«Найм»

В. Бирюк Найм (Зверь лютый — 7)

Часть 25. «Во ку, во кузнице…»

Глава 133

Напиши-ка, деточка, вот что: Люди работают НЕ за деньги. Что смотришь, красавица? Глупость воевода сказал? Сбрендил старый, из ума выжил? А ты сама-то подумай: вот придут к тебе «доброжелатели» да дадут гривну кунами да ножик вострый. Вот тебе — инструмент, вот тебе — плата. А работа проста: ткни тем ножиком воеводу под ребро. Сделаешь? А что ж так? Вот же тебе и дело дельное, вот и серебро. Нет? И я про то: окромя платы работнику ещё много чего надобно. Чего в серебрушках не померять.

«А старшина кричит „Подъём“ И снова службе мчит рулём Какая ж падла свистнула портянку?»

Правильно кричать «Рот-та-а, подъём!» — этому надо учиться. Надо до предела опустить уголки губ вниз, ощериться, но не сильно, чтобы мышцы губ были свободными. Приоткрыть губы и гаркнуть как можно зычнее. И обязательно продлить последний слог «та-а-а-а», сделать паузу и крикнуть обычным голосам «пАдъЁм».

Здесь так не умеют. Здесь просто хватают за ногу и дёргают. И испугано лепечут:

— Тама… Эта… Ну… Как бы… Знахарка… Она… Типа… Того… Вот те крест! А этому-то ка-ак… И такая вся… Ну очень… Вот.

Успокойся, дяденька, я всё понял.

«Еней був парубок моторний I хлопець хоть куди козак, Удавсь на всеэ зле проворний, Завзятiший од всiх бурлак».

Пришло время «энеидить» и, где-то даже, «гаврилиадить». Сейчас посмотрим: куды ты, Ванька, казак. Вот только глазки промою да головушкой встряхну — а вдруг мозги на место встанут?

Ну-ка, ведро колодезной на голову. И на спинку. И по ножкам. Как писала Франсуаза Саган в «Немного солнца в холодной воде»: «вода больше хороша не тем, что приносит, а тем, что уносит». В моём случае — уносит сонливость, вялость и, льщу себя неизбывной надеждой, глупость. Хотя бы частично. Проверяем АйКью по абстрактной тематике:

Нормальность психиатра — нонсенс. Докажем это.

Аксиома 1: всякому человеку свойственно инстинктивное подражательство.

Следствие: если вокруг человека — дурдом, то он и подражает насельникам сего заведения.

Аксиома 2: Длительная имитация интегрируется в сущность.

Вывод: среди гвоздей и шуруп — молотка по голове просит.

Самодиагностика прошла успешно: с умытым личиком и колодезной водой в ушах я способен мыслить логически и при этом совершать подвиги. Что само по себе — несовместимо. Нуте-с, где наша пациентка? Пошли пудрить мозги богине смерти. Очень даже героическое занятие. Особенно — спросонок.

Мара сидела в шайке.

Вот только не надо искать в моих словах уголовно-процессуального подтекста! Шайка — не только группа лиц с противозаконными намерениями, но и тазик с ушками. Какая связь — не знаю. В этом тазике — моются. Может быть, все, кто моется в одном тазике — «шайка»? И — обливаются из одной лейки. Поэтому и говорят: «одна шайка-лейка»?

«Но работать без подручных Может — стыдно, может — скучно».

Маре было скучно. И при этом — совершенно бесстыдно. «Подручных» у Мары не было. «Членов шайки». Вообще, мужиков не наблюдалось. Попрятались… «члены бородатые». Все затаились. И бородатые, и бритые. От «смерти вприсядку».

На лавке в красном углу зимней избы Гостимилового подворья под образами сонно и благостно хлопал ресницами умытый, чуть порозовевший и одетый в чистое Аким. Он встретил меня улыбкой. Правда, улыбка была несколько испуганной. Что не удивительно: с другой стороны печки повизгивающая хозяйка старательно драила Маре спинку. «Повизгивающая», потому что Мара периодически запускала руку себе за спину и щипала банщицу. Радость от вида моей умытой физиономии была выражена движением глаз в перпендикулярных плоскостях и приветственными словами:

— Деда твоего я подлечила. Коль не сдохнет — выживет. Теперь — ты давай. Мертвяка своего давай, путейца. Только помыть сперва. Мертвяки-то… такие вонькие. Ты уж поверь Маране. Сперва — обмыть. Потом… применить.

Мара демонстративно, показывая себя со всех сторон, ополоснулась, вылезла из тазика, погоняла хозяйку-прислужницу, чтобы та вытерла её. Везде. Мда… Если её личико тряпками закрыть… и ножки правильно установить… или, к примеру, когда совсем темно… Нет, великовата для меня будет. А потом в порыве страсти «живая смерть» обнимет прогрессора за тощую шейку и… И вообще, Иван Юрьевич, «секс со смертью», даже в таком «фигурном» исполнении — чересчур… теологично. Я, конечно, полный атеист. Кому как не мне трахать всяких богов и богинь. Но… Не нужен нам этот… трансцендентальный эмпиризм с летальным исходом. И трансцендентный — тоже.

Что радовало, хотя и несколько обижало — я Маране был неинтересен. «Не интересен даже смерти»… Мда. Нашёл-таки повод погрустить…

По моей команде, пришедший следом за мной Сухан, разделся и уселся в тот же тазик. Ну вот, и «член в шайке» появился.

Мара беспощадно шпыняла нашу хозяйку, пристально наблюдая за каждым её движением и заставляя отдраивать моего зомби до крахмального хруста. Хотя крахмала здесь ещё нет.

— Ты что-то про калик перехожих говорил. Ну, которые идут куда-то. Мяо, ляо какое-то…

— Дао, Мара. А люди эти — не калеки, а даосы. Ладно, чтобы ты сильно не загрустила пока суд да дело, расскажу-ка я тебе сказочку. Откуда у этого дао ноги растут. Ну и, естественно, всё остальное.

Итак, в некотором царстве, в некотором государстве, которое называлось Чу… Не «тьфу», а Чу! В том маленьком царстве, которое даже соседи считали «варварским», жил да был мальчик. — Когда это было? — Нет, после потопа. Пифагора знаешь? — Ах, да… Ну, лет за 600 до Христа. Вот как раз тогда. То было время «Весны и Осени». — Как это? Так это ж восток. Причём — дальний. У них и зимой — лето. Жил там мальчик. — Мара, ты про Илью Муромца слышала? Значит, знаешь, что Илья просидел на печи тридцать лет и три года. И слезать не хотел. А этот мальчик изначально был такой умный, что просто не хотел рождаться в наш мир. И его мать носила растопырившийся, чтобы не вылезать, плод семьдесят и ещё семь лет. Ты представляешь, какую подлянку он устроил своей матушке? Всю жизнь в состоянии перманентной беременности! Подружки уже с правнуками нянчатся, а эта так с брюхом и ходит. И тут — родила! Всё царство было в волнении. Ну, наконец-то! Старороженица. Сильно «старо».

И родился мальчик. Который был мудрым. Конечно — мудрым. Ибо случилось это под персиковым деревом в деревушке, называвшейся «Удручённая доброта», в «Уезде жестокости» в «Округе горечи» и в «Государстве страдания». Причём на небе была «косматая звезда». Панки в космосе — это всегда тревожно.

Конечно, все окружающие сразу поняли: пришёл «большой бздынь». Но были разные мнения — не знали кому именно. И просто из чувства самосохранения немедленно записали мальчика из простой крестьянской семьи прямо в императорские архивариусы.

Империя Чжоу в те времена разваливалась, и только две вещи удерживали её на плаву: «небесный мандат» и императорский архив. Там было столько компромата на всех…

Вот он и вырос в этом архиве. Да, именно архивный мальчик. Именно из налоговых архивов. — Так недоимки же надо платить! А для этого — хранить. Вот именно в реестр неплательщиков его и заворачивали. А реестром злостных — подтирали. Оба реестра — из шёлка. — Да, Мара, это — дорого. Но нарушение налоговой дисциплины — дороже.

Ребёнок был изначально грамотным. Да он же ел и пил на мудрости! На всех этих раритетах, палимпсестах, шелках, лотосах и папирусах. Мальчик тихо рос себе, набираясь веса и ума. Он бы так и остался одним из многих архивариусов тех и не тех ещё времён. Как Молчалин:

«С тех пор, как числюсь по архивам, Три награжденья получил».

К хозяйским дочкам и одновременно — к их служанкам не приставал. Вообще, как всякий нормальный архивариус, был человеком сексуально озабоченным, но не агрессивным.

«Все люди держатся за своё „я“,

один лишь я выбрал отказаться от этого.

Моё сердце подобно сердцу глупого человека,-

такое тёмное, такое неясное!».

Ну, помнишь из «Покровских ворот»: «Я такая непредсказуемая!». — В каком городе ворота? Неважно, ты там ещё не была.

Так и прошла бы его жизнь в тишине и общепризнанной мудрости, ибо и прозвали его Лао-цзы, что на тамошнем наречии означает «мудрый младенец» или «старый ребёнок», за успехи в налоговой оптимизации и вбрасывании компроматов, но случилось обычное: молодёжь подвалила. Во дворец в 517 году до Рождества Христова заявился другой непростой «простой мальчик» — местный надзиратель за амбарами и присматриватель за казённой скотиной по имени Конфуций.

Конфуцию было 33, он был выскочка, карьерист, государственник и патриот. А теперь пришёл учиться у патриарха. Лао было 87, и он ответил… внятно.

Конфуций, всегда неукоснительно соблюдавший правила приличия, занял в высшей степени почтительную позицию. Он хотел учиться. Он рассказал Лао-цзы, что искал истину с самого начала своей карьеры, не имея к тому никаких побудительных мотивов, кроме стремления быть полезным государству и народу. Ну, если не считать низкого происхождения от изгнанной из дома хозяина наложницы, в упор не видящей приблуду родни и постоянной нищеты и оскорблений с раннего детства.

Лао-цзы встретил почтительное приветствие и слова молодого человека довольно резко: «Избавьтесь от самодовольного вида и множества желаний, от привычки втираться в доверие и необузданной воли. Они вам совершенно ни к чему — это все, что я имею сообщить вам».

Конфуций «сделал благородное лицо», подал в отставку с должности «главного погоняльщика овец и баранов», но не устроил себе харакири, а добился увольнения мудреца.

«Патриот и государственник» подсидел «смущённого налоговика». Всё, что «не к чему» — оказалось «к чему». Бедному Лао-цзы, который всю жизнь провёл в архиве, пришлось выйти из императорского дворца в незнакомый, дикий и пугающий мир. Это было настолько не похоже на прежнее, контраст был столь велик, что он написал:

«Повседневный мир людей ясен и очевиден,

один лишь я живу в мире смутном,

подобном вечерним сумеркам».

Когда простые люди «выходят на большую дорогу» — они становятся бандитами. С мудрецами хуже — они превращают всю дорожную сеть в Путь, в Дао.

Лао-цзы получил выходное пособие в форме старого смирного буйвола удивительной чёрно-зелёной масти и отправился в «куда глаза глядят». Глаза буйвола смотрели на северо-запад, в сторону пустыни Гоби, а «мудрому младенцу» было всё равно. Лишь бы убраться из-под налоговой юрисдикции в конфуцианском исполнении.

«Старый ребёнок» был мудр и прозорлив: несколько последующих столетий показали, что приход в любом из королевств к власти поклонников Конфуция, с их неуёмным стремлением к общенародному благу и гармонии в государстве, всегда сопровождается террором, превосходящим по своей жестокости и масштабности обычные феодальные разборки. Только дикие кочевники сравнимы по разрушительному эффекту с представителями конфуцианцев — «школы образованных людей».

Конфуций выдвинул идеал государственного устройства, в котором при наличии сакрального правителя, реальная власть принадлежит «учёным», совмещающими в себе свойства философов, литераторов и чиновников. Государство отождествлялось с обществом, социальные связи — с межличностными, основа которых усматривалась в семейной структуре. Семья выводилась из отношений между отцом и сыном. Функция отца принималось аналогичной функции Неба. Поэтому сыновняя почтительность была возведена в ранг основы добродетели.

Древние евреи тоже так думали: «Чти отца своего». Но в Торе — это лишь одна из десяти заповедей. Остальные — несколько притормаживают абсолютность маразма, до которого человечество доводит реализацию любой философской посылки. У китайцев тормозов не было.

Каждый очередной правитель объявлялся «отцом нации». Принцип знакомый: в российской истории он звучит постоянно — «государь-батюшка», «матушка императрица». Чиновники, «мудрецы», «особы приближённые к императору», получали, соответственно, статус «старшего брата» и «учителя». Полная противоположность состояния «слуга народа», принятого в древнегреческих полисах. Именно этот путь прошёл Древний Рим, когда его «слуги» времён Республики стали его «господами» времён Империи. Со столь естественным и логичным обожествлением очередного новоявленного «отца нации».

Несколько экземпляров «отцов» разных «времён и народов» функционировали и в 20 веке. Последствия деятельности таких… «всенародных батюшек» — чудовищны. Но в Древнем Китае им не позволяли выступать на митингах и съездах («неприлично — не сакрально»), а немедленно задвигали в очередной «Запретный дворец». Причём собственно «властные функции» реализовалась ничем не ограниченными «эрудитами». Абсолютная бюрократия. Вполне по «Республике» Платона. Или — «неизвестные отцы» из «Обитаемого острова» Стругацких. Соответственно, скорый «бздынь» в каждом очередном королевстве — близок и неизбежен. При всём обилии красивых слов, прекрасных мыслей, высоком профессионализме и глубоком философизме.

Лао-цзы, похоже, уловил это будущее по самодовольной физиономии «отца-основателя». И свалил в эмиграцию.

Но тут — «оба-на! иди сюда!» — таможня. Причём, весь личный состав подразделения — уже «в грязь». История не сохранила рецептуры того, что пили или курили чуйские таможенники в тот исторический период. Если царство — «Чу», то какие ещё таможенники там могут быть? Хотя… можно — «чуйные». Или — «чуёвые». Достоверно известно только то, что незадолго до обнаружения Лао-цзы на заставе наблюдали пятицветные облака.

Главный из погранцов по имени Инь Си, встретил Лао-цзы торжественно. У него уже бывали видения. В соответствии с наблюдаемой пятицветностью всего… наблюдаемого.

Инь Си заблаговременно соорудил хижину из травы и тростника, чтобы дождаться пришествия великого мудреца, и, усевшись в дверях, безотрывно следил за дорогой, уходящей в Китай. От вида всего остального его просто мутило и выворачивало.

В должное время бдение Инь Си было вознаграждено. Он увидел приближающегося к нему по извилистой пыльной тропинке огромного зеленовато-чёрного быка. На неуклюжем животном ехал верхом маленький старичок с длинными белыми волосами и бородой, съёжившийся в складках накидки из грубой ткани. Одарённый внутренним зрением Инь Си мгновенно понял сердцем, что это и был тот учёный, которого он ждал.

На радостях добавили. Для прояснения «внутреннего зрения» и укрепления «сердечного понимания».

Но некоторые… китайцы уже тогда ставили свои меркантильные интересы выше хорошего настроения коллектива. Лао-цзы сопровождал его слуга Сюй Цзя, который служил мудрецу много сотен лет. Ну что вы так удивлённо смотрите? Обычный договор найма без фиксированной даты окончания.

— Служишь? Ну и служи. Денег-то тебе всё равно не платят.

На заставе Сюй Цзя стал требовать от Лао-цзы плату за все столетия. Что, задержкой зарплаты кого-то ещё можно удивить? Хоть в моей России, хоть в Древнем Китае.

Да, Мара, Лао-цзы не дожил ещё до ста лет, а слуга у него служил уже несколько веков. Но так написано в древних книгах этих мудрецов. Видимо, служба у мудреца-налоговика считается как на фронте: «год за три».

Требования Сюя выглядели очень… «суёвыми». И тогда Лао-цзы вынул из-под языка слуги талисман. Жадина, он же — борец за права трудящихся и справедливый уровень вознаграждения, тут же рассыпался в прах, как будто умер естественной смертью много лет назад.

Инь Си попросил Лао-цзы воскресить слугу, типа: хочу мерзавцу в глаза посмотреть. «Мудрый ребёнок» положил талисман на горстку праха, и слуга ожил.

Поставьте себя на место шефа таможни, с учётом того, что, согласно жизнеописанию, Инь Си был мудрым и добродетельным человеком, однако никто об этом не знал, так как он тщательно скрывал свои достоинства. Что, впрочем, типично для таможенников.

Он скрыл их и в этот раз. Придворный, держатель всех архивов, включая налоговые, пытается сбежать из страны. Обыскать! Шмон продолжался три дня, пока не допили… «источник пятицветности». Ничего! Но ведь вывозит что-то! Ведь не может же чиновник такого уровня бежать из страны без заначки! А ещё этот слуга… То рассыпается, то — наоборот. Почти по Высоцкому:

«А эти „киты“ Такие скоты. Наверно, успели набраться: То явятся, то растворятся».

Хохмочка с вывозом золотой медали нобелевского лауреата из оккупированной фашистами Дании в растворённом в кислоте виде — имеет длительную предысторию в разных культурах.

Выглядеть дураком в глазах своих подчинённых после безрезультатного шмона… папа-погранец такого уровня мудрости ещё не достиг. И Инь Си произнёс слова, которые Китай расхлёбывает до сих пор. Потом к этой «похлёбке» ещё многие присоединились. Вот это прогрессорство, вот это бифуркация! Мало найдётся людей, которые так потрясли историю человечества просто добросовестным исполнением своих служебных обязанностей.

А слова очевидные, почти по должностной инструкции любой таможни. Особенно, первая и последняя фразы: «Ты тайно вывозишь. Ты пытаешься вывезти из страны самое дорогое, что у нас есть — мудрость. Поэтому я не пропущу тебя, пока ты всю свою мудрость не напишешь. В камеру».

Камеры на заставе не было, была отдалённое хижина. Дело было в горах, зимой в хижине гуляли ледяные сквозняки и замерзали чернила. Уставший скрывать свою добродетель Инь Си приносил «мудрому младенцу» вязанки дров. И набирался мудрости, перебирая полоски шёлка с мыслями «старого дитяти». Четыре года! Четыре года откачивали эту «мудрую» контрабанду! Никак было дна не достать. Книга состояла из 81 главы и пяти тысяч иероглифов.

Наконец, Инь Си ощутил невозможность и дальше прятать свои добродетели, цветность облаков пошла на второй десяток, вздорный слуга распался в пепел и нагло отказался собираться назад. И тогда мудрый Лао-цзы посмотрел на заходящее солнце и сказал:

— Посмотри Инь, вот наш путь, наш дао. Сейчас примем ещё по кружечке горячего саке и — вперёд.

И два налитых под завязку смыслом жизни и целостностью мироздания китайца, учитель с учеником, поддерживая друг друга на горной тропинке, устремились на запад. А написанная книга со странным названием «Дао Дэ Цзин» так и осталась лежать в хижине. Потом её, естественно, толкнули на местном рынке, потом нашли в ней смысл, растиражировали, отредактировали, дополнили и исправили.

Отдача от квеста этих двух «добрых людей», вышедших нетвёрдыми ногами на «большой дао», докатилась аж до берегов Атлантики. «Отцы церкви» в первые века христианства упоминали о великом мудреце Востока, едущим на зелёной лошади. Породу животного они, конечно, перепутали, но с цветностью — полный порядок. Видимо, следуя этому образцу и юный Д'Артаньян красил свою лошадь в тот же цвет, что и масть буйвола Лао-цзы, перед въездом в Париж.

Самого Лао-цзы более никто не видел, и информации о нём нет. Не хочется думать о таможеннике плохо, но времена были тяжёлые, а пампушки с человеческим мясом в Китае имеют даже более давнюю историю, чем Нефритовый император.

А вот скрытный таможенник, по непроверенной информации, подвизался проповедником в Индии. Говорят, что он и принцу Гаутаме мозги промывал. Хотя я лично сомневаюсь — не встречал в буддистских текстах рассуждений о многоцветных облаках.

Нет там и уникальной вещи, отличающей ранний даосизм от всех остальных религиозных течений: стремления к реальному бессмертию. Не где-то когда-то потом, а «здесь и сейчас». Не в раю или после слияния с Абсолютом, а вот в этом теле и на этой земле. Как «там и тогда» говорили: «между четырьмя морями».

Бессмертия на земле хотят многие. Особенно те, кому жизнь хороша. Тем, у кого всё есть, очень хочется «…и по-дольше». Великий Цинь-ши-Хуан-ди немного не дожил до трёхсот лет. Не дожил, потому что погнался за бессмертием — ловил редкую рыбу, сок которой необходим для полной регенерации императорского организма. За бессмертием погнался, а от простудифилиса не уберёгся. И таких в истории Китая — немало.

Последователи «мудрого младенца» — даосы — странным образом сочетали несочетаемое. Созерцательность, «не-деяние». И — активное действие. Целенаправленный, обдуманный поступок — но только в рамках того, что называется «естественным ходом вещей». Стремление к этой самой естественности — и демонстративные сверхъестественные способности: полёты на глазах изумлённой публики, эта хохмочка с рассыпающимся в пыль слугой…

Пожалуй, сам Лао-цзы лучше всех сформулировал парадоксальность своего учения:

«Когда человек дойдёт до не-делания,

то нет того, что не было бы сделано».

Грубо говоря, только перетрахав всех женщин в мире, мужчина может позволить себе воздержание. Я же говорю: дао — путь к совершенству.

Не могли активно-пассивные даосы обойти вниманием и такую важную область человеческой жизнедеятельности, как секс. И в этом деле они снова смешали несовместимое: активность с созерцательностью, естественность с противоестественностью, действие с размышлением.

Посему позволю обратить внимание достопочтенной Мараны на вот этот мужской половой орган. Я понимаю, что ты его уже полчаса разглядываешь. Но я хочу предложить тебе… новое видение. Представь себе, что весь ствол данного… «нефритового жезла» разделён по длине на 9 частей. Ножик искать не надо, просто представь визуально. Ну, так, «на глазок». Углём рисовать не будем… И ленточки навязывать не надо… Сухан, ты представил? Прекрасно. Наша… богиня уже заняла основную производственную позицию. Для последующих сакральных упражнений. Очень хорошо, приступаем.

В основе методики древних даосов лежит понятие «священного числа девять». И непрерывный устный счёт. Я же говорил: даосы совмещают несовмещаемое — секс и математику. В одной голове в один момент времени. Команду: «стой там, иди сюда» — слышали? Во-от. А они так живут. Столетиями.

Сухан, ты в музучилище учился? Ах, да… Один музыкальный такт — это счёт: «раз-и». Понял? Это секунда. Теперь… вводишь головку. Разве я что-то говорил про голову? Да, именно это и именно туда. Держишь паузу в один такт. Раз-и. Теперь ме-е-едленно вдвигаешь до первого деления. Как раз на этот счёт: «два-и». И останавливаешься — «три-и». Ещё на одно деление — «четыре-и». Ме-е-е-е-едленно, я сказал! И снова остановка. «Пять-и». И так — до конца. В смысле: до упора. Теперь обычная пауза и — рывком назад.

Мара! Спокойно! Спокойно! Тпру! Лежать! Ты просто к этому не привыкла. Я же предупреждал: даосы вывернули наизнанку всю естественную динамику процесса. — Ну почему «тебя»? Только динамику. — Да, Мара, да. Китайцы — извращенцы. А их мудрецы — вообще… Но ведь ты же такого ещё не пробовала? Такой… вакуумный насос. Именно это и называется волшебство. Потерпи — тебе понравится. Марана! «Сыны неба», «внуки солнца», «шурины чёрных дыр», «племянники астероидных потоков»…! Из разных династий тысячи лет…! Это же волшебство, Марана! Ты же ведунья, та, кто ведает, та, кто знает. И, соответственно, пробует. Продолжим? Ну, вот и хорошо. Мда… Любопытство сгубило кошку. И не её одну.

Теперь ты, Сухан. Выдёргивать надо не всё, а только до первого деления. Понял? Этот случай — не засчитывается. Фальстарт. Повторяем с самого начала. Раз-и, два-и…

Конечно, Мара, противоестественно. Поэтому и называется — волшебство. Словосочетание «естественное волшебство» — как «сухая вода» — противоестественно. Даосы — ненормальные? Полностью с тобой согласен. Мудрец — это вообще ненормально. Садист и мазохист в одном флаконе. Мучает себя поисками истины, получая от этого удовольствие. Мучает окружающих подозрением, что он что-то нашёл. И тоже — радуется.

Продолжай, Суханище. Должно быть девять раз. Девять делений нужно пройти девять раз. Потому что «девять» — священное число. — Откуда я знаю?

«Земную жизнь, пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу».

Откуда взялась концепция девяти кругов ада в христианстве? Может, от Варравы? Иисус беседовал с Буддой под этим именем. А может, и с самим Инь Си. Если у них слуги живут столетиями, то что говорить о мастерах. Только у Данте Алигъери ад — трёхмерная воронка, а у китайцев — мерность выше. Они же не только с пространством, но и со временем работали. С вечностью.

Мара! Не спеши! У тебя вечность впереди — расслабься. Марана! Мне за тебя стыдно! Неужели русская смерть не может выдержать китайской любви в зомбийском исполнении?! Ты же «богиня смерти», а не любовных утех. Это пуская всякие Лады с Лелями скачут. А ты… «Царица вечного покоя». Поэтому ты должна раз — лежать, и два — молча. Сейчас будет перерыв, потерпи.

А теперь, Сухан, делаем очередной даосский парадокс: освободившись, но не убегая, не прикасаясь, но и не удаляясь, совершим лёгкими колебательными движениями крёстное знамение. Да-да, вот именно там. И вот именно тем. Но-но! Без рук! Лёгкий ветерок овевает разгорячённые члены… Крестообразно. Девять раз. Розу ветров не видел? А розу Парижской богоматери? Факеншит! Её же только через три года заложат! Церковь ту.

А крест православный? Восьмиконечный? Как-то я не задумывался… Нету в этом мире девятиконечных звёзд или крестов. Девятиконечная звезда как символ Святого Духа — ещё не в ходу, португальский девятиконечный орден Непорочного Зачатия Девы Марии — ещё шесть с половиной веков… бахайский символ Наивеличайшего Имени… — Не надо руками хватать! Марана! Сама перекрестишь? Ты же языческая богиня — перестань из себя приходского попа корчить! Батюшка из тебя не получиться.

А теперь повторяем последовательность действий ещё восемь раз.

Девять делений в каждом вставлении, девять вставлений между крещениями, девять крещений до чаепития, девять чаепитий до изливания… Четыре уровня вложенности. — Мара, ну откуда я знаю — сколько их всего?! Я выше четвёртого уровня не проходил. Почему-почему… запасных жизней не хватало. По идее — и уровней должно быть девять. Но последний, похоже, охватывает бесконечность. Мироздание, вселенную. Конечную станцию этой… «железнодорожной ветки». Пункт назначения извращённых путейцев.

Мара, кто мне тут недавно нагло говорил: «теперь ты давай»? Я — «даю». А ты что, «проглотить» не можешь? Тоже мне: «я — Марана», «я — Марана». На что годна «богиня смерти», если не может проглотить такой маленький кусочек человеческой жизни?

Что значит «уже было хорошо»? Женщина может испытать до семи оргазмов непрерывно. У тебя всё ещё впереди.

«Вся жизнь впереди.

Разденься и жди».

Вижу: и разделась, и дождалась. Но это только первое чаепитие. Ты его не торопи. Он хоть и зомби, но тоже может со счёта сбиться. Кончил? Нет, я в смысле — досчитал? Тогда — чаепитие. Китайского чая на «Святой Руси» нет, поэтому попробуем кваском. Слез, размялся, ручками помахал, ножками подвигал, выпил чашечку… Пару глотков — много жидкости вредно. Подумал о вечном и о своём пути к нему, посчитал девять раз до 9, выравнивая мысли и успокаивая дыхание. Пошёл на второй круг. Как «сколько кругов»? Как в аду. Я же сказал — священное число 9. Вот единичку — открыжили.

Ну всё ребята, я пошёл. Вам этого непрерывного занятия ещё часа на четыре хватит. Главное — со счёта не сбиваться. А то придётся всё с начала начинать. И не забывайте думать о вечном. А потом мы ещё и «изменяемую геометрию крыла» попробуем. Я тебе потом объясню. Когда вот этого одного — хватать не будет.

Алгоритм изложен, дальше сами справитесь.

Мда, Ванёк, ну ты и… уелбантурил. Затрахает мой зомбяк «русскую смерть» по методике «китайских таможенников».

Сплошной сюр: недоделанный боевой волхв «играется» с кривой смертью-самозванкой под диктовку недо-боярыча — псевдо-даоса. Ни один из лейблов не соответствует заявленной сущности. Ну, кроме «играется». Но я-то в любом случае буду в выигрыше. Или эта… «пресекательница жизней» будет держаться от меня и моих людей подальше. И — сама, и — другим расскажет. Или… Или в моём «блуждающем дурдоме» будет пополнение. «За ним следовало до десяти тысяч всякой сволочи». Мне предстоит собрать из всяких… странных людей — команду. «Живая смерть» с лечебными функциями — очень даже вписывается. У меня-то нынче основной способ управления: «управление с помощью страха». Её присутствие в моей команде будет полезно.

Глава 134

Нанять её за деньги — невозможно. Зачем деньги смерти? «Гроб — не мерседес, багажника не имеет» — постсоветская народная мудрость. Испугать… пробовал. «И смертью смерть испугав»… Не пугается. Какую-то фанатичную идею? Да она сама — такая идея! Фундаментальная. «Жизнь и смерть»… Причём не какого-то конкретного «Хоакина Мурьетты», а вообще — любого и каждого. А что в мире вообще, кроме этого, есть?!

А вот если ей это понравится… Или, хотя бы, просто интересно будет, любопытно… «Служба из любопытства»… «Нация эмигрантов» о таком не рассказывает. Может, это их «великая национальная тайна»? Не, не похоже. Скорее — это наша «великая национальная тайна». «А что будет если…?» — непрерывный вопрос в многострадальном отечестве. Но если я прав, то… иметь в хозяйстве собственную смерть… функционально. Хоть просто: «Чтоб перед глазами была».

«Но смерть полна коварства Его подстерегла. И нанесла удар свой Ему из-за угла».

Нет уж, не надо «из-за угла». Лучше — «лицом к лицу» или — «грудь в грудь»… Насчёт груди… Да и вообще, в тазике она выглядит… привлекательно. «По двору боярской усадьбы голая фигуристая „костлявая“ гонялась вприпрыжку за малолетним владетелем. Потрясая его своим бюстом»… Размечтался…

Так, а что я наблюдаю вот на этом дворе, на Гостимиловом подворье? Сплошной Лебедев-Кумач пополам с Дунаевским. В формате «Детей капитана Гранта»:

«Кто привык за победу бороться, С нами вместе пускай-ка нальёт. Кто весел — тот смеётся, Кто хочет — тот еб…тся, Кто ищет — что-нибудь найдёт!».

Что мы и имеем. «Кто весел — тот смеётся». Но — тайком. Тихое веселье. Такие… смешки за спиной: Рябиновские мужички у Гостимила за спиной над ним посмеиваются. И насчёт своих игр с его жёнкой, и насчёт его вчерашней ошибки. Как он отвернётся или отойдёт — бабёнку его прижимают. Тут пощупают, там потрогают. А чего «нет»? Она ж не кричит. Только ойкает да ахает. Отскакивает резко от каждого щипка-хлопка-прикосновения. Оглядывается так… удивлённо-недоуменно. Как блондинка в ЦУМе на проспекте Шота Руставели в Тбилиси.

А мужикам — в радость. Развлечение. Такой… вариант игры в жучка. Когда вокруг десяток шаловливых мужских ручонок, и все тянуться подержаться…

— Ну-ка, угадай — кто? Угадала? Призовая игра: лап-лап.

Гостимил походил по усадьбе, покрутил головой. Чувствует — что-то не так, а понять не может. Жена дёргается, но помалкивает, а эти… гребуны честными благородными глазками на него смотрят. И давятся от смеха. Наконец, он не выдержал — плюнул, пошёл спать, бессонная ночь сказывается. А жене — нельзя. По дому «всегда есть место подвигам», которые именно сейчас надо сделать. Двор-то подмести и на другое утро можно, а вот живность покормить или варево какое сготовить…

В любой артели по трудодням считать — у поварихи всегда больше всех получается. Что мужиков кормить, что сталь варить — непрерывное производство. В России доменные печи работают от войны до войны. А кухонные — и в войну работают. А возле печки — хозяйка. Каждый день, всю жизнь, без отпуска, выходных и выслуги лет. Не, я бы так не смог, я бы с тоски повесился. А они находят в этом смысл и удовольствие, всякие разности придумывают, друг перед другом хвастаются, книги читают, рецепты изобретают и собирают… «Работа на унитаз». Как писал Макаренко о Куряже: «сотни видневшихся над обрывом детских задниц были заняты перерабатыванием совцосовских миллионов в продукт, из которого уже ничего сделать нельзя». Там большая кухня была — на восемьсот едоков.

Вот уж точно: какое бы дело ежедневно ни делал — полюби его. Или — вешайся.

С другой стороны, с моей позиции промежуточного этапа между обеденным столом и нужником — хорошая стряпуха — это очень здорово. Одно из 3–4 настоящих удовольствий в жизни. А уж что может сделать плохая хозяйка со своей семьёй!.. Даже не по злобе, а так просто — по неумению да по лености… Ни один, даже самый изощрённый палач не может организовать человеку такие бесконечные муки мученические, как просто повариха. И это не только про желудок с кишечником. Чуть сдвинуть диету и наступает, например, «мерцающий идиотизм». С утра, вроде бы, чувствуешь себя человеком. Чего-то хочется, что-то получается. А после обеда — «боров откормленный». Пригоден только для «сала натопить». И, что самое скверное, это — начинает нравиться. А что делать, если жена вкусно готовит?

Всё-таки ресторан — «публичный дом для женщин»: место получения удовольствия от ощущения «не я это готовила, не мне посуду мыть». И для тех несчастных, кому с женой не повезло.

В одном из французских детективов пожилой полицейский инспектор обнаруживает женщину-убийцу. Она за три-четыре года доводит своего очередного мужа до смерти, просто потому, что вкусно готовит. И в очередной раз становится богатой вдовой. Собрав достаточно доказательств и неопровержимых улик, инспектор является к вдове и говорит:

— Я знаю, что вы убийца. Будьте моей женой. Я вышел на пенсию, у меня есть небольшое состояние, которое останется вам. Я знаю, что больше трёх-четырёх лет при ваших кулинарных талантах — не проживу. Но могу же я, наконец, поесть нормально!

Вот нормальный мужской подход: мы, конечно, можем жрать всё, что угодно, вплоть до жаренных гвоздей. Но за удовольствие хорошо покушать серьёзный мужчина готов и жизнь положить.

Бывает и в другую сторону. Родной фольк, например, такие рецепты выдаёт:

«полы мыла — во щи вылила, порог скребла — пирог спекла».

И не говорите, что «истина где-то рядом» — она у нас внутри.

Так что, хозяйка занимается своим хозяйкиным делом, мужики — своим мужским. Что радует, так это отсутствие «вместе пускай-ка нальёт» из выше приведённой песенки. Групповой запой — вещь страшная. Очень вредная и опасная для здоровья и жизни. И тех, которые — «вместе пускай-ка», и случайных окружающих. Мужички мои пока «сухие» — приходят в себя после вчерашних-позавчерашних приключений. Барахлишко перебирают, рубахи, в порубе рваные — штопают. Но это ненадолго. К вечеру дела переделают, начнут соображать и искать. «Кто ищет — что-нибудь всегда…». Найдут. Придётся снова успокаивать. Мужики, они как дети малые — пока не набегаются — не успокоятся. Надо им срочно какое-то новое занятие искать. Может, курсы какие организовать? Икебану там, или макраме какое спрогрессировать? Всеобщее одиннадцатилетнее образование в моей России — не сколько, чтобы детишек научить, сколько — чтобы их время занять.

Так, Иван Юрьевич, не надо о больном — о российском образовании. То помещений нет, то — указаний. То учебников, то компьютеров. Всегда — денег и учителей. Черчиль писал: «Наше самое выгодное капиталовложение — вложение в образование». Бисмарк после первых побед Новогерманской империи приказал поставить памятник школьному учителю. А у нас… «учебный год наступил неожиданно». Причём — ежегодно. Вот детишки кончатся, и проблема закроется. Не будет школьников — любая школьная реформа «на ура» проходить будет. От детишек и их родителей столько забот! А уж расходов!

М-м-м… «Кто хочет, тот…». Сухану с Марой я хорошее занятие нашёл. До-о-олгое. Такой… непрерывный процесс. И ведь не бросишь. Вот ей захотелось и… прямо по песне. А я лишился своего постоянного попутчика. Как-то непривычно одному — как голому. Жизнь без зомби вызывает чувство неуверенности у зомбиводителя. Почему никто из попаданцев не писал, что отсутствие в поле зрения «живого мертвеца» провоцирует нарастание ощущения заброшенности, одиночества и неизбывную депрессию?

Может, мне тоже песню спеть? Грузинскую. «Где же ты моё… Сулико?». Слов не помню. И спросить не у кого: Чарджи тоже… отсыпается «песен попевши». Ночью у него опять… «выход в свет». Или это — «полусвет»?

«Ночь тиха, вся Ельня внемлет богу. Торкский принц бабёнку ублажит».

Вот, Ванюша, все — при деле. Один ты… «привык за победу бороться»? Ну и давай. Сам. Без ансамбля. Потому что есть вещи, которые тебе ну край нужно найти в этом мире.

Типовой попаданец или фентазийник, вляпавшись в своё «ничего себе!» обычно отправляется искать какой-нибудь «фигурный болт». Какой-нибудь «жезл смерти», или «палку вечной жизни», или «кольцо всевластия», или «врата бессмертия»… Какой-нибудь артефакт или «заколдованное место».

И пошёл квест. Правила тут довольно понятные: нужно найти мечника, лучника и колдуна. Этот набор позволяет компенсировать тотальную безграмотность и «рукосуйство» ГГ.

Другой известный пример комплекта «предметов первой необходимости»: негр, женщина и собака. Уровень соображалки и «преданности общему делу» всех членов группы — примерно одинаковы. Но формы выражения несколько различаются. Негр, например, не облизывает ГГ в минуты опасности. В таком «суповом наборе» уже ГГ суперменничает и этим гасит бестолковость своих попутчиков.

Варианты не новы, отработаны ещё в древнегреческих трагедиях. Оттуда и специфический термин: «бог из машины». Древние греки запутывали своих зрителей так, что единственным выходом из громады несуразиц сценического повествования было появления божественной фигуры, которая спускалась сверху на верёвках через систему блоков («машину») и громогласно объясняла зрителям — «что мы конкретно имели в виду».

Свой квест я уже прошёл — когда бежал из Киева в Рябиновку. «Буратино». Со стремительно курвящейся «мальвиной», склонным к запою отставным гриднем — «артемоном» и тоскующим «пьеро» — разорившимся купцом.

«Идёт суд над Карабасом-Барабасом. Встаёт Мальвина и сообщает:

— Карабас — извращенец. Он делал мне неприличные предложения.

Встаёт Пьеро и уточняет:

— Карабс — гей. Он и мне делал неприличные предложения.

Встаёт Артемон:

— Карабас — зоофил. Ну, вы понимаете — о чём я…

Встаёт адвокат и возражает:

— Ну что вы, господа! Карабас-Барабас — очень приличный человек, он очень любит природу…

Буратино — сам себе:

— Вот только этого мне ещё не хватало!».

Хорошо хоть, мой Карабас-Барабас — в Киеве остался. А не бросился за мной в погоню в поисках «золотого ключика»… Или, скорее, «замочной скважины»…

А так-то всё по законам жанра. И артефакт у меня есть, называется — «дрын берёзовый». Вот, добежал до «замка доброго волшебника» и понеслось… «Кольцо всевластия» в формате усадебной ямы-поруба, маленькая шашечка — в роли «жезла смерти» и «врата бессмертия» — в виде чёрного хода на Рябиновской поварне…

Ладно, отбился, не завалился, усыновился… Квест закончен успешно, можно ставить точку. В смысле — жить спокойно.

И никто не говорит, что собственно после квеста и начинается самое интересное. «Жизнь» — называется. Другой близкий по смыслу термин: «стипль-чез по минному полю».

Марк Твен насчёт «где точку ставить» очень чётко понимал:

«Когда пишешь роман о взрослых, то наперёд известно, где надо поставить точку, — на свадьбе; а когда пишешь о детях, приходится ставить точку там, где это всего удобнее».

Ну, вообще-то, правильно: каждый роман представляет собой квест, конечной целью которого является помещение «палки жизни» во «врата бессмертия».

Понятно, возможны вариации. У Пушкина, например, в «Руслане и Людмиле» всё куда круче обычного стандартного романа: поэма со свадьбы — начинается. Правда, свадьбой же и заканчивается. А какой квест между!

Тут я с Александром Сергеевичем солидарен: только после свадьбы настоящие приключения и случается. Новобрачная огребает экспириенса «по самое не хочу». А молодой муж бегает по миру как наскипидаренный. Мучаясь по ночам эротическими сновидениями с конкурентами-соискателями в главных ролях. Отчего и происходит у него непрерывный «бой с головой». Голова, получив смертельную пощёчину, отмирает и открывает измученной гормонами личности доступ к мечу — общепринятому фаллическому символу. Вцепившись в свой… символ двумя руками — двуручный же! — обезголовевшая психика отправляется на поиски женщины. Понятно, что его противник, обладатель бороды — символа мудрости и преклонного возраста, проигрывает «бой за осеменение» обладателю символа фаллоса.

«Там на глазах перед народом Через леса, через моря Колдун несёт богатыря».

Процесс такого «поноса» называется «смена поколений». Пока самцы меняются — дама примеряет шапки и играет в прятки. У Руслана — это «второй подход к снаряду». Более успешный. Странно, что Пушкин не последовал нормам Олимпийского комитета — должна была быть ещё и третья попытка.

А как быть мне? «Мальчик»? Тельце-то подростковое. Добежал, спрятался… Расти себе спокойно, учись, ума-разума набирайся, батюшку слушай, бога не забывай, прогрессируй себе помаленьку…

«И привольная, и праздная Жизнь покатится шутя… — Эка песня безобразная! Няня! Дай-ка мне дитя!»

Тут и никакого «проезжего городского» не надо. Тут же «Святая Русь»! Тут просто за раками на речку сходить… С моими-то талантами… И любопытные зрители могут спрашивать уже лично у Велеса: «а был ли мальчик?».

Ну, положим я — не мальчик. И это тело — уже «не мальчик», а по мозгам… ну совсем «не мальчик». Взрослый? «Поставить точку на свадьбе»? Типа «женился — дальше не интересно»? Или: «женат? — Жизнь кончилась».

У меня другая точка зрения: только после этого жизнь и начинается. Потому что семья и есть «команда по выживанию в этом мире». Эх, мне бы какую-нибудь Василису Премудрую найти. «Вышла она замуж за Ивана-дурака и стала прозываться — Василиса Дурак». И жить — «в урагане по имени Ванька»…

Нет уж, для свадьбы мне по тельцу — ещё рано, а по мозгам — уже поздно.

Поэтому для личного выживания нужно формировать команду, основанную на других принципах. Вместо всяких спящих красавиц, говорящих тотошек, заколдованных железяк, свитков с секретами и ларчиков с сокровищами — мне нужны люди. Толковые, работящие, умелые люди. Как их тут найти? И как убедить их делать нужное мне? Нанять? Серебро-то у меня в усадьбе имеется.

Можно выйти на торжище и закричать:

— А кто тут кузнец-молодец? А скорняк — не дурак? А кирпичник — не на один птичник? А шерстобит-сукнодел, кто на этом зубы съел? Подходи-налетай, даром время не теряй! Мастеров сыскать хочу — подходи, озолочу!

Кричать по-зазывальному я умею. А вот будет ли от моего крика толк? В приличном обществе этот вопрос решается наймом соответствующего специалиста. Обращаешься, например, в рекрутовую контору. Описываешь — что именно тебе нужно. Проводишь несколько собеседований, с подобранными профессионалами в части рекрутинга, кандидатами. Выбираешь наиболее подходящий экземпляр и — вперёд. Договор — типовой, должностные обязанности — интуитивно понятны. Существует законодательство, общепринятые нормы и традиции. Можно расписать подробнее, как в Штатах делают — договор найма на 80 листов.

Здесь всякий договор называется «ряд». Фольк даёт устойчивую цепочку ассоциаций: «рядиться-биться-судиться». Или вот так: «Стали между собой рядиться — и дорядились: и корм сгнил, и скотина полегла». Мне такие договорные отношения — даром не нужны.

А какие нужны? Я же не знаю — что они в свои «ряды» вписывают! А и увидев образец — не понимаю, что для туземцев — само собой разумеется. «Неразглашение информации, полученной в ходе исполнения должностных обязанностей» — это здесь как? «Само собой»? А то у меня всякие «инновушки» в голове бродят — для меня это условие важно. Патентного права здесь нет, авторского права здесь… как в Рунете. Да ничего здесь нет! Даже «право частной собственности — священно» — уже из французской революции. Здесь у человека только одно неотъемлемое право: помолиться перед смертью. Ну и как на этом строить трудовые отношения?

Основная форма отплаты в «Святой Руси» — повремёнка, подёнщики. Вроде бы — чего проще? Рабочий день — почти как у вампиров: от заката до рассвета. В смысле — наоборот. А как быть зимой? Когда день короткий? А при работе в помещении? Мне там шинделей моих понаделать надо будет… От звонка до звонка? А кто звонить будет? А как с работой по выходным? А по двунадесятым праздникам? Для обжига кирпича надо бы организовывать непрерывное производство. А как здесь? Как у евреев: суббота — священный день? И для обязательных работ, типа ухода за скотиной или топки печей зимой, нужно нанимать прислугу из православных. А мне кого нанимать?

Суды здешние производственных конфликтов не рассматривают — в «Русской правде» эта тема не прописана. Поэтому всякий трудовой спор, возникший хоть бы и не по злобе, а просто по взаимному непониманию, быстро переходит от «рядиться» к стадии второй: «биться». С мордобоем и поджогами. Потом стадия третья: с уголовщиной — «пожальте в суд». «Пока трупа нет — говорить не о чём». Законодатели…

У Тургенева в «Убежище Монрепо» есть такой пассаж:

«Помнится, у Бажанова говорится, что двое рабочих, при двух исправных плугах, легко могут вспахать в день казённую десятину. Но ежели они не вспашут — как с этим быть? Доказывать ли, с Бажановым в руках, что священный долг каждого рабочего — вспахать не менее полудесятины? — но они ответят на это: „Итак не гуляли“. Броситься ли на тунеядца с распростёртыми дланями и скверным словом на устах? — но он, как человек, сознающий себя героем вольного труда, пожалуй, сам даст сдачи».

Много раз в жизни приходилось слышать фразы типа: «если бы мне платили вдвое больше, то я бы тогда работал. А так — день прошёл и ладно». Ерунда. Вот сидит человек, получает гроши. И тут ему говорят: платим вдесятеро. Но нужно не сидеть, а бегать. Согласен? — Он-то сам, может, сдуру, и согласится. Но восемь часов непрерывного бега после года, например, отсиживания — смерть ещё до обеда.

Другой пример. Человек привык воровать. «Поднимем им зарплату, и они перестанут». Не перестанут. Как не переставали воровать продукты советские эмигранты в Нью-Йорке, устроившись на место повара в каком-нибудь тамошнем ресторане. Как требуют «откатов» менеджеры частных фирм в Демократической России. Не в государственных — в частных, будучи их совладельцами. Как всё шире распространяется коррупция, государственное вымогательство российских чиновников, не глядя на повышение зарплат. Как не перестают тунеядничать двое «тургеневских» работников. Они же не повышения оплаты требуют! «Итак не гуляли»… Вот же, не крепостные — «герои вольного труда». Но работать вольно, по добровольному договору — не хотят. А при давлении — «пожалуй, сам даст сдачи».

«Пусть ворует — лишь бы дело делал»… Не будет такой… «работник» — «дело делать»: человек един во всех своих проявлениях. Привыкший обманывать в деньгах, начнёт обманывать и в делах. Хотя бы просто для того, чтобы сэкономить свои силы и время.

«Эти-то уже наворовались. Новые-то больше воровать будут». Ощущение «я — наворовался» — человеку несвойственно. В этом процессе — всегда есть куда расти. А вот ощущение «воровать — нормально» возникает очень быстро и устанавливается навсегда. «Все так делают. И раньше так было».

«Идёт собрание колхозников. Председатель докладывает о результатах:

— У позапрошлом годе мы посеяли 100 га конопли. И всё тля пожрала. У прошлом годе мы посеяли 200 га конопли. И опять всё тля пожрала. У нонешнем годе мы посеем 500 га конопли. И хай та тля подавиться».

«Тля» не подавится — она размножится.

У меня к этим «общечеловеческим ценностям» здесь добавляются специфические, средневековые. В третьем тысячелетии 90 % трудоспособного населения работают по найму. Мы все как-то это понимаем. Примерно представляем, что означают те или иные слова: оплата больничного, отчисления в пенсионный фонд, компенсация инфляции, восьмичасовой рабочий день… Здесь этого нет. Напрочь. Есть подённая оплата. Вот её и реализуют тургеневские пахари.

А есть ещё чисто местные, локальные заморочки. Маркс в «Капитале» пишет, что и в середине 19 века в индустриальной Англии разброс в размере оплате в разных местностях составлял разы. Восходя к уровням, сложившимся в графствах в 12–14 веках. Да что там Англия! Этому городку, Елно, князем налог установлен «… и лисица». Почему лисица? Почему не серебро или какая-то другая шкурка, или товар? Как пересчитывать, например, шкурку рыси в шкурку лисицы?

Оплата работника традиционно идёт или серебром, или хлебом. Хлеба у меня нет. Примут ли наёмные работники серебро? По какому курсу? В 17 веке Россия, проиграв войну шведам, обязуется выплатить им контрибуцию. И в Пскове начинается мощное восстание против Московского государя. Потому что Москва, проиграв главное, «честное» дело, пытается «жульничать по мелочи». Сумма контрибуции определена в серебре, а вот поставка шведам должна идти хлебом по ценам Псковского рынка. И московское правительство посылает боярина срочно скупить хлеб во Пскове, поднять цены и, тем самым, объегорить шведов в количестве пудов. Но простой-то народ таких стратегически-мошеннических замыслов не понимает. Он видит, что в награду за проявленный в войне героизм, правительство собирается заморить его голодом. И недавние русские патриоты из Пскова и из Москвы старательно бьют друг другу морды. С привлечением воинских соединений и смертельными исходами.

Это — по оплате. Второй типовой пункт здешнего договора найма — корм. Кто-нибудь их попаданцев эту проблему решал? Рассчитывал необходимые рационы? Какой, сколько, чего… Ну нет в моё время у работодателя обязанности кормить работника! В крайнем случае: «согласно действующих санитарных норм». Кто-нибудь знает: какие они, эти нормы, в «Святой Руси»?

«Русская Правда» в «поконе вирном» даёт нормы содержания вирника и его команды при проведении следственных мероприятий на месте преступления. Остальные… согласно обычаю. Отдача — столетиями: формулировка «дать в кормление» в русской истории — основание для сотен бунтов, для десятков тысяч убитых и искалеченных. Несколько веков чуть ли не ежегодно на Руси, и Древней и Московской, где-нибудь начинается свара. С мордобоем и поджогами, как минимум. Из-за корма.

Три относительно свежих примера уже из Российской Империи.

Восстание на броненосце «Потёмкин». Официальная причина — червивое мясо. Хотя корабельный врач выдал положительное заключение. Из-за отсутствия холодильной техники «мясо с червями на кораблях Черноморского флота в те времена было явлением нередким, всегда обходилось без конфликтов…».

Ленский расстрел 1912 года. Всё началось с того, что на стол в заводской столовой подали варёный половой член жеребца. Состав супового набора в «договоре найма» не оговорён. Но… хоть бы покрошили… кухарки…

Третий — уже Первая Мировая война. На броненосцах, стоящих в Гельсингфорсе, объявляется «угольная тревога». Матросики, замотав себе головы и между ног тряпками от угольной пыли, таскают мешки с углём с берега в угольные ямы своих линкоров. И получают, «по обычаю», после этой тяжёлой работы, праздничный обед. С гречневой кашей. А не с картошкой, как «по обычаю» в том моменте времени, в том месте, должно быть. Картошка считается более «продвинутым», более праздничным блюдом. Поскольку более трудоёмка в готовке и более капризна при хранении. И на кораблях эскадры, в зоне боевых действий, начинаются массовые беспорядки военнослужащих. Скажи моим современникам, что картошка — это праздник, это награда за тяжёлый грязный труд, а гречка — нет… И за эту разницу можно пойти под военный трибунал… Наплевав на «Веру, Царя и Отечество»… Не поймут ни по одному пункту.

Ладно, предположим, что мои здешние «старшие товарищи» вправят мозги малолетке-бестолковке, и кое-какой типовой договор мы сконструируем. С кем его заключать? Где взять столь необходимых мне наёмных работников? Без которых и экзотический слоган: «Смерть курной избе», и куда более простая и типовая для этого 12 века задача: «Рябиновка — усадьба боярская, образцовая» — одно суесловие и воздуха сотрясение.

Я не могу, подобно Диогену, выйти на рынок среди белого дня с факелом и криком «Ищу человека!». Не поймут-с. Да и смысл другой, не диогеновский: мне нужны не образцы высокой морали для подражания, а профессионалы в нескольких областях деятельности.

Каждый попаданец — дилетант. Не знаю, насколько мои «коллеги по цеху» это осознают, но мы все — неучи. Мы хуже «кухарки, которую научат управлять государством». Потому что она хоть умеет профессионально кухарить. Вот на этой идиотской корявой святорусской кухне. А нормальный попаданец не владеет ни каким серьёзным профессиональным умением вот этого среднего средневековья. Я об этом очень погрустил в самом начале. Как осознал, так и грустанул. Но тогда-то я искал место в этом мире для себя лично, а теперь мне нужно найти профессионалов в свою команду. А я даже не знаю — как их отличить!

Был у меня как-то серьёзный конфликт с одной московской фирмой. Поругались мы тогда основательно, и их босс выдал чёткую формулировку:

— Я очень мало понимаю в ваших профессиональных игрищах. Поэтому я и не принимаю решений по вашим профессиональным вопросам. Поэтому я и профессиональных ошибок совершить не могу. Единственное, в чем я понимаю — люди. И ошибиться я могу только в людях. Поставив «не того человека». А ты — «тот человек»?

А для меня здесь всякий человек — «не тот»! Я же в этих людях не понимаю! Не в смысле общефилософском: «чужая душа — потёмки», а в смысле аутизма: «неспособен к полноценному социальному общению и не может интуитивно почувствовать состояние другого человека». А как я могу «интуитивно почувствовать» чувства и мысли человека, у которого «клейма бедности, несчастья, унижения, обид, которые обесчеловечивают человека и превращают его в преданного покорного раба, радующего взор своего господина» — врождённые? Прямо на лбу написанные. Для которого Велес и Власий — консультанты по удойности и привесам. У которого в каждой луже — по водяному, в каждом лесу — по оборотню…

Есть куча народа, которые начнут гнуть пальцы и фыркать: «А зачем нам его душа? Лишь бы он дело своё делал». Глупость. Так не бывает.

Простенький пример: прекрасный водитель, профи. Но 5-го и 20-го — «в грязь». И тут вам именно пятого и надо ехать. А на восьмое, соответственно, можно заказывать венки?

Другой пример: отличный врач, великолепный детский диагност. Профессионал высшего класса. Но — педофил. Вам нужен такой работник?

«Сапожник? — Прекрасный богобоязненный человек. Каждый постный день ходит в церковь». Если кто не знает — в православном календаре не-постных дней за год — от 60 до 80. А церковь у нас за 20 вёрст. Когда ему работать-то? Ну и зачем мне такой мастер? Такой… богобоязненный…

Ладно — душевные, коммуникативные, личностные, общественные… качества. Я не могу оценить профессиональные навыки ремесленника! Всё, что они делают — на мой взгляд — дерьмо. Как поёт Семён Слепаков:

«Купи говно и поддержи Россию. Купи говно, ведь ты же патриот. Купи говно и поступи красиво. Купи говно — толкни страну вперёд».

За исключением нескольких, довольно редких, образцов ювелирной, оружейной, культовой продукции, всё остальное здесь выглядит тем, чем оно и является — самодельным лепежом.

Как говаривал дон Румата Эсторский:

— С высоты моего происхождения разница между королём Арканара и каким-нибудь арканарским простолюдином — просто незаметна.

Так и у меня: разница между лепежом ручной работы и продуктом индустриального массового производства — по глазам бьёт. А вот между изделиями хорошего ремесленника и ремесленника плохого… чуть лучше, чуть хуже… Верёвочкой подвязанное, ремешочком примотанное, на коленке слепленное…

Румата там добавил:

— Я бы мог купить весь ваш Арканар, но мне не интересны помойки.

А у меня тут просто ничего другого нету!

Глава 135

Я, как всякий человек 20–21 века привык к фабричной продукции. К её одинаковости, к выходному контролю качества, упакованности, продуманного удобства, «дружелюбности» к пользователю… Для меня эксклюзив, ручная работа — предмет роскоши. Какая-то эстетическая финтифлюшка. Не для необходимости, функциональности, а так… Кстати, раритеты-артефакты из этой эпохи для третьего тысячелетия интересны именно эстетичностью. А вот полезность… Попробуйте применить здешний мундштук, используемый для запряжки крестьянской лошади, в 21 веке… Да вас просто побьют! И даже не «защитники животных», а — просто люди.

Грызло здешнего мундштука представляет собой простой железный прут с загнутым хвостиком, согнутый пополам. Ни покрытия для уменьшения травмирования конского рта, ни, даже, внешних колец — нет! «Закусить удила» — русская народная мудрость. Про чудаков, которые делают такое хреновое грызло, что лошадь может это железо ухватить зубами. Вредно, неэффективно, ненадёжно, коряво… Хорошо хоть прут железный — железо воспринимается сладким на вкус. В отличие от кислой меди. Но эта железка ржавеет у лошади во рту, слюна — красная, будто с кровью. В этом 12 веке такие варварские конструкции уже не используются для элитных коней, только для крестьянских. И скоро вообще отомрут. Может быть из-за татаро-монгольского нашествия? Монголы так издеваться над конями не разрешали.

Мои современники всего этого явно не понимают. Всё довлеет принцип старпёров, коммунистов, христиан и психов из дурдома Берлаги: «раньше было лучше». Попробуйте закрыть глаза и потрогать свой окружающий мир. Что вы чувствуете? Гладкий пластик монитора? — Пластмасс здесь, в «Святой Руси», нет вообще. — Гладкий металл боковины системного блока? Это штамповка — здесь отсутствует. Гладкое стекло электрической лампы? Лампы здесь есть. Масляные. Есть и стекло. Бутылочное. Такого же цвета, более скверного качества. Что ещё? Книга? Бумажная? — За бумагой зайдите через двести лет, за печатной книгой — через четыреста. Полированный стол, стул? Мимо. Стульев нет вообще. Не наше это, не исконно-посконное. Столешница… Рубанком пройдённое — идеал поверхности. Почти ничего гладкого, просто понятия: «класс чистоты поверхности» — здесь нет.

Взяли в руки здешнюю средневековую рубаху… Не открывайте глаза — просто пропустите ткань через пальцы. Чувствуете — нет и пары одинаковых нитей. И каждая нить — не одинакова по толщине в своей длине. Нитка делается ручками, а не машиной. А руки у человека работают по-разному. Кстати, у типового туземца здесь рубах — 2–4. Не в шкафу — на всю жизнь. Мои современники снашивают за жизнь сотню. Здесь… Вы можете представить состояние одежды, которую носят десятилетие? Основной способ стирки — мять и тереть руками на ребристой доске. Можно ещё дубинкой побить. Называется «валёк». А теперь прикиньте толщину ниток в ткани, которая такое обращение выдерживает.

Решили руки помыть? Мыла здесь нет, взяли в руки комок щёлока. Вода — только холодная и не из крана. Позовите кого-нибудь, чтобы из ковшика на руки полил. В «Молодой гвардии» немцы, оккупанты удивляются:

— А как же вы руки моете? Что, рукомойники в России ещё не изобрели? Дикари…

Здесь, в 12 веке, их вообще нигде ещё не изобрели.

Проведите рукой по стене дома. Занозу поймали? Понятно, что ни обоев, ни краски на стенах — нет. Под рукой — сухое дерево. Бревно. Стеновые брёвна имеют привычку со временем трескаться. Края этих трещин… вынули занозу? Вот и запоминайте: к стенам прикасаться нельзя. И так на каждом шагу — масса навыков, вбитых ежедневным средневековым, «святорусским» опытом. Навыков, напрочь отсутствующих у моих современников. Умеешь шнурки на ботинках завязывать не глядя? — Не нужно — ботинок здесь вообще нет. — Не умеешь портянки заматывать? Ты что, больной? Или — больная? Портянки здесь носят все.

Девушки в Мордовии, собираясь на праздник уже в начале 20 века, наматывали себе портянки-повилы. Это такие полосы чёрной ткани шириной в 10 сантиметров и длиной от 3 до 10 метров. Тамошние модницы наматывали их с вечера и так спать ложились. Как другие модницы в других социумах с вечера накручивали свои волосы на папильотки. Мастер по наматыванию женских волос назывался «куафер». А теперь представьте, что вам надо найти мастера по наматыванию парадных дамских портянок десятиметровой длины…

Мастера… Вспомните русские сказки, былины. Хоть из «Святой Руси», хоть из Императорской России. Что делает мастер? — Мастер «изловчился, извернулся». А что, просто по технологии — нельзя? Без этой… «акробатики»? Сначала — мастер «изловчился». И сделал инструмент. Потом работник к инструменту «приловчился»… И сам этим инструментом… «наловчился»… А время идёт, дело стоит, все кушать хотят. Или эти… «ловкачи», пока «ловчат» — духом святым напитаемы бывают? А дети их — манной небесной?

И вот что странно: соображалкой же не обижены. И умения, и глазомер — есть. Иной сапожник такие сапожки построит — любо-дорого смотреть.

— А сотню таких же сможешь?

— Не. Кож добрых нет, дратва худая, корова отелилась — надо присмотреть, погода скучная, богородица не благословила…

Насчёт того, что именно «плохому танцору» мешает — все помнят? Так здесь это — постоянно.

Можно посмотреть «Новые времена» Чаплина или почитать «Глухаря» Гаршина. Регулярная, конвейерная, повторяющаяся, специализированная, профессиональная, индустриальная деятельность — хомосапиенсу не свойственна. То, что составляет суть и основу человеческой цивилизации — противоестественно для человека. И физиологически, и психологически.

Для населения Западной Африки, например, это неразрешимая проблема: внедрение современных технологий для поднятия местных национальных экономик и уровня жизни — невозможно. Поскольку у населения нет навыков повторяющегося, чётко организованного труда. А воспитывающие этот навык технологии из 19 века — уже экономически убыточны. Часть человечества успела выучиться «достоверно воспроизводимому в деталях труду», часть — нет.

Мы, «золотой миллиард», «огребли» эти навыки в ходе «первой промышленной революции». Кто — больше, кто — меньше. Кто раньше, кто позже. Одни — ещё на уровне мануфактур, другие — в ходе «социалистической индустриализации». На Востоке, у китайцев, японцев, корейцев — несколько иной путь. А вот всё остальное человечество… Они-то как раз и остаются нормальными людьми — лысой бесхвостой обезьяной без глупых привычек всегда доворачивать гайку до последней нитки и переходить дорогу только на зелёный. Живут в гармонии с природой. В которой и получают — то засуху, то наводнение, то эпидемию, то межплеменные войны. Вполне природно-гармонически.

Естественно, фольк подсовывает очередной «бородатый анекдот»:

«Янки приезжает в Африку, видит аборигена, лежащего под банановым деревом:

— Вставай. Набери корзину бананов, отнеси в деревню и продай.

— Зачем?

— Купишь велосипед. Будешь собирать по две корзины, возить дальше, продавать выгоднее.

— Зачем?

— Купишь грузовик, наймёшь работников. Они будут собирать, возить, продавать. А ты будешь лежать под деревом и ничего не делать.

— Так я и так это делаю».

У этого старого анекдота оказалось продолжение в реале: я работал с сыном того негра, который начинал с велосипеда и бананов где-то в своей Кении. Папаша сына выучил, поддержал в обустройстве в Европе, потом и сам к нему переехал. Эмигрировал.

— А что ж так?

— Ни жить, ни работать невозможно. Соседи. То бананы обтрясут, то грузовик сломают, то дорогу перекопают. Надоело.

А ещё у нас тогда работала девушка из Казани. Устраивалась в новой стране. Её папаша был крутым бизнесменом где-то в Татарстане. Но уже собирался в дорогу. Когда все вокруг лежат, хоть под бананом, хоть под трубой, поджидая пока им в рот свалиться — «человек с велосипедом» вызывает общую неприязнь.

Для русской, православной традиции — это норма. Накопление, формирование стартового капитала — грех. Богатство — грех. Планирование своей деятельности — вызов богу, грех гордыни. Страховка — ересь: «бог дал — бог взял». Идеал: раздать имущество своё и побрести паломниками по Руси.

«Побредём, паломники, Чувства придавив!.. Хрена ли нам Мневники — Едем в Тель-Авив!».

Тель-Авива ещё нет, но острое желание «ехать» — уже есть. Вот в это время, в середине 12 века, русская православная церковь пытается бороться с паломничеством. С русским «нищенством во имя Христа». Архиепископ Новгородский Нифонт, едва ли не самый яркий и самый могущественный из церковных иерархов этой эпохи «первого русского раскола», раз за разом пытается ограничить «калик перехожих». Церковь же ведь тоже «хозяйствующий субъект». А «христарадничество» иссушает страну, ведёт к её обнищанию. Но идеология сильнее её собственной организации, православная церковь проигрывает своему православному народу.

«Быть больным — неприлично, быть бедным — стыдно, быть глупым, ленивым, бестолковым — грешно». Но это уже нормы протестантизма. Лютер писал: «Если мне скажут, что завтра наступит конец света, то ещё сегодня я бы посадил дерево». Вместо того, чтобы молиться, поститься, «спасаться»… Вместо покаяния, припадания, лобызания — сделать дело, «посадить дерево».

В мире, в который я вляпался — этого ждать ещё полтысячи лет, в моей России… «ох, господи, не доживу». А пока святорусским идеалом остаётся тощий, костлявый, ползающий на коленях в грязи, покрытый гниющими язвами, монотонно ноющий попрошайка.

Негр, лениво поджидающий под деревом в теньке — когда же ему в рот банан свалится, на таком фоне выглядит… аристократично.

И вот такого непонятного аборигена, «белого негра», который почему-то нагло именует себя так же как и я — «русский человек», — субъекта с непонятными, но явно негодными, на мой взгляд, привычками и идеалами, знаниями и умениями — я и нанять не могу. Не пойдёт-с. У туземцев просто нет навыка работать по найму.

Ме-е-едленно. Здесь нет наёмных рабочих.

Здесь некому кричать: «Атас! Веселей рабочий класс!», не для кого петь:

«Drum links zwei, drei, Drum links zwei, drei, Wo dein Platz, Genosse, ist! Reih' dich ein in die Arbeitereinheitsfront, Weil du auch ein Arbeiter bist». «Ты войдёшь в наш единый рабочий фронт Потому что рабочий ты сам»…

Некому, некуда. Мечта либерала. Правда, и допуски по качеству продукции… Точнее — по не-качеству… Ну очень… либеральные. Сплошной фриланс.

Здешние ремесленники не нанимают работников. Или — родня, или — ученики. Совсем другие отношения.

Когда я вижу у какого-нибудь попаданца фразу: «Я велел нанять в городе разных мастеров и привести в своё поместье», я понимаю — с Магдебургским правом он не знаком.

Статус ремесленника-горожанина и ремесленника из дворни всё средневековье — принципиально разные. Просто разные юрисдикции. «Проживи в городе один год и один день — станешь человеком». Это вот из этой эпохи. А до этого — «проживи»? Не человек? «Орудие говорящее»?

Европейский городской ремесленник — человек. У него есть право избирать и быть избранным, у него есть право платить налоги. И требовать отчёта об их использовании. Он член цеха. Который его защищает, под чей суд он попадает в первую очередь. Он член городского ополчения и, соответственно, может и обязан владеть и уметь пользоваться оружием. У него есть дом. Его собственный дом. «Мой дом — моя крепость».

У дворового слуги ничего этого нет.

В «Святой Руси» эта разница между горожанином и дворней — выражена ещё сильнее, чем в Западной Европе. В усадьбах работают, как правило, вообще «не-люди» — рабы-холопы или должники-закупы. Они и рот-то открыть могут только с разрешения господина.

«Русская Правда» даёт лишь одно законное основание для ухода закупа с указанного ему заимодавцем места: обращение с жалобой на господина в княжеский суд. Во всех остальных случаях, если нет отягчающих обстоятельств, — просто автоматическая передача в холопы.

— Я тут в село на денёк сбегал. Маменьку навестить, болеет она.

— Да ну? Ну, одевай ошейник.

А в городах на Руси — вече. Где каждый имеет право свободно ходить «куда похочет» и свободно говорить «что похочет». Имеет право добиваться принятия своего решения даже силой кулака своего. И это не бунт, это — дискуссия. Вече собирается во всех русских городах. Во всех! В одних — регулярно, как основной орган управления. В других — временами, в критических ситуациях. А кроме того, во всех городах идут сходы «концов» — районов. Даже и в княжеских, таких как Прикарпатский Галич, они, практически, забирают часть власти в городе — себе.

Конечно, Новгородская республика — крайняя, извращённая форма народовластия. Это уже олигархия — 30–40 боярских родов полностью «закрывают» «вертикаль власти». Но и во всех сельских поселениях регулярно проходят сходы. Постоянный передел земли, раскладка податей, очерёдность исполнения повинностей, хозяйственные вопросы, некоторые юридические… Вся Россия непрерывно митингует. Ругается, дерётся, соглашается, сама себя прощает… Вся, кроме боярских усадеб. В усадьбах «а поговорить» — отсутствует. Там — воля владетеля, там не обсуждение, а исполнение.

Выдернуть хорошего, с устоявшейся репутацией, мастера из такой среды в какую-то недо-боярскую усадьбу… Да даже и не мастера…

В Москве в 21 веке сотня тысяч безработных. Ребята! Поехали в Хабаровский край. Землю дадим, работу, жильё, районный коэффициент, налоговые льготы… Не едут.

В какой-то американской фантастике, где перед героем стоит задача вывести свой народ из благоустроенных подводных куполов в морях Венеры на опасную и враждебную сушу, попалась мысль: люди способны на массовую миграцию только в двух случаях — или под угрозой явной и скорой гибели, или следуя фанатичной идее. Зарплаты, каких-нибудь профитов — в этом перечне нет.

Пожалуй, есть смысл поверить «нации эмигрантов».

Тем более, что и история Советского Союза служит тому подтверждением. Советская индустриализация — это совпадение двух стимулов: явной угрозы попасть под раскулачивание или умереть с голоду в деревне для крестьян, и сформировавшегося коммунистического фанатизма городской молодёжи.

Вот на этом и строились новые города. Включая взрывной рост самой Москвы. Пожалуй, последними случаями применения таких стимулов были города Тюмени и плотины Ангары. Пусть и в ослабленной форме, но с поддержкой «примазина» — принципа материальной заинтересованности — они сработали. А вот позднее, например, на БАМе — уже нет.

Но советский народ — это люди, пережившие, хоть бы и косвенно, через родителей, родственников, знакомых несколько волн массовых перемещений. Войны, революции, коллективизация, индустриализация, урбанизация… Советский человек, в массе своей, был морально готов оставить свою «малую родину» и перебраться в другое место в своей «большой родине». «Лёгкие на подъём». В 20 веке я встретил только одну старую, семидесятилетнюю женщину, которая сказала:

— А я дальше нашего райцентра не была. А зачем?

Здесь это «а зачем» — норма.

Да, каждый здешний крестьянин — новосёл. Бродяга, кочевник, переселенец. Набродь. Каждая весь, община переходит на новое место каждые 20–30 лет. Но — целиком общиной! «Всё своё ношу с собой». Даже кошек, вошек и тараканов переселенцы тащат в своих узлах. И на новом месте для них ничего существенного не меняется. Они — «всем миром». Они весь «свой мир» — тащат с собой. Как улитка — свою ракушку.

Но в найм идти надо не «миром», а поодиночке или малым коллективом. «Мобильность трудоспособного населения». Один из важнейших показателей организации общества. В американском налоговом законодательстве есть отдельная скидка: «из налогооблагаемой базы вычитаются расходы на проезд на собеседование при поиске работы. При условии, что дальность поездки более 100 миль». В моей России… Много ли попадалось людей, кто может съездить за полтораста вёрст, договориться там о месте работы, и потом каждый день ездить туда на службу? По нашим дорогам. Или быстренько и достаточно дёшево снять поблизости жильё? С нашим строительством.

Не нанять мне здесь мастера. Потому что поодиночке здесь не нанимаются. Не принято.

Найм командой, артелью? Да, вот это единственная реальная форма. С кучей туземных заморочек. Например — профессиональная. Артели бывают всего нескольких профессий: строительные, включающие землекопов, плотников, извозчиков, каменщиков… Гуртовщики — летом. Лесорубы — зимой. Гребцы — от ледохода до ледостава. Всё. Ни кузнецы, ни скорняки, ни ювелиры, например, артелями не ходят. Соответственно, навыка найма у них нет. Кузнецу наняться на службу в боярскую усадьбу… Да они меня просто не поймут!

Человек нанимается на время. Типа: от Покрова до Пасхи. Тогда подённая оплата и… смотри выше Тургенева. Сдельная, сдельно-премиальная формы оплаты отсутствуют.

Найм бессрочный, который-то мне и нужен, в здешней реальной жизни очень легко переходит в «найм без ряда». Тогда, по «Русской Правде», вольный работник превращается в холопа. Здесь это понимают и на это не пойдут.

Возможен не найм работника, а покупка товара. Закажи, заплати, подожди, забери. Нормальный ремесленник работает не на рынок, а на заказ. С предоплатой и без возврата некондиции. «Кот в мешке» как эталон… Смотри выше Слепакова.

Факеншит! Да что я «велосипед изобретаю»! Есть же Ленинское «Империализм как высшая стадия…»! Перемещение производства к потребителю, «вывоз капитала, в отличие от вывоза товаров» — это империализм. Осталось каких-нибудь семь столетий подождать. А до тех пор мастера будут сидеть там, где им удобнее, а не там где мне.

Сдвинуть этих людей с насиженного места, заставить сменить образ жизни, пойти в наёмники… Или — «смертной угрозой», или — фанатичной идеей. По Некрасову и его железной дороге:

«Труд этот, Ваня, был страшно громаден — Не по плечу одному! В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему. Он-то согнал сюда массы народные. Многие — в страшной борьбе, В жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе».

Так мне что — молится «о пришествии глада и мора»?! Чтобы наступила «смерть курной избе» нужно дождаться нового «Голодающего Поволжья»? Или самому устроить вариант «Голодомора»?! «Чем хуже — тем лучше» — главное правило прогресса человечества?! Как-то мне это… обидно, что ли… За хомнутых сапиенсов.

Нет, потом-то, конечно, кто-нибудь умилиться:

«Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю… Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою…».

Кому-то и «всё хорошо», кто-то и «родимую Русь» узнал, а мне это — делать… Интересно, а какой интенсивности/продолжительности должен быть голод в России, чтобы не только железные дороги, но и шоссейные — нормально построили?

Ладно, до «чугунки» ещё дожить надо. Ищем мастеров в усадьбу боярскую, типовую.

Итого: найди человека и оцени его душу. Не понимая что. Прикинь его профпригодность, не знаю как. И испугай его так, чтобы он пошёл за тобой. «Испугай» — не знаю чем. Потому что за серебро он задницу не поднимет. Вам не приходилось находить ответ, «тыча пальцем в небо»? Вероятность благоприятного исхода представляете? А теперь та же самая вероятность, но в кубе…

«Кто ищет — тот всегда…». Как пионер. Особенно подтягивает штаны, вытирает нос и подхватывает дрючок. «Больше всего мы теряем, когда перестаём искать» — мудрость очевидная. Так как там Диоген говорил? «Я иду искать человека. Кто не спрятался — я не виноват». Я — пошёл.

…

Говорил ли я уже об «идиотизме сельской жизни»? Могу повторить: ощущение — острое и непреходящее. Первый же встретившийся абориген оказался прокурором. Я знаю, что на «Святой Руси» прокуроров нет. Но когда на мой вопрос:

— Где тут кузнецы живут? следует залп встречных:

— А на что они тебе? А ты хто? А с откудава пришёл? А зачем? А у тя серебро-то есть? А скока? А откуда? я сразу понимаю: «прокурор попался». И кто это придумал, что только евреи отвечают вопросом на вопрос? Это же общее свойство всякой местечковости. Мой честный ответ:

— Я — Ванька из Пердуновки. вызвал у туземца иллюзию присутствия на концерте «Аншлага». Или у них тут, в Елно, какой-то местный аналог юмора крутится?

— Гы-гы-гы! Ванька… Гы-гы-гы! С пер… перд… пердун… Гы-гы! Ой! Ой, не могу!

Я стоял перед этим здоровым, поперёк себя шире, аборигеном, в не очень чистой, но, явно, парадной одежде, с не очень чистым лицом и терпеливо ждал, пока эта туземная морда прекратить трясти своей не очень чистой, но празднично расчёсанной и смазанной маслом, бородой веником. Перестанет вибрировать всеми своими телесами, держась за живот, и, хотя бы, как тот чукча из анекдота, просто рукой направление покажет. Увы, где-то внутри данного несостоявшегося дорожного указателя заработал гейзер остроумия.

Заработал — на беду. На его.

«Он несёт свою беду Прямиком в… в Караганду Ох, обломится ему, обломается…».

— А я, слышь, ой не могу!.. чую — вонища. А оно вона!.. А оно вона чего!.. Гы-гы-гы! С Пердуновки… у-хо-хо! у-хо-хо!.. Несёт-то… Ага-га-га!.. С Перд… с Пердун…. У-хо-хо!.. С Пердуновки! Га-га-га!

Мда… Нету здесь кинематографа. И телевизор аборигенам не покажешь. И книжек хороших — мало. «Блондинку за углом» здесь не читали. Один из тамошних персонажей отличался большим носом. И бригада магазинных грузчиков, в которую он попал, начала над этой деталью внешности новичка особенно изощрённо издеваться. Они не учли одной мелочи: когда у человека есть некоторая особенность, которая служит причиной юмора окружающих, то носитель этого отличия имеет достаточно времени, чтобы понаделать домашних заготовок для достойных ответов всяким громко-ржачным.

Я отошёл на пару шагов и вежливо поинтересовался:

— А так воняет?

— У-хо-хо!.. Воняет… Ага-га-га!.. От тебя…. С Пердуновки!.. Га-га-га!

— Только я же по ветру отошёл. Так что, это от тебя самого дерьмом несёт.

— Гы-гы… Чего?!

— Чего-чего. Усрался ты, дядя. Порты, поди, полные.

«Гуси-гуси.

— Га-га-га.

В морду хочешь?

— Нет-нет-нет».

Ну, значит, получи «не по согласию».

Дядя приостановил свой «гейзер остроумия» и заворожено посмотрел на свои штаны. Попытался заглянуть себе за спину. С такой, извиняюсь за выражение, конституцией, увидеть свой зад… Потом, напряжённо прислушиваясь к ощущениям, пощупал свою задницу. Потом посмотрел на меня. «…и лицо его неприятно изменилось». Оно-то и так-то… Не Ален Делон. Этот, конечно, тоже… «не пьёт одеколон». Но исключительно — из-за наличия отсутствия. И текст дядя забыл. «Членораздельный». Только рычит. Всё громче, всё «гейзернее». В смысле: гейзер снова заработал, но матом и слюнями.

Ну вот, так и знал: «оне-с побежали-с». Отводя правую руку для исполнения ритуального приветствия. «Оплеуха» называется. Я же только вчера об этом погрустил. А они — снова… Бегает дядя плохо — медленно. А вот падает хорошо — громко.

Я не стал пытаться перехватить правый рукав и «повести» противника, как сделал на посадниковом дворе со стражником. Просто пригнулся, ушёл в сторону и, уже пробегавшему мимо «остряку-гейзеристу», ткнул дрючком под носок правой ноги. «Бздынь» — не случился, случился — «ляп». Здоровенная туша ляпнулась в дорожную пыль. И немножко проехалась на брюхе, подметая эту пыль бородой. Дорога была довольно чистая, недавние дожди тут всё помыли. Но пыль уже есть. Вот что есть, то он и собирает.

Я одного не пойму: мне что, всю оставшуюся здесь жизнь вот так и ходить, постоянно роняя местных придурков? Только потому, что их манеры поведения не соответствую привычным для меня нормам общения между взрослыми мужчинами в 21 веке? Непрерывное дуракаваляние — утомляет. И не только — дурака. Ну, хорошо, здесь дорога глинистая, а была бы булыжная мостовая? Он же и побиться мог. Как-то… жалко дядю. Или самому «ванькой прикинуться»? Закосить под местного подростка? Кланяться издаля, принимать эти «отеческие» оплеухи… С благодарностью за уделённое моему воспитанию и просвещению время. Так себя же тоже жалко! И будет ещё жальче, если я немедленно отсюда не уберусь — дядя подниматься начал.

«Гейзерист» ворочался, елозил ножками, кряхтел и пытался принять вертикальное положение, выплёвывая пыль, сопли и названия различных атрибутов православного культа. Я уже говорил, что местные ругательства воспринимаю несколько… общефилософски. Но когда меня последовательно называют тремя разновидностями резных иконостасов, то я несколько… не понимаю. Это я такой красивый? Или буду таким… «резным»? Или в меня в пять рядов картинки вставлять будут?

Дядя, наконец, поднялся и снова устремился на меня. Никогда не занимался корридой. Или — тавромахией. Попадизм — это, прежде всего, самообразование. Пришло время заполнить и этот пробел в собственном тезаурусе. Пробуем.

— Торро, торро.

Эх, жаль мулеты нет. Кто не знает — это тряпка такая, чем тореадор бьёт быка по лицу. Оп-ля! Аккуратнее, Ванюша. У быка на арене ручонки не растопыриваются. А здесь, факеншит, бычара мне рукав оторвал. И завалился в канаву. И сопит там. Он там спать собрался?

— Дядя, ку-ку. Вылезай — ты мне ещё направление к кузнецам не показал. Куда-куда? А это где? Где-где? А у вас там что — кузнецы живут? Вообще-то, там не молотом кузнечным махать надо, а другим инструментом — от бога данным. Но если у вас не выросло…

Вылез. Собеседник-путеводитель. Вполне по классике:

«Из канавы вылезло что-то непонятное. То ли змей зелёный, а то ли крокодил».

Хорошие лопухи в здешних придорожных канавах растут. Большие и зелёные. Сочные. На выходном темно-коричневом армяке смотрятся очень даже… камуфляжно.

«И красит вас трава, трава у дома, Зелёная, как три рубля, трава».

Ё! А куда же тут убегать? Блин, да он же меня в тупик загнал! Ручки растопырил, согнулся, рычит. Сейчас он меня ка-ак… Никак. Тут между заборами проход есть. Я проскочил. И он, гадина, пролез. Ну, тогда извини, «бычий гейзер», дожидаться тебя не буду.

Я рванул вперёд, по этому узкому проходу между заборами, заросшему лопухами и крапивой. Дядя рванул за мной. «Рванул» — буквально. Проход был узок, он цеплялся за заборы выступающими частями тела. Дядина одёжка — трещала и рвалась. А что он сделал с повстречавшимся кустом репейника… Затоптал насмерть.

Через полсотни шагов проход закончился, и я оказался на самом краю обрыва. Дальше был небольшой, но довольно глубокий овраг. На дне которого четверо подростков били пятого. Мда… Как интересно здесь живут люди! Сегодня — «День физкультурника»? И, одновременно — стоматолога. Как они его по лицу… Пыхтение и ругательства за моей спиной заставили переключиться на более животрепещущее: поймает — убьёт.

«Где среди пампасов бегают бизоны. Где над баобабами — закаты словно кровь. Пёр мужик угрюмый, с мордою для зоны. Пёр мужик, похожий на морковь».

«На морковь» — это не из-за формы. Зелёненький кудрявенький хвостик у него из задницы не торчит. Это цвет у него такой. На морде лица. А так-то он вполне нормально выглядит: такой тёмно-коричневый с зелёными вкраплениями. «Понос после запора» — сходная цветовая палитра.

«Прощай, во всех оврагах тропка вниз Уводит в дальние края. Прощай, мы расстаёмся под твой визг Под синим небом бела дня. Прощай, и ничего не обещай, И ничего не говори…».

Особенно в столь неразборчивой ненормативной лексике. Хорошо летит. Как вражеский бронепоезд. А ведь я предупреждал — у меня и прошлая жизнь была. В которой я, правда, поезда под откос не пускал, но в оврагах — вырос. Мы там землянки рыли, картошку с огородов воровали и в костре пекли. Потом нашли ящик с боеприпасами. Термитки. И — тоже туда же, к картошке. Мда… Шумно было.

А между этими приключениями мы дрались. Двор на двор. Или — шобла на шоблу. Или — кодла на кодлу. До уровня шайки или банды — не доросли, не успели. А вот рукопашный бой на краю оврага «за сараями» — у меня отработан с детства. Есть там кое-какие простенькие тактические хитрости. Ну, чисто детские наблюдения. За полётом противника по косогору.

Задние заборы этих подворий, между которыми оказался спасительный для меня проход, выходят на край оврага. Но не висят над ним. Есть немножко узенького ровного пространства между обрывом и забором. А тропинка между заборами… она же утоптана, поэтому на ней травка не растёт, поэтому по ней водичка течёт. Поэтому она ниже своих краёв, на которых стоят заборы. Ну, я на этот край заскочил и к забору спиной прижался. А когда дядя добежал-выскочил — он оказался ниже меня. Упереться спиной в забор и дать пинка… В холку. «Стоячее бревно на корабле называется — мачта». Если к верхнему концу «стоячего бревна», не укреплённого растяжками, приложить горизонтальное усилие, то оно так и пойдёт. Верхним концом вперёд. Прямо вниз по тропиночке.

«И на тропинке, и на тропиночке Не повстречаемся мы больше никогда».

Глава 136

Нет, какой кайф! Не от этого конкретного успешного пинка в дядин загривок, а от глубокого чувства успешности и соразмерности. «Драка за сараями» — моё типовое еженедельное развлечение в течение нескольких лет в моём собственном детстве. И тут пришёл случай применить все эти давно наработанные инстинкты и рефлексы. Класс! Песня! Я вот это знаю, я это умею, я это понимаю. И обнаруживается достаточно точное соответствие моего нынешнего тельца моим тогдашним знаниям и умением. «Маэстро пинка». Гармония, знаете ли.

Как я его чётко… Ля-ля-ля… Коленочку так… как по технике положено — к груди… ля-ля-ля…. а потом пяточкой так выстрелил… у-тю-тю… и точно так попал — чуть ниже воротника, чуть выше лопаток… как всё пра-а-авильно получилось… чистый «тык» — ожидаемый «бздынь». А как он ручками машет… ну, прям, ассириец — у тех тоже быки с крыльями были… «Бычара окрылённый». Во, долетел. Заходит на посадку. Глиссаду держи, «бычий гейзер»! Всё, приземлился. Правильнее — «прибздынился». Посадка мягкая, «на брюхо». «У кого это у нас такой мягонький животик»… А теперь ещё и рваненький-драненький… Ну как же славно удачно пнуть плохого дядю в загривок! А как он быстро бежал! Какой я молодец! Прямо ускоритель какой-то.

Как хорошо-то! Как радостно! Человек на своём месте! Полная гармония. «Долго мучившийся этическими проблемами прогрессор, наконец-то, нашёл своё место в историческом процессе: пинать прохожих в холку на задворках».

У меня хватило ума присесть за лопухи. «Гейзерист» достиг дна, поползал там, поговорил с окружающими кустами и кочками, поделился впечатлениями от полётов. Но, в отличие от биржевых котировок, не начал подниматься вверх, а взялся бить все, что попало под руку. Драчуны-подростки пытались убежать от «стоячего бревна», перешедшего в состояние «бревно лежачее». Но ручки у дядя… Ну, не просто же так я рукава лишился! Пару «физкультурников» он поймал. И начал стукать ими друг о друга. О, так он ещё и литаврщик! Звона, правда, нет, но зато какой крик! Надо отметить себе для памяти: возможно создание духового оркестра из туземцев. Вот найду гобоиста и можно приступать. Кстати, а что это там валяется, на дне оврага? Такая неприличная кучка. Похожая чем-то на гобой. Количеством дырочек. С язычками-лоскуточками. Однако, хорошо парнишку отделали.

«Били, били, колотили Морду в попу превратили».

И, почему-то, старательно порвали одежду. Пойти, что ли, помочь болезному? А на кой? Мне, вообще-то, к кузнецам надо. Но дороги я не знаю, и спросить не у кого. Кроме как у этого… гобоина дырявого.

«Гейзерический» дядя, преследуя своих убегающих «тарелков», убрался вниз по оврагу. «Гобоин» занял сидячее положение на поле прерванной явлением «бычьего гейзера» битвы, и заплакал. Вид каждой части его драного туалета, подносимого к глазам для подробного изучения, повергал его в ещё большее уныние. Попытки вытереть слёзы очередной деталью костюма, отнюдь не успокаивали. Ибо нос у него был разбит в кровь и подтекал как ржавый водопроводный кран без прокладок. Красные разводы на рукавах рубахи, используемых вместо отсутствующих в эту эпоху вообще и у данного индивидуума — в частности, носовых платков — также не повышали эстетизма одеяния.

Парень рыдал всё громче, всё жалобнее, и душа моя дрогнула. Вот же сколько раз повторял я себе: «жалость моя — гибель жалеемого»! Пожалей здесь, с моими бестолковостью и аутизмом, и кого-то убивать придётся. Ведь же ярко выраженная закономерность! Но глубоко вбитые в юные годы принципы гуманистов и общечеловеков в формулировке от Полунина: «маленьких ням-ням — низя» — не позволяли безучастно любоваться столь ярко выражаемым детским горем.

Не, я не дурак: сперва прошёлся по верху оврага до поворота и убедился, что «гейзер юмора морковного цвета» не наблюдается. А уж только потом спустился к «гобою». При звуках моих шагов, парнишка в очередной раз испачкал полу-оторванный рукав собственной рубахи кровью из собственной же носопырки, поднял опухшее от побоев и слёз лицо, и вежливо поздоровался:

— Ну, чего встал? Не видал, что ли? Иди отсюдава!

Из этнографии известно: «Каждый финн больше всего хочет, чтобы его погладили по голове. И больше всего этого боится». Что я и наблюдаю. Хотя и по эту сторону от Ваалимаанйоки. И пейзаж сходный: мордобой, всё же, очень близок по своим проявлениям к пьянке — и морда красная, и встать не может. Бедненький…

Нет, что делает с мироощущением один удачный пинок в загривок противника! Жить хочется! Хочется делать добро людям! И всё вокруг кажется таким милым и добрым. Почти как я сам.

Я уже говорил, что я не дурак? Приятно, что можно повториться. Уходя с края оврага, я прихватил с собой несколько лопухов. Вот, собрал их в стопочку, сложил аккуратненько. И одел на лицо болящего. С истошным криком:

— Дуй!

Дисциплинированный мальчик — дунул. Потом, правда, пришлось ещё два раза лопухи собирать: и крови, и соплей из него вылетело много.

За это время я успел рассмотреть попавшуюся под моё человеколюбие жертву… коллективизма. Ну, били-то же его коллективом. Подросток, чуть меньше меня, мелкий, дёрганный, сопливый, плачущий, гонористый… Типичный средний абориген среднего школьного возраста. И одет средненько. Был одет…

— За что ж тебя так?

— Да пошёл ты!

— Да я-то пойду. А вот ты-то на ногах устоишь?

— Не твоя забота!

Тут ему на глаза попалась его шапка. То, что от неё осталось… И мне снова пришлось выщипывать лопушки побольше в этом овражке. Ну ладно, проплакались, утёрлись, отдышались, ошмётки одежонки подобрали, на ножки поднялись… На левую — ойкает. Ну, пойдём, «печаль битая», до дому доведу. Ох, и тяжело быть «добрым самаритянином». Особенно, когда клиент «руку помощи» отталкивает и сам тут же валится. А мне его подымать. Я не жду благодарности, но хоть не мешать-то можно?!

— Тебя как звать-то?

— Мамка Прохуем кличет.

Чего?! «Про…»… — что?!

По прежней жизни у меня сложилась чёткая реакция на приставку «про». Это от английского «professional». Слово удачно расползлось по разным языкам, достаточно интернациональное. Нет, конечно, разницу между понятиями «WinPro» и «пропрезидентская фракция» — я понимаю. И по уровню профессионализма, и по рынку сбыта… Но приставка «про» вот в таком контексте… Что-то я дурею от наших предков.

— И за что ж она тебя так? Блудлив, что ли?

— Как «за что»?! Чего это — «блудлив»?! Мы ж кузнецы! С дедов-прадедов! Мы ж куём!

Извини, приятель, недослышал-недопонял. Мог бы и сам догадаться. В разных говорах звук «к» постоянно чем-нибудь заменяется. Или — наоборот: изначальный «чудесник» — тот, кто чудеса делает, превратился в «кудесника». А «чудеса» — так с «ч» и остались. В тюркских языках «к» и «х» постоянно друг в друга мигрируют. То — «каган», то — «хакан». В русском языке… Вообще-то, лингвистика — точная наука. Но, как известно, наука не стоит на месте. Она бегает вокруг истины, постоянно меняя свою точку зрения.

Оттенки говоров здесь, на стыке земель кривичей, северян, вятичей и голяди… Да и городок этот, Елно, недавно заново заселялся. Тут всякое можно услышать. Как там, в польской скороговорке: «Не печь, Печь, вепша пепшем. Пшепепчешь, Печь, вепша пепшем». А то можно вспомнить известную украинскую фразу с чётко выраженной французской картавостью…

Стоп. Это ж кузнец! Это ж то, что я ищу, что мне край надо! Вот это мелкое, драное, опухшее от побоев и слёз, недоразумение — кузнец?! Да он же просто молот не потянет! Не верю. Кузнец у него, наверное, отец. А парень инструмент подаёт, кузню подметает, ума-разума набирается…

— Погоди. Батя-то дома?

Парень отворотил лицо своё в сторону, засмурыжил носом, попытался снова оттолкнуть меня, зацепился и завалился. При падении ухитрился стукнуться коленкой о единственный на десяток шагов вокруг булыжник. Мда… Пойду-ка я — ещё лопушков соберу.

— Не! Нету бати… Не-е-е-ту…

Наконец, количество жидкости в организме парнишки существенно снизилось, и мы возобновили движение. С попутным выслушиванием очередной душещипательной жизненной истории в хлюпающе-скулящем исполнении.

«Вдовий сын» — сколько песен и сказок с этим персонажем. «И пошёл он долю свою искать. В тридевятое царство, в тридесятое государство». А главное — подальше от своих родичей-соседей.

Прокую было почти 15 лет. Скоро будет. Через пару лет. А вот пока он не человек ещё. Семья его перебралась в Елно после разорения края — одними из первых. Отец какое-то время был вообще единственным кузнецом здесь. От того были и доход немалый, и почёт местных жителей. Но следом пришли и осели ещё три семьи кузнецов. Работы всем стало не хватать. Пришлые были связаны родством-свойством-кумовством и на местном рынке выступали едином фронтом. Демпинговых цен они не применяли, зато эффективно применяли «распространение порочащей честь и достоинство информации». И — профессиональной, и, в ещё большей мере — персональной.

Люди очень доверчивы. Особенно насчёт гадостей о других. Отец Прокуя поверил очередной сплетне о его жене и отделал её так, что Прокуй так и остался единственным сыном в семье. Попутно, за время болезни матери, умер и второй ребёнок, родившийся уже здесь.

«Первая брачная ночь. Утром раздражённый муж сообщает:

— Похоже, я у тебя не первый.

Разочарованная „молодая“ в тон ему отвечает:

— И, похоже, не последний».

В ходе тогдашней ссоры жена не смолчала, ответила «асимметрично». Вздорные подозрения главы дома, основанные на «ОБС» — «одна бабка сказала», получили подтверждение во вздорном ответе жены. «А вот я назло ему, и пусть мучается».

Супруги, наверное бы, со временем помирились, но неуёмное стремление соседей-конкурентов «открыть глаза» кузнецу… «Скажи человеку сто раз, что он свинья…»… ну, я уже об этом говорил. Помимо общечеловеческой склонности к злословию, соседей подталкивала «конъюнктура рынка, сложившаяся в секторе кузнечных услуг». Да и вообще — много их, сплетников. Просто — «из любви к искусству». Так что, информационный прессинг обеспечивался долго и интенсивно.

В результате, неприязнь, установившаяся между супругами, была столь велика, что просто превратила семейную жизнь в непрерывное мучение. Взаимные упрёки, закономерно переходящие в избиение более слабой стороны, стали элементом ежедневного существования.

У Прокуя в доме родители ругались постоянно. А в соседнем — жили всегда в ладу между собой. Как-то он зашёл к соседям с их детьми поиграть и увидел: хозяйка полы мыла да отвлеклась, тряпку у порога забыла. А тут хозяин с торга пришёл, об тряпку зацепился, споткнулся, на пол упал. Хозяйка выскочила, перед мужем виниться стала:

— Ой, забыла, ой, забегалась-закрутилась, ой, виноватая я!

А хозяин с пола поднялся и ей отвечает:

— Сам дурак, под ноги смотреть надо было.

Мальчик разговор этот послушал да до дому побежал пересказать:

— Дорогие мои батюшка с матушкой! Узнал я, почему у нас в доме свара да ссора, а у соседей — совет да любовь. Это потому, что у нас все правые, а у них все виноватые!

Увы, «правильность неправоты» не справилась с накопившейся враждебностью. Однако отец оценил наблюдательность сына и стал сваливать на его детские плечи всё больше работы в кузне. Поскольку у самого отца семейства «всё из рук валилось». Понятно, что молотом махать ребёнок не может. Но основные, массовые, типовые заказы всё больше уходили к конкурентам, кузнецу доставалось — всё меньше, всё более заковыристые. Постепенно он специализировался на мелкой и тонкой работе. Прокуй всё более мог и, соответственно, был вынужден, работать. Сначала — с отцом, потом и — самостоятельно. Отец рассказывал, иногда учил и показывал как надо. А потом сваливал всё на сына и пропадал со двора. Мальчишка обжигался, надрывался, плакал, но как-то выворачивался и приспосабливался. Жили они небогато, но и не бедствовали. Пока этой весной кузнец не провалился под лёд. Вытащить-то его вытащили. И через неделю похоронили.

В нормальной устоявшейся общине рядом с вдовой-сиротой всегда найдётся родственник. Хоть какой-нибудь троюродный дядя двоюродной сестры золовки. Который «по обычаю» должен помочь. Хоть бы вид сделать. Но здесь-то новосёлы — родни у них нет. В больших городах у мастеров есть цеха или гильдии, есть территориальные структуры — концы или сотни. Их главы обязаны «перед обществом» — помочь слабым. Но Елно — городок маленький и не вечевой. А градоначальнику, «россомаху» покойному… у него другие заботы.

Дальше началась тихая агония «семейного предприятия»: заказов не было. Хотя последний год почти всю работу в кузне делал Прокуй, но разговоры с заказчиками разговаривал отец. С мальчишкой-сопляком никто говорить не будет — ребёнок не может быть стороной в договоре. А уговариваться с бабой по кузнечным делам… Да ну, дурость какая-то.

Хозяйство нищало и ветшало без хозяйской руки. Соседи-кузнецы вносили в это процесс посильную лепту. Например, они соглашались купить оставшийся от покойного кузнеца довольно приличный запас угля только за бесценок. А кроме как кузнецам этот древесный уголь никому и не нужен.

Кроме чисто экономических проблем, обострились и социальные: характер Прокуя, выросшего в непрерывных родительских скандалах, и так-то был вздорный. После смерти отца он оказался без защитника, и соседские мальчишки взялись всерьёз выбивать из него то, что они считали глупостью и гонором.

Сегодня в Елно был большой праздник — похороны посадника и прочих. Для местных не явиться на такое мероприятие — просто противопоставить себя всему миру. Вдова-кузнечиха всю ночь перешивала последний, оставшийся от покойного мужа, выходной костюм. Предполагалось, что «выход в свет» Прокуя в приличном виде докажет его профессиональную состоятельность, деловую успешность и договорную надёжность: «малец-то малой — а как большой». И вызовет поток заказов. Ну, не поток — так хоть парочку.

Кузнечиха извела парня своими наставлениями: кому поклониться, перед кем шапку снять, «первым — не заговаривать», «только — о здоровье, пока про дела не спросят». Кому что говорить, кому не говорить… Поутру празднично одетый парнишка отправился на панихиду. «Как дурак с вымытой шеей»… Непривычная, неудобная одежда, ни сесть нормально, ни прислониться. Как бы не испачкать — мамка ругать будет. Засохшие в сундуке за несколько месяцев без носки сапоги на обычно босых ногах… Всё жмёт и трёт.

Лермонтов в «Герое нашего времени» отмечает, что дама, чувствующая некрасивость своего платья, бывает тем весьма смущена, и оттого ведёт себя в обществе более доброжелательно, более склонна к простому человеческому общению, нежели светская красавица, осознающая изысканность и совершенность своего убранства.

У большинства мужчин реакция противоположная: красивая, дорогая, парадная одежда ощущается как кандалы, как нечто неудобное. Такая, «закованная в красоту» личность ведёт себя заторможено, скованно. Нарастающее раздражение от неудобств, доставляемых непривычной одеждой и обувью, ощущение собственной глупости и неловкости на каждом шагу, препятствует нормальному свободному общению и приводит к непонятным для постороннего наблюдателя вспышкам вздорности.

Возможно, дело в том, что для мужчин — «хорошая одежда» это, в первую очередь — «удобная», «ловкая». А не — «красивая», «яркая», «модная»…, как для женщин.

У подростков эти эмоции выражаются ещё более ярко. Прокуй до кладбища дошёл. И даже пробился в первые ряды. Где удачно наступил на подол одной купчихе, замарал сапоги её мужу, столкнул в лужу чью-то вырядившуюся дочку, попал по больной мозоли дьячку, случайно локтём разбил нос соседскому мальчишке и, падая, порвал до пупа его рубаху. Вставая, ухитрился оборвать рукав у другого сверстника и сдёрнуть штаны с третьего… Мда… Кому доводилось попадать в поток несчастий — знает, что выскочить практически невозможно.

С кладбища его вывели за ухо, следом выбрались из толпы и «мстители за разбитый нос и порванную одежду». Пошла загонная охота с Прокуем в качестве дичи. Концовку я и наблюдал в овраге. С криками: «чтоб ты, тля убогая, добрым людям на глаза и показаться не смел!» последняя приличная одежда модника-неудачника была доведена до состояния «гобоя».

Полный крах и гибель всех планов. А впереди объяснение с матерью. В сопровождении её «слёз несбывшихся надежд».

— Слышь, а давай ты со мной пойдёшь. А то мамка… при тебе… ну, при чужом-то… не так сильно ругаться будет. А у нас репа пареная, поди, дошла. И хлеб мамка сегодня пекла — подкормишься заодно.

Я что, имею настолько голодный вид? Или это у меня блеск в глазах от маловероятных, весьма сомнительных, но чрезвычайно привлекательных перспектив? Мозги срабатывают по ключевому слову. Слово — «кузнец». Да какой он нафиг кузнец!? Мальчишка, сопляк, истерик битый… «Тля убогая»… Как бы хуже не получилось…

На себя посмотри, Ивашка-попадашка! — Вот именно! Я же «попадун-попадец — в древе вечности игрец». А этот… недоразумение окровавлённое… носом хлюпает. А кузнец, как всем известно, должен быть о-го-го какой! «Руки — крюки, морда — ящик». У всех нормальных попаданцев кузнецы… «во на во», «семь на восемь, восемь на семь» — хоть на Олимпиаду! Такие «огогои»!

«Коня на скаку остановит. И сам же телегу свезёт».

А что говорит по этому поводу «товарищ фольк»? А фольк подсовывает русскую народную кулинарно-сексуально-производственную мудрость: «на безрыбье и рак — рыба».

— Лады. Объедать-то я вас не буду, а вот на двор пойду. Интересно мне на твои финтифлюшки железячные посмотреть.

Дальше — как всегда. Пролезли через дырку в заборе. Причём некоторые из нас, «дырколазов», активно поскуливали и постанывали. И повизгивали, додирая зацепившиеся части одежды. Потом из поварни в направлении хлева прошла, покачивая бёдрами, хозяйка, заметила наше «здрасьте», забыла куда шла, всплеснула руками и начала… «выговаривать».

Ответный лепет Прокуя в своё оправдание типа «да я ж не нарочно, да я ж не по злобе, да оно ж само…» — только ухудшил ситуацию. Начатый, было, хозяйкой «погребальный плач» в адрес последнего приличного костюма, стремительно перешёл в «просвещение и поучение». Чётко по исконно-посконной святорусской мудрости: «И не ослабевай бия младенца». Так это… — «мокрым полотенцем по глазам». Не ослабевая. В роли полотенца здесь выступал передник, тоже мокрый. Надежды парнишки на моё присутствие как на сдерживающий фактор оказались… сильно преувеличенными. Я искренне пытался проявить себя как миротворец, но увы…

Как известно, в 1950 году в Варшаве был создан «Всемирный Совет Мира». Во времена председательства там Ромеша Чандры в «Совете» работали несколько сотен человек. На советские, в основном, деньги. На английском, в основном, языке. По-английски мир — peace, «пис», а агент по его продвижению — dealer, «дилер». Поэтому активисты «Движения сторонников мира» назывались «писдилеры». Позже появилось международное движение «Бег ради мира». «Бег» по-английски — run, «ран». Соответственно, эти бегуны по-русски назывались «писранцы». Наконец, известное всемирное движение «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» часто называют короче: «Врачи за мир». А, поскольку, врач по-английски doctor или, в обиходе, doc («док»), то и название им соответственное: «писдоки».

Просматривается вывод: пока о мире будут говорить на английском — Россия в этом мире себе места не найдёт. Потому что смешно. Может, мир по-китайски — ShЛjiХ («шицзе») — больше подойдёт нашему слуху? Или выражение — «шицзец пришёл» — настолько характерно для нашего слуха, что и с этого будем смеяться?

Не, не возьмут меня ни в писдоки, ни в писдилеры. Разве что — в писранцы. Поскольку уметь бегать в этом мире — очень полезно.

Мой миротворческий лепет типа: «ну быват, ну живой же» вызвал ещё большее остервенение. «А этот-то откуда взялся? Где ты эту нищебродь подобрал? Самим жрать нечего, от тебя толку никакого! Тебя не Прокуем, а Прорехой звать надоть. Ещё и бродяг в дом тянешь!..». И со всего маха — по чему попало. Мне тоже досталось. Мда… А когда мокрым грязным передником по лицу… неприятно, знаете ли.

А она входит в раж. То по сыну, то по мне, то наоборот, то сызнова… Я что, нанялся в «мальчики для битья»? За «подошедшую репу»?! На кой мне такой гонорар? Рефлекторно подставил дрючок, передник очень удачно замотался, чуть дёрнуть… она, ессесно, летит следом за тряпкой, спотыкается и… вот уже сидит на земле без своего воспитательного инструмента в руках. И плачет горькими слезами. Поминая мужа-урода, сына-придурка, соседей-сволочей и тяжёлую женскую долю вообще.

После физкультурной разминки пришло время задушевного монолога. Сейчас она выплачется, мы её успокоим, посочувствуем, вспомним чего-нибудь из святоотеческого типа: «бог терпел и нам велел». Потом поможем обессилевшей от криков и слёз женщине подняться, отведём на кухню. А там сработают условные рефлексы: гостя — накормить, рваное — зашить, грязное — помыть… Вдох-выдох, дела-заботы, утро-вечер… жизнь продолжается. Если бы люди умирали после каждой неудачи, то по планете бродили бы мамонты, а не хомосапиенсы.

Я уж начал прикидывать по времени, когда мы перейдём к следующей стадии. Мне бы надо в кузню попасть. Может, глядя на инструменты и заготовки я хоть чего-то пойму про умения этого… Прокуя.

Но тут из поварни появился ещё один персонаж. Здоровый бородатый полуголый мужик с рубахой в руках. Хозяйка, снова и демонстративно разрыдавшись, передала ему бразды ответственности и поводья просвещения. И стало ещё хуже: дядю я опознал — «гейзер юмора морковного цвета». Дядя опознал меня первым — я как-то в голых толстых бородатых мужиках… не очень. Но когда он характерно покраснел и выдохнул:

— Эта… Дык же… Ванька! С Пердуновки!

Тут и до меня дошло. Как тесен мир! А уж этот Елно… Куда не повернись — знакомое лицо. Или — морда. Говорят, что между двумя любыми людьми на Земле — цепочка всего из пяти рукопожатий. А у меня тут — из одного. «Мордопожатия». Причём с его стороны, может, и будет рука. А вот пожимать он будет мою лысую головушку. И будет это уже не рукопожатие, а чистой воды смертоубийство.

Дядя рыком зарычал, ручками замахал, ножками побежал… А под ножки не посмотрел. Наступил на хозяйку… Мда… Какие же они тут громкие… И — летучие. Сегодня у «бычьего гейзера» большой праздник — лётный день. А «мягкую посадку» совершать лучше в рубахе, а не на голое брюхо. Ободрался, поди, бедненький. Площадь поражения… Ну, весь торец фейса — точно.

Дядя проехался по травке прямо к моим ногам. Не могу пропустить! Оно ж само приехало! Щёлкнул его легонько дрючком по лбу. Челюсти закрылись с хорошо слышным щелчком. Потом раскрылись с хорошо слышным матом. Пойду-ка я отсюда. Пока не началось.

Я уже как-то привык таскать на плече этого Прокуя. Так что, автоматически подхватив болящего, устремился к воротам. Для Прокуя бурная реакция «бычьего гейзера» на моё появление была полной неожиданностью. Совершенно растерявшийся от происходящего и оглушённый от произносимого, он послушно поддался моим транспортировочным инстинктам. Только за воротами начал извиваться, отбиваться и выдавать риторические вопросы. Типа:

— А чегой-то? А кудой-то? А на кой-то?

Но было уже поздно. «Гейзер» приобрёл обычную, при общении со мною, морковную окраску и устремился к воротам, непрерывно оглашая пространство своими благими пожеланиями. «Руки-ноги повыдёргиваю» — было наиболее человеколюбивым. И наиболее близким к воплощению. Остальные, в немалой степени, относились уже к моему посмертному существованию. Быть бы мне «без рук, без ног», но… Как я люблю разруху в России! Особенно, когда надо от кого-нибудь удирать.

Хозяина на подворье нет меньше полугода, а ворота уже перекосоё… ну, мягко говоря, скособочились они. Одна створка висит на одной петле. Что характерно — на нижней. А верхним концом к столбу приставлена. Дядя бежит, земля дрожит, головушка морковная впереди торчит. Ну и на: отжимаем потихонечку дрючком моим любезным створочку от столбичка и ножечкой её лёгонько… Дядя набежал — воротину поймал. Слава Исааку Ньютону! Как он точно подметил: что ни отпусти — всё падает. Прямо по его имени, знаете ли, закону.

Я чуть поторопился: рановато толкнул. Нет чтобы головушкой поймать — «бычий гейзер» «поймал» верхней край створки ворот нижними рёбрами. И сказал естественное «Ух!». После чего створка закономерно (Исаака читать надо!) упала ему на ногу. И он сказал «Ё!». Тут есть такая интересная закономерность: если мужчина ходит по дому без рубахи, то он и босиком. Ну и воротиной по пальцам ног… С координацией движений и чувством равновесия у него не очень, поэтому после пары подпрыгиваний на одной ноге он завалился на траву. На травушку-муравушку.

«Во зеленой травушке муравушке Не сыскать растеряных колец Не найти любви забавушки Тут и счастьицу конец».

Если речь об обручальных кольцах — то конечно — их тут просто не делали. Здесь же кузня, а не ювелирная лавка. Не сыскать. А «любви забавушки» я и подавно здесь искать не стану.

— Ты чего наделал?! Ты зачем ворота сломал?!

— Как сломал, так и починю. Давай-ка ходу отсюда. А то подымится — разбираться не будет. То ли — ты рядом стоял, то ли — вместе толкал. «Руки-ноги повыдёргиваю»… Тебя сегодня мало били? Ещё захотелось? Ходу, Прокуешка, ходу.

Из видимости от ворот мы убрались довольно быстро. А дальше Прокуй скис, начал снова хромать, отставать и скулить. Мои понукания типа:

— Давай-давай. Догонит — пришибёт, руки-ноги повырывает. оказывали всё более слабеющее воздействие. Наконец, он намертво уселся на край канавы и сообщил:

— Всё. Больше не могу. Ничего он со мной не сделает. Мамка его ублажит — он и уймётся.

Вона как. А я-то никак не мог понять: чего этот «морковный юморист» в полуголом виде по подворью вдовы-кузнечихи бродит.

— Полюбовник, что ль материн? Твой будущий отчим? Тоже кузнец?

— Хто?! Этот?! Да он клещей от щипцов не отличает! Да он… Ладно, пошли.

Из дальнейших хмыканьев и мыканьев выяснилось, что «бычий гейзер» стал «клинья подбивать» к вдове чуть ли не сразу после похорон мужа. Та, после некоторых сомнений стала принимать эти «знаки внимания». Тем более, что без мужика на своём подворье жить тяжело. Народная мудрость тут даёт вполне определённую характеристику: «Жизнь без мужа — поганая лужа».

А мужик ничего — здоровый, работящий. Правда, временами, дурной, но не злобливый. Опять же — из кузнецов. Дядя был вот из этого здешнего кузнецовского клана, много лет работал подмастерьем у старшего брата в кузнеце. А тут, если удастся обратать вдовушку, он получал полный набор и инструментов, и припасов. Была надежда, что обновлённая семья заживёт небедно и в мире с соседями. Все были бы довольны.

— А чего? Мамка вон довольная бегает. Да и вообще… Вон меня сегодня били, так он их всех разогнал, заступился за меня. Здоровый. Так-то он глупый, и мастер никакой. Мало чего умеет. Всю жизнь молотом махал да у мехов стоял. Учиться у него нечему. Ну ничего, я вот в возраст войду да и пойду от них. Долю свою искать. Посмотреть охота как в других городах с железом работают. Может, и до самого Новгорода дойду. Там такие мастера, грят, есть…

— Ты им-то о своих планах говорил?

— А то. Третьего дня всё обсказал. Мамка, ну баба, понятно, плакать сразу. А ейный-то… ну, красный сразу… и говорит: «А чего. Вырастешь — поглядим». А ему-то чё? Батя весь инструмент мне оставил. Вот возьму да и пойду. Ему-то ртов меньше кормить.

— Мда, Прокуй, а ты ведь третьего дня смерть свою поднял. И свою, и матери своей.

— Как это?! Чегой-то?! Какую такую «смерть»?!

— Такую. Вот жениться этот… «юморист морковный» на твоей матушке. После этого — подворье, и всё что в нём — его. А ты тут уходить в дальние края собрался, инструмент забирать. Тебя и кормить нынче надобно, а время придёт — ты майно унесёшь. Толку от тебя… как от козла молока. Пришибить бы тебя потихоньку. И по-быстрому. Покуда не вырос, силы да ума не набрался. И расходов меньше, и кузня целее. Теперь дальше смотри: ты уйдёшь или помрёшь, а на что дяде мамка твоя? Детей у неё лет десять не было. Видать, отбил ей твой отец чего-то. А на что мужику жена бездетная? Кто его в старости кормить-поить-одевать будет? Чужая детва, седьмая вода на киселе? Его-то родня его не бросит. Да только место ему в старости будет со сверчками за печкой сидеть да за каждую горбушку в ноги кланяться. А оно ему надо? Если он этого нынче не понял — вскоре поймёт. И будет матушку твою бить с тоски — смертным боем. Пока она не преставится и место для новой жены, может, вдовы какой с малыми детишками, освободит. И будет у него года через три-четыре и подворье доброе, и кузня богатая, и молодайка с выводком. Что было — то прошло, вас и вспоминать незачем. Ну, может, на Радуницу на кладбище сходит, на могилки ваши.

Глава 137

Прокуй смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Это я его испугал? Это что — то самое из найма: «испугать — не знаю чем»? Нет, не испугал. Парень, явно, не поверил моим умопостроениям, посматривает подозрительно. Как-то я неловко… Факеншит! Даже и пугать надо с подходом!

— Да ну. Врёшь ты всё. По-навыдумывал тут всякого. «Смерть поднял»… Пойду-ка я домой. Чегой-то ты… Страсти какие…

— Ну «нет» — так «нет». Хочешь домой — иди домой. Только… Обед-то ты уже пропустил, а у нас не только репа дошла. И ещё чего есть. Да и одежонку твою хозяйка малость подправит. А то вон — штаны-то с прорехой, срам на ветру болтается. А вон и подворье, где мы встали. Гостимила подворье. Слышал, поди? Мой отчим Гостимилу жизнь спас. Мы тут и останавливаемся.

— О-отчим? Так ты, эта, тоже… ну…

— Не нукай. У тебя мать жива. А я — приёмный сын. Матери нет. Один Аким, отчим мой.

— И чего? Ну, и как оно? С отчимом жить? Сильно дерётся?

— Ты дела мои со своими не ровняй. Я к Акиму Рябине сам на подворье пришёл. А не он — на моё. У него и дочка взрослая уже, и внук растёт. Мне с его вотчины ничего не надобно — я свою строю…

— Как «с вотчины»?! Ты чего — вотчинник?! Боярин?!

Мы как раз вошли во двор, и уныло сидевший у ворот на жаре мужик из моих гребунов, лениво кидавший в цепного кобеля щепки, подтянулся и даже поднял руку стащить шапку. Потом передумал, разглядывая «решётчатый» костюмчик моего спутника, и поинтересовался. От всей глубины своего искреннего изумления:

— И за что ж его так? А, боярич?

Прокуй дёрнулся, отстал от меня на шаг и ошарашенно повторил себе под нос: «во дела! боярич!».

На поварне вокруг хозяйки увивался самый молодой из наших лодочников. Ну вот, хоть до одного дошло, что с женщиной сначала нужно поразговаривать. «Женщины любят ушами» — международная мудрость. «А поговорить?» — ключевой вопрос не только алкоголиков, но и всего дамского сословия. «Поёт как соловей — сладко» — исконно-посконный, любезному девичьему сердцу образ.

Парень по музыке на соловья не тянет, скорее на удода. Или это «коростель» — называется? Судя по отсутствия ярко раскрашенного гребня на макушке — коростель. А по тексту «песни» — как удод в брачный период — моногамен и свободен. По звучанию — метис: выдаёт трёхтактный призыв с деревянным оттенком. Но процесс ухаживания, видимо, находит отклик. Потому что с нашим появлением хозяйка явно смутилась и стала несколько суетливо тасовать посуду. Здешние тарелки очень похожи на игральные карты: такие же плоские и не бьются. Потому что из дерева. А вот щи наливают в глубокие, глиняные. Приняли миску в руки, сели, попробовали в очередь. Заговорили.

— Ты не торопись так. Супчик никуда не уйдёт. Так вот, Прокуй, нужен мне кузнец в вотчину. Пойдёшь?

Ам-ам, ням-ням, хлюп-хлюп, жлупт-жлупт, сёрб-сёрб. Он, что, вправду так проголодался или «по обычаю» — выражает уважению кухарке?

— Не. Не пойду. Тута у меня отчизна. Не.

Патриот хренов. Простите меня Борис с Глебом и все прочие русской земли защитители и покровители, устроители с благодетелями за грубое слово. Только у меня в Рябиновке что, «чужбина»?! Австралия с австралопитеками? Ну и что с таким патриотом делать? Испугать у меня не получилось. Дальше нажимать… да пошлёт он меня. Может, каким-нибудь построением «светлого будущего в отдельно взятой усадьбе» поманить? Типа: «новый сад Эдемский будет в Пердуновке»? В котором «нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Как-то мне в позу имама становиться… Для пророка я недостаточно сумасшедший.

— Прокуй, ты вот говорил, что всякие хитрые штуки из железа делал. А пряжку с язычком можешь?

Тут всё просто: одежду надо застёгивать. Не всегда — местное минимальное обмундирование застёжек не имеет. Рубаху через голову натянул, штаны под рубахой подтянул, посередине лыком перетянул — «выходи строиться». «Голому собраться — подпоясаться» — русская народная мудрость. Никаких застёжек. На женских рубахах иногда на вороте вырез есть. Этот вырез иногда шнурком стягивают. Всё.

Это на Руси. Весь Древний Мир и Раннее Средневековье одежду застёгивали фибулами. Древние гречанки носили по одной на нижней и верхней одежде. Тоже древние, но греки — одну на нижней одежде. Фибулы и поныне в ходу. Княжеский плащ — корзно — тоже фибулой у горла застёгивается. У приличного князя — золотой. А результатом многообразия этих фибул и их тысячелетней эволюции является английская булавка — вот чистый функционал.

Но этого — людям мало, прогресс — не остановим, крепёж одёжный — диверсифицируется. Понятно, что ни липучек, ни кнопок, ни молний здесь нет. Есть пуговицы. Которые — «гремят и бесов отпугивают». Я ещё в Киеве с ними разбирался. Когда изобретал гаремные чулочки с дамским пояском на красноармейских пуговицах с пятиконечной звездой.

Ещё есть здесь пряжки. И с перегибом ремня, как красноармейский ремень в моё время, и с неподвижным зубом. А так-то всё подвязывается, приматывается, узелком затягивается.

Меня эта манера порядком раздражает: чуть напрягся, пресс брюшной, естественно, тоже… А потом «порты потерял» — верёвочка-опоясочка подрастянулась, узелок ослаб, штаны, факеншит, сваливаются. Или носи себя как… как лукошко с яйцами, или постоянно лови штаны в самый неподходящий момент.

Ладно, брючный ремень — дело личное — «затяни и не дыши». Но у коня свой ремень поясной — «подпруга» называется. И если ты его чётко не затянешь, то вся упряжь рассыпается. Седло с седоком остаётся в пространстве на своём месте, а конь из-под них уходит. Кто помнит «Красных дьяволят» — там Яшка-цыган коням подпруги перерезает. Зрители смеются, верховые — падают. Тут уже не штаны — коня ловить приходится. А без нормальной пряжки подпругу не затянуть. Я это в своём квесте хорошо понял. Ручками намозоленными, до крови стёртыми.

Итого: просветируем и прогрессируем. Взял у хозяйки ложки, выложил на столе рамку пряжки обычного брючного ремня, стащил чапельник, рушничок для имитации ремня приспособил. Показываю — как язычок ходит, как упирается. Вот когда я чапельником одну ложку ухватил и стал этот «язычок» проворачивать… у Прокуя свет в глазах появился. А то я не вижу, когда у человека в мозгах шестерёнки новую идею подцепили! То вхолостую крутились, а то молотьба пошла. То он смотрел так это… недоверчиво, будто я ему гнилые сапоги продать пытаюсь, обмана какого-то ждал, а тут раз — и переключился. Здорово — у парня пространственное воображение работает. И способность к абстрагированию имеется. А вот это — удача нечастая.

Учительница литературы во Франции читает ученикам отрывок из «Войны и мира», где русские партизаны нападают на отступающих французов. Отрывок, где погибает юный Петя Ростов. И с радостью видит, что дети заворожённо слушают. «И лишь несколько наиболее толстокожих продолжали автоматически ухмыляться при упоминании имени героя — Петя».

Представления не имею, какие ассоциации в молодёжном парижском жаргоне того периода вызывало имя юного сына графа Ростова. Но описание смерти мальчика и горя мужчин — сущность эпизода, оказалось сильнее привычных субкультурных лейблов. Для всех. Кроме самых дебильных.

Способность отделить суть, сущность от этикетки, изображения — свойство не столь частое даже и моё время.

— Моя рубашка лучше, чем твоя. Моя стоит 100 евро, а твоя только 50.

— Тебе рассказать про особенности ценообразования там, где ты это купил? Разница в том, что ты отдал правительству той страны — 70, а я только — 20. А так-то они обе сделаны в Хошимине на одном станке.

Есть масса писателей, особенно фентазийного толка, которые абсолютизируют лейблы. Слово, название, особенно на каком-нибудь «истинном» языке… Даёт власть на сущностью. Ле Гуин, Толкинен… И не только фентези — «Идея, овладевшая массами, становиться реальной силой».

«Ап! И тигры у ног моих сели. Ап! И с лестниц в глаза мне глядят. Ап! И кружатся на карусели. Ап! И в обруч горящий летят».

Скажи волшебное слово «ап!» и быть тебе «повелителем тигров».

Сходно ведут себя и художники со скульпторами: «ожившая статуя», «изображённый на портрете предок повернулся ко мне и сказал…».

Для гуманитариев свойственно оперировать абстракциями — названиями, изображениями, символами взамен объектов реальности, сущностей. Для нормального человека наоборот — свойственно конкретное восприятие. В языках первобытных племён постоянно встречаются весьма конкретные названия. Не вообще — «облако», а «облако из которого идёт дождь вон над той горой». Соответственно, если дождь идёт над другой горой — используется другое слово.

Об этом спорит со Святым Писанием доктор Фауст:

— В начале было слово.

— Нет! В начале было дело!

Между этими двумя формами мышления и восприятия мира находиться инженерия.

С одной стороны — сплошная абстракция. «Прямая линия, сломанная вот так — изображает ригель, сломанная вот так — силовой кабель». Сплошные символы, условные обозначения, лейблы.

С другой… что может быть конкретнее просто автомобиля? С его тысячами деталей. Каждая из которых весьма конкретно задаётся и материалом, и габаритами, и местом в технологии сборки.

Ощутить в руках вполне конкретную дрожь уходящего в сторону при стрельбе «калаша», и соотнести её, в своих мозгах, с абстракцией в виде чертежа затворной рамы…

На этой человеческой способности переходить от символов к сущностям и обратно и основаны все тех. процессы индустриальной цивилизации. Здесь, в «Святой Руси», да и вообще в средневековье, этого почти нет — основой является воспроизведение образца. Повторение сущности, а не реализация символа.

Для попаданца-прогрессора это свойство аборигенов — катастрофа. У него ж нет образцов! И большинство из них он сделать не может. Не умеет, нечем, не из чего… А объяснить… Я уже об это бился с «избой типовой». Нормальный абориген, глядя на выложенный на столе из деревянных ложек квадрат с чапельником поперёк, выдал бы мне что-то типа:

— Не… да ну… пряжка из дерева — глупость… Дык какое железо? Ложки-то деревянные! Слепой, что ль… И чапельник… ну глянь — он же толстый — это ж каку дырищу в ремне делать надо… И опять же — гля, дёрг-дёрг — оно и развалилось. Не. У нас с отцов-дедов-прадедов такой хрени не было.

Это — здешний нормальный подход. А Прокуй видит за символом — сущность, «ловит», «хавает», «просекает»…

Так, в список требований к нанимаемым мастерам нужно добавить ещё один пункт — «ненормальный». Не в смысле «придурок», а в смысле… Хотя людей с непривычными свойствами, например, со способностью к абстрактному мышлению, часто держат за дурачков. Придётся к этой категории туземцев присматриваться внимательнее.

А с Прокуем, с этим битым, драным, наплакавшимся недоразумением — красота! Он — понимает! Вот эти деревяшки на столе, вот так оно ходить будет, вот так упрётся, сюда ремень, здесь дырки… И ему это интересно, ему это понимание нового — в радость.

— Здорово! Никогда такого не делал!

Сам хлебает, а с ложек этих на столе — глаз не сводит. Попробуем посложнее. Пока паренёк не остыл.

— Так, ещё дело. Видал, как ось в ступице крутиться?

Начал я, было, ему про подшипники рассказывать. И скольжения, и качения, шариковые, роликовые… Не, не врубается. Просто мозги не воспринимают. Вижу, что пытается, напрягается, но… «Грызть гранит науки» — широко распространённое выражение. Когда висишь на скале, вцепившись в неё одними зубами… А оно ползёт, что-то крошится — не то зубы, не то гранит… Болезненное чувство. Тяжко парню. Мой прокол. «Ещё раз и лучше» — старая математическая мудрость. Ладно, давай попроще:

— Дужку в полкольца сделать можешь? Чтобы у неё внутри сгиба другая дужка ходила?

— Ну. А чё тут? А к чему это?

Показываю. Буквально пальцами на его запястье. Вот полукольцо легло на его кисть, вот другое полукольцо провернулось и полностью охватило его запястье.

— Выдерни.

— Эта… ты чего? Отпусти. Ну!

— Да ты не бойся. Ты ешь давай. Теперь прикинь: делаем два таких составных полуколечка, соединяем их цепочкой, в концы внешних дужек ставим замочки простенькие. Взяли какого человека плохого, ну, шиша лесного. Колечки ему на ручки — и защёлкнули. И всё — он так сильно ручками махать не будет. Называется такая приспособа — наручники.

— «Наручниками» или — «наручами» здесь называют часть защитного доспеха, надеваемого на руки бойца выше боевых рукавиц. А вот такая конструкция, которую я здесь пытаюсь спрогрессировать — изобретение конца 19 века. Испанский полицейский офицер, пришедший арестовывать Кармен, которая имени Бизе, был оснащён ремнями, а не наручниками. «Оковы тяжкие падут» у Пушкина — это именно оковы. Кандалы, тяжёлые металлические кольца-стаканы с боковым разрезом по высоте, которые одевались, заклёпывались на каторжанине и снимались, расклёпывались, сбивались с него — только кузнецом с соответствующим инструментом в специально оборудованном помещении. Соединение — по названию видно — заклёпкой. Соответственно, наложить кандалы — молот, клещи, наковальня. Снять — молот, наковальня, зубило, клещи…

— Я похожее у Укоротичей проходил в Киеве. Тогда мне кузнец ошейник холопский надевал. И повторить пришлось в Рябиновке, где тогдашний кузнец мне мало-мало шею не пропорол, тот ошейник снимавши.

— А у Прокуя мозги работают — сразу сообразил:

— Так такую же хрень можно и на шею одевать! Замочек защёлкнул, верёвочку привязал и тащи дурня куда хочешь.

— «Веревочку» — не пойдёт, перегрызть может. Цепочку надо.

Средства быстро и надёжно ограничить рукомахание собеседника — здесь нет. Чувствую я — мне оно скоро потребуется. Уже нужно. Силушки у меня маловато. Прижать, придавить, остановить взрослого мужика — не получается. Всё какие-то хитрости-манёвры. Вот этого «юмориста морковного» я сегодня три раза поймал. На дрючок, на пинок и на воротину. А толку? Каждый раз спешно убегать приходилось. А поговорить? Каждый раз куча проблем — пространство для собственного манёвра, постоянный контроль его движений, упреждение… И всё — впустую.

Чтобы вести серьёзный разговор нужно убедить в своём превосходстве. Ну, хотя бы, в равенстве. Вызвать уважение. А для хомнутых сапиенсов уважение начинается с габаритов. Кто толще — тот и уважаемее. Эта норма во многих человеческих культурах прямо вбита. Цепочка: «дородный-толстый-важный-главный» и в русской традиции звучит постоянно.

«Помнишь, как бывало Брюхом шёл вперёд, И крестом сияло Брюхо на народ?».

Я этому инстинктивному представлению аборигенов о «начальственности» — не соответствую. Нет, если со мной поговорить, я любому мозги так промою… Но ведь для этого нужно человека остановить, заставить слушать… Палкой там, по лодыжкам… для улучшения слуха и зрения… Вот наручники с ошейниками очень для этого подходят. Для фиксации слушателя в пространстве. А иначе… иначе убивать придётся. А мне это как-то… Нет, я уже умею, я уже начал и не остановлюсь. Но покойников себе нужно выбирать самому. Не следуя их личным капризам и глупым предубеждениям.

— А на какой размер тебе сковать надо? Ну, руки-то у людей разные.

Хорошо, что Прокуй — ребёнок, подросток. Нормальный кузнец меня бы просто послал. Похмыкал бы, головой покрутил. «Да не… Не, низя… У нас с дедов-прадедов в заводе такого не было…». Может, и пальцем у виска покрутил бы. Поблагодарил бы за угощение и пошёл бы рассказывать по городку про «придурка с Пердуновки». Который «на железяках свихнувши…».

Ни один нормальный мастер… Но Прокуй не мастер! Он ещё ученик. Ему это ещё интересно. Не — «кто-с-кем-спит», не — «где-что-почём». Ему интересно «как бы эту хрень уелбантурить». Для него эти дела кузнечные — не дело, не служба, не источник хлеба насущного — «отстоял и ладно». Для него это всё — ещё игрушки, развлечение, забава. Он не думает: «да кому это надо», «да на что оно? — есть же известное», «да кто это купит?». Вся рыночная сторона нового изделия ему пока не интересна. Интересно — сделать. Любопытно ему. «Любопытство сгубило кошку»… Это я сегодня насчёт Мараны подумал. А «котёнка»?

Не по науке управления, не по рекомендациям от «нации эмигрантов», не страхом, не «эдемом», не «златом-серебром» — работой. Сманить человека невесть куда грязной тяжёлой неопределённой работой… Но — пробуем.

— Мне на разные размеры надо. И на руки, и на ноги, и на шеи, и на пояса. Сколько, каких размеров… сейчас не скажу — надо смотреть. Крепёж между колечками, замки в них… есть разные задумки — надо пробовать. И ещё кучу разных… разностей сделать надо. Ты пилу циркулярную ковал? Нет, не поперечную, а циркулярную. А зажигалку типа «зиппо» — сможешь? Не знаешь — не беда, научу. Покажу, нарисую, дам попробовать. Много я чего знаю, но мне с Рябиновки — сюда не наездиться. Хочешь учиться — пойдём со мной. «Нет» — буду искать из здешних подмастерьев толкового. Почему это — «толковых нет»? Да я и твой-то толк покуда только на словах видел. И инструментом своим передо мной хвастать без толку — я в этом деле мало понимаю. А вот что у меня в Рябиновке полная кузня стоит, со всеми причиндалами — я знаю. Я и голого взять могу — лишь бы с головой был. Так что — решай. А то я другого искать пойду: «кто не спрятался — я не виноват».

Прокуй аж извертелся весь на лавке. «И хочется, и колется, и мамка не велит» — не просто народная мудрость, а прямо-таки норма жизни. Проблема выбора в условиях неопределённости. Как я понимаю, в своей недолгой жизни Прокуй никогда таких разговоров по такой тематике… Слова-то непривычные, игрушки-то новые… Но — боязно. Куда-то ехать, с какими-то незнакомыми людьми… А ну как обманут? «Колется»… Ну тогда по народной мудрости:

— Я бы пошёл… Ну… Дык мамка-то не пустит. Вот.

— Мне твоё решение интересно — если ты ко мне идёшь, и по всякому моему слову дела делать будешь, если с тобой можно как с мужем добрым… Соплей ходячих — мне там не надобно, спрос будет как с мастера. Даром кормить не буду. А с мамкой твоей мы это дело решим.

Насуплено разглядывает меня. Верит и не верит. Похоже, что мой «как-бы боярский статус» произвёл на него впечатление. Вроде, «вятший человек» — такие-то «на Святой Руси» как раз и «дела решают».

В поварню, придерживаясь за стенку, вошёл Ивашко. «Зелёный-презелёный как моя тоска». После моих вчерашних вычищально-промывальных над ним издевательств, его покачивало на каждом ветерке. А переступить через лавку, чтобы сесть за стол, он смог только с третьего раза. Чуть не завалился. Извини, «слуга верный», но судя по удивлению Мараны при виде тебя «в числе живых», я той четверть-ведёрной клизмой — тебе жизнь спас.

— Здрав будь, Иван Акимович. Дозволь спросить.

Глаза у Прокуя сразу распахнулись. Назвать человека по имени-отчеству — высшая степень уважения. Здесь так только к князьям обращаются, да к высшим боярам временами.

— Как здоровье-то, Ивашко? Ходить, вижу, можешь.

— Да что здоровье! Не помер и ладно. Твоими, господине, трудами да заботами. Вспомнить соромно… Не об том спросить хочу. Как гурда-то моя? Ханычу отдашь или себе заберёшь?

— Г-гурда? Настоящая?

Факеншит! Никогда не слышал, чтобы гурду, булат или дамаск — подделывали. Оно же проверяется на один сгиб-удар. Если подделка ведёт себя так, как оригинал, то оно — то самое и есть. Не хорошо — Прокуй влез в разговор взрослых без спроса. В нормальном доме — оплеху и пшёл вон из-за стола, неуч. Давать оплеуху — забота старшего за столом. Моя забота… Дошло.

Под моим внимательным взглядом Прокуй смутился, закрыл глупо распахнутый от изумления рот, заёрзал на скамейке. Потом встрепенулся, задрал нос и нагло уставился на меня. Нагло, но неуверенно. Дерзок. Ох, будет у меня с ним хлопот. Но… нужен кузнец. Будет сильно вредничать — пинком вышибу. А пока можно и объяснить. Сделав вид, что сделал вид, что не заметил его «поперёд батьки» выскакивания в разговоре:

— Есть у меня в хозяйстве одна сабелька. Гурда. Самая что ни на есть настоящая. Хороший клинок. Но — с норовом. Вот добрый гридень Ивашко помилку сотворил, сам чуть без головы не остался, да и сабля от него ушла. Спряталась. Пришлось самому идти искать. Еле вызволили. Теперь сижу-думаю. Другой у меня мечник в службе есть — ханыч торкский. Славный рубака, добрый воин. Но у него — своя сабля. Тоже славный клинок, древний. Под сто лет.

Это я так хвастаюсь. Дым пускаю, мордами торгую. Намёки намякиваю.

Прокуй заворожённо смотрел мне в рот. Всякая наглость с его физиономии слетела. Одни восхищения с изумлениями остались. Будто я ему сказку волшебную рассказываю. С чудесами. Ханыч, торк, столетний клинок, гурда заговорённая, сабля спряталась, её вызволяли… Живут же люди! А тут… повезёт — будешь всю жизнь гвозди для подков конских ковать…

— А, боярич, будь по-твоему! Пойду я к тебе! Давай по рукам! Буду всякую работу кузнечную делать, какую ни скажешь. Но только инструмент мой забрать надо. И с мамкой…

Ну и хорошо. Я начал командовать. Гостимилу — опять лошадь запрягать. Сухан с Марой… блин, ещё не закончили. Да, тяжек путь к совершенству. Ихний дао… он долгий такой. Жаль, очень интересные сценарии не срастаются. А без Сухановской еловины… как голому на мороз. Ивашко… нет, пусть лежит. С таким лицом хорошо в травке прятаться — полная мимикрия. Поди, и зайчик ошибиться может — ухо там, отгрызть или ещё что. Николаю — суму с письменными принадлежностями. Ноготку — напомнить как бить надо, чтобы под «Русскую правду» не попасть. Где Чарджи? Куда этот блудливый торк подевался? Хватит спать — пошли, посмотришь. Как на что? На ласкающее твою душу зрелище — как твоего господина убивать будут. Пару мужиков из гребунов. Ваше дело молчать, ни во что не встревать, как скажут — таскать. Чего-чего — чего скажу. Тронулись, с богом.

Ну, Ванёк, мастер провокаций и гиена инсинуаций, пошли играть серию четвёртую. Сериал — как «Капитан Тенкеш». Мыла ещё нет, а мыльные оперы уже… может, и пользу принесут.

Если телега с кучей мужиков может называться кавалькадой, то вот именно кавалькаду я и остановил, не доехав до столь знакомых, по демонстрации закона всемирного тяготения, ворот метров двадцать. А сам, решительно выбив нос и подтянув в очередной раз штаны — ну я же уже погрустил об отсутствии пряжек! — пошёл заниматься «вятшизмом» — «дела делать».

Половинка ворот была снята, на столбе — свежие затёсы. Заглянул во двор — никого. Только я собрался как-то обозначить своё явление… Да хоть покричать дурным голосом по Блоку:

«Запирайте етажи Нынче будут грабежи»,

как из сарая появился «бычий гейзер». Несколько мгновений мы рассматривали друг друга. Я — с умильной улыбкой на лице. Он — постепенно краснея. Вот моя сегодняшняя «морковка» стоит, взор радует. Аэродинамический овощ. Потом он начал… мычать. Как жаль, что нет мулеты. Когда быка бьют тряпкой по лицу — он сосредотачивается. Сейчас бы Trinchero провести — справа налево «сокращая атаку быка при помощи проведения мулеты понизу, с целью подчинить и сосредоточить его». Но чего нет — того нет. Ну, тогда побежали. Я же говорил — серия четвёртая.

У меня нет бандерильи. Это такие короткие украшенные копья, их ещё называют «увеселителями». Дядю «увеселять» не надо — он и так вполне готов к веселью. Но бандерильи используются «для измерения ярости быка». А тут… ничем ничего не померить! Средневековье же! Даже аршин и тот персидский. Хотя зря я так — этот аршин оказался спасительным. Точнее — четверть аршина. Именно на столько дядя до меня и не дотянулся. Легче надо быть, Ванюша, жрать меньше. Бегать быстрее, подпрыгивать чаще. «Легче относись-ка да поторопись-ка».

На кой тебе бандерильи, когда и так видно: сейчас свисток засвистит. От общего закипания и давления повышения. Не, не свисток. С другой стороны. Напрягся «юморист морковный». Так кто тут из нас — из Пердуновки?

Дядя пытался загнать меня в угол. А мне нельзя было убегать совсем, нельзя было держать длинную дистанцию. Почти как тореро на арене: «постоянно ощущая разъярённое животное собственным бедром». Наконец я заигрался — он поймал меня за рубаху. Не, матадор из меня… Уй! Ё!

Дядя вскинул руку, я стукнул в ногу, получил по уху, врубил по паху… И под отчаянное моё верещание и его утробное рычание мы, через отсутствующую половину ворот, выкатились на улицу. Где и накатились на Николая. Как самый любопытный из моих людей, он ближе всех подошёл к воротам. «Любопытство сгубило кошку»… Ах, да — я же сегодня об этом уже говорил.

Наш рычаще-верещащий каток сшиб моего приказчика на землю. И покатался… И потоптался… И оставил его — в его положении. На его спине привольно и вольготно улёгся сам «бычий гейзер». Не успел я погрустить о широком распространении обычаев мужеложства, содомии и, позволю себе заметить, свального греха в условиях исконно-посконной «Святой Руси», ибо занятие наше было явно групповое — «морковный гад» не отпустил мою рубашку, как «гейзер» начал подниматься. Не ловите меня на слове: именно он сам, а не «у него». Что там у него, я по особенностям совершаемых движений — вырывался я — контролировать не мог.

Мы оба взвыли с утроенной силой. Я — от затягивающегося на горле ворота рубахи, за которую меня тянули, и от ощущения собственного неизбежного конца в конце этого подтягивания. Николай — от нажатия разными локтями и коленями «морковки» в чувствительные и особо чувствительные части тела. Ну, и от общей обстановки шумного веселья вырвавшегося на гостевые трибуны сильно «развеселённого» корридного быка.

Краем глаза поймал движение подскочившего Чарджи, вскидывающего саблю… Он что?! Сдурел?! Мощный звон металла от соприкосновения с «лобовой бронёй» «морковного бычка», резкий рывок за рубаху назад… Предсмертная судорога? Рефлекторное сокращение мышц? Я лежу на спине, надо мною небо, Чарджи и его раздражённый голос:

— Ну неужели как-то проще нельзя было? Без этой… джигитовки.

— Чарджи, ты его… убил?

— Кого? Мурло это? А надо?

«Мурло» подо мною начинает стонать и шевелиться. Под «мурлом» начинает шевелиться и стенать Николай. Сбоку вдумчиво и в некотором сомнении нашу «могучую кучку» рассматривает Ноготок. Никак не решит: то ли вязки доставать, то ли сперва секирой… пройтись. Да уж, пора шевелиться и мне.

Всё-таки, дяде достался и второй удар саблей — цепкий он. Стонет, левой рукой за голову держится. Но второй-то, гад, держится за мою рубаху. Запоминай, Ванюша: по кузнечной технологии молотобойцу ни клещи, ни молот из рук упустить нельзя. Отчего вырабатывается у сих подмастерьев особая цепкость в кистях рук, и в хватании чего попало — особливое упорство.

Чарджи врезал по этой цепкой кисти своим легендарным наследственным родовым клинком, и растопыренные пальчики убрались. А не отлетели далеко. Поскольку удар наносится плашмя. Очень неудобно — на сабле гарда, толком в кисти не ухватить. Но у Чарджи хорошо получается — надо будет потом расспросить.

Ноготок сунулся, было, с вязками. Дядя встать не может, правую руку к груди прижал, левой за голову держится, но здоров — вязать не даётся. Пришлось пройтись секирой. Но не плашмя, а комлём рукоятки по рёбрам. Нет, как интересно профессионалы работают! Надо учиться, надо… О-ох. А моим рёбрам, видать, во время катания досталось. У-ух как…

Но самый подробный отчёт о текущем состоянии скелета мы получили от Николая. С подробным перечислением, комментарием и демонстрацией. Как иногда утомительно иметь дело с грамотным человеком. Который связывает состояние своих рёбер с созданием Евы по Святому Писанию. И, соответственно, возлагает на «морковного юмориста» вину за соучастие в делах «врага рода человеческого» с самого момента сотворения мира. «В начале было слово», но слово было неразборчивое и виноват в этом, естественно, «бычий гейзер».

Мы затащились во двор, привалили «морковку» в связанном состоянии к стеночке и решили передохнуть. Но не тут-то было. На смену несколько монотонному повествованию Николая пришёл «поминальный плач» хозяйки дома.

Взволнованная женщина, выскочив из какого-то сарая, не разобралась сразу на свету, и кинулась поднимать, своего возлюбленного, глухо стонавшего у стенки дома, на ноги. Захват поперёк туловища. Комель рукоятки секиры профессионала, работающий по рёбрам трудновоспитуемого, оставляет долго-незабываемые и остро-ощущаемые… Да, об этом я уже сказал.

Мужик взвыл. От всей души. Которая, как говорят, там, между рёбрами и пребывает. И второй раз — аналогично. Когда испуганная женщина его отпустила.

Короткие мгновения установившей, наконец-то, паузы позволили мне перейти к содержательной части действа.

— Мы тут не к нему — к тебе пришли. По делу. Рядиться.

Конец двадцать пятой части

Часть 26. «Девки гуляют и мне…»

Глава 138

Мои надежды на информационно-насыщенное, коммуникационно-обеспеченное общение по волнующему меня вопросу было немедленно прервано. В проёме отсутствующей воротины замаячил Гостимил с лошадью, а во дворе, с истошным криком — Прокуй.

— Не тронь мамку! Не смей! Вон со двора! Все вон пошли!

У меня болели ребра и шея. В голове было несколько «ватно» от пережитых эмоций. Видимо, исключительно в силу столь плачевного душевного и физического состояния, я изменил своей обычной благовоспитанности и ответил в необычной. Точнее — обычной для «здесь и сейчас»:

— Ты! Ты, морда холопская! Ты на кого хайло раскрыл?! На господина своего? Ты меня, боярина, со двора гонишь?! Запорю нахрен сволоту воровскую!

Напор у меня был настоящий. Последние слова вообще — чисто рычащим шёпотом. Тут всё просто: вдохнуть — больно. Приходиться на выдохе, а воздух уже кончается. Вот и рычу шёпотом.

Прокуй остолбенел, остановился, не добежав до матери, и стал неуверенно хлопать глазами. Зацепился взглядом за Чарджи, подпирающего стену, за саблю в его руке…

— Дык… эта… мы ж… ряд-то… ну… мамка-то слово не сказала… Да. Вот. А у нас уговор был — чтобы с мамкиного согласия, а пока согласия нет, то и уговора нет, а что по рукам ударили, так то не считается, потому как уговор был…

Прокуй, ошеломлённый моим рявканьем, испуганно переводил взгляд с заплаканной матери на повязанного, битого «бычару», на Чарджи, лениво подпиравшего стенку и поигрывавшего саблей, на этот легендарный ханский клинок, которым дикие степняки сто лет резали… разных людей, и вот он легко так, лениво, в руке, без ножен, обнажённый, заточенный, пока ещё чистый, светлый… Пока… Мальчишка всё больше лепетал скороговоркой. Я уже успел вдохнуть, принять воздух в лёгкие, сопровождая этот болезненный процесс злобной, от собственных внутренних ощущений, гримасой.

— Ты, Прохуёнок, наперёд запомни: мне таких слов не говорить, горло на меня не разевать. Знать своё место. Выдь со двора. Покуда мать твоя иного слова не сказала — наше рукобитие в силе. Иди-иди, нам тут дело делать надо.

Мальчишка несколько неуверенно, оглядываясь на мать, вышел со двора и спрятался за забором. Его матушка, при моём обращении на неё внимания, испуганно прижалась к «бычьему гейзеру». Резковато для бедного. Тот снова взвыл, она испуганно отшатнулась, стала успокаивать мужика… Ну, вот и я… переместился к ним поближе… постепенно. О-ох. Ну, поговорим.

— Я — отпрыск славного сотника смоленских стрелков Акима Яновича Рябины. Он, в былые времена, во многих, на Руси громких, битвах и походах бывал. К примеру, отсюда, с Елно ворогов князя Ростислава Мстиславича выбивал. Который нынче — Великий Князь Киевский. Слышала? Про князя-то? Про великого? То-то… А сынок его родненький ныне в Смоленске сидит. Сын-то его старший, Роман — всей здешней земле — правитель. Наш светлый князь. Мы тут все под его рукой ходим. Знаешь про это? Так-то… Так вот, пришёл я в Елно с батюшкой моим по делам разным. С моим батюшкой, который самому Великому Князю Киевскому — давний боевой друг-товарищ. У одного костра грелись, из одного котла щи хлебали. Уразумела? Который и нынешнего нашего господина и владетеля — наукам разным ратным обучал. Самого князя — учил. Родитель мой. Князя нашего. Дошло? Вот повстречался я с твоим сыном и решил взять его к себе в усадьбу кузнецом. Поняла?

Ни слова неправды. Лжа мне заборонена — «дар богородицы». Сам правило придумал — сам и исполняю. Тем более, Аким рассказывал: был как-то раз случай, когда довелось ему совсем в то время ещё юному Роману показывать — как прикинуть возвышение при стрельбе из лука. И что Ростик, Ростислав Мстиславович, на походе не брезговал с воинами и у костра посидеть, и из общего котла хлёбово попробовать.

Какой-то у меня бандитский разговор получается: «Ты такого знаешь? А с таким-то сидел?». Хотя… где ещё более естественно выражаются хомосапиенские порядки, как не на зоне? Только в волчьей стае…

Баба растерянно посмотрела на меня, потом на «морковного юмориста». Похоже, что половины слов она просто не поняла. Уловила только последнюю фразу.

— Не… Не отдам… Да как же это? Ростишь-ростишь, кормишь-поишь, а потом… Нет. Не отдам. Я вдова бедная-горемычная, одинокая-покинутая… Ежели чего сделать надобно — скажи, о цене договоримся, лишнего не возьму. А сына… Сыночка, кровиночку единственную, ласкаемую-жалеемую да на чужбину, да за тридевять земель, в места дальние-незнаемые, дитё взлелеянное…

Речь её всё более становилась напевно-плачущей. Всё более гладкой да складной. И по смыслу — отрицательной. Пора кончать этот «насыщенный негативом» монолог. Но меня опередил «морковный юморист»:

— Врёшь ты всё! Какой ты «сотника отпрыск»! Сам же говорил: Ванька с Пердуновки.

— Экий ты дядя… прямолинейный. Как… «бычий гейзер». Объясняю: вотчина наша из нескольких деревенек состоит. В одной прежде жил отставной сотник Перун. И место то прозывалось — Перунова усадьба, Перуновка. Люди же простые, по привычке своей к словам подлым, название того места переиначили на свой лад. Вот и получилась Пердуновка. А имя у меня — Иван. Девки — Ванюшей кличут. Ещё и прозвище есть. Люди «Лютым Зверем» называют. Может, слыхивали?

Баба с дядей недоуменно переглянулись, он отрицательно покачал головой.

«Огромная колонна стоит сама в себе — Встречают чемпиона по стендовой стрельбе. Попал во все, что было, он выстрелом с руки, По нем бабье сходило с ума и мужики».

Не мой случай. Ни на чемпиона-стендовика, ни на Джеймса Бонда — я по здешней местности не тяну. «Лютый Зверь», «Лютый Зверь»… тьфу, мартышка бесхвостая… Не знает меня народ, не уважает. От прозвания моего — не вздрагивает, малых детушек именем моим — не пугивает. Нечего расстраиваться — будем работать над популяризацией образа дальше. Будем «попадать во всё что было». Чтобы всё — «сходило с ума». Имиджмейкериться и пиариться. Надо собственный авторитет зарабатывать. А то я ведь ни с кем из здешних… «авторитетов» не сидел. Даже у походного костра.

Хозяйка, тем временем, затараторила скороговоркой:

— Не слыхивали, и слыхивать нам не надобно, а люди попусту кабы как не назовут, а уж коль назвали… сына свого не дам, чтобы дитятко роженое, единственное, кровиночку да в невесть куда да вот такому… которого зверем прозывают… да нешто я своему дитяти злой участи… нет уж, и разговоров разговаривать не надобно и пошли бы вы, люди добрые со двора бы, потихонечку, по-добру, стало быть, по-здорову… и на том, с божьей помощью, и делу конец положился…

Эх, тётя, кабы я такой «конец положился» — не предвидел, и чего дальше будет — не придумал, так стал бы я свои рёбра — «лётному бычаре» подставлять?

«Конец положить» — не каждому удаётся. Тут и навык, и познания нужны. А то масса народа так и не различает — когда слово «ананас» нужно писать слитно, а когда раздельно. «Папа купил соседской тёте ананас, а на нас… положил». Как тут с этим делом? В смысле — с «ананасом»? И кто что куда «положил»? Сейчас проверим.

— Да мы-то пойдём. И его с собой возьмём. Морковку эту красномордую.

Я кивнул на связанного «морковного юмориста». Баба с изумлением посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего любовника. Тот ответил ей аналогичным, ничего не понимающим взглядом.

— Как это? Кудой-то?

— Так это. Тудой-то. На посадников двор, на почестный суд. К вирнику в застенок. Под кнут, на дыбу, в щипцы калёные… Дело о татьбе, однако. Душегубство и смертоубийство.

— Ой! Страсти-то какие! А… А его-то чего?!

— А того. Сей человек пытался меня убить. За сегодня — аж четыре раза. Два последних — на твоём дворе. Не единожды в желаниях этих громко сознавался, так что многие свидетели тому есть. И лишь промысел божий злоумышленнику в той татьбе воспрепятствовал. Однако ж ущерб немалый нанесён. У меня, у боярича, у честного отпрыска славного смоленского сотника, который с самим Великим Князем Киевским с одного котла хлебал, во многих тяжких службах бывал, от мечей ворогов да супостатов грудью храбро защищал… Так вот, у меня от сего разбоя да безобразий грудь вся — поломанная.

Они что, думают, что я по ихнему выть не могу? Да я ж такой переимчивый! Бывало, пока поездами до Питера доберусь — по три раза за день акцент поменяю. Работаем «вой ритуально-отпевально-маломузыкальный». Монархически-патриотически-православный. Исполняется впервые.

— Не ходити мне, добру молодцу, вслед родителя моего достославного, в службу княжеску, государеву. Не закрыть мне князя нашего светлого, добра князя-то Роман свет Ростиславовича от злодеев окаяниившихся. Не принять-то мне на грудь молодецкую ой да злой удар в княжью голову. В том ли в бою кровавом, гибельном, посередь-то сечи лихой, яростной. Ой да не сберечь мне красно солнышко от лихих врагов, от мечей их вострых да стрел калёных. Не ширяться мне сизым кречетом по поднебесию, не метаться серым волком по редколесию, не ныряться-то мне золотым карасём да позаплесию. Ой да, не сложить мне буйну голову, ой да за землю-то нашу русскую, ой да за веру-то нашу православную, ой да за князя-то нашего, ясна сокола. Ой, придёт-прибежит жаль-кручинушка, разольётся по земле беда горькая. Налетят-то на Русь злые вороны, злые вороны чужедальные. Ой да закроет вороньё солнце ясное, ой да покроет вороньё нивы с пажитями. Будут вОроны род людской клевать-расклёвывать, пред ворОн своих — куском хвастаться. А во всём-то в том — всё его вина, в воровском-то всё его злодеянии.

Чистая психоделика. Завывание с намеканием. «А на что? про что? — самим сведомо». Эх, музона нема. Мне б сюда дуриста с соплистом. Чтоб один — на бандуре, а другой — на сопелке. И барабан бы так… монотонно и глухо — бум, бум. Надо искать. Хоть каких лабухов, но — надо.

Что-то я ещё не сказал… Ах, да: «мать сыра земля» и «волчья сыть — травяной мешок». Ладно, оставим на следующую загрузку. Когда в следующий раз буду аборигенов грузить. Ихней словесно-музыкальной символикой. Я же говорил: инженерия — это постоянно туда-сюда, от сущностей к символам и обратно.

Туземцы смотрели на меня, разинув рты. Потом баба несколько подозрительно взглянула на своего любовника и осторожно отодвинулась. «Бычий гейзер» сморгнул, сглотнул и попытался возразить:

— Дык… Эта… Ты чего? Я ж ничего… ну…

«Сидят мужики в чане с дерьмом. Хорошо сидят — по самые ноздри. Один не выдержал, кричать начал:

— Да сколько ж это может продолжаться?! Да когда ж это кончиться?!

А ему соседи в ответ:

— Тсс… Тихо… Дерьмо колышется».

Ты, «воздухоплавательный бычара», уже по самые ноздри попал. Теперь сиди тихо, не кукарекай.

— Вот ещё: человек мой сидит-страдает. Из первейших в доме моём людей — письмоводитель и по торговым делам главный приказчик — Николай. Тать сей Николая — ломал, на землю — сбивал, по нему — топтал. От того у Николая болезнь по всему телу приключилася. А может, защити нас господи Иисусе от напастей, и помрёт Николай от увечий полученных. Так что, берём мы этого мужика, который по честнОй вдовы подворью мало что не голым шляется да на прохожих людей кидается, да ведём к Спиридону-мятельнику. Который, по нынешним временам в городе здешнем — главный. Вот Спиридон-то и порасспросит татя: за что хотел боярича Ивана Рябину убить, почему целый день за отроком юным по всему городу гонялся, и нет ли в том каких иных смыслов да замыслов. Мести, к примеру, прежних ворогов злых славному сотнику Акиму Яновичу Рябине за прежние службы да за заботы евоные об славном князь-государе евоном, ныне Великом Князе Киевском нашем. И нет ли за сим татем каких ещё дел разбойных, доныне не открывшихся.

— Да чего он несёт?! Да нету за мной никаких дел! Вот те крест святой! Да ты что — меня не знаешь?! Ну, горяч бываю. Ну тебе ж самой это любо. На постели-то.

Вдова резко засмущалась, подскочила, начала махать на «бычару» руками.

— Ой, да что ты такое говоришь! Срам-то какой! Перед чужими людьми! Да как же можно же эдак опозорить-то…

Не ребята, чисто этика с эстетикой — мало будет. Стыд — хорошая «упряжь». И здесь, и в 19 веке:

«Да только стыд страшит И держит всех в узде».

Там, вообще-то «смех». Но по поводу «стыдного». Тогда и это помогало. Только я — из 21 века, из времён бесстыдных. Мне другая «погонялка» привычнее — страх. Страх физической смерти, страх физических мучений. Кстати, мой прокол — насчёт стыда даже не подумал. Может, этим и обойтись можно было бы? Мало знаю, не могу адекватно соотнести моральные приоритеты аборигенов. Тщательнее надо, Ванюша. А пока — по домашней заготовке, уголовно-процессуально:

— Э, хозяйка, это-то — не позор. Позор будет, когда дружка твоего сердешного на дыбу вздёрнут да железом горячим по рёбрышкам пройдутся. Для памяти освежения. А ну как он, по полаческой-то просьбе, вспомнит. Что мужа твоего покойного он, по молению твоему слёзному, под лёд уронил? А что? Вы с мужем-покойничком жили худо — про то весь город знает. Или что ты в мужнином лечении какое небрежение свершила? И про то — полюбовничку хвастала. Как бы тебе самой… по самую шею живой да в сырую землю… Нынче-то не холодно — помирать долго будешь, помучаешься.

— Лжа!!! Поклёп гадинский!!!

Женщина выкрикнула мне это в лицо, рванулась, выставив вперёд руки, ко мне. Схватить за грудки, заставить замолчать, вбить сказанное обратно… И остановилась, налетев на шагнувшего её навстречу Ноготка.

— Да как же ж это… лжа же всё… да я-то этого и вблизь не пускала… пока муж живой был… я же всё по-честному… ночей не спала… нет моей вины… болел он сильно… воля божья…

— Это ты не мне — это ты ему говори. Покажет он на тебя под пыткой — и ты рядом на дыбе висеть будешь. Вытерпит муки… ты себе вскоре на постель нового приведёшь, с другим — играться-миловаться будешь, а его вон — землёй сырой закроют. И это бы лучше — целым ему из застенка не уйти. А калекой жить…

Я ткнул рукой в сторону связанной «морковки». Женщина, испуганная, ошеломлённая возможными последствиями явной, на её взгляд, клеветы, растерянно посмотрела на своего любовника.

Наглая ложь и клевета. Гнусные подозрения, порочащие честь и достоинство. Очень даже может быть. Только — «правда у бога». А мы — не боги, мы прах земной, грязь и мерзость. И думают люди соответственно: грязно и мерзко. На основании чего и принимают судебные решения, выносят вердикты и исполняют приговоры.

Тысячи храмов стоит в России. В честь Рождества и Успения, Усекновения и Вхождения, Одоления и Богоявления. В честь мучений, страданий, смерти… А вот в честь супружеской любви и верности… Или это у нас чудо чудесное, покруче Вознесения да Воскресения Господня? Не верят. Сколько ни ходил по России — только один такой храм и нашёл. Недалеко от нынешних моих мест — в Вязьме.

В 1406 году на торжествах в Вышнем Волочке тогдашний смоленский князь Семеон «воспылал страстью к княгине вяземской ради красы её несказанной». Княгиня была с мужем. Мужа её Семеон на пиру убил. «Когда же подступил Семеон к княгине со словами ласковыми да жаркими, то не испугалась она, а ударила насильника ножом за ради любви своей к мужу убиенному». Семеон в ярости велел отрубить красавице руки и ноги и кинуть её в речку. В память о ней через лет тридцать был основан женский монастырь.

Но… это ж неправильно! Не может женщина «принять смерть за мужа своя», не может с ножом в руках защищаться. Не может отказать начальнику, сюзерену мужа своего. Её дело молиться да вышивать, да детей рожать. И в середине 16 века уже Иван Грозный превращает женский монастырь в мужской, Иоанна Предтечи. Вот это нормально: баба послала девку перед мужем плясать, а тот, от этого дансинга, святому человеку голову срубил. Бабы они ж такие… «Сосуд с мерзостью». Вот это и увековечим.

Прошло полтысячелетия, прежде чем монастырь снова стал женским. И стоит там, над широкой поймой реки, удивительная церковка, с тремя высокими снежно-белыми шатрами. Во славу Богородицы-Одигитрии, славнейшей из матерей человеческих. И в память о давнишней вяземской княгине, принявшей мученическую смерть за любовь свою. За любовь не к богу, не к сыну, не к добру молодцу… К своему законному венчанному мужу.

Не верят люди в такое. И поступают по вере своей. И судят также — по вере. Физиономия любовника кузнечихи, несколько уже потерявшая в яркости окраски, начинает медленно расплываться в ухмылке. Не то — злорадной, не то — многообещающей. Но, явно, не сочувственно-успокаивающей.

Мда. Палеонтологи занимаются тем, что по ископаемым костям восстанавливают внешний вид вымерших животных. В каждом респектабельном доме должен быть свой «скелет в шкафу». Так что, вдумчивому палеонтологу всегда найдётся поле деятельности в любой приличной семье.

Оставим в покое мезозой с девоном, займёмся средне-средневековой современностью. Я сюда зачем явился? Не хорошо, но придётся самому предлагать — иначе они просто не додумаются.

— Однако пришёл я сюда не за тем, чтобы по его делам розыск вести. И уж не по твоим былым делишкам.

Как она вскинулась на «твои делишки»… И проглотила слова под моим испытующим взглядом. «Всё что вами будет сказано — может быть использовано против вас». У нас тут «Святая Русь», а не Америка, но некоторые общие правила поведения доходят и без фебеэровского напоминания.

— Я — не ярыга, я — сын боярский. У меня и своих забот вдосталь. Хочу купить у тебя, вдовы кузнецовой, сына твоего в вечные холопы. С «приданым» — майно, которое его, инструмент кузнечный, какой есть, и припасы, в кузнечном ремесле используемые. Цену даю добрую — аж две ногаты кунами.

— Чегой-то?! Сыночка? С инструментом?! С припасами?!! За две ногаты?!!! Не, боярич, говори нормальную цену, не стыдную.

Ну вот, факт продажи сына в рабы, навечно, на чужбину… — её уже не беспокоит. Вопрос только о сумме в местном номинале.

Изначально я только о Прокуе думал. И не в холопы, а в «рядовичи» — найм по контракту. Ну, максимум, ещё какой специальный его инструмент взять. Но эта… «продавщица» встопорщилась сильно. Вообще отказывать вздумала. Пришлось «нагибать». А если «продавец» гнётся — что ж не дожать? Для пользы и процветания. За те же деньги. И рёбра у меня болят…

Мадам, я либерал и демократ. Я за равенство и справедливость. Меня самого в Киеве боярыня Степанида свет Слудовна за две ногаты покупала. Меня! Единственного и на весь мир неповторимого! А тут какой-то… Прокуй. Но я уважаю права личности. На жизнь, на труд, на отдых… И — на достойную оценку. Поэтому — две ногаты. Оценил — как самого себя. Куда уж справедливее! А барахло… ну, просто в приданое. Не голым же мальчонке в холопы идти.

Я ласково улыбнулся женщине:

— Могу добавить, хозяюшка. Дам тебе цену другую, цену — щедрую, высокую. Не любо тебе две ногаты — отдам две головы. Твою да его. Они ж обе — не на шеях, на ниточке держаться. Вот берём твоего полюбовничка да за белые ручки, да волокём волоком на посадников двор. Спиридон-мятельник у нас в Рябиновке бывал, за одним столом со мной едал, подмогу от меня, малого да слабого, по разным делам его — принимал. Приятельствовал. Вот скажу я ему — чего у вас спросить, да подскажу — чего в ответ получить. До заката ещё полюбовник твой — с калёным железом поласкается, до восхода — и ты с кнутом намилуешься. А по утру сыночка твоего — вирой возьмут, имение твоё в казну уйдёт. К полудню выведут кровиночку твою да на широкий торг, уже в ошейничке, барахло твоё — туда же вынесут. Я же и куплю, что мне надобно.

— Ты эта… не пугай… за мной вины никакой нет… вот… так на суде и скажу. Неправда твоя. А тысяцкий наш — мужик правильный. Он знаш как нас, кузнецов ценит! Ни хрена у тя не получится! А Спиридон твой… мелочь ярыжная. Он-то и верховодит тут — пока других нет, ну, пару дней всего.

Плохо, «бычий гейзер» оживать начинает. Вправлять мозги сразу двоим… тяжеловато.

— А тебе, добру молодцу, долго ль надо-то? Тысяцкого вашего, «мужика правильного», сегодня на кладбище снесли. У него теперь кафтан деревянненький. Так что — суд будет скорый. Правый-неправый… поутру господу богу сам расскажешь. Отче наш, который «иже еси на небеси», завсегда страдальцев хорошо принимает. «Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие небесное». Вот ты, конкретно, сегодня ночью. Войдёшь. От увечий в пытке полученных. Согласен?

Мужчина и женщина молча смотрели друг на друга. Тишина. Это уже не пауза для обдумывания и принятия решения, это — ступор, оцепенение. Хотя — никаких цепей. Кроме тех, которые инстинкты мартышки накинули на разум «человека разумного». Замереть. Может быть, леопард не заметит, может быть, змея проползёт мимо. Так маленькие дети на пожаре прячутся с головой под одеяло. Не дышать, не смотреть, не думать.

Только не думая, «выключив мозги» — не сделаешь выбор, не примешь решения. «„Да“ и „нет“ — не говорить…». «Да» — очень не хотят, «нет» — боятся. «Проблема выбора в условиях неопределённой информации». Новая для них ситуация, устойчивые стереотипы поведения, «которые с дедов-прадедов» — отсутствуют. Но есть с детства вбитая вера в справедливость. И поколениями уже воспитанная уверенность, что властям в руки попадаться нельзя. На что решиться, если вера и уверенность — противоречат друг другу? А цена ошибки — своя жизнь? Буриданову ослу было легче — у него не было «цены ошибки выбора», только — «цена отсутствия выбора». Его можно было легко спасти — просто пнув в любую точку.

Здешний пинок выглядел, как тяжёлый вздох Ноготка. Утомившись сидеть на корточках, он тяжело вздохнул и поднялся, выпрямился во весь рост. «Пинок» был воспринят не «ослом», а «ослицей» — Ноготок ещё не закончил своего движения, как хозяйка быстро-быстро заговорила:

— Да нет, да что ж так… ну уж если… эх, доля моя горемычная… нет-нет… согласные мы… да уж ладно… бери сыночка моего кровиночку… только за кузню добавить надо бы… там и наковальня добрая и клещи и молотов три, не — четыре… за меха не беру — чинить надо… Прокуй-то и починит… сыночек…

— По рукам?

Уже плача, утирая одной рукой слёзы углом своего платка, она подставила мне ладонь второй, по которой я и хлопнул. Ладонью Николая — мне нельзя — малолетка. Да когда ж я выросту! Она ойкнула и разрыдалась уже в полный голос.

«Бабьи слезы, что вода — по дороге сохнут» — русская народная мудрость. Хорошо бы уточнить — по чьей именно дороге. Поскольку мне уже пора подыматься.

Николай, поковырявшись в своей суме, выбрал из нескольких грамоток подходящую, и присел рядом, выспрашивая и доцарапывая в оставленных в тексте грамотки промежутках — всякие детали. Молодец купчина — мимо ушей моих слов не пропускает. Я как-то рассказывал ему о бланках документов, о стандартных пунктах типовых договоров — он уловил и применил. «Берестяной бланк типового договора о покупке отрока в холопы вечные с приданым»… М-маразм…

А жоподелать? Здешние сделки оформляются столь медленно, столь неорганизованно… Странно, большинство попаданцев внедряют новые технологии, создают крупные хозяйства, а про нормальный документооборот забывают. Чистый прокол — существующие у туземцев формы отчётности рассчитаны на их, туземные, формы организации хозяйствования. Если создавать что-то новое, то и канцелярию менять надо. Чингисхан, хоть и был неграмотным, но едва у него проклюнулась империя — сразу создал канцелярию. Даже две — по одной для востока и для запада. А вот мои коллеги… После Чингисхана даже и аргумент: «где уж нам, тёмным, грамоте не разумеющим…» — попаданцев не извиняет.

Прокуй смотрел набычившись, но когда я ему подмигнул… шмыгнул носом и расцвёл. Побежал собирать свои железячки. Он уже на моей стороне — пряжки с наручниками ему интереснее. А к конфликтам, при которых мать бьют, она плачет… Он давно уже привык. Отец за эти годы крепко отучил за мать вступаться. Битая, зарёванная? — Так это нормально, так — обычно. По обычаю, который «с дедов прадедов». Кинуться её защищать? — Батя так обоим добавит… Ещё хуже будет.

Гостимил завёл телегу во двор и, с помощью гребунов, потихоньку загружал её самым ценным из кузни. За один раз точно не вывезем. Там ещё древесного угля под тонну. Ну и куда его? Тут-то у Гостимила на подворье свалим, а дальше? Как вывозить майно? Как деда вывозить? Как вообще отсюда убраться? Этот-то «бычий гейзер» прав — день-два-три и в городке кто-то из начальников появиться. А мне по делам моим… им на глаза… вредно. «С глаз долой — из сердца вон» — русская народная мудрость. Можно — про любовь, можно — про оперативно-розыскные мероприятия.

Лодочкой, как сюда пришли — фиг. Это верховое болото — «Голубой мох» — сухое стоит. Низом идти, через эту… как её… Соложу… у мужиков пупки на волоке развяжутся. «Риск смердячей грыжи как главное ограничение попадизма». Смешно. Хотя… правильно. И не только для попаданца, но и для любого общественного деятеля вообще. В широком понимании слова «грыжа». Эй, коллеги и коллегши, кто-нибудь умеет грыжи вправлять? «Не капли крови на руках хирурга после грыжосечения» — это Спасокукоцкий. Но откуда оно в мои мозги попало? И как это «грыжесечение» делать?

Мы с Чарджи потопали домой. Остальная команда старательно «тарабанила» вдовье подворье. Николай присмотрит, чтоб ничего не пропало, сами понимаете: народишко у нас… чуть отвернулся, недоглядел, а они уже… как своё… хотя теперь оно — моё. И тогда Ноготок любому… оппоненту — мозги вправит.

Чарджи мрачно посматривал на меня, как я топаю, охая, держась за больной бок. Потом не стерпел и высказался:

— Ну и зачем ты, боярич, за этого рабёныша голову подставлял? Кабы я не поспел — поломал бы тебя тот мужик. Как медведь — дурака. Или этот, сопляк драный, тоже, как твоя Любава, редкость великая — «лопушок к душе прикладывать»?

— Что поспел — помню, что мужика унял — спасибо. Так и должно быть, Чарджи. Так — правильно. Ты мне служишь, ты обо мне заботишься. А Прокуй этот… из него добрый кузнец получиться может.

— Да не быть ему кузнецом! Или ты не видишь — мелкий он, дёрганный. Толку с него… одни убытки будут. Да и не о том речь. Если ты так головой своей будешь всякое… всякую скотинку двуногую выкупать — без головы останешься. Придётся мне другого нанимателя искать.

— Так может, ты уже и присмотрел? Нового господина себе? Нет? Ну, тогда слушай. Кузнеца, такого, который мне нужен, здесь вообще нет. Не кривись — я знаю, что говорю. Мне гожего — на всю Русь — может, два-три. Ой-ой, не надо вскидываться. Я знаю: есть на Руси умельцы. Да только не в кузнечных умениях дело! А в умении — умения свои менять. И — в согласии делать это у меня в Рябиновке. Парнишка мне нужен. Крайне. Торг вести я не умею, что у меня в мальчишке нужда — на моём лице написано. Пошёл бы обычный торг — они бы цену поставили втрое-впятеро против обычной. И я бы заплатил. А чего? Или у меня серебра нет? И пошёл бы по городку звон: «ублюдок рябиновский — дурень, за всякую дрянь негожую — серебро горстями сыпет». А нам здесь жить, дела вести. Молву-то людскую не переломишь. Я что, дурак вроде Садко Новгородского, чтобы своей казной с городским торгом спориться?

Немедленно влез фольк, напоминая о постигшем Садко наказании. Где-то я это подхватил. В годы счастливого детства. Естественно, не в оперном, а в фольк-варианте:

«И вот Садко на дне морском Сгребает попкой грязь. И, потом обливаясь, Поял его карась».

Ну, если сильно облитературить, то где-то как-то так…

— И ещё одно прикинь, Чарджи. Если я за какого-то мальчишку-рабёныша готов рёбрами своими рискнуть, то какую же цену я за тебя могу заплатить?

Чарджи удивлённо вскинул на меня глаза. Как-то такую ситуацию он на себя не примерял. Мы остановились на перекрёстке, я пытался отдышаться, держась за больной бок.

Глава 139

— Так что, Чарджи, будь осторожнее.

— ??

— Ежели с тобой беда приключиться, то мне ту беду разгребать придётся. Вон Акиму руки пожгли — посадника с тысяцким на кладбище снесли. А здешний «россомах» меня мало-мало в куски не порубал. Маленький я, расту я ещё. И сила моя растёт. Но — покуда ещё не выросла. Так-то можно бы и городок в дым перевести, и по речке этой кровищу пустить. Ежели с тобой что…

Чарджи ошарашенно смотрел на меня. И кто это сказал, что у степняков — глаза узкие? Вона как распахиваются.

— Чему удивляешься? Ты мне служишь, жизнь мне который раз спасаешь. Это — твоя служба. Попадёшь в беду — я тебя вызволять буду, свою голову подставлять. Это — моя служба. Посему и прошу: осторожнее будь, не попадайся.

Я чего-то не то сказал? Что он на меня так вылупился? Это ж, вроде бы, обычный родоплеменной или, там, феодальный принцип. Кажется, «патернализм» называется.

А, факеншит! Дошло. Он же на чужбине! Я ему — ни по роду, ни по племени… И как сюзерена он меня не воспринимает. Феодализм — одной клятвой службы не исчерпывается. Я для него, скорее, купец, который бойца в охрану нанял. Там взаимные обязательства другие — не кровные. ООО — чего-то там с ограниченной ответственностью. С сильно ограниченной. А я — не так. Как бы это растолковать…

— Если с тобой что случиться — защитить, спасти, может, и не смогу. Не успею или, там, сил не хватит. Не такой уж я и крутой. Не господь бог. А вот отомстить… С обидчиков твоих взыскать… Хрип им перервать… На цену не глядя… Сделаю. Ты — мой человек, часть души моей. Я тебя к себе в душу пустил. Голову положить, чтобы душу свою спасти… Это что — новость?

«Для своих — всё, для остальных — закон». Бенито Муссолини когда-то так определил сущность классического итальянского фашизма. Если это дополнить дружелюбно настроенным ко мне «государевым застенком», как у меня здесь со Спирькой получается… Для моей России — это не фашизм, это основа государственности в форме всеобщей коррупции. Как быстро естественные человеческие чувства товарищества и взаимовыручки переходят в разряд противоправных действий в демократическом обществе! Может, демократия — просто извращение? Зачем «демосу» — «кратия»?

Чарджи смотрел на меня недоверчиво. Будто я ему сказки сказываю. Ну, вообще-то, «да» — ломаю всю здешнюю систему привязанностей. Здесь-то в основе — род, кровное родство. Сын, брат, двоюродный брат, троюродный племянник… От степени родства — ценность человека, его статус. Пришлый может стать побратимом. Братом с ограниченными правами. Может стать зятем — сыном второго сорта. Остальные — прислуга, холопы, наёмники… Народ. Не члены рода. За них долга крови, долга мести — нет.

Только я и в прошлой жизни как-то иначе это чувствовал. Имущественно. Моё — моё. Человек, который составляет часть моей души — моё. Моё воровать нельзя. Догоню и придавлю.

Так, надо быстренько слезать с высокого стиля. А то я уже смущаться начинаю.

— Ты нынче ночью к давешней соседке пойдёшь?

— А? Нет, к другой, с дальней стороны — соседний двор. А что?

— А у этой муж тоже в офени ушёл?

— Да вроде нет… А что?

Я пожал плечами и двинулся дальше. Чарджи чуть припоздал. И уже сзади я услышал, как он произнёс вполголоса себе под нос: «не рискуй… мне беду разгребать…». И чуть позже: «городок — в дым… маленький ещё… сила растёт… кхаристи мочкуле!».

По брошенному им в сторону соседнего двора взгляду, я уверенно предположил, что тамошней соседке будет нынешней ночью скучно. А вчерашней «Марусе» — наоборот.

Чарджи оказался прав — кузнеца из Прокуя не получилось. Он-то и молотом за всю жизнь раз десять лишь и ударил. Да и то — один раз не по тому железу, что на наковальне, а по тому, что на голове у ворога. Во всякое время пребывал Прокуй в раздражении и унынии. Пока дела нет — от безделия. Как сыскивалось дело — от своего неумения. Ибо всю жизнь делал он дела новые, прежде ему несведомые. Цеплялся к помощникам своим, плакался на отсутствие всякого припасу. А изделавши новизну какую — радовался день-другой. И снова впадал в печаль. Не будучи, прямо сказать, кузнецом, был он железных дел мастером. Слесарем, механиком, сталеваром… Сколь много забот и досад Прокуй мне сотворил, а вижу я ныне — без его нытья, без его железяк, без выучеников его — Святой Руси не было бы.

Заскочил Акима проведать — получше уже. Только косится так это… любопытно за печку. Там, в бабьем закуте, Мара устроилась. Думал — спит, тут у неё вертикальный глаз — раз — и открылся. Один. В полутьме. Смотрит на меня не моргая. Молчит. Хорошо хоть с испуга да с неожиданности — штаны… не испортил. Потом в улыбке расплываться начала. Что это — улыбка… пока поймёшь… Но когда женщина как кошка потягиваться начинает… Не осрамились. Ни я со своим даосизмом, ни Сухан со своим… ну, понятно.

— Марана, честно скажи — понравилось?

— М… мур… молодой ты ещё… Иди, спать не мешай.

— Ну и славно. А ко мне в службу пойдёшь?

— Глупенький. Как же я… вот такая… буду о делах говорить… Дурашка. М-м… Марану в службу? Ладно… Как там мой-то? Мало что на карачках не уполз… Хорошенький… Дверь закрой — мухи налетят. … Головозадишка…

Сухан — на сеновале. Начал, было, на мой голос шевелиться. Ну, Суханище, если ты уж саму смерть сумел… ублажить… Не дёргайся — спи-отдыхай. Заслужил.

Тут и Гостимил с первой ходкой вернулся. Ещё возчиков припрягли — целый обоз получается. До ночи всё вывезут. А мне срочно ещё два дела сделать надо. Тянуть — без толку, только хуже будет.

Одно дело — Ивашке гурду вернуть.

Ведь просто так — нельзя: средневековье же, тут же всё сакрально-ритуально-духовное. «На, носи» — не поймут. «Что легко пришло — то и легко ушло» — русское народное наблюдение. Пришлось целый ритуал придумывать.

Как стемнело, ближе к полуночи, вынес икону из дома, на забор в закутке за амбаром повесил, лавку со свечами, таз с водой. Обязательно под чистым звёздным небом. Чарджи говорит: «Хан Тенгри смотрит, звёзды — глаза его». И это христианство?! А, плевать! Мне саблю надёжно отдать нужно, а не чистоту христианских догматов вбивать.

Дальше всё как у людей — чего вспомнилось. И молитву об одолении ворогов, и сабля, три раза ключевой водой омытая, через огонь трижды пронесённая, и три прохода между двумя зажжёнными восковыми свечами, с обязательным коленопреклонением и — головой в «мать сыру землю». Пальчик Ивашке порезал — кровью клинок испачкали, клок волос срезал — на клинке сожгли. Частушку под хоровод спели:

«Носи саблю — не теряй, не теряй. Да без дела не марай, не марай».

Ивашко так переволновался, что снова с прозеленью стал, чуть в обморок не хлопнулся. Пришлось хоровод дальше под маршевые песни водить, сабленосца в чувство приводить:

«Мы славные саблисты И про нас Былинники речистые Ведут рассказ. Про то как в ночи ясные Про то как в дни ненастные Мы дружно, мы смело в бой идём».

Дальше там: «Веди ж Будённый нас смелее в бой»… Пришлось остановиться — замену Семёну Михайловичу не нашёл. В смысле — в размер строфы. Но Ивашке хватило — он плакал, целовался с железякой и пытался облобызать мои сапоги. Еле угомонил мужика. Пока успокоил, слёзы да нос ему вытер…

Почему никто из попаданцев не пишет, что управление людьми связано с их сильными эмоциями? А человеческие эмоции в «Святой Руси», вообще — в христианском средневековье — постоянно слёзы. Иисус к концу земной своей жизни, к «Тайной вечере», постоянно то плакал, то целоваться лез.

«Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший — что возьмёшь!».

В христианстве это вообще в базовый ритуал возведено. Постоянно: «… и прослезился». А у хомнутого сапиенса носоглотка так устроена, что к слёзонькам всегда и сопельки. Не, надо срочно носовой платок спрогрессировать, а то когда здоровый мужик рукавом своего парадного кафтана… Или обшлага на рукава изобрести? Вроде бы, на них для того пуговицы и нашивали, чтобы «их благородия» носы себе расцарапывали и блестеть разводами подсохших соплей — переставали.

Уже ночь глубокая, «час Быка», а мне декорации убирать. Всё сам, всё сам… Своих-то я по сараям разогнал. Нечего на мои… «шаманские пляски» — со стороны смотреть. Или — в круг, или — спать. Что я вам, эгзибишен на корпоративе? Но всё равно не спят. То подглядывали, то теперь обсуждают. «Шу-шу-шу» — по сараям. Не скажу, что «порвал зал», но очередная тема для сплетен у них есть.

— А Ванька-то наш того… колдун. Вот те крест! И мертвец-то у него самоходный, и сабля-то у него самобеглая, и гридень-то у него заговорённый…

— Эт что! Эт мелочи. А вот как он с водяными… Теперича на пять вёрст от любой воды он завсегда кого хошь…

— Да чего на пять? На двадцать пять! Ты гля како колдовство-то: саблю-то водой три раза…

— А свечей-то не видали? Свечи-то церковные, поминальные… Кому помин-то?… Ой, свят-свят, упаси господи…

Ну и ладно — языками чесать они всё одно будут. «На чужой роток — не накинешь платок» — наша, повседневно наблюдаемая мудрость. Так ли, иначе, а какие-то «турусы на колёсах» — будут обязательно. Пусть уж друг дружку непонятками пугают. Управляемость коллектива от присутствия чертовщины — увеличивается. Лучше уж чертями, чем с помощью «государева застенка» в режиме «user friendly».

Второе моё «горящее» дело — где бы хлеба купить?

Я уже говорил не один раз, что я не ГГ, а ДД. И мне этот вопрос — насчёт хлеба насущного — как чирей в неудобном месте. О чем бы мы с Николаем не говорили — последний вопрос — этот.

Как у Катона Старшего в римском сенате:

— И в заключение своего выступления, безотносительно к обсуждаемой проблеме, хочу напомнить моим уважаемым коллегам — древнеримским сенаторам, что Карфаген должен быть разрушен. Dixi.

Так оно по истории и случилось: утверждение от повторения приобретает вкус истинности, и Карфаген развалили. А вот вопрос от повторения — ответа не приобретает.

Тут всё просто: мне надо поднять вотчину. Для этого нужны люди. Какие бы они не были, как бы они ко мне ни попали, сколько их ни будет — их надо кормить. Все три селения, которые в вотчину вошли, хлеб сеяли «под себя», «на своё горло». На новосёлов не хватит. Вывод: найди и купи. Где? Мейл бы мне, или хоть телефон дилера.

Николая я долбал этим «квесчином» каждый день по нескольку раз. Он искал, здешних прасолов расспрашивал. Начал, естественно, с ближних селений. С учётом географии и схемы транспортных путей. Мне проще всего, если хлеб погонят вниз водой. Значит, смотрим, какое тут приличное селище на нашей Угре стоит, и чтоб хлебом разжиться можно. Николай эти дни по городку крутился, с мужичками толковал. А сегодня вот с возчиками общнулся, которые кузнецово майно вывозить помогали.

Есть тут местечко — Коробец, прямо на Угре. От Елно — вёрст сорок. День — туда, день — обратно, день — там. Нормально. Надо съездить-посмотреть. Селище это стоит на южном отроге Ельнинской возвышенности. Но уже на том, правом берегу. И возвышенность-то — мелочь мелкая — трёхсот метров нигде не вытягивает. Но есть перепад высот в речной долине. Поэтому, хоть Угра и поднимается очень высоко, но селище стоит от реки близко. Потому как на крутом склоне. Мешки с зерном далеко таскать не придётся. Не мне таскать, мне — платить. Но цена-то от труда. Как не крути, а учитывать приходится.

Чарджи старшим на постое оставил. Он мужичками командовать не будет, но, в случае чего — укорот исполнит без всякой рефлексии. Вышли затемно. Снова в два воза. Как из Сновянки шли, как из Смоленска бегом бежали. Только возы почти пустые, да вместо Марьяшки — Ноготок с Суханом.

Дороги здесь нормальные, сухие. Пески больше — вода уходит быстро. Да и дождей сильных давно не было. Только уже в самом конце, на броде через Угру, подёргаться пришлось. Но дошли ещё хорошо засветло. Николай сразу продавцов искать побежал. Ивашку с саблей для важности взял. Как-то у них тут дело пойдёт? С бритым-то лицом?

Ноготок с Суханом коней распрягли, барахло разложили, хозяйку слушают. А я по двору прошёлся. Интересно же — а как здесь люди живут. Когда смысла не понимаешь — и не видишь ничего. А когда соображение появляется — замечать начинаешь.

Это как с женщинами. Я вижу картинку интегрально, целиком: не дура, красивая, ухоженная, в форме. Тут жена локтём в бок толкает:

— Что загляделся? Сапожки от Армани, от двух, курточка от Армани. От шести до восьми. Если не дура. Тушь хорошая. От Армани. А вот бельё не очень. От Гучи.

— Дорогая, у тебя что, в глазу сканер рентгеновский? Как ты видишь — какое бельё на полностью одетой женщине?

— Вижу. «Как» — тебе знать не надо. И так слишком много знаешь.

Ну, спасибо за комплимент. Просто мне одежда не интересна, мне интересно — что под ней. Я же женщин не одеваю — не кутюрье, знаете ли. Одеваются они сами. С наиболее удобной для себя скоростью и комплектностью.

А вот с домостроением приходится самому разбираться. И с подворьем. Есть тут у местных какие-то стандарты в части обеспечения пожарной безопасности и проистекающих от этого ограничений на плотность застройки? Стога сена ставить, помню по прошлой жизни — не ближе 50 метров. А как с избами? А с надворными постройками?

Обошёл усадьбу, заглянул за последний сарай, а там на брёвнышке — две девицы. Одна плачет навзрыд, другая её утешает, по головке гладит, приговаривает:

— Ну, не плачь, может, ещё обойдётся. Может, батя передумает. Или этот урод сдохнет. Или шею себе сломает. А может с самим Жердяем чего случиться. Тут купцы к нему пришли — может, зарежут его. Хорошо было бы. Или хоть побьют сильно.

Интересные слова утешительница говорит. Пожелательные. Жердяй — имя того мужика, к которому Николай насчёт хлеба пошёл. Или тут тёзки? Или это именно нашему потенциальному поставщику такие-то пожелания? А купцы, которые «зарежут» — это мы?

Утешительница на последних словах, наконец-то, оглянулась, увидела меня и немедленно поприветствовала:

— Ты кто? Ты чего подслушиваешь? А ну пошёл отсюда!

Ну вот, ни здрасьте, ни до свидания. Сразу «пшёлкнула». Невежливая какая.

Теперь, когда они обе подняли головы, я смог разглядеть их лучше. Две девчонки, похоже — сёстры. Интересно, что роль утешительницы исполняла младшая. Старшая-то ничего. Уже такая… округлая. А младшая — ещё углами во все стороны торчит-топорщится. При всей их сестринской похожести у неё внешность скорее мальчишеская. Прямо сказать — нагло-злобно-хулиганская. И ухватки такие же. И не только ухватки.

Видя, что я не сдвигаюсь с места, она сунула руку под армяк и вытащила из-под полы ножик. Это она меня пугать надумала?

Понятно, что у женской одежды застёжка на левую сторону. Поэтому и вытянула левой рукой. Левша? Нет — перебросила в правую. Но — нож! У девки нож под полой? Хоть под левой, хоть под правой. Нестандарт два раза: и то, что у девки, и то, что под полой. Здесь оружие всегда на виду носят, даже закон такой есть. А вот держит она ножик… крепко, но чуть неуверенно.

Старшая, с зарёванным лицом, смотревшая на меня с открытым ртом и несколько туповатым выражением физиономии, всхлипнула.

— Пойдём уже. Там, поди, мамка уже ищет. И батя ругаться будет. Уже скоро и гости придут. Одеваться надо.

— Ты иди, я — сейчас.

Старшая ещё раз всхлипнула, вытерла рукавом нос и полезла в дырку в заборе. Вот значит как — девки, похоже, с соседнего подворья. Уходят из дому тайным ходом на нейтральную территорию, дабы поплакаться в тишине о своих девчоночьих проблемах. Кто-то глянул не так, или «взговорил не таки слова», или там, ленточку в косу не того цвета подарили? Или вообще: «у меня глаза голубые — я такая некрасивая!». И слёзы в три ручья. «Я горько проплакала всю ночь. Подскажите причину».

— Много слышал? А теперь запомни: скажешь кому — зарежу. Язык отрежу, глаза выколю, хрен твой в мелкие кусочки посеку. Хоть слово какое болтанёшь. Смотри у меня.

Не фига себе! Чего это она? На ровном месте поймать такие гарантийные обязательства…. В части кастрации с отягчающими… Я таких наездов не люблю. Со мной по-хорошему договориться можно, а вот пугать — не нужно. А она пугает. Потому что сама испугана. Тем, что я её слова услыхал. Что ж она такое страшное сказала?

Девка внимательно посмотрела на меня, поиграла ножичком, переложила его снова в левую руку и стала убирать под армяк. Я подождал, пока она полу запахнула. И слов, к случаю подходящих — придумал. А то как-то растерялся я. Наездов не люблю — наехать я и сам…

— Постой. Ты ножичек-то не убирай, ты его кинь в сторонку.

— Чего?!

— А того. Да становись к забору. Раком. Нагнёшься и подол задерёшь. Ублажишь — буду помалкивать. Давай-давай быстренько. А то «мамка ищет, батя ругается».

Я ещё не закончил свой монолог, как девка кинулась на меня. Три прокола. Во-первых, достать нож левой, переложить в правую, сделать выпад — это очень долго. Во-вторых, дистанция в три шага — это очень далеко. В-третьих, если ты не видишь моей левой из-за угла сарая, то это не значит, что там нет дрючка берёзового.

Подцепленная палочкой нежная девичья ручка с ножом бандитским подымается и бьётся со всего маху. Прямо об выступающий край бревна, из которых сложен сарай. Увлечённая ощущениями в своей правой ручке, юная красавица страстно произносит что-то из классики типа: «твою мать» и, ахая, падает мне на грудь. При этом неосторожно оставив без присмотра свою левую ручонку. Кисть которой захватывается, отклоняется посетительнице за спину, и там вздёргивается к затылку. С одновременным четверть-оборотом бандитки-малолетки лицом к бревенчатой стенке сарая. Куда всё это и прижимается. Щёчкой к брёвнышку.

— Ай! Больно!

— Не дёргайся — больнее будет.

— Отпусти немедля! Я кричать буду!

— Кричи. Прибегут люди, я им перескажу слова твои, разговор наш. И что будет?

Не понял, что она такого секретного говорила, но угроза подействовала. Девка не стала звать на помощь. Она попыталась вырваться. Резко, бешено, не считаясь с собственной болью. Скрипела зубами, осыпала меня названиями и эпитетами.

Немало было и новых для меня слов и оборотов, выражений и сравнений. Сюда бы фольклориста какого, нашей народной мудрости собирателя и накопителя. В этой деревне у юных отроковиц богатый словарный запас. И очень образная речь.

Потом мне это надоело, я чуть сдвинул её, так, чтобы она головой упёрлась в угол, образованный выступающими концами брёвен, подсунул свой дрючок под её загнутый на спине локоть и чуть нажал. Вверх. До взвизга.

— Или ты будешь покорная, или ты будешь однорукая. Я ведь тебя всё равно отпущу. Так у стенки не оставлю. Только — какую?

Молчит, пыхтит. А мне уже интересно: это я, пожалуй, впервые здесь, во второй своей жизни — просто сильнее противника.

Так-то я — или умом, или хитростью переигрывал, побеждал ловкостью да скоростью. «Упал — отжался», «ударил — отскочил», «задурил — поимел». А тут вот «по-честному» — ухватил, прижал и держу. А она дёргается, ругается, но вырваться не может. Ещё рванётся — сама себе связки в плече порвёт. Там их три штуки — долго забавляться можно. Жить удаётся и с одной целой — сам проверял. А можно за один раз — и все три порвать. «Сдуру — и хрен сломать можно» — русская народная мудрость. Попляши, красавица, попляши. Приятное чувство собственного наглядного превосходства. «Живой противник смешнее мёртвого».

Я в первой жизни силушкой обижен не был. Родители, спасибо им, вырастили и выкормили не мелочь пузатую, не дохляка, который за швабру прятаться годен. Дальше по жизни оставалось только форму поддерживать. А нормальному сильному человеку применять силу против слабых… Ну, не интересно это. Оно же не виновато, что в детстве на пожарных лестницах часами не висело. Просто потому, что заняться нечем было. Не лезет, жить не мешает — и ладно. Может, человек-то хороший. Жалко в полную-то силу бить.

Да у нас в семье все такие! Дочку в школе одна одноклассница долго донимала, всякие мелкие гадости делала. Мы ребёнка спрашиваем:

— Ты чего терпишь? Дай ей разок, чтоб прочувствовала. Она и угомонится.

— Нет. Я боюсь. Я её стукну — а она умрёт.

— Ну тогда терпи, «мать Тереза». И запомни: бьют не слабого, бьют — трусливого.

Как-то приходит из школы вся такая испуганно-довольная:

— Что ты опять уелбантурила?

— А я её побила. Её головой шкаф в классе поломала.

— И как?

— Хорошо! Мне так давно этого хотелось!

Мы ждали вызова в школу, но всё обошлось, потом они подружками стали.

Головой я рассуждал об особенностях успешного применения грубой физической силы и проистекающих от этого аберрациях души индивидуума, а ручки мои делали свою шаловливую работу. Отдёрнули девке на спину полу армяка, вздёрнули туда же подол рубахи. О! Так это ж совсем другое дело! И панорама другая!

Шипение красотки усилилось и дополнилось нервными движениями неостриженных ногтей правой ручки по всему, за что можно ущипнуть. Так что, мне пришлось усилить применение этой самой «грубой физической» — не люблю когда щиплются. Дошло. Стоит, пыхтит сквозь сжатые зубы. Аж глаза зажмурила. От ненависти ко мне. Кривится злобно. Ну и хорошо — у меня и сомнений не возникает. «Ты ко мне по-людски, и я к тебе по-человечески». А если — «нет», то — «нет».

Закинул её битую правую ей на голову, чтоб без дела не болталась да щипками меня не отвлекала. Там за рукав захватил и приступил к работе дланью. Конкретно — дланью десницы. Наложил длань свою на тело её. Как печать. Почти по «Песне песней». Географически — на правую ягодицу. Сжал в горсти. Фундаментально и неизбывно. Отпечаток от «печати» будет. Синенький такой, как на справке из поликлиники. А вот реакции ожидаемой — нет. Шипанула по-змеиному, икнула пару раз и зажалась намертво.

Зайдём с другой стороны. В смысле — зайдём дланью. Просунул руку между стенкой и «пристенкнутой дамочкой» — до её горла. Подержался там. Её пыхтение в такой вой задушевный перешло… А вот качество выражений — не изменилось. Сплошные обещания и пожелания. Тогда — потихоньку вниз. Не разрывая контакта длань-тело. Старательно изучая рельеф местности. Местность, как известно, лучше всего изучать пешком. Ещё лучше — ползком. Ползём. Кто забыл — напомню: белья в средневековье нет. Никакого.

А в данном конкретном — и не только белья нет, но и реакции. Полный внутренний зажим, бревно сухое, избяное, кожицей обтянутое. Накрываю маленький нежный девичий сосок ладонью. А он хоть и маленький, но совсем не нежный. Каменный. И вокруг всё — будто судорогой сведено. Начинаю туда-сюда катать-прижимать, а в ответ всё то же нецензурное шипение-завывание. Такое… монотонно-злобно-посылательное.

Прижал большим пальцем к ладони, попробовал переменное давление. Раз-два-три. Раз-два-три-четыре. И вертикально, и горизонтально. Терпит. Каменюка. Валун-валуном. И это всё. Нормальный охват снизу, с зажимом и оттягиванием — не применить. Нечего зажимать, нечего оттягивать.

Ниже хорошо прощупываются подвздошные рёбра. Торчат. Тоненькие. Можно пересчитать. И впалый живот. Впалый, втянутый, напряжённый. Пресс — хорош и не капли жира. Что, по здешним нормам красоты — просто уродство. Пупочек погладил, вокруг. Спокойно, лёгонько, без нажима. Да хоть выковыривай! Ноль внимания, фунт презрения. Пошли вниз. А ниже… Но-но. Тпру, ретивая! Рваться из моего захвата бессмысленно. Стой спокойно, дыши глубже, отдыхай пока… Кудрявенькая ты моя. Гладим, греем, почёсываем…

Почёсывание такое осторожное, без царапанья, только волосики перебираем.

«Будто ищем в потёмках кого-то И не можем никак отыскать».

Старинная приматная забава — искать в голове. Ну, или ещё где, где волосы есть. Свойственна мартышкам, шимпанзам и хомосапиенсам. Занятие глубоко интимное, свидетельствующее об истинной духовной близости, взаимном доверии и искренней эмоциональной привязанности. Найденные насекомые-паразиты демонстративно съедаются. В интеллигентном варианте — давятся. Под радостные и нежные улыбки всех присутствующих. Как наглядное подтверждение эффективности заботы. «Я отдала тебе всё». Даже твоих вошек.

Искал-искал — и не нашёл. «Ни отзвука, ни слова, ни привета».

Тогда — греем. Просто положил ладонь… ах, да — длань. И грею. Ну должен же быть хоть приток крови! В нужное место с соответствующей психофизиологической реакцией.

Лечение наложением рук золотухи — привилегия королей Франции и Англии. Мне — не лечить, мне — просто прогреть. Можно рассуждать о месмеризме, или о чакрах, или о энергетических каналах. Но, вообще-то, любой нормальный человек может прогреть участок кожи или подкожных тканей своей рукой. Даже — бесконтактно. Просто, без всякой мистики, следует помнить, что человек — это довольно мощная электромагнитная машина. И тепловая — слой тёплого воздуха вокруг человеческой кожи хорошо наблюдаем и воспринимаем даже и без выдающихся способностей. Я сам одно время играл с этими вещами. Но — образования не хватает. Конкретно — анатомии. Не могу построить в мозгу надёжную, достоверную картинку той части человеческого тела, с которой работаю этими самыми флюидами.

Ну, кроме нескольких хорошо знакомых частей. Этого самого тела.

Странно, что многочисленные фентазийники и экстрасенсорники этот аспект совершенно игнорируют. Единственное известное мне исключение — Лоис Буджольд. У неё в «Разделяющихся ножах» юноши из местных волшебников, проходя по своим делам через поселения туземцев, направляли часть своей магической энергии в соответствующие органы деревенских девушек. Такое слабое точечное маго-воздействие. Отчего кровообращение в органах усиливалось, они наполнялись, набухали, отвердевали и раскрывались. Аборигенки приходили в соответствующее волнение, возбуждение и желание. Чем юные маги и пользовались. Беззастенчиво. Потом приходили деревенские парни и волшебников били. Тоже беззастенчиво — семеро на одного. Сил-то у юного мага после таких экзерцисов — никаких. Ни магических, ни физических.

У меня магии нет, у меня тут только длань. Пробую. Стоим — греемся. Я так точно — вспотел весь. А у неё — реакция отсутствует. Только рефлекторное сокращение мышц горла. Типа: противно ей до блевотины. Такая имитация характерной мимики иногда применяется самочками при отпугивании агрессивно-озабоченных самцов хомосапиенсов. Которые слов не понимают. Знаю по прошлой жизни — сталкивался. Прямо скажу: девка очень старательно имитирует. Ну просто — вошла в образ! И это всё.

Да что ж мне такое попалось?! Деревянно-дощатое. Я ей все «пароли» выдал, а «отзывов» нет. Усиливаем воздействие.

— Раздвинь ножки.

Почему это я — «хорёк вонючий, паршой трахнутый»? Так меня ещё не называли. А, понял: потому что без шерсти. Оригинально. Только, детка, у тебя на ногах — ничего, а у меня какие-никакие, но сапожки. И что можно сделать с человеческими лодыжками — меня ещё Савушка научил. На примере моих собственных.

Ух как она дёрнулась! Болевая реакция — ярко выражена. И в моторике, и в семантике — тоже. Пришлось и второй рукой её к стене прижать. За волосы. Но ножка рефлекторно переступила, пяточки расставились. А уж ляжки тебе, красавица, я и сам своим коленом раздвину. Постояла, боль в ноженьках переварила? Это хорошо — нужен чистый сенс без всяких острых болевых помех. Ну, кроме острой, но уже привычной боли в заломленной руке. Чтоб тебя ничего не отвлекало от полноты ощущений. Но — без иллюзий. Привыкай, детка, что у тебя между ножек кое-что вставлено. Здешние дамы штанов не носят, поэтому присутствие посторонних предметов между внутренними поверхностями бёдер даёт туземкам особенные, яркие, необычайные ощущения.

А теперь облизываем средний палец правой руки. Исключительно из соображений гуманности — чтоб ей не больно было. И, раздвигая его соседями всякие складочки и волосики промежности, продвигаем со стороны спины в направлении… Спокойно, малышка, спокойно. Тпру, я сказал! Стоять! У меня тут «грубая физическая». Русская народная мудрость по её поводу так и говорит «против лома нет приёма». И уточняет: «если нет другого лома». У тебя лом есть? — «Лом — не проплывал». Тогда стой спокойно.

Глава 140

Нехорошо. Нижний край губок подцепил, сдвинул и вдвинул. Попытался. «Или — делай, или — не делай. Только не пытайся пытаться» — тоже всегда актуальная мудрость…

А что делать-то?! Тут же — некуда! Всё плотно, сжато, сухо и, даже, как-то запрессовано. Только винтовой закрутки с контргайкой не хватает. А где же нежный трепет взволнованно-испуганной девственницы, горячая волна желания, растекающаяся внизу её живота, и юное тело, жадно выгибающееся навстречу нескромным ласкам опытного любовника вопреки слабеющей воли его владелицы? Где нежные страстные стоны, издаваемые затуманенным огненной страстью сознанием: нет-нет, ах-ах, о-о, ещё-ещё, сильнее-сильнее, глубже, чуть левее, чуть выше, а теперь быстрее, а твоя так делает, а ты когда потолки белил,…?

А эта — только шипит и ругается. И как-то всё это становится… совершенно неинтересным. Скучно как-то. Нет, был бы я просто юнцом, каким выгляжу, так интерес бы был. Поскольку — не заглядывал бы дальше конца. Своего, естественно. Но, факеншит, я слишком много знаю. «Он слишком много знал». Когда «знал» про других — основание для преждевременной смерти. А когда про себя самого — «я слишком много знал»?

Сочетание информированности и предусмотрительности — верный путь к импотенции. Или — в буддизм. Впрочем, разница — невелика. Я знаю, как и где мне будет больно, если вот такую её… Я знаю, как будет противно и мерзко у меня на душе, когда процесс закончится.

Девка-то… плевать — она сама дура. Глупый вздорный наезд не по делу. Но мне-то эти проблемы — за что? Это ж лично мне, такому умному и красивому, будет больно и мерзко. И чего ради? Кто-то сказал: «достигнутое желаемое теряет половину своего очарования — стоит только спросить себя: а ты вправду этого хотел?». Более народные варианты той же мудрости короче: «А оно того стоило?» и «За что боролись, на то и напоролись». Что-то мне самого себя жалко становится… «Напоровшегося»… Жалко и скучно.

Надо отпускать… «экземплярку». Можно придумать что-то для поддержки собственного самоуважения. Типа: дура фригидная холодная. Или там: ей ещё расти и расти.

Фольк сразу кидается на помощь:

«Двое мужчин провожают взглядом красивую женщину.

— Она тебе дала?

— Не-а. А тебе?

— Тоже — нет. Во бл…!».

Как раз мой случай. Два раза. «Сам спросил — сам ответил».

Птица такая есть — «обломинго» называется. Знакомая по предыдущей жизни птичка — и ко мне иной раз прилетала. Увы, Ванёк, твоя мужская харизма в данном случае обломалось. «Её влажные, трепещущие полураскрытые губы»… Ну, мягко говоря, не «полураскрылись». А те, которые раскрылись — трепещут матерно. Как говорит русская народная мудрость: «Пока сучка не всхочет — кобелёк не вскочит». Не вскочилося… Как бы выбраться из этого «недопрыгнутого» состояния без полного унижения и потери самоуважения?

Мне повезло — в соседнем дворе раздался раздражённый мужской крик:

— Елица! Елица, мать твою! Ты куда запропастилась? Вылазь, лярва ободранная! Я те задницу распишу в полосочку!

Девка дёрнулась. Я инстинктивно прижал её чуть сильнее. Потом дошло.

— Елица — это ты? Тебя зовут?

Кивнуть она не могла — щека плотно прижата к бревенчатой стенке. А ответить голосом… побрезговала. Но моргание выглядело утвердительно.

— Выбирай: или придёшь ко мне ночью сама, или я подожду, пока сюда придёт твой батюшка. Пусть полюбуется, как я твою задницу лапаю. Пока она не расписная. Хоть в полосочку, хоть в клеточку. Придёшь?

Она попыталась ограничиться морганием. Пришлось ещё чуть прижать. Ей снова стало больнее, но, как я понимаю, главный аргумент состоял в новом потоке выражений и обещаний с той стороны забора. «Да!» — прозвучало как плевок. Причём, на горячую плиту — с шипением. Ну и ладно, а мне и не очень-то хотелось.

Я резко выдернул свой дрын из-под её вывернутой руки и отступил на пару шагов. Девка, получив свободу, охнула от боли в руке и съехала личиком по стенке на колени. Затем, услыхав очередную дозу ругани с соседнего подворья, неловко, придерживая битой правой — вывихнутую левую, поднялась на ноги. Смерила меня злобным взглядом. Ей бы на молокозавод — катализатором в кисломолочный цех. От такого взгляда даже порошковое молоко скиснет.

В ответ я радостно улыбнулся. Кажется, она хотела что-то сказать. «Убить на прощание». Но очередной залп «из-за-заборных» предположений о её ближайшем будущем заставил незамедлительно устремиться к дырке в заборе.

Не придёт. Девке соврать… Можно ещё пару раз с разными интонациями повторить самому себе: «а мне и не очень-то хотелось».

Мда. Как-то местные юные пейзанки не настроены лямурничать. Деревянные они какие-то. И имечко у неё… бревенчатое.

Ну и имена у девок в этом семействе. Кстати, Древа, Дубрава, Ива, Клёна, Омелица, Осока, Отава, Поляна, Ракита, Репка, Сосна и Берёза — тоже женские имена на «Святой Руси». «Пойдём, накроем Поляну»… Или — потопчем? А общеизвестное: «Посадил дед Репку»? За что он её так? И как с таким именем жить?

С такими именами жить — только по науке, по ономастике — наука об именах.

Время от времени в Америке ученые-именологи проводят так называемые ономатические опросы. Задание простое: с чем в мозгу опрашиваемого связываются те или иные имена? Результаты показали, что женские имена, такие, как Берта, Эстер, Розалинда, Сильвия, Зелда и ряд других, ассоциируются с чем-то «толстым и мало сексуальным», а вот другие — Алисия, Андреа, Андриенна, Кристина, Джаклин, Джессика, Сюзан, Дженифер, Джена — вызывают у сильного пола тяготение к слабому и как бы очаровывают мужской характер. Так что проявление секса в том или ином имени — вовсе не фантазия.

Ну и какой секс может быть с девушкой, которую «ёлкой звали»? У которой «иголки во все стороны» и «лёгкий шелест хвои» в нецензурном исполнении. Белкой в дупло?

Поди, и мальчишки дразнят: «Елица, ЕлицА — бешеная псица»… Может, кто-то её и дразнит. А пока я сам ею подразнился и сам же — обломался. Настроение… «На отвергнутого засушенной еловиной донжуана наступила чёрная мизантропия».

Да ну, фигня! Точно — просто не повезло. Девка попалась… еловая. Или месячные скоро — вот она и шипит. Или депиляцию давно не делала… А сам-то я — молодец. Красавелло и мачалло. В смысле — «мачо». Да я вообще — хоть куда! Мда… Но не туда… Даже в Красную Армию не возьмут. В виду отсутствия присутствия. Или это моя лысая морда такое… «клиническое» отвращение вызывает? Что её «заклинило».

Ха, а девка ножик потеряла. Есть повод нанести визит. С изъявлением доброй воли и в надежде исправить ситуацию. Или мне другой, менее «дровяной», экземпляр поискать?

Возле избы Сухан, согласно плана тренировок, развлекался метанием топора, а Ноготок уныло стругал палочку и слушал непрерывный трёп хозяйки. Та чего-то делала в поварне и периодически выскакивала в дверь для придания живости своему монологу и проверки реакции слушателя. Почему из поварни? Потому, что на «Святой Руси», как и в моей России, народ общается, в основном, на кухне. Есть целый пласт стиля, фолька, психотипов — «кухонные разговоры». И не только у нас — «Kitchen English» — кухонный английский — устойчивое словосочетание. Пришло на смену «пиджин инглиш». Это, наверное, когда наши вовсюда приехали. И стали на всех кухнях на нашем английском разговаривать.

А что кухня на дворе — так пожарная безопасность. Для деревянной России — вопрос ещё более «горячий», чем для моей начала третьего тысячелетия. Даже в 17 веке указы московских царей были на этот счёт однозначны: «С Пасхи до самой стужи печей в домах не топить», а пользоваться только надворными. Понятие «летняя кухня» восходит, видимо, к ещё до-славянским временам. Как шалашик в леске поставили, так и костерок от него отодвинули.

Баба сходу оценила проявленную мною заинтересованность во всём ей ранее сказанном, хоть и неуслышанном, и, незаметно для себя, но с радостью и энтузиазмом, переключилась на ответы на мои вопросы. Дальше только оставалась ахать в нужных местах, делать большие глаза и чуть уточнять направление словесного потока заинтересованными репликами восхищённо-вопросительной тональности.

Сюжет такой. Как и все здешние поселения, Коробец заселялся заново 12 лет назад. Но не одной общиной, как в моей «Паучьей веси», а несколькими маленькими. Среди самых первых новосёлов был и многократно упоминаемый сегодня Жердяй. Это как раз и есть наш потенциальный поставщик хлеба. Был он уже в те поры мужем зрелым, женатым и детным. Смолоду походил по земле, в разных странах бывал, ума-разума набрался. И, похоже, кису не мелкую принёс и спрятал. Цитирую дословно рассказчицу:

— Видать, убил какого купца, и серебро прибрать сумел. Везёт же некоторым.

В момент заселения между новосёлами возник конфликт, который закончился смертоубийством. Жердей сумел как-то вывести общину из-под общей виры. Насельники были в тот момент совсем бедные, и выплатить княжескую виру могли только собой — продаться в рабство.

— Пришёл к людям чёрный день, а он, змеюка хитрая, и воспользовался. На беде народной поднялся. Богачество своё на горе нашем сколотил.

Община со временем Жердяю серебро выплатила, но тогда ещё, сразу же, он получил от общины то, что миллионы крестьян получили от Российской Империи только в Столыпинскую реформу.

Есть такое русское слово — «отруб». Не «отрез», не «поруб». Обычно используется в сочетании «отруба и хутора». До Столыпина семь с половиной веков, но некоторым людям этих «отрубов» очень хочется уже сейчас.

Всякий хозяин хочет иметь свою землю. Хоть «владелец заводов, газет, пароходов», хоть крестьянин с сошкой. Вот он бы тогда и развернулся. Один — коммуникации бы с запасом подвёл, другой — кочки срезал, да камни убрал. «Наперёд, на будущее. Пока удобнее». Но в общине каждый год идёт передел земли. Так чего корячиться? На следующий год ты с конкретно этими каменьями уже уродоваться не будешь. Пущай уж тогда сосед пупок рвёт.

Всякий разумный хозяйственный крестьянин хочет иметь свой надел. Вечный. А община — нет. Получается, что основная масса крестьян — неразумные и бесхозяйственные. Что не ново. По Столыпинской реформе из 13.500 тысяч крестьянских домохозяйств Российской Империи выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность 1.436 тысяч. Чуть больше 10 %.

Десять процентов — нормальный уровень, доля населения в большинстве продвинутых популяций хомосапиенсов в начале третьего тысячелетия, способная и стремящаяся к ведению собственной экономической деятельности. Просто стремящихся, но на это не способных — ещё столько же. У Столыпина — столько же было. Остальные… ну, просто народ.

Эти проценты есть и здесь. Только деваться им некуда — выйти из общины очень тяжело. У здешнего потенциального «кулака» та же беда, что у каждого серьёзного попаданца: «Так жить нельзя. А не „так“ — невозможно». Тут тебе и старые родовые традиции, и налоговая политика с круговой порукой. И главное — в одиночку не прожить. Придут «злые люди» и — «хана ослику». А как реагирует на «отрубистов» община…

«Бородатый» анекдот:

«Ведёт старый чёрт молодого по пеклу, показывает своё хозяйство, вводит в курс дела:

— Ты, главное, вон за тем котлом присматривай. Там у нас евреи варятся. Если хоть один сбежит — всех за собой потянет. Вон за тем котлом — не беспокойся — там у нас русские. Один выскочит, сбегает в ларёк за водкой — и назад. А вон туда можешь и вовсе не подходить.

— А что так?

— А там у нас украинцы кипят. Если один и начнёт вылезать, так его — его же соседи назад затянут».

Вот так, «по-украински», и живёт святорусская община. И не она одна — это общая черта всех крестьянских общин. Собственно, поэтому Ленин и писал: «частная собственность на землю ежесекундно порождает капитализм». А её отсутствие — порождает всё другое. Хоть социализм, хоть феодализм, хоть пресловутый «восточный способ производства». Что сегодня будем считать «хорошим»?

«Земля и Воля» — два слова, на которые российское крестьянство бурно реагировало столетиями. «Я пришёл дать вам волю» — кричал Разин мужикам перед роковым боем под Симбирском. И уже и бой был проигран, и Разин был казнён, а слова эти по Руси ещё звучали, и война всё продолжалась.

Здесь, у Жердяя воля была — вольный смерд. Но — общинник. То есть, он, конечно, «сам себе хозяин». Но в рамках «как обчество решит», «как с дедов-прадедов повелось»… А вот землю он себе взял. В форс-мажорных условиях ухитрился протолкнуть договор с общиной, о том, что небольшое болотце поблизости переходит в его исключительное пользование. — Ну и чего? Морошка в этих краях не растёт. Бруснику собирать? Или лягушек? Так французов нет — есть некому. — Пусть берёт.

Такое маленькое, несущественное подправление того обычного, что «с дедов-прадедов». Мелочь мелкая, никому не интересная.

Русь богата талантами. Аксиома, не требующая доказательств. Если такой талантливый человек углядит как-то где-то чего-то новенькое, то, почесав в затылке, поковыряв в носу, вспомнив чью-то мать, или без всех этих промежуточных стадий мыслительного процесса, он обязательно блестяще применит увиденное.

Представить себе не могу, где Жердяй получил представление о дренажных канавах. Ближайшие мастера каналов — в Венеции и в Голландии. Жердяй, в порядке благодарности общины за помощь в решении вопроса о выплате виры, получил копанную обществом канавку от болота до реки. Из-за разности высот вода из болота стекла самотёком. И пошла пахота по торфянику. Торф, ил и песок с окружающих холмов давали вполне плодородную почву.

Понятно, что это не на века. Полесские осушенные болота срабатывались в 20 веке за тридцать лет. Но здесь никто о таких сроках и не думает. А пока 40 десятин этого «пахотного оазиса» дают свои десятки тонн товарного хлеба. Коробец стоит в самом верховье Угры. Снизу, с Оки сюда с хлебом не очень-то ходят. С другой стороны — вот она Десна. По ней идёт южный, днепровский хлеб. Но товар надо перегружать, тащить через волоки. Хлеб — не та вещь, которую в кошёлке унесёшь. А Жердяй хлебушек завсегда имеет.

Ещё одно его богатство — 11 сыновей. С такой командой всех наёмных работников можно послать далеко. Включая обычно нанимаемых бедняков-соседей. Которые сегодня батраки, а завтра равноправные общинники-сограждане. С равным правом голоса. Часто — матерного.

«Большой семьёй и батьку бить славно». Жердяичи не бились, а очень неплохо работали. Снова цитата:

— И всё — вместе, вместе. И не лаются, и не дерутся. Соберутся гурьбой и на болото своё. Ироды.

Но старшие сыны уже выросли. Их надо женить и отделять. Глава дома тянул с этим делом, желая сохранить свою «производственную ячейку». Похоже, он собирался сделать следующий шаг к крестьянскому счастью — перейти на хутор. В здешних терминах — зажить своей весью.

Редко, но не экзотично. Веси делились постоянно. Как пчелиные семьи. После татаро-монгольского нашествия большая часть населения Руси, которая сумела выжить и сбежать на Север, именно так и жила. Два-три дома. Не то — весь, не то — хутор. И прокормиться в Северном лесу можно, и начальники не найдут. Хоть свои, хоть ихние. Такое, «хуторское» землепользование на Руси было преимущественным вплоть до Смутного времени. Когда шайки разноплемённых «путешественников», а главное — своих, совершенно потерявших «края» разбойничков, снова загнали крестьян в более крупные и лучше защищаемые поселения-деревни.

При отделении нескольких семей Жердей мог бы, и сохранить за собой свой «оазис», и получить безналоговые льготные годы, и наплевать на мнение нынешней общины. Во всех смыслах получалось хорошо. Оставалось женить сыновей.

В рассказе хозяйки постоянно прорывалась зависть к «богачеству» обсуждаемого хозяина. Хотя чего ей-то завидовать? Как я понял, Жердяевой жёнке доставалось не мелко — ну-ка прокорми да обиходь такую толпу мужиков. Пора бы бабе уже и невестками покомандовать. И тут в интонации рассказчицы зазвучало чуть прикрытое как-бы сочувствием злорадство:

— Да вот беда-то какая: старшенький-то сынок Жердяев… того. На голову больной. Никто за него идти не хочет. А пока старший не женат — остальным нельзя, не по обычаю.

Из дальнейшего рассказа о болезни этого старшего сына просматривался какой-то вариант олигофрении. Что-то типа средней формы — имбецильность.

Что, собственно, и является специфической особенностью данного индивидуума. Потому что лёгкая форма — дебилизм, на «Святой Руси», по моему личному ощущению — норма жизни. У меня тут каждый второй из селян вполне соответствует классическому описанию синдрома:

«Сложно воспринимают логические связи между предметами, понятия „пространство, время“ и т. д. Часто встречаются нарушения речи (искажение звуков, искажения грамматические, маленький словарный запас). Обычно не могут пересказать прочитанное, услышанное. Эмоции преобладают актуальные на данный момент. Действия нецеленаправленны, импульсивны, развит негативизм. Возможна социальная адаптация и участие в самостоятельной трудовой деятельности. К 40 годам обычно так растворяются в обществе, что их не отличить».

В «святорусском обществе»… я, честно говоря, не знаю — кто в ком «растворяется».

Интересно, а кто-то из попаданцев или фентазийников попадал в дебилоидные сообщества хомосапиенсов? Может, есть какие-то наработки — как такие социумы «поднимать»? А то у меня «на свалке» только пара сюжетов обратного варианта: про пришельцев, сбежавших к людям из их, пришельцевской, «дурки»:

— Мы нашли пациента и вернули его в лечебницу. Но построенный им вечный двигатель до сих пор работает!

До высшей стадии — идиотии — первенец Жердяя не дотягивал — ходить может. Хотя: «Речь не развита, нечленораздельные звуки. Мышление не развито, реакция на окружающее резко снижена. Эмоции делятся на положительные и отрицательные». Нет, всё-таки больше похоже на имбецила.

Особенность текущего момента состояла в том, что именно вот это вот, с «нечленораздельными звуками», и нужно было оженить. Что Жердей и сделал.

На соседнем подворье бедствовала семья крестьянина по имени Меньшак. Он и вправду сам был мал ростом. Но бедствовал не поэтому. Десять дочерей. Хоть вешайся. Прокормить такую ораву бабья с одной сохой — невозможно. Мужичок год за годом не сводил концы с концами. Так, что отец семейства постоянно вынужден был перед всей общиной публично вымаливать послабление да помощь, просить и попрошайничать у соседей. Как следствие — уважение к семье в обществе отсутствовало напрочь. Поскольку — «голозадые», то и на приданное рассчитывать не приходиться. Поэтому девок с соседского двора как-то «в замуж» на части не рвали.

Дальше — очевидно. Полтора года назад, когда Меньшак выгреб из закромов не только рожь, но и лебеду («Кобылищ-то его хрен прокормишь»), к нему заявился Жердяй и за большой, пятипудовой, мешок ржи сговорил старшую Меньшакову дочку за своего старшенького. На Пасху сыграли свадебку. Молодая семья зажила… бурно.

Как было сказано выше: «Эмоции делятся на положительные и отрицательные». И не только «делятся», но и очень внезапно переходят из одной категории в другую. А когда «негативизм» не только «развит», но и «выражаем» здоровенной детиной с помощью кулаков… Молодая жена несколько раз сбегала от побоев домой. Что — «не по обычаю», и «мужниной чести — урон».

— Ишь, боярыня выискалась, ну задел мужик кулаком ненароком. С кем не бывает. А она — на родительский двор с воем. Сор из своей избы на весь народ. Всему свёкрову семейству — позорище.

Наконец, Меньшак, утомлённый скандалами и сочувственно-злорадным вниманием соседей, выдрал «боярыню», побил и отволок за волосы к законному мужу. Брак-то совершается на небесах, и препятствовать исполнению супружеских прав и обязанностей законного мужа путём укрывательства его жены — есть преступление против законов божеских и человеческих.

Кумовья, по обычаю, сели пропустить по кружечке и поговорить о погоде. Под крики пятнадцатилетней дуры-бабы, воспитываемой её венчанным дебилоидным мужем.

Главы домов расстались несколько нагрузившись и вполне взаимно-довольные. А к утру юная жена имбецила умерла. От потери крови. Нет-нет, он её не резал. Использование железа при воспитании жены вообще не рекомендовано. Это она сама упала. Об край колоды, из которой свиней во дворе поят. Шесть раз. А что у ей нутро слабое, может, порвалося там чего, в потрохах-то… Ну так, все под богом ходим, на всё воля божья…

Дальше — как положено, «по обычаю» — все плакали и голосили, попутно — обмыли-отпели-помянули, на третий день закопали.

Прошёл год — «и всё возвращается на круги своя». В одном домушке — с воды на квас перебиваются, в другом — «первым невестку в дом должен привести старший сын. Как отцами-дедами заведено бысть».

Жердяй снова притащил мешок с зерном. Меньшак позволил себе несколько по-выпендриваться, высказать некоторое неудовольствие преждевременной смертью своей старшей дочери. Жердей послушал, подумал, спорить не стал, забрал мешок и ушёл. «Ничего личного — только бизнес».

Дело было в начале марта. Меньшак продержался до Пасхи. На светлый праздник они с Жердяем поздравили друг друга с радостной новостью:

— Христос-то наш, того. Воскресе!

— Да ну? Воистину!

Поцеловались. Простили друг другу все прежние обиды, и, умиротворившись в очередной раз от «благой вести», сговорились повторить эксперимент. Единственное, что выторговал отец голодного семейства: «хлеб — сейчас, девка — после покоса». Время прошло — дело к свадебке. Сегодня — заручины. Через две недели — венчание. И не только Жердяевского первенца. Там ещё три сына жениться собрались. И избранницы их ждут — не дождутся. Поскольку животики на носики давят.

Ну и что должен делать нормальный литературный герой на моём месте в такой ситуации? Так это ж все знают!

Картинка-то типовая, прописана в мировой классике многократно: злые родители, преследуя какие-то свои сиюминутные имущественные интересы, покушаются на святое — на чистую детскую душу, трепещущую в неясной истоме в предвкушении большой и чистой любви. Спорадически перемежающую смутные мечтания беспричинными, но — частыми и обильными слезами. Обрекают юное невинное дитя на тяжкую жизнь с нелюбимым, да ещё и не вполне нормальным, но, безусловно, злобным и, главное, некрасивым мужем, на муки страшные, долгие и смерть быструю, скоропостижную.

Герою надлежит свистнуть своего верного коня, обнажить свой верный меч, кликнуть верных друзей и, водрузив свою верную задницу в верное же, но — седло, поскакать галопом. Кинуться спасать «агницу невинную» от злого и противного «идолища поганого». Тем более, оное — имбецил.

Оное — истребить. Ну, там, на куски порубить, в огне спалить, пепел по ветру пустить. Со всеми примкнувшими к «чудовищу и мучителю» — поступить аналогично. Жердяя с сыновьями — в капусту. Злого родителя «бедной горлицы, что в светёлке бьётся, слёзы горючие проливая» — туда же. Тут спасённая красавица должна в меня влюбиться, отдаться и пожениться. «И умерли они — в один день». На другой-третий — сил не хватило.

Я, в принципе, не против кого-то плохих порубать. Но — без ненужных последствий и осложнений. А за столько мужиков — вира выскочит под полтысячи гривен кунами. А не дороговато ли эта «бедная горлица» встанет? А мне хлеб закупить надо, коров да коней, да прочей скотины. Железо разное сторговать — аж пищит. Мне надо, чтобы мои люди могли нормальной жизнью жить, а не с пустого места начинать да пупки себе рвать. Как энтузиазм даёт отдачу по здоровью энтузиаста — по себе знаю. «Смолоду — пупок трещит, в старости — спина скрипит». Работать на одни лекарства и вспоминать молодость… «Я-то смолоду был у-у-какой. Я-то при большевиках — ого-го чего мог». И это то, что я своим людям предложу? Которым вся эта «горлица»… У которых — свои такие же. Только — помирают с голоду, с холоду и по моей вине…

И вообще, чего я думаю? Я тут нелюдь. И всякие местные «добрые молодцы» и «красные девицы» меня интересуют… чисто функционально.

К этому времени банька наша вытопилась и хозяйка побежала её отмывать. Что такое «баня по-чёрному»… Кто пробовал, тот знает. Между «протопить» и «попариться» есть ещё одна неотъемлемая фаза: «сажу смыть». Хлопья сажи на потолке — в два пальца. И во всех других местах. После такой бани выходишь не чистым, а чисто негритянским. После такой бани только любовью заниматься. По-габонски. Фольк сразу же подсунул частушку:

«Комбайнёра я любила, Комбайнёру я дала. Три недели подмывалась И соляркой пи-са-ла».

А здесь, на «Святой Руси», ещё одна заморочка: больших котлов мало, дороги они. Воду греют в деревянных бочках. А их же на огонь не поставишь! Поэтому в печке-каменке разогревают булыжники, а потом их здоровенными щипцами перекидывают в бочку с водой. Кто помнит фильм «Андрей Рублёв» — там сам Рублёв этим и занимается.

Тут у нас ни Рублёва, ни Рублёвки нет. Тут даже рублей нет. Баба есть — хозяйка. Каменья перекидывать — это её дело. Мы за постой платим — пусть работает.

Тут и мои подошли. Николай в курс дела ввёл: хлеб есть. Можно взять до тысячи пудов.

По своей России помню, что потребление хлеба в пост-советское время сокращалось до 1998 года. Потом пошёл рост. Минимум составлял 57 кг на душу. Для сравнения: с 20 ноября 1941 года дневная норма хлеба в блокадном Ленинграде составляла для служащих, иждивенцев и детей — 125 г. Что в годовом исчислении составляет 46 кг. Для рабочих — вдвое больше.

Как пишут аналитики трендов хлеботорговли: если не будет новой катастрофы, то потребление хлеба существенно не измениться.

Здесь «катастрофа» — непрерывное состояние. Хлеба едят меньше — мало его. К двадцатому веку крестьянство в России кормилось со своих полей существенно больше, чем в «Святой Руси» — я уже говорил: «Русь нигде с нивы не живёт. Русь живёт с реки». И будет так жить, пока растущая плотность населения не исчерпает эти дополнительные источники пропитания.

А пока, по прикидке, получается 3 пуда хлеба съедается за год на среднестатистическую душу. Хотя по медицине должно быть вдвое больше. «Душ» в средней крестьянской семье — десять.

Тут ещё такая тонкость: пищевой хлеб — всегда меньшая доля потребляемого зерна. Основная часть его часть — на корм скоту. Фураж. Даже в здешних условиях. И снова — и скота меньше, чем в «Трёхсотлетие дома Романовых», и зерна ему дают меньше — дорого. Получается, что на среднюю крестьянскую семью на «Святой Руси» нужно на год 70–80 пудов зерна. Это чтобы «харчами не перебирали», но ещё не «впроголодь». К 18 веку, когда в плотно заселённых центральных губерниях другие, помимо хлеба, источники продовольствия перестанут быть существенными, душевая норма потребления составит 15 пудов. «В Московской губернии… от худой и выпаханной земли никогда хлеб не родится, — писал в тридцатых годах 18 века управляющий дворцовыми волостями барон Розен, — а в иных местах, хотя и родится, токмо за тесным разселением той земли надлежащим их участков довольно не достает, и оттого приходят в нищету…».

Ну и ещё деталь чисто для ценителей точности выражений. Хлеба на Руси вообще нет.

Ме-е-е-едленно повторите последнюю фразу. Нет, не было и не будет.

Всё просто: в хлеб, в хлебобулочные изделия идёт мука из «твёрдых и сильных сортов пшеницы». А они в лесной зоне, в Центральной России не произрастали и не будут. Соотношение температура/влажность неподходящее. Клейковина, знаете ли, не… «склеивается». А то, что растёт, называется фураж. Используется для изготовления комбикормов. Хоть — по советским, хоть — по демократическим нормативам. Но здесь, в «Святой Руси», и после — в Московской, в Императорской, это едят люди. И очень радуются, когда этот «фураж» — есть.

Глава 141

Теперь «что — почём». «Русская Правда», говоря о возврате долгов, оценивает всё зерно с крестьянского надела, ссыпанное в ямы, в полгривны кунами. Получается, что типовая цена пуда ржи — одна векшица. «Векшица» — от «векша» — беличья шкурка. Как «куна» — от куницы. Векшица — самая маленькая серебряная монетка на Руси — треть грамма. На гривну кунами — полтораста векшиц. Только это не монетка — это обрезок от дирхема. Своего серебра на Руси не добывают. Пока. Аж до второй половины 18 века, до Демидовых.

Почему «зерно, ссыпанное в ямы»? Так «доски-досточки», факеншит! Закрома строятся из досок. Сороковка обрезная, если по уму. А цена на хоть что подобное… Так что хлеб ссыпают в ямы. Как он там гниёт, как горит сырое зерно, какие там всякие долгоносики разводятся… Веками.

«Многоэтажная система хлебозаготовок, действующая в Российской Империи, сгноила богатый урожай 1915 года в крестьянских амбарах». Вот об этом и речь. Потом пошла в Империи карточная система, «хвосты» у булочных с названием по тогдашнему шефу МВД — графу Хвостову, и неизбежное:

«Что тебе снится крейсер Аврора В час когда утро встаёт над Невой».

Ладно, хорошо, что здесь, в Коробце, почва сухая, песчаная. Укрепляют яму жердями и ссыпают. Труд свой, который потом не раз политый, лелеянный, в ладонях перебранный… в яму.

Цена на зерно… «средняя по больнице» — каждое десятилетие цена на хлеб выскакивает выше цены на мясо. Как было летом 1922 года в Поволжье. Когда 10 миллионов человек оказались голодающими. Что не ново.

С середины 19 века вплоть до революции в России постоянно недоедала половина населения.

Ме-е-е-едленно.

Бурно растущая, процветающая Российская Империя — страна поколениями голодающих людей.

«Раньше было хорошо — колбаса была по два двадцать». Хорошо. Для тех, у кого было.

Каждый раз, когда мне на глаза в моей России попадался очередной маскарад на тему: «Мы — благородные потомки Российского Императорского дворянства» или:

«Мой отец в Октябре убежать не успел Но для белых он сделал не мало…»

или, там,

«Есаул, есаул что ж ты бросил коня Пристрелить не поднялась рука?…»

у меня сразу возникал простой вопрос: массовый экспорт российского зерна, когда половина населения десятилетиями недоедает — это как? «Православие, самодержавие, народность»? Морить «народность» голодом под пение «православных» псалмов во славу «самодержавия»? Именно южное дворянство, степные «серые помещики», и казачьи области Юга России и были основными поставщиками экспортного зерна. А «самодержавие» за поколения не смогло развернуть эти хлебные потоки в сторону своего народа. Зато — как оно этим пользовалось! Игры тогдашних госчиновников, сплошь — «их благородий» и «их высокоблагородий», потомков которых стараются изобразить разные «нынешние» …с сезонными колебаниями курса рубля, когда деньги сначала приходили в страну, как плата за хлеб, а потом вывозились едущим на отдых в Европу дворянством… Чичиков, с его контрабандой брабантских кружев на овцах «с двойным дном» — невинный младенец.

Экспорт хлеба на фоне собственного голодающего населения — норма жизни для Российской Империи. Французское и английское золото — важнее здоровья своего народа. «Голодомор» начала тридцатых двадцатого века — не изобретение большевиков, а рецидив имперской политики. Только большевики были чуть более последовательными и организованными. Что красные флаги, что трёхцветные — символы голода собственного народа. Долго голодающего. Как такие голодовки на детях сказываются… Никогда не интересовались изменениями в продолжительности школьных занятий для детей, вывезенных из блокадного Ленинграда? Дети не выдерживали обычного 45-минутного урока.

Средняя урожайность в Центральной России в 1909–1913 гг. составила для ржи, по данным земств, — 54,5 пуда с десятины; для овса — 60,8; для пшеницы — 48,1. Когда при Хрущёве урожайность снова упала до этих уровней, Советский Союз начал проедать стратегические запасы продовольствия. Фольк немедленно отозвался:

«Мы и пляшем и пердим — Хлеб гороховый едим».

Потом пошли «Освоение целины» и «Химизация всей страны». Хапнули. Первые два года целинный хлеб был такой… Сто центнеров с гектара. Съели. И снова: «8 ц/га» — и по Миссисипи пойдут советские танкеры, груженные пшеницей Айовы под транспарантами с вечным слоганом: «Хлеб для голодающей России».

У меня тут ни Айовы, ни танкеров. Удобрений химических… «Святая Русь» — ещё вопросы? Даже навоз не запахивают — нечем — плугов-то нет. Два мощнейших скачка производства органики в российской истории — кукуруза в двадцатом и картошка в восемнадцатом… Снова в Америку за подмогой? Признаю, есть среди попаданцев настолько разумные люди, что, при наличии подходящей эпохи, даже о внедрении картошки вспоминают. Остальные… предпочитают нарезное и скорострельное. Про кукурузу не вспоминает никто.

Или всем так довлеет соответствующее решение соответствующего пленума соответствующего ЦК? Только мне всегда на все их решения было глубоко плевать. А вот когда мне профи в одной южнорусской губернии говорит:

— Я теперь и представить не могу — как мы раньше жили. Без кукурузы. то я это понимаю. А «здесь и сейчас» понимаю, что мне во всём этом жить. В «Святой Руси». Так, как нормальные серьёзные люди в моё время уже и представить себе не могут.

В «Таинственном острове» тамошние «попаданцы» из одного зёрнышка ржи, случайно завалившегося за подкладку, выращивают целое поле, полностью обеспечивают себя зерном. Я бы здесь за одну нормальную картофелину — полжизни отдал. Никто не возьмёт. Потому что вот эта, для большинства попаданцев тягомотина и скука — «высокоурожайные сорта», или «высокопродуктивные породы» — цену имеют… в целую человеческую жизнь. И далеко не одну.

А пока и, может статься, для меня — навсегда, даже вот эти «полста пудов с десятины» — только у Жердяя. У всех остальных — меньше. Минус семена…

Из собственной юности вспомнилась телеграмма одного дачника: «Вышлите зубы. Оставил на полке где спал». Мы тогда долго смеялись. А здесь «зубки на полку» — всем и каждому. Регулярно.

Сколько не вспоминаю всяких попаданских или исторически-романтических историй — описаний всяких пьянок-гулянок — пожалуйста. Пиры-застолья-трапезы — постоянно. Всё трещит и ломится. Включая штаны и платья. А вот описания чувства голода — не помню. Чувства постоянно присутствующего, бесконечно длящегося, ломающего и меняющего психику. До непонимания самого себя. Как не понимали ленинградские блокадники летом 42-го самих же себя, но — февральских-мартовских. Почти тысяча случаев только официально зафиксированного людоедства во время блокады — это как?

И нет у попаданцев ещё одного, тоже очень неприятного чувства — предчувствия беды. Постоянного, неясного, неопределённого. Голодовка — будет. Неизбежно. Неизвестно когда, неизвестно — насколько сильная. Будет обязательно. И как от неё защититься, как бы «соломки подстелить»…

Хорошо бы в какого-нибудь бога поверить. Типа: «Господь милостив» и «На всё воля божья». Сразу отпадает нужда в элеваторах и холодильниках…

Банька готова — пошли грязь дорожную смывать. «Лысому меньше бриться, зато дольше умываться». А мы не спешим. Зато как здорово продраить всё, во всех местах. Дорога на «Святой Руси» — всегда грязно. Особенно при путешествии в гужевом исполнении. Если сухо — из-под копыт лошади седокам в лицо летит пыль, если мокро — грязь. Мы шли в два воза — на втором ещё и всё от первого добавляется. Это из самолёта вылез — и можно сразу на сцену. А с телеги — только мыться.

Николай Ивашке спину мочалкой наяривает и о деле продолжает. Просто мыслит вслух.

— Хорошо бы у Жердяя взять не одну, а две тысячи пудов. Но это тогда ему почти весь свой урожай отдать. Тогда ему самому вытягиваться придётся. У мужика ещё и овсы есть, и гречиха, и прочее чего-то посажено-посеяно. Но — в притык. Хорошо бы цену маленько… Ну, помнишь, ты сам сказывал: оптовая скидка при больших партиях. И, опять же, тара и доставка. На тысячу пудов надо два ста больших мешков. Или три ста с третью — малых. А где взять? У него-то есть. А почём? Не говорит. А верёвки? А лодии? Да ещё эти местные мошенники-шаромыжники… Да они ж обдерут нас как липку! За погрузку-доставку столько возьмут! А Жердей против общины не пойдёт — он им заработать даёт. Так-то цена божеская. Но ведь накрутят втрое. А, хозяин? Чего решать-то будем?

«Хозяин» из-за темноты в этой… помоечной — грязь из-под ногтей вычистить не может, а тут такие вопросы. Не, нормальным ГГ быть легче — освоил пару ударов длинной железякой и никаких вопросов. «Удар сокола» в голову решает все проблемы. Правда, создаёт новые. Если убежать не успел. Ну откуда я знаю, какие тут мешки под зерно лучше? «Зерновая вертушка» советских времён — имею представление. Уплотнение кузовов грузовиков полиуретаном перед уборочной — видел. А здесь…

Только начали одеваться — в предбанник девчушка какая-то заскакивает. Как всегда здесь — без стука, без здрасьте. С порога тараторит:

— Батюшка просит в гости зайти, не побрезговать. У нас нынче веселье, запоины. Тута недалече, за забор только перейти.

Ну и названьице. Смысл-то понятен — обручение.

По древнерусскому обычаю — обручение носит характер подтверждения покупки. Другое название — рукобитие. Как на торгу. Делается «рядная запись», поскольку «ряд» — договор. Устанавливается пеня за отказ от брака. Всякие неустойки и залоги оговариваются. Кольцами обмениваются, благословение священника принимают.

Вообще, до Петра Великого, обручение было, пожалуй, более важным обрядом, чем венчание. Именно с обручения во многих местностях России и начиналась совместная жизнь молодых. Крестьяне придают большее значение именно гражданскому договору. Отказ от брака после обручения считается делом бесчестным, долженствующим навлечь на виновного как небесную, так и земную кару, в виде взыскания расходов, даров, платы за бесчестье, а иногда — и уголовного наказания.

В конце 1560-х Марфа, бабушка княжны Авдотьи Мезенцевой, которую безмерно любила, объясняет в завещании причину исчезновения значительной части семейного имущества выплатой неустойки обручённому с Авдотьей жениху, за которого, влюбившаяся в другого, внучка отказалась выходить замуж. «И я, Марфа, заплатила ему 500 рублев слез ее ради». Рублей — тех ещё, не «деревянных» — серебряных.

Николай сразу зашебуршился:

— Надо сходить. На людей посмотреть, себя показать. Жердяй-то там точно будет. Может, под это дело и ещё о делах переговорим. Сухая-то ложка — рот дерёт. А под бражку, глядишь, и цену собьём.

Чистенькое одели, Ивашко парадный кафтан нацепил — праздник же у людей. Прихватили хозяйку с хозяином — их тоже позвали — соседи же. Пошли в гости.

Подворье — нищее. Но — чистое. Прибирались. «Благородная бедность» из всех щелей выпирает. Столы во дворе поставлены, народу много. Столы заставлены плотно, но, к примеру, гусь на деревянном блюде — один. Перед женихом с невестой. Перед остальными — больше грибочки да репа пареная.

Подошли гурьбой к виновникам этих «запоин», Ивашко речь толкнул, подарки вручил. Жениху — шапку доброго сукна. Свою собственную, почти неношеную отдал. А вот невесте… Понятно, не будет такая мужская компания, как моя, женские вещи с собой таскать. Гребней, к примеру, у нас и вовсе нет. За ненадобностью.

У Николая такая… блямба нашлась. Размером в чайное блюдце, на шею вешается, на груди носится. По блюдцу выбиты птицы какие-то. Вроде — лебеди. Материал типа латуни. Похоже, из давних Муромских, ещё до-славянских, женских украшений. Из моего «Велесового» клада.

Николай эту блямбу как подставку под горячее использовал. И бересту свою прижимал, чтоб не сворачивалась. Тяжёлая зараза. Ну, цепочки у неё давно не было, прямо скажу — никогда. Ленточку привязали, вычистили песочком — блестит как золото. Народ так и ахнул: заезжие купцы золото кусками разбрасывают! А тут-то золота отродясь и не видал никто.

Пока Ивашко невесте блямбу вешал, я хоть рассмотрел девку. Знакомица моя по за-заборному плаканью. Вот её там и утешали. Ну, точно по стереотипу романтического романа: «едва распустившийся нежный бутон». Вся в белом, глазки опущены, чуть-что — вздрагивает. Губки и глазки — опухшие от слёз, ручки трясутся, голосок прерывается. «Обнять и плакать». Особенно — обнять. Как ей тарелку эту повесили — многое стало видно. Девушка уже с фигурой. Такие интересные выпуклости выпирают. А на их вершинках такие «торчки» торчат… А рубашечка у неё такая… обтягивающая. Спереди-то какой-то передник домотканый на пояске висит. А я сзади зашёл, когда она на лавку села. Смотреть — удовольствие. И сама ткань… несколько просвечивает. Кто это сказал, что «марлёвка» изобретение 20 века? Вот, марли ещё нет, а платье такое уже есть.

Правда, хозяйка нашего постоя, пока до места за столом дошли, просветила и всё испортила:

— Ты глянь! Нет, ты глянь! Девку в третьегодишную рубаху всунули. Да она ж аж трещит на ей! Непотребство какое! А рубаха-то заношена-застирана. Ниток-то половины нет уже. Гольём своим на народ светит! Срамота, прости господи!

А мне нравиться. И вообще, не видала ты, баба деревенская, не то что стриптиз-бара, а просто эстрадного концерта по Первому. Там если наполовину одетая — значит петь умеет — не часто бывает.

Ивашку с Николаем на верхнем конце стола посадили, а мы, типа — люди простые, подручные, на нижнем приземлились. Сижу-гляжу-разглядываю.

Всё вполне стандартно-романтически выглядит. Отец невесты — маленький взъерошенный, уже сильно поддатый мужичок. Всё порывается. И, соответственно, — нарывается. Но пока тормозят его вежливо — мало выпили. Армяк на нём какой-то… не, целый, без дыр и видной штопки. Но, видимо, «с молодых юных лет». И морда помятая. Пьющий, наверное.

С другой стороны — жених. Типичный. Дебил-дебилом. Оно-то и у нормального мужика в роли жениха выражение лица… всегда глупое. Но тут — ну просто натуральный дебил! Но злобности особой какой-то не замечается…

Не, на «Синюю бороду» не тянет. И вообще — «Синяя борода» — Жиль де Рец, маршал Франции, один из первых и ближайших сподвижников Жанны Д'Арк, лично прикрывший своим телом Орлеанскую Деву в бою, один из славной когорты героев, спасших Прекрасную Францию. А у этого — ни синей, ни какой бороды нет. Но — ростом здоров. Таким телом не одну деву прикрыть можно. И выражение на лице — имбецильное. Осталось только «нечленораздельные звуки» услышать.

Услышали. Но не от жениха, а от женской части застолья. Песни народные, прощальные, венчальные. Точнее — пропойные. Невесту ж пропивают. Вой стоит… как над покойником. Только на кладбище покойнику светлое будущее обещают, а здесь такие перспективы в стихах рисуют… Да если хоть половина спетого в реале сбудется — лучше удавиться заранее. И это ведь не под данного конкретного имбецила придумано, это ж фольклор. Который выражает наиболее распространённые, устоявшиеся, многовековые ситуации и взаимоотношения. Нормы жизни и стереотипы поведения. Привязка к местной специфике — только в мелких деталях:

«Отдавали молодУ За дебильную мордУ».

Такое ощущение, что бракосочетание русским женщинам совершенно противопоказано. Исконно-посконно. «Мы уж так уж как-нибудь» — русское народное женское выражение. Вообще, каждый нормальный ГГ, встретив свадебный поезд, должен, если он честный-благородный человек, немедленно порубать жениха, родителей молодых с обеих сторон и всех остальных присутствующих вплоть до возчиков. За соучастие в «… с особой жестокостью и цинизмом».

Классика фолька, море литературщины. Единственное, что несколько в общую картинку классического злодейского жертвоприношения «в замуж» не вписывается — сам Жердяй. Должен быть явно выраженный злодей. Помесь кулака-мироеда и кощея бессмертного. Гибрид тощего и злобного с толстым и угрюмым. А тут довольно благообразный мужчина, сидит прямо, ведёт себя спокойно. Довольно длинная аккуратная белая борода и чистый, без мути и дури, взгляд. Это ж какой злобности злыдень, если он под приличного человека смог так закосить?

Ладно, мой номер — шестнадцатый. Мы пришли, уважение выказали, теперь пусть Ивашко изображает вип-персону, а Николай дела порешает.

Трах-бах, ё-моё, твою мать, факеншит и ржавый якорь всем в задницы… Это еловина упала. На гостей.

Тут всё просто: Сухан от меня не отходит. И еловину из рук не выпускает. Вот так мы втроём и существуем. Максимум — когда за стол садиться и когда спать ложиться — может отставить еловину к стенке. Но чтоб — в поле видимости и в радиусе досягаемости. Вот так он и сделал. А у нас за спинами девки бегают. Подносят, наливают, убирают. Какая-то дура пробежала, хвостиком махнула… Насчёт того, у кого именно какое яйцо снесла — не знаю, но пол-лавки соседей из-под стола выбираются. А ведь ещё и не пили толком. А девка-то знакомая — Елица. Кстати, без армяка и в чистой рубахе — ей лучше. Но до сестры конечно…

— Ты чего вылупился? Ты чего жердину под ноги поставил? Ты чего сюда пришёл? А ну пошёл отсюдова! Поналезли дармоеды на дармовое!

Нормально. Три вопроса — одна команда. Все — сплошной «негативизм». Может, у них тут «дебильность» — обще-поселковая? Как сельский сход?

— Это вот и есть наш господин, боярич Иван. Сын рябиновского Акима Яныча. Про Акима-то вы и раньше слыхивали, а теперь и мы в Рябиновку пришли. Вот.

Это Ивашко, оттягивая кушак, просвещает селян. По теме: загадочная личность мелкого размера на дальнем конце стола с палкой самопадающей.

— Это какой же боярыч Рябиновский? Старший или младший? Мы-то всё про одного последнее время слышим. Которому прозвание дали «Лютый зверь». Прости господи, не к ночи будь помянут.

Местный поп прорезался, голос подал. И перекрестился. «И выпил кстати». Ивашко совсем вопроса не замечает, возиться с кушаком и сопит. Николай сунулся с разъяснениями и осёкся: уже воспринял из моих советов — не на всякий вопрос следует торопиться с ответом. Сидим — молчим. Туземцы переваривают съеденное и усваивают услышанное. Собираются. Кто с мыслями, кто с духом. Ну, у кого что есть. Первым собрался Жердяй.

— Так что ж это боярич на краю стола сидит, к жениху с невестой, к людям добрым да уважаемым — не идёт?

— Благодарствую, но я и здесь посижу. Людей послушаю, ума-разума наберусь. Да и служанка тут хороша — и бегает быстро, и поёт славно. Вон она мне какую песенку спела. За жердину поваленную. Теперь три дня слова повторять буду, пока на память не выучу.

Народ предсказуемо заржал. Хоть и с задержкой. Елица, несколько непредсказуемо, вместо того, что бы смутиться, как доброй девушке и положено быть, как с отцов-прадедов заведено есть, ответила негромким шипением. В котором прослушивались знакомые слова: «хорёк» и «парша».

Выпили за здоровье молодых. Выпили за здоровье родителей жениха. Выпили за родителей невесты. Выпили за церковь святую православную. Пошли поимённо. Пока не начали за меня пить — пора сваливать. При очередной перемене блюд мы с Суханом несколько сдвинулись, потом передвинулись, потом оказались за воротами.

Напоследок я поймал взгляд этой Елицы и многозначительно мотнул головой в сторону нашего двора. В ответ — фыркающая гримаса и вздёрнутый нос. Не придёт. Ну и ладно, тогда — высплюсь.

За воротами шеренга парней поливала забор.

«Отставить! — Крикнул Суворов. Но было поздно — забор поплыл, качаясь на волнах».

Как хорошо, что даже в армии не все действия выполняются синхронно. В «Войне и мире» упоминается, что в российской армии целые конные корпуса садились в седло одновременно, по одной команде. Последние всадники ожидали часами — пока и до них дойдёт очередь двинуться. Так что, если бы Александр Васильевич соответствующие команды своему любимому Фанагорийскому полку подавал в реале, а не в анекдоте, то последствия были бы весьма… утопительные.

На чудо-богатырей эти селяне не тянут, но пива выпили немало. Не теряя времени даром, парни пытались решить, кто с какой местной красавицей пойдёт сегодня «гулять». Проблема была в том, что в сложившееся распределение «объектиц» пытался вписаться ещё один соискатель.

— А ты-то чего лезешь? У тебя же эта, невеста нынче пропитая — Ивица. Она же тебе уже дала. И сегодня даст. Или нет? Или ты поменяться хочешь?

— Не, ля, погодить надоть. С заручения, ля, до венчания. Потом-то, как евоной женой станет, она, ля, сама, ля, прибежит. Да она, ля, уже брюхата.

— Чего?! Правда что ль?! Ну, ты дал! В смысле: она дала. А Жердяй знает?

— А хрен ему. Я ему, падле, ля, белобородому, полную горницу проглотов настругаю. Пущай он, ля, моих выблядков кормит.

— Ишь ты, ещё и одного не сделал, а уже «полную горницу».

— Ха, а куда она, ля, денется? Она, ля, по мне засохла вся. А то пугну, ля, что расскажу, ля, откуда у ей брюхо-то. Муженёк-то, ля, у ей, ля,… Зашибёт, ля, нахрен.

Интенсивность ляляканья нарастала, отражая растущую волнительность обсуждаемой темы. Но тут появились мы. Рассказчик, услышав наши шаги, попытался обернуться, но алкогольное поражение вестибулярного аппарата зашло уже достаточно далеко. Его повело в сторону, он потерял равновесие и свалился в канаву. Прямо под опадающие струи соседских «фонтанов». Всеобщее воодушевление при виде этого акробатического сальто окончательно отвлекло внимание селян от нашего передвижения.

Добрались до своего двора и дружно полегли на сеновале. Скоро и Ноготок присоединился. С соседнего подворья в какой-то момент стали доноситься песни, потом крики. Потом всё затихло, и, наконец, трезвый и злой Ивашко притащил пьяного в драбадан Николая. Николай плакал и хотел ещё раз спеть «Чёрного ворона». Еле угомонился. Ивашка потирал сбитые костяшки правой руки. Быстренько прочитал молитву перед сном. Среди прочих фраз я услыхал:

— Слава тебе, господи, что уберёг и от вина, и от крови.

Видать, хорошо посидели. Наконец, и этот захрапел.

Я лежал в темноте сеновала, принюхивался к резкому запаху недавно скошенной, но уже высохшей и чуть подгнившей, чуть прелой, травы и крутил в мозгах очередной «кубик рубика» — здешнюю ситуацию и пути её решения.

Как известно, «нет ничего страшнее, чем отвергнутая женщина». Таки-да. И, поскольку я не женщина, то на первенство в списке «самого страшного» и не претендую. Но вторым пунктом в этом перечне стоит «отвергнутый мужчина». Нет-нет! Я же сказал: «и не очень-то хотелось», и сама она — дура фригидная, плоская, тощая, не депилированная. И вообще, выспаться — это хорошо. Но как-то стилистически…

Я старательно покрутился, укладываясь на бочок, убедительно зажмурил глаза, выровнял дыхание… Какая-то сухая травинка упорно пыталась влезть мне в ухо. Вот дура! Она что, там досыхать собирается? Плохое у хозяина сено — неровно посушено. Погниёт половина. Бестолочь или лентяй. А убытки от своей бестолковости они тут моим серебром покроют — Николай правильно говорит: Жердяй им заработать даёт. Вороньё. Прихлебатели. Кровососы-труженики. Я тут хлеб куплю, а они к нему ещё три цены приделают. Сопутствующие товары и услуги. При таких объёмах мне деваться некуда, это ж не мешок-другой на телегу закинуть. Монополисты хреновы. Они между собой пошушукаются и… «обдерут как липку». Картельный сговор. Нет на них антимонопольного законодательства.

Итого: «вятшесть» моя — уязвлена, «жаба» — напряжена. Самое время по-благородствовать. Как известно, благотворительность и благочестие — вещи весьма прибыльные. В умелых руках. Смотри, например, О'Генри или «налоговые льготы РПЦ». А как в этом смысле с «благородством»? Тем более, что эта девица, которая Ивица, в своей третьегодишней рубахе… рядом со своим дебилом-женихом… Как-то эстетически… диссонирует.

Ну вот, к «вятшести» и «жабе» добавилось «чувство прекрасного». И все чего-то хотят. «Эх, тройка, птица-тройка, кто ж тебя выдумал?». Кто выдумал — не знаю, но теперь мне самому думать надо. Ну-ка, где моя «молотилочка»? За работу.

…

«— Утро? — Утро начинается с рассвета».

Сегодня «рассветом» работала опухшая от вчерашнего «литроприятия» физиономия Николая. Риторические вопросы Ивашки:

— Ну и как ты теперь дела делать пойдёшь? Да с тобой рядом сидеть нельзя — от такого выхлопа все мухи дохнут. Ты хоть помнишь, что ты вчера хорошенького вытворял? А чего соседке на весь стол предлагал? Ведь по горячке и убить могли… остались без ответа. Если не считать ответом тяжкий, сокрушённый вздох. И сокрушительный. Как правильно называется та сторона, где теперь надо держать Николая: подветренная или наветренная? Всегда путаю. Одно чётко чувствую: сейчас — не та.

— Николай, зубки — прополоскать, горбушкой — закусить, бересту — взять…

При слове «береста» Николай содрогнулся, согнулся и устремился. За сараи, откуда немедленно раздались характерные звуки. На мой недоуменный вопрос Ивашко объяснил:

— Там вчера в конце — рыба была. Несвежая.

Значит, всё-таки, не на слове «береста», а на слове «закусить». А то я уж испугался, что мой главный грамотей подхватил идиосинкразию к собственной профессиональной деятельности.

Наконец, мужики мои пришли в относительный порядок, и мы с Николаем, ну, и с Суханом — как же без него и его оглобли? — отправились на подворье Меньшака.

Русские слова «побоище» и «попоище» различаются только одной буквой. По написанию. По звучанию… «Чёрный ворон» — и там, и там.

Хорошо беременная хозяйка довольно шустро перемещалась по двору, погоняя стайку разновозрастных девчонок и убирая следы вчерашнего. Пришлось ткнуть в бок «зависшего» посередь двора с тупым выражением лица Николая:

— Ты знаешь, почему она сегодня с утра такая живая, а ты нет?

— А? Чего? Не…

— Потому что она дитё носит. Ей пить нельзя. Ещё так нажрёшься — обрюхачу. Будешь и без бражки блевать. Радугой — на три шага вперёд.

Картинка, представившаяся воображению Николая, была, видимо, столь выразительна, что он немедленно устремился к забору. Кажется, можно брать патент: «Угроза внематочной мужской беременности как лучшее средство от злоупотребления алкоголем». Конечно — «внематочной», других вариантов не просматривается.

Хозяйка никак не могла понять — зачем мне её муж. Да ещё с утра после таких посиделок. Но какую-то из своих дочек послала:

— Батю разбуди. Только осторожно — не подходи близко. Издалека кидай. Сильно тяжёлого чего — не бери.

Я уселся на завалинке у поварни, хозяйка поднесла квасу. Солнышко светит, жизнь хороша, осталось только уелбантурить мой план. Несколько отвлекла высунувшаяся из поварни мордочка Елицы. Глазки красненькие, провалившиеся. Вместо привычного уже для меня шипения в её исполнении, с «хорьком» и «паршой» — короткий «ойк». И — назад в поварню. И там сразу — шу-шу-шу. Но тут пришёл отец семейства, Меньшак. Очень сходный по запаху с Николаем. И по сегодня-утрешней сообразительности.

Всё-таки капустный рассол — лучшее средство при опохмелке. Даже лучше огуречного. Про кофе и говорить нечего. Мы как-то этот вопрос исследовали с минералогической точки зрения. Получается, что для восстановления пострадавшего организма эффективнее всего — слабый электролит. Но мой организм его просто не принимает. Даже без синдрома. А вот холодненький капустный рассол… Хозяйка правильно первую кружку подала. Ага, и Меньшак глазки раскрыл.

— Ты, эта, чего пришёл? Тебе чего надобно? Я подарки назад не отдам! Раз подарил — всё. Иначе — не по обычаю.

— Успокойся. Дарёное — не возвращается, в зубы — не смотрится. У меня другой разговор. Серьёзный.

При слове «серьёзный» Николай, с характерной последовательностью стонов и охов утвердившийся несколько в стороне, изобразил умное выражение лица и озабоченно полез в свою сумку за письменными принадлежностями. Меньшак сперва собрался пренебрежительно хмыкнуть — «каки таки серьёзы с пацаном?», но увидев манипуляции Николая, озвучил другое своё желание:

— Эй, там, бабы, бражки дайте. И бояричу. Слышь, так об чём разговор-то?

— Да вот купить хочу.

Мужик недоверчиво оживился.

— Дык… Эта… Мы завсегда… А чего? У меня на продажу ж нет ничего. А? Чего купить-то хочешь?

Глава 142

Елица вынесла две кружки. Одну с поклоном подала отцу. Вторую — сунула мне в руки. В сопровождении стандартного шипения с привычным уже «хорьком». Она была явно встревожена. Обещания не выполнила, ко мне ночью не пришла. «Не дала».

Озлобленный соискатель пришёл «взыскивать долг», «качать права» и «поступать по правде». Сейчас я перескажу её отцу вчерашнюю сценку, и девку будут бить. Похмельный папашка, изрыгая худые слова, используя подручные средства… А оно мне надо? Смотреть как в чужую задницу «ума-разума заправляют»? Девичья задница — это конечно… И когда в неё заправляют — тоже… Но — «ума-разума»?… Не, не боись, красавица, не буду я твои вчерашние «страшные слова» пересказывать. И «захватом с удержанием и прогреванием» хвастать не буду. Поскольку хвастать мне… мягко говоря, нечем.

И вообще, я сегодня с утра весь такой… «чисто благородный». Весь в белом на коне бледном. Ну, или наоборот. Так что, в ответ на шипение я снова дружелюбно улыбнулся.

Меньшак перехватил мой взгляд, направленный на девку, лицо его выразило усиленный мыслительный процесс. И озарилось радостью прозрения.

— Ты, эта, пошла отсюдова. И какую цену дашь? Девка ладная, к труду прикладная. И песни петь певица, и в работе мастерица. И шьёт, и прядёт, и добру молодцу даёт. И варит, и кухарит, и на стол накрывает. Слова худого не говорит, за воротами не трындит…

— Слышь, Меньшак, ты никак её в жёны мне сватаешь?

— В жёны? Не. Ты ж из этих, из бояр. Не. Купи. Дёшево отдам. За десять гривен.

За щелястой стенкой поварни раздался дружный «ах». А что? Мысль интересная — куплю девку, буду песенки про хорька слушать. Можно. Ну, не за десять. Это он с похмелья загнул. Но девка уже большая — за пяток. И не гривен — ногат. Вполне можно сторговать. А если и Николая в торг пустить, то и за пару отдаст. С учётом нынешнего состояния конъектуры здешнего рынка. И психофизиологического — продавца.

Николай являл собой удивительного сочетание помятого с перепоя лица и внимательно-слушающего взгляда. Кажется, он собрался вступить в разговор. Уже и рот открыл. Я отрицательно покачал головой и громко позвал предмет обсуждения:

— Эй, Елица, выдь-ка сюда.

Девка высунулась из поварни. Явно скандальное выражение на её лице предвещало традиционную, нашу исконно-посконную, фразу. Или в форме «пошёл ты на…», или в форме «пошёл ты в…». Я не стал дожидаться.

— Твоё? Забирай. А то ты оборонила давеча.

Вытащил из-за пояса за спиной завёрнутый в тряпочку девкин ножик и протянул рукояткой вперёд. Ну я же сегодня весь такой… благородный. Вернуть утерянную вещь без всякого вознаграждения — это же так высоконравственно! Когда Арамис впервые столкнулся с такой формой проявления благородства Д'Артаньяна, то сразу предложил юному провинциалу проткнуться длинной острой железякой. Елица тоже готова отблагодарить меня по-королевски. В смысле — по-королевски-мушкетёрски — дырка прожжена взглядом насквозь через всю мою тощую фигуру.

Меньшак заворожённо проводил ножик взглядом.

Я уже говорил, что на «Святой Руси» каждая вещь — уникальна. А уж не узнать ножик со своего подворья… Чей он, как она его носит… Его мутноватый взгляд непонимающе упёрся в мой лицо. И чего упираться? На моём лице — вежливая, доброжелательная улыбка.

Вам никогда не доводилось, зайдя в гости к малознакомой девушке, возвращать ей публично, в ходе общей семейной беседы, что-нибудь типа трусиков? «Ты обронила. Давеча». Улыбка при этом должна быть, безусловно, вежливой и доброжелательной.

Мутный взгляд отца семейства — сфокусировался, и фокус переместился на получательницу.

— Дура! Курва! Шалава! Разорила и по миру пустила! Мокрощёлка безмозглая! Задарма дала! Да на целку цена впятеро выше! Теперь за гроши пойдёшь! Убью паскудину!

Меньшак не только высказался, но и, в ходе своего выразительного монолога, хорошо приложил дочку по уху, так что та улетела внутрь поварни, подобрал её выпавший от удара ножик, и в сердцах всадил на половину лезвия в доску скамейки, на которой сидел. Гнилая доска хрястнула и распалась на половинки.

В общем-то, он прав — цена на девственниц на греческих торгах в три-пять раз выше. Только где он тут гречников найдёт?

— И не жалко тебе, Меньшак, дитё своё, роженое, вынянченное, выкормленное чужому человеку продавать? Как овцу какую или, там, тёлку?

Меньшак несколько мгновений рассматривал меня с открытым ртом.

— Ну ты сказал. А куда её? «Тёлку»… Кабы она телушкой была… От тёлки — приплод, молоко будет. От овцы — шерсть. Опять же — приплод. А с этих-то оглоедок какой толк? Ведь всё едино — в чужие руки отдавать. Сколько б не ростил, не нянчился — всё на сторону уйдёт. И работа, и забота, и приплод — всё там будет. Отрезанный ломоть. Сколько не вложи — всё без толку, как в прорву. А продать — тогда расхода нет. Приданое, запоины эти. Один навар. А у меня их восемь осталось. Одну продам — семерых хоть накормлю вдоволь. Ты чё, не видишь? Баба-то моя одних девок рожает. Вот же беда. Будто проклятая. Видать, наказал её господь за грехи тяжкие. Ну, так как? Берёшь? Она, конечно, покуда тоща ещё. Так я тебе в привесок другую дам. Из мелких. Какую хочешь.

Покупать девушек на вес мне прежде не приходилось. Кажется, в Таиланде стоимость билета в автобусе устанавливается кондуктором по весу пассажира. А тут и не Таиланд, и не автобус, и я — не кондуктор.

— Зря ты свою бабу ругаешь. То, что она девок рожает — не её вина. Твоя. Это тебе вспоминать — за какие грехи тебя господь девками наказывает.

— Не… Чего это? Она ж рожает — не я. И люди все так говорят. Все ж знают — есть заклятие такое. Чтоб баба — одних девок… Если б мёрли сразу — ладно. А то ведь — живут. А кормить чем? Не, боярыч, ты чегой-то не то…

— Это не я — «чегой-то». Это ты — «чегой-то». А чего люди брешут — мне не интересно. Они говорят, а я знаю. Баба — как горшок печной — что положил, то и сварит. Положишь мясо — будут щи наваристые. Положишь гречу — будет каша рассыпчатая. А пустой воды наплескаешь — будет кипяток гольём. Что ты «наплескал», то и получил.

Вот, Ванюша, можешь поставить крестик в личном реестре попадизма и прогрессизма. «Туземцам прочитана лекция по основам генетики. Понятия XX и XY хромосом даны в доступной для понимания селян форме». Открыжим.

Из-за стенки донеслось дружное «ой». Бурный, быстрый обмен мнениями шёпотом. И всё затихло в ожидании продолжения. Мужик потряс головой, отгоняя как надоедливую муху, изложенную мною научную истину. Которая возлагала вину за несчастье в форме не того гендерного признака на него самого.

Почему несчастья? Потому, что детей даёт бог. Если дети не того пола, размера, цвета, кондиций, которые считается «правильными» в данном социуме в данный исторический момент — гнев господень. Нормальная практика в таких случаях — послать жену по святым местам. Обычно помогает — в дороге встречается достаточно много добрых людей, которые способны поспособствовать в части воспроизводства потомства нужного окраса.

Меньшак очень не хотел принимать сказанное мною. Принять на себя ответственность… Перестать уже привычно, накатано ругать безответную жену, просто пойти против всеобщего, общенародного понимания ситуации и виновности в ней, против обычаев, против дедов-прадедов… «Душа не принимает».

«Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман».

Он даже дёрнулся возразить, типа: брехня и бред недоросля глупого, но увидел внимательный, впитывающий новое знание, взгляд Николая. Вспомнил, что я не «хрен с бугра», а «Зверь Лютый», хорошенько отхлебнул из кружки, отложил дискуссию по сомнительным утверждениям лженауки генетики «на потом», и задал коренной вопрос современности:

— И чего?

— Ну, давай думать. Тебе сынов хочется? Самое простое: подкладываешь свою бабу под других мужиков. Да вон хоть под Жердяя — у него-то только сыновья… Чего «нет»? Не тряси головой — отвалится. Ну «нет» — так «нет».

Бурный шёпот за стенкой за моей спиной позволил оценить накал страстей в остальной части семейства при обсуждении предложенной перспективы. Хотя позиции сторон по данному вопросу были выражены неразборчиво.

— Будешь девок своих купцам в неволю продавать? Ты про гречников слыхал? Только слышал, а дела не имел? И что потом они с «живым товаром» делают? Говорят, что неволя у «гречников» — хуже смерти. А здесь им — смерть от нищеты да голода — прокормить ты их не можешь. А баба твоя — опять брюхата ходит. Поди, ещё одну девку носит. И что скажешь? Ругаться не надо. «Везде клин» — это понятно. Чего делать будешь, Меньшак? Вот. Вот поэтому я и пришёл. Купить хочу. Только не одну из дочерей твоих, а тебя. Самого. С семейством, конечно.

Сзади за стенкой что-то упало и разбилось. И, кажется, — не один раз. Меньшак ахнул и уставился на меня. Изумление его было столь велико, что он не только распахнул рот до самых гланд, но и наклонил свою кружку. Откуда, вполне по закону, сами знаете какого Исаака, струйка бражки полилась на штаны. Напряжено-мыслительный взгляд Николая дошёл до такого накала, что выражал уже не просто напряжённость и мыслительность, но и гримасу боли от этих обоих состояний.

— Эта… А зачем я тебе? Ну… А?

— Вот был бы на моём месте Николай, он бы тебе ответил по-купечески: и товар плох, и нужды в нём нет, и с перевозкой забот не оберёшься. Дескать, «не пользы ради, не корысти для, а токмо дабы не отвыкнуть». Но я с тобой не по-купечески, по-человечески разговариваю.

Я сунул ему в руки свою, почти нетронутую, кружку с бражкой, указал глазами типа: дёрни. Подождал, пока мужик заглотнул. И приступил к объяснению:

— Ты, может, слыхал: батюшка мой Аким Янович Рябина в бояре метит. И для того заселяет надел свой разными пришлыми людьми. Смердами да холопами. Избы там строит, лес корчует, луга чистит. Только вот какая задача: мужиков-то в миру полно. Но вотчина считается не по мужикам, а по тягловым дворам. А тягло — это мужик с бабой. Бобыли — не считаются.

— Ты… эта… Ты постой. Ты чего — девок моих замуж выдать надумал? Так они ж маленькие ещё! Их же ж это… да подохнут они под мужиками-то!

— А тебе-то чего? Как купцам на чужбину продавать — согласен. А купленную-то на торгу девку, там, в тридевятом царстве, — никто спрашивать не будет — маленькая она или уже большая. Ладно, уймись. И не во всяком домушке — из-под венца да сразу под мужика. Обвенчали ныне, запись сделали, дом — полный, в счёте — тягло. А уж когда дело до дела дойдёт… Но не об этом речь.

— А об чём?

— А об тебе. Твою беду, наказание твоё божье, от которого ты в петлю лезть готов, я могу в прибыль обернуть. У меня в вотчине десятков шесть баб да девок. Вот ты их всех и покроешь. Ну, чтоб они от тебя брюхаты ходили.

— Чего?! Всех?! Шесть десятков?!

— Ну, может, восемь. Откинь старых, малых, яловых, больных, кормящих, беременных… Не так много остаётся. Или не потянешь?

— Да я… да только дай! А ежели они не схотят? Ломать их? Тогда помощников надоть. А то такие здоровые бабцы есть… Кулак у ей — как у тя голова. Ка-ак приложит… Опять же, а мужики их как? А ну — драться будут? А?

— Не твоя забота. Какая сама не захочет, или там муж у неё… Я в Рябиновке вотчинник. И смердов своих… уговорю. А вот если после твоей службы у меня лет через пятнадцать будет в вотчине полсотни невест лишних, то… полста дворов новых только так встанут. И мне они будут — не лишними. Это от смердячек. А которые холопками родятся да на личико не сильно страшными вырастут — можно будет и гречникам скинуть, серебра получить. Твои-то девки — вроде не уродицы. Может, и новые, которых сделаешь, — по хорошей цене пойдут.

Насчёт «продать» — это скорее для простоты объяснения данному индивидууму — он же и сам о продаже говорил. А у меня несколько другие приоритеты — вотчину поднять. При здешней демографии с социологией мужская часть туземного населения является существенно более многочисленной и мобильной. Будут девки — мужики сами слетятся. Как мухи на мёд. Что-то вроде Жванецкого: «В Ялте как стемнеет, в комнату налетают мужики — один-два крупных, три-четыре мелких. И жужжат, и жужжат». И будет это «жу-жу не спроста», а с увеличением прибыльности и объёма валового производства.

— Эта… И чего мне за такую службу?

— Корм. Мне осеменитель в вотчине нужен здоровый. Мёд, яйца, мясо, молоко. Лебеду свою только по первопрестольным праздникам кушать будешь. Если сильно захочешь. Само собой — жильё. Изба новая, коровка добрая. Ещё чего надо. Дело какое-нибудь тебе в усадьбе найду. Чтоб ты на одном этом занятии не свихнулся. Ни тебя, ни семейство твоё притеснять не буду. Короче — как сыр в масле. Понятно?

— Эта… А чего в холопы? Я, эта… ну… и так послужу. Вольным.

— Не пойдёт. Ты про такое дело, как я рассказываю, прежде слышал?

— Не. Такого, вроде, на Руси не бывало. Деды-прадеды…

И правда — не слыхал. Тут я использую американский опыт. Когда в 20-х годах 19 века Венский конгресс запретил работорговлю, то конгресс США приравнял её к пиратству, а флоты европейских держав, прежде всего — Британская Западно-Африканская эскадра начали патрулировать Атлантику. Цены на негров в Южных штатах подскочили на порядок. Потому что там уже пошёл хлопковый бум, вызванный коттон-джин Илая Уитни. Изобретение этой хлопко-очистительной машины на поколение продлило рабство в Северо-Американском Союзе.

И всё это время постоянно упоминается американская идиома: «съесть негра». Те плантаторы, которые не сводили бюджет с помощью сельского хозяйства, выравнивали финансовый баланс, продавая очередного чёрного невольника. Естественно, при тамошнем соотношении издержек и доходов от «съедаемых негров», регулярно находились люди, которые пытались запустить процесс воспроизводства качественной рабочей силы на индустриальной, массовой основе.

Но по-настоящему ожидаемого уровня прибыльности такие «питомники» не достигли — слишком большой период оборота капитала. Политическая нестабильность… Американцы избрали в президенты Авраама Линкольна. И весь этот бизнес накрылся. Рабство в США было отменено. В том же десятилетии, что и в России. От сего дня — семь веков. Успею.

Здесь, в средневековье, идея разводить холопов как скот — не столь уж революционна. Есть классический договор из этой эпохи между каким-то французским графом и таким же епископом о браке их крепостных. Причём специально оговорено, что: «первый ребёнок принадлежит графу, второй — епископу, третий — снова графу, четвёртый — епископу». И так далее. В моей схеме есть детали, несколько отличающиеся от «опыта прогрессивного Запада» — я ориентируюсь именно на заселение вотчины. Но девки — всегда в цене. Если не на Руси, то в Кафе. Не получиться приспособить в своём хозяйстве — продам. Ликвидность высокая.

С одной стороны — издержки будут выше, чем у американцев. Климат у нас, знаете ли… Урожайность низкая, социально-культурные особенности… С другой… Американцы разводили взрослых мужчин — рабов для тяжёлых работ на плантациях. Если работать с женщинами, то оборот капитала можно ускорить. Опять же продукция более разнообразна — можно диверсифицировать рынки сбыта. Тут есть интересный собственный российский опыт 18 века. Так что, «социально-культурные особенности» — скорее «в плюс».

И, безусловно, дело благое, патриотическое, благородное. «Как нам обустроить Россию? — Прежде всего, заботой о сохранении и приумножении народонаселения». Мысль г. Солженицына представляется мне вполне в тему. Хотя, конечно, будут ретрограды и замшелые консерваторы. Я уж не говорю о конкурентах.

— Раз дело новое — будут коллизии.

— Чего? Какие такие «лизии»?

— Те самые. И — больно. Если ты мой холоп, то с тебя спроса нет. А если вольный… Сам понимаешь. И второе. Дело-то не на день, не на год. Мне надёжность нужна. А то ты медку поел, да и передумал. А мне другого откармливать? Ну что, по рукам?

Меньшак затравленно посмотрел на мою ладонь. Я кивнул Николаю, и он подставил свою — малолетка я. Неправомочный. За стенкой снова что-то упало. Пощёчина и детский визг обозначили виновного.

— Ну, Меньшак, что задумался? Глянь по сторонам. Лучше не станет. До самой твоей смерти. Здесь ты так и будешь с воды на квас перебиваться, жилы без толку рвать, да деток голодных плач слушать. Здесь ты никто. Сам нищий и дети твои нищие. Как соседи тебе глаза попрошайничеством твоим колют… Тебе мало? Дальше — больше будет. А у меня — и ты сыт, и детва. Уважаемый человек, Меньшак-производитель. А трудов-то никаких, одно удовольствие. Народ-то наш что говорит? «Наше дело не рожать — сунул, вдунул и бежать». От кого ты такое предложения получишь? А вот я, хоть и малость времени потеряю, а другого похожего найду. Который про жёнкино проклятие плачется. Ну?

— Э-эх! Пропадай моя головушка! Давай грамотку.

За стенкой ойкнули и ахнули. Точно не скажу, но, по-моему, как хор в церкви — на семь голосов. Меньшак рявкнул в проём двери, оттуда выскочили две девчушки — одна побежала двух соседей в послухи звать, другая — за местным попом. Княжьего человека тут не сыскать — поп сгодиться. Что бы увидеть, как я вручаю новоявленному холопу указанную в «Русской Правде» его цену. А «княжескую» ногату священник сам отдаст. Ивашка царапал бересту, составляя ряд о «самопродаже вольного человека Меньшака в холопы со всем семейством». Именно так, без поимённого или количественного указания. Рано ещё. Мне здесь ещё малость «поблагородить» надо.

Появление кандидатов в свидетели сделки было ознаменовано общим желанием обмыть её. Из недопитого. И закусить — из недоеденного. Заплаканная хозяйка с дочерями таскали на стол оставшееся от вчерашнего. Количество присутствующих постепенно росло — на звук, вид и запах слетались соседи. Тут и мои подошли. Ивашко в своём парадном кафтане — как павлин в курятнике. Да и Ноготок с секирой на плече… сильно выделяется.

Народу всё больше. При проношении мисы с рыбой Николай снова позеленел и уже начал подыскивать глазами подходящий уголок. Но тут заявился местный батюшка. Прямо огнём горящий от любопытства. Светоч пылающий. «Да что? Да как? Да с чего это?». Не твоё дело, служитель культовый. Вот полгривны у меня, вот она у Меньшака. Вот тебе, Ваше благословение, ногата. Все видели? Тогда за стол. Очередной этап благородных деяний требует очередного обмывания.

У поварни нервно шушукаются старшие сёстры. Потом девки тащат посуду с бражкой. Вдруг Ивица, аккуратно, не расплескав, поставив на стол пару почти полных кружек, с воем падает мне в ноги. Конкретно — лицом на колени. Орёт чего-то неразборчивое. Орёт — невнятно, плачет… плачет — мокро. Штаны на коленях промокли сразу.

— Чего это она?

Рядом стоит Елица. Таким же аккуратным движением ставит свою пару кружек. И подрагивающим — от омерзения, что ли, в мой адрес? — голоском переводит:

— Не погуби. Мы-то уйдём, а она-то уже пропита, обручена. Ей за этого… замуж идти. Защити.

— Обручение — прошло. Молитвы наши произнесены и услышаны. Судьбы человеческие вяжутся на небесах. И нет силы иной, кроме господа всемогущего соизволения, которое бы в юдоли скорби нашей земной… (Это священник начал промывание мозгов. Она же — божественная проповедь).

— Спаси её. Господине. (Это — Елица. Чуть слышно, не поднимая глаз. То я ей — «хорёк, паршой трахнутый», а то уже — «Господине» выговаривать научилась).

— А хрена там. Подарки приняты, я слово дал. Да вы тут все — Жердяеево угощение жрёте. Это ж с его двора стол накрыт. И питие он выставил. У меня-то одна капуста да репа. А чем возвращать-то? (Это отец-молодец оценивает имущественные аспекты расторжения помолвки. Потом у него появляется новая мысль. Мысль проявляется прямо на лице) Или ты, боярыч, из своих заплатишь? Я теперя холоп твой, с тебя и спрос.

И злорадно улыбается мне в лицо. А осеменитель-то у меня того… — дурак. Только-только в холопы продался, а уже хозяину своему гадости строит. И от этого радуется. Отстаивает, так сказать, свой статус в новой социальной иерархии. Статус скунса: не подходи — вонять буду.

«Русская Правда» даёт три варианта ответственности господина по долгам раба его. Но мне — все три не интересны.

— А велика ли неустойка при расторжении помолвки?

— А десять гривен кунами! А, боярыч? Киса твоя не лопнет?

Точно — дурак. В принципе, племенному бычку много мозгов вредно — не в шахматы же играет. Но хоть чуток должно же быть! И чему он радуется? А платить… это вряд ли, это как-то неблагородно. Не могу вспомнить, чтобы какой-нибудь сильно белый и пушистый на лошади бледной покупал «нежную горлицу» за полкило цветмета. Вот не заплатить оговорённую неустойку, порубить договаривающуюся сторону — это мы «да», это вполне ГГешно.

Я положил одну руку на голову Ивицы. Погладил. Она чуть затихла. А вторую протянул к Елице. Она резко откачнулась, на лице — точно — отвращение в мой адрес ярко выражено. Да чем же я её так сильно достал? Я ж такой весь чистый-благородный. Это ж она меня кастрировать обещала, обхамила по всякому, слова не сдержала — на свиданку не пришла. А я ей ничего худого не сделал, даже ножичек вернул. Ну, потрогал малость — так это ж должно нравиться. Я ж аккуратно, без нанесения телесных повреждений любой степени… И на меня же — как на какую гадину мерзкую… Ивица поймала моё движение, ответную реакцию сестры, и, не поднимая головы, куда-то мне в колени, произвела разъяснительную работу:

— Елица мужиков и парней боится.

Донёсшийся возмущённый шип, с вонючими хорьками во множественном числе, опроверг только что высказанное утверждение.

— Ну — не «боится». На дух не переносит. Её на свадьбе большухи нашей испугали сильно. Теперь если её какой парень тронет — она сразу как каменная снаружи становится. Сердце молотится, холодным потом шибает. И только одна забота — как бы не блевануть.

Вона что! А я-то думал… А это у тебя, Ванюша, мания величия. И попротивнее тебя в этом мире есть. Так что тебе, «нелюдь чуженинская» — есть куда расти, к чему стремиться. К высотам морали, освоенным достославным предкам ещё в «Святой Руси». Или правильнее — к «низотам»? Или — к «низинам»?

А девчонку жалко: ей при таких заморочках осталось жить год-два. Потом — «в замуж», а это такой «захват с удержанием», что куда как круче моих «дрючковых» игрищ. При обычной бабьей судьбе ты, девушка, через два года, максимум, сойдёшь с ума. Или повесишься. Или утопишься. Кто ж тебя так напугал, девочка? И как тебя в норму-то привести?

Ладно, продолжаем сегодняшнюю бла-бла-городную арию:

— Меньшак! На сборы — три дня. Найди лодку. Пойдёте в Рябиновку водой с моим караваном. Которое барахло с собой берёшь — в лодию или плот сделать. Которое оставляешь — продай соседям. Будут жадничать — спали к чертям. Уходите — все. Понятно? (Последнее — сёстрам). Спасибо, люди добрые, за в заботах моих участие. Идти нам пора. Николай — со мной. Ивашко, Ноготок — присмотрите за сборами.

Мда, рассиживаться здесь — нет резона. «Вятшесть» моя подуспокоилась. Но «жаба» — подпрыгивает и бла-бла-городство — зовёт и выпирает. Надо Жердяя навестить. Дело-то с хлебом ещё не решено. А без хлеба… А вот и подворье его и сам хозяин.

Жердяй был мрачен. И — не опохмелён. Видик — мятенький, борода — всклочена. Но старался вести себя пристойно. Только тяжкий вздох, когда уселись в беседке за столом возле поварни, выдал общую тяжесть организма. Несколько туманный взгляд его скользнул по мне, потом по Николаю. Что-то из вчерашнего — вспомнилось и вызвало смешок. И тут же — гримасу боли. А головка-то — бо-бо. Ну, понятно, мужик вчера обрадовался — такую проблему решил. Скинул груз с души. Расслабился малость. А тут Николай с «Чёрным вороном»… Ну и несколько не рассчитал. А сегодня с утра такое… постороннее вмешательство. То, что ему уже донесли во всех подробностях — очевидно. А вот что из этого вытекает для его планов… Вот и поговорим.

Хозяйка принесла жбанчик с пивом, кружки. Жердяй задумчиво посмотрел на стоящего у столба Сухана с жердью в руках, задумчиво выслушал моё: «Он не пьёт. Живой мертвец». Покивал осторожненько. От кивания снова поморщился и припал к своей кружке. Николай тоже… глубоко и завистливо вздохнул. Пришлось позволить — слюной захлебнётся.

К моменту, когда положение тары соответствовало рабочему состоянию телескопа, появились два его сына. С дубьём. Явно — для «поговорить». Присели рядом. Глава семейства мрачно оценил проявление сыновней боеготовности и снова поворотился ко мне.

— Ну и чего?

Как приятно иметь дело с понимающим человеком. С экономящим своё и моё время. Без всяких длинных подходов, приплясов и разговоров о погоде, отёле и престольных праздниках.

— Две тысячи пудов. По векшице. Мешки, доставка — твои.

Глубокая сермяжная правда моего утверждения доходила до присутствующих с разной скоростью. Николай посидел с отрытым ртом, сглотнул и присосался к своей кружке. Жердяй, не поднимая глаз, хмыкнул. Подумал и хмыкнул снова. И присосался к своей. Один из его сыновей старательно последовал отцовскому примеру: «Батя плохому не научит». А вот второй… «эх, молодо-зелено». Сложив из немаленькой трудовой мозолистой ручонки здоровенный кукиш, он сунул его мне под нос. Одновременно заботливо поинтересовавшись:

— А вот это видал?

Эх, деточка, я видал, как внезапно всплывает атомный подводный крейсер. В полностью защищённой и контролируемой акватории. Вот это — «кукиш». А у тебя так — фигурка из трёх пальцев.

Резкое движение селянина отозвалось шорохом за спиной: Сухан переступил ногами и взял еловину поудобнее. За столом три мужика старательно разглядывали друг друга поверх пивных кружек. Не прекращая вливать и проглатывать, не рискуя остановиться или прерваться. Придётся снова мне влезать.

— Жердяй, поправь меня. Связка у тебя получилась такая. Нужно женить старшего, потому что без этого нельзя женить следующих. Без женитьбы сыновей — их нельзя отделять. Неразделённой семьёй невозможно выделиться из веси, создавая собственную. Без правильного отделения по типу «пчелиной семьи» — невозможно забрать себе «пашенный оазис» и получить безмытные годы. Так?

— Батя! Давай их вышибем. Я этому уроду наглому все кости…

— Ш-ш-ш…

Юноша, ну разве можно разговаривать так громко, когда у старших головка того… бо-бо до такой степени? Жердяй поморщился от боли, от шума, от энтузиазма сыновнего. Надеюсь — и от сыновней глупости. Поставил кружку на стол. Как-то задумчиво: то ли поставить и разговаривать, то ли продолжить поправку здоровья.

— Откуда узнал?

О, так эта очевидная для меня гипотеза является тайным стратегическим планом?!

«В эпоху войн, в эпоху кризиса, Когда действительность сложна, У засекреченного пахаря Должна быть бдительной жена».

Только его жена не причём — до секретов можно не только допытываться, но и додумываться. Правда, сейчас, в этом его… синдромном состоянии, такая мысль будет выглядеть неправдоподобно. Дадим более съедобное обоснование:

— Сорока начирикала. Я же «зверь лютый» — мне ж положено язык птиц и зверей понимать.

Сороки не чирикают. И мало ли что, где и куда мне положено. Мужики снова загрузились. Краем глаза поймал выражение лица Николая. Сведённая судорогой интеллектуального напряжения физиономия, постепенно заполняется радостно-наглой ухмылкой. Не то — от понимания, не то — от пива.

— Ну и?

— Свадьбе — быть. Условия — ты слышал. По рукам?

Сыновья поморгали, по-разглядывали сперва — меня, потом — отца, потом радостно-удивлённо завозились на скамейке: «А… ну… так значит… это ж другое дело… таку препону… и сразу в церковку,… а бревна-то для избы уже лежат… да хоть завтра и начнём… ну, наконец-то я со своей…».

Жердяй внимательно и несколько тоскливо посмотрел на своих сыновей. Как-то даже презрительно. Вздохнул. Хотел что-то спросить, поморщился и передумал. Внимательно заглянул в свою пустую кружку. Будто надеялся увидеть там ответ. И — протянул руку над столом. Ладонью кверху.

Конец двадцать шестой части

Часть 27. «А в доме нашем пахнет …»

Глава 143

Николай хлопнул, вытащил свою бересту для записи «ряда» — договора. Парни сбегали за соседями — свидетели нужны, хозяйка выставила на стол бражку и кое-какую закуску. Всё это время Жердяй неподвижно смотрел в стол перед собой. Только когда процедура была исполнена, и народ собрался уже обмыть сделку, негромко остановил:

— Погодь. Второй ряд.

И — резко вскинул глаза мне в глаза. Ну что ты на меня так смотришь, дядя? Я же тоже — не пальцем сделанный, не палкой рождённый, не с копья вскормленный.

— Николай, пиши второй ряд. О том, что добрый человек по прозванию Жердяй женит старшего сына своего на старшей дочери доброго человека по прозванию Меньшак. И боярич Иван Рябина свадьбе этой препятствовать не будет, а даст молодым место в своей усадьбе. Как всем прочим своим холопам.

— Чего?! Как это?! Каким холопам?! Старшого — в холопы?! Батя! Этот хмырёнок чего толкует?

Но это взвизги сыновей. А Жердяй смотрит мне в глаза. Потом опускает взгляд в стол и объясняет ситуацию своим великовозрастным недорослям. Одной фразой:

— В робу — холоп, в холопа — роба.

Да. Вот это — самая русская фраза. Самая исконно-посконная. Тысячелетняя. До Христа, во время Христа, после Христа. Всё меняется — и юридические нормы, и цари с князьями и генсеками. Города вырастают и исчезают, боги меняются, реки иначе течь начинают. Меняются права собственности и порядок землепользования. Но эта формула на Руси — всегда. Редкие перерывы — и снова. Правила закабаления своих — то ужесточаются, то облегчаются, пленных иноземцев вообще будут возвращать за выкуп. Но и в 20 веке, в Советском Союзе, в русской народной песне будет звучать это же самое вечное русское правило:

«На горе колхоз, под горой совхоз, А мне миленький задавал вопрос. Задавал вопрос, сам глядел в глаза, Ты колхозница, тебя любить нельзя. Что колхозница — не отрицаю я, И любить тебя не собираюсь я. Я пойду туда, где густая рожь И найду себе кто на меня похож. На горе колхоз, под горой совхоз, Меня миленький целовал до слёз…».

Я купил в холопы Меньшака со всем семейством, его старшая, хоть и просватанная, дочь — член его семейства — стала моей рабыней, робой. После венчания её муж станет моим рабом — холопом. «И найду тебе кто на тебя похож». Или — сделаю похожим.

Чётко по «Русской Правде», точно по всем последующим «Судебникам» и «Уложениям». По «Закону Русскому». Ныне и присно и во веки веков. Всё чинно-благородно. И — херувимно. В смысле: «я чту уголовный кодекс».

Всё в «Святой Руси» требует — женись. Человеческая физиология, демография, экономика, социальная система, церковь, общественная мораль… А женщин не хватает. И юридическая норма превращается в социальную ловушку. «В робу? — Холоп». А кто не согласен… «Мы берегли свою свободу»… От особо свободолюбивых — потомства не остаётся.

В установившейся за столом тишине был хорошо слышен женский всхлип из поварни.

— Батяня, да как же это?…

— Вы!.. Это у вас в яйцах аж пищит! Всё — дай да дай! Всю плешь проели! Женихи хреновы! «Женится хочу». Вон оседова! Все!

Народ дружно убрался из-за стола. И быстро. А я остался. Жердяй ухватил бороду в кулак, подёргал. Потянулся, было, снова к кружке, но передумал.

— Мой грех. Тогда на свадьбе… Неделю пили… Вот и получилось…. Она как родила да увидела… Думали — выправится. К попам ходили, к знахарям… Сколь свечей к иконам поставил… Она всё плакала. Кажную ночь подушка мокрая… Как боялись, когда она вторым ходила. Ежели бы… такой же — повесился бы. Бог миловал. И остальные… А первенец… А теперь вот… Сразу изведёшь?

Мда, Жердяй, умным быть… больно. Топор, падающий на шею, вызывает весьма кратковременные ощущения. Можно и не заметить. А вот предвидение этого… «топора»… Предвкушение собственной смерти может сделать мучительной всю жизнь. Может быть, мы, хомнутые сапиенсы, поэтому такие тупые? Чтобы не знать своего завтра?

Ты, Жердяй, своего первенца не только в рабство продал. Но и на скорую, скоропостижную… А что делать? Держать в усадьбе здоровенного неуправляемого, непредсказуемого детину… Расходы, заботы… Риск большой. А смысл? А уж послать холопа-дебила в подходящее болото… Или, к примеру, под падающую сосну… Опять же — моё «чувство прекрасного» успокоится. Ивица в роли юной вдовы… слегка опухшие от горьких слёз глазки и губки… только слегка… чёрненький платочек ей пойдёт, рубашечку оставим «третьегоднишнюю» …Эстетически, безусловно, сенситивнее. Чем рядом с этим… имбецилом.

— Есть способ сделать, чтоб он на людей не кидался?

Жердяй явно не ожидал, что я всерьёз приму его риторический вопрос. Удивлённо посмотрел на меня. Потом перевёл взгляд на Сухана. Сморгнул и вдруг озарился. Какой-то надеждой, каким-то открытием. Знать бы ещё — каким. Он радостно заорал:

— Матка! Подь сюда!

Из поварни высунулось заплаканное женское лицо. Лицо сморщилось и отрицательно затряслось. Жердяй коротко чертыхнулся и отправился наводить порядок. Но вернулся он быстро. Уселся и, с заговорщицким видом, наклоняясь над столом ко мне, произнёс:

— Ну, ты, глазастый, боярич! Есть способ. Жена ж с им управляется. А дело простое. Кажное утро, как он только просыпаться начнёт, надо ему в левое ушко пошептать: Фофаня, Фофаня, Фофаня вставай, день пришёл. Ласково так, весело. Вот так — Фофаня три раза. И он тебя весь день слушаться будет. А, боярич?

Жердяй снова уставился на Сухана. Умён мужик. И очень хочет надеяться. Если «мутный псих мелкого размера» справился с «мертвяком бездушным», то, может, он и с «на голову обиженным» справится? Охо-хо… Только — «надежды юношей питают», а мы-то не дети. Олигофрения не лечится. Купируется, смягчается, «смазывается», но не «рассасывается». А прежнего молотобойца Рябиновского… как вспомню, так вздрогну. Ещё одного? Или при очередном своём холопе «будильным петухом» прислуживать?

— Попробую. Ещё одного сына, вон того, мелкого, пришлёшь ко мне по первопутку. В обучение. На семь лет.

— Чего?! Ты… ты вообще!

— Я сказал «в обучение», а не «в холопы обельные».

— Много хочешь. За хрип берёшь. Жаден ты, однако. На год.

— Нет, Жердяй. Не жаден. Какая жадность в том, чтобы твоего малька кормить да учить? В Рябиновке моих сверстников мало. А мне надо себе дружину собирать. Друзей-товарищей. Остальные-то сыны у тебя — здоровые, мути в глазах не видать. Может, и будет толк. На пять лет. По рукам?

Мы снова хлопнули ладонь об ладонь. Толпа, стоявшая в стороне, и наблюдавшая за нами, заволновалась. Но эта только наша тема.

Жердяй пододвинул мне кружку. Как большому. Уважение выказывает, выпить вровень предлагает. Статус мой в его глазах приподнялся.

«Гляжу — поднимается медленно в гору Лошадка, везущая статуса воз».

Продолжим.

— И ещё. Совет непрошеный от «зверя лютого». Выводи сыновей в люди. На разговоры с собой бери, в гребцы, в возчики пусть нанимаются. Иначи… мы все не вечны, и ты тоже. А у них навыка дела вести нет. Может, как у меня в «Паучьей веси», случиться. Староста там был, Хохряком звали…

— Как это «звали»? А… Вона что… И кто ж его?

Я радостно улыбнулся Жердяю в лицо. Тот снова очень внимательно и недоверчиво на меня посмотрел. По-рассматривал, осторожно наклоняя голову к правому плечу. Недоверие понятно — мелковат я против Хохряка. Но — поверил.

— Знакомец мой. Прежде дела кое-какие бывали. А оно вона что. Здоровый мужик-то. И чего?

— Хохряк общину гнул, голов от земли поднять не давал. Потом… преставился. А тут пришли люди с Низу, злые, оружные. Вдову, невестку, младшенького… Ещё там из селения кое-кого. Прежней головы у людей уже не было, а новая — не выросла. Хорошо — я со своими подоспел.

Жердяй махнул рукой, народ, было, сунулся к столу, но ему нужна была только очередная кружка пива. Отогнав взмахом взволнованную нетерпением толпу, он, отхлебнув пену, уточнил наиболее интересующее:

— Много взял?

— Хватит.

По-улыбался в глаза собеседнику. Ну вот, вопрос о кредито- и бое- способности уточнили. У партнёра возникает представление о моих возможностях и ресурсной базе. Что способствует укреплению взаимопонимания и повышает вероятность корректного исполнения контракта. Теперь… Ну, чисто любезность. Забота о партнёре с намёком на его невнимательность и многообразие моей полезности:

— Ты знаешь, что эта невестка твоя, Ивица, уже… не праздна?

Нет, прежде чем выкладывать такие новости, следует подождать удалённого положения тары. Жердяй поперхнулся, пиво — брызгами в сторону, долго откашливался, утирался и обмахивался срочно принесённым рушником. Наконец, спросил:

— От кого?

А я знаю? Это твоё село, дядя, это тебе всех и каждого знать надо. У кого что на полях, в погребах, в животах… А я тут чисто на минуточку мимо проходил. Чисто глазом моргнул, ухом повёл… Ну ладно, от щедрот моих.

Я довольно точно и полно воспроизвёл и недавний монолог «заборного поливальщика» и описание его внешности.

— Значит, говоришь, «полную горницу проглотов»? «Падле белобородому»? А имя-то у него какое — знаешь?

— Нет, он не представился.

— Не преставился? В смысле — живой пока? (Или у него что-то со слухом, или это у меня «заплетык языкается»?).

— Батя! Дозволь мы это подправим! Знаем мы — кто это. Он у нас быстро… преставится. И не сыщет никто, и ни одна шавка не гавкнет. (Это подсевшие сыновья рвутся творить справедливость в собственном представлении).

— Цыц. Ну… наши заботы бояричу не интересны. Незачем «Лютому Зверю» на смердячьи глупые разговоры время тратить.

Вот так-то. И с прозвищем, коль я сам так назвался, и с титулом сословным. Умён, дядя, и осторожен. Если бы на месте елнинского «россомаха» вот с такой просекалкой мужик был… Но тут же — власть «физкультурников». Кто сильнее железякой вдарит. А Жердяй прав: «меньше знаешь — крепче спишь».

Позвал Николая обсудить детали отгрузки, тара, транспорт, варианты замены товара, сроки доставки зерна, доставки жениха, место и порядок венчания, о подарках при вчерашнем обручении… А тут рядом стол накрывают, жбаны с пивом и бражкой выставляют, народ уже кружки туда-сюда двигает. Пустые пока.

«Аэропорт» Хейли: «Бизнесмену, чтобы окосеть, достаточно кружки пива после дня интенсивных переговоров».

Как общее стремление «отметить» ложится на старые дрожжи… Поднял Николая из-за накрытого стола. С трудом. Будто он там корни пустил. Цирроз — профессиональное заболевание актёров, торговцев и начальников на Руси.

Всё. Хватит пить — я уже на сегодня наблагородничался. Завтра поутру затемно уйдём отсюда.

Заглянули к Меньшаку на подворье просто для проверки процесса упаковки. Такой… «контрольный визит в голову». А там… жизнь кипит.

Только зашли — из хлева вылетает Ивица. Глаза — горят, платок — на ухе, щёчки — стоп-сигналом. Следом — довольный Ивашко. Кафтан оправляет. У непьющего — тоже жизнь иногда бывает… приятной.

— Мы тут глянуть на поросёнка зашли…

— И как?

— Горячая. Молодая ещё, но взяться уже есть за что. Или ты про поросёнка? Так — тощий. Весу не набирает. Зарезать бы лучше.

— Ивашко, тебе — почти сорок, ей — пятнадцать. Она тебе не только в дочери — во внучки почти годится.

— И чё? Вот я внученьку… такую гладенькую… и покачаю. Не на колене, правда, но — до хохота. Не, правда. Ты, боярич, добрую девку поробил. Игривую. Или ты её под себя оставить хочешь? Ну тогда… Там ещё есть одна. Та плоская, правда…

Чего дёргаешься, Ванюша? Всё по обычаю. Исконно-посконно. Социальные отношения соблюдаются и выражаются. Девка-смердячка перед воином опоясанным должна в восторге и радости упасть на спинку и раздвинуть ножки. И пребывать в счастье и гордости от самого факта обращения внимания и замечания существования. Как во время, так и впоследствии.

«А я люблю военных Красивых, здоровенных».

Никакого насилия или принуждения. Действие исполняется по глубокому внутреннему убеждению, основанному на впитанных с младенчества представлениях о желательности пребывания обученного технологиям группового убийства индивидуума между собственными радостно-почтительно раздвинутыми ляжками.

«Когда из гвардии, иные от двора. Сюда на время приезжали — Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

Если же внутреннее убеждение у конкретной представительницы женского пола — отсутствует, то исполняется приказ вышестоящего начальства. Например, при вступлении Ивана Грозного с войском в Псков всем бабам и девкам было предписано «стоять перед окнами, выставив наружу срамные места». До полного прохождения армии. Вообще, возражения самочки принимаются во внимание только при наличии взрослого дее- и бое- способного близкого родственника типа муж, отец, брат, равного или более высокого социального статуса нежели есть у милитаризированного самца.

Да и то — только в мирное время. Знаменитые женские «пояса верности» были изобретены женщинами. Похоже — венецианками. Просто как средство самозащиты при краткосрочном пребывании в военном лагере своей венецианской армии. Дольше нескольких часов их носить нельзя — потёртости образуются. Но добежать от аванпостов до охраняемого шатра главнокомандующего всем этим… воинством — удавалось.

А вот и сам «главнокомандующий» — Меньшак. Глава семейства широко распахнул дверь избы и, держась за косяк растопыренными руками, не менее широко распахнул радостную улыбку.

— О! И хрен лысый появился! Господин, блин, соплёй зашибленный.

Теперь понятно — откуда у здешних девочек такая образная речь. Хорошо, что способность к речи передаётся по наследству, а сами выражения — нет. Полсотни непрерывно матерящихся новорождённых девочек в моей вотчине через пару-тройку лет… многовато будет.

Очередная серия из бесконечного сериала: поиск своего места в новой социальной иерархии. Очередной юнга лезет на флагшток в неизбывной надежде:

«Плевал я с этой Эйфелевой башни На головы беспечных парижан».

Как-то я чуть поотвык от этого. Хотя понятно — у детей и женщин эта «тяга к высокому», откуда удобно плевать, проявляется несколько иначе. У них свои иерархии, слабо пересекающиеся с нашей, самцовой. А вот с мужиками… Самое господское занятие — работать билетёром-гибедедешником. Постоянно указывать новоприбывшим их места. Или — направление движения.

Ну ладно — проявление естественного инстинкта: «Где тут моя ветка? И — повыше!». Стремление к социализации. Могу понять. Но зачем же так грубо, глупо и пьяно? Впрочем, последнее слово объясняет оба предыдущих. Необходимость принятия неприятного решения, обрушившаяся на Меньшака, — только увеличивает его неприятность. И — звучание.

— Слышь, ты, морда боярская. Ты чего, ты думаешь меня, самого Меньшака, за полгривны, с потрохами… А вот хрен тебе…

Фраза осталась незаконченной. Поскольку для сворачивания кукиша нужна, как минимум, одна свободная рука. Изменение в системе крепежа к стене избы, в сочетании с всемирным законом сами знаете кого, привело отца семейства в горизонтальное положение.

«Броня крепка и танки наши быстры, И все кальсоны — мужеством полны».

Иметь штаны, которые «мужеством полны» можно только тем, у кого «броня крепка». А здесь наступил «День жестянщика». Придётся «отрихтовать» этого «мужичка-производителя». Потроха мне его не нужны — только гениталии. Всё остальное… будем шлифовать. И грунтовать. Об грунт. Жалко, но придётся.

— Ивашко, подними. К стенке прислони. Теперь — по уху. Подыми. Ещё раз в ухо. В другое.

Плохо рихтуется. Ещё и уши стали как у битого старого «запорожца» — не одинаковые и торчат. У Ивашки, как у всякого нормального здесь бойца, руки разные. Бицепс на правой — чуть не в полтора раза больше левого. Слева нормального удара не получается. Надо будет нагрузить тренировками — для меня нормально работать с двух рук, вот и людей своих надо к этому приучать. Поток междометий стал совсем нечленораздельным, но не прекратился. Прекратим.

— Подыми. Поставь. В солнечное с правой.

Вот это да. Моя ошибка — не подумал. Лучше бы по лодыжкам. Много Меньшак успел выпить. И, судя по наблюдаемому, мало закусывал. Как гласит наша народная мудрость: «закусывать надо манной кашей с тёртой свёклой — манная каша легко выходит, а свёкла — красиво ложиться».

Не было у него ни того, ни другого. И прожёвывал плохо. Европеец, факеншит. Принципиальная разница между русской пьянкой и европейской состоит в режиме закусывания. У нас эти процессы совмещены во времени и пространстве. А у европейцев еда — отдельно, выпивка — отдельно. Или вообще — первый этап пропускается. Потягивать водку из бокала через губу в качестве аперитива не пробовали? Ожидая результатов кулинарных манипуляций хозяйки. Мне — довелось. Хозяйкой в тот раз была француженка. Она — понравилась. Остальное — нет.

А Ивашка — завёлся. Обиделся, что не успел отскочить. Ну и куда он теперь, в заблёванном кафтане?

— Девки, ведро воды. Живо. Уже есть? Выливай на него. Что «не»? Мне плевать, что это пьяное дерьмо — твой батюшка. И тебе — плевать. Потому, что ты теперь — моя рабыня. И моё слово для тебя закон. Моё — не его. Лей. На морду ему лей. Сейчас обделается спьяну. Штаны с него сдёрни — стирки меньше будет.

Елица, прибежавшая с ведром воды в руках, затрясла головой и стала отступать от меня. И упёрлась лопатками в стоящего Ноготка. Неуверенно и испуганно оглянулась. И получила в ответ добрую, понимающую и… весьма многообещающую улыбку моего личного палача. Выражающую его глубокое сочувствие на фоне полного духовное соответствия профессиональному статусу. Снова взглянула на меня. Мне жаль тебя, девочка. Не смотря на все твои нескромные обещания в мой адрес. И в адрес всех хорьков в мире. Но… Не знаю — кто и как тебя напугал, но меня ты будешь бояться больше. Так, чтобы страх передо мной выбил из тебя все другие страхи. Скотинка, что четвероногая, что двуногая, должна ходить туда, куда хозяин укажет. Добрый конь под седоком — волков не боится. А иначе… «паршивая овца всё стадо портит».

Я показал глазами на очищающего свой кафтан Ивашку. Под натянутой на спине рубахой перекатывались мускулы. Его негромкие, под нос произносимые выражения рисовали яркую картину близкого физкультурно-сексуального будущего всех присутствующих «… и всей страны в целом». Мне осталось только конкретизировать и персонализировать.

— Если ты меня не слушаешься, то ты — худая роба. И тебя надобно поучить, вложить ума-разума, страха-уважения. Я сам это делать не буду. У меня тут и так четыре взрослых мужика. Этот тобой уже интересовался. Хочешь попробовать? Или — всех? По всякому?

Кажется, мои слова уже не доходили до неё. Выражение ужаса на лице. Панического. Парализующего. В сочетании с отвращением, омерзением. Вот что-то такое я и представлял себе, размышляя на тему «Ванька-попадун — страшный и ужасный». Она попыталась отодвинуться от меня дальше. Ноготок положил ей руки на плечи и чуть придержал. Она мгновение непонимающе рассматривала его здоровенную ладонь на своём плече. Потом вскрикнула, рванулась. Предсказуемо безуспешно. Инстинктивно зажала себе рукой рот, пытаясь остановить столь же инстинктивные рвотные позывы. И упала Ноготку на грудь. В обмороке.

Мда… вот и второй кафтан у меня в хозяйстве образовался, который чистить надо. А сукнецо-то здешнее… его ж стирать нельзя — садиться, линяет… Одни расходы. О-хо-хо…

Руки Елицы разжались, ведро упало и покатилось, создавая лужу вокруг лежащего Меньшака. Упало бы и её тело, но Ноготок успел подхватить. Вскрик со стороны поварни, «ах» со стороны хлева, ещё пара «ойков» из разных мест. Ноготок подхватил девушку на руки и отнёс её на сеновал, куда устремилось и остальное мирное население. А мне придётся закончить начатое.

— Ивашко, кончай ругаться. Кафтан — не голова — новый построим. Протрезви пьянчужку быстренько.

Протрезвительная процедура в Ивашкином исполнении выглядит… непрезентабельно. Впрочем, кому как не запойному, в недавнем прошлом, пьянице быть знатоком в части эффективного протрезвления. Берётся кусок нетолстой верёвки. Смазывается. Например, остатками подгоревшего гусиного жира, оставшегося от вчерашних «запоин». И опускается в раскрытое ротовое отверстие пациента. «Раскрытое» — потому что так держат. Вызванные этим рефлекторные сокращения соответствующей группы мышц довольно эффективно освобождают пищеварительный тракт от принятого яда. В данном случае — алкоголя. Правда, что всосалось — то всосалось. В качестве дополнительного бонуса, когда ничего, кроме желудочного сока, уже не наблюдается, в клиента заливается кружка тёплой воды. Как только жидкость усваивается и на лице пациента появляется желание поговорить — хохмочка с верёвкой повторяется. В перерывах, пока клиент судорожно пытается продышаться, его освобождают от ненужной, да уже — и непригодной одежды и обуви. И поливают холодной водой. В конце сеанса мы имеем тощего, мокрого, голого, трясущегося мужичонку. Довольно трезвого, грязного, со стучащими зубами.

Вообще-то, медицина рекомендует отливать таких… перегрузившихся — тёпленькой водой. А то сердце у пациента… сами понимаете, инсульт-инфаркт… Но зачем мне в хозяйстве бычок-производитель — инфарктник? Да ещё запойный?

— Встань.

Не надо трясти головой отрицательно в ответ на мои просьбы. Особенно, когда рядом злой Ивашко в крепких сапогах. И втыкаться лицом в стену избы после пинка — не рекомендуется. Можно нос разбить. Уже разбил. Повторяем. Умываем. Поднимаем… Ещё раз повторяем… Стоит.

— Меньшак, ты мне денег стоишь. Сдохнешь — мне убыток. Ты мне для дела нужен. Но я потерплю и найду замену. А вот глупости я терпеть не буду — сдохнешь сразу. Больно помирать будешь. За то, что забыл — кто господин над тобой. За то, что слова моего — не исполнил. За то, что сам слова невежливые говорил. А ещё — за пьянство. Коли будешь пить — от семени твоего будет вред.

Мне вспомнились вздрагивающие на столе руки Жердяя. Его негромкие, прерывающиеся паузами, слова. Не мне — самому себе сказанные. «Свадьба… неделю пили…».

«В жизни есть два горя — смерть близких и больные дети. Остальное — просто неприятности». Уж и не знаю, чья эта мудрость. Да и мудрость ли? Скорее — крик души.

Ещё дебилов мне в вотчину… или дебилок… — точно не надо. «Дети понедельника»… нафиг-нафиг.

— Поэтому вот тебе моя господская воля: с сей минуты на пять лет всякое хмельное тебе заборонено. Напрочь. Хоть кружечка, хоть ложечка, хоть глоточек. Хоть пиво, хоть бражка. Увижу, узнаю — руки поломаю. Чтобы кружку брать нечем было. Потом — отрежу яйца. Сразу. Без вариантов. Мне уродиц, по пьяни сделанных, не надобно. Вот и решай: что тебе дороже. Всё.

Ну вот, теперь кажется, можно и делом заняться. Я за селищем, на горке присмотрел овин. Хозяин, у которого мы на постой встали, сказал, что овин его и пустой. Пожалуй, можно будет сделать нормальную разминку. Потянуться, покрутиться. Понятно, что в очень ограниченном пространстве. Но — местных не испугаю. Пошли, Сухан, мышцу качать.

Всякому понятно, что быть здоровым лучше, нежели больным. Что проще поберечься и не заболеть, чем заболеть по глупости и после лечиться. А ведь есть болезни человеческие, которые и вылечить нельзя. Кроме сих, каждому понятных истин, есть и иные, понятные более мудрецам. О том, что человек изначально рождается здоровым или больным. Или здоровым, но ко многим болезням склонным. Даже и срок жизни предопределён при рождении.

Процветание державы — в народе её. А какое процветание с болящими да страждущими, да язвами мучимыми, да немочью разной? Не будет доброй державы у хворых да слабых. Не будет здорового колоса от худого зерна. Стало быть, надо чтобы и дети на Святой Руси рождались от здоровых родителей. Кто болезням не подвержен, живёт долго, с руками и с головой в ладу. От таких надобно деток многих. А от прочих — не надобно. То-то и я во всякое время искал мужей добрых да делал так, чтобы семя их по Руси широко разлилось. Чтобы многие русичи от них произошли. Чтобы народ наш от рождения лучше, умнее, здоровее был. Болестями не измучен, долгостью жизни не обижен.

Дальше, слава богу, без приключений. Поутру, затемно — назад. Дорогой с Ивашкой и Николаем дела всякие обговорили. А как-то оно по жизни будет… ну, наверное, одному богу известно. Сейчас быстренько соберём в Елно обоз и на Угру поведём. Я хоть представление теперь имею — что почём и как чего. И вообще — мне домой хочется, в эту мою… вотчину.

И сколько я себя не уговариваю, типа: Иван Юрьевич, да что ж Вы такую смешную глупость придумываете? Какая такая у Вас, продвинутого специалиста по сложным системам начала третьего тысячелетия и всякое бла-бла-бла… может быть — «вотчина»? С Вашим-то критическим отношением к иллюзорным этикеткам, да с пониманием виртуальности всякой социальности, да в Пердуновку… А и плевать — дом мой там. Как-то там мои управляются…

В Елно, к удивлению моему — все целы, ничего не разбито, не поломано. На подворье Гостимил кривится, будто кислицы наелся, а его супруга — птичкой порхает.

«— Говорят, ты к моей жене гуляешь. Не нравится мне это.

— Ей — нравится, тебе — не нравится. Вас, Петровых, не поймёшь».

Я сперва на Чарджи подумал — нет, без него обошлось. «Коростель»-то этот… видать, неплох по этому делу. Ну и ладно: «чем бы баба ни тешилась, лишь бы потом дитя не плакало».

Мара уже не муркает, но пока ещё не злобствует. Так только — кышнет, если кто близко подойдёт. Так к ней никто и не подходит. Даже смешно: как Мара — на двор, так мужики — со двора. Как цыплята от коршуна: врассыпную и быстро.

С Прокуева двора почти всё вывезли. Но вот это «почти»…

Мараны майно с болото вывезти… Ну, это вообще — дурдом. Ивашко на то место идти — ни в какую, Чарджи… выразился насчёт болот и места торка в них. В общем — сам. Всё — сам, всё — везде, всё — своими ручками…

У Николая ещё куча забот — он довольно много моих заказов среди здешних мастеров по-размещал — надо получить. А за ляпы да разгильдяйство взыскать. Дурней баловать — себе во вред. Пошли взыскивать. Мда… Не «Святая Русь», а зыбун-песок.

— А котлы большие где?

— Дык… завтрева…

— «Завтрева» ещё и маленькие должны быть. И где?

— Дык… ну…

— А серпы? Где серпы обещанные?

— Дык… сосед заходил, ему слышь-ка, спешно надо. Ну, кум же мой…

Выбирать не из кого, монополисты хреновы. Все друг с другом в свойстве-родстве. Цены ломят… Как в «Штокмане».

Тут вот в чём прикол: почти все магазины в Европе торгуют примерно одним и тем же товаром. Всё тот же Вьетнам, Тайланд… Но одни пытаются привлечь покупателей низкими ценами, как «Лидл», другие — рекламой, как «Штокман». Надувают рекламу — надувают цены. Но это — для приезжих. А местные на рекламу не реагируют — притерпелись. И тогда вводится система скидок. «Вы наш постоянный клиент», «только сегодня — сумасшедшая распродажа»… Чужак, который в этот магазин попадает раз в год — платит и цену вещи, и цену рекламы. А аборигену — дешевле. Кстати, этот принцип «соседям — полцены» был одним из краеугольных камней американской системы розничной торговли ещё в начале 20 века.

На «Святой Руси» — это норма. Иначе и не понимают. И по ценам, и по срокам, и по качеству. А мне это… будто у меня серебро второго сорта. Вам нравиться чувствовать себе негром в условиях сегрегации и апартеида? Или нормальным советским человеком в советской, насквозь блатной, торговой системе? «Чужак? — В конец очереди». Дискриминация, однако.

— Вон у тебя кадушки добрые стоят. Продай с десяток.

— Не. То куму, свату, брату, деверю, шурину…

— Так эти же стоят попусту. Продай мне. Им новых сделаешь.

— Не — низя. Чего будет — про то только господь бог знает. А ежели что… обидятся они. Не по обычаю. Ты закажи да недельки через две забеги. Глядишь — и поспеют.

Через две недели я за сто вёрст буду вокруг другого дерьма плясать. Даже и представить не могу — вокруг какого.

Глава 144

Что такое «повышение скорости оборота капитала»… Да, на «Святой Руси» есть люди, которые понимают, что такое «оборотные средства» и знают — как плохо, когда эти средства «замораживаются». И таких людей на всю Русь аж тысяч несколько. Две-три тысячи мужчин на семь миллионов населения. Дальние купцы-гости. Они ведут бизнес на заёмные деньги.

Это они платили 50 % годовых, пока киевские ростовщики сдуру не втянули под ту же процентную ставку остальных горожан. Тогда Мономаху пришлось законодательно ограничивать уровень платежей по кредитам. Правда, как такие «благодеяния» сказываются в реале — мы ещё в Советском Союзе проходили — тогда вообще взять денег под процент было невозможно. А без процента — кто ж тебе даст? Риск-то — он всегда есть. Но, естественно, есть и легальные обходные пути. А уж многообразие наработок демократических времён по этой теме…

Только и Мономах — не дурак. Формулировка его кредитной реформы построена так интересно, что историки почти тысячу лет пытаются понять: а что ж он имел конкретно в виду? Так известно ж что: «чтоб и волки сыты, и овцы целы» — главное правило всякой разумной экономической реформы. Но звучать должно… народно. Ну, и, само собой разумеющееся: всеобщее списание долгов с казнью и конфискацией имущества наиболее выдающихся представителей банковского сектора.

Для купца, торговца — скорость оборота — живые деньги. А мастеру — пофиг. Здешний ремесленник кормиться с земли. Своя землица, своя скотинка… Нет, серебру он, конечно, рад. Но — как приработку. Потому что он на серебро почти ничего и не покупает.

Чего-то в доме не хватает — пошёл к соседу выпрашивать. Выпросил в долг — принёс свой товар.

— Вот тебе за упряжь — жбанчик новый. По рукам?

Плотненько живут предки, общинно. Социальные связи смешиваются с межличностными, лучше — с семейными, родственными. Постоянно поддерживаются, укрепляются, массируются. Встретил человека — поговори. Чай, не чужие же. Порадуйся за него, или соболезнования выскажи — смотря по рассказу. Посплетничай, покивай, погрусти и по-восхищайся. Посочувствуй. Свои же, родная кровь, соседи. В гости зайди, кружечку пропусти, новостями поделись.

Так день в разговорах и проходит. В общении. — А работать когда? — А зачем?

В 21 веке, попадая в мусульманские страны, я часто видел группы молодых мужчин, бесконечно стоящие где-то на перекрёстке или у магазинчика, или сидящие на корточках в тени. И общающихся. Часами, изо дня в день. Где-то есть их дома, там женщины, которые что-то делают, дети, которые растут, старики, которые доживают свои жизни. А тут молодые здоровые мужчины бесконечно балоболят. Они исполняют самое главное дело — они ждут. Клиента, покупателя, работы, мешка с деньгами, божьего чуда…

Они не делают, не создают, не придумывают, не меняют себя или мир вокруг. Зачем? Аллах акбар. Господь велик. Куда уж мне против него. Со своим маленьким… Умом, навыком, умением, соображением…

Они ждут и общаются. Это не «хорошо» или «плохо». Это есть. Но мне — дико. Без конца слушать однообразные рассказы о том, кто что пил, или, там, покурил… Изо дня в день провести вот так жизнь… По счастью, я — не дон Румата, и у меня нет проблемы выбора: а не повесить ли на экваториальную орбиту геостационарных спутников с гипноизлучателями. Для вправления мозгов всем этим… хомосапиенсам. «По счастью»? Или «по несчастью»?

Здесь тот же «аллах акбар». Другое название, другой язык. Бороды другого цвета. Но принцип тот же: ждём-с. Ждём милости божьей, ждём удачи. А пока разговариваем, общаемся. Оказываем разнообразную и всестороннюю помощь и поддержку. Родственники, чай, соседи ж, ну…

Сольцы позычь или плетень поставить помоги… За соль тебе гужами отдадут, за помощь — помощью. Оно конечно, соль и на торгу купить можно. Да и работников нанять — не разориться… Да и у соседа своих делов выше крыши… Но опять же — какие у него могут быть дела? Серьёзнее моих. Как-то это не по-нашему, не по-людски, не исконно-посконно. Помогать же надо. Сегодня — ты мне поможешь, завтра — я тебе.

«Коль, что у вас не ладится, ну там не тот эффект, Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами, Денечек покумекаем и выправим дефект».

Одна беда — не всякий дефект лопатами да вилами исправляется. Другая — как там, откуда помощнички пришли, всё без «лопат и вил» навозом зарастает — вообще не рассматривается.

Мораль у этих моих общефилософских рассуждений вполне конкретная — бочара надо своего заводить. И бочара — тоже. И так, в идеале, строится каждая вотчина — все мастера свои. Натуральное, прошу прощения за выражение, хозяйство. Но полной загрузки не обеспечить — сбыта нет. Мастер работает в стиле — «день посплю, день полежу». И жрёт в три горла. Да фиг с ними, с расходами! Но он же от этих безделий — деградирует! Навыки профессиональные теряет. И тогда надо тащить из города нового. «Тащить» — вот так вот — ломая его волю и жизнь об боярское колено.

Только и в городах работают на заказ, а не на рынок.

Ещё раз и ме-е-едленно.

Эту фразу во всех учебниках можно прочитать. Все это знают. А вот чем оно оборачивается…

На торг выносят отбросы. То, что не разошлось среди своих, то, что отказался брать заказчик. То, за что со «своего человека» — стыдно плату брать. Остатки, неликвиды, некондиция.

«У нас по магазинам ходят только приезжие. А местным всё приносят на дом. Это чуть-чуть дороже, но удобнее». Не могу вспомнить из какой это юморески. Что-то о каком-то курорте. Здесь — не так. В смысле — «дороже». И — не курорт. А остальное — точно.

Конечно, есть исключения. Когда нужно что-то заморское. Дальний купец жбанчиками липовыми — плату брать не будет. Либо потребовалось что-то дорогое. За жеребчика-трёхлетку кадушками… многовато получается, не свезти. И — налоги. Налоги надо платить серебром. Серебро — вот только для этого.

«— Рабинович! Как вы посмели в анкете, в графе „Иждивенцы“, написать — „Государство“?!

— А шо? Таки ж — „да“.»

А так-то, в повседневной здешней жизни действует бартер. Ну, кто помнит «лихие девяностые», когда Уренгойгазпром зарплату выдавал японскими телевизорами. А потом полный самолёт телевизоров — ящики на сидениях сидят, пассажиры — рядом стоят. Как в автобусе. Помню один НИИ, который зарплату выдавал куриными яйцами и вермишелью. Тогда это называлось — «системный кризис» и «развал экономики». Здесь это норма. Яйца в оплату — не разруха, а обычный «святорусский» платёж небольшого размера. Разрушать ещё нечего.

Я только понять не могу: это ж какие интересные мозги надо иметь, чтобы проталкивать вот это всё, вот эту «Святую Русь», в качестве образца для подражания? Нет, есть и в моё время кое-какие дикие племена, папуасы там… Но своим-то зачем? «Бытие определяет сознание» — общеизвестная истина. Чтобы была вот такая «любовь к ближнему», как здесь, вот такое «сознание» — нужно ж и «бытие» такое же устроить людям.

У мастеров здешних — то густо, то пусто. Хоть как-то стабильные заказы — от соседей, родни, своих. Эти-то и делаются в первую очередь. «Постоянные клиенты», стабильность производства… Но… чем моё серебро хуже?

В Советском Союзе промышленное производство планировалось на пять лет вперёд. А гиганты буржуинской индустрии гарантировали любому платёжеспособному — исполнение заказов по микросхемам, например, за три недели. Ну и кто теперь где? Здесь, на «Святой Руси», да и вообще в средневековье — по-советски. Или это в СССР было «средневеково»? Реакция местных производителей на запросы потребителей — «не-своих»… как месячные у беременной слонихи.

В общем, заводится я начал. Ну и сослали меня. «Слуги мои верные». Вежливо так намекнули. «А не пошёл бы ты, добрый господин…» — Маранино добро вывозить. «Когда двое говорят — пьян, третий должен идти спать» — русская народная мудрость. Я и пошёл. Тоже много интересного оказалось. Ягодки-цветочки-травинки…

И за всей этой суетой как-то с Акимом толком не переговорил. Так-то я вижу: дед оживать начинает. До нужника уже сам дойти может. И какой-то… будто секрет какой знает. Такой весь из себя… Радостно-загадочный.

— Аким, ты чего такой? Будто чужую борть разорил. Мало что не облизываешься.

Шутка неудачная, дед — обиделся.

— Не твоего ума дело! Мал ты ещё!

Пришлось извиняться, потом опять эта суета с возами, с упаковкой. Моя ошибка: вместо того, чтобы сфокусировать внимание на главном — я занимался интересным.

С Прокуем его железяки посмотрели, кое-каких мыслей ему по-накидал. Конечно, когда на тебя раскрыв рот смотрят — это приятно. Не оторваться. Как петух на заборе кукарекает. Это я — про себя.

С Марой, как начали её майно выносить… Тут уж наоборот — я рот раскрыл. Кое-какие зелья… Настойка на двенадцати травах, снадобья комбинированного действия… Вы себе концентрированный крапивный яд представляете? Вот и я не знал. Причём, похоже — основное воздействие не от муравьиной кислоты, а от гистамина. Спазм гладких мышц, отёк тканей, сгущение крови… Ясно, что применяется не подкожно или внутривенно, но ведь как действуют! Если Мара не привирает…

Уже в последний вечер был момент, когда Аким меня в избу зазвал, всех выгнал и начал рассказывать:

— В Елно новый посадник пришёл. Сюда заходил, разговаривали. Сыска по делам твоим не будет. Ни по Перуну, ни по пруссам битым, ни по посаднице.

Опа! То есть — были варианты. Где-то я прокололся. А может просто — «не дурак пришёл»? На Руси ж умеют не только «слонов слонять да к стенке прислонять». Есть и умные мужики. С посадницей… «кто тело нашёл» — всегда у следствия первая версия.

— И по вотчине моей — год отсрочки дали. Так что, подымаем хозяйство. Может, и получится чего.

— И за что ж нам такие благодеяния? За какие такие дела-радости?

— А ты не насмешничай! Меня, Акима Рябину, в дружине княжеской помнят, наветам давним не верят. Новый посадник — из старых сотоварищей моих. Он мне жизнь свою должен. Это ты-то… малёк ещё, всей славы, что вон, уродину калечную притащил. А за мной такие деяния достославные есть…

Ну, когда дед на церковно-славянский переходит… Когда у него не «дело», а «деяние»… То пластом лежал, «Ваня, Ванечка…», а чуть ожил и сразу — «не твоего ума дело». Тяжко с ним. Начал я, было, извиняться да подлащиваться, а тут крик во дворе:

— Держи! Лови! Зашибёт!

Выскочил во двор — жеребчик, из возчиками приведённых, с коновязи сорвался. Народу и коней во дворе много, все орут. Конёк молодой, мечется очумело. Пока поймали, пока разобрались, пока мозги вправили — вожжой гнилой коня привязали… Так с Акимом и не договорил. Как зимой мне эта гнилая вожжа аукнулась… Ну, чего грустить — сам дурак.

Постоянно ошибаюсь в мелочах. Например, расчёт времени. Мы шли из Елно в Коробец полдня. Ну, чуть больше. И обратно так же поспели. Ага. В два пустых воза. А обоз в двенадцать гружённых возов… Да его только поднять да из города вытолкнуть — полу-утра уходит! А перевоз? Сперва через Десну, потом, на другом конце, хоть и через брод, через Угру… А между… Да что ж они такие бестолковые! Николай голос сорвал, Ивашка — рычит, Чарджи… — шипит. Только когда велел я Ноготку кнут полаческий достать да проверить… Ну, и Марана улыбаться возчикам начала… Затемно, но добрались и разместились.

Утром — «бардак, серия вторая» — погрузка на лодки. Как у авантюрников с фентайзийниками всё просто — «мы сели и поплыли». Корову в лодке кто-нибудь возил? Не в бомбовом отсеке, как в «Особенностях национальной охоты», а в плоскодонке? Как бедное животное в такой неустойчивой, качающейся посудине — раскорячивается, что оно при этом говорит и, главное, делает. А хвостом коровьим, как оказалось, можно не только мух бить, но и мужиков — за борт вылетают как гарпун китобойный. А тут баба Меньшакова над ухом воет: «Ой, коровёнушка моя, ой, кормилица»…

Ладно — корова. Скотина — что возьмёшь. Ладно — баба. Мужики… Лодки — местных, вроде бы — было всё сговорено. Но «проверка на прогиб» идёт непрерывно:

— А задаток?

— Какой задаток? Оплата по факту.

— Не. У нас с дедов-прадедов заведено — половину вперёд.

— Так что ж раньше не сказал?

— Дык, я ж думал, что ты знаешь. Это ж все знают. А иначе как же ж… Не, без этого… Никак… Не, без задатка не пойдём…

— Ладно. Николай, выдай им задаток.

— Эта… Ну… Не боярыч… Такого ряда не было. Это ж четверть серебра, а надоть половина. Не честно это, оммануть нас задумал… Не… Это ж скока гребсти… Туда, стало быть, обратно, а тама скоко… А вверх-то… против реки-то… Мы на тя пупки рвать будем, а ты людям, за труды их тяжкие…

А на кой мне их «обратно» и «тама»? Это ж их забота. Грести вверх, в межень, на пустых лодках — это «труды тяжкие»?! А как же они в половодье с грузом ходят?! Если бы не мой первый речной поход, когда мы в Елно лодией шли… Ну, я бы думать начал, сочувствовать. А тут… хоть и чуть, а опыта своего личного — есть. Факеншит вам, трудники-лодочники. И не простой, а уелбантуренный.

— Николай, собери серебро. Оплата на месте, по факту прибытия с целым грузом. Кто моё майно утопит — взыщу втрое.

— Ты чего! Ты делов делать не выучился! Малой совсем, а туда же! У нас завсегда заведено… Не, ежели так, то и вовсе не пойдём мы… Хай барахло твоё само по речке… Эт твоя забота. А мы и на бережку посидим. У нас и своих делов-то… Мы-то те помочь хотели. Видя твою юность да маломощность… Мы-то от чистой души… А коли ты так… Вот и хрен тебе… Пошли мужики, ежели он об нас эдак, так и мы его — не видать. Ты ещё придёшь, паря, бегом прибежишь, проситься будешь…

И куда я теперь? Со всем этим, что с двенадцати возов свалено? С кучей народу, которому каждый день пить-есть надо? «Профсоюз гребунов непреклонно отклонил предложенное нанимателем трудовое соглашение». Что ж мне, на коленях за ними ползать? Как же мне их — моё дело делать заставить? Этот

«Созданный волей народной Единый, могучий гребунский союз»?

Или правильнее — «загребущий»? Или — «грёбанный»? Правильнее не — «или», а — «и».

Из истории помню три формы забастовки. Тут есть кое-какая терминологическая путаница. Но в школе учили так.

Итальянская — забастовщики приходят на рабочие места, включают станки и разговаривают. Нормального итальянского «а поговорить» хватает на полный день даже при работающем оборудовании. Это самая древняя форма. Само слова «забастовка» от итальянского «basta» — хватит, довольно, стоп.

Из относительно свежих примеров моей России — «итальянская забастовка» в Российской Думе. Тогда оппозиция попыталась сорвать принятие «Закона о митингах» внеся 358 поправок. Включая совершенно издевательские. Например, предлагалось размер штрафа считать в полицейских дубинках, поскольку «они портятся об митингующих». Но увы, «едриты» сумели добиться принятия закона, хоть и в 23:40, но нужного числа. Не умеет наша думская оппозиция болтать достаточно долго и бессмысленно. Учиться им ещё и учиться.

Русская забастовка — забастовщики приходят на рабочее место и бьют морды всем остальным. Потом прибегает полиция. Соответственно — типичная продолжительность забастовки — 15 суток. Некоторым, типа «Союз борьбы за…» — больше.

Английская — все работают по инструкции. В 1926 году, в общенациональную забастовку, британским железнодорожникам потребовалось менее часа, чтобы полностью парализовать всё железнодорожное движение по всей Англии. Потом они несколько дней поезда растаскивали.

У нас, на Руси, как бы эти технологии не называлась, используются все. Например, газета «Русское Слово» в номере от 22 июля 1907 года сообщает: «На петербургско-варшавской железной дороге производится забастовка, заключающаяся в строгом выполнении инструкций при производстве маневров, благодаря чему поезда опаздывают и многие отменяются». В начале 21 века российским «чемпионом» по таким забастовкам являлся завод Ford во Всеволожске. Его рабочие протестовали таким образом в 2005, 2007 и 2010 годах.

У меня здесь — английский вариант. Только вместо технических регламентов — традиции и обычаи, «как с дедов-прадедов», «по нашему, по исконно-посконному». И абсолютная уверенность в собственной правильности:

«А без меня, а без меня Река лодчонки б не таскала, Река лодчонки б не таскала, Когда бы не было меня».

Бороться с этим… Вариантов у меня два: или штрейкбрехеры, или… или перевести «английскую» забастовку — в «русскую». При переходе к мордобою с отягчающими — у меня есть шанс. Не только «схлопотать», но и «поиметь».

Со штрейкбрехерами… Жердяй и не показывается. У него лодка есть. Но — одна. Проблему не решает, а вот мужика я подставлю. И не факт, что он на это дело пойдёт — уговор был о доставке зерна.

Ещё у Меньшака лодка есть. Мелочь двухвесёльная. Дырявая как решето.

Маргарет Тэтчер к национальной забастовке горняков пять лет готовилась. А я тут… «как здрасьте среди ночи».

В селе в каждом дворе лодки. Тяжёлых, не «рыбки половить», а груз тащить, «рязаночек» — с десятка полтора. Но хозяева против общины не пойдут — гребцами соседи работают. То есть, конечно, не просто соседи, а родня. Из-за ногаты с родичем ссориться?

Вспоминается мне кое-чего из русской классики. Конец 19 века, выставка достижений тогдашнего народного хозяйства где-то на Юге России. Один из помещиков выставляет совершенно великолепное зерно. Образцы для продажи. Желающих купить из местных хлеботорговцев — много, но продавец упорно отказывается от сделки, пока не появляется немец. Сторговавшись за вполне приемлемую цену, они заключаю сделку. Автор рассказа в недоумении расспрашивает одного из местных купцов:

— Да за такое отборное зерно можно было бы и вдвое взять!

— Не. Зерна-то нет.

— Как это? Так вот же оно!

— Сам сказал — «отборное». Сидят девки, поют песни, отбирают полпуда, зёрнышко к зёрнышку. На показ.

— Так обман же получается? Как же слово дворянина? Убытки же!

— Ну какой обман? Кому убытки? Покупатель взял тыщу пудов и заплатил вперёд. Помещику убытков нет. Помещик эту тысячу пудов и отгрузит. Как записано. Правда, зернецо… мелкое да щуплое. Но тысяча — без обмана. Повезут баркой по реке, да и утопят по дороге. Лодочникам там, лоцманом — мзду небольшую. Им ведь тоже жить надо, так что хорошо утопят — на мелком. Чтобы вынимать — не тяжело было.

— А покупатель как же?

— А оно ж застраховано — покупатель свои деньги назад получит. Ему убытка нет, а научение есть. Впредь умнее будет.

— А страховое общество? Оно ж разориться может, оно ж своими деньгами всё это оплачивать будет.

— Страховое общество? И чего? Это ж, чай, не наша, не русская затея.

Я тут со всеми своими понятиями об исправном транспорте, регламентированной погрузке, ответственности перевозчика… как «страховое общество».

«— Застрахерьте меня, пожалуйста.

— Гражданин, выражайтесь прилично.

— Неужели — „застрахуйте“?!».

Нелюдь я здесь. Не «застрахерился». Не знаю «чего все знают»…

— Эй, дяденьки, погодите. Разговор есть.

— Ну вот… А то, ишь ты… «взыщу втрое»… ещё молоко на губах… а дорога-та дело такое… божий промысел… И ты, боярыч, молебнов закажи, да в церковку нашу свечей хоть пожертвуй. Без молитвы, сам понимаешь…

Ладно, на Руси жить — по-волчьи выть. А на «Святой Руси» — тоже выть, но с церковно-славянским акцентом. Это я к тому, что уже и местный поп нарисовался.

— Истинно глаголете, православные. Запасец-то свечной у нас-то поиздержался. Позднюю-то вечерю, стыдно сказать, при одной свечке служу. А ведь тьма-то, она того, сами знаете от кого. Не к ночи будь помянут. Стыдно братия — дом господень светом восиять должен, а мне-то и алтарь осветить нечем. А вот и парча на аналое поистрепалася. Ты, отрок, удели от щедрот своих, надобно новые покрова изделати. Я уж и присмотрел у купцов, да цена кусается. Дом же божий в благолепии пребывать должен бысть. Ибо сиё от веры нашей, от крепости ея.

Монолог подошедшего на речной берег местного попа, был наполнен твёрдой уверенностью в неотъемлемости его права на попрошайничество, в неизбежности моего дарения всего, чего не попросят.

«Каков поп — таков и приход» — русская народная мудрость. А «приход» здесь… «козлищи-монополистищи». Не «приход», а сплошной «расход». Эх, блин, «ружжа» нет. Хотя… Запустение в церкви — хороший повод набить морду хоть кому. Ну, так и быть — к этому и цепляемся.

— Ай-яй-яй. Как же, Ваше преподобие, храм ваш до такого запустения доведён есть? Или паства твоя скупердяйничает? Ах беда-то. Души жадностью иссушенные, будто пустыни египетские. Ну, это дело поправимое. Как там, в Святом Писании, сказано: «сорную траву с поля — вон». Пора, пора бурьян здешний выдирать да выкорчевать. Вижу я, что селению этому более жить не надобно. Ибо упорствуют они в скрадедности, ибо допустили свой храм божий до обнищания. Вредно таким — по земле ходить, Русь нашу благословенную портить. Пора извести сиё паршивое стадо. Мара, радость моя, покажись селянам.

Мара, сидевшая в сторонке на телеге, спустила платок на плечи и широко улыбнулась своей фирменной улыбкой. Мужики шарахнулись в сторону и дружно начали креститься.

— Вот мужички, полюбуйтеся. Это смерть ваша пришла. Ваша-ваша, чему удивляетесь-то? Звать эту красавицу — Марана. Вы, поди, про неё слыхивали. И есть у неё таланты многие. По прозванию её. Гниль там наслать, или немощь какую. Или, к примеру, мор… У вас давно в селище мора не было?

Мара потянулась всем телом, повела плечами… Эх, с таким бы бюстом да «цыганочку»… И спрыгнула с телеги. Мужики шарахнулись ещё дальше, а я поймал попа за рукав и решил посоветоваться:

— Пора уже место это чистым сделать. Я сейчас своих-то уведу. А ты церковь запри. Чтоб последнее не украли. Ежели ночью здесь мор пройдётся, то поутру отпоём быстренько и закопаем. Лодочки-то останутся, вниз идти — не вверх, по течению и сами потихоньку…

— Свят-свят-свят! Господи Боже Сильный и Святый, Царь царствующих, ныне услыши молитву раба Твоего. Молю Тя, Господи Боже мой; вся чародейства, и вся лукавыя бесы ко греху человека клонях и на нем грех творях, Ты, силою Своею, запрети! Ради бо Святаго Великаго имени Твоего заклинаю и прогоняю вси дуси лукавыя и злыя и очеса злых человек и чародейства их наговоры, колдовство, глазную порчу, чародеяния и всякое ухищрение диавольское. Молю Тя, Многомилостиве Господи, отведи от рабов Твоих, и от домов их, и от всякаго стяжания…

Хорошо дядя выпевает. Грамотный. Похоже на моление священномученика Киприана. Не канон, но выразительно. «Заклинаю и прогоняю»… ага, дожидайся… «Очёса»… Меня прогнать? Размечтался. А вот видели ли вы, святой отец, как выразительно тряс головой Киса Воробьянинов после непотребного загула и последующего крушения надежд на аукционе в «Двенадцати стульях»?

«Остап подошёл к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок.

— Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!

Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука. Со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживлённо трясёт головой».

Не знаю, как у их преподобия с девочками, да и не интересуюсь. Мне сейчас интереснее мальчики. Вон те бородатые «мальчики» с намозоленными ручечками. Кулаком я этого… пресвитера не прошибу. А вот концом дрючка, зажатым в кулаке — очень даже удобно.

«По рёбрышку, по рёбрышку Курочка клюёт».

Марана, помогая себе железной палкой, двигалась на толпу мужиков. По моему кивку по обе стороны от неё на шаг сзади развернулись Ивашко и Чарджи. Тут Марана перестала улыбаться и начала скалиться. Разница не велика, но… Воины вытащили клинки… И бородатые мужики дружно ломанули бегом в гору — с берега в село.

Поп, оставшись один, осознал. Попытался вырваться, но длинная ряса, на подол которой так удобно наступить, совмещая с одновременным «по рёбрышку» — не лучшая форма одежды для физкультурных занятий. Завалившись, он попытался сразу подняться, и был перевёрнут на спину пинком Ноготка. Потом Ноготок встал у его головы, снял с плеча свою секиру и выжидательно посмотрел на меня. Я сначала сам потыкал в этого… пресвитера своим дрючком, послушал, как он ойкает, и сформулировал свои предложения:

— Ты идёшь в село. Уговариваешь мужиков. Мне нужно шесть лодий. Сам выберу. Гребцов — три десятка. Молодых мужиков и парней. Десяток назад пойдёт — лодии берегом приведёт. Остальные — с топорами и припасом на тридцать дней. Работать у меня в вотчине будут. Какую работу скажу. Серебра не дам, корм будет. Это наказание такое за глупость вашу.

Поп пытался возразить, но Ноготок наступил ему ногой на грудь. И осторожно опустил блестящее рожно секиры к уже «рукоположенному лицу». А я продолжал проповедовать. Я пока ещё не священномученик, но слова мои тоже запомнить не вредно.

— Ты, служитель культовый, не дёргайся. Сделаете по слову моему — целыми останетесь. Озорничать начнёте — выпущу Марану. А село выжгу. Ты ведь про меня слышал? Как я Велесовых волхвов побил, как «цаплю» поганую извёл. Мне и тебя… съесть — не велика забота. Ваше…

Я посмотрел на его руку — кольцо обручальное на месте. К монашествующим священникам обращение — «Ваше преподобие», к женатым — «Ваше благословение». Всегда путаю.

— Ваше благословение. Изведу вместе с семейством. Дети-то есть?

Поп, косясь на блестящее полотно секиры, осторожно потряс головой. Типа: имеем в наличии.

— Ну вот и славно. Если до полудня отсюда не уйду — готовь церковь к обряду, мертвяков отпевать будешь. Отпусти его, Ноготок.

Поп довольно резво удалился в сторону селения. И вовремя — там уже начали кучковаться аборигены с топорами и дубьём.

Толпу довольно легко испугать. Наблюдения за стадами травоядных в африканских заповедниках показало, что чем больше общность пасущихся рядом животных, тем чаще они срываются с места в панике. В большом коллективе всегда найдётся истеричное существо, которому покажется, что «там кто-то есть». А дальше — стадный инстинкт: «все побежали и я побежал».

А вот добиться от стада толку, хотя бы направить его в нужную сторону — проще с малым. Поэтому волки, которые охотятся «гоном с подставами» и для которых направление движения стада особенно важно — стараются сразу разбить стадо на части. Волк не может долго гнать копытное животное — дыхалки не хватает. Так что, если первый рывок не удаётся, то нужно выгнать дичь на подставу. Это, обычно, пара молодых волков, которые будут гнать жертву дальше. А там и третья пара вступит в эту эстафету. Не засада, как у больших кошек, которая — одна и просто кидается на перехват, а именно эстафета. Как конные подставы при ямской гоньбе.

Я тоже пытаюсь разбить это стадо на части. Отбить молодых самцов. Понятно, что не для еды. У меня впереди офигительных размеров стройка — нужна рабочая сила. Вот я её и нанимаю. Как могу, в той форме найма, который здесь срабатывает. Потому что иное — не срабатывает. Потому что эти тупые мои предки думают, что каждого прохожего можно доить как индуистскую корову. «Никто не кормит, но все доят — священное животное». «А куда оно денется?». Вот то-то и оно — я отсюда никуда не денусь. При всём своём желании. Тем хуже для вас, предки аборигенные.

Нанимать людей для исполнения строительных работ, пугая их смертным страхом, угрожая болезнями и пожаром, использовать их глупые языческие и христианские суеверия… Не хорошо. Но подставлять каждому туземцу свою кису, как дойная корова — доярке вымя, я не буду.

Как же это болото человеческое тяжко проворачивается! К полудню они собраться не успели — повинности в общине исполняются в порядке очереди. «Вас тут не стояло» — непрерывный крик на каждом сельском сходе по этому поводу. Оно и так-то хай стоит на всю округу. А когда — общинная повинность под угрозой чертовщины…

Глава 145

Я уже вспоминал Степняка-Кравчинского, отмечавшего удивительную способность русской общины-«мира» или украинской «грамады», находить общий консенсус в рамках свободного обсуждения всякой проблемы. Это так восхищало «народников» — «ячейка социалистического общества… наш народ изначально готов к светлому будущему». Только о цене этого консенсуса они не пишут. В часах потраченного времени и битых мордах участников…

Если хорошенько набраться терпения… Блин! Лучше бы я водки набрался! Водярой — добавлять легче.

Пригнали гребцов. Две трети — больные да мелкие. «На тебе, боже, что нам негоже» — русская народная мудрость, отражающее исторически обусловленное отношение к сакральному и высокодуховному. К Духу Святому — куда уж выше.

Опять Ивашка-попадашка разворачивается в «Зверя Лютого». Слов — нет, мыслей — нет, из чувств — одно бешенство. А тут Аким ручкой машет — зовёт.

— Ты, Ванька, попусту-то с людьми не ссорься, бери что дают. А то обедать пора, а там уже и солнышко к закату пойдёт. Сегодня, по бестолковости твоей, день, считай, потеряли. Вели людям на постой становиться.

— Благодарствую, Аким Янович, на добром слове. Только ты уж соблаговоли меня уму-разуму учить, когда я тебя о том просить буду. А пока не буду — ты уж помалкивай, не лезь под горячую руку.

Его реакция… ну, понятно. Моя… только что бороду не жую. За неимением.

С гребцами дурак пришёл — староста местный. Ну, его и разложили. Поверх лодочки, что на берегу сохла. Я уже говорил — палач работает кнутом медленно, в час — 20 ударов. Хватило четверти часа. Вся эта мелочь гребцовая — кучей подхватила, унесли болезного. Всё, факеншит, достали. Сожгу нафиг гнёздышко дебилоидное. C работниками не получится, но хоть уйдём по освещённому. «И хай воно горит».

Новая толпа по косогору валит. Чарджи уже и лук изготовил для стрельбы, но я углядел впереди Жердяя. Сыночка своего привёл. Жениха обещанного. И вообще — общество временно поставило его вместо поротого старосты. Не сыночка — Жердяя. Даже удивительно — обычно подобное избирает себе в начальники подобное же.

Вот только теперь дело пошло. Хоть со скрипом, с взвизгами всякими, но тронулось.

Интересно, ведь и напугал же пейзан не мелко, и поп им втолковывал, а всё равно — пока поротую спину не увидели — всё схитрить норовят. Хотя понятно: что мор, что пожар, что гром небесный — наказание божье — отмолить можно. А спина поротая, с которой «куски мяса вырваны мало не до кости» — наше, земное. Понятное и повседневное, молитва не поможет.

«Кому война, а кому мать родна» — опять же наше, исконно-посконное. Я тут весь из себя… еле-еле «крышку» держу, чтоб «кипятком не снесло», а тут визг истошный. Ивица орёт-надрывается. Я уж решил — опять черти из земли полезли. Нет, парень из гребцов стоит-забавляется. Столбом работает — девку за руки ухватил и вокруг себя крутит. И чего? Ну, забава такая, карусели тут на каждом углу не построены. Обычные юношеские игры здешних пейзан. Блин же! Девка — Елица! Когда он её отпустил — у неё и глаза уже закатились. Чуть дышит. Хорошо хоть — не завтракала.

Дурдом на прогулке — обязательна цистерна успокоительного и комплект смирительных рубашек. Мне — тоже. «И — побольше».

Уже солнце к закату перешло, когда сдвинулись, наконец. Только от селения отошли — лодка в середине каравана села на мель. Вторая — сходу ей в борт. Третья — в корму. На третьей — Меньшак с семейством, коровой и тем самым тощим поросёнком. Место мелкое, никто не утонул. Но поросёнок в суете убежал. Домой, наверное. Ивашка зудит:

— Я же говорил — надо было сразу зарезать, хоть бы какая польза была.

Меньшак тоже зудит, но своё:

— Ты, боярыч, обещался всё надобное для жизни дать. А тут и свою-то животину, что уже была, уберечь не можешь.

— Меньшак! Твою…! Закрой хайло! Что тебе для жизни надобно — у тебя между ног болтается. Вот эту животину и береги. Чтоб не сбежало с похрюкиванием.

Расцепились, пошли дальше. Хорошо, что летние дни долгие, хорошо, что вниз по реке. Хорошо, что недалеко — вёрст 70. А речка сама по себе вёрст 15 в час течёт. Одна забота — чтоб лодки на стержне удержать, чтоб на мель не посадить. А речка — мелкая, перекат на перекате. Не столько — вёслами, сколько — шестами отталкиваемся.

— Эй, боярыч! Эта… ну… солнышко садиться… вроде как… надоть на ночёвку становиться. Покудова светло. А то, слышь-ка, тёмно будет. Не видать… эта… вот… ничего.

В «Анжелика в Новом свете» отмечается, что значительная часть североамериканских индейцев с наступлением темноты прекращала всякую активную деятельность. Собирались к своим кострам и ждали восхода. Даже в ходе военных действий. Мотивация — суеверная: «злые духи ходят в темноте». Здесь — аналогично.

От заката до рассвета нормальный православный человек должен сидеть дома. Креститься, молиться, трахаться… Ну, или — спать. Но под крышей, у огня. Потому что ночью демоны, бесы, черти, и всякая нежить… из пекла вылезают и по Русской земле рыщут.

Поэтому так много на «Святой Руси» однодневок. Не фирм — часовен. Бревенчатые церковки ставят одним днём — от восхода до заката. Предполагается, что плотность бесовщины на «Святой Руси» столь велика, что во всяком недострое в первую же ночь черти заводятся. Это ж сколько «туристов из пекла» должна быть? Плотность «адских иммигрантов» на «Святой Руси» на несколько порядков выше плотности аборигенных душ христианских на квадратный километр. Страна нечисти. Что Гарлем, что «Святая Русь» — полное подобие. В смысле количественного соотношения цвета кожи жителей.

В крестьян это крепко вбито, но я-то — попаданец. Я-то привык к искусственному освещению.

«И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя».

Чтобы так спать до полудня — нужно всю ночь до утра… чёрте чем заниматься. Что Онегин и делал.

«Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник?».

Естественно — со светом. И здесь так же сделаем:

— Никаких стоянок. Ночевать будем в Пердуновке. Факела вяжите.

«Мы сделали факела и двинулись вниз по реке при их неверном свете»… Красиво. Ага. Ну хоть бы кто подсказал — из чего эти самые факела делать?! Когда от реки в каждую сторону по версте сырой поймы. В которой только гнилой хмыжник растёт.

Нашли-таки… как-бы сушняк, связали пучками, запалили… Пойдём со светом. Если не погорим, если не обожгутся, если не утопят… Освещение… «Неверный свет» — мягкое выражение. И — запах. Сырое и гнилое дерево имеет гнусную привычку — при сгорании вонять, коптить и чадить.

Солнце село. Сразу похолодало. И как-то… грустно стало. Сумерки. Время вампиров. И их любовных похождений с дочерями человеческими. Не оригинально — самцы хомосапиенсов при таком освещении ведут себя аналогично. Но мы не в Америке — здесь вампиров называют упырями. Здешние туземцы, в отличие от американцев, из всей Камасутры при сношениях с упырями предпочитают одну позицию — осиновый кол в сердце. А если в какие другие места?

Странно: персонажи у Стефани Майер такие продвинутые и толерантные, а до деревянных фалоимитаторов не додумались. Разница между наслаждением и болью часто невелика — кто делает, с какой силой… Как собственные прыщи ковырять. Сам корочки сдираешь — одно ощущение, лекарь прижигает — другое.

Говорят, что у осиновой древесины какая-то хитрая электропроводность. Которая при взаимодействии с электромагнитным полем типа ауры, приводит к разрушению этого поля. А если не разрушать, а так, осторожненько, по краю…? Как струпья — подцепить и потянуть? Интересно, а если — посыпать? Или — покурить? Или — нюхать?

«Каждое утро молодая жена вампира в сногсшибательном халатике на голое тело отправлялась на кухню. Вскоре оттуда доносился рёв кухонного комбайна — это очередная осиновая чурка перетиралась в порошок. Утомлённый предшествующей ночью, когда сначала была просто охота, а потом — и „ей охота“, не проснувшийся ещё супруг, поднимался на восхитительный знакомый запах свежесмолотой древесины. Но стоило ему вдохнуть через костяную трубочку, изготовленную из большой берцовой кости любимого учителя, первую порцию древесной трухи, как в глазах — появлялся блеск, в улыбке — клыки, а в пальцах — когти. „Иди ко мне, осинка моя дорогая!“. И ночь продолжалась…».

Чего только не сделаешь для дорогого человека. Когда он вампир.

Или — пусть и больно, но есть смысл потерпеть ради великой цели? Есть у вампиров великие цели? Типа женской депиляции — чтоб быть привлекательной. Мда… Совмещение упыря и осины позволяет построить достаточно мощное множество вариантов взаимодействий. А учитывая широкую распространённость вампиров и упырей в современной литературе… И — в массовом сознании… Идея обретает коммерческую привлекательность. Выйти на рынок с набором аксессуаров для вампирячьего садо-мазо… «Комплект из двадцати заточенных полированных осиновых щепочек, вымоченных в чесночном соусе». Для загоняния под ногти. «Сделай вампиру приятно. Перевампирь его!». Или «набор косметических инструментов из молодой осины»… Осиновый молоток-киянка для выравнивания глазных (рабочих) зубов…. Или что-то фармакологическое: «Настойка корня столетней осины на нашатырном спирте. Каждому упырю — по нашатырю!»…

В начале 21 века 35 тысяч американцев ежегодно страхуются на случай похищения их инопланетянами. А как со страхованием от укусов вампиров? И дополнительный бонус за наличие средств индивидуальной защиты — постоянно носимый ошейник из чеснока с серебряными нитями и осиновыми жемчужинами.

Надо пробовать. При случае — поймаю упыриху и проверю возможность обезволосения вампирской ауры путём применения осиновых щипчиков.

Может, и поймаю. В этой ночи на медленно текущей воде. Самая подходящая обстановка для нежити. По краям русла — заросли осоки и камыша, чуть выше, на берегу — кустарник и мелколесье. Огонь колеблется — в такт ему пляшут и тени на берегу. Всё время кажется, что там кто-то есть, кто-то ходит, прячется. Не то — зверь, не то — человек. Заросли эти — отнюдь не безмолвные. Там всё время что-то скрипит, шуршит, ухает, ахает, ломится с треском…

На воде — отблески от факелов. Тоже — дёргаются, пляшут. Что там впереди — коряга? Отмель? Водяной с кикиморой балуются? Постоянно вглядываешься, напрягаешься. Что-то плеснуло впереди. Рыба играет? Или волна о камень плещет? Или черти топляк подсовывают? У края камышей вдруг поднимается здоровенный рыбий плавник. Акула? Дельфин? Лохнесское чудовище? Здесь, на Верхней Угре?! Плавник медленно проворачивается и скрывается в воде. Щука ходит…

От постоянного напряжения начинают болеть и слезиться глаза. Человек во многом схож с лягушкой — тоже реагирует на движение. А здесь всё — двигается. Не сами предметы — их образы, абстракции, изображения, тени, окраска… В реале — ничего. Надеюсь. Но нам — кажется, что «там кто-то есть». «Когда кажется — крестись» — русская народная мудрость. Что все и делают.

Народ мой притомился, угомонился, притих. Деваться им некуда — связались с сумасшедшим бояричем — придётся терпеть, приказ исполнять. Плывём потихоньку. Ночь всё глуше, всё тише. Темно. Куда плывём?… Во мрак, в неизвестность… Заколдованная река в заколдованном лесу… Только небо звёздное над головой да полоса чуть отблёскивающей воды впереди. А по обеим сторонам — две стены темноты. Поверху — лёгкая, прозрачная, небесная. Понизу — тяжёлая, непробиваемая, земная. Как-то очень чётко чувствуется, что за этими чуть освещаемыми нашими факелами стенами — бесконечность, беспредельность. Темнота и молчание. Беспросветность и без-светность. Без конца и без края…

«Ой, да не вечер, да не вечер! Мне малым мало спалось!! Мне малым мало спалось!!! Ой, да во сне привиделось!!!!!».

Мда… Певец из меня… Как оперный солист из сигнала воздушной тревоги. Вот я заорал, и все проснулись. А то, видите ли, вздрёмывать начали. Тут у меня — «ночной лодейный поход». Экстрим полный, по местным понятиям. А у них такое, знаете ли, оцепенение наступает. Дрыхнут с открытыми глазами. Как уставший водитель за рулём.

Я это состояние хорошо знаю, чем оно кончается — проходили. И — когда сам за рулём, и — когда со стороны глядючи.

Обычно в таком состоянии повторяется какой-то один сон. Так что, можно и во сне понять, что ты заснул. Парадокс, но — правда. Одна моя знакомая, которой далеко ездить приходилась, как-то объяснила:

— Если вижу бабу с коврами на обочине — всё, уже сплю.

Причём сон специфический — только за рулём на трассе. Можно представить, как мы по этой теме над моей знакомой пошутили. Сдуру…

Сон, сонливость — штука заразная. Одни зевнул, другой голову преклонил, третий сопеть начал… Я, господин их, не сплю, а оне-с спать изволят! Бардак и дисгармония. Поэтому и пою: любая песня в моём исполнении — полностью соответствует этим определениям. Только моё — громче. Разрушаем иллюзию тишины и покоя образцами песенного фолка.

— Господине, а что такое «есаул»?

— Это, Николай, то же самое, что «сеунчей», только постарше.

Мда, надо заранее тексты своих песен продумывать. Оно, конечно, «слова — народные». Но часть слов — народ не знает.

…

В Пердуновку мою пришли уже за полночь. Родные места, дом мой. Ждут, поди. Ага, дождались.

Вечная проблема — обманутые ожидания. Пока ходишь по миру — дом представляется чем-то идеальным. «У меня-то там… хорошо». Всё — «хорошо». «Дома и стены помогают» — русская народная мудрость. Вот бы скорее домой, к этим… «помощникам»…

Возвращаешься — и часть ожиданий оказываются… преувеличенными. Я не про Окуджаву:

«А где же наши женщины, дружок, когда вступаем мы на свой порог? Они встречают нас и вводят в дом, но в нашем доме пахнет воровством».

Нет, с женщинами просто: сам выбрал — «кушай до несхочу». А вот мелочи всякие… Посуда не помыта, полотенце не там брошено, подгоревшим чем-то пахнет… Замечаешь кучу вещей, на которые раньше внимания не обращал. Дверь на сквозняке хлопает, обои выцвели, кран подтекает… Жить-то можно, но… идеалу не соответствует. Раздражает.

Я для себя вывел простое правило: не хочешь испортить настроение себе и домашним — не замечай. Поешь, поспи. Если и на утро — не прошло, на мозги давит, тогда исправляй. А кидаться с порога в атаку: «плохо ждали, всё запустили, так-то я вам нужен…»… Для женщины в начальной стадии истеризма — нормально. А мне это как-то… глупо.

Но тут истерика у меня началась сразу. Только к берегу пристали, только начали выгружаться — Потаня с Филькой подошли. Во всей этой суете под факелами вижу: ползёт у Фильки какая-то гадость мелкая по рукаву. Если бы не целая ночь с таким… факельным освещением — не заметил бы. Но после стольких часов вглядывания в пляшущие тени…

— Филя, это что?

— Где? Дык… известно чего — вошка. А мы её — бздынь. Во, теперя она вона у того мелкого. Гы-гы-гы.

Как меня затрясло… Чуть слюнями брызгать не начал. А этот придурок меня успокаивает. Типа:

— Как же без этого… оно ж само… тварь божья… скотина ж без ей жить не может…

Я бы поверил. Погрустил, посочувствовал. Опечалился бы и преисполнился бы. Неизбывности с неотвратимостью и безысходностью. На всё, дескать, воля Творца или там — его творценутые законы.

Но вот беда-то какая: в своей первой жизни мне пришлось в разных местах побывать. И в таких коровниках, где вошки толпами гуляли, а блохи стадами скакали. И где всего этого не наблюдалось вообще. Вот там где «вообще» — удои были выше. Не потому, что насекомые молоко воруют, а потому, что если в чём-то одном — чистота и порядок, то часто и в остальном — тоже. Чистота — это разумно организованная технология очистки местности. Если у конкретного хомнутого сапиенса хватает ума и тщательности хоть одну технологии выдерживать, то и правильно исполнять технологию доения и кормления — наверно сможет.

Это ж так просто! Если у человека в дому свалка, беспорядок, то у него и в мозгах аналогично. И — наоборот.

А тут как быть? Вот я притащил с полсотни человек. Если их по дворам ставить — к утру насекомые на них переползут, по узлам спрячутся. Потом их вывести… Санприёмник у меня не получился — впустую напрягался. Или — напрягался, но недостаточно?

Но больше всего меня взбесила не философия с санитарией, а очень простая вещь — мой приказ не выполнен. Мой приказ! Я им тут что — почирикал и улетел?!

Как-то не помню у попаданцев таких ситуаций: людям говоришь, они кивают, соглашаются. И не делают. Не в экстремальных или боевых условиях, а в обычных, рядовых, повседневных.

— Почему не сделали?

— Дык… эта… да ну его…

Это даже не саботаж, не «душа не принимает», а просто… «да ну его». Поднять задницу, куда-то тащиться, чего-то шевелиться… «Ляг, поспи — и всё пройдёт» — русская народная рекомендация. В реальной жизни — самая типовая ситуация.

Единственное противоядие — долбодятелство. Мда… Как-то это не героически, как-то это скучно. Эльфизм-магизм-гоблинизм здесь не срабатывает. Поэтому приступаем к чисто человеческому занятию — к тупой долбёжке. В этическо-эстетическо-кинематическом исполнении.

Сначала этика — промывание мозгов с объяснениями.

Потанины оправдания я выслушал.

— Я им говорил. А они только поверху прибрались. Всё говорят: сейчас-сейчас, завтра-завтра. А тут покос, дерева валяют, лес возить…

— Самое главное правило у мужчины, Потаня — знаешь какое? Мужик сказал — мужик сделал. Не сделал — не мужик. Хоть с одной рукой, хоть с двумя. Я своим смердам обещал кучу неприятностей. Ты недоглядел, не настоял. Теперь мне эти гадости им придётся сделать. А ты мне в этом помогать будешь.

Дальше весьма сумбурно: на росчисти, где уже стволы свалили, да сложили — новосёлы укладываются. Девять девок и Прокуй — десять детей. Хорошо, что не на голой земле — веток много от вываленного леса. Чуть дальше — работнички будущие. Только они сначала мне всё майно из лодок вытащили.

Аким на меня снова озлился — лодку со своими оттолкнуть велел, пошёл дальше в Рябиновку. Даже не попрощался. Эх, благодарность человеческая, где ты? Ау?

С караваном разобрались — теперь пошла кинематика. На дворе деда Перуна нашлась «кобыла» — разложили Пердуновских мужичков по очереди — всыпали по два десятка плетей каждому. С приговором-припевом:

«Будешь вшей да блох кормить — Будешь поротым ходить. Ай лю, ай лю-лю Будешь поротым ходить».

Я ещё много чего придумать могу — стихи-то лучше запоминаются.

Кроме местных ещё двоих пришлых положили — не хотят они, вишь ты, котлы ставить. Мы, де, только в гребцы уговаривались. По два десятка горячих. И вопрос:

— Ну как? Будете делать по слову моему или продолжить?

Так нельзя: суета и беспорядок — сам знаю. Но остановиться не могу. Нужно всё и сразу.

Местных пороть кончили — пошло продолжение обещанного. Данные обещания надо исполнять. Мне от слова своего — отступать нельзя. У меня тут не сказания, а приказания. Порка — так, увертюра. Исполняем эстетику.

— Потаня, поднимаем семьи местных. Пускай теперь мужики всех своих обреют наголо. И — везде. Кто мявкнет — ещё по два десятка плетей. Не поможет — будем повторять. До полного исчерпания всех «мявов».

«Мявкать» начали все. Белобрысому пришлось вообще зуб выбить. Потом — по второму кругу порка. Потом — брижка. Всех, везде, у костра. Волосню, насекомых, тряпьё гнилое — в огонь. Вой стоит… будто «сушки» на рулёжке заезд устраивают. Но мне, после ночного безмолвия да шёпота листьев — даже нравиться. Как на большую товарную станцию попал. Жизнь вокруг, «Секс в большом городе».

Работнички мои как углядели такое — и сна ни в одном глазу. Встали вкруг и восторгаются — как мои смерды экспрессионистически своих жёнок бреют. В смысле — с выражениями, выражающими крайнюю степень экспрессии. Комментарии… уши вянут. Девки Меньшаковы, кто не спит, скулят потихоньку — куда ж это нас занесло-то? Неужто и вправду — к «Зверю Лютому»?

У меня такое чувство, что мои обещания, насчёт «выпьешь — отрежу» только вот в этот момент до Меньшака дошли.

Как вода в котлах закипела — пошла уже мойка. И людей, и зверей. До какого же состояния они своих собак довели! Собачки у них паршивенькие, но нельзя же так! Толпа бритых наголо мокрых дворовых шавок… Сюрреализм гавкающий… Кошек брить не рискнули — так… сбрызнули… кипяточком.

Не успеваю. Ничего не успеваю. Любава выскочила, пыталась на шею кинуться. Извини, деточка. Не до тебя. Прокуй ноет — а где кузня?

«Погоди-ка, детка, дай мне только срок. Будет тебе кузня, будет и свисток».

Пошёл с поднявшимися Чимахаем и Звягой посмотреть — что они тут наваляли… Мда… Начать и кончить. А за завалом из веток знакомые ритмичные звуки, знакомая картинка голой мужской задницы между раздвинутыми женскими ляжками — Ивица со своим… «поливальщиком» момент ловят. Как последний день живут. И то правда — надо этого «поливальщика» назад отправить. От греха подальше. Гниловатый парнишечка. Хоть и в Пердуновке, а лучше бы — без сильно воньких.

Кстати, эти ахи мне про «жениха» напомнили — скоро светать будет, надо дебила своего будить. Пошёл, нашёл, пошептал. Точно, слушается! Ну, слава богу, хоть одна забота долой. Ага. И три новых — поднять, покормить, к делу приспособить. Рискнул — дал в руки топор. Работает! Нет, на лесоповал или даже на корчёвку — нельзя. Мозгов-то нет! А вот брёвна обрубать, да обтёсывать под заданный размер — может.

Чимахай со Звягой не худо поработали за эти полторы недели. Вывалили лес по всему холму, где я селище поставить собираюсь. Молодцы мужики, порадовали. Только это — начало. Теперь начинаем следующий этап. Даже два. Надо всё дерево с бугра выкорчевать. И надо ставить подпорную стенку по склону этого холма.

А ещё надо Акимовский сухой лес из штабелей сюда привезти. И надо свежего леса навалять. И надо шинделя понаделать, и надо тёса натесать, и надо отсыпку грунта сделать, и хорошо бы канавы дренажные прорыть, и подземный ход — ну должен же быть в замке средневекового феодала подземный ход, и с колодцами… А ещё надо чего-то сделать с печками. И тут у меня фантазия останавливается. Поскольку, «Ванька и печник» — не вытанцовывается… «Я подумаю об этом завтра».

У меня в голове всё ночной поход продолжается, а на дворе-то уже светло совсем. Из Рябиновки лодочку притащили. Построил бурлаков. «Спать — дома будете». Двоих добавил для ровного счёта — по паре на судно.

В «Трое в одной лодке, не считая…» три юных леди без напряга тащат своё судно бечевой. Такие великобританские, извиняюсь за выражение, бурлачки. Там, правда, канал, а не по реке против течения. Но у тех ледий — лодка нормальная, килевая и гружёная. А здесь плоскодонки и пустые — вытянут. Даже без Монмаранси с его добавками в ирландское рагу.

К середине утра вспомнил — у меня ж ещё и заимка есть! Там же тоже люди мои. Надо проведать. Запрягли телегу, припасов туда кое-каких. Раз на телеге, то и Марану взять можно. Так-то ей ножками… тяжело. Ну, поехали, «богиня смерти». Похвастаюсь местами своей жизни.

Дурак и сволочь. Я — дурак, Кудряшок — сволочь. Что не ново в обоих пунктах.

Я уже как-то грустил об особенностях построения команды из здешнего человеческого материала. Одну деталь пропустил — лидеры второго уровня пытаются прорасти в первый. Это же не капралы урфинджусовские. Деревяшки карьеристами не бывают. А вот отбросы человеческие, но со свойствами лидера — пытаются прорасти из отбросов. Сделать карьеру. Никогда не сталкивались с собственным ногтём, который сквозь твоё же мясо и прорастает? Вот, примерно, так же.

Для получения лидерства вовсе неважно наличие капитала, или высокого происхождения, или физической мощи. У Кудряшка — ничего этого нет, даже ноги нехожалые. И не надо — были бы мозги и желание. А «рычаг архимедов» из чего угодно сделать можно.

У Кудряшка есть только жена. Худая жена — неверная, гулящая, битая… Но — официально законная.

У «пламенного горниста» с этой официально чужой женой… отношения. Любовный треугольник. Я с этого смеялся. Какая она ему жена, когда она под всеми моими мужиками по-всякому побывала и не один раз. Шлюшка общего пользования. Ну есть у неё с этим… «горнистом» какие-то… симпатии — ну и фиг с ними.

Ответ неверный. Это я так думаю. По стереотипам моего 21 века. А тут «Святая Русь» со своими законами, и век — двенадцатый, со своими правилами, нормами и понятиями.

Она Кудряшку — жена венчанная. Которая «да убоится мужа своего». Ибо на то — воля божья!

Понятно, что прямо против моего господского приказа она не пойдёт. Воля господина вровень с волей господа. После перенесённой порки и прочих дел — особенно. Но и не надо против моей воли — я же никаких ценных указаний по её поводу не выражал. А в остальном — мужнина власть над ней. Одно слово — овца. С очень паршивым пастырем.

После моего ухода, Кудряшок потребовал от жены исполнения супружеского долга. Ну как же без этого? Святое дело, муж в законном праве своём. И «это» — было исполнено. С некоторыми дополнительными элементами, которые обеспечили «показательно, громко, больно». Когда «горнист» не стерпел и кинулся на защиту своей подружки, то на его голову обрушилась целая проповедь. О Законе Божьем и вытекающих из него правилах поведения «жены доброй».

Врёт Кудряшок складно, не хуже, чем профессиональный поп с амвона. Мне, к примеру, до него ещё далеко. Это я объективно говорю — накатанных оборотов у меня мало. Остальные… крестьяне. Их дело — внимать. «Горнист» вообще, по сути — некрещёный ещё язычник. А тут — кары божьи в натуральную величину на том и на этом свете.

Но Кудряшок проявил милосердие, умилился раскаянию юноши, высоко оценил «души прекрасные порывы», предложил «трубку мира» и свою дружбу. Вспомнил, что «господь велел делиться». В качестве «трубки мира» была предложена «жена законная». Её и «покурили». И — «любовный треугольник» превратился в бордель. Причём — двусторонний. «Ты — мне, я — тебе». Я тебе — «половину» свою законную, а ты мне — свою половину, заднюю. А чего удивляться? Разве не сказано в Писании: «и будут двое одна плоть». Типа: если ты мою жену раскладываешь, то это эквивалентно как меня самого. И я тебя — симметрично. Чисто по дружбе, в знак приязни и уважения. Отдариваться-то на Руси — первейшее дело.

Пошли в ход приёмы и методы «не повседневного применения»: и «этажерка», и «тяни-толкай», и «гамбургер скособоченный»… Хотен, естественно, мимо такого веселья пройти не мог. Любознателен он. Как всякий сплетник. Кудряшок к старшему по команде — со всем уважением. «Любой кусок мяса на ваш выбор, господин старший надзиратель». Пока оно — тёплое и шевелится. Сложность акробатических фигур и вариации позиций существенно увеличились.

Что интересно: никаких материальных преференций для себя — Кудряшок в обмен не требовал. Дружелюбие и широта души в чистом виде. Кормёжка у всех — из одного котла, шмотки — какие были. Практически, на заимке — чистый коммунизм. И Кудряшку ничего-то не нужно. Только-то — «а поговорить».

Даже заготовки под шиндель он продолжал изготавливать. По кухне пытался помогать. Милейший и добрейший человек. Отнюдь не стяжатель. Никакой личной выгоды.

Только есть абстракция одна — любовь и уважение окружающих. Экая хрень, вроде бы. Другое название — контроль поведения, личный авторитет, изменение приоритетов мотиваций, воспитание у друзей-товарищей чувства зависимости, долга перед ним.

Баба — его. Собственность, имение. И он имением своим с сотоварищами делится. Как добрый христианин, как добрый друг. С приязнью, уважением и всемерной поддержкой. Ну как же такому человеку не помочь? Как-то нечестно, неприлично, не по-людски. Просьбами Кудряшок не надоедал. Так, по мелочам, для пользы общего дела. И просьбы эти исполняли. От чистого сердца, от всей души, из благодарности.

Глава 146

Фактически этот «крысюк» за полторы недели сформировал собственную команду. Из моих людей. И эти два дурака и дурочка, когда я понял что к чему и начал задавать прямые вопросы, постоянно на «крысюка» оглядывались, мялись и пытались моё раздражение от него отвратить и принять на себя. «Пострадать за други своя».

А эта сволочь ласково улыбалась — даже и прицепиться толком не к чему. Работы — работались, имение моё — не сожжено, не разрушено. А уж кто с кем спит… Что я, ревнитель нравственности и пример целомудрия? Но я же вижу, как они на него смотрят, как без его кивка — слово сказать боятся, как они от него зависят. Эмоционально, интеллектуально, «совестливо».

Единственное, что несколько притормаживало здешний «праздник жизни» — Домна. В общее «веселье» она не вмешивалась, от комментариев воздерживалась, кормила всех без разбору. Но такое непотребство не приняла и пареньку своему внятно объяснила.

Хохряковичу пришлось выбирать между групповым весельем в мужской компании и одиночеством вдвоём. А Кудряшок потихоньку давил на парня. То насмешками мужчин, то лёгкой порнушкой в исполнении жены, то, через Хотена, дополнительной тяжёлой и грязной работой. Вечером перед моим приездом парня дожали — он стащил у Домны жбанчик пива. Ну, какое же веселье без выпивки?

«Вино и женщины. Так говорите вы. Но мы ж не говорим: мужчины и конфеты».

Домна вообще ничего не говорила. Конфет здесь нет, а её мужчина сбежал к этим паскудникам. Брошенная, одинокая она всю ночь проплакала. А поутру проехалась заявившемуся на завтрак любовнику-изменнику кулаком по морде. «Кудряшковцы», попытавшиеся вступиться за своего «нового члена», тоже… близко познакомились с наличной кухонной утварью. «Скалка кухонная — основной инструмент по превращению мужчины в человека» — дежурная шутка в ритуале бракосочетания в третьем тысячелетии. Основывается на многовековом отечественном опыте.

Собственно говоря, именно эти фиолетовые следы «воспитательной работы» и привлекли моё внимание. С проведением последующего дознания.

Может кому-то покажется, что я зря завёлся. Но нормальный «таинственный остров» взрывается именно изнутри. Проблемы в команде, среди своих куда опаснее всех внешних угроз. Развал Советского Союза — ну просто первое, что по этой теме в голову приходит. А то, что с Кудряшком мы бы сцепились…

Про Нечаевскую «Народную расправу» не интересовались? А «Дочь профессора» не читали? Первая жертва в ходе становления очередной ячейки «Борьбы за…» — обязательно кто-нибудь из своих, из близких.

Ближайшее развитие событий прогнозируется «на раз» — смерть Домны. Подлаживаться под него она бы не стала. А в одиночку… Человеку надо спать. И если он во сне неудачно поворачивается и натыкается на ножик… И так — «шешнадцать раз»…

«— Отчего умерла ваша тёща?

— Грибочков поела.

— А почему всё лицо в синяках?

— Кушать не хотела».

И вовсе не надо кидаться толпой «все — на одного». Один спал, другой ушёл, третий отвернулся… А четвёртый уже стоит над остывающим телом и удивляется:

— Ай-яй-яй. Какое большое несчастье приключилось. Само по себе.

Дальше тоже прозрачно. Имея контролируемого нового повара… «жбанчик с пчелой» у меня запечатанный в усадьбе стоит. Но грибочки, которыми нас пытались… они в здешних лесах просто кучками растут — собрать да посушить — недолго. А там, глядишь, и Ванька-боярич с ближниками появится…

«Ах, ах, ой-ёй-ёй Отравился Ванька мой…».

А после меня — немало всякого чего останется. Высоколиквидного.

Когда до меня дошло, что этот фрукт почти сформировал из моих людей — собственную команду, почти превратил мою заимку в ловушку для меня же…

— Слушай, волчонок, что ты с этим красавчиком ползающим делать собрался?

— Мара, не лезь. Утоплю гада. Омут у меня тут в болоте есть. С мёртвой водой. Отведу и утоплю.

— Погоди. Он же тебе, вроде — нужен. Ну, интересен. Отдай его мне.

— Господи, Марана, зачем тебе этот змий ядовитый? От него же опять гадости будут.

— Не скажи. И гадючий яд пользу приносит. Только змеюку правильно держать надо. Отдай. Поиграться.

Что Мара, что Кудряшок вызывали во мне постоянное чувство опасности. По-разному, с разными привкусами и оттенками. Но… оба — изощрённые убийцы. У обоих — «необщие умения». Причём — смертельно опасные. Для окружающих — вообще, и для меня — конкретно. Для обоих убить кого-то — не проблема, не что-то сверхъестественное — нормальная, многократно повторявшаяся в жизни операция. С комплектами известных, проверенных, хоть и разных у них, достаточно нетривиальных технологий. Для меня они оба ассоциируются с очень опасными зверями: Марана — с крупной, яркой, немного ленивой, смертельно ядовитой змеёй, Кудряшок — со здоровенной злой серой крысой. Тоже — со смертельным укусом.

Но главное — каждый из них — сильная личность. Каждый из них — психологически сильнее меня. Подмять их, подчинить их души так, чтобы они на мир смотрели «из моих рук» — невозможно. Марана — потому что она просто не боится. Ни смерти, ни боли, ничего вообще. Кудряшок — потому что он уверен, что любого сможет перехитрить, обойти, поймать момент слабости.

Если они сойдутся, объединятся… Мало того, что они меня довольно скоро придавят, они элементарно подомнут под себя всех моих людей, всю вотчину. А потом тут такое кубло устроят…

Нет, потом-то они между собой сцепятся. Но это будет настолько сильно «потом», что моим костям будет уже неинтересно. Самое разумное — отвести обоих к моему «источнику мёртвой воды» и там обоих утопить. И потерять два таких… великолепных образца здешнего человечества. А работать с кем? А оставить их при себе… Как мартышке в клетку с голодными львом и крокодилом — съедят без вариантов.

А вот небезызвестный барон Мюнхаузен во время своих охотничьих подвигов… Он, конечно, враль — как тариф МТС — безлимитный. Но ведь выкрутился. Из — «между львом и крокодилом»… И «встречный пал» — реально используется при тушении сильных лесных пожаров, а «клин — клином» — не только пословица, но и технологический приём…

Я, наверное, слишком устал от суеты и нервотрёпки предыдущих дней, каких-то дипломатически-интриганских ходов придумать не смог. Поэтому всё прямо изложил в лицо Маре. Ну, кроме последнего абзаца. Она внимательно меня выслушала, пристально разглядывая. Когда вас рассматривают «во все глаза», причём один глаз вертикальный… и смотрит не моргая, как дуло автомата… Я как-то смущаюсь. Мямлил-мямлил и замолчал.

— Как ты себя называл? Головозад? Похож. Не дёргайся… мартышонок. Смерть ко всем придёт. И к тебе тоже. А вот подгонять её… ни крысам, ни змеям не дано. Отдай-ка ты его мне. И заимку тоже. Ещё пришлёшь прислужницу пошустрее да всякого, чего скажу. Ну и мертвяка своего… в неделю — пару разиков.

И она улыбнулась. Какой мужчина устоит перед такой широкой женской улыбкой! Настолько широкой, что — от уха до уха.

Очень забавно было видеть, как Марана со своими вывернутыми искалеченными ногами на манер кузнечика по двору ходит. А вокруг неё на коленках бегает Кудряшок.

«Крысюка» мы с Ноготком малость побили. И на цепь посадили. Остальных я с заимки забрал.

Конец покосу. Жалко конечно, но… Не доверяю я им. Не «не верю», а именно — «не доверяю». Не по своей злобе, а по неразумению, от обмана, «хороший человек просил»…, но угробить они меня могут. Даже не понимая. Как организовать убийство человека роботами, у которых «Первый закон робототехники» — «Защити человека» — основа позитронных мозгов… Проходили мы это. «Стальные пещеры» — называется. Пусть уж эти… да ещё и без мозгов, даже позитронных — у меня перед глазами побудут. А на заимку я Елицу пришлю — в селении мужчин много, она там наверняка постоянно будет нарываться. А тут только один, калечный и на цепи. Может, у девки бзик пройдёт? Или Марана травками отпоит?

— Лады, Мара. Хозяйствуй здесь. Но уговор — всё, что ты с этим «крысюком» сделаешь — запишешь. Подробненько, по шагам. Чем поила, куда била, что отрезала.

Мара смутилась. Мара! У её… походки есть неоспоримое достоинство — можно смущённо ковырять землю пальцем не нагибаясь.

— Не, Ваня, не получиться. Неграмотная я.

Не фига себе! Богиня и… Стоп. Вопрос об уровне грамотности божественных сущностей где-нибудь рассматривался? Я не в смысле высшего образования с сопроматом и интегрально-дифференциальным. Хотя бы — в объёме средней школы. Кто из богов хоть начальную-то закончил?

Ягве — этот грамотный. Точно — скрижали писал, «Десять заповедей». Египетский Тот… Он, правда, больше по рисованию — делал картинки и называл их «иероглифы». Аллах у мусульман… похоже, неграмотный. Что наши, славянские боги, что олимпийцы греческие — за единичными исключениями читать-писать не умеют. Я понимаю — все сильно занятые. Работают днями и ночами по божественному делу. Но могла бы та же Афина «школу рабочей молодёжи» на Олимпе открыть?

— Хорошо. Будет у тебя в хозяйстве грамотей. Как сыщу. А пока — запоминай что делаешь.

Ну вот, ещё забота: к печнику и бочару нужен ещё и учитель. Как у них тут это дело организовано? Где человека-то взять?

Летось притащили ко мне душегубов интересных. На дыбе глаголят: «мы, де, не просто так злобствовали, а сыскивали „Сокровенную книгу Мараны“. Ибо в той книге есть тайны великие, истины сокрытые, могущество несказанное». Верно глаголят: и истины там, и тайны. Только сыскивать книгу Мараны незачем. Она у каждого лекаря на столе лежит. «Русский травник» — называется. Вот в этот год уже восьмой раз печатать будем — людям для пользы. А ещё издадим по третьему разу «Велесову книгу». Она так и зовётся: «Об уходе за скотом и про прочих полезных животин».

Есть люди такие, которые сокровенного знания ищут, а открытого, пусть бы и доброго, нужного — не приемлют. Бестолочи суемудрующие. Те-то злодеи уже и сгнили поди — с моей-то каторги быстро ногами вперёд выносят.

Есть постоянное и странное отличие всевозможных историй о попаданцах, фэнтазийниках и, даже, авантюрников — от реальной жизни. Закономерность, причины которой я не понимаю. Во всех этих историях практически отсутствуют понятия предательство, измена. Максимум, что допускается, типа, например, у Жюля Верна в «Пятнадцатилетнем капитане» — «плохой» человек прикинулся «хорошим». Это всем понятно, но его терпят. Пока он особо ярко не проявит свою «плохишность».

Возможный вариант: «хорошо замаскированный вражеский агент». Так построены «Бригада» и «Ликвидация». Ещё один вариант: изначально «хороший», но слабый человек становиться «агентом противника». Это использовано в «Олигархе».

Всё это есть в реальной жизни. Но основное, типовое направление развития отношений в группе людей, объединённых общей «великой целью», добивающихся её совместной работой, «идущих вместе» — включает в себя «раскол», неизбежный внутренний конфликт в команде. И тогда стороны говорят друг о друге: «измена идеалам», «предательство интересов»… И ведут между собой «борьбу на уничтожение». Формы такой борьбы определяются конкретной ситуацией: Стив Джобс уходит из Apple, Федора Дана высылают из России «как врага советской власти», Дантона отправляют на гильотину…

«Революция пожирает своих детей» — эти слова Дантона являются общим правилом.

Каждый попаданец — изначально «революционер». Своими отличиями от туземцев, манерами, языком, привычками, знаниями, мировоззрением… просто присутствием своим — он показывает пример новых, иных возможностей. Он сам пытается и других подталкивает, провоцирует на изменение существующего порядка. Да он просто занимает чьё-то место!

И «закон пожирания своих детей» должен действовать для попаданцев в полном объёме.

Создание команды, формирование окружения — неизбежно. «Один в поле не воин» — русская народная мудрость. «Бумаги сами не ходят — у них ног нету» — мудрость бюрократическая. Всякое дело делается не само собой, но людьми. А они — разные. Более того — они ещё и меняются по-разному.

Ещё раз: проблема не в том, что изначально было два человека — «хороший» и «плохой», замаскировавшийся под «хорошего». А в том, что два изначально вполне «хороших» человека со временем становятся непримиримыми врагами, стремящимися перерезать друг другу глотки. Закономерно становятся, неизбежно.

Совместная работа в команде приводит к успеху, к достижению поставленных целей, к изменению ситуации. Теперь нужно заново оценить новое состояние, сформировать новое множество целей, расставить приоритеты… А люди-то изменились. По-разному. В разные стороны, с разной скоростью.

Классический пример: Брестский мир. Пока была первая цель — «свержение самодержавия» — все были вместе. А вот когда она оказалась достигнутой… Эсеровский мятеж летом 1918 года… Прекрасные парки Ярославля — потому что город был на четверть уничтожен Красной Армией…

Все были против этого мира. И собственная команда Ленина, и старые друзья, вроде Мартова, и «революционное сообщество» вообще… Все. Только и навык — «против всех» — у Ленина уже был. Раз за разом он оказывается в этой ситуации — «один против всех». Это нормально для лидера команды, действующей в чрезвычайных, экстремальных условиях. Поэтому он и гений. За единственным исключением, от которого и пошло слово «большевики», он всё время, будучи в меньшинстве, «переламывал» большинство своих соратников, добиваясь исполнения своего решения. «Переламывал» — не «буржуазию с самодержавием», а всяких «легальных марксистов» с «военной оппозицией». Товарищей-единомышленников. Почти таких же, как он сам. Почти…

Как-то после распада Советского Союза стало модно рассказывать «страшные истории» об Ульянове-Ленине. О его любовницах, о его сифилисе… Как будто масса народа только и интересуется вступить с ним в сексуальную связь. Будто расшалившиеся подростки, вырвавшиеся после нудного урока на переменку. Могу прямо сказать: «маленьким гигантом большого секса» — он не был.

А вот логика и осторожность в его «Материализме и эмпириокритицизме» — явственно выделяются из написанного в ту эпоху по этой теме. Ещё интереснее способы создания организации, методы принятия решений и контроля их исполнения… Раз за разом он выступал против общепринятых стереотипов, представлений о допустимости, приоритетов. Вместо этикеток — видел сущности, реальность. Вот это — интересно, вот это — поучительно. «Путь к успеху». И ещё более поучительны его ошибки.

Всякий попаданец, просто в силу своего происхождения, дополнительного опыта человечества, собственного уникального опыта жизни в существенно иных, нежели туземные, условиях существования, стоит перед выбором: или стать здесь сумасшедшим, или стать гением. Гениальным лидером. Чётко понимая, что ситуация «один против всех» — будет постоянно повторяться. Предвидя неизбежный раскол, вражду товарищей. Предательство и измену, попытки «пожирания» собственной «революцией».

Посмотрите записи великих людей — реформаторов, революционеров, полководцев. Лидеров. Они значительно больше времени и сил тратили на своих, на борьбу, на уничтожение членов своей команды, чем на всех внешних врагов. Именно свои, соратники, сотоварищи и составляют главную проблему. И — главную опасность. Лидер — это не тот, кто победил противника, это тот, кто сформировал команду, которая победила противника. И ухитрился — «остаться в живых среди своих».

«Война — фигня. Главное — манёвры» — безусловная военная мудрость.

Временами я рассматриваю моих ближников и пытаюсь предугадать — кто первым попытается всадить мне нож в спину.

Николай? Увидев какую-то существенную прибыль от моей смерти?

Чарджи? «Невместно иналу, потомку потрясателей вселенной, служить ублюдку-недобояричу»?

Ноготок? «Оно-то выросло. Но мало».

Ивашко? «Сильно выпить захотелось. А ты не велишь».

Сухан? Всякое внушение имеет срок действия, спадёт с него «заклятие волхвов» — и что тогда?

Да вообще — у любого и каждого здесь есть или могут возникнуть причины сунуть мне нож под ребро. С Кудряшком мне, как это не парадоксально звучит — повезло. Я всегда ждал от него гадости, я всегда был по отношению к нему насторожен и внимателен. Хорошее напоминание.

Пугачёв носил под одеждой панцирь. Когда один из его приближённых казачьих атаманов ударил его во время конной прогулки копьём в спину — это спасло ему жизнь. Инцидент списали на пьяное веселье. А сподвижника удавили ночью.

Надо бы и мне какую-то «кольчужку на голое тело» подобрать…

Многие годы носил я под одеждой кольчугу, особливо на путях будучи или в собраниях. Бывало так, что месяцами не снимал, бывало — и спал в железе. Другая же защита моя во внимании, в привычке, уж и неосознаваемой часто, смотреть на движения людей вокруг, на руки их. На взгляды, на оттопыривающуюся одежду, еду проверять, не садиться у окна или дверей, но видеть их… Многие приёмы есть. Дабы голову сохранить — надобно ею по сторонам крутить.

А по возвращению в Пердуновку случилась у меня небольшенькая радость: Беспута заявилась.

— Батюшка велел поклон низкий передать да спросить: поздорову ли боярич? Хорошо ли в поход сходил, да не надобна ли помощь кака?

Чтоб Всерад до такой вежливости додумался — не поверю. Тут чисто разведывательная операция коллективного разума: уточнение и проверка информации. «Пауки» нервничают: а не начну ли я за дела их взыскивать? Прошлый-то раз мне с их веси пришлось бегом бежать. Вот девку и подослали. Только агент — не только приёмник информации, но и её источник. При умелом обращении и к взаимному удовольствию.

— А пойдём-ка, красавица, во лесок. По-беспутничаем.

У этой девки ярко выражено характерное свойство многих женщин — если рот не занят, то говорит она непрерывно. А зачем мне ей рот занимать? И другие позы есть.

Сначала-то, конечно, обычный рефрен:

— Ай! Ты чего так сходу! Больно ж. Я ж не готовая ещё. Ты б хоть поговорил бы…

— Ты сюда двенадцать вёрст шла. Что ж не приготовилась? Знала ж — чего будет. А говорить мне с тобой не о чем. Сама расскажешь.

И точно — дальше я только заправлял да направлял. Беседу её направлял. Наводящими вопросами.

Парадокс крестьянской жизни: насколько крестьянину в его труде приходится планировать наперёд свою деятельность, предвидя за полгода-год тот же сев или потребный запас дров, настолько же крестьяне беспомощны в прогнозировании проблем социально-политических. Я тут Уэллса как-то вспоминал — таки «да».

После набега пруссов и моего конфликта с «пауками» по селению ходили самые странные слухи. Что я приду со своими и рябиновскими и всё селение вырежу. Что я ушёл в Елно — войско у князя просить против «пауков». Что князь войска не дал, а я пошёл поганых звать. Что нас с Акимом в Елно схватили, пытали и головы отрубили. Что встретилась нам на путях святая женщина прямо из Святой земли, покропила нас святой водой, и от того пошли мы с Акимом по святым местам грехи замаливать. Что черти водяные на нас напали, напоили допьяна и к себе утащили…

Слушать весь этот трёп под ритмические толчки в Беспуту было… забавно. Пейзане выражали в слухах своим тайные мечты: «Чтоб его не было». Но я — есть. А они впустую потратили кучу времени.

Трижды собирали сельский сход и так ни до чего не договорились.

Одни упорно толковали, что надо уходить на новые земли.

— Но надо сперва собрать урожай… И обмолотить… Ежели будет на то божье соизволение… А тама дожди пойдут… А куды ты в дождь пойдёшь? А тама снег ляжет. И чего? Вымрем же на холоду-то… И опять же: хлеба сеяли мало — стал быть и мало соберём. А что было хлебушка в закромах общинных — в Рябиновку увезено. Вот кабы по весне все поля хлебом бы засеять, то на ту осень… если бог даст… Накось выкуси! Все поля хлебом… а семена откуда? Эт, почитай весь нонешний урожай — на посев пустить! А жрать чего будешь?

Были экстремисты, которые призывали «сжечь к хренам» и Рябиновку, и Пердуновку, и заимку мою.

— Но… «Красного петуха подпустить»… Это ж дело такое… А ну как сыск пойдёт? Да и тама… биться будут. А то сюда придут и нам тако же… А потом этот хрен лысый вернётся… Ты гля, чего он с пришлыми-то сделал… Он же ж и нас так… порубает да в рядок уложит… А ведь то — вои были, а мы-то… Опять же — колдун. Вона Пригода-то от него ушла, а заклятие-то её догнало. Вот к примеру мы, стал быть, поднялися… Ну, стал быть, на новые места. А тута эта… ну… волшба сатанинская… Слышь-ка, а ну как тя… ка-ак за хрип-то прихватит. Ты лицо-то у покойницы помнишь? Синие-синее. И у тя, дурня…

Мудрые, глубокомысленные, истинно народные рассуждения, раз за разом заканчивались криками и ссорами. Община так и не смогла принять общего решения. Люди устали от этих бесконечных разборок, от неопределённости своего будущего, от тщетных попыток сделать выбор в условиях отсутствия информации. Они не смогли ни избрать себе старосту, ни решить судьбу осиротевших семей. Только и хватило, чтобы привычно, «по обычаю», закопать умерших да продолжать, пусть и вяло, вполсилы, косить сено.

Тут наш с Беспутой процесс завершился. На мой вкус — весьма успешно и долгожданно. Как источник информации — она, конечно, балаболка. А вот как приёмник… не информации, конечно… очень своевременна. А то при столь продолжительных перерывах… в межполовом общении… я становлюсь очень раздражительным. Даже при экстремальных физических и эмоциональных нагрузках. Как-то глупею и… «злобею», что ли? Может, её сюда перевести? В Пердуновку? И приучить к «постоянной готовности». А то вон как её, бедняжку, раскорячило.

Но эти благородные, даже где-то элегические мысли, умерли, едва родившись — Беспута начал попрошайничать:

— А ты мне чего из города привёз? Как это «ничего»? Я для тя… за двенадцать вёрст к милому дролечке бегом бежала… тута вот расстаралася… такие муки мученические вытерпела… аж вспотела вся… Хоть бы платочек какой… уж я б перед соседками-то… А-то зеркальце бы. У тя зеркальце-то есть? Подари! Завтрева мужики в Рябиновку пойдут — разговоры разговаривать. А девки да молодайки все к нам на двор сбежались бы. Уж я подарочком как махну… они-то, слышь-ка, «дай глянуться, дай», а я б им: «не, низя — дырку проглядишь». У их бы у всех глазья как разгорятся… как они все кучей попадают… И с зависти — умрут.

Дорогих подарков девушке хочется: нормальных зеркал здесь нет. Стеклянное, с ртутной амальгамой… ну, разве что в Венеции. И то — ровной поверхности стекла сделать здесь не могут. «Венецианское зеркало, в котором мой нос занимает половину лица» — это из Вальтера Скотта об этой эпохе. Сплошная «Комната смеха». Зеркала здесь металлические — бронзовые или серебряные. Соответственно, крестьянские девушки смотрятся на свою «красу несказанную» только в лужах, да в вёдрах с водой. Зеркало, не поясное, не ростовое — маленькое, как в пудренице — предмет роскоши и свидетельство женской успешности: не простой дружок, а — богатенький. Купить что-то сама молодая женщина или девушка не может — деньги у отца, мужа, брата, свёкра, старшей хозяйки… Заработать — аналогично. Единственный способ получить ценную вещь: удачно «одарить благосклонностью».

Нытьё Беспуты вызвало в моём воображении целую картинку. Картину, в которой двор её отца Всерада в «Паучьей веси» подсвечен множеством красных точечных источников света типа рубиновых лазеров… Завален телами умерших молодых женщин и девушек… Их складывают в штабеля, чтобы освободить проход к крыльцу, красные узкие лучи света, сплетающиеся в густую сеть, похожую на лазерные системы контроля объёма в банках и музеях, постепенно гаснут, у юных красавиц постепенно падает интенсивность глазного излучения… Пейзаж по эпичности и экспрессивности напоминает лучшие картины художников-передвижников по теме «Ледовое побоище», «Бой Пересвета с Чолубеем» или «Апофеоз войны».

Беспута продолжала описывать воображаемое использование моего гипотетического подарка в качестве оружия массового поражения женской части местного населения. До Хиросимы эффект не дотягивал исключительно из-за малой численности общины. А так-то идёт поимённое: «… и от чёрной зависти сдохнет».

Затем она начала строить прогнозы в части воздействия гипотетического подарка на мужскую часть селения. Тоже — поимённо… Я как-то остро осознал своё «энное место» в этой последовательности «членов ряда», стремящегося к бесконечности…

Тю, Ванёк, нашёл о чём переживать — сам же давно понял: ничего приличного у тебя здесь быть не может. Потому что «хорошее» — к сердцу прирастает. А это — для «хорошего» — смертельно. «Ураган по имени Ванька»…

Грустновато как-то… Ну и фиг с ним. Меньше рефлексии — больше эрекции. Я просто поставил балаболку перед собой на колени и занял её рот более приятным для меня процессом. Впрок, так сказать. Про запас. На всякий случай. А то при такой моей жизни — кто его знает, когда будет следующий такой… «случай».

Заодно появилось и время обдумать ситуацию. Если «пауки» завтра будут в Рябиновке «разговоры разговаривать», то мне надо там быть. А то Аким может сгоряча… чего-нибудь «не того» решить.

Беспута поглядывала на меня снизу, из-под съезжающего на нос платочка. Сначала — любознательно: «а так хорошо? А так нравиться?». Но-но, детка, без рук. Руками я и сам могу. Не интересно. Не надо нам тут, на «Святой Руси», эти молодёжные американизмы. Это пусть у них там всякие эрзацы, заменители и имитаторы. А мы — натуралы, мы — исконно-посконно. Губками давай, головой работай… Интенсивнее. И прогрессивнее — язычком можно. Язык тебе пока для говорения не нужен, всё равно — самое интересное ты уже сказала.

Она постепенно приноровилась к моим предпочтениям, стала вести себя более уверенно. Но потом заволновалась, в глазах появился страх. Она даже попыталась вырваться. Деточка, захват головы руками или ногами — одной головой не разрушается. Это, видимо, та самая ситуация, о которой народная мудрость гласит: «Одна голова — хорошо, а две — лучше».

Не боись, моя голова тоже соображает: «Заклятие Пригоды» — не для тебя. При твоей репутации, образе жизни и круге знакомств, ты и мявкнуть не успеешь, как «семечки соберутся в горло твоё и удавят». И не важно — что именно из местной флоры и фауны будет использовано в таком процессе. Главное — ты в это веришь, ты сама найдёшь себе напророченную смерть. А очередной твой партнёр смущённо скажет:

— Дык… эта ж… колдун же… ё…

Глядя, как она старательно утирает мордашку концами своего платка, я задал, наконец, интересующий меня вопрос:

— А Хрысь завтра в Рябиновке будет?

Ну, раз он там будет, значит и мне там быть обязательно. «Пауки» — мои. И мне надлежит их доломать. До приведения к полной покорности. Нанять этих вольных смердов — «рядовичей» так, как мне нужно. Договор найма сельских местных жителей по-святорусски называется — «примучивание». Вот это и надлежит исполнить.

День кончается, а мои заботы — нет. Стоило вернуться к селению, как пошли наезды:

— Ты чего меня сюда притащил? Я тута чего, ветки собирать должён? Баб-то гожих в селище нету. На кого залазить-то? И мёду не дают. Уговор не сполняешь, боярыч. Мотри — не встанет — твоя вина будет.

— Уймись, Меньшак. Кроме этих баб в вотчине и ещё есть. Мёду велю давать. И мяса. Но не сразу — начнёшь жрать в три горла — сдохнешь. Брюхо с непривычки заболит.

Отшил холопа новоявленного. Надо ему какое-то дело найти. Что б — не тяжело и на всё время. Чтоб глаза не мозолил и пользу приносил. В свободные от основного техпроцесса периоды. Чего он там про ветки говорил? Ветки и на дрова не худо пойдут, а вот корни да пни… Надо ставить смолокурню. Пусть пни собирает и колет. Пни на чурки колоть… Это дело… вполне обеспечит ему самоудовлетворение. И мужичку — занятие, и вотчине — польза.

Железо подходящее на днище смолокуренной ямы мы привезли, только поставить. А там, глядишь, и дёготь гнать начнём, колёсную мазь делать. «Наш золотой запас — две банки колёсной мази». Это — из «Педагогической поэмы». А вот из «Слова о полку…»:

«А половци неготовами дорогами побегоша къ Дону великому: крычатъ телегы полунощы, рци лебеди роспущени».

У кочевников колёсной мази нет, вот их телеги и «кричат как лебеди в испуге». Великая Степь — весьма обширный рынок сбыта.

Глава 147

В идеале надо бы получать «Вышневолоцкий дёготь» — это чистая сосновая, паровая, казанная смола, чёрного цвета с красновато-бурым оттенком; консистенция подсолнечного масла, запах смоляной, вкус смоляно-скипидарный. Но как этого добиться при вот такой смолокурне и смолокурщике? В 19 веке Россия экспортировала за границу только соснового дёгтя, «смолы», пять сортов. А совсем другой продукт — «берёзовый дёготь» во многих странах вообще назывался «русское масло».

В моё время известны Английская и Бельгийская колёсные мази. Но они существенно используют в своём составе минеральные масла. А как будет себя вести смесь на основе чисто натуральных? И где взять известняк? Потребуется очень жирная гашёная известь. «При наличии в извести магнезии на уровне 5–8 % качество мази существенно ухудшается». Да уж…

Надо проработать возможные варианты, бизнес-план прикинуть…

Прокуй ноет:

— Обманул! Я кузнец, а не хвостов заносильщик! Кузни нет, когда будет — господь знает! Заманил в рабы! Убегу я! И твоё всё пожгу!

Посидели, успокоил ребёнка, слов разных наговорил… Но кузню в Рябиновке надо брать под себя. Хоть на время.

И так — до глубокой ночи. Обычная повседневная текучка руководителя уровня небольшого колхоза-совхоза. Хорошо, что телефонов нет — никто не звонит. Ни из райкома, ни из банка. И вот так, примерно, будет каждый день. Всю мою здешнюю жизнь. И у всякого нормального попаданца, или фентазийника, или просто феодала — так же.

Мы любим читать о подвигах. Представлять себе, как мы, также как герой, что-нибудь удивительное, славное сделали бы. Себя в героях представить нетрудно. Трудно представить себя на пути, который привёл героя к его подвигу. Когда бегун рвёт грудью финишную ленточку, а потом на эту грудь вешают олимпийскую медаль — все понимают, что до этого славного момента были тренировки. Вот такими общими словами и представляют. А как это конкретно, как это изо дня в день… в любую погоду, при любом настроении, во всех жизненных ситуациях… Тренировка идёт до боли. Каждая. Если не больно — не дотянул. Мог ещё. Каждый день делать себе больно…

Ладно — спортсмен. Но есть и другие виды деятельности. Менеджмент, например. Там не мышцы — другие составляющие человека болят. «Ум, честь, совесть»… Можете вообразить себе тренировки олигарха? Только это не тренировки — это и есть жизнь. Каждый день. И каждую ночь.

«Говорят, что дерьмо снится к деньгам. Представляете себе сны Билла Гейтса?».

Человек добивается выдающегося успеха, когда изо дня в день ставит перед собой выдающиеся задачи. Подпрыгивает «выше головы». Звучит… здорово. Только есть статистически устойчивая связь между депрессией и глобальностью задач.

В ходе одного исследования сравнили оптимистов и пессимистов. Количество задач, которые ставят себе люди обоих психотипов — примерно одинаковы. Но у пессимистов — значительно больше задач глобальных, абстрактных. Пессимист хочет выиграть олимпийский забег, оптимист — пробежать этим летом 5 миль. Задачи пессимиста — труднодостижимы и плохо представимы. И приходит депрессия. С которой бегать — уже сил нет, можно только на диване валяться.

Человек, который собирается совершить подвиг, стать героем, большую часть жизни будет пребывать в тоске и боли. Может именно это, этот долгий тяжёлый путь и отличает героев от выигравших в лотерею? Так чего же мы хотим — джек-пот сорвать или героизма набраться?

У меня тут — лотереи просто нет. А депресняк мне смертельно опасен: «не съедят, так запинают». Поэтому старательно изображаем оптимизм и ставим чисто реальные цели: вместо того, чтобы спасать детей сотнями тысяч — я нудно объясняю: где нужно копать яму для смолокурни, что поставить для слива смолы, рычу на Фильку, потому что девчонок Меньшаковых надо под крышу убрать, делаю вид, что не замечаю ни кокетства Светаны (вовремя, однако, меня Беспута посетила), ни обиженного вида Любавы, объясняю, как сделать из ивовой коры макивару для Потани — вроде бы полсотни слоёв тонкой ивовой коры, если её хорошенько помять — должно хватить… Короче — нефиг подвигами заниматься — жить надо сегодня. Но так, чтобы «потом не было мучительно больно…». Лучше уж «больно» — каждый день.

…

Поутру, с Суханом и Прокуем — пешочком в Рябиновку. Боярин — и пешком?! А чем?! Все кони в разгоне. Вытаскивать лес из штабелей с лесосеки летом… Колёсный транспорт здесь не проходит, только — волокуши. Как финский Вяйнемёйнен катался — летом на санях. Только у него там, в Похъяле, одни болота моховые, а у нас — то болото, то — песок. И оленей нет. Соответственно — кони для дела, а для меня — только ножки собственные.

Вот в Рябиновке меня встретили радостно. Охрим, стрелок местный, аж прослезился.

Пустынно здесь как-то. Потаня с семьёй у меня, кузнеца с семьёй я убил. Домна — у меня, Доман… в сортире… нечаянно утонул. Ни Ольбега, ни Марьяны не видать. Яков… Ага, вижу, вышел на крылечко поварни. Хромает ещё. И рукой машет. И чего это тут у них?

Мы чуть припоздали: встреча сторон на высшем уровне — уже началась. Два десятка матёрых «пауков» расселись за столами нашей едальни, прихлёбывали наше пиво и хмуро слушали одного из своих ораторов. За отдельным столом разместились Аким с Яковом и старшим конюхом.

— Здрав будь, славен боярин Аким Янович!

И, как в Киеве учили, шапку — долой, правую руку с шапкой — к сердцу, поклон — поясной. Пауза на «раз-два-три». Выпрямиться, смотреть прямо, весело, встать вольно, не скособочившись. Это — «сыновний» поклон. Можно было бы и поуважительнее: руку с шапкой от груди в пол. Но… нефиг было на прощание ругаться. Дед всяких цырлих-мырлих — не любитель, но вежество понимает. Вижу — понял. Теперь в другую сторону, селянам — поклон.

— И вам, люди добрые, здравствовать.

Шапка в руках, поклон головой и плечами на полчетверти. Типа: вижу, уважаю, но могу и в морду дать. Мужики, половина — седобородые, восприняли. Они, конечно, этикету не обучались, в версалях на паркетах не выплясывали, но суть просекают быстро. Такой быстрый говорок пошёл. Возмущённо-обиженный. Перетопчитесь. Я вас тут «примучивать» буду. Уже начал.

— Как пришёл? Сухо-то на дороге? Дела какие, заботы? Сынок.

Вежливый, пустой разговор. Полу-пустой — объявлен, подтверждён мой статус. И чисто вежливый вопрос, ответом на который капнем собеседникам на мозги.

— Благодарствую, батюшка. На дороге — сухо. А дело у меня простое: хочу кузнецу своему здешнюю кузню показать.

Чистенько. Продемонстрировано полное согласие в семье. А то были слухи всякие. Дед Перун ещё мог вообразить, что нас с Акимом можно до крови столкнуть. Теперь таких иллюзий быть не должно. И про кузню… «Указать место»: мы ваши дела, конечно, понимаем. Но у нас и свои есть, не договоримся с вами — мы плакать не будем.

— Дык какой же то кузнец? Мелковат у тя мастер. Ни бороды, ни силы, ни ума-опыта. Соплёй перешибу. Малой — молот не потянет. На что такому дитятке кузня? Ему бы как козлику молоденькому — по лужку попрыгивати да травушку-муравушку пощипывати. Гы-гы-гы…

Кто-то из «пауков» сразу пошёл в атаку. Какие же они предсказуемые! Прокуй за моим плечом — набычился, кулаки сжал. Против всех драться — для него привычно. Погоди парень, разговоры разговаривать — моя забота. Топаем, не торопясь, к акимовскому столу. Берём налитую кружку. И негромко так, скучно, через плечо:

— Я гляжу, дядя, ты мастеров — своими соплями меряешь. А не делом их. А по виду судить… Вот тебя, к примеру, если совсем обрить, так ты козликом молоденьким всё едино не станешь. А будешь старым, толстым, бритым козлом. Да ещё — с соплей.

Остряк начинает бухтеть: «ты чего сказал?! Ты меня как назвал?!». Начинает вставать с лавки, соседи начинают осаживать его за рукава. Стандарт: «держите меня все, а то один не удержит» — русская народная пословица. Но шашечку свою — я зря не взял. Обиженно бурча, он начинает усаживаться.

Тут, с другого стола кто-то из пауков отвечает на его риторический вопрос «как назвал?». Слова «старым», «бритым» и «козлом» — сохраняются. Остальные характеристики расценены как излишне комплементарные и заменяются на более выразительные. Надо запомнить. А то эдак и похвалишь кого против собственного желания.

Снова вскакивание, попытки добраться до обидчика, возня с придерживанием, но не сильно — рукава же можно порвать, обмен любезностями. «Сам такой» в нескольких вариантах. Ритуал. Один ритуально пошутил, другой ритуально оскорбился, четверо ритуально воспрепятствовали кровопролитию. А время идёт.

— Прокуй, походи по двору, посмотри кузню, там рядом изба кузнецова — тоже глянь.

Аким вздёргивает нос. Я — снова дурак: на чужом дворе давать своему слуге команду сунуть нос в хозяйское майно… Меняем тему «пока не началось».

— Так об чём разговор-то шёл, Аким Янович?

Если он мне сейчас ответит так это… «по-басалайски» — шапку в охапку и… наплевать и забыть. В смысле — до ближайшего удобного случая. Смотрит, думает. Губами пожевал, лицом по-мягчал. Ну, Аким, твоё решение. И дело не только в твоём гоноре и моей неучтивости от бестолковости.

Риск здесь — твой. Если у «пауков» замятня начнётся — жечь первым они будут тебя, твою усадьбу. И позор — тоже твой. Если мы их подомнём, то люди скажут:

— Вот, Ванька за пару месяцев вотчину построил, а дед старый — и за девять лет не сумел.

То, что это ещё не вотчина, то, что только вдвоём мы это сможем сделать, то, что я ведь, правду говоря, на готовенькое пришёл — про это не вспомнят. Это — не ярко, это — не подвиг. Девять лет твоей жизни, твоего труда тебе же в упрёк и поставят. Ну, Аким, что скажешь? По уму или по душе?

— Да вот, мил сыночек Ванечка, люди добрые пришли просить. Чтоб было всё — как прежде было. По-соседски. По старине.

— Это как? Как когда я вот здесь, вот у этого стола, Хохряка с сыном зарезал?

Мужики потрясённо оглядывают полы и стены — ищут следы «злой сечи», «пятна крови густой».

Ну, положим, Хохряка — не я резал. Его тогда только Ивашкина гурда в последний миг остановила. Но это я поломал его планы, угробил двух его сыновей и похолопил третьего… Это я в тогдашнем горячечном полубреду понял его задумку и спровоцировал за чужой меч схватиться. И от чужого меча — умереть. Смерду за клинок браться… перед воинами опоясанными… летальный исход — наиболее всего вероятен.

Это — полезное напоминание. Когда смерд с боярином говорит — смерду это полезно помнить. У кого — сошка, а у кого — шашка. И в чём — разница. «Помни своё место». Ты — хлебопашец, а я — «Зверь Лютый». Моя смерть — у тебя в амбаре. Зимой, может быть. Если я там хлеба не найду. А твоя — сегодня, на острие моего клинка.

Эх, жаль шашечку не взял.

— Нет. «По-прежнему», по старине — это как было, когда мы в прошлый раз сюда пришли. Ты ещё на крыльце стоял. Дочку Кудрину, Пригоду — показывал. Помнишь?

Эмоции действуют на людей по-разному. Не у всех мозги выключаются. Вот и Хрысь здесь голос подаёт. Он — «в разуме, в твёрдой памяти». И других туда же приводит. Ну что ж, пройдёмся «по волнам нашей памяти».

— Как же не помнить. Подлещики на реке в тот день хорошо брали. Вот такие попадались. Всё так и осталось. Вон — речка наша, в ней рыба так же ходит. Только вода та утекла. Верни ту воду, Хрысь. Тогда и разговор — тот будет. А ещё подыми из земли Кудрю с сынами, да Хохряка с сынами, да иных из односельчан твоих, кто от волхвов смерть принял, да тех, кто от пруссов помер… Верни воду, Хрысь. А коль не можешь — будем говорить не по старине, а по-новому. Как оно ныне есть. А нет… Я с Елно Марану привёз. Расспрашивала она про ваше селище. Интересовалась. Ну, так как? Пустить её к вам?

Мужики встревоженно загомонили и уставились на Акима. Тот, хоть и с задержкой — заслушался дед моих напевов — уловил всеобщее внимание аудитории, сделал скорбное лицо и удручённо покивал головой:

— Всё — правда истинная. Привёз сынок Марану. Упаси, боже милостивый. Стра-а-а-холюдина… Мне-то она раны смертные залечила. Так даже и я — страху натерпелся… Ежели он её на вас выпустит…

Смысл мимической скорбности Акима постепенно доходил до всех: «богиня всех инфекционных заболеваний» у Ваньки в рукаве, на манер голубки, спрятанная сидит. Сейчас Ванька рукавом — махнёт, птичка — полетит, да как начнёт нарезать… по округе да по траектории, поливая помётом и прочей заразой… Уж как и самому-то уберечься — не знаю.

Напоследок Аким тяжело вздохнул, «поднял очи горе» и перекрестился. Народ, воспринявший этот эмоционально насыщенный мимический монолог, дружно перекрестился тоже. Помолчали. Но один, из помоложе, всё-таки влез:

— Ну и чего ж вы хочите?

— Ещё раз «нукнешь» — будешь месяц телегу таскать. Вместо мерина моего. Теперь по делу: своей земли у вас нет…

Общий хай прервал моё построение ультиматума. Мужики дружно возмутились. До такой степени, что одни начали надевать шапки, будто собрались уходить, другие наоборот — швырять шапки на землю, третьи, куда ж без этого, выразительно, с двух рук, показывали кукиши. Несколько человек вскочило на ноги. За нашим столом Яков, сидевший с противоположного края, тяжело стал подниматься и выдвигаться, вытягивая свой меч. Худо дело — хромает он сильно, сшибут и затопчут.

С другой стороны, у входной двери, Сухан, чётко, как на учениях, развернулся в боевую стойку, взяв еловину наизготовку. Второй мой прокол — надо было ему рогатину дать. И кольчугу на него одеть. Не подумал.

Но мужики, увидев непривычную последовательность чётко отработанных движений, несколько отвлеклись, обратили внимание на моего постоянного сопровождающего. И вспомнили, что Сухан не только из «верных» бойцов Акима, но и «живой мертвец» Ваньки-колдуна.

А сам «колдун», ошалев от внутренней паники, от неизбывного предчувствия «сейчас нас бить-убивать будут!», начал куражиться. Меня со страху такой кураж пробивает… Хорошо, что не понос. Потом всего два раза стыдно бывает: что — испугался, и что — сделал.

Я вскочил на стол, выбил чечёточное коленце, единственное, которое знаю, покрутил над головой своим дрючком берёзовым и радостно-истерическим голосом поинтересовался:

— Ну чё? Спляшем?

Нет, не тяну я на Наташу Ростову — время моего первого бала здесь ещё явно не пришло. Да и «графинечка» — на столах не плясала. Никто меня не выбрал, не пригласил — не сыскалось в «паучьей» толпе князя Андрея Болконского. Так я и остался в этот раз — не обпляснутый…

Часть мужиков в сердцах поплевала на пол и двинулась и выходу. И остановилась. Деревянное, без мимики, гладко выбритое лицо Сухана, и не менее гладкая и тоже вполне не-мимическая оглобля, направленная в животы… прогуливающихся по поварне… как-то не располагали к продолжению дефиляжа.

— Ну вот и славненько. Пар лишний выпустили — теперь и поговорить можно. Эй, там — пива гостям принесите.

Суховатый, чуть старческий голос Акима разрядил обстановку. Халява — она всегда сладка. Гостям шустро тащили пиво и воблу. А я смущённо слез со стола под укоризненным взглядом Акима. И с чего это я так перепугался-разволновался?

Но усаживаясь за стол, увидел, как тяжело, неловко возвращается на своё место Яков. Стал бы он подниматься без причины? И короткий шёпот Акима возле моего уха: «Ловок!» показался уже не только рефреном-подколкой. А — похвалой. Может быть…

Мужики промыли разгорячённые глотки, а я, по разрешающему кивку Акима, позволил себе продолжить. Процесс «примучивания» как беременность — прервать, чтобы позднее продолжить с этого же места — не получиться.

— Значится так. «Паучья весь» стоит на Рябиновской земле. Тихо! Так написано в княжеской надельной грамоте. Так подтверждено нынешним Ельнинским посадником.

Начавшийся, было, общий гомон и новые попытки встать и уйти — оборвались. Последней новости «пауки» не знали. Власть их сдала.

Действующим считается последнее решение. Если раньше мы с Акимом выглядели как захватчики, мошенники, которые какими-то хитрыми уловками пытаются задурить честных крестьян и отобрать у них их собственность, то теперь уже они сами оказывались «возмутителями спокойствия», мятежниками и бунтовщиками. Причём, поскольку вынесено не новое решение, а лишь подтверждено старое, то оно обретает «обратную силу» — все конфликты между «Паучьей весью» и Рябиновкой теперь оказывались «воровством» «пауков».

В 21 веке ситуации, когда законодатель даёт своему решению «обратную силу» крайне редки. «Россия — страна с самой непредсказуемой историей» — мудрое наблюдение российской исторической науки. Но в законодательстве «обратная сила»… это настолько неприятно, настолько разрушительно для системы в целом, что даже позитивные, разрешающие решения такими делать избегают. Можно вспомнить череду Ельцинских амнистий в Демократической России, амнистию Берии или «птенцов Керенского» — эпизоды из этого же круга. Изменения не «по вновь открывшимся обстоятельствам», а по «принципу самодура»: «не по ндраву!».

Легко можно понять стремление хомосапиенсов изменить прошлое: жизнь человеческая коротка, убирать последствия чьего-то решения, принятого когда-то… Проще отменить причину.

И старательно забыть древних греков: «Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — небывшим».

У нас здесь наоборот: «небывшее» — стало «бывшим». Зависимость «Паучьей веси» от Рябиновки вдруг стала давно действующим законом. Обрела девятилетнюю историю. Среди взрослых мужчин-«пауков» практически нет людей, которые так или иначе не участвовали в мероприятиях, которые могут быть расценены Рябиновским владетелем как враждебные. Все — виноваты, и в любой момент могут быть подвергнуты наказанию. Или — прощению. На усмотрение владетеля. Права боярина в границах его вотчины включают в себя и власть судебную, по широкому кругу оснований, и власть исполнительную.

— Ё! Дык…

— Замолчь! Вона как… И чего?

«И чего» может означать, например, взыскание боярской подати за девять лет. С использованием «обычной резы» — кредитного процента. После Мономаха есть ограничения по применению процентной ставки, но любая ставка ниже 50 % («третный рез») — хорошо. Бывает выше — краткосрочный, «месячный рез». Если только пятая часть, как прописано в Книге Чисел из Торы — «обычный рез» — чистое благодеяние, «повезло дураку». Но насчитывается такое «везение», в отличие от «месячного» и «третного», без ограничения времени и суммы.

А размер подати со смердов, живущих на его земле, Аким установит сейчас. Как захочет, так и установит. И, вполне вероятно, найдёт, вспомнит эпизод, о котором сможет сказать: «Я вам это уже говорил! А вы и слушать тогда не схотели». И расчёт пени пойдёт вот по этой ставке за девять лет. А по закону за невыплату долга — конфискация имущества и продажа должника в холопы. Обычно — вместе с женой и детьми.

До пейзан начала, наконец-то, доходить глубина прямой кишки, в которую они попали. О чём и свидетельствовали озвученные междометия и слова-паразиты. А вот Хрысь, похоже, оказался к этому морально готов. И де-факто берёт на себя роль лидера. Затыкая и уточняя. Вот с ним персонально и будем разговаривать:

— Хрысь, «ваньку» из себя не строй. Ванька здесь я. Одного достаточно. Я тебе говорил, ещё когда пруссов побили: «паукам» нужна голова. Старосту вы не избрали. Значит — быть тиуну. Слово моё ты слышал: тиуном быть тебе. Раз тиун — значит холоп. Идём в кузню — ошейник оденешь.

— А вот хрен тебе!

— Цыц! Ты уже нахренячился вдоволь! Думай давай! Помнишь, как ты мне над пруссами битыми говорил: «Под тебя идти — с голым задам ходить, да по голой спине получить»? Ну и? Вот я из Елно пришёл. И людей и барахла всякого — шесть лодок приволок. Это что ль — «голый зад»? Ну-ка вспоминай. Когда вирниковы людишки вас теребить пришли — кто их остановил? Забыли уже? Когда злыдни эти, набродь прусская, вас, как овец, резала — я за двенадцать вёрст ночью в дождь прибежал. Свою голову под мечи душегубские подставил. От ваших головёнок бестолковых — смерть отвёл. А вон, когда я после побед славных над волхвами богомерзкими отдохнуть прилёг, Макуха-вирник вас в лес погнал. Скольких положили? «Мужи добрые», мать вашу!

— А ты не ругайся. Молодой ещё… Вона, у Акима руки сожжённые. Это как? С такими-то руками — ни сошки, ни ложки не удержать. Это, что ль, победа твоя славная?

Ладошка у меня невелика. Но и такой — можно хорошо по столу грохнуть. И на горло я не сильно слаб. А главное — я их не боюсь. Это они видят ребёнка-подростка, а я-то изнутри себя иначе вижу.

Я уже говорил, что у людей есть инстинктивное представление о начальнике — большой, сильный. Менеджеры высшего звена, как правило, выше среднего роста. И доходы у них тоже выше среднего. Американцы досчитались до того, что выяснили — превышение роста над средним уровнем даёт увеличение доходов на 800 долларов на каждый дюйм.

У здешних мужичков примерно метр шестьдесят пять, а я себя помню под метр девяносто. Они этого не видят, а у меня внутренний корректор работает. Почти десять дюймов разницы… Восемь штук баксов дополнительно ежемесячно… Интересно, а сколько это будет в русских смердах? А уж кому тут на кого рычать можно — вообще не вопрос.

Короткая пауза позволила сбросить и громкость, и высоту тона. Насчёт роста… Видеть-то себя — я вижу, но звучать-то… связки у меня в горле… детские. Это у японцев — чем тон выше, тем приказ императивнее. А у нас наоборот: чтобы напугать — надо в басы уходить. Ну-ка, давай, Ванюша, быстренько — «провалился» с Козловского в Шаляпины. На сколько получится. А когда спокойненько — «басовитенько» легче идёт.

— У всего — своя цена есть. И у ран батюшки моего — тоже. Пытан был Аким Янович. По поклёпу управителя нашего Домана, по приказу посадника. Ну и кто теперь где? Посадник, посадница, тысяцкий елнинский… в земле лежат. Посадник-то — того… Мозгой, говорят, свихнулся. После такого злодеяния с Аким Яновичем учинённого. Доносчик Доман — в нужник провалился. Там и захлебнулся. И заметь, Хрысь, всё — сами. Планида у них такая. Судьба. Помереть им суждено оказалось, как Акиму Яновичу вреда причинили. Так ведь и здесь так же: Кудря на меня охоту устроил, Хохряк на меня руку поднял. Ты, Хрысь, сам мозгами своими пошевели. Не по словам — по делу, не по сказкам — по жизни. Добрые ведь были «пауки», крепкие. Теперь их черви едят. Вместе с сынами их. И ты туда хочешь? Или ещё кто?

Я внимательно осмотрел присутствующих. Вполне по Высоцкому:

«Сперва набычившись А после — подбочась».

Народ «туда» не хотел. Почему-то…

Хвастаться — нехорошо. А вот напомнить — полезно. Народная помять — коротка бывает. Освежаю. Вспомнили.

Со стороны хорошо видно, как «историческая правда» постепенно расползается по коллективу. Мужики дружно приступили к почёсыванию в разных местах, пережёвыванию своих бород и обмену междометиями. Вспомнили они ещё и волхвов, и ведьму, и, конечно, Пригоду-покойницу. Поток «эта», «ну», «колдун», «ё», «вона чего», «опять же», снова «ё» с разными другими буквами, перемежающийся охами, ахами, и тяжкими вздохами, достиг своей кульминации и постепенно пошёл на убыль.

За это время я успел отхлебнуть пивка и ободряюще улыбнуться Акиму и остальным. Аким, подобрав нижнюю челюсть, даже попытался изобразить гордый вид. Как-то, собранные в один ряд, мои похождения выглядят… внушительно.

Особенно, если добавить и иные «подвиги», совершённые здесь, в Рябиновской усадьбе. В общем ряду они не упоминаются, но Аким-то помнит и убийства Храбрита и Корьки, кузнеца и молотобойца, бой и смерть «цапли»… Это хорошо, что он не всё знает о моих мертвецах на заимке, о подробностях смерти забитого мною насмерть деда Перуна и убитой его же руками «жёнке», о прежних моих похождениях вроде «людоловского хутора» и «отравительской веси»…

Что-то я по крови людской иду «аки посуху». Как-то привыкать начал. «Нет человека — нет проблемы». И дальше так же пойду. «Необходимость — лучший учитель». Всё меньше эмоций, «озверения». Скорее — ощущение рутинности, обычности.

Веллер, которому в молодые годы довелось подрабатывать гуртовщиком, пригонять на бойни и забивать скот, говорит, что после месяца-двух непрерывного забоя, свежевания и разделки скотских туш, ловишь себя на мысли, что если было бы здесь тело человека, то в той же технологии, без каких-либо дополнительных эмоций, можно бы и его освежевать и разделать.

Местные жители всё более воспринимаются мною как стадо. Как скот, который надо пасти, надо охранять. Для забоя. Или для получения какого-то другого полезного результата. Да, есть исключения — персонажи, которых я знаю. Знаю лично. По именам, привычкам, индивидуальным их свойствам. И тем сильнее, по контрасту, все остальные воспринимаются неразличимо — как общая серая масса. Да и лично знакомые — тоже — «домашние животные». Их можно различать. Как отличаешь свою собаку в общей стае. Со своим псом можно разговаривать, можно его защищать, заботиться. Можно даже целоваться. Но — собака. Слишком большая разница между мною и остальными. «Нелюдь».

Интересно: мои игры со здешними дамами приобретают при таком подходе оттенок зоофилии. А как с этим у других попаданцев? Мда…

Туземцы могут остановить попаданца, только убив его. А я очень постараюсь ещё долго не сдохнуть. У меня же «великая цель» и — «да расточатся врази»! Вырежу. «Вразей». Я в этом — уверен, и остальные должны эту уверенность чувствовать. Лучше — заблаговременно. Лучше эффектно испугать, чем эффективно убивать. Может, кто и в живых останется.

— Да уж. Деваться-то некуда. На всё воля божья. Ты уж, Хрысь, пострадай за обчество. Всем миром тя просим. А уж вдову-то да малых деток твоих, ежели что, община не бросит, кормить будем. А ты уж за нас-то прими муки-то, пострадай-ка за народ-то православный.

Самый древний из «пауков», почтительно поддерживаемый соседями, поднялся с лавки и огласил вердикт. После чего, покряхтывая и постанывая, поклонился Хрысю в пояс. Длинная белая борода метнулась по полу. Следом поднялись со своих мест, и также низко поклонись и остальные члены «паучьей делегации». Всё это сопровождалось нестройным жужжанием: ты уж… да уж… мы уж… оно же ж…

Всё — община сдала мужика. Для русской общины — явление постоянное. Пошёл ритуал. У Хрыся детей малых и вовсе нет. Но ритуально, «по обычаю», подметается седой бородой пол, бьются взаимные низкие поклоны, произносятся обязательные слова. И не важно, что они не соответствуют действительности, что и выполнены они не будут. Мужика сдали. На «всё». На муки, на позор, на казнь. Отрезали.

В России крестьяне, выбирая своих представителей, или старост, или защитников отечества — рекрутов, или ходоков, постоянно рассматривали это не как честь, как отличие, как выборы достойнейшего, лучшего, а как наказание. «Направление на страдание». Выделятся из общей массы, получить какой-то особый официальный статус, должность, для русского крестьянина противоестественно.

Психологи 21 века любят рассуждать о разнице между официальным и неофициальным лидером и — «как совместить одно с другим». Здесь этой проблемы нет. Крестьяне-общинники в официальные лидеры не идут. Это дорога высших сословий, которые являются таковыми от рождения. Которых к этому приучают с младенчества. И немногочисленных маргиналов, по той или иной причине вырванных собственным характером и жизненными обстоятельствами со своего места.

Соответственно, община, выбирая своих представителей «на муки», выбирает не лучших, а худших. Списывает «на смерть». Классический пример: «Вдоль дороги шеями на брёвнах лежали выборные от стрелецких полков. Государь был мрачен, но голов не рубил».

Не в этом ли одно из странных свойств именно русского народа, состоящее в сильнейшем предубеждении противу всякого рода начальства? В твёрдой, предопределённой, изначальной уверенности в том, что всякое лицо «предстоящее» — есть «дурак и сволочь». Ощущение это, будучи даже и не выражаемое словами разумными, но существующее во всякой крестьянской душе, отнюдь не ведёт к непрерывному бунту, к яркому и энергичному, наполненному, пусть и губительной, но страстию, противоборству, но состоит в повсеместном ленивом, скучном неисполнении всякого, от вышестоящих лиц проистекающего, слова или установления.

Конец двадцать седьмой части

Часть 28. «Приходят в разной суете разнообразные…»

Глава 148

Даже и вожди народные, подобные Пугачёву и Разину, выдвинувшиеся и поддержанные великим множеством русских людей, при первых же неудачах выдаются противникам. Ибо став предводителями, они, тем самым, перестают быть обычными, равными, общинниками. И «русский мир» выдаёт их. «Пострадай за обчество. А мы тя — поминать будем».

Их выдают на лютую смерть не всякая «башкирь с мордвой да татарвьём», не замордованные, забитые помещичьи или заводские крестьяне. Нет, их выдают именно наиболее яркие представители истинно русского духа — казаки. Вольные хлебопашцы. Имеющие «землю и волю», оружие и самоуправление, они сдают своих, товарищей, соседей. «Лучшие» сдают властям «на съедение» — «самых лучших». Это — правило, традиция, стереотип поведения.

Остаётся только повторить, чуть модифицировав, известный тост из «Кавказской пленницы»:

— Так выпьем же за то, чтобы ни один из нас никогда не выделялся из коллектива.

В кросс-культурных исследованиях давно уже фигурирует понятие «Дистанция власти». Хофстед даёт следующее определение:

«Дистанция власти — это степень, в которой люди, не имеющие власти или имеющие незначительную власть, согласны с тем, что власть в обществе распределяется неравномерно».

В 21 веке страны с высокими значениями дистанции власти: Россия, арабские страны, Индия и Китай. Низкие значения в Канаде, Австралии, странах Северной Европы.

Но если нормальный, рядовой человек дистанцируется от власти, то может ли такой народ построить демократическое государство? Вообще — равноправное? Получается замкнутый круг: при высоком значении «дистанции власти» никакой демократической, «народной» власти быть не может. Ибо такой народ всякую власть считает «дурацкой и сволочной». И именно такой она и становится. «Скажут тебе сто раз „свинья“ — и ты захрюкаешь». А пропаганде демократической власти должна предшествовать пропаганда существующей, антидемократической. Для уменьшения «дистанции власти», для воспитания у человека чувства сопричастности, соучастия в отношении хоть бы какой, любой, реально действующей, власти.

Это выглядит довольно странно: страны с высоким значением «дистанции власти» в своём недавнем прошлом имели, в основе своей организации, крестьянскую общину. Самоуправляемую, с общей собственностью на землю. Получается, что община не есть зародыш свободы и равноправия, «ячейка будущего общества всеобщего счастья», как были уверены народники 19 века, а наоборот — работает как барьер — отсекает человека от других уровней властной иерархии. Сопричастность к власти, ощущение необходимости, обязательности и естественности равноправия, безусловно, существует в классической славянской крестьянской общине. И там же и захлёбывается, не распространяется на весь народ, на всю страну.

Несогласие же с тем, что «власть в обществе распределяется неравномерно», стремление к равенству, к демократии возникает, похоже, там, где возникает частная собственность на землю. Там, где крестьянин в одиночку бьётся на клочке своей земли, в одиночку рвёт пуп, таская брёвна. Там, где у крестьянина нет равноправия просто потому, что рядом вообще никого нет.

Там, где община, «русский мир», этот исконно-посконный «презерватив», одетый, из лучших побуждений, «с дедов-прадедов», на нужды и страсти человеческие — лопается. «Мы имеем ту власть, которая нас имеет» — вечная российская мудрость. Отказ от «безопасного секса» в отношениях между человеком и властью приводит к появлению равноправия в обществе.

Власть, оказавшаяся лицом к лицу с человеком, лишённая своего привычного «средства индивидуального предохранения» в форме русского «мира» или украинской «грамады», испытывает «более яркие ощущения». А у человека — появляется чувство сопричастности. К процессу. Со всеми возможными подробностями и последствиями.

Можно прикинуть необходимую продолжительность этого периода: от момента распада общины и наделения крестьян землёй, до возникновения в стране демократии и равенства.

Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет. В демократической традиции начала третьего тысячелетия этот пример считается необходимым сроком изживания в народе рабского духа. Обычно говорят: «пока не вымрут все, кто родился в рабстве в Египте».

Туфта. Ещё одна около-библейская легенда. Богу было плевать на социальные стереотипы древних евреев. Он вообще хотел истребить этот народ во время стоянки в пустыне Ферран. Только хитрость и беспардонная лесть Моисея позволила избежать тотального геноцида:

— Господи, а что люди скажут? Ты ж сам сказал: «выведу в Землю Обетованную». А если истребишь… сам понимаешь… скажут-то — слабоват Господь. Взялся да не довёл. А ты ж то… эта… н-н-н-н… ну… Г-господь. В-всемогущий.

Моисей был заикой. А когда волновался — особенно. Поэтому, кстати, он очень не хотел в это дело ввязываться:

— Вот мне только и п-п-проповедывать слово. Б-б-божье.

ГБ взбесило не наличие рабского духа в людских душах, а его недостаток. Все люди — рабы. Рабы божьи. Но евреи были недостаточно преданными рабами, сомневаться себе позволяли. По этим диссидентам ГБ и вдарил.

Дословная цитата: «Пока не вымерли все, которые видели славу Мою и знамения Мои, сделанные Мною в Египте и в пустыне, и искушали Меня уже десять раз, и не слушали гласа Моего, не увидят земли, которую Я с клятвой обещал отцам их; все, раздражавшие Меня, не увидят её».

Вот точное определение критерия включения в тогдашний «публичный список к Акту Магницкого» от ГБ: «раздражавшие Меня».

«Ласковое теля двух маток сосёт» — русская народная мудрость. Но русских на Синае в то время ещё не было, подсказать было некому.

А повод для очередного приступа ГБешного раздражения вполне очевидный: евреи не хотели тупо становиться «пушечным мясом».

Нормальные крестьяне-горожане, средний класс. Перед Исходом они, по воле Божьей, занимают у соседей злато-серебро. Понятно, что нищему, побирушке никто в долг не даст. Оснований для массового кредита во все времена — два: наличие достаточной собственности или регулярный, устойчивый доход. Кредит они получили — собственности было достаточно.

Кстати, заимодавцы получили не мелкий профит: вся недвижимость и значительная часть движимого имущество «исходников» — досталась им. Столы и стулья в пеший поход не потянешь — тут бы детей унести. Так что, соседи — такие же семиты-гиксосы — не худо наварились. Если конечно, тогдашние власти не углядели «спора хозяйствующих субъектов». Вроде бы, здесь спорить некому — одна сторона уже за Красное море убежала. Но у властей, даже древнеегипетских, своя логика.

Да, «исходникам» пришлось всё бросить. Что само по себе свидетельствует о решительности, смелости и крепости их духа.

Серьёзные, обеспеченные люди, привыкшие самостоятельно решать собственные дела, нормально содержать свои семьи, повидавшие жизнь, поднабравшиеся опыта в городах великой страны…

Они пошли за Моисеем — приёмным сыном дочери фараона. Престолонаследование в Древнем Египте шло по женской линии. От деда через дочь к внуку. Или, с учётом того, что дочери фараонов традиционно становились жёнами своих отцов — от отца-деда к сыну-внуку.

Поэтому Исход — дело политическое, конкретно — династическое. Рискованное, но весьма перспективное. Возможная смена правителя… правила престолонаследования… предполагаемые, знаете ли, варианты, … Кстати, сам-то действующий фараон это понимал — они вместе росли, он лично хорошо знал Моисея и лично кинулся «держать и не пущать». Не доверил проведение карательной операции своим военачальникам? Опасался измены, перехода войск на сторону «претендента»? Или пытался поговорить, ещё раз переубедить этого упрямца-заику-уголовника? Было ли это собственное его решение, или в многочисленном фараоновом семействе нашлись люди, которые ему подсказали, подтолкнули к такому рискованному решению? К гонке колесниц по пустыне, где смерть командующего организовать значительно легче, чем в охраняемом, безопасном дворце? И, похоже, чей-то замысел удался — гробницы фараона нет в Долине Царей. Утонул вместе со своими карателями?

В Исход пошли люди отважные, рисковые. Они сделал переход по дну Красного Моря в виду приближающейся армии египетских колесниц, вынесли бедствия странствования по пустыне. Что для человека оседлого, городского — мучительно на каждом шаге. Из-за смены образа жизни, непривычной еды, воды, массы бытовых мелочей…

То есть — люди стойкие, терпеливые. Физически и психологически устойчивые.

Но когда им велят тупо идти в атаку, «грудью на пулемёты», против противника, превосходящего в численности, в вооружении, засевшего в мощных укреплениях…

В Исход пошло около 600 семей. Примерно тысяча боеспособных мужчин. За горой — плотно населённая страна, которая нормально выставляет десятитысячные армии. И — не одну. Оружия — мало. То, что есть — бронза. У противников — железное. Позднее, уже расселившись в Земле Обетованной евреи ещё сотню лет были вынуждены были, даже и купив уже железные орудия, по каждой поломке обращаться к соседям-филистимлянам — своих кузнецов не было.

«Исходники» — крестьяне-горожане. Отнюдь — не воины. Навыка держать строй — нет, навыка штурмовать крепости — нет, тяжёлого вооружения — нет вообще. Всякие тараны-пороки в пустыне не растут. Колесниц — «лёгких танков» Древнего Мира — нет. Обученных, опытных младших и средних командиров — нет. И как прикажете воевать? Чисто по-русски? Заорали и толпой побежали: авось испугаются? Летом 41 мобилизованным мужикам на Псковщине выдавали одну винтовку на двоих. Летом 14-го под Перемышлем — аналогично. Первый — стрелял, второй ждал рядом — когда первого убьёт. А здесь? Возьми с земли камушек и кинь в стеночку — а вдруг эти вековые бастионы развалятся?

А агитаторы-пропагандисты орут:

— С нами ГБ! Отступать некуда!

Но народ… Почему-то вопросы задаёт, знать хочет. А не просто — слепо верить и бездумно топать.

— У нас ГБ массового поражения? Мы — поражены. Все как один и чисто конкретно. Но вот как противник? Тоже будет «паражёванный»? Ну, так — покажи. Какой ГБ снабженец — мы знаем. Эта хохмочка с манной небесной — народу очень понравилась. С перепелами… там прокол был — потравились малость. Ну, срок годности, условия хранения, проблемы с доставкой… Понимаем. В качестве навигационной системы… Можно было и покороче дорогу найти. Два года по этому пяточку крутиться… Ну да ладно.

— А вот как у ГБ с поражающими факторами? С бризантностью, например? Со скорострельностью и дальнобойностью? «Большую Берту» изобразить может? Со стенобитными снарядами? А «Колоссалем» поработать? Этот-то бил по Парижу со 120 км, калибром 210 мм. Повторить или, там, с учётом разницы эпох — предвосхитить? Тогда почему не начинает? Корректировщики-то огня ему не нужны — он же всевидящий.

— А как насчёт «Кассамов»? Водопроводных труб с белым сахаром и аммиачной селитрой от Евросоюза нету? Ах да, «толерантность к придуркам» — ещё не наступила. Но может, ГБ, чисто для своих, в рамках договора, который Завет… Если ракетки от Газы достают до Ашдода, то мы, с божьей помощью, отсюда до Иерихона добьём. Пара попаданий хоть куда… И штурмовать не надо.

— Или, может, он иприт из себя выпускать начнёт? А как с противогазами для наших? Молодёжь-то сдуру ломанётся вслед за облаком. Потери от «дружественного огня»… Это как-то… не здорово. «Неопалимую купину» — знаем. А — «опалимую»? Огнемётом работать может? Там же бункеры каменные штурмовать придётся…

— Давайте попробуем. Проверим на полигоне, отработаем тактику применения, взаимодействие подразделений, молодёжь заодно обучим… Чудес-то мы видели разных. Но вот примеров использования ГБ на поле боя… При дожде как? Не отсыреет? Насколько он надёжно функционирует? Управляемость, предсказуемость… А то… он же со свободой воли — взял, да и передумал. И мы все в… в соприкосновении с боевыми порядками многократно превосходящих сил противника…

Похоже, именно это и вывело ГБ из себя. Ни что так не раздражает, как справедливые упрёки. Насчёт надёжности, управляемости, предсказуемости.

С одной стороны — было декларировано: «Просите и обрящете». С другой — повседневная практика и постоянно какие-то пункты в конце текста мелким шрифтом… Ожидать, что люди с таким-то опытом радостно побегут в атаку?

По-умному надо было провести эффектную демонстрацию тактико-технических, погонять молодняк на полосе препятствий, организовать штабные и полевые учения… Разъяснить, обучить, убедить людей…

Где вы видели чтоб — «ГБ» — и «по уму»?

Раздражённый, как дама, порвавшая колготки в начале светского раута, остановиться он уже не мог. ГБ несло «по пням и кочкам»:

— Господь долготерпелив и многомилостив, прощающий беззакония и преступления и не оставляющий без наказания, но наказывающий беззаконие отцов в детях до третьего и четвертого рода.

Как это знакомо! «Я так долго терпела! Я всё прощала!»…

Я уже упоминал о некоторых неясностях в определении гендерной принадлежности ГБ. К Деве Марии он всё-таки не сам пошёл, а голубя отправил. Некоторые исследователи Библии говорят о би-морфизме или гермафродитизме ГБ. Судить не берусь, но истерика у него была… как у девственницы в критические дни.

Дальше, судя по Книге Чисел из Ветхого Завета, пошло хорошо знакомое нам по Советской истории: «наказание невиновных и награждение непричастных».

Сам Моисей, который ни в чём не был виноват, попал в категорию «персона нон-грата» — въезд в Землю Обетованную запрещён пожизненно. Просто за компанию. Так его и похоронили.

В конце 20 века в Южной Палестине была раскопана пещера с сотнями ритуальных каменных ножей. По преданию, именно такими ножами древние евреи проводили обрезание, когда решили в пустыне восстановить свой договор с ГБ. Утверждается, что эти ножи были положены именно в могилу Моисея.

С другой стороны, награда — право «выигранной поездки в Диснейленд Обетованный» досталось детям этих ссыльнопоселенцев. Награда за что? За скептицизм и здравый смысл их родителей? Которые не полезли «дуриком» на бастионы «во славу Господа нашего», а предпочли вызвать «гнев Божий», остаться в живых, и вот этих самых детишек и «настрогать»?

Сами-то дети не прошли все испытания Исхода, казни египетские, переход через Красное море. Но они — родились и выросли под «дланью господней». А главное, воспитанные в ограниченном мирке бедуинского шатра, они не имели ни разнообразного жизненного опыта, ни свободомыслия и самостоятельности своих отцов. Мало видели, мало знают. «Дикие люди». Могут грабить, резать, кричать «Аллах акбар» в древнееврейской транскрипции. Ничего, кроме рабского духа по самые ноздри и жадности постоянно голодных. «Истинно уверовавшие». Преданные рабы ГБ.

Именно для того, чтобы все стали такими, и водил Моисей богоизбранный народ сорок лет по пустыне.

Опять «дерьмократы» с «либерастами» всё перепутали. Вот «просриоты» с «коммуняками» — правильно понимают. И насчёт репрессированных народов, и насчёт пожизненной ссылки на поселение в качестве аргумента для усомнившихся. Вполне средневеково. Именно так и оценивали этот эпизод средневековые схоласты: «наказание за недо-верие».

«Не можно сметь Своё суждение иметь».

…

Итак, чтобы избавить народ от демократии, свободы, самостоятельности и равенства — достаточно сорока лет. А как с обратным процессом?

Если сделать осторожное предположение, что «Господь долготерпелив и многомилостив», но не дольше четвёртого поколения, начиная с момента «разрыва презерватива», то, со множеством оговорок, можно надеяться…

Пятое поколение потомков крестьян, получивших землю, личную свободу и разваливших общину, станут людьми, для которых согласие «с тем, что власть в обществе распределяется неравномерно» — перестанет быть нормой. А вот что считать точкой начала отсчёта времени… «практически поголовная выдача паспортов началась в 1976 году». Роль Хрущёва в этом процессе несколько… преувеличена.

Впрочем, можно выбрать и более понравившуюся дату. Добавить к ней 4 поколения — примерно 100–120 лет. И получить радостный результат:

«Жаль только — жить в это время прекрасное Уж не придётся ни мне, ни тебе».

А пока… Если «власть — не место для нормального человека», то на это место стекаются «ненормальные», отбросы. Ну что может быть более «отбросным», маргинальным, нежели попаданец? Вот я пытаюсь из «отбросов» срочно прорасти во власть.

Боярство Акима — важный шаг на этой дороге. Чтобы его сделать, я пытаюсь использовать ошибку покойного Хохряка: созданную им «дистанцию власти» в «Паучьей веси». Он столько раз говорил своим «грамадянам»:

— Не лезьте в разговоры с пришлыми, не спрашивайте про лесовиков, не ваше дело. Слышать, видеть, думать — не ваше. Ваше дело пахать, ткать, прясть. Я лучше знаю.

Добывать и обрабатывать информацию, строить «дерево возможностей» и принимать решения…

— Что? Умный сильно? И поумней тебя есть. Пшёл в борозду!

И «пауки» в это поверили. Теперь среди них нет человека, который был бы готов «пойти во власть». Вот они и вытолкнули мне на расправу того, на кого я указал. А я выбрал Хрыся… Просто потому, что он один из двух человек в селище, которых я знаю по имени.

И все знают, что будет дальше: владетель будет чего-то требовать от тиуна, тиун — от смердов. Смерды требуемое делать не будут. Они-с… дистанцируются-с… Поскольку:

— Власть же! Эта… ну… дураки и сволочи.

Владетель будет наказывать тиуна. Пороть-с и рукоприкладничать-с. Тиун будет ругаться с соседями, те будут исподтишка ему гадить…

Хрысь научиться смотреть не в лицо, а в пол, мять в руках шапку, тяжело и заунывно вздыхать, произносить длинный ряд бессмысленных «эта» и «ну», носить рваный армяк поверх толстой поддёвки. А Аким привыкнет бить по этому армяку кнутом или палкой, ругаться матерно и искренне удивляться:

— Экие ж дураки у меня в вотчине! Остолопы царя небесного.

«И весёлая, привольная Жизнь покатится шутя…».

Всё — штатно, типично, рутинно. Так, поколение за поколением, строится существование основной части русского населения основную часть русской истории, так формируется существенная часть «русского национального характера».

«Опять, как в годы золотые, Три стертых треплются шлеи, И вязнут спицы росписные В расхлябанные колеи…».

Ну почему ж так? Почему спицы — «расписные», а колеи обязательно — «расхлябанные»? Потому что «спицы» — для себя, а дорога — для людей? «А народец-то у нас — дрянь. А людишки-то у нас — премерзкие…».

Одна деталь мелкая — камешек в колее. Камешек по имени Ванька. Потому что я попадун хренов! Потому что я в школе учился! В 20 веке. И книжки кое-какие читывал. А ещё — смотрел, думал. Я не знаю «как» — как сломать этот «национальный характер». Но я знаю, к чему это приведёт! У меня вся это хренова русская/советская классика в ушах звучит! У меня эти чёртовы художники-передвижники — в глазах стоят! Со всеми их… «Униженными и оскорблёнными»…

«Так жить нельзя!». Как — «льзя» — примерно представляю. Но вот как перевести из одного состояния в другое? «Каким каком»?… Не знаю я. Остаётся — «смотреть, думать». Аборигенов внимательно слушать. Может какая-то очередная «эта… ну…» приведёт к собственному прозрению?

Я прислушался. Аборигены бурно обсуждали коренной вопрос современности: кому осенью собирать орехи в пограничном орешнике.

Между Рябиновкой и «Паучьей весью» есть орешник, в котором регулярно осенью происходили драки. Сначала туда из обоих селений приходили детишки и бабы, которых у «пауков» было значительно больше, которые и выгоняли оттуда рябиновских баб и детишек. Потом подтягивались мужики. С тем же успехом. Потом приходил Аким с «верными» и оружными…

Екатерина Вторая в 1767 году провела общенациональные выборы в «Уложенную комиссию» с целью «выяснение народных нужд для проведения всесторонних реформ». Однако уровень «говорливости» «народных избранников» превысил все допустимые рамки. Восемь первых заседаний было посвящено лишь тому, как назвать императрицу в благодарность за её инициативу по созыву комиссии. В результате долгих дебатов из всех предложений («Наимудрейшая», «Мать Отечества» и т. д.) был выбран тот титул, который и сохранился в истории — «Екатерина Великая».

Здесь — похоже. Поговорить на Руси любят не меньше, чем в «вольном городе Черноморске». У Екатерины отдача была в форме Пугачёвщины. Мне это… нафиг-нафиг. Так что быстренько меняем этот… плюрализм «ореховых» мнений на конкретику порабощения.

— Пойдём-ка, Хрысь в кузню. «Холопскую гривну» примеришь.

Бурное общенародное обсуждение «ореховой проблемы» было резко и болезненно прервано. Мужички вспомнили. Кто тут — «ху», и как оно всё — «is». Хрысь затравлено посмотрел на односельчан, получил в ответ очередную кучу сочувствия в форме новых вздохов и жужжаний. Тяжело вздохнул и пошёл за мной в кузню. Хорошо, что хоть «руки за спину, лицом к стене» — у аборигенов ещё не на уровне инстинктов.

Второй раз в жизни прохожу эту процедуру. Но в Киеве — на мою собственную шею одевали, а тут — наоборот. Со стороны — интереснее. Но суеты больше.

Прокуй с порога кинулся рассказывать «как здесь всё плохо». И правда — потолок течёт, горн мокрый стоит, инструмента нет… Громко ругая своего предшественника, погоду, «их всех» и всю страну в целом, он, однако, нашёл обломок железного обода от бочки, согнул, с помощью выдернутого из толпы подошедших следом «пауков», мужика, в подходящий размер, пробил дырки в концах.

Хрысь, красный от собственных переживаний, общего внимания и неудобной позы встал на четвереньки, долго примащивался к носку наковальни. Прокуй никак не мог правильно положить концы ошейника: то плечо можно зацепить, то ухо мешает. Наконец, точный удар его молотка разбил вставленную в проушины заклёпку. По кузне поплыл звон металла. Похоронный звон личной свободы одного русского человека…

Человек этот сидел на земле возле наковальни, ковырял в ухе пальцем и тряс головой — прямо в ухо грохнуло.

— Эдак и оглохнуть можно.

Давешний остряк выразил своё соболезнование. Хрысь зло глянул на сочувствующего, но ответ озвучил я:

— Точно, дядя. Спасибо, что подсказал. Как придёт твой черёд у наковальни раком становиться — шапку войлочную принесёшь. Как в бане, чтобы ухи не попортить. А зря ты над моим кузнецом насмешничал: глянь, с одного раза заклёпку расклепал. Хочешь — на тебе ещё разок проверим?

Хрысь сидел на земле, красный чуть не до слёз. Когда взрослый матёрый мужик чуть не плачет… Странное сочетание угрюмости, озлобленности, набыченности… И полной, какой-то детской растерянности, обиды… Потерявшееся, заблудившееся, брошенное дитя. Брошенное и выброшенное своим родным «миром». Ещё один «попаданец поневоле». Попаданец в холопы. «Обнять и плакать». Или — напутствовать? Как же мне тот кузнец в Киеве тогда сказал?

— Ну, Хрысь, с обновкой тебя, с гривной. Здрав будь, хлоп рябиновский.

Я несильно стукнул дрючком по выступающим склёпанным концам железного обруча на его шее. Говорят, в рыцари посвящают ударом меча по плечу. А в холопы? Ударом палки по ошейнику? Должны же быть какие-то «волшебные слова», какие-то ритуальные «пляски», знаменующие качественный скачок: смерть человека — рождение раба.

Судя по общему вздоху присутствующих, мой набор ритуальных действия — воспринят как правильный.

Люблю делиться личным опытом. Здесь, в «Святой Руси» у меня этого, чем я люблю делиться, с гулькин… ну, положим, нос. Но вот по этой конкретно теме уже могу сказать: «Плавали, знаем».

— Не трёт ошейник-то? Ты, Хрысь, как домой придёшь, тряпку чистую возьми и железку замотай. А то железо ржавеет, натирает… Шея может чирьями пойти. И тряпку эту меняй почаще. Чтоб была почище.

«Ставь птицу» — спрогрессировал прототип подворотничка. Открыжили.

«Была бы шея — хомут найдётся» — русская народная мудрость. Другая такая же: «Счастье — это когда хомут не трёт шею». Я человек незлой — пусть Хрысь будет счастлив.

Дальше пошла рутина: составление грамотки о продаже общиной своего члена в вечное рабство. Интересно, понятие — «юридическое лицо» — ещё не существует. Это — следующее столетие.

Отвечая на вопрос о том, можно ли отлучить от церкви корпорацию в своей речи на Лионском соборе в 1245 году, Папа Римский Иннокентий IV заявил, что всякое отлучение распространяется на душу и совесть и поэтому не могут быть отлучаемы от церкви корпорации, у которых нет ни души, ни совести, ни воли, ни сознания и которые являются лишь отвлечёнными понятиями (nomen intellectuale), правовыми наименованиями (nominа sunt juris), фиктивными лицами (persona ficta). Так впервые была сформулирована фикционная концепция — «лицо юридическое».

Что мы и продолжаем наблюдать аж в 21 веке: «ни души, ни совести…». Можно добавить: «ни ума, ни чести». В человеческом понимании. Я уже несколько раз говорил, что логика бюрократии существенно отличается от логики хомосапиенса.

Иннокентия Четвёртого ещё нет, а на «Святой Руси» — эта фикция уже есть. Община, субъект, одна из сторон в сделке, продаёт товар, объект, одного из своих общинников. «Мир», как ящерка хвост, отбрасывает, откупается своими членами.

Интересный технологический приём — надо запомнить. Одно дело — когда отец продаёт в рабство своих детей или муж — жену, другое — сосед соседа. Тут возможно и использование «конфликта интересов», и мотивация разнообразнее, и «порог срабатывания» существенно ниже. Просматриваются занимательные ситуации применения. Надо бы «домашних заготовок» по-напридумывать. На случай — «ежели чего…». Я же не «попадист-империалист», который к туземным обычаям относиться с пренебрежением, как к варварству и дикости. Я местные обычаи уважаю. И применяю к вятшей своей пользе. Оптимизирую свой «путь наверх» на основании местной специфики.

Поскольку у нас тут происходит сделка «купля-продажа», то таких дополнительных ограничений, как для «самопродажи» — нет. Так что, заплатил я за Хрыся свои обычные две ногаты. Естественно, с «приданым» — женой и хозяйством. И тут же велел ему, как тиуну-управителю общины — «держать общинный общак» — крестьянскую складчину для экстренных ситуаций. Куда эти две ногаты и пошли.

Составили грамотку, которую дружно подписали два десятка свидетелей, «пауков» отправили по домам, а остальные, отметив сделку, смогли перейти к внятному обсуждению дальнейших планов.

Не заставить мужика — рожать, без толку безногого — бегу учить. И не только телами люди различны, но и душами. Вроде бы все согласны с сим, а не разумеют. Ведь коли души разные, то и к разным делам таких людей приставлять надобно. Иначе худо будет: и человеку — душу свою корёжить, и делу — вред. Не велика хитрость отличить храбреца от труса. И дело им по свойствам их дать: храброго — в строй, трусоватого — в обоз. Храбрецов на Руси много — войско можно великое собрать. А вот пользы от этого — мало. Ибо война — дело скоротечное. Мы же в мире живём и для мира — войны ведём. А для сего — иные души человеческие надобны.

Множество есть средь человеков, кто на подвиг готов. Вспыхнет такая душа страстью, явит миру высоты духа невиданные, да и выгорит. Пеплом станет. А дальше жить-то как? Изо дня в день по пепелищу толочься? Былые достославности свои вспоминать, на нонешние заботы поплёвывать?

Есть среди занятий человеческих особое — человеками управлять. Талант этот редкий, реже богомаза доброго или резчика искусного. Такому человеку надлежит каждый день подхлёстывать да осаживать. И себя, и людей своих. Вдаль глядеть, чтобы цель не потерять, чтобы с пути не сбиться. И под ноги смотреть, чтобы не завалиться, чтобы каждый день шажок на том пути сделать. Страсть его должна гореть, но не сгорать, греть, но не обжигать, освещать, но не слепить. Знать меру. И менять эту меру свою для пользы дела. Быть так — не час, не день, не битву, не поход, но из года в год, всю жизнь. Людей таких мало, редки они. Соотнести грядущее и сегодняшнее — не всем дано. А уж самому делать, да других заставить, да из дня в день… Люди такие к словам сладким — недоверчивы, к новизнам разным — подозрительны. Под чужой волей служить — не радуются. А таких мне надобно много. Куда как по-более богомазов да песнопевцев. И Хрысь с Потаней — первыми были.

Глава 149

Начали всякие хозяйственные разности обговаривать да проговаривать. Для установления атмосферы взаимопонимания, очерчивания поля взаимодействия и уточнения зон ответственности. Тут уж более всего говорил старший конюх. Он теперь у Акима — главным управителем. «Ври-о». Временно исполняющим. Пока толкового холопа не найдётся.

Слушал я его — аж голову от напряжения заломило. Самому лезть командовать, не зная «об чём — обком»… Ну, должна же здесь во всей красе «заблистануть» мудрость местного крепкого хозяйственника! Ситуация для местных, вроде бы, знакомая. Это ж не игры со всякими технологическими инновациями — организация труда сельскохозяйственной артели в форме «вотчина боярская средневековая».

На скольких я оперативках, планёрках да летучках время проводил, сколько ценных указаний получал и сам раздавал! А системы «автоматизированной подготовки поручений и контроля их исполнения» — просто делал. А «управление подготовкой и процессом производства и сбыта»… А ещё были «упорядочение документооборота» и «контроль финансовых потоков»… Вроде бы, должен понимать, как функционируем этот средневековый колхоз.

Не понимаю. Каждое слово по отдельности… — нормально. В смысле — понимаю половину слов. Что такое: пахать «по подстою»? И зачем там нужны «отрезы»? Какой ткани? Штаны кроить будем? «Сеять на оборотах» — это как? На обороте — чего? Или в смысле: «на пониженных оборотах»? Так у них же тут двигателей нет. Или есть, но — спрятанные? В 60-х годах 20 века в литовском колхозе, на тех землях, где позднее Игналинскую АЭС поставили, пахали на немецком лёгком танке без башни. Когда начальство понаехало — тоже сильно удивлялось: как же туземцы эту технику так спрятали?

Как-то довелось мне сдавать иняз. Как русскому князю татарскому хану дань — «за двенадцать лет». Вузовский курс не за один год. После 12 часов этого непрерывного процесса мы с экзаменатором, на основе свеженького опыта, пришли к выводу: чтобы корректно перевести иностранный технический текст при отсутствии словаря и наличии интуиции, достаточно понимать одно слово из 10. А вот с романами — наоборот: больше 1 из 10 — нельзя не понимать. Как-то мне эта сельская хозяйственность — как «Сага о Форсайтах» — надо новых слов по-выучивать.

Вспоминаю коллег-попаданцев и… нервно вздрагиваю. В словаре Даля около 200 тысяч слов. Какая доля из этого множества знакома моим современникам? А ведь Даль был особенно внимателен именно к местным диалектизмам и профессиональным жаргонам. За что его чуть не убили.

История известная.

Как-то Владимир Иванович в своих путешествиях разговорился с двумя мужичками. Как обычно в дорожных беседах, поинтересовался:

— А вы, братцы, кто будете?

— А мы, барин, аргуны. В отход идём.

Ну чего тут непонятного? «Аргунами» называли владимирских плотников, особенно — лодейных или корабельных мастеров. «Отход» — отхожий промысел — занятие на Руси повсеместно распространённое. Даля смутила мелочь — собеседники не те диалектизмы используют.

— Ой ли, братцы? Что-то вы не по-владимирски, а по-ярославски говорите.

Тут мирные плотники вытащили из-за спин свои топоры, и пришлось бывшему мичману Черноморского флота в матерно-рукопашном бою доказывать, что он «не верблюд» из полицейского управления, а «мирный собиратель русской словесности». Ибо мужички те и вправду были не владимирскими, а ярославскими, а ушли не «в отход», а «в бега» по кое-какому «противузаконному основанию».

Я — не Даль. Слов не знаю. Во всяком деле есть куча понятий, смыслов, которые нужно просто знать. В каждой области профессиональной деятельности их не так уж и много — тысяча-полторы. Но их надо просто выучить. Заранее. Как мои коллеги-попаданцы без минимального словарного запаса прогрессизмом занимаются — ума не приложу. Зачем земледельцу на пахоте палица? Мух бить? У тракториста палицы нет. Шкворень, палец, монтировка, цепи с сеялки… Помню. Палицы — нет. Точно знаю — дрались. А здесь — палица, и «чтоб была железная». Не понимаю.

А вот это: «под кобылку надоть эта… ну… сохи того… переделывать все». У них что, разновидности земледельческих орудий зависят от гендерной принадлежности тяглового животного?! Они эти оглобли куда-то вставляют или гужи к чему-то такому привязывают?!

Нарисовавшиеся в воображении картинки запряжки бедных животных… потрясли меня своей… несуразностью. Нет уж, если аборигены так своих коней мучают, то давайте поскорее татаро-монгольское иго — степняки не позволят настолько издеваться над лошадьми. Они их едят, но не измываются.

Хотя нет — похоже, ошибся я. Судя по контексту, эта «кобылка» — не кобыла юного возраста, а деталь земледельческого орудия типа «соха продвинутая». Ну, слава богу, хоть на душе полегчало.

И так — постоянно. Надо, Ванюша, срочно учиться. Потому что иначе — милые пейзане будут мне постоянно «на уши лапшу вещать». Впору заказывать себе «чукотскую кепку» — с четырьмя козырьками. А уж «гнать пургу», «толкать байду» и «заправлять белибердень» в уши начальствующего — на Руси всегда умеют и занятие это — любят. И буду я — «весь в шоколаде». Местного животноводческого происхождения.

Чувствовать себя дураком… «А что другие скажут? Стыдно будет». Я ещё в первой жизни понял: самое стыдное — когда себя самого стыдно. Любого другого можно послать. Безвозвратно. А вот себя самого… Лучше уж дураком быть, чем дураком стыдливо промолчавшим. Надо как-то состыковать их сель-хоз-активную дискуссию с собственным тезаурусом.

— Постойте, люди добрые. Не понимаю я. У нас как с «пауками» будет — оброк или барщина?

Кто из моих современников сможет сходу объяснить разницу? Ну, разве что, прилежная отличница в рамках школьной программы воспроизведёт из необязательного чтения:

«В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком лёгким заменил; И раб судьбу благословил. Зато в углу своём надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчётливый сосед».

Несколько веков Русь кидало между этими двумя понятиями. От удачного, своевременного и уместного применения того или иного принципа организации работы главного сельскохозяйственного механизма — «раба», зависела не только «удачность партии» той или иной дворянской девицы на Московской ярмарке невест, ибо диапазон выбора жениха, в немалой степени, определялся размером приданного невесты, но и существование России вообще.

Два примера. Победоносные походы Ивана Грозного, его резкие реформы, покончившие с удельщиной и федеральщиной, с княжеским правом «отъезжать» к иному государю, о чем столь ярко пишет князь Курбский, закономерно привели к катастрофе «тощих лет» начала 17 века. Наследники Грозного составляли вполне разумное, эффективное правительство, следующее лучшему из политики предыдущего царствования. И последовало — «Смутное время». Половина населения погибла, треть территории страны была потеряно. В основе катастрофы: подскочившие государственные расходы при неизменной системе хозяйствования внизу — «барщина».

Прошло сто лет и Россия снова въезжает в национальную катастрофу. Утроение суммы государственных податей при Петре Великом снова оставляют за чертой не бедности — голодной смерти — значительную часть населения. Из примерно 5.5 миллионов взрослых, «тягловых» мужчин за время царствования около 200 тысяч умерло с голоду и около 600 тысяч — сбежало, бросив свои хозяйства. То есть — тоже, большей частью, умерло, но не дома, а в придорожных канавах.

В конце 20-х годов 18 века только в царских имениях только в московской губернии от голода умер каждый десятый. В Центральном районе, от Оки до Волги, крестьяне нормально имели годовой дефицит пропитания в 3/8. Это в нормальный, не катастрофический, «бесхлебный» год.

Что такое эти самые «3/8»? Это 4.5 месяца в году. Обычная фраза из документов той эпохи: «Хлеб закончился к Новинам (т. е. к Новому Году), и крестьяне пухли от лебеды». «Мать мелко толкла кору и добавляла её в лепёшки». Как непрерывное, месяцами потребление толчёной коры и, соответственно, дубильных веществ и частиц твёрдой неразмолотой древесины, действует на состояние желудочно-кишечного… Так, чисто вспомнилось: аппендицит в эту эпоху — 100 % летальности.

Причём, на подворье есть и зерно, и скотина, и птица. Но есть их нельзя. Зерно — семянной фонд. Съешь сейчас — сдохнешь осенью. Со скотиной — аналогично. Вы не пробовали голодать перед полным холодильником? А детей своих голодом так морить?

В таких условиях Великий Пост — не элемент культа, а способ выживания. Кто поста не держит, тот потомства не оставляет. Или сам с голодухи через полгода помрёт, или голодные соседи, глядя на лоснящуюся морду, помогут. «Чтобы никто не отрывался от коллектива».

Именно князья и священники северной, Залесской Руси, вот в этом 12 веке, восстали против «ереси леонтинианской» — запрета Константинопольского Патриарха Леонтия устанавливать пост по церковным праздникам в среду и в пятницу каждую неделю.

Именно так: греческий Патриарх запрещает русским попам запрещать русским людям нормально есть.

За три года до меня, в 1157 году ростовчане, во главе с племянником епископа Смоленского Мануила, выгнали своего епископа Ростовского Леона за то, что тот «не разрешал поста в среду и пяток даже по случаю великих праздников». Бедняга побежал домой в Грецию «и встретил на пути императора Мануила и с ним болгарского епископа Адриана. Леона обличили русские послы при императоре и его хотели утопить. Дальнейшая судьба его неизвестна».

Сама мысль разрешить кому-то съесть гамбургер в среду, на которую пришёлся, например, Духов день — наказывается смертью.

Похоже, что основную часть российской истории основная часть православного населения считала «не-постный день» — личным оскорблением. Особенно — по «великим праздникам». Ибо наглядная скудость трапезы, проистекавшая не от освящённого церковью запрета, делала очевидной неспособность большей части православных нормально, вволю прокормить себя.

К 18 веку катастрофичность положения крестьян снова, как и перед Смутным Временем, дошла до предела. Да они просто не имели достаточно земли, чтобы прокормиться! Размер земельного надела должен быть не меньше, чем 1.0–1.1 десятины на едока, а у них было — 0.8.

Победоносная Северная война должна была неизбежно закончиться национальной катастрофой уровня «Великой Смуты». Нас спасли, как обычно, леность, глупость и поражения. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — многократно проверено русским народом на личном опыте.

Наследники Петра, по лености, слабости, бестолковости не смогли обеспечить преемственность политики великого реформатора. Не было среди них Бориса Годунова. И слава богу!

«Любимое детище царя Петра» — русский флот — бросают на приколе. Где он и сгнил. Петербург, «Северную Пальмиру», «окно в Европу», оставляют «заколоченным» — царский двор, чиновничество возвращаются в Москву. Регулярная армия сокращается на четверть. Велено оставить в штате только тех офицеров, кто со своих вотчин прокормиться не может. Офицерское жалование превращается, фактически, в пособие по бедности. Российская Императорская армия — в «Армию спасения».

Государственные расходы начинают снижаться. Вслед за уже упавшими государственными доходами. Налоговый пресс слабеет. Но, как и положено у нас, не упреждающими решениями правительства, а просто массовыми неплатежами. Накопившиеся недоимки начинают сравниваться по размеру с госбюджетом. Их списывают, и они за десятилетие снова выходят на тот же уровень. Их снова списывают. Как это часто бывает в России — тот, кто не исполняет закон, живёт лучше законопослушного.

Налоги платят помещики. А им нечем — крестьяне просто мрут на этой земле. И тогда в Центральном районе «барщина» массово заменяется «оброком». Помещики увиливают от ответственности за существование своих рабов. Но прокормиться-то с этой земли — всё равно нельзя. И крестьяне идут в города, нанимаются за деньги. В этом — основа мощных мануфактур, процветания и возвышения России во второй половине 18 века — «Век золотой Екатерины». В безземелье, в постоянном голоде всех центральных русских губерний.

Быть бы России «пусту» от очередного «голодомора», но от Петра, кроме победоносной Северной войны, славы Полтавы, чуда «вознёсшегося града Петра», вступления в «семью просвещённых европейских наций» остались ещё два похода: первый и последний. Азовский, показавший непригодность старого российского войска. И Прутский — закончившийся поражением уже новой, петровской армии.

Негромкая победа, негромкое поражение. Как-то историки на этот счёт не сильно… Хвастать нечем? А эти две мелочи спасли нацию — южная граница отодвинулась, крымчаки и ногаи перестали год за годом прорываться к Оке. В моё время это называется Центрально-Чернозёмный район. Отсюда, от ставших безопасными, заселяемых пустых пространств Воронежской, Курской, Белгородской… пошёл хлеб. Спасший после-петровскую, императорскую Россию.

Не сам собой пошёл, а в обмен на товар, который делали на мануфактурах голодные крестьяне-оброчники. Отделяя дольку купцу-работодателю, помещику-благодетелю, государыне-императрице, святой православной церкви… Ну, если что осталось — и бабе с детвой достанется.

По воспоминаниям очевидцев, 18 век оценивался крестьянами, например, в Воронежской губернии — как «золотой век». А вот в Центре России, вокруг Москвы, в «родовом гнезде русского народа» — поколениями продолжалось существование на грани голодной смерти. Поколения постоянно недоедающих, заморенных, деградирующих людей. Как сказывается голод на умственных способностях ребёнка… Ну, я об этом уже говорил.

Ай-къю в те времена не замеряли. Но есть другой показатель — рост.

Традиционно северяне крупнее южан. Это свойство замечено и у животных, и у людей. Причина простоя: объём тела растёт пропорционально кубу длины, а поверхность тела, с которой идёт теплоотдача — пропорционально квадрату.

Для римлян, при завоевании Галлии, это было стратегической проблемой. У легионеров Цезаря средний рост составлял 165 сантиметров, у их противников галлов — на 8 сантиметров больше. В рукопашном бою это существенно — сверху рубить удобнее, руки — тоже длиннее. В поединке на мечах галл достаёт противника, сам оставаясь недосягаемым. И римляне активно использовали дротики-пилумы, сводившие «на нет» эту разницу в росте, в дистанции уверенного мечного удара.

Прошло несколько столетий и уже галло-римляне в страхе разбегались перед великанами-франками Хлодвига.

Русские средневековые костяки, скелеты людей, живших в достаточно холодном климате, генетически близких к высокорослым германцам и балтам, дают, почему-то, странно низкие значения — 165 сантиметров. Как у южан-римлян.

Солженицын в «Двести лет вместе» упоминает о том, что еврейские общины-кагалы были загнаны в конце существования Речи Посполитой в такую нищету, в такой голод, что попытки Австрийских Габсбургов, после раздела Польши, набирать евреев в свою армию разбились о мелочь мелкую — не хватало рекрутов достаточного роста. Но уже через пару поколений Российское правительство начинает набирать евреев на военную службу. Правда — детей. Которых ещё можно откормить до нормального роста. Маркс, описывая современную ему Англию второй половины 19 века, говорит о стремительном, в одно-два поколения, вырождении англичан, стекавшихся в города и становившихся фабричными рабочими. «А военное ведомство под шумок вновь снижает обязательный минимальный рост для новобранцев». Вот такой эффект даёт «голодное детство».

Для Центральной России — это норма. Не эпизод в одно-два-три поколения, а постоянное существование почти всю Московскую и Российскую историю. Полтысячи лет вырождения великороссов по причине непрерывного голода.

Не об этом ли писал В.И.Ленин, готовя своё «О замене продразвёрстки продналогом»: «продразвёрстка для старорусских губерний невыносима».

Кто-нибудь из попаданцев думал об этой «России, которую мы потеряли»? О нескольких десятках поколений, о сотне миллионов людей, которые просто не смогли вырасти в свою полную силу. Силу тела, силу ума…

Иногда много знать — плохо. Пока я соображал, да вспоминал, да прикидывал — как бы оно бы получше бы…, «мужи добрые» даже и не задумываясь о вариантах, приняли единственно им известный.

«Ярем барщины старинной» здесь ещё — «далёкое светлое будущее». У нас тут в Рябиновке — все «мудрецы пустынные» — до барщины на «Святой Руси» ещё не додумались. Причина простая — боярские усадьбы стоят на одном месте долго — вотчина даётся навечно. Севооборота нет, а по тощим, выпаханным землям пустить раба… семян не вернёшь.

Поэтому — оброк. Причём — общий. Солидарная ответственность, круговая порука… Платёж взыскивается со всей общины. Что-то мне это… сомнительно. Вроде бы, это плохо кончается… У Юстиниана в Византии — точно плохо. Но… мало знаю, не чувствую ситуацию, аргументов нет. Ладно, пусть будет «по старине».

Тут Хрысь начал, по исконно-посконному крестьянскому стандарту — плакаться. По теме: «бедные ж мы бедные, и взять-то с нас нечего»… Как много всякого всего община потеряла, скольких мужиков в землю зарыли… Я уж собрался посочувствовать, но Аким как отрезал:

— У вас чего, мужики нитку прядут? А баб ваших — без убыли. Работать надо. И мокрохвосток своих подгонять. По весне отдашь вдвое против прежней, княжьей дани. Разбаловались, понимаешь…

— А чтоб полегче было — я тебе из Пердуновки девок дам. Чтобы вы их «паучьей пряже» выучили. Ты, Хрысь, с женой вдвоём живёте — вот и возьмёшь к себе Меньшакову бабу с дочками. А ещё Прокую, пока в Пердуновке кузню не поставлю, отдадим здешнюю кузню и избу кузнецову…

Дед насчёт кузни скривился, но промолчал — кузнец нужен всем. Перед жатвой всегда вдруг оказывается, что куча инвентаря срочно нуждается в ремонте.

И понеслось… Заботы хозяйственно-организационные.

Я выцыганил у Акима шестерых мужиков и четырёх коней до жатвы, из Хрыся выбил полтора десятка молодых парней и мужиков да ещё с пяток лошадей. Мне ж не только избы ставить — мне ещё и землю возле Пердуновки под пашню расчистить надо. Это Хрысь… поскрипел, но стерпел. Но когда я заявил, что надо с завтрашнего дня выводить смердов на расчистку земли под новую пашню и возле «Паучьей веси» — он взвился.

— Ты ещё мужей добрых учить будешь, как крестьянский труд делать! А ячмень кто жать будет? У самого покудова и волос — не вырос, а указываешь — где колосу расти! Ты ещё у Акима в мудях звенел, а я уже на пашне потел!

Мда… Исчерпывающий ответ «раба верного» своему «господину доброму». Вообще-то, в другую эпоху, Хрысь был бы прав: при нормальном севообороте у крестьянина с покоса до Покрова свободного времени нет. Отдых — только когда дожди идут. Но здесь пока даже трехполки нет. Озимых — нет, зяби — нет, снегозапахивания — нет. Даже навоз на поля не вывозят. Правда, ячмень… оно конечно… Классная вещь — вегетативный период 8–9 недель. Против 12–18 у яровой ржи или пшеницы. Примол больше чем у ржи, зерно крупнее пшеничного. Всем хорош. Только спелый колос очень быстро осыпается. «Зерно течёт». А если соптимизировать?

— Ну и как, Хрысь? Хорошо пропотел? Ручки устали? Теперь мозгой пошевели. Ячменя у вас посеяно немного. И не у всех. Как колос дозреет — остановишь расчистку да погонишь всех на жатву. Всех — на все полосы. Не важно — чьи. Всем народом вы быстро справитесь. Два-три дня на корчёвке погоды не сделают. А потом мужиков обратно. Пока остальная жатва не пойдёт. А бабы да старики с детьми пусть молотят. Сообща надо работать, купно. Тоже мне… общинники.

Так и хочется добавить: «работать по-советски, по-социалистически!». А общинников назвать «колгозпниками»…

По сути — я прав: один из базовых принципов эффективной организации — кратковременное концентрирование основных ресурсов в критической точке. Существенное быстрое продвижение в решении проблемы, перевод её в новое состояние. И пусть потом сама дозревает, а мы пока — и другое порешаем. Правда, «обезличка», «уравниловка», «потеря чувства собственности», «ответственности за конечный результат»… Колхоз «Заря феодализма»…

«— А давайте на все наши трудодни купим самолёт!

— Зачем?!

— А вот сядем мы в него всем нашим колхозом. И полетим. Отсюда — и к едрене фене!».

Перевели дух, обмыслили, запили пивком, зажевали луковичкой. Успокоились. Продолжим.

— Хрысь, нам надо построить вотчину. Аким Янович получил отсрочку на год. Вот за год нам надо народу расселить вдвое против нынешнего. На первое время я две тысячи пудов хлеба купил. Осенью привезут. Зиму переживём. А дальше? Весной не отсеемся — той зимой передохнем. Значит, надо этой осенью новины расчищать. Или как?

Кажется, только сейчас до Хрыся стало доходить, что он не под вздорного мальчишку с придурью и чертовщиной попал, а вляпался, в качестве одного из главных персонажей, в весьма серьёзный производственный процесс. Который обеспечен и денежными, и хлебными, и людскими ресурсами. И — согласием «вятших». В лице владетеля — Акима, и властей — посадника елнинского. Причём немалый кусок всех этих хлопот и трудов свалился на его личную шею. Что подтверждается непрерывно ощущаемой «гривной холопской» — ошейником. От которого ему не отвертеться и снять нельзя.

Какого-то испуга или тоски в нём я не увидел. Но хорошо была видна… озадаченность. Такая… конструктивно-направленная. «Ну и как же это всё… провернуть?». Уже чисто по инерции он спросил:

— А как с орешником?

Наш конюх-управляющий, естественно, сразу понёс. По лошадиному. Как кобыла с вожжой под хвостом:

— А чё орешник? Теперя вся земля наша! И всё, что на ней — наше! И орешник — тоже наш! А ежели «пауки», по свойственной им подлости и к воровству наклонности, туда сунуться, то владетель, в мудрости и вятшей славе своей, велит злодеев и порядков нарушителей, имать, пороть и всякими иными казнями наказывать…

— Погоди, уважаемый. Как было тобой совершенно справедливо отмечено и гениально сформулировано: «Вся земля наша. И всё, что на ней — наше». И среди всего этого «нашего» есть мелочь мелкая — наши смерды. Мы с Акимом Яновичем орехи собирать не пойдём — пошлём крестьян. А уж где эти наши смерды да рабы себе кашу варят, да постельку стелют… Хоть в Рябиновке, хоть в Пердуновке, хоть в «Паучьей веси»… Сегодня — здесь, завтра — владетель на другое место переведёт… Был человек «пауковский», стал «пердуновский»… А все одно — «рябиновский». Потому как — смерд Акима Яновича Рябины.

«— Приведите пример применения теории относительности в повседневной жизни.

— Вот вы ходите. Или — лежите. Или — бегаете. Это — относительно. На самом деле, вы — сидите. А идёт — срок».

Новый смысл сложившейся ситуации медленно начал доходить до присутствующих. Всё предыдущее десятилетие они видели друг в друге соседа-противника. Не то, чтобы врага, но — не-приятеля. Разные, раздельные, настороженно-враждебные. Глубоко привязанные именно к своей общине, к своему месту жительства. Вообще-то, перевод крестьян из одного поселения в другое даже и при крепостном праве практиковался крайне редко, и расценивался, обычно, как очень тяжёлое наказание.

Середина двадцатого века, Гренландия. Американцы срочно — «холодная война же!» — строят военно-воздушную базу. Попутно занимаются «решением социальных проблем местного населения» — в прелестном местечке на побережье построен коттеджный посёлок со всеми удобствами. Туда переселяют аборигенов-эскимосов из их примитивных, сложенных из кусков снега, жилищ-иглу. Где нет нормального отопления, освещения, окон, тёплых туалетов, мебели, электрических плит и встроенных стеллажей для одежды и обуви.

Один из американцев-строителей рассказывает приятелю-эскимосу о том, как во время войны он попал в концентрационный фашистский лагерь. Эскимос долго пытается понять описываемую ситуацию. Потом говорит:

— Знакомо. Тебя переселили.

У меня здесь — не эскимосы, а славяне, свободные смерды-общинники. Крестьяне особенно чётко понимают: «это — моя земля». Они с неё живут. И переходить на другое место, отрываться от «своей земли»… Но они теперь не на своей — на моей земле живут и с неё кормятся. Прижать «мир» так, чтобы он снова «отстрелился» очередным своим членом… — будем «эскимосить».

Интересно, что до Хрыся это дошло быстрее всех остальных. Может быть потому, что ошейник уже изменил коренным образом его собственный статус. Новизна личной ситуации сделала его восприимчивым к изменению ситуации общественной. А вот Акиму пришлось развернуться ко мне и, несколько недоумевающе, озвучить:

— И чего?

— Орешник — твой. Кому из твоих смердов и холопов в нём орехи собирать — тебе решать. По моему суждению, чтобы суеты там не было — пусть бабы да детишки «пауков» его вычистят. Когда захотят, как захотят. А тебе, владетелю — дольку дадут. Два ста пудов добрых орехов. Пустые, гнилые — не в счёт, замена — втрое. Спрос — с Хрыся. А сдать — к Покрову Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

Я осторожно снял свою бандану, поднёс к лицу — стирать давно пора. Ничего, факеншит, не успеваю. Скоро сам коростой зарасту. Аккуратно повязал платочек на своей плеши, затянул потуже. И поднял глаза на присутствующих. Они рассматривали меня с разными, но очень внимательными выражениями лиц. Будто чуда какого ждут. Типа: небесно воссиявший Покров Богородицы в формате Ванькиной косынки. Или — явление Христа народу на реках Угрянских. Или — претворение воды в вино в Рябиновке Галилейской. Не, делать из Угры спиртопровод я не буду — рыба передохнет. Нам её ещё по осени поймать надо будет, засушить-засолить и всю зиму кушать. Нечего запасы еды переводить попусту.

Наконец, Аким закрыл рот и высказал общее впечатление:

— Индо ладно. Ещё чего скажешь?

У меня хватило ума не вываливать на Хрыся все мои стратегические планы по поводу ну совершенно полного переустройства всея Руси и «Паучьей веси» в частности. Одну перестройку я уже пережил — можно хоть теперь сперва подумаю? А в мягких формулировках никакой идиосинкразии не возникает. Ни у Хрыся, ни у Акима.

— Надо бы всяких насекомых да мышек в селении вывести…

— Дык… Оч-ч-чень верное замечание — от мух житья нет! Пусчай-ка детишки их всех поубивают.

— Надо бы народонаселение приумножить…

— Дык! Да хто ж против! Вот хлеб обмолотим да и свадебки поиграем. Девок повыдадим. И пущай… приумножаются.

«Давайте жить хорошо» — все согласны. Что — «Программа построения коммунизма», что — «Концепция развития до…». «Светлое будущее» — всегда «на ура». Проблемы начинаются при детализации: «что такое хорошо» и «каким каком его поймать». «Дьявол кроется в мелочах»… Ну, об этом я уже грустил.

Нажимать я не стал — пусть сперва мужики освоятся, привыкнут к своему зависимому положению, к наказанию за всякий «шаг влево, шаг вправо»… А уж потом будем Меньшака для принудительного осеменения запускать и стрижку с брижкой внедрять. Для «Паучьей веси» это пока не критично — новосёлы и строители идут, в первую очередь, ко мне в Пердуновку. Там и санобработку будем делать.

Подвели итоги посиделок, договорились о контрольных сроках и формах предоставления результатов, зафиксировали принятые решения в берестяном формате, и, довольно благостно, отпустили Хрыся домой. Тот, уже уходя, на пороге, помял шапку и несколько неуверенно спросил:

— А сын-то мой как? Справляется?

Ну, тут уж я соловьём и распелся! А чего — «нет», коли — «да»? Мне своего человека хвалить — в радость. Тут принцип простой — в моей команде худых человеков — нет и быть не может, потому что иное лично мне — укор. Без дела злословить да сплетничать — глупое занятие. А по делу — это уже конструктивная критика. Высказывается в глаза с соответствующими оргвыводами. И в конце панегирика Потане — запускаем соцсоревнование. С элементами ненавязчивой лести:

— Сын-то твой оказался добрым мужем. Разумным. Но у тебя-то самого, пожалуй, и получше получится. Раз ты такого толкового сына воспитал. Опять же — годами ты по-умудрённее, рук у тебя — две, народу под рукой — по-более. Да и община-то уже живёт — не с пустого места начинать. Так, подправить кое-чего. Думаю, что будет Потане чему у тебя поучиться и в этом, тиунском, ремесле.

Глава 150

Как-то раньше никогда не думал, что рабовладельцу бывает полезно своему рабу — льстить. Не в ситуации, когда нож к горлу приставлен, а вот так, «для мобилизации на трудовые подвиги». Как-то про это никто… Ни из попаданцев, ни из историков. Но ведь люди — хоть с ошейником, хоть без — всё равно хомосапиенсы. И похвала оказывается, временами, более дешёвым и более эффективным допингом, нежели бесконечная порка.

Правда, есть необходимое условие: чтобы хвалить — надо знать. Человека, его труд, его проблемы — стоявшие и преодолённые. А вот «на кобылу и двадцать плетей» — любого, даже и совсем незнакомого, положить можно.

Ушёл Хрысь, убежал по срочному делу насчёт «куда сено-то выгружать» — новый-старый управитель. Ушёл, тяжело хромая Яков. Надо мужика срочно тащить к Маре. Как бы он не доигрался до ампутации. Или её сюда? Тоже полезное дело. В смысле пропагандистского эффекта, например. Мы остались с Акимом с глазу на глаз, Сухан у дверей не в счёт.

— Ловок ты, паря. Вон как «пауков» сегодня обратал. Сами на себя и хомут надели, и тебе же кнут дали. Далеко пойдёшь, отрок.

Что-то он официально как-то…

— Аким, раньше ты меня сыном называл. Покуда худо было. Теперь, видать, полегчало?

— Ты!.. Ты мне не сын! Ты — кукушонок приблудный! Я тебя в дом пустил, жить позволил, сжалился над бестолочью плешивой! Пригрел на груди гадюку семибатюшную! Я тебе всё дал! Вон, даже сегодня — ни слова против глупостей твоих… А ты!

Не понял. За «гадюку» я, конечно, могу без разговоров и «фасад подправить». Хоть кому. Но… у деда руки в повязках. И видно, что он их бережёт. Набить морду безмозглому… не проблема. Вон Сухан с еловиной стоит. Чтоб самому не мараться. Но бить безрукого…

— Акимушка, тебя кто-то обидел?

Как он взвился! Аж слюной брызжет. И слов не находит… Нашёл.

Интересно, «хорьком паршивым» меня недавно называли, «соплёй плешивой» — как постоянной рефрен, но что змеи — яйцекладущие — как-то… хотя в школе по зоологии проходили. «Трёхжелтковое протухшее яйцо похотливого криворылого аспида» кто-нибудь себе представляет? Ну не водятся же на Руси эти «ядовитые ужы»! А он такие подробности их повадок выдаёт… Особенно — сексуальных. Поймаю мамбу и обязательно проверю. Как у неё с рылом. И как же она это всё делает. Такие позиции… даже для змей… Надо посмотреть.

— Всё сказал? А теперь ответь на один вопрос: с какого такого испугу ты тут слюнями брызжешь?

Аким, набравший было воздуха для продолжения для своего зоологического монолога, поперхнулся, безнадёжно махнул на меня рукой. И отвернулся в сторону.

«Самый верный способ испортить отношения — начать их выяснять». Уж не знаю — чья эта мудрость, но, неоднократно проверив на личном опыте, подтверждаю — именно так. Однако, если считать предшествующую лекцию о «трёхжелтковых яйцах» — как же они это делают? — искренним выражением духовной сферы данного индивидуума, то портить уже ничего. Можно спокойно уточнить подробности.

— Дед, ты из-за кузни так завёлся?

Умные книги подсказывают, а собственный опыт — показывает: ссору всегда надо переводить из состояния «и вообще» в состояние «а конкретно». Потому что, если я «вообще такой-сякой…», то это явление природы и ничего поделать нельзя. А вот если «конкретно у подруги — новые серёжки, а ты мне…» — то эта проблема решаема и нужно только обговорить детали. Но Аким же, вроде бы, серёжки не носит?

— Дурак! Причём тут кузня? И из-за кузни тоже. Это ж где такое видано: один сопляк другого притащил, да ещё и чужую кузню ему отдал! Мою кузницу! На моём дворе! Какому-то прыщу безродному, безрукому! Который и не умеет-то ничего, а уже хаять сразу!

— Стоп, дед. Прокуй сегодня своё первое дело для нас сделал — ошейник для Хрыся. Огрехов нет. Чего ты его «безруким» зовёшь?

— Да ни в ём дело! В тебе! Ты ж всё под себя гребёшь! Будто тута всё твоё! Будто меня и вовсе тута нету! Я тебя, по доброте душевной в семью взял, как сына родного принял, а ты, змеюка подколодная, меня же с дома моего и выгоняешь! Кукушонок хитрозлобствующий!

Ну, положим, как твоя «доброта душевная» выглядит — я помню: «пойди, дитятко, да убей. Четверых здоровых мужиков». И в остальном… может, я где и «превысил должностные полномочия» или, там, «пиетет не соблюл»… А Аким молотит дальше:

— Пердуновку — себе забрал, сегодня вот — «пауков» примучил. С меня коней да работников стребовал. Хитрожо…ый сильно — я ж тебе перед смердами отказать не могу. И все эти дурни тебе в рот глядят, только про тебя и балабонят: ах, он волхвов побил, ах, он ведьму извёл, ах, он старого да калечного от смерти спас, из поруба вынул… Герой, твою мать! А что я тут столько лет… что в Елно я — не ты! — железо калёное в руках таскал… что… всем наплевать и забыть. Даже внук родной — только про тебя и спрашивает. Ишь ты — светоч плешивый выискался…

Тю. Так вон оно чего. А я уж испугался. Проверим.

— Аким, ты с Ольбегом помирился?

— Твоё какое собачье дело?! Я ему подарки привёз… три раза мужиков на торг гонял… настоящий шелом воинский… блестящий весь, с еловицем, с переносием… а он… глянул, буркнул да ушёл… Тварь неблагодарная! Я к нему со всей душой… а эта козявка недоделанная…

— Так ты к нему — «с душой», или — «со взяткой»? Ты его любовь за блестяшку купить решил? Как девку гулящую? Ну, ты, Аким Яныч, меня удивил! Ты ж воина растил, достойного внука славного сотника. Разве ж тебя самого цацками переманивали? А Ольбег весь в тебя пошёл.

— Ну уж и весь…

— Весь. Такой же упёртый и вздорный. Только что пока бороду не жуёт — нечего. Ну, это дело наживное. Где он?

— Где-где… Ни к матери, ни ко мне не приходит. После тебя ж всякие штуки на заднем дворе остались. Вот он там и пропадает. Всё через тебя, ирода плешивого…

Вот, Ванюша, запомни и регулярно повторяй перед сном: у тебя — мания величия. По-напридумывал всякого чего — будто Аким из-за тебя озлился. Слава там, авторитет, имение, вотчина… А у него своих забот выше крыши. И руки болят, и дочка вдовой осталась. А главное — единственный внук «глянул, буркнул да ушёл». Вот это — забота. А всё остальное — так, «к костюму бантики».

— Есть в миру один мудрец, звать его Карнеги…

— Не слыхал. Да что ты мне сызнова пустые сказки сказываешь!

— Потерпи. Так вот, этот мудрец сказал: «Тот, кто способен полностью владеть своим рассудком, овладеет всем, что принадлежит ему по праву». А вот ты, Аким, настолько со своим разумом не в ладах, что не только тебе самому «принадлежащее по праву» — не берёшь, так и внука своего — всех прав лишаешь. На кой чёрт ты его «ублюдком» назвал? Наследства лишить собрался? В мою пользу? Так мне, «семибатюшной гадюке» и «яйцу аспида похотливого», оно нафиг не надо. Ладно, пойду-ка я с мальцом поздороваюсь. Ты у себя в опочивальне будешь? Ну и хорошо.

Не люблю я это дело — быть миротворцем в семейных делах. Сначала — они тебя попинают, потом, если примирение получится — о тебе забудут. Раскол, ссора в семейных отношениях — дело… стыдное. Вспоминать об этом не любят и не будут. И, соответственно, радоваться миротворцу… вряд ли. Но — надо. Мне Аким нужен в мирном состоянии, а не в «спонтанно самонаводящемся». Да и как-то… жалко их обоих. Что старого, что малого.

Вот я и пожалел. От души.

Чему меня «Святая Русь» уже научила — по щекам людей бить. Как-то в первой жизни… не, кулаком — бывало. А вот чтоб наотмашь… В моё время это считалось чисто женской манерой. А здесь — аристократической. Кстати, и «Русская Правда» даёт расценки на такие действия — «заущение» — как за обидные, оскорбительные. «Ущерб чести».

Ольбег и вправду был на заднем дворе. Висел на турнике. Не за шею подвешенный, слава богу, а на руках. Но подставка из-под ног у него свалилась, как при нормальном повешении.

Турник мы ставили для взрослых мужиков, для Ивашки моего — в первую очередь. Ольбег притащил откуда-то лавку, поставил её «на попа» и забрался по ней до перекладины. Как он в перекладину вцепился, так лавка и завалилась. Теперь она лежит под ним, спрыгнуть — ноги поломать. Перекладина толстая, обхватить ладонями нормально не может. Болтается как… ну, воды вокруг нет — не в проруби.

Подскочил, поймал чудачка поперёк пуза. А тяжёленький у меня племянничек вырос.

— Ну что, сестрич, со свиданием.

Сын сестры — «сестрич». Последнее на тему родства, что я от Акима сегодня слышал, что я ему не сын. Тогда Марьяша мне — не сестра. А Ольбег — не племянник… Если я каждой дурости Акима следовать буду — совсем без родни останусь. Не очень понятно — зачем мне такая родня, но вот так, по вздорному делу, от своего отказываться… Не, я — жадный. Пусть у меня будет «сестрич».

Мальчик от неожиданности сперва испугался, но, узнав меня, обрадовался чрезвычайно. Хоть я и поставил его на землю, но отцепляться от меня он не спешил, а радостно защебетал:

— Ваня! Ты! Откуда! А я думал — ты и не заглянешь… а я тут вот… а оно высоко… так я приставил… а оно упало… а ты как? Говорят, ты там себе острог строишь. А можно я к тебе? А как узнал, что я здесь?

Я неопределённо махнул головой в сторону господского дома, через который я прошёл насквозь, добираясь из поварни сюда, на задний двор. Ольбег вдруг резко переменился в лице. Вид его стал угрюмым и озлобленным, он сильно оттолкнул меня обеими руками и дрожащим голосом, от непонятно отчего воспылавшей ненависти, произнёс:

— Тебе эта сука мерзкая сказала?

Ребята, я как-то за вами не догоняю. Я как-то при такой скорости ваших эмоций… Что дед, что внук. Чегой-то вы? Резкие вы… как забродивший квас. Может, съели чего? Такого… сильно взбрыкивающего…

— Ты к ней заходил? К курве этой? К матери…

Точно — не догоняю. В смысле лингвистики и повествовательно-описательного фразосложения. А вот в части мордобоя — реакция у меня нормальная.

Пощёчину я выдал Ольбегу чисто автоматически. Просто чтоб он заткнулся. За последнее время меня самого несколько раз пытались накормить оплеухами. Разница между оплеухой и пощёчиной — есть. Но у меня это как-то так естественно получилось. Чуть короче замах и кисть чуть сильнее отклонить и расслабить… Ольбег ахнул, отлетел в куст, повозился, но — боец растёт! — ухватил там какое-то полено — не убрались мы тогда перед уходом из Рябиновки до конца — и кинулся на меня с воем.

Да что ж они все такие психованные! Мальчик — шустрый. Но — маловат. Сработал автоматический «милицейский» залом. Перехват кисти с последующим выводом её за спину и подниманием к плечу атакующего. Попавшийся — сгибается, ручонка — разжимается, полено — изымается и выкидывается. Традиционно, в акустике сперва раздаётся вскрик от боли в руке, потом должен следовать поток ругательств.

«Потома» я ждать не стал, развернул рывком Ольбега к себе лицом и влепил вторую пощёчину — наотмашь, по другой щеке. Мальчик снова улетел. Но уже в другие кусты.

«И если тебя ударили по одной щеке — подставь другую». Настоящий христианин будет. Мордобой как освящённый самим сыном божьим метод воспитания высокой духовности и неприкрытой моральности. Господу угодно видеть только битые мордасы. Но запас щёк, вроде бы, исчерпан. Уже можно переходить к разумной деятельности?

Бить детей — ну очень не хорошо. Просто… смерть педагогике. Если это делает педагог. А я — нет. Я тут не педагог, а старший «святорусский» родственник. Вроде бы как. И поэтому не только имею право, но и обязан… Как там, в «Изборнике»: «не ослабевай бия младенца»… Хотя… стыдно как-то. Ребёнок же! Но рассуждать он вздумал о делах взрослых. «За базар надо отвечать» — это я хорошо запомнил. «По всей строгости» действующих исконно-посконных патриархальных нормативов.

— Гадина плешивая!

— Ты ещё на меня попрыгай — ещё получишь. Первая плюха — за Марьяшу. Она тебе мать. Хоть какая бы она не была — тебе она — мать родная. Она тебя родила — теперь терпи. Поносные слова на неё говорить — не смей. А второй раз — снова за неё. Она мне — сестра. Я тоже терплю. Заруби на носу — лаять при мне родичей — никому не позволю. Хоть каких. Зарубил? Вот здесь.

Я подошёл к сидящему на земле Ольбегу и ткнул пальцем ему в нос. Он ошарашенно свёл глаза, пытаясь рассмотреть кончик собственного носа. Плохо: косоглазие у лучника — смерть профессиональной карьеры. Пока, правда, вроде бы, слабо выражено. А как исправить? Очков корректирующих здесь нет. Может, какие-то местные способы найдутся?

— Ладно, давай руку. Пойдём к Акиму.

— Чегой-то? Я с ним мириться не буду! Ты знаешь — чего он про меня сказал?! Я вырасту — я его вообще…

— Ты только что — мне тоже много чего сказал. Мне что, тебя тоже — «вообще»?

— Он сказал, что я — приблуда! Что я ему не внук…

— А мне он только что сказал, что я «гадюка семибатюшная». Я как, похож? А в профиль? А вот так?

Я старательно изобразил танцевальную волну. Сначала горизонтальную — руками и плечами, затем вертикальную — от головы до пяток. Вторая получилась плохо — дочка показывала несколько раз, но у меня уже к тому возрасту позвоночник был уже здорово закрепощён. Вернусь в Пердуновку — утренние разминки прямо с завтрашнего дня — обязательно.

— А ещё он назвал меня паршивым ублюдком!

— Гос-с-поди, Ольбег! Ну, ты как дитё малое! У тебя же нет парши? Значит — ты не паршивый. А «ублюдок»… Меня вот постоянно называют «Ванька-ублюдок». Так что мы с тобой — «два сапога — пара». Или ты мной брезгуешь? Нет? Тогда пошли. Сапожник-напарник.

«А ещё они называли тебя земляным червяком». Я мудрее мудрого Каа — кушать этого владетельного «бандерлога» не буду.

Приобнял Ольбега за плечи, пошли к Акиму в опочивальню.

Сцена примирения… Как обычно: обоюдное смущение, куча невнятных слов: «это… значиться… вишь ты такое дело… я уж конечно… но и ты ж ведь тоже…». В какой-то момент Ольбег неудачно зацепил руку Акима, дед охнул от боли, мальчик перепугался, заволновался. Наконец, дед с внуком обнялись. Радостно-смущённое воркование, счастливое лицо внука, уткнувшегося со слезами деду куда-то в живот, и там чего-то извинительно-упрекательного произносящего. Размякшее лицо деда, гладящего ребёнка по голове, по спине, «ну ты ж понимаешь… ну я ж не со зла…». А у самого — слёзы в глазах стоят. Оба сморкаются от полноты чувств и боятся. Боятся сказать что-то, что может показаться обидным другому, боятся оторваться друг от друга.

Люди, которые любят друг друга, называются любовниками. Вот тут у меня перед глазами два очень любящих человека — дед с внуком. Они успокаивают друг друга своим малосвязным лепетом, прикосновениями, собственным теплом. Боятся прервать соприкосновение тел, соприкосновение взглядов, звуков, дыханий. Потому что боятся потерять соприкосновение душ. Наверно, именно соприкосновение душ — самое большое удовольствие в жизни. «Счастье — это когда тебя понимают». Даже завидно.

Как-то мы слово «любовь» очень усечённо понимаем. Как синоним слова «секс». Как при этом можно быть христианином, если «бог есть любовь»? А не — «бог есть трах».

Это, скорее, типично для язычников: Венера, Кибелла… Интересно было наблюдать в 21 веке, как люди и народы, продолжая называть себя христианами, всё более и более становятся, по сути своей, — язычниками. Как постепенно меняется само это язычество. Если в 20 веке говорили о поклонении Маммоне или Золотому тельцу, то в 21 — богу Секса.

Легенда гласит, что когда правитель древнеегипетского города Коптос собрался на войну, он взял с собой всех мужчин и только один инвалид без руки остался в городе. Когда они вернулись из похода — все их жены были беременны. Выяснилось, что все жены и неженатые девушки забеременели от одного человека, от того инвалида, который остался в городе. За это правитель приказал отрубить инвалиду ногу, чтоб тот не мог ходить и прелюбодействовать. В следующий раз отправился правитель в поход и опять остался в городе только один этот инвалид. Когда войско вернулось, все женщины снова были беременны, причём даже те, которые до этого никак не могли забеременеть. Гневу правителя не было предела, ибо и его собственные жены тоже ожидали потомства. Но калеку нигде не могли найти. Что очень странно, ведь вокруг города пустыня и там некуда скрыться. И тогда все поняли, что только Бог мог сделать такое и потом исчезнуть.

Итого: идеальный сексуальный партнёр — это одноногий однорукий штатский «ходок-казанова», пренебрегающий противозачаточными средствами и обладающий способностью безвозвратно рассасываться в окружающем пространстве. Политкорректно говоря — антропоморфный псевдочеловек с некоторыми ограниченными физическими возможностями. И неограниченными — другими. Какая-то… зоофилия с осложнениями.

Но к язычеству древнеегипетскому в третьем тысячелетии добавляется куча других способов. Дошло до того, что Россию в Европе называют «последним бастионом натурализма».

Впрочем, рассуждать о наступлении язычества в России вообще сложно — оно никуда и не уходило, всегда было второй верой, подкладкой под тонкой глазурью христианства. В начале 21 века почти половина россиян, называющих себя православными, сомневались в том, что мир создан богом. С другой стороны, каждый десятый из атеистов предполагал акт божественного творения.

Нет, последовательное логическое мышление — не наша национальная черта. Нам бы как-то попроще. И мы, для простоты, обрезаем понятие «любовь» так, что это становиться уже не обрезанием, а кастрацией сущности.

Если у вас в доме есть маленький ребёнок — не забывайте прикасаться к нему. Просто погладить, поправить волосы или одежду. Даже если вам самим это не нравится. Впрочем, если не нравиться — вы моральный урод и вам, в самом деле, лучше держаться подальше. Все мы немного обезьянки, и тактильный контакт точно так же необходим хомосапиенсам для ощущения полноты эмоционального общения, как и мартышкам. Эмоциям, чувствам, выражению своих и восприятию чужих, нужно учиться, подобно тому, как мы учимся использованию другого средства человеческого общения — языку. Только начинать надо раньше — с самого рождения. Младенец, растущий без ласкового прикосновения, вырастает в человека, неспособного любить — просто не умеет.

Что-то я расчувствовался. Но Аким, наконец, прокашлялся и заговорил:

— К Марьяне заходить будешь?

Мда… Марьяша… Была у меня… не то чтобы мысль…. Богатая женщина… Как мы с ней… пока сюда бежали… Да и здесь уже…

Видимо, приятные воспоминания отразились на моей физиономии. Потому что умильно-счастливое выражение лиц собеседников заменилось напряжённым. Ольбег инстинктивно убрался под локоть Акима и посматривал оттуда. А на первом плане белели повязки на руках деда.

Яков, на постели которого я сидел, выспрашивая о его здоровье, тяжело вздохнул. Но даже не шевельнулся, не потянулся к мечу у изголовья. Он уже понял расклад — остановить меня они не могут. Будет так, как я захочу.

Захочу — пойду к ней, захочу — мы и «поиграемся» там. А они будут сидеть здесь, переживать и ожидать… «завершения процесса». Или можно её сюда притащить и здесь, у них на глазах, разложить. И отыметь всеми предпочитаемыми способами. Для однозначности восприятия и контроля обратной связи.

Они будут отворачиваться, будут ныть и мявкать, но их можно заткнуть. Старика-калеку и мальчишку-сопляка. Чтобы приучить к послушанию, к покорности. Чтобы «знали своё место». Под рукой «Зверя Лютого».

Аким медленно опустил голову и как-то со всхлипом вздохнул. Ольбег немедленно высунулся из-под локтя вперёд, вывернул головёнку и вопросительно уставился в лицо деда. Мал ты ещё, Ольбежка. Эмоции ловишь, а смыслов не понимаешь. Аким сдался. Внук для него дороже дочери. Ради счастья примирения, ради «соприкосновения душ» с тобой, он готов отдать мне и душу, и тело твоей матери. «Делай что хочешь…». Бог с ней, с её душой, а вот…

— Как она поживает? Поздорову ли?

— Чего-то приболела. По-женски. Из опочивальни своей почти не выходит. Сидит там одна. Служанок-то у неё нынче нету. Вчерась про торка твоего выспрашивала.

Аки-и-м… Ну ты как ребёнок — болячками отпугиваешь да неприязнь в форме ревности пытаешься возбудить. Примитив. Мы такие интриги ещё в первом моём детстве проходили, в пионерском лагере.

Э-эх… Марьяша… «Конэшно — хочу!». Но как это воспримет Чарджи… ссориться с ним… Меня-то он… перетопчется. Но следом полезут Ивашко с Николаем. По старой памяти, по нахоженной тропке. В команде будет свара. И ещё вот эти двое, что у меня перед глазами сидят… Вот так вот, рывком об колено ломать? Жалко? — Да.

А ещё глупо и неправильно. Я так чувствую. Только… Могу ли я доверять здесь, в «Святой Руси» собственному чувству правильности? Представлениям, сформировавшимся в эпоху «торжества социализма, гуманизма и демократии» и подправленным во времена «торжества демократии» уже без всяких сдерживающих факторов?

Можно придумать какое-то сложное обоснование, какую-то хитроумную, «макиавеллевскую» аргументацию. Но себе-то можно и правду: мне просто их жалко. Ломать им момент счастья… Поманить и втоптать… Для воспитания покорности, преданности — обязательный элемент.

Меня так самого в Киеве обрабатывали. Ощутить запах колодезной воды перед носом, чувствовать мираж вкуса на иссушенном языке… и не мочь напиться. Умирать от жажды и молить уже не о воде, но о милости господина своего, о благоволении и снисхождении к ничтожному рабу его. Ибо всё — в воле его. И оттого лишь, от воли его — может случиться и мечтаемое: дозволение прикоснуться к воде, разрешение жить ещё…

Вот так воспитываются преданные слуги, «холопы верные» — основа всякого аристократического дома. Именно они — «сержанты аристократии» и удерживают порядок в поместьях и вотчинах. Готовые исполнять господскую волю «не щадя живота своего», и уж тем более — чужого, за «прирождённого господина»…

По-здешнему вот так — правильно.

Здесь ещё нет «богопомазанника» — государя. Нет «божественного права» аристократии и духовенства и, соответственно, «божественного бесправия» всех остальных сословий. «Здесь» — на «Святой Руси». В Европе-то — уже. В Реймсе освящённый елей — ручьём бежит. Очередной лобик — «богом мажут». Опять они нас обгоняют. Сейчас «европейских дух» — дух почти всеобщего рабства. Во Франции и Германии — почти все крестьяне — крепостные. Кто не помнит — городского население здесь: 3–5 %.

Через шестьсот лет Вольтер напишет: «Я поверил бы в божественное право аристократов управлять крестьянами, если бы дворяне рождались со шпорами на пятках, а простолюдины — с сёдлами на спинах».

Вот прямо сейчас у этих двоих прорастают «сёдла». Не для «дворян» вообще — для меня персонально. Они уже взнузданы. Своей взаимной любовью. Счастьем её обретения. И страхом её потерять. Это только их свойство, только их дело. Но они не смогли разобраться со своей проблемой сами, им потребовался посредник, миротворец. И теперь им кажется, почему-то, против всякой логики, что их счастье, их «соприкосновение душ» — в моих руках, в моей воле. Потом это пройдёт, очень скоро они поймут, что могут вполне обойтись без меня. Поэтому их нужно доламывать сейчас. «Примучить», унизить, «нагнуть» так, чтобы существование вне моей воли было бы невозможно, страшно, стыдно.

Но мне их просто жалко. А пожалеть здесь кого-то… Жалость моя — убийственна. Сколько раз я в этом здесь уже убеждался. Но…

— Раз приболела — не буду беспокоить. Пойду я. Поклон передайте.

То, что милосердие моё — смертельно, я в очередной раз убедился очень скоро. А тогда, поговорив ещё чуток с Акимом, отправился домой, в Пердуновку.

…

Прокуй всю дорогу от Рябиновки до Пердуновки толкал монолог: то — ругал кузню «как там всё плохо», то — строил планы, как он всё переделает и «как там будет хорошо».

Как интересно всё связано в мире: дело идёт к жатве. Значит, нужен кузнец для ремонта инвентаря. Кузнецу нужна кузня. В кузню нужен молотобоец. Опаньки! Остальное у меня есть — мастер, железо, инструмент, уголь… А вот «пресс самоходный средневековый»…

Нужен здоровый сильный мужик. Неженатый, бесхозяйственный. Потому что у хозяйственных — собственные наделы, которые надо убирать. Бестолковый. Потому что толковым и другие дела есть — жатва, заготовки на зиму, стройка моя… И получается, что в кузню к Прокую надо ставить… да выбора-то нет — надо ставить Жердяевского дебила.

Факеншит! Те же грабли! Эту конструкцию я уже проходил. Но… но то, что она здесь возникла — закономерно: олигофрения часто связана с большим ростом. Пострадавшие мозги сдерживают изменение гормонального фона, что обеспечивает более продолжительный период роста тела. Дебилоидность великанов отмечена во многих эпосах и сказках. От Полифема из «Одиссеи», до горных троллей из «Туда и потом Обратно и что случилось После».

По энерговооружённости имбецильный «пресс самоходный» — подходит. А вот по управляемости… Ладно, каждое утро сбегать в Рябиновку до света и ласково рявкнуть ему три раза на ухо: «Фофаня. Подъём»… А потом он будет рядом с Прокуевой головой целый день молотом махать? Один раз — «не рядом» и… опять какого-то нового кузнеца «об коленку ломать»? Нужно самому там оставаться. Не, я — не против, «третьим — буду». Посижу в кузне, присмотрю за обоими, подучусь кузнечному ремеслу… Ага. А остальное кто делать будет?

Снова, как уже случалось в моих рябиновских делах, я ощущал себя застрявшим в раскорячку. Не могу быть одновременно везде, где надо. Почему Балу у Киплинга радуется, что бандерлоги не разорвали его на сотню маленьких медвежат? Ведь вокруг столько нужного и интересного! Одновременно в разных местах… Я бы не отказался.

Решение проблемы никак не находилось, пока не явилось живьём прямо перед моими глазами. Мы уже сидели за общим столом на дворе усадьбы деда Пердуна, ужинали, когда я его увидел. Решение вполне классическое. Называется: «Девочка и чудовище».

Чудовищем, естественно, был дебил Фофаня. Здоровенный, с топором на плече, с кудлатой нечёсаной головой, засыпанной древесным мусором, в какой-то драной грязной овчинной безрукавке, с полуоткрытым ртом, в уголках которого мокро поблёскивали слюни, он топал на ужин к общему столу под открытым небом, ведомый за руку маленькой девочкой. Особенно маленькой рядом с этой горой мяса, овчины и опилок. Девочка ему негромко что-то проповедовала, а он, наклонив голову к плечу, напряжённо слушал.

Девчушка подняла голову, и я узнал… Твоюмать! Идиотка безмозговая!

Ессесно — Любава. Кто ж ещё? У этого здоровенного придурка — на плече топор. Одного взмаха достаточно, чтобы развалить дурочку от темечка до… до того места, откуда ноги растут. Да он просто кулаком хлопнет и вгонит её в землю по маковку!

Спокойно. Спокуха, Ванюха. Глаза — не пялить, взгляд — отвести, вдох-выдох, резких движений… и таковых же звуков… Тихо. Спокойно. Хлебаем… хлёбово.

Любава усадила своего спутника в стороне от общего стола на брёвна, пробегая мимо нас в поварню мимолётно вежливо улыбнулась, и скоро вернулась с миской в руках. Чего-то приговаривая, расстелила на коленях у дебила рушник, поставила миску похлёбки, положила краюху хлеба, выдала ложку и сама уселась рядом. Потом, оглядев соседа, всплеснула руками, вскочила, забрала у него из руки топор, поставила аккуратно рядом — надо бы в торец бревна загнать, девочка, ну да ладно — сил у тебя маловато, снова уселась на прежнее место, поёрзала, устраиваясь основательнее, и достав собственную ложку, запустила её в миску. Всё это время дебил смотрел на неё, не отрывая глаз. Его мусорная голова, медленно, казалось — со скрипом, непрерывно поворачивалась за ней.

Любава уже поднесла ложку ко рту под внимательным взглядом Фофани. Да он вообще ничего вокруг не замечает! Весь в ней, в её «ужимках и прыжках». «Хоть кол на голове теши» — вот про такое состояние. Но в последний момент Любава снова что-то заметила. Какой-то непорядок. Вывернула ложку назад в миску, сунула миску в руки дебилу, сдвинула рушник у него на коленях. И, заставив его опустить голову, придавив затылок этой ходячей горе безмозглых мускулов своей маленькой ручкой, вытерла ему мокрый слюнявый рот концом полотенца. Затем вернула всё в исходное положение, снова зачерпнула ложку и, поднеся ко рту, начала, похоже, учить здоровенного мужика-идиота дуть на горячее. Офигеть! Он что, не умеет?! А как же он до таких лет дожил?! Или она что-то такое интересное про это, всем хорошо известное — рассказывает?

Глава 151

Ванька! Вспомни, что ты хорошенького обещал повторять себе каждое утро? «У меня — мания величия!». До утра ещё ночь впереди, а повторять уже нужно. Ты же сам хвастался умением находить новое — в повседневном, в общеизвестном. Выискивал всякие парадоксальные, необычные точки зрения на привычные, рутинные вещи. С чего ты взял, что это только тебе свойственно? Старинную солдатскую сказку про то, как Суворов под Измаилом учил Кутузова горячую кашу есть — помнишь? Так чему удивляться? Если один российский фельдмаршал научил другого российского фельдмаршала дуть на горячее, что привело к гибели «Великой армии» Французской империи, так почему маленькой девочке не поучить этому же большого придурка?

Я несколько ошарашенно перевёл взгляд на сидевшего рядом со мной Потаню. Тот, продолжая неловко работать ложкой, зажатой в левой руке, объяснил:

— Она говорит: с ним никто играть не хочет. Все от него шарахаются. Вот он и обижается. Ну, оно правда — пришлые-то, односельчане его, близко не подходят да только издали насмехаются. Я тут одному уже по уху дал. Дразнильщику. А Любава этому-то помогать стала. То подаст чего, то — щепки-то летят — ходить неудобно — приберёт там. Почитай — цельный день от него не отходит. Балоболит про чегой-то. Чегой-то не так?

Мужик! Ты чего, с ума сошёл?! Это же псих! Он же сам не знает — чего он через минуту делать будет! А ты к нему маленького ребёнка подпускаешь. Да он же уже одну девку забил до смерти! Взрослую, жену свою!

Я уже собрался высказаться, когда сидевший напротив меня Чарджи, уныло, не поднимая глаз от внимательного разглядывания собственной миски, произнёс:

— Лопушок, что при дороге растёт, называется подорожник. Его к ранам прикладывают, А вот этот лопушок с косичками можно будет к душе прикладывать. Для исцеления болезней души. Ты так предсказал.

Он вдруг коротко взглянул мне в глаза. Мгновенный цепкий прямой и… тоскливый? взгляд. И торк снова занялся изучением своего отражения на поверхности похлёбки.

Очередная его проверка меня «на вшивость»? Или его самого — себя на глупость и доверчивость? Вот же… факеншит!

Во дворе — человек сорок. Все наличные мужики, местные и пришлые, бабы, детей несколько. Общий ужин для работников, остальные — так зашли, посидеть, пообщаться после трудового дня. Мы-то и говорили негромко, и сидим с краю. Большая часть стола занята пришлыми — коробецкими. Общий гомон стоит. Молодые парни, хоть и проработали целый день на жаре, но сил хватает за ужином шутки шутить, трепаться о чём-то. Возле двери поварни пара местных баб бурно жалуется Домне на «своих». Та кивает и внимательно, как капитан на мостике, оглядывает поверх голов собеседниц двор и столы — доели уже похлёбку? Пора уже полбу тащить?

И вдруг — тишина. Кое-кто глянул быстренько в мою сторону, и все снова не смотрят, будто делом своим заняты. Но — молчки. Слушают. Ждут. Чуда, колдовства, исполнения пророчества. Или — неисполнения. «Ванька-то-колдун — сказал, а после — забоялся. Дык он вообще — помело без привязи. Соврёт — не дорого возьмёт…».

Острый, неотрывный взгляд исподлобья у Чимахая. Я ему чего-то обещал? Моим словам веры не будет. И он просто поубивает половину моей команды. Повод-то он найдёт. Горделивый взгляд у Ивашки. «Вона какой у нас господин. Не чета прочим». Если за моей спиной надо мной насмешничать начнут, он тем насмешникам… Гурду-то я ему вернул.

Полуоткрытый рот Хотена. Смотрит он в сторону, на Фильку, с которым разговаривал. Но слух — здесь. А рот открыл, чтобы лучше слышать. Чтобы потом пересказать «слово в слово» с полным набором своих комментариев и представлений о том, что именно я имел в виду. Именно его версия и станет общепризнанной.

Ребята! Я не хочу в святые! Я не хочу в пророки! Я даже в колдуны не хочу. Да поймите же, блин! Это же просто опасно! Если у этого дебила «резьбу сорвёт» — куча трупов будет. Детских трупов! Я же помню, как выглядит трупик новорождённого, привязанный пуповиной к своей мёртвой матери. И как это пахнет…

Какого чёрта меня тогда понесло отвечать Чарджи так это… литературно-красиво-обобщённо?! Тебе, Ванька, не только член надо узлом завязывать, но и язык. Главное — язык. «Молчание — золото»! Вот забей себе пасть этими «паучьими» орехами и грызи. Молча. И — сплёвывай. Как та белка у князя Гвидона:

«Из скорлупок бьют монету Да пускают в ход по свету»…

Так. Эмоции — побоку. Суть? Суть простая: Фофаню отсюда надо убирать. Иначе родненькие односельчане — его задолбают. Как выглядит коллективная травля одного всеми — знаю. Сам участвовал.

Этот сладкий восторг единения с коллективом, острая радость взаимопонимания, возвышающее тебя восхищение соратников, когда удаётся как-то особенно смело, особенно изощрённо… уелбантурить общую цель. Особенно, когда затравливаемый — сильнее каждого из стаи по отдельности. А вот вместе — мы сила! Сила стаи шакалов. Базовые инстинкты, способствующие выживанию вида. Наработка навыков групповой охоты, уточнение стайной иерархии. Путём общей охоты на своего. Мартышки парию прогоняют, как леопарда — кидаются бананами и кокосами. Мы… Впрочем, хомосапиенсы не мартышки — мы-то всеядные.

Восторг коллективизма у меня держался, пока противно не стало. Воспитание-с. Образование, знаете ли. И прочие интеллигентские штучки всяких высоколобых гумнонистов. Которые калечат простую невинную детскую душу. Навязывают чуждые ценности, ложные приоритеты и надуманные ограничения, подавляют естественные желания. Не наше это, не исконно-посконное. Антинародно и противоестественно. Проще надо быть, ближе к корням. К нормальным развлечениям стаи плешивых обезьян.

Особенность данной конкретной ситуации — в характере «затравливаемой дичи». Как матёрого одинца поднимать — возможны потери среди борзых. Здесь много «сильно бОрзых» — потери будут обязательны и существенны.

— Любаша, как поешь — подойди сюда, поговорить надо.

Народ дружно выдохнул задержанное дыхание. Разочарованно. Вот прямо «здесь и сейчас» чуда не будет. Интересно, а что они предполагали увидеть? «Окропи олигофрена кровью девственницы троекратно, и он обернётся Финистом Ясным Соколом»?

Вместе с Фофаней нужно убирать и Любаву. Этому идиоту нужен поводырь. Сначала постоянно, потом, наверное, только утром и вечером. Но контролёр — нужен. Иначе у дебила снесёт крышу, и его остановят только так, как я прежнего молотобойца остановил — ножом по горлу. Рискованно? — Да. А как иначе? Положить его связанным на лесосеку и попытаться попасть в него падающей сосной? Какой вариант сволочизма тебе приемлемее, Ванюша? — Тот, который прибыльнее. А риски надо попробовать уменьшить.

Прокую придётся серьёзно промыть мозги. Чтоб он своей вздорностью — не спровоцировал. У Мары попросить что-нибудь вроде брома или настойки пустырника. Для общего успокоения дебильского организма. И, похоже, надо убирать отсюда Ивицу. Она — сосватанная невеста, Фофаня это помнит, будет реагировать на её отсутствие в поле зрения. Точно — убирать надо обоих. Молодые парни — односельчане просто так мимо неё ходить не будут. Как они с ней сейчас заигрывают да глазки строят — я вижу. О, вот и за попку её пощипывают. А она так игриво повзвизгивает. Поваляют дурочку. А в Рябиновке она пользу будет приносить — и эту мою компанию обиходит и, к примеру, служанкой у Марьяши поработает.

Народ в массе своей уже рассосался, когда я изложил своим ближникам предполагаемой план. Удивила реакция Потани:

— Чегой-то ты перепугался, боярич? Он же дурень, а не злыдень. С чего это ему девку-то мучить?

«Мы же психи, а не дураки» — такая фраза в фольке звучит. А вот обратной: «Мы же дураки, а не психи» — никогда не слышал. «Матрос ребёнка не обидит» — русская народная мудрость. А — псих? Один из исследователей определяет отношение к детям в «Святой Руси» как «доброжелательное равнодушие». Как-то я не думал, что Потаня так… А оно вона как. Глубоко сидит.

Или они просто не видят потенциальных опасностей? Книжек не читали, фильмов не смотрели, криминальной хроникой… ну, понятно. Но, по общему мнению моих «мужей добрых» — особой опасности нет. Или это тупое исконно-посконное «авось обойдётся»? «Пуганая ворона — куста боится» — русская народная мудрость. Вороной меня пока не называли. Но у меня и выбора-то нет…

Как обычно, совершенно парадоксальная реакция у Любавы. Хотя если подумать… Она отвела спать дебила, кажется, даже колыбельную ему спела. И, радостно прыгая на одной ножке, прискакала к нам. А вот едва я объяснил, что она теперь постоянный «поводырь» у этого «кузнечного самоходного пресса» и утром отправляется в Рябиновку — разрыдалась:

— Ты меня прогоняешь! Ты меня видеть не хочешь! Что я опять не так сделала?

Пришлось объяснять, успокаивать: просто ты одна-единственная, кто с ним совладать можешь, ты всё время с ним, он тебя слушается… Новая перемена настроения:

— Ой, Ванечка! Ты меня ревнуешь! Ой, да истинная правда — ты в меня влюбивши! Ой, ну как ты мог такое подумать! Ты ж для меня лучше всех! Да я вообще на него и не взгляну!

И с разбега — мне на грудь. Хорошо, что не с ногами. Как на берёзу. Еле успокоил. Уселась у меня на коленях, лепечет успокаивающе, по лицу гладит. Тут мужики вокруг сидят, план работ на завтра обсуждаем, а тут… Еле унял. Спать отправил.

Когда я объяснил своим, что завтра подойдут шестеро мужиков с конями из Рябиновки, да полтора десятка с «Паучьей веси», тоже с конями, народ заволновался.

Однажды мирмекологи, это которые муравьёв изучают, взяли три трёхлитровые банки, насыпали в каждую по паре горстей лесного мусора — травинок, там, хвоинок, чешуек от коры, и сели рядом, включив секундомеры. А, да — забыл. В каждую банку они по свистку кинули муравьёв. Мирмекологи же! В первую банку — 25 муравьёв, во вторую — пять, в последнюю — одного. И стали ждать. В первой банке муравьи начали строить муравейник через пять минут, во второй — через полчаса. А вот в третьей… Один муравей никогда не начинает строить муравейник.

Есть в хомосапиенсах что-то от насекомых. Например, стремление к имитации активной трудовой деятельности растёт с размером коллектива. А моя задача, как руководителя всего этого «муравейника» — чтобы дело не свелось только к имитации или перекидыванию песочка по кругу, как бывало в фашистских концлагерях и в советской армии, а чтоб был желаемый результат — «муравейник» под названием Новая Пердуновка. Или — Большие Пердуны.

Я весь ушёл в планирование и оптимизацию. Я люблю и понимаю это дело. Продумать, пройти по шагам ещё не случившееся, не состоявшееся будущее, продумать всякие возможные варианты, потенциальные проблемы, найти способы их обхода и решения… Ещё никто не кричит истошно: «В Греческом зале! В Греческом зале!», а я уже предусмотрел: «У нас с собой было». И штопор — тоже.

Этого всего ещё нет, оно только в моей голове, виртуал, небывальщина. Которая завтра станет реальностью, частью «твёрдого», вещного, подлунного мира. Картинка, которая есть пока просто набор электрических импульсов в моих нейронах, превратится в дома, заборы, колодцы… Это всё будет стоять там, где я придумал. Оно будет делить и преобразовывать пространство, защищать от непогоды и предлагать пути, способствовать и споспешествовать, препятствовать и ограничивать… И во всём этом будут жить люди. Реальные люди с их страстями и проблемами, с тревогами и радостями. Они придут сюда, и для них моя иллюзия, электричество моих нейронов, будет уже реальностью. Их собственной реальностью их собственных единственных жизней. В немалой мере — предопределённой, неизменной, заданной. Как синева неба или мокрость воды.

Как им здесь будет? В этой, придуманной мною «среде обитания»? Какие из их вредных привычек отомрут за ненадобностью, какие из склонностей — разовьются? Что нужно сделать, чтобы они двигались к добру? И какое «добро» в них я хочу увидеть? Да проще — как придумать создание такого… мира? чтобы они были хоть чуточку здоровее, веселее, умнее обычного. А не наоборот.

И придумав, представив эту картинку, уточняя её по мере собственного понимания жизней — их и своей, спланировать её реализацию. По шагам, по деталям. Предвидя и определяя последовательности. Ещё никто не знает — зачем нужна куча метровых обрубков брёвнышек. Но потом, когда будем копать колодцы и ставить из этих деревяшек срубы — люди будут качать головами и цыкать зубами. «Вона чего… а мы-то и не подумали… а оно уже допреж…».

Не понимаю сказочных персонажей:

— Старик Хоттабыч? Трахаешь и тибедохаешь? Построй мне дворец за одну ночь!

А собственное удовольствие? Отдать какому-то чужому старику? Удовольствие от придумывания конструкций куполов и представления их многокрасочности, от рельефных обрамлений входных проёмов и переливов украшающей их керамики? Ещё ничего нет, а я уже могу представить те чувства, которые будут появляться в душах людей, когда это будет, когда они это увидят.

Вы знаете, что такое смальта? Представить себе будущий рисунок на полу, удерживать его в своём мозгу, в своём воображении. Наслаждаться картинкой, которую ещё никто в мире не видел. А потом сделать, показать — и радоваться радости других. Чуть покровительственно: ну это для вас новость, а я-то уже… Когда Фидий притащил на обсуждение граждан макет своей Афины Промахос — его чуть не убили. «Издевательство! Богохульство! Худая уродливая баба!». А он представлял, «видел» как надо изменить пропорции 60-футовой статуи, торчащей над всей Аттикой с поднятым копьём, чтобы она снизу, с земли, с моря — выглядела богиней, а не толстой приземистой кухаркой с кочергой в руке.

Здесь вырастут дети, для которых «вот так» — будет изначально. Для них — это будет «правильно», нормально, «впитано с молоком матери». Если я сумею сперва продумать, а потом сделать — «хорошо», то они будут и дальше воспроизводить именно это, эти мои решения, мой набор импульсов в моих нейронах. Кусочки меня, не тела, не гниющей, или — негниющей органики, как очередные «святые мощи», а именно «я», моя душа, моя личность, мои мысли останутся здесь, под этим небом, на этой земле.

Я — атеист, и вечность для меня — слишком долго. Я не тщеславен, и пусть они забудут моё имя.

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык»…

Зачем мне это? С этим пускай поэты и политики балуется. Не надо мне слухов, не надо меня называть по имени. Но вот способ установки журавля над колодцем — они будут воспроизводить. И веками будут пить воду, вытащенную с моим участием. С участием моей личности, моих мозгов.

Я не завидую Творцу. Я ему со-чувствую. Потому что — понимаю. Какой это был кайф, какое острое удовольствие — носиться над безвидной землёй, покрытой водой, под ещё не существующим небом! И понимать, предвидеть — как тут всё станет, как оно будет потом само меняться, расти и умирать и возрождаться снова.

Смолоду я немного поигрался с адаптирующимися системами. Самоорганизующимися, саморегулирующимися, самонаводящимися… Но в этой Вселенной столько всего! Разного — до полного взаимного непонимания, схожего — до неразличения. Но — уникального. С тысячами способами адаптации, поиска и достижения оптимума, самосохранения и самоизменения… Я — сам создаю. Пусть — простейшие, весьма примитивные системы, самые азы. Но минимальное понимание — мой опыт мне даёт. И даёт вкус эмоций творца — удовольствия, радости от сложной, изощрённой и хорошо сделанной, получившейся работы — сотворения мира.

Мой респект тебе, Господи. Если ты есть…

Я весь ушёл в расчёты. Погонные сажени, квадратные сажени, кубические сажени, номенклатура типоразмеров, инструментарий, подготовка шинделя, транспортировка и первичная обработка лесоматериалов… Блин! Хочется сказать: «пиломатериалов», но здесь же нет пил! Вспомогательный инструмент — те же точильные камни, носилки под грунт, обеспечение работников — полноценное питание, прежде всего. Подбор и расстановка кадров — нужны ещё бригадиры, как расставить работников, как лучше использовать лошадей, где их поставить, чем кормить, упряжь… Факеншит! А пароконной запряжки здесь нет! Аж до царя Петра…

— Хотен! Начальник из тебя как… ты уже на заимке показал. Короче: берёшь готовый шиндель и — завтра в Рябиновку. Старую крышу на кузне разобрать — новую поставить… Филька! Новых коней будем выводить в ночное вместе с вашими. Да, на тот же выпас. И если будете скотине хоть какое ущемление против своих делать — взыщу. Больно взыщу. А сено на зиму — мы сюда с Мертвякого луга перекинем.

Мы просидели долго. Помощнички мои потихоньку расползлись спать. Домна, напоследок, потребовала барана через день. Или овцу. Вот с этим я и пошёл. Устраиваясь возле Сухана в пустом пока сеннике покойного деда Пердуна, уже сквозь сон пытался сообразить какой вариант пароконной повозки здесь лучше спрогрессировать. Помню, что «водитель кобылы» в таком экипаже называется «биндюжник», а вот поворачиваются ли там передние колёса — не помню.

Домной у меня день закончился, Домной и начался. Она стояла надо мной и дёргала меня за плечо:

— Вставая боярич. Беда.

Спросонок я пытался возразить:

— Баран раз в неделю — не беда, а экономия.

Но дошло быстро. Когда над тобой висит Домна в одной незавязанной рубахе и простоволосая, со своей нынешней мини-стрижкой — быстро доходит. Пошли на поварню. Там лучина горит, бабы какие-то в одних рубахах топчутся-суетятся. Темно, со сна… Раздвинул эти белеющие, причитающие задницы…

Ты, Ванюша, идеалист и идиот. Пока ты о восторге от процесса творения рассуждал о радости разделения результатов творчества со своими ближними и людьми вообще, они, эти твои близкие, тоже кое-чего сотворили.

Бабьё при моем появлении затихло и посунулось по сторонам.

— Домна, подай квасу. И расскажи.

Дело простое, как два пальца… Не смальту выкладывать. И виноват я сам. Недосмотрел, недодумал. Вчера за столом как-то краем глаза заметил среди работников «заборного поливальщика». Ещё и мысль мелькнула:

— А чего он тут делает? Я же его бурлаком назад отправил.

Но тут это дело с Любавой завертелось, отвлёкся, потом не вспомнил… Повозки эти пароконные, бараны, погонные сажени…

Оказалось, что «поливальщик» поменялся с одним из односельчан, с лодками не ушёл, а остался здесь. Вчера вечером, когда я сообщил, что Ивица перебирается в Рябиновку, полюбовнички решили отметить прощание заключительным свиданием.

Очередная ночная встреча, начавшаяся в стиле:

«Гуд бай мой мальчик Гуд бай мой миленький Твоя девчонка уезжает навсегда»

в сопровождении жарких клятв в вечной любви и преданности, довольно быстро перешло к стилистике украинской народной песни:

«Вівчаря в садочку, В тихому куточку Жме дівчину, жме»,

и знакомым уже образом трансформировалась в более интимную фазу.

Жаркие клятвы дополнялись бурными ласками и наоборот. Наконец, будущая путешественница до соседней деревни, усевшись на постеленный между стволами поваленных деревьев армяк своего кавалера, позволила ему стянуть с себя одежду. По издавна заведённому обычаю восточнославянские девушки до 15-летнего возраста и даже до самой свадьбы носят только подпоясанную рубашку. Однако ночами стало уже прохладно, и девушка позаимствовала на кухне чей-то висевший там охабень.

Процесс полного раздевания, прерываемый неоднократными поцелуями и объятиями, происходил в несколько этапов. Сначала плечи девки покинула её верхняя одежда, потом рубаха, потом охабень вернулся, ибо оказалось довольно свежо, и кавалер проявил столь трогательную, во всех смыслах этого слова, заботливость. В тот момент, когда верхняя одежда оказалась у девушки на поднятых руках и голове, закрывая ей и глаза, и уши, движение вдруг застопорилось. Девица ожидала ещё какого-то игривого продолжения. И оно последовало — сквозь ворох собравшихся на голове тряпок, которые закрывали красотке лицо, она услышала последнюю просьбу своего благоверного:

— Ты уж потрудись. Напоследок.

После чего ей плотненько замотали голову и руки. Дальнейшего она не видела, но хорошо почувствовала, как чьи-то крепенькие ручки, в очень множественном числе, плотненько ограничили ей — свободу перемещения, тряпьём, накинутым на голову — свободу слушания, видения и вообще — доступа к информации. Безусловно, она также полностью «отделегировалась» и свободой сведения коленей вместе.

Спустя достаточно длительное время, заполненное подпрыгиванием и прочей мужской суетой на женском теле, его — это тело — отпустили. Девица распутала тряпьё на голове, никого не увидела, и, не встретив никого по дороге, приползла с воем и плачем в усадьбу.

Голова и руки почти не пострадали. Поскольку были замотаны. А вот остальное… Совершенно синие, уже с переходом в фиолет и черноту, груди, ягодицы и лодыжки. За лодыжки, видимо, держали крепко, на икрах тоже видны синие отпечатки пальцев. Отдельные синяки россыпями по всему телу. Куча кровоточащих и подсохших ссадин, особенно на левом бедре с внутренней стороны, и по всей длине спины — похоже, в какой-то момент её разложили вдоль ствола дерева. Для обеспечения большей устойчивости в пространстве. Дерево, видимо — неошкуренная сосна. Судя по чешуйкам коры, прилипшим к ссадинам. Такие шершавые поверхности при возвратно-поступательных движениях обеспечивают высокий коэффициент сцепления.

Вывихи обоих тазобедренных, лёгкий вывих одной лодыжки, растяжение другой. Множественные ушибы. Переломов, по крайней мере — открытых, и глубоких или длинных порезов — не наблюдается. Вагинальное кровотечение. Выкидыш? — Да. Возможно, по дороге от «места происшествия» она упала неудачно. «Вторичные поражающие факторы»…

Могло быть и хуже. Много хуже. В общем — ничего страшного. Как здесь говорят: «были бы кости, а мясо нарастёт».

Домна изложила мне этот дайджест в столь редкой для туземцев манере: по сути, без охов, ахов, выплёскивания руками и хлопанья по ляжкам. Возникавшие периодически паузы вполне можно было отнести на счёт интеллектуальной деятельности по подыскиванию наиболее подходящего термина, а не на борьбу с собственными эмоциями.

Нет, я люблю этого «торжествующего хакасца»! Не в смысле однорукого и одноногого египетского инвалида, а по-человечески. Только закончив изложение и подлив мне кваса в кружку, она задала риторический вопрос:

— За что?

— Не — «за что», а — «почему». По глупости и злобности. Кстати, ты не думала — что с тобой Кудряшок сделал бы, если бы я не приехал?

На её каменном лице очень сдержано отразилось недоумение: «А причём здесь это?». Потом, хорошо видно даже в этой полутьме, широко распахнулись глаза. Нарастающее негодование и возмущение выразилось негромким, но очень твёрдым утверждением:

— Хрен. Я бы не дала.

— А мёртвая?

Так-то «надолб самоходный». Христианину или язычнику нужно озаботиться судьбой своих останков. Это мне-то — пофиг, для семиграммовой души тело — просто костюм.

Мальчишки тривиально следовали базовым инстинктам хомосапиенсов. Даже вообще — обезьян. Инстинктам, которые миллионы лет обеспечивали выживание видов. Их адаптацию, модификацию и эволюцию. По конгениальным законам Творца. Если самочку уводят из стаи и самцы не могут этому помещать, то нужно хоть накачать её семенем по самые ноздри. Впрок. Как курицу, которая ещё долго несёт яйца после последней встречи с петухом.

Это — милосердный вариант. Более общепринятый стереотип поведения «человеков разумных» реализует слоган: «Так не доставайся же ты никому!». Одно слово — люди. Можно постоянно повторять — «факеншит».

Как хорошо было Творцу: целую неделю он мог спокойно заниматься своим таким интересным любимым делом, и не одна хомосапиенская сволочь не гадила ему в работу.

Но что мне с этим делать? Просто оставить без последствий — нельзя. Будут другие «шалости».

Указать насильников Ивица не может — у неё было закрыто лицо, она никого не видела. Определить их инструментально, например, по анализу ДНК… «Святая Русь», 12 век… Наехать на одного, чтобы он сдал других? Они соседи, родственники, вместе выросли, вместе и дальше жить будут. Без серьёзной пытки с нанесением необратимого вреда для здоровья возможно невиновного человека — не расколются.

Наказать всех без разбора? На основании чего? Её нечётких показаний? Или принудить её к клевете? «Вот список личного состава — читай подряд не торопясь»? Но будет один её голос против восемнадцати. Да вообще: незамужняя, молодая, рабыня… У неё — в принципе в здешних условиях права голоса нет. Она не то что — истцом, она — просто свидетелем в разбирательстве быть не может.

Да и наказать всех… Если легонько — обозлятся, расшалятся, будут дальше гадить. Если казнить серьёзно — а кто работать будет? Потерять такую бригаду работников, смертельно разругаться с коробецкими. Вот уж точно — смертельно. Они и хлеб, мной уже купленный, не позволят отправить. Без хлеба не будет новосёлов. Становление вотчины откладывается, как минимум, на год. А там… можно и вовсе пролететь. Из-за какой-то идиотской «лав стори»…

А если выборочно наказывать — то кого? Причём дружок её, «поливальщик заборный» — насильником не был, с ним-то — «по согласию».

А ещё где-то на краю моей персональной свалки маячит пресловутая «презумпция невиновности». Вот только дерьмократии с либерастией мне здесь не хватает! Не меня же судят! Тут я сам судья! Мда… И все возможные ошибки — только на моей совести.

В стороне сидит мать Ивицы, опухшее от слёз, красное лицо, торчащий вперёд здоровенный живот. Ещё одна девочка скоро будет. У бабы широко открыт рот — она им не дышит, а просто заглатывает воздух. С хрипом. Рядом, из полутьмы угла, поблёскивают две пары глаз — две следующие её дочки. Учатся. Оказывать первую помощь. При изнасиловании, при выкидыше, при множественных телесных повреждениях лёгкой и средней тяжести. Это — хорошо, это — полезно, это — в их жизни пригодится.

А вот я плохо учусь. Случившееся — прежде всего — моя вина. Не додумал, не проконтролировал, не предусмотрел. Не проверил, что «поливальщик» ушёл. И не поручил никому проверить это. Не объявил своё решение о переводе девки в Рябиновку внезапно, в последний момент.

«С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, — И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг!».

А если уж расстаётесь, то извольте обеспечить скрытность, секретность, внезапность… «Все же вокруг свои!», «Каждый солдат должен знать свой манёвр». «Манёвр» — удался. Только это не мой манёвр.

«Самое лучшее решение — самое простое». Увы. Перебить, зарезать 18 работников я не могу. Не из гуманизма или человеколюбия — просто нужно работу работать. И как быть? Фиг его знает…

— Домна, девку подлечить, в поварне убрать, завтрак сготовить.

Хорошо с ней иметь дело. Никаких взбрыков, типа:

— Ах! Да как же так! Какой завтрак! Да как вам кусок в горло…

Мужики должны быть накормлены. Хоть под пулемётным огнём, хоть под громом небесным.

— Сухан, разбуди Ивашку. Всем — подъём. Выходить во двор оружно и бронно. Потаню подыми. Пусть сходит за коробецкими да на двор приведёт. Всех. Ты сам: кольчугу, шлем, рогатину. Давай. Домна, детей и баб собери в поварне. Будет свалка — заприте двери.

Ещё один мой прокол: поварня — довольно слабое сооружение, для серьёзного убежища не годится. Но… лучше чтоб они все были в одном месте под рукой у Домны… Есть шанс.

Одевать холодную кольчужку на голое тело… Пусть это будет моей самой большой неприятностью на сегодня. Шашечку — на спину. Шлем… Так и не обзавёлся. Тогда — «покров богородицы». Только бы самому в эту глупость не уверовать. Ну-с, Ивашка-попадашка, пошли творить суд и расправу. Не корысти ради, а пользы для. Не по праву силы, и не по силе права. А потому что — «кто, если не ты?». Попадун — во всякой дырке затычка. И на кой чёрт я во всё это… Так, об этом я уже погрустил.

Глава 152

Рассвет только начинается, сумерки, серость. Но уже чувствуется: день будет солнечным, жарким. Может статься — очень жарким. Чересчур. Интересно, на двор выкатывается вся моя команда, кто на пруссов ходил. Все — оружные и доспешные. У Хохряковича с «горнистом» ещё и прусские топоры за поясами. Они хоть использовать их смогут? Настоящие-то воины, Ивашко с Чарджи, оружия не меняют. Чарджи не глядя натягивает тетиву на лук и одновременно внимательно оглядывает двор. Потом подхватывает колчан и отправляется к хлебному амбару. Там конёк пониже, чем у конюшни, но сектор обстрела шире — и ворота, и сам двор. Я, глядя в глаза Ноготку, обвожу пальцем запястье, он хлопает себя по лбу и убегает в избу — вязки забыл. Во дворе тихо. Люди общаются жестами, понимают друг друга без слов. Звяга открывает, было, рот, но, уловив общий настрой, изображает жест, который я раньше видел только в рекламе женских тампонов. Чимахай фыркает, но послушно выправляет перевернувшийся на спине у Звяги поясной ремень. Светает. Тихо. В тишине возникает шум. Сдержанный гомон, звук шагов, шарканье, кашель, дыхание. Идёт толпа народа. Пока ещё — все живы.

Толпа коробецких, предводимая Потаней, ввалилась гуртом во двор. Не проснувшиеся полностью, неумытые, они были, однако, при топорах и ножах. Хорошо, что я не ошибся в Потане: увидев во дворе кучу оружного народа, он не застыл столбом в воротах, не выдал поток несвоевременных вопросов:

— А чё это? А почему это? А где это?

Короткое мгновение его замешательства и, будто так и надо, он спокойно протопал через двор ко мне, к крыльцу центральной избы, встал рядом и кивнул головой:

— Вот, пришли.

— Вижу. Ворота там закройте.

Коробецкие спросонок закрутили головами, моя молодёжь резво сдвинула створки ворот и заложила их брусом. Недоумение работников выражалось в потоке довольно бессмысленных междометий и риторических вопросов. Шум нарастал, пока усевшийся на коньке амбара Чарджи старательно не высморкался с высоты. Привлёкши таким трубным звуком всеобщее внимание, он приветливо и многозначительно улыбнулся крестьянам внизу. И демонстративно подтянул поближе колчан со стрелами. Мне молчать… уже опасно.

— Пояса, топоры, ножи — снять. Кинуть к амбару.

— С чего это?… Ты чего задумал?… Ты зачем нас не свет, не заря поднял?… Топоры — наши. С чегой-то мы их отдавать будем?…

«Один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов на них не ответят» — международная мудрость мудрецов. Впрочем, последнее утверждение — заслуживает ответа.

— Ваше — останется у вас. Поговорить надо. После разговора заберёте.

Очевидная дешёвая уловка. Если от собеседника требуют предварительного одностороннего разоружения, то разговор будет… острым. Тем более необходимо оружие под рукой. Парни начинают снова бухтеть, но рядом со мной тяжело вздыхает Ивашко. И вытаскивает свою гурду из ножен. Уныло, себе под нос, но достаточно громко, бормочет:

— Хоть говори им, хоть нет. Ну что за народ. Ну не понимают человеческого слова…

Спокойно, не глядя вообще на крестьян, делает проверочный мах саблей. Негромкий свист рассекаемого воздуха. Ивашка как-то расстроено качает головой, рассматривает клинок, делает круговой мах в другую сторону. Снова тяжело вздыхает. «Ну, видать так тому и быть». Опустив обнажённую саблю перед собой, скрещивает руки на рукоятке и абсолютно равнодушным взглядом упирается в толпу. Профессиональный мастер убийства готов к действию. Забойщик двуногой скотинки — ожидает своей очереди.

Одновременно, в разных углах двора раздаются шорохи. Просто шорохи, просто шелест — мои люди вытягивают оружие. Кто — из ножен, кто — из-за поясов. Единственный звяк бьёт по нервам — Звяга топором за блямбу на доспехе зацепил. И заключительный лёгкий «треньк» сверху — Чарджи проверил тетиву и теперь старательно выбирает стрелу в колчане, не обращая внимание на поднятые к нему лица крестьян.

— Дык… эта… не… ежели потом назад… тогда можно… а и пущай полежат — намозолят ещё… да и то правда — так-то легче…

Парни развязывают опояски, аккуратненько сматывают, чтобы ножи не выпали из чехлов, чтобы топоры не перемешались, укладывают под стеной амбара, выбирая место посуше, почище. Интересно, сколько из них останется живыми, чтобы забрать вот это… так старательно укладываемое?

— Сегодня ночью вы все хором изнасиловали мою рабыню.

— Не… да ну… она ж сама… не знаем, не видали… брешут все… поклёп — вот те истинный крест…

Наказать за «честь и достоинство» этой дурёхи я не могу, а вот за ущерб собственному моему имуществу — имею право. Имеем спор «хозяйствующих субъектов». Можно вообще — в «Стокгольмский арбитражный суд».

Интересно наблюдать со стороны за толпой нашкодивших парней. Был период в моей жизни, когда я учился. С парты кажется, что тебя не видно. Ну, нас же много — как он за всеми уследит! И списывал, и подглядывал и вообще… совмещал «бурный образ жизни» с «учебным процессом». Ну, и выгоняли, естественно. Да, блин, откуда меня только не выгоняли! Только из православных действующих храмов — раза три. Что характерно — задолго до всяких «Писи-в-раю». Правда — и не сажали. Ну, я ж не «девушка под музыку».

Потом случилось так, что я оказался «по другую сторону прилавка». И уже другие мальчики-девочки пытались вести «бурный образ жизни» во время моего «учебного процесса». Так вот: видно всё. И даже больше. Включая диагностику ранних беременностей. Или правильнее — «раннюю диагностику»? Ну, неважно.

Армейский строй в этом смысле — несколько менее информативен. Одинаковая, предопределённая форма одежды, «по росту — становись», равнение…. Но типовые ситуации, характерные типажи, неформальные группы… — просто чуть больше времени на привыкание именно к этому набору персонажей.

Толпа занимает промежуточное место по своей информационной доступности. В ней можно довольно свободно перемещаться. Вот и формируются группы. Территориально выражая межличностные связи. Вон слева три парня, похожие друг на друга — близкие родственники, наверное, обмениваются шуточками. Старательно не разжимая губ, пытаются сохранить неподвижно-внимательное выражение на лицах. А про себя — ржут во всё горло.

В заднем ряду несколько парней постарше, фактически — молодых мужчин, выталкивают вперёд более молодых своих коллег и присматриваются к воротам. Так, теперь пытаются заговорить со Звягой. Ну, конечно: с другой стороны стоит Чимахай — с ним не поболтаешь. Толпа потихоньку перестраивается, чуть смещается, в первом ряду, вытолкнутыми под мой «гнев державный», оказываются «омеги» этого коллектива. «Отбросы — отбрасываются». Общиннику из общины выделяться опасно, «на тебе боже, что нам негоже».

В задних рядах — то приседают, чтобы я их не заметил, то наоборот — высовываются от любопытства. Прямо передо мной какой-то скособоченный парень — сколиоз в запредельной форме, радостно улыбающийся придурок — не только на свадьбе у Жердяя неделю пили, почему-то оставшийся в команде тощий подросток моих лет — и этот тоже Ивицу трахал? И — «заборный поливальщик». Община готова отстреливаться зачинщиком, как каракатица — чернильной задницей.

— Ты! Выдь вперёд!

Я ожидал обычного нытья:

— Чегой-то? А я чего? Не… я и рядом не стоял… но парень спокойно шагнул вперёд и улыбнулся. Уверенно. Оглянулся на притихших односельчан и принялся излагать свою точку зрения:

— Не знаю, боярич, про какое такое пошибание ты толкуешь. Мы с Ивицой ещё по весне сошлись. Уж ей, бедняжке так хотелось ко мне на шишку налезть. Уж она-то и на вечерках считай пол-зимы за мной ухлёстывала. А как солнышко пригрело, так у неё, слышь-ка, меж ног и закипело-то. По три раза на день на пути моём попадалась. То улыбнётся, то повернётся, то глазками стрельнёт. Пожалел я бедняжку. Да и то сказать — не нищенке же кус хлеба кинуть, убытка в доме не будет. А уж она-то прилипла, кажный вечерок норовит встретиться, где чуть тёмный уголок — жмётся-трётся. Ну, а как сказал ты, боярыч, что переведёшь её в другое селение — взыграло у ней нутро-то, захотелося бедняжке сладенького напоследок. Как она меня тут, на дворе уговаривала — люди слышали. Ну, чего ж, я человек добрый, ежели девке хочется аж невмочь — можно. Так-то она уж и надоела мне. Но в останний-то раз — можно и потешить. Она сама меня вызвала, сама пришла, по своей воле целовалась-миловалась. А как мы наигрались-набаловались, то пошёл я к своему костру, да и лёг там. Вот там и спал, покуда твой тиун не прибежал в неурочный час, да сюда, на боярский двор, всем идти не велел.

«Пошибание» — древнерусский аналог термина «изнасилование». В «Русской Правде» по этому поводу применительно к свободным женщинам — статей нет. Но Владимир Креститель выдал «Устав церковный», а сынок его — Ярослав Мудрый — этот «Устав» подправил. Правонарушения в сексуальных, как и в семейных отношениях, отнесены к компетенции либо смешанного — светского и духовного суда, либо только к суду епископскому.

Первоначально в «Уставе церковном» никаких статей по этой теме не было. Но когда приглашённые русскими князьями викинги прошлись по Новгороду, точнее — по «мужатым бабам новогородским», появились и термин, и статья. В очень странном, на мой взгляд, изложении. Размер штрафа определяется сословной принадлежностью женщины. Какой-то странный аналог нормы европейского законодательства 21 века, связывающего величину штрафа за, например, превышение скорости, с размером дохода нарушителя. Какое-то выражение представлений о социальной справедливости. В «Святой Руси» — естественно, святорусской. Ставки… разорительные.

За княжну — 5 гривен золотом ей, и столько же — митрополиту. Это — весовые гривны — по килограмму золота девке и церкви. Странно: я не слыхал о таких историях с русскими княжнами в это время. Кажется, только о неудачной попытке не то умыкнуть, не то убежать с возлюбленным дочери Ярослава Мудрого — Анны Ярославны — Королевы Франции. Но, видать, бывало — законодательство описывает типичные ситуации.

Документ ещё различает по ценности дочерей и жён «больших» и «малых» бояр, добрых и нарочитых людей. Самые дешёвые — «простая чадь» — по 15 гривен кунами женщине и митрополиту. Но это — личные действия. В том же «Уставе» описана и другая норма:

«Аще девку умлъвит кто к собе и дасть втолеку…».

«Толока» здесь — групповое изнасилование. Похоже на мой случай. Но Ивица — не девка и не женщина, она — роба. Это переводит ситуацию из «преступление против личности» в «имущественное преступление», и «Русская Правда» описывает юридические последствия изнасилования для случая рабыни.

Применить я эту статью не могу. Там сказано: шесть гривен кунами владельцу робы, то есть — как за убийство рабыни, и ей самой — вольную. Я не могу дать ей вольную, пока не обвенчаю её с Жердяевским дебилом — обещанное надо выполнять.

И я не могу доказать виновность любого конкретного персонажа. Вон тот сколиозник — совал или не совал? Может, он — «возле стоял да в носу ковырял»? И так о каждом. В моём 21 первом веке прямо в юридических учебниках описаны ситуации, когда, в рамках свидетельских показаний, просто не существует способа установить истину. Тогда нужно «выйти из плоскости», «привлечь дополнительную информацию», «изменить ситуацию»… Спасибо на добром слове…

А «поливальщик»-то на внешность — ничего. Довольно рослый, лицо чистое, плечи широкие. Говорит внятно: видать, продумано и обкатано заранее. Глаз ясный, голубой. «Врёт на голубом глазу». Так ведь не врёт же! Оттенки, оценки… но факты — вполне похоже на истину. И он абсолютно уверен — не в правоте своей, а в невозможности доказательства неправоты. Чем-то он мне Кудряшка напоминает. Только попроще — нет школы предшествующих поколений воров. Девку-соседку обмануть — таланту хватило. А вот остальное — придёт с опытом. Если будет куда приходить.

— Когда ты спать уходил — где девка была, что делала, что на ней одето было?

— Дык… Эта… А, ну… Мы ж как наигрались, так она и пошла. Одетая, стал быть. Свежо-то, однако. Мы ж любились, а не в бане мылись. Гы-гы-гы… А я, значит, пошёл, а ей и говорю: может тя до дому проводить? Ну, тёмно ж. А она-то эдак вся потянулася, быдто кошка со сна, да и говорит: иди, грит, я, де, и сама дорогу найду. Ну я и пошёл. А чего? Дело-то покончено. Вот. А чего ты, боярич, страсти сказываешь да народ баламутишь… и в разум не возьму.

— Погодь.

Что-то квас сегодня у Домны… Не пошёл. Или потому что спросонок, или потому что на пустой желудок? Подташнивает. На глаза попался кругленький толстячок с детским выражением на пухленьком личике. В моём детстве таких называли «жиртрест». Некоторые дисфункции развития мужских яичников часто дают такую картину юношеского ожирения. Интересно, а этот «жиртрест» тоже на Ивице «покачался»? Наверное — нет. Ну, может, так, посмыкал пару раз для общего разговора. А вернее всего, просто простоял рядом. С её ногой в руках.

Я представил себе эту картинку: куча мужских тел наваливается на девушку, она сперва замирает от неожиданности, потом начинает судорожно рваться под свой приглушённый тряпками вой. Её прижимают, раскладывают, раздвигают. Потом вздёргивают на ствол лежащей рядом сосны. Наверное, в этот момент ей и растянули лодыжку. Её крепко держат и максимально, почти в шпагат, растягивают ноги. Отсюда, вероятно, и вывихи тазобедренных. Вон тот «жиртрест» тянет одну. Старается, упирается, прижимает к груди — чтоб крепче. А первый «соискатель» в радостном предвкушении отправляется по лежащему стволу к разложенному телу и приступает к «соисканию». Непрерывная возня вокруг, смешки, хихиканье усиливаются. «Ну! Давай! Засади ей!». Девка в очередной раз рвётся, изгибается, изворачивается… И затихает. Публика замирает в нетерпеливом ожидании, и только равномерные глухие удары двух сталкивающихся лобками тел и нарастающее пыхтение заполняют атмосферу. А рядом, чуть в стороне, стоит её «дружок» и вот так же, как сейчас — уверенно и открыто — улыбается.

Меня вырвало. Мда… Квас как-то… не пошёл.

Этот недоделанный крысюк будет мне байду заправлять?! Принародно выставлять меня дураком?! Ведь они все знают — как было дело! А я — не знаю и поэтому глуп. «Обманули дурака на четыре кулака» — детская русская дразнилка. Очень увлекательное занятие — дразнить кого-нибудь. Особенно того, кто сильнее или опаснее. Меня будут дразнить и дальше. Получать от этого удовольствие. По разным поводам обманывать. «На четыре кулака».

Я старательно утёрся рукавом. Хорошо, что на кольчужку — рубаха одета. Железным рукавом губы не вытрешь.

Вырисовавшаяся картинка шевелящегося мужского кубла на женском теле выявила одну мелкую несостыковку.

«— В чём разница между французским сексом и русским?

— У них — без нательного белья, а у нас — без постельного».

Эта народная мудрость появится значительно позже. А пока нательного — у женщин нет нигде. «Святая Русь» тоже… французит. «Мелочь, а приятно» — ещё одно народное замечание. Мне и «мелочи» хватит.

— Всем встать на колени. Быстро. Ну. Всем, я сказал. Ноготок, вот этого говорильщика — на подвес.

Некоторая, уже привычная суетня, снова слова-паразиты, оглядывания насчёт побега, оглядывания насчёт непонимания. Естественный взбрык «поливальщика» в руках моего палача. Дурак ещё не понял: моё — всегда моё, и наказание за причинение вреда моей собственности — смерть.

— Да не… да чего ж… да я ж… она ж сама… меня-то за что?

— Я знаю, что «она сама». Тут ты сказал правду. А вот в другом месте — солгал. Охабень этот на голову ей — ты намотал. Ей самой это делать незачем, а другой бы — либо использовал свою собственную одежду, либо задрал на девке всё вместе с её рубахой. Только рубаха её там, в сторонке осталась, только для тебя она могла сначала полностью раздеться. Вот такой, голенькой, ты её сотоварищам своим и отдал. «Пошла одетая» — ложь. Ты солгал мне. И будешь за ложь наказан. Не сильно — пять ударов кнутом.

Народ, начавший, было, грозно выражать своё общенародное возмущение «боярским произволом» и «судом неправедным», несколько успокоился. С колен прыгать к собственным топорам в десятке шагов, под лучником наверху и мечниками вокруг… Из-за всего-то пяти плетей да по чужой спине… Да ну его…

Как интересно складывается моё расследование. Ни «преступление против личности», ни «преступление против собственности», ни «преступление против нравственности» — не доказываются. Но ловиться мелочь: «преступление против информированности» — «дача ложных показаний». Статья 307 УК РФ, часть 1:

«Заведомо ложные показание свидетеля… наказываются штрафом…, либо арестом на срок до трех месяцев».

«Три месяца» — совсем не «восемь лет строгого». Мелочь мелкая. Только чтобы сделать из живого преступника мёртвого — ни месяцев, ни лет не надобно.

Я не могу наказать главного преступника. Ибо он не совершил преступление, но лишь способствовал ему. Я не могу наказать совершивших преступление. Ибо не могу отличить более виноватых от менее виноватых. Я не могу не наказывать или отложить наказание на потом. Ибо последуют новые преступления разной степени тяжести. Поэтому я наказываю формально невиновного в тяжком преступлении за преступление малое. Но в мере, большей, чем закон предлагает за тяжкое. Вот как-то так. Не по закону, не по обычаю, «не по правде». В чистом виде произвол, самодурщина и беззаконие. Мои личные. «Зверя Лютого». Зря ты, парень, не ушёл с бурлаками.

Ноготок подтягивал «поливальщика» к «столбам с перекладиной».

Когда-то я сорвался с этой перекладины. В тот день, когда мы в первый раз пришли на этот двор. Мешочек с золотыми украшениями смоленской княжны вывалился у меня из-за пазухи и рассыпался прямо под ноги Кудряшковой бабы. Она была тогда хорошенькой, кругленькой, молоденькой. Очень счастливой. От своего ненаглядного мужа, от шевеления желанного ребёнка под сердцем. Тогда она радостно побежала с этой новостью к хозяйке. Совсем немного времени прошло. Вон она, у поварни стоит. Нет уже ни хозяйки, ни хозяина. Ни жданного дитяти. Искалеченный муж её бегает на коленках на заимке под рукой «богини смерти». А сама, прежде счастливая, непрерывно щебетавшая девчушка, стала осунувшейся, почерневшей, непрерывно испуганной женщиной. И её главное нынешнее желание — чтоб её никто не замечал.

Всё повторяется. Повторяемость обеспечивает обучаемость и способствует формированию домашних наработок и заготовок. Взаимопонимание — растёт. Как у меня с Ноготком.

Ноготок, разворачивая кнут, отошёл ко мне, вопросительно взглянул. Как бить-то?

— Как кузнеца сможешь?

Короткий кивок. И… я подобное уже описывал. Достаточно подробно. Разница — солнышко только что взошло. Раннее утро. При свете дня — ещё… омерзительнее. Чётче визуальная картинка. Лучше видна грязь, слизь, разлетающиеся куски и кусочки. Резче цветовые контрасты: красное — на зелёной траве, бурые пятна — ляпаются на серое дерево дворовых построек.

Коленопреклонённая толпа ахнула от первого удара, когда привязанный завыл, меняя своё ритуальное нытьё на настоящий, захлёбывающийся, предельной для данной глотки, визг. Крик боли и страха. Боли уже наступившей, страха боли грядущей.

Ахнула от второго, когда капли и кусочки, выдернутые из тела замедленным потягом кнута после удара — полетели по двору. И — проглотила, поперхнулась своим «ахом» — от пятого. Потому что в полной тишине — даже дыханье все затаили, был слышен негромкий короткий хруст ломаемого позвоночника.

Короткая пауза, в продолжение которой Ноготок отжимает от крови свой кнут, пропуская его через рукавицу на левой руке, и дикий крик:

— Ироды! Убили!

Толпа начинает шевелиться, подыматься. Мои… Ивашко, Потаня делают инстинктивный шаг навстречу этому движению, нарастающему шуму толпы. Молодёжь, наоборот, инстинктивно отшатывается. Все поднимают оружие. Даже я совершенно автоматически выдёргиваю шашку из-за спины. Ещё не понимая, что будет, не представляя последствий. Просто, чтобы… заглушить этот всплеснувшийся вал человеческих голосов, остановить волну подымающихся человеческих тел. Сейчас они все как… кинуться.

Ноготок бьёт кнутом. Кнут идёт сбоку, по длинной дуге, в сторону от толпы на уровне их голов, как-то хитро заворачивается, не захватывая толпу, проходит над людьми, заставляя их опускать головы, но не касаясь ни одного из них. Фол — узкий ремень на конце, обгоняет тело кнута, сворачивается в колечко перед лицами первого ряда. Крекер — пучок волос из конского хвоста на конце фола, закручивается ещё сильнее, щёлкает, пройдя звуковой барьер, и весь кнут как-то складывается, хлопает, встретившись сам с собою. Останавливается в своём, длинном, завораживающем как движение змеи, полёте. И опадает на землю. А в лицо людям летит град капель. Капель крови.

Толпа вздрагивает. Содрогается. Отшатывается. Кто-то спотыкается об соседа, заваливается, падает. Задние ещё пытаются подниматься на ноги, передние — замерли. Ноготок, не отрывая равнодушного взгляда от покрытых пятнами кровавых брызг лиц, снова начинает неторопливо протягивать кнут через левую руку. Рядом со мною Ивашка делает пару шагов вперёд и прокручивает саблю. И я, без всяких мыслей и планов в голове повторяю его движение — два шага вперёд, круговой мах клинком справа от себя. Слева делает два шага Сухан, опускает рогатину. Неудобно — не с той ноги. Он делает ещё шаг — такая стойка более привычна для него. На другой стороне толпы, со стороны ворот, слышится резкий выдох. И второй. Чимахай вспомнил о топорах у него в руках. Круговой мах правой, такой же — левой. Готов делать мельницу. «Из кого тут щепы по-накрошить?». И остальные вышли из ступора — перехватили оружие поудобнее, переступили ногами, чуть сдвинулись. Ну что, ребята, режемся?

Нет. До полномасштабной скотобойни моя Пердуновка ещё не доросла. Не в этот раз. Сверху раздаётся голос Чарджи:

— Эй, воротники! Ворота открывайте. Владетель пришёл. Аким Рябина комонный и людный.

Молодец, дедушка. Очень своевременно нарисовался. Молодёжь, рассовывая спешно за пояса эти непривычные прусские топоры, кидается вынимать брус, распахивать створки ворот. Коробецкие в полуприседе гуртом сдвигаются в сторону, очищая проход для верховых. Кого-то, из пятящихся на него, Чимахай похлопывает своими топорами по плечу плашмя, те оглядываются: «А? Чё?», и все опускаются на колени.

За открывающимися воротами — пяток верховых, полтора десятка лошадей и два десятка пеших. Всё это вваливается во двор. Впереди на своей белой кобыле — сам Аким Янович. Сплошное дежавю. Если он ещё и спросит как в прошлый раз… Спрашивает. Вместо «здрасьте»:

— Что за срачь развели? Почему трава красным крашена? Вам что, куриц резать негде?

Мда… Многое меняется, но не вопросы Акима Яновича. И это радует — возникает ощущение надёжности, повторяемости и предсказуемости. Если он и дальше дежавюкать будет… Увы — даже и Аким Рябина адаптируется к реальности. Внимательно оглядев подвешенного на перекладине, тёплого ещё, кровоточащего мертвеца — «парное мясо лохмотьями», толпу стоящих на коленях с другой стороны парней, Аким вздыхает и выдаёт:

— Ну никак тебя без присмотра оставить нельзя… эхе-хе… сразу кровищи понаделаешь,… будто зверь лютый… Повод прими.

Ну и связочки у деда. «Присмотр» и «зверь»… Я так растерялся, что чуть его кобыле своей шашкой в морду не заехал. Убрал, поддержал, помог слезть с коня.

У деда повод на кисть намотан, сам он ни слезть, ни залезть не может — руки в повязках. Пока слезал — я его за колено, за пояс, за подмышки поддерживал — нормально. Как на землю стал — сразу плечами дёргает, типа девки нецелованной: «не трожь меня за везде». Яков сам слез, но сразу к завалинке — стоять ему больно. А Ольбега пришлось ловить — кидается с седла на шею не глядя. На меня не глядя — от мертвеца глаз не отводит.

— Ваня! А я деда упросил с собой взять — твой острог посмотреть. А этот подвешенный — правда мёртвый? Вот только что? Вот прямо сейчас? А ты ещё кого-нибудь пороть будешь? Можно я выберу? Вот из этих, которые на коленях стоят? А за что ты его так? Как это — «соврал»?! Вот только за это?!

И важный голос Николая — откуда этот купец-невидимка реализовался? — только что не было же:

— Так у господина дар Богородицы — всякую лжу чувствовать. Его от неправды — блевота одолевает. А дурак-то покойный — врал безбожно. Упокой господи душу грешную. Вот господина и вывернуло. Вон, видишь у крыльца — ещё не убрали. Не, Покров Богородицы — одно, а Дар — другое. Почему одному — двое? Ну, ты ещё Царицу Небесную — скупой назови. Уж коли она одаривает, так — щедро, во всю руку. Пойдёмте уважаемые, поглядим — чего вы притащили.

Николай уводит пришедшего Хрыся и спешившегося конюха-управителя, а я пытаюсь судорожно вспомнить: где я болтанул насчёт «дара»? И чем мне это грозит? Ведь вспомнят же в самый неподходящий момент! Как Чарджи насчёт «подорожника для души». А грозит мне это тем…, что есть мне больше не надо. Вообще. Потому как при всеобщей распространённости среди хомосапиенсов обезьяньего отношения к истине… «Не приврёшь — не расскажешь» — общечеловеческая мудрость.

Бабы суетятся, вычищают двор, одновременно накрываются столы для завтрака работников, одновременно решаются вопросы размещения новоприбывших, одновременно идёт разбивка по бригадам, разбирается привезённое Акимом… трёх ярок? — к Фильке на двор, поросёнка? — здесь оставь — сегодня зарежем… Одновременно гости осматривают местные достопримечательности типа курятника: а несутся хорошо? на такую-то толпу ещё десяток нужен — а держать где будешь? а что это ты про смолокурню сказывал?…

Из господской избы вылетает, восторженно повизгивая, Ольбег с ножом в руке.

— Деда! Деда! Глянь!

— Ишь ты. Знатная вещица. Редкая. Агаряне делают. Отсюда далеко. Дальше Царьграда. Так значит, вот этим ножиком Перун свою бабу зарезал? И кто б мог подумать, что оно вот так обернётся? А, Яша? Знакомая вещица? Помнишь?

Яков, внимательно оглядев знаменитый кинжал с рукояткой в виде двуглавого конийского орла-лучника, сдержанно кивает. Тут я снова не догоняю. Какая-то старая история. Наверняка — интересная. Возможно — важная, полезная. Да я, вообще-то, любую неординарную информацию могу применить с пользой для себя. Только её нужно принять, проглотить. А уж к какому крючку её привесить — найдётся. Но — не успеваю. Надо б хоть не забыть — при случае расспрошу и Акима, и Якова. Не забыть бы…

Подвожу Ольбега к появившейся Любаве, и старательно промываю обоим мозги. На тему «мирного сосуществования». Они дуются друг на друга, ритуально — по три раза — отнекиваются. Детский сад, одно слово.

«Мирись, мирись, мирись И больше не дерись».

Вроде бы, примирение со взаимным прощением — состоялось. Любава тянет Фофаню за стол, а Ольбег нервно сглатывает, глядя на этого здоровяка. Не «нервно» — завистливо:

— Как она его… одним пальчиком ведёт. Как коня выезженного! Такую-то силищу…

Кажется, вид нашего дебила развивает в Ольбеге миролюбие сильнее моих увещеваний. «Идиот как фактор сдерживания». Аналог «ядрёной боньбы» 20 века для детских игр века 12-го.

Лошадей сперва развьючивают, потом начинают грузить заново. Прокуево барахло, что идёт в Рябиновку, барахло Меньшаковой бабы с семью дочками, что идёт к Хрысю на постой и обучение, шиндель с реечками, чтобы Хотен кузню перекрыл. Обрешётку во вьюки?! Факеншит! Надо строить дорогу. А как здесь можно что-то построить, если вода поднимается на восемь сажень? Или как-то по северному? Двойную систему дорог — зимник-летник?

Наконец, гости покидают мою Пердуновку, проходит и ужин работников, и вечерний «разбор полётов». Что-то у нас получается, что-то — не очень. Дело — движется, проблемы — решаются, я — кручусь.

Глава 153

Уже в темноте появляется Чарджи — он у нас сегодня ночной дежурный.

— К тебе там…

Двое из коробецких, один — приметный сколиозник, другой — по-моложе, ничего запоминающегося. Стоят-мнутся. «Эта… ну…». Потом, вдруг вспомнив, неловко, неумело валятся мне в ноги.

— Боярич! Возьми нас к себе. Мы, того-самого… покаяться пришли. Мы те всё расскажем. Ну. Про эту девку-то. Только пообещай, что казнить не будешь. И к себе возьмёшь. По-хорошему. А то в Коробце-то нам…

Темно уже, спать охота. После такого трудового дня. Но, делать нечего, начинаю расспрашивать.

Ситуация у ребят типовая для этих мест. Отец погиб во время похода Свояка. Вдова с двумя малыми сыновьями, спаслась и вскорости вышла замуж за вдовца. У того тоже сыны. Осели в этом Коробце. Мачеха сразу стала отличать своих сынов от мужниных. Своим — кусок пожирнее да побольше. Отчим ответил тем же.

Теперь братья выросли и надо бы жениться. Отделяться… Землю-то даёт община. Общество поможет и с избой, и с той же печкой. Но куча вещей должна идти из родительского дома, из семьи. Скотина, птица, семенное зерно, утварь, инструменты… Отчим со сводными братьями высказались типично и однозначно: «Хрен вам». Вот парни и прикидывают наняться ко мне в работники. Чтобы заработать на полное обзаведение собственным хозяйством.

Всё? Нет, не всё. Почему они разговор о найме начали с покаяния? Почему они вообще начали этот разговор сейчас, а не концу общей месячной отработки?

«Ни мычит, ни телиться» — общенародный тип поведения. Парни — долго «мычат». Хмыкают, охают, вздыхают. Наконец, начинают внятно «телиться»: у них есть причина уйти из общины, у них есть причина проситься именно ко мне — вотчина будет подниматься, расти — есть надежда получше устроиться. Обосноваться не временно, а постоянно. Но главное: им страшно. Сегодня они соврали мне. Вместе со всеми. Потом увидели мою сверхъестественную способность различать враньё — «Дар Богородицы», увидели наказание за ложь. И коробецкие сообразили: это ещё не конец разборки, появились новые работники, значит — жалеть их не обязательно. Вот эта парочка готова сдать всех остальных просто потому, что у них есть «страх Зверя Лютого» и нет другого, «встречного страха» — потерять общину — они эту идею уже давно сами обдумывали.

Интересно, мне всегда казалось, что человек бежит от источника страха, а здесь — наоборот. Как старое фронтовое правило: «снаряд два раза в одно место не попадает». И бойцы прячутся в свежую воронку.

— Лады. Пошли под запись расскажите.

Сперва вдвоём с Николаем, потом, когда он, заснув прямо за столом, свалился с чурбачка — один, сижу всю ночь и царапаю бересту. Такой-то сказал такое-то и уступил место такому-то…

Утром отправляю «доносчиков» к рябиновской бригаде — нечего ребятам с односельчанами лишний раз общаться — могут быть… эксцессы. И начинаю, уже представляя характеры персонажей, выдёргивать по одному коробецких. Первые ещё нервничают, пытаются запираться. Последующие, уже услышав от товарищей суть происходящего — не дёргаются.

Всё по классике: добровольные признательные показания под давлением неопровержимых улик. Ощутив безысходность и неизбежность, соучастники радостно закладывают друг друга и с огромной благодарностью идут на сделку со следствием. И правда — ну зачем нам княжий суд? Давайте полюбовно, «по согласию». Вместо виры и справедливости по «закону Русскому» — я согласен на долговую расписку. Типа: такой-то имя-рек получил от меня в долг те же 6 гривен, как за «пошибание робы». Под божеский процент — «нормальный рез» — 20 %.

Мономах, в своих дополнениях к «Русской Правде», не ограничивает время начисления такого процента, не требует реструктуризации долга при превышении периода займа, как с другими ставками. Я здорово сомневаюсь, что эти смерды смогут легко и своевременно всё выплатить. И я буду спокойно начислять и взыскивать ещё очень долго.

Чарджи и Сухан процарапывают свои автографы в качестве свидетелей-послухов. При сумме долга свыше 3 гривен — свидетели обязательны. Иначе остаётся только сказать в суде: «сам дурак». По Мономаху: «речи ему тако: промиловался еси, оже еси не ставил послуховъ».

15 персональных берестяных грамоток с кровавым отпечатком большого пальца конкретной персоны. А то кресты в качестве подписей — меня не вдохновляют. Срок оплаты — полгода. Не будет оплаты — отдам вирнику. И тогда община-вервь заплатит и постой, и съездное-въездное-ссадное. Парни — всё понимают, соглашаются, «зачем нам вирник? — вирник нам не нужен». Сокрушённо кивают: «ты уж, боярич, зла не держи — бес попутал». Бес-то бес, но, похоже, Ивица за пару-тройку часов интенсивного труда заработала мне за сотню гривен. При её собственной себестоимости в одну ногату.

Мысль — не моя. Николай, забежавший к концу мероприятия, заглянул в грамотки, посчитал их и… «упал передо мной на колени в неизъяснимом восторге и глубоком душевном стремлении облобызать длань господскую». Искренний восхищение его выражался потоком слышанных от меня же междометий типа:

— Ну, ты, блин, и уелбантурил, хозяин! Круто дело вывернул! Чистый факеншит получается! Уж чего я в жизни повидал, но чтоб с одной девкиной дырки стока серебра за раз… будто дождём попёрло. Дай хоть к ручке приложиться — может и мне такая удача повстречается, может и я, возле головушки твоей, светлой ума-то-разума…

Учись Николашка. Попадизм — дело чрезвычайно прибыльное. Сходные технологии достижения сверхдоходности путём применения шантажа достаточно больших групп самцов хомосапиенсов по сходным основаниям — применялись и в 20–21 веках. Внедряем опыт грядущих эпох. Здесь конкретно — отечественной пост-индустриальной демократии.

Судебные дела — закончились, а настоящее дело — строительство — нет. Живём дальше.

Каждое утро, ещё затемно, я бежал на речку топиться.

Роман Полонский очень точно заметил:

— Я не мазохист. Но каждое утро принимаю холодный душ. И спокойно приступаю к делам. Потому что любое другое событие в течении дня уже не будет столь неприятным.

Увы мне, «как Илья-пророк молонию в реку кинет, так и вода охолонет» — русская народная примета. Пока «Илья» не пришёл — вода тёплая. Как парное молоко. Тихо. Туман ещё только-только собирается. Мир — тёмен, безвиден и… прекрасен.

Утопиться не удавалось, и мы с Суханом отправлялись в набег. Инспекционно-тренировочный. И хозяйство своё осмотреть, и здоровья поднабраться.

Первые дни мы бегали на заимку. По дороге, буквально из ничего, из поваленных стволов бурелома, торчащих веток, оставшихся пней подобралась такая нехилая полоса препятствий. Нашлось и где подтянуться, и где покрутиться, и где отжаться. Я, по молодости своего тела, избегаю осевых нагрузок — сжимающих нагрузок вдоль позвоночника. А вот проскочить метров двадцать на руках, цепляясь за ветки, как обезьяна в джунглях — милое дело.

Но можно и модифицировать. А повесим-ка на сучья ремни с петлями. А сделаем-ка уголок. Уцепился, ножки — параллельно земле. И пошли вверх, разводя руки. Ручки-ручонки. Дошёл до горизонта — повиси так. Ремни подвеса… дрожат. От дрожи напряжения моих мышц. А теперь пошли дальше, пока кулаки не окажутся под задницей. Вдох-выдох. А теперь так же медленно вниз. А теперь — цепляемся ножками, а ручки отпускаем. И — снова до горизонта. Спортивная, извиняюсь за выражение, гимнастика. Мда… Раньше не получалось. Вот чего попадизм с человеком делает!

Мара сперва сильно переживала по поводу моих ранних появлений у её ворот. Потом — по поводу столь скорого ухода Сухана.

Я уже объяснял — успешный секс повышает уровень эндорфинов в крови в четыре-пять раз. Как наркотик. Она, конечно, богиня, а он, натурально, зомби. Но оба — человеки. Вот они оба и подсели. Но, факеншит, как они сойдутся вместе — всё, на целый день оба выбывают из оборота! Сначала часами — даосизмом занимаются, потом втрое дольше — в себя приходят. «Ушедшему далеко по пути совершенства — долго возвращаться».

А у Мары своих дел куча. У Акима — руки, у Якова — ноги. Хорошо, что поймал момент — нагноение пошло. Выжгли калёным железом. Я ему ногу держал. Тоже… впечатление. У Ивицы — вывихи, у Елицы — свихи, у Прокуя — ожог:

— А-а-а! Ванька гадина! Ты куда меня приволок! Клещи не держат — в руках рассыпаются, горн — дырявый! Всё — дерьмо! Рукосуи безмозговые!

Чтобы не часто отвлекать Мару «путейскими экзерсисами», пришлось изменить «боярскую тропу» — поворачивать за речкой на восток, как мы на пруссов бежали. Хорошо. Трусишь себе в рассветной полутьме по лесу. Разгонишься да по стволу стоячему пробежишься. Сверху — роса дождём. Смешно. А там Рябиновка. Можно зайти, побудку сыграть. Просто для смеха. А можно тихо назад по другому берегу.

Итого — пятнадцать вёрст. Мохаммед Али каждое утро в качестве разминки бегал 10 миль вокруг ограды городского парка. У меня тут ни миль, ни города, ни парка. Но пример с великих людей я беру. И с Наполеона, и с Мохаммеда. Понятно, что великий полководец и великий боксёр в одном флаконе… Но я без фанатизма. Зато регулярно. Как Потаня. Каждое утро с разминки прибегаю, а он в макивару — рукой колотит. «Его пример — другим наука» — вдохновляет и самому расслабляться не даёт. Я уже про муравьёв говорил? Так вот, два долбодятельных муравья строят свой муравейник постепенно и непрерывно.

Потом быстренько перекусили и — «по местам стоять, с якоря сниматься». Ивашко бригаду возчиков увёл. У него народ серьёзный, степенный — дурней Ивашко к коням не подпустит, сильно резвых… — остепенит. Когда человек на мир одним глазом смотрит, поскольку второй синяком заплыл, поневоле будешь вести себя… степенно.

Ноготок свою команду забрал. У него половина «пауков». Боятся его страшно. Хоть он на них ни разу и ни цыкнул. Подойдёт молча, покажет как надо, скажет пару слов по делу. И дальше своё тесать. Доски они делают.

— Ноготок, а тебе не скучно?

— Не, боярич. Брёвна, они… как люди — все разные. Людей-то всё больше поперёк рубить доводилось. А здесь — вдоль. Интересно.

Чимахай половину коробецких на лесосеку повёл. Хорошо работают — быстро. Но почти каждый день — травмы. То — ударило, то — порезало. Почти вся бригада в повязках. Сам по сторонам не глядит, и другим не даёт. Только рычит.

Звяга разглядывает свою черту и чего-то бурчит под нос. Вынет клин, сдвинет хомут, померяет расхождение концов на ладони, забьёт клин, снова померяет. Чертыхнётся и повторяет всё снова. Черта — это такой плотницкий инструмент, на циркуль похож. Звяга — молодец. Мы тут с ним такой гибрид подпорной стенки с оборонительным частоколом придумали! А главное — придумали как это сделать. Правда, брёвен длинных много надо, грунта отсыпать порядочно…

А вот и Филька со своими подошёл. Тешет себя надеждой на лёгкий труд. Нет уж. «Один день Ивана Денисовича» с его ежеутренним «хоть миг, да наш» — у меня не проходит. Как вчера обговорили, так и делаем — пойдёшь конями пни дёргать. А здесь я Хохряковича с молодёжью оставлю: надо накопать на речке гальки и забить в основания подпорной стенки и частокола. Я им вчера две тележки ручные смастерил — накопают и перетаскают.

Рукодельничаю помаленьку. Ванька-рукодельник. Вот с Прокуем сделали десяток стругов. Здесь «струги» — это не лодки, это такие полоски железа, заточенные с одной стороны, с двумя ручками на концах. Кору с деревьев можно и топорами снимать, но стругами — удобнее. Производительность труда на данной операции — в разы подскакивает.

А ещё я сверлильный станок построил. Из прялки покойной хозяйки здешней усадьбы. Сверло — Прокуй сварганил, патрон… Инквизиторы, в частности, надевали допрашиваемому на голову верёвочную петлю, вставляли палочку и крутили её, затягивая петлю, пока у бедняги глаза наружу не выскакивали. Вот и у меня примерно так же — сверло в держателе — верёвочной петлёй зажимается. Филькин сынишка аппарат освоил с первого раза — теперь у меня никаких проблем с дырками в шинделе нет. Вот только сверло одно — и для других дел приходиться тот же диаметр отверстий применять. Но двери будем теперь делать нормальные — навесные, с навесами. А не «переставные» — поднял, переставил, открыл.

Хотел ещё токарный станок сделать. И Акиму подарить — пусть он, как старый князь Болконский, развлекается. Потом вспомнил о его руках… Мда… пожалуй, фрезерный — нужнее будет.

Два копра поставили — большой, чтобы брёвна частокола забивать, и поменьше — для подпорной стенки. Пришлось выучить людей «Дубинушке». Правда, только припеву:

«Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдет! Подернем, подернем, Да ухнем!».

А то там текст настолько р-р-революционный… Мне, как боярскому сыну славного сотника… Сами придумают.

В основание — гальку с реки забиваем. Кучу грунта отсыпаем внутрь частокола — поднимаем края холма, выравниваем поверхность. Пока вода в речке стоит низко — таскаем с берега. Такой пруд здоровенный образуется. Можно, пожалуй, и рыбоводством заняться. Странно, не могу вспомнить ни одного прогрессора, который рыбу разводил. А ведь в смысле массы пищи с единицы поверхности… У китайцев, вон, очень неплохо получается. Интересно — в этом мире есть зеркальные карпы?

Сорок работников — большая сила. Ну очень много чего могут уелбантурить.

Все при деле, один Чарджи скучает. Я вам прямо скажу: добрый воин, искусный, храбрый — в домашнем хозяйстве — абсолютно бесполезная вещь. Саблю можно хоть на стенку повесить, чтоб под ногами не болталась. А живого человека? Куда не пойду — «там ты сидишь». И скучает — бездельем мается.

Пришлось взять торка в учителя. Два часа в день ихней «поганой мовы». Но не просто иняз — «просклоняй слово — „алтын“», а кое-что практическое: тренинг-спаринг. Шашечка моя против кавалерийской сабли, бой на копьях в исполнении Сухана. Метание «чего не попадя в куда не попало». Ножи, топоры, сулицы эти корявые… Не так стоишь, не туда глядишь, не про то думаешь… А с разбега? А сидя? Будто бы — «с седла»? А с левой руки? А Сухан?…

Как в старом анекдоте:

— Эй, лысый, пить будешь? А баба твоя?

Стрельба из лука… Тут облом: подержать свой лук он мне дал. Недолго и под присмотром. Тот, что от прежнего хозяина в усадьбе остался… — Чарджи только шипит и плюётся. Ладно, проходим курс «уход за личным оружием»: доспехи, мелкий ремонт, средства консервации. Хорошо, что здесь нет солидола. Но всё равно, весь — «жирный на ощупь». А ханыч только морщится. Брезгливо. Скучающий красавчик.

Тут ситуация почти по Крейцеровой сонате:

«Обыкновенная пища крестьянина — хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него — каша и один фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в тридцать пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, — куда это идёт? На чувственные эксцессы. И если идёт туда, спасительный клапан открыт, все благополучно; но прикройте клапан, как я прикрывал его временно, и тотчас же получается возбуждение, которое, проходя через призму нашей искусственной жизни, выразится влюбленьем самой чистой воды, иногда даже платоническим».

Ну, по фунту мяса — это много. У меня так не получается. А вот 16-часовой рабочий день я обеспечиваю всем. Кроме торка. «Платонизмом» от инала не пахнет. А пахнет от него… Светаной каждый день. Остальные даже подкалывать его перестали. Только Потаня как-то сказал мне, как отрубил:

— Или разведи нас, боярич, или я её зашибу. Курву драную. Соромно мне.

Остальных я старательно гоняю до полного изнеможения, успевая за день пробежаться по всем рабочим площадкам. Стараюсь, конечно, не мешать людям, не отвлекать от работы. Так это, гляну слегка:

— Работаете? Ну-ну.

И дальше побежал. Но…

Пейзане не бегают, крестьяне не занимаются физкультурой. Физические упражнения, культура тела — это выдумки бездельников-аристократов. Мысль о том, что нужно потрать время на совершение каких-то бессмысленных движений — у физически работающего человека не возникает. Здесь как с марксизмом: «рабочий класс сам по себе не может выработать научное классовое сознание — только тред-юнионистское».

Спортсмен отчасти подобен негру: меланин, дающий чёрный цвет кожи, образуется при сочетании постоянного обильного питания с избытком инфекций в окружающей среде. Как в экваториальных джунглях. И причина для спорта такая же: много жратвы и куча соблазнов.

У меня у самого с соблазнами просто: сапожки с утяжелением. Вшиваешь в подошвы по хорошей подкове и вперёд. День побегаешь — к вечеру никаких мыслей. Ни о чём. Точнее — ни о ком. Перестало помогать — увеличил дистанцию. Сбегал в «Паучью весь» и обратно — вполне по-боксёрски получилось, по Мохаммеду. А между «туда» и «обратно» — и Беспута имеется. Нормально имеется: пока я отдышусь — она подготовится.

С той поры тянется за мной ещё одна сказка. Будто умею я разом в разных местах появляться. Что в три шага могу колдовством в тридевятое царство перепрыгнуть. Как полоцкий князь Чародей: «Вечерю стою в Киеве, а заутреню — в Новгороде». Что туманом ночным оборачиваюсь, меж деревьев лесных растекаюся, в любое окно загляну, в любую дверь войду. Хоть бы и в краях дальних, куда и конём не одну неделю скакать. Выдумки это, преувеличения. От людей, кто спит долго, да и по земле ходит — нога за ногу.

Мне снова начинало казаться, что я нашёл своё место в этом мире. Что он уже не пытается меня отторгнуть или уничтожить, как было в начале. Не заманивает какими-то тихими тёплыми уютными гаванями — «только не качай лодку». Казалось, что я нашёл новую точку равновесия. Равновесия в движении. Вот в этом ежедневном беге, обучении, суете и наведении порядка.

Я даже и злобствовать особенно поводов не находил. Так только, разок. Дождь пошёл, людей под крыши загнал. Один день просто отлёживались, отсыпались, на другой — начали приключений искать. Развлечение я им нашёл быстро — в виде блохи в одном из домов. Дальше стандарт — санобработка всех… сожителей. Всех помыли, побрили и постирали. Коробецкие мявкать начали — тут Ноготок с кнутом пришёл. На них глядя и остальные пошли тихонько. Да и то сказать — молодёжь у меня, бород почти и нет.

Интересно: по статье 60 «Русской Правде» за вырванную при свидетелях бороду — штраф 12 гривен. Получается, что выдрать клок бороды или выбить зуб стоит столько же, сколько затрахать насмерть двух чужих рабынь. Только зачем мне этот смех с вирами? Работнички у меня сами бреются. А поскольку зеркал нету и затылков не видать, то зовут друг друга на помощь. Так что, вполне «добровольно и с песней». Самообслуживание — очень повышает производительность. Как в «Вокзале на двоих»: «сама, сама, сама…». А тут и солнышко выглянуло — пошли дела делать.

Поставленная ближайшая задача — «получение боярства» представляется достаточно решаемой. Пути, вроде бы, понятны. А там, выйдя на новый уровень местной иерархии, можно будет существенно влиять на решение моей главной задачи — «избы по-белому». Сделаю в таком стиле свою Пердуновку, подготовлю ресурсы и кадры. Можно будет показать, научить, «сеять доброе, разумное, вечное» в поле печестроения. Или правильнее — печесложения?

«Если бы я был таким умным как моя жена потом»… Я это уже говорил? — Я это ещё не раз повторю. Потому что иллюзорность управляемости будущего свойственна мне в полной мере, как и всякому человеку 21 века.

Представьте себе: ранее утро, птички поют, в стороне Сухан с колодой на плечах приседанием занимается, я тут, на речном песочке, на кулаках отжимаюсь, весь из себя такой… наряженный и считающий. И тут — чья-то тень на песке прямо перед глазами и голосок над головой:

— Болялин велел… эта… ну… их благословление к паукам плиплыл…

Мда… Долбонлав. Ботало на шею и пудовый колокол в задницу. Чтобы издалека слышно было. А то он как мой последний кот — возникает из подпространства, мявкает и снова исчезает… Нервирует.

С моим приходом в здешних местах очень густым косяком пошли покойники. Нет, их и раньше случалось. Но так интенсивно народ здесь не умирал уже давно. Покойников, естественно, закапывают, говорят над могилами соответствующие слова. Но для завершения процесса нужен лицензионный поп. Лицензия называется — «благодать божья», и она — «проистекает». Из локальных, районированных «накопителей», которые называются «поп приходский». Заполнение «накопителя» — одноразовое, называется — «рукоположение».

Поскольку перебоев в этом процессе «проистекания» из-за недостатка или перерасхода «благодати божьей» не наблюдается, то могу предположить, что «благодать божья» не материальная субстанция, вроде водки или иной жидкости, а подобна информационным сущностям типа файлов, которые допускают постоянное, неограниченное и, даже, одновременное копирование. Впрочем, о нематериальности «благодати божьей» много писали схоласты и богословы в разные эпохи, так что ничего нового в моей гипотезе нет.

Аналогия с известными разновидностями информации заставляет задать ряд конкретизирующих вопросов.

Типа: как организован контроль целостности? Каков регламент формирования и хранения архивных копий? Подтверждал ли правообладатель контента своё согласие на такое использование, или следует ожидать его обращения в Мосгорсуд? Какие кодировки используются при представлении этих информационных объектов? Возможно ли существование в рамках одного «накопителя» нескольких «благодатей божьих», как одного, так и принципиально разных типов, подобно тому, как несколько разнотипных файлов могут существовать на одном компьютере? Является ли «символ веры» достаточным дескриптором для того или иного экземпляра «благодати»?

Впрочем, ответ на последний ответ известен из истории — «нет». Многочисленные кровавые религиозные конфликты между последователями одного «кредо», но с разными трактовками, показывают недостаточность классификации этих информационных объектов исключительно по их «верую».

Схема розлива «божьей благодати», действующая в «Святой Руси» выглядит примерно так.

Иоанн Предтеча во время крещения Иисуса в водах Иордана возложил на голову его правую руку — десницу. Потом Иоанну эту руку, вместе с головой, отрубили. Голову тамошняя царица долгое время держала у себя в покоях, используя язык в качестве подушечки для иголок. Ну уж очень Иоанн царицу оскорбил! Кстати, «святые люди» на «Святой Руси» — юродивые, прорицатели — называются похабами. А то, что они говорят — похабщиной.

Руку выкупил через служанку царского дома евангелист Лука, хорошо знавший всё это семейство: Иисус и Иоанн — довольно близкие родственники и ровесники.

Как известно, Лука описал детские годы Иисуса. Евангелие от Луки называют «Детское Евангелие». Естественно — апокриф. Лука описывает, как Иисус в малолетстве своём убивал «божьей благодатью» своих сверстников — соседских детей, как хамил своей матери — Богородице. Ну какая же церковь примет такое в свою серию «Жизнь Замечательных Людей»?

Лука увёз руку Иоанна в родную Антиохию. Через, примерно, тысячу лет она попала в Константинополь, где её периодически вынимают из ларца, разворачивают тряпочки, в которые замотаны эти косточки, и кладут на плешь очередного соискателя: «теперь патриархом будешь ты».

К третьему тысячелетию в мире будет известно о четырёх головах Иоанна, двух или трёх правых руках и одиннадцати указательных пальцах от этой десницы. При том, что канонический вариант, оказавшийся в Сербии, имеет в своём составе указательный палец, но не имеет мизинца и безымянного. Все мощи — нетленные и, безусловно, истинные. Как человек с таким набором конечностей мог проповедовать в пустыне? Наверное, только в пустыне и мог.

Ещё одна, уже чисто русская заморочка, состоит в названиях. Иоанна называют Крестителем и Предтечей, занятие, которому они с Иисусом предавались в водах Иордана — Крещением. А вот праздника такого — нет. Крещенские морозы на Руси — каждый год, а праздник называется Богоявление. Ибо «отверзлось небо, и Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!».

Надобно отметить, что и на меня лично голуби не только гадили, но и садились. Правда, Дух Святой не нисходил, и голос с небес не звучал. Может быть из-за моей спешки: я их быстро прогонял — по набору переносимых инфекционных заболеваний эти птички приближаются к крысам. О чём совершенно справедливо как-то всенародно сообщил главный санитарный врач России. А об их манере забивать стаей одного из своих и о прочих мерзких особенностях поведения, Пикассо красочно рассказывал Эренбургу, рисуя своего всемирно известного «Голубя мира».

Возвратимся же, однако, к процессу розлива. Скопировавшаяся из нетленных косточек Предтечи во вполне тленное темечко очередного Константинопольского патриарха, «благодать» самотёком продолжает изливаться по всякому подходящему случаю. Например, на головы вновь назначаемых церковных иерархов. Такая… система каскадов. Как в фонтанах Петродворца. Из патриарха — в митрополитов, из митрополитов — в епископов, из епископов — в попов и дьяконов. Далее — в народ, как в канализацию.

Причём качество самого «носителя» — «сосуда с благодатью» — особого значения не имеет. Ну, валяется он пьяный в дымину под забором, лыка не вяжет — неважно. Из него проистекает. Безотносительно к его собственной воле. Что именно проистекает во всём его жидкостном разнообразии — не суть важно, я — про «благодать». Да что священники! В Евангелии описан случай, когда из самого Иисуса без всякого согласия с его стороны проистекло чудо. Кажется — геморрой вылечился. Правдоподобно: мгновенное излечение геморроя это, безусловно, божье чудо. Сын божий тогда сразу заволновался, начал искать в толпе окружающих: кто это тут у меня «благодать» таскает на свою задницу?

Очень устойчивая система. Так всё было хорошо. И тут волынский князь Изя Блескучий со своим расколом…

А Климент Смолятич… он, конечно, человек праведный, многими достоинствами и мудростями наделён, но… Не рукоположён в Киевские митрополиты Константинопольским «накопителем благодати». Избран, назначен, но… «благодать божья» — не проистекает. По мнению греков. По нашему-то суждению — да полно её там! Аж через край хлещет!.. Раскол, однако.

6 русских иерархов избрали митрополита Киевского. И тем самым сами стали раскольниками-схизматиками. Соответственно, «божья благодать» у них внутри… — не кондиционная. «Подделка китайская».

Остальные… Мануил Смоленский несколько лет назад умер, Нифонта Новгородского в Киеве голодом уморили. Крепок был мужик. Но грёб всё под себя, под Новгород. А Русь — не только вече новгородское, которое своему архиепископу кланяется ниже, чем князю. Попал Нифонт в чехарду княжескую на киевском столе, ответил Великому Князю, как у себя, в Софии Новгородской привык разговаривать… Изя Давайдович был в тот момент — самый на Руси главный. Он даже родную кровь — братьев, родных и двоюродных, насмерть давил. Хоть и недолго Изя Великим Князем посидел, но Нифонту — хватило.

Честно говоря, народу русскому на все эти игры десятка высших иерархов церковных — плевать. Но… «благодать». Она ж не проистекает! На Руси 4–5 тысяч приходов, в каждом — поп. Он же — «батюшка», он же — «иерей», он же — «пресвитер». В некоторых церквах — не по одному. Ещё, примерно, столько же дьяконов. Около десяти тысяч рукоположённых священнослужителей. И они, естественным порядком, мрут.

Глава 154

Макиавелли, говоря о римских папах своего, более позднего, средневековья, отмечает, что средняя продолжительность пребывания на «престоле святого Петра» составляет 7 лет. Есть исследования 20 века, показывающие необходимость раз в 7–8 лет существенного изменения поля деятельности. Есть наблюдения Паркинсона в части оптимальной скорости карьерного роста и деформации человеческой психики при отсутствии таких своевременных изменений. В «Святой Руси» у приходского священника нет, как правило, проблем «карьерного роста» или «смены рода деятельности». Они решаются «условиями среды обитания» — есть продолжительность жизни.

В приходские попы в русском православии предпочитают ставить женатых, взрослых, бородатых мужчин. Понятно, что «дожить до бороды» по здешним условиям — уже удача. Средняя продолжительность жизни — меньше. Соответственно, ограничен и период профессиональной деятельности приходского священника. По моим прикидкам — в среднем как раз те самые 7–8 лет.

Раскол тянется уже пятнадцатый год. Подавляющее большинство попов, рукоположённых в этот сан до Раскола — уже умерли. Заменившие их, в значительной части — рукоположены «схизматиками». То есть — не обладают этой пресловутой «божьей благодатью». Новые епископы, установленные Климентом взамен умерших — аналогично. Всё, что они творят, в смысле «творят молитвы и обряды» — контрафакт.

Повенчал такой «безблагодатный» поп жениха с невестой — не работает. Имеет место быть не «святое таинство брака», а разврат и блудейство. Дети, соответственно, незаконнорождённые. И некрещёные — «благодати» же нет! Некрещёные же души по смерти тел своих идут в пекло на адские мучения. «Отпетые покойники» отпетыми не считаются, отпущенные грехи — не отпущены…

Я тут «Устав» Ярослава Мудрого вспоминал. Так вот: все решения церковных судов за 15 лет — незаконны. Соответственно — все взысканные штрафы надо вернуть. С процентом. Все отсиженные в «церковных домах» епитимьи — оплатить. Как больничный — по среднему. Как быть с порками? Никто ещё не придумал — чем отдавать.

На «Святой Руси» примерно 7 миллионов жителей. Средняя продолжительность жизни — 20 лет. Вот и прикиньте, сколько миллионов людей надо заново окрестить, заново повенчать и заново отпеть. И сколько тысяч церковников нужно заново рукоположить.

Вот об это и бьются сейчас, в эти августовские дни этого 1160 года, два умных серьёзных человека в великокняжеских палатах в Киеве — Ростик, Великий Князь всея Руси, и Фёдор, присланный митрополитничать из Царьграда.

Это уже не вопрос — кому на княжеском столе сидеть, с чего, собственно, раскол и начинался. Это уже вопрос существования всего русского народа. Да и не одного его. Ежели «правильная благодать» может проистекать и из раскольников, то всё восточное христианство, и так-то не очень единое, мгновенно превратится в конгломерат враждующих церквей.

Так вот, лицензионный поп у нас есть. Точнее — бывает. Приходит из прихода. Там, ниже по Угре село есть. Село — это селище с церковью. «Благодать божья» у него — прямо «от производителя» — грек он. Но рукоположён — на Руси. Где раскол. Но — епископом Смоленским Мануилом, который в раскол не пошёл. Так что, вроде бы — всё законно и совсем не «пиратская копия». Когда Храбрита с Корькой хоронили — за попом лодку посылали. Приехал, отпел, помянул и уехал. Я ему постарался на глаза не попадаться, так — издалека видел.

А потом хоронили не отпетыми. И в Рябиновке, и у «пауков», и в Пердуновке. Нехорошо, неправильно, не по ритуалу. А что делать? За попом каждый раз не набегаешься. А морозильника здесь нет — мертвецов на третий день надо закопать.

Есть богатые приходы, есть бедные. А есть — обширные. Такие места, где попа видят раз в три-четыре года. Объезжает пастырь паству и сразу всё делает. Детишек, что с прошлого «круиза» родились — крестит. Парней с девками, что сошлись — венчает. Умерших — отпевает. При здешней детской смертности бывает так, что над могилкой сперва идёт крестильный обряд, потом тут же сразу — поминальный. Ересь конечно. Не по канону. Но как можно сунуть разложившийся детский трупик в купель? Или исполнить елеосвящение? А «последование мертвенное» без соборования… А что делать? Обречь душу невинную на муки адовы вечные?

Получается, что мне в хозяйстве, кроме всяких печников-скорняков, нужен ещё и поп. Где взять? Нанять попа на свободном рынке труда — невозможно. Ещё первые Вселенские соборы установили, что службы не в своём приходе — служить нельзя. Поэтому — только местный приходской поп. Такая вот «неестественная монополия». Ну и ладно — тоже ведь живой человек — договоримся. Буду нанимать его «на исполнение разовых работ». Аутсорсинг ритуальных сервисов. Это же не индийских программеров подряжать — живём недалеко, законодательство одно… Да мало ли какие сервисы в моё время в моей России на стороне заказывают! Раз население нуждается в таких «двух притопах, трёх прихлопах» — наймём на наш корпоратив сертифицированного исполнителя этих… экзотических танцев.

Но есть некоторые… личностные проблемы. Здешнего попа местные называют «пресвитер». Пресвитер Геннадий. У меня на это имя — идиосинкразия. Не знаю почему, но в первой моей жизни не было ни одного Геннадия из моих знакомых, который какую-нибудь подлянку мне не устроил.

Я не говорю, что они плохие. Или что имя определяет характер человека, или антагонизм с носителем конкретного имени. Моего, например. Я вообще ничего о связи имени и подлости не говорю. Просто есть такой факт.

Вот этот Гена и припёрся.

И меня это очень тревожит. Не потому, что он ритуалы проведёт, а потому что начнёт нос свой совать. Задавать вопросы, на которые и я ответов не знаю.

Вот честное слово — последний к кому бы я навстречу побежал — к попу. Русские народные приметы на этот счёт однозначны: попа встретить — не к добру. «Оборотень дорогу перебежал. Поп дорогу перешёл». А ещё говорят: «Попу да вору — все впору». Много чего «доброго» про это сословие на Руси сказано. Есть у Даля и про меня лично: «Поп Ваньку не обманет, а Ванька попу правды не скажет». Мда… Хорошо бы.

Прибежали с Суханом в «Паучью весь», и сразу в глаза бросилось: на берегу лодейка лежит. Явно не местная. У «пауков» — лодок мало, и сами они маленькие. А тут… как беременная корова — размером в обычную «рязаночку», но вдвое шире. Заскочил к Хрысю во двор. У того нынче семь девок, две бабы и он один гоголем ходит. Бурчит, но видно — без зла.

— Хрысь, я смотрю — тебе это бабьё по сердцу пришлось?

— Да с чего ты взял?! Глупость говоришь, боярич! Толку от них… — одна суета и разорение. Хотя… Вишь ты, прежде — тихо было. Будто пустой дом стоял. За день, бывало, парой слов с женой не перемолвимся. Да и об чём говорить-то? А теперь вот эти… день-деньской щебечут. Смысла-то, конечно, никого…

— Хрысь, а что это за лодка такая широкая на берегу лежит? Прежде не видал.

— Так то — поповская кошёлка. Покуда этот долгогривый её доверху не набьёт — не уйдёт.

Вот такие дела. Я, конечно же, народную мудрость помню: «Поповское брюхо из семи овчин сшито». Но чтоб столь нагло и наглядно… Это ж мои люди! Их же тут этот… служитель культовый — обдерёт как липку, а зимой они ко мне придут: «Помоги, владетель! Спаси от глада и мраза». В смысле: на дворе холодно и кушать очень хочется. И что мне тогда? Посылать их прямиком к Спасителю? Чей человек проблему создал, тот пускай последствия и расхлёбывает?

— Хрысь, а с какого дуба вы ему такой оброк платите?

— То — не оброк, то — за требы. Как требы класть — он цену дерёт… как похочет.

Опять не понял. «Треба» — слово славянское, языческих ещё времён. Тогда речь шла о жертве какому-нибудь местному божку. Подношении в форме еды или вещи. Такие «требы клали» в «святых местах» — под священными деревьями или у заметных камней.

В Осетии, в Дигорском ущелье, в советское время видел здоровенную чинару. На каждой ветке по пустой бутылке из-под водки надето. Когда очередной парень из аула должен был уходить в армию — он забирался на дерево и одевал очередную водочную бутылку на свободный сучок. Тут сразу и «треба на возвращение» и демонстрация молодецкости: ну-ка, слазил быстренько на такую высоту посреди сабантуя на сто четыре тоста.

Когда пришло христианство, обязательные ритуалы получили то же название — «требы». Только в церкви их «служат» или «исполняют». Но у нас сохранилась архаическая форма — «кладут». Не то — потому, что в церкви надо кланяться — «поклоны класть», не то — из-за необходимости «класть в карман» священника.

Тема вознаграждения за обязательные церковные службы — болезненная и в 21 веке. Фраза «размер минимального ожидаемого добровольного пожертвования при исполнении обряда…» — годится для налоговой инспекции. А реально — прикрывает весьма примитивную торговлю вот той самой «божьей благодатью». Переходя, временами, в простое вымогательство.

«Властолюбие и стяжательство — две главные проблемы в жизни современной Церкви, два препятствия на пути людей, приходящих в храм, так что многие из них соблазняются и уходят, не находя сил двигаться дальше». Слова эти сказаны православным священником в 21 веке. В веке 12 — то же самое. Только уйти — некуда.

Это общая проблема всей христианской истории. У иудеев, мусульман, части протестантов — священник ставится общиной. И ей же изгоняется. Поэтому обе стороны вынуждены находить «баланс интересов». В тех же конфессиях, где «святой отец» — назначенец «сверху»… о неприятии русским народом всякого рода «лиц начальствующих» я уже говорил.

Православный священник не может отказать в исполнении треб даже и при полном отсутствии вознаграждения. Ибо «окормление паствы» — есть его долг пастыря. Равно как и получатель этой услуги не может не пожертвовать церкви столь много, сколь позволяет его вера и материальное благополучие. Пока ожидания обеих сторон в отношении суммы совпадают — все довольны. Но так бывает очень редко. В реале кормящиеся околоцерковные «сомнища» проявляют обычное наше российское хамство, поддержанное верой в приближённость свою к начальству. К самому главному начальнику во Вселенной — к ГБ.

Смиренная просьба о представившейся мирянину возможности поспособствовать добрым делам, внеся любую посильную лепту в храм божий, сменяется наглым попрошайничеством, мелочной торговлишкой да унтер-офицерскими окриками.

Одно из самых ярких собственных впечатлений по этой теме — Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь. «Четвёртый земной удел Пресвятой Богородицы». Как-то занесло меня в те края, присел я на лавочку и понаблюдал картиночку.

Молодая, просто — юная пара с новорождённым младенцем на руках, собралась, было, поклониться и приложиться. Но тут выскочила одна из монастырских прислужниц и наехала на молоденькую мамашку:

— Отдай дитё мужу да пошли полы в храме мыть.

— Да как же ж… Да ребёнок-то маленький, ещё и головку не держит…

— Ничего. Вот тебе платок на голову, другой — на пояс, швабра. Вперёд.

— Сыночек плакать будет. Его кормить скоро.

— Давай-давай. Преподобный Серафим, коли надобно будет, и успокоит дитятю, и напитает. За труды твои праведные во храме его.

Девчушка, заматываясь платками и подталкиваемая этим «омоновцем от святыни», постоянно оглядывалась на своего столь же юного, явно ещё никогда в жизни не брившегося, мужа, беспомощно замершего с младенцем на руках. Потом мы вместе с этим парнем искали в коляске бутылочку, соску, качали младенца…

Сказано в Писании: «Не судите о господах по слугам их». А почему же ещё судить? Как-то вспоминается Владимир Ильич: «Правящая партия всегда становится желанной целью для разного рода карьеристов, проходимцев и мошенников».

В средневековье духовенство — второе, после наследственной аристократии, высшее сословие. Естественно, смотри выше Ленина. В этом, 12 веке, в «Святой Руси» на общие закономерности типа «желанная цель проходимцев и мошенников», накладываются дополнительные проблемы. Основной корпус священничества формируется из греков, причём, в большой степени, высланных из Византии за различные проступки.

Вот с такими размышлениями я вступил на подворье покойного Степана Кудри, куда меня привёл Хрысь. Недоумение моё по поводу:

— А чего это этот Гена на вдовьем дворе встал? разрешилось даже без озвучивания. Женское повизгивание:

— Ой, да што ж ты делаешь! Ой, да больно жмёшь же! в сопровождении урчащего мужского баса:

— Ни чё, дурёха. Стой спокойно. Сейчас я тя… достаточно однозначно описывали ситуацию и место её проявление — курятник. Два мужика и мальчишка лет 10–12 сидели на завалинке во дворе, флегматично прислушивались к дамскому визгу и ковыряли в зубах. Видимо, здесь и на завтрак дают мясо.

В курятнике меня ожидала предсказуемая картина: одна из вдов сыновей Кудри была переброшена животом через загородку и прижата к ней. Сзади к ней плотно пристраивался невысокий, но весьма широкий и брюхастый черноволосый и чернобородый мужик в длиннополой одежде. Брюхо ему мешало, он всё пытался посильнее ухватить даму за ягодицы и бока, от чего, собственно и происходил услышанный мною визг, и задрать ей подол повыше. А также — ещё дальше наклонить её для удобства размещения своего выпирающего живота, но жерди загородки ограничивали свободу наклонения и перемещений дамы.

— Бог в помощь, православные.

— И тя спаси Христос. Да стой ты!

Мужик при нашем появлении повернул голову, продолжая весь комплекс своих поползновений без каких-либо изменений ритмики. Бабёнка при звуках голосов задёргалась, но хватка у дяди крепкая.

— Погоди тама, во дворе. Кончу — выслушаю.

— Нет уж, поп. Ждать покуда ты своё блудодейство доделаешь — мне недосуг.

Я подхватил у порога насторожено заглянувшего внутрь курятника петуха — «кто это тут, в моём царстве, моё дело делает?» — и кинул его в лицо «батюшке». Петух предсказуемо заорал и замахал крыльями. Поп от неожиданности шарахнулся, спущенные штаны оказались существенной помехой прямохождению, и он завалился в угол. Бабёнка вырвалась и, суетливо отряхивая платье и поправляя подол, выскочила мимо нас на двор. Следом вышли и мы.

Хрысь старательно отворачивался, посмеиваясь в сторону. Сидевшие на завалинке равнодушно проводили глазами спасающуюся из курятника бабу. А меня начало трясти. Да что ж этот гадский Гена делает?!

Наконец и поп, поправляя одежду и щурясь на солнечном свете, выбрался из сараюшки. Невысокий, длинноносый, длинноволосый, довольно смуглый дядька с оплывшим лицом и здоровым брюхом. Небольшие, тоже заплывшие глазки с мощными мешками. И странным, цепко-равнодушным взглядом. Отряхнув мусор с рукава, не глядя нас, поп объявил:

— Ну, чего надо-то? Ты, как тебя там, подойди под благословение.

Продолжая сковыривать птичий помёт левой рукой с правого плеча, он протянул, не глядя в мою сторону, свою десницу. Предполагается, что я преклоню колени и припаду губами к его ручке. Такой исконно-посконный ритуал. Здесь это — постоянно и повсеместно. Как «здрасьте». Многим нравиться. Просто в восторг впадают. В экстаз. Религиозный, конечно.

Вот только не надо на основании этого древнего, глубоко национального обычая, строить теории о природной гомосечности или руколизии исключительно русского народа! Такую же манеру я наблюдал, например, в Италии — каждая моя ночная прогулка по Бергамо включала в себя туземца, который коленопреклонялся, прикладывался и лобызал. Когда прикладываются к твоей руке — чувствуешь себя дураком. Но здесь к этому привыкли. Как я сказал: многим нравится.

— Слышь ты, пресвитер. Ты руки-то помыл? После того как бабёнку за срамные места щупал?

Отец Геннадий дёрнулся. И медленно развернулся в мою сторону. Игру эту — «кто кого пересмотрит» — я не люблю. Переходим к следующему этапу.

— Хрысь, дом общинный пустой стоит? Всё барахло попа и людей его перетащить туда. Корма давать — в зачёт платы за требы. Это что за мужички без дела сидят? Поповы прислужники? Из селища… отпустить. Если до полудня сами не уйдут — имать и волочь ко мне в Пердуновку. Я им занятие найду. Баб и девок к попу поодиночке не пускать. Только с отцами или мужьями.

— Ты гля, сопля кака говорливая. Чтой-то ты, малёк, развоевался. Эй, мужики, вложите-ка недорослю науки. Для уразумления — каково оно, вежество. Чтоб неделю сидеть не мог.

Мужички поднялись с завалинки и неторопливо двинулись ко мне. Парнишка, оставшийся сидеть, разглядывал происходящее с искренним восторгом, в ожидании забавного явления: научение отрока вежеству. Чем больше я вникал в ситуацию, тем больше меня трясло от бешенства. Пожалуй, я был бы рад подраться. Выразить свои эмоции в кинематике. Но влез Хрысь и всё испортил:

— Сей отрок есть пасынок Акима Яновича Рябины, нашего владетеля и господина.

— Вона чего. Так это тебя, отроче, «Зверем Лютым» кличут? Не похож. Мелковат. И — не звероподобен. А вот гонору-то, гонору… Это, дитя моё, грех смертный. «Грех гордыни» — называется. Доброму же христианину надлежит пребывать в смирении, изгоняя страсти наши человеческие и уповая лишь на милость господа нашего.

— «Дитя моё»?! Мать моя была, как я слыхал, женщиной не особо строгих правил. Но — брезгливой. Так что не ври — в отцы мне ты точно не попал. Ты лучше скажи — зачем, от какого такого упования, ты эту дуру — под монастырь подвести пытался?

Он, что, не знает что творит, или ему просто плевать, или у него какие-то дальние планы?!

— О чём ты, боярич? Ни какого худа я не сотворил. Ну, поговорил со вдовицей ласково.

— О чём?! О «Церковном Уставе князя Ярослава Владимировича»! Сказано: «Аще же девка блядеть или дитяти добудеть у отца, у матери или вдовою, обличившее, пояти ю в дом церковный».

Ещё со времени Владимира Крестителя в ведение церкви были переданы различные богоугодные заведения: больницы, богадельни, приюты, странноприимные дома. Всё это называлось одним словом: «церковный дом». Владимир, а позднее — Ярослав Мудрый со своим митрополитом Илларионом — самым первым «русским раскольником», ибо был он «из русин», воспроизводили «митрополиту и епископом те суды, что писаны в правилех, в Номоканонах». То есть, следовали византийским образцам в этой области. Однако перечисленные разновидности «церковных домов» на Руси распространения не получили — родовая система в «Святой Руси» была куда более мощной, чем у греков, функции социальной защиты, исполняемые в Византии церковью, на Руси реализовывались более привычными, светскими, родственными способами.

Ситуация изменилась после Батыева нашествия. Треть населения погибла, многие — перебрались на новые земли. Прежние родовые отношения ослабели. Не в этом ли причина явление, отмеченного Карамзиным: «большая часть наиболее прославленных русских монастырей основана во времена золотоордынского владычества»?

Пока же, в здешней практике, «церковный дом» означает, прежде всего, женский монастырь. Практически «обители невест христовых» превращаются в «исправительно-трудовые заведения для преступниц против нравственности». Точнее — против того, что под этим понимает «Устав Ярослава».

Видимо отсюда, из тюремно-каторжного значения термина «церковный дом» и возникла старинная русская идиома: «подвести под монастырь», используемая как во время действия «Устава», так и позднее — в 18, 19 и 20 веках.

«Устав» почти без изменений действовал до времён Петра Великого. При таком подходе волны разного рода «блудниц и развратниц» несколько раз в русской истории захлёстывали эти островки «смирения и благочестия».

Один из иностранцев, рассказывая о Москве в 1668 году, замечает: «У москвитян, у вельмож особенно, существует старая и очень подозрительная дружба и свобода сношений с монахинями. Оттого некоторые из них девицы лишь по названию, а на деле — бесчестные матери. Своих преступно зачатых и позорно рожденных детей они воспитывают так, чтобы, выросши, они обрекли себя затем на монашество…».

Монастырское заключение, как одна из разновидностей церковного наказания — епитимьи, может доходить до 14 лет. Этот срок применяется при связи женатого мужчины и замужней женщины. К женщине, естественно. Обычно, однако, сроки меньше. В зависимости от «преступления» и поведения «преступницы». Например, при добровольном соблюдении обета молчания или особо сурового поста, срок может быть сокращён. Родня может выкупить женщину («а ю род окупить») — взять за мзду на поруки. Часть наказания может реализовываться и под родительской крышей, например, запрет на посещение церкви, на причастие. Часто — пожизненный обет безбрачия. В отличии от обычных наказаний светских властей, епитимья может включать в себя и избиение женщины кнутом или плетью.

Такая система обеспечивает церковь, и, прежде всего, женские монастыри, непрерывным потоком дармовой рабочей силы для принудительного труда. Женщины оставались в монастырях вечными прислужницами, послушницами, изредка — инокинями. Ибо, и отбыв срок, не могли, часто, возвратиться в мир, где им — безмужним, бездетным — просто не было места.

Может, зря я так разозлился на храмовую прислужницу в Свято-Дивеевском? Может, это не её личное хамство, а традиция? Такая… исконно-посконная. Использование церковью женского рабского труда на Руси — это не просто так, а с «дедов-прадедов». Сам преподобный Серафим любил посылать женщин на земляные работы. Выкопанная по его приказу знаменитая «Канавка» вполне годится в качестве противотанкового рва.

Впрочем, вера окружающих в «божью благодать» позволяла этому «районированному накопителю» — Серафиму Саровскому проводить и более сложные манипуляции.

Между прочих инокинь, пребывающих в опекаемом им монастыре, была одна, именем Елена, по рождению своему происходящая из благородного сословия. Искренне уверовав в святость преподобного Серафима, состояла она в ближайших ученицах и помощницах его. Восхищение и воодушевление своё, производимое на неё величием духа преподобного, сумела она через письма передать и брату своему, коий пребывал небогатым помещиком в одной из северных наших губерний. Сей дворянин, непрерывно побуждаемой письмами любимой сестры своей, отправился в столицы, где и сыскал немалые успехи, радея за нужды преподобного и наставляемой им общины. Однажды сия инокиня явилась к преподобному Серафиму в слезах. Ибо получила она письмо от брата, в коем извещал он сестру свою о своей тяжкой болезни и неминуемой скорой смерти. Тогда наставник сих сестёр во Христе сказал ей:

— Нет, рано ему ещё. Он мне для дела нужен. Пойди и умри за него.

Сия Елена, услыхав слова наставника своего, пришла в крайнее волнение, ибо смерть пугала её чрезвычайно. Однако же долгая добрая отеческая беседа пастыря успокоила её душу. Тотчас пошла она в уединённую келью свою, где в тот же день и умерла. Брат же её чудесным образом немедля же выздоровел.

Женщина, рассказывавшая нам с женой эту историю, захлёбывалась от восторга и умиления при явлении сего «божьего чуда», произошедшего от молитвы преподобного Серафима Саровского. Мы же, при всём уважении и понимании необходимости лоббирования корпоративных интересов и перенаправления финансовых потоков, увидели здесь, прежде всего, преднамеренное убийство неповинной женщины. Неповинной ни в чём, кроме веры своей.

Я никак не могу оценить силу религиозных чувств той «юной вдовицы», которой поп подол задирал. Но если она от него «понесёт», то у неё впереди замаячит «церковный дом». Хочется думать, что мир разумен, и дело ограничится какой-нибудь лёгкой епитимьёй. Типа: отработать полгода в хозяйстве священника задарма. А может просто: попугает и простит. Для вербовки, в форме искреннего раскаивания, надёжного источника информации в данной общине?

Я уже говорил, что нормы сексуального поведения в «Святой Руси» весьма фрагментированы. И «подлые сословия» более следуют традициям, «как с дедов-прадедов заведено», а не законам. Но над всем этим разнообразием висит топор «Устава». Который в любой момент может быть применён к любому из нарушителей. Которые и составляют основную массу туземного населения.

Ситуация достаточно хорошо знакомая и по моей Демократической России: «Виноваты — все. А дальше — как договоримся».

«Устав» на «Святой Руси» — второй закон. Не менее действенный, чем «Русская Правда», но значительно более жестокий. И — «жадный». Если в «Правде» максимальная установленная вира — 80 гривен кунами, то в «Уставе» — 10 гривен золотом, что соответствует 480 «кунских» гривен. По нескольким статьям — 100 гривен митрополиту. При том, что вира даже за убийство свободной женщины — 20. «Согрешив, бабу впятеро дешевле убить, чем попу заплатить».

Почти везде дополнительно — епитимья. И тут очень широкие возможности для власть имущих. Пара месяцев сурового поста — и мужик просто косу не потянет. Про соху и говорить нечего. В сезон, когда «день — год кормит», так можно загнать семейство в нищету вплоть до вымирания от голода.

Развод расценивается как преступление, и церковь берёт штраф. Причём, не только 12 гривен за расторжение церковного брака, но и 6 за развод невенчанных. Такая интересная практика: жить невенчанными — грех, разойтись — тоже преступление.

Мне надо развести две семейные пары своих холопов. Цена соответствующим ритуальным танцам — 24 гривны. За такое серебро можно неплохой косяк лошадей купить…

— Значит, ты, боярич, грамотный больно? Законы тебе сведомы? Ну, так ты должен тогда знать, что при прохождении иерея по приходу, прихожанам надлежит приветствовать оного с искренней любовью, послушанием и смирением. Ибо…

— Ты, иерей Геннадий, стоишь на моей земле, среди моих людей…

— Неверно глаголешь, отроче. Вся — земля божья. И люди все — божьи. И мне, слуге божьему, надлежит исполнить должное перед Господом нашим и во имя его…

— Хрысь! Попу, кроме хлеба и воды с «искренней любовью» — ничего не давать. Голодный поп лучше служит. Вся плата — как дело сделает. Почему барахло не перетащили? Живо!

Полагаю я, что человек, свершивший худые дела за сиё зло казнями должен быть казнён. И втрое казней — пастырю. Ибо первая — по самим злым делам его, вторая — ибо пастве своей зло за образец показал, третья — за поношение Господа нашего. Как по «Русской Правде» господин отвечает по долгам слуг своих, так и славе Господней от худых попов — урон.

Три беды было на «Святой Руси»: худые соседи, худые князья да худые попы. Первые две — я придавил. А вот третья… И конца-края не видать.

Несколько местных мужиков, заглядывающих в ворота на наш крик, по команде Хрыся двинулись в избу. Поп открыл, было, рот, подумал, с нескрываемой ненавистью оглядел меня и двинулся за ними. Что-то он такое знакомое произнёс вполголоса… Типа: «Ну, погоди!». Окстись, дядя, я — не зайчик из мультфильма. Хотя… на «Святой Руси» и из волков шубы шьют.

Оглавление

Часть 25. «Во ку, во кузнице…»

  Глава 133

  Глава 134

  Глава 135

  Глава 136

  Глава 137

Часть 26. «Девки гуляют и мне…»

  Глава 138

  Глава 139

  Глава 140

  Глава 141

  Глава 142

Часть 27. «А в доме нашем пахнет …»

  Глава 143

  Глава 144

  Глава 145

  Глава 146

  Глава 147

Часть 28. «Приходят в разной суете разнообразные…»

  Глава 148

  Глава 149

  Глава 150

  Глава 151

  Глава 152

  Глава 153

  Глава 154 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg