Славик Серов, подцепив какого-то частника, ехал по светлому ночному городу в гостиницу.

Когда «скорая» уехала из гостиничного двора, люди, стоявшие в нем кучками, не стали расходиться сразу. Они негромко переговаривались между собой, обсуждая происшествие, вздыхали, ругали жизнь, женщин, а немногочисленные женщины — мужиков, из-за которых на свете все зло. Потом кто-то предложил вернуться в ресторан и выпить за здоровье. Часть людей ушли. Налетевший с реки ветерок медленно шевелил листву и осыпал на асфальт у гостиницы мягкий липовый цвет. Из окон последнего этажа было видно, как, подняв весла, стайкой прошли вниз по реке на базу потные, измученные байдарочники. Казалось, что в природе наконец наступило время покоя.

Но тут во двор въехал милицейский «УАЗ», из него выпрыгнули на землю несколько мужчин, один из которых явно придерживал оружие на боку. Раздвинув оставшихся во дворе людей, оперативник прошел к тому месту, где темнело на асфальте пятно, осмотрел его и стал что-то быстро говорить по рации. Потом он поднял с асфальта темный блестящий предмет, который до этого никто не трогал, а сержант стал искать гильзу. Тут же рулеткой произвели необходимые замеры. Выяснили, кто где стоял. Записали свидетелей… Работали буднично, быстро. Потом Алену вывели из блестящего «мерседеса» и посадили в милицейский «УАЗ». Она все еще дрожала от возбуждения и беспрестанно повторяла: «Сука!» и «Бог не даст мне соврать». Муж вышел из машины следом за ней, тоже сел в «УАЗ» и начал о чем-то говорить со следователем. Затем отдал тому какие-то документы, о чем-то пошептался и вернулся вместе с женой в свою машину. Кто-то из зрителей поднял с земли модную туфлю Наташи, слетевшую с ноги при транспортировке, и отдал сержанту, производившему замеры.

Машины кортежем двинулись прочь. Первым со двора торопливо уехал милицейский «уазик». Потом двинулся «мерседес». Любопытные, тихо переговариваясь, начали расходиться. Алексей, совершенно выбитый из колеи происшедшим, сидел за рулем и молчал. Лицо его было недовольно и хмуро. Алена плакала, опустив лицо в испачканные ладони, и повторяла как заклинание: «Ты ведь не дашь посадить меня в тюрьму? Что со мной там будет?» Оперативник, отправивший «УАЗ», а сам оставшийся в гостинице снимать показания, разговаривал с администраторшей в фойе и с толстыми мужиками в ресторане. Когда он закончил писать, уже начало работать метро, и следователь прямо из гостиницы поехал в больницу.

16

Славик Серов ехал с частником и думал, вспоминал. Он думал о себе и о жене. И как-то внезапно понял, что все последние годы, живя с Наташей, он испытывал ее и себя. «Ну что, дорогая, будешь дальше держать свою планку или не сумеешь? А хватит ли у тебя сил?» — вот что подразумевали его поступки. Какой же он был козел! Он должен был или примириться с тем, что она такая, какая есть, или развестись и не мучить ни ее, ни себя.

Он вспомнил тот вечер, когда она вернулась из Праги.

В ту командировку Наташа была в Чехии по приглашению какой-то французской фармацевтической фирмы, рекламирующей свой товар в бывших странах восточного единства. Наташе был очень важен этот контакт. Она надеялась заключить договор на проведение ряда исследований для своей лаборатории. Он работал в эти дни не много, Катя обреталась у бабушки с дедушкой, и в последний день, совсем заскучав, он решил пригласить в гости подругу. Подруга была в отделении новой медицинской сестрой. То ли другие девчонки не успели предупредить ее, какой он зловредный бабник, то ли она сама, будучи весьма самоуверенной и решительной особой, решила потягаться с его женой, только она приняла его приглашение с удовольствием. Он пригласил ее в воскресенье с утра, и день, скрашенный ее наивными уловками, пролетел незаметно. К вечеру, как обычно, примитивное щебетание потеряло для него всякую прелесть, и он был рад, что на ночь сможет переменить постельное белье и остаться в постели один на один с пультом телевизора. Он не хотел ее обижать, выпроваживая столь бесцеремонно. Он по достоинству оценил ее живость, ее пение, ее стоны, ее округлые бедра, но видеть ее возле себя больше не хотел. Они вышли на улицу под предлогом важного дела, и пока он провожал ее до троллейбусной остановки, им пел грустные, сладкие песни майский вечер и шелестели на ветру маленькие листочки. Когда подруга, несколько удивленная их скороспелым расставанием, сердито плюхнулась на сиденье в по-воскресному пустом троллейбусе, он обещающе помахал ей в окно. Вячеслав Сергеевич мог только догадываться о том, что подаренные им на прощание розы были уныло опущены в трехлитровую банку, поставленную на подоконник в комнатке общежития медсестер, и к утру уже завяли от табачного дыма. Также подаренное им шампанское было выпито, и конфеты съедены вместе с подружкой, перевязочной медсестрой, и ее ухажером.

— Брось ты расстраиваться, он известный бабник! — уговаривала плачущую девушку подружка, но Вячеславу Сергеевичу было это все равно, он об этом даже не думал. Он хотел прибраться в квартире и быть один.

Когда он вернулся с троллейбусной остановки, в кухне на неприбранном столе его ожидала записка от жены.

— Ну вот, свершилось! — сказал он себе, прочитав ее. — Застукала!

И этого следовало ожидать. Он был идиотом, что пригласил подругу накануне самого ее приезда.

Но Наташа не стала устраивать скандал и планку опять не опустила. Высота мышления была уделом немногих женщин. Интересно, вскидывала ли она надменно брови?

Обдумывая теперь поворот тех событий, он не мог однозначно ответить на вопрос, зачем умной Наташе вообще тогда надо было показать, что она его поймала. Он ведь не знал, что она приехала раньше на один день. Она могла сделать вид, что вообще не входила в квартиру. Нет, теперь он не сомневался, что своей запиской она именно хотела показать ему, что все знает. Но за знанием должны были следовать какие-то действия… Действий с ее стороны не последовало. Другое дело, что он их и не хотел. Сам провоцировал Наташу, но последствий боялся. Тогда к чему все-таки был устроен этот демарш?

«Я рада, — было написано на листочке бумаги, вырванном из записной книжки, — что ты хорошо провел время в мое отсутствие и не скучал».

Почерк был вкривь и вкось. Видно, она торопилась, чтоб не столкнуться с ним прямо в дверях. «Я вернулась пораньше, так как Катя сказала по телефону, что мама чувствует себя нездоровой. Я поеду сейчас прямо к ним и надеюсь, что к моему возвращению у тебя найдется чем покормить и меня. В Праге кормили отлично, но я уже опять успела проголодаться».

В спальне, прямо у смятой постели, стояли ее чемодан и какая-то розовая коробка, а два бокала на тумбочке, один из которых явственно хранил следы красной губной помады, были демонстративно прикрыты развернутой чешской газетой. Будто ее так небрежно бросили, даже не успев прочитать.

Он глупо хихикнул. Такой афронт случился с ним впервые. Пошел на кухню. В раковине холодели от ужаса две тарелки, две вилки, два ножа и две кофейные чашки. На сковородке в матовом жире стыло недоеденное куриное крылышко, а на разделочном столе листья молодого салата сплетничали с хвостиками редиски и обрезками ветчины. Вячеслав Сергеевич был поставлен в нелепое положение. Но он не был взбешен. Молодец Наташа. Сумела ненавязчиво задать ему трепку. Что же сейчас ему делать? Снова готовить обед — получится, что он подлизывается и заглаживает вину. Ничего не готовить — того хуже. Раз сам виноват — нельзя лезть в бутылку.

Непросто иметь отношения с умной женщиной, но интересно. В раздумье Вячеслав Сергеевич вышел на улицу и побрел в магазин. Он решил, что шведский стол будет лучшим выходом из положения. Сумерки сгущались, наступила ночь, а его жена все не появлялась. Ее «Жигули» пылились на улице возле подъезда, а его аккуратного, юркого «ниссана» не было видно. Значит, она взяла его машину и поехала на ней. Он не любил и всегда беспокоился, когда она брала его «ниссан». На нем она иногда гоняла как сумасшедшая. Звонить старикам ему было неудобно. Он набрался терпения и стал ждать. И зачем ему вообще нужны были эти мимолетные встречи с подругами? Он и не привязывался ни к кому из тех девушек, с которыми проводил время в постели. Был ли он неутомимым и страстным любовником? Нет, и он знал свои недостатки. А отказаться от этих встреч не мог. Ему очень важно было расслабиться. Ни баня, ни редкие цеховые попойки не давали ему чувства освобождения. И виновата в этом была Наташа. Неосознанно, но была. Природой, которая сделала из него самца, он поставлен был быть господином. С Наташей он чувствовал себя ровней, и это было против законов природы. Противно было еще и то, что со своей первой женой он явно ощущал собственное превосходство, но это тоже не давало ему ощущения счастья. Будучи человеком прямым и честным перед собой, он сознавал это. И понимал, что в обоих случаях он просто самоутверждался таким способом. В первом браке утверждался перед тестем. Во втором — перед женой. Поэтому ему и в голову не могло прийти завести роман с женщиной уровня Наташи. Ему нужна была просто разрядка. Он понимал в глубине души, что поступает нехорошо, но если пытался сдержаться, чувствовал, что все валится из рук: хуже и с большими усилиями даются ему операции, начинаются неясные боли в желудке, зудит кожа, по пустякам повышается голос. Он принимал этот сигнал как руководство к действию и начинал с нетерпением ждать, когда его жена отбудет в командировку хоть на какой-нибудь срок. Благо теперь она уезжала нередко. На следующий же день после ее отъезда он устраивал так называемую оттяжку и потом со спокойной душой и с нетерпением дожидался ее приезда.

И все время его угнетала мысль, что он ее недостоин. Она объездила весь мир, она много видела. Он только слушал ее и не знал, о чем ему говорить. Его шуточки повторялись, рассказы о детстве были исчерпаны. Она никогда не подавала виду, что ей с ним давно неинтересно, но он подозревал, что было именно так. (На самом деле Наташа за день уставала так, что рада была помолчать хотя бы дома.) К политике оба они были абсолютно равнодушны. Хотя в последнее время он со спортивным интересом наблюдал политические распри по телевизору. На природу они выбирались редко. Если бы белок, живущих в парке, кормили только они, как собирались, когда он привез ее в Москву, так белки давно уж померли бы с голоду.

Правда, два раза в год на несколько недель они выбирались куда-нибудь в отпуск набраться сил. Эти недели их все-таки сближали. Хотя были моменты, которые и в отпуске очень раздражали Серова.

Например, он терпеть не мог, что три раза в день Наташа брала в руки эспандер. Сто непременных упражнений в день в три подхода были для нее незыблемым правилом. Дома ли, в кабинете, в командировке — эспандер сопровождал ее всюду. Зато спина у нее была как у балерины, а посадка головы как у индийских женщин, всю жизнь таскающих на темечке тяжелые кувшины.

«На черта ей такая стройность?» — думал он, наблюдая, как она крутит педали на тренажере, и слушая, как Наташа вяло ворчит на Катю за то, что ту не заставишь выполнить маломальскую зарядку. Катя бежала жаловаться и ласкаться к Серову, а тот из чувства противоречия, неосознанно начинал еще больше сутулиться, глубже засовывал руки в карманы и выше поднимал воротник плаща или пиджака. Хотя сам, тайком от Наташи, захаживал с другом Валеркой в тренажерный зал и подкачивал, подкачивал мускулы.

Некоторые из его красавиц думали, что могут подвигнуть его на развод. Разговоры в таком направлении были ему нестерпимо смешны. Он считал, что ведет себя неприлично, но достаточно ловко, чтобы Наташа ничего не узнала. И она была слишком занятой и слишком умной женщиной, чтобы устраивать какие-то глупые проверки или же сцены ревности. Он и сейчас в глубине души надеялся, что осечка была просто случайной. Симпозиум закончился раньше, и он был сам виноват, что не захотел этого предвидеть. Но как ему теперь было говорить с Наташей?

Наконец во дворе заурчал двигатель «ниссана». Знакомо пикнул замок автоматической блокировки. Вячеслав Сергеевич выглянул на балкон. Как всегда похорошевшая после поездок в загранку, Наташа вышла из машины с букетом цветов. Он заранее открыл дверь в квартиру и специально прошел в гостиную, чтобы якобы включить телевизор. В этот момент она и вошла с видом примадонны, протянув ему тяжелый букет. Неисчислимое множество розовых голландских тюльпанов окружали пять островерхих стрел темно-синего, как вечер, дельфиниума.

«Папочка постарался к ее приезду», — подумал Серов.

— Неужели такие роскошные цветы можно вырастить под Москвой?

Вслух он не скупился на похвалы.

— Вот представь. Отец нарезал только сегодня вечером. Они еще пахнут землей. Удивительно, что зимой в этом году теплицу на даче не разорили. Он, кажется, ездил туда все выходные подряд.

— Ему стала нравиться жизнь отшельника?

— Ему уже под семьдесят. С возрастом люди меняются. Катя выросла. Не очень-то теперь в ком-либо нуждается. Мама хлопочет по дому. Все заботы у деда — на даче.

— Куда поставить цветы?

— Поставь в фарфоровую вазу. Благо ваз у нас хоть отбавляй. Хорошо, что их любят дарить тебе твои пациенты.

Он ждал, и она поняла, что он ждет, что же она все-таки скажет по поводу его подруги. И она сказала:

— Дельфиниум редкость в такую раннюю пору.

Он про себя чуть не кричал: «Ну давай же, давай! Обзови меня, накричи! Хлопни дверью! Заматерись! Будь хоть немножечко бабой! Мне тогда станет легче!»

Но она промолчала. Потом вошла в спальню, откуда он уже успел убрать грязные бокалы, и сказала:

— Не удержалась и поужинала у родителей. Мама приготовила умопомрачительный плов, как знала, что я сегодня приеду. Жалею, что не пригласила тебя, но думаю, что сейчас ты сыт. Поэтому я есть не буду. Сразу лягу, устала после перелета.

— Хочешь чаю?

— Нет. Завтра мне надо пораньше успеть на работу. Есть интересные новости.

— Ты мне расскажешь?

— Как-нибудь потом.

И она легла. Не раздумывая, по священному праву собственницы, спокойно опустилась в свежеприготовленную им постель. На тумбочку был брошен единственный рассеянный взгляд — чешской газеты, естественно, его стараниями там тоже не было.

В ту ночь у нее поднялась температура до сорока. Несмотря на таблетки, жар не спадал, иногда она бредила и громко звала отца. Похудевший и отрастивший седую бородку на манер академика Павлова на известном портрете, с термометром, который он привез еще из города на Волге, он приехал и быстро развел стакан крепкого чая с малиной. Он сидел на Наташкиной постели и гладил ее, как в детстве, по волосам.

А она, обливаясь слезами, прижимала его желтоватую руку к своей горячей щеке и лихорадочно говорила, что никогда без него не была счастлива. Никогда! И он, Серов, это слышал. И чувствовал себя то ужасно виноватым, то злился и снимал с себя всякую вину за ее болезнь, объясняя ее тем, что она просто простудилась в аэропорту. Через десять дней высокой лихорадки Наташа пошла на поправку, и все тогда вернулось на круги своя.

В гостинице он предъявил документы, и ему разрешили войти в Наташин номер. До него там уже побывал следователь, и все в комнате было перевернуто вверх дном. Но сколько он ни искал, Наташиной сумки с документами, ее бумажника, ключей от машины не нашел. Тут Серов сообразил, что нигде не видел и следов ее машины. Ужасно усталый, он опять спустился вниз, чтобы расспросить дежурную.

— А следователь, наверное, взял! — сказала она и уверенно добавила: — Это ведь вещественные доказательства! А их полагается с места происшествия изымать!

Сама она совершенно не представляла, что именно полагается делать в таких случаях, а что нет, но после длительной беседы со следователем почувствовала себя чуть ли не героиней детективного фильма, кем-то вроде Анастасии Каменской.

— Где найти следователя, не знаете? — наугад спросил он, не рассчитывая на положительный ответ.

— Сказал, в больницу поедет, — пожала плечами дежурная.

— В больницу? — тупо посмотрел на нее Славик Серов и, поднявшись в номер, засунул в пакет Наташину ночную рубашку, зубную щетку и пасту. Он накинул ветровку, потому что в рубашке замерз. Испачканный джемпер аккуратно сложил комочком и положил на кровать. Совершенно измученный, Славик открыл дверцы шкафчика в номере, надеясь найти что-нибудь спиртное. Но Наташа не имела обыкновения выпивать в одиночку и спиртного в шкафу не держала. Серов спустился в ресторан, но тот уже закрылся. Дежурная подошла к двери, сильно дернула за ручку и что-то крикнула. Дверь» отворилась, показался усталый официант.

— Дай ему чего-нибудь выпить! Это тот самый, — сказала дежурная и отошла.

— Заходи. — Официант подвинулся и пропустил Серова внутрь. В зале уже были настежь открыты окна, уборщица мыла полы. — Тебе чего? Водку, коньяк?

Серов залпом выпил сто граммов коньяка, расплатился с официантом, поблагодарил.

— Ни пуха, — сказал тот и закрыл за ним дверь.

В больницу Серов поехал на своей машине. Проспекты, парки, боковые улицы слились перед ним в сплошное зеленое кольцо, но, пробираясь сквозь просыпающийся уже рабочий город, он, к собственному удивлению, не сбился с дороги. Больница за знакомым забором довольно скоро оказалась перед ним.

Приемный покой был открыт, но почему-то в этот момент там никого не было, старушка фельдшер, видимо, отлучилась куда-то по своим делам, и Серов беспрепятственно прошел сквозь него внутрь и очутился на лестнице. Хирургическое отделение располагалось на четвертом этаже.

Медсестер на посту тоже не было, и Серов стал искать ординаторскую. В единственной комнате на этаже горел свет, несмотря на белую ночь, и он понял, что ему сюда. Двое не очень молодых мужчин сидели за маленьким столиком и играли в шахматы.

— Вы к кому? — сквозь очки посмотрел на него тот, что сидел лицом к двери.

— Я насчет Нечаевой, — внезапно охрипшим голосом сказал Серов. Доктор посмотрел на него так, что было видно — эта фамилия ему ни о чем не говорит.

«Она же поступила без паспорта! — догадался Серов. — Он и не может знать ее фамилию».

— Я насчет той женщины, что сегодня ночью поступила с огнестрельным ранением в грудь, — уточнил он.

— А, эта…

Доктор опустил глаза, встал, поправил очки и слегка развел руками. Второй как сидел, так и остался сидеть в своем стареньком кресле, и только каким-то боковым зрением Серов увидел, как у него напряглась спина.

— К сожалению, больная погибла во время операции. Мы ничего не смогли сделать, кровопотеря была слишком велика.

Серов опустил свой пакет на пол и взял доктора за грудки.

— Так что же вы кровь-то не переливали ей, сволочи? — Он стал равномерно раскачивать доктора. Тот, брезгливо морщась, пытался отодрать руки Серова от своего халата. Второй хирург с шумом отодвинул кресло.

— Эй, мужик! Потише, потише! Не шали тут, а то укол сделаем! Не маленький ведь, должен понимать. — И он раздельно произнес прямо Серову в ухо: — Мы ничего не могли сделать! Понимаешь? Бывают ситуации, когда сделать уже ничего нельзя! А кровь мы переливали!

Серов разжал руки, постоял немного, потом опустошенно спросил:

— Как твоя фамилия?

— Иванов, — сказал второй хирург.

— А твоя?

Первый хирург вздохнул, поправил очки, повел шеей так, будто она у него болела, и ответил:

— Сидоров.

Серов поднял свой пакет с пола и сказал уже куда-то в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь:

— А я ей зубную щетку принес… — Постоял еще секунду в ординаторской, потом повернулся и вышел.

— Жалобу на нас будет писать, — сказал второй хирург, снова усаживаясь за низенький столик.

— Не будет! — махнул рукой доктор в очках. — Пошебуршится немного и успокоится, это у него стрессовая реакция. А потом, нам-то чего волноваться? У нее, пока везли, в грудную полость натекло литра два с половиной крови, не меньше. Сам ведь видел.

— Все равно противно на душе, — отозвался коллега. — Женщина молодая, жалко.

— Жалко, конечно, да ничего не попишешь!

Оба они замерли на миг, а потом снова стали расставлять на доске смешанные во время визита Серова фигуры.

А Вячеслав Сергеевич, проходя по пустому отделению к выходу, хотел было оставить свой пакет с Наташиной рубашкой и зубной щеткой в каком-нибудь кресле, настолько невыносимо ему было держать в руках вещи, которые ей были уже не нужны, но вдруг подумал о том, что сначала этот пакет могут принять за подкинутую в отделение бомбу, потом кто-то чужими руками будет разворачивать эти вещи, судачить о том, кому они принадлежат, и решил отвезти их в Москву.

«Потом кто-нибудь разберется, что с этим делать», — решил он. Сам же он никак не мог поверить, что Наташи уже больше нет. Совсем нет. Эта мысль просто не укладывалась у него в голове. Эта мысль была так несовместима с Наташиной молодостью и красотой, что ему гораздо удобнее было думать, что он просто все еще никак не может ее найти в этот бесконечный вечер, перешедший уже не только в ночь, но и в утро.

Вместе с тем, действуя, как автомат, он спустился назад в приемное и разыскал там фельдшера. Старушка сидела на своем месте и пила чай с сахаром вприкуску.

— Следователь из милиции у вас был?

Она не сразу узнала его, видимо, так изменилось за ночь его лицо, а узнав, закивала:

— Был, сынок, следователь у нас, был. Молодой такой, симпатичный. Но уже уехал. Не застал ты его.

— А документы-то у него?

— Вот этого, сынок, видит Бог, не знаю. Ну да ты так тогда скажи, без документов, я тебе поверю, как больную-то твою зовут. Адрес скажи! А документы потом старшей сестре привезешь, как выписываться будете! Как операция-то прошла? Успешно?

Серов сидел на стуле перед бабулькой и смотрел в одну точку. Она уж было совсем собиралась сказать: «Ну, я и не сомневалась, что успешно! У наших врачей руки-то золотые!» — но присмотрелась к нему внимательнее и спросила:

— Что, милый, плохо?

Серов помолчал, пошевелил во рту языком, примериваясь к непонятному, непривычному слову, и, подумав, что теперь придется научиться его произносить, выдохнул неуверенно в первый раз:

— Умерла. — А потом добавил более уверенно, но раздельно, как пьяный или иностранец: — Бы-ла о-чень боль-ша-я кро-во-по-те-ря.

Бабулька-фельдшер помолчала немного, скорбно поджав высохшие от старости губы, да и сколько она уже видела всякого на своем веку, но потом все-таки сказала, считая, видимо, что, направляя его в нужное место, тем самым выполняет свой долг:

— Ну, значит, документы на вскрытие принесешь. У нас в больнице хорошо, не так, как в других, покойника везти никуда не надо, здесь же и патанатомия, и судебный морг, здесь же и студенты занимаются.

Серов почувствовал, что его сейчас вырвет, и поспешно вышел на улицу. Каким образом и каким путем он добрался на машине до гостиницы, он не помнил. Он помнил только, что, взяв у еще не сменившейся утром дежурной ключи от номера, прошел мимо закрытого ресторана в буфет и там громко стучал по стойке, пока откуда-то не явилась заспанная буфетчица. Поскольку ни водка, ни коньяк в буфете не продавались, он купил литровую бутыль мартини и как подкошенный упал, не раздеваясь, на кровать в Наташином номере. Плоская подушка еще хранила запах ее волос.

Одним движением он отвинтил пробку и лежа стал лить мартини в горло. Когда бутылка опустошилась почти наполовину, он поставил ее рядом с кроватью и сказал себе:

— Нет, это ерунда! Этого никак не может быть! — После этих слов он повернулся на бок, подложил руку под щеку и крепко заснул.

Когда он открыл глаза, перед ним стоял молодой следователь.

— Пришлось открыть дверь запасным ключом, — извинился он, объясняя свое появление в номере. — А то я стучал, стучал, вы не открывали! Мало ли что бывает! — добавил он, а Серов, обалдело поводя глазами по сторонам, увидел в проеме двери молоденькое и любопытное лицо горничной. И тут он все вспомнил.

Опять на него навалилась тошнота, но усилием воли он загнал ее вглубь.

— Сколько сейчас времени? — спросил он.

— Шесть часов вечера, — отозвался следователь, посмотрев на часы. И хоть Серову было совершенно не до этого, он почему-то понял, что этот молодой парнишка провел на дежурстве бессонную ночь, мотался по городу туда-сюда и до сих пор не идет домой спать.

— Пойдем в ресторан, выпьем кофе! — пригласил он, и следователь, секунду подумав, согласился.

Полоса хорошей погоды, видимо, кончилась, и в приоткрытое окно ресторана Серов увидел вечернее белесо-серое небо. Собирался дождь. На ступеньку крыльца вспрыгнула ворона, раздобывшая где-то в обход бомжей кусок колбасы, и скосила на Серова хитрый глаз, твердо веря своей удаче. Потом к крыльцу подошла молоденькая девушка и, явно кого-то ожидая, оперлась спиной о перила. «У нее впереди еще целая жизнь», — вдруг подумал Серов. Ворона, не желая искушать судьбу, схватила свою добычу в клюв и улетела.

Официант принес кофе, и следователь решил прервать наблюдения за природой.

— Расскажите, что вам известно о взаимоотношениях вашей жены с Алексеем Фоминым, — сказал он Серову.

— Да я понятия не имею, кто это такой, — пожал плечами Славик в ответ.

— Это муж той женщины, которая стреляла в вашу жену.

— Которая убила мою жену, — уточнил Серов, и сама эта фраза показалась ему неправдоподобной и нелепой.

— Если быть совсем точным, она нанесла вашей жене телесные повреждения, повлекшие за собой смерть.

Следователь был сравнительно недавним выпускником университета и гордился своими знаниями.

— Я не знаю ни эту женщину, ни ее мужа, — сказал Серов, — и у меня неотвязно в голове свербит мысль, что произошла какая-то чудовищная ошибка. Эта женщина убила мою жену по ошибке!

— Ну не скажите! — покачал головой следователь. — А вот Алена Фомина утверждает…

— Алена Фомина — это кто? — перебил Серов.

— Ну, это та самая женщина. — Следователь стал ощущать раздражение от непонятливости Серова. — Так вот, Алена Фомина утверждает, что ваша жена на протяжении ряда лет преследовала ее мужа.

Серов довольно тупо смотрел на следователя и изредка моргал глазами.

«Бред какой-то!» — хотел сказать он, но потом вдруг задумался… А следователь продолжал:

— По всей вероятности, преступление было совершено на почве ревности. Мной установлено, что ваша жена почти с детских лет с Фоминым была хорошо знакома. Они уроженцы одного города, в одно время учились и в молодости, вероятно, были друг в друга влюблены. Родители вашей жены, кстати, им пришлось сообщить о происшедшем, до сих пор помнят знакомого их дочери Алешу Фомина. Алена Фомина утверждает, что ваша жена преследовала ее мужа, звонила домой по телефону, встречалась и имела с ним интимные отношения. Фомин говорит, что у него с Нечаевой была прочная многолетняя любовная связь, укрепившаяся в последние два года. Он дал показания, что регулярно, раз в две недели, приезжал в Москву, где подолгу виделся с Нечаевой, приводит эпизоды, как они ходили в театры, например, в театр Ленинского комсомола на «Чайку», в рестораны, имели в Москве интимные отношения. У меня нет повода не верить ему. Хотя… — Следователь перестал говорить и посмотрел на Серова. — Фомин уже успел нанять очень хорошего адвоката. Его жена по совету этого адвоката строит из себя ненормальную. Вы должны понимать, что для того, чтобы выгородить жену, Фомин может сказать все, что угодно, вплоть до того, что у них с Нечаевой были общие дети. Вот, кстати, он и машину ей ремонтировал по ее просьбе…

Следователь говорил неторопливо, дежурным тоном, но Серов чувствовал, что безразличия в его голосе нет. Видно, следователь еще не разучился испытывать сострадание, жалость, желание докопаться до истины. А вот сам Серов по отношению к своим больным уже, как правило, не чувствовал ничего, кроме профессионального интереса. Этот парень стал ему симпатичен.

Серов остановил его жестом.

— Меня в общем-то не волнует судьба этой женщины, мне все равно, что с ней будет. Мою жену уже никто не вернет. Но я хотел бы уяснить для себя, — тут голос Серова стал каким-то тусклым, — совершенно ли исключено, что Фомина могла ошибиться? Моя жена никогда не скрывала своих знакомств. Откуда же вдруг выплыл этот неизвестный Фомин вместе с его сумасшедшей супругой? Да и когда ему было встречаться с моей женой, если мы были с ней практически неразлучны?

— А почему вы были неразлучны? — Следователь поднял на Серова глаза.

Тот замялся.

— На это были свои причины.

— А поточнее?

— Дело в том, — Серов решил сказать правду, — что Наташа сама меня ревновала.

— А был повод?

— К сожалению, был.

— Ну вот видите. — Следователь пожал плечами, удивляясь, как этот человек не понимает таких простых вещей. — Ваша жена и решила вам отомстить!

— Отомстить? — Серов невесело засмеялся. — Вот уж это Наташе никак не подходило!

— Мало вы знаете женщин! — Следователь посмотрел на него свысока, с высоты своих двадцати пяти лет и двухгодового стажа работы. — Они еще и не то могут!

— Не будем спорить, — устало сказал Серов. Он почувствовал, что опять смертельно хочет спать, несмотря на кофе.

— Завтра будет вскрытие, готовьтесь, — сказал следователь и вернул под расписку Наташины документы, сумку, бумажник, ключи от машины. — Вам надо будет или организовывать похороны здесь, или договариваться и везти тело в Москву. Хлопоты непростые, желаю удачи! — Он встал, отодвинул от края пустую чашку. — Если вспомните что-нибудь еще, вот мой телефон.

Они попрощались и разошлись. Серов поднялся к себе на этаж, а куда пошел следователь, было неясно. Он в глубине души действительно сочувствовал Серову.

Мужики могут изменять сколько угодно сами, но женщины должны сохранять верность. Несмотря на молодость, он уже несколько раз сталкивался с такой точкой зрения, и ревность Серова в принципе была ему понятна. Следователь и не сомневался, что Серов ревновал. Кому приятно узнать, что твоя жена имеет многолетнюю любовную связь? Конечно, он держит себя в руках, но все вначале держат — похороны, хлопоты, волокита, бюрократия, и люди никак не могут поверить, что их близкого уже нет, ведь хлопочут они все еще о нем. А когда он действительно избавляет их от всяких забот, вот тогда и начинаются главные мучения. Хоть волком вой, всем кажется, что они слишком мало любили и мало ценили. Всем хочется верить, что еще можно было бы что-то вернуть и многое изменить.

В бутылке мартини было еще почти половина. Серов механически делал глоток за глотком, пока не осушил ее.

Похороны Наташи… Многолетняя связь… Прочная, любовная, с юности…

Замечательно. Великолепно. Это его, Серова, очень устраивало. Это давало ему ощущение свободы. Ощущение невиновности. Еще бы, этого он подсознательно очень хотел. Если Наташа много лет имела любовника, значит, он был совсем и не виноват в ее смерти. Значит, он чист, непричастен. Значит, она сама виновата. Сама.

Он бы многое дал, чтобы так было на самом деле, а не считалось правдой. Только все это была ложь. Он это точно знал. Никакой любовной связи у Наташи с Фоминым не было, да и быть не могло. Она на самом деле никого, кроме папочки, не любила. А с Фоминым, наверное, была просто знакома. А жена у Фомина оказалась ревнивая дура. И в руках у нее оказался пистолет. Вот так все и произошло. И значит, некому снять вину с него. И мало того, что он не был до конца счастлив ни в одном своем браке, так теперь он еще должен вечно проклинать себя за то, что косвенно способствовал смерти жены. Потому что никак не мог добиться, чтобы она любила его одного, со всеми его потрохами, такого, как есть. Что было теперь ему делать, повеситься, что ли? Он вспомнил, что один златокудрый поэт так и сделал, только не здесь, а в «Англетере». У поэта было то ли четыре жены, то ли шесть, вспомнил Серов. Но ему самому пока вешаться было нельзя. Он же не довел до конца дело.

Как глупо получилось, усмехался он, а предметы вокруг него плыли в сероватой дымке. Он приехал в Питер развлечься, а должен организовать Наташины похороны. Родителям эти похороны будут смерти подобны. В институте пойдут досужие разговоры. Да он и представить себе не мог, что толпа любопытных соберется в актовом зале над телом его жены.

Лучше все сделать здесь, решил он. Вдвоем с Ни рыбой ни мясом. Наташа не осудит его за это. Пусть возле нее будут два человека, но те, кто искренне любит.

Кровать теперь показалась ему очень жесткой. Бутылка мартини, пустая, как женщина после аборта, валялась на коврике возле окна. Воспоминания разбередили душу. Он сел и не знал, что ему предпринять. В окно барабанил начавшийся дождь, и отдельные капли запрыгивали на подоконник.

Почему-то теперь его страшно заинтересовали его руки. Он долго рассматривал небольшую ладонь, аккуратные ногти, разводил широко пальцы в стороны, сжимал их в кулак и представлял свою руку в крови. Не в стерильной перчатке, испачканной в операционной, а так, как выглядит рука, скажем, после значительного кровотечения из носа.

— Наташа! — позвал он. — Прости меня!

Никто не ответил ему. На душе было тревожно и пусто. Он взял со столика ее сумку, открыл и понюхал пудреницу, флакончик с духами. Аккуратно разложил перед собой на столике ее расческу, скомканный носовой платок, ключи от их дома, записную книжку. Потом взял книжку в руки, полистал ее, открыл сначала на букве Ф, потом на букве А. Сразу увидел номер телефона. Достал мобильник. Он точно знал, что в этот момент не был еще особенно пьян.

— Алексей Фомин, сукин ты сын, откуда ты взялся на мою голову? — отчетливо произнес он, набирая нужный набор из семи цифр. Ему ответил автоответчик. Он записал на него длинное грязное ругательство. Ощутив от этого хоть какое-то, хоть минимальное удовлетворение, он снова повалился на кровать. Тут сон наконец на какое-то время сморил его, и Вячеслав Сергеевич Серов почему-то вдруг увидел во сне не что-нибудь, а море.

17

Гораздо ближе к Лазаревскому, чем к Сочи, среди выступающих в море, поросших лесом скал, затерялся маленький поселок с нерусским названием. Если ехать по извилистой горной дороге человеку незнающему — никогда не догадаться, что внизу раскинулся санаторный рай закрытого типа. Не видны с дороги ни белые санаторные корпуса, ни огромные пальмы, ни кипарисы, ни гранитные лестницы, круто сбегающие к морю. И даже аромат сотен кустов роз не пробивается наверх через заслон запаха разогретого асфальта дороги и марева бензинных паров. Видны только обычные металлические ворота с красной звездой, охраняемые курносым солдатиком в выцветшей гимнастерке, в пилоточке набекрень. И в это чудом сохранившееся великолепие почти каждый год в конце мая — начале июня хоть на недельку, а приезжали Наталья Нечаева с мужем. Приезжали с завидным постоянством, несмотря на появившийся в последние годы широкий выбор. Приезжали, как другие люди ездят на дачу, отмечая этой поездкой конец зимы, начало лета. Их знал только начальник санатория, у которого Серов оперировал жену, они же не искали общения ни с кем. С радостным чувством нового свидания с морем Наташа и Серов ступали на полупустынный пляж и часами могли просто сидеть у воды, даже не купаясь, если вода была еще холодной. Наслаждались мороженым, пили вино, грызли орешки. Море в этой лагуне было свободным, не разделенным волнорезами, не разгороженным дамбой, как в других местах сочинской акватории. Оно ластилось с ласковым шумом к босым ногам и приглашало прыгнуть в пенистую, как нарзан, воду. Или сердилось, шумело, но не по-зимнему грозно, а притворно, кокетливо, искрясь на солнце брызгами. Но дул еще с моря холодный ветер от непрогретой воды, и солнце еще не жарило, не пекло горячо и жестоко, как в июле. Через месяц, в разгар сезона, море будет кишеть телами воинских начальников всех мастей, их завистливых жен и прыщавых отпрысков, что с уханьем и повизгиванием будут погружать в его уже прогретые воды свои разморенные солнцем тела. А пока в эти ясные дни начала июня оно спокойно лизало берег безмятежным бирюзовым языком и заманивало в опасную глубину только редких отважных пловцов. Отдельными небольшими группками собирались на пляже молодые неженатые капитаны, незамужние дамы из числа вольнонаемных служащих, медицинский персонал воинских частей со всех концов страны, то есть все те, кому достается отдыхать до или после наступления сезона.

Наташа с мужем приезжали сюда в это время специально — из-за тишины лагуны, прекрасной природы и хорошего отношения к ним. Им обоим здесь нравилось. Белый галечный пляж раскинулся между двух небольших горных выступов, выдающихся в море. По верху пляжа была проложена набережная из гранитных, горячо нагреваемых солнцем плит. Вдоль нее то тут, то там раскинулись легкие конструкции солнцезащитных навесов. А за железной дорогой, идущей вдоль берега, поднимался массивный крутой склон, окультуренный сотнями и сотнями рук на протяжении целых десятилетий. На нем и располагался сам санаторий. Били здесь фонтаны с прозрачной водой и золотыми рыбками, сходились и расходились песчаные и асфальтовые дорожки, лестницы карабкались вверх или спускались к морю, и вся свободная от строений земля на склоне была усажена привезенными из лучших питомников деревьями и кустами. Пальмы, кипарисы и магнолии росли или вперемешку, или образовывали отдельные аллеи. Были разбиты цветники и спортивные площадки, тут и там скрывались уютные кафе и эстрады для танцев. С мая по ноябрь благодаря энтузиазму садовников благоухали розы и лилии, цвели гортензии и хризантемы, а сейчас, в конце весны, буйствовали красками розово-белые олеандры да уже отходила, отцветала персидская сирень.

Совсем не то было в диком соседнем поселке, а здесь был самый настоящий рай.

В тот день вода в море была еще очень холодной для Наташи, и она не купалась, а просто лежала прямо на гальке на животе, подставляя спину веселому раннему солнцу. Серов сидел рядом с ней.

— Ты ведь знаешь, что тебе нельзя загорать, — сказал он наконец после продолжительного молчания. — Ты делаешь назло?

— С чего ты взял, что мне нельзя загорать? — Наташа лениво откинула любовный роман, которым прикрывала голову. — Я намазалась очень хорошим кремом. Да и что со мной будет за пятнадцать минут, что я здесь полежу? А больше я и не буду, а то вся облезу… Не будь занудой. — И она в блаженстве затихла. Просто лежала, не в силах сосредоточиться на довольно убогом, кстати, сюжете. А он сидел рядом с ней, перебирал гальку, лениво швырял отдельные плоские экземпляры в воду и думал, что не надо им было ехать сюда в этом году. Почти накануне поездки Наташа опять сильно болела, и его стали серьезно беспокоить эти подъемы температуры, случающиеся все чаще и неизвестно с чего. Хотя, конечно, положа руку на сердце, он предполагал, что послужило причиной очередной такой вспышки.

Странный перелом в их отношениях произошел, когда после того инцидента с подругой, чьи следы она застукала, вернувшись из Праги, ей пришлось улететь в Соединенные Штаты почти на две недели. Вопрос о поездке был решен уже давно, Наташу приглашали туда прочитать лекции в трех университетах, но она до последнего сомневалась, ехать или не ехать. Сопровождать ее в поездке должен был Ни рыба ни мясо, его тоже пригласили читать лекции по смежной с Наташиной теме, и она даже договорилась с ним, что он может прочитать часть лекций и за нее.

— Деньги за лекции я получу небольшие, — поясняла она свое решение Серову, — а устану ужасно! Перелет, переезды из города в город, с одного побережья на другое, само чтение на чужом языке, ответы на вопросы… очень сложно, — говорила она. — Кроме того, у меня совершенно не остается времени на проведение новых исследований. Моих больных ведет молоденький мальчик, и хоть он регулярно показывает мне результаты, все-таки мне хочется самой покопаться с этими больными!

— Нет, отказываясь, ты поступаешь недальновидно! — возражал ей Серов. — Тебя больше не будут никуда приглашать, и с таким трудом завоеванное в науке имя придется отвоевывать снова!

Он до сих пор считал, что сказал правильно. Наташа же расценила его слова по-другому.

— Тебе что, невтерпеж меня сплавить из дома? — поинтересовалась она.

Больше она ничего не добавила, но поскольку и это ее замечание было ужасно несправедливо, потому что он заботился в данном случае о ее имидже, у него перехватило дыхание от обиды. Он ничего не ответил ей, а она как-то криво улыбнулась ему в спину и на следующий день объявила:

— Решено, уезжаю!

На день ее отъезда у него была назначена операция, но он решил перенести ее, чтобы проводить жену.

— Не бойся, не вернусь из аэропорта, — насмешливо протянула она, после того как он объявил ей о своем решении. — Улечу вовремя, в срок, вместе с Ни рыбой ни мясом. Не помешаю…

И он опять не нашелся, как ей возразить, что ответить, и промолчал. В аэропорт он не поехал, счел неудобным. А после ее возвращения вообще началось нечто странное. Казалось, она изо всех сил хотела ему что-что доказать.

Она перестала делать гимнастику, каждый день покупала и ела пирожные и на ужин стала жарить картошку с луком. Через месяц ни одно старое платье не могло налезть на нее. Она чуть не ежедневно устраивала скандалы. Поводом были его неосторожные траты, довольно редкие выпивки на работе, беспорядок в квартире и девочки. Однажды она даже назвала его «кобель проклятый», в гостях у друга Валерки рассказала неприличный анекдот, чем Валерку, да и самого Серова, несказанно поразила, а однажды вечером он застал ее у телевизора за просмотром очередного мексиканского сериала. Он сел рядом с ней.

— Наташа, что с тобой происходит?

— Что такое?

— Сейчас рядом со мной не ты.

— Вот как? — Она повернулась к нему. В голосе ее послышались прежние ироничные нотки. — Неужели я тебе больше нискоко не нравлюсь? — Она нарочно акцентировала изуверски искалеченное слово «нисколько». — Разве не такую женщину ты искал? По крайней мере изменял ты мне именно с такими. Я подумала, отчего бы и мне не попробовать быть такой, какие тебе нравятся?

— Я с тобой тогда разведусь.

— Почему? Разве ты не заметил, мы даже спать вместе стали чаще?!

— А тебе это нравится?

— По правде говоря, нет. Я ценю качество больше, чем количество.

— Тогда выброси эти глупости из головы и стань прежней.

— На тебя не угодишь! — Она, хлопнув дверью, ушла в спальню. Но с удовольствием погрузившись под теплое одеяло, она про себя чему-то довольно улыбнулась, приняла решение месяц посидеть на фруктах и провела ночь с журналом «Immunology» под подушкой. Как всегда, он придавал ей решимости.

Похудеть оказалось трудно. Она стала голодать и довела себя до гастрита. Вес снижался, но кожа портилась. Пришлось ей обращаться в косметологическую клинику. Она старалась, а кое-какие мелкие невыгодные детали убрал пластический хирург. После его вмешательства она стала выглядеть лучше, чем раньше. На Серова она теперь все чаще смотрела с усмешкой, перестала с ним разговаривать вечерами и все чаще одна ложилась в постель. А потом у нее снова поднялась температура, и он просто не знал, что с этим делать. Друг Валерка уже несколько раз произнес вслух страшное слово «сепсис», потому что характер лихорадки был именно такой, но посев крови ничего не показал, и этот диагноз отпал. В больницу Наташа ехать не хотела, визиты отца не помогали, и Серов просто измучился, не зная, что делать. Однажды он пришел с работы и застал Наташу за странным занятием: она сидела за письменным столом и с закрытыми глазами вкривь и вкось писала какие-то бумажки. Ее щеки были мокрыми от слез, и она даже не трудилась их вытирать. Он открыл было дверь в ее комнату, но она его не заметила и он не стал входить. Разорванные бумажки он потом нашел в мусорном ведре. На всех было написано одно и то же: «Славик Серов, я тебя прощаю!» Он пожал плечами и выкинул бумажки в помойку.

Неизвестно, что тогда помогло, лекарства ли, стимулирующие иммунитет, или дурацкие бумажки, но через некоторое время Наташа пошла на поправку. Температура постепенно стала снижаться и вскоре достигла нормы. Вот тогда Наташа и попросилась на море.

— Мы и так уже задержались в этом году! — сказала она. — Я оформлю отпуск на неделю, бери билеты!

Он ехать не хотел, но решил не спорить. К тому же он чувствовал, что сам тоже устал. Неделя на море и ему бы не помешала.

И вот теперь они лежали на пляже, молчали, и вдруг Наташа сказала:

— Знаешь, жить хорошо! А ведь скоро придется готовиться умирать. Когда думаешь об этом, это хуже, чем сама смерть!

— Еще не скоро… — Он не сразу нашелся что сказать. А она и не требовала ответа. Просто задумалась.

— Зачем я лечу больных? Чтобы они входили в ремиссию, чувствовали себя лучше, а потом снова начинали путь к смерти? Чтобы снова переживали горести? Может быть, уж лучше все пережить в один раз?

Он возразил:

— В жизни ведь есть не только горести, но и радости! Не нам судить о том, зачем и сколько человеку жить. А зачем тогда светить солнцу?

Она промолчала, очевидно, что-то решая для себя.

Он пошел к пляжной кафешке и принес теплую от солнца бутылку «Изабеллы», два пластмассовых стаканчика и тарелку с чебуреками.

— Ешь и пей, — сказал он. — Женщинам свойственно рефлексировать. Меньше думай — будешь здоровее!

— Ты что, хочешь сказать, что все мужчины живут простыми инстинктами?

Он не хотел становиться на скользкую тему, слишком хорош был солнечный день. Да и вся неделя пролетела как один миг.

— Я схожу искупаюсь, — сказал он.

— И я с тобой!

Наташа тоже помчалась в море. Вода обжигала кожу. Немного проплыв, она повернула назад, растерлась полотенцем и с аппетитом начала есть.

— Никогда ничего вкуснее не ела! — Она залпом выпила полстакана вина. А потом опять задумалась, затосковала, поскучнела и запросилась домой: зачем они взяли обратные билеты на три дня позже, чем планировали, да еще на поезд? В Москве много дел, она и так долго проболела… Больные, аспиранты, родители, Катя… Решено было менять билеты на самолет. Они придумали, что послезавтра уедут на целый день в Адлер и улетят оттуда вечерним рейсом.

На следующее утро на сочинской электричке он с удовольствием уехал хлопотать о билетах. Ему хотелось побыть одному. А Наташа решила с утра прогуляться по парку, спуститься к морю и, если вода будет теплая, вдоволь поплавать.

Она спускалась по белой лестнице мимо магнолий и слушала, о чем гортанно судачит спрятанный за кустами маленький овощной базар. Продавцы орехов, ранней клубники, зелени и вина никак не могли поделить торговую площадь. Наташа проскользнула мимо них, остановившись на минуту, чтобы купить длинный красный палец орехов, обмазанных отвратительно липкой фруктовой патокой. Такую штуку из гигиенических соображений никогда не позволяли ей есть в детстве. Сейчас она купила ее всем назло. Синее платье с рисунком, напоминающим зеленые водоросли, привезенное из-за границы, как нельзя лучше подходило к сияющему дню. Две обогнавшие ее девчушки вдруг громко засмеялись, и она подумала, что их рассмешило, что взрослая тетка, то есть она, гулко шлепает по ступенькам сабо на пробковой подошве и смачно выковыривает зубами орехи из патоки, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась. Их внимание относилось вовсе не к ней. Впереди ее по лестнице спускался симпатичный парень с прекрасной спортивной фигурой и тащил на плече дорогой фирменный велосипед. Видно, парень, взяв велосипед в этот край вечной лени, просто не знал, что чего-чего, а велосипедных дорожек здесь нет. Угол наклона местности позволял лишь носить велосипед, но никак не ездить на нем. Это, видимо, и вызвало смех девиц. Собственно, этот необычный груз также привлек и внимание Наташи. Она, поравнявшись с парнем, открыто улыбнулась, тоже оглядев в первую очередь велосипед, чуть приподняв поля желтой соломенной шляпы, и уже потом перевела веселый взгляд на его владельца. У того было не по годам серьезное, даже мрачное лицо. И он вдруг неожиданно остановился, стянув с потного носа солнцезащитные очки. Наташа сразу узнала знакомые черты.

— Женя Савенко! Неужели вы?

Молодой человек постоял секунды две, замерев то ли от удивления, то ли от неожиданности, и спустил свой агрегат с плеча на землю.

— Да, Наталья Васильевна, это я! Женя по кличке Кружков.

— Вот уж не ожидала вас встретить здесь, Женя! — Она не жеманничала, действительно была рада ему.

— А вы даже еще красивей стали! — вдруг сказал он, смело поглядев ей в глаза, и она увидела, что он вырос, перестал быть мальчиком, стал мужчиной, и почему-то этот факт ее смутил.

— Ну, вы даете, с места в карьер с комплиментами… Лучше скажите, как вы здесь оказались?

— Путевку дали на службе! Вы на пляж? Можно я с вами?

— Конечно!

И они пошли по ступенькам вниз и до самого моря молчали. Зато уж под тентом на берегу, наслаждаясь прежним восхищением в его глазах, она почувствовала себя королевой, путешествующей инкогнито, и отвела душу, чуть не замучив его вопросами. Он ведь весьма неожиданно для нее сбежал тогда в армию.

И вот спустя два года они встретились. Женя здесь. Теперь она хорошо разглядела — он действительно возмужал, превратился в мужчину. «Сколько ему? — подумала Наташа. — Наверное, лет двадцать шесть». А ей тридцать семь. Боже, десять лет назад она готовилась поехать в Лаос. Дочка была тогда маленькая… а сейчас девица. Жизнь идет… Странно, сейчас она, пожалуй, чувствует себя даже лучше, увереннее, чем тогда, в двадцать семь… Просто смех да и только! Глупая, что с нее взять! И Наташа засмеялась от удовольствия.

Они сидели с Женей в тени пальмы на старинной деревянной скамейке, и чтобы солнце не достало ее сквозь зеленые веера листьев, она немного прижалась к своему спутнику приятно загорелым плечом. И вдруг она почувствовала, что он, наклонившись к ее руке, покрывает ее поцелуями. Сначала от пальцев до локтя, потом плечо, а потом она ощутила его поцелуи на шее… волосах… губах. Ощущение было так восхитительно, что она не стала сразу протестовать и отталкивать его от себя. Потом все-таки пришлось.

— Женя, Женя… ну хватит!

Но он уже не желал ничего слушать и слышать.

— Женя! — Наташа не знала, что делать. — Пляж, кругом люди…

Но, честно говоря, думать, что делать, ей не хотелось.

— Женя, на нас все смотрят!

— Да дела нет до нас никому!..

— Женя, и вы решили, что если я здесь одна, то я доступна?

— Не болтайте вы глупости! Я вас люблю! Я вами уже сто раз обладал, а может, и двести! И ночью, и днем… в своих мыслях. Я вас раздевал, любил и потом одевал, я сидел с вами в ресторанах, я ходил с вами на дискотеки, я вас ругал и вами восхищался! Я всюду вас видел и всегда с вами был. Так какая вам разница, делал я это во сне, в мечтах или наяву?

— Вы что, Женя? — Она с силой оттолкнула его в сторону.

— Конечно! Когда любишь, всегда так! Она засмеялась его многоопытности.

Поцелуй был долог и сладостен для обоих. Когда она, запыхавшись, наконец открыла глаза, перед ней было его лицо, а за ним море. Это было прекрасно. «Как давно со мной не было ничего такого, — подумала она и сказала себе: — В конце концов, его любовь требует награды».

Но ему она ничего не сказала. Просто отодвинула его и ушла. Но все влюбленные — телепаты. Когда она дошла до центрального входа в свой корпус, он уже сидел перед ним на велосипеде, небрежно упираясь одной ногой в бордюр, с огромным букетом сирени в руках. Она посмотрела на него и молча взяла цветы.

— Молодой человек, вы куда? — закричала дежурная. Она не могла допустить, чтобы кто-нибудь вперся в ее святая святых с велосипедом.

— Он со мной в номер, — с достоинством ответила Наташа, и они стали отчаянно целоваться уже в лифте.

«В конце концов, я не так-то уж часто в жизни испытывала сексуальное удовольствие, — оправдывала себя Наташа. — Всякий раз я могла только давать, а получать была не в состоянии. Так всегда было с Алексеем. В последние годы так было с мужем. Могу наконец я побыть сама собой хоть с этим мальчиком?» Тут мысли ее смешались, и опомнилась она уже через некоторое время, с телом, наполненным негой, как медом.

— Ты восхитительная! Ты чудная! Нежная! — Это говорил Женя. Боже, ей было в самом деле хорошо. Ей было чудно. Она блаженно вытянулась на простынях.

— А сколько сейчас времени?! — ворвалась в сознание дикая мысль. Ведь может войти Серов! Они должны уходить!

— А я тебя никуда не пущу! — Он угадал ее мысли. — Сейчас пойдем к твоему мужу и все ему объявим!

Она засмеялась, благодарная ему за эти глупые, но такие рыцарские слова. Как прозаична жизнь, как мало в ней рыцарей и бескорыстных пажей. Их на самом-то деле, наверное, и нет. Просто под влиянием минуты некоторые люди могут выговаривать такие слова. А многие даже и этого не могут. Как ни печально, но теперь ей придется взять на себя роль отрезвляющего душа.

— А что объявим-то, Женя? — спросила она улыбаясь. Но он оставался серьезен.

— Объявим, что мы любим друг друга и ты завтра же уезжаешь со мной!

— Уезжаю? Куда?

Он назвал ее родной город на Волге. Она удивилась.

— Как? Почему?

— Потому что я там служу. В летном полку, за рекой. Я старший врач полка. Мне там дали квартиру. Даже не квартиру, а целых полдома с отдельным входом.

— Я и не знала! — удивилась она. Все думала, он мальчишка, а он — старший врач полка! — И тебе нравится?

— Честно говоря, нет. Но призвали, сам постарался, пришлось служить. Конечно, кое-какой опыт я приобрел, хотя хирургической практики там нет почти никакой. Солдат теперь мало, а летчики — ребята здоровые. Но пока я не жалею. Впервые в жизни у меня есть свой дом. Не родительская квартира, а дом. На отшибе, на краю летного поля, но все равно он мой. Во дворе два тополя и детская качалка. Мой предшественник был человек семейный, сделал для детей. И — ничего больше, только степь вокруг. Но знаешь, летом там так хорошо пахнет… То ли солнце, то ли полынь, то ли другая какая трава, но такого чудного запаха до этого я не знал. Осенью я езжу на охоту на уток…

Она радостно засмеялась.

— Рассказывай! Мне знакомо это все с детства. Это ведь моя родина. В этом городе на Волге я росла и училась, там закончила институт…

Он удивленно смотрел на нее. Он этого не знал.

— Правда?

— Конечно.

— То-то мне там хорошо, как нигде! Ну, значит, поедем в родные места! А я боялся, что ты москвичка, тебе в степи не понравится!

— Какой ты милый! — Она с умилением поцеловала его в лоб. — Но что я в степи буду делать? Ведь я сбежала оттуда почти в двадцать четыре часа, когда меня пальчиком поманил мой теперешний муж. Ведь я дьяволу душу отдам на заклание за то, чтобы быть тем, что я есть. Никто ведь ничего в нашей жизни не приносит нам на блюдечке. И мне пришлось побороться за свое место. Потеснить того же Льва Андреевича Мытеля, тебе известного. Но зато я стала Натальей Нечаевой. А кто я буду там, в твоих степях? Сумасшедшая тетка, погнавшаяся за любовником в степную далекую глушь. Нет уж, Женечка, ты не глупи. Я тебя там за два дня разлюблю и сбегу ровно через неделю. Или через две недели ты разлюбишь меня. Он сидел на кровати и смотрел на нее молча, во все глаза.

— И потом, у меня все-таки есть муж, — продолжала она. — Я с ним живу, как бы там ни было. Он иногда поступает со мной непростительно, в этом ты прав, но когда долго живешь вместе, принимаешь любовь за неизменную величину и не идешь на поводу у сиюминутного желания разбить мужу голову чем-нибудь тяжелым.

Она усмехнулась, видя, что он смотрит на нее с нескрываемым удивлением.

— Поживи с мое, узнаешь, что люди так и норовят сделать друг другу больно, — говорила дальше она, — и против этого не попрешь. Это срабатывает инстинкт самосохранения. Невозможно всегда оставаться ангелом, если в натуре им не являешься. Я поняла, свои желания подавлять нельзя, даже если они и выглядят перед другими по-свински. Подавление желаний приводит к раздражению, болезням и комплексу неполноценности. Поэтому самое лучшее, что можно сделать, когда близкие поступают вразрез с твоими желаниями, — смириться с ними и наплевать на то, что они делают. Или не смириться и уйти от них. Два варианта. Я выбрала первый. Вот поэтому я и не виню ни в чем своего мужа. И поэтому я и была сейчас здесь с тобой.

— Так, значит, ты сейчас была со мной, чтобы отомстить мужу?

— Нет, — не задумываясь ответила она, — конечно, нет. Я была с тобой, потому что я хотела тебя любить, не думая и не размышляя. И я тебе благодарна, хотя, милый Женечка, никуда с тобой не поеду. Расстанемся здесь. Но скажи, — она посмотрела на него с некоторой тревогой и интересом, — я тебе все-таки нравлюсь?

Он не понял, о чем она спрашивает, и ответил:

— Да. Но я не думал, что ты так цинична. Наташа весело засмеялась.

— Милый, это еще не самый большой мой недостаток. Когда ты познакомишься со мной поближе, ты увидишь, что недостатков у меня гораздо больше, чем достоинств. Наверное, я могу превратить жизнь любого мужчины в ад. Но сейчас, сегодня я тебя искренне любила!

Он смотрел на нее, еще не понимая.

— Ну, вставай, пошли. — Она потянула его за руку. — Должен вернуться мой муж. И у меня, кстати, нет никаких угрызений совести на его счет.

— Ты ведешь себя так, будто знаешь, что мы не встретимся больше. — Он смотрел на нее с недоверием.

— Не печалься! Конечно же, встретимся. И завтра встретимся, и потом. Мы решим, когда это лучше сделать. Не исключено, что я действительно приеду к тебе погостить, если захочешь. На пару дней. Я мечтаю снова почувствовать запах полыни.

Она накинула на себя невесомое платье и порадовалась, что не надо летом долго одеваться. Пока он тщательно завязывал кроссовки, она еще успела поставить сирень в хрустальную казенную вазу и с сожалением увидела, что, пока они предавались любви, некоторые роскошные кисти повяли.

— Я завел знакомство с садовником, — сказал Женя, видя ее огорчение, — и завтра у тебя в номере будет стоять целый куст. Он мне сказал, что все равно уже пора всю сирень срезать. Чтоб не торчали летом голые засохшие палки.

Ее умилило, что он еще не научился искусственно завышать цену своим поступкам.

— Спасибо тебе, дорогой! Ну, пошли! Нам пора. — И не без сожаления она вывела его в коридор.

Дежурная по корпусу, ядовито поджав губы, с негодованием наблюдала, как процессия с велосипедом гордо проследовала в обратном направлении. Наташа при этом вспомнила, как она выходила с Серовым после единственной ночи их любви в Лаосе, а о чем думал Женя Кружков, было не ясно.

— Нам пора пойти пообедать, — сказала Наталья Васильевна, посмотрев на часы. — Во-первых, я порядком проголодалась, а во-вторых, если мой муж приехал, то он скорее всего пошел прямо в столовую.

— Я тебя провожу, но сам есть не пойду. Спущусь вниз на набережную и буду крутить педали до вечера. Или подойду к твоему мужу и объявлю, что безумно тебя люблю!

— Ну, Женя! Быть всегда правдивым полезно только в научных исследованиях, потому что в них всякий результат — результат. В обыденной жизни постоянно резать правду-матку — небольшое геройство. Тут ты должен брать пример с меня и с Серова. Ни слова правды за целый день — вот девиз нашего брака! Чем меньше правды, тем лучше!

Выражение ее лица изменилось и стало очень походить на мужнино. Передразнивала она очень умело:

— Ах какая ты умная, Наташа! Ах как я люблю тебя, Наташа! Ах как я хочу, чтобы ты поскорей уехала в очередную командировку, так как развестись с тобой у меня нет сил, а очень хочется перетрахать всех девиц, на которых я положил глаз!

Женя смотрел на нее почти с ужасом. Она продолжала, с горечью скривив рот:

— Вот ты бы мог сейчас подвести меня к нашему столику, раскланяться с мужем, усадить меня рядом с ним и вежливо отойти?

— Нет. Если я подойду к вашему столику, я обязательно набью ему морду.

— Вот видишь. А мой муж мог бы это сделать вполне. Запросто. Из чувства большой любви.

Она вдруг опомнилась и взяла себя в руки.

— Не бери в голову, милый мальчик. Жизнь, к сожалению, очень длинная штука, в ней случается все. А теперь, чтобы не искушать тебя, давай простимся здесь, у порога. То есть у входа в это помещение, которое называется у них «обеденный зал».

Они поднялись по лестнице, с двух сторон усаженной пальмами. Пальмы были везде. Даже в зале между квадратными колоннами, стилизованными под мрамор, они росли в огромных деревянных кадках. Столовая была светла и, как всегда в начале сезона, наполовину пуста. Кто-то поставил на все столы веточки только что распустившихся мелких диких роз. Вячеслав Сергеевич уже пребывал в одиночестве за их столиком у окна и коротал время над свежей газетой и бутылкой пива.

— Ну, прощай, дорогой! — нежно сказала Наталья Васильевна и чмокнула Женю в щеку. — Я очень рада, что смогла доставить тебе хоть минутную радость. И сама получила несказанное удовольствие. Ну, пока. — И, скользнув ласково ладонью по его красной майке, она спокойно пошла к Серову и села напротив. Женя постоял немного в дверях и, схватившись за щеку, осененную поцелуем, ушел.

— Кого это ты зацеловала до зубной боли? — взглянув на опустевший вход, поинтересовался Серов.

— Моего бывшего студента, Женю Кружкова. — В словах Наташи не было вызова.

— Откуда ты его взяла?

— Встретились на лестнице, когда я шла вниз, на пляж. Он теперь не кружковец — врач в летном полку. Между прочим, как раз служит недалеко от моего родного дома.

— Представляю, сколько было пролито в море слез воспоминаний!

— Ошибаешься. Слез мы не лили. Мы пили чай в нашей комнате, — спокойно возразила она и еле сдержалась, чтоб не добавить: «И разбавляли страсть поцелуями», но не решилась и сказала: — И разговаривали об иммунологии.

— Представляю, как красочно ты расписывала ему новые клоны лимфоидных клеток! Но мне кажется, ему было бы приятней, а тебе полезней, если бы вы просто с ним переспали без всякой иммунологии.

Серов почувствовал на себе ледяной взгляд и оторвался от пива.

— А что? Тебе бы новые сексуальные впечатления вовсе не повредили! Я это говорю не как муж, но как врач!

Она еле удержалась, чтобы не запустить в его голову стаканом.

— Ты уж не перебарщивай! Я все-таки твоя жена, а не пациентка!

— Беру обратно свои слова! — Он с головой погрузился в газету, а вместе с ней и в порционный обед.

У Наташи почему-то исчез аппетит.

— Нельзя ли куда-нибудь зайти, чтобы выпить вина?

— Зачем заходить, дорогая, когда все есть с собой! Все, что захочешь! — Он открыл свою спортивную сумку. — Красного или белого?

— Белого, если можно…

— Отчего нельзя? — Он вошел в роль гостеприимного кавказца, и соседи с удивлением стали оглядываться на их столик. — Хочешь белого, хочешь красного, хочешь домашнего розового, — все есть дорогая, что угодно твоей душе!

Щелкнув пальцами, он позвал официантку, и она мгновенно, как из-под земли, явилась на зов с на удивление чистыми бокалами. Молодая женщина в белых брюках за соседним столиком посмотрела на Наташу с явной завистью, а на Серова с заискивающей улыбкой.

«Интересно, с ней он тоже успел переспать?» — машинально, без всяких эмоций подумала Наташа и залпом выпила первый бокал. Алкоголь всегда умеренно действовал на нее. Она от выпитого не краснела и не бледнела, только ее глаза светлели буквально на несколько секунд. Она сидела и молча смотрела на Серова, не думая ни о чем, разглядывая каждую морщинку на его знакомом лице.

— Знаешь, — высказалась она наконец, — я не виню тебя в том, что ты постоянно мне изменял.

— Чего это ты вдруг? — деланно удивился он.

— Я ведь в принципе представляла, за кого выхожу замуж, — продолжала она. — Наблюдала тебя в Лаосе, да ты и сам многое не скрывал. Поэтому, согласившись поехать с тобой в Москву, я морально была готова к твоему отношению к семейной жизни. Правда, я никогда не могла понять, что ты находишь хорошего в этих связях. Из огромного самомнения мне казалось, что я должна для тебя представлять гораздо больший моральный и физический интерес. Я надеялась изменить тебя. Но я уже наказана за свою гордыню и поэтому отпускаю тебя на свободу. Делай что хочешь!

— Послушай, милая… — Он отпил глоток из своего бокала. Эти выяснения отношений ему стали надоедать, но в то же время ему было Наташу жалко. Вино после пива показалось кисловатым, и он хотел поморщиться, но сдержался, иначе она растолковала бы это движение применительно к себе. — Я ничего не могу с собой поделать, но все эти годы нашей с тобой жизни люблю только тебя.

— Вероятно, я могла бы утешиться этими словами, как утешалась много лет, — она решила закруглить разговор, — но теперь мне на все наплевать. Пойдем лучше сходим в «Ущелье». Отметим последний вечер, раз завтра будем уже в Москве. Кстати, билеты в порядке?

— В порядке.

И они оба замолчали надолго. Серов стал дальше читать газету, а Наташа разглядывала цветы за окном, внизу на газоне и думала о Жене. А вдруг она была бы с ним счастлива?

«Ущельем» называлась шашлычная, расположенная в уютной низине между двух аллей, усаженных кипарисами. Вниз вела гранитная лестница, по сторонам дичились заросли самшита и можжевельника, а сверху, с горы, виден был лишь ароматный, поднимающийся к небу дымок да слышалась музыка для тех, кто приходил сюда не только поесть, но и потанцевать.

Наташа ушла в номер, чтобы отдохнуть и переодеться, и пока теплый душ омывал ее тело, ей было жаль, что она чувствует лишь прикосновение водных струй, а не молодых ласковых рук. Потом она подумала, что надеть, и остановила свой выбор на красном платье. Ей удивительно шел красный цвет. Вообще-то женщинам он идет нечасто. Светлая кожа на фоне красного становится блеклой. Но у Наташи от природы была матовая, ровная, слегка желтоватая кожа. И глаза ее в зависимости от цвета платья меняли оттенок. Если ткань была алая — глаза казались серыми и холодно блестели на солнце. Если же оттенок красного отдавал в пурпур, глаза у Наташа становились светлые, прозрачные, нежно-зеленые. Все остальное — прическа, макияж, туфли — было лишь делом техники.

В этот вечер красный шелк на ней напоминал оттенком домашнее вино. И Наташа в нем была самой красивой женщиной на всем побережье от Лазаревского до Сочи. Ее муж подумал и надел темно-серую рубашку с короткими рукавами и светлые брюки. А на шею нацепил зачем-то судейский свисток на шелковом грязном шнурке.

— А свисток-то тебе зачем? — удивленно посмотрела на него Наташа.

— Буду свистеть в тот момент, когда к тебе кто-нибудь будет приставать!

Наташа не сдержала смешок, и настроение у нее стало игривым. Они пошли.

«Вот и еще день прошел… — думала она, нежно поглаживая шершавую кожу каждого кипариса, мимо которого проходила. — Прекрасный, теплый, безумный день у моря. День, полный любви. Я хочу запомнить его навсегда. Завтра этот день уже будет в прошлом, я буду в Москве, а там меня с нетерпением ждут далеко не за тем, чтобы объясняться в любви. Что же, борьба есть борьба. И я борюсь! И впереди еще целая жизнь!»

«Ущелье» уже было под ней, и она, перегнувшись через кусты и перила, заглянула вниз, чтобы определить, кто сегодня готовит шашлык, много ли народу за столиками под навесами и свободно ли ее любимое место под естественным укрытием наклонившегося низко олеандра.

Она сразу увидела Женю, мрачно сидящего на крайней скамейке за шашлыком и стаканом вина. Сейчас он был один, без своего друга-велосипеда. Он сидел в позе байроновского героя, все в той же выгоревшей на солнце спортивной майке и в шортах, такой молодой, загорелый, мускулистый и такой мрачный, что ей захотелось немедленно его обнять и погладить по голове, как ребенка. Она еле сдержалась, чтобы бегом не спуститься к нему и не задушить его поцелуями. Несколько девушек, ожидающих кавалеров и лопающихся со скуки в ожидании танцев, уже наливались вином и пачкались шоколадом. Несколько пар для разминки лениво топтались в круге для танцев. Любимый столик Наташи был, к счастью, свободен, и они с Серовым неспешно пошли к нему, как вдруг одна из танцующих пар завладела ее вниманием.

«Алексей! Точно он!» — узнала она очертания знакомой фигуры во мраке, и сердце у нее похолодело. Не помня себя, она уселась за столик. Танцующий мужчина теперь повернулся к ней лицом, но рассмотреть его черты в полумраке южной ночи было сложно. Она смотрела на него во все глаза и пыталась уговорить себя: «Откуда здесь ему взяться, в этом закрытом от чужих глаз местечке, куда до сих пор не продают свободно путевок? Конечно, это не он, я ошиблась! Здесь танцует молодой мужчина лет тридцати, а Алексею уже должно быть сорок. Он должен быть гораздо грузнее, мощнее, чем этот танцующий человек. Пора перестать видеть его везде и избавиться от химер!» И, как ни странно, такая выволочка успокоила ее нервы. Увидев ее, Женя Савенко встал, и она тоже приподнялась и ласково помахала ему рукой, приглашая подойти и сесть вместе с ними. Но Женя сделал гордое и сердитое лицо и остался один. Серов ушел хлопотать насчет шашлыков, а Наташа спряталась в темном углу под цветущими ветвями бело-розовых олеандров.

Шашлык был на редкость хорош. Наташа с удовольствием первобытного человека, сидящего у костра, наслаждалась жареным мясом, ранней зеленью и овечьим сыром. Она еще несколько раз махала Жене рукой, но тот был все так же одинок и неприступен.

«Потерпи, милый мальчик! — думала Наташа. — Завтра я уеду, и тебе не дадут тут скучать! Найдешь себе пару и будешь еще долго и молод и счастлив! И я буду только радоваться за тебя».

И эти благородные мысли так нравились ей самой, что, обдумывая их, она совершенно забылась, до тех пор, пока совершенно случайно не обратила внимание, на кого пристально смотрел ее благоверный. А он, не стесняясь, пялился на толстый, обтянутый мини-юбкой зад молодой девицы, сидящей за соседним столом. Это была та самая девушка, которую заметила Наташа во время обеда.

Что и говорить, объективно — для тех, кто любит формы пятьдесят второго размера, — зад был действительно очень хорош. Насколько была осведомлена Наташа, бывшая супруга Серова как раз имела приблизительно этот размер. Серов же уверял, что он не переносит комплекции такого объема.

«Нас всех пора помещать в клинику неврозов, — подумала Наташа и решила не смотреть на соседку. — Мне, наверное, кажется, что она его интересует. Не может же он, в самом деле, сидя со мной за шашлыком, флиртовать с другой женщиной?» Но, как она ни уговаривала себя, противостоять очевидному было трудно: Вячеслав Сергеевич время от времени оборачивался и с интересом оглядывал аппетитный зад. Да, там действительно было на что поглядеть: круглые светло-коричневые коленки, упругие ляжки и сильно обтянутые ягодицы не оставляли никаких сомнений в сексуальности экземпляра в целом. Наташе оставалось только скептически улыбнуться. Серов, очнувшись, перехватил ее взгляд и сощурился. Так щурится хищник, притворяясь ласковым паинькой, перед тем как впиться зубами в кусок мяса.

«Этот инстинкт в нем непобедим, хоть умри, — подумала Наташа. — Когда тигру хочется мяса, он выходит на охоту каждую ночь! Отговорить от этого его нельзя, отвлечь тоже. Можно только убить, но разве это по-христиански? Хотя сидеть в красном платье, когда видишь, что предпочтение отдается кому-то другому, чрезвычайно противно».

На площадке быстро темнело. Ее сердце делало сто сорок ударов в минуту.

«Опять! — Она еле сдерживалась, чтобы не залепить Серову прямо в его повернувшееся к ней ухо. — А когда я стала почти такой же толстячкой, он пригрозил, что разведется со мной. Фарисей! И все это при Жене!»

— Может, пойдешь потанцуешь? — Она сказала это специально, чтобы снять тяжело нависшую паузу. В конце концов, нужно же соблюдать приличия! Он мог бы сначала пригласить ее, Наташу, а потом у нее хватило бы сил сказать, что болит голова. И она ушла бы к себе в номер тосковать и плакать, а он уж тогда мог бы делать все, что захочет. Но нет, он, видимо, так возбудился, что забыл сам себя. Ладно еще, что ей не приходится вытирать ему слюни!

— Наталья Васильевна, пойдемте гулять! — Женя назвал ее, как было принято раньше, на вы. Стараясь выглядеть равнодушной, она улыбнулась, взяла со стола свою сумку и спокойно взяла Женю под руку. Серов открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не придумал сразу, что именно, кроме: «Эй! Эй!» Поэтому когда через какое-то время он рот закрыл, парочка была уже далеко.

Серов посидел молча. Подумал о чем-то. Вяло поковырял мясо в тарелке. Потом (если бы кто-нибудь наблюдал это со стороны, то сильно бы удивился) вдруг характерно приподнял плечи и брови и бархатным голоском надменно проговорил, явно передразнивая Наташу:

— Может быть, ты потанцуешь, дорогой? И ответил себе, имитируя рычание зверя:

— А как же! Конечно, потанцую! Если ты, дорогая, не возражаешь! — И он, не ожидая, естественно, больше никакого ответа, тут же склонился с приглашением на танец над удивленной соседкой.

Боже, как хорош южной ночью приморский парк! Как задумчив шепот моря, как прохладны гладкие листья магнолий! Как теплы скамейки и руки тех, кто целуется на них под южными звездами! Как мягка прошлогодняя хвоя под ногами, как приятно покалывают ладони раскрывшиеся за зиму сосновые шишки. Пусть благословенны будут дети, родившиеся от этой безумной южной любви. Пусть ожидает их жизнь долгая, теплая, полная страстей и необыкновенных безумств в наше скучное, деловое время!

Так думал Вячеслав Серов, прогуливая свою пухленькую хорошенькую спутницу в черной от теней кипарисов мгле площадки теннисных кортов. Надо сказать, что на белый свет его спутница вовсе не торопилась, а, даже наоборот, стремилась, пользуясь темнотой, прижаться к Серову всеми выступающими частями тела. К чести Серова надо сказать, что он даже пытался какое-то время развлекать свою спутницу разговором. Но когда она первая закрыла ему рот поцелуем, видимо, для того, чтобы он больше не отвлекался, он не мог позволить себе быть не джентльменом. Поэтому, когда дама сама вскарабкалась на еще не успевший впитать в себя ночную прохладу бордюр, окаймлявший верхние трибуны кортов, ее кружевные трусики и бюстгальтер стали нарядно украшать темные ветви кипариса, будто рождественскую елку.

Романтики хочется дамам, в одиночку приехавшим на курорт. Но когда нет романтики в жизни, кто кого может осуждать за кратковременные психологические разгрузки? Кроме того, очень могло быть, что даме ужасно хотелось хоть на миг победить неприступную на вид, изысканную и светскую Наташу, которую она, конечно же, давно заметила рядом с Серовым, как замечают отдыхающие всех — кто с кем приехал, когда и насколько. Так или иначе, вскоре она уже отпугивала случайно прогуливающихся внизу прохожих своими невоздержанными криками. Когда же Серов, кстати, с честью выполнивший свой долг джентльмена, уже хотел пойти посмотреть, куда это увел молодой человек его жену, она не могла идти от переполнявших ее чувств.

— Ты самый лучший, самый чудный на свете любовник! — восторженно говорила она у подъезда, навалившись на Серова всем телом. Но ему это было уже неинтересно.

Чтобы быстрее отвязаться, он ласково погладил ее по аппетитным окорокам и поклялся утром непременно прийти навестить ее в постели, пока его жена еще будет спать. Подтвердив двадцать раз, что будет скучать всю ночь напролет, не сомкнув глаз, Серов закрыл наконец за ней дверь и отправился искать Наташу.

Уже настала полночь. В их номере ее не было. С чувством смутного беспокойства Серов почти бегом спустился на набережную. Казалось, что все отдыхающие санатория разбились этой ночью на пары. Влюбленные сидели под каждым тентом, на каждой скамейке, и даже в пляжном кафе на берегу под музыку никто не танцевал в общепринятом смысле. Все вокруг мерно и медленно колыхалось, переступая в такт нотам и плеску волн. Искать жену среди слившихся в экстазе тел было трудно, и Серову приходилось кружить вокруг каждой пары, чтобы понять, кто там именно прячет улыбку в объятии. Он узнал много знакомых по столовой лиц и, даже улыбнувшись кое-кому поощрительно, проследовал дальше, в самый конец набережной. Гранитные плиты заканчивались красивым полукругом, и к морю вели полулунные ступени. Здесь было темнее и к тому же прохладно. Лишь галька еще отдавала накопившееся за день тепло, но всех желающих обогреть не могла.

«Конечно, — с неудовольствием подумал Серов, — романтическим излияниям здесь самое место. Не могли ведь устроиться там, где поближе, непременно надо было тащиться в самый конец!»

И действительно, в зыбкой тьме он угадал фигуру жены, возлежащей прямо на гальке в выходном шелковом платье. Возле нее стояли открытая бутылка вина и два пластиковых стаканчика. Бывший президент студенческого научного общества сидел рядом с ней и с жаром о чем-то ей говорил, размахивая руками.

Серов разозлился: «То папочка, то молодой дурень! Сейчас они полезут купаться, и она с пьяных глаз еще, не дай Бог, утонет! А полезет в воду исключительно мне назло!»

Дальше он продолжал размышлять с удивительным отсутствием логики, характерным для всех людей, думающих о близких.

«Вылезет из воды и простудится! Ведь у нее нет с собой даже кофты!» И вместо того, чтобы сразу идти к жене, он побежал обратно в свой номер, чтобы кинуть в сумку ее белье для переодевания, брюки и свитер. Туда же полетело мохнатое полотенце и бутылка водки для растирания.

Он не ошибся. Когда он вернулся на пляж, парочка, выглядевшая весьма привлекательно, действительно лезла из кожи вон, изображая влюбленного дельфина и немного надменную русалку. Русалка умудрилась залезть в море прямо в длинном узком платье. В данной ситуации и логичнее, и безопаснее было бы купаться в чем мать родила, но Наташа не терпела банальности. Из пенных волн она появилась как Афродита, и бывший кружковец вынес ее на руках, почти ни разу не споткнувшись. Правда, Афродите пришлось в ослепительной улыбке сцепить намертво зубы, главным образом для того, чтобы они не стучали от холода.

«Слава Богу, жива!» — подумал Серов и засвистел в свой свисток, так и болтавшийся у него на шее, на весь пляж.

— Что тут за безобразие! Ну-ка быстро иди в кабину переодеваться! — Он в полной мере насладился эффектом, отразившимся на двух мокрых растерянных лицах.

Дурацкое хихиканье тут же прекратилось, и Наталья Васильевна, как нашалившая школьница, испепеляя негодующим взглядом надоедливого преподавателя, послушно побрела в пляжную раздевалку. Серов закинул ей через верх сумку с одеждой и, пока она там шелестела бельем, наставительно обратился к Кружкову:

— А вам, молодой человек, как бывшему коллеге, пора бы знать, что Наталья Васильевна здоровьем очень слаба! И уж холодной воды не переносит совсем! И плавать, между прочим, почти не умеет. С чего это вдруг вы взяли, что можете так, с бухты-барахты, запросто рисковать ее жизнью?!

Кружков встал, сцепив зубы и кулаки, и, по-видимому, приготовился полезть в драку.

Наташа, переодевшись, вышла тем временем из кабинки и удрученно сказала:

— Вот, Женя, понятно теперь, почему мы душа в душу живем с Серовым уже столько лет? Он мне не только муж, он мне и бонна, и нянька, и надзиратель, и старший товарищ. И даже иногда еще и любовник! Правда, в этом качестве со мной он проявляет себя редко.

И тихо, послушно, будто выполняя чей-то приказ, она повернулась к Кружкову спиной и побрела, спотыкаясь, по набережной, как пьяная, и плечи ее были подняты и слегка вздрагивали от сдерживаемых слез.

Она даже не заметила, что, пока они ждали лифт, администраторша в вестибюле чуть не лопнула от желания сообщить важную новость. Она отвела ее мужа в сторонку и, в ужасе округлив глаза, стала быстро шептать ему что-то в самое ухо, показывая взглядом на Наташу.

— Не надо плакать, — сказал он, когда они вошли в номер.

— Я тебя ненавижу! Почему ты не позволил мне остаться на берегу? Я хочу быть любимой! Ты, находясь со мной, даже не можешь найти в себе силы хотя бы в эти минуты не разглядывать зады каких-то толстух! Ты смотришь на меня, как на вещь, которая никуда не уйдет, как на приватизированную собственность, которая принадлежит только тебе! Ты жалкий фарисей! Ты говорил, что любишь меня! Но разве, любя, можно оскорблять человека пренебрежением? Ты не можешь пройти мимо самой дрянной, самой примитивной бабы! Добро бы ты в кого-нибудь влюбился! Я бы все поняла, я бы простила и отпустила! Но ты выбираешь самых доступных, самых банальных женщин! Ты клеишься даже к Кате! Еще счастье, что ты с ней не спишь!

Он дал ей пощечину. Не сильно, но она захлебнулась от слез.

— Да! Да! Да! Это правда! Ты думаешь, я ничего не вижу, не замечаю? Девчонка просто виснет на тебе, а ты ее поощряешь!

— Ты с ума сошла! — сказал он тихо в ответ, но Наташа продолжала кричать:

— Я тебя ненавижу! Ненавижу вас всех! Всех! Всех мужчин на свете! Что вы сделали со мной! В кого превратили? В какое-то фантастическое, неправдоподобное существо, которое никогда не смеет открыть рот. Я должна только улыбаться и быть приятной! Всегда быть приятной! Приятной во всех отношениях! Не доставляющей никому хлопот, всегда надушенной, причесанной и красивой! Всегда вежливой и интеллигентной! Постоянно делающей вид, что все в порядке, все прекрасно, все, как всегда, на недосягаемой высоте! А в глубине души быть опустошенной старухой, не знающей, для чего дальше жить!

Им постучали в стену. Серов два раза стукнул в ответ. Снял с шеи свисток и громко, переливчато засвистел. Просто так. Но за стеной услышали свист и отчего-то вдруг испугались. Стук больше не повторялся. Наташа лежала на животе на кровати и лила слезы в подушку. Одна нога у нее свесилась на пол, и вся фигура выражала такое детское, неподдельное отчаяние, что Серов выдержать дольше не мог. Он подошел к ней, перевернул ее на спину, вытер полотенцем слезы с опухшего до неузнаваемости лица и сказал:

— Ну, не переживай. Уж про одного-то человека ты знаешь точно, что он тебя любит! Искренно, нежно, без нетерпения.

Она приподнялась на подушке:

— Кто?

Ей так нужно было услышать от него: «Конечно, я». А он хотел ответить: «Твой отец». Но сказал:

— Ни рыба ни мясо.

Она вздохнула и отвернулась к стене. Он не знал, как разрубить этот узел. Он тронул ее за плечо.

— Ну скажи, что ты хочешь?

Она промолчала, и он сказал за нее. Эти слова пришли ему в голову только что, неожиданно и просто:

— Ну, давай разойдемся. Если не хочешь со мной жить, я уйду. Правда, это будет не сразу, надо будет меняться, искать жилье… Несколько месяцев потерпи.

Она села на постели, медленно открыла глаза, убрала со лба спутанные волосы, разлепила губы, сказала:

— Я уже думала об этом. Наш дом — это твой дом. Если уж уходить — то мне. Но пока не гони меня. Я еще ничего не решила.

Он оскорбился, подумал: «Значит, пока я сходил с ума от страха за нее во время всех ее болезней, пока я крутился волчком на работе и дома, пока я утрясал все отвратительные хозяйственные мелочи, она что-то там решала?»

Наташа опять замолчала. Лежала с потерянным лицом, как заблудившаяся девочка. Ему стало жалко ее и себя, жалко Катю, своего живущего теперь далеко сына, бывшую жену, покойную мать, всех людей, с которыми так или иначе он был близок. Он подумал, какая глупая штука — жизнь, вздохнул и сказал:

— Давай выпьем чаю, а то все вино да вино! И ведь если сопьюсь, ты меня точно бросишь! Не будешь лечить!

Но пока он заваривал чай, она отвернулась к стене и уснула. Он сел к низкому столику у выхода на балкон, на котором стояла ваза с завядшими уже длинными ветками сирени, и стал, обжигаясь, пить чай без сахара, закусывая каким-то черствым печеньем, случайно обнаруженным в сумке среди других вещей. Он вспоминал свою жизнь с детства, с юности, с того времени, когда был аккуратным студентом, вспоминал свою жизнь в доме начальственного тестя, вспоминал свою жизнь с Наташей и понимал, что другой такой умной, интересной жены ему больше не найти. Но почему, почему эта умная, интеллигентная, всезнающая Наташа так к нему несправедлива! Обижает его по пустякам. Вот зачем-то приплела сюда Катю…

Но в глубине души Серов знал, что выкрики Наташи небеспочвенны. Катя действительно ведет себя слишком уж раскованно, но таковы современные подростки. С его стороны к Кате не было ничего.

Он так и не заснул до самого утра. А назавтра самолет вернул их в Москву, а под дверью их номера до прихода горничной пылился свежий букет роскошной персидской сирени.

Это было прошлым летом. С августа же в их доме стало твориться что-то невероятное. Катя и Наташа ругались, причем Катя закатывала истерики в ответ на самое невинное замечание матери и бежала искать защиты у него. Потом от всего этого наступило короткое спасение, потому что Катя поступила в институт и нашла там себе парня. Молодые съехали, и в доме наступил относительный покой. Осенью у Наташи случились серьезные неприятности: кто-то из завистников и недоброжелателей обвинил ее в излишней самостоятельности и нежелании делиться доходами. Потом она стала шутить, что на следующий год будет обязательно баллотироваться в Московскую думу, чтобы выбить дополнительные ассигнования на развитие медицинских наук, и в этих заботах пролетели зима и весна.

Ее дни на работе были расписаны по часам. Утром он ее отвозил, вечером забирал, всюду они были вместе.

Она выглядела прекрасно, знакомство с хирургом и его вмешательство пошло ей на пользу, на улицах ее называли девушкой, и как-то неожиданно, в один из летних вечеров, чистя зубы в ванной комнате, Вячеслав Серов без сожаления вспомнил, что за все это время он не видел никого из старых или новых приятельниц.

Как-то вечером, уже снова летом, он надушился, надел синий махровый халат и вошел в спальню. Наташа лежала поперек кровати на животе, положив голову на сложенные под подбородком руки, и читала впервые изданную у нас «Историю Европы». Увидев его, она стала говорить о закономерности революций. Он сел рядом и вопросительно погладил ее твердую блестящую голень. Ногой она небрежно оттолкнула его руку и, перевалившись с живота на спину, с недовольной капризной гримасой уставилась в потолок.

— Вечно ты не дослушаешь, что я тебе говорю! А потом «Новости» из телевизора принимаешь как откровение. Хотя все, что происходит сейчас у нас, далеко не ново и уже неоднократно повторялось в веках!

— Не все же такие умненькие, как ты, моя радость!

— Жаль только, что мужчины предпочитают наивных глубоких дур! Их ведь так легко, весело и безопасно любить!

С ужасом он заметил, что она опять села на своего конька и уже не может остановиться. Какой-то сбой произошел в механизме, и она не могла уже дать обратного хода.

— Наташа, ты опять устраиваешь скандал? — Он попытался ее обнять. Но ее несло:

— Отстань, я не хочу тебя! Знаю, позавчера, когда я задержалась в институте, ты опять был здесь с какой-то бабой! — Она резко вырвалась из его объятий и босыми ногами прошлепала в кухню. Он почувствовал запах сигаретного дыма. Вот еще новости, она стала курить!

— Наташа, у меня уже давно никого не было! А уж позавчера так и подавно!

— Как противно!

— Честное слово, не было! Простудишься ведь, надень тапки!

— И не подумаю!

— Глупышка! Перестань ревновать!

— Не ревновать, не злиться, не замечать, не орать? Очень удобно иметь такую жену! И я снова к вашим услугам!

— Наташа, я не понимаю, чего ты вдруг? Будь справедливой, ведь я сейчас почти все время с тобой…

— Ах, извини, что мне пришлось тебя затруднить своим присутствием! Не дать тебе соблазнить падчерицу!

— Опомнись, Наташа! Что ты такое говоришь! Катя для меня просто дочка! Вспомни, ведь ты простила меня! Ты сама это писала на бумажках сто раз!

— Мне наплевать на все!

— Уймись, успокойся! Я люблю тебя, только тебя, люблю одну тебя!

Она опять скрючилась на кровати, свернулась в комок, будто от боли. Он укрыл ее одеялом, словно ребенка, и лег рядом.

«Господи, что нас ждет? Неужели дальше будет все хуже?» — думал он, насильно обнимая ее, пока она не затихла. Он решил, что она заснула, и лежал неподвижно, но она не спала.

«Боже мой, — думала и она, — я все рушу! Сама. Зачем я сейчас кричала? Потому что кричать легче, чем молчать. Где же ты, мой барьер, моя планка? Как они теперь высоко! Не достать! И как страшно падать! Теперь он жалеет меня, а раньше — уважал. Папа стал стар, не выезжает с дачи, никуда не ходит. Мама возится по дому. Дочь со своим парнем. Все они отходят от меня с каждым днем дальше и дальше. Работа — единственная отдушина. Женя не в счет. Больше нет никого. Только тень моей юности. Темное пятно, тревожащее меня до сих пор. Человек, обошедшийся со мной, в сущности, очень несправедливо. За что меня кто-то наказывает? Не так уж много было мужчин в моей жизни. К сожалению, верного человека не было ни одного».

Тут она заснула, и во сне ей представился яркий картонный круг, а на нем она увидела себя в виде маленькой деревянной куклы в розовом бальном платье. Кукла стояла в центре маленькой карусели, а вокруг, словно в строю, застыли три высокие фигуры в темных плащах. Лиц их было не видно под капюшонами, и как она ни старалась сойти со своего места, подойти к ним, ноги не слушались ее. Фигурки охраняли ее, будто пленницу. Карусель начала кружиться, быстрее, быстрее, плащи развевались, капюшоны слетели, все лица слились в один светлый круг, ничего нельзя было разобрать. Розовый подол ее платья поднялся, оборки защекотали ей лицо, мешали дышать, шелк запылал жаром, огнем… Потом розовый шелк превратился в тяжелый плащ, она почувствовала, что и ее лицо тоже утратило черты и стало бесформенной маской. Страшная огнедышащая боль засвербила в груди. Ей не хватало воздуха. Она стала метаться, стонать, руками отрывать темную ткань от лица. И внезапно очнулась. Подышала ровно, пока не успокоилось сердце. Сказала себе:

— Ну уж хватит, что за дурацкие сны!

Она встала, посмотрела в окно, заглянула в кухню. Солнечное утро играло бликами на светло-бежевом кафеле. Тостер поплевывал ароматным хлебом. Приятно пах кофе. Муж курил первую сигарету и смотрел в окно. Ее он не заметил, и Наташа проскользнула в ванную. Там она открутила краны и долго-долго смотрела на себя в зеркало.

— Знаешь, Славик, — сказала она, когда вышла оттуда. — Я забыла тебе сказать. Я уезжаю сегодня в Санкт-Петербург на конференцию.

Он хотел было закричать изо всех возможных сил: «Наташа, не надо ездить туда!», но ощутил, что рот его словно залеплен сургучом. Он замычал и проснулся. Некоторое время не мог прийти в себя, пока не понял, что он лежит на Наташиной кровати в питерской гостинице, а самой Наташи уже больше нет.

Он еще полежал немного, совершенно пустой, без всяких мыслей, а потом, будто внезапно повернулась картинка времени вспять, отчетливо вспомнил, что в тот день, когда Наташа уехала, у него было две операции, и он прекрасно помнил какие, а когда вернулся домой, то увидел на примятой постели неясные контуры ее тела да разный хлам: пустой флакон из-под духов «Нина Риччи», несколько исчерканных листков, серебряный медальон в форме тюльпана да в файловой папке доклад. Он взял медальончик в руки. Это был тот самый, что она носила на серебряной цепочке в Лаосе. Что-то его на ней он с тех пор никогда не видел.

Потом он прошел в кухню. Подумал, что очень устал от нее! Пусть она делает все, что хочет! Пусть едет куда хочет! Только даст ему отдохнуть! Не видеть ее несколько дней, расслабиться. Ему надоело решать чужие проблемы. Он позвонил и попросил их очередную новую медсестру Марину прийти к нему и помочь прибраться в квартире. Он достал два бокала, бутылку вина, сделал несколько бутербродов. Потом он согрел себе чаю, включил телевизор. Марина приехала через час, а еще через полчаса, когда он был в ванной, позвонила Наташа.

За окном гостиницы со вчерашнего вечера все так же моросил дождь. Серов оделся и пошел звонить в Москву Кате.

— Срочно выезжай вместе с бабушкой и дедушкой. Мама умерла. Я встречу вас на вокзале, — сказал он ей и на всякий случай дал адрес больницы.

18

Со следователем Серов встретился уже после кремации. Отправив Катю вместе с постаревшими сразу на сто лет тестем и тещей в Москву, он поехал в милицию, надеясь, что застанет его еще там. Следователь действительно был на месте. Видимо, уже какое-то другое дело отдалило от него свежесть впечатления той летней ночи, и он посмотрел на Серова скучными, равнодушными глазами. Но пригласил присесть.

Славик сел, поставив на колени сумку, в которой лежал, очевидно, какой-то ценный предмет.

— Вещи можно поставить туда! — указал ему в угол следователь.

— Нет, — сказал Славик, и следователь посмотрел на него внимательно: «Что у него там, бомба, обрез? Надо быть осторожнее».

Он решил, что, как только представится случай, вынудит Славика расстаться с его поклажей и посмотрит, что там.

Следователь искусственно закашлялся, чтобы отвлечь и расслабить посетителя. Он еще точно не знал, как лучше приступить к делу. Но Славик, едва дождавшись, пока тот перестанет кашлять, спросил первым:

— У вас есть фотографии? Покажите их мне.

— Какие фотографии? — не понял следователь.

— Я хочу посмотреть фотографии. Вы ведь фотографировали место происшествия?

— А зачем вам это?

— Ну, я ведь имею право интересоваться ходом следствия, как потерпевший? Я хочу увидеть план местности. Кто где стоял, откуда стрелял, все такое…

— Имеете.

Следователь вздохнул, достал из шкафа нужную папку, разложил на столе фотографии и рисунок. «Все равно там нет ничего особенного, — подумал он. — Почему бы не показать?»

Серов сидел и смотрел на них молча, с тупым видом. Когда прошло уже несколько минут, следователь решил, что все можно убрать.

— Подожди! — попросил Серов.

— А в чем, собственно, дело? Чем вызван такой интерес?

— Здесь стояла Наташа? — внезапно охрипшим голосом спросил Серов.

— Ну да.

— А здесь эта женщина?

— Да.

— А здесь Фомин?

— Ну так что?

— От него до той женщины было три прыжка. Если бы он подбежал и повалил ее, она бы в Наташу не попала.

— А… — сказал следователь. — Понимаю. Но не каждый, выходя из дома на свидание с женщиной, собирается прыгать на заряженный пистолет. Очевидно, такое развлечение в планы Фомина не входило.

— Значит, он тоже способствовал тому, что ее убили, и его тоже надо привлечь.

— Вот это однозначно — нет! — Следователь был тверд. — Фомин не виноват.

Славик посмотрел в окно. Возле отделения милиции одиноко стоял тот самый «уазик», который приезжал к гостинице.

— Не виноват так не виноват, — размеренно проговорил Славик и протянул следователю руку. — Ну ладно. Я ухожу.

— Вы теперь куда? — спросил следователь, вставая.

— Хочу отыскать Фомина.

— Вот еще не хватало. Зачем?

— Неужели ты думаешь, — Серов говорил следователю «ты», как своему человеку, — что, если бы я хотел устроить пальбу в вашем городе, я пришел бы разыскивать Фомина к тебе? Просто я хотел побыстрее уточнить адрес его автомобильной конторы. Я не хочу задерживаться здесь надолго.

— Я не могу этого сказать.

— Ну, я наведу справки в справочном бюро. Просто это дольше. Я ведь знаю, как называется его салон.

— Ну и как?

— «Элита».

— Знание — сила, — ответил на это следователь, — но лучше езжайте домой. Даже если вы просто хотите о чем-то спросить Фомина, он все равно вам не скажет. Только нарветесь на неприятности.

— Почему?

— Потому. Если бы вы видели, в каких бриллиантах демонстративно Алена Фомина приезжала на допрос, вы не стали бы спрашивать меня об этом. Хотя минуточку… — Следователь сделал вид, будто хотел что-то уточнить в записной книжке, а сам приблизился к Серову и ловким движением выхватил из рук сумку.

— Зачем? Отдай! — удивился Серов, но не пошел за ним, а остался стоять на месте.

— Не подходи! — предупредил его следователь и быстро расстегнул молнию на сумке. Обреза в ней точно не было, но что-то округлое лежало, завернутое в кусок старого одеяла. Серов сморщился, как от боли, и отвернулся к окну. Следователь развернул предмет. В одеяле лежал металлический вазон из крематория. Следователь опустил руки и молча посмотрел на Серова.

Тот забрал у него сумку и бережно опять завернул в одеяло вазон.

— Отвезу в Москву, — сказал он. — Не хочу пышных похорон, чтобы все глазели на нее и говорили лицемерные слова.

— А я подумал, бомба. Сейчас время такое, — сказал следователь. — Извини. А где находится салон, все равно не могу сказать.

Серов в ответ помолчал, а потом произнес:

— Знаешь, однажды я спас одному молодому парню глаз, который буквально болтался на ниточке зрительного нерва. Выписываясь, он подошел ко мне и сказал, что по восточному обычаю теперь мои враги — его враги. И я сказал ему, что у врача не может быть врагов. Я хочу, чтоб ты знал, — тут Серов сделал паузу, — я задержался здесь не для того, чтобы мстить. — Он как-то странно склонил голову, задумавшись на секунду, и медленно пошел к выходу. Но потом все-таки докончил свою мысль: — Я задержался, чтобы понять!

— Эй! — окликнул его уже у самой двери следователь. — А что сделал твой джигит, когда поправился? Убил кого-нибудь?

— Он подарил мне «ниссан», — просто ответил Серов.

Следователь некоторое время еще смотрел на закрывшуюся за Серовым дверь и чесал в затылке, а потом переключился и сосредоточился на очередном деле.

Шикарный автомобильный салон Вячеслав Серов нашел к концу рабочего дня.

— На месте Фомин? — мрачно спросил он у здоровенного охранника в черном костюме и черной рубашке, дежурившего у служебного входа.

— Кто его спрашивает? — буркнул чернорубашечник и показал жестом, где подождать.

— Серов из Москвы.

Он подумал, что Фомин может и не знать его фамилию, но ошибся. Фомин его фамилию знал. Адвокат жены хорошо ознакомил его со всеми деталями дела, и Фомин сразу запомнил, что мужа Наташи зовут Вячеслав Серов.

Началась приглушенная трескотня по внутренней связи.

— Босс приказал подвести его незаметно к видеокамере, — передал один охранник другому, и более изящный работник в светлом костюме и галстуке предложил Серову показать новые автомобили, пока босс не освободится.

— На черта мне нужны ваши автомобили? — сказал Серов, и молодой администратор, с удивлением посмотрев на странного посетителя, что-то тихо и отрывочно забормотал в телефон.

— Хозяина нет! — коротко прозвучал ответ, и первый охранник, угрожающе приподняв плечи, стал теснить посетителя к выходу. Засунув руки в карманы, демонстративно раскачиваясь, Славик Серов пошел через зал и вспомнил, что однажды, лет тридцать пять назад, вот такой же походкой он шел по заснеженной темной аллее Петровского парка после того, как Витька Черных, главный забияка из параллельного класса, струсил и не явился на его вызов.

Алексей Фомин, наблюдавший за Серовым по монитору из своего кабинета, почувствовал другое. Он испытал острый интерес к тому, кто около десяти лет был ее мужем. Пожалуй, это было похоже на ревность.

— Верните его! — скомандовал он охранникам, и те, как натренированные бульдоги, ринулись к выходу.

— В кабинет никому не входить! — приказал он секьюрити, дежурившему возле его дверей, и стал смотреть дальше. Демонстративно насвистывая, худощавый блондин с поднятым воротником куртки, с руками, засунутыми в карманы брюк, шел по узкому коридору между двух широкоплечих парней и улыбался.

«Что ему надо?» — подумал Фомин. Худощавый человек исчез на время из поля видимости. Он поднимался по лестнице на второй этаж.

— И у таких пижонов нам приходится лечиться и доверять им здоровье своих детей! — с сарказмом произнес Фомин и сделал лицо. Холодное и пустое. Хотя за грудиной бушевало, не слушаясь разума, сердце.

«Чего я боялся жениться тогда? — неожиданно подумал Фомин. — Хуже-то не было бы все равно! Я занимался бы своим делом, она — своим. По вечерам бы встречались — было бы о чем поговорить за столом.

Почему я тогда все время боялся? Уходил подальше, когда рядом чихали, не ел консервы, потому что они могли быть испорченными, не получал никакого удовольствия от любви — все думал, как бы не подцепить триппер или еще чего хуже… Мороженое не ел из-за ангины, в гололед боялся упасть. Шапку с головы никогда не снимал, чтобы ветер не надул в уши! На лыжах катался по ровному месту. А ведь завидовал тем ребятам, что так ловко носились на лыжах с гор!

Боялся курить. Умеренно выпивал. С конкурентами не ругался. Рисковал осторожно. Может, поэтому и жив до сих пор? Хотя особенно большого капитала и не создал. Она говорила — я будущий технический гений. А я не любил заплывать дальше буйка. Я ведь таким был не всегда! Но после того как в десятом классе в дурацкой драке на танцах я ощутил, как в живот входит нож, понял, что сейчас умру, и почувствовал страх. И в больнице, когда я услышал, как мама плачет: «Алешенька, мальчик мой», а все предметы стали казаться малыми, будто далекими, а я словно парил под потолком, собираясь улететь далеко, меня обуял такой дикий ужас, что я больше не вернусь на землю, что с тех пор я не ходил не только на танцы — я старался вечером никуда не ходить. Так я приобрел осторожность и «взялся за ум»».

— Струсил, гад? — Худощавый человек в куртке с поднятым воротником привалился к дверному косяку у порога. Не улыбка и не кривая усмешка — ярость обезобразила его лицо.

«Видно, он любил свою жену, — подумал Алексей. — Вот я бы на его месте не пошел разбираться. Какой толк, только глупость одна. Но что она могла в нем найти? Ничего в нем нет особенного. — Он поднялся и вышел из-за стола. — Ну что ж, посмотрим тогда, кто кого».

«Толстоват немного, но крепкий, — в свою очередь подумал Серов, оценивая противника. — Но все равно врежу ему, как смогу. Пусть меня здесь и прикончат его грязные козлы. Главное — успеть его оглушить, пока он не очухался».

И двое взрослых мужчин, забыв и о положении, и о возрасте, встали, набычившись, друг против друга согласно неписаным правилам их молодых лет. Вячеслав Серов, как оскорбленная сторона, подошел первый и взял противника за грудки.

— Ты ручонки-то убери, а то больных нечем будет лечить! — сказал ему спокойно Фомин. Грохот дубового стола, на который через секунду после толчка налетел спиной Славик Серов, достаточно достоверно убедил его в том, что Фомин не будет пока прибегать к силе охранников. Славик был хрупок только на первый взгляд. Хирургам в движениях нужна точность, поэтому в последние годы он умеренно ел и достаточно занимался на тренажерах. С молодости Серов помнил несколько важных приемов, чтобы ночью спокойно ходить по улицам без ножа, и довольно часто потел с другом Валеркой, перекидывая его, гораздо большего по весу и росту, через себя. С волейбольных времен он остался вынослив и быстр, и очень скоро Фомин вынужден был снять с лица улыбку явного превосходства.

Бой был на равных. Сила была против ловкости. Фомин понял, в чем слабость противника, и старался быстрее взять Серова в клинч. Массой он хотел вдавить его в стену, обездвижить и вырубить. Но Серов не давал подойти ему близко. Сплевывая соленую кровь, чувствуя боль, но пока не считаясь с ней, они дрались, как два петуха, и не имели сомнений в том, что поступают правильно.

В открытую дверь вытаращились охранники, и вряд ли Серов был бы до сих пор на ногах, если б в драку включились они. Но Алексей крикнул подручным «Ни с места!», и те в недоумении замерли, не зная, что следует им предпринять. На всякий случай они решили ждать приказаний, хотя инстинкт разрушения и запах крови уже ввели их в азарт и они только и ждали сигнала, чтобы броситься на того, кто осмелился посягнуть на их повелителя. И Фомин понял, что, если он поддастся Серову и упадет, они, опьяненные силой, молодые, азартные, сделают из Серова кровавое месиво, и тогда неизвестно, как повернется и дело Алены, и будущее его самого.

— Не прикасаться к нему! Выйти вон! — рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.

И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась и его противник поднялся.

— Ну и что, — сказал Фомин, — ты доволен?

Серов приложил платок к рассеченной брови, и тот в момент пропитался кровью.

— Вообще-то так явно лучше! — Он обвел рукой разгромленный кабинет. — Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне больше нравится. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом? — равнодушно спросил Фомин. Он ведь знал, что не будет давать такого приказа. Просто решил взять того на понт. Посмотреть на реакцию. Ответ последовал тут же.

— Я надеюсь, ты понимаешь, — в тон ему ответил Серов, демонстративно сплевывая кровь прямо в эксклюзивную вазу, — что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, давно мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от страшного взрыва в твоей машине ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.

— Плюнь себе в рожу! — ответил Фомин, пробуя сжать челюсти, проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.

— Сам себе плюй, — лениво заметил Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.

Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала. Что и сказать, вид был неописуем.

— Зачем, собственно, ты пришел? — Он посмотрел на Серова.

— Просто так.

— Спросить что-нибудь?

— Нет. И не думал.

— Тогда зачем?

— Посмотреть на тебя.

— Ну и все. Уходи.

— Ты понял, что я — ее муж?

— Ну и что?

— Это все.

Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди и носу, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий — то ли на мать, то ли на отца.

— «…был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин!» — Последние слова из Высоцкого Серов произнес по дороге к дверям. Охранники встали у него на пути. Серов повернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.

«В принципе, наверное, я мог бы его понять», — подумал Фомин и сделал охранникам разрешающий жест.

— Нет проблем! — Серов отвесил в дверях ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его до машины и посадил в до боли знакомые Наташины «Жигули». Злости он не испытывал. Была только щемящая тоска по утраченной молодости и сожаление, что однажды, в далекий и жаркий день, он позволил одной необычной девчонке исчезнуть в прозрачной воде и уплыть от него навсегда. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

Пока Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву, никто не остановил его по дороге.

«Кто из нас жертва и кто палач, как узнать?» — думал он, и разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой коркой и застывало. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.

— Знаешь, почему великий Цезарь счастливо жил с Помпеей, совершенной идиоткой, а разведясь с ней и женившись на мудрой Кальпурнии, через короткое время пригласил в гости свою бывшую любовницу Клеопатру, а потом и сам подставил себя под кинжалы жалких политиканов? — Наташа спросила его об этом в самолете, когда они, возвращаясь с моря, мирно поглощали аэрофлотский завтрак.

— Почему?

— Потому что, сохраняя брак с Помпеей, Цезарь любил не ее, а Клеопатру. Египтянку он лелеял, воспитывал и учил. Она родила ему сына, и возможно, он чувствовал свою вину перед обеими женщинами. Перед одной за то, что ее не любит, а перед другой — потому что не может жениться на ней. Но со временем с Помпеей он развелся по политическим соображениям, а Клеопатра ему изменила. Он женился снова, но новую жену Кальпурнию уже не надо было учить. Она и без него была совершенство — хорошо образованна, добродетельна, богата, знатна и красива. И Цезарь, который стремился все и всех доводить до совершенства, ясно ощутил свою собственную ненужность.

Серов засмеялся:

— Ты как-то по-новому толкуешь историю. Она продолжала:

— Так и я для тебя. Пока я была для тебя ребенком, пока ты мог мне многое дать — ты любил меня. Вспомни, ты исправлял мне грамматические ошибки в диссертации. Ты знакомил меня с нужными людьми. Иногда даже, сам не понимая того, ты подавал мне ценные идеи. Но я ведь не была идиоткой Помпеей! Правда, и Клеопатрой я тоже не была. Ты только не хотел видеть, что я тебя всей душой любила!

Почему тебя вечно тянуло на остренькое? Конечно, бессознательно ты подыгрывал мне. Я искала в каждом мужчине отца, а ты в каждой женщине — ребенка, которого у тебя отняли. Как только я выросла и ты понял, что больше ничем мне не поможешь, наш брак распался, сохранилась от него только видимость. Ведь то, что стерпела бы неудачливая любовница, не может стерпеть жена. И я поняла, что удача зависит только от меня самой, а слез моих не простит никто…

Ему тогда надоело слушать ее рассуждения, и он притворился, что заснул.

Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.

«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, — удивился он. — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»

Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и храм оказался стоящим на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери были видны огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.

— Праздник, что ли, какой? — спросил у одной из них Серов.

— Троица! — ответила та и с удивлением на него посмотрела. Он пожал плечами, совсем как Наташа.

О существовании такого праздника он слышал, но в чем его смысл — не знал. Он снова посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз он случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась ему строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь ему, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел, подумав, что как минимум половина лаборатории переняла у его жены этот характерный для нее жест.

И еще был один эпизод.

Был конец февраля, и, как часто бывает в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.

— Своди меня в церковь, — вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:

— В какую? У нас город сорока сороков.

— Да хоть в нашу, у парка! — Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.

— Одевайся!

В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.

Наташа оделась легко. Он испугался, что она простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа ничего не сказала, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее агатовым глазам, а оливковый цвет лица придавал ее внешности средиземноморский колорит. Выходившие из православного храма чернокожие студенты ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и кокетливо улыбнулась какому-то долговязому верзиле.

«Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!» — подумал Серов, но тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку и сунул греться к себе в карман.

Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. И выглядели со стороны странно. Он — с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она — в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что она молится. Он удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» И удивительно — из ее уст иностранные слова в православной церкви звучали так же органично, как звучали бы в концертном зале. Церковь была пуста, голос ее окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем, закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.

Ему показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.

Он еще постоял перед воротами, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел к машине. Он ехал на «ниссане». Наташины «Жигули» вез товарный поезд. Он снова сел за руль и выехал на дорогу.

«Кто знает, может, мы скоро встретимся, — думал он о жене. — Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. И те, кто с нетерпением и надеждой взирает на иконы и на небеса, всего лишь пытаются изменить ход вещей таким виртуальным способом. Мы такие, какие есть, и с этим уже ничего не поделаешь. Если б я мог измениться, я непременно бы это сделал, потому что чувствовал и знал: ей не нравится, как я живу. Но как мне было найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»

Дальше он ехал, не думая уже ни о чем. Когда внимание стало рассеиваться от усталости, его рука сама натолкнулась на торчащую из магнитофона кассету с кривой надписью: «„Адажио“ Джиозотто». Она попала к нему вместе с другими вещами, которые отдал ему следователь. Он нажал кнопку и прослушал несколько начальных аккордов.

— Тяжелая музыка, — сказал он себе и сунул кассету в порядком пыльный ящик для разных мелочей.

Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский. Он и сам не мог вспомнить, когда она врезалась ему в память.

I've got a dog, A cat and a frog. Their names are Smoke, Mag and Mog.

Черт его знает почему, но эта простая мелодия нравилась ему больше.

Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток идущих навстречу машин, и на пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва» и небольшим количеством оставшихся километров подмигнул с обочины. Серов вздохнул и немного убавил скорость.

— Я буду помнить, Наташа! — сказал он. — Я сделаю все как надо!

Заехав в гастроном и купив в нем пакет какой-то еды, он завернул во двор своего дома и увидел Катю, одиноко сидящую на скамеечке у подъезда в обнимку с сумкой, будто приехала и пришла сюда прямо с поезда. В сумерках она была так похожа на Наташу, что сердце его болезненно сжалось. Катя сидела одна в поздний час во дворе, хотя у нее были ключи от квартиры. Он понял: она не входила из деликатности.

«А где же этот ее балбес?» — подумал Серов.

Заметив его машину, Катя поднялась навстречу.

— Пойдем в дом, — сказал он ей после объятия.

— Нет. Дома я не выдержу и заплачу. А мне надо быть сильной.

— Случилось что-нибудь? Где бабушка с дедушкой?

— Я к ним не пошла. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен врач. — И, не выдержав, она привалилась, всхлипывая, к его плечу. Он усадил ее на заднее сиденье в машину и сел рядом.

— Рассказывай, не тяни, а то меня хватит инфаркт.

— Мне нужно сделать аборт. — Она закусила губу. — Хоть я и не представляю, как я смогу это сделать.

— Девочка моя, ты беременна! Что же ты плачешь? Это ведь радость!

— Мы хотели пожениться, но он не хочет ребенка! Серов заметил, что Катя даже не назвала своего парня по имени.

— Наверное, он прав… — всхлипывала она. — Если будет ребенок, нам просто не выжить! Мама умерла, у бабушки с дедушкой пенсия, у меня и у него стипендия. Пусть он даже и подрабатывает, но всех нас ему просто не прокормить!

— Катя, но ведь есть еще я!

Она смотрела на него, не понимая. Помолчала чуть-чуть и сказала:

— При чем тут ты, папа? Ведь отец же он… Жизнь так сложна… Он это понимает, а ты, папа, нет. И мама не понимала! Порхала, как красивая бабочка. Элегантные платья, косметика, поездки по всему миру… Она летала, летала, то в Англию, то в Италию, а ведь у бабушки даже не было теплых сапог. Ноги у бабушки отекли, и старые сапоги на меху не сходились. Она проходила всю зиму в дедушкиных ботинках, но этого никто не замечал, а у меня не было денег…

— Катя! — Он ужаснулся. — Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Строить из себя хорошенькую, чистенькую?! Ты же знаешь, у нас с мамой всегда были деньги! Нам просто было некогда разбираться во всех жизненных нюансах. Мама работала, часто болела…

— Бабушка не велела мне говорить. Она знала, что маме было не до этих хлопот.

— Катя, возьми! — Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки девчушки.

— Папа, ну что ты, здесь очень много!

— Возьми! Купи все, что нужно на первых порах. Кушай мясо и фрукты. Купи теплые сапоги бабушке. Я заработаю и дам тебе денег еще. На той неделе у меня будут операции, мне заплатят. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!

Она снова заплакала.

— Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…

— Послушай, все будет прекрасно! — Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови. — Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я буду самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок! — Он обнял ее, помолчал и добавил: — Во искупление наших грехов.

19

Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и медленно прохаживался вдоль забора института, как раз под окнами ее кабинета, где доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно и, подняв голову, он увидит тонкую руку, нацепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. Он ждал так и ждал, но вверху было тихо. Когда же, потеряв терпение, он все-таки поднялся наверх, там все будто вымерло и только в большой лаборатории сидел один из его коллег-аспирантов. Он сидел за лабораторным столом с задумчивым видом и пил из бутылки пиво.

— Пива хочешь? — спросил он Кружкова.

— Нет.

— Ах да, понимаю, что кощунствую, — сказал аспирант. — Может, я чего-то прослушал или не понял, но Ни рыба ни мясо, по-моему, не сказал, отчего умерла Наталья Васильевна. И что теперь будет с лабораторией? Ты, может, знаешь? — спросил его этот приятель, тщательно отчищая с костюма рыбную чешую.

— Как умерла? — Кружков сначала подумал, что ослышался, но сердце так странно заныло, заколотилось, будто почуяло — правда!

— Да ты что, где ты был? Свалился с луны? — удивился приятель. — Неужели не слышал? Час назад заявился Ни рыба ни мясо. Объявил нам, что доктор медицинских наук Наталья Нечаева была светлым лучом современной иммунологии и что мировая наука с ее уходом понесла безвременную утрату… Сказал, что гражданской панихиды по желанию родственников не будет. Я думал, ты, как человек приближенный, знаешь подробности. Ведь ты все вертишься где-то там… Что-то есть во всем этом подозрительное! Уж не муж ли ее того… Ведь даже причину смерти никто не знает. Ни рыба ни мясо обмолвился: «В результате несчастного случая…» А что это за случай такой?

Женя так и стоял, не в силах двинуться с места, с остановившимся взглядом, со щеками, белыми как мел.

Наконец он почувствовал, что если этот товарищ очень быстро отсюда не уйдет, то он вполне может убить его.

— Перестань болтать! Уходи! — только и смог выдохнуть Женя Савенко.

Коллега посмотрел на него, лениво встал, захватил свою бутылку и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Женя сначала сел, посидел один, потом будто ненормальный вскочил и забегал по институту в поисках того, кто мог сказать ему правду. К счастью, никто не попался ему на пути, а то одно неверное слово могло бы вызвать поток ругани, или слез, или бог знает чего еще. Но, к счастью, он встретил на лестнице в институте заместителя директора по науке, человека по прозвищу Ни рыба ни мясо, который и спас его от безумия.

Он беседовал с Женей почти три часа. Потом чуть не за руку отвел его к и.о. завлабораторией Льву Андреевичу Мытелю, который сидел запершись в своем кабинете.

— Загрузите этого молодого человека работой под самую завязку! — сказал Мытелю Ни рыба ни мясо, и Лев Андреевич понял, что такое обращение к нему означает его возврат в заведующие лабораторией. И, несмотря на очень печальный внешний вид, Лев Андреевич не мог скрыть удовольствия в глазах от понимания того задания, которым осчастливил его проректор по науке.

— Конечно, конечно! Верный ученик! Я понимаю, — сказал он и, добавив еще несколько приятных слов, не расставался с Женей до тех пор, пока Ни рыба ни мясо не ушел восвояси. Потом же, увидев из окна его отъезжающий от института служебный автомобиль, он чуть не вприпрыжку пустился домой. И тогда Женя открыл своим ключом кабинет Натальи Васильевны и, как щенок, зарылся носом в бумаги, которые еще, казалось, хранили следы ее рук, ее запахи, ее шаль и ее слова, и заплакал.

Буквально через месяц лаборатория изменилась неузнаваемо. Кое-кто из аспирантов уже обретался возле посольства Канады, двое подали документы в Австралию, а большинство докторов разбежались по Москве в поисках других хлебных мест, интуицией чувствуя запах тления и распада. И только один Женя с неистовством спартаковского фаната с утра до вечера продолжал сидеть в бывшем кабинете Натальи Васильевны, перелопачивая ее бумаги, в сотый раз перечитывая записи, небрежно смахивая пыль с черного финского стола в виде подковы, за которым раньше проводились научные дискуссии и банкеты.

В один из таких дней в ее кабинет, где работал Женя, и зашел Лев Андреевич Мытель. Разговор с Кружковым состоялся не из приятных.

— Женя, решено твою тему закрыть! А в этой комнате, чтоб никому не было обидно, сделаем еще одну лабораторию.

— Кем это решено?

— У нас теперь демократия — общим собранием.

— Но почему?

— Женя, где денег взять? — Тон у Льва Андреевича был только что не отеческий. — На старых запасах долго не проживешь! Разрабатывать направление, в котором ты работаешь, могла позволить себе только Наталья Васильевна. А мы не корифеи, не гении, не миллионеры, мы жалкие труженики, нам нужно есть, пить, выживать. Бросай свою тему, переходи на бронхиальную астму. Будешь определять иммуноглобулины, с голоду не помрешь!

— Да я и так с голоду не помираю, а ваши иммуноглобулины определяют уже лет двадцать, а все без толку.

— В Америку поезжай, там тебя с распростертыми объятиями ждут. Там шефу будешь давать указания, чем тебе хочется заниматься.

Женя понимал, куда клонит Мытель. Ему, сделавшему докторскую на банальных тонзиллитах, неохота было влезать в глубокие проблемы, разрабатываемые Натальей Васильевной. Гораздо проще и спокойнее было жить как все, работать как все.

— Когда я пришел к вам, случайно узнав, что все это произошло, — начал он, стараясь скрыть свою ярость, — вы при проректоре по науке сказали мне: «Женя, да будет так!» Это вы помните?

— Помню, конечно, мой дорогой, но время идет, а ты не сделал почти ничего! А сколько мы можем ждать? — Лев Андреевич поднял взгляд от бумаг, которые разбирал Кружков, и впервые прямо посмотрел на Женю.

— А вы хотите, чтобы я перевернул всю науку за два месяца, в одиночку и даже не будучи лауреатом Нобелевской премии?

— Милый мой, никто перед тобой такую задачу не ставил! Тебя просили о чем? — Мытель стал терять терпение. Он не любил бессмысленных пререканий. — Тебя просили всего лишь, чтоб ты разобрал бумаги Натальи Васильевны. Чтобы ты разобрал их не просто из любопытства, а для людей, в том числе для себя. Я тебе сказал, в каких направлениях надо искать? Я тебе сказал, какой кусок ты можешь взять для работы сам? А ты только тянешь время! Мне скоро надо будет сдавать план на следующий год, а что я там напишу? Твои бредовые мысли о пользе самоутверждения в жизни?

— Это мысли Натальи Васильевны.

— Все равно. Мысли мыслями, а пощупать-то нечего! Нужно, чтобы ты расшифровал ее конкретные разработки, ее заделы на перспективу, чтобы люди знали, чем должны заниматься не сегодня и завтра, а через три месяца, через год. Вот сыворотки кончатся, ты будешь их заказывать? На какие шиши? Мы на хозрасчете, больные тают, а идеи нет. Наталья Васильевна добивалась результатов, а как? Ты работал с ней, ты видел, ты слышал, ты должен знать! Почему ты молчишь? Значит, скрываешь, хочешь быть самым умным? Вот чтобы этого не было, с завтрашнего дня будешь определять, как все, гемокод.

— В Америку я сейчас не поеду, там я пока никому не нужен, — рассудительно сказал Женя Кружков и сделал выразительную паузу, — но я схожу к замдиректора по науке.

— Вот ты как! Лезешь к начальству? Если хочешь остаться в лаборатории, я тебе не советую! — процедил Лев Андреевич и вышел из кабинета. Мытель ушел, а у Жени возникло чувство, что его, как собаку, прогоняют из дома. Из того самого дома, где она прежде жила со своим божеством — любимым хозяином. Теперь хозяина в доме не стало, и никому не нужная четвероногая тварь должна была стать бездомным и неприкаянным существом.

Женя снял со стены свою любимую фотографию в рамке, на которой Наталья Васильевна была после какой-то конференции в числе своих коллег, единственную фотографию, где они были вместе, правда, он стоял далеко в стороне, и спустился с ней в обнимку на первый этаж. Он знал, что в институте есть еще один человек, который тоже любил ее.

Женя изредка видел проректора по науке в коридорах институтской власти, и старик приветливо издалека кивал ему пару раз. Институтские сплетники говорили, что Ни рыба ни мясо от старости выжил из ума, что он ничего не делает и только тормозит научный процесс. Что большую часть рабочего дня он слушает музыку, прорывающуюся сквозь треск из старенького приемника, и постоянно, чтобы не заснуть, прихлебывает очень крепкий чай из граненого стакана в старинном серебряном подстаканнике. И в то же время все знали, что Ни рыба ни мясо еще крепко держал в руках институтские деньги. Женя немного побаивался его. Но другого выхода не было, и он постучал в начальственный кабинет. Ни рыба ни мясо укладывал что-то в старенький, видавший виды портфель. Он собирался домой. Увидев Женю, приветливо улыбнулся. Узнал.

— Что это у тебя? Фотография? У-у! И я на ней есть? Есть. Как же, как же, помню, когда это было, — сказал он, взяв реликвию из Жениных рук. — Ну, давай не стесняйся, входи! — И он придвинул стул поближе к своему столу. Женя в некотором смущении сел. — Ну, выкладывай, зачем ты пришел? Зачем беспокоишь меня в столь поздний час? — Старику, видимо, нравилось еще разыгрывать грозное чудовище. На ученых советах он по старой привычке хмурил кустистые брови, но сам же отлично понимал, что хмурить их было уже не перед кем. Корифеи ушли в мир иной, младшие товарищи разбежались. «И я засиделся!» — думал он.

— Мою тему, то есть тему Натальи Васильевны, Мытель хочет закрыть!

— А ты что-нибудь наработал?

— Наработал, но мало…

— Ну, покажи! — Ни рыба ни мясо вздохнул, стянул с плеч пальто, аккуратно сложил его в кресле и сел за стол.

Женя наклонился к нему и стал показывать полученные результаты. Колонки цифр в таблицах пестрили в глазах. Но Ни рыба ни мясо включился в работу на удивление быстро, и они занялись обсуждением темы, причем Женя лишний раз убедился в том, что этот человек отнюдь не зря до сих пор сидит в своем кресле.

Через два часа они разогнули спины. На улице было совсем темно. Зеленые ветки стучались в окно тонкими лапами. А в кабинете под старой настольной лампой было светло и уютно. В углу бормотал старый приемник «Рекорд», и, повинуясь нажатию кнопки, шумел сбоку на столике белый французский чайник. В кабинете был другой мир, отличный от того, что враждебно молчал снаружи академических стен. Здесь, в кабинете Ни рыбы ни мяса, еще витал дух науки. Правда, Женя вполне допускал, что и у Ни рыбы ни мяса могли быть обнаружены в сейфе пачки неучтенных долларов, что и здесь были зависть, интриги, борьба за место у самого центра кормушки, но все-таки именно здесь, он надеялся, его могли понять. Если литература дает наслаждение сродни сексу (так, кажется, сказал Жванецкий), то наука — сродни любви. Так думал Женя и, к счастью, не только он один. Именно наука требует такого же глубокого, как и любовь, погружения в предмет.

— У стариков, мой друг, свои причуды! — тем временем говорил, с удовольствием разминая кости, седой грузный Ни рыба ни мясо. Ему хотелось поговорить. Дома было не с кем. — Вот приемник этот, послевоенный, всегда стоял у меня в кабинете, где бы я ни работал. Я его слушать привык. Иногда и не разбираю уже, что бормочет, не слышу! Но скрипит, старичок, пока еще скрипит! Скрипит, но играет! И чай я всегда люблю пить из стакана, а не из чашек, потому что в нем остывает медленнее. А на фронте из кружек хлебали. Садись, угощу!

Женя счел неудобным отказываться. И горячий чай ему был как нельзя кстати. Чтобы не беспокоить патрона, он налил себе сам и с удовольствием приготовился слушать, что еще скажет ему этот странный, временами неприветливый, но, как оказалось, очень добрый и понимающий человек. Как по волшебству, старенький «Рекорд» вдруг перестал хрюкать и ныть и выдал прекрасный чистый звук. Жене вспомнился рокот волн, ночной пляж, вкус вина на губах и улыбка Натальи Васильевны.

— Ты эту музыку знаешь? — неожиданно спросил у него Ни рыба ни мясо и пальцем ткнул в приемник.

— Нет.

— Я раз летел с Натальей Васильевной в самолете, а она плеер слушала. Это такой магнитофончик с наушничками в ушах. — Ни рыба ни мясо вдруг хрипло расхохотался. — Никак не могу удержаться, чтобы что-нибудь не объяснять. Старая привычка преподавателя, — пояснил свой смех старик. — Ведь и сам знаю прекрасно, что в технике ты мне дашь сто очков вперед, а все не могу смолчать. Почитай-ка вот сорок лет лекции вашему брату, так тоже… С ума сойдешь! — И он весело подмигнул Жене. — Та самая музыка. Я попросил ее тогда, в самолете, сделать погромче. Она мне послушать дала. С тех пор и запомнил.

— А как называется? — спросил у него Женя Кружков.

— Кажется, «Адажио», а какого композитора — убей не помню. Слух-то у меня еще ничего, а вот память стала уже не та… — И Ни рыба ни мясо вздохнул. — Может, ты и узнаешь когда-нибудь. А тему твою, пока я здесь, не закроют, не бойся. Трудись пока, но знай, что я буду здесь, вероятно, недолго. Мне тоже пора уходить… Так что зевать тебе некогда. Это учти. — И Ни рыба ни мясо встал, показывая, что разговор окончен, и потянулся к портфелю.

— Можно еще на минуту? — Женя подался вперед.

— Ну чего?

— Меня мучает, что никто не знает всей правды…

— Чего?

— Ну, никто не знает, отчего Наталья Васильевна умерла.

— А не твое это дело! — рассердился вдруг заместитель директора по науке. — На это у нее есть семья, ее дочь, ее муж. Разберутся и без тебя. И какой бы подозрительной ни казалась ее смерть, молчи! В этом твой долг — охранять ее память. — Ни рыба ни мясо протяжно вздохнул. — Да и ей самой, поразмысли, наверное, было бы неприятно, если бы все начали копаться в ее жизни и смерти. А у тебя есть важное дело. Работа. Вот ты и продолжай! Работай и думай! Не ради науки. Ради себя. Наука ведь вечна, жизнь коротка! Может, со временем и у тебя будет своя лаборатория, как у нее, это дело в твоих руках! Вот тогда и фотографию эту у себя в кабинете на стенку повесишь! Я тебе тогда ее отдам. А пока у меня пускай повисит. — И он с видимым удовольствием прислонил фотографию к лампе на своем столе.

— Я знаю, — сказал грустно Женя, — она вас любила.

— Любила? — Ни рыба ни мясо снова грузно опустился на стул. — Любить не любила, но относилась она ко мне нежно. Ты ведь знаешь, жена моя умерла, а дочка в Америке замуж вышла. И я один как перст. А Наташенька, красавица, умница, мне была как родная. И она умела со мной обращаться. Я, грешным делом, по-стариковски сначала думал — подлизывается. Приехала ведь издалека. В институте была одинока. Друг мой, профессор физиологии, за нее попросил, и я ее тогда, еще совсем молоденькую, на работу и принял.

Хотя она была уже кандидатом наук. А буквально через полгода я понял, что принял не зря. Да-а… — Он помолчал еще, видимо, вспоминая. — Она меня всегда понимала. А уж голова у нее была… Золотая! — сказал он.

— Она с мужем несчастна была, — вдруг брякнул Женя, сам не зная, как это у него вырвалось.

— Твоя фамилия как? — поинтересовался профессор.

— Савенко.

— Вот и молчи. Не судачь. Когда будешь знаменитостью мирового значения, чтоб фамилию твою знали, не переспрашивая, тогда рот можешь немножко открыть. Но только на минутку. Чтобы успеть сказать, как тебе повезло в жизни, что начинал ты работать под руководством Натальи Васильевны. Понял?

Женя стоял перед ним, опустив глаза.

— Я понял, простите.

А профессор подумал, что парень прав. И почему-то вот сейчас он вспомнил незнакомого плотного лысоватого мужчину, как-то забредшего вечером к нему в кабинет и спросившего про Наталью Васильевну.

Сразу понял Ни рыба ни мясо: неравнодушен был к ней этот человек. Фронтовики ведь бдительность не теряют, замечают по привычке все мелочи. Он рад был бы ему помочь, да только Наташи уже не было на работе. Он сам видел, она ушла, помахивая модной сумкой, попрощавшись с ним. На следующий день он подробно описал ей лицо незнакомца. И мог бы голову положить на отсечение, что она догадалась, о ком идет речь. И в глазах у нее появились одновременно и сомнение, и надежда. И он, так много повидавший на своем веку старик, понял — здесь речь идет не о делах, здесь любовь.

И он совсем не удивился, когда однажды услышал, как она американским слушателям на лекции цитировала Китса.

— О чем это вы им говорили? — удивился он.

— Между делом о любви.

Он будто увидел ее сейчас в тот момент, когда она это произносила. Он, старик, до сих пор не мог совладать с мыслью, что ее, такой молодой, уже нет, а вот он продолжает долгую и уже, наверное, никому не нужную жизнь.

И он, Ни рыба ни мясо, родившийся при Ленине, воспитанный при Сталине, никогда не сидевший, не репрессированный, не диссидентствующий, будучи в душе и по жизни истинным демократом и, как ни ругательно звучит это слово теперь, интеллигентом, сказал Жене замечательные простые слова, грубоватые по форме, но тонко выраженные по сути:

— Не лезь не в свое дело, Савенко! Работай и жди. И жизнь воздаст тебе все сполна.

Потом он снова посмотрел на фотографию и вздохнул.

— И если будешь так жить, то жизнь твоя пройдет нескучно и быстро. И это очень хорошо! — добавил он и потрепал на прощание молодого доктора по плечу.

Они вместе вышли из кабинета. Ни рыба ни мясо простился с Женей в коридоре и грузно потопал по направлению к выходу, как старый слон, с трудом передвигая отекшие ноги.

20

Примерно год спустя, такой же роскошной белой ночью, как и в ночь гибели Наташи, Алексей Фомин с женой возвращались с дачи. В этот раз Алексей выпил много. Почему-то он не захотел остаться ночевать на природе, и, силой запихнув жену в их прежний светло-перламутровый «мерседес», он со скоростью сто шестьдесят километров в час без всякой на то необходимости погнал в город. На каком-то участке ремонтируемой дороги он вскользь зацепил оградительный щит. Алена завизжала, Алексей ничего не понял. Щит разлетелся в куски, крыло машины оказалось сильно помято, полировка безнадежно испорчена, но он этого даже не заметил, пока они не приехали. Он продолжал бешено гнать по дороге. К счастью, на его пути не встретилось никого. У подъезда он резко затормозил и чему-то усмехнулся. Покачиваясь, он вышел из машины и с издевкой предупредительно открыл перед женой дверцу, помогая ей выйти. Алена вылезла из автомобиля, еле живая от пережитого страха, с трясущимися коленями, с перекошенным ртом. В молчании они поднялись в лифте на свой этаж, вошли в квартиру. Прямо в ботинках и брюках Фомин завалился в спальне на розовое японское покрывало и, не думая ни о чем, лежал и смотрел в потолок налившимися кровью глазами. Алена большими глотками пила воду прямо из-под крана. Через некоторое время она вошла к нему в спальню.

— Ты что же думаешь, — сказала она, еле сдерживая гнев, стягивая обрызганные водой узкие брюки, — если тебе не дорога твоя жизнь, то и мне должно быть на все наплевать? Ты ошибаешься! Не для того я ездила на допросы к поганым ментам и парилась на экспертизе в психушке, чтобы ты уморил меня просто потому, что тебе самому, видите ли, жизнь осточертела!

Алексей был пьян сильно, но вести непосредственный диалог еще мог.

— Хотел бы я посмотреть на тебя, — сказал он, закуривая и презрительно щурясь, — как бы ты стала обманывать этих поганых ментов и российский суд, если бы не мои деньги и не мои адвокаты. И в психушке тебе пришлось бы париться не две недели, как я устроил, а гораздо дольше!

— Не кури в постели! — только и нашлась что ответить жена и вышла из комнаты.

Вернулась она внезапно, через минуту, вся в слезах.

— Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить! — рыдала она во весь голос. — Ужасные люди, дикари! Бездарный следователь, угроза тюрьмы, суд! А думаешь, две недели в психушке для здорового человека пустяк?

— Поэтому ты сейчас и ловишь радости жизни, оттягиваясь в постели со всеми подряд, кто только первый подойдет к тебе поближе и заглянет в вырез твоего платья? — Алексей говорил это без злости, равнодушно и даже, пожалуй, лениво.

— Поневоле будешь оттягиваться, если муж импотент! За год ты не переспал со мной и пяти раз! Может, вместе с твоей подружкой на тот свет отправилось и твое мужское достоинство?

Он с трудом повернул голову к ней и сел на кровати.

— Послушай, Алена, — сказал он серьезно. Так серьезно, что ей показалось, что хмель вылетел из его головы. — Ведь ты убила ее, понимаешь? Как же ты можешь жить так спокойно — ходить, гулять, есть, пить, спать, делая вид, что ничего не случилось?

Голос Алены по-прежнему резал уши звуком распиливаемого на станке металла.

— Напомню тебе, если ты позабыл! Суд признал меня невиновной! Суд решил, что это вы со своей подругой довели меня до состояния аффекта, в котором я и совершила это убийство! Я цитирую слова моего судьи! Адвокат сказал, что я женщина вспыльчивая и неуравновешенная и твою так называемую прогулку восприняла как личное оскорбление! Оскорбление, за которое и поплатилась жизнью твоя подруга! А что касается тебя, дорогой, то я не думала никогда, что ты такой слюнтяй и разиня! Что в трудную минуту ты только и можешь, что распускать сопли! Тебя обставили конкуренты со всех сторон, а ты только пьешь да смотришь в потолок! Еще вздумал читать мне морали! Посмотри на себя! Превратился в мешок, набитый дерьмом!

Алексей снова лег, отвернулся к стене и молчал. Вдохновленная своей правотой, Алена начала кричать снова:

— Два филиала, что ты хотел открыть в южной части города, уже накрылись, ведь так? Твой бывший друг, между прочим, мне сегодня сказал, что, если ты не отдашь ему долг, он вынужден будет забрать у тебя офис и твой единственный салон! И тогда ты — никто! Забулдыга и бомж! Ты хоть это понимаешь? Что, приткнулся к стенке и молчишь?

— Отвали от меня! Как ты мне надоела! Отстань! — Он не хотел даже смотреть на нее.

— А правда всегда глаза колет! — Алена почувствовала, что вправе уколоть его посильнее. А ей очень хотелось его уколоть. Она действительно провела вовсе не сладкий год. Тот, первый, летний суд был отложен, дело отправили на доследование, и на какое-то время ее все-таки поместили под стражу. Правда, Алексей, надо отдать ему должное, постарался максимально сократить срок ее пребывания и в тюрьме, и в психушке. Но когда наконец ее отпустили домой, она обнаружила, что муж изменился неузнаваемо. Он будто с брезгливостью и презрением отодвинулся от нее, а она искала жалости и сочувствия и не могла понять, за что, собственно, он стал ее презирать.

Ужас, какие начались у них ссоры! Они били словами по самому больному, ничего не щадя. Ребенок, их сын, пока Алена отсутствовала, находился у бабушки. Остался он у нее и теперь и был поглощен сугубо своими проблемами. Алена с ужасом поняла, что отвоевала мужа, но осталась одна. Но быть одной никогда и никак не входило в ее планы. Тюрьма выявила в ней самые грубые, затаенные стороны. Тюрьма ее озлобила и закалила. Алена стала цинична и не скрывала этого, постоянно ругалась, обо всем говорила с нескрываемой злостью. Это был не тот снисходительный, все понимающий, все прощающий легкий цинизм, присущий врачам, который Алексей отмечал в разговорах у Наташи, это был цинизм жестокого прямолинейного человека, уподобляющегося зверю, когда тому грозит голод.

Алене грозило безденежье. Сколько всего передумала она за этот год! Но думала она не о прошлом, о будущем! Наплевала бы она теперь своему пропитому муженьку прямо в рожу, если б знала, чем ей заняться, где взять денег! Замуж снова — никто не разбежался, не предлагают. Даже секретаршей ее не возьмут — не знает она ни иностранного языка, ни компьютера. Не уборщицей же идти, да еще от прежнего-то образа жизни! Правду говорят, от хорошего к плохому переходить тяжелее! Нет уж! Она должна заставить своего слюнявого Фомина взяться за ум!

Ну подумаешь, пришила она эту заразу зазря! А пусть не лезет! И поделом! Алена довольно ухмыльнулась. Надо же, никогда не стреляла, а тут с первого раза умудрилась попасть! Видимо, разозлилась уж очень.

Ну да Бог с ней, Фомин в этом сам виноват, нечего было разводить тогда вечер воспоминаний! Что же теперь, думать об этом всю оставшуюся жизнь? Может, в монастырь ей еще прикажут идти? Антона на следующий год, если не поступит в институт, в армию могут забрать, о нем надо думать! А где ему поступить, если он без матери совсем отбился от рук? Домой ночевать уж совсем не приходит, мотается черт знает где! Да и она после этой дурацкой тюрьмы подурнела… Ей нужны деньги! Деньги! На косметику, массаж, шейпинг… Уехать бы за границу, в Италию… Хоть на год, чтобы отдохнуть, все забыть… Деньги!

Где их взять? Только один она видит выход. Алексей должен прийти в себя и работать. Работать, работать и еще раз работать, как завещал всем великий вождь пролетариата. (Великий вождь, правда, к слову сказать, завещал всем учиться, но Алена классиков знала лишь понаслышке.) В конце концов, Алексей же помог выбраться ей из тюрьмы. Долг платежом красен. Она должна Алексею помочь! Без нее он сопьется и пропадет! Алена решительно сцепила зубы и подсела к Фомину на кровать.

— Ну, Алеша, Алешенька!

Он, застонав, зажмурил глаза, а она продолжала его трясти, пока он не выдавил из себя:

— Ну что тебе?

— Ты пойдешь на работу?

— Зачем?

— Как зачем, Алексей? В доме нет денег, мы живем в долг! Ты должен идти на работу и там работать, не пить!

— Обменяй доллары!

— Сколько можно менять? Мы и так живем на старых запасах! Ты скоро год ничего не приносишь, сплошные убытки!

— Убытки у нас из-за твоих адвокатов, докторов и милиционеров! Забыла уже, что писала в записках? Не помнишь, как давала указания, сколько надо дать тому, этому и еще другому? А теперь я иди вкалывай?

— Ну послушай, теперь уже все позади! Надо снова начать жить!

— Я не хочу жить!

— Почему? Ведь вначале было все так хорошо! Ты меня успокаивал, даже жалел, говорил, что мне ничего не будет… Даже шубу мне новую замечательную купил! Когда я приехала в ней на суд, все только ахнули!

— Вот теперь ее и продай!

— Ну еще чего! А кто мне новую-то купит? Ты теперь неизвестно когда еще на ноги встанешь, а я не привыкла ходить плохо одетой! Я у тебя еще ого-го! Разве не видишь?

— Особенно после того, как отмылась и вставила передний зуб.

— Алексей, как ты можешь! Ведь я его потеряла в тюрьме!

— Да знаю я, орехи грецкие грызла! Не строй из себя диссидентку, не я тебя в эту тюрьму затащил!

— Да, грызла орехи! А что, скажешь, мне без витаминов нужно было там сидеть?

— Ну и не жалуйся! Даже у обезьян хватает ума орехи раскалывать, а не грызть!

— Алексей, поцелуй меня! Я твоя обезьянка!

— Отвяжись! Голова трещит! — Он опять отвернулся и застонал.

Алена унеслась в кухню и растворила аспирин в стакане холодной воды.

— Пей, несчастный алкаш!

— Как ты смеешь, скотина! Мерзавка и тварь!

— Ах, урод! Содержи меня, если женился на молоденькой! Алексей привстал на постели:

— Посмотри, сколько у тебя тряпок, побрякушек, мехов! Все тебе мало! Ненасытная тварь! Дачу продай, наконец! — Он уже не в первый раз заговаривал о необходимости расстаться с дачей для покрытия текущих расходов и многочисленных долгов.

Этой мысли Алена вынести не могла. Дачу строили несколько лет, она была Алениной гордостью, маленьким монп-лезиром на берегу Балтийского моря. Смириться с потерей дачи было выше Алениных сил. Да, главное, из-за чего? Из-за того, что ее муженек пребывает в депрессии из-за какой-то бабы?

— А этого ты не хочешь? На, выкуси! — И она поднесла к самому его лицу неизящную фигу.

Изо всех сил он сжал ее наглый толстенький кулачок, так что хрустнули пальцы с накрашенными ногтями. Алена завизжала от боли и страха.

— Отпусти мою руку! Слышишь, козел? Он медленно, с усилием разжал свой кулак.

— Никогда больше не лезь ко мне, поняла? Я не питаюсь объедками, в том числе объедками каких-то водил!

— Ах вот ты со мной как! Ну, погоди, старый хрен! — Алена выскочила из комнаты, и он подумал, что, может быть, наконец сможет побыть один до утра. Он, конечно, был пьян, но в таком состоянии думать ему было легче. Трезвым он не мог сконцентрировать мысли вообще.

Он даже и сам не мог точно определить, в чем была причина его депрессии. Но одно он понимал точно — не из-за того, что любил Наташу. Больше того, он даже на нее злился! Зачем она стала ему звонить? Неужели не могла найти какой-нибудь другой выход? Он жил так безбедно, спокойно! Нет, она принеслась, растревожила душу, покой! Эта дура Алена подоспела тут со своим выстрелом. Он и не думал, что она знает, где лежит пистолет. Видно, бес действовал ее рукой! И вот Наташи теперь больше нет. Что она хотела? Оставить его навсегда с омерзительным чувством вины? Ведь он же кричал ей, предупреждал об опасности! Если бы она спряталась за ствол дерева, Алена не смогла бы в нее попасть! Так она взяла и, как назло, вышла! А может, и действительно сделала назло! С нее станется!

И какого черта ей было от него надо? Ну сделалась знаменитостью, так и радовалась бы жизни! Так нет! Вечно эта ее экзальтированность! Чехов, Толстой, Достоевский… Как в школе! Жизнь не классическая литература! Вот теперь поди же ты, все разрушить легко, а начать сначала… Так трудно… Противно… Ну не может он больше жить с дурой! Особенно после того эпизода в машине. Следователь, прохиндей, все сумел раскопать, раскрутить, вытащить на свет божий. А Алена, идиотка, перепугалась, что ее посадят, стала валить всю вину на того парня, который ее изнасиловал, чтобы лишний раз подтвердить, что она, мол, была не в себе. Привели того парня. Он рассказал, что все было по ее желанию… Да и какой черт возьмется ее насиловать, если она сама лезет под каждого кобеля!

А может, и не в жене дело… А в том, что почти каждую ночь он видит во сне Наташу. Видит будто наяву. Словно все произошедшее повторяется каждую ночь. Вот они стоят с Наташей возле машины. Он ощущал ее губы, волосы… Прижимался к ногам. Кожу холодил шелк ее костюма. Потом появляется Алена. От нее пахнет чем-то ужасным. То ли спиртным, то ли чем-то горелым или лаком для волос, он не разбирал. Ему было стыдно за нее. Она ругалась как сапожник. Он не мог силой ее унять. Она вырывалась. Тут он увидел в ее руках пистолет.

И он замер. Он решил, что она будет стрелять не в Наташу, в него. Ноги приросли к месту. Он подумал о сыне. Алену посадят, сын останется сиротой. И когда он увидел, что ствол направлен в другую сторону, он почувствовал почти облегчение.

Она стала целиться в Наташу. Дурак, как он сразу не догадался! До Алены ему было два прыжка. Он бы мог ее повалить. И тогда выстрел бы ушел в землю. И во сне, так же, как наяву, он со страшным усилием готовился к прыжку, изо всех сил старался оторвать от асфальта ноги. Но какая-то сила ему мешала. Может, это был страх? Он не мог справиться с ним. К рукам были привязаны неосязаемые гири, и он тогда закричал:

— Наташа!

Но крик его был не слышен никому, хотя в голове стоял страшный грохот. Неужели это уже прогремел выстрел?

Медленно, словно под стопудовой тяжестью, он повернул голову и увидел — она упала. У него звенело в ушах, будто пели хоры. Все потом говорили, что в этот момент во дворе была тишина. Только хохотала Алена. У него в голове ее хохот звучал так, что лопались барабанные перепонки. Тело стало бесчувственным, ватным, и он наконец смог оторвать его от земли. Он знал, что в пистолете только один патрон. Опасности больше не было. Ему казалось, он подбежал к Наташе, хотя свидетели утверждали, что он оставался на месте. Но он слышал, явно слышал, она что-то сказала ему. Он наклонился, спросил ее: «Что?»

Она прошептала чуть слышно:

— Вперед!

Он понял: она сказала это себе.

И в своем сне он упал возле нее на колени и прижал к себе ее невесомое тело. Оно сообщило и ему неземную, странную легкость, он потерял свои форму и вес и поднялся вместе с Наташей на руках высоко-высоко, туда, где морозил голову воздух. И там в вышине она была опять веселая и живая, она ласкала его, улыбалась и пела… И откуда-то неслась прекрасная музыка, и он больше ничего, ничего не помнил, не хотел вспоминать и чувствовал себя на блаженной вершине счастья.

В вышине сон кончался, он открывал глаза и видел перед собой либо свет утра, либо мрак ночи. Но независимо от времени суток он вспоминал, что на самом деле в ту ночь он быстрым шагом ушел подальше, даже не глядя на ту, которая лежала на асфальте, и все мысли сосредоточил на том, как спасти собственную жену.

Это ему удалось. Теперь жена была дома. И он больше никогда, никогда наяву не вспоминал о Наташе с теплотой, хорошо. Больше того, он ругал ее, называл обидными словами. Винил ее во всех смертных грехах. Искренне не понимал, почему из-за нее он должен был жертвовать жизнью. И если бы не было этих дурацких снов, он мог бы быть снова счастлив! Но сны снились каждую ночь.

И дела пошли плохо! Как заговорил его кто… Решил осваивать горные лыжи — вывихнул ногу, вернулся в лангете. Начал плавать в бассейне — туда же сердечный приступ… Доктор сказал, мол, еле откачали. Он стал пить. Если он выпивал много, сны в эту ночь не мешали ему. Он медленно умирал. Но хотел жить. Надо было выбираться, а как? Сам он чувствовал, что может спиться, сойти с ума, но где было найти стимул, чтобы снова вернуться к жизни?

Вот он гнал этой ночью домой. Пьяный. Зачем? Испортил машину. Счастье, что никого не убил. Больше не будет так ездить, сегодня в последний раз.

Завтра пойдет к врачу. Дали адрес одного шарлатана. Пусть лечит все, что найдет нужным, — сердце, печень, мозги, селезенку… А главное — пусть лечит душу. Чем угодно, за какие угодно бабки, только чтобы забыть! Все равно — так не жить. Натворит еще что-нибудь… или в тюрьму, или в петлю.

Дверь открылась, вошла Алена. Алексей посмотрел на нее. Одна рука у нее была за спиной. Она подошла ближе.

— Я тебя спрашиваю, — сказала она, — будешь со мной жить так, как раньше?

— Что ты привязалась, отстань!

— Спрашиваю в последний раз!

Какие-то новые нотки в ее голосе заставили его приподнять голову. Он посмотрел на нее и здорово удивился. В руках у Алены снова было оружие! Но только не старый его пистолет, тот отобрали, как вещественное доказательство, во время следствия. Теперь у Алены в руках был маленький черный «кольт». И, по всей видимости, он был заряжен! Вот баба, умудрилась без него где-то купить! А все трещала, что бедная, что денег нет!

— Я не шучу! — предупредила Алена и подняла «кольт» на уровень его головы.

Вот теперь он снова почувствовал страх. Он представил, что в следующую секунду его голова может разлететься в куски, и тут же за этим наступит ничто. И это ничто было ужаснее всех его земных мук. Он сразу вспомнил, что еще молод, здоров, что очень хочет жить. От ужаса, что она может выстрелить, он приоткрыл рот.

— Мне теперь все равно! — заявила Алена. — Если меня признали невменяемой в первый раз, признают и во второй! И много мне все равно не дадут! Мне теперь терять нечего! Пристрелю тебя как собаку!

Он молчал. Ждал. Тело снова было тяжелым.

— Я тебя пристрелю! — повторила она. Ожидание было ужасно.

— Стреляй!

Он уже почти желал этого выстрела. Но знал, если он подастся вперед, она выстрелит с перепугу. И не шевелился. Молчал.

— Нет, ты понимаешь, что я могу это сделать?! — Она сжала «кольт» крепче в обеих руках. Прицелилась.

И тогда он дико захохотал! Он не мог удержать этот дурацкий, нервический смех. Он знал, что этот смех опасен, но остановиться не мог. Хохот сотрясал его тело. Сердце стучало. Он смеялся, как женщина, истерично, надрывно, так, что слезы лились из глаз.

— Ну, стреляй! Что же ты не стреляешь?!

А потом внезапно, будто выключился завод, Алексей замолчал, лег на спину, закрыл глаза.

«Неужели он умер?» — поразилась Алена. Она подошла ближе и в ужасе наблюдала, как бледнеет с головы до ног эта красная, влажная туша, что еще совсем недавно была вполне респектабельным человеком, ее мужем, Алексеем Фоминым.

Он захрапел.

И она поняла, что он вовсе не умер, что после истерики он просто заснул. И наутро проснулся почти прежним. Таким, каким был всегда.

Он потянулся и встал. В другой комнате на кожаном диване, свернувшись калачиком под покрывалом, лежала Алена. Револьвер валялся рядом с ней на полу. С удивлением он поднял его и увидел, что «кольт» на самом деле был старым, игрушечным, видимо, завалявшимся от Антона, и никакой опасности не мог для него представлять.

— Вот ведь баба! На пушку взяла меня с пьяных глаз! — усмехнулся Фомин. Он даже с некоторым удовлетворением посмотрел на жену и, умывшись, сел завтракать, а потом отправился на работу.

С тех пор он больше не видел снов, еще более растолстел и стал совершенно лыс. Но, вовремя извернувшись, он сумел-таки открыть два намеченных филиала, расплатился с долгами, и бизнес его все более процветает. Он уходит на работу теперь очень рано, когда жена еще спит, и возвращается поздно. Деньги — настоящая его страсть. Алена, естественно, сидит дома. Антон поступил в институт. Иногда они, как и раньше, ходят с Аленой на выставки и концерты. К даче пристроили бассейн и оранжерею. А если вдруг в толпе Алексею мерещится силуэт стройной женщины с темными волосами и в синем костюме, он лениво трясет головой и, быстро моргая, тянет в рот сигарету.

И автомобиль у него теперь тоже другой. Черный, как жук, просторный и мощный «сааб».

ЭПИЛОГ

Из роддома Катю забирал Вячеслав Серов. Почему-то год семейной жизни превратил молодого веселого бородача, ее мужа, в человека злобного, упрямого и неотзывчивого. На шестом месяце беременности они с Катей разъехались, то есть каждый из них вернулся к себе домой. Вячеслав Сергеевич по этому поводу был просто счастлив, так как видеть не мог, как зять, прежде казавшийся все-таки добрым и разумным парнем, бессердечно поступает с их Катей. Теперь уж Вячеславу Сергеевичу пришлось выступать в роли тестя.

Он поймал Катиного парня в институтской аудитории. Представитель молодого поколения принципиально курил самые дешевые вонючие сигареты и с Вячеславом Сергеевичем был непреклонен и краток. По его словам выходило, что будущая жена во всем должна слушаться будущего мужа и мнения своего иметь не способна.

— А как же ребенок? — удивился Серов,

— Я говорил ей, что она должна сделать аборт! — рубанул воздух рукой принципиальный зять.

— Как ты можешь принуждать к этому женщину? Ведь ребенок живой!

— Бросьте ваши интеллигентские штучки! — сказал ему зять, студент гуманитарного факультета. — Вон в Китае специально женщин стерилизуют, чтобы было меньше детей!

— Ну и стерилизовал бы себя! А то сам допустил беременность, а теперь про Китай рассуждаешь!

— А я ей сказал! Я ей говорил, что нам ребенка иметь сейчас ни к чему! Что пока нужно учиться и найти свое место в жизни, на ноги встать и зарабатывать деньги! И мои родители, кстати, тоже так считают! — добавил он под конец самый веский, как он считал, аргумент.

— Я же обещал вам помочь! И выполнял обещание.

— А я в вашей помощи не нуждаюсь! И вообще, что вы лезете? У вас ведь своих детей нет? Нет! Вы еще тридцать раз сами женитесь, уйдете к жене и родите ребенка, а у нас из-за вас будет куча проблем! Нет уж, — зять со злостью разгрыз сигарету, — пусть Катерина делает все, что хочет, но ребенка у нас сейчас быть не должно!

— Тебе сколько лет? — вдруг спросил Серов.

— Двадцать два! Ну и что? — с вызовом посмотрел на него зять.

— Ты — козел! — спокойно ответил Серов. — Молодой еще, но — козел. И по-видимому, это с тобой навечно. Ты запомни, что нам в семье рогатые не нужны! Будь свободен, учись, делай свои дела, но мне больше не попадайся! Убью!

— Видали мы таких! — проворчал ему вслед бывший весельчак, Катин муж.

На Катю было страшно смотреть. Она почернела от переживаний. Серов положил ее в роддом пораньше, беспокоился, как бы чего не случилось с ребенком. К счастью, мальчик родился почти в срок, с весом три шестьсот и сразу заорал на весь родильный зал. Его назвали Митей.

Серов над ним трясся ужасно. Катю все делать заставлял по науке. Настоял, чтобы она кормила его ровно до года. Сам ездил в ее институт оформлять ей академический отпуск. Из бывшей спальни он сделал детскую, а спать стал в кабинете.

Он крутился волчком. Зарабатывал деньги, по утрам бегал на молочную кухню, накупил массу симпатичных, но совершенно бесполезных импортных детских вещей. Ему было стыдно сознаться, но ему нравились эти хлопоты. После работы он быстро ехал домой, все боялся за Митю и Кате не совсем доверял. Он даже с ревностью относился к участковому педиатру и перепроверял все ее назначения по рецептурному справочнику. А когда Митя начал ему улыбаться и щупать маленьким пальчиком его нос, Вячеслав Сергеевич запросто мог бы отдать за него жизнь.

Часто он ждал, пока Катя уйдет в магазин, и тогда брал Митю к себе в кабинет и прижимался лицом к маленьким розовым пяткам. Если тот случайно касался своей головенкой его лица, Вячеслав Сергеевич замирал и осторожно вдыхал запах шелковистых волос, молока и еще чего-то непередаваемо детского, исходящего от всех детей, и не мог оторваться. Временами он даже пугался той благоговейной нежности, которую испытывал к этому существу.

Катя понемножку отошла от всех потрясений и начала жить. Однажды вечером она сидела на диване в детской, а годовалого Митьку держала на коленях. Он тянулся за лакомством, зажатым в ее руке, которым она тихонько его поддразнивала. Митька терпел, терпел и обиделся. Он скорчил уморительно-забавную рожицу и отчаянно заревел. На громкий крик выскочил из кухни Серов. Он думал сначала, что Митька упал.

— Катя, что с ним? Упал? — В голове пронеслось несколько возможных вариантов. Один был ужаснее другого. Увидев, что Митька сидит у Кати на коленях, он решил, что, значит, тот не упал, но, наверное, подавился чем-нибудь.

Он мгновенно вспомнил о возможности смертельных последствий и бросился к малышу.

— Господи, он же кричит! Значит, дышит! — опомнился он вдруг и в изнеможении от пережитого страха наклонился к ребенку.

Митька уже почти успокоился, получив желаемое, но огромные слезы крупными каплями еще ползли по его щекам.

— Как вы меня напугали!

— Ничего, все пройдет! — Катя гладила сына со спокойным видом Мадонны. Серов вдруг увидел, что перед ним не прежняя хохотушка, кокетливая и озорная. — Посиди со мной, папа, ты ведь устал. И тебе, наверное, скучно. С работы домой, а утром опять на работу…

Он сел рядом с ней и погладил Митю.

— Ничего, моя девочка, все образуется… Катя не ответила на улыбку.

— Ты прости меня, — вдруг сказала она, — Митька чуть подрастет, я не буду занимать все твое время… Ты ведь привык жить не так!

Он насторожился:

— Ты, Катя, о чем? Она продолжала:

— Я бы хотела заменить тебе маму, но, видимо, не могу.

— Тебе и не надо стараться! Я люблю тебя как тебя!

— Если бы ты знал, папа, как я тебя ревновала! Он испугался:

— Когда?

— Когда была маленькой! Кокетничала, к тебе прижималась… Старалась вывести маму из себя…

— Зачем?

— Просто так. Сама не знаю.

— Катя, ты будешь изучать историю и психоанализ и поймешь, что это очень характерно для девочек!

— Может быть. Я тебе верю и без истории. Но иногда мне бывает стыдно.

— Не стыдись. Это у тебя было бессознательно.

— Все равно… А ты знал моего настоящего отца?

— Нет. Знаю только, мама упоминала, что он закончил вместе с ней институт, но потом стал актером, играл где-то в провинции. Потом он женился. Если хочешь, можем его разыскать.

— Нет, не хочу. — И она почему-то заплакала.

— Ну, будет, будет! Не плачь! Она вытерла слезы.

— Пап, а почему у вас с мамой не было детей? Он решил ответить, ничего не скрывая:

— Сначала было не до того, надо было устраивать жизнь, мама должна была работать. А потом уже не хотел я. Боялся, наверное, что, привязавшись к ребенку, окончательно потеряю свободу.

Катя крепче прижала Митьку к груди. Серов заметил, что ямочки на щеках у нее остались, несмотря на то что она похудела. «Как у бабушки, — подумал он. — А у Наташи лицо было гладкое, как перламутровая раковина. А может, это пудра у нее была такая?» Катя сказала:

— Я никогда не буду заниматься наукой! Он удивился:

— Почему?

— Наука разобщает людей! Маме никогда ничего не было интересно, кроме ее работы! Ей даже было неинтересно с тобой!

— Не надо так, Катя!

— Она не видела, как рушится наша семья. А я видела, я замечала…

— Катя! Нельзя!

— Нет, можно! Я даже из дома ушла, чтобы не участвовать в том безумии, которое происходило.

— Я изменял маме, и она это знала.

— Я тоже знала, но виновата была она. Ей не надо было выходить замуж вообще! И я ей была не нужна. Она всегда была сама по себе! А ведь это эгоизм, правда, папа?

— Нет, Катя. Нет! Она была слишком умна, чтобы оставаться только в рамках семьи. Еще она была очень гордой. Она успела много сделать в своей жизни. И для себя, и для других.

— Больше тебя?

— Гораздо.

— Не верю!

— И тем не менее это так. Но для меня это сейчас не важно. Главное, чтобы вы с Митькой были здоровы. Посмотри, он заснул… — Серов нежно погладил ребенка.

— Я сейчас уложу. — Она продолжала сидеть.

— Катя, — сказал он ей после молчания, — ты только пока не выходи замуж! Пусть Митька хотя бы немного подрастет! Я без вас буду очень скучать…

Он сидел рядом с ней с таким грустным и таким усталым видом, что, глядя на него, уже невозможно было даже предположить, что женщины когда-то вились вокруг него будто бабочки. Катя посмотрела ему в лицо с каким-то непонятным укором.

— Папа! Ты ничего не понял! Я тебя очень люблю! Давай всегда будем жить вместе. Только втроем. Ты, я и Митька!

Всегда! — сказала она и добавила, как говорила когда-то давно Наташа: — Я буду тебе хорошей женой!

Серов понял, что эту мысль она вынашивала давно. В сумятице чувств он вскочил и бросился вон из комнаты, заглянул в кухню, в ванную, выскочил в кабинет и в волнении сел там в углу на диван. На его письменном столе, за которым теперь занималась Катя, стояла фотография Наташи. Она была снята осенью в парке. От деревьев плыли вечерние тени, солнце сквозило по стволам сосен, но Наташа была почему-то под зонтом. В руках у нее был букет желтых листьев. А в самом углу снимка было видно, как вверх по сосне кинулась белка. Видно, белка случайно попала в кадр. Парк был тот самый, старый, недалеко от их дома. Ему даже казалось, что и место было знакомое, там они когда-то любили гулять. Но давно уже не гуляли. С Митькой теперь начать ходить, что ли?

Он не помнил, когда он фотографировал Наташу в последний раз. Если судить по ее пальто, то, должно быть, это было не так давно, около двух лет назад. Но он ничего такого не помнил.

Наташа смотрела прямо в объектив и улыбалась. Но теперь ему казалось, что все-таки она смотрела не на него, а куда-то еще, значительно дальше и выше, и будто хотела сказать ему или кому-то другому, кто стоял там, впереди ее: «Делай как хочешь, ведь жизнь бесконечна! Она продолжается, и счастье в наших руках!»

Он прикоснулся губами к ее прохладному глянцевому лицу и сказал ей: «Спасибо! Будь и ты счастлива где-то там!» Когда он открыл дверь в детскую, Катя в смущении прижимала ребенка к груди.

— Наверное, я скотина! Прости!

В глазах у нее были слезы. Сам не зная зачем, ведь он мог сесть рядом с ней на диван, он опустился перед ней на колени и движением рук, словно крыльями, привлек их обоих с Митькой к себе и долго-долго держал в запоздалом объятии, прижавшись лицом к этим двум дорогим, одиноким и очень нуждающимся в нем существам.

Наташины старики тихо доживают свой век. Внучка и Вячеслав Сергеевич часто навещают их и привозят продукты и деньги. Они им пока не сказали, что в будущем месяце, под Новый год, намерены пожениться. Старики живут скромно, но не знают нужды, ибо все необходимое для нормального существования у них есть. Славик старается. Он даже выступил соавтором в одной научной работе. Катя, сидя с ребенком дома, понемногу осваивает компьютер и интересуется рынком сбыта ценных бумаг.

С нетерпением старики ждут лета, когда к ним на дачу привезут Митю. К тому времени он уже будет взрослый, двухгодовалый парень. Он будет весело бегать по грядкам и однажды заорет диким голосом — когда у бочки с водой впервые в жизни увидит лягушку. А пока, в ожидании этих милых проблем, они мирно сидят в теплой комнате, пьют, осторожно прихлебывая, чтобы не обжечься, чай со сваренной летом малиной, вспоминают, какого сорта огурцы уродились лучше всего в прошлом году, и временами тихо вздыхают о прошлом, ища подслеповатыми глазами нежное лицо, смотрящее на них со множества фотографий на стенах.

Новый год, намерены пожениться. Старики живут скромно, но не знают нужды, ибо все необходимое для нормального существования у них есть. Славик старается. Он даже выступил соавтором в одной научной работе. Катя, сидя с ребенком дома, понемногу осваивает компьютер и интересуется рынком сбыта ценных бумаг.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте