«Их женщина»

Их женщина (fb2) - Их женщина (Истории любви и страсти - 4) 891K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Сокол

Для обложки использованы материалы с сайта /

Элли

— Это ты, цыпа?

У меня все внутренности сжимаются в болезненный комок при звуке этого голоса, мерзкого, с нотками самоуверенной наглости. По позвоночнику ледяными щупальцами крадется страх, впивается в ребра острыми когтями тревоги.

«Пусть только это будет не он, только не эта грязная скотина, Бобби Андерсон».

Но я уже знаю. Этот хрипящий басок и разящий за несколько метров густой одеколонный дух ни с чем не спутать.

— Ты-ы… — Гнусавит он довольно, врубая дальний свет на своем джипе, которым перегородил всю дорогу.

Меня слепит.

Я замираю на мгновение, решая, броситься ли в кусты или развернуться и попробовать побежать обратно. Начинаю метаться на месте, не смея удрать. Мне страшно до дрожи в коленках. Все, что было до этого самого момента, казалось игрой — мы дразнили его, но всегда могли убежать. К тому же, я знала, что мои парни в любом случае за меня вступятся. Шею ему перегрызут, но не позволят грязным лапам прикоснуться даже к кончикам моих туфель.

Теперь же я одна.

Посреди ночной дороги, окутанной туманом и кислым запахом болотной тины. На километр ни единой живой души, кроме меня и этого отморозка, с усмешкой цокающего языком. Стараюсь держаться прямо, а у самой поджилки трясутся. Слезы едва ли не бегут сами собой.

— Тебя подвезти? — Спрашивает голос.

Мне не виден даже его силуэт, а это еще страшнее. В луче света он может разглядеть каждую родинку на моем теле. Пожелает — подкрадется незаметно, слева или справа, захочет — появится из темноты с любого направления. А я, как бабочка под микроскопом, вздрагиваю и не понимаю, то ли пора пятиться назад, обнажая свой страх перед ним, то ли дальше продолжать строить из себя бесстрашную, закусывая до крови дрожащие губы.

— Глухая?

Разум вопит, что нужно бежать. Прямо сейчас. И плевать, как и куда. Обдирая кожу, ломая каблуки, утопая по колено в грязи. Лишь бы унести ноги. И лучше сразу прочь с дороги, в заросли, в сторону болота. Он вряд ли рискнет сунуться туда на своем джипе, чтобы раздавить меня. Побежит сам. И догонит. Жалеть не будет, сразу убьет. Голыми руками.

— Подвезти, говорю? — Он появляется из темноты внезапно.

Возвышаясь надо мной и обдавая плотной волной едкого перегара. Вздрагивая, подаюсь назад в тщетной попытке отстраниться, но его цепкая лапа уже перехватывает мое горло и больно сжимает.

— Нет, — хриплю, бултыхая руками в воздухе и вцепляясь с силой ногтями в давящие на горло сильные пальцы.

Его лицо уже передо мной. Ослепленная светом и перепуганная до смерти, не вижу горящих гневом глаз — и так знаю, как они выглядят, опасно сужаясь до маленьких хищных щелок. Всхлипывая и сипя, пытаюсь ухватить ртом хоть немного воздуха, но голова неумолимо начинает кружиться. Перед глазами расплываются синие круги, руки обмякают.

— Тупая ты шлюха. Это не был вопрос. — Произносит он, брезгливо морщась. Теперь передо мной отчетливо предстают его искривленные губы-лепехи. Наверное, это будет последним, что я увижу перед смертью. — Я никогда не спрашиваю. Просто беру то, что мне нужно.

Мои колени подкашиваются. Валюсь к его ногам, когда он разжимает пальцы. Падаю на асфальт и захожусь в сухом кашле. Хватаюсь за шею, которую разрывает от боли. «Будь ты проклят, Билли Андерсон, после такого тебе точно не жить. Джимми и Майк отрежут тебе твои поганые яйца».

— Ну, не хочешь сделать мне приятное, цыпа? — Усмехается этот урод. Его массивные ботинки приближаются ко мне, противно хрустя песком. — Тебе понравится мой дружок, ты, наверняка, таких еще не пробовала.

Садится на корточки, приближает свое лицо к моему. Несмотря на бьющий в меня яркий свет, вижу злость и возбуждение в его маленьких свинячьих глазках. Тянет руку. Толстые пальцы смыкаются на моих щеках. Схватив меня за подбородок, как какую-то собачонку, подонок резко притягивает меня к себе.

— Обслужи себя сам, — цежу сквозь зубы.

И, не успев, как следует, обдумать свой поступок, смачно плюю ему в лицо. Гордость родилась вперед меня, тут ничего не поделаешь.

Бобби замирает, гневно кривя ртом. Медленно разжимает пальцы, отпуская меня. Затем также медленно вытирает мою слюну со своего лица.

Мне хочется отползти. Но ноги не слушаются. Все тело сводит судорогой от нахлынувшего страха. Понимаю, что такое он точно не простит. И Бобби не заставляет себя ждать — бьет резко, наотмашь. Прямо по лицу.

Удар настолько сильный, что я моментально глохну. Женщин так не бьют. Так можно врезать только мужику. Заваливаюсь на бок, не понимая, жива я или мертва. Словно через вату слышу его тяжелые шаги. Одной рукой он переворачивает меня и ставит на колени.

— Иди сюда, цыпа. — Стальной хваткой его левая рука сжимается на волосах на моем затылке. Правая по-хозяйски скользит по бедру, подбираясь к краю платья.

Бессильно рычу. Мычу что-то. Перед глазами все плывет.

— Давай, рассказывай. — Слышится треск разрываемой ткани. — Как они имеют тебя, дешевка? Сразу вдвоем или по очереди?

На моих глазах выступают слезы. Бобби Андерсон, конечно, не может знать, что я еще девственница.

Майкл

Мне было тринадцать, когда я впервые увидел свою Элли.

Тогда она звала себя Эй Джей, но об этом мне суждено было узнать немного позже.

Обычный день. Бодро улыбаюсь маме. На мне тщательно отглаженные брючки, старомодная рубашка с широким рукавом до локтя, из идеально отполированных черных туфель торчат новые белые носки. Вряд ли бы матушка позволила мне выйти из дома в кроссовках, футболке и шортах, даже если бы я не врал ей, что иду в библиотеку, а сказал бы, что собираюсь покататься на велике с ребятами.

— Мам, не нужно галстука, умоляю тебя.

— Майкл! — Ее тон не терпит возражений.

И я сдаюсь. Проще подставить шею и позволить ей повязать эту удавку, чем полчаса спорить, а затем выслушивать лекцию о том, как полагается выглядеть юным молодым людям из порядочных и обеспеченных семей.

— Просто прекрасно. — Ее лицо расплывается в довольной улыбке.

— Мне пора. — Настаиваю.

Фальшивая беспечность моей улыбки настораживает матушку. Она долго не отпускает руки, словно галстук это волшебный поводок, который поможет ей сохранять контроль над повзрослевшим внезапно сыном. Наконец, ее пальцы забираются в мои волосы и поправляют прическу. Косой пробор, челка на лоб — все должно быть идеально, как она любит. Прилизанно и чинно.

— Отец отвезет тебя. Хорошо? — Делает последнюю попытку.

По плотно сжатым губам заметно, как трудно ей сдерживаться.

— Нет, я хочу прогуляться, мам. Я же говорил.

Этот ответ лишает ее самообладания. Матушка так закатывает глаза, что по ее выражению лица можно прочесть все промелькнувшие в эту секунду в голове мысли: ее сын напивается в районе для цветных, его угощают травкой и заставляют грабить магазин. Или угнать тачку. Потому что, стоит попасть в плохую компанию, так и будет. Непременно. Ведь мир очень страшен, особенно за пределами нашего района.

— Будь осторожен, — выдыхает она.

И тянется мне навстречу.

Еле успеваю увернуться от поцелуя в губы. Мамочка проделывает этот фокус каждое утро, привозя меня в школу. Чмокает, стоит только зазеваться. На глазах у всех. А потом, улыбаясь, стирает следы помады с моего лица.

Похоже, мне до самого колледжа теперь не отмыться от репутации зашуганного маменькиного сынка.

— Пока, — произношу, небрежно клюнув ее в щеку.

И со всех ног бросаюсь к двери.

Знаю, что она будет стоять у окна, фиксируя и оценивая каждый мой шаг, пока не скроюсь в конце улицы. Поэтому иду неспешно и мысленно заставляю себя расслабить плечи. Но как истинный ботаник продолжаю исподлобья оглядываться по сторонам — вдруг в голову прилетит здоровенный мяч, за которым непременно последует раскатистый мальчишеский смех.

Дорогу перегораживает здоровенный грузовик с логотипом известного в стране грузоперевозчика. Останавливаюсь, чтобы взглянуть на эту махину. Из кабины вылезают крепкие парни в фирменных комбинезонах, створки кузова распахиваются. Грузчики так проворно подхватывают мебель, словно та из картона сделана, и я не могу оторваться, наблюдаю за ними во все глаза.

Представляю, что мое рыхлое тельце однажды подтянется и станет вот таким же жилистым. Бледную, почти мраморную, кожу, боящуюся солнца, мелкие веснушки и темно-рыжие волосы никуда не деть, но если бы у меня только было такое тело, возможно, братья Андерсон не отважились бы меня задирать. По крайней мере, открыто.

— Это в гостиную, — командует темноволосый мужчина, вышедший из подъехавшего следом внедорожника и ступивший на подъездную дорожку.

Он приземист, широк в плечах, выглядит свежо, но его возраст выдают обширная лысина и редкая седина на висках. Похоже, этот человек со своей семьей будет жить в доме напротив нас.

— Здравствуйте, — мямлю, поняв, что он заметил меня.

Мужчина расплывается в вежливой улыбке и кивает. Хочет что-то сказать в качестве приветствия, но вдруг переводит взгляд на фигуру, движущуюся от автомобиля к дому, и меняется в лице.

Это девочка, ей примерно столько же, сколько и мне. На ней рваные джинсы, тяжелые черные ботинки, безразмерный свитер с вытянутыми рукавами и воронье гнездо на голове. Она идет, ссутулившись, не разгибая до конца коленей и словно намеренно громко шаркая подошвами по асфальту.

— Элис, — обращается к ней мужчина, виновато поджимая губы, — что ты скажешь насчет того, чтобы поставить мамин туалетный столик в твою комнату?

— Мне насрать. — Коротко бросает она, обходя его по широкой дуге.

И я вздрагиваю. Потому что ее черные глаза устремлены в этот момент на меня. Они пронзают насквозь, сверлят, забираются глубоко в душу. Девчонка смотрит всего долю секунды, уничижающе и брезгливо, но мне хватает этого, чтобы разглядеть пирсинг в ее носу, густо подведенные черным губы и брови, высокий нахмуренный лоб. Меня словно вытряхивают из тела, а затем с размаху швыряют обратно.

Когда она отворачивается и скрывается за дверью дома, я с трудом сглатываю. Отшатываюсь назад и приказываю себе захлопнуть раззявленный от удивления рот.

Перевожу взгляд на окна своего дома и вижу матушку, прилипшую к окну и совершенно ошеломленную увиденным. Первый раз в жизни она забывает обо мне и о любых правилах приличия: пялится через стекло, вытаращив круглые глаза на новых соседей.

Опустись ее нижняя челюсть еще на пару дюймов ниже, точно пробила бы подоконник.

Джеймс

Жалость, наверное, не самый лучший способ обрести друга. Но было еще кое-что, кроме пресловутого сочувствия к жалкому ботанику, которого каждый ученик этой мерзкой школы считал своим долгом пнуть под зад. Этот рыжий был сообразительным малым, но, похоже, искренне не понимал, отчего местные отбросы так привязались к нему.

Он не злился, не дрожал от страха. В его глазах было такое чистое, такое наивное недоумение, что любому старшекласснику или даже ученику младшего звена непременно хотелось толкнуть или обозвать его еще раз. Даже мне. Не будь я парнем из трейлерного парка, чумазым и тощим сыном наркоманки, обитателем помойки и нищим изгоем.

Вот так и встретились мы — два одиночества. Помню, словно это было вчера.

— Эй, дебил! — Раздается в коридоре.

Фраза вполне может относиться и ко мне, поэтому сначала не реагирую. Всегда успею показать им зубы.

— Чудила, к тебе обращаюсь!

Осторожно поворачиваю голову в бок, и сразу становится все ясно. Это они новенькому.

Пригород активно застраивается, целый район для богатеньких забабахали, а вот школы для маменькиных сынков у нас еще нет. Помнится, родители этого ботаника сперва очень переживали, что их пареньку придется обучаться в одном заведении с такими голожопыми, как я. Мамашка этого рыжего Салливана даже встречала сыночка после занятий: и не на стоянке, а являлась прямо в здание школы. Смех, да и только.

Тогда ученики его старались не трогать, чтобы не нарваться на нее. А теперь, спустя пару месяцев, парень был предоставлен самому себе.

— Чу-у-дик! — Раздается противный басок старшего Андерсона.

И за пинком по рюкзаку следует дружный смех. Парнишка Салливан в который раз поправляет лямки и растерянно оглядывается. Не найдясь, что ответить, быстро отворачивается. Его лицо становится пунцовым от стыда и злости, ведь взгляды всех присутствующих в коридоре устремлены сейчас на него.

— У твоей мамки мохнатка тоже рыжая? — Оскаливается младший Андерсон, тот которого зовут Бобби.

Уж очень жирдяю хочется угодить старшему братцу и его дружкам. И реакция не заставляет себя ждать: Чарли Андерсон и двое его приятелей сгибаются пополам от смеха. Они продолжают идти за своей жертвой по пятам, поочередно пиная висящий за его спиной рюкзак.

— Что ты сказал?

Эта брошенная вдруг фраза повергает школьный коридор в тишину, такую вязкую и зыбкую, что у меня от нее мурашки по спине бегут.

Не может быть: маменькин сынок остановился и обернулся, чтобы подать голос. И не просто спросил местных задавал, чего они от него хотят, но и воинственно сжал свои кулачки.

Чарли на секунду теряется. Этот жирный ублюдок не привык, чтобы ему отвечали, не был готов к этому. Старше нас года на два, сын местного шерифа, он буквально возвышается над своей жертвой. Чарльз Андерсон выше Майкла Салливана и своего брата Бобби минимум на голову. Настоящий верзила.

— Я спросил, — наигранно усмехается Чарли, оглядывая лица своих дружков Тома и Брента в поисках поддержки, — у твоей мамки под юбкой… — он смотрит на рыжего и расплывается в наглой улыбке, — такие же озорные рыжие кудряшки, да?

А дальше происходит то, чего никто из присутствующих не ожидает: щуплый ботаник в очках бросается на своего обидчика с кулаками. Бьет, молотит, машет, даже не попадая и не зная, как правильно ударить, чтобы не повредить себе запястье.

Только вот что он сделает против крепкого и высокого Чарли? Тому его удары, что слону дробина. Андерсон ловко хватает рыжего парнишку за шиворот и, точно нашкодившего щенка, отбрасывает назад. Не проходит и секунды, как они вчетвером подлетают к поверженному и начинают пинать ногами.

Я оглядываюсь по сторонам. Это видят все, но никто не хочет вмешиваться. Здесь все друг другу чужие, все заняты своими делами. Старательно делают вид, будто не замечают драки и не слышат громких всхлипов. И я топчусь на месте, не зная, как поступить. Не то, чтобы мной овладел страх, нет. Мне не привыкать получать тумаки. Просто, если вступиться, эти гады и от меня не отстанут.

Но времени думать нет. Бедняга лежит на полу в своей идиотской рубашке в мелкий цветочек и старомодных брюках со стрелочками. И отчаянно прикрывает лицо локтями. Каждый пинок по его животу отзывается глухим вскриком и смачным бульканьем.

Черт…

Дернув рычаг пожарной тревоги на стене, срываюсь с места. Под оглушительное завыванье сигнализации врываюсь в самую гущу драки. Мне нечего противопоставить Чарли и его дружкам, ни твердого кулака, ни техники, поэтому я просто расталкиваю их плечами, пользуясь моментом внезапности, и висну на спине его братца.

— Ах, ты, крысеныш! — Вопит Андерсон старший.

Бобби кряхтит, пытаясь сбросить меня с себя.

— Этот вонючий помоечный таракан решил вступиться за свою подружку, — смеется Том, поднимаясь на ноги и хищно улыбаясь.

— Иди сюда, малыш, — подзывает меня Брент.

— Я сам. — Тихо произносит Чарли, утирая слюну, выступившую на губе.

Я держусь крепко. Давлю захватом на жирное горло Бобби. Мои глаза устремлены на рыжего — идиот даже не пытается встать, чтобы убежать. Он растерян. Облизывает кровь с губы, прислонясь к стене, и часто хлопает ресницами. Точно придурок!

— Что здесь происходит? — Вдруг гремит за спиной.

Директор школы появляется очень вовремя и разгоняет зевак. Чарли и его дружкам удается все свалить на нас.

В кабинете после уроков для подробного разбирательства остаемся лишь мы — трое: я, Майкл и Бобби. Остальным очень повезло, не приходится слушать нотаций. Рыжий чуть не ревет, просит, чтобы матушке ничего не докладывали. Вот же черт… Беру всю вину на себя. Мне-то ведь все равно. А моей матери и подавно. Так что, какая разница?

Когда нас отпускают, Бобби шипит что-то про месть, но я показываю ему средний палец и ухожу. Чертов ботаник догоняет меня по пути со школы, чтобы поблагодарить. Посылаю его к черту. Трижды. Но он реально тупой, потому что не отстает. Тащится за мной чуть ли не всю дорогу до той дыры, что считается моим домом. Говорит и говорит, будто его прорвало.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Смотрю прямо в лицо. Оно сияет. И это несмотря на распухшую губу и рассеченную бровь. Он ужасно рад. Чему? Хрен его знает. Блаженный какой-то.

— Хочешь, помогу тебе с математикой? — Предлагает. — Слышал, что ты никак не можешь сдать самостоятельную работу.

И моргает. Часто так, что меня это начинает гипнотизировать.

— Ты? Мне? Хм. Поможешь? — Бормочу.

До меня никому обычно дела нет, а тут предлагают помощь. Непривычно как-то и… стремно. Делаю каменное лицо, но этот хренов умник продолжает сиять, будто прихожанин церкви на воскресной службе.

— Да. Где ты живешь?

А вот это лучше ему не знать. У меня все внутри переворачивается при мысли о том, что его начищенные ботиночки ступят в ад трейлерного парка, густо приправленного запахом фасоли, несвежих носков и дымом сигарет.

— Тут. Неподалеку. — Вздыхаю и машинально прикусываю щеку изнутри.

Рыжий так забавно оглядывается по сторонам, словно пытается отыскать среди сломанных бараков и оврагов с помоями что-то пригодное для жилья.

— Тогда давай встретимся завтра после занятий? — Улыбается он. — И ты покажешь.

— Кхм. — Хмурюсь я. — Ну, давай…

Мне жутко не по себе.

— Я Майкл, кстати. — Он протягивает бледную руку.

— Джимми. — Жму ее, мечтая свалить поскорее.

И он улыбается так широко, что меня это опять пугает. Ровно, как и его прикид, и доброжелательность, и наивная гребаная открытость.

Если мы с этим типом станем общаться, нас запишут в педики. Не, точно вам говорю, запишут. А в наших краях этим особо не погордишься. Таковы нравы.

— Буду ждать завтра. — Говорит Салливан.

И я едва не отшатываюсь назад. Киваю. Типа «Ага, ага», пячусь, чтобы быстрее скрыться среди кустов. Но рыжий смотрит так внимательно, словно этим безумным взглядом собирается провожать меня до самых ржавых дверей моего дома.

— Счастливо. — Прячу руки в карманы и ухожу, пиная мусор.

Обернувшись, замечаю, как он приглаживает волосы и отряхивает пыль с брюк. Видать, боится, что от мамки попадет.

Кстати, она у него не рыжая. Это он в папку-ирландца такой «красавчик». Но это я узнаю потом.

А в тот день я мог лишь надеяться, что этот доходяга сам как-нибудь отвянет от меня. Не знал, что мне будет суждено пройти с ним слишком долгий и сложный путь, чтобы он мог называться просто «жизнью».

Вот так, случайно и неожиданно, и было положено начало нашей странной и крепкой дружбе с Майки Салливаном.

Майкл

Я больше не крадусь по улице, ожидая, что матушка выпрыгнет из ближайших кустов и разоблачит мой обман. Ноги ступают уверенно, глаза слезятся от яркого солнца, а мысли постоянно возвращаются к той девчонке.

— Мне насрать! — Снова и снова говорит она.

И ее голос тонко звенит в моей голове.

— Мне насрать, — повторяю, точно в бреду.

И губы сами расплываются в улыбке от уха до уха.

— Насрать… — И радость собирается теплым комком под ребрами. Щекочет, разливается жаром по животу. — Мне насрать…

Неужели, я тоже бы мог вот так запросто ответить мамуле? Но стоит только представить эту картину, как сначала перехватывает дыхание, а потом хочется смеяться долго и громко. Никогда. Нет. Наверное, снег в июле более вероятен, что то, что этот номер сойдет мне с рук.

Сворачиваю к небольшому лесочку, но не вижу ни дороги, ни солнечных лучей, взрезающих густые верхушки деревьев. Только ее глаза. Раскосые, черные, с длинными пушистыми ресницами. Карточный домик моего смущения стремительно рушится: кажется, будь она сейчас передо мной, ничего не стоило бы подойти и поздороваться. Спросить, как ее зовут. Что-нибудь про погоду. Или как дела.

И от одной только мысли вся краска снова бросается мне в лицо. Не-е-ет. Наверное, меня парализует, если я с ней заговорю.

А Джимми вот не такой. Он смелый. А у смелых не бывает проблем с девчонками. Возможно, он уже даже целовался с кем-то. Или даже больше…

Запинаюсь, падаю лицом вниз и приземляюсь на вытянутые руки. Ладони вздымают клубы сухой пыли, которая неумолимо оседает на одежде. Встаю, отряхиваюсь и с неудовольствием замечаю, что черный крем на ботинках обильно впитал в себя мелкий песок с лесной тропинки. Этого только не хватало.

— Мне насрать. — Снова звучит в голове.

И я недоумеваю, как так можно жить, когда тебе на все фиолетово. Так не бывает. Но если бывает, то я очень хочу научиться этому.

— Наконец-то! — Из-за поворота показывается Джимми.

На нем черная майка, мятые шорты и грязно-серая кепка козырьком назад. В глаза бросаются рваные кеды — на одном дыра такая огромная, что, глядишь, скоро вылезет большой палец, а на другом нет шнурков, и язычок выдран с корнем. Но, кажется, парню вполне комфортно в таком прикиде. Да и выглядит он реально круто. Не то, что я.

Мы дружим уже больше месяца, но Джимми и словом не обмолвился о том, есть ли у него подруга. Вот, о чем я думаю, пожимая его руку. И пусть я ни с кем толком не общаюсь, но разговоры-то слышу. Парни на занятиях по физической культуре всей толпой обсуждали, кто из них уже видел и трогал настоящие сиськи. Не то, чтобы мне тоже хотелось похвастаться чем-то таким, но живых сисек я, правда, никогда не видел и начинал бояться, что это мне не светит еще лет десять.

— Держи. — Друг подает мне сверток.

Я скидываю туфли, встаю на траву, аккуратно снимаю брюки и складываю их, как учила мама. Стрелочка к стрелочке и напополам. Готово. Беру из свертка шорты и спешно натягиваю на свои рыхлые бедра. Они мне велики, и смотрятся, как парашюты, но шнурок в поясе делает свое дело — туго привязывает их к моей талии.

Джимми качает головой, когда я осторожно снимаю галстук. Расстегиваю пуговички сначала на манжетах рубашки, а затем на груди. Складываю сорочку так, чтобы сильно не помялась, и прячу в пакет следом за брюками.

— Обязательно делать это каждый раз? — Хмыкает друг.

Я натягиваю его растянутую старую футболку на свою идеально белую майку и пожимаю плечами:

— Даже не представляю, что будет, если я скажу маме, что пошел кататься на велике. Да еще и с… тобой.

— Тебе скоро четырнадцать, мужик! — Джимми снимает кепку и чешет макушку. Волосы у него свалявшиеся и криво остриженные, точно у беспризорника. — Не понимаю, почему тебе нельзя погонять?

— Ну, почему же? — Сглатываю я. Напяливаю кеды, прячу одежду под куст и достаю оттуда большой ржавый велик, добытый для меня на свалке новым другом. Ставлю его на дорогу и с трудом, но отваживаюсь посмотреть Джеймсу в лицо. — Можно погонять. Только если на заднем дворе.

— Твоей матушке место в психлечебнице! — Морщится он.

— Просто для нее очень важны ее правила.

— Это звучит, как бред.

— Никогда не задумывался. — Пожимаю плечами и седлаю своего железного коня.

Тот противно скрипит, переднее колесо кривится налево.

— Просто, если с детства живешь на помойке, — взгляд Джимми темнеет, — привыкаешь к помойке. Если в психушке, то сам становишься буйным. Но говорят, что и из этого дерьма можно выбраться, стоит только захотеть. Я вот хочу.

Гляжу, как он садится на свой велик и ловко стартует, давя на педали и высекая хрустящие песчинки из-под заднего колеса.

— Значит, и я хочу! — Кричу ему вслед.

Нажимаю на педали и пытаюсь выровнять ход кривой железяки. Ускоряюсь, пока мы с ним не равняемся.

— Начни со своего слюнявчика! — Ржет Джимми, еще быстрее крутя педали. — Если хочешь что-то поменять, скажи мамке, что больше не будешь одеваться в эти стремные шмотки.

— И скажу! — Вместе с ветром, врывающимся в мои волосы, у меня прибавляется уверенности.

— Ну-ну, — хмыкает друг, сворачивая вниз, к реке.

У меня не получается так быстро крутить педали, чертова железяка трещит, кренится влево и грозится развалиться на каждой кочке.

— Скажу! — Ору я, поймав азарт. Чем дальше удаляется его спина, тем сильнее мне хочется догнать этого худого, как живчик, пацана и доказать, что тоже способен стать таким крутым и бесстрашным, как он. — Потому что мне нас-рать! На-а-срать!

Слышу, как его раскатистый смех отдается эхом вдоль берега. Потею, но продолжаю крутить педали. Чем быстрее разгоняется адова машина, тем свободнее и счастливее я себя ощущаю. На меня больше не давят идиотский галстук, строгий взгляд матери и ее такие же идиотские правила. Мне хорошо и легко.

Ветер отчаянно хлещет по щекам, но я принимаю эти удары, как ласковое прикосновение к новой, неизведанной жизни. Открываю рот и ловлю языком прохладу. Так свободно мне не дышалось с самого рождения. Хочется кричать, смеяться и плакать. Ощущение такое, будто меня сейчас разнесет в клочья от сумасшедшего и пьянящего запаха раздолья.

Но радость обрывается жестким толчком в бок, от которого я сначала падаю в песок, больно ударяясь и царапаясь о велик, а затем кубарем качусь вниз со склона. Собираю по пути все кочки и камни, обдираю локти и колени до мяса. Паника оглушает, дыхание сбивается, конечности немеют, когда мое тело вдруг прекращает падение, наткнувшись на колючий кустарник.

Еще не успеваю открыть глаза, но уже слышу противное хихиканье. Эти голоса мне хорошо знакомы. Мерзкие гиены, Чарли, его братец и сотоварищи, — вот кто так противно ржет, радуясь удавшемуся трюку. Слышен топот их ног, они спускаются ко мне, поэтому спешу сесть и распахнуть веки.

Перед глазами расползаются трещины — очки разбились. Каждое движение отдается дикой болью, во рту привкус земли. Песок противно хрустит на зубах. Поднимаю взгляд и вижу их силуэты. Они движутся ко мне. Пытаюсь отыскать Джимми. Он там, дальше по дороге. Вверху. Кажется, притормаживает, заметив, что больше не еду за ним.

— Ну, что, сосунок? — Старший из братьев подходит ближе и резким движением ноги окатывает меня волной песка и темной пыли. — Думал, мы про тебя забыли?

Его слова вызывают у товарищей смех. Я часто моргаю, не решаясь поднять головы и снять очки. Пялюсь на их колени, ожидая пинка в лицо. Пыль щекочет ноздри, а страх заставляет забыть о боли. Невольно вздрагиваю, стоит Чарли приблизиться. Подонок специально кружит вокруг меня, нагоняя побольше жути.

— Мы ничего не забываем, рыжик! — В эту секунду драный кроссовок старшего Андерсона с силой толкает меня в грудь.

Я падаю на спину и гляжу во все глаза на нависшего надо мной обидчика. Даже сквозь слепящие солнечные лучи, трещины и пыль, осевшую на стеклах очков, вижу, как он улыбается, перекатывая во рту жвачку. Его нога с силой давит на мою грудную клетку, перекрывая доступ кислорода. Он смотрит, как я судорожно хватаю ртом воздух, и это его ужасно забавит.

— Не хочешь извиниться передо мной, придурок? — Спрашивает меня Чарли.

А я взвываю, потому что один из его дружков безжалостно наступает на мои пальцы. А другой давит носком ботинка на запястье второй руки. Я распят. Начинаю дергаться, но ни перекатиться, ни встать не выходит. Бесполезно. Где-то рядом с моим ухом приземляется смачный харчок. Мерзко воняет сигаретами и тухлым содержимым чьего-то желудка.

— Может, мы его того… — Спрашивает Бобби и что-то шепчет братцу на ухо.

Наверняка, что-то пошлое. Хотят унизить меня еще сильнее.

— Неплохая идея, — отзывается тот.

И все дружно начинают ржать еще громче.

Пока громкий хруст не обрывает их смех. Я не успеваю толком ничего понять, когда хватка ослабевает. На берег опускается странная, звенящая тишина. Сажусь и вижу перед собой Джимми со здоровенной дубиной в руке. Видимо, подобрал где-то сухой ствол небольшого деревца и со всей силы обрушил на спину Чарли. Тот валяется у меня в ногах оглушенный, а его приятели растерянно оглядываются друг на друга.

— Кто следующий?! — Кричит Джимми, взмахивая палкой, которая переломилась пополам от столкновения с хребтиной Андерсона старшего. — Ну?

Он резко топает, шагая в сторону Бобби, и у того разом подкашиваются ноги. Выпучив глаза и запинаясь, жирдяй начинает пятиться назад. Дружки Чарли на пару лет постарше нас, поэтому продолжают взвешивать все за и против. Но новый взмах дубиной рассеивает их сомнения, и они отступают.

— Идем, — подает мне руку мой друг.

И я встаю, тяжело дыша. Джимми спасает меня уже во второй раз. Мы пятимся назад, пока они проверяют, жив ли Чарли. Тот мычит, пытаясь встать на ноги. Жив.

— Бежим! — Командует Джимми, отбрасывая тяжеленную палку в кусты.

И мы карабкаемся сначала вверх, а затем удираем по тропинке. Я забываю про боль в конечностях. Больше ничего не боюсь. Этот худой парнишка протянул мне руку помощи и показал, как можно постоять за себя. Дал надежду на то, что мир не прогнил окончательно. И я даю себе клятву, что не забуду этого никогда.

— Через реку! — Подталкивает меня к берегу Джим.

— Нет, — упираюсь пятками, — я не умею плавать.

— Верь мне. — Тянет за руку. — Все будет хорошо.

Я дрожу от страха, когда мы переходим реку вброд. Он показывает, куда ступать, чтобы не провалиться на глубину. И я доверяю. Даже когда вода доходит мне до шеи. Расстояние кажется бесконечным, но, когда путь пройден, чувствую себя мокрым супергероем.

Мы на другом берегу, на уютном островке. В безопасности.

— Здесь нас никто не достанет. — Довольно говорит друг. — Только я знаю, как и где перейти на эту сторону.

— А если они переплывут?

— Такое расстояние? — Он скидывает футболку, бросает на песок и идет окунуться. — Чарли не умеет плавать!

— Спасибо, что спас меня. Опять. — Бормочу я.

— Главное, вырубить главаря. — Звенит голос Джимми из реки. — Остальные сами побегут. Это почти всегда работает.

Я наклоняюсь к воде, зачерпываю в ладони и еще раз омываю свои раны. Снимаю очки и долго их рассматриваю, а затем с легким сердцем зарываю в песок. Разодранные локти и колени ужасно саднит, но мне хорошо, радостно как-то.

— Поиграем? — Вышедший из воды Джимми ложится рядом.

Загребает руками горячий песок и делает большую горку. Затем наклоняется и плюет на самую ее вершину.

— Что нужно делать? — Брезгливо морщусь я, глядя на «вулкан» с лавой из слюны.

Он смеется.

— Каждый подгребает на себя понемногу. С любой стороны. Пока плевок не скатится. В чью сторону он свалился, тот и проиграл.

Киваю, и мы начинаем играть.

Никогда мне не было так весело, как в этот момент, когда я убиваю свое время на такую вот дурацкую игру.

А потом мы долго лежим на спинах, зарываясь руками и ногами все глубже в горячий сверху и прохладный изнутри песок. Я смотрю на ярко-голубое небо и думаю о том, что будет дальше. И стоит ли бояться этого будущего.

А потом являюсь домой прямо в том одеянии, в котором валялся на песке и купался. Мама кричит, причитает, хватаясь за голову, и приказывает отцу звонить в службу спасения. Кажется, ничто не может унять ее истерику. Папа обрабатывает мои раны и молча хлопает по плечу. Маман продолжает зудеть, меряя широкими шагами гостиную.

А я смотрю в окно, не проронив ни звука. Не слышу ее. Мне все равно. Насрать, как говорит девочка, чей силуэт мелькает сейчас в окне напротив быстрой черной тенью и тут же скрывается.

Наверное, она заметила, что я за ней наблюдаю.

Элли

— Милая?

Боже…

Его гребаный голос разрушает так тщательно выстроенную в моих мозгах идиллию.

— Что? — Хочется сказать мне, но вместо этого вырывается: — Ты где здесь милую-то увидел?

— Элис! — Взрывается отец, врубая свет в моей комнате.

А вот это уже похоже на правду. Вот теперь я верю — передо мной заботливый, ласковый папочка. Образцовый, мать его.

— Ты что-то сказал? — Улыбаюсь я, снимая наушники.

Он быстро проходит в комнату и срывает с окна простыню. Разумеется, я не стала ждать, когда он соизволит повесить жалюзи, и занавесила окно таким образом. Присандалила ткань прямо к оконной раме сверху с помощью строительного степлера. Знала, что его это страшно выбесит. Никак не могла отказать себе в удовольствии лицезреть рождающийся на лице папули праведный гнев.

— Какого … — Запинается он.

В его руке лишь кусок простыни, а второй обрывок ожидаемо остается висеть на раме, прибитый железной скобой.

Мне дико нравится то, что я вижу. Еле сдерживаюсь, чтобы не заржать. Вместо этого картинно зеваю и напускаю на себя скучающий вид.

— Это неприемлемо, Элис! — Вопит папочка.

— Меня зовут Эй Джей. — Замечаю отстраненно. Встаю и швыряю плеер с наушниками на столик. — В который раз прошу называть меня именно так, мистер Кларк.

— Хватит. Все. — Он проводит рукой по волосам, задыхаясь. — Больше я это терпеть не намерен.

Кажется, чаша его терпения уже переполнена. Но, пожалуй, пару капель еще выдержит. Поэтому я прохожу мимо и, направляясь к двери, добавляю:

— Тебе и не приходится ничего терпеть. — Пожав плечами, наклоняюсь на косяк. — Тебя же нет, ты вечно на работе. Так какая разница, что происходит дома?

Кажется, в него вселяется бес. Он, едва не сбив меня с ног, проносится в сторону коридора и возвращается с большой коробкой, в которой еще вчера привезли наши вещи. Подлетает к злосчастному туалетному столику и остервенело сгребает внутрь все, что стоит на нем: мою косметику, расчески, плеер, солнцезащитные очки, металлические перстни, заколки, кожаные браслеты.

Но и на этом папочка не спешит останавливаться. Выдувая из ноздрей пар, как огнедышащий дракон, бросается к моему гардеробу. В коробку летят рваные джинсы, косуха, клетчатые рубашки, многочисленные черные кофточки и даже тяжелые ботинки в количестве трех пар.

— Вау, — тихо произношу я, выдавливая из себя смешок. — Какая экспрессия…

На самом деле, не так уж и смешно. Давненько я не видела его в таком состоянии.

— Больше никаких этих… — рычит, оглядывая и швыряя мои тряпки в коробку, — загробных штучек!

Его глаза краснеют настолько, что, того и гляди, лопнут.

— О’кей… о’кей… — театрально поднимаю руки, — ты бы так не кипятился, ладно? В твоем возрасте вредно. Может случиться инфаркт, и все такое. — Пожимаю плечами, любуясь тем, как раздуваются его ноздри. — Ну, ты ведь врач, должен и сам знать. Чего это я тебе рассказываю…

— Еще слово, и… — Папочка с глухим стуком обрушивает коробку на пол.

— И, кстати, они не загробные. — Складываю руки на животе. — Скорее поминочные. Но тебе не понять. Ты же никого не терял, правда?

— Всё. — Он подхватывает мои шмотки и тащит прочь из комнаты. — Я думал, это всё блажь. Думал, что пройдет, что ты перебесишься. Но, видно, с тобой нужно по-другому!

Шаркая ногами по полу, плетусь следом. Скорей бы ушел на смену. Мне очень необходимы сорок, а то и восемьдесят часов божественной тишины, во время которых меня никто не будет беспокоить.

— Больше никаких карманных денег! — Продолжает родитель.

— Напугал. — Бормочу я, хмыкнув.

— Никаких поблажек. — Он закрывает коробку, хватает скотч и опечатывает ее. — Будешь выглядеть так, как я тебе скажу. — Отпинывает коробку в коридор. — Делать будешь, как я велю. И только попробуй еще раз мне дерзнуть…

Лицо папочки так близко, что я едва не прикусываю язык. Вжимаюсь в стену и не знаю, чего еще можно от него ожидать. Наверное, не плохо, что он наконец-то вышел на эмоции. Я-то думала, внутри его брони давно все окаменело.

— О’кей, мистер. — Снова вскидываю руки и пытаюсь сделать безразличное лицо.

С непривычки выходит паршиво.

— Сейчас же ты смоешь со своего лица эту гадость, и мы поговорим!

— Еще чего, — усмехаюсь я.

По спине в это время бегут оголтелые мурашки.

— Захотела в закрытый интернат для девочек? — Прищуривается он. — Мне такой вариант предлагали. И не раз. — Вскидывает брови. — Для трудных подростков там особые условия. Весьма комфортные.

— Какие? — Вся моя решительность улетучивается. — Решетки на окнах? Так это замечательно. Зато будет с кем поговорить. Надзирателям явно будет больше дела до меня, чем тебе!

— Ты сейчас умоешься. — Говорит он тихо. В его взгляде застывает лед. — И мы поговорим. Выполняй, не то будет хуже.

И я понимаю, что на этот раз папуля не шутит. Хотела вывести его из себя — поздравляю, вывела.

— Я умоюсь. — Отвечаю, задрав подбородок. — Но только потому, что сама так хочу.

И это определенно не фраза победителя.

Но я ухожу в ванную комнату, продолжая глупо улыбаться. И ничего, что улыбка эта похожа на кривой оскал, а мне самой ужасно хочется выть. Зато это интереснее, чем лежать в пустом доме и молча глядеть в потолок. Наконец-то между нами хоть что-то происходит. Меня заметили. Круто, очень круто.

— Ты была сегодня на занятиях в новой школе? — Спрашивает отец, наливая в мою тарелку молоко, когда мы уже сидим вдвоем в столовой.

— Да. — Кривлю лицом. — А ты был на новой работе? Как тебе?

Ненавижу эту гадость — молоко. Почему для того, чтобы изобразить идеальный семейный завтрак, нужно сидеть и делать вид, что тебе вкусно и интересно? Да папашке наплевать и на меня, и на чертовы хлопья в моей тарелке. К чему все это?

— И как тебе? — Игнорирует мой вопрос.

Пожимаю плечами.

— Нормально.

Семья должна общаться. Должна собираться за общим столом. Вот для чего папочка насилует себя совместным завтраком. Ради того, чтобы я могла чувствовать себя нормальной. Такой же, как все.

Ужасно мило.

— Мне звонили из школы. — Его взгляд пронизывает меня насквозь, а тон заставляет вздрогнуть и напрячься. — Ты ушла после первого урока, Элис.

Я открываю рот, чтобы поправить его, но тут же закрываю. Черт с ним. Кто знает, как сильно он может взбеситься на этот раз?

— Было скучно, вот я и ушла. — Говорю обыденно и сразу впиваюсь глазами в тарелку.

— Мы пообщались с твоим учителем, с мисс Джонсон.

О, а вот это совсем непривычно. Он интересуется моими делами. И это очень пугает.

— И? — Сглатываю.

— Тебе нужно подтянуть учебу, чтобы не пришлось сдавать заново все тесты за прошлый год.

Медленно бултыхаю ложкой в тарелке, боясь дышать. Все было гораздо лучше, пока ему было по фиг.

— Угу. — Цокаю языком.

Это должно означать что-то типа «я подумаю, но сделаю по-своему».

— Вчера я познакомился с миссис Салливан, ее семья живет в доме напротив.

— Я думала, брюнетки не в твоем вкусе. — Не выдерживаю я.

Моя язвительность заставляет папочку сжать пальцы в кулаки.

— Мы решили, что ее сын Майкл мог бы помочь тебе с учебой.

Что?! Этот рыжий очкарик, одетый по моде шестидесятых?! У меня хлопья застревают комом в горле.

Нет, только не это…

— Ты должна понимать, что я не шучу, Элис. — Папа наливает себе сока, продолжая сверлить меня внимательным взглядом. — Если ты ослушаешься, буду вынужден принять меры.

— Ты только это и умеешь. — Выдыхаю я, бросив ложку. — Ты вообще слышал что-нибудь когда-нибудь о простом человеческом отношении? А? Знаешь, что такое быть нормальным? Быть просто отцом? — Встаю и швыряю на стул салфетку. — Хотя, о чем это я? Ты же забрал меня у нее, чтобы сделать ей больнее. Только вот ей я была нужна, а тебе — нет!

— Элис, если я еще раз узнаю, что ты пропустила уроки… — Рычит он мне в спину.

И меня это жалит больнее кнута.

Разворачиваюсь и ору ему в лицо:

— Да буду я ходить в твою чертову школу! Ни одного гребаного урока не пропущу! И с ботаником этим твоим буду заниматься! Все ради того, чтобы выучиться и скорее свалить из этого дома и из твоей никчемной жизни, хренов эгоист!

Вижу, как отец краснеет от гнева и медленно поднимается из-за стола, поэтому спешно добавляю:

— Прямо сейчас и пойду.

И, высоко подняв подбородок, топаю к двери. Распахиваю ее и вываливаюсь на улицу. Сердце стучит где-то в горле, коленки трясутся. У меня всего секунда, чтобы решить: идти поперек его воли или позорно подчиниться. Но ноги сами уже несут меня к большому светлому дому напротив.

Иду. Быстро стряхиваю слезу и отгоняю воспоминание, которое преследует меня последние восемь лет.

Мы в суде. Родители разводятся. Удар молотка, и меня начинают оттягивать назад, отнимают от мамы. Я тяну и тяну к ней свои тощие ручки, плачу, не понимаю, как такое может быть. Почему нас разлучают? А она виновато закусывает губу и прижимает ладони к своей груди. Словно ей сердце вырезали.

Мы смотрим друг на друга очень долго, наши взгляды не разорвать, как и нашу связь. Мы едины. Но ровно до того момента, пока отец не выносит меня из зала на своих руках.

Я останавливаюсь, выдыхаю и решительно стучу в дверь напротив, умоляя, чтобы внутри никого не оказалось. Незаметно смахиваю еще одну подступившую слезинку. Робко оборачиваюсь и вижу папочку, застывшего у окна.

«Пусть никого не будет дома. Пусть не будет».

Но из-за двери доносятся неторопливые шаги. Три, два, один. Сердце замирает.

— Привет, — хмыкаю я, когда передо мной предстает мальчишка.

Выше меня на полголовы. Медно-рыжая копна волнистых волос, тонкий, прямой нос, сжатые в линию искусанные губы и пронзительные зеленые глаза.

Сначала он бледнеет, словно привидение увидал, а затем начинает медленно покрываться краской. Сперва краснеет его шея, затем подбородок, щеки, лоб. Совершенно белая кожа вмиг становится пунцовой, и выглядит это так, будто он сейчас закипит, как чайник. Вот-вот пар из ушей повалит.

— А…Э… — мычит он, выпучив глаза.

Приступ у него, что ли, какой? Начинаю переживать за парня.

— Слушай, — говорю, оглядываясь назад, — ты бы хоть улыбнулся, а?

— Э… — Точно немой, блеет он.

Сглатывает неприлично громко и широко распахивает свои глазищи.

— Понятно. — Нервно почесываю свой лоб, а затем пристально смотрю в его лицо. — Ты Майкл, да?

— А…да…

— Значит, так, Майкл. Ты сейчас улыбаешься, делаешь вид, что рад меня видеть. Я улыбаюсь тебе в ответ и вхожу, потому что моему папочке позарез нужно, чтобы я подружилась с кем-то из местных. Лады?

— Ы… — коротко кивает парень, делая неуверенный шаг назад.

Наверное, это означает «лады».

Поэтому я с облегчением шагаю внутрь. Уши рыжего к этому времени делаются уже адски пунцовыми. Боюсь, если прикоснуться к ним, можно знатно обжечься.

— Ну, привет, сосед. — Оглядываюсь по сторонам. — Рассказывай, как жизня?

Майкл

Она проходит в гостиную, а я наваливаюсь на дверь, чтобы не потерять сознание. Пользуюсь тем, что можно отвернуться и отдышаться. А еще несколько раз проорать про себя: «Господи, это что, все реально?!»

Медленно тяну носом воздух, выдыхаю, оборачиваюсь и… застываю. Элис стоит, сложив руки на груди в замок, и пристально смотрит на меня. У меня в горле моментально пересыхает, ноги делаются ватными, а мозги, которые способны в уме складывать шестизначные числа, напрочь отказываются подчиняться.

— Стесняюсь спросить, — вздыхает она, продолжая гипнотизировать взглядом, — как ты живешь в этом музее? У моего отца в операционной не так чисто, как у вас.

— Хм. — Мысленно умоляю дар речи вернуться ко мне. И желательно побыстрее. — На самом деле, в операционной гораздо чище, потому что стерильность там обеспечивается за счет предупреждения занесения микроорганизмов из других помещения и распространения их по операционной. — Выпалив это, я поправляю новенькие очки и продолжаю: — Важную роль также играет вентиляция…

— Стоп. — Девчонка таращится на меня во все глаза. А они у нее, надо признать, просто магические. Черные, большие, с длинными пушистыми ресницами.— Стоп, стоп! — Она вскидывает руки. — Вот этого всего не надо, ладно? Давай договоримся сразу: или ты разговариваешь со мной как нормальный чувак или я, на хрен, ничего не пойму из твоей речи.

А ей идет без косметики. Не понимаю, зачем она так густо мазала губы и брови черным. Теперь, в простых синих джинсах, широкой серой футболке, с распущенными волосами и чистым лицом она кажется мне настоящим ангелом. Не важно, что за словечки слетают с ее красивых пухлых губ, я-то вижу — глаза у нее добрые. А от улыбки в помещении становится светлее и теплее.

— Я просто хотел сказать, что в операционной точно чище.

— Ага. — Она морщится, словно ожидая от меня еще каких-то непонятных для нее фраз.

— Чистота для мамы очень важна. — Продолжаю молотить языком, точно в бреду. — Она строго следит, чтобы приходящая прислуга до блеска полировала полы, и заставляет их использовать для этого специальное средство, которое заказывает из Германии. — Часто-часто моргаю, не в силах успокоиться. Прячу руки в карманы брюк. — Поэтому у каждого из нас есть пара домашней обуви.

— Чувак… — Она прикусывает губу. — Несладко тебе живется. М-да…

А я считаю складочки на ее лбу, пока они окончательно не расправляются и не исчезают.

— Так… — Делаю вдох, но в легкие врывается слишком много воздуха, и мне приходится кашлянуть. — Так ты… Элис, да?

Качает головой:

— Меня зовут Эй Джей.

Разворачивается и идет в гостиную, по пути оглядывая обстановку.

— Присаживайся, — говорю я, вспомнив, что нужно быть гостеприимным хозяином.

— Не-а. — Помедлив, говорит девчонка. — Не буду пачкать ваш белоснежный диван. Есть в этом доме другое место, куда можно кинуть жопу, не боясь что-нибудь испачкать?

Ругательство вылетает из ее рта, а щеки жжет у меня. Это так ужасно… волнительно и… захватывающе. То, как она ругается, и насколько гармонично при этом смотрится. Сквернословие в нашем доме всегда было под запретом, но у меня мурашки бегут по коже, потому что я вдруг осознаю, что хочу слышать эту гадость из ее уст снова и снова. И сам хочу быть таким же гадко крутым.

— А… — Веду взглядом по гостиной, в панике отыскивая такое место.

— Идем на кухню. — Предлагает Эй Джей по-хозяйски. — Кстати, где она у тебя?

Указываю жестом, и мы идем туда.

— Так. О, неплохо. — Радуется она, распахивая холодильник. — Ты уже завтракал, Майкл?

— А… я? Э… нет.

— Тогда садись, я накрою на стол.

Топчусь на месте, пока гостья достает продукты с разных полок. Жду уточнения — в столовую мне пройти или остаться здесь, чтобы помочь донести тарелки.

— Э-э, ты куда? — Окликает она меня, когда делаю шаг в сторону. — Сюда падай, Майки. Мы просто пожрем, о’кей? Не нужно для меня накрывать в этом траурном зале и тащить на стол лучший мамочкин сервиз, ладно? Просто расслабься.

— Х-хорошо. — Киваю я.

Тяну за спинку стула, и тот громко скрипит по полированной поверхности пола.

— Уоу… — Морщится девчонка, прижимая ухо к плечу, потому что руки ее заняты тарелками.

— Прости… — Мямлю я.

Незаметно, (как мне кажется), вытираю каплю пота со лба. Сажусь, придвигаю стул к столу и громко сглатываю.

— Молока? — Предлагает она.

— Нет, спасибо. — Отказываюсь. Вспоминаю, что мамочки нет дома, и тихо добавляю: — Ненавижу эту гадость.

— Ого. — Гостья замирает и довольно хмыкает. — А у нас с тобой много общего. — Проходится глазами по моему лицу, затем по фигуре. — Намного больше, чем может показаться… на первый взгляд.

— Спасибо.

Она улыбается, берет нож, режет хлеб и мясо.

Я наблюдаю. Я ослеплен ее улыбкой. Она кажется такой искренней, поэтому мне, наконец, удается немного расслабиться. И, надо признать, так легко и хорошо мне бывает только с Джимми.

— Держи. — Эй Джей с грохотом ставит передо мной тарелки с сэндвичами.

Разглядываю толстые куски бекона и говядины, зажатые между треугольничками хлеба, зеленью и дольками томатов. Они такие не совершенные. Все разной толщины, кривые. Но от этого, почему-то, не менее прекрасные. Возможно, со мной что-то не то происходит, но, кажется, все, к чему эта девчонка не прикоснется, становится лучше.

— Так… почему ты зовешь себя Эй Джей? — Решаюсь задать вопрос. — Я слышал, как твой отец называл тебя Элис.

Она садится напротив меня и ставит на стол банку с арахисовым маслом.

— А почему ты носишь эти стремные шмотки? А? — Кладет локти на стол и упирается подбородком в кулачки. — Вот точно в такой же рубашке моего деда хоронили. Зуб даю. А брюки… — Приподнимается, чтобы взглянуть на мои ноги через стол. — Парень, должна тебя огорчить. Фасончик у них такой, будто ты кучу наложил, сечешь?

Меня бросает в жар.

— Мама говорит, это классика… Аккуратно, элегантно, практично. Еще она никогда не выходит из моды. — Заливаюсь краской.

— Тебя обманули.

— Но мама…

— А ты за мамкину сиську до старости собрался держаться? — Усмехается она.

Зачерпывает арахисовое масло указательным пальцем и слизывает языком.

— Я не… — У меня дыхание перехватывает, когда ее язык прячется меж пухлых розовых губ.

— А завтра она тебе невесту выберет. Из своих. Ну, из роботов, помешанных на чистоте и этикете. — Эй Джей деловито зачерпывает новую порцию масла. — И сосватает. Ты согласишься?

— Н-нет… — Выдыхаю я. — Не-е-т!

Беру дрожащими пальцами сэндвич.

Не хочу робота. Только не это.

— А теперь давай, рассказывай, — она берет ложку и мажет масло на хлеб, — что у вас приключилось пару дней назад?

Впивается зубами и откусывает большой кусок хлеба. Жует, облизывает губы. Меня это зрелище завораживает. Заставляет забыть, как нужно дышать.

— Ты о чем? — Еле выдавливаю.

— Ну, о том, как ты притащился домой во рванье со сбитыми коленями. — Эй Джей одаривает меня очередной сияющей улыбкой. — Я все видела. — Довольно кивает. — И слышала. Твоя мать визжала так, будто ее индюк в задницу клюнул!

И я невольно начинаю смеяться. И рассказываю все, как на духу. И вижу, как она реагирует: ее зрачки расширяются, рот открывается от удивления, сэндвич падает на тарелку и разваливается.

Для меня заявиться домой в таком виде было настоящим геройским поступком, но, увидев одобрение в глазах этой девчонки, я понимаю, что оно того стоило. И говорю, говорю, снова и снова расписываю все в деталях.

А потом мы поднимаемся вместе наверх. Элис рассматривает учебники на полках, мои дипломы за победы в научных состязаниях, переставляет вещи с места на место, открывает гардероб.

— Нужно все это сжечь, — смеется она.

И я согласен. На все согласен, ради того, чтобы она вот так стояла посреди моей комнаты и так заливисто хохотала.

Мы вытаскиваем вещи прямо на пол, яростно топчем их, отрываем рукава и пуговицы. Скидываем в кучу у двери. Эй Джей обещает достать мне нормальную одежду, а я киваю, понимая, что готов ради нее облачиться хоть в картонную коробку.

— Вот здесь закатаем, — она расстегивает манжеты и подгибает рукава рубашки, в которую я одет. — Расстегнем верхнюю пуговицу. Так-то лучше.

Снова улыбается, а я понимаю, что пьян от одного ее присутствия. От легкого лавандового аромата, источаемого ее кожей, от нежного запаха волос. И дико рад тому, что кто-то еще в этом мире разглядел во мне «чувака», а не ботаника.

А потом она уговаривает меня показать ей комнату моей мамы. Мы заходим в матушкину спальню, и Эй Джей бесцеремонно лезет в платяной шкаф. Примеряет платья, а я лежу на кровати и хохочу. Не могу остановиться. Так забавно она в них смотрится — точно пришелец из семидесятых.

Девчонка наматывает на шею длинные бирюзовые бусы, напяливает берет, повязывает шарфик на шею и дефилирует по комнате взад и вперед. Я громко аплодирую, и наряд снова меняется: теперь на ней платье-халат и широкополая шляпа. И мы смеемся уже до слез, потому что Элис копирует походку моей мамы. Она извиняется, но мне все равно. Ведь это правда — мама так и ходит. Будто ей швабру меж лопаток загнали.

А когда к дому подъезжает мамин автомобиль, мы начинаем судорожно развешивать ее юбки и костюмы обратно на плечики. Закрываем шкаф, поправляем бутылёчки на туалетном столике и расправляем складки на бархатном покрывале. Хрюкая от смеха, слетаем вместе вниз по лестнице и застываем посреди гостиной как раз в тот момент, когда входная дверь распахивается.

— Миссис Салливан, — приветствует мою мать Эй Джей. — Рада вас видеть!

И громко шмыгает носом, чтобы не рассмеяться и нагнать серьезности виду.

— О, ты, должно быть, Элис? — Слегка склоняет голову маман.

Ее руки, облаченные в белые перчатки, сжаты на поверхности модной сумочки.

— Да. Я приходила познакомиться с вашим сыном.

— Привет, мама, — краснею я, когда родительница переводит на меня холодный взгляд.

— Майкл любезно согласился подтянуть меня по учебе, — Эй Джей чешет за ухом.

— Вот как. — Матушкиных губ касается кривая улыбка, больше похожая на ухмылку.

Ее глаза буравят гостью, забираясь, кажется, даже под кожу.

— Да. — Улыбается девчонка. — Но… мне уже пора. — Обходит ее бочком и направляется к выходу. — Всего доброго! Пока, Майкл!

— Пока…

— До свидания, — мама сдержанно вежлива.

Держит марку.

Дверь захлопывается, заставляя меня вздрогнуть и быстро прийти в себя.

Мамин взгляд бросается на меня, точно коршун на добычу — молниеносно и эффективно. Проникает в самое нутро. Я тяжело вздыхаю и понимаю, что, пожалуй, придется туго. Хотя бы, потому что в воздухе стоит плотный удушливый аромат маминых любимых духов, которые Элис щедро лила на себя буквально десять минут назад.

Джеймс

В этом районе всегда шумно по вечерам. А еще темно, как в самой темной дыре на свете. Ни одного чертового фонаря — здесь о них как будто и не слышали. Единственное освещенное место — бар, в котором собираются все пьянчуги с округи. Сегодня, как и всегда, там будет не протолкнуться.

Подхожу ближе. Здание представляет собой одноэтажную хибару с покосившейся дверью и огромной вывеской «Бар у Эдди». Возле входа пританцовывают от холода местные шлюхи. Они жадно дымят и приглядывают себе клиентов. Не обходят взглядом и меня: я хоть и худой, но для своего возраста довольно рослый.

— Малыш, не хочешь развлечься? — Выдохнув струю дыма, мурлыкает старая шалава с лошадиным лицом. И, выставляя вперед ногу, обтянутую сетчатым чулком, зазывно гладит себя по бедру.

Но, стоит мне выйти из тени, как улыбка на ее густо покрытом косметикой морщинистом лице сменяется кислой миной:

— А, это ты…

— Как дела, Шелли? — Усмехаюсь.

Меня здесь все знают. А еще они все в курсе, что с меня нечего взять — мы бедны, как диванные клопы. И воняем также.

— Все нормально, Джимми. — Она затягивается, демонстрируя длинные ногти с облупившимся по краям маникюром. — Только вот с клиентами тухло, сам видишь.

— Ничего, — будто бы утешаю ее, — еще ведь только начало вечера.

И прячу руки в карманы.

— Кроме шерифова сынка сегодня еще и не было никого. — Вздыхает Шелли, небрежно приваливаясь к стене. Ее юбка шириной с мою ладонь задирается, обнажая край коралловых трусиков. — Парнишка пришел расставаться с девственностью. Большое дело. Видать специально копил, откладывал со школьных завтраков или карманных денег. — Шлюха смеется, отгоняя рукой сизый дым. — Мятые пятерки, замусоленные десятки. Умора! Вывалил все это передо мной и покраснел. — Она закатывает глаза. — Пришлось, как следует, поработать, чтобы расшевелить его дружка. Пока в рот не взяла, он и не проснулся. Забавный мальчишка.

— Ясно. — Прочищаю горло, старательно отгоняя от себя яркие картинки того, как Чарли Андерсон развлекается со старой проституткой на папины деньги. — Я ищу свою мать. Не видела ее?

Шелли тушит бычок о стену и швыряет прямо на землю.

— Малыш, не совался бы ты туда. — Кивает на бар. — Этот ублюдок Джо настоящий псих. Я начинаю переживать за тебя.

— Все будет нормально, Шелли. — Обещаю.

— Не уверена. — Она поправляет титьки, затянутые в блестящий розовый топик, и складывает руки на жирной талии.

— Я тебе говорю.

— В прошлый раз он вышвырнул тебя отсюда пинком под зад, малыш. И выбил твоей матери зуб.

При мысли о возможной встрече с хромым Джо у меня желудок начинает колотить нервной дрожью.

— Просто спрошу, не собирается ли она домой. Ее трое суток уже не было.

Шлюха цокает языком.

— Ну, о’кей. Мое-то какое дело? — Пожимает плечами. — Удачи тебе. — Делает несколько шагов по направлению к своим товаркам и оборачивается. — Если тоже надумаешь…ну, я насчет того, чтобы обкатать твоего жеребца в первый раз, приходи, сделаем в лучшем виде.

— О, спасибо… — Теряюсь я, еще раз оглядывая ее с ног до головы.

Она подмигивает.

— Всего за пол-цены, Джимми, ведь ты такой хороший и сладкий мальчик. Мне даже будет приятно сделать это для тебя.

Отворачивается и выходит под свет вывески. А я толкаю дверь в бар и окунаюсь в запах пота, мочи и чьей-то кислой отрыжки. В баре темно, как в уличном сортире. Свет идет только от барных полок и единственной лампы над потертым бильярдным столом. Посетителей не так много: трое доходяг отхлебывают пиво за столиками, двое трутся возле музыкального автомата, еще один спит, наклонившись на стену.

— Привет, Джимми, — прорывается сквозь музыку голос хозяина заведения.

У меня во рту пересыхает, потому что я боковым зрением уже вижу мою мать, развалившуюся в глубине зала на скамейке. Похоже, она в отключке. Пытаюсь взять себя в руки и дышать глубоко, но грудная клетка сжимается с такой силой, что не получается даже вдохнуть.

— Давно она в таком виде? — Спрашиваю у него.

Эдди наваливается на стойку и смеряет меня полным сочувствия взглядом:

— Пару часов, сынок.

— Я заберу ее.

— Джо просил ее не трогать. — Он выпрямляется и нервно поправляет закатанные до локтей рукава клетчатой рубашки.

— Мне плевать, что он просил. — Сжимаю зубы.

— Не получилось бы как в прошлый раз, Джимми.

— Не получится. Сколько она должна тебе, Эдди?

Он усмехается и качает головой.

— Нисколько, пацан. Это не твоя головная боль, в любом случае. — Хозяин заведения стучит пальцами по стойке. — Самому-то есть, что пожрать?

В этот момент у меня начинает громко урчать в пустом желудке, но в таком шуме никто бы этого и не услышал.

— Все нормально, Эдди.

— Не похоже. — Бросает взгляд на мою грязную футболку, затем на рваные кеды. — Ты ж тощий, как клюка моей бабки.

— Скажешь ему, что она сама ушла, ладно?

Неохотно кивает.

— Разумеется.

И я иду к лавке, на которой воронкой кверху, прислонившись к облезлой стене, дрыхнет моя мать.

— Мам… — Зову, присаживаясь на корточки, и тормошу ее.

Она выглядит настоящей старухой. Поседевшие волосы свалялись, по лицу протянулись сухие морщины, губы обветрились и сильно потрескались. Еще и бледная, как труп.

— Мам… — мне становится страшно.

Сердце сжимается и испуганно жмется к ребрам.

— Мам! — Трясу за плечи, глажу по щекам.

Наконец, ее веки шевелятся. Она щурится, будто от солнечного света. Открывает рот и беззубо улыбается:

— Джеймс…

Меня трясет. Оглядываюсь по сторонам. Если она не в состоянии идти сама, то мне придется туго. Пожалуй, утащить ее на себе будет не по силам.

— Мам, — кладу голову ей на грудь.

От нее пахнет бухлом, потом и травкой. Мне хочется реветь от отчаяния. Почему? За что мне это все? Я еще помню ее цветущей молодой женщиной. До того, как отец ушел. Да, мы жили бедно, но мы жили. А теперь… что это? Разве жизнь? Это настоящий ад. Она и прежде часто меняла приятелей, чтобы свести концы с концами, забыться или не чувствовать себя одинокой, но теперь… Она же скатилась совсем.

А главное — почему Джо? Почему этот мерзкий ублюдок?

— Мой Джеймс, — она проводит рукой по моим волосам, смотрит так нежно, с такой любовью, что у меня щемит в груди от боли, — я так соскучилась, сынок…

Ее пальцы мечутся по моему лицу суетливо и хаотично. В покрасневших глазах — смесь безумия, смятения и кайфа, поэтому я качаю головой, пытаясь сдержать слезы и рвущиеся наружу ругательства.

— Пойдем отсюда. — Прошу тихо.

В ее взгляде остатками сознания вспыхивает беспокойство.

— Нет. — Мотает головой, оглядываясь. — Я не могу.

— Можешь, пошли.

— Нет, сынок. — Упирается ладонями в мою грудь.

— Идем. — Прижимаю ее к себе.

— Но Джо…

— Плевать на Джо!

— Не говори так, — отстраняется она. — Он очень щедрый, он любит меня!

— Он бьет тебя! — Вцепляюсь пальцами в ее запястье.

Она уставляется на мои руки. Хлопает глазами непонимающе, и мне приходится разжать захват.

— Прости. Прости, сынок… — С ней вдруг приключается какая-то резкая перемена. Веки наполняются слезами, подбородок дрожит.

— Все хорошо, мам. — Морщусь я. Сглатываю свои обиды и переживания. Пытаюсь отдышаться. — Только пойдем отсюда, ладно?

Боязливо оглядываюсь по сторонам.

— Любимый мой мальчик, — шмыгает носом мама.

Гладит меня по лицу и волосам. Ее трясет. Она рыдает, затем улыбается. Утирает рукавом пузырящуюся под носом зеленую соплю.

— Мой Джеймс, моя радость, моя гордость.

— Прошу тебя, мама, пошли.

— Нельзя… — переходит на шепот она. — Джо сказал, чтобы я ждала его здесь. Надо остаться, иначе, он разозлится, и тебе тоже попадет…

— Господи… — Я оседаю на пол и громко вдыхаю, чтобы не разрыдаться вслед за ней.

Мне словно раскаленную магму пустили по венам, я горю изнутри, меня душат злость, обида, разочарование. Закрываю ладонями лицо, давлю пальцами на веки и бессильно рычу.

Нужно взять себя в руки. Успокоиться и действовать. Ну, же! Ты же мужчина, давай! Ну!

— Так. — Вскакиваю на ноги. — Пошли, я сказал.

— Нет, Джимми…

— Пошли! — Подхватываю ее подмышки. — Больше никаких Джо, понятно?

— Но…

— Мы с тобой и вдвоем справимся, ясно? Больше никакой дряни, никаких баров и попоек с твоим дружком. Это я тебе говорю, твой сын!

Она плачет и упирается. Я вижу, как Эдди отворачивается, но остальные смотрят прямо на нас, а, значит, дело худо. Тихо улизнуть уже не получилось.

— Сынок. — У матери подгибаются колени. — Лучше уйди. Прошу.

Взваливаю ее на свое плечо и сжимаю челюсти.

— Мы уйдем отсюда только вместе.

Мать рыдает, отбрыкивается, но я держу ее из последних сил. Будь, что будет. Я не могу оставить ее здесь подыхать. О ней нужно заботиться, мыть, кормить, оплачивать счета, наконец. Пусть этот урод убьет меня, но в обиду мать больше не дам.

Ногой открываю дверь, и мы вываливаемся на улицу. Шелли, садящаяся в машину к клиенту, качает головой, затем отводит глаза. Я расталкиваю шлюх и пробиваю нам дорогу к тропинке, ведущей через кусты к трейлерному парку.

— Все будет плохо… будет очень плохо… — всхлипывает мать, опираясь на меня.

Еле передвигает ногами.

— Все будет хорошо.

Она начинает смеяться. Мне хочется ее ударить, чтобы успокоилась, но вместо этого я до крови прикусываю свою губу.

«Долбаный Джо, на какую дурь ты ее посадил?»

— Обещаешь? — Мать утыкается носом в мою грудь.

Меня мотает из стороны в сторону, потому что больше нет сил, ее удерживать. Слезы разъедают глаза, руки и ноги трясутся, дыхание сбивается.

— Обещаю.

Майкл

Ладони потеют. Вечернее солнце обволакивает ласковым светом, но в городе стоит такая духота, что начинаю переживать, вдруг вот-вот у меня подмышками по ткани рубашки расплывутся позорные круги? Чувствую, как по позвоночнику медленно сползают две предательские капли, и начинаю нервничать еще сильнее.

Она сказала, что придет в семь. Уже десять минут восьмого, а ее все еще нет. Попросила подождать ее возле магазина. С обратной стороны. Где я и стою, переминаясь с ноги на ногу, ощущая себя полным дебилом, которого вероломно обманули.

Конечно, она не придет. Просто поиздевалась надо мной. А ведь вчера мне казалось, что мы поладили. Меньше нужно доверять людям, будет мне урок.

Надо признаться, после знакомства с Элис я всю ночь не мог уснуть, периодически вставал и подходил к окну, чтобы посмотреть, не спит ли она. Но за стеклами ее дома всякий раз стояла непроглядная темень. А я все вглядывался и вглядывался, пока не начинало казаться, что тень за ее шторкой шевелится.

Конечно, я все себе выдумал, но мне нужно было снова почувствовать это — безумное, почти нереальное ощущение свободы, которое эта девочка привнесла в мою жизнь. Настоящий ураган эмоций.

Мама тоже сразу поняла все по моему взгляду. Пыталась отчитывать, затем вела задушевные беседы, внушала, что главное для меня сейчас учеба, а дружба с хулиганкой только навредит.

Черт, да она смотрела на загнутые рукава моей рубашки, как на что-то неумолимое и страшное. Для нее это не было просто дурачеством, мама будто в один момент поняла, что теряет контроль над всей моей жизнью. Очень сильно испугалась. Она не стала делать мне замечаний или заставлять переодеться, даже не орала по поводу горы выброшенных вещей.

Матушка была просто в ужасе. Утирала слезы, ходила за мной по пятам, показывала, какой хорошей и ласковой может быть. А я видел в ее поведении лишь смену тактики. Видел в ее глазах страх потерять меня, своего мальчика, который был таким послушным звеном в годами выстраиваемой ею модели идеальной жизни, а теперь решил проявить волю и подать голос.

Но с появлением в моей жизни Элис и Джимми я словно проснулся от долгого сна. Вдохнул свежего воздуха, размял кости, ожил. Я почувствовал силу, которая копилась во мне все эти годы. Сила, о существовании которой даже не подозревал.

— Эй, — раздается голос Эй Джей где-то рядом.

В груди перехватывает, мозг резко возвращается в состояние беспокойства, кожу покалывают тысячи мелких иголок. «Что это? Где она?» Оборачиваюсь. Возле здания пусто, на парковке всего с десяток машин, и ни одной живой души.

— Эй, пфс! — Свистит.

И я понимаю, что эти звуки раздаются откуда-то сверху. Задираю голову.

— Оглох? — Смеется Элис.

Меня словно с ног сбивают. В присутствии этой оторвы сложно оставаться вменяемым: мысли путаются, ноги предательски трясутся, кишки завязываются в узел, а желудок вообще колом встает. Меня плющит.

— Майки… — Рычит она, высовывая голову из маленького узкого оконца в метрах трех от земли.

Пытаюсь сфокусироваться на ее лице. В груди, как волна, вспыхивает смущение.

— А? — Моргаю, как последний придурок.

Щурюсь от солнца, невольно строя забавные рожи. Пальцы взъерошивают прическу, над которой я трудился не меньше часа, а затем сами находят убежище в карманах брюк. Это вызывает у Элис улыбку.

Я ошибался.

Ее улыбка — она не просто сияющая. Она живая, теплая, ласковая. К ней безумно тянет. В ней нет фальшивости, вымученности, наносной учтивости. Эта улыбка честнее всего на свете. Она лишает воли, но вместе с тем дарит и какое-то необыкновенное чувство легкости и уверенности, чего я раньше совершенно не знал.

А еще она предназначена мне.

И это убийственно нереально.

— Майки, лови скорее!

И я едва успеваю среагировать: сверху на меня летит что-то маленькое, прямоугольное и блестящее. Выбрасываю вперед руки и ловлю — это шоколадка в обертке из светло-коричневой фольги.

Поднимаю голову — снова ее улыбка, два ряда белоснежных ровных зубов из приоткрытых пухлых губ. Зрелище завораживает.

— Давай быстрее! — Зачем-то шепчет Элис. — Держи еще!

Я начинаю понимать, что происходит, и мои щеки пылают. Заталкиваю шоколад в карман брюк и на лету подхватываю летящее вниз печенье. Следом за ним девочка швыряет леденцы, орешки, упаковку чипсов, батончики с гранолой, какой-то кекс и пару драже в цветной шоколадной глазури.

У меня кончаются карманы. Я не успеваю все это распихивать. Кровь в венах бурлит, а мозг пытается переварить ситуацию: мы воруем! Воруем! Элис стоит в туалете супермаркета на подоконнике или прямо на толчке и вышвыривает в окно наворованное, а я… ее подельник.

Господи… Да в любую секунду могут увидеть и схватить любого из нас. И это… это… чертовски захватывающе…

Ничего подобного мне прежде никогда не доводилось испытывать. Панический страх, замешанный на остром удовольствии и адреналине. Очень-очень страшно! Но если бы не ее улыбка, я бы точно раскис и облажался. Присутствие рядом Эй Джей — вот, что держит меня на плаву и не дает обделаться прямо в штаны, пока я дрожащими и мокрыми от пота пальцами запихиваю сладости себе прямо за ворот рубашки.

— Всё? — Хрипло шепчет она.

Вижу в отверстие окна только ее глаза, затем появляются и руки.

— Да… — Боязливо оглядываюсь по сторонам.

Я выгляжу сейчас, как раздутый Бобби. Только он набит жиром, а у меня под одеждой сладкие драже и печеньки с кремом. Правда, Бобби сбежал бы, появись здесь копы, а я, скорее, бахнусь в обморок, чем попробую удрать.

— Тогда держи последнюю, сейчас я выйду.

— А?

Поднимаю глаза вверх и не успеваю среагировать. Прямо на меня летит большая бутылка газировки. Последняя мысль: «Как ее-то она смогла протащить в уборную?» И свет гаснет. Ненадолго, но этого хватает, чтобы я рухнул на задницу, а затем приложился затылком об асфальт.

— Эй, ты как? Пфс!

Ее голос приводит меня в чувство. Голова кружится, затылок гудит.

— Майки! — Зовет Эй Джей тревожно.

— А, да. — Кашляю, приподнимаясь. — Все. Хорошо.

— Лады.

Перед глазами все плывет. Дно тяжелой бутылки приземлилось точно в мою грудь, прямо в солнечное сплетение. Готов поспорить, если бы не напиханные под рубашку упаковки со сладостями, то меня вырубило бы надолго.

Сажусь, потираю ладонью ушибленное пространство на груди меж ребрами. Голова продолжает кружиться, но внимание привлекать нельзя. терплю, сжимая зубы. Осторожно подтягиваю к себе злосчастную бутылку за горлышко и встаю. Покачиваясь, отхожу за мусорные баки и прислоняюсь спиной к стене.

Нужно срочно прийти в себя. Нельзя быть дрищом, по крайней мере, рядом с Элли. Я мужик, мужик…

Элли…

Это имя идет ей больше, чем безликое Эй Джей. Оно мягкое, как и она сама. Потому что я вижу ее насквозь. Добрую, нежную, веселую. Свет, идущий от нее, пробьется через любую маску, которую бы она не надела. И через грубость, и через равнодушие, и через напускную безбашенность.

— Привет! — Она появляется неожиданно.

Немного угловатая и худая. Нет, тощая. В коротких шортах и просторной футболке Элли смотрится настоящей пацанкой. Ее волосы убраны в хвост, глаза подведены черным, в носу блестит серебряное колечко.

— Хэй, — выдыхаю я.

Она тянет ко мне руки, и мое дыхание перехватывает. Невидимая сила словно вырывает меня из тела и тут же возвращает обратно — это был всего лишь дружеский хлопок по плечу. Но по коже уже расползаются пьяные мурашки, а я воображаю, каково это — обнимать ее по-настоящему.

— Ты — молодец, — Элли кивает головой в сторону дороги. — Идем отсюда скорее.

Отрываюсь от стены и плетусь за ней, как на невидимом поводке.

— Неужели нельзя было просто купить это все?

Услышав это, она буквально подпрыгивает. Ее лицо удивленно вытягивается, рот приоткрывается, ресницы хлопают часто-часто.

— Но это же не весело! — Усмехается.

Да уж, весельице. К моему мокрому от пота телу прилипли все эти блестящие упаковки и скользкая фольга. Каждый мой шаг теперь отдается нелепым хрустом под рубашкой, а глаза то и дело лихорадочно рыщут по дороге, опасаясь погони.

— Да расслабься ты, Майки! — Она наваливается на мое плечо, тычется головой, как котенок, и сразу отпускает. — Мамка, видать, тебя совсем затюкала!

«Как же у нее все легко и просто». Мое сердце пропускает сразу несколько ударов.

— Предупредила бы хоть. — Вздыхаю.

— Не занудствуй, — смеется она.

Лезет в карман моих брюк и вытаскивает шоколадку. У меня в горле сохнет, а девчонка в этот момент спокойно отрывает хвостик от упаковки и швыряет в стоящую на обочине урну. Смачно откусывает батончик, а я, как ошалелый, пялюсь на прилипший к ее нижней губе кусочек мягкой вязкой карамели.

— Мы могли влипнуть по уши… — бормочу, мечтая слизнуть с ее губ эту сладость.

И жар приливает к голове от одной только этой мысли, а с телом творится совершенно непонятная ерунда. Живот каменеет, ниже все перехватывает почти до боли. В ушах начинает шуметь, дыхание учащается.

«Пожалуйста, только не сейчас. Не сейчас»…

Но, слава богу, Элли слишком сильно увлечена поеданием шоколадки, что не обращает на это внимания.

— Ерунда, — чавкает она.

— Нет, правда. — Неуклюже виляю по дороге, ступая осторожными мелкими шажками.

Она останавливается. Ее черные глаза впиваются в мое лицо.

— Да я взяла бы все на себя! Мы же братаны? Так? Не знаю, чего ты переживаешь… — Пожимает плечами. — И вообще, идея-то была моя!

Теперь она думает, что я трус, зануда и слабак. Вот же придурок! И надо было так облажаться?

«Нужно срочно исправлять ситуацию. Как?»

И чтобы отвлечь ее внимание от своего состояния, (а заодно и продемонстрировать силу), я ловким движением перехватываю из правой руки в левую тяжелую бутылку с газировкой и, приложив все усилия, кручу крышку.

Кххх-пшшшшш!!!

— Аа-а-а! — Визжит Элли, отскакивая назад.

Элли

Струя сладкой шипучки летит мне в лицо и на одежду, попадает в рот, в уши, залепляет глаза и оседает на волосах. Только и успеваю, что вскинуть в неожиданности руки и громко взвизгнуть, как липкая жидкость уже покрывает всю поверхность моего лица и тела.

Моргаю, плююсь, протираю тыльной стороной ладоней веки и, наконец, смотрю на виновника шипучего апокалипсиса: рыжий газировка-мэн стоит посреди дороги, выпучив глаза и вывалив челюсть. С его ресниц и мягких рыжих волос стекают пузыристые коричневые капли. Видок у парня такой, будто мамашка случайно застала его за неприличным занятием.

— П-прости… — бормочет, слизывая языком сладкие капли с поверхности над верхней губой.

А он милый. Жутко милый, неуклюжий и искренний в своей непосредственности.

— Ничего, — закусываю губу, глядя, как на его белой рубашке кляксами расползаются коричневые брызги, и понимаю, что больше не могу себя сдерживать.

Начинаю хохотать, как безумная. Показываю на него пальцем. И он тоже смеется. А потом я смотрю на свою испорченную одежду и тоже смеюсь. Мы не можем остановиться, ржем, цепляемся друг за друга и падаем от смеха прямо на дорогу.

Наконец, утерев слезы и успокоившись, идем прочь из жилого квартала через парк. Беру у него из рук бутылку и жадно выпиваю остатки приторной теплой газировки, которая никак не хочет лезть в горло, а затем говорю:

— Мать твоя тебя пришибет.

— А мне насрать, — хихикает он и, поймав мой взгляд, с серьезным видом прокашливается.

— Она тебя любит. — Говорю, поджав губы. Отхожу, швыряю пустую бутылку в мусорный бак, возвращаюсь и тяжело вздыхаю. — Хоть и двинутая, но любит. Сразу видно.

Мы сворачиваем на тропинку, ведущую к реке.

— А… твоя где? — Спрашивает парень.

— Моя… — Ускоряю шаг. — Где-то.

— Что это значит? — Звенит за спиной его голос.

И я решаюсь довериться. Все равно, у меня кроме этого мальчишки никого больше и нет.

— Папа отсудил у нее опеку. Это было много лет назад.

— И вы не видитесь?

Смотрю на него через плечо, впиваюсь глазами. Выражение лица у него такое наивное, детское, словно чувак живет и знать не знает ничего о боли.

— Нет.

Меня накрывает волной обиды, разочарования и тоски, что неизбежно несут с собой любые воспоминания о детстве.

— Это плохо. — Произносит Майкл.

И его это грустное «плохо» внезапно пробивается сквозь ярость, затуманившую мой разум, и заставляет довериться, смягчиться, спокойно выдохнуть.

— Наверное. — Соглашаюсь.

Мы идем сквозь высокую траву. С моих волос капает газировка, пальцы липнут друг к другу, верхние ресницы примерзают намертво к нижним. Но мне на удивление уютно и хорошо.

— Он не разрешает вам встречаться?

Горло сдавливают тиски огорчения.

— Раньше я так думала. — Дышать становится все труднее, словно кто-то выкачал весь кислород из воздуха, но я все равно это произношу: — Думаю, она сама не хочет меня видеть.

Всхлип рождается где-то глубоко в животе, поднимается вверх и чуть не продирается сквозь стиснутые зубы.

— Я долго винила отца. — Не узнаю собственный голос, таким он слышится сейчас писклявым и тонким. — Думала, что это он все испортил, разрушил семью и разлучил нас. Да я и сейчас продолжаю его в этом упрекать. Периодически. — Слезы раздирают глаза, жгут веки, щиплют в носу, но мне удается, наконец, сделать глубокий вдох. — Мне было девять или десять, когда я сбежала. Узнала адрес, пришла к ней.

На секунду у меня пропадает дар речи. Безумно тяжело переживать все это внутри себя снова и снова.

— Осторожнее, — Майкл подает мне руку.

Я хватаюсь за нее и перепрыгиваю через ручей. Вдали слышится шум реки, где-то в траве стрекочут сверчки. Ноги плывут по земле, не ощущая веса моего тела.

— Помню, мы тогда обнялись. Это как чувствовать, что ты вернулся туда, где слишком давно не был. Как вернуться домой. Я сказала, что останусь жить с ней. Плакала. Просила никому меня не отдавать. Ее руки… — у меня перехватывает дыхание, — они были такими теплыми, мягкими. Обнимали меня. Это были пять самых счастливых минут в моей жизни. А потом она усадила меня за стол, налила гребаного молока, дала печенье и ушла. Чтобы позвонить папочке и попросить забрать меня обратно, ведь у нее… новая жизнь. И новому мужу вряд ли понравится известие, что придется жить с чужим ребенком.

— Мне очень жаль, Элли. — Говорит Майкл, крепко стискивая мою руку.

И я понимаю, что дрожу всем телом. У меня зуб на зуб не попадает, глаза заволакивает слезами.

— Я помню каждое чертово слово, которое она сказала ему тогда по телефону. Так просила, так боялась, что он оставит меня с ней. — Мои губы трясутся, подбородок дергается в такт стучащей невпопад челюсти. — А потом она вернулась на кухню и улыбалась мне. Врала в глаза, что любит. Гладила по руке. Говорила, что все будет хорошо. А сама ждала, когда папа приедет и увезет меня.

— Элли…

— Все, что я вижу от нее, это открытка на рождество и пара сотен долларов в подарок на день рождения.

— Все хорошо, Элли. — Руки Майкла возвращают меня в реальность.

К своему стыду, я уже рыдаю. Осознав это, начинаю судорожно вытирать слезы с лица. Но его пальцы крепко держат меня за плечи, и это впервые в жизни, когда я чувствую чью-то поддержку.

— Никому из них я не нужна. — Вытираю нос и распухшие губы.

— У тебя есть отец.

— Двое суток в больнице на смене, а в остальное время отсыпается и старается меня не замечать. — Я усмехаюсь и смотрю в лицо Майкла. Он напуган моей истерикой. — Как ты меня назвал?

Его зеленые глаза вспыхивают смущением.

— Элли… — Произносит, опуская руки.

— Не называй меня так больше. — Смеюсь я, размазывая по лицу слезы. — Это мрак.

— Хорошо, Элли.

Толкаю его в плечо и смеюсь.

— Ладно, все, проехали. — Морщусь.

— Ты успокоилась? — Майкл подает мне печеньки, которые выуживает из-за ворота рубашки.

— Психанула, с кем не бывает. — До боли сжимаю пальцы на хрупкой упаковке. — Давай, забудем.

— Идем, покажу кое-что. — Он тянет меня за руку прямо к реке.

Послушно иду следом.

— Прямо в воду?

— Да!

— Утопить меня решил?

— Нет, здесь можно перейти вброд.

— Ты уверен?

Ширина реки пугает, да и рядом никого не видно, кто бы мог спасти в случае чего.

— Да, этот путь мне показал Джеймс. Мой друг. Помнишь, я про него говорил? — Майкл оглядывается на меня. В его глазах азарт. — Он бы страшно взбесился, узнав, что я рассказал девчонке про это место!

— Ну, и пошел он тогда! — Стараюсь не отставать.

— Иди за мной шаг в шаг.

— А ты тогда не замочи печеньки!

Через минуту мы оказываемся на песчаном островке, с которого открывается шикарный вид на лес и пригород вдали. Мы зарываемся в песок, смеемся, наедаемся сладостями до отвала, а потом возвращаемся в город, сытые и довольные. Одежда почти высохла, и я тащу Майкла в один из масс-маркетов.

Он упирается и привычно краснеет, когда под строгими взглядами продавцов я затаскиваю его в примерочную с горой футболок и джинсов.

— Отвернись, — заикается он, покрываясь пятнами от смущения.

— Что я там не видела? — Смеюсь. — Трусы твои? Дай угадаю — белые и бесформенные?

— Выйди, Элли, — Шепчет Майкл.

И я, хихикая, выползаю за шторку.

— Что поделать, — пожимаю плечами перед одной из консультантов, — братишка у меня очень стеснительный.

— Мы скоро закрываемся. — Напоминает она, не поведя и бровью.

— Да? А народу у вас тьма. — Указываю ей на блуждающих среди стендов с одеждой посетителей.

Пусть идет за ними присматривает. И она, словно послушавшись меня, топает прочь.

— Ну, как? — Заглядываю в примерочную.

Майкл, как ошпаренный, бросается застегивать ширинку.

— Не знаю.

Хмыкаю с видом знатока:

— Превосходно. Давай следующие.

Пока он натягивает штаны, прохожусь меж полок, подхватываю носки и мужские трусы приличного кроя. Забираюсь к нему в примерочную, бесцеремонно задираю футболку и сую украденное в лифчик — благо, места там навалом: то, что положено каждой девушке иметь в лифчике в этом возрасте у меня и не собирается расти.

Надсмехаясь над бледнеющим Майклом, оборачиваю вокруг талии джинсы, заправляю их концы в свои шорты. Беру самую красивую мужскую футболку, оборачиваю вокруг груди, а сверху закрываю своей футболкой.

— Иди и скажи, что тебе ничего не подошло.

И, оставив его ошарашенного, выбираюсь из-за шторки и со скучающим видом плетусь к выходу.

— Как? А-а! Зачем? — Спрашивает он меня уже на улице.

Кажется, его чуть удар не хватил. Представляю, с каким видом он возвращал одежду продавцам.

— А ты, что, реально собирался это купить? — Мы отходим подальше, и я выуживаю из-под одежды обновки для своего нового друга.

— Я… Я не знаю… — Теряется он.

— Иди и переоденься, чувак! — Смеюсь, толкая его в сторону кустов. — Видел бы ты сейчас себя! — Забираюсь рукой под свою футболку. — А, да, и носки не забудь! — Протягиваю ему свернутые вчетверо комочки ткани. «Хоть тут лифчик пригодился». — Осталось раздобыть для тебя нормальные человеческие кроссовки.

Когда Майкл выходит из укрытия, я сначала даже не узнаю его.

— Вау… — Сглатываю. — А ты ничего… Эдак мы тебе быстро невесту найдем. — Качаю головой. — Только постричь бы тебя. Покороче. — Подхожу ближе. — И торжественно сжечь старую одежду!

Выхватываю из его рук рубашки и брюки и пускаюсь наутек.

— Стой, жди! — Кричит он мне вслед.

А я бегу среди деревьев, не замечая вечерней прохлады и сумерек.

— Здесь живет мой друг, зайдем к нему? — Задыхается Майкл, когда мы останавливаемся. — Я вас познакомлю.

— А, этот женоненавистник?

Парень улыбается:

— Он не такой. Честно.

— Хорошо. — Отвечаю, потрясая в воздухе мятой и грязной одеждой. — Если у него есть спички, то вообще здорово! Сожжем твое старое шмотье!

И мы идем по тропинке в какое-то зловещее место. Весело болтаем, но я все больше и больше напрягаюсь, разглядывая ряды убогих трейлеров, вместо окон в которых торчат картонные вставки. С ужасом и интересом смотрю на разбросанный повсюду мусор, развешанное на веревках для сушки белье, покосившиеся самодельные качели. Жмусь к Майклу, видя пьяных людей, лающих собак и грязных плачущих детей.

Но чувство тревоги, нарастая, начинает душить меня, когда мы проходим это скопище ржавых коробок для жилья и оказываемся на самой окраине трейлерного парка.

— Что это? — Спрашиваю, чувствуя, как от страха давит в груди.

— Жди здесь. — Коротко обрывает меня Майкл и бросается в сторону покосившегося старого прицепа, из которого раздаются душераздирающие женские вопли и отборный мат.

— Щенок! — Доносится оттуда мужской голос.

Слышится глухой звук удара.

— Джо, пожалуйста, не надо! — Визжит женщина, заходясь в бессильном плаче.

Джеймс

Вся жизнь проносится перед глазами, когда я захожу в свою дыру по возвращении из магазина и вижу, как он избивает мою мать. Огромная немытая туша склонилась над ее хрупким тельцем и безжалостно молотит здоровенными кулаками. Слышны глухие удары и беспомощные всхлипы. Она не зовет на помощь, терпит молча. Потому что, если кто-то и отважится вмешаться, то у нее будет еще меньше шансов выжить.

— Старая сука! — Цедит он сквозь зубы и встряхивает ее, точно тряпичную куклу.

Спутанные волосы отлетают назад, и я вижу ее лицо — глаз заплыл, под ним багровый синяк, с разбитой губы сочится кровь.

— Милый, я все поняла… — Хрипит она, зажмуриваясь. — Больше никогда, честно…

И получает оплеуху. Здоровенное кольцо-печатка взрезает кожу на ее скуле.

— Ты, урод! — Кричу я не своим голосом.

Паника туманит мой разум. Глупо было оставлять ее даже на полчаса, знал ведь, что мама испугается и все равно откроет ему дверь.

— А, это ты, засранец, — довольно хмыкает Джо, отпуская свою жертву.

Выпрямляется и, прихрамывая, делает шаг в мою сторону. Его рот искривлен, оскален десятком оставшихся в деснах желто-коричневых зубов.

Пакет с хлебом и картофельными чипсами выскальзывает из моих рук и падает рядом с бейсбольной битой, которую я оставлял маме для самозащиты. Вижу, как это чудовище движется на меня, и не решаюсь сделать шаг, чтобы подобрать ее. Остается только пятиться, но краем глаза вижу, как мать рассеянно моргает, приподнимаясь, и размазывает кровь по лицу.

Меня это приводит в неистовую ярость. Щелчок в голове, и я с диким рычанием лечу на врага, заранее зная, что умру в этой битве. Последнее, что слышу — это его смех и пронзительный крик матери, почти детский, так похожий на беспомощный писк. Выбрасываю вперед кулак, целясь вверх, в наглую рожу, но ублюдок уворачивается, и я отлетаю вперед и с размаху валюсь на пол.

— Не надо! Джо, любимый, прошу тебя, не трогай его! — Звенит голос матери. Я чувствую, как она бросается на меня, чтобы закрыть собой. Ощущаю тепло ее рук на своей спине, пытаюсь встать. — Он просто глупый мальчишка, прости его!

Но по тому, как ее мольбы переходят в жалобные стоны, понимаю, что он уже близко. Он приближается. Не успеваю обернуться, как железные тиски обхватывают мое тело, приподнимают и впечатывают в тяжеленный сундук, стоящий возле стены. Что-то скрипит, трещит, гудит, но я вижу лишь белые пятна, расплывающиеся перед глазами.

— Щенок! — Рычит Джо, переворачивая меня.

— Нет! — Крик матери режет по ушам.

Она забивается в угол и обхватывает свои ноги руками. Раскачивается из стороны в сторону и зажмуривается, когда тяжелое колено вдруг упирается мне в живот.

— Ты, что, сучонок, — ублюдок обжигает меня зловонным дыханием, склоняясь все ниже, — думал, тебе все это сойдет с рук? Разве я тебя не предупреждал?

— Джо, пожалуйста, не надо! — Закрывая грязными ладонями лицо, больше похожее на кровавое мессиво, просит мать.

Она больше не кидается мне на помощь. Пытается отрешиться или забыться, ломка снова сводит ее конечности, делая движения хаотичными и резкими. Мама похожа на дикое, забитое и напуганное до смерти животное, но я все равно смотрю на нее в последний раз, чтобы запомнить любимые черты.

— Жалкий выродок, — сплевывает Джо.

Его удар получается сильным. Я успеваю заметить метнувшуюся к моему лицу руку, услышать мокрый щелчок и звук разрываемых с треском тканей, когда его кулачище обрушивается на щеку. Не знаю, что это, скрежет костей или напряжение раскромсанных мышц, но оно превращается в моем мозгу в смертельную какофонию, звон, гул колокола.

Я проваливаюсь в бездну, но получаю новый удар, и это возвращает меня к жизни.

«Где я? Что со мной?»

Крик мечущейся рядом матери превращается уже в дикий вой. Мне нечем дышать, мир вокруг трещит и рушится, сознание пытается покинуть плоть, а перед глазами расплывается довольная ухмылка Джо. Хищный оскал безумной твари.

Словно в тумане вдруг слышу шаги и чью-то мягкую поступь от двери. За спиной маминого дружка появляется белое пятно, оно приближается, и неожиданно, вместо нового удара, я вижу, как Джо, широко раскрывая пасть, обмякает и тяжело валится на меня. Длинные руки безвольно обвисают вниз и падают рядом с моим лицом.

Мать вопит.

— Сними его с него, — щебечет тревожный и совсем незнакомый девичий голосок.

— Помоги мне… — А это голос Майкла.

Теперь я вижу друга, он бледен, как полотно, его глаза лихорадочно скользят по моему лицу. Что-то падает на пол рядом с моей головой — это бита. Друг бросает ее, чтобы освободить свои руки и стащить с меня неподъемную тушу, воняющую потом и ссаньем.

— Нет, нет, нет… — Подползает мама. — Что вы наделали?

Нежно гладит дрожащими ладонями лицо своего хахаля и громко шмыгает носом. Поднимает взгляд и зло впивается глазами в перепуганного насмерть Майкла. Даже в этот момент она продолжает жалеть своего обидчика, забывая о собственном сыне. Кружит над ним вороном, хнычет, поливает слезами.

— Вы его убили! — Подползает, стуча по полу коленями, к его лицу и лихорадочно целует в губы.

— Вряд ли. — Снова девичий голосок.

Я приподнимаюсь, скидывая с себя ногу Джо, сажусь, привалившись к дивану, и смотрю на красивое лицо — большие черные глаза, выразительные мягкие губы, прямой нос, украшенный простеньким колечком. Это девочка. Совершенно незнакомая. Странная и интересная. Какая-то необыкновенно притягательная, потому что я не могу оторвать от нее взгляд.

Теряю себя в ее глазах. Такое ощущение, что проходит вечность, пока мы смотрим друг на друга. И плевать, даже если это всего доля секунды. Меня не существует для этого мира на это самое мгновение. И это пугает. Особенно потому, что я даже боли не чувствую.

Мне хочется узнать, не видение ли это. Вдруг она не настоящая? Голова кругом идет от этих мыслей. Они проносятся в моем мозгу, как стадо лихих коней, и оставляют после себя только ласковое прикосновение налетевшего прохладного ветерка с ароматом молочного шоколада.

«Что со мной?»

Девчонка отводит взгляд, садится на корточки и прикладывает пальцы к запястью Джо.

— Ну-ка, Майки, — с тревогой подзывает Салливана.

Тот, пошатываясь, подходит ближе. Его рука ложится на шею мужчины.

— Пульс есть…

Маму колотит. Она словно просыпается ото сна, валится на задницу, перекатывается и ползет ко мне.

— Джеймс, сынок…

Я вздрагиваю. У нее совершенно невменяемое выражение лица.

— Нужно вызывать полицию, — сглотнув, произносит Майки.

— Нет. Не надо копов. — Задыхаясь, прикладываю к разбитому лицу ладонь. — Нельзя. — Указываю на столик, на котором лежат два пакетика с белым порошком. — Здесь повсюду наркота. Это урод притащил. — Приподнимаюсь, обнимаю дрожащую маму. — К тому же, посмотри, в каком она состоянии. Ты ведь знаешь, куда они меня отправят, если увидят все это?

Майкл падает на диван, его трясет нервной дрожью. Он чешет и чешет виски, пытаясь успокоиться. Его ноги отбивают по полу сумасшедшую чечетку.

— Черт, черт…

— Подождите. — Говорит его черноглазая спутница, опускаясь на колени рядом со мной. — Где у вас телефон? Сейчас я позвоню своему отцу. Он врач, у него связи. Я увезу твою маму с собой, и мы отправим ее на реабилитацию в клинику. Папа мне не откажет, он договорится, уверена. Я никогда ни о чем его не просила, так что он должен мне.

— А так можно? — Хрипло спрашиваю я.

Сердце замирает. Мне очень хочется ей верить. Я даже мечтать не мог о чем-то таком.

— Это единственный выход. — Девочка поворачивается к моей матери, осторожно протягивает руку и убирает прядь слипшихся от крови волос ей за ухо. — Вы поедете? Вы согласны лечиться? Ради своего сына?

— Это дорого, детка, — сонно отмахивается она. — К тому же, я абсолютно здорова.

И, отворачивается, пряча лицо в ворот рубашки.

— Моему отцу это по карману, не переживайте. — Решительно говорит незнакомка. — Пойдемте.

Гладит ее по руке.

— Я не знаю. — Мама снова косится на лежащего без сознания Джо.

На улице уже слышен какой-то шум, вой сирен вдалеке. Соседи тоже подтягиваются к трейлеру.

— И лучше сделать вот так, — девочка встает, сгребает со стола пакетики с порошком и засовывает их в карманы Джо. Затем подбирает биту и вкладывает в его же безвольные пальцы. Отряхивает руки. — Майки, тебе придется остаться, парню пригодится свидетель.

Она склоняется надо мной, достает из кармана шорт белый платок и подает мне. Беру его и прикладываю к лицу матери. Девчонка наблюдает за моими действиями, одобрительно кивая, затем ее рука мягко касается моего плеча:

— Здорово тебе досталось, чувак.

Киваю. Шмыгаю носом и чувствую во рту металлический привкус крови. Представляю, какой у меня сейчас видок.

— Меня зовут Джимми, — протягиваю руку.

Она жмет ее почти неощутимо, легко, не боясь испачкаться.

— Элли.

И улыбается. У нее самая красивая улыбка на свете.

Девчонка, явно смутившись, тут же косится на Майки:

— Его мамка точно сегодня его прибьет, — усмехается.

— Ему насрать, — улыбаюсь я в ответ, поглядывая искоса на еле живого Салливана. — Он — герой.

Элли

— Когда ты вернешься? — Раздается с кухни.

А не все ли равно? Меня даже смешит его вопрос, но, видимо, это такой рефлекс: если он не задаст его, то будет чувствовать себя хреновым родителем. А ведь и правда — только эта короткая фраза, брошенная вдогонку, и отделяет его, как отца, от полнейшего безразличия по отношению ко мне. А так — вроде поинтересовался, значит, не до конца хотел плевать на то, чем я живу.

Наклоняюсь к зеркалу и долго разглядываю свое отражение. Подростковая сочность лица постепенно сходит, щеки уже не такие пухлые, нос заострился, даже выделились скулы. Я израстаюсь, и из гадкого утенка потихоньку приобретаю черты прекрасного лебедя.

Передо мной не девочка — молодая женщина. Длинные волосы делают ее лицо более вытянутым, губы даже без помады мягки и налиты ярким цветом, шея тонка и изящна, бедра покаты, грудь тоже имеется, пусть и небольшая.

Ох, она определенно хороша… И знает, чего хочет. А еще теперь у нее определенно появилась некоторая уверенность в успехе того, чего она планирует добиться.

Он снился ей всю ночь. Всю чертову ночь он ласкал во сне ее так страстно, горячо и с таким усердием, с каким обычно делает вид, что между ними ничего нет. Но это нельзя больше игнорировать. Оно давно висит в воздухе запахом желания. Трещит шальным электричеством, едва они встречаются взглядами. Им нужно просто признаться друг другу и свершить неизбежное — сказать себе и всему миру, что они хотят, что любят, что больше не могут быть порознь.

— Когда ты вернешься, Элис? — Повторяет свой вопрос отец.

Как же бесит!

Моя семья давно уже не здесь. Уже четыре года она — не этот гребаный дом и не призрак папочки, то появляющийся, то исчезающий без следа. Моя семья — это Майки и Джимми. Те, кто всегда поддержит. Те, кому можно доверить любую тайну и не бояться при этом быть высмеянной или получить критику в ответ. Только эти парни, рядом с которыми можно ничего на свете не бояться и при этом чувствовать себя нужной и любимой — это и есть настоящая семья, что бы там не говорили.

— Постараюсь вернуться сегодня! — Не могла не съязвить.

Какая ему вообще разница? Его в ближайшие двое суток и дома-то не будет. Иначе бы, знал, что я частенько ночую не в своей постели, а в доме напротив.

— Элис… — Устало.

Но я уже хватаю сумочку, одергиваю короткое белое платьице и выхожу за дверь. По пути от собственного дома до дома Салливанов достаю туалетную воду, несколько брызгаю над головой и радостно впрыгиваю в облако висящих в воздухе крошечных капель. Затем добавляю немного аромата прямо на шею и убираю парфюм обратно в сумку.

Знаю, что папа провожает меня унылым взглядом, и поэтому нахально виляю бедрами. Ждет, наверное, не дождется, когда свалю в колледж. Только, к сожалению, в отличие от Майкла, который уже несколько лет грезит врачебным делом, я так и не определилась, кем хочу стать.

Встряхиваю волосами, подхожу к двери и нетерпеливо жму на звонок.

— Ах, это ты, — надменно произносит миссис Салливан, впуская меня.

Каждая мышца ее лица напряжена до предела.

Мы тихо ненавидим друг друга все эти годы. Мамулю Салливан бесит наша дружба с ее сыном, но поделать она ничего не может, поэтому и вынуждена натужно давить улыбку, проклиная меня одним лишь взглядом. Кажется, я даже слышу, как хрустят ее пальцы, когда она впивается ими в край своего старомодного пиджака.

— Держись подальше от моего сына, — говорят ее глаза, когда она смотрит на меня.

— А не пойти бы тебе куда подальше? — Отвечает моя наглая ухмылка.

Я уверена в себе, потому что знаю: Майки принадлежит лишь мне, Джимми и тому миру, что мы выстроили за эти годы для нас троих. И в этом мире место этой дамочки не больше, чем точка, обозначающая наш тухлый город на карте страны.

Я люблю их. Люблю каждого из этих парней: и крепкого рыжего умника, с которым так легко, весело и спокойно, и худого, вечно погруженного в свои мысли хулигана, от которого никогда не знаешь, чего ожидать.

Люблю до безумия, до помутнения рассудка, какой-то ненормальной любовью люблю. И это всепоглощающее чувство все чаще выходит за рамки: душит ревностью к любой подошедшей к ним представительнице женского пола. Потому что делиться ими с кем-то — это как оторвать от себя кусок плоти и истекать потом кровью.

— Готова? — Майкл спускается по лестнице, поигрывая ключами от новенького форда, подаренного ему пару дней назад на восемнадцатилетие любящим папочкой.

Я не дышу. Мое сердце подпрыгивает, а душа тянется к нему. Он выглядит потрясающе: узкие джинсы, облегающие там, где надо, футболка, повторяющая изгибы подтянутого тела, короткая стрижка, обрамляющая приятные и такие родные для меня черты лица. И очки — на этот раз солнцезащитные, закрепленные на макушке. От своих старых окуляров с толстыми линзами Майкл уже давно избавился.

Черт. Настоящий красавец!

Надо признать, наши с Джимми труды не прошли даром: смена имиджа и постепенное приобретение уверенности изменили бывшего ботаника до неузнаваемости.

— Еще бы! — Говорю радостно. — Едем?

И чувствую, как таю, когда он приобнимает меня прямо на глазах у своей стервы-мамочки. А та чуть ли не волдырями покрывается, еле сдерживая рвущийся наружу пар из ушей.

Мы с Майки выходим из дома, вразвалочку идем к машине, и я крепко обхватываю и до хруста в собственных конечностях сжимаю руками его талию.

— На пляж? — Спрашивает он, запечатлевая на моем лбу долгий поцелуй.

У меня кружится голова. Мне хорошо. А сейчас станет еще лучше, ведь мы едем к Джимми.

— На пляж, — киваю.

И медленно втягиваю носом его запах перед тем, как расцепить руки и прыгнуть на пассажирское сидение автомобиля.

Джеймс

Пот разъедает глаза и кожу на спине, руки адски саднит, но я продолжаю движение вдоль береговой полосы по длинной лужайке, опоясывающей пляж. Газонокосилка тяжелая, почти неподъемная и скрипит от старости, но другой не дадут — нужно приноравливаться к этой. Она — механическая. Толкаешь — идет, режет траву, останавливаешься — стоит. Поэтому приходится наваливаться всем телом, чтобы снова и снова двигать ее вперед.

Когда, наконец, ржавая железяка достигает края территории, с облегчением отпускаю поручень. Можно расцепить челюсти и выдохнуть. Тяжело…

Вода течет с меня градом, щекочет лоб, шею, подмышки, копчик. Снимаю тонкую майку и протираю ею лицо, затем и все взмокшее тело. Долго смотрю вдаль, дожидаясь, когда перед глазами перестанут плыть синие круги.

Я уже потерял счет дням от усталости, зато ни за что не собьюсь в подсчетах того, сколько смог заработать. Каждый гребаный доллар важен, потому что мы с матерью только начинаем выползать из того дерьма, что зовется нищетой. Теперь у нас есть, чем оплатить счета, есть еда на столе, нормальная одежда. Дело за малым — встать на ноги, снять жилье и забыть про трейлерный парк, как про какое-то недоразумение.

Уже год я берусь за любую работу, ни от чего не отказываюсь. У меня нет средств, чтобы идти в колледж, да и особой необходимости в этом не вижу. За те годы, что мои сверстники потратят на учебу, можно успеть заработать гораздо больше денег. Но и минусы в том, что я трачу каждую свободную минуту на труд, тоже есть: мама стала втихаря прикладываться к бутылке.

Конечно, она в этом никогда не сознается. Будет отрицать до последнего, даже если все уже очевидно, и доказательства налицо. Слишком много времени и чужих средств было потрачено на то, чтобы вылечить ее от пагубных пристрастий и научить жить в трезвом сознании.

Не хочется думать, что все было зря, но, когда я возвращаюсь в нашу дыру поздно ночью, то все чаще даже через аромат подгорелого овсяного печенья, пропитавшего насквозь занавески и постельное белье, чувствую едкий дух перегара, стоящего в воздухе. Она выпивает. Где-то, с кем-то. Может, одна. Пьет и ложится спать, чтобы я не видел, как она шатается, спотыкаясь о собственные ноги.

А утром мать обычно невинно улыбается. А потом злится, что цепляюсь зазря. Снова винит меня в том, что Джо посадили, и ей теперь приходится дожидаться его из тюрьмы. Выговаривает за то, что не бываю дома, что плохо учусь, что мало приношу денег.

Но у меня нет выбора: тот труд, на который меня берут, низкооплачиваемый — собрать мусор на пляже, покрасить ограду, постричь газон или разгрузить товар в местной лавке. Грязно и не особо доходно. Поэтому нормального разговора у нас с мамой так и не выходит. Каждый стоит на своем, а потом мне снова пора уходить — потому что я в очередной раз подрядился, чтобы подзаработать.

— А-а-а!!! Джимми-и!!! — Разносится на весь пляж.

Клянусь, я узнаю этот голос из тысячи.

Оборачиваюсь. Эта сумасшедшая бросает свою сумку в руки Майки, оббегает лежаки и несется ко мне.

Дело такое. Я человек, закаленный жизнью. Мне некогда хихикать на переменках, обсуждая, кто в каком наряде пойдет на долбаный выпускной. Мне вообще до этого дела нет. Ровно, как и до пьянок, гулянок, покатушек на машинах, фестивалей и прочей херни. У меня есть четкий план в жизни, и мало что может от него отвлечь.

Тем более, девочки. Даже хорошенькие. Даже самые лучшие, фигуристые и откровенно зазывающие познакомиться с ними поближе. Флиртовать, гулять за ручку и вешать лапши на уши, чтобы трахнуть кого-то из них, не мой вариант, даже близко.

Но Элли… Черт возьми, это единственное, что может пронять меня до самых костей. У меня не просто все внутри трепещет, когда я ее вижу — у меня на хрен все переворачивается в душе и горит смертельным пламенем. Все внутренности разом превращаются в густой, вязкий и приторно-сладкий горячий шоколад. Так меня торкает от этой маленькой и самой родной на свете черноглазой стервочки.

Она бежит ко мне по обжигающе горячему песку. Волосы черные, гладкие и блестящие, как вороново крыло. Тело — воплощение женственности и сексуальности. Плавные изгибы там, где нужно, заманчивая ложбинка в вырезе хлопкового платья, тонкая шейка.

Черт…

Обвожу взглядом ее бедра и длинные, стройные ноги. Единственная мысль — сейчас мы пойдем купаться, и она снимет платье — этот ненужный кусок ткани. И я снова смогу любоваться подтянутой, округлой задницей, впалым животом с аккуратной ямкой пупка и аппетитными грудками, выпирающими из-под мокрого купальника.

И, сглотнув, приваливаюсь к поручню газонокосилки, чтобы не упасть в обморок. Наблюдаю, как расстояние между нами сокращается, и буквально отскребаю себя от железной машины, чтобы выпрямиться и приготовиться к ее прыжку.

Она всегда так делает. Разбегается и прыгает ко мне в объятия. А когда я ловлю ее и прижимаю к себе, то непременно чувствую, как меня переполняет счастье. Оно буквально льется через край, бурлит, пузырится, простреливает меня насквозь.

Элли приближается. Ее длинные темные волосы колышутся мелкими волнами на ветру. Платье идет складочками и поднимается при ходьбе чуть ли не к узкой талии, обнажая смуглые икры и гладкие бедра.

Три, два, один…

Подхватываю ее и крепко сжимаю. От этой близости меня бьет ударной волной, тело охватывает жар. Руки Элли скользят по моей потной, липкой коже и смыкаются на спине, ноги беззастенчиво обхватывают мою талию, а подобные спелой малине губы впиваются в мои губы. Это так сладко, и длится всего лишь секунду, а может и меньше, но у меня искры летят из глаз от блаженства и возбуждения.

Я прижимаюсь к ней и закрываю глаза на это короткое, но острое мгновение. Единственное мое желание сейчас — не размыкать объятий. А еще хочется просунуть свой язык в ее рот и целовать жадно, дико, неистово. Так долго и горячо, пока вдоволь не напьюсь ее сладостью. Она нужна мне как воздух, как самый сильный и действенный наркотик. И совершенно ничто не мешает осуществить желаемое, но… в последний момент я все-таки сдерживаюсь и с трудом отрываюсь от нее.

Это так больно, словно отдираю ее от себя прямо с кожей. На мое лицо спадает черный локон, пахнущий свежими лесными ягодами, кожу опаляет ее горячее дыхание. Она рвано выдыхает, глядя мне прямо в глаза, и я не понимаю, что это — вздох ли разочарования или радость от встречи. Элли — единственная, кого так и не получается разгадать.

— Ты ужасно липкий, МакКиннон! — Она закатывает глаза.

Ее руки соскальзывают с моих плеч прямо к груди. Девчонка намеренно прислоняет ладони к моей коже еще раз, прижимает, а затем отлепляет. Демонстрирует мне, как я вспотел.

— Я же работал. — Оторваться от ее хитрых глаз нереально.

Элли смеется, обнажая ряд ровных белых зубов.

— Ты воня-я-ешь!

Тону в ее глазах.

— Да пошла ты! — Бормочу.

— Липкий, грязный, вонючий. — Ее губы проговаривают все эти слова, а я слежу за ними, не отрываясь. Эти губы только что целовали меня, и могли бы целовать еще. По крайней мере, именно этого я и хотел. — Фу-у… — Кривится она.

— Пошла ты, Элли! — Я и снова притягиваю ее к себе, вдавливая лицом в собственную грудь.

— Какая гадость… — Смеется она.

А у меня сердце заходится, потому что ее губы в этот момент касаются моей кожи.

— Мерзость, — ржет она, отталкивая меня и кривя лицом. — Всё, рабочий день окончен, бросай свою телегу и пошли купаться!

Наигранно вытирает щеки ладонями.

— Здорово, брат. — Добирается до нас Майкл.

Жмет мне руку, касается плечом плеча.

— Привет, дружище. — Я тоже рад его видеть.

Притягиваю к себе и крепко обнимаю.

— Помочь тебе оттащить эту махину обратно на склад? — Спрашивает он.

— Был бы благодарен.

Мы еще раз встречаемся взглядами с Элли, и я не могу не заметить огонь в ее глазах.

— Жду вас там. — Она указывает на песок и отворачивается.

А во мне все еще бьется прилив адреналина. Дышу тяжело и кусаю губы.

— Эй, красотка! — Зовет ее Майкл.

Элли оборачивается. На ее щеках милыми ямочками обозначается улыбка.

— Что, красавчик? — Откидывает голову назад и от души хохочет.

— Возьми свою сумку! — Он швыряет ей ее вещь.

Она подпрыгивает, но подхватить на лету не получается. Сумка пролетает над ее макушкой и с размаху ныряет в мягкий песок. С ангельских губ Элли срывается грязное ругательство.

— Коротышка, — смеется Майки.

Она злобно прищуривается и показывает ему средний палец. Разворачивается и, виляя бедрами, спешит поднять упавшее.

— Обожаю ее. — Говорит друг.

— Еще бы… — вздыхаю я.

Через полчаса мы с Майком уже выходим из прохладной воды и падаем спинами на горячий песок. Зарываемся руками и ногами и несколько секунд молча смотрим в небо, расчерченное пушистыми линиями — следами от пролетающих в вышине самолетов.

Элли отстает — она, как обычно, выиграла у нас заплыв, поэтому и возвращается последней. Мы приподнимаемся и смотрим, как она медленно выходит из реки. Капли сбегают по ее смуглой коже, устремляются в треугольнички ткани, которыми прикрыта упругая девичья грудь, собираются во впадинке пупка, скользят по бедрам.

У меня сердце больно стучится в ребра, громыхает в ушах от этого зрелища. Дыхание перехватывает.

— Я люблю ее. — Отрывисто произносит Майкл, не глядя в мою сторону.

Его грудь вздымается высоко, кадык дергается от волнения.

— Что? — Внутри меня все обрывается.

Мы оба любим ее. Еще бы. Элли нельзя не любить. Она светится. Она давно часть нас двоих. Наша плоть и кровь. Но то, что он говорит, оно… это другое. На самом деле, это меняет всё.

— Люблю с первого дня, как увидел. — Он сглатывает. Поворачивается и пристально смотрит на меня. — Четыре года. Не слишком ли долго, чтобы молчать о том, что и так очевидно для всех?

Его глаза блестят. Он наивно, открыто и безнадежно счастлив. Майкл чувствует то же, что и я, когда смотрит на эту девушку. И это меня убивает. Режет по живому.

— Так… значит, скажи ей об этом… — говорю я не своим голосом, пугающим и скрипучим.

И хмурюсь. Мне становится трудно дышать. В ушах звенит.

— Спасибо за поддержку, брат. — Он хлопает меня по плечу и улыбается.

Мой лучший друг влюблен в девушку, которая украла мое сердце. И я люблю его не меньше, чем ее. Поэтому никогда не смогу причинить ему боль. Смешно? Пожалуй. Если бы так не хотелось плакать сейчас от отчаяния.

Она идет к нам, и я любуюсь каждым ее движением. Элли грациозно переставляет ноги, почти плывет над землей. И я вспоминаю, как только что эти ноги обвивались вокруг меня. Ее изящные аккуратные пальчики тонут в раскаленном песке, бедра плавно покачиваются при ходьбе, плоский живот переливается каплями воды.

Я сжимаю челюсти и спешно переворачиваюсь, чтобы упереться вздыбленным членом в песок. У меня адский стояк, от которого болью раздирает пах и сводит конечности. «Нельзя выдать себя, нужно выглядеть отстраненно. Только как это сделать? Как?!»

И Майкл спешит сделать то же самое — переворачивается на живот и прячет от нее взгляд. И вид у него самый что ни на есть невинный. Словно мы только что обсуждали погоду или планы на вечер.

А я злюсь.

На него, на себя, на весь мир.

Только не на Элли. На нее невозможно злиться.

Майкл

Я ненавижу эту реку с ее течением и резвыми волнами, с силой бьющими в грудь. И река отвечает мне взаимностью, с остервенением толкая, швыряя, затягивая на глубину. Мужественно выдерживаю новый заплыв до ярко-красных высоких буйков и гребу обратно. Завидую здешним водам — они могут беспрепятственно обнимать мою Элли, нежно поглаживать, влажно касаться ее кожи или томительно бездействовать, уткнувшись в ее плоский живот.

Стихия может все, что не позволено мне. И сдерживаться становится с каждым днем все труднее, потому что я хочу, чтобы эта девушка принадлежала мне одному.

— Черт! — Кричит, Элли, когда до берега остается не так уж далеко.

Поворачиваюсь по направлению к звуку. Над водой взметается ее напряженная рука и тут же уходит на глубину. Еще раз поднимается и снова исчезает. Мы с Джимми испуганно переглядываемся.

— Что за… — бледнеет он.

И мы оба бросаемся и плывем к тому месту, где на поверхности расходятся широкие круги.

— А-а! — Вскрикивает Элли, выныривая и жадно хватая ртом воздух.

И снова почти полностью погружается в воду. Я вижу, как отчаянно бьются ее руки, пытаясь удержать тело на плаву, и сам бросаю последние силы на то, чтобы скорее добраться до того места, где она тонет.

Но Джимми успевает быстрее. Подхватывает ее. И, подплывая, я вижу, как пальцы Элли судорожно впиваются в его кожу, скользят, царапают. Она сильно напугана и инстинктивно продолжает дергаться, пока он успокаивает, стараясь удержаться на плаву:

— Всё, держу, тихо. Тихо!

И она отпускает руки на воду, повинуясь его силе. Слышно только, как рвано Элли дышит и как сдавленно кашляет.

— Что такое? Что случилось? — Спрашиваю я, когда мы добираемся до отмели и падаем на колени.

Глаза у девушки стеклянные, шею Джимми она так и не отпускает. Кажется полностью обессиленной. Дрожит и ежится, приникая щекой к его груди. Зубы у нее стучат, отбивая быстрый ритм.

— Ногу свело. — Выдыхает, закрывая веки.

Кладу ладонь на ее спину. Глажу. У меня самого чуть сердце не остановилось — представляю, как перепугалась она.

Мы молчим.

Джимми буровит взглядом прозрачную водную гладь, сквозь которую виден серый песок на дне. Элли буквально висит на нем, лежит на его груди, но он ее руками не касается. Что-то неуловимо изменилось в его отношении к ней полчаса назад. Ровно тогда, когда я признался ему, что люблю ее. Это странно, но мне, почему-то становится стыдно.

Мы друзья. Мы любим друг друга, уважаем, дорожим нашими отношениями. Для Элли естественно выражать свое расположение к любому из нас подобными дружескими объятиями, и мне не хочется лишать ее этого. Стоит поскорее расставить все по своим местам, чтобы Джимми больше не было неловко. Нужно поговорить с ним.

— Всё? Идём? — Друг сбрасывает ее с себя немного небрежно.

Но тут же помогает подняться на ноги, поддерживая за руку. Мы шлепаем к берегу, и я наблюдаю за Элли.

— Ты куда так резко подорвался? — Спрашивает она.

— Никуда, — грубо отвечает он.

Отпускает ее ладонь и отворачивается.

Элли смотрит на меня недоумевающе.

— Ты что-нибудь понимаешь? — Шепчет. — Какая муха его укусила?

Пожимаю плечами.

— Псих. — Криво улыбается она и берет меня под локоть.

Выходим на берег. Джимми падает на песок и закрывает глаза. Теперь, если даже сильно захочешь, в душу его не заглянешь.

— Опять мама что-то учудила? — Интересуется Элли, садясь рядом с ним.

— Нет. — Бросает коротко.

— Напилась?

Он тяжело вздыхает:

— Нет.

— Привела кого-то? — Она берет в руку немного песка и струйкой ссыпает ему на живот.

Джимми открывает глаза, они налиты злобой:

— Говорю же — нет! Чего пристала? — Резко отталкивает ее руку и отворачивается.

Элли так и остается сидеть, глядя на него с открытым ртом. Ее губы дрожат, взгляд полон непонимания. Кашлянув сдавленно, она отодвигается от него и неуклюже встает — сначала на колени, затем, покачиваясь, на ноги.

— Придурок… — говорит надломлено.

И, пиная песок, бросается прочь.

— Элли! — Оборачиваясь, зовет Джимми.

Ошарашенно смотрит на меня, хватается руками за голову.

— Что-то ты лишканул, — с трудом выдавливаю из себя. Собираю свои вещи, вещи Элли и снова гляжу на друга. — Идешь?

Он молчит. Нервно щелкает костяшками пальцев, кусает губы.

— Жду в машине, — бросаю, не дожидаясь его ответа.

Когда мы все втроем устраиваемся в автомобиле, Элли на удивление не сводит всё к шутке в свойственной ей обычно манере. Она просто молчит. Не выглядит оскорбленной или обиженной, просто отстраненно смотрит в окно. Откинувшись на пассажирском сидении, вытягивает ноги и складывает их на приборную панель. Ее волосы так красиво развеваются на ветру, что у меня перехватывает дух.

— Ты как? — Спрашиваю я у Джимми, который, сцепив руки на груди, сидит на заднем сидении. — Нормально?

Он хмурится.

— Не приставай ты к нему. — Элли достает из бардачка сигарету и прикуривает от увесистой бензиновой зажигалки. — Видишь, парень страдает от недотраха. Может, сперма у него перебродила? С кем не бывает. — Усмехается. — Пошел бы ты выпустил пар, Джимми. Глядишь, успокоился бы.

Я краснею. Он не отвечает на ее язвительные реплики. Отворачивается к окну. Его лицо тонет в клубах серого дыма, которым Элли намеренно заполняет весь салон.

Кашляю. Знаю я это ее настроение. Она не успокоится, пока не доведет его до ручки. Будет бесить, провоцировать, подкалывать, пока парень не сорвется и не наорет на нее. За что непременно получит оплеуху или что похуже.

И Джимми тоже это знает. Поэтому и молчит.

Все меняется, когда мы заваливаемся в магазин, чтобы взять чего-нибудь перекусить. Настроение Элли поднимается, она медленно прогуливается вдоль полок, что-то щебеча и окликая нас с другом по очереди. Ее бедра игриво покачиваются, спутанные после купания волосы пушатся и лезут в лицо. Она откидывает их назад так сексуально, словно знает, что за ней наблюдают сейчас все присутствующие.

— Что тут у нас? — Берет с витрины большой пакет маршмэллоу и оглядывается по сторонам.

Нет, пожалуйста. Только не снова.

— Элли, — вздыхает Джим.

— Не надо… — шепчу я.

Но она уже задирает платье и запихивает пакет под ткань.

— Не нужно, давай просто оплатим. — Просит друг, прекрасно понимая, что убеждать бесполезно: если эта девчонка что-то задумала, непременно осуществит.

Элли подходит к нему ближе. Так близко, что впервые я чувствую что-то такое, что заставляет меня гореть изнутри — черную, жгучую ревность, гадким червем, вползающую в голову и отключающую разум.

Она смотрит ему в глаза, нежно берет за руку и кладет его ладонь на свой живот. Из-под платья раздается хруст пакета с воздушным зефиром, а у меня с треском летят искры из глаз.

— Не бойся, папочка. Погладь. — Говорит Элли, неотрывно глядя ему в глаза. — Наш малыш будет похож на тебя, обещаю.

Я вижу, как Джимми замирает. И понимаю вдруг, как он смотрит на нее, и что значит этот его взгляд. Я слишком давно знаю обоих, чтобы быть уверенным, что не ошибся. И меня накрывает обжигающе ледяной волной паники.

Она смеется, небрежно сбрасывает с себя его руку и идет к кассе, а друг медленно переводит взгляд на меня. В его глазах вина, сожаление и… растерянность.

Я сглатываю. Сжимаю челюсти, разворачиваюсь и почти бегу прочь. Выхожу из магазина, сажусь в машину, хлопаю дверцей.

Через минуту подтягиваются и они. Порознь. Мы катаемся по городу и молчим. Каждый думает о своем. Хотя, на самом деле, очевидно — каждый по-своему думает об одном и том же. Об этой безумной карусели, на которой мы кружимся втроем. Об этих невидимых нитях, что связывают нас все крепче и крепче, так сильно, что буквально пришивают друг к другу.

А потом кто-то предлагает посидеть в баре, и другие двое молча кивают.

Мы заваливаемся к Эдди, когда на улице уже темнеет. В помещении ничуть не светлее: сигаретный дым, громкая музыка, запах пота и дешевых духов. Здесь многое изменилось за четыре года, но только не атмосфера.

— Мэгги! — Элли скользит руками по стойке бара, подзывая дочь владельца.

Той лет восемнадцать, не больше. Она частенько работает здесь, замещая отца. Правда, Эдди не разрешает ей выходить в ночные смены — много пьяных и агрессивных посетителей. А Мэгги хорошенькая, достаточно миловидная. Невысокая шатенка с округлыми формами — таким опасно появляться перед невменяемым и хамоватым местным сбродом. Даже в присутствии отца.

Элли делает заказ, а мы идем к столику. Садимся за крайний, обшарпанный, возле самой стены.

— Майки… — Хрипло говорит Джеймс, заглядывая мне в глаза.

И я знаю, о чем он хочет сказать. И от этого мне тошно.

— Не надо. — Пытаюсь улыбнуться. — Поговорим об этом завтра.

И отвожу взгляд.

— Выпивка сейчас будет, — сообщает Элли, прерывая наше вынужденное молчание. — Смена Мэгги заканчивается, она посидит с нами, не против?

— Конечно, нет. — Отвечаю.

Народ прибывает, напряжение спадает, и вот через пару часов мы уже смеемся, как четверо старых и добрых друзей. Джимми налегает на пиво, я травлю байки про научный кружок, который посещал вплоть до шестнадцати лет, и, кажется, мы даже можем смотреть с ним друг другу в глаза, не ощущая ни боли, ни ревности. Нам снова легко и хорошо. И это настоящий кайф.

Я иду за новой порцией пива, Элли отправляется воевать с музыкальным автоматом, а Мэгги тянет Джимми за руку, приглашая покурить на свежем воздухе.

Мы слишком привыкли друг к другу. Стали практически одним целым. Ревность неизбежна, потому что мы — единое, из которого нереально выделить пару. Но все не так плохо, как кажется. Мы же семья. И, значит, в наших силах и интересах найти решение любого вопроса, не причиняя вреда никому из нас.

Элли

Девчонки на него всегда вешались. Пачками. От этого было только приятнее осознавать, что он не замечает ни одну из них. Помню, мы смеялись, узнав, что Сэнди поцеловала его на школьных танцах три года назад. А спустя неделю, хихикали, видя, как неуклюже они зажимаются в раздевалке спортивного зала. Мы были в курсе, что у него было кое-что и с Ритой, и с Холли, и с Бэкки, но все это было так давно, что уже казалось неправдой или нелепыми детскими шалостями.

Последние несколько лет его ничего не интересовало, кроме нас и небольших подработок днем на пляже. Девушки не бросали попыток обратить внимание Джимми на себя, но он не отвлекался на флирт с ними, и, уж тем более, не заводил никаких отношений. Мне всегда казалось, что я знаю, почему — его взгляд был направлен исключительно на меня.

Эта связь установилась в тот самый день, когда мы встретились. Тощий, угловатый парнишка с растрепанными волосами. Напуганный, побитый, с многочисленными кровоподтеками на лице. Он показался мне тогда, в этом старом трейлере, таким красивым, таким настоящим, что это поразило в самое сердце.

А сколько в его серо-голубых глазах было отваги и смелости! Хватило бы на несколько таких, как Майки или я. Джимми стал для нас тем, на кого хотелось равняться, за кем идти. Он стал нашей общей путеводной звездой.

— Идем же, ну! — Мэгги тянет его к выходу, улыбаясь.

Смотрю на них искоса, делаю вид, будто увлечена старым, почти музейным, музыкальным автоматом. Жму кнопки, но музыки не слышу. Перед глазами — они. Джимми идет за ней, как привязанный, даже не сопротивляется.

— Мэг, зажигалку. — Его голос хрипловатый, сексуальный. Растекается мягким бархатом по душному помещению.

— Не надо. — В ней столько игривости.

Мэгги зазывно прикусывает губу. Я не хочу туда смотреть, но смотрю. Вижу, как переплетаются их пальцы. Злюсь. Не на нее, на него. За все те моменты, за те взгляды, что он мне дарил — когда я могла чувствовать себя особенной, когда верила, что между нами и без слов все ясно. Думала, вот он — мой, только протяни руку и возьми. Один поцелуй, и не нужны будут все эти глупые объяснения.

«Что сегодня такое произошло? Почему все изменилось в один момент?»

Джимми перехватывает ее за талию, а я впиваюсь взглядом в чертов автомат и силюсь, чтобы не закричать.

«Зачем он это делает? И почему мне так больно?»

И все равно поворачиваю голову и смотрю.

Его губы приникают к ее уху, что-то шепчут, девица громко смеется. Они идут к двери. Я не сдерживаюсь, оборачиваюсь. Мне нужно это видеть. Чтобы кинжал, засаженный в самое сердце, провернулся, причиняя еще больше боли. Так будет лучше.

И я вижу. Это его взгляд…самоуверенный, нахальный, дерзкий. Такой волнующий и пьянящий. От этого взгляда у меня так часто кружилась голова, и дрожали колени. В эти глаза я готова была смотреть вечно, хотела дарить им всю себя, свою душу.

Они выходят, и, последнее, что остается в памяти, — ладонь, скользящая к ее заднице. Жирной заднице шлюхи, которую я считала своей приятельницей. Шлюхи, на которую он зачем-то променял меня.

И я зажмуриваюсь. Наваливаюсь на автомат, до хруста сжимая челюсти, потому что ничего не вижу от слез. А его смех, такой родной и любимый, продолжает греметь, отдаваясь эхом в моих ушах.

Монетка падает из руки и ударяется об пол. Но я не вижу и не слышу. Прокручиваю в голове один и тот же ужасный фильм, в котором он, высокий, красивый, пьяно улыбается этой Мэгги и по-хозяйски притягивает ее к себе.

Вдыхаю больше воздуха, резко выдыхаю. Ударяю руками по металлической панели автомата и разворачиваюсь. Мое лицо пылает, а внутри все промерзает насквозь, буквально до костей. Мне это нужно. Поговорить с ним и все выяснить. Раз и навсегда. Услышать, что он ничего ко мне не чувствует. Пусть сам скажет. В лицо. Я хочу эту порцию адской боли, чтобы выжечь его из своего сердца навсегда.

— Эй, цыпа! — Чья-то рука касается моего бедра, когда иду меж столиков к выходу.

Останавливаюсь и выискиваю в полутьме взглядом того, кто посмел так беспардонно прикоснуться ко мне. Ну, конечно — Бобби Андерсон. Толстая жаба. Устроился за столиком с парой своих дружков и давит идиотскую лыбу. С тех пор, как его брат поступил в полицейскую академию, этот урод стал еще смелее и наглее, завел себе шестерок и мнит себя невесть кем.

— А, это ты… — Наклоняюсь к его мерзкому лицу. — Еще раз тронешь меня своей лапой, завяжу твои яйца в узел и засуну их тебе в жопу, ясно?

Знаю, грубо. Но он уже достал, этот Бобби! Надоела эта вечная конфронтация, длящаяся в течение последних четырех лет, эти постоянные стычки, подколки, словесные соревнования типа «у кого пиписька длиннее». Задрало всё. Этот ублюдок думает, что ему позволено всё в этом городе, раз папочка при жетоне. Да ни хрена!

— Что ты сказала, шалава? — Прищуривается Бобби.

Его друзья громко ржут, отчего он только больше напрягается: его ноздри раздуваются, глаза наливаются злобой.

— Повторить? — Усмехаюсь.

И в этот момент его пальцы с силой сжимаются на моем запястье. Мне больно. Очень больно.

— Руки убрал. — Спокойный голос за моей спиной.

Бобби шумно выдыхает, отпускает мою руку и переводит взгляд на появившегося рядом Майки.

— О… Кто это тут у нас? — Его лицо расплывается в улыбке.

Я отшатываюсь, и Майкл подхватывает меня за плечи. Отодвигает назад, прячет за свою спину.

— Как ты назвал девушку, Бобби? — Спрашивает моего обидчика Салливан.

Его кулаки сжимаются, грудная клетка вздымается от частого дыхания.

— Не понял, Рыжик, ты что, решил вступиться за нее? — Андерсон поднимает из-за стола свою тушу.

Его приятели замолкают. Больше никто не смеется.

— Тебе лучше извиниться.

Бобби сводит брови на лбу:

— А то что? — Расправляет плечи и делает шаг ему навстречу. — Вступишься за свою подстилку?

У меня внутренности сжимаются в узел от страха, но Майки резко выбрасывает вперед кулак и обрушивает на лицо жирдяя весь свой гнев. Молниеносно — как кобра, делающая бросок.

На долю секунды в баре повисает зловещая тишина, а затем вскипает шум: дружки Бобби вскакивают, Майкл кидается на них, кто-то из посетителей подлетает, чтобы разнять дерущихся, Эдди орет, чтобы прекратили драку.

— О Боже… — хватаюсь за голову.

— Еще увидимся, — подмигивает мне Бобби, стирая пальцем кровь с губы.

И, пошатываясь, падает на стул.

Кажется, все стихает, парней разнимают. Майки оттаскивает к стойке бара лично Эдди, что-то выговаривает ему на ухо. Но Салливан не видит перед собой ничего и никого, кроме Бобби. Тяжело дышит, готовый в любой момент опять наброситься на него.

Мне нужен воздух. Нужно позвать Джимми.

Нельзя, чтобы эти быки выловили Майки и втроем избили. Продираюсь к выходу сквозь смешки и ругательства, толкаю дверь, выхожу. Темно. У парковки толпится несколько шлюшек, двое пьяных курят, прислонившись к стене.

Оглядываюсь, ищу глазами Джимми или Мэгги, но не нахожу. Как во сне, бреду вдоль здания, огибаю его и сворачиваю в темноту. Пробираюсь через ветви деревьев почти на ощупь, держась ладонью за шершавые холодные стены бара. На полусогнутых иду в сторону звука и вдруг замедляю шаг.

Эти ахи и вздохи мало похожи на смех или обычную беседу. Отказываюсь в это верить, но уже твердо знаю, что увижу. Не понимаю. Почему? Как так? За что?

Замираю в тени деревьев и смотрю, как в свете луны он прижимает ее к стене. Шарит руками по ее телу, сжимает оголившиеся ягодицы. Целует в шею. Это ад. Это настоящий ад на земле. Словно кто-то грязными руками выдирает из моего тела внутренности и топчет их вонючими башмаками.

Как человек, который всегда смотрел на меня с таким обожанием и нежностью, может вот так запросто целовать и мять пальцами какую-то там Мэгги? Как может он хотеть ее? Обмениваться с ней слюной и, хрен еще знает, какими жидкостями…

Пыхтение в полутьме продолжается. Оно сопровождается ее стонами.

— Мэгги, — называет он ее имя.

«Твою мать! Ее имя!»

Поворачивает голову и… видит меня. Смотрит прямо в глаза. Я не знаю, что мне хочется увидеть в них в такой темноте, но смотрю, не отрываясь. Наверное, в них пусто. Как и в его сердце. Мы глядим друг на друга, а его руки продолжают стискивать ее ляжки, он вдавливает ее в стену, а Мэгги стонет, как кошка.

Мне хочется, чтобы он оторвался от нее, бросился застегивать пуговицы дрожащими пальцами и уверять, что мне все привиделось. Но этого не происходит. Он хочет, чтобы я видела. Это доставляет ему какое-то садистское удовольствие.

И я смотрю. Потому что бежать не могу. Мои ноги вросли в асфальт, сердце разбилось, и я бьюсь в дикой внутренней агонии. Рыдаю, но не слезинки не проступает на веках. Кричу, но не выходит и звука. Падаю, но продолжаю стоять на ногах, которые меня уже не держат.

Мне плохо. Я умираю.

Майкл

— Увези меня.

Она подходит как раз в тот момент, когда я, навалившись спиной на стойку бара, начинаю тревожно выглядывать ее в толпе.

Первое, что бросается в глаза — Элли потеряна. Смотрит перед собой, а словно в пустоту. Точно спит с открытыми веками.

— Ты где была? Где Джимми? — Спрашиваю.

— Увези меня. — Повторяет.

И зажмуривается, будто эти слова острым лезвием пронзают ее горло.

— Элли, — хочу подтянуть ее к себе, и она едва не падает в мои объятия.

Чувствую, как подкашиваются ее ноги, как тело делается ватным. Подхватываю за талию, прижимаю к груди и смотрю на безжизненные глаза. Они странного цвета — такой можно назвать только темно-серым. Мутная вода.

— Элли, что с тобой? — Беру в ладонь ее лицо.

И голова девушки обессиленно западает набок.

— Черт. — Меня прошибает холодной волной.

Кажется, ей плохо. Она вот-вот потеряет сознание.

— Просто отвези меня домой, ладно? — Просит хрипло.

Широко распахивает веки и смотрит на меня. Не узнает. Выпрямляется. Трясет головой. Взгляд немного проясняется.

— Можешь идти? — Беру ее за руку.

— Угу. — Кивает.

Мы выбираемся на улицу. Оглядываюсь в поисках друга, но Элли отпускает мою руку и идет к машине.

— А Джимми? Куда он провалился?

— Он не поедет с нами. — Ее маленькие плечи вздрагивают, как от внезапного порыва ветра.

Бросаюсь за ней.

— Почему? — Продолжаю оглядываться. — Давай найдем его.

— Ему некогда. — Бормочет.

— Он сам это сказал?

Элли резко разворачивается, подходит ко мне, лезет в карман джинсов и вытаскивает оттуда ключи от машины. Чувствую через это короткое прикосновение сильную дрожь, которая бьет все ее тело.

— Нет. — Морщится она, точно от зубной боли.

— Так почему ему некогда? — Я оборачиваюсь, чтобы проверить, не появился ли Джимми в поле видимости.

Все-таки, оставлять его здесь одного рядом с разъяренным Бобби Андерсоном, жаждущим мести, не будет хорошей идеей.

— Потому что он трахает Мэгги в кустах за баром! — Шипит Элли. — Так тебе понятнее? — Она открывает мою машину, запрыгивает на водительское сидение и заводит мотор. — Падай уже! — Указывает на пассажирское.

Во рту у меня мгновенно пересыхает. «Какого черта? Что происходит?»

— Эй, Эл… — Наклоняюсь к окну, пытаюсь собраться с мыслями. — Может, не надо тебе в таком состоянии за руль?

— В каком?! — Взрывается она, ударяя ладонью по рулю.

— Элли…

— Так ты едешь или нет?! — Пустой взгляд. Стеклянный.

И я понимаю, что она сейчас уедет, если не сяду. Такая уж моя Элли. Взрывная. Совсем без башки.

— Еду. — Говорю.

Обхожу ревущий и готовый к движению автомобиль и сажусь рядом с девушкой. Форд, обдирая о гравий покрышки, взвизгивает и резко рвет с места. Я сглатываю, стараясь не смотреть на дорогу, по которой мы виляем. Мне плевать, если что-то случится с машиной. Я гляжу на нее, взбешенную и одновременно раздавленную, и вижу боль, которая переполняет ее и рвется наружу.

И мне хочется кожу с себя стянуть, только чтобы ей стало хоть чуточку легче.

— Эл, хватит. — Прошу, когда она разгоняет автомобиль до предела.

Ветер врывается в открытые окна, свистит, оглушает. Фары немного рассеивают тусклой желтизной плотную тьму шоссе, но путь почти не освещают. Мы летим в никуда. Весь салон форда вибрирует. Ощущение такое, что сейчас взлетим.

— Эл, прекрати!

Но она топит педаль в пол.

— Это все из-за него, да?

Вижу, как ее пальцы яростно впиваются в руль.

Ответа не последует, да он и не нужен. Откидываюсь на сидении и закрываю глаза. Ей нужен Джимми, который сорвется, заорет или влепит затрещину, чтобы привести ее в чувство. Джимми, который выбросит к черту из-за руля и заставит остановить машину. Джимми, который сам как ураган, если его задеть за живое. А не я, который только и может, что закрыть глаза и позволить ей убить нас обоих. Не я.

Вдруг Элли резко тормозит, и я ударяюсь головой о панель. Вокруг стоит пыль, взметнувшаяся вверх от обочины. Рядом ни души, только кукурузное поле в вечерней мгле. Двигатель продолжает работать, разрывая тишину одинокого шоссе.

Я тру ладонью ушибленный лоб, а Элли плачет. Она рыдает, упав на руль. А я, вместо того, чтобы пожалеть ее, отстраненно произношу:

— Давай, пересаживайся.

Мы едем домой. Ни слова не говорим. Она шмыгает носом, немного успокоившись и украдкой время от времени поглядывает в мою сторону.

Стискиваю зубы. Мир сегодня рушится во второй раз. Мне казалось, что я был частью чего-то особенного, на самом деле — всего лишь третьим лишним. И это чертовски больно, мать его.

— Пока, Майки. — Всхлипывает Элли, покидая машину возле своего дома.

Я не смотрю на нее. Молча киваю и отгоняю форд в гараж. Не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на ее окна, ни когда иду в дом, ни когда уже захожу внутрь.

— Сынок, я не спала. — Вскакивает мать с дивана. На ней, как водится, парадно выходной костюм, туфли на каблуке, а идеальную прическу венчает скучная винтажная брошка. «Вот на хрена, спрашивается? Неужели, ей даже в полночь в собственном доме не хочется расслабиться и переодеться?».

— Майкл, все нормально? — Тревогой звенит ее голос.

— Угу. — Швыряю ключи от машины на столик и иду к лестнице.

Она бросается за мной вдогонку:

— Что-то случилось? Ты какой-то хмурый.

Быстро взлетаю вверх по ступенькам и выдыхаю:

— Все нормально, мам.

Спешу скрыться в своей комнате. Хлопаю дверью, закрываюсь на замок. Остервенело сдираю с себя одежду, бросаю ее на стул и забираюсь с головой под одеяло. Мыслей нет — одни обрывки событий уходящего дня, всплывающие яркими картинками перед глазами. Холодные, как блеклое бутылочное стекло, острые, как осколки. Беспощадные, жестокие.

Я лежу, а сердце скачет, рвется из груди. Кожа на лице горит ссадинами, душу царапает ревностью и сомнениями. Судорожно хватаю ртом воздух, пытаясь успокоиться, но где-то между ребрами и желудком разрастается что-то огненное, что душит меня. Что вгрызается во внутренности ядовитыми спорами и дает все новые и новые разрушительные плоды.

Мне плохо. Очень плохо.

А потом я слышу, как открывается створка окна. И знакомый, легкий топот, который приближается и стихает возле моей кровати. Скрипит половица.

Неуловимый тихий запах проникает первым. Затем она сама — отгибает края одеяла и ложится рядом. Маленькая и почти невесомая: под весом ее тела даже не прогибается матрас.

Элли устраивается ко мне лицом и робко обнимает. Я терпеливо жду, не отводя глаз ни на секунду. Вдыхаю ее свежий запах, ставший уже привычным, родным и необходимым, как воздух. Он действует, как успокоительное: заставляет бурлящую кровь остыть и замедлить свой ход по венам.

Время на мгновение останавливается. Так происходит всегда, когда она рядом. И почти сразу это умиротворение сменяется крайним возбуждением, от которого затекают конечности и пожаром вспыхивает низ живота.

Она прикасается ко мне рукой. Скользит по груди, щекоча кончиками пальцев, и замирает. Не вижу ее глаз в темноте, но знаю, что Элли смотрит прямо на меня. Слышу, как неровно она дышит.

Ее голова устраивается на моем предплечье.

Не шевелюсь. Я мог бы прямо сейчас поменять правила игры и сделать ее своей. Но не хочу быть просто чьим-то утешением. Мне нужно больше. Мне от нее всегда нужно было больше, чем просто дружба.

И она это знает. Подтягивает ноги и сворачивается в комочек. Утыкается носом мне в бок. Обжигает дыханием. Вот оно. Самое сладкое. Ради чего хочется жить. Крохотная, изящная. Мягкая. Такая теплая. Со мной. От гладких волос пахнет рекой и ласковым ветром, от кожи — утренними цветами, от тонкой ткани ночной рубашки — пряными травами.

Ловлю ее руки и сжимаю в своих. Согреваю в ладонях. Обнимаю ее, затем целую волосы, лоб, висок. Прижимаю к себе свой живой комочек счастья, свою любимую, маленькую Элли и замираю от волнительных мурашек, рождающихся под кожей, и от нахлынувшей нежности, единственной в мире способной погасить даже самую черную злость и ненависть.

Элли закидывает на меня ногу и еще сильнее обнимает. Робко поднимает подбородок, долго смотрит в глаза, считая наши общие удары сердец, а затем также робко целует.

Элли

Это не просто поцелуй. Это первый поцелуй — мой и его. Мы не просто соприкасаемся губами, неуклюже, инстинктивно исследуя, мы впитываем друг друга, познаем со страхом, робостью и изумлением. Я согреваюсь от тепла его кожи, каждой клеточкой наполняюсь его терпким запахом, запоминаю его настоящего с каждым новым вдохом и громким биением сердца.

И пугаюсь. Себя и растущего внутри с каждой секундой желания быть с ним — только с ним. Майкл — не просто что-то очень важное и нужное в моей жизни, он — моё всё. Невозможно представить, что я когда-то лишусь его или сделаю ему больно. Пусть лучше мне будет плохо, только не ему.

Он целует меня нежно и страстно, боясь спугнуть или обидеть. Сильный, смелый, благородный — Майки опять становится рядом со мной открытым и уязвимым. Я — его слабое место. Вижу это в его зеленых глазах, кажущихся в темноте двумя мерцающими изумрудами. В них столько невыносимой боли и ласки, что меня сжигает изнутри, забирая дыхание.

Сегодняшние события и вообще то, что происходит между нами троими, — это ненормально, странно и даже дико. Но эта связь, она сильнее и выше любых моральных устоев, она держит нас на плаву и дает то, чего у нас никогда не было — ощущение нужности и важности друг другу. Не знаю, зачем злодейка-жизнь все настолько запутала, зачем связала так крепко, что нам теперь не выпутаться самостоятельно. Наверное, все-таки, для чего-то ей это было нужно.

А еще я целую моего Майки. Целую, вздрагиваю, задыхаюсь, чувствую захлестывающую меня потребность касаться его везде. И понимаю, что это то, чего я всегда хотела. И, окажись на месте Джимми он, там, за баром, — это бы сломило меня гораздо сильнее. Такое мне точно не под силу было бы пережить, потому что… не знаю… я и Майкл. Майкл и я. Мы — единое целое. Постоянная величина. То, что неподвластно пониманию, потому что это что-то неземное, почти божественное.

Я люблю его запах, знаю каждую его черточку, каждую веснушку и родинку на теле. Люблю его мягкие волосы, сильные руки, широкие плечи. Ленивую сонную улыбку по утрам — люблю. И даже ворчание, и занудство, которыми он выводит меня из себя. Но больше всего люблю то, какой становлюсь рядом с Майклом — податливой и спокойной. Той, какой не смогла бы быть, не будь его рядом.

— Элли… — Он отрывается от меня.

Его руки все еще держат мое лицо. Комната звенит тишиной. Я чувствую, как Майки дрожит всем телом, как часто дышит.

— Майкл. — Приподнимаюсь. Мои губы горят, с телом происходит какая-то чертовщина. Хочется, чтобы он сжал меня в своих объятиях, как куклу, придавил к кровати, чтобы любил. По-настоящему. По-взрослому. Чтобы был со мной, был моим. — Майкл, ты же знаешь, что я люблю тебя?

Его пальцы медленно разжимаются, отпуская меня, но руки отказываются убираться прочь — возвращаются на мое лицо, гладят щеки, забираются в волосы.

— Знаю. — Шепчет.

Наши тела так близко. Они так пронзительно и так громко требуют ласки, что становится больно. Почему он медлит?

— Но ты… ты ведь тоже любишь меня? — Подаюсь вперед, ища в темноте его губы.

— Да, — выдыхает.

Сколько ночей мы провели вот так? Засыпая перед телевизором или в его кровати, пока его матушка ничего не подозревала. Сколько раз я спала у него на плече, бесцеремонно закинув ногу ему на живот? Сколько раз думала о Джимми перед тем, как провалиться в сон?

Я знала, что загоняю их и себя в ловушку. Что придется за все отвечать. Знала, что играю с огнем, который обязательно распространится на все, что нас окружает, и однажды сожрет и меня саму. Знала. Но ничего не могла поделать, потому что любила обоих. Они, как воздух и огонь, всегда были разными. И любовь к ним такая же: одна ласковая, правильная, чистая и светлая, другая — порождение страсти и безумия, что-то животное, дикое, необъяснимое.

Майклом я дышала, он всегда по праву являлся частичкой меня. А Джеймс был пламенем, который мог спалить дотла, но рядом с которым так хорошо было согреваться, чувствуя острое покалывание и бешеный пульс в кончиках пальцев. Я не хотела выбирать, но не могла и отпустить их. Желала, чтобы они сами решили.

Но этот выбор был для них еще более сложным, чем для меня. Братья, пусть не по крови, но определенно родные, и каждый из них был готов отойти в сторону ради счастья другого.

— Пожалуйста, Майкл… — молю просевшим голосом.

Приникаю к его губам, хочу напиться их любовью, но они безжизненны. Горячие, но не желающие отвечать мне. Он отодвигается, и его слова бьют сильнее пощечины:

— Нет, Элли. — Скользит дрожащими пальцами по моей шее. — Потому что люблю — нет.

Это отрезвляет.

— Майки. — Прошу его, вкладывая в голос мольбу и надежду.

Я готова разреветься.

— Нет. — Притягивает меня к себе, вдавливая лицом в грудь. — Я никогда не стану делить тебя с ним. — Его сердце бьется так громко, что почти заглушает сказанное: — Если ты хочешь меня, то должна хотеть только меня. Иначе, мы сделаем только хуже.

Меня трясет. Я понимаю, что он прав, но мое тело не хочет слушаться. Оно горит, льнет к нему, просит пощады. Я пьянею от его запаха, ощущаю его эрекцию, чувствую его желание, бегущее вибрацией и передающееся мне, словно мелкими ударами тока. Отказываюсь понимать. Задыхаюсь.

— Разве может быть еще хуже? — Всхлипываю.

Но он не отвечает.

И я засыпаю в его объятиях, как делала много раз на протяжении последних трех лет. Сплю, будто рухнув в черную яму. Сплю долго, наверное, весь следующий день. Потому что периодически слышу, как он встает, ходит, переговаривается с мамой через дверь, покидает комнату, снова возвращается.

Лежу, уткнувшись щекой в пахнущую его запахом подушку, и вижу разрозненные картинки, похожие на больные вспышки, отрывки снов о нас троих. В этих снах мы пьем пиво на речке, много смеемся, бегаем по крышам, катаемся на машине, курим за зданием школы, загораем в песке, целуемся.

Потом я вижу Мэгги и падаю. Кубарем лечу из этого видения, точно с лестницы. Потираю ушибленные части тела, но не чувствую сердца. На месте, где оно было — пусто. Не бьется.

Вздрагиваю от испуга и открываю глаза. Солнце стоит высоко, пляшет желтыми пятнами по стенам. Снова закрываю веки. Не хочу этого видеть. Не желаю возвращаться в реальность, в которой все так сложно и жестоко. Снова засыпаю, и у меня вырастают крылья. Лечу. Парю над городом, пропуская прохладный воздух меж перьев.

Нет, просыпаться нельзя. Нужно спать.

Но сон больше не идет. Дожидаюсь, когда Майкл выйдет, спешно встаю, лихорадочно натягиваю платье и вылезаю через окно. Спускаюсь, то и дело, оглядываясь, чтобы не попасться на глаза соседям. Понимаю, что забыла обувь, но уже не возвращаюсь. Босиком пересекаю газон, перебегаю через дорогу и вхожу в свой дом с черного хода.

Джеймс

Трейлер вырастает передо мной из темноты, как сплюснутая консервная банка, только не в меру огромная. Из него привычно доносится музыка и запах сигарет, из узкого окна наружу льется мягкий свет. Останавливаюсь, злой и усталый, в настежь распахнутой спортивной кофте, рвано дыша от бега. Прислоняю ладонь к холодному металлу, искореженному моим вчерашним приступом бессильного бешенства, и будто снова чувствую острую боль в костяшках пальцев.

Я завалился домой под утро. С сигаретой в зубах и разодранным в клочья сердцем. Исходящим от меня запахом перегара можно было, наверное, людей замертво валить. Всю ночь мочалил Мэгги, как заведенный: сначала в одной позе, потом в другой, в третьей. Кончились резинки, но и это меня не остановило — я молотил снова и снова, как чертов робот, не в состоянии получить разрядку.

Сначала она подыгрывала мне, стонала громко и томно, не боясь разбудить соседей по общаге, куда мы забурились ночью. Потом ей надоело. Мэгги быстро сообразила, что ласки ей от меня не дождаться, и попыталась все закончить. Но я не дал. Смотрел на капли пота, выступившие на ее спине, больнее впивался пальцами в ее талию и в волосы на затылке, пригибал лицом к матрасу и продолжал трахать. Делал это все жестче, быстрее и грубее.

Хотел, чтобы Элли перестала мне мерещиться.

Не помогало.

Я не желал больше видеть этот взгляд широко распахнутых, дерзких черных глаз, обрамленных пушистыми и невероятно длинными ресницами. Не желал чувствовать аромат ее кожи, пахнущей молоком и лепестками роз. Не хотел представлять, как глажу ее шелковистую гладкую кожу, беру за руку и сжимаю тонкое запястье.

Мечтал, чтобы мне расхотелось целовать ее…

Но стоило только закрыть веки, и ее образ снова вставал передо мной. И этот взгляд в темноте, которым она смотрела на меня, сжимающего в объятиях другую девицу. Взгляд, полный боли и разочарования. Полный ненависти. Пустой, мертвый взгляд, ставящий точку в том, что только зарождалось между нами.

Я провожу пальцами по мятой обшивке трейлера и вспоминаю, как колотил по ней кулаками на рассвете. Как пробудил мать ото сна, не на шутку напугав. Как упал на постель, не раздеваясь и не объясняя, что произошло. Потому что знал, насколько ей безразличны мои беды.

Вспоминаю, как раздраженно оттолкнул ее от себя, подошедшую, чтобы укрыть меня одеялом. И как до скрипа сжимал челюсти, чтобы не расплакаться, выпуская боль наружу.

И тяжело вздыхаю, прокручивая в памяти моменты тяжелого пробуждения, когда не было сил посмотреть матери в глаза от стыда. Я встал уже после обеда, вышел, в чем и был одет, и с досады хлопнул дверью. Побежал, куда глаза глядят. Без цели. Быстро, очень быстро. Решил, если загоню себя, и если у организма не останется сил ни на что другое, то перестану думать о том, что произошло.

Но это так не работает. Оказывается, даже, когда ты лежишь на берегу реки один, рвано дыша, сплевывая горечь, почти подыхая от бессилия, ты все равно будешь думать о том, кого предал.

— Вот так. Замечательно. — Слышится тоненький, как звон колокольчика, голосок.

И у меня сердце замирает. Потому что это она. Элли. И она здесь, в нашем трейлере.

— Спасибо, милая. — Кряхтит мать.

Я приоткрываю провисшую на старых петлях дверь и вижу картину, от которой начинают слезиться глаза. Девчонка причесывает мою старуху, сидящую на стуле с сигаретой в зубах, аккуратно отделяет пальцами ровные прядки и закрепляет на макушке маленькими заколками. Та следит за процессом, держа перед собой круглое зеркало, закрепленное на ручке-держателе, и беззубо улыбается своему отражению.

— Вам нравится, Сьюзан? — Элли, как обычно, очень нежна с ней.

Стоит в куче вонючего трейлерного дерьма, в облаке едкого дыма, как редкий цветочек посреди помойки, и будто не замечает того, что ее окружает. Что она, вообще, здесь делает? Зачем пришла? И давно ли?

— Да, детка. Кажется, я даже помолодела. — Вертит головой перед зеркалом мама. — Вернется мой Джо, не узнает меня.

Вцепляюсь пальцами в ручку двери со злости.

— Да мы вам найдем с десяток таких Джо, и даже еще лучше, вот увидите! — Элли порхает вокруг нее в соблазнительном коротком платьишке, поправляя прическу. — Вы настоящая красавица, Сьюзан.

Мать икает и виновато прикрывает ладонью рот.

— Прости, что я выпила, дочка. — Смущенно произносит она, откладывая в сторону зеркало. — Расстроилась из-за Джимми. — Опять оправдывается. — Заявился только под утро, пьяный… Не говори уж ему ничего, хорошо?

Элли кивает:

— Конечно.

— Мама? — Распахиваю дверь.

— О, сынок. — Бледнеет она, опуская руки на колени.

Услышав мой голос, Элли оборачивается. Сглотнув, оправляет платье. У нее такой потерянный, грустный взгляд, что у меня внутри все переворачивается.

— Выйдем? — Спрашиваю отрывисто и сухо.

Она прикусывает губу, мешкая. Смотрит на мою мать:

— Простите, миссис МакКиннон.

— Ничего, девочка. Иди. — Хмурится мать.

Я придерживаю дверь для Элли. Съежившись, она проходит мимо меня и спрыгивает на землю. Нос щекочет сладковатый запах ее духов, донесшийся от волос. Скользнув по матери злым взглядом, хлопаю дверью. Мне становится противно от самого себя и того, как уязвленным и слабым я себя ощущаю в присутствии этой девушки.

— Зачем ты пришла? — Обхожу застывшую в темноте статуей Элли и направляюсь к двум подвесным качелям, закрепленным на столбах во дворе кем-то из местных для детворы.

Сажусь на одну из них и закуриваю.

— Просто… — Ее силуэт движется в мою сторону. Элли подходит ко второй качели и прокашливается. Ее рука скользит по толстой железной цепи, за которую подвешена деревяшка. Садиться рядом она не спешит. — Просто я думала… вдруг нам есть, о чем поговорить.

— О чем же? — Спокойно спрашиваю я.

А в груди сжимается тоска. Жалит ненавистью к самому себе.

— А не о чем? — Вопросом на вопрос отвечает она.

Лунный свет падает на ее открытое лицо, и я вижу свое отражение в ее кристально чистых, распахнутых, доверчивых глазах. Боюсь этого взгляда. В нем, как на ладони, все мои недостатки.

— Нет. — Говорю.

И густо закашливаюсь. Элли ждет, пока я перестану, а затем поправляет выбившиеся из прически волосы, убирает темные пряди за уши.

— Как ты провел вчера время? Хорошо? — Она смаргивает дымку с длинных ресниц. Ее глаза блестят грустью и разочарованием.

— О чем ты?

Ее голос хрипнет:

— О Мэгги.

Тонкая фигурка в свете луны кажется нарисованной. Линии ровны и изящны, словно нанесены на реальность остро наточенным карандашом. Сегодня Элли по-особенному красива. Меня буквально слепит от ее красоты.

— Мы хорошо провели время. — Сердце, не унимаясь, стучит в груди. Заставляет меня дрожать перед ней. — Если ты об этом.

Я сам себе отвратителен. Не могу находиться рядом с ней. Мне нужно вымыться. Смыть с себя грязь, которая больно обжигает кожу. Смыть жадные поцелуи Мэгги, которая едва не вылизывала меня этой ночью, прикасаясь губами и языком к тем местам, о которых не принято говорить вслух. Хочется содрать с себя отбеливателем ее ядовитую слюну и мерзкий запах тела, который еще держится на моей одежде.

— Ладно. — Шепчет Элли надтреснуто. — Просто думала, вдруг… ты хотел сказать мне что-то еще. Сегодня. Или вчера… своим поступком. — Больше не смотрит в глаза. Возит кончиком туфли по песку, подбирая подходящие слова. — Знаю, не стоило приходить, но ведь мы же друзья. Да?

Ее горький смешок ранит в самое сердце. Никогда еще я не чувствовал себя таким разбитым.

— Элли? — Выдыхаю дым.

— Да? — Почти не дыша, тихо отзывается она.

Боже, как же мне хочется встать и сжать ее в своих объятиях! И никогда больше не отпускать.

— Майкл любит тебя.

Девчонка медленно поворачивается ко мне. Это какое-то дикое наваждение, это болезнь, от которой нет лекарства. Отрава, проникающая под кожу и с ошеломительной скоростью распространяющаяся в крови. Вчера я хотел избавиться от мыслей о ней — не вышло. Пытался получить физическое удовлетворение своих болезненных желаний — ничего не получилось.

Вот она, рядом. И меня снова манит к ней магнитом. Мозги кипят, все тело сводит. Можно сколько угодно заставлять себя не думать о ней, пытаться забыть, но стоит увидеть, и… всё. Ты в ее власти.

До чего же просто все было, пока она не появилась в моей жизни! Легко и незатейливо. Толпы девчонок — выбирай любую. Пришел, увидел, победил. Никаких обещаний, никаких обязательств. А теперь сижу, как дурак, и понимаю, что бессилен. Поманит пальцем — пойду за ней. Друга предам. Сколько не сопротивляйся, а она сильнее. Стоит ей только захотеть, и я забуду, что обещал себе уважать Майкла и его чувства.

— Я знаю. — Улыбается она печально. На ее щеках играют едва заметные ямочки. — Знаю, что он любит меня.

— А ты? — Пытаюсь унять зашедшееся сердце.

— Что я? — Пожимает плечом.

— Что ты к нему чувствуешь?

Она светится, наблюдая за мной.

— Я? — Вздыхает. — Ты же знаешь.

Качаю головой.

— Нет.

Элли не меняется в лице. Смотрит прямо. Глаза в глаза. Ее грудь высоко вздымается на вдохе и опускается на выдохе. Она только кажется спокойной, но внутри нее определенно бушует стихия.

— Я тоже его люблю. — Прикусывает нижнюю губу. Стойко выдерживает мой взгляд. — Я обоих вас люблю. Вы же мои друзья.

Мне не удается сдержать истерический смешок:

— Ты знаешь, о чем я.

— Знаю. — Подтверждает она.

— Я не про дружеские… чувства.

— Чувства… — Ее рот кривится от внутренней боли, веки на секунду закрываются. Открыв их, Элли смеряет меня разочарованным взглядом. — Все зависело только от тебя, Джимми. Вчера все зависело только от тебя.

Вижу, как дрожит ее подбородок, и мне хочется обхватить ее лицо ладонями и успокоить долгим поцелуем. Но не двигаюсь. Конечности онемели, потому что мысленно я снова погружаюсь в тот ад, который устроил вчера нам обоим.

— Он любит тебя, Элли! — Повторяю.

— Я знаю.

Кажется, мы начинаем по кругу.

— А ты? — Задыхаюсь я, в душе понимая, что стоит только сказать ей о своих чувствах, и все встанет на свои места.

Но не делаю этого. Потому что если кто-то из нас сейчас открыто скажет, что любит, третьим лишним останется Майки. А мы не можем так с ним поступить. Никак не можем.

— Ладно, проехали. — Хмыкает Элли, проводя пальцем сверху вниз по звеньям железной цепи. — Если тебе больше нечего сказать, я, пожалуй, пойду, мне пора.

— Подожди! — Встаю. — Он ведь тебя любит, дурочка! Он — мой друг. Значит, остальное не важно. Я не могу так с ним поступить.

— И я тоже. — Кивает она, пятясь назад.

— Элли, прости меня. — Развожу руками. — Кто я? А кто он? Ты ведь сама прекрасно знаешь. Майки всегда будет лучше меня.

— Да. Именно. — Она кивает, как заведенная, отступая в темноту ночи.

Я останавливаюсь, глядя, как девчонка удаляется, проваливаясь каблуками в песок и покачиваясь.

— Он тебе больше подходит! — Кричу.

— Да, Джимми. Ты прав. — Не в силах больше слушать меня, Элли разворачивается. Бросает через плечо: — И он никогда бы не поступил со мной так, как ты!

Ее голос срывается и затихает во тьме.

Я хватаюсь за голову, наблюдая, как светлое пятно скрывается в зарослях деревьев. Мне хочется побежать, догнать ее, схватить и сказать все, что чувствую. Держать крепко. Но на мне следы другой женщины, мерзкие, грязные следы утех, помады и пота. Может, даже отметины на шее, не знаю, не смотрелся сегодня в зеркало, не хотел видеть свое подлое и трусливое отражение.

— Элли! Стой! Подожди! — Кричу.

Бросаюсь во тьму, но не вижу и следа от нее. Мне плохо, меня тошнит. Выворачивает наизнанку прямо под каким-то кустом. Сгибаюсь пополам, извергая из себя желчь вперемешку с кислой блевотиной. Утираю пот со лба и снова всматриваюсь в темноту.

— Элли! Эл!

Бегу, натыкаясь на шершавые стволы деревьев, запинаюсь, снова кричу. Зову ее. Но никто не откликается. Останавливаюсь, когда выбегаю на пустынное шоссе.

— Элли!

Оглядываюсь по сторонам и вслушиваюсь в стрекот сверчков. Падаю на траву, приваливаясь спиной к столбу, на котором установлен здоровенный биллборд. Обхватываю собственные колени и до крови кусаю губы.

Она ушла. К нему. Ты ведь этого хотел?

Так в чем дело?

Элли

Сначала бегу, не оборачиваясь, потом, поняв, что никто за мной не следует, замедляю шаг. Пройдя еще немного, сворачиваю к дороге. Поднимаюсь, отряхиваюсь и долго смотрю на виднеющиеся вдалеке огни города. К вечерней прохладе примешивается кислый запах болота и тины. Кашляю.

«Так тебе и надо. Так тебе и надо!»

Идти по асфальту гораздо удобнее, но болит нога — кажется, натерло кожу. Хромая, медленно плетусь на север. Раздумываю, не разуться ли? Вздрагиваю от криков ночных птиц и размазываю руками слезы по лицу. «Вот и всё кончено. А ты еще поперлась к нему, дура! Теперь довольна? Этот бесчувственный подонок никогда к тебе ничего и не чувствовал. Напридумывала себе всякого! Глупая!»

И громко всхлипываю — ведь никто меня здесь не услышит.

Когда сзади вдруг слышится шум автомобиля, испуганно отшатываюсь в сторону. Тот пролетает мимо с оглушительным ревом, но затем резко тормозит, визжа шинами. Его фары гаснут.

— Это ты, цыпа? — Слышится, когда я уже хочу свернуть обратно в лес, от греха подальше.

И у меня все внутренности сжимаются в болезненный комок при звуке этого голоса, мерзкого, с нотками самоуверенной наглости. По позвоночнику ледяными щупальцами крадется страх, впивается в ребра острыми когтями тревоги.

«Пусть только это будет не он, только не эта грязная скотина, Бобби Андерсон».

Но я уже знаю. Этот хрипящий басок и разящий за несколько метров густой одеколонный дух ни с чем не спутать.

— Ты-ы… — Гнусавит он довольно, врубая дальний свет на своем джипе, которым перегородил всю дорогу.

Меня слепит.

— Тебя подвезти? — Спрашивает голос. — Глухая?

Разум вопит, что нужно бежать. Прямо сейчас. И плевать, как и куда. Обдирая кожу, ломая каблуки, утопая по колено в грязи. Лишь бы унести ноги. И лучше сразу прочь с дороги, в заросли, в сторону болота. Он вряд ли рискнет сунуться туда на своем джипе, чтобы раздавить меня. Побежит сам. И догонит. Жалеть не будет, сразу убьет. Голыми руками.

Зачем я вообще пошла в эту сторону? Почему не через овраг?

— Подвезти, говорю? — Он появляется из темноты внезапно.

Возвышаясь надо мной и обдавая плотной волной едкого перегара. Вздрагивая, подаюсь назад в тщетной попытке отстраниться, но его цепкая лапа уже перехватывает мое горло и больно сжимает.

— Нет, — хриплю, бултыхая руками в воздухе и вцепляясь с силой ногтями в давящие на горло сильные пальцы.

Его лицо уже передо мной. Ослепленная светом и перепуганная до смерти, не вижу горящих гневом глаз — и так знаю, как они выглядят, опасно сужаясь до маленьких хищных щелок. Всхлипывая и сипя, пытаюсь ухватить ртом хоть немного воздуха, но голова неумолимо начинает кружиться. Перед глазами расплываются синие круги, руки обмякают.

— Тупая ты шлюха. Это не был вопрос. — Произносит он, брезгливо морщась. Теперь передо мной отчетливо предстают его искривленные губы-лепехи. Наверное, это будет последним, что я увижу перед смертью. — Я никогда не спрашиваю. Просто беру то, что мне нужно.

Мои колени подкашиваются. Валюсь к его ногам, когда он разжимает пальцы. Падаю на асфальт и захожусь в сухом кашле. Хватаюсь за шею, которую разрывает от боли.

— Ну, не хочешь сделать мне приятное, цыпа? — Усмехается этот урод. Его массивные ботинки приближаются ко мне, противно хрустя песком. — Тебе понравится мой дружок, ты, наверняка, таких еще не пробовала.

Садится на корточки, приближает свое лицо к моему. Несмотря на бьющий в меня яркий свет, вижу злость и возбуждение в его маленьких свинячьих глазках. Тянет руку. Толстые пальцы смыкаются на моих щеках. Схватив меня за подбородок, как какую-то собачонку, подонок резко притягивает меня к себе.

— Обслужи себя сам, — цежу сквозь зубы.

И, не успев, как следует, обдумать свой поступок, смачно плюю ему в лицо. Гордость родилась вперед меня, тут ничего не поделаешь.

Бобби замирает, гневно кривя ртом. Медленно разжимает пальцы, отпуская меня. Затем также медленно вытирает мою слюну со своего лица.

Мне хочется отползти. Но ноги не слушаются. Все тело сводит судорогой от нахлынувшего страха. Понимаю, что такое он точно не простит. И Бобби не заставляет себя ждать — бьет резко, наотмашь. Прямо по лицу.

Удар настолько сильный, что я моментально глохну. Женщин так не бьют. Так можно врезать только мужику. Заваливаюсь на бок, не понимая, жива я или мертва. Словно через вату слышу его тяжелые шаги. Одной рукой он переворачивает меня и ставит на колени.

— Иди сюда, цыпа. — Стальной хваткой его левая рука сжимается на волосах на моем затылке. Правая по-хозяйски скользит по бедру, подбираясь к краю платья.

Бессильно рычу. Мычу что-то. Перед глазами все плывет.

— Давай, рассказывай. — Слышится треск разрываемой ткани. — Как они имеют тебя, дешевка? Сразу вдвоем или по очереди?

Пытаюсь что-то сказать, но, кажется, чувствую металлический привкус крови во рту. Язык не слушается. Посылаю его ко всем чертям, а изо рта вырывается бессмысленное хрипение.

Нужно сопротивляться. Иначе, он не остановится. Нужно что-то делать: кричать, драться, попробовать убежать, потому что вид моего безвольного тела заводит его еще сильнее.

— Нет, пожалуйста, нет… — стону сквозь сомкнутые зубы.

Но его руки продолжают блуждать по моей коже, мять бедра, по-хозяйски бесцеремонно забираются в трусы. «Только не это!» — кричит мое сознание, запрятанное где-то глубоко в голове и не способное никак повлиять на происходящее. Я парализована. Кровь стынет в моих жилах, руки и ноги не слушаются.

Мне все еще тяжело дышать, перед глазами все плывет после удара. Вкладываю последние силы в рывок, чтобы освободиться от его захвата, но получаю новый, безжалостный удар по лицу — Бобби переворачивает меня на спину и бьет кулаком. Темноту разрывает вспышка — это я на мгновение вижу искры и тут же слепну. Сопровождающий удар глухой треск кажется взрывом, но разум подсказывает, что с таким звуком разрываются мягкие ткани моего лица, а, возможно, ломаются кости.

Я полностью дезориентирована, но понимаю, что он куда-то волочет меня за волосы. Кожу жжет холодным асфальтом, разрывает камнями и ветками, бьет мокрой травой. Больше не видно света фар, просто темно и тихо. Воняет сыростью. И перегаром — потому что он наклоняется ко мне.

Вскидываю руки. По крайней мере, очень стараюсь это сделать. Но напрасно: тут же получаю в живот. Возможно, кулаком или коленом, но чувство такое, что тяжелой гирей — внутренности горят, взрываясь от боли. Меня скручивает, сгибает пополам, но подонок не дает мне согнуться. Раскладывает на траве, как тряпичную куклу, давит толстыми пальцами на горло.

Через вату ощущений я слышу звон металла. Далекий, непонятный. Он повторяется, сопровождаясь копошением. Ясность происходящего обрушивается на мою голову только сейчас — Андерсон расстегивает ремень, затем ширинку. Короткий и острый прилив адреналина дает мне сил, чтобы попытаться оттолкнуть его, но пальцы на моей шее вдруг снова смыкаются, и я слышу собственное хрипение.

Не сдаваться! Отчаянно молочу ногами, толкаюсь, шарю пальцами в темноте, нащупываю его лицо и царапаю, добираясь до глаз. Но новый, безжалостный удар в нос выбивает из меня остатки сознания. Падаю. Трава принимает меня, окутывая холодом.

«Нет. Это не может быть правдой. Я не хочу».

Но уже слышу, как рвется платье, а затем трусы. Чувствую тяжесть его тела. Наглый смех сменяется сопением, когда он пристраивается меж моих разведенных в стороны ног. Пытаюсь закричать, но его рука ложится на мое лицо, перекрывая доступ кислорода. Проваливаюсь в черную яму, но меня выдирает оттуда яркой вспышкой боли, разрывающей плоть.

Огонь. Вот, что я ощущаю. Беспощадный, дикий огонь, врывающийся в меня снова и снова, с каждым разом все грубее и сильнее. Калечащий, изуверский, не знающий жалости.

Его руки давят, прижимают меня к траве, стискивают волосы, тянут. Этот урод рычит, вгоняя в мое лоно свой член все быстрее и сильнее. Ложится на меня полностью, не встречая сопротивления. Дышит в ухо, слюнявит шею, бодает лбом в подбородок. Я полностью в его власти. Мои руки продолжают инстинктивно его отталкивать, царапать, но уже вяло, и он каждый раз все ловчее успевает перехватывать их и сбрасывать с себя.

— Нравится? Тебе нравится, детка? — Задыхается он, впиваясь пальцами в мое горло, сжимая ягодицы.

Его движения ускоряются. Боль больше не накатывает волнами и яркими вспышками — она везде. Боль. Она становится непререкаемой реальностью, захватывающей меня полностью. Между ног адски горячо и сыро. Кажется, что этот урод проворачивает острый клинок внутри меня — с остервенением, яростно.

«Уже поздно. Никто не придет и не поможет мне. Никто не узнает. Сейчас он закончит и убьет меня. У него не будет другого выхода…»

Дышать становится невозможно. Меня тошнит, голова кружится, но толстяк все еще ерзает на мне, больно вдавливая в землю. Я хриплю и кашляю, давясь собственной слюной, которой практически нет в пересохшем горле. Это длится до безумия долго. Невыносимо, чудовищно долго — целую вечность.

Когда он кончает, издавая животный рык, я принимаю смерть. И последнее, что чувствую, это горячие дорожки слез на моих щеках. Они катятся ручьями и скрываются в траве. Мне кажется, что все мои кости переломаны, а плоть разодрана в мясо, но мне становится легко, потому что небо озаряется теплым светом. Меня зовут наверх, на небеса, и душа медленно отделяется от тела.

Но все заканчивается резко — с требовательным гудком автомобильного клаксона. Сквозь туман слышно, как кто-то что-то орет с дороги.

— Эй, ты где? Тачку с дороги убери!

И я ощущаю, как руки Бобби грубо хватают меня за подбородок. Он проверяет, жива ли его жертва. Больно сдавливает пальцами лицо, слушает дыхание. И я не дышу, изо всех сил притворяясь мертвой. Он отпускает мое лицо, и моя голова вяло заваливается набок. Чувствую, как торопливо он встает, слышу, как натягивает штаны. Его руки смыкаются на моих щиколотках — Андерсон оттаскивает меня подальше в кусты.

— Слышь, чувак, не ори, — отзывается он. — Ссать ходил!

— На хрена посередине дороги машину оставлять? — Кажется, голос мужской.

Но я не уверена. Разум пронзает мысль о том, что он сейчас переставит тачку и вернется, чтобы убедиться, что я мертва, и спрятать тело. «Если хочешь жить, нужно спешить». Подавляю в себе желание прокашляться, в горле булькает, из глаз брызжут слезы. Переворачиваюсь на живот и, цепляясь за траву руками, пытаюсь ползти.

Получается. У меня нет голоса и нет сил, чтобы позвать на помощь. Где-то над головой гудят моторы, а я ползу. Голая, избитая, в крови. Адреналин вырывает меня из лап боли, на короткое мгновение даря новые силы. Ветки, трава, песок, забивающийся под ногти. Ничего не замечаю. Шатаясь, встаю и, борясь со слабостью, плетусь в сторону леса. Там ему труднее будет меня отыскать.

Я сломана. Я ходячий, полуразложившийся труп. Кровоточащая рана. Зверь, который хватается за жизнь зубами, но не собирается умирать. И я стираю босые ноги в кровь, но прохожу много миль прежде, чем упасть без сознания на пороге больницы, где работает мой отец.

Майкл

Тишина.

Адская, звенящая, сбивающая с ног.

Плыву в ней, как в мутной глубине, но остаюсь неподвижным.

И это несмотря на окружающие меня шум и суматоху, которых я не слышу, потому что нахожусь в полнейшем оцепенении. Меня не существует. Падаю в темноту, ныряю в бездну, и только холодный пот, выступивший на спине и приклеивший меня к спинке стула, все еще напоминает о том, что я жив.

— Стойте! Вы должны сказать нам хоть что-то! — Орет Джеймс. Он носится по больничному коридору, хватая за грудки каждого, кто попадается на пути. Не важно, медика или полицейского. — Где она? Что с ней? Уже пришла в себя?

Но я слышу эти слова, как через слой плотного, хрустящего полиэтилена. Меня размазало по стулу, раздавило осознанием произошедшего, парализовало. Мое горло душит чувство вины, ведь мы оставили ее одну. Не уследили. Слишком поздно спохватились, чтобы попытаться найти. Нас не было рядом, когда случилось страшное. Поэтому виноваты только мы.

Я виноват.

— Мистер Кларк, как вы? Вас к ней пускают?

Вижу сквозь серую пелену выступивших слез ссутулившуюся фигуру ее отца. Джимми перегородил ему дорогу. Смаргиваю влагу и замечаю, что мужчина бледен, как мел. На нем лица нет. Он в буквальном смысле не понимает, о чем ему говорит друг дочери. Смотрит на нас обоих по очереди, как на умалишенных. У него трясутся руки. И губы. Дрожит подбородок.

Я вслушиваюсь, но их голоса тонут в мучительном гуле монотонных звуков. Их обступают полицейские, уводят мистера Кларка, чтобы задать еще несколько вопросов. И мы снова остаемся в коридоре одни.

— Сука! Тварь! Убью, кем бы он ни был! — Джимми колотит больничную стену кулаками, точно боксерскую грушу.

Штукатурка отслаивается и с хрустом отлетает к его ногам. Один из офицеров подбегает и призывает парня успокоиться. Угрожает применить оружие, и я вижу, как друг послушно вздымает вверх руки, показывая, что не станет больше проявлять агрессию. Но, как только коп отходит к окну, Джимми бьется о стену уже головой.

Я понимаю его. Каждый из нас хотел бы принять часть боли, которую вынесла Элли, на себя. Но это вряд ли поможет, и я даже боюсь думать о том, каково сейчас приходится ей там. Главное, чтобы она была жива. А мы будем рядом. Мы справимся с этим.

И меня по-настоящему мутит. Тошнит. Но сил встать и добрести до уборной нет. Поэтому я закрываю глаза и снова думаю об этом. О том, что сказали копы и врачи. Короткие обрывки фраз, но они снова и снова погружают меня в отчаяние, заставляя возвращаться мыслями к тому моменту, когда я услышал о них впервые.

«Многочисленные травмы. Избита и изнасилована. Пока без сознания».

И это как прикосновение ледяного ветра к огрубевшей коже, как игла в самый центр почти затянувшейся корками раны. Ковыряет тупой болью где-то в самом сердце. И душит. Ощущением полной беспомощности к ее горю, который собственноручно мог предотвратить, если бы не отпустил ее тогда от себя.

И я снова прокручиваю в голове события прошедшей ночи. Ворвавшегося ко мне Джимми с требованием поговорить с Элли. Поиски, которые не привели ни к чему. Долгий разговор с другом и тихое молчание под крыльцом ее дома. А затем испуганные глаза матери, выбежавшей в ночной рубахе на дорогу в три часа ночи, чтобы сообщить нам о неожиданном звонке из больницы.

Крики, мат, вой, визг шин. Мы добрались до госпиталя минут за десять, бросили машину возле входа и ворвались внутрь. Никто не желал с нами говорить, никто не мог сказать больше того, что уже сообщил по телефону мистер Кларк, шокированный произошедшим. Его единственного пускали к дочери, но он, кажется, потерял дар речи и не был способен членораздельно говорить о случившемся.

А еще поседел окончательно — все оставшиеся волоски вокруг его лысины стали белоснежными. Ну, а потом были беседы с полицейскими, которые вкрадчиво интересовались тем, чем же мы с Джимми были заняты в полночь и с недоверчивым видом записывали наши показания.

А потом бессонная ночь, пролитый мной кофе из автомата, предложенный кем-то — я даже не смог удержать его в руке. Уставился на коричневую лужу, расползающуюся на полу, и закрыл глаза.

Сидел и все уговаривал себя, что это не может быть правдой. А потом снова и снова понимал, что все это свершилось на самом деле, и задыхался от собственной беспомощности. И молился. Много молился про себя, чтобы с ней все было хорошо. И гипнотизировал взглядом дверь палаты, куда нас не пускали.

— Она знает? — Шепчет Джимми на ухо мистеру Кларку, который снова появляется в коридоре.

— Что? — Мужчина мнет в руке цветастую хирургическую шапочку.

— Она его видела? — Каждый мускул друга напряжен. Рядом с ее отцом он больше не кажется мальчишкой. Джимми выше и крепче его, он нависает сверху, тяжело дыша и еле сдерживая свой гнев. — Того, кто… Она видела, кто это был?

И нервно трет ладонью губы, которые смогли произнести то, что ножом врезается в сердце всякий раз, стоит только подумать об этом.

— Да… — Мужчина опять бледнеет.

Джимми выдыхает и сжимает кулаки.

— Кто это? Кто это был? Кто сделал с ней это?

Мистер Кларк поднимает на него такой похожий на Элли взгляд. Прячет шапочку в карман медицинской формы.

— Да, сынок. Она его знает.

— Вы мне скажете? — И видя, как мужчина напряженно облизывает пересохшие губы, Джимми нетерпеливо, но почти беззвучно ударяет кулаком о стену. — Скажите мне его имя… — Оглядывается к стоящему недалеко офицеру и переходит на шепот. — Скажите мне, кто он, я найду его, отрежу яйца и затолкаю ему в глотку.

Мистер Кларк вздрагивает. Смеряет взглядом моего друга и поджимает губы.

— Обещай ничего не предпринимать, Джеймс. Копы сами во всем разберутся, а ты только наломаешь дров.

— Речь идет о вашей дочери, мистер. О вашей Элис. — Тихо напоминает парень, теряя терпение.

— Они ведь уже задержали его.

Джимми кладет тяжелую ладонь на плечо отца Элли:

— Кто?

— Роберт Андерсон.

И я вижу, как мой друг отшатывается, не в силах контролировать эмоций. У меня внутри все холодеет. Время исчезает. Для меня. Для всего мира. Где оно? Где всё? Где моя прежняя жизнь? За что? Почему так…

И все-таки, спустя пару секунд у меня получается вдохнуть немного воздуха. Звуки, голоса, шумы — все возвращается.

— Что… — Краснеет от ярости Джимми. — Кто?!

Хватается рукой за стену, сгибается от навалившейся тяжести и боли.

— Они с ним разберутся. — Как-то неуверенно, сдавленно произносит ее отец.

— Я убью его. — Выдыхает Джеймс.

— Тише… — Мужчина подхватывает его под локоть и оглядывается по сторонам.

С такими заявлениями тут не шутят.

— Клянусь, убью…

Моя голова падает в ладони. Я дышу, считая вдохи и выдохи, но не слышу собственного сердца. Но, если я могу дышать, значит, оно еще бьется. Просто стоящие гулом в ушах сожаление, злость и безотчетный страх не позволяют мне его услышать.

Судорожно вдыхаю и зажмуриваюсь.

Сильнее, сильнее, пока от боли не сводит челюсти. Пытаюсь успокоиться. Еще раз. Спокойнее. Тихо. И снова захлебываюсь в попытке выдохнуть. Всхлипываю и отчаянно тяну носом воздух. Кажется, на месте сердца сейчас незаживающая рана, которая тянет, зудит, невозможно ноет. Но я рад тому, что она еще здесь, со мной. Только бы дожить до того момента, как увижу Элли.

Но к ней нас пускают только через сутки. Дают всего пару минут. Мы, грязные и потрепанные бессонницей больничных коридоров, появляемся в ее палате утром, на рассвете. Джимми трет ладонью проступившую щетину и нерешительно ступает внутрь. Я — вплываю за ним, потому что ног своих не чувствую, мое дыхание перехватывает, руки трясутся.

А когда вижу ее, и вовсе окончательно теряю земную оболочку. На секунду у меня дух вышибает из тела, потому что, увитая проводами датчиков и с ранами, заклеенными цветным пластырем, она кажется почти прозрачной. Хрупкой, как хрусталь. Почти неживой. Но вот ее ресницы колышутся, приходя в движение, глаза распахиваются, и я судорожно вдыхаю.

Жива.

Честно? На Элли места живого нет. В лице с трудом угадывается та беззаботная, дерзкая девчонка, которая сражала наповал своей смелостью, бесстрашием, удивляла задорным нравом. Лежащая перед нами бледная тень мало похожа на ту, которую я любил. Но у нее ее глаза. Пронзительно черные, добрые, широко распахнутые и невероятно лучистые.

И в них стоят слезы.

Она ничего не говорит, когда мы подходим к ней с обеих сторон, садимся и берем за руки. Просто смотрит: на меня, потом на него, снова на меня. Я закрываю глаза, чтобы не расплакаться. И снова виню себя. Ее ладонь, зажатая в моей руке, дрожит. Это я дрожу. Весь. Бесстыдно стучу зубами и сглатываю горечь, засевшую на языке.

«Моя Элли. Моя. Мое сердце, моя радость, моя любовь».

— Ты, что, бороду решил отпустить? — Хрипит ее голос.

И я распахиваю веки, чтобы убедиться — в ее глазах нет обиды. Она его не винит. Джимми не отвечает на вопрос, просто крепче сжимает ее руку. Элли переводит взгляд на меня, и я чувствую, как сердце пропускает сразу пару ударов. Опускаю голову ниже и прижимаюсь щекой к ее руке. Ощущаю, как ее тонкие пальчики шевелятся, поглаживая мое лицо.

— Тебе больно? — Спрашиваю.

Она так вздрагивает и съеживается, что тут же начинаю корить себя за нечаянный вопрос. Но Элли тихо отвечает:

— Уже нет. — И жалобно поджимает губы.

Готова расплакаться.

И я переплетаю наши пальцы и целую каждый ее пальчик в надежде хоть как-то облегчить состояние девушки. Меня всего трясет, в пересохшем горле горит. Трудно смотреть на ее опухшее лицо, покрытое багровыми ссадинами, на здоровенный синяк под глазом, но я все равно смотрю.

Потому что люблю ее. Моя Элли прекрасна всегда. И я снова вдыхаю запах ее кожи, который даже медикаменты перебить не способны. Вместе с ним в мое тело медленно возвращается жизнь.

— Они задержали его. Он за все ответит, вот увидишь. — Обещает Джимми. — У них его ДНК, ему не отвертеться. — Друг болезненно вздыхает и переходит на шепот: — Прости, прости меня Элли! Если бы я тогда не наговорил тебе, если бы задержал…

— Вам пора, ребята. — Окликает нас появившийся на пороге врач.

— Ты не виноват, — сиплым голосом отзывается Элли.

— Время. — Напоминает доктор.

Я отчаянно припадаю губами к ее руке. Не могу надышаться, насытиться этими короткими прикосновениями к ее коже.

— На выход, парни.

И мы уходим, пообещав ей, что все будет хорошо. Хотя оба понимаем, что хорошо теперь ничего не будет. Мы хотим остаться в больнице, но врач напоминает, что прийти можно будет только завтра утром. Нехотя топаем к выходу, где нас уже ждет моя матушка, отказывающаяся понимать, что такого произошло, из-за чего мы все всполошились настолько, чтобы ночевать в госпитале.

Усаживаю ее на заднее сидение своей машины и прошу заткнуться. Джимми падает на пассажирское и открывает до предела окно, словно ему нечем дышать. Мы едем по городу молча. Я веду автомобиль на автомате, абсолютно не понимая, что делаю, и куда нам нужно ехать. Прихожу в себя лишь однажды, на полпути к дому, когда торможу на светофоре.

Моргаю, чтобы удостовериться — мне не привиделось. Но Джимми подскакивает на месте и тотчас выпрямляется. Значит, тоже видит. На встречной полосе стоит джип шерифа: на водительском сидении он сам, а рядом с ним сидит его младший сын. Бобби. И нагло улыбается, потому что заметил нас.

Джеймс

— Успокойся, Джимми, сейчас мы всё выясним. — Просит меня Майкл.

Мы в столовой мистера Кларка. Друг наливает отцу Элли стакан воды, чтобы тот принял успокоительное, которое его, наконец-то, уговорили выпить. Его зубы стучат о край стакана, руки дрожат. И, конечно, он расплескивает половину воды на стол.

— Я уберу, сидите. — Майки забирает стакан и прикладывает салфетку к образовавшейся на столе лужице.

Мистер Кларк благодарно кивает. Его отправили домой на несколько дней в связи с произошедшим, поэтому, как только мы узнали, что Бобби снова на свободе, сразу собрались у него дома, чтобы во всем разобраться.

— Я не могу быть спокоен, пока этот урод на свободе. — Снова вспыхиваю я. — Почему его вообще выпустили? Он же слетевший с катушек сукин сын! Разве таких у нас выпускают под залог?!

— Угомонись. — Бросает мне Майки, кивая на отца Элли, которому и так тяжело. — Сейчас я схожу домой и попрошу отца позвонить и все узнать.

— У нее под ногтями была кровь того, кто… — Мистер Кларк морщится, хватаясь за сердце. — И следы биоматериала в… О, господи…

Он давится собственными словами, роняет лицо в трясущиеся ладони.

— Простите нас… — Майкл кладет ему ладонь на плечо. — Мы должны были быть рядом с ней.

У меня зубы сводит от чувства вины. Это я. Я ее отпустил. Отверг. Вся вина только на мне.

— Она ведь такая. Моя Элис. Своенравная…

Он сотрясается в беззвучных рыданиях, добела сжимает кулаки.

— Иди уже к отцу и разузнай все хорошенько, — рычу я на Майки.

Бросив на меня колкий взгляд, тот все-таки разворачивается и уходит. Я иду к бару и ищу что-нибудь покрепче. Откупориваю бутылку виски и разливаю по бокалам, ставлю один перед собой, другой перед отцом Элли. Мужчина смотрит на меня непонимающе. Еще недавно он бы счел мое поведение наглостью, но сегодня все изменилось, и он молча выпивает залпом спиртное.

Делаю то же самое. Мы не смотрим друг на друга. Я барабаню пальцами по столу и про себя считаю от одного до десяти и обратно — бездействие меня убивает, боюсь сорваться. Вспоминаю, какой предстала передо мной Элли на больничной койке, и внутренности жжет огнем. Ее лицо сплошь было покрыто синяками и отеками, глаз заплыл, а на шее виднелись темные отметины, оставленные чьими-то пальцами.

Мы знаем, чьими. Копы знают. Но всем всё равно, потому что насильник уже на свободе.

— Его отпустили за недостаточностью доказательств. — Говорит Майкл, вернувшись через час. — Мой отец говорил с судьей.

Я вскакиваю на ноги и хватаю его, точно щенка, за ворот рубашки:

— Что? Что, повтори?!

Майки перехватывает мои руки и больно сдавливает до тех пор, пока не ослабляю хватку и не отпускаю его.

— Но ведь ДНК, — хватает ртом воздух мистер Кларк, — его сперма… — Он встает и начинает мерить шагами столовую. Хватается за голову. — Мне нужно срочно позвонить адвокату. — Оглядывается в поисках телефона. — Черт, да где он…

— Что мы будем делать? — Шепчу я на ухо другу.

— Подождем, пока все выяснится. — Майки смотрит хмуро, играет на скулах желваками. — Он — сын шерифа, но это не означает, что ему можно всё. Калечить людей, насиловать. Закон на нашей стороне, к тому же есть улики…

— Ты совсем тупой? — Подталкиваю его к окну. — Бобби — озверевший беспредельщик. Ему в последние пару лет сошли с рук погром в баре, езда в пьяном виде и пара избиений ни в чем не повинных малолеток. Он понимает, что на него нет управы, что ему все можно.

— Но будет суд.

— Ты серьезно? — Смотрю в его лицо и усмехаюсь. — Суд? И ты в это веришь?

— Но есть же доказательства.

— Да? Почему тогда его отпустили под залог?

Майкл опускает взгляд в пол.

— Вот именно. — Продолжаю я, придвигаясь к нему ближе. — Знаешь, как все будет? М?

— Как?

— Завтра они объявят Элли сумасшедшей, скажут, что она никого не видела и ничего не помнит. Обнаружат, что бумаги на задержание оформлены неправильно, а результаты анализов потеряны или биоматериалы непригодны для исследования.

— Это слишком. — Майки неуверенно жмет плечами. — Нет, нет.

— Папочка Андерсон держит весь город в кулаке, и Бобби это знает. Иначе бы его детские шалости не переросли со временем в дикие зверства. Ему ничего не будет, Майки. Ты понимаешь? Очнись ты уже!

— Если его отпустят, я убью его… — Шумно выдыхает друг, хватаясь за голову.

Отец Элли возвращается с телефоном в руке, прижатым к уху:

— Да? Но как… Да… Что?

Я понижаю голос, чтобы он не услышал:

— Уже отпустили. Или что, ты думаешь, у Бобби не получится отвертеться? И пока вопрос решается на местном уровне, все карты на руках у шерифа. Чтобы добиться справедливости, придется вскрыть осиное гнездо, а это весь полицейский участок, все эти чертовы отморозки и взяточники! Никто на это не пойдет!

— Ничего не понимаю… — Бормочет мистер Кларк, откладывая в сторону телефон. — Это не он, не Бобби. Мне сказали, что результаты не совпали. Но как?

Я перевожу взгляд на Майкла и развожу руками:

— О чем я тебе и говорил.

— Нужно еще раз поговорить с Элли, может она что-то перепутала…— Дрожащими руками Майкл проводит по лицу.

— Да. Если тебе надо, разговаривай. — Цежу сквозь зубы. — А я пошел.

— Джимми, стой! — Друг догоняет меня. — Может, действительно какая-то ошибка? Нужно во всем разобраться.

Останавливаюсь и качаю головой.

— Ты жди, пока во всем разберутся, ладно? А мне пора. — Машу рукой мужчине. — Держитесь, мистер Кларк!

— Куда ты? — В спину.

— Останься с ним. — Прошу.

— Стой. — Майки догоняет и разворачивает меня.

Его глаза буравят мое лицо. Он видит меня насквозь.

— Я с тобой.

Перехватываю его руки.

— Ты же понимаешь, что я не разговаривать с ним собираюсь?

Кивает.

И мы спешно идем к машине.

— Куда? — Спрашивает, заводя мотор.

— Сначала ко мне.

Заезжаем ко мне домой. Отмахиваясь от вопросов матери, достаю из шкафа биту, заворачиваю в футболку и выношу из дома. Кладу в багажник и сажусь обратно на пассажирское, рядом с Майки.

— Не натвори глупостей, сынок, — просит мать, наклоняясь к окну.

— О чем ты, ма? — Горько смеюсь я и прошу Майки скорее трогать с места. — Все будет хорошо.

Когда мы отъезжаем достаю из кармана старенький кастет и отдаю другу.

— Зачем это? — Ворчит.

— На всякий случай.

Берет и торопливо прячет в карман джинсов.

— А это? — Он косится на то, что я вынимаю из-за пояса брюк.

Большие садовые ножницы с ржавыми лезвиями, бережно обмотанные платком-банданой. Разворачиваю ткань, достаю их и кручу перед глазами:

— Нужно будет кое-что укоротить.

Майкл

Ждем в машине битый час возле дома Андерсонов. Джимми курит одну сигарету за другой, а я нервно сжимаю в кармане кастет и кусаю губы.

— Чего мы ждем? — Спрашиваю. — Ясно же, что дома его нет. Только мамашка в кухне дежурит, больше нигде свет не горит.

— Если он где-то отдыхает или прячется под крылом у папочки, то все равно вернется домой. — Друг стряхивает пепел и снова затягивается.

Я утыкаюсь взглядом в длинную желтую тень, скользящую по траве и прячущуюся в темноте. Похоже, что кроме хозяйки в доме, и правда, никого нет.

— И что мы будем делать, когда он придет? — Интересуюсь. — Выловим его возле его собственного дома во дворе? Или ворвемся внутрь, в его спальню? Что ты, вообще, на хрен, собираешься делать с ним?

— Точно не по голове гладить. — Джимми отбрасывает сигарету и закрывает окно. — А ты?

— Что я?

Его взгляд, погруженный во мрак салона, блестит злым огоньком.

— Да, да, ты. Разговоры с ним разговаривать предлагаешь?

Замолкаю. Пытаюсь прислушаться к своей душе. В ней лишь отголоски горечи, а вот разум заволокло неистовой яростью, от которой становится страшно — если такую выпустить на волю, может случиться непоправимое.

— Не знаю. — Признаюсь. — Боюсь даже думать об этом. — Вздыхаю и с трудом подбираю нужные слова. — Я думаю, что нам нужно найти его и вывезти на какой-нибудь пустырь… туда, где мы могли бы… поговорить спокойно, без посторонних.

Джимми кивает. Его голос в ночной тишине скрипит:

— Он уничтожил ее, Майки. Понимаешь? — На его лбу множатся складки, а взгляд выглядит поистине безумно. — Наш ответ должен быть соразмерным. Если бы я был уверен, что в тюряге его каждый день будут дрючить по кругу крепкие «сестренки», то я бы собрал денег и вручил их самому лучшему адвокату штата, чтобы тот засадил ублюдка. Но суда не будет, можешь мне поверить. Или будет что-то похожее на суд, но с заранее прописанным сценарием. Поэтому мы должны сделать с ним то же самое, что он сделал с нашей девочкой.

— Да. — Выдыхаю я.

— Я пойму, если ты не захочешь. — Джимми кладет руку на мое плечо. — Знаю, что ты не из трусливых, но, если мы идем на это, то должны понимать, что нам, возможно, придется ответить потом за содеянное.

«Прощай, колледж и надежды на будущее».

— Нет, я хочу этого. — Говорю решительно и завожу двигатель.

Мой взгляд падает на лежащие между сидений ржавые ножницы, и сердце снова заходится в бешеном ритме.

— Значит, решено. Поищем его в тех местах, где он обычно бывает. — Мучительно растираю виски пальцами и сдавленно, едва слышно матерюсь.

— Спасибо, что ты со мной, брат… — Тихо добавляет Джимми.

— Угу.

Только он знает, как мне сейчас трудно. Только он знает, что я никогда бы его не бросил. Порвал бы любого за него и за нашу Элли.

Касаюсь руля, врубаю передачу, и автомобиль, как огромный аллигатор, начинает тихо красться задним ходом, отъезжая из зарослей за домом Андерсонов. Еще пару часов мы колесим по городу, проверяя все злачные места, парковки, кинотеатр и клубы, где мог бы зависать Бобби. И, конечно, находим его там, где все началось пару дней назад — в баре у Эдди.

Нам даже не приходится входить внутрь, чтобы убедиться в этом. Как раз, когда я паркуюсь под деревом недалеко от бара, он вываливает свою тушу на улицу, чтобы покурить. Выходит, шатаясь, из-под козырька в пятно света, и громко матерится — с неба уже накрапывает дождь. Проклиная погоду, Бобби отступает обратно и пытается прикурить намокшую сигарету. Удается не сразу, и это заставляет пьяного отморозка занервничать.

— Эй, ты, шлюшка! — Окликает он вдруг кого-то, неровно переступая с ноги на ногу.

Мы с Джимми открываем окна, прислушиваясь. Компания разношерстных проституток стоит поодаль, но его интересует кто-то совсем другой, находящийся в противоположной от них стороне.

— Это ты мне? — Слышится звонкий голосок.

Он кажется мне очень знакомым. И не зря. Через пару секунд от стены отделяется тень — это Мэгги. Она как раз закончила смену и вышла, чтобы направиться к своему старенькому Шевроле, когда Бобби перегородил ей дорогу.

— Тебе, фигуристая! — Он подходит ближе и присвистывает. — Малышка, когда же ты успела так похорошеть?

— Слышала у тебя проблемы, Бобби? — Ее голос звучит решительно и с насмешкой.

У меня перехватывает дыхание.

— Это ты о чем, цыпа? — Бормочет он, затягиваясь сигаретой.

Выдыхает на нее облако серого дыма.

— Говорят, что ты вонючий насильник, это так?

Слышу, как Джимми напряженно сжимает кулаки. Так сильно, что хрустят костяшки его пальцев.

— Разве? — Довольно прихрюкивает Бобби. — Ты что-то перепутала, цыпа. Всё по взаимному согласию. И той суке было так хорошо, что она орала подо мной, как кошка!

— Ты бы не бахвалился так, Андерсон. — Мэгги косится на дверь, из которой к ее облегчению выходит двое парней крепкого вида. — Удивляюсь, что ты еще на свободе.

Бобби дожидается, когда незнакомцы отойдут в сторону, и делает шаг вперед:

— С тобой я буду нежнее, обещаю. — Смеется он. — Так как насчет трахнуться по-быстрому? Поедешь со мной?

Видно, как Мэгги вздрагивает, но назад не отходит.

— Только посмей тронуть меня своей грязной лапой, — громко говорит девушка.

Джимми весь подбирается, готовый выскочить из машины, но, похоже, трюк срабатывает — заметив интерес двух незнакомцев, Бобби останавливается.

— Не забывай, на чьей ты территории, Андерсон. — Предупреждает его Мэгги. — Распустишь руки, и мой отец с тебя шкуру сдерет.

Эти слова заставляют Бобби закашляться от смеха. Он делает глубокую затяжку и выдыхает дым ей в лицо:

— Тупая ты сука… Весь этот жалкий город — моя территория! Я могу делать, что захочу. С тобой или любой другой шлюхой в округе! — Проводит ей пальцами по лицу. — Лучше бы тебе быть посговорчивее…

Джимми распахивает дверцу, и я в последний момент успеваю удержать его:

— Стой. — Хватаю за локоть и втягиваю обратно в машину. — Успокойся. Смотри.

И друг, тяжело дыша, наблюдает вместе со мной через лобовое стекло, как Мэгги, сбежав по деревянным ступеням, направляется к своей машине, припаркованной через дорогу у мусорных баков, а Бобби, толкаясь с одним из крепких незнакомцев, орет ей вслед:

— Все вы одинаковые! Суки! Только цену себе набиваете! — Сбрасывает с себя чужие руки. — Отвали, чувак, ты вообще знаешь, кто я? Нет?! — Разворачивается, чтобы отойти, избежав стычки. Отряхивает свою куртку от чужих прикосновений, как от грязи, и, доставая новую сигарету, добавляет: — Я тебя запомнил, маленькая жопастая сучка! Теперь ходи и оглядывайся, все равно я до тебя доберусь!

Машина Мэгги срывается с места, плюясь песком и гравием из-под колес и оставляя после себя клубы темной пыли в свете фонарей.

— И тебя я тоже запомнил, ты, хрен! — Затягиваясь, бросает он в сторону мужчин, которые уже теряют к нему интерес и скрываются за дверью бара. — Педики! — Громко добавляет он, убедившись, что они уже не услышат.

И облокачивается на деревянные перила. Дымит, продолжая что-то бухтеть себе под нос. Его голова покачивается из стороны в сторону и кажется чересчур тяжелой — видимо, жирдяй хорошенько перебрал, празднуя свой побег от ответственности перед законом, который ему обеспечил заботливый папочка.

Джимми тоже закуривает и выпускает дым через ноздри. Его трясет от злобы и ненависти, а внутри меня опять все замерло. Кровь превратилась в текущий по венам ледяной сироп, шестеренки в мозгу крутятся так быстро, что из ушей, кажется, вот-вот повалит сизый пар.

— Я пошел. — Цедит сквозь зубы друг.

— Нет. — Качаю головой. — Еще не время. Да и здесь полно народа.

Джимми взрывается:

— Да мне плевать, понимаешь?! Пусть все видят нас, но этот ублюдок ответит за то, что сделал с Элли. Ты слышал, как он с ней сейчас разговаривал? С Мэг. Видел, что он хотел с ней сделать?! — Его лицо искажается гримасой гнева. — Кто-то должен его остановить. Мне насрать, пусть я сяду за то, что сделаю, но я это сделаю!

— И что ты сделаешь?! — Повышаю на него голос, заставляя осесть. — Отчекрыжишь ему хер по самые яйца? А дальше? Будешь гнить за это в тюрьме? За то, что поступил по справедливости? Что тогда будет с Элли? С твоей мамой? Со мной? — Завожу мотор, видя, что Бобби нетвердой походкой направляется к стоянке. — Мы сделаем это так, что он не увидит наших лиц. Будет знать, кто это сотворил, но ничего не сможет доказать.

— Что предлагаешь? Опять следить за ним? — Джимми бесится с моего, кажущегося таким возмутительным, спокойствия.

— Помолчи пока, я думаю.

— Ну, уж нет.

— Помолчи! — Прошу тоном, не терпящим возражений.

Он ударяет ладонью по приборной панели и откидывается на сидении. А я дожидаюсь, когда Бобби сядет в свой джип, и медленно направляюсь за ним. Его машина виляет, и, набирая приличную скорость, выезжает на шоссе. Стараюсь не отставать. Продумываю, как бы его обогнать и подрезать, когда джип вдруг притормаживает и останавливается на обочине.

Неужели, заметил слежку?

Но Бобби покидает автомобиль, даже не заглушив двигатель. Зажав в зубах сигарету, спрыгивает на асфальт и направляется к кустам. Музыка, доносящаяся из его машины, разрывает ночную тишину этих мест. Я вырубаю свет и останавливаю свой автомобиль на некотором расстоянии позади.

— Вот теперь пора, — произношу тихо, когда в темноте замечаю копошение.

Андерсон остановился, чтобы отлить. Он накидывает капюшон, расстегивает ширинку и покачивается в такт ревущей из салона джипа музыке.

Джимми выскакивает из машины, идет к багажнику и берет биту. Я тоже выхожу и медленно направляюсь к автомобилю подонка. Дождь усиливается, над головой гремит. Силуэт друга маячит в темноте серым пятном, и в мое сознание прокрадывается мысль об ужасе происходящего. В воздухе пахнет сыростью, болотом и смертью. Мы идем вершить «правосудие», и я стараюсь протолкнуть в пересохшее горло слюну, запечатлевая в памяти этот миг навсегда.

Три, два, один — считаю про себя, когда Джимми подкрадывается к ничего не подозревающему Бобби сзади. Натягиваю рукав на руку, чтобы не оставлять отпечатков, и вырубаю музыку в джипе. Затем глушу мотор. Мне хватает пары секунд, чтобы отойти от автомобиля и увидеть, как Андерсон оборачивается в темноте:

— Какого хрена?

И с этими словами получает пинок в грудь и улетает в небольшой овраг, проваливаясь в темноту.

Мои ноги разъезжаются по хлюпающей на обочине грязи, но я спешу в темноту, туда, где скрылся Бобби, а за ним и мой друг. Глина жадно цепляется за рубчатую подошву ботинок, дождь бьет наотмашь прямо по щекам и глазам. Чавкающая жижа беспощадно разит гнилью и смрадом, трава скользит, и я падаю, перемазываясь грязью. Встаю и иду дальше — на звуки шагов и ругательств.

Смотрю не перед собой, а на небо, искромсанное тучами. Оно затянуто серостью и чернотой, точно плесенью. Небо… В шуме дождя оно все равно кажется тихим и мертвым. Смотрит на меня выжженным глазом одинокой луны, проглядывающей из-за дымных грозовых сгустков, и пронзает насквозь молчаливым холодом.

Я чувствую, как внутри все переворачивается. Как внутри меня рождается зверь, требующий мести. И ленивые капли, стекающие по моему лицу, видятся мне не водой, а густой горячей кровью врага. Я приближаюсь к тому месту, где Бобби стоит на четвереньках, с перекошенным от злости лицом и руками, почерневшими от грязи, и пытается подняться. И вижу, как смеются в лунных отблесках его глаза.

Джимми застывает, не в силах ударить того, кто не держится перед ним на ногах. Мои пальцы проникают в толстые металлические кольца кастета и напрягаются в нерешительности. Мы стоим, придумывая слова, которые в этой ситуации по большому счету и не нужны, но не можем сдвинуться с места. А Бобби матерится. Сплевывает сигарету в грязь и выпрямляется.

В эту секунду небо разрезает напополам яркая молния, и нас оглушает раскатом грома. Мы замираем, видя лица друг друга в этом коротком огненном всполохе. В наших взглядах всё, кроме страха — ярость, боль, решимость идти до конца. И на мгновение наш враг пошатывается, едва не валясь с ног обратно в склизкую жижу. А потом начинает ржать.

— Надо было сразу догадаться. — Оскаливается Бобби, опасно щуря глаза. — От тебя же воняет помойкой за милю, ты, нищее дерьмо! — Бросает он в сторону Джимми и переводит взгляд на меня. — И твоя рыжая подружка здесь? Думаешь, что возмужал? Да ни хрена подобного!

— Можешь шутить сколько угодно, — холодно отвечает мой друг, крепче сжимая в руках биту, — но тебе придется ответить за то, что ты сделал.

— О чем это ты, милашка? — Слышится голос Андерсона.

Овраг снова погружается в непроглядную тьму, и от этого наша задача становится только сложнее и опаснее. Никто не знает, вдруг у Бобби есть нож за пазухой или даже ствол.

— Ты изнасиловал Элли. — Силуэт Джимми наклоняется вперед.

— Кого? — Еще одна усмешка и хлюпающий звук. Андерсон переступает с ноги на ногу, готовясь отразить атаку. — Ту тощую суку? Попробуй, докажи.

— Ты это сделал. — Говорит друг, делая к нему шаг. — И поплатишься.

— Не смеши!

Еще шаг. Снова молния, и я вижу, как Джимми падает, поскальзываясь. Андерсон, утирая локтем лицо, довольно переводит взгляд на меня. Шмыгает носом и угрожающе дергается вперед, чтобы проверить, не испугаюсь ли вступить с ним в схватку. И я стойко выдерживаю и его взгляд, и усмешки.

— О, я знатно отодрал вашу деваху. — Новая вспышка обнажает поблескивание его хитрых глаз, выставляет напоказ бойцовскую позу и сжатые кулаки. Бобби не обращает внимания на барахтающегося в грязи Джимми, он готовится ударить меня. — Она стонала подо мной и просила: «Еще, Бобби, да, да, еще, мне так хорошо!». Жаль, нас быстро прервали, не успел ее удавить.

И я ударяю первым. Врезаюсь в него, как в скалу, понимая, что наши силы заведомо не равны, и бью, вкладывая в удар все свои боль, страх и ненависть. Сбиваю его с ног, и мы падаем оба. Получаю ответный удар в голову, но, сжав челюсти, бью его снова. Кастет рассекает воздух со свистом и обрушивается прямо на его нос. Слышен хруст, меня забрызгивает вязкой кровью.

Но Бобби не сдается, оглушенный ударом, он мотает головой. Пытается сбросить меня с себя, молотит руками, заставляя уворачиваться. Мое левое ухо пылает, из глаз текут слезы, но страх, который еще пару секунд назад отдавался дрожью в коленках, уходит далеко на задний план, уступая место неистовой ярости. Я бью снова и снова: в разбитые в кашу губы Бобби, в осколки его зубов, в рассеченную бровь и в разодранные ткани его мерзкого лица.

Сквозь пелену гнева, находящего выход в жестоких ударах кулаков, чувствую слабеющие попытки ответить: он пинает мне в живот, и под моими ребрами жжет, как от выстрела. Но я уже ничего не чувствую — бросаюсь, чтобы стереть с его морды эту поганую улыбку, чтобы заткнуть гнилой рот. Стискиваю зубы и молочу руками уже без разбора.

Бью даже тогда, когда Андерсон перестает отвечать и безвольно обмякает. Даже тогда, когда перестаю узнавать в кровавом месиве его гадкую харю. Бью, бью, бью, слыша только собственное дыхание и рваные всхлипы. Слыша только удары своего сердца, гулко колотящиеся в висках. Впечатываю в него жесткие грани металла даже через белые, полыхнувшие перед глазами, вспышки боли и полное бессилие.

Даже тогда, когда Джимми буквально сдирает меня с его бездыханного тела, распластанного в неглубокой луже на дне оврага. И только тогда разом становится горячо, потому что по коже, перемешиваясь с холодным дождем, стекает чужая, густая и теплая кровь. С новой вспышкой молнии ледяную морось и темноту сменяет яркий свет, под которым ко мне внезапно приходят осознание и нервная дрожь.

Рука, все еще сжимающая кастет, взрывается фейерверком боли всех оттенков. Стискивая зубы, падаю на колени и всматриваюсь в сереющую черноту. Вижу, как Джимми подходит к Бобби, опускается на корточки, наклоняется и долго, внимательно смотрит. Вижу, как он толкает его рукой, пытается поднять голову, но та безвольно падает обратно.

И оседаю в грязь от понимания произошедшего. Изо рта с шумом вырывается пар. Сердце в груди испуганно толкает ребра. Сплевываю на землю и хочу отвернуться, но ничего не выходит, ведь Бобби уже не двигается. Не двигается…

На меня накатывает странное оцепенение, липкий и холодный страх вертится волчком внизу живота и стягивается в тугой, крепкий узел.

Шумно дышу, когда Джимми медленно оборачивается ко мне. Не знаю, что он скажет, и станет ли мне от этого легче или страшнее. Но друг молчит, и от этого мне холодит кожу только сильнее.

— Что с ним? — Выдавливаю, переводя взгляд на перемазанные кровью и грязью руки.

Джимми встает, переступает через валяющуюся в луже, так и не пригодившуюся, биту и обхватывает ладонями свою голову:

— Кажется, всё…

Джеймс

Мой пульс грохочет в ушах, сердце бьется так часто, что кровь в жилах буквально закипает. Меня штормит, и ослабевшие ноги с трудом удерживают в вертикальном состоянии тяжелое тело.

«Он мертв. Майки убил его»

Не понимаю, что чувствую. Страх затмевает все остальные ощущения.

— То есть… то есть… — бормочет рыжий, сидя в холодной грязи, — он, что, того?

Его руки дрожат, по ним стекают ледяные капли дождя, порозовевшие от крови.

— Спокойно. — Призываю я, вытягивая перед собой руки и боясь его коснуться.

Кажется, Майкл сейчас взорвется. И это несмотря на то, сколько эмоций и сил он только что выпустил, выбивая дух из этого мешка с говном.

— Ты сделал все правильно, Майк. — Приседаю, кладу перемазанные глиной ладони на его щеки, похлопываю. — Слышишь? Все правильно, друг. Я упал, и если бы ты не одолел его, меня, возможно, уже не было бы в живых. Эй… — Его глаза тонут в панике, поэтому я притягиваю его к себе и крепко обнимаю. — Успокойся, дружище. Я здесь, я с тобой. Все хорошо. Ты помнишь, что он сделал с Элли? Помнишь? Пострадала еще бы не одна девушка, так что все не зря.

— Да. — Выдыхает.

Его плечи дрожат.

— Он получил по заслугам, слышишь?

— Да.

— Это ведь то, что мы и собирались с ним сделать, правда?

— Да… — Хватает ртом воздух.

Хлопаю ему по спине.

— Вот и правильно.

— Но как теперь… — Его голос срывается.

— Все нормально, мужик. — Помогаю ему подняться. — Сейчас мы придумаем, как лучше сделать. Самое главное, что Элли отмщена. Кто, если не мы, да? Ты все сделал правильно, Майк.

— Что теперь будет? — Покачивается он.

Его грудь высоко вздымается на каждом вдохе.

— Ничего. — Поднимаю биту и смахиваю с нее влажные комья грязи. — Никто ничего не узнает. — Подхожу еще раз к телу и пинаю ногой, чтобы удостовериться, что Бобби больше не поднимется. Туша с отбивной вместо лица на толчок никак не реагирует. — Дождь нам на руку, он смоет следы, но нужно срочно валить отсюда, пока никто не увидел нас или нашу машину.

Жадно втягиваю в себя ночной воздух, пропитанный сыростью и землей. С неба еще летит мелкая морось, и я с радостью подставляю ей лицо.

— Но как мне сесть в тачку? — Майкл оглядывает себя. — Я ж по уши в дерьме, весь в кровище, а она не отстирается…

— Снимай. — Твердо говорю я. — Футболку, джинсы, всё снимай.

Он раздевается, беру его одежду в охапку, и мы идем вверх, к дороге. Оказавшись на шоссе, я подхожу к машине Майки, достаю из багажника пакет, складываю туда биту и его шмотки.

— Кастет. — Протягиваю открытый пакет.

Друг долго смотрит на железный обруч на своей руке, затем стаскивает и с отвращением бросает внутрь.

— Отлично. — Завязываю пакет, стараясь игнорировать тот факт, что меня трясет от страха и ужаса, как наркомана под ломкой. Протягиваю Майклу плед, найденный в багажнике. — Накрывайся и падай на заднее.

Майки послушно садится на сидение и подгибает голые ноги. Я устраиваюсь на водительском, завожу мотор и в последний раз всё обдумываю. «Главное, ничего не забыть». Пытаюсь прокрутить в памяти обрывки произошедшего, но мозг отчаянно отказывается работать. Кажется, мы не оставили никаких следов.

Автомобиль трогает с места, и мы провожаем взглядами одиноко стоящий на обочине джип Бобби. Его хозяина больше нет. Его никто больше не увидит. Мы сделали то, что должны были. Приняли единственно верное решение. Да, именно так. И нельзя было поступить по-другому.

Я веду автомобиль, но не вижу, куда еду. Дорога вьется серой лентой, теряясь на размытом дождем горизонте, и ей нет ни конца, ни края. Дворники громко скребут по лобовому стеклу, гипнотизируя сознание и путая мысли. У меня рябит в глазах, ноги затекают, и только сердце продолжает работать в прежнем, адски бешеном ритме.

Приходиться опомниться, только когда срабатывает сигнал — тонкий писк датчика оповещает о том, что горючее почти на нуле. Оглядываюсь и вижу здоровенный биллборд, обозначающий границу штата. «Ничего себе, куда нас занесло». Сворачиваю к какой-то древней заправке и останавливаю тачку возле колонки. Оборачиваюсь. Майки не спит — сидит, обхватив колени руками, и будто не дышит.

— Заправимся, — говорю дрогнувшим голосом.

Беру из бардачка очки и кепку и, нацепив их, выхожу. Сдвигаю козырек ниже на лоб, чтобы не светить лицо, машинально оглядываю территорию, но камер слежения не замечаю: здесь все такое же допотопное, как и выцветшая вывеска над дверью. Вставляю пистолет в бак и иду в крохотное здание, освещенное несколькими тусклыми лампочками.

Сонный кассир принимает из моей руки мятую двадцатку и трет глаза. Ставлю на стойку бутылку растворителя и пачку сигарет. Он пробивает чек.

— Счастливого пути, — безразлично бросает мужчина на прощание и устраивается в уголке за кассой.

— И вам. — Говорю хрипло.

Пытаясь унять дрожь в руках, глубоко вдыхаю и выдыхаю. Каждый шаг дается с невероятным трудом. Дождавшись, когда колонка перестанет подавать горючее, достаю и убираю на место пистолет со шлангом, закрываю крышку бензобака.

— Все нормально? — Спрашивает Майки, открывая окно.

— Закройся. — Прошу голосом робота. Сажусь в машину, завожу мотор и оборачиваюсь к нему. — Да, Майки, все хорошо, не переживай.

Стараюсь восстановить дыхание.

Через пару миль мы съезжаем с дороги к реке. Там я зарываю в землю кастет, обливаю вещи растворителем и поджигаю. Стянув с себя футболку, тоже бросаю в костер. Когда пылающее тряпье и бита превращаются в угли, оборачиваюсь к стоящему рядом Майклу:

— Плед туда же.

Он послушно снимает с плеч покрывало и бросает в огонь. В воздухе стоит дым и запах запекшейся крови. На горизонте только-только алеет рассвет, дождь окончательно прекращается. Прохладный ветерок доносит до нас аромат речной тины.

— Что дальше? — Спрашивает друг, когда я передаю ему сигарету.

Он держит ее в дрожащих пальцах и пытается прикурить с моей зажигалки. Его тело, бледное, покрытое редкими веснушками, кажется сейчас особенно жилистым и худым. Мой мозг все еще отказывается поверить в то, что этот простак, вчерашний ботаник и маменькин сын, смог одолеть такого здоровяка, как Бобби.

— Дальше мы поедем к тебе домой, отмоемся, выскоблим грязь из-под ногтей, наденем чистую одежду и поедем к Элли.

— Ты… скажешь ей? — Смотрит на меня выжидающе.

— Что?

— Ну… — Он сглатывает, ежась на ветру.

Я глубоко затягиваюсь, выпускаю дым и наблюдаю, как его клубы разносит по светлеющему небу.

— Скоро все об этом узнают. О том, что насильник получил по заслугам. А подробности… — Пожимаю плечами. — Подробности им знать не обязательно. Даже Элли.

Майки соглашается, кивает и бросает окурок в огонь. Теперь мы повязаны кровью. Повязаны тайной. Теперь мы ближе друг к другу, чем когда либо прежде, но это кажется самым правильным на свете.

— Пора. — Засыпаю угли песком.

Мы садимся в машину и уезжаем. Два часа в пути, первые лучи солнца, холодный душ, горький кофе, и вот наши неспокойные сердца и растерянные лица уже на пороге больницы, где лежит наша Элли.

Элли

— Стой, милая. — Пожилая медсестра по имени Лилиан бросается ко мне, едва заметив, что я бреду серым призраком вдоль стены своей палаты. — Элис Кларк, тебе еще рано вставать!

Ее руки смыкаются на моей талии как раз вовремя — силы очень быстро покидают меня, и это огорчает, ведь я так надеялась дойти до душевой без посторонней помощи.

— Не нужно, — прошу тихо, — я сама.

— Милая, ты еще очень слаба.

«Это потому, что мне не хочется жить. Вот и всё». Но я не произношу этого вслух. Наверняка, женщина и не такого видала в своей работе.

— Мне очень нужно, понимаете? — Мой голос хриплый и какой-то чужой.

— Понимаю. — Вздыхает женщина. — Давай, помогу.

Берет меня под локоть и доводит до смежной двери, открывает ее, включает воду и помогает снять больничную ночнушку. Развязывает сзади завязки, а я стою, прислонившись плечом к холодной стене и сжимая зубы от боли. Все мое тело — один сплошной синяк. Это странно, потому что, кроме ударов в лицо, я ничего не помню. Кажется, был еще пинок коленом в живот…

Распрямляюсь, и точно… низ живота взрывается такой болью, что искры летят из глаз.

— Вставай. — Говорит Лилиан, проверив воду рукой.

— Спасибо. — Делаю шаг, смущаясь своей наготы.

— Я выйду, но буду рядом. Зови, если что, хорошо?

— Хорошо.

— Даже если просто закружится голова.

— О’кей.

— Твой отец не простит мне, если ты упадешь и ударишься о кафель.

«Мне уже ничего не страшно. Не то, что какое-то там падение». Смотрю исподлобья, дожидаясь, когда она покинет комнату, и только потом отворачиваюсь и встаю под струи воды.

Думала, слез у меня больше не осталось, но они продираются сквозь веки и все капают и капают из глаз. Мне так стыдно, так обидно и больно. За поруганную честь, за разбитые мечты, за несбывшиеся надежды.

Вода бьет решительным потоком в пол душевой, врезается в кожу острыми теплыми каплями, а я реву, подставляя ей спину, и все никак не могу остановиться. Плачу, потому что не сразу нахожу мыло, стоящее слишком высоко на полочке сбоку в пластмассовом флакончике. Плачу оттого, что флакон слишком скользкий и не держится в руках. Плачу, потому что не нахожу губку или мочалку, а мне нужно срочно смыть с себя всю грязь, въевшуюся в кожу, нужно смыть со своего тела его пот и его гнусный запах.

Он совершил самое жестокое — взял без спросу то, что ему не принадлежало. Ворвался в самое чистое, самое женское, священное и хрупкое. Разрушил, исковеркал, замарал, уничтожил. Он забрал то, что я так бережно хранила, что мечтала подарить тому, кого всем сердцем полюблю. И это уже не исправить. Никак.

Я плачу, и мои мысли постоянно возвращаются в тот момент, когда он сделал это со мной. Эти отрывки, всплывающие в памяти, как болезненные флэшбэки, которые приходят вспышками во сне и наяву и снова заставляют меня переживать произошедшее: кажется, я опять чувствую вес его тела на себе, чувствую стальные пальцы на своем горле и недостаток кислорода, слышу его дыхание, ощущаю мерзкий запах перегара, остро бьющий в ноздри.

Я снова чувствую, как он разрывает меня изнутри, беспощадно и яростно, как вторгается, повреждает и оставляет за собой жгучие травмы и разрывы. Синяки заживут — так говорит доктор, но шрамы на душе — они останутся со мной навсегда. Останутся и кошмары, в которых мучительная ситуация с безуспешными попытками вырваться будет повторяться вновь и вновь.

Бобби навсегда останется в моей жизни горькой бессоницей, чувством вины, потерей аппетита, невыносимой апатией, страхом перед близостью, Бог знает, чем еще… И я пока не представляю, как со всем этим можно справиться. Как можно пережить…

Окунаюсь под горячие струи, намыливаю шею, лицо, волосы. Смываю, намыливаю и вспениваю еще раз. И еще. Тру кожу пальцами, затем ногтями. Пытаюсь содрать с себя грязь, которую невозможно смыть, как ни пытайся.

Я ничего не хочу.

Только одного — чтобы эта грязь покинула мое тело.

Но, кажется, та въелась даже в мозги.

«За что все это? За что? Неужели, когда-то произошедшее уйдет и перестанет быть для меня навязчивым кошмаром? Это невозможно»

От мыслей, что мне придется однажды встретиться с Бобби лицом к лицу, в суде или на улице — не важно, меня захлестывают ледяной страх, жгучий стыд, печаль, горечь, растерянность. Горло сдавливает цепкими щупальцами паники. «Нет, нет, нет, только не это. Я не хочу. Не могу. Пожалуйста, нет».

Слезы льются градом, смешиваясь с водой и утекая в сливное отверстие.

И я продолжаю раздирать ногтями свою кожу, ожесточенно скоблить в попытке смыть позор, о котором знает, наверное, каждый прохожий в этом чертовом городе. Умом понимаю, что стыдно должно быть не мне, а этому моральному уроду, но ничего с собой поделать не могу. Мне плохо. И больше не хочется жить. Не хочется быть собой, хочется кем-то другим…

— Элис. Стой, стой, девочка, не надо так. — Сильные руки женщины перехватывают мои пальцы. — Тсс… Вот так.

Не боясь промокнуть, Лилиан прижимает меня к себе, и я застываю в ужасе, потому что понимаю, что боюсь теперь любых прикосновений, но вскрикнуть не смею. Поэтому молчу и дрожу.

— Всё пройдет. Скоро всё пройдет. — Обещает она, выключая воду свободной рукой.

Гладит меня по спине, и мы стоим вдвоем, обнявшись, посреди мокрой душевой.

— Вот, держи. — Оборачивает вокруг меня мягкое полотенце. — Тебе нужно согреться.

Женщина бережно вытирает с меня капли воды, а я обнимаю себя руками и трясусь. Громко стучу зубами. Один взгляд на свое тело повергает меня в дикий ужас — синяки, они повсюду. Растекаются многочисленными фиолетово-бурыми пятнами по матово молочной коже и выглядят как злобные кляксы, напоминающие о минутах, растянувшихся однажды в дикую вечность.

— Не понимаю. — Дрожу, зажмуриваясь. — Не понимаю, как так вышло. Почему… Как я позволила этому случиться?

— Тише, Элис, это не твоя вина. Просто бывают такие люди. — Утешает меня Лилиан.

— Я… — громко всхлипываю. — Я должна была сопротивляться!

— Ты сопротивлялась. — Она подсушивает полотенцем кончики моих волос. — Ты очень сильная девушка, и тебе повезло остаться в живых, а это самое главное. Вот увидишь, все раны заживут, и со временем все забудется. Будешь счастлива, любима, выйдешь замуж, родишь мужу несколько малышей.

— Нет!

Для меня ее слова, точно издевка. Ничего из того, что говорит Лилиан уже не сбудется, потому что я не могу, не хочу…

— Обязательно все так и будет. Просто нужно время.

Она помогает мне надеть обувь, больничную ночную рубаху и провожает к постели. Ложусь. Заботливо, как мама, которой у меня нет, она раскладывает мокрые пряди моих волос по подушке, укрывает одеялом. Садится рядом и, неловко покашливая, расправляет складки на своей форме.

— Хочешь позавтракать?

— Нет. — Из последних сил мотаю головой.

Этот ужас никогда не закончится. Меня бьет такая сильная дрожь, что, кажется, кровать ходит ходуном. Я закрываю глаза и мечтаю, что, когда их открою, время вернется назад, а мне удастся снова стать беззаботной девчонкой, не ведающей о силе и глубине людской жестокости.

— Тогда я, пожалуй, знаю, чем тебя порадовать. — Эти слова заставляют меня распахнуть веки. «Она что, издевается?». Но Лилиан робко улыбается и смотрит на часы. — Знаю, что еще рано для посещений, но я видела, что твои друзья уже пришли. Хочешь их видеть?

Я тяжело вздыхаю:

— Нет.

— Они ждут чуть ли не с рассвета.

— Не знаю…

Ее лицо расплывается в доброй улыбке.

— Кого из них позвать? Твой отец не говорил, кто именно из них твой… С кем ты… — Она прикусывает губу. — Я и сама не поняла, они оба… такие…

Решаюсь ей помочь:

— Ни с кем из них. Мы просто друзья.

Она с пониманием кивает.

— Так бывает, но все же… Скажи, и я…

— Пусть оба войдут.

Лишь бы закончить этот бессмысленный разговор.

Женщина уходит, и через минуту в палате появляются Майки и Джимми. Они врываются ко мне, словно ветер, так же порывисто и шумно. В их глазах смятение, радость от встречи, боль, нежность, преданность и что-то еще, чему я сразу не могу дать определения.

Они оба какие-то не такие. Немного дерганые, колючие, не усидчивые. Даже когда садятся по обе стороны от кровати, продолжают странно переглядываться и нервно улыбаться.

— Все хорошо? — Интересуюсь я, когда за Лилиан закрывается дверь.

— Да. — Глаза Джимми блестят. — Лучше скажи, как ты сама?

Застываю. Не знаю, почему, но его слова ножом впиваются в грудь. «Как я?» Что это значит? Наверное, я выгляжу безнадежно-потерянной и вместе с тем почти безумной, потому что он тут же осекается и хватает меня за руку.

Я привычно вздрагиваю, но руки не вырываю. «Это нормально. Люди касаются друг друга. Так и должно быть».

— Медсестра сказала, что ты ничего не ешь. — Тихо произносит Майкл.

Перевожу на него взгляд.

— Не хочется. — Говорю надломлено.

Меня охватывает тихое облегчение. Я ужасно боялась, что они будут смотреть на меня, как на экспонат в музее. Или, хуже того, станут глядеть с отвращением. Или с жалостью. Мне просто хотелось, чтобы кто-то понял мое состояние. Хотя сама, кажется, до сих пор не понимала, что чувствую.

Мне хотелось, чтобы за всеми этими синяками и грязью они просто видели меня.

— Тебе нужно сделать усилие и поесть. — Майки кладет свою руку поверх моей.

Его ладонь теплая и сильная. Я напрягаюсь, но вырываться не хочется.

— Ужасно хочется забрать тебя отсюда домой. — Добавляет он.

Его взгляд обнимает меня так ласково и крепко, будто хочет удержать над пропастью, в которую я готова была ступить, чтобы сбежать от своей боли. Он словно чувствует это. И мне хочется ему довериться. Такой, как Майкл, точно удержит, не даст в обиду. Ему хватит сил, чтобы удержать над бездной даже нас двоих.

— Я… — Говорит Джимми, хрипло вздыхая. — Я… Мы скучали по тебе.

Поворачиваюсь к нему и признаюсь:

— Я тоже.

Ведь, глядя на них, я с облегчением вспоминаю, как нам троим было хорошо вместе. Чувствую себя той самой Элли, какой была до всего этого.

— А… — разглядываю его с интересом, — а почему на тебе футболка Майка?

Его зрачки расширяются. Он на секунду теряется, оглядывая свой внешний вид с изумлением, а потом хмурится:

— Да… Не бери в голову, мы… в общем, просто махнулись.

Я поворачиваю голову и успеваю поймать настороженный взгляд Майкла, но не подаю вида, что заметила странностей в их поведении. Эти парни определенно что-то не договаривают, уж мне ли не знать.

— Рассказывайте, как там у вас дела. — Прошу, изображая подобие улыбки.

И они говорят-говорят, перебивая друг друга, постепенно скидывая напряжение и все больше расслабляясь. А я слушаю, глядя на них по очереди. Смотрю и не могу избавиться от одной-единственной мысли: кто я, вообще, без них? Как можно было пытаться выбрать кого-то одного из того, кого любишь и любишь? Это почти как решать, без какой руки или ноги тебе легче будет прожить. Да это же просто невозможно…

Тем более, сейчас, когда я раздавлена и уничтожена, когда только их присутствие держит меня на плаву, вселяет надежду на то, что будущее у меня еще может быть и обязательно будет.

Именно сейчас любые мысли о вынужденном выборе кажутся еще более нелепыми и невозможными. Из них нельзя выбирать — это преступление. Они — это я, а я — они. Нельзя решить, от какой части себя ты должен отказаться, и с какой сможешь потом прожить.

Выбрать кого-то одного — это как ампутация на живую, без наркоза. Отрезанная часть не сможет жить без тела, а тело так и будет болеть всю оставшуюся жизнь, ныть противной ломотой и уродливыми шрамами напоминая о том, чего его когда-то лишили.

— Вам нельзя сюда! — Слышится голос отца из коридора.

Дверь широко распахивается.

— Мне везде можно! — На пороге палаты появляется шериф со своими подручными, а за ними мой папа, взмокший от пота и разъяренный, и его коллега — мой лечащий врач мистер Браун. За их спинами прячется тихая, сцепившая руки в замок, Лилиан.

— Что происходит? — Восклицаю.

Но мой сиплый голос тонет в шуме голосов.

— Прошу немедленно покинуть палату. — Требует доктор Браун, но его беспардонно оттесняет к стене один из офицеров.

— Я уйду, только забрав с собой этих щенков! — Одутловатое лицо шерифа кипит от гнева, ноздри раздуваются, покрасневшие глаза горят безумием.

— По какому праву вы врываетесь сюда? — Не уступает мой отец.

Я смотрю на своих парней, пытаясь понять, в чем дело, но на их лицах никаких эмоций. Ни удивления, ни страха. Они будто ожидали подобного развития событий, поэтому выглядят сейчас замершими и немного отстраненными.

— Джеймс МакКиннон, Майкл Салливан, вы задержаны…— слова шерифа доносятся до меня сквозь звенящий гул в ушах, — по подозрению в нападении, нанесении тяжкого… и попытке убийства…

Что происходит?!

Я хватаю ртом воздух и чувствую, как рука Майкла крепко сжимает мою ладонь.

— Поднимай свою задницу, и поехали в участок! — Громыхает шериф.

— Какого черта? За что? — Спрашивает Джимми.

— Тебе повезет, сучонок, если мой сын выживет, если же нет… — Рука блюстителя закона сжимается на футболке парня.

Он хватает его за грудки и подтаскивает его к себе.

— Что произошло-то? Эй, вы, полегче! — Майкл отпускает мою руку и встает. — По какому праву вы его задерживаете?

Гнев Андерсона-старшего перебрасывается на него:

— Про права вспомнил? Лучше тебе ответить, умник, чем вы оба занимались сегодня ночью?

Джимми молчит, сжимает челюсти и прячет глаза в пол.

— А… что случилось сегодня ночью? — Майкл растерянно дергает плечами.

— Все ты прекрасный знаешь, сукин ты сын!

— Потрудитесь объяснить, пожалуйста.

— Ах, ты… — Шериф отпускает Джимми и делает шаг к нему.

Но между ними встает мой отец:

— Я не позволю вам так вести себя. Особенно здесь, в больнице, особенно с несовершеннолетними!

Андерсон сжимает зубы, чтобы не ударить его, а затем дает короткий знак своим подручным, и те скручивают Майку и Джимми руки за спинами.

— Может, вам еще зачитать ваши права, отморозки?

— Я не позволю! — Задыхается от возмущения мой отец. — Это произвол!

— Разберемся. — Усмехается шериф, отталкивая его.

— Объясните, что происходит!

Тот устало выдыхает и, оглядев всех присутствующих, угрожающе прикасается к кобуре:

— Дружки твоей дочери подозреваются в нападении, совершенном этой ночью на моего сына, Роберта Андерсона. Советую попрощаться с ними…

— Но они этого не делали… — Папа, тяжело дыша, преграждает им путь.

— Конечно, не делали. — Цокает языком шериф. — Пропустите нас, иначе я буду вынужден применить силу.

Отец нехотя отходит, заметив, как тот ухватился за рукоять пистолета, но тут же спохватывается:

— Они всю ночь были здесь, в больнице, у постели моей дочери.

Это заставляет Андерсона остановиться и смерить его пронзительным взглядом:

— Да ну? — Он склоняет голову набок и прищуривается. — Вы же знаете, что понесете ответственность за эту ложь?

Папа стойко выдерживает его взгляд:

— Думаю, вы, шериф, как никто другой должны знать об ответственности за деяния, так?

— Это правда. — Вдруг прерывает их эмоциональный диалог Лилиан. Она нервно облизывает губы, прежде чем продолжить. — Мальчики были здесь… Всю ночь. — Ее губы дрожат, а пальцы нервно теребят пуговицу. — Это моя вина, простите, мистер Кларк, мистер Браун. Я прекрасно знаю правила лечебного учреждения, знаю, что не положено… но… я не могла не впустить их к ней. — Женщина обводит взглядом парней, а затем, подняв выше подбородок, с вызовом впивается глазами в шерифа: — Девочку жестоко изнасиловал и избил какой-то отморозок. Ей очень нужна была поддержка друзей, понимаете?

Мне кажется, что Андерсон сейчас испепелит ее взглядом, но тот просто разворачивается и выходит в коридор:

— В участок этих ублюдков!

Джеймс

— Вы должны отпустить нас или предъявить обвинения, — напоминаю я, наваливаясь на спинку стула в комнате для допросов.

Разбушевавшегося шерифа, разбившего мне вчера губу, в помещение больше не допускают — коллеги боятся, как бы он не натворил дел. Поэтому передо мной сидит очередной служивый, кто-то из местных детективов, уже третий по счету за сегодняшний день, и задает по кругу одни и те же вопросы.

«Где вы были? Что делали? Почему не сознаетесь?», и прочее.

Похоже, промариновать меня в камере, чтобы добиться своего, не принесло им никаких результатов. Не помогли уловки и угрозы, не сработали каверзные психологические ловушки, и теперь приходит время для хитростей и просто наглой лжи.

— Ваш друг сейчас в плохом душевном состоянии, если вы понимаете, о чем я говорю. — Мужчина со скучающим видом перелистывает документы в своей папке, затем поправляет очки и смеряет меня долгим, подозрительным взглядом. — Если он сознается первым, то ваши дела будут плохи, мистер МакКиннон.

— Сознается в чем? — После двух суток в заключении трудно оставаться спокойным, но мне это, кажется, удается.

— Все вы понимаете. — Он стучит шариковой ручкой по столу.

— И законы знаю неплохо. — Добавляю я, выпрямляясь. — Если у вас ничего нет, вы должны отпустить нас.

— Разве?

— Шериф ошибочно полагает, что его власть здесь безгранична.

— Возможно, как раз сейчас ваш друг Майкл дает против вас показания.

Зеваю, едва не вывихивая челюсть. Потягиваюсь.

— Вот это вряд ли.

— Мы донесли до него всю опасность вашего положения, и поэтому…

— Думаю, вряд ли вам удалось запугать моего друга. Это во-первых. — Еще раз лениво зеваю. — Во-вторых, мы не делали ничего плохого, и у нас алиби на ночь нападения, о котором, кстати, нам неизвестно никаких подробностей, как бы вы не пытались нас на этом подловить. — Упираю локти в столешницу и с силой тру ладонями лицо, а затем смотрю в его хитрые серые глазенки: — Тон вашего разговора не слишком уверенный, уж простите, мистер. Это значит, что вы, возможно, обыскали наши дома, опросили свидетелей, или чего вы там еще обычно делаете? А, да, нас осмотрели: и одежду, и рожу, и только в жопу не заглянули, а зря — вдруг я там пушку прячу?

— Мистер МакКиннон!

— Или сыночек шерифа, насильник и трус, не от пушки пострадал? А, да, правильно — вы же нам не говорили. Вот и я буду молчать, как рекомендовал бы мне мой адвокат, если бы он у меня был. Вы ведь не дали мне ему позвонить? Все верно?

Мужчина гаденько улыбается и закрывает папку с делом.

— Мистер МакКинон, ваше признание очень важно для суда.

— Вот тут вы правы. — Бросаю ему с сарказмом в голосе. — Только не тогда, когда дело касается папенькиного сыночка Роберта Андерсона, да? — Усмехаюсь. — А знаете что? Лучше бы вы выполняли, как следует, вашу работу и выяснили, вдруг Бобби насолил кому-то еще, кроме нас. Вдруг изнасиловал чью-то подругу или жену? Избил, покалечил, отправил на тот свет? Вдруг кто-то просто воздал ему по заслугам?

— Вы хотите сказать, что Роберт заслужил того, чтобы его пытались убить?

— О-о-о, нет! — Машу пальцем у него перед носом. — Нет, нет, нет. На этом вы меня не подловите, мистер Умник, или как вас там. Это не мне, а суду решать, чего заслужил этот мерзкий подонок…

— Послушайте, Джеймс. — Перебивает он меня с серьезным лицом. — Если найдутся свидетели, которые видели вас недалеко от места нападения, вам придется нелегко.

— Вы правильно сказали — «если».

— Ваше право все отрицать. Я просто хотел помочь вам.

— Даже не сомневаюсь.

Нас отвлекает стук в дверь. Мужчина встает, подходит к вошедшему офицеру, внимательно слушает, что говорят ему на ухо, затем с недовольным видом оборачивается ко мне:

— Вам повезло, мистер МакКиннон, вы можете быть свободны.

Встаю и виновато улыбаюсь:

— Приятно слышать!

— Помните: мы с вами еще не закончили.

— А мне кажется, что как раз наоборот.

Он провожает меня ненавидящим взглядом, а я прохожу мимо с замирающим сердцем. Затекшие конечности ноют, от меня воняет потом, пустой желудок громко урчит, но я не могу отказать себе удовольствии, чтобы не отдать ему под козырек и улыбнуться.

— Счастливо оставаться.

В ответ детектив только цокает языком.

— Держи. — Встречает меня на улице Майки, передавая сигарету.

Обнимаю его, отпускаю и прислоняюсь к кирпичной стене участка. С удовольствием закуриваю.

— Ну, как ты? — Спрашиваю.

— Нормально. — Его зеленые глаза полны усталости и тревоги. — Папа поднял всех на уши, чтобы освободить нас. Позвонил адвокату, но копы тянули до последнего, чтобы не пускать его к нам.

— У них ничего не было на нас.

Майки смотрит на кончик своей дымящейся сигареты и качает головой:

— Они сказали мне, что ты раскололся.

— А ты? — Усмехаюсь.

Он переходит на шепот:

— Подумал, что ты бы лучше сдох, чем что-то сказал им.

Толкаю его в плечо, и мы сдавленно смеемся.

— Валим отсюда? — Киваю в сторону пешеходной дорожки.

— Да. — Вздыхает Майки. — Только скажу мамочке, чтобы не волновалась. Они с отцом ждут меня где-то здесь, в машине.

— Ей не надоело бегать за тобой? — Ржу.

— В этом вся она. — Друг бросает окурок в урну. — Сейчас, наверняка, планирует привезти меня домой, запереть в комнате и прочесть сотни нотаций о том, как опасно водить дружбу с такими нехорошими мальчиками, как ты.

— Это… — Развожу руками.

— Это диагноз, знаю. — Улыбается он.

— Будь с ней ласковее. — Советую.

— Непременно. — Обещает. — Тем более, что они обыскивали мою машину и нашли там ножницы. Мать сказала, что не уверена, но они вполне могут принадлежать и ей.

— Ножницы… — Закашливаюсь дымом. — Я про них и забыл.

— Они забрали их на экспертизу. Меня о них спрашивали. Сказал, что не помню, зачем их брал. Да и какая разница? Эту железяку к делу не пришьешь.

Приближаюсь вплотную к его лицу и спрашиваю о том, от чего все это время кровь стынет в жилах:

— Так ты слышал, где он? Что с ним?

Майкл оглядывается по сторонам и бледнеет:

— Отец сказал, что Бобби в коме.

— Ясно. — Отбрасываю окурок. — Какие прогнозы?

Он пожимает плечами.

— Без понятия.

— Если он очнется, нам хана. — Говорю ему на ухо.

— И… что ты предлагаешь?

— Не знаю. — Развожу руками, хотя знаю ответ. Просто его не так легко произнести.

— Нам остается только ждать.

— Или завершить начатое. — Прикусываю губу.

Майки меняется в лице:

— Ты в своем уме? — Он хватает меня за руку и тянет за собой по улице, подальше от участка. Едва поворачиваем за угол, останавливает, хватая за плечи, и тихо произносит: — Дружище, я не убийца, понимаешь? Это… это все вышло случайно. Я когда узнал, что он жив, знаешь что, испытал? Облегчение!

Сбрасываю с себя его руки.

— Ты просто напуган, Майки. — Говорю твердо. — Не смеши меня. Ты, правда, думаешь, что мы шли туда поговорить с ним? Или побить? Он — зверь. Биологический мусор. Таким не место среди нормальных людей. Среди живых. Мы шли убивать его, признайся уже себе в этом. И ты все сделал правильно. А моя вина в том, что я не убедился, что эта скотина сдохла.

— Джимми…

Встряхиваю его хлопком по спине и улыбаюсь.

— Не говори мне, что ты сомневаешься, ладно? — Смягчаю тон, понимая, что для обретения уверенности другу всегда не хватало лишь моей поддержки. — А если начнешь сомневаться, вспомни, что он сделал с ней. Этого должно быть достаточно.

— Так ты… — Запинается он.

— Да. — Киваю. — Не знаю, как, но я планирую доделать работу.

Майкл закрывает лицо ладонями и тяжело дышит. Оглядываю шумную улицу, опасаясь, что за нами кто-то может наблюдать со стороны.

— Если он очнется… — Шепчу ему на ухо. — Черт, лучше бы ему не очнуться вовсе.

— Но как мы узнаем? Как проникнем…

— Не волнуйся. — Ободряюще обнимаю его и крепче сжимаю. — Предоставь всё мне, брат. Нужно только разузнать все получше: где он лежит, что с ним, выставлена ли охрана…

Слышу, как громко Майки сглатывает, глядя на меня тревожно и словно не узнавая. Он отстраняется:

— Ты точно решил? Точно думаешь, что это необходимо?

— Двое суток в клетке мне было достаточно, чтобы понять, что обратно я не хочу.

— Хорошо…

— Майкл, сынок! — Доносится из припаркованной на противоположной стороне улицы машины. — Мы здесь!

— Поехали с нами, — друг кивает на дорогу. — Пообедаем у меня, а потом решим, что делать.

Смотрю в сторону автомобиля и вижу недовольное лицо его матушки, во все глаза смотрящей на нас.

— Хм… Она будет недовольна. — Предупреждаю.

— А когда тебе было не насрать на это? — Удивляется Майки.

Мы садимся в машину, слушаем беспокойное кудахтанье мамаши Салливан, и я пытаюсь отрешиться, растягиваясь на заднем сидении и открывая окно. Прохладный утренний воздух ласкает мою кожу, ветерок забирается в волосы, отвлекая от тревожных мыслей. И я тихонько выдыхаю, а потом вдруг вижу темную фигуру возле входа в участок и выпрямляюсь.

Силуэт очень напоминает Бобби. Кто-то такой же рыхлый и тучный стоит на ступенях, спрятав руки в карманы, и внимательно наблюдает за нами. Смотрит прямо в сторону машины. У меня от неприятного ощущения все внутренности связываются узлом, а сердце прыгает в рваном ритме. А когда мы проезжаем совсем близко с участком, я, наконец, вижу, что это не Бобби.

Это Чарли, его старший брат.

Он смотрит на меня, стиснув зубы и грозно прищурившись. Его лицо и плечи напряжены, брови сведены к переносице, рот искривлен в злобной гримасе. Он не двигается, но я угадываю в его позе угрозу, а во взгляде вызов. Чарли не может знать, что это мы избили его брата, но он явно догадывается. А, значит, еще на одного врага у нас теперь становится больше.

Майкл

Спустя несколько дней мы стоим с Джимми вдвоем возле выхода из госпиталя под увесистым каменным козырьком, прохладной тенью нависающим над крыльцом и ступенями. В зеркальном отражении стеклянных дверей видим себя: исхудавшие от переживаний, лохматые, одетые не по погоде и с букетами в руках. В моей руке восемнадцать роз, обернутых в бумагу и кажущихся слишком изысканными для подобного случая, у него — две ветки какого-то полевого безобразия. Но я уверен, что Элли их обязательно оценит, потому что эти крохотные сиреневатые цветочки, обвившие собой весь стебелек, также нежны и хрупки, как и она сама.

Входная дверь открывается и закрывается, раскачивается туда-сюда, как качели на игровой площадке, а мы ждем, неловко переминаясь с ноги на ногу. Смотрим периодически друг на друга, понимая, что думаем сейчас об одном и том же. О том, что находимся в одинаковом положении, и каждый хочет быть с ней, с Элли. Стать для нее опорой, стать тем, кто снова вдохнет жизнь в ее израненное тело. И каждый мечтает быть только единственным, но понимает, что с этим у нас как раз все очень сложно.

И, наконец, пелену сомнений прерывает ее появление. Отец выкатывает кресло из дверей, и Элли спешит встать и пойти самостоятельно. Это не обыденное больничное прощание, когда пациент покидает стены больницы, благодаря врачей и помахивая им на прощание рукой. Нет. Она встает, что-то шепчет отцу, который принимает из рук коллег документы на выписку, и направляется к нам.

Взгляд у нее невидящий, какой-то отстраненный. Пустой, если быть честным. Глаза не смотрят на нас и не устремлены вдаль. Она проводит ими по цветам, а затем как в замедленной съемке моргает. Вижу, как вздымается ее грудь под толстой вязаной кофтой — она вдыхает запах свободы и пробует мелкими глотками на вкус представшую перед ней реальность.

И это не вызывает у нее никаких эмоций. Ей не интересно. Джимми инстинктивно наклоняется вперед, раскрывая руки для объятия, а я так и продолжаю стоять и тупо смотреть на новую, бледную Элли, потерянную и неживую. Он обнимает ее, говорит что-то ободряющее, интуитивно чувствуя, что нужно любыми способами вытаскивать ее из этой ямы. А я замираю. Мне страшно. Пытаюсь оценить, хватит ли нам сил и терпения, чтобы помочь преодолеть ей барьер, выросший после всего произошедшего.

Я чувствую ее. Это глядя на Джимми она может сколько угодно улыбаться и уверять, что все будет нормально. Лишь бы он не переживал. А мне видна ее аура — почти невесомая, прозрачная, изрешеченная насквозь чужой жестокостью. Элли так плохо, что она отрекается от себя. И от жизни. Ей нужна не просто поддержка… я даже не знаю, что сейчас нужно моей хрупкой маленькой фее, но если бы мог, то отдал бы всё, чтобы вернуть ей и радость, и покой.

— Я хочу домой, — тихо произносит она, уворачиваясь от его поцелуя.

Печально смотрит на цветы, но не берет. Запахивая плотнее кофту, бредет к машине, и каждый шаг дается ей так тяжело, словно идти приходится босиком по битому стеклу.

Ее отец отвозит нас к ней в дом. Будь мы посторонними, нас бы попросили дать ей время отдохнуть после больницы и прийти в себя, но мы здесь свои, знаем каждый уголок, поэтому и остаемся. Джимми бросает цветы в гостиной, а я помогаю ее отцу сварить кофе.

— Слышал, ты поступаешь на медицинский. — Говорит мистер Кларк, и его руки трясутся.

Не очень хорошо для хирурга, но, думаю, ему просто нужно время, чтобы пережить случившееся.

— Да. — Отвечаю, засыпая зерна в специальное отделение кофе-машины.

— Уже определился со специализацией? Есть какие-то наметки?

Пожимаю плечами.

— Думаю, еще рано говорить об этом.

— Правильно. Возможно, тебе и пяти лет не хватит, чтобы понять, к чему ты больше склоняешься. Меня всегда тянуло в кардиохирургию. Максималист. — Он улыбается. — Казалось, что общая практика это… ну, недостойно, что ли, для молодого и перспективного ординатора. Хотелось больше, сложнее, опаснее. Боролся с самим собой лет десять, пока не достиг нужных высот и не получил уважаемую должность. В итоге… детство моей дочери прошло мимо меня.

Ставлю чашки на поднос:

— Не вините себя. Мы… всегда чем-то жертвуем.

— Нет, если бы я чаще бывал дома, этого бы не произошло. Мне всегда было трудно найти общий язык с Элис, не знал, как нужно обращаться с маленькими девочками, скидывал свои обязанности на многочисленных приходящих нянь…

— А ее мать? Вы звонили ей?

— Да. — Он тяжело вздыхает и проводит ладонью по обширной лысине. — У нее только родился ребенок в новом браке, не может приехать. Но… это все не важно, потому что она даже не поговорила с ней. Сказала, перезвонит, но звонка так и не было.

— Понятно. — Мы молчим. Пищит таймер, раздается щелчок, и я подставляю чашки, чтобы наполнить горячим ароматным напитком. — Мистер Кларк, я…

— Зови меня Дэвид, сынок.

— А… хорошо. — Теряюсь. — Элли сильно расстроилась? Из-за матери.

— Я не говорил ей. — Мужчина прячет взгляд.

— Наверное, это правильно. Ни к чему ей лишние расстройства.

— Хорошо, что ты здесь, Майкл. — Дэвид ставит на поднос сахар. — Ты ей очень нужен.

— Ее сейчас нельзя оставлять одну. — В горле пересыхает. Я, наконец, поднимаю голову и с трудом выдерживаю его проницательный взгляд. — Мистер К… — Осекаюсь. — Дэвид… Я хотел поговорить. Хотел сказать спасибо за то, что вы сказали шерифу, что мы… ну, понимаете…

Его глаза искрятся теплотой.

— Не нужно. — Горько улыбнувшись, мужчина трет пальцами веки. — Не объясняй мне ничего, сынок. Чтобы вы не сделали, вы поступили правильно. — Он вытирает выступившие слезы. — Это моя обязанность. Сам должен был…

— Какие у него шансы? Вы ведь, наверняка, интересовались? Может, видели?

Дэвид глубоко вдыхает и замирает. Долго всматривается в мое лицо, а затем на выдохе тихо произносит:

— Тот, кто напал на Роберта Андерсона, был с ним невероятно жесток. Тяжелая черепно-мозговая травма. Удивительно, как он вообще выжил… — Дрожащей рукой мужчина размазывает влагу по щеке. — Он уже в сознании, но не говорит. Думаю, и не сможет. Если не умрет, останется «овощем».

У меня холодок пробегает по телу.

— Это жестоко, — выдыхаю.

— Если бы я знал, кто это сделал… — Еще один пронзительный взгляд. — Я бы… поблагодарил его.

Меня чуть не сбивает с ног это признание. Руки дрожат, они не в состоянии удержать поднос, поэтому мужчина хлопает меня по спине, сам берет его и несет на веранду.

— Ты знаешь, что с ней будет трудно, — бросает через плечо, — и все равно готов побороться. А это значит, что я никогда не ошибался в тебе, сынок. Спасибо.

Не знаю, что ответить, поэтому решаю промолчать.

Выходим на веранду. Элли лежит в кресле-качалке, укрытая пледом. Руки покоятся на животе, ноги поджаты, голова безвольно склонена набок, взгляд отсутствующий. Джимми стоит в сторонке, курит и с беспокойным видом поглядывает на нее.

— Элис, мы принесли тебе кофе, — нежно произносит Дэвид.

Ставит поднос на стол.

— Хорошо. — Единственная ее реакция.

Взгляд по-прежнему устремлен в никуда.

— Джеймс, идем, выпьем с нами кофе. — Кивает в сторону стола мистер Кларк, но тут же отвлекается на едва различимую с внутреннего дворика трель звонка. — Кто-то пришел, пойду, узнаю, кто.

Я беру стул, подставляю ближе к креслу Элли, сажусь и поправляю плед, которым она укрыта. Бережно укутываю ее ноги, затем осторожно касаюсь руки. Ее ладони прохладные, особенно по сравнению с моими горящими от напряжения пальцами. Поднимаю тихонько ее руку и касаюсь губами. Ощущение такое, будто с размаху ныряешь в прохладные, свежие простыни жарким летним днем.

Элли медленно поворачивается. Впервые за утро ее взгляд немного проясняется. Глаза удивлены и словно говорят: «Неужели, я тебе все еще интересна?» И я одним взглядом отвечаю: «Всегда. В любом состоянии. Только ты. Клянусь». И ответом на ее лице расцветает робкая улыбка.

И только я хочу улыбнуться в ответ, как замечаю мелкие жемчужинки на ее веках — проступившие нечаянно слезы.

Нам не нужно слов. Я прижимаюсь ближе, утыкаюсь губами в ее макушку, а Элли кладет голову на мое плечо. Знаю, о чем она думает. Всегда знаю. Читаю по лицу любые ее мысли. Это всегда отличало наши отношения — нам не нужно трепаться, чтобы понимать друг друга. Один взгляд — и мы проникаем друг в друга буквально до границ души.

— Ты здесь, — шепчет она.

Ее дыхание щекочет мне шею.

— И никуда не уйду. — Прижимаю ее к себе крепче.

И чувствую, как мои внутренности наполняются до краев мягким и теплым идущим от нее светом.

— Милая, там твоя подруга. Мэгги. — Сообщает ее отец, возвращаясь на веранду. Ставит на стол коробку с печеньями. — Я сказал, что тебе нужен покой, поэтому она просто передала тебе презент. — Он оборачивается к Джимми. — А еще эта девушка спросила про тебя, Джеймс. Выйди к ней, она ждет.

Друг напрягается всем телом. И я чувствую, как в моих объятиях замирает Элли. Их взгляды встречаются.

— Э.. о’кей… — Бормочет он, бросая сигарету в железную банку из-под томатной пасты, приютившуюся в углу возле перил.

Он топчется на месте, будто ожидая от Элли какой-то реакции. Словно, запрети она, и он не пойдет. Но та тихонько выдыхает и, поерзав, крепче жмется ко мне.

Вижу, как в нем разгорается ревность. И ярость. Сжав челюсти, Джимми уходит. За нашими спинами громко хлопает дверь. Делая вид, что ничего не заметил, Дэвид размешивает сахар в чашках и ставит перед нами. Сам садится на свободное кресло.

— Я видела его глаза. — Едва слышно шепчет мне Элли.

Она поднимает подбородок и смотрит мне в лицо.

— Чьи?

— Бобби. — Ее голос срывается на хрип.

Большим пальцем провожу по ее щеке, стирая слезу.

— Все забудется. — Обещаю.

— Нет. Ты не понял. Я видела их. Вчера.

У меня внутри все обрывается.

— Пробралась в его палату. — Поясняет Элли, задыхаясь. — Чтобы убить.

Ее отец, охнув, роняет чашку с кофе себе на брюки. Ойкнув, подскакивает и спешно прикладывает к ногам полотенце.

— Элис… — Качает он головой.

— А потом увидела, насколько он жалок, и не смогла…

Она, как котенок, жмется ко мне, пряча нос подмышку. И я касаюсь губами ее волос и наслаждаюсь этим прикосновением. Сжимаю ее в своих объятиях крепче, глажу по спине и зажмуриваюсь. Мне хочется забрать всю ее боль, всю горечь и отчаяние.

Дэвид встает:

— Пойду-ка, переоденусь.

А мы сидим с Элли, сплетясь, как лианы, и боясь отпустить друг друга хотя бы на миг.

— Я должна тебе сказать. — Наконец, произносит она, глубоко вдыхая прохладный утренний воздух, и отрывается от меня. Смотрит прямо в глаза.

— О чем?

Я так боюсь этого взгляда. Он разделяет нас, точно Большой Каньон. Секунду назад казалось, что я обрел ее, а теперь она хочет сказать что-то такое, что разобьет мне сердце. Не знаю, что именно. Но чувствую. Мне изо всех сил хочется ухватиться за нее и не отпускать, пока она не передумает, но с ее губ уже срывается признание:

— Я тогда не тонула. — Смотрит, не мигая. — Просто хотела, чтобы он бросился меня спасать. Джимми.

— Ладно. — Зачем-то говорю я.

Она вздрагивает, видя, как жизнь покидает мои глаза, и начинает мотать головой.

— Майкл. Майкл! — Впивается пальцами в мою руку. — Я тогда не думала… Я просто забыла, что могу тогда потерять тебя…

Кажется, я теряю равновесие. Голова кружится.

— Ты никогда меня не потеряешь. — Решительно заявляю в ответ. — Даже если будешь с ним. Я просто отойду в сторону, но всегда буду рядом.

Эти слова даются мне тяжелее всего на свете.

— Нет. — Она припадает щекой к моей груди, ее руки обвиваются вокруг моей талии. — Это все теперь не важно. Мне больше ничего не нужно. Я… сломана, и…

— Починим. — Обещаю, чувствуя бурлящее в душе волнение.

И понимаю, что схожу с ума. Неважно, как. Неважно, каким образом. Она просто должна быть рядом. Ведь только с ней я чувствую себя таким нужным и цельным. Вот так, сидя на веранде и обнявшись, словно мы все последнее десятилетие проводим в этой обыденной простоте, млея от теплых прикосновений к коже, вдыхая запах друг друга и лучась от счастья.

Элли

Бобби. Он умер спустя месяц после моей выписки из больницы. Я поняла это потому, что меня вдруг отпустило.

Он приходил ко мне во сне каждую ночь, и каждый раз насилие повторялось снова. Но сегодня его не было. Ничего не было. Мне снилось тихое течение реки, шум прибоя и колышущихся трав на берегу. Я лежала на спине, зарывшись плечами в песок и наблюдая, как свинцовые тучи рассеиваются над моей головой. А за ними проступало ярко-голубое прозрачное небо, до которого, казалось, можно дотянуться, если просто протянешь руку.

Открыла глаза и встрепенулась. Села в постели, осторожно спустила ноги вниз. Задурманенный снотворным мозг отказывался соображать. Потерев веки, встала и огляделась. За окном стояла непроглядная тьма, даже луны не было видно. И в этот момент я все поняла. По тому, как побежали мурашки по всему телу, как прохладный воздух ворвался в легкие — беспрепятственно. По тому, как я впервые смогла вдохнуть его легко и глубоко.

Бобби больше не было на свете. В этом было все дело.

Я встала и открыла окно. Потому что поняла — бояться больше некого. Так и простояла, вдыхая ветер и слушая крики ночных птиц, до самого рассвета. А утром все подтвердилось: Роберт Андерсон умер ночью от остановки сердца. Так и не произнеся ни единого звука после нападения на него неизвестных, не сделав ни шага.

Вот тогда-то мне и стало легче. Началось мое выздоровление.

Еще месяц пролетел в попытках отрешиться от произошедшего, восстановить здоровье и перестать пугаться окружающих. Я по-прежнему не пускаю никого в свою душу, но уже веду привычный образ жизни. Мы сдаем итоговые тесты, отправляем свои документы в колледжи страны и долго спорим, уговаривая Джимми сделать то же самое. Но у него, как всегда, свои планы.

По его совету я планирую поступить и выучиться на преподавателя младшей школы, в которой обычно занимаются дети от пяти до десяти лет. Все-таки, продолжаю побаиваться окружающих, поэтому малыши мне и кажутся наиболее безвредными. Рассылаю данные итоговых тестов и рекомендации по всем колледжам штата, и даже в соседний. Хотя, если меня туда возьмут, не поеду — расстаться со своими парнями это немыслимо. К такому я точно не готова.

А Майки один за другим штурмует медицинские университеты, или школы, как они здесь называются. Его мать уверена, что его примут сразу во все. Да и мы тоже. Но наш рыжик все равно нервничает и продолжает проверять почту каждое утро. Предложений от различных вузов у него предостаточно, каждый предлагает лучшие условия, кредиты и скидки, но Салливан настроился только на лучшие учебные заведения, поэтому и не спешит.

Мне дается очень тяжело вернуться в школу и появиться на выпускном. Летящее голубое платьице с закрытым воротом, аккуратные туфельки, убранные в завитушку на затылке волосы — мало кто из одноклассников сразу узнает во мне прежнюю Элис. Но теперь я такая и только такая.

Осторожно иду вперед, и толпа расступается передо мной. Мне страшно от того, что все смотрят, но я выдерживаю их полные жалости взгляды, ведь со мной мои рыцари — Майки и Джимми.

Один — в тройке с жилетом, (которую все утро наглаживала прислуга), другой в простоватом костюме, купленном на сэкономленные на обедах деньги. Красивые и статные, из угловатых юнцов в одночасье превратившиеся в мужчин. Мои парни, моя гордость.

Мы идем, и присутствующие наблюдают за каждым нашим шагом. Потому что наша троица откровенно странная. Мы не пускаем никого в наш мир, сторонимся чужаков, открыты только друг для друга и совершенно непонятны для всех остальных. Чудаки, безумцы… оригиналы!

Возможно, мне даже завидуют. Смотрят, как я кружусь в танце то с одним, то с другим, как обнимаю их или беззастенчиво целую в губы у всех на виду, и чувствуют зависть.

Просто люди не видят твоей боли. Им удобнее ее не замечать. Особенно, если она не проступает уродливыми шрамами на коже. Им важно то, что у тебя снаружи, а заглядывать в душу — совершенно не обязательно. Хватит и внешнего лоска (или его отсутствия), чтобы моментально дать соответствующую оценку.

— Ну, как, ты, расслабилась? — Спрашивает Джимми, уводя меня подышать на улицу.

Мое тело все еще как камень. Я устала от пустых разговоров, и все, чего мне сейчас хочется, это оказаться втроем где-нибудь подальше от всего этого. Черт возьми, и где же та девчонка, которой было на всё насрать, а?

— Кажется, да. — Говорю, останавливаясь у самого края нижней ступеньки.

— Майки там не на шутку разошелся, — он небрежно достает из кармана сигарету и прикуривает, не боясь, что кто-то из учителей его застукает. — Бросился отплясывать с ботаниками из научного кружка!

Я вдыхаю вечерний воздух, перемешанный с дымом, и улыбаюсь:

— Ему еще придется отбиваться от наших девчонок. С одной стороны его окружили зубрилы, а с другой — сами королевы школы. Одна из популярных девочек даже спрашивала, не встречаюсь ли я с ним, представляешь?

— Да… Майки похорошел. Настоящий красавчик. — Парень задумывается на секунду. — А уж его этот пьяный взгляд из-под полуопущенных ресниц…

И мы смеемся.

— Это ты пронес алкоголь? — Интересуюсь.

— Нет. — Джимми отмахивается, наклоняется и невзначай касается моего плеча. — Наверное, кто-то из заучек. Поверь, они тоже способны.

Не понимаю, что в нем такого. Джимии горячее, чем раскаленный кузов машины на солнцепеке. Меня обжигает каждый раз, когда я нахожусь достаточно близко, чтобы протянуть руку и коснуться его.

— В любом случае… — осекаюсь, пряча взгляд.

— Что ты ответила? — Спрашивает уже серьезно.

— О чем ты? — Выпрямляюсь.

— Что ты ответила, когда тебя спросили, не встречаешься ли ты с нашим Микки?

Я замираю. Смотрю в его глаза и понимаю, что давно не смотрела в них. В последние два месяца мы были ближе друг к другу, чем когда-либо, но никогда не встречались взглядами. Я закрывалась. Я все это время была только в себе.

— Что? — Хлопаю ресницами. Сглатываю, пытаясь сделать это незаметно, но по тому, как впиваются глаза парня в мою шею, понимаю — увидел.

— Что ты им ответила?

Он наклоняется снова. Дым из его ноздрей касается моего лица. Я пошатываюсь и невольно закашливаюсь. Его дыхание обжигает. И это приятно — вот так обжигаться.

— Это важно? — Чувствую, как напрягаюсь.

Тело деревенеет, а сердце начинает буйно атаковать грудную клетку.

— Не знаю. — Мотает головой.

Ждет ответа. Шум музыки за спиной стихает, слышно, как кто-то из учителей опять толкает речь. Я остаюсь стоять неподвижно и смотреть в лицо Джимми.

— Ты не потанцевал с Мэгги. — Говорю надтреснутым голосом. — Она обиделась.

Он хмурится. Хочет избежать темы, на которую я сворачиваю, но не может. Все наши вопросы и недомолвки, увы, лежат в одной жизненной плоскости.

— У нас с ней… ничего нет.

— Но ты периодически ночуешь у нее. — Эти слова срываются у меня с языка неосознанно и очень быстро.

Это просто предположения, но они, кажется, попадают в точку, потому что Джимми, подняв руки, вдруг замирает. Спотыкается, забывая, что хотел мне что-то сказать.

— Это Майки тебе сказал?

— А он тоже знает?

Парень отводит взгляд, стряхивает пепел с сигареты:

— Нет.

— Он бы тебя не выдал. Можешь поверить.

— Тогда… откуда?

— Сама догадалась. Трудно не заметить, ведь мы находимся вместе почти все время. Ты уходишь, а возвращаешься с запахом ее духов. Твоя мать жалуется, что ты не спал дома. — Вытягиваю руку и хватаю его за плечо. — Нет, не злись на нее, она очень переживает, поэтому и спросила у меня. Думала, что мы с тобой…

Мне становится так больно, что перехватывает горло.

— Элли, я…

— Не надо. — Провожу ладонью по его предплечью и опускаю руку. — Ты взрослый парень, у тебя есть желания. Это нормально. Не всякий станет безропотно ждать, пока его девушка приходит в себя после изнасилования, пока боится подпускать к себе. А мы… мы ведь даже не встречаемся. Поэтому не оправдывайся, не надо.

— Боже… — Джимми отбрасывает окурок в сторону и впивается пальцами в собственные виски. — Элли, ты… Ты все неправильно поняла…

Мне так горько, что все лицо захватывает кривая ухмылка, которая должна была казаться беззаботной улыбкой.

— Только не оправдывайся, умоляю. Все и так сложно. К тому же, ты однажды уже дал понять, что я ничего не значу для тебя. Там, у бара.

— Господи, да мы с Мэгги всего лишь…

— Трахаетесь? — Пожимаю плечами. — Да все нормально. Я понимаю.

Закрываю глаза и набираю в легкие больше воздуха.

— Что ты понимаешь? Что? — Заставляет меня распахнуть веки. Его взгляд торопливо блуждает по моему лицу. — Что между нами тремя происходит какая-то адова хрень? Так это давно ясно. Или что ты никак не можешь определиться? Так тебе это и не нужно. Тебе и так хорошо! Черт, Элли, а ты думала, каково нам с ним живется, пока ты выбираешь?!

— Я не выбираю.

Джимми больше не улыбается. Он выглядит мрачным в уличном освещении. Лохматые пряди спадают на лоб, и мне хочется скорее коснуться их и вспомнить знакомое ощущения мягкости его волос, вспомнить тяжесть его рук на своем теле, когда он меня обнимает и когда притягивает к себе.

— Потому что не можешь выбрать… — Выдыхает с горечью.

— Но… Это… это все разрушит! — Вздыхаю я, не в состоянии контролировать собственных эмоций.

— Ну, и пусть! Пусть! — Джимми грубо хватает меня за плечи и встряхивает. Смотрит так, как не смотрят на того, кто тебе безразличен. — Плевать! Пусть все рушится. Я больше так не могу. Мне не нужны никакие Мэгги… Меня накрывает, когда он тебя касается! Меня всего наизнанку выворачивает, когда его руки трогают тебя. Я подыхаю, глядя, как ты ему отвечаешь, как улыбаешься, как целуешь! — Он обхватывает ладонями мое лицо и приближает к своему. — Твою же мать, Элли! Что ты с нами делаешь? Зачем…

В его глазах блестят настоящие слезы. Пальцы так сильно смыкаются на моих щеках, что хочется закричать. Но вместо того, чтобы отпустить, Джимми наклоняется и целует меня: дико, страстно, до боли в истерзанных губах. Между нами искры летят, когда я начинаю отвечать на его поцелуй. Вселенная рушится, миры сталкиваются, натыкаясь друг на друга. Все вокруг исчезает в тумане захлестывающей нас страсти.

Наконец, воздух кончается, и мне становится трудно дышать. Так происходит всегда, когда он рядом. Все тело горит, по нему распространяется живое пламя, и никто не в силах его укротить. Я пьянею, таю, становлюсь горячим воском в его руках. Невидимые огненные нити переплетают нас друг с другом и стягивают, привязывая все крепче и крепче. Каждой клеточкой я чувствую жар его тела. Задыхаюсь. Погибаю…

— Элли, — он отрывается от моих губ.

Его голос звучит умоляюще.

Джимми впивается лбом в мой лоб. Тяжело дышит. Его грудь вздымается высоко и медленно опускается. Слышу, как бьется сердце под ребрами. Его. Или мое. Наше. Наши сердца грохочут в унисон.

— Элли. Моя Элли… — шепчет тихо и растерянно.

— Отпусти меня. — Пытаюсь освободиться и отойти в сторону, но он не пускает. Притягивает и снова яростно целует. И мое сопротивление снова сходит на нет. Подчиняюсь ему, отвечаю с удвоенной силой, и когда желание уже бьется дрожью во всем теле, я, наконец, нахожу в себе силы и отстраняюсь. Прошу дергающимся от напряжения голосом: — Пожалуйста, хватит. Отпусти…

Его глаза горят ненавистью. Припухшие после поцелуев губы кривятся. Руки опускаются и до боли сжимаются на моих запястьях, а затем он меня отпускает. Джимми делает шаг назад и, горько усмехнувшись, произносит:

— Решай.

Мои глаза жжет от слез. Пальцы, в которых все еще ощущается покалывание электричества, поднимаются к лицу и ложатся на разгоряченные губы.

— Решай, Элли. — Говорит Джимми вместо того, чтобы снова притянуть меня к себе.

Пошатываясь, наклоняется и смотрит пристально в глаза. Склоняется еще немного, заставляя меня замереть, но, помедлив, снова отталкивает. Так отчаянно, что его боль передается и мне. Меня колотит. Он уходит, бросает на меня последний взгляд, и, наконец, скрывается за углом.

Я слышу смех, звуки музыки за спиной, но ничего не чувствую. Мне хочется, чтобы все оставили меня в покое. Чтобы не трогали. Пожалуйста, пусть это будет неправдой. Но его шаги уже стихают вдалеке. А мне так хочется еще. Этих ощущений, этого замирания сердца в груди от его поцелуев.

— Джимми… — Шепчу, продолжая трогать свои горящие губы кончиками онемевших пальцев.

Темное небо злобно таращится на меня. Сверчки в траве мерзко хохочут. А я дрожу от того, что в мое сознание забирается шокирующая мысль — я без него не смогу. И мне хочется бежать за ним, сказать, что все решено. Что я уже выбрала. Что решила.

Но ноги словно вросли в асфальт подошвами узких туфель и не дают мне даже сдвинуться с места.

Я долго смотрю в темноту, затем медленно поворачиваюсь, и… язык примерзает к нёбу.

Майкл. Он стоит, сгорбившись, спрятав руки в карманы брюк. И, не мигая, смотрит прямо на меня.

Майкл

Не так просто делать вид, что ты спокоен, когда все внутри рвется на части. Чувствую себя дураком. Схожу с ума, гадая, что мне делать.

— Идем, — вдруг решительно протягиваю ей руку.

Элли впивается в меня глазами, ее лицо искажается таким отчаянием, что мне становится неловко оттого, что появился здесь и наблюдал эту сцену. Боже, она маленькая. Такая маленькая… Особенно сейчас, когда стоит на нижней ступени и смотрит на меня снизу вверх. Элли выглядит не просто крохотной, а очень и очень… несчастной.

— Майкл, я…

— Нет, не говори ничего. — Срабатывает инстинкт самосохранения.

Не хочется слышать оправданий. Я все видел. Мне хочется обвинить ее во всем, обидеться, наорать, уйти, но я молчу. Она предпочла его — это видно по ее глазам, видно в каждом жесте, в напряженном лице и пылающих губах. И я не могу не думать ни о чем, кроме как об ультиматуме, который он ей поставил.

И о том, как он довел ее до слез.

— Идем. — Беру ее за руку, не переставая улыбаться. — Потанцуем еще? Или хочешь, отвезу тебя домой?

— Домой. — Слетает с ее губ.

— Хорошо. — Касаюсь кончиком пальца ее носа. Так, как сотни раз делал все последние годы. — Поехали.

Она благодарно кивает. Все еще кажется отрешенной и растерянной. Увлекаю ее за собой и чувствую, как теплый туман разливается по моему телу от ее близости. От любимого запаха кружится голова, от нежного взгляда немеет в груди. Невозможно представить, что от всего этого можно отказаться добровольно. Что от ее присутствия в моей жизни можно отказаться. Но…

— Садитесь, моя королева. — Открываю дверцу.

Элли пытается улыбнуться. Выходит плохо, но я вынужден признаться, ради этой улыбки, ради ее счастья, я способен на всё.

— Спасибо, — говорит она, усаживаясь.

Закрываю дверцу, прыгаю на водительское сидение и завожу мотор.

— Пристегнись, будет страшно.

— Не может быть. — Вяло.

— Может. Ты меня еще не знаешь!

Элли нехотя пристегивается, открывает окно. Вижу, как часто она моргает, чтобы не разреветься. Не хочет показывать мне свою слабость.

— Тебе нужно встряхнуться. — Шепчу я, наклоняясь.

И срываю тачку с места. Шины визжат, из-под колес валит дым, двигатель заходится в радостном рыке.

— А-а! Майки-и-и! — Элли хватается за голову.

Зад машины заносит на повороте, но он тут же выравнивается, цепляясь резиной за асфальт.

— Что? — Выруливаю на автомагистраль и прибавляю ходу. — Испугалась?

— Нет!

— Сейчас испугаешься!

Ее волосы отчаянно треплет ветер, потоки встречного воздуха, врываются в окно и играют с тончайшим шелком платья, вздымают вверх игривые кружева. Девушка задыхается от эмоций, не отрывает взгляда от дороги и беспрестанно визжит. А я любуюсь блеском ее глаз и матовостью гладкой кожи.

Элли вдруг начинает молить, чтобы снизил скорость. Прижимает ноги к груди, съеживается. А потом ее настроение резко меняется: она закрывает глаза ладонями и громко смеется. А, отсмеявшись, кричит:

— А-а-а! — И высовывает руки наружу, играя с ветром.

А я топлю педаль, позволяя автомобилю врываться в ночь, как летящей свободной птице. И думаю только о том, что счастье всегда было в моих руках, нужно было только быть решительнее.

Я любил. Я хотел ее.

Просто не позволил своему естеству решать за меня. Все те ночи, когда она приходила ко мне и ложилась рядом. Когда я обнимал ее одной рукой, а другой гладил по голому бедру или животу. Когда задыхался от желания, но не позволял себе решать за нас двоих. Когда мечтал ласкать ее, пылко воображая, что в любую секунду многозначительные взгляды закончатся страстными поцелуями. И даже, когда однажды это произошло, и я целовал ее — жалел, что не пошел дальше.

Я ужасно любил ее.

Мне нравилось целовать ее пухлые губы, пить ее частое дыхание, гладить нежную кожу. Я мог бы целовать ее часами. Целовать так, чтобы она даже не вспоминала о нем. Чтобы не думала. Я мог бы любить ее так горячо, что и сам бы забыл, что нас всегда было трое. Я крепко сжимал бы ее в своих объятиях каждую ночь. И понимал бы, что это меня убивает. И умирал бы от счастья.

Я сильнее всех на свете всегда любил свою Элли, поэтому и не мог не дать ей выбора.

— Ты сумасшедший! — Вываливается она из машины, когда мы тормозим возле ее дома.

Пошатываясь, ступает на пешеходную дорожку.

— Не безумнее тебя. — Смеюсь, выжимая газ.

Мотор ревет на всю улицу.

Элли поворачивается к своему дому. Ее взгляд блуждает по темным окнам.

— Отца нет. — Пожимает плечами. — Зайдешь?

В груди все переворачивается.

— Зайду. — Отвечаю отрывисто.

Отгоняю машину к противоположной стороне улицы, ставлю в гараж, выхожу и замечаю силуэт матери в окне. По напряженным плечам вижу, что ждет, нервничает. «Насрать!» Короткий взмах рукой — даю ей понять, что иду в дом напротив. Занавеска резко задергивается.

Элли ждет меня у двери. Мы входим внутрь вместе.

В доме темно, только длинные серые полосы света тянутся от окон к гостиной. Слышу, как Элли скидывает обувь и дальше шлепает босиком.

— Я чертовски устала от этих каблуков. Кто, мать их, придумал это орудие пыток?

Что-то звенит. Это она сдирает с себя украшения и со всего размаху обрушивает на стол. Бусинки катятся, прыгая по поверхности. А у меня уши закладывает от бешеного стука сердца. Здесь, в темноте, вдвоем… нам опасно оставаться так близко друг к другу. Я могу стать смелее. Могу перестать контролировать свои желания. Моя фантазия заходит так далеко, что я почти слышу, как на пол падает ее платье.

Но Элли открывает холодильник и в упавшем пятне света видно, что одежда все еще на ней.

— Пива? — Она берет две бутылки, одну протягивает мне.

— Угу. — Стекло холодит кончики пальцев.

Иду за ней по пятам. Щелчок, шипение, и пробка от бутылки летит куда-то под ноги, ударяется об пол и откатывается в сторону.

— Посидим на веранде, ладно? — Она делает жадный глоток. — Мне нужен свежий воздух.

— Хорошо.

А все, что мне нужно, это запах ее волос. Вдыхаю его и вспоминаю все те дни, когда Элли спала рядом, свернувшись, как кошка.

Выходим на веранду. Открываю свою бутылку и запиваю волнение пенистым напитком.

— Не могу поверить, что с этой гребаной школой покончено. — Она забирается на диванчик, подтягивает ноги к груди и стучит ладонью по поверхности рядом с собой, приглашая присесть.

На ее губах блестят капельки пива.

— А мне будет не хватать всего этого. — признаюсь.

— Ты всегда был не от мира сего. — Усмехается Элли. Берет плед и, когда я сажусь рядом, укрывает нас обоих, делая своеобразный кокон. — И, похоже, со временем это не пройдет.

Мы чокаемся горлышками бутылок и замираем. Наши взгляды встречаются в тусклом свете луны, внезапно выплывшей из-за туч. Меня обжигает ее дыхание.

— Не смотри на меня так, Майки. — Просит она и громко сглатывает.

Ее рука прижимается к моему бедру. Мое сердце перестает биться. Очень опасно, слишком тесно. Под одним пледом в ночной тиши, прерываемой лишь стрекотом цикад. Маловероятно, что нам все-таки удастся избежать столкновения.

— Я и не смотрю. — Отвечаю.

— Смотришь. — выдыхает она.

— Нет.

— Да.

— Майки? — Шепчет она.

— Что? — Откликаюсь я.

— Ты останешься?

Один удар сердца. Второй. Третий.

Раздается шуршание пледа, и слышится ее вздох. Элли смотрит в мои глаза, и моя кровь вскипает от нетерпения. Это мгновение решает всё. Она фактически предложила мне быть с ней. Ведь так? Вот только я не могу согласиться. Никак не могу.

— Нет. — Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. От чистейшего кислорода рвет легкие. — Думаю, вы должны попробовать. Вы с Джимми.

Элли замолкает. Кажется, даже не дышит. И не моргает.

Тяжесть ее молчания сводит меня с ума.

— П-почему?…

— Потому что ты любишь его.

— Нет! — Буквально вскрикивает.

— Не противься себе. Любишь. — Кладу руку на ее щеку и долго смотрю. Чувствую, как ее дыхание щекочет мне шею. Хочу слизнуть капельки влаги с ее губ, но не могу даже пошевелиться. — Мне давно нужно было отойти в сторону. То, что происходит… между нами всеми… это неправильно. И это ведь не может длиться вечно, да?

— Но мы…

— Все эти отношения на троих — это для глупых бульварных романчиков. В жизни, если ты любишь, ты не сможешь спокойно смотреть, как другой мужчина касается твоей любимой женщины. Тебя просто порвет на куски от ревности и ярости. Иначе, это не любовь, а что-то другое. Похоть, разврат, патология, может, какая-то. Да что угодно. Только не любовь, не это светлое чувство, которое лишь для двоих. Можешь считать, что я старомоден. — Пожимаю плечами. — Я совсем не против быть таковым.

— Боже… Майкл, я… я не могу причинить тебе боль! — Говорит она в темноте.

Моя Элли. Она так близко, что у меня мурашки бегут.

Пальцы покалывает от теплоты ее кожи. Желание разрывает меня изнутри, но сердце противится.

— Я тоже не могу причинить тебе боль. Поэтому ухожу. — Вдыхаю ее соблазнительный запах в последний раз, опускаю руку и решительно встаю. Ставлю бутылку на столик. — Если буду тебе нужен, я всегда рядом.

Разворачиваюсь и иду прочь.

Элли

Иногда ни сердце, ни разум не способны тебе помочь, сколько к ним не обращайся.

Кажется, я всю свою жизнь жила под девизом «будь, как будет». Позволяла людям и обстоятельствам решать за себя, всегда отступала перед самой важной для себя финишной чертой, не зная, правильно ли поступаю.

И Майклу не место рядом с такой, как я. Доброму, благородному, верному Майклу. Ему не место рядом с законченной эгоисткой, ветреной и вздорной. Ему нужна та, кто оценит порывы его души и искренность, оценит преданность и великодушие. Кто всегда будем рядом — и телом, и духом.

А той, кто вечно сомневается, кто разрывается между двумя мужчинами, кто не заслужил ни одного из них — той лучше отойти в сторону. Потому что она до сих пор ни в чем так и не уверена.

Ненавидя себя, я все утро собираю вещи. Отца нет, никого нет, телефон молчит, и только раскиданные по полу тетради шелестят под ногами.

«Я недостойна их обоих. Любящий человек не может сомневаться. Любящий человек не мечется меж двух огней. В любящем сердце нет места сразу для двух людей. Такого не может быть. Так не бывает».

Я бросаю чемодан на постель, открываю, заталкиваю туда свои свитера, джинсы, платья, белье. Следом летят две пары обуви. Косметику и украшения решаю оставить на туалетном столике — ни к чему мне это всё теперь. Я и так с трудом выношу свое отражение в зеркале.

Опускаюсь на колени и ползаю, собирая рассыпанные листы и тетради. Нахожу среди них несколько писем, лежащих стопкой между блокнотом и записной книжкой. Распечатываю, читаю и одно за другим отправляю в мусорное ведро. В них нет ничего интересного: рекламные листовки, купоны на скидки, приглашение на открытие нового магазина и флайеры от местного кинотеатра.

И только одно письмо привлекает мое внимание. На конверте отпечатано крупными буквами мое полное имя. Судорожно распечатываю. Крупнейший университет соседнего штата предлагает мне стать их студенткой. Внутрь вложены информационные листовки, коммерческие предложения, бланк для зачисления в общежитие, и даже указан банк, с которым сотрудничает учебное заведение — там самый низкий процент на кредиты за обучение.

Я долго пялюсь на эти бумаги. Размышляю, прикидываю, все взвешиваю, нервно грызу губы и, наконец, полная решимости, встаю.

«Мне нужно это время. Мне нужны эти несколько лет, чтобы забыть все, что пережила. Мне просто необходимо в очередной раз трусливо и позорно убежать от всех проблем».

Я бегу, звоню отцу, получаю одобрение, заполняю нужные бумаги, созваниваюсь с представителями университета, оплачиваю и отправляю по почте бланк заявления на предоставление мне места в общежитии. А затем сажусь на кровать, делаю глубокий вдох и понимаю, что… не могу.

Мы никогда не говорили с ребятами на эту тему, но я знаю, что это они. Именно они вступились за меня, отомстили. Я не спрашивала, как они это сделали и что чувствовали после. Не спрашивала. Ужасно боялась услышать правду, хотя знала ее с самого первого дня.

Нельзя уехать, не объяснившись. Нельзя исчезнуть, не поговорив с ними. Это было бы неправильно, несправедливо. Тем более, с Джимми. Он ждет от меня ответа. И в глубине души я всегда понимала, что это именно он это сделал. Он избил Бобби. Убил. Боже, какое же страшное слово!

Убил…

Я бросаю всё и иду к нему, чтобы увидеть в последний раз. Чтобы разобраться в себе. Чтобы навсегда все решить. Вот взгляну и сразу пойму. Когда любишь сразу двоих, страдать будешь в любом случае, с кем бы ты в итоге ни остался. И если будет хоть малейшее сомнение в том, что Джимми МакКиннон — тот самый, я попрощаюсь и уеду.

А если нет…

Поправив волосы и стряхнув с платья невидимые пылинки, я замираю у двери его трейлера. Чувствуя, как сердце заходится в груди в неистовом биении, заношу руку и снова останавливаюсь. Прислушиваюсь к звукам и мысленно примеряю на себя статус его девушки.

Ну, а что? Поступлю в местный колледж, Джимми найдет хорошую работу. Возможно, мне тоже придется подрабатывать, потому что снимать квартиру в центре города очень дорого. Зато там больше рабочих мест. Да хотя бы официанткой устроюсь. Мы справимся, обязательно справимся. Возможно, мне даже удастся уговорить его пойти учиться. Он выберет более длительный образовательный план, зато сможет уделять время и мне, и работе.

Очень скоро мы сможем купить небольшой домик. Надеюсь, и мой отец тоже поможет. Мы вообще могли бы забрать его к себе со временем. Или маму Джимми. Или купить ей нормальное, отдельное жилье. Да у нас все будет хорошо! Жизнь ведь только начинается! Да и с Майки мы тоже найдем общий язык. Пусть не сразу. И будем когда-нибудь радоваться, что он удачно женился на девушке из приличной семьи…

Майки…

И от мыслей о нем внутри меня снова все переворачивается.

«Нет. Я так не могу. Это не для меня. Лучше уж быть одной».

Уйду отсюда.

— Элли? — Дверь распахивается, и на пороге появляется миссис МакКиннон.

В ее зубах зажата сигарета, но даже через табачную горечь до меня доносится хорошо различимый спиртовой дух.

— Сьюзан… — Смотрю на нее и вижу его черты. В упрямом взгляде, в напряженных уголках губ, в мелких морщинках в уголках голубых глаз. — Здравствуйте.

— Да что ж ты встала-то в дверях? — Она бросается ко мне, стискивает в объятиях, тут же отпускает и отходит назад. — Проходи скорей!

— Спасибо. — Морщусь, искоса глядя на свои волосы, проверяя, не спалила ли она их сигаретой.

— Не стой, проходи!

Вхожу в окутанный табачным дымом трейлер и останавливаюсь.

— А где Джимми?

— Скоро вернется. — Женщина достает сигарету изо рта, выдыхает струю дыма и тушит окурок в пепельнице, стоящей на низком столике. — Велел мне дождаться его, сказал, что придет сообщить что-то важное. — Она вдруг замирает, оглядывает меня с головы до ног и хитро прищуривается. — Это с тобой никак не связано, а? Ну-ка, признавайся!

От ее грохочущего смеха у меня мурашки бегут по коже. Сьюзан хохочет, прикрывая ладонью беззубый рот, а, отсмеявшись, снова принимается обнимать меня. Сжимает в объятиях и похлопывает по спине.

— Да ладно, я пошутила. — По-отечески заботливо гладит меня пальцами по щеке и улыбается. — Давно я тебя не видела, дочка. Переживала. Все, что случилось…

— Не напоминайте. — Мотаю головой, отмахиваясь от печальных воспоминаний. — Пожалуйста…

— Ой, конечно. Конечно! — спохватывается она. — Идем-ка, выпьем кофе.

Мы идем на кухню, и в вежливых разговорах проходит еще полчаса. Джимми задерживается, поэтому мы решаем испечь ему пирог. Сьюзан занимается тестом, я режу начинку. Болтаем.

То, как тепло она принимает меня, буквально обезоруживает. Не важно, как низко жизнь заставила эту женщину опуститься, она сумела сохранить свой душевный свет. И ее забота, ее ласка, открытость, они заставили мое сердце растаять.

У меня не было мамы, поэтому я с удовольствием принимала и ее сочувствие, и добрые советы, и даже вырывающееся временами обиженное ворчание. Мне было уютно рядом со Сьюзан в этом прокуренном насквозь трейлере, и впервые за долго время я думала только о хорошем. Ничто не омрачало мое настроение за эти пару проведенных рядом с ней часов.

— Мой Джимми надежный. — Гордо говорит она, проверяя, разогрелась ли духовка. — Да что я говорю! Ты и сама все знаешь. И в кого он только такой? Целеустремленный, упертый. Без него мы бы с голоду сдохли давно. — Она помогает мне поднять противень с пирогом и указывает на плиту. — Давай, ставь, дочка. Я погляжу в окно, кажется, кто-то идет.

Я поднимаю пирог. Он достаточно тяжелый — на начинку мы не скупились. Осторожно шагаю к духовке, нагибаюсь и устраиваю его ровно посередине железной решетки, так он подрумянится со всех сторон. Довольно улыбаюсь своему кулинарному шедевру и самой себе. «Вот Джимми удивится. Я впервые приготовила ему что-то сама».

Любуюсь творением своих рук еще немного. Не тороплюсь закрывать створку. Слышится, как открывается входная дверь. Гляжу искоса, но из-за мощной фигуры Сьюзан не вижу вошедшего. Зато слышу, как он прокашливается. Да, это мой Джимми.

— Сынок! — Говорит женщина.

Ее руки уперты в бока.

— Мама. — Его голос напряжен. Звенит, как натянутая тетива. — Проходи. — Слышны еще шаги. — Мама, знакомься. — Пауза, сопровождаемая тихим шуршанием. — Это моя Мэгги.

Дверца духовки со скрежетом вырывается из моих пальцев и громко захлопывается. Мне хочется провалиться на месте и никогда не испытывать то, что я сейчас испытываю. Дикий стыд и острую душевную боль. Но приходится встать и выпрямиться, потому что все присутствующие уже обернулись на этот жуткий звук.

Джеймс

Откуда-то из подвалов сознания рвется наружу голос Майкла. С трудом продираю веки и пытаюсь рассмотреть его, но картинка перед глазами расплывается сотнями серых мутных разводов.

— Вставай, ты, придурок!

Он трясет меня за плечи, хватает за грудки, приподнимает.

Я не пьян, нет. Скорее, мертв. Любые поступки имеют свои последствия, ты лишь выбираешь путь наименьшего сопротивления — тот вариант, в котором отголоски твоих роковых свершений будут иметь наименее разрушительный эффект.

— МакКиннон, мать твою!

Я собираюсь с духом и скидываю с себя его руки одним стремительным, резким толчком. И окончательно просыпаюсь.

— Какого дьявола тебе здесь понадобилось? — Рычу.

Мои мышцы напряжены, голова проясняется. Теперь я четко вижу перед собой Майкла. Мерцающий за окном фонарь бросает желтые тени на его лицо. Он дышит часто и шумно, его пальцы сжаты в кулаки, взгляд горит гневом.

— Что происходит с Элли? — Торопливо говорит он. — Что ты с ней сделал?!

— Что? — Сглатываю.

Слюна с трудом продирается сквозь сухое горло.

— Я не смог от нее ничего добиться, она молчит. Сказала только что-то про тебя и Мэгги. Это правда?

Я встаю с кровати, шатаясь. Чешу макушку, пытаясь вернуть способность рассуждать здраво.

— Да. — Отвечаю.

Он подается вперед:

— Ну, и сукин же ты сын, Джимми!

Его лицо так близко, что я вижу перекошенный от злобы рот и стиснутые зубы. Майки буквально трясет от отвращения ко мне.

— Что ты хочешь? — бормочу.

— Что? — Изумляется он. Бросает взгляд на окно, за которым курит моя мать во дворе. — Что я хочу? А что ты хочешь? Ты, мразь. — Его кулак впивается в мою грудь. — Ты просил ее выбрать. Она выбрала. Выбрала! — Он отходит на шаг назад и бешено взмахивает руками. — Тогда что за новости про Мэгги? Ты совсем больной? Да? Ты просто решил посмеяться над ней?

Мне плохо. Дыхание сбивается, в груди холодеет. Мысли бурлят в голове, как волны в океане. Все труднее ухватиться хотя бы за одну из них.

— Я… просто передумал. — Перевожу глаза с его лица на темные стены трейлера, затем обратно.

Он непонимающе морщит лоб:

— Ты что?

— Передумал. — Виновато пожимаю плечами. — Знаешь, так бывает.

Майкл снова набрасывается и криво тычет в меня пальцем:

— Скажи, что пошутил! Умоляю. Скажи, что это недоразумение! Что она все придумала, что заставила тебя. Это не может быть правдой. Ты никогда не был таким эгоистом. — Переходит на шепот. — Элли не заслужила такого…

— Я не пошутил. — Прихожу в бешенство, отталкиваю его от себя резким взмахом рук. — Отвалите уже все от меня и дайте жить так, как хочу!

— Что с тобой такое, твою мать?! — Орет он мне в лицо. — Как ты мог?!

Я с трудом выдавливаю из себя слова:

— У меня все прекрасно. Моя девушка беременна, и я ее люблю. А Элли… она переживет. У нее ведь есть ты.

Перед глазами сверкает. Слышится какой-то треск или хруст. Удар, который я получаю в лицо, слишком силен, чтобы можно было удержаться на ногах. Все плывет, и мое тело сразу становится невесомым. Падаю. За закрытыми веками мелькают свет и тьма.

— Ублюдок… — Слышится голос Майки.

Затем плевок.

Хлопает дверь. Шаги. Мат.

Мать истошно выкрикивает мое имя. Она забегает в трейлер и падает передо мной на колени. Ее руки лихорадочно гладят мое лицо, но я отмахиваюсь.

— Уйди. — Боль пронзает мою голову.

— Джеймс, сынок…

— Уйди, сказал! Отвали! — Ору.

Кровь стучит у меня в ушах. Пытаюсь подняться. Ее плач сливается в пронзительный визг, похожий на мерзкий скрежет металла. Комната кружится перед моими глазами, стены покачиваются. Я ползу к дивану, но падаю где-то рядом. На пол. Облизываю губы и чувствую соленый привкус крови.

— Сынок. — Голос мамы прорывается сквозь скрежет.

Она совсем близко.

— Ммм… — Мычу я, пытаясь сказать, чтоб она отвалила.

Не получается.

Все звуки стихают. Мой лоб упирается в пол, руки безвольно падают вдоль тела. Из груди рвется бессильный вопль, но голос звучит слабо и хрипло. Кажется, я стону. Или плачу? Реву, как девка, чувствуя мамины теплые объятия и поглаживания.

— Зачем ты это делаешь, сынок? — Ее всхлипы причиняют мне еще больше боли. — Мы будем помогать им, чем можем. Тебе совсем не обязательно связывать себя по рукам и ногам. Не обязательно быть с этой девушкой ради ребенка. Ты ведь любишь Элли, я знаю.

— Нет, не люблю. — Говорю.

И странная смесь из раскаленной лавы и льда растекается по моим венам. Я не могу дышать. Чувство вины пригибает меня к земле. Сердце разбивается на миллионы мелких осколков. Внутри всё горит. Стынет. Снова горит.

А спустя пару минут меня вдруг охватывает зловещее спокойствие.

Мало кто представляет, на какие жертвы способен человек, который любит. Я делаю это всё ради них. И чтобы искупить свою вину. Так надо, можете не сомневаться.

— Я хочу родить этого ребенка, — звенит голос Мэгги в моей голове.

— Хорошо. — Отвечаю.

Перед глазами так и стоит наш вчерашний ночной разговор.

— Ты не понял. — Ее цепкие пальчики сжимаются на моем запястье. — Я ни за что не скажу отцу, что залетела по глупости. У меня должен быть парень. Будущий муж и отец ребенка.

— Мэг, я буду с тобой, помогу во всем, но мы с тобой не любим друг друга. Мы не так близки, чтобы… жить вместе.

— Я люблю. — Прижимается к моей груди. — Этого достаточно.

— Нет.

— Да. — Заглядывает мне в глаза. — Нам весело, нам хорошо вместе. У нас классный секс. Что еще нужно?

— Ты прости, но я люблю другую.

— Кого? — Она усмехается, впиваясь в меня взглядом. — Элли? Вы что, еще не наигрались? Сколько можно вертеть хвостом перед вами двумя? Ей не надоело?

— Это не игры, Мэг. Я ее люблю.

Она меняется в лице. Отпускает меня, отходит и высоко вздергивает брови.

— Нет. Не хочу больше слышать про нее. — Мотает головой. — Джимми, все было так хорошо, а ты приплетаешь сюда эту Элли. Кто она тебе? А ему, Майклу? Зачем ты тогда ходил ко мне? Ты просто воспользовался мной, так?

— Мэг, послушай… — Поднимаю руки.

— Нет, это ты послушай, Джимми. — Говорит она решительно. — Завтра мы скажем родителям о ребенке. Твоей матери и моему отцу. Либо так, либо ты сядешь в тюрьму. — Горькая улыбка искривляет уголки ее губ. — Вы были там. Оба. Я видела вас возле бара. А потом поехала на заправку, и, угадай, кто проехал мимо по шоссе? Да, машина Бобби, а затем Майкла. Вы. Поехали. За ним в тот вечер.

— Это неправда. — Делаю шаг.

Она пятится назад.

— Что? И меня убьешь? Как убил Бобби? Давай. — Мэгги дрожит. — Убей. И меня, и своего сына. Ну, же!

— Не кричи. — Прошу.

— Я люблю тебя Джимми. Люблю! — Девушка, вздохнув, подходит и сильно прижимается ко мне. — Пожалуйста, не заставляй меня это делать. Не заставляй меня мстить тебе. Ну, чего тебе стоит согласиться? Так будет лучше всем.

Воспоминания об этом разговоре проносятся в моем размягченном большим количеством снотворного мозгу короткими, яркими вспышками. Я не мог рассказать об этом Майклу. Не мог. Иначе бы он, желая мне лучшей участи, пошел и признался бы в содеянном в ближайшем же полицейском участке.

Любые поступки имеют свои последствия, ты лишь выбираешь путь наименьшего сопротивления — тот вариант, в котором отголоски твоих роковых свершений будут иметь наименее разрушительный эффект.

Элли

Не говорю отцу, что уезжаю. Просто слушаю его голос в трубке, гадая, сильно ли буду скучать, а затем пишу короткое письмо с извинениями и оставляю на столе. Подтаскиваю тяжелый чемодан к двери и выключаю во всем доме свет. Слушаю тишину, а по коже бегут мурашки сожаления.

Почему всё это происходит со мной? Почему все последние недели на сплошном надрыве? Почему нет ненависти, и не хочется злиться, вспоминая о поступке Джимми? Почему жаль его, а не себя?

В последний раз оглядев пустой темный холл, открываю дверь и замираю. На ступенях стоит Майкл, запыхавшийся и напряженный. И смотрит на меня в свете ночных фонарей своим пронзительно-зеленым взглядом.

— Привет… — скользит глазами по лицу, словно не может наглядеться.

Я замираю, как от боли. Потому что планировала сбежать из города, не прощаясь ни с кем. Даже с ним. Довольно, этот парень уже видел мою слабость, не хочется обнажать перед ним израненную душу еще раз.

— Привет. — Произношу коротко, и это слово такое тяжелое, что камнем давит на грудь.

— Это что? — Его взгляд падает на стоящий у двери чемодан. — Что это, Элли? Куда ты собралась?!

Майки обходит меня и врывается в дом.

Первая мысль — сейчас он увидит записку на столе. Так и есть. Шаги, шуршание бумаги, вздох и:

— Какого черта?! — Его голос разрывает тишину.

Я закрываю входную дверь и медленно в темноте оборачиваюсь к нему.

— Это что, всё из-за него? — В холодном свете луны, проникающем сквозь широкие окна, он выглядит смертельно бледным. Майкл понижает голос: — Элли, нет, я не позволю…

— Не надо, — рвется с языка. — Я все решила. Тебе придется отпустить.

Но он уже летит к двери, взвиваясь ураганом. Хватает мой чемодан и волочет через всю гостиную:

— Никуда ты не поедешь, слышишь?! Я тебя никуда не отпускаю, так и запомни. Ты остаешься здесь. Со мной. Я не позволю…

Перегораживаю ему дорогу и упираюсь ладонями в крепкую грудь.

— Нет, Майк, стой.

Он тяжело дышит. Скрипит зубами. В глазах огненные всполохи.

— Хватит. — глядя на меня, качает головой. — Хватит, Элли, всего этого. Я устал!

— Поставь. — вцепляюсь ему в руку.

Он разжимает пальцы и отпускает чемодан. Сверлит меня глазами и молчит.

— Майкл. — Вздыхаю.

— Давно пора забыть про этот кусок дерьма, а ты куда-то из-за него бежишь!

— Нет. Не из-за него. — Успеваю произнести ледяным тоном до того, как он вдруг наклоняется и целует меня.

Сердце бешено дергается, когда его губы касаются моих губ. Начинает колотиться в совершенно безумном темпе. Я замираю, но потом, не в силах противиться, закрываю глаза и полностью отдаюсь ощущениям. Мягко-мягко, трепетно-трепетно и очень осторожно, словно пробуя на вкус, Майкл целует меня, медленно погружая в блаженство.

Его руки — надежное пристанище, ласковая колыбель, качающая мое тело в волнах нежности. И я больше не сопротивляюсь, я теряю себя.

Его губы — горячие. Лицо — совсем рядом. Дыхание порывистое, оно обжигает мою кожу. Мы целуемся в полутьме, одновременно исследуя друг друга руками. Обвожу пальцами его скулы, покрытые едва пробившейся колючей щетиной, мягко касаюсь шеи и затылка, и горячая волна прокатывается по моему телу от макушки и до самого копчика.

Я чувствую себя совсем крохотной рядом с ним. Хрупкой рядом с истинным воплощением силы. Буря между нами разыгрывается сильнее. Тело, казавшееся замершим в забвении, скорее мертвым, чем живым, вдруг просыпается. Откликается на его ласку. Вибрирует сладкой болью. Отзывается жаждой большего, стонет и грозится взорваться.

Тогда я провожу пальцами по груди Майкла и, не прерывая поцелуя, начинаю расстегивать пуговицы на рубашке. Он ненадолго останавливается, застывает в нерешительности. Приоткрывает веки, чтобы разглядеть в темноте мои глаза. И они отвечают ему полной уверенностью и горящим в них острым желанием.

«Я готова. Я хочу этого».

Тогда он с глухим стоном включается в игру. Становится смелее, и, сорвав с плеч свою рубашку, уже ловко стягивает с меня платье. Это такое безумие, что перехватывает дыхание. Такая концентрированная страсть, что отключается разум.

Я жадно припадаю к губам Майки и целую его неистово, со всей страстью. Мне нравится, как его руки ласкают мою шею, плечи и затем робко спускаются вниз, чтобы коснуться груди. Замираю от ощущений на короткое мгновение и оживаю, бросаясь в омут с новой силой.

В его прикосновениях только чуткость и едва сдерживаемая страсть. Он боится ранить меня, действует деликатно и осторожно. Не спешит. А мне очень хочется скорее перейти границы. Я подталкиваю его к дивану, мы падаем и, наконец, становимся смелее. Перестаем соображать. Не помним боли и страхов. Просто переплетаемся, одновременно избавляясь от одежды и целуясь, глубоко, настойчиво, до дикого головокружения.

Мои руки блуждают по его спине, пальцы впиваются в горячую кожу, пробуя на ощупь роскошные мышцы. Сознание тонет в ощущениях и в запахе любимого мужчины. Мы переворачиваемся, и он берет мое лицо в свои ладони.

Дышит глубоко и рвано, и ждет, будто спрашивая моего разрешения. А я лежу, смятенная и взволнованная, и в голове ни одной мысли, только грудь вздымается тяжело и часто. Меня колотит от страха, желания и от его дыхания, жарко касающегося моей кожи.

— Я хочу. — Признаюсь, глядя ему в глаза.

Тянусь навстречу. Мои губы раскрываются под его поцелуем, вознаграждают за смелость и просят-просят. Все тело бьет мелкой дрожью, разум проваливается в темноту, теряется в нереальности. Я чувствую, как вибрируют его мускулы, чувствую, как упирается в низ моего живота его напряженная плоть. Слышу его сердцебиение, ставшее уже нашим общим.

И шепчу, отрываясь:

— Майкл. — Жадно хватаю воздух, затем сглатываю и прижимаюсь к нему сильнее. — Я очень хочу. Хочу…

— Хорошо. — Откликается он.

Но прежде целует меня везде, заставляя стонать от нетерпения. Касается губами прикрытых век, щедро осыпает поцелуями изгиб шеи, проводит языком по мочке уха, нежно прикусывает ее и отпускает. А я выгибаюсь, утопая в волнах удовольствия. И снова стону, задыхаясь, когда его ладони оглаживают мои груди, а горячий язык проходится по напряженным соскам.

Майкл гладит мои бедра, и я раскрываюсь, подаюсь ему навстречу, ощущая, как внутри закипает нестерпимый огонь. Впиваюсь ногтями в литые мышцы его спины, впечатываю в них свои пальцы, подтягиваю к себе. Но он не спешит. Продолжает издеваться, лаская. Сводит с ума, бросая взгляды, полные лихорадочного, нетерпеливого блеска.

А у меня так кружится голова, что я едва сдерживаю новые мольбы, готовые слететь с языка. Пьянею, дыша часто и неровно, прижимаясь к нему всем телом, извиваюсь, дрожу. А Майкл все медлит, вытягивая из меня терпение по ниточке, полностью подчиняя своей воле.

— Я люблю тебя. — Шепчет он хрипло.

И его язык скользит вверх по моему животу к груди. И я чувствую, как покрывается мурашками вся кожа. А он замирает, едва наши лица оказываются рядом. Жалит меня взглядом. И сердце подскакивает, трепеща.

— И я люблю тебя, Майкл. — Говорю искренне.

Вес его тела придавливает меня к дивану. Напрягаюсь, почувствовав твердую головку члена, уперевшуюся прямо в набухшие складки. Давящую, дразнящую, горячую.

— Люблю. — Повторяет он.

И все страхи и жуткие картины воспоминаний, внезапно нахлынувшие на меня, разом смывает волной его чистой любви. Он входит в меня медленно и неглубоко, вызывая легкую боль, и я вцепляюсь пальцами в его крепкие, каменные плечи. Зажмуриваюсь на секунду, а затем выдыхаю.

Член входит глубже, а я с удивлением ощущаю влагу внутри себя. Живот перехватывает болезненно-сладким спазмом. «Я хочу. Хочу его. Хочу, чтобы он погрузился в меня до конца». И, теряя рассудок, помогаю ему бедрами. Он входит плавно, но полностью, до упоительного толчка. Я чувствую его всего и не могу удержать довольного стона.

Весь воздух разом выходит из моего тела, легкие мучительно содрогаются, не в силах вздохнуть. Он выходит — обжигающе медленно и томительно скользя, а затем врывается на глубину уже смелее и настойчивее. И мои пальцы сильнее впиваются в его кожу, а губы ищут его губы.

Майкл целует, прижимая меня еще крепче. Я плыву, чувствуя еще один толчок, выбивающий из меня новый стон. И еще. Еще. Он скользит внутри меня туда и обратно, все быстрее и быстрее, заставляя льнуть к нему, как к единственному источнику спасения. Заставляя двигаться в унисон, сжимать внутренние мышцы, стремясь обхватить его плотнее и теснее. Чтобы не упустить ни единой искры яркого, острого огня, горячими волнами, стремящегося разлиться по нашим телам, готового закружить нас в вихре ощущений и слить в единое целое.

Я бьюсь в его руках, выгибаясь. Жадно и бесстыдно требуя еще. Майкл движется во мне все быстрее, мощнее и ритмичнее. Жар становится почти невыносимым, проходит вибрацией между нами. Гулкой дрожью, которую я чувствую внутри себя, и прикусываю губы, чтобы не закричать.

Изгибаюсь под его прекрасным, тяжелым телом. Долго, ярко, до сладкой боли в каждой клеточке тела. И чувствую, как он дрожит, медленно затихая на мне. А потом замираю тоже, ощущая бесконечную благодарность, нежность и страсть.

Майкл перекатывается и ложится рядом. Запирает меня в коконе из своих заботливых рук, целует в макушку, затем в щеку, щекочет носом шею. И я не прячу улыбку, ведь он только что забрал мою боль. Поднимаю лицо и смотрю на него счастливыми глазами.

И мы молчим, прижимаясь друг к другу и слушая дыхание, пока, наконец, не проваливаемся в сон. Мне снится, как мы занимаемся любовью, страстно и долго. Переживаю этот момент снова и снова.

А на рассвете я тихонько встаю, заботливо накрываю его покрывалом и нежно целую в висок. Тихо, на цыпочках, собираю одежду, одеваюсь, оставляю ключи на столике, беру чемодан и ухожу.

Ухожу без объяснений, как и планировала. Ухожу, разбивая ему сердце. Потому что не могу остаться. С ним. Или в этом городе. Неважно. Нам не быть вместе. Не потому, что нам плохо вдвоем, или я его не люблю. Нет, ничего такого. Просто потому, что у нас все равно ничего не получится.

Мне нужно срочно бежать от того, что рвет душу в клочья. А Майкл — он как живое напоминание об этом. И даже моя любовь к нему не в силах справиться с острыми шипами, застрявшими глубоко в сердце.

Элли

— Привет, меня зовут Элли.

— Привет, Элли! — Дружно.

— Я подверглась насилию.

Ого. Произнести это, да еще в такой тишине, оказалось еще сложнее, чем я думала. Шестнадцать пар глаз смотрят на тебя в ожидании, что ты вывернешь перед ними свою душу, а ты с трудом ворочаешь языком.

Я поднимаю взгляд на собравшуюся аудиторию и собираюсь с духом. Кажется, никто не дышит. И только написанные на их лицах понимание и сожаление вселяют в меня уверенность. Они тоже пережили подобное. Все эти женщины и девушки. Они обязательно меня поймут и поддержат. Они те, кому можно довериться.

— Это случилось год назад. — Говорю хриплым голосом и прочищаю горло.

Они кивают.

— Продолжай, Элли. — Тепло улыбается куратор группы.

Я делаю глубокий вдох и замираю. Задерживаюсь взглядом на табличке, установленной за спинами сидящих. «Обрести счастье» — гласит она. Странно, что собрание для жертв насилия называется именно так. Я не ищу счастья, разве что немного душевного покоя, но раз уж здесь так принято, то мне не трудно подчиниться.

Меня направили в эту группу месяц назад. Занятия включают вот такие беседы с другими пострадавшими, а также уроки танцев («невербальный творческий подход к достижению психофизического единства») и рисование («восстановление самоуважения и получение положительных эмоций»).

Все это, на самом деле, просто странная и скучная ерунда, но, похоже, она, и правда, приносит какие-то плоды, потому что я стала лучше спать в последнее время. По крайней мере, моя соседка по комнате в общежитии — Джулз очень рада тому, что я, наконец, перестала кричать во сне. А еще она часами разглядывает мои рисунки, на которых по просьбе преподавателя я изображаю свое состояние и переживания, и настоятельно просит их сжечь.

Как бы то ни было, мне точно легче.

Кажется, бумага забирает накопившиеся во мне страхи и негатив. Я больше не испытываю чувства вины за произошедшее, стараюсь полюбить себя и свое тело, а также учусь контролировать свой гнев. Беспомощная маленькая Элли постепенно обретает силу. И даже сейчас — когда я говорю под внимательным взором более десятка таких же, как я, вместе со словами из меня выходит боль. Надеюсь, что навсегда, и она уже не вернется.

— Я хотела забыть обо всем. Но не получалось. — Зажмуриваюсь и трясу головой, пытаясь прогнать выступившие на веки слезы. Затем всхлипываю и продолжаю: — А теперь решила, что лучше обо всем поговорить. Рассказать кому-то.

— Все правильно, Элли, продолжай.

Я быстро смахиваю влагу пальцами, а затем прохожусь взглядом по сидящим на стульях женщинам. И опускаю голову.

— Я не верила в то, что такие группы могут помочь. Мне. Хоть в чем-то. — Пожимаю плечами. — Но меня уговорили. И… я долго просто сидела и слушала вас. Всех. Но это мне помогло. — Ковыряю носком туфли паркет. — Теперь я понимаю, что всё случилось не по моей вине. Я не делала ничего такого, чтобы спровоцировать его. Даже если бы на мне была вызывающая одежда или броский макияж… Мужчина, который сделал это со мной, он просто был голодным зверем. И он все равно удовлетворил бы свою похоть на ком-то.

— Держи. — Чья-то рука протягивает мне бумажный платок.

Прикладываю его к векам, и он тут же промокает.

— В общем, это не было домашним насилием, и мы не состояли с этим мужчиной в связи. Он просто знакомый. И я думаю, что, на самом деле, мне очень сильно повезло, что я осталась жива. Если бы не проезжающий мимо автомобиль, он бы точно задушил меня.

К горлу подкатывает тугой ком. Почти задыхаюсь. Все терпеливо ждут, что я продолжу. А мне невыносимо тяжело. И я не знаю, что говорить дальше. Не хочется подробностей, которых, возможно, все так ждут от меня. К такому меня не готовили. Кроме своих парней мне не с кем было делиться переживаниями. Но их давно уже нет рядом. Всё изменилось.

Я намеренно не связываюсь ни с одним из них и ничего не спрашиваю у отца об их жизни.

— Все хорошо, Элли. — Говорит куратор. — Все хорошо.

Кто-то покашливает, кто-то вытягивает затекшие ноги и шмыгает носом.

— Случившееся разрушило мои отношения с тем, кого я любила. — Произношу я в тишине. Вот теперь слезы вырываются из меня сплошным потоком. Будто плотину прорвало. Изнутри наружу рвется такой силы всхлип, что мой голос сипнет: — Я чувствовала себя грязной, испорченной, и не понимала, как ему может быть приятно меня касаться… после всего этого. Я ненавидела свое тело. Не могла себя простить. Мне было больно. Так больно… Обидно от того, что у меня отняли мой первый раз, который должен был быть не таким. — Платок превращается в мокрый комочек бумаги, и мне протягивают еще. Беру, сотрясаясь от беззвучных рыданий. — У меня никогда уже не будет первого раза. Никогда. Он отнял его у меня, и это то, что меня всегда беспокоило больше всего! Мой парень очень старался, но я только и думала о том, что… досталась ему грязной… Простите. Простите!

— Элли… — слышится немного растерянный голос куратора.

— Я так виновата перед ним! Всё понимаю, но тогда… не могла. Просто не могла! Поэтому ушла.

Мы снова и снова по кругу обсуждаем наши общие не «почему», а «как». Ищем пути решения, проговариваем слова, что должны вселить во всех нас надежду. Держимся за руки и ощущаем себя единомышленницами. Верим в то, что сможем все преодолеть. Смеемся и плачем.

У этих слез очистительный эффект. Это такой способ переболеть и отпустить. Никто не понимает, почему, но мы расходимся менее несчастными людьми, чем собирались здесь около трех часов назад. Нам всем стало легче.

Я отстегиваю от ограждения велосипед, забираюсь на него и еду вдоль вечерних улиц. Медленно, неспешно. Любуясь светом фонарей, огнями витрин и своим в них отражением. Сегодня я снова могу быть озорной и юной девчонкой, которую ничего не заботит, кроме того, как они с подружкой проведут этот вечер.

Возможно, мы с Джулз отложим учебники и пойдем гулять по набережной. Поедим мороженого в одном из многочисленных кафе, сядем на скамейку и будем громко смеяться, обсуждая наши приключения на занятиях. Ведь для всех в этом городе я обычная студентка, ничем не примечательная и без шлейфа тянущихся за мной скверных историй.

Я буду долго сидеть и смотреть, как океан лижет берег, а Джулз будет без умолку трещать о парнях. Возможно, мы даже улыбнемся кому-нибудь из них, чтобы потом расхохотаться и сбежать еще до того, как с нами захотят познакомиться. Перед нами весь мир, и все будет только так, как мы захотим.

— Эй, Элли. — Голос Джульетт кажется игривым и задорным. Да и она сама высоко вздергивает брови и широко улыбается, когда я вхожу в нашу комнату. Указывает кивком головы на мою кровать, которая прячется за выступом стены. — Смотри, кто пожаловал. Это к тебе.

Я закрываю дверь, скидываю джинсовую куртку, делаю шаг в комнату и… замираю. Сердце в груди подпрыгивает так сильно, что у меня начинает кружиться голова.

Не может быть. Это он.

И он здесь.

Майкл

Смотрю на нее и чувствую, как оживаю. Воздух мерцает от света, весь мир сияет, и у меня глаза слезятся от счастья. А ее удивленный, но радостный взгляд толкает меня вперед, вон из собственной кожи. Заставляет чувствовать невесомость.

— Ты? — Она застывает на пороге.

— Я. — Киваю.

И сердце у меня в груди дрожит от нетерпения.

Она прекрасна. Чудесна, восхитительна. Красивее, чем когда-либо.

Элли очень идет ее новая прическа. Эти длинные светлые прядки, убранные назад и скрепленные под бархатным ободком, делают ее лицо необыкновенно изящным и милым. Она кажется совсем другой, новой, сменившей не только стиль одежды, но и внешний вид, девушка даже держится по-другому. В ней теперь еще больше женственности и мягкости.

— Боже, Майкл… — Произносит она, делая шаг в мою сторону.

И мы одновременно тянемся друг к другу, бросаемся в объятия, сцепляемся, хватаемся и крепко держимся. Мне хочется ее поцеловать, но я не шевелюсь. Не дышу. Проходят долгие секунды, в течение которых мы стоим, замерев, прежде, чем одновременно выдыхаем. Но не отпускаем наших рук. Словно это объятие что-то действительно важное. Жизненно важное для нас.

— Откуда ты здесь? — Наконец, говорит Элли и стискивает меня еще сильнее, если это вообще возможно.

— Три часа на машине, и я здесь. Труднее было достать твой адрес.

Она отрывается от меня, ее глаза сияют:

— Отец меня сдал?

— Не обижайся на него. — Улыбаюсь. — Он целый год держал оборону.

Элли смеется и снова крепко прижимается к моей груди. Я вдыхаю ее запах и закрываю глаза. Больше я не человек с половиной души, мы снова вместе.

— Ой, знакомься, — девушка, продолжая держаться за мою талию, указывает в сторону соседки, — это Джулз. Мы живем вместе. Джулз, это…

— Это Ма-а-айкл, — отмахивается девчонка в розовом комбинезоне на лямках и с всклокоченной шевелюрой, — мы уже познакомились. — Она закатывает глаза. — Да я бы и так поняла. Все, как ты описывала: высокий, красивый и очаровательно рыжий. — Сцепив руки на груди, Джулз мне подмигивает: — Если она окажется так глупа, что упустит тебя, дай знать. Зеленоглазые красавчики с упругой задницей всегда мне нравились.

— Джу-у-улз! — Элли закрывает лицо руками.

А я обхватываю руками ее плечи, наклоняюсь и зарываюсь в нежные волосы. Они пахнут соленым океаном, туманами и сладким кофе. Мне жутко не хватало этого запаха и самой Элли.

— Я очень скучал. — Признаюсь.

— А я еще сильнее. — Говорит она, поднимая на меня взгляд черных глаз.

От этих слов перехватывает дыхание. Мы дышим громко, часто и синхронно.

— Оставлю-ка я вас, ребятки… — Слышится хихиканье соседки.

— Нет-нет, — краснеет Элли, отрывается, тянет меня за руку к выходу. — Мы прогуляемся. — Бросает на меня виноватый взгляд: — Ты не против?

— Пойдем. — Улыбаюсь я.

Элли берет джинсовку.

— А я уже сто лет не гуляла… Не хотите меня взять? — Доносится до нас голос соседки.

Но мы уже покидаем комнату. Спускаемся вниз, не размыкая рук, и выходим из здания.

— Покажешь мне океан? — Спрашиваю.

— Тебе он понравится. — Элли приникает головой к моему предплечью.

— Не сомневаюсь.

От нее исходит необыкновенное тепло.

Мы идем, не торопясь. Прямо по кромке воды. Кругом торжественно-безмолвно. Только могучие серо-стальные волны, сверкая в свете луны своими блестящими верхушками, переливаются в вечерней полутьме мерным, тихим ропотом. Шепчут что-то, вздыхают. В воздухе разливается запах соли и прохладной свежести. Океан кажется бескрайним и простирается в глубину горизонта серой шелковой лентой, плавно покачивающейся под тихим дуновением ласкового ветра.

— Мне здесь нравится, — говорит Элли. — Другая жизнь, другие люди. Они привыкли к солнцу. Улыбаются всё время. Но мне не хватает прежней жизни. — Осекается. — Той, которая была у меня раньше.

И я понимаю, что она имеет в виду. И жду со страхом, когда же захочет спросить про него.

— Ты уехала, оставив меня на диване в гостиной, Элли.

Ее пальцы впиваются в мою руку.

— Прости. Этот побег… это было жестоко и глупо. Но я должна была так поступить. Понимаешь? Должна была.

— Твой отец заявился тогда утром. — Усмехаюсь.

— О, Боже… — Она останавливается, закрывает рот рукой. — Он ведь не должен был вернуться так рано… Прости, Майки, прости!

Я вздыхаю, и мы продолжаем путь.

— Он просто хотел побыть со своей дочерью. Чувствовал, что ты что-то задумала. А вместо этого ему пришлось пить кофе с голым чуваком, который спал на диване в его собственной гостиной, укутавшись в его же любимый плед.

Краска снова бросается мне в лицо, стоит только вспомнить момент позора.

— Майкл… — Сокрушается Элли. — Прости меня, прошу. Если можешь, прости.

Ее пальцы переплетаются с моими.

— Тогда мне было все равно. Мы с ним переживали твой отъезд вместе.

— А… — Хочет она спросить о чем-то и запинается.

— А Джимми? — Подсказываю.

— Нет, я вовсе не об этом хотела спросить. — Прячет взгляд.

— Нет, об этом.

— Нет! — Стискивает мою руку.

— Неужели, тебе не интересно, как ему живется?

— Нет. — Решительно заявляет Элли. — Мне интересно, как твои дела, как учеба? Как медицина? Ты поступил, куда хотел?

— С медициной мы ладим. Кажется. Трудно сказать на данном этапе, что мне все удается, — признаюсь я, — но по результатам этого года я стал одним из лучших студентов потока.

— Я всегда знала, что ты лучший. — Ее пальчики ползут по футболке и щекочут мою грудь.

— А Джимми… — начинаю.

— Не надо. — Просит она, отстраняясь.

— Ты же хочешь знать, что у него все в порядке?

— А у него… все в порядке?

— Мы не общаемся, — выдыхаю. И снова глубоко вдыхаю соленый воздух океана. — Но знаю, что у него все хорошо. Они с Мэгги живут у ее отца. Дочку назвали Софи. Джимми сейчас взялся перестраивать бар Эдди, ему дали ссуду, он…

— Я рада, что у него все сложилось. — Ее голос затихает.

— Ты… жалеешь, что все так вышло?

— Я? — Она останавливается и заставляет меня остановиться тоже. Разворачивает к себе лицом. — Почему я должна жалеть? Из-за Джимми? — Ее глаза сияют в лунном свете. — Он так сильно меня любил, что бегал трахаться к Мэгги. О нем я должна жалеть, да? Об этом? — Качает головой. — Единственное, о чем я жалею, это о том, что ушла тогда. Мне нужно было время пострадать, вытащить себя из этой ямы. Из самобичевания, боли, мерзости, тошнотворной тоски. Мне нужно было время, чтобы залечить раны, чтобы подолгу лежать и смотреть в потолок, анализируя свою жизнь, свои ошибки. Нужно было убедить саму себя, что все пройдет, что смогу пережить это. Казалось, это никогда не кончится, казалось, что это убьет меня раньше, чем удастся спастись. Но я смогла. Выплыла. Освободилась. И это даже несмотря на тоску, засевшую в душе и не желающую меня покидать до сих пор. — Элли встает на носочки, тянется и нежно касается пальцами моего лица. — Все, о чем я жалею, это то, что не попросила у тебя прощения. И не приняла помощи. Ведь ближе тебя у меня никого и никогда не было, Майки.

Мое сердце стучит отчаянно и громко. Оно ужасно тосковало по ней. Каждый день. Каждую чертову минуту, проведенную в разлуке. Чувствую ее близость каждой клеточкой кожи, и оно буквально звенит от боли.

— Я так рада, что ты приехал. — Элли улыбается, глядя на меня. Ее улыбка искренна и чиста. Она заставляет петь мою душу. — Спасибо тебе.

И я целую ее.

Прижимаю губы к ее рту жадно, с отчаянием. Так, словно пытаюсь удержать нас обоих над пропастью. Мы целуемся неистово, страстно, пытаясь наверстать всё упущенное время. Упрямые волны бьют по нашим ногам, врываясь ледяными каплями и просачиваясь в обувь. А мы ничего не замечаем, в наших телах бьются сердца всех людей на земле — так сильно щемит в груди от счастья.

Мои руки зарываются в ее волосы, скользят по спине, впиваются в талию. Она дрожит в моих руках, извивается, прижимается теснее. Я целую ее, целую, целую. Никогда не хочу останавливаться. Мне всегда будет мало моей маленькой Элли. Она стонет, когда я прикусываю ее губу, и становится смелее.

С трудом оторвав губы, с хриплым вздохом спрашивает:

— Где ты остановился?

— В отеле, недалеко от кампуса.

— Идем к тебе? — Запускает руки под футболку, касается моего живота, груди, плеч, вызывая при этом стихийное бедствие в моей крови.

— Конечно. — Подхватываю ее на руки, кружу, а затем закидываю на плечо.

Несусь по прибрежной полосе, сломя голову. «Мы снова вместе. Не может быть!»

Моя добыча хохочет:

— Пусти, Майки! Вот дурачок!

Опускаю ее на песок. И мы снова целуемся. Долго. Очень долго. Она прерывается, чтобы перевести дыхание и прошептать мое имя, а затем мы продолжаем начатое, еще дольше оттягивая желанный момент единения.

У меня не было никого за этот год. Да я даже не думал об этом. И не смог бы. Не привык размениваться. Для меня никого не существует в этом мире, кроме моей Элли. Поэтому тело сейчас и требовательно ноет, а в паху разгорается самый настоящий пожар.

Когда мы являемся в отель, ключ никак не хочет открывать дверь, а мои руки не слушаются. Дрожат. Она помогает мне, забирает ключ, поворачивает его в замке, и мы, наконец, попадаем в номер. Закрываем дверь и, не включая света, набрасываемся друг на друга. Но, чем ближе мы подступаем к кровати, тем сильнее я чувствую ее испуг.

Элли подрагивает, упирается ладонями в мою грудь и рвано выдыхает:

— Майкл, ты меня любишь?

— Сильнее всех на свете. — Отвечаю уверенно.

Она находит мой взгляд в полутьме.

— Я… я доверяю тебе. Только тебе.

Киваю.

Продолжаю осторожнее. Медленно раздеваю, наблюдая во взгляде девушки внутреннюю борьбу и волнение. Ее глаза постепенно проясняются, с лица уходит напряжение. Ласкаю, поглаживаю, пью ее сбивающееся дыхание.

— Я люблю тебя, — шепчет, опускаясь на простыни. — Люблю.

Срываю с себя остатки одежды и наклоняюсь к ней. Неторопливо исследую губами и языком каждый дюйм ее нежной кожи. Упиваюсь своей властью, видя, как робко она откликается на эти ласки, как впивается ногтями в мои плечи, как все сильнее цепляется за простынь. Мне нравится пробуждать в ней огонь, одновременно сгорая от собственного пламени.

Мне так нравится снова видеть ее живой! Узнавать ближе. Еще ближе.

— Майкл, — стонет она, извиваясь.

И шире раскрывает бедра.

Добираюсь до самого женского, чистого, сокровенного. Там очень горячо и сладко. По-другому и быть не могло. Чередую влажные прикосновения и томительное бездействие. Исследую ее, погружая язык внутрь и касаясь кончиком упругой, ребристой поверхности. Чувствую, как она сжимает его мышцами изнутри. Медленно и ласково выхожу.

А затем двигаюсь вверх, прохожусь по налитым от возбуждения тонким лепесткам и замираю в главной пульсирующей точке. Скольжу и дразню. Снова и снова. Быстрее. Веки Элли вздрагивают, пальцы сжимаются на моей коже, затем мечутся по смятой ткани. Она выгибает спину и низко охает. Крепко хватается за мои плечи, прижимает подбородок к груди, чтобы перехватить мой короткий взгляд, а затем отпускает руки и падает на подушки, позволяя волне удовольствия прокатиться по ее телу до самых кончиков пальцев ног.

— Ох… — Хрипло шепчет она, жадно хватая ртом воздух.

Я приподнимаюсь и склоняюсь над ней. Элли улыбается. Гладит мое лицо дрожащими руками, притягивает к себе ближе. Прижимаюсь к ней животом. Она замирает, почувствовав силу моего желания. Вижу, как горит ее взгляд. Элли целует меня, прикусывает мои губы, дразня. Извивается, подталкивая меня к шагу навстречу. И у меня сносит башню от любви и острого возбуждения.

Падаю лбом на ее плечо, выдыхаю и притягиваю ее к себе крепче. Утыкаюсь носом, будто запоминаю запах, целую любимую шею, щеки, нос. Мне так хотелось ее почувствовать. Я так давно ждал этого момента. Она обнимает меня за шею, гладит спину, прижимается все сильнее. А я убираю влажные волосы с ее лица, сцеловываю капельки пота с пухлых губ и вижу готовность во взгляде.

Она меня принимает. И больше не нужно слов. Мы переплетаемся друг с другом. Забываемся, теряемся во времени и пространстве. Задыхаемся от столкнувшего нас притяжения.

Элли кусает губы в исступлении, прогибается под тяжестью моего тела, плавится в моих руках и тихо стонет. Наполняю ее до предела, осторожно, настойчиво и нежно. Мне приходится нелегко, мой огонь рвется наружу, заставляя голову кружиться. Но я сдерживаюсь из последних сил. И продолжаю.

Не даю ей лишней возможности ни думать, ни бояться, ни сомневаться в чем-либо. Не даю чувствовать ничего, кроме удовольствия и моего тела рядом. Ускоряюсь. Еще сильнее, еще глубже. Еще. И еще. Пока не вижу, как ее накрывает волной удовольствия. И потом только сдаюсь сам. Опускаюсь вместе с ней в эту бездонную глубину яркого, оглушающего, бесконечного счастья.

Больше никаких преград. Мы принадлежим друг другу.

Впереди ночь, полная страстных поцелуев, крепких объятий, тихого шепота и долгих задушевных бесед.

Впереди у нас целая жизнь.

Мы вместе. Навсегда.

Джеймс

— Впредь веди себя ласково с клиентами, Джой. — Наблюдаю, как небрежно проститутка одергивает короткую юбку, и ухмыляюсь. — Договорились?

Она не смотрит в мою сторону. Наклоняется, поправляет чулки. Проводит длинными пальцами вдоль бедер — снизу вверх, и снова медленно — снизу вверх. Двигается, как ленивая кошка. Только тяжелое дыхание и сомкнутые в полоску накрашенные губы выдают ее недовольство. Еще бы. Маленькая шлюшка предпочла бы словесную отповедь вместо того, чтобы ее грубо да еще и бесплатно отодрали, вот и психует.

— Я не слышу ответа. — Говорю с ледяным спокойствием в голосе.

И застегиваю ширинку.

— Да, договорились. — Фыркает она.

— У нас здесь не любят самодовольных, гордых шлюх, детка. Делай свою работу молча, не показывай клиенту своего поганого настроения, будь податливой и ласковой. Не то быстро вернешься в грязные подворотни к прежнему сутенеру, который не брезговал колотить тебя и пересчитывать кулаками зубы.

Джой поджимает губки, словно припомнив вдруг, какой она была прежде, когда ее только подобрали мои люди. Ее взгляд смягчается. Никто из моих девочек не мечтает вернуться на улицу, где с проститутками особо не церемонятся. Все-таки, в клубе теплее, сытнее, да и клиенты не простые люди — сплошь высшие чины и богачи штата. Мне долго пришлось зарабатывать репутацию этого места, как надежного и элитного. Целых семь гребаных лет.

— Ты свободна. Можешь идти. — Бросаю в ее сторону.

— Джимми, я…

Указываю на дверь:

— Проваливай, Джой.

Она поправляет сиськи и плетется к выходу. Останавливается:

— Прости, я погорячилась. Не знаю, чего вдруг заартачилась.

Я достаю сигарету, закуриваю и качаю головой:

— В следующий раз просто дай ему туда, куда он хочет. И так глубоко, как он хочет. Или отсоси, если попросит. Это твоя работа, Джой. Все ведь просто.

— Хорошо. — Она вздыхает немного разочарованно и трет пальцами синяк на предплечье, который я ей только что поставил, преподавая жестокий урок.

— Я не хочу, чтобы мой бизнес покатился под откос из-за несговорчивых проституток. Такого не будет. Ясно?

— Угу… — Закусывает губу.

— Ладно, на сегодня можешь быть свободна. Отправляйся к сыну, уже светает.

— Спасибо! — Ее глаза загораются. — Спасибо, спасибо, Джимми!

Жестом показываю, чтобы убиралась скорее из моего кабинета.

А когда девчонка выходит, я поворачиваюсь к окну и поднимаю жалюзи. Солнечный свет бьет по глазам, вынуждая зажмуриться, и предательски напоминает о реальной жизни, возвращаться в которую, если честно, нет совсем никаких сил.

Верхушки деревьев пляшут, прорываясь сквозь резь в глазах. Крыши домов кружатся вдали каруселью. Черт. Я все еще пьян. Адски и дико. Или это уже похмелье?

Не знаю. Ничего не понимаю. Но меня шатает, и голова идет кругом. Гудит. Звенит. Скрежещет.

Отхожу от окна и заглядываю в зеркало. Серое привидение — вот кого я там вижу. Нехарактерные для моего возраста мелкие морщинки вокруг глаз, осунувшееся, худое лицо, кожа на котором больше похожа на пергамент. Впавшие щеки, острые скулы, короткая стрижка с парой седых волосинок в висках.

Подобие человека впивается в меня потухшим, озлобленным взглядом и хищно скалится. Не то смеется, не то плачет. Сжимает челюсти так, что хрустит зубами. А потом изо всех сил, глубоко затягивается сигаретой. Выдох, и отражение затягивает серым дымом.

Так лучше. Ненавижу это всё. Себя ненавижу и то, во что превратился за эти годы.

Алкоголь все же выветривается из организма, постепенно проясняя сознание, но его ядовитые пары все еще гуляют в крови, напоминая о вечерней попойке, затянувшейся на всю ночь.

Я не мог не набухаться. Мне это было жизненно необходимо. Чтобы не натворить глупостей, чтобы удержаться и не рвануть на машине на побережье. Туда, где должна была состояться ее свадьба. Их свадьба. Ведь Майки сам меня пригласил, пусть и запоздало. Знаю, он боролся с собой, опасался, что мое присутствие все испортит, но все-таки сообщил. Не мог не позвать меня. Это было бы подло. Мы ведь не чужие люди.

Да и он всегда знал, что я люблю Элли. Мы ведь с ним все эти годы созванивались.

И, да, я знал, что они все это время были вместе. Что встречались. Что несколько лет ездили друг к другу каждый уик-энд, а по окончании учебы съехались. Майкл уже проходил ординатуру и даже получил приглашение в Нью-Йорк, в престижную клинику, но свадебное торжество они решили провести именно у океана. Там, где получила начало и развитие их «любовь».

Я смеюсь. Нет, реально.

Смеюсь, плачу, захлебываюсь табачным дымом. И стискиваю зубы до боли, до ярких искр за веками.

Я семь гребаных лет знал, что они вместе, но не терял надежды. У меня был стимул ждать, терпеть, выносить все невзгоды того, что принято звать жизнью, ведь я знал, что однажды мы с ней увидимся. И что все еще может быть. Все еще будет… Черт… Имея этот шанс, существовать было значительно легче. А теперь…

Господи, да это лишает меня единственного, даже призрачного шанса!

Нет, нет, нет, нет…

Я мог бы сейчас наплевать на все, выбежать, вскочить в машину и гнать, как одурелый, несколько часов, чтобы успеть к началу церемонии. Но зачем? Чтобы остановить ее? Сказать, что люблю? Чтобы она знала об этом, надевая кольцо? Если все-таки решить надеть его.

Не знаю.

А потом я смотрю в зеркало и вижу это жалкое ничтожество. Опустившееся, сволочное, мерзкое создание, противное даже самому себе. Вижу человека, которому завидует и тихо ненавидит весь город. Вор, негодяй, содержатель притона. К чему ей такой? У нее есть другой, в тысячу раз лучше.

У нее все есть. Зачем ей я?

А если я выберу ее, если сделаю этот шаг, если поеду, то поставлю на карту свободу ее будущего мужа и… благополучие своего ребенка. Потому что я по-прежнему в кулаке у Мэгги. В ее руках все еще находятся ключи от клетки, в которой я заперт.

И от этих мыслей у меня словно ржавый нож проворачивается в груди. Беру с полки виски, делаю несколько жадных глотков прямо из горла и с треском обрушиваю бутылку обратно на столешницу.

— Джимми, все в порядке? — Заглядывает ко мне Пит, мой управляющий.

Утираю рот рукавом и смеюсь:

— Все хорошо, Питти. Я просто праздную. У меня друг сегодня женится! На моей любимой женщине!

— Тебе бы проспаться. — Хмурится он. — Поехали, отвезу.

Подходит, легонько хлопает по плечу.

И я закрываю лицо руками и вгрызаюсь в губы, чтобы позорно не заскулить. И сдаюсь. Может, и правда, будет лучше сожрать несколько таблеток и забыться? Поспать? Прийти в себя. К тому же, меня, кажется, больше суток уже не было дома.

— Папа! Папочка! — Прыгает на меня с порога Софи.

— Дочка… — Подхватываю ее на руки и прислоняюсь спиной к стене, чтобы не упасть.

Меня все еще немного покачивает.

— Ты сегодня погуляешь со мной? Ты обещал! — Она выглядит сонной, видимо, только что встала.

На Софи розовая пижама и голубые носочки. Дочка разглядывает меня с интересом, скользит маленькими пальчиками по щекам, ощупывая. А потом нежно целует в губы. И мне становится жутко стыдно за то, что я вернулся домой в таком виде. За то, что пьян, и от меня воняет чужими духами, перегаром и табаком.

— Конечно, погуляю. — Расплываюсь в улыбке.

— Ты самый лучший, папочка. — Она крепко прижимается к моей шее.

Зарываюсь в ее длинные, светлые волосы и вдыхаю их сладкий, детский аромат. Вроде большая уже девчонка, а по-прежнему пахнет молоком и свежеиспеченным бисквитом.

— Позавтракаем? — Предлагаю.

Софи отрывается от меня и кивает. У нее огромные голубые глазенки и красивые пухлые губки. Сущий ангел. Несу ее на кухню, как самый ценный свой приз. Торжественно и гордо. Осторожно опускаю на стул.

— Что ты будешь, принцесса?

Она растерянно жмет плечами.

— Там, наверное, ничего и нет, папочка. Ну, давай хлопья.

Я нервно оглядываю помещение. Грязная плита, загаженный стол, валяющиеся на подоконнике окурки.

— Сейчас приберусь и приготовлю тебе что-нибудь. Хочешь?

— Ура-а-а! — Малышка хлопает в свои маленькие ладошки.

— Явился. — Раздается голос за моей спиной.

Глаза дочери испуганно округляются.

Оборачиваюсь.

— Доброе утро, Мэг.

У нее опухшее лицо, темные волосы скручены в узелок на макушке, под глазами темные круги. Жена кривится от отвращения:

— Опять не ночевал… — Принюхивается. — Да от тебя шлюхами за милю несет! Какого черта?! Сколько я еще буду это терпеть?

— Подожди, родная, — улыбаюсь дочери, — сейчас мы с мамой поговорим, и я вернусь. — Подхожу к Мэгги, грубо беру ее за локоть и выволакиваю из кухни. Толкаю в спальню и захожу следом.

— Как ты смеешь, урод? — Бросается она на меня.

Вытягиваю руки, чтобы помешать ей расцарапать мне лицо.

— Успокойся. — Прошу тихо.

— Кого сегодня трахал, а? Кого на этот раз? Которую из своих продажных баб? Нормальные ведь тебе давно не дают! — жена вопит, пытаясь прорваться через барьер моих ладоней. — На кого тратил бабки моего отца?! Отвечай! Превратил его бар в бордель!

Моя рука опускается на ее лицо быстрее, чем я успеваю подумать об этом. Мэгги резко отлетает назад, падает на кровать и инстинктивно прижимает ладонь к горящей от затрещины щеке. Она в ужасе.

— Я столько лет пахал, чтобы превратить этот сарай в доходное место, а ты мне говоришь, что трачу деньги твоего отца? Да кто бы содержал его, больного, в доме престарелых, если не я? — Делаю шаг и наклоняюсь над ней. — Ты, что ли? Да ты бы продала его бар и спустила бы эти чертовы бабки всего за неделю! А мне удалось его состояние в десятки раз преумножить! Это твоя благодарность?

— Благодарность? — Она съеживается от страха, вздрагивает, но не опускает дрожащего подбородка. — Благодарность за что? За то, что вывела тебя, убийцу, в люди? За то, что отмыла грязного трейлерного щенка? Это ты мне должен быть благодарен — не сдала тебя копам, ублюдок.

— Какая же ты все-таки дрянь, Мэгги. — Отшатываюсь назад. — Лучше бы занялась домом, пока меня нет. Или собой. Посмотри, в кого ты превратилась! Жирная, тупая лентяйка!

— Заткнись! — Она сжимает кулаки, но накинуться не решается. — Еще слово, и я на весь город буду кричать, кто ты такой! — Шипит: — Убийца! Еще только подойди к моей дочери и затронь ее своими грязными руками, и ты…

Не даю ей договорить. Разворачиваюсь и ухожу. Оставляю Мэг лежать на кровати и слышу, как в спину мне сыплются обидные слова и проклятия.

Софи сидит на стуле, закрыв уши руками. Она уже привыкла к истерикам матери. Увидев меня, дочь испуганно опускает руки и выпрямляется.

— Мы сегодня позавтракаем в кафе, малышка. Идет?

Кивает.

Подаю ей платье, помогаю переодеться и вижу свежие синяки на бледной коже — чуть выше локтя и пару на животе. Глубоко вдыхаю и выдыхаю, чтобы не сорваться. Сам виноват. Если бы чаще бывал дома, уделял им обеим больше внимания, этого бы не произошло.

Софи боязливо поглядывает в сторону спальни, откуда все еще доносятся крики, брань и звук разлетающихся по комнате предметов.

— Мама… точно не против, если мы с тобой уйдем?

— Точно. — Сжимаю зубы и поднимаю дочку на руки. Крепко обнимаю. — Не переживай, она тебя больше не тронет. Никогда.

Элли

Вдоль белой прибрежной линии стелется тишина. Даже океан, залитый солнечным светом и кажущийся абсолютно прозрачным и голубым, не издает ни звука. Все замерло в ожидании супружеской клятвы. И я, стоя здесь под увитой цветами аркой в идеальном белом платье, струящемся в пол и открывающем плечи, держа в руке маленький изящный букет и глядя на самого прекрасного мужчину на земле, чувствую себя абсолютно счастливой.

— Проживи ты хоть вечность, никто не будет любить тебя так же сильно, как люблю я. — Говорит Майкл, сделав глубокий вдох. Он ужасно волнуется. — Мое сердце отдано тебе одной. Ты давно это знаешь. Наверное, я люблю тебя даже сильнее самого себя, ведь любовь к тебе, ко всему, что ты есть, она живет в каждой клеточке моего тела, в каждой области души. Только рядом с тобой, я живу. Только рядом с тобой чувствую, что все смогу. Ты — мой солнечный свет, моя воздух, моя вселенная. Ты — моё всё. Клянусь, что буду любить тебя вечно.

Меня захлестывает волна нежности. Я словно бегу по ступеням из воздуха, но не падаю. Так легко, хорошо, светло. Это мой день. И мне безумно хочется целовать своего мужа. Долго, страстно, всю ночь. «Скорей бы церемония закончилась».

— Помнишь, как мы впервые встретились? — Говорю я, глядя в его глаза. — Наверное, не будь этой встречи, не было бы и меня. Она все изменила в моей жизни. Ровно, как и поцелуй, который мы подарили друг другу впервые. — В голове всплывают воспоминания про наш «первый раз», но я не произношу этого вслух, просто поворачиваюсь и нахожу папу среди собравшихся, и тот улыбается, вероятно, поняв, о чем я подумала. Снова смотрю в глаза Майки: — Ты исцелил меня. Ты стал моим светом. Ты как рука помощи, поданная прямо с небес для моей заблудшей души. То, что я чувствую к тебе, трудно описать словом «любовь». Ты — вся моя жизнь. Без тебя мне не нужно никакого солнца, никаких звезд или луны. С тобой я умею летать. Клянусь любить тебя, Майкл Салливан, до своего последнего вдоха.

Мы обмениваемся кольцами, целуемся, а затем принимаем поздравления от гостей. Даже его мать не сдерживает слез. Она не желала ему такой жены, как я, но все равно рада.

— Мой мальчик счастлив, это самое главное, — признается свекровь, произнося тост.

— О лучшем зяте я не мог и мечтать. — Вздыхает мой отец, поднимая бокал.

Мы с Майки кружимся в нашем первом танце и не устаем любоваться друг другом.

— Я хочу тебя, миссис Салливан, — шепчет он, прижимая меня к себе.

По мне пробегает жаркая волна. Улыбаюсь, искоса поглядывая на гостей:

— Еще пару часов, муженек. — И подмигиваю ему. — Потерпи немного.

Мы, наконец-то, живем вместе. Больше не нужно мотаться часами между штатами, чтобы повидаться. Можно сколько угодно времени проводить вдвоем и наслаждаться этим единением. Что может быть лучше?

— Может, сбежим? — Его голос ласкает мягким бархатом.

Я смеюсь, погружаясь в его объятия. Никогда мне не было так легко и хорошо.

— Не получится.

— Если я приму приглашение, — говорит он еле слышно, — мы купим квартиру на Манхеттене. Пара спален, паркетные полы, широкие окна с балконом и видом на Центральный парк. Хочешь?

— Тогда тебе придется взять ипотечный кредит, доктор Салливан. — Улыбаюсь я, рисуя в воображении нашу будущую квартирку. — Даже если сложить все наши сбережения, приплюсовать к ним подарки на свадьбу…

— Не думай об этом, просто доверься мне. — Он ведет меня в танце так же уверенно, как и по жизни.

— Хм, похоже, я удачно вышла замуж!

— Просто мне хочется, чтобы ты скорее родила мне троих… или пятерых маленьких Салливанов.

Я отстраняюсь, чтобы на секунду взглянуть в его глаза.

— Двух. — Смеюсь. — И только после того, как построю карьеру.

— Трех, — он зарывается носом в мои волосы, как хитрый рыжий кот. — К черту карьеру. Трех маленьких розовощеких карапузов!

— Ты никогда не умел торговаться. — Усмехаюсь.

— Четырех… — Мурлычет, поглаживая спину.

— Хорошо, трех! — Сдаюсь.

— Когда начнем? Сегодня? — Спрашивает игриво.

Поднимаю глаза к вечернему небу и забываю, как дышать. Вечер сегодня волшебный, вокруг такая красота — океан, свежий воздух, ласкающий кожу ветер.

— Я тебя люблю, — говорю тихо.

— Как ловко вы уходите от ответа, миссис Салливан. — Майкл кружит меня, затем останавливается. Мягко целует в губы, а потом еле слышно шепчет на ушко: — Значит, сегодня. Решено.

Но нормальной первой брачной ночи у нас не выходит, потому что умирает мой отец. О его плохом самочувствии после полуночи сообщает нам администратор отеля. Скорая, госпиталь, бессонная ночь, и, наконец, под утро нам говорят, что он в критическом состоянии — неизвестно, сколько еще протянет.

— Онкология, последняя стадия.

Что?!

Я в панике. Ничего не понимаю. Почему он ничего не сказал?

Отец крепился, ничего не рассказывал, чтобы не испортить нам праздник. Прятал обезболивающие, с трудом держался на ногах, но старался улыбаться через чудовищную боль, грызущую его изнутри.

А перед тем, как умереть, папа признался, что обещал себе дожить до того дня, когда передаст меня в надежные руки Майкла. Он взял меня за руку и попросил прощения за то, что не всегда был со мной рядом, а, когда я сказала, что люблю его, закрыл глаза и ушел со спокойной душой.

Как так?

Почему сегодня и сейчас?

Я плачу в полупустом больничном коридоре и вопрошаю Майки, как вышло так, что папа смог скрыть свою болезнь ото всех. Почему вообще уходят люди, и врачи не могут ничего с этим поделать? Что было бы, расскажи он всё нам? Смогли бы мы все предотвратить? Я, как маленькая девочка, хватаюсь за ускользающие возможности, пытаясь вернуть того, кто уже никогда не вернется.

Реву, захлебываюсь слезами, отказываюсь принимать произошедшее и успокаиваюсь только через пару часов, крепко зажатая в объятиях своего супруга. Засыпаю у него на плече и вижу какие-то сумбурные сны, вспышки воспоминаний, а потом вдруг резко вскакиваю, поняв, что происходит то, чего я так сильно боялась — нам придется вернуться домой, чтобы похоронить отца и уладить дела с имуществом. Тысячи ледяных игл впиваются в кожу при одной мысли о том, что там я могу случайно встретиться с Джимми.

Майкл

Дом мистера Кларка встречает нас тишиной и знакомыми запахами, от которых больно екает в сердце.

— Вам не обязательно останавливаться здесь, — напоминает мама. — Идем домой, и я распоряжусь, чтобы нам приготовили ужин.

— Нет, спасибо. — Ставлю чемоданы у двери и наблюдаю, как Элли, оглядываясь по сторонам, робко проходит в гостиную. — Нам будет лучше здесь.

— Что, даже не придешь в собственный дом? — Нетерпеливые нотки, которые ей удавалось сдерживать во время всей церемонии, вновь возвращаются во властный голос матери.

Я оборачиваюсь, чтобы смерить ее упрекающим взглядом:

— Мам, мы придем завтра утром, хорошо? — Тяжело вздыхаю и для пущего эффекта хмурю брови. — Нам сейчас тяжело, мы хотим побыть одни.

— Но Элли могла бы остаться здесь, если она так хочет, а ты…

Сжимаю челюсти, чтобы не взорваться, и делаю глубокий вдох:

— Элли теперь моя жена, мама. Мы не спим раздельно.

— Я поняла. — Она выдавливает улыбку. — Хотела как лучше. Ну… до завтра.

Дверь закрывается, и мы остаемся одни в доме, в котором каждый предмет мебели выглядит ровно так же, как и много лет назад. Кажется, я только вчера встал вот с этого самого дивана, прикрываясь пледом и краснея под изумленным взглядом мистера Кларка.

— Поразительно, — шепчет Элли. — Здесь ничего не изменилось.

— Да, пожалуй. — Соглашаюсь. — Даже жутковато.

Чемоданы так и остаются стоять у двери. Жена варит кофе, а я смотрю в окно на дом напротив. Улыбаюсь, вспоминая, как она забиралась ко мне в спальню под покровом ночи. И как удирала потом рано утром, сверкая голыми пятками, думая, что никто ее не замечает. Но даже почтальон, разносивший газеты, всегда был в курсе ее ночных побегов из дома. Они все осуждали нас, готов поклясться в этом, но никто даже не предполагал, насколько невинно все тогда было между нами.

— Держи, — Элли подает мне чашку с горячим напитком.

— Спасибо. — Целую ее в щеку.

Мы берем наш кофе, идем на веранду и садимся на раскладные стулья. Все в точности так, как было тогда. Тот же закат, те же запахи, тот же стрекот цикад.

— Где устроимся? — Спрашивает она, отпивая из чашки.

Жмурится, обжигаясь.

— В твоей спальне? — Предлагаю.

Накидываю ей на плечи кофту, которую она забыла в кухне.

— Я пока не знаю, хватит ли сил, чтобы войти туда. Там… там все напоминает о тех страданиях, которые я пережила. О тех днях, когда лежала в постели, сотни раз прокручивая в голове случившееся. Там больше напоминаний о Бобби, чем обо мне самой.

— Родная. — Ставлю чашку на стол, тянусь к ней, притягиваю к себе и целую в лоб. — Тогда давай ляжем в гостевой.

— Нужно еще разобрать его вещи. Решить, что оставить себе, что выбросить… — Элли растерянно смотрит на меня. — Я даже не знаю, кому сообщить о его смерти. С кем он общался в последние дни? Я была ужасной дочерью…

— Я все улажу. — Глажу ее по спине. — Церемония прощания, некролог в местную газету, договорюсь обо всем, только не волнуйся.

Она тихонько выдыхает, закрывает глаза и кладет голову на мое плечо.

— Мы продадим дом? — Спрашивает в тишине.

— Как хочешь.

— Мы его продадим. — Берет чашку, пьет кофе, затем шепчет: — Теперь у нас есть средства, чтобы добавить на квартиру на Манхеттене.

Слышу усмешку, срывающуюся с ее губ. Так недалеко и до истерики. Поглаживаю ее плечи, пытаюсь успокоить растущую в ней бурю чувств.

— Думаю, твой отец был бы не против.

— Наверное.

— Он всегда желал тебе самого лучшего.

Мы молчим. Любуемся догорающим закатом.

— Я должен буду позвать его. — Говорю, когда мы, наконец, укладываемся в гостевой комнате на первом этаже.

— Кого? — Спрашивает Элли, когда я обнимаю ее сзади.

— Ты знаешь кого. — Отвечаю я, стараясь не выдать свое волнение дрожью в голосе. — Я про Джимми.

— Да, конечно. — Соглашается она.

Утыкаюсь носом в ее шею.

— Мы с ним обязаны твоему отцу.

— Да. Знаю. — Ее грудь поднимается на глубоком вдохе. — Ты никогда мне не говорил, что произошло в ту ночь.

— Потому что не уверен, что тебе нужно знать это.

— Просто скажи. — Она поворачивается и смотрит на меня в темноте.

Не вижу глаз, но чувствую, как ее взгляд впивается в меня.

— Я… это всё я. Не знаю, как так вышло. Я просто потерял контроль. Мы думали, что все кончено, сожгли одежду, избавились от улик… Боже… Я — просто чудовище, знаю…

Но она не отталкивает меня. Прижимается крепче и тихо шепчет:

— Ты не чудовище.

Целует, а потом засыпает.

Элли

Впервые за все эти годы я вижу его на похоронах своего отца. Он появляется, когда гроб уже опускают в землю. Слежу за деревянным ящиком, который погружается на дно большой ямы, потом перевожу взгляд на живые цветы, которыми устлана по кругу могила, чувствую, как кружится голова и хватаюсь заледеневшими пальцами за локоть мужа.

А потом его голос, ничуть не изменившийся за все это время:

— Привет. — Взрывает мою реальность, заставляя потерять ориентацию в пространстве. — Простите, я опоздал.

Волнение в его голосе заставляет меня вздрогнуть. Не дышу. Мне так страшно поднять глаза, потому что я знаю, что увижу его. Столько лет представляла, как сильно он изменился, рисовала его черты в своем воображении, но все равно не угадала.

— Привет, — мой голос звучит надтреснуто, будто из него вырывается стая ворон.

Джимми совершенно другой, но это он. Его взгляд, его упрямо стиснутые губы, острый нос. Его синева в глазах, которая всегда заставляла меня терять самообладание. Я смотрю на него, словно в зеркало, и вижу там горе — оно написано в каждой морщинке и каждой черточке любимого лица. Он тоже скорбит вместе с нами.

— Мне очень жаль, Элли…

И внутри все сжимается. От этих слов. От звука собственного имени. От вида его рук, тянущихся ко мне. От такого знакомого тепла тела и мужского запаха.

И я падаю в его объятия и чувствую, как растворяется каждая клеточка моего тела. Умираю или оживаю. Не понимаю сама. Это что-то настолько невообразимое, как коснуться вдруг того, чего давно нет. Того, что потерял и не надеялся когда-либо обрести снова.

— Брат. — Звучит его низкий голос. — Соболезную.

И ощущаю, как его рука поднимается с моей спины, и как к нашему объятию присоединяется Майки. Мы стоим возле могилы моего отца и крепко держим в объятиях друг друга. Втроем.

Долго. Очень долго. Будто никого и ничего в мире больше и нет, кроме нас.

А когда мы размыкаем руки, я не могу смотреть в его глаза. Избегаю взгляда. Майкл зовет Джимми к нам в гости вечером, а мне приходится делать вид, что занята собственными мыслями. Тот молчит, словно ожидая, что могу быть против. Но я молчу. Поэтому он соглашается. И это рождает во мне новую бурю эмоций.

— Да, конечно, приходи. — Киваю я. — Посидим, поболтаем.

И впервые ощущаю какое-то странное чувство. Мне будто неловко, что я вышла замуж за его друга. Будто и не было той истории с Мэгги. Будто это я его предала.

— Тогда до вечера. — Бросает он на прощание.

Мы обмениваемся мимолетными взглядами, и оба словно недоумеваем, как допустили все то, что произошло с нами. Мы на секунду становимся влюбленными подростками, которые беззаботно смеялись и так открыто тянулись друг к другу. Мгновение промелькивает и исчезает, точно бабочка присевшая на ладонь, а потом вспорхнувшая в небеса.

А потом весь день я брожу по дому, общаясь с пришедшими выразить сожаление гостями. Говорю с сослуживцами отца, с Лилиан, с соседями и с его благодарными пациентами, а сама вижу лишь образ Джимми, все еще стоящий перед глазами: его уложенные в беспорядке каштановые волосы, красивое и мужественное лицо, горящие синевой на смуглом лице глаза и легкую небритость, придающую ему серьезности и добавляющую возраста.

А едва солнце наклоняется к горизонту, и дом пустеет, является и он сам. Решительным стуком в дверь переворачивает мою устоявшуюся жизнь с ног на голову.

— Посмотри, кто там. — Прошу мужа, делая вид, что расставление чистой посуды по местам самое важное на свете занятие.

— Конечно. — В своем обычном спокойном тоне отвечает Майки.

И мне хочется извиниться перед каждой веснушкой на его любимом лице за то, что мое сердце продолжает что-то чувствовать к другому мужчине.

— Это Джимми. — Сообщает муж, возвращаясь на кухню с бутылкой красного вина. Ставит ее на стол и смотрит мне в глаза.

— Угу. — Выдыхаю я, не скрывая от любимого человека своего волнения. Устало опускаю плечи. — Закуски осталось много. Где расположимся?

Он улыбается, понимая, кажется, мое состояние:

— Не переживай. Все будет хорошо.

Целует меня в лоб. А меня уже трясет от неясного волнения, потому что из гостиной слышатся знакомые шаги.

— Привет. — Говорит Джимми. Его появление едва не сбивает меня с ног. — Познакомься, это Элли. Она очень хорошая. Когда-то мы с ней и с дядей Майки были очень дружны.

Я не понимаю, кому он говорит это. Но тут из-за его спины показывается девчушка. Длинные светлые волосы, вьющиеся на концах, слегка вздернутый носик, пухлые губки и выразительные голубые глазищи, обрамленные длинными ресницами — совсем как у ее отца. Она похожа на куколку или на сказочную принцессу. Стоит в дверях и комкает пальцами подол синего платьица.

— Элли, это Софи, моя дочь. — Виновато (или мне показалось?) представляет ее мне Джимми.

— О… — теряюсь я, но тут же спохватываюсь: — Привет. — Жму ее маленькую ручку. Несмотря на ангельский вид, девица достаточно рослая — доходит ростом мне до груди. — Привет, Софи.

— Здравствуйте. — Смущается она, хлопая глазками.

— Ты голодна? Хочешь перекусить? — Спрашиваю.

Девчонка топчется на месте.

— Печенье с молоком?

— Ага. — Соглашается.

— Твой папа тоже любил молоко. — Улыбаюсь я.

Почему-то мне хочется расплакаться. И я предпочитаю не смотреть на застывших на пороге мужчин. Достаю молоко, наливаю в стакан, раскладываю рассыпчатое печенье на блюдце.

— Давай. Я отнесу на веранду. — Майкл берет поднос. — Пойдешь со мной? — Обращается он к малышке. — Поможешь?

— Да. — Кивает она, бросая взгляд на отца.

— Тогда бери вот эту тарелку с бутербродами. — Весело подмигивает ей мой муж.

Я не верю, что он это делает. Зачем? Нет, мне нельзя оставаться с Джимми наедине.

Но это уже происходит.

Девчонка послушно бежит за другом отца, оставляя нас двоих в кухне.

— Ты изменилась. — Джимми говорит это очень тихо.

— Да. — Отвечаю, теряясь под его взглядом. — Прошло ведь больше семи лет.

Натягиваю на онемевшие губы улыбку.

Джимми подходит ближе, и я перестаю дышать. Ощущение от его присутствия заполняет меня целиком. Оно парализует.

— Ты стала еще красивее. — Произносит он. — Невыносимо красивая Элли.

Поднимает руку, и на короткое мгновение мне кажется, что мужчина хочет погладить меня по щеке. Но вместо этого он запускает пальцы в свои волосы и растерянно улыбается.

— А ты возмужал. — Шепчу я, буквально съеживаясь.

— Спасибо. — Пожимает плечами. Вот теперь на самом деле тянется ко мне и берет мою руку в свою. — Кажется, что все было только вчера. Но все изменилось, да? Нас всегда было трое. А теперь… — От этого прикосновения у меня перестает биться сердце. Джимми касается большим пальцем гладкого ободка моего обручального кольца: — А теперь вас только двое.

Я физически чувствую, как разбивается мое сердце, но все равно сквозь слезы сбивчиво бормочу:

— Да. Теперь так. Это навсегда.

И, закусив губу, медленно отдергиваю руку.

А кожа на том месте, где он только что ее касался, продолжает гореть. Как и мои щеки, моментально вспыхнувшие под его настойчивым, бесстыжим взглядом.

Джеймс

Смотрю, как она спешно убегает, и на мое лицо выбирается радостная улыбка. Клянусь, моя жизнь будто озарилась светом — рядом с Элли я снова живой, снова чувствую, как кровь бежит по венам.

Только увидев ее смущение, увидев знакомый блеск в глазах, румянец, разливающийся по щекам, я вспомнил, чего лишился, от чего замирало сердце и разрывалась когда-то на части душа. Вспомнил, каким ощущал себя счастливым и влюбленным рядом с этой прекрасной девушкой, и каково это, когда от одного только ее взгляда мутнеет рассудок.

И это происходит со мной снова. Дыхание прерывается, по телу бегут мурашки, а состояние такое, точно прыгаешь со скалы — стремительное падение в бездну, где твоим телом правит невесомость: ноздри щекочет ее аромат, похожий на шейк из молока и розовых лепестков, пальцы почти ощущают под собой бархат ее кожи, а во рту чувствуется сладкий вкус девичьих губ.

Это божественно…

И от осознания того, что я сам однажды отказался от всего этого, грудь пронзает тупой, ноющей болью. И боль эта — единственное, что не дает мне сейчас броситься за ней, догнать, схватить в охапку и изо всех сил прижать к себе.

А еще Майкл. У которого теперь помимо моральной, есть еще и вполне законная причина считать Элли своей. Он — ее муж.

Я беру тарелки с закусками, выхожу на веранду и присоединяюсь к ним. Мы сидим под светом тусклой лампы, которую по очереди атакуют все виды насекомых, слушаем шум ветра и разговариваем о жизненных мелочах. Так обыденно и легко, словно и не было стольких лет, разделивших наши жизни на «до» и «после».

Спустя час Софи засыпает под звук нашей беседы. Я отношу ее в дом и укладываю на диване. Возвращаюсь и наливаю нам троим еще вина. Пока мы с Майки по очереди рассказываем о своих успехах, Элли кутается в теплый плед и молча слушает нас. Она смотрит то на него, то на свой бокал, и лишь изредка бросает на меня короткие, полные волнения и тревоги, взгляды.

А я… Черт возьми, я даже теряю нить разговора, постоянно перескакивая на мысли о ней. Думаю о том, что не важно, что было у нее до меня. Важно то, что мы могли бы попробовать снова. Начать все сначала. Не будь всех этих обстоятельств в виде наших жен и мужей, у нас бы точно получилось. Уверен.

А потом я вспоминаю, что недостоин ее, что мне никогда не отмыться от той грязи, в которой вымазан. И о том, что вряд ли смогу так поступить со своим другом, ведь нас столь многое связывает…

А потом почти физически вижу свои ладони на ее груди, чувствую запах и вкус ее кожи под своими губами и языком, мягкий шелк волос под пальцами. Представляю, что могу обладать ею каждую ночь, сгорая от страсти и тихой нежности. И… зверею. И понимаю, что все на свете бы продал за эту женщину: и мать, и друга, и…

— Пап, — зовет Софи. — Па-а-ап!

Она проснулась и босая пришла на веранду. И стоит сейчас передо мной, потирая кулачками веки. Обнимаю ее, сажу себе на колени и укрываю протянутым Элли пледом. Легонько качаю дочку, продолжая рассказывать друзьям какие-то истории и весело смеясь, а сам мысленно даю себе отчет в том, что, как бы ни хотел вернуть ускользнувшее от меня однажды счастье пребывания рядом с той, кому принадлежит сердце, а обстоятельства-то изменились. И на второй чаше весов стало гораздо тяжелее — теперь там помимо дружбы, еще и мой ребенок, которого совсем не хочется потерять.

— Значит, твой бизнес процветает? Я очень рад. — Майки спешит чокнуться со мной горлышком бутылки. Делает глоток пива и улыбается: — Не зря ты столько трудился, теперь уважаемый в городе человек.

Я опускаю взгляд на Софи, которая моментально уснула в тепле моих объятий, а затем пожимаю плечами:

— Чарли Андерсон бы с тобой поспорил. Для него я вор и убийца. С тех пор, как он получил значок, его главной целью стало расправиться со мной.

— Пытается тебе навредить?

— Да по мелочи. То машины моих людей шмонает, то меня самого пасёт. Частенько вижу, как он наблюдает за мной, поджидая удобного момента, чтобы подловить. Да вот только не на чем. — Убираю с дочкиного лица прядки мягких светлых волос. — На днях вообще выставил себя посмешищем. Решил нагнать страху на моих девочек…— вижу, как сжались губы, и напряглось лицо Элли, и поправляюсь: — на сотрудниц моего заведения… Устроил обыск, да только вот в клиентах оказался сам губернатор штата. Ну и встреча у них вышла, вы бы видели красное от злости лицо Чарли, когда ему пришлось извиняться и убираться прочь! Умора!

Майки смеется, а Элли переводит взгляд на бокал с красным вином, зажатый в ее руке.

— Трудно поверить, что мы с вами столько лет не виделись! — У меня щемит в груди. — Но теперь ведь всё изменится, так?

— Я не знаю, — Майки откидывается на спинку стула и смотрит на жену, — мы еще не обсуждали наши планы…

— Слушай, — перебиваю его, — в нашем госпитале нехватка хороших кадров. Думаю, тебя бы приняли туда с распростертыми объятиями. Если ты, конечно, не зазвездился там у себя, на побережье. А? Как тебе?

— Ну… — Его брови подлетают вверх.

— У нас ведь народ простой. Надеюсь, ты не забыл? Сам недавно таким был. Освоишься ты, думаю, быстро.

— Джимми, я не знаю. — Теряется он.

— Да брось. — Мне не хватает воздуха. Пытаюсь улыбаться. — Ну, куда вам ехать? Мы с вами только вновь обрели друг друга, ребят.

Прошлого не вернуть, а я все равно несу эту чушь. Потому что мне вдруг становится страшно, что он увезет от меня Элли. А я… я… я может и жил все эти годы одним ожиданием нашей встречи?

— Не молчи, Эл. — Говорю. — Ну, куда вам спешить? Поживите, подумайте. У нас тут хорошо. Я столько раз уговаривал Майки вернуться, как только он окончит учебу. Если бы ты пожелала со мной разговаривать, если бы хоть раз взяла трубку, сказал бы тебе то же самое. Лучше места на всей земле нет! Мы можем забыть прошлое, можем жить как прежде, дружить. Мне очень вас не хватает. У меня ведь никого больше нет!

Я запинаюсь не потому, что понимаю, что в попытке ухватиться за тончайшую соломинку начинаю нести чушь, а потому что Элли вдруг меняется в лице. Она выпрямляется и подается вперед:

— Если бы я что?

Прикусываю губу.

— Если бы ты не отказывалась говорить со мной, — срывается с языка.

Я знал, что не стою даже ее мизинца. Знал, что ничего не смогу исправить, даже не пытался все вернуть. Просто хотел извиниться. Но она не хотела слушать, и правильно делала. Я не заслужил того, чтобы мне отвечали.

— Но мы можем попробовать забыть все старые обиды. — Предлагаю.

— Я что? — Ее глаза распахиваются шире. На пару секунд Элли застывает с открытым ртом, затем хмурится и поворачивается к Майклу: — Что это значит, Майки?

Друг тяжело вздыхает, но выдерживает ее взгляд. Он ставит бутылку на столик и тихо отвечает:

— Да. Он звонил. И мы разговаривали. Я сказал, что ты не хочешь с ним говорить. Ты ведь не хотела? — Уголки его губ дрожат, растягиваясь в виноватой улыбке. — Прости, что не рассказал тебе. Что решил это за тебя.

— Как ты мог? — Подскакивает Элли.

— Вот так. — Голос Майкла спокоен. — А что бы это изменило?

— Что? — Она словно задыхается, подбирая слова. Качает головой. — Я… я не знаю, что. Но ты не мог мне не сказать!

С грохотом она ставит бокал на столик. Капли вина подпрыгивают и оседают на поверхности столешницы. Элли это мало волнует, она в растерянности и в бешенстве одновременно кричит:

— Ты меня обманул!

— Ребята. — Тихо прошу я. — Да все нормально. — Прижимаю к груди дочь, которая начинает ворочаться от гневного вскрика Элли. — Я не в обиде. Честно. Майки все правильно сделал.

— Что бы это изменило, Элли? — Майкл встает. Даже в тени лампы видно, как по россыпи веснушек расползаются красные пятна на его лице. — Скажи мне честно.

— Я. Не. Знаю! — Она мотает головой так, словно не узнает его.

Мне тоже приходится встать и отставить бутылку на столик. Я поворачиваюсь к Элли:

— Не кипятись. Я звонил всего пару раз. Просто хотел извиниться. Твой муж все сделал правильно. У меня не было права…

— Как ты мог? — тихо произносит она, не глядя на меня.

Ее руки дрожат.

— Я боролся за свое счастье. — Майкл держит удар. — Я хотя бы что-то делал, чтобы не потерять тебя, в то время, как он… — он осекается.

— Да всё правильно. — Соглашаюсь. — Говори, как есть. Я сам просрал все свои шансы.

— Трус… — Элли проводит ладонями по лицу. Она мечется, желая уйти, но Майкл преграждает ей дорогу. — Я имела право знать! — И жалобно: — Это ничего бы не изменило. — Она бросает взгляд на меня, затем снова впивается в него глазами. — Ничего бы не изменило. Но ты должен был мне сказать!

Повисшую под темным небом тишину раскалывает дверной звонок.

— Я открою, — высвободив запястье из его руки, Элли убегает в гостиную.

— Прости, брат. — Я опускаюсь обратно в кресло. — Она твоя жена, я не хочу опять делить ее. Опять возвращаться к этому всему. Все давно уже решено. Между нами, вами… И ты все делал правильно.

— Нет. — Майкл отворачивается. — Неправильно.

— Я пришел не ссориться. — Покачиваю дочку на руках. — Элли отойдет, и у вас все будет хорошо. Хочешь, я сейчас свалю и больше никогда не появлюсь?

Слышится его усмешка. Друг подходит и садится рядом на стул. Долго смотрит мне в глаза, затем говорит:

— Не надо было нам сюда возвращаться. — Хлопает меня по плечу. — Но зато всё встает на свои места.

Вижу, зла не держит.

Сзади раздается торопливый и звонкий стук каблучков.

— Вот где он, мой благоверный!

Оборачиваюсь к двери и вижу Мэгги. Она разодета в пух и прах, обильно накрашена и пьяна. Еле стоит на ногах, небрежно откидывает назад иссиня-черные волосы и улыбается.

Не успеваю я брезгливо поморщиться, как она окидывает веранду удивленным взглядом и громко восклицает:

— Какое чудесное место для воссоединения нашей прекрасной троицы! Тишина, ночь, задушевные разговоры под бокальчик вина. — Она качает головой, разглядывая закуски на столе, затем, пошатываясь, упирает руки в бока. — Ну, что, примете меня в свою компанию? А? Или опять буду лишней?

— Присаживайся, Мэгги, — голос Элли звенит тонким колокольчиком. — Дорогой, — обращается к Майки, — налей девушке вина, пожалуйста.

— Как это мило, благодарю! — Жена поворачивается ко мне и прищуривается. — А то мой-то, едва услышал, что его бывшая зазноба в городе, сразу побросал все дела и помчался к ней. Какой нетерпеливый!

— Мэгги, перестань. — Прошу я, вставая.

— Не затыкай мне рот. — Буквально выплевывает она в мою сторону, кривясь от злости. — Больше я молчать не буду.

— Прекрати, я сказал. Не устраивай скандала при Софи.

— Ты и ребенка сюда притащил! — Восклицает, словно только что увидев дочь. — Ладно, эта тряпка, — указывает она в сторону друга, — будет спокойно смотреть, как ты трахаешь его подружку, а ребенок мой в чем виноват? Она уже и так достаточно насмотрелась на похождения своего папашки по всем местным шлюхам!

— Мэгги. — Не сдается Элли. — Послушай, ты все неправильно…

Но ее речь прерывает резкий рывок моей женушки к столу. Мэг налетает безумным ураганом и одним движением рук резко сбрасывает со стола всю посуду и напитки. Нас оглушает звон бьющегося стекла.

— Я лучше сдохну, но тебе его не отдам, поняла?! — Орет она на вздрогнувшую от испуга Элли. — У нас семья, ребенок, что тебе еще нужно?! Зачем ты приехала?!

Майкл бросается вперед, чтобы защитить свою супругу, на которую Мэгги тычет накрашенным длинным ногтем. Он закрывает Элли своим телом.

— Так всё, хватит. — Взрываюсь я.

Софи на моих руках хлопает от страха ресницами и озирается по сторонам.

— Потаскуха… — Шипит Мэг. — Развратница…

— Покинь мой дом, пожалуйста. — Терпеливо просит Элли. — Иначе, я за себя не ручаюсь. Еще одно слово, и мое терпение лопнет.

— Лживая тварь… собака на сене!

— Прости, она не в себе. — Бормочу я, хватая за руку и выталкивая Мэгги за дверь.

Софи начинает плакать.

— Я уйду, но вот его ты не получишь! — Бросает на ходу жена, ковыляя к двери. — Никто не будет смеяться надо мной.

— Прости ради Бога, что так вышло. — Извиняюсь перед Майки, который в полнейшем шоке идет закрывать за нами дверь.

Мэгги продолжает изрыгать проклятия, даже выйдя во двор.

— Все нормально. — Хмурится друг. Кивает на заходящуюся в плаче Софи, которая крепко обхватила меня за шею и не отпускает. — Успокой дочку.

— Обязательно. — Вижу стоящую за его спиной Элли, в ужасе обхватившую себя руками, и пожимаю плечами: — Прости, Эл.

— Ничего страшного. — Отвечает еле слышно.

Разворачиваюсь, спускаюсь по ступеням и быстро иду к машине. Мэгги уже там, она закуривает, опираясь локтем на кузов автомобиля:

— Таскаешься за ней, как за течной сукой.— Затягивается и цедит сквозь зубы. — Позорище!

Меня и дочку обдает волной сизого дыма.

— Заткнула бы ты лучше пасть. — Открываю дверцу машины. — Если бы не Софи, не сдержался бы.

— Опять вломил бы? У всех на виду?

Жена смачно харкает на тротуар, затем забирается на пассажирское сидение и хлопает дверью так, что у меня закладывает в ушах.

На мгновение передо мной снова возникает лицо Элли. Пылающее, отчаянное, растерянное. Оно как бурлящая река, чьи потоки снова уносят меня прочь от реальности. Закрываю глаза и снова вижу его. Ласковые глаза, мягкие губы, искреннюю улыбку. Вдыхаю и выдыхаю, пытаясь контролировать свое дыхание, чтобы успокоиться. Это легче, чем контролировать собственную жизнь. Но тоже не получается, как ни старайся.

Элли

Дверь закрывается, я разворачиваюсь и, не дожидаясь, когда он подойдет, чтобы начать бессмысленный разговор, ухожу прочь. Поднимаюсь наверх, принимаю душ и остервенело растираю кожу полотенцем. Я больше не похожа на готовую взорваться гранату, но все равно раскалена почти до предела.

Спускаюсь вниз, разрываю гостиную на куски одним взглядом и тяжело выдыхаю, когда не нахожу Майкла нигде поблизости. Где же он?

Выхожу на ночной воздух. На веранде прибрано: стол чист, пепельница пуста, даже стулья задвинуты к столу. Стою, вдыхаю тишину и прохладу. Прокручиваю в памяти встречу с Джимми, Софи и Мэгги. Удивительно, как такой милый и спокойный ребенок мог вырасти у этой истеричной дамочки? Малышка хлопала глазками и так трогательно цеплялась в поисках успокоения за шею отца, пока ее мать вопила, как недорезанная, что мне стало ужасно ее жалко.

Я качаю головой.

И вот на эту женщину, на Мэгги, он когда-то променял меня? Да уж. Хотя… Пышные формы, легкодоступность, веселый, разбитной нрав это как раз то, что нужно для непритязательного, простоватого парня из неблагополучной семьи. К тому же, по словам Мэг, Джимми и сейчас не обходит своим вниманием женский пол. Вряд ли у меня хватило бы сил выносить подобное. Даже не знай я достоверно о его похождениях, наверняка, сошла бы с ума от одних только ядовитых сомнений.

Возвращаюсь в дом, запираю двери и в полной темноте направляюсь в гостевую спальню. Внутри тихо, но постель не тронута. Майкл сидит в кресле — вижу его очертания. Ноги вытянуты, спина напряжена, кулаком он подпирает подбородок. Молчит. Выучил за столько лет, что начни он со мной спорить и что-то доказывать, нарвется лишь на выстроенную мной в ответ глухую стену. Поэтому дает мне возможность остыть и не двигается.

И я тоже не начинаю никаких разговоров. Мне они ни к чему.

Сажусь на край кровати, вынимаю заколку, распускаю волосы. Развязываю халат, освобождаю сначала плечи, затем снимаю его полностью и убираю на стул. Забираюсь под одеяло и утыкаюсь щекой в подушку. Прохлада простыней немного остужает мой пыл, и по телу разбегаются мурашки. Я ворочаюсь, затихаю и прислушиваюсь к тишине. Она меня беспокоит. Мне хочется, чтобы он скорее лег рядом и согрел меня, но Майкл не торопится, ведь в комнате поселился незримый образ Джимми, который ворвался в нашу жизнь и снова встал между нами. И мы оба это чувствуем.

— Элли, — наконец, слышится его голос.

Скрип старого кресла, тихие шаги. Кровать прогибается под его весом.

Я молчу.

— Ты вправе сердиться на меня. Но я сделал то, что сделал.

Закрываю глаза и считаю собственные вдохи и выдохи. Слышу, как он раздевается, затем замирает и шепчет:

— Наверное, мне лучше уйти, да?

Не произношу ни звука.

— А знаешь что? Не пойду я никуда. — Он устало валится на кровать рядом со мной. — Всё всегда было сложно, потому что вы оба — мои друзья. Я отходил в сторону, но проблемы это не решало. Надо было тебе сказать тогда, что Джимми звонил и хотел объясниться с тобой, но я принял решение бороться за свое счастье, понимаешь? Я решил, что не отдам тебя ему. Больше никогда. И сейчас не стану этого делать. Мне жутко все это надоело, Эл. Слышишь меня? Я тебя ему не отдам.

Чувствую, как его рука крадется по простыне и останавливается на моей спине. Дергаю плечом и сбрасываю ее, но она возвращается снова.

— Элли…

Делаю еще одно движение, давая понять, что не хочу с ним разговаривать.

— Эл.

Не оборачиваюсь. Его горячие пальцы вновь оказываются на мне — уже на талии. Они вышагивают по моей коже, поднимаясь вверх, к груди. Я ужасно зла, но мне теперь хочется рассмеяться. Невозможно долго злиться на того, кого всем сердцем любишь, особенно, когда понимаешь каждый его поступок.

— Элли, — горячее дыхание обжигает мой затылок.

— Отстань.

— Милая…

— Я так зла, что могу свернуть тебе шею.

— Тогда я разрешаю тебе это сделать.

Его руки обхватывают меня и крепко сжимают. Вырываюсь и поворачиваюсь к нему. Майкл замирает. Не вижу в темноте его лица, но и так знаю каждую черточку, каждую веснушку и родинку. Помню блеск бездонных зеленых глаз с поволокой, широкую улыбку и мягкие губы, которые хочется целовать, не отрываясь. Медленно провожу пальцами по его щеке, затем опускаю руки и с силой толкаю его в грудь.

— А-а, — стонет он, — ну, за что?

— За что? — Я сажусь на постели, подтягиваю к себе одеяло. — Ты еще спрашиваешь, за что?

Он садится, наваливается на изголовье кровати и вытягивает ноги.

— Прости, Элли. — Взъерошивает свои волосы. — Надо было сказать тебе про его звонки. Тогда еще было не поздно. Если бы не мой эгоизм, ты обрела бы свою истинную любовь.

У меня внутри все обрывается.

— Истинную? Почему ты думаешь? Ох… Я никогда не любила его больше тебя, Майкл! — Хватаю ртом воздух.

— Возможно, ты обманываешь себя. — Хмурится он.

— О, Боже… Майки… — Впиваюсь пальцами в одеяло, закутываюсь в него чуть ли не с головой. — Как ты вообще мог подумать, что этот разговор что-то изменил бы в наших с тобой отношениях? Я просто хотела бы знать, что он собирался сказать мне. Это было важно, потому что я хранила в своем сердце обиду на него.

— Я просто думал, что время все поставит на свои места. — Его голос звучит надломлено. — Но сегодня понял, что так это не работает. То, что между вами, оно все равно никуда не денется. Даже спустя два десятка лет.

Кровь бросается мне в лицо.

— Всё не так. — Соскакиваю с кровати и едва не падаю, потому что одеяло путается в ногах.

— Так. Но я понимаю. — Разводит руками. — Чувства просто так не выкинешь.

— В этом ты прав. — Обхожу кровать и мумией, завернутой в одеяло, падаю рядом с ним.

— Ты думаешь о нем? — Тихо спрашивает Майкл.

— Думаю.

— Вот видишь. — Улыбается.

— Только это не любовь, Майки. Это просто отголоски того, что я когда-то ощущала по отношению к нему. Если ты хочешь, чтобы я убила внутри себя все чувства к Джимми, то ничего не выйдет. Нет. Я не смогу оставаться полностью безразличной к нему. Никогда.

— Значит, ты все-таки что-то чувствуешь?

— Конечно. Но я ведь твоя жена. — Подставляю ему руку к лицу и указываю на безымянный палец. — Жена, понимаешь? И я никогда бы не вышла за тебя, если бы не любила. И можешь не волноваться, что когда-то передумаю. Этого не будет. Есть только ты и я. Навсегда.

— Нет, не обманывай себя. — Поджимает губы.

Я отшатываюсь.

— Знаешь что? — Вскакиваю. — Иди-ка ты к черту! Я буду сколько угодно уговаривать тебя, что люблю и хочу быть с тобой, а тебе все равно проще отдать меня ему, так?

— Я просто не хочу удерживать тебя насильно. — Он встает и подается за мной. — Если ты по-прежнему любишь его…

— О, прекрати, — я отшвыриваю одеяло и достаю свое белье из чемодана.

— Я оставлю вас в покое. Не хочу быть третьим лишним.

Оборачиваюсь:

— Значит, ты для этого скрыл от меня его звонки, что бы теперь вот так отказаться от меня? От своей жены? Майкл, ты в своем уме?

Он перехватывает мои руки:

— Я просто хочу, чтобы было так, как лучше тебе!

Выдергиваю их:

— Этот разговор просто бессмысленный! — Пытаюсь надеть трусы. — Да, мне нелегко находиться рядом с ним. Да, я не камень, я все еще помню, как металась между вами, причиняя боль обоим. Но, черт возьми, я давно определилась! Выбрала! Я давала тебе клятвы!

— Элли!

— Так трудно понять, что я люблю тебя? Что жить без тебя не могу? — Тянусь к бюстгальтеру, когда его руки вдруг выхватывают у меня белье и отшвыривают подальше.

— Ну, прости…

— Сколько еще будешь во мне сомневаться?

Обнимает, не обращая внимания на мое сопротивление, крепко прижимает к своему горячему телу.

— Прости.

— Да не нужен он мне, не нужен. — Отталкиваю его от себя. — Я давно не выбираю между вами, а ты… Черт, да это обидно… и еще как…

— Ладно, уговорила. — Подхватывает меня и швыряет на кровать.

— Руки убери, всё, я ухожу!

— Нет. — Наклоняется и стаскивает с меня трусы. — Скажи еще раз, что любишь.

Сопротивляюсь:

— Бесполезно! Даже не пытайся меня соблазнить, я в бешенстве! Ай, отстань. Ой. О…

Майкл накрывает мои губы яростным поцелуем. Наваливается сверху. Его теплые руки ласкают мою грудь, гладят бедра, вызывая приятное покалывание на коже. Я отвечаю со всей страстью, на которую только способна, и призрак Джимми окончательно покидает мою голову и сердце. Его больше нет. Есть только мы. Я и Майкл. Здесь и сейчас. И совершенно не важно, что было до этого.

Остервенело вцепляюсь в него, будто от этого зависит вся моя жизнь. Впиваюсь ногтями в кожу спины, под которой туго перекатываются напряженные мышцы. Майкл второпях покрывает жадными поцелуями мою шею и возвращается, чтобы выдохнуть мне в губы мое имя. Я растворяюсь в нем — это самое возбуждающее, что может шептать мужчина любимой женщине в момент страсти.

Мне нравится слышать, как тяжело он дышит. Нравится, как остро и ярко реагирует мое тело на его настойчивые ласки. Я подаюсь навстречу, когда чувствую, как его пальцы скользят вниз и вторгаются между моих ног. Стону все громче, выгибаюсь и теряю остатки контроля, ощущая, как горячий член в полной боевой готовности прижимается к моему бедру.

— Майки…

Но он не торопится. Дразнит языком мои соски, затвердевшие и буквально просящиеся к нему в рот. Целует их, гладит, чуть прикусывает и оттягивает, заставляя меня стонать в голос. И звуки моих страданий, отталкиваясь от высоких стен, разносятся по пустому дому.

Разочарованно прикусываю губы, когда он убирает руку, не позволяя мне кончить от одних его прикосновений. Дышу часто, не находя себе места, хватаюсь руками за простыни, потому что нахлынувшая вдруг волна сладкой дрожи неумолимо отступает. И тогда он разводит мои ноги и врывается на всю глубину. Резко, мощно, без предупреждения.

Обхватываю его спину, прижимаю к себе, и отдаюсь ощущениям, которые вызывают его глубокие, настойчивые толчки. Выгибаюсь и кричу, потому что оргазм, который меня тут же накрывает, бурный, долгий и почти сумасшедший по своей силе. Майкл целует меня дрожащую и почти обессиленную, продолжая ритмично двигаться, и каждое его движение равноценно пытке, потому что рождает во мне новое желание.

Заглядываю в его лицо. В глазах мужа плещутся горячая страсть и бесконечная нежность. Держусь за него крепче, и нас обоих постепенно захватывает вибрирующая, раскаленная дрожь. Он кончает, глядя мне прямо в глаза и ловя каждую эмоцию. Слушает и слышит мое тело. Проникает еще теснее, плотнее и глубже, подхватывая меня с собой. И я погружаюсь в ласковое, обволакивающее, откровенное тепло уже во второй раз — теперь с ним вместе.

Это приятно до боли. Тело, напряженное, как камень, взрывается тысячами искр, и удовольствие пронзает меня насквозь. Мы становимся одним целым. Огненной волной мне передается и дрожь Майкла. Он рычит, стискивая мои бедра, а затем медленно обмякает и обессиленно опускается на меня. И эта тяжесть, не дающая вдохнуть в полную силу, она как самая ценная награда.

Прикусываю мочку его уха. Муж поднимается, удерживая на локтях вес собственного тела. Долго смотрит на меня, затем страстно целует в губы. А я провожу руками по его влажной от пота спине и притягиваю к себе сильнее. Все еще чувствую его внутри себя. Не хочется терять это ощущение единения, нашу незримую связь.

Как бы не сложились обстоятельства, я в любом случае выбрала бы того, кому Я нужнее всего остального. Для жизни это в миллион раз важнее. Поверьте. Чтобы кто-то безумно тебя любил. Чтобы ты ему была нужна, как воздух. Чтобы без тебя никак. Честно. Ведь это так редко случается в этом мире.

Джимми — мое наваждение, ослепительная вспышка страсти, затмевающая разум. С ним бы вышло ярко, но коротко. Потому что помимо единения тел, физической химии, в отношениях должно присутствовать и немного магии: единения душ и мыслей, характеров и стремлений, а это гораздо глубже и труднее для человеческого понимания. Всегда более искреннее, редкое, настоящее, только оно имеет право зваться любовью.

Именно это я чувствую к моему Майклу.

Майкл

— Щекотно.

— Нет же.

— Говорю, мне щекотно. — Смеюсь.

— Вовсе нет. — Продолжает водить рукой по моей груди.

— Мне. Щекотно. — Перехватываю ее руку и целую по очереди каждый пальчик.

— Ах, вот в чем дело. — Смеется в подушку Элли. — Тебе щекотно.

Она лежит с закрытыми глазами. Помятая, сонная, очень утренняя. Ее темные волосы с осветленными прядками спокойные, как тихая речка вокруг головы — разметались по подушке, изогнувшись широкой и длинной шелковой лентой. Элли нежится, отбирая у сна еще пару минуточек, и улыбается, словно досматривает одно из сновидений. Это что-то хорошее и приятное. Потому что обычно я слышу, как внутри нее кричат и машут крыльями тревожные птицы, а сегодня там светло и тихо, ее мысли максимально спокойны и прозрачны.

— Кофе. — Бормочет она, когда я поднимаюсь с постели.

Оборачиваюсь. Не спит. Приоткрыла одно веко и скользит глазом по моей фигуре.

— Что? — Улыбаюсь.

— Я буду кофе. — Ее голос после сна скрипучий и низкий.

Это так сексуально, что мне хочется вернуться в кровать.

— Хорошо. — Киваю.

— Классная задница. — Теперь открыты оба глаза.

— Спасибо. — Оглядываю комнату в поисках своих боксеров.

— Дашь потрогать? — И смеется, закутываясь в одеяло.

К черту трусы. Я возвращаюсь в постель. Целую ее заспанную. Глажу теплую кожу прохладными ладонями и наслаждаюсь тем, как на ней рождаются тысячи мурашек. Мы занимаемся любовью медленно, без единого звука. Никуда не торопясь.

Зарываюсь в ее волосы, вбираю в себя ее дрожь. Мы дышим в унисон. Я вдыхаю ее всю с невероятным счастьем. Нас накрывает треском электричества и горячими волнами. Мы умираем, налетая друг на друга, касаемся, тремся руками, ногами, плечами, притягиваемся точно магниты и снова оживаем. Раскачиваемся, крутимся, подлетаем в воздух и снова приземляемся на грешную землю. Ненасытно, жадно, больно. Мы пожираем друг друга. Таем. Не слышим ничего вокруг. Переживаем землетрясение.

А потом долго валяемся на мятых простынях, обнявшись и переплетя наши ноги и руки.

— Нужно оставить все дела поверенному и уехать отсюда. — Говорит Элли, рисуя пальцем завитушки на моем животе.

Эти движения меня возбуждают. Снова.

— Так и сделаем. — Отвечаю.

— Мы выросли из этой дружбы, из этого дома и этого города. Нас здесь больше ничего не держит.

— Прощаемся без сожалений, — улыбаюсь я.

Элли встает, убирает волосы в хвост, надевает короткий красный сарафан. Ее грациозными движениями можно любоваться бесконечно, что я и делаю, ленясь подниматься с постели.

— Я — страшный сон твоей матери. — Смеется она, выглядывая в окно.

— Для нее любая девушка потенциальная соперница. Просто она очень зациклена на мне.

Элли приветственно машет кому-то. Значит, матушка уже на своем посту — у окна.

— Главное, не стать такой же наседкой с собственными детьми. — Цедит она сквозь зубы, натужно улыбаясь моей маме.

Спешит отойти от окна. Ее передергивает.

— Хорошо, что ты так спокойно на все это реагируешь.

— Мне просто насрать. Ее ведь не исправишь. У всех свои тараканы. — Она пожимает плечами. — Позавтракаем, мистер Салливан?

Одаривает меня многозначительным взглядом.

— Я бы предпочел не покидать постели в свой медовый месяц. — Вижу, как ползут вверх ее брови, и смеюсь: — Но если вы настаиваете, миссис Салливан, то завтрак тоже сойдет.

Мы идем на кухню, готовим, затем едим вместе. Элли приносит с чердака и из кабинета отца старые вещи и документы, мы долго раскладываем их, сортируем. Пересматриваем старые фотографии, вспоминаем, какими юными и забавными были. Корчим друг другу рожи, выпучиваем глаза, смеемся, толкаемся. А потом жена случайно находит письмо, вложенное в записную книжку, в котором ее отец винится в том, что проник ночью в палату к Бобби и сделал ему смертельную инъекцию. Он просит в нем прощения и напоминает о том, что каждый поступок имеет свои последствия, и его болезнь тому доказательство — она как кара за совершенное им возмездие.

И мы застываем в ошеломлении, а потом торопливо сжигаем пожелтевший клочок бумаги. И плачем. Элли ревет, а я, дрожа от нахлынувших воспоминаний, обнимаю и пытаюсь ее успокоить. Сидя на полу в гостиной среди разбросанных кругом бумаг, мы снова и снова переживаем все произошедшее. Она — снова беззащитная девчонка с поруганной честью, а я мальчишка, винящий себя в том, что не смог ее защитить.

Клянусь, я почти ощущаю едкий запах его крови на своих руках. Чувствую, как давит кусок железа, продетый сквозь пальцы, слышу, как ломаются кости черепа Бобби, как они противно хрустят под костяшками моих пальцев. Мне дурно и страшно. Опять пахнет землей и болотной тиной. Я вижу ту яму, в которую мы зарыли улики нашего преступления. И мне снова становится страшно, что кто-то однажды найдет ее. Как нашел бы я. Даже в темноте и с закрытыми глазами. Как ищейка — по одному только запаху запекшейся крови, оставшейся на немых свидетелях моего зверства.

Отвлекает нас от тяжелых дум звонок в дверь.

— Я открою. — Говорю жене.

Усаживаю ее на диван. Элли кивает, вздрагивая и размазывая слезы по щекам.

Поправляю прическу, небрежно повозив пальцами по шевелюре, отдергиваю футболку и спешу к двери. На пороге странная дама: худая, черноглазая, с надутыми и чересчур напомаженными губами. Она определенно кажется мне знакомой, даже и не знаю почему. Но вспомнить ее не могу.

— Добрый день, — тянет руку в бархатной перчатке.

Пожимаю.

— И вам всего хорошего. Чем могу?

— Вы должно быть… — она расплывается в улыбке. — Распорядитель?

— Э… нет.

— Коллега покойного? Сосед?

Бросаю взгляд на дом напротив и пожимаю плечами:

— И да, и нет. Меня зовут Майкл, я…

Женщина бесцеремонно отодвигает меня плечом и проходит в дом:

— Замечательно.

— Подождите, а вы кто?

— Меня зовут Сильвия, я — хозяйка этого дома.

Закрываю дверь и направляюсь следом за незнакомкой.

— Что, простите?

— Вы можете быть свободны, Майкл. Спасибо, что присмотрели за домом. Жаль, я не успела к похоронам, но, думаю, ничего интересного не пропустила.

Вижу, как Элли поднимается с дивана, и женщина замирает в нерешительности. Звонкое цоканье каблучков по паркету обрывается, сменяясь наигранным вздохом. Сильвия прижимает сумочку к груди:

— Элис!

— М… мама? — Лицо жены вытягивается.

Женщина бросается к ней и крепко сжимает в объятиях:

— Как ты выросла! Какая красавица! — Она отстраняется и оглядывает ее с ног до головы. — Ничего себе, я с трудом тебя узнала.

Элли кивает. Она все еще стоит с поднятыми руками, не зная, как стоит реагировать на появление в доме родственницы.

— Прошло много лет. — Тихо произносит она, принимая отстраненный, холодный вид и выпрямляя спину. — Мы долго не виделись.

— Какая утрата, да? Мне так жаль твоего папочку! — Незваная гостья взглядом бывалой хищницы окидывает убранство дома. — Он слишком много работал, это его и сгубило.

— У него был рак. Четвертая стадия. — Сухо говорит Элли.

Костяшки ее пальцев белеют от напряжения.

— Вот я и говорю. — Улыбается женщина. — Слишком много работы.

— Хотите кофе? — Предлагаю я ей. — Или, может, чай? Или чего-нибудь покрепче?

Она оборачивается и смеряет меня надменным взглядом:

— Кто вы? Вы так и не сказали.

Учтиво улыбаюсь:

— Майкл Салливан. Муж вашей дочери.

Глаза женщины округляются в изумлении. Она снова прижимает сумочку к груди.

Через двадцать минут мы сидим в столовой. Пьем кофе.

— Очень рада, что ты вышла замуж, дочка. Жаль, не получила от тебя приглашения на свадьбу, иначе бы обязательно приехала.

Элли не шелохнется.

— Я не отправляла тебе приглашение.

Сильвия теряется, но тут же нацепляет дежурную улыбку:

— Наверное, ты звонила, но мне не сообщили.

— Нет, я не звонила. — Спокойно отвечает жена. На ее лице никаких эмоций. — Я не хотела, чтобы ты приезжала.

— Но почему? — Удивление кажется абсолютно искренним.

Элли впивается взглядом в красные разводы помады на чашке матери:

— Потому что тебя никогда не было рядом, когда ты была мне нужна. Ты вышвырнула меня из своей жизни, как ненужную, старую вещь, которая могла помешать тебе в новой жизни. Ты не приехала даже тогда, когда я едва не умерла, когда лежала в больнице после… после… жестокого изнасилования. Так зачем теперь? — Ее губы дрожат. — Зачем теперь ты мне? Кто ты, вообще, такая?

— Сливки? — Подвигаю к женщине коробочку.

Она хлопает длинными ресницами и громко сглатывает. Ее лицо хмурится.

— Элли, тебе нужно отдохнуть. — Сильвия неприлично громко шмыгает носом, лезет в сумочку, достает оттуда носовой платок и прикладывает к совершенно сухим глазам. — Милая, ты так настрадалась. Не думала, что смерть отца на тебя так повлияет, но ты должна знать: я здесь, я с тобой, вместе мы со всем справимся.

— Ты о чем? — Таращится на нее Элли.

Женщина принимается обмахиваться платком, словно ей не хватает воздуха. Отодвигает от себя чашку с кофе.

— Конечно же, он настроил тебя против меня. По-другому и не могло быть. — Она откладывает платок в сторону и тянется к дочери. — Твой отец не давал мне видеться с тобой. Это очень жестоко. Он всегда был таким ужасным… — Кладет руку поверх ладони Элли и похлопывает.

— Мой отец был хорошим человеком. — Элли выдергивает руку, словно обжегшись. — Да, у него было мало времени, чтобы заниматься мной, он много работал. Да, он не хотел, чтобы мы с тобой виделись, но только потому, чтобы уберечь меня от разочарований. Тебе ведь всегда было плевать на меня!

— Моя милая девочка, — женщина качает головой. — Что же он с тобой сделал? Ты так напряжена. Ненавидишь меня. Но ничего, мы справимся. Мы найдем выход из этой ситуации. Теперь, когда его нет, меж нами никаких преград. Мы продадим этот дом, и больше ничего не будем напоминать об этом страшном человеке, о тиране, который не давал жить нам обеим.

— Мы что сделаем? — Морщит лоб моя жена. — Продадим дом? А почему мы?

— Не волнуйся, Элис, ты сейчас в истерическом состоянии, поэтому я позабочусь обо всем сама. — Уверяет женщина. — Тебе не придется возиться с бумагами, не волнуйся. — Она встает. — Я все сделаю сама.

— Вот для чего ты приехала… — И без того разгоряченные щеки Элли вспыхивают еще ярче. — Быстро же ты прознала о его кончине. Прилетела сюда, чтобы прибрать к рукам папино имущество? — Она поднимается со стула и оказывается прямо напротив так похожей на нее женщины.

— А что в этом такого? — С энтузиазмом вещает Сильвия. Лицемерно улыбается. — Я и так слишком долго ждала, чтобы забрать своё.

— Убирайся! — Моя жена указывает на выход.

— Элис…

— Я сказала, убирайся! — Она хватает со стола бархатные перчатки и буквально впихивает их в руки матери. — Вы с отцом давно в разводе, не знаю, на что ты собираешься претендовать? Это мерзко!

— Я не наивная молодая дурочка, какой была когда-то. — С каменным лицом женщина натягивает перчатки. — Твой отец развелся со мной, но все эти годы присылал чеки. По закону штата он был обязан делать это, пока я не выйду замуж повторно. — Она берет сумочку и пожимает плечами. — А замуж я официально так и не вышла. Так что, милая, я потеряла того, кто содержал меня. И мой адвокат убежден, что у меня хорошие шансы…

— Вон! — Вдруг вскрикивает Элли.

Вдыхает, выдыхает и закрывает глаза, чтобы не видеть ее.

Сильвия отшатывается и хватается за стену, чтобы не упасть.

— Вся в отца… Его воспитание окончательно тебя испортило! Кто бы мог подумать. Не уважать собственную мать. Выгонять из дома…

— Не заставляйте ее просить вас дважды. — Спокойно говорю я. — Выход там. — Показываю жестом.

Пару секунд она мешкает, затем разворачивается на каблуках и уходит с такой ленцой, будто никуда не спешит. А, может, ей просто некуда идти в этом городе, и она надеялась сэкономить на мотеле.

— Зря Элис так… — Произносит Сильвия у двери.

Обиженно поджимает губы.

— Возможно. — Ухмыляюсь я. — Но вероятнее всего, вы это заслужили.

— Хам! — Она разворачивается, выходит и хватается за дверь, чтобы, как следует, ею громыхнуть.

Но я лишаю ее этого удовольствия, перехватываю дверное полотно и удерживаю пальцами. Женщина тянет на себя, старается, но потом резко отпускает, заставляя меня инстинктивно пошатнуться. Ехидно улыбается — похоже, она довольна и этой мелочью.

— Расстроилась? — Спрашиваю Элли, возвращаясь в гостиную.

Жена сидит на краешке дивана, накрыв ладонями пылающие щеки. Ее ощутимо потряхивает.

— И да, и нет. — Она с удовольствием ныряет в мои объятия. — Пришел какой-то чужой человек, стал что-то требовать. — Всхлипывает. — Я больше удивилась ее наглости.

— Вряд ли эта дама может рассчитывать на многое. Скорее, ее расчет был на то, что ты ничего в таких делах не смыслишь. Хотела взять тебя в оборот, уболтать. — Раскачиваюсь из стороны в сторону, глажу ее спину. — Мы найдем юриста, проконсультируемся. Все будет хорошо.

— Возможно, не придется. — Элли утыкается лбом в мою грудь. — Вчера звонили из нотариальной конторы. Приглашали меня на оглашение завещания. Раз мать не в курсе, то, скорее всего, ее имени там нет. Думаю, отец знал, на что она способна, и все предусмотрел.

— Хорошо бы. — Прижимаю ее к себе крепче.

Джеймс

— Не переживай, малышка. — Поправляю кособокие хвостики на голове дочери. Собирал ее впопыхах, хорошо хоть платьице наизнанку не надел. — Побудешь у бабушки до вечера, а потом я приеду, и мы вместе пойдем гулять. Поедим мороженого, покачаемся на качелях, покормим птиц в городском парке, договорились?

— Угу. — Софи вынужденно кивает, перекатывая во рту желтый леденец.

От нее пахнет апельсинами и корицей.

— Обещаю, что домой мы вернемся вместе. Я теперь все буду делать сам, и на занятия тебя водить, и встречать. Нашей маме просто нужно немного отдохнуть, тогда она снова станет доброй и ласковой.

Мне не впервой лгать своим близким. Делая это, я улыбаюсь.

— Не станет. — Качает головой дочка. — Она очень… нервная.

— Но мы все равно ее любим, так?

— Да. — На ее пухлых щечках проявляются две милые ямочки.

Целую малышку в носик, беру за руку, закрываю машину, и мы идем к жилищу моей матери.

— Мам! — Зову в открытое окно.

Но внутри тихо. Как-то подозрительно. Дергаю дверь — заперто. Стучу — тишина. Не слышно шагов или лязганья цепи на замке.

— Эй, ма, ты где там? Уснула?

В желудке от неприятных предчувствий начинают скрестись кошки сомнения. Где же она?

Все-таки после последней лёжки в рехабе мама целый год была в завязке. Стала лучше выглядеть, поправилась, выкрасила волосы в черный, вставила потерянные зубы. Да и Софи нравилось проводить время с бабушкой, та была в восторге от внучки и сама просила ее привозить почаще. А тут мать вдруг пропала на неделю и не звонит. Тревожно и странно, ведь мы все это уже проходили, и не раз.

— Мам! — Стучу в дверь.

Обхожу трейлер, отыскивая глазами пустую тару из-под алкоголя, но ничего не нахожу. Я давно уговаривал ее переехать в нормальное жилье, но она упорно отказывалась. И к нам в дом не хотела — из-за Мэгги. Как-то они сразу не сошлись характерами.

Колочу кулаками по двери, а сердце заходится в рваном ритме. В голову лезут страшные картины: не молодая женщина, у которой проблемы со здоровьем, одинокая. А если что-то случилось? Кровоизлияние в мозг, сердечный приступ?

— Ба, наверное, спит. — Тоненьким голоском говорит Софи. — Ба любит поспать.

Ее кудряшки, перетянутые резинками, колышутся на ветру. Огромные голубые глазища сияют детской наивностью, на дне которой плещется почти взрослая мудрость.

— Джеймс… сынок… — Дверь распахивается, и на пороге появляется мать. Она кутается в толстенный кардиган и выглядит заспанной. — Ой, моя куколка, моя Софи!

— Мам, ты спала? — Едва она отходит назад, я вхожу внутрь и оглядываю обстановку. В трейлере темно, как в склепе. И душно. В воздухе затхлость, воняет кислятиной.

— Я? А, да… — Кивает она.

Немного заторможено, но я уже привык к ее особенностям — результат влияния пагубных привычек, которые владели ее жизнью последние два десятка лет.

— Я хотел оставить у тебя дочь. Ненадолго. До вечера. Улажу кое-какие дела в клубе и вернусь за ней. Хорошо?

— Да. Конечно. — Она наклоняется и тянет руки к Софи.

А я вдруг замираю, потому что то, что вижу на столике у окна, мне не нравится. Очень не нравится. До конца не верю в то, что это может быть правдой, поэтому подхожу ближе, чтобы убедиться. Но зрение меня не подвело: это маленький пакетик, свернутый особым образом. Меня прошивает ледяными молниями. Это пустой пакетик из-под амфетамина.

— Что это? — Говорю дрогнувшим голосом.

— А? — Испуганно отзывается мать.

— Что это, мама? — Холодно.

Мне противно трогать эту дрянь. В последний раз, когда я видел подобное в своем доме, меня запинывали, заставляя захлебываться собственной кровью. И если бы не Майки, спасший от верной смерти, я бы сейчас здесь не стоял.

— Где? — Спрашивает мать.

Ее тон виноватый и заискивающий. Она подходит и сметает рукавом кусочек целлофана. Сжимает его в руке.

— Можешь не прятать, я видел. — Грубо хватаю ее за подбородок и разворачиваю к себе. — Ты что, снова закидываешься этой дрянью? — Мутная поволока в ее глазах не оставляет ни единого шанса на то, что это окажется ошибкой. — Ты снова вмазалась, да?

— Джеймс, — она делает самое ласковое выражение лица, на которое только способна, — сыночек. Отпусти, тебе показалось.

— Откуда бабки на дурь?! — Ору я, отшвыривая ее от себя.

Софи испуганно жмется к моей ноге.

— Только не ругайся, хорошо? — Улыбается мама. — Вернулся Джо, его выпустили. Знаешь, а ведь он даже не сердится на тебя, сынок. Ты можешь не переживать, я говорила с ним…

— Ты говорила с ним обо мне?! — Сжимаю и разжимаю кулаки. — Да ты этого ублюдка даже на порог не должна была пускать! Разве я тебе не ясно сказал, что, если он появится в городе, чтобы ты сразу звонила мне или моим людям?!

— Милый. Джо — очень хороший. Ты не прав. — Она комкает край кофты, пятясь назад. — Обещаю тебе, что все будет хорошо.

— Где сейчас эта скотина? — Рычу я.

— Не знаю. — Закусывает губу.

Я поворачиваюсь, беру Софи на руки и сажаю на диван:

— Закрой уши, малышка.

Девчонка послушно затыкает ладошками уши.

— Где это урод? — Снова спрашиваю я.

Мать прячет взгляд.

— Когда он вернется?!

— Не сказал.

Я пинаю злосчастный столик ногой, расшвыриваю в сторону барахло, сложенное как попало на подоконнике, заглядываю в холодильник, под диван, в шкаф, сметаю на пол коробки с мукой и хлопьями и, наконец, застываю, обнаружив в аптечке то, что заставляет меня поежиться.

— И ты хотела, чтобы я оставил дочь с тобой? — Оборачиваюсь к матери. — Да у тебя тут с полкило наркоты! Как давно это происходит?

— Я… я не понимаю, о чем ты. — Часто моргает.

— У него тут тайник? Или что это? Склад? Может, вы оба торгуете этой мерзостью?!

Я беру бумажный пакет и вытряхиваю в него содержимое аптечки. Туда же летят две перевязанные резинкой тугие котлеты из купюр. Мать подскакивает и подлетает ко мне:

— Не надо! Джеймс, не надо! Будет только хуже! Он очень, очень рассердится!

— А мне плевать. — Поворачиваюсь к ней. — Сейчас ты живо собираешь свои шмотки и едешь со мной. Будешь сидеть тихо, как мышь, пока не определю тебя в клинику.

— Нет. — По ее щекам текут слезы. — Не надо, нет.

— Только попробуй взбрыкнуть. Мне все это надоело! Я годами терпел это дерьмо! Хватит!

— Я люблю его… — ее губы дрожат, она тянет ко мне руки. — Он убьет тебя…

Точнее, тянет руки не ко мне, а к пакету в моих руках.

— Выходи. — Бросаю на ходу. — Поедешь со мной.

— Пожалуйста, сынок. — Скрюченными пальцами впивается в мое запястье.

— Нет, я сказал! — Брезгливо отдергиваю руку. — И ты еще хотела, чтобы я оставил здесь ребенка? Мама, что с тобой?

Качаю головой в то время, как она обессиленно оседает на пол и начинает рыдать. Комкаю бумажный пакет, беру за руку ребенка и поднимаю мать:

— Вставай. Мы уходим.

— Не надо. Он же рассердится…

— Вставай! — Грубее.

Тащу ее за кофту, она падает и не желает подниматься. Отпускаю, веду Софи, усаживаю в машину, возвращаюсь за ней.

— Уйди! Уйди от меня! — Вопит мать, отбрыкиваясь ногами. — Превратил свою жизнь в ад. Чудовище! Меня не трогай, я живу так, как хочу!

От звонкой затрещины ее голова западает назад. Мать медленно поворачивается, хватается за губу и смотрит на меня с ненавистью. Морщится и смачно сплевывает. Ее слюна падает на мой ботинок.

— Мама… — Устало выдыхаю я. Наклоняюсь, хватаю ее подмышки и волоку прочь из этой помойки.

Она продолжает стенать и сыпать проклятиями. Затихает уже на полдороги от трейлерного парка, на заднем сидении, зажевав собственный кулак и громко шмыгая носом. Мне некуда ее везти, кроме собственного дома, что я и делаю. Небольшой одноэтажный особнячок, который я прикупил в прошлом году, встречает меня громким храпом жены. Она все еще спит — пила и материлась почти до утра. Немудрено — вымоталась, бедная.

Оставляю Софи с матерью на кухне, вызываю по телефону одного из своих людей, чтобы присмотрел за ними пару часов. Мне обязательно нужно смотаться в клуб, дать наставления своим служащим по поводу грядущего приезда важных гостей из соседнего штата. Пришла пора выйти на новый уровень: я хочу, чтобы все поставки оружия в нашем регионе теперь шли через меня. И у меня, кажется, есть все козыри для будущих переговоров.

Когда Питти тяжелой походкой бывшего борца входит в дом, Мэгги уже просыпается и начинает сокрушаться по поводу того, что я притащил к нам свекровь. Велю ей заткнуться и обещаю, что это ненадолго. Она еще не знает, что и она в моей жизни долго не задержится, поэтому верит. Недовольно, но все же захлопывает свою варежку и уходит в спальню.

Я спешу в клуб той же дорогой, что и всегда.

Но сегодня очень отчетливо вспоминаю все детали той ночи. Стоящий на обочине джип, неподвижное тело Бобби в грязной луже, искаженное яростью лицо лучшего друга и его же окровавленные руки. И, несмотря на тупую боль, которую несут эти картинки из памяти, в груди рождается теперь что-то светлое. Оно греет. Дает надежду на будущее. Это Элли. Она вернулась, и в моей жизни снова стало светлее и теплее.

И это не просто ностальгия по нашей юности. По тому мальчишке, которым я был. По моим мечтам и так и не сбывшимся надеждам. Это всколыхнувшееся внутри чувство, возродившееся из пепла, как птица феникс. Оно будто разом снимает всю ту тяжесть, что я носил в себе много лет. Да, эта женщина не стала моей, но, как бы я не старался отмахнуться от мыслей о ней, она все еще рядом.

Зовет и манит меня. Как единственное спасение от мрачной действительности. Чистое, искреннее, родное. То, на что когда-то было способно мое сердце. То, о чем я так и не смог забыть, как ни старался.

Черт возьми, а ведь любовь не умирает.

Она жива даже спустя годы боли и испытаний, даже сквозь прошедшие через тебя десятки чужих лиц и рук. Она жива, даже если ты про нее уже давно забыл. Возвращается нечаянно, когда совсем не ждешь, и обязательно напоминает о себе. Острым уколом в сердце, останавливающим дыхание. Горячим трепетом в груди и разливающейся по телу невесомостью. Бабочками в животе и глупой улыбкой на дрожащих губах. Настоящая любовь не умирает. Никогда. Ее просто нельзя убить. Это невозможно.

— Все нормально? — Спрашиваю я, легкой походкой входя в помещение клуба.

Лица у всех ребят какие-то бледные и напряженные. И тут замечаю, что мы не одни. У нас гости.

— Я ждал тебя, МакКиннон. — Раздается противный голос.

Из темной части зала ко мне выходит Чарли Андерсон. Вальяжный, наглый, самодовольный. Пузо свисает над ремнем, жирные пальцы покоятся на пушке, вдетой в кобуру, на лице сияет гаденькая ухмылочка.

— А, это вы, офицер. А где же папенька? — Смеюсь.

Все мои люди замерли по стойке смирно. Оглядываюсь: копов тут, оказывается, тоже не мало. Значит, он пожаловал не один. И не просто так. На глаза попадаются раскрытые настежь дверцы шкафов, раскуроченная барная стойка, разбросанные повсюду документы.

— Ты как раз вовремя, Джимми. — Улыбается Чарли. Берет со стола бумажку и сует мне под нос. — Ордер на обыск. Не против, если мы тут немного похозяйничаем?

— О, да ты подсуетился, — морщусь я, вглядываясь в буквы. — Бумажки какие-то притащил.

— А что в пакете? — Интересуется он.

И меня обдает холодной волной. Черт, черт, черт. В пакете, прижатом к груди, у меня мет из трейлера мамы. Больше сотни аккуратных маленьких пакетиков с наркотиком, уложенных друг на друга.

— Личные вещи, — громко сглатываю.

Пакет противно хрустит в моих руках.

— Позволишь? — Чарли тянет руку.

— С чего бы? — Уворачиваюсь я. — Я вообще сомневаюсь, что все, что тут творится, хоть сколько-то законно. — Делаю шаг назад. — Или как это у вас называется, а? Вломиться в приличное заведение, в частную собственность, размахивать перед моим лицом какой-то бумагой? Да подотри ею лучше свой зад!

— Дай сюда! — Резким движением он выхватывает пакет.

— Эй! — Порываюсь я, но один из служивых встает между нами.

— Заглянем? Что там у тебя, МакКиннон? — Смеется Чарли, заметив мое волнение. — Пирожки для бабушки или…

— Опаньки, — говорит один из копов. Кажется, сержант.

Я оборачиваюсь на звук. Он держит на весу кольт сорок пятого калибра.

— Эй, это не моё! — Взвываю я. Поворачиваюсь к Чарли. — Это игра не по правилам, жирдяй. Ты подбросил его сюда!

— Ну, не знаю. — Ухмыляется он. — Кажется, все только что видели, что оружие нашли в стенной нише, так? А ведь мы еще не были в твоем личном кабинете, Джимми.

Чарли небрежно раскрывает пакет, и я не жду его реакции. Бросаюсь к двери прежде, чем кто-то из легавых схватится за пушку.

Хлопок, звон разбитого стекла, крики. Орет кто-то из моих ребят, слышится возня и топот, а я, не помня себя, лечу вниз, перепрыгивая через несколько ступеней сразу.

— Стой! — В спину.

Что-то горячее свистит возле уха. Щекотно. Дыхание сбивается, воздух становится почти ледяным, прошивает легкие насквозь. Натыкаюсь на какого-то молодого парня в форме, сбиваю его с ног, падаю, встаю и бегу дальше. Вырываюсь на улицу, жмурюсь от света и мчусь к машине. Городской шум разрывают новые хлопки и суматошные крики.

— Стоять!

Что-то больно жалит меня в живот, но я продолжаю двигаться. Прыгаю в тачку, судорожно завожу двигатель и давлю на газ. Машина виляет, вслед ей бахают выстрелы. Мои мозги отключаются. Клуб остается позади. Пытаюсь сообразить, куда ехать, что делать дальше, но ничего не могу придумать. Теряю силы. Что-то происходит, но не понимаю, что.

Всё выясняется, когда я опускаю ладонь вниз и прижимаю ее к области ниже ребер. Резкая боль буквально ослепляет, заставляя выпустить на мгновение руль. Перед глазами мелькают улицы, дома, машины и лицо дочери. О ней я думаю, когда автомобиль врезается во что-то темное, и моя голова ударяется о какую-то твердь. Сознание разлетается на тысячи искр.

Бам!

Пытаюсь вдохнуть. Больно. Смотрю на ладонь — она вся в крови. Одежда тоже. Слышатся сирены. Они словно повсюду. Я выползаю из-за руля, вкладывая в каждое движение последние силы. Шатаясь, бегу вдоль улицы. Осматриваюсь. Хватаюсь за стены, и на них остаются кровавые отпечатки. Держась за живот, на полусогнутых сворачиваю за угол. Люди. Много людей. В толпе никто не обращает внимания на полуживого человека, плетущегося, куда глаза глядят.

Мне хочется упасть. Земля неумолимо притягивает меня. Но я вспоминаю тех, ради кого должен жить. Глупо было бежать оттуда. Очень глупо. Был ли у меня выбор? Не знаю. Есть ли он теперь? Не ясно. Ноги становятся ватными, сознание мутнеет. Я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам. Может, я и не дотяну, но попробовать обязан. Выбираю направление. Мне некуда идти, только туда. Никто больше не поможет. Только…

Элли

— Что там? — Майкл поднимает большой вазон с раскидистым растением и тащит к двери. Мы решили перенести все цветы в дом к его матери, ведь здесь за ними некому будет присматривать.

— Где? — Спрашиваю я, убирая кашпо с подставок.

— Какой-то шум на веранде.

— Наверное, опять соседский кот забрался в сад. Сейчас проверю.

Отряхиваю руки от пыли, слезаю со стула и спешу к задней двери. Этот усатый плутишка, наверняка, опять нежится на солнышке, растянувшись прямо на любимом столике моего папы. Подхожу к стеклянной двери и замираю: за ней Джимми. Держится рукой за живот. Он весь в крови. Кровь везде. Очень много крови.

— Господи… — Шепчу онемевшими губами.

Распахиваю дверь, и он падает прямо на меня.

— Майкл! — Зову не своим голосом.

Сил его удерживать у меня нет, и мы валимся прямо на пол. Оба. Я удерживаю голову Джимми, разглядываю бледное лицо и перевожу взгляд на перепачканную темно-красным рубашку. Черт, да я теперь тоже вся в его крови. В ужасе сучу ногами, пытаясь приподняться и втащить его в дом. Судорожно хватаю ртом воздух.

— Майк!

Но муж уже рядом.

— Черт возьми, Джимми… — Он хватается за голову.

— Помоги же мне, ну! — Кричу я. — Нужно скорее вызвать скорую!

— Нет, — хрипит Джимми, приходя в себя. — Нельзя…

Его рука сжимается на моем запястье, оставляя все новые и новые кровавые следы. Он открывает глаза и смотрит на меня. По его лбу катятся капли пота. У меня останавливается сердце, потому что я вижу, как затуманивается его взгляд. Он почти теряет сознание. Это всё. Конец. Джимми умирает.

— Нельзя никуда звонить. Нельзя. — Едва слышно говорит он и откидывает голову.

— Джимми! Джимми! — Трясу его. — Очнись!

Лихорадочно прикладываю пальцы к шее, пытаясь нащупать пульс. Наклоняюсь и слушаю дыхание. Дышит? Нет? Ничего не слышу, кроме собственного сердца.

— Давай сюда. — Майкл нагибается, подхватывает из моих рук тело друга и несет в столовую — она ближе всего.

Он кладет его на обеденный стол и резким движением разрывает рубашку.

— Ну, что? Что там? — Меня трясет.

В моем пищеводе будто поселились кусочки льда. Конечности немеют от страха. Мне кажется, что он умер, но Джимми периодически стонет, откликаясь на осторожные движения Майкла, который пытается его осматривать.

— Ему нужно в больницу. — Тихо произносит муж.

— Он умирает?

— Он ранен.

— Нет. — Слышится голос Джимми. — Никаких врачей. Лучше сдохну здесь. Оставьте меня.

— Тебе нужно промыть рану и прооперировать. Это срочно, дружище, выбора нет.

— Нет… — Едва слышно.

— Я звоню 911.

— Нет! — Джимми сжимает от боли зубы.

— Сделай это сам! — Взрываюсь я, глядя на мужа. — Ты же можешь!

— Нет, Элли, это очень опасно. — Майкл ошарашенно смотрит на рану. — Нужна операционная, стерильные инструменты…

— Но ты же слышал, что он сказал? — Всплескиваю руками. — Слышал?! Он лучше умрет, чем позволит нам позвонить!

— Я не могу. — Лицо Майкла вытягивается, он качает головой. — Ты понимаешь, о чем просишь? А если он умрет? Что будет со мной? С моей карьерой? С тобой, когда меня посадят? — Муж тяжело выдыхает и отходит от стола. — Это невозможно…

— Но он умирает! — Я подхожу к столу и беру Джимми за руку. — Посмотри! — Стискиваю его пальцы в своих. — Ты вот так бросишь его здесь?

— Нет, нужно скорее звонить 911.

— Нет, Майкл! — С каждым словом мой голос взлетает все выше. — Неужели ты не понял, что он натворил что-то? В него же стреляли! Нельзя никуда звонить. Эй, это же Джимми! — Всхлипываю. — Очнись! Что ты стоишь, как истукан?! Сделай же что-нибудь!

Мой крик действует на него отрезвляюще. Майкл заторможено кивает, затем вдыхает, выдыхает, собирается с мыслями и тихо приказывает:

— Быстро неси синий ящик из кабинета твоего отца.

А когда я срываюсь с места и бегу прочь из кухни, слышу, как он шепчет:

— Да поможет нам Господь…

Через несколько часов, когда операция уже позади, а Джимми спит в гостевой комнате, меня все еще продолжает трясти. Я снимаю с себя окровавленную одежду, складываю ее вместе с одеждой Майкла и Джимми, прячу в мусорный пакет и отдаю мужу.

— А если тебя задержат?

Он смотрит на меня обеспокоенно и пожимает плечами:

— Будем надеяться, что этого не будет. — Он еще раз оглядывает улицу через стеклянную вставку в двери. — Не знаю, в курсе ли Чарли, что мы в городе. Иначе бы его люди давно нанесли нам визит. Где еще искать Джимми, как ни дома и у его друзей?

— Ты уже знаешь, что точно произошло?

— Мать сказала, что в новостях передавали о перестрелке в клубе.

— Во что же он ввязался? — Вздыхаю.

— Ладно, нужно торопиться. — Муж торопливо целует меня в холодные губы и уходит.

Меня продолжает трясти.

Возвращаюсь в кухню, во второй раз отмываю полы, стол, раковину. Нахожу в шкафчике какое-то чистящее средство и повторяю процедуру. Меня колотит то ли от страха, то ли от голода. Вспоминаю, что нужно проверить Джимми. Не начался ли у него жар. Тихо, на цыпочках, иду в спальню. По пути гадаю, что же будет, если моего мужа поймают с окровавленными тряпками посреди ночи. Как он будет оправдываться?

И что мы, вообще, будем делать, если Джимми не переживет эту ночь? А что если… Нет, нет…

Отгоняю от себя дурные мысли. Главное, что он жив. А значит, у него есть шанс поправиться, вырваться из всего этого и, если захочет, начать новую жизнь.

Тихонько открываю дверь и вхожу. В комнате темно, тихо и пахнет медикаментами. Открываю окно, чтобы немного проветрить, и подхожу к кровати. Джимми лежит неподвижно, но его грудь вздымается в такт дыханию. И это меня успокаивает. Не представляю, как пережила бы его смерть.

Сажусь на край. Осторожно. Так, чтобы не разбудить его. Поправляю одеяло, отгибаю уголок, чтобы в свете луны взглянуть на бинты и убедиться, что швы не разошлись, и нет кровотечения. Кажется, все нормально. Бинты чистые. Отпускаю одеяло и долго слушаю, как он дышит, прежде, чем решаюсь коснуться ладонью его лба.

Медленно протягиваю руку, опускаю ее на его лоб и вздрагиваю, когда слышу:

— Пришла проверить, не сдох ли я?

Улыбаюсь.

— Как ты? — Спрашиваю.

Мои глаза привыкают к темноте, и я вижу легкую улыбку, тронувшую его губы. Убираю руку.

— Меня не так-то легко убить, Элли.

— Ты был на грани. — От воспоминаний о пережитом у меня все внутри сжимается. Кажется, запахом его крови пропитался весь дом. — Ты мог умереть.

— Знаю. — Его ладонь находит мою и безвольно опускается.

— Я очень испугалась. Очень, очень сильно, Джимми. — Кладу его руку на свое колено и осторожно поглаживаю.

— Прости. — Слышно, как он сглатывает. — Постараюсь больше так не делать.

Я усмехаюсь.

— Скажешь, что произошло?

Он прокашливается, его горло хрипит.

— Сущая ерунда. Чарли организовал облаву, подкинул оружие в мой клуб. Не удивлюсь, если из него был кто-то убит, ведь этот парень давно точит на меня зуб.

— И ты что? Решил воевать?

— Нет. Позорно бежал оттуда, впечатывая пятки в зад. Пока в меня не впечаталась одна из пуль легавых.

— Боже, во что же ты вляпался, Джимми? — Мой голос дрожит. — Я помню тебя мальчишкой, который мечтал вырваться из этой грязи.

— Разве? — Он смеется, но его смех похож на едва слышное бульканье.

— Да. — Подтверждаю свои слова кивком. — Не важно, где мы появились на свет, и при каких обстоятельствах. Из порочного круга, из бедности или плохой компании всегда есть шанс выбраться и начать новую жизнь. Ты же этого хотел, да? Мы вместе мечтали об этом. Что же произошло?

Джимми затихает. Он молчит долго, и я чувствую, как его пальцы поглаживают мою ладонь. На его губах застывает улыбка сожаления.

— Случилось то, что я потерял тебя. Да, знаю, прости — сам сделал все, чтобы так произошло. Но я думал, что это правильнее, что так было нужно. А без тебя… всё удивительным образом потеряло смысл. Мечты потеряли смысл, ведь они должны были исполниться рядом с тобой, ради тебя.

— Джимми… — Мне так больно. Невыносимо больно, что я начинаю мотать головой из стороны в сторону. — Я пришла к тебе тогда…

— Не надо. Я знаю. — Он зажмуривается. — Потому что я просил тебя сделать выбор. И эта сцена до сих пор стоит перед моими глазами. Как ты побледнела, как все внутри тебя умерло при виде моего предательства, как убежала оттуда… Элли, я каждый чертов день переживаю это, вспоминая, и каждый чертов день снова себя виню. И та жизнь, которой я живу — это наказание. Я продолжаю наказывать себя за то, что сотворил с тобой. Ты… — Его голос срывается. — Ты была такой хрупкой, ты только встала на ноги после того, что сделал с тобой Бобби. По моей вине сделал! И я тогда добил тебя своим поступком!

Я отдергиваю руки и закрываю ладонями глаза. По щекам катятся горячие слезы.

— Прости. Прости меня, Элли, если сможешь. Когда-нибудь прости. Пожалуйста… — Слышу, как он вздыхает. — Только сейчас я понимаю, что было много вариантов. Был выход. Но я выбрал самый легкий путь и самый жестокий. Все, о чем я думал сегодня, истекая кровью, это о том, что умру, так и не сказав тебе этого. Не попросив прощения.

— Я не понимаю. — Размазываю по лицу слезы и пытаюсь разглядеть его лицо через мутную пелену, застилающую глаза. — Не понимаю. То, что ты говоришь. Зачем это? Если ты жалеешь, если любил меня, зачем… зачем тогда ты так поступил?

Джимми пытается поднять голову, но та безвольно падает на подушку:

— Так надо было.

— Что? — Всхлипываю я. — Что значит «надо было»? Надо было тискать Мэгги, спать с ней, заделывать ей ребенка? Ради чего? Ради того, чтобы потом сказать: «Я жалею, и все из-за этого»? Да я до сих пор слышу, как ты говоришь: «Это моя Мэгги»! Эта гребаная фраза эхом отдается у меня в голове каждый раз, когда думаю о тебе. И когда мне становится жалко тебя, когда я вспоминаю твои глаза и начинаю скучать, когда начинаю сомневаться в своих поступках, я тихо повторяю про себя: «Это моя Мэгги, это моя Мэгги». И мне сразу становится легче.

— Элли! — Его голос крепнет. Похоже, Джимми вкладывает в эти слова свои последние силы. — Выслушай. Я так поступил ради вас с Майки. — Он начинает дрожать, его пальцы мечутся в попытке найти и ухватить мою руку. — Ты должна знать. Мэгги все видела. Она видела нас с Майки у бара, видела, что мы поехали за Бобби. Она угрожала рассказать обо всем, если я не буду с ней. Мне было тяжело, но я принял такое решение. И, черт возьми, я расплачиваюсь за него каждый день!

— Мэгги что? — Не узнаю собственный голос.

— Не важно. — Сипит Джимми. — Я и свою задницу спасал тоже. Мы сели бы оба, так что моя жертва меня не оправдывает. Зато я знал, что он будет с тобой, что защитит тебя, что ты его любишь. Что у вас все будет хорошо.

— Как ты мог… — только и хватает сил сказать.

Я задыхаюсь.

— Никто ведь не заставлял меня спать с ней. Я сам во всем виноват. Сам угодил в ловушку.

Боже. Боже…

Я вскакиваю:

— Майки знает?

— Нет. — Слышится в темноте. — Ему не обязательно знать это. Говорю же, меня это не оправдывает. Все мои поступки…

— Значит, поэтому ты вынужден терпеть ее? — Давлю пальцами на виски. — Господи, да теперь все становится на свои места…

— У меня дочь. Если я сяду, кто позаботится о ней?

— Нам нужно подумать о том, что тебе делать дальше. — Говорю, направляясь к двери.

— Элли!

— Нет. Я не могу. Не хочу разговаривать. Тебе нужно отдохнуть, поспи. Поговорим завтра.

— Пожалуйста…

— Майки ушел, сказав, что нужно раздобыть какие-то медикаменты, а я даже не знаю, где он их возьмет. Разве что у Лилиан… Я… я…

— Элли… — с мольбой в голосе.

— Прости, Джимми. — Боюсь разреветься при нем. — Прости, не сейчас.

И я убегаю, так и не признавшись, что его слова буквально вывернули меня наизнанку.

Джеймс

Последние трое суток дались мне непросто. Я чувствовал себя старой развалиной, и каждое движение давалось с огромным трудом. Но рана затягивалась, и сегодня мне уже стало намного легче. Даже поел сидя и после обеда принял душ — если только попытку намочить по очереди отдельные части тела можно назвать принятием душа.

Майкл очень тяжело воспринял мою исповедь.

Мы проговорили с ним всю ночь, но так и не пришли к общему мнению. Он уговаривал меня сдаться и угрожал, что повинится в убийстве Бобби перед властями, а я давил на его чувство вины и убеждал в том, что он мне обязан. Мне не терпелось отомстить Чарли. Убить его точно так же, как мы убили его брата. Или хотя бы лишить его всего, что ему дорого в отместку за то, что он лишил меня всего.

Но друг предлагал подождать, пока мне не станет легче. Надеялся, что я передумаю по поводу мести. Или просто боялся. Не хотел ввязываться в грязную историю — он ведь только женился, примерил халатик врача, (или что у них там у врачей), строил грандиозные планы. В душе я сердился на него. И завидовал. Но не говорил об этом, потому что Майкл спас мне жизнь.

А Элли все это время ухаживала за мной. Она не говорила ни слова, будто обиделась. Ей было на что обижаться, но мне казалось невыносимым ее молчание. Лучше бы орала, лучше бы обвиняла в том, что испортил ей жизнь, что сделал больно. Но она не проронила ни звука, даже обрабатывая мои раны. Даже глядя в глаза, Элли продолжала молчать. Поэтому все это время я ждал, когда Майки уйдет, чтобы вывести ее на разговор.

Хлопает дверь. Слышу ее шаги в гостиной. Она проходит мимо моей комнаты. Ступает осторожно, боясь разбудить меня, или просто хочет, чтобы ее не услышали. Сажусь повыше и прочищаю горло.

— Элли, — зову, когда шаги вдруг стихают. Кажется, слышно, как она дышит, но войти не решается. Поэтому снова зову: — Элли!

— Что-то случилось? — Дверь открывается, и на пороге появляется она.

Во взгляде тревога — похоже, правда, испугалась, что со мной что-то могло стрястись.

— Иди сюда. — Прошу.

— Снова болит? — Спрашивает, но с места не двигается.

Неужели, думает, что могу ее укусить?

— Подойди, пожалуйста. — Тяну руку. — Мне нужно с тобой поговорить.

— Хм. Ладно.

Входит, делает несколько шагов и останавливается.

— Сядь, пожалуйста. — Кладу ладонь на постель рядом с собой.

Элли оглядывает меня и впивается взглядом в мою руку. Затем, будто решившись на какое-то испытание, она приближается и неохотно садится. Ее карие глаза полны беспокойства, рот напряжен, плечи подрагивают.

— Я просто хотел посмотреть на тебя. Может, в последний раз. Вот так, без посторонних. Чтобы никто не мешал мне быть беспомощным под твоим взглядом.

— Зачем ты так, Джимми? — Она опускает глаза и начинает разглаживать простынь. — Ты ведешь себя, будто ничего не изменилось. Не изменилось всё.

— Но мои чувства никуда не делись!

Элли вздрагивает. Я вижу, как высоко вздымается ее грудь, и мне до остервенения хочется прижать ее к себе, наплевав на обстоятельства и дружбу.

— Это не важно. — В сдавленном голосе чувствуется сожаление.

Ей не все равно. Она явно борется с чувствами.

— Почему ты так думаешь? — Легонько касаюсь ее руки. — Тебе так сильно хочется поставить на нас крест? Сделать вид, что ты ничего ко мне не чувствуешь?

Она поднимает на меня взгляд. Ее лицо захлопывается, как дверь. Элли в ужасе.

— Ничего не выйдет. — Шумно выдыхает. — Я замужем, Джимми. Замужем, понимаешь? Для тебя хоть что-то значит это слово, скажи?

Облизываю пересохшие губы.

— А если это все неправильно? Вдруг это все ошибка? Вся жизнь — ошибка. — Не хочу сдаваться я.

— Нет. — Выпаливает.

— А если я не хочу мириться с тем, что мы не вместе?

Ее глаза беспокойно мечутся, перемещаясь с моего лица на мою же голую грудь, а затем вонзаются в пол.

— Наше время ушло, Джимми. — Она хватает ртом воздух. — Я не смогу предать его, потому что хочу тебя. А я просто хочу. Вряд ли это что-то большее, чем просто ностальгия, привязанность или влюбленность. — Пожимает плечами. — Это… это что-то дикое, не похожее на то, что у нас с Майклом, и уж точно это не истинная любовь. Прости.

— Неправда.

Элли, наконец-то, поднимает на меня взгляд. В ее лице столько нежности, что у меня тают кости.

— Я поняла, что чувствовала к тебе. — Она складывает ладони вместе и закрывает ими лицо, чтобы перевести дух. Опускает руки и продолжает: — Ты был мне нужен, потому что всегда был недосягаем. Майкл… он был частью меня, и мне даже в голову не приходило, что он может куда-то деться — иначе бы я просто сошла с ума. А ты… ты всегда был ничьим. Люди наивны. Мы всегда гонимся за недоступным, думая, что это именно то, что нам нужно. Но это иллюзия.

— Я — не иллюзия, Элли! — Мне не хочется мириться с ее словами. — Посмотри, я здесь, и я по-прежнему люблю тебя. И считаю, что упустить тебя было не просто самой большой ошибкой в жизни, это было моей фатальной ошибкой, карой, моим горем. — Поднимаюсь с подушки. — Скажи мне в глаза, что ничего ко мне не испытываешь, и я отстану, клянусь.

Она кивает, будто поняла. Я слышу стук ее сердца. Вижу в ней ту девчонку, которой она была: озорной, черноглазой, смешливой. И мне хочется рыдать оттого, что не могу ее обнять.

— Ничего. — Элли качает головой. Она с таким трудом затягивает через нос воздух, что ее подбородок поднимается. — Ничего, Джимми. Я ничего к тебе не чувствую.

Наверное, я умираю. Поверить не могу, что услышал это. Что она смогла сказать это вслух. И Элли тоже, похоже, не верит тому, что сказала, потому что ее губы кривятся и дрожат.

— Неправда! — Кричу шепотом. — Неправда же, ну?! — Гляжу в ее лучезарные глаза и вижу там себя. — Скажи, что не любишь!

— Не люблю. — Мотает головой.

— Я не люблю тебя, Джимми! — Ору.

Она вздрагивает и застывает с открытым ртом. Так, словно ее ударили в живот.

— Нет. — Делает отчаянный вдох, не пуская на волю очередной всхлип. — Нет, я не люблю тебя, Джимми…

Мне хочется смеяться.

— Не любишь?

Наверное, я жалок.

— Не люблю. — И закрывает глаза, чтобы не смотреть на меня.

— Не любишь, Элли?

Она вцепляется напряженными пальцами в ворот собственной футболки и открывает глаза:

— Перестань.

— Не любишь? — Усмехаюсь я.

— Нет. — Пищит.

— Вранье! — Выкрикиваю. — Иди, проваливай. Ты не хочешь быть честной даже сама с собой! Вот и живи с ним. Давай, убирайся!

— Джимми, — она встает.

— Вали!

— Прекрати. Пожалуйста, выслушай меня. — просит, усаживаясь обратно.

— Тогда просто скажи мне честно! — Подаюсь вперед и обхватываю ее трясущиеся плечи.

— Отпусти. Ничего уже не изменить. — Испуганно. — Не нужно этого делать.

— Чушь!

— Джимми, перестань. — Отклоняется назад.

— Ты обо мне думаешь? Думаешь? — Встряхиваю ее. — Признайся, это ведь так, да? Потому что я думаю о тебе все время. Каждый чертов день!

— Думаю. Да! — Вспыхивает она, пытаясь вырваться. — Ну, и что? Это другое!

— Ни черта! — Притягиваю ее к себе, не боясь, что разойдутся швы на боку.

— Другое.

— Почему?

— Я уже говорила.

— Что? — Пытаюсь взглянуть ей в глаза. И когда, наконец, удается, произношу: — Что говорила? Что не любишь меня? Да ты лжешь самой себе!

— Отпусти, Джимми. — Просит тихо.

Втягивает голову в плечи.

— Отпущу. — Мы находимся так близко, что я не могу сопротивляться магии, которая тянет меня к ней. Мне хочется, ужасно, безумно хочется целовать ее губы, ласкать ее тело, быть в ней. И я выкрикиваю Элли прямо в лицо: — Отпущу, если ты поцелуешь меня и скажешь, что ничего не почувствовала!

— Нет. — Она сглатывает.

Смотрит на меня загнанным в угол зверьком.

— Последний поцелуй, Элли. — Кладу ладони на ее щеки и сжимаю. — И я исчезну из твоей жизни навсегда.

Ее движение назад не такое стремительное, как моё — к ее губам. Я успеваю первым. Притягиваю ее к себе и целую таким глубоким поцелуем, что мое сердце взвивается вверх и парит к небесам. Целую жадно, откровенно, грубо, так, что начинает кружиться голова. И замечаю, как она перестает сопротивляться, и больше не ударяет меня по плечам. Ее руки безвольно опускаются, а губы начинают несмело оживать под моим давлением.

С ума схожу. Зверею от ее запаха. Башню сносит от вкуса ее поцелуя, которого я никогда не забывал. Она не убегает, и я хочу больше. Пальцы путаются в ее волосах, впиваются в спину, скользят ниже, дергают край ее футболки и тянут вверх. Хочу содрать с нее всю одежду, чтобы не мешала мне любить мою Элли.

Мою.

Только мою.

Майкл

Я наблюдаю за этой сценой через приоткрытую дверь. Забыл бумажник — так банально. Вошел в дом, прошел в гостиную и остановился, услышав голоса. «И я исчезну из твоей жизни навсегда» — на этих словах меня покачивает из стороны в сторону, потому что я вижу, как она подается назад, а он загребает ее своими лапами в охапку, прижимает к себе и вгрызается губами в ее губы.

Элли пытается вырваться, колотит его ладонями по плечам, упирается обеими руками, но ничего не выходит. А потом ее руки… сдаются. Такое простое движение, но оно нарушает мое и без того шаткое равновесие — мне приходится резко вдохнуть воздуха, чтобы удержаться в вертикальном положении. Тело накрывает сначала волной ледяного холода, а затем обжигает огнем, потому что внутри закипает настоящий вулкан.

Какая-то доля секунды, на которую ослабевает ее сопротивление, и у меня уже обрывается сердце. Вижу, как обессиленно опускаются ее кулаки ему на шею. Больше не молотят, но все еще выстраивают преграду. Она, эта преграда, так хлипка, что почти ничтожна. Лицо Элли замирает в немом выдохе, а Джимми продолжает жадно целовать ее. Пытается оживить губы, надеясь на встречную, ответную реакцию.

У меня останавливается дыхание. Хочется кричать от боли, а ноги сами почти делают шаг назад, когда прямо на моих глазах его руки, не дожидаясь разрешения, ныряют под край ее футболки.

Взрыв. Моя кровь вскипает, и одновременно с этим Элли толкает его в грудь. Она даже не отпрыгивает — падает назад, как от удара, потому что от неожиданности он отпускает руки. И она валится прямо на пол, на спину, и начинает судорожно отползать от него, суча ногами.

— Эл! — Бросается он за ней.

— Нет! — Выкрикивает.

И, пытаясь встать на ноги, судорожно трет руками лицо.

Он тянется к ней руками, отбрасывает одеяло и в этот момент… замечает меня. Его взгляд делается мрачным.

— Никогда больше… не смей… так делать! — Голос Элли звенит высокими нотами.

Она поднимается на ноги и, наконец, понимает, куда он смотрит. Оборачивается. Ее щеки пылают, губы горят от соприкосновения с его щетиной, глаза налиты слезами. Элли в настоящем ужасе. Закрыв рот рукой, она выбегает из комнаты и проносится мимо меня. Прочь из этой комнаты, подальше отсюда, от нас обоих. Ее шаги затихают где-то в кухне, и я их не слышу, потому что мое сердце уже бьет набатом — громко гремит в ушах.

— Майки, я… — Джимми запускает пятерню в волосы.

На его лице нет сожаления. Он расстроен, что ничего не вышло. Ему было плевать на меня и мои чувства. Ему давно уже плевать на всех, кроме себя.

— Прости, друг. — Произносит, опускаясь на кровать. — Ты мне жизнь спас, а я…

— Не надо. — Быстрыми шагами приближаюсь к комнате и застываю в дверном проеме. — Значит, так. Собирайся. Через полчаса мы поедем за твоей дочерью. Ты забираешь ее, я даю вам деньги из своих сбережений и помогаю покинуть страну. Это все, что я могу сейчас сделать. Надеюсь, что больше тебя не увижу.

— Майкл. — Вздыхает он, вздымая руки в воздух. — Я…

— Собирайся. — Решительно говорю я и захлопываю дверь.

Джеймс

— Останови здесь, — прошу, когда машина, прокравшись через аллею, притормаживает недалеко от моего дома.

Как мы и предполагали, тачка легавых пасется недалеко от парадного входа. Они припарковались возле соседского дома и наивно полагают, что выбрали лучшее место для наблюдения. Недоумки.

— Не торопись. — Говорит Майки. Он дотрагивается до моего локтя как-то уж слишком по-серьезному. Но в глаза не смотрит. Оглядывает местность. — Может, лучше мне сходить?

— Не нужно. Я сам. — Хлопаю его по плечу. — Сейчас пройду по этой тропинке, перемахну через забор и войду с черного хода. — Нащупываю в кармане ключи. — Все будет нормально, не переживай.

— Через забор? — Он косится на мой живот.

— Да посмотри, он мне по пояс. Ерунда же. — Отмахиваюсь.

Майкл неохотно кивает. Впивается пальцами в руль.

Я осторожно оборачиваюсь назад. Элли сидит за мной, поэтому мне приходится изловчиться, чтобы увидеть ее. При взгляде на меня ее глаза широко раскрываются, кровь отливает от лица. Она застывает, сжимая губы в тонкую полоску. Мне нравится, что, даже злясь на меня, эта девушка выглядит самой прекрасной на свете.

— Иди уже. — Хмуро произносит Майки.

А я не могу оторваться от нее. Сердце разрывается на части.

— Я быстро. — Говорю обоим, виновато улыбнувшись.

И Элли отворачивается к окну.

Выхожу, осматриваюсь и быстро иду по тропинке к границе владения. Все мысли сейчас захвачены думами о Софи. Даже боль в боку уже не ощущается так остро — стоит подумать, что не видел ее уже больше трех суток, и дышать становится труднее.

Изловчившись, с трудом, но перекидываю свое тело через деревянное ограждение. Едва ноги ступают на мягкий газон, оборачиваюсь. В тени дерева, укрытый раскидистой листвой, виднеется автомобиль Майкла. Не знаю, видит ли он, но показываю ему жестом, что все нормально. Разворачиваюсь и торопливо направляюсь к дому, исследуя глазами окна.

Другой бы прибил меня на месте за то, что я пытаюсь отбить у него жену, а этот еще помогает. И меня это приводит в еще большую растерянность, потому что я заметил, что Элли все-таки откликалась на мой поцелуй. Даже когда сопротивлялась. Ей хотелось, чтобы я ее целовал. Безумно хотелось.

И если бы Майки меня избил, сдал копам или вышвырнул из своего дома к чертовой матери, я бы не отступился. Все равно бы вернулся за женщиной, которую люблю. Мы могли бы начать новую жизнь где-то далеко отсюда. Но теперь…

Да… Майки чертовски умен. Мой соперник никогда не был слабее меня. Хитрый, терпеливый Салливан. Он всегда знал, как сделать так, чтобы быть для нее лучшим. Чтобы у нее и мысли не было уйти от него к другому. Везучий и расчетливый гаденыш.

Подумав об этом, не могу сдержать ухмылку. Наваливаюсь плечом на дверь, приникаю ухом и прислушиваюсь. Тишина. Осторожно вставляю ключ и вхожу. В доме определенно кто-то есть. Из кухни доносятся голоса. Женские, нервные. Иду медленно, стараюсь ступать неслышно, но после очередного окрика ускоряю шаг и буквально врываюсь в кухню.

— Никто отсюда не выйдет, пока я не верну свой товар и бабки!

— Не приближайся к моему ребенку!

Все присутствующие замирают, оглянувшись на звук открывшейся двери. В моей груди рождается тихий гнев от увиденного. И он тут же перерастает в дикую ярость, которая взвивается и клокочет где-то уже в горле. Сердце пускается галопом, когда я вижу Джо на своей кухне.

Он сильно постарел, осунулся, потерял часть зубов и твердость осанки. Ублюдок одет в какое-то тряпье, небрит, но на его лице все та же самодовольная ухмылка. Она не исчезает даже тогда, когда он поднимает на меня мутные глаза. Джо заметно напрягается, быстро оценив свои шансы, и бросает короткий взгляд на столешницу гарнитура, где могут лежать ножи. Ведь оружия у него с собой нет, в руках пусто, а справиться со мной теперь, когда я вымахал и стал с ним одного роста, ему будет непросто.

— Спокойно. — Поднимаю вверх ладони, показывая, что не опасен для него.

Мне не нужно, чтобы он дергался, ведь в кухне собралась вся моя семья. Софи за столом в углу — застыла с карандашом в руке. Мэгги возле дочери — обнимает ее за плечи. Мать — справа у окна, держится за разбитую губу. Похоже, я появился как раз вовремя: этот козел уже врезал ей.

— Вот и ты. — Рот Джо искривляется, обнажая с десяток серых, кривых зубов.

— Папочка… — Софи хочет встать со стула, но мать крепко держит ее за плечи.

— Так. Тихо. — Делаю шаг в его сторону. — Отойди от моего ребенка. — Двигаюсь очень медленно, вытягиваю перед собой руки. — Сейчас мы все решим, только отпусти моих родных, ладно?

— Черт с два, щенок. — Качает головой Джо. — Ты вернешь мне все, что забрал, иначе твоя семья отсюда живой не выйдет.

— Хорошо. — Бросаю взгляд на его руки. Делаю шаг вперед, чтобы предупредить его намерения. — Сейчас мы позвоним моим друзьям и придумаем, как вернуть тебе твой товар.

— Джеймс, отдай ему всё! — Вопит мать, захлебываясь соплями и слезами. — Отдай!

— Так не пойдет. — Морщится старый наркоман. — Меня не проведешь.

Я смотрю на Мэгги. Она растрепана и помята. В ее больших глазах смертельный испуг. Она крепче обхватывает худенькие плечи Софи.

— Джеймс! — Вклинивается мать.

И в этот момент Джо делает отчаянный рывок к столешнице, который я не успеваю перехватить. Теперь в его руке длинный нож.

— Нет! — Мэгги накрывает дочь своим телом.

Я поднимаю руки выше. Замираю, тяжело дыша.

— Эй. Спокойно. Все хорошо! — Слежу глазами за блестящим лезвием в руках Джо, который направляется к шее моего ребенка. — Стой, давай все обговорим.

— Нечего разговаривать. — Скалится мужчина.

— Не зли его, Джеймс, — мать оказывается сзади и хватает меня за локоть. Тянет на себя. — Отдай. Отдай ему! Пусть забирает и идет!

— Делай, как велит твоя старуха. — Цедит сквозь зубы Джо.

— Джимми, пожалуйста. — Зажмуривается Мэгги.

— Послушай, я все тебе отдам. — Не спускаю взгляда с ножа. Легким толчком отталкиваю мать. — Мне просто нужно время. Дай всё объяснить.

Но в эту секунду происходит непредвиденное. Джо отталкивает Мэгги, пытаясь притянуть к себе Софи, но жена вместо того, чтобы отпустить ребенка, накидывается на незваного гостя, толкает в грудь.

— Тварь! — Он бьет ей кулаком свободной руки по лицу.

И Мэгги ударом отбрасывает к стене, прямо на дверь кладовой. Мне хватает этого короткого момента, чтобы сделать рывок и выбить нож из рук наркомана.

— Папа! Папочка! — Софи поджимает ножки.

Мы с Джо падаем на пол, сцепившись. Барахтаемся, рычим, наносим удары.

— Никто. — Бью ему в челюсть. — Ублюдок. Никто не смеет вот так приходить в мой дом!

Мать истошно вопит, пока я молочу кулаками:

— А-а! Отпусти! Ты убьешь его!

Джо пытается закрывать лицо руками, но я продолжаю наносить удар за ударом, наслаждаясь каждым брызгом крови, который окропляет мою одежду и пол в кухне. Меня ослепляет ненависть, внутри все кипит.

— Нельзя! Нельзя! — Кто-то колотит меня сзади.

Бьет, царапает, вопит, как бешеная кошка. Цепляется за шею и душит.

Отмахиваюсь резким ударом назад и попадаю матери локтем в нос.

— А-а-а!

— Бабушка! — Плачет Софи.

Я отпускаю Джо и встаю. Мать лежит, держась за лицо. Моргает, не понимая, что произошло.

— Ма!

— Ты сломал мне нос, паршивец… — Бормочет она, ощупывая свое лицо и морщась от боли.

Сажусь на корточки.

— Дай, посмотрю.

Мои руки в крови.

— Уйди! — Начинает орать она, отползая назад.

Выдыхает большой красный сгусток. Теперь кровь хлещет, не останавливаясь.

— Мам.

— Убери от меня свои лапы! Ты убил, убил его!

Я оборачиваюсь. Джо что-то мычит, не в силах подняться. Но он еще жив. Встаю, беру Софи на руки и несу в ее комнату.

— Мама, там мамочка! — Всхлипывает она, тянет ручки.

— Сейчас я заберу мамочку. — Усаживаю малышку на кровать и пытаюсь улыбнуться. — Папочка со всем разберется, обещаю. Подожди пока здесь, собери свои вещи, хорошо?

Она смотрит непонимающе.

— Просто подожди, ладно? Я скоро вернусь, и мы уедем отсюда.

— Обещаешь?

— Да, принцесса. — Целую ее в лоб и встаю. — Я никогда тебя не брошу.

Выхожу из комнаты и закрываю дверь. Придерживая ладонью швы на боку, спешу обратно. Лицо матери в крови, из носа капает. Она сидит на полу, хныча, как ребенок, и размазывает липкую жидкость по подбородку и шее.

— Прости, мам. — Хватаю полотенце и протягиваю ей. — Вытирайся скорей, нам нужно собираться.

Она отшатывается от меня, как от чумного. Ее взгляд затуманен, глаза стеклянные.

— Никуда с тобой не пойду! Будь ты проклят! Проклят!

— Мам, ты не в себе. — Беру ее лицо в ладони. — Вставай, мам.

Увидев меня, мама затихает, а потом вдруг превращается в ураган — начинает колотить руками и ногами, визжит, будто ее убивают. Я отхожу от нее, выругавшись. Обхожу стонущего на полу Джо и склоняюсь над Мэгги.

— Мэг, эй. Уходим отсюда. — Она лежит у стены в странной позе. Трясу ее за плечи, но голова как-то безвольно опадает вниз. — Черт. Мэг! Слышишь меня? Мэгги!

Бью по щекам, пытаюсь привести в чувство, а затем замечаю влагу на ее затылке. Темные волосы обильно пропитались горячей кровью.

— Вот черт… — Кладу ее голову на свои колени и пытаюсь нащупать пульс.

Слушаю, слушаю. Кажется, слышу, но это же мое сердцебиение? Нет? Еще мать громко всхлипывает и осыпает меня новыми проклятьями.

— Эй, Мэг. — Глажу жену по волосам. — Открой глаза. Я не могу оставить тебя здесь в таком состоянии. Нам нужно идти. Пожалуйста, Мэгги.

Перебираю ее безвольные руки, сжимаю пальцы, снова трясу тело и прижимаю к себе. Рыщу глазами по стене и понимаю, что она, вероятно, слишком сильно ударилась о ручку двери кладовой. Травма серьезная. Всё этот урод виноват.

— Мэг, ты жива? Мэг?

Не реагирует. Меня начинает трясти.

— Джо, не бросай меня здесь, — скулит мать.

Мне хочется, чтобы она заткнулась и перестала выть.

— Джо-о-о… Ну, Джо, пожалуйста… — ее язык заплетается.

Она истошно кричит, судя по звуку, ползет куда-то. Я поворачиваю голову и смотрю на мерзкое зомби, которое когда-то было Сьюзан МакКиннон. Мать наваливается на закрытую дверь и начинает раскачиваться из стороны в сторону:

— Джо, прости меня, Джо.

И я дергаюсь всем телом. Где он? Где этот наркоман? Почему закрыта дверь?

Опускаю тело жены на пол и судорожно хватаю ртом воздух. Ищу глазами Джо, но его нигде нет. Мать стучит окровавленными кулаками в дверь. Опираюсь на руку, чтобы встать. Живот взрывается болью. Стискиваю зубы и спешу к двери. Хватаюсь за ручку и тяну. Еще сильнее. Еще.

Это отморозок ушел и закрыл нас. Зачем? Что задумал?

Софи!

От осознания того, что девочка в доме, и Джо где-то рядом с ней, меня прошивает ледяным током. Истошно крича и матерясь, бросаюсь к шкафу, чтобы найти там что-то, чем можно высадить замок.

— Джо-о! — Орет мать. — Прости!

И начинает кашлять. Звеня посудой и столовыми приборами, я дергаю дверцы всех шкафов сразу, поэтому до меня не сразу доходит, отчего она так кашляет, будто задыхается. Но стоит повернуться, вижу, что из-под двери валит густой дым.

— Боже…

Сквозь пелену сознания стучится мысль: «Может, какие-то инструменты есть в кладовой?»

Майкл

— Кто это? — Наклоняюсь вперед, чтобы разглядеть фигуру, мелькающую у стены дома.

— Где?

— Там. — Указываю пальцем. — Это ведь не Джимми.

Открываю дверь, но рука Элли впивается в мой локоть.

— Подожди.

И мы оба пристально наблюдаем за движениями фигуры, пытаясь понять, кто это.

— Не похож на легавого.

— Нет. — Элли отпускает мою руку.

Воспользовавшись моментом, выскакиваю из машины:

— Я посмотрю.

— Я с тобой!

Крадусь к ограждению и вижу мужчину. Он берет что-то и несет в дом. Какую-то канистру, кажется.

— Что за… — осекаюсь я, останавливаясь у невысокого забора.

— Кто там, Майки? Ты видел? — Элли дышит мне в плечо.

— Какой-то тип. — Пожимаю плечами. — Хромает.

Мы стоим, не решаясь двинуться.

— Нужно пойти, разузнать, что там.

— Нет. — Элли обхватывает мою талию.

— Не бойся. — Беру ее за запястья и мягко отстраняю от себя. Смотрю в распахнутые от страха темные глаза. — Жди меня здесь, ладно?

— Нет. — Мотает головой.

— Жди. — Говорю сухо.

Отпускаю руки, поворачиваюсь и перемахиваю через забор. Мне тут же приходится замереть, потому что тот самый мужчина выходит и останавливается на крыльце.

— Это он! — Шепчет Элли.

Вижу, как незнакомец достает сигарету, прикуривает и, пошатнувшись, наваливается на поручень. Похоже, ему тяжело стоять.

— Господи. Господи! — Задыхаясь, произносит жена. — Я знаю, кто это. Я узнала его. Это тот… Это Джо! Помнишь его?

Успеваю только взглянуть на нее, обернуться, и в этот момент сигарета из рук мужчины летит в открытую заднюю дверь. Пух! Все вспыхивает ярким пламенем. Огонь распространяется молниеносно, в секунду взметаясь вверх до самого потолка. Незнакомец даже оседает на землю от неожиданности.

— Нужно вызвать пожарных. Беги к копам! — Ору я Элли, срываясь с места.

— Там ребенок в доме! Там Джимми, там все! — слышится ее срывающийся голос позади.

Кажется, она бежит за мной. Мы преодолеваем это расстояние в считанные секунды и замираем у двери. Из-за огня и дыма ничего не видно. Мужчина отползает от горящего пламенем дома, смеясь. У него разбито все лицо. А мы в ужасе принимаемся бегать вокруг, не имея ни единого шанса приблизиться ко входу.

— Они умрут! Нужно что-то делать. — Кричит Элли. — Нам нужно в дом!

Я несусь к обратной стороне строения, она за мной. Дергаю на себя дверь, но та заперта. В пространстве окна уже пылает огонь.

— Что делать? — Мечется жена. Она бросается на дорогу и спешит к машине копов. Улица наполняется ее истошными криками.

Я замечаю лестницу, наклоненную на одно из деревьев. Хватаю ее и прислоняю к одному из окон. Забираюсь вверх. Пытаюсь посмотреть через стекло, но все помещение уже в дыму. Похоже, этот гад хорошенько облил бензином весь дом.

— Черт.

Отворачиваюсь и резко ударяю локтем в стекло. То разбивается вдребезги. Спешно убираю острые осколки, чтобы залезть внутрь.

— Эй, слезайте! — Один из копов подбегает и дергает лестницу, на которой я стою. — Туда нельзя! Пожарные уже едут.

— Майкл! — До хрипоты кричит Элли. Ее держит один из служивых. У нее настоящая истерика. — Майкл!

Я поворачиваюсь и вижу, как дым заползает в маленькую детскую. Если я сейчас не влезу, они просто выбьют лестницу из-под моих ног.

— Не трогайте, не трогайте, он же упадет!

И я ныряю внутрь. Дыма становится все больше. Он очень горячий, обжигает легкие. Натянув футболку на нос, пытаюсь оглядеться.

— Софи! Софи! — Зову.

Но, кажется, ее здесь нет. Хватаюсь за ручку двери и отдергиваю руку. Невозможно горячо, кожу обжигает. Глаза щиплет и режет. Принимаю решение выламывать дверь, но в последний момент, почему-то, поворачиваюсь налево. Шестое чувство какое-то, что ли. И только тогда замечаю ее. Длинные светлые волосы, большие перепуганные глаза, зажатый в крохотных ручках плюшевый дельфин.

— Эй, Софи. — Наклоняюсь. — Это я, Майкл. Помнишь меня?

Она молча кивает.

— Идем, нужно выбираться.

Тяну руку. Девочка вжимается в стену.

— Идем, не бойся. — Уговариваю.

Со стороны улицы слышится вой сирен.

Малышка неохотно делает шаг в мою сторону и послушно забирается на руки.

— Папа и мама. Там. — Говорит жалобно.

Оглядываюсь. Из-за дыма почти ничего не видно.

— Где?

— На кухне.

— Хорошо. Я найду их. Обещаю. — Подхожу к окну. — Но сначала мне нужно спустить тебя.

Мы выбираемся через окно под крики собравшихся прохожих. Передавая девочку в руки полицейских, вижу Элли. Рыдая, она бросается в мои объятия. Звуки сирен заглушают ее всхлипы, но машин еще не видно. Очевидно, прибудут в любую секунду. Всматриваюсь в оба конца улицы, ожидая появления красного борта пожарных, и, не переставая, кашляю. Кажется, почти выплевываю свои легкие.

— Эл. Элли. — Наклоняюсь к жене. — Элли!

— А? — Она в полнейшем шоке.

— Мне нужно вернуться туда, за ним.

— Нет… — Вертит головой, вцепляется пальцами в футболку. — Нет!

Осторожно отцепляю ее и прикусываю губу.

— Нужно. — Выдыхаю.

Она тянет руки к моему лицу, перемазанному сажей, а я делаю шаг назад. Элли падает передо мной на колени. Джо, на которого надевают наручники, громко матерится. Воспользовавшись тем, что копы заняты, бегу к дому, хватаю лестницу и тащу ее к противоположной стене.

— Майкл! — Слышатся ее рыдания мне вслед.

Я не могу знать, где в этом доме кухня. Оббегаю дом по периметру, выбираю наугад окно и, забывая страх, карабкаюсь вверх. Бью стекло, и дым вырывается наружу плотным столбом. Соскальзываю внутрь и понимаю, что почти ничего не вижу. Но слышу кашель. И, кажется, стоны.

— Джимми! — Ору.

И новая порция дыма забирается в легкие. Поднимаю ворот футболки выше.

— Джи…

И чьи-то руки обхватывают меня за шиворот. Боже, это он. Совсем не стоит на ногах.

— Майки, — хрипит, кашляет, — моя дочь. Дочь!

Тянет меня куда-то.

— Нет! — Останавливаю его. — Я вытащил Софи. Нужно спасаться самим. Идем!

В помещении адски жарко. Слышно, как огонь пожирает дерево, громко треща.

— Мама, — указывает Джимми.

В этот момент пламя врывается в комнату, сбивая нас с ног.

— Сьюзан! — Поднимаюсь на корточки, нахожу в дыму ее тело, тяну за подмышки с помощью Джимми. — Сьюзан.

Женщина очень слаба. Почти теряет сознание.

Подтаскиваем ее к окну.

— Придется ей помочь. — Выбиваю остатки стекло окровавленным локтем.

Помогаем ей забраться на подоконник, затем на лестницу. Держим за шиворот, чтобы не упала. Вслед за ней из окна рвется черно-красный дым. Я высовываюсь наружу, видя, как внизу собирается толпа. Люди что-то кричат, но нам не слышно. Убеждаюсь, что женщину принимают и поворачиваюсь, чтобы сказать Джимми, что его очередь спускаться, как что-то вдруг с глухим стуком и свистом обрушивается на нас с потолка.

Я падаю. Задыхаюсь. Кружится голова. Очень жарко. Вижу только огонь и дым. Похоже, обвалилась одна из балок. Подползаю на ощупь к тому месту, где должен лежать друг.

— Джимми! — Зову. Пытаюсь нащупать.

— Майк. — Хрипит он.

Меня почти обжигают языки быстро распространяющегося пламени.

— А где Мэгги? — вытираю тыльной стороной ладони пот со лба.

Мои руки все еще шарят в темноте.

— Ее нет. Она мертва. Джо. — Доносится до меня его голос.

— Вставай, нужно идти. — Нащупываю, наконец, его плечи.

Пытаюсь приподнять. Не выходит.

— Там. — Сипит он.

Указывает рукой на что-то.

Протягиваю руку и обжигаюсь. Похоже, деревянная балка. Свалилась и придавила ему ноги.

— Черт. — Чувствую, как теряю силы.

Единственный ориентир в таком дыму это окно, которое дает огню подпитку кислорода.

— Сейчас, сейчас. — Стиснув зубы от боли, обхватываю балку и пытаюсь приподнять. Ужасно тяжелая.

— Аа-а… — стонет Джимми.

У меня почти получается ее сдвинуть, когда я вдруг замираю.

— Кхм… — Друг пытается приподняться. — Вроде совсем чуть-чуть осталось. Кх-кх! — Кашляет, задыхаясь от дыма.

— Прости меня, Джеймс. — Говорю.

Отползаю назад. Внутри меня все покрывается холодом.

— Что? — Он пытается втянуть носом воздух, которого все меньше в помещении.

Оборачиваюсь к окну. Оно кажется светом в конце черного туннеля, размытого языками пламени и черным дымом.

— Прости. — Произношу едва слышно.

У меня подгибаются колени, но я заставляю себя встать и направиться к окну.

— Майки? — его голос больше похож на умоляющий вопль.

Закрываю рот воротом футболки и бросаю на него последний прощальный взгляд. Очертания Джимми, лежащего на полу, постепенно теряются в клубах смертельной черноты.

Так будет лучше. Всем. Я просто избавляю нас троих от этой муки. Больше никаких метаний, никаких сомнений. Все кончено.

— Я люблю тебя, друг. — Говорю, содрогаясь всем телом.

И слышу, как он… начинает тихо посмеиваться. Потому что тоже все понимает. Мы всегда понимали поступки друг друга. С самого первого дня. Его тихий смех, похожий на последний рык раненого зверя, тонет в треске горящего дерева.

Я отшатываюсь к окну и выбираюсь наружу. Ступенька за ступенькой. Следом за мной, словно протягивая с укором свои щупальца, тянется густой черный дым. Падаю на траву. Буквально обрушиваюсь. У меня даже нет сил кашлять. Толпа вокруг сжимается. Все что-то кричат. Спрашивают. А я вижу перед собой только искаженное болью лицо Элли.

Я не могу врать ее глазам. И она, кажется, всё понимает. И никому никогда не скажет — даже мне. Всегда будет догадываться о моем выборе, о моем поступке, моем отчаянном предательстве, но будет молчать. И будет помнить, что я мог помочь ему, но не помог.

Потому что Элли всегда будет знать, что я сделал этот шаг ради нее.

Ради всех нас.

Я убил своего друга.

Того, кто был предан мне. Того, кого я любил всем сердцем. Своего самого опасного соперника и самого родного человека. Брата. Того, с кем вместе умерла сегодня и часть меня.

Но Джимми тоже знает, что так было нужно.

И Элли.

Потому что она склоняется ниже, бросается мне на грудь и, рыдая, крепко обнимает.

И я, теряя сознание, закрываю глаза.

ЭПИЛОГ

— Милая, захвати еще фотоаппарат. — Просит Майкл.

— Хорошо.

Он сажает Софи на плечи и сбегает по ступеням, изображая самолет:

— Пристегните ремни, мы идем на взлет! Вжууух!

Девчонка заливисто хохочет и крепче обнимает его за голову:

— Аа-а!

— Летим к океану! — Смеется муж.

И Софи довольно визжит, когда они выбегают на песок.

Смотрю на них и улыбаюсь. Отличной идеей было выбраться из душного Нью-Йорка на побережье. Дочка счастлива, из воды не вылезает, да и муж доволен — оторвался от многочасовых операций. Правда, вынужден теперь привычно постоянно прятаться под раскладным зонтом, ведь его кожа не выдерживает длительного пребывания на солнце, но, думаю, это его не сильно огорчает.

Главное, что мы вместе. Все трое.

«Почти четверо», — думаю я, поглаживая только начавший округляться животик. Возвращаюсь в бунгало, беру сумку с вещами, ключи, фотоаппарат и уже хочу выходить, когда звонит телефон. Спешно запираю замок, выуживаю из кармана смартфон и нажимаю «ответить»:

— Алло.

— Элли!

— Сьюзан… привет, как вы?

От знакомого голоса становится очень тепло, но у меня все равно кружится голова всякий раз, когда я вспоминаю о прошлом. Наваливаюсь на дверь спиной и закрываю глаза.

— О, все хорошо, детка. Меня скоро выписывают из лечебницы. — Щебечет она.

— Это отличная новость! Поздравляю…

И надеюсь, что это в последний раз, и что женщина не возьмется за старое.

— Как дела? Как моя Софи? — Ее голос сипнет при упоминании имени внучки.

Видно, что скучает и очень переживает, что не может быть с ней вместе.

— О, ей очень нравится в новой частной школе. Учителя хвалят, ведь она очень смышленная.

В трубке слышится всхлип.

— Мне так вас не хватает…

— Вы можете приехать, Сьюзан. Мы всегда вам рады, вы же знаете.

— Она… меня еще не забыла? — С надеждой.

— Нет, мы часто говорим ей, как бабушка ее любит.

Женщина вздыхает.

— Или мы сами приедем. Хотите? — Предлагаю я. — Правда, это будет только на Рождество. Мы остановимся у свекрови, потому что дом отца, наконец-то, продали. Даже не верится, столько было судебных тяжб.

— Элли?

— Да? — Замираю я.

— Она, наверное, уже зовет Майки папой?

— Нет, Сьюзан, что вы… — У меня в горле пересыхает. — Софи знает, кто ее отец. Майкл постоянно рассказывает ей о том, каким хорошим он был, и как они дружили. И фотографии матери она тоже носит с собой постоянно. Мы…

— Мой сыночек… — Она не выдерживает и начинает плакать. — Мой бедный Джеймс…

Я смотрю на длинную светлую прибрежную линию и молчу. Океан шумит, набегая волнами на берег и вторя ее всхлипам.

— Я тоже очень скучаю по Джимми. — Признаюсь. — И муж скучает. Нам очень не хватает его. Правда.

— Ты знаешь… — слышно, как Сьюзан шмыгает носом. — Наверное, есть на свете справедливость. Кто-то на прошлой неделе взорвал полицейский участок. Шериф и его сынок получили серьезные травмы. Грешно радоваться такому, понимаю. Да я и не радуюсь. Просто подумала, вдруг это кто-то решил отомстить за моего Джимми? Ведь и Джо в тюрьме досталось, придушили его через месяц, как он туда попал. И…

Я не слушаю. Опускаю телефон и прижимаю к груди.

Хватит. Всё. Это давно позади.

Он мертв. Его больше нет. Джимми никогда не вернется.

Мы все, наконец, свободны. Можем дышать, думать, жить дальше своей жизнью.

Вдыхаю влажный океанский воздух, а по телу разливается смятение.

— Сьюзан? — Обрываю ее.

— Да?

Прижимаю телефон к уху и стараюсь дышать ровнее.

— Мне пора. Давайте, я вам на днях перезвоню, хорошо? Майки и Софи уже ждут меня.

— Х-хорошо, детка.

Убираю телефон в сумку и спешу к воде. Ветер путается в складках платья, норовит сорвать модную широкополую шляпу, поэтому приходится все время придерживать ее рукой. Ступаю по горячему песку и высматриваю среди редких отдыхающих знакомые фигуры. Замечаю их у самой воды: Софи строит замок из песка, а Майки таскает воду в ведерке, чтобы поливать ее шедевр.

Ускоряю шаг, будто стараюсь обогнать тревожные мысли и воспоминания, которые нахлынули после разговора со Сьюзан. Почти бегу, но боль в сердце следует за мной по пятам. Невольно прокручиваю в голове события того дня. Надеюсь, со временем буду делать это реже. Все забывается, и когда-нибудь боль отступит.

— Эй! — Почти запыхалась.

Останавливаюсь, снимаю с шеи фотоаппарат и делаю снимок.

Майк и Софи кривляются, позируя. Строят забавные рожицы, и я невольно улыбаюсь. Фотоаппарат дрожит в моих руках. Смотрю на мужа и не могу улыбнуться даже уголками губ, даже краешком глаза.

Он словно все понимает, тут же встает и подходит ко мне.

— Ну, что такое?

— Сьюзан звонила.

Он понимающе кивает.

— Как она?

Пожимаю плечами.

— Говорит, что лучше.

Майкл улыбается. То самой улыбкой, которую я так люблю. От которой становится легче на душе, от которой хочется смеяться.

— Это замечательно! — Говорит он.

— Ой. — От непонятных ощущений хватаюсь за живот. — Ой…

— Что такое? — Муж подходит ближе, тревожно заглядывает мне в лицо.

И тут я понимаю, что случилось, и не могу удержать нового восклицания.

— Ой-ой! — Выпрыгивает у меня изо рта.

— Да что такое?

Я чувствую, как румянец заливает мне щеки, и начинаю смеяться.

— Дай сюда! — Тяну его за руку, пока окончательно не разволновался. Кладу на свой живот. — Улыбаюсь. — Чувствуешь?

Майкл недоуменно смотрит на меня и хмурится. Но тут живот начинает едва различимо покачиваться изнутри, и муж вздрагивает. Его глаза распахиваются, рот округляется:

— Что? Что это? — Выглядит совершенно спятившим от ликования. — Он что, шевельнулся?

— Да! — Беру и вторую его руку, тоже прикладываю к животу. — Жди, сейчас будет еще!

Живот легонько дергается, и мы начинаем хохотать как сумасшедшие.

Нашей любви становится еще больше.

Не знаю, что это за чувство.

Но наши сердца прочно и тесно принадлежат друг другу.

Мы счастливы.

Целую любимые губы, и Майкл крепко обнимает меня. Мы стоим, покачиваясь, и смотрим в одном направлении. Туда, где Софи в светло-розовом купальнике старательно достраивает башню на своем замке. Нам так хорошо, как никогда прежде не было. Улыбаемся, переглядываясь.

— Панама слетела, — замечает муж, отрываясь от меня.

И спешит поднять упавший с ребенка головной убор и вернуть его на место.

Я смотрю на него и любуюсь. Завидую сама себе.

Какой же он красивый. Любимый. Самый лучший.

А потом налетает еще один порыв ветра. Со спины. И ощущение такое, будто чей-то шепот мягко ласкает мне шею. Такой тихий, низкий шепот, похожий на голос, который давно уже не слышала. Покрываясь мурашками, я медленно оборачиваюсь. Пытаюсь понять, почему мне вдруг стало не по себе. Словно чувствую на себе чей-то взгляд.

Но никого не вижу. Только мерно налетающий на берег прозрачно-голубой океан, линия горизонта, простирающаяся от края до края, и солнечный диск, догорающий красным на фоне неба. А еще лодка вдалеке. Небольшая яхта, покачивающаяся на волнах. И одинокая серая фигура, стоящая на ее краю и словно устремившая взгляд вдаль, на берег. Прямо на нас.

___________________________________________

Обращение к читателям

Дорогие друзья!

Наверное, каждый автор должен время от времени писать что-то жутко бесящее, сложное и противоречивое, ведь от ванильки быстро устаешь, как бы приятна на вкус она ни была.

Я рада, что у меня теперь есть эта история. Она получилась почти такой, какой задумывалась, за исключением нескольких деталей, без которых я обошлась, чтобы сберечь вам драгоценные нервы.

Спасибо всем огромное за поддержку!

Буду рада, если вы выскажетесь. Разрешаю ругать и меня, и мой текст. Только, пожалуйста, давайте обойдемся без спойлеров по сюжету.

До новых встреч! Мира, добра, любви!

Ваша Лена Сокол.

Оглавление

Элли

Майкл

Джеймс

Майкл

Элли

Майкл

Джеймс

Майкл

Элли

Джеймс

Элли

Джеймс

Майкл

Элли

Майкл

Элли

Джеймс

Элли

Майкл

Джеймс

Майкл

Джеймс

Элли

Джеймс

Майкл

Майкл

Элли

Джеймс

Элли

Элли

Майкл

Джеймс

Элли

Майкл

Элли

Джеймс

Элли

Майкл

Джеймс

Элли

Джеймс

Майкл

Джеймс

Майкл

ЭПИЛОГ

Обращение к читателям Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg