«В тропики годен»

В тропики годен (fb2) - В тропики годен 1523K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Александрович Шелухин

Вячеслав Александрович Шелухин В тропики годен

Издательство: Лениздат. 1982

OCR amp; SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Синей выпуклой грудью изогнулся на глобусе Атлантический океан. Ногами уперся в Антарктиду, широкими плечами далеко раздвинул материки. На голове у него, охлаждая буйный характер, как пузырь со льдом, лежит Гренландия. А по лицу россыпью веснушек разбросаны острова.

Острова в океане… Было время, марсовой смахивал слезы с воспаленных от ветра и соли глаз, срывал с головы красный, завязанный по-пиратски платок и хрипло кричал:

– Земля! Земля!

Просмоленный солнцем капитан, сбив с седых волос простреленную треуголку, дрожащими руками прикладывал к единственному оку отделанную серебром подзорную трубу. Полуголые татуированные матросы с криком бросались на ванты. Толстый бомбардир с серьгой в ухе крестил заросшую рыжим волосом грудь и подносил фитиль к пузатой мортире, с дымом и грохотом пуская каленое ядро по лазурным волнам. А корабельный лекарь, разгладив бороду, опытной рукой выбивал дно обвитого паутиной бочонка с ромом…

Нет больше в океане забытых миров. Лоции и гирокомпасы, радиомаяки и спутники безошибочно приводят к давно открытым островам дымящие трубами теплоходы. Гладковыбритые капитаны равнодушно смотрят на землю, встающую посреди океана: на шумные архипелаги юга и молчаливые, обернутые туманом северные острова, на загадочные коралловые атоллы и на мирные торговые островки с лавочками индусов и туземными сувенирами.

Только новички, тая волнение, открывают для себя новые миры. Это для них дымятся вулканы, чернеют непрочитанные надписи на базальтовых утесах, спят пиратские шхуны в прозрачных глубинах и розовые ибисы взлетают над зеленым морем джунглей…

Острова в океане… Коснись их – и они заговорят с тобой. Горстью причудливых камней в ладони, эхом прибоя в прибрежных скалах, легендой об Атлантиде.

Штормовой декабрьский ветер дует с моря, осыпает колючим снегом окна больничных корпусов на набережной Фонтанки. Поднятые воротники, как паруса, подгоняют редких пешеходов на застывших до звона гранитных тротуарах. На Фонтанке синеет лед. Под низкими арками горбатых мостов дышит в промоинах черная вода. Теснятся озябшие дома с лепными карнизами и не по сезону раздетыми кариатидами. В стеклах верхних этажей – холодный блеск зимнего неба.

Стрелки часов над. приемным покоем только перевалили за полдень, а куцый день уже смеркается. Вечереет. В окнах больницы горит свет, выдавая однообразную белизну палат и коридоров.

В перевязочной хирургического отделения слепят глаза рефлекторы бестеневой лампы. Заведующий отделением Виктор Андреевич Шевцов стоит у высокого окна, прислонившись к подоконнику, и держит перед собой руки в резиновых перчатках. Жар раскаленных батарей отопления припекает его голую под халатом спину. В марлевой маске душно, потеет лицо, колется недавно отпущенная бородка.

Шевцов вздыхает. Его ординаторы – врачи старой закваски, с почти министерской внешностью. А у него, как назло, ни живота, ни седины, ни даже приличной лысины. Чтобы не расстерилизовать руки, Шевцов плечом потирает свою бороду – спасительный атрибут солидности молодого зава.

– Ну и топят, черти! – ругается он. – Угля им казенного не жалко.

Перевязочная сестра Валя, рослая, широкая в плечах и бедрах, сердито сдергивает с пунцовых щек маску и за веревку рывком открывает фрамугу запотевшего окна. Ледяной воздух врывается в перевязочную, банным туманом клубится под потолком.

– Ты что, – возмущается Виктор Андреевич, – больных мне простудишь!

– Ничего им не сделается! Здоровее нас будут, – парирует Валя и прицеливается курносым носом в открытую фрамугу.

– Морем пахнет… – нахально улыбается она. – Понюхайте!

Валя начисто лишена почтения к начальству. Найти ей замену почти невозможно – никто не хочет работать в перевязочной. И она это знает.

Вдоволь надышавшись, Валя высовывает голову в коридор и басом кричит на пост:

– Везите больных, пока мы тут не зажарились!

– Много еще перевязок? – сквозь маску спрашивает заведующий.

– Две: резекция желудка – десятый день и старуха с холециститом.

– Какая еще старуха?

– Ну эта, из четвертой палаты.

– Валя! Во-первых, она не с холециститом, а уже без оного, а во-вторых… ей всего сорок пять лет!

– А в-третьих?

– В-третьих, закрой фрамугу!

Валя нехотя дергает веревку.

– Ну вот, опять будет как в Африке…

– А ты была в Африке? Нет? Вот и я не был…

Открылась дверь, заглянула молоденькая, в веснушках медсестра из новеньких. Прикрывая для стерильности рот ладошкой, – она была без маски – взволнованно выпалила:

– Виктор Андреич! Вас срочно вызывает главный врач!

Вызов к главному врачу – лицу непостижимо значительному для молодой медсестры – не произвел на Валю никакого впечатления:

– Подумаешь, "срочно"! Подождет – мы тут не чаигоняем.

– Валя, – поколебавшись, решил заведующий, – швы после резекции я все-таки сниму, а старуху… то есть вторую больную перевяжи уж сама.

Наверстывая время, Шевцов через две ступеньки взбежал на четвертый этаж. По дороге перебрал в уме свои прегрешения за последнюю неделю: никто не умер, особых ЧП не было…

В приемную вошел не спеша, улыбнулся секретарше и потянул на себя тяжелую, отделанную под дуб дверь.

В просторном кабинете, как посадочный знак, буквой "Т" стоял длинный стол с разноцветными.телефонами. Над столом – портрет Ленина, слева во всю стену – большая карта мира.

– Здравствуйте, Александр Александрович! – от двери поздоровался Шевцов.

Главный врач в расстегнутом на груди халате и в хирургическом колпаке бросил на рычаг телефонную трубку и молча посмотрел на заведующего. Главный и сам был хирургом, до сих пор не бросал скальпель и к хирургам благоволил.

– Здравствуй, Виктор! Что стоишь? Садись, кури.

"На „ты" – это хорошо, значит, не разнос, – подумал Шевцов, – но не курить же меня Сан Саныч вызывал…"

Главный врач сдвинул со лба накрахмаленный колпак, потер серые от проседи виски. Потом встал, шумно отодвинул стул с высокой спинкой и подошел к карте. Сказал кратко:

– Тебе открыли визу в загранплавание. Пойдешь в рейс на пассажирском лайнере "Садко". Им срочно нужен хирург. Отход послезавтра… Куда? – он вынул из нагрудного кармана ручку "Паркер", тупым концом провел по изгибу африканского материка: – Африка… Потом острова: Канарские, Бермудские, Вест-Индские…

Из синей бумажной глади поднялась волна, сверкнула на солнце и беззвучно разбилась о коралловые, рифы…

Шевцов вытер с лица испарину. Действительно, он заполнял когда-то анкеты, писал автобиографию, учил английский, немецкий… Но чтобы так – сразу в рейс?…

– Вы бы хоть предупредили, дали подумать…

– Некогда, Виктор Андреевич, думать. Судно осталось без хирурга. Выбор пал на тебя.

– А что скажет моя жена?

– Ну, – улыбнулся главврач, – какая же женщина откажется от заграничных нарядов?

– Наряды тут ни при чем. Вы не знаете мою жену.

Александр Александрович достал сигареты, чиркнул зажигалкой.

– Как у тебя дома? – спросил он, выпуская дым и глядя на заведующего отделением. – Все нормально?

– Нормально… – тихо ответил Шевцов.

– Тогда семь футов и попутного ветра… – тряхнул ему руку главный врач.

Шевцов вышел из кабинета, опустив голову. Радости он не ощущал. Он только что обманул Александра Александровича. "Как дома? Все нормально?" – звучал у него в ушах голос главного врача.

Нормально… Если бы это было правдой! Если бы семью, занятую изнурительной, бесконечной ссорой, причину которой теперь и не вспомнить, семью, сделавшую первые и все убыстряющиеся, как у бегущего под гору, шаги к разводу, если бы такую семью считали нормальной!…

Шевцов вернулся на отделение, закончил неотложные дела и уехал из больницы.

Остаток дня полетел кувырком. Кабинеты медкомиссии, холодок в груди от прикосновений стетоскопа, взволнованные толчки крови под манжеткой тонометра.

Документы, выписки, приказы, новенькая красная книжка заграничного паспорта с нерусским тиснением на обложке. В графе "Особые приметы" было написано: "Нос вздернутый, глаза карие…" Потом – магазины, поиски шортов и белой шляпы среди ворохов зимней одежды, удивленные взгляды продавцов:

– Мазь от москитов? Нет, зимой не бывает…

Нагруженный пакетами, Шевцов неловко уселся в такси, назвал свой адрес. За окнами машины поплыли заснеженные улицы и площади, изгибы мостов, профиль Петропавловской крепости, похожий на электрокардиограмму, снежинки, летящие на свет старинных фонарей. Дома вдоль набережной с насупленными от снега крышами стояли у тротуара, как старые знакомые. А впереди, за перекрестками улиц, ждал его дом – холодный, словно нежилой.

…Они с женой катились под гору. Двое больших, взрослых людей не выдержали первого же испытания – рождения одного совсем маленького человека. Настя, чудесная, тихая Настя оказалась совсем не такой, какой она всегда представлялась Шевцову. Она перестала думать его мыслями, жить его желаниями, создавать вокруг него атмосферу домашнего восхищения, в которой так нуждаются мужчины. Он больше не был для нее первым человеком.

Дома все переменилось. Вдруг стало ясно: между ними, как баррикада, встала стена из разочарований, усталости, душевного сора, за которой не было видно друг друга. И с каждой стороны – иная жизнь, иная правда и все разное: и заботы, и счет времени, и даже погода на одной и той же улице за окном. И давно уже быть бы между ними разрыву, если бы не их божество – восьмизубое, толстощекое, с вечно удивленными глазами. Майя – у нее было имя, как у индийской богини…

Как ни странно, но именно формы поклонения их идолу с самого рождения вызывали наибольшие раздоры – религиозные войны всегда были самыми кровопролитными. Как одевать святыню? В одни, колготки или с рейтузами? Купать с головой или чтобы в уши, не дай бог, не попала вода? Открывать на ночь окно или закрыть даже форточку?

Когда блуждающий детский взгляд в первый раз остановился на Викторе, а растопыренные пальчики потянулись к его бороде, растроганного папу осенило: "Я же врач и, значит, самый компетентный в семье человек в воспитании ребенка!" Но стоило ему вслух заявить о своих правах, как тихая Настя дала такую оценку его умственных способностей, какой он никогда и ни от кого прежде не слышал.

Мир жены замкнулся на бесконечном заворачивании и разворачивании гулькающей крохи. Мужа она едва замечала. Вершиной его компетентности осталось полоскание пеленок. Майя росла, но ничего не менялось, и Шевцов все чаще чувствовал себя дома лишним.

Все разладилось в их семье. Былое понимание друг друга по взгляду, движению бровей, их простое счастье – быть рядом, чудесное общение и рассказы Виктора за вечерним чаем – все куда-то ушло.

Настя, вспоминал он, слушала его молча, не перебивала, улыбаясь, помешивала чай. Иногда вставляла слово или спрашивала о чем-то, когда он упускал подробность. Эти небольшие домашние спектакли и ее незаметная режиссура помогали Шевцову прийти после работы в норму, сбросить напряжение. Он называл это – заземлиться.

Иногда к ним заходили друзья. Виктор рассказывал о больших операциях и, под стать им, больших хирургах, об остановках сердца и возвращениях из смерти, о жутких кровотечениях и дьявольских шоках… Он легко увлекался, случалось, мог и прихвастнуть. Тогда Настенька деликатно выходила в другую комнату и незаметно показывала ему оттуда шкатулку, где на крышке были изображены хвастливые перовские охотники вокруг ночного костра.

Нельзя сказать, чтобы Настя была ревнива. Но как-то после свадьбы ей попались в старом альбоме забытые фотографии знакомых Виктору девушек. Настя тут же развесила все фото в столовой и ни за что не разрешала мужу убрать их. Так они и висели на стене и вгоняли Виктора в краску. Только срочно затеянный ремонт позволил Шевцову незаметно избавиться от холостяцкой коллекции.

Виктор отдал увеличить свою любимую фотографию Насти и к окончанию ремонта торжественно укрепил портрет жены на самом видном месте…

И вот теперь весь этот хрупкий мир семейных ритуалов и смешных, но целительных привычек разрушался, как от землетрясения. Два человека, которые обязаны быть самыми близкими, вели непримиримую войну, замкнутые в стенах одной квартиры. Войну, в которой проигрывали оба…

Так думал Шевцов, сидя на заднем сиденье такси и горько усмехаясь в темноту.

Весь город уже давно был погружен в настоящую ночную темь. Определить зимой в северном городе, когда начинается ночь, невозможно. Кажется, она начинается вместе с утром и идет за ним по пятам.

Виктор закрыл глаза. Перед ним снова было усталое лицо Насти.

Когда дочери исполнился год, Настя пошла на работу. С утра до ночи она крутилась в карусели: лаборатория, ясли, магазины, прачечная, аптека. И вся эта карусель летела к черту, когда Майя болела: бессонные ночи, испуганные взгляды на градусник, детский кашель, от которого разрывается даже докторское сердце.

"И почему отцам нельзя болеть за своих детей?" – бессильно мучился Виктор, призывая на себя все детские болезни.

Дочь болела часто. Настя сидела с ней дома, и Шевцов работал на полторы ставки, брал ночные дежурства, после которых без перерыва начинался его рабочий день: операции, обходы, перевязки – со сжатыми нервами и приветливой улыбкой. Люди: больные, здоровые, чужие, близкие, и его терпение – до последней капли. Последняя капля оставалась на общественный транспорт – добраться домой. На дом не оставалось ничего.

Он молча открывал своим ключом дверь и встречал напряженное молчание жены.

– Как Майя? – хватало у него сил спросить.

– Нормально… – хватало у нее сил ответить.

– Нормально, – сказал он главному врачу, разглаживая складки на своем накрахмаленном халате…

10 часов вечера. Шевцов выбрался из такси и вошел в свой подъезд. Тяжелая дверь гильотиной грохнула за спиной.

Он медленно поднялся на третий зтаж, открыл ключом дверь, положил пакеты с покупками на стул и остановился в передней. Знакомые стены смотрели на него, как на чужого.

– Я уезжаю, Настя…

Жена закрылась в спальне, – молча, Виктор знал ее, – уткнулась лицом в подушку. Двухлетняя дочь смотрела исподлобья его глазами.

Шевцов стиснул зубы: "Далась мне эта Африка!"

До отъезда остались сутки.

Под сводами Варшавского вокзала не смолкало эхо. Разноголосый шум, нервная толчея отъезжающих окружили Шевцова. Его не провожали, он всегда прощался с женой дома – так было легче. Шевцов, остановился, посмотрел вокруг. Среди бледнолицых суетящихся пассажиров выделялись спокойные, с нездешним загаром на лицах парни и девушки с непокрытыми головами, в распахнутых куртках ярких цветов, длинных, до пола пальто. Они стояли группами, обменивались короткими фразами и курили, снисходительно поглядывая на окружающих.

До Виктора долетел аромат незнакомых сигарет. Он вздохнул, поставил тяжелый чемодан и по привычке озабоченно посмотрел на свои руки.

Высокий блондин в кожаном пальто и джинсах повернул к нему загорелое, все в -мелких веснушках лицо, дружелюбно улыбнулся:

– Столько переживаний, чтобы проехать по рельсам какие-то триста морских миль!

– Да-а… – неуверенно протянул Шевцов. Он еще не чувствовал себя моряком.

Толпа отъезжающих всколыхнулась и, обрастая чемоданами, двинулась к выходу на платформу: вдоль перрона медленно протягивался поезд.

Пробираясь по своему вагону, Виктор заметил: почти в каждом купе – моряки, из открытых дверей доносятся морские разговоры, из чемоданов достаются заморские напитки.

В купе Шевцова на нижних полках сидели двое: знакомый уже улыбчивый, высокий блондин, одетый не по форме, и совсем молодой моряк, очень серьезный, со смуглым лицом и черными смородиновыми глазами. На нем была форменная куртка с узкими погонами. "Две нашивки, – заметил Шевцов, – что это обозначает?"

Блондин подобрал свои длинные ноги, обтянутые выгоревшими джинсами, и поинтересовался:

– Вы, случайно, не на "Садко"?

– На "Садко", – улыбнулся Шевцов, – и действительно случайно.

– В таком случае, вы – доктор! Случайности закономерны, на флоте, по крайней мере. Как мой диагноз?

– Как на рентгене.

– Тогда уж, как на локаторе, – мы штурманы. – Высокий встал, пригибая голову. – Вадим Жуков, второй помощник капитана. А это Игорь Круглов, наш четвертый помощник.

– Виктор, – сказал Шевцов, пожимая здоровенную покрытую веснушками лапу Вадима и гибкую, с тонкими венами кисть Игоря. Игорь неловко привстал из-за столика, ударился головой о верхнюю полку и покраснел.

– Пожалей голову, старик! – засмеялся Вадим.

– Ничего, – улыбнулся Игорь, – доктор с нами.

В вагоне было шумно. В узком коридоре толпились моряки, густо висел сигаретный дым. Бойкая проводница сорвала голос, умоляя провожающих покинуть вагон.

Наконец купе качнулось и медленно поплыло вдоль перрона. Но тут же поезд дернулся и остановился, зашипел сжатый воздух, зазвенела посуда на столах.

– Ого! Стоп-кран, – поднял выгоревшие брови Вадим.

Под хохот и крики всего вагона кто-то неуклюже пробирался по коридору, пыхтя и командуя сочным басом:

– Посторонись, салаги! Придавлю ненароком. Без меня решили отчалить?

В дверях купе показался огромный оранжевый чемодан и полное круглое лицо в бакенбардах. Вадим подхватил чемодан и согнулся под его тяжестью.

– Дим Димыч! Дим Димыч! – кричали из соседних купе.

А в узкую дверь уже протиснулся краснощекий толстяк в распахнутом пальто, с необъятным животом-глобусом, перетянутым по экватору узким брючным ремнем. Дим Димыч стянул с головы серую шляпу с зеленым пером за тульей, помахал ею над вспотевшей лысиной и расцвел улыбкой.

– Бонжур, сеньоры! Экипаж в сборе, отдать концы, полный вперед!

В купе сразу стало тесно, жарко и весело.

За темным окном качалась луна, считали метры колеса, дрожал коньяк в пузатой бутылке, с невозмутимым лицом травил были и небылицы Дим Димыч, директор судового ресторана.

Часом позже Шевцов уже знал все о лучшем в мире пассажирском лайнере "Садко", о его знаменитом капитане, о команде и пассажирах, о пассатах, тайфунах и циклонах. Еще через час он обошел Атлантический, Тихий и Индийский океаны, звал купе каютой, а пол – палубой, и покачивание вагона определил как бортовую качку в три балла.

Утром его еле разбудили к чаю.

– Вставайте, док! Вахту проспите! – кричал ему в ухо второй штурман.

При свете солнца Вадим оказался рыжим, как подсолнух, с веселыми глазами-щелками. Игорь, старательно выбритый, завязывал перед зеркалом свой черный узкий галстук. Напротив Шевцова с нижней полки торчали пышные бакенбарды и взлетали к потолку густые рулады храпа.

– Бесполезно, Дим Димыча и гудком не разбудишь, – махнул рукой Вадим и закурил, наполняя купе ароматом "Мальборо".

Проводница в белом фартуке пронесла на подносе стаканы с чаем. Услышав стеклянный перезвон, Дим Димыч моментально перестал храпеть и открыл один глаз…

Потом они пили крепкий чай. Искрился снег за окном. Звенели ложечки в стаканах, и под стук колес тек неспешный разговор.

– Хорошо у нас как!…

– А там?

– В Африке – душно, на Бермудах – жарко, на Канарах – пыльно… – равнодушно перечислял Дим Димыч, прихлебывая горячий чай. – Суета…

Шевцов задумчиво смотрел в окно на однообразные белые поля и перелески под снегом. Он не знал еще, как тоскуют в тропиках моряки по этой немудреной северной красе…

В вагоне было тихо. Только в соседнем купе не очень стройно пели под гитару:

Еще над черной глубиной в чужих морях не спим мы. Еще к тебе я возвращусь, не знаю сам, когда. У Геркулесовых столбов дельфины греют спины, И между двух материков огни несут суда…

Дим Димыч снова задремал.

Шевцов и Игорь Круглов вышли в коридор. Напротив соседнего купе у окна вполоборота к ним стояла девушка в синем костюме. Вагонный сквозняк шевелил ее волосы медного отлива, рассыпанные по плечам. Игорь замер в дверях, не отрывая от нее глаз.

Вадим Жуков боком протиснулся в коридор, остановился и полез в карман за сигаретами. Девушка не отрываясь смотрела в окно. Ее лицо было задумчивым и, как показалось Шевцову, грустным. Она стояла, чуть подавшись вперед, к стеклу. Длинные пальцы лежали на никелированном поручне окна, но не опирались на него. Тени и отблески утреннего солнца пролетали по ее лицу, и она словно парила над волнистой снежной равниной, не имея другой опоры, кроме этого бегущего мимо нее света.

"Бегущая по волнам", – вздохнув, подумал Шевцов. Вадим молча курил, искоса поглядывая на Незнакомку, а Игорь так и остался стоять в дверях, крепко сжимая пальцами тонкую переборку. Из-за его спины доносилось мирное похрапывание Дим Димыча.

Из соседнего купе показалась полная усатая физиономия и широкие плечи, обтянутые синей курткой с погонами.

– Олечка, – пробасил усач, – идите к нам, мы вам споем что-нибудь. К тому же здесь сквозняк, еще простудитесь!

Слишком долго молчавший Вадим усмехнулся:

– Умерь бас, Миша, ты не в машинном отделении. Правда, Игорь?

Игорь пожал плечами. Девушка впервые взглянула на него, потом повернулась к усатому механику.

– Спасибо, я постою здесь.

Из-за двери купе доносилась грустная морская песня. Ольга закрыла глаза. Эту песню она слышала дома, когда из рейса возвращался ее отец. Большой, всегда веселый, белозубый, с черной бородой и ясными добрыми глазами – таким она помнила его.

Капитан Коньков… Ольге было пятнадцать лет, когда он последний раз ушел в рейс. Его сухогруз попал в циклон у берегов Гренландии. Построенный американцами в военные годы, "Либерти" не выдержал жестокого шторма. В этом же циклоне затонули немецкий танкер и норвежское рыболовное судно…

Она запомнила день: два месяца спустя после смерти отца – он умер на берегу, в морском госпитале – к ним домой зашел моряк, невысокий, с усталым лицом, в мокром от дождя плаще. Он плавал вместе с ее отцом. Был третьим помощником на погибшем судне. Голос у него был тихий, ровный, только пальцы вздрагивали, когда он приглаживал постриженные ежиком волосы, да иногда некрасиво дергалась щека…

– В Датском проливе, между Гренландией и Исландией, нас захватил циклон. Трое суток волны ломали судно. Это было страшно, но все держались. На четвертый день капитан Коньков отдал последний свой приказ: "Команде покинуть судно…"

Шлюпку разбило. Сбрасывали надувные плоты, прыгали за борт – капитан последним. Спаслись все. Только замерзли. Ваш Александр Иванович своими руками ребят вытаскивал. А меня отнесло. Не сразу нашли, два часа в воде проплавал – без сознания был. Никак не могли зацепить. Александр Иванович за мной в воду полез, обвязал концом. Так нас вместе и вытащили… Вместе и в госпиталь отправили. Я вот выжил, хоть и инвалид. А. он…

Гость оторвал глаза от стола и посмотрел на бледную, затихшую Ольгу. В углу, у дверей, опустившись на стул, молча плакала ее мать.

– Я обещал капитану все сделать для вас, – охрипшим голосом сказал штурман. -Вы не стесняйтесь. Я теперь один… Жены нет, развелся. Три месяца в госпитале пролежал. Хотели ноги отнять – после переохлаждения. Комиссия врачебная сказала – плавать не буду. Теперь в кадрах, на берегу работаю. Пристроили…

А жена на развод подала. Я сам посоветовал, подумал – зачем ей инвалид? Замуж-то она за моряка выходила. А мне ясно сказали – про море забудь, отплавался…

Отец для Оли Коньковой был праздником, которого больше никогда не будет. Она ходила по квартире, трогала его фотографии, книги, открывала гардероб и зарывалась лицом в его вещи. Его запах. На стенах висели сувениры, которые капитан привозил из далеких стран. Причудливые резные маски, раковины и кораллы, модели парусников и пароходов. Все вокруг тосковало по нему: письменный стол и кресло, его вещи, стены комнат, дома на их улице.

Она так мало видела отца. В чужих странах, в далеких морях остались его следы, которых так не хватало ей в опустевшей ленинградской квартире…

В мореходное училище Ольгу не приняли, в школу моряков тоже. Тогда она пошла к начальнику пароходства, который знал капитана Конькова. Тот выслушал ее молча, потер седую, коротко остриженную голову с крутым лбом и предложил:

– Знаешь что, есть у нас курсы. Готовят стюардесс, официанток… Пойдешь?

– Да… Пойду.

– Судно выберешь сама.

– Я уже выбрала – "Садко"…

За окнами вагона уже проплывали черепичные крыши прибалтийского города. Поезд сбавил ход и начал плавно подтягиваться к серому зданию вокзала.

Шевцову пришлось оформлять пропуск, и он отстал от своих дорожных спутников.

"Садко" стоял у причала судоремонтного завода. Каждый декабрь охорашивали его здесь после дальних переходов: красили, перебирали механизмы, обновляли мебель в салонах. В сухом доке днище лайнера очищали от безбилетных пассажиров: моллюсков, балянусов, водорослей. Они прилепились к пароходу еще в теплых южных морях.

В заводской сутолоке Шевцов долго искал свой теплоход, пока не понял, что крутая черная стена с круглыми прорезями над его головой и есть борт "Садко". Прочерченный швами сварки, он отвесно поднимался высоко вверх и уходил по сторонам на бесконечное, как показалось доктору, расстояние. Виктор знал, что океанские лайнеры не из маленьких, но такая громадина ему и не снилась. Он запрокинул голову: на высоту девятиэтажного дома поднимались белоснежные палубы, прорезанные широкими стеклами иллюминаторов.

В борту теплохода, как в крепости, были открыты ворота, через, которые проехал бы автомобиль. Ворота эти, как Шевцов потом узнал, назывались лацпортом. Сейчас к ним был приставлен узкий трап с перилами. По этому трапу, пружинящему под ногами, доктор взошел на борт. Глубоко внизу блеснула полоска маслянистой воды.

Шевцов стоял в просторном вестибюле. Справа и слева от него открывались длинные, как проспекты, коридоры с блестящими ручками каютных дверей. Вверх и вниз уходили широкие лестницы – трапы. Вокруг сновали люди в ватниках и комбинезонах, тащили какие-то трубы, раковины умывальников, брезентовые шланги, огнетушители… Матрос в синей робе с невозмутимым лицом катил куда-то детскую коляску.

На палубе были расстелены затоптанные дорожки – для людей, которым некогда вытирать ноги. По краям дорожек дыбился ворс дорогих ковров. На переборке рядом с трапом висел оранжевый спасательный круг.

Виктор поставил на палубу чемодан и задумался – как же сориентироваться в этом незнакомом ему плавучем отеле? Где нос, где корма, где всякие баки-полубаки?

"Им тут не до меня, – подумал он. – Кому здесь нужен врач?"

Строгий девичий голос холодно произнес за его спиной:

– Простите, вы доктор?

– Да-а, – удивленно ответил он и быстро обернулся.

Перед ним стояла высокая девушка в морской форме с заметной родинкой на левой щеке. На узких плечах золотились погоны. В вырезе синей тужурки восклицательным знаком чернел галстук.

Шевцов был готов к любым сюрпризам на пассажирском лайнере. Но женщина-офицер на борту судна?… Эта строгая, черная с синим морская форма и родинка на щеке?

Доктору, конечно, далеко было до настоящих моряков – бывалых мореходов, знающих тропики Рака и Козерога, как он – Парголово и Озерки. Он готов был учиться, тянуться за ними… Но не за этой же мореплавательницей в юбке, бессовестно присвоившей мужскую профессию!

Шевцов обвел незнакомку обескураженным взглядом. Черное и синее – форма, снова заметил он. И, как по заказу, черные с блеском, длинные волосы и синие глаза… Глаза показались огромными, пугающей, без дна глубины.

Сердце у Виктора замерло. Он даже оглянулся на спасательный круг.

Несмотря на строгость и вежливый холодок, девушка – Шевцов с огорчением признал это – была как-то особенно, по-морскому красива. Под ее взглядом Виктор почувствовал, что он сухопутный врач и салага на флоте, что у него растерянный вид и что вообще неизвестно, будет ли от него толк.

Она протянула руку к переборке и, блеснув фиолетовым ногтем, нажала черную кнопку. Загорелся свет, и плавно раскрылись двери лифта.

– Вам на Сан-дек! Каюта С-13, – сказала она, взглянув на доктора с чемоданом в руке, и улыбнулась неизвестно чему.

"Вот еще мне Мона Лиза!" – подумал Шевцов, краснея.

Лифт рванулся вверх и легко понес его сквозь палубы. Он еле успевал читать названия на светящемся табло: "Мэйн-дек, Салун-дек, Боут-дек, Сан-дек, стоп – моя!" А выше числились еще другие деки – палубы.

"Сан-Дек – солнечная палуба", – с удовольствием перевел Виктор. А вот и каюта С-13 – чертова дюжина!…

По двери каюты серебристыми накладными буквами бежала надпись: "Главный судов и врач". Шевцов постучал и осторожно открыл дверь. "Странно все-таки, что я буду жить в одной каюте с Главным судов – каким-то большим начальником", – подумал он. Светлая каюта со всеми, как пишут, удобствами и телефоном доктору понравилась. За круглыми иллюминаторами лучилось зимнее, солнце. "К тому же и окна на солнечную сторону!"- наивно обрадовался он.

Виктор сел на стул – отдышаться и прийти в себя. Он вступил в мир, где все казалось ему необыкновенным. Теплоход был небывалой величины, а первая же встретившаяся девушка – невиданной красы. Теперь новая загадка – этот "главный судов"…

В небольшой спальне, отгороженной переборкой, кроме койки с высоким бортиком был еще и диван. "Все ясно, – решил Шевцов, – Главный судов будет спать на койке, а я на диване".

Виктор действительно проспал первую ночь, съежившись на коротком диване, в тревожном ожидании неведомого начальника. А утром пришел плотник в светло-серой робе и приклеил недостающую букву "о" и хвостик над "и", получилось: "Главный судовой врач".

Шевцов хлопнул себя по лбу и рассмеялся: так это он и есть – "главный судов"!

Сан-дек – солнечная палуба. Здесь, рядом с мозгом теплохода – мостиком, живут офицеры. По правому борту – помощники капитана – штурманы, по левому – механики. Коридор правого борта начинается со скромной каюты младшего офицера – четвертого помощника и заканчивается далеко впереди роскошными апартаментами капитана. Между этими двумя каютами – целая жизнь морского офицера. Это служебная лестница. Всходят по ней медленно, переселяясь из каюты в каюту. Из каюты четвертого штурмана – в каюту третьего, из каюты третьего – в каюту второго и так далее – до заветной двери капитана…

Левый борт возглавляет каюта главного механика – "деда", как его зовут на флоте. Впереди оба коридора упираются в просторную кают-компанию.

Шевцов походил по отсекам, читая лаконичные надписи на дверях. Оказалось, что на теплоходе есть главный помощник капитана, первый помощник и старший помощник. Такое обилие синонимов удивило его. "Кто же на судне, после капитана, самый старший, самый первый и самый главный?"- задумался он.

Из двери с надписью "Главный помощник" вышел в коридор и едва не столкнулся с Шевцовым невысокий полный офицер с нахмуренным лицом.

– Вам кого? – запрокидывая голову, сердито спросил он. По его манере тянуться вверх, по высоким каблукам Шевцов решил, что офицер, наверное, сердит на всех, кто выше него ростом.

– Я в рейс, – ответил Виктор.

– Где роль? Где выписка? Почему не докладываете? – засыпал его вопросами главный.

– Я доктор… – пожал плечами Шевцов, словно произнося звание, заменяющее все роли, выписки и доклады.

– Доктор?… Ах, доктор… – Круглое лицо разгладилось на минуту и снова нахмурилось. Главпом шагнул назад в каюту и, нагнувшись над полированным столом, взял в руку телефонную трубку. На золотых нашивках погона блеснуло солнце. После нескольких коротких фраз он выпрямился и по-военному ответил:

– Есть! Сейчас провожу.

Они прошли вперед по коридору – главный помощник впереди, доктор сзади – и остановились перед дверью с короткой надписью "Капитан". Главный помощник поправил галстук, пригладил волосы и, выдержав паузу, деликатно постучал.

Капитан в толстом шерстяном свитере неудобно сидел за массивным столом, заваленным бумагами и чертежами. На нем не было ни формы, ни погон, но по обветренному лицу с резкими морщинами на лбу и возле рта Шевцов понял – это капитан. Вытянутая правая нога капитана покоилась на сиденье мягкого стула. Ботинок на ней был не меньше 45-го размера. Из-под вздернувшейся штанины выглядывала марлевая повязка.

Напротив капитана, по-медвежьи ссутулив широкую спину, мрачно давил локтями стол главный механик – "дед"- с четырьмя золотыми шевронами на рукавах. Рядом с ним – в неудобных позах трое в штатской одежде, с касками на головах – с судоремонтного завода.

– Разрешите представить – главный судовой врач, – отрекомендовал Шевцова главпом.

Приход главного помощника и доктора на полуслове прервал неприятный разговор о ремонте двигателя, и лица у всех были красные и сердитые. Капитан повернулся вполоборота к двери. Выпуклые серые глаза уставились на Шевцова. Капитан хмуро оглядел его и неожиданно спросил:

– Вы женаты, доктор?

– Да, – удивленно ответил Виктор.

– Хорошо, приступайте к своим обязанностям.

Шевцов взглянул на вытянутую ногу капитана и, поколебавшись, осведомился:

– Моя помощь не нужна?

– Нет. Вы свободны.

"Вот и все, – уже за дверью каюты подумал Виктор, – ему тоже не до меня".

В коридоре главпом остановил его.

– Доктор! – официальным голосом произнес он. – Срочно ознакомьтесь с медсанчастью и доложите мне медицинскую готовность судна!

"Срочно! – возмутился Шевцов, глядя вслед по-гусиному вышагивающему главпому. – Лучше бы показал мне, где эта медсанчасть находится…"

Поразмыслив, Виктор решил вначале познакомиться со вторым судовым врачом – Василием Федотовичем Сомовым. Они уже встречались мимоходом в отделе судовой медицины. Сомов спросил тогда флагманского врача, кто из них идет главным. Узнав, что не он, а Шевцов, Василий Федотович обиженно, как показалось Виктору, поджал губы. Впрочем, обижаться он был вправе: майор-отставник, флотский терапевт, Сомов из своих пятидесяти лет тридцать провел на флоте… На "Садко" плавал пятый год и, конечно, знал судно, как родной дом. Правда, Шевцов мог бы тоже кое-чем похвастать. Но только на берегу…

Шевцов спустился на пять палуб вниз, нашел дверь с надписью "Судовой врач" и вежливо постучался.

В тесной каюте с одним иллюминатором у узкого стола стоял сухопутного вида толстяк в зеленой, в полоску пижаме. По-птичьи склонив лысоватую голову, он осторожно лил крутой кипяток в заварной чайник.

– А, Виктор Андреевич! Прошу!

Сомов сделал строгое лицо – согласно уставу, на правах старшего по званию, да и по возрасту. Но потом посмотрел на свою пижаму и на ноги в шлепанцах, махнул рукой и засмеялся:

– Чайку желаете? Настоящего, флотского?

У Шевцова отлегло от сердца.

Они попили чайку, крепкого, цветом похожего на йод, потом выпили по рюмке водки за знакомство и еще налили чаю. После этого Шевцов позвонил главному и доложил, что медчасть в полной боевой готовности.

Так это или нет, ему еще предстояло узнать в течение многих недель. Как он сработается с Василием Федотовичем? Что представляют собой две молодые медсестры, которые идут в рейс? Как пройдет испытание "психологической совместимости в замкнутом пространстве"?

Знойная духота тропиков, качка, болезни и капризы пассажиров, бесконечная война с карантинными властями, операции в штормовом океане – все это будет потом. А пока…

Шевцов, извинившись, сбросил пиджак и развязал галстук. Хозяин в кресле удобно вытянул короткие ноги в пижамных брюках.

– Я ведь, Василь Федотыч, профан в морской медицине, – говорил Шевцов, аппетитно прихлебывая огненный чай из вместительной чашки. – Вся надежда на ваш опыт и знания. Вы настоящий клад для меня…

Лицо Сомова раскраснелось от удовольствия. От глаз побежали добрые лучики. Он крякнул, открыл банку с пахучим табаком "Клан" и туго набил свою черную, крючковатую трубку.

– Да, это конечно… В море всякое бывает… – говорил он, потягивая ароматный дымок из прокуренной трубки. – Вот, помню, как-то…

Они сидели, довольные друг другом, курили, пили чай вприкуску и вели неторопливую беседу, как давнишние добрые знакомые.

7.30 утра. Кают-компания. Просторное помещение с широкими иллюминаторами. Палуба застелена однотонным бордовым ковром. В центре – длинный стол на тридцать персон. Почти все места заняты – офицеры "Садко" завтракают. За столом тишина. Прежде чем отодвинуть кресло и сесть – церемонное "Разрешите?" к сосредоточенно жующему капитану.

У каждого свое постоянное место в соответствии с рангом. Во главе стола – красное кресло капитана. Остальные кресла нейтральной желтой обивки. Место главного врача недалеко от капитанского – третье по правую руку.

На столе масло, сыр, подают шипящую яичницу. Шевцов незаметно оглядывается по сторонам, опасаясь нарушить какую-нибудь морскую традицию принятия пищи. Заодно присматривается к шевронам на рукавах и погонах, стараясь определить, кто есть кто. Вспоминает, как в поезде ему сказали, что нашивки на рукавах ввел Петр I, чтобы господа офицеры рукавом не вытирали рот… Неужели правда?

На Шевцове сегодня тоже форма! Черный двубортный мундир с золотыми пуговицами и тремя внушительными шевронами на рукавах. Чувствует он себя в ней пока неловко, мучает желание расстегнуть пуговицы. Тем не менее не без тщеславия посматривает на свое отражение в зеркальной полировке стенных шкафов и явно сам себе нравится… Не считая капитана, только у троих офицеров нашивок больше, чем у него. Кто бы подумал, что он так честолюбив!…

"А что, медицина – это большая сила, – задумывается доктор, наливая себе в стакан чай. – Мало ли что может случиться в дальнем плавании да еще в тропических широтах? А желтая лихорадка, натуральная оспа, чума, холера?… А полостная операция в бушующем океане? Я звоню на мостик, требую сбавить обороты, изменить курс, лечь в дрейф – речь идет о спасении жизни человека!"

– Доктор, чай на стол потечет… (Ого! Стакан уже с верхом.)

– Спасибо, что-то замечтался.

Движение соседнего кресла окончательно выводит Шевцова из транса. Испросив разрешения, за стол рядом с ним грациозно усаживается вчерашняя "Мона Лиза", затянутая в темно-синюю офицерскую форму. Она села, повела ярко-синими глазами в его сторону, и в них промелькнуло изумление. И даже щека с маленькой родинкой чуть покраснела, – по крайней мере, так показалось доктору.

Кстати, у нее на погонах тоже было три золотые нашивки, но третья уже, чем у главного врача. Это было одно из самых приятных для него открытий первого дня.

Вставая из-за стола, Шевцов уже довольно уверенно произнес положенные "Прошу разрешения?" и "Приятного аппетита!". Первый раунд он выдержал.

На судне обстановка – как на премьере перед началом спектакля. Еще расставляют декорации, а зрители уже нетерпеливо хлопают, и занавес ползет вверх.

Завтра – последний день. Завтра отход, а ремонт еще не окончен. По ночам стучат молотки, грохочут какие-то трубы, шипит сварка. Матросы и мотористы "Садко" вкалывают без отдыха – помогают заводским рабочим. Все в волнении: успеют или нет?

Капитан Буров, строгий и грозный, в парадной форме и при всех регалиях, ходит по судну. Рядом с ним, чуть отстав, идет старший помощник. Погоны, как игрушечные, на его широких, покатых плечах. Спокойное круглое лицо с прищуренными глазами кажется Шевцову знакомым. "Где я мог его видеть?" – вспоминает он. Прораб в промасленном ватнике, быстро перебирая ногами, пятится перед капитаном:

– Извините, но после каждого ремонта остаются мелкие недоделки…

– Да?! – гремит капитан с высоты своего роста. – А мы потом эти недоделки целый год доделываем! Как раз до следующего ремонта хватает. Вам бы только лесовозы ремонтировать, а не пассажирские лайнеры!

Капитана на морском языке зовут "мастер", что по-английски значит – хозяин. Доктор чувствует: Буров – настоящий хозяин теплохода.

Шевцов осторожно проходит мимо судового начальства, почтительно здоровается и спускается по трапу на Главную палубу, к себе в госпиталь.

Судовая амбулатория завалена нераспечатанными ящиками и бумажными мешками. В них лекарства, вата, бинты. Небрежно свалены коробки с медицинской аппаратурой, хирургическими инструментами, шприцами, бог знает с чем еще. Все медицинские заявки на снабжение почему-то выполняются в последний день. И теперь, чтобы разобраться в этом хаосе, нужно не меньше недели…

В коридоре хлопает дверь, и в госпитале появляется доктор Сомов. Крепко прижимая к животу, Василий Федотович несет в амбулаторию десятилитровую бутыль со спиртом.

– Все! Можно отходить, – объявляет он и торжественно ставит драгоценный сосуд на пол.

– Василий Федотович, а делагил получили?

– Все получил: и делагил, и плаквенил, и даже перцовый пластырь из них выколотил.

Шевцов начинает подозревать, что спирт изнутри плюс перцовый пластырь снаружи – это судовая панацея от всех заморских лихорадок…

Медсестры Тоня и Вера, склонившись над столом, проверяют медицинские книжки экипажа и сертификаты прививок. Тоня – наркотизатор. Она маленькая, круглая и смешливая. Вера – операционная сестра, высокая и строгая, в больших очках.

Шевцов неспешно обходит госпиталь: зубоврачебный кабинет, рентгеновский аппарат, за ширмой – физиотерапия. Все надписи – на английском языке. Он подходит к операционной. На дверях красуется надпись: "Operation room". "Операционный зал…" – задумчиво переводит Виктор. Он заглядывает внутрь: за стеклами шкафов блестят инструменты, операционный стол намертво приварен к палубе.

– Вера, у нас готов набор для срочной операции?

– Пока нет, Виктор Андреевич… – поправляет очки Вера. – Что-нибудь случилось?

– Считайте, что случилось. Так будет лучше. Держите, пожалуйста, наготове наборы для экстренной операции, трахеотомии и реанимации.

– Всегда?

– До тех пор, пока вас не будут предупреждать обо всех ЧП за неделю!

– Есть! Будет сделано, – по-военному отвечает Вера и вытягивает по швам руки.

Тоня надувает круглые румяные щеки и фыркает, прикрывая рот испачканной чернилами ладошкой. Шевцов пожимает плечами: что тут смешного?

– А вам, Тоня, – вспоминает он, – надо заменить редуктор – он пропускает кислород – и проверить батарейки в ларингоскопах.

Вера выглядывает из операционной и незаметно показывает Тоне язык. "Детский сад!"- вздыхает главный врач и качает головой.

Василий Федотович шумно дышит на свой блестящий как зеркало фонендоскоп и протирает мембрану белоснежным платком, словно показывает Шевцову – его инструмент в полном порядке.

"Мальчишка… – думает он, глядя своими много видевшими глазами на новоиспеченное начальство, – посмотрим, как ты заговоришь в океане баллов этак под восемь.:."

В коридоре слышится грохот. Пожарные матросы – добровольные, но не бескорыстные грузчики – строят там пирамиду из увесистых ящиков с медицинскими наклейками. На наклейках ухмыляются черепа над дочиста обглоданными бедренными костями.

В дверь постучали. Она приоткрылась, насколько позволяла пирамида из сваленных коробок и ящиков. В узкой щели показалось улыбающееся лицо с большими залысинами на лбу:

– Можно к вам?

– О, Саша! Заходи! – радостно воскликнул доктор Сомов. Саша осторожно нажал на дверь, легко сдвинул в сторону ящики и вошел в амбулаторию. Он был невысокого роста, но плотный, наклоненная вперед лобастая голова словно предлагала: "Хотите пободаться?"

Сестры заулыбались. Видно, что Саша был здесь частым гостем.

Саша подошел к Шевцову и протянул руку.

– Виктор Андреевич? – улыбнулся он. – А я Александр Лесков, судовой парторг.

Шевцов пожал протянутую руку и подумал, что это первый моряк, который улыбнулся ему на судне. Рука у Саши была теплая и твердая.

– Саша, чайку? – засуетился Сомов.

– Василий Федотыч! – Лесков даже отступил на шаг. – Помилуйте. Только что в машинном напоили.

– А концерты самодеятельности в рейсе будут? – тут же подступила к нему Тоня.

– А как же!

– Спели бы что-нибудь… – протянула несмело Вера.

– Обязательно! Но только, когда отчалим.

Теплоход оживает. Вибрируют переборки – это прогревают главный двигатель. Судно дрожит, как скаковая лошадь на привязи. Вокруг все спешат. С гудением вверх и вниз носятся лифты, грохочут сапоги по трапам. Рявкают репродукторы: вызовы, распоряжения, команды гремят по судовой трансляции. Ночью "Садко" выходит в залив на ходовые испытания.

Вечер. Колкие звезды в холодной синеве. От мороза и ледяного ветра из глаз бегут слезы, мертвеет кожа на щеках. Капитан в стеганой куртке стоит на открытом крыле мостика, на самом ветру. Перегнувшись через фальшборт, смотрит вниз, на причал. Рядом с ним сжимает рукояти телеграфа второй помощник Вадим Жуков. Из-под теплой шапки торчит его огненно-рыжий чуб. Из рулевой рубки выглядывает озабоченное лицо Игоря, четвертого штурмана.

Упали в воду причальные концы. К судну прилепились буксиры, и теплоход как-то мягко и неслышно оторвался от пирса. Все шире становится полоса чистой воды.

"Малый вперед!" – "Есть – малый вперед!" Забурлила вода у винтов. Могучий рев судового гудка пронесся над каналом.

Буксиры гордо ведут белоснежную глыбу "Садко" по фарватеру. Желтоватые льдины вдоль бортов сталкиваются, встают на дыбы, ныряют друг под друга. Битый лед кружится в водоворотах за кормой.

Немея от пронзительного ветра, Швецов стоит на самом верху, на пеленгаторной палубе. Ему еще не верится, что под ним океанский лайнер, уходящий из пределов родной земли в далекое плавание. Он смотрит, как проплывают мимо доки с повисшими в них судами, мастерские, склады, жилые дома по берегам канала. Теплоход, как небоскреб, высоко проносит свои белые палубы над их крышами. На берегу отход "Садко" – это событие. У самой кромки воды толпятся люди. Они что-то кричат, отчаянно машут шапками.

Шевцов оборачивается к Сомову. Спрятавшись за тумбой магнитного компаса, Василий Федорович невозмутимо посасывает свою трубку и снисходительно смотрит на главного судового врача.

– Пойдемте, Виктор Андреевич, – говорит он. – Еще насмотритесь. Надоест это море – вот как! – Он чиркает пальцем по воротнику пальто.

Они спустились по трапу, открыли тяжелую наружную дверь и вошли в холл. "Боут-дек" – шлюпочная палуба, прочел Шевцов. И сразу, как в сказке, – тишина, чистота. Ноги ласкает ворс ковров. Теплый воздух струится из кондиционера. Вдоль стен – оранжерея цветов. Бесследно исчезли чехлы, грязные дорожки, строительный мусор – как и не было.

– А почему так называется – "шлюпочная палуба"?

– Здесь пассажиры в шлюпки садятся.

– Зачем?

– По шлюпочной тревоге – когда судно тонет.

– Гм… – По спине у Шевцова пробежали мурашки.

Судно вышло в залив. Подул резкий ветер со снежными зарядами, стемнело.

В каюте главного врача уютно горит плафон под потолком, по-морскому – подволоком. Вокруг плафона еще плавает дым от сомовской трубки. За толстыми стеклами иллюминаторов не слышно ни шума волн, ни свиста ветра.

– Вот это теплоход! – вслух восхищается Шевцов. – Если не смотреть в окно, не узнаешь, идем или стоим.

Шевцов разговаривает сам с собой в пустой каюте- так он чувствует себя уверенней. За иллюминаторами темень -не видно ни зги. Палуба под ногами вдруг начинает то подниматься, то медленно опускаться, – кажется, что теплоход дышит. От табачного дыма или от чего-то еще у Виктора кружится голова. Он опускается в кресло, и тут судно начинает валиться на борт. Крутой поворот, и "Садко" уже кренится на другой борт – начались ходовые испытания. "Полный вперед" сменяется "Полным назад" или таким креном, что все летит со столов, распахиваются двери и Шевцова намертво прижимает к переборке каюты…

Не без труда добирается он до своей спальни и валится на койку. Засыпает мгновенно – точно проваливается в сон…

Доктор Шевцов спал сладко -до 4.00. Наверное, так спят дети в люльках, когда мамаши их качают. Залив тоже покачал судно, как хорошая мамаша. А в 4.00 оно уже встало в Гавани – у морского причала, и Виктор снова заснул, но теперь уже без качки, по-сухопутному.

Ночь и все утро вокруг теплохода бушевала декабрьская вьюга. Шевцов и Сомов, поеживаясь от колючего ветра, сошли на причал.

– Василий Федотович, интересно – какой помощник капитана заведует погодой?

– Да-а, погодка разрегулировалась…

На теплоходе у капитана по всем вопросам есть помощники. А вот по погоде, оказывается, нет. Не предусмотрен штатным расписанием.

Врачам предстоит добираться по незнакомым улицам сначала в СКО – санитарно-карантинный отдел, потом в СЭС – санитарно-эпидемиологическую станцию, потом в СБЛ – санитарно-бактериологическую лабораторию и так далее… А теплая зимняя одежда осталась в Ленинграде – не везти же ее с собой в Африку!

Ветер, как на парусах, несет их по обледеневшему тротуару, забивает глаза снегом.

Забот у судовых врачей немало. За их спинами танки – десять танков с питьевой водой, триста пятьдесят моряков – все в тельняшках. И ожидаемый "десант" – полтыщи пассажиров. Перед ними – СКО, СЭС, СБЛ и другие противники.

"На войне, как на войне", – решает Шевцов.

На переговоры и согласования с инстанциями ушел весь день. Голодные и усталые, но умиротворенные врачи возвратились на судно. Прощай, земля! В 18.00 начнется медицинский "отход" – санитарно-карантинная проверка теплохода, экипажа и… медицинской готовности к рейсу.

Ровно в 18.00 по парадному трапу на борт поднялись карантинные врачи. Впереди в шубе шла полная дама со строго поджатыми губами. Замыкал шествие горбоносый старичок с буденовскими усами. Из-под зимних пальто выглядывали белые халаты.

Вахтенный матрос провел их прямо в госпиталь. Шевцов со страхом посмотрел на часы. До отхода осталось ровно четыре часа. За это время нужно проверить триста пятьдесят медицинских книжек моряков и столько же сертификатов вакцинаций; осмотреть систему водоснабжения, камбуз, ресторан – тонны мяса, рыбы, овощей в кладовых. Да на это уйдет неделя! А задержать судно немыслимо – пассажирские лайнеры связаны железным расписанием и каждый час опоздания стоит тысячи рублей золотом. Сердце главного врача дрогнуло от предчувствия катастрофы.

"Будь что будет!" – промелькнула отчаянная мысль.

Виктор помог полной даме снять шубу, стряхнул растаявший снег с каракулевого воротника.

– Прокофьева, заведующая СКО, – строгим басом представилась дама. Солидной походкой она направилась к столу и решительно открыла санитарный журнал.

– Шевцов, главный врач, – наклонил голову Виктор. – А это…

Василий Федотович поставил каблуки вместе, носки врозь и вынул изо рта трубку. Тоня и Вера робко поздоровались и встали смирно, как провинившиеся школьницы.

– Вы уверены, что судно готово к выходу в море? – прокурорским тоном спросила Прокофьева.

"Так, – прикинул в уме главный врач, – отход "Садко" задержать нельзя. Мы это знаем. Они, конечно, тоже знают. Но порядок есть порядок, игра должна идти по правилам.

Единственный выход, – думал Шевцов, – это доверие. Доверие нам – судовым врачам. Мы возьмем в рейс только тех, кто "в тропики и Арктику годен". Мы сделаем прививки против оспы и холеры. Мы прохлорируем воду, проверим продукты, продезинфицируем камбуз. Это наш долг…"

Виктор Шевцов только сейчас по-настоящему почувствовал, осознал весь груз ответственности, которая ляжет на него через несколько часов, когда судно оторвется от земли, – ответственности за здоровье сотен людей. Он вспомнил, теперь уже всерьез, о чуме, желтой лихорадке…

Борт теплохода повсюду остается государственной границей. На их плечах – санитарная охрана этой границы.

Проверка лайнера продолжается. Амбулатория заполняется пробирками, колбами, бутылками с пробами воды. Пахнет дезинфекцией. Беспрерывно звонит телефон.

– Самочувствие как на экзамене, – поеживается главный врач.

Василий Федотович молчит и только без конца зажигает спички – у него гаснет трубка.

"Неужели и этот "морской волк" волнуется?" – думает Шевцов.

– Вроде пока все тихо, – неуверенно произносит доктор Сомов в пространство.

В это время дверь амбулатории с грохотом распахивается настежь. Полная дама, начальник СКО, кипя гневом, сердито протискивается через проем двери, не рассчитанный на ее габариты. Она тяжело дышит, щеки ее пылают.

– Ну, началось… – негромко роняет Василий Федотович.

– Безобразие! – возмущается заведующая СКО. – У вас на камбузе!… Подумать только!… Бегает этот самый…

– Крокодил? – подсказывает Сомов.

Тоня фыркает и прячется за Веру.

– Оставьте эти шутки! На вас надо желтый флаг повесить!

У Шевцова холодеет в груди. Он чувствует, как желтый карантинный флаг удавкой стягивает его шею. Дама из карантина поворачивается и, хлопнув дверью, решительно шагает на камбуз. Главный врач понуро бредет за нею.

У дверей камбуза в белоснежном одеянии их встречает Дим Димыч.

На его лице ангельская улыбка, пышные с проседью бакенбарды расчесаны волосок к волоску, короткие руки смиренно сложены на необъятном животе. "

– Вот! – заведующая СКО протягивает в его сторону обвинительный перст. – У него та-ра-кан! Понимаете?

Дим Димыч кланяется, не сгибая туловища:

– Уверяю вас, доктор, никогда у нас и в помине не было этого животного!

– Как это не было?! Да я его своими глазами видела!

– Может, это был не таракан, а… муравей?

– Ну, знаете!…

– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, сударыня, сейчас мы его… сейчас…

Дим Димыч грохочет кастрюлями, разделочными досками, бачками, хлопает дверцами холодильников…

– Хватит, довольно! – останавливает эту комедию Шевцов. Он оборачивается к карантинному врачу: – Коллега, честное слово, мы сегодня же все обработаем.

Дим Димыч прикладывает руку к сердцу и зажмуривается, словно собирается петь арию. Потом открывает один глаз и подмигивает Шевцову.

Махнув рукой на директора ресторана, заведующая СКО неожиданно улыбается доброй, усталой улыбкой:

– Хорошо, поверю… Но уж в следующий раз!…

– В следующий раз, коллега, такого не будет, – заверяет Шевцов и бросает испепеляющий взгляд на директора ресторана.

Врачи складывают в портфели свои пробирки, банки, бутыли. Их строгие лица становятся обычными – добродушными и немного усталыми. "Не обижайтесь, – кажется, говорят они, – это наша работа". В их глазах смущение и зависть: "Вы уходите в море, к дальним странам. А мы… Но ведь и здесь надо кому-то работать…"

Шевцову вдруг становится грустно. Он вспоминает больницу, свою работу -трудную и порой неблагодарную, но такую нужную. И не только больным – ему самому…

Полная дама, придавив пухлой кистью санитарный журнал, привычно заполняет его страницы иероглифами медицинского почерка. Наконец с тяжелым вздохом она дописывает сакраментальную фразу: "Выход в море разрешен", встаёт и крепким рукопожатием встряхивает Шевцова.

Подготовка к отходу продолжается. После карантинных властей на судно поднимаются таможенники – люди в серых мундирах с проницательными глазами. По трансляции гремит команда: "Всем членам экипажа находиться в своих каютах. Хождение по судну запрещается. Начался таможенный досмотр".

В каюту Шевцова входят двое: один – высокий, другой – маленький, в очках. Высокий поверху обводит каюту взглядом, потом пристально смотрит в глаза Шевцову и негромко спрашивает:

– Валюта есть?

– Нет, – удивленно отвечает Виктор, не очень-то представляя себе, что это такое.

– Золото, антиквариат? – интересуется маленький и выдвигает из-под койки чемодан: – Разрешите осмотреть?

– Пожалуйста.

– Оружие? – продолжает высокий. – Огнестрельное, холодное?

На лице главного врача появляется неуместная улыбка:

– Есть! Показать?

Чемодан моментально закрывается. Шевцов идет в госпиталь, открывает дверь в операционную и показывает свое оружие: сверкающую сталь ампутационных ножей, похожие на пистолеты ларингоскопы, массивные рукоятки зажимов и кусачек… Таможенники, поеживаясь, выходят из операционной.

– Да, к вам лучше не попадать…

Шевцов в одиночестве возвращается в свою каюту, где нет ни икон, ни золотых слитков, ни египетских сфинксов с набережной Невы. Он устало опускается на диван и вытягивает натруженные ноги. Роскошная еще недавно каюта кажется ему сейчас бедной и опустошенной, как разграбленная усыпальница фараона. Долгий беспокойный день подходит к концу и заканчивается головной болью.

За хлопотами и заботами судно незаметно отшвартовывается. Только легкое головокружение подсказывает – "Садко" уже в море.

Шевцов выбегает на обледеневшую палубу и видит черную воду и золотую цепочку огней у горизонта: город уходит в воду, закатывается, как электрическое светило. Пульсирует луч маяка, и его пронзительный свет еще долго прорезает мрак. Потом тает и он.

Тяжелая это минута – реальный, привычный мир исчезает в черной ледяной воде. Низко, на самую мачту, опускается беззвездное небо. Между водой и небом – беспросветная мгла. Кажется, обрывается что-то, словно уходишь навсегда…

Виктор подходит к своей каюте и останавливается на пороге. Не хочется входить – там пусто и одиноко. Он шарахается от двери, ошпаренный одиночеством, которого так не хватало на берегу. Бежит по бесконечному коридору – он пуст, точно судно необитаемо. Теплоход идет, набирая ход, "Летучий голландец" – без людей, без жизни. Только металлический голос гремит в репродукторах: "Задраить иллюминаторы… Крепить инвентарь по-походному. Ожидается усиление ветра и волнение до штормового".

Неумолимо движется лайнер – библейский кит, уносящий человека в своем чреве.

Шевцов возвращается в каюту, открывает круглую крышку судовых часов и переводит стрелки на один час назад. "Садко" идет на запад. "Прощай, московское время…" – грустно думает он.

Доктор садится на свою койку в пустой каюте. Ностальгия, одиночество и морская болезнь обрушиваются на него…

Домой, как хочется сейчас домой! Открыть своим ключом дверь, ввалиться в родное тепло, грохнуть на пол чемодан и прижаться спиной к знакомой стене.

На стук двери – топот маленьких ножек и голос дочери картавым колокольчиком.

Жена не удивится, ничего не спросит – поймет все и так… Поймет ли?

Сжалось сердце. Потайная вина дрогнула в нем. Вспомнил: глаза жены – как далекие глаза чужого человека. Из-за них, приходя домой, он в первый миг не узнавал ее, хотя черты лба, носа, губ легко складывались в привычное лицо.

"Заработался! -качал он головой и успокаивал себя. – Жена как жена, – такая же, как вчера…"

Это тоже было неправдой. Он никогда бы не женился на девушке с такими глазами. У той были совсем другие… Они заставили его бежать за ней по узкому тротуару, сталкиваясь со встречными и отмахиваясь от сердитых людей, с сумасшедшей уверенностью – она!

Раньше, чем он произнес первые пришедшие на ум слова, раньше, чем она, удивленно подняв брови, ответила ему, он уже знал бесповоротно: он женится на этой девушке. Только потом он рассмотрел ее…

Красивая? Нет. Он дал себе зарок не жениться на красоте. На внешней красоте, по крайней мере…

Брови, взлетевшие до середины лба, вздернутый нос с тонкими ноздрями, полные губы. Словно сердясь, она все время поджимала их, но они, непокорные, тут же распускались в самовольной своей красе. И в этом лице, как в оправе, стремительно жили огромные, диковинно прорезанные оленьи глаза. Неуловимо правя веками, бровями, уголками губ, они беспрерывно меняли лицо – так, что от него было не оторваться.

Шевцов встретил Настю, когда ему минуло двадцать семь. "Любовь, как математика, – считал он тогда, – в ней все открытия делаются молодыми, а к старикам она равнодушна, хотя они знают ее наизусть". Он встретил девушку и понял, что ничего прежде не смыслил ни в женщинах, ни в любви. Что он нашел в ней? Он нашел в ней себя…

Виктор сморщился от занывших зубной болью воспоминаний. Кто-то перевел их часы, и осталось позади то счастливое, безвозвратное время.

На столе неожиданно резко зазвонил телефон. "Кто это? – вздрогнув, удивился Шевцов. – Больные? Начальство?"

Он снял трубку:

– Главный врач.

– Доктор? Старший помощник говорит. Спите?

– Нет…

– Тогда зайдите, пожалуйста, ко мне. Дело есть.

Шевцов с радостью выскочил из своей каюты и почти бегом припустил по коридору. Он нашел дверь, пробежал глазами надпись и вошел в каюту, как две капли воды похожую на его собственную. Но только в ней было полно народу.

На диване и на койке сидели вплотную. На столе, застеленном белой скатертью, стояли тарелки с закуской, блестели фужеры.

Старпом, круглолицый, сложенный как полярный медведь, сидел без тужурки, в белой рубашке, широко расстегнутой на необъятной шее. Он поднялся и протянул Шевцову руку:

– Стогов, Андрей. А ведь мы уже знакомы. Не помните? Познакомились за столом, – только не за таким, а за операционным, – засмеялся он. – Вы мне аппендицит вырезали!

– Теперь помню, конечно! – Шевцов ' сразу вспомнил и эту толстую, красную шею, и мощный брюшной пресс, который его ассистенту никак было не растянуть крючками…

Доктора познакомили со всеми, кого он ещё не знал, и усадили на диван, рядом со штурманами Вадимом Жуковым и Игорем Кругловым. Напротив, сидя на койке, уплетал бутерброд с ветчиной знакомый по поезду усатый рефмеханик Миша, добродушный толстяк с пухлым лицом. Рядом с ним в кресле расположился Евгений Васильевич, пассажирский помощник. Его худое, долговязое тело занимало ровно половину кресла. Острые черты лица были напряжены. Глаза, спрятанные за дымчатыми очками, не отрывались от двери, точно он кого-то нетерпеливо поджидал.

На узком диване, закинув ногу на ногу, сидел Саша Лесков, парторг теплохода, уже знакомый Шевцову. В руках у Саши была старая шестиструнная гитара, купленная когда-то в Испании. Сильные пальцы с квадратными ногтями легко обхватывали потертый гриф, пробегали по струнам. Мягко прищурив глаза и наклонив к плечу голову, Лесков что-то напевал вполголоса. Сквозь редкие белобрысые волосы просвечивали залысины.

– Доктор, – поворачиваясь к Шевцову, улыбнулся старпом Андрей Стогов, – вы мне подарили второй день рождения.

– А первый?

– А первый – сегодня. Тридцатилетие, как-никак – юбилей.

Дверь без стука распахнулась, и животом вперед ввалился сияющий Дим Димыч с большим полиэтиленовым пакетом в руке. На пакете красовались виды Лондона. В пакете что-то красноречиво позвякивало.

Увидев Шевцова, директор ресторана не без ехидства помахал ему рукой:

– Дорогой док! Вы меня выручили. Спасли от карантина! Отведайте теперь моей микстуры.

Старпом подмигнул доктору:

– Что-то слишком много благодарных развелось…

На столе появились бутылки с шампанским. Гости зашевелились, потянулись к столу.

– Минуту! – поднял руку Дим Димыч. – Две дамы пришли поздравить нашего именинника. Андрей, приготовься!

Старпом стянул черным галстуком воротник расстегнутой рубашки. Евгений Васильевич, пассажирский помощник, вдруг заволновался, без всякой нужды снял очки и отполировал дымчатые стекла. Его впалые щеки зарумянились. Он вытер платком высокий лоб и повернулся к двери.

– Первая, это, конечно… – Дим Димыч обвел всех лукавым взглядом и остановился на Евгении Васильевиче, – наша дорогая Лариса свет Антонова.

Пассажирский помощник торопливо нацепил очки на середину длинного и острого носа, потом пальцем сдвинул их на переносицу.

– А вторая?

– Вторая – новенькая. Живет в одной каюте с Ларисой. Я и подумал… не бросать же нового человека в одиночестве.

– Кто же это?

– Да вы ее не знаете – только вчера с поезда. Ее зовут…

– Оля?! – сразу хор голосов выкрикнул с дивана.

На лице Дим Димыча отразилось изумление:

– Ну и проходимцы, уже пронюхали!

Шевцов рассеянно слушал эту перепалку. Имена девушек и намеки, скрытые в голосе директора ресторана, ничего ему не говорили – он сам был новичком.

– Так где же ваш товар, уважаемый купец? – нетерпеливо спросил старпом.

– Как где? В вестибюле перед зеркалом – девушки прихорашиваются.

– Остановитесь, Дим Димыч, не будьте предателем! – раздалось с порога.

Теперь пришел черед изумиться Шевцову. В дверях стояла все та же девушка-офицер, синеглазая "Мона Лиза" с лукавой родинкой на щеке. На ней было длинное платье, отливающее океанской волной, и никаких нашивок! "Да-а, – подумал чуть-чуть растерянно Виктор, – титул женщины определяется не шевронами". – "Вы женаты, доктор?" – прозвучал у него в ушах голос капитана.

Лариса оказалась администратором ресторана, помощницей Дим Димыча.

Вслед за ней – Шевцов почувствовал, как качнулся вперед Игорь Круглов, – вошла та самая Ольга, что стояла в поезде у окна. Она растерянно и смущенно обвела всех взглядом и нерешительно остановилась.

Девушек усадили рядом с хозяином. Старпом нажал клавишу магнитофона, поплыла музыка. В невысокий подволок грохнула пробка от шампанского, зазвенели фужеры.

Поздравляли именинника. Дим Димыч произносил заковыристые, длинные тосты. Пили за домашних, за тех, кто в море, за то, чтобы хозяину каюты еще долго "и елось, и пилось"… На свободном пятачке у двери танцевали пары. Игорь Круглов осторожно кружился с Ольгой, не отрывая своих черных, как антрацит, глаз от ее зардевшегося лица. Евгений Васильевич танцевал с Ларисой. Вся его неловкость исчезла, как рукой сняло. Стройный, под потолок, с глазами, влюбленно поблескивающими сквозь дымку очков, он преобразился и похорошел. Лариса что-то говорила ему – то с насмешливой улыбкой, то серьезно…

За иллюминаторами гудел попутный норд-ост. Озаренный огнями, "Садко" легко шел сквозь волны, раздвигая крутыми бортами обступившую его ночь.

Странное раздвоение почувствовал Шевцов, словно на другую планету, в другой мир занесло его. Совсем рядом зашуршало длинное платье Ларисы.

– О чем так задумались, доктор? – услышал он мягкий, русалочий голос. Она тоже была из другого мира, в котором женщины не носят форму, не говорят строгим, официальным голосом…

Евгений Васильевич, отдернув занавеску, курил в приоткрытый иллюминатор. Сквозь низкие тучи пробилась луна, и озеро лунного света скользило по черной, выгнутой волнами воде… Шевцов тряхнул головой и улыбнулся:

– Да так, слушаю музыку…

– Это обработка "Песни Сольвейг", – сказала Лариса. – Песня о женской верности. А вот о мужской верности песен почему-то очень мало. Почему, а? – Она улыбнулась, но глаза у нее – Шевцов заметил – были грустные.

– Потому что мужчина прежде всего., должен быть верен своему делу! – резко отрубил старпом со своего кресла во главе стола. – И если ты моряк – то морю.

– Но наши дома все же стоят на земле, – прищурился Саша Лесков и провел пальцами по струнам гитары.

– Только мы там почти не бываем, – обернулся Евгений Васильевич.

– Да уж, – покачал головой усатый Миша-рефмеханик, – на берегу не жизнь, а одни расставания. Приходим на два дня, а уходим на полгода. Два дня радости на полгода тоски – такой расклад. Жена говорит, лучше бы не приходил – спокойнее…

Все на минуту замолчали – что-то коснулось каждого. Дома остались жены, любимые.

Вдруг тихо, в первый раз за вечер, проговорила Оля Конькова:

– С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них, и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг… – Это было стихотворение, которое она выучила после смерти отца.

– Черт знает что, – возмутился Вадим Жуков, – как о доме кто-нибудь заикнется, так сразу – минута молчания. Словно хороним кого-то!

Шевцов уже понял: для моряков дом -это святое, к чему даже словами прикасаться больно.

– Да, несладкая она, наша морская жизнь, – подвел черту старпом Андрей Стогов.

– Спой лучше, Саша, – попросила Лариса.

Корабли постоят и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоду, Не пройдет и полгода, и я возвращусь, Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода,

негромко, прислушиваясь к словам, запел Лесков.

– И все же всегда будут корабли: и морские и звездные! И всегда будут люди: моряки или астронавты, которые должны уходить в океан, во Вселенную и оставлять на земле все, что им дорого! – блестя глазами, убежденно произнес романтик Игорь Круглов.

– Да, уходить, оставаясь сердцем, – тихо, ни к кому не обращаясь, сказала Лариса.

У каждого за словами стояло свое, глубокое. Они знали друг друга, и никто не спрашивал объяснений.

Глубоко внизу тяжело и жарко дышали двигатели. На мачте кружился локатор. В темноте рулевой рубки застыли у глаз бинокли. В машинном отделении и на мостике несли вахту другие штурманы, механики, радиооператоры. Шла своим чередом нелегкая и нужная морская работа…

Вечер закончился. Шевцов подошел к своей каюте, открыл незапертую дверь. В шкафчике звенела посуда, ерзала по переборке гравюра с Летним садом. Что-то скрипело и потрескивало под палубой. Шуршали волны за обшивкой. С непривычки Шевцову казалось, что каюту бросили в море и она качается на волнах. Он разделся и лег, и койка сразу превратилась в шаланду.

Утром стихло. Но чай в кают-компании еще норовил вылиться из чашек. Позавтракав, главный врач и доктор Сомов пошли в судовой госпиталь.

Над дверью госпиталя, покрытой белым пластиком, внушительно горел красный крест, подсвеченный изнутри.

За порогом, по-морскому – комингсом, начиналась вотчина судовой медицины: амбулатория, операционный блок, аптека, четыре палаты для стационарных больных. Шевцов уже уверенно перешагнул через комингс, вдохнул аптечные запахи и почувствовал, что он не гость и не лишний человек на теплоходе.

На двери в амбулаторию висело расписание приема пассажиров на трех языках: английском, немецком и французском.

– Василий Федотович, – поинтересовался Шевцов, – вы какие языки знаете?

Сомов засмеялся:

– Украинский, да и то с грехом пополам, – жена у меня хохлушка. А вы, я заметил, в английском разбираетесь. Ну и отлично – справимся. Больной – он ведь на всех языках больной. Как видите, коллега, работать здесь можно, – подытожил Сомов. – Все необходимое налицо: и рентгеновский аппарат, и бормашина, и физиотерапия…

Шевцов промолчал. Подумал про себя: "А где же рентгенолог, стоматолог, физиотерапевт? И как насчет акушера-гинеколога?"

– Здесь мы универсалы, – словно угадав его мысли, улыбнулся Василий Федотович. – Так что придется еще с десяток специальностей освоить кроме хирургии.

– А я, признаться, думал, что хирургия на теплоходе, как жизнь на Марсе, – под большим вопросом…

– Напрасно, – покачал головой Сомов, – здесь может случиться все, что бывает на берегу. Только там вы стоите на земле и в окружении коллег, а здесь под вами океан и больше ни одного хирурга на тысячу миль вокруг…

Без пяти девять хлопнула дверь, послышался смех в коридоре и в амбулаторию вошли сестры. Впереди вприпрыжку, с конфетой за щекой – Тоня, за ней на голову выше – Вера с раскрасневшимся лицом. Увидев врачей, они присмирели, надели белые халаты и чинно уселись в своем углу.

Больных пока не было – экипаж здоров, а пассажиры появятся только в Роттердаме. Выкурив обязательную трубку, Василий Федотович начал копаться в электрокардиографе. Шевцов углубился в инструкции к – наркозному аппарату, УВЧ, диадинамику, рентгеновскому аппарату. Он торопился вникнуть сразу во все, пока есть время. А вдруг случится какое-нибудь ЧП?

– Вера, – вдруг звал он операционную медсестру. – А набор для трепанации черепа у нас есть?

– Есть, Виктор Андреевич, – солидно поблескивая очками, отвечала Вера. – У нас все есть.

– Тоня! – Тут же тревожно оборачивался Шевцов к склонившейся над наркозным аппаратом девушке. – У нас фторотан есть?

– Конечно, есть! – округляя глаза, успокаивала его Тоня. – У нас все есть.

Иногда главному врачу начинало казаться, что он у себя в больнице, на отделении, за обычной работой. Тогда он отрывался от бумаг, подходил к иллюминатору и удивленно смотрел на пенистые волны, бегущие мимо борта, на зыбкую линию горизонта и чаек, неподвижно висящих рядом с теплоходом.

За работой и заботами незаметно подходит время обеда. Приемы пищи в кают-компании становятся все церемоннее, как ритуальные трапезы. Шевцову никак не наесться досыта – боится, а вдруг тем самым нарушит какую-нибудь неизвестную ему традицию? Вообще, есть и спать хочется все время – как новобранцу в армии. А вечерами по-прежнему мучает одиночество. После ужина он предоставлен самому себе. Василий Федотович, чуть стемнеет, ложится спать. У новых друзей дни и ночи расписаны по вахтам, и только он один как неприкаянный бродит по судну -ищет себе занятие, донимает Дим Димыча осмотрами и проверками. После привычной нагрузки на берегу не хватает настоящего дела: операций, срочных вызовов, обходов и перевязок, споров на утренних конференциях. И еще, неожиданно и остро, – глаз жены, домашнего уюта, бесконечных "почему" дочери.

На переборке в его каюте висит расписание обязанностей главного врача. Все просто и лаконично. Общесудовая тревога. Он герметизирует свою каюту, надевает спасательный жилет и следует в госпиталь, где развертывает пост медицинской помощи и "борется за живучесть судна на своем объекте…".

Ниже – тревоги по борьбе с огнем при пожаре, с водой при пробоине в борту, по отражению атаки атомным, химическим или бактериологическим оружием. Наконец, шлюпочная тревога. С санитарной сумкой он садится в шлюпку № 1 и – прощай, "Садко"! – покидает судно…

Все расписано, как по нотам. Все тревоги предусмотрены. Кроме одной, которая мучает его, – тревоги одиночества, оторванности от дома. Его словно выдернули с корнем из родной земли и бросили в эту железную коробку…

Над расписанием Виктор повесил семейный портрет: он, с женой и дочь. Рядом, немного поколебавшись, фотокарточку жены – ту, самую удачную: положив подбородок на руки, чуть исподлобья смотрела на него Настя.

– Уезжай, нам надо расстаться… – сказала она перед отъездом.

Виктор посмотрел на фотографию, и ему вдруг захотелось смягчить эти слова, оправдать ее. Но он не мог. Мешала живая еще обида, шершавой занозой засевшая в груди. Надо было уехать, чтобы все зачеркнуть, забыть, послать к черту…

"Любит – не любит"… -загадали с фотокарточки глаза Насти.

"Любят женщин, с которыми становится легче", – сердито ответил он.

"Значит, тебе нужна любовь удобная, теплая, как домашний халат, да? Приходишь домой и набрасываешь на плечи…"

"Разве я не любил тебя?"

"Да… В свободное от работы время".

"Это неправда! У меня не было свободного от работы времени. У хирургов не бывает – ты знаешь".

"Я знаю. Чтобы полюбить человека, тебе нужно сначала его разрезать. А я не удостоилась…"

"Твое счастье…"

"Счастье? А ты знаешь, что это такое?"

"Не знаю. Я не специалист".

"А помнишь… однажды осенью мы гуляли в парке. Было холодно, ветрено. А потом ты нашел скамейку в затишье. Мы сели на нее, и сразу ветер пропал куда-то, и выглянуло солнце. И вдруг стало так тепло, хорошо, как никогда не было…"

"И ты засмеялась и сказала: "Может быть, вот это и есть счастье?"

"Да…"

"А помнишь, мы ездили в Таллин? Белые ночи, кафе, мы сидели вдвоем у открытого окна…"

"А ветер выгибал тяжелую портьеру, и она медленно так гладила меня по руке – от локтя до пальцев. Ты еще сказал, что ревнуешь меня к ветру… А потом, – она засмеялась, – мы пошли на ночное варьете. И в конце представления вышла певица в ужасном декольте. Она ходила с микрофоном по залу, пела, а потом подошла к нашему столику и села рядом с тобой на свободный стул".

"Ну-у, может быть, у них так принято? И потом, наш столик был рядом со сценой…"

"Знаешь, это уж слишком!"

"Да я-то тут при чем?"

"Нужно было отодвинуть стул!"

"Чтобы она села на пол?"

"Это меня не касается! И вообще, почему она подсела именно к тебе?!"

"Ты опять начинаешь ссориться?"

"Да-а… У меня тогда очень болела голова… А когда мы вернулись в гостиницу, ты загипнотизировал меня".

"Ничего подобного!"

"Да! Ты говорил, я помню, что у меня разглаживается лоб, веки тяжелеют и я не сержусь на тебя…"

"Идиот! Олигофрен! Имбецил! – ругал себя Шевцов, глядя в иллюминатор. – Боже, что я городил, какую чушь нес! Прав, не прав – какой в этом смысл? Прав тот, кто любит. И кто любит больше, тот больше прав…"

Мужчины не могут любить больше, потому что они трусливы. Свою трусость они называют гордостью.

Взгляд Шевцова вернулся к двухлетней Майе. Она сидела, удобно устроившись между отцом и матерью – двумя опорами ее мира.

"Она не знает, – подумал Виктор, – ее опоры шатаются, столпы рушатся… Или знает? Чувствует?"

"Хоть бы покачало, что ли?" – Он подошел к иллюминатору.

Когда качает, на душе становится легче – вроде чем-то занят.

"Садко" пересек Балтику, прошел Каттегат и Скагеррак и вышел в штормовое Северное море. В кают-компании смочили скатерти, чтобы со стола не летели тарелки. В обед по случаю качки подали супницы с кислыми щами, налитыми только до половины. Рядом с Шевцовым чинно сидела администратор Лариса, правая рука Дим Димыча; напротив по всем правилам английского этикета красиво и аппетитно ел щи Евгений Васильевич, старший пассажирский. Даже завидно… Со всеми предосторожностями Шевцов зачерпнул половник, но тут судно поднялось на крутую волну. Проклятая поварешка в его руке стрелой взлетела вверх, потом вдруг отяжелела и рванулась вниз, как налитая ртутью. Тяжелый половник с грохотом ударился об стол. Жирные щи брызнули на скатерть, на белоснежную рубашку старшего пассажирского.

Шевцов замер, красный от смущения, пот проступил на лбу. Но никто не улыбнулся и не проронил ни слова. Словно ничего не случилось, Евгений Васильевич молча ушел переодеться. Виктор тревожно скосил глаза на Ларису. Лариса сидела невозмутимо, скромно опустив глаза, и только родинка на ее щеке подозрительно вздрагивала.

Доктор просидел половину обеда, прежде чём решился во второй раз взяться за половник и налить себе полтарелки щей. Но проклятые щи и в тарелке не утихомирились, в них пробудились стихийные силы – сродни шторму вокруг судна.

Кое-как поев, Шевцов встал из-за стола и вдруг ощутил качку. Желудок со щами раскачивался в животе, как подвешенный за подтяжки. Он то взлетал к диафрагме, то проваливался куда-то вниз до самых колен.

Главный судовой врач забыл про свой чин и нашивки и рысью побежал в каюту…

В полночь, бледный, с тошнотой под ложечкой, Шевцов вышел на открытую палубу – освежиться. Дул девятибалльный ветер, низко над водой летели лохмотья облаков. Море было угольно-черным, со снежными гребнями волн. Такого моря Шевцов никогда не видел.

Ледяной ветер тугими кулаками бил в лицо, грозил сдуть, унести в море. Сквозь рваные тучи с сумасшедшей скоростью неслась луна. Она то озаряла угольную ночь и серебрила волны, то исчезала в густой черноте. Только огоньки встречных судов загорались и пропадали в. волнах.

Коченея на скошенной от крена палубе, Шевцов стоял, укрывшись за фальшбортом, и сквозь бегущие из глаз слезы смотрел на море.

Ветер, как плуг, оставлял на вздыбленной воде глубокие борозды. Все море было вспахано и дымилось от пены. Пенные полосы тянулись через море, змеились на гребнях волн и до горизонта прочерчивали черную воду.

"Садко" шел сквозь свист и рев ветра, упрямо расталкивая тяжелые волны. Высоко на мачте, по-орлиному раскинув крылья, антенна радиолокатора кругами прочесывала темноту.

Прячась от ветра, Шевцов поднялся на мостик. В рулевой рубке было темно, как в рентгеновском кабинете. Прижав к глазам бинокль, неподвижно застыл капитан. По мерцающему в темноте экрану локатора бежал светящийся луч, вспыхивали и загорались зеленоватым светом силуэты встречных и попутных судов. Зеленые блики падали на склоненное над экраном лицо Андрея Стогова, старшего помощника. Тревожная вахта. В проливе тесно – суда проходят узкости.

Утром показались низкие берега Голландии. Но пока не утих шторм, "Садко" держали на внешнем рейде, не разрешали войти в Маас. Наконец шторм начал стихать.

Теплоход прошел маяк и стал медленно втягиваться в широкое устье реки Маас. За бетонными дамбами лежала Голландия. Мимо проплывали неестественно аккуратные кирпичные домики и игрушечные поля. Скорее не поля, а газоны. На заднем плане, как декорации к "Дон-Кихоту", маячили ветряные мельницы.

На берегах канала стояли с удочками рыбаки в желтых куртках и одинаково равнодушно смотрели и на поплавки и на проходящие мимо суда: грузовики, огромные танкеры, контейнеровозы.

"Палубной команде и духовому оркестру по местам швартовки стоять!" – на все судно гремит по репродукторам голос главного помощника. Теряя ход, лайнер приближается к причалу. Предстоит самое трудное – мягкая и точная швартовка двадцатитысячетонного гиганта. Впереди, у флагштока, с микрофоном в руке стоит старпом Андрей Стогов. Он стоит, прочно впаяв расставленные ноги в покатую палубу. По-снайперски Прищуренные глаза впились в бетонную громаду причала. Залысина между прилипшими к бетону судами кажется очень узкой. Чтобы втиснуть в нее "Садко", нужно вправду быть снайпером.

На корме командует второй помощник Вадим Жуков. Чуть ссутулившись, держит у рта сетку микрофона. Лицо у него жесткое, неулыбчивое. Рыжая шевелюра утонула в глубоко надвинутой фуражке. "До причала пятьдесят метров… Сорок метров…" – докладывает он на мостик. "Малый вперед!" – гремит сверху. "Есть малый вперед!" – глуховатым голосом "деда" отвечает машинное отделение.

Палубу на кормовом срезе начинает бить крупная дрожь – враздрай заработали винты, подтягивая неповоротливую корму к причалу. Грязной пеной покрывается взбаламученная, промасленная вода.

На баке Толя Левченко, коренастый матрос в синей куртке, сильно размахнувшись, бросает на причал выброску – тонкий линь с грузом на конце. Линь змеится в воздухе и падает на бетон причала. На берегу выброску подхватывают швартовщики и в четыре руки тянут ее из воды. Каждая секунда дорога – теплоход по инерции продолжает скользить вперед.

Выброска привязана к огону – толстой петле причального конца. Сейчас этот конец – тяжелый черный канат – вслед за петлей медленно выползает из воды на причал. А судно все движется…

Сухопарый голландец с трудом набросил петлю на чугунную тумбу и сам присел на нее – перевести дух. Такой же швартов завели на корме. Теперь теплоход двумя нитями привязан к берегу. Заработали шпили – выбрать слабину. Причальные концы поползли обратно в клюзы, натянулись до треска, притягивая к причалу тушу теплохода. Из плетеных канатов дождем потекла выжатая вода. На баке и корме быстро перебегали матросы в одинаковых синих куртках – подтаскивали еще два конца к клюзам. Снова полетели выброски.

Толстые нейлоновые канаты, как удавы, плыли к причалу, извиваясь в маслянистой воде.

В репродукторах железным басом гремели команды главного помощника.

– На корме – завести шпринг!

– Есть завести шпринг!

– Подтянуть прижимной!

– Есть подтянуть прижимной!

"Садко" мягко всем бортом прижимался к бетонному причалу. Со шлюпочной палубы в торжественном марше ударили и зазвенели литавры и трубы духового оркестра. Над морским вокзалом, рядом с государственным флагом Нидерландов, вытягивался под ветром ярко-красный, с серпом и молотом флаг…

На причале свалены горы чемоданов. За мокрыми от дождя стеклами морского вокзала в ожидании посадки толпятся пассажиры. Они с нескрываемым любопытством рассматривают советский лайнер. Подают трап. У трапа становятся полицейские в синих плащах. На судно входят карантинный врач, судовой агент и таможенники.

Невероятно худой блондин с волосами до плеч и русой бородой – коллега Шевцова. Он здоровается по-английски и поспешно опускается в кресло, словно не надеется на свои ноги.

– Адский холод, – улыбается карантинный врач, потирая длинные худые пальцы, – и ветер не стихает. Вчера над Голландией прошел ураган. Не завидую вам – вы были в море.

– Нас четыре часа держали на рейде, – сообщает Шевцов, настраивая свои губы и язык на английскую речь.

– Что делать? – голландец огорченно разводит руками. – Каждый думает только о своей выгоде.

– А вы понимаете, что значит в ураган дрейфовать вблизи берегов? – сердито и уже по-морскому спрашивает Шевцов. Голландец понимает. Все голландцы от рождения моряки.

Виновато улыбаясь, карантинщик задает вопросы:

– Экипаж о'кей?

– О'кей.

– Крысиное свидетельство о'кей?

– О'кей.

– Больных нет?

– Ни одного.

– О'кей, можно опустить желтый флаг.

Шевцов звонит на мостик.

– Теперь небольшая формальность. – Голландец достает из портфеля сложенный вдвое лист и протягивает Шевцову. – Это Морская декларация здоровья.

Декларация пестрит вопросами:

"Не было ли на борту заболеваний чумой, холерой, желтой лихорадкой, натуральной оспой, тифом или перемежающейся лихорадкой?"

"Ноу", – выводит Виктор.

"Не было ли заболеваний, подозрительных на инфекционные? Имеются ли на судне другие причины, которые могут привести к развитию инфекции?"

"Ноу, ноу", – везде пишет Шевцов.

Формальности окончены. Шевцов получает "свободную практику" – зеленую бумажку с печатью – и приглашает коллегу в курительный салон.

Этот салон – традиционное место приема морских властей. На столе икра, осетрина. Из дежурного бара приносят водку и боржоми. Русская водка славится во всех портах мира. Тем более что ее всегда наливают щедрой рукой.

Шевцов подводит гостя к столику у широкого иллюминатора. Отсюда хорошо виден Роттердам, рукава Мааса, шлюзы и разводные мосты.

Голландский врач маленькими глотками по-птичьи пьет водку. Смотрит на свой город. С некоторых домов ураганом сорваны крыши. Вырваны с корнем деревья, повалены фонари. На причале копошатся рабочие в желтых куртках.

Открывается стеклянная дверь, и с подносом в руке входит… Оля. На ней красное форменное платье с белой отделкой.

Она смущенно улыбается и здоровается с Виктором кивком головы. Форма смущает ее так же, как нашивки доктора. Шевцов удивленно таращит глаза на ее униформу. Ольгу не узнать.

– Ты где работаешь? – вполголоса спрашивает он.

– В баре "Белые ночи", – улыбается Ольга. – Приходите.

– Обязательно!

С фуражкой в руке в курительный салон входит озабоченный старпом Стогов, замечает смущенную Ольгу и останавливается:

– Вот это да!…

Оля краснеет, ее лицо становится такого же цвета, как платье. Андрей решительно направляется к столику доктора и садится на свободное место.

– Оля, можно чашечку кофе?

– Пожалуйста.

Старпом пьет кофе, позабыв размешать сахар, потом вполголоса спрашивает:

– Ты где работаешь?

– В баре "Белые ночи", – улыбается Оля. – Приходите.

– Обязательно, Олечка! – расплывается в улыбке Стогов.

В дверь заглядывает четвертый штурман Игорь Круглов. На рукаве у него голубая повязка вахтенного. При виде Ольги лицо Игоря вытягивается. Шевцова начинает разбирать смех.

Круглов как-то боком, осторожно приближается к Оле, и диалог повторяется слово в слово.

Начинается посадка пассажиров. У трапа, как на часах, стоит Круглов, строгий и неприступный, в глубоко надвинутой фуражке с длинным черным козырьком. Сейчас его вахта. Он вахтенный помощник – главное лицо на судне. Рядом с ним – коренастый, одетый по форме Саша Лесков. Легкий ветерок шевелит на его голове редкие белесые волосы. Форменную фуражку он не признает. У Саши за плечами факультет иностранных языков. Сейчас он в новой роли – дежурный переводчик.

Один за другим по трапу поднимаются пассажиры. Их чемоданы по ленте транспортера ползут на корму.

Две старушки медленно подходят к трапу. Одна из них, с палочкой в руке, подозрительно осматривает теплоход, тыкает своей клюкой в борт – проверяет, крепкий ли. Они слышат английскую речь Саши и, наконец, решают обратиться к нему.

– Сэр! Неужели у русских есть такие теплоходы? – спрашивает та, что посмелее, с клюкой в руке.

– Конечно, мадам! Вот он – перед вами. – Саша улыбается и показывает на огромную трубу с широкой красной полосой, серпом и молотом.

– И на этом теплоходе работают русские? – допытывается старушка.

– Совершенно верно, мадам.

– Тогда скажите… – она шепчет Лескову на ухо, – как же вы с ними уживаетесь?

– Прекрасно! – хохочет Саша. – Я и сам русский!

Старушки смущаются, потом, набравшись смелости, осторожно поднимаются по ступенькам трапа. Вслед за ними идут и другие пассажиры – больше пожилые и старики. Одного из них привезли к борту "Садко" на кресле-каталке.

– Ну и публика! – говорит Шевцов Саше. – Половину надо сразу класть в госпиталь.

– Это еще ничего. Тут как-то одного пассажира родственники на носилках внесли! Поставили на палубу и ушли. А он еле дышит, и на груди бумаги лежат: билет на судно и завещание – на всякий случай.

– Куда же у них медицинская комиссия смотрит? – удивляется главный судовой врач.

– Чудак ты, док. Какая комиссия? Думаешь, на них санаторные карты заполняют? Это у нас: отпускник хочет в Крым, чтобы поплавать вволю, а участковый врач скажет "нельзя" – и точка. Жаловаться бесполезно. А у них здоровье и жизнь – это частная собственность. Плати и куда хочешь валяй – хоть в тропики, хоть в Арктику, хоть черту в зубы. Лечение на "Садко" бесплатное, похороны с отпеванием за счет пароходства, и ни переживаний, ни родственных слез. Запомни на всякий случай: они это отлично знают. А ты должен довезти их живыми и здоровыми.

– И все-таки, Саша, это черт знает что!

Теперь каждое утро Шевцов открывал журнал амбулаторного приема пассажиров и записывал число и местонахождение судна: "24 декабря. Ла-Манш". Ниже страница расчерчена: фамилия, жалобы, диагноз, лечение…

Нужно признаться, что первого больного-иностранца главный судовой врач ожидал с большим волнением. Все было готово. Амбулатория сверкала. Накануне боцман собственноручно закрасил царапины и пятнышки на переборках, заметные только под микроскопом. Халаты накрахмалены. Лекарства разложены. Операционные инструменты простерилизованы заново. Тоня в десятый раз проверила свои ларингоскопы и интубационные трубки. Можно было подумать, что первый же больной войдет в госпиталь и тут же упадет замертво.

И вот первый день приема больных. Шевцов широкими шагами прохаживался от двери к иллюминаторам и обратно. Сестры стояли у стола и беспокойно перебирали лекарства. Один только Василий Федотович невозмутимо сидел под табличкой "Не курить" и попыхивал своей трубочкой.

И вот – робкий стук в дверь. Первый пациент! В амбулаторию, шаркая ногами, входит щуплый старичок в замшевом пиджаке и уже от порога тычет себе пальцем в сердце.

"Так, – быстро решает Шевцов, окидывая пациента профессиональным взглядом, – общий атеросклероз, гипертоническая болезнь, стенокардия, возможно – предынфарктное состояние…"

Пациент бормочет что-то невразумительное. С третьей попытки главный врач начинает понимать… Вчера в ресторане старичок облил свой пиджак супом и теперь просит вывести жирное пятно с груди.

Шевцов возмущенно встает с кресла:

– Мы не выводим жирные пятна!

– Разве это не химчистка? – удивляется старичок. Василий Федотович, Вера и Тоня бессовестно хохочут. Торжественный момент безнадежно испорчен.

Второго пациента Шевцов встречает подозрительным взглядом. Это лысоватый англичанин средних лет, с бесцветным лицом и мешками под глазами. Он почтительно обращается к Шевцову:

– Очень сожалею, сэр. Нельзя ли попросить маленькую таблетку от головной боли?

– Отчего же маленькую, можно и большую.

– О, вы слишком добры, сэр!

Больной вдвое старше доктора, и от этого "сэр" Шевцову становится неловко. Но это англичанин, а для англичанина врач – всегда "сэр".

– Присядьте, пожалуйста, я измерю ваше артериальное давление, – говорит главный врач. – Ого! Двести на сто двадцать, да у вас гипертония! Вам когда-нибудь измеряли давление?

– Да. Но доктор ничего не говорил мне. Доктора никогда не говорят – они не хотят, чтобы мы много знали… Мне назначали таблетки, сэр.

– Какие?

– Не знаю. В аптеке писали только, как принимать и сколько они стоят.

Больного осматривает Василий Федотович. Он прикладывает стетоскоп к впалой груди, оттопырив нижнюю губу, задумчиво трогает дряблый живот.

– Да-а… Гипертонический криз! Вера, приготовь магнезию, дибазол и – в лазарет!

"Бедный старик! – жалеет Шевцов. – Круиз! Такому только в тропики… Ему бы лежать неподвижно, а он на своих ногах за таблеткой…"

Входит третий больной – грузный, с багрово-красным лицом, тяжело переставляя свои слоновьи ноги. Амбулатория сразу наполняется ароматом виски.

– Хэллоу, док! – весело кричит он с порога.

– Хэллоу, – без энтузиазма отвечает Шевцов.

– Я здоровый парень, док. У нас в Техасе все такие. Я здоров от бедер и выше. Моя беда – мои ноги. Все, что я пью, стекает в них.

Он садится и вытягивает на середину амбулатории толстые, как бревна, конечности в полосатых брюках.

– Что же вы пьете?

– Оу, только виски! Как все у нас в Техасе. Но я разбавляю содовой, сэр! У вас прекрасное судно! Бьютифул! Я делаю прогулку, и в каждом баре – виски энд сода.

– Восемь баров – значит восемь стаканов, – невольно подсчитывает Шевцов вслух.

– Иес. Оу, я забыл! В ресторане тоже – перед едой.

– Это еще четыре стакана…

– Но я разбавляю, док! Я не враг своему здоровью.

– Вы слишком много пьете. Ваше сердце не справляется…

– Ноу, ноу! Сердце о'кей. Почините ноги.

– Послушайте меня…

Шевцову все же удается убедить техасца. Направляясь к двери, он бормочет себе под нос:

– Я много пью… О да! Пить надо меньше… О'кей! Значит, не буду разбавлять!

Снова стук. В узкую дверь входят сразу двое: широкоплечий, костистый немец и маленький, толстый англичанин – настоящий Джон Буль. Обоим под шестьдесят. Они враждебно переглядываются и вместе подходят к столу, за которым сидит Шевцов.

Здоровенный немец незаметно оттирает Джона Буля в сторону. Тот отступает назад и съеживается в углу на стуле. Немец сердито смотрит в угол.

Вера дает немцу таблетку, и он уходит. Тогда англичанин вскакивает со стула и грозит ему вслед пухлым кулаком. Потом подходит к столу и с пафосом заявляет:

– Мало мы с вами громили этих бошей!

"Вот именно, мы с вами", – думает Шевцов, снабдив Джона Буля пачкой таблеток от укачивания.

Утренний прием закончился без единой реанимации. Шевцов вышел из госпиталя и задумчиво направился к лифту. В дверях вестибюля он чуть не столкнулся с Ларисой Антоновой. Оба остановились смущенные.

После первой встречи у трапа Виктор сторонился насмешливой "Моны Лизы".

А тут еще этот половник проклятых щей, разбрызганный по всей кают-компании. Снисходительное молчание соседнего кресла было хуже всего. Уж лучше бы она открыто расхохоталась. А этот эстет, пассажирский помощник? Он даже взглядом не удостоил доктора! Черт бы их всех побрал, воспитанных-перевоспитанных…

Между прочим – это точно! – Евгению Васильевичу было тогда особенно некстати, что его окрестили щами прямо перед синими очами Ларисы свет Антоновой. Судовая аристократия в кислой капусте!

А эта Лариса не проста. И каждый раз – другая. То строгое лицо и холодный тон, то волнами шуршащее платье и русалочий голос, то, как сейчас, вроде даже смущенная… Попробуй разберись в ней.

У Антоновой вздрагивали ноздри, она часто дышала – по-девчоночьи пробежала по трапу. Черный галстук, как живой, выгибался на груди и похож был сегодня на вопросительный знак. Глаза у нее блестели. Виктору даже почудилось в них какое-то волнующее многоточие…

Виктор только вздохнул. Во всяком случае, в форме она уже не казалась ему такой опасной…

– Простите, – извинился Виктор и замолчал. Надо было что-то говорить, легкими, шутливыми фразами разогнать смущение.

– Ну как, Виктор Андреевич, уже познакомились с судном? – нашлась она первая.

– Признаться, еще не совсем – уж очень оно большое.

– Хотите я покажу вам теплоход? – предложила Лариса.

– Да, конечно! – поспешно согласился Шевцов.

Теплоход "Садко"- это плавучий город, обнесенный стенами своих бортов. Только на судне понимаешь, как несовершенна земля и земные города. Здесь все рядом и все твое с тобой: твоя работа и твой дом, сон, еда, отдых, сауна и спортзал, портняжная и сапожная мастерские. В этом есть что-то от общества будущего.

Жизнь судна лишена земной суеты и забот. Утром просыпаешься – ты уже на работе. Вечером заканчиваешь работу – и ты дома. Нет бессмысленно потерянных часов в транспорте, очередях в магазинах и столовых. Нет сомнений – куда пойти и что надеть.

По трансляции объявят, куда идти – в кино, клуб, на собрание или… на разнос к капитану. Скажут, что надеть: в холод – форма черная, в жару – белая, в тропиках – тропическая, на приемах – парадная. Здесь все неизменно, четко определено и заранее предусмотрено морским уставом.

Шевцова поражала неземная чистота на судне. Солнце, морской ветер и струи воды из шлангов выглаживали палубу. Ни пылинки, ни крупицы земли не оставалось на теплоходе.

Пассажирское судно было бы райским местом, если бы только на него не просачивались пассажиры…

Первые дни круиза пассажиры на судне как в глухом лесу. Они беспомощно бродят по палубам, сбиваются с пути, теряют друг друга и путают каюты. Появиться в это время в пассажирских помещениях в форменной одежде – сущее наказание.

Ларису и Шевцова, вышедших из лифта, тут же окружила толпа иностранцев. И сразу посыпались вопросы: где ресторан, где информбюро, где сейчас капитан? Два толстяка с потными лбами спорили, где нос и где корма. Каждый показывал в свою сторону. Сухая, как вобла, старушка с клюкой волновалась, есть ли в этих водах акулы. "Если и есть, тебе их можно не бояться", – подумал Шевцов. Тучная дама с километром цепочек, обмотанных вокруг шеи, подозрительно смотрела на Ларису и твердила, что вот уже полчаса не может найти своего мужа.

Смесь английских, немецких и французских глаголов, восклицаний и междометий оглушила доктора. Он вытер испарину со лба. Тем временем Лариса легко и непринужденно ответила на все вопросы и всех успокоила. Шум стих, и вестибюль перед лифтом опустел.

– Ловко вы с ними! – усмехнулся Виктор.

– Через месяц и вы так же будете…

Они шли по Салонной палубе – главному проспекту теплохода. Салонная палуба – это палуба развлечений, импровизированный Бродвей судовых масштабов. Она начинается от двухэтажного музыкального салона в носовой части судна и тянется на добрых сто восемьдесят метров, мимо баров, магазинов, игральных автоматов, до самой кормы, где под стеклянной крышей плещет морской водой голубой бассейн. Они шли по толстому бордово-желтому ковру – Лариса в синей форме в талию, Виктор в черной, с золотом нашивок на рукавах.

Из открытых дверей баров гремела музыка, приветливо улыбались безукоризненно причесанные бармены в красных курточках, с огромными "бабочками" на шее, вокруг сновали бизнесмены в блейзерах, с высокими стаканами в руках, почтенные отцы семейств ослепляли своих матрон вспышками "кодаков" – на фоне фонтана в музсалоне, у стойки бара за коктейлем и – оу! – конечно же, рядом с русской леди и офицером. Экзотика!

Антонова со светской улыбкой подавала руку, фотографировалась, здоровалась с пассажирами, безошибочно определяя, кто перед ней – немец, француз или англичанин.

"Шестьсот пассажиров – это каждый день шестьсот "здрасьте", – со страхом подумал Шевцов. – Да еще – упаси бог! – не ляпнуть "гутен таг" вместо "бон жур". И потом – эти блицы, от них ослепнешь!" – Он устал гораздо больше, чем на приеме в амбулатории.

– Слушайте, – сердито обратился он к Ларисе, – а почему бы не поставить на этой палубе пару улыбающихся манекенов в полной морской форме – для фотографии?!

– А что, это идея, – засмеялась Лариса. – Закину начальнику удочку.

Они незаметно дошли до бассейна. Его стены и крыша были застеклены. Совсем рядом вдоль бортов волновалось серо-бирюзовое море. За флагштоком тянулась белая, уходящая к горизонту дорога взрытой винтами воды.

В голубой чаше бассейна катились волны – точно такие же, как за бортом. Морская вода, заточенная в кафельные стены, подчинялась тем же законам и так же гремела прибоем, взлетая пеной и брызгами к стеклянной крыше. Здесь было пусто и тихо. Виктор подвигал занемевшими плечами, поправил галстук и облегченно вздохнул.

Рядом с бассейном вытянулась стойка бара с высокими табуретами-гвоздиками.

– Бар "Русалка", – прочитал Шевцов. Барменша, стройная девушка с мальчишеской стрижкой, приветливо улыбнулась им.

– Что будете пить? – спросила она, обращаясь к доктору.

– Пить? Э-э… какой-нибудь аперитив, – сказал он, вспомнив Ремарка, – там положительные герои всегда пили какой-нибудь аперитив.

– Кампари, мартини, перно?

– Э-э… Пожалуй, перно…

– И два кофе, – добавила Лариса.

– Перно будете с содовой, джинджер-элем, битер-лимоном?

"Ну, это уж слишком!" – подумал Шевцов и пожал плечами.

– Не знаю… Все равно…

Зазвенел лед в высоком стакане, и из зеленой бутылки мягко полилась желтоватая жидкость с чистым запахом аниса.

– Гм… как микстура от кашля, – сморщился доктор, допивая коктейль.

Девушка поставила на столик у стеклянной переборки две чашечки кофе и деликатно отошла к другому концу стойки.

Шевцов сидел, облокотившись о стол, и смотрел, как бьется вода в бассейне. Лариса дотронулась до его локтя и посмотрела вверх. Виктор поднял голову: в углу под самой крышей сидел нахохленный воробей. Он вертел головой и чистил перья. Время от времени воробей робко взлетал, тыкался носом в прозрачное стекло и, сделав небольшой круг, возвращался в свой угол.

– Знаете, на кого он похож? – лукаво спросила Лариса.

– На кого?

– Да на вас же! – засмеялась она. – Вы что, доктор, меня боитесь – за километр обходите? Разве нельзя просто дружить? Не пробовали?

– Пока нет, – признался Виктор.

Зеркальные глаза насмешливо смотрели на Шевцова. Антонова притягивала его чем-то необъяснимым, недоговоренным. Он пил маленькими глотками непривычно крепкий кофе и, хмурясь невольно, вглядывался в улыбающееся лицо Ларисы.

– У меня что-нибудь не в порядке, доктор? – засмеялась Лариса. – Какая-нибудь аномалия?

– Да, – серьезно ответил Шевцов. – Ты себя не любишь.

– Оригинальное начало!

– Можно на "ты"?

– Попробуй. Так почему же?

– Понимаешь, в природе все разумно и никому не отпускается лишнего. Каждому – что-то одно: сила так уж сила, ум так ум, красота так красота. Остальное – приложение.

– Упрощаешь, – пожала плечом Лариса.

– И все же. Если одному или одной дано больше – это аномалия. А если она при этом еще и ненавидит себя – это уже болезнь:

– Какой же диагноз?

Виктору показалось, что Лариса насторожилась. Он посмотрел наверх – воробья уже не было там.

– У меня была одна больная, – сказал он серьезно, – очень красивая девушка. Она сильно хромала. Когда она шла, на нее все оглядывались. А она хромала еще сильнее от этих взглядов и прятала глаза… Знаешь, что у нее было в глазах?

– Наверное, боль… желание быть незаметной, некрасивой?

– Да. Ты знаешь…

– Что же тебя смущает?

– Глаза у тебя такие же, а вот хромоты не видно.

– Значит, болезнь невидимой хромоты? – вдруг громко рассмеялась Лариса. – Это излечимо?

– К счастью…

– Кто же меня вылечит?

– Волшебник, – улыбнулся Шевцов.

– Ну-у, так нечестно, – надула губы Лариса, вставая из-за стола.

Шевцов тоже встал, неловко отодвигая стул и ощущая свой проигрыш. Виктору показалось, что он снова разминулся с чем-то главным в ней – затаенным от непосвященных. Словно приоткрылась и захлопнулась перед ним дверь с надписью: "Посторонним вход запрещен"…

Лариса улыбнулась:

– А насчет воробья я, пожалуй, ошиблась, – сказала она и пошла к двери. Ее руки двигались легко и уверенно вдоль струной натянутого тела. Длинные сильные ноги легко протанцевали по качающейся палубе.

"Мне все померещилось, – подумал Шевцов, глядя ей вслед. – Скорее я сам хромаю… А дружбу предлагать честно? – спросил он сам себя. – Это же троянский конь, а не дружба!…"

Вечером в музыкальном салоне – встречный капитанский коктейль. Что это такое?

Это большой прием, торжественный спектакль, который капитан устраивает для всех пассажиров. В каждом круизе бывают встречный и прощальный коктейли.

Участвуют только старшие офицеры. У них для такого случая есть особая форма одежды – гала-форма. Это куртка фрачного покроя, галстук-бабочка, черный шелковый пояс вокруг талии и лакированные туфли.

Главный врач упаковывается в это старомодное великолепие и чувствует себя деревянным манекеном. Стук в дверь – на выход.

Один за другим офицеры выходят на круглую сцену – танцплощадку в центре музыкального салона и выстраиваются полукругом. Судно покачивает мертвая зыбь, и они тоже покачиваются.

Капитан, ухоженный и картинно одетый, выходит вперед, как солист в опере, и останавливается, прочно припечатав к паркету длиннющие ноги в туфлях сорок пятого размера. Это уже третья ипостась, в которой Виктор видит его. Первая – толстый свитер, больная нога и хмурое лицо, вторая – разгневанный мастер, мечущий громы в нерадивых ремонтников. И вот третья: на английском языке, галантно склонив голову и белозубо улыбаясь, он представляется пассажирам. Непривычно видеть его сверкающий бриолином пробор и черную бабочку под гладким подбородком – артист!…

Держа микрофон у угла рта и обаятельно улыбаясь, он рассказывает об устройстве и ходовых качествах судна. Вокруг сцены – толпа пассажиров. Когда мастер называет внушительные цифры водоизмещения, мощность главного двигателя, скорость хода, дамы в вечерних платьях громко ахают.

– …Отлично работают стабилизаторы – успокоители качки, – говорит капитан, и в этот момент теплоход вздрагивает и начинает крениться на правый борт. Дамы взвизгивают, пассажиры хватаются за поручни, друг за друга. Пропустив крутую волну, "Садко" медленно выпрямляется. Все хохочут, как над отрепетированной шуткой. Опять – крен. Офицеры ни за что не держатся – не положено. Они должны стоять как вкопанные и улыбаться, что бы ни случилось. Это неписаный закон всех тревог, происшествий и церемоний на пассажирском судне.

– А теперь разрешите представить вам моих старших офицеров. – И капитан представляет каждого поименно.

– Главный помощник… первый помощник… старший помощник… главный механик…

Шаг вперед, поклон, улыбка. Колышется строй. В груди у Шевцова холодеет. Уже совсем рядом шипение бикфордова шнура. Только не выскочить раньше времени. Голос капитана: "Главный судовой врач"- сталкивает его с десятиметровой вышки. Виктор бесконечно долго летит, вытянув "солдатиком" негнущиеся ноги. Офицеры и пассажиры удивленно смотрят на него. Капитан поворачивает голову на сорок пять градусов. Доктор делает неимоверное усилие и передвигает себя на один шаг вперед. Раздаются аплодисменты.

Расфранченный официант, заложив одну руку за спину, обходит строй с бокалами на подносе.

Капитан поднимает свой бокал и произносит тост: "Toyour health" – на английском, "Zum Wohl" – на немецком, "A votre sante"- на французском и, наконец, на русском: "Ваше здоровье!"

Пассажиры в восторге. Они хором подхватывают тосты и все вместе кричат на ломаном русском языке: "Ва-ше до-ро-ве!"

Официальная часть закончена. С бокалами в руках капитан и свита проходят по залу – для "непринужденной" беседы с пассажирами. На судне даже пить за здоровье- это работа, и нелегкая!

Вечером Шевцову позвонил парторг Саша Лесков:

– Слушай, док, я тут чай заварил – флотский!

– Чай?

– Ну да! Чай – это ж самый морской напиток.

Шевцов накинул мундир и быстро, по-морскому, простучал ногами по крутым ступеням внутреннего трапа в предвкушении огненного, душистого чая и, что еще важнее, согревающего душу мужского общения. Александр незаметно становился, для него самым близким человеком на теплоходе.

Чаепитие на флоте – это не просто утоление жажды. Это почти такой же ритуал, как в Японии. Официально разрешается пить чай только в кают-компании. Держать в личном пользовании кипятильники запрещено – угроза пожара. И все же на чаевничание в каютах смотрят сквозь пальцы – ведь чай не водка! И даже суровый капитан Буров понимает – стакан чаю в тесной каюте, затерянной где-то в холодных просторах Атлантики, отогревает сердце, лечит от морских невзгод и тоски по берегу.

Лесков сидел на узком диване в любимой позе – нога на ногу и рассеянно перебирал медиатором струны гитары. На привинченном к палубе столике – блюдце с нарезанным лимоном, сахар в обертке Аэрофлота, пакетики растворимого чая "Липтон". В углу, дребезжа запотевшей крышкой, пыхтел электрический толстяк-самовар. Это тебе не примитивный кипятильник! В каюте горела только настольная лампа, отбрасывая круг света на стол и переборки.

Лицо у Саши было невеселое. Днем, на людях его таким не увидишь. Над диваном в простой рамке фотография восьмилетнего мальчика. Это его Олежка. Он в отца: такой же упрямый лоб, серьезные, нахмуренные глаза. И волосы, как пряди льна…

Шевцов уже знает – Александр разошелся с женой, но никогда не касается этой темы. Как доктор, он понимает- рану лучше не трогать. Какой-нибудь чинуша разведет руками: "Как же так? Парторг – и вдруг развод?!" А для моряка – это беда. Моряк должен иметь надежный тыл. И кто-то на берегу обязан ждать его – с нескончаемой и неизбывной верностью.

Моряцкие жены умеют ждать. И судьба награждает за разлуки – их любовь не ветшает, не покрывается плесенью нудных семейных передряг. Каждая встреча с возвращенными морем мужьями, пусть краткая и со слезами разлуки впереди, переполняет через край неповторимым, неведомым другим женам счастьем…

Шевцову вспомнилась история капитана Костромова. Костромов тридцать лет водил пароходы, теплоходы, турбоэлектроходы по всем морям и океанам. Он изучил все порты и маяки, помнил все отмели и рифы на свете. И все течения и ветры, капризы и нравы любого океана он знал на память, с закрытыми глазами, так же, как мельчайшие черточки на лице своей жены Тамары Васильевны.

Жену свою он любил необыкновенно, незатухающей любовью вот уже тридцать лет – как в день свадьбы. Капитан Костромов принимал новые суда, осваивал новые линии, представлял свое пароходство на международных конференциях. Картинная русская стать, талант и неизменное счастье судоводителя создали вокруг его имени легенду. Его без зависти любили друзья, уважало и ценило начальство, лоцманы и капитаны всех портов от Нордкапа до мыса Доброй Надежды встречали, его как старого друга. Первый буксир – капитану Костромову, первый причал – ему, лучших докеров – на его судно. Казалось, счастье само шло ему в руки. И только он знал, как хрупко его счастье.

Строились новые суда, капитанов не хватало, и за тридцать лет много ли был он дома? Но каждый раз, швартуясь в советском порту, будь то в Мурманске или Владивостоке, в Одессе или Клайпеде, он смотрел на причал и видел там худенькую черноволосую женщину, закутанную в шубу или одетую в летнее платье, усталую после поезда или самолета. Но все такую же молодую, с горящим румянцем на гордом лице. И глаза ее, ничего не замечая вокруг, тревожно высматривали его на крыле высокого мостика. И когда, еще под скрип швартовых и глухие команды мегафонов, их глаза встречались – останавливалось время и все умолкало на мгновенье… Только тогда с сердца капитана спадала тяжесть и он снова верил – его счастье с ним.

Так было, пока однажды на пути домой, в штормовом Северном море, первый помощник и начальник радиостанции не принесли ему радиограмму – блеклые строчки машинописи на желтоватом листе бумаги. Они долго стояли перед его столом. Не было сил ни произнести слово, ни протянуть руку со свинцово-тяжелым квадратом бумаги.

Его жена, его Тамара умерла…

Капитан Костромов привел судно в Ленинград – так же, как и всегда, добросовестно и точно. Но на берег не сошел – его увезли в больницу с глубоким инфарктом.

Шевцов часто заходил к больному капитану, во время ночных дежурств подолгу засиживался в небольшой палате. Когда не было боли, Костромов рассказывал о своей морской судьбе – о встречах с тропическими ураганами и волнами-убийцами, о таинственном "глазе бури" и загадочных кораблекрушениях. Перед глазами доктора проплывали мохнатые пальмы на далеких островах, выгнутые дугой упрямым пассатом, лиловые неподвижные воды Саргассова моря, хрустальные вершины айсбергов, безмолвно встающих на пути кораблей.

Красивое когда-то лицо капитана оживлялось, на бледных щеках очерчивался румянец.

Однажды вечером он достал из-под подушки толстую пачку фотографий.

– Доктор, посмотрите, здесь вся моя жизнь…

Шевцов перебирал поблекшие фотографии: молодой курсант с юношески тонкой шеей, третий помощник с пробивающимися усами, старпом… Фотографии становились новее, а капитан Костромов – старше: на трапе, на палубе и, уже тронутый сединой, на мостике – на фоне вздыбленного штормом моря.

И вдруг снова пошли фотографии: курсант, третий помощник с полоской усов на верхней губе. Фотографии были совсем новые.

Шевцов удивленно посмотрел на капитана. Тот улыбнулся:

– Это сын. Похож?

– Копия!

Костромов вздохнул и достал из-под подушки большой конверт из плотной черной бумаги. Из треугольного выреза смотрело женское лицо с блестящими, пристальными глазами.

Протянутая рука Шевцова остановилась.

– Берите, берите! – прикрыл глаза капитан. – Это она…

Он рассказывал – торопливо, словно боялся не успеть. Иногда ему не хватало воздуха.

– Когда я женился на ней, у нее был туберкулез обоих легких, и она была приговорена врачами. Она отказалась расписаться со мной. Но я сказал – моя женщина не умрет, этого никогда не будет! И она поверила мне…

Я увез ее в горы, к киргизам. Мы жили у чабанов, пили кумыс и спали под открытым небом. Я носил Тамару на руках, как дитя, и сам кормил ее. Старые горцы любили ее, как дочь, ее нельзя было не любить – такой она была человек.

Она никогда не думала о себе. Врачи запретили ей иметь детей. Она не послушала ни их, ни меня. Она родила мне сына – вы видели его! – и расцвела, и забыла о болезни.

Она выгнала меня из дома. Она сказала – иди плавай, ты же не можешь жить без моря. А я буду ждать тебя, ждать – это тоже счастье.

И она ждала, боже мой, как она ждала меня! Я плавал тридцать лет, и Тамара за тридцать лет хранила календари, где были отмечены все дни, когда я был дома.

Я всю жизнь чертовски много работал, – север, юг, чертовские циклоны. Вся наша жизнь была из встреч и разлук. И из них мы сложили свое счастье. Хрупкое, скажете вы?

За тридцать лет мы так и не успели привыкнуть друг к другу. А ведь это то, что убивает любовь, – привычка, правда?

Она была для меня всем, вы понимаете – всем! Вы доктор, вы не поверите, но мне кажется, у нас было одно сердце на двоих. Те, кто любит, они – как сросшиеся близнецы, вам понятно? Я никогда ничего не боялся, – говорили, что мне чертовски везет. А я просто знал: пока она жива – со мной ничего не случится.

Мне казалось, я вылечил ее на всю жизнь. Она тридцать лет ничем не болела. Она не жаловалась… Может быть, она…

Капитан задыхался, ему не хватало воздуха. Шевцов поднялся.

– Ничего, ничего, – остановил его Костромов. – Я очень благодарен вам – за все, за лечение. Но только, простите меня, вы лечите не того человека… Ей уже не помочь. А значит, и мне… тоже… – Он махнул рукой.

…Голос Саши Лескова вернул доктора к действительности:

– Чай готов, док. Что задумался?

– Вспомнил капитана Костромова. Ты его знал?

– Конечно. Костромова на флоте знали все. Сейчас в ГДР заложили для нас сухогруз, – добавил Саша. – Будет называться "Капитан Костромой".

– Хорошо. Правильно, – сказал Шевцов и про себя подумал: "А как же жена капитана? Нет, – решил он, – для моряков это будет памятник им обоим".

Саша, конечно, слышал о жене Костромова, о настоящих, верных моряцких женах. А вот его Люся оказалась не такой…

Все женщины на "Садко" единодушно сочувствовали Саше, считали, что его семью разрушило море. Но только ли оно? Сам Саша об этом не распространялся и о бывшей жене никогда не говорил, словно ее не было. Вот только сын, его упрямый Олежка, он остался с Люсей.

Таким, как сегодня, доктор увидел Лескова впервые. На людях Саша был другим. Веселый, неугомонный, порывистый, весь как на пружинах, он никогда не ходил шагом. На верхнюю, восьмую палубу взбегал быстрее лифта, сутки напролет был по горло занят – на репетициях, тренировках, занятиях. Вокруг него всегда было много людей. Он увлекался всем сразу: иностранными языками, спортом, рисованием, электрогитарой. И увлекал других.

Вместе с молодыми моряками он оборудовал в свободном помещении клуб "Дельфин". По вечерам там под его руководством играл самодеятельный оркестр и можно было выпить чашку кофе. Вместе со спортсменами превратил кормовой трюм в спортивный зал, и сам проводил тренировки.

Шевцов долго недоумевал – когда же он занимается партийной работой? И наконец понял: все эти Сашины увлечения и были партийной работой – самой настоящей. Увлеченность Лескова заражала. Создавался коллектив, сплоченный дружбой и морем, – товарищество моряков. Его мнение на судне было решающим, его приговоры не мог отменить даже капитан. Конечно, были и партсобрания и партбюро, но именно это – создание коллектива – было главным делом Лескова,

Все три с лишним сотни людей на теплоходе Саша знал по имени, помнил, кто чем живет и дышит и у кого что дома. Понятно, что ребята его обожали и тянулись к нему. А вот женщины, чем он их приворожил? Не сходящей с лица улыбкой? Прищуром серых глаз? Попробуй пойми этих женщин. Но только "садковские" девушки оказывали Саше такие знаки внимания, что не заметить их мог только слепой или глухой. А он не замечал или делал вид, что не замечает.

– Саша, почему? – спросил его Шевцов. – Ты что, раз обжегся и стал женоненавистником?

– Да нет, – пожал плечами Саша. – Для меня они просто товарищи. Те же матросы, только в юбках. А если откровенно… Понимаешь, каждая из них стремится завладеть тобой целиком. Сначала ей покажется, что ты слишком много времени уделяешь работе, потом спорту, музыке, друзьям… Потом приревнует к морю. Я знаю – так и у меня было…

Над зеленым пластиком стола мягко светилась настольная лампа. На переборках висели Сашины акварели, в углу выступало тонко вырезанное женское лицо…

В дверь постучались, и из коридора в каюту заглянул как всегда серьезный, застегнутый на все пуговицы Игорь Круглов. За ним под самой притолокой показались рыжие веснушки и беспечная улыбка Вадима Жукова.

– Проходим мимо, – пробасил Вадим, – слышим, гитара – минор. Ну и заглянули. Не прогоните?

– Заходите, – махнул рукой Лесков. – Ну что, Игорь? Все Атлантиду свою ищешь? Или теперь не до нее – Олечка голову закружила?

Усаживаясь на диван, Игорь укоризненно повел глазами в сторону Шевцова: мол, зачем же выдавать секреты новому человеку? Шевцов про себя усмехнулся – тоже мне, секреты!…

– Ничего, доктор свой парень, – улыбнулся Лесков. – К тому же у каждого человека должна быть в жизни своя Атлантида и своя Олечка. Точно, док?

Шевцов уже заметил, что над Атлантидой Игоря и над его робкой любовью на судне охотно подшучивают. Круглова любили на "Садко" за его серьезность, начитанность, какую-то чистоту. Ни грязь, ни пошловатые анекдоты не приставали к нему. Но он был самым молодым офицером на судне, и потому, по традиции, ему надлежало пройти "сквозь медные трубы".

Над ним, хоть и беззлобно, посмеивались даже на мостике, в рулевой рубке…

Удивительный мир открывается оттуда, с вершины теплохода: море, перенимающее цвета то ясного, то штормового неба, встречные суда, бесплотные огни маяков. Молодые штурманы, обыкновенные ребята, на вахте надевают форменные фуражки с длинными козырьками, берут в руки тяжелые бинокли и, как полубоги, по спутникам и звездам ведут теплоход в двадцать тысяч тонн.

Сегодня на мостике было тяжело. Проходили Английский канал. Суда в канале идут густо, как автомобили на столичном проспекте. Половина всех столкновений на морях приходится на этот канал.

Игорь стоял на мостике и в бинокль сквозь стекла иллюминаторов читал ходовые огни судов. По правому борту таял в вечерних сумерках маяк на Бишоп-рок – скале Епископа. Высокая мачта маяка, как часовой, стоит на выходе из канала. Здесь караван судов, стиснутых между островом и континентом, привольно растекается по груди океана. Штурманам и рулевым можно вздохнуть – "железный Джон", авторулевой, возьмет в руки штурвал. Вахте – передышка: перекур и, конечно, горячий чай.

Игорь не курит. А вот насчет чая… Рядом с мостиком – под самой "крышей" теплохода – ночной бар "Белые ночи". И чай на мостик по первому требованию приносит та самая Оля Конькова, вокруг которой уже токуют все судовые сердцееды. Свои каштановые, медного отлива волосы Оля зачесывает назад и собирает на затылке в строгую прическу. А когда разговаривает, смотрит в глаза так спокойно и внимательно, что у самых заядлых остряков языки к зубам присыхают.

За Олину улыбку Круглое согласился бы каждый день не то что чай – подогретый уксус пить. На вахте Игорь с нетерпением ждет момента, когда можно будет снять трубку и безразличным голосом сказать: "Два чая с лимоном – на мост!" (Не на мостик, а на мост. Так солиднее.) Через несколько минут раздается знакомый перестук каблучков по тиковым доскам палубы и на мостике появляется Ольга – Олечка с дымящимися стаканами на блестящем подносе.

Никто не выпивал на мостике столько чая, сколько Игорь Круглов. Главный помощник, Борис Григорьевич Грудинко, отпускал по этому поводу ядовитые шутки:

– На твою вахту надо вместо локатора самовар ставить. И вывеску менять: вместо рубки – "Чайхана"! Олю совсем загонял…

– Что вы, вовсе нет, Борис Григорьевич! – краснела Конькова.

Игорь стискивал зубы, когда видел, как Грудинко своими глазами-щелками ласково смотрит на Ольгу – "его Ольгу". А один раз (Круглов бледнел, вспоминая об этом) этот сухарь словно бы по-отечески потрепал Конькову по щеке. И та хоть бы что! Не отодвинулась, не возмутилась. Она вообще словно не замечала ни его колючего вида, ни ядовитого характера.

– Пойми этих женщин! – вздыхал четвертый помощник, по-дружески делясь бедой с Вадимом Жуковым.

– Ему ведь почти что сорок, а туда же, к восемнадцатилетней девчонке потянуло, -хмурился и качал головой Жуков. – Ну погоди, мы это так не оставим.

Вот и сейчас Грудинко оторвал лицо от кожуха радиолокатора, защищающего фосфоресцирующий экран от дневного света, обвел прищуренными глазами мостик, вахтенного матроса, хмурые лица штурманов, важно сошел с деревянной подставки, сколоченной специально для его короткой фигуры, и улыбнулся стоявшей в дверях Оле.

Игорь, сжав губы, не мигая, уставился на серую простыню океана за иллюминаторами. Чай показался ему горьким. "Хоть бы судно какое показалось на горизонте!" А Ольга собрала на поднос пустые стаканы, взглянула от двери на Грудинко, ловко переступила через высокий комингс и вышла из рулевой рубки. Ее каблучки весело простучали по трапу.

Вадим Жуков выпрямился над пустым экраном второго локатора, сочувственно посмотрел на Круглова.

С главным помощником у Жукова были свои счеты. Главный недолюбливал Вадима неизвестно за что. Говорили, что за его рост, за красивые золотисто-рыжие кудри, за веселую улыбку, которую не могли вытравить никакие печали, – видимо, считал, что с такой внешностью стать дельным штурманом нельзя…

Грудинко по своей должности был шефом и наставником молодых штурманов. Пользоваться своей властью он не стеснялся, держался на мостике по-диктаторски и удивительным чутьем умел у каждого найти уязвимое место.

Пронять неунывающего Вадима ему было нелегко. Что касается Игоря, то одно насмешливое упоминание главного помощника об Атлантиде доводило Круглова до белого каления. Сухарь Грудинко и Атлантида – это было несовместимо. Не ему об этом рассуждать! А тут еще Ольга! "Что общего может быть у нее с черствым Грудинко?" – спрашивал себя Игорь.

– Для настоящего моряка женщины не существуют! – разглагольствовал главный помощник. – А вы? К одному в каюту зачастила портниха – наверное, каждый вечер примерки, а? Другой все вечера, вместо того чтобы читать лоцию, сидит в ночном баре, с Коньковой глаз не сводит, будто она ему икона.

– Что мы, не люди, что ли?

– Вы не люди – вы судоводители, понятно? Люди там, внизу, – он постучал каблуком по линолеуму палубы. – Те, кто с вахты сменился, кто отдыхает или развлекается сейчас. А у вас в голове вместо навигации одни… переживания!

– Зато вы у нас святой! – пробормотал Вадим.

– В моей каюте не бывает женщин!

Вадим промолчал, но его рыжие брови сдвинулись в глубоком раздумье.

Когда после ужина Вадим встретил Игоря, в его голове уже созрел план изощренной мести. И не случайно зашли друзья в каюту парторга. О таком щекотливом деле посоветоваться можно было только с ним – Лесков может отругать, но никогда не выдаст.

В каюте оказался доктор, и разговор перешел на другое. Вчетвером они долго гоняли чаи, дважды доливали пузатый самовар, говорили "за жизнь", слушали Сашины песни.

Когда Вадим и Игорь ушли – подошла их вахта. Виктор Шевцов тоже стал собираться "домой"- в свою каюту.

– Посиди, док, – остановил его Саша.

– Пора идти, вон на часах уже без пяти двенадцать. Тебе спать пора.

– Да не стесняйся, у меня рабочий день не кончился. Ты еще не последний посетитель, не думай…

И действительно, через пять минут в каюту постучались. В дверях появился Евгений Васильевич. В руках он держал большую черную сумку, наглухо застёгнутую на молнию. Пассажирский помощник был в синем спортивном костюме с вытянутыми локтями и коленями. Вид у него был растерянный, очки застряли на середине носа. Увидев доктора, он смутился еще больше и хотел было повернуть назад.

Лесков вовремя схватил его за руку и насильно усадил на диван. В сумке что-то зашуршало.

– Чаю хочешь?

– Да я, собственно…

– Значит, хочешь, – удовлетворенно произнес Саша, подставляя чистую чашку под носик самовара.

Евгений Васильевич вздохнул и послушно принялся пить чай. В сумке рядом с доктором кто-то заскребся и требовательно запищал. Шевцов вскочил с дивана и уставился на сумку. Пассажирский помощник поперхнулся чаем и попытался засунуть ее под диван.

– Ладно уж, Евгений, – мягко остановил его Саша, – открой.

– А?… – Евгений Васильевич повел очками в сторону доктора.

– Ничего, открой…

Как только молния открылась, из сумки высунулась круглая головка, покрытая бурым мехом, с большими ушами и смешным сморщенным личиком старичка.

Обезьянка, величиной с большую кошку, пружиной выскочила из сумки, схватила в горсть аэрофлотского рафинада – сколько поместилось – и, свернув кольцом длинный хвост, взлетела на полку с книгами.

Главный врач, который в каждом порту писал в декларации: "Обезьяны, попугаи – ноу, ноу", – заморгал, не веря своим глазам.

– Макака… – промямлил он изумленно.

Пока близорукие глаза Евгения Васильевича нервно бегали по каюте – с главного врача на обезьянку и обратно, – та ловко рассовывала в защечные мешки ворованный сахар.

– Э-это мартышка Кристи, – заикаясь пояснил пассажирский помощник и некстати добавил:- Она не кусается…

– Ну, знаете что! – вскочил с дивана главный врач. – Это уж слишком! Кто позволил разводить тут всяких… орангутангов?

Услышав свое имя, Кристи прыгнула с полки прямо на плечи хозяина, обхватила худую шею Евгения Васильевича цепкими лапами и прижалась к нему раздутой от сахара щекой.

– Нет, братья мореманы, это ля мур! – засмеялся Саша. – Глядите, какие нежности!

– Не понимаю, что тут смешного? – пожал плечами доктор. – Ведь держать животных на судне не разрешается…

– Да что ты так раскипятился, док? – перебил его Саша. – Пиши себе "ноу", да и все.

– Нет уж, извини, за здоровье команды и пассажиров отвечаю я, а не кто-нибудь. Да и что я вам мораль читаю? – повернулся он к Евгению Васильевичу. – Просто не допущу к работе с пассажирами, и все! Нет у меня для вас специального санпропускника.

– Ату его, док, ату! Посади его в изолятор! – захохотал Саша, откидываясь на подушки дивана.

– И это парторг, уважаемый на судне человек! – в сердцах развел руками Виктор Шевцов. Он бросил взгляд на убитое лицо пассажирского помощника и немного остыл.

– Ну зачем вам обезьяна? Для чего? Да и жестоко это – содержать живое существо в хозяйственной сумке! Честное слово…

– Да я ее в сумке только ношу, – тихо возразил нарушитель медицинской декларации. – А так она живет у меня в каюте, на свободе, и прекрасно себя чувствует.

– Откуда она взялась на судне? – устало спросил доктор, усаживаясь в кресло и чувствуя, что случай, говоря врачебным языком, безнадежный.

– Хотел я ее домой привезти племяннику в подарок – школьник он еще, в четвертом классе. Да она там такого натворила… Рюмки побила, штору оборвала и с карниза свалилась прямо невестке на голову. Решил я ее на карантинную станцию отвезти для наблюдений.

Притихшая на минуту Кристи вприпрыжку пронеслась по каюте и взобралась на рундук. В руке у нее был Сашин круглый будильник… Ее хозяин продолжал:

– Вышел я из дома в четыре часа утра, пока на улицах народу нет. Прицепил к ошейнику цепочку, посадил обезьянку за пазуху и пошел. Держу ее, а она кусается. Тут трамваи пошли. Я с ней в угол забился. А она снова вырывается. Выскочила и запрыгала по сиденьям. Я за ней. Она от меня. Добрался до карантина еле живой. Ветеринар ее как увидел и говорит: "Знаете что, вы обезьянку ведите домой. Мы ее лучше дома наблюдать будем". Я уж просил, упрашивал – никак. Куда податься?

Домой никак – невестка на развод подает. Ходить по улице не могу – замерз. Хорошо, ребята шли – пионеры. "У нас, – говорят, – еж в школе живет, в зоокабинете. Дай нам, дяденька, твою мартышку!"

Я, правда, отговаривал их. Но потом подумал – еж там есть… Это уже коллектив зверей, можно сказать. А коллектив – он воспитывает. Ладно, думаю, поживи-ка с ежом!

И что вы думаете? – Пассажирский помощник поправил очки и посмотрел на Шевцова. – На следующее утро – звонок в дверь. Директор школы стоит. "Ваш зверь?" – спрашивает. "Мой", – отвечаю. Сунул он мне в руку цепочку и бегом вниз по лестнице…

Жизни дома не стало. Невестка ругается, племянник уроки забросил. Соседи в потолок стучат, усыпите, требуют, ваше животное! А у меня рука не поднялась… Так вот мы с Кристи и стали жить на теплоходе. Пробовал я – в джунглях ее отпускал. Но прижилась она. Не хочет за границу…

Евгений Васильевич грустно вздохнул. Глаза его затуманились. Почуяв настроение своего хозяина, Кристи отложила в сторону будильник, уселась на колени к Евгению и обхватила его мохнатыми руками.

"Совсем как человек, – растрогался доктор и про себя решил: – Буду по-прежнему писать: ноу, ноу…"

Пассажирский помощник попрощался и ушел.

– Видал? – кивнул ему вслед Саша.

– А что такое? – не понял Виктор.

– Эх ты! А еще врач! – упрекнул его Александр. – Не видишь, что не в себе человек…

– Что такое? – всполошился доктор. – Заболел?

– Вот именно, за-хво-рал, – насмешливо протянул Лесков. – Влюбился!

– То есть?

– "То есть"! – рассердился Саша. – Вот он – женский вопрос во всей красе. Ну и задам я этой "Моне Лизе" перцу!

– А-а-а… – с опозданием догадался Виктор Шевцов. – Так вот оно что. Но, ты меня извини, Лариса-то тут при чем?

– А при том: любишь – так люби, а не любишь – так нечего синими глазищами мозги затуманивать! Хорошего человека с курса сбивает. Ну, погоди – я этого так не оставлю!

– Комиссар, ты что, озверел? Чем же она виновата? Тем, что молодая и красивая?

– Нет, не понимаю, – горячился парторг, – не понимаю я наш отдел кадров! Подбирают красоток, а я тут расхлебывай!

– А ты что, вместо Ларисы старую каргу на кривых ногах поставишь?

– Да все я понимаю, – Лесков с досадой махнул рукой. – Мне его жалко. У него от работы с пассажирами мозоли на нервах. А тут она еще…

А в это время, пока в коридорах офицерской палубы не было ни души, Вадим Жуков и Игорь Круглов тайно готовили отмщение главному помощнику Грудинко…

Ночью на Солнечной палубе случилось ЧП. Шевцов проснулся от отчаянного крика. Накинув белый халат, он выскочил в коридор. К каюте главного помощника бежали соседи: Дим Димыч в незапахнутом махровом халате и пассажирский помощник в ночной пижаме…

– А-а-а! – летел крик Грудинко из темноты каюты. Дим Димыч ощупью нашел выключатель на переборке, включил плафон и испуганно отступил от койки.

В постели Бориса Григорьевича кто-то лежал, отвернувшись к переборке. Из-под одеяла выглядывала черная, как чугун, спина.

– Ого! – икнул от удивления Дим Димыч. – Негритянка! Голая…

Он подскочил к койке, одним махом сдернул одеяло и остолбенел. А потом закатился громовым хохотом. От его хохота пробудилась вся Солнечная палуба.

На койке главпома, продавливая пружины, покоился огромный черный баллон с углекислотой. Все случилось, когда Грудинко пришел с ночной вахты, принял теплый душ и, погасив свет, нырнул под одеяло. Что-то тяжелое и холодное вдруг навалилось на него…

Директор неудержимо хохотал, двумя руками придерживая свой живот. Интеллигентный Евгений Васильевич, давясь смехом, вытирал слезы, выступившие из-под очков. В сторонке, у соседней каюты, безразлично глядя в подволок, стояли Вадим и Игорь.

Главного помощника била нервная дрожь. Он прижался голой спиной к рундуку и наспех схваченным с вешалки полотенцем прикрывал совсем не то…

В дверь каюты Грудинко ломились любопытные. Но Дим Димыч загородил дверной проем широкой спиной и солидно скомандовал:

– Расходитесь, товарищи! В чем дело? Любому чертовщина может присниться…

Честь мундира была спасена.

Когда все разошлись, Грудинко запер дверь, оделся и сел за стол, закрыв лицо руками. Ему вспомнилось то страшное и незабываемое, что пришлось пережить пять лет назад…

"Все. Хватит плавать", – подумал он, взял лист бумаги и начал писать рапорт о переводе на берег.

Наутро Вадима Жукова и Игоря Круглова вызвал к себе капитан. Дверь за ними плотно закрылась. Не слышно было ни грозного капитанского баса, ни голосов провинившихся штурманов. За дверью капитанской каюты полчаса стояла такая тишина, будто там все вымерло. Игорь и Вадим вышли от капитана побледневшие, с опущенными головами. Они постояли в коридоре, не глядя друг на друга, потом молча направились к каюте главного помощника.

Каюта была заперта изнутри. На их стук никто не ответил, дверь так и не открылась.

Борис Григорьевич Грудинко сидел за столом в своей каюте и не отрываясь смотрел в иллюминатор – на бескрайнее море, которое он и любил, и ненавидел, которое отняло у него первого капитана…

Грудинко был третьим помощником капитана спустя год после мореходного училища. Это было его первое судно – старый, американской постройки грузовой теплоход типа "Либерти".

Двое суток их бил десятибалльный шторм – отголосок далекого тропического урагана. Зародившись где-то в южных широтах, ураган по большой дуге двигался на север, разгоняя перед собой гигантские пятнадцатиметровые волны. Центр необычайно низкого давления прошел над течением Гольфстрима, столкнулся с холодным фронтом арктического воздуха и, вопреки прогнозам метеостанции, не рассеялся, а углубился, превратившись в гибельный североатлантический циклон.

Скопление грозовых туч, закрученное в бешено вращающийся вихрь, обрушилось на беззащитные суда. В проливе терпели бедствие сразу четыре судна. Спасатели не могли выйти в море, ураганный ветер опрокидывал вертолеты…

Борис Григорьевич задернул иллюминатор, встал, потер занемевшие ноги. Он вспомнил вчерашнее, молодых штурманов – Игоря, Вадима.

"Мальчишки, – покачал он головой, – что с них взять? А ведь я тоже хорош. Характер у меня действительно стал сволочным…"

Борис Григорьевич подошел к зеркалу. Не так давно ему исполнилось тридцать восемь. Но выглядел он старше – слишком глубоко отпечатался на его лице и нелегкий жизненный опыт и все пережитое им.

Грудинко выдвинул ящик стола. Из дальнего угла достал фотографию. Красивая молодая женщина чуть прищуренными глазами смотрела на него – его бывшая жена. Он не видел ее уже пять лет, но забыть, вычеркнуть из жизни не мог. Гибель судна, госпиталь, операция – все меркло рядом с ее тихими беспощадными словами:

– Мы должны расстаться, Боря. Я выходила замуж за моряка…

– …а не за инвалида, – договорил за нее тогда Борис, глядя в потолок больничной палаты. И согласился с ней, как соглашался всегда.

Академик, известный хирург делал ему операцию. Ногу удалось спасти, но врачи медицинской комиссии закрыли ему плавание. Медицинские мужи поднимали на лоб или надвигали на кончик носа очки, осматривали ногу, свежий длинный рубец после операции и удивленно качали головой: "Да-а, батенька, бывают же чудеса!…" Но признать его здоровым не решились. Он потерял и жену, и море.

Грудинко добился своего. Через год в медицинской книжке появилась лаконичная запись: "В тропики и Арктику годен". Море он вернул себе…

Борис Григорьевич взял со стола исписанный лист бумаги. "Капитану теплохода "Садко" Р.И. Бурову от главного помощника Б.Г. Грудинко…" И ниже крупными буквами – РАПОРТ.

"Все, что у меня осталось, – это работа, – подумал главный помощник, – и вот еще Оля – завещание капитана Конькова. – Эх, капитан, капитан… – вздохнул он. – А тут еще некстати этот мальчишка, Игорь Круглов. Ходит за ней, как теленок. Придется тянуть его, делать из него человека. Должен стать настоящим моряком! – Он стукнул кулаком по полированному столу. – Если только теперь вместо баллона бомбу мне не подложит, – невольно улыбнулся Борис Григорьевич.

Главный помощник сложил рапорт пополам и стал аккуратно отрывать от него ровные полосы. Потом медленно смял их в кулаке и бросил в урну под умывальником.

Грудинко умыл постаревшее за ночь лицо холодной водой и открыл иллюминатор. Оранжевое вечернее солнце садилось, касаясь серо-голубого полотна морской воды, аккуратно обрезанного горизонтом. Борис Григорьевич надел форменную тужурку, пригладил ежик на голове и пошел на вахту.

О происшествии на Солнечной палубе никто из очевидцев: ни Дим Димыч, ни Евгений Васильевич – не обмолвился ни словом. Вадим и Игорь второй день молчали как рыбы и ходили по судну, не поднимая глаз.

Доктор Шевцов, еще не привыкший к флотским порядкам, озорство Жукова и Круглова расценил по-сухопутному. Был уверен, что дело не ограничится капитанской "баней" и парням предстоит еще взбучка на общем собрании. И заранее жалел того и другого.

Поразмыслив – надо бы слово замолвить, – доктор пошел за новостями к Саше Лескову и попал не вовремя… Парторг Лесков давал его "подзащитным" урок флотской этики. Да еще какой!…

Вадим и Игорь, понурив головы, с бордовыми щеками и ушами стояли в углу тесной каюты.

Саша Лесков быстро ходил взад и вперед по небольшому свободному пятачку палубы: кулаки сжаты, белесые брови сурово нахмурены, серые глаза полыхают гневом. Шевцов даже отступил на шаг назад, к двери.

– Вы кто, штурманы или клоуны? – пытал разъяренный Лесков. – Что, тяжело показалось лямку тянуть, работа не по плечу? Шутники доморощенные! Нашли над кем шутить!

– Мы не знали, Саша… – робко протянул вспотевший, краснолицый Игорь.

– Молчите! – осадил его Лесков. – В данный момент я вам не Саша, а лицо официальное – парторг! Понятно?

– Саша, ты уж слишком… – нерешительно пробормотал Шевцов, – они же извинились. Осознали… поняли…

– Оставьте ваши интеллигентские штучки, доктор! – вспылил Саша. – Ни черта они не поняли. Им, видите ли, характер главпома не подходит… Да это не ваше дело! Борис Григорьевич вам, салагам, не ровня! Зарубите себе на носу! Можете идти. И за-пом-ните: Саша Лесков последний раз такой добрый…

Приятели как побитые вышли из каюты, осторожно прикрыв за собою дверь.

– Фу-у… – шумно вздохнул Саша и, выждав минуту, рассмеялся. – Ну и артисты! С ними не соскучишься. В пот вогнали с этим "делом о негритянке"!

– Но ведь и Грудинко не прав, – робко подал голос доктор. – Эти мелочные придирки к Игорю, Вадиму… Ниночку обидел, портниху, ведь плакала девчонка!…

Виктор имел в виду робкую девчушку с большими синими глазами и тонкими косичками. Ниночка-портниха по окончании швейного ПТУ оказалась на борту "Садко" в первом своем рейсе. Никто ее тут не обижал, но, воспитанная в строгой деревенской семье, она на первых порах, как робкий мышонок, всего боялась: страшного океана, строгого начальства, шумных туристов и матросского вольного трепа.

Второй помощник Жуков взял ее под персональную опеку. Судовые шутники, завидев широкие плечи Вадима, стороной обходили симпатичную портниху. А Ниночка в благодарность следила за одеждой второго помощника и иногда, когда он стоял вахту, наводила порядок в его каюте. Вот там-то, "на месте преступления", и застал ее строгий Борис Григорьевич. И отчитал так, что довел до слез…

Лесков знал эту историю. Непонятным для Шевцова образом парторгу было известно все, что происходило на судне. А Саше для этого не требовалось ни прилагать усилий, ни задавать вопросов – тайны, вместе с их хранителями, сами приходили к нему за советом или для исповеди, как сейчас пришли провинившиеся штурманы.

Давно уже заметил Лесков, что стал портиться, черстветь характер главного помощника. Власть его на судне велика. Второе лицо после капитана, он несет ответственность за работу штурманов и прокладку курса, за исправность механизмов и безопасность плавания. Швартовки и отшвартовки, хозяйственные проблемы, внешний вид судна, поддержание порядка и дисциплины – его нескончаемая забота.

Мягкий, бесхарактерный главпом – беда для теплохода. Упущенные секунды, мелкие неточности в море ведут к катастрофам. Но ведь живые люди приводят в движение механизмы, обходят подводные мели и камни, в считанные секунды рассчитывают сложный маневр расхождения со встречным судном. А их точность и надежность зависит и от тонкой регулировки психического настроя.

"Поговорить нужно с главным помощником, – думал Лесков, – как человек с человеком…"

Парторг давно бы уже исполнил свое намерение, если бы это был не Грудинко, а кто-нибудь другой.

– Вот все вы пытаетесь судить о Грудинко, – с досадой сказал он Шевцову. – А что вы знаете о нем? Невысокий, некрасивый, неуживчивый, неразговорчивый… Одни только "не". Был у нас случай на ходовых испытаниях. Грудинко тогда старпомом был. На "полном вперед" вырубились дизель-генераторы. Свет везде погас, кроме аварийного освещения, и тишина сразу такая наступила – в каютах слышно, как вода за бортом журчит. Двигатели встали. А теплоход по инерции ходом летит на берег. И нельзя ни отвернуть, ни задний ход дать…

Грудинко тогда первый опомнился. Кинулся якоря отдавать. Отвернул один стопор. Якорь упал, а там мелководье – сразу на дно, зарылся в песок и дно пашет. И цепь за собой тянет – со скрежетом, с визгом. Звенья так раскалились – краска вспыхнула. Мы все замерли: лопнет цепь или нет? Если лопнет – все, перерубит его пополам. Капитан с мостика кричит: "Уходи, убьет!" А он молча с другого якоря стопор отворачивает. Полетел якорь – опять скрежет, дым. Задергался теплоход, задрожал весь, но остановился… А ты говоришь: Грудинко, Грудинко… – закончил Саша. Шевцов молчал.

Четвертый помощник Игорь Круглов только что сменился с вахты. Он прошел по открытым палубам и спустился на кормовой срез. После капитанской "бани" и разговора с Лесковым на душе у него было скверно. Стыдно было смотреть в глаза друзьям, а тем более пойти и объяснить все Грудинко. Да и как объяснить: "Я не знал?… Я не хотел?…"

Еще больше он боялся встречи с Олей Коньковой: о его выходке она уже, конечно, знает от самого Бориса Григорьевича, раз он друг Олиного дома. А если так, Оля не захочет с ним разговаривать. И будет права. Да и Грудинко никогда не простит его. Если по-честному, то инициатором этой "шутки" был Вадим. Но они оба не думали, что так получится…

– Не думали… – вслух проговорил Игорь, – надо было думать!

Он положил руки на лакированное дерево планширя и стал смотреть вниз, на бегущую из-под кормового среза воду. Бесконечная река кильватерных струй убегала к горизонту, завораживала.

"Когда-то здесь, на месте океана, был материк, – подумал Игорь. – Сейчас там, на дне, – подводный Среднеатлантический хребет. Это, наверное, и есть опустившаяся под воду легендарная Атлантида…"

Круглов перегнулся через фальшборт и прищурил глаза, стараясь представить за толщей воды развалины храмов и дворцов, выложенные из каменных плит дороги, изломанные землетрясением, залитые лавой, и в устьях бывших рек – остовы старинных кораблей, заросшие водорослями, занесенные илом…

За его спиной послышался знакомый перестук каблучков. Дрогнуло сердце: "Оля!" Игорь мучительно покраснел – он снова вернулся на землю из своих грез: "Знает или не знает?…"

– Что это ты, Игорь? – услышал он голос, который для него был дороже всего на свете. – Русалок высматриваешь?

– Да нет… – пробормотал Круглов, неловко оборачиваясь к девушке, – просто… дышу.

– А что ты такой мрачный, нездоровится?

– Нет… Просто так, – пожал плечами Игорь.

За спиной проглянуло яркое солнце и отбросило его тень в форменной фуражке на бегущую воду. Рядом появилась вторая тень – меньше и стройнее, с вытянутым по ветру шлейфом волос. Ольга тоже облокотилась о планширь и посмотрела вниз. Опять спросила:

– Так что же ты там увидел, в океане? Или это секрет? – Она лукаво улыбалась, заглядывая ему в лицо.

"Нет! Не знает! – обрадовался Игорь. – Молодец главпом! Не выдал…" – Он облегченно вздохнул.

– Так что же? – допытывалась Ольга.

Игорь снова смутился. Атлантида была его тайной, его мечтой.

…Могучие крепости; древние храмы, крытые медью и золотом; стены дворцов, выкрашенные в черный, красный и белый цвета; медноволосые женщины в синих, развеваемых морским ветром одеждах, бородатые полубоги на вороных конях, огромные корабли с позолоченными мачтами и торсом Атласа на форштевнях…

– Что увидел? Атлантиду!… – неожиданно для себя сказал Игорь.

– Атлантиду?! – удивилась Ольга, убирая с лица пряди волос, перепутанные ветром. – Но ведь это же сказка!

Игорь повернулся к девушке, посмотрел в ее доверчиво распахнутые глаза и решился:

– …Да, Атлантида была сказкой уже две тысячи лет назад, когда египетские жрецы рассказали о ней Солону, правителю Афин. "Тогда послушай, Сократ, странный рассказ, который, однако, несомненно правдив"… писал Платон.

Уже тогда этой легенде о могущественной цивилизации было девять тысяч лет. Уже тогда она вызывала сомнение и недоверие. Но греки были чисты сердцем и охотно верили в чудеса.

Боги и герои Эллады вершили свои дела. Кентавры и амазонки населяли Ойкумену. А далеко за Геркулесовыми столбами лежала сказочная страна. Там, упершись ногами в землю, стоял Атлас с небесным сводом на плечах и наливались золотые яблоки в саду Гесперид, там помещались Элизианские поля и дворцы Алкиноя и возвышался недоступный для смертных Олимп с сонмом богов…

Необыкновенные были эти боги: величественные и лживые, тщеславные и вороватые, занятые пьянством и супружескими изменами. Они, как люди, ковали оружие и сеяли зерно, разводили скот и влюблялись в смертных женщин.

Боги, слишком похожие на людей… Может быть, это и были правители легендарной Атлантиды, которых память потомков сделала богами?

Герои греков побывали в тех краях. Геракл воровал яблоки из сада Гесперид. Одиссей жил в плену на острове, где правила дочь Атласа – нимфа Калипсо.

По имени Атласа названа Атлантида, по имени Атлантиды – Атлантический океан.

В этой земле жили первые мореплаватели и первопроходцы земли, первые купцы и первые ученые. Оттуда шли корабли с колонистами в Старый и Новый Свет, в Южную Америку и Индию, в Египет и Средиземноморье, на Балтику и в Скандинавию. А однажды корабли атлантов вернулись из плавания и не нашли свою Атлантиду. Невозмутимая гладь океана простиралась на том месте, где была их родина…

Остались загадочные памятники и изваяния по берегам континентов и далеких островов, остались циклопические сооружения, осколки удивительных познаний о вселенной, легенды о божьем гневе, расплавляющем камни.

И еще остались рисунки, сделанные мастерской рукой на стенах пещер, да побелевшие осколки черепов, объемом превышающих наши.

Есть легенда, что придет время и Атлантида снова поднимется со дна – во всей красе, сохраненной океаном…

– Ты говоришь так, – вздохнула Ольга, – будто сам там был.

– Не был, так буду! – упрямо тряхнул головой Игорь. – Я еще найду Атлантиду! Не веришь?!

Нахмурив черные брови, Круглов сердито дернул за козырек свою фуражку, резко повернулся и пошел по плавно качающейся палубе, по-морски широко ставя ноги. Одним махом он взбежал по трапу на шлюпдек, потом еще выше – на Солнечную палубу.

"Обиделся, – вздохнула Оля. – Нет… ушедшие не возвращаются: ни люди, ни континенты".

Оля посмотрела вниз, где из-под кормы бесконечной лентой убегала вода. Ей вдруг захотелось пойти в свою каюту, уткнуться в подушку и заплакать.

После ужина Игорь Круглов осторожно постучался в каюту главного помощника. Дверь легко отворилась. Игорь вошел, снял фуражку и, рассматривая ковер, застилавший палубу каюты, сбивчиво и нескладно стал извиняться за себя и за Вадима, объяснять, что они не хотели… не думали…

Борис Григорьевич снял очки и отложил в сторону толстый журнал. Прервал Круглова на полуслове:

– Знаешь что? Не мужское это занятие – жевать мочало. А поговорить с тобой я давно хотел. Садись, кури. Не куришь? Молодец! Вот что, Игорь, я знаю – ты на меня обижаешься. За строгость, за придирки… ладно, ладно, не протестуй. Знаю. Ответь мне откровенно на один вопрос. – Главный помощник посмотрел на Игоря испытующе. – Зачем ты пошел в Мореходное училище?

– То есть как это "зачем"? – растерялся Круглов.

– Да, вот именно: зачем? – повторил Борис Григорьевич. – Почему после школы ты не выбрал историю или, скажем, географию?

– Да, а как бы я тогда в океан попал? – с наивной непосредственностью воскликнул Игорь.

– Ага, – усмехнулся Грудинко. – Значит, задумал сочетать полезное с приятным, то есть работу с хобби, так?

– А что здесь плохого? У каждого есть какое-то увлечение. Можно ведь собирать марки? А я, так сказать, "собираю" Атлантиду, – смутился Игорь.

– Допустим. Хотя мое, например, увлечение – это моя работа. Тут все, – Грудинко обвел рукой каюту, – вся моя жизнь. Я, конечно, тебе не пример. Но ты скажи, ты хочешь быть моряком, настоящим мореходом? Кишка у тебя не тонка?

– Хочу… – насупился Игорь.

– Пока не замечаю! – отрезал Грудинко. – Диплом штурмана – это еще не все. Ты его подтвердить должен. Для этого тебя и приставили ко мне. А как я из тебя сделаю первоклассного штурмана, если ты сам не хочешь? Ты же все еще дурака валяешь: то у тебя Атлантида, то… чай на мостике. Главное для моряка – это дело! Остальное – потом. И еще запомни: я за Ольгу перед покойным капитаном Коньковым отвечаю. Ты должен быть не только Оли достоин – она девчонка. Ты должен быть Его памяти достоин!

Лариса Антонова сидела в своей каюте за узким, привинченным к переборке столом – проверяла меню ужина, отпечатанное на трех языках. Солнце плавно раскачивалось за иллюминатором, рыжим кругом переползало с переборки на палубу, с палубы – опять на переборку. Строчки расплывались перед глазами. В голову лезли посторонние мысли.

Вот уже два года плыло это солнце за иллюминатором, два года качало на волнах Ларису.

Окончила с отличием университет, предлагали научную работу, аспирантуру, а она вдруг пошла на флот. Неожиданно для всех и для себя.

Жизнь не уставая играла с Антоновой в загадочную игру, и, как новичку, ей долго выпадали одни выигрыши. То ли по везению, то ли потому что за отведенные Ларисе несчастья наперед до неизвестного срока заплатила ее мать. Мать Антоновой дожила до двадцати лет, вытолкнула на свет дочку и умерла сразу после родов. Но совсем не исчезла – дочка не отпустила. Просто растворилась в земле и небе, незримо, ради одной Ларисы присутствуя в мире и иногда выглядывая для нее тихой березой или одинокой звездой над вечерним фонарем. Все же с любимыми не расстаются и после смерти. И даже уходя – остаются. Умирают насовсем только те, кому некого было любить на земле. Больше у Антоновой ничего не осталось от матери.

Отец Ларисы был ученым-археологом. Высокий, с неулыбающимся лицом, он перенес на дочь всю неизмеренную нежность, которую не успел отдать ее матери. Он и его археология наполнили детство Ларисы молчаливой добротой и особенной одинокой любовью живых к ушедшим. Ее игрушками были древние боги, детскими сказками – мифы и предания. Ее неловкими няньками стали коллеги отца, – такие же, как он, загорелые, с запахами пустынь и гор, – приезжавшие из экспедиции. Они сменяли друг друга. Женщин не было в доме, пока отец не женился во второй раз – через четыре года.

Его жена, Мария Кирилловна, стала добрым ангелом их старинной квартиры. Она словно оживила старые маски, склеенные из черепков вазы, деревянные, изъеденные временем статуэтки и замкнутого, легко мрачнеющего отца.

Высоким, малинового звона голосом, колокольчиковым смехом, звуками рояля Мария Кирилловна легко разгоняла по углам мрачные тени, неслышно живущие в квартире, глухие, скрипучие звуки деревянных панелей, покрывающих стены комнат. У отца начал таять характер, он стал улыбаться. Лариса привыкла к Марии Кирилловне и почти никогда не вспоминала, что она мачеха.

Детство Антоновой было легким и звонким, полным хороших людей. В их доме собирались археологи, музыканты, артисты – веселые, взбалмошные люди. Гости шумели, спорили с отцом, похожим на усатого викинга с доброй улыбкой. Крышка черного рояля в углу никогда не опускалась. Молодая мачеха садилась на круглый, обитый кожей табурет и играла, повернув к гостям смеющееся лицо.

А в углу гостиной неподвижно сидела длинноногая большеглазая девочка. В глубоком кресле, поджав под себя нескладные пока ноги с холодными по-детски пятками, она не сидела – царила в своем кресле-троне. Она одевала гостей в царские доспехи и мантии, в кринолины и турнюры. В нее были влюблены все: рыцари и короли, археологи и бродячие музыканты.

В Ларисе долго еще жило детское стремление окружать себя обожанием. Эта влюбленность, шутливая или настоящая, была ее воздухом, и она сама добросовестно старалась любить всех и распределять свою душу по справедливости и без обид. Своим голосом; взглядом она словно спрашивала: "Как, разве вы не любите меня?"

И всем было хорошо с ней. Все, как в сказке, становились добрее, счастливее. Тыквы превращались в кареты, серые мыши – в красавцев коней в ее волшебном доме. Лариса не знала только одного – волшебницей была не она. Чародеем дома был отец.

Школа с золотой медалью, университет – счастливо текла, продолжалась ее жизнь.

Но почему-то вздрагивало и сжималось сердце каждый раз, когда она видела отца, встречала среди дня его взгляд. И он, казалось ей потом, смотрел особенно, будто предчувствуя свой уход, мучаясь за нее и жалея.

Однажды вечером, работая как обычно в своем кабинете, отец вскрикнул от боли в груди. Он успел только постучать кулаком в стенку. Прибежала Мария Кирилловна. Через двадцать минут его уже не было. Раньше чем приехала "скорая помощь"…

Лариса не плакала. Она и жила и не могла жить. Ужас похорон, застывшего лица отца не доходил до нее. Она знала – это не мог быть он. Он не мог умереть и бросить ее одну. Скорее это она, как мертвая, ходила по его земле, запиналась об обломки его мира, родных стен, вздрагивала в тишине от его голоса в напряженных до звона ушах.

Все изменилось. Стали чужими все люди. Мария Кирилловна замкнулась, стала нервной и раздражительной, Лариса не разговаривала с мачехой, рассорилась с подругами. Их утешения, жалость были непрошеными свидетельствами его смерти. Все живые были виноваты перед ней. Она всем оставила вину, а горе – себе одной. Ее горе не делилось. Она не могла расколоть его на осколки, которые обкатываются, притупляются в людском сочувствии.

От нее отступились. Подруги начали избегать ее – считали высокомерной. Лариса приходила домой, запиралась в своей комнате и плакала от детского одиночества, усталости и необходимости быть взрослой.

Единственный человек остался ей верен – Галка, очкастая Галка, ее однокурсница, худущая, с острыми скулами и детской улыбкой.

Галка вздыхала, жалела ее.

– Слушай, Лар, а я считаю – душе необходимо страдание! Вроде как гормон роста для тела. Если его нет, и душа не растет – остается карликовая. Представляешь, во взрослом человеке – душа-лилипут. А ты все мучаешься, вот она у тебя и растет, растет. Душа в тебе не по телу. Не того размера – жмет ей…

Вечером после университета домой идти не хотелось. Антонова гуляла по набережной и загадывала людей, как когда-то учил ее отец. Издалека по походке узнавала похожих на себя.

Вот идет человек – сутулится, шаркает ногами. Мрачный, с потухшим взором – не любит себя, значит, несчастен. Беспросветные, как серая осень, глаза. Дождь и сумрак в душе.

Отец… С ним было так легко и спокойно. Он был сильный. Они вместе ездили с его аспирантами на залив. Играли в футбол, боролись, и никто не мог победить его. А там были и спортсмены, крепкие, молодые парни. Все ухаживали за ней…

Один из аспирантов был особенно влюблен в нее. Юра Луньков, высокий, смешной, голова на тонкой шее.

Однажды он пошел провожать Ларису. Долго молчал – он всегда молчал с ней. Потом заговорил.

– Лариса, я люблю вас, – сказал он. – Очень люблю. А вы меня… не любите?

– Я… не знаю, – неожиданно запнувшись, сказала она.

– Я же прошу у вас не вежливости, а правды. Понимаете, правды! Так да или нет?…

Лариса так и не смогла вложить себя в одно из этих слов, хотя Юрий нравился ей – в нем как будто жила частица отца.

А время шло. Учеба давалась Антоновой легко. Оттенки бесчисленных английских времен отвлекали ее от сегодняшнего, тонкости страдательного залога выражали волю всего необъяснимого в жизни. Любимых предметов у нее не было, любимых педагогов – тоже.

На очередной лекции по английской филологии до нее донесся незнакомый голос. Она вздрогнула – читал новый, никому не известный доцент. В расписании стояла фамилия – Ключевский. В аудитории было непривычно тихо.

Лариса смотрела на худощавого доцента с удивлением. Он не вещал, даже не читал – просто говорил, негромко, глядя перед собой, как будто в аудитории никого не было, иногда замолкал, задумываясь. Тогда в зале повисала тишина. Были слышны его шаги, легкие движения пальцев, потирающих бритый подбородок. Странным спокойствием веяло от его неподвижных глаз, бледного лица, ровного, тихого голоса.

– Будто с того света вернулся, – испуганно поправив очки, прошептала Галка.

Лариса не ответила. Она смотрела на Ключевского и не слышала слов – только видела движения губ, сосредоточенный взгляд глубоких глаз, иногда отблеск улыбки, которая, не касаясь губ, согревала глаза и ненадолго сгоняла с лица суровость.

Не сразу, а только оторвав взгляд, заметила – согнутая правая рука неподвижно висела на черной ленте. Лента выходила из-под воротника лацкана, косо пересекала белую рубашку и однотонный галстук и, поднырнув под рукав, возвращалась за шею.

Черная повязка, голос, необычная внешность вызвали много толков и догадок. На лекциях не было свободных мест. В перерывах, на перекурах каждое сообщение о нем выслушивалось при общем внимании. Какой на нем сегодня галстук, какие блюда он брал в университетской столовой, что с его рукой. "Перебита пулей!"- авторитетно заявляли ребята. Спорили, сколько ему лет. "Тридцать три, – услышала Лариса, – возраст Христа!"

Удивляясь себе, она тоже слушала эти разговоры, умолкала, когда говорили о нем. Наверное, скоро он стал бы неприятен ей общим вниманием к его, персоне, но, к счастью, тема потеряла остроту. На семинарах и зачетах он показал себя обычным преподавателем: строгим, требовательным без романтизма и абсолютно равнодушным к тому, что о нем говорили и думали. Его побаивались, особенно потому, что нерадивых он отчитывал всегда по-английски. Было унизительно слушать, как тебя разносят, и не понимать ни слова.

Антонова испытывала перед ним безотчетный страх. Она забросила все предметы, кроме английской филологии, и то удивляла Галку длинными, в полстранички цитатами, то вдруг забывала все, начинала путаться, принимала Китса за Шелли или, еще хуже, Джорджа Элиота (женщину) за Льюиса Кэрролла (мужчину). Перед зачетом Лариса не спала ночь, а утром пошла сдавать последней и не ответила ни на один вопрос.

– Послушайте, – сказал ей после зачета Ключевский, – вы же умная, способная девушка. Неужели вы не можете усвоить то, что доступно даже… э-э… менее одаренным студентам?

Лариса вздрогнула. В первый раз в ней заметили ум, не заметив красоты. Доцент стоял у окна, не глядя на нее. Когда он говорил, его поджатые, как у англичан, губы почти не шевелились.

– Если вы не сдвинетесь с мертвой точки, двойка на экзамене вам гарантирована, – бесстрастно произнес Ключевский, выходя из учебной комнаты.

Онемев от проваленного зачета, от несправедливости, Лариса шла за ним по длинному коридору, по стертым ступенькам лестницы, потом по старой, с неподметенными желтыми листьями улице, ведущей к его дому. Шла и глотала слезы незаслуженной обиды. Он ни разу не обернулся. Только когда он остановился у своего подъезда, она забежала вперед.

– Спросите меня еще раз… – всхлипывая и вытирая платком нос, попросила она. – Я знаю… Льюис Кэрролл написал "Алису в стране чудес" и "Алису в Зазеркалье"… Я читала…

Ключевский не рассмеялся и не рассердился. Он посмотрел на свои часы с буквой "омега" на тонком циферблате и спокойно сказал:

– В вашем распоряжении ровно двадцать три минуты…

Антонова шла рядом с ним по тихим улицам, перешагивала через опавшие листья и, давясь английскими и русскими словами, изливала ему все, что было в ее не искушенном еще сердце. А там была не только английская филология…

Андрей Ключевский прозрел, хотя и с опозданием. Его не спасла британская невозмутимость. Теперь они с Ларисой виделись почти каждый день. Они встречались в парке, недалеко от станции метро.

Когда Лариса выходила из метро, то издалека, за поредевшими и словно прозрачными деревьями видела его неподвижную фигуру. Он не смотрел по сторонам, не встречал ее. Только стоял неподвижно, нагнув голову.

Тогда она, прячась за деревьями, неслышно подкрадывалась к нему, останавливалась сзади и часто несколько мгновений смотрела не дыша на его широкие ссутуленные плечи, сцепленные за спиной руки, короткие волосы.

Он распрямлял плечи, улыбался над ее хитростью и вдруг быстро, одним движением, поворачивался к ней.

Теперь она все знала о нем. Он был совсем не страшный.

С точки зрения Галки и всего курса, у Андрея Ключевского оказалась совсем не интересная и не романтическая история. Постепенно все узнали, что он пять лет был просто-напросто штатным сотрудником ЮНЕСКО.

Работал, правда, за границей, бывал в разных местах, но без всяких перестрелок. "Чтобы на такой работе повредить руку, – разочарованно говорили ребята, – надо быть уж совсем растяпой".

А свергнутый кумир совсем не тужил об этом. Он часто допоздна гулял с Ларисой в их парке, похожем на настоящий лес. Андрей рассказывал ей об Англии, о других странах, куда он выезжал.

Ключевский часто бывал в Париже и в Женеве. Но, к удивлению Ларисы, он лучше всего знал и охотнее рассказывал о диких, малоизвестных местах Экваториальной Африки, мексиканских пустынях, джунглях Юкатана. Они, казалось, влекли его куда больше столичных городов.

Вообще-то Андрей открывался медленно, с сопротивлением. И все же Ларисе было хорошо с ним, удивительно хорошо. Даже мрачность, замкнутость Ключевского влекли ее к нему. Она каждый день, иногда мучаясь, подбирала к нему новые ключики. Зато что была за радость, когда раздавался щелчок и открывалась новая дверца! Как в старинной шкатулке с секретами, там всегда было спрятано что-нибудь очень интересное.

По-женски чувствуя свою растущую власть над ним, она допытывалась:

– Чем ты занимался в ЮНЕСКО?

Он пожимал плечами:

– Обычная работа…

– А я хочу знать!

– Я же говорил – буквы, слова, книги…

Она переводила для себя: неведомые письмена, загадочные, вещие слова, вроде тех, что вспыхивали на стенах Валтасарова дворца, древние, магические книги.

Она даже дразнила его:

– Подумаешь, "слова, слова, слова"… А по-моему, мужчина должен строить, искать, рисковать жизнью!…

– А я и рисковал, – улыбался он. – Однажды в Эдинбургской библиотеке с самого верхнего стеллажа на меня упал старинный фолиант в пуд весом. Если бы я не увернулся, он наверняка сломал бы мне шею…

Только месяцы спустя она узнала о его работе, о поездках в неисследованные районы Земли. Последней стала экспедиция лингвистов в Андах – его взяли, потому что он был хорошим альпинистом. Первобытные горы, ослепительный блеск ледников, потом – снежное облачко над склоном и пушечный грохот несущейся лавины. Его откопали – со сломанной, неестественно повисшей рукой.

Он осторожно обхватывал ее за плечи и крепко прижимал к себе – она не могла вздохнуть. Потом снова задумывался, уходил куда-то далеко в свое Зазеркалье.

Андрей… Он мог стать для нее всем, человеком, который заменил бы ей всех, дал все, чего она была лишена в жизни…

Однажды они сидели на пляже в Солнечном, вытянув босые ноги на мокром песке. Сломанной веткой Ключевский задумчиво чертил по песку – рисовал каких-то странных человечков, стирал и снова рисовал их.

– Что это? – спросила она.

– Письмена. Я видел их на разных сторонах Атлантики: в Сахаре, в Мексике, на пирамидах ацтеков. Это язык прачеловечества. Все, что осталось от какой-то неизвестной нам цивилизации.

– Значит, их никто уже не прочтет?… Мертвый язык!

– Язык не умирает. Он живет и после смерти народа. Надо только найти ключ. Я, кажется, знаю, где искать. В Андах есть племена, которые говорят на неизвестном языке. Я видел там вот эту надпись – из таких же человечков.

– Как интересно… – Лариса задумалась. – Это вроде письма к нам. От мертвых к живым, до востребования. Это же страшно важно – как завещание…

С залива потянуло холодом. Беззвучные, прозрачные волны одна за другой подбирались к шеренге танцующих человечков. Лариса не отрываясь смотрела на них. Гибнущие человечки бежали по песку и исчезали, не в силах спастись от настигающих их волн.

Андрея не было несколько дней. Такое случалось и раньше. Он уезжал по срочным делам. Не успев проститься бросал в почтовый ящик записку. Пять дней почтовый ящик был пуст. На шестой день непослушными пальцами она вытащила из него конверт. Знакомый почерк, без обратного адреса. Ногтем надорвала край, развернула письмо.

"Здравствуй, дорогая Лариса!" – прочла на лестнице, закрыла глаза, сложила исписанный с двух сторон лист. Медленно, останавливаясь на ступеньках, поднялась в свою квартиру, на цыпочках прошла в свою комнату.

"Здравствуй, дорогая Лариса! – писал он. – Когда ты получишь это письмо, я уже буду далеко от тебя. Я должен уехать в туманное Зазеркалье. Опять надолго. Организована наша экспедиция. Я нужен там.

Закончился мой отпуск в ту жизнь, где есть ты. Я только сейчас понял, как далеко я зашел, как ты стала нужна мне. Прости меня – я бежал, бежал от тебя и от себя. Вспомни увертюру к "Тангейзеру" – там все сказано…

Ты не знаешь цены себе и своей красоте. Я не могу сказать тебе – жди и не прошу никаких обещаний.

Андрей".

Антонова спокойно дочитала письмо и долго сидела, мертвыми глазами глядя в окно. Прошел час, может быть, два или три, когда Лариса зарыдала так отчаянно и громко, что из гостиной прибежала ее испуганная мать. Она, кажется, вызвала врача. Были еще какие-то люди- Лариса не помнила.

После этого письма Лариса возненавидела свою внешность. С радостным и злым чувством отмщения она обрезала свои волосы, выбросила косметику, безжалостна и высокомерно отказала что-то почуявшим и осмелевшим женихам, оставила дома плачущую мать и ушла плавать. Угрюмые воды океана, строгая форма, вахты, – она пошла на "Садко", как шли в монастырь…

Лариса оторвала глаза от иллюминатора, вздохнула – ей не хватало дыхания.

Хлопнула дверь, в каюту вошла Оля Конькова. Лариса грустно улыбнулась. Перед глазами у нее снова всплыли буквы и строчки надоевшего меню.

Оля сбросила туфли, не раздеваясь легла на койку. Лариса прислушалась. Ей показалось, что Оля плачет. "Ну вот…"- покачала Лариса головой и встала из-за стола. Потом подошла к Олиной койке и осторожно села на край.

Оля лежала неподвижно, отвернувшись к переборке. На переборке висела фотография моряка с доброй улыбкой на бородатом лице.

"Капитан Коньков, – подумала Антонова. – Капитан погиб, а улыбка осталась…"

Лариса знала, не спрашивая и не удивляясь, как долго плачется по отцовской улыбке. Она нагнулась и молча по-матерински погладила неудобно заломленную руку. Ушедшие не возвращаются – они обе знали это.

"25 декабря. Бискайский залив", – пишет Шевцов в своем журнале.

Зима осталась где-то позади. Пригревает совсем не зимнее солнце. С палубы не хочется уходить. Попутный ветер гнет дым к носу судна. Волны похожи на холмы. Их видно до самого горизонта.

Вода в заливе синяя-синяя. Вспенившаяся вдоль бортов и за кормой, она вдруг становится ярко-голубой. Голубая пена васильками цветет на гребнях волн.

На открытых палубах в шезлонгах, обращенных к солнцу, дремлют пассажиры. Небо затянуто прозрачной дымкой. Слева по борту коричневой лентой тянутся берега Испании.

Каждое утро в 9.00 начинается обход судна. У информбюро встречаются старший помощник, пассажирский помощник, доктор Шевцов и еще кто-нибудь из офицеров. Утром на вахте в информбюро дежурит Лариса. Виктор Шевцов заметил, что офицеры нарочно приходят на обход пораньше, чтобы постоять несколько минут у полированной стойки, уставленной телефонами, и поболтать с Ларисой. Похоже, к ней неравнодушно полтеплохода.

Шевцов смотрит на часы – до девяти еще семь минут! Оказывается, и он пришел раньше, чем нужно…

Обход, как военный патруль, идет по "Садко". Впереди старпом Андрей Стогов, – как всегда, гладко выбрит, в белоснежной рубашке. В его плечах и спине чувствуется медвежья сила, но походка мягкая, он движется по судну легко и бесшумно, пугая вахтенных и стюардесс своим внезапным появлением. Лицо у Андрея всегда спокойное. Только когда разносит кого-нибудь, "в глазах появляется блеск – смотреть больно.

За старпомом шагает доктор.

Евгений Васильевич, пассажирский помощник, обычно идет сзади – сутулится, ногами шаркает – занят своими мыслями. Андрей его предупреждает: "Женя, тут подволок низкий – пригнись". Или: "Осторожно – ступенька!"

Стогов по традиции идет со сверкающим белизной носовым платком в руке – ищет пыль. Но, как правило, к концу обхода платок остается чистым.

Проверяющие заглядывают во все уголки судна: в каюты команды, продовольственные кладовые, на камбуз. На камбузе им навстречу, как белоснежный парусник, выплывает Дим Димыч.

Его хозяйство – это не просто кухня в береговом понятии. Это целый комбинат с цехами и сложными агрегатами, электрическими плитами и котлами, сверкающими никелем и ослепительной белизной. Здесь готовится пища на тысячу человек – и какая! Сотни рецептов в ходу. Тайны французской, итальянской и восточной кухни претворяются в дымящиеся, ароматные блюда. Острые закуски, украшенные зеленью, художественными произведениями заполняют подносы. В кондитерском цехе, как фарфоровые, светятся пирожные.

Шевцов втянул в себя воздух и проглотил слюну.

У Дим Димыча солидное войско и большая ответственность. Врасплох директора ресторана не застанешь. Его лазутчики, конечно, уже донесли о приближении обхода. Лучезарно улыбаясь, Дим Димыч широкими плечами загораживает дверь в посудомоечную. Пока он заговаривает главному врачу зубы, за его широченной, во всю дверь спиной поварята прячут недомытые кастрюли.

– Мое почтение, доктор! – весело машет он рукой. – Опять тараканов ищете? Нету, не ищите. Да и какой у нас таракан – мелочь. Вот в тропики придем – там таракан! Идет навстречу, ногами топает, усы на полметра. А встанет – не разойтись! Кукарача его зовут. Это да!

Кастрюли уже вымыты, остались тарелки. Дим Димыч не умолкает:

– А какой москит там – зверь! С палец толщиной. Куда нашему комару до него!

Шевцов смотрит на руки директора. Если с его палец, то это и впрямь страшно.

– Проволочные сетки в иллюминаторы вставляем, так он их насквозь пробивает. А если налетит с разбега, так бывает и стекло вдребезги! Вот с ними бороться – я понимаю…

Дим Димыч считал свой ресторан центром вселенной, вокруг которого вертятся все остальные службы. И никакой Коперник не доказал бы ему, что это не так. Качка и вибрация были для него всего лишь кознями штурманов и механиков.

Когда на столах расплескивались французские супы и на палубу летела дорогая английская посуда, Дим Димыч обвинял навигаторов. Он был уверен, что они попадают в штормы и циклоны, как плохие шоферы – в колдобины и ухабы.

На механиков он смотрел свысока.

– Пассажирам наплевать, – говорил он, – если ваши двигатели остановятся и мы ляжем в дрейф посреди океана. Лишь бы их до отвала кормили и поили!

Пассажиры, съедающие все блюда, объявленные на двух страницах меню, наводили панику на поваров и официантов. Дим Димыч был спокоен.

– Пассажир много ест? Значит, он здоров и доволен пищей. Я рад.

Спорить с Дим Димычем никто не решался. Дим Димыч не заканчивал кулинарных "университетов", он был практиком – прошел свою кулинарную иерархию снизу доверху. Начинал с кухонного чумазого мальчика на утлом суденышке, ходил коком и шефом на разных посудинах.

Поварских книг и справочников Дим Димыч не признавал: все кулинарные рецепты и секреты держал в своей крепкой памяти. Но, пожалуй, на всех континентах не было такого национального блюда, которое он не сумел бы приготовить.

Дим Димыч знал себе цену и был тщеславен. А потому никогда не хотел представлять свое хозяйство иначе чем в полном блеске…

Директор ресторана был еще и большой мастер по улаживанию конфликтов и сюрпризов, которые нет-нет да и преподносят его клиенты. Последний случился совсем недавно.

Три девицы-хиппи в длиннополых одеяниях завернули в пустой зал ресторана. Они поскучали там немного, потом разделись догола, побросали свою одежду на ковер и, рассевшись по креслам, меланхолично закурили сигареты.

У стеклянных дверей начала собираться толпа зевак. Мужчины посмеивались, старушки гневно жестикулировали. Девицы продолжали томно курить. Назревало ЧП.

Дежурная стюардесса позвала переводчицу. Та, красная от смущения, битый час уговаривала курильщиц хоть чем-нибудь прикрыться. Хиппи удивленно пожимали плечами. При чем здесь демонстрация и аморальность? Им просто жарко!

Сквозь толпу проплыл Дим Димыч. Он заглянул в дверь, крякнул и повернул обратно! С минуту постоял, почесывая бакенбарды, и направился вниз, к холодильным установкам.

Через пять минут стекла в ресторане заиндевели. Посиневшие от холода девицы закутались в свои платья и, стуча зубами, убежали в каюту…

Не успел закончиться обход, как Дим Димыча вызвали в зал ресторана. Среди пассажиров был один субъект неопределенного возраста. Он был таким толстым, что с трудом помещался в кресле, а когда вставал, оно поднималось вместе с ним. В таких случаях два официанта стягивали кресло с его зада.

Толстяк имел угрюмый нрав, держался особняком и ко всему придирался. Трудно сказать, какой страны был этот гражданин: на всех языках он разговаривал одинаково плохо. Накормить его было не просто. Когда официантка, худенькая, кареглазая Лида, приносила заказанное блюдо, он нюхал его и тут же требовал другое.

Сегодня за завтраком он заказал спагетти и, едва ковырнув макароны вилкой, сбросил тарелку на палубу. Лида, не выдержав, расплакалась.

За столами послышались возмущенные голоса на разных языках.

– Что он себе позволяет!

– Портит всем аппетит!

– Переводчик, пригласите сюда капитана: пусть его высадят в первом же порту!

Вместо капитана в сопровождении Ларисы и двух переводчиков, как генерал с адъютантами, приплыл великолепный Дим Димыч и с достоинством произнес гневную, но вполне приличествующую случаю речь:

"Прошу прощенья, сэр, но вы забыли, что находитесь на борту советского теплохода, который живет только по советским законам и в любой точке земного шара является частицей нашей Высокой державы. Позвольте вам напомнить, сэр, что, если вам не нравится в нашем доме, мы оставляем за собою право в любое время сказать вам "гуд бай". Позвольте впредь надеяться на ваше лояльное поведение".

Выступление Дим Димыча после перевода на три языка было встречено дружными аплодисментами пассажиров. В заключение он сам на трех языках пожелал дамам и господам приятного аппетита. Этим ограничивались познания оратора в иностранных языках.

Да, нелегкая это служба – сфера питания пассажирского лайнера!

С каждым днем "Садко" приближался к тропику Рака. Теплоход держал курс на Канарские острова. В Канарский архипелаг входит семь островов. Самые большие – Тенерифе и Гран-Канария. Первый заход на Лансароте – остров Дьявола. Шевцов наслушался об архипелаге вдоволь. Еще в декабрьскую стужу моряки говорили о Канарах: "Субтропики, вечное лето. Теплый, благодатный климат круглый год…"

Виктор уже представлял в своем воображении скалистые горы с крутыми склонами; почти четырехкилометровый пик Тейде – вулкан с вершиной, покрытой снегом; глубокие долины, заросшие непроходимыми лесами; кольца белопесочных пляжей, окружающих острова…

Вечером в кают-компании рефмеханик Миша, подмигнув соседям, спросил четвертого штурмана Круглова:

– Игорь, а правда, что Канары – это часть Атлантиды?

Игорь, как ни в чем не бывало, ответил серьезно и спокойно:

– Вполне возможно, что коренные жители Канар, гуанчи, были далекими потомками атлантов, уцелевших при гибели Атлантиды. Когда испанцы высадились на острова, они ожидали увидеть чернокожих дикарей – ведь Африка рядом. И вдруг их встретили красивые белокожие аборигены, к тому же – голубоглазые блондины. Смуглые и низкорослые испанцы сами выглядели дикарями рядом с этими красавцами. Испанцы истребили гуанчей – в ход пошли пушки и мушкеты…

– Значит, гуанчи исчезли?

– Не совсем. В архипелаге есть небольшой островок Гомера. Там еще сохранились остатки этого племени с загадочным языком "сильбо Гомера". Язык-свист.

Миша выразительно присвистнул, но Игорь не обратил на него никакого внимания.

– С гуанчами, – продолжал он, – вообще связано немало тайн. Представляете, у них сохранились легенды о всемирном потопе и о гибели их родины в океане! Гуанчи считали, что они единственные люди, оставшиеся на земле.

– Выходит, они перенесли гибель Атлантиды, но не пережили нашествия испанцев?

– Да. И еще странность: у гуанчей не было даже самых примитивных лодок. И какой-то запрет из прошлого не позволял им отплывать от берега. Интересно, что у них была своя письменность – откуда? Скалы были покрыты надписями на неведомом языке. На острове сохранились остатки огромных сооружений. Кстати, доказано, что их врачи умели делать даже трепанацию черепа!

– Слушай, а как могла погибнуть Атлантида? – поинтересовался доктор.

Игорь снисходительно улыбнулся:

– Посмотри на карту. Здесь через океан проходит цепь вулканов. Там, под океанским дном, все кипит и бурлит. Есть много свидетельств-десять тысяч лет назад на земле произошла катастрофа. Это совпадает с датой предполагаемой гибели Атлантиды.

– Что же могло произойти?

– Трудно сказать… Катастрофическое землетрясение, может быть, падение огромного метеорита. Поднялась гигантская волна-цунами, которая трижды обошла весь земной шар. Во всех странах, даже у американских индейцев, живет легенда о всемирном потопе…

– Платон писал, – поддержал Игоря начитанный Евгений Васильевич, – что океан – там, где мы сейчас плывем, – был непроходим для кораблей из-за отмелей и грязи над погрузившейся землей. Дно Атлантики и сейчас – одно из самых нестабильных мест на земном шаре…

– Представляете, – воскликнул увлеченный Игорь, – как много тайн на земле можно было бы объяснить Атлантидой! Сходство культур, разделенных океанами, загадочные совпадения в астрономии древних египтян и майя, остатки удивительных знаний о Вселенной у полудиких народов…

Рано утром из-за края голубого, точно свежевыкрашенного неба поднялся черный неприветливый остров. Острые зубцы мертвых гор со взорванными вершинами круто сбегали к воде. Океанский прибой глубоко прорезал угольные обрывистые берега. Ни травы, ни деревьев не видно на острове. Даже пляжи, где они есть, – не из желтого, а из тусклого черного песка. Береговой бриз несет с острова мертвую тишину и отчетливый запах пожарища. Ощущение недавней катастрофы висит над островом. Это Лансароте.

Когда пятьсот лет назад капитан из Генуи Ланселото бросил якорь у этого безымянного острова, он увидел цветущую, плодородную землю. Но в XVII веке остров словно взорвался – начались извержения десятка вулканов. Они с перерывами длились почти двести пятьдесят лет. Четверть тысячелетия здесь был ад.

Сейчас остров покрыт толстым слоем застывшей лавы и пепла, нагромождением огромных глыб – остатками взорванных горных вершин. Земля здесь будто вывернута наизнанку.

У подножия вулканов прилепился крошечный городок. Это Арресифе, столица острова. Небольшая гавань обнесена бетонным молом.

Теплоход швартуется к молу. На причале нет обычного оживления торговцев сувенирами, добровольных гидов, любопытной детворы. Одиноко стоит смуглый старик в соломенной шляпе с обезьянкой на плече. В руках у него фотоаппарат. Обезьянка шимпанзе одета в детские джинсы и яркую клетчатую рубашку. Рядом со стариком – мальчик с потертой сумкой в руке. Он задумчиво смотрит на теплоход.

Туристы "Садко" спешат сфотографироваться в обнимку с обезьянкой. Шимпанзе ловко взбирается на руки, берет в рот сигарету или апельсин и позирует с комической гримасой на почти человеческом лице.

Старик молча щелкает затвором и вынимает из-под замысловатой фотокамеры уже готовые цветные снимки. Мальчик получает деньги и бросает их в сумку.

Старший помощник, директор ресторана и главный врач вместе спустились по трапу.

Увидев Дим Димыча, обезьянка сразу бросилась ему на шею.

– Вот ведь, животное, а соображает, – растроганно произнес директор, – чует хорошего человека.

Шевцов вспомнил про Кристи, о которой он опять написал "ноу". Совесть его уже не мучила – судовой любимице не придется вот так зарабатывать себе на пропитание…

Доктору и Андрею Стогову пришлось встать по бокам, рядом с Дим Димычем. На них светлые брюки и рубашки с короткими рукавами. На острове вместо рождественских морозов – благодатная теплынь.

Подъехал зеленый "форд"-такси. Дим Димыч решительно открыл дверцу и тяжело опустился на переднее сиденье. "Фордик" заскрипел и накренился на бок. Доктор и старпом обошли машину и сели с другой стороны, чтобы восстановить равновесие. Бесполезно – Дим Димыча не перевесить. Шофер, пожилой испанец, с сомнением посмотрел на рессоры…

– С таким креном ни один капитан не вышел бы в море, – ехидно улыбнулся Андрей Стогов.

Шофер включил скорость, плавно тронул машину. Вопреки обыкновению, он не задавал дежурных вопросов: "Кто вы? Откуда? Куда везти? Сколько заплатите?"

Он вообще еще не произнес ни слова. Его смуглое морщинистое лицо ничего не выражало. Шевцову начало казаться, что островитян никто и ничем уже не удивит и не выведет из какой-то молчаливой отрешенности. И люди и остров были словно не от мира сего.

За стеклами "форда" – обугленная пустыня. Сухой серебристый кустарник с колючками вместо листьев разбросан по черной ноздреватой равнине. Вокруг асфальтового шоссе – море застывшей в трещинах лавы. Пустынный небосвод – ни. птиц, ни бабочек, ни стрекоз… Горные вершины зловещей цепью тянутся через остров – фиолетовые, буро-красные, зеленые, – но не от травы, а от окиси, покрывающей камни.

Машина въехала в Арресифе. Вдоль узких улиц белые каменные дома с плоскими крышами тесно лепятся друг к другу.

– Смотрите, – показал Андрей в окно, – все выкрашено в белый цвет: дома, столбы, заборы.

– А рамы окон – в зеленый – уточнил Дим Димыч.

"Два цвета, которых здесь нет в природе, – подумал Шевцов. – Белый цвет – как отрицание мрачного черного колорита лавы, а зеленый – зелень листьев, травы…"

По улицам Арресифе едут автомобили, идут обыкновенные женщины, дети, мужчины. Может, чуть более суровые и сдержанные, чем в других краях. Вот пастор в черной, до пят сутане; жандарм в лакированной фуражке, похожей на перевернутую пепельницу. Все обыкновенно, кроме нависших над городом вулканов со свежими кратерами и озерами горячей лавы…

В центре Арресифе – маленький искусственный парк. Тропические деревья, пальмы, цветы в зарытых в лаву кадках с землей. На высоком постаменте мрачная абстрактная скульптура: жестоко искореженный металл с ржавыми заклепками.

Все трое вышли из машины и постояли в этом удивительном парке. Вокруг стояла тишина. Разговаривать не хотелось.

Шофер все так же молча повез их дальше. Вдоль дороги редко разбросаны белые домики, и возле каждого обязательно одна-две чахлые пальмы и грядка кактусов. Вдали от шоссе крестьянин сохой рыхлит жесткое поле. В соху впряжен тощий облезлый верблюд. На таких же верблюдах, только с седлами, здесь катают туристов.

На склонах близких гор – потеки остывшей лавы. Многие вершины обезглавлены косыми воронками кратеров. От других осталась только подошва, кольцом окружающая кратер, с озером уродливо застывшей магмы.

По ложбинам, проточенным дождями на склонах гор, бесшумно струится черный мелкий песок. По краям равнины машут руками ветряки на высоких треногах, похожие на марсиан Уэллса. На высоком щите нелепая реклама- огромный плакате наклоненной бутылкой: "Пейте мартини!"

– Кому тут пить? -удивляется Дим Димыч.

– Реклама для верблюдов, – шутит старпом.

Запах гари уже третье столетие стоит над островом. Вокруг фантастический, неземной ландшафт – лунные поля, доисторическая природа. Здесь снимали фильм "Миллион лет до нашей эры".

На Лансароте нет источников воды. Воду сюда привозят танкеры, поэтому жизнь теплится только у побережья и вдоль шоссейных дорог. Земли, обыкновенной земли тоже нет. Землю добывают, создают искусственно. Роют вручную сохранившиеся местами песчаные холмы. Песок и глину в мешках уносят на спинах или увозят в старых грузовиках, потом высыпают на ровные участки острова или на пологие склоны гор. Туда же для плодородия добавляют измельченный вулканический пепел. Пепел впитывает ночную росу и сохраняет влагу, необходимую для растений. Так островитяне делают землю – из пепла и глины, как боги. Быть здесь человеком, наверное, очень трудно.

Весь обитаемый остров, все ложбины и склоны гор разбиты на ровные квадраты.

Из окон машины видно: на черных грядках огородов растут арбузы и дыни, цветет табак, краснеют помидоры, зелеными стрелами всходит лук-порей. Каждый участок огорожен метровыми, аккуратно сложенными из камней заборами. Они защищают искусственные поля от ветра и позволяют экономно сложить камни. Этими камнями, падавшими с неба после каждого извержения, усыпан весь остров.

Остров можно обойти только по дорогам. Почти все остальное пространство непроходимо. Это хаос черных ноздреватых камней, выброшенных из недр острова. – Камни застыли в причудливых позах, точно сложенные безумным скульптором. Вокруг – устрашающие подобия чудовищ и зверей, дьявольские профили. Между грудами камней – провалы и глубокие трещины. И запах, неистребимый запах гари.

Шоссе начало кругами подниматься в гору. Шофер обернулся назад. У него узкое усталое лицо. На виске змеится глубокий шрам.

– Сеньоры – русские?

– Си, си! Маринеро совьетико, – закивал бакенбардами Дим Димыч. Как старый мореход, он из каждого языка знал две-три фразы.

– Впереди – Монтана дель Фуего! -торжественно произнес водитель.

Монтана дель Фуего – это "гора огня". Она еще раскалена и дышит жаром. Шоссе поднимается почти на самую вершину. Вокруг – бескрайнее море лавы. Цепь жерластых вулканов уходит за горизонт. Они выстроились, как старинные мортиры на поле брани. Над ними курятся зловещие дымки.

На вершине "горы огня", прямо у края горячего кратера, – кирпичный замок с мрачным названием – "Ресторан дьявола". Рядом – щекочущие нервы аттракционы для туристов.

Приосанившись, вперед выходит Дим Димыч. Служитель в желтой форме просит вытянуть руки, потом железным совком берет песок из-под ног и сыплет его в ладони. Директор удивленно вскрикивает – песок огненно горячий.

На дне неглубокой пещеры краснеют в полумраке "глаза дьявола" – раскаленные камни. Вокруг толпятся пассажиры "Садко". Они бросают в пещеру сухие ветки, бумагу, карандаш – все это мгновенно вспыхивает ярким пламенем.

Рядом из склона торчит стальная труба. Тот же служитель выливает в нее ведро воды и просит всех отойти. Проходят долгие секунды – вода летит куда-то в недра горы. И вдруг раздается свист и из трубы с оглушительным ревом вылетает "дьявол" – столб серо-желтого пара причудливой формы. Отчетливо пахнет серой…

Часть воды летит еще глубже. Проходит секунд десять, и снова свист и рев – извержение пара повторяется. Туристы испуганно смотрят на дьявольскую трубу.

Рядом с рестораном над глубокой воронкой небольшого кратера сооружена жаровня. Вокруг очага – круглые стены из черного камня. Вверху они почти сходятся, образуя круглое окно для тяги. Снизу, из-под решетки, струится красноватый свет, несет сухим жаром. На лицах, на черных стенах – мерцающие красные блики. Над жаровней протянуты витые чугунные вертелы.

– Здесь можно поджаривать грешников, – мрачно изрекает старпом.

В мрачном ресторане официанты в черно-красной форме разносят жаркое…

Вечером теплоход вышел в океан. Переход небольшой – до острова Гран-Канария. Шевцов стоял на корме у флагштока. Черный остров уходил за горизонт, сливался с подступающей ночью, пока не превратился в белую, беспокойную точку маяка.

Виктор вернулся в каюту, открыл иллюминатор. Огонь маяка вспыхивал и гас над темным горизонтом. И была какая-то тоска и обреченность в его безмолвном призыве… Вот так же маяк провожал их на Балтике- то закатываясь, то вспыхивая над спинами волн…

Доктор включил свет и сел на диван. Перед ним на столе грустно тикал взятый из дома будильник с потертыми углами. Дома ему доставалось. По утрам жена, обрывая пронзительный звон, сердито хлопала его по макушке, Виктор швырял на него подушку, дочка роняла его со стола. В мастерской ему переворачивали внутренности и советовали сдать в утиль.

Видя обилие часов на судне: в каждой каюте, в коридорах, вестибюлях, в госпитале, – Шевцов поначалу не знал, что ему делать со своим будильником. "Садко" все шел и шел на запад, один за другим пересекал часовые пояса. На всех углах бронзовые циферблаты секунда в секунду показывали берлинское, лондонское, парижское время. Но не поднималась у Виктора рука перевести стрелки, стронуть дорогое ему московское время, свернутое в пружину семейного хронометра.

Чем дальше, тем дороже становились Шевцову немудреные эти часы. Домашнее, сверенное с Москвой время жило, не меняясь, в поцарапанном корпусе.

Потом он узнал – на судне в каютах было немало таких часов. Посмотрит на них моряк и словно побывает дома…

Чаще других в дом к Шевцовым заходил Виталий, лысеющий тридцатилетний холостяк, научный работник и. завзятый спортсмен. За годы знакомства Виктор так и не научился выговаривать название его научной работы. Виталий работал с электронно-вычислительной машиной, звал ее сокращенно "Эллой" и шутил, что из-за нее до сих пор не женат.

Виталий всегда восхищался Настей, приносил ей цветы, всякий раз показывая, как надо обращаться с дамой. Два года кряду после свадьбы он грозился, что отобьет ее, похитит, умчит на лихом скакуне или, на худой конец, на своих "Жигулях".

Когда в семье начался разлад, Виталий, человек тактичный, грозиться перестал, но все так же носил цветы жене Виктора и конфеты дочери. Майя конфеты брала, но проявлять симпатию к дяде упорно отказывалась.

В дни прихода Виталия, обычно по воскресеньям, в семье Шевцовых заключался иллюзорный мир. Настя всегда радовалась приходу гостя, смущалась, когда он, вручая цветы, целовал ей руку или рассматривал ее фотопортрет на стене, качал головой и, постучав ногтем по стеклу, восклицал: "Картина! Не надо в Лувр ходить!" Говорил он это с таким видом, словно присутствие в квартире Настиной фотографии было единственной причиной, по которой он не ходил в Лувр…

Виталий знал обстановку в семье Виктора, но деликатно не высказывал своего мнения. Да и откровенность Виктора не простиралась до обсуждения семейных вопросов.

Однажды вечером после ссоры с женой Шевцов надел пальто, хлопнул дверью и вышел на улицу. Полутемным переулком он прошел к парку, сошел с асфальта и остановился на пустынной аллее.

Была осень, верхушки деревьев стряхивали крупные капли недавнего дождя, горько пахло опавшими листьями.

В дальнем конце аллеи под тусклым светом уличного фонаря показалась стройная фигура в спортивном костюме. Виктор узнал Виталия и нехотя подошел поближе. Кибернетик старательно, с правильными выдохами размахивал руками. Закончив упражнение, он поправил пряди волос, прикрывающие темя, и крепко пожал Шевцову руку:

– Ты что такой мрачный? Спорт забросил…

– Не до спорта…

– Опять дома что-нибудь?

– Да так… Разводиться надо, – неожиданно для себя выговорил Виктор.

Виталий задумался.

– Знаешь что, – наконец сказал он, – приходи завтра в кафе "Север" часам к семи. Поговорим…

В кафе Виктор опоздал на полчаса, задержался на работе, – обычная история, на него никто за это не обижался. Как всегда, он с раздражением осмотрел зал, полный праздных людей. Кажется, все умели оставлять свои заботы – кто дома, кто на работе. "Только я, как верблюд, таскаю на себе оба горба", – подумал он.

В углу за удобным столиком сидел Виталий в синем фирменном пиджаке и серых брюках. Рядом с ним – дистрофично-худой человек в темном костюме и с большими очками на нервном лице. Перед ними стояла открытая, но не начатая бутылка коньяка. Они познакомились. Дистрофик оказался юристом.

– Умные руки хирурга! – воскликнул он, пожимая руку Шевцова. Виктора передернуло от этой пошлости.

– Каждому свое, – сухо ответил он. – Кому умные руки, кому умный язык…

Виталий одобрительно засмеялся, разливая по рюмкам коньяк. Юрист примирительно чокнулся с Виктором.

К третьему тосту за столом потеплело.

– Давайте выпьем за свободу души! – весело предложил Виталий, согревая в ладони пузатую рюмку. Его расстегнутый пиджак слепил Шевцову глаза блеском металлических пуговиц.

– Да, свобода ума невозможна без душевной, нравственной свободы! – поддержал адвокат.

– Вы, стало быть, за свободу нравов? – уточнил Виктор, прищуривая глаза.

– Мы за свободу, за свободу, дорогой мой! – улыбнулся Виталий. – Человек, я имею в виду мужчину, самое свободолюбивое животное. – Виталий выпил коньяк, блеснув пуговицами на обшлаге рукава. – Ты не способен ни отдыхать, ни наслаждаться, – спокойно сказал он. – У тебя нервы стерты в кровь. А ведь ты хирург, у тебя люди на руках! Вспомни – ты делал диссертацию, занимался спортом… Вы только портите жизнь- друг другу и своему ребенку. Разбитый горшок не склеить и цветок в нем не вырастить, это я по себе знаю…

– Откуда? – поднял глаза Шевцов.

– Испытал на себе, еще в институте. Только мне года хватило, чтобы разобраться. Я не рассказывал – нечем гордиться… – сморщившись, Виталий бросил в пепельницу недокуренную сигарету и налил себе коньяку.

– Обычная история! – оживился юрист, поправляя очки. – Каждый третий брак заканчивается разводом, а в крупных городах – каждый второй. Вон сидят, милуются, – повел он рюмкой в сторону зала, – клянутся до гроба, а, как ни верти, добрая половина к нам придет разводиться… Я так понял – вы тоже собираетесь? – осторожно обратился он к Шевцову.

– Не знаю. Возможно. – недружелюбно ответил Виктор.

– Понимаю, понимаю – психологическая несовместимость… Могу проконсультировать – бесплатно, так сказать, по дружбе.

Вы знаете, делается-то все ведь очень просто. Это то же, что для вас, скажем, занозу удалить. Заноза – разве это операция? А для нас развод – та же заноза. Бывают, конечно, некоторые тонкости… Дети, к примеру… Но, скажем, с делом о наследстве не сравнить. Что вы! – юрист улыбнулся, самокритично укоряя себя за метафору. – Это, как операция на сердце и… какой-нибудь там аппендицит.

– От аппендицита тоже умирают, – буркнул Шевцов.

– Не будем спорить! – великодушно согласился адвокат, бросив взгляд на молча курившего Виталия. – Это все дело техники.

В длинных худых пальцах появился блокнот и шариковая ручка. Костлявая кисть, легко скользя по бумаге, в считанные секунды уложила в косые с росчерками строчки всю жизнь и судьбу семьи Шевцовых.

– Почитайте, помыслите. А то, бывает, клиент надумает разводиться, а надо еще заявление писать. А у вас, худо-бедно, все готово…

Виктор взял аккуратно сложенный листок и, не читая, сунул его в карман. Разговор после этого сам по себе угас, и Шевцов вскоре распрощался…

Маяк за горизонтом давно погас. С океана подуло сырым холодом. Виктор закрыл иллюминатор и тщательно завернул медные барашки.

У входа в судовую столовую толпились официанты в форме, повара в белых куртках и колпаках, читали объявление: "Сегодня вечером в клубе экипажа – концерт самодеятельности". Концерт на судне – это событие. Самодеятельность на "Садко" вполне профессиональная. У многих ребят искусство – вторая профессия.

В обязанности экипажа пассажирского лайнера кроме всего прочего входит и развлечение пассажиров. Об этом хорошо осведомлены в отделе кадров пароходства, и потому штат теплохода подобран соответственно: каждый третий член экипажа был "артистом": музыкантом, певцом, танцором. Был актер театра кукол, была даже почти законченная балерина – официантка Аня Андреева.

Обычно "звезды" выступают перед пассажирами. А сегодня в зале будет экипаж. Артисты шутят: "Волнуемся, как перед зарубежными гастролями!"

Все по каютам – одеваются, причесываются. Через пятнадцать минут начало. Шевцов уже готов – смотрит на часы.

Раздается торопливый стук в дверь, дверь распахивается, и в каюту вбегает официант в форме. Это Володя Зубов – он же пианист. Лицо у него бледное, растерянное.

– Виктор Андреевич! Там в госпиталь нашу официантку повели, Аню. Порезалась она – кровь сильно течет.

Доктор набрасывает халат и бежит в госпиталь. По коридору петляет непрерывная дорожка крови. Белая дверь с красным крестом косо прочерчена струей крови – черт побери, это же артериальное кровотечение!

Пострадавшая в кресле. Рука обмотана окровавленным полотенцем.

Аня вопросительно смотрит на Шевцова, на лице у нее – виноватая гримаса. А с края полотенца тонкой струйкой льется на палубу кровь. Медсестра Вера стоит рядом и нерешительно смотрит на полотенце.

Шевцов нагибается и крепко сжимает тонкую руку выше локтя.

– Жгут! – сердито командует он сестре и осторожно снимает тяжелое, намокшее полотенце.

Между кистью и предплечьем зияет глубокая рана. Видны перерезанные сухожилия, голубоватые хрящи сустава.

– Как же это ты, Аня?…

Сегодня качает. Аня несла тяжелый поднос, поскользнулась, уронила чашки и сама упала. И прямо рукой на острый осколок…

Наверное, торопилась на вечер.

Вера пришла в себя, звенит в операционной инструментами, готовит стерильные халаты. Тоня, уже в белом халате и маске, деловито спрашивает:

– Будете под наркозом или под местной?

– Меня – под наркозом?! Да что вы? – испуганно спрашивает Аня.

Шевцов осматривает руку.

– Подвигай пальцами!

Аня осторожно шевелит красивыми пальцами с перламутровыми ногтями. Два не шевелятся. Виктор берет иголку, покалывает бледные подушечки пальцев.

– Нет, – удивленно говорит Андреева, – уколов не чувствую.

Операционный стол готов.

– Может быть, сидя? – спрашивает Аня. Ей кажется, что надо только наложить пару швов на кожу, а остальное само заживет…

Операционная готова. Шевцов перекладывает жгут. Кровь снова бьет струей – ясно: пересечена локтевая артерия. Главврач в маске, его руки стерильны. Он прокалывает вздувшуюся вену на предплечье и вводит новокаин с антибиотиком. Почти сразу наступает полная анестезия.

Рана серьезная – пересечены четыре сухожилия, локтевой нерв и артерия, глубоко вскрыт лучезапястный сустав. Худшее, что может быть с рукой. Работа предстоит кропотливая…

Через два часа вспотевший Шевцов накладывает последние швы и гипсовую повязку. Настроение у него неважное – тревожится: будут ли двигаться пальцы, срастется ли нерв? Стягивает перчатки, колпак, маску…

В коридоре за дверью встревоженная толпа: Дим Димыч, Лариса, ребята и девушки из ресторана.

– Ну, как она, доктор?

– Вроде не кричала, не слышно было…

– Рука-то приживет?

Утро. "Садко" уже стоит в порту. Это Лас-Пальмас – столица острова Гран-Канария. По трапу гуськом, чинно поднимаются испанские полицейские, таможенники и карантинные врачи. Так же чинно они шагают в курительный салон, где по обычаю для них уже накрывают столы в "русском стиле".

Прежде чем подняться в салон, Шевцов заглянул к Ане. Больная крепко спит, смежив длинные ресницы, – одна в изоляторе на две койки. За иллюминаторами солнце, испанская речь. Она ничего не слышит. Рука в гипсе покоится на подушке, пальцы теплые, повязка сухая.

В салоне – обычные формальности, разговоры о погоде, "нет, нет, нет…" в медицинской декларации.

Канары – это испанская земля. В истории Канаров есть черные страницы: дельцы и правительство архипелага когда-то поддержали Франко в его мятеже против республиканской Испании. Острова стали базой вторжения цветных легионов Франко в Испанию. В награду за это каудильо отменил таможенные барьеры и предоставил островам право свободных портов с беспошлинной торговлей.

"Раем для покупателей" называют Лас-Пальмас. Японские магнитофоны и киноаппараты, немецкие транзисторы, швейцарские часы, заморские спиртные напитки- здесь они дешевле, чем в странах, где их производят…

Портовый врач, седоватый испанец с картинной бородкой и длинной сигаретой между пальцами, пьет кофе с Шевцовым и рассказывает о Пальмасе.

…Лас-Пальмас стоит на семи холмах, как древний Рим. В городе много улиц, названных памятными для испанцев именами.

– У вас есть улица Франко? – спрашивает Виктор коллегу. Доктор осторожно оглядывается, потом отрицательно качает головой.

– Нет. Каудильо непопулярен на наших островах.

Он допивает свой кофе и уходит.

Виктор бежит в каюту, снимает форму, натягивает легкие брюки, полосатую рубашку и выходит на палубу. У трапа его уже ждут – Саша Лесков, в спортивной безрукавке, и чинный, при галстуке, доктор Василий Федотович Сомов. Все трое идут в город.

Порт забит грузовыми и рыболовными судами. Много БМРТ – больших траулеров с красной полосой и серпом и молотом на трубе. На островах работает "Совиспан"- советско-испанская фирма. У наших рыбаков здесь базы для ремонта судов и отдыха экипажей.

По берегам гористой бухты раскинулся веселый, гостеприимный город. Многоэтажные, ярких цветов дома причудливой архитектуры, бесконечные вереницы магазинов и магазинчиков. На улицах полным-полно крепких, загорелых парней совсем не испанского телосложения, с особым, одесским говорком. Шевцову кажется, что он где-то у памятника дюку Ришелье на приморском одесском бульваре. Парни разгуливают по улицам, толпятся в магазинах в своих пестрых японских рубашках, джинсах-клеш, фасонистых испанских ботинках, небрежно смолят "Шипку" и чувствуют себя здесь как дома, в родной Одессе.

Здесь "отовариваются" моряки всех стран мира. Вся торговля в небольших магазинчиках для моряков монополизирована индусами. Они умеют привлечь покупателей и хорошо улавливают дух времени. У многих магазинов русские названия. На русском языке вывески: "Москва", "Лайка", "Космонавт". Как не заглянуть? Расчет на русский патриотизм оправдывает себя. Все продавцы объясняются по-русски.

Саша Лесков направляется в "Москву". Доктора за ним, как за опытным гидом. В дверях их встречает низким поклоном улыбчивый толстяк хозяин, одетый по-европейски. Он не закрывает рта, сияя золотом вставных зубов, тараторит на ходу:

– О, русский, большевик – хорошо, капиталист – плохо! Я не есть капиталист, я тоже рабочий.

Из-за прилавков раскланиваются продавцы – молодые худощавые индусы.

Широко улыбаясь, хозяин пробует петь: "Москва – столица, моя Москва". Над прилавком надпись: "Бери больше – платить будет меньше".

Сервис явно поставлен на политическую основу. Невольно думаешь, что неудобно уйти, ничего не купив.

Шевцов подошел к прилавку с часами. Выставлено множество моделей – красивые циферблаты, сверкающие браслеты. Часы японской фирмы "Сейко".

Продавец сжимает в кулаке несколько часов, поднимает над головой и роняет их на толстое стекло прилавка. У Шевцова холодеет в груди. Индус смеется, обнажая десны зубов:

– Хороший часы! Бери, товарищ, можешь бить молотком, купаться в море, заводятся сами, десять лет гарантии.

Часы действительно неплохие, но первая получка…

Саша хочет купить себе туфли. Продавец тотчас заваливает его коробками. Шевцов стоит рядом и бесцельно смотрит по сторонам. Покупать ему здесь ничего не нужно.

К нему подходит хозяин.

– Что-нибудь желаете?

– Нет, спасибо.

– Тогда присядьте, отдохните.

Подходит продавец и ставит стул. Шевцов садится. Подходит другой продавец и бархоткой стирает с его туфель пыль.

– Может быть, просто посмотрите модную обувь, что-нибудь примерите?

Раньше чем он успевает ответить, продавец уже развязал шнурки и разул его. Доктору неудобно, что индус возится с его пыльными туфлями.

А тот уже приносит линейку, снимает мерку с ноги и высыпает рядом вторую гору коробок. Продавец надевает Виктору на ноги одну, вторую пару и сам же бракует их. Третья пара приводит его в восторг:

– Сеньор, взгляните! Вы же родились в них! – Подбегает хозяин. Начинает мять кожу, стучать по подошвам. Кажется, ему до слез жалко расставаться с этими туфлями.

– Двенадцать фунтов, всего двенадцать фунтов за такую кожу!

Шевцов колеблется, он вовсе не за этим пришел.

– Десять фунтов, сеньор, платите десять!…

– О'кей, только для вас – берите за восемь. Но это между нами! – заговорщически шепчет хозяин покупателю в ухо.

Неловко уйти теперь, когда тебе спели "Москва – столица", дали стул, почистили обувь, надели на ноги и зашнуровали новенькие штиблеты. А туфли действительно удобные и легкие…

В соседнем отделе продаются игрушки. Но какие! Глаз не отвести. Длинношерстные собачки в натуральную величину, с модными прическами, с медалями смотрят, как живые; роскошные заводные автомобили светят фарами, мелодично гудят клаксонами. И чего-чего только нет!… Цены, правда, ни с чем несообразные, но коммерсанты хорошо осведомлены об отцовских чувствах советских моряков. Здесь Виктор увидел многих семейных офицеров "Садко". И сам не удержался. Купил для дочки обезьянку, похожую на Кристи: светло-рыжую, шелковистую, ростом с годовалого ребенка, с детскими доверчивыми глазами.

Из магазина доктор и Лесков выходят с большими пакетами. Они смущенно переглядываются и без слов переходят на другую сторону, где нет магазинов и где на солнышке, прищурив глаза, спокойно стоит и покуривает рязанскую трубочку Василь Федотыч.

– Ну что, пошли дальше? – невозмутимо спрашивает он.

Перед ними неожиданно открывается океан. Прямо на пляже молодой улыбчивый испанец продает "хот-доги": жарит сосиски, вкладывает их в разрезанные пополам обжаренные булки и поливает острейшими приправами. Тут же на мангале истекают соком бараньи шашлыки по-грузински…

Белозубый испанский кацо свернул друзьям по "хот-догу" и небрежно бросил фунты в железную тарелку. Ветер подхватил зеленые кредитки и сбросил их на песок. Продавец засмеялся:

– О, английский фунт упал совсем низко…

На набережной вдоль пляжа – плетеные стулья и столики. Над головой – рекламный щит: "Лас-Пальмас – лучшее место для больных с ревматизмом и астмой!" И рядом плакат: "Только здесь вы можете купить бутылку шотландского виски за 1 фунт и 20 сигарет за 3 шиллинга!" Тоже для больных?

Они уселись в скрипучие стулья и поднесли ко рту ароматные "хот-доги". Ветер с океана бесплатно нес целебную водяную пыль.

Через несколько часов "Садко" уже вышел из порта и медленно огибал остров, чтобы пассажиры могли полюбоваться им с моря.

Гран-Канария – удивительный остров. Над золотистыми пляжами поднимаются высокие конусы холодных гор – потухшие вулканы. Их склоны то покрыты тропическими зарослями, то переходят в настоящие песчаные пустыни. Рядом с банановыми плантациями уживаются сосны и ели, рядом с сахарным тростником растут огурцы и помидоры.

За ужином на десерт подали Канарские бананы.

Обдирая золотистую кожуру, четвертый помощник Круглов многозначительно сказал:

– Бананы растут только на континентах, примыкавших к древней Атлантиде!

– Правда? – удивился Вадим. – Дай-ка тогда еще попробовать, – сказал он, выбирая самый крупный банан.

Сразу после отхода объявили по трансляции: "Сегодня, в 21.00, в столовой экипажа профсоюзное собрание".

В каюту главного врача забежал Лесков. Как всегда, вид у него был, как у спринтера, – сейчас пригнется и рванет к финишу.

– Док, привет! Пойдем на собрание – посмотришь, какой у нас народ.

– Что, особый? – улыбается Шевцов.

– Конечно, особый – "садковцы"! Кругом чужие страны, чужие люди, а мы, как маленькое плавучее государство. Борта – граница. Руки вытянул за борт – и ты уже за границей. Поэтому народ у нас сплоченный, крепкий. Один на судне не проживешь…

Шевцов уже понял: на теплоходе есть что-то, что подавляет человека. Стальные борта – их не перешагнешь. Железный распорядок – он сковывает цепью. И еще – это вечное присутствие океана. Он, как удав, обвивает своими холодными кольцами, смотрит в иллюминаторы завораживающим взглядом…

– Да, – признается доктор, – на людях легче. Одному в каюте тяжело, как в клетке. Бывает, что улыбка – как спасательный круг. На земле это как-то девальвируется.

– Не берусь судить землю, – смеется Саша. – Я уже три года почти без берега.

Они выходят из каюты. В коридорах людно, моряки переговариваются, смеются. Кто после вахты – в форме, кто после душа – с мокрой головой. Идут в спортивных костюмах, в джинсах. Девушки – в брюках.

На собрания приходят охотно – давно не виделись, соскучились друг по другу. Обычно все по местам – на вахтах, в каютах, вместе собираются редко.

Всем интересно, кто что скажет. Слушают внимательно.

А столовая-то в носу, и качка здесь страшная. В носу и корме размахи качки самые большие. У Шевцова в глазах темнеет от этих взлетов и падений, отливов и приливов крови. Сутками на качелях, день и ночь, попробуйте!

Выступающие говорят просто, без бумажек. Труд моряков тяжел. Есть и профессиональные вредности – куда от них денешься. Но прежде всего – психологические. Изоляция, отрыв от семей и близких людей, от Родины, от земли, информационный голод, чувство неизвестности и тревоги. Вокруг – замкнутое пространство и замкнутый круг людей.

И смена климата – за несколько дней зима переходит в лето и так же быстро возвращается обратно. Сдвиг времени – за один переход через океан часы отводят назад на восемь часов. И на столько же вперед – на обратном пути. День путается с ночью, днем слипаются глаза, а ночью мучает голод. Все бродят, как лунатики, по судну и просят у докторов снотворное.

И еще качка, которая выматывает душу, и пассажиры, которым нужно улыбаться, что бы у тебя ни было на душе. Улыбаться даже тем, кто жмет тебе руку, а мысленно желает всех бед и несчастий на свете.

На своем привычном месте, у пиллерса, сидела Лариса Антонова. Рассеянно смотрела в зал. Вокруг тоже привычные, давно знакомые люди. В первом ряду – старшие офицеры. Внимательно и строго смотрит старпом Стогов. Поправляя очки, что-то пишет в блокнот Евгений Васильевич. Как всегда на собраниях, важно дремлет Дим Димыч. Морщась от качки и неудобно повернув голову, сидит новый доктор. Ничем не примечательное лицо, обычная среди моряков борода…

"Такой же, как и все? – задумалась почему-то Ларина. – Наверное… Просто еще не совсем освоился. Смотрит всегда серьезно, как будто диагноз ставит. И не такой… смелый, как другие…" Хорошо это или плохо, она не решила – в зале захлопали: из-за трибуны с довольной улыбкой выходил боцман Коля Лебедев.

Ходко идет собрание, охотно, с азартом говорят моряки.

Тем, кто на берегу, иногда кажется, что плавание – это прогулка по морю: свежий воздух, теплое солнце, морские ванны. А на судне иногда по неделе не выйдешь на палубу: то мороз и колючей проволокой стегает метель; то шторм и вода картечью летит над палубами, а ветер сбивает с ног; то обжигающее солнце висит в зените и пробивает насквозь, от затылка до пят.

И не открыть иллюминаторы – день и ночь волны залпами бьют в борт.

Обо всем этом говорилось на собрании. И еще – об экономии.

Выступает главный механик, белокурый, с голубыми глазами. Он из архангельских поморов. Говорит – окает.

– Товарищи, за прошедший год мы принесли государству огромную прибыль. Нам установили подруливающее устройство в носовой части судна. Это намного повысило маневренность теплохода. Каждая швартовка и отход с двумя буксирами стоят государству больших денег. Теперь же мы можем отказаться от одного буксира, а при благоприятном ветре – от обоих. Наши штурманы часто отходят и без лоцманов – опыт позволяет. А это, товарищи, большая экономия!

"А вот что бы мне сказать? – задумывается главный врач. – Что предложить? Экономить таблетки нельзя, тем более что пассажиры обожают бесплатное лечение. Многие даже впрок запасаются таблетками и пилюлями!…"

Шевцов вспомнил Аню Андрееву. "Здоровье надо экономить – людей беречь, самих себя!"

Его толкает в бок Лесков:

– Док, скажи пару слов по медицинской части.

Виктор встает, берет микрофон. На него смотрят с любопытством, улыбаются. Многие лица знакомы – побывали в госпитале.

– Товарищи! Я пришел на собрание вашего профсоюза…

– Почему это "вашего"? – кричат с места. – Нашего!

– Вашего, – повторяет Шевцов, – потому что я член профсоюза медицинских работников, а не моряков…

…Действительно так. Плавает на судах единственный человек другого ведомства. И вроде бы сам по себе. Все соревнуются, берут обязательства, перевыполняют план, получают льготы, путевки. А судовой медик – в стороне. Когда всех бьет шторм, и его бьет, когда все на аврал, и он на аврал. А когда всему экипажу премия, перед ним руками разводят. Вы, говорят, из другого профсоюза…

Виктор вздохнул и продолжал:

– Товарищи, вы работаете в особых условиях. Вы трудитесь на транспорте, но иногда забываете об этом. Попробуйте для примера готовить обед и разносить подносы, скажем, в автобусе. Или на ходу ремонтировать в нем двигатель, красить крышу или делать операцию аппендицита. Нелегко, правда? А ведь у нас еще труднее – скользкая палуба, крутые трапы, сложная техника…

Ни один шторм не проходит без травм; синяки, шишки, а то еще и что похуже. Это же самая важная экономия – сбережение людей!

Получается так: когда члены вашего профсоюза нарушают технику безопасности, у членов нашего профсоюза бывает много лишней работы…

Когда главный врач сел на свое место рядом с Лесковым, ему долго хлопали жесткими ладонями матросы, повара, мотористы.

Неосознанно, но безошибочно Шевцов выбрал на судне правильную манеру держать себя. Он был в новом, чужом для него мире. Здесь каждый делом доказывает, что он нужен теплоходу, людям. Что он не пассажир и не иждивенец. Шевцов сразу понял это и отбросил свою береговую суховатую манеру держать малознакомых людей на дистанции. На "Садко" всё – и сам теплоход, и каждый член экипажа – вызывало у него восхищение и зависть. Каждый знал во сто крат больше него о волнах и ветре, об устройстве судна, о писаных и неписаных законах моря. На берегу Шевцов сам мог учить других. Но здесь он был учеником. Он не скрывал своей беспомощности на теплоходе, не стыдился спрашивать советов у мотористов, коков, официантов. И с радостью чувствовал – это приятно им.

"Это хорошо, что ты не чванишься, – одобрительно говорили их глаза, – хорошо, что так внимательно выслушиваешь нас на приеме в госпитале, что для тебя нет разницы между старшим офицером и камбузником. Это по-морскому.

Хорошо, что ты много спрашиваешь: уважаешь нашу работу, значит, и нас тоже…"

По вечерам, когда не было больных, доктор ходил по судну. Он бывал везде: на мостике, на палубах, в машинном отделении, – просил ему рассказать, что и как работает. Если любишь море, нельзя не любить и моряков.

Да и люди здесь были другие – сердечнее, ближе, чем на земле. Можно жить с человеком в одном подъезде и не знать, как его зовут, ездить целый год в одном трамвае и не здороваться.

На море по-другому. Здесь каждый заручается дружбой. Иначе нельзя. Потому что на судне каждый одинаково незаменим: штурман и рулевой, доктор и портной, моторист и повар.

Поздний вечер. Теплоход, освещенный электрическим заревом, движется по океанской равнине, разбивает скулами тяжелые волны. На открытых палубах пусто, а внутри кипит многоликая жизнь ночного города. Людно на его проспектах и улицах. На Салонной палубе, как на Невском, светятся неоновые рекламы, работают бары и магазины. Играют оркестры, двигаются под музыку ноги на танцплощадках.

В музыкальном салоне собирается по-вечернему одетая публика. Сегодня – вечернее шоу французского певца Шарля Конти. За столиками – мужчины в белых смокингах с черными бабочками, дамы в длинных платьях с голыми спинами. Дым сигарет, сигар, трубок.

Между столиками скользят официанты, привычные к качке, принимают заказы: виски-сода, джин-тоник, водка с апельсиновым соком. Господа туристы берегут здоровье – алкоголь разбавляют обязательно. Сидят довольные, расслабленные – переваривают обильный ужин. Закуривают только после трапезы. На пустой желудок – ни в коем случае. Весь зал вместе со столиками плавно покачивается.

Рядом со сценой резервирован "кэптенз тейбл" – капитанский стол. Ровно в 22.00 появляется капитан. С ним свита: главный помощник, первый помощник, старший помощник и замыкающим – главный врач. На всех в этот раз ослепительно белая форма: белые тужурки с погонами, белые брюки, белые туфли.

Пассажиры аплодируют. Оркестр уже ждет. Ударник выбивает дробь, приглашая к вниманию.

На круглую сцену зала быстрым шагом выходит очень худой, чрезвычайно приветливый культработник и с привычной легкостью объявляет программу вечера – на трех языках. В штате пассажирских судов всегда есть эта должность – что-то вроде "затейника" в домах отдыха, только со знанием языков.

Появляется Шарль – длинноволосый, в фиолетовом фраке с узкими плечами. Он смотрит под ноги и небрежно тянет за собой черный шнур микрофона. Потом вдруг замечает публику и в удивлении останавливается, пожимает плечами, подносит микрофон к углу рта и Шепотом, доверительно, начинает говорить. Позади него судовые музыканты в фиолетовых рубашках и серебристых жилетах. Они в полном контакте с певцом. Оркестр подыгрывает бормотанию Шарля. А он не поет, Да, кажется, и не собирается петь.

Вокруг сцены – вечерняя публика: немцы, англичане, французы – почти все в почтенном возрасте. А Шарль держится, как на репетиции. Напоет несколько фраз, потом улыбнется оркестру или поздоровается с кем-нибудь в зале. Он то учит публику, как надо ему подпевать и когда хлопать, то вдруг перелезает через барьер в зал и у крайнего столика, опустившись на колено, утешает старушку, у которой не то от возраста, не то от избытка чувств слезятся глаза.

Зал посмеивается. Шарль опять на сцене. Он уже в гневе. Он сует себе под мышку микрофон, как градусник, и грозно смотрит в зал. И вдруг командует:

– Поднять всем правую руку! Выше, выше! Поздороваться всем за столиками, всем – со всеми! Взяться за руки! Всем взяться за руки! Мы в море, нас качает. Ну, покажите, как? Раскачивайтесь! Сильнее, еще сильнее! – Он возбужден. Он бегает по сцене. По раскрасневшемуся лицу струится пот. – А теперь поем. Поем все вместе! – Зал начинает петь под оркестр, но ему этого мало: – Всем настоящим мужчинам, всем джентльменам встать! (И все, конечно, встают.)

– Вы поете, поете со мной. Хорошо! Громче! Еще громче! – Шарль в азарте. Глаза горят. Он яростно машет руками. И… не поет.

Мужчины довольны – он похвалил их.

– А теперь – дамы! Всех, всех очаровательных дам прошу встать! Поем вместе. Еще! Еще! Разве вы хуже мужчин?!

Зал оглашает рев уязвленных мужчин.

– Женщины! – кричит он. -Одни женщины! А сейчас мужчины, только мужчины! Кто громче? Ну, ну!

Зал поет по очереди и наперегонки: то мужчины, то женщины. Потом поют все вместе. Шарль – режиссер, дирижер хора, кто угодно. Петь ему просто некогда…

И эффект достигнут. Зрители раскачиваются, как в двенадцатибалльный шторм, и поют во все глотки. А он слушает. Они счастливы, они хохочут. Они радуются друг другу. Ничье пение со сцены не дало бы такого эмоционального взрыва. Это их веселье, их музыка и вдохновение. И его искусство – певца и психолога, который добрался до их сердец и теперь прыгает по сцене, падает на колени и, как сумасшедший, размахивает руками.

Наконец он останавливается, хмурит брови. Он опять возмущен. Он показывает, что они мешают ему петь. Грозит им. Клянется, что уйдет со сцены и уведет с собой оркестр. Обещает сбежать с судна в первом же порту…

Но оркестр играет и весь зал поет. Шарль жестами показывает, что в конце концов они поют, как стадо баранов. Но зал поверил в себя, в свою способность петь от души и в полный голос. Их уже не надо уговаривать…

– Что ж, так и быть, – певец милостиво улыбается.

Он пробирается с микрофоном между столиками, вытаскивает на сцену ребятишек и сует им под нос микрофон, выводит дряхлых старушек и поет с ними дуэтом.

И странное дело! Его причуды так естественны, так резонируют с настроением зала, что ощущение общей раскованности охватывает всех. В этом, пожалуй, и есть секрет настоящего певца и артиста. И чинные офицеры вместе с капитаном по команде Шарля тоже вставали, как настоящие мужчины, и пели негромко себе под нос. У них это повторялось в каждом круизе.

Утро входит в каюту главного врача через репродуктор трансляции. Радиооператор бодро объявляет: "Доброе утро! Сегодня тридцатое декабря. Судовое время семь ноль-ноль. Температура наружного воздуха плюс восемнадцать градусов. Волнение пять баллов".

На стуле висит форма – парадная форма вчерашнего вечера. Сверху брошен медицинский халат. Шевцов зевает, устало потягивается и трет глаза. Потом убирает белую тужурку в рундук.

"30 декабря. Атлантический океан", – написал Шевцов в медицинском журнале и задумался. Писать нужно было много…

Ночью его разбудил Василий Федотович Сомов:

– Виктор Андреич! Зайдите в четыреста двадцатую каюту, пассажирка заболела. Острые боли в животе – не то аппендицит, не то еще что. Давление низкое…

Больную они осмотрели вместе: худенькая, бледная, едет с мужем и тремя детьми. Дети испуганно выглядывали с верхних коек, – в каютах второго класса койки в два яруса. Муж – усатый англичанин в пижаме – растерянно смотрел то на врачей, то на свою жену.

– Пульс частит, лицо какое-то зеленое, ежится от болей, – подытожил Сомов.

Главный врач присаживается на край койки.

– Во рту сохнет? – спрашивает он больную.

– Да, – она показывает сухой язык и тихо добавляет:- Хочется пить.

– Живот мягкий, а когда опускаешь руку, стонет, – обращается к Сомову Шевцов. – А давление девяносто на шестьдесят, маловато… Нет, Федотыч, это не аппендицит, где-то теряет она кровь.

– Внутреннее кровотечение?

– Да, похоже – внематочная.

Муж ходил взад-впереД по каюте, в волнении дергал себя за усы.

– Вашу жену нужно оперировать.

– Что?!

"Страшно ему, океан все-таки. Надо дать ему пережить эту мысль. А мы пока подготовим операционную", – думает главврач.

– Без операции она погибнет, – сказал Шевцов Сомову за дверью каюты.

Он не преувеличивал ни на грамм, но самому было неспокойно: все-таки океан! И вообще, английский живот – какой он? Такой же, как русский, или нет?

В каюте с больной осталась медсестра Вера. Через час англичанин прибежал в госпиталь. С ним пришла Вера.

– Его жене хуже, Виктор Андреевич. И давление падает. Уже восемьдесят на шестьдесят. Растет кровопотеря. Ждать больше нельзя.

– Оперируйте… – говорит англичанин с отчаянным, отрешенным видом. Веры в успех у него не займешь.

3 часа ночи. Все в сборе. Василий Федотович сидит за столом – режет ленту с электрокардиограммой и вклеивает в карточку.

– Виктор Андреич, – говорит он задумчиво, – я вот. бумагу режу, а вы сейчас человека будете резать… И, подумав, некстати добавляет:- А платят нам одинаково. Несправедливо, а?

Шевцов отмахнулся от него.

Операционная. Круглая, как колобок, Тоня стоит на наркозе. Вера подает инструменты и ассистирует. От усердия у нее потеют очки. "Еще бы пару рук…" – думает Шевцов.

Разрез. Через брюшину просвечивает темная кровь. Так и есть – живот полон крови. А дальше – дальше все шло как обычно. Если не считать качки.

Сомов позвонил, и на мостике изменили курс – встали носом к волне. Но килевая качка осталась. Иглодержатель в руке Шевцова то тяжелел, то взлетал вверх. От винтов передавалась вибрация. Не хватало еще пары рук, настоящего ассистента, своего брата хирурга, чувства земли, присутствия коллег за стенами. Было тихо. Только волны шуршали по железу борта да шипел кислород в наркозном аппарате.

Наконец швы на кожу и аккуратная наклейка из марли на смазанную иодом, стянутую шелковыми нитями рану.

Утром, поспав два часа, Шевцов записывал в журнал ход операции. Тубэктомия, гемостаз, перитонизация – в медицинских терминах не было ни слова о том, что чувствует врач, взявший в руки скальпель в качающемся, бескрайнем океане.

А больная крепко спала. Ей нужно набираться сил – она устала.

Прошел еще день, и Шевцов сделал новую запись в журнале: "31 декабря. Порт Касабланка".

– Эй, Жаконя, не проспи свою родину! – обратился он утром к своей игрушечной обезьянке.

Здравствуй, Африка! Ты и романтика мальчишеских лет, и мечта чеховского доктора Астрова.

Здравствуй, Африка! Зной и пыль за иллюминаторами. Где вы, снега и рождественские морозы? Не верилось – сегодня Новый год!

Приход судна был оформлен быстро. Молодой араб с меланхоличным лицом говорил по-русски. Сесть за стол отказался:

– Коран нельзя говорит: свинья не надо, вино не надо, девушка не надо. Такой закон.

Виктор протянул ему пачку "Мальборо".

– "Мальборо" коран разрешает?

– О да! – обрадовался он. – "Мальборо" разрешает.

На увольнение в Касабланке Шевцов опоздал – задержался в госпитале. Идти в город ему было не с кем. Судно опустело. Его медсестры, подхватив Василия Федотовича, давно уже спрыгнули с трапа на Африканский материк и скрылись за пыльными пальмами. Подумав, он позвонил Лескову.

– Саша, как насчет увольнения?

– А что у нас сегодня? А-а, Касабланка… Сходим. Иди к трапу – ищи пока третьего.

Не без волнения доктор стоял у трапа. А вдруг третьего не будет? В чужих портах увольняются по трое – мало ли что может случиться…

Саша подошел ровно через минуту. Он оглянулся по сторонам, но желанного третьего не было.

Вахтенный у трапа Игорь Круглов, сдвигая на затылок фуражку, сочувственно подмигнул им:

– Соображаете?…

В этот момент в полутемном вестибюле появилась Лариса Антонова. На строгом администраторе ресторана были белые джинсы ("очень тесные", – подумал доктор) и обтягивающая белая кофточка.

– Ой, мальчики! – воскликнула она. – Возьмите меня в город!

– А Дим Димыч разрешает? – строго спросил Лесков.

– Дим Димыч Ларисе все разрешает, – улыбнулся Круглов.

Александр обвел Ларису критическим взглядом.

– На такие фигуры надо надевать брезентовые чехлы, а не джинсы, – заключил он.

– Боитесь ослепнуть – наденьте темные очки, – съязвила Антонова, первой сбегая по пружинящему трапу.

– Так и сделаем, – вздохнул Лесков, надевая свои "поляроиды".

В городе жарко и пыльно. В порту два судна грузятся фосфатами. Ветер с океана несет серую пыль через весь город. Шелестят запыленные пальмы. Окна белых домов закрыты ставнями. Из репродукторов льется тягучая музыка. Прохожих в европейских костюмах очень мало. Почти все – в длинных коричневых бурнусах до пят с капюшонами за плечами. Пепельные лица, черные, без блеска глаза. У многих женщин лица закрыты чадрой.

Стоит свернуть с главной улицы, как начинаются узкие, изогнутые переулки старого города. Громче и печальнее звучит в репродукторах заунывная музыка. Даже у детей отпечаток восточной меланхолии на лицах. Они бегут за моряками, кричат по-русски: "Эй, советский Володя! Гагарин хорошо! Давай спутник! Тройной одеколон есть?" Во всех портах Африки теперь говорят по-русски.

Прямо на улице коптятся колбасы, сидят на мостовых курильщики кальянов с отрешенными лицами. Бредут слепые с поводырями. Это трахома.

– Да-а, мрачное зрелище, – не выдержал доктор Шевцов.

– Веселого мало, – согласился Саша Лесков. – Ты к музыке прислушайся: точно на похоронах… Ну, куда пойдем? На базар? Эх, док! Ты еще не видел настоящего восточного базара.

По тесным горбатым улочкам шли друг за другом: Саша впереди, за ним Лариса и сзади Шевцов. Виктор ничего, кроме Ларисы, не видел и все равно натыкался на нее, когда она останавливалась у витрин магазинов. Он вытирал платком пот со лба и проклинал свою неуклюжесть.

За углом начинается базар – бесконечные лавки и магазины с коврами, шкурами, старинной посудой из бронзы, чеканкой, сувенирами. Стоят рядами священные навозные жуки – скарабеи, отлитые из любого металла, от латуни до золота. От запахов кожи, копченого мяса, пряностей, кофе, гнилых фруктов щиплет в носу.

Продавцы кричат им:

– Эй, русский, Володя, Зина, заходи, покупай!

Темнеет. Не смолкая, плачет музыка. На улицах душно. И это 31 декабря! "Да, доктор Астров, попали бы вы в эту Африку, где зимой не бывает снега, а летом дождя!" – думает Шевцов, приноравливая шаг к легкой походке Ларисы и спортивной поступи Лескова. Они идут теперь рядом, и Лариса держит их под руки.

– А в Ленинграде снег, на улицах многолюдье, в магазинах очереди, – вдруг с тоской произносит Саша. – Такси нарасхват, все опаздывают. К ночи мороз сильнее, север все-таки. Сердце сжимается: как-то там дома?… Как сын? – добавляет он тихо.

Душный вечер в белом как снег городе Касабланка. На улицах людно, но смуглые лица, черные волосы растворяются в темноте. На тротуарах за столиками из маленьких чашек пьют кофе. Белеют стены домов, еще теплые от солнца.

В 20.00 по случаю мусульманского праздника начнут работать знаменитые фонтаны цветомузыки на. центральной площади Касабланки.

На площади собираются толпы людей. В центре за невысокой оградой поблескивает выложенное гранитом, круглое озеро черной, глубокой воды. На ратуше двое часов. На одних – без четверти восемь, на других – четверть девятого.

Проходит минута, и черная вода загорается, начинает светиться, переходя из черного в фиолетовый, а потом в ярко-синий цвет дневного неба. Это как рассвет.

– Смотрите… – шепчет Лариса.

Из-под воды вырастают причудливые цветы, сплетенные из водяных струй. Они светятся изнутри розовым пламенем. Медленно поднимается пронзенный зелеными и желтыми лучами столб главного фонтана. И звучит музыка – печальное и строгое пение органа.

Розовые струи воды горящими факелами поднимаются к небу. Между звездами и землей, между расступившимися домами они образуют огненный круг, окаймляющий центральные кольца фонтанов.

Кольцо за кольцом, как ступени, поднимаются к главному фонтану. Каждое имеет свой цвет. Цвета колец меняются, переходят друг в друга в ответ на звучание музыки. Они то взлетают вверх, то рушатся, падают вниз, в бездонную чашу бассейна.

Шевцов оборачивается к Ларисе. В ее глазах струи воды распускаются зелеными листьями, опадают желтыми листопадами, взлетают к небу языками огня. Их раздувает ветер то мрачных, то нежных аккордов. Она поворачивает голову и молча улыбается ему.

Над танцем воды царит главный фонтан – повелитель. Он уходит высоко в небо, как зримая музыка, протянутая к звездам живой, поющей влагой…

Площадь затихла, замерли люди. Стены домов озаряются и гаснут в порывах музыки. В Марокко поклоняются воде, как божеству.

Музыка смолкла, ушли под воду фонтаны. Стрелки на ратуше показывали половину девятого – разница с Москвой в три часа.

Саша Лесков озабоченно посмотрел на свои наручные, советской марки часы. Саша свои часы никогда не переводил.

– Сколько там московского? – спросил доктор.

– Уже половина двенадцатого.

– Пошли быстрее! – подхватила их под руки Лариса.

. Домой, на судно, шли молча, убыстряли шаг, чтобы успеть встретить Новый год по московскому времени.

По этому, самому главному времени, минута в минуту встречали праздники, отсчитывали разлуки и встречи, по этому времени жили, дышали и помнили моряков на далеком меридиане, в опустевшем без них зимнем городе.

Думалось о близких и о доме – настоящем, родном доме далеко на севере, со снегом на крышах и сосульками, с ярким светом за замерзшими окнами, настоящими хвойными елками в каждой квартире.

Свежевыбритые, нарядные моряки собрались по каютам. Как положено по-русски, проводили старый и встретили Новый год – среди жаркой летней ночи у берегов Африки. Говорили мало, мыслями все были у себя дома, где для каждого стоял пустой стул и полный, никем не тронутый бокал. А на палубе под пыльным дыханием сирокко высилась уже осыпающаяся, но все же дожившая до новогодней ночи героическая елочка из-под Ленинграда.

Теплоход неслышно оторвался от причала и вышел в океан.

Потом была еще одна, официальная встреча Нового года всем экипажем в ноль-ноль часов по африканскому времени, с торжественным боем курантов с магнитофонной записи. Капитан Роман Иванович Буров сказал совсем короткий и очень теплый тост, поднял бокал с шампанским. Все встали, со звоном чокались бокалами и поздравляли друг друга. За одну ночь было, два Новых года, и казалось, что один из них каждый провел в своем далеком-далеком доме.

После торжественных тостов и шампанского начался вечер отдыха экипажа с концертом и танцами. На палубе под открытым небом играл самодеятельный оркестр. И, конечно же, Саша Лесков вел соло на электрогитаре, сверкавшей бликами праздничной иллюминации. Ребята из ресторана, из палубной команды подходили к микрофону и пели русские песни. Пели "Тонкую рябину", "Во поле березонька стояла", "Клен ты мой опавший". Странно звучали эти песни про русские деревья у африканского побережья, под горячим ветром пустынь, над волнами, залитыми лунным сиянием.

Потом Саша пел английские песни, негритянские блюзы, старые морские баллады. И все получалось у него здорово. Потому что был Саша отличный парень и лучший певец на сотни морских миль вокруг.

Играл оркестр, чуть покачивал океан, кружились теплые южные звезды над головой. И было весело, все были такие красивые, молодые. Без формы – в костюмах, вечерних длинных платьях…

В эту ночь поздно ложились спать. Но даже суровые главный, первый и старший помощники смотрели на это сквозь пальцы. Всем хотелось собраться с друзьями, посидеть вместе, поговорить о чем-то хорошем и грустном, как всегда бывает на душе в новогоднюю ночь.

Новый год для Шевцова как доктора всегда был "везучим". Дежурит он в больнице – что-нибудь привезут: или перелом бедра, или прободную язву; сидит дома – жди звонка со срочным вызовом на отделение.

Только он подумал об этом – звонок! 3вонила Вера, было ее дежурство. Она сказала виновато:

– Виктор Андреевич, у боцмана болит живот. Он просил не вызывать вас, но боли не проходят. Он с грелкой лежит. А вы говорили, что грелку при болях – нельзя…

– Вера, вы молодец, что позвонили. Обязательно надо посмотреть его! Я сейчас же иду!

Боцман Коля Лебедев, спортсмен-гиревик, лежал на правом боку, согнув колени, и прижимал к животу резиновую грелку. На щеках у Коли горел румянец, он облизывал пересохшие губы и виновато смотрел на врача. Соломенные пряди мокрых от пота волос спускались на лоб.

– Вот, приболел немного. К утру пройдет…

Шевцов присел на край койки, снял грелку. Пульс у больного был частый, язык – сухой и обложенный. Доктор посмотрел на термометр, лежавший на тумбочке, и покачал головой:

– Да-а, температура!…

Загорелый мускулистый живот напрягся под рукой Шевцова, Колино лицо сморщилось.

– Так больно, когда нажимаю?

– Терпимо, доктор.

– А так? – Он резко отнял ладонь. Коля Лебедев схватился за живот:

– Больно. Не надо так.

– Аппендицит у тебя, Коля. Надо делать операцию.

– Может, еще обойдется?…

Шевцов понимал его. Дать разрезать себе живот в, океане, посреди ночи, в качку доктору, который совсем недавно на судне, – это не просто. Но ждать нельзя. Каждый час усложняет операцию.

– Нет, Коля. Не обойдется.

– Но ведь первый приступ… '

– А второго может и не быть.

– Не зарежете, доктор? – высказал боцман откровенно то, что было у него на душе.

– Нет, не зарежу, – ответил Шевцов спокойно и сжал зубы. Кто из хирургов легко и свободно произносит эти слова?

Каждая операция, даже самая безобидная, имеет свой процент смертности. Одна десятая, одна сотая процента… Но у кого-то и эта сотая отнимает жизнь – на все сто процентов.

А аппендицит, согретый грелкой, в ночном океане, где операционный стол вместе с судном плывет по волнам и повторяет все его взлеты и падения… Бывает, резекцию желудка легче сделать, чем аппендэктомию.

Все готово. Вера деловито и спокойно накрывает операционный стол. На ней стерильный халат, лицо до самых очков закрыто маской. Инструменты, горячие после автоклава, лежат под стерильными простынями. Биксы с операционным бельем стоят наготове. Тоня сняла с наркозного аппарата чехол, подключила баллоны с закисью азота, кислородом.

Бок у наркозного аппарата помят. Во время последнего шторма он сорвался с креплений, пролетел через всю операционную и врезался в стальную переборку.

Боцман уже лежит на узком столе. Его живот побрит, смазан иодом и укрыт стерильными простынями. В небольшой просвет выглядывает смуглая полоска кожи. Вера стоит у стола с поднятыми руками в стерильных перчатках.

Шевцов расставляет ноги пошире и прижимается к операционному столу, чтобы качаться вместе с ним.

– Укол, – предупреждает он и делает тонкой иглой первый укол новокаина.

Коля вскрикивает, Шевцов чувствует, как все тело больного напрягается.

– Приготовьте закись азота, – говорит он Тоне. Разрез, крючки, зажимы – все идет автоматически.

Как-никак, доктор Шевцов сделал сотни этих аппендицитов.

Красный, напряженный аппендикс выведен из брюшной полости. Боцман застонал, но уже не так громко, как вначале.

Все. Швы наложены, перевязаны сосуды. Теперь слой за слоем нужно зашивать живот. Коля уже ерзает на столе, старается высунуть свой нос из-за простыни и посмотреть, что делают Шевцов и Вера.

– Ну, Верочка, бог троицу любит, – улыбается Шевцов, освобождаясь от стерильного халата и перчаток.

– Да, теперь у нас в госпитале уже трое, – откликается операционная сестра.

Румяная Тоня смотрит на них и с трудом сдерживает смех.

– Вы ничего не забыли? – спрашивает она. Шевцов озадаченно поворачивается к ней. Вера поправляет очки и заново пересчитывает инструменты.

– Нет, все на месте… а что?

– Так Новый год же! – хохочет Тоня. – С Новым годом, Виктор Андреевич! С Новым годом, Верочка!

– Ах, да! – хлопает себя по лбу Шевцов. – С Новым годом, девочки! С Новым счастьем! Да уж, какая новогодняя ночь, такой и год, видно, у нас будет.

"А что? – задумывается главный врач. – Надо бы это дело как-нибудь… отметить, а?"

Словно услышав его слова, в операционной появляется торжественный Василий Федотович Сомов с бутылкой шампанского, завернутой в стерильное полотенце.

Коля Лебедев, прикрытый до подбородка простыней, уже окончательно приходит в себя и заинтересованно смотрит на бутылку.

Все ждут санитаров – отнести Лебедева на койку. А где их сейчас найдешь? Сомов выходит из операционной и через минуту появляется с Вадимом и Игорем в неумело надетых белых халатах и колпаках. Глаза у них уже подозрительно веселые.

– Слушаем-с! Что прикажете? – кланяются они от дверей и ломают шапки.

Сестры, довольные представлением, заливаются смехом. Доктор Сомов солидно откашливается, прикрывая ладонью смеющееся лицо.

Дюжие "санитары" берут на руки увесистого боцмана и без носилок, на руках несут его в палату.

– Вы мне смотрите!… Не уроните его! – кричит им вслед Шевцов.

– Не извольте беспокоиться! – поворачивает голову улыбающийся до ушей Игорь.

Все помещения лазарета сообщаются между собой. До главного врача доносится подозрительный шум в его епархии: веселые голоса, звон посуды, женский смех. Он хмурится и открывает дверь в ближайшую палату. В просторном помещении женского изолятора ярко горят все лампы.

Две койки заняты. На одной, удобно откинувшись на подложенные за спину подушки, полулежит недавно прооперированная англичанка. Шевцов уже знает, ее зовут Мэри – Маша, а усача мужа – Джон – Иван, Иван да Марья…

Мэри, оживленная, разрумянившаяся, в кружевном пеньюаре поверх больничной рубашки, увидев Шевцова, радостно машет ему рукой:

– Хэппи нью йеар, доктор!

Ее. многочисленное семейство: муж, дети мал-мала меньше – хором повторяют:

– Хэппи нью йеар!

Доктор Шевцов растерянно смотрит по сторонам. На соседней койке сидит балерина Аня Андреева. Вместо больничного халата на ней длинное вечернее платье. Только рука в гипсе еще напоминает о болезни. А вокруг!… У главного врача изумленно поднимаются брови.

На креслах, стульях, банкетках – целая орава гостей: Дим Димыч, счастливо улыбающийся Евгений Васильевич, Лариса в бальном платье, девушки и ребята из ресторана. Опершись на спинку кровати, стоят довольные Вадим и Игорь. Между ними сияющее радостью лицо Оли Коньковой. На краешке койки примостился Саша Лесков. На коленях у него устроилась трехлетняя Кэт- младшая дочь Мэри.

Из соседнего лазарета, куда поместили Колю Лебедева, через открытую дверь уже доносятся мужские голоса, басовитый смех.

– Ну, товарищи!… – только и смог вымолвить Шевцов.

В это время дверь в изолятор открылась и, пригибая голову, вошел капитан Буров в сверкающей нашивками парадной форме. Вслед за Романом Ивановичем вошел скромно улыбающийся Грудинко и белобрысый, носатый главный механик – "дед" с благообразным лицом архангельского помора. В руке у главпома была игрушечная елка- маленькая, но наряженная, как настоящая. Он сдвинул фужеры и поставил ее на стол.

– Здравствуйте, товарищи! – произнес капитан, смягчая металл в своем голосе до возможного предела. – Здравствуйте, леди и джентльмены! – с улыбкой повернулся он к англичанам и их многочисленному потомству. – Здравствуй, болящий! – заглянул капитан через дверь к боцману Лебедеву.

Василий Федотович Сомов чутьем старого моряка правильно оценил момент и грохнул в подволок пробкой от шампанского. В воздухе столкнулись и зазвенели бокалы.

– С Новым годом!

Не зная, как протестовать против вопиющего нарушения больничного режима, Шевцов поднял бокал и залпом осушил его…

Прошло два дня, и над теплоходом появились чайки. Они неподвижно висели в воздухе напротив низкого утреннего солнца и жадно смотрели в кильватерную струю. Матросы бросали им куски хлеба, и тогда чайки с воплями падали на воду и ссорились, как сварливые соседки на кухне.

Утром на обход к информбюро Шевцов пришел один. Старпом Стогов был занят с палубной командой – готовился на баке к швартовке. Виктор прождал пять минут, но и пассажирский помощник не появился. Лариса одна сидела за стойкой с телефонами. Доктор подошел к информбюро.

– Доброе утро, Лариса!

– Здравствуй! – улыбнулась она.

– Слушай, а где Евгений Васильевич?

– Откуда я знаю? – сердито повела она плечом. – Я ведь в ресторанной службе, а не в пассажирской, Виктор Андреевич!

– Почему так официально? – опешил главврач.

– Официальный ответ на официальный запрос! – поджала она губы.

– Лариса… не сердись.

– А что вы все пристали ко мне с Евгением Васильевичем? То Лесков, теперь ты еще…

– Прости, я не хотел… В увольнение на берег пойдешь?

– Я на вахте.

– А вечером?

– Буду на палубе.

– Немецким позанимаемся?

– Терпеть не могу немецкий…

– А меня?

– Тебя тоже, когда ты спрашиваешь всякие глупости по-русски.

– Я буду спрашивать по-немецки. Хорошо?

– Хорошо, – улыбнулась и вдруг покраснела она.

Озадаченный доктор шел по палубе. На вечере Лариса почти все время танцевала с Евгением, а на дамское танго почему-то пригласила его, Виктора.

И эти фонтаны в Касабланке, и еще день рождения у старпома…

Шевцов вдруг почувствовал – его уши наливаются краской. Он вспомнил, как наткнулся на Ларису в тесноте арабского базара. Их короткое прикосновение продлилось дольше, чем у случайно столкнувшихся людей. И отодвинувшись друг от друга, они оба взглянули на Сашу – заметил ли он. Виноватое смущение промелькнуло у нее в глазах и осталось между ними невысказанным, как маленькая, но общая тайна. Они оба притворились, что ничего не случилось.

Это чужие южные звезды, дурманы субтропиков и сумасшедшее солнце, растопившее зиму, колдовали над ними.

Шевцов положил руки на планширь фальшборта и уставился в море.

Через час над горизонтом на чистом небе показалось облако. В сильный бинокль было видно, что из облака растут деревья. Это была поросшая лесом вершина острова Мадейра – пик Руиво. Зеленые склоны горы: отвесно уходят в океан. Пляжей тут почти нет. Вместо них – красные граниты обрывов.

Неподвижно висит молочное облако, насквозь проколотое острой вершиной. Облако расплывается по ущельям, стекает вниз, к белым домам, разбросанным над океаном. Это город Фуншал, столица острова. Над реками: тумана прямо по склону горы протянулась необыкновенно яркая радуга. Радуга упирается одним концом в пик Руиво, другим – в бухту Фуншала и осеняет остров, как трехцветное знамя.

Бухта эта искусственная – небольшой залив, огороженный молом. Океан вокруг острова дремлет, щурится солнечными бликами. Ветра нет. Редкая зыбь гладит черный каменный бок мола.

Вокруг бухты среди пышной зелени и гранитных скал рассыпаны кубики домов. У набережной сгрудились отели, рестораны, стандартные коробки офисов. Выше, по склону горы, поднимаются двухэтажные коттеджи. Еще выше взбегают окруженные садами желтые, белые, розовые домики под красными черепичными крышами.

Трап отдан. Врач портнадзора, красивый брюнет с добрыми глазами, поднимается на борт и, широко улыбаясь, жмет руку русскому коллеге. Через четверть часа он уже разложит на столе в курительном салоне фотографии своей жены и детей: трех девочек и мальчика в распашонке, с двумя прорезавшимися зубами. Врачам зовут Франциско. Он влюблен в свою жену, в своих детей, в свой остров.

– О, Мадейра, – говорит он, – это рай на земле, единственное место, где еще можно жить!

Он учился в Лиссабоне, работал в Англии, Франции, Соединенных Штатах, но вернулся на свой остров и клянется, что никогда больше не уедет отсюда.

– Это очаровательный край. Люди становятся здесь добрыми и мудрыми. Пригласите, коллега, своих друзей, я провезу вас по острову. Вы влюбитесь в него, вот увидите!

Саша Лесков занят сегодня. Лариса на вахте. Зато Игорь только что сменился. "Ну, конечно, надо взять Игоря! – думает Шевцов. – Ведь Мадейра – это, как будто, тоже осколок Атлантиды… А раз Игорь, значит и Оля".

Он звонит Игорю, потом Ольге:

– Слушайте, для вас есть шанс стать добрыми и мудрыми за мой счет…

Оля, смущенная приглашением, и сияющий Игорь спускаются по трапу. Втроем они идут по набережной. Доктор смотрит по сторонам и думает: "Дома январь, морозы, вьюги. А тут – пиджак нараспашку. Жарко. Кругом цветы диковинные, аромат густой, хоть руками разгребай, бананы созревают… Детишки голышом вдоль пляжа бегают. Океан лениво этак плеснет волной и снова спит… Хорошо! Но только жить здесь постоянно – с ума сойдешь. Снежку бы сюда!…"

Франциско открывает дверцу своего светло-синего "рено". Ключ в замке зажигания – здесь не угоняют автомобилей. Ольга и Игорь усаживаются сзади, Шевцов – впереди.

Асфальтированное шоссе бежит вдоль берега, потом поднимается в гору. Остров слоистый, как пирог. У подножия гор лоснятся под солнцем темно-зеленые пальмы с волосатыми стволами. Склоны гор поросли дикими розами, переплетенными в колючие заросли. Нежно зеленеют островки банановых рощ. Вокруг домиков кусты дивно цветущих кактусов. Эти сухие и недоразвитые домашние "колючки" здесь, под открытым небом, роскошно цветут розовыми соцветиями.

Дорога бежит вглубь острова. По обеим сторонам шоссе поднимаются горы, зеленые до самых вершин. Жители острова превратили склоны гор в террасы. На каждом уступе возделаны сады: рощи бананов, манго, ананасы, виноградники.

Доктор портнадзора одной рукой ведет машину, второй с гордостью обводит свой покрытый цветами остров. На узкой площадке у края утеса "рено" останавливается. Все выходят из машины. Насыщенный ароматами воздух кружит голову. Чахлые комнатные растения: глицинии, бегонии, орхидеи – здесь растут на воле и цветут круглый год. Удивительный покой растворен вокруг!…

За краем утеса отвесная стена красного гранита обрывается в океан. Далеко внизу плывут яхты и о подножие стены беззвучно разбиваются волны.

Дорога снова поднимается в горы. Надрывно ревет мотор машины. "Рено", как самолет, набирает высоту. Начинает пощелкивать в ушах. Это от высоты. Меняется растительность, становится прохладнее. Выше прибрежных пальм стоят сочные лиственные леса. Еще выше на кирпично-красной почве растут сосны. И на вершине поднимаются к небу голубые ели. Ель эта только отдаленно напоминает нашу елку. Ее голубоватые иглы по десять – пятнадцать сантиметров длиной и нежны на ощупь. От голубых елей гребни дальних гор кажутся синими. Из-за поворота взлетает к небу насквозь стеклянный небоскреб высокогорного отеля. Над входом огромные буквы – "Атлантида". Игорь толкает Шевцова: "Видел?…"

И вот наконец вершина. Синяя горная страна похожа на застывшие волны штормового океана. Неведомые бури прошли когда-то над островом, измяв и вздыбив гранит, как ветер дыбит воду.

Игорь стоит на замшелом граните, расставив ноги, как на мостике, щурит глаза и шепчет какое-то слово. Оля улыбается, придерживая от ветра подол легкого платья. Она знает, что шепчет Игорь – четвертый пока еще штурман, будущий капитан и бессменный вахтенный Атлантиды.

– Игорь, очнись! – тормошит его Шевцов.

Франциско лихо крутит баранку, вписывая машину в серпантин дороги, машет рукой знакомым водителям, курит сигарету за сигаретой и все время говорит. Он хочет, чтобы русские гости знали все о Мадейре.

– Мадейру подарил Португалии Зарко, известный мореплаватель. Вы увидите в Фуншале памятник ему. Он открыл остров в тысяча четыреста девятнадцатом году. Остров оказался необитаемым. Но Зарко нашел здесь две могилы. На одной лежал меч, на другой – ожерелье.

– Кто же это был, Франциско?

– Это уже легенда, – улыбается тот. – Говорят, что лет за двадцать до открытия острова из Англии на парусном корабле от гнева короля бежали двое: английский рыцарь и его возлюбленная. Буря разбила парусник о скалы у берегов Мадейры. Спаслись только влюбленные. Они прожили жизнь на этом острове и назвали его "Остров любви", потому что нашли здесь то, что искали: свободу и любовь.

Оля Конькова с заднего сиденья подалась вперед – глаза широко раскрыты, увлеченно слушает. Шевцов и Игорь едва успевают переводить для нее быструю речь Франциско.

– Красивая легенда… – вздыхает Оля.

Шевцов с завистью смотрел на Игоря и Ольгу. "Ну какие там проблемы, какие сомнения могут быть у вас? – хотелось ему спросить. – Кроме вас двоих, всем давно уже все ясно. Да у вас же на лбу написано – метровыми буквами! – что любите, обожаете друг друга. Ну чего вам-то смущаться, чем мучиться, сомневаться в чем, взвешивать – да? нет? Когда у вас все так просто, так по-детски чисто и ясно. Дважды два – и никакой алгебры, никаких уравнений с неизвестными.

Чудак, плюнь ты на Атлантиду, обними свою Олю изо всех сил и не отпускай ни за что на свете!" – думал доктор, замечая краешком глаза, как осторожно, отвлекая Ольгу какими-то легендами, кладет Игорь свою ладонь на тонкие Олины пальцы, а она, словно невзначай, отодвигает их.

– Перед своим плаванием к Вест-Индии здесь жил Кристофер Колумб, – продолжает гид. – Он тоже поддался чарам острова и женился здесь на дочери одного из поселенцев острова – Бартоломео Перестрелло. Говорят, Колумб получил неплохое приданое. Тесть якобы передал ему древние карты, где были нанесены берега Америки и Атлантиды.

– Атлантиды?! – вскакивает Игорь. – Неужели?

– Да, Атлантида лежит там, на дне океана, – Франциско показывает рукой, где лежит Атлантида. – В древних книгах было написано, что придет день и Атлантида снова поднимется над океаном.

Все поворачивают головы к Игорю, и Игорь, потирая ушибленный затылок, с радостью просвещает их:

– Да, действительно, на дне океана между Мадейрой и Азорами лежит гористое плато с глубокими каньонами, песчаными отмелями и потоками лавы.

– Но почему это непременно должна быть твоя Атлантида, а не просто подводное плоскогорье? – улыбаясь, спрашивает Оля.

Виктор Шевцов молчит – при Игоре нельзя сомневаться в Атлантиде. Но Оле можно. Ей все можно.

– Почему? Потому что каньоны эти прорыты реками, а реки по дну океана, как известно, не текут; на склонах плато лежит такой песок, который только в полосе прибоя образуется, и главное – лава там необычная, не подводная, а такая, что над водой извергалась и застывала. Над водой! Понимаете вы, – по слогам протягивает он, – над во-дой!

"Может быть, в этом и кроется тайна очарования Мадейры?" – думает доктор.

– Мадейра – это вершина пятикилометровой горы, которая на две трети скрыта над поверхностью океана. Между Мадейрой и Азорскими островами – провал океана. Потом снова глубокая впадина, и опять острым всплеском взлетают Бермудские острова – самые загадочные острова в мире… – Игоря теперь не остановить.

Впереди, совсем рядом, в ста метрах, – вершина Руиво. Высота 6100 футов. Дует холодный ветер. Под ногами – белая пелена облаков. Обрывистый склон падает к океану. По узким лентам дорог, опутавших гору, ползут крошечные автомобили. Далеко внизу – бухта. Теплоходы, как игрушечные, приклеены к причалу. "Садко" сверху похож на свою сувенирную модель из судового киоска. Рядом с вершиной – небольшой ресторанчик. На стол ставят черную, пыльную, залитую сургучом бутылку. Это мадера.

Официант с тонкими усиками откупоривает бутылку.

– Это специально для русской сеньориты и сеньоров, – улыбается он.

– Вы помните историю Англии, пятнадцатый век? – спрашивает Франциско. – Герцога Кларенса король приговорил к смертной казни, но разрешил ему самому выбрать себе смерть. И знаете, что он выбрал? – Франциско смеется. – Он пожелал, чтобы его утопили в бочке с Мадейрой! Это был настоящий мужчина, он понимал толк в вине, да? -восклицает Франциско, разливая вино.

Игорь пробует вино и говорит, что вполне понимает герцога. Ольга соглашается с ним: не вино – нектар!… Виктору почему-то становится грустно…

Дорога спускается к океану и бежит вдоль берега, рядом с полосой прибоя. Двадцать минут езды, и перед лобовым стеклом "рено" – Камора де Лобос, живописная рыбацкая деревня. В ста метрах от берега – плоская обрывистая скала, высоко вознесенная над водой. Узкий перешеек соединяет ее с берегом. Плоская вершина сплошь застроена живописными белыми домиками под красной черепицей, со стенами, обвитыми виноградом. Неповторимо красивое место, сказочная деревня, точно из иллюстрации к пушкинскому "Царю Салтану". Рядом с этим игрушечным поселком – игрушечная бухта с рыбачьими баркасами на песке.

Здесь живут рыбаки. Они ведут войну с городскими властями. Муниципалитет Фуншала хочет снести их дома и построить здесь отели для туристов. Доходное дело!

– Здесь, в "раю", тоже нет мира, – грустно шутит Франциско.

Снова крутятся колеса. Слева от дороги в кратере потухшего вулкана стоит старинная церковь. Справа, высоко на вершине горы, – католический крест. Машина останавливается. У подножия креста бьет прозрачный родник, заполняя искусственный бассейн. Вода из бассейна несколькими водопадами стекает вниз, орошая виноградники. Отсюда, как и с любой возвышенности, открывается удивительный вид на горы и океан. Весь остров в своей неправдоподобной красе кажется работой гениального архитектора.

Пора возвращаться. Из-за поворота дороги показываются предместья Фуншала.

Пришло время прощаться с гостеприимным доктором портнадзора. Крепкие рукопожатия – до следующей встречи! Оля благодарит его по-русски, но он понимает.

Игорь дарит на память сувенир – значок с силуэтом "Садко".

Светло-синий "рено" вливается в поток автомобилей. Франциско высовывается в окно, улыбается и долго машет рукой.

Шевцов и его спутники идут по городу.

В городе много церквей и монахов. Кирхи с острыми крышами стоят на площадях и главных улицах, окруженные газонами, подстриженными деревьями и рядами автомобилей.

Святые отцы в черных рясах и широкополых шляпах снуют по улицам, смотрят благочестиво на лица прохожих и на витрины магазинов.

Фуншал насквозь пересекает бетонное ущелье с высокими берегами. Это ложе, принимающее бурные воды горных потоков в сезон дождей. Сейчас оно поросло кустарником и травой. По дну бежит прозрачный ручей. Несколько женщин из соседних домов стирают в нем белье. Сушат его тут же – на траве и кустах. На берегах – следы разрушений. Их оставила горная река в последнее свое половодье. Дома вдоль реки скорее похожи на хижины. Здесь живут бедняки. Богатые отели стоят поодаль от этой опасной зоны…

Простые люди, жители города, не навязчивы и не подобострастны. Остров не заражен преклонением перед туристами, перед их долларами, фунтами, марками.

На центральной площади Фуншала Игорь, а за ним Оля и Шевцов останавливаются у памятника. Виктор читает латинские буквы на постаменте.

– Вот он, Зарко, первооткрыватель острова! – восклицает доктор.

С высокого постамента смотрит на океан переживший время мореплаватель. Бронзовые складки длинного плаща с капюшоном спускаются на грубые морские сапоги. В руке подзорная труба. Морская соль и медные окислы покрыли памятник зеленоватым налетом.

По пути на судно они заходят в городской парк, раскинувшийся по склонам холмов на берегу бухты, фотографируются под гигантскими кактусами, у озера черных лебедей, на уютных скамейках под экзотическими деревьями.

Удивительный покой и тишина растворены в мягком, душистом воздухе.

Все-таки не зря даны Мадейре громкие имена: Жемчужина Атлантики, Цветок океана… Земля Мадейры особая. Гористый остров, как египетская пирамида, создан руками людей. Они превратили склоны гор в террасы садов и виноградников. На неприступных утесах, на крутых склонах гор вырублены ровные площадки, засыпаны землей и засеяны рукой человека. Если это рай, то он сотворен человеком.

На теплоходе Игорь и Ольга поднимаются на верхнюю палубу и долго еще смотрят на остров. Для них эта земля в океане, сохранившая и память об исчезнувшем материке, и наивную легенду о влюбленных, никогда не станет чужой и не забудется.

Вечереет. На темном силуэте острова вдруг загораются электрические гирлянды разноцветных лампочек, развешанных на деревьях вдоль бульваров и улиц. Весь конус горы, вставшей над бухтой, мерцает красными, синими, зелеными огнями, как новогодняя елка, и провожает теплоход.

Вечером после отхода в библиотеке "Садко" лекция для пассажиров о советском здравоохранении. Главного врача попросили прийти – ответить на вопросы.

Шевцов осторожно открыл стеклянную дверь и сел в свободное кресло рядом с лектором. Лекцию читала библиотекарь Наташа. Она пришла на теплоход три месяца назад, сразу после окончания университета. Наташа, с короткой стрижкой, в очках, была похожа на хорошенького умного мальчика. Она рассказывала, сколько в Советском Союзе врачей, медсестер, как организована "скорая помощь", вставляла в проектор цветные диапозитивы.

К пассажирам Наташа уже привыкла, и они ее нисколько не смущали. Но когда вошел и сел рядом с ней главный судовой врач, она вдруг покраснела и поставила диапозитив вверх ногами…

Наконец Наташа торжественно объявила:

– А сейчас главный врач теплохода ответит на ваши вопросы.

Шевцов улыбнулся про себя – ну какие тут могут быть вопросы? Но не успел он встать, как с дивана с неожиданной живостью вскочил англичанин с седой бородкой и слуховым аппаратом в ухе. Покраснев от негодования, старичок затряс сухой головой на тонкой шее и обрушился на Наташу:

– Все, что вы здесь рассказывали, это пропаганда! У вас в России больной не имеет права выбрать себе врача! К врачам очереди – по сто человек! Болеть у вас опасно – больных увольняют с работы! Врачи не могут работать, где хотят, а только там, куда их пошлют. Ваших врачей не выпускают за границу…

Это было сказано с такой откровенной злобой, что Наташа растерялась и сидела красная, округлив изумленные глаза. На ресницах у нее повисли слезы: говорила, показывала, старалась – и вот тебе! Публика тоже смущена: быть в чужом доме и хаять хозяина – это "шокинг", свинство попросту говоря.

Что делать? В зале библиотеки в креслах и на диванах сидело человек сорок пассажиров, в основном англичане. В углу собралась группа немцев, понимающих по-английски.

Шевцов взял себя в руки, постарался вежливо улыбнуться:

– Сэр, ваше пессимистическое представление о советской медицине, видимо, результат собственного опыта?

– Я никогда не лечился у советских врачей, – гордо возразил англичанин. – И никогда не обращусь к вам за помощью!

"Не плюй в колодец!" – подумал Шевцов.

Аудитория снова была шокирована и на этот раз не очень сдерживала себя: немцы и даже англичане недовольно зашумели. Англичанам неловко вдвойне – и перед русскими, и перед немцами. Где хваленая английская корректность?

– Я не был в России, если вы желаете знать, – продолжал брюзжать старик. – Но ведь это же знают все, почитайте "Таймс".

– О, я не сомневаюсь, сэр! Все, что пишут английские газеты, – чистая правда.

– Бог мой! – всплеснула пухлыми руками полная румяная леди в седом парике и, утратив английскую чопорность, громко расхохоталась… – Наши газеты!…

Уловив иронию, пассажиры начали посмеиваться.

Пассажиры "Садко" не миллионеры. Они считают деньги. И хорошо знают, что за их деньги их нигде так радушно не примут. И нигде они не получат такой кухни и такого сервиса, русского хлебосольства и гостеприимства.

А жизнь на берегу дорога, часто дороже, чем на теплоходе. "Путешествуя на вашем судне, мы сберегаем деньги", – признаются многие пассажиры – те, кто из года в год проводят на "Садко" каждый отпуск, отправляются в круиз с семьями, родственниками, друзьями.

На всех пассажирских судах мира обязательны чаевые, обращение к врачу платное, за вызов в каюту – двойная плата. Но туристы знают, что на советском судне официант не будет стоять у их столика, пока не получит на чай, а врач не потребует денег за лечение, за медикаменты и даже за операцию.

Шум в аудитории нарастал.

– Один момент, господа! – поднял руку Шевцов. – Позвольте дать вам небольшую справку: у нас в стране восемьсот тысяч врачей, и если к каждому из них очередь по сто человек, то это восемьдесят миллионов больных каждый день. Это все население Англии вместе с грудными младенцами.

Немцы начали откровенно смеяться.

– К тому же, надо полагать, – продолжал главврач, – все они уже уволены с работы. Мрачная картина, сэр. Далее. Читая газеты, вы должны знать, что существует обмен врачами и студентами для стажировки в ваших и наших колледжах. Об этом писали и в "Таймс".

– Мелким почерком на последней страничке, – говорит из угла полная румяная англичанка.

– И поверьте, – добавляет Шевцов, – я далеко не единственный врач, работающий за пределами СССР. Желаю вам здоровья, – заканчивает Виктор, – никогда не болеть и не обращаться к врачам – ни к западным, ни к советским…

Дискуссия эта имела совершенно неожиданное продолжение. Получилось так, что англичанин действительно "плюнул в колодец". В первом же порту английский джентльмен спустился по трапу и вышел на причал. Но не успел он пройти и десяти метров, как споткнулся на ровном, казалось бы, месте, подвернул ногу и упал. Старичка привели, вернее принесли, в. амбулаторию два вахтенных матроса.

Худая пергаментная лодыжка пострадавшего опухла и на глазах заплывала кровоподтеком. Англичанин сидел в кресле в судовом госпитале и молча, со злобой смотрел на свою ногу.

Перелом наружной лодыжки. Ни одним взглядом не напомнив старику о его злословии, Шевцов оказал помощь и наложил гипсовую повязку. Медсестра Тоня заботливо проводила его в каюту.

А вечером перед рестораном главного врача остановила румяная английская леди и кивком головы указала на ковыляющего на костылях джентльмена.

– Сам господь бог разрешил ваш спор…

Утро выдалось теплое, совсем не январское. Океан, как новенький, мягко и неярко отражал низкое солнце. Вразвалочку шел теплоход, покоряясь обманчивой глади.

"…Атлантический океан", – записал в своем журнале главный врач.

На утренний прием первым пришел англичанин, седой пятидесятилетний мужчина в спортивном костюме, с мокрыми после душа волосами. У него мужественное некрасивое лицо с глубокими складками вокруг рта и хорошая, естественная манера держаться – без английской чопорности.

– Доктор, – сказал он и серьезно посмотрел Шевцову в глаза, – я совершенно здоров.

– Очень хорошо, – так же серьезно ответил, врач.

– Доктор, я всегда занимался спортом и много работал. Я моряк, сэр. Двадцать лет я был капитаном спасательного судна. Вы знаете, что это за работа?…

– Имею представление.

– Я всегда очень много курил и пил много кофе. Не говорите мне, что это вредно, – я знаю. Две недели назад мне стало плохо. Мне было трудно дышать. Я был взбудоражен какими-то пустяками – знаете, эти сюрпризы жизни.

Шевцов кивнул головой.

Капитан пристально взглянул на него и добавил:

– Я сказал своему шефу, что я о нем думаю. Иногда это нужно, правда? Спасение судов – это не всегда чистая работа. Это бизнес. После этого разговора мы расстались с шефом – меня уволили… У меня есть знакомый доктор в Лондоне. Он сказал, что я просто отравился никотином и кофеином, посоветовал отдохнуть – ведь это можно посоветовать любому?

– Думаю, что да.

– Дома у меня две дочери и кое-какие сбережения. Но сейчас я без работы.

Он помолчал немного и добавил:

– Вы хорошо умеете слушать. Боюсь, сэр, я рассказал вам больше, чем своему соотечественнику.

Шевцов взял его за запястье – пониже браслета часов. Под пальцами частыми толчками бился пульс.

Виктор приложил фонендоскоп к загорелой, поросшей седым волосом груди. Сердце с тихим шорохом сжималось и разжималось под ребрами.

– Я хотел бы сделать вам электрокардиограмму.

– Мне? Но ведь это нервы, доктор. У меня никогда не болело сердце.

– И все-таки надо сделать, капитан.

В кабинет входили другие больные с другими жалобами, другими проблемами в жизни. А Шевцов все думал о капитане. У него не было никаких симптомов явного заболевания, только в глазах что-то было не так. "Попробуй объясни это. Симптом "что-то не так" в глазах морского волка", – усмехнулся Шевцов.

Василий Федотович настраивал свой электрокардиограф. Океан покачивал судно с борта на борт, шли какие-то помехи. В конце концов аппарат стал четко писать волнистую линию с взлетами и падениями – отголосками скрытых от глаз врачей штормов в сердце больного.

Чем лучше работал кардиограф, тем больше хмурился Василий Федотович.

– Вздохнуть, задержать дыхание. Дышите, – командовал он. Шевцов переводил.

Доктор Сомов перерезал бумажную ленту кардиограммы, которая кольцами змеилась по палубе, и быстро свернул ее в трубку толстыми короткими пальцами.

– Это инфаркт, Виктор Андреевич, – хмуро заключил он. – Вне всякого сомнения – глубокий инфаркт передней стенки двухнедельной давности. Как только он держится на ногах? Посмотрите на его глаза…

Сейчас самый опасный период. Стенка сердца истончена, рубец еще не сформировался. В любой момент может быть разрыв сердечной стенки…

Да, разрыв сердца – это не только поэтический образ. Это еще и один из исходов глубоких инфарктов миокарда.

– Василий Федотович, мы должны сделать все, понимаете?

– Что я, не знаю, что ли? Это же моряк, настоящий капитан.

Вечером к больному зашел капитан "Садко". Англичанин лежал на спине в больничной койке и смотрел в подволок. Губы у него подернулись синевой. Врачи вышли из лазарета. Два капитана остались вдвоем. Потом капитан Буров вышел из палаты, грустно посмотрел на Шевцова и Василия Федотовича, но ничего не сказал и ушел.

Ночь была тяжелой. Больной задыхался. Он приподнимался на локтях и смотрел на свое вытянутое под простыней тело, как, наверное, смотрел на погибавшие пароходы.

Частые, хриплые вдохи, от которых глубоко западала кожа над ключицами, не могли заполнить задыхающиеся легкие. Долго крепившееся сердце сорвалось и понеслось в сумасшедшей скачке – началась аритмия.

"Это конец", – подумал Шевцов.

Сомов, набычившись, склонился над умирающим капитаном. Он не отходил от него всю ночь. Измерял давление, выслушивал легкие, сердито бросал Вере латинские названия инъекций. Они сняли аритмию, компенсировали сердечную недостаточность, справились с отеком легких. Зато сами осунулись и побледнели за ночь.

Под утро больной уснул. Голова с запавшими глазницами высоко лежала на подушках. Руки с исколотыми венами были бессильно вытянуты на клетчатом больничном одеяле. Струйки булькающего в увлажнителе кислорода бежали к синим, приоткрытым во сне губам.

Василий Федотович и Вера стояли рядом с койкой и устало, без всякого выражения смотрели на больного. Они не спали всю ночь. У Сомова были всклокочены волосы, помят халат. У Веры очки сползли с переносицы, в углах глаз размазалась вчерашняя тушь. Она опиралась длинными, тонкими руками на спинку кровати. Главный врач и вторая медсестра Тоня пришли их сменить. За иллюминаторами уже было утро.

Капитан открыл глаза и посмотрел вокруг, как будто бы и не спал.

– Я, кажется, все еще на плаву, – невесело пошутил он.

– В Лиссабоне вас положат в кардиологический госпиталь, – сказал Шевцов, – наш капитан договорился по радио. А через месяц самолет Лиссабон – Лондон, и вы дома.

– Спасибо вам всем. И передайте капитану спасибо. Я знаю, у вас не выбрасывают человека за борт. А я за бортом…

С раннего утра теплоход шел вдоль берегов Португалии. Обрывистые, желто-коричневые, они круто падали к белой полосе прибоя. За высоким мысом берега раздвинулись и открыли узкий залив. Пустые танкеры, громадные, как острова, стояли на внешнем рейде. Острие залива, как нож, рассекало пополам желтокаменный город. Нож был разделен на рукоять и лезвие огромным мостом, повисшим высоко над водой, над мачтами проходящих под ним океанских судов.

Мост со стальными конструкциями пролетов казался прозрачно-воздушным. По его полотну бежали крошечные автомобили. Под океанским ветром он гудел, как басовая струна. На холме в левобережье, на высоком пьедестале, раскинув руки, стояла тридцатиметровая статуя Иисуса Христа.

По левому борту проплывала старинная церковь из белого камня. С трех сторон ее окружала вода. Сюда приставали когда-то корабли, уходившие на поиски Нового Света. Рядом с церковью возвышался памятник мореплавателям: разрезая воду, плыл бетонный корабль под бетонными парусами с горстью каменных людей, застывших на баке, – дань почитания древним мореходам.

Моторная лодка с четырьмя рыбаками в клеенчатой робе прошла рядом с бортом. Рулевой вынул из-за пазухи красный флаг и поднял его вверх в молчаливом приветствии.

"Садко" швартуется к стенке, тесно уставленной грузовыми судами. На шлюпочной палубе играет духовой оркестр. Матрос расчехляет красный флаг теплохода на кормовом флагштоке. Ветер подхватывает и разворачивает его. За оградой порта стоит толпа любопытных – это первый визит советского лайнера в столицу Португалии.

На причал с включенными фарами въезжает "скорая помощь" – за больным капитаном.

Пассажиры с верхних палуб недоверчиво рассматривают город в бинокль. Би-би-си передавала, что в городе баррикады, идет перестрелка, по улицам опасно ходить. Но город спокойно лежит на холмистых берегах, по улицам сплошным потоком бегут легковые автомобили, на перекрестках жестикулируют регулировщики в белых перчатках. По набережным гуляют люди; парни и девушки, обнявшись, сидят под пальмами.

Местный представитель советского "Морфлота" – черноглазый одессит с гуцульскими усами, закончив дела, приглашает офицеров "Садко" в свою машину. Главный помощник отказался от поездки, – в Лиссабоне он был не раз, плавая на "грузовиках". Свободное место предоставляется счастливому доктору Шевцову. На переднее место, рядом с водителем, по-медвежьи тяжело заваливается Андрей Стогов. Рядом с главным врачом усаживаются рыжеволосый Вадим и цыганистый Игорь – они свободны от вахты.

Зеленый "вольво" – шведская марка – плавно трогается с места и, мягко приседая, выползает через ворота порта.

За воротами начинается Лиссабон – просторный зеленый город, полный аромата старины.

Машина набирает скорость, плотно вжимается в асфальт на поворотах. Быстро бегут улицы. На каждом шагу подчеркнутое величие прошлого. Грандиозные памятники мореплавателям и полководцам проплывают за стеклами. Они отстояли независимость Португалии, португальские каравеллы открывали новые миры.

Дюк Камьеш здесь остановил войска Наполеона, святой Энрике был пиратом, а посмертно стал покровителем моряков…

"Вольво" останавливается у мемориала Васко да Гамы, основателя великой империи. Желтые резные стены, потемневшие от городской пыли и времени, сводчатые колонны и галереи. Старпом Андрей Стогов открывает низкие массивные двери. За ним входят остальные. После яркого солнечного света все попадают в неразличимый мрак. Обостренное темнотой обоняние ловит аромат старины – запах воска и тлена, смолистый аромат бальзама. В углу тускло горит лампада, оттеняя черную глубину и высоту зала. Рядом с лампадой в стене чернеют узкие глубокие щели. Это кельи, раньше в них замуровывали себя отшельники. Сейчас они пустуют.

Подходит служитель, маленький старичок, одетый в черное.

– Сегодня выходной, Васко да Гама отдыхает, – вежливо объясняет он. Торгпред переводит.

Гости расстроены. Сторож видит это по их огорченным лицам.

– Откуда сеньоры? – спрашивает он торгпреда.

– Сеньоры из России…

Служитель долго соображает, смотрит в глубину зала, где возвышается гробница великого Васко да Гамы.

– Хорошо, – крестится старик, – Васко простит меня.

В молчании стоят моряки перед саркофагом. Здесь покоится бальзамированное тело великого мореплавателя. Мысленно они на палубе его каравеллы. Саркофаг словно плывет в полумраке старинного храма. Они благодарят сторожа и выходят на улицу, как в другой век, – яркий свет, рев автомобилей, гудки судов в порту.

И снова навстречу – широкие проспекты и площади вечнозеленого города. По оживленным улицам быстро идут, говорят, жестикулируют смуглые, черноволосые люди. Все первые этажи домов в центре заняты магазинами, барами, ресторанами, кафе.

Вдоль улиц – пышные деревья с сочной и нежной хвоеподобной зеленью, которые Шевцов уже видел на бульварах Мадейры.

Растут и цветут рядом лиственные, хвойные и тропические деревья. Все времена года можно увидеть здесь разом. На одной улице – зима, чернеют голые ветви с опавшими листьями; на другой – золотисто-красной листвой царит осень, кружит листопад, шуршат листья под колесами машин. На третьей – распускаются почки на выгнутых ветвях пришельцев из южного полушария. За перекрестком – аллея кактусовых деревьев, а следующая улица ошеломляет огромными, в столовое блюдо, кумачовыми цветами…

Мореплаватели привозили не только серебро и корицу. Они украшали свою столицу заморскими деревьями, экзотическими цветами.

Вдоль улиц – старинные здания с высокими окнами, за чугунными оградами – дворцы. Привкус старины чувствуется везде, город пропитан своим прошлым.

Но на стенах домов, на постаментах памятников – сегодняшний день – день 1976 года: плакаты, лозунги партий, эмблемы – сжатый кулак, красная звезда с серпом и молотом. Кое-где надписи "Вива революция!" перечеркнуты фашистской свастикой…

В городе неспокойно. В серо-голубой форме и синих кепи, с дубинками в руках и пистолетами в кобурах патрулирует португальская полиция. По улицам в "джипах" разъезжают парашютисты-десантники в беретах. В белых касках – военная полиция. На тротуарах у входов в казармы стоят пулеметы.

"Вольво" проезжает мимо Дворца корриды и резиденции премьер-министра.

– В прошлом месяце, – с улыбкой оборачивается торгпред, – во время забастовки строительных рабочих забастовщики блокировали дворец премьера. Как? – он делает паузу, чтобы проехать перекресток. – Вручили премьеру петицию и заявили: пока не будет ответа, никто из дворца не выйдет. И что вы думаете? Привезли бетономешалку, кирпич и тут же начали замуровывать все выходы из дворца.

На холме возвышается здание трибунала. И тут же рядом, за высокой глухой стеной, государственная тюрьма, построенная Салазаром.

– Салазар экономил на транспортных расходах, – объясняет водитель.

На следующее утро во время обхода главный врач заглянул в будку киномеханика. Костя, высокий черноволосый киномеханик с армейской выправкой, – недавно из армии – встал, по-военному поздоровался:

– Здравия желаю, доктор!

На широком столе навалены рулоны кинопленки.

– Вот склеиваю пленку, – пожаловался Костя. – Вечером надо советское кино пассажирам показать, а пленка еле дышит.

– Какой фильм?

– "Человек-амфибия", дублированный, на английском.

– Неужели поновее ничего нет?

– В том-то и дело, что нет. Мало у нас фильмов, дублированных для иностранцев. Эту "Амфибию" уже третий раз им показываю. Они просят: покажите нам что-нибудь про Советский Союз. Хотим, говорят, посмотреть вашу пропаганду. А я только руками развожу… А они вон свою пропаганду каждый день проводят, – показал он на квадратное окошко в кинозал, – опиум для народа!

На теплоходе среди "стаффа" – иностранного персонала для обслуживания пассажиров – есть и священник, плотный, деловой на вид господин с короткой спортивной стрижкой. На всех западных пассажирских судах есть церковь, где идет служба. На "Садко", из-за отсутствия помещения, служба проходит в судовом кинотеатре "Аврора".

Шевцов заглянул через квадратное окошечко в кинозал и остановился, заинтересованный.

В зале ярко горели лампы дневного света. На небольшой сцене перед экраном стоял стол. На столе был аккуратно расставлен религиозный инвентарь: две лампадки, две латунные чаши, подставка для Библии и пластмассовая закупоренная баночка. Рядом – два графинчика: в одном вино – церковное, в другом вода – святая. На пианино лежала аккуратно сложенная белая сутана. В углу сцены скромно стоял потертый саквояж и возвышалась стопка брошюрок.

В зале уже начала собираться паства. Первой вошла старушка монашеского вида, быстро оглянулась – никого нет. Подтянула длинную, до пят, юбку, оправила косынку, перекрестилась и села в первый ряд. Все одеяние и головной убор на ней – точная копия монашеского, но только цвета хаки, модного в этом сезоне.

Потом вошло сразу несколько разнообразно одетых женщин и мужчин, видимо, их мужей. Мужчины держались позади и имели покорный вид. Все входящие брали по одной брошюре и усаживались – кто подальше, кто в первых рядах.

Брошюры в ярких обложках были не чем иным, как древней Библией, напечатанной для удобства по главам, брошюрным изданием.

Постепенно середина зала заполнилась. В первом ряду сидели самые святые старушки, а также те, кто был глуховат.

Время шло, женщины начали перешептываться. Наконец быстрым шагом вошел священник лет сорока пяти, коренастый, с лицом, красным от загара. Он поднялся на сцену, достал из кармана зажигалку "ронсон" и ловким движением зажег обе лампадки. Потом, не глядя в зал, стал быстро переодеваться.

Снял клетчатую спортивную курточку и повесил ее на стул у пианино. Отложной воротничок черной рубашки с помощью булавки на глазах превратился в глухой воротник викторианской эпохи. "Вот это рационализация!" – подумал Шевцов.

На плечи священнослужитель накинул подобие широкого белого платка с длинными лямками, пропустил лямки назад, за спину, потом снова вперед и завязал их крестообразно на животе.

Платок этот, как догадался доктор, предохранял от загрязнения воротник сутаны. Это практично – спецодежда не так быстро пачкается.

Потом пастор через голову натянул длинную, похожую на медицинский халат белую рясу, подвязался пояском и на шею повесил широкий шарф с зеленой каймой, свисающий почти до пола. Вся процедура одевания проходила в молчании, при терпеливом ожидании зала.

Одернув рясу, пастор раскрыл брошюру и поднял ее над головой. Все встали, опустили головы и углубились в чтение. Миловидная женщина в заднем ряду поправила обтягивающие ее сзади желтые брюки, оглянулась и незаметным движением сняла с ушей серьги. Суета сует! Потом осторожно поправила потревоженную прическу.

Рядом с ней тощий сутулый мужчина старательно, так что у него двигались уши, читал тексты. Женщина взглянула на него, вздохнула и тоже начала читать.

Потом все сели и началась проповедь. Священник положил брошюру на подставку, пригладил лысеющую голову и, покраснев лицом еще больше, начал говорить. Постепенно воодушевляясь, он поднял вверх кулак; потом погрозил кому-то пальцем.

Доктор из любопытства приоткрыл окошечко – послушать.

– Не по своему желанию пришли мы в этот мир и не по своему желанию уходим. Моя жизнь, говорим мы. Моя рука и моя нога. Но разве моя эта жизнь, которая, быть может, завтра чужой мне станет, и мои ли эти руки и ноги, которые завтра потерять я могу? Чья же она? Кто владеет нами и будущим нашим…

Проповедник говорил по-английски. Речь его была плавной, движения рук – хорошо отрепетированными.

– Видали, загибает как? – произнес киномеханик Костя, не отрываясь от склеивания пленки. – А я тут со своим "Человеком-амфибией"… Мне "Броненосец „Потемкин" надо или "Мы из Кронштадта", – я бы им показал!…

Движения рук пастора все убыстрялись. Он то разводил их в стороны, то указывал с земли на небо. Он стоял на сцене, как регулировщик в часы пик, управляя движением с грешной земли на небеса. Видимо, движение это не было односторонним. То тут, то там возникали завихрения и заторы. Грозными взмахами рук святой отец то призывал к порядку, а то и карал нарушителей правил на запруженной автостраде "Земля – Рай – Ад – Интернешнл Лимитед".

Потом все снова встали. Женщина опять поправила тесноватые желтые брюки и непослушные волосы, украдкой посмотрела по сторонам, достала зеркальце и подкрасила губы.

Вообще, дел ей хватало. Но она выгадывала минуты тем, что садилась раньше всех и позже всех вставала.

Капеллан тем временем откупорил круглую пластмассовую баночку и достал оттуда сухарик-просвирку. Он разломил сухарик на несколько частей и бросил их в чашу. В другую чашу налил из одного графинчика вина, из другого – воды. Потом подумал и долил еще вина. Съел кусочек сухарика, помолился, одним движением осушил чашу с вином и святой водой и промокнул полные губы белой салфеткой.

Все стали креститься вытянутыми пальцами и подходить за просвирами. По очереди брали сухарики, клали их в рот и взамен оставляли на блюде смятые зеленые бумажки – пожертвования на церковь.

Через минуту зал опустел. Пастор быстро сменил одежду и задул лампадки. Графинчик с вином допил, а святую воду выплеснул в уголок за сценой. У одной чаши отвинтил ножку, вложил ее в другую чашу, ножку приложил сверху и все вместе компактно уложил в саквояж. Служба окончилась.

На следующий день, в воскресенье, рано утром в каюте доктора затрещал телефон. Еще не совсем проснувшись, Шевцов взял трубку и произнес обычное: "Слушаю, главный врач!"

Звонила Тоня, медсестра с темпераментом ртутной капли. Она что-то быстро-быстро говорила. Слов Виктор не разобрал, но понял, что надо бежать в 324-ю каюту.

Дверь в каюту была открыта настежь, в дверях толпились пассажиры. На лицах сострадание, в глазах – любопытство.

Василий Федотович, наклонившись, копался в своем медицинском чемоданчике, видно было только его покрасневшую лысину. Вера увидела главного врача, поправила очки и показала на пассажиров.

– Вот – встали и стоят… цирк им тут…

– Закройте дверь! – сердито скомандовал главврач и добавил мрачно:- Пли-из…

Дверь захлопнулась.

На койке, запрокинув голову, неудобно лежал тучный мужчина с посиневшим лицом и багровой шеей. Шевцов осторожно приподнял большим пальцем его веко. Широкий зрачок, утративший подвижность и глубину, тускло взглянул на него. Врач опустил веко.

Вера все еще сжимала шприц и старалась тонкой иглой нащупать спавшуюся вену на посиневшей кисти.

– Вера, не нужно… Ему уже ничего не нужно.

"Все. Покойник. Первый в моем плавании. В том, что покойник, сомнений нет – тело уже холодное. Умер несколько часов назад. Умирал, очевидно, мучительно, с болями – постель вся перевернута… Почему нас не вызвали раньше?" – напряженно думал Шевцов.

Он посмотрел по сторонам: в каюте еще две койки. А вот и они, сидят в углу двое – те, что молились в кинозале: женщина в желтых брюках и тощий мужчина с шевелящимися ушами. У женщины глаза полны страха и слез. Мужчина неподвижно смотрит перед собой. Уши шевелятся, – наверное, читает про себя Библию.

– Что случилось? – обращается Шевцов к мужчине. Тот пожимает плечами, смотрит мимо – в угол. Его жена начинает плакать.

– Это мой дядя, – говорит наконец она сквозь слезы. – Он ночью сильно стонал, а потом перестал. Я попросила мужа посмотреть. Муж посмотрел и сказал: все в порядке, он спит. А утром мы проснулись – он лежит вот так…

Она опускает голову и закрывает лицо руками. Муж переводит взгляд на нее. Уши его перестают шевелиться. Она молчит и плачет еще сильнее.

– Это все? – спрашивает главврач.

– Все, – отвечает тощий господин.

Василий Федотович закрывает чемоданчик и брезгливо смотрит на ерзающие уши пассажира.

– Сволочи какие – не вызвать врача, а? – ни к кому не обращаясь, говорит Сомов.

Приходят два дэк-стюарда с носилками, осторожно перекладывают тело и накрывают его с головой простыней. Носилки до утра будут стоять в холодном изоляторе. Утром "Садко" приходит в Лондон.

ЧП! Надо доложить капитану. Непослушными пальцами Виктор Шевцов набирает номер. Капитан на мостике. Он молча выслушивает доклад и вешает трубку. Сейчас заработает радиостанция. Вместо обычного "Гуд хелс" радист передаст на берег радиограмму о скоропостижной смерти…

Ночь. Шторм 9 баллов. Теплоход входит в Английский канал. Усиленная вахта на мостике. Журавлиными ногами меряет рубку капитан. "Черт бы побрал этот Ла-Манш! – думает он. – Самое интенсивное движение судов, самое большое количество столкновений и аварий. Заряды дождя, туман, штормовая погода. А тут еще и покойник на борту…"

Ночью никто не спит. В иллюминаторах ревет ветер. Судно то встает на дыбы, то валится на борт. Крупная дрожь бьет корпус, оголяются и рубят воздух винты.

В эфире "SOS". Судовые радисты приняли сигналы бедствия: в Бискайском заливе гибнет французский рудовоз.

Сыпучие грузы – руда, зерно – самые опасные. Как бы плотно ни заполняли трюмы при погрузке, в пути груз этот оседает, утрамбовывается. Под люками трюмов остается свободное пространство. Шторм, бортовая качка вызывают смещение груза. Крупинка за крупинкой пересыпаются к подветренному борту. Смещается центр тяжести, и тогда образуется стойкий крен.

Судно идет, хромая на один борт и глубоко зарываясь в волны. Волна валит судно, перекатывается через борт. Но судно не выпрямляется. С каждым ударом волны крен усиливается.

Капитан гибнущего судна объявляет шлюпочную тревогу: "Команде покинуть судно!" Радиоавтомат выкрикивает в эфир: " SOS! SOS! SOS!" Шлюпку с наветренного борта не спустить. Все бегут на подветренный. Матросы бросаются к талям. Ледяные волны вот-вот разобьют о борт последнюю шлюпку…

Суда меняют курс. Взлетают вертолеты. Из ближних гаваней выходят в океан специально оборудованные суда-спасатели.

"Садко", убедившись по радио, что помощь терпящим бедствие организована, идет своим курсом и… везет покойника.

"Ведь это же надо! В комфортабельной каюте всю ночь мучился, умирал человек – и его родственники даже не позвали на помощь…" – переживает в своей каюте Шевцов.

Светает. Теплоход идет по Темзе. Мелодично звенят колокола на бакенах. Плещется за кормой мирная речная вода. Трудно поверить, что два часа назад в канале шторм рвал воду и бил в борт тяжелыми волнами.

Медленно поднимается солнце. Тишина. Пахнет землей. За низкими берегами зеленая равнина, плоская, как аэродром. На равнине далеко друг от друга маячат редкие деревья. По высоковольтным мачтам тянутся провода. Мачт этих больше, чем деревьев.

По крылу мостика мрачно шагает капитан. Вахта сменилась, но он остался на мостике. Штурманы стоят навытяжку: это подтянутый старпом Стогов и необычно серьезный Вадим Жуков.

Катер с белыми буквами на рубке – "Пайлот", что значит "Лоцман", отваливает от причала лоцманской станции, описывая широкую дугу, лихо подваливает к борту "Садко". Судно сбавляет ход. Катер тыкается в борт и прижимается к нему резиновыми кранцами. В борту открывают широкую прорезь лацпорта, и матросы сбрасывают штормтрап.

"Пайлот" по-детски жмется к массивному телу лайнера, в прорезь лацпорта видна только его труба. Волна, поднятая теплоходом, качает и безжалостно бьет лоцманское суденышко. Визжат кранцы, зажатые между бортами.

На низкой палубе, держась за поручень, в непромокаемом плаще, пружиня длинными ногами, стоит лоцман. Вот он ловит штормтрап и, ловко перебирая руками, поднимается с пляшущего катера на высоченный борт теплохода. Капитан, напряженно перегнувшись через планширь, следит за посадкой лоцмана с двадцатиметровой высоты своего мостика.

Все в порядке. Лоцман машет рукой: "О'кей!" Катер, дает гудок и поворачивает к берегу. Капитанская фуражка скрывается в рубке.

Мимо "Садко" проплывают встречные суда. Попутным курсом идет баржа-водовоз под зеленым флагом. На флаге изображено обыкновенное ведро с дужкой. По берегам Темзы уже тянутся дачные места. Загорелые англичане машут руками, платками, шляпами. Это – речные люди. Может статься, они никогда не видели океана. Их моторные лодки рвутся с привязи на разведенной теплоходом волне.

"Садко" проплывает тяжелой громадой. Необозримо высоко поднимаются борта над речной гладью. Сорвавшись с места, за ним летят прогулочные катера, веером расходятся вдоль бортов, скачут по бегущим от форштевня волнам. Что-то кричат и машут руками флегматичные англичане.

Коротким ревом оглашает Темзу судовой гудок. Он слетает сверху, с трубы, и терзает уши своей мощью, рассчитанной на вой и свист далеких отсюда ветров.

"Все так хорошо, а у нас на борту…" – Шевцов в сердцах ударяет кулаком по лакированному дереву планширя, покрытого после шторма седым налетом морской соли. Твердое, как сталь, дерево больно ушибает руку.

Порт Тилбери – форпост Лондона. Выше по Темзе большому судну не подняться – не позволяет осадка. Здесь тоже мелко. За винтами со дна поднимаются клубы бурой грязи. Капитан спешит. В отлив теплоход сядет корпусом на илистое дно реки. Чтобы сняться, надо будет ждать прилива.

На берегу уже стоят полицейские – долговязые бобби в синих мундирах и шлемах. Вместе с карантинным врачом они поднимаются на борт и идут в амбулаторию госпиталя.

Первым заходит невысокий худощавый англичанин в штатском.

– Инспектор Скотланд-Ярда, – представляется он.

Главный врач почтительно здоровается – "Шерлок Холмс"!

Англичанин садится за стол, достает пустые бланки. Инспектор добросовестно записал, как лежал умерший, во что он был одет, в порядке ли была его одежда.

– Не было ли царапин, синяков?

– Нет, синяков не было, – по-английски отвечает Шевцов.

– Признаков насильственной смерти?

– Нет. Но и естественной такую смерть не назовешь.

– Но все-таки он умер своей смертью?

Доктор пожал плечами:

– Пожилая дама из соседней каюты сказала, что ночью кто-то стонал и ударил кулаком в перегородку. Это возможно?

– Все возможно.

– Как лежали его руки?

– Правая рука откинута, левая оттягивала воротник рубашки.

"Шерлок Холмс" записал в протокол подряд не очень понятные ему медицинские слова: "цианоз, корнеальный рефлекс, пастозность голеней", – аккуратно сложил бумаги и встал.

– Обычная история, – вздохнул он, вынимая пачку сигарет "Данхилл" из бокового кармана.

– То есть как это обычная? – возмутился Шевцов.

– Очень просто: родственники. Им некогда ждать, когда он наконец оставит им наследство…

Короткая стоянка. Отход. И снова Английский канал. Качает. В амбулатории идет прием членов экипажа.

Входит электрик Боря, хромает. Нос сапожком, губы расплылись в виноватой улыбке, здоровается отдельно с врачами, отдельно с сестрами.

– Ты что, Борис? – спрашивает главврач.

– Да понимаете, доктор, – садится он, – утром разбирал ахтерпик, встал на релинг, поскользнулся и упал – и прямо коленом на комингс…

– И провалился в шпигат? – ехидно добавляет Шевцов.

Боря удивленно таращит глаза, потом смеется и переводит свою историю на нормальный язык. Для главного врача эти релинги и комингсы пока что китайская грамота.

Колено, между прочим, распухло, еле сгибается.

– Гемартроз у тебя и менисцит, – говорит доктор, – надо делать пункцию.

– Что? – переспрашивает Борис. – Пункцию? А трепанацию не надо?

– При чем тут трепанация?

Больной смеется:

– Ну, Виктор Андреевич, язык у нас вроде один, а друг друга не понимаем. Мне все едино: что пункция, что трепанация. Вроде как вам – комингсы да шпигаты. Переводчиков нам надо…

– Я вот тебе дам переводчиков! – грозится доктор Сомов. – Зря перед вами Виктор Андреевич распинался на профсоюзном собрании! Глаза у тебя не на том месте!

Шевцов, пряча улыбку, достает шприц и толстую иглу.

Потом входит пожарный матрос Алексеев, невысокий, с квадратными плечами и невероятно распухшей щекой. Он невозмутимо тычет пальцем себе в рот:

– Вот. Зуб мудрости. Вырвать надо.

– Откуда ты знаешь? Врачи говорили?

– Не говорили – вырывали уже. Аж два раза.

– Что же, его вырвали, а он снова вырос?

– Так я же не говорю, что вырвали. Я говорю – вырывали. Два раза.

– Где же это?

– А еще в армии, на Севере, военные врачи. Сначала капитан – вырывал, вырывал, не вырвал. Потом майор – тянул, тянул, тоже не вытащил. Два часа вырывали. А вы, доктор, кто по званию будете?

– Я?… Старший лейтенант запаса.

– Старлей, значит… Да-а, если б капитан хотя бы, – протянул он задумчиво.

Шевцов усадил матроса в кресло и оттянул щеку зеркалом. Рот почти не открывался. Где-то в глубине из распухшей десны выступал здоровенный кривой и желтый зуб. Главврач постучал по нему пинцетом. Больной подпрыгнул в кресле.

– Все ясно – периодонтит. Будем удалять.

– Сейчас прямо? – усомнился Алексеев.

– А что?

– Да мне это… еще письмо написать надо.

– Ну напиши, если срочно.

– Завещание, что ли? – засмеялся Василий Федотович, отодвигая нарезанные стопкой электрокардиограммы. – Ты не дрейфь, – внушительно произнес он, – там тебе в армии сухопутные врачи тащили, а тут будут морские, понял? А то сравнивает тут: "капитан", "майор"…

– Василий Федотыч! – улыбнулся Шевцов. – Так, может, вы и займетесь зубиком-то?

Терапевт гордо вскинул голову:

– Извините, коллега, не мой профиль. Я, как вы знаете, специалист по внутренним болезням.

– Ну что ж, в таком случае я удалю коронку, а уж вы – корни…

Василий Федотыч закашлялся, возмущенно замахал рукой и полез в карман за своей почерневшей трубкой.

Ровно через час Алексеев снова втиснул квадратные плечи в зубное кресло, крепко сжал подлокотники и разинул рот.

Вера подала главному врачу шприц с длиннющей иглой. Глаза у Алексеева округлились…

После укола Алексеев еще Минут десять сидел в кресле, ощупывая себе шею и затылок, уверенный, что игла проткнула его насквозь, и криво улыбался одной щекой.

Удалять зуб щипцами не стоило и пытаться – щипцы не влезали в сведенный контрактурой рот. Шевцов вспомнил про старый инструмент устрашающего вида, который, валялся где-то в ящике стола. Инструмент этот – щитовидный элеватор Леклюза – был как две капли воды похож на чуть уменьшенный солдатский штык. Похоже, предшественник Виктора колол им грецкие орехи.

Когда сестра простерилизовала элеватор, Шевцов подошел к креслу, держа тазик с инструментом за спиной, чтобы не напугать бедного Алексеева. Но стоило ему взять "штык" в руку, как побледневший больной закатил в ужасе глаза, замычал что-то и стал рваться из кресла.

Но было поздно. Штыковой элеватор, сжатый сильными пальцами хирурга, глубоко вошел между больным и соседним здоровым зубом. Пот проступил у Алексеева на лбу. У Шевцова тоже защекотало между лопатками. Наконец очень медленно, со скрипом и скрежетом – как ржавый гвоздь из старой доски – зуб мудрости стал выползать из своего ложа. При этом он все больше загибался куда-то назад, обнажал корни, похожие на кабаньи клыки. Еще дрожащей от напряжения рукой Виктор прихватил зуб пинцетом и вынул его изо рта.

Алексеев, все еще с открытым ртом, недоверчиво смотрел на зуб.

– И все? – разочарованно протянул он.

Больше всех был доволен Василий Федотыч:

– А ты думал, мы два часа тянуть будем, да? Морские врачи – это тебе не сухопутные, понял?

– Понял, – грустно вздохнул Алексеев. Похоже, его расстроила погибшая репутация "неудаляемого" зуба.

Вера опустила зуб в пузырек со спиртом – ой и впрямь был диковинным.

– А куда это вы его прячете? – пробурчал Алексеев сквозь оставшиеся зубы.

– Как куда? – удивился Шевцов. – Повезу в военкомат. Может, звание присвоят – майора или хотя бы капитана…

Больной ушел. Доктор Сомов уселся поудобнее и закурил трубку.

– Надо сказать, однако, что и морской больной сильно отличается от сухопутного, -задумчиво произнес он. – Я, помню, службу начинал фельдшером на подводной лодке. Стояли мы у пирса. Пришел раз ко мне морячок с пневмонией. И должен был я ему непременно поставить банки. Банки эти я теоретически изучил и знал, как вату зажигать и как там этот вакуум создается. Одной только мелочи не мог вспомнить, – он вздохнул и потер пальцем лоб, – чем перед банками спину смазывать… Я, значит, морячка раздел – здоровый парень! – Федотыч посмотрел вокруг с сожалением. – Сейчас таких нет. Уложил я его на топчан, все приготовил, а спину спиртом натер, не пожалел. Моряки все же спирт уважают. Да-а, взял я банку, вату зажег, подношу к спине. А спина-то как вспыхнет голубым пламенем! Так прямо вся спина и загорелася…

Морячок мой выскочил из госпиталя, да как кинется за борт! А дело было в декабре. Ну, вытащили его, конечно. Все ничего. Только я от него три дня в изоляторе прятался, потому что уж очень он здоров был.

– А как пневмония? – спрашивает Вера и изо всех сил делает серьезное и сочувствующее лицо.

– Пневмония? Прошла! С одного раза как рукой сняло. Вот что значит банки, а вы говорите – не помогают…

В амбулаторию вошла Тоня, – между колпаком и маской виднелись только щелки улыбающихся глаз.

– Виктор Андреич! Англичанку и боцмана перевязала, у них все в порядке. Аня Андреева просится "домой", в каюту, можно?

– Подожди, давай ее рану посмотрим, – сказал Шевцов, надевая маску.

Заканчивается круиз. Теплоход идет к берегам Европы.

Сегодня – прощанье. Снова капитанский коктейль и прощальный обед в честь пассажиров.

Офицеры опять выстраиваются на сцене. Играет за спиной оркестр. Накрыты столы. Стоят официанты с подносами, уставленными рюмками. Мимо строя чередой проходят пассажиры – все шестьсот. Они благодарно улыбаются и изо всех сил жмут руки каждому – шестьсот раз.

К концу коктейля правая рука у главного врача немеет и опухает.

В 19.00 прощальный обед – по-английски, а по-русски это уже ужин.

При всех регалиях доктор Шевцов входит в ресторан. Пассажиров еще нет. В центре зала накрыт капитанский стол.

Белоснежные пирамиды салфеток, блеск хрусталя и начищенного серебра придают ему торжественный, официальный вид. В кресло во главе стола может садиться только капитан или его главный помощник. Остальные места для гостей.

По залу ходит администратор ресторана Лариса Антонова – в строгом вечернем платье, с прической, – останавливается у столов, проверяет сервировку. Она хозяйка зала. Лариса издали улыбается Шевцову.

Официанты сегодня в национальных костюмах. Сверкают шелком расшитые косоворотки ребят, яркие сарафаны девушек. Главный помощник Борис Григорьевич Грудинко одергивает свой смокинг в ожидании гостей. Это тоже работа, и нелегкая – торжественный обед.

Рядом с капитанским столом вытянулись официанты, Дима и Олег, и винный стюард Иван Донцов – красивые, рослые парни. Они будут в шесть рук обслуживать почетных гостей капитанского стола.

Официант пассажирского лайнера должен быть сильным, обаятельным, ловким, терпеливым, вежливым, всегда улыбаться, знать названия всех блюд на трех языках, уметь принять заказ даже у глухонемого, прекрасно владеть техникой сервировки и обслуживания. Он должен носить на кончиках пальцев пудовые подносы; держа за донышко ледяную бутылку шампанского, разлить ее в двенадцать фужеров – без дрожи в руке и не пролив ни капли. Не меняя радостного выражения лица, приносить одному и тому же пассажиру два первых, три вторых и четыре третьих блюда, не считая холодных закусок и мороженого. Он должен пробежать с подносом десять километров без одышки и – упаси бог! – без капли пота.

Шевцов подходит к столу. Главный помощник бормочет себе под нос какие-то фразы, тосты;- приветствия на английском и немецком – готовится к приему.

– Будет еще и французская пара, – качает он головой, – заболеть бы, что ли? – улыбается Грудинко.

Главный врач с удивлением смотрит на него – в первый раз за весь рейс он видит на лице Бориса Григорьевича добродушную улыбку.

Главный помощник за последнее время как-то изменился – подобрел и похорошел даже. Игорь и Вадим не отходят от него ни на шаг. Видно, есть чему поучиться. А чай на мостике они теперь пьют втроем…

Евгений Васильевич, пассажирский помощник, уже ведет гостей по проходу между столами. Две пары пожилые и одна молодая. Мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях. Раскланиваются. Начинается ритуал представлений, главный помощник и главный врач осторожно пожимают руки гостей. Шевцов старается по лицу угадать национальность и что кому говорить: "хау ду ю ду", или "гутен абенд", или "бон суар". Каждому свое.

Угадывать, впрочем, не трудно. Англичане улыбаются, даже если им и не хочется, немцы серьезны, даже если им хочется улыбнуться. Французы улыбаются почти всегда, голландцы – почти никогда.

Зал уже полон, все столы заняты, но никто не ест, – ждут, когда окончатся церемонии.

Капитанский стол ждет, гордый в своем великолепии. И вот Грудинко приглашает гостей к трапезе, а пассажирский помощник, важный, как лорд, рассаживает их, согласно этикету.

Евгений Васильевич коварно улыбается доктору и подсаживает молодую пару к главному помощнику, а к Шевцову – стариков. "Увы, – вздыхает главврач, – придется весь вечер говорить со старичками про печень и про желудок. Можно подумать, что я когда-нибудь пожалел ему аспирина или косо посмотрел на его обезьянку…"

Официанты усаживают гостей – сначала дам, потом мужчин, отодвигают кресла, потом задвигают их гостям под коленки. Все чин чином. Хозяева стола садятся последними. К ним подходит винный стюард.

– Что будете пить? – спрашивает вполголоса.

– Я воду, – шепчет главный помощник. – Мне на вахту. Пусть доктор выручает…

– Я первые две, – говорит Шевцов. Это значит: первые две рюмки водки, следующие – кипяченой воды из водочной бутыли, первые две рюмки коньяка, следующие – подкрашенный чай. Вина не в счет.

На таких обедах всегда пьют много – капитан угощает… Пассажиров каждый раз приглашают новых, а офицеры – все те же. Если перебарщивать, то недалеко и до цирроза печени.

Главный помощник и главврач сидят на концах длинного стола – друг против друга. Пассажиры ближних столиков заняты созерцанием церемонии.

Стол накрыт на восемь персон. Но вилок и ножей на нем не меньше чем на сорок человек. Перед Шевцовым – пять вилок и пять разных ножей. Отдельно на тарелочке – нож для масла. Набор инструментов, как перед большой операцией.

Официант Дима Горчук обносит гостей хлебом – на специальном блюде, под белой салфеткой. Начиная с дам, он с легким поклоном приподнимает салфетку и произносит фразу, которая включает сразу "плиз", "битте" и "сильвупле".

Фужерам, бокалам и рюмкам тесно на столе. Доктор замечает краем глаза, что гости осторожно посматривают на него и Грудинко и повторяют все их движения.

Ваня Донцов подносит запотевшую бутылку "Столичной" экспортного разлива. Надо видеть, как он ее держит за самое донышко, обернутое крахмальной салфеткой. Его вторая рука заложена за спину. Опытный официант разливает на слух – по звуку, который издает наполняемый хрусталь.

"Так, – думает главврач, – все очень просто: не класть руки на стол, не откидываться на спинку кресла, не смотреть по сторонам, не перепутать вилки, не спутать тосты – вот и вся премудрость".

Гости осторожно знакомятся между собою. Справа от доктора – немец, седой, с красивым лицом, испорченным шрамом на щеке. Сидит очень прямо, смотрит спокойно. "С какого фронта шрам?" – думает Шевцов. Напротив – его жена, голландка в старомодном черном платье. Она что-то говорит по-английски своему соседу. Ее сосед, англичанин, поправляет очки в позолоченной оправе, сползающие на тонкий нос. Он и его жена, кажется, сошли с рекламы нового средства от ожирения.

Смотрят на разложенные перед ними приборы, как святой Антоний на искушение. Они, как всегда, убеждены – весь мир должен говорить только на их среднеуэльском диалекте.

Следующая пара – французы. Француженка уже болтает с главным помощником, но по-немецки: и оба довольны друг другом.

Над столом холодок – похоже на международную конференцию полномочных представителей. Озабочен Грудинко. Он знает, что англичане взаимно недолюбливают немцев. Французы не в восторге ни от тех, ни от других. Как наладить мирное сосуществование за общим столом?

Первый тост – главного помощника. Борис Григорьевич поднимает рюмку. Говорит красноречиво, какое это истинное удовольствие принимать дорогих гостей.

– Круиз пролетел, как один день. Но он, конечно же, останется в наших сердцах… – заканчивает Грудинко.

Гости важно смачивают губы в рюмках и набрасываются на закуску:

– Оу, рашэн стайл!

Гости молча едят. Разговор еще не завязался. В двух метрах за стойкой стоят официанты и незаметно следят за столом. Смотреть на них нельзя. Взгляд – значит, что-то не в порядке. Скажем, у соседа слева сейчас упадет на палубу вилка, а дама справа выпила воду из чужого фужера. Слов не надо. Достаточно взгляда – они поймут.

Снова водка. От холодной струи рюмки звенят, как колокольчики, от низкой ноты до высокой. Похоже на "ми-фа-соль" женщинам и "ми-фа-соль-ля-си" – мужчинам, – им наливают побольше.

Тост доктора. Обмен взглядами с главным помощником. Тот делает незаметное движение бровями: "Загни им что-нибудь этакое"…

– Дамы и господа. Я хочу выпить за то, чтобы вы виделись с докторами только в такой обстановке, как сегодня, и чтобы вы пили только то лекарство, которое налито сейчас в ваши рюмки. Боюсь только, что ваши врачи станут безработными…

Этот тост с небольшими вариациями главврач повторяет за каждым капитанским столом, и каждый раз гости – солидные люди – приходят в восторг и просят выписать им рецепт на русское лекарство…

Рюмки выпиты. Первое блюдо съедено. Первый лед растоплен.

В это время раздается бой барабана, удары литавр. Духовой оркестр, наряженный в огромные поварские колпаки и белые куртки, обходит зал. Впереди с улыбкой до ушей в какой-то немыслимой форме и с тамбурином в руке вышагивает "офицер развлечений". Позади маленький барабанщик, поваренок Борька несет перед собою на ремне огромный барабан и лупит в него половником. Это – традиционный "оркестр поваров". Пассажиры хохочут, хлопают в ладоши, щелкают блицами. Зал уже навеселе.

Приносят второе блюдо – кроваво-красные лангусты под майонезом. Пассажиры искоса смотрят на офицеров – как они будут есть…

Рюмки снова налиты, и опять смочены губы. Шевцов переглядывается с Борисом Григорьевичем. И тут следует ударный тост главного помощника. Он встает и торжественно произносит тост:

– За прекрасных дам, которые украшают нашу компанию и оказывают нам великую честь своим присутствием! По морскому обычаю все мужчины пьют этот тост "боттомз ап", до дна! – провозглашает главпом, лихо опрокидывает рюмку и вдруг хватается за фужер с боржоми – на этот раз Иван вместо воды налил ему водки. Грозный взгляд направо, Донцов в притворном раскаянии разводит руками – ведь за дам же!…

Выпить приходится до дна – дамы настаивают. Становится легче – ломается языковой барьер. В зале шумно, гремит музыка, лица покраснели, кое-где слышится нестройное пение.

У гостей незаметно слабеют тормоза этикета, реплики становятся острее. Они поминают старые счеты. Немцы захватили Францию и воевали с англичанами, англичане бомбили Германию и Голландию. Сейчас они союзники, но спорят так, словно продолжают войну…

Немец останавливается первый.

– Мы устроили здесь небольшую сессию блока НАТО, – говорит он, извиняясь.

– Да еще в присутствии представителей Варшавского пакта, – смеется француз.

– Что ж, – ловко закругляет главпом, – выпьем за то, чтобы это первое совместное заседание закончилось полным разоружением во всем Мире…

Тем временем оркестр на эстраде замолкает. Гаснет свет, в зале ресторана темно – ни зги. Обрывается шум, и только бас-гитара низким гудением струны имитирует гудок парохода.

И в это время в темный зал вплывает подсвеченный огнями макет "Садко" из… крема и шоколада. Это огромный торт. На нем светятся лампочки, горят красные, белые и зеленые ходовые огни. А. в трубе голубым пламенем пылает спирт, озаряя подволок синеватыми бликами. Это творение рук самого Дим Димыча.

Зал в восторге. Слепят вспышки. Ревет гудок…

Наконец стол пустеет, и появляются сигареты, кофе и коньяк.

– Доктор, коньяк – это тоже лекарство? – путая английские и немецкие слова, спрашивает француз. Скрепя сердце, Шевцов допускает такую возможность.

Борис Григорьевич одновременно предлагает сигарету раскрасневшейся француженке, передает сахар англичанину и наливает сливки в чай его дамы.

Немец допивает коньяк и наклоняется к доктору покрасневшим лицом:

– Поверьте, я сожалею, что мы воевали с вами. Это была роковая ошибка, трагедия нации… Вы знаете, из-за ошибки рулевого страдает весь корабль…

Француз, приглаживая лысину, обращается к Грудинко:

– Мы живем в Гавре, рядом с портом. Из нашего дома виден ваш лайнер, когда он заходит в Гавр. Это прекрасное зрелище! А теперь нам будет еще приятнее – будем вспоминать этот круиз, искать иллюминатор нашей каюты, представляете?

– С трудом, – улыбается главпом. – Я никогда не вижу плывущее судно с берега. Всегда только берег с судна.

– За нашим садом начинается дамба, – смущенно говорит француженка. – Вы узнаете сразу – желтый домик с красной крышей. Там растет капуста и бегает множество зайцев. Я буду махать вам рукой с балкона.

– А я буду давать гудок, если соседи не против, – улыбаясь, отвечает Борис Григорьевич.

– Что вы! – машет рукой француз. – Они сами хотят поплавать на "Садко".

Англичанин поправляет очки и признается, что хотел бы выучить несколько слов по-русски.

– Что вы обычно говорите при встрече?

– Как дела?

– Как ди-ла, как ди-ла, – старательно, но с трудом выговаривает он. – Оу! Кадиллак! Как дила – это похоже на марку автомобиля. Легко запомнить – "кадиллак"!

(Завтра он встретит Шевцова в вестибюле, приветственно вскинет руку и…

– Э-э… "роллс-ройс"! Ноу… "мерседес"!)

А пока над столом поднимается сигаретный дым. Выкуривается символическая трубка мира.

Пассажиры договариваются снова встретиться на борту этого "бьютифул шип" и прихватить с собой всех друзей, всех соседей и всех знакомых, а их будет много – целый теплоход!

Первое, что увидели в Гавре "садковцы", когда вошли в акваторию порта, была "Франс" ("Франция") – огромная темно-синяя красавица с белыми надстройками палуб и двумя трубами. Трансокеанский лайнер, последний из семейства бронтозавров, построенных в погоне за рекордами скорости и роскоши, обладатель приза "Голубая лента" за самый быстрый переход Атлантики. Четыре двигателя, ход. – 34 узла, две тысячи пассажиров, полторы тысячи – экипаж.

Лайнер был построен для линейных рейсов Гавр – Нью-Йорк. Но с каждым годом пассажиров становится все меньше. Как ни спеши, самолеты перелетают океан быстрее. Затраты правительства на содержание престижного судна оказались слишком велики. Министры продают лайнер, не заботясь о его будущем. Перспективы "Франс" печальны – стать плавучей гостиницей, рестораном или складом на вечном приколе.

"Франс" сейчас делает свой последний рейс – прощальный. После этого рейса полторы тысячи моряков станут безработными. "Продается "Франс"!"- крупными буквами пишут газеты.

Французский лайнер – обладатель футбольного кубка Атлантики. Его команду капитан "Садко" еще с моря по радио пригласил, на товарищескую встречу по футболу.

Капитан Буров страстно любит футбол, до ранения в ногу сам был хорошим футболистом. Сейчас его страсть перешла в создание футбольной команды на "Садко". Всеми правдами и неправдами он переманивал с других судов хороших футболистов. Рано утром будил спортсменов, заставлял их круг за кругом бегать по пустынной палубе, до седьмого пота гонял в трюме на тренировках, чтоб не потеряли спортивную форму. Перед матчами сам заходил в каюты, проверял, вовремя ли легли спать.

Сейчас в волнении было все судно. Болельщики не спускали глаз с футбольных звезд.

– Саша, пей меньше жидкости.

– Боря, выйди из каюты, здесь накурено.

– Валя, пошли в трюм, побьешь мяч, я встану на ворота.

Попасть в сборную теплохода было почти так же трудно, как в сборную планеты. Между прочим, капитан не останавливался ни перед какими льготами для своих любимцев. Премии, благодарности, отпущение почти всех земных (и морских) грехов. Капитанский стол обслуживали лучшие форварды. Капитан команды, рослый красавец Дима Горчук, ходил по судну только в небрежно расстегнутом костюме "Адидас" и не признавал никакой другой формы. Футболистам прощали все – кроме поражения.

И они выигрывали. Выигрывали у команды "Льва Толстого" и "Антона Чехова", у сборных "грузовиков" и "пассажиров", у танкеров и рефрижераторов, у иностранных судов, а иногда и у тренированных береговых клубов в портовых городах.

В команде был мастер спорта, были перворазрядники, был отличный вратарь Володя Сергеев, который брал самые трудные мячи.

Но играть против "Франс"?

Кубок Атлантики! Непобедимая команда!

И вот в назначенный час к трапу "Садко" подкатили два просторных автобуса: для команды и для болельщиков.

Автобусы сразу же были заполнены до отказа. Медслужба – с объемистыми сумками, набитыми бинтами, шинами, хлорэтилом и иодом, бледный от волнения директор ресторана Дим Димыч – с огромным баулом, полным соков, фруктов и прочего спортивно-диетического питания, начальник радиостанции со стационарным магнитофоном – записывать торжествующий (или негодующий?) рев толпы болельщиков и реляции с поля боя.

Капитан Буров сошел с трапа с резной тростью черного дерева, посмотрел на магнитофон и мрачно предупредил:

– Ко мне не подходи. Могу испортить запись.

И вот показалось нежно-зеленое поле стадиона соперников с высокими трибунами. Рядом со стадионом – пустые автобусы, автомобили, мотоциклы…

Ребята с "Садко" быстро переоделись, высыпали из сеток свои мячи и начали разминку. Из другой половины раздевалки легкой трусцой выбежали французы: все, как один, в синих с двумя полосами костюмах "Адидас", в сине-белых бутсах "Адидас" и с клетчатыми мячами – тоже фирмы "Адидас".

"Да-а", – протянул кто-то из "садковцев": футболисты в белых майках с эмблемой "Садко" выглядели более чем скромно.

Команды построились у центра поля. Русские стояли неподвижно, смотрели под ноги. Французы переминались с ноги на ногу, подпрыгивали, белозубо улыбались трибунам. Они сняли тренировочные костюмы и остались в красных майках и синих трусах.

Вдруг из репродуктора полилась музыка. Стадион затих, и все встали. Это был гимн – Гимн Советского Союза. Вряд ли когда-нибудь еще "садковцы" слушали гимн так, как в этот раз, на чужбине.

С бледным лицом, стиснув зубы, стоял Дима Горчук – капитан команды. Вратарь Володя, сдвинув угольные брови, неподвижно смотрел перед собой. Застыли, будто окаменели, форварды и защитники – они стали сборной нации в эту минуту. И музыка над стадионом звучала сурово и торжественно.

На трибунах замерли зрители. Футболисты-французы стояли с серьезными лицами, не шевелясь.

Кончился гимн, раздались аплодисменты, и сразу же зазвучала "Марсельеза".

Спортсмены пожали друг другу руки, обменялись вымпелами, значками. Пока капитаны разыгрывали ворота, перед строем суетливо бегали и приседали фотографы.

Матч начался с прорывов быстроногих смуглых форвардов "Франс". Команду "Садко" было не узнать. Игра не клеилась. Мяч не шел на ногу, не понимали друг друга защитники. Капитан Буров нервно ходил вдоль беговой дорожки, забыв про свою трость.

– Да, команда, конечно, классная, чемпион Атлантики, – пробормотал рядом с Шевцовым похудевший от переживаний директор ресторана.

Красные майки французов сместились к воротам Володи Сергеева.

– Руж! Руж! – неистово кричали трибуны.

И вот – гол. Гол в ворота "Садко"… Лежит на земле вратарь. Мертвая тишина на трибуне "садковцев".

Отбросив трость, побежал к воротам капитан. Никто не узнает, что он говорил там. Его речь от первого до последнего слова пришлось стереть с магнитофонной ленты.

Но ребята заиграли. Они больше не слышали ни рева трибун, ни выкриков капитана. Белые майки с голубым силуэтом "Садко" стали зелеными от травы: игра стала жестче и злее.

И вот мяч получил новичок, которого даже не хотели брать на поле, веснушчатый поваренок Борька. Он завладел мячом и помчался вперед. В каком-то остервенении он ворвался в штрафную площадку противника, растолкал острыми плечами защитников и немыслимым ударом вбил, всадил, вколотил мяч в ворота.

– Гол! Го-о-ол!!!

Боже мой, как "садковцы" кричали! Такого "ура" Франция не слышала со времен Наполеона. Ребята вскочили на скамейки. Они размахивали руками и топали ногами. С платанов посыпались зеленые листья, а капитан побежал за своей тростью…

Команда "Садко" выиграла этот матч, выиграла его с потрясающим счетом – 5:1. Этот день был траурным для "Франс". А на теплоходе потом еще долго говорили: "Это было давно, еще до матча с "Франс", или: "Нет, это, пожалуй, было через год после матча с "Франс"…

А поваренок Борька забил еще два гола в этом памятном матче и обеспечил свое будущее навеки. После такого подвига он, казалось, мог позволить себе все: неделю не выходить на работу, дерзить Дим Димычу, насыпать пассажирам в компот черного перца, – капитан Буров, кажется, простил бы ему все!

Ходил Борька по судну чемпионом, выгнув колесом тощую грудь, уставив веснушчатый нос в подволок. Поздравления принимал снисходительно, на товарищей смотрел сверху вниз, – до тех пор, пока не встретился как-то в нешироком коридоре с Сашей Лесковым.

– Ты что это, Боря, заболел, что ли? – прищурившись, спросил Саша.

– Нет, с чего это? Вроде здоров… – стушевался чемпион, пытаясь боком проскользнуть мимо Лескова. Но в узкие щели между широкими плечами Саши и переборками не проскользнула бы и мышь.

– Что же ты занятия по подготовке в техникум забросил, я за тебя, что ли, буду готовиться? Книгу в библиотеке когда еще взял, до сих пор прочитать не можешь? Наташа, библиотекарь, мне жаловалась…

– Некогда мне, – бормотал Борька, опуская голову и пряча свои плутовские глаза, – тренируюсь…

– Надо же, профессионал нашелся! – усмехнулся парторг. – Значит, ноги есть – ума не надо? Зайди-ка ко мне в каюту, я тебя сам проэкзаменую, а то что-то нос стал у тебя кверху задираться.

– Ой, не надо! – испугался поваренок. – Я уж лучше… на занятия пойду.

Боря тяжело вздохнул, одернул поварскую куртку, которая больше не круглилась колесом на его груди, и направился в сторону библиотеки…

И снова вечер, снова работа.

В музыкальном салоне, как и в ресторане, тоже есть капитанский стол. За этот стол к началу вечерних представлений приходят капитан и старшие офицеры. Это – традиция, дань уважения пассажирам. И капитану и офицерам все эти шоу, маскарады, шутки конферансье, одинаковые из рейса в рейс, выборы Мисс и Мистера "Садко", танцы с энергичными пассажирками, конечно же, давным-давно надоели.

Приглашение за капитанский стол – не только честь, но и повинность, от которой офицеры частенько стараются увильнуть.

Тяжелее всех Евгению – он церемониймейстер. Каждый вечер, исполняя волю капитана, он садится за телефон.

Звонит "деду":

– Федор Иваныч, в двадцать два в музыкальный салон, пожалуйста.

– Не могу, Евгеша, у меня аврал в машине, – ленивым басом отвечает главный механик и вешает трубку.

Евгеша звонит "чифу":

– Андрей, в двадцать два в музсалон, сильвупле.

– Не имею возможности, Женя, у меня плановая шлюпочная тревога, – спокойно отвечает старпом и вешает трубку.

Звонок главному помощнику:

– Борис Григорьевич, в двадцать два за капитанский стол, битте…

– С удовольствием пошел бы, но должен быть на мостике – проходим узкости, – отвечает главный.

– Какие узкости? – удивляется Евгений. – Мы же в открытом океане!

– В океане тоже бывают узкости, – многозначительно отвечает Грудинко. А в трубке уже короткие гудки.

Евгений Васильевич вытирает пот со лба и звонит главному врачу.

– Доктор, в двадцать два…

– Не могу, не могу! – перебивает доктор. – Тяжелый клинический случай, жду Василь Федотыча на консилиум. У, черт, чуть чайник не опрокинул, – ворчит доктор мимо трубки и, спохватившись, хитро советует:

– Слушай, Женя, идея: пошли-ка ты в музсалон, по правую руку от капитана, уважаемую Ларису Антонову! А то она что-то последнее время, как барыня, – от всех приемов освобождена. Как считаешь?'

– Я? А… у нее тоже… тяжелый случай – конфликтный пассажир попался. К тому же, когда она появляется на танцах, у всех пассажирок портится настроение, они ведь ревнивы, как мегеры…

– А может быть, это ты, Женя?…

– Что?

– Ревнивый Отелло…

– Тьфу! Вот уж не знал, что доктора такое ехидное племя!

– Кристи привет передай! – успел крикнуть Шевцов, прежде чем в трубке раздались частые гудки.

Обезьянка Кристи была связующим звеном между Евгением Васильевичем и Ларисой. Они оба любили поиграть с привязчивым зверьком. Капитан Буров в знак особой милости разрешил прогуливать Кристи на цепочке по открытой палубе. Гуляли они обычно втроем…

Пассажирский помощник поглаживал шелковистую шерсть Кристи, сидящей у него на коленях, и, проклиная свою повинность, думал, кому бы еще позвонить.

Директору ресторана звонить бесполезно: в 21.00, накормив пассажиров и экипаж, он кладет на телефон подушку, заводит будильник на девять утра, чтобы не проспать, и засыпает богатырским сном. Евгений Васильевич решается позвонить первому помощнику.

– Юрий Юрьевич? Пассажирский беспокоит. Не могли бы вы… в двадцать два… я вас очень…

Первый помощник, полный, добродушный украинец, сидит в каюте и задумчиво смотрит в иллюминатор. С толстого стекла иллюминатора задумчивыми глазами, разделенными прямым с горбинкой носом, на него смотрит его двойник. Они оба поправляют поредевшие на голове волосы с заметной сединой и качают головами.

Юрий Юрьевич держит в руках семейный альбом и в который раз переворачивает страницы-с грустью разглядывает фотографии внуков.

Первый помощник – это замполит капитана, комиссар теплохода. Для моряков он хранитель эталона справедливости на судне, добровольный судья малых и больших размолвок и еще – единственный на борту, кто умеет укрощать капитанский гнев.

Телефонный звонок и прочувствованный голос Евгения Васильевича привычно будят в его душе гражданский долг. Юрий Юрьевич, вздохнув, соглашается.

– Виктор Андреич? Первый… Скажите, чи у вас не найдется якой-нибудь палки або трости? Заболел? Да нет, нога что-то… Подниметесь посмотреть? Что вы! Не надо! Просто иду в музсалон. А чтобы не танцевать, поставлю возле кресла палочку. Глядишь – никто и не пригласит.

Доктор говорит в раздумье:

– Знаете, там такая старушка ходит, заядлая танцорка, и тоже с палочкой. Увидит вас – как раз и пригласит. Может, вам сразу костыли одолжить, а? Это уж с гарантией…

– Костыли? – задумывается первый. – Оно хорошо бы… А шо капитан скажет? Ладно, пойду уж так…

Капитан выслушивает доклад пассажирского помощника и в красочных выражениях приказывает отменить все авралы, тревоги, консилиумы и конфликты.

В результате в 22.00 все приглашенные собираются в вестибюле у музсалона и с кислыми лицами ждут капитана.

Капитан благодушно обводит их взглядом. Это его офицеры, его рать. Он знает, что, может быть, завтра в штормовом океане старпом по его приказу прыгнет в шлюпку, спущенную с талей и повисшую в двадцати метрах над волнами; главмех прямо в белых брюках бросится в мазут спасать свой главный двигатель, Евгений Васильевич на трех языках будет успокаивать охваченную паникой толпу пассажиров, а главный помощник по пояс в ледяной воде зацементирует пробоину…

А сегодня… пусть отдохнут немного.

После шоу начинаются танцы. К столу подбегает жгучая брюнетка и в глубоком реверансе приглашает капитана на танец. Отказаться нельзя – этикет!

Капитан Буров поднимается с дамой, на танцплощадку. Оркестр играет что-то немыслимо современное. Пассажиры всех возрастов выделывают па, в которых главное – повернуться к партнеру спиной и удариться друг о друга мягкими местами. Пылкая брюнетка пытается проделать то же самое с капитаном – на танцах нет рангов и все равны.

Роман Иванович, потеряв дар речи, кое-как защищается от ее прыти. Первый раз в жизни он растерян: не знает, какую подать команду – "Стоп, машина!", "Полный назад!", "Лево руля, держать на румбе!"?

Танец заканчивается. Мастер вытирает со лба испарину, – нелегко быть капитаном пассажирского лайнера!

– Все, к черту! Ухожу на грузовик! – тихо рычит он сквозь зубы. Помощники виновато опускают глаза – не уберегли…

Они сопровождают своего мастера до каюты, а потом, в уменьшенном, правда, составе, поднимаются на самый верх – в ночной бар "Белые ночи", но не пить, а, увы, работать! По долгу службы офицеры, особенно владеющие языками, должны как можно больше находиться среди пассажиров. Когда пассажиры не видят офицеров, они пугаются – не случилось ли что?

В баре шумно и людно, во всю мощь динамиков гремит оркестр. В полумраке голубыми огнями горят ультрафиолетовые лампы. В их свете треугольники белых рубашек, манжеты, белые шнурки и нитки, которыми прострочены туфли, загораются ослепительным светом в темноте. Голубыми бликами мерцает косметика на лицах – фантастическое зрелище! На стойке бара фосфоресцируют стаканы джина с тоником.

В полночь на столах накрывают "фуршет" – ставят закуски, салаты, бутерброды, рыбу. Пассажиры выстраиваются в очередь – это уже пятый прием пищи за день! Шевцов узнает своих пациентов. Их аппетиту можно позавидовать.

С десяти утра – пассажирский прием. Ночью стало сильнее качать. Шевцов выглянул в приемную, там уже сидели пассажиры с бледными, вытянутыми лицами – одолела морская болезнь. Они смотрели друг, на друга и от вида своих соседей укачивались еще больше.

На судно шла океанская зыбь. То нос, то корма поочередно взлетали и падали вниз, и теплоход раскачивался, как огромные качели.

После приема Шевцов и Сомов вышли в коридор. Коридор, как живой, поднимался и опускался перед ними. Кренилась и скрипела палуба. Вдоль длинного ряда кают зеленели гигиенические пакеты "Аэрофлот", заткнутые стюардессами за дверные ручки. Нигде не было видно ни души.

– Говорят, к качке можно привыкнуть, стоит только про нее забыть, отвлечься каким-то делом. Вот прием был – ничего не чувствовал, а сейчас опять засосало под ложечкой. Неужели на тебя не действует, Василь Федотыч?

– Почему не действует? – Сомов вынул изо рта трубку. – Такого не бывает, не верь. Кому шторм в радость – тот в штиль мается. Вон, посмотри на буревестников, крылья на три метра, им и не взлететь без ветра-то. А прочие, что люди, что рыбы, от шторма прячутся. Море со всех свою дань берет – с новичков телесную, а с просоленных моряков – душевную.

– Как это? – удивился Шевцов.

– А так: болезнь моря – это тоска, ломота сердечная. Раньше верили: шторм – это сирены пляшут, грусть-тоску навевают, сердце у моряка высасывают. И сейчас, как задует сиверко – все по каютам, закручинятся, по дому горюют. Нам плохо, а каково им там в разлуке с нами, бабам да детишкам? – расчувствовался старый врач и промокнул платком глаза.

В кают-компании подавали обед.

С опозданием вошел капитан, пожелал приятного аппетита и сел в свое красное кресло во главе стола. Попросил у Нины, официантки кают-компании, холодного бульона. Есть не хотелось – болел зуб. Соседи по столу – первый помощник и главмех – к этому времени старательно пережевывали второе – хорошо прожаренный шницель. А крепкие зубы молодых штурманов уже вгрызались в яблоки и в твердые зеленые груши.

Мастер отодвинул тарелку с холодным бульоном, отвел взгляд от стола и достал сигареты. От курева становилось легче. К двенадцати часам пришли вахтенные – те, которые сменились, и те, которые спали после ночной вахты. Первым делом они заглядывали в буфет к пухленькой Ниночке – улыбки, морские комплименты, постом рассаживались вокруг стола, подальше от начальства. Их, похоже, Не брала никакая качка. Штурманы и механики, молодые, веселые ребята, в любое время суток могли есть, спать и улыбаться девушкам.

Самому старому за столом – главному механику – было 48 лет. Он считался "дедом" не только по должности. Капитану 42 года. Как-то иностранный корреспондент- любопытная девица в круглых очках – спросила, сколько ему лет. Капитан ответил.

– А сколько лет вы плаваете?

– Ровно тридцать лет!

– Невероятно!

Действительно, в двенадцать лет Буров, тогда еще юнгой, поднялся на борт парохода и с тех пор сходил на берег только на время коротких морских отпусков. Мели, проливы и острова у берегов Европы, Африки, Америки Роман Иванович знал лучше, чем улицы и переулки в родном городе, где родился.

Осколок в ногу Буров получил уже после войны, – в Белом море взорвалась шальная придонная мина.

Капитан и главмех закурили. На другом конце стола задымил главный помощник – его кресло напротив капитанского. Курение за столом – это привилегия старших. Зато перед теми, кто не курил, Нина расставляла стаканы дымящегося чая – сверх меню.

Послеобеденный отдых с чаепитием и перекуром – святое на флоте время. Утром в кают-компании не засиживаются: спешат на вахты, на рабочие места. После ужина тоже не время – трудовой день у многих оканчивается за полночь. А вот после обеда, с позволения капитана, можно и расслабиться – на судне затишье, пассажиры отдыхают, объявления по трансляции запрещены. "Адмиральский час"! И офицеры не спешат подняться из-за стола: можно обменяться мнениями, дружески поболтать, пошутить, посмеяться…

У концов длинного, на тридцать мест стола сидит начальство. К середине – возраст и число нашивок уменьшается, меньше залысин, зато больше усов. У концов стола беседуют о международном положении. В середине – говорят о футболе и о девушках, вполголоса рассказывают анекдоты. На торцах делают вид, что не слышат их. Когда по концам стола сдержанно улыбаются, посередине – громко хохочут.

Штурманы и механики сидят напротив друг друга. Дуэли между ними (палуба – машина) никогда не прекращаются.

Когда входит запоздавший третий штурман и просит разрешения сесть за стол, механики в один голос заявляют, что он уже обедал и пришел во второй раз.

Когда в кресло втискивается толстеющий "реф" – механик холодильных установок, второй штурман Вадим Жуков ехидно ободряет его:

– Ничего, Миша. Ешь побольше мучного и меньше двигайся – и все будет в порядке!

– Ладно, погоди, я тебе в тропиках отключу в каюте охлаждение! – обещает Миша.

– Отключай, пожалуйста, – невозмутимо соглашается Вадим, – у меня "кондишен" на одной линии с капитаном.

Второй механик вспоминает анекдот: стоит штурман на швартовке на баке и докладывает на мостик: "До причала двести метров! До причала сто метров! До причала…" В это время раздается грохот – судно носом таранит причал. "Дистанция?" – кричит с мостика капитан. Штурман докладывает: "Море кончилось!"

Вся "машина" дружно хохочет.

– Ничего смешного, – парирует Вадим, – анекдот-то с бородой…

Любят за столом поговорить и о всяких морских тайнах и необъяснимых явлениях. Шевцов тоже вступил в разговор. На людях ему стало легче, вроде бы и качка уменьшилась.

– Доктор, что-то голова у меня болит, – жалуется ему первый помощник, ероша волосы на затылке.

– А где мы сейчас?

– Около Азорских островов.

– Артериальное давление у вас, Юрий Юрьевич, понизилось, вот голова и болит. Около Азорских островов почему-то у всех давление снижается. Я проверял.

Завязывается разговор.

– Атлантида действует!

– Какая тут Атлантида – до дна пять километров.

– А вот и нет! – горячо вступает Игорь Круглов. – Глубина здесь два-три километра. Под нами как раз Среднеатлантический хребет, подводное плато. Хребет весь под водой, только вершины гор над водой торчат – Азоры.

– Азоры и есть Атлантида!

– То же самое и Мадейра и Канарские острова…

– И острова Тристан д'Акунья и Святая Елена.

– И, между прочим, все эти острова – вулканы.

– Я читал, – оживляется Игорь, – что перелетные птицы, когда летят через океан, вокруг Азорских островов долго кружатся, будто большую землю разыскивают, которая была здесь когда-то. Инстинкт у них древний остался.

– А сейчас вместо Атлантиды там только голые скалы да американская военно-морская база, – вступает в разговор капитан. Зуб перестал болеть, и он приободрился.

– В этих местах лет восемьдесят назад трансатлантический кабель порвался, – авторитетно заявляет начальник радиостанции. – Так когда кабель искали, обнаружили, что тут дно, как суша, – сплошные острые пики и глубокие долины, вроде как реки прорыли…

В дверях кают-компании остановилась Оля Конькова – шла с подносом с мостика. Прислушалась к разговору, а потом вдруг сказала:

– А еще там на дне есть песок, такой, как на пляжах на берегу моря. Он от прибоя образуется.

Рефмеханик с куском белого хлеба в руке удивленно повернулся к ней:

– Вот это да! Ну, Круглов – понятно, но вот откуда Оля такие вещи знает?

Штурманы переглянулись – для них тут секрета не было.

Тяжелый удар встряхнул судно. Нос теплохода зарылся в воду. Белый как снег вал, разрубленный форштевнем, взлетел высоко вверх и водопадом обрушился на бак, заливая палубу. Все замолчали и посмотрели вперед, где за мокрыми стеклами, напоминая о себе, ревела Атлантика.

Теплоход идет на зюйд-вест. По ночам над головой медленно поворачивается небо и новые созвездия появляются на нем. С каждым днем становится все теплее.

Тропики. Синий-синий океан цветет ослепительно белой пеной. Ровный пассат движет облака и волны на запад. Океан – пустыня. Ни дыма, ни птицы в небе. Только бегут волны вдоль бортов да молоком залит след за кормой – фосфоресцирует потревоженная вода. Из-под самого форштевня стаями взлетают летучие рыбы. Как большие стрекозы, они несутся над волнами, мерцая голубыми прозрачными крыльями, и с плеском возвращаются в океан.

Серой пеленой проносится шквал, и снова загорается солнце. В брызгах волн вспыхивают радуги, и одна огромная разноцветная дуга, как знамение, встает в небе. И снова – синие холмы океана да ровный гул двигателей.

Пролетели и канули в прошлое первые недели рейса, когда Виктора Шевцова вечерами мучило одиночество. Встречи с друзьями, занятия спортом, языком, интересные книги почти не оставляли свободного времени.

Удобно устроившись на диване, Шевцов читал повесть о тайнах Бермудского треугольника на английском языке. Изредка, проверяя себя, заглядывал в толстенный англо-русский словарь.

В дверь каюты энергично постучали. "Ну вот, – поморщился доктор, – вызов!" Он захлопнул книгу, по привычке запоминая номер страницы.

– Войдите!

В дверь, пригибая голову с лимонной шевелюрой, ввалился второй штурман Вадим Жуков.

– Добрый вечер, док! Не занят?

– Да вот о Бермудах почитать решил…

– Ну и как, мистика?

– Да как сказать? Не совсем. Хотя автор и старается страху нагнать. "Исчез бесследно". "Не вернулся на базу". "Обломков на месте предполагаемой трагедии не обнаружено"…

– Вот-вот! – подхватил Вадим. – "Никто из экипажа не спасся". "Черная дыра в океане". "Похищение из времени и пространства"… Враки это все!

Я сейчас в клуб нос сунул, – продолжал Жуков, – репетиция там идет. Комедию готовят на местном материале. Ванька Донцов привязал две подушки, спереди и сзади, простыней обернулся и Дим Димыча представляет: подушками трясет и верещит во все горло:

Я кукарача, я кукарача,

А это значит – таракан!

А Сашка Лесков в белом халате, трубку в зубы вставил – под Василия Федотыча, рупор к уху приложил и Дим Димычу пузо выслушивает!…

Шевцов осуждающе покачал головой.

– А культурник Петя Обезжиренный – и того хуже…

– Какой Петя?!

– Ну, затейник! Обезжиренный – кличка у него такая – он же тощий, долговязый. Так он… – Жуков затянул паузу, – под главврача работает! Бороду прилепил козлиную, очки нацепил. Бегает по палубе и вопит: "Где кукарача? Где кукарача?…"

Шевцов вскочил с дивана.

– Ну это уж слишком! – возмутился он.

Вадим захохотал:

– Ха-ха-ха! Ведь это надо придумать!

– Ничего смешного, – пробормотал доктор и спросил, чтобы переменить тему:

– А что это ты один сегодня, без Игоря?

Вадим помрачнел и махнул рукой:

– С Игорем все. Как друг он погиб… Встал на мертвый якорь.

– Оля? – догадался доктор.

Вадим только покачал головой.

– А ты сам-то как? – поинтересовался Виктор.

– Ты же знаешь мое кредо. Если уж падать – так с хорошего коня, если любить – так красавицу!

– Да мало ли у нас красивых? Далеко ходить не надо. Оля Конькова, Ниночка-портниха, Наташа-библиотекарь, Лида из ресторана, Аня Андреева – всех и не перечесть.

– Не-ет! -протянул Вадим. – Конькова отпадает. Игорь – он хоть и тихий, а отчаянный. При нем на Олю и посмотреть нельзя. А если, не дай бог, еще что – на месте уложит! Он такой… – убежденно сказал Жуков. – А другие… Красивые не любят рыжих. Да еще и конопатых… Я тут попробовал, попытал судьбу. На Мадейре одной нашей красавице цветы купил, огромный букет! Вручаю – культурно так. А она носик в букет уткнула, глаза потупила и говорит… Что бы ты думал? "Передайте ему спасибо!…" Ему!!! Понимаешь?

– Пока ничего не понимаю. Кто – "она"? Кому – "ему"? Или секрет?

– Да какой там секрет, когда такое фиаско! Ларису мне, идиоту, вздумалось охмурить! Ну, ничего, зато сразу излечился…

– И ты, Брут? – громко захохотал Шевцов. – Ну и ну…

– Вот именно, зачем ей рыжий-конопатый?

– Да дело, брат, не в этом. Лариса девица серьезная.

– Конечно… – смешно надулся Вадим. – У него и нашивок побольше и каюта пошире. Он, может, на трех языках ей в любви изъясняется… Вроде бы холостяк убежденный, а на крючок попался. Так ему и надо!

– Ты это про кого? – заволновался доктор.

– Да про пассажирского помощника! Про кого же еще?

– Ну-у, Вадик, – протянул Виктор, – ты это зря. Это в тебе оскорбленное самолюбие говорит. Евгений Васильевич умница и человек прекрасный.

– Да я разве против? Это так, к слову. Пусть хоть поженятся, я добрый.

Шевцов вспомнил, как вечером прогуливались по палубе Лариса Антонова и пассажирский помощник с обезьянкой Кристи на поводке, и задумался – как бы не напророчил Вадим. Да пусть! Ей все ж замуж надо. А он надежный.

– Поживем – увидим, – вздохнул доктор. – Пошли-ка в клуб. Надо же поглядеть, что они там надумали. Может, и верно смешно.

Вертится земля, плывет навстречу "Садко" океан. И вот уже на западе поднимаются из воды зеленые острова. Вест-Индия! Тринидад… Мартиника… Гренада… Старинной музыкой звучат их названия за столом в кают-компании.

Первый заход – на Тринидад. Кажется, кроме Шевцова, все уже не один раз побывали там.

– Тринидад? – переспрашивает Виктора рефмеханик Миша. – У-у, базар там потрясающий! Каких только фруктов нет – и почти что даром.

– А как насчет мучного, Миша? – язвит Вадим Жуков.

– Тринидад? Красота: пляжи, пальмы, прибой… – мечтательно вспоминает старпом и потягивается.

– За десять тысяч лет до новой эры во время геологической катастрофы Тринидад откололся от материка и стал островом. По времени это точно совпадает с гибелью Атлантиды, всемирным потопом и концом оледенения, – вступает в разговор Игорь Круглов.

– | При чем тут всемирный потоп и оледенение? – усмехается скептик Миша. – Ты еще Библию прилепи.

– Плохо ты, Миша, историю знаешь. Когда погибла Атлантида, гигантская волна-цунами обошла весь мир. Это и был всемирный потоп. А Гольфстрим повернул на север, там потеплело и растаяли ледники. Это уж по твоей части, холодильник!

– Далась тебе эта Атлантида!

– Каждому свое, реф. Но, кстати, там и кулинария была потрясающая, – улыбается Игорь.

Наконец шапкой зеленых гор из океана поднялся остров – трехглавая вершина.

– Что это? – спрашивает Шевцов.

Рядом с ним на крыле мостика главный помощник 'рассматривает остров в морской бинокль.

– Это – "Холм Троицы", или "Три сестры", – поясняет Грудинко. – Колумб открыл Тринидад в 1498 году. Это было его третье плаванье к Вест-Индам. Колумб пообещал, что первую же землю, которая будет открыта, он назовет в честь святой троицы. Когда показался неизвестный остров, то первое, что увидели моряки, были три вершины, похожие, как сестры. Поэтому остров и назвали – Тринидад.

– Ну, и что было дальше?

– А дальше Колумб основал здесь поселенье и построил церковь. Теперь это Порт-оф-Спейн – столица острова.

Грудинко протягивает бинокль Шевцову.

– А вон, доктор, посмотри правее. Видишь островок? Это Тобаго. Он считался островом Робинзона Крузо. Там и сейчас в основном африканцы живут. Их сюда еще работорговцы завезли.

Навстречу теплоходу уже шел катер с белыми буквами на борту – "Пайлот". Лоцман, седой худощавый негр, ловко взобрался по штормтрапу, крикнул на мостик "о'кей" и поднял руку с двумя растопыренными пальцами, знаком виктории – победы, успеха.

Из прибрежных зарослей к острову наперегонки мчались утлые лодки, которые, видимо, мало чем отличались от тех, что встречали Колумба. Лодки были набиты чернокожими торговцами и ныряльщиками так, что их низкие борта едва выступали из воды. На банках лежали груды перламутровых раковин, ожерелья из акульих зубов, морские звезды, куски кораллов.

С каждой лодки, рискуя перевернуться, махали руками, рубашками, шляпами из пальмовых листьев. Мальчишки-ныряльщики в рваных шортах прыгали в воду и плыли к борту. "Монеты! Бросайте монеты!" – кричали они, барахтаясь под самым бортом "Садко".

С берега летел горячий ветер, густо и пряно пахло травами, смолой, цветами джунглей. Гремел прибой на коралловых рифах. Слепило глаза солнце. Низкий берег за рифами был скрыт под буйной зеленью мангровых зарослей.

Могучий тифон "Садко" разорвал прибрежную тишину. И сразу над манграми розовым клином взлетела вспугнутая стая необыкновенных птиц. Это были розовые ибисы. Ровным строем они прочертили небо, сделали круг и снова опустились на скрытые в зарослях лагуны…

Пассажиры толпятся вдоль бортов. Летят вниз серебряные монеты. Сверкнув на солнце, они ребром падают в воду и опускаются в глубину, оставляя за собой серебристый фосфоресцирующий след.

Мальчишки стаями прыгают с лодок, сверкают черные спины, быстро двигаются худые лопатки. В прозрачной воде видно, как вслед за монетой гибкие черные тела уходят в глубину, отталкивая темно-синюю воду голенастыми ногами с белыми пятками. Они выныривают, вынимают из-за щеки монету и радостно размахивают серебряным кружочком…

Теплоход пришвартовался, подтянулся толстыми нейлоновыми канатами к бетонному причалу. Главный врач рассматривал толпу на причале, надеясь увидеть белый халат, очки, бородку или еще какие-нибудь внешние атрибуты медицинской профессии.

В это время у трапа, поднимая пыль, затормозил "бьюик" неопределенного цвета и не иначе как еще довоенного выпуска. Чернокожий водитель в желто-оранжевой рубашке с пальмами и обезьянами выскочил из автомобиля и взбежал по трапу. Он тут же увидел белый халат главврача и с необыкновенной радостью, словно после длительной разлуки, принялся жать ему руку. Это был санитарный инспектор Даниельсон – без халата, очков и без бороды.

– Пассажиры о'кей? – крикнул он еще с первых ступеней трапа.

– О'кей.

– Экипаж о'кей? – с середины трапа.

– О'кей.

– Доктор о'кей? – радостно спросил он, уже стискивая руку Шевцова.

Даниельсон был, наверное, самым веселым и добродушным инспектором в мире. Когда Виктор сказал ему об этом, сидя за кофе в курительном салоне, тот покачал головой.

– Ноу. Второе место в мире. Первое у Бартоломео – остров Мартиника. Увидишь…

Даниельсон, просто Дан, не глядя, свернул в трубку медицинские декларации, справки, сертификаты. В середину трубки он поместил сувенир – бутылку "Московской". На этикетке Шевцов написал по-английски. "Лучшему в мире санитарному инспектору" – и расписался.

– Доктор, финиш! Ноу проблем! – воскликнул Дан. – Бери герлфрэнд, мой "роллс-ройс" ждет! Тринидад – лучший остров в мире! О'кей?

– О'кей.

Виктор позвонил Лескову.

– Саша, хочешь быть в роли моей герлфрэнд сегодня?

– Чего?

Саша пришел не один – привел с собой поваренка Борьку. Борька последнее время проявлял такое усердие в учебе, что библиотекарь Наташа не могла им нахвалиться. Лесков решил, что Боря вполне заслужил небольшую награду.

Главврач представил своих друзей.

– Александр, мой друг. Кок Боб – звезда футбола, – на что Саша только покачал головой, а Борька, не опасаясь дипломатических осложнений, самодовольно выпятил грудь.

"Бьюик" рванул с места, как орловский рысак, но на первом же перекрестке, как только Дан затормозил, мотор заглох. Его, правда, удалось завести, но, чтобы не рисковать, Даниельсон больше нигде не тормозил. Несмотря на свои пенсионные годы, "бьюик" мчался по узким улицам, как реактивный бомбардировщик. И издавал такой же оглушительный рев.

Главврач восседал рядом с водителем и на перекрестках непроизвольно дергал ногами – искал педаль несуществующего тормоза. Саша с Борькой сидели сзади, место рядом с ними занимал потертый медицинский чемодан с красным крестом на крышке. Минут через десять бешеной гонки гости Даниельсона перестали замечать достопримечательности города и только мечтали – хоть бы встретить местного инспектора ГАИ…

– Теперь я понимаю, почему он возит с собой этот чемодан, – пробормотал сзади Александр. Боря запихивал в рот жевательную резинку и реагировал на обстановку с хладнокровием спортсмена-аса.

Наконец машина вырвалась из лабиринта белых коробок – банков, магазинов, офисов. Прямо за домами начинались джунгли. Дорога пошла в гору. В зеленых зарослях деревьев, сросшихся кронами, перевитых лианами, даже в яркий полдень стояли сумерки. Джунгли наступали на шоссе. Корни деревьев взламывали асфальт, лианы сплетались над головой и местами превращали дорогу в туннель.

Шоссе поднималось все выше, выходило из джунглей и петляло над ущельем. По склонам гор бежали ручьи, серебряным водопадом падала в ущелье река. Далеко внизу склоны гор обрывались в океан. В глубоких бухтах и заливах лежала необыкновенно синяя, прозрачная вода. Вверху вершины гор упирались в такое же синее и прозрачное небо.

На покатом взгорье, пересеченном черной лентой шоссе, Дан остановил машину и вылез на обочину. Пассажиры с облегчением выбрались из "бьюика".

– Чертова колесница! – выругался Лесков.

– Ноу, ноу, – засмеялся Дан, – "бьюик" – о'кей!

Вокруг них каждый клочок земли, каждый камень цвел сочными травами, пышным мхом, гроздьями ярких цветов. С отвесного склона падал на дорогу ручей ледяной воды. За кромкой шоссе начинался обрыв. Там, прямо под ногами, бесшумно вздымался и опадал океан. Рев прибоя не долетал до них.

– Ого-го! – заорал Борька, нагнувшись над обрывом. Лесков испуганно схватил его за рукав футболки.

Впереди далекие горы отливали на солнце синим блеском. Глаза Даниельсона блестели.

– Вы любите свою страну, я знаю, – сказал он. – Но ваша страна очень большая. А моя родина – вот, – Дан развел руки. – И она вся умещается вот здесь, – он постучал себя по груди. – Вы знаете нашу историю? Колонизаторы, работорговцы, пираты… Пять веков рабства – пять веков мы были колонией. Сейчас мы входим в Британское содружество. Мы свободны… если, конечно, не считать, что ее величество королева назначает своего губернатора, который правит нами.

– Дан, у тебя прекрасная страна, – серьезно сказал Саша и протянул Дану руку.

– Сколько людей на острове? – спросил Шевцов.

– Миллион и сто тысяч: африканцы, индусы, арабы, латиноамериканцы… Миллион и сто тысяч хороших людей.

– А плохих?

– Плохих нет, – засмеялся Дан, – их скушали кайманы.

– А чем занимаются тринидадцы?

– О! Туристы думают, что тринидадцы только танцуют, поют калипсо и играют в стилбэндах. А в остальное время рвут с веток бананы и ананасы. А мы создаем промышленность. У нас есть нефть, асфальт – целое озеро асфальта! Я покажу вам. Мы вывозим в год шестьдесят пять миллионов баррелей нефти. Мы хотим быть независимыми от монополий. Строим завод алюминия, он будет принадлежать Тринидаду, Гвиане и Ямайке. Строится сталелитейный завод, – с гордостью перечислил он. – Ну и, конечно, сахар из тростника, ром, копра и масло из кокосовых орехов. Кофе и какао тоже. Потом туризм – это сто миллионов долларов в год…

Все трое снова сели в разогретый на солнце "бьюик". Даниельсон освободил ручной тормоз, уперся плечом в переднюю стойку, и автомобиль с выключенным мотором покатился вниз, под уклон. Дан на ходу вскочил на сиденье и стал спокойно крутить баранку. Дорога шла с горы вниз, все так же не отрываясь от края пропасти. Машина быстро разгонялась, набирала скорость. Мотор не работал – Дан не включал зажигание. В полной тишине был слышен свист шин по асфальту да скрип рулевой передачи на поворотах.

– Не страшно? – лукаво подмигнул Дан и повернул наконец ключ в замке зажигания. Ободряюще загудел мотор, и пассажиры облегченно вздохнули.

Шоссе уходило в отлогие долины – в сердце острова. Мелькали мимо живописные деревни, хижины под пальмовыми крышами, чернокожие женщины в ярких юбках с цветастыми тюрбанами на головах. За машиной бежали полуголые мальчишки. Вдоль шоссе тянулись бесконечные плантации.

Трех-четырехметровые деревья с большими листьями стоят ровными рядами. Их ветви сгибаются под тяжестью желто-красных плодов.

– Это деревья какао, – говорит Дан. – Наше какао высоко ценится. Оно идет в лучшие сорта шоколада.

По стволам деревьев проворно бегают серые зверьки с пушистыми хвостами. Это белки, тропические белки. Над низкорослыми деревьями какао поднимаются высокие стволы с плоскими, широкими кронами-зонтиками.

– Это иммортели, – объясняет Дан. – Они защищают от солнечных лучей тенелюбивые плоды какао. Мы зовем их "матери какао".

Сами иммортели с распростертыми кронами и розовыми цветами в густой листве очень красивы, даже поэтичны. Шевцову вдруг вспомнились стихи Брюсова и Блока о цветах иммортелей, написанные в холодном, вьюжном Петербурге. Сами они этих цветов, пожалуй, не видели…

За поворотом – плантации кофе. На зеленых ветвистых кустах висят ярко-красные ягоды. Из них делают кофе.

– Сейчас январь, – говорит Дан, – сухой сезон, лучшее время года. Сейчас цветут все цветы и плодоносят все деревья. А с июня по декабрь будет сезон дождей. Это когда небо плачет день и ночь.

– Дожди без перерыва?

– Почти. Только в октябре бывает недолгий перерыв. По-вашему, это "индейское лето".

– По-нашему "индейское лето" называется бабье лето, ну, женское, одним словом… – уточнил Саша.

– Поедемте дальше, – говорит Даниельсон, – я вам покажу самое интересное озеро на острове.

– Искупаемся? – обрадовался Борис.

– Нет. Это асфальтовое озеро!

Дорога спустилась вниз, потом поднялась на перевал. Внизу показались остатки разрушенного кратера и в нем "озеро" черной ноздреватой массы. Облако испарений стояло над кратером. По краям озера чернокожие рабочие широкими лопатами копали густую пахучую массу и сваливали ее в корзины. Полные корзины на головах несли к грузовикам, стоявшим рядом с кратером.

Здесь добывали готовый асфальт, здесь начинались все асфальтовые дороги острова.

– Этому озеру миллион лет, – сказал Дан. – Когда-то здесь был грязевой вулкан. Грязь и нефть перемешивались в нем, как в котле. Получился асфальт. Пираты смолили этим асфальтом парусные суда. А сейчас по нему бегают автомобили…

Солнце опускалось, в лесу быстро темнело. Джунгли протягивали над дорогой изогнутые ветви, свисали петли лиан. В зарослях кричали обезьяны.

– Слушай, Дан, – улыбнулся Саша, – у вас тут львов, тигров не водится?

– О нет, – обернулся инспектор, – у нас мирный остров. Единственный хищник – это оцелот, тигровый кот. Но он обычно на людей не нападает. Еще есть мангусты. Их когда-то завезли, чтобы уничтожить змей. Но они так расплодились, что змей им не хватает. Теперь они уничтожают кур. Ну и еще есть летучие мыши…

– Ну, летучие мыши – это хищники разве что для комаров.

– Ноу, ноу. У нас есть летучие мыши с крыльями по полметра. Они едят ящериц, мышей, рыбу. Есть даже вампиры – они сосут кровь.

– Бр-р…

Уже загорелся закат, когда "бьюик" въехал в ворота порта. Возле борта "Садко" приплясывали под музыку столпившиеся пассажиры. Из середины толпы летели необычно чистые и звонкие звуки африканских ритмов. Пассажиры, обгоревшие на солнце, в шляпах из пальмовых листьев, в рубашках с обезьянами и в шортах отплясывали босиком на теплом асфальте причала. Они смеялись, хлопали в ладоши и вообще были очень довольны – приобщались к местной экзотике.

– Что это за инструменты? – спросил Саша, внимательно прислушиваясь к музыке.

– О, это наше изобретение – стилбэнд.

Пятеро молодых негров удивительно слаженно и музыкально играли на стальных барабанах, похожих на ярко раскрашенные кастрюли. Сами музыканты широко улыбались, пританцовывали и, видно было, получали огромное удовольствие от своей игры.

Сияя улыбками, негры пели под свою музыку забавные, соленые песни-калипсо:

О моя девушка, что она любит?

О моя девушка, что она хочет?

И музыка, и пение, и то, что любят девушки, было так естественно, так гармонировало с вечерним небом, плеском океана, улыбками веселых чернокожих музыкантов.

– Стилбэнд, – рассказывает Дан, – ведет свое происхождение от там-тамов. Эти барабаны делают из нефтяных бочек, урезанных до разной высоты. Разрезанные бочки настраивают. Это делает мастер – настройщик с абсолютным слухом. Есть басовые "кастрюли", есть "кастрюли-теноры". Дно барабанов разделено на секторы. Каждый сектор от удара ладонью издает свой особый звук. В каждой "кастрюле" двадцать – тридцать нот. Варианты комбинаций барабанов и их возможности – почти бесконечны. Сейчас стилбэндом интересуются настоящие композиторы…

И Саша, и Виктор, и Борис уже не стояли, а помимо своей воли пританцовывали, отбивали ногами зажигательный ритм музыки, которую так легко и щедро складывали музыканты без нот и дипломов. Музыка летела над островом, простая и таинственная, как сам Тринидад.

Небо над океаном еще светилось, а остров уже окунулся в ночь, сгущенную электрическими огнями порта, ртутными лампами и неоновыми рекламами Порт-оф-Спейна. Шевцов и Лесков простились с Даном, а Борька взял с него слово приехать когда-нибудь в Ленинград…

Теплоход плавно отходил от причала. И экипаж, и пассажиры стояли на палубах. На берегу прощально рокотали барабаны.

Тринидад проплывал мимо борта, уходил к горизонту. За кормой зеленым светом горела кильватерная струя. Мириады мельчайших жителей океана вспыхивали в водоворотах потревоженной воды.

У края неба проплыл черный силуэт Тобаго, острова Робинзона Крузо. На высоком мысе загорался и гас огонь маяка. Казалось, седобородый островитянин в козьих шкурах, склонившись над огнем, раздувает сигнальный костер и машет рукой…

На следующий день после ужина в каюту главврача зашел недавно прооперированный боцман Коля Лебедев. Одетый в форменную куртку с четырьмя лычками, он держал в руке неглубокое блюдо, накрытое салфеткой.

– Виктор Андреич! – возмущенно говорит он, нахмурив до черноты загорелое лицо. – Вы только посмотрите, чем новый шеф-повар команду кормит!

Коля откинул салфетку. На блюде лежал кусок масла с черным пятнышком плесени.

– Так… – Доктор Шевцов рассматривает масло, даже нюхает его, хотя и так все ясно. Масло испортилось и в пищу не годится.

Боцман смотрит на Виктора испытующе. В синих глазах сомнение – как поступит главврач? Захочет ли он портить отношения с шеф-поваром, влезать в канительную и неприятную историю?

Шевцов молча надевает форму – с блестящими пуговицами и нашивками на рукавах. "Раз форма – значит война, – думает Лебедев. – На мирные переговоры так не одеваются".

Они выходят из каюты. За дверью, как часовой, стоит высоченный моторист с сердитым лицом – Вася Андрейчук, член группы народного контроля. Он из машинной команды, а с "машиной" – все знают – лучше не связываться.

Машинная команда держится особняком. Работа у них тяжелая – в шуме, в грохоте, в духоте. В машине – как в шахте. Они спускаются в гудящее нутро теплохода и после вахты вылезают оттуда усталые и грязные, в промасленных комбинезонах.

Дневальный не заворчит, если моторист невзначай оставит черные следы на светлом линолеуме. Молча возьмет швабру и вытрет. В столовой над их столами самодельная надпись крупными буквами: "МАШИНА". На их места никто не садится, даже если свободно – не советуют.

Палубный матрос забежит в столовую, съест что дадут и пойдет дальше – докрашивать надстройку или скатывать палубу. А мотористы заваливаются всей вахтой, усаживаются важно, как в ресторане, придирчиво осматривают сервировку. Едят обстоятельно, неторопливо. Если что не так, требуют старшую буфетчицу тетю Дусю, и Вася Андрейчук говорит глубочайшим басом: "Вы что это, тетя Дуся, тут поставили? Кого вы кормить собираетесь – балерин? Библиотекарей? Или, возможно, машинную команду?"

Сегодня тете Дусе тоже попало, хотя вина тут была не ее.

Машинная команда всегда постоит за себя. И не только в столовой. На собраниях дружно голосуют за своих кандидатов и спорят до хрипоты, невзирая на лица. На соревнованиях – канат перетягивать – любых здоровяков с места стянут и проволокут по всей палубе…

Дверь в бюро шеф-повара была закрыта. Андрейчук стукнул в дверь и повернул ручку. Шеф-повар в белой куртке сидел за столом и ел пельмени со сметаной, приготовленные по спецзаказу. Лысоватая голова на толстой шее повернулась к двери.

– Ну, что еще… – начал он недовольно, потом увидел боцмана и замолчал, потом увидел мундир главврача, положил ложку и встал из-за стола.

– Слушаю вас, – обиженно произнес он, как человек, которого по пустякам отрывают от важного дела.

– Это мы тебя слушаем! – рявкнул у него над ухом Андрейчук. – Чем кормишь команду?!

Шевцов смотрел на тяжелую мешковатую фигуру шефа и не мог вспомнить его имени и отчества. Шеф-повар был новый, старый ушел в отпуск на четыре месяца – за два года сразу.

– Фаддей Петрович… – начал главврач.

– Слушаю вас, – тут же почтительно вставил шеф. Глаза его тревожно косили на Андрейчука.

"А, черт, не Фаддей, а Филипп", – вспомнил доктор.

– Скажите, Филипп Петрович… вы проверяете качество продуктов?

– Как же – в обязательном порядке! И доктор ваш тоже проверял, вот и подпись его.

– А это что? – снова прогудел Андрейчук и откинул салфетку.

– Держите в каютах масло, вот оно и портится, – невозмутимо ответил шеф.

– Врешь! – нахмурился Коля Лебедев. – Каюты я проверял, там продуктов нет.

– Хорошо, – сказал Шевцов, – откройте ваши холодильники.

Шеф-повар вытащил из стола связку ключей и пошел вперед по коридору камбуза, циркулем переставляя толстые ноги.

В холодильнике на подносе лежал большой кусок масла. Масло было свежее.

– Это все?

– Все… что осталось.

– Вызывайте лифт.

– Зачем?

– Поедем вниз, в кладовые.

Боцман нажал кнопку, и снизу поднялся грузовой лифт. Все вошли. Лифт, дрогнув, пошел вниз сквозь палубы и остановился. Из кладовых пахнуло холодом. На тяжелых оцинкованных дверях висели замки. Из-за одной двери выглянул кладовщик Иван Жигаев, в ватнике и в шапке.

– Лед сбиваю в морозильной камере, – пояснил он и осторожно улыбнулся скоплению начальства покрасневшим от холода лицом.

– Иван, – спросил главврач, – масло когда поднимали?

– Ну, это было когда… – он посмотрел на шефа, – перед ужином, когда доктор Сомов пробу снимал.

– Знаю, – перебил его Шевцов и спросил наугад:- А во второй раз когда?

– Во второй?

– Да, да! Во второй когда?

– Ну, это потом – Филипп Петрович сказал…

– Ясно. Покажи это масло.

Кладовщик долго возился с ключами, засовами. Наконец дверь в камеру тяжело отворилась. На термометре было минус десять. На оцинкованных переборках лежал иней, дыхание клубилось паром изо рта. На открытых палубах была душная тропическая ночь. За бортом бежали горячие воды Гольфстрима. А тут настоящий мороз пробирал до костей.

На палубных решетках стояли три коробки с маслом. На каждой надпись – дата выпуска и вес – двадцать килограммов. И еще пониже – "срок хранения – шесть месяцев".

Андрейчук открыл одну коробку, вторую. В третьей масло было покрыто черными пятнами. Голова шефа поворачивалась от Андрейчука к боцману, от боцмана к главврачу – быстро, как на подшипниках. На лоб выкатились капли пота.

– Так, – быстро прикинул боцман, – срок хранения истек еще до того, как это масло погрузили на судно.

– Значит, приняли на борт списанное масло. В плаванье, моряков кормить. Так или нет?! – вдруг неожиданно для себя стукнул Шевцов кулаком по ящику.

Шеф вытер лоб, как-то особенно посмотрел на него и тихо сказал:

– Зря вы это… Вы когда-нибудь на погрузке были? Привозят все сразу, за час до отхода, – разве проверишь…

– Ничего, сейчас мы проверим! – мрачно пообещал Лебедев.

В следующей кладовой ничего не нашли. Зато в камере, где хранились соки, вдоль переборки стояли четыре вздутые литровые банки с томатным соком.

– Что ж, – сказал главврач, – будем составлять акт.

– Тебя бы заставить этот сок выпить, – буркнул Андрейчук.

– А что, – спохватился шеф, – сок хороший, могу пить!

– Какой он хороший? – возмутился боцман. – Его же газы изнутри распирают! Поставь в ведро с водой и открой, увидишь, пузыри пойдут или нет.

Обрадованный кладовщик – нашлось какое-то дело – поставил пузатую банку на дно ведра и налил воду.

Шеф-повар нехотя вынул из кармана консервный нож, вздохнул и нагнулся над ведром.

Едва Филипп Петрович проткнул банку, как раздалось шипение, потом пронзительный свист и бордовая струя фонтаном ударила ему в лицо. Ошарашенный шеф отскочил в сторону. Струя вспененного сока ударила в подволок. Проклятая банка прыгала, гремела и шипела в ведре, поливая во все стороны кровавым соком.

Проверяющие бросились в коридор. Железная дверь с грохотом захлопнулась. Наконец все стихло, и боцман, опасливо прикрывая бок – место операции, заглянул в кладовую. С подволока на палубу звучно шлепались тяжелые красные капли. Шеф и кладовщик, не поднимая голов, лежали за укрытием из опрокинутых ящиков. В ведре еще пузырилась жидкость.

– Вот так эксперимент! – не выдержав, захохотал Андрейчук.

– Ой, не могу! Ой, швы разойдутся! – стонал от смеха Коля Лебедев.

Филипп Петрович медленно поднялся с палубы – сначала на четвереньки, потом во весь рост. Стер с лица, с отворотов белой куртки потеки томата.

Андрейчук, невинно улыбаясь, протянул ему вторую банку, еще страшнее первой.

– Филипп Петрович! Попробуйте, может, эта получше будет.

– О, черт, – простонал шеф, заслоняясь растопыренными пальцами. – Не надо! Сам вижу…

– Раскаянием не отделаетесь. Убытки придется возместить, а от капитана строгий выговор вам гарантирую, – подвел черту главный врач.

В одиннадцать часов утра каютную тишину разорвали непрерывные трели звонков. "Внимание! – заревел репродуктор. – Тревога! Человек за бортом! Повторяю: тревога! Человек за бортом!"

Человек за бортом?! Шевцов вскочил со стула и бросился в госпиталь. Схватил со стола расписание по тревогам. "Так, я должен надеть спасательный жилет и бежать к шлюпке. Где мой жилет? А, вот он – завален ящиками с гипсом и хлорофосом. Ну и запах от него!…"

Василь Федотыч ловко распутывает шнуры на поясе своего шефа, продевает их в какие-то дырки, завязывает, чтобы он не вывалился из спасательного жилета. Тоня сует главврачу санитарную сумку. Вера надевает ему на голову форменную фуражку с "крабом". В полном снаряжении Шевцов бежит на шлюпочную палубу, пугая встречных пассажиров своим грозным видом и толстым оранжевым жилетом. Палуба под его ногами кренится – судно делает крутой поворот, ложится на обратный курс.

У шлюпки № 1 уже выстроились матросы – пять человек в таких же, как на главвраче, ядовито-оранжевых жилетах. Командир шлюпки, второй штурман Вадим Жуков, неподвижно стоял у лебедки и не отрываясь смотрел на мостик – ждал команды. Из-под его фуражки выбивались волосы – такого же цвета, как и спасательные костюмы…

Ветра нет. Океан, как фольгой, залит солнечным блеском. Чуть заметная зыбь лениво изгибает зеленоватую гладь. Только там, где дугой пропахал воду борт "Садко", бурлит пена и крутятся водовороты.

Теплоход заканчивает маневр. Петля, которую вычерчивает судно, позволяет выйти точно к месту, где упал за борт человек.

На крыло мостика выбежал старпом Андрей Стогов и резко махнул рукой. Матросы уже стояли наготове. Загудели электромоторы лебедок. С барабанов через блоки побежали стальные тросы – лопари. Массивные стрелы шлюпбалок вдруг дрогнули и стали наклоняться, вываливаться за борт. Тяжелая моторная шлюпка – вместимость девяносто пять человек – заскользила по станине, встряхнулась и повисла вровень с бортом, покачиваясь на талях. По узким сходням, переброшенным с борта судна, спасательная команда перешла на шлюпку. Шевцов взглянул вниз, На далекий блеск воды, и едва не потерял равновесие. Потом спрыгнул на банку, с банки на дно и сел, переводя дыхание, рядом со своей зеленой сумкой с красным крестом.

Подул легкий бриз, и шлюпка закачалась, отделенная от судна и повисшая на талях в двадцати метрах над водой. Снова загудели лебедки, побежали тросы с барабанов. Шлюпка дернулась, и главврач схватился рукой за борт. Напряженный момент – спуск шлюпки с людьми на воду. Медленно ползет вверх черный борт теплохода. Наконец хлюпает вода под килем и провисают туго натянутые тросы. Моторист заводной рукоятью, как заправский шофер, прокручивает коленвал, устанавливает газ и включает зажигание.

Вздрагивает и начинает успокоительно тарахтеть двигатель, выплевывая за борт синий дымок и воду из трубы водяного охлаждения. Все – поехали! Рулевой закладывает румпель на крутой поворот.

Вадим Жуков, прочно расставив ноги, двумя руками держал бинокль – обшаривал прищуренными глазами волны. Кроме покатых изгибов зыби Шевцов ничего не видел. Он нервничал и возмущался спокойствием матросов в шлюпке. "Как они могут быть такими равнодушными к судьбе человека!…"

Шлюпку качало, как ореховую скорлупу. Это только для океанского лайнера океан был спокойным.

Не оборачиваясь, Вадим крикнул что-то и махнул рукой. Матрос в носу шлюпки встал, привалился коленями к банке и взял в руки багор с крюком на конце. Впереди на волне блеснуло нечто похожее на голое плечо. Потом в пляске волн доктору показалось, что он увидел вытянутую вверх руку и на ней что-то красное. "Кровь?"- подумал он, торопливо развертывая медицинское снаряжение…

Метров через пятьдесят моторист сбавил обороты. У борта шлюпки покачивался грубо сколоченный деревянный ящик. К крышке ящика была прибита палка с красным флажком. Впередсмотрящий подцепил ящик багром и бросил его на дно шлюпки рядом с уже раскрытой санитарной сумкой.

– А где же… утопающий?! – привстал от удивления доктор Шевцов. Глядя на главврача, согнувшегося со шприцем в руке над деревянным ящиком, весь экипаж, начиная со второго штурмана и кончая тихоней-рулевым, повалился на банки в судорогах неудержимого хохота. Спасательная шлюпка сбилась с курса, зачихал и с перебоями заработал двигатель.

Поняв, в чем дело, Шевцов плеснул на ящик из пузырька спиртом и воспроизвел массаж сердца, нажимая руками на мокрые деревянные ребра ящика: оказал "первую помощь".

Учебная тревога закончилась. Спасатели по штормтрапу поднялись на борт теплохода.

И снова тишина, безветрие и океан, как фольгой, залит солнечным блеском.

"Садко" лег на прежний курс, и вот в бинокле уже видны вершины гор, покрытые каракулем вьющейся зелени. Это Гренада. Еще ближе – и уже видно, как вдоль белой отмели пляжа лениво изгибается зеленоватая вода. Над водой наклонились изогнутые пальмы. За пальмами непроницаемой стеной стоят джунгли. Даже в сильный морской бинокль не видно ни причалов, ни людей, ни следов цивилизации. Может быть, остров необитаем?

На баке появился боцман Коля Лебедев. "Отдать якоря!" – загремел в репродукторах бас капитана. Завертелась рукоять винтового стопора, и из клюза с грохотом поползла якорная цепь. Один за другим с гулким всплеском упали в воду якоря.

Кормовая стрела осторожно подцепила и опустила на воду понтон. На понтон спущен трап, а по трапу уже гуськом шагают пассажиры – в темных очках, в панамах, с зонтиками. Вахтенные матросы берут каждого под руки и аккуратно ссаживают в шлюпки: их повезут на берег, к экскурсионным автобусам.

Экипаж экскурсия не привлекает. Всех манит дикий, необитаемый пляж под склоненными, как в рассказах Моэма, пальмами. Матросы запасаются ластами, подводными масками, острогами, суют в сумки бутерброды и прыгают в шлюпки.

Вельботы веером летят к пляжу. Наконец кили задевают дно, скрипит песок под форштевнями. Моряки прыгают за борт и по колено в воде бегут к берегу. Может быть, сейчас раздастся воинственный клич и из зарослей выскочат дикари, увешанные золотыми монетами?

Прибрежные заросли действительно раздвигаются, и появляется улыбающаяся негритянка в белом переднике. Она тянет за собой передвижной ларек на велосипедных колесах. На ларьке крупными буквами с вензелями написано: "Кока-кола"…

Прозрачная манящая вода плещется у берега. Рефмеханик Миша, хлопая себя по белому животу, первым с разбега бросается в воду. Проплыв несколько метров, он с блаженным видом усаживается на песчаное дно – только голова торчит из воды – и вдруг вскрикивает и как ужаленный бросается к берегу.

– Ой-е-ей!!

– Ты чего?!

– Да тут моток колючей проволоки на дне!

Он хромает и держится обеими руками за свои безразмерные голубые трусы. Из трусов сзади густо торчат черные иглы.

Ребята надевают ласты и ныряют. Через минуту они выкатывают на песок морского ежа величиной с дыню, утыканного здоровенными иголками. Еж пыжится, подпрыгивает на песке, угрожающе топорщит иглы. Миша лежит животом на песке, охает и проклинает второго штурмана, который специально пришвартовался прямо к этому ежу.

– Меньше двигайся, Миша! – кричит ему Вадим с отходящей шлюпки. Там, свесив за борт ноги, уже закидывают удочки рыбаки. Боцман с острогой в руке и Вася Андрейчук с подсачком высаживаются на рифы.

В кабельтове от берега над водой тянутся коралловые рифы. Между красноватыми побегами кораллов плавают стаи разноцветных рыбок: лимонных, зеленых, голубых, в полоску, в крапинку – точно таких, какие дома живут в аквариумах. Надо быть настороже – за кораллами глубоко и там плавают те, кто ест этих красивых рыбок…

Вечером в кают-компании густо висит дым сигарет и трубок, звенят ложки в чайных стаканах, долго не стихают разговоры про барракуд и акул, про морских ежей и осьминогов. На диване, в креслах с красными, обожженными солнцем лицами сидят свободные от вахт штурманы, механики, радиооператоры. В углу читает журнал мрачный шеф-повар с багровой от загара шеей. Идет вечерняя "травля".

– Барракуда?! Ух, страшная рыба. На змею похожа. В длину? Метра два будет. А зубы – во! Руку или ногу за раз откусывает, – заливает Жуков.

– А я сегодня морского черта видел! – возбужденно заявляет Игорь Круглов, сдвигая растопыренными пальцами черный чуб со лба. – Мы на коралловый риф загребли – порядочно от берега. А на рифе лангустов тьма! Смотрю, мелко там, а по дну лангуст ползет – здоровенный! Увидел меня – и под коралл, в нору. А нора глубокая, наружу только усы торчат. Я руку засунул, хватаю его за усы и тащу. А он сильный, черт! Я его только из норы вытащил, а он как начнет хвостом бить! Вырвался – и всю воду замутил. Я стою, рукой вслепую шарю. Пока муть осела, я уже нору нащупал…

– Ну и что?

Игорь качает головой, смеется:

– Смотрю я, а из-под коралла глазищи, как колеса! И пасть – вот такая! – открывается… Я как шарахнулся с этого рифа – до шлюпки по воздуху долетел…

– Стою я сегодня на отмели с острогой, – повествует боцман Коля Лебедев, прихлебывая чай из стакана. – Неглубоко там, по пояс мне. А вокруг рыб плавает видимо-невидимо, ногой не двинуть. Бросишь острогу – обязательно попадешь в какую-нибудь рыбину. Я их вытаскиваю – и на кукан, – леска у меня к поясу привязана длинная. Четыре штуки поймал, пятую с остроги стаскиваю. Потянул за кукан – никак. Думаю, за коралл зацепил. Стою, рукой сзади себя шарю, леску дергаю. Что такое, думаю? Обернулся, гляжу… – боцман поставил стакан, обвел всех взглядом и размахнул в стороны длинные руки, – вот такой плавник торчит! Акулища полосатая рыб моих жрет и уже ко мне подбирается!… Так я там и рыбу, и острогу бросил, и шляпу свою бразильскую потерял…

– Жалко, она до тебя не добралась, чтобы не браконьерил, – бормочет из угла шеф-повар, расстегивая пуговицу на вспотевшей от чая шее.

После приключения с томатным соком шеф ходит с обиженным лицом. Масло ему пришлось перетопить, сок выкинуть за борт. А в Ленинграде стоимость испорченных продуктов еще могут вычесть из зарплаты…

"Я бы этих снабженцев отправил к акулам да барракудам! – сердито думал Филипп Петрович. – Ну ничего, придем домой – разберемся…"

Утром после обхода в амбулаторию судового госпиталя зашел Борис Григорьевич Грудинко. После хождения по наружным трапам под палящим солнцем главный помощник тяжело дышал и промокал мокрое от пота лицо носовым платком, скомканным в руке во влажный комочек. Догадливая Вера проворно открыла большой бикс со стерильным материалом и, подхватив корнцангом марлевую салфетку, молча протянула ее посетителю.

– Спасибо, – рассеянно кивнул Грудинко и вздохнул. – Доконают меня эти тропики…

– Полнеть не надо! – бестактно ввернула Тоня. – Кушайте поменьше…

– Вот языкастый бесенок! – возмутился доктор Сомов. – Вы уж, Борис Григорьевич, извините ее. Она у нас трудновоспитуемый ребенок. – И погрозил медсестре прокуренным пальцем: – Ну погоди у меня!…

Главный помощник не обратил внимания на Тонину дерзость. Он явно был чем-то озабочен.

– Борис Григорьевич! – подошел к Грудинко главный врач. – А ведь вы к нам давненько не заглядывали. Давайте-ка, раз уж вы здесь, посмотрим, послушаем вас, давление проверим.

Главный помощник был в приятельских отношениях с доктором Сомовым, часто заходил к нему в каюту – попить знаменитого сомовского чая. Пользуясь дружбой со старым терапевтом, увиливал от медицинских осмотров, стороной обходил госпиталь.

– Да я, собственно, не за этим, – замялся Грудинко. – Я по другому делу…

– Нет уж, – решительно возразил Василий Федотович, – раздевайтесь. А то вас сюда и калачом не заманишь.

В кабинете главного врача доктора в четыре руки вертели круглое тело главпома, выстукивали, выслушивали, измеряли давление, сделали ЭКГ.

– Дышите! Задержите дыхание… Присядьте, пониже… Встаньте.

– Одевайтесь! – наконец смилостивился доктор Сомов и заключил: – Собственно говоря, пока ничего патологического слава богу нет. Но… толстеем, сударь. Рановато позволяете себе расплываться. Оттого и одышка, и потливость.

– Василий Федотович! – развел руками Грудинко. – Да что я, виноват, что ли?! Врачи же и виноваты. Послушался, бросил курить после операции – меня и развезло. Хоть опять закуривай!

– Ну, это чушь, извините! – рассердился Сомов. – Курильщики полнеют только в первые месяцы, когда у них аппетит резко повышается. А потом все входит в норму – при разумном воздержании за столом. Тонька наша, конечно, дерзкая девчонка, но в данном случае абсолютно права. Увлекаемся, сударь, переедаем сверх меры. Вот в чем дело.

– Это я-то переедаю! – искренне возмутился Борис Григорьевич. – Да я, если хотите знать, сегодня нарочно завтрак пропустил… Даже чай не пил.

– Зато как обедали! – засмеялся главврач.

– То есть как это "как"? Обыкновенно.

– Нет, Борис Григорьевич, – покачал головой Шевцов, – я не специально наблюдал за вами – случайно взглянул. Но пока вам рассольник принесли, вы два куска хлеба съели, да еще с маслом!

– Плюс три с рассольником. Да парочку со вторым, – подхватил доктор Сомов, – да еще в ужин… Вот и посчитайте. Куда же столько мучного при вашей полноте? Нет уж, ограничьте себя – один-два ломтика в сутки. И, конечно, никаких булочек, пирожных. И сахар – только вприкуску.

– Кстати, и чай ограничьте. А то вам с Игорем Оля по десять стаканов на мостик приносит. Вы это учтите, особенно в тропиках, – посоветовал Шевцов. – Сердце…

– Именно так, – поддакнул старый врач. – И супу только половинку. Дело-то не в фигуре – сердце поберегите…

Долго еще врачи в два голоса пилили главпома. Доктор Сомов сердился по-настоящему, даже щеки тряслись от возмущения: "Это надо же – в тридцать восемь-то лет!…"

– Есть и помоложе меня толстяки, – пытался выкрутиться Грудинко. – Вон Миша-рефмеханик, например.

– А что Миша? – живо возразил Василий Федотович. – Богатырь, гиревик. И здоров он, извините, как бык. Спросите вот Виктора Андреевича, как его Миша запросто кладет на обе лопатки. А вы, вероятно, ни разу и не вспомнили, что на борту есть спортивный зал…

Да, главный помощник не посещает спортзал – не хочет показаться смешным подтянутой молодежи судна. Бегать по палубам трусцой он не решается по той же причине.

– А вот Дим Димыч, – вставляет Сомов, – каждое утро бегает в спортзале по кругу в тренировочных трусах необъятного размера, прыгает как мячик и подтягивается на турнике!

– Хватит, братцы! – взмолился Борис Григорьевич. – Понял. Все понял. Спасибо. Учту обязательно…

– Поверим? – с улыбкой спросил коллегу Виктор Шевцов

– Придется, – хмуро согласился доктор Сомов. – Но проверим, так и знайте! А если надо, и до капитана дойдем…

– Ладно, хватит меня казнить, – махнул рукой главпом, и лицо его снова стало озабоченным. – Дело у меня к вам. Вы Юрия Пенкина от работы не освобождали?

– А кто это, из какой службы? – уточнил Шевцов. – Ваш, из палубной команды?

– Нет, – сморщился Грудинко, – у меня такого… гм… не водится. Официант он из "Белых ночей". Вчера на работу не вышел, говорит, больной был, а по-моему – пьяный.

– Черный, длинный? – вспомнил главврач.

– Ну да, и скользкий как угорь. Лоб обезьяний, глаза бегают, – быстро нарисовал портрет Василий Федотович. – Перед пассажирами в три погибели сгибается, как лакей трактирный.

– А-а, помню! – оживился Шевцов. – Я еще перед Канарами лекцию в ресторане читал. Спрашиваю официантов: "Что растет на Канарских островах?" А он мне с места: "Отоварка там растет!" Я не понял. А что это, говорю? "А это, – отвечает, – такое дерево южное. На нем мохер, парики, колготки, зонтики растут…"

Вера и Тоня засмеялись.

– Я все к Пенкину присматривался, – продолжал главном. – Тут, в Касабланке, его мои матросы на берегу задержали. Спекуляцией занимался: неграм мыло, тройной одеколон и прочую дребедень продавал – теплоход позорил. Я Сашу Лескова к себе пригласил. Мы с ним Пенкина вдвоем с песком продраили. Повинился, слезу пустил, думали – понял. А он – как с гуся вода. Ходит перед своими барином, а перед иностранцами – холуем. В каюте на ребят шипит: "От вас кухней пахнет!" А от самого последнее время сивухой разит. Где-то спиртное доставать умудряется.

Мне Оля Конькова на него жаловалась, – покачал головой Борис Григорьевич. – Пристает к ней – проходу не дает. То пошлить начинает, а то и ущипнет, когда она с подносом идет. Я до него давно добираюсь. Боюсь только, чтобы Игорь не узнал – парень горячий.

– Берут же таких типов на теплоход! – возмутился Василий Федотович.

– Ничего, – отрезал главный помощник, – я его для начала в прачечную переведу, на приемку белья. Пусть мешки потаскает, а то легкая работа вскружила ему голову. А в Ленинград придем – подумаем, что с ним дальше делать.

– Это правильно, – важно кивнул головой доктор Сомов. – Его перевоспитывать надо…

Но, как оказалось, не все члены экипажа были согласны отложить перевоспитание Юрия Пенкина до Ленинграда.

После чая Саша Лесков и Игорь Круглов в тренировочных костюмах спустились в спортзал. В зале было пусто. Только за зеленым столом для пинг-понга капитан футбольной команды Дима Горчук и Пенкин перебрасывали белый шарик. Увидев их, Пенкин насупился. Низкий лоб, прикрытый черными набриолиненными волосами, съежился еще больше.

Саша заметил, как сжались кулаки и загорелось лицо Игоря Круглова. "Шила в мешке не утаишь", – понял Лесков. Он посмотрел на Пенкина, на Круглова и на минуту задумался. Потом окликнул Горчука, словно только что заметил его:

– Дима! Я же тебя по всему судну разыскиваю! Идем скорее, дело есть.

Горчук охотно бросил ракетку и побежал за Лесковым. Круглов проводил их взглядом и решительно направился к официанту. Пенкин с бегающими глазами попятился от него…

Вечером, за час до начала работы бара "Белые ночи", Оля Конькова поднялась на лифте на самую верхнюю палубу – "бридждек", палубу мостика. Она всегда приходила пораньше – включить кофеварку, проверить лед в холодильниках, подготовить посуду.

Здесь, на крыше теплохода, было пустынно и тихо, и только сильнее ощущалась качка – взлеты и падения разгулявшегося к вечеру океана. Все пассажиры и офицеры были в музыкальном салоне – там шло очередное шоу.

В коридоре перед каютой Конькову остановила Лида, официантка из ресторана, и, округляя глаза и оглядываясь по сторонам, прошептала ей на ухо последнюю новость: "Игорь Круглов подрался с Пенкиным!…"

Сердце у Оли заколотилось. Сама не зная почему, она вдруг испугалась за Игоря и, чтобы скрыть свой страх, быстро отвернулась от Лиды и побежала к лифту. Ей вспомнились недобрые глаза Пенкина, его длинные руки.

Ольга отпирала дверь в бар, когда за ее спиной вдруг засвистел и ворвался в вестибюль ветер и с грохотом захлопнулась дверь на открытую палубу. Оля вздрогнула и обернулась. С палубы в вестибюль, придерживая рукой тяжелую дверь, ввалился Игорь, веселый и взлохмаченный, в синем спортивном костюме.

– Ну и ветер, – виновато пробормотал он, увидев Ольгу. Потом, спохватившись, повернулся вполоборота, пряча левую щеку – на ней была свежая царапина.

– Ой, что это? – испугалась Оля.

– Так, поцарапался… – смутился Игорь.

– Идем в бар, там аптечка есть. Я тебе йодом смажу…

Оля открыла стеклянный шкафчик с красным крестом, достала пузырек йода, вату и осторожно прикоснулась к ссадине. Игорь поморщился – щеку защипало.

– Больно? Давай подую. – Она надула щеки и потянулась к царапине…

Океанская волна ударила в борт. Теплоход накренился. Ольга покачнулась и потеряла равновесие. Игорь подхватил ее под руки, и, вместо поцарапанной щеки, она встретила его горячие, сухие губы. Оля Конькова не знала, была это качка или что-то совсем другое, что прижало их друг к другу. Остановилось дыхание, сладко занемели сдавленные губы и закружилась голова.

– Глупый драчун, – прошептала она, отрываясь от Игоря и опуская залитое краской лицо…

На следующее утро первым на прием в амбулаторию пришел официант Пенкин – просить освобождения. Левый глаз заплыл здоровенным синяком, нос распух.

– Вот, – осторожно дотронулся он пальцем до глаза, – освободите от работы…

– Почему? – удивился главный врач.

– С таким видом работать в баре? – мрачно пробурчал официант.

– Не знаю, как в баре, а в прачечной вполне можно! – Шевцов встал и подошел к двери: – Следующий!

Теплоход медленно поднимается вверх вдоль цепочки Малых Антил, и океан каждый день приносит по острову.

Мартиника! На берегу врезанной в середину острова бухты – белый пыльный город, Форт-дю-Франс. Французский язык чернокожих полицейских и таможенников, французская вежливость.

Бартоломео, "первого в мире санитарного инспектора", нет – куда-то уехал. Узнать точно, куда, доктору Шевцову не хватает познаний французского языка. Но заочное знакомство с ним сослужило свою службу.

Желтый флаг спущен, выход на берег разрешен.

Главный врач стаскивает белую форму, надевает шорты и соломенную шляпу и торопится к трапу. Перед ним по узким ступенькам вышагивают длинные ноги пассажирского помощника. Вслед за ними, изгибая трап дугой, сходит на берег директор ресторана. Осадка судна сразу уменьшается.

Шеф полиции Жофруа – друг Бартоломео – ждет их на причале. Он делает повелительный жест в сторону вереницы таксомоторов, поджидающих пассажиров. Подъезжает белый "рено" с опущенными стеклами.

Жофруа, согнув толстую шею, долго и строго инструктирует шофера, потом жестом приглашает офицеров "Садко" в машину. Они садятся: пассажирский помощник и главврач – позади, директор – на переднем сиденье. Водитель почтительно смотрит на его живот. На причале шеф полиции виртуозно вращает своим жезлом, останавливая движение, и отдает им честь. Можно ехать.

Таксер, его зовут Жан, медленно трогается с места и на черепашьей скорости выезжает из порта. Шоссе сворачивает на север и поднимается в горы. Шофер осторожно, как стеклянную, ведет машину. Стрелка спидометра прилипла к 30 км.

– А что? – удивленно спрашивает директор. – Быстрее ехать она не может?

– Извините, месье, – почтительно отвечает водитель на местном диалекте. – Она может, я не могу.

– Почему??

– Шеф полиции предупредил, что я повезу важных персон, больших боссов! Он сказал, что за один волос упавший с вашей головы он снимет все мои волосы гильотиной!

Переднее сиденье затрещало, и стекла автомобиля задребезжали от смеха.

– Ха-ха-ха! Тонкий юмор! Ну, молодец шеф! – в восторге воскликнул директор.

Евгений Васильевич как мог успокоил бедного Жана. Быстрее замелькали по сторонам шоссе стройные пальмы, банановые рощи, деревья какао, касторовые, хлебные деревья, заросли бамбука.

– Живут же люди! -позавидовал Дим Димыч. – Вся жратва в готовом виде растет!

Мартиника суше, чем Тринидад. Зелень вокруг без синеватого блеска, с желтизной, трава опалена солнцем. Горная дорога все круче поднимается вверх. Нет ни одного метра прямого полотна. Повороты, повороты, беспрерывный визг шин.

В горах прохладнее. В опущенные стекла рвется ветер. Справа земли нет. Далеко внизу в легкой дымке лежат зеленые долины. Мелкие камни вылетают из-под колес машины и беззвучно падают в пропасть. На севере над окрестными горами высоко поднимается одинокая вершина с крутыми склонами.

– Это Мон-Пеле, вулкан, – поясняет водитель. – Он живой, он не спит! В тысяча девятьсот втором году было страшное извержение. Видите домики внизу? Это город Сен-Пьер. Во время извержения все его жители погибли… Все, кроме одного. Вы знаете кто это был? – Жан смеется. – Это был преступник, осужденный на смертную казнь. Он сидел в подземелье, в темнице.

– "Бананы ел, пил кофе на Мартинике", – мурлычет директор.

Кофе на Мартинике они все же попробовали…

На обратном пути "рено" затормозил у небольшого кафе на перекрестке дорог. Перед кафе – открытая терраса. С террасы замечательный вид на горную речку, водопадом ниспадающую в глубокое ущелье. Над водопадом клубилась водяная пыль и висела хрустальная радуга.

За стойкой у кофеварки стоял хозяин – мулат с бритой головой, в очках. В углу за банкой "кока-колы" сидел пожилой негр в заплатанных джинсах и с потертым банджо в руках. Больше на террасе никого не было.

Офицеры позвали с собой водителя Жана и заказали на всех кофе.

– Мы хотим местного кофе, кофе Мартиники, – объяснил Евгений Васильевич на французском.

Хозяин удивленно поправил очки.

– Местного кофе в продаже нет… Туристы никогда не спрашивают его. Бразильский, самба, мокко – пожалуйста! А местного нет.

Тем временем негр с банджо подошел к их столику и, пританцовывая, начал играть на банджо и петь. Похоже, это был его единственный заработок. Каждый куплет заканчивался припевом: "Я люблю Нью-Йорк в июне", потом: "Я люблю Нью-Йорк в июле" и т. д.

– Эй, Том, – остановил его Жан, – это не американцы! Это русские коммунисты. Ты видел: сегодня пришел их пароход?

Том закивал, заулыбался в ответ и сменил припев:

Я люблю Москву, Я люблю Москву круглый год…

Хозяин вышел из-за стойки и подошел к гостям:

– Я думал, вы американцы – здесь много американцев. Сейчас я угощу вас своим кофе. Он вырос здесь, у меня за домом.

Из-за стойки струился крепкий, терпкий аромат.

Жена хозяина, молодая негритянка с волосами, заплетенными в десяток косичек, уже колдовала у кофеварки.

– Шесть! – улыбаясь, показал ей на пальцах Евгений Васильевич. – Шесть чашек.

Она принесла на подносе шесть чашечек густого черного кофе: три для гостей и по одной для шофера, хозяина и старого Тома. Потом уселась на табурет за стойкой и поглядывала оттуда черными веселыми глазами.

Мулат хозяин снял очки.

– Да, – сказал он, – американцы так кофе не пьют…

Это был тот самый кофе – кофе на Мартинике.

Когда они подъехали к "Садко", Шевцов увидел: сверху, с пеленгаторной палубы, на них смотрела Лариса Антонова. "Почему она не поехала с Евгением?" – удивился он.

На следующее утро диспетчерское совещание было на удивление коротким. Роман Иванович держался за щеку, и все споры под его нахмуренным взглядом разрешались молниеносно.

После диспетчерского капитан задержал главврача: "Доктор, останьтесь!" Офицеры стали быстро расходиться. У выхода оборачивались – взгляд на мастера, потом на Шевцова. Как в грозу на громоотвод – выдержит или нет? Персональное внимание начальства ничего хорошего не предвещало.

Капитан нахмурился, и в дверь стали выходить сразу по двое, потом повернулся к доктору.

– Виктор Андреевич, зуб разболелся – терпения нет, надо рвать. Сможете?

Вопрос чисто риторический – на тысячу миль вокруг больше нет ни одного дантиста. Шевцов сейчас, можно сказать, лучший зубодер Атлантического океана.

– Смогу, если надо.

– Доктор, надо, целую ночь не спал!

– Пойдемте в госпиталь, посмотрим.

Капитан звонит первому помощнику:

– Юрий Юрьевич! Меня не ищи – я в лазарете у эскулапов. Что? Придешь вдохновлять? Личным примером? Нет? Значит, морально будешь… Ну давай.

В амбулатории, как всегда, сверкают белизной переборки. В вазе на столе покачиваются красные гвоздики на длинных стеблях. Живые цветы тоже укачиваются. От морской болезни они закрываются, свертываются лепестки. Иногда у них даже ломаются стебли – не выдерживают качки.

Капитан здоровается. Василь Федотыч по-военному становится навытяжку, сестры поднимаются со стульев.

Роман Иванович садится в кресло, откидывает голову и покорно открывает рот. Здесь уже мастер Шевцов, а не он. Виктор берет зеркало и пинцет.

– Здесь больно? А вот так? Ясно… Потерпите…

У грозного капитана – острый периодонтит. "Верхняя шестерка – три корня. Надо удалять, – думает доктор. – Сложный зуб, черт возьми! Но ведь не такой же, как тогда у пожарника Алексеева…"

Входит Юрий Юрьевич, удобно усаживается в кресло и достает "Беломор". Всякие там "Данхилл" и "Мальборо" он принципиально не признает.

– Вы, Роман Иванович, главное, не волнуйтесь, – говорит он с украинским акцентом, закуривая, машет в воздухе спичкой и смотрит, куда ее бросить. – Страшного тут ничего нет. Мне, помню, тоже зуб рвали, – он затягивается и добавляет:- Да еще как!…

…Служил я тогда на флоте в энской губе. Место глухое. До зубного врача верст тридцать на лошади верхом ехать. Ну, дали мне военно-морскую конягу, показали, как на нее залезать. Поехал…

Шевцов открыл шкаф, отобрал инструменты: щипцы, элеваторы.

– Козью ножку, козью ножку положи! – вставил первый, выпуская дым. – Вот приезжаю я – утро уже. Вижу на пригорке домик беленький. Возле крылечка женщины стоят – очередь. Все с подвязанными щеками. На меня глядят с облегчением. "Товарищ военный, – говорят, – вам зуб рвать? Проходите без очереди"… Чего ж, думаю, не воспользоваться любезностью?

Капитан, повернувшись в кресле, заинтересованно слушал. Вера набирала из ампулы новокаин – для анестезии.

– …Ну, – продолжал первый, – я, конечно, дверь на себя и вперед – строевым шагом. Сажусь в пустое кресло, голову назад, ноги вытягиваю. Подходит ко мне хирургиня – в белом халате, суровая такая. Рукава засучены. А ручищи – во! Как у Дим Димыча.

"Что, – басом так говорит, – зубик заболел? Пустяки. Сейчас мы его мигом".

Посмотрела.

"Как рвать, – говорит, – будем? С новокаином или без?"

Я замялся: "Да лучше бы…"

А она мне:

"Новокаин у меня все равно старый, так что давайте – без!"

Тут она мне щипцы в рот вставила – холодные такие, невкусные. Двумя руками их как сожмет и глаза зажмурила. Слышу, зуб мой трещит, как грецкий орех.

"Да, – говорит, – коронка у вас сломалась, слабая оказалась. Придется вам зуб расчленять".

"Что?… – бормочу я, невнятно так, – а может, это?… И так заживет, а?"

"Как это "заживет"? – удивляется она. – Вы, я вижу, анатомию не понимаете. Зуб – он больше внутри болит, чем снаружи".

И достает тут она из-под стола долото. Самое натуральное долото. Собирается, вижу, столярничать. И чувствую, что у меня уже что-то не так, не в порядке. В глазах темнеет.

А она тем временем к долоту молоток подбирает. Аккуратный такой молоточек, деревянный, – чтобы лишнего шуму не было. У нас в деревне такими рыбу глушат…

Тут первый начал раскуривать вторую папиросу, а Шевцов воспользовался паузой и сделал капитану укол – новокаин в госпитале был, конечно, не старый.

– …Ну вот, вставляет она мне это долото между зубов – да как даст! Да еще раз – как даст!! И на меня сердито так смотрит.

"Вы что, – говорит, – товарищ матрос, позеленели?"

И дальше зуб долбит – молотобойцем бы ей работать! А у меня уже не зуб, а голова вся пылает и череп раскалывается. И крикнуть не могу – рот не свести, долото мешает.

Потом она долото вынула и какими-то отмычками начала осколки выковыривать. То одну возьмет, то другую вставит. Наконец остановилась, лоб свой рукой вытерла и рот мне марлей заткнула.

"Вот и все", – говорит.

Я ей: "Спасибо, доктор", – мычу, а сам быстро к двери.

Выхожу на крыльцо, качаюсь. А там увидели меня: на губах – кровь, глаза на лбу дикие – да как припустили все оттуда с визгом. Вся очередь врассыпную. Подхожу я к лошади, а она кровь почуяла, шарахается от меня, на дыбы встает и зубы щерит.

"Стой! – кричу. – Такая-сякая! А не то я тебя сейчас, тварину, к стоматологу"! Встала. Стоит как вкопанная – боится, стало быть… А у меня с тех пор зубы никогда не болели. На всю жизнь вылечился…

Тем временем Шевцов раскачал зуб, вывернул его из лунки и, зажатый в щипцах, вытащил изо рта.

– Больно было? – участливо спросил первый.

– Да нет, вроде бы ничего.

– Да неужели?! Неужто новокаин помогает? Эх, – расстроился Юрий Юрьевич, – знал бы, я тоже просил бы с новокаином…

– Новокаин тут ни при чем, – улыбнулся главврач. – Просто вы хорошо зубы заговаривали…

25 февраля, воскресенье. "Садко" подходит к острову Доминика. Для Шевцова это день небольшого торжества – на Доминике никто из экипажа раньше не бывал. Поэтому никто не заводит с морским апломбом таких разговоров, как "…иду я как-то по Доминике – скука страшная! Гляжу…"

После завтрака главврач стучится в каюту капитана – нужна подпись под медицинской декларацией. Мастер сидит за своим рабочим столом, читает радиограмму. В кабинете еще две двери: справа – дверь в спальню, слева за распахнутой дверью – приемная. В приемной блестит полировкой длинный стол. Вокруг него двенадцать кресел. На столе в вазах виноград, фрукты. На плоской подставке разноцветной горкой пачки сигарет: "Данхилл", "Ротманс", "Мальборо". В открытом ящичке сигары "Гавана". Вдоль переборки сервант с хрусталем. Нижняя полка уставлена бутылками. Стоят пузатые коньяки: Реми Мартэн, бисквит, Мартель, прозрачные бутылки с водками, ликеры.

– Садитесь, доктор, – кивает Роман Иванович. Настроение у него хорошее: зуб не болит, нога не беспокоит, ночью спал как убитый.

Главврач кладет на стол свою декларацию. Капитан подписывает ее не глядя. Знает: экипаж здоров, пассажиры тоже. Чумы и холеры на борту, слава богу, нет. Крыс не обнаружено, погода прекрасная – о чем еще мечтать капитану?

Больная нога не вытянута пистолетом, а покачивается небрежно на здоровом колене. Последние недели судовые врачи много занимались этой многострадальной капитанской ногой. Капитан говорил, что даже врач, который извлекал из нее осколок мины, не мучил его так, как Шевцов. Зато теперь – то ли благодаря, то ли вопреки лечению – раненая конечность вдруг перестала болеть.

Судя по всему, мастер расположен к отвлеченной беседе.

– Как зуб, Роман Иванович, не беспокоит? – интересуется Шевцов.

– А что зуб? Был, и нет его.

– А как нога? – продолжал доктор. – Очень болит?

– Вообще не болит. Еще бы – киты медицины! – отвечает капитан и хмурится, вроде бы недовольный тем, что его зуб и его нога вдруг поддались докторам.

– Но все же ходить не можете, спать не дает? – поддевает главврач.

– Да нет же! Сказал ведь – совсем не болит! А вам обязательно надо, чтобы похвалили.

– А за что хвалить-то? За ногу? – притворно удивляется доктор. – Студенческий случай – один укол и все прошло.

– При чем тут ваши уколы? Просто вот уже неделю не курю и не пью на приемах.

Шевцов бросает взгляд через открытую дверь в приемную. Рядом с сервантом на отдельном столике, расставив кривые ноги, сверкает картинный самовар.

– Чай, значит, пьете?

– Да, рекомендую…

– А меня тут как-то один пассажир спросил: правда, что русские из самовара пьют самогон?

– Ну и что?

– Да нет, – говорю, – у нас из-под крана "Столичная" течет.

Капитан улыбается.

– Что пассажиры теперь про вас скажут, Роман Иваныч? На танцы не ходите, не пьете, курить бросили… Будут говорить, что вы сектант и старовер.

– А что, – задумался капитан, – это они могут…

Виктору хочется расспросить капитана о Доминике. Может, он там был? За тридцать лет мастер исходил все моря и океаны.

– Нет, – качает он головой. – Не был. Это вообще будет первый визит советского судна на Доминику.

– Роман Иваныч, а что значит название острова?

– Воскресенье. Колумб открыл его в воскресенье – третьего ноября тысяча четыреста третьего года.

– Вы не завидуете Колумбу?

– Я? Скорее он мне должен завидовать. – Мастер обвел взглядом свои апартаменты. – "Садко" все же получше, чем каравелла. И аппаратура у нас навигационная, и ветер попутный не нужен. Да и Дим Димыч не одними сухарями кормит… Колумб, доктор, плавал без карт и без радио. Ему предсказывали, что его каравеллы дойдут до конца мира и сорвутся с края Земли в бездну. А ведь тогда моряки в такие вещи верили.

– Роман Иванович, но Колумб уже знал откуда-то, что Земля круглая. И у него были древние карты мира. Там якобы был обозначен неизвестный материк. И искал Колумб не Америку, а сказочную страну Атлантиду.

– Значит, кто-то еще раньше плавал вокруг света и наносил на карту материки. Может быть, эти – ваши атланты? Кстати, вы знаете, Виктор Андреевич, что Данте описывает в своей "Божественной комедии" созвездие Южный Крест, которое к тому времени еще никто из европейцев и в глаза не видел? Или, может быть, слышали, что есть турецкая карта пятнадцатого века, на которой нанесена Антарктида с такой точностью, с какой мы ее только сейчас начали узнавать?

– Но в древности за Геркулесовы столбы плавали только финикийцы и карфагеняне, – неуверенно говорит Шевцов, припоминая учебник истории. – А они на своих триремах не могли добраться до Антарктиды…

– В известной нам древности, – с ударением поправляет его капитан. – А настоящая древность – это то, что еще неизвестно. Возьмите египетские пирамиды. Казалось бы, что проще! – продолжает он. – Тщеславные фараоны, безграмотные рабы… А дело-то, оказывается, сложнее. Вот в Гизе, например, пирамида самая высокая, так это же сплошная загадка! Что ни размер, то символика. Тут тебе и число "пи", и расстояние от Земли до Солнца, и число дней в году. А как она отцентрована по меридиану, как сориентирована на Полярную звезду! Думаете, это безграмотные рабы так все рассчитали? Было, было там что-то такое! Только до поры до времени от нас это сокрыто.

– А мне казалось, все уже открыто, Роман Иванович…

– Нет, не все. Капитан встал. – Да и нельзя жить только чужими открытиями. Каждый человек открывает мир для себя сам. Вы можете знать название звезды, но пока вы ее не найдете на небе, она для вас не существует. Ищите, доктор! Ищите, пока есть молодость и любопытство. Открывайте острова, звезды, новых людей. И знаете, какое будет ваше главное открытие? Вы сами!

Затрещал телефон. Звонил вахтенный штурман. За широким иллюминатором проплывала буйная зелень тропических лесов Доминики, объятая у берегов серебряной россыпью прибоя.

За неширокой полосой цивилизованных пляжей остров до сих пор сохраняет свой первобытный вид. Здесь живут еще остатки когда-то воинственного и свирепого племени карибов, давших свое имя Карибскому морю, Эти "охотники за черепами" долго были грозой мореплавателей. Сейчас потомки каннибалов живут в резервациях, занимаются мирным промыслом – плетением корзин и носят дешевые джинсы и хлопчатобумажные рубашки, сделанные на Тайване.

Было жарко. Горячий густой пассат летел с океана и катил на остров высокие валы ослепительно синей воды. У берега, где вода желтела на мелководье, волны вставали на дыбы и рушились, подрубленные коралловыми волнорезами.

Все формальности прихода были быстро окончены. Казалось, портовым властям хотелось только одного – поскорее добраться до пляжа и окунуться в воду.

Наконец по судну объявили увольнение. Экипаж, почти на бегу освобождаясь от прилипающих к телу форменных рубашек и брюк, сразу превратился в толпу курортников. Лучший пляж высмотрели в бинокль еще на подходе к острову.

Отель "Хилтон" стоял у кромки пляжа и был обращен фасадом к океану. Стены, сложенные из нарочито грубого камня, возвышались пятью этажами асимметричного строения. Отель казался обломком скалы, отколовшейся от гранитного массива. Это снаружи. А внутри скрывалась стандартная роскошь искусственного климата, мягких ковров и многодолларового сервиса для услады эксцентричных миллионеров.

Природа острова окружила отель тропическими зарослями, пальмами и папоротниками, озвучила гекзаметром прибоя. Но пользование этими естественными благами тоже входило в счет.

Через пуленепробиваемые стеклянные двери "садковцы" вошли в полутемный холл отеля, полный охлажденного воздуха с легкой примесью дезодоранта. Ноги по щиколотки погрузились в пушистый ковер. Перед Шевцовым, обмениваясь английскими фразами, неторопливо шествовали Евгений Васильевич и важная, как леди, синеглазая Лариса. За доктором шла еще добрая дюжина моряков "Садко": Вася Андрейчук и поваренок Борька, библиотекарь Наташа, похожая на мальчугана, и портниха Ниночка в сшитом своими руками сногсшибательном платье, веселая троица: Жуков, Оля и Круглов, официантка Лида, ребята из палубной команды… Позади всех, обливаясь потом, тяжело вышагивал шеф-повар Филипп Петрович.

Шевцов заметил, как встал со своего кресла у дверей швейцар – толстый негр в форменной фуражке и мундире, похожем на адмиральский. Страж дверей подозрительно уставился на Евгения. Но тому было не до швейцара и ни до кого на свете. Вид у пассажирского помощника был счастливый и совершенно потусторонний. Он смотрел не отрываясь в смеющиеся глаза Ларисы и в эти минуты чувствовал себя богаче всех миллионеров в мире.

"Что это за процессия?" – было написано в круглых от удивления глазах привратника. Шорты с канадскими кленовыми листьями, рубашки с пальмами – с Бермудских островов, плетеные сандалеты с Мадейры, испанские махровые шляпы и… русские носы и скулы с берегов Невы. Уверенно и неторопливо шагали "садковцы".

"Адмирал" перевел взгляд на волну смоляных волос и родинку на щеке дамы, и пальцы его потянулись к козырьку фуражки. "Да, не иначе, как миллионеры", – подумал он и вздохнул. Двери в Конце холла бесшумно открылись, и "садковцы" вышли на пляж – приватный пляж богачей.

Длинная дуга пляжа была разбита на бухты пальцами волнорезов, далеко вытянутыми в океан. Волнорезы сложены из бурых коралловых глыб, сцепленных друг с другом острыми шипами, и залиты сверху бетоном.

Мнимые миллионеры – моряки "Садко" – прошли подальше, туда, где никто не купался, побросали на песок одежду и побежали к воде. Вспененная прибоем вода в пустынной бухте была очень теплая. Волны с океана косо набегали вдоль берега и откатывались к волнорезу. Сильные струи отливного течения, вызванного накатом, прижимали пловцов к кораллам и тянули в открытый океан. Шевцов отплыл подальше от мола, туда, где можно было лечь на спину, закрыть глаза и качаться на волнах.

Когда доктор открыл глаза, то впереди, за. пенистыми волнами, увидел две головы. На одной была купальная шапочка официантки ресторана Лиды, другая, лысая, могла принадлежать только шеф-повару.

"Пожалуй, нужно предупредить их, чтобы далеко не заплывали", – не очень уверенно сказал Шевцов сам себе. Он подплыл к волнорезу и почувствовал – течение! Оно подхватило и понесло его. За волнорезом высокая волна подняла Виктора, и он опять увидел их головы – совсем рядом. И сразу все понял…

Они из последних сил держались на воде. И звали на помощь. Позади Шевцова волны с грохотом раскалывались об острые кораллы, и ветер подхватывал и уносил и брызги, и отчаянные крики о помощи.

Совсем рядом с доктором оказалось бледное как мел лицо с синими губами и страшно округленные глаза Филиппа Петровича.

– Доктор, помоги! – захлебываясь, прохрипел он и схватился за Шевцова. И сразу все изменилось – вода перестала держать, сомкнулась над ними. Виктора вдруг словно ударило в голову – глубина! Он вспомнил, какие глубины лежат здесь сразу под островом. И увидел как наяву – вот так же, обхватив друг друга, они опускаются вниз, в холодное придонное течение. Он рванулся наверх – к воздуху.

– Филипп, пусти! – едва, успел выговорить доктор побледневшими губами, как пенистый вал снова накрыл их с головой. Филипп закашлялся, потянул воздух сведенным судорогой горлом. "Одно его движение, отчаяние, паника – и конец", – подумал Шевцов.

– Не надо, не надо. Отдышись! – повторял он как заклинание, хватая воздух и выплевывая соленую воду. Шеф был тяжелый как свинец. Его расширенные глаза впились в Виктора. Сильные руки мертвой хваткой стиснули шею. А в трех метрах беспорядочно била руками по воде и кричала официантка Лида.

– Тону! Помо-гите-е! – Этот отчаянный женский крик был хуже всего.

– Замолчи! – задыхаясь, крикнул Шевцов. – Ты не тонешь! Плыви! – И самое удивительное, что она замолчала и поплыла.

Виктор оторвал от себя одну руку Филиппа, и тот стал держаться за пояс его плавок. Глаза шеф-повара стали более осмысленными.

– Филипп, поплыли, поплыли, – сквозь зубы бормотал Шевцов, – мы доплывем!

"Боже мой, какой он молодец! – думал Виктор. – Он не утопил меня. Быть на краю смерти и не поддаться панике, – твердил доктор про себя, а может быть, и вслух. – Главное – не растеряться, только не растеряться!"

Берег придвинулся к ним. У края волнореза отливное течение снова ударило в грудь. Шевцов почувствовал, что задыхается. "Нет – нам не доплыть! – обессиленно подумал он. – Что же делать? С берега нас не видели, да и чем они могут помочь? Мы утонем раньше, чем кто-нибудь доплывет до нас…"

Волны толкали их на острые глыбы волнореза. Доктор представил, как его бьет головой об эти камни… Филипп хрипло дышал рядом с ним.

Виктор видел, как ему было плохо. "Вдвоем не доплывем…" Неподалеку из последних сил барахталась Лида.

"Единственный выход, -понял Шевцов, – лезть на эти острые, как ножи, коралловые камни". Ему вдруг стало жалко себя. "Ну почему я? Чем я виноват? Ведь я мог бы выплыть…"

Он оглянулся. Бородатая волна захлестнула их, с ревом разбилась о коралловую стену. Вслед за ней шли волны помельче.

Виктор подтолкнул Лиду к волнорезу.

– На камни! Вылезаем на камни! – хрипло закричал он.

Доктор схватился за острые отростки кораллов и полез вверх, спиной ощущая, как подходит волна. Потом обернулся и вытянул из воды Лиду. Что-то острое вонзилось ему в ногу. Филипп из последних сил держался за обломок коралла. Подошла волна и бросила его плечом на камни, в кровь обдирая руку. Волна была небольшая…

Наконец они поднялись наверх. Шеф-повар упал на волнорез, разбросав руки и ноги. Кровь бежала у него по плечу. У Шевцова нога тоже была в крови. Следующая волна окатила их и смыла кровь.

– Филипп Петрович, миленький, это все из-за меня, – заплакала Лида. – Меня течением понесло, а он поплыл за мной… мне помочь, – всхлипывала она. Шевцов разжал зубы и с трудом выговорил:

– Да не реви ты, Лида! Спаслись же…

Филипп Петрович приподнялся и сел. Его била дрожь, язык не ворочался во рту.

Виктор посмотрел на свою ногу и увидел, что у него кроме ссадины на бедре вся пятка утыкана черными иглами.

– Филипп, – толкнул он шеф-повара в плечо, – посмотри!

Шеф повернул голову, разжал зубы и, заикаясь, с трудом выговорил:

– Н-н-а еж-ж-а наступил…

Доктор почувствовал, что ему неудержимо хочется смеяться.

– Понимаешь, на ежа наступил! – еле выговорил он, давясь от смеха. – Помнишь, как Мишка-рефмехапик?…

– Ну да, на ежа, – заулыбался вдруг Филипп, – и не почувствовал! Ха-ха-ха! На ежа! – закатился он смехом.

– Представляешь… как я на него!

– А он, а он-то!

Главврач и шеф-повар катались по волнорезу и вытирали слезы в приступах неудержимого хохота.

– На ежа, а?… – спрашивал то один, то другой, и оба снова покатывались со смеху. Лида, вытаращив глаза, смотрела на них и не знала, плакать ей или смеяться.

Когда приступ смеха прошел, Шевцов сказал серьезно:

– Да-а, хорошо, что хорошо кончается. А ведь могли бы и… – Он помолчал. – Ну, что говорить. Но теперь – молчок. Никому ни слова! Слышишь, Лида?

– Слышу… – всхлипнула она.

Филипп молчал, опустив глаза.

– Капитан узнает, – продолжал доктор, – вообще все купания экипажу запретит. А на будущее наука – в незнакомых местах в воду не лезть.

– Пусть теперь чёрт здесь купается! А с меня хватит! – зарекся шеф-повар.

– И я больше к воде во веки вечные не подойду! – поклялась Лида. На ее пухлые щеки вернулся румянец.

– Да-а, – покачал головой еще не совсем пришедший в себя Филипп Петрович.

Доктор, согнув ногу, осторожно вытаскивал из пятки длинные черные иглы.

Охая и прихрамывая, они добрались по волнорезу до берега. По пояс в воде стояла Лариса, испуганно глядя на них. Шевцов виновато опустил голову. Вид у них был не геройский…

– Что это вы еле бредете? – удивленно окружили их ребята на пляже.

– Да понимаете, – бодрым голосом объяснила Лида, – доктор на ежа наступил!

– На ежа! Вот это да! – захохотал Вадим. – Везет же людям! – И закричал во все горло: – Миша, иди доктора лечить! У него тоже иглы от ежа – только в другом месте!…

Прощальный гудок. "До свиданья, Карибы!" "Садко" берет курс на восток. Впереди океан и десяток чужих портов.

Главврач смотрит на карту. За голубой простынью океана – зеленый башмак Африки. Над ним – угловатое, в разноцветных заплатах рубище Европы. А еще. выше, в светлых северных водах, голубая лужица Финского залива и тонкая нитка Невы.

"Эх! Перенестись бы сейчас туда! – мечтает Шевцов. – Хлопаешь дверью парадного. Звонишь. Дверь открывает Настя. В глазах ее изумление, радость и, наверное, слезы. Из-за спины жены выглядывает подросшая дочка… Входишь в свою квартиру – какой есть: с обгоревшим носом, с иглами морского ежа в пятке, с игрушечной обезьянкой и – как вещественное доказательство – с перламутровой раковиной на дне чемодана…"

За синими клетками параллелей и меридианов – крошечная точка: порт Дакар. Это Сенегал, черная Африка, – джунгли, малярия, желтая лихорадка. В прошлом году была холера. Медслужба "Садко" готовится к встрече с экзотикой. Вера и Тоня сделали всем прививки от лихорадки, холеры. В кают-компании и столовой висят грозные плакаты: "Ты принял таблетки против малярии?"

Дакар встретил прохладой – "всего" +17° по Цельсию. Прямо на причале длинными рядами расстелены разноцветные покрывала, пестрые ковры. На них вырезанные из дерева статуэтки. Рядом с этими экзотическими товарами стояли меланхоличные продавцы в длинных, до пят халатах и… русских шапках-ушанках! У многих, как в лютый мороз, уши опущены и завязаны под подбородком.

Шевцов вышел на причал, подошел к одному продавцу. Из-под черной ушанки выглядывали такие же черные щеки и нос. Розоватые белки глаз все время двигались. Пепельные губы улыбались:

– Велкам,сэр!

– Неужели холодно? – по-русски спросил Виктор, скептически глядя на шапку.

– О, конечно, очень холодно! Зима! – неожиданно на ломаном русском языке ответил продавец. – Я учился Москва! – с гордостью заявил он. – Москва – хорошо! Мороз – тоже хорошо!

– Откуда такая шапка?

– О, сувенир! Русский рыбак давал. Он шапка – я маска. Хорошо!

– Это черное дерево? – спросил доктор, показывая на разложенные у его ног фигурки.

Продавец оглянулся, потом весело заблестел зубами.

– Э, нет. Это черное дерево для капиталистов. Делаем так: простое дерево мажем черным гуталином – будет черное дерево, мажем красным гуталином – будет красное дерево. Слоновая кость делаем из корова.

Виктор засмеялся.

– О нет! – обиделся африканец. – Ты можешь купить черное дерево настоящий. Поедешь в деревня. Там мастерская моего дяди.

– Ладно, спасибо!

Главврач прошелся вдоль рядов разложенных на коврах товаров. Пассажиры уже были тут как тут: везде шла оживленная торговля на доллары, фунты, марки.

Шевцов вместе с четвертым помощником Кругловым и боцманом Лебедевым все же добрались до дядиной мастерской.

На краю африканской деревни возвышалась на сваях хижина, крытая пальмовыми листьями. Выглядела она, как сказочная избушка на курьих ножках. Внутри в полумраке стояли черные статуэтки: женщины с корзинами на головах, чернокожие охотники, диковинные звери и птицы. На стенах висели ритуальные маски.

Все маски повторяли один и тот же мотив. Это были бородатые боги с узкими вытянутыми лицами и орлиными носами. Глаза полузакрыты. Рты прорезаны надменными улыбками. Над высокими лбами – трезубцы, изображения животных с рогами и уборы, похожие на древние короны. Длинные окладистые бороды окаймляли маску от уха до уха. Все маски грозные, величавые. Ни одной африканской черты на их лицах. Доктор вспомнил – похожие маски он видел на Антильских островах.

"Откуда это преклонение перед бородатыми богами у безбородых народов Африки и Америки?" – подумал Шевцов.

– Откуда эти боги? – как можно почтительнее спросил он у старика в рваном халате, сидевшего на корточках у дверей. Старик курил длинную трубку и молча смотрел в сторону океана. Он не зазывал покупателей и не торговался.

– Оттуда… – наконец ответил он на ломаном английском языке. Потом вынул трубку и показал кривым чубуком в сторону длинной гряды, где ломался прибой, – из океана.

Виктор выбрал маску, которая лежала у ног старика, и еле поднял ее. Она оказалась очень тяжелой. "Красное дерево, – подумал он, – оно тонет в воде".

– Настоящее? – спросил Коля Лебедев. Старик ничего не ответил и даже не взглянул на него. У маски был длинный прямой нос. Выдвинутый вперед подбородок. Открытый, как бы смеющийся рот и полузакрытые тяжёлыми веками глаза. Глазные щели прорезаны наискось. Как бы Шевцов ни поворачивал маску, в них лежала тень и под веками необъяснимо угадывался пристальный взгляд.

Игорь Круглов облюбовал небольшую статуэтку. Это была настоящая африканка, вырезанная из одного куска дерева. Чувственные вывернутые губы улыбались. В полуприкрытых глазах так же неуловимо проглядывала жизнь. Женщина шла, чуть изогнув обнаженное полированное тело, и одной рукой держала на голове тяжелый кувшин… Боги не зря любили земных женщин.

– Да, этот старик – настоящий мастер… – прошептал Игорь.

Обратно они шли пешком по берегу океана. Серый, прибитый волнами песок был плотным, как асфальт. Пена прибоя подмывала корни выгнутых над водой пальм. Тяжеленная маска оттягивала Виктору руки.

Игорь, посмеиваясь, смотрел то на Шевцова, то на маску.

– Да, док, родись ты лет на пятьсот раньше…

– Ну и что?…

– Слышал легенду о Кецалькоатле? Давным-давно бородатый белый бог ацтеков пришел с востока на крылатом корабле, научил ацтеков ремеслам, искусствам, религии и снова ушел в океан. И когда испанцы высадились в Америке, их приняли за богов – из-за их бород!…

– …И Кортес с двумя сотнями солдат покорил империю Монтесумы. Это знает каждый школьник.

– А ты знаешь, что испанцы встретились в Америке с теми же легендами о всемирном потопе и гибели большой земли в океане? Знаешь, что ацтеки связывали свое прошлое с землей Ацтлан в океане, что есть удивительное сходство обрядов индейцев Америки и народов Средиземноморья? Одинаковые легенды, общие черты в архитектуре – те же пирамиды, в мумификации мертвых, религии – тот же символ креста. Откуда это, не знаете? Легко только отрицать, а попробуй объяснить все это! Кто такой Кецалькоатль? Сравни его с Атласом – титаном или, быть может, царем Атлантиды. И тот, и другой в родстве с богами – повелителями морей, оба поддерживали небо, оба имели братьев-близнецов, и оба были бородаты…

Виктор посмотрел на свою маску.

– Так кто же ты? Кецалькоатль? Атлас? Царь Атлантиды? Отвечай! И как попал в Африку? – строго произнес он.

– Ты знаешь, – доверчиво обратился Игорь к Шевцову, – у меня такое чувство, что я все время иду за ней по пятам, а она от меня ускользает…

– За кем "за ней"? „

– Да за Атлантидой же! Конечно, она лежит на дне океана. Но не исчезла же она без следа! Я верю, придет время, и ученые восстановят каждый день, каждый час жизни нашей планеты. И никто не будет забыт, и ничто не исчезнет. Каждый человек будет жить в памяти человечества! Представь: вся наша история день за днем записана световым лучом солнца и отброшена, отражена в просторы Вселенной. Где-то там летят сейчас и кадры гибели Атлантиды… Когда-нибудь мы догоним их. Прошлое пересечется с будущим!

– Да-а, – засмеялся Шевцов, – дело за немногим…

И снова океан, тропики и попутный пассат.

Первые дни над "Садко" висят низкие облака. Солнце не показывается. Но все равно серое небо насыщено им. Светится и мерцает покров океана бесконечными оттенками сиреневого, лилового, зеленого. Трудно поверить, что серые цвета неба и воды могут быть такими богатыми и многоцветными.

Третий день встречает ослепительным сиянием неба и океана, покрытого белой пеной гонимых пассатом волн.

С раннего утра на палубе жжет солнце. С каждой милей на юг солнце все выше поднимается к зениту. Люди уже почти не отбрасывают тени. Она становится совсем короткой и прячется под каблуки туфель. Скоро экватор.

Иногда от горизонта открывается облако и над судном проходит дождь. Тяжелые серебристые капли прыгают по палубе, крытой тиковым деревом. Эти дожди теплые и ненастоящие – без луж, без прибитой пыли, без оживающей травы и дрожи листьев,

1 марта – начало весны. На "Садко" торжественный день: готовится праздник Нептуна. Сегодня теплоход пересекает экватор. С утра на судне таинственная беготня и приготовления. На кормовой срез никого не пускают. Там в самом разгаре подготовка к маскараду. Судовые художники и гримеры красят кинжалы и трезубцы. Черной краской с ног до головы мажут чертей. Покрывают шрамами и страшной татуировкой груди пиратов. Это готовится свита Нептуна. По другому борту, отгородившись занавеской, наводят красоту русалки.

Посреди палубы сохнет пузатый свежевыкрашенный бочонок с надписью "РОМ" и скрещенными костями. Рядом с ним идет ответственная работа – наряжают Нептуна. Нептун, он же старпом Андрей Стогов, стоит голый по пояс и, чертыхаясь, примеряет доспехи морского царя. Все они узки ему в плечах. Ему покрывают синим гримом лицо, надевают парик и подвязывают длинную седую бороду. Широченную грудь и спину разрисовывают серебристой чешуей. На плечи накидывают мантию – настоящую капроновую сеть цвета морской волны с застрявшими в ней водорослями и золотыми рыбками. Мускулистой рукой он сжимает тяжелый трезубец.

Боцман, традиционный предводитель морских чертей, с утра расхаживает, по судну и, прищурившись, присматривается к молодым офицерам и морякам – ко всем, кто еще ни разу не пересекал экватор,

Его будущие жертвы прячут глаза и начинают с тревогой посматривать на глубокий бассейн, полный морской воды, и на свои белоснежные мундиры.

Ровно в три часа дня раздается протяжный гудок. С верхней палубы в небо с треском взлетают разноцветные ракеты. По трансляции на трех языках гремят объявления: "Дамы и господа! Внимание! Мы переходим экватор!"

В этот момент всем на судне положено подпрыгнуть, чтобы не зацепиться за экватор ногами! Взволнованные пассажиры выбегают на залитые зноем палубы, высовывают головы в иллюминаторы: когда же промелькнет шелковой ленточкой эта магическая линия, обвивающая земной шар. Но напрасно – только вахтенный штурман в белой фуражке, надвинутой на бровь, точно знает, за какой волной и где сходятся впритык половинки земли.

Возле капитанской каюты трубят трубы, бьет барабан – голые по пояс, лихо татуированные музыканты вызывают капитана. Капитан в парадной белой форме надевает фуражку и выходит на палубу. Вслед за ним строем идут офицеры.

Музыканты с "барабанным боем прокладывают дорогу сквозь толпу пассажиров. Зрители кричат, аплодируют, щелкают фотоаппаратами.

На просторной палубе под открытым небом офицеры выстраиваются в шеренгу. Впереди по стойке "смирно" встает капитан. Здесь уже воздвигнут роскошный трон для Нептуна. К его подножию от самого бассейна протянута красивая ковровая дорожка.

А солнце в зените печет нестерпимо. Ни клочка тени на палубе. Рубашки под форменными белыми тужурками мгновенно становятся мокрыми.

"Между прочим, Нептун, – шепчет доктору Круглов, – это верховный бог Атлантиды. Возможно, когда-то здесь была земля, где почитали этого бога". Тот отмахивается – боится что-нибудь пропустить, не увидеть,

Под крики толпы и гром музыки два чернокожих эфиопа с секирами в руках распахивают стеклянные двери бассейна, и оттуда величественной поступью выходит царь морей и океанов Нептун. Его окружает пляшущая свита веселых и слегка нетрезвых чертей. Они с воплями бросаются к строю офицеров, скачут вокруг, протягивают черные, как сажа, руки к белоснежным мундирам. Нептун тяжело взгромождается на свой трон.

Черти продолжают вопить. Тогда Нептун ударяет трезубцем о палубу и требует выкатить чертям бочонок крепкого рома. Поваренок Борька в огромном колпаке шустро выкатывает бочонок, ставит его на попа и убегает. Но у дверей бассейна его ловят два здоровенных эфиопа и с размаху швыряют в бассейн. Борька с поросячьим визгом летит в воду. Это первая жертва.

Над палубами гремит усиленный микрофоном грозный бас Нептуна: "Скажите мне, кто вы такие, какого роду-племени, откуда и куда путь держите?" Снова орут черти, размахивают кривыми ножами пираты, вьются у ног Нептуна русалки.

Капитан подносит руку к козырьку и докладывает:

– Царь Нептун, владыка морей и океанов! В твои владения пришел советский теплоход "Садко". Идем мы через моря и океаны из далекого города Ленинграда в город Рио-де-Жанейро. На борту у нас шестьсот пятьдесят честных и добрых пассажиров и триста пятьдесят славных моряков. Я, как капитан теплохода, прошу тебя, царь Нептун, выдать мне ключ от экватора и пожаловать нас хорошей погодой и попутным ветром. А чтобы умилостивить твое царское величество, дарю тебе драгоценную жемчужину из моей команды!

И тут Васька Андрейчук из машинной команды, играя здоровенными мускулами, на руках выносит из толпы Олю Конькову. Василий наряжен пиратом. На Оле ничего нет, кроме заграничного мини-бикини, да на голове – корона из позолоченной фольги, Черти ревут от восторга и катаются по палубе. Из строя офицеров на Андрейчука глядит грозным взглядом Игорь Круглов. "Он за Ольгу не только в бассейн, но даже в океан хоть сейчас в полной форме прыгнет", – глядя на Игоря, думает доктор.

Нептун сажает Олю на одно колено и на глазах зрителей добреет.

– Ну что ж, – заявляет он в микрофон, – вижу, что вы люди добрые, а ты, капитан, молодец и морские обычаи знаешь. Повелеваю вручить тебе ключ от экватора и дуть всем ветрам попутно твоему теплоходу!

Из толпы русалок выходит Лариса в золотой чешуйчатой юбке, провожаемая ревнивым взглядом Евгения Васильевича, и, ослепительно улыбаясь, вручает капитану огромный старинный ключ.

– Однако, – басит Нептун, – всех, кто впервые переступает экватор, повелеваю окунуть в морскую купель!

Черти и эфиопы с воем бросаются в толпу. Капитан, довольно улыбаясь, отходит в сторону. Строй офицеров распадается. Игорь Круглов со всех ног удирает по трапу. Неповоротливого рефа Мишу поймали и, раскачав, бросают в бассейн. Всплескивается вода, летят брызги, визжат русалки. Гремит оркестр – пираты и черти лихо отплясывают с русалками и сиренами. Вслед за ними и пассажиры и экипаж пускаются в залихватский пляс.

Но этого главврач уже не видит: ему удалось улизнуть. Он смирно сидит на диванчике в каюте доктора Сомова и. посмеивается: "Тут-то уж меня не найдут!" И вдруг раздается топот ног в коридоре, голоса: "Здесь он!" – и в запертую дверь барабанят в десять кулаков. Василий Федотович с неожиданным для его возраста проворством подскакивает к порогу и коварно отодвигает внутреннюю защелку.

В каюту вваливается запыхавшийся Коля Лебедев со своей чумазой хохочущей свитой. Он кричит во всю глотку:

– Вот он – царский ослушник! Взять его и окрестить!…

Главврача купали не последним. Еще долго слышен был шум на палубах и раздавались торжествующие вопли: "Вот он! Держи! Держи!…"

Потом оказалось, что Колины черти в запарке окрестили не только новичков, но и выкупали старого морского волка – "деда". А под занавес кинули в бассейн толстяка Дим Димыча – вода взлетела под подволок и окатила зевак с ног до головы…

Вечером после праздника Нептуна затеян был неофициальный прием в каюте главного врача. Как-никак, в этот день боцман вручил ему грамоту со старинной сургучной печатью и водяными знаками Нептуна. Грамота эта была охранная и на все следующие переходы экватора освобождала его от купания. По всем законам доктору надо было накрывать стол.

В каюту все пришли не в форме. Пробирались с оглядкой. Пассажиров вид офицера, обтянутого джинсами и яркой безрукавкой, мог крепко смутить, заподозрили бы неладное. Зато какой отдых, какое блаженство без осточертевшей за долгий рейс формы!

Собрались все. Дим Димыч, как всегда, ввалился с двумя дамами: Ларисой и Олей. Вслед за ними с гитарой Лескова быстро пробежал коридор Игорь Круглов. Сам Саша пришел позже и привел за руку немного смущенного пассажирского помощника. Старпом Стогов явился в пижонских вельветовых брюках. Последним, вместе с нарядной Аней Андреевой, зашел неунывающий Вадим Жуков.

Стол уже был заставлен снедью, приготовленной на камбузе самим шеф-поваром. Напрасно было бы искать там надоевших заморских деликатесов. Картошка с грибками в сметане, селедочка спецпосола, окольцованная луком, фирменные блины с клюквой из вологодских лесов. Да дело было и не в еде. Рейс перевалил за половину, и всем вдруг захотелось посидеть по-домашнему, отдохнуть от погон и званий, от шумных пассажиров.

И только расселись званью гости, как Дим Димыч торжественно извлек из неизменного пакета с видами Лондона заветную, бутылочку. Зажурчала по рюмкам прозрачная влага… Но напрасно, напрасно навострили уши строгие чины из пароходства! Никогда и никому не расскажет автор, что за напиток под грибы и селедочку пили в тот вечер моряки.

Отчего заблестели у всех глаза и улыбки разбежались по обожженным тропическим солнцем лицам? Отчего так тепло стало в остуженной гудящим "кондишен" каюте?

Посветлели задумчивые глаза Ларисы, затеплилась надежда под дымчатыми очками Евгения. Оля Конькова не прятала уже лица от пристального, влюбленного взгляда Игоря. Его черные, цыганские волосы прикоснулись к ее медным, выгоревшим на солнце, тяжелым прядям волос. Вадим веселым прищуром голубых глаз с рыжими ресницами обводил раскрасневшуюся Аню Андрееву. Хладнокровный обычно старпом азартно спорил с отложившим гитару Сашей Лесковым. Разговорчивый Дим Димыч молчал и нежно смотрел на запотевшую бутыль.

Еще звучали морские тосты, а время брало свое. На судне нет выходных, нет праздников, нет дней, когда отменяются вахты и дежурства. К восьми вечера, грустно взглянув на стол и на Аню Андрееву, ушел на вахту Вадим. К девяти ноль-ноль солидно отбыл Дим Димыч. К десяти поднялся Евгений Васильевич и, старательно обходя взглядом Ларису, пошел переодеваться – готовиться за капитанский стол. С ним вместе вышел и Стогов. К одиннадцати часам Игорь Круглов пошел проводить Олю, – уже открылся ее бар. Незаметно, по-английски исчезли Аня и Саша. Шевцов открыл в спальной половине каюты иллюминаторы – вытянуть прокуренный воздух, а когда вернулся, увидел – они с Ларисой остались одни.

Лариса вздохнула, выходя из задумчивости, в которой последнее время все чаще заставал ее доктор. Улыбнулась Шевцову:

– По морскому уставу последняя гостья моет посуду.

Они вместе убрали со стола. Лариса пустила в раковину горячую воду и быстро помыла и сполоснула тарелки и чашки. Виктор принимал от нее все вымытое, теплое и складывал в буфет.

В каюте тихо играла музыка – вечерняя программа судовой трансляции. Под подволоком вокруг светильника таял сигаретный дым. Через открытые иллюминаторы тянуло влажным теплом океана.

Лариса медленно прошла по каюте и встала у иллюминатора. Виктор остановился рядом с ней. Сердце у него медленно и гулко бухало в груди.

За круглыми прорезями шуршал океан. Когда их глаза привыкли к темноте, они увидели ночь – огромную тень земли, упавшую на небо. Ночное безмолвие. И черный океан – без обманчивых голубых и зеленых покровов дня. Плыли звезды, погрузив лучи в черные глубины.

– Мне страшно… – прошептала Лариса.

– Что? – тоже шепотом спросил он.

– После каждого дня наступает такая вот ночь. Словно миллионы лет назад…

Виктору показалось, что она дрожит, как от холода. Всей кожей, как обожженный, ощутил он эту ночь, слившуюся с океаном, близость Ларисы, ее опущенные глаза, родинку на щеке, к которой хотелось прикоснуться…

Взгляд Ларисы обратился туда, где за спиной Шевцова горела настольная лампа. Виктору показалось, что она вздрогнула. Он обернулся. На столе у лампы стояла фотография. Он не помнил, когда поставил ее туда. Нет, он твердо помнил, что не ставил ее! Она всегда висела на стене, рядом с книжными полками, там, где сейчас в темноте нельзя было различить даже корешков книг.

В резком электрическом свете фотография лучилась странным свечением, сконцентрированным в пристальном взгляде темных зрачков.

Шевцов замер, остановленный этим эффектом отраженного света на матовой поверхности фотографической бумаги. Наваждение этой ночи вдруг спало, освободило его.

– Вот какая она… – медленно произнесла Лариса, неощутимо отстраняясь от него. – Как икона… Дева-хранительница… Красивая… – добавила она.

– Нет… Не такая красивая, как ты. Но знаешь… Дело не в этом.

– Глаза у нее как живые – смотрят…

– Ты поверишь, я иногда даже говорю с ней, – оживился Шевцов, – и слышу ее!

– Я верю… А что она говорит сейчас? – спросила Лариса, опуская глаза.

– Сейчас… Она молчит. Просто молчит – не хочет говорить со мной, – вздохнул он.

– Да… Она права.

– Лариса, ты хорошая, ты чудесная девушка, правда! А я…

– Да, ты там… Я понимаю. Это хорошо, что ты такой. Знаешь, я бы хотела, чтобы мы стали… друзьями. Хорошо? – улыбнулась она.

– Конечно!

– Обещаешь?

– Клянусь! – засмеялся Шевцов, поднимая вверх руку.

– Что ж, – вздохнула Лариса, – давай – вернемся к столу. Это более подходящее место для друзей…

Она села, откинувшись на спинку кресла, подняла голову и посмотрела на Виктора.

– Я бы хотела, чтобы меня любили так.

– Тебя полюбят, обязательно. И еще сильнее! – искренне воскликнул Шевцов. – А может быть, уже любят, – добавил он, вспомнив глаза Евгения, приглушенные дымчатыми стеклами очков.

– Евгений? Он хороший, только чудной. Говорит, на земле не может жить. А здесь ему легче – на море чудных людей много.

– Почему?

– Да как сказать… – устало закрыла глаза Лариса. – Море, думаю, выбирает себе таких вот, с особинкой. Есть, конечно, и другие, – пожала она плечами, – все есть: и любители пьянки бывают, и на чаевые охотники, и контрабанду на борту находили… Только эти у нас не задерживаются. Жадность – как сорняк, в человеке все глушит. И такого глухого сразу видно – его обходят, сторонятся. На море страшнее этого не придумаешь… А Евгений, – она улыбнулась, – он взрослый ребенок.

– А другие?

Она пожала плечами:

– Лжедмитрии… Понимаешь, хочется найти человека, с которым можно забыть все: запреты, ограничения, даже слова – оставить только их смысл, значение. Не быть умной, не быть образованной, быть просто собой?… – медленно говорила она, глядя куда-то поверх головы Шевцова.

– У тебя было так?

– Да… – тихо сказала она.

Виктору представилась ее жизнь: одиночество и жадная вереница претендентов. И каждого она испытывает своей красотой, как царской водкой: не он, не он, не он… Лжедмитрии. У нее снова было это выражение в глазах, как у той хромоножки.

– Лариса, – сказал он, – не надо… Все будет хорошо, вот увидишь!

– Мне это уже обещали, – усмехнулась она, вставая. – Пора идти.

– Я провожу тебя.

– Чудак, в три часа ночи лучше идти в свою каюту одной. До свидания, доктор! – улыбнулась она.

– До свидания…

Виктор зажег свет в спальной половине каюты. Яркие плафоны изменили освещение. Он улыбнулся – Настя смотрела на него…

– Спокойной ночи! – сказал он.

– Спокойной ночи… – тихо ответила она. И хотя там был уже полдень, а здесь раннее утро, это не имело никакого значения. Шевцов быстро разделся и лег под одеяло, не выключая лампы.

На столе мирно тикал будильник, уменьшая оставшееся до дома время.

Лариса Антонова сидела в кресле в администраторской. С утра в какой-то рассеянности она бродила по судну, невпопад отвечала пассажирам. Ее знобило. Работа не шла ей в голову, все валилось из рук. Утром в каюте она разбила вазу для цветов. ("Это к счастью!" – засмеялась Оля Конькова.)

В дверь постучались. Вошел радиооператор Петя, молоденький, с редкими соломенными усами на девичьем, лице. Увидев Ларису, он покраснел весь, до белого воротничка, откашлялся и протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги.

– Это вам… радиограмма…

Антонова встала, взяла радиограмму и развернула ее. Петя хотел уже уйти, как вдруг она охнула, закрыла глаза и, побледнев, опустилась в глубокое кресло.

Радиооператору показалось – она не дышала. Он испуганно посмотрел вокруг – ждать помощи было не от кого, потом вспомнил, как главный врач учил их искусственному дыханию "рот в рот". Петя растерянно вытер свои усы тылом ладони, нагнулся и примерился к устам Ларисы. Но тут Антонова широко открыла глаза, вскочила и поперек по-детски розовой щеки влепила Петру звонкую затрещину. Потом вдруг бросилась к нему, схватила его за щеки и поцеловала прямо в соломенные усы – так, что он чуть не задохнулся…

Директор ресторана и пассажирский помощник открыли дверь в администраторскую как раз в этот ошеломляющий момент. Оба, потрясенные, выскочили в коридор, захлопнули дверь и в немом ужасе, хотя и по разным причинам, уставились друг на друга.

"Мой лучший помощник!…" – было написано в округлившихся глазах Дим Димыча.

"Неприступная Лариса?!" – звенел сквозь очки взгляд Евгения Васильевича.

Ошарашенный радиооператор выбежал в коридор и столкнулся с рассвирепевшими шефами ресторанной и пассажирской служб.

– Ты это что?… – двинулись они на него.

– Я?! Да я-то ничего! Она сама… как ненормальная! – воскликнул Петя, уворачиваясь от Дим Димыча и пятясь от Евгения Васильевича.

– А ну говори, в чем дело… – прошипел директор, придавливая животом бедного "Маркони" к стальной переборке.

Это был первый и последний в жизни случай, когда Петя нарушил свой долг и разгласил служебную тайну.

– Да понимаете… – пробормотал он. – Радиограмма ей пришла. Какая-то… – Он покрутил пальцем у виска.

– Говори… – процедил сквозь зубы Евгений Васильевич.

– Да всего несколько слов. Какой-то тип сообщает, что он вернулся из Зазеркалья…

– Откуда? – открыл рот Дим Димыч.

– Из Зазеркалья, – испуганно повторил радист. – Сам не знаю, что за местность такая? И подписался: Андрей Ключевский.

– Повесть такая есть: "Алиса в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла… – задумчиво проговорил пассажирский помощник.

– А это кто такая? – подозрительно прищурился директор.

– Не такая, а такой. Это мужчина, а не женщина.

Дим Димыч глубокомысленно покачал головой и осторожно приоткрыл дверь в администраторскую. Там не то плакала, не то смеялась Лариса. Директор тихонько затворил дверь…

Радиограмма эта наделала на "Садко" много шума. Поговаривали, что кроме этой мастер получил еще одну – от самого начальника пароходства. О чем там говорилось – неизвестно. Но только начальник радиостанции сам сел за ключ и стал выискивать советское судно, которое шло бы курсом на Ленинград. К вечеру такое судно нашлось. "Комсомолец Узбекистана" с грузом труб и станков топал прямиком в Ленинградский порт. Договорились быстро – благо вел "Комсомольца" капитан – однокашник Бурова.

Встретиться с ним было не просто. Штурманы на двух судах сели за карты и дали точку – место встречи двух теплоходов: красавца пассажира и трудяги-грузовика в пустынном и бескрайнем океане.

И вот в обед на вторые сутки из-за горизонта показалась мачта, а потом – белая надстройка и серый шаровый борт "Комсомольца Узбекистана". Вахтенный штурман клялся, что слышал, как стальной капитан Буров отеческим голосом увещевал по радиотелефону другого капитана:

– Петрович! Ты слышишь, Петрович? Ты знаешь, какую ты девушку повезешь? Ты, считай, все равно что мою дочь повезешь – понял?…

Прошел час – час торопливых сборов и прощаний, и спущенная на воду шлюпка отвалила от борта. Застучал двигатель, и вспенилась вода за кормой. Рулевой, как циркулем, выписал прощальный полукруг и нацелил штурвал на серый борт лежавшего в дрейфе грузовика.

У кормовой банки, обдуваемая встречным ветром, лицом к "Садко" стояла Лариса Антонова. Громадное тело лайнера плавно покачивалось. Вспененная вода за винтом шлюпки словно относила, удаляла, делала странно чужим родной ее теплоход.

Антоновой не оторвать было взгляда от строго черного с белым силуэта "Садко". Лариса улыбалась своему счастью, и слезы бежали у нее из глаз, а ветер сдувал их со щек. Она и плакала, и смеялась, закусив зубами уголок платка, и мокрой от слез рукой все махала и махала гордому профилю теплохода.

Весь экипаж провожал ее – в два ряда стояли вдоль пассажирских палуб, нарушая строгое правило о нахождении в пассажирских помещениях. По всему борту из иллюминаторов выглядывали взлохмаченные ветром головы и тянулись руки.

На крыле мостика белела высокая фигура капитана. А рядом с ним стояли главный помощник, и первый помощник, и старший помощник, и все-все его остальные помощники. Капитан поднял прощально руку, и гудок, печальный и мощный, слетел с высокой трубы и полетел вслед уходящей шлюпке.

Лариса не выдержала и уткнулась заплаканным лицом в ладони – "Садко" навсегда прощался с ней.

Стая золотистых тунцов, выпрыгивая из воды, прошла между теплоходом и шлюпкой и перечеркнула тонкий пенистый след, протянутый винтом шлюпки…

На самой крыше "Садко", на пеленгаторной палубе, в белой, обтянутой ветром рубашке неподвижно стоял пассажирский помощник. На плече у него, обхватив хозяина за шею, сидела обезьянка Кристи, взволнованная всем непонятным, что происходило вокруг нее.

Сняв очки, Евгений Васильевич невидящими глазами смотрел прямо перед собой. Кто-то положил ему руку на плечо и негромко прочитал:

Оцепенев, я смотрю

Вслед уходящему кораблю.

Слишком прекрасен мир -

В море броситься не могу.

Слишком горды мужчины -

И расплакаться не могу…

– Грустно, Женя, – сказал Шевцов. – Грустно и хорошо. Человек должен быть счастлив – особенно если это женщина и особенно – если это Лариса. Да?

– Да, Виктор. Ты прав…

Евгений Васильевич поднял вверх, к реям мачты, голову и зажмурился, сгоняя куда-то в горло проступившую на глаза непослушную, по-морскому соленую влагу. Потом надел очки и долго еще смотрел на потревоженную воду…

Внизу стонала, как от боли, лебедка, поднимая на борт пустую шлюпку.

Обратным рейсом с "Комсомольца Узбекистана" привезли письма из дома. Письма морякам долго ходят из порта в порт, лежат в консульствах и торгпредствах, передаются с одного теплохода на другой. Пока не пересекутся эти пути с заждавшимся адресатом. В последнем порту на "Комсомолец Узбекистана" дали почту для "Садко" – в надежде на встречу в океане.

И вот с борта шлюпки в лацпорт бережно подняли ящик с письмами. В вестибюле и прилегающих коридорах столпились моряки. Доктор Шевцов с завистью смотрел, как над толпой высоко поднимались руки с крепко зажатыми толстыми конвертами. Ему ждать было нечего. Две недели назад в Дакаре он отправил домой письмо с попутным советским судном – грустное, с холодком обиды. Когда вышли из порта, вдруг схватился, остро пожалел: надо бы другое – теплое, ласковое!…

Кто-то потянул его за руку, тряхнул, чуть не вывихнув плечо.

– Ты что стоишь?! – кричал радостно Лесков. – Письмо же тебе! Понял? Иди скорее!

Виктор бросился в толпу. Потом только сообразил: самому Лескову писем не было…

Вспомнилось на мгновенье, как в первые дни от нечего делать боролись они с Сашей в пустом спортзале. Самбистская куртка, схваченная жесткими пальцами Лескова, резала под мышками, душила поясом. Борцовский ковер гулко хлопал в бока и спину Шевцова. Пот заливал ему глаза – как-никак у Саши был первый разряд.

Вдруг послышался шум, голоса, топот ног по трапу. В ресторане закончилась смена, и в зал толпой спустились парни и девушки – официантки, повара. Размяться, поиграть в пинг-понг, поглазеть на спортсменов.

Саша пропустил руку Шевцова себе за спину и зашептал ему в ухо.

– Бросай меня через бедро! Бросай, не бойся – пусть видят, какой ты сильный…

Виктор едва успел подставить ногу, как Лесков кубарем полетел через его бедро и грохнулся на ковер. Зрители захлопали. Шевцов виновато бросился поднимать Сашу, но Лесков, подмигнув ему, скорчил такую гримасу, словно ему переломали все кости… Такой он был человек – и артист к тому же.

Воспоминание это промелькнуло и погасло в памяти доктора. Сейчас он видел только голубой конверт авиапочты, протянутый к нему над головами. Он схватил его и забыл про все – и про Лескова, который, опустив голову, уходил один по коридору…

"Здравствуй, дорогой мой!

Написала заглавную строчку, и столько слов в голове промелькнуло, столько всего – что было и чего не было. И как это люди пишут письма, говорят друг с другом на бумаге, думают от точки до точки?…

…У нас выпало много снега. Стояли морозы под -30° – рождественские и крещенские. Залив, наверное, заледенел до дна. Я боюсь, что лед никогда не растает и ваш теплоход не придет домой…

Я тоже словно заледенела, и пальцы на руках звенят, как сосульки. Каждый день открываю почтовый ящик и замираю, – кажется, там, в глубине, лежит твое письмо.

Майя каждое утро обходит квартиру, заглядывает во все углы – ищет тебя. На улице, когда видит детей, гуляющих с папами, не хочет больше ни гулять, ни играть. Вчера подошла к телефону и шепчет в трубку: "Папочка, приезжай скорее…" Я спрашиваю: "Ты что?" А она ничего не говорит, только смотрит на меня исподлобья: "Где наш папа?"…

Виктор долго сидел, закрыв глаза, и не мог читать дальше. Маленький человек, не проживший и трех лет на свете…

За роскошью теплоходов, за красотой морской формы, за дымкой дальних стран, за высокими окладами – эти растущие без отцов дети. Эта дань морю – тяжелейшая. Знать, что где-то далеко от тебя маленький человечек в одиночку борется с земным притяжением.

Дети моряков особые. Даже в здоровье они словно больны – отсутствием своих отцов.

"…Не бойся за нас, дорогой. Мы умеем ждать – ведь мы же женщины…"

Нужно было расстаться, чтобы понять – расставаться не нужно.

Грустная безлунная ночь лежит над черной водой, бегущей вдоль бортов теплохода. Потревоженная вода отражает свет судовой иллюминации. Блики света меркнут в пяти метрах от борта. Дальше сгущается темнота и доносится шум невидимого движения волн. На черном бездонном небе над самой водой горят крупные тропические звезды.

Виктор Шевцов вошел в каюту, погасил свет и открыл иллюминатор. За иллюминатором вспыхивает фантастическое зрелище. Стаи летучих рыб фейерверками взлетают из бегущей воды, привлеченные огнями теплохода. Они долго летят рядом с бортом судна. Электрический свет отражается от их серебристых спин, и они горят в ночи летящими фонариками. Целый рой этих светлячков окружает теплоход. Они кружатся, догоняют друг друга, ныряют в волны и снова взлетают. От их тел исходит сияние. Они падают в воду с нежным плеском, и черная вода фосфоресцирует.

Виктор включил свет, взял лист бумаги и сел за стол.

"Дорогие мои, – начал он писать домой, – снова океан. Этот бесконечный, бесконечный, бесконечный океан. Кажется, наше плавание тоже не имеет конца. Мы катимся от берега к берегу, как бильярдный шар по зеленому сукну. От Европы к Америке, от Америки к Африке, от Африки – снова к Европе. По отношению к вам ходим вверх ногами; Едим морских тварей, пробуем лягушек и улиток, а также диковинные фрукты, названия которых не ведаем. Созерцаем Южный Крест и Большую Медведицу – вертикально стоящую и погруженную ковшом в океан, и видим месяц, попутной ладьей плывущий над горизонтом. Пьем мадеру на острове Мадейра, малагу в городе Малага и кофе на Мартинике.

Но каждый день подводим черту и пересчитываем заново, сколько дней осталось до дома. Надоело уже это лето среди зимы и нещадная жара. Тоскуем по белому снегу и вьюге. Скучаем по круглому хлебу и пельменям сибирским. Здесь они что-то не получаются – не тот климат. Плачут наши радисты – до кровавых мозолей отбили пальцы радиограммами: "Дорогие, родные, любимые… Где вы? Как вы?".

Шевцов вышел из каюты. На кормовом срезе, прямо на палубе, сидели ребята из машинной команды, усталые после вахты. В непроглядной темноте медленно двигались красные точки сигарет. Кто-то перебирал струны – невидимой гитары, и хрипловатый голос негромко пел:

…Нет, не для нас краса в чужом окошечке,

В чужой земле я пробыл много дней,

Но не оставил там души ни крошечки -

Она для милой Настеньки моей…

Дальний ветер с востока летел над океаном. Доктор Шевцов глубоко вдохнул ночной воздух, и ему показалось, что в жаркой испарине тропиков он почувствовал свежесть мартовской метели и запах далекой ленинградской весны.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg