«Хам и хамелеоны. Том 1»

Хам и хамелеоны. Том 1 (fb2) - Хам и хамелеоны. Том 1 1279K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Борисович Репин

Вячеслав Борисович Репин Хам и хамелеоны Роман. Том I

© Вячеслав Борисович Репин, 2017

ISBN 978-5-4485-1570-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТОМ I

Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.

Л. Н. Толстой, «Война и мир»

Вместо предисловия

Конец был близок. Но неизбежность конца больше не вызывала страха. Может ли жизнь закончиться так быстро и банально? Почему в последние минуты в голову приходят ничтожные мысли? Стоит ли жизнь подобных мучений? Стоят ли эти мучения жизни?..

Рассвет разбудил беглецов в яме. Заночевали у подножия скал, прямо в лесу. Вокруг чернела непроглядная чаща, а тело пронимал до костей мучительный холод…

Капитан Рябцев не помнил, когда уснул, как и когда у него хватило сил завалить себя и напарника толщей мерзлой листвы. Морокин вроде бы очнулся, но не двигался. На обрубок его ноги, замотанный почерневшим тряпьем, смотреть было невыносимо. Обратив к небу спокойное бескровное лицо, Морокин лежал в яме молча и чего-то ждал.

Нужно было принять какое-то решение. Продолжать спускаться вниз с горы в надежде, что ноги сами выведут к дороге? Попробовать нести Морокина на себе? Но капитан прекрасно понимал, что вряд ли у него хватит сил, чтобы тащить на себе взрослого человека. На километр-два его бы хватило, но что делать дальше, не оставлять же раненого в лесу? Или всё же спрятать его и, пока еще есть хоть какие-то шансы помочь бедняге, бежать не раздумывая за помощью? Сколько километров предстояло пройти пешком, он понятия не имел. Что, если помощь подоспеет слишком поздно? Что чувствует человек, умирающий в полном одиночестве?

Холодная ясность, с которой эта простая мысль ворвалась в сознание, вызвала невольное содрогание. И правильное решение вдруг стало очевидным. Рябцев выбрался из овражка, осмотрелся, размял затекшие ноги, протер лицо заиндевевшей листвой, а затем, нагнувшись над ямой, решительно подхватил Морокина под руки. Поднатужившись, он выволок раненого наверх. Напарник не издал ни звука.

Взвалив обмякшее тело на спину, капитан сделал несколько шагов, и в какой-то миг ему даже показалось, что сил у него прибавилось. Однако не успел он преодолеть и сотни метров, как грудь у него начала разрываться от боли. Одеревеневшие ноги не слушались, во рту появился знакомый сладковатый привкус. Тропа становилась неразличимой. За кустами дорожка вдруг и вовсе исчезала. Куда идти, он не знал.

Светало быстро. Откуда-то впереди доносился шум речки и неправдоподобно бодрое кукование кукушки. Стоило на миг забыться и вслушаться в эти звуки, как чаща переставала казаться безжизненной и стылой. Птичий щебет доносился со всех сторон, он переполнял весь лес. Мир жил своей жизнью. И в этом было что-то противоестественное, претящее сознанию.

Перебираться через реку вплавь с раненым на спине? Это казалось немыслимым. Искать брод? Но в таком случае это нужно было делать не мешкая ни секунды. Преследователи могли пойти по следу с собаками, и если попытаться от них оторваться, то только по плавням, которые виднелись вдоль противоположного берега, другой возможности не было. Давая себе минуту на раздумья, Рябцев опустил напарника на землю и тотчас замер: справа, вдалеке из леса высыпали черные фигурки.

Боевики продвигались быстро, организованно. Команду возглавлял бородач, он то и дело подавал другим знаки. Фигурки, передвигавшиеся короткими перебежками, останавливались, скрывались в кустах, появлялись вновь.

Не прошло и нескольких минут, как костяк группы оказался совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах. Стянувшись к бугру, от которого начинался лес, по знаку бородача преследователи остановились. Двое быстрым шагом двинули к чаще, замыкающие разглядывали кусты в бинокль. Дальнейшие действия боевиков не поддавались пониманию. Вместо того чтобы направиться в сторону леса и прямиком выйти к своей цели, они стали обходить бугор цепью…

Днем раньше, когда удалось спуститься на дно оврага, оставив далеко позади лагерь и выдвижные дозоры боевиков, перемещаться решили врозь — начиналась заминированная зона. Вероятность преодолеть ее невредимыми казалась равной нулю, поэтому разумнее было разделиться, чтобы не подорваться вместе на одной «растяжке».

В одиночку капитан покрыл по морозному лесу около километра, постоянно ощущая какую-то неправильность происходящего. Растяжек на тропе вроде бы не попадалось. Но Рябцева всё сильнее обуревали сомнения. Неужели он перепутал направление движения? Овраг и река оставались в стороне, а тропа меж тем не переставала забирать всё левее. Без компаса и карты бродить по горам можно было бесконечно.

По расчетам капитана, Морокин, выбравший более опасный путь по речной пойме, потому как сам принимал участие в минировании берега, должен был первым выйти к назначенному месту. Не это ли место просматривалось впереди на изгибе ручья? Именно здесь вроде бы и условились ждать друг друга. Не дольше десяти минут — на большее времени не оставалось…

Тропа вывела на поляну. Рябцев с разбегу завалился в сухостой и попытался отдышаться. Туман висел вдоль линии берега плотно и неподвижно, как выстиранная простыня, но сам берег просматривался на добрые полкилометра. Именно здесь Морокин и должен был появиться. Но его всё не было…

Рябцев едва не вскрикнул от облегчения, когда фигурка сапера вынырнула справа от холмика и замельтешила вдоль пролесков, отчетливо различимая на фоне белеющего между деревьями лежалого снега. Пролетев сквозь лозняк, Морокин оказался в середине пустоши. От кустов впереди его отделяло около сотни метров, маячить на виду было никак нельзя. Но Морокин вдруг стал медлить. Присев на корточки, он что-то высматривал у себя под ногами. Время шло, а сапер всё копошился на одном месте. Затем он всё же двинулся дальше, тщательно вымеряя каждый свой шаг.

Капитан вскочил и замахал руками. Увидев его, Морокин ответил тем же. Сапер показывал вперед, давая понять, что нужно продолжать идти в том же направлении, и наконец исчез в зарослях…

В этот миг и раздался взрыв. Жутковато компактный звук обернулся раскатистым грохотом. Грохот понесся над лесом. Долго не смолкавшее эхо скачками удалялось в горы. Еще секунда — и повисла тишина.

Рябцев не сводил глаз с прибрежного кустарника. Морокин не появлялся ни в лозняке, ни на берегу. В следующий миг, чувствуя, как нутро переполняется дурманом тяжелого предчувствия, капитан бросился к тому месту, где только что видел напарника. Уже у самых кустов он припал к земле и осмотрелся.

Взгляд почти сразу уперся в распростертую фигуру. Морокин лежал в воде. От нижней части его тела по воде тянулся розовый шлейф.

Напарник был жив, но тяжело ранен, Рябцев это понял сразу, с первого взгляда, как только приблизился. Из обрубка ноги, развороченной в колене, хлестала в воду алая струйка. Оторванной части не было ни на земле, ни в воде.

Стараясь не смотреть на искалеченную ногу и задыхаясь от волнения, Рябцев подхватил Морокина под мышки и выволок из воды. Придавив коленом обрубок, Рябцев распотрошил подсумок, вскрыл санитарный пакет и, пачкаясь в крови, попытался обмотать остаток конечности бинтом. Бинта оказалось недостаточно. Капитан сорвал с себя верхнюю одежду. Изношенное тряпье расползлось на куски. Поверх прилипшего бинта капитан кое-как соорудил лоскутную повязку. А затем, прежде чем оттащить не приходившего в сознание Морокина в спасительную гущу кустов, он подобрал с земли выпавший из подсумка шприц-тюбик с промедолом и вколол его раненому в бедро прямо через одежду.

Грохот от взрыва не могли не услышать. Рябцев ни на миг не отрывал взгляда от тропы.

Морокин издал стон. Рябцев наклонился над ним:

— Очнулся? Слышишь меня?

Морокин странновато поводил глазами.

— Больно… не очень, — членораздельно просипел он. — Так я и думал… Ты не обижайся.

— Потерпи. Укол тебе сделал. Сейчас подействует.

— На себе не утащишь…

Стараясь не слышать этой неумолимой правды, Рябцев обреченно смотрел туда же, на тропу, и судорожно соображал, что делать дальше.

— Спрячь меня и иди, — сказал Морокин. — Место запомни… А то не найдут…

— Разберемся. Ты, главное, силы береги. Терпи, — повторил капитан.

Морокин уставился в лес, а затем тихо и быстро заговорил:

— Испугался я… когда к ним попал… Жить хотелось… Сдохнуть боялся как собака… Сдох — закопали… Как-то пролетело всё. Грязь одна, дырища… Ну там, где жил, под Брянском. Загажено всё, мама рóдная! Народ бежит кто куда. А я… Не хочу я бежать… Не хочу, — повторил Морокин. — Ты за границей был?

— Побываешь еще, успеешь, — подбодрил Рябцев и устыдился своих слов: он слишком хорошо понимал меру этой правды.

— Вот и я тоже… Так не бывает, чтобы одна грязь да мразь… Не дали… эх, дурачье!

Морокин потерял сознание. Позднее, едва приходя в себя, он опять начинал бредить и всё время повторял одно и то же: «Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

Время от времени раненый вплетал в свой бред еще что-то невнятное, адресованное капитану лично, как будто бы просил о чем-то, но Рябцев не понимал его и, сколько ни делал над собой усилий, так и не мог вспомнить, к какому из правил русского языка относится эта школьная тирада.

«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

Солнечный диск закатился за облака, и по лесу опять пробежала волна холода. Морокин затих. Капитан нагнулся над ним, чтобы перевернуть на бок, но по выражению глаз Морокина понял, что его больше нет на этом свете…

Часть первая КРАЙНЯЯ ПЛОТЬ

Екатерину Ивановну Лопухову хоронили в конце октября, в канун ее так и не отмеченного дня рождения.

Воцерковленная соседка две ночи подряд читала Псалтирь. В день погребения молодой чернобородый батюшка совершил отпевание прямо в квартире. Столпотворения у смертного одра не случилось: пара знакомых, соседи, несколько коллег — Екатерину Ивановну на работе ценили и помнили, хотя на службе она не появлялась весь последний год. Из родственников к овдовевшему Андрею Васильевичу в Тулу успела приехать только сестра покойной, Дарья Ивановна, жившая в Сибири. Из детей не было никого…

Ни младший сын, живший в Англии, ни старший из Москвы знать о себе не дали, хотя Лопухов всем разослал телеграммы. Дочка же, переехав, не удосужилась сообщить свой новый адрес, так что дать ей знать о случившемся Андрей Васильевич не смог — не знал куда…

Над местным кладбищем витали запахи огорода и сухостоя. Во дворах жгли листву, из-за ограды тянуло сладковатой гарью. На рыжем песке вокруг могилы неуверенно топтались пятнадцать человек. Местный батюшка, отец Петр, мерно размахивал кадилом. Служить литию помогали певчие. Дарья Ивановна тихо переговаривалась с теми, кто не решался подойти к могиле поближе и косо посматривали на последний приют Екатерины Ивановны и на батюшку с кадилом.

Вдовца, стоявшего за спиной у отца Петра, трудно было узнать. В прошлом военный, в запас уволившийся полковником, обычно собранный и подтянутый, Лопухов так сильно сдал за пару дней, что выглядел теперь сутулым высохшим стариком.

Отставной офицер был раздавлен не горем, а скорее недоумением. Как могли скорбеть об утрате собравшиеся здесь? Они, которые преспокойно занимались своими делами, пока он в одиночку боролся за жизнь жены, выбиваясь из последних сил, и до дна испил, как ему казалось, чашу отмеренного человеку горя? Лопухов тем не менее держался с таким видом, будто решил раз и навсегда поставить крест на своих обидах. Не пора ли простить людей за их прегрешения — вольные и невольные? За что, собственно, упрекать? За то, что никто не захотел оказать ему настоящей помощи? Но помог ли он сам кому-то из них хоть раз по-настоящему?.. До конца перебороть себя Андрей Васильевич всё же не мог. В его суховатой сдержанности по-прежнему чувствовалось неприятие: человека нет, а вы всё те же…

Забив в крышку последний гвоздь, рабочие опустили гроб в могилу. Через пару минут на месте ямы вырос рыхлый холмик свежей земли. Могильщики принялись деловито обхлопывать его лопатами…

Поминки были устроены в городском кафе и закончились в три часа дня. Дарья Ивановна осталась, чтобы окончательно расплатиться за обслуживание. Подвыпившего Андрея Васильевича хотели проводить домой, но он наотрез отказался от сопровождения.

Дома Лопухов не находил себе места. Борясь с охмелением, он вышел в сад и начал было собирать под яблонями падалицу, но вскоре, оставив не наполненное и до половины ведро в беседке, пошел разбирать садовый инструмент: грабли, лопаты, мотыги. А стоило вернуться в дом, как вновь потянуло на свежий воздух.

Андрей Васильевич заставил себя опуститься в кресло. То самое, в котором жена любила дремать после обеда. Он смотрел в окно на безлюдную улицу. Душу всё так же разъедала горечь: Екатерины Ивановны, Катюши… ее больше никогда не будет рядом. Это казалось невообразимым. И дети-то, дети, чада любимые… — тоже молодцы, отмочили номер! На похороны матери ни один не пожаловал! Как такое могло случиться? Как угораздило их с женой растерять своих чад?

Младший сын, Иван, жил в Англии. За границу Иван подался из-за перестроечных мытарств в надежде на лучшую жизнь. Там продолжал писательствовать. Там и женился. Да не просто на англичанке — на аристократке. По сей день в это как-то не очень верилось. Прадеды и деды землю пахали, и вдруг — высший свет! Чему же теперь удивляться? Жизнь у молодых не заладилась: слишком разными оказались сын пахарей и потомственная дворянка. Вот и вся история. После развода сын бедствовал. Писательство не обеспечивало хлебом насущным даже в Англии.

Андрей Васильевич много раз пытался Ивану дозвониться, но в Лондоне включался автоответчик, Ваниным голосом аппарат выдавал непонятную тарабарщину. Язык чужой страны, — как непривычно было отставному офицеру слышать его из уст собственного сына. Телеграмма, отправленная с главпочтамта, скорее всего, не дошла до адресата: ведь если бы Иван получил ее, то давно был бы дома в Туле.

В разъездах оказался и старший сын, Николай. Тот, в отличие от Вани, стал человеком обеспеченным, жил в Москве. Референт, отвечавший в офисе по прямой линии сына, сообщил, что «Николай Андреич» срочно улетел в «Штаты», а мобильный телефон «николай-андреича», дескать, перестал принимать звонки еще при посадке на рейс, и теперь какое-то время «шеф» будет недоступен, в самолетах мобильная связь пока только вводится. Лопухов долго не мог прийти в себя от этого тона: как же так, когда ни позвонишь, всё время приходится общаться с чужими людьми, просить, чтобы «шефу» передали: мол, отец беспокоил.

Может, просил плохо, а может, передавать забывали. Кто на этот раз забыл? Подхалимы-сотрудники? Прислуга? Вся эта челядь, которая окружала Николая, словно барина, дома и на работе? Ишь, разъелся!.. Известить о смерти Екатерины Ивановны смогли только невестку. Но звонка Андрей Васильевич не дождался и от нее.

Последнее чадо, самое родное и из троих детей самое непутевое — дочка Маша, — тоже подалось в Москву. Проучилась там пару лет, а затем у нее всё покатилось по наклонной: институт бросила, с квартиры съехала, скиталась неизвестно где… Неужели так можно жить годами? Без семьи, без дома, в разъездах по заграницам, без руля и ветрил?.. Прежде дочь хотя бы позванивала. Когда из Лондона, когда из Нью-Йорка, а минувшей весной, вернувшись в Москву насовсем, навестить мать в больнице удосужилась всего один раз, после чего пропала: ни слуху ни духу. Позднее выяснилось, что Маша снова переехала. Но почему-то не потрудилась сообщить ни телефона, ни адреса. Откуда у детей такое отношение к близким? Лопухов знал одно: дочь нужно разыскать во что бы то ни стало.

Но Андрей Васильевич даже не знал, с чего начать поиски. Опять взывать к совести братьев? В который уж раз винить обоих в безразличии к судьбе родной сестры? Трясти столичных друзей дочери? Не вы ли, мол, в своей Москве втянули девчонку в омут?

Но сколько можно обвинять других в собственной безмозглости?..

Бывают такие сны, сны с подтекстом, которые так и хочется прокручивать в голове еще и еще раз, потому что остаются пробелы, а из-за них, пробелов, не оставляет гложущее чувство самообмана, какой-то роковой ошибки, причем допущенной не во сне, а в реальной жизни. Именно таким сном — запутанным, сумбурным, в чем-то всё же поучительным — Андрею Васильевичу виделась прожитая жизнь. И вот вопрос: чему он, в конце концов, научился?.. Двум-трем вещам. Пожалуй, главным. Но оказывается, и этого мало… Всё проходит как-то впустую. Вот она, единственная, по-настоящему стоящая чего-то правда жизни. Пробелы — это и есть та самая пустота, проекция пустоты на реальную жизнь человеческую. Но разве не в пробелах селится зло? Рассадник зла — пустота, пустота… Как жить дальше? Ради чего? Что там — впереди? Старость? Прозябание? Жизнь наедине с самим собой? Наедине с адским брожением в голове? Что хорошего в этих мыслях?.. Мыслям нужен простор, как человеку нужны воздух, ширь, ясное небо, горизонт. Но даже этого теперь нет. Потому что отныне он — один и живет, как в клетке, забытый и отрезанный от мира… И так живут все старики. И никому до них нет дела. Просто не у многих достает мужества называть вещи своими именами. В таком случае не проще ли теперь жене? Если там, куда она попала, существует что-то вообще. Но не может же она не быть совсем нигде…

Андрей Васильевич не помнил, как ноги донесли его до дивана. Не помнил, на чем закончились его размышления и с чего начался настоящий сон. Снилась жена, и была она в этом сне еще совсем молодой, и звали ее другим именем. Работала она прачкой. Одетая во всё белое, тихая, кроткая и бледнолицая — эта бледность сильно бросалась в глаза из-за ярко накрашенных губ, — жена-прачка, похоже, обстирывала компанию молодых военных. Мужчины с гоготом сбрасывали с себя грязную форму и нижнее белье и тоже одевались во всё белое, накрахмаленное. Все как на подбор атлеты — рядом с такими обычный человек выглядел бы заморышем, — они не стеснялись своей наготы, присутствие молодой женщины их нисколько не смущало.

Прячась от глаз подальше, Лопухов и сам не знал, почему с таким упорством наблюдает за переодеванием. Он ощущал стоящий в помещении привычный армейский запах — немытых мужских тел, и вдруг понимал, что с этим запахом он прожил всю жизнь. В этом было что-то примиряющее с действительностью. И в то же время покоя не давала мысль: что будет, если его обнаружат? Кто он? Как сюда попал? Объяснять всей этой компании, что он муж прачки? Друг ее сердечный?

Взгляд впивался в каждую черточку, в каждый штрих родного, еще совсем юного лица. В этом лице удивляло всё: и выражение терпимости к происходящему вокруг, и какая-то необычная кротость, а особенно то редкое сочетание робости и неосознаваемого бесстыдства, какое бывает у девочек-школьниц переходного возраста: с детством вроде бы покончено и пора уже уметь владеть своей мимикой, но не так-то это просто на деле…

Он не переставал поражаться соединению в ее облике знакомого и близкого, родного до такой степени, что сжималось сердце, с чем-то чужим и недоступным. Сумбур царил в душе еще и от присутствия мужчин…

И вдруг — прозрение! В прачечной галдел не просто какой-то военный люд. Это были его родные сыновья! Взрослые люди, все они давным-давно покинули отчий дом и вот теперь наконец вернулись! Всё оказалось так просто! Но на внешности и даже поведении сыновей лежал отпечаток незнакомого мира. И если бы Андрей Васильевич был бы сейчас в состоянии сказать себе правду, то признал бы, что сыновья кажутся ему совершенно чужими людьми. Чужими — только и всего. Он же, их одряхлевший папаша, в эту минуту был готов на всё. Вплоть до смирения со своим отцовским сиротством. Странное чувство, немного зеркальное. Не обидное, но пресное…

Тут вдруг и случилось то, чего он боялся больше всего. Его заметили. Кто-то из «сыновей» обернулся и заорал во весь голос, показывая на него пальцем: «Смотрите! А король-то голый!»

Весь ужас был в том, что на Андрее Васильевиче в данный момент действительно ничего не было: вот уж, действительно, гол как кол, и прикрыться нечем…

Проснуться, остановить сон — был единственный выход. Но и этого сделать не удалось. Он поймал на себе взгляд жены-прачки. Глаза ее были полны не по возрасту женского сочувствия и какой-то непонятной мольбы. В ту же секунду Андрей Васильевич осознал, что ради этого взгляда он готов пойти на всё. Не пугала даже пустота — этот бездонный источник страхов… Никто и никогда не понимал его так глубоко, так полно, до самого последнего закоулка его души, как эта девушка-жена в обличье прачки. Странное чувство… Но вдруг он ощутил и кое-что еще. Плотскую страсть — обжигающую, нестерпимую, безудержную. Похоть пронизывала его, старика, с такой силой, что он готов был расплакаться на виду у всех.

Он любил жену всем своим существом, каждой жилкой, любил так, как никогда и никого на этом свете. Однако сейчас, во сне, этот неуместный прилив вожделения по-настоящему ужасал его…

— Ты же простудишься! Ну что с тобой делать? Опять улегся на сквозняке… — раздался ворчливый голос из ниоткуда. — И хоть бы укрылся… надо же, безобразие!

Кому это говорили? Ему? Но чем прикрыться? Накрахмаленной белоснежной простыней, которую протягивала ему юная жена? Нет, собственное тело казалось нечистым для такой милости, слишком грешным…

Знакомая пожилая женщина, склонившись над ним, с беспокойством всматривалась в его лицо. Андрей Васильевич понимал, что давно и хорошо знает эту женщину. Он даже вроде бы узнавал свой дом и комнату, но не мог понять, что он здесь делает. Да, ведь отсюда утром выносили гроб!

И разом рухнули все надежды. А душу вновь заволокла беспросветная тоска.

— Иван позвонил! Будет утром. А ты уж чего только не навыдумывал… — вздохнув, попрекнула его Дарья Ивановна.

Андрей Васильевич сел на постели и, спустив ноги, пригладил пальцами седую копну волос. Привычный мир вернулся, и снова всё пришло в движение: с кухни доносился милый слуху звон посуды, по радио звучало что-то дребезжащее и до боли знакомое; за окном дрожало сиреневое марево сумерек; о стекло билась и никак не могла попасть в квадрат открытой форточки крупная муха…

Вид вечереющей Тулы за окном, нагромождение горбатых силуэтов зданий, привычная какофония уличных звуков, долетавшая будто из невидимой оркестровой ямы, где настраивались в этот момент не самые мелодичные инструменты, — всё было как вчера и позавчера, как и годы назад. Но в то же время родная улица, очертания домов и даже горький осенний воздух — всё уже стало другим. В мире Лопухова появилось нечто ускользающее от его понимания, безликое, чуждое…

Лопухов-младший извлек чемодан из багажника такси и неловко пристроил его на пыльной обочине. На крыльце появился отец. Ослепленный предзакатным солнцем, Андрей Васильевич, щурясь, вглядывался из-под ладони в подъехавшую к дому машину и не двигался с места.

Иван, было, ринулся навстречу отцу, но вдруг остановился в двух шагах от него. Андрей Васильевич словно очнулся… Переменившись в лице, старик неуклюже шагнул с крыльца и, едва сдерживая подступивший к горлу ком, обхватил сына за плечи. Не размыкая объятий, они с минуту стояли посреди двора. Из дома тихо вышла заплаканная Дарья Ивановна.

— Тетя Даша! Вы? — виновато отстранившись от отца, Иван кинулся к тетке.

— Ну, с приездом, эмигрант! Наконец-то! — пролепетала она. — А мы уж не знали, что и думать. Отец, он ведь… Ах, да что теперь!..

Андрей Васильевич взялся за ручку тяжеленного чемодана и, с усилием оторвав его от земли, поволок к крыльцу, не внимая уговорам сына и свояченицы воспользоваться имеющимися колесиками…

Старший сын появился в Туле вечером. О приезде предупредил из поезда. Погода под вечер испортилась. Шел ливень. Из остановившегося у дома Лопуховых очередного такси под струи воды выбрались Николай и его двенадцатилетняя дочь Феврония, белокурая девочка в летнем платьице и кофте.

Вне себя от радости, Андрей Васильевич заключил внучку в объятия, гладил по волосам. Девочка, морщась, старалась увернуть лицо от седой и колючей щетины на впалых щеках деда. Их даже пришлось разнимать. Еще раз прослезившись, но уже не с горя, а от радости, Андрей Васильевич еще долго не мог взять себя в руки… Никому и в голову не пришло поинтересоваться у Николая, как он умудрился привезти в Тулу дочь, ведь девочка жила в Петербурге, училась в балетной академии и на занятия пошла, как и все, первого сентября.

Второй раз за вечер Дарья Ивановна накрыла на стол, теперь не на кухне, а в большой комнате. Блеклый плафон старой люстры, скрипучий крашеный пол, зеленые в красную крапинку шторы, гранатового цвета ковер со знакомыми до последнего завитка замысловатыми узорами, темный лакированный сервант с рюмками за стеклом, кресла с деревянными подлокотниками… — знакомая с детства обстановка вдруг поражала братьев своей невзрачностью. Они, как и прежде, понимали друг друга без слов. Примиряли с этой убогостью лишь запахи родного дома, запечатленные в памяти навеки. Вымученному рассказу отца полуреальная атмосфера дома придавала тяжкую, неотвратимую достоверность.

— Соседи помогли. Вот и Дарья Ивановна… Ждать-то нельзя было… Народу много собралось… Отец Петр был, батюшка. Пришли и с работы маминой… На кладбище всё как надо сделали…

Андрей Васильевич обхватил внучку за голое плечико, и взгляд его опять провалился в пустоту…

Холмик пахучей земли ржавого цвета, навеки подмявший под себя родную плоть, наспех сколоченный крест, по диагонали прибитая косая нижняя перекладина, чтобы всем было ясно, что погребена здесь православная, чужим почерком выведенные на дощечке имя, фамилия и две даты, а вокруг непролазный от грязи и луж лабиринт тропинок, безобразно разросшийся бурьян, сквозь который проглядывали соседние могилы, и чуть поодаль — кучи мусора с роющимися в них собаками… Кладбище выглядело неухоженным, почти заброшенным; братья не ожидали увидеть подобного запустения. Удручающее впечатление производили и венки из ярких искусственных цветов, которыми, словно бутафорскими щитами, был прикрыт могильный холмик. Венки отдавали покойницкой, каким-то очень будничным простонародным трауром, и от этого всё казалось еще более беспросветным…

Дарья Ивановна полдня колдовала на кухне. Феврония нянчилась с котом; старенький Васька, словно ребенок, постоянно просился на руки, но подобного внимания его редко удостаивали. Андрей Васильевич, не выносивший безделья, уже который час наводил порядок в сарае.

Застав брата на веранде, Николай позвал его в беседку, где отвел себе место для курения.

— Ты уже видел фотографии? — спросил Иван.

Николай пожал плечами.

— Какие?

— Соседи наснимали. Там мама… в гробу лежит.

— Тетя Даша подсовывала… Но я даже взглянуть не смог. И, если честно, рад, что на похороны не попал. Представить себе не могу, как смотрел бы на нее… мертвую, — с заминкой признался Николай.

— На родное лицо нестрашно смотреть.

— Ты-то откуда знаешь?

Братья помолчали.

— Я вот помню, как пару лет назад привез им дочку на август, и увидел, какая у мамы прическа была, — другим тоном сказал Николай. — Перманент… Папа надоумил сходить в парикмахерскую перед нашим приездом… — Николай покачал головой. — Ей там сожгли волосы…

— Ну и что?

— Да не знаю, как и описать, «что»… Жутко было смотреть… на маму. Что-то было в ней такое совковое, ну, советское, если хочешь… Помнишь, какие прически были у теток в то время? Забыл, конечно… Как истрепанное мочало. Никогда маму такой не видел. Было дико смотреть на нее, не могу тебе описать. И досадно было жутко — за нее, за себя… — Глядя в темнеющий сад, Николай перевел дух и добавил: — Но теперь всё будет по-другому. Началась новая эра. Привыкай, Ваня! Мамина смерть — совпадение. Посмотри! — Николай ткнул нераскуренной сигарой куда-то в сторону соседского забора. — Разве еще осталось хоть что-то от того, что было? Вот даже мы с тобой… Мог бы ты представить, что однажды будем вот так торчать здесь, в Туле, после поминок мамы?

Уже почти стемнело, когда Николай отправился в дом за спичками, и на освещенную террасу легким мотыльком выпорхнула Феврония с пакетом молока и блюдцем в руках. За ней, задрав всё еще пушистый хвост трубой, следовал кот Васька.

Иван, наблюдавший за происходящим во дворике из полумрака беседки, хотел окликнуть племянницу, но вдруг понял, что лучше не выдавать своего присутствия. Не замечая его, Феврония спустилась к клумбе, присела на корточки и налила в блюдце молока. Васькино громкое урчание сменилось жадным чавканьем — кот с наслаждением лакал оказавшееся очень вкусным магазинное молоко. Феврония, печально склонив набок аккуратную головку, наблюдала за ним. Затем погладила Ваську и, что-то ласково сказав ему, легко поднялась и ушла в дом — словно ее здесь и не было вовсе.

Во двор вернулся Николай. Его сигара потухла, и теперь он просто мусолил ее во рту.

— Совсем уже взрослая… твоя дочь, — сказал в темноту Иван.

— Это только кажется… Она еще совсем ребенок, хотя и строит из себя большую.

— Никогда бы не подумал, что всё может так измениться. Уму непостижимо! На кладбище я вдруг понял, что смог бы здесь жить, — сказал Иван.

Эта мысль не оставляла его в покое с первой минуты приезда, как только он очутился на перроне тульского вокзала. Он взглянул на старшего брата и спросил:

— А тебя не тянет?

— Столько воды утекло… — вздохнул Николай. — На рыбалку смотаться, за грибами съездить, из ружьишка попалить… это тянет. А так…

— Какое всё-таки жуткое место.

— Кладбище?

— Крест, ты обратил внимание? Невозможно такой оставить. Не крест, а швабра какая-то, — сказал Иван.

— Разберемся и со шваброй, — ухмыляясь кощунственному, но на редкость удачному сравнению, успокоил Николай брата. — Завтра узнаю насчет памятника. А то папа такого понагородит…

— До года памятник не ставят. Земля должна осесть, — сказал Иван. — Пока можно крест нормальный сделать, покрупнее. Как в монастырях ставят… Их делают из дерева. Никогда не видел?

— Сосед столярничает. Можно поинтересоваться.

— Папа вроде позвал его на ужин.

— Только про еду сейчас не говори! Есть хочется, сил нет! — простонал старший брат. — Да и выпить. Схожу-ка я, подержи.

Николай сунул брату в руку свою замусоленную «гавану» и через минуту вернулся с нарезанным лимоном на блюдце и бутылкой коньяку «ХО», которой запасся в дорогу и которую наполовину уже опорожнил. Сдвинув на край газету с выложенным для сушки укропом, Николай освободил место на круглом столе, достал из кармана две граненые водочные стопки, плеснул в них коньяку, залпом осушил свою и с блаженным видом принялся раскуривать потухшую сигару.

— Насчет Маши… Я тут телефон ее раздобыл, через подругу, — заговорил Николай. — Варвара какая-то, слышал о такой? Квартиру сняла в Сокольниках… Маша, я имею в виду. Видел бы ты эту девицу с бусинами в носу! Она утверждает, что Маша в Петербург собралась… на ПМЖ, — Николай усмехнулся, — но застряла в Москве. Перед отъездом я раз сто звонил ей — никого дома, хоть тресни… Только, ради бога, не надо меня ни в чем обвинять! — по-своему расценив молчание брата, поморщился Николай.

— Да ладно тебе, не переживай… Никто тебя ни в чем не обвиняет.

Иван, чувствовалось, кривит душой. Выдержав обиженную паузу, Николай заметил не без упрека:

— Ты, между прочим, Ваня, тоже хорош. Надо было пристопорить ее тогда, в Лондоне.

Имелась в виду прошлогодняя поездка сестры с другом-любовником Четвертиновым, сокурсником из Строгановки, в Англию с остановкой у Ивана? На Альбион Машу занесло попутным ветром по дороге в Нью-Йорк. В Лондоне сестра провела месяц. Помочь ей по-настоящему Иван не смог. Отчасти потому, что опасался: вдруг на его шее повиснет и Машин приятель-оболтус. А позднее выяснилось, что паломничество сестры в Америку окончилось печально, обернувшись отсутствием средств на обратную дорогу.

— Каким это образом я должен был пристопорить Машу в Лондоне? — поинтересовался Иван.

— Не знаю. Что-то ты всегда беспомощный, когда до дела доходит.

— Ну не в состоянии я был взять ее на содержание… Даже если бы очень захотел, — запротестовал Иван. — А уж на работу устроить… Кем? Нянькой? Сопли вытирать детишкам, горшки мыть? В Англии всё жестко. Жизнь у людей не простая. Без профессии там нечего делать. Если на то пошло, ты тоже мог позаботиться.

— Денег дать?

— Хотя бы.

— Мог, наверное… — помолчав, согласился Николай. — Но вот уже года три между нами непонятно что происходит. Она на меня дуется, а за что — понять не могу, хоть убей! Мы даже не видимся. И вообще, ты как с неба свалился, елки зеленые! Ты забыл, с кем она водится! Богема, маргиналы, сброд всякий… Вытаскивать за уши нужно всех, всю гоп-компанию… Иначе нет смысла в таком спасении. Да я ведь пробовал… — Николай беспомощно махнул рукой. — Всё собирался выкроить пару дней. Думал, смотаюсь. Начальник охраны и адрес уже вычислил. Но то одно, то другое. То один на шею сядет, то другой… Короче, не хватило времени. Но я дал поручение своим, из охраны, проверить.

— Охране? Зачем?

— Не знаю. Но чувствую, что лучше бы проверить. А что тут такого? У нас вот кагэбэшник бывший работает. Раз уж зарплату получает, пусть покажет, чему их там учили. Мне спокойнее будет.

— Я и сам могу съездить в Сокольники, — с досадой заметил Иван.

— Да нет там дома никого. И чует мое сердце, что не всё так просто. Так что проверять будем. В Москве какая-то шваль вокруг нее ошивалась. К тебе, вон, тоже приезжал один субчик. Или забыл? Короткая у тебя память…

Ужин накрывали опять в большой комнате. Пока Дарья Ивановна собирала всех за стол, Андрей Васильевич отправился за соседом и вскоре привел его.

За семьдесят, худощавый, с желтоватым пергаментным лицом, в затрапезных рабочих штанах, но в светлой рубашке, Павел Константинович держал в руках бутылку «самтреста», смущенно топтался на пороге и косился на стол, заставленный закусками — студнем, бужениной, отварным говяжьим языком, соленьями, маринованными рыжиками. Вдовец с многолетним стажем, Павел Константинович давно отвык от разносолов.

Дарья Ивановна наконец усадила всех за стол. Андрей Васильевич предложил помянуть покойную мать. Мужчины выпили по рюмке.

Павел Константинович, или Палтиныч, как сам он себя называл, слыл человеком компанейским, отчасти поэтому соседи любили приглашать его на застолья. Но в этот вечер он больше отмалчивался. С аппетитом налегая на закуски, сосед не переставал тянуться вилкой к блюду с малосольными огурцами (Дарье Ивановне пришлось подвинуть блюдо поближе), подкладывал себе холодца, нахваливал маринованные грибы, слепым взглядом обводил сидящих за столом и время от времени глубоко вздыхал. Николай попытался было разрядить атмосферу и стал рассказывать о Москве, о каких-то нововведениях. Но его никто не слушал.

После пятой рюмки Павел Константинович, вдруг как очнувшись, решил братьев развеселить. Он стал рассказывать о том, как годы назад среди местных пенсионеров распределяли гуманитарную помощь. Старикам раздавали списанный с хранения провиант американской морской пехоты: одним доставались пятилитровые банки с вареной, едва подсоленной картошкой, другим самые обыкновенные жвачки и тоже в банках, а церковному старосте перепала банка… с презервативами.

Последнее слово Павел Константинович не смог произнести внятно. Соль шутки растворилась во всеобщем молчании. Братья переглянулись. Николай с трудом смог скрыть на лице улыбку. Но никто так и не засмеялся.

Андрей Васильевич, не раз уже слышавший эту историю, да и другие в том же духе, поднял рюмку, чтобы закрыть скользкую тему. Еще раз помянули покойную Катерину Ивановну, помолчали.

— Скажите, Павел Константиныч, крест на могилу сложно сделать? — поинтересовался Николай.

— Сложно — не сложно, а можно, — кивнул сосед.

— Можете взяться?

— Отчего ж не взяться? Какой надо-то?

— Как в монастырях… с небольшой крышицей, знаете, может быть. Ваня нарисует. Скворечник немного напоминает.

— В полтора метра. Часть в землю уйдет, — пояснил Иван, подливая себе водки. — Хорошо бы два метра дубового бруса найти.

— Дубового? Два метра?.. И не мечтай! Тут каждая щепка на счету. А весить сколько будет такая громадина? Да ты представь — бревно! — Палтиныч даже поперхнулся.

— Мы заплатим, сколько нужно будет.

— Чтобы такой брус выпилить, нужен ствол, понимаешь? Где ж его взять? А ставить как махину такую? А укреплять?

Андрей Васильевич решение сыновей вроде бы одобрял, но в разговор не вмешивался. Помалкивала и Дарья Ивановна.

— Я, конечно, могу у батюшки спросить… — предложил сосед. — Два бруса, моих собственных, с прошлого года у него на подворье валяются. Мы крыши чинили, я дерево сушиться оставил. Могу забрать. Брус что надо. Только сосновый, не дубовый.

— Сосна не подойдет, — заупрямился Иван.

— А другого нет.

— Во дворах рядом лесхоз был. Бревна во дворе валялись… Нельзя у них спросить? — поинтересовался Николай.

— В стройконторе? Там дерева нет, — заверил сосед. — Или такое продадут, шаромыги…

— Завтра в части поговорю, — приостановил дискуссию Андрей Васильевич, имея в виду воинскую часть, командиром которой закончил службу. — Если у них нет, так хоть скажут, куда поехать.

Дарья Ивановна во второй раз обносила стол горячим. От запаха лаврового листа и перца у бедолаги Палтиныча шевелились ноздри. Воспользовавшись заминкой, он принялся расплескивать по рюмкам свой «самтрест», от которого до сих пор все тактично отказывались.

В эту минуту и случилось то, чем попахивало уже второй день. Андрей Васильевич, захмелев, стал отчитывать старшего сына за нарушенное обещание, которое тот дал матери полгода назад, — привезти сестру домой.

Николай слушал отца с каменным лицом. Дав ему выговориться, он, с упреком глянув на брата, сказал, что загружен теперь меньше, чем полгода назад, и по возвращении в Москву сможет наконец заняться домашними делами.

Отец, казалось, не обратил ни малейшего внимания на его слова.

— Именем матери вашей прошу… Во имя всего святого… К обоим обращаюсь… Прошу вас, найдите ее! — с каким-то истерическим почти надрывом выкрикнул Андрей Васильевич. — Узнайте, что с ней и где она. Не может так больше продолжаться. Пусть вернется!

Над столом опять повисло молчание.

— Сюда, что ли? В Тулу? — с изумлением уточнил Николай. — Ну, привезем мы ее, допустим, да разве ты ее тут удержишь, папа? Она ведь совершеннолетняя. И давно не одна живет. Может, и замужем уже. Что, мне драться с ее ухажером, чтоб отпустил нашу девочку? Ты бы этого хотел, а, пап?

— Говоришь ерунду… — одернул сына Андрей Васильевич. — Не надо умничать! Было б желание, давно б помог сестре, трепло!

— Ну вот, приехали… — Николай с досадой покачал головой. — Запамятовал ты, папа. Кто за ее квартиру платил целый год? Кто на работу ее устраивал, в лепешку расшибался, пока она в Америку не умотала? Да еще и с этим оболтусом! А кто просил тебя не пускать его на порог? Кто-то меня послушал тогда?

— Ты вот что… зубы мне не заговаривай! — одернул сына Андрей Васильевич. — Не платить надо было за ее квартиру. Купить надо было!

— Квартиру? — Николай помолчал и, потирая шею, вздохнул: — Ах, ну да. Мне ж, конечно, даром всё достается… Деньги девать совсем некуда… А ты не забыл, пап, что у меня семья, где тоже есть свои рты. По отношению к семье у меня есть обязанности. Но даже не в семье дело. Я не могу совать лапу в оборотные средства и выгребать, сколько моей душе пожелается. Зарплату людям платить надо, аренду, налоги…

— Одна твоя машина стоит как две квартиры, — упрекнул сына порядком уже выпивший Андрей Васильевич.

— Не знаю… Может, и стоит, — не стал оспаривать Николай. — Но машина не принадлежит мне лично. Машина принадлежит конторе.

— А контора кому принадлежит?

— Мне и еще двоим… Папа, ты никогда этого не поймешь… Я не могу разбазаривать имущество. Оно общее. У меня есть компаньоны. Есть законы… Не имею я права покупать квартиры родственникам на общие деньги!

— Ах, брось… — отмахнулся Андрей Васильевич.

— Прекратите сию же минуту! — всплеснула руками Дарья Ивановна. — Развели базар! Не стыдно вам? Андрюш, чего ты так завелся-то?

— Именем покойной матери… Я к обоим вам обращаюсь… Вы должны дать мне слово, что найдете Машу и поможете ей, — с трудом выговаривая слова, потребовал Андрей Васильевич. — Коля, Ваня, обещайте мне это, прямо сейчас…

Сосед, всё это время чувствовавший себя не в своей тарелке, поднял налитую до краев рюмку и, обращаясь к Николаю, произнес:

— Ты, вот что, ты не расстраивайся так. Он отец твой всё-таки… Давай-ка по последней, наливай, и пойду я, поздно уже.

Николай взял рюмку, одним махом осушил ее и, не обращая внимания на соседа, севшим голосом сказал:

— Хорошо, папа. Даю тебе слово…

Андрей Васильевич вперил в сына мутный взгляд, челюсть у него по-стариковски отвисла.

— Я обещаю всё узнать. Всё поправить. Всё, что еще можно поправить, — проговорил Николай.

— Тогда всё. Больше не будем… — выдавил из себя отец. — Ты извини меня. Нервы…

Андрей Васильевич растормошил Ивана в девять утра. Он успел уже, оказывается, побывать в части. Леса там дать не могли. Но теперешний командир Евстигнеев предлагал помочь с машиной для поездки в лесхоз в сорока километрах от города, куда иногда посылали работать солдат. Дуб, если теперь и привозили, то только оттуда. Полковник был уверен, что с лесниками можно договориться…

Розоволицый, низенький, плотноватый полковник встречал Лопуховых у КПП. Едва завидев за турникетом пропускного пункта своего давнего предшественника с сыновьями, Евстигнеев отпустил группу офицеров, которым давал за что-то нагоняй, и, поправив фуражку, пошел навстречу.

Андрей Васильевич не без гордости представил полковнику своих наследников. Пожав братьям руки, командир части указал на КамАЗ с десятиметровым прицепом, стоявший на центральной аллее.

— В вашем распоряжении на целый день, до самого вечера, — сказал Евстигнеев и кивнул на покуривающего в сторонке немолодого водителя в засаленной телогрейке. — Солярки полный бак ему залили…

КамАЗ уже выехал за проходную, когда Иван спросил отца, как тот намеревается выбирать дерево без участия соседа. Наугад они могли купить не дуб, а черта с рогами. Андрей Васильевич от этого вопроса словно очнулся. Он попросил водителя подождать полчаса, а сам отправился с сыновьями на «ниве» за Палтинычем. Сосед был дома и не заставил себя упрашивать. Но Андрея Васильевича всё же решили оставить дома. Он заупрямился и сдался не сразу: в древесине он всё равно ничего не смыслил, ехать же в лесхоз — не ближний свет, долго и утомительно.

Вдоль дороги тянулись нескончаемые унылые поля и луга. Пасмурная синеватая дымка цвета отстоявшегося молока заволакивала всю округу, скрывая от глаз унылый ландшафт. Пугала отрешенность, полнейшее безразличие природы к людскому засилью. И путники, и окрестности, словно неприкаянные бродяги, погружались в некое безвременье — пеленающее по рукам и ногам, но парадоксальным образом необходимое, как воздух.

За годы здесь мало что изменилось (да и вряд ли могло измениться). Острее, чем в былые времена, в глаза бросалась захолустность края. Не грело душу обилие ярких, словно игрушечных, бензоколонок. Кому предназначалось всё это горючее в таком количестве? Обрабатываемых полей меж тем оставалось всё меньше. Да и они выглядели бесформенными и заброшенными, ничейными. Беспорядочно разбросанные там и сям убогие придорожные постройки, переезды со сторожками и шлагбаумами, разросшиеся задворки дачных поселков, перекошенные хибары, черные из-за бурьяна садовые участки… А вдалеке за полями разворачивалась всё та же безрадостная картина.

— Вот ты спрашиваешь, почему я никогда к папе не езжу. Да посмотри вокруг! — посетовал сидевший за рулем «нивы» Николай. — Разруха кругом страшная, запустение… Пьянь в канавах валяется. Только что проехали мимо одного, не видел? Что сделали со страной, что сделали… елки зеленые!

— Сами же и сделали, — вздохнул Иван.

— Ты, что ли, в этом участие принимал? Позволь не согласиться… А вы как считаете, Пал Константиныч? Изменилось хоть что-то? К лучшему, к худшему? Вы ведь старожил, сто лет здесь живете, вам виднее… — обратился Николай к задремавшему было на заднем сиденье Палтинычу.

— Да не виднее, Коля, в том-то и беда… Кто сто лет здесь живет, тот привык, уже и не видит ничего… дальше своего носа, — проворчал Павел Константинович. — А пьянь, так она всегда у нас валялась по канавам. Не обращай внимания.

— Видишь, Вань, дело-то оказывается в привычке, — усмехнулся Николай. — Так что не всё так фатально. Если честно, вообще не понимаю, как ты там живешь постоянно, в Лондоне. Ведь страна другая, всё чужое. Мне вот всего этого и в Москве, знаешь, как не хватает… — Николай обвел рукой панораму за окном «нивы», но, почувствовав противоречивость своих слов, умолк.

— А я тебе отвечу… за Ивана, — подал голос Павел Константинович. — Там он — человек… Человеком там его считают. А здесь, если б не воровал, не хапал, за кого б его принимали? За идиота разве что или за тупое быдло… Вот как меня. А что, разве не быдло я, а, ребята?

— Пал Константиныч, ну что вы! Да кто вас за быдло-то принимает? Покажите хоть одного, мы живо с ним разберемся… — пообещал Николай.

— Быдло, как есть быдло. За километр же видно, — покачал головой Палтиныч. — Ты, Коля, стружку-то с Ивана не снимай. Не прав ты. Пусть живет, где живется. А уж если хорошо ему там, так и вовсе придираться не к чему.

По волнистым косогорам, всплывавшим то слева, то справа от дороги, начинались перелески. Где-то через километр КамАЗ, коптивший впереди, свернул к поселку, словно из-под земли возникшему сразу за брошенным полем. Грузовик вывернул на проселочную дорогу, проехал через всё село, безлюдное, словно вымершее, и, издав тормозами скрежет, остановился перед самыми крайними воротами.

Директора лесхоза на месте не оказалось. На крики и стук Николая в металлические ворота из дома за забором никто не вышел. Зато всё яростнее заливалась, напрыгивая на створки ворот, большая собака. Николай вернулся к «ниве» и предложил проехаться по поселку, порасспрашивать, как вдруг на крыльце показалась старушка в светлой косынке.

Старушка назвалась матерью директора. Узнав, зачем пожаловали Лопуховы, она сообщила им, что сына вызвали в хозяйство, и объяснила, как туда лучше проехать…

От быстрой ходьбы по раскисшим от дождей глинистым просекам Павел Константинович вскоре устал настолько, что плелся позади Лопуховых и всё сильнее припадал на правую ногу. Иван то и дело оглядывался. Братья останавливались, ждали. Павел Константинович не хотел признаться, что из-за болезни суставов ему нельзя ходить пешком на такие расстояния. Рослый темноволосый лесник взмахом руки поторапливал идти за собой…

Только минут через двадцать между стволами берез и осин замельтешили людские фигурки. Одна, другая — там оказалась целая группа. Рабочие стаскивали стволы к дороге. Завидев начальника, они прервали свое занятие и не спеша направились к вновь прибывшим.

— Ты чего, Петрович, рехнулся, старый пес?! — с ходу напустился на одного из них лесник. — Выносить надо было вон туда! — показал он влево. — Голова-то у тебя где?

Петрович, немолодой уже лесоруб с помятой, землистого цвета физиономией, стащил с головы потрепанную кепку и ослабил широкий кушак.

— Да там проезда не будет. Трактор сядет — и всё, — ответил работяга. — Ты пойди посмотри! Трепаться-то я тоже умею. Там воды по сих пор, — махнул Петрович кепкой на уровне колена.

— А по левой просеке нельзя подогнать?

— Кто ж по левой машину будет гнать-то? — вмешался другой рабочий, помоложе.

Показав на гостей, лесник объяснил рабочим, что от них требуется. Предупредил, что дуб нужен сухой, для изготовления кладбищенского креста. Рабочие покивали. Один из них, судя по повадкам бригадир, не без труда вытащил из бревна вогнанный в него железный крюк, с помощью каковых бревна и перетаскивались, и стал углубляться в лес, увлекая Лопуховых за собой.

После очередного марш-броска по просеке компания вышла на опушку дубовой рощи. В тот же миг вся стена леса озарилась неожиданно ярким, янтарно-прозрачным осенним светом, отгонявшим всякие мысли о заброшенности и неустроенности российской глубинки. Братья с интересом озирались по сторонам.

— Вот сушняк неплохой, — указал лесоруб на сухую крону мертвого, на корню высохшего дуба.

Иван подошел к безжизненному дереву, постучал по стволу с осыпающейся корой.

— Не тонковат? — усомнился он. — Нам ведь брус придется вытачивать.

— Дак вам же сухой нужен. Сухой, но стоячий, — мотнул головой работяга. — А таких тут раз-два и обчелся.

Оставив Павла Константиновича посидеть на поваленном грозой стволе березы и отдышаться, братья с лесорубом прошли вдоль солнечной просеки еще сотню метров и остановились перед другим сухим деревом.

Этот дуб был посолиднее. Где-то с середины ствол его раздваивался. Такого могло хватить не на один брус, а на два. Николай одобрительно похлопал ладонью по нагретой солнцем коре.

— Дай-ка и я на него гляну, — произнес подошедший Палтиныч.

Подойдя к дубу, Палтиныч взялся за отстающий кусок коры, потянул и, как обои со стены, сорвал трухлявую полосу до самой земли и принялся придирчиво рассматривать голую задымленную плесенью поверхность дерева.

— Гнилой? — спросил Иван.

— А кто его знает? Вроде снаружи-то хорош, а бывает, распилишь такой, а внутри пакость какая-нибудь, — пожал плечами Павел Константинович.

Петрович тем временем безжалостно всадил в ствол крюк и с видом человека, привыкшего угождать и потакать чужим прихотям, ждал, что решат заказчики.

— Другого нет? — спросил Николай.

— То-то и оно… — вздохнул лесоруб.

— Ты друг, давай, вали его тогда, да и дело с концом! Чего резину тянуть? — поторопил Павел Константинович.

Решение было принято. Рабочий сходил за бензопилой, завел ее, и не прошло и десяти минут, как дуб, скрипя всеми суставами и будто стараясь ухватиться за кроны соседних деревьев, чтобы удержаться на корню, напоследок кроша всё подряд, обреченно рухнул наземь. Петрович поплевал на свои коричневые ладони, завел мотор пилы и принялся срезать обломанные ветви.

Очищенный от сучьев и веток ствол был распилен в разветвлении на три куска. При помощи крючьев подоспевшие рабочие выволокли бревна к аллее, туда, где был свален пиленый лес.

— Сколько ему, по-вашему? — спросил Николай.

— Годов-то? Дубу? А сейчас посчитаем.

Лесоруб оседлал толстый конец дубового бревна, склонился к срезу и стал вычислять.

— Тридцать седьмого… года мы! — провозгласил он через минуту. — Так я и думал! С дубом-то плоховато у нас. Перевели весь перед войной. Эти посадки старые, довоенные. При отце народов, в тридцать седьмом, два участка засадили. Здесь и вон там… — Петрович махнул рукой в сторону просеки. — Тут вот и пилим сегодня. Этот еще ничего, хоть и мертвый. Всего лет пять, поди, простоял. Потому и не гнилой…

В ожидании трактора Павел Константинович устроился на бревне, став вдруг похожим на умудренного жизнью кота, умеющего беречь свои силы.

Сквозь ветки ольхи начинало припекать. Николай вертел в руках подобранный с земли ошметок бересты. Вид у него был недовольный. Иван же с оживлением озирался по сторонам. С появлением солнца на просеке осенняя чаща заиграла золотистыми бликами. Стояла пьянящая тишина.

— Сколько, говоришь, лет-то было? Покойнице? — спросил Петрович старшего из братьев.

— Тридцать седьмого года рождения, — помешкав, ответил Николай.

— Ну, брат, ставь поллитровку! Как звать-то тебя?

— Лопухов его звать! — отрекомендовал Николая Палтиныч. — А поллитровку… Я тебе, гад, такую поллитровку поставлю — мало не покажется! И на таком деле руки погреть рады. Стыд-то поимей!

— Во народ пошел! Чуть что, сразу гад… — без обиды проворчал дровосек.

— А насчет возраста вы почему интересуетесь? — спросил Николай через силу.

— Да колец-то на дубу поваленном — столько же. Я ж говорю: в тридцать седьмом сажали их. Тоже, получается, тридцать седьмого года рождения. Для тебя он здесь и стоял, дуб этот… Не суеверный я, но когда совпадения такие… Тьфу ты, леший!

Николай уставился на работягу в некотором замешательстве. Палтиныч покачал головой и осуждающе прицокнул языком…

Павел Константинович не стал предупреждать братьев, что любит работать один, да и вставал он обычно на рассвете. Поэтому наутро, когда братья пришли к нему во двор помогать, крест он уже почти закончил. Осталось подогнать пазы и скрепить соединения шипами.

Даже в горизонтальном положении, еще не поднятый с козлов, крест выглядел неимоверно тяжелым. С размахом поперечной балки в полтора метра и около трех метров высотой, вместе с той частью подножия, которая должна была уйти в землю, эта внушительного вида конструкция лежала на козлах при входе в сад, поближе к двери в мастерскую. Крест напоминал распятье в натуральную величину. Смотреть на него было жутковато. Как Павлу Константиновичу удалось ворочать этакую махину в одиночку? При помощи рычагов, лебедок?

— Закрепить осталось… перекладину, — поздоровавшись с братьями, пояснил Палтиныч, весь белый от древесной пыли.

Николай прикоснулся к гладкой поверхности бруса и спросил:

— Гвоздями?

— Вставками дубовыми. Скажешь тоже — гвоздями! Ведь разлезется, зимы не выстоит… Я отца-то вашего просил шипы раздобыть. Не передал, что ли?

Иван распотрошил собранную отцом сумку. Кроме увесистого свертка с бутербродами и термоса с чаем, заботливо положенных Дарьей Ивановной, в ее недрах обнаружились несколько рулончиков наждачной бумаги и кулек, в котором лежали мелкие, округлой формы штырьки толщиною с карандаш, выточенные по просьбе Лопухова-старшего в воинской части.

Павел Константинович взял кулек и поплелся в свой сарайчик. Запустил столярный станок, и в открытую дверь братья наблюдали, как Палтиныч умело и неторопливо выравнивает доски для крышицы, не переставая ворчать, что дерево досталось им никудышное и инструменты у него, дескать, тупые, хотя резали они дубовую твердь, как нож — масло…

Николай должен был вернуться в Москву еще сегодня утром. Компаньон Гусев теребил звонками каждые полчаса, дозваниваться умудрялся по всем телефонам одновременно. Дела в Москве горели и, как назло, связанные с последней поездкой Николая в Лос-Анджелес. Однако он почему-то не посчитал нужным сообщить компаньонам о причине своего внезапного отъезда — наверное, просто не хотел, чтобы ему досаждали звонками на мобильный телефон, пока он топчется у могилы.

Возвращение нельзя было откладывать. Не только потому, что дела в Москве пришлось пустить на самотек, но и из-за дочери. Мать ее, и та узнала об отъезде Февронии в Тулу по телефону, когда они уже сидели в поезде. О преподавателях академии и говорить нечего. Понадобятся как всегда фальшивые справки, а ими предстояло обзавестись. Николай объяснил брату: еще день отлынивания от занятий — и в академии будут неприятности. Вернуться в Петербург Феврония должна была не позднее чем завтра-послезавтра.

Николай звал Ивана ехать в Москву вместе, как будто не понимая, что не время сейчас оставлять отца одного. Старший брат предлагал остановиться у него на Солянке и даже предлагал денежное содержание — «подъемные».

Иван медлил с ответом. Не только из-за отца. Он вообще не знал, что делать. Пожить некоторое время в Туле? Остаться до сорока дней? Или уехать, как предлагал брат, чтобы к этой дате вернуться с каким-нибудь свежим решением в голове? А потом? Начинать жизнь в Москве? Вернуться в Лондон? Мир казался ему нереальным, словно вывернутым наизнанку…

Зазывая брата к себе, Николай самодовольно улыбался. Но улыбка эта была лишь прикрытием: умолчал старший брат и о своих домашних неурядицах, и о том, что на Солянке у него живет сейчас другой гость…

В Москву Иван приехал неделей позже, чем обещал. Дверь открыла немолодая женщина в белом переднике. До Ивана не сразу дошло, что перед ним домработница. Он уточнил номер квартиры. Ошибки не было. Он вкатил чемодан в переднюю.

В просторном коридоре показался женский силуэт в чем-то длинном и светлом. Нину, жену брата, Иван в первый миг попросту не узнал.

— Здравствуй-здравствуй! А мы уже посылать за тобой хотели… — приветливо проговорила Нина, подходя ближе. — Никак поезд опоздал?

— Пробка. Почти у самого дома… Невероятно! Если бы встретил тебя на улице, прошел бы мимо не поздоровавшись, — простодушно признался Иван.

С любопытством окинув гостя внимательным взглядом зеленых глаз, невестка подставила Ивану щеку. Он вежливо прикоснулся губами к прохладной розовой коже. От Нининых волос исходил едва уловимый аромат незнакомых духов.

— Господи, какой же ты стал взрослый, Ваня! — вздохнула Нина. — И как возмужал в заграницах… — Отстранившись от него, она тихо сказала: — Пожалуйста, прими мои соболезнования…

В глубине квартиры возник Николай с неизменной сигарой в руке. Без лишних слов он сгреб брата в свои медвежьи объятия. Здесь, на своей территории, он чувствовал себя уверенно и свободно — тульские скованность, недовольство и брюзгливость исчезли, сменившись барским благодушием.

— Ну, Ваня, держись! Это ж надо такому случиться! Думал, никогда не увижу младшего брата у себя дома… — Николай широко улыбался. — Ты проходи… Мы ждем тебя целый час…

Иван объяснил причину задержки: буквально у него на глазах случилась авария, недалеко от Солянки, возле Астаховского моста, на повороте к набережной на полном ходу перевернулся черный «мерседес», по инерции автомобиль проволокло вверх колесами, был сбит прохожий, и таксисту потом долго пришлось лавировать в мгновенно образовавшейся толчее бешено сигналивших машин.

— Да здесь каждый день кто-нибудь бьется, место такое… бойкое! — хохотнул Николай и ободряюще хлопнул брата по плечу. — Привыкай!

Оставив вещи Ивана в коридоре, братья в сопровождении Нины вошли в просторную гостиную. Комнату заливал яркий свет от высокой люстры. На массивном кожаном диване цвета топленого молока сидел с журналом в руках незнакомец в белой рубашке и галстуке. Он с живостью поднялся.

Николай представил брату своего гостя, американца венгерского происхождения Ласло Грабе. Вместе с ним Николай вернулся из Америки. Лет тридцати пяти, темноволосый, загорелый и чисто выбритый, американец, улыбаясь, протянул Ивану руку:

— How do you do! Nice to meet you![1]

Николай скороговоркой объяснил, что Грабе по-русски не говорит вообще.

— Ни бум-бум… — с ухмылкой добавил он.

Словно подтверждая это мнение, американец непонимающе покачал головой и улыбнулся еще шире.

— Мы тут с Ласло не дождались тебя… — повинился Николай. — Так что, признавайся, что пить будешь… Виски? Коньяку рюмашку? А может, водки сразу? — Николай подошел к стоявшему перед диваном стеклянному столику, в два этажа уставленному выпивкой…

Ивану с дороги хотелось пить, и он попросил воды. Домработница чуть ли не бегом принесла ему бутылку «эвьяна», наполнила большой стакан. Опустошив его, Иван спросил, где может вымыть руки.

— За мной! — весело скомандовал брат. — А может, тебе сразу комнату твою показать?.. Переоденешься…

— How long since your last visit to Moscow?[2] — вежливо поинтересовался американец, когда Иван вернулся ко всем в гостиную.

Поймав себя на мысли, что английский язык в Москве звучит как-то слишком правильно, как у дикторов радио, Иван ответил, что дома в России он давно не был, Лондон всех приковывал к себе какими-то невидимыми цепями, и зачем-то добавил, что приезжал в Москву гораздо реже, чем принято ожидать от человека, который жить не может без родины.

— Hey, you speak very good English![3] — восторженно всплеснул руками американец.

Иван, всё еще с трудом преодолевая языковой барьер, ответил:

— I don’t think so…[4]

— I’d like to speak Russian like that. Come on, don’t be modest… We did speak German, French and Spanish at home though. With Russian it feels like to speak the three at once… Which part of London are you staying in?[5] — Ласло Грабе смотрел на него в упор и улыбался.

— Kilburn.[6]

Грабе одобрительно закивал.

— Я ему говорил, но он забыл, — по-русски вставил Николай.

— London is my second home. I spent all my teenage years there. We lived in Holland Park… What times that was! What a laugh we had! Ah, yeah! beautiful girls! British girls, when they’re not plain, which is rare, they can be beautiful, you know. They can take your breath away! Don’t you think?[7]

Иван пространно закивал, соглашаясь то ли со сказанным, то ли с предложением брата выпить за компанию виски со льдом.

— За энглиски джентчин! — неожиданно провозгласил по-русски Ласло и поднял свой стакан, чтобы чокнуться сначала с Иваном, а потом и с Николаем.

Домработница внесла поднос с закусками. Выложила на блюдце оливки, пододвинула ближе тосты с зернистой икрой и, налив белого вина Нине, которая с ногами забралась в огромное кресло, листала журнал и наблюдала за мужчинами, тихо удалилась, не забыв притворить за собой двери.

— Что у нас сегодня на ужин? — полюбопытствовал Николай.

— Рыба… Рыбный день сегодня, — сказала Нина, испытующе глядя на брата мужа. — Вань, ты к стерляди как относишься? А то, может быть…

— Хорошо отношусь, — заверил Иван.

— А ты, Лося? Рыбу ты, по-моему, не очень любишь? — спросила Нина американца по-русски.

Тот непонимающе улыбался.

— Ry… ba?

— Le poisson! — по-французски подсказала Нина. — T’aimes le poisson?[8]

— Si! bien sûr![9] — Ласло с воодушевлением закивал.

— Только я не могу тебе сказать, как стерлядь будет по-французски… — Нина перевела взгляд на мужа, затем на Ивана. — Стер-лядь! Андэстэнд? — Наманикюренными пальцами она изобразила заостренный рыбий носик.

— L’esturgeon, — подсказал Иван.

— Wow! Sterlet! That’s terrific![10] — просиял Ласло, неизвестно от чего больше: от радости понимания адресованных ему слов или от радужной перспективы отведать хваленый русский деликатес.

Ивану было немного не по себе. Недавний приезд, усталость с дороги мешались с сумбурной атмосферой встречи, застолья. Он чувствовал, что восторги по поводу его приезда несколько ненатуральны, да и кожей впитывал напряжение в отношениях брата и его жены. Непривычным казался и выставляемый напоказ каждой деталью достаток Николая: просторная квартира с пятиметровыми потолками, обставленная дорогой мебелью, огромная, в полстены, панель телевизора (в России телевизоры по-прежнему держали в гостиных), трехсотлитровый аквариум… — таких хором Иван не видел еще ни у одного из своих московских знакомых. Разливаемый по стаканам виски стоил не менее двухсот долларов за бутылку, не дешевле было и французское вино «Сент-Эмильон», которое раскупорили заранее, чтобы проветрить. Впечатлял и вид из окна на Кремлевские башни, и молчаливая услужливая домработница… Брат зажил на широкую ногу. Давно ли? Когда он успел обзавестись всем этим? И почему помалкивал о своем преуспеянии?

За столом продолжали упражняться в английском. К удивлению Ивана, брат изъяснялся бегло, речь его была правильно поставленной, разве что выговор отличался чрезмерным рыканьем на американский манер. Где и когда Николай умудрился так овладеть языком, оставалось тоже лишь догадываться; ни по русскому, ни по иностранному он никогда не приносил из школы оценок выше «тройки». Нина же с трудом могла выстроить самую простую фразу, да и то коверкала язык Шекспира до неузнаваемости. При этом она не испытывала ни малейших комплексов и тараторила на своем скверном инглише с такой непринужденностью (типичной, впрочем, для людей обеспеченных), что ей тут же хотелось простить любой ляп. Американец же обильно приправлял речь международным английским сленгом. По виду он сильно смахивал на уроженца Кавказа, а никак не Венгрии, хотя настаивал именно на последнем, и даже с некоторым упорством, с приведением чуть не всей своей родословной: родня Грабе, по его словам, наследила по всей Европе еще с времен Австро-Венгрии.

Иван сразу подметил, что Ласло лишь выдает себя за простака, но таковым не является. Впрочем, явно еще не научился распознавать каверзы русской души, о которые рано или поздно приходится спотыкаться любому иностранцу. Особенно ясно это становилось почему-то в присутствии Нины, заражавшей мужчин своим легкомыслием. Иван присматривался к компаньону брата с любопытством. В своем обычном окружении он никогда не встречал людей подобного типа.

Домработница Тамара — Грабе успел наградить ее прозвищем Tomorrow[11] — вкатила в гостиную передвижной столик. На нем красовалось большое блюдо с рыбным заливным, блюдо с вареной картошкой, масленка, керамический поддон с покрытым темной аппетитной корочкой домашним паштетом, три селедочницы, конечно же, с селедкой нескольких видов: маринованной в вине, в горчичном соусе и просто залитой маслом — со свежей зеленью укропа и колечками лука. Для американского гостя был специально приготовлен шпинат, запеченный в духовке с оливковым маслом и пармезаном. Переставив блюда на большой стол, Тамара удалилась так же тихо, как и в первый раз, — даже не слышно было громыхания собранной посуды на полочках передвижного столика.

Николай положил себе в тарелку селедки с луком, — с детства его любимое блюдо — и, поскольку водки никому не хотелось, стал разливать по бокалам вино. В ответ на шутливое замечание Нины, что запивать плебейскую селедку таким нектаром простительно разве что повстанцам где-нибудь в Катманду после ограбления президентского дворца, Николай налил жене бокал белого бургундского «Pouilly-Fuisse»: пей, мол, и радуйся — хорошо, что не последнее.

Заявленная в меню стерлядь не произвела на Грабе особого впечатления. Он попробовал ее впервые в жизни и нашел, увы, пресноватой, но все же расхваливал, — чувствовалось, что из вежливости.

Меж тем Николай, оприходовав вторую порцию селедки с картошкой, завел с партнером разговор о делах, и в частности, об итогах их недавней совместной поездки. Иван не был посвящен в детали дела, но понял сразу, что результаты переговоров в Лос-Анджелесе оказались не такими, как ожидалось.

Брат виноватым тоном объяснял, что иностранцы страдают хроническим недопониманием реального положения вещей в России. Американец же, видимо, давно привыкший к подобного рода дискуссиям, резонно замечал, что капитализм в России, к сожалению, не первичный, а блатной, и все в Европе и Америке это понимают. И что на бесконтрольных продажах коррумпированными структурами природного сырья еще не поднялась экономика ни одной страны.

Николай жарко возражал, валил всё на политические интриги правящей верхушки, приплел чуть не международный заговор против России. Иван ловил на себе вопросительные взгляды Нины, — она, видимо, тоже привыкла к застольным дебатам, научилась в них не вдаваться, — и с трудом подавлял зевоту, мечтая о том, как упадет в необъятные глубины постели (в том, что кровать будет огромной, как и всё в доме брата, он почти не сомневался), и сегодняшний бесконечный день наконец закончится.

Американец продолжал отстаивать свою точку зрения:

— You have to understand one thing, Nicky, living off petrol, off barrels, it’s a dead end! When will you understand that? There is not one country in the world that has been able to blossom thanks to raw materials. We call this the Holland syndrome. Have you never heard of it?[12]..

Николай пыхтел и теперь отмалчивался, к аргументации оставаясь равнодушным.

С еще более ярым пылом Грабе принялся рассказывать, как в пятидесятые годы голландские власти перепугались какой-то статистики, согласно которой страна могла оказаться в хвосте у экономически развитых стран, если будет продолжать смотреть сквозь пальцы на общемировую конъюнктуру, и с этого момента принялись массированно вкачивать инвестиции в добычу природного газа, что едва не обернулось крахом для всей экономики, не такой уж застойной.

Николай по-английски запротестовал:

— Как можно развалить экономику страны выгодной добычей газа?! Ну, что ты нам рассказываешь?.. Одни теории…

— Дай человеку возможность водрузить одно место на клад с несметными сокровищами, и в нем просыпается паразит, — не обижаясь, доказывал свое американец. — Зачем надрываться? Стоит копнуть — и потекло! Только ведь это самообман. Надежды на манну небесную рано или поздно оборачиваются разочарованиями… Ждать, что из-под ног забьет фонтан — это ведет к инфляции даже в самой благополучной стране. А происходит это за счет увеличения всеобщего достояния и повышения покупательной способности, как ни парадоксально. Но парадоксально это только на первый взгляд. Просчитывать тут надо дальше.

— Ах, Ласло… Побывали здесь ваши умники. Пригрела их Семейка в Кремле, было время. Теперь даже ваши власти опомнились, упекли, говорят, за решетку всю команду, всех обвинив в жульничестве. Но что-то все молчат на эту тему.

— Причем здесь наши власти? Причем здесь ваша Семейка? Я привожу реальные факты из опыта мировой экономики… — Грабе немного обиделся. — Аналогичная ситуация сложилась когда-то в Нигерии. А Нигерия была страной процветающей. Первый производитель пальмового масла, уже никто об этом не помнит. Да вдруг, ни с того ни с сего завалила свое сельское хозяйство. Горстка обормотов решила быстро разбогатеть и надоумила правительство сделать ставку на нефтедобычу. Правительство перестало поддерживать цены на сельскохозяйственную продукцию… Мой брат там работал. Знаю, что говорю…

— Мы не Африка… Мы не третий мир… Ты в Москву приехал, не в Анголу, не в Нигер, — протестовал Николай, чувствуя себя лично чем-то уязвленным.

— Торговля сырьем развращает. Ведь прибыль оседает в карманах номенклатуры, элиты новорожденной. Она жиреет от такой жизни, а страна нищает. Вся Африка через это прошла. У вас сейчас то же самое происходит. И никто не шевелится. Да вас просто надувают! Ставка на нефтяной бизнес, на нефтяные цены — ошибка ваших властей. Или надувательство. От такой стратегии выигрывают только пригревшиеся у кормушки… Те, кто не может выдвигать никаких программ. А как только набьют полные карманы, то опять кого-нибудь вытолкают на трон… чтобы было кому отдуваться. Сами — разбегутся. Попомни мое слово. Вам придется начинать с нуля…

— Ты, Ласло, русских никогда не поймешь… Мы по-другому устроены, по-другому мыслим. Вот посмотри на Нину… — Николай попытался свести разговор к шутке. — Русские по-другому смотрят на будущее. Русский человек живет одним днем и презирает расчетливость. И неизвестно, что хуже: человек, который распланировал всё на двадцать лет вперед и живет, как робот, не получая от жизни ни малейшего удовольствия, или тот, кто живет одним днем, днем сегодняшним, не дожидаясь от завтра никаких подарков… А радость от жизни может быть только сиюминутной, никуда от этого не денешься. Нельзя ее запланировать на двадцать лет вперед. Нельзя… — Николай развел руками. — Нин, хоть ты объясни ему! Тебя он послушает…

Обняв себя за плечи, Нина задумчиво кивала не Николаю, не Ласло, а почему-то Ивану, но, видимо, даже не понимала, о чем все так спорят.

— Поэтому Россия и развивалась скачками. Русские всегда делали ставку на вдохновение, на талант, а не на расчеты, — добавил Николай. — И нельзя сказать, что ошибались… Россия превратилась, прямо скажем…

— В процветающий рай, — поддел Грабе.

— Я же говорю… Бесполезно объяснять, всё равно не поймете, — устало отмахнулся Николай. — Если на газ упадет спрос, Россия начнет торговать земляникой, с тем же успехом!.. Не могут понять этого на Уолл-Стрит. Там мыслят своими категориями, пытаются смотреть на Россию через свою призму. И совершают просчет… Уолл-стрит сколько лет существует? А сколько Россия?..

После застолья, оставшись в гостиной наедине с братом, Николай перенес к дивану бутылку коньяку и рюмки и, приоткрыв окно, принялся раскуривать сигару.

— Ну и вечер… — посетовал он. — Развел Лося опять демагогию, ничего не скажешь… И ведь, ты обратил внимание, он снова ни грамма не понял из того, что я до него донести пытался! Может, объяснитель, конечно, из меня никудышный. Вот отца бы сюда: он-то точно всё бы по полочкам разложил…

— Папа здесь был когда-нибудь? — спросил Иван. — В твоей новой квартире?

— У меня? Что ты! Отказывается. Не верит, что я своими руками могу что-то заработать. Безобразие, конечно. И что мне с этим делать — не могу понять. Бить себя в грудь: смотри, мол, папа, какой я честный? Доказывать, что не ворую? Ему докажешь, ага… Я смирился. И с этим, и вообще со многим… — Николай отрешенно уставился куда-то в угол, потом спросил: — Послушай, да неужто ты действительно решил здесь жить? В России? Ведь всё заново придется начинать, с пустого места, а, Вань? Ты представляешь, что это значит?

— Заново ничего уже не начнешь.

— Тогда не понимаю, что у тебя в голове…

— А там люди, с чего, по-твоему, начинают?

— В Англии-то? Ну, не знаю… — Николай развел руками. — Да в нормальной-то стране и наследство люди могут получить, там живут накоплениями. Там есть… как это называется? Преемственность! Да и власть стабильная — не то, что у нас тут. Ведь накопления создаются веками.

— Да ладно, Коля, везде всё одинаково — и люди, и как они власть забирают друг у друга, глотки перегрызая не хуже псов, и воруют, и подличают — всё это есть везде, — возразил Иван. — Даже непонятно, что это значит теперь — там и здесь… Либерализм таких бед понатворил.

— Умоляю! У меня аллергия на терминологию! — взмолился Николай. — Заладили все! Слышат звон, да не знают, где он… Я вот считаю, что либерализм — это когда я могу выкурить сигару там, где мне хочется, и всё.

— Так и есть.

— В чем же формула зла?

Иван устало поморщился.

— Ну, сформулируй!

— Твоя формула свободы… есть в ней что-то арифметическое, примитивное. Она не учитывает… ну, например, традиций христианской истории… да-да! — несерьезным тоном подтвердил Иван, — а христианская традиция отвергает погоню за материальным благополучием и вообще накопительство… как самоцель… Обкуривать всех — это и есть либерализм, всё верно…

Николай помотал головой, пожевал сигару и сказал:

— Ладно, братишка, не унывай — прорвемся!.. Не такое тут у нас первобытное общество. Все ведь как рассуждают? Чуть что — караул! Мир — сплошное уродство, накопительство, в нем, мол, нет места порядочному человеку! А по себе ж нельзя судить о других, Ваня… Каждый сам за себя — и алмазы добывает, и за базар отвечает. Так что, если решил, надо делать. Поживешь у меня, осмотришься, ситуацию оценишь. А дальше — посмотрим. Пока могу гарантировать крышу над головой, стол, немного денег… Нет-нет, я серьезно. Всем, чем смогу, поверь… — Николай выставил перед собой ладони, наперед отметая все возражения. — На год, если нужно. Я… для меня… я считаю, что это мой долг, если хочешь знать. Да и приятно мне… Ты что, не понимаешь? А ты поставь себя на мое место.

— Понимаю, — согласился Иван.

— Вот и чýдно… — Успокоившись, Николай на миг потонул в облаке сигарного дыма. — Главное, не принимай всё близко к сердцу… Красного вина пей побольше. Если хочешь, каждый день буду тебе покупать хорошее вино, скажешь какое… Меня один знакомый научил, когда я первый раз из-за границы домой вернулся, — пить побольше красного… Так я благодарен ему по сей день… Теперь насчет Маши расскажу. Я тут предпринял кое-какие действия. Результат, конечно, не ахти, но всё-таки…

— Ты был по тому адресу? — спросил Иван.

— Не я, сотрудник один ездил… Начальник службы безопасности, я тебе рассказывал… Что-то там не то. Никого, естественно, не застал. Но я упрямо названивал. И три дня назад сняли трубку.

— Кто?

— А непонятно кто. Голос какой-то странный, с акцентом. Похож на диктора с радио «Свобода»… когда они всяких хохлов беглых нанимали, помнишь?

— И что он сказал, этот голос?

— Ничего.

— Вообще ничего?

— «Алло» сказал… Я Филиппова еще раз откомандировал. Опять мимо: дома никого. А трубку, гады, снимают. Но самое интересное не это… На следующий день, после второго захода, возле офиса у меня люди какие-то замельтешили. Здесь и на Солянке тоже. Что-то вынюхивают, а что — непонятно. За квартирой, похоже, наблюдение установили. На профессионалов не тянут. Шпана какая-то.

— За твоей квартирой? — изумился Иван. — Вот здесь, что ли?

Николай кивнул.

— Мало ли… Кому-то не по душе твои успехи. Врагов у тебя нет? — спросил Иван.

— В конторе я не один, а бардак под окнами только у меня. У других всё в порядке, проверяли… Нет, это не имеет отношения к конторе, — покачал головой Николай. — Не исключено, что началось с поездки Филиппова в Сокольники. Пока он там был, что-то вроде на улице заметил, но не стал паниковать, убедиться наверняка хотел. А утром ко мне приезжает — сюрприз, наружное наблюдение.

— Если так… то Маша действительно влипла в какую-то историю, — задумчиво произнес Иван.

— В том-то и дело… И пока всё не прояснится, Вань, я бы посоветовал тебе не очень-то по Москве пешком разгуливать. Нина, вон, целую программу культурную тебе организовать хочет. На машине — куда хотите, ради бога. Я приставлю водителя. Будет присматривать. Они у нас обученные. А через день-два, думаю, мне удастся докопаться до истины…

Николай утаил от брата, что загадочный мужской голос, который он услышал в телефонной трубке, хоть и не пожелал ответить, как можно связаться с хозяйкой квартиры, но всё же подтвердил, что Лопухова Мария живет именно здесь и что это ее номер телефона. Николая просили перезвонить вечером. Но вечером произошло то же самое. В назначенное время набрав номер сестры, Николай опять услышал мужской голос, уже другой, но с таким же примерно акцентом.

Маши по-прежнему не было дома. Когда она вернется, ему сказать опять не могли. На вопрос, в Москве ли она вообще, снявший трубку ответить не смог или не захотел.

Это стало последней каплей. Николай сорвался: стал кричать, сыпать угрозами. На этом разговор и закончился. И именно в тот вечер, терзаемый дурным предчувствием, Николай дал Филиппову поручение досконально во всем разобраться: мало ли что?

Нина подняла их на смех, когда узнала, что немолодой флегматичный водитель мужа, всю жизнь возивший по министерствам начальство, был приставлен к ней с «заданием». И совсем уж нелепой казалась ей мысль о том, что Глеб Никитич, со всеми его несгибаемыми принципами — не ездить на красный свет, не обгонять, не говорить за рулем по телефону, не курить, не употреблять спиртного… — годится им с Иваном в телохранители.

К концу дня Нина собиралась заехать к знакомым, чтобы забрать у них Ласло. Вернуться они должны были на такси. Нина распрощалась с Иваном на Тверской, и Глеб Никитич повез его на Солянку…

Домработница Тамара, не зная, чем еще угодить брату хозяина, принесла виски, ведерко со льдом, большой граненый стакан. Иван смотрел новости по CNN. В пригородах Лондона тушили крупный пожар. В Чечне опять кто-то кого-то подрывал фугасами, а беглые боевики вели охоту на местных чиновников, продолжавших сотрудничать с федеральной властью. День назад показывали всё то же самое…

С работы вернулся Николай. Разбросав по дивану свежие газеты, он молча плеснул себе щедрую дозу виски и на некоторое время притих в кресле у окна, после чего всё же поинтересовался у брата, какие у него планы на вечер.

— Грабе ужин решил приготовить, итальянский, — сообщил Иван. — А Нина звонила только что, просила, чтобы ты Тамару домой отпустил… они уже едут.

— Ну едут и едут, — проворчал Николай. — Тама-ара! — позвал он громко.

Та тихо зашла в комнату.

— Да, Николай Андреевич…

— Вы идите пораньше сегодня, Лося подменит вас, — сказал ей Николай. — Партнер мой… любимец ваш… изъявил желание покулинарить.

— Но как же, Николай Андреевич! — всплеснула руками Тамара. — Ведь у меня уже почти всё готово…

— Идите, идите… — отмахнулся Николай. — Нина разберется.

— Ну, и что твой Филиппов? Выяснил что-нибудь новое? — спросил Иван, когда домработница вышла.

Николай рассеянно потер ладонью лоб.

— Со вчерашнего дня «наружки» мы больше не видели. Ни возле офиса, ни у дома. Так что пока — отбой. Больше не переживай. И еще: у Маши в квартире опять трубку сняли. Сказали, что загорать она уехала… на Кипр.

— На Кипр?.. Почему на Кипр?

— Откуда я знаю… Может, правда из-за меня вся эта ерунда началась. Ты ж говорил мне о недоброжелателях, помнишь? Прав ты оказался, наверное… — Николай подлил себе еще виски, сделал глоток и стал объяснять: — Были у меня сложности… Висел хомут один на шее. Недавний. Вопрос, в общем-то, спорный. А упиралось всё в деньги… Тут всегда всё в деньги упирается. Правосудие, сам понимаешь, — курам на смех. А желающих вершить его собственными руками хоть отбавляй. Иногда не знаешь даже, с кем имеешь дело: с силовиками или с какой-нибудь заразой. Филиппов тоже вот подсчитал, взвесил все «за» и «против» и думает, что пикет под окнами связан с этой именно историей. Я было и сам так подумал. Но проверить в любом случае надо было.

— Ты должен? — спросил Иван.

— Нет, долгом это не назовешь. Дефолт всё с ног на голову перевернул, ты это, наверное, помнишь. Одним жирный кусок обломился, а другим локти пришлось кусать. Ну так вот… Поторопились мы вложиться в одно дело. Кое-кому показалось, что я тогда недоплатил. Деньги вкладывали вместе, но переговоры вел я. Значит, и шишки на кого должны сыпаться?.. А так всегда. Я всю жизнь свою за козла отпущения, видно, уж судьба такая, — посетовал Николай.

— Спрашиваю себя иногда, что бы я делал на твоем месте, — после некоторого молчания сказал Иван.

— То же самое и делал бы… Ко всему привыкаешь. Единственное, к чему невозможно привыкнуть, так это к подлости, — вздохнул Николай. — Но есть, правда, одно средство… очень помогает не заблуждаться насчет людей. Я для себя вывел три аксиомы. Любой человек, даже самый трухлявый, ищет смысл жизни, но никому в этом не признается. Это первое. Второе: никто не хочет жить лучше хорошего, но сам это не всегда понимает. В основе принцип: лишь бы прожить. А третье: не хотим мы знать, кто мы такие и что с нами будет завтра. Не хотим и всё! Это самое странное… Если ты это понимаешь, то для тебя уже нет никаких секретов в отношениях с людьми… Есть, правда, еще и четвертая аксиома… Но я в ней не до конца уверен.

— Какая?

— В душе мы все чисты, как стеклышко. Все без исключения. Несмотря на свои пороки.

— Тут я, пожалуй, не соглашусь, — помолчав, возразил Иван.

— Если удается преодолеть в себе отвращение к грязи… в людях, к их нутряному скотству, то жизнь становится… Не знаю, как это объяснить… занятной, что ли. Начинаешь видеть что-то такое… Ведь над всеми нами ставится интереснейший эксперимент, невероятный по своим масштабам. Цель его чистая, не грязная. Я уверен в этом… Понимаешь, что я хочу сказать?

— Не уверен.

Разговор был прерван телефонным звонком. Звонил еще один компаньон Николая, Михаил Дмитриевич. На ходу ослабляя галстук, Николай встал и отправился в соседнюю комнату — говорить о делах…

Приехали Нина и Ласло. Из передней доносился смех. Кто-то незнакомый, видимо водитель, вносил в комнату коробки со снедью. Николай, выглянув из кабинета, тут же пошел выяснять, что там за шум и гам, и был встречен взрывом хохота.

Держась за косяк и вытирая слезы, Грабе объяснял, что в последний момент до него дошло, что он переоценил свои кулинарные способности, и, чтобы спасти свою «репутацию», решил раскошелиться и купил готовые итальянские блюда. Оставалось их только разогреть.

Так и не понимая, что во всем этом смешного, но заражаясь смехом, Николай позвал Ивана. Они предложили Ласло свою помощь: дескать, шеф-повару не по статусу разбирать на кухне коробки и пакеты. Но Грабе решительно замотал головой. Братьям предлагалось проявить терпение. Готовился сюрприз.

К столу ждали еще одну пару — холостяка Горностаева, который пообещал покорить компанию своей новой девушкой. Вечер предстоял бурный. Иван жалел о том, что в очередной раз не предусмотрел никакого запасного варианта. Но, видно, так и жило всё окружение брата, да и он сам: гости, развлечения, застолья, рестораны. Во избежание обид проще было подстраиваться…

С утра в субботу Иван навестил живших на Старом Арбате знакомых, с которыми не виделся несколько лет, затем прогулялся по залитому солнцем Новому Арбату и, возвращаясь домой на метро, где-то между «Кузнецким мостом» и «Китай-городом» стал свидетелем необычной сцены.

В вагоне неподалеку от него стояла девушка в темно-синем пальто, какие носят иногда в шестнадцатом округе Парижа. По ее лицу струились слезы. Она торопливо утирала их и едва сдерживала рыдания. В вагоне было людно, толпа напирала со всех сторон, и никто не обращал на плачущую девушку внимания. Слезы здесь никого не удивляли? Всеобщее безразличие казалось Ивану обескураживающим.

На «Китай-городе» незнакомка протиснулась к выходу и исчезла в людском потоке. Иван, спохватившись, что чуть не пропустил свою станцию, вышел следом. Дав толпе рассеяться, он не спеша направился по свободному павильону станции к выходу, как вдруг за аркой, где уже ползли наверх эскалаторы, внимание его опять привлекло знакомое синее пальто.

Стоя лицом к стене и прикрываясь косметичкой, незнакомка буквально захлебывалась слезами. Ее плечи вздрагивали. Сцена была настолько душераздирающей, что Иван замедлил шаг, а затем решительно направился к рыдающей незнакомке.

— Простите… Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Не можете… — прозвучал тихий ответ.

— У вас что-то случилось?

— Послушайте… что вам надо? Шли бы вы своей дорогой, — проговорила девушка, даже не взглянув на него.

— Мы ехали в одном вагоне… только что. Мне от вас ничего не нужно, — сказал Иван.

— Вот и оставьте меня в покое!

Незнакомка была настроена решительно. Иван помедлил еще один миг. Округлое лицо с растекшейся по щекам тушью не было ни приветливым, ни привлекательным. Одета девушка была всё же броско и, несмотря на пальто простого правильного покроя, скорее, безвкусно; на ногтях — яркий маникюр. И еще что-то подсказывало Ивану, что перед ним не москвичка.

— Что ж, до свидания, — сказал он и направился к эскалатору.

Мгновение спустя, обернувшись, Иван увидел, как девушка в синем пальто прошла на эскалатор следом за ним. Возле нее маячили двое парней. Оба оживленно жестикулировали. Подойдя ближе к заплаканной незнакомке, они, видимо, тоже попытались вступить с ней в разговор. И, судя по виду обоих, получили такой же отпор.

Иван продолжал невольно наблюдать за тем, как парни пытались в чем-то убедить девушку. Один из них подался чуть вперед и потянулся к ее сумке, висевшей на плече, но та торопливо прижала сумку к себе, что-то резко высказав парню. Иван отметил про себя, что молодые люди выглядели то ли недовольными, то ли обиженными.

На выходе из метро Иван остановился у киоска с прессой, чтобы купить для брата «Известия». Из-за столпотворения и медлительности продавщицы он был вынужден прождать с минуту и, когда направился наконец к выходу на Солянку, в конце подземного перехода опять наткнулся взглядом на знакомый девичий силуэт.

Тут как тут были и парни. Все трое стояли возле массивной колонны в полумраке перехода и, к немалому удивлению Ивана, продолжали что-то выяснять. В ту секунду, когда Иван поравнялся с ними, девушка сделала рывок в сторону, пытаясь обойти одного из парней, но ей преградили дорогу.

Иван замедлил шаг. Могло ли хулиганье донимать прохожих на одной из центральных станций? Вряд ли.

Иван приблизился к колонне.

— Вы уверены, что я не могу вам помочь? — обратился он к незнакомке.

Парни повернулись к нему — оба в черных очках. Вряд ли им было больше двадцати пяти. По виду студенты.

— Эта девушка — моя знакомая, — произнес Иван первое, что пришло на ум, и в тот же миг понял, что вмешался кстати. — Проводить вас?

«Студенты» переглянулись.

— Ты чё лезешь куда не просят? — развязно проронил один из парней. — Топай давай, прохожий!

Оба резко подались вперед. Иван даже не успел понять, что происходит. Всё было проделано стремительно и с такой ловкостью, что он и шага не успел сделать в сторону. В следующий миг, когда его схватили за рукава, на него вдруг словно надвинулась высокая стена… Больше он ничего не помнил…

Между окном и кроватью, облокотившись на подоконник, сидел на неудобном пластмассовом стуле грузный взлохмаченный мужчина в пальто. Лежащий на койке будто бы узнал его и попытался приподняться. Но посетитель придержал его за плечо:

— Лежи… Лежи ты, ради бога.

— Где я?

— В больнице.

— В какой еще больнице?

— Для космонавтов… Космонавтов тут лечат, любопытный ты мой! — вздохнул Николай Лопухов.

— Каких космонавтов?

— Ну какая тебе разница? Больница такая. Если и не самих космонавтов, так тех, кто работает на космос. Лежи и не волнуйся… Всё хорошо, всё нормально.

Лопухов-старший был раздражен, небрит. Его лицо редко бывало таким землистым и одутловатым, но Ивана поразило даже не это. Взгляд брата, обычно покровительственный и чуть усталый, сейчас был бегающим, нервным, как в детстве в минуты обиды, следовавшей за хорошей взбучкой, но в то же время каким-то ожесточенным, холодным.

— Теперь, Ваня, давай-ка пошевели мозгами… если можешь, — приказал Николай. — Ты помнишь, что произошло?

Иван помолчал и с удивлением ответил:

— Нет.

Что-то мешало ему говорить. Оказалось — повязка на лице. Иван оторвал руку от постели, ощупал голову. Рука казалась настолько тяжелой, что с трудом удавалось шевелить пальцами. Повязка покрывала не только лицо, но почти всю голову.

— Ради бога… оставь бинты в покое! — вскипел старший брат. — Лучше попытайся вспомнить хоть что-нибудь!

— Какие-то люди… Студенты, двое… В метро, точнее, в переходе. Недалеко от твоего дома…

— Это понятно, где всё случилось, я уже знаю… А дальше, дальше-то что? — подстегнул Николай.

— Чего-то хотели… С ними была женщина… Кстати, сначала мы ехали в одном вагоне.

— Какая женщина? — быстро спросил Николай.

Иван помолчал немного и продолжил:

— Я подошел. Они приставали к девушке… Прямо в метро, днем, представляешь…

Николай встал, окинул брата безнадежным взглядом и, не сказав ни слова, вышел.

Иван огляделся по сторонам. Он действительно находился в больнице. Один в большой палате. Другая кровать рядом и еще две напротив пустовали. Над изголовьями — щитки с проводами и кнопками. За большим мутноватым окном виднелись городские окраины, незнакомый спальный район, фабричные трубы, из которых сюрреалистичными грибами вырастал дым, а вдали, у серенькой линии горизонта, рыжела полоса леса.

В палату вернулся брат. Скинув пальто на одну из кроватей, он сел на прежнее место.

— Так вот, Ваня… Чтобы развеять твои романтические иллюзии: женщина здесь ни при чем…

Иван попытался приподняться на подушке повыше, но сильная боль пронзила затылок и спину. Он застонал.

— Ты думаешь, что она просто… Меня что, подкараулили? А она… Нет, это было бы слишком сложно. Я сам подошел к ним… к колонне.

— Нападение совершили на тебя, а не на прекрасную незнакомку, — вздохнул старший брат. — Тебя схватили за руки… за рукава… и мордой приложили об эту колонну! Можно сказать, что тебе повезло даже — легко отделался. Нос тебе, конечно, подправили, но других травм нет. Сотрясение мозга еще… ну, это естественно. Благо еще милиция рядом оказалась, а то бы так отделали… Да, местные подонки — это тебе не лондонская шпана.

Иван смотрел на брата недоумевающим взглядом. Борясь с удивлением от услышанного, он всё еще в чем-то сомневался.

Николай заботливо подоткнул край колючего шерстяного одеяла.

— В общем, так, мой друг. У нас с тобой неприятности. Глядя на твою рожу, смело можно сказать, что немаленькие. Кто-то хочет на меня надавить. Кто — пока не могу понять. Зато теперь я точно уверен, что всё это из-за Маши.

— Но зачем им было нападать на меня, да еще так… демонстративно?

— Припугнуть хотели. Но чтобы так, не до смерти. Просто заткнуть нас с тобой, угомонить. А то братья, понимаешь, старшие! Сестру им подавай по первому требованию, да еще что происходит доложи! А что, разве эти дебилы не добились своего?

— Но ведь и дураку ясно, что мы после этого не будем сидеть сложа руки! — помолчав, сказал Иван.

— Вот потому тебя и отмордовали. Чтобы попридержать и с толку сбить. Раз эти люди идут на такие меры, значит, шаги мои они истолковывают как угрозу, — заключил Николай. — Я ведь просто хотел с Машей поговорить, голос ее услышать, только и всего, а тут такое началось. И знаешь, я вообще начинаю сомневаться, что она куда-то уехала.

Николай уставился в окно.

— Эти люди — кто они? Кого ты имеешь в виду?

Презрительно усмехнувшись, Николай молчал.

— Кому-то не хочется, чтобы мы… чтобы мы поддерживали отношения? — спросил Иван. — С Машей, что ли?

— Отношения! Да нам по телефону с ней не дают поговорить! — взорвался Николай. — Ты забыл, что такое Россия!.. Конечно, другой вывод напрашивается: раз стараются припугнуть, значит, войти в контакт с ней можно… с Машей, — добавил он. — В противном случае, зачем палки ставить в колеса?.. В Москве тебе теперь находиться нельзя… Уедешь на дачу. Поживешь там несколько дней. Пока не прояснится. При сотрясении мозга бывают последствия всякие. Вдруг немного идиотом станешь? Ты ведь уже, если откровенно… Так что имей в виду… На всякий случай здесь ты не Лопухов, а Лаптев… Ясно?

Иван недоверчиво покосился на брата.

— А что, хорошая фамилия. Сам бы с такой ходил, — добавил Николай. — Послушай, может, тебе вообще уехать на какое-то время? Вдруг это только начало?

— Куда?

— В Лондон.

— Я же только что приехал.

— Столько лет там просидел, посидишь еще месяц-другой. Купим тебе билет… Туда и обратно.

— Что за бред? Не собираюсь я никуда уезжать. Машу надо найти…

— Русским языком тебе объясняю, неизвестно, чем здесь пахнет. Мне-то ты что предлагаешь делать? Телохранителей для тебя нанимать? Чтоб за ручку водили?

— Могу уехать в Петербург… на худой конец, — предложил Иван.

— Москва, Петербург… Ты еще не понял, куда ты приехал…

— Лондон тоже не край света. У тебя дочь живет в Питере, и ничего. Тогда и о ней надо позаботиться.

— И о ней позабочусь, умник!..

К разговору вернулись через день. Николай по-прежнему настаивал на переезде на дачу. Знакомые предлагали ему на время свой дом в Кратово, в котором не жили с лета. При доме постоянно жил сторож. Но Иван и слышать не хотел о деревне, продолжал настаивать на питерском варианте.

Новостей больше не было. Николай выглядел взвинченным, нервным. Он создавал видимость бурной деятельности, постоянно говорил о своем кагэбэшном сотруднике, который контролирует и разруливает обстановку, о том, что сам он уже поговорил с жившим в Петербурге знакомым отца Глебовым. Генерал в отставке, но, в отличие от отца, всё еще у дел, хотя и на штатской работе, Дмитрий Федорович Глебов обещал оказать Ивану содействие, если он надумает поселиться в Северной столице.

Реакция жены на кончину его матери потрясла Николая до глубины души. У него было ощущение, что раскололся мир, в надежности которого ему и в голову не пришло бы сомневаться. Нина наотрез отказалась ехать в Тулу.

— Тащиться черт знает куда, чтобы месить кладбищенскую грязь?..

И он вспылил. Он ударил ее. Отвесил оплеуху, еще сам не понимая, что делает. Впервые в жизни он поднял руку на женщину. Этой женщиной оказалась его жена… Позднее, когда утихли бурные эмоции, Николай не мог взять в толк, что на него нашло.

У матери не было любимчиков. Так повелось с детства. Детей в семье не баловали — разве только Машу, да и то нечасто. Считалось, что каждый должен отвечать за свои поступки сам, а если что, и уметь за себя постоять. Но с того дня, как неизлечимый недуг стал высасывать из матери последние жизненные соки, ближе всех из детей к ней оказался старший, Николай. Ванечка в это время отсиживался в Лондоне, Машенька обреталась неизвестно где. Так и получилось, что чаще всего родители общались с живущим в Москве Николаем. Мать никогда не вмешивалась в его семейную жизнь, но, после того как однажды стала свидетельницей одной нелепой домашней сцены, начала проявлять интерес к тому, что происходило у него дома. А происходило невесть что: ссорам не было конца. И Екатерина Ивановна, скрывать от которой многое не удавалось, вскоре прониклась к невестке неприязнью. Николай не видел причин для такого отношения и понимал, что, скорее всего, на мать что-то нашло, верх взяло бессознательное чувство: кровь не водица, он ей сын, а Нина — чужая, да еще и живет с ним, в каком-то смысле «забирает» его, больной человек чувствителен к таким вещам. И тем не менее всё это казалось настолько непривычным, что Николай долго пребывал в растерянности. Кончилось тем, что мать стала сторониться невестки, а та отвечала пренебрежением. Мстительный настрой жены изумлял Николая — не просто по отношению к матери, а по отношению к человеку, стоявшему на пороге между жизнью и смертью! Это выглядело низостью. Он всегда считал Нину человеком сердечным и великодушным.

С этого и начались настоящие проблемы. Что-то надломилось, безвозвратно ушло в прошлое… Вставали по утрам кто когда. Завтракали, обедали, ужинали врозь. Спали в одном доме, но в разных комнатах. Досуг проводили тоже не вместе, но скорее — убивали время. При этом и ему и ей мучительно не хотелось, чтобы всё это вылезло наружу, чтобы еще и посторонние — сосед, шофер, компаньоны и общие знакомые — стали свидетелями их семейного неблагополучия. Приходилось ломать комедию. В результате отношения еще больше погрязали в фальши. Что поразительно, Николая терзала еще и жалость, невыносимая жалость, от которой скручивало в узел, — к жене, к себе самому, к чему-то несбыточному, что начинает объединять людей с определенного возраста. Неблагополучие разрасталось, как злокачественная опухоль.

С некоторых пор перепадало даже дочери. Мир взрослых, в котором они уживались с горем пополам, похожий на переполненную корзину для стирки, уродовал чистый, безоблачный мир ребенка.

Мать жены жила в Петербурге. Оттуда родом была Нина, теперь там училась и Феврония. Если бы не Ольга Павловна, мать Нины, Николай никогда бы не согласился отпустить ребенка в другой город. А в тот момент, когда отпускал, едва ли отдавал себе отчет, какой удар наносит этим по своему отцовству. Услышав однажды от жены, что дочь сдала экзамены в балетную академию, зачислена на учебу и будет жить теперь в интернате, Николай даже не осознал, о чем идет речь: то ли не расслышал, то ли пропустил мимо ушей… Может быть, это, а не отношения жены и матери и было началом конца?

Увы, идиллии в Питере не получилось. У бабушки на Гороховой, в пяти минутах ходьбы от академии, Феврония прожила ровно шесть месяцев, а затем Ольга Павловна попала в больницу, и ребенка пришлось отдать в интернат. Не тещина вина, разумеется, но на попечении нянечек и воспитательниц Феврония жила уже два года. Попытки перевести дочь в Москву, в балетную школу при Большом театре, или нанять в Петербурге приватных нянь, провожатых и репетиторов оборачивались протестами тещи, заверениями, что она справится сама и вот-вот заберет девочку домой, только закончит курс лечения и процедур. Но процедуры назначались снова и снова, а Феврония при любящих родителях и бабушке утром просыпалась в питерском интернате — на узкой обшарпанной кровати из ДСП и уже научилась сама стирать белье в раковине. Когда кто-нибудь из них двоих отправлялся в Петербург и привозил ее в Москву на каникулы или на праздничные выходные, уже через пару дней девочка рвалась обратно. Реакция дочери окончательно выбивала Николая из колеи. Чувство вины, которое его одолевало, становилось каким-то бездонным, удушливым: по его, и только по его беспечному попустительству ни дома, ни семьи у девочки больше не было. По негласной договоренности с Ниной, свои размолвки от дочери они скрывали. Но разве можно обмануть чувства ребенка? По глазам дочери он видел, что она всё понимает. Понимает, но молчит. Время, возраст… — не в нем ли спасение?

Насчет светлого будущего, которое будто бы ожидает дочь после академии, Николай не строил больших иллюзий. Пару раз съездить за границу с труппой Мариинки, поскольку детвору возили на гастроли, попорхать мотыльком по сцене, пролететь перед кордебалетом в костюме ангела с крылышками, а потом наконец получить вожделенный диплом всемирно известной балетной школы… — только наивный мог верить, что с этого начинают в балете настоящую карьеру. Стать профессиональной балериной — этого мало. Прокормиться любимым делом — разве многим это удалось? Коррумпированность балетной среды и подковерные интриги ломали судьбы сотен таких, как Феврония. И где они теперь, все эти несостоявшиеся звезды? Разлетелись по миру? Замуж повыходили за иностранцев? Учат детей гимнастике в спортзалах? Разве хотел он такой судьбы для своей единственной дочери?

Нина же смотрела на всё сквозь розовые очки. С каким-то маниакальным упорством она верила в счастливое и безоблачное будущее Февронии, как верят в ту самую счастливую звезду, которой никто и никогда в общем-то не видел — полагаясь на удачу и везение, да и на извечное русское авось. Вот где спасение!

Чем было объяснить столь безрассудное отношение к столь важным вещам? Врожденным инфантилизмом? Скорее, просто слепотой, как говорил себе Николай, но слепотой особого рода, приобретаемой сознательно: иногда она необходима человеку для оправдания собственного нежелания видеть проблемы и решать их. Слепота скрашивает жизнь. Так проще, не так тошно от всего, что происходит в семье, в стране, в мире. Это спасает, но лишь до тех пор, пока не возникает необходимость расхлебывать заварившуюся за время пребывания в анабиозе кашу. И вот тогда такому добровольному слепцу достается, как правило, самая большая ложка…

Ровно за день до поселения Ласло на Солянке Николаю выпало новое испытание. Грабе пригласил их на ужин во французский ресторан, находившийся на Воздвиженке, по соседству с адвокатской конторой, где уже который день велись очередные переговоры. В тот вечер ехать никуда не хотелось, но Нина вдруг настояла, ее потянуло развеяться… Уже одетый, Николай влетел в ванную, чтобы поторопить ее, и застал ее за странным занятием. Он даже не сразу понял, в чем дело.

Всё еще полуодетая, Нина сидела на бортике ванны, держа в руках белый лист бумаги с какой-то пудрой.

Мелькнула мысль: лекарство, допотопный стрептоцид, которым он и сам пользовался по старинке, когда мучил стоматит и не помогали другие, более «продвинутые» средства. Аккуратно сложив листок, Нина убрала его в косметичку. Тут до Николая и дошло.

— Что это? — спросил он, боясь поверить увиденному и всё еще надеясь на безобидность происходящего.

— Сколько раз просила стучаться, — процедила жена сквозь зубы.

— Я спрашиваю, что было у тебя в руках?

— Ох, Коля, только не корчи из себя идиота…

Теперь он понимал, почему ноздри у нее иногда бывали красноватыми, почему от вопросов, не простужена ли она, Нина с раздражением отмахивалась, списывая всё на сезонную аллергию. Воспаление над верхней губой, которое легко было спутать с чуть размазанной помадой, ей даже шло, в выражении лица появлялось что-то трогательное и беззащитное. А шепелявость, появлявшаяся у нее по вечерам… Язык немел от кокаина? То же самое у некоторых происходит с перепоя…

В тот вечер они так никуда и не попали. Конца не было выяснениям отношений. Нина уверяла, что кокаин завалялся в ее сумке случайно. Как можно поверить в такую случайность? Николай продолжал настаивать. Шаг за шагом сдавая позиции, Нина призналась, что порошок попал к ней не в первый раз. Но больше всего его выбивал из колеи сам тон объяснений. До чего, мол, не докатишься от скуки и уныния! В теплом, мерзком, опостылевшем болоте, в которое превратилась ее жизнь, она, несчастная, увязает день ото дня всё глубже, и жить так дальше не может и не хочет.

На вопросы, откуда взялся порошок и как давно это продолжается, Нина раздраженно бросила:

— Да его же где угодно можно купить! По всей Москве продается. Какой же ты наивный, ей-богу, просто сил нет.

— И почем это добро?

— Дорого, но не очень.

Она как будто издевалась над ним.

— Какую дозу ты принимаешь?

— Одну десятую.

— Одну десятую чего?

— Грамма.

— Ты что, взвешиваешь?

— Послушай, какой же ты… Ну, что ты хочешь?

Отправлять жену прямиком в клинику для наркоманов? На обследование? На лечение? Принудительно? Уговорами?.. Об одном из таких заведений в Подмосковье он уже был наслышан, адресок предлагали родственнику компаньона Гусева, который пытался вытащить из ямы племянника, комиссованного из армии. Николай просил Нину опомниться, подумать о своем здоровье, о дочери, о больной матери…

А затем обоих как прорвало. Она вдруг стала обвинять его в изменах. Буквально на днях он будто бы участвовал «в скотском кутеже». Она считала себя униженной, а его самого со всеми его друзьями и партнерами — ворюгами, скотами и циниками, как раз теми самыми зажравшимися новыми русскими, с которыми они так не хотели себя отождествлять…

Николай знал, о чем говорит Нина. Для московского бомонда не прошло незамеченным его недавнее появление на людях с Аделаидой Геккер. С ней он встречался не в первый раз, но после Тулы и похорон впервые. Сделал себе поблажку — увы! Что ж, он был готов расплачиваться за этот срыв. Единственное, что удивляло, — стремительность, с которой слухи расползаются по Москве. Что делать? Да ничего теперь не поделаешь, это он понимал…

Самым паршивым было то, что понимал он и другое: один день общения с такой девушкой, как Адель, пусть раз в три месяца (большего распутства он не позволял себе), стоил не только шести стодолларовых бумажек, которые она брала за вечер, но и вообще любых неприятностей. Элитная «девушка по вызову», умная, образованная и к тому же редкой красоты, некоторых она принуждала дожидаться свидания с ней неделями, но для Николая всегда делала исключение.

Стоило на миг смириться с фактом такой вот формальной измены, как становилось очевидным, что это даже нечто вроде прививки, которая позволяет оградить себя от зла еще большего — измены серьезной, такой, что может привести к развалу семьи. Так что ничего смертельного и непоправимого в проступке своем Николай не видел, хотя и раскаивался теперь в содеянном…

Помимо всего прочего на голову его сыпались в тот вечер и обвинения в нечистоплотности. Якобы пару лет назад учредителей компании, на горбу которых «банда компаньонов», среди которых был и он, Николай, въехала в бизнес, прогнали в шею, выставив этих честнейших людей на улицу и обобрав до нитки. Но разве сам он не вспоминал об этом с сожалением? Разве не сделал он всё от него зависящее, чтобы загладить свою вину? Одному из уволенных Николай нашел работу. Второму перевел на счет денег. При сегодняшнем положении дел он воздержался бы от крайних мер. Но так устроен мир и распроклятое общество людское: слабых и немощных оно сталкивает за борт, стоит им чуть зазеваться, а сильных или просто избранных (кем и зачем — вопрос особый) обязательно превозносит за заслуги действительные или мнимые. Что примечательно, большинство людей отказываются понимать, что благополучие свое их преуспевающие собратья создают собственными руками, пользуясь несовершенством мироздания и его законов. Сожалеть можно было только о том, что остающиеся на плаву, те, кому удается не выйти из игры раньше времени, оказываются не только самыми живучими, а зачастую и самыми отпетыми негодяями…

Когда компаньоны попросили Николая на неделю-две поселить у себя партнера из Силиконовой долины, вместе с которым он должен был вернуться из Америки, Николай ответил согласием не раздумывая. Обычно компаньоны поровну делили вынужденную заботу над теми, чье присутствие в Москве в данный момент было им необходимо. Пригреть же Грабе в домашней обстановке — значило, по расчетам партнеров, заполучить над компаньоном-иностранцем полный контроль. Квартира Николая на Солянке, куда он перевез семейство с Сивцева Вражка, как нельзя лучше подходила для этой цели.

Из двух выселенных коммуналок, находившихся одна под другой, перекроенных и совмещенных, получилась вполне приличная квартира. На нижнем этаже располагались три спальни, на верхнем — две. Вселение очередного гостя должно было усложнить жизнь разве что домработнице и поварихе Тамаре, но та сложностей не боялась, и вместе они прекрасно справлялись со всеми делами по дому…

Закоренелый холостяк и ловелас, Ласло Грабе сразу понял, куда попал, и делал всё, что было в его силах, чтобы в приютившем его доме царили мир и взаимопонимание. И, как ни странно, своего добивался.

Вечера проходили весело. Тамара, дважды приготовившая отменный ужин, больше не отходила от плиты. Николай повысил ей жалованье. Да и сама Нина вдруг прекрасно справлялась с ненавистной ей в обычные дни ролью домохозяйки. Вечера она проводила дома, скука домашней жизни ее больше не угнетала.

Иронизировать над партнером мужа вошло у Нины в привычку. Человек добродушный, Грабе принимал ернический тон хозяйки дома без особых эмоций. И Николай, хотя и чувствовал, что жена в любой момент может перегнуть палку, нарушив все рамки приличий, не очень напрягался по этому поводу — знал по опыту, что американцы народ необидчивый, особенно если заинтересованы в чем-то материально.

Балетных гастролей, а тем более спектаклей труппы Мариинского театра, с которой дочери уже приходилось выступать, Нина не пропускала, с тех пор, как Феврония поступила в академию. Но на этот раз муж поздно спохватился, и заниматься билетами в Большой пришлось Грабе. В самый последний момент он достал их через свое посольство и послал домой с водителем. День был будний, и встречу назначили друг другу уже в театре…

До начала представления оставалось всего ничего, а Ласло как сквозь землю провалился. Суетясь и нервничая, опасаясь, что и на этот раз по его вине всё пойдет кувырком, даром морочили друг другу голову звонками и уточнениями, Николай неоднократно обошел гардероб и решил еще раз выйти на улицу. Но Нина заметила американца в группе людей, вплывших от входа к гардеробу.

Выделявшийся из толпы своей фирменной улыбкой рассеянного джентльмена, Грабе представил чету Лопуховых своему посольскому эскорту. Норман, коренастый американец с багровым келоидным рубцом над верхней губой, с приторной улыбкой протянул Николаю для пожатия свою короткопалую пятерню. Рядом с ним возвышалась на тонких каблуках стройная особа в сером костюме — француженка Мишлен.

Николай повеселел. До театра он успел промочить горло и теперь был настроен благодушно: налево и направо отвешивал свои коронные «здрасте», пробираясь через толпу, улыбался и то и дело махал кому-то рукой. Нина удивлялась, откуда у ее сильной половины столько знакомых в Большом театре, ведь ей никогда не удавалось уговорить его сходить с ней ни в оперу, ни на балет. Сейчас же, видя его раскованное поведение в таком пафосном месте, она немного стеснялась мужа, побаивалась его необузданного радушия, сквозь которое проглядывало неумение держать себя. Благовоспитанность в любой момент грозила обернуться каким-нибудь конфузом: отдавленными ногами или раскатистым хохотом над собственной псевдозаумной шуткой, не всегда и не всем понятной. К тому же Николай чуть ли не кичился своей избыточной простотой и отсутствием хороших манер, давно уяснив, что если уж Бог одарил тебя каким-то минусом, то лучше без комплексов выставлять его напоказ, а не делать вид, что проблемы не существует.

Чувствуя себя как рыба в воде, Ласло возглавлял компанию, хотя дорогу в ложу показывала француженка, при этом он сыпал комплиментами, активно жестикулировал и нес несусветный вздор: посольский клерк, достававший для них билеты, заверил-де его, что в ложе, обычно резервируемой для дипкорпуса, куда удалось пристроить их компанию, любил сидеть сам «отец народов».

Ложа была почти свободна. Лишь в углу сидела пара — по виду англичане. Типичный «белый воротничок» в черном костюме отвесил им сдержанный кивок, зачем-то поменялся местами со своей томной пассией и стал изучать зал в бинокль.

Сцена была прямо перед глазами. Не успела компания разобраться с местами, как перед оркестровой ямой появился сутуловатый дирижер в черном фраке. Отбросив назад артистические патлы, маэстро поприветствовал публику, а еще через минуту притихший зал стал наполняться ровным мелодичным журчанием. Оркестр исполнял увертюру.

Занавес стал плавно разъезжаться. Слева появилась крестьянская избушка. Напротив, через мнимый лесок и пеструю, с цветочками, лужайку, высилась вторая хибарка. Здесь и появился некто в шляпе…

Сидя слева от Грабе, который смотрел не на сцену, а в зал и оркестровую яму, где всё горело, мерцало и переливалось золотистыми бликами, как в приусадебном пруду на закате, Нина с удивлением отметила про себя, что никакого удовольствия от общения с прекрасным партнер мужа не получает. У него было выражение лица человека, поступившегося каким-то удовольствием…

Объявили антракт. Грабе сорвался с места, словно школьник при первых звуках звонка на перемену. И когда Николай и Нина, в очередной раз разыскивая его, приблизились к осажденному публикой буфету, они вдруг заметили пропажу; Ласло, как ни в чем не бывало, стоял в очереди и живо озирался по сторонам. Николай, разморенный духотой зала, присоединился к нему. Он попросил для жены белого вина, а себе рюмку коньяку, Грабе заказал виски и для себя…

До занавеса так и не досидели. Безразличие компании к спектаклю передалось Нине. Заставлять безразличных к балету мужчин протирать брюки в креслах зрительного зала — что могло быть глупее? Знакомая постановка ей тоже вдруг стала казаться тоскливо-однообразной, а само заигрывание постановщиков с буржуазностью, которую как яд источает сегодня любой балет, настораживала чем-то родственным и вместе с тем совершенно чуждым всей массе снобов, заполнявших зал, — всё это отдавало какой-то банальной пошлостью. Опасаясь, что Николай может уснуть и, чего доброго, еще захрапит на весь зал, Нина сама предложила мужу уйти, до того, как опустится занавес.

В гардеробе Грабе предложил им самим решить, куда поехать ужинать. Можно было попробовать попасть во французский ресторан к Жану Клоду. Грабе обедал на днях у него дома на Кутузовском проспекте (на всю Москву известный французский шеф-повар созвал гостей «на макароны», приготовив блюдо по рецепту из кулинарного гроссбуха российского военно-морского флота…). Без предварительного звонка можно было нагрянуть и в ресторан «Бэла», в который недавно водил его Николай. Место не слишком шикарное, зато совсем рядом, на Кузнецком Мосту, и представлялась возможность просто прогуляться. На этом и порешили…

Переступив порог ресторана, Грабе указал на большой овальный стол в просторной нише справа. Худощавый официант проводил компанию к столу. Ласло сразу же потребовал по-английски для миссис бокал самого лучшего белого вина, а себе и Николаю заказал «Блю лэйбл».

Мало-помалу в зале становилось людно и шумно. Официант летал по залу, раздавая увесистые папки с меню, и еще каким-то чудом успевал приветствовать и рассаживать новых посетителей.

Колокольчик над входной дверью нежно звякнул в очередной раз, и в зал неспешно вошли трое увальней в милицейской форме. Придерживая на боку автоматы, носиками стволов неприятно тыкающиеся по сторонам, они уселись за стол у входа. Не успела троица сгрузить оружие на свободные стулья, как из-за занавеса, скрывавшего кухонные помещения, словно из-за кулис, выплыла пышнотелая грузинка лет сорока, явно предупрежденная о неординарных гостях. По ее неприметному жесту официанты быстро уставили стол разнообразными закусками, а на горячее принесли пасту.

Грабе наблюдал за этой сценой как завороженный, то и дело косясь на Николая. Тот пожимал плечами — ты сам, мол, надоумил сюда прийти.

Заметив Лопухова с компанией, грузинка поприветствовала их улыбкой и многообещающей жестикуляцией и вновь скрылась в кухонных чертогах.

— У нас полицейские сандвичами обходятся. И ничего, желающих бегать по улицам с наручниками сколько угодно, — отвесил шутку Грабе. — Только ради этого, — кивнул он в сторону «милицейского» стола, — стоит побывать в Москве. Видишь мир таким, какой он есть. Может, она им зарплату выдает, миссис Бэла?

— Может, и выдает, — ответил Николай. — Расслабься. Ее, хозяйку, тоже понять несложно. Не эти, так другие… Тебя бы такие ребята взяли под опеку, куда б ты делся? Взвод морской пехоты пришлось бы водить за собой. А пехоту, между прочим, тоже надо кормить и поить…

Грабе, пытаясь понять компаньона, вздыхал, соглашался, но как будто бы не верил, что всё это происходит с ним наяву.

Один из милиционеров, расслышав английскую речь, лениво обернулся, заодно просканировал глазами зал. Николай отвел взгляд. Лицо его выражало досаду.

— А наворачивают-то братцы, наворачивают как… — проворчал он. — За шестерых… Елки зеленые!

Грабе вскользь посматривал на Нину, ловя ее отстраненный взгляд, солидарно кивал ей и, очевидно, задавался вопросом: как она, человек не от мира сего, может со всем этим уживаться, как ей удается терпеть эту тусклую агрессивную среду?

Троица служителей порядка меж тем непринужденно налегала на макароны по-итальянски, пригибаясь над тарелками. Один из них орудовал вилкой так, будто держал в руке отвертку или плоскогубцы, и, пытаясь донести до рта свисающие спагеттины, задирал локоть чуть не выше головы.

На входе показалась группа пожилых мужчин. Один из них придержал дверь для пары, входившей следом. Вместе с этой парой на входе вырос силуэт Нормана, американца из посольства. Тут как тут и светлоглазая француженка. Не замечая знакомых лиц, компания, сопровождавшая американца, проследовала в другой конец зала и стала рассаживаться за длинным столом.

Николай, при виде их опешивший, с каким-то недоумением пробормотал:

— Бог ты мой! И Аристарх Иванович!

Имелся в виду тучный немолодой господин, занявший место во главе стола? Его сопровождала привлекательной внешности особа лет двадцати пяти. Она и оказалась в центре внимания всей ресторанной публики.

Тут Николай еще и привстал, чтобы отвесить поклон компании за длинным столом. Заметив его, Норман всплеснул руками, встал и направился к их столу.

— Москва — это очень большая деревня, — вздохнув, посетовал Николай, уже понимая, что за этим последует.

Американец подошел к ним с предложением объединить столы. «Мистер Аристарх» — издали кивавший — настаивал на этом, возражения отметались в сторону.

– À Moscou on retrouve toujours les mêmes visages, c’est insensé![13] — по-французски объяснил Нине Грабе.

Чем-то тоже сбитый с толку, Грабе подслеповато щурился. Николай умоляюще посмотрел на Нину, как бы прося ее ничему не удивляться и не обижаться на него, не выказывать недовольство при всех, — не мог же он ответить отказом. Беспомощно-нелепый, на глазах розовеющий, как с ним бывало в минуты внезапной растерянности, Николай впал в непонятное замешательство. Отчасти поэтому Нина и не стала перечить…

«Мистер Аристарх», полный седоватый мужчина, даже не потрудился привстать со своего места, чтобы пожать мужчинам руки. Николай отодвинул кресло, помогая Нине сесть. Норман отрекомендовал Ласло «мистеру Аристарху».

— Вереницын, — представился тот. — Аристарх Иванович… А это Ада… Адель. — Он едва кивнул головой в сторону своей обворожительной спутницы.

— Эделаида? — переспросил Грабе.

— Адель… Бывает, и просто Адочка… правда, милая?

Худощавая, с живыми глазами шоколадного оттенка, с ног до головы в темном и облегающем, спутница Аристарха Ивановича то и дело откидывала с лица тяжелую волну густых светло-каштановых локонов, поглядывая на собравшихся за столом без особого любопытства. При виде Николая она всё же слегка смутилась и даже потупилась.

Грабе отрешенно смотрел в рот Норману, что-то сверял по лицу Николая и, казалось, ждал от него инструкций. Грабе тщетно старался не замечать девушки. Нина угадывала это каким-то чутьем. И тоже не знала, что ей делать и как реагировать на непонятную атмосферу. Она никогда не видела мужа лебезящим перед кем-то и даже представить не могла себе Николая в этой роли. Несмотря на все свои замашки и на обычно снисходительное и даже презрительное отношение практически ко всем людям, Николай умел, как вдруг выяснялось, заискивать, словно бедный родственник перед богатым и могущественным!

Кем мог быть этот человек, если даже муж, обычно самоуверенный до безобразия, держал себя приниженно? Нина приняла его за чиновника. Хотя не очень высокого ранга: слишком уж был не поворотлив и слишком важничал. Эдакий неподступный в обычное время хозяин, которому заблажило разделить трапезу с холопами. Нина чувствовала себя обманутой.

Подплыла пышнотелая Бэла. Облегченно вздыхая — дескать, разделавшись с клиентурой низкого пошиба, она могла теперь посвятить себя дорогим гостям, — хозяйка заведения непринужденно оперлась ладонью о край стола в ожидании пожеланий.

Выбор блюд ей предложили сделать на свое усмотрение. Бэла жестом позвала официанта. Вместо итальянской кухни, которой ресторан заманивал прохожих, она решила побаловать компанию родной грузинской. Такой привилегии удостаивались далеко не все. Официант стал под диктовку записывать перечень блюд… Через несколько минут стол от них ломился.

Икра, заливное, сациви, лобио с орехами, холодный поросенок, который был подан с фирменным гранатовым соусом и плутовато выглядывал из-под кучи свежей зелени, пхали из свекольных листьев, хачапури, тушеные овощи. А в перспективе ожидались еще и шашлыки из телятины… — от одного вида закусок мужчины оживились и загалдели. Но затем, принявшись за еду, наоборот, приумолкли. Застолье протекало размеренно, даже скучновато. Один Грабе пытался всех веселить, изъясняясь на жуткой смеси американского английского, исковерканного русского и, чтобы не томилась от скуки не понимавшая английского Нина, довольно сносного французского.

Аристарх Иванович наблюдал за скоморошничеством Грабе с некоторым высокомерием. Решив сделать между блюдами перекур, он смачно попыхивал очередной сигаретой, которую ему услужливо предложила француженка. По его глазам совершенно невозможно было понять, что он думает о людях, с которыми коротает вечер, и думает ли вообще.

Спутница Аристарха Ивановича не переставала скользить взглядом по распаленным лицам мужчин, периодически поглядывала на Нину, словно пытаясь понять, кто она такая — чья-то любовница или жена, а может быть, просто сослуживица кого-то из присутствующих — и какими судьбами ее вообще занесло в такую компанию.

Какая-то кошачья настороженность, что-то очень изящное в движениях белых обнаженных рук, необычная грация девушки и отсутствующий вид, в свою очередь, приковывали внимание Нины, как притягивает к себе нечто дорогостоящее и недоступное. Она изо всех сил старалась не смотреть на ту, которую буквально пожирали глазами мужчины за столом, при этом не могла не видеть, что такое внимание к Адель льстило Вереницыну, и он даже не считал нужным скрывать это.

Ловелас Грабе теперь тоже переключился с Нины на Аделаиду и в открытую ей улыбался, демонстрируя отменные фарфоровые зубы — шедевр неизвестного американского протезиста.

Ужин был прерван неожиданным событием: хозяйка предложила мужчинам посмотреть частную «галерею». Картинами ее знакомых художников были увешаны стены соседнего «клубного» зала. Привыкшая обслуживать и угождать, француженка как по команде отправилась переводить речи Бэлы для Нормана и Грабе.

Оставшись наедине с Аделаидой, Нина чувствовала себя очень скованно. Она долго глядела вслед удаляющейся компании, в центре которой ее муж что-то объяснял спутникам, причудливо жестикулируя. Смущенно взглянув на Адель, Нина произнесла:

— Самое смешное, что он ничего в этом не понимает… мой муж.

— В картинах?

Безвольно улыбнувшись, Нина кивнула. Аделаида задержала на ней взгляд.

— Главное, что им весело, — сказала Нина.

— А вам, кажется, не очень?

— Не знаю. Как-то не думаю об этом…

Ответ казался простым и искренним. Скользнув по лицу собеседницы понимающим взглядом, Аделаида Геккер молча обняла себя за плечи.

Нина опустила глаза. Уставившись в стол, она машинально потрошила пачку сигарет.

— Вы, наверное, не курите… Хотите? — предложила она.

— Курю, но не хочется… Надо же быть таким… таким кашалотом, — Аделаида вдруг округлила глаза. — Этот Норман, вы видели? Какая жуткая улыбка! Просто заикой можно стать.

— Ваш знакомый?

— Бог с вами! Нас познакомили час назад, — ответила Аделаида. — Как дети, ей-богу. Посулили комиксы новые показать, они и помчались наперегонки. Особенно хорош второй америкос. Он, кажется, решил покорить вас своим французским.

— Да уж, чем бы дитя ни тешилось… — Нина вдруг почувствовала себя лучше. — Я слышу это каждый день. Он ведь у нас живет…

— У вас дома? — Аделаида Геккер не могла скрыть удивления.

— Мой муж… они вместе работают… Вообще-то они очень быстро ко всему адаптируются, американцы… Как хамелеоны какие-то, — сказала Нина. — Куда ни приедут — через день уже как дома. Смотрите, как эта грузинка пляшет перед ними. И часа не прошло, а они уже свои люди для нее. Когда мы с мужем ездили в Калифорнию год назад, я чашку кофе не могла попросить… Смущалась. Всё-таки чужой мир…

— Да, мы, русские, все немного тогó… недотепы, — согласилась Аделаида.

— И вы тоже? Тоже чувствуете себя недотепой?

— Иногда. Мы все страдаем от комплекса неполноценности. А они… у них мания величия. Что хуже — неизвестно.

Аделаида Геккер устремила на Нину выжидающий взгляд.

— Вот именно, неизвестно, — вздохнула Нина.

Грабе шествовал к столу с застекленной рамкой в руках, на ходу любуясь небольшой работой, выполненной тушью: силуэт дамы в шляпке, восседающей на венском стуле; в ногах у дамы мяч, размалеванный, будто дешевый глобус.

— Good heavens… That’s terrific![14] — восторгался он.

— Не нужно так переживать! Это просто небольшой знак внимания вам, скромный подарок Бэлы. От чистого сердца! От сердца, понимаете?.. Художник этот — мой хороший знакомый. У меня их пачки, этих рисунков. Пачки! — делилась с гостем пышнотелая грузинка, забыв, видимо, что без переводчицы красавец гринго всё равно ни бельмеса не понимает.

Француженка приотстала, на ходу обсуждала что-то с Норманом и Вереницыным, и скороговорку хозяйки приходилось переводить Николаю. А он, совершенно очевидно, был недоволен, и не только этим. Из всех присутствующих только Нина могла понять чем.

Ее муж завидовал: Грабе достался ценный подарок. И как всегда ему, и никому другому. И как всегда — за одни только красивые глаза, потому что иных достоинств у Ласло, по мнению Николая, быть не могло. И Нина вскоре убедилась в своей правоте.

— Щедрая натура… Прямо со стены сняла и вручила. Просто так! Лучше бы нам с тобой… Ну ему-то это зачем? — с напускным равнодушием жаловался Николай, усаживаясь на свое место за столом. — Хамдамов… Он даже не знает, с чем это едят… А, Ласло?.. Молчишь? Придется, голубчик, теперь тебе за ужин раскошеливаться! А ты как думал? Долг платежом красен.

Тем временем утолившие голод стражи порядка засобирались, не спеша сгребая со стульев разложенные головные уборы и оружие. Сопровождаемые неприязненными и ироническими взглядами, едва кивнув хозяйке, милиционеры направились к выходу, «забыв» попросить счет…

Застолье с Вереницыным продолжалось. Норман снова подналег на закуски, тая от удовольствия и скалясь, приобретая всё большее сходство со зверем, потрошащим добычу. Француженка сосредоточенно препарировала что-то в своей тарелке, орудуя ножом, словно хирург скальпелем, и время от времени одаривала окружающих пустоватым взглядом. Грабе же, пребывая в ударе от неожиданного подарка Бэлы и волнующего присутствия Аделаиды, продолжал весело вливать в уши собравшихся малопонятный языковой коктейль. Отрешенно держал себя один Аристарх Иванович. На сотрапезников он взирал теперь c отеческим умилением, как на резвящихся щенков.

Аделаида по-прежнему была центром внимания мужчин и лишь делала вид, что не замечает обостренного интереса к своей персоне. Она прекрасно знала себе цену. Явное неравнодушие к ее внешности испытывал и Николай, но в присутствии жены побаивался на нее смотреть. Нина между тем всё подмечала, и, более того, только что сделанное ею открытие вызвало у нее глубокое недоумение: ее скрытный муж был, оказывается, законченным волокитой, причем со стажем. Никакими одноразовыми «срывами» дело не ограничивалось, это было теперь очевидно. От внезапного прозрения у Нины горели щеки…

Когда уже за полночь компания вывалилась из ресторана и столпилась перед машинами, Николай, будучи совершенно трезвым («Хоть в чем-то сумел себя ограничить», — отметила про себя Нина), держался до странности мешковато, нес околесицу, наступал всем на ноги. Торопливо пожав смущенной Аделаиде руку, он повел Нину к машине, оставив Грабе расшаркиваться с красавицей тет-а-тет…

К концу застолья, еще до того, как Бэла поднесла «на посошок» бутылку грузинской чачи из подвалов своего дяди (что вызвало бурю восторга у мужчин, успевших изрядно поднабраться), Грабе распоясался до такой степени, что во весь голос понес околесицу и уже не мог не смотреть на сотрапезников как на растяп. Что с вас, мол, взять? На то вы и русские. Все, как один, увальни и обормоты, не способные подать даме пальто, стоит вам заложить за воротник…

Дочь опять простыла, и в конце недели Николай решил съездить в Петербург. Заодно был повод проведать брата, которого он смог-таки убедить, что из Москвы лучше пока уехать. Вернулся Николай в понедельник и с утра появился в своем московском офисе.

Рутинной работой заниматься не хотелось. Дел накопилось слишком много, но всё вдруг стало валиться из рук. Он позвонил домой. Трубку взяла Нина. Николай предложил встряхнуться. Почему не провести вечер у Петруши Фоербаха? Бывший сокурсник держал клуб-ресторан на Остоженке и уже давно приглашал в гости. Нина не пришла в восторг от этой идеи. Но Николаю удалось ее уговорить…

Рядом курили сигары. Тяжелый дым с копченым привкусом заполнял небольшое пространство плотной пеленой. Ни присутствия кондиционера, ни вентиляции почему-то не ощущалось. Настроение у Нины пошло на спад, в виске завибрировала первая иголочка головной боли. Густой едкий дым ей казался тошнотворным, а принесенный официантом «фирменный» клюквенный морс, который так рекомендовал хозяин, отдавал неприятной горечью. Раздражала каждая мелочь. Стоило Николаю заговорить о своей петербургской поездке, во время которой он вновь пытался организовать жизнь дочери на Гороховой и устроил настоящий кастинг на дому, подбирая нянь и репетиторов, как Нина вскипела. Она во всеуслышание заявила, что если и дальше так будет продолжаться, то и сама скоро уедет жить к матери в Петербург и что сейчас, в настоящий момент, ни секунды больше не может находиться в этом «притоне», где нечем дышать и голова раскалывается от смрада. Сидевшие за соседними столами начинали оглядываться на них.

Николай в ответ безвольно улыбался. Уговаривать жену ему не хотелось — он слишком хорошо знал ее и понимал, что это сейчас бесполезно. Не дождавшись от него никакой реакции, Нина решительно поднялась с места и направилась к выходу…

Поймав такси, она попросила отвезти ее к Славянской площади. Едва миновав Гоголевский бульвар, машина попала в пробку и поползла по-черепашьи в густом потоке «жигулей» и «мерседесов». После тоннеля под Новым Арбатом на дороге лучше не стало, и Нина, поспешно расплатившись, вышла из такси.

Стараясь не поддаваться душевной смуте, всё сильнее переполнявшей ее, Нина пересекла Большую Никитскую, вышла на безлюдный бульвар, уже залитый вечерней синевой, и, заставляя себя думать о чем угодно, только не о доме, не о своих проблемах, потерянно направилась по центральной аллее в сторону Тверской. Не доходя до Пушкинской площади, она повернула вправо, к переходу, и слева, между аллеей и скамейками, которыми была отгорожена детская площадка, вдруг заметила знакомое лицо.

Ей навстречу шла молодая женщина в светлом берете. Она вела за руку мальчугана, на ходу что-то объясняя ему и показывая на проезжую часть, где на зеленый свет только что хлынули лавиной машины. Рядом с женщиной и мальчиком шла преклонных лет дама и тоже что-то внушала ребенку.

— Адель? Вы? — удивленно спросила Нина, в растерянности преграждая женщинам дорогу.

— Ой, это вы… — неуверенно произнесла Аделаида. — Я сразу и не узнала вас. Здравствуйте.

В пуховике и джинсах, абсолютно неузнаваемая, красавица из ресторана с робостью перевела взгляд с Нины на малыша. Ее пожилая спутница с интересом разглядывала Нину.

— Ваш? — спросила Нина, кивнув на мальчугана.

— Мой. — Ада потеребила его за плечо. — Поздоровайся с тетей, ну-ка!

Малыш насупился.

Нина присела перед ним на корточки и, осторожно взяв за ручку в мягкой пушистой варежке, спросила:

— Как тебя зовут, мальчик-с-пальчик?

Потупившись, мальчуган едва слышно выдавил из себя:

— Ёжа.

— Ёжа — это Ёжик?.. Настоящий, с колючками?

— Никак не могу научить его выговаривать свое имя. Его зовут Сережа, — извиняясь, сказала Аделаида.

— Сколько же тебе лет, Ёжик? — умиляясь, спросила Нина мальчика.

— Двадцать пять, — ответил мальчуган.

— Какой большой! — похвалила Нина.

Малыш уткнулся головой в мамину куртку.

— Разве тебе больше не четыре годика, фантазер? — спросила Аделаида сына.

Ответа не последовало.

— А это моя мама… познакомьтесь, — представила Ада пожилую женщину.

«Очень приятно!» — в один голос сказали они с Ниной.

Нина перевела взгляд на Аделаиду, и ею овладело то же чувство, что и в ресторане в тот день, когда они познакомились.

— Вы где-то здесь живете? — спросила она.

— Да, вон за тем домом, — Аделаида махнула перчаткой в сумерки. — Вернее, там живет мой друг. А я живу у него, — добавила она. — Мы всегда здесь гуляем. Или еще вон там, за домами… Там есть еще один сквер.

— Я вот тоже… решила пройтись… — Нина не знала, что сказать.

— Вам в какую сторону? — спросила Аделаида.

— Я на Солянке живу… Да мне всё равно куда…

Сын дернул Аду за рукав. Она нагнулась к нему, и мальчик что-то прошептал ей на ухо. Поправив ему шарфик Аделаида спросила:

— В кустики пойдешь?

Мальчуган понуро покачал головой:

— На горшок.

— Где же я возьму горшок, Ёжик? До дома потерпишь?.. Ну пожалуйста!

Мальчик еще больше насупился, обещать ничего не хотел.

— Можно вон туда зайти, — Нина показала на вывеску кафе, светившуюся возле здания ТАСС. — У них есть туалет.

Худощавый преклонных лет гардеробщик в кофейного цвета униформе принял верхнюю одежду и, улыбнувшись мальчугану, достал для него из-под стойки несколько леденцов.

Аделаида увела сына в туалет. Через пару минут, уже вчетвером, они прошли в конец тускло освещенного зала, где вдоль окон теснился ряд свободных квадратных столиков.

Одетый в вельветовые штанишки и темно-синий шерстяной джемпер, светлоголовый мальчуган не мог не вызывать умиления. Его усадили на диванчик. Ёжик послушно устроился на сиденье и теперь глазел в окно на озаренный бело-желтыми фонарями полумрак Тверского бульвара. Нина переводила взгляд с матери Аделаиды на настенное зеркало, висевшее над спинкой диванчика. В зеркале она видела свое лицо с серыми кругами под глазами и всё сильнее терялась под взглядом Аделаиды — от ощущения, что не может противостоять ее необъяснимой власти над собой, той власти, которую почувствовала еще в первый день их знакомства, но едва ли тогда осознала это как следует.

Официант принес взрослым чай, а для ребенка какао.

— Какой он хорошенький… ваш Сережа, — тихо сказала Нина. — Вы сказали, ему четыре?

— Да ведь ты прольешь всё на себя! — не успела ответить ей Ада и вовремя подхватила опасно наклонившуюся в детских ручках чашку с какао. — Ёжик, милый, осторожно — очень горячо!

— Осторожно-кукожно… — улыбнулся мальчик, не выпуская чашку.

— Лучше с ложки пей, а то разольешь. Да не торопись, пусть остынет! Ну-ка, дай я подую…

Отбросив волосы за плечи, Аделаида принялась дуть на ложку с какао. Малышу не терпелось. Он умудрился подтянуть ложку к себе.

— Фу-у! — сморщился он — Горько…

— Ничего не горько, какао всегда такое — даже когда с сахаром.

— Почему? — спросил малыш.

— Потому что.

— Потому что почему? — переспросил мальчуган.

— Потому что потому.

— Потому что почему?..

Нина не могла удержаться от улыбки. Поведение ребенка, его детский лепет не могли ее оставить равнодушной. Мать Аделаиды всё это время сидела молча, отстраненно глядя в окно и думая о чем-то своем. Нина, сколько ни присматривалась, не могла уловить ее родственного сходства с Аделаидой, разве что в шоколадного оттенка глазах пожилой женщины временами сквозила та же недоверчивость, что и у дочери.

— А я даже паука могу съесть, — похвастался тем временем Сережа, пытаясь привлечь к себе внимание притихших взрослых.

— Ох, Ёжик, прошу тебя, перестань. Что о тебе тетя подумает? — улыбалась Аделаида.

— Адочка, вы оставайтесь, а нам с Сереженькой пора, а то неловко получится, — сказала мать Аделаиды, не объясняя причин внезапной спешки.

Ада хотела было помочь матери отвести малыша к гардеробу и одеть, но та остановила ее, да и малыш, как заметила Нина, больше слушался бабушку, чем маму.

— Мама в Риге живет, — сказала Адель, когда они остались одни. — А Сережа… Он пока у нее. Я бы очень хотела жить с ним, но условия не позволяют. Мой друг… не хочет заниматься ребенком, вот и получается… — Адель печально вздохнула. — Мама привезла его обследоваться. Он год назад болел, а лечились мы здесь, в Москве.

— Что-то серьезное?

— Лейкоз… Острый лейкоз, — сказала Аделаида и торопливо отвела взгляд.

— Это что-то с кровью связанное? — спросила Нина.

— Раньше это называли белокровием, а теперь так…

У Ады задрожал подбородок.

— У Сережи?! — изумилась Нина.

— Вроде вылечили, а сейчас вот… опять нужно обследовать.

— Бедный мальчик. Я бы не подумала никогда… Такой живой, такой умница, — с неподдельным сочувствием сказала Нина.

— Я, кстати, собиралась позвонить вам… после того вечера. Ваш знакомый, американец… он просил у меня один адрес и оставил ваш телефон. Но я куда-то его засунула, — сменила Аделаида тему. — А мой друг, он сейчас в командировке, так что спросить было не у кого…

По голосу Адели чувствовалось, что сказанное требует от нее какого-то усилия. И Нина с ходу почему-то догадалась, что Грабе обратился к Аделаиде с пустой просьбой только ради того, чтобы не потерять с ней контакт. Переборов в себе что-то смутное, протестующее, Нина отыскала в сумке ручку и стала торопливо писать на бумажной салфетке:

— Это мобильный, а это домашний… Вы поосторожней с ним, я имею в виду — с Ласло. Не такой уж он растяпа. У всех у них одно на уме… — Нина смущенно умолкла.

Аделаида, потупившись, произнесла:

— Ваш муж говорил, что он очень порядочный, хоть и циник… этот Грабе.

— Мой муж?

— Тогда, в ресторане.

— Мой муж еще и не такого наговорить может.

— Мне он показался человеком… обходительным, — помедлив, прибавила Аделаида.

— Мой муж умеет производить впечатление.

— Нет… я американца имела в виду. Хотя ваш муж тоже выглядит человеком… — Адель не договорила.

— Проныры — что один, что другой. Деньги делают — два сапога пара, — вынесла Нина неожиданный вердикт. — А чтоб дифирамбы друг другу петь — много ли нужно ума?

Аделаида устремила на нее вопросительный взгляд. Нина же, силясь перебороть в себе очередное замешательство, старалась понять, почему тон собеседницы отдает для нее чем-то двусмысленным, чем-то слишком новым.

— А вы? Вы работаете? — спросила Нина.

— Нет. Я живу на содержании, — просто ответила Аделаида.

Нина попыталась скрыть удивление.

— На содержании… у этого человека, Вереницына? С которым вы были в ресторане?

Аделаида кивнула головой и, помешкав, добавила:

— Ничего хорошего, если хотите знать.

— А как же ваш мальчик? — обескураженно спросила Нина.

— С тех пор как я живу у Аристарха… Ивановича, Ёжик то со мной, то с мамой. Вместе и врозь, — сказала Ада. — Но чаще всё же с мамой. У меня своя квартира, здесь рядом. Крохотная… То есть, я ее снимаю… У него столько детей было, что он не любит, когда я привожу в его дом Сережу.

— Вы так не похожи на… — Нина не могла подобрать слова.

— На содержанку? — продолжила Адель.

— Я в дурацкое положение вас ставлю. Извините… Я даже не знаю, как можно жить сегодня, если ты одна, — сказала Нина. — Да еще если ребенок. Не представляю…

— Да нет, всё нормально… Я действительно содержанка… Позорно, нехорошо… И мне действительно стыдно за это… Но я… мне просто некуда деваться. — В голосе Аделаиды прозвучало что-то похожее на упрек. — После смерти папы мы с мамой оказались совсем без средств, не знали, как за квартиру заплатить. Сначала я работала. У жулья всякого. Эти люди мало того что непонятно какие дела проворачивают, фальшивыми бумажками прикрываясь, так еще и зарплату выдают, когда им в голову взбредет. Распространенная практика в наши дни, но пока не столкнешься… Худо-бедно мы сводили концы с концами. А потом Ёжик заболел…

— И как же вы теперь? — растерянно спросила Нина.

— Ничего не поделаешь… Вот так и живем. У меня ведь нет прописки — на работу нормальную не устроиться, а лечение жутко дорогое… Даже не знаю, чем всё это закончится, думать об этом не хочу — боюсь… Острый лимфолейкоз лечить вроде научились, но иногда болезнь возобновляется. Я думала — всё, пронесло. Меня уверяли, что выздоровление полное. Анализы все в норме были. А теперь вот опять хотят положить на обследование… — Аделаида сжала кулаки так, что побелели костяшки, и прошептала: — Стала бояться всего на свете, не представляете… Помощи ждать не приходится. Значит, выкручивайся как знаешь. Латвия — это же теперь заграница. Мы жили в Риге. У мамы и теперь там квартира. Отец работал на военном заводе. После его смерти она там застряла…

— Где вы лечитесь? — помедлив, спросила Нина.

— В Морозовской больнице. Нам предлагают в Республиканскую лечь… это на Ленинском проспекте, у них лучше условия, но драть там с нас будут, как с иностранцев. Тысяч двадцать, как минимум, придется отдать. Долларов, конечно… Есть и другие клиники, но там еще дороже… — Помолчав, Аделаида добавила: — Теперь всё есть — лекарства, условия, врачи хорошие. Были бы деньги…

— Как же другие выходят из положения? — задумчиво спросила Нина.

— Не знаю. Каждый по-своему, наверное. Кто-то квартиру продает, кто-то в долги влезает, кто-то спонсоров ищет, милостыню просит… Да ладно, не всё так фатально. Ляжем в Морозовскую, а там будет видно…

— Если вы живете на содержании у этого человека, почему он вам… не помогает? — осторожно поинтересовалась Нина.

— Не могу же я посадить ему на шею всех своих родственников.

— Но ведь это больной маленький ребенок!

— Господи, всё очень сложно, всего и не расскажешь… У меня ведь тоже есть принципы. Ничего, как-нибудь выкрутимся.

Взглянув на часы над барной стойкой, Аделаида всплеснула руками.

— Уже половина девятого! Мне нужно идти. Ты извини, ради бога! — неожиданно перешла она на «ты».

Нина подозвала официанта, чтобы расплатиться. Аделаида, не дожидаясь, пока он подойдет, вытащила из кошелька пару купюр, положила на стол, несмотря на Нинины протесты, и, на ходу попрощавшись, полетела к выходу.

В безлюдном отделении стоял тяжелый больничный запах. Медсестра за столиком перебирала склянки при свете настольной лампы. В противоположном конце коридора две женщины в белых халатах выводили из процедурной мальчика. Тот с трудом передвигал забинтованные ноги…

С некоторым замиранием в груди Нина шла по коридору, поглядывая на номера палат, и в ту самую секунду, когда взгляд ее наткнулся на нужную дверь, она вдруг начисто лишилась уверенности в себе и повернула назад. Она спустилась в вестибюль, сняла бахилы, забрала в гардеробе пальто и вышла на улицу, решив ждать, как и договаривались, на выходе, возле скамеек и клумбы…

Накануне вечером Нина позвонила Аделаиде, чтобы обрадовать ее хорошей новостью. Знакомый педиатр пообещал организовать консультацию у известного гематолога, который будто бы даже согласился забрать ребенка в свое отделение и провести полное обследование, причем без каких-либо «компенсаций», раз уж не было полной ясности в том, нуждается ли малыш в лечении вообще. Педиатр выдвинул единственное условие: он хотел предварительно ознакомиться с Сережиной историей болезни.

За истекшую неделю мальчика успели положить в Морозовскую больницу, и все его документы, естественно, находились теперь там. Нина попросила Аду забрать их хотя бы на время, чтобы снять копии, но та неожиданно воспротивилась.

Гематолог из Республиканской детской больницы работал по совместительству в клинике Румянцева. Казалось бы, чего еще желать? Но Аделаида вдруг заупрямилась: от Нининых благодеяний наотрез отказывалась, бескорыстную помощь принять не хотела или просто не верила в нее. Нина настаивала, просила о встрече, хотела еще раз всё обсудить с глазу на глаз…

Аделаида показалась в дверях больницы с получасовым опозданием. И едва она быстрым шагом приблизилась к скамье, как Нина сразу уловила исходящее от нее недоверие, которое почувствовала еще по телефону.

— Из окна увидела, что ты уже здесь. Извини, не могла раньше выйти, — сказала Адель. — Холод какой, околеть можно!

— На солнце тепло. А я ведь чуть, было, не… — увидев вопросительный взгляд Ады, Нина поняла, что не должна говорить, что уже поднималась в отделение, подкупив дежурную коробкой зефира в шоколаде. — Ну что там происходит?

Адель опустилась рядом на скамью и покачала головой.

— Врач, с которым я хотела познакомить тебя, порядочный человек, ручаюсь, — тихо сказала Нина.

— Не в этом дело.

— Он со мной сегодня хотел приехать.

— Сюда?!

— Да. Но я подумала, что неловко ведь могло получиться. Здесь же свои врачи. Еще обиделись бы за недоверие… Еле отговорила его.

— Зря ты всё это затеяла, Нина, — уныло произнесла Адель.

— У тебя «стрелка» на чулке… внизу, посмотри, — заметила Нина.

Адель посмотрела на ногу.

— Чертовы тумбочки! А ты бы видела детишек! Как зверюшки на приеме у ветеринара. Такие смирные, послушные… затравленные.

— Ты смогла забрать бумаги? — спросила Нина.

— Пока нет. Думаю, стоит мне об этом заикнуться, как начнут голосить — куда да зачем? Мы, дескать, вам навстречу пошли, на обследование взяли, а вы…

— Это ничего не значит. Взять бумаги — твое право, — настойчиво сказала Нина. — О Сереже подумай, всё остальное для тебя ведь не имеет значения… или я не права? Скажи, что твой родственник, врач, интересуется. Обход был уже?

— Нет. Я и ждала обхода.

— Мы могли бы прямо отсюда поехать к Горностаеву… к этому врачу.

— Прямо сейчас? — колебалась Адель.

— Я на машине. — Нина смотрела на нее умоляюще.

— Смогу Ёжика оставить одного только до обеда.

— Как раз успеем.

— В драных чулках?

— Купим новые по дороге.

— Зря ты всё это затеяла… правда, зря, — повторила Адель. — Зачем тебе-то это нужно?

— Мне ничего не нужно, — помедлив, ответила Нина. — А Ёжику помочь хочется. А вдруг получится? Ведь ничего не стоит попробовать. Абсолютно ничего… — уже понимая, что всё-таки убедила Адель, добавила Нина.

— Спасибо тебе. И за намерения, и за доброе сердце… Ты ведь обо мне не знаешь ничего. — Адель была на грани срыва. — Нина, ты хороший человек, светлый, теплый. Мне никогда не везло на людей. И вот…

— Ерунда. Не усложняй. И так всё сложно, — растроганно сказала Нина.

— Спасибо тебе. Ты так просто взяла и предложила помощь. Я от такого отвыкла, вернее, не приучена к такому. Все вокруг только выгоду свою ищут. Во всем. — У Адели задрожали губы. — Здесь и мужчин-то нормальных не осталось. Или выродились, или спились, или вообще из страны поудирали, как крысы с корабля… Ну ведь правда?

— Не преувеличивай, не всё так мрачно, — вздохнула Нина; соглашаться с Аделаидой ей искренне не хотелось, но душой она уже впитывала ее мрачный взгляд на вещи.

— Дай им волю, этим скотам, что тут остались пить кровь из всех, так они всех нас на панель отправят, чтоб еще и денег на нас заработать… В дома терпимости! — не унималась Аделаида. — Чтобы приходить потом и выбирать, как лошадей… по цвету гривы, по крупу… Тебе нелегко это понять, ты в другом мире живешь. У тебя дом, семья, муж…

— Мой муж такой же, как все… А может, еще слабее других. Поэтому на настоящие подлости мужества и не хватает… из-за слабости. А так бы…

— Что это за страна?! Ну скажи, что это за страна? На шею людям села банда дядек! И всем наплевать. Банда брюхоногих! Новый биологический вид.

— Адель, я согласна… Со всем, абсолютно со всем, — боясь потерять самообладание, заверила ее Нина. — Но ты не права. У тебя есть Сережа, мама… А им нужно помогать. Вот и всё. А всё остальное… перестань об этом думать. Нельзя жить с такими мыслями…

— Я понимаю… Просто мне так всё осточертело… Знала бы ты, как всё осточертело… Будь они все прокляты, эти жуткие, ненасытные уроды!

Адель неожиданно разревелась. Нина сидела, не смея шелохнуться, не смея взглянуть в лицо человеку, доведенному жизнью до подобных умозаключений. Но затем, преодолев себя, она мягко тронула Аделаиду за плечо и тихо попросила:

— Ну перестань, Ада, пожалуйста, хватит… Я тебе помогу. Я попробую. И другие помогут… — Она взяла Адель за руку, крепко сжала ее пальцы и, пораженная новым, незнакомым ей чувством, в котором смесь жалости, горечи и страха, сливаясь в одно целое, порождали столь небывалую близость, никогда и ни к кому, кроме дочери, еще не испытанную. Невозможно было перебороть в себе внутреннее оцепенение, поэтому она просто сидела и ждала, что будет дальше…

Забрать бумаги, а тем более обзавестись выпиской из истории болезни Адель так и не смогла. Просьбу обещали уважить, но не раньше, чем к концу недели. По дороге Нина настояла на том, чтобы они завернули к дому Аделаиды в Леонтьевском переулке, и заставила ее собрать все бумаги по прошлогоднему курсу лечения и вообще всё, что имело отношение к здоровью Ёжика…

К шести вечера Глеб Тимофеевич высадил молчаливых подруг в одном из тихих московских дворов. Они молча поднялись на пятый этаж. Нина надавила на кнопку звонка. Дверь распахнулась, и на пороге возник рослый мужчина. Небритый, но в свежей белой рубашке, благополучный холостяк и светило российской педиатрии, Горностаев с порога представился Илларионом Андреевичем, провел посетительниц в гостиную, усадил на канапе и, отлучившись на кухню, вскоре вернулся в комнату с чаем на подносе.

Накануне Горностаев пошел навстречу просьбе Николая Лопухова, своего давнего товарища — уступил настойчивости его жены, с которой та через посредничество своего супруга добивалась неотложного визита знакомой. Досадуя на необходимость менять свои планы на вечер, Горностаев решил, что, так и быть, выслушает просительниц, при этом не особенно забивая себе голову чужими проблемами. Но как только он увидел подругу Лопуховой, он мгновенно забыл обо всех своих планах на вечер. Да что там — теперь просто в лепешку готов был расшибиться ради нее и ради ее малыша.

С серьезным видом Горностаев просмотрел каждую бумажку из вороха принесенной ему документации и сделал неожиданно оптимистичное заключение. Ни один серьезный специалист в области гематологии на основании просмотренных результатов анализов и исследований не осмелился бы утверждать, что болезнь возобновилась. В худшем случае, если речь идет действительно о рецидиве, химиотерапии будет не избежать, но это вовсе не означает необходимости операции по пересадке костного мозга. А поэтому, прежде чем сгущать краски, ребенка нужно обследовать в хорошем стационаре… Горностаев вздохнул и добавил, что берет на себя помещение мальчугана в клинику.

Нина с облегчением откинулась на спинку дивана. Адель на услышанное отреагировала сдержанно. Боялась поверить, что всё может разрешиться так невероятно просто. Не стараясь развеять ее сомнений, Горностаев стал пространно объяснять, что лечение платное и что оно действительно может влететь в приличную сумму, особенно если результаты нового обследования окажутся не такими радужными, как можно предполагать сейчас.

Услышав это, Аделаида мгновенно сникла. Не глядя на нее, Нина заявила, что они готовы оплатить любое лечение, какой бы ни оказалась сумма.

— Вот и славно, — кивнул Илларион Андреевич.

Хлопнув ладонями по коленям, он встал и пошел звонить. Подругам не было слышно, о чем шел разговор с невидимым собеседником, но, вернувшись в комнату, Горностаев объявил, что в Республиканской больнице мальчика готовы взять в отделение буквально завтра: там как раз освободилось место.

— Обдирать вас не будут… Я еще поговорю с ними на эту тему, — неловко вставил он и, заручившись молчаливым согласием подруг, уточнил: — За больничный день, конечно, придется платить, и немало. Плюс препараты, если понадобятся. Вы знаете, наверное, какое у нас обеспечение. Для многих — разорение… Я не знаю, объяснили ли вам? — он вскользь глянул на Аделаиду.

— Всё будет хорошо, мы всё оплатим, — торопливо заверила врача Нина.

Аделаида уставилась на нее невидящим взглядом, перечить, однако, была не в состоянии.

— Значит, так… завтра к двенадцати за ребенком придет машина, — сообщил Горностаев.

— Но ведь будет скандал! Я не предупредила никого, — запаниковала Аделаида.

— Не вы первые… О мальчике думайте. Об остальном забудьте… Услышат фамилию нашего главврача — по струнке вытянутся. Все… — заверил Горностаев. — И пожалуйста, не забудьте взять выписку и все документы…

Уже за порогом квартиры, пока спускались вниз, Аделаида отважилась на упрек:

— Но ведь ты даже не знаешь, сколько это может стоить! Там суммы наверняка астрономические просто. Как я могу согласиться на такое лечение?

— Не ты обещала, я…

— Ты не представляешь, чтó это значит — платить за больничный день, — твердила Аделаида. — А препараты? Каждый раз минимум по двести долларов. Зря, всё это зря…

— Я помогу деньгами, Ада, — с твердостью сказала Нина.

— С какой стати? Почему ты должна помогать мне деньгами? Ты даже не знаешь меня. Ничего обо мне не знаешь… Ты не знаешь моего прошлого…

— А что я должна знать? — Нина невольно замедлила шаг. — Ты совершила преступление? Тяжкое и нераскрытое?

— Нет, но при чем здесь преступление?

— Прошлое у всех одинаковое… в каком-то смысле, — нахмурилась Нина. — Как ты не понимаешь, что у нас сейчас нет выбора — ни у тебя, ни у меня…

— Слова! Выбора у меня потом не будет… Ты не можешь встать на мое место. Никто не может. Да никто и не захочет…

Сотовый телефон Аделаиды, забытый у Глеба Тимофеевича на заднем сиденье машины, периодически оживал в сумке Нины с десяти утра, словно некая притаившаяся тварь, которую хотелось утихомирить, но жутковато было трогать рукой. Нина долго не решалась ответить на звонки. Но после обеда, когда вибрация и пиликанье аппарата стали повторяться всё назойливее, она вдруг подумала, что звонить могла и сама Адель, выкопала телефон со дна сумки.

— Здравствуйте… Адочку можно попросить?

Голос был незнакомый.

— Ее нет… Она забыла свой телефон… у знакомых, — борясь с чувством неловкости, сообщила звонившему Нина.

Мужской голос завис в пустоте.

— У знакомых — это у вас? — иронично поинтересовался он. — Что ж, очень приятно, очень…

— Что-то ей передать?

— Да, пожалуй, ничего. Как ей дозвониться, вы не подскажите?

— Домой ей вечером звоните.

— А где она сейчас, вы случайно не в курсе?

— Думаю, в больнице, — ответила Нина и тотчас поймала себя на мысли, что скорее всего сказала лишнее, каким-то чутьем она угадывала это по тону звонившего.

— В какой больнице?

Нина молчала, не зная, должна ли отвечать на вопрос.

— Передайте ей, что звонил Аристарх Иванович… Кстати, мы с вами случайно не знакомы?

— Нет, не думаю.

— Вы не супруга Лопухова Николая?

— Да, это мой муж, — испытывая какое-то смутное неприятное чувство, ответила Нина.

— Я так и подумал. Узнал вас… по голосу. Да мы виделись недавно. В ресторане, помните? Не узнаете? Адочка, безобразница, такой стала растеряхой. Еще хорошо, что телефон у вас оказался. А то просто оставит где-нибудь на прилавке — потом ищи-свищи…

— А знаете, это даже хорошо, что вы позвонили, — вдруг осмелела Нина. — Я могу вас кое о чем попросить?

— Слушаю.

— Мы не могли бы увидеться?

— Почту за честь, — не без удивления вымолвил Аристарх Иванович. — Где и когда вы хотите…

— Мне всё равно.

— Раз всё равно, вечерочком заезжайте в мою берлогу, — предложил Аристарх Иванович. — Где я живу, вы знаете?

Вереницын продиктовал ей адрес, проверил, всё ли правильно записано.

— Часиков в девять подходит? — спросил он напоследок. — Отлично, значит, жду в девять. Поклон супругу…

Открыв ей дверь, Аристарх Иванович неторопливо окинул гостью изучающим взглядом холодных маленьких глаз и рассмеялся:

— Вот и славно… Хорошо, что опоздали. Я и сам только-только вошел. Прошу, прошу, проходите…

После недавнего ремонта в квартире еще витал запах краски. «Берлога» Вереницына располагалась в старинном доме. Эти апартаменты явно были слишком просторны для чиновника средней руки и обставлены слишком пышно, с размахом. Светлые кожаные диваны, молочно-белые полированные под мрамор стены — всё новенькое и не совсем безвкусное — безличность обстановки соответствовала московским стандартам обеспеченности, обретаемой явно не в поте лица. Женского присутствия в квартире не чувствовалось.

— Я к вам по делу, — с порога заявила Нина.

— Да уж догадываюсь… — Аристарх Иванович развел руками. — У мужа стряслось что-то?

— Нет… я хочу поговорить об Аде.

— Об Аде так об Аде… Что ж нам остается, раз грехи в рай не пускают, — пошутил хозяин, разглядывая гостью и задержав глаза на обручальном колечке с крохотным сапфиром.

— Вы скажете, что я сую нос не в свое дело… что я не должна вмешиваться… — начала Нина.

— Раз вы здесь, раз пришли, чего уж там… — тоном подстрекателя перебил Аристарх Иванович. — Только присаживайтесь, ради бога. На диванчик, вон туда… Или в кресло, куда хотите. Человек я простой. Будьте как дома. А я закурю, если вы не возражаете.

Нина прошла в комнату, но продолжала стоять.

— Вам известно, в каком она положении? — спросила она.

— Кто?

— Ада.

— Женщины в разных бывают положениях. — Щеки Вереницына дрогнули в едва заметной улыбке: непонятно было, то ли он опять тяжеловесно пошутил, то ли говорил всерьез.

— Ее мальчик… он ведь болеет.

— Да, несчастье. Судьба-злодейка не разбирает. Не дай бог оказаться у нее на дороге. Это ведь как на кого попадет, — без малейших признаков заинтересованности отреагировал Аристарх Иванович.

— Но в таком положении ей нужна помощь, Аристарх Иванович… — потихоньку начиная терять уверенность, сказала Нина.

Затянувшись, Вереницын полюбовался быстро растущим столбиком пепла на кончике сигареты, щелкнул замочком лежавшего на столе кожаного футляра, извлек из него очки в тонкой золотой оправе и, нацепив их на нос, оглядел гостью с каким-то даже умилением.

— Вас, я извиняюсь, по батюшке как?

— Нина Сергеевна.

— Нина Сергевна, а вы давно с Адочкой знакомы?

— Дело вообще-то не во мне…

— В тот вечер только и познакомились, я думаю.

— Да, это так, но что это меняет?

— Многого не меняет, конечно, — согласно покивал головой Аристарх Иванович. — Прямота ваша, смелость, с которой вы пытаетесь защищать… подругу в беде? Правильно я вас понял?.. — уточнил Вереницын. — Всё это делает вам честь. М-да. И очень мне это импонирует, прямо вам скажу. Ну просто очень. Да только много ли вы знаете про нее, про Адочку-то?

— Я знаю одно: она — мать больного ребенка, которая не в состоянии заплатить за лечение. И я так же знаю, что это ненормально. Разве она виновата, что у нее недостаточно на это средств, что она не может заработать этих денег, что государство не торопится взять расходы на себя? — Нина тараторила без умолку, боясь окончательно растерять мужество, собранное в кулак для этой встречи. — Если она живет с вами, разве не вправе она рассчитывать на вашу помощь?

— Ну вот, и вас туда же понесло… — Вереницын кисло улыбнулся. — Голубушка вы моя, да у нее мать есть, брат, сестра. Еще и племянники. Беда ведь в чем… Да в том, что я просто не в состоянии содержать всю Прибалтику. Рад бы, да не по силам мне это. Россия-матушка не смогла — куда уж мне-то тягаться? Мои возможности… их даже с возможностями Коли, супруга вашего, не сопоставишь. А вы как думали? Я ведь не промышленник, не золотодобытчик. Пивных заводов у меня нет. Нефтью не торгую. Кто-то, понимаешь, пенки снимает. А кто-то, как я, труженик рядовой, пуп должен надрывать. Да еще и распинаться, оправдываться потом… — на глазах багровея, пробормотал Вереницын. — А известно ли вам, моя дорогая, кто вытащил Адочку из омута и что это был за омут? То-то и оно… А известно ли вам, где Адочка была бы сейчас, если бы не равнодушный к ее проблемам Аристарх Иванович? Могу сказать где: на Брестской улице. Да-да, Нина Сергеевна, и не надо так смотреть на меня! Не я в этом виноват… Не я! Дежурила бы, как другие, на тротуаре в ожидании клиентов…

— Вы… вы не можете так говорить о человеке, с которым живете, — пролепетала Нина. — Вы… Да что вы за человек?

В холодных глазах хозяина появился недобрый блеск. Он затянулся, выпустил изо рта клуб дыма и с усмешкой произнес:

— Любишь кататься, люби и саночки возить. И я вам откровенно скажу… Если бы не уважение к вашему мужу, не стал бы я сейчас ваши претензии выслушивать.

— Да наплевать мне… на ваше уважение! Мне, мужу моему, всем на свете! — вскипела Нина.

Хозяин горько закивал, раздавил в пепельнице сигарету и, вздохнув, заметил:

— Ну, моя милая, вот что… По душам, я думаю, мы поговорили. А теперь послушай моего совета: не суй свой нос не в свои дела! Ступай к мужу, там твое место…

Нина застыла на месте. Еще минуту назад она и представить себе не могла подобного унижения. Вереницын меж тем продолжал:

— А-то ведь ералаш какой-то получается. Звонишь почтенному человеку, вкатываешься в его дом этакой попрыгуньей и начинаешь учить уму-разуму. А я вот почему-то нутром чую, что супруг твой, которому вместе с тобой наплевать на всех… даже не знает, что ты у Аристарха Ивановича. А то бы он устроил тебе…

— Не смейте мне тыкать! Не смейте… так говорить со мной! — пролепетала Нина, не узнавая собственный голос.

— Это еще почему? И посмею! Еще как посмею! А что, если я сниму ремень и перетяну пару разочков тебя по одному месту? Прямо вот тут… — ткнув пальцем в ковер с узорами, продолжил Аристарх Иванович. — По праву возраста, так сказать. Да и просто так, из удовольствия…

Нина судорожно сжала в руках сумочку.

— Не смейте мне угрожать! Вы… ничтожный мерзкий старик! Только попробуйте… — процедила она.

— Отчего ж не попробовать, раз это доставит мне удовольствие. Я же объясняю вам — уйму удовольствия. Своих-то я давно всех перепорол.

— Да вы… Вы негодяй! Вы…

— Сил вот только нет бороться… — Аристарх Иванович перевел дух и добавил: — Какой был день, бог ты мой! Вот отдохну чуток… Ах, попрыгунья. А если правду хотите знать, нравитесь вы мне, Нина Сергевна…

С заметным усилием и даже побагровев от напряжения, Вереницын распустил на шее галстук, расстегнул ворот рубашки и погрозил пальцем:

— Видите, я предпочитаю по имени-отчеству вас величать… Жену мою первую Ниной звали. Обожаю это имя… Лучше давайте будем друзьями. Понравились вы мне сразу, тогда еще, в ресторанчике этом. Есть в вас что-то эдакое… Голубую кровь я за версту чую. Ведь тот еще волокита. Аз грешный. Но каждый живет как умеет. Людей я не обижаю, чтоб вы знали… чтоб всё было вам ясно на этот счет. Не в моих это правилах… Женат четырежды, а детей у меня аж пятеро. Все обеспечены: и бывшие жены, и дети, и любовницы… Так что насчет Адочки… Жизнь ее — не такой уж ад кромешный, как вам вдруг померещилось.

— И с каких же это средств вы умудрились так замечательно всех обеспечить? Неужели на зарплату чиновника так развернуться можно?

— Вот видите, как вы предвзяты… Начали-то за здравие, а кончили за упокой. Что ж, вы думаете, только муж ваш семи пядей во лбу? Один Коля умеет жить, а остальные — сплошное дурачье? Сидят сиднями на печи и ушами хлопают? Нет и нет, моя милая! В нашем деле на бога ведь, как говорится, надейся, а и сам не плошай…

— Я даже не знаю… не знаю, кто вы. Вы жуткий тип, — пролепетала Нина, понимая, что должна без промедления выйти, бежать из этого дома как можно быстрее, но чувствовала, что ноги стали ватными, не слушались; от досады она чуть не заплакала.

— Кстати, с мужем вашим нас тоже связывают кое-какие общие интересы, — продолжал хозяин. — Не знали? Ах, лапушка вы моя… Так знайте, знайте, милочка! Парень он что надо. И насчет поживиться — тоже будь здоров. Откуда, спрашивается, у вас все эти наряды, сумочки… которые вы так изящно треплете пальчиками? Откуда, я спрашиваю?.. В том-то и дело… Правильно, что молчите! А то, ишь, пришли отчитывать, характер показывать. Каблучками топать несложно. А нос суете, даже не знаете во что… Ну да ладно, я человек незлобивый — это все знают… Оцените же и вы: прощаю вам вашу глупую женскую дерзость. Раз и навсегда. Забудем! И вообще, давайте вот как поступим… Давайте я вам налью рюмашку чего-нибудь расслабляющего, чего-нибудь, что любите? Шампанского?.. А то вы сейчас еще грохнетесь на пол… от страха-то…

Перекинув галстук за спину, Аристарх Иванович нагнулся и принялся расшнуровывать туфли…

Нина, воспользовавшись моментом, подхватила шубку и вылетела на лестничную площадку. Ее трясло — от страха и омерзения. Но по-настоящему жутко стало почему-то только теперь, когда бездумная неудавшаяся встреча закончилась и она оказалась на улице. А что, если всё еще впереди — самое гнусное, мерзкое? Душило раздирающее, скручивающее живот змеиными кольцами чувство гадливости — и к низенькой плотной фигуре Вереницына и к его толстым коротким ногам в черных слипшихся носках на маленьких, почти женского размера стопах, да и к самой себе. Как можно было так опростоволоситься!..

В пятницу вечером, вернувшись на Солянку раньше обычного, Николай не застал дома никого, кроме Тамары. Грабе предупредил, что приедет не раньше полуночи, просил ужинать без него. Нина же вообще не удосужилась известить о своих планах, впрочем, она уже давно не считала нужным это делать… В спальне у нее было нечем дышать от кочегаривших на полную батарей. Гора одежды из Нининого платяного шкафа лежала сваленная в кучу на кровати. Николай неожиданно отметил про себя, что никогда не видел на жене этих вещей. Шагнув к окну, чтобы открыть форточку, он споткнулся о туфли на каблуках и едва удержался от искушения выбросить их в окно.

Переодевшись, Николай вернулся в гостиную и сел стричь над газетой ногти, которые неудачно обгрыз по дороге в машине. Поранив палец, он не сдержался и сорвал злость на домработнице. День назад ее попросили приготовить суп и котлеты, но под предлогом того, что начался Рождественский пост, она напекла пирогов с капустой и рыбой. Николай грубо отчитал ее и тут же пожалел о своем срыве. Успокоить Тамару он уже не мог. Разрыдавшись, искренне не понимая, чем заслужила такое к себе отношение, она впопыхах собралась и улетела домой…

К половине десятого, когда Нина появилась дома, раздражение, распиравшее его весь день, несколько унялось. Но лишь на короткое время.

Они сели ужинать. Говорить на тему дня, с ходу устраивать ей разгон он не решался, боялся взорваться. Однако выдержки не хватило.

— Был у меня разговор сегодня интересный. С этим, хм… — начал Николай. — Только не делай вид, что не понимаешь, о чем я.

— С кем? — холодно переспросила Нина.

— С Аристархом Ивановичем… помнишь такого?.. Вереницын его фамилия.

Не отрывая глаз от тарелки, Нина взяла нож и стала разделывать разогретый в микроволновке и наполовину развалившийся пирожок.

— С какой стати ты к нему поехала? Какая муха тебя укусила?

— Было к нему дело.

— Какие дела могут быть у тебя с Аристархом Ивановичем?

— Представь себе, такие дела нашлись.

— Какие, я спрашиваю?! — прикрикнул Николай.

— Знаешь, оставь меня в покое. Я имею право встречаться с кем угодно, по любому делу. Может, я у тебя разрешение должна спрашивать?

— Вереницын — не кто угодно… — задыхаясь, пробормотал Николай; он швырнул в сторону льняную салфетку, неловко задел бокал с вином и в каком-то яростном бессилии уставился на расплывающееся по скатерти малиновое пятно. — Ты даже понятия не имеешь, кто этот человек… Мозги у тебя в голове… их там кот наплакал!..

— Довольно темная личность. Это у него на лбу написано, — сдержанно сказала Нина, с преувеличенным вниманием изучая начинку пирожка.

— От этой темной личности зависят многие, очень многие люди. И я в том числе, и вся наша контора тоже. Этот человек… Да будет тебе известно, что он может как протолкнуть, так и зарубить любую лицензию. Прикрыть любую лавочку. Ты понимаешь, о чем я говорю? Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? Ты подумала, что ты вытворяешь, когда ехала к нему? Я к тебе обращаюсь! — всё больше заводясь от гнева и безучастного молчания жены, Николай теперь уже кричал на всю квартиру.

— Наплевать… Я от него не завишу, — брезгливо выдавила из себя Нина.

Николай вылез из-за стола и принялся нервно расхаживать по комнате.

— О чем ты думала? Как ты могла себе такое позволить? Мне-то позвонить нельзя было, что ли? Да ты хоть понимаешь, что эти люди, все эти Иванычи, держат в руках всё! Одним росчерком пера они могут лишить меня, нас с тобой всего! — Николай схватился за голову. — Надо же было такое отмочить! Что у тебя там, в шарабане: кисель, простокваша?!

Впервые Нина видела мужа в подобном состоянии. Она понимала, что виновата перед ним, чувствовала, что не должна усугублять ссору, но тоже не могла уже себя контролировать:

— Никто не виноват, что ты водишься с такой швалью, — сказала она, — что ты зависишь от каких-то «иванычей»…

— Не я один. От них все зависят. Нет у меня другого выбора. Нет!

— Выбор всегда есть. Но зачем о нем думать, когда можно просто рассказывать басни — себе и другим. Это гораздо проще…

— Очнись, Нина! Открой глаза! Посмотри вокруг! Посмотри, в каких хоромах ты живешь! Ты ешь и пьешь всё, что тебе хочется! Выбрасываешь на ветер кучу денег каждый месяц. Тебе даже на наркоту хватает! И ты можешь это себе позволить только потому, что они, такие, как этот Вереницын проклятый, позволяют всё это! А захотят — и нам с тобой крышка. Жить придется непонятно где. В «хрущобу» в Капотне перебираться будем. Понравится тебе это? А то и вовсе на улице окажемся. Или бежать придется. В Панаму! В Уругвай! На Берег Слоновой Кости! К черту на рога! Ведь в этой стране у кормушки сидят такие, как он, Вереницын! Эти люди на всё наложили лапу. И отсчитывают, отсчитывают… Понимаешь ты это или нет?..

— Не верю тебе… Такого просто не может быть, Коля. Таких скотин просто не может быть много в природе, они бы перегрызлись между собой: естественный отбор. Но Вереницын этот твой — и вправду животное. Он угрожал мне. Он унижал меня.

— Аристарх Иваныч? Он тебе угрожал?

— Это ничтожество… Мерзкая, липкая тварь… Он угрожал, что изнасилует меня, — с отчаянием выдавила из себя Нина.

— Елки зеленые, да что ты несешь? Что ты такое несешь? — пробормотал Николай; он был явно ошарашен.

— Представь себе! И я не единственная, кому он пытался причинить зло. Он измывается даже над своими близкими, даже над человеком, с которым живет. Относится к ней, словно она — вещь! Содержит он ее, видите ли. А на самом деле…

— Это ты про кого? Про Аду, что ли? Так что ж ему ее не содержать, раз она и есть его содержанка? В чем проблема-то, я что-то понять не могу?

— Не смей так говорить! Ты не имеешь права оскорблять незнакомого человека!

Николай замер посреди комнаты, помолчал, а потом в замешательстве промямлил:

— С каких это пор ты стала водиться с проститутками?

— С кем?

— Да с Аделью этой!

— Почему ты говоришь о ней такие гадости? Что ты знаешь об Аделаиде?

— То же, что уже давным-давно вся Москва знает…

— Вся Москва… это такие же, как ты… и твой Вереницын? — теряясь, уточнила Нина.

— Боже милостивый, открой глаза… Она профессиональная девушка по вызову. На хлеб с маслом этим зарабатывает. Богатых мужиков на деньги разводит, андэстэнд? Понять можешь? Ах, ты не знала этого? И потому суешься не в свое дело?

— Как ты можешь говорить такое о человеке, которого видел один раз в жизни? Откуда столько грязи в тебе, объясни мне, пожалуйста? Как же ты живешь с такой грязью внутри, Коля?

— Послушай меня внимательно… С ней спит пол-Москвы! — устало вздохнул Николай. — А что касается меня… Сейчас я тебе расскажу кое-что… Только давай сразу договоримся, что ты меня ни в чем обвинять не будешь. Сама тянешь за язык…

Нина молча смотрела в черное окно.

— Я тоже пользовался услугами этой, как ее… Могу поклясться… Да, я пользовался ее услугами! — не своим голосом произнес Николай. — Что, так тебе легче будет поверить в очевидное?

— Не верю тебе… Ни в то, что спал с ней, ни в то, что сейчас о ней говорил! Подло это…

Николай побагровел до корней волос. Виновато глядя на жену, он словно сам умолял ее теперь не верить его словам и спустить дело на тормозах, будто только от нее сейчас зависело, был ли в сказанном состав преступления или всё это плод его воображения. Он запоздало жалел о своем срыве. Нина же, не замечая его смятения, продолжала:

— Неужели ты и вправду рассчитывал, что я поверю в такую ложь? Это даже смешно. Ада — тонкий, чуткий, интеллигентный человек, умница… Расположение такой девушки нужно заслужить, а ты не смог бы сделать это, даже посулив ей все свои деньги! А что с Вереницыным она живет — так значит, есть в нем что-то… Хотя я и не могу себе представить что.

— Деньги, милая. Его, Аристарха нашего Иваныча, кровно наворованные деньги, — заверил Николай. — Ради них твоя Адочка не то что себя — мать родную продаст и не поморщится… Все любят красивую жизнь, и ты в том числе. Или ты всё еще не в курсе, что на этой планете продается всё и всё покупается? — Николай опять начинал заводиться. — И Ада твоя продается тоже! Могу даже сказать тебе, сколько она берет.

— Сколько?

— Шестьсот.

— Чего? — Нина непонимающе взглянула на него.

— Долларов, моя дорогая. Больше полтысячи за вечер.

— Боже мой… — грустно сказала Нина. — И это говорит человек, считающий себя хозяином жизни. А что выходит на деле? Вы себя убедили, что кто-то там за вашей спиной хозяйничает по-настоящему. Убедили себя, что нет выхода и нет выбора. Ответственность — с плеч долой. Но зато вы совершенно не стыдитесь покупать людей. Как баре — крепостных. Говорите о ценах на них, как о чем-то привычном. Я… я никогда не считала, что в рабстве живу. Ни у тебя, ни у этих скотов. У этих «иванычей»… Я ничего не должна ни тебе, ни им — ни одному из вас, понятно это тебе?! Я свободный человек!

— Конечно, ты ничего не должна… Зато я, видно, всем должен… Потому и вкалываю как проклятый. И что в итоге?.. Только ведь меня тоже рожали не для того папа с мамой… чтобы я жизнь угробил на всю эту канитель. Чтобы я пресмыкался перед всякой сволочью! — гневно говорил Николай. — Вот ты попрекаешь меня. За что? За свою обеспеченную жизнь? Другая бы, может, хоть спасибо сказала, ты же не сделала этого ни разу, а сколько уж вместе прожили. А я тоже живой человек! У меня, представь, есть совесть, есть мечты. Да, представь себе… У меня тоже вот тут что-то есть, — Николай ударил себя в грудь. — Но стараюсь быть выше этого. Выше своего эгоизма. Да, приходится жертвовать чем-то, какими-то принципами. И, знаешь, я вполне способен на это. Потому что не чистоплюй, потому что стараюсь оградить тебя и всех, кто мне дорог, от грязи. Понимаешь ли ты это? А ты приходишь и выливаешь эту грязь на меня. Ты выливаешь всё на меня… Да пошли вы все… к чертям собачьим!

Николай схватил со столика бутылку скотча и, опрокинув стул, вышел из комнаты. Через несколько секунд в конце коридора гулко хлопнула дверь кабинета…

В душе Нины бушевала настоящая буря: страх и стыд, ненависть и ревность, презрение к Николаю и — не меньшее — к себе самой. Как можно было терпеть всё это? Для ясности она попыталась разложить всё услышанное по полочкам, но от этого стало совсем тошно. Сомнений не оставалось: Николай сейчас сказал ей правду. Не всю, по всей видимости, но всё же. Теперь-то ей стало наконец понятно, почему муж так смутился, когда Адель появилась в зале ресторана со своим напыщенным упырем.

Пытаясь успокоиться, Нина принесла бутылку белого вина, долго возилась со штопором, пытаясь извлечь пробку, но, в конце концов забыв о вине, ушла к себе и еще через четверть часа с наспех собранной дорожной сумкой спустилась на улицу. Ей долго не удавалось поймать машину. Наконец рядом с ней с дребезжанием и скрежетом притормозила старая «волга». Забравшись на заднее сиденье допотопного прокуренного драндулета, салон которого провонял бензином и дешевым освежителем воздуха, Нина попросила отвезти ее к трем вокзалам.

Пятнадцатый сводный разведбатальон Петербургской оперативной бригады планировалось расквартировать в Грозном еще в середине лета. Но под разгрузку эшелон встал на Ханкале уже в заморозки.

С места базирования бригады в Гатчине батальон, как и предполагалось, отправили недоукомплектованным, чтобы уже на месте по ротам и повзводно придать его подразделения частям, отбывшим в Чечню ранее. Но по прибытии неожиданно поступил приказ доукомплектовывать сам батальон. Под командование подполковника Волохова поступили три заново сформированные роты из опытных, обстрелянных парней — из тех, кто успел принять участие в Ботлихской операции.

Размещаться пришлось не в Ханкале и не в Грозном, как планировалось сначала, а на отшибе, на месте дислокации мотострелкового полка, переброшенного под Ведено. Еще вчера база мотострелков прикрывала выходы на Ханкалу с Аргуно-Ильинского направления. Из своего расположения полк съехал всего за неделю до прибытия батальона. И уже сегодня заново отстроенная база лежала в руинах. В штабе Волохову объяснили, что крупное бандформирование, в начале недели выкуренное из четвертого микрорайона, отступая через Старую Сунжу, разделилось в Тыртовой роще на несколько частей, и один из крупных «клиньев», стремясь оторваться от преследования десантников, двинул по маршруту, который никто не смог просчитать. Попетляв вдоль правого берега реки, отряд предположительно повернул не на станицу Ильинскую и не к Щедринскому мосту через Терек, а на Гудермес, в результате чего хозяйство, вверенное сегодня Волохову, оказалось у боевиков на дороге…

Удар по базе боевики нанесли с разгону. Не разобравшись в обстановке, нападавшие позарились на легкую добычу. Огнем из минометов и АГСов рота дежурного охранения была уничтожена за час: горстка срочников, которую оставили присматривать за хозяйством, пока не въедут сменщики, не могла оказать серьезного сопротивления. Боевики заняли территорию.

Тогда к месту боя стянули армейские части, и район был блокирован. Но в последний момент, жалея солдатские жизни, в ОГВ[15] было достаточно, чтобы превратить базу в груду развалин — вместе с окопавшимся на ночевку неприятелем.

Местами земля была вздыблена так, что внизу открывались грунтовые воды. На выкорчеванных железобетонных сваях, на одном честном слове держались оба крыла казармы. Развороченный асфальт, фрагменты арматуры, горы щебня — весь этот лом, разгребать который предстояло бульдозерами, был перемешан с окаймлявшей периметр части колючей проволокой, с крошевом, оставшимся от мебели и имущества, с содержимым туалетных ям. Насиженное армейское гнездо с теплым жильем, ремонтным цехом, баней и даже с собственной свинофермой было разнесено в пух и прах.

Глазам предстала почти апокалиптическая картина. Периметр поля перед лесочком, в котором остатки мобильного отряда попытались скрыться уже вне всякого боевого порядка, пестрел инфернальной символикой газавата. Повсюду торчали могильные шесты с флажками. Моджахеды помечали свои захоронения уже во тьме кромешной. На подмерзшей земле они бросили половину своего состава: унести с собой такое количество трупов было невозможно. Безымянные могилы укоризненно кивали флажками. От взгляда на них становилось не по себе…

Из штаба группировки тем временем сообщали: обострение обстановки наблюдается во всех нагорных районах. Противник не мог не отреагировать на проводимую перегруппировку федеральных сил (благо, решили называть вещи своими именами: «противник» и «банды» — понятия всё же разные), поскольку же фронта как такового не было, вылазок можно было ожидать каких угодно и когда угодно. Наиболее заметное оживление в эфире наблюдалось как раз на Шелковском направлении — близ расположения батальона и по всей зоне его ответственности. Шелковские, червленские, старогладовские боевики, как и подвижные подразделения басаевцев, давно облюбовали этот вектор для захода на Тыртовую рощу и на Грозный…

Подполковник Волохов отдал распоряжения о дополнительных мерах по укреплению оборонительных позиций базы и приказал заселять территорию как родную. Был отдан приказ разбивать палатки, обживать всё, что удастся — не только модули и вагончики, но и уцелевшие подвалы.

Вокруг базы стояла мертвая тишина. Вечерами из-за ограды даже доносился птичий щебет. Тишина и покой были нарушены один-единственный раз. ЧП случилось в пятницу, после смены караула: за полями вдруг послышалось эхо отдаленной стрельбы. Автоматные очереди раздавались с низовий Сунжи, ближе к станице Ильинской. Однако уже вскоре дежурный по комендатуре сообщил, что патруль, отправленный выяснять обстановку, наткнулся на местную шпану. Пацаны палили по воронам из старенького АКМа. Инцидент был исчерпан. Но в тот же вечер Волохов поднял батальон по тревоге и устроил офицерам первый со дня прибытия серьезный разгон за упущения — дисциплинарные и в обустройстве базы. Новоселью и застольям командир положил конец. Поступил приказ — усилить посты и дозоры. Возле складских помещений и на крыше развороченной котельной среди ночи пришлось устанавливать дополнительные огневые точки. Наблюдение за местностью Волохов приказал вести не смыкая глаз, посменно. Офицеров он отпустил спать за два часа до подъема…

С утра ожидалось прибытие заместителя начальника штаба ОГВ со свитой. Но в последний момент из Ханкалы дали отбой. Командир уехал в Ханкалу и вернулся уже затемно.

Волохов был под градусом и не в духе. Едва поднявшись в свой вагончик, он вызвал дежурного. Тот доложил о последнем радиообмене с соседями. Стоявшие у самой Ильинской соседи передавали, что с наступлением темноты по правому берегу реки, низовья которой хорошо просматривались от заграждений базы, были замечены перемещения неизвестных с фонариками. Замкомандира батальона Голованов тут же дал команду привести в боевую готовность два минометных расчета, чтобы при необходимости иметь возможность сразу накрыть огнем близлежащую высотку — единственную точку, которую могли облюбовать снайперы. Расположение батальона с нее просматривалось, по всей видимости, как на ладони.

Решение Голованова командир одобрил. Намереваясь отключиться уже до утра, Волохов приказал поднять на рассвете первый взвод, чтобы пораньше приступить к восстановлению старых заграждений, через которые свои же после артобстрела прокатились на БМП. Но не прошло и четверти часа, как командир вновь потребовал к себе майора Голованова, а заодно и капитана Рябцева — последний должен был отправиться утром в рейд. «Заодно…» — этот стиль обращения с подчиненными превратился в повод для анекдотов, Волохов прибегал к нему днем и ночью.

Капитана подняли с постели. Заспанный и недовольный, он топтался у входа, дожидаясь, пока командир отпустит Голованова, которому за что-то давал нагоняй. Через минуту тот, потный и раскрасневшийся, буквально вылетел на улицу. Рябцев доложил о своем прибытии и теперь с любопытством разглядывал приведенный в порядок «луноход» — так офицеры прозвали временный, оборудованный по-походному кабинет командира. Смонтированная на раме еще нового, пахнущего краской «урала», «бабочка» с неразложенными бортами ничем, кроме тесноты, не отличалась от родного кабинета Волохова в Гатчине, в котором он любил устраивать вечерами разбирательства.

Подполковник сидел за небольшим столиком в майке и галифе. Он развернулся к двери и кивнул Рябцеву:

— Входи. Дверь оставь открытой.

Рябцев поднялся в «луноход». Внутри нечем было дышать, истопники перестарались.

Подполковник подозвал его к себе.

— Кое-что покажу тебе, капитан…

Рябцев приблизился к столу, на котором была разложена топографическая карта, именно та, что утром использовалась для кодирования; все детали предстоящего рейда были настолько хорошо изучены, что он мог бы уже, как ему казалось, нарисовать карту по памяти.

— Завтра двадцать вторая бригада будет перегонять части. За день пройдет две колонны вот на этом куске трассы, до поворота… — Подполковник повернул гибкую «шею» настольной лампы, чтобы осветить указанное место. — Дорогу знаешь, поэтому тебя и посылаю. Проведешь разведку — и назад… Заодно связистов подбросите на блокпост. Оттуда их свои заберут. Пять человек поедут, с лейтенантом…

Взглянув на указываемый квадрат, помеченный на карте номером 416–3, капитан кивнул; он ждал конкретных распоряжений.

— Тридцать километров нужно отмотать… в одну сторону. И, чтоб тебе всё было ясно, учти, Рябцев: командование по этой дороге ездить отказывается. Почему? Делай выводы сам… Двигаться надо плотной колонной, не расползаться. Вот отсюда… не влево, а напрямик пойдете. А потом уже повернете. Инженерная группа, два отделения и прикрытие — этого хватит. Перед вами проведут инженерную разведку. Встретишь — не шарахайся. Вот здесь примерно, после Чир-Юрта… — Волохов взял карандаш и сделал на карте отметину. — А вот здесь, как только Улус-Керт пересечете, через два с половиной километра спешитесь и прочешете обочины. Вот тут и вот тут… Всё ясно?

Первый инструктаж майор Голованов провел утром, а второй, дополнительный, — после обеда. Намерение штабного начальства задействовать в рейд подразделение, базирующееся в другом конце Грозненского района, не могло не вызывать недоумения. Но привлекать к рейдам соседние части считалось еще менее целесообразным, поскольку это позволяло боевикам отслеживать выход колонн от самых баз, что ставило под двойную угрозу разрабатываемые командованием операции.

— Люди тщательно проинструктированы. Задача простая, понятная, — отрапортовал капитан Рябцев самым будничным тоном.

— К ущелью не соваться, что бы ни произошло. Если всё пройдет по плану, если быстро управитесь, на обратном пути остановитесь вот здесь… Пригорок там есть… Справа поле. За полем овраг. Смотри внимательно…

Рябцев наклонился над картой, на всякий случай сверил масштаб и понимающе кивнул.

— Поле завалено «паштетом» — смотрите, не нарвитесь… Разминируете всё, что найдете. Приказ из штаба. Вот в этом квадрате… — подполковник показал на обведенный карандашом неровный овал к северу от трассы, — мины наши. Весной ставили, десятисуточные, но, говорят, бракованные попались, всё еще срабатывают. С тех пор нога наших там еще не ступала. А если захоронения обнаружите, снимайте точные координаты. Ясно?

— Так точно, — отозвался Рябцев.

Невозмутимость, с которой капитан — новичок в батальоне — реагировал на каждое слово, выводила подполковника из себя. Не туп, не заносчив, не попрекнешь и в самоуверенности, но школярская исполнительность Рябцева отдавала чем-то показным, издевательским. В голосе его сквозила чуть ли не снисходительность, и Волохов подмечал это уже не в первый раз. Он полагал, что капитан прикидывается простачком: я-то, мол, приказ выполню какой угодно, и даже самый идиотский, с меня не убудет, а ты как был дураком, так дураком и помрешь… Согласно послужной карточке, капитан Рябцев был воробей стреляный; на рожон он как будто бы не лез, хотя на Кавказ попросился сам. А до того в бригаду его фактически сослали прямиком из спецподразделения ГРУ, где он пришелся не ко двору. Чем капитан насолил генштабовским «сидельцам» и кому именно, послужная карточка, естественно, не сообщала. Но в штабе, по дружбе, Волохову рассказывали, что опалой капитан был обязан своему отцу, кадровому офицеру спецслужб, который служил в окружении бывшего президента, но неожиданно подал в отставку вместе с большой группой офицеров, служивших в Кремле при нашумевшем Коржакове и насмотревшихся там на «пир во время чумы». Нетрудно было вообразить, какую канитель могли развести вокруг такого ухода особые отделы.

— Я не уверен, что ты всё хорошо себе уяснил… За неделю три машины взлетело на воздух только на нашей трассе! — нахмурился подполковник. — На днях пришлось бомбить перевалы. Везде передвижения войск — наших, и ихних. Или ты думаешь, что у них нет армии — одни банды, как в газетах пишут?

Рябцев едва заметно порозовел.

— Только и разницы, что никто не знает, где на этих чертей можно нарваться. Так что смотри мне: людей доверяю, не стадо баранов. На связь выходить поэтапно. Я должен всё знать — что вы там нашли, сколько. Закончили — и два слова в эфир. Но лишнего тоже не болтать, никаких координат! Всех предупреди, чтоб не зевали. Если что, поддержка подоспеет нескоро, сам знаешь.

— Я проведу дополнительный инструктаж. Задача будет выполнена, Егор Матвеич, — заверил капитан таким тоном, будто бы хотел сказать что-то другое, не по уставу, но не решился.

— Всё. Иди…

Подполковник поднялся и протянул капитану огромную потную пятерню, крепко пожал ему руку и отвернулся…

Головной БТР, за ним другой; следом — два крытых «урала» с наваренной вдоль бортов броней, а в хвосте — третий, замыкающий БТР прикрытия, — колонна шла сжато, гусеницей, строго в соответствии с инструкциями.

Несмотря на предрассветный туман, среднюю скорость удавалось удерживать неплохую — шестьдесят километров в час. При выезде на главную трассу, уже на Атаги, туман начал рассеиваться. Но остатки грязно-серой пелены, клочьями застилавшие разбитую дорогу, всё же заставили сбавить темп. Рябцев посмотрел на часы: в график не укладывались. Командование было тотчас поставлено об этом в известность.

С первыми проблесками зари знакомые очертания местности стали меняться так быстро, что глаза не успевали привыкнуть к метаморфозам. Свежесть разгоравшегося дня будоражила не меньше, чем ждавшая впереди неизвестность. Но лихорадило здесь от всего подряд, стоило оказаться за пределами войсковых заграждений. Непривычными, чужими были запахи. Даже земля Кавказа издавала какой-то особый запах. Может быть, поэтому и мысли в голову лезли неожиданные, комкообразные, — так бывает во время болезни. Той же, возможно, причиной объяснялась бросавшаяся в глаза несобранность людей, которую Рябцев не мог не замечать. Вид подчиненных пробуждал в нем неприятное чувство сродни неловкости, ощущение, словно он их дурачит. Разве не знали они, на что идут? Задумчивая медлительность проступала даже на физиономии взводного Бурбезы — несгибаемого оптимиста и вечного прапорщика, который годы назад, еще в советские времена, дезертировал из авиаполка под Одессой, чтобы напроситься в войска специального назначения родной, как он считал, Российской армии.

Через пару километров, недалеко от пункта водозабора, впереди показалась колонна инженерной разведки. Состыковка произошла раньше, чем предполагалось, — те тоже не очень четко соблюдали график. За бронетранспортером с болтающимися усищами антенн лязгала траками БМП, покрытая камуфляжными лохмотьями и оттого имевшая такой вид, будто вылезла из болота. Бронемашину поджимал сзади открытый «урал», из кузова которого торчала расчехленная 23-миллиметровая зенитная установка. Замыкали группу БТР и пристроившийся в хвосте колонны рейсовый автобус. Чтобы дать военным разъехаться, автобус свернул на обочину. К замызганным стеклам льнул изнутри потрепанный гражданский люд в платках и фуражках, с застывшими перепуганными лицами. У местных доверия к армии — ни на грош. Это было написано на лицах людей и каждый раз поражало.

Сержант-контрактник Гречихин, крутивший баранку «урала», торопливо заорудовал ручкой стеклоподъемника, высунулся и помахал встречной колонне. Из БМП и из кузова встречного «урала» отреагировали моментально. Широко улыбаясь, сержант покосился на сидевшего рядом Рябцева. Появление на дороге своей колонны, успевшей пройти весь маршрут, придавало уверенности тем, кому это еще только предстояло.

Относительно безопасной дорога была только до села Дуба-Юрт, протянувшегося вдоль русла пересохшего Аргуна. Вернее, до развалин, что остались от села со времен прошлой кампании. Следы разрушений были видны даже по прошествии нескольких лет. Скопище разгромленных домов с развороченными крышами свидетельствовало о нешуточном артобстреле, а изрешеченные ворота и остатки стен говорили об ожесточенном ближнем бое. Но, несмотря на смертельные раны, село выжило. Редкие «подлеченные» дома притягивали глаз издали: они легко распознавались по заново возведенным кровлям.

Главная улица тянулась унылая, вымершая. Лишь в северной части поселка теплились едва заметные признаки жизни. Вдоль обочины трусила дворняга. На движение по дороге военной техники пес не обращал внимания — привык за много лет. Перед заборами некоторых полуразрушенных хибар взгляд приковывали неподвижные силуэты старух. Безразличные ко всему на свете, они стояли или сидели на невесть как уцелевших лавках — одетые в темное нищенское тряпье, морщинистые, с натруженными руками и потухшими глазами. Как им удавалось ютиться на этом пепелище? Чем кормились они с этой выжженной земли, как перебивались, откуда брали силы, чтобы отстраиваться заново? На что все они надеялись?

Колонна свернула на узкую грунтовую трассу. Туман рассеялся, и теперь можно было двигаться быстрее. Однако кативший сразу за машиной Рябцева «урал», в котором сидел Бурбеза, полз в гору еле-еле, оставляя позади шлейф копоти. Задняя часть колонны вдруг отделилась, как хвост у пойманной ящерицы. Пришлось придержать головные машины.

Чтобы не лезть в эфир с чепухой, капитан толкнул свою дверцу, свесился из кабины, погрозил кулаком водителю коптившего «урала», сопроводив выразительный жест парой фраз и давая Бурбезе понять, чем обернется халатность по возвращении на базу. На опасном участке колонна шла черепашьим шагом!

После хилой одинокой сторожовки, где дорога повела к спуску, а справа замельтешили прозрачные пролески, открылся вид на горы. Кряжи подпирали небо, казалось, совсем рядом. Но близость гор была мнимой. Давал знать о себе «эффект воздушной линзы», иногда ощутимый даже в предгорье.

Темп движения мало-помалу выровнялся. Машины сбрасывали скорость только перед воронками, которых попадалось великое множество. Именно здесь, слева на взгорке, откуда начинался необследованный участок дороги, и предстояло задержаться на обратном пути.

До Улус-Керта уже было рукой подать. Для осмотра обочин Рябцев намеревался отправить группу через несколько минут, как только колонна выйдет на подъем за селом. Этот квадрат был ему хорошо знаком по карте, но следить за сменой ландшафта становилось всё труднее. От одного вида непривычных глазу красот перехватывало дух. По левую сторону в бездонной котловине шириной километра в три оседало сизоватое месиво клубящегося тумана. А из-за горных склонов, разраставшихся впереди, на уровне среднего взгорья, и опоясанных бязью бледных облаков, пробивалось чистое, выполосканное ветрами бледно-голубое небо. День обещал быть ясным и теплым…

Гречихин спросил, можно ли закурить. Капитан кивнул. Открывавший дорогу БТР потянул вправо, обогнул глубокую воронку и поддал газу.

— Держи строй, не отставай, — сказал Рябцев.

— Так точно!.. Чтобы вот так раздолбать дорогу, из чего же надо вести огонь? — посетовал сержант, и его добродушная деревенская физиономия обрела вдруг несвойственное ей свирепое выражение.

— Стодвадцатимиллиметровые мины рвались… не дай бог, — задумчиво проронил Рябцев. — Свежую насыпь впереди видишь? Метров двадцать… Слева ее обогнул БТР… — скороговоркой заговорил Рябцев. — Да это же… Это башка чья-то! Тормози!

Не успел сержант дать по тормозам, как Рябцев схватил тангенту и во всё горло закричал в эфир:

— Всем из машин! Занять оборону!

В следующий миг ватная, необъятная и ослепительная масса сдавила воздух, а затем раскроила его на куски. Из расступившейся тишины податливо потянуло ровным отдаленным гулом, который пронизывал всё окрест и словно звал куда-то за собой.

Лишь через какое-то время со дна оголившегося пространства, всё еще переполненного чем-то гулким, до слуха стали доходить пощелкивающие звуки, которые чередовались с новыми подталкивающими в спину ударами. Ровный грохот врывался в сознание снизу и сверху — отовсюду. Воздух рвался не снаружи, а, казалось, изнутри…

Когда Рябцев понял, что происходит, то в двух шагах от себя он увидел пылающий тент «урала» и черно-красную физиономию здоровяка Геннадия с вытекшими глазами. Ноги сержанта зажало между сиденьем и рычагами, тело свисало из правой дверцы горящей кабины, с той стороны, где должен был сидеть сам Рябцев.

Странным образом капитан увидел себя откуда-то сбоку. Вот он стоит на коленях, облитый какой-то горячей липкой жижей. Вот он озирается по сторонам… А затем, когда заметил, что левый рукав бушлата и плечо его потемнели от крови, до него дошло, что треск, грохот и свист долетают не откуда-то издали, как чудилось только что. Всё рвалось на куски рядом, вокруг.

Никакой колонны слева не было. Вдоль обочины стояла стена огня. Головной БТР, успевший проскочить вперед, завалился боком в кювет, из-под его правого борта струился смолистый черный дым.

Кто-то потянул Рябцева за ногу. Сапер Суриков, тоже с черной физиономией, сверкая белыми, как вареные яйца, белками глаз, ошалело открывал и закрывал рот. Рябцев не понимал его или не слышал.

— Пригнись, капитан! Пригнись! — вдруг долетел до его слуха крик сапера. — Лупят с той стороны, из-за дороги. Пригни голову!

Увидев автомат, валявшийся в метре слева, Рябцев потянулся к прикладу, но потерял равновесие и упал. Во рту появился сладковатый привкус. Руки не слушались. Сквозь фиолетовый туман, застилавший глаза, капитан отчетливо видел и, главное, слышал, как Суриков поливает из автомата, сопровождая пальбу дикими душераздирающими криками. В лицо капитана летели раскаленные гильзы.

Бушлат на спине у Сурикова обгорел. Правая стопа была неестественно вывернута, из грязных ушей сочилась кровь, но он, казалось, ничего не замечал. Что-то твердое и огромное тем временем било по земле то слева, то справа. И вдруг всё стихло. Пространство стало мягким и податливым. Окружающий мир, в том его измерении, где кричали и стреляли и где всё, что могло гореть, горело адским огнем, куда-то исчез, растворившись в оглушающей тишине…

Плавно тающий и на одной бесконечной ноте зависающий в невесомости звук камертона Рябцев как бы видел воочию. Это было первое, что сознание впитывало в себя, будто первые капли воды с ложечки, как только он почувствовал, что всплывает на поверхность со дна самого себя, и как только понял, что начинает распознавать контуры нового незнакомого мира, — эти контуры всё еще были частью бесформенного какого-то рваного месива, но уже уверенно проступали над муторной пустотой парящего небытия…

Уже неделю оконные стекла украшались изнутри изморозью: палаты отапливались с горем пополам. Медперсонал отчаянно и безрезультатно ругался с руководством госпиталя, отказываясь смириться с тем, что чуть теплые батареи не прогревают до минимальной температуры даже палаты тяжелораненых.

Грань между тяжелыми и обычными ранеными была очень расплывчатой — все здесь находились в достаточно тяжелом состоянии. И нередко случалось так, что еще вчера ни на что не реагировавший больной — ни на звуки, ни даже на собственное имя, и по самые уши обмотанный бинтами, опутанный дренажными трубками, а то и с подвешенными конечностями, вдруг появлялся ни с того ни с сего в коридоре, да еще и сам управлял коляской, причем не скрючивался в ней беспомощным калекой, а восседал, как на троне, будучи не в состоянии скрыть недоумения: нереальное царство здравствующих людей слишком походило на сон.

На суетную атмосферу госпиталя выздоравливающие взирали с опаской, словно боясь обмануться. Для них всё как по щучьему велению вернулось на круги своя, и перед глазами снова громоздился тот самый мир, с которым так мучительно не хотелось расставаться, но пришлось — слава богу, лишь на время. Удивление и недоверие к окружающему постепенно вытеснялось обыденностью будней: вместе с жизнью возобновилась боль, ночные кошмары, страх перед будущим — от этого на лицах многих застыла гримаса недовольства. Но жизнь брала свое: хотелось всего и сразу — больничной каши, внимания медсестер, обещанной отправки вглубь России, в госпиталь родной части, поближе к дому.

И, словно пытаясь доказать себе самим, что домой вернутся не уродами-нахлебниками, все эти изувеченные горемыки с расшатанными нервами стучали костылями по дощатому полу, направляясь в «предбанник», к наспех залепленному кирпичами простенку, который разделял госпитальные корпуса. На лестничном пролете устраивалось молчаливое состязание: кто больше наглотается свистевшего в форточку ледяного ветра, который разгонял по углам вонь хлорки, пока она не успела въесться в стены, проникнуть в легкие, под одежду, в каждую щель; кто вместит в свое нутро как можно больше разъедавшего гортань дыма, будучи не в состоянии насытиться ядовитым армейским куревом.

Инвалидом был каждый второй. Степень тяжести увечий не зависела ни от толщины повязок, ни от того, сколько перенесено повторных операций, ни от количества ампутированных конечностей. Определить, кто есть кто, проще было по выражению глаз. Молодые калеки — кто однорукий, кто одноногий, кто с оскалом страха и ненависти, которые навеки отпечатывались на физиономиях, — взгляды окружающих ловили на себе с настороженностью и иногда становились похожи не на больных и не на солдат, а на подопытных зверьков, вдруг притихших в предчувствии фатального перелома в их судьбе. В конце концов, никто здесь не собирался отвечать на главный вопрос, мучивший всех поголовно: что будет дальше?

Рябцев не знал, сколько еще ему предстоит промаяться на больничной койке. Чувство неопределенности усугублялось очень неприятной внутренней дезориентацией во времени. Внутри всё словно было перерыто, как на вспаханном поле, но в мыслях, чувствах и даже в памяти он при этом ощущал вполне стойкий пространственный порядок. Лишь когда пытался думать о каких-то конкретных вещах, мысли наталкивались на стену.

Провалы в памяти вызывали острое ощущение пустоты под ногами. Голову переполняла мешанина раскромсанных в борозды мыслей, а в воображение беспрестанно врывались необычные, наплывающие друг на друга картины каких-то необжитых земель. То это были головокружительные просторы, они распахивались перед глазами Рябцева как бы с высоты птичьего полета, словно он парил над землей. То вдруг он видел сверху загородные домики с цветущими садами, и его охватывало острое, скорее приятное, ощущение необычности чужого домашнего уюта. В чужой уют мучительно не хотелось вторгаться без приглашения, незваный гость хуже татарина, но очень тянуло… Все эти картины погружали Рябцева в состояние, близкое к тяжелой сонливости, которое охватывает иногда после нескольких бессонных ночей. Он понимал, что из этого омута нужно вырваться, но пока все усилия оказывались тщетными.

Судя по разграфленному температурному листку, висевшему на планшетке в изголовье кровати, на котором медсестра с нерусским именем Гуля каждое утро подрисовывала ручкой тонкую кривую, не прошло еще недели, с тех пор, как он попал сюда. Срок короткий. Рябцев ежился от удовольствия, осознавая, что самостоятельно пришел к этому заключению. Чувство реальности, пусть и ненадолго обретаемое, создавало некий ориентир. Правда, чаще ему приходилось грести вслепую через призрачное пространство.

Иногда капитану чудилось, что он видит сквозь стены. Ему удавалось разглядывать с кровати соседнюю палату и операционную с двумя большими бестеневыми лампами на потолке. Поддавалась созерцанию даже требуха, вынутая из утробы бесчувственного оперируемого страдальца. Внутренности выглядели как на картинке. Всё, что окружало Рябцева наяву, наоборот, странным образом уплывало в сторону, заваливаясь набок и съезжая вниз, наподобие плотной тяжелой ткани, которой застелили слишком скользкую покатую поверхность.

Обоим его соседям по палате досталось безмерно. Прапорщик из комендантской роты был ранен и обожжен при обстреле машины в грозненском Черноречье. А молоденький лейтенант из-под Великих Лук, нарвавшийся, как Рябцев слышал, на «растяжку», лишился ног и половины лица. В госпитале у него началась гангрена, и даже врачи удивлялись, как ему удавалось выкарабкиваться. Правда, от окончательных прогнозов они пока воздерживались. С головы до ног обмотанный бинтами, лейтенантик лежал на койке, будто приготовленная к погребению забальзамированная мумия.

В палате стояла ровная тишина, изредка нарушаемая чьей-нибудь болтовней в коридоре да появлением медперсонала. Обстановка чем-то напоминала школьную тех минут, когда уроки заканчивались и в пустеющих коридорах раздавались лишь голоса уборщиц или задержавшихся учителей. Но тем уютнее бывало дремать под колючим шерстяным одеялом, особенно после обеда, когда солнечное тепло вливалось через окно в сумрак палаты, перетекало с тумбочки на пол и начинало сначала тихонько, а потом всё сильнее греть правый бок — то место, где ныло чаще всего; а затем, накалив металлический поручень над головой, ласково перемещалось к кровати безногого лейтенанта. На бесчувственном лице калеки что-то шевелилось. Парень начинал постанывать. Рябцев был уверен, что стонет тот не от боли, а от блаженства, просто не может воспроизвести ничего, кроме стона, своими поврежденными голосовыми связками.

Периодически появлялась медсестра. Она открывала форточку и проветривала палату. В фиолетовую серость вновь мрачневшего помещения вместе с морозным воздухом врывались завораживающие звуки улицы: там стучали, кричали, где-то вдалеке тарахтел какой-то моторчик. Гуля поочередно подходила к больным, прикасалась к каждому прохладными пальцами, от которых пахло нашатырным спиртом и йодом, и каждому просовывала под одеяло термометр.

Обменяться с медсестрой парой слов — даже это требовало усилий. Язык не слушался. Поэтому Рябцев предпочитал молчать и слушать то, что говорит она, поддерживая разговор мимикой и стараясь растянуть удовольствие от общения.

С того дня, как Рябцев почувствовал себя способным изъясняться членораздельно, мысли или слова, в которые он их облекал, казались скомканными, их приходилось расправлять, как оберточную бумагу. Фразы растягивались и получались совсем не такими, какими он их выстраивал в голове. Но синеглазая, темноволосая ингушка Гуля, к огромному его удивлению, понимала даже то, чего он не мог произнести. По выражению глаз она угадывала, кто хочет пить, кому надо оправиться, кого пора перевернуть на другой бок, а кому просто нужно услышать собственный голос.

Медсестра уверяла Рябцева, что его состояние удовлетворительное. Еще пара дней — и способность мыслить связно восстановится. Контузия была средней тяжести. А ранение в плечо, хоть и серьезное, — не смертельное. Осколок ему достался крупный, «с полкружки», но и тут повезло — кость не была задета. И хотя мышечная ткань срастается не так быстро, как у других, прийти в себя он должен был еще до отправки в Петербург, в свой госпиталь.

От слова «повезло» у Рябцева в голове словно колокольчики звенели. Кому повезло? Только ему? Где все остальные из его колонны? Разве в рейд на рассвете отправились не два отделения? И это не считая инженерной группы и прикрытия. Вместе с шестью мотострелками, которых командир подсадил до блокпоста, получалось тридцать три души. Тридцать три… Само число отдавало какой-то мистикой. Трояки впивались в душу, выворачивали ее наизнанку. Мысли путались. Они врывались в голову со всех сторон, но почему-то не могли уцепиться за пространство, в котором возникали. И от этого зависали в пустоте, будто мыльные пузыри. Чувство вакуума вдруг опять становилось невыносимым.

В голове по инерции раскручивалась последовательность событий. Благодаря этому числу — тридцать три — капитан припоминал обрывки разговоров с подполковником из войсковой контрразведки, который зашел к нему в палату, очевидно сразу же, как только он стал вменяемым, а уже после визита подполковника в памяти всплывали разговоры еще с какими-то задумчивыми офицерами, от которых пахло сеновалом и кирзой, — кто они были, он не помнил…

Первый БТР в колонне сгорел сразу. Экипаж из огня не выбрался. Кроме сержанта-контрактника Гречихина, заживо спекшегося в «урале», погиб один из шести мотострелков. Остальным удалось выбраться и уйти из-под обстрела в сторону Улус-Керта. Но восемь человек получили ранения, одно тяжелее другого. Троих же — опять мистическая цифра! — вообще не досчитались. Были основания предполагать, что эти трое попали в плен. По словам подполковника, расследование велось полным ходом…

В среду 1 ноября Рябцева навестил замкомандира. Майор Голованов был послан в бригаду за пополнением, застрял в Моздоке в ожидании свободного места на борту и первым делом отправился навестить всех, кого мог. С бесцветным и осунувшимся лицом, словно чумазый от многодневной щетины, майор принес в палату вонь выхлопных газов. Голованов изучал капитана немного недоуменным взглядом, на дне которого Рябцев не мог не видеть жалости к себе и, как ему казалось, упрека.

Капитан попытался приподняться. Но левую половину тела сковала мучительная боль.

— Ты крещеный? — спросил майор.

На покрытом испариной лице капитана мелькнула тень растерянности. Он не ответил.

— В рубашке ты родился… — сказал Голованов, скользнув взглядом по соседним койкам, на которых в неестественных для живых людей позах притихли двое незнакомых ему калек. И умолк.

— Мне говорили… Кажется… Не помню точно… — выдавил из себя Рябцев, — что половина наших… Что с ними?

— На днях еще двоих потеряли… Вялых из второй роты. Да ты помнишь его… И Загородников, водитель… Фугас. На той же трассе, — ненатурально равнодушным тоном сообщил майор. — На обочине бетонный столб лежал, а в нем фугас направленного действия. Изобретатели!

— Чем в нас… Че-ем стреляли? — помолчав, спросил Рябцев. — На дороге…

— В вас? Шмелями… Да всем подряд. Огонь открыли бешеный. Засаду устроили грамотно. Первую и последнюю машину накрыли. Радист твой, Журавлев, успел помощь запросить. Вертолеты вылетели. Но туман висел плотный слишком… Видимости — ноль. Бурбеза, молодчина, сообразил, что выводить народ нужно оврагом. Другого пути там и не было. Задний БТР дымил. Они им прикрылись. Вылезли за дорогу и двинули на Улус-Керт. Если б не он, всех бы вас по одному, как кроликов… — Замкомандира тяжело вздохнул и опять замолчал.

— Нас было… Тридцать три человека, — выдавил из себя Рябцев. — Другие… что другие?

— Бурбеза думал раненых собрать, но не смог. Всех, кто остался, бандюги добили в упор. В упор… всё, что могу сказать… — нехотя ответил Голованов. — Восемнадцать человек вышли. Павлихина, из замыкающего БТРа, тащили на себе, но не выжил. Скончался по дороге в госпиталь.

Майор встал и спросил, можно ли приоткрыть форточку. Подойдя к окну, он долго глотал холодный воздух, после чего, вернувшись к кровати, договорил:

— Троих из второго «урала» вообще не нашли. Наши прочесали всю местность… Фамилии… Лисунов, Кузьмин и еще, как его… Ферапонтов.

Рябцев, как приговоренный, смотрел в потолок.

— Раз вышли из-под огня, могли в лесу окопаться… Была такая гипотеза. Но нет. Ни слуху ни духу, — тяжело вздохнул замкомандира, будто в происшедшем была его вина. — Если честно, я как чувствовал. Да по этой трассе не то что колонну не проведешь… На днях Ми-8 летел. Так что ты думаешь? Из гранатомета долбанули… Прячутся в зарослях и палят, как в тире. Что делать? Бегать по чащобе за каждым?

— Как я… попал сюда? — спросил Рябцев.

— Мнение такое: кто-то из ребят присыпал, когда стало ясно, что вытащить нет возможности. Кто-то из наших прикопал тебя под листвой, в придорожной канаве, — глядя в пол, объяснил майор. — Рядом Суриков лежал. Мертвый. Руки у него… Смотреть было жутко. Оборваны вот по сих! — Ребром ладони майор прочертил себе по локтям. — Кости да мясо. Вот и думай о людях что хочешь. Отстреливался до последнего. Когда Бурбеза стал отходить, он остался, чтоб тебя вытащить. Они и забросали его гранатами. А ведь мог подтянуться к своим по канаве. В овраг мог уйти… Это уже Бурбеза рассказывал. — Майор помолчал и добавил: — Наши смогли узнать по линии ФСБ, что пленных в горах видели. Пока нет подтверждения. Двоих. Третий… Кузьмин после ранения вроде умер. Где точно находятся — неизвестно. На обмен предложат. Так что не всё еще для ребят потеряно…

В палату вошла Гуля. Она принесла лоток со шприцами. Голованов торопливо попрощался с Петром, пожелав ему скорее поправиться, и вышел.

Закрыв глаза, Рябцев попытался подтянуться на подушках повыше. Медсестра помогла повернуться на правый бок. Сделав ему укол, она занялась перевязкой обгоревших рук прапорщика. После окончания процедуры, измученный болью, тот погрузился в свое обычное состояние, близкое к беспамятству.

— Гуля… вы какого… вероисповедания? — спросил Рябцев.

— Зачем вам? — удивилась медсестра.

— Так… У вас глаза синие. И руки… какие-то… особенные.

— Что в них особенного?

— Я не то хотел… сказать… о другом подумал, — выдавил из себя капитан, радуясь, что ему удалось выразить мысль почти внятно.

— Йодом провоняли мои руки. А сегодня еще и хлоркой. — Гуля убрала за ухо прядь темных волос. — Антонина Степановна, уборщица наша, третий день на работу не выходит. Вот и моем полы сами — что ж делать?

— Заболела?

— Запой. Находит на нее, бывает.

— Антонина… Степановна? Н-никогда б не подумал, — удивился Рябцев, припоминая пожилую белесую женщину в массивных очках, которая напоминала ему родную тетю.

— Работа тяжелая, вот и срывается, — пожала плечами медсестра.

С кровати лейтенанта донесся стон. Приблизившись к нему, медсестра притронулась к его щеке и едва слышно произнесла:

— Тихо, милый, тихо. Здесь я. Больно тебе? Ну-ка, пошевели пальцами, если больно… Насчет вероисповедания… У нас ислам исповедуют, вы же знаете, — повернувшись к Рябцеву, сказала Гуля. — Но ведь его, лейтенанта, вы же не спрашиваете, кто он, какой веры? Он раненый, вот и всё.

Лейтенант продолжал стонать. Медсестра взяла его за руку, посчитала пульс.

— Схожу-ка за врачом. Вы пока поговорите с ним… — Нахмурившись, Гуля торопливо вышла.

Не прошло и минуты, как в палату вплыл сам завотделением, рослый военврач Апостолов. Но у лейтенанта больше не было пульса…

Сергей Сергеич, отец сестер Воденяпиных, в Торонто жил уже пятый год. Известность в научных кругах, обретенная благодаря исследованиям в области прикладной генной инженерии, материального благополучия на родине не принесла, Воденяпин оказался не востребован и в конце концов не устоял перед посулами «охотников за мозгами», которые не один год окучивали его команду. Лично ему было сделано лестное предложение возглавить проектные работы в одной из лабораторий концерна «Авентис», где как раз начались исследования по его теме — реконструированию рекомбинантных молекул ДНК. И как ни претило Воденяпину оставлять дома дочерей, уже взрослых, но неустроенных, воспитанных в двух разных семьях, он, как и многие, не устоял, уехал. Канадская зарплата давала возможность содержать и бывших жен, и дочерей, и внуков, что было очень кстати. Старшая дочь Вера после неудачного брака с австрийским школьным учителем обосновалась в Москве, отдала двоих своих мальчиков в хорошую школу, но, даже устроившись на две работы, не могла себя обеспечить. Младшая, Оля, приросшая к родному Петербургу, переехала жить в отцовскую квартиру, но тоже развелась, тоже воспитывала ребенка одна. Она и нуждалась в постоянной материальной поддержке…

Петю Рябцева Ольга Воденяпина знала со школы. Вместе учились в старших классах, вместе отлынивали от занятий, чтобы полдня провести в постели. Олю и ее сводную сестру не могли поделить между собой два друга. Впрочем, и сестры, учившиеся в разных классах, не могли разобраться в своих чувствах и на протяжении года попеременно делили друг с другом Петю и его друга Колю: на три дня Оля доставалась Пете, на три дня — Коле. Однако замуж она вышла за другого человека — богемного артиста, начинавшего карьеру в петербургских театрах.

Непутевый брак Оли не продержался года. Артист, отправившийся на гастроли в Германию и получив там малозаметную, третьеразрядную роль у Ларса фон Триера, неожиданно для всех начал новую жизнь. И всё вернулось на круги своя…

Большая трехкомнатная квартира Ольгиного отца находилась в старом, еще дореволюционной постройки доме, затерявшемся в бесконечных дворах между Моховой улицей и Литейным проспектом. Отдушина. Дом-крепость. Впрочем, от чего это спасало? Дочка Катя постоянно болела ангиной. Врачи советовали сменить климат. Но не то, что на отпуск в южных краях, денег не хватало даже на питание. Уже больше года Ольга не работала, существовали они с дочкой в основном на отцовские средства, которые тот аккуратно переводил из Торонто в первых числах каждого месяца.

С Петром Рябцевым Ольга сблизилась вновь, когда ее развод еще не был оформлен, а сама жизнь всё еще походила на наспех сколоченную переправу, как ей казалось, уносимую течением в неведомом направлении. Переломный момент в жизни затягивался. И что совсем не укладывалось в голове: сегодня Петр Рябцев, бывший полковничий сын, из разгильдяя превратившийся в военного и посвящавшей себя непонятному призванию, служивший непонятно где, — именно он воплощал для нее чуть ли не единственную связь с реальным миром. Петр казался ей самым нереальным человеком из всех, кого она знала. Мир, в котором протекала большая часть его существования, пугал ее. Надежной почвы под ногами Ольга не чувствовала и сегодня…

Увы, именно за это она недолюбливала военных — отчасти разделяя расхожее мнение: военную карьеру человек выбирает не потому, что горит желанием послужить Отечеству, а от какого-то внутреннего страха перед жизнью, от неприспособленности к реальному миру, который заставляет «служить» вещам куда более банальным, но с полной отдачей, с максимальной ответственностью за малейший свой поступок, за близких, причем нести ее на себе приходится с утра до вечера. В армии же груз ответственности ложится на плечи кого-то другого…

С тех пор как их прежние отношения прервались, Оля немало изменилась, внешне — сильно похудела, осунулась, лицо по утрам выглядело давно немолодым, изношенным. Но тем более трогательной, более похожей на себя саму она казалась Петру, в чем он признавался ей, и тем труднее ему было укрощать в себе постоянное желание близости… Закрыть глаза и усилием воли повернуть время вспять, чтобы перечеркнуть разделявшее их время, попробовать начать всё сначала — вот это стоило усилий. Даже сегодня Петр умудрялся витать в облаках… Он объяснял, что его всё чаще преследует противоречивое чувство: по мере того, как в нем вызревает понимание происходящего вокруг и появляется обыкновенный жизненный опыт, от которого тоже никуда не денешься, он всё больше и больше что-то в себе расходует, вопреки, казалось бы, неизбежным приобретениям. Прежнее знание — врожденное, инстинктивное, поразительно всё упрощавшее в годы юности, себя как будто исчерпало. Вместе с ним пропало и ощущение, что мир — это что-то притягательное, полное новизны, что всё еще впереди, достаточно захотеть чего-то по-настоящему. На смену бесшабашным иллюзиям пришло до невыносимости ясное понимание, что человек не хозяин положения, не хозяин своей жизни…

Ольга упрекала его в несостоятельности — особой, мужской, от которой человек, рано осознавший свои преимущества и не сумевший воплотить их во что-то дельное, обречен страдать всю жизнь, неизбежно запираясь в идеализме, и заставляет страдать других, поскольку готов поделить с ними всё, но не главное — не саму жизнь, не радости каждого дня, которые и делают ее сносной. «С работы» он якобы приносил в ее жизнь один «негатив», и вообще будто бы стал другим человеком. Несмотря на перенесенное ранение, он по-прежнему сохранял прекрасную физическую форму, внешне — вроде бы тот же, но изнутри он словно переродился…

Оля не разделяла ни его взглядов, как Петр считал, ни чувств, но он верил, что однажды сможет добиться полной взаимности. Не были ли они слишком похожи? Могут ли два человека, внутренне столь близкие, в чем-то даже одинаковые, дополнять друг друга по-настоящему? Не поэтому ли ему иногда кажется, что она относится к нему не как к мужчине, а как к брату? В их отношениях Петру нет-нет да мерещилось что-то кровосмесительное, это чувство его преследовало еще со школы, с тех времен, когда из-за переезда отца по службе в Москву он жил с петербургской бабушкой один. Разве мог нормальный мужчина спать с сестрами? Его домыслы вызывали у Ольги одни обиды…

Недавно отец пригласил ее с дочкой в Торонто, погостить до весны. С решением нельзя было откладывать: Сергей Сергеевич настаивал на том, чтобы они отправились до пятнадцатого декабря. Оля была в растерянности, не знала, принять ей приглашение отца или остаться дома до весны. Петр же уговаривал не тянуть, ехать. Однообразная жизнь в Петербурге, без дела, без работы, Ольгу изматывала. Да и дочь слишком часто болела. Снежная, солнечная и сухая канадская зима, о которой отец рассказывал по телефону, не могла не пойти девочке на пользу.

Петр проявлял настойчивость себе во вред и прекрасно это понимал. Уедет Ольга — и на что тогда тратить отпуск, буквально прописанный врачами после госпиталя? Болтаться между Гатчиной и квартирой родителей? Возобновлять старые связи? Щемящее чувство скручивало в узел при одной мысли, что придется обходиться без белых Ольгиных плеч, без ее молчаливого безволия, без ее прохладной и немного талой, как снег, женственности. Жизнь без бледной слабенькой Катюни он тоже с трудом себе представлял. У него не было другого дома…

В середине декабря Оля всё же улетела с дочкой к отцу, намереваясь вернуться в феврале, к своему дню рождения. И уже на следующий день Петр подал рапорт с просьбой о возвращении в свое подразделение. К рапорту он прилагал заключение медкомиссии, согласно которому перенесенное им ранение не являлось препятствием для дальнейшего прохождения службы.

Просьбу сразу отклонили, и хотя отказ не выглядел окончательным, у Петра практически не было шансов попасть в Грозный с ближайшей сменой, которая отбывала под Новый год. Оставалось надеяться на перемену настроения у начальства, потому что следующую смену могли отправить не раньше, чем через пару месяцев.

После затяжной осени окраины декабрьского Петербурга утопали в непролазной слякоти. С неба сыпались то снег, то град, что ни день лил холодный дождь. Сероватый город ничем особенно не радовал, разве что предпраздничной суетой на центральных улицах.

За лето родители Рябцева распрощались с московской квартирой и купили жилье в Питере, на Мойке. Старое и не очень опрятное здание требовало капремонта. Зато матери наконец-то удалось перебраться на родину, о чем она мечтала не один год. Навещая родителей на новой квартире, Петр обычно пересекал пешком центральную часть города. Если для неспешной прогулки времени не оставалось, он направлялся от Балтийского вокзала самым коротким маршрутом — через Фонтанку до Сенной площади, откуда поворачивал к Мойке и выходил на нее у Фонарного моста. Отпускные дни казались бесконечными, и иногда, чтобы убить час-другой, он останавливался по дороге то в одном, то в другом кафе.

Как-то утром Рябцев вошел в знакомую бильярдную на Садовой. Заведение переполняла праздная молодежь — студенты какого-то коммерческого института, которые не слишком утруждали себя учебой. Публика приковывала к себе взгляд. С тех пор как он наведывался сюда в последний раз, в прошлом году, слишком многое изменилось. Лица людей стали другими, даже в голосах чувствовалось что-то новое, непривычное. Изменился сам город. Или ему казалось? После госпиталя окружающий мир воспринимался совершенно по-иному. В глаза бросалось слишком много мелкого, лишнего и пустого…

Петр присел на высокий табурет у барной стойки и, чтобы не выглядеть белой вороной, попросил чашку чая. Хотя если бы в тот момент ему сказали, что отныне в городских кафе можно, не вызывая ни у кого изумления, заказывать всё, что угодно, он предпочел бы стакан горячего молока. Развеселая компания отлынивающих от занятий студентов осаждала бильярдный стол. Несмотря на ранний час, почти все они курили и пили пиво. Некоторые подходили к бармену еще и за водкой.

Одна из девушек отделилась от компании, подошла к стойке, чтобы забрать приготовленный ей эспрессо, и попросила у Петра закурить.

Извиняющимся тоном он сказал, что не курит.

— И не пьешь, могу поспорить? — усмехнулась девушка, непринужденно перейдя на «ты».

— Можно и не спорить.

— Всё ясно с тобой… А ты, случайно, не маньяк?

Петр пожал плечами:

— Вроде бы нет.

Девушка окинула его презрительным взглядом и, развернувшись, направилась к компании у бильярдного стола. Вдруг смех и галдеж стихли. Вся компания уставилась на Петра. Через некоторое время к нему подошел губастый парень в расстегнутой чуть не до пупа рубашке:

— Здорóво! Это ты непьющий и некурящий?

— Не знаю, может, и не я, — тем же обезоруживающим тоном ответил Петр.

— Ты вот что, давай пояснее… Надумал или нет?

Петр непонимающе уставился на губастого.

— Сорок баксов. Но квартира твоя, — наклоняясь ближе и понизив голос выдал тот. — И деньги вперед, сам понимаешь… — Парень повернулся в сторону подруги и поманил ее пальцем.

Девушка подошла.

— Здесь притон, что ли? — осенило Петра. — Ну вы даете…

Губастый молодой человек уставился на Рябцева с недоумением.

— Вас как зовут? — обратился Петр к девушке.

— Екатерина.

— Если он вас оскорбляет, я могу его башкой разбить… вот эту витрину. — Петр кивнул на большое витражное панно и, уловив в своих словах всё ту же фальшь, которую не мог перебороть, чувствуя, что рисуется, с сожалением добавил: — С вашей-то внешностью… Не верю, что вы этим занимаетесь.

Сутенер, буркнув нечто невнятное, поторопился отойти в сторону. Екатерина простовато фыркнула, развернулась и устремилась следом за ним.

Посидев за стойкой еще некоторое время, Петр расплатился и вышел из прокуренного помещения на воздух. В эту бильярдную Петр больше не заходил…

В понедельник отец назначил ему встречу на два часа дня в храме Петра и Павла на Пушкарской, при котором уже не первый год помогал друзьям по хозяйству, а затем стал и членом приходского совета.

Еще недавно кадровый военный, в звании полковника получивший назначение на генеральскую должность, с которой даже не самый прыткий служака, как с трамплина, мог взлететь на самый верх, отец оказался в переломный момент, как многие, перед неразрешимой дилеммой: приходилось выбирать не раздумывая, за кого делать ход — за белых или за черных?

При этом разница между белыми и черными убывала на глазах. И те и другие рвались к власти. Честь мундира, совесть, чувство собственного достоинства… — таким понятиям уже не было места, дележ власти стал самоцелью. Да и присяга больше никого и ни к чему не обязывала… Так отец говорил о новом времени и о причинах своего ухода. В результате, вместе со многими бывшими сослуживцами, он оказался у разбитого корыта.

Рапорт об увольнении Михаил Владимирович подал еще в девяносто шестом году, сразу после вывода войск из Чечни, а точнее, по возвращении из командировки в Грозный, куда был отправлен в составе генштабовской комиссии. Снаряжена была экспедиция для переговоров с новой масхадовской властью об условиях эвакуации последних армейских подразделений. О той последней командировке отец стал рассказывать только позднее, уже после увольнения. Комиссия попала на экскурсию в ад. Переговоров, как таковых, не велось. Происходила сдача власти, а частично и имущества, как при Дудаеве, военного и государственного, с наименьшими якобы издержками для обеих «сторон»: то есть бери сколько унесешь. Понаглядевшись на искалеченных солдат и на голодных местных сирот, воочию убедившись, чем закончилась первая кампания, начало которой он хоть и не приветствовал, но принимал как меньшее из зол, отец почувствовал себя не только вдвойне обманутым, но и, в конечном счете, ответственным за собственную слепоту. Бездарная кампания закончилась так же, как и началась, полной неразберихой, непоследовательностью в решениях, и это не могло не повлечь за собой новых жертв. Особенно непростительным это было в отношении мирного населения, фактически втянутого в бойню обеими сторонами. И всё это при полном попустительстве тех, кто владел нужной информацией, знал, что происходит и вполне мог влиять на развитие событий…

Иногда Петр спрашивал себя, не сплоховал ли отец в критическую минуту? Ведь другие продолжали служить и даже воевали, не считали себя одураченными, не чувствовали себя винтиками механизма, которым заправляют некие группировки, тайно прорвавшиеся к власти и враждебно настроенные ко всему на свете. С другой стороны, по долгу бывшей службы, не один год прослужив в непосредственном контакте с высшими государственными структурами, отец относился к той категории людей, которых принято считать информированными, и он явно знал о происходящем в стране нечто такое, что заставляло его определенным образом относиться не только к тому, что творится на улице и дома, но и к армии, к собственному прошлому. Возможно, он не хотел или не мог говорить об этом в семье.

После увольнения друзья устроили его на хорошо оплачиваемую работу. Новая гостиница на Большой Морской принадлежала американским акционерам, главным управляющим был швед русского происхождения. Отца, как он сам подшучивал над собой, завербовали на должность менеджера по кадрам. Новые обязанности не слишком сильно отличались от тех, которые он исполнял на старой работе, — жалованье платил вчерашний «идеологический противник», вот и вся разница. На новую жизнь отец не сетовал. Но о работе никогда не говорил, несмотря на то, что, как и прежде, она отнимала у него большую часть времени. Служил как всегда на совесть, хотя нетрудно было догадаться, что к новому делу он абсолютно равнодушен…

Рябцев-старший спустился с крыльца на тротуар, чтобы обнять сына, и трижды прильнул к его лицу щекочущей бородой. Морщась в укоризненной улыбке, которую прятал в углы рта всякий раз, когда встречи происходили на Пушкарской, на церковном подворье, Михаил Владимирович окинул сына взглядом веселых серых глаз и распахнул перед ним входную дверь.

В кабинете настоятеля было людно. На диване восседал преклонных лет батюшка с окладистой бородой и в очках, весь в черном, на груди — массивный крест-панагия. Напротив, на стульях, расположилась пара средних лет. Он — Христофорыч, так Рябцев-старший представил его Петру, она — Маргарита. Окно загораживал силуэт рослого пожилого мужчины, по виду иностранца. Другой иностранец, помоложе, сидевший за письменным столом, обращаясь ко всем, что-то вполголоса говорил.

— Владыка, хочу вас познакомить с сыном, — сказал Михаил Владимирович пожилому священнику, приветливо ему улыбнувшемуся. — Это Петр.

— И вы тоже… Петр? Очень приятно, — промолвил старик, доброжелательно кивнув Рябцеву-младшему.

Внимание Петра, не без любопытства смотревшего на собравшихся, привлек рослый светловолосый иностранец.

Иностранец оказался шведом белоэмигрантских кровей. Он жил в Стокгольме, а в Петербург приехал по работе: ему предложили возглавить на родине отцов гостиничный концерн. По-русски он изъяснялся свободно, почти без акцента. Вместе с Рябцевым-старшим они работали на одного босса.

Петр как-то сразу понял, что это и есть работодатель отца. А священник — не кто иной, как именитый владыка Ипатий, о котором отец как-то рассказывал дома, — тоже потомок белых эмигрантов, долгие годы служивший в Сан-Франциско и теперь, уже на покое, проживающий в Вашингтоне. В Петербург он приехал в гости к знакомым.

— А это наш знаменитый писатель… Познакомься, Петь, — продолжал отец каким-то наигранно-бодрым тоном, глядя на приподнявшегося из-за стола незнакомца лет сорока. — Он тоже за границей живет… в Лондоне.

— Лопухов, — представился тот, явно смущенный тем, как его представили.

Разговор, прерванный появлением Рябцевых, меж тем возобновился. Пара средних лет обращалась к немолодому шведу будто к мальчишке, называла его Петей. Перебивая друг друга, они рассказывали о своей недавней поездке в Стокгольм и особенно восторгались глубоко развитым у шведов чувством привязанности к своей земле и корням.

Седовласый благовоспитанный Петя молчал, но с таким видом, словно его умиляла наивная впечатлительность собеседников, и он из великодушия не хотел их ни в чем разочаровывать. Писатель из Лондона посматривал на него с понимающим видом.

Постепенно разговор коснулся извечных в России тем. Пока речь шла — ни много ни мало — о мировой культуре, Христофорыч, принимавший активное участие в беседе, вроде бы со всем соглашался. Но как только заговорили о родном, русском, он забыл о всякой сдержанности — было заметно, что на душе у него наболело.

— Новоявленная интеллектуальная братия и здесь, в Питере, и в Москве — всё это порождение советской системы. Как бы все они ни презирали ее, как бы ни поносили, ни отмахивались, они — ее прямое продолжение! А это и есть бесовщина, и все эти разночинцы — бесы! Да-да, те самые бесы, про которых всё давно сказано еще Достоевским. Не изменились за век ни на йоту! Но самое поразительное, они считают — и считают искренне! — что эта страна не может прожить без них. А она, на самом-то деле, просто не знает, как от них избавиться! И что от них можно избавиться! Вот и терпит их, по незнанию своему. Вот и смотрят все на эту бесовщину по телевизору. Вы телевизор включите! На всех каналах бывшие комсомольские активисты — откормленные, как поросята, да в костюмах индпошива — рассуждают, видите ли, о культуре, о надеждах страны и людей. Сказки рассказывают… А в сказке-то, помните как: «Битый небитого везет!» Но страна эта всё же принадлежит не им, хоть и скупают они землю и всё, что на ней еще осталось, хоть и воруют, подгребают под себя всё, что плохо лежит. Настоящие хозяева — те, кто гнет спину, на руки свои, на голову да на бога надеясь. Те, кто живет в гоголевской глуши. Да в той же Туле, зачем далеко ходить?.. А деревня? Да в отдаленных селах по сей день люди без воды живут, без света! Стоит отъехать от города на пару сотен километров, вы ахнете! И на это никто смотреть не хочет… А ведь вся Россия такая!.. Эти хомо советикусы — балласт, ярмо на шее страны. И пока она от него не избавится, развиваться она не сможет. Но эти ребята, что держат ее за горло, очень боятся ослабить хватку, потому что их участь тогда будет незавидной! — нервно поправляя свой твидовый пиджак, продолжал Христофорыч. — Эти ребята ставят своих повсюду, где есть возможность хоть как-то влиять на ход дел в стране. Они заполняют все культурные учреждения, все редакции… И, что уж совсем интересно, они на весь мир поносят страну, в которой живут, но отчаянно не хотят, чтобы хоть что-то изменилось в ней к лучшему. Они гребут под себя, а перемены могут положить этому конец. И вот по этому-то отродью мир судит обо всех нас! Обо всех, кто здесь живет, — вот в чем ужас! Получается, вся эта шушера, воспитанная коммунистами, вводит в заблуждение весь мир! А между делом усиленно стаскивает страну в небытие. А люди смотрят свои телевизоры, раскрывши рты, и молчат. Вокруг с каждым днем всё хуже, а они словно не замечают. А если и замечают, так терпят. А раз терпят — значит, это их устраивает… Я, наверное, говорю грубо, но поверьте: такова наша нынешняя реальность…

— Смотря что под «хомо советикусом» понимать, — вяло поддержал беседу писатель Лопухов. — Даже в те годы не все подпадали под эту формулировку.

— Да бросьте!

— Себя я таковым не считаю.

— Вы — исключение. Поэтому и сбежали! — отмахнулся Христофорыч.

— Не поэтому, — спокойно возразил Лопухов. — Мне кажется, вы очень всё упрощаете. Или преувеличиваете. Страной правят не хомо советикусы, отнюдь.

— Кто же тогда?

— Вам лучше знать… Те, у кого в руках реальная власть, реальные деньги, а в подчинении — живые люди. Директора плодоовощных баз. Кагэбэшники. Члены тайных обществ — нефтяных, валютных, золотопромышленных…

— Вот видите… Это вы какими-то древними категориями мыслите… уже лет пятнадцать как неактуальными, — всплеснул руками Христофорыч. — В жизни любой страны за такой срок смена вех происходит. А вы говорите — кагэбэшники! Это слово уже давно ничего не значит!

Пожилой священник, из-за белоснежных длинных волос, покрывавших его плечи, и столь же белой бороды похожий на Деда Мороза, улыбался тем временем Рябцеву-младшему и его тезке шведу, будто искал у них одобрения своему мирному нейтралитету. Не суди, мол, и не судим будешь.

— У меня есть один знакомый, по вашей терминологии, хомо советикус… — сказал Лопухов. — Так вот, он одно время всё мечтал, чтобы Россию кто-нибудь оккупировал. Только таким образом страна, по его глубокому убеждению, может стать цивилизованной. Сам, изнутри, этот организм якобы уже никогда не сможет восстановить свою иммунную систему. Не в состоянии, дескать, эта страна защитить себя от разграбления… Так вот этот знакомый недавно съездил куда-то в Европу, кажется, во Францию, и во время этой поездки сделал умопомрачительное открытие. Оказывается, к России в мире относятся плохо! Никому мы, мол, не нужны… Проснулся! Ну а раньше, спрашивается, где ты был, о чем думал? Ведь столько времени просидел в свинарнике, мечтая, чтобы он перешел в руки к другому хозяину, подобросовестнее. Надежду, видите ли, лелеял, что от этого улучшится кормежка. Я об этом рассказываю, потому что именно так большинство и рассуждает.

— О чем я и говорю! — пылко согласился противник всего советского Христофорыч. — Вон человек прямо с линии фронта! Вы же из Чечни недавно? — он развернулся к Рябцеву-младшему. — Спросите, спросите его… Он вам расскажет, что такое оккупация…

Петр Рябцев, явно удивленный тем, что незнакомому человеку было известно, кто он и откуда, сухо сказал, что не совсем понимает, при чем здесь он.

— Вы военный? — осведомился писатель Лопухов.

— Капитан, — кивнул тот.

— Были в Чечне?

Рябцев промолчал. Их взгляды на миг встретились. Лопухов понимающе кивнул головой.

— Представляю, как странно вам слышать всю эту болтовню… после того, что вы там повидали. Вы были в Грозном? — спросил Лопухов.

— Да, странно, — ответил Петр.

— Правду в газетах пишут?

— Не знаю.

Скрипнула дверь: с заварочным чайником и горкой чашек на подносе вернулся Михаил Владимирович. За ним шел богатырского сложения служитель, неся внушительных размеров чайник. Поздоровавшись со всеми, он обратился к Рябцеву-старшему:

— Михаил Владимирович, давайте я чего-нибудь принесу к чаю из трапезной. На вечер сегодня что-то пекли.

— Спасибо, не беспокойся, — вежливо отказался Михаил Владимирович.

— Говорят, что весь мир развивается только лишь в направлении хаоса, — развил свою мысль Христофорыч. — Хаоса и распада… Согласно принципу энтропии, если не ошибаюсь. Чашка, к примеру, вот эта, фарфоровая… если упадет на каменный пол — должна разбиться. По-другому не будет. Разбить легко, и это нормально. Но из осколков сделать новую чашку, создать что-то цельное — в разы сложнее, иногда и вовсе невозможно. Так вот и мы, и вся наша жизнь. А вы как думаете, владыка? — обратился к старику инициатор полемики. — Разве всё это случайно?

— Вы, безусловно, правы, — серьезно ответил священник. — Это совершенно нормально.

Повисла тишина. Владыке Ипатию подали чаю. Он примял бороду ладонью к груди, поднес чашку к губам и, сделав первый глоток, зажмурился от удовольствия.

— Случайность в культ возводят материалисты, — изрек владыка. — Мы же с вами другого поля ягоды.

— Значит, вы тоже считаете, что всё закономерно?

— Уверен в этом.

— Но тогда получается, что и всё то, что произошло с этой страной, тоже закономерно — все эти ужасы, все эти горы костей…

— Думаю, да…

Владыка спокойным взглядом окинул своего искусителя, словно призывая его признаться наконец в своих истинных намерениях.

— По воле свыше?

— Ваше удивление понятно. Но вы должны думать о том, что Бог зла не творил, — сказал владыка. — Источник зла — дух злой, князь мира сего. Мы живем в мире, который сделан из того, что сотворил Бог, и из другого.

— Не понимаю… Даже Он не виноват, получается? Зачем Ему нужна такая путаница? — продолжал допытываться собеседник.

— Этого я не знаю. Я думаю, что этого никто не знает, — ответил владыка. — Промысел Божий и воля Божья — понятия разные.

Будничность тона владыки Ипатия, простота слов, в которые он облекал свои мысли, рассуждая о вещах столь сложных, и какое-то безграничное добродушие, так и исходившее от него, подкупали и располагали к себе. С удовольствием прихлебывая чай, владыка скользил взглядом по лицам, ко всем испытывая одинаковую приязнь и понимая, казалось, каждого в его бессилии перед нагромождением проблем. Казалось, что мир, к которому принадлежит старик-священник, запросто может уместить их всех вместе взятых. Но не наоборот. Ему же самому в этом мире место отводилось какое-то иное, стороннее, хотя и почетное…

Внутренний метроном отсчитывал секунды, и Петр чувствовал, что его мутит всё сильнее. Но даже во сне он сознавал, что не имеет права распоряжаться собственной жизнью безоглядно. И, больше не подчиняясь тому, кто принимал за него окончательное решение, он отрицательно мотал головой, отказывался жертвовать собой и кричал во сне: «Нет! Не могу, не хочу!»

Сон повторялся опять и опять, каждый раз с новыми подробностями. Кто-то хорошо знакомый, близкий Петру человек, улыбаясь, наводил на него дуло пистолета Макарова. Вид маленькой черной дырочки, в которой вдруг сливалась воедино вся вселенная, заставлял тело и мысли безвольно цепенеть. И в этот самый момент Петр вдруг обнаруживал, что тоже держит в руке пистолет и тоже целится в лоб стоящему напротив. А тот, устало улыбаясь, произносит: «Петь, ты не обижайся. Выбора нет, мы должны друг друга укокошить. Ты меня, а я тебя. Хочешь, стреляй первым… Согласен?»

Просыпаясь всякий раз в холодном поту, Петр прокручивал в голове сцену странной дуэли и испытывал невыносимое внутреннее смятение. Он пытался узнать говорившего с ним во сне, но не мог — образ ускользал, стирался из памяти, и от этого было вдвойне мучительно…

После отъезда Ольги Петр стал чаще бывать у родителей на Мойке. Теснота их новой квартиры действовала на него удручающе, и если бы он не боялся обидеть своих стариков, то ни за что бы не оставался у них ночевать, предпочтя пустоту холостяцкой каморки при части в Гатчине, где он — единственная привилегия после госпиталя — временно жил один.

Дома у родителей всё было по-прежнему, как в Москве. Правда, у матери прибавилось седых волос, она теперь смотрела на него с некоторым испугом и после госпиталя словно не узнавала, иногда она даже не знала, с чего начать с ним разговор. Отец же, по натуре очень сдержанный, стал проявлять нехарактерную уступчивость. Петра преследовало чувство, которое он испытывал к родителям годы назад, когда учился в старших классах, что они вообще больше не способны понять его. Разница была лишь в том, что сегодня это чувство, не менее болезненное, чем в те годы, стало проще в себе скрывать — помогал тот самый «жизненный опыт», от которого бывало так тошно.

О том, что было с ним «там», родители старались не говорить. Лишь изредка, когда по давнему семейному обычаю садились поздно вечером чаевничать, мать отваживалась на осторожные расспросы. Петр уходил от прямых ответов, отвечал всегда односложно. И от этого становилось только хуже: в разговор закрадывалась фальшь, появлялось чувство, что он лжет, себе и родителям, хотя и лжет во благо, чтобы поберечь их нервы. Да и не мог он не замечать, что сердце матери раз от раза сильнее сжимает страх за него — мутный, давящий, тщетно скрываемый.

После ужина родители подолгу бубнили у себя в спальне. И поскольку во внутреннем дворе по вечерам стояла тишина, то даже из гостиной, где Петру стелили на ночь, было слышно, о чем родители говорят. Разговоры велись, конечно, всё о том же…

Вечером того дня, когда состоялось знакомство с владыкой Ипатием, Петр впервые заговорил с отцом о возвращении в батальон, рассказал об отказе начальства, просил совета и помощи. Петр вовсе не рассчитывал привести отца в восторг своим решением вернуться назад, в свое подразделение. Но и не ожидал столь резко негативной реакции. Впервые за долгие годы ему пришлось выслушать нотацию о том, как нужно делать карьеру, и военный человек, мол, обязан о ней думать. Этому помогают мозги и холодный расчет, а не бравада или глупые поступки «по настроению». Но удивило Петра даже не это, а совсем уж неожиданное заявление отца, что, вместо того чтобы думать об этой самой карьере, ему, мол, самое время побеспокоиться о своей личной жизни, хоть раз проявить серьезность в житейских вопросах… Петр настаивал на своем, просил отца хоть раз в жизни помочь ему по-настоящему, воспользоваться старыми связями, чтобы повлиять на решение командования. Отец не сдержался. Выйдя с ним на улицу, стал обвинять Петра в эгоизме. Из этого Рябцев-младший сделал вывод, что мать пока еще не в курсе его планов…

Однако через пару дней, улучив момент, отец всё же сообщил ему, что смог поговорить с кем нужно… В назначенное время Петр явился в штаб округа. Лысоватый осанистый полковник с холодными серыми глазами пожал ему руку и заявил, что на него хочет лично взглянуть начальник оперативного отдела округа.

Рослый седовласый человек в штатском — как оказалось, это был сам генерал Окатышев — вышел из кабинета в пустую приемную и, заметив по струнке вытянувшегося капитана, кивком пригласил его войти.

Окатышев прошел за свой стол, указал Петру на стул и оглядел его цепким взглядом.

— В отпуске после ранения? — спросил генерал.

Рябцев ответил утвердительно.

— Назад почему рветесь?

Петр мгновенно понял, что решение на его счет еще не принято и что, возможно, оно будет зависеть именно от ответа на этот вопрос.

— Ранение получено при нападении на колонну, — сказал он. — Я оставил там своих ребят, товарищ генерал.

Окатышев поморщился.

— Никого вы там не оставили. Но, может, в вашем рапорте есть неточности?

— Я изложил всё точно, — сказал капитан. — Восемь человек погибли. Двое попали в плен. Возможно, по сравнению с потерями, которые мы там несем, это капля в море…

— В батальоне вы недавно?.. — сверившись с данными лежащего перед ним личного дела, сказал генерал.

— Недавно.

— Вот что, капитан… Я сам воевал и знаю, что это такое. То, что происходит сейчас в Чечне, — это не война. Это другое. Неужели вы, и побывав там, этого не понимаете?

— Я считаю, что вправе настаивать на своей просьбе, товарищ генерал… Я должен вернуться в батальон. Я как любой нормальный человек…

— Вы уже настаиваете, капитан… — перебил генерал. — Вам ведь уже отказано было, так вы через отца действовать решили?

Устремив на генерала вопросительный взгляд, стараясь понять, правильную ли оценку дает невысказанному вслух намеку, Петр ответил утвердительно.

— Отец ваш — порядочный человек. Зла никому не чинил. Немногим тогда хватило мужества поступить так, как он, — произнес генерал. — Сам-то он что думает?

— Не одобряет.

— Рвение ваше? Или кампанию?

— И рвение тоже… У отца свои взгляды. Когда своими глазами видишь обугленный труп человека, с которым вчера…

Окатышев отмахнулся:

— При виде трупов какие угодно мысли в голову могут полезть… Око за око — у нас, у русских, нет таких правил… Да и у них тоже нет. Басни вам рассказывают, а вы уши и развесили. Там живут люди, которые ходят с теми же паспортами, что и мы.

Рябцев вопросительно молчал.

— Ладно, есть решение вашу просьбу удовлетворить. Когда можете отправиться?

— Завтра, если нужно.

— Завтра не нужно. Новый год встретите дома. После чего убыть в распоряжение командира батальона. Вернетесь к полковнику Семенову. У него получите инструктаж. Строго выполнять все указания. Всё ясно?

Капитан вытянулся по стойке «смирно».

— Позвольте поблагодарить, товарищ генерал.

— Было бы за что, — недовольно пробормотал Окатышев. — Кабы потом жалеть не пришлось. Отцу привет передавайте…

К восьми вечера подполковник Волохов собрал офицеров в помещении столовой. Решение отметить Рождество командир принял на ходу. Новый год пришлось встречать на городских задворках, в снегу и грязи, среди заледенелых развалин. Еще недавно отсюда велось простреливание путей отхода выкуренного из центральных районов большого отряда сепаратистов, само появление которого в зоне расположения войск стало для командования полной неожиданностью.

Под водку была разогрета тушенка. Повара расстарались на славу: порадовали еще и тушеной капустой, жареной картошкой, кабачковой икрой и солеными огурцами. Из своих личных запасов Волохов выставил две бутылки коньяку. На всю офицерскую братию коньяку было, конечно, недостаточно. И большинство, проявляя такт, теснилось возле Бурбезы, подставляя ему кружки и стаканы под водку. Тот усердно разливал спиртное, в том числе из бутылок, которые капитан Рябцев привез два дня назад из Гатчины.

С пылающей от выпивки физиономией, обдавая всех ароматами дешевого курева, солярки и костра, Бурбеза поглядывал на вернувшегося капитана с каким-то немым обожанием.

За время отсутствия Рябцева отважного украинца повысили в звании, присвоили ему старшего прапорщика. Он радовался этому, как ребенок долгожданному подарку. Заметно похудевший, но уже полностью оправившийся от ранений, Григорий Бурбеза выглядел здоровее, чем до госпиталя.

Волохов, сидевший во главе стола с двумя штатскими из местной администрации, поднялся. Воцарилась тишина. Поддерживая подвязанную левую руку — неделю назад его задело осколком, — подполковник произнес речь. В ней упоминались рейды, ночные и дневные ЧП, недавние потери, особенно во второй роте, которая на днях нарвалась на фугас. Потери не превышали «отпущенной квоты», — Волохов так и выразился, хотя ему, как и всем присутствующим, штабная лексика с арифметикой претили: погибших все знали в лицо. Командир поднял тост за павших.

Офицеры выпили, помолчали и уже через несколько минут стены вновь содрогались от взрывов хохота. Никто больше не обращал внимания ни на командира, ни на чеченскую пару, что держалась поближе к подполковнику. Пара чем-то напоминала птиц, выпущенных на волю: клетку открыли, но пленники что-то не очень торопились лететь на все четыре стороны. Командира и пару с живостью обслуживал повар Колян, который не переставал завистливо коситься туда, где галдели и смеялись.

Потянуло сильным сквозняком, и в дверях показался Голованов. Майор прямиком направился к Рябцеву и на радостях поднял было руку — хотел хлопнуть Петра по плечу, но вовремя вспомнил о ранении капитана.

— Ну, Петя, ставь бутылку! Это надо обмыть! — радостно воскликнул майор. — Как услышал, что ты вернулся, не поверил даже… Какой леший тебя сюда притащил? Да ты рассказывай, чего молчишь? Мы тут истосковались по новостям! Оклемался? Рука-то зажила? Какая, не пойму? Правая?..

— А ты угадай! — усмехнулся капитан.

— Надо ж, как изменился-то! После больниц у всех глаза становятся какие-то… как будто вас там гипнотизируют с утра до вечера, — Голованов внимательно оглядел Петра. — Нет, ей-богу, чего ты такой расстроенный-то?

— Всё нормально, — заверил Рябцев. — Рад, что вернулся, вот и всё.

— Да, дожили… Не дома, зато среди своих, — подбодрил Голованов и, шумно выдохнув, не без удовольствия осушил протянутый ему Григорием пластиковый стаканчик с водкой.

Майор принялся рассказывать о том, какой переполох поднялся в бригаде, когда стало известно, что есть приказ о возвращении Рябцева в батальон.

Петр и без того догадывался, что не всё прошло гладко, но подробности слышал впервые. Голованов, не закусывая, опрокинул еще стаканчик и, на глазах хмелея, стал упрекать капитана за то, что, проведя дома два месяца — огромный по армейским меркам срок, иногда и не доживешь… — он не спешит рассказывать о поездке. В глубине души майор немного недоумевал: зачем Рябцеву понадобилось возвращаться? К фанатам покорения Кавказа капитан не относился. Где искать таких героев? Люди были измучены, и абсолютно все только и мечтали о том, чтобы оказаться на месте капитана: получить нетяжелое ранение и отправиться домой…

Капитан Веселинов, рослый здоровяк из третьей роты, вместе с которым Рябцеву предстояло ехать утром в первый после госпиталя рейд, сидел на другом конце стола и, сгибаясь пополам от хохота, хлопал по плечу то одного, то другого здоровенного прапора. Поймав на себе взгляд Рябцева, Веселинов помахал ему рукой и стал рассказывать анекдот:

— Приходит, значит, грузин к другу и спрашивает: «Слышь, Гога, а ты помидоры любишь?» Гога сначала не понял. А потом аж обалдел от такого вопроса. Думал Гога, думал и говорит: «Есть люблю. А если так, нэ очень…»

После секундного затишья раздался взрыв хохота. Качая головой, Григорий Бурбеза с хрустом умял соленый огурец и занялся новой бутылкой. Скрутив пробку, он щедро подлил водки себе в чашку, а Рябцеву плеснул совсем немного, буквально на донышко, зная, что капитан редко выпивал больше пятидесяти грамм.

Из-за утреннего выезда Рябцев хотел лечь пораньше. Григорию, уже принявшему свою дежурную дозу, тоже не хотелось сидеть в дыму и духоте. Они вместе вышли на улицу.

Старший прапорщик обитал в каптерке в конце полуподвального помещения казармы, нижний этаж которой уже привели в жилое состояние. Рябцев предложил зайти на чай в отведенное ему с четырьмя другими офицерами помещение.

В комнате с низкими кроватями окна были наглухо запечатаны кусками рубероида, а вдоль стен громоздились стеллажи из ящиков. Молодой лейтенант из новеньких, прибывших в декабре, облаченный в камуфляжные штаны и тельняшку, подбрасывал в топку дрова. Веселинов, тоже уже вернувшийся с командирского сабантуя, расположился вместе с ротным на ящиках от мин и обучал компанию преферансу.

Лейтенант Островень, дежуривший у печки, предложил вошедшим свой уже заваренный чай и принес чайник с кипятком, а сам ушел к картежникам. Сеанс обучения то и дело прерывался беззлобной перебранкой. Веселинов поносил то ротного, то лейтенанта.

— Я слышал, вы с ним завтра едете? — прапорщик кивнул в сторону Веселинова.

— Вместе, но в разные стороны…

— Спокойно там, ты не переживай, — подбодрил Бурбеза. — Месяц назад в пещере ящики нашли… Автоматы, рожки… А так всё спокойно. Не ходит никто по той дороге. Там ведь крюк большой получается. Это нашим на Ханкале галочку хочется поставить — мол, прошли, прочесали. Вот и гоняют. Всё пройдет как по маслу…

Прапорщик разлил по кружкам чай.

— Сахара сколько тебе? — спросил он.

— Ложку.

— А я четыре насыпаю, — ухмыляясь, Бурбеза действительно отмерил себе полные четыре ложки. — Говорят, дураки и сироты много сахара в чай сыплют. Дураки — по глупости, а сироты — чтобы жизнь горькой не казалась.

Из угла подвала, где играли в карты, опять понеслась ругань.

— Что ж за кочан-то у тебя, а, лейтенант? Я ж тебе объяснял сто раз уже: не можешь ты ходить с туза! Не можешь! — поучал Веселинов.

Компания затихла, все сообща что-то высчитывали, а затем вновь приступили к раздаче карт. Недовольное шипение капитана периодически нарушало ход игры…

Постепенно разговор за карточным столом перешел на темы повседневной армейской жизни.

— Что творится, что творится… Очистим район, а завтра там опять дым коромыслом. Отбомбят высоту, костьми народ ложится — опять откат! И через месяц снова ее брать? Зубами вгрызаться в землю? — горячился Веселинов. — Да на кой черт? Никакой логики! Никакой! На хрена нам это всё, спрашивается…

— Так это на любой войне, Петрович! Война видна с высоты, с генеральского места. Когда в окопе сидишь — ни хрена не видно.

— Ты-то откуда знаешь? Ты на скольких войнах уже побывал?.. Во трепло! — ворчал Веселинов.

Группа капитана Рябцева высадилась из БТРов еще в темноте. Светало медленно. До намеченной точки оставалось больше двух километров, но едва машины подошли к реке, как дорога исчезла под снежным покровом. Впрочем, чернотроп давно был разворочен танками по всему берегу, и дорожные колеи до снегопадов просматривались не намного лучше. Река бурлила, взявшись коркой льда лишь у обрывистых берегов. Ночной мороз, на рассвете обжигавший лица и уши, чувствовался не так сильно, как при езде. До ущелья, скрытого за лесными гривами, продвигаться теперь предстояло пешим маршем.

Именно на этой петляющей вдоль леса проселочной дороге в праздники заметили неизвестных. Кроме того, поступали сведения, что с декабря в район зачастили те, кому приходилось зимовать в горах. А зачастили — значит, прокладывали новые непристрелянные маршруты из предгорий к равнине.

Группе капитана Рябцева надлежало осмотреть прилежащую местность. Поскольку подразделение насчитывало всего шестнадцать человек, при обнаружении признаков присутствия противника капитану было приказано сразу же вызвать поддержку и, всячески избегая боевого контакта, ждать. Никакой самодеятельности. При подходе поддержки, как по земле, так и с воздуха, группу предполагалось эвакуировать. В бой предстояло вступать другим частям. Вторая рейдовая группа усиленного состава, которой командовал капитан Веселинов, высадилась ближе к Аргунскому ущелью, севернее, и продвигалась навстречу группе Рябцева…

БТРы развернулись и вскоре исчезли в синеющей седловине гор. Тишина, воцарившаяся над заснеженной целиной, настораживала. На лицах читалась сосредоточенность. Капитан Рябцев приказал не рассеиваться, держаться на близком расстоянии друг от друга. Заодно напомнил, что операция проводится в Рождество, поэтому просил проявлять двойную осмотрительность.

Укачанное однообразной ездой подразделение месило ногами снег. Стараясь накуриться впрок, все как один дымили.

— Бронежилеты все надели? — обратился капитан к воинству. — Дивеев, ну-ка, показывай, что у тебя там на животе болтается!..

Ефрейтор Дивеев запустил окурком в снег, расстегнул на груди маскхалат и, похлопав себя по бронежилету, двинул вдоль обочины дороги, по колено увязая в снегу.

Сапер Анохин, за ним новенький из-под Пскова, Глеб Коновалов, успевший нажить себе кличку «Глыба» за богатырское телосложение, последовали примеру ефрейтора. Группа разбилась на две цепочки. Рябцев возглавил первую.

Снег под ногами поскрипывал картофельным крахмалом. После грязной разбитой дороги, после оставленных позади развороченных снарядами придорожных селений зимняя природа ослепляла своей девственной чистотой. Попадались цепочки заячьих следов. Некоторые были совсем свежими. Следы петляли вокруг дороги, как будто за зайцами кто-то гнался. И чем ближе к ущелью, тем следов становилось больше…

К полудню у подножия горного кряжа осмотрели пещеру — ту самую, из которой месяц назад пришлось вывозить припрятанные кем-то боеприпасы. Никаких следов или иных признаков жизни на снегу близ пещеры не обнаружилось, и вскоре капитан приказал спускаться обратно к реке, но в обход села, брошенного жителями. Развалины домов торчали над берегом искрошенными зубьями обгорелых труб. После перекура, с началом продвижения в сторону речного изгиба, за которым должно было просматриваться ущелье, на взгорке слева показалась одинокая фигурка.

Женщина. По виду местная. Она тащила ведра с водой к дому, стоявшему на небольшом возвышении перед лесом. Со двора в тот же миг донесся собачий лай. Женщина оглянулась. Увидев военных, она остановилась, опустила ведра и замерла в ожидании.

Рябцев догадался, что селянку могли вводить в заблуждение маскхалаты — обрядиться в них мог кто угодно. Он помахал ей рукой. Примеру последовали другие.

Чеченка ответила робким взмахом руки, взяла ведра и понесла их дальше. Время от времени она опасливо оглядывалась.

Дивеев ждал от капитана распоряжений. Необычность поведения женщины бросалась в глаза. Одинокие старухи, копошащиеся в развалинах разгромленных сел, — это никого не удивляло. Но чеченке с ведрами на вид было не больше тридцати. Могла ли она жить здесь одна и в одиночку вести хозяйство? Встретить в предгорье группу вояк в маскхалатах и преспокойно отправиться дальше по своим делам?..

Рябцев выбрался по снегу вперед группы. Снег становился глубоким, все проваливались выше колен. Приблизившись к Дивееву, с позиции которого лучше просматривался двор, капитан поднес бинокль к глазам и долго рассматривал дом. Ни во дворе, ни перед лесом, который начинался сразу над скалами, он не видел ничего подозрительного. Перед крыльцом, разъяренно лая, металась на цепи кавказская овчарка.

— Трое остаются с Журавлевым, — наконец принял решение капитан, кивнув в сторону радиста. — Журавлев, ты передай, что мы остановились осмотреть домик… Остальные за мной. Рассредоточиться. Посмотрим, что она там мудрит.

Увидев, что военные растянулись по заснеженному склону широкой цепью и стали подниматься к ее двору, чеченка остановилась и опять чего-то выжидала. Затем, подхватив ведра, она повернула правее, в обход заснеженного откоса, чтобы выйти ко двору по протоптанной дорожке. Рябцев навел бинокль на тропу — проверить, насколько сильно утоптан снег.

Через несколько минут подразделение было уже рядом с домом. Двор чернел от проталин, на снегу виднелось множество следов. Не унимая собаку, рвавшуюся с цепи, чеченка опорожнила ведра в ржавый железный бак и теперь выжидающе смотрела на непрошеных гостей.

— Здравствуйте! — крикнул ей Рябцев. — Нет ли чужих у вас в доме, хозяйка?

Чеченка что-то невнятно бормотнула себе под нос, а затем на чистом русском языке ответила:

— Да кто тут может быть? Никого нет.

— Одна живете?

— С мужем.

— А где он?

— Уехал. Будет вечером.

Хозяйка прикрикнула на собаку. Овчарка притихла, но продолжала беспокойно метаться перед крыльцом. Во дворе теперь было слышно позвякивание цепи, которую собака таскала за собой по снегу. А со стороны лесного массива, подступавшего вплотную к дыбившимся над домом скалам, из тишины сосняка доносились чем-то настораживающие хлопки: отяжелевший мокрый снег срывался с сосен и бухал на сугробы.

Сапер Анохин и Глыба уже обошли двор со стороны въезда, где к тыльной стороне дома примыкала турлучная пристройка — подобие гаража с шиферной крышей.

Все ждали решения капитана. Запыхавшийся от быстрого подъема Дивеев, едва отдышавшись, расстегнул маскхалат и достал из внутреннего кармана сигареты. Хозяйка тем временем направилась в сарайчик за домом. В тот же миг Глыба, который осматривал пристройку у скалы, привлек внимание Рябцева, быстро ткнув рукой в сторону скалы, а другой одновременно показав на ствол своего АКМа.

Знак был понят. Рябцев жестом дал команду рассредоточиться. Все беззвучно упали в снег и стали расползаться в стороны. Рябцев с Дивеевым залегли за холмиком прямо напротив входа в дом, метрах в двадцати от крыльца. Чтобы Глыба и Анохин не остались у сарая без прикрытия, Рябцев приказал сержанту и двоим рядовым, оказавшимся чуть в стороне от основной группы, пробираться наверх, к скалам, и занять там позицию. Прошло несколько секунд. Стояла мертвая тишина.

В следующий миг из черного проема на улицу вылетели две фигуры в камуфляже.

Тишину вспороли автоматные очереди. Открыв огонь, выскочившие из дома рассчитывали напролом прорваться к северной стороне дома, чтобы занять там удобную оборонительную позицию.

Ответный залп из десятка автоматов переполнил двор треском и грохотом. Пальба была неточной. Но один из бородачей, тот, что намеревался проскочить в обход скалы, рухнул навзничь. Другой, сообразив, что маневр не удается, успел вернуться на крыльцо и скрылся в доме. Из окошка под карнизом тотчас заколотило орудие крупного калибра. А откуда-то сверху, от скалы, застучали автоматные очереди.

Еще минута пальбы по стрелку под крышей и по входу, еще пара секунд растерянности — и капитан, пересилив звон в ушах, приказал прекратить огонь.

Выполнение приказа заставило себя ждать. Двое солдатиков, зарывшихся в снегу левее на холмике, съехали на животах в рытвину. И тот и другой изодрали на себе маскхалаты: снег лишь прикрывал какую-то раскареженную рухлядь. Пока вокруг всё замерло, капитан послал обоих в обход двора с левой стороны. Раз хозяйка исчезла за домом, там мог быть запасной выход.

Подстреленный перед крыльцом пошевелился. Задрав ствол автомата, он стал вслепую стрелять налево и направо, одновременно пытаясь отползти ко входу в дом.

Капитан перекатился правее, вплотную к ефрейтору, чтобы видеть, что происходит у крыльца. Дивеев показал Рябцеву зажатую в кулак гранату, ждал сигнала. Капитан кивнул. Ефрейтор вырвал чеку и метнул гранату в сторону крыльца.

Когда волна брызг, земли и камней пронеслась над головами, Дивеев вскарабкался на бугор, осмотрелся и сделал капитану знак. Рябцев тоже вылез за бугор.

Взгляд не сразу удалось оторвать от месива грязи, крови и снега, в котором валялся изуродованный труп. Мгновение спустя, когда до капитана дошло, что на всю округу визжит овчарка, по-видимому тоже подловившая осколок, он с трудом пересилил подступивший к горлу спазм. Ефрейтор Дивеев, в свой черед пораженный зрелищем у крыльца, набрал в рот горсть снега и, скатившись вниз, стал растирать снегом лицо.

На крик Рябцева выходить из дома по одному с поднятыми руками — ответа не последовало. Еще пару секунд — и у скалы слева прогремели сразу два взрыва, один за другим. И вновь повисла тишина.

Один из солдат, которых Рябцев послал в обход, бесстрашно задрал над снегом руку в черной перчатке — давал понять, что всё в порядке, оба целы и невредимы; точку, с которой попытались вести огонь, удалось нейтрализовать гранатами с первого захода.

На улицу вновь вылетела фигура в камуфляже, опять вслепую открыв огонь из автомата. «Гостя» прошило первой же очередью. К крыльцу полетели еще две гранаты. Из черного проема двери наружу выметнуло столб щепок и дыма.

Минуту спустя капитан передал радисту, которому было приказано ждать у реки, распоряжение доложить на базу о происходящем. По обратной цепи Рябцеву вскоре сообщили, что рация не может взять связь из низины, — нужно было подняться выше. Обстановка оставалась неясной. Оставить часть людей перед домом для блокирования засевших внутри, а кого-то отправить прикрывать подъем радиста?.. Это был единственный выход. Заодно это позволило бы осмотреть сверху двор и прилегающую местность. Рябцев отдал распоряжение.

И вскоре радист смог выйти на связь. Обзор с верхней точки, как сообщили капитану, открывался идеальный. С высоты даже просматривался какой-то узкий проход между домом и скалой. Разглядеть что-либо в черноте этой щели не удавалось. Рябцев приказал оставшимся перед домом вести при необходимости плотный блокирующий огонь, а сам решил выбраться наверх.

Именно там, на темном фоне между домом и скалой, вскоре показался крадущийся силуэт. Фигура в маскхалате пробиралась к выбивающемуся из-под снега кустарнику с очевидным намерением проскользнуть за ульи приусадебной пасеки. В бинокль удавалось разглядеть лишь темные длинные космы. Капитан решил, было, что выбраться пыталась хозяйка, исчезнувшая в доме, и подал знак не открывать огонь. Однако, перенастроив бинокль, он рассмотрел фигуру получше: улизнуть пытался кто-то бородатый.

По команде воздух разорвал новый залп. И опять всё стихло. Но из расщелины за домом, откуда только что выскользнула фигура в маскхалате — теперь неподвижно распластавшаяся на снегу, — действительно появился сгорбленный женский силуэт. Подставляя себя под прицелы, чеченка размахивала руками…

Как хозяйка вскоре объясняла, день назад на закате из леса вышли к ее дому четверо вооруженных людей с санками, которые были нагружены коробками и мешками. Мужа дома не оказалось. Он поехал в соседнее село помогать родне с ремонтом крыши. Лесные гости вселились бесцеремонно. На сколько пришли — не говорили. Заставили готовить и обстирывать себя. Судя по виду и одежде, грязной и провонявшей, по лесу они шатались не один день. Для стирки ее и заставляли таскать воду из реки.

Затравленный вид хозяйки говорил сам за себя: причин кормить небылицами у нее явно не было. И теперь Рябцев задавался вопросом: «лесные братья», оказавшие столь ярое сопротивление — кто они? Спецгруппа, головное охранение, высланное вперед, группа снабжения, шедшая по заранее намеченному маршруту? В любом случае нельзя было исключать столкновения с более многочисленным подразделением боевиков.

В оценке ситуации требовалась осторожность. К тому же по рации Рябцеву передали, что метрах в пятидесяти от первой огневой точки, закиданной гранатами, обнаружена еще одна лежка, которую никто не заметил во время перестрелки. На брезенте, расстеленном на снегу, валялся новехонький, не сделавший ни одного выстрела автомат Калашникова венгерского производства, рожки, десяток гранат «Ф-1» и «РГД-5», а также три комплекта камуфляжа. Выходило, что кто-то еще — пятый по счету — смог скрыться в лесу. О присутствии пятого члена группы не знала даже хозяйка дома, хотя утверждала, что провела с боевиками целые сутки. Еще более загадочным казалось то, что от брезента в лес уходил не один след, а целая вереница. Если на подходе был крупный отряд, то там, скорее всего, уже знали, какими силами оцеплен дом. Ждать можно было чего угодно. При подходе к дому многочисленного отряда, будь то из леса или от реки, удержать позицию не удалось бы и получаса…

Рябцев доложил по рации обстановку. Как и предусматривалось, сразу были задействованы подразделения мотострелковой дивизии. Но прикрытия с воздуха уже не обещали: погода испортилась. Что делать группе: окапываться на месте или отступать к БТРам, которые ждали в условленном месте, — решения пока не поступало.

По рации Рябцев связался с Веселиновым. Тот уверял, что с утра он не встретил ни души, не попадалось и следов на снегу. Группе только что приказали выдвинуться на стыковку с Рябцевым кратчайшей дорогой, по непролазному заснеженному маршруту. Веселинов был уверен, что на это уйдет около двух часов, не меньше, и не гарантировал, что сможет покрыть расстояние засветло…

К прибытию подразделения Веселинова успели разобраться с трофеями. Из пристройки и погреба вынесли на крыльцо набитые консервами коробки, мешки с мукой и макаронами. Часть макарон и коробку американской тушенки отправили на кухню. На всех готовилось горячее. Остальные коробки, распотрошенные здесь же, на крыльце, оказались набиты полиуретановыми спальными ковриками и медикаментами. Ни оружия, ни боеприпасов, кроме собранного возле убитых, объемный трофей не содержал.

«Поле боя» разглядывали уже вместе с прибывшим Веселиновым. Около грузного чеченца с седой бородой, лишившегося ног от взрыва гранаты, всё еще валялся новенький АКС. Второй убитый пользовался АКМом калибра 7,62. В кулаке у него была зажата граната «Ф-1» с невыдернутой чекой, — ее не трогали для наглядности. Кроме того, в доме на кухонном столе нашли начищенные пистолеты «стечкин» и «зауэр».

— Хорошо отмутузили уродов… в два раза короче стали, — с показным злорадством пробормотал Веселинов, осматривая трупы, после чего, вернувшись к Рябцеву, молча присевшему на каменном выступе у гаража, поинтересовался: — А собаку-то на кой прикончили? Кого угораздило?..

Тишина, уже второй час после пальбы стоявшая у капитана в ушах, всё еще заявляла о себе как что-то плотное, осязаемое, она нагнетала внутри забытую боязнь произнести что-нибудь бессвязное. Прогоняя от себя навязчивое ощущение, капитан замотал головой и сухо обронил:

— Случайно.

— Комендантскую роту запрашивали?

— Едут. Но до темноты вряд ли успеют.

— Я вот что предлагаю… Не засиживаться. Ночь на носу, — Веселинов огляделся по сторонам. — Мертвечину бросаем, народ собираем, всех на броню и мотаем отсюдова. Если из ельника попрут, здесь и залечь-то будет негде. Одним минометом с землей сровняют… Бабу заберем. Если нужно, сами доставим куда надо.

— Там еду готовят, — произнес Рябцев.

— Поедят, и выдвигаемся, — согласился Веселинов. — Эй, ты! А ну ко мне, бегом! — прикрикнул капитан на коренастого сержанта. — Я же сказал охрану организовать за скалой! Вот бестолочи…

Сержант нехотя приблизился и виновато переминался с ноги на ногу.

— И скажи, чтоб собирались. А то распоясались!.. На кормежку десять минут, и — по машинам!

В расстегнутом до пояса маскхалате, с сигаретой в зубах, к гаражу приковылял ефрейтор Дивеев.

— Перекусить не хотите, товарищи капитаны? — спросил ефрейтор. — Макароны с тушенкой. Вкусно, попробуйте.

Рябцев взял протянутый котелок, поблагодарил и, как только ефрейтор и Веселинов удалились, отставил котелок в сторону, поднялся и пошел блевать за сарай…

Часть вторая ВОЛКИ И ОВЦЫ

Цюрихский яхтсмен Мариус Альтенбургер еще недавно бил все рекорды в одиночном плавании на катамаране и не мог жить без парусного спорта. Но даже теплые моря и дальние страны можно, оказывается, возненавидеть. Альтенбургер сделал это открытие в тот самый день, когда к концу очередного плавания ему пришлось вызывать спасательный вертолет, чтобы прямо с борта яхты отправить жену в ближайшую больницу. Таким плачевным финалом завершился переход через Атлантику, когда береговая кромка Багам уже была видна невооруженным глазом. Впервые они отправились в дальнее плавание вместе…

С переселением в Соединенные Штаты большого переворота в жизни Альтенбургеров не произошло. Безбедная, но донельзя монотонная жизнь третий год как болото засасывала и здесь, в новых краях. Сменить место жительства, променять обычный круг общения на независимость и свободу — этого оказалось мало. Для настоящих перемен необходимо, видимо, нечто большее. Впрочем, еще раньше, в Цюрихе, до того как Альтенбургер развязался с делами яхт-клуба и запретил себе участвовать в регатах, ему стала приоткрываться простая истина, что деньги, даже если они дают определенную независимость, в итоге лишают человека свободы выбора. Достаточно какое-то время пожить ни в чем себя не ограничивая, и затем уже невозможно представить себе жизнь по-другому, обходясь без всего того, что могут дать только деньги. Но тут-то и была зарыта собака: деньги давали всем совершенно одно и то же. Чем становятся богаче два человека, будь один из них дурак, а другой умник, тем быстрее они оказываются соседями по даче…

И тем не менее Альтенбургеры не жалели о своем решении поселиться в центре Нью-Йорка. Еще со дня бракосочетания Мариус и Лайза бредили мечтой разделаться с недвижимостью в Цюрихе и Женеве и начать более подвижную жизнь подальше от семейства и опекунства родственников. Благодаря «авансу» из наследства осуществить задуманное было несложно. Единственное, на что Мариус не решился при переезде, так это обзавестись в Нью-Йорке собственным жильем — правда, никакой срочности в этом не было. Давние друзья из яхт-клуба, имевшие собственный дом на Манхэттене, предлагали пожить в их апартаментах на правах арендаторов, поскольку сами безвылазно находились в Таиланде и дома, в Соединенных Штатах, давно не появлялись. Дом был сдан в аренду за весьма символическую плату…

В результате перенесенной на Багамах двусторонней перешеечной сальпингостомии жена лишилась возможности стать матерью. Альтенбургеры удочерили девочку. За приемышем пришлось съездить во Вьетнам. Но им хотелось иметь много детей — троих или даже четверых. Конечно, Альтенбургеры мечтали и о своих, кровных наследниках. Но делать ставку на современную медицину, воспользоваться вспомогательными репродуктивными технологиями пока не решались — было страшновато. Не в малой степени отталкивала и сама терминология: в ней проглядывало что-то нечеловеческое, запредельное.

В конце лета Альтенбургер улетел к родителям и провел в Цюрихе две недели. Как только он вернулся домой, жена поделилась с ним неожиданной новостью. Русская девушка, приходившая нянчить их приемную дочурку Еву, обратилась за помощью: будучи в положении, она не имела медицинской страховки и вообще уже который месяц перебивалась как могла. У Марии — так звали няню — даже не было официального статуса на проживание в США, что позволило бы воспользоваться общедоступными программами помощи беременным женщинам. Мария не знала, что делать.

Альтенбургер понял намерения жены по одному взгляду. Проблема няни больше не обсуждалась. Лайза отвела девушку к знакомой докторше. Главврач женской клиники Франческа Оп де Кул взялась помочь русской бескорыстно. Консультации привели к вполне предсказуемой развязке — был сделан аборт. И именно легкость, с которой разрешилась ситуация, утвердила Альтенбургеров в мысли, что можно предложить девушке выносить ребенка.

Больше всего они опасались наломать дров. Для начала не мешало переговорить с русским другом Марии Павлом Четвертиновым. Но как это сделать? Позвонить, назначить встречу и задать человеку вопрос в лоб? Так, мол, и так, что вы обо всем этом думаете?.. Шапочное знакомство едва ли давало право на такой разговор. И, в конце концов, Мариуса хватило лишь на то, чтобы поговорить с Джоном В., который поддерживал с парой более тесные отношения и благодаря которому Мария появилась на Риверсайд-Драйв. Тот готов был взять на себя роль посредника. Альтенбургер полагал, что прежде нужно разобраться в планах русской пары. Что у них в головах? Ведь кроме того, что в Нью-Йорке они жили с просроченными визами, как подпольные эмигранты, и с трудом сводили концы с концами, ни Джон В., ни тем более они с Лайзой ничего о них толком не знали.

Джон В. просьбу выполнил. Уже на неделе ему удалось увидеться с Павлом и тактично всё обсудить. Павел смотрел на вещи здраво. Разговор его нисколько не смутил. Тем не менее при личной встрече с Мариусом, состоявшейся через два дня после разговора с Джоном В., Павел внимал его доводам уже с таким видом, будто ему предлагали ограбить кого-то из его знакомых, но при этом уверяли, что сполна компенсируют моральные издержки, и не только щедрым вознаграждением, но и сочувствием и полным пониманием того, на что он идет.

Альтенбургер понял, что совершил ошибку — именно ту, которой так опасался. Он попытался спустить дело на тормозах. Но Павел совершенно неожиданно пообещал всё хорошенько взвесить и прежде всего узнать, что думает сама Мария. Он заверил, что сможет найти к ней подход. Мариус просил довести до ее понимания, что идея прибегнуть к ее помощи была не спонтанным решением, а, что особенно важно, по-настоящему выношенным.

Четвертинов не перезвонил ни в конце недели, как обещал, ни позднее. Мария как ни в чем не бывало продолжала проводить вечера на Риверсайд-Драйв. Альтенбургеры гадали: почему она молчит? Павлу не удалось с ней поговорить? Она была против? Или он взвесил всё на трезвую голову и передумал?

Горечь разочарования отравляла Лайзе и Мариусу жизнь. Уникальная возможность уплывала из рук. Сожалениям не было конца. Одно утешение — вопрос пока оставался открытым. Хотя стоило ли вообще строить замки на песке?

Сероглазая русская няня — добросовестная, приветливая, милая — самим своим существованием, казалось, опровергавшая все негативные представления о своих соотечественниках, которыми довольствуется большинство нью-йоркских обывателей, с первого дня появления в доме пробудила к себе глубокую приязнь. Привязанность к ней испытывала даже прислуга, не говоря уж о Еве, ее четырехлетней воспитаннице, которая просто не чаяла в Марии души, — факт из разряда необъяснимых. Уже по одной этой причине Альтенбургер чувствовал себя каким-то клятвопреступником. Ему даже трудно стало общаться с Марией с глазу на глаз. И он ее немного сторонился…

Шесть месяцев пролетели как один день. Вавилон новых времен, Нью-Йорк обращал своих обитателей в рабство, подчиняя их существование единому ритму. Жить одним днем — другого выбора ни у кого здесь просто не было.

Трехмесячная виза, с которой Маша Лопухова приехала в Нью-Йорк, чиновнику эмиграционной службы показалась неправдоподобно долгосрочной, во всяком случае для подданной Российской Федерации, прилетевшей лондонским рейсом. В аэропорту ей пришлось объяснять, где, кто и за какие заслуги наделил ее столь невероятной привилегией. Ответ был прост, но показался убедительным: в посольстве в Москве работал знакомый американец. С любезными извинениями Мария Лопухова была отпущена на просторы Америки…

Жизнь Маши не была здесь ни беспечной, ни радостной. В иные дни всё казалось безысходным, беспросветным. Но дороги назад не было. И принятое недавно решение оставаться, несмотря ни на что, в Соединенных Штатах, упиралось не в страх вернуться домой к разбитому корыту. За этим стоял всё же трезвый расчет. Каким бы ветреным и свободолюбивым человек ни был по природе, он не может всю жизнь метаться из угла в угол. Найдется ли на свете хоть один свободолюбец, у которого не возникает однажды желания найти себе пристанище, тихую гавань, где можно укрыться от непогоды и встрясок? А если так, то обретение равновесия, внешнего и внутреннего — лишь вопрос времени, и добиться этого проще, как ни крути, упорством, а не метаниями из стороны в сторону…

Однако дни шли, но в жизни Марии ничего не менялось. Каждый раз происходило одно и то же: стоило ей отпустить на волю свою фантазию, как душу начинало разъедать отчаяние. Что ждет ее в Москве без средств к существованию? Продолжение учебы в Строгановке? Для чего? Чтобы получить никчемный диплом и с ним моральное право зарабатывать мазней, изображая сирень и с детских лет набивших оскомину мишек на лесной поляне? Перебиваться оформлением витрин или уроками в столице — без квартиры, без семьи, без надежного плеча, рассчитывая только на себя?.. Нью-Йорк в этом смысле мало чем отличался от Москвы: одним здесь всё достается даром, другим — ничего, несмотря на все их потуги… А потом? Через пять лет, через десять, когда сил уже будет меньше в разы, а усталость накопится? Может быть, забыть о Москве и о Строгановке, спрашивала она себя, и уехать к родителям в Тулу? Ведь живут же люди в провинции, в глуши, и не считают это концом света. Что плохого в скромном незаметном существовании? Провинция — колыбель настоящих ценностей, и в прямом, и в переносном смысле…

Стоило Марии представить себе на миг, что ей придется рассчитывать на родителей, сесть им на шею, как ей вдруг чудилось, и весь пыл, все сомнения в уже сделанном выборе улетучивались без следа. Даже Нью-Йорк, не серый, а угольно-черный, каким он ей виделся временами, в сравнении с далекой Тулой начинал казаться чуть ли не землей обетованной, как в американском фольклоре времен покорения Дикого Запада, — в общем, становился вдруг местом вполне пригодным для существования и вполне терпимого, даже где-то безбедного. Дома же ожидало только то, от чего стонала в телефон московская подруга Варя и другие знакомые, с которыми Маше приходилось созваниваться. Одолевало последнее сомнение: русские всегда жалуются на жизнь. Кому верить? Знакомым? Собственному сердцу?

Павел, ее белобрысый Паша, в Нью-Йорке «мотавший свой первый трехлетний срок», как сам он над собой пошучивал, не переставал Машу урезонивать. Отсюда, из Америки, никого, мол, и никогда не высылают, что бы ни случилось. Разве что оборотней из «Аль-Каиды»[16], палестинцев из «Хамаса» и состарившихся за решеткой шпионов, если по ним всё еще плачут тюрьмы союзнических стран, да и то — в крайних случаях, когда те умудряются насолить и вашим, и нашим, либо подворачивается случай провернуть выгодный обмен…

При обсуждении перспектив дальнейшего «выживания» Четвертинов каламбурил неспроста. Именно таким нехитрым способом — куда кривая вывезет — в Америке и выживали большинство его русских знакомых. Все, как один, молодые, не лишенные предприимчивости, в большинстве своем приехавшие с российской периферии, — все они, словно сговорившись, распродали на родине свое имущество, у кого оно имелось, и подались в страну, в которой согласно их логике на головы им должна была посыпаться манна небесная. Чего не добьешься честным трудом? Главное — удрать с каторги, рвануть на свободу, а там уже каждый себе голова…

Еще пару лет назад — современный парень с хвостом русых волос на затылке, зачитывавшийся легендами о викингах и помешанный на американских мотоциклах, при появлении которого в компании девушки всегда начинали переглядываться… — таким Павел Четвертинов предстал перед Машей на фоне серой кучки сверстников, когда они вместе начинали учебу в Строгановском училище. И вот сегодня тот самый Павел, душа любой компании, превратился в малообеспеченного эмигранта, вынужденного метаться в поисках заработка. Подобно всем, кто рано сделал ставку на высокие принципы и рано обрел свободу выбора, Четвертинов жил теперь принципами толпы, самой что ни на есть безликой массы, — заработать, поесть, «оторваться»… — давно не задумываясь над тем, что хорошо, а что плохо.

Не мог же он винить себя за то, что мир настолько кособок и несовершенен, что всё в нем шиворот-навыворот. Если уж спрашивать с кого-то, так только с того, кто заварил всю эту кашу. Прохлаждаясь в своих заоблачных чертогах, не настолько же Он, мол, слеп и глух, чтобы не видеть правды: не всё обстоит в этом мире так, как должно быть в действительности. Не мог Он не понимать, что не люди виноваты, не они наломали дров, а кто-то другой из Его подопечных. Ведь и последнему дураку понятно, что люди смертны и слишком немощны — и физически и духовно, чтобы можно было ожидать от них добрых порывов, любви к ближнему, непорочности, великих свершений. А если так, то чего вы хотите от него, Паши Четвертинова? Ведь он всего лишь простой смертный. Он, Паша, не творил бед и не разводил всей этой нечисти. Не приносил он зла в этот мир. А поэтому не собирается он, понятное дело, отвечать за грехи рода человеческого при полнейшем попустительстве Создателя. Не собирается он отдуваться один за всех. Он, Четвертинов Паша, готов отвечать только за себя самого. Да и тут еще надо разобраться…

Внимая разглагольствованиям Павла, Маша иной раз ужасалась, как сильно он изменился. В эти минуты Четвертинов казался ей антиподом себя самого.

Ждать перемен к лучшему не приходилось. Бывали дни настолько черные, беспросветные, что хотелось выть от отчаяния — истошно, до судорог, чтобы извергнуть из себя всю горечь без остатка. Жить в таком аду — на это больше не хватало сил. Однако время шло, и «здравый смысл» вроде бы опять брал верх. Всё возвращалось на круги своя. Жизнь продолжалась. Возвращалось и понимание того, что выкручиваться предстоит собственными силами. Голая правда заставляла взять себя в руки.

Прав был всё-таки брат Ваня, у которого они с Павлом останавливались по пути в Америку. Он приводил многочисленные примеры, делился собственным опытом. Он убеждал их не строить слишком грандиозных планов, не мечтать о небесных кренделях, советовал отнестись к поездке просто — поколесить по миру, посмотреть Старый и Новый Свет, набраться впечатлений и, если получится, на время даже зацепиться где-нибудь, в Америке или Европе. Но лишь для того, чтобы удостовериться, насколько этот мир не таков, каким кажется со стороны. А потом, вернувшись домой, с бóльшим пониманием, с более глубоким ощущением своих корней жить в Москве, в Туле, да где душе пожелается… Нигде, мол, человеку не живется так легко, как на родине. Ведь дома и стены помогают…

Легко рассуждать, когда живешь в благополучной стране, в старом королевстве, когда жизнь обкатала тебя, как гальку с атлантического пляжа. Логика брата отдавала какой-то личной ограниченностью. Иван был неудачником, и сам это прекрасно знал. Можно ли у неудачника чему-то научиться?

Ей хотелось широты, разнообразия. И не когда-то там, в отдаленном будущем, и даже не завтра, а именно сегодня. Почему так получается, что человек приходит в этот мир свободным, но затем должен жить, словно осужденный на пожизненные каторжные работы, словно гиря на цепи привязанный к определенной местности? Кто провел эту черту оседлости? Кто приковал его к клочку убогой земли, пусть роднее ее на белом свете ничего нет, — к земле, которая большинству простых смертных сулит одни тяготы и разочарования? А ведь так покорное большинство и перебивается всю жизнь, до гробовой доски.

Всё это казалось беспроглядным, несправедливым, постылым, да и просто убогим в сопоставлении с настоящими возможностями, которые еще недавно открывались перед ней и которые Павел так ярко и убедительно расписывал — в тот момент, когда она еще во что-то верила… — уговаривая ее плюнуть на всё и махнуть в Америку.

Пресловутые контрасты — между желаемым и действительным — Маша научилась различать с первого дня приезда на собственном горьком опыте. С самого начала пришлось перебиваться скудным заработком. Средства к существованию Павлу приходилось в буквальном смысле добывать. Четвертинов уверял, что если бы не она, Маша, он давно бы уехал на Аляску, как в первый приезд. Таких, как он, там брали на рыболовные суда. Пару месяцев покорячишься, повкалываешь на разделке рыбы, стоя по колено в маринаде из чешуи и требухи, заработаешь тысяч десять — и живи себе на эти деньги полгода как у Христа за пазухой…

Благодаря случайному стечению обстоятельств Павлу всё же удалось начать самостоятельную коммерческую деятельность. На пару со своим приятелем Мюрреем, наполовину русским и на десять лет старше Павла, они стали приторговывать коллекционными мотоциклами. Приводили «одры» в порядок и продавали мотофанатикам. Со временем начинание обещало приносить неплохой доход. На некоторые модели, более редкие, удалось найти покупателей даже в Москве. Но львиную долю заработанного приходилось вкладывать в оборот. На жизнь оставались крохи. Ограничивать себя приходилось буквально во всем, даже в покупке хлеба и картошки. Благо везло с жильем. Квартиру в Бруклине сдавал им Еремин, экс-москвич, потом израильтянин, а затем американец, отправившийся в Москву, как когда-то из Москвы подавались на Север — за длинным рублем, промышлять куплей-продажей.

Сидеть у Павла на шее Маша не хотела. По рекомендации подруги с лета она начала давать уроки: учила детей рисунку с натуры. Когда же ученики разъехались на каникулы, ей удалось устроиться на работу официанткой в японский ресторанчик в Гринвич-виллидж, где до нее трудилась подруга. Та подыскала себе что-то получше и порекомендовала Машу на свое место.

Знакомые Павла однажды пристроили ее гидом в компанию московских дельцов, возвращавшихся домой со «всемирной» конференции, проходившей в Филадельфии. Дельцы задержались в Нью-Йорке, чтобы «посорить деньгами».

Тип россиянина-нувориша — давно не такая уж невидаль. Вполне понятный биологический вид, по-своему социальный и на редкость жизнеспособный, но строго в рамках своей естественной среды обитания. По сути — животное… Ее старший брат Николай был если и не таким, то немногим лучше. Он слишком давно варился в этом котле и уже давно носил на себя отпечаток этого нового мира. Отчасти поэтому она не могла поддерживать с ним отношений, хотя и не презирала его за приспособленчество. Скорее, сочувствовала брату, как сочувствуют больному, страдающему какой-то неприятной, но незаразной болезнью наподобие псориаза. Но как бы то ни было, соприкосновение со средой «new Russians», в которой каждый второй умудрился пролезть еще и в чиновники, вызывало у Маши какое-то непреодолимое отвращение и, что особенно выбивало из колеи, чувство незащищенности. Она иногда спрашивала себя: неужели она готова к тому, чтобы жить среди таких вот выродков, изо дня в день видеть их самодовольные физиономии, зависеть от них? А ведь в стране, где рабовладельцами стали бывшие рабы, это неизбежно… Мир медленно, но уверенно выворачивался наизнанку.

Неотесанные, предельно уверенные в себе и при малейшей возможности что-то урвать теряющие и совесть, и весь свой благоприобретенный лоск, все манеры — отдающие скорее дрессировкой. К тому же все вокруг делают вид, что так и должно быть, что лучше тот, кто проворнее, наглее… У себя дома это были жадные упыри, к земле своей испытывающие привязанность лишь потому, что могли высасывать из нее все соки, топтать ее и обгаживать безнаказанно. Земля же терпела их и носила, как уродливый нарост, любя и стыдясь, как мать — недоноска… Вдали от дома, в мире контрастов и устоявшихся иллюзий их всё еще принимали по одежке — за респектабельных весельчаков, за везучих баловней судьбы, но никак не за стяжателей и проходимцев… Воочию Маша убедилась в этом именно в Америке. Тоски по дому сразу поубавилось. В голове вроде бы всё встало на свои места…

Многообещающий ангажемент обернулся вполне предсказуемым провалом. От Маши в открытую затребовали «подружек». Как последней сводне ей предложили созвать бригаду escort-girls, да еще привести ее в полном составе на предварительные смотрины.

Она отказалась. За что и получила по заслугам. За три дня беготни по городу ей швырнули пару купюр — унизительную подачку в две сотни долларов, хотя вначале обещали вчетверо больше…

С июля всё же началась полоса везения. Полина, знакомая по Строгановке, в США поселилась, выйдя замуж на американца, уже успела развестись и в Нью-Йорке жила не первый год. Как человек практичный и здравомыслящий, Полина давно положила конец собственным потугам в изобразительном искусстве: не требуется много ума для понимания, что в обществе потребления легче продавать, чем производить. Потихоньку она начала приторговывать «соцреализмом», и дело пошло. В общем потоке с другими картинами Полина умудрилась продать галерее в Сохо одну из картин Маши. Это был наспех набросанный натюрморт с кувшином и раскатившимися по столу яблоками. По Машиным меркам, холст продали за баснословную цену. Полина вручила ей две тысячи долларов, наотрез отказавшись от комиссионных.

Когда о случившемся узнал Четвертинов, какой ни есть, но тоже художник, в силу обстоятельств вынужденный гробить свой талант на малярных работах, перекрашивая из пульверизатора рамы старых мотоциклов, он впал в какое-то тихое помешательство. Раздавленный новостью, Павел провел весь вечер в горьких раздумьях у окна, набив себе «косячок» размером с сигару. Однако к утру настырная деловая жилка заставила его взять себя в руки и взглянуть на знаменательное событие с иной стороны. Маша могла зарабатывать «не марая рук»! В это не очень верилось, но всё-таки… Единственное, в чем Павел не был уверен, так это в том, что без личного контакта с владельцами галереи сотрудничество может быть «перспективным».

На первой же встрече с хозяевами галереи Маша получила заказ на серию работ. Неожиданное сотрудничество сулило чуть ли не золотые горы. Увы, это скрасило ее жизнь ровно на две недели. Маша не успела приступить к выполнению заказа, как хозяйка, сорокалетняя гламурная аргентинка из Буэнос-Айреса, приревновала ее к своему мужу — седому, как лунь, старику, полжизни проведшему в Кейптауне и разбогатевшему на торговле цитрусовыми. Ленивый старичок имел обыкновение читать газеты после обеда в соседней забегаловке и подолгу кофейничать, однажды он пригласил Машу посидеть вместе с ним. И в тот же день, оставшись с Машей наедине, аргентинка закатила ей скандал. Договоренность лопнула. Хозяйка плохо переносила месячные…

Знакомые знакомых Павла искали няню. Приходить к ребенку нужно было через день. Швейцарская пара — он средних лет, она чуть моложе — поселились в Нью-Йорке не так давно, а в Америку приехали так, от нечего делать. Как Павел расписывал, пара просто бесилась с жиру: стараясь не засиживаться на одном месте, еще довольно молодые муж и жена переезжали из одной страны в другую. До приезда в Нью-Йорк швейцарцы жили в Париже, откуда сбежали якобы из-за климата, который зимой казался им слишком серым, не лучше питерского, а летом — адским из-за стоящей в городе духоты. Атлантику супруги пересекли на собственной яхте, от которой, кстати, уже успели избавиться — надоела… У них есть девочка, удочеренная. И кроме того, чтобы четырехлетней Еве не было скучно одной, друзья приводили к ней своих детей — девочку и мальчика.

С одной стороны, предложение швейцарцев вовсе не спасало от разрастающихся долгов: под многообещающий контракт с галереей только на краски и холсты Маша заняла у знакомых около двух тысяч долларов. С другой стороны, работать няней пару дней в неделю — это лучше, чем ничего, и Маша долго не раздумывала, несмотря на скромный заработок — восемь долларов за час.

Мариус и Лайза жили на Риверсайд-Драйв, три. Какие средства нужно было иметь, чтобы снимать целый этаж в здании в Аппер-Уэст-Сайде, в двух шагах от Централ-парка, с собственной оградой, лифтом и прислугой, которая жила в доме даже в отсутствие хозяев? У Маши не хватало на подсчеты воображения, и даже Павел, по-видимому, недопонимал, насколько Альтенбургеры состоятельны.

Работа у швейцарцев Маше вскоре стала казаться единственным положительным событием в ее жизни со дня приезда. Отношения с парой сразу сложились теплые, домашние. Жизнь стала как-то ярче от одной возможности бывать в Аппер-Уэст-Сайде. С большинством окружающих Альтенбургеров рознило, как ни странно, иное воспитание — какой-то неписанный кодекс поведения, основанный на простоте в общении и, что особенно бросалось в глаза — на доброжелательности. Эта банальная, на первый взгляд, черта швейцарской четы поражала Машу чем-то до боли родным, знакомым. Так было в детстве. Просто дома таким вещам не придавалось значения. Родители не блистали материальным достатком, детей растили в обычной среде, и тем более непонятным казалось сегодня, почему при виде благополучных и состоятельных людей у нее возникает ощущение, что они ей ближе по духу? Почему в их лицах проглядывает что-то родственное? Сходство было даже физическое. При виде людей необеспеченных или бедных, живущих в других районах города, такого чувства у нее никогда не возникало, наоборот — отторжение, антагонизм. К какой категории относилась сама она?

У Павла тем временем дела шли прахом. Торговля мотоциклами — «олдовыми сайклами» дышала на ладан. Павел сетовал то на напарника, то на нехватку наличных средств, то на скудную «капитализацию». Без инвестиций в Америке не разгонишься. Поставить на ноги серьезное дело при отсутствии «резервных фондов» практически невозможно. Малейшая невыплата, самый короткий простой в обороте — всё это сразу превращалось в снежный ком, процентные выплаты и долги катастрофически возрастали.

В придачу к уже привычным неурядицам, Павел, возвращаясь в первых числах сентября в Бруклин из Кони-Айленда, где находилась их с Мюрреем мастерская, попал в аварию, да еще в нетрезвом состоянии. «Шевроле», одолженный ему другом-компаньоном, оказался разбит вдребезги. Нужно было рассчитываться за машину, купленную в рассрочку. Страховая компания, воспользовавшись тем, что полиция застукала водителя с алкоголем в крови, уклонялась от своих обязательств. Павла лишили прав, оштрафовали почти на пятьсот долларов и продолжали таскать по инстанциям. Но он всё же легко отделался, особенно если принять во внимание тот факт, что не имел в Штатах вида на жительство. Неприятности сыпались одна за другой. Едва обретенное равновесие пошатнулось. Земля вновь уплывала из-под ног…

На Риверсайд-Драйв, три, царила барская атмосфера. Машу кормили, поили, вечерами оплачивали ей такси, и не было случая, чтобы ей не предложили остаться на ночь, когда приходилось задерживаться допоздна: в доме имелось несколько «гостевых» спален. В цокольном этаже располагался тренажерный зал. Днем, когда дети спали (знакомые хозяев оставляли детей на весь день), она могла там заниматься, включая у кроваток радио-няню. Но такое благополучие казалось всё же зыбким, обманчивым, временным. Не могла же она превратиться в профессиональную воспитательницу или, чего доброго, пополнить ряды прислуги, стать ровней двум другим латиноамериканкам, которые жили в доме и обслуживали Альтенбургеров с достоинством холеных рабынь…

Отношения с Четвертиновым портились изо дня в день. Не отличавшийся сильным характером, униженный своим бесправным положением, но до мозга костей убежденный в том, что не заслуживает такой участи, Павел сдавал буквально на глазах. В минуты черного уныния он покупал марихуану подешевле, скручивал «косяки» прямо дома и нередко оказывался в таком «отрыве», что глаза у него стекленели; в такие дни с ним невозможно было даже разговаривать. Он мог теперь не спать ночи напролет и всё чаще коротал время в кругу знакомых.

Машу туда не приглашали. Да она и не рвалась в этот круг, инстинктивно побаиваясь среды Мюррея и уже догадываясь, что новое окружение Павла так или иначе замыкается на «марьванне» и на стиле жизни, который неминуемо накладывает отпечаток (отрыв, скученность, нерегулярные и сомнительные доходы…) на жизнь людей, возводящих растаманство в культ.

Однажды за полночь, вопреки договоренности, что она останется ночевать у Альтенбургеров, Маша вернулась домой в Бруклин и застала Павла с девушкой. Черноволосая Дорис, их общая знакомая, которую Маша до сих пор считала подругой Мюррея, при ее появлении выскочила из постели в чем мать родила. Маша смотрела на незваную гостью — стройную и белотелую, с бритым лобком — во все глаза, не в силах сдвинуться с места. Дорис тоже ненадолго впала в ступор, но потом мгновенно натянула свои одежки и испарилась из их крохотной квартирки, не проронив ни слова.

Павел закатил скандал: дескать, сама ты, Маша, виновата, заявилась без предупреждения!.. Он был в невменяемом состоянии. Таким он становился, обкурившись.

Ночевать Маша уехала к Полине, — та жила теперь в Бронксе с очередным бой-френдом. Не досаждая вопросами, подруга заставила ее выпить полстакана шведской водки и уложила спать на диване в гостиной, а наутро предложила остаться на несколько дней. В тот вечер Маша впервые по-настоящему осознала, что жизнь ее в Нью-Йорке никогда не будет такой, какой она представляла ее себе по приезде.

В выходные в Бронксе появился Четвертинов. Чисто выбритый, неотразимо обходительный, Павел умолял простить его. Он клятвенно обещал, что возьмет себя в руки, сделает всё возможное и невозможное, чтобы их жизнь наладилась. Он опять говорил об отъезде в Лос-Анджелес, куда планировал увезти Машу навсегда еще со дня их появления в Нью-Йорке; первое время он собирался пожить там один, чтобы подготовить почву для их окончательного переселения в Калифорнию, а если опять что-то сорвется, был готов, более не раздумывая, податься за заработками на Аляску и оттуда помогать ей деньгами. Павел был готов платить за ее учебу, если она действительно решит учиться дальше. Он соглашался на любые жертвы…

Всё вернулось на круги своя. Маша ходила нянчить чужих детей. Четвертинов пребывал в постоянном поиске заработка. Обкуривался и приводил в дом девушек. Маша безошибочно определяла это по неожиданной смене постельного белья. Изредка Павлу удавалось пополнять общий бюджет небольшими «взносами». Откуда он брал деньги, иногда не такие уж малые — тысячу, а то и две тысячи долларов, Маша не интересовалась. Правды он всё равно ей не сказал бы. Не приторговывал ли он чем-то более доходным и менее легальным, чем мотоциклы? Например, той же «шмалью»? Этот вопрос Маша задала себе впервые, когда нашла в своих туфлях, валявшихся на дне платяной ниши, герметично запечатанный в целлофан небольшой брикет неопределенного цвета. Или это была не марихуана? Гашиш? Еще какая-нибудь дурь позабористее? Кое-что вроде бы прояснялось…

Павел стал выкручиваться. Он уверял, что хочет хоть раз как следует подзаработать. На сбыте «безобидного курева» или на чем-то еще — какая, мол, ей разница? Он не видел в этом ничего предосудительного. В некоторых штатах запрет на продажу «травы» вообще вроде бы отменили. Сам же он ратовал за свободную продажу каннабиса в аптеках, как в Нидерландах…

Просвета не было. Нескончаемые дискуссии о том, что делать, как выбраться из долговой ямы, возобновлялись каждый вечер, пока однажды Павел не завел с Машей странный разговор. Ни с того ни с сего всплыла августовская история с беременностью. Отзывчивая Лайза Альтенбургер пришла им тогда на помощь… Маша сразу почувствовала, что затронутая тема была преамбулой к чему-то более серьезному. Речь шла о знакомых Мюррея. Как и Альтенбургеры, они собирались усыновить ребенка и были не прочь, как рассказал Павел, воспользоваться услугами суррогатной матери, которая согласилась бы выносить для них ребенка, — вариант куда проще, чем мотаться, как Альтенбургеры, по всему земному шару в поисках сироты с неведомой наследственностью, обнаруженного под дверью какой-нибудь местной гуманитарной организации, а то и просто на помойке. За услугу знакомые Мюррея были готовы хорошо заплатить…

Маша не верила своим ушам. Молча внимая витиеватым разглагольствованиям Павла, она спрашивала себя, не подзарядился ли он чем-нибудь посильнее обычной анаши…

По лицу ее Павел понял, что продолжать разговор бессмысленно… Но примерно через месяц, уже в сентябре, он вновь заговорил на эту тему. Вдруг выяснилось, что речь идет не о каких-то там знакомых Мюррея, а о самих Альтенбургерах. Они, мол, не хотели ограничиться усыновлением одной девчурки и подумывали об усыновлении второго чада, а возможно, даже и третьего. Павел говорил всё это вымученным тоном. Смотреть Маше в глаза он не мог. И ей вдруг стало не по себе.

— Я не понимаю… Ты что, с ними встречался? — спросила она. — С Мариусом и Лизой?

— Случайно.

— Как это — случайно? Когда ты успел? Где?.. Я же им звонила утром сегодня.

— Джон… ты помнишь Джона?.. Знакомого Мариуса… Я с ним виделся сегодня в обед.

— А Мариус и Лиза тут при чем? Ты же о них говоришь?

— Мариус попросил Джона поговорить со мной. Ну и вот… О тебе они сразу подумали. А заговорили только сейчас. Не хотели тебя обидеть. Побоялись твоей реакции… И перестань смотреть на меня такими глазами!

Маша недоуменно молчала.

— Желающих подзаработать на таком контракте хоть отбавляй, сама понимаешь. Здесь это обычное дело, распространенная практика… Это даже модно. К тебе у них особое отношение, сама знаешь… — продолжал убеждать Павел. — Если решишься, останется обговорить главное — за сколько? И что потом делать с этой кучей денег? — с усмешкой добавил он, но тут же понял, что иронизирует зря.

— То есть, Паша, если я правильно поняла твою мысль, я должна родить и отдать своего ребенка в вечное пользование Мариусу и Лизе? Об этом речь?.. Боже, какую ахинею ты несешь… Ты просто болен!

— Только, пожалуйста… Не реагируй сразу. Я ведь так говорю, образно…

— Образно?! Каким образом ты умудрился обсуждать эту темы с Мариусом и Лизой? Как ты мог?!

— Во-первых, с Лизой и Мариусом я был знаком еще до тебя. Короткая у тебя память!.. А во-вторых… Не я обратился к ним, а они ко мне! Я и сам обалдел немного, когда до меня дошло… Передаю просьбу как есть, вот и всё… Я считаю, что они очень тактично себя ведут, раз наводят мосты через меня.

— Какие мосты? А ну-ка, выкладывай всё! — приказала Маша.

— Они попросили поговорить с тобой… узнать, как ты на всё это посмотришь… — повторил Павел.

— Никак. Так им и передай.

— Даже если кучу денег предложат? Тысяч двадцать? А может, больше…

— Ты точно свихнулся. Или обкурился… Вы все больные. Какие же вы больные…

В течение недели, жалуясь на простуду, на Риверсайд-Драйв Маша не появлялась. А затем ей позвонила сама Лайза: она едет в такси через Бруклин, находится неподалеку и просит разрешения зайти… Впервые навестив Машу дома, Лайза от души удивилась, в каких скромных условиях они живут, а затем стала извиняться за предложение, сделанное ей через Павла, за то, что разговор не состоялся напрямую. К своему большому удивлению, Маша поняла, что тема обсуждалась с Павлом не так уж недавно… Павел мудрил и явно говорил ей не всё.

Словно угадывая ее мысли, Лайза стала убеждать Машу, что Павел ни в чем не виноват перед нею, что он оказался всего лишь втянутым в историю — по-другому не скажешь. Роль, доставшаяся Павлу, была, в конце концов, непосильной для любящего мужчины. Но он держался, несмотря ни на что, безупречно. И всей душой переживал за нее. Лайза была уверена, что еще в первый раз, когда Мариус отважился заговорить с Павлом на эту тему, Четвертинов, предвидя реакцию Маши, решил ничего ей не говорить, понадеялся, что всё отстоится само собой, и по-своему, конечно, мудро поступил…

Разговор возобновился на следующий день, уже на Риверсайд-Драйв, и закончился обоюдными слезами раскаяния. Будто сестры, Маша и Лайза в обнимку сидели на диване поджав ноги и обменивались утешительными словами. Мариус, присоединившийся к ним позднее, тоже был необычайно сентиментален и как-то по-домашнему ласков. Домой Машу в тот вечер не отпустили. После ужина решительный Мариус скалой встал на пороге, выражая свою точку зрения. За окном была уже ночь. А прислуга давно приготовила спальню наверху…

В октябре, когда Мариус и Лайза уехали в Швейцарию, на этот раз с дочерью, Четвертинов вновь завел с Машей разговор о суррогатном материнстве. Речь теперь шла о вознаграждении не в двадцать, а в пятьдесят тысяч долларов.

— Пятьдесят тысяч? Чтобы переспать с этим типом, родить от него ребенка и отдать его… им с Лизой?

— Боже мой, кто тебя просит спать с ним?.. В тебя вложат оплодотворенную яйцеклетку. Это делается такой малюсенькой трубочкой, которую насаживают на шприц, и всё…

— Откуда ты знаешь?

— Интересовался.

Маша враждебно нахохлилась.

— Главное — всё взвесить спокойно, — продолжал Павел, словно не замечая ее реакции. — Пожара нет никакого. Никто нас не торопит.

— Но почему именно я? Почему они к кому-то другому не обратятся?

— Я же объясняю, а ты всё не понимаешь… Ну привязаны к тебе люди. Нравишься ты им. Как человек нравишься. Как девушка. Как русская девушка… Да кому ты вообще не нравишься? Интеллигентная, красивая, умница во всех отношениях… Ты посмотри на себя, Маш! Ну что мы дети маленькие, чтобы не понимать таких вещей? Только вот мешочки появились под глазами. Спать тебе нужно ложиться пораньше, до двенадцати. И не пить кофе литрами… — После паузы Павел вновь перешел на деловой тон: — В начале, конечно, анализы нужно будет сдать. Проверить, всё ли в порядке, способна ли ты носить плод — ты же аборт делала… Да и вообще, у женщин чего только не бывает… Обследоваться можно будет в той клинике… куда ты ходила, — с заминкой добавил Павел.

Упоминание о клинике, где с нею после аборта нянчились, как с ребенком, Машу почему-то настроило на оптимистичный лад. Но внутри у нее всё по-прежнему противилось услышанному.

— Пятьдесят тысяч за такую услугу — не такие уж большие деньги, — рассудила она вслух. — И вообще, Паша, тебе не кажется, что мы с тобой ведем какой-то жуткий разговор. Ты хоть сам-то понимаешь, чтó ты мне предлагаешь? Ты хоть на секунду задумываешься об этом?.. А не пошли бы вы все… сам знаешь куда… Вот соберусь и вообще уеду! И сами рожайте детей друг другу!..

Как только Альтенбургеры вернулись из Женевы, Четвертинов сразу же принес домой свежие новости. Мариус и Лайза предлагали теперь уже семьдесят тысяч долларов. Разумеется, они брали на себя все остальные расходы, которые тоже обещали вылиться в нешуточную сумму. Кроме того, Мариус предлагал в течение всей беременности Маши и трех-четырех месяцев после родов, пока она будет кормить грудью, выдавать по полторы тысячи долларов ежемесячно. Плюс расходы на медицинское обслуживание. Плюс плата за жилье в Бруклине… Сразу решались все проблемы.

Единственное, о чем Павел умалчивал, так это о том, что роль посредника, согласно новой договоренности, он выполнял уже не бескорыстно. Поскольку Маша всё еще раздумывала, он смог выторговать себе тридцать тысяч долларов «комиссионных» за то, что добьется ее безоговорочного согласия.

Маша и сама не знала, кто потянул ее за язык, но однажды за завтраком она вдруг объявила Павлу, что «на всё» согласна. Накануне ночью она неожиданно для себя стала фантазировать, на что можно потратить такие деньги. Например, она смогла бы купить квартиру. И не в Нью-Йорке, а дома. И не в Москве, а в Петербурге, где ей всегда хотелось жить.

Окрыленный Четвертинов тотчас помчался на Риверсайд-Драйв, унося благую весть. Он считал, что лучше сразу «утрясти все детали»…

Уже вскоре Маша начала обследование в знакомой клинике. Преимплантационная диагностика требовалась для того, чтобы удостовериться, как объясняла Франческа Оп де Кул, нет ли риска произвести на свет ребенка с наследственной патологией и чтобы избежать «инвазивного вмешательства» на плодном яйце и последующего «прерывания» беременности в случае выявления какой-нибудь «аномалии»… Однако результаты оказались более чем обнадеживающими. В самое ближайшее время можно было начинать предварительные процедуры…

Темы, доселе затрагиваемые лишь вскользь и намеками, вскоре пришлось обсуждать в открытую. Мариус рассказал Маше, что физиологически бесплодием его жена не страдает, но банальное удаление кисты, чем обернулось неожиданно начавшееся воспаление во время их круиза на яхте, сделали настолько неудачно, что родить Лайза уже не может. И теперь единственным шансом произвести на свет «собственного» ребенка было обращение к «nounou», суррогатной маме. Некоторые американки брались помочь другим даже из религиозных соображений. Здоровье и молодость позволяли женщине выносить чужую яйцеклетку, оплодотворенную в лабораторных условиях и проявившую себя жизнеспособной, начавшую делиться… Альтенбургеры разжевывали всё это по очереди, долго и упрямо. Им хотелось полной ясности… И в Америке, и в Европе суррогатное материнство, как и сопутствующие ему методики оплодотворения, давно были освоены. Со стороны законодательства, как американского, так и швейцарского, препятствий не было. Мариус и Лайза не находили слов, чтобы выразить свою благодарность Мари за ее согласие пойти на эту «красивую» жертву.

Оставалось предусмотреть худшее: что, если ничего не получится? Такое ведь тоже бывает. В этом случае оставалась возможность прибегнуть к донорству, то есть можно было воспользоваться чужим ооцитом, донорским, в данном случае Машиным. При таком раскладе плод, выводимый всё тем же лабораторным способом, методом in vitro, иногда имел больше шансов привиться. Но тогда генетически, ровно наполовину, ребенок «получился бы» ее — Машин… Чем бы всё ни обернулось, Мариус и Лайза брали на себя всю ответственность, и в первую очередь материальную.

Трезво взвесив, какими это может закончиться сложностями, от донорства своего ооцита Маша отказалась. Если уж вынашивать ребенка за деньги, то только стопроцентно чужого, не родного по крови…

Самым неожиданным для всех было то, что уже со второй попытки, предпринятой в конце октября, удалось добиться желаемого результата. Франческа Оп де Кул объявила, что эмбрион прижился. Мариус и Лайза радостно прослезились и, поскольку Машу решили подержать в клинике для дополнительного обследования, они весь вечер провели с ней в палате, сидя возле ее кровати: он справа, а она слева, будто ангелы-хранители, оберегающие ее, беспомощное создание, от напастей этого бренного мира.

Наступила зима. Начались снегопады. А вместе с ними и новая жизнь. Немалая ее часть уходила на совместные походы с Альтенбургерами в магазины для будущих мам. Как гром среди ясного неба, грянули и новые неприятности…

Из Москвы вернулся хозяин бруклинской квартирки Еремин. Дотла разоренный, не в первый раз потерявший на бывшей родине «всё» — состояние, компаньонов, друзей, надежды на завтрашний день, он оказался перед жестким выбором: начинать всё с нуля здесь, в Нью-Йорке, или поехать загорать и приводить в порядок нервы в одном из кибуцев, куда зазывала его родня. В любом случае Еремину нужна была и квартира и деньги за нее, которые Маша с Павлом задолжали ему за три месяца. Съезжать предстояло немедленно…

Едва услышав об этом от Маши, Альтенбургеры предложили помощь: зачем искать квартиру на стороне, когда на Риверсайд-Драйв, прямо в их доме, на нижнем этаже пустует отдельная двухкомнатная квартирка? Она принадлежала сыну хозяев, сдававших им весь дом. Молодой человек застрял где-то в Тоскане, домой возвращаться не собирался, в квартире никто не жил. Еще через день Мариус сообщил Маше, что созвонился с хозяевами и заручился их полным согласием.

Иметь у себя под боком Машу, превратившуюся для них в настоящую «poule aux œufs d’or», как пошучивал Мариус, однажды всё-таки открывший словарь, чтобы перевести этот перл с французского на русский, — «курицу, несущую золотые яйца», — о таком благоприятном повороте событий Альтенбургеры не смели и мечтать. С переездом Маши на Риверсайд-Драйв всё упростилось. С тех пор как Маша носила в своем чреве их будущее чадо, супруги сходили с ума от тревоги за нее…

Переезд на Риверсайд-Драйв состоялся под Рождество. На празднества Альтенбургеры улетели в Швейцарию. На радостях, что всё утряслось наилучшим образом, Четвертинов тоже улетел в Европу. Обретя относительную финансовую стабильность, Павел решил взять быка за рога, наладив в Берлине «систематические», как он уверял, закупки вермахтовских мотоциклов времен Второй мировой войны. Трехколесные «гробы на колесах» с люлькой, сошедшие еще с конвейера знаменитой фабрики «Баумашиненверке», штамповавшей эту экзотическую технику в годы третьего рейха, — Павлу обещали поставлять регулярно. На «зверские машины» в Америке был спрос — довольно специфический, главным образом среди собирателей. В зависимости от состояния «зверя» цена на него колебалась, но при удачном раскладе можно было сбывать товар за приличные деньги…

В Германию Павел ездил два раза. И однажды в конце мая, вернувшись в Нью-Йорк через Хельсинки, куда поначалу ехать не планировал, Павел заявил, что его постигла очередная неудача. Подвели не поставщики раритетов, а компаньоны, знакомые Мюррея. Вкладывая деньги в заведомо прибыльное дело, в тот самый момент, когда всё уже было на мази, они вдруг умыли руки. Павел проклинал Германию, поносил нью-йоркских заказчиков, которые втянули их с Мюрреем в авантюру. Заодно он сетовал и на всю свою непутевую жизнь. Маша слушала его, сочувственно кивая, но не понимая причин такого черного отчаяния: ну, не получилось с бизнесом, так ведь в деньгах Павел ничего не потерял, а это уже хорошо… И только по прошествии нескольких дней Павел сумбурно заговорил о новых долгах. Он опять влез в них по уши. Один или вместе с напарником — понять было невозможно.

По Машиным меркам, речь шла о баснословной сумме. К понедельнику, а именно через семьдесят восемь часов и ни минутой позже, Павел должен был кровь из носу вернуть тридцать тысяч долларов — именно ту сумму, с которой он улетел в Берлин и которую у него там выманили какие-то местные ловчилы… Как можно было позволить кому-то нагреть себя на тридцать тысяч долларов? Ведь не в чемодане же он держал такую сумму? Не ходил же с чемоданом по улице?.. Подробностей Павел не сообщал, по большей части нес околесицу: какие-то давние знакомые, преследовавшие его по проклятому Бранденбургу, еще чьи-то угрозы, а затем и вмешательство местной полиции, паническое бегство «домой», в Америку, но почему-то через Скандинавию… Всё это могло обернуться для него еще более серьезными неприятностями уже здесь, в Нью-Йорке, поскольку деньги были чужие, напарнику их тоже ссудили, и, что странно, под его, Павла, личную ответственность.

Павел просил у Маши в долг те двадцать тысяч долларов, которые Мариус, еще до того, как открыть Маше текущий счет на повседневные расходы, положил на ее имя в банковскую ячейку. Деньги Павлу требовались якобы всего лишь на месяц. К этому времени, обещал он, всё утрясется. Но поскольку этой суммы не хватало на полное покрытие «задолженности», Павел заговорил о «долге» Мариуса — об оставшихся пятидесяти тысячах долларов, которые Альтенбургер должен был выплатить Маше после родов. Почему не обратиться к швейцарцам с просьбой выдать авансом еще некоторую сумму? Например, десять тысяч, которых ему недоставало? Разве для Альтенбургеров это деньги?

По мере того как Маша внимала Четвертинову, затылок у нее наливался свинцовой тяжестью, а земля начинала уплывать из-под ног. Павел явно плел небылицы. И чем дальше, тем всё более явной становилась его ложь. Ослепленный своими проблемами, он лгал вдохновенно, напропалую. И производил впечатление человека невменяемого.

Разговор перерос в ссору. Павел больше не выбирал выражений, не церемонился. Его тон и заставил Машу взять себя в руки. Она наотрез отказалась морочить голову только что вернувшимся в Нью-Йорк Альтенбургерам и тем более забирать из ячейки требуемые им деньги.

Сутки Павла не было дома. Необычно молчаливый, он появился на Риверсайд-Драйв в пятницу утром. Наблюдая за ним, пока он понуро перебирал какие-то свои вещи в шкафу, а затем сидел на подоконнике и с несчастным видом глазел на улицу, Маша спрашивала себя: не случилось ли на этот раз что-нибудь уже совсем непоправимое.

Так прошел день. И уже вечером, всё-таки расчувствовавшись, Маша как обычно сдала позиции. Она пообещала Павлу, что заберет доллары из ячейки. Но выдвинула два условия: Мариус и Лайза должны остаться в стороне от всей этой грязи, а недостающую сумму, еще десять тысяч, Павел раздобудет с помощью Мюррея, раз уж по инициативе того (как теперь выяснялось) Павлу пришлось мотаться в Берлин и Скандинавию.

Однако забрать деньги из банка до понедельника не представлялось возможным, а Павел нуждался в них именно сегодня. Он опять рвал и метал…

На первый телефонный звонок, раздавшийся около полуночи, Маша не обратила внимания. Павел загадочно помычал в трубку, пообещал перезвонить, а потом долго сидел у окна, смотрел в ночь и отмалчивался с видом человека, которого жизнь заставила наконец задуматься над причинами столь черного невезения. Затем он всё же признался, что звонили по поводу денег. Несмотря на позднее время — было уже около часа ночи, — он собрался и куда-то уехал. Вернулся Павел около трех сам не свой, помятый и подавленный. И опять ничего не стал объяснять, лишь прятал глаза и бормотал, что нет на свете ничего грязнее и подлее денег.

Хочешь не хочешь, а выводы приходилось делать самые неутешительные: Четвертинов не просто влез в долги, но, судя по всему, впутался в темную историю, из которой вряд ли мог выкарабкаться, прибегая лишь к звонкам и переговорам. Если так, то вряд ли эти проблемы могли миновать и ее. Это вдруг показалось Маше как никогда очевидным. Единственный разумный шаг — пересилить себя и решиться на откровенный разговор с Мариусом, попросить его о помощи. Благо, он в свое время поставил перед ней условие: не принимать никаких серьезных решений без его ведома.

Но и с Мариусом не всё было так просто. Всех юридических тонкостей заключенного «контракта» Маша не знала. Интуиция ей подсказывала, что с законностью всё же есть какие-то неувязки. Если верить всему тому, что она читала о суррогатном материнстве в различных рубриках специализированных сайтов, которые просматривала с компьютера Полины, даже в Америке не во всех штатах действовал одинаковый закон. Суррогатной мамой не могла, например, стать женщина, не имеющая собственного ребенка. О том же написано и в российском законодательстве. Во многих странах данная практика считалась вообще незаконной. Даже главный вопрос — о родительских правах, и тот решался везде по-разному. Но в любом случае американские правовые нормы предусматривали обязательное вынесение судебного решения по вопросу родительских прав еще до появления ребенка на свет. Процедуру брал на себя, как правило, адвокат; стороны подписывали договор. И, видимо, неслучайно Мариус проводил вечера за чтением юридической литературы. Неслучайно он продолжал встречаться с адвокатом (однажды Лайза проговорилась, что с них брали за консультации по шестьсот долларов за час). Неслучайно Мариус заказывал для своих консультантов всё новые и новые переводы статей российского законодательства…

Решение нужно было принять незамедлительно, и Маша настроилась поговорить с Мариусом завтра же утром, как только поднимется к Еве, — дальше откладывать невозможно. До двенадцати он редко уходил из дому… Но когда на следующее утро Маша за завтраком встретила его взгляд — благодушный, умиротворенный — и когда Мариус начал расспрашивать ее, нет ли среди ее русских знакомых кого-то, кто согласился бы давать Лайзе уроки русского языка, Маша так и не осмелилась заговорить с ним о главном. Она решила отложить дело до вечера. И в тот же самый миг, глядя на то, как швейцарец с беспечным видом принялся чистить на блюдце яйцо всмятку, а затем обмакнул в желток кусочек хлеба, — в его жестах было что-то очень знакомое и неприятное, — Машу вдруг осенила сумасбродная мысль: а что, если все они заодно?

Если Мариус хотел стать «фактическим» отцом, он не мог желать ей зла. Сомнения на этот счет отпадали. В противном случае это означало бы, что он желает зла и ребенку. Но очевидным казалось и то, что Павла с Мариусом связывали отношения, о которых она имела лишь очень смутные представления. Уже два вечера подряд, до отъезда Альтенбургеров за город, она видела их беседующими в гостиной. Уединяясь на дальнем диване, они пили красное вино и с напряженными лицами что-то долго выясняли: разговор был явно не из приятных. О чем они могли говорить серьезно, если не о ней и о проклятых деньгах? То и дело с чем-то соглашаясь, Мариус озабоченно кивал головой. У Павла же на лице появлялось то отталкивающее выражение — Маша не могла этого не заметить, — с которым он обычно говорил по телефону о долгах: какая-то особая смесь беспомощности, подавленности, одержимости — всё вместе…

Сдержал ли Павел слово не вмешивать пару в свои дела? Не выклянчил ли он без ее ведома ссуду в счет будущих Машиных «гонораров»?..

Как-то вечером Маша осталась дома одна. Раздался звонок по обычной городской линии. Она сняла трубку и ответила. Незнакомый человек, по выговору американец, едва услышав ее голос, явно обрадовался и, не представившись, заявил буквально следующее:

— Передайте Полу… этому сукину сыну… что если завтра до вечера он не сделает то, что должен сделать, мы вспорем брюхо его курочке… Должен же кто-то проверить, есть у нее там золотые яйца или ни черта там нет вообще…

Бросив трубку, Маша невольно ощупала свой округлившийся живот. Такую мерзкую шутку способен отмочить не каждый. И только через некоторое время, побродив по квартире и немного придя в себя, она осознала, что, пожалуй, Павел не соврал ей насчет угроз: над их головами завис дамоклов меч. С этой минуты Маша больше не могла думать ни о чем, кроме бегства…

Наркотики, а вовсе не мотоциклы — вот где был ответ на все вопросы. Берлин? Вермахт? «Баумашиненверке»?.. Теперь ей наконец стало ясно, в чем дело. Вот уже несколько месяцев Павел сновал между Европой и Америкой в качестве обыкновенного наркокурьера. С глаз Маши будто упала пелена.

Прозрение подвигало действовать немедленно. Еще пару минут раздумий, и она принялась собирать чемодан. Уже через полчаса она вызвала такси и вышла на улицу. Машины не было. Окна гостиной Альтенбургеров выходили как раз на проезжую часть, и, одолеваемая страхом, что ее могут увидеть, Маша караулила такси за массивной угловой тумбой. Сотовый остался в квартире. Что делать без телефона? Но не возвращаться же назад? На это уже не хватало мужества.

Наконец такси подъехало. Она назвала адрес ближайшей недорогой гостиницы. В считаные минуты таксист доставил ее в отель «Милбурн». За номер пришлось отдать сто двадцать девять долларов, почти все имевшиеся у нее наличные деньги…

Рано утром, как только открылось отделение ее банка, она сняла с текущего счета всё, что там было, — двенадцать сотен долларов — остаток тех денег, что Мариус выдавал ей на расходы; к двадцати тысячам, хранившимся в ячейке, Маша не притронулась. Вернувшись к дожидавшемуся такси, она попросила отвезти ее в аэропорт. До московского рейса, место на котором забронировал консьерж в гостинице, оставалось два часа с небольшим.

Уже перед самой посадкой в самолет Маша по таксофону позвонила на Риверсайд-Драйв. Трубку снял Мариус. Задыхаясь от волнения, она протараторила заготовленную «легенду». Будто бы утром она говорила по телефону со своим отцом в Туле. Мать ее была будто бы больна, и поэтому она, Маша, вынуждена немедленно улететь в Москву. На время.

Альтенбургер потерял дар речи. С минуту он молчал, просил ее не вешать трубку, тянул время, но всё не мог собраться с мыслями, не мог произнести ничего внятного. Затем он снова стал расспрашивать, что же всё-таки случилось, хотел знать подробности…

Маша путалась, опять и опять сбивчиво объяснила, что вылетает первым же рейсом в Москву, что выбора просто нет…

Альтенбургер сдался. Он предложил отвезти ее в аэропорт, надеясь, что у них будет время поговорить обо всем по дороге. И был окончательно ошарашен заявлением Маши, что она уже в аэропорту, и регистрация уже началась.

Она обещала позвонить из Тулы, заверила, что едет не больше чем на неделю-две…

По рабочему телефону старшего брата отвечал незнакомый мужской голос. Ни о каком Николае Лопухове здесь никто никогда не слышал. Да, действительно какая-то контора еще пару месяцев назад снимала офисы по данному адресу…

На Сивцевом Вражке, в доме Николая, ей тоже отвечали чужие люди. Квартиру они-де купили год назад, отношений с прежними жильцами не поддерживали и, разумеется, понятия не имели, как их найти.

Оставался Лондон. Но у Ивана всё время включался автоответчик. Маша звонила в самые разные часы, в дневное и в ночное время, трижды оставляла сообщения, каждый раз с номером московского телефона Варвары, у которой остановилась, но звонка от Ивана так и не последовало.

Позвонить в Тулу? Этот шаг казался ей непосильным. Родители потребовали бы одного — чтобы она села в поезд и приехала. А то и сам отец сел бы за руль своей «нивы» и уже через два часа был бы в Москве… Но как появиться перед матерью и отцом с округлившимся животом? Какими словами объяснить, почему всё это время она не давала знать о себе? Звонок в Тулу Маша откладывала день за днем…

Подруга Варя жила на Трубной, одна в небольшой однокомнатной квартирке, доставшейся ей после развода. Круглосуточное общение с человеком, который понимал ее с полуслова, уже почти летняя и буднично теплая Москва, светившиеся чем-то родным лица прохожих, городская жизнь без всплесков, без перемен, текущая спокойной широкой рекой… Маше рисовалось собственное прошлое, до слез никакое, но душу нет-нет да и захлестывала вкрадчивая ностальгия по безвозвратно ушедшему времени, когда в жизни всё было просто — ни забот, ни страхов, ни сомнений. Одно необъятное будущее. Глядя в бездну, всегда невольно начинаешь пятиться. Даже если за спиной нет ничего такого, на что можно опереться. Поразительное существо человек, по-другому он не может… На улицах города Маше хотелось останавливаться перед каждой витриной, наблюдая, как из толпы выныривает сиротливое отражение растерянной особы в положении, этакой белой вороны, которая приглядывается, нахохлившись, к каждой тени. На центральных улицах, несмотря на свежую весеннюю зелень, в одно утро преобразившую город, днем припекало солнце, и даже чувствовалась духота. По вечерам же становилось настолько сыро и зябко, что мерзли руки и уши.

От дневного возбуждения вечерами трудно было прийти в себя. В разговорах проходило полночи. Во сне Маша видела Москву, неслась над ее улицами, где знакомыми ей казались каждый угол, каждый подъезд и подворотня.

Когда речь заходила о Машиных нью-йоркских перипетиях, Варвара не знала, что посоветовать. С одной стороны, она не могла не порадоваться за подругу: молодец, хватило смелости бежать без оглядки! От таких, как Четвертинов, другого спасения нет и быть не может — Варя в этом нисколько не сомневалась. На ее взгляд, Маша еще легко отделалась. С другой стороны — что ей делать дальше? Как выходить из «положения» здесь, в Москве?

Лично она, Варя, на месте Маши не стала бы разрывать контракт со швейцарцами. Если Альтенбургеры, конечно, те люди, за которых себя выдают, если подруга не заблуждается на их счет. По мнению Вари, предложенная Маше сумма была далека от астрономической.

Суррогатное материнство в России не оплачивалось достойно. В Москве и Петербурге размер вознаграждения за такие услуги не превышал, по Варвариным сведениям, десяти — двенадцати тысяч долларов, а пару лет назад цены были и того ниже. Но для тех, кто приезжал в столичные клиники, чтобы «заказать вынашивание», и эта сумма выглядела неподъемной. Денежная масса в стране распределялась по карманам граждан с пугающей неравномерностью, и это напрямую зависело от способа добычи дензнаков. Пока одни вынужденно «крутили быкам хвосты», другие выбивались из сил, получая гроши, третьи гребли деньги лопатой. Такая страна, ничего не поделаешь, таков менталитет… Семьдесят тысяч долларов — сумма, конечно, не маленькая, — но только для таких, как они с Машей. Ведь обычным честным трудом таких денег здесь всё равно не заработать. Для этого нужно либо открыто воровать, либо «крутиться», выжимая соки из всех, кто готов работать за копейки или нагло присваивать себе то, что работающие в поте лица не могли удержать в руках. Именно по этой причине, когда в Москве речь заходила о деньгах, люди теряли способность к счету, теряли голову. Любой подсчет требовал добавлять к цифрам нули. Другой масштаб. Другая реальность. Те несколько десятков тысяч, что предлагали Маше швейцарцы, в Москве, как ни странно, не считались деньгами… Так смотрела на вещи Варя.

Маша же, после всех своих мытарств, не ощущала особенной разницы между жизнью «там» и «здесь». В конце концов, везде одно и то же. Где-то деньги стоят дороже, где-то дешевле, так же, впрочем, как хлеб, мыло или проезд в общественном транспорте. Но при этом жизнь людей всегда укладывается в одни и те же схемы. Сильный стремится обобрать слабого, здоровый — немощного, молодые обгоняют стариков. Слабые же всюду в большинстве, это так — но это большинство пассивное. Конечно, Варя была права: заниматься предпринимательством Маша вряд ли смогла бы. Во-первых, для этого необходимы всё те же средства — стартовый капитал, связи, «мохнатая лапа»… А во-вторых, очутиться в роли «сильного» и попросту прибирать к рукам всё, что плохо лежит, — едва ли она обладала такими способностями. Господь не наделил нужной жилкой, не та природа.

И всё-таки, не продешевила ли она? Оказаться с ребенком на руках… Варвара нисколько не сомневалась, что если швейцарцы — люди состоятельные, то им не составит большого труда найти управу на тех, кто Маше угрожал. Они вполне могли повлиять и на Павла. Разве не могли Альтенбургеры оказать ему помощь — хотя бы ради благополучия Маши? Почему они вообще не заставили его отступиться, оставить ее в покое? Впрочем и тут, справедливости ради, следовало признать, что Маша и Павел — пара, столько времени прожили под одной крышей. Решение они тоже принимали вместе. Уже по этой причине Четвертинов мог рассчитывать на материальную поддержку…

С тех пор как Маша ждала ребенка, ей с удивительной легкостью удавалось придерживаться в своих суждениях золотой средины. В плохое как-то не верилось. Да и приятно иногда не перечить, а тем более подруге, которая явно преувеличивала, рассуждая о ее бедственном положении. В этих преувеличениях было даже что-то обнадеживающее. Варя настаивала на том, чтобы Маша позвонила Альтенбургерам и рассказала о звонке с угрозами. Своим упорством и непримиримостью к врагам Варя разводила в душе Маши тот сладковатый, хотя и отдающий горечью, настой эгоизма, потребность в котором, едва не физиологическую, Маша ощущала как нечто совершенно ей необходимое, ощущала это всегда, но особенно остро сегодня, вопреки своей врожденной брезгливости. Этого средства, эгоизма, никогда не хватало надолго, но оно обладало анестезирующим действием, оно давало иллюзию защиты от внешнего мира, в чем она, Маша, как никогда, нуждалась именно сейчас, а потому она пыталась удержать в себе это ощущение — пусть иллюзорной, но защищенности — как можно дольше. Она боялась дать выдохнуться своей энергии, как это случалось с ней почти всегда. Маша — в кои-то веки! — пыталась демонстрировать характер, потому что именно в твердости, эгоизме, в его закосневшей природе и было теперь ее спасение. Какое ни есть, но всё-таки…

Звонок Маши на Риверсайд-Драйв из Москвы снова застал Мариуса врасплох. Швейцарец волновался. Он говорил короткими предложениями, то и дело повторяясь. По-видимому, взвешивал каждое слово. За истекшую неделю Мариус успел, похоже, осознать, что Маша приняла какое-то серьезное решение, и реагировал на всё спокойно. Он испытывал облегчение, казалось, уже оттого, что она не ставит под вопрос главное — их договоренность.

Достаточно было провести в родной стихии несколько дней, и английский язык стал не очень послушным. Простыми незамысловатыми фразами Маша объясняла Альтенбургеру, что вернуться назад не может. Из-за Павла, с которым порвала все отношения. Из-за того, что Четвертинов впутался в грязную историю. Павел не посвящал ее в свои дела, явно темные, но угрозы стали поступать со всех сторон. И в какой-то момент у нее просто не осталось выбора. Пришлось собрать чемодан и уехать. Что же касалось обязательств, которые она взяла на себя, то она готова их выполнять. Но — на других условиях.

Без посредничества Четвертинова — это первое. Раскрыв все карты и объяснившись насчет отношений, которые связывали его с Альтенбургерами, чтобы она впредь смогла оградить себя от него полностью, — это второе. И главное, что касалось ее самой: она не хотела уезжать из Москвы, не хотела никаких кругосветных путешествий с опасными приключениями. Это третье условие было первостепенным.

Мариус, слушая ее, то соглашался, то напряженно отмалчивался.

— Я больше не хочу иметь дéла с Павлом, ты понимаешь? Я больше не хочу его знать. Вообще! Я же не просто уехала, Мариус… Я вынуждена была бежать. Из-за него. И от него. Я не хочу возвращаться! — твердила Маша.

— Я не понимаю… О каких угрозах ты говоришь, помилуй, Маша?! Почему ты ничего не говорила нам раньше? Мы бы помогли тебе! — сокрушенно восклицал Альтенбургер. — Пожалуйста, ничего не предпринимай, постарайся успокоиться. Я всё выясню и позвоню тебе…

— Пожалуйста, ничего не надо выяснять! Это моя личная жизнь, Мариус. Я приняла решение, и оно окончательное, ты понимаешь? Я даже не хочу, чтобы он знал, где я сейчас. Прошу тебя, если он будет меня искать, скажи ему, что вы ничего обо мне не знаете! И пожалуйста, не давай ему мой телефон.

— Маша, да ведь у меня и нет твоего телефона, — виноватым тоном напомнил Альтенбургер. — Я ведь тоже не знаю, куда тебе звонить.

Поколебавшись, Маша продиктовала номер Варвары.

— И дальше что? Что мы теперь будем делать, а, Мария? — потерянно допытывался Мариус Альтенбургер.

Маши не могла ответить ни на один из его вопросов.

— Не знаю… Не знаю, что делать.

— Я постараюсь приехать. Тогда и обсудим всё по-человечески.

— Сюда? В Москву?!

Швейцарец прилетел через двое суток. О приезде сообщил уже из гостиницы на Тверской. Маша назначила ему встречу у Центрального телеграфа; более нейтрального и приметного места для рандеву она не смогла придумать…

От волнения им с трудом удавалось смотреть друг другу в глаза. Мариус выглядел спокойным. Видимо, свыкся с мыслью, что отъезд Маши не был обыкновенным срывом, о котором потом жалеют, и что живет она теперь за тысячи километров. В его глазах она не увидела и тени упрека, лишь горечь перебродившего сожаления. В потрепанном анораке, в обшарпанных кроссовках, которые Мариус надевал, отправляясь в парк проделывать свои вечерние моционы, он был похож на старика, измотанного жизнью. Такие не ждут поблажек от небес и умеют довольствоваться тем, что есть.

Он делился домашними новостями. В Нью-Йорк пришла весна. Воздух в парках напоен ароматами цветения. Маленькая Ева вывихнула мизинчик правой руки, балуясь с дисководом маминого ноутбука. Сама Лайза просто извелась от переживаний. Вся эта нервотрепка заставила ее пересмотреть свои взгляды на многое. Нью-Йорк Лайзе вдруг опостылел. Она была не прочь последовать Машиному примеру: порвать со всем и махнуть куда-нибудь на край света. Иронизируя над самим собой, Мариус объяснял, что если бы не извечная волокита с визами, а для поездки в Москву визы всё еще приходилось оформлять, Лайза прилетела бы вместе с ним и не исключено, что из чувства солидарности — с ней же, с Машей — потребовала бы у московских властей выдать ей местную грин-карту. Существует же и здесь наверное «программа» по выдаче грин-карт для тех заезжих сумасбродов, которые помешались на России и не хотят возвращаться восвояси. После пережитой «встряски» — Мариус называл вещи своими именами — ему тоже захотелось перемен. Возвращение в Швейцарию, не в Цюрих, а в Женеву, где у них с Лайзой оставалась квартира, было делом решенным. Оставалось лишь определиться со сроками.

Насчет цели своего приезда и контракта, насчет Четвертинова и новых условий, о чем Маша протараторила на днях в трубку, Мариус говорить пока не решался… Они шли по Тверской. Он вдруг остановился посреди тротуара.

— Мария!.. — Мариус с тревогой заглянул ей в глаза. — Нам не надо бежать друг от друга. Я это понял. Я хочу, чтобы между нами было полное понимание. Насчет Павла… Я давно понял, что парень он испорченный. Отношения с ним я поддерживал… Во-первых, он твой друг. А во-вторых… — Мариус явно решил сказать всё и сразу, но что-то всё еще сдерживало его. — Мы просто боялись, что он наделает нам проблем… Мое отношение к нему — это симуляция симпатии… Ты понимаешь меня? Согласись, без этого нам было не обойтись. Всё остальное… Боже мой, как хочется есть! Могу я пригласить тебя пообедать?..

Они зашли в первый попавшийся ресторан, им оказался ресторан русской кухни. Заняв столик, Мариус заказал обед. Когда принесли блюда, еды на столе оказалось вдвое больше чем нужно. Здесь, за столиком, они и проговорили до самого вечера.

После вымученных признаний, уговоров и вразумлений Альтенбургер понял, что недооценил ситуацию. Ни малейших шансов увезти Машу назад у него не было. И теперь, осознав это, Мариус не мог скрыть своей растерянности. Он принялся сбивчиво объяснять, что затея с усыновлением еще не родившегося ребенка оборачивалась для них с Лайзой крахом всех их жизненных устоев, вплоть до их собственных представлений о самих себе. Он предчувствовал, что проблемы рано или поздно возникнут — слишком уж гладко всё начиналось. Но Нью-Йорк — это ладно, это еще куда ни шло. А теперь еще и Москва… Здесь он чувствовал себя как без рук. Случись что-нибудь непредвиденное, он ничем не смог бы ей помочь — правде лучше смотреть в глаза. Альтенбургер заговорил о новых Машиных условиях. Он безоговорочно принимал все ее требования. Четвертинов, разумеется, больше не мог быть посредником. Мариус «на ура» принимал идею полного взаимного доверия, на котором должны были строиться дальнейшие отношения. Сейчас его интересовало, где она живет и как обстоят в России дела с медицинским обслуживанием будущих мам.

По глазам Маши поняв, что мучает ее нелепыми вопросами, что ей и здесь приходится начинать всё с нуля, Альтенбургер пообещал узнать, нет ли возможности помочь ей с арендой жилья. Он был уверен, что в своем посольстве сможет рассчитывать на поддержку и помощь: слишком важной птицей слыл в Швейцарии его отец. Пока же он просил Машу подыскать себе приличную квартиру самостоятельно. Мариус намеревался оплачивать жилье на прежних условиях. Он хотел уехать домой со спокойной душой… И только позднее, когда они вышли на обезлюдевшую Тверскую, Альтенбургер смог добиться от нее главного. Глядя в тревожные ласковые глаза швейцарца, Маша согласилась на всё. Она изъявила готовность ехать рожать в Нью-Йорк и даже появиться там заблаговременно, чтобы хоть в последние сроки побыть под наблюдением у Франчески Оп де Кул…

Буквально на следующий день, не успел рейс Альтенбургера приземлиться в Америке, как на Трубной раздался звонок Четвертинова — оттуда же, из Нью-Йорка. Варвара, растерявшись, сунула Маше трубку.

С будничной неторопливостью Четвертинов стал расписывать, каким потрясением для него стало ее бегство, какой «моральный удар» он получил. Его, главного вдохновителя, спихнули за борт, как только поняли, что он стал не нужен…

Первое, о чем подумала Маша: Альтенбургер не был с ней откровенен до конца. Возможно, он соглашался на все ее условия лишь для отвода глаз, просто потому, что ему некуда деваться. А в действительности всё обстояло иначе… Что, если швейцарец продолжал поддерживать с Павлом отношения, дабы тот, как и раньше, мог подстраховывать интересы пары? С другой стороны, всю эту «симуляцию» взаимопонимания вполне мог смоделировать и сам Четвертинов, чтобы продолжать вить из всех веревки и чтобы ввести ее в заблуждение теперь.

Судя по голосу, Павел опять был в невменяемом состоянии. Он умолял Машу вернуться, обещал добиться от Мариуса не только оформления многократных виз, чтобы она могла ездить домой, когда ей вздумается, но и грин-карты в США. Он рвался вступить с парой в новые переговоры с требованием пересмотреть контракт, согласиться на более «человеческие» условия. По его сведениям, обеспеченные американские семьи выкладывали за surrogate parenting куда более солидные суммы, чем предложили швейцарцы. Павел уверял, что и сам готов сесть в самолет и прилететь в Москву и обсудить всё с глазу на глаз. Если бы не угроза со стороны военкомата, он не раздумывал бы ни секунды. Родители Павла, жившие в Иваново, сообщали ему о повестках, которые вроде бы приходили на его имя по месту постоянной прописки в России. Ведь он уклонялся от призыва. А по нынешнем временам пойти под ружье означало не просто месить бетон и таскать кирпичи на генеральских дачах. Служить отчизне пришлось бы верой и правдой, поливая «неприятеля» из автомата где-нибудь в горных ущельях Кавказа.

Маша набралась мужества и высказала Павлу все, что о нем думает, после чего положила трубку…

Четырнадцатого июня Мариус позвонил Маше, чтобы договориться о встрече. Они прилетели вместе с Лайзой из Цюриха, где оставили Еву на попечение родителей Мариуса. Остановились в «Мариотте» на Тверской. Мариус предлагал поужинать вместе, но ехать в центр из Сокольников, где она теперь снимала квартиру, на ночь глядя Маше не хотелось. Кроме того, ее немного пугала встреча с Лайзой и предстоящее объяснение с ней. Мариус вынужден был смириться с ее отказом, встречу перенес на следующий день, назначив ее в полдень в холле гостиницы…

Маша заметила швейцарца сразу, как только вошла. Радостно улыбаясь, он плыл ей навстречу через просторный гостиничный холл. Мариус был один. Он сообщил: Лайза вот-вот должна подойти. В ожидании встречи она так сильно волновалась, что решила немного пройтись по Тверской, чтобы прийти в себя, успокоиться.

Мариус нисколько не преувеличивал. Едва Лайза увидела Машу, карие глаза ее наполнились нежностью. Влюбленно оглядев Машин живот, она осторожно обняла его, словно бесценный хрупкий сосуд.

— Кэк тфои дэла, Маша? — вдруг произнесла она по-русски.

Пряча улыбку, Мариус пояснил, что Лайза начала брать уроки русского языка и даже как будто бы делает большие успехи.

Пообедать решили здесь же, в ресторане отеля. Их проводили за стол. Заказ решено было сделать чуть позже, и официант удалился, унося пухлые папки с меню. Мариус осторожно накрыл ладонью Машину руку и устало произнес:

— Мы всё знаем. Он тебе и здесь покоя не дает… Бедная Мария!

Маша кивнула. Ей хотелось сразу выплеснуть всю накопившуюся в душе горечь, но что-то остановило, заставило смолчать.

— Многогранная личность наш Павел, ничего не скажешь… — вздохнул швейцарец.

— Русские все многогранные, — проронила Маша, невесело усмехнувшись.

— Нам пришлось выяснять с ним отношения… с Павлом… — поймав на себе ее настороженный взгляд, признался Мариус. — Это было нелегко, поверь. Ведь он теперь фактически живет у нас. Квартирант! Долгие объяснения не привели ни к чему. С ним ведь порой и не знаешь, с чего начинать, с какой ноги танцевать.

В словах Альтенбургера Маше вдруг почудился скрытый смысл. В душе, в который уж раз за сегодняшнее утро, поднялась волна паники.

— Мне даже пришлось вытаскивать его из лап полиции. Да-да.

— Павла?!

— В прошлый раз я не стал про это рассказывать. Расстраивать не хотел… Но я давал ему деньги, — Мариус отвел глаза. — Чтобы не чувствовать себя должником… И деньги были не маленькие.

— Паше?! Но за что?

— За то, что он помогал нам с Лайзой, — помешкав, ответил швейцарец. — С самого начала… В конце концов, он нам помог, надо быть объективным.

— Он что, брал с вас деньги за… посредничество? — изумилась Маша. — Надо же, вот мерзавец!

— Забудем. Дело прошлое. М-да…

— И чего я уж совершенно не понимаю… так это зачем вы дали ему мой московский телефон?

Мариус сокрушенно покачал головой:

— Это я виноват, Маша. Глупость конечно… Уступил его напору… Павел так мастерски разыграл отчаяние, когда ты пропала, и так беспокоился о тебе, после того как я вернулся из Москвы. Говорил, что после разговора с ним ты придешь в себя. Так что… прости меня. Получилось хуже некуда…

— Но не хочется говорить всё время о нем, — мягко сказала Лайза.

— Да-да, — спохватился Мариус. — Знаешь, Мария, мы столько потратили сил, столько времени угробили, средств… Извини, что я говорю прямо, без обиняков. Это без всякой задней мысли, поверь… Мы еще вернемся к разговору о Павле и ваших с ним отношениях…

Маша выжидающе смотрела на Альтенбургеров.

— Мы с Лайзой всё понимаем. Наши беды… беды стерильной пары, у которой есть всё — деньги, свобода, возможность жить, где хочется и как хочется… При сопоставлении с твоими проблемами всё это, конечно — ничто… Мы понимаем, что жизнь у тебя нелегкая. И мы хотим тебе помочь — хотим всей душой! Давай подумаем вместе… Мы в большом — да что я говорю! — в неоплатном долгу перед тобой. У меня никогда в жизни не было долгов ни перед кем, Мария. Тем более странным кажется задолжать человеку, который готов пожертвовать для нас стольким. Мы хотим отблагодарить тебя по-настоящему… — Мариус умолк и, вопросительно глянув на жену, будто хотел заручиться ее согласием, продолжил: — Скажи откровенно, что мы с Лайзой можем сделать, чтобы твоя жизнь стала лучше? Ну, что-то настоящее, понимаешь?

Маша молчала. Вид у нее был затравленный.

— Наверное, среди твоих потребностей есть что-то главное, основное… да? Деньги… это ладно, я понимаю. Но сколько? Возможности у меня, конечно, не такие большие, как мне хотелось бы. Но у нас есть желание тебе помочь не просто деньгами. Мы хотим предложить тебе нечто большее, чем обещали… Давай решать вместе. Что тебе нужно, чтобы твоя жизнь изменилась в хорошую сторону раз и навсегда? — повторил Мариус свой вопрос.

— Квартира, — не думая, сказала Маша. — В Петербурге…

Она смутилась, прикусила губу и снова замолчала.

Мариус изучал ее понимающим взглядом, как будто именно на такой ответ и рассчитывал.

— Во что это может обойтись? — мягко осведомился он.

— Не знаю… Могу узнать.

— А еще что?

— Больше мне ничего не нужно, — быстро ответила Маша.

— Хорошо, я всё понял. Мы вернемся и к этой теме. А теперь… — Альтенбургер подал знак официанту. — Жутко хочется есть. Ты нам посоветуешь, что выбрать?..

И опять всем восторгаясь, опять удивляясь тому, что в московском ресторане могли удовлетворить любую прихоть гостей, а в карте вин обнаружилось «Петит Арвин», нечасто встречающееся и в Европе швейцарское белое вино из кантона Валé, на протяжении всего обеда Мариус ухаживал за Машей, виновато ковырявшей в тарелке филе судака в щавелевом соусе, утопая с ней на пару в какой-то совсем уже невероятной нирване блаженства и отрешенности.

Когда они втроем топтались на углу Тверской прощаясь, Лайза вынула из сумочки мобильный телефон и протянула его Маше:

— Так у нас будет возможность поддерживать связь в любой момент. Сим-карта ваша, русская, наши номера уже забиты в «память». Пожалуйста, звони как можно чаще…

И в те же дни встал вопрос: зачем Маше нужно ехать в Нью-Йорк, если они всё равно решили перебираться в Швейцарию? Почему не поехать рожать в Женеву?

Мариус и Лайза стали ежедневно говорить об этом по телефону, терпеливо убеждая Машу, что так будет лучше для всех. Улететь в Цюрих они могли уже сейчас — вместе. Швейцарскую визу для нее в посольстве Мариусу пообещали оформить на месте, достаточно было прийти на прием к консулу с паспортом…

Но Маша всё тянула с принятием окончательного решения. Она не могла поверить до конца в реальность происходящего. Когда же до нее однажды дошло, что пара всерьез рассчитывает уже в конце недели улететь в Швейцарию вместе с ней и что, предлагая помощь в покупке квартиры, Мариус не бросает слов на ветер — половину он собирался выплатить сразу, другую — позднее, она в очередной раз призадумалась. Странно: чем большее упорство проявляли Альтенбургеры, тем более глубокую внутреннюю неуверенность она испытывала, тем сильнее артачилась и не могла этого скрыть.

Мариус терял почву под ногами, начинал паниковать, настаивал и уговаривал, в самых розовых красках живописал Маше ее перспективы. В сотый раз Мариус уверял, что с главврачом родильной клиники, расположенной в окрестностях Женевы, — большим другом семьи, который уже не одному маленькому Альтенбургеру помог появиться на свет, — всё согласовано в мельчайших деталях. Ее ждали идеальные условия, забота, простые житейские радости, о существовании которых она, похоже, совершенно забыла…

В четверг в Сокольниках снова раздался звонок Четвертинова. Теперь он звонил из Москвы. Хотел срочно увидеться. Им якобы нужно было поговорить о чем-то «ужасно» важном, ради этого он будто бы и прилетел…

От одного вида Павла — заросшего, осунувшегося, с темными кругами под глазами, за час опустошившего пачку синего «Ротманса» — Маше стало страшно и за себя, и за него. Вместе с тем она неожиданно как-то вдруг успокоилась. Исподтишка скручивала жалость, а заодно давала знать о себе и горечь от того, что произошло с ними обоими за последние месяцы, от того, что она не знала, как ей теперь помочь человеку, с которым еще вчера она делила всё.

— А с военкоматом что? Уже не бегают за тобой? — спросила она.

— А черт его знает… — Четвертинов сидел на стуле ссутулившись, не поднимая глаз.

— А если поймают?

— Да кто меня будет ловить? Я ж туда и обратно…

— Как дела там?

— В Нью-Йорке? Да так же всё… Соскучилась? — Лицо Павла исказила невеселая ухмылка.

— А твои… неприятности? Тебе не угрожают больше? — поинтересовалась Маша.

Четвертинов выпустил из ноздрей две сизые струйки дыма и презрительно хмыкнул:

— Уладилось.

— Где ты теперь живешь? — спросила она.

— Еремин опять на заработки подался. Эх, Маша… — Павел вздохнул.

— Паш, если ты приехал отношения выяснять…

— Да нет, чего уж тут теперь выяснять… Просто увидеться хотел.

— А как же ужасно важное дело?

— Я так волновался за тебя, ты не представляешь! — Четвертинов с озабоченным видом покачал головой.

Маша и верила и не верила.

— Если хочешь жить одна, это твое право! — не снижая эмоционального накала, развил свою мысль Павел. — Очень даже могу тебя понять… Ну, психанула. Так ведь не конец света же. Давай забудем! — Четвертинов ненадолго впал в задумчивость, после чего, заглянув Маше в глаза, добавил: — Эта парочка… доконали они тебя, да?… Чемпион с мымрой!

— Это ты меня доконал, — помолчав, ответила она. — Своим похабством, пьянством и травкой.

Четвертинов, ухмыляясь, уставился в угол, пару секунд выждал и уже совершенно другим тоном произнес:

— Маш, ведь я тебе всегда помогал, да? Ведь даже в этом деле… Что бы ты делала без меня? Картиночки свои пристроить опять бы пыталась? Долларов по сто? Ведь с Альтенбургерами кто всё организовал?.. Я! Ну, если вспомнить? А теперь что, я должен за все свои заслуги сидеть и лапу сосать?

— Ты, Паша, о какой лапе говоришь? Ты бессовестно наживался на мне, причем за моей спиной! Если ты снова пришел затем, чтоб требовать денег, хочу напомнить тебе, что я не вещь, которой можно торговать… И у тебя нет никаких прав на меня, уже хотя бы потому, что я никогда тебе не принадлежала. Никогда!

— Еще не встречал человека, у которого из-за денег крыша бы не поехала. Обычная история, — печально упрекнул ее Четвертинов. — Вопрос в размере… в размере суммы.

— Ты меня и тут обдурить умудрился, мой преданный друг! Мариус и Лиза, когда они приехали… я такое от них услышала!

— В Москву, что ли?! Когда это они успели? — удивился Четвертинов, от неожиданности даже не чувствуя себя сколько-нибудь оскобленным.

— Ты же вымогательством занимался! Самым натуральным вульгарным вымогательством! Дурил людям головы своим «посредничеством»… Паша, у тебя совести нет. Ты…

— Что они в Москве делают? — недоуменно переспросил Четвертинов, будто не веря в услышанное.

Ее опять пробрал страх, но какой-то новый, доселе незнакомый, утробный. Маша понимала, что разумнее всего свернуть разговор прямо сейчас, встать и уйти, но что-то продолжало ее удерживать.

— Знаешь, чтобы ты никого ни в чем не упрекал… и никого не проклинал… я согласна, — вдруг сказала она. — Согласна отдать тебе то, что там осталось. В банке лежат двадцать тысяч, о которых ты так мечтал… Ты ведь мечтал об этом?.. Но с одним условием. Ты дашь мне слово, что никогда… никогда больше, слышишь, Паша?.. не вспомнишь обо мне. Я больше не хочу никаких отношений с тобой… Это моя жизнь, и я больше не хочу, чтобы ты совал в нее нос! Я не хочу, чтобы ты преследовал меня. Ты должен забыть о моем существовании. Если согласен…

Четвертинов сокрушенно смотрел на свои ботинки и молчал.

— Я выясню… Узнаю, как всё это провернуть… чтобы ты смог получить мои деньги, — добавила она. — И позвоню тебе.

— Дура ты, Маша, что я еще могу сказать… Разве в деньгах дело?

— Позвони завтра. Я всё выясню… И не забудь о моем условии. Иначе ничего не получишь!

— Так чемпион и мымра в Москве? Да или нет? — всё еще не унимался Четвертинов. — Что они здесь потеряли?!

Пропустив его вопросы мимо ушей, Маша встала.

— Позвони завтра… Надеюсь, что, когда всё это закончится, мы больше не увидимся. Прощай!

Поселившись у матери Нины на Гороховой улице, Иван жил в Петербурге уже почти две недели. Ольга Павловна выделила ему бывшую комнату дочери с окнами во двор. В послеобеденные часы с улицы доносились скрип качелей и звонкий детских смех, будившие в душе Ивана тихие, радостные воспоминания детства.

Последствий перенесенного в Москве сотрясения мозга он не чувствовал. Опухоль спáла. Врач, наблюдавший Ивана в Петербурге, уверял, что о случившемся можно забыть.

Дни пролетали незаметно. Около шести или чуть позднее Иван заходил в интернат за племянницей. Они вместе гуляли по Невскому, по галереям Гостиного двора и Пассажу. Феврония надолго застревала у каждой витрины, ее с трудом удавалось оттащить. Потом сидели в кафе или в недорогих ресторанах. В каком месте ужинать, выбирала племянница. Иван позволял девочке заказывать из меню всё, что та хотела; в результате ужин нередко превращался в настоящий обед, благо деньги на эти гастрономические излишества — триста долларов еженедельно — присылал Николай. После ресторана Иван отводил Февронию обратно в интернат и возвращался на Гороховую, где проводил остаток вечера один или в обществе Ольги Павловны. После десяти он уходил в свою комнату и полночи читал, доставая книги одну за другой с застекленных полок над кроватью. Книги были старенькие, всё больше классика. Но странным образом Иван вновь открывал для себя это немного забытое удовольствие чтения. Что удивительно, читать удавалось всё подряд, буквально всё, что попадалось под руку. И это не отвращало. Чтение как раз и требовало отсутствия выбора и еще какой-то внутренней пустоты. При соблюдении этих условий любой текст как-то особенно легко вливался в душу. Больше того, Иван вдруг констатировал, что в хороших книгах есть что-то противоречащее действительности, далекое от повседневных нужд, от хлеба насущного… В этом и была ценность книг? До сих пор он придерживался диаметрально противоположного мнения.

Николай звонил на Гороховую по нескольку раз в день: справлялся о здоровье Ивана, Ольги Павловны, о делах Февронии, изводил себя беспокойством за дочь, настаивал, чтобы няня или Иван провожали девочку на занятия из интерната и обратно, и постоянно выходил из себя, когда заставал брата дома в то время, как Феврония, по его расчетам, должна была перемещаться по городу. Бесполезно было объяснять, что с детьми неотлучно находится воспитательница, что препровождает их из интерната в академию, а вечером гуськом ведет воспитанниц с улицы Зодчего Росси обратно в интернат, что без ее отмашки они и шага в сторону не сделают, — Николая это не убеждало. Он требовал, чтобы няня (кстати, ее, как и всех предыдущих нянь, Ольга Павловна быстренько рассчитала после отъезда зятя, о чем Николай не знал) или Иван составляли воспитательнице компанию, лично убеждаясь, что Феврония находится там, где надо, а не таскается с подружками по улицам без присмотра взрослых… Как было объяснить ему всю нелепость и ненужность шагания рядом с воспитательницей дважды в день? Разве способен был услышать доводы рассудка изнемогающий от тревог отец, бредящий у себя в Москве похищениями средь бела дня?

Стараясь успокоить брата, Иван как на работу ходил к концу занятий на улицу Зодчего Росси, чтобы забрать племянницу «под заявление» и провести с ней пару часов, а заодно накормить ужином — будь то дома на Гороховой, в кафе или ресторане, — раз уж в школьной столовой девочка питаться отказывалась.

Насчет сестры по-прежнему не было никакой ясности. На все расспросы Ивана Николай отвечал, что Филиппов из службы безопасности ничем, кроме поисков Маши, больше не занимается. Заверения его звучали не слишком обнадеживающе. Николай не вдавался в подробности, но, видимо, и в самом деле нечего было рассказать… На Солянке всё шло по-старому. Грабе лежал с сильной простудой. Нина, что ни день, порывалась ехать в Петербург, но, судя по темпам сборов, могла прособираться до Нового года.

Иван с первого дня жизни в Петербурге просил брата помочь ему с работой — не хотел быть в роли нахлебника. И в конце месяца Николай сообщил, что ему наконец удалось переговорить с кем надо по поводу трудоустройства. Давний друг отца, о котором как-то вспоминали в Москве, тоже из бывших военных, но в отличие от отца дослужившийся до генеральских погон, Дмитрий Федорович Глебов пообещал будто бы пристроить Ивана на денежную работу. Будучи на пенсии, он продолжал работать, не растеряв ни влияния, ни старых связей. Николай просил брата зайти к Глебову как можно быстрее. Генерал ждал Ивана у себя в офисе на канале Грибоедова. Достаточно было предупредить звонком секретаря…

Высокий и подтянутый, с коротким ежиком седых волос, Глебов удивлял неподдельным простодушием и ровно ничем не выдавал в себе человека военного, тем более дослужившегося до звания генерал-майора. Немного раздосадованный тем, что Иван его не помнит, генерал усадил гостя в офисное кресло в своем крохотном кабинете с единственным окном, выходившим на Банковский мост, и неторопливо разглядывал его.

— А я вот помню, как ты… Я могу на «ты»?.. Ты всё гонял на трехколесном велосипеде, когда я в гости к вам приходил… тоже не помнишь? — не мог поверить генерал. — А жили вы тогда… Эх, да что теперь вспоминать?.. Ты вот, если наезжал на кого-нибудь, не хотел прощения просить. Мама, она так тебя уговаривала! Упрямый был уже тогда… Столько лет прошло, а кажется, что вчера было… — Дмитрий Федорович задумался, глядя в окно, морщины у глаз обозначились резче.

Слово «мама», произнесенное чужим человеком, резануло слух. Иван вопросительно молчал.

— Ну а потом, когда ты от армии «косил»… Неужто и это забыл? Были времена, сейчас о них и вспоминать странно. Я, кстати, пытался тогда тебе помочь, даже в военкомат ездил. Но не вышло у меня ничего — отец твой был против. Принципиальный же был до мозга костей…

— Против чего? — помешкав, уточнил Иван.

— Не хотел, чтобы я вмешивался. Пусть, говорит, служит, как все… Ну, вспомнил?

— Это вы?! Вы были… полковником, по-моему. — На лице Ивана написано было искреннее удивление.

— Ну наконец-то! Да… все мы кем-то были… Это я уже потом звание получил. Ты вот отца всё «солдафоном» обзывал. При всех, помню, — сокрушенно вздохнул Глебов. — Как же он обижался, бедняга!

Генерала Глебова Иван действительно не помнил в лицо. И тем более неожиданным казалось, что бывшие сослуживцы, друзья, сверстники — его отец и Дмитрий Федорович — могли вести сегодня столь разный образ жизни. Отец осел в родном захолустье. Рядовой пенсионер, он доживал отпущенное ему в стороне от всего. Глебов же продолжал работать, имел в своей среде вес, авторитет. Это чувствовалось даже по его манере говорить — обо всем и ни о чем, — этот тон выдавал умение пользоваться влиянием, но не прибегать к нему без необходимости.

— Я слышал… про маму, — сказал Дмитрий Федорович. — Прими мои соболезнования. Она была прекрасным человеком, все ее любили. А уж красавица… В нашей части на нее многие заглядывались. Я и сам за ней ухаживал, было дело…

— За мамой?

— Да. Представить трудно, верно. На меня глядишь сейчас — старик. А мама твоя… твой отец большим пользовался успехом. Пришлось отступиться, — развел руками генерал.

— Спасибо, — невпопад обронил Иван.

— Об отце-то расскажешь? Как он там? Неужели всё в огороде возится?

— Да, с огородом у папы свои отношения, — ответил Иван.

— Пришел в себя?

— Не очень.

Иван достал из нагрудного кармана небольшую фотографию, на которой они с отцом были запечатлены у заднего крылечка родительского дома, и протянул снимок Глебову:

— Как постарел, бог ты мой! — изумился Глебов. — Ай-яй-яй…

— Это после всего… после похорон, — сказал Иван. — Вообще он выглядит моложе.

— Можно я себе оставлю?

— Фото? Пожалуйста.

— Да… не успеешь и глазом моргнуть, а жизни — как не бывало. — Глебов закинул руки за голову и, развернув кресло к окну, задумчиво смотрел туда, где в фиолетовых сумерках застыли грифоны Банковского моста, а в свете фонарей клубами роился мелкий снег. — Но расскажи мне, что это за приключение у тебя вышло? Коля говорил, ты в больницу попал?

— Да, хулиганье какое-то. Напали на улице.

— И это в Москве? Мэр же вроде навел там порядок.

Иван пожал плечами: что на это можно было сказать?

— Коля просил помочь тебе. А к себе разве не мог устроить?

— Мог, конечно, но Колина компания занимается компьютерными делами… Интернет, программирование — всё это темный лес для меня. На бытовом уровне я, конечно, не такой безрукий, но в системные администраторы не гожусь.

— А Лондон? Неужто надоела тамошняя овсянка?

— Коля наговорил наверное ерунды, он любит сгущать краски… Просто есть желание пожить дома, в России, вот и всё.

— А к нам почему, в Ленинград?

— Племянница здесь учится. А Питер я и раньше любил: чудесный город, камерный. Москва после Англии кажется безразмерной. Какая-то аномальная конгломерация. Странно жить в таком городе.

— А книги? Еще пишешь, издаешься? — поинтересовался Дмитрий Федорович. — Творческих планов, наверное, воз и маленькая тележка?

— Хочется отдохнуть от планов. Просто пожить, наконец, как все… Не бегать, не суетиться, — ответил Иван. — Иногда приятней просто молчать и слушать, что говорят другие. А литература… есть в ней что-то болтливое. Такое время сегодня. Уместнее помолчать, мне кажется.

— У нас? Или вообще?

— Здесь это чувствуется особенно. В России всё оголено… Слово, сказанное невовремя, — яд. Вот пожил в Москве и думаю, что молчание — это самая трезвая, а может, и самая честная гражданская позиция… в нынешней ситуации.

В знак согласия Глебов кивнул.

— Что ты умеешь делать, кроме как писать?

— Много чего и в то же время… Непростой вопрос, — Иван на секунду задумался: — Три языка знаю, не считая родного. Писал для газет… Дмитрий Федорович, да я чем только ни занимался. Не только здесь, но и там, в Англии, шевелиться приходилось. Не знаю, объяснил ли вам Коля…

— Иван Андреич, а ты отдаешь себе отсчет, что попал из огня да в полымя?

— Вроде бы… Но вы правы, я не очень хорошо понимаю, что здесь происходит, — признался Иван.

— Даже люди, всю жизнь здесь прожившие, и то не все понимают, что здесь происходит. Об этом долго можно говорить. Сколько ты здесь уже?

— С похорон мамы.

— Ты, кажется, женился там? И жена не из совсем простых вроде?

Иван помедлил:

— Бывшая… мы развелись. А что до титула, так отец бывшей жены получил его не по крови. Там далеко до аристократии… А вот Коле язык придется подрезать.

— Коля не виноват. Из него мне тоже всё клещами вытягивать приходилось. Да и сам я кое-что знал. Ты когда уехал, такой скандал случился — на Камчатке слышно было. Детьми-то не успел обзавестись?

Иван покачал головой.

— Что ж, тем проще… Наделал ты бед отцу, а, Иван? Ведь он мог бы служить тогда да служить! И как всё изменилось, кто бы мог подумать?

— Да, много было абсурдного в тогдашней жизни. Сколько сил, энергии, воли людской тратилось непонятно на что, — по-своему понял сказанное Глебовым Иван. — Жизнь, наверное, вообще — сплошное стечение обстоятельств.

— Вот тут не согласен. В нашей жизни нет абсолютно ничего случайного, — возразил Глебов. — Это только кажется.

— В жизни человека… в моей, вашей, в чьей-то еще… невозможно разобраться, если смотреть на вещи со стороны… хотя это странно звучит на первый взгляд, — сказал Иван. — Часть и целое — это одно. Но суть жизни человека в частном, не в общем.

— Если утверждать обратное, тоже будет правильно, — сказал Глебов.

— Но интересно, что, когда мы имеем дело с человеком… как бы это сказать… не очень понятным. Частное помогает разобраться в нем, а общее вводит в заблуждение, — сказал Иван.

— Например?

Иван замешкался.

— Ну как это объяснить?.. Человек становится яснее, прозрачнее, когда видишь его в обычной обстановке, — сказал Иван. — Например, в быту, дома. Но для этого не обязательно идти к нему в гости. Это можно просто вообразить. Достаточно представить его сидящим в пижаме перед телевизором, с детьми или с собакой. Иногда глядя, как человек ест, больше о нем понимаешь, чем проговорив с ним сутки.

— Может быть, — согласился Дмитрий Федорович. — Только для этого нужно обладать даром наблюдательности, а он дается не каждому. И вообще, собаку надо съесть на описаниях всяких, на то ты и писатель. Я, кстати, как-то читал статью твою на эту тему.

— Мою? — удивился Иван.

— Коля уважил, прислал. «Об открытом и закрытом…», что-то такое там было в названии. Некоторые мысли были замечательные, — сказал Глебов. — Я даже хотел позвонить твоему отцу — похвалить сына, да замотался…

Речь шла, видимо, о статье, носившей немного невнятное, но громкое название: «Об открытом и закрытом в художественных прозрениях и бессмыслице», которую Иван опубликовал в Москве два или три года назад, чтобы во всеуслышание разгромить собственные опусы и литературные воззрения, правда, с полным пониманием того, что публичное харакири для литератора — это залог успеха. Чем его потом и попрекали. Услышав о статье, в то время казавшейся важной для него, а сейчас — заумной, манерной, Иван не знал, как реагировать. Задним числом он никогда не относился ревностно к тому, что печатал; внутренний мир, запросы, требования к себе менялись, опубликованное всегда устаревало, по крайней мере, в его собственных представлениях.

— Только я не всё понял. Насчет открытости… уж слишком мудрено было написано… — простодушно признался Дмитрий Федорович.

— Формы, которые порождает природа, принципиально отличаются от искусственных, порождаемых интеллектом, — с готовностью объяснил Иван, уже успевший сообразить, что Глебов не так прост, как хочет казаться. — Я упрощаю, но суть была в этом. Идея не новая.

— Это понятно. Но меня больше заинтересовало то, что касается человеческой открытости…

— Вам это действительно интересно?

— Очень.

— Вам не приходилось видеть графическую схему распространения Интернета? Поразительно похоже на выкорчеванное дерево. Изначально закрытая структура… или система, называть можно как угодно… то, что изначально является продуктом интеллектуальной деятельности, может развиваться в структуру открытую, — стал объяснять Иван. — Главная проблема с закрытой структурой заключается в том, что ее приходится использовать такой, как есть. Потому что она герметична по определению. Естественно, что количество комбинаций, доступных в закрытой системе, ограниченно. Возможностей меньше. Тем она и хуже, понимаете?.. Абстрактно звучит. Но мы живем с этим, сталкиваемся ежедневно. Выводы можно делать интересные, объективные… Случайно увлекся этой темой, — добавил Иван. — Один лондонский знакомый занимался топологическими исследованиями, ну и меня заразил…

— То же самое в принципе и о людях можно сказать, — заметил Глебов.

— Можно… — кивнул Иван и продолжил. — По этому критерию людей можно поделить на две категории. Жизнь человека открытого может развиваться в любом направлении. Комбинаций много, возможности любые. Противоположный тип — человек закрытый. Смотришь на него — вроде молод, вроде всё впереди у него. Но он кажется состоявшимся как личность, каким-то завершенным, даже совершенным или просто неисправимым — по-разному можно интерпретировать. С таким человеком уже ничего не может произойти особенного, выходящего за рамки, понимаете? Этот тип более понятный, более просчитываемый. Первый — нет.

— Поразительно… поразительно интересно, — Дмитрий Федорович был явно озадачен. — Если я правильно понимаю, этот метод позволяет людей… раскалывать?

— Наверное. Не всех, конечно… Но большинство можно подогнать под тот или иной архетип. После этого человек становится «считываемым». Это как поиск по алфавитному указателю или раскладывание пасьянса. Если известны правила, точное количество карт — секретов нет. Ну, так мне кажется…

— А если смотреть на человека как на открытую систему, поступки его предсказывать сложно, так? — развил его мысль Глебов. — Правильно я понимаю?

— Да, примерно так. Чтобы от этой проблемы избавиться, подопытного нужно перевести в другую, закрытую категорию. Это не так сложно. Кого угодно можно перелить из открытой формы в закрытую. С некоторой натяжкой, конечно… — сказал Иван. — Представьте себе колоду карта… Если карты меченые, сколько ни тасуй, всё равно хозяин карт будет контролировать процесс игры. Я пробовал — получается.

— Ну, не любого расколешь в два счета, — усомнился Глебов. — Вот интересно, что ты скажешь обо мне… — Дмитрий Федорович вызывающе смотрел на гостя. — Меня ты можешь представить в пижаме?

— Я не уверен, что вы спите в пижаме, — помедлив, сказал Иван. — Не все спят в пижамах.

— И я один из них?

— Вы знаете, что вам нужно. У вас всё ясно в голове, в какой-то мере упрощено. Поэтому и не любите пижам. Связь очевидна. Но я не могу объяснить точнее.

— Ты прав. Никогда не мог спать в пижаме, — подтвердил Дмитрий Федорович. — Ну-ка, Иван, объясни популярнее, — интерес Глебова не ослабевал. — Очень любопытные вещи ты рассказываешь.

Лопухов на миг задумался и принялся объяснять:

— Чтобы научить человека ваянию, когда его учат лепить, например, портрет, первым делом нужно привить ему навык смотреть не на черты лица модели, а на линии и на контуры пустого пространства вокруг лица и головы. Есть такое правило. Вокруг — пустота, воздух. Но ведь пустота тоже имеет форму, понимаете? Форма пустоты имеет столь же существенное значение, как и форма самой головы, лица. Если удается точно воспроизвести контур пустоты, обязательно получится правильная линия модели. Наверное, можно было бы назвать этот метод апофатическим.

— То есть от противного?

— В каком-то смысле.

— Хорошо, — кивнул Глебов. — Теперь задачка посложнее. Давай возьмем конкретный пример из жизни. Ну, например: можешь Масхадова представить в пижаме?

Вопрос был неожиданным. Иван долго раздумывал.

— Одной фантазией — нет. Наверное, нет… — ответил он. — Но если проехать по стране, по России, я хочу сказать по глубинке, по селам… мне кажется, что это будет не так уж сложно. След события, зачаток его всегда где-то отложится. В лицах людей, в запахе пищи, в том, как выглядит их дом, одежда, хозяйство, природа вокруг. Чтобы уловить это, почувствовать, достаточно быть… как это правильно сказать… логичным, последовательным.

— Ты на Северном Кавказе был когда-нибудь?

— Давно. В советские времена.

— И видел зачаток сегодняшних событий?.. Согласно твоей логике, этого нельзя было не видеть…

Иван помолчал, а потом неуверенно произнес:

— Думаю, что видел. Просто не умел тогда… не умел наблюдать. Дело было летом. Со мной учился ингуш. Как-то он позвал в гости к себе, в Грозный. Жуткая жара стояла. Больше сорока в тени. Вокруг города — рай. Даже описать трудно. Настоящий цветущий рай. А сам город серый, загазованный. Там была какая-то особая атмосфера. Атмосфера нависшей угрозы. Это ощущалось в воздухе, уверяю вас. Двадцать лет назад… На выходные мы попали в травмпункт. Где-то в центре города. Соседский мальчуган ногу подвернул… Пришли — там очередь. Все сидят, какие-то страшные физиономии у людей. Парень рядом кровью истекает, но сидит и ждет, как все. Оказывается, пырнули ножом. Почему, спрашиваю, человека с такой раной не принимают без очереди? На меня посмотрели, как на идиота. Тут, мол, таких, как он… Всё это тогда уже было. Колония, из которой выжимали соки. А люди жили в скотских условиях. На их бесправии наживалась местная знать, прислуживавшая центральной власти. Вот и всё… То, что сегодня там происходит, — это тот же самый травмпункт, только в другом масштабе.

— Интересно, очень интересно… — Дмитрий Федорович задумался. — А российскую глубинку знаешь? Тула — это не в счет.

— Плохо.

— Но всё-таки?

— Иногда у меня похожее чувство бывает, — сразу уловив суть вопроса и словно пересиливая что-то в себе, ответил Иван. — Пару лет назад с друзьями ехал из Калининграда в Москву… на машине. Знакомые дом хотели купить под Псковом и решили взглянуть на местность… Гниющие села посреди болот. Одна ольха повсюду. Нормальных деревьев не увидишь, изредка только попадаются березки, сосенки… Не знаю, как это объяснить, но картина сюрреалистическая. Какой-то no men’s land. Весь северо-запад России производит одинаковое впечатление — какое-то… страшное, — с заминкой произнес Иван. — Когда думаю, что мой дед… где-то в тех краях, под Великими Луками, замерз в войну раненый, на пенечке, — не по себе становится. Ради чего? Ведь эта земля теперь никому не нужна. Высасывать из нее нечего, вот и бросили на произвол судьбы. Пока опять кто-нибудь под себя не подомнет. Да что там говорить… это видеть надо, словами не опишешь… Пустот в мире не бывает, — добавил Иван. — Природа не терпит пустоты.

— Да… тут ты прав, — согласился Глебов.

Хрустнув суставами — возраст всё же давал о себе знать, — Глебов поднялся, прошел к шкафчику в углу комнаты, извлек какую-то папку и, развязав тесемки, выложил на стол несколько фотоснимков.

— Что ты думаешь об этих людях? — спросил Ивана Дмитрий Федорович. — Вот об этом, например… на первом снимке?

— В каком смысле? — не понял Иван.

— Если тебе легко людей в пижамы наряжать в воображении, то нетрудно должно быть и по фотографии.

Иван внимательно посмотрел на снимок.

— Что он за человек, по-твоему?

— Чиновник. Русский, советского типа… У него такое… такая… — Иван замялся.

— Пачка, ты хочешь сказать? — улыбаясь, подсказал Глебов

— Да, пожалуй, что пачка, — согласился Иван. — Такие лица бывают у людей… военных. С невысоким званием. У тыловиков, которые дачи свои отделывают, эксплуатируя солдатиков, — не отрывая глаз от снимка, закончил он.

Глебов удовлетворенно кивнул. В суждениях Лопухова его что-то удивляло, но он пока не понимал, что именно.

— А этот? — Дмитрий Федорович показал на другую фотографию.

— Здесь всё иначе. В лице что-то нездоровое, — без уверенности прокомментировал Иван. — Почки больные? Я почти уверен. Глаза, смотрите, навыкате немного. Зобная часть отвисает.

— И что?

— Выводы разные напрашиваются. Вряд ли это человек уравновешенный, это первое. Не исключено, что черств немного по натуре. Проблемы со щитовидной железой, что, кстати, тоже подтверждает мою мысль о его неуравновешенности.

Без комментариев Глебов показал Ивану следующий снимок.

Окинув фотографию быстрым взглядом, Иван от оценки тоже отказался:

— Этот тип я не понимаю.

— Можешь объяснить почему?

— Почему не понимаю? Гладкое лицо, у которого нет ярких черт. Всё размыто. Или снимок необычный. Что-то в нем есть такое… — Иван взял фотографию со стола, несколько секунд изучал понурый лик обладателя широкого лба с высокими залысинами. — Ничего не могу сказать. Нейтральное лицо. Неживое.

Лицо Дмитрия Федоровича стало непроницаемым.

— Этот человек умер полгода назад, — сказал Глебов.

— Что это за тест, может, объясните? — благодушно осведомился Иван.

— Иван Андреич, я думаю, ты талантливый человек, — объявил Глебов. — Может быть, даже очень талантливый. Не многие профессионалы попадают в точку с первого раза, поверь моему опыту. В этом, кстати, и заключается моя работа. Нам представляют кандидатов, а мы, являясь консалтинговой фирмой, своего рода кадровым агентством, рассовываем их по тем местам, где они нужнее всего. В фирмы и конторы, которым нужен персонал. Развелось-то их — тьма-тьмущая.

— За это платят?

— Хочешь попробовать?

— Что именно нужно делать? — Иван постарался не выдать своего удивления.

— Анализировать.

— Кандидатов?

— Их качества и способности. А также возможные перспективы. Ты только что продемонстрировал, что неплохо справляешься с этим. Твой главный козырь — свежий взгляд. Неудивительно, что некоторые особенности людей тебе виднее. Да и недаром ты столько лет за границей просидел, это чувствуется.

— За доверие спасибо, — сказал Иван. — Но я не совсем понимаю…

— Метод можно отработать любой, какой понравится. Важен результат. Мне кажется, что у тебя должно получиться. Потом, постепенно, перейдем к более сложным задачам. Мне кажется, что моделировать можно не только поступки Петрова-Сидорова, но и ситуации.

Разговор приобретал совершенно неожиданный оборот. Иван раздумывал.

— Представь, что тебе предлагают написать что-то художественное, рассказ, предположим, в котором ты должен задействовать реальных лиц. Свежий взгляд — самое главное. Я буду помогать. Если что-то непонятным или необычным покажется — обсудим, разберемся. Ну, что ты думаешь? — настаивал Глебов.

— Для кого именно вы подбираете кадры? Для частных, для государственных учреждений? — поинтересовался Иван.

— Как правило, для частных. Бывает, что и на государственные должности ищут людей и обращаются к нам, но редко.

— При вынесении серьезных оценок доверяют непрофессиональному мнению вроде моего? — усомнился Иван.

— Не только. Всё проверяется. Мы знаем специфику. Знаем, что кому нужно. Другое дело, что самим анализом заниматься некому — кадров нет. Пока ты в Лондоне отсиживался, здесь многое изменилось, Ваня, — не без сожаления отметил Дмитрий Федорович. — Устои пошатнулись, власть авторитет утратила… А уж когда деньги появились бешеные, люди стыд потеряли и готовы теперь безо всякого стеснения других обворовывать, чтобы только под себя грести. Многие на это готовы… А вот чтобы работать не за страх, а за совесть — таких раз-два и обчелся.

— Если вы сотрудничаете с административными учреждениями, значит и с правительственными тоже? Правильно я понимаю?

— Да, всё правильно. Но таких заказов мало… Любое правительство — это очень больший колхоз, как ты, наверное, понимаешь. Особенно наше. И все хотят быть председателями. Вот мы и процеживаем. Чтобы шваль какая-нибудь не просочилась.

— Почему такая контора находится здесь, в Питере? Удобнее было бы держать ее в Москве… — спросил Иван.

— В Москве есть аналогичный центр. Мы — его филиал.

Иван молчал и раздумывал.

— Подумай. Возьми с собой пару фотографий и попробуй дома поработать. Вот эти, например.

Глебов отобрал несколько снимков, которые они не успели просмотреть, и вложил их в конверт.

— К каждой фотографии прилагается биографическая справка и аналитическая записка, сделанная другим сотрудником, — проинформировал Глебов, доставая из выдвижного ящика стопку бумаг и отыскивая нужное; листы он положил в тот же конверт. — А вдруг увлечешься? Не придется устраиваться куда попало. Насчет оплаты… Платим мы не так чтобы очень. Но люди не жалуются. Честно говоря, даже не думал, когда Коля позвонил…

— Что конкретно нужно делать со снимками? — спросил Иван.

— Взгляни на них непредвзято и попробуй изложить свои впечатления. На страничку. Что ты думаешь о прилагаемой характеристике и вообще об этом человеке, фото которого лежит перед тобой. Главное, не усложняй. Полагайся на интуицию. Никакой самоцензуры. Как чувствуешь, так и пиши. Не бойся неожиданных выводов. Они самые интересные…

То, что могло бы быть, но чего так и не было, является частью того, что есть… Этот тезис, сформулированный Иваном еще в разговоре с Глебовым, лежал в основе первых сделанных для Глебова записей…

Не прошло и недели, как Иван сидел в том же кресле и не без удовольствия наблюдал за реакцией Дмитрия Федоровича, просматривающего принесенные наброски — «письменные голограммы», так Иван окрестил этот новый для себя жанр. Лицо Глебова выражало что-то среднее между удовлетворением и удивлением.

Дмитрий Федорович тем временем читал вслух:

«Властолюбие, малодушие, тяжелый характер. Прекрасно знает об этом, старается не „светить“ недостатки. Характер показывает с теми, кто ниже его по социальному положению либо слабее. Например дома, в семье. Не исключено, что третирует жену. Такие пары обычно ограничиваются одним ребенком, чаще всего это дочь. Связи на стороне у „кандидата“ можно предположить многочисленные, так как интимные отношения с женой — дело прошлого, а темперамент не позволяет обходиться воздержанием. О разводе не помышляет. Терпеть не может перемен. Не исключены гомосексуальные наклонности, неосознанные или реализованные. Если эти наклонности себя еще не проявили, то объясняется это страхом выделиться из толпы, не быть как все, — удел людей серых и бесхарактерных…»

Глебов задумчиво глянул на Ивана и продолжил чтение:

«Дурной запах изо рта, потливость как следствие несварения и плохой переносимости стрессовых ситуаций. Обувь всегда черная. Небольшой размер стопы, не больше 41.Это также свидетельствует о практичном складе характера, о предрасположенности к техническим знаниям, не к гуманитарным.

„Метафизический“ склад личности: скрытный, осторожничающий материалист, хотя и выдает себя за идеалиста. Неслучайно на словах, если припереть к стенке — агностик. Хотя, как и большинство, плохо понимает значение этого слова. К чтению, спорту, природе интереса не испытывает. Предпочитает ресторан, кино, баню, компанию друзей. Охотно вступает в дискуссии на отвлеченные темы. Потому что это возвышает его в собственных глазах. Предпочитает говорить, а не слушать других. Какие бы дипломы такой человек ни получил, нехватка образованности — бич всей его жизни. Нужно подчеркнуть неизбежность постепенного перерождения названных недостатков в тщательно скрываемый, хотя вряд ли до конца осознаваемый комплекс неполноценности. Рано или поздно это не может не вылиться в оппортунистическое (плод личной лояльности) отношение к вышестоящим лицам, к проблеме власти вообще. Равнодушие к чужим трудностям, стремление к самообогащению, но при этом ограниченные запросы — типичные и распространенные изъяны такой личности.

Вывод: для работы, связанной с ответственностью, „кандидат“ не пригоден. Но в рамках какого-нибудь простого прибыльного дела, уже кем-то другим поставленного на рельсы, может быть очень полезен. Главное условие: при заключении трудового договора компенсация, предлагаемая „кандидату“ за исполнительность, должна быть строго адекватна его материальным запросам, не больше и не меньше. В противном случае КПД его будет низким…»

Глебов положил лист на стол, сцепил руки на затылке, помолчал, потом произнес:

— Отчихвостил ты товарища, нечего сказать. Что удивительно, почти всё в точку. Насчет гомосексуальных наклонностей ты, правда, загнул.

— Да я тоже так подумал потом, — согласился Иван. — Но вы просили без самоцензуры, как покажется, так и излагать.

— Хотя… может, ты и прав. Надо подумать. Очень даже может быть, что ты попал в точку… — Глебов даже оживился. — Неосознанно, говоришь?

— У мужчины с размером стопы сорок или сорок один очень много неосознанного, — сказал Иван.

— Это почему?

— Приходилось наблюдать. Иногда это даже по лицу заметно. Черты, взгляд… Как правило, у таких людей полноватое лицо, но черты резкие, «сухие», нередко лоб высокий, залысины… А взгляд — снизу вверх. Замечали, люди невысокого роста смотрят в объектив с особым выражением, немного задирая подбородок…

— Я понял.

Что-то еще сверив в тексте, Глебов задержал на госте взгляд и удовлетворенно кивнул:

— Я знал, что у тебя получится. Вообще я впервые имею дело с пишущим человеком. У меня были сомнения, ты уж не обижайся. Насчет твоего КПД… А работа хорошая. Даже, можно сказать, отличная.

— Я не считал это работой…

— Насчет роста всё правильно. У коротышек мозги по-другому устроены. Склад ума и особенности характера — вот где проблема. Болезненное самолюбие, амбиции… Людей невысокого роста вообще нельзя допускать к лидерству. Желудок слишком близко к сердцу. Такие только о реализации своих планов думают, на остальных им плевать. Не согласен? — Глебов вопросительно посмотрел на Ивана.

— Чрезмерные обобщения — это тоже закрытая система в своем роде. Любая система качественно перерождается, если использовать ее с натяжкой. Обобщать нужно осторожно. История кишит карликами.

— Ну ладно, это мы еще обсудим… Ваня, ты прости, я должен ехать, не смог предупредить тебя заранее. Мы не закончили, нужно всё как следует обсудить… Ты не мог бы завтра зайти? В это же время? А пока…

Глебов достал из стола перетянутую резинкой пачку банкнот.

— Твой гонорар, — сказал он, протягивая доллары.

Иван с недоумением уставился на деньги.

— Здесь две тысячи долларов. В счет того, что ты принесешь в следующий раз. Будем считать, что это аванс… Сработаемся — постараюсь платить столько же ежемесячно. Устраивает?

— Мне нужно знать конкретно… Объем работы, сроки?

— Договоримся, не переживай.

Протянув уже в дверях руку, Глебов поинтересовался:

— С отцом-то созваниваетесь?

— Вчера говорили.

— Привет передавай при случае… Ну, до завтра.

Глебов отвел для встреч вторник. С очередной порцией фотографий и аннотаций к ним Иван появлялся на канале Грибоедова в вечернее время. Принесенные «голограммы» разбирали вместе. Некоторые Глебов одобрял с ходу. Над другими задумывался, выражал сомнение по поводу той или иной детали, подчас самой незначительной, и бывало отвергал заключения, которые Иван взял за правило прилагать в конце. Но полностью браковал работу редко. Он никогда и ни на чем не настаивал с категоричностью. К просмотренным «голограммам» больше не возвращались. Но на столе появлялись новые и новые фотографии…

Иван почти сразу обратил внимание на то, что фотографии людей зрелого возраста даются ему легче. Таких и было большинство. В редких случаях «кандидатам» оказывалось меньше тридцати. Он полагал, что трудность в обработке этих снимков заключается в том, что не окончательно сформировавшейся оставалась личность самих «кандидатов», ввиду чего в образе присутствовала некая незавершенность, которая не могла не отражаться на внешних данных, поэтому при интерпретировании возникали иной раз трудности.

С «кандидатами» женского пола — этим своеобразным подарком — работать было легче, чем с образами мужчин. Всех женщин на фотографиях роднило что-то общее, очень типичное, хотя и с трудом поддающееся ясной лексической оценке. Но, что удивительно, достаточно было один-единственный раз выстроить конкретный женский образ в соответствии со строго заданными критериями и отбросив всё второстепенное и незначительное, сосредоточиться на ясной ноте, звучавшей чисто, наподобие камертона, и «голограмма», выводимая по этой методике, оживала сама собой — она оказывалась практически универсальной для всех остальных «кандидаток».

Отсутствие ярких дарований, плодовитость в буквальном смысле слова, приверженность стереотипным ценностям среднего непритязательного человека — таким, как дом и семья, — тяга к простым домашним занятиям и вместе с тем практически поголовная, но без крайностей, неудовлетворенность жизнью… Прибавить к этому врожденное простодушие и невысокий уровень образованности, что было каким-то повальным явлением и очень бросалось в глаза, а также отсутствие больших личных амбиций… — и получался законченный собирательный образ. Совокупность качеств превращала «кандидаток» в идеальных исполнительниц, пригодных для работы практически в любой сфере. Вскоре Ивану пришлось констатировать и другое: женщины в массе своей были не только порядочнее представителей сильного пола, но и вообще как-то более совершенно, более гармонично устроены. Глебов в шутку говорил ему, что, для того чтобы так хорошо разбираться в тонкостях женской натуры, нужно либо родиться женщиной, либо быть отъявленным волокитой…

Иван и сам порой удивлялся тому, что многое ему дается с ходу. Иногда ему стоило лишь взглянуть на лицо человека и мысленно зафиксировать на себе его взгляд, чтобы представить себе его речь, походку, рукопожатие, манеру держать себя за столом, на людях и даже его поведение в постели. Но что обращало на себя внимание: в комментарии всё чаще вкрадывались повторения. Иван не мог не замечать этих «тавтологий», понимал, что избегать их в дальнейшем будет трудно. Глебов оказался прав, предупреждая его, что таким делом невозможно заниматься постоянно: не успевает человек набить руку, как энтузиазм его улетучивается по причине монотонности и однообразия занятия. В результате острота восприятия притуплялась, несмотря на приобретаемый опыт и совершенствовавшуюся точность в оценках. Бороться с этим было бесполезно.

«Отработав» множество фотографий, Иван пришел к неожиданному для себя выводу: все анализируемые им «кандидаты» делились, причем довольно четко, на два типа. Такое деление оказывалось гораздо более объективным, нежели на полезных и бесполезных, одаренных и бездарных, добрых и злых, плохих и хороших. И тут уже немногое зависело от возраста, даже если исходный возрастной критерий по-прежнему играл заметную роль.

Первый тип, отличавшийся определенной прозрачностью, анализу поддавался легко. Не требовалось сильно напрягать воображение, чтобы «оживить» человека и подвергнуть его доскональному «разбору», погружая абстрактно воссозданный образ в ту или иную среду, будто в пробирку с нужным химическим составом, проверяя таким образом, как он поведет себя в определенной ситуации. Иной раз Иван поражался напрашивающейся аналогии с физическим ощущением, возникавшим от движения ладони по некоей округлой поверхности. Нервные окончания ладони улавливали выпуклость и фактуру — шершавую или гладкую. Это позволяло описывать форму предмета и даже некоторые его свойства. Данный тип Иван так и называл для себя — «шершавым».

Второй тип представлял собой антипод первого, потому что почти не давал зацепок. Поверхность мнимой округлой формы казалась слишком отполированной. Воображению не за что было уцепиться. К этому «гладкому» типу относилась примерно треть «кандидатов». Но со временем Иван понял, что в чистом виде, незамутненный «гладкий» тип встречается очень редко, случаи были почти единичными. А затруднения с этим типом возникали по той причине, что всегда наступал момент, когда дальнейшее погружение в образ становилось невозможным. Слишком герметичный и непроницаемо «гладкий» тип оставался фактически нераскрытым…

В пятницу, во время перенесенной с прошедшего вторника встречи, засидевшись в кабинете Глебова допоздна, Иван пытался объяснить, почему два снимка из последней серии он возвращает необработанными:

— Есть что-то обтекаемое в таком человеке, не скользкое, а именно гладкое… Невозможно подступиться. Что с таким ни случится — всё ему как с гуся вода. Поэтому и слабое место трудно нащупать… Мне с самого начала это бросалось в глаза. Но я не мог это ясно сформулировать. В этом есть что-то… энтропическое.

Уже минут пять Дмитрий Федорович выслушивал Ивана с некоторой рассеянностью, но теперь потребовал уточнений.

— Видите ли, я выработал для себя определенную схему работы с кандидатами. Производя анализ с ее помощью, я упрощаю себе некоторые задачи, — оправдывался Иван.

— Не волнуйся, не волнуйся, я всё понимаю, — успокаивал Дмитрий Федорович.

— Согласно второму закону термодинамики, уровень беспорядка увеличивается. Беспорядка в мире, вообще… — продолжал Иван. — Принцип может показаться странным, но на самом деле он очень прост. Физики хорошо его понимают. Согласно этому принципу, мир развивается не от хаоса к порядку, как нам кажется на первый взгляд, а от порядка к хаосу. В исходной точке мир был как бы гладким и… упорядоченным, что ли. Но с того момента, как началось развитие, он разупорядочивается, стремится к хаосу. Причины никто не знает. Но не будь этого, не было бы и нас с вами…

— Пример какой-нибудь можешь привести? — спросил Глебов.

— Пример есть у того же Хокинга… Астрофизик, мы с вами как-то говорили… Нам кажется нормальным, что чашка, если уронить ее на пол, разбивается. Но мы изумились бы, если бы она из осколков снова превратилась в чашку. Понятно?

— Вполне, — кивнул Глебов.

— Это один из фундаментальных законов нашего мира. Мы настолько свыклись с ним, что даже не замечаем его действия. Но он пронизывает всю нашу жизнь. Может быть, потому анализ, когда он опирается на этот принцип, дает какие-то результаты. Шершавость образа того или иного кандидата подразумевает под собой всё-таки порядок, определенную структурность. Гладкость — ближе к пустоте. Всегда и во всех случаях образ стремится к гладкости… Образ становится гладким, когда он предельно закрыт, герметичен. Происходит это по той причине, что за горизонтом событий ничего нет. Потому что там ничего и не может быть.

Глебов внимал объяснениям с интересом, но как Лопухов заметил, опять что-то не до конца понимал.

— Во-первых, что значит «горизонт событий»? — спросил он.

— Горизонт событий — предел, черта, за которой заканчивается всё, и уже ничего не может быть, — повторил Иван сказанное ранее. — Это тоже из физики… Ввели такое понятие, кажется, при изучении черных дыр. Суть в том, что при очень сильном притяжении, которое возникает возле очень больших небесных тел, звезд например, эти гигантские тела превращаются в черные дыры. Потому что, притягивая к себе с огромной силой за счет своей массы, они поглощают в себя всё, даже свет. Поэтому их не видно. Гигантская масса — причина притяжения, поглощающего всё, понимаете?..

— И ты применил этот принцип к кандидатам?

— Ну да, в какой-то степени… Ведь человек кажется гладким, обтекаемым, когда за его горизонтом событий, если подразумевать под этим всю его жизнь, уже ничего не может произойти. Такой человек непрозрачен. Он герметичен, а значит, непредсказуем для аналитика. Когда вы пытаетесь сделать голограмму, вы его практически не видите. Зацепиться не за что. Он — как некая абстракция в вашей голове, он не конкретен… А вот шершавый тип подразумевает, что горизонта еще нет… Не знаю, как это еще объяснить. Ну, вот еще один пример: в православии, в иконологии, есть такое понятие, как порог описуемости. Никогда не слышали?.. Иконописец не имеет права изображать Бога… Бога Отца, потому что Бог попросту неописуем. Любая попытка сделать это является святотатством. И дело тут не только в какой-то церковной моралистике. Всё гораздо глубже. Так и нашем случае.

— Давай вернемся к анализу, — попросил Глебов.

— Гладкие — идеальные сотрудники, во всех отношениях, — продолжал Иван. — Лучше их просто нет. Это нередко люди с харизмой. Им можно поручить любое дело. Но тут есть одна проблема. Таких людей трудно контролировать. Некоторых вообще невозможно. Если найдется способ контролировать такого человека, то нужно всеми силами хвататься за него — он ценнейший работник.

— А если нет?

— Тогда лучше не связываться, — не раздумывая ответил Иван и, что-то взвесив про себя, спросил Глебова: — Я вот кто, по-вашему?

Дмитрий Федорович, помолчав, ответил:

— Если воспользоваться твоей терминологией, ты, Ваня, всё-таки «гладкий».

Иван поймал себя на мысли, что Глебов говорит не то, что думает, и что происходит это уже не в первый раз, — в данном случае неоткровенная реакция казалась непонятной.

— Странно, что вы думаете так… Ведь я «шершавый», причем на сто процентов, — сказал Иван, усмехнувшись.

— А я? — спросил Глебов.

— Вы тоже «шершавый», тоже описуемый, — интуитивно солгал Иван…

В субботу утром Ольга Павловна радостно сообщила Ивану, что ей только что позвонила дочь. Нина выехала из Москвы ночным поездом, позвонила уже из пригорода Петербурга, когда поезд подходил к вокзалу, а это значит, что уже минут через двадцать, если нет пробок, она будет дома.

Иван не успел умыться, как раздался звонок в дверь, и силуэт Нины действительно вырос в дверном проеме.

— А вот и я! Не ждали?

Выйдя навстречу, Иван приветливо улыбался.

— Что-то ты внезапно как-то… Дома ничего не случилось? — спросил он.

Они расцеловались.

— Ты тоже весь внезапный какой-то… — Нина облюбовала Ивана невыспавшимися глазами. — Коля тут передал тебе кое-что… Одежда зимняя, вещи всякие. — Нина указала на кожаную сумку, оставленную у входа, и крикнула в кухню: — Мам, а мам, как кофе хочется, ужас просто! Почти не спала, такая была духота в поезде!

Ольга Павловна засуетилась на пятачке возле газовой плиты, готовя завтрак, заодно занимаясь и обедом. Вскоре она ушла навестить приболевшую подругу на Васильевском острове, но пообещала оттуда сразу же вернуться домой.

Нина отправилась в душ. Через полчаса она в пушистом банном халате, всё еще со следами усталости на лице, сидела перед Иваном на кухне и пила очередную чашку кофе с молоком. На лице ее цвела странноватая улыбка.

И вдруг Иван почувствовал, как голая стопа Нины скользнула под столом по его ноге. В первое мгновение он даже не понял, что происходит. А затем неловко отдернул ногу и, смутившись, пробормотал:

— Нина, ты… что ты делаешь?

— А ты не понимаешь? Ты разве ханжа?

Иван уставил на нее прямой укоризненный взгляд.

— Всё ясно с тобой. Значит ханжа.

В голосе Нины звучало легкое разочарование, но в глазах не было ни тени стыда или сожаления.

— И за что ты меня недолюбливаешь? Ну за что? — простонала она.

— Это неправда. Назови хоть одного человека, который тебя не любит или недолюбливает.

— Не увиливай, пожалуйста… — Нина не сводила с Ивана серо-зеленых глаз.

— Ты очень красивая женщина, Нина, но… ты замужем за моим братом. И вообще…

— Что вообще?

— Ты обидишься, — предостерег Иван.

— Честное слово, не обижусь!

— Иногда мне кажется, что ты немного… в тебе есть что-то советское, — сказал он.

— Ну вот… Вот это да. Приложил, называется… Да таких слов давно нет в русском языке… Ничего советского во мне нет, Ваня, и ты это прекрасно знаешь. Просто тетенька замужняя, ты это хочешь сказать? Ну, признавайся!

Запрокинув голову, Нина громко рассмеялась.

— Пробил час истины, — пробормотал Иван с сожалением.

Через минуту успокоившись, Нина вздохнула:

— Ладно, закроем тему… Нет — так нет.

Но на дне ее помутневших глаз Иван читал нечто большее, чем обиду и разочарование.

— Он наверное наговорил тебе про меня, представляю… Что я Феврушу бросила на произвол судьбы? Что изменяю ему с каждым встречным?.. Не верь, ерунда всё… Это у него идея фикс такая… А знал бы ты, что Коля твой вытворяет со своими дружками.

Иван развернул перед собой свежую газету и сделал вид, что углубляется в чтение.

— Им ведь всё можно… Проститутки, которых они делят между собой… Да им почти столько же лет, сколько Февронии! Или ты не знал?

— Тебе самой не тошно от этих откровений?

— Мне-то давно уже тошно… От всего.

— Опять поссорились? — Иван посмотрел на Нину поверх газеты.

Нина отвела взгляд и ответила:

— Он волосы на себе рвет из-за кокаина… Ты же в курсе?

— И что?

— А он виски хлещет литрами. Опух весь. Так в чем разница?

— Нет разницы… Коля всегда был разгильдяем, он не ангел, — через силу сказал Иван.

— Знаешь, наша с ним жизнь превратилась в болото… Ты даже представить себе не можешь, что это значит… Чего ждать от такой жизни? Пока засосет окончательно? Через десять лет я на кикимору буду похожа. Посмотри на меня, я ведь уже не школьница!

— Не прибедняйся.

— Я не нравлюсь тебе…

— Нравишься, — сказал Иван, взглянув ей прямо в глаза. — Будто ты не знаешь… Я всегда, ты же знаешь, испытывал к тебе слабость. Ты правда прекрасно выглядишь, — добавил он, чувствуя, что ничего утешительного так и не произнес. — Ты тонкая, умная… Нужно пожить в Европе, чтобы понять: в русских женщинах есть что-то особое, неповторимое.

— Как я ненавижу их… как ненавижу… — не слыша его, твердила Нина. — Торгашей, с которыми он водится. Эти люди… они мать свою за грош продадут! А братец твой, ты хоть знаешь, с чего он начинал? Квартиры скупал у алкоголиков. Агентство, которое он сколотил со своей бандой, на этом и поднялось…

Иван изо всех сил старался оставаться хладнокровным.

— Я никогда не думал, что Колю окружают кристально чистые люди, — сказал он. — Но насчет него ты заблуждаешься. Странно, что ты можешь так говорить о нем. Ведь ты знаешь его, как никто. Как здесь жить, если не хочешь ходить нищим?

— Не знаю я, как здесь жить. Только что это меняет? Я их всё равно ненавижу! Знал бы ты, как я их ненавижу! Этих кровососов со стеклянными глазами, с тупыми наглыми мордами! С их раззолоченными галстуками… Эти сытые поросячьи рожи…

— Хорошо, я согласен, я понимаю тебя, — сдался Иван. — Ты права. Во всем… кроме Коли.

Иван решительным жестом взял невестку за руку.

— Не понимаешь, — отчаянно мотала она головой, но руки не отнимала. — За спиной у этих людей годы подлости. В мозгах у них уже давно всё шиворот-навыворот.

— Сам я не смог здесь жить. Но мир везде одинаковый, Нина. Везде…

— Их уже не переделаешь… Их только могила исправит, — твердила Нина. — К сестре своей он, думаешь, как относится? Всё что-то изобретает, суетится, бьет себя в грудь, а на деле… В глубине души он уверен, что ничем не может ей помочь. Уверен, что не может изменить мир. А значит, и ее жизнь. Представляю, каково ей. Представляю, как ей одной, без помощи. Но ты, Ваня, ты ведь не такой, как все они. У тебя же это на лбу написано…

В пятницу вечером, проводив Нину на московский поезд, Иван вернулся на Гороховую. Было уже почти одиннадцать, но Ольга Павловна еще не ужинала. Дожидаясь его возвращения, она сидела на кухне перед телевизором, смотрела новости.

Как был, в одежде и обуви, Иван вдруг шагнул от порога к телевизору и, не сводя глаз с экрана, попросил Ольгу Павловну прибавить громкость.

Речь шла о возвращении группы московских чиновников «из регионов», откуда-то из Зауралья, куда они ездили в составе специальной комиссии — работавшей при Госдуме то ли постоянно, то ли специально для этого созданной, — для проверки фактов злоупотребления при проведении какой-то очередной «конверсии». Товарищество экспертов, в экспедицию снаряженное не то главой правительства, не то «первым лицом», возглавлял пожилой чиновник. Иван мгновенно его узнал.

Две недели назад, еще в первом потоке заказов, ему пришлось составлять на этого человека «голограмму». Иван хорошо помнил, что занес «кандидата» в категорию «гладких», то есть фактически отказался от однозначных заключений, что не помешало ему описать «кандидата» в самых нелестных терминах, и он отлично помнил, чтó именно написал в принесенной Глебову аналитической записке.

Представитель старой гвардии, законченный приспособленец, в корпоративное чиновничье сообщество выбившийся из самых низов и пробиравшийся на верхние этажи всеми правдами и неправдами. Настырный, упорно крадущийся черным ходом по замызганным ступенькам былой партийной лестницы, никогда не подвергавшейся настоящей уборке, — такой человек оказывался приговорен к исполнению третьестепенных ролей. Но в том и его ценность. Из личных качеств Иван выделил честолюбие (это приходилось подчеркивать постоянно), умение ломать свои внутренние барьеры, отсутствие брезгливости, доходившее до элементарной нечистоплотности. Впрочем, как раз люди подобного склада этим обычно не тяготятся, была бы санкция от «авторитета». Определенные интеллектуальные способности, интуитивный склад ума, немалый, хотя и очень специфический, опыт общения с себе подобными, обретенный за годы выживания в джунглях системы, где нужны и расторопность, и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, плюс преклонение перед самим «авторитетом» — вот образ, характерный для категории «гладких», и он получался довольно цельным, несмотря на мелкие погрешности, обусловленные обычной герметичностью. Один «кандидат» воплощал собой целый тип. Именно таким Иван представлял себе выходца из социума, «базисом» которого было и остается особое отношение к личности — как к препятствию, как к досадной занозе. Шестигранную гайку несложно и расслабить, и открутить, и затянуть покрепче. Но во избежание неприятностей, чтобы не заклинило весь механизм, лучше всё-таки заменять такие гайки на новые вовремя, не дожидаясь износа. Отсюда и технологии. Отсюда и отношение к людям как к дешевой штамповке. Отсюда и принципиально бездарные решения. Что не могло не привести к краху системы: тот, кто однажды стал жертвой, подсознательно стремится к тому, чтобы сделать жертвой другого. Круг замыкается.

При обсуждении «голограммы» Иван заметил, что Глебова коробят эпитеты — «черный ход», «замызганный»… Но в целом их оценки личности «кандидата» не очень разнились. Они были, в частности, единодушны во мнении, что кандидатура могла быть идеальной для чисто функционального использования. Например, в сфере обслуживания какой-нибудь властной структуры, где новаторству негде развернуться. И конечно, при условии, что такой человек будет оставаться подконтрольным. Для этого «горизонт» его должен быть чистым и ясным. Однако Глебов не понимал до конца, почему Иван отнес «кандидата» к «гладкому» типу. Иван запомнил его фамилию — Долгоусов. Имя-отчество, Герман Маркович, тоже не могли не запомниться.

Вереницын Аристарх Иванович — так отрекомендовал чиновника в телевизоре диктор ведущего канала новостей. Еще больше озадачивало то, что эту фамилию — Вереницын — Иван не раз слышал в Москве, дома у брата. В самой путанице с фамилиями и именами ничего странного как будто бы не было. Глебов неоднократно предупреждал, что в процессе работы имена и фамилии использовались условные. Этот принцип был принят на вооружение с конкретной и дальновидной целью: эксперименты с кандидатурой таким образом проводились в закрытой системе, в среде, очищенной от внешних воздействий. Такой подход казался Ивану опрометчивым уже потому, что столь существенные пробелы в сведениях о человеке, тем более с заменой ФИО на условные, вели к ошибкам в анализе. Действительные имя и фамилия сообщали о человеке подчас очень многое, ведь сам их обладатель, как правило, бессознательно соответствовал генеалогическому, гносеологическому и просто этимологическому подсмыслу своих имени и фамилии. Человек, которого звали, к примеру, Андреем, с детства рос, развивался и впоследствии жил совершенно не так, как названный Ромой или Вовкой. Ивану это казалось очевидным… Дмитрий Федорович его точку зрения не оспаривал. И даже обещал посоветоваться на этот счет с другими сотрудниками. Он хотел сопоставить различные мнения.

И вот на реальном жизненном примере приходилось констатировать, что расхождение между словом и делом тут куда более существенное, чем можно было предполагать. Однозначно забракованный «кандидат» оказался именно в той роли, которая меньше всего соответствовала его личным задаткам. Заурядный гомосоветикус, выведенный еще в кадровом инкубаторе СССР, пройдя через горнило агентства Глебова, преспокойно исполнял роль должностного лица, наделенного большими полномочиями и представлявшего правительственное учреждение…

На просьбу Ивана о внеочередной встрече Дмитрий Федорович отреагировал мгновенно. Он предложил увидеться в тот же день после четырех.

Глебов выслушал Ивана с неподдельным вниманием. Реакция его была неожиданной: в сомнениях Лопухова он не видел ничего предосудительного. Заключения о профпригодности того ли иного «кандидата», которые давались специалистами агентства, имели сугубо рекомендательный характер. Окончательные решения заказчик всегда принимал сам, на свой страх и риск, интерпретируя подготовленный материал так, как ему заблагорассудится. Принцип «дублирующей системы» четко соблюдался. Сам Глебов не считал его безупречным, однако в этом и заключалась специфика их работы, — с данной точки зрения труд, конечно, неблагодарный.

Ивана так и тянуло за язык спросить, как могли заказчики позволить себе выбрасывать на ветер деньги и немалые, тратясь на дорогостоящие разработки, если им никто не мог ничего гарантировать. Но по глазам Глебова, вдруг ставшими непроницаемыми, он понял, что ответа на свой вопрос не получит. Хотя бы потому, что отвечать на его вопросы здесь никто попросту не собирался. Эта мысль впервые пришла ему в голову.

— Задача наша этим и исчерпывается. Проанализировали — и хорошо, и достаточно. Лишнего на себя не берем, — подвел черту Дмитрий Федорович. — Так что не расстраивайся за наших заказчиков. И не обижайся ни на кого…

— Дмитрий Федорович, а на меня вы случайно не заказывали голограмму? — полюбопытствовал Иван.

Глебов, посомневавшись, с явной неохотой извлек из выдвижного ящика папку, открыл ее и невозмутимо зачитал:

«Сухая спортивная комплекция. Рост выше среднего. Питается умеренно, это вообще выдает склонность к аскетизму. Физиогномический анализ позволяет предположить, что долгое время жил за границей. Наличие реальных дарований в сфере гуманитарных знаний не исключает того, что сам преувеличивает свою одаренность. Последователен, осторожен в решениях. Возможно, мнителен. Принципиален, что рано или поздно приводит к натянутости в отношениях с людьми. Повышенная требовательность к себе и другим неизбежно оборачивается конфликтами с окружением…»

— Продолжать?

— Да, пожалуйста, — попросил Иван, понимая, что недооценивал Глебова и глубоко заблуждался, думая, что переигрывает его в дискуссиях.

Бросив на Ивана понимающий взгляд, Дмитрий Федорович продолжал:

«Характер жесткого волевого склада. К главным недостаткам следует отнести честолюбие. Некоторые черты лица, особенно его нижняя часть, говорят о том, что обладает силой воли. Морально устойчив. По натуре скорее вспыльчив. Но стыдится этого как слабости. В людях ценит прямоту, ум, воспитанность. При этом с равными себе общего языка не находит — комплекс „горе от ума“. Можно смело утверждать, что людей недолюбливает. В социуме предпочитает общение с женщинами, детьми и лицами пожилого возраста. Скорее всего, бездетен. Холост. Немного закомплексован. Комплексы и удерживают его от многочисленных половых связей, несмотря на то, что сексуальные потребности, скорее всего, повышенные. Предпочтение отдает женщинам худощавым, со слабо развитой грудью. Безразличен к сладкой пище, но может проявлять склонность к алкоголю, курению, употреблению наркотических средств. В целом неудовлетворен собой и своей жизнью. Человек не авантюрного склада, но готов пойти на риск, если ставки в игре не слишком высоки либо если это льстит его самолюбию, или удовлетворяет личные амбиции. Также можно назвать его человеком с двойным дном. Прекрасно знает, что самолюбив, но в этом не раскаивается. Ценит такие качества, как честность, чувство собственного достоинства, принципиальность, мораль, и уверен, что обладает ими. Не исключено, что в экстремальной ситуации способен проявлять малодушие. Для деятельности в качестве простого исполнителя непригоден…»

Повисла пауза.

— Всё правильно, — улыбнулся Иван через силу.

— Нет, не всё…

Глебов отложил в сторону папку и какое-то время молчал, глядя в окно.

— Видишь, как мы субъективны. Но без этого нет анализа, — наконец произнес он. — Горизонт событий, о котором ты говорил, прекрасно это объясняет.

— В моих аннотациях было то же самое, — заметил Иван, вдруг поняв, что не может откровенно говорить о главном.

— Не сравнивай. У тебя получается лучше. Этот аналитик работает давно и, к сожалению, утратил свежесть восприятия. На всех пишет одно и то же: честолюбие, сексуальная озабоченность, малодушие… Ты, Ваня, строже к людям относишься и внимательней. Взгляд у тебя более отстраненный. На этот счет тут правильно сказано. Потому что ты видишь в людях больше недостатков, чем достоинств. Конечно, тут еще дело в темпераменте. — Глебов жестом попросил не перечить ему. — Быть добрым и быть добреньким — это разные вещи… Если попытаться обнаружить в этом алгоритм формирования твоего мировоззрения, то далеко на этом тоже не уедешь. Всё будет спорно. Правда, в таком деле, как наше, это как раз то, что нужно. А пробелы, недостатки… Их всё равно не избежать. Ты видишь больше чем другие. Поэтому и ответственность на тебе лежит совершенно другого уровня. Я тебе уже говорил об этом. Никогда не забывай моих слов…

— Дмитрий Федорович, а не для того ли мне было предложено катать все эти голограммы, чтобы… просветить рентгеном меня самого? — всё-таки не удержался Иван. — Деятельность вашего агентства ведь наверняка связана с нуждами спецслужб?

Глебов устало посмотрел на него, словно удивляясь, почему эта догадка не осенила Ивана гораздо раньше.

— Ты прав, Ваня, для спецслужб тут неисчерпаемое море информации. Но пойми, без того, чем мы занимаемся, не было бы и того, что ты видишь вон там… — Глебов кивнул в сторону окна, где мирно горел озарявший набережную фонарь. — Ведь камня на камне не осталось бы… Ты не из тех, кому суждено отсиживаться в стороне, Иван. Поверь моему опыту.

— Дмитрий Федорович, вам не стоит заблуждаться на мой счет. Путь свой я выбрал уже давно. Может быть, он не самый простой и ровный, но я думаю, что он правильный. Я не собираюсь никуда сворачивать, — подчеркнул Иван последнее слово.

— Литература? Отлично! — одобрил Глебов. — Вот только не до литературы здесь сегодня. Речь идет о выживании.

— Вы сильно заблуждаетесь, думая так! — с жаром возразил Иван. — Хотя… с какой колокольни смотреть. Фараонам тоже казалось, что их царства — центр вселенной. Но всё проходит. Ничто не вечно, кроме искусства.

Глебов не спорил. И Иван вдруг ясно почувствовал, что между ними выросла какая-то невидимая стена, преодолеть которую невозможно.

— Дмитрий Федорович, я всегда жил в согласии с собственной совестью, — продолжил Лопухов, — всегда отвечал за свои поступки. При этом я никогда не позволял относиться к себе… потребительски. При всем уважении к вам, при всей симпатии, я не могу позволить собою пользоваться. Вы это понимаете?

— Послушай, Иван… — Глебов тяжело вздохнул. — Эта необходимость «пользоваться», как ты говоришь, тобой и другими талантливыми людьми — не что иное, как насущная потребность производить отсев кадров, отделяя зерна от плевел. Чтобы к руководству страной пришли наконец нормальные люди. Ты это понимаешь?

— Можно откровенно? — спросил Иван.

— Выкладывай, Иван Андреич. Ради бога, выкладывай.

— Через мои руки прошло немало снимков, вы согласны? Это дает мне возможность провести аналогии и сделать некоторые выводы… Во всей этой массе «кандидатов» я всего раз или два, максимум три, наткнулся на нормальные лица. Такое ощущение, что перед тем, как снимки попадают на ваш стол, — Иван показал на бумаги, лежавшие перед Глебовым, — нормальных людей кто-то просто-напросто отсеивает. Все эти кандидаты не похожи на людей, среди которых живу я. Которых я встречаю на улице. Не похожи они и на тех, кто может помочь вам спасти страну от развала, скорее наоборот. Мой вопрос к вам — почему?

Глебов молчал.

— У меня впечатление, что это не просто так. Что истинная цель не соответствует декларируемой. Такое чувство, что кто-то решил развалить всё к чертовой бабушке, поставив на ключевые посты нужных людей. Если бы я хотел этого, то я именно так и поступил бы. Достаточно лишь умело вкачивать в государственные органы яд, устраивая на работу всю эту шваль…

— Если бы всё было так просто… Ты, Ваня, не понимаешь, что происходит в мире… — мрачно подытожил Глебов. — Ты не знаешь, Ваня, что здесь заправляют сегодня такие силы, которые тебя, меня, отца твоего — нищего пенсионера, да всех нас вместе взятых в пыль могут превратить, стереть с лица земли!

— Кого вы имеете в виду?

Ответа не последовало.

— Дмитрий Федорович, я не верю во всемирный заговор, — сказал Иван. — По горстке бездарных правителей невозможно судить обо всех. В чем вы, наверное, правы, так это в том, что везде одно и то же происходит. Мразь везде лезет к власти. Но это не причина сталкивать людей лбами, пугать их рабством, в котором они могут оказаться, если будут политически пассивны. Кроме мрази, мир населяют миллиарды людей, которым начхать на власть и мировое господство. И вот это молчаливое большинство занято тем, как выжить, как прокормиться, как детей вырастить. А для властолюбцев мир — шахматная доска. Себя же они принимают за гроссмейстеров. В этом трагедия современности…

Глебов явно не хотел спорить.

— Дмитрий Федорович, знаете, в чем заключается единственный по-настоящему ценный опыт, который я смог нажить за все эти годы за границей? — спросил Иван после некоторого молчания. — Я понял, что все мы одинаковы. У всех у нас одинаковые чувства, часто даже одинаковые проблемы. Одни и те же образы вызывают у нас одинаковые эмоции. Дележ, вражда, противоборство… всё это мы же и придумали. И теперь сами страдаем от этого. А всё остальное… Выводы можно делать какие угодно.

— Общее в нас — шкура, Иван, телесное, — поправил Глебов. — А цели — разные.

— Какие цели?

— Внутренние душевные стремления… Мы разного хотим от жизни. У нас разные личные представления об идеале, о совершенстве. Ты говоришь о вещах, в которых плохо разбираешься, не обижайся…

В дверь кабинета постучали.

— Это мы еще обсудим, — не отвечая на стук, сказал Глебов. — Пока подумай над тем, что было сказано. Не торопись с выводами. Взвесь всё как следует.

Молодой сотрудник Володя Глухов, которого Иван не раз уже встречал у Дмитрия Федоровича, собирался уходить с работы; он был на машине и предложил подвезти.

Иван поблагодарил и отказался, но Глебов настоял.

Втроем они вышли на улицу. Глухов распахнул обе задние дверцы черного «сааба» и сел за руль. Как только отъехали от подъезда, Глебов попросил Володю сделать небольшой крюк — выехать к Неве у Марсового поля. Ему хотелось прокатиться по набережной.

Прямо напротив Петропавловской крепости, шпиль которой тонко золотился на другом берегу скованной льдами Невы, они встали в пробке. По образовавшемуся между машинами лабиринту ковылял на костылях одноногий инвалид в камуфляже — собирал милостыню. Ему подавали, кто горсть монет, кто купюру. Когда калека приблизился к «саабу», ни Глухов, ни Глебов окнà не открыли.

— Иван, ты, наверное, не сильно торопишься?.. А что, если мы съездим к одному человеку? Очень хочу тебя с ним познакомить, — сказал Глебов.

По тону было ясно, что предложение как-то связано с только что сказанным в кабинете.

— Не тороплюсь, — ответил Иван.

— Вот и славно! Володь, позвони Михал Владимирычу. Спроси, можем мы заехать?

Глухов достал из кармана телефон. Ему сразу ответили. Сухо назвавшись, он передал просьбу Глебова.

— Ждет вас, обрадовался, — глядя в зеркало заднего вида, сказал Глухов, тоже чему-то радуясь. — Говорит, владыка должен приехать.

— Ну так это же то, что надо! — оживился Глебов. — Сегодня с очень интересными людьми тебя познакомлю, Иван Андреевич. Не пожалеешь…

Поток машин пришел в движение. Через минуту пробка рассосалась, и Глухов газанул по Дворцовому мосту. За Невой, когда остался позади Биржевой мост и машина выехала на Петроградскую сторону, Глебов попросил Глухова остановиться перед супермаркетом. Он хотел что-то купить, неловко приходить в гости с пустыми руками.

Четверть часа спустя они свернули в арку на четной стороне Большой Пушкарской. Глухов остановил машину в тускло освещенном церковном дворике. На крыльце флигеля распахнулась дверь, и возник силуэт коренастого мужчины.

— Михаил Владимирович… — представил Глебов бородатого здоровяка.

— Рябцев, — добавил тот, сопровождая рукопожатие улыбкой.

В теплом просторном и ярко освещенном помещении церковной трапезной за длинным накрытым столом сидели священник средних лет и трое мужчин. При виде гостей все они поднялись.

— А владыка? — спросил Глебов. — Не приехал?

— Здесь, сейчас вернется, — успокоил Рябцев.

Глебов протянул вино и коробку «птичьего молока» краснолицему священнику.

— Ах, Дмитрий Федорович! Всегда-то вы с дарами приходите… — мягко пожурил тот.

Глебов представил Ивана, все обменялись рукопожатиями.

— Марья, откупорь бутылку, будь добра, — обратился священник к мельтешившей возле стола толстобокой прислужнице. — Дмитрий Федорович, вот сюда садитесь, рядышком с владыкой, пожалуйте… только не говорите, что уже ужинали!

За дальним столом у входа в кухонное помещение сидели четверо солдатиков и мужчина средних лет в камуфляжной куртке, наподобие той, которая была на побирающемся инвалиде. Бритые наголо, с простодушными деревенскими физиономиями, солдатики живо опустошали свои тарелки, низко нагибаясь над столом и ни на кого не обращая внимания.

Присутствие солдат в церковной трапезной требовало разъяснения, и Рябцев полушепотом поведал Ивану, что эти ребята из местной воинской части. В трапезной было заведено подкармливать солдатиков после госпиталя.

По просьбе Ивана Рябцев проводил его в небольшой вестибюль, где находилась уборная. Войдя в просторный, плохо освещенный и пахнущий мылом туалет, Иван увидел у раковины рослого белобородого старика в черном подряснике до пят. Священник приветливо с ним поздоровался. Пробубнив ответное приветствие, Иван направился к единственному писсуару.

Священник тем временем освежил лицо и пригладил длинные седые волосы, смочив под краном ладони. Осушив нос и щеки белоснежным носовым платком, старик кивнул Ивану в зеркало и, прихрамывая, вышел.

Гремя сапогами по полу, солдаты топтались в тесном вестибюле. Появился Рябцев с тяжелой связкой ключей и выпустил их на мороз. Но даже после того как солдаты исчезли во дворе, в помещении оставался запах чего-то прелого, едкого.

Вернувшись к столу, Иван наблюдал за тем, как вторая прислужница подавала через окно кухни тарелки с посыпанной укропом картошкой, салаты, заливное, пирожки и сразу чай. Сидящие за столом ели и пили охотно и много — одновременно и чай, и привезенное Глебовым французское вино.

Владыка Ипатий, так к пожилому священнику обращался Рябцев, словоохотливостью не отличался. Однако стоило ему произнести хоть слово, как все умолкали. В своем дачном кресле владыка сидел очень прямо и ел очень мало. Из разговора между Глебовым и молодым батюшкой владыка понял, что Иван Лопухов, повстречавшийся ему в уборной, живет в Лондоне. Владыка сразу развернулся к Ивану:

— Правда? В Англии живете? А как давно?

— Больше десяти лет.

Старику подлили чаю. Он с удовольствием сделал глоток и, глядя на Лопухова с тем же вопросительным искусом на дне глаз, поделился:

— Я тоже жил в Англии. Так долго, что самому не верится. А потом в Вашингтон переехал.

— Служить? — спросил Иван с заминкой, просто чтобы поддержать разговор.

— Совершенно верно. У нас, в американской церкви… в американской, но русской, — подчеркнул владыка Ипатий, — тоже посылают служить.

— Владыка ушел на покой епископом, — сообщил Ивану Рябцев…

Разговор за столом тек размеренно. Говорили о политике, об оторвавшейся от берега льдине, на которой находилось около сотни рыболовов-любителей; их унесло в Финский залив, и весь минувший день полным ходом шла эвакуация горе-рыбаков вертолетами, о чем твердили по всем каналам телевидения.

Молодой священник мимоходом обсуждал с Рябцевым приготовления к утренней литургии, просил его перепоручить кому-нибудь другому покупку цветов, чтобы Михаилу Владимировичу не пришлось вставать в шесть утра. Рябцев с улыбкой обещал сделать всё так, как нужно.

Иван тем временем шуршал страницами небольшого издания в мягкой обложке, протянутого ему Рябцевым. Автор книги — сам владыка. «Владыка Ипатий (Величков)» — имя и фамилия были выведены на обложке. К удивлению Ивана, книга была посвящена современной космологии.

Затем кто-то заговорил об уже забытом всеми захоронении царских останков в Петропавловской крепости, мимо которой только что проезжали. Владыка мнения на этот счет не высказывал, предпочитал слушать, что говорят другие. Дискутирующие пытались прочесть по его лицу реакцию на каждую свою реплику, и это было нелегко.

— Вы верите в то, что говорят? Что в Петропавловской крепости погребены настоящие останки? — всё же подтолкнул владыку к разговору кто-то из сидящих; вопрос был настолько буквальным, прямым, что выглядел бестактным. — Ведь столько чернил было пролито в газетах…

Владыка Ипатий, взиравший на собеседников со старческой безмятежностью, словно предлагая брать с себя пример — не мучить себя и других нелепыми вопросами, — вдруг решил ответить. Прибегая к простым, но наглядным формулировкам, владыка высказал неожиданное мнение, что вопрос об истинности останков не имеет принципиального значения. И тут же пояснил, что это значит: согласно учению святых отцов — раз уж главным авторитетом в этом вопросе остается Церковь, — поклонение мощам недостоверным вменяется в поклонение святому, который чтится. То же самое уже не один век происходит с Туринской плащаницей. Для владыки вопрос был исчерпан. Сам он будто бы собирался на церемонию захоронения поехать, его приглашали, но как раз в это время заболел и слег.

— Значит, для вас всё это не лишено правдоподобия? — уточнил Иван с некоторым удивлением.

Поймав на себе добродушный взгляд старика, по-детски чистый и наивный, Иван устыдился всеобщего тона.

— Вы, наверное, правы. Всё может быть, — сказал владыка. — Но ни то, ни другое невозможно доказать с абсолютной достоверностью. Современные технологии… воздействия на умы… достигли такого уровня, что им под силу всё. И в то же время, как мы убеждаемся, они бессильны.

Теперь все ждали от владыки Ипатия дополнительных объяснений.

— Бессмысленно анализировать. Правда не здесь, — добавил владыка, странным образом отвечая именно на те вопросы, которые Иван даже в мыслях не мог как следует сформулировать. — А если она и откроется, то покажется мелкой, неубедительной. В наше время нет ничего достоверного. И в то же время достоверно всё.

Старик многозначительно улыбнулся собравшимся. Некоторое время все молчали.

Воспользовавшись паузой, Глебов стал собираться. Иван хотел уйти вместе с ним, но был вынужден задержаться еще на несколько минут, поскольку владыка стал рассказывать о своей прошлогодней поездке в Анды, при этом обращаясь как будто бы к нему одному. Рябцев пошел проводить Глебова…

Под конец ужина владыка подарил Ивану свою книгу и сказал:

— Я вам могу дать еще одну книгу. На интересующую вас тему…

Не уточняя, какую именно, Иван поблагодарил; он не чувствовал себя вправе отказываться.

— Завтра утром сможете зайти? — спросил владыка. — А то я потом в Москву уеду недели на две…

— Приду, конечно, — пообещал Иван, понимая, что предложение свидетельствует о каком-то особом личном доверии.

— Утром у нас будет отпевание.

— Здесь, в этом храме?

— Часов в девять, правильно, Михаил Владимирович? — уточнил владыка у вернувшегося Рябцева.

— Попозже. В половине десятого.

— Я приду, спасибо, — Иван попрощался и поспешил за Глебовым…

Обтянутые красной тканью и обложенные гвоздиками и хризантемами, три одинаковых гроба преграждали проход в среднюю часть небольшого храма с низкими сводами, скупо озаряемыми горящими на аналое свечами. Лиц покойников от входа видно не было. И тем внезапнее они приковывали взгляд посетителя, когда вдруг становились различимы за силуэтом читавший Псалтирь пожилой прихожанки.

Неожиданно для себя Иван вдруг осознал, что стал свидетелем службы не совсем обычной. Отпевали военнослужащих. Удивлял, прежде всего, возраст усопших: всем им было не больше двадцати пяти лет. Что-то еще живое виделось в их лицах. Возникало ощущение, что они просто затаили дух и чего-то ждут, еще не поняв, что всё уже закончилось, что жизнь у них отнята безвозвратно.

Одна из пожилых женщин, видимо родственница, может быть мать, сидевшая на скамейке возле свечного ящика, громко всхлипывала. Вокруг группы военных, толпившихся тут же при входе, маячил вчерашний молодой человек, тот, что сидел с солдатиками в трапезной. На нем была та же, что и вчера, камуфляжная куртка, но из-под нее выглядывал подрясник.

Солдатам были розданы свечи. Досталась свеча и Ивану. Несмотря на шиканье дьячка в камуфляже, один из солдат зажег свою свечу от зажигалки и передал огонек по кругу.

Распахнулись царские врата. Из алтаря вышел облаченный в белое владыка Ипатий. Заметно прихрамывая, он проследовал за алтарниками в центральную часть храма, повернулся спиной к присутствующим и неожиданно громко, но не басом, как это обычно принято, начал: «Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков…»

В душе Лопухова царила сумятица. Глазеть на чужое горе было и совестно, и как-то неловко. Хотелось выйти. Но как покинуть храм у всех на виду? К тому же владыка уже успел поприветствовать его едва заметным кивком.

Молодой человек в камуфляжной куртке, чем-то напоминавший пастуха, по инерции сгоняющего бестолковых подопечных в гурт, не переставал одергивать солдатиков. Они еще теснее сбивались в кучу за спиной капитана. У всех затравленный, пристыженный и какой-то голодный вид. У Ивана было такое чувство, что перед ним ватага старшеклассников, которых школьный военрук пригнал в военкомат прямиком с занятий по НВП[17], где всех их попросту обдурили, как в стародавние времена рекрутов из простонародья, воспользовавшись их наивностью. Ведь невозможно было представить себе, что кто-то из них мог и вправду мечтать о такой службе… Армейский мир казался Ивану до боли знакомым. Именно своим тяжелым и стойким духом, который исходил от солдатской массы — этим извечным амбре арестантства, состоящим из въедливой смеси выхлопной гари, солидола, хлорки, кирзы, гуталина, хлебной опары, дешевого курева и ржавчины. Дух этот невозможно было спутать ни с чем на свете. Отец приносил его домой всё детство…

Начали читать заупокойный кондак. Каждое слово поражало бездонным смыслом. Ошпаривающее чувство протрезвления, сопровождаемое панической боязнью тут же лишиться обретенной внутренней ясности, стоит распустить внутри себя какой-то узелок, в то время как и затянуть его намертво тоже казалось непосильным — это и заставило Ивана выйти на улицу, не дождавшись окончания службы. Ноги сами вынесли на Кронверкскую улицу. Он остановился перед витриной магазина и, глядя на мужской манекен, пальцем показывающий на машины, осознал, что профиль за стеклом с очень правильными и неживыми чертами напоминает лицо одного из лежавших в гробу.

Он вошел в безлюдное кафе. Буфетчик с благодушной миной алкоголика подал ему чашку чая и пышку на блюдце. От чая пахнуло немытой посудой. Но обижать буфетчика не хотелось. Иван взял чай и направился к столику. Не притрагиваясь к чашке, он стал наблюдать за буфетчиком, повадки которого отдавали воровским благородством (не укради, мол, у того, кто беднее тебя…), а черты лица нет-нет да и притягивали взгляд характерными признаками, что так роднят всех пьющих со стажем. Иван не удержался от соблазна, которому давно перестал противиться, — начал расписывать в уме «горизонт событий» этого человека.

Без малейшего усилия над своим воображением, хотя и с неприятным чувством, что сознательно совершает нечто неправильное, сродни святотатству, Иван представлял себе буфетчика в самых разных ситуациях, в разной обстановке. Образ был фактурным, пластичным и податливым. Лопухов даже смог вообразить этого человека лежащим в гробу: еще свежа была в памяти картина, увиденная в церкви несколько минут назад. На безжизненно-восковой, всё еще виновато-беспечной физиономии так и проступала печать благодушного заупокойного умиротворения. Но в своем воображении Иван почему-то представлял гроб не с красной обивкой, а с черной. И стоял этот черный гроб не в церкви, а в отсыревшем деревянном кузове грузовой развалюхи с намалеванными белой краской номерами… Борта откинуты. Цепляясь за них и подсаживая друг друга, в кузов лезут незнакомые люди… Представлял Иван и место последнего пристанища буфетчика. Тут и погост, и нагромождение ржавых обелисков, меж которых вьются в стороны заросшие жухлым чертополохом и раскисшие от грязи кладбищенские тропы. Тут и швабра, всаженная в рыхлый холмик глинозема. Мнимый «горизонт» сливался с увиденным наяву. Где-то здесь и был «порог описуемости», предел всему. Воображение не выносило сопоставления с действительностью. Действительность не выносила анти-действительности. Наступал какой-то коллапс. Не он ли и поджидал за всеми этими «горизонтами»? Коллапс, спадение границ, уход в новое измерение, внутрь себя… Воображение, это загадочное всезнайство, как ни странно, выхолащивало абсолют из исходного, еще не облеченного в слова представления о вещах, о мире, о себе самом. Воображение наделяло пониманием. Но оно же и размывало знание как таковое. Человеку, с его всеядной природой, для которой характерны повышенная чувствительность к каждому дуновению ветра, зависимость от всего на свете, данное качество было, наверное, ни к чему. Скорее, даже в тягость. Но многие ли это сознают?..

Поймав на себе виноватый взгляд буфетчика, Иван вдруг понял, что не может капитулировать, не может спустить всё на тормозах, не может опять всё бросить, взять и уехать… Это было бы тем самым малодушием, на которое указывал даже анонимный аналитик Глебова. Временным спасением от всего, если уж искать этого спасения, мог стать лишь отъезд в Тулу, к отцу. Эта внезапная мысль вдруг поразила его своей очевидностью.

Иван решил сегодня же позвонить отцу и брату, чтобы окончательно всё с ними согласовать. И как только он принял это простое решение, впервые за многие дни он почувствовал, что с плеч его свалился непосильный груз…

Четырнадцатого июля в родильном доме Святой Фелиции под Женевой Мария Лопухова родила мальчика, не доносив двух недель, но роды прошли легко и быстро.

Пухлощекий, с едва заметным белесым пушком на крупной головке, новорожденный был назван Базилем и передан на воспитание фактическим родителям, подданным Швейцарии Мариусу и Элизабет-Эстер Альтенбургерам… В таком духе были составлены документы, нескончаемый перечень бумаг и заявлений, которые Маше Лопуховой пришлось подписывать в Женеве в дополнение к тому, что месяцы назад Альтенбургеры уже оформили в Нью-Йорке.

Часть бумажной волокиты Мариус решил перенести на осень. А пока новоиспеченный отец сделал всё для того, чтобы суррогатная мать Мария Лопухова могла оставаться в Швейцарии, нянчить и вскармливать младенца…

Жизнь семейства с безвременной монотонностью текла в обжитых апартаментах, занимавших целый этаж старого городского здания на Плас дю Перрон, 7. Квартира была настолько просторной, что, будь в этом необходимость, в ней можно было бы приютить не только Машу с новорожденным и нанятую ей в помощницы няню, а также постоянно прислуживающую домработницу, которая на ночь исчезала в отдельной квартирке в мансарде того же здания, но и еще пару таких же семейств с детьми и прислугой.

На последнюю, августовскую, консультацию новорожденного повезли всем семейством, дома остались только Ева с няней. Первым из такси выбрался Мариус. С великой осторожностью, боясь растормошить младенца, он принял из рук жены старомодную плетеную колыбельку и понес ее во дворик клиники. Едва ребенок оказывался на руках у отца, как он начинал истошно орать. Это повторялось раз за разом. Впечатлительный папа терял уверенность в себе, пуще прежнего боялся сделать что-нибудь не так, а может, просто не хотел выглядеть посмешищем в глазах окружающих. И от этого очень нервничал, впадал в панику, хотя и мужественно пытался это скрывать.

С видом горделивой гусыни за мужем плыла Лайза. Маша, непривычно выспавшаяся, семенила в хвосте. Узкий подол льняного сарафана, купленного ей Лайзой в день последнего обхода детских магазинов в Шамбези, не позволял делать нормальных шагов.

Доктор Манцер вышел семейству навстречу. Невысокий плотного сложения главврач приветливо поздоровался с каждым из них и пригласил в свой кабинет.

Усадив всех в кресла вокруг письменного стола, доктор справился о здоровье и самочувствии малыша. Проблем — буквально никаких. Мальчик отлично ел, хорошо спал… Главврач широко улыбнулся:

— Ну что я могу вам сказать… Вы произвели на свет не ребенка, а настоящего богатыря, дорогая мама… Если бы у меня в клинике каждый день рождались такие дети, я был бы спокоен за будущее Швейцарии…

Лайза, державшая на руках безмятежно спящего Базиля, смотрела на доктора растроганно. Со дня рождения приемыша очень чувствительная к комплиментам, она приняла хвалу на свой счет. Свалившаяся на нее радость материнства нуждалась в постоянном одобрении окружающими. Без этого Лайза — странное дело — чувствовала себя несчастной. Вот и сейчас, ища поддержки, она взглянула на мужа. Мариус благодарно улыбался Марии, державшей на коленях пустую колыбельку…

— Ну что же… — тихонько хлопнул в ладоши главврач. — В моих услугах вы больше не нуждаетесь. Всегда буду рад, так сказать, снова принять вас в наших покоях… Результаты анализов малыша идеальны. Никаких противопоказаний нет, так что можете ехать куда душа пожелает. Самолет таким маленьким детям, конечно, не рекомендован. Перепады давления, перегрузки, недостаток кислорода, да и излучение… Что-то мы там получаем в повышенных дозах, как говорят ученые умы. Но, между нами говоря, от всего не убережешься. Лучше сразу привыкать. Так что в добрый путь!

— Мы поедем в Виллар… до конца лета, — сообщила Лайза.

— Правда? А я на лыжах там катался! Десять лет назад. Чуть ногу не сломал… Изумительные места, да… — мечтательно произнес главврач и поднялся, дабы проводить своих пациентов…

Альтенбургер уехал в Виллар с домработницей, чтобы за выходные привести дом в жилой вид. В понедельник утром Лайза с новорожденным и падчерицей, а вместе с ними Маша и няня Эльза отправились следом за ними на машине. За рулем сидела Лайза. Она была уверена, что сто километров до Виллара они смогут покрыть за два часа с небольшим.

День выдался солнечный. Виды предгорий радовали глаз райским благополучием и свежестью. Маша едва ли была в состоянии вслушиваться в лившуюся бурным потоком речь Лайзы, которая всю дорогу без умолку тараторила, расписывая достопримечательности проезжаемых мест. От терпких духов Эльзы у Маши побаливала голова. Лайзе же духи, напротив, нравились, она даже сделала няне комплимент. Сердито морщась во сне, прикрытый от солнечных лучей тонким тюлем, малыш крепко спал в автомобильном детском кресле. Большой семейный «крайслер», купленный Мариусом на прошлой неделе, еще не успели обкатать, и просторный салон всё еще источал резкий фабричный запах, отчего в машине было немного неуютно и душно.

Виллар представлял собой заурядный курортный поселок — дремлющее скопление шале, вилл и улиц. Во все стороны лениво расползались аллеи, каждая из которых упиралась если не в отель с рестораном, то в очередную горстку коттеджей, рассыпанных по безупречным газонам. Канатная дорога над деревьями привлекала взгляд беззвучно плывущими над головой пустыми креслами. Оазисы цветочных лавок, магазины, заваленные горнолыжным снаряжением, витрины, заманивающие пестрой сувенирной дребеденью, кондитерские с целыми стеллажами шоколада — фигурного, плиточного, и уставленные спиртным со всего света бакалейные лавки… Окна магазинов на главной улице поселка были настолько чистыми и прозрачными, что иногда так и тянуло шагнуть сквозь отражение в прохладу помещения, вместо того, чтобы совершать очередной уличный подъем, на который порой уходили последние силы.

Впервые за много лет Альтенбургеры застали в Вилларе пасмурный август. Сполохи молний опаляли небесный свод, а за ними следовала оглушительная канонада грома; от раскатов с деревьев взмывали птичьи стаи и звенела посуда в кухонных шкафах, а в груди и в голове появлялось ощущение, будто что-то с треском лопнуло… С утра до вечера моросил дождь, когда же он прекращался и из-за туч проглядывало солнце, с гор сразу наползали сырость и туман. И округу опять заволакивало на весь день. Погода стояла — хуже не придумаешь.

Поездку к горным склонам Шамоссэра, откуда открывался редкий вид на Альпы и просматривались массивы Монблана и Дан-де-Миди, пришлось отложить до лучших времен. Как, впрочем, и прогулки к озерам и пастбищам, и экскурсию в ущелье, покрытое вечными снегами, во время которой намечался обед в германской деревушке. Дни проходили безвыездно на вилле «Атитлан». Насупленная Ева, еще в Женеве начавшая ревновать взрослых к младенцу, с утра до вечера играла в железную дорогу, — эта дорогущая игрушка, занимавшая полкомнаты, была куплена по первому ее требованию. С печальным упорством девочка гоняла поезда по нескончаемым рельсам и даже устраивала крушения, то и дело призывая на помощь весь дом.

Не поднимала настроения и вегетарианская диета, на которую сели Альтенбургеры. Никогда до сих пор не отвергавшие мясной пищи, Мариус и Лайза самоотверженно поглощали салаты, хлебцы, сухофрукты, орехи и специальные йогурты с какими-то добавками. Готовить мясное для одной Маши домработница удосуживалась редко, и ей приходилось довольствоваться общим меню. Быт в Вилларе отличался еще большим однообразием, чем на Плас дю Перрон в Женеве.

Единственной отрадой, единственным спасением от вязкого состояния внутреннего опустошения была детская. Здесь всё менялось каждую минуту. В мимике карапуза, в его поведении и в запросах Маша, что ни день, замечала новое. Иногда ей казалось, что не она учит ребенка жить, а он ее. Доктор Манцер нисколько не преувеличивал: малыш был абсолютно здоров и замечателен во всех отношениях. Не ребенок — а херувим с картинки.

Отношения с Мариусом и Лайзой складывались наилучшим образом. Но ожидаемой легкости на душе Маша не испытывала. Всё было вроде бы позади. Но что именно? И что теперь ждало ее впереди? От одной мысли, что однажды придется расстаться с этим крохотным причмокивающим созданием, которое доверчиво следило за каждым ее жестом, за малейшей переменой в ее лице, едва она приближалась к кроватке, одна мысль о том, что скоро его нужно будет отдать, как куклу, чтобы с ней могли забавляться другие, приводила Машу в состояние внутреннего оцепенения.

Ей не удавалось внушить себе, что этот ребенок ей неродной. Разглядывая курносенького сероглазого мальчика, Маша не видела в нем, как ни старалась, ничего иностранного. На пеленальном столе барахтался обыкновенный русский карапуз — молочный, пухлощекий, неугомонный, счастливо ей улыбающийся. Маша узнавала свой нос — тонкий, с изящным аккуратным вырезом ноздрей, видела абсолютно свой высокий лоб, унаследованный ею от матери, свои серо-зеленые глаза. От ребенка пахло чем-то родным, теплым…

Наблюдая за коренастой Эльзой, за тем, с какой ловкостью толсторукая швейцарка, от которой постоянно пахло полынью, пеленает мальчика или укачивает после кормления в своих мощных объятиях, в груди у Маши всё переворачивалось. Так происходило всякий раз, когда Базилем занималась не она сама, а кто-то другой.

Альтенбургеры на ребенке буквально помешались. Лайза бродила, как тень, за ней и за Эльзой. Заменить младенцу мать она не могла, как бы ей этого ни хотелось. Поэтому и стояла над душой, то любуясь и расхваливая ребенка, а то просто не давая остаться с ним наедине. Лайза никогда не покидала детскую, пока в ней кто-нибудь находился. И, чтобы перед кроваткой не было столпотворения, иногда приходилось чуть ли не составлять график.

Когда же глаза Лайзы ни с того ни с сего наливались слезами умиления, Машу пробирал страх. Она вдруг спрашивала себя: нет ли за этими метаморфозами, которые она подмечала в поведении Лайзы еще в Женеве, какой-то патологии, запрятанной на дне ее сложной и противоречивой натуры? Всё ли можно было объяснить безмерными чувствами к малышу? Чудаковатость Лайзы особенно резко бросалась в глаза, когда та нянчилась с Базилем, думая, что ее никто не видит. Стоило Лайзе остаться одной у кроватки, как на лице у нее появлялась безрадостная отрешенность, что-то хищное, беспощадное, немного птичье. Казалось, что Лайза рассматривает не ребенка, а себя, перебирая в тайниках своей души что-то мелкое, хрупкое, едва только зарождающееся, но уже непосильное — по ее представлениям — для разума окружающих. Какую-то иступленную манеру смотреть на всех невидящими глазами Маша замечала в Лайзе и раньше, но не придавала этому значения, списывала всё на переутомление, рассеянность, — на что угодно, только не на явную патологию. Теперь же она всерьез спрашивала себя: а не припрятала ли Лайза для всех какого-нибудь сюрприза? Не попахивает ли здесь отклонением, о котором не подозревает даже ее муж?

— Какой он… какой красивый! Я никогда не думала, что так может быть… — горячечным шепотом восторгалась Лайза в подтверждение ее, Машиных, догадок, опустившись на колени у кроватки и слизывая с губ слезы, которых не стеснялась. — На Мариуса как похож! Смотри, носик его! А лоб — выпуклый! У них в семье у всех этот лоб, эта выпуклость… Надо же, как странно… Базиль… как будет по-русски — Базиль?

— Василий… Вася.

— Васья! — мечтательно произнесла Лайза. — Странно звучит. Как женское имя. Васья… Васья… — всё повторяла она, неуклюже пытаясь помочь Маше одеть малыша.

Как раз по этому поводу у них и возникли первые разногласия. Маша объясняла, что в России младенцев принято пеленать плотно, заворачивая в пеленки как в «кокон», а не одевая в распашонку и ползунки.

— Как же он тогда сможет двигаться?! — ужасалась Лайза. — Он ведь задохнется. Ты посмотри на эту крошку!

— Все через это прошли, и я тоже… Вот так. — Маша бралась продемонстрировать сказанное на ребенке.

Тот не противился, с довольным видом сладко причмокивал губами.

— Какой ужас… Жутко смотреть! — причитала Лайза. — Да что же с тобой делают… мой ты зайчонок?!

— Единственное, что потом остается, это привычка спать закутавшись. Русского человека трудно заставить спать в постели, застеленной конвертом… Ну, вот вы загибаете края одеяла под матрас, конвертом. А для нас это пытка, — объясняла Маша. — Первое, что делает русский, когда ложится в постель где-нибудь в чужой стране, в гостинице, он вырывает края одеяла из-под матраса, чтобы завернуться в одеяло поплотнее.

— Поэтому вы такие несвободные… Поэтому столько лет жили в концлагере, — вдруг выдала Лайза.

Внезапное непонимание, даже в столь элементарных вопросах, было для Маши внове и больно задевало.

Покой и ясность возвращались к ней лишь в минуты уединения с ребенком. К какому бы искусственному скрещиванию клеток, к каким бы ухищрениям врачам не пришлось прибегнуть, чтобы этот комочек родной трепещущей плоти мог появиться на свет, он принадлежал ей, ей одной. Ничто и никогда не смогло бы ее в этом разуверить. Очевидность этого факта была сильнее всех доводов, сильнее всех сомнений.

Казалось непонятным, как швейцарцы могли проявить такую неосмотрительность. Еще в Нью-Йорке, на тех же тематических сайтах, посвященных суррогатному материнству, которые Маша просматривала месяцы назад, она как-то наткнулась на ознакомительную статью, разъяснявшую, почему фактическим родителям обычно рекомендуют забрать ребенка сразу: тем самым они ограждают его от близкого общения с выносившей его женщиной и избавляют себя и суррогатную мать от возможных проблем. Мариус, впрочем, не раз уже пытался ее убедить, что не стоит сидеть по ночам у кроватки. После таких «бдений» она чувствовала себя разбитой весь день. Мариус советовал ей гулять одной, без коляски, ведь после обеда и кормления в детской оставалась няня, и у Маши было предостаточно времени для себя…

Первая такая прогулка вылилась в настоящую пытку. С каждым шагом ноги тяжелели, а мысли густели как застывающий клейстер. Доверия к плечистой, пахнущей полынью Эльзихе, как про себя называла няню Маша, с каждой секундой становилось всё меньше и меньше. Наступил момент, когда оно улетучивалось начисто. И тогда ей захотелось бежать сломя голову назад. Маша едва смогла заставить себя шагом дойти до главной улицы…

Вокруг зеленела французская Швейцария. Горы опоясывали облака. Низовья и долины растворялись в туманной дымке. Повсюду курился из труб ароматный дымок: спасаясь от сырости, в домах день и ночь топили камины. Тянуло запахом смолы и сосновых шишек. Где-то на востоке, там, где просматривались сливающиеся с облаками заснеженные вершины и небо озарялось по утрам лиловыми просветами, находилась Москва. А с другой стороны, далеко-далеко — Риверсайд-Драйв. Жизнь продолжалась. Но по-новому. Когда Маша оказывалась на улицах Виллара и наблюдала за мерным течением жизни поселка, в которой никогда и ничего не менялось, ей даже думать бывало странно, что мир продолжает жить прежней жизнью. Превратности судьбы отдельно взятого человека его оставляли совершенно безразличным. В этом постоянстве внешнего мира было даже что-то успокаивающее. Вместе с тем стоило на минуту задуматься, что она и воплощает собой этого самого отдельно взятого человека, как уже хотелось кричать в голос, чтобы заявить о себе. Хотелось не сладкого обмана иллюзий, а справедливости, элементарного сочувствия, перемен.

Одиночные прогулки постепенно всё же вошли в привычку. Мариус оказался прав: они заставляли немного отвлечься. В детской Маше просто некуда было деваться от осознания того, что крохотное создание, безмятежно посапывающее в кроватке, — одно на всем белом свете, и что мир — чужой, огромный, манящий и в то же время отторгающий — не стоит и мизинца этого спящего малыша, а поэтому расстаться с ним — означало расстаться и с миром, и с жизнью…

Прогулки были еще и спасением от скучного и унылого быта Альтенбургеров. В булочной в конце главной улицы Маша покупала к ужину свежий хлеб, Еве — ее любимое черничное пирожное, а себе за два франка un résinet — так назывался пирог с грушевой начинкой. Затем, обычно еще около часа, она бесцельно бродила по улицам, разглядывая витрины. На обратном пути заходила в кафе и, если не шел дождь, некоторое время проводила на террасе, наблюдая за возвращающимися с прогулок туристами.

Место было идеальное, чтобы любоваться закатом, в горах он завораживал своей стремительностью, и каждый раз в один и тот же миг, как только солнечный диск озарял округу прощальным светом, прежде чем окончательно скрыться за горным кряжем, на ум Маше приходила одна и та же путаная, но настойчивая мысль: в своем стремлении помочь ближнему человек порой действует во вред не только себе, но и всему миру, а потом обязательно жалеет о содеянном…

В горах в голову лезли неожиданные мысли. Иногда настолько неожиданные, что приходилось бороться с наплывами какого-то дурмана, мутного, парализующего, и это чувство неизбежно усугублялось от болезненной потребности, которую она испытывала постоянно, запираться внутри себя. На мир, на вещи и на людей, наверное, вообще нельзя смотреть слишком отстраненно. Земля тут же начинала уплывать из-под ног, и появлялся какой-то страх, наподобие того, который можно испытывать в темноте или забираясь на большую высоту…

Однажды под вечер на террасе кафе, которое находилось в конце главной улицы, близ подъема к вилле, появился новый посетитель. Рослый незнакомец, одетый не по погоде в бермуды и джемпер, сел за соседний столик и заказал белое мартини.

В первый миг Маша даже не поняла, чем мужчина привлек ее внимание. Но потом, осознав, что незнакомец обращается к официанту по-французски с русским акцентом, она уставилась на него, как на привидение.

Незнакомец внимательно разглядывал горы, а затем встряхнул над столом газету и погрузился в чтение.

Рваные тучи в серо-черных разводах плыли над крышами. Дождь был неминуем, и теперь уж точно проливной. Ходьбы до виллы «Атитлан» — четверть часа. Ливень не мог не застать ее в дороге. Пока Маша раздумывала, что ей делать, улица потонула в предгрозовом мраке.

Решив всё же не засиживаться, она сделала знак официанту. Тот подошел не сразу. Протянутая ею купюру оказалась слишком крупной, у официанта не нашлось сдачи. Гарсон пытался ей что-то объяснить по-французски, — увы, Маша его не понимала. Парень перешел на немецкий, а потом и вовсе на язык жестов. Маша отрицательно качала головой. Отчаявшись достичь понимания, она выдала по-русски:

— У меня нет мелких денег… Извините, это всё, что есть.

Незнакомец за соседним столом отложил газету и перевел официанту ответ. Тот радостно кивнул и исчез внутри кафе.

— Симпатяга, но настырный до невозможности… Каждый раз настаивает, чтобы я давал без сдачи, — произнес мужчина на чистом русском языке. — Кого только здесь не встретишь, даже нашего брата. В отпуске?

— Да… можно и так сказать, — растерялась Маша.

Незнакомец представился. Владимир Платонович. Дипломат. Место работы — дипкорпус российского посольства в Женеве. А в Виллар занесло случайно: вовремя не удалось уехать с семьей в Москву. Поскольку же от отпуска остался «пшик», он воспользовался приглашением австрийских друзей и отправился на пару дней в их загородный дом.

Добродушие и открытость дипломата и удивляли, и располагали.

— По-моему, в посольствах одни шпионы работают, — обронила Маша.

— У нас-то? Что ж, есть и шпионы, — признал Владимир Платонович, и его лицо озарила широкая улыбка. — Но я не шпион. Честное слово!

Владимир Платонович следил за реакцией собеседницы с веселым любопытством. Маша исподволь его разглядывала. Приветливое, загорелое лицо в морщинах, спокойный добродушный взгляд, высокие залысины, немного старомодная стрижка…

Официант принес мартини со льдом, и в тот миг, когда дипломат пригубил его, он чем-то неуловимо напомнил Маше отца, каким тот выглядел на старых фотографиях — совершенно беспечным, веселым и немного наивным.

— Это ж надо, как не повезло! Теперь если зарядило, то на всю неделю… — вздохнул Владимир Платонович. — Давно вы здесь?

— Уже почти месяц.

Дипломат что-то подсчитал в уме и понимающе кивнул:

— Бывает, что всё лето напролет ни капли, засуха страшная, всё выгорает. Но уж если дожди начались, о хорошей погоде приходится надолго забыть…

— Как же вы определяете… что будет дождливо? — спросила Маша.

Развернувшись в сторону долины и показывая рукой в направлении синеющего котлована, дипломат стал объяснять:

— Посмотрите на горы. Их контуры четкие, как будто нарисованные. Обратите внимание — очертания контрастные. Кажется, что горы рядом. А расстояние — километров сорок, не меньше. Это к непогоде, верный признак… Как бы дождик не разбавил нам напитки, — Владимир Платонович шутливо прикрыл ладонью свой бокал. — Лучше перейти вовнутрь.

Едва Маша и дипломат сели за пустующий столик у входа, как крупные капли забарабанили по стеклу. Сизо-матовая пелена вмиг окутала улицу. Внутри, в кафе, запахло пылью. От асфальта поднимался пар. Раздался предупредительный залп. А затем, уже без предупреждения, небосвод разорвало на части. Дождь хлынул с такой силой, что посетители кафе невольно начали переглядываться.

С оконных витражей текли ручьи. Террасу заливало бурлящей водой. Это не помешало молодой официантке в кружевном переднике стремглав выбежать на улицу, чтобы собрать подушки с пластмассовых стульев и заодно перевернуть сами стулья на столы, ставя их вверх ногами. С мокрых волос официантки бежала вода, с кончика носа стекал ручеек. Затем небеса разверзлись с какой-то новой адской силой, и по доскам террасы затарабанил град — крупный, звонкий. Затаив дыхание, посетители кафе следили за горсткой бесстрашных прохожих, которые не успели вовремя укрыться от дождя и теперь, держа над головами пакеты и какие-то коробки, пытались перескочить через водяной поток, настоящей горной рекой уносившийся вниз по главной улице.

— Вам нужно выпить чего-нибудь крепкого, не то простудитесь, — сказал Владимир Платонович. — Может, глинтвейн? Он отлично помогает от простуды… Врачи здешние — это такая обдираловка.

— Мне нельзя спиртное. Я ребенка кормлю, — сказала Маша, смущенно понурив взгляд.

— Ну-у, так тем более! Обязательно нужно согреться. Чашку какао? Могу я вас угостить?

Маша медлила. Неловко было принимать такое предложение, хотя она и понимала, что новый знакомый руководствуется лучшими побуждениями. Да и слово «угостить» отдавало чем-то до боли русским. Не дождавшись ее согласия, Владимир Платонович подозвал того самого официанта, симпатягу, и попросил принести ей чашку горячего шоколада.

— Вы здесь родили, в Швейцарии? — спросил он.

— Да, в Женеве.

— А дома с кем оставляете? — поинтересовался дипломат.

— С няней.

Словно подстегнутая этим напоминанием, как только за окнами приутихло, и едва пригубив дымящийся шоколад, Маша вскочила и стала прощаться. Она хотела расплатиться, но дипломат укоризненно покачал головой.

— Приятно было познакомиться с молодой мамой… Привет няне и папе малыша, — добавил он, видно опасаясь, чтобы его не приняли за ловеласа…

Василия было слышно уже в аллее. Малыш заходился криком на всю округу. Эльза и Лайза плясали над ним, совали его друг другу, как мяч, но успокоить не могли.

Маша взяла ребенка на руки, дала ему грудь и, укутав, бормоча русские слова, прижимая к себе вздрагивающее горячее тельце, закружилась с ним по веранде. Василий утих, но и после кормления еще несколько минут обиженно посапывал, а затем стал довольно покряхтывать, внимательно разглядывая ее заплаканными глазенками. А потом и вовсе расцвел ангельской улыбкой. При виде его улыбки у Маши, как обычно, занемело в груди.

Позднее, когда ребенок проснулся и настало время его любимой процедуры — гимнастики, он окончательно ожил и теперь вовсю улыбался, с явным удовольствием позволяя разминать ему ручки и ножки, массировать пяточки и животик, переворачивать… Он жаждал общения и как будто бы даже пытался выразить при помощи мимики что-то совершенно конкретное.

При общении с ребенком собственный голос Маше часто казался фальшивым. Вот и сейчас она поймала себя на этой мысли. Она продолжала стоять над Василием и любоваться крохотным пухленьким тельцем, еще недавно запрятанным от мира и всех его напастей в ее чреве, как вдруг в лицо ей прыснула горячая струйка. Тотчас ослабев, струйка залила и самого Васю.

— Ты же меня описал, дурачок! Ты что наделал?

Удивленный, но довольный новым ощущением, малыш трепетал.

Вытирая себя и сына, Маша качала головой, впервые пытаясь изобразить на лице строгость, но и сама чувствовала, что у нее не получается. Вася продолжал дрыгать ножками, а ей даже не хотелось пойти умыться. В моче младенца, лишенной запаха, не было ничего неприятного.

— Для них ты Базиль, а для меня… знаешь кто? — произнесла Маша, поймав руками его крохотные ножки с перевязочками. — Для меня ты Вася… Васенька, понимаешь?

Ответом было довольное причмокивание и счастливое подрыгивание розовыми пятками.

Головастенький, с нежным шелковистым пушком вместо волос, с пухлыми щечками, хоть и едва ли красавчик, но от него просто нельзя было оторвать взгляд… — перед Машей барахталось крохотное, немыслимое в своем совершенстве существо, полученное слиянием чужих половых клеток… Как в это поверить? В душе опять всё опрокинулось. И опять хотелось бежать от всего, спасаться… Хотелось скрыться туда, где не только не было людей — но даже духа людского. И дышать, дышать полной грудью свежим воздухом — настолько ей вдруг становилось душно и настолько не верилось в то, что этот комочек живой плоти мог не быть частью ее самой.

Не было ли здесь путаницы или ошибки? Этот вопрос сквозняком врывался в ее сознание. Что, если она стала жертвой обмана? Что если ее реакцию предвидели, вопреки всем ее наивным домыслам, и из опасения, что после появления ребенка на свет она наделает бед, во чрево ее вложили просто мужское семя, а затем внушили ей, что это была оплодотворенная яйцеклетка Лайзы? Что, если всё фикция? Ведь читала же она в одной из статей в Интернете, что на подготовительный период, перед тем, как эмбрион помещают в матку, обычно уходит три месяца. Тогда как с ней всё произошло сразу. Каким образом?

В конце концов, врач-акушер был знакомым Мариуса и Лайзы. Да и бумаги она подписала практически вслепую, не вдаваясь в их содержание.

— Я тебя никому не отдам, ты не бойся… — вдруг пообещала она малышу. — Ты ведь мой, а не их… Клянусь тебе!

Выждав секунду, Маша вдруг перекрестилась. И в тот же миг ей стало неловко. Перед собой и перед ребенком. Прекратив барахтаться, Вася задумчиво следил за ней. Потом умилительно зевнул и, словно давая понять, что согласен на всё, что бы ему теперь ни предложили, опять счастливо забил ножками…

Еще недавно, пытаясь разобраться в себе и своих отношениях с окружающими, Маша приходила к выводу, что во имя пресловутой любви к ближнему некоторым людям кажется вполне естественным пренебрегать всеми остальными и что это в общем-то естественно. Разве это не является одной из особенностей людской породы? Человек брезглив от рождения, с трудом переносит грязь, особенно грязь чужую и грязь вообще. Собственная же грязь обычно кажется как бы менее грязной. Эгоизм в такой форме, свойственный большинству людей в конце концов выглядит допустимым: в чем винить человека, если он таким уродился?.. Однако со временем внутреннее брожение привело к другим чувствам. В душе произошел какой-то сдвиг, был преодолен новый уровень или новый болевой порог, и Маше казалось теперь очевидным, что природный эгоизм не может быть причиной всего. Он не может оправдывать все. Заботой о ближнем человек запросто может объяснить любой свой проступок. Не будучи слепым, прекрасно понимая суть своих деяний, он может преспокойно продолжать идти к своей цели по головам. Причем делая это как бы во благо других, но на самом деле — ради любви к себе, любимому и ненаглядному. Достаточно ему лишь на миг почувствовать себя обделенным, и он способен обратить чужую жизнь в ничто. И сколь бы ни было потом глубоким его раскаяние, он всё равно не увидит бревна в своем глазу. А в результате — бесконечно множащийся порок…

В субботу на улице прояснилось. Пеклó с десяти утра. Над газонами поднимался пар. На солнце невозможно было выдержать и пяти минут. Мариус предлагал поехать на озеро, а после обеда прокатиться в Бэкс, городок в долине, в котором кто только ни побывал за всю его историю: Виктор Гюго, Римский-Корсаков, Лев Толстой… — мемориальные доски едва ли не на каждом доме. Однако Лайза, боявшаяся последнее время всего на свете — и туманов, и дождей, и жары, и дорожных пробок, — толком не знала, чего хочет. В конце концов надумали ехать не в Бэкс, а в германскую деревушку, куда собирались еще со дня приезда. Отправиться решили не откладывая, чтобы успеть там пообедать…

Все как на подбор блондины, пастухи расхаживали по улицам горного поселка в баварских кожаных шортах, демонстрируя свои мускулистые икры и посматривая на приезжих едва ли не с презрением. Этакие арийцы, не понимающие, с чего это к ним нахлынула толпа представителей низших рас. Породистость местных мужчин граничила, как ни странно, с уродством и чем-то даже завораживала.

Маша не снимала темных очков. Тот же первобытный тип мужчин-производителей встречался и в России, в сельской глуши. Но там заезжий гость чувствовал себя объектом всеобщего внимания, а не досадной помехой. При одной мысли, что Василию, окажись он на воспитании у Альтенбургеров, предстояло жить среди таких вот родоначальников белой расы, на душе у Маши становилось мрачно и тоскливо.

Ужинали в отеле «Дю-Парк». Мариус с порога принялся обмениваться любезностями с метрдотелем, с которым был давно знаком. Вместо аперитива Альтенбургеры пожелали заказать что-нибудь необычное из карты вин. Метрдотель посоветовал «l’Humagne rouge», партию которого только что получили.

Когда драгоценная бутыль была торжественно откупорена, Мариус принялся подробно объяснять, что поданное им красное вино, произведенное в кантоне Вале, выводится из плодов лозы, которая к швейцарцам попала в начале века из Кот-де-Ванту, с юга Франции, где об этой лозе давно забыли.

К восторженным эскападам Альтенбургера Маша привыкла относиться с некоторой настороженностью. И когда в разгар застолья Мариус вдруг заговорил о Москве, она уже знала, что ее поджидает какая-то неприятность.

— Тебе наверное трудно привыкнуть к мысли, что придется с ним расстаться? — прямо спросил Мариус.

Стараясь не выдать своей реакции, Маша перевела взгляд на газон за окном, ковром застилавший покатый спуск; с некоторых пор она внутренним чутьем угадывала, что откровенность в обсуждении известных тем не сулит ей ничего хорошего.

— Я представляю, как нелегко тебе, — посочувствовал Альтенбургер.

— Всё нормально. Не нужно беспокоиться, — ответила она с напускным равнодушием.

— Ты должна помнить, что всегда сможешь приезжать. Сможешь видеть, как он растет. Это я беру на себя… А потом у тебя будут свои дети, я уверен.

Маша вдруг ясно осознала: на его месте она поступила бы с точностью до наоборот — постаралась бы пресечь контакты биологической матери с ребенком раз и навсегда. Разве этим не решались все проблемы пары?

— А что, если тебе сейчас в Москву съездить на недельку? — спросил Мариус. — Тем временем мы попробуем приучить Базиля есть из соски. Как ты считаешь?..

Лайза кивала, соглашалась с мужем, и даже одарила Машу подбадривающей улыбкой.

— Увидишь родителей. В Туле они живут?.. Кстати, почему ты никогда им не звонишь? — продолжал Мариус в том же духе…

В тот вечер Маша впервые призналась себе самой: времени на размышления теперь — в обрез. И как бы она ни отмахивалась от своих мыслей, пора было принимать решение, то или иное.

Отчаяние ядом растекалось по телу, отравляло мозг, душу. Чтобы на что-то решиться, нужен был какой-то новый толчок. Ждать развязки? Положиться на доброту людскую? Продолжать обрабатывать себя самовнушением, кормить себя байками, в которые давно уже не верилось, что Мариус человек порядочный, на редкость?.. Но ведь он прежде всего рационалист, привыкший просчитывать выгодные для себя варианты. У таких, как он, практичное отношение к жизни заложено в генах. Недаром же его предки сумели разбогатеть. А ведь богатеют всегда за чей-то счет. Подобно тому как в животном мире одни пожирают других не для того, чтобы сжить со света несчастных зверюшек иных пород и видов, а чтобы просто выжить. И таким людям она должна отдать своего Васю?..

В понедельник с утра в детской разыгралась неожиданная сцена. После кормления, пытаясь убаюкать Василия на руках, Маша ходила с ним по комнате. Сомкнув веки, Василий притих, сладко позевывал и уже вздрагивал в полусне, когда в комнату вплыла Лайза. Она попросила отдать ребенка няне.

Маша возразила: лучше не тормошить мальчика, пока не уснет покрепче. Лайза вскипела. Она настаивала на своем. Маша сухо отказалась. С перекошенным лицом Лайза вылетела из детской.

И теперь из спальни, куда примчался и Мариус, через стену доносились бурные причитания. Слов Лайзы, которая голосила совершенно по-бабьи, только на французском языке, Маша не понимала. Но было очевидно, что речь идет о ней, Маше, и что Лайза чем-то грозится в ее адрес. Мариус жену успокаивал, что-то настойчиво ей объяснял… После случившегося он отказался обедать за общим столом и весь день оставался мрачен.

После обеда, выйдя прогуляться, Маша добрела по аллее до главной улицы и вдруг физически почувствовала, как внутри у нее будто струна оборвалась. Прямо посреди улицы ей захотелось разреветься. Она изо всех сил она пыталась взять себя в руки, но горечь разъедала нутро. Слезы душили, и черные очки не помогали их скрыть. Прохожие провожали ее недоуменными взглядами.

Маша остановилась посреди улицы и, развернувшись к вокзалу, откуда в горы ползли похожие на гусениц крохотные составы местного сообщения, делала вид, что что-то рассматривает.

— Здравствуйте! Вот так встреча! — раздался голос у нее за спиной.

К ней обращался немолодой мужчина в твидовом пиджаке, джинсах и в кепке.

— Я тот самый шпион! Владимир Платонович… Не узнаете?

Дипломат снял черные очки и отвесил церемонный поклон. Пытаясь сунуть скомканный носовой платок в кармашек рюкзака, Маша от неожиданности чуть не выпустила вещи из рук; всё содержимое рюкзака рассыпалось по асфальту.

Владимир Платонович присел вместе с ней на корточки и помог собрать косметичку и мелочь. Среди монет попадались русские, с орлами. Затем они поравнялись с витринами магазинов, которые теперь тянулись вдоль всей улицы, и какое-то время шли молча. Задержав на Маше вопросительный взгляд, Владимир Платонович сказал, что день назад, вечером, видел ее у ресторана, хотел подойти поздороваться, да постеснялся, — она была с мужчиной, видимо с мужем.

— Это был не муж, знакомый… Я у знакомых живу… — Маша немного смутилась.

— Вот как… — Без тени удивления на лице, Владимир Платонович поинтересовался: — В кафе вы не были еще?.. Могу вас пригласить на чашечку чая?

Не отвечая, Маша смотрела в сторону.

— Меня в горы обещали свозить. Вон туда, на самый-самый вверх! Вы-то уже успели туда съездить?

— Там, где поле для гольфа?

— Нет, гольф вон там… — Дипломат показал в другую сторону. — А там озеро. Даже два.

— Как-то ездили, — равнодушно кивнула Маша.

— И что?

— Поля, коровы, елки…

Владимир Платонович покачал головой.

— Так здесь и нет ничего другого… У нас под Рязанью то же самое: поля, коровы… подумаешь! — Дипломат смерил ее пристальным взглядом. — А вот я уже не смогу на швейцарских буренок полюбоваться. Завтра на работу. Да и наскучило прохлаждаться.

От беглого потока родной речи Маша чувствовала себя будто охмелевшей. Приветливая словоохотливость дипломата сменилась сочувственным молчанием. Вопросительно поглядев друг на друга, они свернули в сторону кафе.

— Вы-то долго еще пробудете здесь? — спросил Владимир Платонович, когда они поднялись на террасу, сели за столик и сделали заказ: она попросила чай, а он — виски без льда.

— До конца сентября… Может и дольше, не знаю, — ответила Маша.

— А потом в Москву?

Она утопила в чашке кусочек сахара и отрицательно покачала головой.

— Да, с детьми нелегко летать, по себе знаю, — посочувствовал Владимир Платонович.

— Я, наверное, одна поеду, — проронила Маша.

— Как? Ребенка здесь оставите? — в глазах дипломата промелькнуло удивление.

— Пока да. Но скоро вернусь.

Чтобы не выдать своих чувств, Маша принялась рассматривать группу прохожих, шедших, словно на демонстрации, по центральной части улицы.

— Вы в русской среде живете? Здесь, в Швейцарии? — спросил Владимир Платонович.

— Нет, у друзей. Они швейцарцы.

Дипломат помолчал и со вздохом произнес:

— Мария… Как вас по батюшке?

— Андреевна… Просто Маша.

— Хорошо, Маша… Вы меня простите за настойчивость, может быть, это неуместно, — дипломат по-отечески положил ей руку на плечо, — но у меня дочь вашего возраста. Эту страну я знаю неплохо, уж поверьте… У вас, по-моему, трудности какие-то, и вам сложно говорить о них с посторонним человеком? Не так ли?

Маша поднесла к губам чашку с чаем, сделала глоток и, пряча глаза, отвернулась.

— Я могу вам помочь?

— Не можете.

— Послушайте, я русский человек. Вы тоже. Мы не у себя дома находимся. Здесь мы в равном положении… в каком-то смысле. Так что имеет смысл доверять друг другу. А ну-ка рассказывайте!

— Да нечего мне рассказывать.

— Этот ребенок — он ваш?

Маша испуганно уставилась на дипломата.

— Сначала я решил, что вы няня, — объяснил Владимир Платонович. — Из наших здесь ошиваются одни нефтепромышленники, со свитой телохранителей и прислуги. Местный люд в кюветы кидается, когда эти кортежи появляются на дорогах… Вы ни из тех, ни из других.

— Вы правда дипломат?

Владимир Платонович выложил из нагрудного кармана на стол зеленый дипломатический паспорт и визитку. Маша пробежала глазами надпись и, разобрав фамилию — Архаров, отвела взгляд.

— И в юридических вопросах разбираетесь? — с напряжением спросила она.

— Не очень. Смотря в каких, конечно.

— Я выносила чужого ребенка, — нерешительно сказала она. — Для друзей.

Дипломат поощрительным кивком дал понять, что внимательно слушает.

— Ну и вот… — Маша умолкла.

— У них и живете?

— У них.

— Швейцарцы, вы сказали…

— Да. Но мы… мы в Нью-Йорке познакомились. Они живут в Нью-Йорке. Хотя сейчас… переехали.

Архаров тактично осведомился:

— И вы не предусмотрели, что ребенок покажется вам родным?

Маша взглянула на дипломата умоляюще, словно прося не углубляться в тему.

— Они… они хорошие люди. А я… Мне были нужны деньги, — скороговоркой выпалила она.

Владимир Платонович понимающе вздохнул.

— Я не знаю, что делать. Я не могу… без него, — добавила Маша.

— Мальчик?

— Мальчик.

— Вы что-нибудь подписывали? Или так, по дружбе всё происходило…

— Как же, подписывала, конечно.

— Что именно?

— Не знаю. Кипу бумаг… Здесь, в клинике. И раньше, с адвокатом.

— В Нью-Йорке?

Маша кивнула. Глаза у нее налились слезами.

— Если так, вам лучше домой уехать, — недолго думая посоветовал дипломат. — Кто вам здесь поможет? Никто. А дома, сами знаете, и стены помогают…

— Уехать одной… или с ребенком? — Маша испуганно взглянула на Владимира Платоновича. — Но это же значит — сбежать!

— Ребенка вы всё же своего выносили или чужого? Чья у него фамилия? — поинтересовался Архаров.

— Не знаю. В этом весь вопрос. Говорят, чужой. Но он так похож на меня. Я не знаю… Это имеет значение?

— Думаю, что имеет. Большое ли, не знаю, — неуверенно ответил Владимир Платонович. — Подписи, документы, законы… Это, знаете, такое дело. Тем более между странами. Ведь у нас в Москве тоже есть и законы, и адвокаты.

Маша выжидающе молчала.

— А насчет денег, если вам что-то давали за рождение этого ребенка, то лучше будет через адвоката выяснять, кто еще у кого в долгу, — добавил Архаров… — Маша, Маша… — с сожалением вздохнул он, и ей даже почудилось, что для рифмы Владимир Платонович готов был прибавить «растеряша». — Скажите пожалуйста, вы разве совсем одна на белом свете? Родственники-то есть у вас?

— Есть. Но всё это… это так далеко. Там всё другое, другой мир.

Глянув на часы, Маша охнула.

— Мне же кормить пора! Ужас!

Дипломат привстал из-за стола и с настойчивостью в голосе произнес:

— Вот что, Маша… Завтра меня здесь уже не будет. Но если вам что-нибудь понадобится, звоните мне. Чем смогу — помогу. — Архаров взял со стола свою визитку и сунул ей в руку. — Берите-берите… И не отчаивайтесь. Выход есть всегда, из любой ситуации. Главное, не принимайте решений сгоряча… Договорились?

— Спасибо вам большое, — пролепетала она.

— Бог с вами! Держитесь и, главное, звоните.

Она кивнула и, сбежав с террасы, поспешила вверх по улице, запоздало проклиная себя за срыв. Как можно было позволить себе подобную откровенность с незнакомым человеком?..

Мариус предлагал Маше проветриться, отправиться вместе в Цюрих. Его родители, в конце августа приезжавшие в Виллар, звали их к себе. Был запланирован семейный совет по поводу очередного дележа имущества, и собирались только ближайшие родственники. Заодно семейство созывало полгорода на обед, приуроченный к какому-то юбилею… Маша понимала — это лишь предлог. Мариус просто не знал, как выманить ее из детской, где она по-прежнему проводила большую часть своего времени, и, не исключено, что опять шел на поводу у жены… Маша от поездки отказалась. Мариус уехал один. И в тот же день в Вилларе всё до неузнаваемости изменилось.

С раннего утра Лайза, неумытая, прямо с постели, оккупировала детскую. Обдавая кислым запашком простокваши, она блуждающим взором провожала всё, что попадало в ее поле зрения, погруженная в какое-то новое странное состояние.

Василий ночью плохо спал и с утра пораньше капризничал. Покормив его, Маша сменила подгузник. Лайза молча следила за каждым ее движением. Маше становилось не по себе.

Вошла Эльза. Надушенная своим неизменным «бальзамом» из металлической баночки, которую регулярно забывала в общей ванной комнате, она взяла Василия на руки и какое-то время моталась с ним по комнате, после чего, подхватив его одной рукой, другой принялась перекапывать кроватку в поисках утерянного день назад золотого крестика. Почему она искала крестик в кроватке, где его уж точно не могло быть? Почему ей приспичило делать это именно сейчас, когда на руках был ребенок? Василий выражал свое недовольство криком. Когда швейцарка наклонялась вперед, были видны ее тяжелые отвислые груди: раз хозяина дома нет — зачем надевать бюстгальтер?

Так и не дав малышу уснуть, решив, что отсыпаться он будет на улице, в коляске, Лайза с Эльзой стали примерять на Василия обновки, купленные день назад. На Машу они не обращали никакого внимания. После очередного переодевания они отправились за коляской. И затем гоняли «ландо» по аллее до самого обеда. Вася вредничал, плакал, то и дело из коляски раздавалось жалобное «апчхи». Но ни та, ни другая не понимали, что с гор тянет сыростью. Мáшины возражения услышаны не были. Так проходил день. Машу звали в детскую только для кормления, как постороннюю роженицу, которой подсовывают чужое дитя на выкорм.

К вечеру она заметила у Василия сыпь на ножках. Эльза утверждала, что причина высыпаний — в грудном кормлении. Не пора ли, мол, завязывать? Лайза опять сидела в детской, с уже знакомой Маше застывшей маской на лице. По одному ее молчанию нетрудно было догадаться, что ее опять разрывают на части сомнения и противоречия, и это нередко предшествовало настоящим истерическим припадкам. Маша боялась, что очередной произойдет тут же, в детской, и старалась не дать для этого ни малейшего повода.

Василий, как назло, не засыпал. Словно губка впитывая настроение взрослых, в объятиях Лайзы, напряжение которой ему, конечно же, передавалось, он недовольно кряхтел и хныкал. У Эльзы хватило ума накинуть на одеялко Машин платок: запах матери Васю успокаивал. Однако эта уловка не ускользнула от внимания Лайзы. В глазах ее сверкнули молнии. Всем своим видом она давала Маше понять, что тяготится ее присутствием. И это было невыносимо.

Или ей мерещилось? Маша больше не могла разобраться, что правда, а что плод ее воображения. Проклиная себя за мнительность, она пыталась взять себя в руки. Но как только начинала думать о чем-то ином, прежние мысли бесцеремонно вторгались в голову с каким-то беспощадным упорством.

В доме все вскоре улеглись, но ей не удавалось сомкнуть глаз — от усилий не думать о том, что происходит в детской и что будет потом, что ждет их обоих — ее и сына. Отчаяние ослабило тиски лишь позднее, когда Эльза среди ночи позвала ее кормить…

Без сна прошел и остаток ночи. Укутавшись в одеяло, Маша сидела у себя в комнате на подоконнике и наблюдала за ночным садом, всматривалась в подкрашенные лунной синевой газоны, над которыми благодаря полнолунию ярко серебрились контуры кустов. Вдали сквозь сероватую мглу проступал знакомый рисунок гор, легко узнаваемый за притаившимися в тени силуэтами пихт. Время от времени деревья, как живые, выдавали свое присутствие осторожным колыханием. И тогда возникало пронзительное чувство, что в темноте и вправду прячется кто-то живой…

Светало неожиданно рано. С началом рассвета мысли, словно загустев, потекли медленнее. Именно это и позволяло в них разобраться. Мало-помалу мир стал разглаживаться, как что-то скомканное, но мягкое — стоило только потянуть за края. Туман в голове внезапно рассеялся. Маша даже не заметила, когда именно: в детской, в своей комнате у окна, ночью или уже на рассвете — к ней пришло решение. Как не знала и того, было ли это решение твердым и бесповоротным, и откуда вообще в ней взялись силы, как смогла она отважиться на подобный шаг, да еще и тщательно, до последней детали всё спланировать и ни словом, ни жестом не выдать своих намерений…

Пятница пролетела незаметно. Эльза с утра возилась с Васей, как обычно благоухая горечью полыни. Маше чудилось, что малыш повинуется ей от страха, который она нагоняла на него своими ручищами и огромным бюстом, угрожающе колыхавшимся над его крохотной пушистой головкой. Завтрак, обед, прогулка, скучноватый ландшафт за окном…

После обеда, в обычный час прогулки, Маша спустилась в поселок и зашла в булочную в конце главной улицы. Девушка лет восемнадцати, которая стояла за прилавком в послеобеденные часы, выглядела уставшей, хотя у прилавка топталось всего два покупателя.

Маша дождалась, пока они сделают покупки и уйдут, и на ломаном французском спросила, как из Виллара можно добраться до Женевы.

Отерев лоб тыльной стороной ладони, девушка показала в сторону вокзала.

Маша отрицательно покачала головой. Поезд уходил на рассвете; столь ранний час ее не устраивал.

Девушка поняла ее и по-английски объяснила, что уехать можно и на автобусе. «Car postal» — так назывался автобус местного сообщения. Он отходил из центра поселка в восемь утра. Автобус мог довезти до Мартиньи, до городского вокзала. А оттуда поезда шли один за другим, Маша поняла это по быстрому жесту девушки, изображавшему что-то чередующееся.

Она поблагодарила продавщицу и вышла на улицу. По дороге домой обдумала услышанное. Покинуть дом до восьми утра? Как это осуществить? Ее бы заметили. Получалось, ничего она не узнала, кроме того, что на поезд до Женевы нужно было садиться именно в Мартиньи. Но она вдруг почувствовала, что от разговора в булочной само ее намерение, всё еще казавшееся бредовым, обрело более реальные очертания. А что, если просто сесть в такси и уехать?..

Было утро, перевалило за девять, когда Маша собрала Василия будто бы на обычную прогулку по аллеям вокруг дома, прихватила с собой запрятанную в целлофановый пакет сумочку с документами и за первой же стеной кустов, которая отгораживала аллейку от окон виллы, резвым шагом припустила вниз. Через четверть часа она вышла на главную улицу перед входом в кафе.

Вася не спал. Беспокойство матери передалось малышу. Ей даже казалось, что он о чем-то просит ее взглядом. Ее губы пересохли, ладони стали влажными. Одежда липла к телу. Маша изо всех сил пыталась взять себя в руки. В конце концов никакого криминала никто пока не совершил. Маршрут прогулки хоть раз в месяц мог быть изменен. Дома вряд ли уже спохватились.

Она вкатила коляску на террасу кафе. Тут же словно из-под земли вырос гарсон. Знакомый паренек приветливо поздоровался. Маша по-английски спросила, не трудно ли ему будет вызвать такси.

Машина подъехала уже через пару минут. Сняв с коляски люльку с Василием, Маша попросила у гарсона разрешения оставить сам «экипаж» в кафе на некоторое время. Кивнув, тот расторопно увез разобранное «ландо» под навес.

Уже за чертой Виллара Маша спохватилась. В швейцарских франках у нее оставалась мизерная сумма. Она спросила пожилого таксиста, может ли рассчитаться долларами. Таксист недоуменно посмотрел на нее в зеркало заднего вида и коротко кивнул.

Уверенная в том, что теперь-то переполох на вилле уже подняли, Маша то и дело оглядывалась назад. Начнутся поиски по поселку и, чего доброго, с полицией. Последуют звонки в Цюрих, Женеву. Страшно было подумать. Но погони вроде бы не было. Уже проехали Бэкс, а вскоре и Сен-Мориц. Машина плавно неслась по трассе. Мимо плыли мирные косогоры и поля. Слева, невдалеке от дороги, угадывался берег Роны, но самого русла не было видно. Впереди синели горы. Остающаяся позади долина тонула в сиреневой дымке. Вася успокоился. Причмокивая во сне, он блаженно морщился и вдруг даже заулыбался…

Пóезда в Мартиньи пришлось ждать почти тридцать минут. Уже в вагоне, по-прежнему сидя как на иголках, особенно во время первой остановки, когда в вагон ворвалась гурьба горланящих мальчишек, Маша опять и всерьез усомнилась в себе. Не совершила ли она чего-то непоправимого? К тому же Вася вдруг раскричался не на шутку, и успокоить его теперь никак не удавалось. На нее обращали внимание. Сидевшая напротив пожилая швейцарка сочувственно ей улыбалась. Кого-то напомнив своей улыбкой, она посоветовала Маше постоять в тамбуре, где было не так душно.

Маша прошла с Василием в тамбур. Через некоторое время малыш действительно затих. Они вернулись на место. Сосед, разговорившийся с пожилой попутчицей, а заодно и с Машей — шотландец, преподававший в школе для детей дипломатов, — узнав, что она едет в Женеву и что она русская, предложил подбросить ее от вокзала до Шамбези, к русскому консульству, раз уж знакомые пообещали встретить его на машине и к тому же получалось, что им по пути…

Архарова на месте не оказалось. Связаться с ним пообещали только следующим утром, пока же ее просили оставить ему сообщение. Уже сама русская речь казалась Маше спасением…

Ночь проведя в гостинице, с утра Маша дозвонилась-таки Архарову. Едва услышав ее голос, тот предложил ей приехать в посольство.

В костюме и при галстуке, неузнаваемый, Владимир Платонович встретил их в вестибюле, приветливо развел руками, но взгляд выражал удивление.

— Ну-ка, дайте взглянуть…

Приблизившись и посмотрев на спящего ребенка, он похвалил:

— Да, настоящий богатырь. Как зовут?

— Василий.

Смерив ее внимательным взглядом, Архаров понимающе кивнул, после чего пригласил в кабинет с большими окнами, усадил в кожаное кресло, сам сел на стул сбоку от заваленного бумагами письменного стола и многозначительно спросил:

— Значит, надумали?

Маша кивнула головой и разревелась.

— Вот это уже совсем ни к чему, Мария, — опять развел руками Архаров. — Самое страшное позади.

— Я хочу уехать домой… Вместе с ним, — решительно сказала Маша.

— Ко мне вы прямо из Виллара?

Она кивнула.

— Уехали или сбежали?

— Сбежала.

— Так…

Архаров задумчиво переваривал новость.

— Я даже не знаю, на чье имя его оформляли, — добавила Маша.

— У вас документы есть какие-нибудь?

Она выложила из сумочки паспорт и кипу мятых ксерокопий.

— Здесь не всё. Только часть, — пояснила она.

— И ни одного оригинала, — перебирая бумаги, отметил Архаров. — Посидите, я на минуту…

Он вышел, забрав всю «документацию», и вскоре вернулся с пустыми руками.

— Я дал посмотреть ваши бумаги нашему юристу, — сказал он. — Насчет родительских прав… В Америке решение судебное выносилось? Там это принято, еще до рождения ребенка, когда речь идет о суррогатном материнстве.

— Не знаю, — честно сказала Маша.

Другого ответа Архаров и не ждал.

— Клиника Святой Фелиции где находится? — спросил он.

— Под Женевой, за городом… В Презанже… Я не знаю, как это место называют по-русски.

— Это рядом. Езды минут сорок, — сказал Архаров. — Придется съездить.

— В клинику?! Нет, туда я не могу! — чуть не вскрикнула Маша.

— Да не волнуйтесь вы так. Говорить буду я. Нам нужна от них одна бумага. Но подождем, что скажет наш юрист…

Около полудня водитель высадил Архарова с Машей и ребенком перед въездными воротами клиники Святой Фелиции. У Маши от страха подкашивались ноги. Ей почему-то казалось, что она встретит здесь и Лайзу, и Мариуса, и наряд местной полиции с ордером на арест и наручниками. Но доктор Манцер, предупрежденный по телефону о неожиданном визите, встретил их один; он был без халата, по-видимому, сам только что приехал.

Главврач не мог скрыть своей озадаченности. Потрепав за пухлые ручонки своего бывшего пациента и стараясь не смотреть в заплаканные глаза его мамы, он спокойно выслушал дипломата, и на лице его проступила еще более глубокая задумчивость.

Разговор шел на беглом французском. Маша не могла уследить за его смыслом. Лишь ловила на себе всё более озадаченные и всё более любезные взоры главврача.

Доктор Манцер ненадолго покинул их. Вернувшись с папкой, он извлек из нее несколько бумаг.

Передавая листки друг другу, мужчины сосредоточенно просматривали принесенные документы. Главврач вышел в соседнюю комнату, чтобы снять с отобранных листов копии. Архаров достал из кармана сотовый телефон и с кем-то быстро заговорил по-русски, объясняя содержание отснятых документов. Речь шла о книге записей рождений. Дипломат убрал телефон в карман и вполголоса сказал ей:

— Остается оформить кое-какие второстепенные бумаги, и вы сможете улететь. Зачем вам мотаться по гостиницам? Я бы посоветовал лететь сегодня, — добавил он, и, поймав на себе ее испуганный взгляд, спросил: — Деньги на билет у вас есть?

— Долларов пятьсот… И кредитная карточка, — сказала Маша. — Швейцарского банка… я ни разу ею не пользовалась.

— Прекрасно. Я вас отвезу… — Архаров взглянул на часы. — Мы как раз успеваем к рейсу. Багажа ведь нет у вас?

Маша, на миг растерявшись, отрицательно покачала головой; ей всё еще не верилось, что всё могло разрешиться так скоро и просто. Прежний страх вдруг охватил ее с еще большей силой.

— Пока они всё оформят, у нас есть время пообедать. Пойдем? — Владимир Платонович своим ободряющим взглядом словно просил Машу держать себя в руках, не расклеиваться.

Василий как раз проснулся и сейчас сладко позевывал, причмокивал, кряхтел, тужился. Поймав на себе взгляд матери, он счастливо засиял. Маша прильнула носом к крохотному личику и, не отрываясь от него, беззвучно плакала.

Провожая гостей до вестибюля, доктор Манцер на миг задержал руку Маши в своей холеной ладони и виновато произнес по-английски с певучим швейцарским выговором:

— Мне только что позвонил господин Альтенбургер. Он очень просил, чтобы вы позвонили ему.

Маша побледнела.

— Мой долг только передать вам эту просьбу, — поспешно добавил Манцер. — Дай бог, чтобы всё у вас сложилось хорошо. Дай-то бог… Надо же, какая история… какая история, — сокрушенно бормотал главврач.

Около пяти вечера, уже перед посадкой на московский рейс, Архаров вынул из кармана записную книжку и написал на отдельном листочке московский адрес и телефон знакомого адвоката, к которому советовал Маше обратиться сразу по прилету.

— У него трое таких, как вы, — пояснил Архаров. — Три девочки, представляете? Он поможет. В этих делах он толк знает. А я позвоню ему вечером…

— Я даже не знаю, как вас благодарить, — залепетала Маша. — Я перед вами в таком долгу…

— Лично мне вы ничего не должны… Идите-идите! Вам уже машут! — поторопил Архаров.

Напоследок еще раз обернувшись на добряка-дипломата, который оставался на том же месте, где они распрощались, и махал ей газетой на прощанье, Маша подумала, что это был единственный по-настоящему порядочный человек из всех, что повстречались ей за последние месяцы.

Не предупредив заранее о своем приезде, Николай позвонил Ивану на Гороховую уже из «Астории» и пригласил брата к себе в гостиницу. В Петербурге он находился с восьми утра, у него были новости.

Небритый, с сигарой в руке, Николай мерил шагами номер, соря пеплом на золотистый ковер, возбуждение мешало ему объяснить всё толком.

— Хватит маршировать! В чем дело? Выкладывай! — не выдержал Иван.

— Она здесь, в Петербурге.

— Кто?

— Вечно ты как с неба свалился… Неужели не понятно — кто?

— Маша?!

— Мы должны были встретиться, — Николай ткнул сигарой в окно. — Два часа назад.

— Кто? С кем?!

— Ты вот что, не ори на меня, пожалуйста. Повадились все, чуть что, сразу глотку драть! — Николай тут же как-то сник, успокоился и тоскливо уставился в пустоту. — Девица, которая адресочком удружила осенью… ну эта, амстердамская… Филиппов расколол красавицу. Она уверяет, что весной Маша из Нью-Йорка уехала. Рассорилась со своим обормотом, как его… и уехала…

— Четвертиновым?

— Ну да… Дело в том, что в Москву она вернулась… на сносях, — невнятно добавил Николай и, словно боясь, что брат не понял его, изобразил живот руками. — На седьмом месяце.

— Маша?

— Да Маша, Маша, кто ж еще? Ну как с тобой можно разговаривать?! — Николай окинул брата умоляющим взглядом.

— В таком случае уже должна была родить, — вымолвил Иван.

— Подруга эта… амстердамская… утверждает, что ребенок не ее. Маша якобы согласилась выносить чужого, за деньги. То есть своего, но наполовину. Какие-то американцы дали ей денег. То есть швейцарцы…

— Наполовину — это как? — спросил Иван.

Николай не спеша раскурил погасшую сигару, а затем рассказал Ивану всё, что сам знал о суррогатном материнстве.

— Филиппов перебрал всех знакомых, — продолжал он объяснять. — Дохлый номер. Никто ничего не видел и не слышал. А вот неделю назад… он вычислил, что она вообще не в Москве. Здесь, оказывается.

— В Питере?

— У нее в Сокольниках ящик почтовый счетами был забит телефонными. В основном здешние, питерские… Ну и вот… Квартира на Карповке. Это здесь тоже… Вчера я ей дозвонился. Было десять вечера.

— Ты с ней говорил?! — изумился Иван. — С Машей?

— Я о чем здесь стою и рассказываю, елки зеленые? — вновь вспыхнул Николай. — Попросила меня приехать, хотела увидеться. Сразу же.

— Почему мне не позвонил?

— Маша… она говорить не могла долго. Сказала, что сложности у нее. Ужасные какие-то сложности, — повторил Николай. — Так и сказала. Я подумал: а что, если как в тот раз получится, у меня под домом?.. Ну, разволновался. Скомканно как-то всё вышло.

— И дальше что?

— Она назначила мне встречу. За Эрмитажем… на Миллионной. На девять утра договорились. Домой позвать не могла, как я понял… Вообще, ни черта я не понял… По телефону говорили минуту. Я подумал: ну, может, не одна живет, мало ли?.. Бегом помчался на вокзал. Филиппова взял с собой. А он напарника прихватил. Тот на машине выехал. В общем, решили тебя не впутывать. Утром приезжаем — я на Миллионную. Филиппов с напарником на машине подстраховывали. Он за ночь доехал…

— Короче, виделись вы или нет?

— Нет, она не пришла. Проторчали битый час. По телефону — тоже никого. Но там, где мы назначили встречу… там были люди, четверо, — добавил Николай.

— На Миллионной?

— Сидели в серебристом БМВ. Нас «пасли». Озирались по сторонам. Филиппов говорит, что они вроде даже собирались пойти на контакт, но передумали… Когда поняли, что я не один приехал. В общем, Маша наша влипла во что-то, это факт, — подытожил Николай. — Сейчас не знаю даже, где ее искать… Что делать, не знаю.

— Ты должен был позвонить мне, идиот!

— Легко упрекать! Легко бросаться словами! Идиотами всех обзывать… — досадливо поморщился Николай. — Времени в обрез было, я же объясняю… Филиппов следил за машиной… от самой Миллионной… Довел их до какого-то офиса… Ничего особенного. Шарашкина контора. Торгуют мебелью, всякой дрянью. Но один из субчиков поехал потом на Карповку, на той же машине. По тому адресу, куда я звонил… Квартира частная. Ничего особенного. Хозяин — какой-то Попанин. Вахтером в ресторане работает. Настоящее кино! Квартиру сдает, сам у сожительницы живет. Филиппов вскрыл дверь. Однокомнатная халупа. Шкаф, кровать, тряпки всякие, детская кроватка… Но жильцы явно съехали. Причем только что. Филиппов уверен, что это молодая женщина. И собиралась она впопыхах. А этот, который до нас приезжал… У него был ключ. Он тоже что-то искал.

— Сотовый телефон ты дал ей? — спросил Иван.

— Заставил записать. И рабочий, и сотовый, — Николай метнул ненавидящий взгляд в сторону валявшегося на кровати плоского серебристого аппаратика. — Молчок.

— Филиппов что думает?

— Говорит, что ей не дают позвонить.

— Кто?

— Какой же ты тугодум, ей-богу… Если бы я знал кто, я бы к ним спецназ уже послал!

— Вот что, Коля, дурака валять больше не будем. Дров ты наломал достаточно, — сказал Иван. — Я предлагаю идти в милицию, прямо сейчас, и рассказать всё, как есть.

— Что именно ты будешь там рассказывать? Что Маша папы с мамой не слушается? От рук отбилась?

— Пошли Филиппова, черт возьми! Пусть объяснит как следует.

— В облаках ты витаешь, Ваня. Очнись же, елки зеленые! Ты не в Лондоне. Милиция — это не Скотленд-ярд! Мы в России! — Николай едва не кричал на брата.

— Филиппов тоже так считает?

— Да всем это известно. Кроме тебя, конечно…

— В таком случае, скоро за нее выкуп попросят. Готовь кошелек, — вздохнул Иван.

Николай помолчал, похлопал себя по бокам в поисках зажигалки и пробормотал:

— Вот это ближе к делу. Я еще тогда об этом подумал, когда тебя в метро отмутузили… Я тут Глебову позвонил, — виновато прибавил он. — Попросил содействия. Так что он ждет нас сегодня. В восемнадцать ноль-ноль.

— А Глебов-то тут при чем?

— У меня в Петербурге концов никаких. А у него по старой работе такие связи есть, какие тебе и не снились.

— Один поедешь, — сказал Иван.

— Я сказал, что мы вдвоем будем.

— К Глебову поедешь один.

Николай не спорил, но проворчал:

— Как всегда… Толку от тебя, как от козла молока.

— Я буду на Гороховой. Позвонишь… — мрачно вымолвил Иван и вышел.

Вечером, уже в начале десятого, как только из вестибюля позвонил портье, Николай отправил телохранителя в холл, чтобы тот встретил и привел брата в номер.

Телохранитель Андрей привел его в другой номер, более просторный и лучше обставленный, чем тот, в котором Иван виделся с братом накануне. Оказалось, днем Николай поменял номер из предосторожности; на этом настоял вездесущий Филиппов: пока, мол, не выяснится, нет ли наблюдения за гостиницей.

В помятой белой рубахе навыпуск, Николай сидел на кровати и в прострации крутил в руках галстук, который стал теперь похож на веревку.

В номере был еще один незнакомец — высокий, с незапоминающимися чертами лица.

— Филиппов… Мой брат Иван… Познакомьтесь, — пробурчал Николай.

Иван почему-то представлял Филиппова другим — более плотным, более представительным, никак не худощавым простолицым блондином с пробором на голове, каким он предстал его глазам. Флегматично пожав ему руку, Филиппов прошел к окну, сел в угловое кресло и, подчеркнуто обращаясь только к своему шефу, стал излагать следующее:

— Нам довольно повезло. У Марии есть кредитная карточка. Выдана женевским банком «Credit Suisse». Она расплачивалась карточкой в супермаркете на Невском. Несколько раз — в детском магазине «Кенгуру», тоже в центре.

Николай, уставившись невидящим взглядом в черное окно, кивал, продолжая мусолить потухшую сигару.

— Тут еще кое-что выяснилось… — Филиппов многозначительно помедлил. — Сестра ваша проходила здесь по делу. В прошлом году.

— Какое еще дело? Что такое? — напрягся Николай.

— Привлекали целую группу лиц. Шпана, выходцы из горных районов. Им вменялась торговля крадеными автомобилями, подделка таможенной документации. Подробностей не знаю… Мария проходила как свидетель. Для дачи показаний не явилась.

— А поточнее нельзя было узнать? Что-то одни предположения у тебя сегодня, — упрекнул Николай.

— Я дал поручение. Через пару дней будут подробности, — не реагируя на оскорбительный тон, ответил Филиппов. — Насчет этого охламона… Парень, с которым Мария в Штаты уехала, разъезжает между Москвой и Нью-Йорком. Один из давних его корешей, тоже ивановский, уже два года сидит в «Крестах». За наркотики. Суда не было, но он проходил еще по одному делу, так до конца и не раскрытому. Это всё. Сам Четвертинов в начале октября приезжал в Москву. А месяц назад проходил через таможню в Пулково. Прилетел из Цюриха. Обратно уехал через финскую границу, на Хельсинском поезде. Это уже буквально на днях… Погранконтроль влепил ему отметку в паспорт. Что привлекло мое внимание: он был с ребенком… Ребенок должен был быть внесен в паспорт. Пытаюсь получить копию.

Наливаясь бессильной яростью, Николай замотал головой:

— Прибью эту тварь! Да я его…

— Ну а у вас что? — не обращая внимания на ярость шефа, спросил Филиппов.

Николай, немного успокоившись, стал рассказывать о своей встрече с Глебовым:

— По его сведениям, в сентябре Маша прилетела в Москву из Швейцарии. С ребенком. Да-да, с двухмесячным сыном! В Москву ей помогал улететь наш дипломат. Он и накатал, я так думаю, рапорт. Дипломат этот всё подтверждает. Маша за деньги согласилась стать суррогатной матерью… Чтобы помочь одной бездетной швейцарской паре, с которой познакомилась в Нью-Йорке. А затем вроде как передумала. Когда родила. Это уже в Женеве было. Какое-то время жила у этих людей где-то в горах. Не знала, как сбежать от них. В конце сентября этот самый дипломат… Архаров его фамилия, он из женевского посольства… помог ей сесть на московский рейс. Ребенок был с ней. Это было двадцать первого сентября.

Николай перевел выжидающий взгляд на брата. По его мнению, кто, как не Иван, мог объяснить, что всё это значило, раз уж он столько времени прожил за границей?

— А что, если этот обормот… Получается, что он, Четвертинов, ее ребенка увез? — сказал Николай. — Через Финляндию?

Пораженный догадками брата, Иван отмалчивался. Воздерживался от комментариев и Филиппов.

— Ладно, еще обсудим эту тему… Вы сходите с Андреем перекусите, — устало сказал Николай Филиппову, — а нам с Ваней еще надо поговорить…

Филиппов встал. Телохранитель Андрей, молча сидевший всё это время на стуле у входа, тоже поднялся, и они вышли.

— Что я папе-то буду говорить? Как я ему всё это объясню? — простонал Николай. — Ты вот, тоже… Будешь в Питере сидеть, заподозрят в чем-нибудь. Эта шайка… Никакой Филиппов и никакой Дмитрий Федорович не спасут. Ты же видел, как они орудуют. За волосы да башкой об стену… Действительно, ехал бы ты к папе… Или, хочешь, в Москве на даче поселю? В Кратово у знакомых дача стоит пустая. Всё есть. Баня, сторож, собака… Ну, что ты как воды в рот набрал?

— Нужно что-то делать, — сказал Иван. — Поздно на дачах отсиживаться.

— Да, нужно, — согласился Николай. — Но я не знаю, с чего начинать. Посоветуй…

Был одиннадцатый час, и Николай предложил заказать ужин в номер. Но Иван предпочел поехать домой, хотел выспаться. Отпустить брата без сопровождения Николай не захотел и, позвонив Филиппову, попросил того подогнать машину ко входу, а затем решил ехать со всеми за компанию на Гороховую, проветриться на сон грядущий…

Дни шли. Николай не мог принять окончательного решения. Планы, что ни день, менялись, и каждый раз из-за новостей, которые приносил Филиппов. Очередная такая новость заставила всех сесть в поезд в конце недели. Побаиваясь за дочь, Николай решил увезти ее в Москву. А заодно и брата…

Филиппову удалось наконец выяснить, что среди «опекунов» Маши есть лица, известные местным правоохранительным органам. А в четверг новое происшествие окончательно свело на нет еще теплившуюся надежду на благополучную развязку. Около восьми утра в номер к Филиппову позвонил неизвестный, который сообщил, что готов поделиться сведениями о «разыскиваемом человеке» и предложил в полдень встретиться в Летнем саду, но без «наружки».

На встречу, точно в назначенное время, явился коренастый бритоголовый субъект. Персонаж был новый, незасвеченный. Филиппов с категоричностью настаивал: среди тех, кто пас их на Миллионной, этого мордоворота не было… Не теряя ни секунды, незнакомец заявил, что «мамочку с карапузиком» опекают «серьезные люди». И они, мол, готовы отпустить обоих на все четыре стороны, если им будет предложена «компенсация» за понесенные убытки. Тут же прозвучало и предупреждение: малейшая инициатива «нанесет непоправимый ущерб здоровью матери и ребенка». В Петербурге «мамочки» якобы всё равно уже нет, она уехала «отдохнуть» за границу. Братьям предлагалось платить и «не дергаться».

Филиппов уверял, что на встрече в Летнем саду бритоголовый незнакомец излагал заученное наизусть. Другими полномочиями «парламентера», похоже, просто не наделили. Сумма «компенсации» оставалась не названной. Об условиях «парламентер» пообещал сообщить позднее: с Лопуховыми свяжутся по телефону. Братьям явно давали время подумать.

По мнению Филиппова, в логической цепочке событий даже слепой не мог не увидеть одного слабого звена. Зачем вообще понадобилось устраивать встречу? Ведь с тем же успехом можно было всё сказать по телефону. Зачем «светить» сообщника, тем самым подвергая и его и себя — по цепочке — опасности? Ведь практически любого человека сегодня можно опознать по внешности, а уж тем более такого незабываемого субъекта.

Тот факт, что к жесткому профессиональному стилю вымогателей примешивался редкий для таких дел дилетантизм, наводил на мысль, что сделанный ход был всё же просчитан, — во всяком случае, это очень походило на правду. Тем более что в тот же день Филиппову удалось установить и личность «парламентера». В картотеке питерского ГУБОПа он числился как Салавди Тахаев. Место жительства — Выборг. Профиль противоправной деятельности — очерчен не совсем ясно. Но, как минимум, сбыт краденых автотранспортных средств, которые ввозились из Скандинавии и находили себе покупателей оптом и в розницу или же в виде запчастей. Так что тут и не пахло заложниками и похищениями.

Подполковник петербургского ГУБОПа, с которым Филиппова связал бывший московский коллега, согласился оказывать содействие на месте, раз уж криминальный жанр, с которым Филиппов столкнулся, затрагивал интересы его службы. Но пока в Петербурге не знали, чем помочь конкретно.

Филиппов сразу высказал предположение, что Тахаев — «шестерка», что он, по-видимому, не имеет представления о том, в чем принимает участие. Лицо или группа людей, стоявшие за Тахаевым, были, скорее всего, заинтересованы в том, чтобы подозрение пало на уроженцев горных районов, — такая схема никого бы не удивила. Цель же могла преследоваться самая нехитрая: запутать следы, выиграть время. Здесь, по мнению Филиппова, и следовало искать ключ к ситуации…

Иван провел на Солянке ночь, а на следующий день брат отвез его на дачу в Кратово, подальше от домашних ссор на Солянке, которые не утихали — на этот раз из-за своевольного решения Николая увезти дочь в Москву.

Николай приезжал на дачу каждый вечер. Если удавалось избежать пробок, шофер Глеб Тимофеевич привозил его к восьми часам, но бывало, что и на ночь глядя.

Братьям нравилось ужинать у камина, раскочегаривая открытую шамотную топку березовыми поленьями. Дрова сторож припас отборные. Печка нагревалась до такой степени, что гудела стена, и даже при открытой двери на террасу холода в комнате не чувствовалось. После домашней духоты хотелось на улицу, на мороз. Желание просквозить легкие свежим ночным воздухом было особенно неодолимым, когда со двора тянуло печным гаревом, а дым, валивший из трубы сторожки и из дымохода самого дома, на фоне чистого звездного небосвода расправлялся в лунном свете двумя ровными штанинами.

Имевшаяся при даче сторожка — настоящий двухэтажный каменный дом — подпирала в конце дачного парка глухой кирпичный забор в новорусском стиле. В сторожах служил бывший лесник Иван Семенович, выгнанный взашей с прежней службы за то, что регулярно прочищал ружьишко в «своем» лесу, никак не желая считаться с обстоятельством, что лесное хозяйство давным-давно оприходовал местный приватизатор. Семеныч так и не смог сжиться с мыслью, что его, как крепостного, приватизировали вместе с лесом.

Дважды Иван звал сторожа на ужин. Не дурак выпить, причем исключительно водки, Иван Семенович не умел говорить ни о чем, кроме охоты и хозяйства. Из разговоров с ним складывалось впечатление, что он живет в какой-то другой стране — в точности как Лопухов-отец и его тульский сосед Палтиныч. Они существовали в своем параллельном мире. Поэтому и разочарований испытывали меньше. Иван Семенович ни от кого ничего не ждал, ни на кого не таил обиды. Он никогда и ни о ком не говорил плохо, да и вообще был убежден, что на родине у него никогда по-другому и не жили: всегда тянули лямку и никогда не знали достатка.

Николай планировал приехать на дачу с Ниной и дочерью. Обещал прихватить с собой даже Грабе, соблазнив того шашлыками… Однако в субботу вечером опять появился в Кратово один. Уже от ворот, едва он вылез из машины, стало заметно, что он не в духе. Глеб Тимофеевич выгрузил из багажника коробку с продуктами, внес покупки в дом. Николай бросил на черный рояль пачку свежих газет, выставил на стол две бутылки бордо и фляжку «Чивас» для себя.

От Филиппова никаких новостей. Тишина. Такой покой вокруг, умиротворение — словно перед бурей… Николай был раздражен. Он стал вдруг даже высказывать сомнения насчет выдающихся способностей своего сотрудника, которого вчера еще расхваливал без меры. А потом сумрачно проворчал, что на Солянке опять всё верх дном и опять из-за дочери.

— Вот так я и живу. Всё вроде есть. И в то же время ничего нет… Разве это справедливо? — водрузив кулаки на стол, вопрошал он после ужина. — Вкалываешь до упаду, ночи не спишь, совесть пачкаешь, размениваешься по пустякам. А толку? Нет, я никого конкретно не имею в виду. Ни русских, ни страну эту, прóклятую всеми… Как жить без родины? Другой-то нет… Нет, кривого не исправишь… Но вот те, кто не кривой, вот эти — настоящие мерзавцы. Проблема в том, что таких немного. Основная-то масса — ни то ни се. Вот и не знаешь, то ли хаять, как все, то ли втирать себе очки. Я даже патриотов не ругаю. Папа, например, был коммунистом. А кто им здесь не был? Но он же не подлец. Да и что от этих времен осталось в нем, кроме порядочности?.. Ты обратил внимание, сколько здесь грязи? На каждом шагу. В людях, и вообще. А ведь всё держится. Не становится хуже, грязнее. Почему? А я тебе скажу. Странную вещь скажу, смеяться будешь… В России заговор существует. Только не тот, о котором обычно говорят. А заговор добра. Нет, без шуток!

Иван едва ли понимал, что брат имеет в виду, но чувствовал, что тому необходимо верить в существование каких-то смягчающих обстоятельств, которые послужили бы оправданием их бессилия. Иван делал вид, что принимает слова брата за чистую монету.

— Мы, русские, пакт заключили… между собой. Но о нем никто не знает. Этот пакт… он заключается в том, чтобы не гадить слишком сильно, чтобы не преступать черту. Когда припекает, мы соблюдаем условия пакта. Вот тебе и объяснение. Если бы не это, давно бы всё рухнуло. Шестую часть суши превратили бы в полигон, в карьер какой-нибудь горнодобывающий или просто в помойку. Нас бы травили и морили, в резервации бы согнали, как индейцев.

— Красочно, но неубедительно. В карьер как раз и превратили, — возразил Иван.

— Да нет же, ты не понимаешь, что я хочу сказать…

Николай обижался, но от возбуждения не мог выразить свои мысли яснее.

— Сегодня даже говорить на эти темы невозможно, — сказал Иван. — У людей здесь появилась какая-то новая… если не гордость, то упрямство. Им надоело с грязью себя смешивать. Они готовы заклеивать себе глаза, чтобы не видеть правды… Всё правильно. Отдушины нет. Иллюзий нет. Драпать некуда. Везде то же самое. Жить нужно с тем, что есть. Я это иногда в Лондоне чувствовал… когда привык, прижился. А теперь здесь.

— Ты хочешь сказать, что это я глаза себе заклеиваю?

— И правильно делаешь, — заверил Иван. — Без этого невозможно.

— Людям лишь бы поесть и поспать. И время от времени гульнуть как следует, дай только повод. Но так всегда было, даже в военное время, — сказал Николай. — Так что не обобщай. Пир во время чумы — вот что это такое. Но за счет этого целые народы выживали. За счет слепоты. Она иногда спасает.

Иван предпочитал не перечить брату. В споре рождается не истина, но исключение из правил, подумал он; вслух же произнес:

— Ты, Коля, исключение из правил, вот и всё объяснение.

— Ничего подобного! — запротестовал Николай. — Просто я не мизантроп, Ваня. Я к людям отношусь хорошо… в принципе. Глупо звучит, конечно. Даже не знаю, как сказать правильно. Эти вещи невозможно сформулировать. Язык всё коверкает. Мне нравится компания, общество людей. Мне нравится, когда вокруг курят, выпивают, галдят. Меня не пугают в людях недостатки, понимаешь? Наверное, потому что хорошо их понимаю, эти недостатки. А может, потому что во мне самом их — море. Зато всё ясно… Знаешь, когда человек перестает быть глупым? Когда он понимает, что он дурак…

В воскресенье вечером Иван уехал с братом на Солянку, чтобы с утра увидеться с Дмитрием Федоровичем. Оказавшись в Москве по своим делам, Глебов дозвонился на Солянку, а затем Ивану в Кратово, предложил пообедать вместе, хотел обсудить кое-что срочное и заодно намеревался свести Ивана с одним человеком, с которым тот якобы был заочно уже знаком, и им-де есть о чем поговорить…

За стойкой при входе в главный зал ресторана вместе с Глебовым сидели двое. Один — лет шестидесяти, плотный, в сером костюме. Другой — помоложе, лет тридцати, в черном блейзере и шарфе.

Пожилого Иван узнал сразу. Условно — Долгоусов. По версии теледиктора — Вереницын. Перед Иваном был тот самый «кандидат» с фотографии, на которого он писал однажды «голограмму», занеся его в категорию «гладких». Это ему они с Глебовым перемывали косточки во время последней встречи.

С дружеской улыбкой Дмитрий Федорович протянул Ивану сухую ладонь для пожатия и познакомил его с Аристархом Ивановичем. Вереницын-Долгоусов работал в Думе. По совместительству. Кроме того, возглавлял «Фонд по развитию» — это было выведено на визитке, которую он протянул Ивану с каким-то холодным достоинством. Молодой человек в клетчатом шарфе оказался просто его помощником.

— Фонд государственный или частный? — полюбопытствовал Иван.

— Мы и сами еще не поняли, — отшутился Вереницын, сканируя его маленькими серыми глазами. — Ведь мы чем только не занимаемся, боже ж ты мой! Кстати, я знаком с вашим братом. С Колей мы еще… Да что вспоминать… Прекрасный парень.

Фамильярность тона, да и слово «парень» неприятно задевали. Иван выжидающе смотрел на Глебова.

Помощник Аристарха Ивановича меж тем стал прощаться: ему нужно было куда-то ехать.

— Дмитрий Федорович расхваливал ваши таланты, — неторопливо продолжил Вереницын-Долгоусов, когда они перешли в глубину зала к заказанному столу.

Глебов тем временем внимательно изучал меню, делая вид, что за разговором совершенно не следит. Его нейтралитет немного выбивал Ивана из колеи.

В глаза бросалась необычная манера Вереницына-Долгоусова улыбаться одним губами. Глаза его при этом оставались непроницаемыми и холодными.

— Иван Андреич, я хотел бы сделать вам предложение, — предвосхитил Вереницын-Долгоусов все предположения на свой счет. — Вы могли бы принять участие в одном важном деле… Удивлены? Впрочем, ваше удивление понятно: ведь мы практически не знакомы. Хочу рассказать вам о сути моего предложения. Речь идет о репатриации нашей собственности из-за рубежа. А принадлежит она… — Вереницын-Долгоусов многозначительно умолк, а потом продолжил: — Принадлежит эта собственность Романовым… Да-да. Но не только им…

— Польщен доверием, — сдержанно поблагодарил Иван. — Но если речь идет о каких-то дворцовых тайнах… стоит ли меня в них посвящать? Я этого не заслуживаю. — Он почему-то сразу догадался, что его делают свидетелем какой-то сомнительной финансовой комбинации.

— А вдруг заслуживаете, да сами этого не знаете? — с непонятным сарказмом спросил Вереницын-Долгоусов. — Такие предложения мы не делаем кому попало.

Это был самый что ни на есть законченный «гладкий» тип. Реальный образ на удивление точно соответствовал выводам, сделанным когда-то по снимку. Стопроцентно герметичный человек с невыразительными и трудно запоминающимися чертами лица. Невозмутимый надменный взгляд, предсказуемый стиль поведения, отшлифованная до мелочей сдержанность в общении и даже этот его призыв к состязанию на словах… — всё в нем свидетельствовало о богатом опыте общения с себе подобными.

— Нам с вами дарован сегодня уникальный шанс сделать что-то для своей земли и для себя самих. Что-то такое, что несравненно превышает все потуги наших правителей, предпринятые за годы ломки, — высокопарно и расплывчато очертил свою позицию Вереницын-Долгоусов. — Потуг этих было много, а результат, сами видите — пшик. А время идет, сочится, как песок сквозь пальцы. Думаю, мы с вами одинаково оцениваем происходящее в стране. Ну да не о том мужик думал, о чем сказать хотел… Иван Андреич, человек вы одаренный, с определенным опытом. Ориентируетесь в таких вопросах, которые для большинства людей — темный лес. Пользы стране столько можете принести — ого-го!

Задумчивым взглядом провожая рослого официанта, фланирующего меж пустующих соседних столов, Глебов по-прежнему отмалчивался. Иван невольно спросил себя, а случайно ли его ставят в столь идиотское положение. Глебов не мог не понимать, какую реакцию должно было вызывать такое предложение у человека, который слышит об этом впервые.

— Вы о завещании императора Павла что-нибудь слышали? — спросил Вереницын.

— Не припоминаю… Если несложно, просветите, пожалуйста, — попросил Иван.

— Во времена своего царствования Павел, сын Екатерины, реабилитировал одного монаха… Авеля-предсказателя… Слышали эту историю?

— Нет, никогда не слышал.

— А я вам расскажу… Этот самый монах Авель писал довольно впечатляющие книги и был, вообще говоря, провидцем. Смерть Екатерины с точностью до минут предсказал, ну и еще многое другое: нашествие французов, сожжение Москвы. Авель предвещал, что на Россию обрушатся бедствия, предвидел падение династии Романовых, кровавый семнадцатый год. За что Николай Первый сослал его в Спасо-Ефимовский монастырь, от столиц подальше. И немудрено! Ведь не будущее, получается, а ужасы какие-то. Кому это понравится?.. Хотя после всех бедствий Авель пророчил России возрождение. Но при условии, что страна сумеет приготовиться к невзгодам, через которые должна пройти неминуемо. Часть богатств России нужно было спрятать, спасти от разбазаривания.

— В конце восемнадцатого века? Что, уже тогда нужно было спасать? — спросил Иван.

— Примерно… В конце восемнадцатого, — подтвердил Вереницын. — Когда Павел взошел на престол, предсказания Авеля положили под сукно, — продолжал он. — А меры были приняты. Павел всё ж таки распорядился, чтобы часть средств Российской империи начали вывозить за пределы страны. Чтобы в нужный момент, когда капитал понадобится, его можно было вернуть назад и тем самым помочь России встать на ноги. Павел и завещание соответствующее оставил. Вскрыл его уже Николай, в девятьсот первом году. Документ существует, хранится.

— В России? — спросил Иван.

— Где же такому документу еще находиться? Конечно, в России… А теперь давайте подсчитаем. Если около десяти процентов валового продукта России вывозилось за границу и пряталось в банках Европы и Америки, о каких суммах вообще идет речь? Когда десятая часть бюджета, повторяю, на протяжении ста лет вкладывалась в экономику других стран? Представьте на миг! Сколько накопилось?

— Я не могу представить. Валовой продукт тогда был мизерный, не такой, как сегодня, — предположил Иван. — Но наверное миллиарды?

Вереницын закатил глаза.

— Больше? Чем миллиарды? — усмехнулся Иван.

— С учетом набежавших дивидендов — на порядок больше. Кто-то насчитал четыреста миллиардов, но существуют и другие цифры. Многое даже не поддается подсчету. Сегодня приходится говорить о триллионах. В долларовом эквиваленте, разумеется.

Иван вновь перевел взгляд на Глебова. Тот упрямо соблюдал молчаливый нейтралитет.

— Трудно поверить в это, согласитесь, — сказал Иван. — А еще труднее поверить, что здесь вот-вот возрождение начнется… Правильно я понимаю ход ваших мыслей?

— В общем правильно.

Иван уныло покачал головой. Взгляд его выражал сомнение.

— Средства России, хранящиеся за рубежом, будут возвращаться. Это процесс неизбежный. Да и договоренность по их репатриации уже существует, — чуть понизив голос, доверительно сообщил Вереницын.

— С кем?

— С ФРС. Знаете, что это такое?

— Нет, никогда не слышал.

— Значит, главного не знаете. Федеральная резервная система была основана Россией.

— Федеральный резервный фонд?

Глебов вдруг оживился и, к большой радости Ивана, обрел дар речи:

— Американский резервный фонд был основан в тринадцатом году консорциумом банков. Только вот мало кто знает, на чьи шиши.

Вереницын дал Ивану переварить услышанное и добавил:

— На деньги императора Николая и еще одного небезызвестного банкира… Не нашего, западного… Пятьдесят на пятьдесят. Вот и считай. Даже по предварительным подсчетам это составляет половину от сегодняшних активов ФРС. Половину! И что из этого вытекает?

— Не знаю, что из этого вытекает, — сказал Иван. — Половина американской экономики работает на русские деньги?

— Вот теперь я вижу, что вы что-то начинаете понимать… — Вереницын растянул губы в улыбке. — Главный финансовый гарант мировой экономики является наполовину достоянием России-матушки.

— Дмитрий Федорович, вы в это верите? — обратился Иван к Глебову.

— Речь идет о фактах, Ваня, — спокойно ответил тот. — К сожалению, они правдивы.

— Сказка какая-то. Про кисельные берега… — Иван с недоверием разглядывал собеседников.

Официант принес фасолевый суп с белыми грибами и переспросил, для кого заказана рыба, сразу ее подавать или позднее. Иван попросил принести его заказ сразу, Вереницын же по-барски махнул рукой:

— А нам второе попозже подай. Да смотри, чтоб не холодное.

— Имущество царя вместе с деньгами, которые Запад задолжал царской России, — это умопомрачительные суммы, — вполголоса произнес Вереницын, как только отошел официант. — Если делать пересчеты по закону о разделе произведенной продукции, получается, что около семидесяти пяти процентов принадлежат России. Вы отдаете себе отчет? А с учетом наработанных прибылей товарное покрытие этих средств измеряется десятками триллионов. И если уж быть до конца точным, в товарном исчислении вклады России на сегодняшний день составляют около ста шестидесяти триллионов долларов.

Достав из кармана очки, Вереницын протер их салфеткой и водрузил на нос, после чего заправил салфетку за ворот рубашки и, подмешав в суп сметаны, с аппетитом принялся за еду. Глебов последовал его примеру.

— Товарное исчисление — не совсем понятно, что это значит, — сказал Иван, не притрагиваясь к своему блюду. — Цена на товар зависит от рынка, от аппетитов производителя. Ее невозможно назначить… Но если я правильно понимаю, решено вернуть эти средства назад, в Россию? Сто шестьдесят триллионов долларов? Да кто на это пойдет? Любой стране война дешевле обойдется. Против России. Вообще против всех…

— Да, загвоздок в этом деле тьма-тьмущая. Лучше, конечно, договариваться, — пространно вздохнул Вереницын. — Целиком эту собственность никто не вернет, это понятно. Но часть репатриировать можно.

— Каким образом?

— Через банки… Прекрасный, кстати, супчик. Зря вы отказались. Горячий, то, что надо.

— Но при чем здесь я? — спросил Иван. — Какое отношение я, Иван Лопухов, могу иметь к этим триллионам?

— Желающих расставаться с такими деньгами нет, как уже было сказано, — словно не услышав вопроса, продолжал Вереницын. — Если изъять из американских банков долю России, доллар вообще ничего стоить не будет. Он обвалится до семнадцати центов. Но частичный возврат возможен. С большими издержками.

— Если эти средства принадлежат русской монархии, какое право имеет на них Российская Федерация? Ведь Россия — не монархия, — сказал Иван. — В конце концов, последнего императора и всё его семейство отправили на тот свет здесь, в России. Как Россия может сегодня претендовать на имущество Романовых?

Ответом ему снова было молчание.

— Царская Россия — не Советский Союз. Вот бы все бы так рассуждали… — нарушил молчание Вереницын.

— Ты, Иван, не вали всё в одну кучу, — вмешался Глебов. — Вопрос сложный. Правопреемственность — камень преткновения. Решение всех этих проблем упирается, конечно, в историю семьи Романовых, ты прав. Иначе давно бы всё разрешилось. Средства эти можно было бы вернуть через суды. Но и тут не всё так просто. Есть основания предполагать, что один из членов императорской семьи жив и сейчас.

Иван выжидающе молчал. Собеседники не торопились.

— Анастасия? — спросил Иван.

— Великая княжна Анастасия Николаевна, — ответил за обоих Вереницын. — Монах Авель, кстати, и это предсказывал — рождение в императорской семье ребенка, который будет объявлен умершим и через десятилетия воскреснет. Даже дата была указана точная. Давно это было. Девятьсот первый год — год рождения Анастасии.

— Да сколько их уже было, этих лже-Анастасий? — не верил Иван. — Последнюю… датскую, ее звали, кажется… не помню точно.

— Андерсен, — подсказал Глебов. — Старушку американцы придумали. Чтобы Сталину насолить. Когда он отказался участвовать в создании Международного валютного фонда. Это уже после войны было. Иосиф Виссарионович чувствовал себя на коне, решил ни с кем не делиться и самостоятельно искать выморочное имущество царской семьи, разбросанное по миру, по банкам. Сам факт, что все Романовы погибли, означает, что наследство может перейти к ближайшим родственникам, то есть английской королевской семье. Ну и банкам, которые припрятали бесхозные авуары. Поэтому английским родственникам Романовых у нас и не выдают справок о смерти Николая. Англичане настаивают. Тянется это уже, сами понимаете, сколько…

— Сколько же лет ей должно быть сегодня? — спросил Иван. — Если она действительно жива?

— За сто.

— И она… здорова, в здравом уме?

— И в трезвой памяти.

— Через нее и решили добиваться возвращения собственности Романовых в Россию?

Глебов нехотя кивнул.

— Это самая невероятная вещь, которую я когда-либо слышал, — сказал Иван.

— Да, невероятная, — согласился Глебов. — Но всё это правда, и было бы жаль, если бы об этом никто никогда не узнал.

— Владеющие этими средствами готовы расплачиваться. И уже расплачиваются, — подхватил Вереницын. — Еще Сталин начал в свое время вышибать по копеечке, то там, то сям… Технику нам в войну — танки, пушки да самолеты, вы думаете, задарма, что ли, поставляли? Заблуждение! А Никита Сергеич решил и Сталина переплюнуть. Требовал, грозился. Карибский кризис ведь отчего разразился? Да из-за разногласий по авуарам! И так вплоть до наших, сегодняшних дней. Авуары, которые хранятся в западных банках, — это реальная собственность России. Моя, ваша… И собственность огромная!

— Зачем нужен вам я? — повторил Иван свой вопрос.

— Вы долго жили в Англии, вы знаете эту страну, — ответил Вереницын.

— Насчет моего знания Англии не стоит преувеличивать… Дмитрий Федорович, можно поговорить начистоту?

— Даже нужно, — кивнул Глебов.

— Чья это инициатива? Властей? Общественных сил каких-нибудь? — спросил Иван.

— Не будем усложнять, Иван Андреевич, и так всё сложно, — предостерег Вереницын. — Дмитрий Федорович и я, разве похожи мы на кустарей-одиночек?

— Интересы, которые вы отстаиваете… чьи, не знаю, да всё равно… Эти люди нуждаются в выходе на западные банки? — спросил Иван. — Правильно я понимаю?

Вереницын долго медлил с ответом.

— Не совсем так. Но давайте упростим… Да, необходимо обратиться к руководству банков и провести переговоры. И не просто переговоры, а на высшем уровне, — ответил наконец Вереницын; он снял с груди салфетку, достал из внутреннего кармана перьевую ручку, клочок бумаги и что-то быстро набросал. — Вот список.

Иван взглянул краем глаза на мелкие каракули и сказал:

— Почему вы решили, что я могу вам помочь? Я в этом ничего не понимаю. Я никто. Я жил в другой Англии. Не в той, о которой вы говорите. Не в той, где перегоняют миллиарды со счета на счет. Может, вам просто жена моя нужна? Ее семейные связи?

По лицам собеседников Иван мгновенно догадался, что попал в точку.

— Дмитрий Федорович, что это значит? Почему вы сразу не сказали?

Тот лишь развел руками.

— Вы что, серьезно хотите, чтобы я подкатился с этим к жене? Так или нет? — требовал Иван ответа.

— Лично я хочу только одного: помочь тебе найти свое место на родине, — сухо ответил Глебов.

— И для этого я должен сделать подкоп под английскую родню бывшей жены? Раз она аристократка, то должны же у нее быть связи в этой среде, правильно? Дмитрий Федорович, я же вам объяснял… — напомнил Иван. — Во-первых, мы давно не живем вместе. Во-вторых, нет у нее никаких связей! И не было никогда! Да, папаша ее работает в финансах. Что-то связанное с обслуживанием королевской семьи, допустим… Но я даже не знаю, где именно он работает. Я видел его два раза в жизни. Во время семейных застолий. Раньше он работал вот в этом банке… — Иван ткнул пальцем в лежавший на столе список. — И то я не до конца уверен. А потом открыл собственную контору. Занимается какими-то биржевыми бумагами.

— Иван Андреич, да ведь это именно то, что нужно! — обрадовался Вереницын.

Иван вспылил:

— Вы что, серьезно считаете, что я могу прийти к человеку и заявить, что так, мол, и так, не хотите ли подзаработать? Не желаете ль перегнать со счета на счет столько-то миллиардов? Вам перешлют вот столько, вы себе отсчитаете проценты, потом поделитесь со мной — и привет! Да меня примут за ненормального. Или за сотрудника какой-нибудь спецслужбы…

— Иван, сделай одолжение, не утрируй, — попросил Глебов.

— Вы должны всё хорошенько взвесить, Иван Андреевич… Пожара нет никакого. Вы смогли бы себя обеспечить. За обслуживание операций действительно начисляются комиссионные. Около процента, — пояснил Вереницын.

— Не хотите же вы сказать, что мне, Ивану такому-то, кто-то с готовностью будет отстегивать процент за сводничество? От одного миллиарда это сколько? Десять миллионов?.. — Иван усмехнулся.

Вереницын налил себе минеральной воды, осушил стакан и невозмутимо заверил:

— Нет ничего невозможного. Предложение серьезное. Вам нужно обдумать всё спокойно. Если рассуждать так, как вы сейчас, то можно упустить хороший шанс устроить свою жизнь, и потом еще сто лет придется сидеть и ждать манны небесной…

Официант принес вторые блюда. Вновь заправив за воротник салфетку, Вереницын насадил на нос очки и принялся за лососину. Глебов к еде не притрагивался, что-то обдумывал.

— Остается предположить, что великая княжна нужна, чтобы доказать правопреемственность? — спросил Иван, чувствуя, что может позволить себе любой вопрос, но только сейчас, сию минуту, не позднее.

— Вопрос легитимности Анастасии Николаевны как лицекредитора имеет, конечно, определенное значение, — нехотя признал Глебов. — Но это совсем не принципиально.

— Но когда все согласны, зачем доказывать? — настаивал Иван.

— Если бы правопреемственность не являлась реальным фактом, никто не стал бы с нами даже разговаривать, — сухо поправил Вереницын. — Нерешенных проблем — уйма… Пока мы сидим сложа руки, легче не станет. Нужны идеи. А то всё одни разговоры… Обдумайте. Затем еще поговорим… Послезавтра, например, могли бы увидеться. — Несмотря на сытный обед, Вереницын оставался энергичен и напорист. — На Мясницкой, у нас… Вы как считаете, Дмитрий Федорович?

— Да, Иван, подумай. Позвонишь мне, — поддержал Глебов предложение о новой встрече. — Ну, скажем, завтра, ближе к вечеру. И решим, где и как…

Вечером, уже в Кратово, Николай был настолько ошарашен рассказом брата о его дневных переговорах по поводу царского наследства, что не мог усидеть на месте.

— Ах, эти генералы! Ай да Дмитрий Федорович! Ну дает! Я одного не могу понять, почему ты раньше молчал? Про фотографии, про Вереницына… А, Ваня? Век-то какой на дворе? Какие авуары? Какая царевна? Что всё это значит? — возмущался Николай.

К девяти часам на дачу должен был приехать знакомый Николая Зураб Мачабели, приходившийся родственником хозяину кратовской дачи. Днем Николай уломал его отправиться за город, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Поскольку Мачабели был княжеского рода и, кроме того, имел нужные связи, в том числе с российским представителем британской королевской семьи, он якобы мог помочь дельным советом.

— Что не грузин — то князь, ага, — ворчал он, поглядывая на часы. — А что прикажешь делать? Бегать проверять? Где? У кого?.. Я давно хотел свести вас. Он издательство свое открыл. Да уже успел разориться, правда. Теперь на другого человека работает. Может, найдете общий язык…

Шел уже одиннадцатый час. «Князь» всё не звонил. Дожидаясь его, братья вышли во двор и наблюдали за тем, как Иван Семенович, только сегодня предупрежденный, что на праздники Николай привезет на дачу всё семейство, взялся на ночь глядя наряжать елку — страшновато-мохнатую исполинскую ель, которая росла прямо посреди двора. Вытащив из сарая стремянку, сторож стряхивал снег с ветвей. Было не совсем понятно, чем и как он собирается украшать такую махину.

Сумерничали в гостиной. Из камина в комнату несло жаром. Но Николай продолжал швырять в пламя шишки, подкидывал всё новые поленья, то и дело обрывал брата на полуслове и что-то с мрачным видом обдумывал.

— Чем он официально занимается, Вереницын этот? — спросил Иван.

— Не знаю. В Думе, кажется, работает. А может, не в Думе, а так, сбоку припека. Но местечко у них насиженное. То там, то здесь появляется. Воду мутит. В комиссиях всяких заседает. Должны же им зарплату за что-то платить. А сам он из провинции, откуда — точно не помню. Кажется, историю преподавал или что-то в этом роде. Женат был не один раз, детей куча. Двое в Америке учатся.

— Насчет комиссии, Коля… Я видел в Питере, случайно, по новостям. Проворовался кто-то из земляков Ельцина на Урале. Вереницын, на коне, как маршал Жуков, поехал порядок наводить.

— Какой еще маршал… — проворчал Николай. — Чиновник он, я же объясняю… Вообще, какая тебе разница?! Заладили все — Вереницын да Вереницын. Как сговорились! Вот и Нина туда же…

— А что Нина?

— Вань, ну ты как маленький! Я в Москве с кем только не общаюсь. Не потому, что тусуюсь, — работа у меня такая. И с Вереницыным знаком по сути случайно… По моему мнению, он — дядька неплохой. Мнит о себе многовато, но аккуратен. Знает, кому что должен. Партнеров не подводит. Но вот с каких пор Глебов с ним водится, этого я понять не могу.

Иван развел руками.

— Человек он холостой, Аристарх Иваныч… Правда, девушка у него есть. Живет с ним, — продолжал объяснять Николай. — Не просто красивая девушка, а как тебе сказать… Невероятно, убийственно красивая! Народ по сей день делит бедняжку — и поделить не может. А как-то через меня Нина с ней познакомилась. Обнаружила, что Змей Горыныч… такое у Вереницына прозвище… обижает ее. Ну так ей показалось. И она такого накуролесила, что хоть стой, хоть падай. Заявилась домой к нему… к Аристарху Иванычу… и давай права качать в защиту униженной и оскорбленной подруги! А подруга — девушка легкого поведения. Call-girl. Бывшая, но всё-таки… Ты не представляешь, в какую я, с этой ее женской солидарностью, влип теперь историю. Вот прямо по сих пор! — Николай провел ребром ладони по макушке. — Подруга недолго думая послала Аристарха Иваныча куда подальше. Под Нининым влиянием просто сбежала от него. А Нина… она деньги у меня стала подворовывать. Тайком снимает со счетов и ей отдает, представляешь?.. Не знаю, что делать. Стружку тот, естественно, с меня снимает. А что я могу? Не буду же я объяснять человеку, что нет у меня влияния на жену! Эх, Ваня, видишь, во всем опять я виноват. И так вот всегда. Надоело! Знал бы ты, как мне это надоело. — Налившись горечью, Николай помолчал, а затем севшим голосом прибавил: — А тут еще каша эта… Всё изъедено внутри. Вот здесь, понимаешь? Устал я. До смерти устал. Сил нет больше, елки зеленые!

— А Дмитрий Федорович, чем он, по-твоему, занимается? — спросил Иван, возвращаясь к прежней теме.

— Людей на работу устраивает. Тебя же вот устроил.

— На Глебова работают люди, такие как я, которые сидят и расписывают характеристики по фотографиям. На людей, которых они никогда в жизни не видели и не увидят… Разве что по телевизору, — сказал Иван.

— Ты-то откуда знаешь?

— А чем я там занимался, по-твоему?

— Расписыванием характеристик? Да, это странно… Очень странно. Я всего лишь хотел тебя на приличную работу устроить, вот и всё, — бубнил Николай. — Он же бывший кадровик. Когда служил, тем же, по-моему, и занимался — кадрами.

Николай поворошил кочергой поленья в камине.

— Может, ценят тебя, да не доверяют? Мало ли? Ты сколько лет прожил непонятно где. Только не строй такую мину! По их представлениям — непонятно где! А вдруг тебя там пригрели, завербовали? Всякое ведь могло быть… Вань, надо быть очень наивным, чтобы не понимать: противостояние продолжается, но за кулисами. Это было и будет. Глупо закрывать глаза. То есть я обратное хочу сказать. Нужно не обращать на это внимания. Жить так, как будто этого нет. В противном случае жизнь превратится в сплошное мытарство, в наказание. Ведь в стороне тебе не дадут остаться… Я вот, посмотри на меня. Не знал ничего, не слышал — и ничего, жив-здоров. Меньше знаешь — крепче спишь… Ты что, действительно веришь во всю эту ахинею? В монаха-предсказателя? В завещания?

— В том-то и беда, что никакая это не ахинея, Коля… Только в наше время ничего не докажешь. Или, наоборот, можно доказать всё, что угодно. А если так, живем мы как зомбированные, — сказал Иван. — И на уши нам можно навешать любую лапшу… Если же всё это правда, не бежать надо от нее, от правды этой, а взрывать всё к чертовой бабушке! От нее не укроешься. Она догонит, будет жрать тебя, как червь. — Иван на миг умолк. — Как это невыносимо — ощущать себя рабом… Когда во мне появляется это чувство, всё теряет смысл, абсолютно всё… Если на секунду представить, что эта старушка — действительно Романова и прожила всю жизнь непонятно в каких условиях, в нищете или под арестом, то все мы — преступники, уже хотя бы потому, что отгораживаемся от правды, ведь теперь-то мы правду знаем…

Николай швырнул в огонь очередную шишку, понаблюдал за тем, как ее облизывают языки пламени, и опять принялся расхаживать по комнате.

— Монахи, царевны, золото спрятанное… — бормотал он. — Какое это имеет значение сегодня? Двадцать первый век на дворе!

— А что, если он вообще не тот, за кого себя выдает? Ну, Дмитрий Федорович наш… Что если все они с двойным дном? — сказал Иван. — Чем они там в действительности занимаются, в этом его агентстве, я так и не понял. Может, их всех завербовали?

— Я знаю, что он человек особый… Не все такие, как папа. Подумаешь, служили вместе. Сколько уж лет прошло… В отличие от папы, Глебов — человек рациональный. И не подлец. За это ручаюсь… Нет, всему этому должно быть объяснение. Должны быть причины… — раздумывал Николай. — Но как он меня-то мог так разыграть? Ведь я ему… Я ж для него… Ай, да что там говорить… — Николай махнул рукой. — У всех одно на уме. Как прокатиться на ком-нибудь верхом, как объегорить. Что за страна такая?

— Ты уверен, что он больше нигде не служит?

Николай опустился в кресло у камина, провел рукой по усталому, осунувшемуся лицу и с выражением глубокого отвращения уставился на пылающий в камине огонь.

— Мне кажется, что и на тебе хотят просто прокатиться, Ваня, — сказал он. — При этом кому-то очень нужно, чтобы об этом стало всем известно.

— О чем?

— О том, что тебе рассказывали.

— Но кому? Для чего?

— Всему миру… Эта информация может быть неплохим средством давления.

— На кого?

— Не знаю.

— Проблема в том, Коля, что, кто бы ни стоял за этим, упыри какие-нибудь, решившие набить карманы, или власти, всё равно здесь попахивает грабежом, — сказал Иван. — Ну предположим, что не упыри. Допустим, что и цели — благие. Это сегодня. А завтра власть поменяется, и всё то, что должно было бы принадлежать всем, опять растечется по чьим-то карманам.

— Так всегда происходит, — согласился Николай.

— Представь, что какие-то оборотистые люди получили доступ к кассе. К припрятанным средствам Российской империи. Предположим, что эти средства действительно существуют. Что, если банда упырей узнала о существовании этих денег, втихаря присосалась к кормушке и качает из нее себе в карман. А тут вдруг кто-то еще узнаёт об этом… Например, другой упырь! — развил свою мысль Иван. — Новый претендент, конечно, потребует, чтобы его взяли в долю. И от него, конечно же, захотят избавиться. Каким образом? Известно, каким. Но сначала нужно разобраться, откуда у новенького такие обширные знания о засекреченной кормушке. А как это можно узнать? Выход один: сесть ему на хвост. Ты бы как поступил?

— Так бы и поступил. Сел бы ему на хвост, — ответил Николай.

— Сел бы на хвост тому, кто сел на хвост тебе. Так? — уточнил Иван.

— Вот тут и начались бы сложности.

— Когда речь идет о таких деньгах, сложности никого не пугают. Кто-то вполне мог попытаться сесть на хвост тому, кто сел на хвост тому, кто сел ему на хвост первому… По-моему, ничего сложного. А наш Дмитрий Федорович… Что, если он вообще лже-Глебов?

— Не улавливаю.

— Говорит одно, а делает другое? Ясно? А ты еще из-за Маши к нему носишься.

— Поехала у тебя крыша, Ваня. Вот это мне ясно.

— Но если представить на минуту, что всё это так! — настаивал Иван. — Что, если Дмитрий Федорович не противник альянса упырей? Просто пытается сесть на хвост тем, кто пытается сесть на хвост ему? — продолжал Иван. — А я, Лопухов… Я в этом деле понятно кто — лопух последний, Иванушка-дурачок. Махинаторам этим явно нужен в Англии такой же, как они, пройдоха. Но как им выйти на тех людей, что контролирует там финансовые потоки? Вот и ответ. Вот зачем им такие, как я. В Англии, Европе, Америке тем, кто там сидит на этих деньгах, нет разницы, кто здесь имеет больше прав на эту собственность. Их цель — отстегнуть как можно меньше новым претендентам. Сделать так, чтобы их вообще было поменьше. И ни в коем случае не разглашать информацию, которой владеют…

— Единственное, что я могу тебе сказать, так это то, что здесь всё делится сразу. В этом я не раз убеждался, — сказал Николай.

— А может, они хотят пригрозить кому-то там, что пересмотрят условия дележки… если их новые требования не согласятся выполнить? Будь я на месте проигрывающей стороны, я бы так и поступил. Я бы намутил такого, чтобы смешалось всё — земля и небо. Чтобы невозможно было разобраться, где черное, где белое. И главное — кто на чьей стороне… Вот ты, например, ты сам к этим деньгам имел когда-нибудь отношение?

— Нет… Хотя, черт его знает. — Николай задумался. — Было время, мы прогоняли через свои каналы кое-какие суммы. Год назад перегнали деньги под импорт технологий. Ведь кредиты не попадают сюда просто так. За этим всегда стоят четкие финансовые интересы. На нас висел госзаказ. Под эти деньги всё и проходило.

— Большие?

— Для нас — очень.

— Кто оплачивал заказ?

— Деньги идут из банков, Ваня. Ты, право, как с неба свалился.

— А какой банк? Русский? Иностранный?

— В данном случае иностранный.

— Миллионы? Триллионы?

— У тебя одни триллионы на уме! Миллионы — это уже немало. За триллионы здесь продадут не только мать родную, но и Кремль со всем его содержимым. И небо над головой. А не будет спроса на Кремль, не будет покупателя — придумают. Через нас заказывали программное обеспечение. В русифицированных версиях, мы курировали адаптацию с английского. Нужно было нашпиговать этот софт местными штучками. Своего-то здесь не так много, а оргтехники — пруд пруди. Я реальную работу сдавал… Главное — не украсть, — добавил Николай. — Бери — и помни, как говорила мама…

— А Вереницын? — помолчав, спросил Иван.

— Что Вереницын?

— Он к этому имел отношение?

— Он участвовал в переговорах. А потом…

Звонок Мачабели не дал им договорить. Гость уже съезжал к дому с главной трассы. Николай попросил сторожа выйти за ворота и встретить машину.

Братья с крыльца наблюдали, как Иван Семенович, приструнив метавшуюся в ногах овчарку, впустил в ворота обледенелый «фольксваген». На свежерасчищенную дорожку вылез невысокого роста крепыш в канадской куртке на меху.

Не больше сорока, длинноволосый, с приятным, хотя и рябоватым лицом, Зураб Мачабели поднялся за Николаем в дом. Потирая озябшие руки, грузин приветливо разглядывал Лопуховых. Николай предложил гостю виски, но тот предпочел стакан томатного сока с солью и с перцем.

— Коля мне немного объяснил, — через какое-то время, когда все с комфортом уселись в кресла у камина, обратился Мачабели к Ивану.

Но Николай перебил его и стал торопливо излагать гостю всё то новое, что услышал от брата за вечер.

Спокойный и на вид добродушный, Мачабели располагал к себе, и Иван, как ни странно, не испытывал дискомфорта от того, что брат посвящает в его ситуацию незнакомого человека.

Гость задал Ивану несколько наводящих вопросов. По сдержанности реакции почувствовав, что не снискал к себе полного доверия, грузин продолжал расспросы с еще большей осторожностью и тактом. Выяснив всё, что его интересовало, Зураб Мачабели огорошил братьев странным заключением:

— Мое мнение, что на вас не те наехали.

— То есть?

— При Думе есть люди, раскручивающие эту историю. Естественно, не по собственной инициативе. С согласия правящей команды, — объяснил он, улыбаясь.

— Ты мне раньше этого не говорил, Зураб, — проворчал Николай.

Теперь была очередь Ивана задуматься.

— Я сначала тоже так посчитал, — сказал он. — Но это же чистое безумие — всё равно что рассказывать о найденной средневековой карте с обозначением мест, где пираты зарыли золото…

— О, да вы наивный человек! — усмехнулся Мачабели. — Первые, то бишь люди из президентской команды, не стали бы удить рыбку в мутной воде.

— Тогда кто?

— Да кто угодно это может быть.

— Зачем им нужен я? — спросил Иван.

— Вы им не нужны. Им нужны связи. Вы это правильно поняли. Ведь все обычные каналы уже оприходованы. Пути выхода на серьезные финансовые инстанции… — пояснил Мачабели. — Чтобы такую аферу провернуть, перетянуть одеяло на себя, нужны свежие каналы. Выйти на них можно только необычным или неформальным способом, я бы даже сказал, маргинальным. Не исключено, что здесь и зарыта собака. Вы же в Англии живете. А в этой стране прописаны главные персоны, — подчеркнул грузин, — к которым могло бы перейти припрятанное до поры царское имущество. Понимаете?

Иван задумчиво молчал. Мачабели добавил:

— Схема простая и довольно неплохо отработанная. Человек, который хочет и может провернуть такую операцию, получает долговое обязательство. Или, скажем, вексель, авалированный на государственном уровне. Аваль — это когда третья сторона выдает гарантию платежа по векселю. После этого остается разместить долговое обязательство или вексель в каком-нибудь банке, желательно западном, получить под него кредит и положить деньги себе в карман.

— Тогда вообще непонятно, кто правит этой страной, — сказал Иван.

— Россией? — Глаза Мачабели весело блеснули; он даже хлопнул себя по коленям от избытка чувств. — Любой страной правят деньги. Тот, у кого они есть.

— А здесь они у кого? — спросил Иван.

— Только не у президента. У него денег кот наплакал… А в этом деле, Коля прав, желающих войти в долю сколько угодно. Какая разница, кто инициатор, кто эту кашу заварил. Если хотите, тут даже не важно, правда всё это или нет.

— Не понимаю… Для вас это тоже не важно? — не понял Иван.

— Лично для меня? — переспросил Мачабели. — Если честно, то нет.

— Невероятная история… — бормотал Николай. — Во дают ребята, во дают…

— Всё это лопнет, конечно, — заверил грузин. — Но пока лучше не соваться. В конце концов, это просто опасно. Ведь речь идет о таких суммах, что один человек, вроде вас или меня… Вы понимаете. А вы даже не знаете, с кем имеете дело. На вашем месте, если это возможно, я бы устранился. А искать защиту… Это почти бессмысленно.

— Я, конечно, думал об этом… — согласился Иван.

— А еще можно вот как поступить… — перебил Мачабели. — Я знаю одного человека, через которого мог бы, наверное, свести вас с первыми… Ну с теми, кто официально имел полномочия раскручивать эту историю.

— Я не очень хорошо понимаю разницу… между теми и другими, — сказал Иван. — Если правды здесь нет, в чем она, разница?

— Нет, правды здесь нет, — не задумываясь, подтвердил Мачабели. — Да если и есть, то никто с ней не будет считаться. Здесь другие интересы. О каких материальных ресурсах идет речь, задумайтесь!

Иван растерянно размышлял над сказанным. Правды действительно не было нигде: ни в одном слове, ни в одном мнении. Это казалось очевидным. А искренность человека, который вовсе не обязан быть искренним, как ни странно, лишь всё усложняла.

— Вы пишете? Коля говорил, романы, — сменил тему гость. — Может, помочь чем-то могу? Я в издательстве работаю. Не первое лицо, но и не последнее. Пока есть спрос на русское зарубежье… Небольшой, но вполне реальный.

— Помоги, конечно! — ухватился за предложение Мачабели Николай и, переведя взгляд на брата, удивленно поинтересовался: — Послушай, ты, надеюсь, не собираешься туда идти? — Николай имел в виду очередную встречу с Глебовым на Мясницкой, которую Ивану назначили на послезавтра. — Тебе не в Тулу впору ехать, а в Лондон! И сидеть там до тех пор, пока с Машей всё не прояснится. Я помогу тебе чем смогу, не волнуйся…

Положив ладони на колени, Мачабели, улыбаясь, смотрел на танцующее в камине пламя. Иван еще раз отметил про себя, что грузин вызывает к себе симпатию. По-видимому тем, что искренне придерживался высказываемых взглядов и проявлял неподдельное сочувствие к чужим проблемам.

— Я серьезно, давайте посмотрим ваши рукописи, — вновь обратился он к Ивану. — Они у вас на бумаге? Или в электронной версии?..

Тротуары Чистопрудного бульвара с утра были расчищены, но ближе к Мясницкой наваливший с вечера снег приходилось обходить, по щиколотку утопая в слякотной льдистой каше.

До встречи на Мясницкой оставалось десять минут. Иван вошел в кафе, попросил чашку кофе, отошел к витражной перегородке и принялся наблюдать за стайкой студенток, которые пили чай с пирожками. По рукам у девушек ходил василькового оттенка флакон духов. Возбужденно обсуждая что-то — по всей видимости, разновидности парфюма — они нюхали друг у друга запястья.

Справа от Ивана старик в шапке и в допотопном пальто на ватине с каракулевым воротником читал журнал, открытый на странице с заголовком «Нетрадиционная половая ориентация». Встретив безразличный взгляд старика, Иван вдруг понял, почему проснулся разбитым. Сон! Приснившееся минувшей ночью было сущим кошмаром.

Ивану снилось, что они с братом сидят в каком-то старинном театре; их разделяет несколько рядов. Бельэтаж переполнен… Публика слушала лекцию, которую читал неприятной внешности патлатый старичок в куцем костюме и атласной «бабочке» малинового цвета, такой огромной и жесткой, что, казалось, она мешает ему наклоняться к пюпитру, на котором вместо нот лежала грязноватая растрепанная тетрадь с текстом доклада. Чтобы легче было переворачивать страницы, лектор макал указательный палец в стакан с водой, стряхивал и каждый раз вытирал об одежду.

Николай по ходу лекции то и дело отпускал в зал реплики. Иван ловил на себе недружелюбные взгляды и готов был сквозь землю провалиться от стыда за брата. Сидящие в зале почему-то считали, что они с Николаем заодно. Но, что было особенно странно, после пробуждения Иван дословно помнил речь лектора.

«Хам — это человек, который, независимо от того, где, когда и кем он произведен на свет Божий, лишен привычных характеристик рода и племени. Это человек, лишенный веры, а часто и суеверия. А поэтому топтать он может что угодно и кого угодно. Он абсолютно слеп к красотам мироздания… абсолютно! Он не знает, кто он и откуда явился в этот мир. Главной же отличительной чертой Хама является его готовность ради удовлетворения своих запросов, как правило, непомерных, безжалостно сокрушать на пути своем любые преграды, при этом не задумываясь о том, что вне этого мира он существовать просто не может…»

— На лбу ведь у него не написано, что он — Хам! — крикнул Николай. — Как узнать его?

— По зловонию, — ответил лектор. — От Хама всегда несет горелой пластмассой или органическими удобрениями.

— В буквальном смысле, что ли? — не унимался Николай.

— И в буквальном смысле тоже.

— Те, кто сидит у нас на шее, кто правит нами, они тоже Хамы?

— Тоже! — последовал категоричный ответ.

— И они тоже готовы уничтожить весь мир, если им не дадут насытить брюхо? — допытывался Николай.

— Поздно, поздно вы опомнились, Лопухов! — Лектор погрозил ему пальцем. — Они давно уже подмяли под себя мир. Вы просто этого не видите. Вы на меня посмотрите… Кто я, как вы считаете?

— Лектор… вас прислали из добровольного общества защиты стрекоз! — крикнул Николай.

Тот разразился неприятным дребезжащим смехом.

— Да я один из Хамов! — провозгласил он. — Все мы Хамы. Все без исключения! Хамов род мы, Хамово отродье. Рабы мы рабов у братьев своих! И столько нас, сколько звезд на небе.

Лектор ткнул пальцем в потолок.

Братья задрали головы и вместо потолка и вправду увидели над собой черный бездонный небосвод, усыпанный мерцающим крошевом звезд…

Ровно в одиннадцать явившись по адресу, который продиктовал ему накануне Глебов, Иван вошел в здание на Мясницкой и, миновав вестибюль с невзрачными зелеными стенами, обвешанный новогодними гирляндами, поднялся на третий этаж. При входе на этаж располагался пост охраны. За столом, на котором красовалась миниатюрная новогодняя елка, увешанная шарами и серпантином, сидел немолодой вахтер.

Иван протянул паспорт. Едва глянув на страницу с личными данными, охранник молча встал и повел его за собой в глубину здания. В конце длинного коридора он указал на последнюю дверь справа.

Иван очутился в светлой приемной с деревянными панелями в казенном стиле. Полноватая девушка в синем поспешила подняться из-за письменного стола, попросила подождать и скрылась за массивной дверью. Вернувшись, она пригласила его войти.

В очень просторном кабинете за длинным столом сидели люди. Двенадцать человек, машинально отметил про себя Иван. Лица были незнакомые. Навстречу шагнул молодой мужчина. Иван не сразу узнал помощника, с которым Вереницын два дня назад приезжал на Большую Никитскую.

— Не заблудились? — Помощник энергично пожал Ивану руку.

Тут же Иван увидел и Вереницына. С подчеркнуто деловитым видом Аристарх Иванович тоже пожал гостю руку и предложил ему офисное кожаное кресло рядом с собой.

В дальнем конце стола восседал немолодой здоровяк с холеным лицом и в дорогом сером костюме. Слева от него сидел, поигрывая карандашом, еще один незнакомец, лет сорока. Его лицо, с застывшим на нем каким-то подобострастным выражением, на миг показалось Ивану знакомым, но он не мог вспомнить, где видел этого человека. Единственная среди присутствующих женщина, чуть больше сорока, с большой лиловой шалью на плечах, чем-то похожая на революционерку прошлого века, какими их изображают с некоторых пор в театрах или в кино — с осанкой аристократки, но подыгрывающую разночинцам, — смотрела на гостя с вежливым выжиданием, улыбаясь всем и никому.

— Дмитрия Федоровича нет? — спросил Иван.

— В аэропорт пришлось срочно поехать. На дороге пробка, но обещал быть, ждем.

— Позвольте представить вам Ивана Андреевича Лопухова, — с толикой церемонности обратился помощник Вереницына к присутствующим. — Проживает в Англии. Писатель. Заочно я вас уже познакомил.

Вереницын подбадривающе кивнул гостю. Реакция присутствующих свидетельствовала о том, что Лопухова успели отрекомендовать не с худшей стороны.

— Чайку? — предложил Вереницын.

— Спасибо, нет.

— Временем располагаете?

В тоне присутствовал непонятный вызов. Неуверенным жестом Иван дал понять, что никуда не торопится.

— Иван Андреич, генеральную линию, я думаю, вы уже поняли. Юрий Михайлович у нас за председателя сегодня… — Вереницын перевел взгляд на здоровяка в костюме. — Ему и слово.

В атмосфере не очень хорошо освещенного, просторного помещения угадывалось что-то действительно знакомое, но необычное.

«И гладкое…» — вдруг подумал Иван, поймав на себе беглый взгляд Вереницына. Несмотря на пост охраны при входе и на казенный стиль помещений, учреждение вряд ли было государственным. Зураб Мачабели как в воду глядел, утверждая, что Иван попадет на приватное сборище. И всё же Иван ждал другого, чего-то более официального. На него вдруг снизошло неприятное прозрение: не на этих ли струнах, не на честолюбии ли его с самого начала поигрывал Глебов? И всё сразу показалось нелепым.

Двенадцать человек, не считая его, Ивана, — дюжина. А вместе с ним — еще и чертова. Даже в количестве собравшихся было что-то несуразное.

Тем временем немолодой здоровяк в костюме знакомил гостя с присутствующими:

— Андрей Семенович…

Худощавый шатен средних лет, приветливо улыбнувшись, кивнул.

— Вениамин Петрович… Всеволод Николаевич, Петр Васильевич, Наталья Ильинична… — Назвав всех, председатель прокашлялся и взглянул на Ивана. — Теперь — к делу. Сразу предупреждаю, работы у нас с вами — непочатый край. Если возьметесь, конечно… Я задам вам задачу с несколькими неизвестными. Мне интересно ваше мнение. Брат и сестра получили наследство. Как поделить его между ними?

Иван обвел собравшихся взглядом, словно хотел убедиться, что его не разыгрывают, и, уже понимая, что отсутствие Глебова, скорее всего, не случайно, сухо произнес:

— Не знаю… Наверное, поровну.

— А если они неродные, могут ли они претендовать на равные доли наследства?

Иван посмотрел на Вереницына, затем на остальных. Аристарх Иванович задумчиво выводил ручкой каракули на бумаге.

— Всё зависит от обстоятельств. — Иван развел руками. — Почему вы об этом спрашиваете меня?

— Простой на первый взгляд вопрос может превратиться в неразрешимый ребус еще и потому, что в разных странах разные законы, — пояснил председатель. — Так что вы думаете?

— Я бы всё равно поровну поделил, — повторил Иван.

— А если один из родственников отказывается от своей доли, что тогда делать? — спросил Юрий Михайлович.

— Понятия не имею, — пожал плечами Лопухов.

— Отдать его долю другим наследникам? — продолжал допытываться председатель.

— Когда наследников нет, всё достается государству, так мне кажется, — ответил Иван.

— Отсутствие наследников не всегда легко установить.

— Я не разбираюсь в этих вопросах. Думаю, что «отказная» часть наследства могла бы быть целиком заморожена, пока нет полной ясности, — сказал Иван. — По-моему, существует практика сохранения средств на депозитах… Что-то в этом роде.

Вереницын одобрительно закивал. Ответ Лопухова его, похоже, устраивал.

— По всей видимости, речь идет о выморочных деньгах Романовых? — спросил Иван.

— О них самых… — вздохнул председатель. — Аристарх Иванович и Дмитрий Федорович посвятили вас в суть дела. Мы хотим вернуть людям то, что принадлежит им по праву. Но пока не пришли к единому мнению относительно того, как всё это можно реально осуществить. Есть мнение, что такие вопросы вообще неразрешимы в правовом поле…

— Если не в правовом, то в каком же? — усомнился Иван.

Все молчали.

— Слабая сторона этой теории… с авуарами… заключается именно в том, что в наши дни нет критериев… абсолютных критериев, при помощи которых один факт можно отнести к стопроцентной правде, а другой — к стопроцентной лжи, — высказал Иван то, о чем они говорили с братом при последней встрече на даче. — А тем более когда речь идет о фактах исторических. Закон же опирается на факты доказуемые. Разве не так?

Председатель медлил.

— Вот здесь вы абсолютно правы, — вмешался Вереницын. — Об этом и речь… Юрий Михайлович потому и мучает вас расспросами, чтобы хоть здесь-то всё было разложено по полочкам, раз и навсегда.

— Реальность такова, что мы вынуждены работать в правовом поле, но при этом отдаем себе отчет, что оно не обеспечивает соблюдение наших интересов, — подхватил председатель, и, быстро глянув на Вереницына, продолжил: — Пока что наши рабочие группы будут создаваться в разных странах. Механизм уже запущен… Иван Андреич, люди с вашими способностями, интеллектом, логическим мышлением, которым вы, по нашему единодушному мнению, обладаете, — вот где залог успеха.

Напор и при этом странный непрофессионализм — после осмотрительного и интеллектуально гибкого Глебова — всё это сбивало Ивана с толку. Он понимал, что, еще не сделав ничего, уже совершил ошибку, но пока не мог понять, какую именно.

— Если следовать вашей логике, то и подлинность личности великой княжны тоже недоказуема, — произнес Иван.

— Вопросы, подобные тем, которые задаю я, вам задавать будут все. Поэтому нам нужен ответ… И главное — метод, — сказал председатель.

— Когда я говорю о недоказуемости, это и есть метод.

Повисла тишина.

— Разумеется. Но одной правды мало. Потому что есть много желающих опровергать правду, — с нетерпением поправил председатель. — Подход не совсем правильный. Тут лучше не плавать, не путаться в разнотолках. Ответ должен быть ясным и однозначным.

— На мой взгляд, есть только один ответ — сама правда, — стоял на своем Иван.

Председатель развернулся к Вереницыну. Тот, насупившись, молчал.

Разговор плавно перетек в другое русло:

— Переводить крупные денежные средства из страны в страну не так легко, как это может показаться на первый взгляд… Аристарх Иванович говорил вам, что мы вырабатываем соглашения с банками в разных странах, которые будут играть роль кредиторов и посредников.

— Под гарантии ФРС?

— Да, именно так. Выплаты будут производиться через различные западные банки. У нас есть список банков, согласованный… вам уже объясняли, с кем именно… Банков, с которыми мы можем вести переговоры. Схема отработана, осталось пустить ее в ход. Мы заключаем сделки, берем займы под программы в виде ссуд, кредитов и так далее. Резервная система ссуды гарантирует. И на наши счета осуществляются трансферы через различные банки. Вот и всё. Но если есть какие-то идеи…

— А возвращать эти кредиты никто не собирается? — уточнил Иван.

— Свое, что ли, возвращать? — усмехнулся председатель. — Возвращают нам.

— ФРС просто списывает займы под свои гарантии? — пытался до конца разобраться Иван.

Председатель согласился:

— Можно и так сказать.

— Но в стране об этом никто не знает…

Вереницын снял очки и взглянул на Ивана.

— Да нет, всё не так. Во-первых, всё здесь давно всем известно. А во-вторых, эти ссуды должны списываться. Западные банки, некоторые из них, вправе выдавать России ссуды под американские гарантии. Миллиарды невозможно перегонять со счета на счет просто так. Нужны программы. Ну что тут сложного?

— А западным банкам зачем всё это нужно? — спросил Иван.

— Им это не нужно. Но если они должны вернуть эти средства, что же им остается? — напомнил Вереницын. — Финансовым учреждениям, и не только заатлантическим, в целом выгодно обслуживать счета с нашими вкладами. Тайн-то тут нет никаких. Банк, исполняющий роль посредника, с операции получает свой процент. Да еще за обслуживание счетов, за операции удерживаются начисления. Деньги немалые. Не родился еще такой банкир, который мог бы отказаться от таких условий.

— Лучше рассчитаться с долгом под выгодные проценты, чем оставлять хомут на шее, — вставил председатель. — И американцы готовы отдавать долги, но на определенных условиях. Во-первых, через банки, с которыми у них есть свои договоренности. Во-вторых, не живыми деньгами, а под программы… Если от изначального вклада при пересылке авуаров останется пятьдесят процентов, то это уже очень неплохо.

— Отдавать половину за обслуживание счетов? — помолчав, переспросил Иван. — Так много?

— А вы что предлагаете?

— Кто имеет право распоряжаться общим достоянием… оплачивать чьи-то услуги в таких размерах? Это абсурдно.

— Вы, наверное, чего-то не понимаете… Чтобы избежать кривотолков, мы и хотим ввести этот процесс в правовое поле, — Вереницын всё еще пытался найти общий язык. — Процесс должен быть открытым. Это один из рабочих моментов. Участвовать в налаживании контактов, отстаивать общие интересы, ваши, мои, интересы страны… Вот в чем суть.

— Если за обслуживание вы отдадите половину… всех этих триллионов, — настаивал Иван, — то невольно возникает вопрос, кто наделил вас такими полномочиями? Кто вам позволил разбрасываться такими суммами? Почему вы решили, что все будут с этим согласны?

По лицам пробежала тень замешательства.

— Иван Андреич, не витайте в облаках, взгляните в лицо реальности, в самом-то деле! Вам, между прочим, серьезное дело предлагают, а вы… — досадливо поморщился Вереницын.

— Не проще ли в масштабах такой страны заработать эти триллионы за счет привлечения других ресурсов… например, сократив казнокрадство… Зачем мутить Мировой океан? — тоном упрека заметил Иван.

Над столом повисло долгое молчание. Вереницын нарушил его первым:

— В общем так, Иван Андреевич. Мы перед вами все карты раскрыли. Вам нужно определиться, прямо сейчас. С нами вы? Или сами по себе?

— С кем именно? — спросил Иван. — Кто вы — тайное общество? Фамилии есть у вас? Или клички хотя бы? А может, партийные прозвища?

— Иван Андреич, вы бы не шумели… Люди здесь солидные собрались, — сдержанно попросил Вереницын. — Давайте прекратим этот разговор. Вы подумайте…

Иван поднялся и, на миг помедлив, намереваясь что-то добавить, всё же молча направился к выходу. Уже на лестнице, спускаясь в вестибюль, он вдруг спросил себя, имеет ли смысл вообще всё только что сказанное? Что за театр? Не была ли эта встреча тестированием? На лояльность? На податливость? Но тогда по отношению к чему именно?..

Глебову Иван не мог дозвониться два дня подряд. Сотовый телефон не отвечал, а секретарша в питерском офисе реагировала на его звонки так, будто фамилия Лопухов ей ни о чем не говорит. Она уверяла, что Дмитрия Федоровича нет на месте, что он недоступен, и ничего не обещала. Лишь по истечении двух дней Глебов позвонил Ивану сам, чтобы назначить встречу…

Иван приехал на Кадашевскую набережную раньше условленного часа. Прохаживаясь по тротуару, он разглядывал зимний город, замерзшей глыбой поднимавшийся за Водоотводным каналом и Москвой-рекой. Потускневшая от непогоды столица поражала тем особым, каким-то стылым однообразием, от которого жизнь в ней казалась иногда гнетущей безо всякой причины. Столь грандиозно-бесчеловечной Москву изображали еще недавно на нержавеющих подстаканниках. Прав был А. Герцен: как можно считать родным такой город, да еще и с Лобным местом в самом сердце? И тем не менее, он казался родным как никакой другой.

Как всегда пунктуальный, Глебов появился ровно в час дня. Он вылез из черного пикапа азиатской марки, подъехавшего со стороны Чугунного моста. Дмитрий Федорович был в бобриковом пальто и шерстяной вязаной шапочке. Приблизившись, он протянул Ивану руку:

— Ну что, не передумал еще на родине жить?

Иван, растерявшись, отмахнулся от вопроса.

Глебов сочувственно кивнул и спросил:

— От сестры-то есть новости?

— Нет… К сожалению, нет…

— Пойдем пройдемся немного, — предложил Дмитрий Федорович. — Да, наломал ты дров, Ваня. Да что теперь говорить… Сам я виноват. Впутал тебя непонятно во что. Жалею теперь…

Они зашагали вдоль парапета.

— Можно задать вам откровенный вопрос? — спросил Иван.

Глебов приподнял воротник пальто и, посматривая на канал, апатично ответил:

— Не знаю. Сам реши, можешь или нет.

— Вы за белых или за черных?

— А в чем разница? — сразу отреагировал Глебов.

— Вы с самого начала хотели, чтобы я… С фотографиями меня разыграли. Всё было липой?

— Не ломай голову. Надо ж, болезнь какая: всё что-то искать, копаться. Иван, нужно уметь выбирать. Между главным и второстепенным, между тем, что хорошо и отлично.

— Так я прав?

Глебов не пытался его разубеждать.

— Ты помнишь, о чем владыка говорил в Петербурге… когда мы за столом сидели? — спросил Дмитрий Федорович. — Мир наш устроен и сложно, и просто. Есть мотыльки, бабочки… И порхает вся эта живность непонятно зачем. Может, просто для услаждения глаз. А есть шмели, пчелы, собирающие мед. Есть и осы, моль всякая, комары… И сложно, и просто, — повторил Глебов. — Но главное — у каждого свое место. Каждый сверчок знает свой шесток, каждый сурок — свою норку. А вот тебе, Иван, по-моему, в этом простом устройстве мира что-то непонятно. Ну хорошо… Мы с тобой не моль. В мотыльки ты тоже уже не годишься. Допустим, пчелы. Но как сделать так, чтобы на пасеке был порядок? Ну а если над ульем нависла угроза? Залез на пасеку медведь?.. — Глебов уставил на Ивана испытующий взгляд. — Вопрос: как спасти улей от разорения? Или это не дело пчел, а дело пасечника?.. А может, и саму пасеку давно пора спасать?

— От чего, Дмитрий Федорович?

— От объедал всяких… Да от чего хочешь. От наводнения, от пожара, от заразы. Напастей-то много на белом свете.

— Вот и вы, так же, как они на Мясницкой, одними аллегориями изъясняетесь… Мне тогда казалось, что владыка другое имел в виду, — заметил Иван.

— Ульев много на свете. Пасек тоже. Но везде одно и то же. Везде есть пчелы и медведи, — развил Глебов свою мысль. — Так что мы, раз уж здесь оказались, должны жить по законам своего улья и пасеки.

— И всё равно, кто пасечник? — усомнился Иван.

Глебов согласно кивнул и, сделав еще несколько шагов, остановился.

— Если разобраться, в некоторых ситуациях мы даже права не имеем вопросы себе задавать, — сказал он. — Слишком они, ты уж меня прости, пустяшные.

— Владыка Ипатий, в отличие от вас и от меня… Он не думает, что способен мир спасти от всех напастей. Энергию свою люди вроде него направляют на то, чтобы усовершенствовать, очистить себя самих. А мир окружающий… Он такой, какой есть. Владыка сам за себя решения принимает, а мы с вами… Вот вы считаете, что, раз вы дали присягу, то должны бездумно приказы выполнять. Тем самым вы лишаете себя права размышлять о том, чьи это приказы, стоят ли они вообще того, чтобы выполнять их? Разница между вами и владыкой в том, что вы подчиняетесь воле простых смертных, а не воле свыше… Вот и получается, что вы — звено в цепи манипуляций.

В знак не то согласия, не то понимания Глебов опять закивал, но чувствовалось, что с сожалением.

— В одном, Ваня, я виноват перед тобой. Я недооценил тебя. Вообще очень жаль, что такие, как ты, в стороне остаются, — сказал он. — А зло тем временем делает свое дело. Оно, как ты понимаешь…

— Жонглирование такими понятиями, вы не обижайтесь… — перебил Иван, — принуждает к компромиссам. Но это сначала. А потом — к вырождению. Вот что, в сущности, я хочу сказать. Такой подход скрывает всё ту же идеологию, от которой вы отказываетесь на словах… Но так можно всё окончательно развалить! Дмитрий Федорович, а может, вы этого и хотите? — спросил Иван. — Я ведь еще тогда об этом подумал… Но вы ушли от разговора.

Глебов зашагал дальше, всматриваясь в серую завесу смога за рекой. Он не оспаривал и этой гипотезы.

— Все мы разные, Иван. Очень разные. Я вот считаю, что нужно стараться увидеть друг в друге не то, что нас разъединяет, а то, что есть общего. Но ты прав… — не хотел спорить Глебов. — Да и знаешь наверное другой способ, о котором мы не додумались? Так расскажи о нем!.. Даже если тебя коробит общество этих людей, у них — власть. Считаться с ними ты вынужден. Иначе просто ничего не получится.

— У Вереницына есть власть? Над вами?.. Не верю. Над собой я этой власти не признаю. Спеться с ними — значит развалить всё окончательно… Изнутри, — заключил Иван. — И куда потом деваться?..

— По-разному можно смотреть на вещи. Да, это единственный способ. В настоящее время другого нет. У кормила оказались выродки. Изменить такую систему можно только изнутри.

— Развалив ее изнутри… вы это хотите сказать? — не без удивления повторил Иван свой вопрос. — Я как-то сразу не понял, в чем ваше кредо… — Иван был всё же растерян. — И вы хотите, чтобы я в этом участвовал? Но Дмитрий Федорович… Я живу по другим правилам.

— Знаю, знаю… — устало отмахнулся Глебов. — У меня мало времени. Я тут принес тебе кое-что.

Глебов извлек из кармана пакет размером с книгу и протянул его со словами:

— Видеокассета. Насчет сестры твоей. Отдашь вашему детективу, он разберется.

Иван с изумлением уставился на протянутый сверток.

— Россия одна, не забывай. Поделить ее невозможно. Так что давай без подножек. Есть дела поважнее. Вот тебе пример… — Глебов глазами показал на пакет с кассетой и протянул руку на прощание. — Если что, знаешь, как меня найти.

Сказав это, Дмитрий Федорович направился в сторону Большой Полянки. Иван смотрел ему вслед до тех пор, пока силуэт в коротком темном пальто не скрылся за углом.

В тот же вечер кассету просмотрели на Солянке в присутствии Филиппова. Нина домой еще не вернулась, поэтому обсуждение вели без обычной конспирации. Видеозапись, раздобытая Глебовым, была сделана службой пограничного контроля в аэропорту Пулково. На экране высветилась дата: 15 часов с минутами, суббота 16 декабря, — получалось, на второй день, после того как Николай планировал встретиться с Машей на Миллионной.

Сначала мелькали сероватые кадры: Мария одна, без ребенка, проходит паспортный контроль… Братья мгновенно узнали ее, и оба были поражены тем, насколько сестра изменилась. На мутных и размытых от плохого освещения кадрах она выглядела не повзрослевшей, а постаревшей. В поведении чувствовалась суетливость. Сестра не переставала оглядываться по сторонам, как будто кого-то ждала или искала в толпе. За нею наблюдали: Филиппов указал на две фигуры, попавшие в край кадра. Парни лет по двадцать пять, славянской внешности, держались в стороне, но не спускали с нее глаз. И Маша то и дело с ними переглядывалась.

Были на пленке и кадры регистрации. Рейс оформлялся на самолет компании Swissair, вылетавший в Женеву. Рядом маячили те же двое.

Личность парней Филиппову пообещали установить уже вечером. Но как он дал знать позднее, позвонив на Солянку уже в двенадцатом часу, вышла осечка. Документы незнакомцев оказались липовыми, а идентифицировать их визуально пока не удавалось ни по одной доступной базе данных…

В первой половине декабря, возвращаясь из Петербурга, Нина провела ночь в купе с необычной попутчицей.

Раскрепощенно державшая себя незнакомка, не дожидаясь отхода поезда, попросила проводника принести ей стакан чаю и, вытащив из сумочки «Harper’s Bazaar» на английском языке, рассеянно зашелестела глянцевыми страницами. Вскоре это занятие ей наскучило, и, отложив журнал, она принялась рассматривать происходящее за окном. Периодически она поглядывала на Нину. Взгляд светло-серых глаз показался Нине скорее приязненным, нежели оценивающим.

Проводник принес чай, лакейским жестом потер руки и любезно произнес:

— Если еще что понадобится, вы подходите.

— Чаю не хотите? — спросила Нину незнакомка.

— Спасибо, не хочется.

Проводник ушел.

— Надо же, прямо джентльмен! То не допросишься, а то над душой стоят, — усмехнулась попутчица. — Терпеть не могу эту ослиную породу… А на ваши ноги как он пялился, обратили внимание?

— На мои? — Нина смутилась, порозовела.

— Меня зовут Мадлен, — представилась незнакомка.

— Очень приятно… — Нина, помедлив, тоже назвалась и переспросила: — Мадлен, откуда такое необычное имя?

— И не говорите. Сплошные мучения! — вздохнула соседка по купе. — Вы в Петербурге живете?

— В Москве.

— А я вот дурею от Москвы. Да ничего не поделаешь, приходится…

— Ездить?

— Ездить, и вообще. Куда ж от нее денешься, от Москвы? По-моему, вы их тоже не очень жалуете, этих ослов? — уточнила попутчица, глядя Нине в глаза.

— Бывает, — согласилась Нина. — А вы только официантов ослами считаете или всех мужчин вообще?

— Всех и каждого из них, — ответила Мадлен и неожиданно звонко рассмеялась.

— Но ведь без мужчин придется отказаться от семьи, детей… — нерешительно сказала Нина.

— Да бросьте вы, ради бога… Ничего подобного! Есть у меня и муж и дети… В любой женщине силен материнский инстинкт, тяга к витью гнезд. Дело в отношении… Только в этом, поверьте мне…

Перрон за окном медленно поплыл. Взгляд соседки завораживал Нину и в то же время вызывал смутную тревогу.

— Одни понимают это. А другие… Другие трусят, — продолжала словоохотливая Мадлен. — Но ко всему привыкаешь. Вы вот к какой категории себя относите? К умным или к трусихам?

Нина растерялась. Попутчица не сводила с нее настойчивого взгляда.

— Я вас, наверное, шокирую?

— Нет, нисколько, — солгала Нина.

— У вас такой тип… Вы должны нравиться.

Нина чуть было не переспросила, кому именно, но смолчала, предпочтя следить за уплывающими огнями пригорода.

— Да уж не мужчинам, конечно. Не о них речь, — успокоила Мадлен. — Я вам скажу одну вещь… Главное в этой жизни знаете что?

Нина отрицательно покачала головой.

— Не расстраиваться и не бояться. А там — как бог даст. Мне кажется, что в вашей жизни будет еще очень много интересного. Не верите? Пожалуйста… Хотите, по руке посмотрим, что вам судьба приготовила?

— По линиям руки?

— Я умею читать… На руке так хорошо всё бывает написано, — заверила Мадлен, развернув к Нине свою ладонь с массивным серебряным перстнем.

Поколебавшись, Нина положила руку на столик. Попутчица взяла ее за запястье длинными теплыми пальцами и принялась изучать ладонь.

— У вас муж есть и дети… О-о, девочка! Считайте, что повезло. Да с каким-то особым будущим… Однозначно! Вот здесь, правда, линии крест-накрест… ай-яй-яй! Нескромный вопрос, у вас что, умер кто-то недавно?

— Да нет.

— Значит, не то.

Отставив в сторону стакан с остывающим чаем, Мадлен продолжала поворачивать ладонь Нины так и эдак.

— Нет, больше ничего такого не вижу.

Нина сложила руки на коленях и, стараясь побороть внезапный наплыв робости, смотрела в глубину оконного отражения.

— Была у меня знакомая, нормальная гетеросексуальная женщина. Жила как все. Троих детей вырастила, обеспечена была… — рассказывала тем временем соседка по купе. — Между прочим, она известный человек. Фамилию не буду называть. Ее знает вся страна. И вот в пятьдесят с лишним… А у нас в России женщина в пятьдесят, сами знаете… Ну и вот, полвека прожив, обнаруживает человек, что вся жизнь — ошибка. Знакомая, о которой я говорю, поняла, что не любила никогда мужчин. А к мужу своему была просто привязана. По привычке, по инерции. Бывает, знаете… Словом, промыкалась всю жизнь: куда все, туда и она…

Мадлен многозначительно умолкла.

— И что потом? — спросила Нина.

— Всё бросила, бедняжка. Жизнь вверх тормашками перевернула. Поделила имущество с семьей и одно время сожительствовала с одной девочкой, балериной. Не то чтобы красавицей неописуемой, но намного, намного моложе ее. Потом, конечно, та сбежала от нее. Возраст, сами понимаете. Редко его прощают. Жизнь вообще беспощадна. А люди — они еще беспощаднее. У нас ведь миллион причин, чтобы причинять друг другу зло… не согласны?.. Ну и вот… Я хочу сказать, что настоящая трагедия — это когда человек понимает, что вся жизнь была ошибкой. Так что, чем раньше разберешься в себе, тем лучше… Вашей дочери сколько уже?

— Да ребенок еще, тринадцати нет.

— Уже всё, не ребенок, — возразила Мадлен. — В этом возрасте девочка и выбирает свою дорожку раз и навсегда. А мы не замечаем и потом диву даемся!.. Хочется верить, что ваша дочка найдет правильный путь. А что касается вас, Нина, то мне кажется, что я… я могу помочь вам с выбором. Не бойтесь…

— Чего?

Мадлен бережно взяла Нинину руку в свои и, вдруг наклонившись, прильнула губами к ее ладони.

Нина отдернула руку и, покраснев, тихо сказала:

— Прошу вас…

— Ну вот, испугались… — вздохнула Мадлен.

— Вы неправильно меня поняли.

Соседка по купе как ни в чем не бывало стала укладываться спать. Стянув с себя пуловер и джинсы, она надела пижаму из розового батиста и, достав из сумки флакончик с молочком для лица и пакет с ватными шариками, принялась снимать макияж.

Купе наполнилось сладковатым запахом миндаля. Пересев поближе к двери и сквозь полумрак поглядывая на стройные бледные ноги Мадлен, пока та аккуратно перестилала готовую постель, Нина физически ощущала вакуум в душе, вроде бы исчезнувший за неделю, проведенную в Петербурге, но вот опять возвращающийся к ней. Не в силах бороться с собой, она вышла постоять в проходе, где не было ни души…

Ей снилось, что она едет на юг. На одной из станций перрон заполонила толпа военных, одетых в иностранную форму серого цвета с незнакомыми шевронами и серебристыми галунами. Нерусские лица приковывали взгляд своей необычной породистостью.

Осмотрев торцы вагонов по всей длине состава, военные принялись отдирать листовки, которыми был обклеен весь поезд, и не переставали допекать пассажиров упреками:

— Что же вы нам сразу не сказали?

Из вагонов наперебой отвечали:

— А мы не знали. Отсюда не видно…

Когда стемнело, поезд всё еще пересекал Турцию. Мягко и ритмично стучали колеса, и их перестук был совсем не таким, как дома, в России. Нина точно знала, что вокруг именно Турция, и ничему не удивлялась. Стоя в проходе, застеленном синей ковровой дорожкой, она то и дело посматривала в купе.

Там сидела полуобнаженная Адель. Рядом с ней в белой рубашке навыпуск и почему-то при галстуке маячил Горностаев — тот самый гематолог Горностаев, к которому они с Аделаидой ходили устраивать на лечение Ёжика. Сначала Горностаев что-то разглядывал за окном, а затем стал заплетать Аделаиде длинную, ниже пояса, косу. Адель стыдливо прикрывала руками грудь и виновато улыбалась Нине.

Когда коса была заплетена, Горностаев попросил Адель раздеться полностью, а Нину — пока не заглядывать в их купе.

— Пусть смотрит, — сказала Адель. — Ее я не стесняюсь.

Адель сбросила юбку и белье и, блаженно сомкнув веки, сидела в совершенно картинной позе. Горностаев ставил ей на спину компресс, смачивая в тазике сложенные в несколько слоев куски марли и старательно расправляя их на плечах и на спине Аделаиды. При этом он многозначительно косился на Нину, подмигивал ей, словно подстрекал к чему-то, но к чему именно — оставалось непонятным. Стройное девичье тело с небольшой упругой грудью и нежным пахом притягивало взгляд Нины, словно магнитом. Она не могла отвести от него глаз. Особенно мучительно было смотреть на кожу Аделаиды, отсвечивающую мраморной белизной, и на ее бледную шею с золотистым пушком очень заметным в свете включенного ночника…

Как только поезд остановился на очередной станции, Горностаев попросил Нину сходить на вокзал за чистой водой. Спустившись на перрон, она вошла в тускло освещенное здание переполненного людьми вокзала и направилась к буфету. Чернявый турок-буфетчик с тонкими, словно углем нарисованными усиками, отказался налить ей воды, но сказал, что набрать таз она сможет в конце коридора. Нина прошла в указанном направлении, проталкиваясь сквозь толпу.

Когда она вернулась на перрон с полным тазом горячей воды, поезда не было. Вправо от нее в ночь удалялись красные огни — хвост состава, увозившего Адель и Горностаева.

В груди всё так и оборвалось. Что теперь делать? Куда бежать за помощью? Как догнать поезд? По перрону шныряли подозрительные типы. Они то и дело собирались в группки, шушукались, расходились… И весь этот люд следил за каждым ее движением. Нина опустила таз на платформу. От воды всё еще поднимался пар. Она трепетала от страха. Вместе с тем очарование южной ночи, вид фиолетово-черного неба над головой с близкими яркими созвездиями и наклонившимся к земле серебряным серпом луны, на фоне которого свет вокзальных огней казался бархатным, вызывали настолько глубокое и пронзительное ощущение внутренней полноты и какой-то необъяснимой силы, подталкивающей к действиям, что она была готова на всё, как ей казалось, лишь бы это мгновение продлилось как можно дольше.

…Утром, сидя в купе за столиком, Нина не могла поднять на соседку глаз. Как будто бы понимая причину ее неловкости, та держала себя тактично, ни взглядом, ни жестом не намекала на вчерашний разговор. Со сна растрепанная, Мадлен казалась совсем молоденькой и мало напоминала себя вчерашнюю. Однако лицо ее не меньше, чем накануне, притягивало взгляд совершенством тонких черт, прекрасной белизной кожи и тающей улыбкой.

Сумбурный сон — с поездом, Турцией и обнаженной Аделаидой — всплыл в памяти Нины со всеми подробностями в тот момент, когда силуэт подруги возник в дверном проеме… Нина позвонила Адели уже при подходе поезда к вокзалу и застала ее дома.

Переполняемые дурманом эмоций, они сидели за узким столом. Ада говорила о сыне, которого после обследования выписали с самыми «неимоверными» результатами. Сережа оказался практически здоров, он лишь нуждался в постоянном наблюдении. Мать Аделаиды увезла малыша с собой в Ригу до Нового года…

Глаза Аделаиды блестели. Окончательно расчувствовавшись, она откровенно рассказывала подруге о своей жизни в Москве, — Нине даже не пришлось ничего расспрашивать, — в том числе про собственного мужа…

На протяжении года, прежде чем Адель согласилась жить на содержании, но уже после того, как ей пришлось уйти со второго курса Гнесинки из-за серьезного осложнения после простуды, она действительно продавала свое тело.

Николай, да и не он один, а также многие его знакомые — исключения не составлял даже американец Грабе — были в числе тех, с кем Адель «поддерживала отношения». Получалось, что Николай говорил сущую правду, а вовсе не возводил на себя поклеп, как она думала.

Что же касалось ее сожителя Аристарха Ивановича, — иначе, как «Змеем Горынычем» Адель его не называла, — тот, ко всему прочему, приходился ей родственником. Вереницын был двоюродным братом покойного отца Адели. Аду он выиграл в покер (это вообще не лезло ни в какие ворота!), хотя уверял, что преследовал одну единственную цель — вытащить ее из омута. Как Аделаида узнала позднее, эксклюзивное право на нее Змею Горынычу досталось за чужие долги.

В новую жизнь, уже после отчисления из музыкального училища, Аделаида втянулась не сразу. Началось всё с предложения знакомой, профессионального агента, которая устраивала девушек на заработки фотомоделями для съемок в рекламных роликах. Съемками руководили иностранцы. Эта работа перепадала Аделаиде не один раз. Платили неплохо. Помимо «вербовки» фотомоделей той же знакомой удалось сколотить в Москве не менее доходный бизнес, по тем временам совсем еще новый, выросший на голом месте, а потому не имевший пока серьезной конкуренции.

Ника, так звали знакомую, была одной из первых, кто начал предлагать девушек «напрокат». В списке ее клиентов числилось немало состоятельных мужчин, которым по той или иной причине был нужен «эскорт», то есть возможность показаться на людях с красивой женщиной. Как правило, это были рестораны, всевозможные приемы, в том числе и дипломатические, реже — театр. На услуги возник устойчивый спрос, и бизнес сразу начал набирать обороты.

Работа была «чистая», хорошо оплачиваемая. За вечер Адель могла заработать около шестисот долларов, а иногда и больше. Грубиянов, быдла и хамов среди клиентов практически не попадалось. Клиентуру Ника просеивала, старалась оберегать своих девушек от неприятностей и даже ввела правило «разового» обслуживания, благодаря которому в общем-то и нажила себе славу профессионала экстра-класса: одному и тому же клиенту никогда не посылали уже знакомую девушку, это допускалось лишь в особых случаях.

Благодаря легкому заработку Адель обеспечивала себя и сына на протяжении нескольких месяцев. До тех пор, пока в один прекрасный день из ресторана ей не пришлось отправиться домой к «клиенту». Это произошло как-то само собой, ее никто не неволил. Но Адель и сама не смогла бы объяснить, как случилось, что исключение переросло в правило.

— Сначала тоже было терпимо. Пациенты… мы их «пациентами» называли… не босяки ведь всё-таки, нормальные вроде мужчины, с деньгами. Попадались среди них не только образованные, но и воспитанные… — сбивчиво рассказывала Адель. — Иногда в наши воды заплывали какие-нибудь высокопоставленные гуси. Но у этих всегда словно что-то в башке откручено, какого-нибудь винтика обязательно не хватает. Сразу, правда, не заметно… Ведь большинство думает, что платными услугами пользуются… ну, как бы это сказать?.. Одни только скоты, ну или неполноценные мужчины. Неправда это. Полно таких, у кого денег куры не клюют, а ни жены, ни семьи, ни даже любовницы… Вот и рады провести вечер за деньги. Но это сначала… — Адель откинула волосы за спину; на лице ее появилась горькая усмешка. — Унижения я никогда не чувствовала. Я сама могла решать, с кем можно заводить отношения… с кем они могут зайти дальше, развиваться, перейти… ну, как это сказать?.. в другую стадию, а с кем надо завязывать сразу. Вышли из ресторана, и всё, до свидания. Такое было условие. Они это знали. Некоторые из кожи вон лезли, чтобы угодить, понравиться. Очень смешно получалось. Это даже в игру превратилось. Со временем, конечно, приелось. Слишком далеко зашло. Цель-то одна у всех — затащить тебя в постель. Ну и вот… Как-то стало тяжело. Я решила — всё. Потом всё откладывала. Долг висел над головой. Я тут пыталась квартиру купить в Москве… Но меня облапошили. Деньги уплыли, а долг остался. На несколько месяцев я в Ригу поехала… Сережа у мамы был одно время… Пыталась там устроиться, давала уроки. Но ничего не получилось. Пришлось назад возвращаться, в Москву. А закончилось всё жуткой историей. Они меня просто делить стали, эти скоты. Только я понятия об этом не имела. Там, в их среде, свои законы. Можно купить чужой долг. Это как вексель, который перекупается. И однажды оплатой векселя оказалась я… — Адель невесело усмехнулась. — Хотя, может, это меня и спасло…

Нина боялась поверить в услышанное. В голове не укладывалось, что вся эта грязь могла переполнять окружавший ее мир и касаться ее знакомых. Даже ее муж Николай не оставался от всего этого в стороне — ведь он был одним из тех, о ком рассказывала Адель. Нина ничего не знала об этой изнанке реального мира. Она жила так, будто всего этого не было на свете. И получалось, что и не жила по-настоящему.

Адель встала из-за стола, босиком прошлепала в комнату и поставила другой диск. Вернувшись, она, как кошка, примостилась на прежнее место и, обняв колени, виновато следила за Ниной, ждала от нее хоть какой-нибудь реакции.

Квартиру заполнило густое и энергичное сопрано на немецком языке.

— Я никогда не слышала такой музыки, — произнесла Нина. — Это так сильно, бездонно…

— Тебе нравится? Элизабет Шварцкопф… Поет простые вещи, Моцарта. Зато как!

— Я плохо разбираюсь. Но очень красиво.

— Когда я пела, у меня было сопрано… Но, как говорится, что было, то сплыло… — тут же оборвала себя Адель. — Нет, больше я не хочу такой жизни. Хуже уже не будет. Не может быть хуже, не может…

— Я сразу как-то и не поняла того, что ты рассказываешь, — через силу начала Нина. — Даже не представляю, что всё это происходит в реальной жизни. У нас с тобой так по-разному всё сложилось… Я жила в другом мире. Хотя, когда дома у нас начались склоки, всё перепуталось в голове. Жизни людей вообще нельзя сравнивать. А мы всегда сравниваем…

Они смотрели в окно на освещенный двор с белыми, словно на негативе, деревьями в инее. В свете редких фонарей снежинки мерцали разноцветными искрами. И от этого еще приятнее было сидеть в тепле и уюте.

— Я всегда их боялась… Всегда, — вздохнув, сказала Адель.

— Кого?

— Мужчин. Правда, все они… эгоисты, слабаки. Всё время этому поражалась…

Нина кивнула.

— Я еще в школе когда училась, всё поняла. Поэтому у меня нет в мужчинах нужды. Ну такой, как у всех… Даже не знаю, как сказать… Физиологической потребности в них нет… Это мне не нужно. К этому — только отвращение.

— У тебя много было мужчин? — стараясь быть естественной, спросила Нина.

— Сначала? Нет, — ответила Адель. — Это началось, когда я в музыкальную школу ходила… Петенькой его звали. Петюней… Он на фортепьяно играл. Стеснительный был — ужас. Но — непохожий на других. Единственный мальчик в классе, представляешь? Водился только с девочками… Мы долго ходили за ручку, как малолетние. Какие-то бесполые были. Терлись, как котята, друг о дружку. А потом всё само собой произошло. Мы это делали каждый день, чувствуя себя взрослыми, любовниками. А через пару лет, когда я пришла к гинекологу, обнаружилось, что я еще девственница…

— Такое бывает?

— Оказывается, да. Разрыв плевы был частичный. Он был такой деликатный, что… — Аделаида смущенно засмеялась.

— Ёжик от него? — вдруг спросила Нина.

Аделаида бросила на подругу удивленный взгляд и не сразу ответила:

— Когда я в Гнесинском училась, я по-настоящему влюбилась. В одного грузина… Чистый человек, чуткий, оригинальный, красивый. Джанри его звали. Он был баритон… Странно бывает, но вдруг смотришь на человека и узнаешь родную душу. Сразу, в доли секунды… С ним тоже странные были отношения — какие-то не физические, — помолчав, добавила Аделаида. — Для него это было как игра. Как сложная партитура, если хочешь… Он страшно боялся однообразия. Он был сдержан, но… неотразим. Я стала его рабыней, в полном смысле. Не могла думать ни о чем другом, кроме как о постели. И это было так ужасно, так мучительно! Он был добрым эгоистом. И ужасным бабником. У него были и другие… увлечения. А я, когда поняла, что беременна, не захотела ему досаждать. Зачем? У него своя жизнь, у меня своя. Я ушла… Мне так легче было. А потом всё это завертелось… Когда учебу пришлось бросить, всё кубарем покатилось… Извини, меня как прорвало сегодня…

— Я всё понимаю… не извиняйся.

— Я вообще в первый раз всё это рассказываю. Но, знаешь, так легко, когда всё сказано. Когда можно всё сказать… — Адель перевела дух, помолчала и продолжала: — А когда у нас началось с Горынычем, мне уже деваться было некуда. Тянулось это почти год. Я жила за его счет, купленная с потрохами. А теперь, после всего, он гайки решил закрутить. За квартиру платить отказывается. Ёжика у себя терпеть не хочет. Что делать?.. Обещал раньше помочь с этим проклятым долгом. Но теперь только отмахивается.

— Значит, нужно его нейтрализовать, — сухо подытожила Нина.

Адель с удивлением взглянула на обычно робкую Нину. Та отвела взгляд в окно и молчала.

— Да, но как?

— Надо подумать. Ты знаешь его слабости… У таких людей всегда есть слабости… Ты же сама только что говорила…

По дороге домой, сидя в такси, Нина боялась шелохнуться, боялась нарушить вернувшееся к ней внутренне равновесие. Одно неосторожное движение — и, казалось, внутри что-то оборвется и разобьется вдребезги. Порошок ударил в голову. Онемела не только верхняя губа, но и нос. Второпях, тайком от Аделаиды пытаясь вдохнуть дозу в ванной, она допустила, видимо, небольшую передозировку.

Перед глазами всё плыло. Уцепившись за ручку на дверце, Нина вглядывалась в мутную картину зимней Москвы и не могла побороть в себе волшебного ощущения, что парит в воздухе, и не просто над холодным скучным городом, в котором протекала вся ее жизнь, как у героини по-советски пошловатого романа, но о нем и вспоминать даже было неприятно. Она находилась сейчас где-то на иных высотах, над краем реального мира, который ассоциировался у нее с темнотой, ночью, обмороком. От бестелесной легкости, от острого чувства полного разрыва со всем на свете внутри дрожала, звенела каждая жилка.

В ушах звучало оглушительное сопрано, а прямо перед глазами маячил бледный лик Аделаиды с виноватой улыбкой и внимательным взглядом. Этот взгляд поглощал и затягивал в себя, словно в омут, даже сейчас, в воображении. Нина отчетливо ощущала под пальцами тяжелые шелковистые волосы, в которые хотелось зарыться лицом, разглядывала кисти изящных рук Адели, длинные музыкальные пальцы с тонкими фалангами, бесконечно-идеальные ноги в чулках, узкие ступни, острые коленки…

Это побуждало совершить нечто неимоверное, и в то же время всё казалось уже сбывшимся — где-то внутри, на дне себя, в бездонной, захватывающей дух чувственности. От всего этого немели руки, ноги, мысли…

Двухкомнатная квартира знакомых, с которыми Нина договорилась о съеме, находилась в Старомонетном переулке. Комнаты с высокими потолками выглядели мрачновато из-за почерневших тусклых окон и неопрятных стен в пожелтевших облезлых обоях. Без ремонта было не обойтись. В конце концов решили не затевать его зимой. Обои, где можно, пока подклеить, потолки побелить, — на первое время этого предостаточно, — и только уже по весне заняться квартирой по-настоящему. К тому же хозяева согласились взять на себя расходы на добротный ремонт.

— А высота потолков? Да здесь четыре метра, не меньше! Как ты до них доберешься? — твердила свое Адель, всё еще не веря в возможность быстрого переезда на новую квартиру.

— Найдем маляра… Попросим верх выкрасить, остальное сделаем сами… — с оптимизмом убеждала Нина. — Я помогу тебе.

— Будешь возиться в этой грязи? Да тут и месяца не хватит…

Нина присела на стоявший в коридоре стул и, сложив руки на коленях, умиротворенно улыбалась…

Утром она приехала в Старомонетный переулок в джинсах, свитере и кроссовках. Из-за ее спины выглядывал незнакомец двухметрового роста. Бородатый, с чистыми зелеными глазами, жизнерадостно окающий парень был родом с севера. Он был готов красить, возить, ломать и заново строить чуть ли не на любых условиях.

— Пробки проклятые. Целый час простояли, представляешь? Вот… это Савва, — отрекомендовала Нина незнакомца.

Савва неторопливо прошелся по квартире. Особенно долго он присматривался к окнам, а затем, не теряя времени, принялся за работу: начал с обдирания старой краски и заделывания трещин в рамах и подоконниках, после чего, обследовав потолки, перенес из кухни в комнату стремянку и уже через четверть часа, живо орудуя валиком на длинной ручке, стал покрывать потолок первым слоем водоэмульсионки.

— По объявлению? — шепотом уточнила Адель, кивнув в сторону комнаты, когда они остались на кухне вдвоем.

— Первое попавшееся.

— На сколько договорились?

— Копейки… Стыдно сказать.

— Для него это не копейки, не волнуйся, — тоном бережливой хозяйки заверила Адель, через дверь наблюдая за тем, как маляр, успевший смастерить из газеты пилотку, вернулся к окну со шпателем и, насвистывая себе под нос что-то очень знакомое, стал снимать обсыпавшуюся штукатурку вокруг батареи. — Да, еще насчет квартплаты… Я звоню им второй день, хозяевам. Никого нет дома, — сказала Адель. — Хочу поговорить с ними. Ты думаешь, согласятся ждать до конца месяца?

— Не надо ни к кому ехать. Всё нормально… — Нина виновато потупилась. — Я за два месяца вперед заплатила.

— Я же просила тебя… Об этом не может быть и речи!.. Мы договаривались.

— Вернешь, когда сможешь. Такой уговор у нас тоже был, разве нет? — напомнила Нина.

В пятницу к двенадцати дня вещи Аделаиды были перевезены в Старомонетный переулок. Адель приготовила чай. Но Савва от угощения решительно отказался: торопился по своим делам. И с неменьшей решительностью он отказывался взять за работу больше чем ему предложили вначале.

Нина настаивала. Парень от смущения покраснел. Жалея, что не сделала этого молча, Нина наконец насильно сунула ему в карман лишнюю банкноту и, чтобы сменить тему, попросила, чтобы он позвонил ей в выходные, поскольку у нее есть к нему деловое предложение: знакомые строили дачу, и она была уверена, что сможет его пристроить к ним как минимум до лета с гарантированным заработком…

Чаще всего Нина приезжала на Старомонетный переулок к ужину, иногда оставалась до глубокой ночи. И как только они прощались, как только Нина оказывалась одна — выходила на улицу в ожидании такси или шла пешком через всю Полянку, чтобы успеть прийти в себя от очередного наваждения, перевоплотиться в себя прежнюю, прежде чем ей опять придется окунуться в обыденную жизнь на Солянке, — в душе у нее что-то гасло, мертвело, мысли и чувства погружались в гнетущий сплин, и всё вокруг опять становилось пустым и бесцветным…

В эти минуты Нину охватывало ощущение полной бессмысленности всего. Какая-то вата в душе, всё комками. Жить по-прежнему становилось всё сложнее, да и почти физически невозможно. В уже привычный душевный вакуум, неудержимой струей врывался старый страх, оставивший после себя какую-то яму, невидимую и вроде бы забытую, разровнявшуюся с тех пор, как лет в семнадцать она впервые испытала, что значит жить среди людей — самостоятельно, без родительской опеки, что значит чувство одиночества — но не книжное, то, которое поддается описанию, а немое, невыразимое, мертвящее.

Невозможно было ни есть, ни пить, ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни говорить, ни думать, ни дышать… Но ведь и отрешиться от всего этого тоже никак не удавалось. Результатом пытки было состояние какой-то нескончаемой невыносимости, абсолютной запредельности всего и всея, — но Нина даже не знала, как описать это состояние словами.

Единственное, на что ее хватало в критический момент — и она безошибочно чувствовала, когда такой момент наступал, — это дозвониться бывшей школьной подруге и попросить у нее несколько доз. На следующий день, если хотелось перебороть абстиненцию, ей приходилось идти куда глаза глядят. Расчет, что таким образом, бегством от себя, удастся вырваться из мучительного состояния безысходности и одиночества, больше себя не оправдывал. Нина констатировала, что ощущение хрустальной звонкости, которое появлялось под действием очередной дозы, не идет ни в какое сравнение с тем прозрачно-невесомым состоянием, в которое она погружалась и в котором могла парить часами, стоило ей мысленно вернуться к Аделаиде. Чувства, испытываемые к Аде, были куда более сильным наркотиком. И тогда — как во сне в поезде — она видела стройные упругие бедра Аделаиды, ее белую грудь с розоватыми сосками, ее гладкий живот, помеченный волнующе-розоватым следом резинки, и пушистую светлую полоску в паху…

Столько лет прожить с мужем, родить и выносить ребенка, практически воспитать его — и после всего обнаружить в себе эту бездну? Кто она? Как так могло получиться, что большую часть сознательной жизни она прожила с ложными представлениями о себе? Неужели и здесь всё было сплошным наваждением? Выходит, права была Мадлен в поезде…

Бывали минуты, когда с глаз спадала пелена, когда соприкосновение с привычной жизненной стихией — дом, дочь, Петербург… — заставляло спрашивать себя, реальным ли было только что пережитое отчаяние? В присутствии дочери тяжесть и хандра притуплялись. Но и мир становился сложнее, многослойнее…

Новое молескиновое платье черносливового оттенка с низким квадратным вырезом, хотя и выглядело несколько траурно, настолько Нине шло, что Аделаида старалась не задерживать на ней взгляд, чтобы лишний раз ее не смущать.

В присутствии подруги Нина чувствовала себя состоятельной вдовой, — в чем и не преминула ей признаться. Обе от души посмеялись. Дружными усилиями они раскромсали на столе увесистую дыню, но она оказалась несъедобной, твердой как дерево, без вкуса и запаха. Адель выложила на тарелки копченую ветчину, хлеб, персики, груши и виноград. Нина неумело откупорила принесенную бутылку «Пуйи», и они сели ужинать.

— Дочери так и не дозвонилась? — поинтересовалась Адель.

— Преподавательница увезла всех на дачу.

— Купи ей сотовый телефон.

— Уже купила…

— Как она выглядит, твоя дочь? В маму пошла, наверное. Мальчики проходу не дают?..

Нина ответила не сразу:

— Мне трудно судить… Я другими глазами на нее смотрю.

— А на меня… Какими глазами ты смотришь на меня? — спросила Адель.

— Тоже другими, — ответила Нина и порозовела. — Ты же знаешь.

— Тогда почему… — Адель осеклась.

— Почему чтó?

— Почему ты никогда не говоришь об этом?

— О том, что ты… что на тебя все оглядываются?.. Как об этом говорить? Ты сама всё понимаешь. Все это знают.

— Ты не должна так волноваться, — заверила Адель. — Я, правда, всё понимаю.

— Что ты понимаешь? — переспросила Нина.

— Что две женщины в нашем возрасте… не могут ходить по улице за ручку… как школьницы.

Нина молча потупилась.

— Только я не такая, как ты думаешь… Я нормальная, — продолжала Адель в том же духе.

— Я тоже… У меня муж. Это первый раз со мной. Я никогда, никогда не испытывала ни к кому ничего подобного, — пролепетала Нина, густо покраснев, будто ее уличили в обратном.

— Это правда? — В глазах Аделаиды появилось знакомое недоверчивое выражение.

Нина кивнула.

— Я всё хочу тебя спросить… Ты всё знаешь… теперь. Скажи, может, я просто дура законченная? — через силу выговорила Нина. — Может, я просто…

Адель взяла ее руку, крепко, до боли сжала пальцы и умоляюще посмотрела ей в глаза.

— Я не знаю, честное слово… Но мне кажется… — Адель уронила взгляд. — У меня когда-то давно было что-то похожее. С подругой… Мы спали вместе. Как сестры. Без ничего. Это было так похоже… В этом ничего нет такого… — добавила она. — Я так думаю. Искренне. Тебе нечего стыдиться. Я тебя понимаю. И люблю… Как могу, не сердись, пожалуйста.

Нина несколько секунд сидела неподвижно. Но по щеке ее скатилась слеза, губы задрожали.

— Я не знаю, что это… Извини меня, если я что-то не то говорю… — умоляюще пролепетала Нина, обеими руками удерживая пальцы подруги. — Я никогда, никогда не испытывала ничего подобного, клянусь. Но я ничего от тебя не хочу.

Адель скинула с плеч бретельки платья, притянула руку Нины к своей обнаженной груди и в этом положении держала ее несколько секунд.

Нина словно оцепенела.

Адель бережно вернула повлажневшую ладонь Нины на стол, встала и скинула на пол платье, представ перед ней в одном белье. Подойдя к Нине вплотную, она взяла ее за руку и приказала:

— Встань!

— Прошу тебя, не нужно, — остановила ее Нина. — Я не могу. Ты неправильно всё понимаешь.

— Тебе нечего стыдиться.

Нина подчинилась. Адель подалась вперед и едва ощутимым прикосновением поцеловала ее в губы, а затем привлекла Нину к себе, уткнулась лицом в ее плечо, утопила руки в ее локонах.

Около минуты они стояли обнявшись, вздрагивая от всхлипываний. После чего, увлекая Нину в комнату, Аделаида прошла к дивану, легла, быстрым стыдливым движением прикрыла себя пледом и, протянув Нине руку, прошептала:

— Дай я сниму с тебя этот жуткий наряд вдовы…

Утром 31 декабря Николая поджидала в офисе очередная новость: уже трижды ему звонил Четвертинов. И обещал перезвонить. А вскоре, не успел Николай попросить принести ему кофе, секретарь переключил внутреннюю линию на его аппарат. Разговор состоялся уже в присутствии Филиппова.

Не здороваясь, Четвертинов объявил, что приехал в Москву и хочет немедленно встретиться, чтобы поговорить о Маше.

Переборов волнение, тисками сдавившее грудь, и по молчаливой команде Филиппова, который слушал разговор через вторую трубку, Николай дал согласие. Четвертинов предлагал встретиться в кафе на Сретенке, в четыре часа дня…

Телохранитель Андрей вместе с новым напарником, которого Филиппов нанял сразу после возвращения из Петербурга, заняли столик у входа. Сам Филиппов остался дежурить в машине.

Четвертинов появился с опозданием. Едва завидев его, Николай поднялся из-за углового столика.

Четвертинов сел напротив.

— Давно уже хотел вам позвонить, — прокашлявшись, негромко произнес он.

— Где она? — без предисловий спросил Николай.

— Кто?

— Ты, вот что, друг… Кончай понтоваться и отвечай, когда тебе вопросы задают, подобру-поздорову… А то я тебя прямо здесь… — сорвался, было, Николай, но тут же сумел совладать с собой; он жестом отослал официантку, которая устремилась к их столику, чтобы принять заказ.

— Вы зря так реагируете. У Маши, между прочим, неприятности… И довольно серьезные, — предупредил Четвертинов.

Николай нетерпеливо повел шеей, пересилил очередной приступ гнева, но не смог выдавить из себя ни слова.

— Первым делом, прошу вас, Коля… Постарайтесь понять, что меня никто не заставлял обращаться к вам, я сам позвонил… Вы понимаете? А что касается Маши, то она сама так решила. Вы, конечно, в курсе… Мы там жили в такой нищете… в Нью-Йорке. Иногда просто некуда было деваться…

— Что это за ребенок? — спросил Николай.

— Значит, вы точно в курсе, — с облегчением подхватил Четвертинов. — Условия были честные. Она нарушила договоренность, уехала. Это вы, наверное, тоже знаете?

Николай, переборов отвращение, кивнул.

— Эта пара… они попросили меня вмешаться, и я оказался в такой роли… Даже не знаю, как сказать. Я хотел ей помочь… Маше. Ведь она неопытная и очень наивная. Но я себя не выгораживаю, не думайте! Просто я не знал, что так получится.

— Кто они, эти люди?

— Швейцарцы? Нормальные, порядочные люди. Очень состоятельные. — На лице Четвертинова заиграла ухмылка. — Познакомились мы в Нью-Йорке. Они жили тогда в Манхэттене…

— А теперь где?

Четвертинов непонимающе уставился на Николая.

— Дальше! — скомандовал Николай. — Дальше рассказывай…

— Они хотели вернуть себе ребенка. Их можно понять. Ведь он не Машин.

— А чей?

— Их.

— Тебе заплатили?

— Кто?

— Эта пара.

— Да, они мне предложили денег, — кивнул Павел. — Но, повторяю, я на стороне Маши. Просто получилось всё не так, как… как мы планировали. Люди, с которыми мне пришлось иметь дело… здесь уже, в России, они оказались… Короче, на нас наехали.

Николай побагровел.

— Тут и началось… криминал настоящий, — добавил Четвертинов.

— Кто на вас наехал? Кто такие? Откуда?

— Началось всё в Питере… Когда она собралась и уехала в Питер.

— Когда это было?

— Месяц назад.

— Русские?

Четвертинов отвел взгляд в сторону.

— Не знаю. По-моему, не все, — ответил он. — Я как-то видел одного чечена. Посредником был мой знакомый… русский. Но это вначале…

— Тот, что в Крестах сидит? — уточнил Николай.

Четвертинов оторопело откинулся на спинку стула и пробормотал:

— Так вы всё знаете…

— Насчет Швейцарии… Как фамилии этих людей? — спросил Николай.

— Я же объясняю вам… — Павел осекся и замолчал.

— Где она теперь?.. Маша! Где, я тебя спрашиваю?! — прикрикнул Николай.

Озираясь по сторонам, Четвертинов просипел:

— Не знаю.

— В Женеву с кем она улетела? Одна или с кем-то? — настаивал Николай.

— Точно не знаю…

— Так, хватит… — побагровел Николай, при этом он медлил. — Слушай внимательно… Если хоть один волос упадет с ее головы…

— Да хватит уже угрожать! — не выдержал Павел. — Мне скрывать нечего! Я вам говорю всё как есть! Всё, что знаю… Я хочу помочь ей. И вам! Неужели непонятно?! Увезли ее…

Теряя самообладание, Николай сдавленным голосом спросил:

— Что значит увезли? Кто увез? Куда?

— В Швейцарию.

— Швейцария — не уссурийская тайга. На каждом шагу кабины есть телефонные. Ее одну увезли? С ребенком?

— В том-то и дело… Долго человека взаперти не продержишь. Она сообщит о себе, я уверен… Если, конечно, там всё в порядке. А ребенок… — Четвертинов осекся. — Ребенка увез я… в Финляндию. Так получилось… Я не мог по-другому.

— В Хельсинки… по подложным документам, — задыхаясь, поправил Николай. — И где теперь ребенок?

Четвертинов затравленно смотрел на Николая, словно прикидывал, чем может грозить ему новое признание.

— Мальчика я отдал Альтенбургерам… Они приезжали в Хельсинки.

— Альтен… как?

— Альтенбургеры. Мариус и Лайза… Малыш жив и здоров. Не стоит о нем беспокоиться. Я уверен… Они просто помешаны на этом ребенке… Он жив и здоров, — повторил Четвертинов.

— Пиши, вот здесь… — Николай сунул Павлу в руку перьевую ручку и бумажную салфетку. — Адресок пиши.

— Адрес я не могу вам дать.

— Не можешь… Да я… с языком из тебя его вырву! — багровея, пригрозил Николай.

После секундного колебания Четвертинов взял салфетку и, полюбовавшись гравировкой на золотом пере «Монтеграппы», повторил:

— Не настаивайте, не могу.

— Ты не можешь… — ошалело пробормотал Николай и в тот же миг через стол сгреб собеседника за ворот кожаной куртки, подтянул к себе и процедил ему в лицо: — Зато я могу! Могу размазать тебя по стене… тварь! Прямо здесь и сейчас!

В ярости Николай сдавил Четвертинову горло. Тот налился кровью, опрокинул стул. Со стола со звоном полетела посуда.

Два силуэта — Андрея и его напарника — мгновенно выросли перед столом. Начался всеобщий переполох. Напуганные официантки опасливо выглядывали из-за буфетной стойки, разделявшей зал на две части. В дальнем конце заведения появился невысокий средних лет мужчина в галстуке — по-видимому, сам хозяин или управляющий. Со стороны кухни выглянул краснолицый здоровяк-повар в белом колпаке.

Николай разжал пальцы. Четвертинов, будто пружина, отлетел в сторону. Андрей и его помощник, не понимавшие намерений хозяина, оказались отгороженными от Четвертинова спиной подошедшего. Воспользовавшись заминкой, Павел бросился в свободный проход. Повар попытался остановить его, но лишь сорвал с него шарф. Опрокидывая стулья, телохранители рванули к выходу вдогонку за беглецом…

Через пятнадцать минут оба вернулись ни с чем. Четвертинов скрылся в подворотне. Уже стемнело. В темноте его и потеряли.

Последним на входе показался Филиппов. Он подозвал повара и хозяина. Всё еще возбужденный, с трудом переводя дыхание, Николай стал извиняться за инцидент, выразил готовность возместить ущерб.

На радостях, что всё обошлось лишь битой посудой, и повар, и хозяин испуганно кивали, явно не желая дальнейших осложнений.

Николай извлек из бумажника две стодолларовые банкноты, добавил еще одну, сунул деньги хозяину и вышел следом за Филипповым.

Впервые на своем веку Андрей Васильевич видел такую большую и фешенебельную дачу. Удивляли не столько габариты и роскошь, с которой дом был обставлен, сколько тот факт, что заправляли всем этим хозяйством его сыновья.

Андрей Васильевич обходил кирпичные пристройки во дворе, где аккуратной поленницей высились запасы березовых дров, и примыкавший к ним крытый гараж на две машины, с неменьшим любопытством изучал систему освещения, снабженную датчиками движения, благодаря которым свет на всем участке загорался автоматически, стоило кому-нибудь появиться в зоне видимости приборов. По двору, время от времени спускаясь в подвал к отопительному агрегату, сновал сторож: всё никак не мог отрегулировать температуру в батареях.

Наблюдая за ним, Андрей Васильевич вытаптывал снежок перед спуском в подвал. Тут они и разговорились. Чуть больше пятидесяти, а по виду старик стариком, сторож без умолку чесал языком, едва до него дошло, кто перед ним. Иван Семенович рассказывал обо всем подряд: о соседях по даче, о недавней эпопее, случившейся у родственников, которые жили на краю поселка и держали приусадебное хозяйство. Родне пришлось объявить войну наглому хорьку: по ночам зверек повадился душить кур, разгрызал птице головы. Наговориться вволю сторожу приходилось, видимо, нечасто.

Андрей Васильевич не без интереса внимал рассказу, задавал вопросы. Краем уха он слышал голос Николая, доносившийся через открытую форточку из кухни, где мелькали силуэты невестки и сыновей. В ночном полумраке дворового закутка, где они со сторожем топтались, Николай не мог его видеть, поэтому и дал волю языку, с жаром твердил о случившемся днем в городе. По обрывкам фраз Андрей Васильевич понял, что речь идет о Маше, о Четвертинове, с которым дочь уехала в Америку; периодически почему-то в разговоре упоминалась Швейцария.

Сыновья что-то скрывали от него? Сам факт, что ни дома, ни по дороге на дачу они ни словом не обмолвились на эту тему, свидетельствовал о том, что на голову семье обрушились какие-то новые неприятности и, судя по тону старшего сына, такие, что говорить о них во всеуслышание язык ни у кого не поворачивался. Андрей Васильевич боялся даже строить предположения на этот счет…

В Москву он приехал утренним поездом, уже не надеясь, что дети выберутся к нему на праздники. День пролетел в суете, в телефонных звонках, в бессмысленной беготне за нескончаемыми покупками — не хватало то одного, то другого. Даже обедали врозь и в разное время. До подмосковного Кратово, где на время поселился младший сын, добрались только к девяти вечера.

Встречать Новый год предстояло в чужом доме. И от самой этой мысли благополучие старшего сына казалось отцу-пенсионеру зыбким, несмотря на огромную квартиру на Солянке и размах намечаемых празднеств. Сквозь внешнюю мишуру проглядывало неблагополучие куда более плачевное, чем элементарная необеспеченность: того, что принято называть домом, у сыновей не было — ни у одного, ни у другого…

На улице морозило. Огромный дом светился словно корабль в ночи. Деревья едва заметно мерцали от инея. Зрелище было завораживающим. И от огромной живой ели посреди двора, увешанной гирляндами, которые играли разноцветными лампочками, с трудом удавалось отвести глаза. Всё сильнее шел снег. Благо, успели доехать до начала метели…

Пока накрывали на стол, Андрей Васильевич предложил Февронии пойти на улицу, вместе почистить снег у крыльца. Николай позвал сторожа и попросил у него лопаты. Дружными усилиями удалось расчистить дорожку, начинавшуюся от лестницы и ведущую к елке, а затем и дальше, к воротам.

Вскоре всех позвали к столу. В просторной комнате близ полыхающего камина на белоснежной скатерти стола красовались серебряные приборы, искрились хрустальные бокалы, матово отсвечивала батарея бутылок. У лаково-черного рояля распустила ветки небольшая, но очень изящно наряженная елка, от которой шел острый смолистый запах. А возле елочки высилась куча подарков, упакованных в разноцветную бумагу.

В иссиня-черном вечернем платье с глубоким декольте, с поблескивающей на шее змейкой ожерелья, румяная и вдруг оживленная, Нина приковывала к себе взгляд Андрея Васильевича. Он не помнил, когда в последний раз видел невестку в вечернем наряде, и от этого испытывал какое-то облегчение: люди несчастные и неблагополучные так хорошо не выглядят.

Феврония тоже переоделась в совершенно недетское облегающее платье томного шоколадного цвета, на ногах — черные атласные мюли. Девочка выглядела старше своих лет — живая копия мамы в годы юности.

Николай наполнил бокалы жене и дочери, после чего налил водки в три серебряные рюмки. Он уже успел принять до ужина свою дозу коньяку и теперь благодушно улыбался отцу, подмечая при этом, что тот опять смотрит на всё отсутствующим взглядом, как с ним случалось в минуты внезапного переутомления. Отец сильно постарел, и это вдруг стало очень заметно.

Николай поднял свою рюмку.

— Ну что, папа, давай за всё хорошее?

Андрей Васильевич чокнулся со всеми домочадцами и не без удовольствия выпил первую рюмку водки. Нина заботливо ухаживала за свекром: положила ему на тарелку маринованных рыжиков, горку черной икры, рыбное заливное и, конечно же, традиционный салат оливье.

Февронии не терпелось увидеть свои подарки, и она попросила приступить к их раздаче сразу же, не дожидаясь двенадцати. Отец пожурил ее за нетерпение, но и сам, чувствовалось, с трудом сдерживал желание сделать всем что-нибудь приятное и сию же минуту, не откладывая на потом. Зардевшаяся от волнения Феврония стала доставать пестрые свертки из-под елки, зачитывая имена на крохотных бумажечках. Глаза ее сияли.

Отец, дядя и дед получили по свитеру, все одинакового фасона, но разных цветов, в чем сказался своеобразный юмор Нины, который не все и не всегда понимали. Андрею Васильевичу достались еще кашемировый шарф и набор носовых платков (он особенно их расхваливал, зная, что подарок сделала внучка, слывшая в семье специалисткой по носовым платкам), кроме того, он получил ушанку из сизовато-коричневого меха, названия которого он не знал, швейцарский перочинный нож, Собрание сочинений Солженицына, очки в тонкой оправе и красивый к ним футляр.

Андрей Васильевич выглядел растроганным, подбородок у него едва заметно подрагивал. Иван поспешил налить отцу, себе и брату водки. Он предложил выпить просто так, для аппетита. Немо соглашаясь, Андрей Васильевич поднял свою рюмку.

Феврония с восторгом разглядывала переливающееся оттенками фиолетового вечернее платье, которое купил ей отец. В глазах у нее появилось выражение какой-то особой женской деловитости. С тем же выражением она придирчиво разглядывала две модные блузки, одна из которых была кружевной, а другая — атласной, и затем, уже с абсолютно детской счастливой улыбкой Феврония стала перебирать книги, музыкальные диски, вертела в руках радужную коробку с сотовым телефоном… Николай, с детства обожавший делать подарки, буквально жмурился от удовольствия.

Потом Николай принес новую бутылку французского шампанского. Пугая домашних своей неуклюжестью, большим кухонным ножом он зачистил фольгу вокруг пробки и одним махом, «по-гусарски», снес горлышко «Моэту и Шандону». Пена наполнила бокалы, хлынула на тарелки и скатерть.

Куранты на экране телевизора пробили полночь. И сразу повеяло чем-то давним, советским, отгремевшим. В то же время символика по-прежнему содержала в себе нечто неожиданное и, наверное, всё же значительное, а может быть так просто казалось в силу привычки, поскольку старый мир, со всей его атрибутикой, давно приказал долго жить, но вместе с тем оставил после себя слишком глубокий и неизгладимый след.

Андрей Васильевич едва ли мог представить себе Новый год без телевизора, оливье и боя курантов. Все это понимали, вот и уважили старика, проявив простую житейскую проницательность. И теперь всем было радостно от молчаливого взаимопонимания. Когда бокалы были вновь наполнены, Андрей Васильевич встал.

— Пап, да не надо… А то мы как на штабном банкете, — сыронизировал Николай.

— Подожди, Коля… — остановил сына Андрей Васильевич. — Речей я произносить не умею. Или разучился, не знаю. Хорошо, что все собрались. Коле — спасибо. Я хочу выпить за то, чтобы у всех у вас в Новом году всё было как у людей. И чтобы на следующий Новый год мы опять собрались вместе… Вместе с Машей, — Андрей Васильевич виновато глянул на домочадцев, будто случайно сболтнул лишнее.

Иван с досадой опустил взгляд. Николай, поняв, что выкручиваться должен он, делал вид, что ничего не происходит, улыбался, со всеми поочередно чокался и кивал отцу, а затем обнял дочь за плечи и прижал ее к себе так крепко, что она запищала…

Нина выглядела потерянной. Ни радости, ни соучастия, ни благодарности за подарки ее лицо больше не выражало, на нем застыла лишь растерянная улыбка. После того, что она услышала за вечер от мужа, впервые начистоту ей объяснившего, что произошло с его сестрой Машей, она избегала взгляда свекра: какой смысл ломать комедию…

Иван принес новую порцию горячего. Нине и себе — еще теплый ростбиф, а остальным — домашние пельмени с телятиной, заранее приготовленные Тамарой, — традиционно любимое в семье блюдо. Нина от пельменей всегда отказывалась, и Иван хотел, было, предложить ей что-нибудь из закусок, к которым она почти не притронулась, но, посмотрев на нее, замешкался.

Нина, выйдя из оцепенения, быстро взглянула на него снизу вверх, а затем, закрыв лицо ладонями, жалобно всхлипнула.

— Ну, мама… Ведь Новый год же! — с мольбой в голосе протянула Феврония.

Нина вскочила и бросилась вон из комнаты.

— Елки зеленые… Елки зеленые… — бормотал Николай, с пыхтением вылезая из-за стола.

Он собирался идти следом. Но дочь остановила его:

— Лучше я… Со мной быстрей успокоится.

Даже в шлепанцах умудряясь проделывать свое пети-па-де-ша, Феврония унеслась следом за матерью.

конец тома I

продолжение романа, том II…

Подробнее об издании

Хам и хамелеоны, роман, 2010

Примечания

1

Очень приятно, рад познакомиться! (англ.)

(обратно)

2

Давно ли вы не были в Москве? (англ.)

(обратно)

3

Да вы недурно говорите по-английски! (англ.)

(обратно)

4

Хотелось бы… (англ.)

(обратно)

5

Не прибедняйтесь! Хотел бы я так, как вы, говорить по-русски… Дома у нас по-немецки говорили, по-французски, по-испански. А вот с русским… Такое чувство, что приходится говорить на трех языках одновременно… Вы где живете в Лондоне? (англ.)

(обратно)

6

В Килбурне (англ.).

(обратно)

7

Лондон — моя вторая родина. Всю юность там провел. Мы жили возле Холлэнд-парка… Вот это были времена! Как мы веселились! А какие были девушки! Среди англичанок ведь попадаются настоящие красотки, очень редко, правда, но всё же… А уж если она еще и не «синий чулок», можно вообще потерять голову. Вы не согласны? (англ.)

(обратно)

8

Рыба… Рыбу любишь? (франц.)

(обратно)

9

Да, конечно! (франц.)

(обратно)

10

Потрясающе! (англ.)

(обратно)

11

Завтра (англ.).

(обратно)

12

Пора вам понять одну вещь, Ники: для любой развитой страны торговать нефтью — это тупик! Когда вы очнетесь!? Еще ни одной стране в мире не удалось разбогатеть за счет торговли сырьем, ресурсами. Называется это «голландским синдромом». Неужели, не слышал никогда?.. (англ.)

(обратно)

13

Невероятно! В Москве повсюду встречаешь одни и те же лица (франц.).

(обратно)

14

Боже праведный! Какая роскошь! (англ.)

(обратно)

15

Имеется в виду командование Объединенной группировкой войск. — Примеч. ред.

(обратно)

16

Запрещенная в России международная террористическая организация. — Примеч. ред.

(обратно)

17

Начальная военная подготовка — общеобразовательный предмет в старших классах. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

ТОМ I

  Вместо предисловия

  Часть первая КРАЙНЯЯ ПЛОТЬ

  Часть вторая ВОЛКИ И ОВЦЫ

Подробнее об издании Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg