«Стеклянный мост»

Стеклянный мост (fb2) - Стеклянный мост (пер. Ирина Яковлевна Волевич,Сергей Баженов,Наталья Владимировна Иванова,Сильвия Семеновна Белокриницкая,Владимир Васильевич Ошис) 1805K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марга Минко

Стеклянный мост памяти

Когда сразу после войны в Нидерландах опубликовали «Дневник Анны Франк», а затем в разных странах стали один за другим выходить его переводы, читающее население планеты было поражено, с какой естественной достоверностью и простотой сумела девочка-подросток сказать человечеству о драме своего народа. Исповедь чистой детской души, написанная среди крови и грязи войны, стала легендой. Этот правдивый документ, это незабываемое свидетельство величия человеческого духа снова вспоминаешь, перелистывая страницы повестей и рассказов нидерландской писательницы Марги Минко, собранных в этой книге.

Книга почти вся навеяна воспоминаниями о минувшей войне, которые чаще всего разворачиваются как события, происходящие теперь или происходившие совсем недавно, вчера. Автор словно фиксирует их в дневнике, по горячим следам, и, выступая от первого лица, почти полностью сливается со своими персонажами. Так воспринимаются «Стеклянный мост», «Горькая трава», «Мамина деревня». Но порой эти воспоминания точно шаткий мостик, перекинутый в прошлое, тоненькая ниточка, связующая человека с теми, кого случилось однажды потерять, но не должно случиться забыть. Об этом одна из лучших вещей Минко — повесть «Падение». Это не только воспоминания, это память человека, без которой он теряет свою человеческую сущность.

«Анной Франк, оставшейся в живых» назвал писательницу известный нидерландский критик Бернард Кемп. Действительно, в ее творчестве та же ведущая тема — преследование евреев в годы гитлеровской оккупации. Та же благородная гуманистическая тональность. Та же простота. И, как правило, тот же личный, автобиографический акцент.

Книги Марги Минко насквозь автобиографичны. Биография же удивительно под стать ее книгам — негромкая и в общем небогатая внешними событиями. Родилась Марга Минко (настоящее ее имя Сара Менко) в 1921 году в состоятельной еврейской семье в местечке Хиннекен близ города Вреда. Сара получила хорошее образование, перед самой войной два года работала в Вреде корреспондентом газеты. После войны продолжала работать в прессе. Много разъезжала. Журналистская практика оттачивала перо будущей писательницы. Репортаж и хроника исподволь перерастали в серьезную и глубокую художественную прозу. В апрельском номере журнала «Маатстаф» за 1956 год Минко публикует первые фрагменты «Горькой травы», подкупающие читателя сюжетной простотой и стилистической неприхотливостью — ни дать ни взять отрывки из чьего-то дневника оккупационных лет. Выход «Горькой травы» отдельной книжкой в следующем году становится уже событием. Критика была на редкость единодушна: в Нидерландах родилась новая писательница, самобытная и глубокая, с уже сформировавшимся талантом. За короткое время «Горькая трава» была переведена на английский, французский, немецкий, шведский, норвежский, венгерский и другие языки.

Историки литературы давно заметили, что большие произведения рождаются нередко после больших потрясений — сугубо личных драм в первую очередь, но в особенности когда эти частные драмы разыгрываются на фоне или тем более внутри драмы общественной, вплетаясь в крутой узел ее бесчисленных сюжетных линий, имя которым — людские судьбы. Потрясением для Марги Минко стала война — общая беда для десяти миллионов ее соотечественников, для сотен миллионов жителей всего земного шара.

Вторая мировая война затмила все предыдущие небывалыми масштабами. В пучину этого общепланетного бедствия оказались втянуты неисчислимые массы людей, судьбы которых были так или иначе деформированы, смяты или совсем раздавлены гусеницами войны. Ее сверхсложный и зловещий механизм, роль и место тех, кто приводил в действие пружины и маховики этого механизма, притягивают к себе внимание и сейчас, десятилетия спустя. Война породила целый Монблан литературы. В разных концах света миллионы людей с неослабным интересом читают полевые дневники и воспоминания полководцев, переписку государственных деятелей той эпохи, документированные хроники баталий на суше, на море и в воздухе. Гораздо реже в западноевропейской литературе свет юпитеров падает на будничную сторону войны, ее обыкновенную чудовищность, увиденную глазами рядового невоенного человека. Тем выше ценность таких произведений.

Западная литература о войне служит своеобразным историческим зеркалом, отражающим судьбу или форму участия данной страны в мировом катаклизме. Так, в США и Великобритании, землю которых не топтал сапог гитлеровского вермахта, чаще всего публикуются мемуары военачальников и дипломатов; во Франции, Бельгии, Норвегии, Нидерландах выходят книги о движении Сопротивления, о немецкой оккупации, о концлагерях.

В оккупированных Нидерландах и Бельгии самую горькую чашу пришлось испить евреям. В конце XV века, спасаясь от преследований инквизиции, несколько десятков тысяч евреев переселились из католической Испании в Нидерланды, включавшие тогда территорию теперешних стран Бенилюкс. Нидерланды подчинялись в то время имперской короне Габсбургов, и национально-освободительная война последней трети XVI столетия стала также революционной войной за новую — протестантскую — религию, за новый — буржуазный — общественный порядок. На новой земле и при новом строе еврейские переселенцы быстро освоились и включились во все буржуазные формы хозяйствования и самоуправления, сохраняя, однако, религиозную и этнографическую обособленность.

Преследования, каким подвергалось еврейское население в 1940–1945 годах, во время оккупации Нидерландов, оставили далеко позади жестокость короля Филиппа II, герцога Альбы, великого инквизитора Торквемады, по инициативе которого в 1492 году и началось изгнание евреев из Испании. Из 115 тысяч евреев 90 тысяч погибли в концлагерях; по другим данным, война унесла жизни 104 тысяч человек из 140 тысяч. Как тут не вспомнить слова, записанные в приговоре шефу СД Адольфу Эйхману, что все народы после войны считали своих погибших, евреи же — своих уцелевших. «Обыкновенный фашист» Эйхман был хорошим семьянином, любил животных, не переносил вида крови и превыше всего ценил точность в исполнении приказа. Как шеф СД, он обеспечивал «только» депортацию 3,5 миллиона евреев, и ни один из них не был казнен по его воле! Так называемое «окончательное решение», то есть полный геноцид евреев, декларированное Гитлером в «Майн кампф», а затем вошедшее в партийную программу нацистов, было возложено на СД — Службу безопасности, и подручные Эйхмана в Нидерландах осуществляли его с образцовой методичностью. Гитлеровцы рассматривали «окончательное решение» как веху на пути, политом кровью не только евреев, но миллионов людей всех национальностей, — на пути к хотя и абсолютно бредовой, но тем не менее вполне четко сформулированной цели — экономическому и политическому мировому господству.

В мае 1940 года, после недолгого и робкого сопротивления превосходящим силам германского вермахта, нидерландская армия сложила оружие. Королевская семья и правительство заблаговременно эмигрировали в Лондон. Оккупанты, играя в великодушие к «братьям по крови», освободили военнопленных (впоследствии, однако, была сформирована Нидерландская дивизия для отправки на Восточный фронт), посадили за министерские столы своих марионеток, а страну объявили частью германского рейха. Но спектакль продолжался недолго. Уже в июле 1940 года была запрещена деятельность всех политических партий, кроме нидерландских фашистов во главе с Антоном Мюссертом, расстрелянным после войны за коллаборационизм.

В октябре 1940 года власти распорядились, чтобы каждый голландец представил доказательства своей принадлежности к «арийской расе». Таким образом, все население Нидерландов было поделено на «чистых» и «нечистых». Евреи оказались в числе последних.

После этого начались репрессии. В ноябре того же года были уволены все чиновники и педагоги еврейской национальности, затем музыканты и представители других профессий, в марте следующего года все еврейские частные предприятия были взяты под официальный контроль, то есть, по сути, отчуждены у владельцев. С января по октябрь 1941 года евреям было последовательно запрещено находиться во всех публичных местах: кинотеатрах, библиотеках, магазинах, рынках, зоосадах, бассейнах, пляжах, — запрещено пользоваться общественным транспортом и вообще менять место жительства. Об этом свидетельствуют архивные документы, об этом свидетельствует Марга Минко.

15 октября 1941 года фашистский наместник, «комиссар» Раутер сообщает Гиммлеру в Берлин, что еврейское население Нидерландов «отныне поставлено вне закона». В Освенциме, Маутхаузене, Треблинке, Бухенвальде уже растоплены печи крематориев…

Можно ли упрекать нидерландских евреев в том, что они безропотно подставляли шеи под кованый сапог захватчика и палача? Нет, это было бы несправедливо. На первых порах многие наивно верили, что их действительно отправляют в Польшу на работы, что они вернутся назад и получат сполна все свое имущество. Голландцы, вывозимые в Германию на военные заводы, порой завидовали, что евреям разрешают брать с собой семьи, а им нет. В «Горькой траве» юная еврейская девушка, от имени которой ведется повествование, рассказывая, что немцы вывезли всех обитателей дома престарелых, утешает себя тем, что так любившая поездить по белу свету старая тетушка Каатье на склоне дней еще раз повидает мир.

Однако скоро пелена упала с глаз. Нидерландское Сопротивление не знает, правда, таких массовых и героических выступлений, как восстание варшавского гетто, но тем не менее уже в конце января — начале февраля 1941 года, когда чернорубашечники Мюссерта принялись бесчинствовать в еврейских кварталах Амстердама, они встретили настолько решительный отпор, что для очередной провокации, 22 и 23 февраля, когда евреи праздновали субботу, оккупанты бросили на подмогу чернорубашечникам несколько грузовиков с солдатами. На устроенную ими кровавую баню Амстердам ответил вошедшей в историю страны всеобщей забастовкой 25 февраля. Нидерландские рабочие, студенты, люди труда смело выражали солидарность с теми, с кем бок о бок жили, учились, работали в мирные годы. Именно солидарность вопреки расовым, национальным, религиозным предрассудкам, несмотря на угрозу конфискации имущества, заключения в тюрьму, смертной казни, — именно эта человеческая солидарность помогла двадцати пяти тысячам евреев выжить — уйти в подполье, спрятаться в деревне, тайно переправиться за границу.

Люди, укрывшие у себя еврея, рисковали не только имуществом и свободой, но и жизнью. Равно как и те, кто снабжал евреев фальшивыми документами, находил им явки, помогал перебраться за рубеж. Правда, далеко не все рисковали бескорыстно. И об этом можно прочитать у Марги Минко — взять хотя бы менеера Куртса в «Стеклянном мосте», проявляющего повышенный интерес к чужим фамильным ценностям и столовому серебру. Шансы на спасение имели прежде всего те, у кого было больше денег. Переезд за рубеж, в нейтральную Швейцарию, обходился, например, до тридцати тысяч гульденов с человека. И доставались эти гульдены не только соотечественникам. Увязшему на Восточном фронте рейху нужна была валюта, и нацисты не считали зазорным порой изменять своей бредовой идее «окончательного решения», выпуская на волю богатых еврейских банкиров и коммерсантов в обмен на их капиталы в швейцарских банках.

Говоря о трагической судьбе нидерландских евреев, не следует забывать, что гитлеровский «новый порядок» отнюдь не щадил и другие народы, всем определив место и ярмо на своих галерах. Поставив евреев вне закона, нацисты вовсе не собирались церемониться и с нидерландскими «братьями по крови». Нет, имущество у них не конфисковывали просто так — его у них вымогали, отбирали, разоряя страну, эшелонами отправляя в Германию «Liebesgaben» — «дары любви». Запрет на деятельность политических партий, профсоюзов, свободной прессы был только началом. В апреле 1942 года вводится всеобщая трудовая повинность. На военные заводы в Германию из Нидерландов в годы оккупации было вывезено 400 тысяч человек (но другим данным, которые тоже считаются неполными, 531 тысяча). Многие, не желая служить в Нидерландской дивизии или выезжать на принудительные работы, переходили на нелегальное положение.

Помощь оказавшимся вне закона: евреям, не явившимся на регистрацию или депортацию; молодым людям, отказавшимся служить «великой Германии»; всем нидерландцам, вступившим в конфликт с оккупационными властями, — стала зародышем нидерландского Сопротивления. Было бы неисторично сравнивать это движение по всем пунктам и параметрам с партизанским и подпольным движением в странах Восточной Европы или, например, во Франции. Движению Сопротивления в Нидерландах недоставало прежде всего единой связующей и организующей силы, не хватало опыта конспиративной работы, помощи извне — кадрами, деньгами, оружием, техникой… Сопротивление здесь вырастало из стихийного протеста, развивалось как движение разрозненных самодеятельных групп. Лишь позднее возникают подпольные организации, к руководству движением все больше приходят коммунисты. Участники Сопротивления устраивают саботаж и забастовки на производстве, расстреливают предателей вроде командира печально знаменитой Нидерландской дивизии Сейфардта, нападают на бюро учета населения и уничтожают документы, освобождают товарищей из тюрем, помогают укрываться сбитым над Нидерландами английским летчикам, бежавшим из лагерей пленным солдатам союзных армий… Пассивное сопротивление оккупантам оказывали вообще самые широкие массы: слушали английское радио, не сдавая полиции радиоприемники, читали подпольную прессу, давали приют нелегалам, игнорировали приказы оккупационных властей. О нарастании волны Сопротивления говорит усиление полицейского террора: в 1941 году было расстреляно 35 человек, в 1942-м — 292, в 1943-м — 320, в 1944-м — 582, в 1945 году — 1579 человек.

Кроме угроз и репрессий, нацисты пытались укрепить свое господство в Нидерландах и с помощью марионеточных институций, например подотчетных им «гильдий» или «палат» для творческих профессий, профашистских органов печати. Такой институцией для еврейской части населения был Еврейский совет, служивший, по сути, рупором и рычагом антиеврейской политики оккупантов. Вполне уважаемые в еврейской общине люди, возглавившие этот совет, таким вот легальным образом покупали себе жизнь и свободу. Приведем выдержку из весьма характерного документа Еврейского совета: «Амстердам, 29 апреля 1942 года. Со следующей субботы каждый еврей должен носить так называемую еврейскую звезду. Эти знаки отличия распределяются Еврейским советом. Каждый имеет право получить не более четырех звезд одновременно. Цена — четыре цента за штуку. Объявление о том, где нужно носить звезду, опубликовано в ежедневной прессе. С уважением, председатели Еврейского совета Амстердама А. Ассер, профессор Д. Коген». И люди, обманутые благообразной вывеской этого учреждения, верили ему, наивно полагая, что оно защищает их интересы. Выразительная иллюстрация к этому — эпизод «Звёзды» из «Горькой травы».

Писательница Марга Минко оплакивает, что называется, сухими слезами трагический удел нидерландских евреев под фашистской пятой. Но этим содержание ее творчества не исчерпывается. Произведения Марги Минко будят сочувствие к узникам любой другой страны, подпавшей под чужеземное иго, будят ненависть к войне как к противоестественному состоянию человеческого общества. Война поражает первичную клеточку общества — семью, рвет интимные связи людей, взбаламучивает низменные инстинкты… Писательница никому не ставит оценок за поведение, не формулирует философских выводов, она пишет обыкновенными словами о самых обыкновенных людях, но в этой кажущейся обыкновенности кроется всечеловеческий подтекст, символика вневременных обобщений.

«Назвать отчаяние по имени — значит его преодолеть», — сказал Альбер Камю. Марга Минко поднимается на высоты всечеловеческого, потому что нашла в себе силы преодолеть собственное отчаяние и выстрадала мудрость увидеть общую драму за строками собственной биографии. Война отняла у юной Сары Менко все, что было ей дорого: отчий кров, родных, любимое дело. Прошли годы, пока перегорела боль утрат и никому не известная журналистка Марга Минко почувствовала себя вправе говорить от имени множества подобных себе, от лица своего народа и времени. Но ее сфера не монументальная живопись, а бытовая миниатюра — акварель, карандаш, излюбленный жанр — портрет в интерьере. Только интерьер в ее рассказах зачастую — чужой угол, где скрывается преследуемая героиня «Горькой травы» и «Стеклянного моста», либо пустой дом, откуда всех забрала СД, а портрет — фотография погибшего мужа, которую тайком берет с собой на прогулки Фрида Борхстейн в повести «Падение». Великолепная рассказчица — взять наугад хотя бы описание Ленелстраат после облавы в «Горькой траве», — Минко никогда не впадает в самогипноз, самолюбование, скупа на слова, эмоции, жесты, детали.

Главная черта творческого облика писательницы — высокое достоинство человека, который не боится быть самим собой. «Быть самим собой», — повторяют герои «Стеклянного моста» и «Горькой травы». «Ни слова фальши» — так назвал видный нидерландский критик Пьер Дюбуа свою рецензию на вторую после «Горькой травы» книгу Минко — «Другая сторона» (1960), — откуда взяты помещенные в данном сборнике рассказы.

От горькой травы воспоминаний о личных утратах автор ведет нас к «другой стороне» — той самой, которую, говорят, необходимо выслушать, к людям, а от людей можно ожидать и хорошего, и плохого, и принимать их нужно такими, каковы они есть, коль скоро ты сам желаешь оставаться самим собой. Все это в общем-то банальности повседневной жизни, но Марга Минко так же мало стремится ошеломлять нас открытиями новых истин бытия, как и оглушать велеречивым пафосом.

«О драматических событиях писать надо скупо, иначе выйдет мелодрама» — так считает Марга Минко. Скупыми, точными словами — каждое взвешено на весах правды, ни одного лишнего, ни одного невпопад — писательница говорит о простом, понятном, близком всякому из нас мире вещей, поступков и характеров. Но за первым планом обычной жизни в необычных обстоятельствах встает и повальный ужас геноцида, и трагизм судьбы изгоя, и тоска невосполнимой потери, и отчаяние беспросветного одиночества… Грустная, в общем, поэзия.

Грустная и мужественная, а лучше сказать — стоическая. Читая Маргу Минко, испытываешь не только сострадание, но и уважение. С каким достоинством держится, например, Фрида Борхстейн — старая, больная, глубоко несчастная женщина, в годы войны потерявшая всех близких и живущая только памятью о них. Физическая немощь не ослабила ее духа, она по-прежнему смотрит молодцом, не признает над собой никакой опеки. А ведь дело происходит в доме престарелых. Марга Минко глубоко проникла в психологию своей героини, коротко и ясно поведала о жизни этого мужественного человека, так нелепо обрывающейся. Нельзя не согласиться с критиком Вимом Сандерсом, отметившим сразу после выхода повести «Падение» в 1983 году, что писательнице удалось «на каких-нибудь нескольких десятках страниц сказать больше, чем иному романисту на многих сотнях». Удивительно проста и продуманна композиция повести, продуманна так же до конца, как и любая деталь произведения. И замысел, и структура, и сам материал здесь, вне всякого сомнения, «тянут», что называется, на большой роман.

Марга Минко верит в высокие принципы человеческого общежития, отстаивает их мудро, последовательно и терпеливо. Человеку достойному она противопоставляет не подонка или изверга — таких резко отрицательных персонажей у нее почти не встретишь, — а человека просто малосимпатичного или морально нетребовательного, коих в обычной жизни, наверное, больше, чем извергов, — как, например, корыстолюбивая знакомая в «Адресе» или волокита Рулофс в «Стеклянном мосте». Марга Минко хорошо знает, что есть на свете изверги и подонки, но в ее произведениях они как тени за светлым экраном, как грубый шум за сценой, взять хотя бы эпизоды ареста в «Стеклянном мосте» или «Падении». Но разве не сильнее действует на читателя мудрая недосказанность, точный намек, емкий символ, провоцирующие фантазию, побуждающие и чувство и мысль дорисовать образ по контурам, лишь слегка очерченным опытной рукой художника.

Один из самых впечатляющих эпизодов — облава в «Горькой траве», которую героиня повести и ее родители наблюдают из окна подвала, не видя ничего, кроме ног — в мужской, женской, детской обуви, в черных начищенных сапогах. В кинематографе зачастую используют такой прием частичного или отраженного показа, когда берегут нервы зрителей или не хотят ссориться с цензурой. Кстати, проза Марги Минко и в самом деле кинематографична — «Падение» с его параллельным монтажом, скупой и точной обрисовкой характеров и места действия представляет собой (через диалог и внутренний монолог) почти что готовый сценарий, как, впрочем, и другие вещи сборника. В 1985 году бельгийский режиссер Харри Кюмел снял фильм по «Горькой траве».

Стоическое мироощущение Марги Минко проявляется не только в ее терпимости, которая вовсе не означает всепрощения, как иногда ошибочно полагают. Стоик но убеждениям и образу жизни — такой человек среди людей бывает одинок. Да и сама по себе тема ее творчества — преследование евреев в Нидерландах — достаточно ясно подсказывает, откуда исторически берется у писательницы этот мотив одиночества. Евреи, как упоминалось выше, после нескольких столетий жизни в Нидерландах и активного участия во всех сферах общественного бытия продолжают сохранять обособленность — в религии, культуре, житейских традициях. В свою очередь в определенных кругах нидерландского общества издавна проводилась четкая демаркационная — если не сказать: дискриминационная — линия между ними и еврейской частью населения, и происходило это задолго до пресловутого разделения на «чистых» и «нечистых» в октябре 1940 года. В рассказе «Клоостерлаан» из «Горькой травы» героиня вспоминает, как донимала ее и сестру в школе ребятня, подзуживаемая учителями. Горечью обиды пропитаны строки «Маминой деревни» и «Возвращения». Кстати, концлагерь Вестерборк близ Амстердама был создан в 1939 году не нацистами, а нидерландскими властями для интернирования евреев, бежавших из фашистской Германии.

Писательница не раз упоминает об отчужденности, настороженности, враждебности, наконец, которую ее герои испытывают со стороны соотечественников и даже недавних добрых соседей, когда настают тяжелые времена. Но порой начинает казаться, что она принимает это отношение чуть ли не как должное, как нечто такое, против чего нет смысла восставать.

В мироощущении Марги Минко порой подспудно звучат фаталистические ноты: а стоит ли, мол, бороться с несовершенствами человека и человеческого общества в целом, можно ли победить Случай? Его Величество Случай лишает Фриду Борхстейн всех ее близких, сохранив ей одной свободу, и тот же Случай обрывает ее жизнь столь нелепым и неожиданным образом. Случай спасает от фашистского концлагеря героинь «Стеклянного моста» и «Горькой травы». Фатализм, как принято считать, обрекает человека на пассивность, но герои Марги Минко пассивны еще и потому, наверное, что жизнь, настоящая, полнокровная жизнь осталась у них в прошлом, с теми, кого больше нет, с теми, кто был, кто живет лишь в памяти живущих. «Пустой дом» (1966) — так называется единственный пока роман писательницы; в нем звучит та же ностальгия, та же поминальная по прошлому, которое больно вспоминать и невозможно забыть, тот же двойной комплекс любви и вины — чувства вины человека, пережившего своих любимых.

Произведения Марги Минко возводят хрупкий стеклянный мост памяти между деловым, но неприкаянным настоящим и полузабытым кровавым прошлым, от которого иные хотели бы отмежеваться. Но, как сказал А. Т. Твардовский, «кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу». Негромкий реквием в прозе Марги Минко, реквием жертвам войны, геноцида и нетерпимости, учит ненавидеть эти три взаимосвязанных и великих зла теперь, чтобы навсегда изжить их в будущем.

В. Ошис

Горькая трава Маленькая хроника

Поезд мчится в сознанье моем,

На гибель везет евреев.

Это память о прошлом живет,

Словно предупрежденье…

Берт Вутен

Памяти моих родителей, Дава и Лотты, Бетти и Ханса

Первые дни

Все началось с того дня, когда мой отец сказал:

— Надо разузнать, все ли вернулись.

Несколько дней нас не было дома. Весь город эвакуировался. Поспешно собрав чемодан и пару сумок, мы присоединились к толпам людей, уходивших из города в направлении бельгийской границы. Бетти и Дав были тогда в Амстердаме. «Они и не догадываются, что здесь происходит», — сказала моя мама.

Долгим и опасным был этот поход. Чемодан мы везли на велосипеде. На руль повесили туго набитые сумки. Над нашими головами проносились осколки бомб и трещали пулеметные очереди. В толпе то и дело падали убитые и раненые, вокруг них собирались близкие и друзья, а остальные продолжали идти дальше. Дойдя до самой бельгийской границы, все разбрелись на отдых по крестьянским хуторам. Через два дня мы увидели, что по дорогам двигаются оккупационные войска, и спустя несколько часов вся масса беженцев тронулась в обратный путь.

«Опасность миновала», — сказал один наш городской знакомый, и мы вместе зашагали назад, в город.

Дома все было как прежде. Посуда так и стояла на столе. Только вот стенные часы остановились. Мама тут же настежь распахнула окна. В доме напротив женщина развешивала одеяла на перилах балкона. Где-то неподалеку выбивали ковры. Точно на свете ничего не случилось.

Мы с папой вышли на улицу. Рядом, в своем палисаднике, работал наш сосед. Увидев нас, он подошел к калитке.

— Видели их? — спросил он. — Вот это сила, а?

— Нет, — отвечал отец, — я ничего пока не видел. Как раз и собирался посмотреть.

— Весь город кишит ими, — сказал сосед.

— Что ж тут особенного, — ответил отец. — Бреда — город пограничный, этого следовало ожидать.

— Интересно, — сказал сосед, — надолго ли они задержатся?

— Уверяю вас, ненадолго, — убежденно сказал отец.

— Ну а вы? — Сосед подошел ближе. — А вы? Что вы будете делать?

— Мы? — переспросил папа. — Ничего. Почему мы должны что-то делать?

Сосед пожал плечами и сорвал листик с живой изгороди.

— Послушаешь, что они там, в других странах…

— Здесь так не будет, — ответил отец.

Мы пошли дальше. В конце улицы нам встретился менеер ван Дам.

— Кого я вижу! — воскликнул он. — Мы уже возвратились?

— Как видите, — ответил отец, — все живы-здоровы и опять у себя дома. Есть новости о других знакомых?

— Конечно, — сказал менеер ван Дам, — и самые разные. Говорят, например, что сын Мейера с несколькими друзьями сумели проскочить к французской границе.

— Ох уж эта молодежь, — сказал отец, — всюду подавай им приключения. Впрочем, я их вполне понимаю.

— А ваша вторая дочь и сын разве не с вами?

— Нет, — ответил папа, — они в Амстердаме. Им там хорошо.

— Пока хорошо, — заметил менеер ван Дам.

— Нам пора, — попрощался отец.

— Что хотел сказать менеер ван Дам этим своим «пока хорошо»? — спросила я у папы, когда мы немного отошли.

— Я думаю, он слишком мрачно смотрит на вещи.

— Как и наш сосед, — сказала я.

Отец нахмурился.

— Пока рано делать выводы, надо подождать.

— Ты считаешь, — спросила я, — они могут поступить с нами так же, как с…? — Я не договорила, вспомнив ужасные рассказы, слышанные мною в последние годы. Но всегда это происходило где-то далеко, в других странах.

— Здесь такого случиться не может, — сказал папа, — здесь совсем другое дело.

В небольшой конторе ателье менеера Хааса на Катаринастраат стоял густой табачный дым. Сюда, точно на важную сходку, собрались члены нашей общины. Энергично жестикулируя, крутился на вращающемся стуле маленький менеер ван Бюрен. Он уже почти охрип. Когда мы вошли, он как раз говорил, что надо бы отслужить специальный молебен.

— Я тоже так думаю, — сказал отец.

— А помогут ли молитвы? — спросил сын менеера Хааса. Видимо, никто его не расслышал, потому что ответа не последовало.

Я пожалела, что пришла. Ясно, отец отсюда скоро не уйдет. Мне совсем не хотелось сидеть в прокуренной комнатушке, и я прошла в торговый зал. Там никого не было. Меня окружали ряды прилавков и стеллажей с готовой одеждой. Ребенком я часто играла здесь с детьми менеера Хааса. Среди пальто и коробок мы играли в прятки. Украшали себя лентами и лоскутками материи из пошивочной мастерской, а когда ателье закрывалось, играли в магазин. Тут еще стоял прежний запах, сладковатый и сухой, так обычно пахнет новое платье. Я побродила по узеньким проходам в ателье и магазине. Такое впечатление, будто сегодня воскресенье. Так же пусто, и так же не зайдет ни покупатель, ни заказчик. Я села на штабель коробок в углу и осмотрелась. Было довольно темно: ставни закрыты и свет попадал только из коридора. У стены стоял манекен в дамском пальто. Даже наметку убрать не успели. Вероятно, теперь его уже никто не возьмет. Я сняла пальто с манекена и надела. Посмотрела на себя в зеркало. Пальто оказалось слишком длинно.

— Что ты здесь делаешь?

Это был голос моего отца. Я вздрогнула, потому что не слыхала, как он подошел.

— Примеряю пальто, — ответила я.

— Сейчас не время думать о новом пальто.

— Я и не думала, надела просто так.

— А я искал тебя повсюду. Идем.

Я сняла пальто и повесила его на место. После полутемного магазина солнечный свет показался нестерпимо ярким и на некоторое время почти ослепил меня. На улице было оживленно. Множество легковых автомобилей и мотоциклов иностранных марок. У прохожего впереди нас какой-то немецкий солдат спросил дорогу на Рыночную площадь. Тот ему объяснил, оживленно жестикулируя. Солдат щелкнул каблуками, козырнул и пошел дальше. И все время мимо нас то и дело проходили солдаты оккупационных войск. Мы же как ни в чем не бывало шли домой.

— Вот видишь, — сказал папа почти у самого дома, — они нас не трогают. — А проходя мимо соседского сада, повторил: — Они нас не трогают.

Клостерлаан

В детстве, когда мы с сестрой возвращались из школы, нас нередко дразнили другие школьники. Чаще всего они подкарауливали нас в конце улицы Клостерлаан.

— Не отставай, — решительно говорила в таких случаях Бетти и хватала меня за руку. Я со страху предлагала пойти кружным путем или вернуться обратно. Но она шагала напролом прямо на орущую компанию и тащила меня за собой. Отбиваясь налево и направо своим ранцем, сестра прокладывала нам дорогу в толпе школьников, которые тузили и толкали нас со всех сторон. Я часто спрашивала себя, чем же мы отличались от других.

— Учитель говорит, что евреи плохие люди, — сказал мне однажды соседский мальчик, который учился в католической школе. — Вы убили Иисуса Христа.

Тогда я еще не знала, кто такой Иисус.

Однажды я видела, как мой брат дрался с мальчишкой, который не переставая кричал: «Еврей паршивый». Он замолчал, только когда Дав сбил его с ног. Домой Дав пришел с окровавленным лицом. Тогда отец показал нам на своем виске шрам от гвоздя, которым — еще в школьные годы — его ударил один мальчик.

— В Ахтерхуке над нами тоже издевались, — сказал он.

У меня была подружка, которая постоянно заходила за мной, чтобы вместе идти в школу. Звали ее Нелли, и у нее были белокурые волосы. Она всегда ждала меня на крыльце. Никогда не заходила в дом. Если дверь открывалась, она только с любопытством заглядывала в переднюю.

— Интересно, как у вас там? — однажды спросила она.

— А ты войди и посмотри, — ответила я.

Но она побоялась, потому что ее мать запретила ей входить в еврейские дома. Мне было тогда одиннадцать лет — возраст, когда во всем видишь смешное. Я сказала, что, конечно, моя мать варит суп из христианских младенцев, а отец их поедает. С тех пор она стала заходить к нам, но все-таки втайне от своей матери. Став постарше, мы уже почти не сталкивались с таким отношением к себе. Дети до десяти лет часто более жестоки, чем взрослые. Хорошо помню, что у нас была служанка, которая, перед тем как поступить к нам, испросила у пастора разрешение служить в еврейской семье. Пастор дал согласие, но потребовал, чтобы она не ела у нас рыбу — традиционное еврейское блюдо — даже по пятницам, в постные дни христианской религии. Это пришлось нашей служанке весьма по вкусу, ведь именно в пятницу вечером у нас был очень обильный стол и готовились всевозможные мясные кушанья.

Мой отец был человеком набожным, и ему хотелось, чтобы в доме соблюдались еврейские законы и обычаи. Ему было больно видеть, как мы чем дальше, тем больше уклонялись от их соблюдения, поскольку постоянно общались с нееврейскими друзьями и подругами и стремились не отставать от жизни. Трудней всего приходилось Даву. Он был старшим и должен был первым рвать с законами Талмуда. Нам, сестрам, поэтому было легче. До сих пор помню, как, сидя с другом в кафе-автомате, я впервые попробовала кроличью лайку. Нашей религией это строжайше запрещено. Перед тем как откусить кусочек, я в нерешительности остановилась — так невольно останавливаешься на краю бассейна, придя купаться впервые в сезоне. Но если уж преодолел свою нерешительность, во второй раз все обходится гораздо легче.

В оккупацию слово «запрещено» приобрело для нас совсем иное значение. Было запрещено посещать кафе и рестораны, театры, кино, плавательные бассейны и парки, запрещено иметь велосипед, телефон, радиоприемник. Запретов было очень много.

Будь я в то время маленькой девочкой, я непременно спросила бы, за что это, уж не за то ли, что мы убили Иисуса.

В первый военный год я заболела. Попала в больницу, а мои родители переехали в Амерсфорт и поселились у моего брата, который к тому времени женился.

Я лежала в утрехтской больнице, и вставать мне не разрешали. Это дало мне небольшую передышку, дало возможность на время отрешиться от мыслей о войне и о своем гражданском положении. Врачи и медсестры относились к нам, пациентам, по-разному, но всегда отношение определялось большей или меньшей серьезностью формы туберкулеза. Может быть, поэтому пребывание в больнице не казалось мне таким неприятным, каким я сочла бы его в мирное время. Война, новые запреты и правила приходили к моей постели только вместе с посетителями. Но и тогда меня не оставляло ощущение, что меня это не касается, что все это происходит в другом мире.

Но когда мне стало лучше, я уже не могла не считаться с действительностью. Я знала, что, выйдя из больницы, снова окажусь на Клостерлаан, перед орущей толпой мальчишек и девчонок, которые снова будут толкать и оскорблять меня, а я снова должна буду пройти через все это.

Звезды

Из своего окна я увидела вдалеке отца, который шел домой. Несколько недель назад я выписалась из больницы. И хотя мне еще велели часа по два в день отдыхать, я уже совсем выздоровела.

Амерсфорта я еще совершенно не знаю, кроме улицы, где мы живем. Это тихая окраина, застроенная домами на две семьи с общим садом. Мой отец шел энергичным, бодрым шагом и, подойдя к дому, плавным жестом снял шляпу перед женщиной, которая срезала цветы у себя в садике. Похоже, она что-то сказала ему, потому что он приостановился. Когда он подошел ближе, я увидела, что в руках у него пакет. Небольшой пакет коричневого цвета. Я спустилась вниз и, просунув голову в дверь гостиной, объявила:

— Отец идет, с каким-то пакетиком… Что там? — спросила я, когда он вошел в прихожую.

— Где? — спросил отец, спокойно снимая пальто и шляпу. Пакетик он положил на полку у вешалки.

— Здесь, — нетерпеливо ответила я, — у тебя в пакетике.

— Сейчас увидишь, — сказал он. — Пойдем.

Вслед за ним я вошла в комнату. Там он положил пакет на стол, а мы все с любопытством смотрели на него. Пакет был перевязан шпагатом, и отец сперва аккуратно развязал все узлы, а затем развернул бумагу. Внутри были желтые шестиконечные звезды.

— Я принес с запасом, — сказал он, — так что можете пришить на всю верхнюю одежду.

Мама взяла одну и внимательно ее осмотрела.

— Надо еще посмотреть, если ли в доме желтые шелковые нитки, — сказала она.

— У нас есть оранжевые, — вспомнила я, — можно пришить простыми оранжевыми нитками.

— По-моему, — сказала Лотта, жена моего брата, — лучше взять нитки под цвет пальто.

— На моей красной жакетке желтое будет отвратительно смотреться, — огорчилась Ветти. Она приехала из Амстердама на несколько дней, погостить.

— Учтите, — предупредил отец, — главное, чтобы звезда была с левой стороны, на груди.

— Откуда ты знаешь? — спросила мама.

— В газете писали, — ответил отец. — Вы разве не читали? Звезда должна быть на виду.

— Как же много ты их принес, — сказала мама и дала нам по нескольку штук. — И тебе столько дали?

— Да, — ответил отец, — можно было взять сколько угодно.

— Это очень удобно, — сказала она. — Можно оставить в запас для летней одежды.

Мы сняли пальто с вешалки и начали пришивать звезды. Бетти пришивала аккуратно, маленькими потайными стежками.

— Надо подрубить края, — объяснила она мне, увидев, что я пришиваю звезду к пальто большими, неряшливыми стежками. — Будет гораздо красивее.

— Да они такие неудобные, эти звезды, — возразила я, — ну как подрубать такие острые углы?

— Сперва надо у звезды подогнуть края и сметать крупными стежками, — сказала Бетти, — потом приколоть звезду к пальто булавками, пришить впотай мелкими стежками, убрать булавки и выдернуть наметку. Вот тогда получится хорошо.

Я переделала все снова. Но я не умела шить так аккуратно, как моя сестра. Поэтому в конце концов оказалось, что звезда пришита косо.

— Нелегко разобрать, что там пришито, — вздохнула я, — хотя какая разница. Они и так знают.

— Смотрите-ка, — воскликнула Лотта, — как она хорошо вписывается в рисунок моего клетчатого пальто!

И мы стали рассматривать пальто, которое она тут же надела.

— Очень мило, — сказала мама. — Ты пришила ее как раз на месте.

Бетти тоже надела свое пальто. Обе прошлись по комнате.

— Точно в день рождения королевы, — засмеялась я. — Подождите, сейчас и я оденусь.

— Она у тебя сейчас отвалится, — сказала Лотта.

— Да нет, ничего не отвалится, — ответила я.

— Что это вы делаете? — спросил Дав. Стоя в дверях, он удивленно смотрел на нас.

— Пришиваем звезды, — объяснила Лотта.

— Я ищу свое пальто. Кто видел мое пальто?

— Оно здесь, — ответила Лотта, — еще не готово.

— А мне надо сейчас уйти, — сказал Дав, — как по-вашему, сегодня можно надеть его без звезды?

— Сегодня можно, — решил отец.

— Хочешь, пришью по-быстрому? — предложила я. — Сделаю, как надо.

— Нет, — сказал Дав, — дайте мне хотя бы сегодня еще побыть самим собой.

Когда он открыл калитку и вышел на улицу, мы все впятером удивленно смотрели ему вслед, как будто видели в нем что-то совершенно необыкновенное.

Бутылочка

Брат внимательно рассматривал маленькую бутылочку — простой аптекарский пузырек, — которую держал в руках. В ней была коричневая жидкость.

— Ты болен? — спросила я.

— Нет, — отвечал он, — с чего ты взяла?

— А вот у тебя какое-то лекарство.

— Это на завтра, — объяснил он.

— От… от нервов? — опять спросила я.

— Нет, от другого, — ответил он.

— Это опасно? — спросила Лотта.

— Может быть. — Он откупорил пузырек и понюхал.

— Оно тебе поможет? — спросила она.

— Кто бы знал… — сказал Дав и, сунув пузырек в карман, вышел в сад, поднял маленький камешек с гравийной дорожки, швырнул его через ограду. Я пошла за ним в сад, потому что там стоял под зонтиком мой шезлонг. Мне пока не разрешали бывать на солнце. Самое большее — открыть ноги. Я переставила шезлонг так, чтобы освещались только ноги.

— Как долго все это тянется, правда? — сказала я Даву, который стоял спиной ко мне и молча смотрел перед собой.

— Что долго тянется? — спросил он.

— Да моя болезнь, — ответила я. — Надоело валяться.

— Будь довольна, что тебе стало лучше.

— Ты заболеешь от этого? — спросила я.

— От чего?

— Ну… от лекарства, — нерешительно сказала я.

Он пожал плечами.

— Может, и заболею, — сказал он, — только деваться некуда.

Он повернулся и ушел в дом.

На следующий день они с отцом — как и все мужчины-евреи Амерсфорта — должны были явиться на комиссию по отбору людей для отправки в трудовые лагеря. Отец надеялся, что его признают негодным. У него была кожная сыпь, которая за последние дни сильно увеличилась. «Вот увидите, меня не возьмут», — уверял он. По-моему, он принимал какие-то меры, чтоб болезнь обострилась. Дав тоже искал способ не попасть в трудовой лагерь. Как только стало известно о трудовой повинности, он обошел знакомых и через несколько дней сообщил нам, что достал нужное средство. Вначале я не поняла, какое отношение к этому имеет небольшая аптечная бутылочка. Мне казалось, что лекарства могут только возвращать здоровье.

Из комнаты Дава донеслись звуки скрипки. Давно я не слышала, как играет брат. Я приподнялась в шезлонге и заглянула в окно. Он стоял посреди комнаты и импровизировал чардаш. Лотта сидела и смотрела на него. Дав слегка наклонил голову вперед, так что волосы упали на лицо. Видно было только, как пальцы скользили но струнам. Я снова улеглась в шезлонг и стала слушать игру, но внезапно музыка оборвалась, а немного погодя хлопнула крышка скрипичного футляра.

На следующее утро я увидела пузырек в ванной комнате. Осторожно откупорила его. Пахло чем-то горьким. И тут я заметила, что из него уже немного отпили. Пузырек был самый обыкновенный, каких много стояло в нашей домашней аптечке, но без этикетки.

В полдень пузырек стоял на том же месте, только был совершенно пуст, и пробка лежала рядом. Когда я спускалась в сад, брат как раз поднимался по лестнице. На верхней ступеньке он повернулся и пошел вниз, а снизу, не останавливаясь, опять стал подниматься по лестнице. Он был бледен, на лице выступил пот.

— Уже действует? — спросила я.

— Да, — буркнул он, снова поднимаясь по лестнице.

— Это что же, обязательно сломя голову бегать вверх и вниз?

— Совершенно обязательно. — Он секунду постоял наверху и снова быстро побежал вниз. — Вниз еще ничего, а вот наверх карабкаться трудновато.

— Долго еще тебе мучиться? — спросила я.

— Сейчас пойдем, — ответил он.

Отсутствовали они долго.

— Уж не задержали ли их, — забеспокоилась мама.

— На комиссию вызвали очень многих, — сказала я.

— Только бы помогла эта бутылочка, — добавила Лотта.

Они вернулись через несколько часов. Вид у Дава был еще более измученный, но и он, и отец находились в приподнятом настроении, потому что обоих забраковали.

— Что сказал доктор? — допытывалась Лотта.

— Ничего особенного, — ответил Дав, — только признал меня негодным к работе в лагере.

Он лег на диван. Голова его была взлохмачена, под глазами виднелись темные круги.

Однажды я уже видела его таким, несколько лет назад. Он учился тогда в Роттердаме, и, когда отец как-то неожиданно приехал его навестить, оказалось, что уже больше недели Дав беспробудно пьянствует. Отец привез его домой. «Эта пьянка, — сказал он, — сущая погибель для здоровья».

Одна рука у брата безжизненно свисала с дивана, рубашку он расстегнул.

— Всего-то несколько капель, — простонал он.

Фотографии

Через несколько дней Дав окончательно избавился от вредных последствий коричневого лекарства. Все это время Лотта без устали сновала из кухни в спальню и обратно, утешая его всевозможными лакомствами, а мама давала ей всевозможные советы.

— Давай ему больше молока, оно очень помогает в таких случаях, — говорила она, как будто сама часто сталкивалась с подобными случаями.

— Дайте ему вылежаться, — сказал отец.

А вскоре Дав поправился и сошел вниз, в общие комнаты. Правда, еще долгое время брат выглядел очень плохо. И все-таки он вместе со всеми пошел к фотографу, чтобы заказать свой портрет.

Началось это с мефрау Звахерс.

— Мы все сфотографировались, — сказала она моей маме однажды утром, когда зашла к нам выпить чаю. — Мы с мужем, дети. Знаете, ведь потом так приятно будет вспомнить. Кто знает, что с нами случится, а так хоть карточки останутся.

Мама согласилась с ней.

— Нам тоже надо сфотографироваться, это хорошая мысль.

— Тогда пойдемте в ателье к Смелтингу, — решил отец. И добавил, обращаясь к нам: — Постарайтесь получше выглядеть.

— Я не очень-то фотогенична, — сказала я. Мне не хотелось идти со всеми.

— При чем здесь это? — сказала мама.

— Ну правда, у нас ведь и так много снимков. Полон альбом.

— Там почти сплошь любительские карточки, на отдыхе, — возразила мама. — Давнишние.

— Зато естественные, интересные, — сказала я. — Не сравнить со студийными фотографиями.

— Смелтинг делает вполне хорошие портреты, — сказала мама.

Фотографироваться я не собиралась, но все-таки пошла вместе с ними. Лотта надела новое летнее платье. Свои иссиня-черные волосы она старательно взбила в пышную прическу. Они с Давом позировали Смелтингу, сидя на одной скамеечке.

— Смотрите на мою руку, — сказал фотограф и высоко поднял руку, брат с женой посмотрели на нее. — Теперь прошу улыбку, — продолжал менеер Смелтинг. Они разом улыбнулись. — Благодарю вас, — сказал он. — Следующий!

Мои родители тоже смотрели на его руку.

— Улыбайтесь веселей, — говорил фотограф. — На снимке надо выглядеть жизнерадостным и веселым.

— Я приду в другой раз, — сказала я.

Для менеера Смелтинга настала горячая пора. Поголовно все вдруг надумали фотографироваться. К нам то и дело заходили знакомые, показывали свои фотографии. Все снимались в одинаковых позах. Каждый смотрел на руку фотографа и каждый улыбался.

Однажды после обеда мама решила навестить мефрау Звахерс и кстати показать ей наши портреты. Но не прошло и получаса, как она вернулась расстроенная.

— Они уехали. Семейство Звахерс в полном составе скрылось от немцев. Соседи мне сказали. Все имущество Звахерсы оставили здесь. Я обошла весь дом. Комнаты выглядели так, точно хозяева никуда не уезжали.

Так мы в первый раз услышали, что некоторые люди скрываются от немцев.

— Куда же они уехали? — недоумевала я.

— Наверно, куда-нибудь в деревню, к крестьянам, — ответила мама. — Мефрау Звахерс ничего мне об этом не говорила.

— Еще бы, — заметил отец, — о таких вещах не трезвонят.

— Надо же, — удивлялась мама, — уехать и оставить без присмотра все свое добро!

— Уезжая в отпуск, тоже оставляют все дома, — сказала я.

— Ну и что? Тогда по крайней мере знаешь, когда вернешься, — возразила мама и добавила: — Да еще с четырьмя детьми. Как же это можно ничего не взять с собой?

— Скрываться, уйти в подполье, — сказала я отцу, — это, по-моему, все равно что добровольно уйти из жизни.

— Может быть, они правы, — ответил отец. — Сейчас ничего нельзя сказать.

— Мне так хотелось показать им наши фотографии, — огорчилась мама. — Кто знает, надолго ли они уехали.

Началось

Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их.

Я всегда считала, что с нами ничего не случится. И сначала все никак не могла поверить, что это правда. Когда в то утро из Амстердама пришла телеграмма, моей первой мыслью было, что кто-то ошибся адресом. Но оказалось, телеграмма для нас.

Чтобы выяснить подробности, надо было позвонить в Амстердам. Пришлось нам с папой идти к одному из наших знакомых, женатому на акушерке. Жена его была не еврейка, поэтому ей оставили телефон, необходимый для работы.

Пока отец соединялся с Амстердамом, она собирала в темном чулане свой медицинский саквояж. Из телефонного разговора я поняла немного. Отец лишь изредка подавал односложные реплики — видимо, человек на том конце линии что-то подробно рассказывал.

Акушерка тем временем ходила по комнате, поискала что-то в комоде, ушла в другую комнату и опять вернулась. Это была крупная, высокая блондинка. Уличные туфли на низком каблуке при каждом шаге скрипели.

— Они начали с Мерведеплейн, — сказал отец, закончив разговор. Телефонную трубку он все еще держал в руке.

— Я выйду с вами. — Акушерка закрыла саквояж, надела пальто и впереди нас направилась к выходу. — Отвратительное время, — сказала она. — А я очень спешу, никак не могу больше задерживаться.

— Вчера в девять вечера их всех увезли в полицейских фургонах, — сказал отец. Он нерешительно топтался в дверях, точно опасаясь оторваться от комнаты с телефоном.

— Там была ваша вторая дочь? — спросила акушерка.

Отец утвердительно кивнул. Она заперла дверь.

— Сколько я вам должен? — спросил отец.

— Шестьдесят центов. Сейчас почти у всех рождаются дочери. Родители всегда надеются, что родится сын, но в большинстве случаев бывают дочери. — Она простилась и вскочила на свой велосипед.

Мы с папой медленно зашагали в другую сторону. Он молча, пристально смотрел прямо перед собой. А я как наяву увидела ту сцену. Увидела огромные полицейские машины, и в одной из них — свою сестру.

— Ничего нельзя сделать, — проговорил отец. — Ничем нельзя помочь.

Я не знала, что сказать. Меня охватило такое же чувство, как много лет тому назад, когда она чуть не утонула на моих глазах. Мы тогда гостили у дедушки и бабушки в Ахтерхуке и оттуда поехали на пикник к реке Динкел. Мне было семь лет, а Бетти восемь. Родители расположились в тени под деревом, а нам разрешили поплескаться босыми ногами на мелководье. Потом мы стали рвать цветы на берегу и в воде у берега. Вдруг Бетти закричала: «Вон там, подальше, цветы гораздо лучше!» Она шагнула от берега, и я увидела, как она сразу исчезла под водой. Молча, оцепенев от страха, смотрела я на ее руку, которая судорожно цеплялась за пучок травы на берегу. Отец, как был в одежде, прыгнул в воду и только-только успел схватить эту руку.

Еще долго после этого я видела перед собой руку, торчащую из воды. Но эта рука совсем не походила на настоящую, живую руку сестры. Играя с Бетти или сидя вместе за столом, я, сколько ни вглядывалась, не могла найти между ними ни малейшего сходства.

Вот и наш дом. Отец вошел внутрь. А я села на скамейку в палисаднике. На клумбах цвели нарциссы и тюльпаны. Еще вчера я собирала здесь цветы, до сих пор были заметны свежие срезы. В доме отец рассказывал о полицейской машине. На этот раз было бессмысленно высовывать руку из машины. Только разве чтобы показать, что внутри уже нет больше места, ведь снаружи не было никого, кто протянул бы ей руку, спас бы ее.

Походные кружки

Многие говорили нам:

— Вам давно надо было уехать.

Но мы только пожимали плечами. Мы оставались.

Мне теперь разрешили подолгу гулять, и однажды я обнаружила за нашим домом узенькую дорожку, которая вела в лес. Здесь было совершенно тихо. Иногда навстречу попадался крестьянин с молочными бидонами. Увидев звезду на моем пальто, он испуганно здоровался, впрочем, крестьяне со всеми здоровались. В моих прогулках меня сопровождала какая-то тощая собака. Издалека доносился пронзительный женский голос. Однажды после прогулки я нашла в почтовом ящике три письма. Три желтых конверта. На них стояли наши полные имена и даты рождения. Это были повестки.

— Мы должны явиться, — сказал Дав.

— А мне что-то не хочется, — заметила Лотта. В их молодой семье все было еще так молодо и ново.

— Посмотрим белый свет, похоже, нас ожидают приключения, — продолжал Дав.

— Это будет грандиозное путешествие, — добавила я. — Я никогда еще не бывала дальше Бельгии.

Мы купили рюкзаки и подшили к верхней одежде подкладку из меха и фланели. Как было велено, всюду, где можно, в одежду зашили коробочки с витаминами. Еще в повестках было написано, что надо взять с собой походные кружки. Дав вызвался купить их в городе. Когда он уже вышел на улицу, я его догнала.

— Пойду с тобой, — сказала я. — Не так-то легко найти то, что нужно.

— Ты так думаешь? — спросил Дав. — Посмотрим.

В первом же магазине, куда мы зашли, были только фаянсовые кружки.

— Такие в дороге быстро разобьются, — решил Дав.

В следующем магазине походные кружки, правда, были, но брату они показались слишком маленькими.

— Туда же ничего не войдет, — сказал он.

Наконец в одном магазине нашлись кружки, которые ему понравились. Они были красного цвета, складные, большого размера.

— Что в них можно наливать? — спросил меня Дав.

— Все что угодно, менеер, — объяснил продавец. — Молоко и кофе, даже горячий, вино и лимонад. Кружки отличного качества, не линяют и не сообщают напитку никакого привкуса. Кроме того, они не бьются.

— Тогда мы возьмем три, — сказал Дав. — У вас только красного цвета?

— Да, — ответил продавец, — только красные, но для туризма и походов это очень приятный цвет.

— Вы правы, — сказал Дав.

Мы вышли из магазина. Брат нес аккуратно упакованные продавцом кружки.

— Жаль, мы не имеем права никуда зайти, — огорчился Дав, — а то могли бы еще в городе напиться кофе из кружек и, кстати, испытать, годятся ли они.

— Их надо сначала помыть, — сказала я.

По дороге домой мы встретили менеера Заахмейера.

— Мы купили походные кружки, — сообщил ему Дав, — красивые красные кружки, три штуки, каждому по одной.

— А вы что, тоже получили повестки? — спросил менеер Заахмейер. — Ох-хо-хо, и мой сын тоже. Вот иду узнать, нельзя ли что-нибудь сделать.

— Зачем? — спросил Дав. — Ничего не поделаешь, придется явиться.

— Пойдемте же со мной, — сказал менеер Заахмейер, — пойдемте со мной; я знаю тут одного человека. Может, он уладит и ваши дела.

— Мы уже собрали вещи, — сказала я.

Менеер Заахмейер отвел нас к своему знакомому.

— Я помогу вам, — сказал тот, — если вы сделаете все, как я скажу.

— К сожалению, — еще раз попытался возразить Дав, — мы уже все собрали, зашили в одежду коробочки с витаминами и купили туристские кружки.

— Если вы явитесь по повестке, вы никогда уже не вернетесь обратно, — сказал знакомый менеера Заахмейера, — будьте же благоразумны.

— Они арестуют нас, если мы не явимся, — сказала я.

— Сделайте, как я вам сказал, — ответил наш новый знакомый. — И приходите ко мне сегодня в девять вечера.

По дороге домой мы с Давом оба молчали. Наконец Дав сказал:

— Не понимаю, почему нас все пугают. Что нам могут сделать?

— Правда, — согласилась я, — что они нам сделают?

— Мы могли бы посмотреть другие страны, — задумчиво добавил он.

В палисаднике нас ожидала Лотта.

— Куда вы запропастились? — воскликнула она. — Приходил доктор. Он считает, что ты не должна являться по повестке до тех пор, пока не поправишься окончательно, — сказала она мне. — А еще он велел тебе быть поосторожней и оставил для тебя справку о состоянии здоровья.

— О, — сказала я, — тогда мы все трое не пойдем.

— Да, хотя мы уже купили кружки. Посмотри. — Дав развернул сверток и поставил кружки на изгородь нашего садика. — Что теперь с ними делать?

Опечатали

Нам не понадобилось идти к знакомому менеера Заахмейера, потому что Дав тоже получил медицинское освобождение от рабочего лагеря. У меня в комнате поставили две кровати, и мы с братом весь день ходили в пижамах, чтобы при первом же звонке в дверь сразу юркнуть в постель. Лотте тоже разрешили остаться, чтобы ухаживать за нами. А вот моих родителей увезли в Амстердам, поскольку они были старше пятидесяти лет.

На этот счет поступило особое предписание. Им разрешалось взять с собой только один чемодан с носильными вещами, а перед отъездом этот чемодан и их комнату должны были опечатать.

— Ты ничего не забыла? — спросил отец.

— Нет, ничего, — ответила мама. Она ходила взад-вперед по комнате, как будто искала, что бы еще такое взять с собой. Отец смотрел в окно.

— Они должны были прийти к трем часам, — сказал он, взглянув на часы. — А сейчас уже пять минут четвертого.

— Как ты думаешь, они будут открывать чемодан? — спросила мама.

— Думаю, нет, — ответил отец, — у них нет времени. Просто опечатают, и все. Вон они идут.

Двое мужчин в черных кожаных плащах открыли калитку и позвонили у дверей. Мы с Давом сейчас же улеглись по койкам. Лотта пошла открывать. Не говоря ни слова, они прошли в комнату родителей.

— Будете проверять чемодан? — услышала я голос матери.

— Затем мы и пришли, — сказал один из них.

Только что я наблюдала, как аккуратно мама укладывала чемодан. А они, наоборот, беспорядочно переворошили все, точно надеясь найти что-то на самом дне. Это напомнило мне нашу поездку в Бельгию незадолго до войны. На обратном пути мама сильно нервничала. Каждые пять минут она спрашивала у отца, как он думает, будут ли открывать чемодан. Сначала я никак не могла понять, что ее тревожит. Но, когда таможенник открыл ее чемодан, все стало ясно. Там был одеколон. Два больших флакона. Пришлось уплатить пошлину, и в результате одеколон обошелся ничуть не дешевле, чем дома.

Когда контролеры ушли, мы осмотрели печати.

— Проще простого снять эти печати и положить в чемодан еще что-нибудь, — сказала я. — А потом снова приклеить их хорошим клеем. — Я подергала печать за уголок. Она и в самом деле легко снималась.

— Оставь, пожалуйста, — сказал отец, — нам больше ничего не нужно. Да и уезжаем мы, вероятно, ненадолго.

Его неистощимый оптимизм заразил нас всех. Я часто спрашивала его, что он думает о нашем положении, спрашивала нарочно, зная, что его ответ успокоит меня. Когда мне становилось страшно от слухов о событиях в Польше, он всегда говорил: "Все обойдется". Не знаю, действительно ли он так думал или просто хотел ободрить нас.

— Видишь ли, — пояснил он, — им, конечно, нужна молодежь для военной промышленности, ведь все молодые немцы в армии. А старые и пожилые евреи должны переехать в Амстердам. Там устраивают новое гетто. Образуется большая еврейская община.

— Будем надеяться, что осталось недолго, — сказала мама. Я поняла, что она думает о Бетти.

"У меня все хорошо, — писала Бетти в открытке, которую мы получили через несколько дней после облавы. — Не беспокойтесь обо мне".

Если все это продлится не очень долго, она выдержит. "Она крепкая и здоровая, — говорили наши знакомые, — она пробьется".

После отъезда родителей мы с Лоттой вышли в коридор и осмотрели печать на дверном косяке. Из-за этой печати комната сразу стала таинственной. Как будто там было спрятано нечто такое, чего нам видеть не дозволялось.

— Давай войдем, — сказала Лотта.

Ногтем она разрезала печать как раз по дверной щели. У нас было такое чувство, словно мы входим в чужую комнату. Осторожно, точно опасаясь, что нас кто-нибудь услышит, мы обошли вокруг стола и, не трогая стула, выдвинули ящик.

— Они все описали, — шепнула Лотта. — Мы отсюда ничего не можем взять.

Я переставила с места на место маленькую вазочку.

— Выходит, все это уже не наше, — шепнула я в ответ. — Почему?

— Потому что они всюду все прибирают к рукам, — ответила Лотта.

Мы вышли из комнаты, оставив на двери разрезанную печать.

На хранение

— Не понимаю, как ты могла столько месяцев пролежать в постели, — сказал мне как-то Дав.

Мы уже несколько недель не снимали пижам, а иногда по целым дням не вставали с постели, потому что ходили слухи о проверке постельного режима на дому у тех, кто представил медицинские справки.

— А что делать, — ответила я, — если заставляют.

— Да, — согласился он, — тут, пожалуй, и привыкнешь. Это то же самое, что носить звезду или обходиться без радио.

— В больнице я по крайней мере чувствовала, что это делается для моего же блага, — продолжала я.

— Послушай, ты не одолжишь мне теннисную ракетку? — вдруг услышала я голос с улицы. Калитка в сад была открыта. Над изгородью виднелась голова дочери нашего соседа. Она, улыбаясь, смотрела на нас.

— Да, конечно, — крикнула я в ответ.

Она перелезла через изгородь и спрыгнула в наш сад.

— Как здорово, — сказала она, отряхивая песок со своей широкой цветастой юбки.

— Мне она не нужна, — повторила я, — можешь спокойно взять.

— Вы ведь все равно сейчас не играете?

— Нет, — ответил Дав. — Сейчас не играем.

— Как говорил доктор, — обратилась она ко мне, — тебе еще нельзя играть.

— Вот именно, — сказала я. — Пойдем в мою комнату.

Мы поднялись наверх. Пока я искала в шкафу ракетку, девушка принялась рассматривать мои книги.

— Какая прелесть! — воскликнула она.

Я обернулась, решив, что она имеет в виду какую-то из книг, но в руке у нее была фаянсовая кошечка.

— Хочешь, возьми ее себе, — предложила я. — Мы теперь здесь все равно надолго не останемся.

— С удовольствием, — сказала она. — Жаль, если ты бросишь все эти красивые вещицы на произвол судьбы.

— Правда, — кивнула я. — Возьми еще что-нибудь.

Она обошла комнату, взяла вазочку, деревянную кружку, старинную медную шкатулочку и еще несколько мелких вещиц.

— О, — вдруг воскликнула она, — какая сумочка!

Она положила все, что было у нее в руках, на столик и взяла кожаную сумочку, висевшую на спинке стула. Осмотрела ее со всех сторон, открыла и выложила содержимое на скатерть.

— Вот, — сказала она, — сюда я все и уложу. Очаровательная сумочка.

— Это сумка моей сестры. Она сама ее сделала.

— Она умела так здорово мастерить из кожи? — удивилась девушка.

— Да, и сделала из кожи много разных вещей. Очень красивых.

— Я сохраню ее для тебя, — сказала она.

— Хорошо, — ответила я.

— Иногда я буду ею пользоваться, ладно?

— Хорошо, — сказала я, — пользуйся, пожалуйста.

Держа в руках ракетку, сумочку и другие вещи, она остановилась и обвела взглядом мою комнату, как будто забыла еще что-то.

— Этот изразец… — начала она.

Я сняла со стены декоративный изразец и положила его сверху на остальные вещи.

— Я открою тебе дверь, — предложила я.

— Лучше бы я взяла с собой портфель, — засмеялась она.

— Но ты ведь не знала, что придется нести так много вещей. Ты же только за ракеткой пришла?

— Конечно. Замечательно, что я могу поиграть твоей. Это хорошая ракетка, да? Я хотела попросить у тебя только ракетку. Все равно она проваляется в шкафу, а играть ею пока некому.

Я сошла вместе с ней по лестнице и приоткрыла наружную дверь.

— Так пройдешь? — спросила я.

— О да, — ответила она, но почему-то остановилась. — Может, выглянешь на улицу? Сейчас надо в оба смотреть… если они увидят, что я выхожу из вашего дома… кто знает… еще без вины виноватой окажешься.

Я накинула на пижаму пальто и посмотрела вправо и влево по улице.

— Не видно никого.

— Ну, пока, — сказала соседка.

Она быстро выпорхнула из нашего палисадника и вбежала в свой сад. На руке ее болталась сумочка. Из нее торчал хвостик фаянсовой кошечки.

Возвращение домой

— Знаешь, что я сделаю? — сказала я брату как-то после обеда. — Я поеду в Амстердам.

— Как же ты попадешь туда сейчас? — спросила его жена. — По-моему, это просто безрассудство.

— Хватит с меня этого маскарада, — ответила я. — Хочу наконец одеться по-человечески.

— Понятно, — согласился Дав. — Может, тебе сейчас действительно лучше быть в Амстердаме. Наверно, и нам стоит отправиться туда.

— А как ты это сделаешь? — спросила меня Лотта.

— Отпорю звезду с пальто и сяду в поезд. Очень просто.

— Только бы не было строгого контроля, — сказал Дав.

— Буду осторожна, — ответила я. — В любом случае поеду.

Мне хотелось навестить родителей. Они писали, что хорошо устроились. Сняли меблированные комнаты в большом доме с садом на Сарфатистраат. "Мы встретили здесь многих наших знакомых, — писал отец. — И живем все в одном квартале".

Хотя они писали, что им живется неплохо, я понимала, было бы легче, если бы рядом с ними жил кто-нибудь из детей. Тем более что они все больше и больше беспокоились о Бетти, от которой давно не было писем.

Выйду, когда стемнеет. Я волновалась, как маленькая девочка, которой впервые разрешили путешествовать самостоятельно. И волновалась не только потому, что вот-вот увижу своих родителей, но и потому, что осмелилась поступать так, словно все осталось как до войны. По дороге к станции мне на каждом углу чудился полицейский, проверяющий документы. В тускло освещенном зале ожидания мне казалось, что все смотрят на меня с подозрением. В поезде я села в уголок, рядом с женщиной, которая укачивала ребенка. Мужчина напротив меня курил трубку и глядел в окно. Там ничего не было видно. Мы ехали в полной темноте, и постепенно мои страхи забылись. Я даже начала находить в поездке какое-то удовольствие. И даже начала мурлыкать в ритме вагонных колес. Вспомнилось, как мы с Бетти, когда были маленькими, часто проводили каникулы в Амстердаме. В поезде лучшей забавой для нас было сочинять незатейливые стишки в такт перестуку вагонных колес. "В-ам-стер-дам-и-рот-тер-дам-с-бу-тер-бро-дом-едем-к-вам". Бывало, километр за километром отчеканивали такие строчки.

В Амстердаме было темно и сыро. На улицах еще довольно много прохожих. Точно призраки, они молча скользили по широким тротуарам площади Дамрак. Никто на меня не смотрел. Никто меня не преследовал.

Найти дом на Сарфатистраат оказалось не так просто. Под деревьями было почти совсем темно. Чтобы разглядеть номера домов, приходилось подниматься на ступеньки подъездов. Наконец я отыскала нужный адрес. Дом находился немного в глубине. Держа палец на кнопке звонка, я еще подумала, хорошо ли звонить так вот сразу, без предупреждения. Всполошишь весь дом. Попробовала было посвистеть, но меня, видимо, никто не слышал. Делать нечего, придется позвонить. Я осторожно три раза нажала на кнопку. Как только в коридоре послышались шаги, я крикнула свое имя в прорезь почтового ящика.

— Это ты? — удивился отец. Приоткрыл дверь и впустил меня.

— Приехала навестить вас, — весело сказала я.

— Девочка моя, — воскликнула мама, — как ты только решилась на это?

— А что тут особенного?

Убедившись, что не случилось ничего страшного, остальные жильцы тоже пришли посмотреть на меня.

— Неужели ты приехала поездом? — спросил один.

— И никто не спросил удостоверения личности? — поинтересовался другой.

— Билет купила прямо в кассе?

Точно какую-то достопримечательность, они внимательно рассматривали то место на моем пальто, где раньше была пришита звезда.

— Кое-где еще остались желтые нитки, — сказал кто-то.

— Звезду сейчас же надо пришить обратно, — сказала мама.

— В вагоне много было народу? — спросил отец.

Они расспрашивали меня так подробно, словно я проделала невесть какой долгий путь, словно я приехала из-за границы.

— Ты, наверно, проголодалась, — сказала мама.

Она вышла и вскоре вернулась с бутербродами.

Есть мне совсем не хотелось, но, чтобы не расстраивать ее, я взяла бутерброд. А все присутствующие стояли вокруг и смотрели на меня с таким радостным удовлетворением, что я, хоть и с трудом, съела все, что принесла мама.

В полуподвале

Дом на Сарфатистраат производил мрачное впечатление. Потолки высокие, обои темные, мебель тяжелая, массивная.

Через неделю после того, как мои родители переехали сюда, семья, которой принадлежал дом, вдруг куда-то исчезла. Напрасно папа с мамой ожидали их утром к завтраку. Сначала они подумали было, что хозяева проспали, но, когда и в течение дня никто так и не появился, пришлось признать, что они сочли за лучшее покинуть неспокойный город. Родители договорились с жильцами, которые тоже недавно поселились на втором этаже, что займут весь первый этаж. К моему приезду мама уже успела освоиться, устроила все в комнатах по своему вкусу, и я сразу почувствовала что-то смутно напоминавшее наш дом в Бреде. И все-таки это был типичный амстердамский дом с узенькими коридорами, темными лестницами и коричневыми крашеными дверями. Крутая винтовая лесенка вела в полуподвал, забитый мебелью, абажурами, катушками шелковых ниток, коробками и коробочками с пуговицами, бусами и тесьмой.

Открыв для себя этот полуподвал, я часами просиживала там, копаясь в затхлых тряпках, шитых золотом лентах и проволочных каркасах от ламповых абажуров. С детства я любила рыться на чердаке в сундуках с карнавальными костюмами. Я примеряла их и подолгу бродила, наряженная как для маскарада. Так и в полуподвале я, навесив на себя нитки бус, ходила по душным закоулкам. Однажды утром ко мне спустился отец. Он был в пальто и принес пальто мне.

— Живо одевайся, — сказал он.

Следом за ним пришла и мама. Я быстро сняла бусы. Отец выключил свет. В полутьме мы сели у зарешеченного окна, выходившего на улицу. Оттуда были видны только ноги прохожих. Некоторое время никто мимо не проходил. Но через несколько минут появились большие черные сапоги, громыхавшие по мостовой. Они вышли из дома справа от нас и прошагали наискосок мимо нашего окна к краю тротуара, где стояла какая-то машина. Еще мы увидели, что рядом с сапогами шли ноги в обыкновенной штатской обуви. Коричневые мужские ботинки, пара стоптанных дамских лодочек и спортивные туфли. Две пары черных сапог прошли к машине, ступая медленно, точно несли что-то тяжелое.

— В том доме, — прошептал отец, — живет много народу. Это дом для престарелых, и там есть больные.

Перед нашим окном остановилась пара бежевых детских сапожек. Носочки у них немного косолапят — смотрят внутрь, и шнурок у одного сапожка темней, чем у другого.

— Это Лизье, — тихо сказала мама. — Она очень быстро растет. Сапожки ей давно уже малы.

Девочка подняла ножку, и один сапожок запрыгал перед нашим окном, точно она играла в "классики". Пока не подошли черные сапоги. Мы услышали, как дверь соседнего дома захлопнулась. Сапоги не двигались. Начищенные до блеска, с подкованными каблуками, они неподвижно стояли перед нами. Мы смотрели в свое окно, как сквозь стекло витрины, где выставлены всякие интересные вещи. Мама слегка наклонила голову, потому что перед глазами у нее была стойка решетки. Отец глядел прямо перед собой.

Сапоги сдвинулись с места, мы увидели, как сначала шагнул левый, затем правый, опять левый, опять правый, мимо окна справа налево.

Вскоре мы услышали, как позвонили у входной двери в доме слева от нас. Мы сидели не шевелясь до тех пор, пока сапоги не скрылись из глаз.

Тогда мы поднялись наверх и повесили пальто на вешалку.

Суббота

Чтобы я не сбивалась при чтении молитв, мама водила пальцем по строчкам своего молитвенника. А я смотрела поверх ее руки, через решетку галереи вниз, туда, где, накрывшись молитвенным покрывалом — талесом, стоял мой отец. Вспомнилась наша синагога в Бреде: поменьше этой и не такая красивая. Но зато у отца там было свое, особое место — просторное жесткое кресло с подножием, пюпитром и боковыми стенками. Чтобы выйти в общее помещение, он открывал небольшую дверцу сбоку и спускался на две ступеньки. Дверца слегка скрипела, и, услышав этот скрип, я всегда смотрела вниз. Сойдя со своего места, отец между рядами молящихся проходил вперед. Я с интересом следила за его высоким сияющим головным убором и широким талесом, который слегка развевался при ходьбе. Затем отец поднимался по ступеням на бима — возвышение, с которого читали Тору. Там он провозглашал молитвы с пожеланием здоровья и благополучия прихожанам. В распевных еврейских молитвах я вдруг слышала наши имена. На иврите они звучали особенно красиво. И оказывались гораздо длинней, чем обычно, потому что к каждому имени присоединялось имя отца. Мама смотрела через решетку галереи вниз и улыбалась отцу. Женщины на галерее, глядя на маму, тоже дружелюбно кивали в знак того, что слышали наши имена, и ждали, когда их мужья тоже произнесут молитвы о здравии и пожелания благоденствия своим семьям и тогда моя мама тоже дружелюбно кивнет им. Таков был добрый обычай еврейской общины в Бреде.

А здесь отец сидел на общей скамье с другими мужчинами. На нем была обычная шляпа, и до конца службы он не сходил с места. В эту субботу служба продолжалась очень долго. Произносились особые молитвы за евреев, находящихся в концентрационных лагерях. Некоторые женщины рыдали. Женщина впереди меня, укрывшись за молитвенником, все время сморкалась. На ней был рыжевато-каштановый парик[1], который под шляпой немного сбился на затылок. Мама опустила молитвенник на скамью и напряженно глядела перед собой. Я положила ей руку на плечо.

— В Польше сейчас страшно холодно, — прошептала она.

— Но она, наверно, взяла с собой теплые вещи? — тихо сказала я. — У нее наготове лежал полный рюкзак.

Мама кивнула. Хаззан, певец-распорядитель, начал новую молитву, и все мы встали. Внизу, в зале, из священного ковчега вынули Тору. Она была накрыта лиловым бархатным одеянием; на нее возлагали серебряную корону с колокольчиками. Свиток обнесли кругом по синагоге. Колокольчики позвякивали. Когда Тору проносили мимо молящихся, мужчины один за другим целовали край одеяния. Но вот внезапно грянуло заключительное песнопение. В нем меня всякий раз заново поражало неиссякаемое буйство радостной мелодии. Еще продолжая петь, мужчины начали складывать свои талесы, а женщины — надевать пальто. Я увидела, как отец тщательно уложил свой талес в специальный мешочек.

Выйдя из синагоги, люди не торопились расходиться. Обменивались рукопожатиями и желали друг другу хорошей субботы. Когда мы вышли, отец уже ждал нас на улице. Я вспомнила, с каким неприятным чувством возвращалась в детстве из синагоги домой вместе со всеми. Я всегда боялась встретить учеников из нашей школы.

Вскоре толпа растеклась по площади и прилегающим улицам. Некоторые направились на Веесперстраат, другие на Ватерлооплейн. Один из знакомых отца предложил за компанию пойти по Ниуве-Амстелстраат.

— Я отправил жену с детьми за границу, — сообщил он. — Там все-таки спокойней, чем здесь.

— Почему же вы не уехали с ними? — поинтересовалась мама.

— О, это не для меня. Я и здесь перебьюсь.

— И вы сейчас живете один в целом доме? — спросила мама.

— Нет, — сказал он, — с сестрой. Она тоже пока ничего не делает.

— А что, собственно говоря, можно сделать? — спросил отец.

— Что же, — сказал знакомый, — можно запереть за собой дверь и укрыться где-нибудь. Но на что тогда жить?

— В том-то и дело, — согласился отец, — надо жить. На что-то надо жить.

Мы остановились на углу у канала Амстел. В лицо дул леденящий ветер. Знакомый отца протянул нам руку.

— Мне на ту сторону, к сестре, — сказал он.

Он перешел по мосту на Амстелстраат. Маленькая, сгорбленная фигура, с головы до пят закутанная в черное пальто, рука придерживает шляпу. Мы зашагали вдоль Амстела, потом через мост возле Ниуве-Херенграхт, прошли под желтой вывеской. На ней черными буквами по-немецки: "Еврейский квартал". Несколько ребятишек в теплых шарфах, перегнувшись через перила моста, бросали кусочки хлеба чайкам, которые ловко ловили их, скользя над самой водой. По набережной ехала полицейская машина. Какая-то женщина приоткрыла окно и что-то крикнула. Дети побросали остатки хлеба и побежали в дом.

— Пойдемте кратчайшим путем, — предложила мама. Мы пошли вдоль канала.

— Вот мы и дома, — сказал отец.

— Говорят, все больше и больше наших скрываются от властей, уходят в подполье, — сказала я.

— Да, — отозвался отец, — мы и для тебя найдем что-нибудь.

— Нет, одна я никуда не пойду.

— Если бы мы жили в Бреде, — заметила мама, — это было бы легче сделать. Там мы бы сразу нашли такое место. Здесь мы никого не знаем.

— Там мы, вероятно, просто спрятались бы у крестьян, — сказала я.

— Да у кого угодно, — воскликнула мама. — У нас было много друзей.

— Здесь это стоит больших денег, — сказал отец. — Но откуда их взять?

— Если бы у нас было побольше знакомых, — вздохнула мама.

— Подождем, — сказал отец, — может быть, ничего такого и не понадобится. Зачем напрасно беспокоить других и доставлять им лишние хлопоты?

И вот мы опять дома. Мой отец вставил ключ в дверной замок. Прежде чем войти, я невольно еще раз бросила взгляд на улицу. В комнате горел камин, стол был накрыт. Все это мама приготовила еще перед уходом. Отец пошел мыть руки. Вернувшись, он подошел к столу, снял вышитую салфетку с субботнего хлеба, надрезал его, отломил краюшку, тихо читая молитву, поделил на три части и обмакнул в соль. Я прошептала благодарственную молитву и прожевала соленую корочку.

— Вот и хорошо, — произнес отец и сел за стол.

Девушка

Как-то в пятницу после обеда мама послала меня в магазин.

— Иди прямо на Веесперстраат, — сказала она, — там есть все, что нужно.

Мы ожидали к обеду тетю Каатье. Отец должен был зайти за нею в дом престарелых, потому что она уже не могла в одиночку перейти через улицу. Ей было за восемьдесят, они были двойняшки с моей бабушкой, которая умерла за несколько лет до войны. Тете Каатье очень нравилось, когда отец приглашал ее в гости. Тут она могла сколько угодно говорить о прошлом, о том времени, когда еще был жив ее муж. В начале нынешнего века она много путешествовала по свету и до сих пор сохранила воспоминания об этом. После смерти мужа ей пришлось поселиться в доме престарелых, потому что детей у нее не было. Самым огорчительным для нее было, что ей нельзя больше путешествовать. "Вполне возможно, мне еще удастся разок куда-нибудь прокатиться, — сказала она однажды, — только бы поскорей кончилась война".

— Тетя Каатье очень любит сдобное печенье, — сказала мама, — не забудь, купи его.

Я обещала, что не забуду. Пока я надевала пальто, мама опять появилась в коридоре.

— Возвращайся поскорей, — сказала она, — теперь рано темнеет.

Точно такими же словами она напутствовала меня в давно прошедшие времена, отпуская на улицу немного поиграть перед ужином, но причины теперь были совсем иные.

Едва я закрыла за собой дверь, как ко мне подошел какой-то толстый мужчина. Казалось, он ждал меня и знал, что я сейчас выйду на улицу. Он остановился прямо передо мной, преградив мне дорогу.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Я назвала себя. У него был двойной подбородок и водянистые глаза с тяжелыми мешками. Щеки в красных прожилках.

— Вон как? С какой стати я должен тебе верить?

— Так меня зовут.

— Все вы мастера выдумывать, — сказал он. — Куда ты идешь?

— В магазин, — ответила я и хотела уйти.

— Эй! — воскликнул он. — Стоять!

Я украдкой покосилась на проходивших мимо людей, но никто не обращал на нас внимания. Со стороны можно было подумать, что мы просто разговариваем.

— Как тебя зовут? — снова спросил он.

Я повторила свое имя. Он приподнял верхнюю губу. Обнажились коричневые зубы, передние торчали вкривь и вкось.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

Я ответила.

— Совпадает, — сказал он и протянул руку. — Твое удостоверение личности.

Меня удивило, что он спросил его только сейчас. Я вынула удостоверение из сумочки. Он вырвал его из моих рук и стал внимательно рассматривать.

— Хмм, — пробормотал он, — мне нужна другая. — Он назвал имя, которого я раньше никогда не слыхала. — Ты ее знаешь? Она прячется где-то здесь.

— Нет, не знаю.

— Ты уверена? — допытывался он.

Он подошел ко мне почти вплотную. На отворотах плаща виднелись серые пятна табачного пепла. Галстук повязан кое-как.

— Я здесь никого не знаю, — повторила я. И отступила на шаг назад.

— Так, — буркнул он, возвращая мне удостоверение. — Можешь идти.

Я пошла дальше. И, только выйдя на Веесиерплейн, рискнула оглянуться. Он все еще стоял на том же месте. Кто она, эта девушка? — спрашивала я себя. Может быть, я видела ее где-нибудь, может быть, мы проходили мимо друг друга там, на Сарфатистраат.

На Веесперстраат было полно народу. В лавках толпились женщины с хозяйственными сумками, спеша запастись продуктами на субботу. Продавщицы и лавочники в белых передниках, с желтой звездой на нагрудных карманах, из которых торчали карандаши, усердно хлопотали за прилавками. Все смеялись над шуткой толстухи с переполненной сумкой. Два маленьких мальчика внимательно рассматривали витрину со сладостями. На них были темно-синие курточки с желтыми звездами ниже карманов. Казалось, в карманах лежали игрушечные ветряные мельницы, каждую минуту готовые завертеться от ветра. Я быстро купила все, что нужно, и поспешила домой. На этот раз я пошла по Ахтерграхт, где было меньше народу. В больницу на углу вошла маленькая старушка. Ее поддерживали двое мужчин, обеими руками она прижимала к губам белый платок. Тетя Каатье, наверно, уже у нас. Ей будет приятно, что я купила ее любимое печенье именно на Веесперстраат. "Нигде на свете не купишь такого сдобного печенья", — говаривала она. И мы ей верили, уж она-то знала наверняка.

Когда я свернула на Рутерсстраат за угол, толстяка на прежнем месте не было. Я хотела спросить у мамы, знает ли она эту девушку, но мама встретила меня в коридоре с озабоченным лицом.

— Тети Каатье там нет, — сказала она. — Из дома престарелых всех увезли.

— Всех-всех? — спросила я.

Мама молча кивнула головой. Я отдала ей сумку с покупками.

Тетя Каатье так мечтала еще раз попутешествовать, подумала я, входя в дом. Отец рассказал нам, что слышал от людей, живших по соседству с домом престарелых.

Лишь через несколько часов я опять вспомнила о девушке, о моей сверстнице, которой я не знала.

Лепелстраат

Выйдя на Лепелстраат, я увидела, как в дальнем конце улицы появился полицейский фургон. В кузове плотными рядами сидели солдаты в зеленой форме и касках. Машина остановилась, и солдаты выскочили на мостовую. Я повернулась и хотела пойти обратно, но и с этой стороны уже подъехала такая же машина. В ней тоже, точно оловянные солдатики в игрушечном грузовике, неподвижно и прямо, с автоматами у ног сидели солдаты. Они одновременно спрыгнули на мостовую, побежали к домам и стали вышибать двери. Но большинство дверей уже было приоткрыто, и солдаты без труда проходили внутрь. Один из них подошел ко мне и велел садиться в машину. Там еще никого не было.

— Я живу не здесь, — ответила я.

— Все равно, садись, — сказал человек в зеленой форме.

Я не двинулась с места.

— Нет, — еще раз отчетливо повторила я, — я живу не на Лепелстраат. Спросите у вашего командира, имеете ли вы право забирать людей, которые живут не здесь.

Он направился к офицеру, который, стоя в нескольких метрах от машины, наблюдал за действиями своих подчиненных. Они о чем-то поговорили, причем солдат несколько раз показывал на меня. Я осталась на том же месте и увидела, как из ближайшей ко мне двери вышел мальчик. В одной руке он нес рюкзак, в другой — бутерброд с патокой. По подбородку у него текла коричневая струйка. Через открытую дверь на лестнице слышались тяжелые шаги.

Солдат вернулся ко мне и спросил мое удостоверение. Затем он передал его офицеру, который взглянул на документ и возвратил его солдату, пробормотав что-то, еле шевеля губами. Сжимая в руке мое удостоверение и свой автомат, солдат опять пошел ко мне. Теперь он шагал медленней, чем в первый раз. Попутно отшвырнул ногой обрывок бумаги, заброшенный ветром на ступеньки. Каска у него была надвинута на глаза: казалось, лоб его был из зеленой стали. Мальчик на крыльце доел бутерброд и надел рюкзак.

Солдат отдал мне удостоверение и сказал, что я могу идти. Я прошла мимо машины. Там, на скамейках, уже сидели несколько женщин. Еще одна старуха неловко влезала в кузов. У нее с собой было коричневое одеяло. Какой-то мужчина подсаживал ее сзади. Где-то сильно колотили в дверь. Где-то с силой захлопнули окно.

На Рутерсстраат я припустилась бегом. И бежала до самого дома.

— Что-то очень скоро ты вернулась! — сказала мама. — Ты была у мясника?

— Нет, — сказала я, — не пришлось.

— У него было закрыто? — спросила мама.

— Нет, — отвечала я, — солдаты перекрыли Лепелстраат.

На следующее утро я снова шла по Лепелстраат. Вся улица была усыпана обрывками бумаги. Наружные двери распахнуты настежь. В одном из темных подъездов сидела на лестнице серая кошка. Когда я остановилась у крыльца, она убежала наверх и настороженно смотрела оттуда, выгнув спину. На ступеньке лежала детская рукавичка. Дальше, через несколько домов, дверь совсем сорвали с петель. Полотно ее было разбито в щепки, почтовый ящик косо висел на одном гвозде. Из ящика высовывались какие-то бумаги. Непонятно — бандероли или письма. Из многих окон шторы выхлестнулись наружу и колыхались на ветру. Кое-где на самом краю подоконника валялись опрокинутые цветочные горшки. В другом месте я увидела в окно накрытый стол. Кусок хлеба на маленькой тарелочке. Нож, воткнутый в масло.

Лавка мясника, куда меня вчера посылали за мясом, стояла пустая. Поперек двери прибили деревянную перекладину, так что попасть внутрь было невозможно. Сделали это, вероятно, очень рано утром. С улицы лавка выглядела чистой и аккуратно прибранной. Будто мясник только что навел там порядок. Дверь лавочки с соленьями была сорвана с петель и валялась на земле. В воздухе еще висел уксусный аромат от бочонков с огурцами. Из-под двери к водосточному желобу тянулся мокрый след. Наверно, от перевернутых бочек.

Вдруг поднялся ветер. Бумажный вихрь закружился по асфальту, прибиваясь к стенам домов. Неподалеку с шумом захлопнулась дверь. Но из дома никто не вышел. Где-то звякнуло незакрытое окно. Стукнули оконные ставни. Хотя до вечера было еще далеко.

Уже собираясь повернуть за угол, я заметила на дверном косяке эмалированную пластинку с изображением красного глаза — эмблемой службы ночной охраны помещений.

Дверь была распахнута настежь.

Они пришли

В тот вечер, когда они пришли, я убежала через сад. Стояла мягкая весенняя погода. Еще днем мы лежали в саду в шезлонгах, и вскоре я заметила, что лицо у меня даже немного загорело.

Целую неделю маме нездоровилось, а в тот день, почувствовав себя немного лучше, она грелась на солнце.

— Завтра начну для тебя летнюю кофточку, — пообещала она мне.

Отец молча лежал, куря сигару, с закрытой книгой на коленях. Я нашла в сарае старую ракетку и теннисный мяч и стала тренироваться против стенки сарая. Мяч то и дело перелетал через нее, и мне приходилось выходить за калитку и искать мяч на улице. Однажды он даже перелетел через глухой уличный забор. Наш сад отделяла от соседнего неширокая канава, с обеих сторон огороженная глухими заборами. Если стать здесь, в канаве, никто тебя не заметит. Пока я искала мяч, подошел отец.

— Да ведь это прекрасное убежище, — сказал он.

Он перелез через забор, и мы присели на корточки за деревом, которое стояло как раз посередине между нашими садами. Ноги утопали в мягкой земле, сильно пахло прелыми листьями. Сидя тут в полумраке, отец тихонько свистнул, а потом позвал:

— Алло!

— Где вы? — спросила мама. Она, видимо, задремала.

— Ты нас видишь? — спросил отец.

— Нет, — ответила мама, — где же вы там спрятались?

— Здесь, — сказал отец, — за забором, посмотри получше.

Мы выглянули в щелку и увидели, как она идет к забору.

— Да где же вы, я не вижу, — повторила она.

— Вот и хорошо! — воскликнул отец. Встал и ловко перелез в сад. — Останься пока здесь, — сказал он мне. И начал уговаривать маму попытаться перелезть через забор.

— Зачем? — спросила она.

— Ты сперва попробуй, — сказал он.

Ей пришлось несколько раз перелезть туда и обратно, пока отец не убедился, что она проделывает это достаточно быстро. Тогда он тоже перелез обратно, и мы втроем присели на корточки в канаве.

— Здесь нас никто не найдет, — сказал он. — Посидим немного, прикинем, сколько мы выдержим в такой позе.

Но я уже нашла в листьях свой мячик.

— Я пошла отрабатывать удар слева, — крикнула я и спрыгнула в сад.

Отец с мамой остались в канаве.

— Ты нас видишь? — крикнул отец.

— Нет, — крикнула я в ответ, — ничего не вижу.

Тогда они вышли из укрытия. Мама отряхнула платье.

— Вся перепачкалась, — сказала она.

— Завтра выкопаю яму и сгребу листья, чтобы удобней было сидеть, — сказал отец.

Вечером, перед чаем, я подошла к окну и посмотрела на улицу. Не видно ни души. Стояла такая тишина, что было слышно, как поют птицы в саду.

— Отойди от окна, — сказала мама.

— Там никого нет, — отвечала я, но отошла и села за стол.

Мама стала разливать чай, мягко и бесшумно двигаясь от чайного столика к нам и обратно.

— Может, сегодня лучше совсем не пить чай, — сказал отец. — Пока они подойдут, мы могли бы убежать в сад.

— Как-то неуютно без чаю, — вслух подумала мама. Постепенно стемнело. Первые полицейские машины промчались мимо, когда отец задергивал шторы. Он так и застыл, вцепившись в штору, потом оглянулся на нас.

— Вот они, — сказал он.

— Эти проехали мимо, — сказала мама.

Мы прислушались к звукам, доносившимся снаружи. Гул моторов удалялся. На некоторое время стало совсем тихо. Потом на улице опять раздался грохот тяжелых машин. Но и на этот раз шум вскоре прекратился. И тут наступила такая тишина, что мы не смели ее нарушить. Мама смотрела на свою недопитую чашку, и я поняла, что она хочет допить чай. Но мама не шевелилась. Немного погодя отец сказал:

— Подождем еще десять минут и включим полный свет. Но прежде чем истекли эти десять минут, зазвонил звонок. Было около девяти. Мы сидели и с каким-то изумлением смотрели друг на друга. Как будто спрашивали себя: кто бы это мог быть? Точно не знали! Как будто думали: может, просто пришел в гости добрый знакомый. Вот и хорошо! Еще не поздно, и чай уже готов.

Вероятно, у них были отмычки. Не успели мы пошевельнуться, как они уже вошли в комнату. Рослые мужчины в светлых плащах.

— Принеси наши пальто, — сказал мне отец.

Мама допила свой чай.

Надев пальто, я остановилась в коридоре. Услышала, как отец что-то сказал. Один из мужчин что-то ответил. О чем они говорили, я не поняла. Я прислушалась, приложив ухо к двери. Снова услышала голос отца и опять ничего не поняла. Тогда я повернулась и побежала через кухню в сад. Было темно. Я споткнулась обо что-то круглое. Наверно, это был мяч.

Неслышно затворила я за собой садовую калитку и выбежала на улицу. Я бежала до самой Фредериксплейн. Кругом не было ни души. Только вдоль вереницы домов, обнюхивая перед собой землю, бежала собака.

Я пересекла площадь. Казалось, я была одна в покинутом городе.

Горькая трава

Первые дни я упрекала себя, что в трудную минуту бросила родителей. Наверно, лучше было бы остаться с ними. Не думая ни о чем, я выбежала тогда из сада, и, только остановившись наконец на Ветерингсханс перед домом, где уже несколько дней скрывался мой брат, я подумала о возвращении домой. Но как раз в эту минуту башенные часы оповестили, что наступил час, когда никто уже не имел права показываться на улице, и я нажала кнопку звонка.

— Ты поступила правильно, — сказал Дав, — иначе было нельзя.

— Но они же будут спрашивать себя, куда я подевалась. Будут беспокоиться обо мне.

— Они все прекрасно понимают, — возразил Дав, — и очень рады, что тебе удалось скрыться.

— Если постоять у Голландского театра и подождать, когда их повезут мимо, может, они и увидят меня, — вслух подумала я. Но Дав запретил мне даже думать об этом. Слишком велик был риск.

От соседей по Сарфатистраат мы узнали, что целый день после моего бегства кто-то наблюдал за нашим домом. Там осталось мое удостоверение, а значит, и перечень моих примет. Дома остались также мои платья и другая одежда; наверно, немцы считали, что я зайду за ними. Перед тем как снова показаться на улице, я постаралась изменить свою внешность. Лотта перекрасила мои волосы.

Я сидела перед зеркалом с простыней на плечах, а Лотта зубной щеткой наносила на мою голову состав из перекиси водорода и нашатырного спирта. Жидкость щипала кожу и попадала в глаза, так что я все время моргала, точно ребенок, пытающийся сдержать слезы. Я старалась проследить в зеркале за процессом окраски, но видела только белую иену перекиси, которая пощипывала и противно шипела. После мытья и сушки волосы стали рыжими. Но Лотта уверяла, что после нескольких таких сеансов я стану блондинкой. Брови я себе выщипала, так что от них остались едва заметные тоненькие ниточки. В моей внешности не было теперь ничего темного. Я голубоглазая, поэтому светлые волосы шли мне больше, чем Лотте. У нее глаза были темно-карие, почти черные, с длинными иссиня-черными ресницами. В сочетании со всем этим белокурые волосы казались не вполне естественными.

Поначалу мы твердо верили, что теперь с нами уже ничего плохого не случится. Достали себе новые удостоверения, словом, были почти как "обыкновенные" люди. И все-таки на улице мы не всегда чувствовали себя в безопасности. При виде полицейского со страхом ожидали, что он вот-вот подойдет к нам; казалось, каждый прохожий оглядывается на нас и знает, кто мы такие. В конце концов об этом догадалась и мефрау К. Так звали квартирную хозяйку, у которой мой брат снимал комнату на вымышленное имя.

— Неужели вам так нравится красить волосы? — спросила она меня, увидев, как сильно я изменилась за один день.

— Да, мы просто без ума от этого, — ответила я, — тем более что достали прекрасное средство. И совершенно безвредное.

Вероятно, мой ответ вполне удовлетворил бы ее любознательность, не вздумай и Дав последовать нашему примеру. Он вылил себе на голову целую бутылку. Это было ей уже совершенно непонятно — чтобы мужчина совершал такие нелепые поступки, ведь через неделю-другую он приобретет вызывающе странную внешность.

— И вы туда же? — с деланным дружелюбием спросила она.

— Муж по ошибке вылил себе на голову мою бутылочку перекиси вместо своего лосьона, — объяснила Лотта.

Мефрау К. искренне рассмеялась.

— Я так и подумала.

В тот же вечер она пригласила нас на чашку чая. Придет один ее хороший знакомый, и так приятно было бы провести вечерок вместе. Позднее выяснилось, что этот ее знакомый — толстяк с хитрыми глазками — был призван, чтобы высказать свое мнение о нас, и подтвердил ее опасения.

— Мне кажется, будет лучше, если завтра рано утром вы съедете с квартиры, — сообщила она нам, как только мы вернулись к себе. Она даже не вошла к нам в комнату, а ограничилась тем, что просунула голову в приоткрытую дверь. Слышно было, как в коридоре ее гость надел пальто и затем, насвистывая, спустился по лестнице.

— У меня есть один адрес в Утрехте, — поделился с нами Дав, — там мы наверняка будем в безопасности.

— Будем надеяться, — ответила Лотта, — все равно нам деваться некуда.

— Найдется еще много дверей, открытых для нас, — заверил Дав.

Лежа в постели в ту бессонную ночь, я подумала о таких дверях. Вспомнилось, что в первый вечер праздника пасхи мы всегда держали двери нашего дома открытыми, чтобы усталый путник знал, что он будет желанным гостем, если войдет в наш дом и разделит нашу трапезу. Каждый год в этот праздник я надеялась, что так и произойдет, но тщетно. Вспомнились вопросы, которые я, как самая младшая, должна была задать отцу: "Почему эта ночь не такая, как все остальные ночи, и почему в эту ночь мы не можем есть квасной хлеб и разную зелень, а должны есть только пресный хлеб и горькую траву?.." После этого мой отец напевным тоном рассказывал об исходе из Египта, и мы ели пресный хлеб и горькую траву, ибо таков наш удел во все дни наши.

Разлука

Мы договорились, что будем ждать друг друга в купе второго класса в поезде, отходившем в Утрехт. До вокзала мы дойдем вместе, а билеты возьмем каждый для себя в разных кассах, и на перрон мы тоже решили пройти поодиночке.

Но сначала мы прогулялись по Дамраку, и Лотта предложила сходить в кино. Ведь в последний раз это было так давно… В темном зале мы опять почувствовали себя спокойно. Здесь документы не проверяли. Здесь никого толком не разглядишь. Впереди меня сидел крупный мужчина, его спина загораживала весь экран, но мне было все равно. Заметно было, что и другие не очень интересовались самой кинокартиной. Фильм был, конечно, немецкий, но мы трое ничего не запомнили.

Из кино мы вышли, когда пора было уже идти к поезду. У вокзала Дав сказал:

— Теперь, мне кажется, нам нужно разойтись. Встретимся в вагоне второго класса.

— А не слишком ли это хлопотно? — спросила я. — Гораздо удобней взять все билеты в одной кассе.

— Нет, — возразил Дав, — так спокойнее.

— Но все-таки, — настаивала я, — не лучше ли нам войти в зал втроем? Если что и случится, мы по крайней мере будем вместе.

— Ничего не случится, — сказал брат.

Он отошел от нас и исчез в здании вокзала. Мы сделали все, как он велел. Я выбрала кассу, где было поменьше народу, прошла станционный контроль и отыскала утрехтский поезд.

До отправления оставалось еще семь минут. У окон со стороны перрона свободных мест уже не было. Поэтому я не могла увидеть своих спутников и думала, что они сядут следом за мной. Специального контроля документов на перроне я не заметила. Но они — Дав и Лотта — все не появлялись.

— Это поезд на Утрехт, да? — спросила я женщину напротив меня. Вдруг я плохо посмотрела и села не в тот поезд? Но соседка подтвердила, что поезд действительно утрехтский.

— Утрехт прекрасный город, — добавила она. — Вы не находите?

Я согласно кивнула головой.

— Конечно, он не выдерживает сравнения с Амстердамом, — продолжала она, — но все-таки я люблю бывать там. В нем есть некий уют, которого мне так недостает в Амстердаме.

— Да, — ответила я, — разумеется, вы правы.

Вошли еще несколько пассажиров. Брата и его жены с ними не было.

— К тому же, — сказала женщина, — там живут все мои родственники, а это кое-что значит. Ваша семья тоже живет в Утрехте?

— Нет, — сказала я.

— О, тогда у вас там, вероятно, есть знакомые, — продолжала она. — У меня тоже есть очень хорошие знакомые, раньше они жили в Амстердаме.

За минуту до отправления поезда в купе вошел мой брат. Он не присел и не посмотрел на меня, а поставил рядом со мной свою сумку и, прежде чем я успела открыть рот, опять вышел. А в этот момент поезд тронулся, точно Дав дал сигнал к отправлению.

— Это ваша сумка? — спросила женщина.

— Да, — сказала я, — я ее забыла на перроне.

— Как любезно со стороны этого господина найти вас и передать ваши вещи, — добавила она.

Мы уже миновали жилые массивы Восточного Амстердама, и поезд на полной скорости выехал из города.

— Ну вот, — сказала соседка, — здесь совсем недалеко. Вы и не заметите, как приедем.

Но мне показалось, что дорога очень долгая. Я взяла сумку на колени и стала смотреть в окно. Когда мы подъезжали к Утрехту, я первая встала и вышла в коридор.

— Приятно погостить в Утрехте! — крикнула мне вслед соседка.

Эти слова звучали в моих ушах, когда я шла через вокзальную площадь. Я все еще слышала их, когда свернула за угол и по широкой улице с магазинами шагала мимо кафетерия, откуда вырывался сальный запах жареного. Перед витриной обувного магазина я остановилась: мне было так дурно, что я испугалась, как бы меня не вырвало. "Глубоко вздохните, и тошнота пройдет", — часто повторяла медсестра в больнице, когда мне там становилось дурно. Я несколько раз глубоко вздохнула, и это действительно помогло.

Немного погодя я стояла у подъезда нужного мне дома. Еще утром Дав сказал, что квартира находится над бакалейной лавкой. Как только я позвонила, дверь открыли. Я поднялась наверх. Лестница была крутая, застланная темно-красной дорожкой. На первой площадке горела тусклая лампочка. На следующем марше в нескольких местах не хватало стоек перил. Этот лестничный марш был еще круче и длиннее первого. Наверху стояли мужчина и женщина. Они молча смотрели на меня.

— Мое имя… — начала я.

— Мы знаем, — сказал мужчина. — Ваш брат звонил из Амстердама и сказал, что вы приедете одна.

— Он еще что-нибудь сказал? — спросила я.

— При проверке документов задержали его жену. Он хотел присоединиться к ней сразу после разговора с нами.

Я прошла за ними в квартиру. Там меня усадили в глубокое кресло.

— Мне очень жаль, — сказал мужчина, — у нас здесь нет свободного места. Но я знаю для вас хороший адрес.

Его жена поставила передо мной чашку чая. Сумка все еще была у меня в руках. Я положила ее на колени и стала пить чай.

Перекресток

В тот же вечер я уехала обратно в Амстердам.

"На ночь вы можете, конечно, остаться здесь", — сказали мне те люди в Утрехте, но оставаться я не хотела. Я хотела немедленно вернуться. Они настаивали, чтобы я по крайней мере поела и немного отдохнула. Я не чувствовала ни усталости, ни голода. Я позвонила в Амстердам знакомому.

— Приезжай сюда, — ответил Ваут.

Несколько недель тому назад мы познакомились в одной еврейской семье. Моих родителей к тому времени уже увезли. "Если у вас будут трудности, позвоните мне", — сказал он тогда. До сегодняшнего дня я даже не вспоминала о нем.

Через несколько часов с сумкой брата в руках я села в поезд. Теперь я не обращала внимания на проверку документов, не смотрела на полицию, на солдат, не искала в вагоне укромного уголка. Страх отпустил. Если даже я сейчас попаду им в лапы, у меня по крайней мере не будет ощущения, что я осталась в этом мире одна.

Ваут уже ждал меня на вокзале Амстел.

— Я переговорил с дядей Ханнесом, — сказал он. — Завтра утром он зайдет за тобой.

Я не спросила, кто это — дядя Ханнес. Он словно бы считал его моим родным дядей — что ж, пусть будет так.

— Кроме этой сумки, у тебя ничего нет? — спросил Ваут.

— Есть еще чемодан с одеждой, — ответила я, — но он остался на Ветерингсханс.

Ваут обещал сходить за ним.

На следующее утро на остановке автобуса, на Суринамеплейн, я встретила дядю Ханнеса. Это был старик с красным, обветренным лицом в мелких морщинах. Чемодан с одеждой был у меня с собой. Сумку я оставила у Ваута. Я не знала, куда мы идем, да и не спрашивала ни о чем. Видела только, что мы выехали за город и наконец попали на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой тянулись выгоны.

На одном из перекрестков дядя Ханнес сделал мне знак, и мы вышли. Автобус быстро покатил дальше. Дядя Ханнес вытащил из-за дерева велосипед. Привязал на багажник мой чемодан.

— Иди по этой дороге, — сказал он, — до пятого хутора. — Он кивнул мне и сел на велосипед. Я стояла на перекрестке и смотрела ему вслед; на багажнике ерзал мой чемодан. Вдали в облаке пыли исчез автобус. Видимо, было часов двенадцать, потому что солнце стояло в небе очень высоко. Над лугами струился горячий воздух. Я пошла по следам велосипеда дяди Ханнеса, солнце пригревало мне голову и спину. Хорошо, что старик захватил мой чемодан — дорога до пятого хутора оказалась очень длинной.

На пороге дома стояла старая крестьянка.

— Входи, — сказала она.

В низком, темном помещении за длинным столом сидело множество людей. Во главе стола сидел дядя Ханнес. Кто-то придвинул мне стул и поставил кружку молока. Молоко было холодное. Посредине стола стояло большое блюдо с бутербродами. С блюда каждый брал себе сам. Женщина, сидевшая рядом со мной, положила несколько бутербродов на мою тарелку.

— Тебе надо поесть, девочка, — улыбаясь сказала она.

У нее были темные волосы, собранные в тяжелый узел на затылке. Меня поразили ее руки — изящные, с длинными тонкими пальцами и ухоженными ногтями. Это были руки женщины, которая в пятницу вечером расстилает на столе белую камчатную скатерть, расставляет серебряные молитвенные бокалы и бутылку вина, накрывает праздничный хлеб вышитой салфеткой. Я вспомнила маму, как в пятницу вечером она накрывала праздничный стол и как мы в нашей светлой, такой уютной комнате ждали, когда отец вернется из синагоги. Тогда глотком вина и кусочком хлеба мы открывали празднование субботы.

— Съешь все-таки что-нибудь, — настаивала соседка.

Я взяла бутерброд и осмотрелась вокруг. На том конце стола сидели женщины в пестрых фартуках. Мужчины были в комбинезонах. Бросалось в глаза, что все это люди смуглые, с темными волосами. Маленький мальчик напротив меня за обе щеки уплетал бутерброд и с любопытством смотрел на меня темно-карими глазами. Соседка еще раз наполнила мою чашку.

— У меня дочка твоих лет, — сказала она. И улыбнулась.

— Да? — сказала я. — Идти было очень жарко.

— Но здесь-то прохладно. Я не знаю, где она сейчас.

— Кто? — спросила я.

— Моя дочь, — ответила она.

— О да, — сказала я. И добавила: — Мне пришлось очень долго идти пешком.

— Это очень глухие места, — согласилась женщина. — Она тоже должна была приехать сюда; так было бы лучше всего.

— Конечно, — сказала я, — этот дом ужасно далеко от перекрестка.

— Ты останешься здесь? — спросила она.

— Не знаю, — ответила я.

Когда все поели, дядя Ханнес стал читать молитву. Остальные склонили головы. После молитвы все встали и вышли из комнаты. За столом осталась одна я.

— Вот видишь, сколько у меня скрывается народу, — сказал мне дядя Ханнес.

Я кивнула.

— Вижу.

— Больше я никого не могу спрятать, — сказал он. — Ты должна уйти дальше.

— Хорошо, — ответила я.

— Парень тебя проводит, — продолжал дядя Ханнес.

Он стал у окна. Вошла краснощекая девушка и убрала со стола.

— Видишь вон то дерево? — спросил дядя Ханнес, указывая куда-то вдаль. Я встала и подошла к нему. — Когда подойдешь к дереву, увидишь железнодорожный переезд. Там и подожди.

Та же краснощекая девушка начала подметать. На полу было много сора и хлебных крошек. Под стулом, где сидел мальчик с темно-карими глазами, — несколько хлебных корок. Я нерешительно побрела к двери, не зная, когда уходить, — прямо сейчас или немного попозже. Дядя Ханнес по-прежнему смотрел в окно. Девушка замела крошки на ржавый лист жести.

— Всего тебе наилучшего, — сказал дядя Ханнес, обернулся и кивнул мне.

Я вышла из комнаты. В коридоре стоял мой чемодан. На улице светило жаркое солнце и стоял тяжелый запах навоза. Я пересекла двор и, не оглядываясь, зашагала по дороге.

Кровать

Парень подъехал с двумя велосипедами. Я стояла у неохраняемого переезда и издалека увидела его белокурый чуб и докрасна обожженное солнцем лицо. Он прислонил велосипеды к столбу, взял у меня чемодан и привязал его к багажнику своего велосипеда.

— Нам в эту сторону. — Он указал на тропинку, бежавшую через луг. Я молча кивнула и села на велосипед. Провожатый поехал впереди меня по песчаной дорожке.

Зной усилился. Около изгороди стояла лошадь, отгоняя хвостом мух. Там и сям паслись коровы, они лениво поворачивали головы и меланхолично смотрели на нас. Мой спутник ехал не оглядываясь. Песок под колесами был сухой, сыпучий, и передвигаться становилось все труднее. Чтобы не отстать, я изо всех сил нажимала на педали. Только когда мы свернули на другую тропинку, стало немного полегче. Так мы добрались до канала, по обоим берегам которого стояли небольшие дома. Парень подъехал ко мне и сказал:

— Мы почти у цели. — Видно, и ему было очень жарко, потому что шею и затылок он прикрыл носовым платком.

По всей деревне хозяйки мыли швабрами тротуары перед домами и протирали окна. В высокой траве на берегу играли дети. Одинокий рыболов неподвижно уставился на свой поплавок. У одного из домов мы остановились. Мне казалось, будто одежда у меня накрепко прилипла к телу.

— Здесь, — сказал мой проводник. По гравийной дорожке мы обошли дом, где была открыта дверь на кухню.

За столом женщина чистила картошку. У нее было худое лицо с острым носиком, светлые волосы висели неряшливыми прядями.

— Вот она, приехала, — сказал парень.

— Кто? — спросила женщина, подняв на него глаза.

— Та девушка, — ответил он.

— Ну и что? — Она продолжала сидеть с недочищенной картофелиной в руке; другой рукой она отбросила волосы назад.

— Вы же слышали о ней? — спросил мой спутник. — Разве вам не сообщали?

— Да, конечно, — сказала женщина. Она говорила медленно, вялым голосом. — Но я не знала, что она приедет именно сегодня.

— Уже приехала, — сказал парень.

Я все это время стояла в дверях, одной ногой на тропинке, другой на пороге. Хозяйка мельком взглянула на меня и опять принялась чистить картофель.

— У нас нет кровати, — сказала она.

— Привезут, — ответил парень.

— Когда?

— Может, еще сегодня или завтра, я так думаю.

— Хорошо, если так.

— Мне пора, — сказал парень. Он вышел из кухни и взмахнул рукой. — Счастливо! — крикнул он мне.

Уезжал он, ведя второй велосипед одной рукой, так же, как приехал на железнодорожный переезд.

— Садитесь же, — сказала женщина.

Я села к столу напротив нее. Очищенные картофелины с громким всплеском падали в кастрюлю. Холодная вода брызгала мне на ногу, и я каждый раз вздрагивала. Но все-таки ногу не убирала. Как изнемогающий от зноя путник жадно ловит губами редкие капли дождя, так и я при падении очередной очищенной картофелины с нетерпением ждала освежающего прикосновения холодных брызг.

— Мы едим много картошки, — сказала хозяйка, когда кастрюля наполнилась.

— У вас, наверно, большая семья? — спросила я.

— Нас шестеро, — ответила она, — и скоро добавится еще один.

— В нашей семье было пять человек, — сказала я. — Не помню, чтобы у нас дома чистили столько картошки.

— Остальных забрали? — спросила она.

— Да, — ответила я.

— Говорят, оттуда никто не возвращается.

Она подняла голову. На улице заскрипел гравий. Несколько мальчишек с шумом ворвались в комнату, за ними вошел мужчина. Высокий, крепкий, с огромными руками. Он молча посмотрел на меня. Дети тоже притихли.

— Нам нужна еще одна кровать, — сказала женщина.

— Конечно, — подтвердил мужчина, — а они разве не прислали?

— Парень сказал, что привезут — сегодня или завтра.

— Ладно, — сказал он, — пока она переночует в одной постели с тобой, а я как-нибудь устроюсь с ребятами.

Он опустился в старое кресло, а ноги положил на край стола. На ногах были толстые черные носки. Кломпы он оставил у порога.

— Мы скажем, что ты наша племянница из Роттердама, — сказал он мне.

— У нас нет родственников в Роттердаме, — возразила жена.

— У нас много родственников в Роттердаме, — повторил он. — У меня, во всяком случае, есть племянник, который там жил.

— А если кровать так и не привезут? — опять начала жена.

— Тогда я сам за ней съезжу, — ответил муж. Он свернул сигарету. Женщина подбросила в печку дров и поставила кастрюлю с картошкой на плиту. Дрова затрещали, кухня наполнилась запахом смолы и дыма. Дети убежали на улицу, но то и дело заглядывали в окно. В кухне стало душно и жарко. Женщина поставила на стол тарелки.

Я насчитала семь тарелок.

Юла

Наш сосед Ринус удил с берега рыбу. Я села рядом и стала следить за поплавком.

— Хочешь покататься на лодке? — предложил он, не выпуская из рук удочку. Деревянную ногу он выставил перед собой, и она лежала, точно весло, забытое кем-то в траве.

— Да, — ответила я, — хорошо бы сегодня немного погрести.

— Ну и ладно, — сказал он, — бери лодку, мне она не нужна.

Он часто разрешал мне брать лодку, потому что сам пользовался ею редко. Большей частью удил рыбу с берега. С тех пор как потерял ногу — по его словам, это случилось из-за трактора, — он почти ничего не делал. Я еще немного посидела возле него. Солнце уютно пригревало спину; меня охватила такая лень, что я с удовольствием провалялась бы весь день здесь, на берегу. Но надо было возвращаться в деревню.

— Посмотри-ка, — сказал Ринус. — Еще один появился.

Сначала я подумала, что он что-нибудь поймал, но он смотрел высоко в голубое небо, где с жужжанием двигалась серебристая точка.

— Теперь уж недолго осталось, — заметил он, — вот увидишь.

Я вспомнила отца, который говорил то же самое. Ринус опять уставился на свой поплавок. Даже когда вслед за первым пролетели еще несколько самолетов, он упорно смотрел только на воду. Я встала, подошла к лодке, оттолкнула ее от берега и, медленно работая веслами, направилась на середину озера. Ринус становился все меньше и меньше. Единственным звуком в мире был теперь плеск воды о борта лодки. Незаметно для себя я заплыла в заросли камыша. Сложила весла в лодку и уселась поудобней. Все казалось таким мирным и спокойным. Был солнечный летний день, а я просто каталась на лодке. Вдалеке прогудел поезд. Он вез людей отдыхать. Далеко за камышовыми зарослями виднелись стеклянные крыши алсмерских оранжерей. Сколько там цветов. Цветов, чтобы ставить в вазы. Чтобы дарить их в день рождения. "От всего сердца поздравляем и преподносим цветы". А я каталась на лодке. Как хорошо на воде.

С громким плеском в камышах скакнула лягушка. Пора было возвращаться. Раздвигая стебли камыша, я вывела лодку на свободную воду и направилась в сторону деревни.

Мы с Ваутом договорились встретиться в кафе на станции. Я вошла и села к окну ждать его. Посетителей было немного. Патефон играл немецкие песенки. На улице дети играли с юлой. Но вот показался Ваут, неся в руке сумку моего брата.

— Ну как, тебе нравится здесь? — спросил он, усевшись напротив меня и доставая из сумки книги.

Я кивнула.

— И все-таки лучше бы мне быть в Амстердаме.

— Почему? — спросил Ваут. — Здесь относительно спокойно. В Амстердаме для тебя далеко не так безопасно, как здесь.

— Я все время точно в отпуске, — ответила я. — Я много занимаюсь греблей, загораю, помогаю по хозяйству, и все, больше ничего не делаю.

— В Амстердаме тебе тоже нечего делать, — сказал он.

— Есть новости для меня? — спросила я.

— Да, — ответил он, глядя в окно. — Их увезли.

Я проследила за его взглядом.

— Все с юлой играют, — сказала я.

Маленькая девочка запустила свою юлу на крыльце. Юла была красная. Девочка подстегнула юлу кнутиком, отчего та спрыгнула на мостовую и, как балетная танцовщица, закружилась перед грузовиком, стоявшим у крыльца.

Ваут стал играть с картонной подставкой под пивную кружку. Ставил ее на ребро, катал по столу, ловил. За окном прошли несколько немецких солдат. Их тяжелые шаги еще долго отдавались вдали. На мостовой валялась растоптанная юла.

— Как ты думаешь, они вернутся? — спросила я.

— Да, — сказал Ваут, — но все это, наверно, скоро кончится.

— Пойдем отсюда, — сказала я.

Мы встали. Когда я выходила через дверь-вертушку, с улицы входил немецкий солдат. Мы с ним одновременно вращали одну и ту же дверь.

На улице маленькая девочка плакала над своей игрушкой.

Другое "Я"

Дядя Ханнес так и не прислал обещанную кровать, и хозяин за ней тоже не сходил. Вечером он обычно приходил домой смертельно усталый, а утром опять вставал чуть свет. Он работал поденщиком у зажиточного крестьянина, и работа у него, в особенности летом, была очень тяжелая. По воскресеньям он брал выходной и большую часть дня спал. Иногда он пытался заигрывать с женой, но она только злилась.

Я вынуждена была спать в одной постели с хозяйкой, а хозяин с мальчиками спал в другой. В низенькой мансарде было очень душно — там никогда не проветривали. Спала я плохо, потому что не смела пошевелиться, чтобы ненароком не прикоснуться к хозяйке. Она как-то сказала мне, что никогда не моется. "Я не бываю грязной, — объяснила она. — Ведь каждую неделю я надеваю чистое белье".

— У вас, наверно, был большой дом? — как-то спросил меня хозяин.

— Да, — ответила я.

— И у каждого своя кровать? — спросила хозяйка.

— Много кроватей, — сказала я, — у нас часто гостили родственники и друзья.

— Сколько же было кроватей? — допытывалась она.

Я стала вспоминать. И никак не могла вспомнить дом. Вновь видела перед собой улицу в Бреде, поля по одной стороне и палисадники по другой; на мостовой выбоина, по которой я всегда нарочно проезжала на велосипеде; обвалившийся край тротуара, где так удобно было въехать на велосипеде наверх, окошечко в двери, которое никогда не закрывалось, чтобы можно было просунуть руку и отодвинуть задвижку. Я видела перед собой двойную дверь, которая со скрипом захлопывалась, коридор и двери комнат. И лестницу наверх.

— Не могу припомнить, — наконец ответила я.

— Ладно, — сказала женщина, — главное, их хватало на всех.

— Думаю, хватало, — кивнула я.

— Жаль такой дом, — добавила она.

— Чего тебе жаль? — спросил муж.

— Ну как же, — объяснила она, — пропадает целый дом и все, что в нем есть.

— Когда война кончится, — сказала я, — мы опять будем там жить.

— Да, да, — сказал хозяин. Он свернул сигарету и взглянул на меня. — Да, да, — повторил он, смачивая бумагу языком.

Это был мой последний вечер у них. На другой день я должна была уехать. Денег, которые Дав оставил для меня в сумке, хватило как раз до этого дня. Теперь, когда больше платить нечем, я не хочу быть обузой для этой бедной семьи. Ваут отыскал для меня другой адрес в Хемстеде. Я сидела у стола в кухне и красила волосы, потому что кое-где уже проглядывала чернота. Я так часто применяла это средство, что сделалась совсем светлой блондинкой, а прежней боли от него уже не чувствовала.

— Ты и так натуральная блондинка, зачем красишься-то? — сказала хозяйка.

— В том-то и дело, что нет, — возразил хозяин. — Будь она настоящей блондинкой, так не сидела бы здесь.

— А у евреев всегда черные волосы, да? — спросила хозяйка.

— Нет, не всегда, — ответила я.

— Но вы всегда узнаете своих, — заметила она и задумчиво погладила свой выпяченный живот. — Я знала одного еврея, — добавила она, — очень порядочный человек был. Он часто приходил к хозяйке, у которой я служила.

На следующий день на остановке автобуса я встретилась с Ваутом. Я заметила, что он посмотрел на мои волосы.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

— Ты совсем посветлела, — сказал он.

— Не заметно, что я покрасилась? — спросила я.

— Нет, — ответил он, — ничего подозрительного я не замечаю.

Но я не была в этом уверена. Хотя я и свыклась с мыслью, что в один прекрасный день меня заберут, на этот раз я всю дорогу чувствовала себя не очень-то свободно.

— Держись непринужденно, — посоветовал Ваут.

Мне вспомнилось время, когда я действительно вела себя просто и непринужденно. Как же это было? Оказалось, я не помнила ни как вела себя на улице, ни что чувствовала, садясь в поезд, ни что говорила, входя в магазин. Ваут привез новое удостоверение и отдал его мне, перед тем как войти в автобус. Прежнее удостоверение я выбросила. Оно обошлось мне очень дорого, но сделано было очень плохо. Новое удостоверение досталось мне бесплатно.

— Какое имя вы мне дали? — спросила я.

— Очень красивое, — ответил он.

Это напомнило мне об одной моей тете, которая как-то раз очень серьезно заболела. В синагоге за нее произнесли особую молитву и дали новое имя, очень красивое библейское имя, и она выздоровела.

В автобусе я рассмотрела свой новый документ. Вот моя фотография со светлыми волосами и отпечатки пальцев. Я прочла свое имя. Такое впечатление, будто меня познакомили со мной же. Я несколько раз тихонько повторила про себя это имя.

Когда мы в Хемстеде сошли с автобуса и зашагали по узкой набережной, Ваут еще издали показал на низкий старый дом.

— Вот он, здесь ты будешь в полной безопасности.

Мы перешли через канал по мостику с железными перилами. Дверь нам открыла высокая белокурая девушка в комбинезоне.

Я назвала свое имя, свое новое имя.

Эпилог. Трамвайная остановка

Через несколько недель после освобождения я навестила своего дядю в Зейсте. Оккупанты не тронули его, потому что он был женат не на еврейке. Я не предупредила его о приезде, однако же увидела его на трамвайной остановке.

— Откуда ты узнал, что я приеду? — спросила я.

— Я каждый день жду на остановке, — ответил он. — Жду твоего отца.

— Разве ты не получил извещение из Красного Креста? — спросила я.

— Получил, но я им не верю. Разве можно знать так наверняка?

Мы перешли через площадь и направились к его дому, который стоял в двух-трех минутах ходьбы от остановки.

Много лет я не видела дядю. Он сильно изменился. Ему было около пятидесяти лет, но он плелся рядом со мной усталой, шаркающей походкой, словно человек, который уже не ждет ничего хорошего от жизни. Волосы у него побелели, лицо пожелтело, щеки ввалились. Хотя он всегда очень походил на моего отца, сейчас я не заметила ни малейшего сходства. Ничего не осталось от веселого, беззаботного дяди прежних лет.

У входной двери он остановился.

— Не говори об этом с теткой, — наклонившись ко мне, сказал он. — Она не поймет.

Он вставил ключ в замочную скважину. Вслед за ним я поднялась по лестнице. В маленькой чистенькой комнате моя тетя разливала чай. Дядя сел в кресло у окна.

— Отсюда, — сказал он, — видно, когда приходит трамвай. Это очень удобно. В Утрехте опять наладилось с транспортом. — Он встал и, шаркая ногами, вышел из комнаты.

— Твой дядя болен, — сказала мне тетя. — К счастью, сам он об этом не догадывается, но ему уже не выздороветь. Он очень близко к сердцу принял несчастье родных.

Я кивнула в ответ и сказала, что это в самом деле очень отразилось на нем и что, по-моему, он сильно изменился.

— Тсс… — Тетя приложила палец к губам.

— Посмотри-ка, — сказал дядя, входя в комнату и показывая мне какие-то носильные вещи из темной ткани, висевшие у него на руке. — Прекрасный костюм, совершенно новый.

— Ваш костюм? — спросила я.

— Я хранил его все эти годы. Он лежал в сундуке, пересыпанный нафталином. — В голосе дяди слышались торжествующие нотки, когда он шепнул мне: — Для твоего отца. — Он аккуратно повесил костюм на спинку стула и продолжал: — Еще у меня есть ботинки. Почти новые. Хочешь посмотреть?

— Да, конечно, — сказала я. Но он, по-видимому, сразу же забыл об этом, потому что, когда я вскоре встала, собираясь уходить, он быстро накинул плащ.

— Я немного пройдусь с тобой, — сказал он, сверяя часы. — Трамвай вот-вот подойдет.

Но трамвай уже отправлялся. Я наскоро простилась и вскочила на ходу, а с задней площадки помахала ему рукой. Но он не ответил. Он стоял и смотрел на другой трамвай, только что подошедший, и я поняла, что его-то он и имел в виду. Маленький, сгорбленный, он напряженно всматривался в лица пассажиров, сходивших с трамвая.

После этого я навещала его еще несколько раз. И никогда не предупреждала, что приеду. Но дядя всегда ждал на остановке. Каждый раз он выглядел все более старым и больным и каждый раз показывал мне костюм, который хранил в сундуке.

И вот я получила от тети письмо, что дядя умер. Я опять поехала в Зейст и уже в трамвае подумала: как странно, неужели на остановке я не увижу дядю. Выходя из трамвая, я невольно поискала его глазами.

За столом в полутемной комнате тетя решала кроссворд. Карандаш в ее руке был тонко очинен. Я села у окна и откинула занавеску. В конце улицы виднелся угол павильона трамвайной остановки.

— Он так любил тут сидеть, — сказала тетя. — Все смотрел на трамваи.

— Отсюда хорошо видно, как они подходят, — заметила я.

— Да, — отозвалась она, — он тоже так говорил. Но я вообще-то никогда не смотрела. — Она подошла ко мне и поглядела через мое плечо. — Почти ничего не видно.

Но она была не права. С дядиного стула трамвайная остановка была отчетливо видна. Теперь я поняла, почему дядя просил меня не говорить об этом с тетей. Перед моим уходом тетя принесла костюм.

— Вот, — сказала она, — твой дядя наказал отдать его тебе.

— Что я с ним буду делать? Отдайте его кому-нибудь, кому он пригодится.

Не успела я выйти из комнаты, как она вновь склонилась над кроссвордом. Я медленно пошла на трамвай. Вагона под посадку еще не было, он только что подошел к конечной остановке.

Я стояла и смотрела на выходивших пассажиров, точно ожидала кого-то. Кого-то знакомого, близкого, родного. Но мне не хватало дядиной веры. Они никогда не вернутся: ни мой отец, ни моя мама, ни Бетти, ни Дав, ни Лотта.

Радио

Менеер Кёйстерс из рыбной лавки, где я по дороге из школы в пятницу днем иногда покупала для мамы нарезанную семгу, был высокий, ширококостный мужчина, и лицо у него состояло сплошь из одних складок. Голова с рыжеватым встопорщенным чубом свешивалась вперед между вздернутыми плечами. Он нарезал семгу узким, стертым посредине ножом, подхватывал ломтики большим и указательным пальцами и аккуратно клал один на другой. Руки у него были лиловато-красные, облепленные рыбьей чешуей. Всякий раз он спрашивал меня, не хочу ли я поиграть с Тоней. Я отвечала, что не могу, ведь дома меня ждут с семгой.

Но однажды мне отговориться не удалось. В лавке было полным-полно покупателей. Увидев меня, менеер Кёйстерс открыл раздвижную дверь, отделявшую лавку от жилого помещения, и велел обождать там, пока он не управится.

— Тоня дома. — Легонько подтолкнув меня в спину, он плотно задвинул за мной дверь.

Комната была маленькая и темная. Тоня сидела за столом и разглядывала свои руки, которые лежали на плюшевой скатерти. Это была бледная девочка со светлыми, водянистыми глазами и льняными волосенками. Она училась со мной в одном классе, и то ли потому, что ее считали похожей на рыбу, то ли потому, что от нее несло рыбой, никто не хотел с ней водиться.

— Ты зачем пришла? — положив руки на колени и глядя на меня с подозрением, спросила она. Рот у нее приоткрылся, бледное лицо лоснилось, словно его смазали жиром.

— Твой папа мне велел здесь подождать.

Комната была так загромождена мебелью, что в ней едва можно было пошевельнуться, не зацепившись за что-нибудь. Я задвинула стул, на который опиралась руками, как можно глубже под стол, а когда выпрямилась, торчавший в ящике буфета ключ уперся мне в спину. Помещение казалось еще меньше оттого, что низко над столом, точно зонтик, свешивалась лампа под огромным, с кистями абажуром. На камине стояли черные металлические часы, украшенные фигуркой голого человечка. В одной руке он держал нечто вроде булавы, другой указывал на циферблат. Часы громко тикали. А мы обе молчали. Тонин отец пришел из лавки минут через двадцать.

— Ну, вот и я, — сказал он.

Накинув крючок на дверную петлю, он сменил белую куртку на коричневый пиджак, висевший в шкафу на вешалке.

— Теперь можно спокойно заняться своими делами.

Он отодвинул в сторону несколько стульев — иначе к низенькому столику в углу комнаты было не пробраться. На столике стоял какой-то аппарат с передней панелью из черного эбонита. Из него торчали катушки, а внизу были две ручки с белыми делениями. Менеер Кёйстерс нажал переключатель на боковой стенке аппарата, повертел ручки, установив катушки в нужном положении, и спросил дочь, поставлен ли новый штепсель. Она утвердительно мотнула головой.

— Прекрасно, — сказал он. — Тогда начнем. — Он посмотрел на свои часы. — Как раз время. Ну-ка, подойди сюда. — Он кивнул мне, придвинул стул к столику и велел сесть. — Вытяни голову немного вперед.

Стоя за моей спиной, он слегка щелкнул меня по затылку, его пальцы коснулись моих волос. У меня мороз по коже прошел. Острый запах рыбы вызывал тошноту. Менеер Кёйстерс надел мне на голову сдвоенный металлический обруч и прижал к ушам черные диски с дырочками.

— А теперь слушай! — воскликнул он и весь подался вперед, его широкое, обрюзгшее лицо почти касалось моего. Я видела красные прожилки в его слезящихся глазах, видела, как сужались и расширялись его зрачки. Ему словно хотелось увидеть то, что я слышала.

В ушах у меня раздался чудовищный шум, треск, визг, пронзительный вой и свист, внезапно перешедший в жуткое гудение, от которого я задрожала всем телом. Менеер Кёйстерс засмеялся:

— Дьявольский вой!

Я попыталась освободиться от дисков, но менеер Кёйстерс удерживал их, прижимая к моим ушам, а другой рукой вращая одну из рукояток.

— Говорит ХБР, Хилверсюмское радиовещание! — выкрикнул кто-то, и после непонятных фраз в мои барабанные перепонки ударила такая оглушительная музыка, что казалось, мою голову запихнули в трубу папиного граммофона.

Через некоторое время менеер Кёйстерс снял с меня наушники. Эффект радиопередачи, видимо, его не удовлетворил. Совершенно обалдев, я продолжала сидеть на стуле.

— Все. Передача окончена. — Тоня дернула меня за руку. — Дай теперь я послушаю.

С гудящей головой и звоном в ушах я добрела до двери. С трудом сняла крючок с петли. Дверь, громыхая, откатилась по рейкам в сторону. Запах рыбы в лавке был просто невыносимым. Только на улице я мало-помалу отдышалась, а на полпути к дому спохватилась, что забыла про семгу.

Как-то в полдень я пришла из школы и, вешая в передней пальто, услышала чей-то громкий голос. Звуки доносились из гостиной. Но никаких других голосов не было слышно. Похоже, это был какой-то крикливый монолог. Думая, что это либо гость, который ведет беседу не очень-то дружелюбным тоном, либо кто-нибудь из родных, решивший выложить все, что у него накинело, я тихонько приотворила дверь и заглянула в щелку.

В гостиной по сторонам камина стояли мой отец и старший брат. Оба склонили головы чуть набок и молча глядели на громкоговоритель.

— Кто это так вопит? — спросила я, входя в гостиную.

— Гитлер, — сказал отец.

Он знаком велел мне помолчать.

Я остановилась и стала слушать. Только с этого года в нашем классе ввели уроки немецкого языка, и я еще мало что понимала. Однако слово "Juden" знала хорошо. Именно это слово крикливый человек повторял чаще всего, и каждый раз все с большим презрением, будто попирая его ногами. Голос слышался и наверху, в моей комнате. Он проникал во все углы нашего дома, заглушал даже рев испорченного кухонного крана, который я нарочно открыла, чтобы проверить, будет слышно или нет. Я достала учебники и тетради, но, прежде чем сесть за уроки, взбежала по лестнице на чердак. Плотно закрыв за собой дверь, я немного там постояла. Голос звучал здесь не так громко, но все же был вполне различим, и я спустилась в свою комнату и села заниматься. Зажав уши пальцами, я пыталась выучить урок по истории Священного союза. Мною овладело то же мучительное чувство, как несколько лет назад, когда я с тяжелыми наушниками на голове впервые слушала у менеера Кёйстерса радиопередачу. Дьявольский вой. Я все сильнее зажимала уши руками, словно предчувствуя, что принесет людям этот голос.

Мамина деревня

По ухабистому проселку мы въехали в деревню. Время близилось к полудню, стоял апрель, солнце сияло, но ветер задувал нещадно. Реденькие листочки на деревьях трепетали, а трава на обочинах полегла в одну сторону, словно по ней провели гребенкой. Шофер что-то невнятно объявил, и последние пассажиры вылезли из автобуса. Я застегнула плащ на все пуговицы, подняла воротник. Остановились мы на деревенской площади — маленьком пятачке, обсаженном деревьями, окруженном низенькими домиками. Я подошла к обшарпанной колонке для воды за оградой, покосившейся как будто под напором мха и сорняков. Взялась за рукоятку, но она приржавела и не поддавалась. Шофер жевал бутерброд. Когда я села в автобус в Делфзейле, он сказал: "Стало быть, до конечной поедем?" — и, как мне почудилось, подмигнул. Место у меня было переднее, и я видела, что он все время подглядывает за мной в зеркальце. Меня это тревожило, я все думала: может, он по внешности догадался, кто я есть, и потуже стягивала косынку на своих крашенных перекисью волосах. Его взгляды могли означать молчаливое сочувствие или простое любопытство, но также и кое-что похуже… Однако, будь у него дурные намерения, не сидел бы он так спокойно в автобусе, уплетая бутерброд. И я поспешно пересекла площадь и наугад пошла по какой-то улице.

Мама так часто рассказывала мне о своей родной деревне, что я не сомневалась: стоит мне попасть туда, и я сразу все узнаю. "Когда-нибудь мы поедем туда вместе, и ты увидишь, какая она маленькая", — говорила мама. Но мы так и не выбрались. Деревня была слишком далеко — где-то на самом северо-востоке провинции Гронинген. В моем представлении на деревенской площади была раковина для оркестра, а вокруг — клумбы и скамейки. И совсем рядом — мамин дом. Белый с зелеными ставнями. Но на поверку все дома оказались серыми и вообще без ставен. Я не заметила, как дошла до самой околицы. Вдалеке увидела женщин, работавших в поле. Ветер надувал их юбки колоколом. Я повернула обратно. На одном крылечке сидел мальчик и писал мелом на ступеньке.

— Как пройти к дому пастора? — спросила я.

Он поднял на меня глаза, но не ответил. Я повторила вопрос. Он сунул мел в карман и лениво побрел по немощеной улице. Не очень-то они здесь приветливы, подумала я, шагая сзади. На углу он остановился, подождал; сделал мне знак, чтобы я шла за ним. Мы свернули на улицу, ровно замощенную булыжником, дома здесь были без крылечек. Мальчик остановился у белой крашеной калитки, придержал ее, пока я входила. За моей спиной она громко хлопнула. Ну вот, нашла я быстро, теперь наверняка успею на обратный поезд.

Женщина, отворившая на мой стук, сказала, что пастора нет дома. Я спросила, когда он придет.

— Вряд ли муж вернется раньше шести, — сказала женщина. — Он обещал быть к ужину. Не могли бы вы зайти еще раз?

— Боюсь, что это исключено. Я приехала из Амстердама и сегодня же вечером должна ехать обратно.

— Тогда подождите его, — предложила она, отступая назад, чтобы открыть дверь пошире. — Попытка не пытка. Вдруг он придет раньше.

Ничего другого мне и не оставалось. Едва ли я смогу еще раз совершить такое путешествие, да если бы и смогла, тогда, наверно, будет уже слишком поздно что-либо предпринимать.

— Большое спасибо, я подожду, — сказала я.

Она провела меня в мрачноватую комнату с коврами, гардинами и громоздкой мебелью — кабинет мужа, как она сказала. В книжном шкафу позади большого письменного стола я увидела длинный ряд широких кожаных корешков. Это и есть церковные книги, куда записывают детей при крестинах, подумала я, вот, значит, как они выглядят. На стене висели старомодные фрисландские ходики.

Жена пастора села с вязаньем в низкое кресло подле письменного стола. Она была круглолицая, румяная, светло-русые волосы стянуты узлом на затылке. На носу очки в тонкой золотой оправе. Когда на них падал свет, стекла вспыхивали и голубых глаз женщины было не разглядеть.

— Вы знакомы с моим мужем? — спросила она.

— Нет, — ответила я. Мама как-то упомянула, что ребенком она часто играла с пасторскими детьми. Их сады были рядом. — Я впервые в этих краях. К вам ехать — не ближний свет, и место такое глухое.

— Да уж, наша задняя дверь смотрит прямо в чистое поле. Мы сами сперва никак опомниться не могли. Мы ведь оба городские. Мужа назначили в этот приход пять лет назад. Я думала — ни в жизнь не привыкну. Но вот началась война, и оказалось, нет худа без добра. По нынешним временам здесь, пожалуй, лучше, чем у вас в Амстердаме.

— Да, — сказала я, — в Амстердаме многим ох как нелегко.

Она кивнула, отложила вязанье и вышла. Туфли у нее были на низком каблуке, на резиновой подметке, со шнурками. Значит, не здесь, не рядом с этим домом прошло мамино детство. Я сидела у окна и слышала, как на улице прогромыхала железными ободьями колес по аккуратному булыжнику крестьянская телега.

Один из моих попутчиков в поезде все время толковал о своих попугаях. Говорил он медленно и вяло, слова как бы склеивались в единый вязкий поток. Короткими толстыми пальцами он показывал, как он кормит своих попугаев и как прикасается к ним. Когда мы подъезжали к Бейлену, кто-то перебил его: "Вон там — Вестерборк". Все посмотрели в окно, в том числе и владелец попугаев. "А вы знаете, как они привязываются к своему хозяину?" С вопросом он обратился ко мне. Я смотрела на него, потому что мне не хотелось смотреть в окно. "Нет, — ответила я, — впервые слышу". Потом он снова стал превозносить необыкновенные достоинства своих птичек. Я слышала его монотонный голос, не вникая в смысл слов.

На перроне в Ассене кишели зеленые мундиры. Несколько немецких солдат прошли по вагонам, заглядывая в купе. "Иногда они у каждого проверяют документы, — сказала одна женщина. — Так что нам повезло". "А нам скрывать нечего", — возразил другой пассажир. Я судорожно вцепилась в свою сумку. Мне еще ни разу не понадобилось новехонькое удостоверение личности. Я надеялась, что пронесет и теперь. Хотя подделано оно было и на славу, я все-таки побаивалась его предъявлять.

Я спохватилась, что и сейчас, добравшись до места, продолжаю сжимать сумку в руках. Повесила ее на спинку стула. Я и к чужому своему имени — тому, под которым скрывалась, — совсем еще не привыкла; когда я сегодня представлялась жене пастора, меня прямо-таки поразило, что она и глазом не моргнула, услышав его. Хозяйка возвратилась в комнату столь же бесшумно, как и вышла, она принесла поднос с чаем и чашками, поставила его на письменный стол. Говорила она запинаясь, как будто с трудом подыскивала слова или думала о другом.

— Надеюсь, мне повезет и ваш муж вернется сегодня пораньше, — сказала я.

— У вас что-нибудь срочное?

— Да, — ответила я, — очень.

Я выпрямилась на стуле. В этот день я долго просидела ссутулившись, подперев подбородок руками, и спина у меня совсем затекла. В детстве мне приходилось спать на доске, а днем носить шину для исправления осанки. На меня вечно покрикивали: "Не горбись!" Я снова вспомнила Ассен. Перед самым отправлением поезда перрон огласился громкими, отрывистыми командами. Солдаты строились, становились навытяжку. Бряцало оружие. "Они прилетают и садятся мне на пальцы, — бубнил свое любитель попугаев. — Стоит мне постучать по клетке, и они тут же подлетают". Он побарабанил пальцами по колену, показывая, как надо стучать. Тогда мое путешествие уже подходило к концу. Поезд не слишком опаздывал, и я сочла это добрым предзнаменованием.

— Речь идет не обо мне, — сказала я. — Я хочу просить вашего мужа помочь другим людям. И это не терпит отлагательства.

— Я никак не могу дать ему знать, — ответила хозяйка. Она разлила чай и снова принялась за вязанье, так крепко сжимая спицы, как будто в поисках опоры. — Он навещает крестьян на фермах, а это долгая история. Фермы здесь разбросаны по всей округе, и от одной до другой путь не близкий.

Фрисландские ходики тикали громко и злорадно. Я поняла, что уже не поспею на обратный поезд.

— Ну что ж, подожду, — сказала я. — Надо же довести дело до конца.

— Вы можете у нас переночевать, — предложила хозяйка.

— Большое спасибо, если это вас не слишком обременит.

Мне показалось, что она покраснела. Все это время она упорно старалась отворачиваться, прятала глаза. Видно, при мне она чувствовала себя не в своей тарелке. Но почему же тогда она пригласила меня подождать, а потом и переночевать?

— Что б вам приехать вчера, застали бы мужа дома, — заметила хозяйка.

— Вчера? — переспросила я.

Вчера до меня еще только дошел слух, что отправка заключенных из лагеря на неделю приостановлена. Вчера у меня еще только мелькнула мысль об этой — единственной — возможности спасти их. Всю ночь напролет я лежала и обдумывала, что сказать пастору. Сочиняла мало-мальски правдоподобную историю, с которой надо было начать.

— Или вы могли ему написать, — продолжала жена пастора.

— Я потеряла бы несколько дней, — возразила я.

Она подошла к письменному столу, сложила стопкой какие-то бумаги. Пояс на ее платье был весь перекручен.

— В эти книги записывают окрещенных младенцев? — Я показала на кожаные корешки.

— Нет, — ответила жена пастора. — Те хранятся в особом шкафу, вон там.

Особый шкаф был украшен резьбой и заперт на медный замок.

— Человек, за которого я хочу просить пастора, записан в одну из тех книг.

— Вот как? — отозвалась она. — Он, стало быть, отсюда родом? Значит, кто-то в вашей семье из здешних мест?

— Да нет же. Он мне не родня.

— Погодите-ка, — Она повернулась, подняв палец. — Я слышу какой-то шум, не иначе муж вернулся.

Она быстро вышла из комнаты.

Все это время я не переставала напряженно ловить звуки, долетавшие снаружи: отдаленное постукиванье кломпов, детские голоса, шум ветра, сотрясавшего дом. Но на сей раз я ничего не слышала.

Где-то хлопнула дверь. В коридоре тихо разговаривали. Наверно, жена пастора описывает мужу мою подозрительную внешность. Когда он войдет, надо постараться прочесть что-нибудь на его лице.

— Я прошу вас помочь одной супружеской чете, — сказала я. — Это мои близкие друзья, сейчас они сидят в Вестерборке. Я слышала, что отправка заключенных в Польшу приостановлена на неделю.

Я так затвердила про себя эту речь, что сейчас слушала ее как бы со стороны. Пастор сидел за письменным столом, сложив руки на листе промокашки. Густые кустистые брови казались странным излишеством на его узком лице.

— Я думаю, еще есть надежда вызволить их оттуда. Видите ли, это мои очень хорошие знакомые. Спасти их — мой долг. — Я посмотрела на статуэтку на пасторском столе — деревянную фигурку человека с молитвенно сложенными руками. — Я просто обязана вызволить их из лагеря.

Пастор приподнял статуэтку и снова поставил ее на стол.

— И для этого вы пришли ко мне?

— Моя приятельница родилась в этой деревне. Я полагаю, она из протестантской семьи. По крайней мере фамилия у нее не еврейская. В прежние времена это была распространенная фамилия у здешних крестьян. Эту женщину вырастили приемные родители — евреи, но весьма вероятно, что настоящие родители крестили ее в протестантской церкви. — Я немного подождала. Статуэтка стояла теперь на другом конце стола. — Если вы письменно засвидетельствуете, что она из протестантской семьи и крещеная, и приложите выписку из церковноприходской книги, может быть, их обоих удастся спасти. Тех, кто состоит в смешанном браке, немцы отпускают.

— Проверить это нетрудно, — сказал пастор. Он взял блокнот. — Как ее фамилия и когда она родилась?

Я назвала мамину фамилию и дату рождения. Он записал, подошел к особому шкафу, вынул и стал листать большую книгу. Страницы ее пожелтели и обтрепались по краям. Исписаны они были почерком без нажима, с сильным наклоном.

— Посмотреть недолго, — повторил пастор и стал водить пальцем по страницам. — Все аккуратно расписано по годам.

Я не отрывала глаз от его пальца. Мне вдруг самой почудилось, что это правда. Что вот сейчас он назовет мамину фамилию. Глядите, вот она, скажет он, вот запись. Аккуратная запись за 1890 год.

— Странно, — сказал пастор, — не могу найти. Вы не ошиблись? Правильно назвали год рождения?

— Да, — подтвердила я. — Правильно.

Он стал просматривать книги за другие годы.

— Не будем отчаиваться, — сказал он, — вполне возможно, что крестили ее позднее.

Хоть я и была к этому готова и знала, что именно теперь настал момент выложить ему мою просьбу, я медлила, желая продлить свое напряженное, хотя и заведомо напрасное ожидание. Впрочем, ему и так был отпущен только миг. Пастор отнес книги, поставил на место в шкаф, повернул ключ в замке.

— Такой фамилии в наших книгах нет, — сказал он.

Я спохватилась, что опять сижу сгорбившись, сидела так все время.

— А может быть, вы все-таки дадите мне свидетельство? — спросила я.

Пастор замер, держась рукой за шкаф, вполоборота ко мне. Его жена считала и пересчитывала уже набранные петли. Фрисландские ходики показывали, что сцена продолжается чуть ли не полчаса. Но ведь это не имеет значения, думала я. Я должна сказать ему, что не имеет значения, есть на самом деле в книге ее фамилия или нет. Важно лишь, чтобы он написал эти бумаги. Стоит предъявить справку — и люди с легкостью выйдут из лагеря, сядут в поезд, пройдут по улице, вернутся в собственный дом. Пастор вдруг посмотрел на меня, рывком повернув ко мне голову, и я поняла: только теперь он догадался, что я с самого начала обманывала его.

— Если у меня будет ваше свидетельство, я надеюсь, я почти уверена, что спасу их от депортации, — сказала я.

— Я был бы рад вам помочь, — сказал пастор. — Если бы это зависело от меня, я написал бы то, что вам нужно. Но я не имею нрава решать один. Мне надо обсудить дело с моими старейшинами. Требуется их согласие, и их подписи тоже.

И снова потянулось ожидание. Пастор опять сел на велосипед и поехал созывать совет старейшин. Перед этим мы перекусили в кухне-столовой, выходящей на другую сторону, прямо в чистое поле. За едой я все время поглядывала в окна, и хозяйка заметила это. Она кивнула мне и сказала, что тоже всегда любуется видом из этих окон, расстилающимся за ними деревенским пейзажем. Мне показалось, что она оживилась и чувствовала себя здесь гораздо свободней, чем в кабинете мужа, словно отпустила тормоза и стала самой собой.

Но теперь мы снова сидели в кабинете.

— А вы знаете случаи, когда люди таким вот манером выходили из Вестерборка? — спросила жена пастора.

— Да, знаю, — сказала я, — стоит лишь достать всякие справки, с подписями и печатями. Немцы обожают бумаги с подписями и печатями.

— Каких только ужасов мы не наслушались в последнее время! И чем дальше, тем страшнее. Даже в нашей глубинке и то рыщут.

— Здесь бывают обыски? — спросила я.

— Иногда, — ответила она. — Но в пасторский дом до сих пор не являлись. — Она помолчала, глядя в пространство, потом перевела свои голубые глаза на меня, очки теперь лишь мягко поблескивали и больше не скрывали взора. Она улыбнулась. — Вы преданный друг, — сказала она.

— Я многим обязана этим людям.

— А нельзя было как-нибудь помочь им до того, как их посадили в лагерь?

— Это произошло неожиданно. В квартале, где они жили, устроили облаву. Улицы оцепили. Потом ходили по домам и забирали всех евреев. Спастись было невозможно.

— Вы живете с родителями?

— Я живу в меблированных комнатах, — сказала я.

Где-то хлопала ставня. Ветер по-прежнему дул свирепый.

— Я тоже когда-то жила в меблированных комнатах, — сказала жена пастора. — Они всегда такие промозглые, верно? — Она обвела взглядом кабинет: письменный стол мужа, камин, растопленный ею к вечеру и горевший нежарким пламенем, поднос с чашками, из которых мы пили чай, потом кофе, потом снова чай. — Я думаю, они согласятся.

Последние слова она произнесла еле слышно. Как будто обращалась не ко мне, а к себе самой.

Но они не согласились.

Они стояли, заложив руки за спину, а в руках — черные залоснившиеся картузы. Я сидела позади них. Комната сразу наполнилась запахом земли, запахом навоза и хлева. Свои кломпы они сняли у входной двери и стояли перед столом в черных носках. Они вертели в руках свои картузы, руки в черных трещинах перебирали околыш изнутри, доходили до козырька и двигались в обратном направлении.

— А она в книгу-то записана, женщина эта? — спросил один из старейшин.

— Нет, — ответил пастор, — не записана.

— Стало быть, они не нашей протестантской веры? — спросил второй.

— У нас нет доказательств, что они протестанты, — ответил пастор.

— А коли так, нешто мы можем бумагу выдать?

— Нечестно это, — сказал первый.

— Я же вам объяснил, наш долг сделать это, чтобы спасти людей, — сказал пастор.

— Обман — он завсегда обман, — сказал второй старейшина.

— Ну решайте: да или нет? — спросил пастор.

— Не, — сказал первый. — Под фальшивкой руку приложить мы несогласные.

Все трое отрицательно замотали головой. Третий старейшина так и не произнес ни слова. Когда они выходили, он шел последним. Шаркая ногами в носках, они прошли, чуть не задев меня. Запах земли по-прежнему стоял в комнате. Казалось, тиканье ходиков с трудом пробивается сквозь тяжелый земляной дух, который приглушал все звуки. Кломпы старейшин простучали за окном. Хлопнула калитка. Они провели в доме всего несколько минут. Я едва успела мельком увидеть их лица.

Жена пастора неподвижно сидела в кресле, сложив на коленях руки. Пастор облокотился на свой стол.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но больше я ничего не могу сделать для вас и ваших друзей.

Через несколько дней один знакомый передал мне весточку от отца. "Мы уехали из В., — писал он на открытке, которую, очевидно, выбросил из окна вагона. — Направляемся к границе. Мама чувствует себя хорошо. Поезд набит битком". Он писал карандашом и не подписался. Да это было и не нужно. Я и так узнала его почерк. Теперь уже никакая подпись не могла ничего изменить.

Адрес

— Вы не узнаете меня? — спросила я.

Женщина испытующе взглянула на меня; дверь она приоткрыла. Я подошла ближе, остановилась на ступеньках.

— Нет, — сказала она, — я вас не знаю.

— Я дочь мефрау С., — сказала я.

Она придерживала дверь, словно не давая ей открыться шире. На ее лице не было заметно ни малейшего признака того, что она меня узнала. Она продолжала молча на меня смотреть.

Наверное, я ошиблась, подумала я, наверное, это совсем не она. Ведь я видела ее лишь один раз, да и то мельком, несколько лет назад. Может быть, я не туда позвонила. Женщина отпустила дверь и шагнула в сторону. На ней был зеленый вязаный жилет. Деревянные пуговицы слегка поблекли от стирки. Она заметила, что я смотрю на жилет, и опять отступила за дверь. Но теперь я была уверена, что не ошиблась.

— Вы ведь знали мою мать? — спросила я.

— Так вы вернулись? А я думала, оттуда не возвращаются.

— Вернулась я одна, — сказала я.

Из передней позади нее потянуло затхлым воздухом, приоткрылась и захлопнулась дверь.

— К сожалению, — сказала она, — ничем не могу вам помочь.

— Я приехала сюда поездом, специально чтобы поговорить с вами.

— Мне сейчас неудобно, — сказала женщина. — Я не могу вас принять. Как-нибудь в другой раз.

Кивнув мне головой, она осторожно закрыла за собой дверь, точно опасаясь потревожить кого-нибудь в доме.

Я осталась на крыльце. Кто-то приподнял занавеску в окне эркера, с любопытством взглянул на меня, словно хотел узнать, что мне нужно. "Ничего особенного, — видимо, ответила женщина, — пустяки".

Я еще раз посмотрела на дверную табличку — "Дорлинг", черные буквы на белой эмали, а чуть выше, на косяке, номер. Номер 46.

Медленно шагая обратно на станцию, я вспоминала маму, которая дала мне этот адрес несколько лет назад. Было это в начале войны. Я приехала ненадолго домой, и мне сразу бросилось в глаза, что наши комнаты как-то изменились. Не хватало многих вещей. Мама удивилась, что я так скоро это обнаружила. И тогда она рассказала мне о мефрау Дорлинг. Раньше я о ней не слышала, но, оказывается, она была давнишней маминой знакомой, просто они долгие годы не виделись. Потом она вдруг опять пришла, возобновила знакомство и с той поры стала часто бывать у нас.

"Всякий раз, когда приходит, она прихватывает с собой что-нибудь из наших вещей, — рассказывала мама. — Как-то унесла столовое серебро. Потом антикварные тарелки — те, что висели на стене. С большими вазами ей пришлось здорово поднатужиться, а уж от сервиза у нее, боюсь, разболелась поясница. — Мама сочувственно покачала головой. — Я бы никогда не посмела просить ее об этой услуге. Она сама предложила. Буквально настаивала. Хочет спасти для меня ценные вещи. Говорит, что, если нас вышлют, мы всего лишимся".

"И ты взяла с нее обещание все для нас сохранить?" — спросила я.

"О чем ты говоришь! — вспылила мама. — Ставить ей какие-либо условия было бы оскорбительно. Сама подумай, как она рискует, выходя от нас с битком набитым чемоданом или сумкой".

Мама, очевидно, заметила, что не сумела убедить меня до конца. Она укоризненно посмотрела на меня, и больше я об этом не заговаривала.

Вот уже и станция, я даже не заметила, как добралась до нее. Впервые после войны я снова очутилась в знакомых местах, но побывала только там, где это было необходимо. Мне не хотелось терзать душу воспоминаниями о безвозвратно потерянном, которые оживали во мне при виде этих домов и улиц. В поезде я вспомнила мефрау Дорлинг такой, какой впервые увидела ее наутро после того, как мама мне о ней рассказала. Я встала позднее обычного и, спускаясь по лестнице, заметила, что мама кого-то провожает. Какую-то женщину с широкой спиной.

"Это моя дочь", — сказала, указывая на меня, мама.

Женщина кивнула и подняла стоявший под вешалкой чемодан. На ней было коричневое пальто и бесформенная шляпка.

"Она далеко живет?" — спросила я, глядя, как женщина, пыхтя, выходит из дому с тяжеленным чемоданом в руке.

"На Марконистраат, — ответила мама, — дом сорок шесть. Запомни этот адрес".

Я запомнила. Но долго тянула, прежде чем отправилась по этому адресу. После освобождения мне сперва было не до отданных на хранение вещей, к тому же я испытывала необъяснимый страх. Страх соприкоснуться с вещами, уже ни с кем не связанными, запихнутыми в ящики и коробки, где они долгие годы тщетно ждали возвращения на прежние места, и уцелевшими только потому, что они — вещи.

Жизнь, однако, постепенно входила в колею. Был хлеб, и он делался все белее; была постель, в которой можно было безбоязненно спать; была комната с видом на окрестности, которые день ото дня становились все привычнее. И в один прекрасный день я почувствовала интерес к судьбе моей собственности, которая, очевидно, до сих пор находится по известному мне адресу. Мне захотелось увидеть эти вещи, прикоснуться к ним, узнать их.

После первого неудачного визита к мефрау Дорлинг я решилась на второй.

На этот раз мне открыла девочка лет четырнадцати. Я спросила, дома ли ее мать.

— Нет, — сказала девочка, — она ушла в магазин.

— Ну что ж, я подожду.

Я прошла за девочкой в переднюю. Рядом с зеркалом висел на стене старинный масляный светильник с восемью рожками, который обычно зажигают в хануку[2]. Мы им никогда не пользовались, потому что обычный канделябр гораздо удобнее.

— Может, присядете? — предложила девочка.

Она отворила дверь, я вошла следом за ней в комнату. И испуганно замерла. Комната была чужая и вместе с тем знакомая. Меня окружали вещи, которые я так хотела увидеть вновь, но здесь, в чужой обстановке, они меня угнетали. Не знаю, что на меня подействовало — безвкусица убранства, дешевая уродливая мебель, а может, спертый воздух, — но я была не в силах глянуть по сторонам. Девочка пододвинула мне стул. Я села и уставилась на шерстяную скатерть. Легонько коснулась ее, пощупала. От прикосновения пальцам стало тепло. Я проследила линию узора. Где-то здесь, с краю, на скатерти должна быть дырочка, которую так и не удосужились заштопать.

— Мама скоро придет, — сказала девочка, — я уже вскипятила для нее чай. Не хотите ли чашечку?

— Спасибо, не откажусь.

Я подняла глаза. Девочка поставила чашки на чайный столик. У нее была широкая спина. Точь-в-точь как у матери. Она налила мне чаю из белого чайника. Там только на крышке была золотая каемочка, вспомнилось мне. Потом она открыла небольшую шкатулку и достала чайные ложки.

— Красивая шкатулка, — сказала я. Я слышала собственный голос как бы со стороны, голос был чужой, будто каждое произнесенное в этой комнате слово приобретало свое, особое звучание.

— Вы в таких вещах разбираетесь? — спросила девочка. Обернувшись, она поставила передо мной чашку чая. Засмеялась. — Мама говорит, что это антиквариат. У нас таких вещей много. — Она обвела комнату рукой. — Вот, смотрите.

Мне было незачем смотреть. Я знала, что она имеет в виду. Еще ребенком я, бывало, тянулась за яблоком, лежавшим на этой оловянной тарелке.

— Они у нас постоянно в ходу. Мы даже ели с тарелок, которые теперь на стене висят. Я так хотела, но оказалось, ничего особенного в этом нет.

Я нашла на краю скатерти прожженное место. Девочка вопросительно поглядела на меня.

— Да, — сказала я, — к красивым вещам, которые есть дома, обычно привыкаешь и перестаешь их толком замечать. Спохватываешься, только когда что-нибудь пропадает, или отдано в починку, либо, к примеру, взаймы, — чужим голосом продолжала я. — Помню, мама однажды попросила меня помочь ей почистить серебро. Это было давным-давно, наверное, я не знала, куда себя девать от скуки, а может быть, осталась дома, потому что была нездорова, но раньше мама никогда меня об этом не просила. Я только поинтересовалась, о каком серебре она говорит, и она удивленно ответила: "Конечно же, о ложках, вилках и ножах, которыми мы едим". А мне-то даже и в голову не приходило, что приборы, которыми мы ежедневно пользуемся, из серебра.

Девочка опять засмеялась.

— Держу пари, что и тебе это в голову не приходило, — сказала я, пристально глядя на нее.

— Которыми мы едим? — спросила она.

— Ну да, — сказала я, — ты знаешь, что они серебряные?

Девочка заколебалась. Подбежала к буфету, хотела выдвинуть один из ящиков.

— Сейчас погляжу, — сказала она. — Они лежат здесь.

Я вскочила.

— Совсем забыла, уже поздно. Мне пора на поезд.

Она стояла, держась за ящик.

— Но ведь вы хотели дождаться маму.

— Не могу, — сказала я. — Тороплюсь.

Я пошла к двери. Девочка выдвинула ящик.

— Я сама найду дорогу, — сказала я. Уже в передней я услышала звяканье ложек и вилок.

На углу улицы висела табличка: "Марконистраат". Я была в доме сорок шесть. Адрес был точный. Но теперь мне уже не хотелось хранить его в памяти. Я никогда больше туда не пойду, потому что вещи, в воспоминаниях связанные с прежней, счастливой жизнью, мгновенно теряют всякую ценность, когда находишь их в чужой обстановке, вырванными из привычной среды. Да и куда я с ними денусь в наемной комнатушке, где на окнах еще висели обрывки бумаги для затемнения, а в узком ящике стола едва хватало места для одного-единственного столового прибора, кстати стального?

И я решила забыть этот адрес. Из всего, что я должна была забыть, это было легче всего.

Возвращение

Он не может заснуть. Мается уже часа два. В комнате жарко. Он старается сдвинуть одеяло, осторожно, чтобы не разбудить Розу. Роза спит, выпростав на одеяло руку. Рука обгорела. Сколько раз он предупреждал жену, чтоб береглась от солнца! А она только смеется: "У меня не такая нежная кожа, как у тебя".

Когда они прятались от немцев, они почти не видели солнца. Сидели, как в тюрьме, в чердачной каморке на ферме, где было только одно маленькое окошко высоко под потолком, и то замазанное известкой до полной непрозрачности. По вечерам окошко тщательно затемняли. Несколько раз в день он становился на стул и выглядывал наружу. Ногтем он процарапал в известке глазок величиной с монетку в один цент. Через него был виден двор фермы и еще кусок проселочной дороги, окаймленной тополями, здесь она делала поворот. "По дороге идет женщина, — рассказывал он Розе. — Лет тридцати. Едет на велосипеде мальчик. Лопоухий. Появился воз с сеном. Хозяева пошли доить коров. Двое ребятишек несут ящик с овощами". Они постоянно играли в эту игру. Она помогала убить время. Иногда он, затаив дыхание, замирал на своем наблюдательном посту. Серый немецкий мотоцикл, тарахтя, брал поворот. А то появлялся грузовик с солдатами или даже целая колонна грузовиков. В их каморке дрожали стены. Однажды двое солдат явились на ферму. Им надо было залить воду в радиатор. Он остолбенел, язык прилип к гортани. Роза, сидевшая с книгой на коленях, не сводила с него глаз. Она как раз собиралась перевернуть страницу, да так и застыла со страницей между пальцами. Вся сцена продолжалась минут пять, но еще много дней после этого они видели ее отражение друг у друга в глазах.

Над кроватью, над самой его головой, с жужжаньем кружит муха. Он не может ее прихлопнуть, боясь разбудить Розу. Теперь муха уселась на проволочную сетку на окне. Темное пятнышко поползло по сетке, потом окно вдруг осветилось снаружи, и муха улетела. Наверное, это в соседском саду, в сарайчике, зажгли свет. Послышались шаги, скрипнула дверь, судя по звуку, передвинули какой-то тяжелый предмет. Сосед часто возится в своем сарайчике. Видно, что-то мастерит, увлекается какими-нибудь поделками. Что у него за хобби, они с Розой не знают. Соседи живут здесь недавно. Роза огорчается, что старые соседи выехали. Она любила их детишек, они приходили играть к ним в сад, а в плохую погоду Роза приглашала их в дом. Когда прибыли новые жильцы, первое, что сказала Роза, было: "У них нет детей". Вещи привезли на машине с гаагским номером. Стало быть, они из Гааги. Выходцы из большого города не станут общаться с соседями. Они к этому не привыкли.

Роза шевельнулась, улеглась по-другому. Большое пятно света в комнате раздражает, уж совсем не дает уснуть. Но если задернуть штору, станет слишком душно.

День, когда они впервые смогли выйти на улицу, был жаркий, и в их убежище нечем было дышать. Окошко не открывалось. Они услышали, как хозяйка, что-то громко крича, мчится по коридору, потом по лесенке к ним наверх. И вот уже она стоит посреди их каморки.

— Выходите на волю! — кричит она.

Роза уронила на пол чашку. Закрыла лицо руками.

— Не может быть, — сказала она.

— Чего не может быть? Что случилось? — спросил он.

Ему вдруг стало холодно. Его бил озноб.

— Немцы капитулировали. Я собственными ушами слышала по радио. Это точно. Пошли же, скорей выходите на волю!

Конечно, они знали о продвижении союзников. Знали, что война кончится не сегодня завтра. Но теперь, когда она в самом деле кончилась, он испугался. Растерялся. Его и тянуло на волю, и было страшно выходить.

Мелкими, непривычными шажками семенили они по улице. Да, вот и конец войне. Недаром столько флагов вывешено из окон. Недаром каждый постарался надеть на себя что-нибудь оранжевое[3] или красно-бело-синее[4]. Их обогнал мальчик, он дудел в трубу, сильно фальшивя. Лицо у него побагровело до синевы. Потом их обогнала крестьянская двуколка, битком набитая ребятишками, кричавшими "ура". Рука об руку шли они по деревне, дрожа в ознобе, несмотря на жару, мигая от яркого света.

— Вот мы и идем, — сказал он. — Идем себе по улице, как все люди. Можем идти, куда захотим.

Он с удивлением слушал собственный голос — уже и забыл, когда в последний раз позволял себе говорить громко.

— Куда пойдем? — спросила Роза.

— Просто погуляем.

— Давай посмотрим деревню. Мы когда-нибудь здесь бывали?

— Насколько я помню, нет.

— Наверно, тут красиво.

— Как будто бы да.

Они прожили в этих краях два с половиной года, но так ничего и не видели. Однажды зимним вечером они сошли здесь с поезда после долгого пути. Всю дорогу им было не по себе — оно и понятно: с фальшивыми документами, да еще с этим молчуном провожатым. Никто, кроме них, не сошел на заброшенном полустанке, название которого он не сумел разобрать. До фермы было еще полчаса ходу. Они шли пешком по темным проселкам, держась за руки, боясь потерять друг друга.

А сегодня Роза говорит:

— Как будто мы поехали в отпуск.

Она похудела. Кожа стала дряблой. В темных волосах появилась густая проседь. Плечи ссутулились. А ведь раньше она держалась так прямо. На пути им попался магазин канцелярских товаров. Роза остановилась. В витрине на фоне выцветшего картона была сооружена пирамида из серпантина, украшенная оранжевыми флажками, а вокруг — фотографии членов королевской фамилии. Но Роза смотрела не на них, а на открытки с видами, висевшие под стеклом одна над другой. Коричневые фотографии, снятые задолго до войны и передававшие неправдоподобную безмятежность тех времен.

— Вот видишь, как здесь красиво. — Она привстала на цыпочки, чтобы разглядеть самые верхние.

— Купи несколько штук.

— Может, купить комплект? Сколько открыток входит в комплект?

— По-моему, двенадцать.

— Нам ведь надо будет всем написать.

Он промолчал.

— Кому… кому нам надо написать открытки?

— Купи их для себя. На память.

Она вошла в магазин, а он остался ждать у витрины. Смотрел на свое отражение в стекле. Старый человек, костюм сидит плохо, болтается, как на вешалке. Волосы повылезли, под глазами мешки. Человек, истомленный праздностью и ожиданием. Он потянулся, набрал воздуху в легкие. Постарался повыше вскинуть голову, выступавшую из чересчур свободного воротничка. Развернул плечи, вытянул руки немного в стороны и вниз, изо всех сил уперся ногами в землю и наконец услышал, как хрустнули суставы, почувствовал напряжение во всем теле.

Роза вышла из магазина.

— Ты что, зарядку делаешь?

— Да вроде того. Мне не повредит. Совсем засиделся.

— Два с половиной года — не шутка.

— А мне кажется — прошло лет десять.

Роза положила открытки в сумочку.

— Но ведь теперь все позади? — Она провела рукой по его рукаву. — Пойдем поищем кафе на открытом воздухе, погреемся на солнышке.

— Если у них найдется что попить.

— Здесь, пожалуй, и найдется. Кофе-суррогат или эрзац-лимонад, не все ли равно? Важно ведь не это.

— А то, что мы опять можем сидеть в кафе, как все люди, верно?

Они медленно пошли дальше в поисках столиков на тротуаре.

Но в нем нарастало чувство или, скорее, знание, уверенность в чем-то, что до Розы пока еще не дошло. Впрочем, не исключено, что она просто притворялась. Скрывала свои дурные предчувствия. Она сказала: теперь все позади. Но это была неправда. На самом деле все только начиналось.

Муха где-то затаилась. Вероятно, сидит на краю кровати. Внизу по-прежнему горит свет. И слышится скребущий звук, как будто там что-то шлифуют напильником.

Он был прав. Жить после войны оказалось тяжелее, чем прятаться от немцев на ферме. Бывали дни, когда они с Розой едва решались заговорить между собой. Некоторые слова вообще перестали употреблять. А другие приобрели для них двойной смысл.

Сосед что-то уронил на каменный пол. Определенно в сарае у него стоит верстак. Может быть, жене не нравится его хобби и потому он занимается своими поделками поздно вечером, когда она уже спит?

После освобождения они еще около месяца оставались в деревне. Поезда пока не ходили, добраться до дому удалось не сразу. Они продолжали жить на ферме, но уже в другой комнате, и хозяева угождали им, как могли. Роза ждала спокойно, а ему не терпелось. Каждый день он ходил в деревню узнавать, работают ли уже междугородный телефон, почта, телеграф. Служащий в окошечке всякий раз отвечал одно и то же: "Менеер, наберитесь терпения, делается все возможное, чтобы навести порядок в стране".

Он скрестил руки под головой, вытянулся в постели. Роза беспокойно ворочалась во сне. Может, все-таки встать и задернуть шторы?

Когда они вернулись в свой город, выяснилось, что в их доме живут три семьи. Пришлось остановиться у знакомых. Получить другой дом было нелегко. Власти — ничего не скажешь — старались, шли им навстречу. Им предлагали на выбор — временно поселиться в доме на несколько семей и ждать, когда освободится жилье, которое их устроит, или занять дом в соседнем городке. Они выбрали второе. Домик был совсем маленький. Первое время Роза иногда всплескивала руками: как же они все разместятся, когда вернутся дети? Он не знал, что сказать. Она смотрела на него долгим взглядом.

— Вот увидишь, — говорила она, — в один прекрасный день они вдруг войдут в эту дверь. Жак не такой выносливый, как Стелла, зато берет смекалкой. Ну а Стелла не пропадет, она же настоящая спортсменка.

Он слушал, пряча глаза. Знал: она сама не верит своим словам. Говорит это для него. И для того, чтобы обмануть себя. Чтобы немного разрядить напряженность, возникшую между ними. Или просто для того, чтобы хоть изредка произнести имена детей легким будничным тоном, словно ничего не случилось.

Когда Стелла выступала на соревнованиях, он всегда ходил смотреть. Летом перед самой мобилизацией она обыграла известную английскую теннисистку. "Девчонка просто великолепна", — сказал сосед по трибуне. "Это моя дочь". — "Тогда я вас поздравляю". В то же лето Жак кончил гимназию и уехал в Роттердам, где собирался поступить на экономический факультет. Ни Жак, ни Стелла не вернулись. Никто из родных тоже не вернулся. Ответы из Красного Креста не оставляли сомнений насчет их участи. В местном отделении Красного Креста можно было ознакомиться со списками погибших, они с Розой ходили их читать. Он водил пальцем по столбцам. Увидеть напечатанными черным по белому родные имена, пусть даже они стоят в списке тех, кто никогда не вернется, — это тоже была встреча.

В городе, где они раньше жили, до войны была довольно большая еврейская община, однако от нее ничего не осталось. Немногие уцелевшие из молодых постарались нелегально выехать в Палестину. Но сама эта пустота затягивала его с силой, которой он не мог противиться. Он регулярно ездил на автобусе в свой прежний город. Розе он говорил, что приводит там в порядок дела. Конечно, и правда надо было подумать о делах. Фринс, который на время оккупации взял их на себя, уже несколько раз приезжал к нему. Но, убедившись, что и без него все идет своим чередом, он почувствовал себя в какой-то мере лишним. Раньше-то ему бы и в голову не пришло переложить свои заботы на других: он старался всюду поспевать сам, всегда, как говорится, держать руку на пульсе. Теперь, выходя из автобуса, он некоторое время стоял в нерешительности. Пойти к себе в контору? Иной раз он так и поступал. Но обычно он брел в другую сторону. Он искал. Искал приметы прежней жизни — дома, улицы, магазины.

Однажды ему захотелось взглянуть на старую синагогу. Там теперь помещался склад. В соседнем доме, где раньше жил раввин, было какое-то предприятие. Мысленным взором он увидел субботнее утро, мужчин в высоких шляпах, они здоровались за руку у входа, негромко беседовали в вестибюле. Он сам стоял у своего постоянного места, завернувшись в талес, опершись о деревянный пюпитр. Вдыхал сладкий запах, похожий на запах кожи, и поглядывал наверх, где в огороженном решеткой помещении для женщин находилась Роза. Перед высокой ступенькой подъезда остановился грузовой пикап. Рабочий в комбинезоне подбежал к парадной двери, которая прежде открывалась только в особых случаях — при бракосочетаниях или посещениях главного раввина. Дверь распахнулась, скрежеща шарнирами, и ударилась о стену. Другой рабочий вынес из пикапа штабель коробок. Он заглянул в открытую дверь. В просторном помещении стояли упаковочные столы. Противоположная стена, у которой когда-то находился священный ковчег, была занята стеллажами. Он завернул за угол каменной ограды, подошел к боковому входу. У ограды громоздились упаковочные корзины. Эта ограда разделяла двор синагоги и сад раввина. Бывало, они сидели в помещении за молитвенным залом, разбирая священные тексты, и туда долетали голоса детей раввина, игравших в саду. Часто с ними была Стелла. Когда она качалась на качелях, он видел в окно ее лицо, взлетавшее над оградой. Она окликала его, и он ждал, когда она снова взметнется на качелях, лицом к нему, с развевающимися волосами, и они махали друг другу. Он вошел в вестибюль и спросил:

— Если не секрет, что это за фирма?

— Оптовая торговля писчебумажными товарами ван Ресема.

— И давно она здесь?

— Да нет, не сказать чтобы давно, года два. Раньше здесь была еврейская церковь.

— Вот как.

— Вы кого-нибудь ищете?

Он сказал "нет" и пошел дальше по улице, под массивной аркой, где всегда был сквозняк, мимо текстильной фабрики Самсона, где теперь был веломагазин, и аптеки Мейера, где теперь хозяйничал кто-то другой. Он вошел и спросил мятных лепешек. Его обслужила худая продавщица в белом халате. Он медленно достал кошелек. Ему хотелось кое о чем спросить продавщицу. Она протянула руку, он почему-то никак не мог разобраться с мелочью, как будто соринка попала ему в глаз, и протянул ей целый гульден. Пока она отсчитывала сдачу, за прилавком рядом с ней появился мужчина, и она заговорила с ним. После некоторых колебаний он вышел из магазина. Побрел через площадь, где в свое время был базарчик, там продавали масло и яйца. Он слышал, что в павильоне для продажи масла теперь репетирует городское музыкальное общество. Большинство инструментов они получили от немцев, и музыкальное общество собиралось в скором времени дать концерт. А почему бы и нет?

Иногда он встречал знакомых. На первых порах он останавливался побеседовать с ними. Но разговоры были слишком однообразны. Потом он уже старался их избегать.

— Ба, менеер Голдстейн, вы снова здесь!

Он отвечал: да, как видите.

— Как поживаете?

Он говорил, что хорошо.

— А как поживают ваша жена и дети?

Он говорил, что жена тоже поживает хорошо. А вот дети… Он качал головой. Наступало неловкое молчание. Потом они спрашивали о тех его родственниках, которых знали. Он снова качал головой.

— Вы по-прежнему живете на Обводном канале?

Он сообщал, что больше не живет в городе, они обосновались в Д., там им хорошо. Тогда они просили передать привет Розе.

За углом была почта, иногда по воскресеньям он сам ходил сюда за своими письмами и газетами. А через мост — его прежняя улица. Навестив по разу бывших соседей, он обычно старался держаться подальше от этого района. Но теперь он перешел мост и зашагал по своей старой улице вдоль канала, высматривая дом, где прожил более двадцати лет. Тюлевые гардины на окнах, цветы в горшках, парник. Деревянный дом выкрашен в коричневый цвет. Кажется, раньше дом был белый, но точно он этого не помнил. Дом стал ему чужим. Он взглянул на канал, по нему плыла утка, за ней — пятеро утят. Он стоял, опершись рукой о дерево, и смотрел на дом. Он вбирал его в себя от крыльца до крыши, и ему казалось, что это не он, а другой человек жил здесь. Кто там, внутри, за этими окнами видел, как рождались его дети, наблюдал, как они росли, кто мурлыкал мелодии с их джазовых пластинок, танцевал на вечеринках с подругами дочери? Неужели это был он сам? Он подумал: нельзя торчать здесь так долго, мозолить людям глаза. Дошел до конца улицы и перешел на другую сторону. И снова — обратно вдоль домов. В одном из них жил его друг Алекс, и, как ни странно, в этом доме все осталось по-прежнему. Зеленые витражи в верхней части окон, табличка с номером дома, где цифра 8 была так поцарапана, что смахивала на 3. Медная кнопка звонка. Бороздки в каменной приступке. На двери три таблички с фамилиями. Две рядом со звонком. На верхней значится: "В. Витхане". Под ней приколота карточка с указанием: "Звонить три раза". Фамилия второго жильца была Доорман; третий поместил табличку со своей фамилией — Л. Спейкинг — над почтовым ящиком. Никого из этих людей он не знал.

В последний раз закрывая за собой дверь своего дома, он сказал Розе: года не пройдет, как мы вернемся, а может, вернемся и совсем скоро. Роза вела себя как обычно, когда они уезжали куда-нибудь на неделю. Все проверила: выключен ли газ, перекрыт ли водопроводный кран, заперто ли на шпингалет окно в коридоре. На кухне она долго стояла перед буфетом, держа в руках круглую пачку галет, а когда он поторопил ее, положила галеты обратно в коробку для печенья. Вместе со своим провожатым они пошли по улице, направляясь к вокзалу, и ни разу не оглянулись.

Несколько раз он наведывался и в кафе на площади, где они с Алексом были почти завсегдатаями. Там ничего не изменилось. Только, казалось ему, резче пахло пивом. Официант, который подавал ему кофе, вел себя так, будто он не появлялся здесь всего какой-нибудь месяц. Знакомые расспрашивали, как жена, как дети, где они скрывались, как идут дела в его фирме. Везде одно и то же. Но он продолжал прочесывать город, будто искал чего-то, будто надеялся в один прекрасный день встретить человека, у которого припасены для него совсем другие слова — со смыслом, внятным и столь нужным ему.

А вот и дом, где раньше жила сестра Розы. Дом стоял на самом краю города, дальше простирался луг. Его свояченица была библиотекаршей, она так и не вышла замуж. Это была умная женщина, и он с удовольствием разговаривал с ней. В палисаднике перед домом царило запустение, там громоздились доски и кучи кирпича, а между ними росла трава.

По субботам они с Алексом не спеша шли вместе домой. Они обсуждали богослужение, молитвы, выбранные кантором, и как он сегодня пел. Они учились в одной школе и осели в одном городе. Они давали друг другу деловые советы, в трудную минуту выручали деньгами. С Алексом он мог бы поговорить о том, что оставалось невысказанным между ним и Розой, о чем они избегали говорить. Может быть, об этом есть изречение в священных текстах; возможно, в Талмуде есть намек, подсказывающий ответ на его "почему?" — вопрос, который не отпускал его ни на минуту и, он чувствовал, уже никогда в жизни не отпустит.

Однажды он с утра отправился в городской парк, в ресторанчик на берегу пруда. Когда дети были маленькие, они часто здесь бывали. Стелла и Жак сразу же устремлялись в Детский городок. Сейчас погода была промозглая, небо серое. В Детском городке почти никого не было. Несколько малышей играли в песочнице. Чья-то мама в шерстяном платке сидела на каменном бортике и курила сигарету. Малышей, казалось, вовсе не донимал холод. Они энергично наполняли свои ведерки, пекли пирожки из песка или насыпали из него горки, как когда-то его дети. Как когда-то совсем давно он сам под присмотром мамы.

— Менеер Голдстейн! Как поживаете? Давненько же я вас не видел.

К нему подходил высокий стройный мужчина с бородой клином. Он не узнавал его. Однако не подал вида. Пригласил сесть за свой столик и предложил чашечку кофе. За разговором вспомнил, что это менеер Виссер, учитель музыки, дававший уроки Жаку и Стелле.

— На прошлой неделе я о вас думал. Какое совпадение!

— Действительно совпадение.

— Вы ведь, как я слышал, не живете больше на Обводном канале?

— Нет, мы теперь живем в Д.

— Неплохой городишко, тихий, спокойный.

Так чаще всего и говорили: "неплохой городишко"; он ощущал в этом некое высокомерие жителей более крупного города. Оно его раздражало.

— Помните, как вы были у нас в гостях, когда я со своими учениками давал домашний концерт? Ваш сын был очень способный. Мой лучший ученик.

Он кивнул. Сказал, что помнит.

— Мы живем в том же самом доме. — Менеер Виссер побарабанил своими тонкими пальцами по столу. — Когда я вернулся, я даже немного удивился, что моя жена по-прежнему живет там.

— Вот как? Вы были в отъезде?

— Да. Вы не знали? Год в Вюхте, год в Бухенвальде. — Менеер Виссер рассмеялся. На его впалых щеках выступили красные пятна. — Вот так-то. — Он помешал ложечкой свой кофе; его клинообразная, с сильной проседью борода доставала до края чашки.

Изможденное лицо и борода. Вот почему он не сразу узнал учителя музыки. Они пили кофе, разговор иссяк. Он чувствовал, что это молчание сродни молчанию у него в доме. Наконец он спросил:

— Вы снова даете уроки?

— Конечно. Собираюсь открыть музыкальную школу. Это моя давнишняя мечта.

— Как было… там?

Менеер Виссер посмотрел мимо него.

— Я стараюсь как можно меньше вспоминать об этом, хоть забыть и нелегко. Не очень приятные воспоминания. — Он встал. — Мне пора.

Он глядел вслед худому мужчине, который удалялся странной, дерганой походкой — видно, что-то было нарушено у него в двигательных центрах. Солнце пробилось сквозь серую пелену, луч упал на столик. Выйдя из ресторана, он натолкнулся на ребенка, протягивавшего ему две горсти песку.

— Деда, хочешь пирожка?

Его угощали, и отказаться было нельзя.

— Спасибо, — сказал он.

Сжимая в ладони влажный песок, он пошел по дорожке вдоль пруда, мимо скамеек. И увидел на горбатом мостике свою жену. Свернуть он уже не мог. Сейчас начнутся расспросы.

И вот они встретились.

— Я думала, ты у себя в конторе.

— Роза, что ты здесь делаешь?

— Я могла бы спросить тебя о том же.

Он просеял песок сквозь пальцы, вытер ладонь о пальто и взял ее под руку.

— Ты уже приезжала сюда?

— Несколько раз. Но ненадолго. Надо ведь было успеть на автобус, уходящий раньше, чем тот, на котором приезжаешь ты.

— Ты всюду побывала?

Она кивнула.

— Да, всюду, и повстречала довольно много знакомых.

— О чем ты с ними говорила?

— Так, о том о сем. Я не очень-то люблю пускаться в разговоры. Они, конечно, расспрашивают. Хотят все знать точно.

— Так и со мной. Ты хотела бы снова жить здесь?

Они перешли мостик. Он заботливо помогал ей при подъеме и спуске. Она была в черном зимнем пальто с большим воротником. Раньше черный цвет ее молодил.

— Нет, ни к чему это. Нам там хорошо живется, верно? А сюда ведь мы можем наведываться.

— Тебя тянет увидеть все это вновь?

— Иногда. Я хожу по нашей улице, хожу по центру. Смотрю на дома, стою перед витринами.

— И представляешь себе, каким все было прежде?

— Я пытаюсь увидеть все таким, какое оно сейчас.

— Зачем? Чтобы сравнить?

— Потому что мы вернулись. Потому что жизнь продолжается.

Она сумела пойти дальше, чем он, или это только так кажется? Странно, что они не встретились раньше. Он хотел сказать о разоренной синагоге, о доме ее сестры и о менеере Виссере, который сидел в концлагерях, но вместо этого сказал:

— Ты права. Сегодня мы поедем на одном автобусе?

— Да, и нам уже пора.

Они вышли из парка и направились к автобусной остановке. Когда кто-нибудь здоровался с ними и хотел остановиться поболтать, они отвечали на приветствие, но решительно продолжали свой путь.

Он посмотрел на часы. Скоро половина второго. Что все-таки делает сосед в сарае? Напрасно они с Розой так сторонятся людей, а уж с соседями общаться сам бог велел. Соседка, кстати, кажется, довольно приятная женщина. Почему он ни разу не попытался поболтать с ней? Ведь слова рождаются так легко, когда перебрасываешься ими через садовую изгородь. И тема всегда найдется: погода, саженцы, новый каток для выравнивания газона, который он покупает, урожай помидоров, такой обильный, что им с женой вдвоем и не съесть. А выбрасывать — грех. Ешь от пуза и хоть залейся питьем… Сейчас снова появилось все, что душе угодно. В природе все идет своим чередом, ее дары прорастают из земли, и уходят в землю, и снова прорастают.

Теперь внизу было тихо. Но свет еще горел. Может быть, сосед лег спать, а выключить свет забыл? Он поднял голову и прислушался, возится ли еще сосед в саду. И действительно что-то услышал — и не поверил своим ушам. Он сел в постели, выпростав руки на одеяло.

— Роза, — прошептал он, — Роза, ты спишь?

Но он уже не сомневался. Сосед насвистывал. Насвистывал мелодию, которая тогда, во время оккупации, у всех навязла в зубах, от которой некуда было скрыться… Он знал несколько слов этой песни: "Die Fahnen hoch, die Reihen fest geschlossen, SA marschiert…"[5]. Такая мерзость, а ведь запомнилась! Сосед свистел тихо, сквозь зубы, словно таясь от людей.

Почему этот человек среди ночи насвистывает марш штурмовиков? Ему стало еще жарче, пот выступил на лбу, на шее, градом покатился по спине. Может быть, мотив просто случайно всплыл у соседа в памяти? Но у кого теперь всплывет в памяти именно этот мотив? Война кончилась восемь лет назад. Соседу на вид лет тридцать пять. Бывший фашист, только что отсидевший срок? Целых восемь лет… Значит, вина у него немалая, возможно, он занимал высокий пост или выдал кого-нибудь. Почему бы нет? А впрочем, ведь люди, когда остаются одни, вытворяют самые нелепые вещи. Думая, что их никто не видит и не слышит, они корчат рожи перед зеркалом, показывают язык, дирижируют невидимым оркестром, произносят слова, которые обычно никогда бы не решились выговорить вслух, насвистывают песни, которых сейчас никто уже не хочет слышать, но мотив которых застрял у них в памяти. Вполне вероятно, что сосед даже не знает, какая это песня. Зачем сразу предполагать худшее?

Он посмотрел на жену. Хорошо, что она не проснулась. Он снова лег, натянул на себя одеяло. Ему больше не было жарко. Надо попытаться заснуть. Утро вечера мудренее. Может, он зря разволновался. Завтра он разузнает о соседе, и окажется, что тот никогда не был фашистом. Впрочем, не все ли равно, был сосед фашистом или нет. Это ничего не меняет.

Свет в саду наконец погас. Но сосед продолжал насвистывать.

Падение

Порой я думаю, что если сделать фильм о чьей-нибудь жизни, то в каждом втором кадре будет присутствовать смерть. Все протекает так быстро, что мы этого попросту не замечаем. Гибель и возрождение поочередно, как вехи, дробят жизненный путь, но от бега времени он кажется непрерывным. Теперь ты видишь, мальчик, если мерить жизнь обычной меркой, нельзя даже смутно представить себе, что происходит.

Сол Беллоу. Зима профессора

Совершенно точно известно, что оба слесаря-водопроводчика коммунальной службы утром того четверга не направились, как обычно, из центральной котельной прямо на работу, а по дороге сначала заглянули в "Саламандру". Ночью подморозило, ртуть упала до десяти ниже нуля, и запотевшие окна автофургона моментально покрылись тонкой наледью.

Может быть, им казалось, что еще слишком темно или холодно браться за работу, а может, всему виною Балтюс: он сидел за рулем и, проезжая мимо кафе, нажал не задумываясь на тормоз, увидев, как над арочной дверью вспыхнули неоновые лампы.

— Кто это к нам пожаловал ни свет ни заря? — Карла с изумлением глядела, как на пороге появились двое, отряхнули снег и вошли, потирая с мороза руки. Вслед за светом в зале она включила и кофеварку, скорее для себя, чем для клиентов, которых никак не ожидала в половине восьмого утра.

Мужчины молча сняли тужурки, сели за столик возле игрального автомата, выложив перед собой по пачке табаку.

— Вам, конечно, как всегда? — Карла пододвинула под краник чашки, дождалась, пока перестанет свистеть и клокотать кипящая в кофеварке вода. — Вы на работу или после ночной?

— Мы по ночам не работаем, — сказал Балтюс. И довольно невежливо.

— Ах да, конечно. — Она поняла, что с ними сейчас не разговоришься, и решила промолчать насчет мороза: впереди целый день, еще надоест повторять одно и то же про погоду.

Пригнувшись к столику, сдвинув почти вплотную головы, они пили обжигающий кофе, молча, будто выжидали, кто первым откроет рот и заговорит. В холодном неоновом свете, обострившем резкими тенями их черты, оба выглядели как заговорщики. Тишину нарушало лишь звяканье чайных ложек да бульканье воды в батарее центрального отопления. Они выпили по второй чашке кофе, свернули по сигарете, и только после этого Балтюс прервал молчание.

— Никак до меня не доходит, почему они его все это время даже пальцем не трогали, давали делать что хочешь?

— Ну, рано или поздно, а петли не миновать, сам понимаешь.

— Ты что, тоже на этом погорел?

— Нет. Там не мой участок. — Ферстрейен сдвинулся со стулом чуть вбок от стола и покосился на Карлу. Та жевала за буфетной стойкой кусок сыра.

Балтюс сидел облокотившись на стол, втянув большую голову на короткой шее в плечи. Присадистой фигурой он походил на гиревика, и не только походил, ему и в самом деле впору было тяжести поднимать. Однажды он шутя передвинул игральный автомат, будто стул переставил. Ферстрейен был помоложе, лет тридцати пяти, с живыми серо-синими глазами, вьющимися каштановыми волосами, над верхней губой аккуратно подстриженные усики. Он напоминал Карле преподавателя гимнастики из начальной школы, где она училась. Оба они были ее постоянными клиентами, захаживали в кафе раза четыре в неделю, но никогда еще в такую рань.

Позже она вспомнила, что говорили они о скандальном деле одной строительной фирмы, не сходившем со страниц местных газет. Она слышала, как Балтюс обронил, что хорошо знал маклера, нагревшего фирму почти на миллион, и ни в жизнь ему бы не поверил. Потом они снова замолчали, посидели неподвижно друг против друга, закурили еще по сигарете. Балтюс барабанил толстыми пальцами по столу; Ферстрейен уставился в стену, и поза его говорила: сегодня меня больше не трогайте. Никто из них, как видно, и не думал уходить.

Вынимая полотенцем горячий поддон, Карла спросила:

— Работенка у вас нынче, видать, не из легких? — но ответа на свой вопрос дождалась не сразу.

— Сегодня статус-кво, — отозвался Ферстрейен после паузы.

— Отчаливаем, пока прилив.

Балтюс затянулся сигаретой и выпустил дым, как пар из цилиндра. Без чего-то восемь они поднялись. С видимой неохотой отставили стулья, расправили плечи, надели тужурки, натянули перчатки.

— Ну, трогаем, — сказал Балтюс.

Карла сдержалась, чтобы не вскипеть. Приперлись спозаранок, да еще недовольны. Она спросила, не собираются ли они зайти, как всегда по четвергам, около пяти вечера, но ответа не получила — в эту минуту вошел рассыльный с городской почты. На нем была черная кожаная куртка, шея трижды обмотана шерстяным шарфом, отчего голова в черном мотоциклетном шлеме казалась еще меньше.

— Вы сейчас куда? — спросил паренек, отогревая дыханием руки.

— На Эйтерваарденстраат, — ответил Балтюс. — Можем подбросить, если хочешь.

— Неплохо бы. На моей трещотке мигом околеешь. У вас там надолго работы?

— Смотря как пойдет дело, — сказал Ферстрейен.

— Мне надо в ту сторону. Потом загляну к вам.

— Давай, обогреешься немного. Да еще как! — Балтюс вразвалочку зашагал к двери.

Ферстрейен помедлил, обернулся, приветственно махнул Карле рукой и, подмигнув на прощанье, вышел.

С тех пор как они вылезли из своего "фольксвагена", прошло полчаса. Сев снова за баранку, Балтюс включил фары, посмотрел на выстилающий мостовую тонкий блестящий ледок. На улицах кругом было темно, и только прямо перед ними над площадью воздух стал понемногу светлеть; казалось, пробуждающийся день с такой же неохотой принимался за дело, как и они сами.

Фриду Борхстейн разбудили в половине восьмого. Проснувшись, она вставала обычно не сразу, лежала еще какое-то время в постели, но нынче ей было совсем нетрудно отступиться от своей привычки. Хотя спалось ей в эту ночь довольно скверно — вторая таблетка снотворного подействовала только под утро, — она мгновенно проснулась.

Она с минуту подумала о грядущем дне, за который нужно столько успеть, и одним резким движением спустила ноги в шлепанцы. Пожалуй, чересчур уж резким. Фрида еле успела ухватиться за стоящий рядом с кроватью стул, почувствовав острую боль в пояснице. Ступни свело судорогой, которая поползла по икрам вверх и засела где-то в коленях. Не в силах подняться, Фрида упала обратно на кровать и начала массировать ноги. В последние годы такие боли часто мучили ее по утрам. Ее раздражало, что они не проходят; она не хотела покоряться этой злой силе, завладевшей ее телом, всякий раз надеялась, что снова почувствует себя как прежде, пусть хоть ненадолго. Как прежде — когда же это было? Скорчившись, растирая руками щиколотки, она силилась вспомнить. Но в голову ничего не шло, вспоминать было бесполезно. Да и важней сейчас другое — попробовать встать на ноги.

— Смелее, — подбадривала она себя, потихоньку выпрямляя спину. — Есть боль, значит, жизнь продолжается.

Она вытянула ноги, подвигала ступнями и опять сунула их в шлепанцы. Судорога утихла. Все еще полусогнувшись, ожидая каждую минуту нового приступа, Фрида медленно, шаркающей походкой пошла в ванную, по пути опираясь на спинки стульев, дверную ручку, стену. Одной рукой вцепившись в край раковины, другой включила лампу над зеркалом, открыла холодный кран, наполнила стакан и сделала большой глоток; тыльной стороной руки вытерла стекающие по уголкам рта капли, кивнула своему отражению — пожелала себе, как всегда, доброго утра: больше это сделать было некому. После умывания она сняла длинную ночную рубашку и стояла теперь во фланелевом белье, удивляясь, как высохли и исхудали ее руки и ноги. Она смотрела, будто впервые видела себя в зеркале, потом спохватилась, сняла платье с крючка, прибитого тут же на двери.

Когда Герри принесет завтрак, она сначала войдет в спальню. Обнаружит пустую постель, заглянет в ванную и застанет ее в таком виде. Впопыхах Фрида натянула платье задом наперед, отчаянными рывками снова сняла, повернула, как полагается, и всунула руки в рукава, потом, задыхаясь, одернула его и застегнулась.

Завтра она примет душ.

Завтра она оденется понаряднее.

Завтра она сходит в парикмахерскую.

Сегодня она будет к этому готовиться.

Стоя перед умывальником, она небрежно провела гребенкой по жидким кудряшкам и, завершая свой туалет, чуть припудрила пуховкой лицо. На скулах и бровях остались красноватые пушинки. Она смахнула их, подрумянила щеки, снова припудрила и побрела обратно в спальню-гостиную, раздвинула оконные шторы и с чувством облегчения уселась за стол у окна просмотреть заметки, сделанные накануне вечером в блокноте.

Было еще темно; в окне она могла видеть только отражение комнаты и свое собственное, под лампой. Но над крышами конторских зданий по другую сторону улицы пепельно-серый воздух начал редеть, окрашиваясь в оттенки неярких цветов — от желтоватого до бледно-синего.

Она любила смотреть, как уползает темнота и над городом растекается свет. Когда она чувствовала себя хорошо, то часто подсаживалась к окну и со своего пятого этажа наблюдала рождение нового дня, хотя возведенные недавно коробки учреждений стали загораживать вид. Лучше бы на здешнем пустыре выстроили жилые дома с палисадниками, тогда она бы целыми днями смотрела на жизнь чужих семей, и мало-помалу они стали бы для нее как родные. А чиновники, сидящие зимой и летом в залитых ярко-желтым светом окнах со стальными рамами, ничего не говорили ее сердцу; они были все на один покрой — ни дать ни взять живые куклы.

Светлая промоина между серыми небесами и грядой крыш все расширялась, и дальше по улице, за низкими домами, из нее вдруг всплыли кроны деревьев, телевизионные антенны, острый шпиль колокольни. Фриде припомнились утренние часы, когда они, только что встав с постели, вдвоем смотрели из окна спальни на реку, на вырастающие из тумана берега. Якоб за ее спиной тихо говорил: "Вода каждый день другая". А она на это:

"Ты всегда так говоришь". А он: "А разве не так?" Слова эти вроде бы ничего не значили, но от повторения обретали почти молитвенный смысл, вполне в духе ритуала, каким зачинался каждый новый день их совместной жизни.

Улыбнувшись, она раскрыла блокнот и сняла колпачок с авторучки, но тут в дверь постучали. Пришла Герри с завтраком.

— Доброе утро, мефрау Борхстейн. Что я вижу? Вы уже на ногах? — воскликнула девушка с безапелляционной бодростью, которую она демонстрировала и в тех случаях, когда заставала ее в кровати. "Что я вижу, мефрау Борхстейн? Вы еще в постели? А погода такая чудесная". Да говори ты со мной нормально, хотелось ей ответить, не надо нас подбадривать, мы с собой сами справимся. Уж не думаешь ли ты, что мы всегда были такими, что старость — врожденное отклонение от нормы? Ей хотелось сказать все начистоту, но сегодня она решила промолчать, сегодня она не даст вывести себя из равновесия, ничто не должно помешать ее планам. Она посмеялась, взглянув на лицо служанки. На редкость курносый нос девушки еще больше подчеркивал ее короткую верхнюю губу, отчего казалось, что она все время ловит ртом воздух.

— Нынешней ночью мороз был десять градусов, — сказала Герри. Она поставила на стол поднос и отошла к двери. — Ветер дует прямо ледяной, и снегопад будет.

— Ах, оставь, на снегопад никак не похоже. Взгляни-ка на небо. — С ее лица не сходила улыбка.

— По радио говорили. И еще сказали, что морозы продержатся несколько дней.

Девушка стояла полуобернувшись. Ее курносый профиль повторился увеличенным силуэтом на светло-серой дверной филенке. Точь-в-точь как тени зверей, которых Якоб представлял детям на стене, подумала Фрида. У Якоба это великолепно получалось, его руки показывали все, что просили дети.

— Я уже столько суровых зим пережила, переживу и эту.

Она тряхнула головой, давая понять, что эта тема ее не интересует, а сама вспомнила зимний парк, замерзшие пруды, множество конькобежцев, среди них Якоб с детьми, бегут цепочкой и, пробегая мимо, каждый раз машут ей рукой. Она машет в ответ, а потом долго следит за белыми шапочками, покуда не теряет их из виду в толпе.

— Сегодня ни одна душа на улицу не выходит, мефрау Борхстейн. Оставайтесь и вы дома, — произнесла Герри, прежде чем закрыть за собой дверь.

Фрида взглянула на свою руку, подивилась вялым движениям кисти. Взяла чайник, наполнила чашку и медленно стала намазывать масло на ломтик хлеба. Нарезала его кусочками, но тут заметила, что забыла сделать себе бутерброд. Канителясь с прозрачными, липнущими друг к другу пластинками сыра, она вдыхала запах свежего хлеба и печеных яиц — солнце светило в окно кухни, бросало яркие блики на уставленный едою стол, на клетчатую красно-белую скатерть; они завтракали и говорили все сразу — Лео и Ольга рассказывали про школу, Якоб про свою контору, сегодня будет трудный день, много работы, но он постарается вернуться вовремя. Фрида прикрыла глаза, чтобы удержать это видение, положила нож, отодвинула тарелку, откинулась на спинку стула.

Они вчетвером стояли внизу, у лестницы. Ее рука сжимала холодные пальцы Ольги. Лео сказал, что ему очень любопытно и хотелось бы сначала узнать, что там и как. Якоб успокаивал его: дескать, все подготовлено, обо всем договорились. Фрида судорожно перебирала в памяти, не забыла ли чего-то важного. Ведь может статься, что несколько лет пройдет, пока они снова вернутся домой. Камин еще горел, но он сам потухнет; оконные шторы задергивать не нужно, сказал Хейн, чтобы не навлечь подозрений. Из-за темноты в коридоре дом и без того казался необитаемым.

Ее взгляд покоился теперь на стоящем перед нею у стены шкафчике, на фотографиях в серебряных рамках. Впрочем, и без этих фотографий она легко могла себе их представить, всех до одного. Пока она жива, пока не угасла ее память, они все время будут стоять у нее перед глазами. Только это и оправдывает ее существование. Ей удалось дожить до восьмидесяти пяти, а там кто знает, может быть, она еще догонит свою бабушку — та, несмотря на целый букет вымышленных, правда, болезней, от которых, по ее же собственным предсказаниям, она должна была безвременно сойти в могилу, дотянула до девяноста шести. Сидя в пятницу вечером во главе стола, застланного белой камчатной скатертью, окруженная своим многочисленным потомством, Матушка, как ее звали в семье, медленно сложила руки на коленях, обвела взглядом всю картину, чтобы проверить, все ли, что нужно, тут есть, и затем испустила дух.

В последний раз Фрида сидела за таким столом сорок лет назад. Она отмечала свой день рождения, народу в комнате было битком, и никто не думал, что больше им никогда уже вместе не сойтись. Сколько же раз видела она себя на пороге той длинной комнаты, где собрались они, навечно молодые! Этих воспоминаний было ей довольно, чтобы жить дальше, и так, год за годом, ее дни рождения тихо скользили мимо. Лишь теперь она обнаружила, что достигла возраста, какой уже полагается чествовать. Директриса, с которой она заговорила об этом, выразила ей полную поддержку: "Разумеется, мефрау Ворхстейн. Вы должны к этому подготовиться. И мы тоже подготовимся".

Почти касаясь лбом оконного стекла, она смотрела вниз. Уличные фонари еще горели, но солнце уже наводило медный глянец на крыши низких домов. Показалась автомашина коммунальной службы и, резко развернувшись, остановилась на другой стороне улицы.

Фрида надела очки, раскрыла блокнот и принялась считать. В конце каждой строчки со статьей расходов она проставила нужные суммы, потом сложила их, определяя, сколько придется истратить. Ее страсть вычислять и калькулировать со временем ничуть не остыла. Когда ее спрашивали, для чего ей это нужно, она отвечала, что это позволяет сохранить ясность духа. И на сей раз дело не ограничилось подсчетом стоимости покупок. Умножение, деление, дроби, даже уравнения — на бумаге вырос целый лес цифр, в котором она самозабвенно блуждала.

Балтюс поставил свой "фольксваген" на левой стороне улицы, сразу за зданием Социального обеспечения, прямо на тротуаре, в полуметре от колодца центрального отопления. Ферстрейен открыл заднюю дверцу. Вместе они вытащили насос, шланги и складные заградительные щитки.

Куранты на церкви за домом престарелых пробили полчаса. Половина девятого. Ферстрейен подвел свои часы — забыл утром завести.

— Правильно делаешь, — сказал Балтюс. Он зябко потопал по земле и скрещенными руками, будто обнимая сам себя, похлопал по плечам. Изо рта у него валил пар, как из пасти фыркающей лошади.

В кабинете директрисы, просторной комнате на первом этаже с большим окном на улицу, без двадцати девять зазвонил телефон. Секретарша архитектора Де Флондера сообщила, что господа, которых ожидают в половине двенадцатого для осмотра дома, прибудут на полчаса раньше в связи с изменением программы. Рена ван Стратен, недовольная тем, что ломается намеченный распорядок дня, немедля позвонила на кухню и попросила прислать к ней Бин Хейманс.

Домоправительница, крупная женщина с рыжими курчавыми волосами, круглым лицом и сизо-красными руками, присела на краешек стула, готовая вскочить и бежать дальше.

— Мы сейчас все как есть занимаемся комнатой для приемов. — Она не могла сообразить, зачем Рена отрывает ее от работы, ведь все можно решить по телефону. — Полчаса нам погоды не испортят.

— Я не люблю, когда в последнюю минуту переносят сроки. Мы это мероприятие запланировали очень точно. — Раздраженное постукивание ручкой по промокашке.

— Да ничего, обойдется.

— Ты ведь собиралась накрывать столы на полчаса позже?

— Да, как договорились.

— Ну и подавай обед в обычное время.

— Но ведь все уже настроились по-другому. Нельзя оставить как есть?

— Нет. Пусть день идет заведенным порядком.

— Тогда нам придется здорово спешить.

— Еще только утро, Бин.

Директриса вскинула тщательно выщипанные брови и взяла письмо из подставки письменного прибора. Сей канцелярский атрибут во всех отношениях отвечал геометрической схеме, царящей в ее кабинете. Со своим культом порядка и уравновешенным темпераментом она была полной противоположностью несобранной, импульсивной Хейманс, чьи концерты давали всему дому хорошую встряску. Впрочем, обе дамы излучали завидную энергию. Повседневное общение с престарелыми было им явно на пользу.

Бин стиснула сплетенные пальцы. В любом случае скандал устраивать еще рано, подумала она и сказала:

— Последнее время нам грех жаловаться на недостаток внимания. Даже в Швеции о нас знают.

— Для начала неплохо. Наши акции растут. — Рена ван Стратен улыбнулась. Вверенное ей учреждение было известно не только своей рациональной архитектурной планировкой, привлекало внимание и то, как ведется в нем хозяйство, а свою заслугу в этом деле Рена отлично сознавала.

— Архитектор с ними тоже приедет?

— Да, конечно, опять наш собственный, Де Флондер. Он с двумя шведами совершает поездку по всем приютам. Стал настоящим специалистом в этом вопросе.

— Уж он-то знает, чем потрафить старичкам.

— А кому еще знать? — Это прозвучало как порицание, которое она тотчас же нейтрализовала цитатой из письма: — "Архитектор Ландгрен прибудет в сопровождении геронтолога, доктора Энквиста из Гётеборга". Ну, и с ними, конечно, какой-нибудь надзиратель из провинциального управления по социальному обеспечению престарелых.

— Ритмейер?

— Нет, вместо него кто-то другой.

— Увидим. — Хейманс поднялась уходить.

— Около одиннадцати я сама еще раз все проверю. Во время осмотра приберегу двухместные номера напоследок. Это наша гордость. — Снова самодовольная улыбка на тонких губах. — И еще у меня есть кое-что для тебя.

— Правда? — Уже у дверей Бин резко повернулась, едва не сказав: "Ну, что там еще?"

— Мефрау Борхстейн была у меня на неделе. Завтра ей исполняется восемьдесят пять, и она хочет сама устроить день рождения.

— Так вот вдруг? Ну что ж, надо в таком случае отметить как следует.

— Она уже все продумала, собирается угостить весь наш дом, делает колоссальный заказ кондитеру. Я не сумела ее отговорить.

— Если уж эта Борхстейн возьмет себе что-нибудь в голову, дело известное.

— Не забудь, спроси, чем ее угостить.

— Ладно. — Это замечание зацепило Бин, нечего ей на такие вещи указывать, она знает свои обязанности. Но ее обрадовало, что старая Борхстейн наконец-то решила отпраздновать юбилей. В свои годы она еще держится молодцом, хотя из-за упрямой прихоти все подготовить самой хлопот не оберется. — Только бы не надорвалась.

— С чего ты взяла? Осмотр ведь ее не коснется. Мы ее побережем.

— Да нет, но возраст…

— Они тоже имеют право. Бин, особенно мефрау Борхстейн.

— Как знать, как знать.

Она сама не поняла, зачем это сказала, ей захотелось тут же постучать от сглазу по некрашеному дереву директорского стола, но возвращаться из-за этого казалось верхом глупости, и она вышла из кабинета.

Рена ван Стратен пропустила мимо ушей последнее замечание Бин Хейманс. Несмотря на суровую зиму, все пока шло нормально. Никто серьезно не болел, и за последние месяцы не было ни одного смертного случая. Сторонним посетителям предлагался показательный образчик прогрессивных методов ухода за престарелыми. Она решительно взяла со стола папки, подошла с ними к шкафу для архивов, стоящему у стены возле окна, и мимоходом заметила на улице серый автомобиль и двух чем-то занятых около него мужчин.

Пока Бин Хейманс информировала персонал насчет визита гостей, Фрида Борхстейн стояла у платяного шкафа, откуда только что извлекла старое свое платье, черное в голубенький цветочек. Она совсем про него забыла, не могла припомнить, когда надевала в последний раз, помнила только, что купила его незадолго до прощального ужина у Остервеенов, в доме которых скрывалась во время оккупации. Их эмиграция в Австралию означала для нее потерю верных друзей, они бы никогда не оставили ее в беде. Они чуть ли не вынуждали ее эмигрировать вместе с ними, продолжали уговаривать и позже, в письмах. "Приезжай к нам, Фрида, — писали они оттуда, — начнешь жить заново, как и мы". Но она не хотела этого. Ее место было здесь. В этом городе.

Когда они поженились, Якоб только что открыл маклерскую контору, и весь первый год после свадьбы Фрида помогала ему вести бухгалтерский учет. Потом предприятие стало разрастаться, пришли более квалифицированные служащие, у Фриды уже были дети, и она полностью ушла в семейные заботы.

После войны она училась на бухгалтерских курсах, быстро освоила эту профессию и поступила на службу в крупную торговую фирму. С тех пор и захватила ее страсть к цифрам. Она зачастую брала конторские книги на дом и сидела над ними до поздней ночи. Ее трудолюбие было фанатическим, она находила удовольствие в самых сложных расчетах и вычислениях, она не желала ни над чем другим задумываться. Цифры, нейтральные, холодные, полые цифры давали ей внутреннюю опору, отгораживали, заслоняли от нее рой образов и воспоминаний, которые тогда для нее были еще невыносимы.

Перед зеркалом она дрожащими руками приложила к себе найденное платье. Годится ли оно ей, как встарь? Якоб считал, что черное ей идет, хотя ему больше нравилось, когда она носила пастельные тона. Однажды он привез из Брюсселя бежевую блузку, шелковую, отделанную кружевами и мелким жемчугом. "Какая прелесть!" — воскликнула она тогда. "Станет прелестью, когда ты ее наденешь", — сказал он. Она отвернулась от зеркала и посмотрела на него. Не сводя глаз с фотографии, пошла к шкафчику; платье вздувалось от каждого шага, словно за ним была пустота. Она взяла в руки фотографию и забыла про платье, которое бесшумно опустилось у ее ног.

"Ну, как теперь наши дела, Якоб?"

"Я окончательно договорился с Хейном. Он может отвезти нас в Швейцарию".

"Что он за это просит?"

"Кучу денег".

"Сколько?"

"Шесть тысяч гульденов".

"Но как ты с ним рассчитаешься? Твоя контора отдана в ведение оккупационных властей, ты не можешь взять ни цента. А ведь там тоже понадобятся деньги!"

"Ты же знаешь, я кое-что отложил. Но нам придется все-таки продать фамильные драгоценности и столовое серебро".

"Думаешь, удастся?"

"Должно удаться, Фрида. Порядки станут скоро еще суровее; мы не сможем вообще никуда деться. Нужно ехать сейчас".

"А парень надежный?"

"Хейн? Готов дать за него руку на отсечение. Такой же основательный, как и его отец. Знает прекрасно весь маршрут беженцев. Мы не первые, кому он помогает".

Его широкий лоб, волнистые волосы, рот с приподнятым левым уголком, глаза с яркими точками световых бликов, лица детей и других членов семьи представлялись ей теперь сероватыми, неясными, требовалось усилие, чтобы вспомнить все это в красках. Наверное, в конце жизни первым исчезает из восприятия цвет, и, прежде чем навеки закрыть глаза, видишь перед собой мир как серию расплывчатых черно-белых фотографий.

Она с трудом нагнулась, подобрала лежащее на полу платье, застыла в нерешительности, держа его в руке. Стоит ли продолжать? Чего она добилась?

За два часа до комендантского часа пришел Хейн и велел им через полчаса спуститься к выходу, взяв с собой минимальный багаж, только самое необходимое. В Швейцарии о них позаботятся. Сначала их разместят в приемном центре. Фальшивые документы он приготовил. Они лихорадочно стали выбрасывать из сумок вещи, совать взамен другие, носились по комнатам, ища что-нибудь важное, что еще можно взять с собой. Лео выбрал книгу, Ольга взяла летнюю блузку, Якоб свой дорожный будильничек, что показалось ей смешным. "Ты разве забыл, куда мы собираемся?" Примерно через полчаса она поспешила с детьми вниз, к выходу. Якоб спускался не торопясь, призывал их к спокойствию.

"Далеко нам сегодня уже не уйти", — сказал Лео, смотревший на всю эту затею весьма скептически.

"Сначала он вывезет нас за город. Оттуда завтра утром двинемся дальше".

Стоял холодный и сырой апрельский вечер. Она чувствовала, что Ольга зябко дрожит — простудилась, как видно.

"Ты не надела толстую кофту?"

"Я не сумела ее так быстро найти".

"Подожди, я за нею схожу".

"Останься, не ходи, — сказал Якоб. — Он не будет ждать ни минуты".

"У нас еще пять минут. Я сейчас вернусь". Она была уже на лестничной площадке и, шагая через две ступеньки, быстро поднялась в квартиру. В Ольгиной комнате она стала ощупью рыться в кучах одежды, сметая ее с полок, шарила среди вешалок. Только встав на стул, она углядела в глубине шкафа, на задней стенке, крючок, а на нем кофту. Она решила тихонько спуститься вниз и неожиданно набросить кофту на плечи Ольге.

С минуту она, переводя дух, стояла в полутьме, слушая, как воркует голубь на плоской крыше за окном. И тут тишину дома нарушили грубые голоса в передней, приглушенная возня, затем громко хлопнула входная дверь.

"Подождите, подождите меня!" — закричала она.

Она бросилась вниз, но на последних ступеньках споткнулась о железный прут, прижимающий дорожку, и упала. Падая, она слышала, как захлопнулись дверцы автомобиля. Она вскочила на ноги и снова упала, на этот раз споткнувшись в коридоре о дорожную сумку. Прижимая к груди кофту Ольги, заковыляла к двери.

Оглядывая сырую, туманную набережную, она еще успела заметить серый автомобиль, притормозивший напротив Бастиона, перед тем как повернуть за угол.

На Эйтерваарденстраат, одно возле другого, стоят здания Службы социального обеспечения и Коммунального энергосбыта, разделенные широкой пешеходной дорожкой, которая ведет на площадь, где с главного входа можно войти в каждое из двух зданий. Дальше, если двигаться в ту же сторону, против низких домов старой застройки расположено Управление службы домового хозяйства. Все три здания подключены к городской системе отопления, которое перекрывается специальным краном в расположенном здесь же колодце. Грунтовые воды — их уровень обычно в это время года резко растет — нагреваются почти до кипения от пролегающих на глубине двух с половиной метров труб центрального отопления, температура которых достигает ста пятидесяти градусов. Из-за этого нагрева грунтовых вод краны могут лопнуть, а выходящий наружу пар представляет опасность для уличного движения, поэтому горячую воду из колодцев периодически откачивают. Этой вот работой и были заняты все утро слесари-водопроводчики, в чьи обязанности входило следить за исправностью теплотрассы.

За Управлением службы домового хозяйства они уже обнесли колодец красно-белыми заградительными щитками, потом оттащили в сторону чугунную крышку, как вдруг их окликнул проезжавший мимо велосипедист:

— Эй, картошка уже сварилась?

Оказалось, это знакомый Балтюса, с которым он раньше работал на стройке. Пока напарник раскатывал шланги и подключал их к канализации, Балтюс воспользовался случаем и вступил в оживленный разговор с приятелем. Из обрывков долетающих до его слуха фраз Ферстрейен понял, что они опять завели речь об этом скандале с маклером, и счел за благо не вмешиваться. Стоя у колодца, он почти не видел обоих мужчин за широко расползающимися клубами пара. Он разом чувствовал жар и холод, и порой казалось, будто горячий пар и пронзительный ветер спорят между собой, кому его одолеть. Такого ощущения он еще никогда не испытывал. Он повернулся лицом к зданию и увидел в окне девушку в свободном лиловом пуловере, которая внимательно смотрела на него. Девушка покачала головой и улыбнулась, а он кивнул в ответ и подумал: я легко схожусь с людьми, а дома одни скандалы. Вчера вечером они опять поссорились, а сегодня утром жена даже не потрудилась встать и приготовить ему завтрак. Так дальше продолжаться не может.

— По крайней мере вам нечего жаловаться на холод! — крикнул знакомый Балтюса, опять садясь на велосипед.

— Да, у нас тут своя сауна! — прокричал ему вдогонку Балтюс.

Не спеша приступили они к работе. Дело, которое им поручили, было для них не в новинку. Подключишь насос к колодцу, а после он сам все сделает; кипяток перекачивается прямиком в канализацию, надо только приглядывать, ничего не может случиться.

Когда колодец опустел, они закрыли его крышкой, а свои принадлежности перенесли к Энергосбыту. Балтюс прислонил заградительные щитки к стене, пошел к фургону и исчез в кабине.

— Эй, ты где там пропал? — крикнул Ферстрейен. Не услышав ответа, он тоже пошел к фургону. Балтюс сидел, глядя прямо перед собой. — Что ты тут сидишь?

— Дай отдышаться. И подумать. Никуда это не годится.

— Что не годится? — Ферстрейен уселся рядом в кабине.

— Да вся эта система отопления с колодцами. Хлопот до черта. Можно все по-другому сделать.

— Надо было тебе в изобретатели податься.

— По-моему, кроме нас с тобой, так уже никто не работает. В других местах смекнули, как ловчее управиться.

— Нам-то здесь что с того. — Ферстрейен взял термос, наполнил пластиковые стаканчики.

Балтюс отхлебнул.

— Нынче утром кофе был получше.

— Обслуга тоже.

— Как дома?

— Не спрашивай.

— Что, опять? А блондинка из "Саламандры" прямо ест тебя глазами.

— Да, знаю.

— Ну, и за чем же дело стало? — Балтюс включил мотор, а потом отопитель кабины. Ветровое стекло сразу же запотело.

— Эта холодрыга всю охоту отбивает. — Ферстрейен вытер рукавом запотевшее стекло.

— А мне она не помеха. У меня шкура толстая. Но если ты меня спросишь: сегодня утром тебе хотелось? — то я отвечу: нет, не хотелось.

— Ну, тогда, значит, нам обоим не хотелось.

Они ухмыльнулись, выпили еще по стаканчику кофе и развернули первую пачку бутербродов. Ферстрейен снова протер стекло и посмотрел через дорогу, на дом престарелых.

— Симпатичная халупа. Шесть этажей. Никогда не обращал внимания.

— А почему они не подключены к городскому отоплению?

— Это частное заведение.

— Все там будем, парень.

— Только после вас. — Ферстрейен открыл дверцу и взглянул на небо. — Погода меняется. Скоро снег повалит. Надо пошевеливаться. — Ему хотелось вовремя вернуться в "Саламандру".

Густая морозная лазурь уже затягивалась быстро бегущими серыми тучами, но изредка еще пробивался, падал на улицу солнечный свет. И тогда белый оцинкованный желоб на крыше дома престарелых начинал ослепительно сверкать.

Со старой каракулевой шубой и меховой шапкой в руках направилась Фрида Борхстейн к лифту. Вместе с ней вошли две девицы из персонала, настолько увлеченные болтовней, что они ее, похоже, вообще не заметили. Когда двери лифта закрылись и неумолчная трескотня заполнила полированные стальные стены кабины, ее вновь охватили сомнения. Зачем я это делаю? Для кого? Не слишком ли опрометчиво я решила? — спрашивала она себя. Она закрыла глаза и сосредоточилась на движении лифта, на бесшумном и незаметном снижении, она всякий раз ощущала его как глубокий вдох, за которым, когда лифт останавливался и двери открывались, следовал выдох облегчения. Увидев в коридоре бурно жестикулирующую Бин Хейманс, она тотчас же откинула все колебания.

— Да, по-моему, давно пора. Ведь вам это не кажется странным?

— Странным?

— Ну, что мне вдруг захотелось.

— Я буду только рада. — Бин закивала от полноты чувств.

— Надеюсь на вашу помощь, мефрау Хейманс. Мне бы хотелось знать, сколько пирожных заказать у кондитера, в том числе без сахара. И, пожалуйста, не забудьте персонал.

— Договорились. Я подготовлю вам список. — Хейманс уже опередила ее на два шага.

— Нельзя ли получить его побыстрее? Я собираюсь прямо сейчас к нашему кондитеру, к Весье.

— Но ведь можно ему позвонить? Слишком холодно, не стоит выходить на улицу.

— Да, но мне еще нужно договориться с парикмахером. — Она немного придвинулась к Хейманс.

— И это можно по телефону. — Бин тряхнула своей крупной головой. — Зачем вы так себя затрудняете?

— У меня еще другие дела. — Она подошла к Хейманс вплотную, точно боясь, что их подслушают, хотя в коридоре не было ни души. — Надо обязательно зайти в банк. — Она сказала это с триумфом, вскинув голову.

— Что ж, вам видней. Но я вас предупредила.

— Холода я не боюсь.

Бин знала, что спорить тут бесполезно. Такая старая и такая несгибаемая — за это она ее уважала.

— За кофе я подсяду к вам, и мы вместе посмотрим. Обещаю. Тем временем подумайте, что нам для вас приготовить на завтра. Не забудьте мне сказать. — Она коснулась своей красной рукой плеча Фриды и, прежде чем уйти, неловко наклонилась к полу. — Вы уронили шапку.

— О, я опять сорю? Давайте, я засуну ее подальше. — Она запихала шапку в карман шубы, взглянула вслед развевающемуся халату Хейманс. Вечно-то она спешит: скажет тебе слово, а сама уже вперед шагает, словно все время на бегу, все время торопится выполнить свою миссию — взять под крылышко всех и каждого.

Когда Фрида уже готова была войти в гостиную, она увидела Бена Абелса. Он возился подле счетчика, поставив рядом на пол ящик с инструментами. Она знала его с тридцать восьмого года, когда он, самый молодой служащий, пришел работать в контору Якоба. Был он худым, стеснительным семнадцатилетним пареньком, без памяти влюбленным в Ольгу.

— Так рано, и уже в дорогу, мефрау Борхстейн?

— Да, после кофе думаю выйти, хотя все говорят, что для меня слишком холодно.

— И вы не боитесь?

— Ах, Бен, у меня на сегодня такая насыщенная программа. Нужно зайти в банк, к парикмахеру, к Весье, к… — Нужно было куда-то еще, но она не могла сразу вспомнить.

— Смотрите не перестарайтесь! — Он засмеялся. На дубленой коже лица, прорезанного вертикальными складками, отчетливо проступала седая щетина. Он напомнил ей бывалого моряка, верно потому, что она знала, как много он скитался. В его поведении ничего уже не было от того неловкого, мечтательного паренька, каким он был в юности; только смущение сквозило еще иногда во взгляде, и она была рада этому отблеску прошлого.

Когда Абелс через тридцать лет вернулся в родной город, он получил место ремонтника в доме престарелых, для которого еще только собирались строить новое здание. После освобождения из концлагеря его вместе с другими заключенными, болевшими сыпным тифом, несколько месяцев лечили в больнице на юге страны. Там до него дошли две вести, побудившие его эмигрировать: во-первых, из всей семьи только он один остался жив после войны, во-вторых, все имущество из его родительского дома бесследно исчезло. Он завербовался матросом на торговое судно и, проплавав несколько лет, осел в Соединенных Штатах. Перепробовал десятки профессий, был женат и развелся, нищенствовал и жил в достатке; в конце концов стал шофером и водил в междугородные рейсы грузовик-трейлер, исколесил на нем все северные штаты и больше не мог видеть шоссейных дорог, так они ему осточертели. Друг уговорил его переехать в Бразилию, где он устроился работником на голландскую ферму и думал наконец обрести покой. Но, случайно узнав на ярмарке в соседнем городке одного из своих лагерных охранников — "Дубинку", ставшего теперь солидным хозяином ранчо, Абелс понял, что пришло время покупать билет на самолет и лететь на родину.

Он был ошеломлен, встретив в доме престарелых мать Ольги. Ошеломлен тем, что она жива.

— Ты ведь знал Хейна Кесселса? — спросила она, когда они рассказали друг другу о себе.

— По работе. Он работал у своего отца, тоже по недвижимости.

— Что ты о нем думал?

— Пижонистый был парень. Любил вызывающе одеваться.

— Я не о том. Ты мог бы допустить, что он станет работать на немцев?

— Нет. Честно говоря, никогда.

— Муж доверял ему полностью. Он должен был переправить нас в Швейцарию, взял шесть тысяч гульденов.

— Да, так оно и было. Еще и побольше драли. Попадались и провокаторы, доставали тебе фальшивые документы, а потом доносили в СД, что ты хочешь нелегально выехать из страны.

— Все произошло так быстро. Не успела я сойти вниз, их уже и след простыл. — Опустив глаза, она терла кончиками пальцев кожу на тыльной стороне руки, будто пересчитывала костяшки. — Они всегда забирали семьи целиком. Почему же не взяли меня? Я так и не смогла понять.

А кто в состоянии понять, думал Абелс.

Она ждала, что они вернуться, заберут и ее. До самых сумерек стояла в распахнутых дверях, глядя на блестевшую от сырости набережную, на черную воду, на вереницу домов за рекой, сомкнувшихся в высокую каменную стену. По ее лицу стекали капли дождя. Нигде ни пятнышка света, ни живой души. Она набросила кофту на плечи и уселась ждать прямо на ступеньки. Якоб, наверное, сказал, что я осталась дома? Сначала дверь стояла полуоткрытой; позже, когда пробило двенадцать, она заперла ее. Якоб, наверное, сказал, что меня нет дома! Но она не даст им погибнуть одним, она сама явится туда завтра утром. Распухшая лодыжка болела все сильней. Она не могла встать на ушибленную ногу.

На другое утро ее нашел бухгалтер, заходивший каждый день к Якобу докладывать, как идут дела в конторе. Она уже не помнила, кто увез ее из дому и как она попала к Остервеенам.

— Знаешь, Бен, — сказала она в задумчивости, — чему я больше всего удивляюсь, так это нашей памяти. Почему она так устроена, что одно мы забываем, а другое помним всю жизнь.

Бен кивнул. Того, что сказано, ему было достаточно.

Когда она вскоре после этого застала Бена в своей ванной — засучив рукава, он прочищал засор в умывальнике, — то заметила на его руке номер.

— Дай-ка посмотреть, — сказала она, не успев подумать, удобно ли это. Он, конфузясь, повернул к ней руку. Она скользнула по ней взглядом и сразу же отвела глаза, а он поспешил опустить рукав. Некоторые сводили эти номера, но ведь моряки привыкли к татуировкам, подумалось ей. Уже спустя несколько лет, когда они переехали в новое здание, она задала ему абсурдный вопрос: не встречал ли он "там" кого-нибудь из знакомых? Он только покачал головой. И больше они никогда не заговаривали о тех временах.

Она подошла вместе с ним к счетчику, положила руку ему на плечо.

— Послушай, ты ведь придешь завтра?

— Что вы имеете в виду? Когда?

— На кофе.

— Будут что-нибудь отмечать?

— Мне завтра стукнет восемьдесят пять, Бен. Хочу устроить всем сюрприз.

— Восемьдесят пять? А я думал, вам семьдесят с небольшим.

— Шутишь! — Хихикнув, она подтолкнула его в бок. — Там я пока ничего не скажу. — Она кивнула в сторону гостиной. — Завтра все вытаращат глаза, когда на столы поставят вазы с пирожными. Не прозевай. — И, наклонившись к нему, спросила: — Не проговоришься?

— Какой разговор. Можете на меня рассчитывать. — Когда она побрела дальше, ее стройная спина вдруг на мгновение напомнила ему силуэт молодой Фриды Борхстейн. — Ваша шуба! — воскликнул он. — Она волочится по полу.

— Ах, это старье, — сказала она, пренебрежительно махнув рукой. — На приемы мне все равно больше не ходить. — Она продолжала волочить шубу по полу.

По ее вздрагивающим плечам он понял, что она тихо смеется.

Когда водопроводчики снова исчезли в "фольксвагене", менеер Маркс, все это время наблюдавший за их работой из своей комнаты на втором этаже, спустился вниз пить кофе.

— Славная работенка при сегодняшней температуре. Вы их видели? — Он занял свое постоянное место напротив Фриды Борхстейн и показал большим пальцем в сторону окна.

— Я не обратила внимания, — дружелюбно сказала она и снова повернула голову к двери, чтобы не пропустить появления Хейманс.

— Вы это про колодцы, в которых они работают? — Мужчина с бледным костлявым лицом и острым носом, шаркая шерстяными домашними туфлями, подошел к менееру Марксу; тот развернул газету, собираясь читать. — Хорошая система для отопления больших зданий, ничего не скажешь. Опять что-то мудрят. — Он встал за спиной Маркса и заглянул в газету.

— Я всегда радуюсь, когда на улице затеваются всякие дела, — сказала женщина с гронингенским[6] акцентом. — Что-то они запаздывают сегодня с кофе.

— "Тарифы на электричество для промышленности по-прежнему высоки", — прочитал человек из-за спины Маркса, четко артикулируя каждое слово. — По крайней мере этой заботы мы не знаем. — Он наклонился, придерживая очки — Что, Юп, не продрог сегодня ночью? — Он засмеялся икающим смехом.

Менеер Маркс бросил газету на стол.

— Это самое обычное объявление. — Он взглянул на свою соседку по столу и заметил на стуле рядом шубу. — Большие планы на сегодня?

Человек, подглядывавший в газету, растерянно застыл, потом, ворча, удалился на свое место.

— Да, дел у меня уйма. После кофе пойду в город.

— Надеюсь, вы шутите. — Он озабоченно склонился к ней. — Зачем вам выходить, когда на улице такой лютый ветер?

— Ну, это уж мне самой решать. — Ее тон по-прежнему был дружелюбен, глаза неотрывно смотрели на дверь.

— Да ей к парикмахеру нужно, Луи, — крикнула из-за соседнего стола женщина с гронингенским акцентом, двоюродная сестра Маркса. Она не скрывала своей неприязни к Фриде, потому что этой Борхстейн он оказывал больше внимания.

— Селма, прошу тебя!

Ему не хотелось омрачать светлое настроение, в котором, судя по всему, пребывала Фрида. Последнее время она все больше держалась особняком. Когда оба они только что попали в это заведение, то называли друг друга по имени, выходили вместе погулять, посидеть в кафе за чашкой чая. Она казалась ему интеллигентной и умной женщиной, и, несмотря на ее скрытность, у них были самые добрые отношения. Однажды он мимоходом спросил, как бы она посмотрела, если бы он сделал ей предложение. Он понимает, сказал он, что застал ее врасплох, но ведь в их судьбах так много общего, по сути, они перенесли одни и те же беды. Они могут попросить у директрисы прекрасный двухместный номер, и он должен честно признаться, одиночество его тяготит. Разве им не было бы лучше вдвоем?

Фрида и слышать ничего не захотела, коротко отвергнув предложение Маркса: ей нравится ее комната и дорога личная свобода. Гулять вдвоем они выходили все реже. Ему осталось только место за одним с нею столом в гостиной, где они пили кофе, и в столовой, где обедали.

Впоследствии он меньше жалел о ее отказе, так как Фрида вела себя все своенравнее и серьезного интереса к нему не выказывала, как, впрочем, и к другим жильцам этого дома. Единственный, с кем она по-прежнему была на дружеской ноге, — это здешний фактотум Абелс.

— Меня так сегодня и палкой не выгонишь на улицу. Подцепишь как минимум простуду, — сказал менеер Маркс. Расправив газетный лист, он вытер ладонь и притворно закашлялся.

— Верно. Да вам и нет необходимости. Но я не могу себе позволить оставаться сегодня взаперти.

— Взаперти? А мы должны сидеть взаперти? — Это был неестественно громкий голос маленькой худенькой женщины с короткой стрижкой, чье ярко-зеленое платье почти вызывающе выделялось среди приглушенных тонов гостиной. — Мы и так долго сидели взаперти.

— Это время прошло, — утешил ее кто-то.

— Ничего не прошло, ничего не прошло! — Она вскочила на ноги и, размахивая руками, с тревогой огляделась вокруг. Хотя такие сцены она устраивала не впервые, сидящие за столиками наблюдали за ней с видимым смущением. Кто-то пытался ее успокоить, однако большинство старалось просто не замечать. Во всяком случае, Фрида Борхстейн не удостоила ее вниманием; следом за сервировочной тележкой она первая увидела в коридоре голубой костюм директрисы.

Было четыре минуты одиннадцатого. Пока подносы балансировали между белыми колпаками подавальщиц, Рена ван Стратен вышла на середину зала и объявила, что зарубежные гости приедут на полчаса раньше. Так что обедать все сядут как обычно, то есть в половине первого.

— Им, наверное, очень некогда, — сказала уроженка Гронингена и добавила, обращаясь к своему двоюродному брату: — Луи, мы тоже сядем за бридж в обычное время.

— А откуда они приехали? — спросила дама в огромных очках.

— Из Швеции, мефрау Крейхер. — Ван Стратен, улыбаясь, дефилировала между столиками, тут поправила вазочку, там придвинула свободный стул и каждого, кто ее спрашивал, коротко и точно информировала, и все таким легким, непринужденным тоном, словно без конца отпускала шуточки.

— Они будут делать обыск? — крикнула женщина в ярко-зеленом платье. — У меня все равно ничего не найдут. Я все попрятала.

— Вам не следует волноваться, здесь с вами ничего не может произойти. — Директриса взяла ее за руку и, успокаивая, легонько потрепала. — Пейте спокойно свой кофе.

— Влага, творящая чудеса. — Маркс подмигнул Фриде, но она этого не увидела, сейчас для нее существовала только дверь. Что она собиралась делать, кого ждала?

Рена ван Стратен знала, что возбуждение, каким встретила ее гостиная, уляжется после второй чашки кофе.

— Мы просто будем жить по своему распорядку, — сказала она с нажимом. — В конце концов, мы ведь уже привыкли к подобным визитам? — Проходя через зал к двери, она увидела на стуле шубу Фриды. — Вы хотите сегодня выйти, мефрау Борхстейн?

— Дождусь мефрау Хейманс, а потом выйду.

— Наверное, вы сегодня единственная, кто решится на это.

— Вполне возможно.

— А с вами за компанию кто-нибудь идет? — И, поскольку никто не откликнулся, Рена ван Стратен добавила: — Может быть, попросим наших девушек?

— Я всегда выхожу одна, вы ведь знаете. Мне так приятней. — Обеими ладонями она сжимала кофейную чашку и пила маленькими глотками, с сочувствием глядя на развернутую газету, за которой демонстративно укрылся Маркс.

— Мефрау Борхстейн знать не хочет этих господ, не так ли, мефрау Борхстейн? Когда они приедут, вы уже уйдете, а к тому времени, когда вы вернетесь, уйдут они. Такие вот дела, — ехидно вставила мефрау Крейхер.

— На всякий случай оденьтесь потеплей, — посоветовала директриса, — обязательно вязаную кофту поверх платья.

— А наши комнаты будут осматривать? — опять спросил кто-то.

— Я ведь все уже объяснила. — Голос ван Стратен звучал преувеличенно терпеливо, когда она еще раз втолковывала, что никому не причинят ни малейшего беспокойства. — Если господа пожелают заглянуть в одну из комнат, вас это нисколько не обременит.

Фрида Борхстейн поставила чашку на стол, взяла сумочку и поднялась.

— Я кое-что забыла, — сказала она менееру Марксу.

К счастью, она вовремя сообразила, что оставила все вещи как попало. Такого с ней раньше не бывало, она никогда не выходила из комнаты, не прибравшись. Стол был завален семейными фотографиями, которые она регулярно раскладывала, как пасьянс. Блокнот с калькуляцией лежал раскрытый. Уже одна мысль, что посторонний сунет в него свой нос, вызвала у нее сердцебиение. Она спрятала фотографии в кожаный футляр, а блокнот — в ящик шкафа. Когда задвигала ящик, он перекосился, и фотографии поехали назад. Она поправила их и взяла в руки портрет Якоба.

Ни за что на свете она не скажет, что делала с этим портретом последние два года, иначе ее непременно запишут в сумасшедшие. Но ведь сколько же всего она была уже не в состоянии себе позволить, дожив до этих лет! И в один прекрасный день, уступая безотчетному порыву, она просто положила портрет вместе с рамкой в сумочку — он уместился там в самый раз — и отправилась с ним гулять. Это вошло в привычку. Если позволяла погода, она шла на реку, туда, где прежде стоял их дом, садилась на скамейку и смотрела с набережной на суда, плывущие мимо, вверх и вниз по течению, в размеренном ритме, на это вечное движение, что всегда было, есть и будет. И у нее было такое чувство, будто Якоб тоже с нею, смотрит на реку, как прежде, когда они вдвоем смотрели из верхнего окна их дома.

Без колебаний она положила в сумочку портрет и кожаный футляр с фотографиями, открыла серебряный портсигар с инициалами "Я. Б.", вдохнула запах сигарет, потянула за эластичные полоски, прижимающие сигареты, и спрятала портсигар в сумочку, рядом с портретом. За завтраком она решила, что после всех покупок сходит на реку прогуляться по набережной. Вот о чем хотела она рассказать Бену Абелсу! Они шли, взявшись за руки, и наблюдали за Лео, который все время убегал вперед, играл в чехарду с причальными тумбами, даже пытался пройти, раскинув руки, по узкому гранитному парапету, но тут им пришлось его одернуть. В тот вечер, когда она сама стояла на парапете, не горел ни один фонарь. Фрида сочла это предзнаменованием. Но сделать единственный шаг в пустоту она была не в силах.

Ища в шкафу теплую кофту, она чувствовала раздражение из-за того, что директриса советовала ей одеться потеплее. Почему она сама об этом не подумала? У нее была идиосинкразия к добрым советам. Надевая кофту, она увидела, как над крышами конторских зданий, словно занавес, раздвигаются облака и тонкая полоска солнечного света спешит вырваться на свободу.

Внизу она услышала от менеера Маркса, что ее спрашивала Бин Хейманс.

— Какая жалость. А дождаться меня она не могла?

— Хейманс — и дождаться? Это взаимоисключается. Но она сказала, что еще вернется.

— Надеюсь.

— Хорошо, что вы в теплой кофте. Я хотел вам сказать, но ван Стратен меня, разумеется, опередила.

На это она не стала отвечать. Одна из горничных подала ей еще чашку кофе, которую она приняла трясущимися руками. Ничто не ускользало от его внимания, он был готов ей помочь когда угодно. "Могу ли я вам ассистировать?" — таков был его стереотипный вопрос. Она была рада, что выйдет сейчас за дверь, прочь из этого зала, где каждому есть дело до других. Вокруг говорили о Швеции, о том, что все они мало знают эту страну. И тем подробней распространялись о других странах, где побывали в отпуске, например об Израиле, — тут они были на своем коньке, козыряли друг перед другом. Потом дошла очередь до стран Европы, их столиц, достопримечательностей, средств сообщения. Прямо как на уроке географии.

— Швейцария, — вдруг услышала она.

— А вы, мефрау Борхстейн?

Фрида отрицательно покачала головой. Она могла бы уехать в Австралию, но это бы стало бегством, которого она себе никогда бы не простила. И снова ее охватило сомнение. Ради кого она сейчас все затевает? Как вообще это пришло ей в голову? Ее взгляд упал на газету, за которой опять, в несчетный раз, укрылся менеер Маркс, на заголовок статьи: "Про людей на стройке не подумали". Шесть слов, двадцать семь букв; если вычесть меньшее из большего, разность составит двадцать один. Все правильно. Тогда был вечер двадцать первого. Через три дня годовщина их свадьбы. Они собирались отметить ее в пути. "А когда приедем в Швейцарию, отметим еще раз", — сказал Якоб.

Почему она тогда задержалась в комнате Ольги? Почему сразу не спустилась вниз? Могла бы выиграть минуту. Она зябко вздрогнула и застегнула верхние пуговицы кофты. Две картины будут до конца дней стоять у нее перед глазами, порой накладываясь друг на друга, как сейчас: она в дверях полной комнаты и не может войти — она в дверях пустого дома и не может выйти. Она видела сквозь заднее стекло уезжающего автомобиля их головы, они покачивались. Но это уже игра воображения — она не могла их толком увидеть: расстояние было слишком велико.

Гостиная мало-помалу опустела, почти все разошлись по комнатам. Менеер Маркс сидел напротив Фриды, не спеша уходить. Ее отсутствующий взгляд внушал ему неуютное чувство, что он здесь посторонний. Она сидела погруженная в свои мысли, то и дело проводя пальцами по скатерти. Этот жест раздражал его. Он сложил газету, потом вдруг бросил ее, рывком отодвинул стул и поспешил к двери. На пороге он обернулся и крикнул ей, чтобы последний раз обратить на себя внимание:

— Думаю, Хейманс еще подойдет!

Она вздрогнула и посмотрела на него: лысый череп в пигментных пятнах, сползающих на самый лоб, повернулся к ней, точно в поклоне.

Она решительно надела шубу, нетерпеливо застегнула пуговицы, потом опять расстегнула. Развязала шарф и взглянула на часы. Время уходит, а она все еще здесь. Как видно, Хейманс просто забыла о ней.

Это произошло незадолго до двадцать первого апреля. Якоб с детьми уехали в город, а она сидела дома и ждала. Давно минул час, когда они обещали вернуться, а их все не было. Свинцовое чувство тревоги словно приковало ее к кухонному табурету. Она сосредоточила мысль на водопроводном кране, у которого истерлась прокладка и капли воды тяжело падали в раковину. Она насчитала больше ста капель, когда хлопнула входная дверь.

"Мы возвращались кружным путем, — объяснил Якоб. — Так пришлось. Опять была облава. Они караулят у всех магазинов".

"Скоро вообще нельзя будет выйти на улицу". Лео смотрел затравленно. А Ольга возмущалась: "Мы встретили своих прежних соседей. Когда они нас увидали, то отвернулись. Хорошо, что мы скоро уезжаем".

— Алло, вы еще здесь? — проговорил кто-то рядом. Это была мефрау Крейхер, за чем-то вернувшаяся в гостиную. — Вам следует поспешить. Иначе столкнетесь нос к носу с гостями, а ведь вы этого не хотите? — Помахивая газетой, она удалилась.

И Крейхер ничего не понимает, думала Фрида. Зачем мне спешить? Могу выйти и среди дня. Пусть заходят ко мне, если хотят, я все прибрала. Ей стало жарко в кофте и шубе, она расстегнула их и поднялась. Ждать она больше не станет.

Стеклянная дверь распахнулась, и Бин Хейманс с раскрасневшимся лицом так стремительно подошла к ней, что Фрида отпрянула. Она не должна думать, что про нее забыли, ни в коем случае, но именно сейчас ее, Бин, буквально рвут на части, а как мефрау Борхстейн относится к супу из спаржи, телячьему рагу с горошком и салатом, и особенному десерту, и к тому, что стол будет украшен, а она, разумеется, будет сидеть во главе стола? Вместе они пошли к выходу, где Фрида поставила сумочку на скамью. Словоизвержение Хейманс ошеломило ее, она только кивала.

— Сумеете ли вы это осилить, мефрау Борхстейн? Обойдется вам в целый капитал. Взгляните-ка сюда. — Бин подала ей бумажку с цифрами.

— Для этого надо надеть очки. — Фрида сунула бумажку в карман шубы. — Я же сама так хотела, меня никто не заставлял.

— Ладно. Такую круглую дату полагается отпраздновать. Если не ошибаюсь, вы у нас одна из трех старейших подопечных. Но пирожные сейчас так подорожали. Я понимаю, вы хотите сделать заказ у Весье, такого кондитера больше нигде не найти. — Она помогла Фриде застегнуть шубу, поправила шарф. — Ну вот, теперь вам будет тепло. Идите и поскорей возвращайтесь. К счастью, все поблизости от нашего дома.

Хейманс проводила старую женщину, отчасти снисходительно, отчасти досадливо принимавшую ее заботы, к самому выходу. Когда она как бы с сознанием исполненного долга подняла ей воротник шубы, будто одевала куклу, Фрида сделала нетерпеливый жест, но Хейманс его не заметила. Белый халат развевался уже далеко.

Выйдя из кабинета, директриса увидела в вестибюле Фриду. Она натягивала перчатки. Издали казалось, что ее невзрачная фигура в длинной шубе, под огромной шапкой держится вертикально только благодаря этой черной меховой оболочке.

— Вы уходите? — Ван Стратен подошла к Фриде.

— Да, ухожу. — Это звучало решительно. У нее были сомнения, от этого никуда не денешься, но ведь привыкла же она ходить каждое утро на прогулку! А все вокруг делают вид, будто она собирается совершить нечто чрезвычайное. Шведы спокойно обойдутся без нее, во всяком случае, одной надоедливой старухой для них будет меньше. Она пыталась говорить прежним тоном, но поднятый воротник приглушал ее голос.

Рена провела ладонью по вытертому меху рукава.

— Ну что ж, тогда с богом. И будьте поаккуратней.

— Я всегда аккуратна.

Они кивнули друг другу, улыбнулись. Фрида пошла к выходу.

— Я вернусь вовремя, — сказала она на прощанье.

Директриса уже не слушала. В кабинете снова зазвонил телефон. Ее просили подняться на третий этаж. Время не ждет.

— Откачаем Социальную службу, и по домам, — сказал Балтюс. После работы у второго колодца они снова отдыхали в кабине.

— Если бы так. — Ферстрейен уже порядком вымотался.

— Знаешь, в чем тут дело? — Балтюс взял свой собственный термос и опять налил кофе. — Просто у субподрядчиков кишка была тонка стоять на своем. — Он ударил кулаком по колену. — Эх, парень, вся эта шайка-лейка продалась с потрохами.

Ферстрейен не отвечал. Хотя его раздражало, что впереди ничего не видно, он не хотел больше протирать запотевшие стекла. Ему все обрыдло. Работа застряла на мертвой точке. Какие только напасти не валились на них сегодня: дважды отказал насос, лопнул один из шлангов. Пришлось посыпать асфальт песком, потому что стекающая по тротуару вода замерзала. Управиться бы хоть к полудню.

Оборудование лежало наготове возле колодца Социальной службы. На всякий случай Балтюс осмотрел насос.

— Надоело канителиться с этой рухлядью. Представляешь, вдруг придется сматывать удочки и ехать за новым.

— А куда ты девал щитки?

— Поставил в кузов.

— Так они же нам еще понадобятся.

— Навряд ли. Для этого колодца уж точно нет. Кто сюда полезет. Машина стоит впритык к стене, не протиснешься, даже ребенку видно.

Балтюс подцепил крюком тяжелую крышку и стащил ее с колодца, откуда тотчас повалили белые клубы пара. Затем направился по дорожке между зданиями.

— Ты куда?

— В Энергосбыт, в мужской туалет.

— Что, опять?

— Послушай, парень. Я здоров как лошадь, но пузырь у меня слабый. Это моя беда.

— А колодец открытый?

— Так ведь ты здесь будешь? И зрение у тебя нормальное.

— Задвинь хоть крышку на это время.

— Чепуха. Пусть пар пока выйдет.

Ферстрейен проводил взглядом Балтюса, который деревянной походкой просеменил к зданию и нырнул в боковую дверь. Горячий пар из колодца бил ему прямо в лицо и на мгновение окутал его со всех сторон. Ничего не видя, он отступил назад, промокнул лицо, потер костяшками пальцев слезящиеся глаза. Глупо стоять сейчас с подветренной стороны. И снова у него было ощущение, что разом наваливаются жара и холод, лишают его сил.

Он начал прохаживаться взад и вперед, подняв воротник тужурки, руки в карманах. Его познабливало, хотелось закурить, но разве на таком холоде свернешь сигарету. Стоя на крышке колодца, он обвел взглядом окна конторы Энергосбыта. Может, снова появится за окном симпатичная девушка в модном пуловере. Если она ему улыбнется, все будет хорошо. Но единственное, что он углядел сейчас, был строгий мужчина в черном костюме, который бегло взглянул на него и тут же отвернулся. Сволочь.

Зря я это сделал, подумал он. Ведь таким манером ничего не изменишь. Уже надев тужурку, он вдруг бросился в спальню. Она притворялась, что спит, но не спала, он точно знал. Он вытащил ее из постели, не зная, что ему делать с этим теплым, сонным телом. Тогда он размахнулся и ударил. Когда она упала обратно на одеяло, он уже был за дверью.

Башенные часы показывали без четверти одиннадцать. А ему казалось, что они торчат здесь уже целый рабочий день. Он чувствовал, как его лицо коченеет от колючего ветра, зато ногам тепло и отсюда легко наблюдать за колодцем.

Выйдя на улицу, Фрида Борхстейн чуть не задохнулась от шквального ветра, который обрушился на нее откуда-то с крыш и едва не сбил с ног. Но отступать под навес подъезда ей не хотелось. Она потуже стянула воротник шубы, прижала локтем сумочку, подняв лямку повыше на плечо, и приготовилась перейти улицу.

Увидев на другой стороне улицы серый автофургон, она помедлила. Не эту ли машину она заметила рано утром в окно? Они так неудачно поставили ее, прямо на пешеходной дорожке, что на мгновение она даже растерялась. Дорожка оказалась перегороженной, придется обходить, а она и так потеряла почти целых полчаса, вот незадача. Она поглубже спрятала голову в воротник, оставив только глаза, и пошла через улицу.

На середине мостовой сильный порыв ветра подхватил ее, так что она с трудом удержалась на ногах. Он погнал ее к противоположному тротуару, приближаясь к которому она опять заколебалась. С какой стороны обойти машину — сзади или спереди? Но ветер не дал ей выбора, погнал налево, к задней части автомобиля.

Рассыльный городской почты на своем тяжелом мотоцикле повернул на Эйтерваарденстраат. Он ехал, низко пригнув голову в большом мотоциклетном шлеме. За его спиной плясала антенна радиотелефона, украшенная вымпелом его любимого волейбольного клуба. Он сбавил скорость, намереваясь свернуть на первую улицу налево, где ему было нужно в несколько учреждений, и тут увидел, как женщина в черной шубе переходит дорогу. Собственно, слово "переходит" здесь не годилось — ветер гнал ее по мостовой как пушинку.

Почти тотчас же он заметил "фольксваген" коммунальной службы и вспомнил, что один из водопроводчиков приглашал его заезжать погреться. Тогда он принял эти слова за шутку. Теперь же выяснилось, что источник тепла, который они имели в виду, находится между автомашиной и зданием Службы социального обеспечения. Оттуда вздымался вдоль фасада столб пара, разносимый в клочья ветром. Он прибавил газу и влетел в боковую улочку. Ему захотелось поскорее увидеть, над чем эти двое колдуют.

Бин Хейманс просто-напросто сбежала из кухни. Составляя меню на следующий день, она изрядно понервничала из-за царящего там столпотворения. Вопило радио, гремели кастрюли, звенели высокие женские голоса — от разговора кухарки перешли к острой дискуссии. Бин думала, что они скандалят, но, когда поняла, что их возбуждение вызвано последней серией американского телефильма, ее прорвало. Топая ногами и размахивая руками, она выключила радио и приказала всем замолчать. Одна из девушек пыталась ей пожаловаться, что большая моечная машина плохо работает, но Бин оттолкнула ее в сторону, прокричав, что не желает больше слышать ни слова, и быстро удалилась. Ей необходимо было уйти к себе в комнату, посидеть немного одной, успокоиться.

У лифта она встретилась с директрисой. Та пропустила ее вперед жестом, который иначе как веселым и назвать было нельзя. По тому, как Рена взглянула на ее разгоряченное лицо, было понятно, что она про себя подумала: Вин снова закатила концерт. Однако такт — качество, для Вин особенно неприятное, — удержал директрису от замечаний. Она нажала кнопку третьего этажа и посмотрела на свои часы.

— Без двенадцати одиннадцать. Надеюсь, они прибудут вовремя.

— И хорошо сделают. — Бин несколько раз глубоко вздохнула. Она чувствовала, что приступ гнева уже проходит, пыхтя, вытерла рукой вспотевший лоб.

Рена осталась невозмутимой.

— Увидимся на втором. — Лифт остановился. Она вышла и сказала: — Борхстейн все-таки ушла.

— Знаю. Боюсь, ей не очень понравится на улице.

— Я хотела еще проследить за нею из окна. Собственно, я всегда так делаю, когда они переходят улицу. Но меня ждали здесь.

— Я тоже так делаю. Зайду к себе освежиться. И причесаться!

Она подергала себя за кудряшки. Когда двери закрывались, она бросила взгляд на сияющее лицо Рены. На щеках у нее, прямо под скулами, играл легкий румянец, не косметический, а самый настоящий. Радуется встрече со своим милым другом Де Флондером, подумала Бин, нажимая кнопку шестого этажа. В кабине лифта витал легкий запах духов.

Бен Абелс, согнувшись, возился с мотором моечной машины. Незадолго до этого, проходя через холл, он видел, как закрылась входная стеклянная дверь за Фридой Борхстейн. У него вспыхнуло желание пойти следом, проводить ее. Ведь он мог бы отвезти ее на машине. Погода сегодня не для пожилого человека. Но ему нужно было в кухню, срочная работа. Сегодня все должно идти как по маслу.

А может, она и сама бы не согласилась? Катать меня на машине? Я не люблю, когда меня держат под руку. Такое ему приходилось слышать не раз. Раньше тоже. Он помнил, какой она была, когда они познакомились: своенравной, даже властной, но вместе с тем сердечной, внимательной, всегда готовой помочь ему избавиться от этой идиотской застенчивости. Порой она действовала очень решительно. Он еще помнил, как она, маленькая и хрупкая, главенствовала в толпе гостей, заполнивших комнаты ее дома на Южной набережной. Увидев его у порога с букетом цветов, она отделилась от оживленно беседующей группки и подошла к нему. "Входи, Бен, входи. Мы не празднуем наш день в коридоре". На ней была кремовая блузка, темные волосы собраны на затылке в узел. Неизвестно отчего ему вдруг ясно вспомнились запахи, весь букет ароматов, встретивший его в той комнате, — ароматов вина, сигарного дыма, апельсинов, орехов, теплой волной нахлынувших на него, когда она, взяв его за руку, подвела к столу, усадила прямо напротив Ольги, смотревшей на него так лукаво и так проницательно, что он покраснел до корней волос. Занятый починкой моечной машины, он спрашивал себя, кто же в то время привлекал его больше — Фрида или ее дочь. Он решил обязательно преподнести ей завтра цветы.

Карла за утренние часы прямо с ног сбилась у себя в "Саламандре". Местоположение кафе, поблизости от реки и от промышленных предприятий, сам характер заведения, гибрида традиционной кофейни и современного бара-закусочной, привлекали много клиентов. Карла разбила три чашки, ошпарила пальцы кипятком и пару раз ошиблась при расчетах с клиентами. И вовсе не из-за наплыва людей, к этому она привыкла.

Ее мысли вертелись вокруг тех двоих, что своим ранним появлением сделали ей на сегодня хороший почин и одновременно выбили из колеи. Балтюс, этот апатичный бугай, больше всего любивший выпить да хорошенько закусить, был ей безразличен. Другое дело — Ферстрейен. Таким угрюмым, как нынче утром, она его ни разу еще не видала. До нее доходили слухи, что у него нелады с женой, но раньше он виду не подавал. Тем более не подавал виду, что Карла ему нравилась; а она себе признавалась, что остаться к этому равнодушной выше ее сил — он ей нравился.

Когда часам к десяти народу поубавилось и пришел хозяин, она сказала, что ей нужно в Управление домового хозяйства насчет льготы по ее новой квартире. Скрепя сердце он разрешил ей отлучиться. Не успел он оглянуться, как она уже переобулась в кожаные, на меху коричневые сапожки и надела пальто из искусственного меха, под леопарда.

Холод был ей на пользу. С порозовевшими щеками, со светлыми волосами, выбивающимися из-под леопардовой шапочки, она шла на автобусную остановку. Когда она подала водителю свой билет, он взял ее за руку и спросил, не свободна ли она сегодня вечером.

— Да, — ответила она, — но не для тебя.

Посмеиваясь, она прошла в салон. День обещал сложиться не так, как ей казалось утром.

Посинев от холода, Ферстрейен стоял на колодезной крышке. Балтюс заставлял себя ждать. Не иначе как опять кого-то встретил, кому можно излить свою желчь на строительного маклера. Будто другого дела нет.

Ему стало невтерпеж торчать здесь. Схватишь еще ненароком воспаление легких из-за того, что этот тупица болтает там себе языком. Надо сходить за ним.

Когда он, раздраженно дернув плечами, направился к переходу, ему показалось, что боковым зрением он заметил слева от себя темное пятно, скользнувшее через улицу. Но фургон закрыл ему обзор, и он тут же забыл об этом.

Ветер был повсюду — он кружил вокруг нее, он преследовал ее без устали, пока она не очутилась между стеной конторы и фургоном. Только тогда он оставил ее в покое. Странным показалось ей это внезапное затишье, в котором она слышала собственное сиплое дыхание. Она хотела достать носовой платок, но потом раздумала: сумочку здесь лучше не раскрывать. Тыльной стороной руки в шерстяной перчатке она вытерла слезящиеся от ветра глаза, видевшие все вокруг как в тумане. И в этот миг обнаружила извергающий клубы пара колодец. Переходя улицу, она не задумывалась над тем, что происходит возле автомашины, в сторону которой она двигалась. Она была поражена, но никакого страха не испытывала. Она стоит здесь и должна идти дальше. Она думала, что спокойно пройдет мимо, у нее минимум полметра пространства.

Возможно, ее подвел глазомер. Возможно, она недостаточно сухо вытерла глаза. Не исключено, что она споткнулась о лежащий рядом с колодцем шланг или о крышку. Не исключена и комбинация всех этих факторов. Подлинные обстоятельства происшествия так и останутся невыясненными. Во всяком случае, она сделала не более двух, от силы трех шагов, прежде чем почувствовала, что почва под ее ногами вдруг исчезла.

Не дойдя и до середины улицы, Ферстрейен услышал за спиной слабый вскрик. Он обернулся. И сразу же понял, что крик мог идти со стороны открытого колодца и что связано это с темным пятном, которое мелькнуло слева от него на улице. Бросившись бегом к колодцу, он подумал: обязательно надо было поставить заградительные щитки. А Балтюс убрал их в кузов. И что Балтюса сейчас не было, он никогда ему не простит.

В непроглядных клубах пара, нащупывая ногами вбитые в бетонную стену колодца железные скобы, он понял, что один, без посторонней помощи, вытащить человека из колодца не сумеет. Зовя на помощь и чертыхаясь, он спустился в колодец, в клокочущую воду и там, согнувшись сколько можно, начал шарить вокруг себя вытянутой рукой. Внизу царил сущий ад. Он зажмурил глаза, нестерпимо обжигающий пар перехватил дыхание; вслепую тыкая рукой во все стороны, нащупал что-то, край одежды; потянул к себе, не удержал и выпустил вместе с рукавицей. Следующая попытка была удачней. Он ухватил человека за руку, вытянул над водой и выпрямился.

— Эй, сюда, помогите вытащить! — крикнул он, чувствуя, что ему не под силу вылезти наверх вместе с ношей. Он не смог дотянуться до следующей скобы, выпустил тело и услышал, как оно, плеснув, опять упало в воду.

Плача от ярости и бессилия, он высунул голову над краем колодца, прижав подбородок к булыжникам мостовой, чтобы увернуться от душившего его пара. Он понимал, что если помощь не придет сейчас же, то для того, кто лежит там, внизу, будет слишком поздно. В лицо ему снова ударил ветер, и он в третий раз почувствовал, как жар и холод вместе пробирают его до самого нутра. И лишь после этого осознал пронизывающую боль — болело лицо, руки, ноги.

Сквозь клубы пара он разглядел ноги людей, образующих молчаливое кольцо в метре от колодца. Для него было непостижимо, когда только они успели собраться, и еще меньше мог он понять, почему никто из них даже руки ему не протянул, а так и оставил лежать на камнях мостовой. Гады трусливые.

— Зовите пожарных! — закричал он. — Пожарных!

— Уже вызвали, — ответил кто-то.

Точно не установить, кто из обитателей дома престарелых первым заметил, что на улице что-то случилось. Позже возник разнобой в мнениях относительно того, кто первым догадался, что происшествие связано с Фридой Борхстейн. После кофе все, как обычно, разошлись по комнатам — прибраться, прежде чем занять каждый свое постоянное место у окна. Там они проводили весь остаток утра. От их глаз не ускользало почти ничего, что происходило снаружи. Но на этот раз никто не видел, как Фрида переходила улицу.

Менеер Маркс тоже не видел. Примерно в это время он как раз был в ванной. Его снова донимали спазмы кишечника, даже сильнее, чем в гостиной, которую пришлось так спешно покинуть. Удрученный этим приступом, грозившим перейти в хроническое заболевание, он запер дверь на ключ, принял свои таблетки и отдыхал, дожидаясь, пока они подействуют.

К работе водопроводчиков у колодца он уже потерял интерес. Эти парни занимались обычным делом, в котором не было ничего привлекательного. Ставили насос и забирались в свой фургон, перетаскивали шланг и снова забирались в фургон. Это начинало раздражать. Он взял в руки "Кристиана Ваншаффе", книгу, которую с детства любил перечитывать, уселся в кресло и мельком выглянул в окно, ожидая застичь водопроводчиков за очередным перерывом на кофе. Он вздрогнул, увидев собравшуюся на другой стороне улицы толпу. Из поведения людей было ясно: там что-то стряслось. Наверное, какая-нибудь авария с водопроводом. Авария эта произошла, судя по всему, позади автомашины, откуда над головами собравшихся поднимался столб пара.

Оглядывая улицу справа и слева — где же полиция? — он заметил молодую женщину. На ней была пестрая шубка, словно бы из тигровой шкуры. Он наклонился к окну, чтобы лучше рассмотреть эту женщину. Приятная, даже интересная особа, подумал он. Возле здания Энергосбыта женщина пустилась бегом. Ее светлые волосы развевались, выбившись из-под шапки, которую она придерживала рукой.

Менеер Маркс положил книгу на стол. Он сел, потом снова поднялся.

Чтобы объехать все конторы, потребовалось больше времени, чем рассыльный городской почты вначале предполагал. То в одном, то в другом месте его просили задержаться, прихватить срочные бумаги. Когда он наконец освободился и нажал педаль стартера, то услышал вдруг вой пожарной сирены и увидел, как через перекресток проезжает красная машина с синей мигалкой на крыше. Мотоцикл на полной скорости выехал в боковую улицу, заложил на повороте слишком крутой вираж и едва не столкнулся с черным "мерседесом". Водитель "мерседеса" в ярости погрозил рассыльному кулаком.

Боже милостивый, он был на волоске от аварии! Не притормозил — и чуть-чуть не загремел в больницу. После стычки с водителем "мерседеса" он повис у него на хвосте, действуя на нервы. В машине сидели четверо мужчин. Двое на заднем сиденье были в меховых шапках, псих за рулем — в клетчатой шляпчонке без полей. Пассажир на переднем сиденье — с непокрытой головой. Над воротником торчали жидкие седые волосы.

Через ветровое стекло "мерседеса" рассыльный заметил, что пожарная машина остановилась у пятачка, где работали водопроводчики. Он прибавил газу и обогнал "мерседес".

Когда директриса обнаружила, что лифт застрял на шестом этаже, она решила не ждать и спуститься на второй пешком. Гости опаздывали. Сначала позвонить и огорошить сообщением, что приедут на полчаса раньше, а потом нарушить и этот уговор. Она находила это некорректным. Как ни приятно повидать Де Флондера, но она даст ему почувствовать, что недовольна, в этом он может быть уверен.

Осматривая двухместные номера, она задержалась у одной семейной пары, которая приветствовала ее в два голоса: "Гу моррон! Хюр мор ни? — Доброе утро! Как поживаете?" Специально выучили к визиту шведских гостей. Она была так тронута, что не сразу смогла от них уйти.

На лестнице до ее слуха донесся пронзительный крик Герри. Что она кричала, Рена разобрать не смогла; на Герри это было совершенно не похоже. В жилых коридорах кричать не полагалось. Весь персонал был на сей счет строго предупрежден. Это ее возмутило, тем более что незадолго до того она слышала с улицы вой сирены.

И вдруг на нее обрушился шквал звуков, перекатываясь с этажа на этаж, — повсюду хлопали двери, беготня, громкие разговоры в комнатах, где-то упал тяжелый предмет, звонили горничным, люди звали друг друга; на лестничную площадку эхом долетали крики пожилых постояльцев и увещевающие голоса персонала, словно раздавалось антифонное пение.

Тем временем Бин Хейманс уже была в лифте. Она, как сумела, привела себя в порядок, смазала загрубевшие руки кремом, сняла свой вечный халат и по примеру директрисы обильно надушилась. Ничего не подозревая, спустилась она на второй этаж и, выходя из лифта, услышала тревожный вопль горничной и захлестывающую весь дом волну смятения.

Герри вошла в комнату для приемов, поставила поднос с кофейным сервизом и, любопытствуя, не едут ли гости, подошла к окну. Переполох на обычно тихой улице поверг ее в панику. Позже она рассказывала, что у нее было чувство, будто входишь в кинозал, когда фильм уже идет и тебя, сразу захватывает происходящее на экране: синий свет мигалки, пожарные лестницы, канаты, разбухающая толпа, вдруг расступившаяся перед тремя пожарными в газовых масках, дымящийся колодец, который сразу же, как только "фольксваген" отъехал, загородила пожарная машина. Это казалось ей самым ужасным; что случилось после, она могла только догадываться.

Ван Стратен и Хейманс стояли у окна комнаты для приемов.

Они переглянулись, хорошо понимая, что и с кем случилось, и точно заклиная друг друга, что это не может быть правдой; выговорить это имя обеим не хватало духу.

— У меня все утро было предчувствие. — Бин схватила Рену за плечо, та резко вырвалась.

— Где сейчас Абелс? — спросила она горничную.

— На кухне, — ответила Герри. Она все еще стояла на пороге.

— Он уже на улице, — сказала Хейманс. — И гости приехали.

Абелс не мог этому поверить. Он забеспокоился, услышав сирену, а когда ее вой оборвался прямо перед домом, не смог усидеть на месте и бросился в холл.

Сквозь стеклянную дверь он увидел четырех мужчин на фоне красного автомобиля. Трое направлялись к двери. Он проскользнул мимо них наружу. Четвертый — низенький, полный, с жидкими седыми волосами — остался на пороге и смотрел через улицу на происходящее. Затем он резко повернулся, и Абелс оказался прямо против него, нос к носу. Лицо этого человека отдаленно напомнило ему кого-то.

В день похорон все еще подмораживало, было градусов восемь, но ветер улегся, и небо сияло монотонной голубизной.

Абелс приехал на кладбище автобусом и сейчас стоял у ограды. За высоким дорожным полотном он видел полосу недавно посаженных молодых березок, далеко отстоящих одна от другой; резкий солнечный свет еще больше подчеркивал их обособленность друг от друга. Когда мальчик и девочка, вместе с ним выходившие из автобуса, принялись бегать между деревьями, ему показалось, что березки встали теснее.

На пологой обочине мягко притормозил автомобиль. Он услышал хруст ледка под колесами. Водитель, мужчина за пятьдесят в темном пальто и старомодной черной шляпе, вышел из машины в сопровождении молодого человека и юной девушки. Они подошли к ограде, встали рядом и кивнули ему как знакомому. Он кивнул в ответ.

Его предчувствие беды подтвердил тогда одетый в черную кожу мотоциклист, очевидно заметивший, как Абелс выходил из дома престарелых. "Старушка в колодец упала! — крикнул он. — Только что вытащили". Когда он протиснулся сквозь толпу к месту, куда ее положили, один из водопроводчиков спросил его, не знакома ли ему потерпевшая. Пожарники завернули ее в парусину, оставив открытым только изменившееся до неузнаваемости лицо. Что ему врезалось в память, так это выражение ужаса, застывшее на губах, из уголка которых сочилась ржаво-красная водичка, и редкие, прилипшие к черепу волосы. В ту минуту она еще была жива. Пошел снег, легкие хлопья падали ей на лицо. Веки ее трепетали. Когда ее понесли к санитарной машине, он увидел на снегу сумочку. И подобрал ее. Она была тяжелой от воды, кожа лопнула.

Заговоривший с ним водопроводчик крюком надвинул крышку на колодец. Он выглядел здоровяком, но держался растерянно, беспомощно, говорил отрывисто. "Вон там мой напарник, — сказал он. — Ожоги второй степени. Так врачи сказали. И ни одна стерва руку ему не протянула. Никто не стал помогать, когда он пытался вытащить старушку из колодца. Хоть подыхай, никто не шевельнется, черт побери". Он топнул по крышке. Санитар вел человека с опухшим, искаженным болью лицом; руки он держал неестественно поднятыми, точно не мог ими больше двигать. Следом шла женщина в яркой меховой шубке.

Вернувшись обратно, Абелс увидел, что Де Флондер и его гости садятся в машину. Осмотр не состоялся, это было очевидно. И опять его взгляд зацепил лицо человека с жидкими седыми волосами. Теперь он уже точно знал, кто это.

В холле, куда сбежался весь персонал, его ждали ван Стратен и Хейманс. Он стряхнул с себя снег, передал сумочку Фриды директрисе и начал рассказывать.

"Никто не понимает, зачем она пошла самой опасной дорогой".

"Я же ее предупреждала".

"Ее невозможно было удержать", — сказала Хейманс.

"Надо, надо было мне кого-нибудь с ней послать". Ван Стратен так сжала переплетенные пальцы, что костяшки побелели. Сумка ударила ей по юбке, оставив влажное пятно.

"Я думал подвезти ее на машине", — сказал Абелс.

"Нечего было и пытаться. Она всегда все хотела делать сама. Но ведь до сих пор обходилось?" Хейманс прижимала руки к щекам, покрытым красными пятнами.

"Мне, как всегда, нужно было проследить за ней. И почему я не дождалась, пока она перейдет улицу, когда меня позвали?"

"Не упрекайте себя, Рена. Я тоже ей говорила: идите и поскорей возвращайтесь".

"Ах, это правда, что Фрида упала в колодец?" За ними вдруг возникла женщина в ярко-зеленом платье, она стояла, наклонив по-птичьи голову. Ван Стратен мягко подтолкнула ее в сторону двух санитарок, взявших ее под руки.

Вместе с Хейманс и еще двумя-тремя сотрудницами Абелс прошел за директрисой в ее кабинет. Она расстелила на столе газету и высыпала содержимое сумочки. Они молча смотрели на мокрые, изуродованные вещи, среди которых бросались в глаза серебряный портсигар и серебряная рамка от большой фотографии. Портсигар Рена отложила в сторону.

Стекло в рамке разбилось, фотография покоробилась от горячей воды, испачкалась, в нескольких местах была продырявлена осколками стекла. Но он узнал того, кто на ней изображен.

"Она вроде бы не курила?" — спросил кто-то из присутствующих.

"А зачем она положила в сумочку большую фотографию в рамке?"

"Вот такая она была, — сказала Хейманс. — Верно, Абелс?"

"Да, у нее были свои странности, — ответил он. — Привычка считать, например. Она очень любила вычислять". Наверное, потому, что не могла найти ответ, подумал он про себя.

"Что нам со всем этим делать?" Директриса осматривала кожаный футляр, разбухший от сырости. Фотокарточки слиплись в комок. Она взяла в руки бумажник, стряхнула воду.

"Можно просушить", — сказала Хейманс.

"А остальное?" Ван Стратен колебалась. Куда девалась ее самоуверенность, подумал Абелс. Казалось, она ждет поддержки. Кончиком пальца она потерла фотопортрет в рамке; эмульсия сошла, оставив серое пятно.

Окружающие кивнули. Она положила сумочку вместе с другими вещами и завернула в газету. "Абелс, убери это все, пожалуйста".

Когда он спускался с промокшим свертком в подвал, где стояли контейнеры для мусора, у него было ощущение, что он совершает некий церемониал, хотя он не знал еще, что будет делать. Долгие минуты стоял он, держа перед собою сверток — стершиеся образы тех, кого успел полюбить за короткое время быстро утраченной юности, которую так часто вспоминал благодаря ей, Фриде.

Оглядывая подвал, он заметил в углу новую, блестящую урну для праха. Он подошел к ней, положил на дно урны сверток и осторожно, почти торжественно, закрыл крышку.

Абелс увидел, как из-за поворота шоссе показались полицейские на мотоциклах. Вместе с муниципальной делегацией они провожали в последний путь Фриду Борхстейн. Солнце играло золотыми бликами на белых шлемах и белых куртках, пока весь эскорт не остановился у ворот кладбища, перед которыми лежали продолговатые тени от череды березок. Стоя у своих мотоциклов, полицейские отсалютовали похоронной процессии, медленно въехавшей по наклонному съезду в ворота.

Абелс пристроился в хвосте группы, следовавшей за катафалком по усыпанной гравием дорожке между могилами — однообразными позеленевшими камнями, торчащими из мерзлого снега. Обводя взглядом вершины сосен, окаймляющих кладбище, он вспомнил вчерашний разговор. Сначала он хотел выбросить этот случай из головы. Но лицо человека, которого он встретил в дверях дома, стояло перед глазами. После долгих колебаний он пошел к директрисе узнать, как зовут чиновника из провинциальной службы попечения о престарелых. Он надеялся, что это ошибка. Но ошибки не было. Разговор по телефону шел трудно, человек на другом конце провода никак не хотел уступать, но в конце концов они договорились. Встреча была назначена в кафе на Гувернёрсплейн.

Он уже был там: сидел за столиком в глубине зала, наклонив бледное, слегка одутловатое лицо. Только после того, как принесли кофе и он долго и аккуратно помешивал его ложечкой, Хейн Кесселс начал говорить:

— Рано или поздно это должно было случиться. Но вот то, что повод дала именно она… назовем это волей Его Величества Случая. Если бы Ритмейер не слег с гриппом… ведь он должен был ехать от провинциального управления со шведами. Меня попросили его заменить. Не обижайтесь, что по телефону я так упирался — после всего, что было, такой конец. Я должен был отвезти ее в Швейцарию.

— Она мне все рассказала.

— Все? Она не знала, как обстояло дело, она не могла знать, почему все рухнуло. Я и сам не знаю. В тот период Сопротивление действовало еще неорганизованно, кое-как. Взять хотя бы нашу группу: мы рвались делать что-нибудь, но опыта у нас не было. Мы добывали фальшивые документы, находили адреса, где можно укрывать людей от преследования, с пустого места начинали. Один раз я услыхал от кого-то, что их группа тайно переправляет людей в Швейцарию. Я сразу подумал о Борхстейне: он мне импонировал, я знал его через отца. Но вам это известно…

— Они были первыми, кого вы собирались переправить?

— Можно сказать, да.

— Борхстейн этого не знал. Он думал, у вас уже есть твердый маршрут.

— Это недоразумение. Мы работали втроем. Когда я предложил Борхстейну свой план, один из нашей тройки как раз переправил супружескую пару. Нам казалось, что наш план без сучка и задоринки. Я готовил этот побег очень основательно. Мой друг, который за полторы недели добрался до Швейцарии, тщательно меня проинструктировал. Я знал о каждом препятствии, знал дороги, где переходить границу, где останавливаться на ночлег, пароли, все помнил наизусть, все держал в голове, ничего на бумаге. Я думал, что смогу сам сделать все необходимое.

— Особенно за деньги. Ведь и по тем временам это была сумма.

— Для осуществления побега требовались большие расходы. Я представил Борхстейну точную калькуляцию. На семью из четырех человек набегало порядочно. Никогда не знаешь заранее, сколько времени будешь в дороге. Иногда требуется помощь людей, совсем посторонних, которые не занимаются благотворительностью. Другие брали еще больше, по пять тысяч с человека, и даже сверх того. А потом прикарманивали львиную долю. — Он закурил. Подбородок у него дрожал.

— В общем, сначала была торговля, потом провал.

— Согласен. Я был молод, всего двадцать два года, и, как уже говорил, не имел никакого опыта. Мы все были любителями. Но скажите мне, много ли тогда было таких, кто действовал профессионально? Опыт пришел со временем. И все равно нередко случались провалы. — Кесселс отодвинул кофейную чашку.

Как же я его узнал, думал Абелс, как удалось мне разглядеть в этом отяжелевшем мужчине живого, как ртуть, фатоватого юнца? Наверное, по глазам, по линии рта да еще по ямке на подбородке.

— Да, — произнес он, — позже все организовывали лучше. Но для очень многих эта помощь опоздала. Меня они тоже схватили.

— И вас тоже? — Кесселс нервно барабанил зажигалкой по столу, глядя через зал, где они, похоже, остались единственными посетителями. Он точно собирал силы, чтобы продолжить рассказ. — В тот вечер, двадцать первого апреля сорок второго года, я поехал на велосипеде к Борхстейнам на Южную набережную. Было воскресенье, тихий денек, вы себе представляете. — Он вдруг дернулся всем телом. — Все было подготовлено. Я должен был доставить их за город, в определенное место. Оттуда на следующее утро мы должны были отправиться дальше. Идти пешком было минут двадцать. Но как раз этих двадцати минут я боялся больше всего.

— Почему, ведь у них были надежные документы?

— Конечно, и паспорта, и удостоверения личности, и даже метрики. Каждый из четверых должен был иметь свои документы при себе, я им строго это внушил. Но на улице, в городе, где тебя знает столько людей, ни в чем нельзя быть уверенным. Поэтому я и решил вывезти их на машине. Первоначальный вариант был такой: тем же вечером как можно дальше уехать из города, ведь у нас было на это полтора часа, а бельгийская граница недалеко. — Он покачал головой, махнул рукой буфетчику и заказал пиво, дождался, пока его принесли, жадно отхлебнул.

— Почему же вы не заехали за ними на машине?

— Сорвалось. Мне пообещали машину только на следующее утро. Ломался весь план.

— Тогда почему же, — продолжал допытываться Абелс, — вы не стали ждать следующего утра?

— Где, на Южной набережной? Слишком рискованно. Не знаю, помните ли вы, какая там была ситуация в то время. Наискосок от дома стояли у причала патрульные катера германского военно-морского флота, в Бастионе размещались отряды полиции. Вокруг шныряли эсэсовцы.

— Я помню. — Он видел себя рядом с Борхстейном у окна; они наблюдали, как внизу на реке сновали катера со свастикой на кормовом флаге. Он слышал его голос: "И когда только река снова очистится?"

— Я пытался достать другую машину, у школьного приятеля. Я ему полностью доверял, он тоже занимался подпольной работой.

— Да, так многие говорили.

— Я только прощупал почву. Не называя имен, ничего. Но его отцу машина была нужна самому, всю неделю. Не знаю, может быть, не следовало к нему обращаться. Я потом часто спрашивал себя, что могло произойти.

— А позже вам ничего не удалось выяснить?

Кесселс пропустил его вопрос мимо ушей. Закурил четвертую сигарету.

— В тот вечер стемнело рано, было пасмурно, шел дождь. Я еще, помню, радовался этому, как будто дождь помог бы нам скрыться. — Он снова замолчал, отхлебнул из стакана. — Меня не оправдывает, что я ничего не заметил, но так уж получилось. Скорее всего, они за мной следили. С какого места, не представляю. Я прислонил велосипед к стене. В доме было темно, шторы раздвинуты. Я им так посоветовал, чтобы создать впечатление, что их нет дома. Мы договорились, что они будут ждать меня внизу, у лестницы, чтобы сразу же уехать. Я с Борхстейном должен был идти вперед, остальные следом, на некотором расстоянии. Я уже был у двери и видел через стеклянное окошко лицо Борхстейна. В то же мгновение я услышал, как позади меня затормозила машина. — Кесселс понизил голос, наклонился к столу.

Абелс смотрел в его бледно-голубые глаза; белки нездорового цвета, с лопнувшими сосудиками.

— Я собирался тут же снова вскочить на велосипед, прикинуться, что ошибся адресом. Но Борхстейн уже отворил дверь.

— Когда увидел машину?

— Когда увидел меня. — Кесселс выпрямился, нервно раздавил в пепельнице окурок. — Где-то произошла утечка информации. Из машины выскочили двое из СД. Остальное вам, по-моему, известно.

— Но как же так получилось? Разве они не знали, сколько там живет человек?

— В том-то и загвоздка. Очевидно, нет. В коридоре стояли трое, они схватили их и больше не искали. Может, просто были довольны такой добычей, кто их знает. Борхстейн, по-видимому, ждал, что я стану спрашивать, где его жена. Я видел по его глазам. Вот что было самое ужасное. Он, должно быть, предполагал, что это ловушка. Он посмотрел мне прямо в глаза и произнес: "Мы готовы". Все дальнейшее произошло молниеносно. Их немцы бросили в машину сзади, меня посадили между собой. Нам нельзя было разговаривать. В участке нас разделили. Я их больше не видел. Вот как все было.

— А вы никогда не думали…

— Меня беспрерывно допрашивали. Хотели знать, какая организация стоит за этой помощью беженцам. Они заранее были уверены, что такая организация есть. Им в голову не приходило, что тут действует группка из трех молодых парней. Вы, вероятно, думаете, что я раскололся, но это не так. Моих двух товарищей не арестовали. Потом были концлагеря; меня освободили, когда я уже был переведен в третий, в Ораниенбург. — Его тяжелая голова опять свесилась к столу.

— Я никак не могу понять, почему вы так ни разу и не навестили мефрау Борхстейн? Вы не знали, что она осталась в живых?

— Знал, но не мог собраться с духом и пойти к ней. Первые годы после войны просто не хватало смелости, а потом я все время откладывал. Что я мог ей сказать?

— То же, что мне. Ведь вы говорили откровенно?

— По-вашему, я должен был сказать: извините, мне очень жаль, но я не мог ничего поделать, я был дилетантом, я схалтурил, но меня не в чем подозревать? Нет, не мог я пойти к ней тогда. А со временем тем более. Я хотел забыть об этом деле. Это вы, надеюсь, понимаете?

— И вам удалось?

— Если бы… Я переехал в другой город, поступил на службу в провинциальное управление, завел семью, детей, внуков. Забыть? Если бы так. Говорить о том, что было, я тоже не мог, вплоть до сегодняшнего дня. — Кесселс ослабил узел галстука, ему стало душно.

Абелс смотрел в свой нетронутый стакан, удивляясь вспыхнувшей вдруг в памяти картине: Фрида Борхстейн удаляется от него, волоча за собой по полу черную шубу.

— Конечно, — вдруг произнес Кесселс, — должен признаться, были периоды, когда я обо всем этом не вспоминал.

— У нее таких периодов не было. Она себя все время спрашивала, почему ее тогда не забрали вместе с мужем и детьми, почему не приехали за ней потом?

Кесселс надорвал новую пачку сигарет.

— Это доказывает, что СД знало лишь, что я собираюсь делать, но не знало, сколько человек я хочу вывезти. — Казалось, он глубоко задумался, положил вытащенную из пачки сигарету на стол, затем спросил, точно этот вопрос пришел ему в голову впервые за долгие годы: — А как, собственно, получилось, что ее не было внизу в коридоре?

— Она поднялась наверх, за теплой кофтой.

Кесселс тряхнул головой.

— Вот об этом я и говорю: что делает с нами случай, какие абсурдные вещи, ни одна душа не додумается. Должен вам сказать, я тоже приехал к Борхстейну минут на шесть раньше, чем договаривались. Изо всех сил торопился, жал на педали.

— Значит, из-за того, что вы приехали на шесть минут раньше…

— Да, но и тут полной уверенности нет. — Кесселс пожал плечами и беспомощно взглянул на него.

Когда он, лавируя между столиками, шел к выходу, Абелс увидел, что он хромает.

У могилы читали молитвы, но Абелс думал о своем. Он заметил, что собравшиеся передают друг другу лопатку. Через минуту она дойдет до него. Не упуская ее из виду, он опять и опять вспоминал слова Кесселса, сказанные в самом конце разговора: "Быть может, их машина просто ехала по набережной, быть может, они что-то унюхали, видя, как я жму на педали, и повернули за мной следом. Представьте, что я бы приехал к Борхстейну вовремя, то есть шестью минутами позже, кто знает, может, они просто проехали бы мимо и ничего бы не произошло".

И ничего не нужно больше доказывать, думал он, ничего не нужно объяснять.

Над головами стоящих у могилы людей он увидел дрозда. Птица опустилась в зеленую крону сосны. Казалось, звонкими трелями своей песни дрозд хочет заглушить тупые удары падающей на гроб земли. Абелс стоял и слушал, слушал до тех пор, пока в воздухе не остался звучать один лишь звонкий голос птицы.

Стеклянный мост

Часть I

1

Больше узнать о Марии Роселир не удалось. В то время я не могла расспрашивать о ней. Оставалось самой представлять ее облик по скудным сведениям: год рождения, местечко, где она жила. Прошло более двадцати лет, прежде чем мне удалось выбраться в Авезеел, в деревню, о существовании которой я не подозревала, когда впервые услышала это название. Оказалось, она находится в области Зеус-Влаандерен, у самой границы с Бельгией.

Осенью сорок третьего мне снова пришлось сменить адрес. Прожив в Харлеме три месяца, я только начинала осваиваться, как вдруг однажды вечером нам сообщили, что наутро за мной придут. Памятуя о предыдущем переезде, я со страхом ждала нового.

Всю ночь напролет шел дождь. Струи ливня барабанили в оконное стекло, грохотали по желобу кровли. Прежде в такую погоду я уютно устраивалась под одеялом и мгновенно засыпала. Но сейчас шум дождя не давал мне забыться; ворочаясь и вздрагивая, я часами прислушивалась к нему. Все так же дрожа — кто знал, что ожидало меня на этот раз, — я собрала утром дорожную сумку. Однако мои опасения рассеялись, едва внизу, у лестницы, я увидела его. Что-то в самой его манере держаться сразу располагало к доверию. Синий габардиновый плащ, потертый портфель под мышкой — казалось, он меньше всего стремится привлекать к себе внимание. Он назвал только свое имя, даже не спросил, как зовут меня, и предложил пройтись до остановки харлемского трамвая пешком. Видно, подумал, что я давненько не выходила из дому.

Во время нашей поездки ничего особенного не произошло; в трамвае было свободно, почти не слышалось разговоров, и, если не считать кондуктора, никто не ходил по проходу, и никому не было дела до пассажиров. На остановке вошли двое, обычные попутчики. Мы сели во второй вагон, поближе к раздвижной двери. Я смотрела на серое небо, на голые перелески, на лужайки, зиявшие влажной чернотой, когда мы выехали за город. Слева по железнодорожной насыпи нас дважды обгоняли поезда, и оба раза казалось, будто трамвай на миг замирал без движения. Мой спутник, расположившись напротив, читал аккуратно обернутую книгу. Прядь темно-каштановых волос косо падала ему на лоб, он отводил ее назад, но волосы не слушались. Когда мы подъезжали к конечной остановке, он закрыл книгу, сунул ее в портфель и с улыбкой кивнул мне: "Приехали". На верхней губе у него пробивалась тонкая полоска усов, которые он отращивал, явно чтобы казаться старше.

Спустя полгода я снова попала в Амстердам, но на этот раз в другой квартал, на тихую улочку в районе Ниуве-Зёйд, где Карло подыскал мне комнату в мансарде, пустоватое помещение со скошенной стенкой. Все нехитрое убранство помимо кровати составляли кухонный стол, табурет, импровизированная подставка для керосинки, пара ящиков с кухонной утварью и прочим скарбом. Прямая стена комнаты соединялась с дымоходом, так что можно было поставить печку. И на следующий день он наладил простую круглую печурку, которая тут же загудела, едва он поднес к ней зажженную газету. "Тяга хорошая", — сказал он. На этой же неделе он принес мне запас брикетов, продовольственные карточки и целую сумку продуктов. Я не стала спрашивать, откуда у него все это и где он добыл деньги. Гораздо труднее было не спросить о документах, которые он мне обещал. Это были мои третьи по счету документы.

В нижнем этаже дома жила женщина, которая, кажется, держала неподалеку парикмахерскую. Она отсутствовала целыми днями и появилась лишь через месяц после моего переезда. Ей все-таки стало интересно, кто поселился наверху. По счастью, тогда я уже могла без опаски представиться.

Первые недели Карло регулярно навещал меня. Посидит минут десять, выкурит самокрутку, спросит, все ли в порядке, не нужно ли чего, и, помахав на прощанье, уходит. Я понимала, что он отдает все силы подпольной работе, хотя он до сих пор ни словом не обмолвился об этой стороне своей жизни, да и потом тоже больше отмалчивался. Я узнала только, что он ушел с отделения английской филологии, когда студентам было предложено дать подписку о лояльности режиму. Временами он очень напоминал мне брата.

Даниел вынужден был оставить учебу намного раньше. Они были одногодки, к тому же походили друг на друга: оба статные, широкоплечие — и оба какие-то непоседливые, беспокойные. Только выражалось это чуть по-разному: Карло резко обрывал разговор и спешил уйти, а брат мог столь же неожиданно сесть к пианино или взяться за банджо. Так они решительно, без церемоний отстранялись от окружающих. Мне показалось, что Карло, как и Даниел, любит джаз. Дома у него был патефон и целая коллекция пластинок. Я бы с удовольствием их послушала, но не представилось возможности.

После того как принес по моей просьбе сумку книг, он стал иногда задерживаться подольше, и мы разговаривали о прочитанном. От меня ему не нужно было ничего, кроме фотокарточки на удостоверение, отпечатка пальцев и образца подписи.

Мне это было непривычно.

2

Расходы предстояли немалые, но посредник заверил, что бумаги будут не хуже подлинных. Даниел заказал документы для себя и для Луизы, на которой к тому времени был женат уже целый год. Он показал их нам, когда они пришли прощаться. Теперь в качестве Яна и Элс Аккермане они могли беспрепятственно выехать из города. Они отправились поискать жилье где-нибудь в Северной Голландии.

Когда началась война, мы переехали в Амстердам. Я знала, что у отца теперь неважно с деньгами, и потому воспротивилась, когда он предложил заказать документы и для меня. Но отговаривать его было делом безнадежным, он решил продать кое-какие семейные драгоценности. Мама согласилась с ним и подобрала украшения на продажу. "Все равно я их теперь не ношу", — сказала она.

Хватит ли вырученной суммы, чтобы купить документы для всех троих? Отец хотел сначала посмотреть, что скажет менеер Куртс. Я отправилась вместе с отцом к нему в контору, внушительное здание на набережной Амстел. По дороге отец заговорил о том, что Куртс, человек с большими связями, возможно, знает и адреса подпольных квартир. Отец решил непременно спросить его об этом, тем более что не раз оказывал ему деловые услуги. Но мы очень скоро поняли, что менеера Куртса интересуют одни только драгоценности. Когда купля-продажа состоялась, он завел речь о столовом серебре. Если мы надумаем продать его и отец зайдет еще раз, может быть, ему и удастся что-нибудь узнать для нас, сказал менеер Куртс.

На обратном пути мы шли медленнее, и вовсе не потому, что навстречу дул пронизывающий восточный ветер. Казалось, теперь, когда мы лишились части бережно хранимого семейного достояния, необходимость спешить отпала. Неподалеку от дома мы остановились у арочного мостика, затянутого прозрачным ледком, в котором отражалось небо. Впоследствии я часто спрашивала себя, что задержало нас возле моста. Едва ли одна только гололедица.

— Пошли на ту сторону, — сказал отец и сделал первый шаг.

— Осторожно! — Я схватила его за плечо.

Шаг за шагом мы дошли до середины моста. Отец оперся обеими руками о перила и посмотрел вниз. На льду прямо под нами застыла, будто примерзла, неподвижная чайка. Окна пивоварни напротив были закрыты железными ставнями, серая, с облупившейся краской поверхность которых являла собой грустное зрелище. На повороте канала свешивалась надо льдом верхушка сломанного дерева.

Я отпустила плечо отца, оттолкнулась и поехала вниз по мосту, разведя руки, слегка согнув колени. Я обернулась, ожидая, что и он, как когда-то, заскользит по дорожке за мной следом. Но он не стал догонять меня. Все так же держась за перила, будто не осознав, что меня уже нет рядом, он смотрел куда-то мимо меня. Я было хотела окликнуть его, но сдержалась. Недвижимая фигура отца в темно-сером пальто и серой шляпе застыла на мосту, и мне почудилось, будто нас разделяет гораздо больше, чем эти два метра, и, что самое страшное, отец уже оторвался от меня, уже меня не замечает. Пытаясь стряхнуть это впечатление, я вызвала в памяти совсем иной образ отца, связанный с самыми ранними детскими воспоминаниями. Уцепившись за отцовскую руку, я делала первые шаги; он отвел меня в школу; сидя у него на коленях, я рассматривала рисунки в его альбоме, иллюстрации к сказочным историям, которые он рассказывал, крепко обнимая меня рукой. Вообще, отец занимает в моих детских и юношеских воспоминаниях гораздо больше места, чем мама.

Я любила отца. Годами ходила встречать его на вокзал. Выходя с платформы, он всегда махал мне шляпой, которую держал в руке. Приезжал он всегда одним и тем же поездом. Единственный раз, когда он задержался, я осталась ждать его, сидя на багажнике велосипеда, и с досадой рассматривала пассажиров. Домой мы всегда ходили одной и той же дорогой, пролегавшей мимо запущенных строений на Споорстраат, через широкую Хейдефелдстраат, мимо дома, где жила семья Роозен. У этих сморщенных старичков были две некрасивые дочери. Старшая к этому времени всегда появлялась на крыльце, чтобы отец мог справиться о здоровье ее матери, хромоногой и болезненной женщины. Остренькое лицо старшей дочери было изжелта-бледным, верхняя губа поросла темным пушком, ей перевалило за тридцать. Стоя на верхней ступеньке крыльца, она не спускала глаз с железнодорожного переезда в конце улицы, чтобы не пропустить ни одного поезда. Вглядываясь в коридор, темневший за ее спиной, я боялась, как бы к двери, шаркая ногами и стуча палкой по полу, не подошла ее мать. Ребенком я боялась ее, и крупица этого страха жива во мне до сих пор. Не дожидаясь, пока отец закончит разговор, я шла дальше. Скоро он догонял меня и снова брал за руку.

И вот теперь я вижу, как эта рука сжимает перила моста, вижу, как слезятся от ветра его серо-голубые глаза, а позади чернеет крона надломленного дерева.

3

Руфь зашла рано утром. Она спешила и хотела поговорить со мной наедине. Едва я закрыла входную дверь, она зашептала, что у нее есть для меня новости. Наши пили кофе внизу, в гостиной, — традиция, сохранившаяся еще с тех времен, когда дом дяди и тети был полон народу. Мы стояли в полутемном коридоре. С Руфью я когда-то училась вместе в художественной школе, где она была одной из самых способных. Сначала я подумала, что она собирается привлечь меня в новый изокружок. Я бы согласилась: теперь, когда закрыли даже начальную школу, нужно было чем-то заниматься. Собственно, в школу я попала благодаря своему дяде, который был знаком с директором. Преподавателей там не хватало, и во мне были заинтересованы.

"Хоть чем-нибудь их займете, — сказал директор, пожилой человек в темных роговых очках, с седым ежиком волос. — Вы же понимаете, об учебных планах больше нет речи". В классе, который мне доверили, было около двадцати человек. Ребята на первых порах отнеслись ко мне с любопытством и даже с некоторым недоверием. Я сама не так давно вышла из школьного возраста. Чтобы казаться старше, я зачесывала волосы кверху, но не думаю, чтобы это сильно меняло дело. Дети расселись впереди, по трое за одной партой, и класс от этого казался еще более пустым. По дороге в школу я ломала голову, с какого рисунка начать урок: дом, кораблик, воздушный змей, что-нибудь простенькое. И невольно мне пришли на ум рисунки, которые делал для меня отец. Рука сама заскользила по доске. Рыжеволосый кудрявый мальчуган спросил: "Это красивая будет картинка, юфрау?" Лица у них были сосредоточенные, словно нам предстояло решать трудную задачу. Я нарисовала клоуна с улыбкой до ушей, в пестром костюме, для которого мне потребовались все цветные мелки из ящика.

"Цирк!" — крикнул кто-то. Да, в самом деле цирк. Я попросила ребят вспомнить все, что можно нарисовать про цирк. Когда я разрешила им рисовать самостоятельно, дети с восторгом взялись за карандаши, хотя с каждым днем класс все уменьшался и часто рисунок, начатый вдвоем или втроем, приходилось заканчивать одному.

Но Руфь пришла с другим. Заговорщическим тоном она рассказала о местечке в провинции. Не пора ли мне перебраться туда?

— Ну, ответь же что-нибудь, Стелла. — Она подтолкнула меня в бок. — Так ты поедешь?

Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Длинная челка упала ей на глаза, однако она, слегка жмурясь, не сводила с меня взгляда. Я замечала это выражение у нее на уроках, когда она размышляла, как приступить к рисунку.

Я лишь кивнула и спросила себя, почему она пришла именно ко мне. После окончания школы мы виделись всего несколько раз, да и то случайно. За дверью гостиной слышался низкий голос дяди, он читал вслух "Йоодсе веекблад". Наверно, очередной список распоряжений, предупреждений и запретов. Я поселилась у дяди после того, как моих родителей депортировали. Руфь об этом знала, я сама рассказала ей обо всем в нашу последнюю встречу.

В тот день я задержалась в школе дольше обычного. Привела в порядок класс, сложила детские рисунки в папку, нарезала бумагу и поделила ее, надеясь, что завтра на занятия придут все. Я начисто вытерла доску, достала из ящика новые мелки. Потом начала поливать цветы, сначала в своем, а затем в соседнем классе, где учитель утром не появился. На столе лежал открытый учебник ботаники и листок бумаги с пометками. Видно, он готовился к уроку.

В здании царила тишина, которую так и хотелось нарушить. Я прошлась по коридорам, поднялась наверх и заглянула в другие классы. На доске в шестом классе был написан пример на умножение пяти чисел. Я устроилась за первой партой, достала из ящика карандаши и черновик. Я пробыла в школе одна больше получаса. Не знаю почему, ведь ни предчувствий, ни подозрений у меня не было. Уже по дороге к выходу я остановилась, подняла с пола забытую кем-то куртку и повесила ее на вешалку, убрав внутрь нашитую звезду. Мгновение помедлила у двери, будто сомневаясь, в какую сторону направиться. Решила, не заходя домой, отнести дяде книгу, которую передал для него директор — она пролежала у меня в сумке целую неделю. На крыльце я вспомнила, как раньше спешила домой, когда случалось остаться после уроков. А теперь ничто как будто не подстегивало меня. Закрываясь высоко поднятым воротником от ледяного ветра, я обошла вокруг парка, к которому давно уже не подходила близко, так как евреям запрещалось бывать там. Голые ветки кустарника пробивались сквозь прутья ограды. По дороге я обрывала прутики и тут же бросала их. Утки суетились у берега пруда, встревоженно хлопали крыльями, будто хотели взлететь — и не могли. Ветер гнал сморщенные листья по дорожкам, по схваченным морозом лужам, в которых топтались чайки, дул мне в спину, подгоняя, заставляя ускорить шаг.

О случившемся моим дяде и тете рассказал наш сосед из дома напротив. В полпятого начался обыск в нескольких домах, в том числе в нашем. Видимо, это произошло, как раз когда я перемножала пять цифр и ломала голову над тем, делится ли произведение на тринадцать. Оказалось, не делится.

Руфь обнаружила новые признаки нетерпения, теперь она ломала пальцы.

— По-моему, это именно то, что тебе нужно, — сказала она. — Или у тебя уже есть что-нибудь на примете?

— Нет еще.

— Адрес вполне надежный, поверь.

— Ну конечно, верю, раз ты ручаешься. — Мною вновь овладела нерешительность, задержавшая меня тогда на пороге школы. — Можно подумать до завтра?

Явно озадаченная моим ответом, Руфь опять принялась убеждать меня: я должна принять решение сегодня же — в конце концов, у нее ведь не адресный стол.

— Когда нужно ехать?

— Завтра утром. Тебя проводят.

— Все, стало быть, уже решено?

— Конечно. Если ты откажешься, поедет кто-нибудь другой.

— И где находится это место?

— На ферме в Западной Фрисландии.

— Понятно. — Я терпеть не могла деревню, запах навоза, деревянные крестьянские кломпы, в которых ходят на ферме. Но ведь вслух такое не скажешь. — Очень уж все скоропалительно. Мне нужно еще кое-что уладить. — Отговорки мои никуда не годились, так или иначе я должна была поблагодарить ее за эти хлопоты, сопряженные с большим риском. — Разумеется, я согласна и очень благодарна тебе, что ты подумала обо мне. Мне нужно только посоветоваться с тетушкой. Понимаешь, столько дел…

— Дай мне знать сегодня же. До четырех я дома, потом тоже уеду, так что ты меня не застанешь. — У самой двери она обернулась и спросила шепотом: — Тебе знакомо имя Рулофс?

— Нет, а кто это?

— Если что случится — а загадывать никогда нельзя, — позвони ему. — Она назвала номер телефона, дважды повторила его и почти неслышно добавила: — Не записывай, лучше запомни.

Это было нетрудно. У меня хорошая память на цифры, особенно такие, где есть семь и тринадцать. Сумма чисел, составлявших телефон Рулофса, делилась на семь. Я проводила подругу взглядом. Когда она вышла из дому, медный отблеск заиграл в ее темно-рыжих волосах. Широкий тротуар на нашей стороне улицы был залит солнцем — конец апреля, тихий весенний день. Дети со скакалками, мячами, самокатами высыпали на улицу. Вначале они двигались с некоторой опаской, но скоро игра захватила их. Старшие бегали взапуски от одного угла до другого и обратно. Расхрабрились. Словно покой субботнего дня и ласковое солнце заставили их поверить, что ничего не случится.

4

Никто еще не вставал из-за стола, и я вдруг подумала, что среди них вроде бы появились новые лица. Наверно, потому, что последние несколько недель я избегала этих встреч. Их разговоры были мне хорошо известны: вечно одно и то же — война, которой после разгрома немцев в России скоро придет конец, новые распоряжения, инструкции Еврейского совета, новости о депортированных родных и близких. В те редкие минуты, когда в комнате раздавался смех, его обычно вызывали замечания, сделанные скрипучим голосом маленького господина Де Веера. Сейчас он рассказывал о предписании нашивать на одежду и постельное белье метки с указанием имени владельца.

— Ну да, метки, — повторял господин Де Веер, — и что мы с них будем иметь? И без того уж все помечены.

Все засмеялись, кроме его жены, как всегда чересчур серьезной, чтобы обращать внимание на шутки мужа.

— Это на случай, если что-нибудь потеряется, — озабоченно пояснила она.

— "Многие до сих пор еще не осознали необходимость тщательной подготовки вещей на случай отъезда", — читал мой дядя. Очки сползли ему на нос, раскрытый номер "Йоодсе веекблад" лежал перед ним.

— Естественно, кое-что нужно подготовить заранее, — сказал Фред Бостон. — Об этом столько пишут. Предпочтительно использовать рюкзаки. Одежда должна быть удобной и прочной.

Он говорил, будто диктовал, постукивая пальцами по краю стола, чтобы придать словам больший вес. Трое братьев Бостон жили в передней комнате на втором этаже. Фред был самый младший. Он служил в Еврейском совете и потому усвоил весьма самоуверенный тон.

Я присела на круглый стул у пианино и стала наблюдать, как тетя обходит присутствующих с большим кофейником. Всякий раз, когда она наклонялась наполнить чашку, ее рука легонько опиралась на плечо гостя, длинная серебряная цепочка раскачивалась, и медальон ударялся с кофейник.

Я думала о разговоре с Руфью, о настойчивости, с какой она убеждала меня безотлагательно покинуть город, и не прислушивалась к происходящему, но все же отметила, что голоса зазвучали глуше, паузы стали длиннее; казалось, собеседники стараются умолчать о своем, прячут сокровенное и беседа скользит по поверхности, не проникая до сути. И вдруг снова раздался смех. Господин Де Беер не преминул обратиться к своему неисчерпаемому репертуару. Дядюшка снял очки и потер расплывшееся в усмешке лицо. Тетя поставила кофейник и шутливо потрепала господина Де Веера по плечу. Кто-то хлопнул ладонью по столу, зазвенели чашки.

— Ну, Фред, а что слышно об этом у вас в конторе? — спросил дядя, когда смешки стихли.

Но я не стала ждать, что ответит Фред.

— Мне нужно подняться наверх, — сказала я тетушке, — всего хорошего.

Днем я застала ее в комнате одну. Я пыталась закончить рисунок, над которым билась уже несколько дней. Но безуспешно. Я порвала его и принялась укладывать в дорожную сумку те же мелочи, которые запихивала туда несколько месяцев назад, когда мне достали фальшивые документы и мы вместе с родителями собирались укрыться на подпольной квартире. Оставалось только еще раз встретиться с посредником, но он не появился. А неделю спустя случилось это. Владелец табачной лавки в доме напротив видел, как подъехал полицейский фургон. "Смотрите, чтобы никто об этом не забыл!" — крикнул ему отец, входя в машину. "В доме устроили обыск, — рассказывал сосед. — Думали, ты прячешься где-то там". Через несколько дней его сыну удалось вытащить из дома мою сумку.

Сидя у окна, тетя вязала крючком.

— Твой дядя пошел к одному знакомому. Может быть, он сумеет нам помочь. У него большие связи.

Фраза отозвалась во мне чем-то очень близким. Казалось, все мы движемся по замкнутому кругу и то, что говорится одними, тут же подхватывают и повторяют другие, будто, ограничив нашу свободу, наш язык тоже свели к минимуму.

Тетя положила вязанье на колени и посмотрела в окно.

— По-моему, листья на деревьях за одну ночь распустились, — сказала она тоном человека, который констатирует, что за одну ночь поседел. Солнечные лучи осветили ее лицо, углубили складки у рта, прочертили сеточку морщин под глазами. — Ты уходишь?

— Да, прямо сейчас.

— Присядь. Я приготовлю чай. Или ты торопишься?

— Нет, не очень.

Я села напротив нее, не снимая пальто, будто так мне будет легче сообщить ей, что завтра утром я уезжаю. Но все не решалась начать, все тянула.

Тетя вывязала еще рядок. Очередная кружевная салфетка? Вся родня была уже обеспечена тетиными салфетками. Пока я жила у них, я постоянно видела их приколотыми к большим картонным листам. Получалось похоже на паутину.

— Помнишь, раньше мы ходили в кафе к Хекку?

— По субботам, да? — Она отодвинула тюлевую штору. — Я думала, это он идет. Но ошиблась.

— А отец не должен был об этом знать.

Мы втроем шли через площадь Рембрандта, на переходе мама и тетя брали меня за руку. "Зайдем?" — спрашивала мама всякий раз, как мы оказывались перед дверью-вертушкой, у которой дежурил швейцар в униформе.

— Твой отец придерживался строгих правил.

— К счастью, он был вполне терпимым к другим.

Я до сих пор гадала, о чем он думал, глядя мимо меня с обледенелого моста. Взвешивал еще одну попытку обратиться к Куртсу и уже был готов вернуться?

— Твоя мать была не столь строга. Как она любила пирожные! Могла съесть сразу три штуки подряд, сколько я ни говорила ей, что она начинает полнеть.

Разница в возрасте у матери с сестрой была всего-навсего года два, но тетя, стройная, белокурая, с ярко подкрашенными губами, выглядела намного моложе.

Тетя забыла о своем рукоделии, и я знала, что она, как и я, задумалась о минувшем, отделенном от нас максимум четырьмя-пятью годами. Но все, что было до войны, стало теперь далеким прошлым. Взгляд ее снова устремился к окну.

— Что-то долго его нет. Обещал вернуться до полчетвертого.

— Уже так поздно?

Мы одновременно посмотрели на стенные часы. Было без двадцати четыре.

— Ты не выпила чаю.

— Ничего. — Я поднялась. — Может быть, встречу его по дороге.

— Будь осторожна, Стелла.

Я так ничего и не сказала тете. Ну да ладно, поговорю с ней попозже, а сперва схожу к Руфи. Она жила рядом, самое большее в десяти минутах ходьбы. Я как раз успею с ней повидаться.

— Вот он! — Тетя вскочила и тут же прижала руку ко рту. Вязанье упало на пол. — Боже мой! Улица оцеплена.

5

Уже выбравшись на крышу, я подумала, что должна была предупредить их, хотя бы крикнуть, чтобы они приготовились. В это время все, вероятно, были дома. Но, впопыхах поднимаясь наверх, я не встретила никого, только в комнате Бостонов слышались голоса.

Когда внизу обсуждали последние распоряжения властей, Фред и Херман — Йаап, старший, показывался редко — глядели по сторонам, как бы говоря: "Нас это не касается, мы принадлежим к другому кругу". Если заходила речь о том, как, попав в Вестерборк, вести себя, чтобы не отправили дальше, Фред давал подробнейшие рекомендации, и создавалось впечатление, что он прекрасно информирован о положении дел в этом концентрационном лагере. Но и здесь проскальзывало все то же: "Нас это не касается".

Когда я спросила Хермана, не собираются ли они скрыться на подпольной квартире, я получила простой ответ. Они были застрахованы от любых недоразумений, об этом позаботился Фред. По-моему, Херман вполне мог выходить на улицу и без звезды, все равно никто не признал бы в нем еврея. Плешь, окруженная венчиком белобрысых волос, бледное лицо, тусклый взгляд — ну точь-в-точь монах, обрекший себя на затворничество. "Надевай рясу, и можешь идти куда угодно". Вот уж он, бывало, смеялся. Нет, он лучше останется дома — хозяйничать у братьев, чем он, собственно, и занимался уже много лет после смерти родителей. Он обожал гладить, особенно брюки, которые готов был отутюжить буквально каждому. Но вид моей юбки тоже иной раз пронимал его. Он вполне мог заявить: "Моя милая, вы сегодня не на уровне, ну-ка, давайте ее сюда, пока у меня утюг горячий". Толстой рукой с иссиня-черным ногтем на большом пальце он поднимал утюг и, поплевав на него, с шумом опускал на влажное полотно, от которого клубами валил густой пар. Херман удовлетворенно вдыхал его, напевая арии из немецких опереток. В особенности он любил "Wenn die kleinen Veilchen bluhen"[7] и "Irgendwo in der Welt gibt’s einkleines bisschen Gluck"[8]. Стоило ему услышать мои шаги в коридоре, и он тут же зазывал меня полюбоваться заглаженными, как отточенное лезвие, складками на брюках наших соседей.

"Теперь им и на люди не грех показаться", — говорил он и, напевая, сновал по комнате.

Он аккуратно развешивал брюки на вешалки, шутливо похлопывал пиджаки, ожидающие владельцев на плечиках, и с довольным видом кивал. Надо сказать, его братья одевались очень неплохо. Сам же он ходил в старых брюках и вылинявшем домашнем халате, от которого нестерпимо воняло капустой.

Фред был десятью годами моложе Хермана. Он достал себе разрешение на велосипед и каждое утро ездил на нем в бюро Еврейского совета.

"Чем же ты занят целый день, Фред?" — как-то спросила я у него.

"Работой, которую нужно выполнять", — строго и внушительно ответил он, чтобы я как следует прочувствовала всю важность его миссии.

К примеру, он готовил списки оставшихся в городе евреев. Работы с этими списками у него по горло. На сегодняшний день из них нужно было вычеркнуть еще сотню имен. Мы не забыли внести в список семью X. с Маюбастраат, менеер Бостон? Проверьте, пожалуйста. И Фред проверял. Шеф был прав. Он действительно не записал супругов X. вместе с их четырьмя детьми — Луи (12 лет), Розет (9 лет), Эстер (6 лет) и Гонда (8 мес.). Такие мелочи очень осложняли работу. Приходилось перепечатывать весь список, составленный в алфавитном порядке, потому что помарки не допускались.

Йаап Бостон был человек серьезный и молчаливый. Когда бы я ни пришла, он сидел на своем постоянном месте в гостиной с книгой в руках. С ним было трудно найти общий язык. В тех редких случаях, когда он все-таки выходил из дому, дело ограничивалось покупкой книг у знакомого букиниста. Встречаясь со мной в коридоре, он приподнимал свою темную шляпу, виновато улыбался и спешил наверх со связкой книг в руках. У него были все запрещенные книги писателей-эмигрантов: Маннов, Цвейгов, Рота, Вассермана, Ноймана, — которые он на всякий случай обернул плотной бумагой. Мне разрешалось брать эти книги.

Поначалу Фред вызывал у меня симпатию. Он был одного возраста со мной, жили мы под одной крышей, а вечера тянулись долго. Иной раз он заходил с книгой, которую приготовил для меня Йаап. Но очень скоро я в нем разочаровалась. Как только мы оказывались наедине, он начинал распространяться об интересных блондинках, которые остались в Зволле, откуда приехали Бостоны. Он честно признался, что в жизни не открыл ни одной книги, и, глядя на мои рисунки, заявил, что ему известен куда более приятный способ проводить свободное время. Внимательно ли я слежу за ходом его мысли? Так вот, войне скоро конец, и он тут же перебирается в Америку, где его ждут неисчерпаемые возможности. Разглагольствования его продолжались недолго — минут через пятнадцать, взглянув на часы, он спохватывался. Ему нужно бежать. На случай, если Херман спросит о нем, я должна сказать, что он скоро вернется. Он подмигивал мне и крадучись спускался вниз. Фред не мог подчиниться жизненному распорядку, который установили для нас оккупанты. Я подозревала, что он и в совет-то устроился работать из-за "аусвайса", позволявшего ему выходить по вечерам. Когда он за полночь возвращался домой, гремел на лестнице, хлопал дверьми и кричал на братьев, упрекавших его в легкомыслии, соседи только неодобрительно покачивали головами. Ничего путного из молодого Бостона не выйдет.

Его постигла та же участь, что и остальных обитателей дома. Кто был "застрахован от неожиданностей", а кто нет, теперь не имело значения. Еврей есть еврей. В наглаженных брюках вошли они в полицейские фургоны. Херман, наверное, был доволен. Вот так надлежит отправляться в путь. Старательно отутюженные стрелки держатся долго, особенно если сидеть не теснясь.

6

В тишине, наступившей в доме и на улице, было что-то неестественное. С сумкой в руках я стояла на пороге своей комнаты, вслушиваясь в безмолвие, которое неминуемо должно было взорваться звуками. Но звуков не было.

Я поставила сумку, на цыпочках подбежала к лестнице и снова прислушалась, будто ожидая какого-то знака, сигнала. Так в детстве я стояла на опустевшей платформе, скованная ощущением нереальности происходящего, и лишь гудок прибывающего поезда возвращал меня к действительности. Дом ожил разом — зазвенел звонок, нажав, его больше не отпускали, рывком распахнулась входная дверь, внутренняя дверь стукнулась о стену коридора, на лестнице затопали сапоги.

Я вытащила из сумки бумажник, спрятала его в карман пальто и вскарабкалась наверх по чердачной лестнице. Затем отодвинула крышку люка и, стараясь не шуметь, закрыла ее за собой. Я взобралась в кровельный желоб и поползла по черепичной крыше к широкой дымовой трубе. Под ее прикрытием я распласталась на черепице, обхватив голову руками и притворяясь, что если я ничего не вижу, то и меня не видно. На улице послышались отрывистые команды. Потом до меня донеслось шарканье ног, словно множество людей двигалось по нескончаемому кругу. В этом шаркающем звуке был ощутим страх, не позволяющий вырваться из круга. Посыпались приказы, и движение прекратилось. Дверцы машины захлопнулись, кровельный желоб отозвался гулом. Дом подо мной еще раз содрогнулся снизу до самого верха, будто из него разом высосали весь воздух. В этот миг я поехала вниз, но в последнюю секунду успела ухватиться за железную скобу трубы. Осторожно, чтобы черепица не отвалилась и не посыпалась в желоб, я подтянулась на прежнее место и накрепко сомкнула руки вокруг оцементированной трубы.

Вся операция длилась минут пятнадцать, не больше. Те, внизу, торопились. Может быть, кто-то даже стоял с хронометром в руках, пытаясь улучшить рекордное время облавы. Годы спустя — но еще до того, как я отправилась на поиски сведений о Марии Роселир, — я снова испытала похожее ощущение. Я отдыхала тогда на заграничном морском курорте. Мы загорали на террасе. Внезапно собрались тучи, чернильно-синее небо набухло, смерч взметнул в воздух струи воды и песка, в мгновение ока все вокруг меня было унесено ветром. Туристы, подталкивая и обгоняя друг друга, ринулись к автобусам, уже стоявшим наготове. Гомон стих — кто-то выкрикнул несколько коротких распоряжений. Я закрыла лицо руками, а когда отняла их, рядом никого не было. Я стояла совершенно одна на опустевшей набережной среди порванных тентов, искореженных зонтиков, надломленных пальм.

После того как они уехали, совсем иная тишина воцарилась на улице. Даже птицы молчали. Не помню, долго ли я пролежала так — может, час, может, полчаса. Чувство времени полностью пропало. Наконец я села, прислонившись спиной к трубе, и осмотрелась. Вокруг бугрились серо-голубые холмы крыш. В ярких лучах закатного солнца сверкал медный купол Алмазной биржи. Плотно закрытые шторами окна на верхних этажах Еврейского госпиталя манили под свою защиту. Белая башенка углового дома виделась мне дозорным, стоящим на страже моей безопасности. По небу плыли легкие облака; беспрестанно меняя очертания, они как будто подавали мне пример. Два голубя опустились на крышу и принялись нежно ворковать. Может быть, хотели показать мне тем самым, что опасность миновала?

7

Разговор длился всего минуту-другую, от меня не потребовалось долгих объяснений, можно было сразу ехать. Голос в телефонной трубке звучал сухо и монотонно.

Он жил в верхнем этаже дома неподалеку от парка Вондела. На лестничной площадке меня встретил седоватый человек в белой рубашке. Нездоровый цвет лица, колючие глазки за стеклами очков.

Я привела себя в порядок возле крана в общем коридоре — мои ободранные ладони были заклеены пластырем, — отчистила вымазанное на крыше пальто и отглаженную Херманом юбку. А потом он повел меня в свою контору, где предложил мне стул напротив своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами. Мы сидели у окна, которое выходило не в парк, как я думала, а во двор, прямо на глухую стену. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался ко мне, покусывая неприятно яркую нижнюю губу.

— Ловко ты это обтяпала, черт возьми, — проронил он наконец с коротким смешком.

Меня раздражал его игривый тон, не вязавшийся с той суровостью в голосе, которую я почувствовала во время телефонного разговора. Пластырь больно стягивал кожу на руках.

Кто-то бесшумно вошел в комнату.

— Это Анна, — сказал Рулофс.

Я подняла глаза, когда она, стоя рядом, уже протягивала мне чашку — девушка с короткими темными волосами, с глазами чуть-чуть навыкате. Пока я пила кофе, она пристально разглядывала меня, затем резко повернулась и плавной походкой все так же тихонько вышла из комнаты. Широкая пестрая юбка мягко покачивалась при каждом ее шаге.

Вспоминая ее впоследствии, я спрашивала себя, не было ли тогда в ее взгляде откровенного недоверия и даже враждебности. В ту минуту я этого не сознавала, не такие были обстоятельства, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Может быть, я ошибалась. Мне так и не представился случай поговорить с ней; я снова увидела ее только летом 1947 года на террасе кафе "Америкэн" на Лейдсеплейн. Она оживленно беседовала с худым юношей в очках, а рядом с ней сидел рыжеволосый малыш. Не знаю, вспомнила ли она меня. Я, во всяком случае, к ней не подошла. Боялась встречи, воспоминаний — своих собственных и ее? Позднее я не раз ловила себя на том, что избегаю тех, с кем сводила меня война; эти люди рисковали жизнью, спасая меня, и, как знать, наверно, ожидали от меня чего-то в ответ. Я сторонилась их.

Рулофс, посмеиваясь, царапал карандашом промокашку. Это действовало мне на нервы. Он попросил меня показать документы и внимательно их рассмотрел.

— Удостоверение заменим, оно никуда не годится. Попадешься при первой же проверке. — Он встал и надел темно-синий пиджак. — Отправляемся сейчас же. Тебе повезло, у меня как раз есть подходящий адресок. Автобус отходит через пятнадцать минут.

— Куда мы едем?

— Здесь недалеко, за городом. На ферме.

— На ферме?

Все-таки. Неужели только сегодня утром Руфь предложила мне поселиться на ферме, а я отнеслась к этому без всякого энтузиазма? Теперь кажется, будто оба разговора разделены долгими днями.

— Да, а что? Вам хотелось бы занять номер в отеле? Я бы составил вам компанию.

Он громко расхохотался, плечи его затряслись.

В тот же вечер мы шагали от автобусной остановки по темной, обсаженной деревьями проселочной дороге. Внезапно он остановился вплотную ко мне, и я почувствовала на себе его руки. Ничего подобного я не предполагала: когда мы ехали в автобусе, он говорил мало, больше смотрел в окно. Как я ни сопротивлялась, он крепко держал меня и подталкивал к обочине, где в тени деревьев попытался повалить на землю. Ветки кололи мне лицо, щекой я чувствовала его свистящее, как у больного бронхитом, дыхание. Ему удалось расстегнуть на мне пальто, его рука скользнула под юбку. Я отбивалась изо всех сил, нанося удары и пинки куда придется.

— Ну и дикарка, бог мой, какая же ты дикарка. — Он задыхался. — Давай присядем.

Но я уже вырвалась и пустилась бежать, слыша за спиной его шаги, тяжелые, будто конский топот.

— Остановись! — крикнул он вдогонку.

Я добежала до развилки, и минутного колебания оказалось достаточно, чтобы он нагнал меня. Нет, невозможно, думала я, этот тип не тот, за кого себя выдает, я попалась. Он схватил меня за плечо. Я тут же высвободилась, предпочитая держаться на расстоянии.

— Где находится эта ферма? Я доберусь сама.

— Нет, нет, я провожу тебя. Они ждут нас вдвоем. Пошли.

Остаток пути мы прошагали молча.

На ферме, когда я, проворочавшись несколько часов с боку на бок, наконец уснула в своем закутке, мне приснился отец. В знакомом темном пальто, со шляпой в руке, он шел мне навстречу, чуть улыбаясь. Ветер трепал его седеющие волосы. Он приблизился к высокому горбатому мосту, который показался мне знакомым, хотя эти места я видела впервые: унылая пустыня и невесть откуда взявшийся мост. Для чего он стоял здесь, этот мост, под которым не было воды? У самого моста отец замедлил шаг, остановился, а потом начал переступать с пятки на носок, словно делая танцевальные па. Мост был хрупкий, почти прозрачный; его опоры тонули в клубящейся мгле. Так бывает на лугу: коровы словно парят в низком слоистом тумане. Мост разделял нас. Я махала отцу, звала его, но он не перешел мост. Он просто не видел меня.

8

Он был настойчив, и мне не удавалось избегать его. На следующей же неделе он принес мне продовольственные карточки и новое удостоверение.

— Я и пожитки твои сумел из дома вытащить, — сказал он. — Мы не из пугливых.

Я очень удивилась, увидев у него в руках свою старую дорожную сумку, но ничем этого не показала. В последующие месяцы он регулярно навещал меня, притворяясь, будто между нами ничего не произошло, будто его визиты были мне приятны. Заметив, что он входит во двор, я каждый раз вздрагивала и старалась сделать все, чтобы только не остаться с ним наедине.

Однажды я срезала шпинат на грядках за домом — вдруг он, как из-под земли вырос. Было жарко, конец июля. Деревенская работа пришлась мне по душе больше, чем я думала. Сперва мне доверяли нехитрые дела: прополоть огород, задать корм курам, вымести сарай; потом стали брать в поле, я привыкла ходить в кломпах, ухаживать за коровами, притерпелась к запаху навоза. Куда тяжелее было мне по вечерам, когда закрывалась дверь моей каморки. В тесном, темном закутке я чувствовала себя вещью, запертой в шкафу. Это ощущение преследовало меня во сне.

— Наконец-то застал тебя одну, — сказал Рулофс.

— Решил помочь мне нарезать шпинат?

— Я-то рассчитывал сегодня на более интересное занятие.

— Увы и ах! У меня полно работы в огороде.

Продолжая щелкать ножницами, я подтолкнула корзину вперед.

— А я бы не прочь поработать с тобой где-нибудь на сеновале.

Он подошел ко мне так близко, что я была вынуждена выпрямиться во весь рост.

— Зачем ты занимаешься подпольной работой? — спросила я.

— Обожаю евреечек.

— Я так и думала.

— Мне приятно рисковать ради них.

— Это я тоже заметила.

— Где хозяева?

— В поле. Хочешь — позову?

Он засмеялся своим отрывистым хохотком, который, как мне бросилось в глаза еще при первой нашей встрече, сопровождался судорожным подергиванием плеч.

— Они все равно не услышат.

Он попытался обнять меня.

Я рванулась к коровнику, схватила с тачки вилы и повернулась к нему. Он по-прежнему стоял между тычинами, увитыми фасолью, спиной ко мне; продолговатые листья веночком легли ему на шею. И тут я поняла, куда устремлен его взгляд. К ферме подъезжал грузовик с немецкими солдатами; шофер сбавил скорость и затормозил у ворот. Рулофс попытался принять непринужденный вид — руки в карманах, голова чуть склонена набок, — но я чувствовала: он в панике. Четверо солдат в касках, сидевшие в кузове, как по команде, повернули головы в нашу сторону. Собака выскочила из конуры и залаяла, куры взбудораженно клевали что-то во дворе — ничто больше не двигалось между немцами и нами. Солнце палило, не было ни ветерка.

Один из солдат вышел из машины и направился к нам; он снял каску, расстегнул ворот френча и шагал размеренно, без спешки. Тропинка, по которой он приближался, была длиной метров тридцать. Тут я увидела, что Рулофс поднял корзину со шпинатом и, пригнувшись, идет по полю. Солдатские сапоги буравили в песке впадинки, которые тотчас же затягивались. Когда он подошел ко мне, каблуки его покрытых пылью сапог щелкнули. Он спросил, не найдется ли у меня попить — воды или молока. Это было бы sehr liebenswurdig[9] с моей стороны, добавил он, потому что сегодня furchtbar heiss[10]. Он снял фляжку с ремня и протянул мне. Я кивнула головой, будто смысл его просьбы дошел до меня только теперь.

В кухне я никак не могла найти то, что мне было нужно. Я искала молоко, а хозяева поставили бидон в ведро с водой. Я ощупью наливала флягу, чувствуя, как по рукам текут струйки, слыша, как звенят брызги на каменном полу. Половина пролилась мимо. Я наполнила фляжку до краев и обтерла ее.

Потом я смотрела, как они по очереди пьют в машине. Это тянулось бесконечно, и я принялась мести двор с таким ожесточением, что куры кинулись врассыпную, а собака укрылась в сарае. Грузовик тронулся, и мне пришлось опустить метлу, когда солдаты дружно мне отсалютовали.

Лишь после того, как машина скрылась за поворотом, Рулофс появился из-за тычин с фасолью. Лицо его посерело.

— Тоже хочешь пить? — спросила я.

— Кофе есть?

— У них всегда есть кофе.

На керосинке целыми днями грелся кофейник с мешаниной, которую я называла "деревенской смесью" и в которой преобладал цикорий. Лучше всего было пить ее, разбавляя теплым молоком. Я наполнила две чашки и села за стол напротив него.

— По-моему, он принял тебя за хозяина.

— Тебе нельзя здесь больше оставаться.

Он барабанил пальцами по голубой клетчатой клеенке.

— Если бы он заметил во мне что-нибудь подозрительное, они бы уже давно вернулись.

Я выглянула в окно. Все спокойно, наконец-то можно снять платок.

— Не верю я им. Вот увидишь, они вернутся.

— Но ведь документы у меня в полном порядке.

— Откуда мне знать, что они придумают. Может, начнут патрулировать здесь, на польдере. Теперь оставаться на ферме опасно. Я найду тебе другое место.

— А я успела привыкнуть к этому.

— Завтра же переправим тебя. Соберись пораньше. Сам я не смогу прийти за тобой.

— Вот и хорошо, — вырвалось у меня. Зря, конечно, я это сказала, подобные замечания только раззадоривали его.

— Ломаешься, значит! Принца ждешь, как я погляжу?

Он не спеша поднялся и утер лоб носовым платком.

Краска вновь залила его лицо, оно даже побагровело. Угольная плита еще не остыла — два часа назад на ней вовсю готовили, — к тому же сильный жар шел в кухню через дверной проем. Но мне здешняя духота не мешала. Разве сравнишь ее с жарким ночным удушьем в моей келье!

— А ты все-таки испугался, верно?

Я уже не боялась его, теперь я знала, что могу справиться с ним, нужно только не слишком показывать свою неприязнь.

— Если и испугался, так только за тебя. Ты же видишь, как я к тебе отношусь. А ты-то сама чего хочешь? Чтобы я, как ты говоришь, держался на расстоянии?

Он вышел из-за стола и хотел обнять меня.

— Не прикасайся!

Я схватила стул и, перевернув, заслонилась им. Мне давно не давала покоя мысль, что в тот злополучный вечер на проселке я должна была решительно отказаться от его помощи, ни в коем случае не брать у него ни документов, ничего вообще, и рассчитывать только на свои силы. Но как часто мы лишь задним числом понимаем, что в данной ситуации следовало вести себя так, а не иначе.

— Ладно, успокойся, — бросил он и направился к двери.

Рано утром за мной пришла Лиз. Так она назвалась. Рулофс предупредил, что пришлет за мной женщину ("Знаю я тебя".). Лиз решила, что лучше идти налегке, взяв с собой лишь самое необходимое. Дорожную сумку снова пришлось оставить.

Погода резко переменилась. Мы шагали к автобусной остановке, над нами нависало пасмурное небо. Было сыро от росы, и принесенная ветром прохлада приятно освежала после ночи, проведенной в моей каморке. Между тем Лиз показывала мне подорожник, крестовник, осот, мать-и-мачеху и другие травы, которые попадались на обочине, словно отправились мы в ботаническую экспедицию. По счастью, она не задерживалась возле них. Решительно заложив руки в карманы плаща, она шагала рядом со мной. На ногах у нее были сандалии и короткие шерстяные носки, а на мне — сношенные туфли, те самые, в которых я ползала по крыше.

Лиз привезла меня в Харлем и устроила на квартире у бездетной супружеской пары в переулке, поодаль от центра. Старики встретили меня как вновь обретенную дочь. Через неделю Лиз зашла еще раз и сообщила, что в тот день, когда мы ушли с фермы, туда нагрянула полиция и перевернула все вверх дном. Однако предусмотрительная хозяйка заблаговременно рассовала содержимое моей дорожной сумки по своим шкафам.

Ничто не выдало моего присутствия.

9

Звучит не очень убедительно, подумала я, но она вряд ли заметит. Я ждала в пальто на пороге своей комнаты, пока она поднималась наверх.

— Мария Роселир, — представилась я.

— Лина Ретти, — отозвалась она. Ее рука была мягкой и прохладной. — Мне кажется, нам давно пора познакомиться, — продолжала она.

На ней был клетчатый костюм, она щедро пользовалась косметикой и духами "Суар де Пари".

— Все-таки интересно, кто живет наверху. Жильцы здесь постоянно меняются. Ты надолго здесь обосновалась?

— Пожалуй. Мне тут нравится.

Особенно мне понравилось, что она как раз теперь выбрала время для знакомства со мной, но об этом ей не скажешь.

— А чем ты занимаешься?

— Я студентка, немного рисую.

— Я не буду тебе мешать: целый день я на работе, а в доме у нас тихо. Ты когда-нибудь слышала здесь шум?

— Нет, ни разу.

— Мои клиенты останутся сегодня непричесанными. Мне нужно к дантисту запломбировать зуб, ужасная морока.

Она состроила гримаску, но через секунду ее уже опять сменила профессиональная улыбка, с которой она мне представилась.

— Выйдем вместе?

— Конечно.

До сих пор я редко бывала на улице: Карло советовал мне сидеть дома, пока не обзаведусь надежными документами. Как раз накануне он их принес. И вот я простояла битый час, готовясь выйти на улицу, и все никак не могла побороть неуверенность. Я открывала дверь и снова закрывала ее, подбегала к окну и выглядывала наружу: никого, только дети, увлеченные игрой, да какой-то человек с тележкой. Я снова возвращалась к двери. Сколько раз, держа в руках новое удостоверение, я повторяла биографию той, что была теперь моим вторым "я". Даже отбарабанив без запинки все даты, я не решалась выйти на улицу. Мефрау Ретти положила конец моим колебаниям. Мы вместе спустились по лестнице.

Это имя подействовало на меня, едва я впервые увидела документ. Я спросила Карло, придумано ли оно.

— Нет, — сказал он, — имя подлинное.

— Значит, эта Мария Роселир уступила тебе свои документы?

С этим я еще не сталкивалась. На прежних удостоверениях все данные были вымышленные, никак не связанные с моим личным опытом, и мне не приходило в голову задумываться об этом. Но тут все было иначе. Незнакомый человек уступил мне свое имя. Это тревожило меня. Интересно, как все-таки документы попали к Карло?

— Очень просто. — Он сел за стол рядом со мной. — Сначала мы с тобой поработаем.

Карло раскрыл коробочку со штемпельной подушкой и взял мою руку.

— Она с девятнадцатого, у нас разница всего в два года.

— Она умерла.

Я вздрогнула, как будто он сообщил мне о смерти человека, которого я хорошо знала.

— Такая молодая? Как это случилось?

— Не знаю, спросить я не мог. Мы вытащили ее карточку из городского архива и на ее место вставили новую, так что официально она жива.

Он все еще держал меня за руку.

— Несчастный случай, наверно?

— Говорю тебе, я не мог спросить.

Привычным жестом, который я отметила раньше, когда нужно было поставить отпечаток пальца на обороте фотографии, он прижал мой указательный палец к подушечке, а затем поднес его к удостоверению.

— Осторожно, смотри, чтобы отпечаток пришелся посредине клеточки. Какие же у тебя тонкие пальцы!

— Может, у нее тоже были тонкие пальцы. Ты посмотрел в карточке, когда она умерла?

— Да, и, между прочим, дата удивила меня: одиннадцатого мая сорокового года[11].

— Суббота. А четвертого апреля ей исполнился двадцать один год.

Мне тогда как раз исполнилось девятнадцать, а война шла всего-навсего второй день. Мы с отцом прошли по всей Ловерлаан: говорили, что в город вот-вот войдут французские войска. Чтобы не пропустить их, вся округа собралась на перекрестке. Первые мотоциклисты затормозили прямо перед нами. Они были при полной боевой выкладке, в защитного цвета шинелях и бронзово-золотистых касках; потные, перепачканные маслом лица напряжены. Как выяснилось, они отстали от своей части и теперь пытались узнать, в каком направлении идут бои. "Здесь пока ничего не слышно. Фронт проходит восточнее", — сказал отец. Он показал им, как выехать из города. "Bonne chance"[12], — крикнула я вдогонку.

Перед тем как расписаться на удостоверении, я долго упражнялась на листочке блокнота, пока у меня не вышла подпись, ничем не напоминающая мою собственную. Округлые, четкие, плавно вытянутые вверх буквы шли к ее имени.

— Запомни, документы у тебя абсолютно надежные. А теперь возьми вот это.

Карло положил передо мной бланк с гербовой маркой. Это была справка, подтверждавшая мое появление на свет в Авезееле. Я отдала ему свои старые документы, к которым он отнесся столь же неодобрительно, как Рулофс к самому первому удостоверению. Он разорвал их, высыпал обрывки в пепельницу и поджег.

— Не понимаю. Могли бы достать и поприличнее. Грубая работа.

— Ты бы посмотрел на мое первое удостоверение.

— Заметь, с тебя еще взяли за него кругленькую сумму.

Я вспомнила, что показала удостоверение дядюшке. "Все лучше, чем настоящее", — одобрительно заметил он. Руфь, помнится, тоже сочла его удачным приобретением. "Я слышала, запрашивали и больше", — сказала она.

— Тогда мы еще только начинали. Настоящая работа наладилась гораздо позднее.

— Жаль, что позднее.

Мы смотрели на язычки пламени, в которых ежилась серая бумага. Фотографию, отклеившуюся от картонной обложки, огонь поглотил в последнюю очередь. Края снимка загнулись и начали чернеть, все больше и больше. Я наблюдала, как горят мои волосы, шея, подбородок и только потом глаза, будто они хотели досмотреть все до конца. Но вот и глаза исчезли. Нет меня. Я чувствовала себя как после глубокого обморока, когда голова кажется легкой и пустой: эта обманчивая легкость подсказывает, что все уже в порядке, а на самом деле ты только приходишь в себя.

— Значит, так, — услышала я голос Карло, — отныне ты — Мария Роселир, и никто иной. Запомни.

— Постараюсь.

Мне хотелось стать ею, вести себя так, как могла бы вести себя она, сделать ее прошлое своим. Но что я знала о ней?

— Не стараться надо, а быть ею.

Его начальственный тон прозвучал смешно, не получались у него приказания, об этом я ему и сказала.

— Ты права, ни к чему это, я просто хочу, чтобы ты хорошенько запомнила самое главное.

— Между прочим, где находится Авезеел?

— В южной Зеландии, возле бельгийской границы, так что ты теперь почти фламандка.

— Значит, я должна говорить с акцентом?

— Не обязательно. Ты давно уехала из родных мест и уже много лет живешь в Амстердаме. Посмотри, сколько адресов ты здесь сменила. Ты их знаешь на память?

— Конечно.

Я назвала адреса, в двух местах я жила на самом деле.

— Кончится война, съезди в Авезеел. — Он поднялся и направился к двери. — Мне пора.

— А ты поедешь со мной? Ведь ты оттуда родом?

— Этого я тебе не могу сказать. Но я поеду с тобой. — Его рука легла мне на плечо. — Счастливо, Мария.

Он открыл дверь, потрепал меня по волосам и бегом спустился по лестнице. Перегнувшись через перила, я смотрела ему вслед. Он не оглянулся, как не оглядывался никогда.

10

Лина Ретти поинтересовалась, в какую мне сторону. Ей нужно было на трамвай, на Ноордер-Амстеллаан. Я сказала, что зайду в магазин поблизости, и немного проводила ее.

— Захочешь привести голову в порядок, обязательно загляни ко мне. Для тебя цену сбавим. И не заталкивай ты все время волосы под шапку, они от этого портятся.

— Это потому, что я часто простужаюсь.

— Ты просто слишком много сидишь дома, по тебе видно. Нельзя быть такой затворницей. Нам нужен и свежий воздух, и разрядка, именно сейчас, как никогда. У тебя ведь есть друзья? Тот юноша, что заходит к тебе?

— Да, конечно.

— Ну а родители, где они у тебя?

— Они пока в Бельгии. — Я начала заполнять чистые страницы своей биографии.

— Ты, наверно, целую вечность их не видела?

— Уже три года. Я приехала в Амстердам учиться. Хотя, знаешь, сейчас студенты занимаются больше дома, если, конечно, им не устраивают "командировку" в Германию.

— Да, это верно. Ребят жалко, девушкам все же легче. Так ты родом из Бельгии?

— Да нет, мы жили в Зеландии, на юге, в Зеус-Влаандерен, а в сороковом году мои родители переехали в Бельгию.

— Надо же, а по тебе не скажешь, ты говоришь совсем без акцента. — Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты тоже так считаешь? Это очень здорово. Чего я только не делала, чтобы избавиться от зеландского акцента. Студенты сразу замечают, что ты из провинции.

— Зеус-Влаандерен? Я там бывала.

— Да?

— Как-то отдыхала в Кадзанде. Мне бросилось в глаза, что среди местных много темненьких, вроде тебя. Говорят, испанская кровь. А вот и мой трамвай.

Она побежала к остановке, слегка покачиваясь на высоких каблуках, и успела вскочить в заднюю дверь вагона. Стоя на площадке, она одной рукой помахала мне, а другой пригладила растрепавшиеся волосы.

Первый экзамен я сдала на "отлично". Теперь от души отлегло, и я не торопясь занялась покупками, немного погуляла. Дома я воспроизвела в памяти все, о чем говорила Лине Ретти. Точность прежде всего, если я хочу, чтобы придуманные мной подробности стали фактами биографии.

Прошло восемь месяцев со дня моего бегства, и все это время одно воспоминание не отпускало меня: я притаилась на крыше, схватившись руками за трубу, спрятав лицо. Наверно, та же самая неподвижность сковала меня утром, когда я стояла у своей двери, не решаясь выйти на улицу. Помню, тогда прошло немало времени, прежде чем я рискнула поднять голову, я даже не сразу заметила, что поранила руки, потому что куда сильнее болели глаза, уставшие от солнца; во всем теле чувствовалось оцепенение. Оно потеряло способность испытывать боль и стало как бы бесплотным.

При рождении я весила три с половиной фунта. Мама рассказывала, как меня положили на весы — а повторяла она этот рассказ довольно часто, — так, будто речь шла о покупке у бакалейщика. Лишь благодаря заботам сестры Ромслах, которая взяла меня дома под свою опеку, меня не пришлось выхаживать в кувезе. Последствия этой заботы я ощущала и многие годы спустя. Встречая почтенную даму на улице, мы непременно останавливались, и я должна была подать ей руку. Она носила темно-синее платье с крахмальным белым воротничком и темно-синюю вуаль, приколотую к белой шапочке. Пенсне в серебряной оправе придавало ее костлявому лицу особенно суровое выражение. Очень нерешительно я протягивала руку — я боялась, что она заберет меня с собой. "Ну-ка, дайте мне сюда маленькую Стеллу". Ее рука цвета обожженного кирпича была неприятно жесткой. Мама не замечала моего страха. Всякий раз она подталкивала меня вперед и говорила, уважительно и одновременно с гордостью обращаясь к своей старинной знакомой: "Вот она, ну, что вы скажете теперь?" Сестра снисходительно кивала. Своим трудом, своей терпеливой настойчивостью она вдохнула в меня жизнь, и каждый раз, встречаясь с ней, я думала, что должна быть ей благодарна. Если бы не вы, что стало бы со мной, сестра Ромслах?

И вот спустя двадцать два года мои шансы выжить снова оказались более чем сомнительны. И все-таки в Харлеме я позволяла себе рисковать, как никогда раньше. Почему? Переход из деревенской жизни к налаженному быту семьи Баак давался мне нелегко. Их заветной мечтой было не выпускать меня целыми днями из-за стола, ублажая то чаем, то кофе, то домашним печеньем. Меня это все больше стесняло. Они достали принадлежности для рисования, а я не могла рисовать. Они брали для меня в библиотеке книги, а я в них не заглядывала. Я рвалась на улицу, лишь бы избавиться от их заботливой опеки, от навязанной мне роли дочери. Я могла только изображать привязанность, обещать быть осмотрительной, вовремя приходить домой.

Через три месяца выяснилось, что район этот совсем не так спокоен, как мы думали. Начались обыски, проверки, на улицах было полно вооруженных фашистов. Мои хозяева обратились к Лиз, и та решила, что мне лучше съехать.

В те дни, когда скиталась по Харлему, в неизменной шапочке, которую считала своим талисманом, я ощутила в себе это растущее безразличие. Я не избегала полицейских, державших под контролем центр города, бродила по улицам, где разместились учреждения оккупационных властей, подолгу стояла у городской комендатуры. Серые машины сновали у подъезда комендатуры, офицеры вермахта, эсэсовцы и полицейские так часто входили в здание и так быстро выходили, что казалось, они поворачиваются в вестибюле и тут же отправляются назад.

Я часто сидела в кафе у Бринкмана на Хроте-Маркт, читала хвастливые фронтовые сводки, прислушивалась к говору посетителей и порой в эти минуты не чувствовала себя изгоем.

Однажды в субботу, выходя из кафе, я попала прямо на сборище местных нацистов. Смешавшись с толпой зевак, я слушала, как оратор надрывался на трибуне, установленной возле крытого павильона Мясного рынка. Зачем я все это делала? Ведь тогда я даже не догадывалась, что мне удастся уйти от опасности. Я не думала о том, чем все может кончиться. Скорей всего, мне просто было любопытно, как далеко я смогу зайти, искушая судьбу.

11

Как-то январским вечером незадолго до комендантского часа в дверь позвонили, и, хотя звонок был условный — короткий-длинный-короткий, — в первую минуту меня охватила паника. Одно из трех: либо о моем убежище пронюхали немцы, либо снова появился Рулофс, либо мой брат сумел разыскать меня через каких-нибудь знакомых. А ведь я уже было рассталась с надеждой увидеть его в скором времени. Знает ли он, что наших родителей депортировали? Или он сам попал в беду? Появление Карло в такой час казалось мне маловероятным. Вручив мне документы, он заходил еще только раз, и я боялась, что свои обязательства передо мной он считает выполненными. И все-таки это был он.

Он взлетел по ступенькам, будто за ним гнались по пятам, и, задыхаясь, сообщил о случившемся. Немцы схватили одного из членов его группы — скорее всего, по доносу предателя. Конечно, арестованный — человек надежный, но они сделают все, чтобы заставить его говорить. Голос Карло срывался, когда он добавил, что должен немедленно сменить адрес. Хорошо еще, успел забежать ко мне.

— Хвоста за мной нет, это совершенно точно, да и недалеко тут, рукой подать.

— Вот не знала.

— А тебе и не нужно знать. Болтовня только портит дело, а если знаешь лишнее, для тебя же опаснее. Мне бы переночевать у тебя, потом я скроюсь на время, а там поглядим.

Он сел в плетеное кресло, мое новое приобретение, и свернул сигарету.

— Я захватил кое-какие мелочи, — сказал он, глядя в пол, — а вот спальный мешок не взял.

— Найдем что-нибудь.

Я смотрела на его густые волосы и боролась с желанием провести по ним рукой, не затем, чтобы утешить, а просто чтобы ощутить их густоту.

— Я могу лечь на полу.

Он встал и принялся мерить шагами мою комнату, словно выбирая подходящее место.

— Вот два одеяла, у нас с тобой есть два пальто, а на чердаке я нашла плюшевую скатерть, она прекрасно послужит покрывалом.

— Ты не сердишься?

— Сержусь? Напротив, скорей забавно, что за помощью ты обратился ко мне, когда я сама вынуждена скрываться. — Я умолчала о том, как рада вновь увидеть его.

— К Марии Роселир, ты имеешь в виду?

— Ты прав, я совсем забыла.

В последнее время я полностью перевоплотилась в новый образ. Видел бы он, как непринужденно я выкладываю Лине Ретти выдуманные подробности, как вырабатываю новую походку. Хоть Лина и говорила, что в Кадзанде масса "темненьких, вроде тебя", я рисовала себе Марию высокой и стройной пепельной блондинкой. Пружинистая походка и плавные движения — вот что больше всего соответствовало ее имени. Я всеми способами стремилась вжиться в ее образ. Даже перевесила повыше зеркальце над ванной, чтобы заставить себя тянуться вверх. Разговаривая сама с собой, я копировала фламандский акцент.

— Ты испугалась моего звонка?

— Еще бы, в такой час.

— Мы же условились: короткий-длинный-короткий.

— В такую минуту обо всем забываешь.

Трели звонков до сих пор преследуют меня. Они стали вестником несчастья. После войны ни за что не заведу дверного звонка, ни за что.

— Извини, глупая ситуация в самом деле. — На губах его появилась улыбка.

— Я рада, что наконец могу хоть что-то сделать для тебя. Снимай пальто.

Карло устроил на столе соблазнительный натюрморт из принесенных им продуктов. Я принялась хлопотать по хозяйству, и это было очень кстати. Раньше я мечтала, чтобы он задержался, теперь же, когда это случилось, не знала, как себя вести. Я заметила, что он смущен не меньше моего, но старается скрыть замешательство, с преувеличенной озабоченностью разжигая печку.

— Откуда у тебя плетеное кресло и эти подушечки?

— Это все Ретти.

— Она была здесь?

— Да, она часто заходит. Мы вроде как даже друзья. Представляешь, недавно барабанит в дверь. Я страшно испугалась, потому что обычно она подает голос, поднимаясь ко мне. Оказалось, у нее внизу протечка, и она хотела посмотреть, не отсюда ли. Потом она увидела книги на столе и заявила, что дружит со мной, "потому что я такая зубрилка". А немного погодя она принесла мне чаю и вот это кресло с чердака. Когда все наладится, мы с ней съездим на выходные к моим родителям в Малдегем.

— Ты что?

— Мои родители живут там уже несколько лет. По той версии, что я ей рассказала. Должна же я как-то отвечать ей. Я уже выслушала все подробности о ее семейных делах, о неудачном браке и о салоне Ретти на Маасстраат. Между прочим, я могу сделать там укладку по более низкой цене.

Она дала мне еще и запасной ключ от входной двери. "Твоему дружку будет удобнее", — сказала она, подмигнув. Долго после этого в моей комнате стоял запах "Суар де Пари".

Мы ужинали, сидя на подушках перед печкой. Карло свернул очередную сигарету и заговорил о том, что мы совсем ничего не знаем друг о друге.

— Я обязан молчать о многом. Может быть, я чересчур строго придерживался этого правила, каюсь. Но и ты тоже не очень-то распространялась о себе. Наверно, Ретти знает о тебе больше, чем я, хоть ты и рассказываешь ей выдумки.

— Ты тоже зовешь меня Марией?

— Таков уговор. Ты должна привыкать к этому имени.

— И сразу возникает желание сочинять себе прошлое.

— Только не со мной, Мария… — Он улыбнулся и встал. — Я хочу знать, какой ты была раньше, чем занималась.

Он подкладывал дрова в печь, отблеск пламени осветил меня, и я увидела, как на косой стене заплясали и встретились наши тени. Он впервые заговорил со мной так доверительно. И память возвратила меня в другой январский день, давно-давно, когда я каталась на коньках по замерзшему каналу близ нашего дома.

Коньки у меня были плохо пригнаны, я с трудом добралась по льду до тележки, с которой торговали горячим какао, и ухватилась за поручни. Я смотрела на проруби вокруг опор моста, полные желтоватой ледяной крошки, на заснеженную набережную, спускающуюся к морю, на богатые особняки с сияющими окнами, казавшиеся сугубо величественными отсюда, с канала. Мимо проносились нарядные, в ярких костюмах, конькобежцы, некоторые непринужденно обнимали друг друга за талию. От одной группы отделился человек, подъехал ко мне и, встав на колено, закрепил мои коньки. "Ну а теперь поехали дальше", — сказал отец, и, скрестив руки, крепко держась друг за друга, мы помчались к мосту. Несмотря на то что он был высоко над нами, мы ехали пригнувшись, наверху мелькал таинственный свод, я видела плетение ферм, покрытых длинными сосульками. Но вот в глаза ударил свет заходящего солнца, и темнота осталась позади. Мы поехали медленнее и влились в хоровод катающихся.

Так я начала свой рассказ. Карло обнял меня за плечи, и снова, как тогда, в ранней юности, я почувствовала себя под надежной защитой. Должны же быть в жизни такие дни, когда мы полностью становимся самими собой.

12

Когда я принялась за письма, зима уже прошла. Изморозь еще покрывала окно, будто слой толстого матового стекла. Чтобы не оказаться в полной изоляции от внешнего мира, я протаивала во льду овальные лунки, но они быстро затягивались вновь. Я утешала себя слышанной от отца поговоркой о том, что в феврале бывает хотя бы один день, когда чувствуешь наступление весны.

На первых порах я не могла пожаловаться на недостаток энергии: я отправлялась в длительные вылазки на поиски угля и керосина, часами простаивала в очереди за продуктами, обставляла свою комнату вещами, которые откапывала на чердаке у Ретти. Смастерила из промасленной бумаги абажур для настольной лампы. Нарисовала вид из своего окна: сплошная стена с одинаковыми окнами, деревья с набухшими почками. Они наливались зеленью с каждым днем. Мне вспомнился тот последний субботний день, когда тетушка с удивлением смотрела на свежую зелень вязов, будто укоряя деревья, что они не забыли о весне. Я перечитала "Войну и мир", два сероватых тома дешевого издания, которые взяла еще у брата перед отъездом, прочитала все книги, оставленные Карло.

Он пробыл у меня неделю, затем решил выйти на связь с товарищами из своей группы. Карло считал это своим долгом, ведь именно сейчас они нуждались в нем. Он надеялся, что особых потерь группа не понесла.

— А ты не можешь подключить меня?

— Нет, слишком рискованно.

— Я могу разносить продовольственные карточки, передавать поручения. Вы же используете девушек-курьеров. Я хочу делать что-нибудь полезное, а то сижу здесь без всякого толку.

— И очень хорошо. Ты ни с кем не связана, квартира оплачена за год вперед, а о том, чтобы у тебя было все необходимое, я позабочусь.

— Не хочу жить тепличной жизнью.

— Придется. Пока иначе нельзя.

Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли у двери. Он гладил мои волосы, плечи, потерся щекой о мой лоб. Говорить не хотелось, и все же так много еще нужно было добавить к тому, о чем мы шептались на моей узенькой постели: о наших планах, о том, что мы собирались делать, когда война кончится. Но и тогда он ничего не рассказал мне о своей подпольной работе, не узнала я и его настоящего имени. Он считал, что так будет спокойнее. Да и не меняли ничего наши имена.

— Ты надолго уходишь?

— На этот раз да.

Он прижался носом к моему лицу, и я совсем близко увидела его голубые глаза с темными зрачками.

— Будешь осторожен?

— Постараюсь. Ты тоже следи за собой. Обещай мне никогда больше не делать таких глупостей, как в Харлеме.

Я рассказала ему о своих прогулках возле немецкой комендатуры.

— Считай, что с этим покончено.

— А я обещаю вернуться как можно скорее. До свидания, милая моя Мария.

Он оторвался от меня, взял свой потрепанный портфель и спустился по лестнице. Когда он был уже почти в самом низу, я бросилась за ним, и на крыльце мы снова обнялись.

После того как уехала Лина Ретти, дом совсем опустел; окруженная гнетущим безмолвием, я иной раз вздрагивала от необъяснимых шорохов и странных звуков.

Лина Ретти зашла перед отъездом сказать мне, что закрывает свой салон.

— Качественные составы у меня кончились, не покупать же их на черном рынке за бешеные деньги. Представляешь, что будет с моими клиентами, если я не предложу им ароматный шампунь? Да они мигом со мной распрощаются. — Она собралась к сестре в Оверэйссел. — А ты не поругалась со своим дружком? — поинтересовалась она. — Что-то его не видно.

— Он уехал к родителям в Дордрехт. У них можно спокойно заниматься. Он хочет немного пожить там.

— А почему бы тебе самой не уехать из города? Там, куда я еду, хоть с продуктами неплохо. У тебя нигде больше нет родственников?

— Есть кое-какие в родных местах, в Зеландии, но это слишком далеко, лучше уж останусь здесь.

— Ну, как хочешь. В конце концов, ты будешь здесь полновластной хозяйкой. Присмотри за домом.

Конечно, за домом я присмотрю, хотя и не очень-то понятно, как она себе это представляет. Свой этаж она заперла наглухо.

Прошло шесть недель ожидания, и я не выдержала. Решила пойти на ближайшую почту и позвонить Рулофсу. Трубку взяла женщина, которая попросила меня подождать. Может быть, это была Анна? Не знаю, ведь мы не обменялись ни словом в нашу первую встречу.

— Да. — Бесстрастный голос Рулофса.

— Тебе известно что-нибудь о Карло?

— А, это ты?

— Так да или нет?

— Да.

— Что с ним?

— Он болен.

— Болен?

— Он под наблюдением.

Его условный язык раздражал меня, и я не спросила больше ни о чем, я уже поняла, что случилось с Карло. Рулофс тут же принялся напрашиваться на встречу.

— Я очень хочу тебя видеть. Давай встретимся?

К счастью, он не знал, где я живу. Услышав знакомый хохоток, я опустила трубку на рычаг.

Зеркало возвратилось на прежнее место. Ни к чему теперь было вставать на цыпочки, чтобы посмотреть в него. Хватит с меня этой игры. Для чего я стремилась походить на девушку, которой никогда в жизни не видела? Умопомрачение какое-то. Для кого мне стараться, если нет ни Карло, ни Лины? Мне казалось, Карло доставляла удовольствие роль, которую я старательно играла. Он внушал мне необходимость этой роли, продиктованную, может быть, не только соображениями безопасности. Просто конспирация была для него привычным делом. Иногда я думала, что ничего другого он уже не умеет. За все время он прислал мне только одно письмо, адресованное Марии Роселир. В конверт были вложены продовольственные карточки и банкноты, завернутые в листок бумаги, на котором было напечатано: "По поручению. Будет продолжено". Свидетельство того, что этим распорядился он сам.

Вкладывая этот листочек в блокнот, я наткнулась на неотправленное письмо. Я написала его, когда жила в Харлеме, у супругов Баак.

"Дорогой Хюберт!

Ты, наверно, удивишься, получив от меня весточку после стольких лет молчания. В ноябре сорокового года мы срочно уехали из Б., и я не сумела связаться с тобой в то время. Когда я позвонила, твоя мама сказала, что ты в Делфте. Я хотела спросить ее, поступил ли ты в Высшее техническое, но она тут же повесила трубку. Ты все-таки занимаешься архитектурой? Я часто вспоминаю тот год после выпускных экзаменов, когда мы так много были вместе. Помнишь день, когда мы поехали в Роттердам, сидели на террасе кафе "Атланта", после обеда смотрели "Mr. Smith Goes to Washington"[13] а вечером танцевали, там еще играл Нат Гонелла? С оркестром выступала Стелла Мойра, их солистка, стройная, темноволосая, с чуть раскосыми глазами. На ней была белая шелковая блузка, короткая черная юбка и широченный красный лаковый пояс. Мы еще гадали, как можно петь, утянувшись до такой степени. Она пела "Georgia On My Mind"[14]. а мы танцевали на площадке, выложенной стеклянными плитками и подсвеченной снизу цветными фонариками. Ты сказал, что я похожа на нее. У нас одинаковые имена и даже, возможно, почти одинаковые волосы, но я совсем не пою. Я долго еще носила широкие лаковые пояса. Теперь их у меня нет.

Наше возвращение в Б. пока исключается. И произошло так много разных событий. Ты поймешь, почему я не называю свой адрес.

До свидания, Хюберт. Твоя С.".

Я порвала письмо, бросила обрывки в печь и поднесла спичку. Затем придвинула стол к открытому окну и перешла к остальным письмам. Все они по очереди отправились в огонь.

"Дорогая Анна!

Мы встречались с тобой всего один раз, в спешке, и у нас не было возможности поговорить. Я часто вспоминаю, каким взглядом ты смотрела на меня в тот день в конторе на Вонделстраат. Заподозрила ли ты что-нибудь, когда Рулофс сказал, что поедет провожать меня? В конце концов, ты знала его лучше, чем я. То, что случилось потом, до сих пор не дает мне покоя. Я хочу, чтобы ты знала об этом, потому что, думаю, мы обе находимся в одинаково зависимом положении, причем не по своей воле.

Трижды мне удавалось избежать ареста, но лишь в тот субботний день я приняла по-настоящему самостоятельное решение. Не сказав никому ни слова, я побежала наверх и спряталась на крыше. Теперь даже трудно вспомнить, как я все-таки попала к вам. Невероятно, но никто не заметил, как я по крышам, по пожарной лестнице, через балкон сумела юркнуть в какую-то открытую дверь. Это была спальня. Я выскочила в коридор и сбежала по лестнице к выходу. Улучив момент, я вышла, закрыв за собой дверь незнакомого дома. Так слепой инстинкт спасает нас только раз в жизни. Это все равно что идти с закрытыми глазами.

Да, я вырвалась от него. Это было не так уж и трудно. Раньше мы с братом — он на четыре года старше меня — устраивали кулачные бои. От него я узнала, что такое хук справа и апперкот. Мама всегда боялась, что он поставит мне синяк или повредит что-нибудь, когда мы, сжимая кулаки, сходились в саду. Она долго считала меня слабым ребенком, которого нужно оберегать. А брат ни разу по-настоящему не стукнул меня. Если мой удар, по его мнению, был направлен как надо, он сам валился в траву. Так что, к счастью, я умею постоять за себя. Единственное, в чем я себя упрекаю, — это в том, что в нерешительности замешкалась на развилке и выбрала самый легкий путь. Я вырвалась от него, значит, дальше нужно было идти одной.

Я должна была сказать тебе это, Анна. Кто знает, сведет ли нас судьба еще раз. Крепись. С.".

"Милая Дорин!

Очень жаль, что я не поздравила тебя с днем рождения. Как и в прошлом году, я не могла тебе написать. Но в этот день я думала о тебе. Забыть этот день я не могу, ведь мамины именины как раз двумя днями раньше.

Помнишь ли ты менеера Валстейна? Я сразу представила себе его, вспомнив, как мы с тобой носились на велосипедах по Ловерлаан и чуть не наехали на него возле нашего дома. Потом нам устроили страшный нагоняй. Мы считали Валстейна ужасным занудой только потому, что он преподавал в гимназии. Для нас, школьниц, каждый, кто находился по ту сторону учительского стола, был занудой. Он всегда ходил неестественно прямо, вскинув голову, и никогда ни с кем не здоровался, даже с моими родителями, хотя жил по соседству. Через неделю после капитуляции он вдруг пришел к нам. Жену и двоих детей он отправил в Англию. На вопрос отца, почему он не уехал с ними, он ответил, что не может бросить школу. Уже тогда он производил впечатление вконец запутавшегося человека, а скоро был не в состоянии проводить уроки. Думаю, раньше мы просто не понимали, что этот человек — еврей. Да и он сам тоже не понимал. Некоторое время он часто к нам заходил. Мама вела с ним долгие беседы в передней, пыталась всячески приободрить его, взывала к разуму. Но тщетно. Незадолго до нашего отъезда из Б. он повесился на чердаке. Моя мама, которая раньше всегда находила его невыносимо глупым, потом упрекала себя в том, что не сделала для него больше.

Как прошел твой день рождения, Дорин? Помнишь, как однажды, когда вы были на даче, твой отец приехал за мной. Меня спрятали в большую корзину для белья и в таком виде внесли в дом. Ты покраснела от удовольствия, когда корзину открыли, и сказала, что это самый лучший из твоих подарков. С тех пор прошло тринадцать лет. Забавно было бы поздравить тебя сейчас таким же образом, но только ты бы теперь, наверно, испугалась.

До свидания, милая Дорин. Твоя С.".

"Дорогой Хюберт!

По зрелом размышлении я поняла, что даже хорошо, что мы потеряли друг друга из виду. Теперь я многое осознаю гораздо лучше, чем тогда. Сначала мне было обидно, что твои родители не одобряют нашу дружбу, но потом я заметила, что они категорически против твоего знакомства с еврейкой. Ты ничего не мог изменить, знаю, и даже поневоле стал думать так же, как они. Когда я бывала у тебя дома — это случалось редко, — я всякий раз только поражалась, что ты не пытаешься разрядить накаленную атмосферу. С мая сорокового твоя мать стала встречать меня с нескрываемой враждебностью. Тогда мне так хотелось почувствовать, что ты все же на моей стороне. Теперь у тебя были бы огромные сложности из-за меня. Мой отъезд явился для нас обоих выходом из положения. До свидания, С.".

"Дорогая Хенни!

Лучше бы я отдала тебе "Маршруты античного мира", когда ты была у нас на Ловерлаан в последний раз. Вскоре после переезда я снова нашла ее у одного из букинистов. Пора бы мне уже привыкнуть к быстрому переходу вещей из одних рук в другие.

Отец думал, что для его дел будет полезнее, если он останется в Амстердаме. До последнего дня он стремился продолжать "нормальную жизнь".

Тетя и дядя нашли для нас дом неподалеку от своего. А так как Даниел, который к тому времени, как ты знаешь, женился, тоже обосновался в Амстердаме, мои родители увлеклись идеей собрать всю семью в одном месте, рядом с собой. Кто мог предположить тогда, что именно это погубит нас? Ничего подобного нам даже в голову не приходило.

Если я когда-нибудь вернусь, ты получишь новый экземпляр книги Куперуса. И еще ты должна прочитать обе части "Войны и мира", я таскаю их за собой повсюду. И ты увидишь, какие места я подчеркнула. Вот это, например: "Ich weiss nicht, was ich sagen soli. Niemand ist schuld", seufzte Natascha. "Ich allein bin nur schuld. Ach warum kommt er nicht?"[15]

Всего тебе наилучшего, Хенни. Твоя С.".

"Милая Руфь!

Как все вышло странно. В тот же вечер я в самом деле очутилась на ферме. Все было бы по-другому, согласись я сразу на твое предложение, потому что тогда ты бы не дала мне этот телефон. Мысль, что все решается помимо нашей воли, порой просто невыносима. Бывают дни, когда я спрашиваю себя, вправду ли все это случается со мной, не происходит ли это с каким-то другим человеком? Порой я даже разрешаю себе пофантазировать о том, что все еще хорошо закончится. А иначе зачем жить?

Когда жизнь наладится, надеюсь, мы снова отыщем друг друга. Я до сих пор храню твой рисунок — Ахтерграхт, вид на канал из твоего окна. Ты далеко опережала нас всех в художественной школе. Живешь ли ты сейчас там же, куда переехала тогда? Занимаешься ли своей работой? Береги себя, Руфь. Твоя С.".

"Дорогой Херман!

Вот решила написать тебе. Во всем доме ты единственный, с кем мне хотелось бы поговорить сейчас. Не с твоими братьями и даже не с моими родными дядей и тетей. Как раз с ними — меньше всего. Я помню всех, Херман, но хочу обратиться именно к тебе. Я боюсь называть имена. Я не произношу их просто из суеверного страха — так мне хочется, чтобы они целыми и невредимыми вернулись домой.

Херман, ты был таким простым, добряк, всегда готовый помочь, тебе всегда можно было выплакаться в жилетку. Я чувствовала в тебе даже что-то материнское. Мне всегда казалось, что ты не воспринимал весь ужас, который творился вокруг, как реальность. А может быть, просто делал вид, чтобы не подпускать его к себе. Ты напевал "Schon ist die Welt"[16] так, как будто в ту минуту действительно верил, что мир прекрасен.

Я представляю себе, как вы хватились меня в полицейской машине, как спрашивали друг друга: "Где же она? Она ведь была дома". Но я знала, что делала. За эти две минуты я совершила тщательно обдуманный поступок. Я скрылась из дому, как вор, и днем и ночью ожидающий погони.

Ты, может быть, помнишь, что в то время меня беспокоила судьба брата и его жены. Я не знала, как разыскать их. Мне и теперь ничего о них не известно. Они уехали из Амстердама, а я все-таки брожу по городу в надежде случайно встретить Даниела или кого-нибудь из общих знакомых. Хотя бы мефрау Вендерс, мать Луизы. Ты видел ее один раз, когда она заходила к нам. Она даже не пожелала присесть, свысока говорила с моими дядей и тетей. Ты назвал ее "надутой гусыней". Она хотела выяснить, где находятся Луиза и Даниел. Но, поскольку она действительно была "гусыней" да к тому же подозрительной особой, она полагала, что я намеренно скрываю их адрес.

Сейчас я обитаю на чердаке — если понадобится, могу мгновенно забраться на крышу, это первое, что я отметила, — и часто вспоминаю твой голос, представляю себе, как ты мурлыкаешь свои арии, как хлопочут домашние. Но на самом деле дом пуст. До меня долетают лишь звуки из домов по соседству.

Что бы ни случилось, Херман, вы все со мной, все и навсегда.

Обнимаю, твоя С.".

Часть II

1

По тону, каким он произнес: "Ничего не могу сообщить вам", было ясно, что он считает вопрос исчерпанным. Стелла поставила сумку на пол и обеими руками оперлась о стойку. Неужели в этом крошечном местечке можно было не знать ее, не слышать о ней? Раздраженный ответ хозяина показался Стелле странным, тем более что перед этим он радушно приветствовал ее. Он отвернулся и снова начал разливать пиво, но его пронзительные темные глаза то и дело зыркали на нее. У него было синюшного оттенка лицо под шапкой густых волос. Она решила, что ему должно быть за сорок.

Картежники за столиком в центре зала, возбужденно спорившие во время ее беседы с хозяином, теперь примолкли.

— Сколько вы собираетесь прожить у нас?

— День, от силы два.

— Ладно, идет. — Он положил перед ней ключ, по размеру больше подходящий для сарая, чем для гостиничного номера. — Сюда по лестнице, первая дверь направо.

Он подхватил поднос и направился к играющим. Она дождалась, пока он вернется.

— Я бы выпила виски с содовой.

— Это можно.

Она взяла стакан и села за угловой столик. Морские пейзажи, оправленные в нарядные рамы, плюшевые скатерти и темные обои, лампы с абажурами из пергаментной бумаги — все вместе придавало помещению уютный, домашний вид. Хлебнув пива, картежники снова зашумели. Один из них, в клетчатом пиджаке и ярко-зеленом галстуке, отделился от компании и со стаканом в руке направился к ней. Достал из кармана пачку сигарет и предложил ей. Она отказалась. Тогда он сел рядом ("Не возражаете?") и поинтересовался, из каких она краев. С севера, наверное, предположил он.

— Амстердам, правильно?

Она кивнула. Попал в точку. Везде одно и то же. Куда ни приедешь, везде люди пристают с одинаковыми расспросами. Им непременно нужно знать, где ты живешь, чем занимается твой муж, сколько у вас детей, но больше всего их донимают твои так называемые "корни". Только не обижайтесь, пожалуйста, поймите нас правильно, но вы все же не нашего круга. И ты невольно начинаешь рассказывать им о своей жизни, да еще так подробно, будто тебе за это должны поставить оценку. За эти годы она привыкла быть настороже, когда речь заходила о ее биографии. Война, смутная пора после освобождения, двенадцать лет совместной жизни с Рейниром, закончившейся разводом, — об этом она не рассказывала никогда. Зато с легкостью придумывала истории о своем прошлом. Она давно приучила себя иметь наготове несколько разных, на выбор. В последнее время сочинять стало труднее. Невозможно всю жизнь скрывать свое настоящее лицо. Иначе в один прекрасный день его не обнаружишь.

Человек в клетчатом пиджаке не уходил, ему хотелось выяснить, зачем она приехала. Чтобы отделаться от него, она сказала, что по роду занятий ей приходится ездить но стране.

— Вот и мотаюсь по провинции из одного городка в другой.

А разве не о такой жизни она мечтала? Вечно в дороге, вечно на людях. Поговорить? — пожалуйста, но недолго, а главное, сниматься с места когда заблагорассудится, не заводя привязанностей, не удерживая в памяти лица, переменчивые, как мозаика калейдоскопа, и всегда новые. Не было больше места, куда ей хотелось бы поехать. Кроме этой деревни.

— Так вам знакомы наши края?

— Нет, я тут не бывала.

— Работа, говорите, связана с поездками, ну что ж, попробую отгадать. — Он отпил несколько глотков. Жилистая шея напряглась под чересчур тесным воротничком рубашки. — Торговая фирма, продажа предметов дамского туалета.

— Откуда вы взяли?

— Да так, подумал. И все-таки, что за работа у вас такая?

— Знакомлюсь с книжной торговлей на местах по заданию издательства.

Она не хотела зависеть от Рейнира, но и к конторской работе, которую предлагали, ее не тянуло. Ездить — вот о чем она мечтала. И конечно, продолжать заниматься рисованием.

— Ездите по книжным лавкам? Здорово. Тогда у нас много общего. — Он расплылся в улыбке.

— Да?

— Я езжу по врачам. Как и вы, не сижу на месте. — Он быстро привстал, словно хотел раскланяться, но почему-то передумал и снова плюхнулся на стул. — Хотите еще виски?

— Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду.

— Ну так вот что я вам скажу. В Авезееле нет книжной лавки. Доктор — есть, пожалуйста, а книжной лавки — увы!

Он хлопнул рукой по плюшевой скатерти и, откровенно забавляясь, смотрел на нее, причем удивленное выражение — единственное, какое он, похоже, мог изобразить, — не сходило с его лица. Он поймал ее на лжи и получил в руки козырь, а там, за соседним столом, козырная карта к нему не шла. Товарищи, указывая на его опустевшее место, спросили, будет ли он играть.

— Сегодня я вас покидаю, — отшутился он. И ей: — Значит, прокатились впустую.

— Вы так думаете?

Поездка действительно заняла больше времени, чем она рассчитывала. Дороги были забиты машинами, пришлось останавливаться, ждать, пока рассосется пробка, или делать крюк. Вдобавок целый день лило как из ведра, а когда стемнело, она проскочила несколько дорожных знаков и заблудилась. Вообще она много лет собиралась приехать сюда, но всякий раз что-нибудь мешало. Рейнир упорно напоминал, что нужно съездить в Авезеел, и мало-помалу она стала усматривать в этом упорстве стремление навязать ей свою волю. Даже теперь, после развода, она продолжала тянуть с поездкой.

— Ничего я не думаю, я точно знаю, — сказал коммивояжер. Разговор все больше забавлял его.

— А что тут за врач? — спросила она.

— Мастер на все руки. Старый добрый деревенский доктор. И аптеку держит. Отличный старикан.

— Давно он здесь живет?

— С довоенной поры. Не дай соврать, Сассинг, ты же знаешь здешнего лекаря с незапамятных времен. — Он повернулся к хозяину, но тот ушел на кухню.

— Как его зовут?

— Доктор Зехелрике. А зачем он тебе нужен? Не намерена ли ты перебежать мне дорогу? Может, ты еще и лекарствами занимаешься?

Он привстал и наклонился над столом.

— Нет, что вы, — ответила она.

Пора было заканчивать разговор. Как только хозяин вернулся за стойку, она подошла к нему, заказала еще виски и, взяв сумку, поднялась наверх.

2

Слабого света единственной лампочки на обмахрившемся проводе едва хватило, чтобы отыскать замок, который ей удалось открыть не сразу. Она втащила сумку в комнату и нащупывала выключатель, когда за спиной послышались шаги.

— Вылей свое виски в раковину, я принес кое-что получше. Вот, смотри, целая бутылка. Может, уговорим ее на пару?

Это был картежник, коммивояжер. Держа бутылку на уровне лица, которое пошло красными пятнами, он протиснулся на порог и свободной рукой схватил ее за плечо. От него разило пивом.

— А ну, катись отсюда!

Она пихнула его локтем в живот, влетела в номер, захлопнула за собой дверь и успела повернуть ключ изнутри, прежде чем он с силой потянул ручку на себя. Лишь заслышав удаляющиеся шаги, она отошла от двери.

Тесное пространство длинной, как кишка, комнаты почти целиком занимали две пышные постели, обращенные изголовьем к продольной стене. Между ними оставался лишь узкий проход к окну, возле которого горела газовая печка. Она тут же выключила ее, но дежурный огонек не погас. Опустившись на колени, она поискала вентиль, чтобы полностью отключить газ, но так и не нашла. От запаха газа к горлу подступила тошнота, она выпрямилась и открыла окно.

К счастью, стакан с виски уцелел во время стычки в дверях. Она отпила большой глоток и принялась распаковывать сумку. Все та же старая, видавшая виды сумка — кожа потемнела и потрескалась, углы латаны-перелатаны, ручки тоже менялись не раз, а сумка верно служит по сей день. Рейнир, бывало, удивлялся, почему она не купит новую. Эту он считал неприличной. Она любовно погладила сморщенную кожу, будто любимую собаку приласкала. Может, сообщить Рейниру, что она здесь? Позвонить по телефону. Но трубку наверняка снимет Хильда, придется снова что-то говорить, объяснять. Можно опустить на деревенской почте открытку с одним только словом: "Мария". Впрочем, зачем это ему теперь? Она для него пройденный этап. Хильда, которая была его психотерапевтом, сумела подобрать к нему ключ, сумела избавить его от пагубного пристрастия к спиртному. Последние пять лет, прожитые с Хильдой, были для него, наверно, более удачными, чем брак с нею самой. Он вернулся к преподаванию, правда, пришлось сменить школу, но в данном случае это было, пожалуй, к лучшему.

"Мария Роселир!" — иной раз восклицал Рейнир. Он твердил это имя кстати и некстати, например проверяя тетради, и со стороны могло показаться, что так зовут одну из его учениц. Однажды он упомянул ее прежнее имя в присутствии Шарля, молодого учителя-словесника, который часто бывал у них, снабжая ее поэтическими сборниками "пятидесятников", а также литературными журналами, в которых печатались его стихи.

— Мария Роселир! Ты знаешь, что это она и есть?

Рейнир выложил всю историю ее военных скитаний, рассказал, как она пряталась на подпольных квартирах, как жила по чужим документам и как возродилась в ней умершая девушка из зеландской деревни.

— Ну чем не сюжет для твоих сочинений?

Он опрокинул шестую по счету рюмку, а она заметила, что Шарль, ошеломленный рассказами о прошлом, которое она скрывала, чувствует себя все более неловко.

Она не возвращалась в те края. Ферма на польдере? Да она и не нашла бы ее теперь. Шарль предложил съездить на водохранилище Харлеммермеер — вдруг она отыщет это место. Рейнир пришел в восторг от его идеи.

— И ты снова будешь Марией Роселир.

— Ты забыл, что на польдере меня звали иначе, Рейнир.

— Точно. Тебя тогда звали Эвелин.

Поехали они туда в его открытом двухместном автомобиле. Конец июля, жара, как летом 1943 года. Вначале она непринужденно сидела рядом с этим загорелым молодым мужчиной в белой спортивной рубашке. Пряди ее длинных волос, развеваясь, закрывали ему лицо, он шутливо покусывал их. Город остался позади, шоссе сменилось проселочными дорогами, по обочинам деревья и густой кустарник, и вдруг она заметила, что ее ладонь судорожно сжимает ручку двери. Это должно быть где-то здесь, точно, вот и развилка — они у цели. Она узнала ферму. Машина остановилась у въезда в усадьбу, который с тех пор успели замостить. Крышу тоже подновили, она казалась более пологой, чем тогда. И кухня теперь не стояла настежь. Неужели кухонная плита все та же? Ни в поле, ни во дворе хозяев не видно.

— Хочешь?..

— Поехали!

— В Харлем?

— По крайней мере прочь отсюда.

В городе он хотел было свернуть на магистраль, ведущую к центру, но она тронула его за плечо и покачала головой.

— Не нужно.

Он повез ее в дюны. В Влумендаал. Они лежали в траве, которую шевелил теплый ветер. Восемь месяцев длился их роман. Ее захватывало напряжение двойной игры, встречи украдкой, и одновременно она не переставала удивляться, как легко ей это давалось, будто и не впервой ей тайная жизнь. После семи лет брака с Рейниром она впала в состояние полного безразличия, от которого не было спасения. Рейнир был бессилен что-либо изменить. Раз сбросив с себя это оцепенение, она крутила романы, следовавшие один за другим и приносившие ей облегчение. Прежняя энергия вернулась к ней. Она стала посещать школьные вечера, на которые раньше ходила с отвращением и которых избегала под любым благовидным предлогом. Там она познакомилась с новым коллегой Рейнира. И сразу почувствовала к нему интерес. Ее тянуло к тем мужчинам, в ком, как ей казалось, она различает черты прежних возлюбленных. Она без устали искала новых впечатлений, будто стремясь повторить тот единственный краткий миг, оставшийся в далеком прошлом. А может быть, желая окончательно убедиться, что с тем мгновеньем не сравнится ничто.

Она пригладила волосы, попробовала убрать седые пряди, но они не слушались. В зеркале она видела резкие морщины на лице, набухшие веки и темные круги под глазами, а перед ее мысленным взором вставали совсем другие образы. Она никогда не расставалась с ними, зачастую они напоминали о себе в такие минуты, когда она меньше всего думала о прошлом — в машине на пустынной дороге, в суете города или посреди дружеской беседы, в зимних сумерках, когда свет еще не зажигали. Она видела их — то совсем рядом, как наяву, то в недосягаемой дали. В том сне, который возвращался снова и снова, вместо отца она иногда видела Карло: он точно так же шел к ней, разделял их один только ажурный, словно прочерченный острым карандашом мост, но расстояние между ними не уменьшалось.

Присев на край постели, она допила виски. Полотняные шторы слегка колыхались, тусклые отблески уличных фонарей проникали в комнату, наполненную сейчас тем же запахом чернозема и перегноя, какой она ощутила на проселке.

Дождь прекратился, когда она въехала в Авезеел. Не успела она сообразить, что да как, а деревня уже осталась позади, и дорога уперлась в шлагбаум. Она вышла из машины, напряженно вглядываясь в сумеречные поля, за которыми маячили разбросанные хутора, едва различимые среди темной массы деревьев. Лишь после этого она посмотрела на поселок, так режиссер изучает местность, выбирая выигрышный ракурс. Ей были видны очертания домов и церковная колокольня, обозначавшая центр.

Она медленно вернулась в деревню, отыскала площадь и при свете фар заметила компанию картежников за столиком кафе. Без колебаний, как гость, знающий, что его ожидают, она вошла внутрь.

3

Если вначале Рейнир, вспоминая это имя, просто поддразнивал ее, то потом у него возникла потребность сочинять биографию Марии Роселир. Что он хотел этим показать? В конце концов, он не располагал даже теми сведениями, которые были известны ей. Обычно она не отзывалась на его реплики и никогда не обнаруживала своего раздражения.

— Тебе давно пора съездить туда. Там ты услышишь все, что хочешь услышать, — сказал он как-то раз, когда она сидела над иллюстрациями для очередной серии детских книг. Он стоял в дверном проеме, и она перевела взгляд на окна, на макушки деревьев вдоль набережной Амстела, на бледно-голубое небо.

— Ты же знаешь, Рейнир, у меня работа. Ее надо завершить. Раз уж я взяла заказ.

— А когда ты закончишь, найдутся другие предлоги. Знаю я тебя, так и будешь без конца откладывать поездку. Просидишь здесь, а с тобой и я. — Он подошел ближе, и она почувствовала запах спиртного, увидела лопнувшие сосудики в его глазах. — Я же ради тебя стараюсь, Стелла, только ради тебя. — Но смотрел он мимо, будто обращаясь к кому-то другому.

Отношения их достигли той стадии, когда люди уже ничем не в состоянии помочь друг другу. Он стал сильно пить, в школе пошли неприятности, она пыталась забыться в своих многочисленных романах, с чем он как будто бы примирился. Она невольно вспоминала о том, как началось их знакомство, о привязанности и почти робких объятиях человека десятью годами старше ее.

— Неужели ты еще здесь, Мария? — изумленно воскликнула Лина Ретти, появившись в доме через неделю после освобождения. — Меня подвезли канадцы. Смотри. — Она поставила на стол коробку, набитую мясными и овощными консервами, яичным порошком, шоколадом, сигаретами, и щедро поделилась со Стеллой. — Как же ты продержалась в такую голодную зиму?

— Да выкрутилась кое-как.

— Что слышно от родителей?

— Я запрашивала о них, но пока сведений нет.

Другого объяснения в тот момент Стелла не могла ей предложить. Ретти ничего не заподозрила. Но, узнав от мефрау Бендере, кто жил на верхнем этаже ее дома, она была потрясена. Мария? Скрывалась? Должно быть, она представила себе, что могло случиться с ней, не подозревавшей об истинном положении дел, если бы Стеллу обнаружили оккупанты. Тем не менее, решив, что во всем этом надо разобраться, она развила бурную деятельность, узнавала что-то в кругу своих клиентов, бегала по инстанциям и наконец в сопровождении старшего лейтенанта явилась на чердак.

— Это Мария, она скрывалась у меня, — гордо сказала она.

Обратившись с запросом в Красный Крест и оставив свой адрес на случай, если ее будут разыскивать, Стелла целыми днями просиживала с открытой дверью в ожидании звонка.

Однажды утром внизу раздались возбужденные голоса: похоже, кого-то искали, но обратились не по адресу.

— Думаю, вы ошиблись! — воскликнула Ретти.

Свесившись через перила, Стелла прислушалась к разговору. Второй голос повторил:

— Мне дали именно этот адрес.

Входная дверь закрылась, и на лестнице зазвучали шаги. Стелла хорошо их знала.

— Кто вам дал его? — спросила Ретти.

— В Красном Кресте. Посмотрите, мне его записали. Все правильно?

— Я такой фамилии не знаю. Наверху живет студентка, но ее зовут Мария Роселир.

— Ну почему ты не сказала ей, как тебя зовут? Теперь можно вернуться к подлинным именам, — упрекнула Стеллу мефрау Бендере, едва поднявшись наверх.

Она устроилась в плетеном кресле и сделала замечание но поводу окон, до сих пор закрытых черной бумагой. Почему бы не снять ее, ведь она больше ни к чему? Лицо у нее стало бледным и одутловатым: вместе с мужем она провела два года в темной и тесной проходной комнатке. Ни разу за все это время они не вышли на улицу.

— Как это случилось? Где?

— В Хилверсюме. Их задержали на улице и немедля увезли.

— Документы у них были не лучшего качества.

— Совсем никудышные. Сколько раз я предупреждала Даниела. А он меня не слушал, и Луиза тоже. Она утверждала, что опасности никакой.

— Другого выбора тогда не было.

Мефрау Бендере уже побывала в доме, где Даниел с Луизой прожили почти год. Там жила другая семья. Из вещей не осталось ничего. Родители Луизы вернулись в свой дом, в Гауду, хотя и там все было разграблено.

— Ты что-нибудь слышала об остальных?

— Нет, пока ничего.

— В этих бюро сплошная путаница. Они сами не знают, что им делать.

Мефрау Бендере порылась в сумочке. Стелла отвела взгляд и посмотрела на блокнот, лежавший на столе. Он был открыт на чистой странице, за последние месяцы в нем не появилось ни строчки.

— Ты думаешь, тебе вернут что-нибудь?

— Я еще не была там.

— Прислать тебе парочку фотографий? — Она достала носовой платок, вытерла лицо, промокнула глаза, высморкалась.

— Конечно. — Не скажешь ведь, что фотографии больше не нужны.

— Будем ждать.

— Да, в Красном Кресте сказали, пройдет, мол, очень много времени, пока они получат какую-нибудь информацию.

— Как знать, может и так.

Они помолчали. Мефрау Бендере поднялась и пошла к двери. Уже на лестничной площадке она обернулась.

— Может быть, я могу что-то сделать для тебя, Стелла?

Она поблагодарила, сказав, что ничего ей не нужно, что она пока останется здесь, на чердаке.

Наспех поцеловав ее в щеку, маленькая мефрау Бендере снова вцепилась в свой платок и, спускаясь по лестнице, все еще продолжала сморкаться.

— Ты можешь навещать нас в Гауде в любое время, — добавила она.

Стелла подвинула к окну стул и, встав на него, так рванула бумагу, что лист разлетелся надвое. Кнопки, которыми была приколота бумага, градом посыпались на пол.

4

Лина Ретти ушла к себе, а он переступил порог моей комнаты, почти упираясь в скошенный потолок головой с коротко подстриженными, на американский манер, волосами. Он сел на один из ящиков, положил свой берет на пол и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Прошу.

— Я не курю.

— Вы первая, от кого я это слышу, с тех пор как мы в Амстердаме. И раньше не курили?

Наклонившись вперед и упираясь локтями в колени, он внимательно смотрел на меня.

— Только раз попробовала.

Он зажег сигарету и глубоко втянул дым, словно обдумывая что-то. Чувствовал ли он себя неловко, не зная, как ему держаться со мной; сожалел ли, что поддался на уговоры Ретти зайти?

— Мне кажется, вы до сих пор не вышли из подполья, — сказал он с улыбкой.

— Ошибаетесь. Я всегда чувствовала себя здесь как на воле. — Она сознавала, что освобождение не изменило ход ее жизни.

— А мефрау Ретти сказала мне, что вы до сих пор живете под именем Марии Роселир.

— Я привыкла к нему, ведь с сорок третьего года оно уже срослось со мной. По-вашему, это глупо?

— Но теперь вы можете вернуться к настоящему имени. Утаивать его теперь нет нужды.

— Знаю.

Он слово в слово повторял то, что говорила мефрау Бен-дере.

— Боитесь?

— Я в войну-то почти никогда не боялась, а теперь тем более. — Она ударила кулаком по ладони. Она и вправду боялась, но страх был другой, и говорить о нем она не могла.

— От кого же вы прячетесь? От самой себя? Как вас зовут?

— Рассказать вам, как я узнала об освобождении? — Она повернула свой стул и теперь сидела наискосок от него. — Я подняла штору затемнения и увидела, что напротив из такого же чердачного окна высовывается человек. У него были длинные седые волосы и желтоватое лицо. Он высоко вскидывал и опускал руки, будто одеяло встряхивал. Мне показалось, что он ждал моего появления. Вначале я не поняла, чего он хочет, подумала: наверно, у него с головой не в порядке. А потом услышала шум, на улицу высыпали люди, их становилось все больше и больше. Все хлопали друг друга по плечам, обнимались, приплясывали, будто на празднике. Когда они увидели меня в окне, то помахали мне и закричали, что нас освободили.

В горле у нее пересохло. Она подошла к раковине и начала пить прямо из крана, чувствуя, как вода струится в глотку.

— Как же вы поступили? Решились выйти на улицу?

— Я и раньше выходила.

— Но это же совсем другое дело.

— Да, конечно. Люди прямо-таки поглупели от счастья.

— Вы были в городе?

— Да, до самой Дам дошла, все посмотрела.

Ясно было, что он задавал вопросы не из праздного любопытства.

Она позвонила Рулофсу, больше никого в городе она не знала. Подавить в себе отвращение к нему и набрать его номер оказалось еще труднее, чем в прошлый раз. Она звонила целую неделю, но безрезультатно: линия не работала, а идти к нему домой не хотелось. И вот наконец она узнала, что временно отключенные номера вновь задействованы, и набрала его телефон еще раз.

"Ты первая, кто дозвонился до меня! — закричал Рулофс. — А это кое-что значит. Немедленно приходи. Выпивка найдется. Я сам уже две недели не просыхаю".

"Ты знаешь что-нибудь о Карло?" — спросила она. Помолчав, он сказал, что Карло арестовали. Из тюрьмы в Схевенингене его отправили в Вюхт, а оттуда в Германию. "Кажется, в Дахау". Он предложил разузнать все поточнее. Но она сказала, что справится сама. "Так ты заходи".

Она повесила трубку.

— У вас есть знакомые, к которым можно перебраться? — спросил офицер.

— Я пока поживу здесь. В конце концов, уже несколько лет я считаю этот дом своим.

Он понимающе кивнул и поднялся.

— Вам не помешает разок-другой проветриться. Позвоните мне, если будет желание. — Он что-то написал на карточке и протянул ей.

— А как вы попали в английскую армию? Были в подполье?

— Двинул на запад с войсками союзников. Я лейтенант запаса, а к англичанам присоединился во время арнемской операции. Позднее стал у них офицером связи.

— Значит, вы все-таки скрывались?

— Можно и так сказать, но я считал это просто переменой адреса. Когда мы второй раз угодили в плен, я смылся. А теперь вот надеюсь снова вернуться в школу.

— В школу?

— Я учитель истории.

Когда он ушел, она взглянула на карточку. Рейнир Фарендонк. Номер телефона. Теперь его не нужно было заучивать.

5

Стол, за которым она сидела накануне, был накрыт для завтрака. Подавала девчушка лет шестнадцати, черноглазая, с короткими черными волосами. У окна напротив сидела чета фламандцев. Муж аппетитно макал корочку хлеба в стоявшую перед ним глазунью. К ее облегчению, вчерашнего картежника не было видно. Пока девочка наливала кофе, она спросила, как ей найти доктора.

— Очень просто. Спросите у моего отца, он как раз на улице.

В окно было видно, как Сассинг моет машину.

Когда она вышла из кафе, он отложил губку и кусок замши и вооружился сухой тряпкой. Не поднимая головы, он объяснил ей дорогу: доктор жил на самом краю деревни. Она подумала было, не спросить ли еще раз о Марии, но по тому преувеличенному вниманию, с каким он начищал бампер, поняла, что возвращаться к этой теме не стоит. День прояснился; лучи солнца, пробиваясь сквозь листву каштанов, освещали выпуклые камни мостовой, еще блестевшие после дождя. Канавы были полны пожелтевших листьев.

Приемная доктора Зехелрике располагалась во флигеле со стеклянной стеной, откуда открывался вид на лужайку, окруженную вязами. Она позвонила ему и попросила принять ее по делу, не связанному с его медицинской практикой. И вот он ждет ее.

Доктор, немолодой уже человек с обветренным лицом, с глубокими залысинами, обрамленными редкими седыми волосами, сидел за письменным столом. Ее отцу было бы сейчас примерно столько же лет. Но она не могла представить себе этого. За долгие годы воспоминания о нем слились в одно: потерянная одинокая фигура, застывшая на обледенелом мосту.

— Я прошу вас рассказать мне о Марии Роселир.

— Мария Роселир, — медленно повторил он. Руки, до тех пор спокойно лежавшие на листе промокательной бумаги, принялись перебирать, сдвигая со своих мест, аккуратно расставленные на столе предметы: прибор для измерения давления, прозрачное пресс-папье, фотографию в серебряной рамке. — Вы ее родственница?

— Нет.

— Знакомая?

— Тоже нет. Быть может, вы сочтете это чудачеством, но я давно мечтаю побольше узнать о ней. Мысль, что я знаю о ней так мало, не дает мне покоя.

С обратной стороны в рамку был вставлен кусочек черного картона с откидной, тоже картонной, подставкой. Она вспомнила семейные портреты в рамках, которые в дни ее детства выставлялись на туалетном столике, когда у них гостили бабушка и дедушка. Старики хотели видеть сразу "всю семью", почему-то им это было важно. Картонные подставки быстро приходили в негодность, и нужно было их подклеивать.

— Я много лет собиралась в Авезеел. Да все никак не выходило. Вчера наконец собралась и села в машину. В гостинице я узнала, что вы давно практикуете здесь, и поэтому решила обратиться к вам. Мне кажется, доктор в таком небольшом местечке хорошо осведомлен.

— Да, врач знает много, но, увы, не все может рассказать. А в гостинице вы ничего не добьетесь.

— Верно, народ у вас, похоже, не очень разговорчивый.

— Да. Особенно если речь заходит о щекотливых вопросах. — Он передвинул бланки для рецептов. — Погодите, не вы ли пользовались ее документами во время войны?

— Вам это известно?

— Да, у нас был свой человек в канцелярии, который передавал подпольщикам регистрационные карточки. Вы, наверно, слышали об этом. Так делали повсюду. Остальное ребята брали на себя. Скольким они помогли скрыться по нашим документам! Лично я был против таких рискованных затей, ну да что теперь говорить…

Они одновременно посмотрели в окно. Тень облаков накрыла лужайку. Сорока перескочила с крыши сарая на белую садовую скамейку.

— Имя "Карло" вам что-нибудь говорит?

— Ну конечно, это подпольная кличка юноши из Сопротивления.

Такого она не ожидала. Только теперь до нее полностью дошел смысл сказанной им фразы: "Кончится война, съезди в Авезеел".

— Настоящее имя его было Лауренс, — донесся до нее голос доктора.

Она поняла. Впервые услышав это имя, поняла, что для нее он навсегда останется Карло.

Доктор Зехелрике взял портрет и повернул его к ней.

— Это мой сын Гюс, — сказал он.

На нее смотрел круглолицый улыбающийся юноша. Чуть выступающие передние зубы, расчесанные на прямой пробор светлые волосы.

— Гюс и Лауренс были одногодки. Когда началась война, они сразу вступили в группу Сопротивления в Амстердаме. Гюс попал в облаву, устроенную службой безопасности на Центральном вокзале в январе сорок третьего. Лауренса схватили через месяц в Роттердаме, при нем была сумка с продовольственными карточками и бланками удостоверений. Незадолго до этого он побывал у меня. Арест Гюса потряс его. Он подозревал, что в группе действует предатель. Я предупреждал его об опасности, но он не отошел от подпольной работы. "Кто-то ведь должен это делать" — так он говорил. — Доктор поставил портрет на место. — Как и многим другим, им не суждено было остаться в живых.

Кроме мефрау Бендере, Йаап, старший из трех братьев Бостон, был единственным, кого она встретила после войны. О нем она вспоминала редко. Оказалось, что в тот субботний полдень он уходил из дому, а на обратном пути встретил знакомого из нашего квартала, который рассказал ему, как оцепили улицу и обыскивали квартиры. Один из друзей-букинистов помог ему скрыться. Стелла увидела его через несколько месяцев после освобождения в театре, где давала первый концерт Шарлотта Кёлер. Вместе с Рейниром, который теперь часто сопровождал ее, она шла к боковой ложе, как вдруг чья-то рука легла ей на плечо и кто-то сказал: "Стелла, неужели это ты?" Она вздрогнула. Еще не успев обернуться, она узнала этот голос. "Менеер Бостон!" Ей не приходилось раньше называть его по имени, да она ни разу толком и не говорила с ним. Когда она забегала вернуть ему книгу, он тут же вручал ей следующую со словами: "Теперь прочти вот это". Он держался всегда на расстоянии, как будто помимо ее круга чтения ничто его не интересовало. Но тут он обнял ее, и Рейнир даже поменялся с ним местами, чтобы Йаап мог посидеть возле нее. Временами он крепко сжимал ее руку, она перестала следить за декламацией на сцене, и лишь отдельные строки из "Песни Песней" звучали в ней: "Я искала его, не находила, кликала — он мне не ответил. Повстречали меня стражи, обходящие город, изранили меня, избили".

Доктор отодвинул стул, подошел к окну.

— Если встанете вот сюда, вы увидите дом, в котором жила семья Роселир.

В ярких лучах утреннего солнца она увидела красную черепичную кровлю среди зелени вязов.

— Съездим туда? — предложил доктор Зехелрике.

6

— Это как камень, брошенный в пруд. Вы замечали, как потом долго идут круги? Они словно застывают на воде, — сказал он. На его приглашение зайти еще раз после того, как он закончит прием, Стелла ответила отказом. Она достаточно повидала, достаточно услыхала. Машина мчалась по сельским дорогам Зеландии в направлении Брескенса, а она вспоминала, как разочаровал ее дом, где жила Мария Роселир. То, что предстало перед ней, даже отдаленно не походило на картину, какую она рисовала в мыслях. Самое обыкновенное здание, как видно перестраивавшееся; дорожки в саду вокруг дома обложены камнями, окрашенными в белый цвет, и посыпаны белым гравием. Необычен только сарай, громадный, окна во всю ширину крыши.

После того несчастья семья Роселир куда-то уехала, дом пустовал — никто не хотел жить в нем — и пришел в упадок.

— Но лет десять назад они снова объявились в наших краях. Дело было зимой, в тот день шел легкий снежок, а к вечеру ударил мороз. Они ни к кому не зашли, в деревне тоже не появлялись. Потом мы узнали, что после войны они обосновались во Франции. Куда они ехали, так и осталось неизвестным. Ясно только, что направлялись они в сторону Тернёзена. Машина у них на льду пошла юзом и съехала под откос, прямо в канал. К тому времени их тут совсем забыли, а когда это случилось, снова принялись ворошить прошлое.

Метрах в двухстах от дома доктор свернул на дорогу, проложенную среди болотистой местности. Раз уж она приехала, стоит взглянуть и на пруд, правда, зачем это нужно, Стелла понятия не имела. В ней шевельнулось напряженное любопытство, которого она до сих пор не ощущала. Путаный рассказ доктора, тщательно подбиравшего слова, только усугублял это чувство.

— Супруги Роселир были, что называется, белыми воронами. Он художник, она ткала ковры. Их образ жизни шел вразрез с привычками наших деревенских жителей. Художники? Да еще приезжие? У нас с этими людьми не может быть ничего общего. Я полагаю, они не были стеснены в средствах, могли кое-что позволить себе, много ездили, предоставляя Марию самой себе.

Он рассказал, что в раннем детстве девочка часто болела, у нее находили предрасположенность к туберкулезу. Но едва Стелла заикнулась, что это и стало, наверно, причиной ее ранней смерти, он отрицательно помотал головой.

— Нет-нет, я наблюдал ее с самого детства. Она благополучно выросла и очень окрепла.

Мария была способной девушкой. Она рисовала карандашом и акварелью, чаще всего птиц, и чуть не каждый день сидела с биноклем и альбомом на островке посреди пруда, где в камышах пряталась хижина, в которой раньше ночевали рыбаки да браконьеры.

— Много времени она проводила с сыном Сассинга. Вы видели его. Гостиница досталась ему после смерти отца. Парень тоже любил птиц. Они часто катались на его лодке. Кажется, даже строили планы совместной жизни, но его родители были против. После объявления мобилизации Сассинг ушел в армию. Его часть квартировала в Бергене-оп-Зом, и, когда он приезжал в увольнение, они в любую погоду обретались на островке, в хижине. В апреле сорокового года греческий сухогруз наскочил в канале на волнорез. "Евгения" — не знаю, почему я запомнил это название, — была весьма серьезно повреждена. Ремонтные работы задержали судно в наших краях на несколько недель. Марию невозможно было отвадить оттуда: она влюбилась в третьего помощника капитана. А тут Сассинг неожиданно приехал в отпуск и застал парочку в хижине.

Вот и пруд. Небольшой водоем, заросший камышами, с прихотливой береговой линией. Доктор Зехелрике указал на хибару, возвышающуюся над водой, к ней вели деревянные мостки, к которым были причалены лодки и ялики.

— Вам не повезло. Там открыто только в летнее время.

На окнах были плотно пригнанные ставни, а над дверью она разглядела вывеску с надписью "Кроншнеп".

— Ну, и дело закончилось дракой. Сассинг протащил моряка по деревянному мостику, который был тут раньше, и сбросил в пруд. Мария кинулась в воду и поплыла сюда.

Стелла опустила боковое стекло. Блики осеннего солнца играли в пруду, где кишели утки.

— А она не могла убежать по мосту?

— Сассинг, должно быть, помешал ей, а Мария не раздумывала ни секунды. Она была очень импульсивна, сначала действовала, а уж потом думала. Так она и в эту историю ввязалась.

— Апрель, ледяная вода… Так оно и случилось?

— Конечно, это не прошло даром. Она схватила воспаление легких. Я уже говорил вам, что она к тому времени окрепла, и, будь у нас те лекарства, какие есть сейчас, она осталась бы жива. А тогда начались осложнения. Она умерла от плеврита на второй день войны, когда французские войска перешли границу.

Доктор Зехелрике включил зажигание, торопясь поспеть к приему больных.

— Годом позже Сассинг разобрал хижину, — рассказывал он на обратном пути. — Потеря, конечно, невелика. Ну а позднее на этом месте выстроили летний домик.

Они распрощались у дверей, он уже прошел половину пути к дому, но, вдруг вспомнив что-то, вернулся назад.

— Когда я услышал от Гюса и Лауренса, что они хотят воспользоваться именем Марии для своих дел, я сказал им: "Не делайте этого. Оставьте ее с миром, лучше придумайте что-нибудь другое". Но они не послушались. "Нам нужны именно эти документы", — сказал Лауренс. Да и я знал, что другого выхода не было. И вот видите, они помогли вам. Для вас это было спасение.

— Да, — ответила она, — именно так.

Только на пароме Стелла сообразила, что так и не успела спросить у доктора, как выглядела Мария Роселир. Но потом, поразмыслив немного, решила, что все-таки будет лучше, если тот образ Марии, который жил в ней долгие годы, останется прежним. В конце концов, она верила, что именно такой Мария и была.

Стелла прошлась по палубе, волосы ее разметались, лицо повлажнело от быстро густеющего тумана. Она стояла, держась за поручни, поставив у ног свою дорожную сумку, пока в сумерках не показались плывущие навстречу огни Флиссингена.

1

Ортодоксальные замужние еврейки обязательно носят парик. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Ханука — еврейский религиозный праздник в декабре.

(обратно)

3

Символический цвет Королевства Нидерландов.

(обратно)

4

Цвета Нидерландского государственного флага.

(обратно)

5

"Сомкнув ряды и развернув знамена, шагает грозно строй штурмовиков…" (нем.)

(обратно)

6

Гронинген — город на севере Нидерландов, административный центр одноименной провинции.

(обратно)

7

"Когда расцветают фиалки" (нем.).

(обратно)

8

"На свете есть немножко счастья" (нем.).

(обратно)

9

Очень любезно (нем.).

(обратно)

10

Ужасно жарко (нем.).

(обратно)

11

10 мая 1940 года гитлеровские войска оккупировали Нидерланды.

(обратно)

12

Удачи вам (франц.).

(обратно)

13

"Мистер Смит едет в Вашингтон" (англ.).

(обратно)

14

"Вспоминаю о Джорджии" (англ.).

(обратно)

15

"Я не знаю, что сказать. Никто не виноват, — вздохнула Наташа. — Я одна виновата. Ах, почему он не едет?" (нем.)

(обратно)

16

"Мир прекрасен" (нем.).

(обратно)

Оглавление

Стеклянный мост памяти

Горькая трава Маленькая хроника

  Первые дни

  Клостерлаан

  Звезды

  Бутылочка

  Фотографии

  Началось

  Походные кружки

  Опечатали

  На хранение

  Возвращение домой

  В полуподвале

  Суббота

  Девушка

  Лепелстраат

  Они пришли

  Горькая трава

  Разлука

  Перекресток

  Кровать

  Юла

  Другое "Я"

  Эпилог. Трамвайная остановка

Радио

Мамина деревня

Адрес

Возвращение

Падение

Стеклянный мост

  Часть I

  Часть II Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg