«Ультима»

Ультима (fb2) - Ультима (пер. Наталия Александровна Пресс) (Джудит Рэшли - 3) 1287K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лиза С. Хилтон

Л. С. Хилтон Ультима

L. S. Hilton

ULTIMA

Copyright © L. S. Hilton 2018

The moral rights of the author have been asserted

All rights reserved

Published in Russia by arrangement with The Van Lear Agency and Bonnier Publishing Fiction.

© Н. А. Пресс, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Майклу Платту, с благодарностью

Пролог

Накануне аукциона мы, взявшись за руки, гуляли по вечернему городу. Лондон словно преобразился: ночь выдалась на редкость теплая, фонари выстроились в ряд, заливая фосфоресцирующим светом поверхность реки, неподвижно застыли по-летнему густые аметистовые тени деревьев Сент-Джеймс-парка.

Позже, уже в спальне, он поцеловал меня, и я ощутила собственный, едва уловимый вкус на его губах. Свет включать не стала, просто открыла окно. Мне хотелось окунуться в сладкий, грязный воздух Лондона, ощутить его прикосновение к разгоряченному телу. Я опустилась на него, чувствуя, как его язык оказывается ровно между моих половых губ. Медленно отклонилась назад, изгибаясь всем телом навстречу члену. Сильная мужская ладонь уверенно сжимала мою шею чуть ниже затылка, тело выгнулось дугой в предвкушении, на секунду я замерла, а потом он перевернул меня на бок, так что мои ноги оказались вытянутыми вдоль его груди. Целуя мои щиколотки, он вошел в меня ленивым, неторопливым движением, поглаживая раскрытой ладонью низ моего живота.

– Ti amo, Джудит. Я люблю тебя.

– Докажи.

– Куда?

Куда? Да повсюду.

– Прямо туда! И на волосы, в рот, на кожу, на попу! Хочу все, до последней капли. Хочу пить тебя, пить твою сперму!

Он снова перевернул меня и поставил на четвереньки. Я уперлась ладонями в изголовье кровати, но он схватил меня за запястье, выкрутил мне руку за спиной, толкнул на подушки и обрушился на меня всем весом, одним тяжелым, неотвратимым движением. Я раздвинула ноги пошире, приглашая войти во влажную расщелину.

– Еще?

Очередной толчок.

– Еще? – спросил он, опускаясь на колени и входя в меня одним пальцем, потом двумя, потом тремя. – Хочу, чтобы ты меня умоляла. Давай умоляй! Скажи, что жить не можешь без моего члена!

– Пожалуйста! Не останавливайся! Трахни меня! Пожалуйста!

– Хорошая девочка!

Я так вспотела, что его ладони скользили по моей коже, когда член снова вонзился в меня. Изогнувшись, я взяла в руку его яйца, крепко сжала, движения становились все быстрее и быстрее, попадая в самую сердцевину меня, и наконец, с резким стоном я кончила.

– А теперь перевернись и открой рот.

Потом мы лежали в темноте, и я гладила его лицо, целовала веки, уголки рта и любимую впадинку за ухом.

– Можно задать тебе вопрос? – спросила я, уткнувшись ему в шею и чувствуя губами ровное, ставшее родным биение его пульса.

– Все, что угодно, дорогая.

– Когда конкретно ты планировал убить меня?

Пульс остался ровным. Ни малейшего напряжения, никакой реакции. Он приподнялся на локте, наклонился ко мне, наградил меня долгим поцелуем взасос, потом отстранился и прошептал:

– Завтра, любимая. Или послезавтра.

Часть первая Холст

1

Шестью месяцами ранее

Раньше мне не доводилось бывать на юге Италии, но, судя по всему, этот визит должен был стать первым, последним и недолгим. Главным образом потому, что инспектор Ромеро да Сильва из финансовой полиции целился из своего пистолета мне прямо в сердце. Мы стояли на берегу моря где-то в Калабрии, а точнее, на бетонной платформе посреди темного, свинцового моря. Метрах в ста от нас на волнах покачивался небольшой ржавый грузовой корабль, толстый резиновый шланг соединял его с водоочистными сооружениями поблизости. Можно было бы попробовать добраться до него вплавь, но да Сильва уже сообщил мне, что если он не прикончит меня, то за него это сделает течение. И хотя за последние несколько часов я имела возможность убедиться в том, что на фоне да Сильвы мои способности к ведению двойной жизни находятся, мягко говоря, на любительском уровне, тут я почему-то ему поверила. С другой стороны, риск меня возбуждает. К тому же я увидела кое-что, чего да Сильва разглядеть не мог. У него за спиной по пляжу в нашу сторону медленно, но целеустремленно шел какой-то мужчина. Вряд ли это был случайный прохожий, потому что в руках у него была снайперская винтовка.

– Либо закончим все здесь, либо ты едешь со мной, и попробуем некоторое время поработать вместе, – уверенно произнес да Сильва, не спуская меня с прицела.

– Поработать вместе? – сквозь зубы процедила я.

Подходящий момент задуматься обо всем, что я сделала, обо всем, что привело меня сюда, обо всем, чем я была и чем я стала. Но я решила действовать по-другому и ответила:

– Что ж, давай! Давай стреляй! Вперед!

Раздался выстрел, лицо да Сильвы исказилось от удивления. Второй раз за неделю меня пытались убить. Но пуля вылетела не из «каракала» да Сильвы, который продолжал целиться мне прямо в сердце, а сзади, с пляжа. Медленно, не меняя положения тела, да Сильва повернул голову и увидел человека у подножия скалы. Тот дал предупредительный выстрел в воздух. Я едва сдержалась, чтобы не сказать, что, по крайней мере, кто-то здесь ведет себя по-деловому, но момент был неподходящий. В воздухе едва ощутимо запахло порохом, в мрачное, серое декабрьское небо поднимался дымок.

– Девчонка! Мне нужна девчонка! – прокричал снайпер.

– Ты умеешь плавать? – шепнула я да Сильве.

– Слишком сильное течение, – медленно произнес он. – Это не шутки.

– Схвати меня и держи перед собой! Потом по трубе!

– А если он тебя застрелит?

– Ты же сам только что собирался это сделать!

Снайпер направил на нас винтовку, и тут да Сильва бросился вперед, схватил меня за плечо, резким движением развернул спиной к себе и, кружась, словно в танце, поменялся со мной местами, оказавшись спиной к морю. Теперь винтовка была направлена на меня. Ну что ж, хоть какие-то изменения.

– Ты меня не расслышал? Отпусти девчонку!

Не спуская нас с прицела, снайпер уверенно двинулся в нашу сторону по заваленной мусором гальке. Прикрываясь моим телом и держа меня за горло согнутой в локте рукой, да Сильва сделал шаг назад, потом еще один и еще один, и я почувствовала, как его хватка ослабла, он отпустил меня, над моей головой просвистела вторая пуля, и я бросилась на бетон, прикрывая голову руками. Всплеск – и тишина. Я осторожно приподняла голову. Да Сильва только что сказал мне, что если я брошусь в море, то не протяну там и нескольких минут, но ему удалось доплыть до трубы. Я видела, как он отчаянно борется с волнами. Снайпер приближался, у меня оставалось секунд двадцать, не больше, – маловато для принятия взвешенного решения. Труба была слева, пара-тройка движений руками – и я там. Перекатившись на бок, я сделала глубокий вдох, задержала дыхание и бросилась в воду.

Да Сильва сказал правду: подводное течение было настолько сильным, что я слышала его глухое, мощное гудение, слегка заглушаемое гулом трубы под давлением. У меня перехватило дыхание, но не от холода, а от силы течения. Тяжелый пуховик уже превратился в мокрый саван и намотался на голову. Я извивалась, пытаясь сорвать его с головы, ослепленная соленой водой и жуткими приступами паники. Стоило мне всплыть на поверхность, как рядом ударила еще одна пуля, и я в отчаянии, из последних сил дернулась в сторону неровного края трубы. Мне почти удалось перекинуть одну ногу, я прижалась щекой к скользкой, отвратительной резине, покачивавшейся на волнах, вцепилась зубами в пуховик, порвала его, высвободила правую руку. Не успела я высвободить левую руку и поудобнее ухватиться за трубу, как волна ударила мне прямо в лицо и пахнущая тухлыми водорослями вода наконец сорвала с меня этот чертов пуховик. По комплекции я была меньше да Сильвы, труба оказалась слишком широкой, и я не могла спрятаться под ней, не задохнувшись. Мне пришлось схватиться за край, подтянуться и залезть на нее. Так я, по крайней мере, могла более или менее видеть, что происходит. Хотя лучше бы не видела. Мужчина на пляже сидел верхом на трубе, в месте ее соединения с платформой, и готовился выстрелить снова. Раздался выстрел, но целился мужчина не в меня. Видимо, да Сильва где-то в воде, чуть дальше. Мужчина двинулся вперед, оседлав трубу, словно ковбой лошадь. На качавшемся неподалеку корабле никаких признаков жизни не наблюдалось. Если мы втроем сможем добраться дотуда, то дальше нам предстоит решать наши проблемы уже на палубе. У меня не было никаких средств самозащиты, кроме разве что заколки в заднем кармане джинсов, которые я надела вчера, еще в Венеции, когда решила, что да Сильва хочет арестовать меня за убийство. Когда все еще было спокойно. Самое время поностальгировать, вот только времени на это нет.

Заколка, то есть металлический зажим для волос, оказалась примерно десять сантиметров длиной, ее можно было согнуть и заколоть волосы узлом. Окоченевшими от холода пальцами я с трудом вытащила заколку из кармана. Думай, Джудит, думай! В качестве оружия я ее использовать не смогу, даже если стрелок вдруг подпустит меня достаточно близко. Больше он церемониться не станет и вряд ли будет взвешивать потенциальный риск нанесения ущерба. Зажав заколку в зубах, я в отчаянии двинулась вперед, проползла несколько метров, потом снова слезла с трубы, продолжая держаться за нее ногами, взяла заколку в руку и набрала полные легкие воздуха. Глаза щипало от соли, острые края трубы врезались в ладонь, я занесла руку вверх и со всей силы воткнула заколку в толстую резину шланга, она вошла туда целиком. С усилием дернув, я вытащила ее, шланг изогнулся, словно гремучая змея, вырвалась струя воды – давление там было приличное. Меня вытолкнуло на поверхность, но следующая волна снова затянула меня вниз. Я попыталась обхватить трубу руками, но она была слишком толстая, руки скользили, шланг извивался с безумной силой, дергая меня туда-сюда. Кое-как мне удалось всплыть на поверхность и глотнуть воздуха, хотя течение упорно тянуло меня вниз. Стрелка в зоне видимости не было. Задыхаясь, я изо всех сил работала ногами, горло горело от соли. Я беспомощно молотила руками и ногами по воде. О том, чтобы попытаться плыть, не было и речи: я уже выдохлась, мокрая одежда затрудняла движение, я могла разве что пытаться не утонуть. Просто некоторое время оставаться на плаву. Помню, как, опустив голову в безразличную, холодную глубину, я подумала, что мне, на удивление, уже не холодно.

– Сюда! Давай сюда!

Интересно, почему я не услышала мотора шлюпки? Голос да Сильвы почти заглушала свистящая песня моря, игравшая у меня в голове, как будто я приложила ухо к раковине. Крики итальянца мешали мне наслаждаться этой тихой, убаюкивающей мелодией. Ну почему просто не оставить меня в покое? По крайней мере, я смогу лишить его удовольствия победы, подумала я и перестала двигать ногами, ускользая в ласковые объятия моря.

Когда я открыла глаза, было темно, – наверное, наступила ночь. Угольно-черные облака, редкие проблески полумесяца. Проснулась я от холода. Промокшая, жесткая от морской соли одежда облепила тело, я вся дрожала, зубы стучали, как у заводного Щелкунчика. Похоже, я лежала на дне шлюпки, и каждый раз, когда снизу ударяла волна, казалось, что она бьет меня прямо в поясницу. Гудение двигателя отзывалось болью в ушах. В свете светодиодов я увидела, что да Сильва спокойно сидит на корме и правит. А вдруг я попала в ад, подумалось мне. Вдруг я обречена вечно плыть в лодке по реке Стикс в компании да Сильвы? Но у меня так болели ноги, так пересохло в горле, что с некоторым разочарованием я была вынуждена признать, что все еще нахожусь в царстве живых. Я попыталась сесть и ударилась головой о заднее сиденье шлюпки.

– Значит, ты в порядке, – обернувшись на звук, произнес да Сильва.

С удивлением я заметила, что моя правая рука лежит над головой в каком-то крайне неудобном положении. Я попыталась пошевелить ею, но тут же ощутила, как по мокрой коже запястья скользит металл. Да Сильва приковал меня к ножке скамьи.

– У тебя там есть вода.

Пошарив левой рукой под скамейкой, я нащупала пластиковую бутылку «Эвиан». На вкус вода показалась мне куда лучше, чем «Лафит» семьдесят третьего года.

– Засранец, – произнесла я, чтобы поддержать разговор.

– Почему?

– Я тебе, вообще-то, жизнь спасла! Он бы тебя в два счета пристрелил. И меня заодно.

– Так и я тебя спас, забыла? – тут же ответил он, и мне пришлось признать, что некоторая доля логики в его словах есть.

– Куда мы плывем?

– Заткнись!

– Я замерзла!

– Заткнись!

Я вытянула ноющие от боли ноги, но до итальянца мне было не достать. Да и зачем? Даже если мне удастся сбросить его за борт, в наручниках до управления я не доберусь. Но даже если случится чудо, что мне делать дальше? Без денег, без телефона, без паспорта? Если мне и удастся добраться до суши, до Венеции отсюда 700 миль, не меньше. Можно, конечно, автостопом… но в квартире в Венеции меня ждет труп – не самая приятная перспектива. К тому же чувствовала я себя отвратительно: меня тошнило, ведь я изрядно наглоталась соленой воды, руки и ноги нещадно болели, от мокрой футболки и джинсов было ужасно холодно – не май месяц. И вот я дрейфую непонятно где, в компании продажного итальянского полицейского, который несколько часов назад хотел меня пристрелить, а потом, судя по всему, сам чудом избежал пули снайпера. Вот такой незапланированный мини-отпуск…

– Откуда шлюпка?

– Позаимствовал! Снял с грузовой баржи. Времени спросить разрешения не было, отвязал и поплыл.

– А ты видел, что стало с нашим другом?

– Течение там жуткое, я же говорил. Он больше не будет нам докучать. Кстати, я уже два раза попросил тебя заткнуться!

– Мне надо в туалет! – взмолилась я.

– Какая разница, сходи здесь, у тебя все равно одежда мокрая. Развязывать тебя не собираюсь, даже и не мечтай.

– Как мило!

– Я же сказал: заткнись!

Мне не оставалось ничего другого, кроме как наблюдать за кучевыми облаками, то и дело проступающими из темноты. Устав от этого, я стала разглядывать да Сильву. Когда надоело и это, каким-то образом я умудрилась снова провалиться в сон.

В следующий раз я проснулась от толчка – шлюпка скребла дном сушу. Да Сильва склонился надо мной и, мило прижав меня коленом к скамейке, расстегнул наручник. Следы на палубе подсказали мне, что на шлюпке мы были не одни, хотя ничего, кроме груди да Сильвы, мне не было видно.

– Шлюпку можно бросить прямо тут, – спокойно произнес он, но я чувствовала исходящий от него соленый, с кислинкой запах пота – полицейский явно чего-то боялся. – Поднимайся!

Я послушно встала. Корма шлюпки, где раньше сидел да Сильва, все еще покачивалась на волнах. Чьи-то руки подняли меня, я изо всех сил вглядывалась в темноту, пытаясь рассмотреть лицо, но как только мои ноги снова коснулись земли, мне тут же завязали глаза. Все было проделано так быстро и профессионально, что я сразу поняла: кричать бессмысленно.

– Вы двое ведете ее. Я – за вами, – сказал да Сильва на каком-то южном диалекте, который я понимала с трудом, и меня тут же подхватили под локти.

– Сюда, синьорина, – произнес чей-то голос.

От говорившего несло рыбой и луком. От холода у меня совсем занемели ноги, но я, спотыкаясь, полезла вверх по крутому песчаному склону.

– Минутку… Вот мы и на месте, – по-деловому бесстрастно произнес Вонючка, как будто для него все это было обычным делом. – Теперь садитесь в машину. Вот так. Attenzione alla testa[1].

Я с облегчением рухнула на мягкое кожаное сиденье. Вонючка пристегнул меня, и машина слегка просела, когда в нее залезли мужчины. Тепло, наконец-то мне тепло! Какое блаженство и какая роскошь! Если они избавятся от меня сейчас, я имею все шансы умереть счастливым человеком!

В начале пути я пыталась считать секунды, чтобы знать, на каком мы расстоянии от моря, но скоро бросила эту затею. Все эти приемчики, которыми рекомендуют пользоваться в случае похищения, не особенно актуальны: посылку с моим отрезанным ухом и послать-то некуда… Скорее всего, они везут меня в какую-нибудь дыру в сельской местности, пристрелят там и выбросят тело в канаву.

– Пора выходить, – раздался голос да Сильвы, как только заглох двигатель.

Мы с Вонючкой снова проделали странный кульбит «преступник – полицейский»: он вывел меня из машины, пригибая мне голову вниз.

– Сюда.

В груди глухими толчками забился страх. Из последних сил я сдерживала импульс попытаться сбежать, потом раздался щелчок замка, мой охранник толкнул меня вперед. Еще один щелчок. Непроизвольно я начала считать шаги, они включили свет, и теперь сквозь темную повязку я различала едва заметное свечение.

– Стой где стоишь! – приказал да Сильва. – Когда услышишь, что дверь закрылась, можешь снять повязку. Не раньше. Поняла?

С трудом, но я все-таки кивнула. Раздались шаги, скрип петель, дверь хлопнула, вспыхнула лампочка под потолком.

Комната напоминала гараж или сарай – бетонные стены, пыльный бетонный пол, ни одного окна. В углу валялся потрепанный голубой спальник, рядом стояли пластмассовый садовый стул и ведро. На спинке стула висела на удивление аккуратно сложенная мужская рубашка, а сверху – полотенце. Рядом со стулом обнаружилась фарфоровая тарелка в цветочек, а на ней – сэндвич и апельсин. Двухлитровая бутылка воды. Больше ничего. Несколько минут я простояла, прижавшись к стене и дрожа, прислушиваясь к малейшему шороху. Наконец, убедившись, что я в одиночестве, я, словно дикое животное, набросилась на сэндвич, проглотила его, практически не жуя, и выхлебала полбутылки воды, чтобы сухой хлеб и ветчина не так сильно царапали воспаленное от морской воды горло. Даже не помню, когда я ела в последний раз, – два дня назад? Доев все до последней крошки, я налила немного воды на ладони и смыла соль с лица, с трудом стянула с себя джинсы и надела рубашку. Апельсин решила оставить на потом, чтобы растянуть удовольствие.

Несколько кругов по бетонному полу, растяжка, чтобы оживить затекшее от бездействия тело, – вот и все развлечения на вечер. Подойдя к двери и прислушавшись, я не услышала ничего: ни щелканья зажигалки, ни разговоров вполголоса, ни шарканья ног. С внутренней стороны двери ручки не было, поэтому я толкнула ее ладонями, чтобы узнать, услышит ли меня кто-то. Совершенно неизвестно, где я нахожусь, но сейчас меня явно оставили одну. Медленно почистив апельсин и разделив его на дольки, я уселась на пол. Если они собираются меня убить, то зачем оставлять мне еду? И кто такие «они»? Полагаю, коллеги да Сильвы, вот только не в форме финансовой полиции. Меня не особенно радовала перспектива спать в мешке на полу, но тем не менее я забралась в него, согрелась и калачиком свернулась в углу. Голая лампочка под потолком освещала центр комнаты, оставляя тусклые тени по углам.

Из-за крайней степени усталости и перевозбуждения мозг работал в бешеном ритме, и мне никак не удавалось уснуть. Когда я наконец задремала, подсознание выдало мне нарезку из событий последних дней: падающий на пол моей венецианской квартиры скелет Элвина Спенсера, допрос у да Сильвы в участке, долгая, безмолвная поездка на машине через всю Италию. Проснувшись, я попыталась привести мысли в порядок, но, когда в дверь вошел Кэмерон Фицпатрик с охапкой окровавленных простыней, я поняла, что все еще сплю и вижу кошмар. Фицпатрик давно мертв. Кому знать, как не мне, ведь именно я убила его несколько лет назад в Риме. Потом мне приснился да Сильва. Черное небо, шлюпка плывет по морским волнам, но вскоре море превращается в ванну, холодная вода едва уловимо пахнет миндалем и мягко-мягко затягивает меня на дно…

Резко проснувшись от собственного храпа, я с трудом пошевелила онемевшими от сна на бетонном полу конечностями в монотонном свете лампочки. Сначала я даже не могла сообразить, сколько прошло времени – несколько минут или дней? Из-под двери виднелась узкая полоска света. Не вылезая из спальника и извиваясь, как гусеница, я подползла к двери, прихватила по дороге бутылку с водой и села.

Я думала, что веду свою игру, что сама устанавливаю правила. Однако моя игра оказалась лишь частью чужой игры, огромной сети, которую начали плести задолго до меня, и теперь эта невидимая паутина облепила меня, лишая возможности двигаться.

С трудом заставив себя выбраться из спальника и встряхнуться, я попыталась сосредоточиться. Раздалось едва слышное шуршание, и я вздрогнула – крыса? Черт, а вдруг скорпион?! Но это оказался банальный жук размером с мой большой палец, он тупо бился жирными, маслянистыми надкрыльями о бетонные стены. Мне показалось, что я наблюдала за ним несколько часов, прежде чем он наконец упал на пол, перевернувшись на спину, беспомощно и жалко засучил лапками, а потом, кажется, умер. Я осторожно дотронулась до жестких надкрыльев – ничего. Почему-то эта история взбодрила меня. Взяв обрывок обертки от сэндвича, я подхватила жука и положила его на пол в центре комнаты. Потом порвала на мелкие кусочки кожуру апельсина. После морской воды мои волосы напоминали мочалку, я долго пыталась оторвать один из колтунов, наконец у меня в руках оказалась прядь волос, и я обвязала ею один из кусочков кожуры. Так, это у нас будет Джудит. Я положила конструкцию рядом с жуком, которому предназначалась роль да Сильвы. Ромеро да Сильва. Который следил за каждым моим шагом с самого начала. Да Сильва – полицейский. Да Сильва работает на мафию. Он привез меня в Калабрию. Зачем? Я принялась выкладывать кусочки кожуры вокруг жука, словно цифры на циферблате часов. На каждом кусочке я выцарапывала ногтем инициалы. Вот Руперт, мой бывший шеф, глава лондонского аукционного дома «Британские картины», где я когда-то была девочкой на побегушках. А вот – я выцарапала очередную руну – арт-дилер Кэмерон Фицпатрик. Руперт и Фицпатрик собирались нагреть нашу контору на приличную сумму, продав с молотка подделку – картину, которую я украла после того, как Руперт уволил меня, а я убила Фицпатрика. Руну «Ф» я убрала из круга. Фицпатрик работал с человеком по фамилии Монкада и торговал поддельными картинами через итальянский банк-посредник. Пошли дальше: рядом с кусочком кожуры с буквой «М» появился следующий игрок. Клере. Рено Клере. Полицейский, коллега да Сильвы. Клере я убила, поэтому легким щелчком пальцев я убрала из круга и этот кусочек.

Что дальше? Мозг заработал четко, пытаясь решить поставленную задачу. Я переехала в Венецию, сменив личность. Джудит Рэшли исчезла, превратившись в Элизабет Тирлинк, куратора и владелицу галереи «Джентилески». Осторожно вытащив нитку из моей начавшей подгнивать футболки, я повязала ее на кожуру «Джудит». Следующий: «К», Казбич. Монкада вел дела с Казбичем и его боссом Баленски. Следующий кусочек. Эта парочка отмывала на арт-рынке деньги, полученные с продажи оружия. Монкаду и Баленски я из круга убрала. Оба мертвы. Какая жалость! Кто же остается?

Перышко из спального мешка ознаменовало появление на сцене новой фигуры: Ермолов. Павел Ермолов, состоятельный русский коллекционер и ценитель искусства. Казбич пытался продать ему Караваджо. Точнее, картину, которую он выдавал за Караваджо. Мы с Ермоловым раскусили его план и вывели на чистую воду Казбича, Монкаду и Баленски. Ермолова я оставила в кругу. Чего я никак не могла понять, чего я совершенно не замечала, так это присутствия да Сильвы, следившего за мной все это время. Склонившись над тем, что со стороны показалось бы кучкой мусора, я бормотала себе под нос и, наверное, напоминала колдунью вуду. Так, дальше… «Э» – Элвин Спенсер. Элвин… оказался не в том месте и не в то время. Тусовщик из мира искусства, много связей в «Британских картинах». Стал совать нос не в свое дело, точнее – в мои дела. Поэтому его пришлось пустить в расход, только вот от улик почему-то я на этот раз избавиться не потрудилась. Взяв в руки этот кусочек кожуры, я положила его рядом с трупом жука. Да Сильва разнюхал про Элвина и сделал вид, что собирается арестовать меня. Только вот арестовывать меня он не стал. Я легла и стала задумчиво разглядывать образовавшуюся на полу мозаику из артефактов.

Да Сильва хочет, чтобы я работала на него. Он сам сказал мне об этом на пляже. А если я откажусь? Вероятно, здесь от меня избавиться будет легче, чем в Венеции. Разумеется, у да Сильвы есть друзья, есть связи – люди, которые привезли меня сюда, где бы я сейчас ни находилась. Мафия. Ноги меня все еще слушались с трудом, поэтому, перекатившись на другой бок, я подползла к кожуре и расположила обрывки вокруг жука в другом порядке. Монкада – мафиози, Казбич и Баленски тоже имели связи с мафией. Да Сильва – вот недостающее звено! Звучит безумно, но я почему-то подвинула всех апельсиновых человечков поближе к жуку, напоминая себе ребенка, играющего с фигурками из лего.

О мафии я знала довольно много, несмотря на то что многие влиятельные люди в Италии продолжали упорно отрицать сам факт ее существования. Всего лишь лет двадцать назад или около того архиепископа Палермо допросили на суде против нескольких крупных мафиози. Когда прокурор задал ему вопрос, что такое мафия, епископ ответил, что, насколько ему известно, это такая марка стирального порошка. Сицилийская церковь, как выяснилось позднее, имела тесные связи с боссами «Коза Ностры». Такое официальное отрицание самого факта существования организованной преступности говорило о том, насколько глубоко мафия интегрирована с государством. Если можно купить архиепископа, почему не купить полицейского? Это вполне объясняло ту легкость, с которой да Сильве удалось незаметно доставить меня сюда, но, с другой стороны, если у него такие связи, то кто же тот человек на пляже? Наемник, чье тело морское течение неспешно несет к побережью Апулии? В этот момент у меня наступило затопление от переизбытка информация, и я снова уснула – на этот раз глубоким сном. Проснувшись, я сразу заметила, что полоска света из-под двери исчезла.

Я лежала на боку, подложив под голову спальник. Видимо, снова вырубилась. Стало еще холоднее. Ночь. Ощущение более плотной, более мягкой тишины в невидимом мире за стенами моей тюрьмы. Я опять принялась разглядывать построенную на полу модель, которая имела смысл для меня одной. За пределами круга на полу валялся кусочек хлеба. Взяв хлеб двумя пальцами, я стала перекатывать его туда-сюда, пока он не стал мягким, а потом слепила из мякиша крошечную голову и тельце. Кэтрин. Моя сестра Кэтрин.

В полицейском участке в Венеции я призналась в убийстве Элвина Спенсера. А что еще мне оставалось делать, если его труп сидел в кресле в моей собственной квартире? Не успела я избавиться от трупа и замести следы. Когда да Сильва спросил меня, почему я этого не сделала, почему-то я не смогла думать ни о чем, кроме моей маленькой сестренки Кэтрин, которая умерла. В ванне, пахнувшей миндалем.

Я никогда не думала о Кэтрин. Просто не могла себе этого позволить. Потому что воспоминания затягивали меня в мутный, маслянистый водоворот. Ты знаешь, что ты сделала. Но ты же не виновата? Правда ведь не виновата? Это мама во всем виновата.

Второпях я собрала всю импровизированную мозаику, прихрамывая, отошла в противоположный угол комнаты и выбросила все в ведро с мочой, где этому мусору и было место. Жук предательски всплыл на поверхность.

Не знаю точно, сколько времени я провела в одиночестве, но думаю, что-то около трех дней. Во второй раз я проснулась от громкого стука в дверь. Голос – кажется, это был Вонючка – на ярко выраженном диалекте итальянского громко приказал мне встать в угол, отвернуться лицом к стене и надеть на глаза повязку. Я поспешила сделать все, как он сказал. Один за другим со скрипом отодвинулись три засова, и охранник вошел в комнату, молча направился в дальний угол, что-то поставил на пол, потом послышался тихий плеск – он взял ведро, и тут я обрадовалась, ведь для него это наверняка была унизительная работа. Дверь открылась и снова закрылась, но я изо всех сил пыталась различить хоть какой-то запах: выхлопные газы, оливковые листья, возможно, удобрения или даже запах хлеба – что угодно, что могло бы подсказать мне, где я нахожусь. Тщетно. Здесь пахло только пылью. Замки снова защелкнулись, затем голос произнес, что я могу снять повязку. Я бросилась к двери, прислушалась к замирающим в тишине шагам, а потом к едва уловимому звуку отъезжающей машины.

Мой паек, как оказалось, состоял из еще одной бутылки воды, упаковки влажных салфеток, еще одного сэндвича с ветчиной, упаковки шоколадного печенья, маленького полотенца с бахромой, банана и клубничного йогурта. Ложка мне не полагалась. Я помылась как смогла, а потом натянула влажные джинсы, от которых уже начало пахнуть плесенью. Завернувшись в спальник, я медленно ела, осознанно наслаждаясь каждым кусочком пищи. Неплохо было бы покурить, но, с другой стороны, чистка организму тоже не помешает. После еды я вытерла зубы влажной салфеткой и шершавой внутренней стороной кожуры банана.

Точно такой же ритуал повторился на следующий день. Какое-то время я ходила кругами по комнате, делала отжимания и выпрыгивания из положения лежа, чтобы не замерзнуть, а потом в деталях планировала побег. Пластиковый стаканчик из-под йогурта, конечно, мне особо не поможет, но можно попробовать спрятаться за дверью, плеснуть мочой из ведра в лицо Вонючке и сбежать, пока он будет утираться. Судя по звуку шагов, он шел вниз, а потом налево, к машине, значит можно попробовать побежать направо – вот только куда? Даже если у Вонючки нет оружия, откуда мне знать, что, кроме него, тут никого нет? К тому же у меня не было обуви: кеды, которые я надела еще в Венеции, утонули в море. Если этот сарай, или как его там, находится в глуши, а судя по тишине, так оно и есть, недалеко я уйду по пересеченной местности от как минимум одного мужчины, которого предварительно искупаю в дерьме. Может, придушить Вонючку повязкой? Такой фокус я уже пробовала, но охранник точно сильнее меня, а врасплох мне его застать не удастся. К тому же в отличие от Элвина Спенсера, погибшего от удушения в моей ванне в Венеции, Вонючка явно был профессионалом.

Есть еще один вариант: встретить Вонючку голышом и предложить ему потрахаться в обмен на свободу. Зеркала у меня под рукой не было, но что-то подсказывало мне: сейчас я не очень-то похожа на жрицу любви. Хотя если ему очень хочется секса, заткнет нос или потерпит, ничего страшного, к тому же Вонючка и сам, кажется, не очень-то следил за личной гигиеной. Однако, даже если я очень расстараюсь, вряд ли он будет в таком восторге от моей дырки, что рискнет обмануть да Сильву и отпустить меня. План занимательный, но дерьмовый. Если бы да Сильва хотел меня убить, то уже сделал бы это. Кажется, он что-то говорил про работу… Значит, у меня есть что-то, что ему нужно, что-то, что я могу сделать, хотя ценность моей работы пока что измеряется только в сэндвичах и бананах.

Поскольку я всегда верила в то, что счастливой быть необязательно, а вот хорошо проводить время – это важно, я на удивление мало протестовала против своего заключения. Бояться мне было нечего, поэтому страх мне не помогал, и я просто приняла решение не чувствовать его. Часы тянулись долго, но, поскольку никаких нештатных ситуаций не возникало, я впадала в полугипнотическое состояние, которое усиливалось с каждым часом, – приятный ступор, можно даже сказать, покой. Я спала, делала упражнения, повторяла русские глаголы, а в остальное время думала о картинах. Есть много историй об узниках тюрем, которые читают вслух стихи или отрывки из Библии, чтобы не сойти с ума, я же отправлялась на воображаемые прогулки по Лондонской национальной галерее – там я впервые увидела настоящие картины. Чаще остальных я вспоминала одно полотно: «Авеню в Шантильи» Сезанна. Я видела этот пейзаж много раз, композиция в зеленых тонах, обычная лесная тропинка, перегороженная деревянной перекладиной, пыльная земля под ногами, а на заднем плане низкие белые строения и ярко-оранжевый шар то ли восходящего, то ли заходящего солнца. На первый взгляд картина излучает покой и может даже показаться безэмоциональной, но потом замечаешь, с каким озорством автор передает игру света. Кажется, что листья будто бы дрожат от твоего дыхания. Такие неподвижные и такие невероятно живые.

2

Однажды дверь открылась, и я, как всегда, послушно отошла в угол, ожидая, что Вонючка поставит на пол очередной кулинарный шедевр, но тут на пороге появился да Сильва. То ли его «каракал» выжил после наших морских приключений, то ли он целился в меня уже из нового пистолета. От звука знакомого голоса я вздрогнула.

– Можешь выйти.

После долгого пребывания в искусственном освещении цвета зимнего пейзажа показались мне яркими, как картины Кандинского, и буквально ослепили меня, пока я на ощупь пробиралась наружу: невозможно яркое сочетание зеленого и золотистого, голубого и серого ожидало меня в лучах зимнего солнца у каменистой лощины, поросшей хилыми дубками и низким кустарником. Резкий запах мирта, перегноя, сосен. Да Сильва снова был в форме, от него пахло гелем для душа и одеколоном. На фоне этого я особенно болезненно воспринимала собственный запах изо рта и немытые, жирные волосы. Вонючки поблизости не было. Да Сильва протянул мне пластиковый пакет:

– Счастливого Рождества! Иди приведи себя в порядок.

Только выйдя на свежий воздух, я поняла, как душно и затхло было в моей тюрьме, которая на поверку оказалась бараком из шлакоблоков – чем-то вроде склада, рядом с которым в углу грязного двора ржавело какое-то сельскохозяйственное оборудование. По ощущениям, мы были где-то в горах. Да Сильва не спускал меня с прицела. В пакете я обнаружила воду, влажные салфетки, зубную щетку и пасту, мыло, дезодорант и щетку для волос. Стащив с себя грязные джинсы и футболку, я начала отмываться, и мне было совершенно наплевать, смотрит ли на меня да Сильва. С волосами сейчас ничего особо сделать не получится, но вот почистить зубы и нормально помыться, пусть и холодной минералкой, – это просто чудесно!

– Не совсем то, к чему ты привыкла, – сухо добавил итальянец, протягивая мне темно-синие спортивные брюки, белую хлопковую рубашку, блестящий пуховик, нижнее белье из супермаркета и воистину жуткие лоферы из бордового кожзама. – Мне пришлось выбирать на глаз. К тому же сейчас праздники и почти все магазины закрыты, – добавил он, впрочем, без особых угрызений совести.

– Все отлично. И убери уже пушку, она не понадобится.

– Не уверен. Ты закончила? Пошли! Надевай повязку!

Он взял меня за локоть и вывел наружу, приставив заряженный пистолет прямо к моему ровно бившемуся сердцу. Удивительное существо человек, ко всему привыкает. Осторожно ступая по наклонной поверхности, я вдруг ощутила странное чувство потери, как будто я уже скучала по своей камере-одиночке. Мы остановились, да Сильва повернулся ко мне и снял повязку.

– Ого!

Мы стояли на кое-как залитой бетоном дорожке на вершине скалы. Отсюда открывался потрясающий вид на много километров: сначала крутые, поросшие густым лесом холмы, потом бескрайняя равнина и наконец яркое пятно моря, окаймленное серебристыми лентами пляжей.

– Какая красота!

До этого момента Калабрия казалась мне какой-то помойкой, но отсюда автобаны и недостроенные бетонные чудовища были не видны, а мои глаза изголодались по прекрасному.

– Я родом оттуда, – показал налево да Сильва, – из Сидерно.

– И мы поедем туда?

– Возможно. Сначала нам надо кое-куда заехать. Садись в машину, – коротко ответил он, и я снова ощутила тайный поцелуй дула пистолета в районе ребер. Он не должен заметить, что ты напугана!

– О-о-о, ничего себе! Инспектор, а мы с мигалкой поедем?

– Заткнись!

– А я бы поболтала. Мне, знаешь ли, было немного одиноко! Ты сколько дней меня взаперти продержал?

– Не трать порох. Вот, посмотри, пока едем.

Надев на меня наручники и пристегнув ремень, он дал мне телефон. Я подождала, когда машина тронется по крутой, ведущей вниз дороге и выедет на трассу, а потом кивнула в сторону лежавшего на коленях телефона. Оставив одну руку на руле, другой рукой да Сильва разблокировал экран, и я увидела фото седого мужчины. Крупный план, дырка в затылке, довольно много мозгов на воротнике, поэтому я не сразу поняла, кто это, но вот следующий снимок – лежащее ничком на столе тело и красная бархатная занавеска рядом – подтвердил мои подозрения. Тело принадлежало не кому иному, как Ивану Казбичу.

Я познакомилась с Казбичем в начале лета, когда он зашел в «Джентилески», мою галерею в Венеции, и предложил мне работу: оценку полотен из коллекции его клиента, русского коллекционера Павла Ермолова. Связь между да Сильвой и Казбичем – вот что я бесплодно искала последние несколько месяцев. Оценка коллекции оказалась лишь уловкой, на самом деле Казбич хотел надуть Ермолова, и вот результат – арт-дилера застрелили со спины, как предателя, в его же собственной галерее в Белграде. Ермолов говорил, что позаботится о нем.

Просмотрев еще несколько снимков мертвого тела, я сделала вид, что полностью потеряла интерес, чтобы да Сильва заметил это.

– Что скажешь?

– А что? Казбич мертв. Думаешь, мне есть до него дело? Думаешь, следующим будешь ты? – немного помолчав, спросила я. – Так вот что это был за снайпер на пляже…

– Продолжай, – с неподдельным интересом кивнул да Сильва.

– Вы с Казбичем занимаетесь, то есть занимались, торговлей оружием, используя предметы искусства в качестве прикрытия. Казбич попытался нагреть Ермолова на крупную сумму, и теперь Казбич мертв. Вопрос только в том… – Я осеклась, вспоминая ту кучку мусора, которую долго раскладывала, сидя в одиночестве. – Но зачем Казбичу деньги Ермолова? Потому что он оказался в долгах. И кредиторы стали терять терпение. А теперь выплачивать долг придется тебе.

– Умница!

Ужасно глупо, но я вдруг почувствовала себя прилежной ученицей, которая только что ответила урок на «отлично». Почему мне вообще приятно оттого, что да Сильва меня хвалит? У меня что, начался Стокгольмский синдром после пребывания в заложниках?

– Но кому же я должен? – спросил он. – Ну, если допустить, что в остальном ты права. Как думаешь, кто прислал мне эти фотографии?

– А почему меня должно это интересовать?

– Потому что это Дежан Разнатович.

– Ах вот оно что…

Разнатович – торговец оружием, редкий мерзавец. Я выследила его в Белграде и думала, что в общем-то мы прекрасно пообщались у него в кабинете, но, судя по тому парню с пушкой на пляже, видимо, он не был склонен к сантиментам даже после самого великолепного секса на свете.

– Значит, Разнатович послал за тобой нашего знакомого с винтовкой? Нет Казбича – нет денег?

– И да, и нет, – пожал плечами да Сильва. – Да, у нас с господином Разнатовичем возникло некоторое непонимание. Скажем так, мне срочно понадобилось встретиться с тобой в Венеции.

– Не такое уж и срочное дело, раз ты держал меня на диете panino[2] три дня.

– Мне очень жаль. Но мне нужно было, чтобы ты осталась в живых.

– В живых?

– Ну, вся эта история с Разнатовичем… Потом все поймешь. Сейчас все наладилось. А теперь заткнись, будь добра, – сказал он на этот раз не грубо и предложил сигарету.

Я была готова убить за одну затяжку, но сигарету не взяла – ненавижу, когда в машине пахнет куревом, сразу вспоминаю о матери.

Дорога шла вдоль побережья, справа над морем светило солнце, слева тянулись бесконечные ряды пустых апартаментов для туристов и закрытых дисконт-центров. Лучи солнца отражались от воды, делая воздух слегка серебристым. Я жадно вдыхала морской воздух, наслаждаясь прохладой и ветерком, касавшимся моего чисто умытого лица. В целом мне было, можно сказать, неплохо. Всего несколько дней назад я думала, что мое заключение продлится намного дольше пары-тройки дней, к тому же прошло целых трое суток, а никто ни разу не попытался меня застрелить. Да, допустим: я безработная, бездомная и сижу в наручниках, но это означает лишь одно: хуже точно не будет! Как все-таки важно уметь мыслить позитивно!

Миновав Сидерно, мы проехали еще минут сорок. Каждые несколько сот метров нам попадались женщины, по одной или компаниями по две-три, стоящие на обочине. Почти все были африканки, в основном молодые, все как на подбор в ярких, обтягивающих мини-платьях или коротких шортиках и топах, несмотря на прохладный декабрь. Некоторые сидели на пластмассовых стульях, курили, болтали или пялились в телефон, другие покачивали бедрами и позировали для проезжающих мимо автомобилей, глядя в никуда. На одной девочке была красная атласная микро-юбка с оторочкой из белого искусственного меха и шапка Санта-Клауса.

– А откуда их столько?

Заморские проститутки – привычная картина на окраинах большинства итальянских городов, но я никогда не видела их в таком количестве.

– Дальше по шоссе есть лагерь, в Капо-Риццуто.

Значит, все эти женщины – беженки. Приехали просить политического убежища. Да Сильва сбросил скорость и съехал на аварийную полосу.

– Выходи!

– Не уверена, что у меня правильный наряд для таких дел.

– Садись назад. Ты же арестована, забыла? Говорить ничего не надо.

Убрав пистолет в кобуру, он помог мне перебраться на заднее сиденье. Мы снова выехали на шоссе и через некоторое время добрались до ворот, которые охраняли двое полицейских в форме финансовой полиции. Они отдали честь, открыли ворота, и мы въехали на территорию, бо́льшую часть которой занимали коричневые офисные здания и взлетная полоса с потрепанным ветроуказателем. Там нас ожидал синий полицейский вертолет, и как только мы въехали на территорию, лопасти винта тут же начали вращаться. Кто-то из офицеров подбежал к машине, открыл да Сильве дверь, и они вдвоем посадили меня рядом с пилотом, который даже не посмотрел в мою сторону. Второй офицер надел на меня страховочные ремни, снял с меня наручники, и только после этого рядом со мной сел да Сильва. Офицер раздал всем наушники, а потом вручил пилоту и да Сильве какие-то бумаги, те расписались, и мы поднялись в воздух.

Мне хватило ума не задавать да Сильве вопросов о том, куда мы направляемся, хотя наушники были подключены к системе голосовой связи. Они с пилотом говорили, не обращая на меня внимания, но я слышала только приглушенное гудение двигателя. Мы летели над невысокими холмами вдоль линии побережья, потом вертолет набрал высоту и полетел над морем. Пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, крутившихся у меня в голове, я старалась думать о чем-то веселом. Например, о моей подруге Карлотте, охотнице за женихами, которой наконец-то удалось отхватить престарелого миллиардера. Несколько раз Карлотта давала мне советы, на поверку оказавшиеся очень дельными, к примеру – всегда летать исключительно на частных самолетах.

Часов у меня не было, но, по ощущениям, полет длился около трех часов. Одна промежуточная посадка, кажется, на военной базе: там меня выгрузили из вертолета, надели наручники и отвели в туалет в сопровождении самодовольного молодого офицера. Он дожидался меня прямо у дверей кабинки, а потом, пока вертолет заправляли топливом, дал мне бутылку воды, которую я с наслаждением выпила. Поднявшись в воздух, мы какое-то время двигались на север вдоль линии побережья, а затем снова полетели над открытым морем, потом опять вернулись к материку, и пилот заговорил по радиосвязи, запрашивая посадку. Мы летели низко, над многоквартирными домами, балконами и спутниковыми антеннами, напоминавшими безумные дизайнерские шляпы, и в конце концов приземлились на крыше, помеченной огромной белой буквой «H». Несколько человек в форме подбежали к вертолету, сильно пригибаясь, потому что лопасти винта все еще вращались довольно быстро. Да Сильва помог мне выйти и надел наручники, как только мои ноги коснулись земли. Опустив голову, я вошла в какое-то здание, спустилась на один пролет вниз, где видавший виды, обшитый алюминием лифт доставил нас в подземный гараж; там уже ждал неприметный черный «БМВ» с водителем. Всю дорогу да Сильва молчал, а когда мы вместе сели на заднее сиденье, заговорил по-английски:

– Все в порядке? Не тошнит после вертолета?

– Я в порядке. Зачем ты привез меня в Албанию?

– А откуда ты знаешь, что мы в Албании?

– Ну как, сам подумай. Вылетели из Италии на восток. Максимальное расстояние без дозаправки у «Breda Nardi NH500» – двести шестьдесят три километра, поэтому пришлось совершить промежуточную посадку. Дальше Албании мы бы просто не долетели. К тому же ты говоришь по-английски, поскольку многие албанцы понимают итальянский, так что английский надежнее.

Да Сильва взглянул на меня с некоторым беспокойством, но я не собиралась доставлять ему удовольствие объяснениями. На самом деле я так много знала о вертолетах, которыми пользуется полиция, только потому, что, когда мне достался «каракал» точно такой же модели, как у да Сильвы, я всерьез изучила всю полицейскую экипировку. Подумала, что не помешает узнавать итальянских полицейских даже в штатском, по стандартному оборудованию, а у моей памяти есть такое свойство: вся информация застревает надолго. Я могла бы неплохо жить, участвуя в барных викторинах. Думаю, в свое время он объяснит мне, какого черта мы делаем в Албании, но уверена, что не по официальным полицейским делам, хотя да Сильва, по моим подсчетам, отсутствовал на службе уже довольно продолжительное время.

– Может, скажешь, где мы? – бодро спросила я.

– Место называется Дуррес, – ответил да Сильва, несколько расстроенный моими навыками, достойными комиссара Монтальбано. – Дай руки, – добавил он и снял наручники. – Они нам больше не понадобятся.

Может быть, мне показалось, но его пальцы на секунду дольше положенного задержались на внутренней стороне моих запястий, растирая отметины от наручников. Посмотрев в окно, я подумала, что по сравнению с Дурресом в низкий сезон Калабрия выглядит как Мюстик. Машина подпрыгивала на ухабах и ямах совершенно раздолбанной дороги, по тротуарам шли толпы женщин в поношенных нейлоновых бурнусах, толкавшие перед собой инвалидные кресла и тележки из супермаркетов, пробираясь между рядами с продуктами и канализационными стоками без люков. Еще здесь было невероятное количество бездомных собак, бесстрашно бросавшихся под колеса отчаянно дымящих машин. Несмотря на ясное зимнее небо, было довольно пасмурно, тусклый свет пробивался между высотками, последние этажи которых скрывались в испарениях смога. Да Сильва не проявлял ни малейших признаков любопытства – он явно бывал здесь раньше – и даже бровью не повел, когда мы остановились на красный свет и в окно забарабанил попрошайка, чью наготу прикрывала лишь повязанная на плечи скатерть в цветочек. Водитель высунулся из окна и что-то крикнул ему, – кажется, речь шла о степени добродетельности матери этого господина, – и нищий тут же отошел от машины и поплелся дальше, едва передвигая ноги.

Наконец мы выехали из города и оказались на новехоньком автобане, где движение было уже не такое интенсивное, но водители, казалось, считали, что все шесть полос предназначены для «Формулы-1». Я инстинктивно прикрыла глаза, когда нашу машину подрезала огромная фура, объехав нас буквально в последнюю секунду.

– Ненормальные, правда? – похлопал меня по плечу да Сильва. – А еще говорят, что итальянцы водят как сумасшедшие! Ты бы видела дорогу на Тирану, там вообще труп на трупе…

– Спасибо, успокоил!

Съехав с шоссе, мы оказались около огромной виллы персикового цвета. За огромными электрическими воротами с колючей проволокой сверху нас встретил вертлявый мужчина с круглым пузом под фиолетовой рубашкой с расстегнутым воротником и бежевым кашемировым джемпером. Быстрым шагом он по-деловому подошел к автомобилю и пространно поприветствовал да Сильву на итальянском. Они пожали друг другу руки, похлопали по плечу как старые знакомые, но во взгляде его припухших бесцветных глаз читалось беспокойство. Он помог мне выйти из машины, коротко кивнул, переглядываясь с да Сильвой, как будто решил, что я его девушка.

– Познакомься, это мисс Тирлинк, – произнес да Сильва, назвав меня именем, которое долгое время символизировало для меня жизнь моей мечты.

– Buongiorno, signorina, – официальным тоном отозвался мужчина.

Слава богу, нам не пришлось здороваться за руку! У него наверняка противные скользкие ладони, подумала я, глядя на его блестящий от пота лоб.

– Все готово? – коротко спросил да Сильва.

– Certo, certo, tutto a posto![3]

В уголках рта мужчины выступила белая пена. Он явно был не на шутку встревожен. Да Сильва что-то сказал водителю, машина тронулась и исчезла за домом. Втроем мы пошли в ту же сторону по изысканной мощеной дорожке и оказались в большом дворе, обнесенном бетонными стенами. В углу двора стояли детские качели, в центре – фонтан с пластиковым лебедем. В остальном в качестве декоративных элементов использовались разные старые «мерседесы», пластмассовый столик и стулья, а еще стоящий на коленях мужчина, которому заламывали руки двое бритых налысо типов в джинсах и татуировках. Увидев да Сильву, мужчина закричал, стал о чем-то его умолять, пытаясь объяснить по-итальянски, что произошла ошибка, что он ни в чем не виноват, что он никогда бы… Как будто пытался криком растянуть время. Я так и не узнала, чего он никогда бы не сделал, потому что да Сильва быстро прошел мимо меня, на ходу достал пистолет и три раза выстрелил мужчине в грудь.

Встречавший нас рьяно перекрестился и кивнул да Сильве. Громилы с мрачными лицами подхватили тело, из которого хлестала кровь: сердце всегда бьется еще несколько секунд после смерти мозга. Меня слегка затошнило от металлического запаха крови и пороха, оставшегося на руке да Сильвы. Он повел меня к дому с таким выражением лица, как будто только что просто отряхнул пыль с форменных брюк.

И вдруг я почувствовала едва ощутимое, невидимое притяжение. Мы с тобой похожи. На долю секунды, не произнося ни слова, мы оба поняли это.

Оглянувшись, я увидела, что громилы погрузили труп в просторный багажник одной из машин. С другой стороны ко мне подошел встретивший нас скользкий тип. Его одутловатое лицо было бледным и потным, казалось, его вот-вот вырвет, но тем не менее он выдавил из себя улыбку.

– Прошу вас, signorina, – хрипло пробормотал он, – пройдемте! Обед готов!

3

– Я не голодна, – отозвалась я, хотя на самом деле умирала от голода.

Вчера я съела какой-то засохший panino, и с тех пор во рту не было и маковой росинки, но наша увеселительная прогулка уже начала меня утомлять. Удивительно, но несмотря на то, что произошло во дворе, я почему-то совершенно перестала бояться да Сильву. Казалось, страх испарился вместе с запахом пороха от девятимиллиметровой пули. Да и трупов я повидала достаточно. Если да Сильва и правда знал о моей жизни так много, как утверждал, то ему стоило приложить больше усилий, чтобы шокировать меня. Я уже стала раздражаться, что он таскает меня за собой, словно ценную бандероль, и хотела поскорее понять, чего ему от меня надо, сделать это, и пусть уже проваливает – на хрен! – из остатков того, что когда-то было моей жизнью. Сбросив с себя их руки, я повернулась к да Сильве.

– Инспектор, что вам от меня нужно? – спросила я по-английски. – Просто объясни, что вы хотите. Ваш гостеприимный друг меня совершенно не интересует, равно как и этот небольшой спектакль, который ты только что устроил. Понятно? Просто скажи, что тебе надо.

– Ладно, – пожал плечами да Сильва. – Я просто думал, что ты проголодалась. Раз нет, тогда пойдем со мной.

– Никуда я не пойду. Думал напугать меня этой ерундой?

Хозяин нервно суетился, раскладывая приборы на троих за большим столом из резного красного дерева со стеклянной столешницей, и делал вид, что не слышит нашего разговора. Собравшись с духом, я заговорила потише:

– Ты же привез меня в такую даль не в качестве свидетеля. Что это было?

Да Сильва выглядел слегка утомленным, но довольным, и мне невыносимо сильно захотелось сломать его симпатичный нос.

– Эта сцена была рассчитана не на тебя. Это было послание, и оно тебя не касается. А теперь, может, уже пойдешь со мной? Господин Разнатович весь день ждать не будет!

– Он здесь?!

– Ну, ты же сама сказала: я тебя привез в такую даль не для того, чтобы ты посмотрела, как я застрелю человека. Пойдем!

Вытянутой формы комнаты виллы были обставлены ужасающими подделками под антиквариат, а вот бетонным полом и жутковатым двориком дизайнеры заняться не удосужились. Да Сильва провел меня мимо стола в гостиной, где на стене висел огромный плоский телевизор, потом наверх в комнату, которая, видимо, задумывалась как спальня, но сейчас в ней не было ничего, кроме трех складных стульев, на один из которых взгромоздилось огромное тело Дежана Разнатовича.

Я остро осознавала три вещи: в комнате было очень холодно, прическа у меня жуткая, а Разнатович мог бы сломать мне позвоночник одной рукой, даже не вставая со стула.

– Полагаю, вы знакомы, – сострил да Сильва.

Мрачно взглянув на него, я села напротив Разнатовича. Наша последняя встреча с сербом была слишком короткой, чтобы называть его любовником, но, когда я увидела грубо высеченные черты его лица и невероятной ширины плечи, должна признать, во мне шевельнулось желание. Крайне одаренный мужчина. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался, увидев меня. С другой стороны, подумала я, если бы он совсем не хотел увидеть меня, то не стал бы рисковать, приезжая сюда, ведь практически во всех европейских странах имелся ордер на его арест. Мог бы просто приказать убить меня, как того неудачника во дворе.

– Мисс Тирлинк, – произнес он.

– И снова здравствуй, Дежан. По-моему, я говорила, что ты можешь называть меня Джудит.

– Пусть будет Джудит. Перейдем сразу к делу? В Белграде ты обманула меня. Я передал твое сообщение Ивану Казбичу с условием, что ты вернешь некий предмет, и ты пообещала сделать это. Ты сказала, что передача будет осуществлена в Швейцарии. Однако, судя по всему, господина Казбича больше нет с нами, а некий предмет бесследно пропал. Где он?

«Предмет», о котором шла речь, представлял собой набросок на льняном холсте, якобы работы Караваджо. Казбич пытался продать его Павлу Ермолову, но я помешала этой сделке. Похоже, у меня талант срывать сделки.

– Можно сказать, что я его оставила. По крайней мере, то, что от него осталось. Это была дешевая подделка, и ты наверняка прекрасно знаешь это.

– Разумеется. Однако она была очень полезной. Из-за тебя у меня много проблем. На самом деле, если бы не наш друг-инспектор, – Разнатович перевел взгляд на сидевшего рядом со мной да Сильву, – то тебя ждала бы такая же судьба, как господина Казбича. Однако у инспектора появилась идея получше.

– Что вам от меня нужно? – в очередной раз спросила я, уже начиная уставать от этого вопроса.

– Когда… предмет пропал, я поговорил с господином да Сильвой. Он знал о тебе некоторые подробности, которые мне были неизвестны, однако затем мы приняли решение… как правильно, совместное? Совместное решение, что ты сможешь помочь нам разрешить возникший между нами конфликт.

– Ну да, ну да. А если я откажусь – вы меня убьете. Ничего нового.

Вообще-то, умирать мне не хотелось. С другой стороны, провести остаток жизни, искупая грехи и помогая прокаженным, тоже не очень хотелось. Умирать не хотелось точно. Однако, поскольку я все еще была жива, я понимала, что со мной ничего не сделают. По крайней мере, пока. Они просто пытаются припугнуть меня. А я не люблю, когда со мной так себя ведут.

– Разумеется, – кивнул Дежан, – но не сразу. Сначала убьем твою мать. Пожалуйста, покажи ей фотографии.

Да Сильва достал телефон, нашел нужные снимки и протянул мне. И правда, моя мама. Вот мама идет в паб рядом с нашей старой квартирой. Наверное, стоит порадоваться, что они сфотографировали ее по пути туда, а не по пути обратно. Мама с тележкой идет по супермаркету. На ней куртка, которую я прислала ей из Италии на день рождения в прошлом году, – темно-синий бушлат из вощеного холста от «Макс Мары». Я точно знала: подарок ей не понравится, но надеялась, что в нем она будет выглядеть поприличнее. Странно, что она вообще стала его носить. Последний снимок был сделан через окно кафе – мама выглядит счастливой, пьет капучино со своей подругой Мэнди. Я так и не смогла смириться с тем, что теперь капучино есть даже в Ливерпуле. Вместо бушлата на ней полушубок из искусственного меха, для погоды похолоднее, но на случай, если бы у меня возникли сомнения в том, когда сделана фотография, агент Дежана сфотографировал рядом с мамой выпуск газеты «Миррор» за вчерашний день. Плавным движением я дотронулась до экрана и посмотрела в мрачные, темные глаза Разнатовича. За последнее время мне несколько раз приходилось смотреть прямо в дуло пистолета, но этот взгляд был куда страшнее. Мне захотелось сказать себе: надо не подавать виду, будто я боюсь, но тут я с удивлением обнаружила, что, вообще-то, не боюсь. Тут Дежан просчитался. За исключением жизни, я уже давно потеряла все, что могла.

– Итак, я знаю, что вы можете до нее добраться. У тебя есть свои люди в Англии. И что дальше? Ничего нового, я же говорю. Мне действительно все равно. Хотите убить мою мать – вперед.

Да Сильва удивленно крякнул. Для итальянцев мать – это святое. Даже по лицу Разнатовича пробежала тень изумления.

– В таком случае есть два момента, – продолжила я. – Полагаю, парень с винтовкой, которого несколько дней назад мы встретили на пляже, тоже один из твоих, так, Дежан? Потому что тебе нужны деньги за тот самый «предмет», который упустил наш итальянский друг? Поэтому да Сильва спрятал меня подальше от тебя, пока ты не решишь нужные вопросы? – Разнатович медленно кивнул. Я повернулась к да Сильве и продолжила: – Парень во дворе, второй труп? Это он организовал нападение на пляже? Поэтому тебе пришлось избавиться от него, чтобы доказать всей вашей банде, что вы снова живете душа в душу? «Послание»? Акт веры в вашу новообретенную коллективную выгоду?

Мужчины пораженно смотрели на меня. Дежан открыл было рот, но я презрительно отмахнулась от него, и, должна признаться, сделала это с удовольствием.

– Мне, если честно, вообще непонятно, зачем вам нужен весь этот цирк. Вся эта хрень омерта́ старомодна до невозможности. Вам что, больше заняться нечем? Ну и вся эта впечатляющая история с моей мамой… Ладно, это уж как вам нравится. Парню во дворе просто не повезло. Я так понимаю, вам нужно, чтобы я организовала замену вашему «предмету», так? Думаете, что я смогу сделать это за вас?

– Ho detto che e brava, – пробормотал да Сильва. – Хороша, я же говорил…

– Да, ты права, – чуть более мягким голосом отозвался Разнатович.

– Мой ответ – да. Как я уже сказала, мне плевать, что вы сделаете с моей матерью. Но я согласна. Сделаю, что смогу. Но давайте больше без цирковых представлений, ладно? Будем вести себя как деловые люди, договорились?

Я отчаянно надеялась, что они поверят в мою браваду. Если мне удастся убедить их в том, что я не воспринимаю их всерьез, то смогу выиграть время и понять, что именно им нужно. И тогда, вполне возможно, у меня появится шанс уйти из этого места на своих двоих. К тому же небольшой спектакль отвлек меня от сильных рвотных позывов, грозивших вконец испортить мою и без того ужасную куртку. Я прекрасно знала, что эти мужчины могут сделать со мной. Поэтому, увидев, что Дежан улыбается, я испытала невероятное облегчение.

– Джудит, помнишь, что я тебе сказал, когда ты была у меня в гостях в Белграде?

– Что я очень смелая. И глупая.

– Точно. Но я согласен с тобой: цирк, как ты это называешь, можно опустить.

– Итак, какое решение проблемы вы предлагаете?

– Когда ты отыскала меня в Белграде, то предложила купить произведение искусства. Подозреваю, это был не подлинник, что ты его… сфабриковала. Так?

– Ну мне просто очень надо было с тобой познакомиться.

– Как думаешь, ты сможешь создать еще одно?

Произведение искусства, которое я показала Дежану, представляло собой всего-навсего несколько фотографий, монтаж из снимков венецианской иконы и довольно жутковатых творений современных художников. Такой работы никогда не существовало, я просто использовала фотографии в качестве приманки, не более того.

– Я разбираюсь в картинах, – помедлив, сказала я, – и довольно неплохо. Но я не умею писать картины, я же не художник.

– У моего коллеги есть люди, которые воплотят твой замысел.

– Да уж догадываюсь…

– Давай без излишнего сарказма. Ты и так потратила много моего времени впустую. Твоя задача – изобрести картину, автора, провенанс. Это должно быть нечто потрясающее. Потрясающе ценное. Поняла меня?

– Да-а-а-а.

– Итак, как думаешь, ты справишься?

– Почему я? Вы же ребята серьезные, у вас наверняка целая команда арт-дилеров такими нелегальными штуками занимается?

– Ну, вообще-то, нет, – помолчав, отозвался да Сильва.

Казбич, Монкада, Фицпатрик… мертвы. О чем тут говорить, все и так ясно. Все остальные кандидаты на эту вакансию отправились в мир иной.

– Когда между мной и господином Разнатовичем возникло некоторое… непонимание, я подумал о тебе. У тебя есть своя галерея. Ты на деле доказала, что можешь отличить подделку от оригинала. Ты хорошо работаешь с обработкой информации. Я наблюдаю за тобой уже давно, не забывай. И сейчас у нас нет надежного дилера, именно в тот момент, когда он нам очень нужен.

– Мне потребуется время, – обратилась я к Разнатовичу. – Возможно, немало времени. Нужно провести исследование, поговорить с теми, кто будет создавать картину. Но если ты готов обеспечить меня всем необходимым, то я согласна.

Я снова взглянула в его ленивые, спокойные глаза. Впервые с того момента, когда ко мне подошел Казбич и попросил проконсультировать Ермолова по поводу его коллекции, я ощутила настоящую радость. Ведь я уже начала думать, что никогда не увижу настоящую картину – разве что иллюстрации в книге из тюремной библиотеки, и тут меня просят создать собственную подделку. Самой! Серьезную картину! Хотя я не сразу поняла свою реакцию, ведь я всегда ратовала за честность в искусстве. Если бы да Сильва сделал мне такое предложение, когда я работала стажером в «Британских картинах», то пришла бы в праведную ярость и отказалась. Но, пожив жизнью Элизабет Тирлинк, я преисполнилась презрения к этому миру, к его позерству, снобизму, продажности. Я, конечно, люблю картины, но с какой радости я должна любить людей, которые их продают? И к тому же… Внезапно я чуть не расхохоталась во весь голос, но взяла себя в руки и сказала:

– Погоди, давай-ка разберемся! Ты, – я кивнула да Сильве, – или как минимум твоя «семья» – вы же до сих пор так себя называете? Ты задолжал ему хренову кучу денег. Так за какую сумму должна уйти эта картина?

– За сотню, – ответил за итальянца Дежан, не став уточнять, что речь идет о ста миллионах.

– То есть, вообще-то, волноваться нужно не мне?

– Можно сказать и так.

– Хорошо. Значит, мы поступим вот как: я согласна, – повторила я. – Если вы дадите мне все необходимое, я справлюсь. Но с одним условием: продажа не покупателю напрямую, а через аукцион. И мы поделим пополам все излишки, которые останутся после уплаты долга.

– А ты самоуверенна!

– Без сомнений, господа! – Я всегда хотела сказать эту фразу. – И без глупостей. Теперь мы партнеры. Коллектив, если угодно. Договорились?

– Что ж, хорошо, – помедлив, кивнул Дежан. – Вы согласны, инспектор? – повернулся он к да Сильве, и тот кивнул.

– Если у меня не получится, ты сможешь убить нас обоих. – Я взглянула на Дежана. – Так, Ромеро?

– Отличное решение! Прошу прощения, но боюсь, я не смогу присоединиться к вам за обедом, надеюсь, вы отнесетесь к этому с пониманием. Мне нужно вернуться в Белград. Раз ты согласна, инспектор познакомит тебя с твоим ассистентом. Мы обеспечим тебя всем необходимым.

– И еще: я кое-что оставила в старой квартире в Венеции. Надо там прибраться. Господин да Сильва наверняка сможет обо всем позаботиться, но это должно быть сделано в ближайшее время.

– Что скажете, инспектор?

– Без проблем, – кивнул да Сильва.

Дежан встал, чуть не задев головой потолок:

– Подожди минутку, какой у нас бюджет?

– Бюджет? – с аристократическим удивлением спросил да Сильва. – Такой, какой тебе потребуется, разумеется. Мне очень любопытно посмотреть, что у тебя получится, – с расстановкой произнес он, давая понять, что разговор окончен.

Да Сильва быстро вывел меня из комнаты в этих страшных спортивных штанах и дешевых лоферах. Хорошо бы избавиться не только от трупа в моей венецианской квартире, но и от этого жуткого наряда, раз уж мы теперь партнеры. Дверь спальни хлопнула. Должна признаться, меня немножко задело, что Дежан даже не попрощался со мной.

Да Сильва проводил меня в столовую. Тревожный человечек уже поставил на стол салат, хлеб и блюдо с морщинистыми колбасками злобного вида. Я соорудила себе очередной сэндвич и проглотила его в один присест.

– Надеюсь, десерт мне полагается? В той дыре, где ты меня держал, кормили так себе, если ты не в курсе.

Да Сильва вел себя за столом куда приличнее меня и аккуратно очищал кусочек огурца:

– А ты серьезно насчет матери?

– Почему ты спрашиваешь? Думаешь, если я окажусь бесчувственной маньячкой, то ты не будешь выглядеть таким маменькиным сынком?

– А ты всегда так много болтаешь? – спросил да Сильва, потирая нос – красивый, породистый нос. – Слушай, ну как тебе объяснить. То, что мы будем делать, – здесь дело не в деньгах. Просто есть определенные правила, кодекс, что ли. Ты сама знаешь, господин Разнатович – очень богатый человек. Но если люди узнают, что ему не заплатили причитающееся, то мы будем выглядеть странно, более того, нас сочтут слабаками. А это очень плохо для бизнеса.

– Проявление силы? Устроить какой-нибудь спектакль?

– Большинство людей назвали бы это иначе. Люди господина Разнатовича часто работают между Албанией и Италией. Один из них испытал ненужный прилив энтузиазма, узнав о возникшем между нами непонимании. Мы пришли к общему мнению, что на его примере следует преподать четкий… урок его коллегам. К тому же господину Разнатовичу было удобно встретиться с тобой лично именно в Албании. Он ясно дал это понять.

– Что ж, понятно, – откликнулась я, накалывая на вилку бледный помидор.

– Так… что насчет твоей матери?

– Ты в школе Данте проходил? Наверняка проходил, ты же итальянец!

– Не особенно интересуюсь поэзией.

– Так вот, в «Аду» Данте отводит девятый круг для тех, кто совершил предательство. Своего рода ВИП-зона для людей, которые предали тех, кто их любил и доверял им.

Да Сильва посмотрел на меня так же, как в тот момент, когда я начала рассуждать об устройстве вертолетов.

– Твоя мать предала тебя? – медленно спросил он.

Как я могла рассказать кому-то о своей матери? Тем более да Сильве?

– Не будем об этом. Моя мать – алкоголичка. Ей всегда было не до меня, она обо мне никогда не заботилась. Почему я должна чувствовать себя в долгу перед ней?

– Мне… мне жаль.

– Неправда. И вообще, у нас, кажется, полно работы? Мне куда интереснее узнать, какого хрена у вас тут происходит, чем вести разговоры о маме.

– Ты узнаешь то, что тебе надо знать.

– Та-а-ак, погоди-ка! Мы же вроде как партнеры? Так сказал твой приятель Дежан, а он вроде как главный.

Мне пришла в голову идея, или даже, не побоюсь этого слова, у меня случился приступ вдохновения, и теперь мне не терпелось ее продумать, поэтому недавние сюрреалистические истории быстро отошли на второй план.

– Думаю, я бы покурила.

Так всегда бывает с изысканными наслаждениями: от первой затяжки меня чуть не стошнило, а вот дальше – сплошной экстаз.

– Итак, Ромеро, что дальше? Когда приступать?

– Ты сказала, что хочешь познакомиться с человеком, который сможет создать картину?

– Значит, едем обратно в Калабрию.

– С удовольствием.

Вообще-то, раньше я не верила в судьбу, но у нас с да Сильвой однозначно была какая-то похожая карма. Так много трупов, так много призраков. Похоже, что мы единственные, кто выжил во всей этой истории, так почему бы нам не попробовать стать друзьями?

4

Мое новое жилище оказалось значительно лучше дыры, где меня держали взаперти. Люкс для молодоженов в «Гранд-отеле Президент» в Сидерно – ни больше ни меньше. Мы приехали поздно вечером, и пострелы да Сильвы уже успели изрядно потрудиться. В номере я обнаружила не только сумку, в которую положила все самое необходимое, собранное еще в Венеции, когда решила, что мне светит доживать свой век в тюрьме, но и многие из моих вещей из квартиры на площади Санта-Маргерита, в том числе ноутбук, телефоны, украшения, одежду, нижнее белье, туалетные принадлежности, экипировку для занятий бегом, все мои книги по искусству. Я с удовольствием отметила, что они справились с искушением подложить в мои вещи избранные фрагменты Элвина.

– Тебе здесь нравится? Пока ты работаешь, я буду рядом, в соседнем номере.

– Вообще-то, я не планировала начинать прямо сегодня. Надо немного отдохнуть, а то меня тут несколько раз собирались убить, если ты забыл.

– Я имел в виду, что поживу здесь, пока ты будешь готовиться.

– Все время? – недоверчиво спросила я. – А как же Рождество? Разве Франчи и дети не будут по тебе скучать? Джованни и Джулия наверняка ужасно расстроятся, если папочки не будет за праздничным столом. А как же твоя работа? Ну, я имею в виду официальную работу.

– Что? А-а, работа. Без проблем, – отозвался да Сильва, лениво листая иллюстрированную биографию Сутина. – Взял больничный. К сожалению, на прошлой неделе получил ранение в ногу. Пострадал при исполнении служебных обязанностей.

– Серьезно? Ты можешь так легко отмазаться?

– Ты и правда ничего не понимаешь, да? – с сожалением посмотрел на меня итальянец.

– А как же жена?

– Она все понимает. Мало того, она еще и не задает вопросов, в отличие от некоторых! Пожалуй, я тебя оставлю – обустраивайся. А вот это я заберу, – помахал он коричневым конвертом, в котором лежали мои паспорта – настоящий, на имя Джудит Лорен Рэшли, и два поддельных, которые я купила в прошлом году у мастера своего дела из Амстердама. Один на имя Элизабет Тирлинк, второй – на имя Кэтрин Оливии Гейбл. Так звали мою сестру. Наша мать обожала классические голливудские фильмы.

– Это необязательно. Ты же понимаешь, что мне особо деваться некуда?

– С чего ты взяла, что я буду доверять тебе?

– С того, что у тебя нет другого выбора.

– L’ultima spiaggia?

– Мы говорим «последняя надежда».

– В общем, забираю. Если тебе что-то понадобится из еды – заказывай все, что хочешь.

– А сигареты у тебя есть? – спросила я, и он отдал мне свою полупустую пачку. – Спасибо! Умираю, как хочется принять ванну.

Да Сильва странно посмотрел на меня и ушел, закрыв за собой дверь.

Я тут же стала набирать воду в мраморную ванну, выливая в горячую воду все бутылочки с пеной и шампунем, какие имелись в наличии. Ожидая, пока вода немного остынет, я решила проверить свои счета. В Панаме и Швейцарии все было в порядке, я все еще была относительно богатым человеком. Зайдя в почту, я обнаружила несколько мейлов от клиентов, удивленных внезапным закрытием «Джентилески», и даже расстроилась, что их так мало. Кроме этого, в ящике оказалось четыре личных письма: от Стива, Карлотты и Дейва – тех троих людей, которых с натяжкой можно было назвать моими единственными друзьями. И еще одно, от Павла Ермолова. Его я и открыла первым.

Джудит, пожалуйста, свяжись со мной.

Просто чтобы я знал, что с тобой все в порядке.

Здесь все нормально, как договаривались.

Сообщение Ермолова слегка запоздало. «Нормально» – не совсем подходящее слово. Он заверил меня, что позаботится о Казбиче, но тогда мне и в голову не приходило, что я потенциально могу занять место арт-дилера. Хотя, надо признать, тон письма был трогательный. Кажется, Ермолов и правда волновался за меня. У нас с ним было несколько дней хорошего секса и созерцания потрясающих шедевров живописи мирового уровня, но я была не настолько глупа, чтобы думать, что это может быть серьезно. Правда, должна признаться, я в этих делах не специалист. В целом чем меньше знаешь о своих любовниках, тем лучше. Иногда имени вполне достаточно.

Сообщение от Карлотты, как всегда, отличалось краткостью: два эмодзи с малышом и большой палец. Я улыбнулась. Карлотта успешно выполнила первый этап плана – подцепила пожилого мужа высокой рыночной стоимости, а затем перешла ко второму этапу: забеременеть, желательно близнецами. Карлотта всегда поражала меня своим стремлением заполучить то, что ей нужно, особенно если желания более или менее покрывались банковским чеком, выписанным после свадьбы. Завидовать я ей не завидовала, но искренне порадовалась за подругу.

Сообщение Дейва тоже оказалось коротким.

Надеюсь, у тебя все нормально. Отличные новости по поводу моей книги! Ужасно хочу все тебе рассказать. Черкни строчку, как будет время. Люблю, целую, Д.

Я ощутила приступ чувства вины. Дейв работал носильщиком в «Британских картинах» в Лондоне, когда я еще была там стажером, а до этого служил в армии, и его опыт мне очень пригодился. Его опыт и то, что он умел не лезть не в свое дело, совсем как жена да Сильвы. Дейв очень часто помогал мне, даже не подозревая об этом, и слава богу, что не подозревал. Когда мы виделись в последний раз, он рассказал, что написал книгу о своем опыте арт-терапии при работе с травмированными участниками боевых действий.

Книгу я почти дочитала, но потом меня арестовали, похитили, и во всей этой кутерьме последние главы остались непрочитанными. Его робкий энтузиазм и неподдельная страсть к картинам заслуживали лучшего. Внезапно я вспомнила все наши разговоры об искусстве, когда мы прятались на заднем дворе аукционного дома, курили и смотрели, как на склад привозят новые работы. Не думаю, что он одобрил бы ту авантюру, в которую я оказалась втянута.

Стив или, точнее, новая ассистентка Стива сообщала мне, что яхта «Мандарин» будет в Карибском море на Новый год, и предлагала мне составить компанию своему боссу. Я ответила, что, к сожалению, на этот раз присоединиться не смогу.

От мамы писем не было – неудивительно. И тем не менее послезавтра Рождество. Возможно, она все-таки проявится.

Я надеялась, что горячая ванна, двойная порция тальятелли с креветками, водка, фруктовый салат и тирамису меня успокоят, но все равно настолько перевозбудилась, что никак не могла уснуть. Завернувшись в халат, я расчесала спутанные, но, слава богу, наконец-то чистые волосы и пошла на балкон покурить. Оказалось, что ванна есть даже на террасе. Отсюда открывался вид на расположенный у моря старый город, огни фонарей вдоль променада мерцали, словно щупальца медуз. Сидерно. Мне не терпелось приступить к выполнению задания Разнатовича, но для начала нужно было собрать довольно много информации. Например, узнать, как поживает миссис да Сильва. На столе лежал блокнот и карандаш с логотипом отеля, я прихватила их, зашла на «Фейсбук» и начала играть в детектива.

На следующее утро я отправилась на пробежку. Это было просто чудесно после стольких дней вынужденной неподвижности. Сначала я немного пробежалась трусцой, а потом стала делать ускорения каждые сто метров, чувствуя приятную боль в изголодавшихся по нагрузке мышцах. Вернувшись в отель, я нисколько не удивилась, увидев да Сильву в свитшоте с большим капюшоном, хотя на улице было не так уж и холодно. Он отжимался то на одной руке, то на другой, упираясь в невысокий парапет.

– Браво! Как насчет кофе?

Да Сильва взглянул на меня снизу вверх, продолжая отжиматься. По сравнению со спортивными штанами, которые он купил мне в супермаркете, моя форма для бега выглядела более чем прилично, да и после пробежки у моря на щеках снова заиграл румянец.

– Конечно, – ответил он, вставая.

Вместе мы вошли в холл отеля, администратор за стойкой почтительно кивнул да Сильве. Кроме пожилой пары в креслах-колясках, которых припарковала у стола с завтраком мечтательная сиделка-филиппинка, мы были единственными постояльцами отеля в праздничный сезон.

Мы присели за столик на террасе, да Сильва достал из кармана свитшота пачку «Мальборо голд» и протянул мне сигарету. Вскоре официант принес нам капучино. Похоже, отношение к здоровому образу жизни у нас тоже совпадало. Да Сильва дал мне прикурить, щелкнув массивной золотой зажигалкой «Дюпон».

– Итак, – заговорила я, как только официант отошел подальше и не мог нас слышать, – может быть, перейдем на английский? Чтобы не вызывать лишних вопросов.

– Хорошо. О чем думала?

– О том, как это все устроено. О том, чем ты занимаешься.

– Я же сказал тебе еще вчера: ты узнаешь все, что тебе нужно знать.

– Да, рано или поздно. Но будет намного проще, если ты просто скажешь сам. Давай начнем с того, что я думаю. – (Да Сильва, откинувшись на спинку стула, курил с озадаченным видом.) – Некоторое время назад я зафрендила на «Фейсбуке» твою жену. Довольно давно.

– Да. И что? Мне не нравятся разговоры о моей жене.

– Ее фамилия Казакьяра. Франческа Казакьяра, – продолжала я, помня о том, что итальянки редко меняют фамилию, выходя замуж. – Родом она из Рима, из Казилино, где вырос и ты. Но ты сказал, что родился здесь, на юге, в Сидерно.

Казилино на поверку оказался мрачноватым спальным районом, возникшим в шестидесятые годы недалеко от центра города.

– Казакьяра – влиятельная римская семья, так? Когда умер дедушка Франчески, то в день его похорон часть города просто закрыли для посторонних. Разразился скандал, потому что полицейские вертолеты не могли подобраться достаточно близко. Знаешь, об этом написали даже британские газеты. Если ты не в курсе, наши журналисты обожают такие истории из жизни мафии, – продолжила я, заметив, как да Сильва поморщился при слове «мафия»; я прекрасно знала, что им пользуются только люди, ничего не понимающие в этой системе, но мне было приятно доставить ему хоть какой-то дискомфорт. – Итак, что у нас имеется? Ромеро из Сидерно и Франческа из Казилино. Какая же между ними связь? Сейчас изложу тебе свою гипотезу. Статистика говорит о том, что в этих краях, – махнула я рукой на открывающийся с террасы вид, – примерно один процент всего мужского населения так или иначе вовлечен в эту деятельность. Многие из ваших как раз родом из Сидерно или Бовалино.

– И что?

– Помнишь нашу первую встречу, Ромеро? Озеро Комо, так? Потрясающе красивое место! Ты приехал туда, чтобы задать мне парочку вопросов о смерти Кэмерона Фицпатрика.

– Да, мы это с тобой уже обсуждали.

– Терпение. Бовалино. Мама Фицпатрика была родом из Бовалино. Работала, если не ошибаюсь, горничной в каком-то отеле в Риме, – спокойно продолжила я, да Сильва снова закурил. – Фицпатрик тоже родился здесь, как и ты.

– И как ты об этом узнала?

– В прошлом году по Фицпатрику отслужили службу в Лондоне. Убийство, такая трагическая смерть! Его мать прилетела в Лондон, ее имя было в некрологе. А потом, сам понимаешь: списки избирателей, прописка в муниципалитете – вы же обожаете бюрократию. На самом деле почти все, кто хочет играть с вами в одной команде, должны быть родом отсюда. Кровная семья становится, если угодно, кланом. Здесь все начинается. Именно в этом месте. Вы все повязаны, хотя, должна признать, мне пришлось попотеть, чтобы понять, какая между вами связь, – триумфально закончила я, с удовлетворением наблюдая за тем, как да Сильва продолжает курить сигарету, хотя от нее остался один фильтр. – Мне продолжать? Следующий сюжет нравится мне еще больше! – заявила я, и итальянец кивнул. – Однако у вас были некоторые кадровые проблемы, правда? Мышц много, мозгов мало.

– Brava.

Официальная документация на тему итальянской мафии оказалась не таким уж и захватывающим чтивом, как можно было бы предположить. Одной из наиболее интересных работ оказались «Межпоколенческие проблемы, препятствующие интернализации профессиональных навыков на нелегальном рынке». Суть сводилась примерно к следующему: в городах, где зимой совершенно нечем заняться, кроме как целевыми практиками с овцами или трахать собственную сестру, средний уровень местных членов клана неуклонно падал. Слишком много дураков. Строгие правила о том, что членом клана можно стать только по праву рождения, начали мешать получению прибыли, особенно когда дело доходило до внедрения в легальный бизнес. Поэтому семьи – кланы – пришли к общему мнению по решению этой проблемы. Гранты на обучение в колледжах, школах бизнеса, уроки английского – вся необходимая подготовка для того, чтобы идти в ногу с требованиями двадцать первого века.

– В Калабрии есть десять больших… ну, скажем так, группировок, которые работают на севере Италии. Для них крайне важна связь с римскими группировками. И ты один из этих новых ребят, так, Ромеро? Династический брак, связи. Ты вездесущ, университетское образование, элегантные костюмы и страсть к суши. Полиция, руководящие должности, администрация. Ваши люди есть даже в сенате, если хотя бы половина из того, о чем пишут в газетах, правда. Все по закону. Вот только все, что ты делаешь, чертовски противозаконно.

Не спрашивая разрешения, я взяла у него из пачки еще одну сигарету. Он с безразличием смотрел на меня немигающим, как у ящерицы, взглядом:

– Продолжай.

– Итак, вы с Фицпатриком и Монкадой вместе занимались всей этой историей с оружием. Казбич был консультантом. Разнатович – поставщиком. Казбич вышел на меня через Караваджо. Вот как ты узнал о том, что находилось у меня в квартире.

– Ты имеешь в виду Элвина Спенсера? В убийстве которого ты созналась? – равнодушно спросил он.

– Ты меня не арестовал, а теперь тем более вряд ли арестуешь. Ну, мне так кажется, – искоса взглянула на него я. – Вчера я была почти уверена, что ты убьешь меня.

– Жаль, что мне не дали этого сделать.

– И вот мы здесь, – продолжала я, и да Сильва поднял руки над головой, поочередно потягивая трицепсы. – Итак, вернемся в Париж. Когда это было? Четыре года назад, кажется. Меня нашел полицейский, некий Рено Клере. Он думал, что вы с ним партнеры. Я собиралась уехать из города, ты хотел взять меня в аэропорту. Полагаю, время от времени тебе все-таки нужно ловить преступников, ну так, для виду. Но ты меня упустил. Если бы я не послала то сообщение…

Сообщение, которое я отправила ему с телефона Клере: «Тебе что-нибудь говорит имя Джентилески?» С тех самых пор эти восемь слов преследовали меня.

– Что с ним стало? С Клере? – спросил да Сильва, перестав делать вид, что ему наплевать на мой рассказ, и подтвердив, что фрагменты этой мозаики, которую я собирала всю ночь, оказались верными.

– С твоим бывшим коллегой? Лучше тебе не знать. Честное слово.

Некоторые воспоминания вызывают своего рода синестезию – одно ощущение тянет за собой другое, и так далее. Звук, с которым кровь толчками выливалась из сонной артерии Рено, когда лезвие ножа вошло в его шею, соединялся с бордовой спиралью, когда я смывала его кровь в ванну, со сладковатым запахом, которым пропиталась вся моя парижская квартира в тот вечер. Я завернула его голову в пищевую пленку, убрала в пластиковый пакет, положила в спортивную сумку и бросила в Сену. Насколько мне известно, сумку так и не нашли.

– И что дальше? – спросила я с сигаретой в зубах.

– Пойду приму душ. А дальше предлагаю тебе перестать лезть не в свое дело и заняться тем, для чего тебя сюда привезли.

– Нет. Мне нужно знать. Я сказала, что все сделаю. Тем более что у меня особо нет выбора. Но я хочу знать, на что пойдут эти деньги.

– Какая тебе разница?

– Я теперь художник. Мне нужно вдохновение. А тебе нужна я, поэтому ты все мне расскажешь. Разнатович не станет ждать свои деньги вечно.

– Не думай, что ты незаменима. В Албании ты пошла ва-банк.

– А я так не думаю. Но Фицпатрика нет, Монкады нет, Казбича нет. Подделками для тебя должны были заниматься они. А ты их устранил и уже признался в этом. Я с тобой тут вляпалась по самое не могу, и деваться мне некуда. Черта с два ты найдешь человека, который разбирается в живописи и имеет столь веские основания держать рот на замке! В любом случае у Разнатовича терпение закончится раньше.

5

Спустя час мы сели в ту же черную машину, на которой да Сильва привез меня из Венеции, и поехали в сторону Капо-Риццуто. Сегодня вдоль дороги выстроилось еще больше желающих заработать в праздники. Да Сильва вел машину молча. Он переоделся в джинсы, белую рубашку и темно-синий джемпер и стал выглядеть моложе, чем в форме. Должна признать, он за собой следил. Я тоже выбрала темно-синий: замшевое платье на пуговицах от «Клоэ», слегка присборенное сзади на талии, сверху приталенный, укороченный твидовый жакет и ботинки «Ферргамо». Пострелы да Сильвы забыли прихватить мой парфюм, без которого я не чувствовала себя полностью одетой, но легкий макияж вернул мне ощущение того, что я – это я. На самом деле я очень давно не чувствовала себя собой. Странный наряд для визита в полицейский участок, но мне было так приятно, что мои вещи снова со мной, что захотелось немножко принарядиться. В конце концов, у меня такая легенда, надо соответствовать.

– Порт здесь, – наконец произнес да Сильва и остановился около недавно забетонированной дорожки. – Отсюда ходят корабли за беженцами. Лагерь находится на побережье, где-то в километре на север отсюда.

Он предъявил удостоверение караульному, нас пропустили, и мы въехали на заполненную машинами парковку.

– Почему так много народу? – спросила я.

– Рождество. Они готовят поисковые отряды. Сегодня вечером наверняка будет много лодок.

Беседуя, мы шли в сторону пирса, где стояли три больших катера с эмблемой «Полиция». Несколько служащих в форме грузили на катера оранжевые спасательные жилеты, контейнеры с водой, трещали рации, полицейские бросали друг другу одеяла.

– Нелегалы берут двойную цену на Рождество – больше шансов, что проявят сочувствие, – как ни в чем не бывало рассказывал да Сильва.

Он приостановился, чтобы помочь девушке, которая с трудом пыталась перетащить на катер тяжелый красный контейнер с аптечкой. Она с любопытством взглянула на меня. Да Сильва поздравил ее с Рождеством. Я восхищалась тем, как он уверенно общается с коллегами, его непроницаемым выражением лица. Неужели никто из них ни о чем не догадывался? Или они просто привыкли не задавать лишних вопросов? Некоторые из этих людей вскоре выйдут в море, оставив собственные семьи в праздник, чтобы спасать незнакомцев. Разве они могли не понимать, что творится у них прямо под носом? И тут я вспомнила, что вчера прочитала о том, как одной из жертв нападения, совершенного мафией, удалось спастись, но он отказался давать показания. «Это правда, они шестьдесят три раза выстрелили мне в спину, – сказал мужчина, – но я уверен, что это была чистая случайность». Возможно, куда проще молчать о вещах, существование которых никем не признается.

Мы дошли до конца пирса, волны шумели так сильно, что было тяжело разговаривать.

– Ты сказала, что хочешь все знать, – шепотом произнес да Сильва. – Вот тебе правда. Оборудование перевозится на катерах. Когда мы встречаемся с правильным агентом, то обмениваем оружие на беженцев.

– Оборудование? В смысле – оружие?

– Ну естественно.

– А потом?

– Ливия, Сирия, Ирак – и так далее. Куда надо покупателю, это уже не наше дело.

Как все просто, восхитилась я, и как смело! Гуманитарная миссия по спасению беженцев в качестве прикрытия для торговли AK-47.

– А что с людьми?

– Большинство из них попадает туда, для начала. – Он махнул рукой налево, на противоположную оконечность залива.

Прикрыв рукой глаза от солнца, я разглядела колючую проволоку над скалами, за ней нечто вроде кемпинга – ряды маленьких деревянных домиков. Между низкими строениями мужчины играли в футбол. На одном из них была футболка в красно-синюю полоску с надписью «МЕССИ» на спине.

– Но как??? – недоумевая, спросила я.

– Контейнеры грузят на шлюпки. Парни, которые принимают их, понятия не имеют, что там. Или у них достаточно мозгов, чтобы не спрашивать.

– Но сюда-то как вы доставляете оружие?

– Боже, ты когда-нибудь замолчишь?

– Я спасла тебе жизнь, – повернулась к нему я, и мои волосы разметал ветер, – ты спас жизнь мне. Сказал, что все объяснишь.

Он показал в сторону побережья, словно предлагая мне насладиться чудесным видом:

– Армейские грузовики.

После развала Советского Союза Разнатович сколотил себе состояние на торговле оружием. Бо́льшая часть Восточной Европы стала просто-напросто биржей по торговле оружием, стоявшим на государственном вооружении. В какой-то момент AK-47 можно было купить за жалкие сто долларов.

– Никаких проблем на границе, – заметила я.

Сербия – идеальный пункт переброски военной контрабанды в зону Шенгенского соглашения, въехав на территорию которой военный транспорт мог перемещаться совершенно беспрепятственно.

– Именно. Как только товар оказывается за пределами Сербии, его хранят на военных складах и перевозят на военных грузовиках. Какая-то часть официально задекларирована, но очень небольшая. Беженцы разгружают товар дальше по побережью. Всего несколько минут – и грузовик готов. Мы им неплохо платим, – добавил он, заметив, как изменилось выражение моего лица. – Два евро в час. Как за сбор помидоров. Потом товар сортируют, часть остается здесь, часть распределяется по побережью. Поняла?

В лагере одному из футболистов удалось отбить потенциальный гол, он театрально бросился на землю, пытаясь поймать мяч. Мне представились его руки, устало лежащие на коленях после целой ночи перетаскивания тяжелых контейнеров, полирующие те самые орудия, которые разрушили его жизнь. Фарс, если задуматься. Но на самом деле никто и не задумывается. Люди смотрят на снимок убитого ребенка, на мертвое тело, лежащее на пляже, а потом прокручивают новостную ленту дальше, умиленно разглядывая котят и вдохновляющие асаны йоги.

– Впечатляет… – прошептала я. – Пойдем? Здесь ужасно холодно.

Мы вернулись в отель, и да Сильва исчез, сказав, что идет на семейный рождественский ужин, а потом на мессу. Весь вечер я читала, потом вышла пройтись. Магазины уже закрывались, все спешили купить последние подарки и деликатесы к столу, все поздравляли друг друга с Рождеством. Я бродила в одиночестве среди веселой толпы и чувствовала себя героиней типичной романтической комедии. Некоторое время посидела на скамейке, смотрела на море, пока не стемнело, и курила, пока не начала кружиться голова. Позвонила маме, но она не взяла трубку. Наверняка надралась в канун Рождества где-нибудь в пабе и теперь спит на столе. Я оставила сообщение на автоответчике, извинилась за то, что подарок ей доставят чуть позже, посетовала на итальянскую почту и сказала, что сама ничего особого на Рождество не планирую. Хотя она наверняка и не ожидает, что я приеду. Я пожелала ей всего наилучшего и нажала «отбой».

Один из самых полезных уроков, полученных мной в детстве, состоял в том, что наркоманы всегда знают, где найти кайф. Они всегда найдут нужное место где-нибудь на окраинах, где между камнями мостовой лежит туго свернутая «заначка» или гнутая ложка в мусорных баках. Когда я увидела ту самую девушку с обочины в костюме Санта-Клауса, то сразу поняла, какие у меня планы на вечер, потушила сигарету и пошла за ней. В любом случае меня не очень прельщала перспектива встретить Рождество за ужином на троих в компании двух инвалидных кресел. На девушке были джинсы в обтяжку и фиолетовая атласная куртка, она не работала, но все равно привлекала внимание не только цветом кожи, до сих пор необычным для Италии, но и, скорее, своей осанкой и манерой двигаться – прямая, грациозная, она словно танцевала среди толпы припозднившихся покупателей под руководством невидимого хореографа. Она немного прошлась по набережной, а потом свернула на одну из ужасных современных улиц, отделявших исторический центр от моря. Держась метрах в двадцати позади нее, я перешла широкий бульвар и вышла на площадь, вымощенную полированным мрамором. На противоположной стороне площади виднелась небольшая барочная церквушка, штукатурка кремового цвета сияла в зимней темноте. Девушка пошла по одной из узких улочек за церковью, и я стала держаться подальше. Мне не хотелось спугнуть ее гулким стуком ботинок по гладкому камню. Она остановилась, взглянула на телефон, и я притормозила, спрятавшись в арку и испытывая возбуждение от ощущения преследования.

Покружив некоторое время по лабиринту уходивших вверх древних улиц, мы вышли в перпендикулярный переулок, ведущий к белой громаде замка Сидерно – самой высокой точке Старого города, где девушка вошла в одну из арок. Маленькие свечи в крафтовых пакетах, наполненных песком, освещали голые стены, построенные еще королями Арагона. Доносились едва слышные звуки музыки, что-то меланхоличное и джазовое, я спустилась по узкой винтовой лестнице и оказалась в подвале. Похоже, у моей девушки уже было назначено свидание – ее крепко обнимала коренастая, бритая налысо женщина в мужской рубашке и подтяжках, одно ухо было в пирсинге, сережки, полускрытые волосами девушки-Санты, поблескивали в свете свеч. Высокая скамья и полка с бутылками заменяли собой барную стойку. Я заказала бокал красного и стала искать план Б. В крошечном заведении было около двадцати человек, в основном итальянские подростки-хипстеры, ужасно гордые тем, что не отмечают Рождество, и несколько компаний африканцев и арабов – возможно, некоторые из того самого лагеря. Двое мужчин, молодой итальянец с короткой бородкой и высокий черный парень в рубашке с рисунком, медленно танцевали рядом колонкой, прикрыв глаза и покачиваясь в такт музыке. Вдоль стены стояли деревянные ящики, заваленные разноцветными подушками. Я присела на один из них и закурила, выжидающе наблюдая за танцорами.

– Чао, – улыбнулся мне парень, сидящий через два ящика от меня.

Неплохой вариант: длинные ноги, высокий лоб, явно не дурак. Я улыбнулась в ответ, и он пододвинулся ко мне. Народу прибывало, мы болтали, перекрикивая музыку, он угостил меня следующим бокалом и осторожно приобнял меня. Я была не против. По-итальянски он говорил коряво, поэтому мы быстро перешли на французский. Он представился Серафимом, сказал, что родом из Египта, по вечерам учит английский. Сказал, что мечтает когда-нибудь поехать в Лондон. «На Карнаби-стрит», – улыбнулся он. Я решила не расстраивать его и не стала говорить, что там сплошная «Зара» и китайские забегаловки. В помещение ворвался холодный воздух – дверь распахнулась, и в бар зашла еще одна кучка посетителей, четверо итальянцев. Серафим помахал одному из них, познакомил нас. Друга звали Рафаэль.

– Серьезно? Серафим и Рафаэль? Быть такого не может!

– Может. Тем более раз тебе нравится.

Что ж, ладно. Рафаэль оказался светловолосым накачанным парнем, ростом чуть пониже Серафима. Мне показалось, что они переглянулись, и, когда Серафим в очередной раз пошел к бару, Рафаэль притянул меня к себе и поцеловал. Я открылась навстречу его губам, стала гладить упругие мышцы под свитшотом, а когда вернулся Серафим, я развернулась к нему и начала целовать его. Все так знакомо, так просто.

– Хочешь пойти еще куда-нибудь? – спросил Серафим.

– Втроем? – спросила я.

– Конечно, – кивнул Рафаэль. – Пойду возьму нам еще бутылочку.

Мы вышли из бара в обнимку, я шла посередине.

– Сюда, – махнул рукой Серафим.

Ясно, значит, у них это не в первый раз – тем лучше. Мы поднялись по ступенькам, перешли переулок, немного прошли вдоль крепостной стены и вскоре оказались перед деревянной дверью с замко́м в виде половинки сердца.

– Ш-ш-ш! – захихикал один из них, когда мы вошли в с трудом открывшуюся дверь.

За дверью оказалась лестница в узком колодце между крепостными стенами, там было темно и холодно. Каким-то участком мозга я понимала, что, вообще-то, мне должно быть страшно, но именно этот участок у меня обычно работает не как у всех, поэтому бояться я не стала. Мы вышли в большой заброшенный двор, старинная брусчатка почти вся заросла травой. Серафим вывел нас на открытую аркаду, с противоположной стороны которой наверняка открывался вид на море. По углам двора шныряли кошки, в темноте то тут, то там зловеще поблескивали зеленые глаза. Дойдя до конца аркады, мы оказались в закрытом пространстве, которое было даже сложно назвать комнатой – просто изогнутая стена, вдоль которой были расставлены свечи в банках из-под томатов. Одну за другой Серафим зажег их все. Мы пускали по кругу бутылку жутковатого красного вина, делая по одному глотку. На улице было холодно, но я вся горела, кровь стремительно бежала в жилах, согревая кожу. В какой-то момент мы все замерли, переглянулись, а потом я сняла пальто, положила его на землю, а затем сняла и платье:

– Идите сюда, мальчики, мне холодно!

Они легли с двух сторон от меня. Рафаэль, более смелый, сразу запустил руку в мое влагалище и засунул язык в мой рот, а Серафим принялся целовать меня в шею и ласкать грудь. Кто-то из них сказал, что я красавица. Губы Рафаэля заскользили вниз по моему телу. Наконец он добрался до внутренней стороны бедер, язык точными круговыми движениями вошел в меня, и я ахнула, крепче прижимая к себе Серафима. Найдя на ощупь его член, я заставила африканца встать на колени так, чтобы его член оказался прямо надо мной, и взяла его в рот. Легкие прикосновения, тихий шепот, и вот его толстый член уже оказался у меня в глотке, и я раскрыла рот шире, чтобы ласкать языком головку. В этот самый момент язык Рафаэля наконец-то добрался до моих влажных половых губ и начал медленно, не спеша их вылизывать. Мой рот заработал активнее, член Серафима оказался во мне целиком до самого бритого паха, другой рукой я взяла его яйца, большим пальцем плотно упираясь в промежность.

– Si, bella, si, cosi[4].

– Подождите. Attendez. Хочу посмотреть на вас.

Отстранившись, я села, прижимаясь спиной к влажной штукатурке стены, и посмотрела на желтоватые капли, поблескивавшие между моим влагалищем и губами Рафаэля. Он вытер рот тыльной стороной ладони и улыбнулся.

– Хочу посмотреть. Вставайте, продолжим. Один из вас трахает, другой – в рот.

Они молча подчинились, поглаживая свои члены. Я долго рассматривала их голодным взглядом. Серафим, решила я, выглядел многообещающе.

– Я возьму тебя. Ложись.

Мы поменялись местами. Я еще раз поцеловала Рафаэля, ощущая собственный мускусный привкус с легким ароматом лимона на его губах.

– Потрогай себя, – приказала ему я, а сама опустилась на Серафима, повернувшись к нему спиной, и легла ему на грудь, раздвинув колени так, чтобы его член вошел в меня целиком. Рафаэль начал дрочить быстрыми движениями, крепко сжимая в кулаке член, а я всем весом опиралась на мощную плоть внутри меня, вращала бедрами, терлась о живот Серафима, сжимала мышцы влагалища, приподнимаясь вверх, и вскоре он застонал. Потом я медленно выпрямилась, взяла его руку и положила себе на бедра, чтобы он мог войти в меня еще глубже. Ощущая ритмичную пульсацию внутри, я еще сильнее раздвинула ноги, нащупала клитор, и мне отчаянно захотелось, чтобы он кончил, затопил меня своей спермой, и вот по моему телу уже побежали первые волны оргазма, его член набух еще больше, растягивая меня до предела, он кончил, и в ту же секунду Рафаэль громко застонал и кончил мне на лицо. Сперма стекала с моего подбородка, текла по ключицам, но мне было этого мало, я просунула ладонь себе между ног, поднесла ко рту и сделала глоток спермы Серафима. Серебристые струйки блестели на одновременно ледяной и обжигающе горячей коже, и от этого ощущения я кончила, испытав настоящее блаженство.

Мягко опустившись на грудь к Серафиму, я потянулась к Рафаэлю, и тот уютно устроился у меня на груди. В какой-то момент я слышала биение трех наших сердец одновременно. И тут я заметила, что за нами наблюдают. Кто-то стоял позади нас, еще одну пару глаз я заметила у самой стены, где-то рядом раздался приглушенный стон.

– Кажется, мы тут не одни, – очень медленно произнесла я.

– Не беспокойся, они нас не потревожат, – прошептал Рафаэль. – Они просто смотрели.

Оба моих мальчика так и остались полуодетыми. Некоторое время я лежала обнаженной, под весом их тел, а потом раздались тихие шаги, и я поняла, что наши безмолвные зрители исчезли в темноте. С моря подул колючий ледяной ветер.

Около часа ночи я пошла в сторону отеля, закутавшись в пальто. Платье было безнадежно испорчено, тонкая замша вся помялась и испачкалась, но мне было все равно. Закончилась всенощная, и из церквей повалили нарядно одетые прихожане, потягиваясь и торопясь донести засыпающих детей до машин. «Придите, верные». Где-то в темноте по морю шли поисковые катера. Хорошо, что я заранее купила целый блок сигарет. Я завернула его в фирменную бумагу для записей, лежавшую на столе, кое-как нацарапала на ней «Счастливого Рождества!» и оставила под дверью у да Сильвы. Лично я планировала проспать весь день рождения Господа нашего Иисуса.

6

Наступило утро второго дня Рождества. Промзона оказалась ужасной и невзрачной, как и все места такого рода. Мы прошли мимо нескольких складов и погрузочных зон, на улице стояли и курили рабочие-китайцы. Два ряда бараков, похожих на домики в лагере беженцев, между ними на веревках сушится белье, через открытую дверь виднелись плотные ряды двухъярусных кроватей. В большинстве домиков стояло огромное количество швейных машинок, за которыми сидели мужчины и женщины и сосредоточенно строчили – шили изысканные, дорогие наряды вроде того, что сейчас был на мне. Известные дизайнеры платили таким цехам ради того, чтобы заполучить вожделенный лейбл «Сделано в Италии». Перед одним из невысоких зданий были огромные ворота и два охранника с немецкими овчарками. В воздухе резко пахло химикатами, из двух жутковатых труб поднимался белый дым. Может, они тут герлин варят, мне-то какое дело?

Мы остановились чуть подальше, у маленького здания из красного кирпича. У входа нас встретил какой-то китаец среднего возраста, с брюшком, одетый в голубой комбинезон, как и все остальные работники фабрики.

– Это Ли, – представил его да Сильва. – Ли, это мисс Рэшли.

– Называйте меня просто Джудит.

– Что ж, тогда я вас оставлю, – распрощался да Сильва, сел в машину, открыл окно и закурил.

– А тебе не интересно посмотреть? – крикнула я.

– Да чего я там не видел, – улыбнулся итальянец.

Ли галантно проводил меня внутрь и спросил на идеальном итальянском, хочу ли я чего-нибудь выпить. Я отказалась, мне не терпелось увидеть его мастерскую. Внутри оказалось просторнее, чем виделось снаружи, благодаря люкам в крыше освещение было естественным, приятно пахло масляными красками и лаком. Мы прошли по перегороженному коридору к массивной двери. Ли набрал код доступа, раздался щелчок, и дверь открылась.

– Это склад. Что бы вы хотели увидеть?

– Все, что есть из готового, если вам не сложно.

Немного помедлив, Ли заулыбался и взялся за ручку то ли шкафа, то ли гигантской морозильной камеры. Внутри оказался круглый рельс, которым китаец управлял с помощью небольшого пульта. Он нажимал на кнопку, перед нами появлялось одно полотно за другим, но вот Ли остановил рельс и достал Кандинского.

Вот только это был не Кандинский. Головой я это прекрасно понимала. Однако удивительным, чудесным образом картина произвела на меня точно такое же впечатление, как те подлинники, что я видела. Если бы это был оригинал, то я сказала бы, что это ранний Кандинский, год эдак 1911-й. Пейзаж с домами, на переднем плане луг, с холма сбегает, извиваясь, речка. Самые базовые цвета – зеленый, красный, желтый, синий, детская точность в изображении домов контрастирует с мазками, символизирующими землю и воду. О таких картинах профаны обычно говорят: «Да мой трехлетний сын так нарисует!», как будто весь смысл в том, чтобы неуклюже передать то, что увидел художник. Но если присмотреться, то увидишь глазированную толщу воды сквозь несколько слоев краски, танец теней, образуемый игрой невидимых солнечных лучей на крыше, краски, расцветающие и увядающие с таким мастерством, что влажная штукатурка стен и пыль на листьях подорожника туманят твой взгляд, и тогда можно скорее почувствовать эту картину, чем увидеть, как будто то, что он нарисовал, отпечатывается у тебя прямо на радужке.

По оценкам экспертов, примерно десять процентов работ, висящих на стенах самых главных музеев мира, являются подделками. Глядя на работу Ли, я с легкостью могла поверить в эти цифры. Возможно, серьезного технологического анализа эта картина и не прошла бы, а может быть, прошла бы и его. В таком случае что мы будем считать настоящим Кандинским?

Говорить Ли, что работа прекрасная, не стоило. Это было бы оскорблением.

– Еще что-нибудь, если можно.

Китаец снова нажал на кнопку, рельс с щелчком передвинулся, и Ли снял с него довольно большое полотно – классический голландский натюрморт в стиле XVII века. Темный кофейно-голубой фон, накрытый батистовой скатертью стол, серебряный поднос с гранатами и виноградом, свет от изящного подсвечника с тремя свечами подчеркивал блеск кожуры фруктов. На краю тарелки, ближе к зрителю, ползет крошечная ярко-зеленая гусеница – настолько реальная, что на первый взгляд мне показалось, будто она приклеена к картине. Стандартный трюк, вставить миниатюрную забавную деталь, чтобы подчеркнуть виртуозность мастера.

– Лупа есть?

Ли достал из кармана комбинезона увеличительное стекло, протянул мне, а сам положил картину на рабочий стол. Я принялась тщательно изучать полотно. Кракелюр – это рисунок множества крошечных трещинок, возникающий на верхнем слое картины по мере высыхания красок и лаков. Правильный эффект можно подделать, если подвергнуть уже готовое произведение термической обработке. Многие мошенники попадаются именно на недостаточно профессиональном выполнении кракелюра, который можно изучить точно так же, как отпечатки пальцев. На самом деле я далеко не эксперт по натюрмортам в принципе, но за время работы в «Британских картинах» видела достаточно работ такого рода, чтобы понимать: эта картина пройдет любой тест.

– Пигмент?

– Все как надо. Мы работаем вручную по рецептурам, – отозвался Ли, подошел к стеллажу с книгами и достал с полки увесистый фолиант в красном переплете с надписью «Словарь исторических пигментов», а потом еще один, название которого прочитал вслух по-английски. – «Оптическая микроскопия исторических пигментов».

– Слышала об этих изданиях.

– А вот наш контрольный лист. – Ли показал на листок, прикрепленный к стене и весь испещренный китайскими иероглифами, и стал читать. – Холст, подрамник, доска, слой, грунтовка… переплет, – не сразу подобрал он нужное слово, – патина. Каждая картина проходит тщательную проверку, но на самом деле это просто напоминалка. Мы и так все знаем.

– Не сомневаюсь. Благодарю вас. А можно посмотреть саму мастерскую?

– Разумеется.

Люди привыкли представлять себе художника как одинокого гения, творящего в уединении в своей мансарде. На самом деле такая традиция появилась относительно недавно. Как минимум вплоть до XIX века студии художников скорее напоминали конвейер: сначала полотно попадало к новеньким подмастерьям, которые делали грунтовку и фон, потом к специалистам по пейзажам или тканям и наконец к самому художнику, который добавлял последние штрихи – черты лица или тень от крыла херувима. В целом процесс мало отличался от мануфактуры. Многие картины, авторами которых считаются старые мастера, на самом деле имеют не так много отношения к самим мастерам. Скажем, картина Рубенса далеко не вся принадлежит кисти самого Рубенса. Мастерская Ли, судя по всему, использовала тот же принцип разделения труда. Несколько мужчин среднего возраста молча трудились за длинными столами под тихие звуки классической музыки, доносившейся из приемника. Один писал фон темными масляными красками, другой тщательно работал над толстым белым нижним слоем краски с помощью небольшого деревянного инструмента, напоминавшего палочку от эскимо, – наверное, это будет кто-то из импрессионистов. Одетые в темные комбинезоны, полностью сосредоточенные, они неторопливо выполняли одну задачу за другой, словно средневековые монахи-переписчики. Я вспомнила о подделке Стаббса, той самой картине, которую мой бывший шеф Руперт пытался продать на аукционе через «Британские картины». Может быть, и над ней потрудились здесь для придания достоверности? Наблюдая за работой мужчин, я не могла найти в себе никакой ярости и встать на сторону клиентов, которых они обманывали. Их работа требовала такого терпения, такого профессионализма, такой точности, такой любви! Они просто делали то же самое, что подмастерья делали за много поколений до них, и результаты, на мой взгляд, были куда лучше, чем работы большинства выпускников художественных школ.

– Сколько времени вам обычно требуется на создание картины? – спросила я, с удивлением отметив, что почему-то говорю шепотом.

– Как правило, не больше трех месяцев. Для более современных работ… – Ли ухмыльнулся и развел руками.

– Например, Поллок?

– А-а, ну это можно сделать за один день.

– По дереву работаете?

– Дерево, бумага, что угодно. Как-то раз делали заказ на… на обрывке женского платья, – пожал плечами Ли, и я поняла, что он говорит о Караваджо.

– Я принесу вам дерево. Еще вам понадобятся масляные краски, конец девятнадцатого века, не раньше тысяча восемьсот шестидесятого, не позже тысяча девятьсот пятого.

– Лак?

– Возможно. Нанести и потом удалить, я думаю.

– Значит, все просто?

– Мне кажется, для вас вообще нет ничего сложного.

Первый вопрос, на который надо было найти ответ: кто? Какого художника выбрать? Старые мастера – скажем, Рембрандт или Веласкес, – разумеется, самый надежный вариант в плане цены, однако даже если использовать краски, идентичные подлинным, даже если холст, плотность пигмента и живописная манера будут безупречны по контрольному списку Ли, остается история с провенансом. Для того чтобы подделать произведение искусства, нужна потенциальная возможность того, что оно действительно могло существовать, нужна лазейка в хронологии, в которую можно было бы поместить поддельное полотно. Исследовательский проект «Рембрандт» в течение сорока лет тщательнейшим образом исследовал все картины художника, и на тему авторской манеры ван Рейна теперь написано столько академических работ, что только идиот в наши дни решится на подделку Рембрандта. Действительно, иногда и правда обнаруживается утраченная работа великого мастера. Например, недавно в Париже с молотка ушел неизвестный Леонардо, но такие чудесные открытия становятся событиями международного масштаба, и иногда разные страны начинают претендовать на владение картиной. Слишком сложно, слишком много внимания общественности, слишком медленно.

Значит, надо смотреть на что-то более современное: конец девятнадцатого – середина двадцатого века. Импрессионистов или абстрактных экспрессионистов подделать куда легче, особенно последних, и для этого не обязательно даже уметь писать картины. Учитывая, что Ли нужно создать картину, которая уйдет как минимум за сотню, эта сфера представлялась мне наиболее многообещающей. «Обмен» Виллема де Кунинга ушел за триста миллионов, «Игроки в карты» Сезанна – за двести, «17A» Поллока тоже за двести. Все они обогнали несчастного старину Рембрандта, чьи свадебные портреты Мартена Сольманса и Опьен Коппит ушли за скромные сто восемьдесят миллионов. Я знала, что Модильяни, чьи работы тоже всегда уходят больше чем за сотню, часто подделывают именно по этой причине – художник провел бо́льшую часть жизни на грани нищеты и часто расплачивался картинами за еду, поэтому проследить судьбу его картин невероятно сложно. Однако по той же самой причине Модильяни – самый очевидный и самый рискованный вариант.

Потом я подумала о Гогене. Когда я работала в аукционном доме в Лондоне, меня часто посылали в архив Института искусства Курто. В их коллекции имелся Гоген, и я всегда заходила посмотреть на него. Работа «Больше никогда» создана на Таити в 1897-м. Коренастая обнаженная женщина лежит на ярком стеганом покрывале, под головой ярко-желтая подушка. Поза дает невыгодный ракурс, пестрый декор комнаты слишком крикливый. Но меня почему-то тянуло к ней, и я со всех ног бежала от Сент-Джеймс мимо Чаринг-Кросс, с тяжелыми папками документов, лишь бы выиграть лишние пару минут и постоять перед картиной. В комментариях говорилось, что на картине изображена девочка-подросток, которую эксплуатировал Гоген, vahine художника, его «жена» на Таити, что композиция, состоящая из двух наблюдающих фигур справа и зловещей птицы с клювом, скорее всего во́рона, слева, сама по себе была зловещей и неприятной. Но я видела в этой картине совсем другое. Мне казалось, что девушке просто все надоело, она скучает и устала оттого, что престарелый любовник все время требует позировать ему. Мне нравилось ее вызывающее, непокорное поведение, мне нравилось, что художник изобразил это и посмеялся над собой. А еще я помнила, что «Больше никогда» было написано поверх другой композиции – тропический сад с высокими пальмами, лошадь и курица, – что выяснилось во время инфракрасного исследования, проведенного в музее. Насколько мне было известно, Гоген всегда вел беспокойный образ жизни и постоянно переезжал. Он писал в Париже, Бретани, Арле, Копенгагене и на Мартинике, на Таити и на Маркизовых островах. Гоген работал не только по холсту, но и по керамике, дереву, фрескам. И тут у меня появилась еще одна идея.

Однако, уходя из мастерской Ли, я поняла, что мне предстоит куда более сложная работа, чем ему. Ли умел делать картины, но не умел продавать их. Придумать историю и провенанс – тоже дело техники, к тому же я создала столько поддельных версий собственной жизни, что опыта мне было не занимать. Надо будет придумать интересную детективную историю, только развернуть сюжет наоборот. Но Разнатовичу была нужна именно я, потому что я могла – должна была смочь – убедить покупателя. Ли может сделать картину, которую будет не отличить от Кандинского, но Кандинский станет Кандинским в тот момент, когда в его подлинность поверит владелец. В любой встрече важно желание, подчиняется всегда тот из партнеров, кто испытывает более сильную нужду. Это касается как деловых сделок, так и секса. Мне нужно будет спровоцировать это, заставить нашего покупателя поверить, заставить его умирать от желания, сделать его одержимым стремлением обладать.

Около машины да Сильвы валялось три окурка. Прислонившись к стене, я закурила. Истинная вера, подкрепленная деньгами. Сотней миллионов. Выпустив кольцо дыма, я смотрела, как оно дрожит и растворяется, и так восемь раз подряд. Я хорошая актриса, никто не спорит, но настолько ли я хороша? С другой стороны, выбора у меня нет. Поежившись, я достала телефон и наконец ответила на письмо Павла Ермолова.

С Рождеством. Все хорошо. Хотя у меня есть к тебе две просьбы. Можешь позвонить?

Немного посомневавшись, я все-таки добавила «целую». Потом позвонила Дейву.

– Джудит! Как я рад тебя слышать, дорогая! С Рождеством!

– И тебя тоже! Я тебя не отвлекаю?

– У меня тут теща приехала, – вздохнул Дейв. – Пошли с моей на распродажу в «Джон Льюис».

– Как это… э-э-э… мило! Расскажи про книгу!

Книгу я дочитала в рождественскую ночь, лежа в постели с бутылкой «Чиро» и огромным сэндвичем. Начиналась она в форме воспоминаний, где Дейв описывал свою службу в армии, потерю ноги и утешение, которое он обрел в изучении искусства. Во второй части книги обсуждалась его работа с солдатами, пострадавшими во время боевых действий, исследования по арт-терапии при ПТСР, и, наконец, он страстно призывал продолжать преподавать историю художественной культуры в школах. Мне было ясно, что многие из этих историй покажутся читателям трогательными, тем более что писал Дейв хорошо, просто и естественно, каждая страница была пропитана его энтузиазмом и любовью к делу.

– Замечательная книга, Дейв! Я так горжусь, что ты дал мне возможность прочитать ее!

– Но это еще не все!

Жена Дейва предложила, чтобы он сам опубликовал книгу онлайн, и ее скачали так много раз, а рецензии были настолько позитивными, что вскоре с ним связался литературный агент и сообщил, что у издательства есть к нему предложение.

– А еще мне звонили с Би-би-си. У них есть идея снять документальный фильм о нашей работе.

– Не скромничай! Они хотят снять фильм о тебе!

– Ну да! Но в любом случае здорово, правда?

– Не то слово! Я очень-очень за тебя рада! Жена, наверное, просто в восторге! Как здорово, что она предложила тебе выложить книгу в Сеть, сам бы ты никогда не решился!

– Спасибо! А как ты? Все в порядке? – спросил Дейв, и я поняла, о чем он спрашивает, и испытала огромную благодарность за то, что он не задает лишних вопросов.

– Все в порядке. Хотя есть один момент, хотела спросить у тебя совета… Что ты знаешь о последних продажах Гогена?

– Гогена? Ну, недавно что-то серьезное продали, помнишь? Со смешным названием. Ушло за две сотни.

– «Когда свадьба?». Да, про эту знаю. А еще что было в последнее время?

Любая, даже самая продвинутая поисковая система дает достоверную информацию за последние лет десять, не больше. Более ранние продажи легко пропустить. Ох уж эти старые добрые времена, когда не вся жизнь происходила онлайн! Здесь, в Сидерно, Дейв был моим единственным шансом добраться до нормального архива.

– Тот еще тип этот Гоген. И рисовать-то толком не умел. Погоди секунду, сейчас посмотрю… – Дейв положил телефон на стол, раздался стук его палки. – Вот, нашел. Газетная вырезка. В двухтысячном году обнаружились две версии одной картины. Назывались «Букет сирени». Одна из них была в нашем весеннем каталоге. Но обе картины были от одного дилера, какого-то шулера из Нью-Йорка. Наш лот сняли с торгов, а конкуренты продали, по их словам, оригинал.

– Две версии? Ладно, спасибо огромное! Я тут просто занимаюсь изысканиями.

– Не за что, дорогая. Береги себя!

– И ты тоже!

Мы попрощались, я постучала в дверь мастерской, и оттуда высунулся Ли.

– Простите, я кое-что забыла. Берлинская лазурь. Вам понадобится очень много берлинской лазури.

Сев в машину, я обнаружила, что да Сильва уснул.

– Хоп-хей! Будем готовиться. Поедем загорать – зима, самое время!

– Что?!

– Придется тебе свозить меня в Танжер.

В «Президенте» я приказала ворчащему да Сильве искать авиабилеты, а сама пошла собирать вещи. Вскоре я расхаживала туда-сюда по террасе, курила и с нетерпением ждала звонка от Ермолова. С соседнего балкона высунулся да Сильва, и я вздрогнула от неожиданности.

– А с какого перепугу ты собралась в Марокко?

– А ты что, против?

– А почему я должен быть за? Perchè è pieno di marocchini![5]

– Ну а кого ты там ожидал увидеть, расистский подпевала? В любом случае нам пора! – заявила я, притворившись, что целюсь в него из воображаемого пистолета. – Время не ждет! Разнатович вечно ждать не будет! Если отвезешь меня в Танжер, то, может, у нас и получится подготовить картину к продаже за шесть месяцев.

– За шесть месяцев? Cazzo![6]

– Кстати, чуть не забыла! Мне понадобится новый дом, – сообщила я, махнув на сады отеля внизу, где как раз проветривали наших друзей-колясочников. – Здесь слишком депрессивно. А еще я составила для тебя список. Там есть все, что мне потребуется. Ты по-французски говоришь? – спросила я, от души наслаждаясь тем, что мафиози у меня теперь на побегушках.

– Нет, – уныло отозвался да Сильва.

– Тогда от тебя там толку не будет. Можешь сидеть в отеле и начинать подготовку.

– Ну да, сейчас! Если ты думаешь… – возмущенно начал он, но тут у меня зазвонил телефон.

– Прости, важный звонок! – шепнула я, и да Сильва раздраженно хлопнул дверью и ушел с балкона.

– Здравствуйте, Павел, как дела? – сказала я по-русски.

– Акцент у тебя все такой же ужасный, Джудит. У тебя все хорошо?

– Да, прекрасно… Я в Италии, – ответила я, с удивлением для себя обнаружив, что рада слышать его голос. – Как ты? Как… Елена?

Со своей женой Еленой Ермолов давно разошелся, и жили они отдельно. Именно она втянула меня во всю эту историю с Караваджо.

– Хорошо. Она стала намного спокойнее, сейчас уехала на каникулы с мальчиками.

– Рада слышать. Ты во Франции?

– Да. В спальне, – ответил он.

Я прекрасно помнила эту спальню. Учитывая все, что мы пережили вместе: секс, прекрасные картины, вино, шантаж, убийство Баленски, – странно, что я все-таки смутилась.

– Ты сказала, что тебе нужна услуга. Или две услуги? Может, расскажешь поподробнее? Хотя я не совсем понимаю, с какой радости мне оказывать тебе услугу.

– Ну чего же тут непонятного, Павел. У нас с тобой совершенно особые отношения. Плюс в Сербии хранится видеозапись, на которой ты пробиваешь Баленски череп пепельницей.

– Ты же сказала, что уничтожишь кассету!

– Да я шучу, Павел! Кажется, шучу. А может, и нет. В любом случае вторая услуга связана с первой. Ты же бывал в доме Баленски, так? В Танжере?

Человек из Стана являлся владельцем дома в этом пользующемся дурной славой портовом городе и закатывал там пользовавшиеся не менее дурной славой вечеринки.

– Да, несколько раз.

– И еще ты говорил что-то про интерьеры. В полинезийском стиле, так? Я знаю, что у Баленски был отвратительный вкус, что касается живописи, но, помнится, ты рассказывал, что дом оказался на удивление неплох?

– Да, там были милые вещицы. Почему ты спрашиваешь?

– Не важно. Я поискала в Интернете, но в Танжере тысячи вилл, и мне никак не выяснить, какая из них принадлежала Баленски.

Все прекрасно знали, что у Баленски есть дом в Танжере, по крайней мере любители в свободное время почитать журнал «OK!», но никаких подробностей нигде мне найти не удалось.

– Кажется, он купил этот дом у какого-то француза. Архитектора.

– Помнишь, как звали этого архитектора?

– Боюсь, нет… Но у дома было название, погоди-ка… – Он замолчал. – Апельсины! Точно!

– Апельсины?

– Да, кажется. Что-то там с апельсинами.

– Дарлинг, ты где? – раздался где-то неподалеку женский голос.

Так, все ясно, подумала я и решила, что пора заканчивать разговор:

– Ладно. Тебе, кажется, пора. Спасибо. Я узнала все, что мне нужно.

– А вторая услуга?

– Я тебе перезвоню. Спасибо, Павел. От души. Передавай от меня привет картинам.

Обнаружив, что мне совсем не хочется думать о загадочной гостье Ермолова, о ее присутствии в его спальне и о том, показывал ли он ей свою частную коллекцию, я решила переключиться и стала гуглить все дома в Танжере, в названиях которых присутствовало слово «апельсины». Немного полазав по разным сайтам, я вышла на дом под названием «Оранж», ранее принадлежавший некому Ксавье де Сен-Клеману. Название, разумеется, придуманное. Архитектор французский. Сен-Клеман был известным членом сообщества, которое французский «Вог» причудливо называл «les happy few», или «редкие счастливчики». Он умер от СПИДа в восьмидесятые, обнаружила я, читая захватывающие статьи о карьере архитектора, где были фотографии его дома в Марокко – полное название оказалось «Шато д’Оранж», – а также и самого владельца вместе с его звездными гостями. На нескольких снимках можно было увидеть и интерьер дома, стены которого действительно были отделаны антикварными панелями и скульптурами из французской Полинезии. На других снимках с веранды злобно щурился Джеки О. Потом я перепроверила все данные по статье по дендрохронологии, посмотрела датировку дерева на сайте лондонской галереи «Филип Моулд» и нашла то, что нужно. Затем я прошерстила все агентства недвижимости в Танжере и наконец обнаружила нужный дом. Название, одна фотография и комментарий «Предлагайте вашу цену». Быстренько зарегистрировавшись на Gmail под ником «kateogable», я отправила письмо с запросом.

– Ромеро! – крикнула я. – Дело пошло! Бери ведерко и совочек!

– Когда едем?

– Завтра!

– Cazzo!

– Ну хватит уже ворчать! Тебе понравится! Знаешь, братья Крэй всегда ездили отдыхать в Танжер. Так что тебе туда и дорога!

7

Да Сильва уговаривал меня поселиться в современном отеле с кондиционером и спутниковым телевидением, но я не для того ехала в Марокко, чтобы жить в отеле «Бест Вестерн». Не улучшила его настроение и новость о том, что ехать нам придется через Неаполь и Барселону. Поворчав, он отдал мне мой старый паспорт, а потом все восемь часов полета стонал, что нас там побьют и ограбят. Его боязливая подозрительность стала еще более очевидной, когда древнее темно-желтое такси доставило нас в Старый город, где нас встретил мальчик с факелом, чтобы проводить в выбранную мной риаду. «Дар Миранда» оказалась высоким домом в форме куба с огромным световым колодцем с цветным витражом, через который во дворик, усыпанный розовыми лепестками, падали причудливые тени. Нас проводили по извилистым многочисленным лестницам в белую комнату с двумя односпальными кроватями, застеленными бельем в бело-голубую полоску. Через небольшие, утопленные в стене окна со ставнями проникали лучи закатного солнца. На крыше находилась терраса с низкими, выложенными изразцами столиками, где несколько очень изысканно одетых французских пар вкушали разные деликатесы вроде ароматного тажина и салата с обжаренной в корице морковью. По полу медленно ползла черепаха.

– Смотри, – показала я Ромеро меню, – у них тут даже вино есть! Ну что ты такой мрачный? Или скучаешь по Франчи? Кстати, что ты ей сказал?

– Сказал, что в командировке. Я же говорил, она лишних вопросов не задает.

– Тебе что, здесь не нравится?

– Мы в отпуск обычно на Сардинию ездим.

– Боже, как провинциально!

– Слушай, перестань действовать мне на нервы! Давай просто поужинаем ладно? Я жутко устал и готов съесть любую гадость, которую мне дадут в этом притоне!

Отвратительное настроение да Сильвы доставляло мне отдельное удовольствие. Он подозрительно ковырялся в совершенно идеальной курице с консервированными лимонами, а я потягивала рубиновое вино и наблюдала за хаотичной жизнью на крышах Танжера. Даже сейчас, когда я уже очень много чего повидала, какая-то часть меня до сих пор не могла поверить, что я действительно оказалась в таком месте, где все цвета и запахи были настолько… экзотическими. Вскоре муэдзин начал призывать правоверных на намаз, звуки молитвы казались мне древними и потрясающими, меня не раздражал даже слабый запах канализации, поднимавшийся с таинственных улиц.

– Fa schifo! Полный отстой подавать мясо с фруктами! – бросил вилку да Сильва.

– А как тебе горчица? Ну расслабься уже, сколько можно!

– Может, и расслаблюсь, если ты наконец объяснишь, зачем мы сюда приехали!

Во время путешествия мне не хотелось обсуждать такие темы, но сейчас, прислушавшись к разговорам вокруг, я поняла, что в основном все говорят по-французски. Подавшись вперед, я подлила итальянцу вина. Официант забрал пустые тарелки и поставил перед нами крошечные десерты в сиропе из цветков апельсина.

– Нам нужно дерево. Здесь есть один дом, в котором есть древесина нужного нам возраста. Если нам удастся заполучить ее, Ли сможет начать работу над картиной.

– А почему нельзя просто купить то, что нужно?

– Потому что. Дендрохронология, – ответила я и подробно объяснила ему метод датирования дерева, если оно сохранило достаточно большое количество годичных колец от исходного материала. Измеряя расстояние между кольцами и сравнивая образцы с хронологией материалов с достоверно установленной датировкой и местом произрастания, можно установить возраст самого молодого кольца, самую раннюю возможную дату использования данного дерева, а значит, и созданной на нем картины. – То есть если мы хотим создать картину якобы тысяча девятисотого года, дерево должно быть нужного возраста, – объяснила я.

– А что, в Италии мало старого дерева?

– Много, но еще важно найти нужный сорт. Вот за этим мы и приехали. В Италии мы можем найти дуб или березу правильной датировки, но нам нужно дерево из другой части света. Гогена знаешь?

– Конечно!

– Тогда ты, наверное, знаешь и о том, что он работал в Полинезии? На Таити? Нам нужна древесина оттуда, – объяснила я и замолчала, потому что к нам подошел официант и поставил на стол стаканчики в филигранных подстаканниках с освежающим мятным чаем.

– А в этом месте, в том доме, есть нужное нам дерево, – продолжила я, когда официант отошел. – Называется миртовое. Понял?

– Как думаешь, у них есть эспрессо?

– Господи! Слушай, я тебе говорила: не хочешь, оставайся в Сидерно! Я и без тебя прекрасно справлюсь!

– Я дал Разнатовичу слово, что глаз с тебя не спущу. К тому же, – добавил он, – тебе может понадобиться защита.

– Нам обоим прекрасно известно, что самый опасный человек из всех здесь присутствующих – ты. Думаешь, меня похитит охваченный страстью шейх-кочевник? Было бы, конечно, приятно, но у нас, вообще-то, плотное расписание! – воскликнула я, и да Сильва озадаченно посмотрел на меня.

– «Под покровом небес»? Пол Боулз? Писатель? Он, кстати, жил здесь, в Танжере.

– Я же тебе говорил, у меня нет времени читать.

– Ну и ладно. Пошли спать, нам рано вставать. С утра идем в церковь, лучше не опаздывать!

Между нашими кроватями стоял тяжелый латунный подсвечник с зажженными свечами, на кроватях лежали два накрахмаленных льняных халата. Спрятавшись в ванной, я переоделась в темно-синюю шелковую пижаму от «Оливии фон Халле», на нагрудном кармане была вышита крошечная монограмма с зажженной сигаретой. По крайней мере, можно хоть посмотреть. Я залезла под одеяло, стараясь не слушать доносящиеся из ванной звуки – да Сильва писал и чистил зубы. Он вышел из ванной в трусах и футболке, задул свечи, и в темноте его присутствие показалось мне оглушительно громким. Я вспомнила, как в Албании он застрелил стоявшего на коленях мужчину. Тихо и спокойно. Мы с тобой похожи. Будто бы случайно моя рука скользнула под одеялом и оказалась между ног, поглаживая шелк. Всего на одну секунду.

– Ромеро?

– Ну что еще?

– Как ты это делаешь?

– Что?

– Как ты живешь? Двумя жизнями одновременно? Я имею в виду не технически, а как ты это выдерживаешь?

– E cosi[7], – ответил он.

Такая жизнь. Раздалось шуршание простыней – он повернулся на другой бок и замолчал. Я уже решила было, что он уснул, но тут он прошептал:

– А ты? Как ты это выдерживаешь?

– Знаешь, – прошептала я через некоторое время, прокрутив в голове список своих имен, – такая жизнь.

Но он уже не дождался моего ответа, и вскоре раздался храп.

Белые башни, зеленые крыши и совершенно неуместное знамя святого Георгия – англиканская церковь Святого Эндрю в Танжере была больше похожа на мавританскую крепость, захваченную крестоносцами, а не на непреклонный форпост империи. На сайте InterNations говорилось, что чаепитие после утренней службы – один из главных атрибутов жизни местных экспатов, неожиданный поворот для места, которое раньше считалось настоящим международным вертепом. Мы с да Сильвой вошли в церковь как раз в тот момент, когда викарий затянул «Он сойдет к нам с небес». Меня в детстве в церковь не водили, да Сильва вообще был католиком, но тем не менее мы опустились на колени и принялись послушно бормотать слова псалма. Само здание с прохладной колоннадой и резным мраморным алтарем, казалось, попало сюда из другого мира, но паству как будто бы пригнали со съемок костюмной драмы об Англии года этак 1953-го: краснолицые мужчины в темных костюмах и накрахмаленных рубашках, женщины в монашеских платьях, колготках и удобных сандалиях. Некоторые даже были в шляпках! На секунду я забыла, что мы находимся в Африке, но потом заметила крупную женщину в кафтане из иката цвета яркой фуксии и с короткими седыми волосами, в массивном серебряном колье и серьгах, которые сама она наверняка считала забавными.

Викарий и его жена за руку поздоровались с каждым из своей паствы и повели всех в приходской зал – небольшое, примыкающее к церкви помещение, обнесенное невысокой деревянной стеной. Викарий с женой встали за большим чаном с кофе, и да Сильва с трудом сдержал отвращение, когда женщина протянула ему дымящуюся чашку разбавленного «Нескафе» и бисквит «Рич ти» на блюдечке. Я сразу направилась к даме в колье, которая громогласно рассказывала о своих проблемах с водопроводом слегка напуганному парню в твидовой жилетке:

– И я говорю Хассану: ну это же просто невозможно! Четвертый раз за год! Да мы еще до лета все от холеры передохнем! – возмущалась она с сильным американским акцентом, но по мере повышения градуса эмоциональности по отношению к культурным особенностям марокканских сантехников в ее речи стали появляться нотки диалекта южной части Лондона.

Интересно, на что она живет? Наверное, на доходы от борделя где-нибудь в Патни. Мы с мистером Твидом ждали, когда она наконец замолчит, но потом я поняла: этот поток не иссякнет никогда, а потому просто перебила ее:

– Доброе утро! Какая чудная была служба, правда?

– О-о-о! – просияла дама, почуяв свежатинку. – Новенькая! Как тебя зовут, дорогая?

– Кэтрин Гейбл. Только что приехала сюда.

– Я Поппет! – провозгласила дама, как будто это должно было что-то мне сказать.

– Поппет живет здесь уже тридцать лет, – вставил мистер Твид, чем подтвердил мою гипотезу, что она – именно то, что нужно.

– Что ж, я могу рассказать тебе об этом месте все и еще немножко! – защебетала Поппет. – Что тебя сюда привело? Кто-нибудь из родственников в консульстве работает?

– Не совсем. Мы с коллегой, – кивнула я на да Сильву, – приехали сюда по работе. Мы агенты по недвижимости.

– Да ты что! – Поппет проницательно посмотрела на меня, а мистер Твид воспользовался моментом и с облегчением слинял. – Из Лондона?

Для похода в церковь я выбрала черную юбку-трапецию и тонкий синий кашемировый джемпер с круглым вырезом, надеясь, что нитка жемчуга на шее все-таки будет хоть немножко видна.

– Вообще-то, мы базируемся в Черногории. Раньше я работала в… – Я произнесла название «Британских картин», зная, что это наверняка произведет на Поппет впечатление.

– Все ясно… Ты, наверное, знакома с Лорой Бельвуар?

– Ну конечно! Лора просто чудо! – всплеснула я руками.

Черт побери, она меня сделала! Ну почему я не смогла устоять перед искушением дешево прихвастнуть? Лора когда-то была моей начальницей в «Британских картинах».

– Она раньше все время сюда приезжала – гостила у Уитакеров.

– Ну конечно, Уитакеры! Как тесен мир! – воскликнула я, искренне жалея этих несчастных и совершенно незнакомых мне людей.

– И что вас привело сюда?

– Мы ищем конкретный дом. «Оранж». Говорят, он… продается?

Судя по выражению лица Поппет, в последний раз она была в таком же восторге, когда сюда приезжала с визитом принцесса Маргарет.

– «Оранж». Боже мой, совершенно жуткая история! Слышала, что там произошло? – наклонилась она ко мне, и я испугалась, что когти на ее колье вцепятся в мой свитер.

Я решила, что она имеет в виду скандал, разразившийся после смерти Баленски в Швейцарии несколькими неделями раньше. Мы с Ермоловым позаботились о том, чтобы об этом происшествии узнал весь Интернет. Согласно официальной версии, обанкротившийся миллионер решил напоследок гульнуть с местным сотрудником лыжного курорта, оказавшимся в виниловых трусах-стрингах, но потом ситуация немного вышла из-под контроля. Новость о смерти олигарха дала повод для самых громких заголовков в суматохе перед Рождеством.

– Если честно, нет. Просто мы узнали, что дом продается. Он есть в каталоге недвижимости «Прайс энд Хенслоп», но никаких подробностей там нет, а дозвониться до них нам не удалось.

– О, в таком случае вам нужен Джонни Стрэтдраммонд. Вы остановились в отеле «Минза»? Нет? Что ж, тогда вы должны прийти к нам на ужин. По воскресеньям я устраиваю «домашние посиделки», у меня собираются все. Вот моя визитка. Приходите к семи, – неожиданно сказала она очень серьезным тоном. – У нас, кстати, есть джин. Разве не чудесно?

Пахло от Поппет так, будто она уже приложилась к бутылке «Танкерей», но лично я ничего против не имела.

– Вы так добры! – проворковала я. – Но если честно, мне нужно действовать очень аккуратно, ведь наш клиент совершенно не публичный человек и заботится о своей репутации.

– Разумеется.

Еще раз поблагодарив ее, я забрала да Сильву. Мы не успели дойти до дверей, а Поппет уже радостно рассказывала всей компании, что вновь прибывшие приехали, чтобы посмотреть на «Оранж».

– Касба в ту сторону, – сообщил мне да Сильва, открыв Гугл-карты на телефоне.

– Ну да, вообще-то, отсюда видно.

Пешком мы поднялись по круто забирающей вверх улочке и оказались на главном базаре Танжера, Гранд-Сокко. Сигналя со всей дури, такси медленно ползли между клетями с живыми курицами, берберками в широкополых соломенных шляпах за лотками с яйцами и пряностями. Для начала я посмотрела на агентство недвижимости экспатов «Прайс энд Хенслоп». Несмотря на то что в витринах анонсировались модные современные виллы, выглядел офис довольно запущенно. Насчет «Оранж» – ничего. По периметру просторной площади неправильной формы было полно кафе, повсюду сидели мужчины, курили, пили чай и кока-колу. Местных женщин ни одной, только туристки. Мы сели на улице перед роскошным кинотеатром в стиле ар-деко, и да Сильва наконец-то смог заказать себе вожделенный эспрессо. Щелкнув своей «Дюпон», он прикурил две сигареты и при этом не переставал подозрительно озираться вокруг, нет ли поблизости карманников.

– И что теперь? – мрачно спросил он.

– Ну все, мы в списке! Ради этого стоило отстоять службу, правда?

– Как тебе это удалось?

– Ну я же раньше работала в «Британских картинах». Волшебные слова. В Интернете нет адреса того дома, который нам нужен, поэтому я решила, что стоит попытаться познакомиться с местными. Теперь ты возвращаешься в отель, а я иду гулять. Без тебя. Мой паспорт у администратора в «Дар Миранда», далеко не уйду.

Когда он наконец ушел, я немного побродила по улочкам, гуляя в сторону порта и наслаждаясь долгожданной возможностью побыть одной. Подошла к огромному стальному чану и купила серых улиток в янтарном соусе, ела из бумажного стаканчика палочками. Потом снова вернулась на рынок, разглядывая товары, разложенные на отрезах ткани прямо на набережной. Старинные телефоны, поношенная обувь, аудиокассеты… Казалось невероятным, что кому-то может понадобиться вся эта рухлядь, но мужчины проявляли невероятную активность. На одном из импровизированных прилавков были сплошные ржавые болты и винты, на другом – разнообразные, мягко говоря не новые инструменты. Может, и подойдет, подумала я и спросила продавца по-французски, есть ли у него ножовка. Он порылся в куче барахла и вытащил совершенно новую пилу с красной пластмассовой ручкой.

– Всего один дирхам! – воскликнул он.

Значит, примерно девяносто пенсов.

– Shuk’haram. Спасибо, но мне нужно что-то вроде этого, – сказала я, показывая ему молоток с деревянной ручкой. – Что-то старое.

Он сдвинул поношенную шапку на затылок своей лысой головы и начал рыться в куче железа. Наконец он достал маленькую пилу, лезвие уже совсем потеряло цвет от старости, но зубцы еще выглядели вполне прилично.

– Идеально!

– Пять дирхамов! – провозгласил он и посмотрел на меня с некоторым разочарованием, когда я тут же протянула ему купюру.

Торговаться в данном случае было бы просто неприлично. Осторожно убрав инструмент в сумочку, я пошла в сторону Медины.

Я шла к Пти-Сокко – небольшой площади, которая раньше была центром литературной жизни Танжера. Проходя мимо бесконечных стоек с джеллаба и кожаными бабушами для туристов и башен из мыла на аргановом масле, я быстро потерялась, но карту покупать не хотела – так не интересно.

– Вам помочь, мадемуазель? – спросил у меня молодой чернокожий парень – не марокканец – в джинсах, толстовке и новеньких «найках».

– Non, merci.

– Вам нужно в Касбу, в отель? Травка нужна?

– Совершенно не нужна! – произнесла я тоном гувернантки Э. М. Форстера.

– А почему ходите одна?

– Мне ничего не нужно. Вы очень добры, но мне пора, – сказала я и свернула наугад в первый попавшийся переулок, но он оказался входом в крошечную, ветхую мечеть.

– Леди, ты потеряться.

– Ладно, твоя взяла, – сдалась я, пошарила в сумочке и достала несколько дирхамов. – Мне нужно на Пти-Сокко.

– Бесплатно, леди. Сюда.

Мне стало стыдно. Оказалось, что мы находились в двух шагах от нужного мне места. Мы очутились на небольшой треугольной площади с бесконечными кафе по периметру. Я еще раз предложила провожатому денег, он опять отказался, но оставлять меня в покое был явно не намерен. Я присела за желтый эмалированный столик одного из кафе, но мальчишка не отставал:

– Купишь колу, леди?

– Нет, уйди, пожалуйста!

– Хорошо. – Пожав плечами, он собрался уходить.

Боже, он что, решил, что я пытаюсь его снять? Ну конечно!

– Стой! Извини, как тебя зовут?

– Абубукар, леди. Абубукар из Кот-д’Ивуара!

– Так что, хочешь колу?

– Конечно, леди!

– Машину водишь?

– Машину? Конечно вожу. Прав нет, но…

– Отлично, садись!

Абубукар пил свою колу, я – мятный чай, мы чудесно пообщались, обменялись телефонами и договорились о встрече на следующий день. Он предложил – совершенно бесплатно – проводить меня до «Миранды», но пока что я не видела оснований знакомить его с да Сильвой, поэтому я просто попросила Абубукара найти мне такси до кафе «Хафа» – небольшого ресторанчика на скалах у моря, за пределами Старого города. Там я насладилась сардинами гриль и питой в одиночестве – все, как я люблю.

Судя по адресу на визитке, Поппет жила в престижном районе между Старым городом и новым районом с трех– и четырехэтажными домами в испанском стиле с застекленными балконами. Лифт со скрипом доехал до последнего этажа, и там дверь нам открыл слуга в белой рубашке, брюках и феске. Пока он забирал у нас верхнюю одежду, из квартиры выскочила небольшая женщина с покрытой головой и подносом с пустыми бокалами. Она попыталась впихнуть встречавшему нас слуге поднос, но тот не собирался его брать, и они начали оживленно спорить по-арабски. Тут в холл вышла Поппет в черном с золотом одеянии и тюрбане такой же расцветки, выхватила у нее поднос, что-то прошипела женщине на ломаном французском и в буквальном смысле отвесила пендель слуге, когда тот повернулся, чтобы повесить наши пальто.

– Ничему не научились за двадцать лет! – хрипло прикрикнула на них Поппет, но слуга с совершенно невозмутимым видом вернулся на свой пост у дверей. – Повар не подает напитки, потому что он против алкоголя! Хассан не убирает подносы, потому что это бабская работа! Ну как так… Что ж, добро пожаловать, дорогие! Проходите же, проходите! Кэтрин и…

– Джованни, – быстро подсказала я, да Сильва не стал протестовать и галантно поцеловал Поппет руку, что, кажется, немного подняло ей настроение.

На Ромеро была идеально выглаженная льняная бледно-голубая рубашка, очень подходившая к его темным волосам. Я предлагала ему надеть галстук, но он наотрез отказался. По вечерам в Танжере было прохладно, поэтому я надела лучшую выходную шелковую рубашку цвета слоновой кости под старый черный костюм от «Шанель». Поппет вручила нам по огромному бокалу с джин-тоником и проводила в гостиную – сочетание эдвардианского ситца и бархата с марокканскими столиками и резными оттоманками. Плотные бархатные темно-красные шторы были задернуты, хотя солнце еще даже не начало садиться, в воздухе пахло табаком и маслянистым перегаром – похоже, что гости принялись за алкоголь уже давно.

– Так, где у нас Джонни? – по-деловому спросила Поппет. – Ах, его еще нет… Ничего страшного, можете поговорить с…

– Меня зовут Маффи! – с готовностью подскочила с дивана рыжеволосая кудрявая девушка. – Хотите колбасок? – спросила она, протягивая нам блюдо чиполата. – Райское наслаждение, правда? Мы привозим их из «Маркс энд Спаркс», когда едем домой, – сообщила она и вздохнула так, будто Лондон находился за тридевять земель и ехать туда было минимум три месяца с остановкой в Порт-Саиде. – А это Хуанчо.

Хуанчо был похож на миниатюрного игрока в поло, морщинистый и худой, в жокейских сапогах и джодпурах, с загорелым лбом и богемными седыми локонами до плеч.

– Они интересуются «Оранж», – заговорщическим тоном прошептала Поппет.

– Да вы что? И вы только из-за этого приехали в Танжер, мой мальчик? – произнес одновременно звучный и высокий мужской голос, а непонятно откуда взявшаяся рука незаметно приобняла да Сильву за плечи.

– Отстань от него, Виви, – протянул Хуанчо с сильным латиноамериканским акцентом.

Кроме нас с да Сильвой, все гости Поппет уже успели изрядно поднабраться. Рука скользнула по груди да Сильвы, и мужчина повернулся к нам – высокий, светловолосый англичанин в галстуке в «огурец».

– Вивиан Форрест, дорогой, для тебя просто Виви. А для твоей девушки – нет.

– Как поживаете? – заикаясь, пробормотал да Сильва.

– Неплохо, неплохо. Я тебя еще утром в церкви приметил, да, дорогой? А теперь расскажи-ка мне, – пророкотал великан, пытаясь увести да Сильву в сторонку, – ты такой весь спортивный! Любим в качалку ходить, да? – И с этими словами он увел его в уголок, где еще несколько европейцев в галстуках болтали с парочкой марокканских юношей.

– Дорогие мои, поглядите, что тут у нас! – воскликнул Виви.

Среди группки стройных геев этот великан с фигурой регбиста смотрелся странновато, но я решила, что да Сильва вполне в состоянии справиться с парой престарелых трансиков, поэтому повернулась к Маффи. Хуанчо присел на подушки и шарил по дивану в поисках сигарет, хотя у него уже торчала изо рта сигарета – «Собрание» с золотым фильтром.

– Говорят, в этом «Оранж» есть призраки, – сообщала Маффи. – Джонни Стрэтдраммонд говорит, что ему даже не уговорить никого из местных привести дом в порядок!

– Я надеялась встретиться с ним… Маффи, а что привело вас в Танжер? – быстро добавила я, чтобы избежать ненужных расспросов, в ходе которых у нас могли обнаружиться общие знакомые.

– Меня? Я делаю украшения, сумочки и всякое такое… Вон, кстати, мое творение, – показала она на женщину в темном брючном костюме и с бордовой помадой, бо́льшая часть которой уже успела оказаться на зубах.

Рядом с ее брогами стояла сумка из темно-зеленого шелка с двумя марокканскими браслетами вместо ручек.

– Прелестно, – выдавила из себя я, подумав, что это неплохой результат какой-нибудь там арт-терапии. – Обязательно дайте мне вашу визитку! Значит, говорите, там видели призраков?

– Ну, Джонни Стрэтдраммонд говорит, что там все время какие-то странные звуки. Крики, стоны – как будто баньши!

– Ничего себе! – притворно удивилась я, хотя у меня была своя версия, что это могут быть за звуки. – Страшное местечко, значит?

– Ага! На скалах за «Хафа». Я бы туда в темное время суток не сунулась!

Нашу беседу прервал Хассан, зазвонивший в маленький колокольчик, и тут повар вынес огромное блюдо, на котором возвышалось нечто вроде «пастушьей запеканки».

– Динь-динь! – пискнула Маффи.

Да Сильва практически бросился на зов, наконец вырвавшись из объятий Виви. Еда на самом деле оказалась выше всех похвал: горох с латуком и хрустящий картофель с розмарином в качестве гарнира к запеканке, хотя джина гости выпили уже столько, что даже плотная закуска делу не помогла. Знаменитый Джонни Стрэтдраммонд так и не соблаговолил появиться, и через некоторое время Поппет любезно предложила позвонить ему, а потом заявила:

– Мигрень! Но он говорит, что может встретиться с вами завтра вечером в «Клаб Марок» в половине седьмого.

– Ты просто чудо, Поппет! – поблагодарила ее я.

– А как же, мы же должны держаться друг друга, правда? Вы с коллегой останетесь здесь на Новый год?

– К сожалению, думаю, что нет.

– Какая жалость! Эти музыканты-дервиши просто нечто! Ходят по всему городу со своими чудными барабанами. Если что-то понадобится, обязательно звони! А если передумаете насчет Нового года, Уитакеры всегда устраивают чудесный праздник и с радостью пригласят подругу Лоры!

Я попыталась незаметно вывести нас с да Сильвой из этого вертепа, но тут из-за миниатюрного апельсинового дерева на латунной подставке высунулась чья-то рука, схватила меня за рукав, и голос произнес:

– Может, еще выпьем?

– Нет, спасибо. Боюсь, нам уже пора!

– Вот как! Ну и проваливай на хрен, раз не хочешь больше джин-тоника! – капризно заявил женский голос, я заглянула за дерево и увидела там жену викария.

– Sono pazzi, gli inglese[8], – ворчал да Сильва всю дорогу до Касбы. – Вы что, все там алкоголики?

– Почти все. Бремя имперского могущества и так далее.

– А зачем весь этот выпендреж? Черногория?

– Потому что… – Я осеклась, не зная, как объяснить итальянцу все эти ужимки и прыжки.

Действительно, зачем все время пытаться произвести впечатление знакомством с известными людьми, зачем пытаться выяснить положение человека в социальной иерархии, если мы все делаем вид, что этой иерархии больше не существует?

– Знаешь, есть особый тип англичан, которые до сих пор считают, что они принадлежат к определенному слою общества. Им важно, с каким акцентом люди говорят, в какой школе они учились, а главное – есть ли у них общие знакомые. Наличие общих знакомых – это как секретный код доступа, я тебе уже говорила. И если человек не является членом клуба, то пытается притвориться, а это еще сложнее, потому что клуб окружен невидимыми стенами. Говоря с Поппет, я сказала, что мы живем в Черногории, упомянула, что знаю тех, кто работает в «Британских картинах», и теперь она будет думать, что мы с тобой члены клуба. Как она и ее друзья, ну или, по крайней мере, как они пытаются о себе думать. Поэтому, когда завтра мы займемся делом, вся эта информация собьет их с толку. Они будут судачить и сплетничать о нас еще несколько недель, а мы уже давно уедем из города. К тому же разве тебе не понравилось на вечеринке?

– Я ни хрена не понял из того, что ты сказала.

– Ну и ладно. Просто делай, что я говорю.

8

Сидя на террасе на крыше риады, я смотрела на другую сторону залива, на длинный полумесяц песка, застроенный высокими современными отелями. Между зданиями и Танжерским заливом протянулась пальмовая аллея, испещренная пятнами света от фар проезжающих мимо машин. Отсюда Танжер выглядел самым обычным городом, но здесь, в узких переулках Касбы, он казался совершенно невероятным, нереальным. На следующий вечер я поднималась по переулкам между белыми стенами и яркими дверьми; женщины в джеллаба и сандалиях наполняли пластиковые контейнеры около подсвеченных колонок, затянутых безумной паутиной самодельной электропроводки, которая расползалась повсюду, охватывая собой все дома разом. Мимо меня с деловым видом шныряли неряшливые, полуголые дети, какой-то мужчина с трудом поднимался по лестнице, толкая перед собой тележку из супермаркета, на которой возвышался заплеванный велюровый диван с жутким узором. На стенах, словно мотыльки, подрагивали тени тощих котов. Чем выше я поднималась, тем тише становилось вокруг, воздух, наполненный множеством запахов – дизеля, канализации, лимона, жасмина, зиры, пота, – становился все более свежим, и наконец я вышла на площадь, где пахло только одним – свежим атлантическим озоном.

«Клаб Марок» выглядел неуместно модно на фоне разрушающихся древних стен цитадели, блестяще отремонтированные колониальные веранды закрывали ярко-зеленые жалюзи. У дверей гостей встречал швейцар в белой куртке. Одновременно со мной около клуба остановилось огромное такси «мерседес», и швейцар услужливо открыл дверь для супружеской пары среднего возраста – наверняка туристов.

– Bonsoir, madame.

Войдя внутрь, мы снова оказались в двадцать первом веке – стандартная версия Марокко, которую можно встретить повсюду от Москвы до Нью-Йорка. Темно-красные стены, низкие латунные столики, затейливые фонари, вышитые подушки. Я спросила, где здесь бар, и меня направили через внутренний двор, усыпанный вездесущими розовыми лепестками, на крытую веранду, обставленную массивными кожаными креслами с высокими спинками, там я и присела. Ко мне тут же подошел официант с небольшой латунной чашей и кувшином с длинным носиком, из которого он полил мне на руки водой на цветах апельсина, а потом протянул льняное полотенце с монограммой. Обратившись к нему по-французски, я заказала «Кир фрамбуаз» и расслабилась, глядя на легкую дымку, подернувшую небо.

– Мисс Гейбл? Мисс Кэтрин Гейбл? – раздался сзади незнакомый голос.

С тех пор как я перестала работать в лондонском аукционном доме, я успела отвыкнуть от таких голосов – настоящий реликт, осевший здесь где-то между Днем высадки союзников в Нормандии и Суэцким кризисом, хотя обладателю голоса навскидку было не больше шестидесяти.

– Вы позволите? Благодарю вас. Джонатан Стрэтдраммонд к вашим услугам. Вы что-то заказали? Прекрасно, я возьму джин-тоник, он тут неплохой.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, мистер Стрэтдраммонд!

– О, прошу вас, зовите меня Джонни! Скоро вы поймете, что мы не любим церемоний. Вы ведь уже побывали в гостях у Поппет, да?

На Джонни был накрахмаленный костюм пастельного оттенка, начищенные до блеска броги от «Черч», а галстук, по моим подозрениям, точно не бывшего студента Харроу. Если бы не акцент и не кольцо с печаткой, он был бы вполне ничего, но, поскольку он жил в Танжере, такие пустяки вряд ли его беспокоили.

– Легко нашли дорогу? – спросил он, изрядно глотнув из своего бокала.

– Да, благодарю вас. Я чудесно прогулялась!

– А вы азартная барышня! В старой Касбе надо держать ухо востро! – посетовал он, и я едва сдержалась, чтобы не сообщить ему, что забыла свой зонтик от солнца и нужно срочно послать за ним его носильщика, но решила, что он моего юмора не оценит.

– Как я писала вам в имейле, – начала я, заметив, как Джонни с видом старомодного колониста поморщился при упоминании современных технологий, – меня интересует дом Михаила Баленски.

– Там дело нечисто, это уж точно, – отозвался он и принялся напевать себе под нос давно вышедшую из моды попсовую песенку.

– Насколько я понимаю, он выставлен на продажу?

– Совершенно верно. Прошу прощения, что не ответил вам. Сами понимаете – рождественские праздники… Вы хорошо ориентируетесь в Танжере?

Постепенно я начала понимать, что Джонни сделал в корне неправильный выбор, решив стать агентом по торговле недвижимостью, но лично я собиралась немного ускорить дело. Абубукар написал мне, что они ждут в фургоне недалеко от дома, но всю ночь они там ошиваться не собираются.

– Желаете ознакомиться с меню, madame?

Джонни взглянул на меня с надеждой. Приглядевшись к нему повнимательней, я заметила темные следы на манжетах рубашки, жирное пятно на тщательно отпаренных брюках, и на мгновение мне даже стало его жаль.

– Спасибо, но боюсь, у нас нет времени, – бросила я официанту и повернулась к Джонни. – Дело в том, что мой клиент крайне заинтересован в приобретении этого дома, поэтому я должна посмотреть его как можно скорее.

– Правда?

Напрочь забыв о перспективе тажина из голубятины, Джонни вдруг превратился в делового человека и полез в карман пиджака за ежедневником:

– Как насчет послезавтра? У меня там уже кое-что запланировано, но, думаю, мне удастся…

– Я бы хотела посмотреть дом сегодня вечером. Вы не могли бы попросить персонал вызвать для нас такси?

– Сейчас? Но сейчас же темно…

– Это не проблема. – Я наклонилась вперед и доверительным жестом положила руку ему на плечо. – Понимаете, Джонни, мой клиент – занятой человек. У него очень много дел, и он склонен, как бы это сказать… легко отвлекаться. Если мы оба хотим получить свои комиссионные, то нужно пошевеливаться.

– Вас понял. – Он встал, нетерпеливо подзывая официанта. – Надо заехать в офис за ключами.

– Конечно! Такси, разумеется, за мой счет. Прошу вас, позвольте мне угостить вас, – сказала я, забирая у него счет. – Я невероятно благодарна вам за понимание!

Еще днем в Медине я купила чудесную сумку из мягкой кожи. Сейчас, доставая кошелек, я украдкой бросила взгляд на тускло поблескивавшие в свете крошечных фонариков наручники и ножовку.

Да Сильва ожидал нас в кафе напротив офиса «Прайс энд Хенслоп» в Гранд-Сокко. Как и я, он был в черном, а я еще прихватила платок, чтобы прикрыть голову по дороге домой. Джонни открыл офис, я наклонилась к таксисту и попросила его подождать нас. В этот момент да Сильва прошел мимо меня, я передала ему сумку как эстафетную палочку, и итальянец проскользнул в офис за Джонни, а я снова села на заднее сиденье, а буквально через пару минут туда скользнул да Сильва.

– Route de la plage Mercala, s’il vous plaît[9], – сказала я водителю по-французски и перешла на итальянский, когда мы поехали на верх холма в сторону Маршан-Ридж.

– Быстро ты. Не сильно его отделал?

– Просто двинул один раз, потом пристегнул к стулу.

– Кляп?

– Галстук в рот засунул. Кто-нибудь придет утром в офис, отстегнет его – и все будет в порядке. Вот! – Да Сильва помахал связкой ключей.

Проезжая по кварталу застройки тридцатых годов, мы разглядывали элегантные виллы, некоторые с красивой подсветкой, другие – в романтичном полумраке. После шумной Медины район казался очень тихим. Вскоре мы проехали террасы «Хафа», выехали на шоссе, шедшее вдоль побережья, откуда открывался вид на бескрайние пляжи.

– А тут красиво, – вдруг сказал да Сильва, как будто раньше не замечал этого.

Виллы попадались все реже и реже. Мы проехали мимо стойла верблюдов и автобусной остановки, потом с правой стороны началась длинная стена из серого бетона. Во время утренней пробежки я уже проверила эти места. Стена тянулась метров пятьсот, а в конце заканчивалась современными двухстворчатыми стальными воротами.

– Нам сюда. Они написали, что уже на месте. Вон там, смотри!

Я попросила таксиста остановиться, и мы вышли. С океана дул сильный ветер, я прикрыла лицо платком от пыли. Подождав, пока таксист не уедет, мы подошли к фургону Абубукара – видавший виды «форд транзит». С ним было двое друзей, оба африканцы. Я протянула ему сорок тысяч дирхамов – чуть больше трех тысяч долларов, а еще разрешила ему с друзьями забрать из дома все, что им захочется. Думаю, он и в год столько не зарабатывает, но, поскольку за банкет платил Разнатович, экономить не было смысла. Наличку я сняла в четырех разных банках сегодня утром, когда ходила за покупками, перехватила пачку резинкой и положила в сумку, а также купленную на развале пилу. Абубукару я сказала взять с собой одеяла, стамеску, веревку и факелы. Наш визит должен выглядеть как кража со взломом. Никто из гостей Поппет не знал наших настоящих имен или где мы остановились, и к тому моменту, как старину Джонни найдут в его офисе, мы уже давно будем лететь в Неаполь на шестичасовом утреннем рейсе. Вообще-то, можно было просто вломиться в дом, но я предпочла более сложный план по двум причинам. Во-первых, потому, что нам нужна была четкая точка выхода, чтобы вынести деревянные панели. В Интернете я видела фотографии фасадов «Оранж» – толстые стены, покрытые белой штукатуркой, крохотные, разных размеров стрельчатые окна и потертые мавританские резные орнаменты из вьющихся листьев на карнизах, а для того, чтобы войти с главного входа, нужны были ключи. Во-вторых, нападение на Джонни привлечет к себе внимание, и сотрудники фирмы не сразу заметят, что именно украли. Рано или поздно полицейские могут вычислить, что мы останавливались в «Дар Миранда», и заявиться туда с нашими фотографиями, но на это у них уйдет много времени.

– Alors. Можете брать с собой все, что можете унести, а мы возьмем то, что нужно нам. Потом вот этот господин пойдет с вами к фургону, а мы с Абубукаром вернемся в город сами, – повторила я еще раз все инструкции по-английски и занялась подбором ключей к воротам.

По фотографиям сада, которые видела в журнале, я узнала длинный подъезд к дому, вдоль которого росли шелестевшие на ветру пальмы. Дальше я подобрала ключ к входной двери во двор, где начиналась территория самого дома. Здание было довольно живописное. Изначально здесь была римская вилла, но потом к ней пристроили несколько коробок из белого мрамора и стекла в стиле модерн. Я осветила факелом лицо Юпитера с вытаращенными глазами, державшего в руках жезл с орлом, пустой бассейн, на дне которого была какая-то грязная лужа, а в ней лежала растерзанная чайка. Повсюду пахло апельсинами из шпалерной галереи по периметру двора, заваленного грудами несобранных, гниющих апельсинов. Равнодушные и невидящие взгляды богов у нас под ногами создавали зловещую атмосферу в этом тропическом зловонии.

Да Сильва и друзья Абубукара молча шли за мной к входу в дом. Всего в доме было три двери из миртового дерева, одна из которых вела в каменный атриум со стеклянной стеной.

– Свет не включать! – предупредила всех я.

Парни разбрелись по дому в поисках добычи, но я сомневалась, что они найдут что-нибудь ценное. Вскоре после смерти Баленски из дома наверняка вывезли все подчистую. От декора могло остаться только несколько азиатских статуй, которые, возможно, оказались слишком тяжелыми для перевозки. Большая статуя яванского божества из сланца напомнила мне одну из работ Гогена, «День божества», и я решила, что это хороший знак. Свет факелов осветил стены зеленоватого цвета и еще одни двери – потрясающе изысканная марокканская инкрустация. Нет, нам нужны не они. Мраморная лестница вела вниз в комнату с низким потолком и каменными лежанками, выдающимися прямо из стен. Мне сразу представились оргии, которые устраивал здесь Баленски: ухмыляющиеся старые мужики ласкают своих мальчиков и смотрят выступление артистов.

– Давайте посмотрим с другой стороны!

В другом крыле мы обнаружили несколько спален с видом на апельсиновый сад. В одной из них на краю джакузи в стиле семидесятых стоял забытый кем-то флакон «Шанель блю», а на краю ванны бледным моллюском засох использованный презерватив. Призраки тут у них стонут, ага, конечно. Из глубины дома раздался звук бьющегося стекла. Чертовы любители! В угловой спальне была широкая терраса, выходившая на сады, деревянные колонны, а между ними две высокие узкие двери красноватого цвета. Крепление напоминало перламутровый лафет мушкета. Очень не хотелось портить такую красоту, но я сказала да Сильве начинать. Ножовкой он немного подпилил петли и потом сбил их парой ударов. Мы положили одну створку на пол, я придерживала, а да Сильва резал. Мирт – очень плотное дерево, старая пила была маленькой, но если в древесных волокнах окажется хотя бы малейший след современного металла, мы тут же попадемся. Да Сильва потел и ругался матом, а я пыталась крепче держать дверь. Через несколько минут итальянец сбросил джемпер. Свет факелов играл на мышцах его спины. Каждые пару минут я нервно поглядывала на часы, и все же панель нам удалось вырезать только через полчаса. Получилось 150 на 75 сантиметров. Утром, во время похода в Медину, я купила жуткое зеркало в серебряной раме как раз такого размера, и теперь оно ждало нас в нашем номере в «Дар Миранда». Наконец мы вдвоем вынесли панель во внутренний дворик.

– Cazzo, тяжелая!

– Остатки нужно сбросить в море. Выйдем через черный ход.

Накануне я сидела в кафе «Хафа» и смотрела на прибитые к берегу мощными волнами Атлантики коряги, напоминавшие огромных плезиозавров. В это время года на пляжах уже никого нет, а к тому времени, как начнется пляжный сезон, идентифицировать дверь будет невозможно.

– Зачем? – спросил да Сильва.

– Нельзя оставлять ее здесь с такой дырой. Слишком подозрительно.

– Согласен.

– Хорошо, тогда поторопись! Пусть мальчики заканчивают свои дела, несут доску вниз и заворачивают! – распорядилась я, и да Сильва побежал искать Абубукара.

Еще пятнадцать минут ушло на то, чтобы избавиться от обломков двери, потом парни завернули панель в одеяло и погрузили в фургон. Затем они закинули в кузов свою добычу: судя по звуку, столовые приборы. Да Сильва запрыгнул в фургон, и они неспешно уехали.

Я присела на край бассейна и закурила. На часах было около девяти, с минарета на весь город гулко раздавался последний призыв на молитву, между закатом и полуночью.

– И что дальше? – присел рядом Абубукар.

– Дальше? Дальше немного подождем, дадим им время добраться до города.

– Где мои деньги, леди? – сверкая белозубой улыбкой в оранжевых отсветах моей сигареты, спросил он, но тон меня почему-то насторожил.

– Скоро получишь. Подожди немного. Если кто-то все-таки придет, мы отвлечем их на достаточное время, чтобы дать ребятам уехать.

– Мне нужны мои деньги.

– Пожалуйста, если настаиваешь, – пожала я плечами, отдала ему пачку банкнот, и он засунул их под черную толстовку.

– Это все, что у тебя есть, леди? – спросил он уже без улыбки.

Я тихонько вздохнула про себя. Неужели он и правда собирается угрожать мне? Здесь, в темноте, вдалеке от других людей? Дружок, ты даже не представляешь, куда лезешь. Вообще не представляешь.

– Не твое дело. Кстати, я передумала. Можешь идти, Абубукар. Спасибо за все. Я подожду одна, – заявила я, но он не пошевелился. – Ты все еще здесь? – спросила я, докурив.

– Я жду, леди!

– Я отдала тебе твои деньги, а теперь вали отсюда!

Резким движением он бросился на меня, повалив на землю, и я ощутила спиной влажные камушки. Дымящуюся сигарету я из рук не выпустила, поэтому со всей силы потушила ее о его шею. Он вскрикнул, ударил меня по руке и тут же дал мне пощечину. На пару секунд в глазах потемнело, а потом лицо охватила адская боль.

– Ах ты, сучка! Думаешь, ты крутая, да? – крикнул он и плюнул мне в лицо.

От плевка пахло никотином, горелым мясом обожженной плоти. Следующая волна запаха – давно не стиранная одежда, пот, адреналин. Я попыталась отползти назад, но ноги оказались в воздухе за бортиком бассейна, и я не могла оттолкнуться. Парень был худой, но высокий – восемьдесят килограммов сухожилий и отчаяния.

– Знаешь что, – злобно прошипела я, – я тебя не боюсь! От тебя слишком сильно воняет!

– Сучка! – крикнул он и ударил меня снова, на этот раз хук в висок, а потом, прижав меня к земле бедром, начал расстегивать ширинку.

– Правда, что ли? – с трудом выговорила я. – Хочешь меня изнасиловать? А вдруг мне понравится? У тебя тогда встанет или нет?

Он двинул меня острым локтем по лицу, достал член левой рукой, а правой рванул мои брюки. Раздался треск ткани, я укусила его за плечо, но через толстовку он вряд ли вообще что-либо почувствовал. Во рту была кровь, я попыталась повернуть голову, чтобы сплюнуть, но не могла пошевелиться, захлебывалась кровью, задыхалась. Черт побери, я сейчас задохнусь! Все происходило как будто бы не по-настоящему, не со мной, я ощущала легкую отстраненность и раздражение на собственную глупость, и мне не хватало воздуха, отчаянно не хватало воздуха! И вдруг мне стало легче. Давившее сверху тело исчезло, я перевернулась и закашлялась, сплевывая кровь. Здоровым глазом я увидела да Сильву в свете звезд. Он держал Абубукара в шейном захвате сзади, выкрутив ему правую руку. Тут раздался треск. Сначала я решила, что звук раздался где-то в доме, а потом вдруг поняла: это была кость. Рот Абубукара открылся в чудовищном безмолвном крике. Безмолвном, потому что да Сильва тут же ударил его ручкой пилы в правый висок. Скорее всего, мальчишка умер еще до того, как тело упало на землю.

– Поможешь встать? – пробормотала я, и да Сильва поднял меня на ноги так бережно, как будто я фарфоровая статуэтка. – Ты вернулся.

– Они ждут чуть дальше по дороге. Денег хотят.

– Пусть забирают. У него в кармане. Что будем с ним делать?

Да Сильва быстро ощупал тело, достал пачку денег, протянул ее мне, проверил карманы мальчишки.

– Бумажника нет, документов нет. А может, и не было никогда, – по-деловому произнес он, а я подумала, что, возможно, мальчишка из тех самых беженцев, бедный дурачок. – Тебе повезло, что я успел вовремя, – присвистнул да Сильва, показывая мне нож с широким лезвием. – Так, что тут у нас: кража со взломом, воры поругались между собой, началась драка – шаг назад – его пырнули где-то здесь, – быстро проговорил итальянец, вонзил нож в левый бок Абубукара, прямо под сердцем, провернул, ногой перевернул тело и, придавив его ногой, вынул нож – под телом расплылась лужа крови. – Дальше он падает на правый бок, ударяется головой. Они скидывают его в бассейн, при падении он, уже мертвый, ломает руку, дело сделано.

– Такое впечатление, будто ты из полиции!

– Надо немного подождать, чтобы крови побольше натекло. Сможешь помочь мне его поднять?

– Что у меня с лицом?

– Ничего хорошего. Закрой платком. Если мы отдадим этим парням их деньги, то они еще не скоро начнут разыскивать своего дружка.

Я сделала несколько глубоких вдохов. Гортань болела, но не больше, чем скула или челюсть.

– Готова.

– Отлично. Поднимаем. Давай сюда. Теперь раскачиваем! Раз-два-три!

Тело Абубукара с глухим стуком упало на дно бассейна рядом с полурастерзанным трупом чайки.

– Надо хорошенько протереть нож, – сказал да Сильва, доставая из заднего кармана брюк упаковку антисептических влажных салфеток, я чуть не рассмеялась, и он бросил чистый нож в бассейн.

– Идти сможешь?

– Голова немного кружится.

– Держись, – сказал он, подхватывая меня под руку.

Да Сильва был не намного выше меня, поэтому, когда он прикрывал шарфом мое разбитое лицо, наши губы почти касались друг друга. Мы вышли из дома Баленски, я положила голову ему на грудь и почувствовала, что его сердце бьется так же ровно, как и мое.

– Готова? Платок не снимай, держись подальше. Я отдам им деньги и заберу доску. Они не должны увидеть тебя вблизи, поняла?

Через некоторое время мы свернули с шоссе на боковую дорогу и подошли к фургону, где нас ждал первый элемент моего Гогена.

Добравшись до риады, я заставила да Сильву приклеить доску с задней стороны тяжелого зеркала, прежде чем разрешила ему заняться моим лицом. В аэропорту сойдет за сувенир – дешевая подделка под старину, туристы, что с них взять. Пока он управлялся с зеркалом, я отвернулась: не очень-то хотелось видеть, во что меня превратил Абубукар. Приняв душ, я завернулась в халат, так и не взглянув на себя в зеркало. Да Сильва принес кувшин розовой воды и тщательно промыл все раны, а потом протер их смоченным в горячей воде куском ткани и еще одной антисептической салфеткой.

– Вот эту надо зашить.

– Шрам останется?

– Может быть.

Отлично, только этого не хватало!

– К доктору идти нельзя, черт!

– Зубная нить есть? Там в наборах в ванной, кажется, была.

Ага, вместе с губкой для обуви и шапочкой для душа. Прекрасно!

– Если не зашить, шрам точно будет, – сказал он, и я не смогла разобрать, что было в его голосе – нежность или злорадство.

– Мини-бар есть? Надо бы чего-нибудь покрепче.

Он нашел мне бренди, прокалил иголку над свечкой и управился за минуту. Четыре быстрых стежка. Я не кричала, хотя про себя отметила, что больше никогда не куплю зубную нить с мятным ароматом.

– Джудит? Он… Он тебя не…

– Нет. Ты пришел как раз вовремя. Как у тебя это получилось?

– Мастерство не пропьешь.

На долю секунду я ощутила благодарность, но потом вспомнила о Разнатовиче, вспомнила о мужчине, которого пустили в расход во дворе. Ничего личного. Да Сильва не даст мне умереть, по крайней мере пока я не помогу ему расплатиться с долгами.

Будильник стоял на четыре утра. Перед тем как заснуть на своей кровати, да Сильва потянулся ко мне, взял меня за руку и погладил большим пальцем ладонь.

– В Риме…

– Что – в Риме?

– Как ты это сделала? Ну в смысле, Фицпатрик не хрупкого телосложения.

– Женщина против мужчины? Все дело в оружии. Лучшее оружие – неожиданность. Достаточно?

– Мне просто было интересно.

На самом деле есть у женщин оружие и получше неожиданности, но об этом я да Сильве говорить не собиралась.

Часть вторая Грунтовка

9

В аэропорту Танжера мое лицо подозрений не вызвало, а вот на паспортном контроле в Неаполе меня попросили снять платок, и офицер посмотрел на меня с неподдельным ужасом. На секунду я испугалась, что он попробует арестовать да Сильву за сутенерство, но тот быстро вытащил значок «Полиция», бросил пару фраз по-итальянски, и проблема была решена. По моим расчетам, главное было поскорее добраться до моего крема «Eight Hour», и дела пойдут на лад, может, даже стану немного похожа на пиратскую принцессу. В любом случае голова у меня была занята совсем другим. Теперь у нас есть дерево для основы, и Ли почти готов начать работу над картиной.

В одном из писем из первой поездки на Таити Гоген упоминал «симпатичную картинку» – отрубленную голову, которую он несколько раз писал с завитушек и узоров, увиденных им на сосновой доске. «Когда мрамор или дерево рисует для вас голову, невозможно не поддаться искушению украсть ее», – сообщал он в письме. Если мне удастся разобраться с провенансом, то произведение Ли будет казаться навеянным самой древесиной. В 1899 году, как раз перед отъездом с Таити на Маркизские острова, Гоген создает свою последнюю, по мнению большинства исследователей, картину этого периода – «Золото их тел». После переезда, в 1902 году, он пишет «Девушку с веером». На картине изображена обнаженная по пояс девушка. Моделью стала жена его повара. Она сидит и держит в руках веер из белых перьев, ручка которого украшена кокардой флага Франции. Я собиралась представить нашу работу как последнюю, «утраченную» работу с Таити, предположительно созданную около 1900 года, ссылаясь при этом на более раннюю версию картины с веером.

По дороге в Сидерно, когда мы уже сели в машину, я объяснила да Сильве свою идею.

– Поэтому нам придется поехать в Эссен.

– Боже, ты когда-нибудь успокоишься? И где этот твой Эссен?

– В Германии. Известная версия «Девушки с веером» находится в Музее Фолькванг. У Ли есть паспорт?

Да Сильва стукнулся лбом о руль от отчаяния. На такие выходки способны только итальянцы, если учесть, что мы гнали по автобану со скоростью 140 километров в час.

– Ну конечно нет! Могу сделать ему временный. На год.

– Отлично! Ему надо поехать с нами и изучить картину.

– Слушай, а чем тебе не нравится… ну, не знаю, те цветы, к примеру? Ну, того психа, который себе ухо отрезал? Может, Ли что-нибудь такое нарисует?

– Ты имеешь в виду Ван Гога?

– Точно! Он же бешеных денег стоит, правда?

– Мне искренне тебя жаль, Ромеро. Давай лучше поедем молча, – не выдержала я и уставилась в окно на подножие Аспромонте, знаменитой «горы мафиози», практически на самом юге Италии. Я слышала о проводившихся там собраниях главарей «Ндрангеты», где подвергали изощренным пыткам тех членов клана, чья лояльность находилась под вопросом. Традиционно на ужин подавали баранину. Не прийти на этот ужин означало подписать себе смертный приговор, подтвердив тем самым, что тебе нельзя доверять, а если придешь, то рискуешь, что тебя задушат гароттой прямо над дымящимся бараном.

– А ты когда-нибудь был на schiticchio? На банкете?

– Это сицилийцы так говорят, у нас по-другому называется.

– У вас? То есть «вы» все-таки существуете?

– Я же тебе сказал, заткнись уже! Господи, чем я такое заслужил?!

Отвернувшись, я снова уставилась в окно. По-зимнему серые поля, испещренная рытвинами земля, насквозь пропитанная нелегальными пестицидами. Недостроенные дома, назначение которых невозможно было угадать по ветшающим бетонным скелетам. Дисконт-центры, обшарпанные развлекательные центры, унылые средневековые церкви, облезлые рекламные щиты через каждые пятьдесят метров – все сливалось в аморфное грязное месиво, взгляд привлекали лишь редкие кучи мусора, расцветающие на обочинах, словно влажные экзотические орхидеи. Италия, одним словом.

Я задумалась над предложением да Сильвы. Гоген и Ван Гог и правда были друзьями. «Подсолнухи» Ван Гога знают. Приятная, радостная и понятная картина, милый букет цветов, знакомый абсолютно всем нам по календарям, блокнотам и магнитикам на холодильник. Однако в каком-то смысле это полотно так же написано на крови, как и работы Артемизии Джентилески. Ван Гог собирался выставить «Подсолнухи» для «алтаря», который он планировал для Желтого дома в Арле, где зимой 1888 года они с Гогеном прожили девять недель. В это время в Лондоне свое место под солнцем отвоевывал Джек-потрошитель, популярность которого во французской прессе можно было сравнить разве что с отечественной версией по имени Прадо, жестоким убийцей проституток, суд над которым в Париже начался в ноябре того же года. Как и остальное население страны, в промежутках между живописью, алкоголем и посещениями близлежащего борделя Ван Гог и Гоген были заворожены преступлениями Прадо. Через девять дней после начала суда Прадо приговорили к смертной казни на гильотине. На тот момент Ван Гог работал над «Колыбельной», позировала ему все та же модель: Августина, жена почтового служащего в Арле. Художник планировал сделать девять версий картины, мать-утешительница под безмолвным покровом ночи, и повесить их между «Подсолнухами», которые своими радостными, сияющими лепестками стали бы «канделябрами», поставленными рядом с крошечными статуэтками Мадонны, которые он видел на перекрестках подернутых дымкой южных городов.

В газетах писали о том, что Прадо беснуется в камере, а Гоген волновался, что и его друг начинает терять рассудок, пребывая в запое или лихорадочно рисуя. Цвета «Колыбельной», которую Ван Гог считал своей лучшей работой из всех когда-либо им написанных, были довольно мрачными по сравнению с яркими прозрачными подсолнухами. Сначала цвета кажутся очень плотными – красный фон, спокойно сидящая Августина в зеленом платье, – но стоит поднять глаза выше, на аляповатые обои в цветочек, как оттенки оранжевого заполняют собой пространство, смешиваясь с телесными оттенками, злые малахитовые глаза модели как будто в ужасе моргают, отражаясь в алчных тычинках цветов. Краска извивается и подрагивает, создавая ощущение тихого безумия. Гоген терпеть не мог всех этих выходок, пения, безумных декламаций. Он сообщил Ван Гогу, что собирается покинуть Арль, и тот молча протянул ему газетную вырезку еще об одном нераскрытом убийстве в столице, где говорилось, что убийце удалось скрыться.

Близилось Рождество. Гоген вышел из дому, но Ван Гог последовал за ним на небольшую площадь, где цвели олеандры, сжимая в руках раскрытое лезвие. По крайней мере, так описывал произошедшее пятнадцать лет спустя сам Гоген. Он убежал, оставив Ван Гога на площади, снял номер в гостинице, переночевал там, а когда вернулся в Желтый дом на следующий день, то обнаружил, что на полу повсюду валяются окровавленные простыни. Ван Гог отрезал себе левое ухо, аккуратно завернул его в газету и отправил в бордель в подарок для проститутки по имени Рашель.

В канун Рождества Гоген уехал и больше никогда не видел своего друга. Через два дня он стоял посреди толпы на улице Рокетт, ожидавшей, когда Прадо взойдет на гильотину. Гоген утверждал, что стоял достаточно близко к эшафоту и слышал, как преступник спросил: «Что это?» – «Корзина для твоей башки», – ответил палач. Но тут произошла поразительная вещь: палач отпустил лезвие, толпа взвыла от возбуждения, но мадам Гильотина в кои-то веки промахнулась. Лезвие попало не по шее Прадо, а по лицу. Двум обрызганным кровью констеблям пришлось снова положить его под гильотину. Месяц спустя Гоген создал вазу, покрытую тусклой кроваво-красной глазурью, в форме своей собственной отрубленной головы, оба уха были отрезаны. Весной того же года он уехал на Таити.

Целых два часа мы ехали молча. Смягчившись, я попробовала отгородиться от потока образов, цветов и крови.

– Послушай, тебе необязательно ехать с нами в Германию. Нас не будет всего два дня. Поезжай домой, к семье.

– Я должен оставаться с тобой, – усталым голосом ответил да Сильва.

– Но тебе и здесь будет чем заняться, я же сказала, у меня есть целый список…

– Нет.

– Ну, дело твое. Потом нам… наверное, придется поехать в Палермо.

– Madre di Dio!

Через три дня наш самолет приземлился в Дюссельдорфе. Несмотря на то что здесь было намного холоднее, Ли был в восторге от возможности наконец-то уехать из Италии. Я понятия не имела, на каких условиях он работал на «семью», но подозреваю, что да Сильва настоял на том, чтобы поехать с нами не столько из-за меня, сколько из-за того, что боялся побега нашего фальсификатора. Хотя надо заметить, что итальянец, как верный пес, практически не отходил от меня. Даже если бы я и решилась на ночную жизнь в Сидерно, учитывая, что мой глаз напоминал яичницу, у меня не было ни минутки, чтобы нанести визит в пивную в замке за то короткое время, что мы провели в Италии. Наше логово переместилось в бывший фермерский дом недалеко от того места, где да Сильва держал меня в камере. В сезон сюда приезжали туристы из тех, что считают, что душ в прессе для оливкового масла и пять километров до ближайшей кондитерской и есть «настоящая Италия». Ни один житель Калабрии за деньги сюда бы отдыхать не приехал, но я попросила да Сильву найти нам уединенное место, где я могла бы раскладывать свои бумаги и просчитывать разные варианты провенанса вдали от любопытных глаз персонала отеля.

Вскоре в отель «Президент» приехал человечек в плотном пальто и кепке, чтобы помочь нам с переездом. Только когда он подошел ко мне, чтобы помочь поставить чемодан в багажник, я по запаху поняла, что это тот самый Вонючка, в дни моего заточения представлявшийся мне просто чудовищем. Было странно увидеть моего таинственного тюремщика в обычной жизни. Заурядный мужчина средних лет, такие попивают эспрессо в итальянских городах на каждом углу. Да Сильва, похоже, не собирался еще раз знакомить нас, по дороге они разговаривали немного, да еще и на совершенно непонятном диалекте, который я впервые услышала в ту ночь, когда мы высадились на берег. Перед отъездом Вонючка занес в дом несколько коробок с продуктами. Потом, когда мы впервые уселись ужинать в нашем новом доме – равиоли с артишоками, любезно оставленными для нас синьором Раной и сваренные лично да Сильвой, который считал, что ни один иностранец в принципе не способен сварить пасту как надо, – я спросила его, как ему удалось заполучить Вонючку и заставить его играть роль цербера.

– Какая разница?

– Просто интересно.

– Да ты что.

– Ну, этот парень, он один из ваших?

– Нет никаких «наших». Я инспектор финансовой полиции в Риме. Здесь я не работаю.

– А все эти дела в доках? Отгрузки и так далее?

– Я лично этим не занимаюсь и вообще не имею к этому никакого отношения. Сальваторе просто друг – друг семьи, – поэтому выручил меня.

– Вот так, посреди ночи, принял заключенную, несколько дней охранял, кормил и не задавал вопросов? Ничего себе друг семьи!

– Сама у него спроси. Он на улице.

Раскрыв светло-серые ставни, я выглянула из кухни во двор, где раньше на ферме было гумно. Вот он, старина Сальваторе, сидит на белом пластиковом стуле, на коленях лежит пистолет.

– Серьезно? То есть я под домашним арестом?

– Ты сказала, что тебе нужно тихое место для работы. Вот тебе тихое место, – ответил он, потирая виски большими пальцами. – Перестань, а? Тебе нужно знать только то, что касается твоей работы. Просто сделай свое дело, ради бога! – отрезал он, встал из-за стола, ушел в гостиную и включил телевизор.

– Сволочь! – крикнула я ему вдогонку.

– Отвали! – послышалось из гостиной.

Честное слово, из нас вышла бы потрясающая супружеская пара, подумала я и стала мыть тарелки. На кухне было прохладно, поэтому я сходила за свитером в свою новую комнату, в самом дальнем конце дома, и села за работу.

Во-первых, для дела нужно было восстановить галерею «Джентилески», а значит, оживить Элизабет Тирлинк. Я послала несколько имейлов с объяснением, что, хотя галерея в Венеции временно закрыта, я продолжаю делать закупки для частных клиентов, а на сайте вскоре появятся новые поступления. Вот уж не думала, что снова стану Элизабет, но ясно, что выставлять картину на аукцион «Британских картин» под именем Джудит Рэшли не вариант. Это я, кстати говоря, с да Сильвой еще не обсудила. Как только Разнатович огласил нам свой ультиматум, я сразу поняла, где хочу продать эту картину. С одной стороны, по практическим соображениям, ведь во всем мире было только два аукциона, работающих с клиентами, которые могут себе позволить заплатить сумму, которую от нас потребовал серб, но самой себе я честно признавалась в том, что у меня была и совершенно иная мотивация. Все это время я следила за тем, как продвигается по карьерной лестнице мой бывший босс Руперт. В аукционном доме произошло довольно много корпоративных изменений, судя по их веб-сайту. Мой старый враг Лора Бельвуар вышла на пенсию, а ее крестная дочь Анджелика, пришедшая на мое место, когда Руперт меня уволил, вообще пропала. Возможно, как и положено богатым наследницам, занимается дизайном украшений. Руперта повысили – видимо, от отчаяния, – и теперь из главы отдела «Британских картин» он стал главным координатором по направлению «Европейская живопись». На сайте можно было посмотреть его фотографию – костюм, купленный на Сэвил-Роу, и масляная, неестественная улыбка. Не думаю, что новая должность что-то кардинально поменяла, скорее всего, бо́льшую часть дня он обедал по ресторанам и издевался над новичками, но все-таки именно Руперту принимать решение, будет ли выставлен на продажу «мой» Гоген. Как только «Джентилески» уверенно вернется в дело, игру можно начинать.

Следующий вопрос, который предстояло решить, – как объяснить внезапное появление «Гогена». Провенанс – штука непростая. Для того чтобы шедевр «обнаружили», в идеале должен существовать целый ряд документов, доступных для покупателей и ясно показывающих, что историю картины возможно проследить от начала и до конца. Это с одной стороны, а с другой – мне предстояло придумать историю, в которой никто из «владельцев» картины и не подозревал, чем обладает.

Взяв блокнот, я стала вырывать из него страницы, надписывать каждую из них и раскладывать перед собой. Когда художник вернулся из первой экспедиции на Таити в 1893 году, более сорока его работ были выставлены в галерее Поля Дюрана-Рюэля в Париже, а потом, после своего окончательного отъезда в 1895 году, Гоген продолжал отправлять свои произведения во Францию. Подлинная версия «Девушки с веером» была создана в 1902 году, но на руку нам играл тот факт, что в своих обширных заметках, письмах и дневниках сам Гоген никогда не упоминает эту картину напрямую. Была одна фотография, сделанная в доме Гогена на Хива-Оа и обнаруженная после его смерти, где модель сидит в похожей позе. Соответственно, если изначально существовало две версии картины, то «моя» могла последовать с ним из Таити на Маркизские острова, а оттуда быть переправленной в Марсель. В отличие от подлинника, мою версию так и не повезли на север. В моем воображении возник молодой офицер, уставший после шестидесятидневного путешествия, в предвкушении возвращения. И вот он прибывает в порт с картиной, которую вручил ему какой-то безумный пьяный старик в потрепанной ковбойской шляпе, утверждавший, что он художник. К тому моменту карьеры Гогена вполне можно предположить, что выпивка, сифилис, а также намеренная культивация образа изгоя привели к тому, что он просто отдал кому-то картину, проиграл ее в карты или продал за копейки.

Итак, мой офицер приезжает в Марсель, делает все, что положено вернувшемуся из рейса моряку, обнаруживает, что все прогулял, и несет картину в ломбард. Ли сделает соответствующую эпохе закладную из ломбарда, которую мы приклеим на обороте картины. Сам ломбард, к сожалению, был разрушен нацистами при бомбежке центра города к северу от порта в 1943 году. Однако хитрый «дядюшка» прихватил картину с собой и сбежал из города вместе с еще двадцатью тысячами беженцев. Ему нужно будет придумать имя, лучше, наверное, еврейское, поскольку множество казненных марсельцев были евреями, но тут могут возникнуть сложности. Нам совершенно не нужно, чтобы картину сочли одним из похищенных предметов искусства, попавших в руки специальной нацистской дивизии «культурных мародеров», Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга, потому что тогда начнутся юридические споры о том, кому она принадлежит. Нет, пусть уж лучше наш дядюшка будет просто французом.

Затем предположим, что ростовщик продал картину, не имея ни малейшего представления о ее реальной стоимости, итальянскому партизану, возвращавшемуся на родину в конце войны. К моменту ухода нацистов из Италии многие итальянские солдаты находились в немецких лагерях военнопленных и теперь, после объявления мира, пытались добраться домой через погрузившуюся в хаос Европу. Я сделала пометку, чтобы не забыть проверить, как назывались разные военные чины, чтобы правильно описать моего воображаемого партизана. Еще один чек на обороте картины, еще одно вымышленное имя.

Затем картина исчезнет на тридцать лет и появится вновь в качестве лота на распродаже предметов, оставленных в камере хранения на железнодорожном вокзале Рима. Такие распродажи устраивали время от времени. После продажи Гоген отправится на юг, в Палермо, где и провисит десять лет на кухне скромной квартирки. Владелец скромной квартирки возьмет ипотеку, не сможет ее выплатить, и дом со всем имуществом перейдет в собственность банка. В описи владелец заявит, что приобрел картину на вокзальной распродаже. Я проверю все записи с распродажи и приложу документ к оригинальному прайс-листу с презрительным названием «Портрет неизвестной», среди всех прочих подлинных предметов. Подлог подробностей о подделках на реальных продажах – трюк, который проделал мошенник Джон Дрю, которому удалось продать несколько «Джакометти», многие из которых все еще висят в музеях, хотя их подлинность так и не установлена.

Банком будет, скажем, «Сосьете мутуале ди Палермо». Как я узнала, охотясь за поддельным Караваджо, во владении сицилийской организации находится большая коллекция предметов искусства – одни настоящие, другие чуть менее настоящие. Картины находились в центральном офисе банка в Палермо, но небольшие отделения имелись и в других городах – Риме, Неаполе, Милане. И Монкада, и Казбич проводили картины через «Сосьете мутуале», а значит, банк в какой-то степени используется для торговли предметами искусства и оружием уже лет двадцать. Официально все будет выглядеть так: я – частный арт-дилер – случайно «открыла» Гогена, собираясь приобрести несколько картин из коллекции «Сосьете мутуале». Я куплю пару картин для своей галереи и выложу их на сайте, а банк предложит «Джентилески» в моем лице провести исследование Гогена и найти потенциальных покупателей. Затем я «проведу расследование» всей истории, которую уже придумала. Банк будет моим клиентом, я отдам им процент, а потом да Сильва проследит, чтобы деньги попали по адресу, с учетом того, что причитается «Джентилески» в качестве оплаты услуг.

Если «Джентилески» приобретет картину в ближайшее время, пока я якобы проверяю провенанс, Ли как раз успеет создать само полотно.

Скорее всего, «Сосьете мутуале» сможет устроить необходимую документацию по ипотеке, документ, подтверждающий невыплату в срок и переход картины в собственность банка, причем им не составит труда сделать все это задним числом. Придется поработать над третьим действующим лицом – последним владельцем картины, купившим ее на вокзальной распродаже в семидесятые годы, а затем передавшим банку в восьмидесятые. Очень удачно, что все это произошло в эпоху, когда еще не было компьютерных баз данных. Кредитор-неудачник вскоре после конфискации имущества умирает, решила я, не оставляя наследников. Посмотрев на разложенные передо мной листы бумаги, теперь испещренные моими записями и подчеркиваниями, я добавила еще одну запись о том, что нам потребуется бумага, датирующаяся сороковыми, семидесятыми и восьмидесятыми годами. Ну и парочка старинных телефонных каталогов. Да Сильве надо будет договориться о встрече в Палермо. Может, затея сработает. Вполне может сработать.

Время уже было к полуночи, Сальваторе все так же неподвижно сидел и глядел на огни Сидерно у подножия холма, в двадцати минутах езды отсюда. В доме да Сильва с мрачным видом смотрел новости – по телевизору рассказывали о новых миграционных путях из Румынии в Западную Европу. Я собралась предложить ему бокал вина, но обнаружила, что на кухне уже стоит на три четверти пустая бутылка красного. Вылив остатки в свой бокал, я присоединилась к нему перед телевизором:

– Ромеро?

– Ну чего тебе?

– Когда мы были в порту, ты говорил, что беженцы, как правило, попадают в лагеря. Что значит «как правило»?

– Значит, что иногда бывают несчастные случаи.

Новостной выпуск прервался на рекламу, где, естественно, показывали девушку в микроскопического размера бикини. На этот раз героиня в полном экстазе мыла машину, в основном собственной грудью.

– И что дальше?

– Иногда сначала нужно освободить место для товара. Поэтому в первую очередь выбрасывают весь груз.

– Ты имеешь в виду людей? Ты хочешь сказать, что их просто сбрасывают в море? Специально?

Ромеро кивнул, не сводя глаз со светящегося экрана, взял пульт и принялся переключать каналы, пока не дошел до какого-то фильма. Клинт Иствуд как раз оказался лицом к лицу с целым салуном, полным подозрительных личностей.

– Хочешь посмотреть?

– Нет, спасибо, – отказалась я, залпом допила остатки вина и пошла спать.

Дверь в спальню я закрывать не стала, чтобы не мешать ему смотреть, как Клинт Иствуд берет последний рубеж. Мне не хотелось, чтобы он думал, будто я закрываюсь от него, потому что это означало бы, что я думаю о нем, лежа в постели. Кстати, я о нем совершенно не думала. Я открыла окно, потянулась к ставням, ощутив слегка морозный воздух. Сальваторе стоял и смотрел на фейерверк над морем. Я снова спустилась вниз.

– Знаешь, какой сегодня день?

– Ну конечно.

– Тогда – с Новым годом!

10

Музей Фолькванг в Эссене когда-то называли красивейшим музеем в мире, но, скорее всего, это было еще до того, как к нему пристроили три современных флигеля. Зеленоватые бетонные коробки, уныло возвышавшиеся прямо у автобана, не мог спасти даже снегопад, от которого Ли пришел в полный восторг еще в аэропорту. Мы сняли три номера в «Шератоне» аэропорта Дюссельдорфа, мы с да Сильвой съели немецкий хот-дог в атриуме, а Ли пошел наверх собирать инструменты и переодеваться в теплую куртку. Я заставила да Сильву экипировать нашего китайского коллегу. Мы не могли пользоваться профессиональным оборудованием, так как это могло привлечь к нам лишнее внимание, но я предложила Ли купить светодиодное увеличительное стекло для смартфона, чтобы как можно лучше сфотографировать мазки. Гоген, как правило, писал композицию прусской лазурью, потом покрывал элементы базовым цветом, а затем добавлял дополнительные слои пигмента вертикальными или диагональными мазками. Ли уже обзавелся кистями того периода, со скошенными кончиками, но мне хотелось, чтобы он потренировался накладывать краску до тех пор, пока не запомнит простые движения инструментов Гогена на мышечном уровне.

Когда мы вошли в коридоры музея с прозрачными стенами, уже начало темнеть. Посетителей осталось совсем мало. Эссен не самое популярное место проведения рождественских каникул. Ли с удивленным видом приложил ладонь к стеклу, как будто пытаясь сквозь него ощутить холод снежинок. Мы прошли по всей экспозиции, немного постояв у работ Ренуара и Маке, и наконец добрались до «Девушки с веером».

На мгновение мы застыли в неподвижности, даже да Сильва был зачарован спокойной интенсивностью красок. Модель сидела на резном стуле, складки простого белого платья обрамляли веер из белых страусиных перьев у нее в руках. Она выглядела коренастой, плотной, вес ее тела проявлялся в тени под ее пальцами, и вместе с этим она словно бы парила на освещенном солнцем облаке, настолько изысканна была бесконечная игра теней вокруг нее. Голубой лоскуток слева по диагонали, намек на цветок на фоне неба привлекает наше внимание, и взгляд скользит вверх, охватывая все ее тело, и мы переживаем тоже невероятное притяжение, которое, должно быть, ощущал сам художник. Эта самая обычная девушка в этот запечатленный в вечности момент с тем же успехом могла бы быть богиней, спокойно сидящей между двух миров. Покрытые прожилками перья веера сокращают дистанцию между живой кожей и неодушевленным предметом, однако кончики перьев слегка подрагивают, как будто бы от биения ее горячего сердца. От нее просто глаз было не отвести.

Очнувшись от транса, я позвала парней, мы обнялись и стали делать селфи, как и почти все посетители, ведь именно для этого и существуют музеи. Мы делаем селфи, чтобы показать всему миру, что побывали рядом с чем-то невероятным, поразительным, но на самом деле на первом плане оказываемся мы сами, а вовсе не произведение искусства, не это поразительное творение, к которому мы в буквальном смысле этого слова просто поворачиваемся спиной. Мы можем игнорировать хоть самого Микеланджело, потому что на самом деле нас больше всего интересует наша банальность, а шедевр становится лишь рамкой для нашего эго, вот тогда-то и появляется потребность в бесконечных фотоснимках. От самого процесса меня тошнило, хотя я изо всех сил старалась улыбаться в камеру. Показав таким образом, что мы нормальные люди, я отправила да Сильву в кафе, а сама достала увесистый каталог-резоне – буклет, в котором были перечислены все известные работы художника, Ли принялся фотографировать картину со всех возможных сторон. Я надеялась, что для посторонних глаз мы сойдем за студентов-искусствоведов или особо рьяных фанатов.

– Посмотри-ка на эту, – предложила я, когда нашла нужную иллюстрацию.

«И золото их тел» из Музея Орсе в Париже. Две девушки, одна обнаженная, другая обернула бедра белым полотном. Обе смотрят на зрителя, стоя на опушке леса, сияющие оранжевые цветы окружают их головы бесформенным нимбом. Обнаженная натурщица похожа на девушку на нашей картине, она слегка опирается на кисть левой руки, изгиб бицепса слегка приподнимает обнаженную грудь. Я взяла Ли за руку и провела его пальцами по репродукции, пока он смотрел на картину, запоминая линии композиции.

– Мы дадим ей веер в правую руку, – прошептала я по-итальянски, и Ли кивнул, завороженно переводя взгляд с одной картины на другую и обратно.

– Боже, это отвратительно! – произнес громкий, звучный голос с жутким американским акцентом, и очарование момента тут же улетучилось.

В нашу сторону по галерее широким шагом приближалась крошечная женщина в огромном черном пуховике до пят. Казалось, она не идет, а катится на колесах. Солнцезащитные очки в массивной черной оправе закрывали бо́льшую часть лица, короткая челка ярко-рыжего боба открывала лоб. Твою ж мать! Я попыталась спрятаться за каталогом. Маккензи Пратт, ну конечно, как же не узнать! Гарпия мира искусства, богатая наследница из Виргинии, которая вообразила себя современной Пегги Гуггенхейм. Я мельком видела ее на Биеннале в Венеции и Киеве, но фотографии ее были повсюду от Мет Гала до ярмарки современного искусства Фриз. У Пратт была неплохая коллекция искусства XX века, которую она собрала, раздавая займы музеям, и теперь она входила во все возможные попечительские советы и ходила по престижным вечеринкам. И вот сейчас эта дамочка раздавала бесплатные советы явно до смерти перепуганному молодому человеку, который семенил рядом с ней, пытаясь на ходу записывать ее пожелания.

– Боже, мой Моне не должен висеть рядом с ним! Он же был дегенератом! – продолжала она, вставая между Ли и Гогеном. – Как он поступал с этими девочками. Это же эксплуатация чистой воды! Они же были несовершеннолетними! Нет, это вам точно придется отсюда убрать!

– Это может оказаться… непросто, – робко вставил молодой человек.

– А мне-то что? Я считаю, это настоящий позор! Его здесь быть не должно, и я так просто не отступлюсь!

Я отвернулась, но в этот момент мымра ухитрилась наступить шпилькой своего сапога мне на ногу, то есть на кроссовку.

– Ах, прошу прощения! – презрительно процедила она, как будто это я наступила ей на ногу, а не она мне, и тут ее взгляд упал на книгу в моих руках. – Любите Гогена? – высокомерно хмыкнула она.

– Да, – холодно взглянула на нее я.

Из-за темных очков было не видно, но она наверняка злобно таращилась на меня. Безупречно гладкий от ботокса лоб, а лицо все в мелких морщинках, словно мятый скотч. Яркая, вульгарная помада слегка растеклась в уголках рта. Она напоминала девчонку, которая даже краситься толком не умеет.

– Подумай хорошенько, дорогуша! Он был просто заурядным педофилом! – провозгласила она и гордо удалилась, а ее спутник выдавил из себя смущенную улыбку и поспешил за ней.

– О чем это она? – спросил Ли.

– Да ни о чем. Долго объяснять, к тому же скучно. Они закрываются через несколько минут, попробуй сделать крупный план!

Гоген, кстати, рисовал не только голых темнокожих девушек, но все знают его именно по крошкам из Полинезии. Не по контрастному напряжению «Автопортрета с нимбом», не по тревожному, написанному в фресочном стиле «Желтому Христосу». Сложная, трудноуловимая иконография, пылающие потрясающие цвета никого не интересуют, если можно бесконечно ныть о жестоких колонизаторах и бедных аборигенах, которых эксплуатировал старый белый извращенец, как будто его творения можно объяснять народной психологией. Почему-то никто не задается вопросом, кто из нас озабоченный – Гоген с его необычными сексуальными предпочтениями или мы с нашим нездоровым интересом к этой истории.

Прозвенел звонок, и голос по трансляции сообщил нам сначала по-немецки, а потом по-английски, что музей закрывается через пять минут.

– Быстрей! – прошептала я Ли. – Сделай несколько снимков тех мест, где рама соприкасается с полотном!

Обычно слабое место всех подделок – границы полотна. Так их обычно и вычисляют. Ли очень осторожно подобрался к «Девушке с веером» поближе и тщательно навел резкость. Серьезные работы обычно находятся на сигнализации, чтобы любопытные посетители не подходили слишком близко. По направлению к выходу раздался стук каблуков. Я постаралась прикрыть собой Ли, снова раскрыла альбом и опять оказалась нос к носу с Маккензи Пратт, которая заглянула в галерею из коридора. Она приподняла темные очки и пристально посмотрела на меня. На фоне комков туши на ресницах глаза казались почти бесцветными и напоминали крошечные ядовитые цветы.

– Ой какие мы прилежные! – воскликнула она.

Не подав виду, я кивнула и уткнулась в книгу. Больше я на американку не смотрела, но, пока Ли делал снимки, издалека чувствовала на себе ее подозрительный, злобный взгляд.

Изначально Ли планировал прийти в музей еще раз на следующее утро, но теперь ему уже не терпелось попробовать композицию. Работая по фотографиям и иллюстрациям из каталога, он быстро набрасывал карандашом один эскиз за другим в альбоме формата A2, каждый раз немного изменяя перспективу и позу натурщицы. Линии были настолько четкими и уверенными, что, глядя на очередной эскиз, я с трудом могла поверить, что это не Гоген. Ли оказался настоящим мастером.

– Ли, – спросила я у него, когда мы сделали перерыв на чашку теплого чая «Липтон», – почему ты не пишешь свои картины? Ты же потрясающий художник! Ты способен на большее!

– Платят хорошо, – пожал он плечами, убирая карандаш за ухо. – Да и что мне делать? Да, я умею рисовать. В принципе я могу нарисовать все, что угодно. Но настоящая живопись никого больше не интересует.

– Но…

– Я привык. Уже не переживаю, – доверительно добавил он по-английски, и его рука снова запорхала над бумагой.

Это точно, переживать теперь нужно мне.

Мы заказали обед в номер да Сильвы. За едой я рассказала свое видение провенанса, объяснив, что мне понадобится для каждого этапа нашей легенды, которую я придумала. Ли добавил, что ему нужно будет смешивать краски с воском, и показал да Сильве крупные планы из музея – тончайшие слои краски, за счет которых картина, казалось, светилась изнутри, но да Сильва даже не взглянул на «Девушку с веером». Итальянец казался рассеянным, все время смотрел на телефон и вертел свой золотой «Дюпон». Ли быстро съел все, что было на тарелке, аккуратно сложил салфетку, извинился и сказал, что ему нужно работать. Все движения китайца были спокойными и точными, совсем как его рука, когда он рисовал.

– Покурим? – предложила я.

– Нет, на улице слишком холодно, не пойду.

– Выпьем?

– Конечно.

Я нашла мини-бар, сделала ему джин-тоник, а себе взяла бренди.

– Что случилось? Ты какой-то нервный.

– Мне надо вернуться в Рим.

– Я думала, ты на больничном.

– До июля. Но дело не в этом.

– Жена?

– Да.

Я подумывала предложить ему потрахаться. Ну как еще согреться холодной ночью в Эссене? Да и чем еще люди занимаются в командировках – опустошают мини-бар, а потом удаляются в одиночество безликих гостиничных номеров? И тут я наконец призналась себе, что думаю о Ромеро с тех самых пор, как впервые увидела его тем летом на озере Комо. Я до сих пор помнила его обтянутую рубашкой мускулистую грудь. Конечно, это не мешало мне придумывать способы убить его. От него веяло холодом, равнодушием ко всему, кроме следующего необходимого действия. Он быстро считывал людей и ситуации – стрелок в доках, мальчишка в Танжере. А еще я видела его взгляд, когда он застрелил того мужчину в Албании. Эта история никак не шла у меня из головы.

– Ромеро?

– Ну что опять?

– Слушай… а вот когда тебе надо кого-то… ну сам понимаешь. Что ты в этот момент чувствуешь?

– Ты уже спрашивала.

– Да нет, я не про все это эмоциональное дерьмо. Я имею в виду физически. Что ты чувствуешь в теле?

– Зрение, – подумав, ответил он. – Я начинаю видеть по-другому. Слух обостряется. Как будто громкость прибавляют. Не знаю, я об этом раньше особо не думал.

Мне хотелось сказать ему: ты и правда такой же, как я. Я слышала, как ровно бьется твое сердце после того, как ты убил того марокканского парнишку. Хотя, может, в этом и нет ничего особенного. Может быть, нас роднит лишь то, что мы делаем вещи, о которых другие люди только думают.

– А ты? – спросил он.

Я ответила не сразу. Подошла к окну и посмотрела на грязные сугробы внизу, под окнами нашего четвертого этажа.

Читальный зал Пиктона в Ливерпульской библиотеке закрывался в восемь, значит до ближайшей автобусной остановки у нашего дома я добралась часам к девяти. Обычно я ходила в библиотеку каждый день после школы не только потому, что там было тепло и тихо, но еще и из-за огромных колонн на изогнутом фасаде, золотисто-зеленых настольных ламп, стоявших на полированных викторианских столах, тихого шарканья ног библиотекарей, толкавших перед собой тележки с книгами между стеллажами. Зайдя туда, я сразу чувствовала себя другим человеком – серьезным, важным.

Кажется, мне было шестнадцать. Это случилось примерно за год до того, как я навсегда уехала оттуда. «Теско» уже закрылся, бомжи укладывались спать в своих коробках. Обычно я переходила на другую сторону, чтобы не сталкиваться с ними. Иногда из вонючего тряпья вдруг высовывалась чья-то рука или кто-то подходил к тебе сзади, выпрашивая мелочь. Проход между супермаркетом и первым кварталом пролегал вокруг парковки позади магазина, быстрее дойти до паба можно было у мусорных баков. В ту ночь я услышала слабые стоны какой-то женщины и глухой звук удара, как будто что-то упало на контейнер на колесах. Сначала я подумала, что это вонючие бомжи чего-то не поделили друг с другом, но потом узнала визгливый голос собственной матери.

– А ну отдай! Не будь сволочью! Отдай!

Трое парней в толстовках зажали ее между двумя большими металлическими контейнерами. Всего лишь тощие подростки, лет по двенадцать-тринадцать. Решили прижать ее.

У одного из них в руках была ее сумка, и он дразнил мою маму: подносил сумку поближе, она тянулась за ней, но не успевала схватить и падала на колени прямо в грязную лужу. Жалкое зрелище!

– А что нам за это будет, миссис?

Они не пытались ограбить ее, просто решили поиздеваться, но, как только она упала, они вдруг испугались и разозлились, и тот, что повыше, пнул ее ногой в лицо. Она дернулась, ударилась подбородком об угол мусорного бака и скорчилась на земле, закрывая руками лицо.

– Вот тебе! Вот твое барахло! – крикнул один из них и вывалил содержимое сумки на землю. Раздался звон монет и глухой стук – на землю упал ее розовый зонтик.

– А ну отвалите, сосунки!

Услышав мой крик, они дали деру по переулку, только кроссовки сверкали, но я бежала быстро, намного быстрее их. Не сводя глаз с розового нейлонового зонтика, я бросилась через дорогу, на бегу подхватила его, догнала того парня, который бежал последним, и успела вмазать ему по затылку, не дав выбежать на парковку. Потом ударила его по ногам, он упал, его друзья остановились и обернулись.

– А, так это Рэшерс! – крикнул один из них, и они подошли ближе.

Бритые головы под капюшонами, потемневшие осколки последних молочных зубов сверкали в свете уличных фонарей.

– Отвалите, долбаные уроды!

– Или что?

– А вот что! – крикнула я и повалила парня на землю.

Он беспомощно сучил ногами по покрытому скользкой грязью гудрону. Вооружившись зонтиком как дубинкой, я начала бить его по лицу с такой силой, что у зонтика сломалась ручка. Я продолжала лупить его до тех пор, пока серая толстовка не потемнела от крови, потом перевернула парня на спину и со всей силы врезала толстым каблуком школьных туфель ему прямо по яйцам – один раз, другой, еще и еще, пока он не завыл, свернувшись клубком от боли.

– Ах ты, сучка психованная! – кричали они, но подойти не решались.

Я замахнулась на них зонтиком. Одна из спиц сломалась и торчала в сторону. С виду острая, подумала я.

– Тоже захотели? Хотите получить, как ваш дружок? Что, пацаны, зассали? А ну валите отсюда!

Они бросились наутек. Через минуту их уже и след простыл. Я последний раз пнула ногой валявшегося на земле парня и пошла искать маму. Она все еще ползала по земле на карачках, пытаясь собрать рассыпавшиеся из сумки вещи.

– Вставай, – сказала я, глядя на ее окровавленный подбородок и ссадину под глазом.

Похоже, он еще и зуб ей выбил.

– Посмотри на себя! Посмотри, в каком ты виде, сука! – сквозь зубы процедила я, глядя на ее испачканные в собачьем дерьме волосы.

– Прости меня, прости меня, солнышко!

«Солныско», шепелявила она. Отвратительное зрелище!

– Вставай, мам.

Я протянула ей руку, чтобы помочь встать на ноги, но она отшатнулась и снова упала, глядя на меня широко раскрытыми глазами, сверкавшими в свете неоновой вывески «Теско». Широко раскрытые, внезапно протрезвевшие, сверкающие от страха глаза.

– Ничего. Я не чувствую ничего, – наконец ответила я, и мы оба замолчали.

– Ты была права насчет моей жены, – в какой-то момент сказал он таким же тоном, каким говорил ночью в риаде, а не привычным нервно-презрительным голосом.

– В смысле?

– Это был брак по расчету. Мы стали встречаться за много лет до женитьбы. Я жил у ее родителей, пока учился в университете. Конечно, в разных комнатах, – добавил он, допивая свой джин-тоник.

– Значит, вы с ней не…

– До свадьбы ни-ни.

– Господи. А потом?

– Мы не любим… блуда. Даже сейчас у нас практически невозможно развестись. Поэтому я налево не хожу, – сказал он.

Я призадумалась. Он что, серьезно? В смысле, у него никогда не было других женщин, кроме жены?!

– Хочешь еще? – спросил он.

– Думаю, не стоит. Нам с Ли предстоит много работы, – отказалась я и пошла было к двери, но тут он снова заговорил:

– Клере. Он мне про тебя рассказывал.

– Что рассказывал?

– Где вы с ним познакомились. Ну и все эти твои увлечения.

– Да, не самый джентльменский поступок. И что?

– Ну, я просто подумал… – заикаясь, произнес он, и тут я увидела, что Ромеро да Сильва покраснел.

– О чем ты подумал?

Итак, да Сильва в курсе, что я дитя ночи. Интересно, это его возбуждает? Или вызывает отвращение?

Повисла пауза, такая же длинная, как бахрома на жутком ковре «Шератона».

– Ни о чем. Извини.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Джудит.

Выйдя в коридор, я некоторое время постояла за дверью, прислушиваясь: вот скрипнула дверца холодильника, потом раздался звук жидкости, льющейся в бокал. Как будто громкость прибавили. Настолько, что мне показалось, что я слышу, как да Сильва навострил уши и прислушивается к моему дыханию за стеной.

11

– Томатный соус.

– Что?

– Ли нужен томатный соус. Можешь сделать?

– А просто пойти и купить нельзя?

– Нам нужны сицилийские томаты.

Мы с да Сильвой курили на палубе парома, следовавшего из Реджо-ди-Калабрия в Мессину. Кроме нас, на палубе никого не было. В день Богоявления немногочисленные пассажиры остались внизу, многих из них рвало в бумажные пакетики. На море было такое волнение, что первый рейс вообще отменили. На улице стоял дикий холод. Хлестал снег с дождем. Но здесь нам, по крайней мере, не надо было дышать ароматами полупереваренного дзампоне с новогоднего стола. Да Сильва был в форме. Он опирался на трость и слегка прихрамывал на «раненую» ногу. Мне было совершенно непонятно, зачем он так тщательно играет свою роль, но ничего удивительного. Мне вообще мало что было понятно в его жизни.

– Можно купить в Палермо.

– А это далеко?

– Три часа по побережью. Нас будут встречать.

– Пистолет при тебе?

– Конечно. – Он резко обернулся ко мне, прикрывая глаза от пронизывающего ветра. – Всегда при мне. А что?

– Ну, просто я подумала… сам понимаешь, въезжаем на вражескую территорию…

– Смешная шутка.

На самом деле в каждой шутке есть доля правды. Все книги по организованной преступности в Италии, которые я изучила, выделяли три основных клана: сицилийская «Коза Ностра», неаполитанская «Каморра» и калабрийская «Ндрангета». За последние тридцать лет они все успели перевоевать друг с другом. Я читала об убийстве официальных лиц, о массовых судах, об уличных перестрелках. Хотя именно благодаря таким подробностям все эти книги так хорошо продаются. Да Сильва тоже был официальным лицом, но он являл собой пример симбиоза другого рода. Похоже, все сводилось к тому, что на самом деле государство не было заинтересовано в реальной борьбе с мафией, поскольку мафия уже стала частью государства, политики боялись pentiti – информантов мафии – точно так же, как и их боссы. Если вскрыть акуле брюхо, она начнет пожирать собственные внутренности, но будет плыть дальше и еще долго не утонет.

– Ты был здесь несколько лет назад? Греческая история?

Полицейские дивизионы по всей Италии сформировали свои отряды по борьбе с мафией, и римская финансовая полиция не стала исключением. Да Сильва работал на операции, касавшейся поддельных предметов искусства Древней Греции, которые использовались для отмывания денег. Дело так и не было раскрыто, в основном потому, что однажды утром кафе, куда приходила позавтракать бо́льшая часть следователей, разнесло в щепки.

– Да, был.

– Но не пошел завтракать в то кафе? Повезло тебе.

– Когда это произошло, я как раз вышел покурить.

– А я-то думала, что курение вредно для здоровья, – подмигнула я, но тут же осеклась, заметив, что да Сильва вцепился в поручень с такой силой, что костяшки пальцев побелели. – Прости. Я не хотела. Вы же вместе работали, да? С теми, кто погиб при взрыве?

На долю секунды я подумала, что он влепит мне пощечину, но он отвернулся и быстро отошел на противоположную сторону палубы, где и оставался последние двадцать минут нашего путешествия.

Пригороды Палермо выглядели еще более заброшенными, чем я себе представляла после грязных потоков дождя, сопровождавших нас до самой Мессины. Казалось, здесь в развалинах все, кроме шоссе: убогие многоквартирные дома или темные руины. Центр города когда-то, наверное, был очень красив, но сейчас это было сложно представить. Почему в Италии уродство всегда выглядит настолько извращенно? Палермо, скажем, ничем не хуже какого-нибудь Бирмингема, но выглядит куда менее прилично. Может быть, такой диссонанс возникает на контрасте с потрясающей, небрежной красотой всей страны в целом, с ощущением, что здесь так много прекрасного, что его можно портить и разрушать.

У меня с собой был комплект фотографий, которые мы с Ли скомпоновали на его ноутбуке, микс из «Девушки с веером» и «И золото их тел». Именно эти работы натолкнули меня на мысль о том, как может выглядеть наш потенциальный Гоген. На следующий день я должна была прийти в архив банка одна и теоретически впервые увидеть эту картину среди других лотов, которые намеревалась купить «Джентилески». В багажнике у нас лежала заранее заготовленная панель ДСП такого же размера, как миртовое дерево, привезенное из Танжера, – ее должны доставить в архив сегодня вечером. Затем я распишусь в получении и увезу ее, после чего последует целая переписка между мной и банком, где я буду сообщать им о том, как продвигается мое «расследование». Вот тут-то и пригодится томатный соус.

В Реджо-ди-Калабрия мне удалось найти реставратора, которому я могла отвезти картину Ли, чтобы снять с нее лак. Обо всем этом я буду сообщать банку. Расстояние между Реджо и Палермо относительно невелико, и это добавит достоверности нашему провенансу. «Джентилески» официально базируется в Венеции, и, по идее, я должна была бы отвезти картину туда, но если это и правда работа Гогена, то банк мог заартачиться и не дать разрешения на столь длинное путешествие – безопасность, страховка, возможные повреждения при транспортировке. Возможно, кто-нибудь из охраны банка мог бы присутствовать при снятии лака? Это была бы приятная подробность. Учитывая, что картина якобы провисела тридцать лет на кухне, следы томатного соуса на лаке тоже станут маленькой, но важной деталью.

Встреча с представителем банка в «Гранд-отель ет дес Пальмес» была назначена на семь часов в люксе с двумя спальнями, забронированном на имя «Джентилески». Да Сильва устроил все, как я просила, с той же загадочной легкостью, с которой он, словно по мановению волшебной палочки, избавился от останков Элвина Спенсера. Несколько дней назад он показал мне статью из новостей на телефоне, всего пара строчек из международного выпуска «Нью-Йорк таймс». Итальянская полиция обнаружила останки тела на подземной парковке в Триесте. Личность погибшего удалось установить – Элвин Спенсер, американец двадцати трех лет, пропавший без вести прошлым летом. Ничего подозрительного в смерти американца не обнаружено, поскольку Спенсер, судя по всему, подсел на тяжелые наркотики во время пребывания в Европе, а все данные вскрытия указывали на передозировку. Тело отдано семье для похорон. Все чисто и аккуратно.

Я до сих пор не понимала, как устроена двойная жизнь да Сильвы, перед кем он отчитывается, кто отдает ему приказы. Разнатович приходился ему в каком-то смысле коллегой, но не начальником. Учитывая, что известность в организованной преступности обычно находится в обратной пропорциональности к власти, я, конечно, не думала, что да Сильва отдает честь какому-то комичному персонажу в бриллиантовых перстнях в зале, застеленном белыми шкурами, но, с другой стороны, мне было сложно представить, что он отчитывается перед каким-то вонючим престарелым крестьянином из тех сицилийских боссов, которых иногда все-таки удавалось засадить за решетку. Возможно, стоматолог или юрист средней руки в римском офисе с кондиционером. Откуда мне знать?

Дотторе ди Маттео проводили к нам ровно в семь. Он оказался куда более пунктуальным, чем служба обслуживания номеров, сильно припозднившаяся с заказанным мной чаем. С ощущением взаимной неловкости мы пытались вести светскую беседу ни о чем, а да Сильва ругался с администратором по телефону в соседней комнате. Потом молодой официант-блондин с грохотом вкатил в номер огромную серебряную тележку. Перед нами поставили три видавшие виды чашки, чайник с чуть теплой водой и пластиковый контейнер с чайными пакетиками. О молоке не приходилось и мечтать. Как только тележка со скрипом уехала, мы перешли к делу. Ди Маттео, стройный мужчина в светлом костюме, церемонным жестом протянул мне визитку, на которой было написано «Директор по материальным ресурсам». Неплохая формулировка, подумала я.

Не говоря ни слова, ди Маттео положил на наш унылый чайный столик лист бумаги формата A4, и я быстро пробежалась по списку инструкций, обозначенных как «ключевые вводные» к нашему разговору. Картину предлагалось называть «объектом». Запрещалось произносить вслух имя художника. Об истории с ипотекой всегда предлагалось говорить как о реальном событии. Я не должна была обращаться к дотторе напрямую по имени. С их стороны было крайне любезно напечатать английский перевод инструкций, и я постаралась придерживаться предложенной линии. Как минимум этот разговор можно было считать возможностью попрактиковаться в презентации нашей легенды, которую вскоре предстояло представить в «Британских картинах». Но тут я дошла до последнего пункта в списке инструкций, в котором говорилось, что «Джентилески» получит десять процентов от сделки при условии, что объект уйдет за сумму, равную или превышающую ту, которая будет указана в каталоге заведения, выставляющего картину на торги. Мы с Разнатовичем так не договаривались. Банк был лишь прикрытием для нашей аферы, только и всего. Просто было бы слишком подозрительно, если бы я сама выступила в роли владелицы картины, особенно если она уйдет за ту сумму, которую я ожидала за нее получить. Я покачала головой: где сядут, там и слезут! Достала свой «Монблан» и написала: «100 % от суммы выше указанной в каталоге цены причитается „Джентилески“, как договаривались». Ди Маттео покачал головой. Твою ж мать, мы что, так и проведем все переговоры в жанре пантомимы?!

– Чайку? – спросила я, чтобы хоть что-то сказать, а потом встала и жестом попросила да Сильву выйти со мной.

Закрыв за нами дверь, я прошептала по-английски, точнее, прошипела:

– Я на эту хрень не куплюсь! Вы с ним договорились, что ли? Десять процентов? Да пошли вы, оба два! Или решили поделить бабки с нашим сербским другом?

– Успокойся. Просто здесь есть своя традиция ведения бизнеса. Свои… обычаи.

– Типа, если баба – то по боку? Такие обычаи? Ты слышал наш уговор в Албании! Все, что выше резерва, – пятьдесят на пятьдесят. Сначала банк платит мне. Меньше расходов, все чисто и гладко. Можете растворить меня в кислоте и выкинуть в мусорный бак, но это мои условия!

– Джудит, ну ты же знаешь… что сказал наш сербский друг.

– Знаю! Сказал, что убьет тебя, если ты с ним не расплатишься!

– И тебя.

– Тогда звони в «Коррьере», скажи, есть материал для передовицы!

– Я тут ни при чем. И джентльмен, с которым мы встречались в Дурресе, тоже. Это они. Они ожидают от нас этого.

– Мы, они – хватит! – Я подняла руки. – Я вообще не знаю, кто такие все эти «мы» и «они»! Твои проблемы, тебе и разбираться! Или Франчи останется вдовой, это уж как тебе угодно!

Он подошел к окну, с трудом справился с двойными ставнями, наконец впустил в комнату январский воздух и прикурил. Может, надеялся, что мимо пролетит Бефана на метле и подскажет верный ответ. Бефана – персонаж вроде ведьмы, приносящий итальянским детям подарки в День трех королей. Непослушным деткам достается кусок угля, хотя на самом деле это очень вкусный, выкрашенный в черный цвет сахар. Мне лично Бефана очень нравилась. И тут до меня вдруг дошло: да Сильва понятия не имеет, сколько на самом деле может стоить Гоген.

– Ах ты, дурачок! Ты же вообще не в теме, да? Погоди-ка, вот! Передай старику.

На листке из лежавшего рядом с телефоном отельного блокнота я нацарапала: «Любая сумма, превышающая сто пятьдесят миллионов фунтов стерлингов, будет выплачена исключительно „Джентилески“. Десять процентов будет принято „Джентилески“ в качестве процента за оказанные услуги, если цена превышает указанный резерв, но не превышает сто пятьдесят миллионов фунтов стерлингов».

У да Сильвы глаза на лоб полезли, когда он увидел цифры, но он взял себя в руки и отнес листок банкиру. И тут нашего дотторе как подменили, и он стал крайне любезен.

– Может, закажем еду в номер? – спросил да Сильва час спустя, когда после множества «grazies» ди Маттео наконец уехал и забрал с собой панель-фальшивку.

– Судя по местным скоростям, поужинаем в следующей жизни, – усмехнулась я и вспомнила, что следующая встреча у меня назначена на завтра после полудня – в Палермо никто по утрам делами не занимается. – Знаешь, чего мне хочется? Пенне алла норма! И много красного вина!

– Замётано! Есть одно местечко рядом с Арсеналом. Если ты не очень мерзнешь, можем прогуляться туда пешком.

Мы обогнули Борго-Веккьо и пошли в сторону моря. Дул сильный ветер, крючконосая Бефана парила над улицей в свете гирлянд, указывая метлой на рекламу сети супермаркетов «Эсселунга». Да Сильва показал наверх своей идиотской тростью и сообщил:

– Вон там наверху Уччардоне.

Старинная тюрьма, построенная на Сицилии еще при Бурбонах, часть которой отводилась для «людей чести». Она послужила прототипом для множества гангстерских фильмов: доставка шампанского прямо в камеру, большие боссы и их собрания в роскошно обставленных камерах. Теперь при тюрьме наверняка располагался сувенирный магазин, где можно было купить домашний томатный соус с нарезанным ломтиками чесноком.

– А ты бывал внутри?

– Сто раз. Секция номер семь.

Секция номер семь – та самая часть тюрьмы, куда помещали только самых больших шишек.

– По служебным делам?

– Иногда.

– А я для тебя тоже была служебным делом?

– Была. Теперь нет, – ответил он с некоторым сожалением в голосе.

– А ты и правда убил бы меня? Там, на берегу? Если бы не появился этот резвый парень от Разнатовича?

Мы прижались друг к другу, прячась от дождя под переливающимися всеми цветами радуги гирляндами, и мне показалось, что между нами возникла какая-то близость, к которой мы оба стремились уже некоторое время, пусть никогда об этом и не говорили.

– Нет. Может быть, и нет. Мертвая ты мне была совершенно не нужна.

– Спасибо, – отозвалась я, про себя подумав, что ничего нового я, в общем-то, не услышала.

– Извини, я не это имел в виду…

Он повернулся ко мне, и его мокрое от дождя лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от моего, его губы почти касались моих. Я могла бы слегка податься вперед, но… И о чем я только думаю? Этот вечер у меня уже занят. Потом мимо нас промчалась толпа детишек в теплых пальто поверх черных костюмов ведьм и в остроконечных шляпах. Да Сильва пожелал доброго вечера их отцу, терпеливо вышагивавшему под зонтиком за ребятней, и мы пошли в отель.

После ужина я приняла горячую ванну и налила еще пару бокалов красного вина. Через две закрытые двери я все-таки услышала, как да Сильва включил душ, представила себе, как он голый стоит под струями воды, как вода течет по его бедрам, как он намыливает подмышки. Я прикоснулась средним пальцем правой руки к влагалищу, а потом поднесла его к губам и ощутила влагу. В одиннадцать вечера в мою комнату со стороны коридора тихонько постучали. Я открыла, приложив палец к губам. В комнату вошел светловолосый официант, который днем приносил нам чай, с белой форменной курткой в руках. Кажется, он немного нервничал.

– Джудит? – крикнул да Сильва из гостиной, дверь в которую была заперта. – Все в порядке?

– В порядке! – крикнула я, решив, что придется нам вести себя очень тихо. – Ничего такого, просто обслуживание номеров!

12

Утро в Палермо переливалось всевозможными цветами в стиле барокко: оттенки розового и золотистого, слоновая кость и сиреневый. Даже красные граффити футбольных болельщиков на фасадах особняков на рыночной площади как будто переливались нежными оттенками зари в стиле Карраччи. В семь утра на площади Сан-Доменико уже кипела жизнь. В шесть утра я подорвалась, вскочила с постели, в которой накануне предавалась греху сладострастия, и пошла на пробежку до шумного рынка. Купила три килограмма свежих томатов, банку томатной пасты и бутылку крошечных фруктов в масле, перевязанную веревкой. Может быть, Сальваторе подскажет подходящий рецепт. Лотки с рыбой напомнили мне рынок на мосту Риальто в Венеции: жирная макрель и корзины с еще живыми крабами, кучи странных моллюсков в витых раковинах, контейнеры с совершенно инопланетного вида глубоководными созданиями, правильного названия которых я не знала. Я взяла два капучино с собой и парочку бриошей с ванильной начинкой.

– Завтрак подан!

Да Сильва еще лежал в постели. Потянувшись за телефоном, он взглянул на время и простонал:

– Ты зачем разбудила меня в такую рань?!

– Затем что у нас впереди замечательный день! Смотри, что я принесла! На завтрак в местный ресторан лучше не соваться. Солнце уже встало! Можно зайти? – спросила я и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату и отдернула тяжелые бархатные шторы.

Да Сильва спрятался под одеялом, как вампир, которого застали врасплох.

– Да что с тобой такое? – возмутился он, но я оставила эту реплику без комментариев.

– Хочешь прогуляться до того, как мне надо будет идти в банк? – спросила я, вытирая ванильный крем с подбородка.

– Мне надо поработать с документами.

– А они не могут подождать? Ну пожалуйста!

Вот уж не думала, что буду умолять да Сильва составить мне компанию, но сейчас, наконец уехав с нашей фермы у черта на куличках, я была в таком приподнятом настроении, как будто мы прогуливали школу.

– Ну ладно, – согласился он и, по-моему, впервые с момента нашего знакомства искренне улыбнулся широкой белозубой улыбкой, которая поразила меня, но не в сердце, а скорее туда же, куда добрался прошлой ночью официант.

– Отлично! Я быстренько в душ!

Да Сильва постучался ко мне в ванную в тот самый момент, когда я элегантным движением снимала с себя спортивный бюстгальтер.

– Извини, мне нужно отправить имейл, но у меня ноут не включается, придется пойти вниз, извини!

– Да отправь с моего. Подожди секундочку! – воскликнула я, накинула халат, выбежала из ванной и быстро набрала пароль на своем компьютере.

– Уверена?

– Без проблем. Поверь мне, ничего интересного ты там не найдешь. Давай делай свои дела, я быстро.

Архив «Сосьете мутуале» находился не в главном здании банка великой испанской эпохи, а в подвале шестиэтажки семидесятых годов постройки за пару кварталов от банка. После прогулки по залитому ярким солнцем ветреному Палермо вдоль Конка-д’Оро да Сильва проводил меня до перекрестка, где уже поджидал дотторе ди Маттео. Он провел меня в архив, мы предъявили паспорта охраннику, который долго крутил ручку кодового замка на бронированной стальной двери, а потом спустились на лифте на три этажа вниз. Картины – где-то около сотни – были завернуты в плотное хлопковое полотно и расставлены в хронологическом порядке, а потом внутри каждой эпохи по фамилиям художников в алфавитном порядке. Также здесь имелся большой отдел «Неизвестные», куда я накануне вечером и предложила ди Маттео поставить нашу фальшивку. Во владении «Сосьете» находилась впечатляющая коллекция работ эпохи Возрождения, а также произведений XX века. Мне нужно было выставить на продажу на сайте «Джентилески» пять картин, чтобы убедить аукционный дом «Британские картины», что моя галерея все еще жива и продолжает работать – ничего слишком привлекающего внимание, стоимостью тысяч на сто. Перебрав картины, я выбрала довольно необычную работу Лины Брайанс, портрет женщины в красной шляпе-колпаке, пару набросков Уильяма Кентриджа и бело-серое произведение Лучо Фонтаны – широкие полосы масляной краски и горошек, решила тряхнуть стариной. Фонтана вообще был первым приобретением галереи «Джентилески». Ди Маттео проверил цены по списку, я попросила чеки на все работы, хотя на самом деле картины забирать не собиралась. Мне надо было лишь создать видимость, что я их приобрела. И тут мое внимание привлекло небольшое полотно.

– Можно посмотреть вот эту работу?

Это был Кес ван Донген, сочная сцена из парижского кабаре. Худая женщина в вечернем платье цвета абсента, с распухшими красными губами и огромными выпученными глазами в обрамлении из золотистой сжатой авансцены.

– Что ж, доктор, – наконец оторвавшись от картины, произнесла я, – готовы ли мы обнаружить Гогена? Прошу прощения, – тут же поправилась я, заметив его сердитый взгляд. – Давайте просто переместим этот крайне интересный холст вот сюда.

Я просмотрела несколько жутких абстрактных полотен в стиле пятидесятых, добралась до нашего творения и вытащила его.

– Как мы и договаривались, мне потребуется ваше разрешение на экспертизу, – сказала я, и он протянул мне бумагу с гербовой печатью банка в виде креста. – А что насчет этой? Хотелось бы ее приобрести.

– Чек тоже потребуется?

– Нет, я хотела бы купить ее по-настоящему. Сколько?

– Сейчас посмотрим… Миллион.

Невероятно дешево! В Лондоне ван Донген уходит с молотка за пять-семь миллионов. К тому же я могла себе это позволить, хотя ее стоимость составляла треть от всего моего состояния на данный момент. Глупости, конечно. Но я и правда хотела иметь картину ван Донгена. В лице женщины, дерзком и умоляющем одновременно, было что-то притягательное, глаза сияли живым светом на фоне напудренного лица, причудливость Шагала и брутальная ясность Лотрека.

– Договорились. Перевод оформим наверху?

– Но я не думал, что это… – сбитым с толку тоном начал ди Маттео, но осекся, поняв, что вот-вот нарушит установленное им же самим правило не говорить о сделке вслух.

– Эта картина для меня лично. Я оставлю вам адрес, куда ее нужно отправить, – объяснила я, вспомнив, что до сих пор плачу за аренду ячейки в хранилище в Венсене. – И потом мне понадобятся копии договора по ипотеке и ордера на конфискацию имущества. У нас все готово?

13

На следующий день после нашего возвращения из Палермо Ли приступил к работе над «Девушкой с веером II». Да Сильва почти сразу же смотался в Рим. Его не было три недели, но он звонил каждый день, к тому же я понимала, что он регулярно звонит Вонючке и тот все ему докладывает. Помимо быстрых вылазок за едой, Сальваторе практически переехал к нам и вроде как с удобством устроился на надувном матрасе в гараже. Может, ему в принципе нравились пристройки. Как он решал вопросы личной гигиены, я предпочла не выяснять. По утрам я ходила на пробежку и работала над провенансом, днем Вонючка отвозил меня в мастерскую. Общались мы друг с другом вежливо, но не особо многословно. Интересно, он вообще спит, думала я, частенько засиживаясь за книгами, размышлениями и вином и глядя на его неподвижную фигуру с пистолетом в саду. Как бы рано я ни просыпалась, он уже был на месте, как будто никуда и не уходил. По крайней мере, он не пытался следить за мной, когда я ходила на пробежку.

Мне не было ни скучно, ни одиноко. Из групповых занятий я предпочитаю только одно, но под присмотром Вонючки устроить себе такое развлечение шансов у меня не было. Ли упорно работал над холстом, а я сочиняла историю. Придуманные мной герои настолько ожили, что я уже практически поверила в их существование, и очень хорошо, потому что мне нужно было в них верить, чтобы убедительно провести презентацию для «Британских картин».

Однажды утром я открыла ставни и ахнула: всего за одну ночь в Италию пришла весна! Как будто кто-то взорвал огромную хлопушку и всю землю засыпало конфетти. Натянув джемпер, я выбежала на улицу в одних трусах. Вонючка молча наблюдал за мной, глядя, как я перелезаю через забор позади фермы и бегу через луг по холму к опушке леса. Луг весь сиял розовыми смолёвками и голубыми цветами огуречника, живые изгороди светились желтым и оранжевым; из долин со стороны города пахло цветущим миндалем и персиком. Вонючка подошел к забору и стал смотреть, как я глажу руками влажную траву.

– Ti piace? Нравится?

– Bellissimo! – широко улыбнулась я.

Пожалуй, это был наш самый длинный разговор. Он наверняка решил, что я окончательно свихнулась, а может, подумал, что англичане – все психи. Зацвел мышиный гиацинт, увивавший входную дверь. Позже я собрала небольшой букетик и поставила в стакан с водой рядом с его матрасом.

В тот день, разговаривая с да Сильвой по телефону, я обнаружила, что рассказываю ему про цветы.

– Весной там очень красиво, это правда. – По голосу было слышно, что он улыбается. – А откуда ты знаешь все эти названия?

– Ну, я же все-таки искусствовед.

Пожалуй, самая жуткая неделя моей работы в «Британских картинах». Делаю презентацию для продажи акварелей Викторианской эпохи. Оказалось, что очень важно уметь отличить цветы боярышника от цветов ежевики. Я, конечно, всегда любила цветы, но Уильяму «Птичьему Гнезду» Ханту никогда не стать моим любимым художником.

– Послушай, а когда ты сможешь вернуться? Мне нужно, чтобы ты сообщил банку, что мы готовы снимать лак, и ты наверняка захочешь присутствовать при этом.

– А зачем было наносить лак, если его сразу снимать?

– Madre di Dio! Перестань задавать глупые вопросы?

– В пятницу. Приеду домой в пятницу.

Повесив трубку, я долго стояла и смотрела на луг с неожиданно глупой улыбкой на лице. И тут мне внезапно захотелось пойти в салон красоты в Сидерно. Домой. Он сказал: «Приеду домой».

Марианджела Луккини, реставратор из Реджо-ди-Калабрия, пришла в восторг, когда я позвонила ей. Она много работала на министерство культуры, реставрировала произведения искусства в бесчисленных церквях на юге страны и сказала, что в восторге от возможности заняться чем-то стоящим.

– В основном их интересует нанесение лака. Все приличное в любом случае отправляют на север, как и апельсины.

«Сосьете мутуале» прислал охранника, который должен был присутствовать при процессе реставрации. Ли, да Сильва и я встретили его в порту, и потом мы все вместе поехали в мастерскую, находившуюся в подвале дома, где жила Марианджела. Ли волновался и нервничал из-за того, как снятие лака скажется на его детище, особенно учитывая, что ему нельзя было присутствовать при начале процесса. Я попыталась успокоить китайца и пообещала ему посылать фото каждые пять минут, пока он будет ждать нас в баре. Марианджеле было около сорока, на ней был холщовый комбинезон, крашенные хной волосы собраны в небрежный узел на макушке. Когда она открыла нам дверь, из квартиры раздался детский плач.

– Прошу прощения, у меня няня заболела! Подержите его минутку? – спросила она и, не дожидаясь ответа, вручила мне малыша, я стала нервно укачивать его, и он заорал еще сильнее.

– Погоди, – тронул меня за плечо да Сильва, – дай-ка его мне! Ciao, piccolino, ciao[10], – заговорил он уверенным, нежным тоном, и внезапно я представила себе Ромеро с его детьми.

Джулия и Джованни. Раньше я о них как-то особо не думала. Малыш перестал плакать и с интересом принялся ощупывать лицо да Сильвы крошечными пальчиками, которые раскрывались и сжимались, словно щупальца анемона.

– Он уснет буквально через минуту, – сказала Марианджела, – он привык, что я работаю.

В углу комнаты без окон, с низким потолком стояла кроватка, а над ней висел мобиль с желтыми кроликами. Остаток пространства занимал длинный рабочий стол из жаростойкого пластика и большой мольберт, поставленный между разнообразными источниками света, похожий на столы для просмотра в «Британских картинах». Да Сильва положил малыша в кроватку и предложил сходить за кофе.

– Отлично! – кивнула Марианджела и надела очки. – Ну что, давайте свою красавицу!

Я помогла охраннику, представившемуся Джулиано, развернуть «Девушку с веером II». Марианджела посмотрела на нее долгим, оценивающим взглядом.

– Хорошо, – сказала она, – хорошо.

Марианджела знала свое дело. Я попросила разрешения снимать на камеру первичную обработку лака. Она сказала, что не возражает, натянула латексные перчатки и с головой ушла в работу.

– Значит, так: я уберу блеск трехпроцентным раствором «Рельгарез 1094». «Шелл D38». Это минеральный спирт без отдушек, – объяснила она Джулиано, и тот с серьезным видом кивнул, как будто понял хоть слово из того, что она сказала. Малыш захихикал.

– Если сделает так еще раз, возьми его на руки, – быстро сказала она и повернулась к камере. – Я буду использовать барсучью кисть, чтобы убрать жидкость, которую нанесу губкой. Вот так, – добавила она и начала обрабатывать небольшой участок в нижнем левом углу картины.

Отправив Ли первый скриншот, я чуть ли не телепатически ощутила его напряжение. Марианджела работала кистью, и положенная поверх прусской лазури темно-коричневая маджента приобрела более насыщенный оттенок.

– Так. Так. Видите, лак сошел. Теперь мы гораздо лучше видим степень пропитки.

– А как же остаточный лак на поверхности? – спросила я.

– Спиртом уберу. Если использовать более агрессивное средство, можно размягчить матирование.

Реставратор работала, я ходила кругами вокруг нее и снимала рабочий процесс со всех возможных ракурсов. Через час малыш окончательно заснул, а мы очистили примерно десять квадратных сантиметров. Джулиано убивал время, играя в «Кэнди Краш».

– А это что? – вдруг спросила Марианджела.

– Думаю, это может быть sugo, соус. Картина некоторое время висела в доме у одной семьи. Мне не хотелось рисковать и оттирать пятно самой.

Марианджела достала из ящика крошечный футляр, похожий на маникюрный набор, и вынула из него крошечный шпатель со свинцовым лезвием.

– Должно подойти. Сохранить вам образец?

– Да, будьте добры!

Еще минут тридцать Марианджела трудилась над пятном от соуса, осторожно соскребая остатки на предметное стекло, потом еще немного лобзиком.

– Я так и не понял, зачем было устраивать всю эту кутерьму! – жаловался да Сильва после того, как мы наконец посадили Джулиано на паром.

– Ты и правда хочешь понять зачем?

– Конечно хочу!

– Дело в том, что Гоген ненавидел лак. Для него лак был символом всего, против чего он протестовал как художник, считал его насыщенным, гладким, блестящим барьером между художником и зрителем. Поэтому он использовал его минимально.

– Чего?!

– Прости. Он процеживал краски через промокательную бумагу, а потом разводил их скипидаром. Хотел добиться того же эффекта, как на картинах итальянских примитивистов, работам которых на тот момент было уже пятьсот лет. Белесый, слегка комковатый. И возможно, это не кажется прямо таким уж революционным решением, но Гоген отказался от покрытия своих картин лаком и тем самым отверг целую традицию, заменив полированный шпон на необработанный. Он хотел, чтобы люди снова смотрели на живопись, чтобы они видели то, что находится под поверхностью ленивой изысканности. Ему было плевать, сочтут его работы некрасивыми или безумными. Он хотел, чтобы они смотрели. Понимаешь?! – воскликнула я и тут же осеклась, поняв, что говорила слишком долго. Наверное, со стороны я выглядела совершеннейшим гиком.

– Ну, не совсем. А кто тогда покрыл ее лаком?

– Вероятно, один из возможных владельцев. Людям нравится, когда картины сияют. Это вроде как считается стильным. Смысл в том, что, когда мы удаляем лак, пигменты проступают более четко, и это придает достоверность нашей истории. Подлинный Гоген никогда не стал бы полагаться на то, что лак смягчит свет. Поэтому вполне естественно, что я решила проверить.

– А тебе это все действительно важно, да? – спросил да Сильва с неподдельным интересом.

– Да. Важно. Ну, у меня ведь особо нет выбора, ты уж извини, что я напоминаю.

– Нечего тут извиняться.

Тем же вечером я начала составлять письмо в «Британские картины». Обзор того, как ко мне попала картина, как я узнала технику Гогена, мое расследование касательно происхождения картины, многие месяцы работы. Все чеки были подготовлены, учетная книга с вокзальной распродажи в Риме на месте, составленная мной история была расписана до мельчайших подробностей. Фотографии каждого этапа, образцы краски и предметное стекло, документация от «Сосьете мутуале». Должна признать, выглядело это все довольно убедительно. Но бумаги, провенанс и даже сама картина никого не убедят, если неубедительной буду я. Конечно, врать ради спасения собственной жизни мне не впервой. В каком-то смысле вся моя жизнь, вся придуманная мной жизнь всегда зависела от моего умения врать, делать себя тем, кем я на самом деле не являлась, наблюдать, имитировать и притворяться до тех пор, пока любая необходимая на тот или иной момент маска не прирастала ко мне настолько, что становилась моим вторым лицом. Я часто наслаждалась этим, даже гордилась, хотя бо́льшую часть времени делала это совершенно автоматически. Какую бы личность я ни выбирала, я всегда могла сыграть ее – более или менее удачно. Однако на этот раз все было иначе: стоит маске соскользнуть хотя бы на миллиметр – и моей игре придет конец, к тому же с какого-то момента для меня все происходящее стало чем-то куда более важным, чем просто игрой.

14

Письмо от Руперта пришло девятнадцатого марта. Одиннадцать утра, десять по лондонскому времени. Видимо, в «Британских картинах» действительно многое изменилось, раз он был на работе в такую рань. Высунувшись из окна спальни, чтобы мобильник лучше ловил сеть, я позвонила на коммутатор и попросила соединить меня с Рупертом.

– Отдел европейской живописи, чем могу вам помочь? – раздался голос в трубке, и я повторила свою просьбу. – Боюсь, у Руперта сейчас встреча, – не задумываясь, ответила девушка.

– Пожалуйста, скажите ему, что его спрашивает Элизабет Тирлинк.

– Боюсь, его нельзя беспокоить.

– Просто передайте ему, кто звонит.

Возбуждение было низкопробное, но все-таки я ощутила его, услышав голос Руперта. После всех необходимых взаимных реверансов мы договорились, что я как можно скорее доставлю картину к ним и передам в аукционный дом на хранение до тех пор, пока они не проведут экспертизу.

– Приглашение принято, танцуем! – заорала я да Сильве, бегом спускаясь по лестнице.

– Чего???

– Того! Он хочет посмотреть картину! Давай звони Разнатовичу или пошли ему почтового голубя, или каким еще безумным способом вы с ним там общаетесь, и скажи, чтобы он убирал паяльники подальше! А еще нам надо два билета бизнес-класса в Лондон!

– Нам?

– Мне и картине, идиот!

По красивому лицу итальянца промелькнуло едва заметное разочарование, тут же уступившее место противной гримасе детской обиды.

– Ты, наверное, в восторге. Сможешь снова поиграть в арт-дилера. Значит, нужен паспорт? Который? На имя Тирлинк?

– Конечно.

Он вышел из комнаты, вернулся через минуту и мрачно вручил мне драгоценный коричневый конверт.

Он что, правда обиделся, что не поедет со мной?

– Спасибо, – весело отозвалась я, не обращая внимания на его кислую рожу. – Слушай, мне нужно отправить отчет о состоянии картины до вылета, а тебе надо поставить в известность авиакомпанию. Нам нужны места в начале салона и разрешение пройти с картиной на автопогрузчике. Ребята Ли уже сделали нам трансраму.

– Трансраму?

– Раму для перевозок. Удерживает картину под нужным углом во время полета. Нужна мягкая упаковка, жесткая упаковка и контейнер, об этом тоже надо договориться со службой безопасности аэропорта. Все должно выглядеть суперофициально. Если мы будем обращаться с ней как с бесценным шедевром, то и «Британские картины» станут относиться к ней так же. Паспорт я тогда оставлю себе. Отвезешь меня в мастерскую?

– Я что, твой личный шофер?

– Ну вроде того.

Во дворе, как всегда, маячил Вонючка. Завидев да Сильву, он протянул ему бумажный пакет:

– San Giuseppe. Ho portato left zeppole.

– Сегодня день святого Иосифа. Он принес пирожные, – перевел да Сильва, потому что я до сих пор почти не понимала диалекта, на котором говорил наш друг.

– Это надо отметить!

– День святого Иосифа?!

– Да нет же, идиот! Картину! Давай купим шампанского, ужин приготовим! Надо позвать Ли!

– Ли? Il cinese?

– Слушай, такой неприкрытый расизм – это уже совсем отвратительно! Да, китайца, который, вполне возможно, спасет тебе шкуру! Вообще-то, надо купить ему подарок!

Через час мы с Ли стояли перед «Девушкой с веером II». Сначала я прикрыла глаза, а потом снова открыла, пытаясь взглянуть на картину так, будто вижу ее впервые в жизни. Позу Ли скопировал с той версии, которую мы смотрели в Эссене, но изменил положение головы так, что оно немного напоминало направленный вверх, более опытный взгляд натурщиц, позировавших для картины «И золото их тел». Наша натурщица была обнажена по пояс, сари было сияющего алого цвета на серо-фиолетовом фоне, постепенно переходящем в мадженту и темно-зеленый ближе к границам работы. Кожа и волосы чуть темнее, чем у девушки на картине из Эссена, а вместо круглой эмблемы триколора веер из белых перьев украшала свернувшаяся серебристая змея. На протяжении всего творческого пути Гоген работал с библейскими мотивами – даже его таитянок можно считать экзотическими Евами или Мадоннами. Вместо резного кресла она сидела на деревянном табурете с черно-белой мозаикой, а вместо голубого участка, который на картине в Эссене намекал на фрагмент неба, у нас был перламутровый асфодель, чьи лепестки едва заметно отливали розовым. Еще один символ – цветы с лугов Гадеса. Вот этой суггестивной деталью я очень гордилась. На самом деле Гоген никогда не интересовался реализмом. Людишки вроде Маккензи Пратт, считающие себя самыми умными, обожают говорить о том, как «неточно» он изображал Полинезию, но на самом деле они вообще ничего не понимают в том, что хотел сказать художник. Все объекты, которые рисовал Гоген, деформируются и видоизменяются под взглядом субъекта, отсюда и несколько неуместный цветок, который на самом деле более чем уместен для человека, который презирал необходимость воспроизводить природу такой, как она есть, поскольку это ограничивало его видение. По крайней мере, я надеялась, что в каталоге аукционного дома «Британские картины» будет написано именно так.

Мы долго смотрели на картину, погружаясь в игру красок и сливаясь в единое целое с доской.

– Ты доволен? – спросила я наконец у Ли.

– Мне кажется, она мое самое прекрасное создание, – коротко ответил он, а больше и добавить было нечего, потому что я была с ним совершенно согласна.

Ничего лучше «Моэт» в супермаркете Сидерно не нашлось, но Вонючка был вполне доволен. Странная у нас компания собралась за ужином в тот вечер, но после трех бутылок того, что Вонючка называл «monsciando», всем стало довольно весело, и наш мрачный друг даже оставил на улице свой автомат. Ли пришел в темном костюме, белой рубашке, потрясающе завязанном галстуке и с букетом чудесных нарциссов, которые незамедлительно вручил мне. Я подарила ему билет в Амстердам и обратно, который днем купила в турфирме. Ему уже давно пора побывать в Рейксмузеуме. Да Сильва скептически поднял бровь, услышав о моей затее, но я заверила его, что Ли вернется.

– Может, мы даже продолжим работать вместе, если это дело выгорит! Я совершенно не против переместить галерею сюда. Ли просто потрясающий! – взахлеб болтала я, и тут да Сильва как-то странно на меня посмотрел. – Ну, я имею в виду потом. Когда ты вернешься в Рим.

– Да, конечно. Почему бы и нет. Отличная идея, – хмуро заметил Ромеро и за ужином был подчеркнуто вежлив с китайцем.

Мы ели пасту с нутом и zeppole, морщинистые, жаренные в масле пончики с сахарной пудрой – традиционное блюдо на день святого Иосифа, хотя чего тут праздновать – мне лично было не очень понятно. Вонючка особо ничего не говорил, просто повторял местное название шампанского каждый раз, когда поднимал бокал, но это, в общем-то, только упрощало беседу. Говорили мы в основном о еде – излюбленная тема для светских бесед в Италии, но все же я узнала кое-что новое про Ли. Оказывается, он жил в Италии уже тридцать лет, но если не считать нашей поездки в Эссен, за пределами страны никогда не бывал, хотя Италию всю изъездил вдоль и поперек, посмотрев все собрания живописи, какие только смог. Поздно вечером Ли уехал к себе, Вонючка вернулся на свой пост во дворе, да Сильва открыл бутылку «Бароло», и мы с ним закурили прямо на кухне.

– Спасибо! Терпеть не могу «Моэт».

– Какой снобизм!

– И вовсе не снобизм! Я просто люблю все хорошее и качественное!

– Да, я заметил по твоей квартире в Венеции. Очень… элегантно.

Удачный момент для того, чтобы рассказать, насколько я была тронута, что он не поленился усадить в кресло в этой элегантной квартире скелет Элвина Спенсера, но язвительные замечания уже мне поднадоели, поэтому я просто поблагодарила его.

– Тебе это нравится? Ну, когда есть много денег?

– Да, с деньгами я могу делать все, что захочу. По крайней мере, бо́льшую часть времени.

– Хотел бы и я так попробовать…

– А в чем проблема? Я думала, ты в любой момент можешь уйти в отставку и роскошно жить в Венесуэле. Вместе с Франчи.

– Да я не про деньги. Я про «делать все, что захочу»…

– А что бы ты хотел делать? Если бы не пошел служить в полицию?

– В городе мой папа все время ходил в бар с полицейскими, – начал он, затягиваясь. – О работе особо не распространялся, но было понятно, что я пойду по его стопам. Они мне сказали: либо полиция, либо пойдешь в инженеры.

– Да уж, тот еще выбор. Опять эти «они»… А если бы «их» не было? Что бы ты тогда делал?

– Мне такое даже в голову не приходило. Все есть как есть, ничего не поделаешь.

Руперт прислал за мной в аэропорт машину, и теперь я ехала на минивэне по Лондону, огромному и чужому. Мы миновали унылый портовый район, вдали замаячил силуэт города, краны и высотки, плотно застроенные новые спальные районы и огромные многоквартирные дома-коробки. Только когда мы въехали в центр города со стороны Смитфилда, я начала узнавать места. Многое казалось знакомым, но куда более оживленным и глянцевым, чем мне запомнилось. Я слишком долго просидела в своем захолустье. Машина медленно ползла по Шафтсбери-авеню, и я вдруг заметила, что то и дело поглядываю на себя в зеркало заднего вида. Во время нашей недолгой встречи на Биеннале как раз после открытия «Джентилески» в Венеции Руперт точно меня не узнал, но там было так много народу, что это, в общем-то, неудивительно. А вдруг он вспомнит меня, увидев в привычной обстановке? В тот вечер, когда он вышвырнул меня с работы, я довольно нелицеприятно высказалась о нем. Обычно я запоминаю людей, которые называют меня бездарным снобом, но, с другой стороны, я-то сама не бездарный сноб, поэтому откуда мне знать, как он отреагирует?

И все-таки в Венеции Руперт не узнал Джудит Рэшли просто потому, что не ожидал встретить там Джудит Рэшли. Память очень часто работает контекстуально, ассоциативно. Может казаться, что ты помнишь черты лица парня, который каждое утро делает тебе кофе латте с обезжиренным молоком, но стоит встретить его на улице без униформы бариста и бейджа с именем, как ты запросто пройдешь мимо. Про грузчиков я, конечно, тоже думала, но с ними проще: в «Британских картинах» царит строгая иерархия. Клиенты все время приходят и уходят, и даже если кому-то из грузчиков вдруг покажется, что очередной клиент напоминает бывшего сотрудника, он точно не позволит себе высказываться на этот счет. Остаются девочки-администраторы – «набор для специй», как их иногда называют, – но даже когда я сама работала в «Британских картинах», для меня они все были взаимозаменяемы и на одно лицо: европринцессы с роскошными блестящими гривами, раздающие каталоги в перерывах между катанием на горных лыжах. К тому же они были чересчур озабочены охотой на потенциальных мужей, чтобы вообще обращать внимание на неухоженную практикантку. Тогда я совершенно не годилась им в потенциальные конкурентки.

От волнения я в сотый раз поправила лацканы пиджака. В Сидерно дорогих брендов было раз-два и обчелся, но здесь, как и в любом итальянском городе, был стоковый магазин, и там я нашла темно-синий мешковатый костюм от «Селин», который надела с серой футболкой и однотонными брогами – скромно, но со вкусом. Историю открытия шедевра я уже давно выучила наизусть, но на всякий случай еще раз повторила ее про себя от начала до конца, и тут минивэн въехал на задний двор «Британских картин». Там меня уже ожидал Руперт – необъятный и еще более отвратительный, чем раньше. О’кей, Джудит. Шоу начинается.

Он вяло пожал мне руку своей пухлой лапищей, пока грузчики опускали рампу грузовика и грузили картину на тележку с такими предосторожностями, будто выносили больного из кареты «скорой помощи». Руперт попытался припомнить нашу последнюю встречу в Венеции, но сразу стало ясно, что он не видит ничего общего между Элизабет Тирлинк и Джудит Рэшли, или «э-э-э, как там тебя», как он обычно ко мне обращался в старые времена. Мы торжественно проследовали за тележкой в подвал. Идя по когда-то знакомому мне маршруту через запутанный лабиринт коридоров, ведущих на склад, мы прошли мимо чудесного, высокомерного портрета работы Бронзино, а потом мимо кресла, в которое кто-то усадил игрушечного миньона – у местных грузчиков всегда было отличное чувство юмора. Улыбнувшись про себя, я вспомнила, какое счастье когда-то испытывала, спускаясь сюда и получая возможность находиться среди такой красоты. Для просмотра все было уже подготовлено, и Руперт в нетерпении подался вперед, пока с картины снимали все многочисленные упаковочные слои.

– Должен признаться, мне не терпится увидеть ее! – раскатистым басом заявил он, и двое грузчиков тут же почтительно отступили назад, ни одного из них я раньше не видела.

– Здравствуйте, меня зовут Элизабет, – твердо сказала я, протягивая руку одному из них.

– Прошу прощения! – засуетился Руперт. – Это Джим, а это… э-э-э…

– Малкольм, сэр, – подсказал тот, что был постарше.

Руперт устроил целое шоу из настройки ультрафиолетовых ламп, проверки доски с помощью огромного старомодного увеличительного стекла, а потом – современной лупы. На протяжении всего процесса он одобрительно похрюкивал. Эти звуки были мне до боли знакомы, но теперь я изо всех сил старалась скрыть отвращение.

– Хорошо, очень хорошо!

– Думаю, да.

– А вы что скажете, Джим? – спросила я, и Руперт с преисполненной терпения улыбкой повернулся к грузчику – с таким видом хорошие родители интересуются мнением ребенка.

– Как по мне, так отлично, мисс!

Меня немного отпустило. Из всех сотрудников «Британских картин» у грузчиков глаз наметан лучше всех.

– Что ж, в таком случае, если вы не возражаете, мисс Тирлинк, я скажу ребятам начинать экспертизу прямо сейчас!

– Конечно не возражаю!

– К сожалению, вам предстоит подписать еще массу бумаг. Я попрошу кого-нибудь из отдела этим заняться, а мы с вами тем временем можем выпить чайку. Как вам такая идея?

Неестественная небрежность в манерах – хороший знак. Очень хороший знак! Если бы Руперт не повел себя так, как будто я только что преподнесла ему фруктовый кекс для церковной ярмарки, я бы засомневалась, что мне удалось убедить его. Он отправил сообщение с мобильного, и на удивление быстро рядом с нами возникла молодая девушка в дешевом черном костюме, которая старалась изо всех сил, но пока что явно не очень успешно. С такой потрясающей гривой золотисто-рыжих локонов в стиле прерафаэлитов она могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы не перестаралась с пудрой, ведь у нее и так была шикарная светлая кожа. Вот только в ультрафиолетовом свете станка за нами стало совершенно очевидно то, что она так сильно пыталась замаскировать: девушка недавно плакала, но виду не подала, не желая, чтобы Руперт заметил.

– Значит, это она? – спросила девушка с сильным йоркширским акцентом, повернулась ко мне и смело протянула руку. – Пандора Смит, ассистент Руперта. Приятно познакомиться, мисс Тирлинк!

Йоркширский акцент? «Приятно познакомиться»? Какого черта творится в аукционном доме?

– Руп, я принесла согласия. Мисс Тирлинк, просмотрите, пожалуйста, текст и распишитесь вот здесь, и здесь… и еще вот здесь… ага, спасибо!

Руп?! Я пребывала от услышанного в таком шоке, что чуть было не поставила свою настоящую подпись на документах о передаче Гогена в ведение «Британских картин» и согласии на экспертизу подлинности. Пандора терпеливо подождала, пока я справлюсь с перьевой ручкой, а потом подошла поближе к картине.

– Поздний период, – произнесла она после долгой, но вполне естественной паузы. – Насыщенные цвета – мел, особенно на заднем плане. Четкая, простая техника.

– Которая напоминает нам кого? – добродушно подыграл ей Руперт.

– Итальянских примитивистов, изменение манеры работы с материалом, обозначившее переход от натурализма к символизму в период с тысяча восемьсот восемьдесят шестого по тысяча восемьсот восемьдесят девятый год.

– Браво! Правда, она у нас потрясающая? Очень ценный кадр для нашего отдела.

– В точку, – пробормотала я.

Что, черт побери, здесь происходит? Руперт хвалит ассистентку? Просит ее показать свои знания?

Пандора кивнула и исчезла так же быстро, как и появилась.

– Она из Эдинбурга, – добавил Руперт, – супердевушка! Да, мы же собирались попить чая. Вы, наверное, просто с ног падаете от усталости с дороги!

Остатки моего надменного спокойствия улетучились окончательно, когда мы пришли в холл на Принс-стрит. Изысканная резная лестница осталась на месте, но аукционный дом, каким я его знала, исчез. «Набор для специй» был в наличии, но они вроде как работали, а не болтали по телефону, пытаясь записаться на маникюры-педикюры и высматривая залетных миллиардеров. На месте мрачной зоны ожидания с массивными диванами в викторианском стиле появилось кафе, выходившее – внимание! – на улицу, и в нем сидели несколько с виду вполне нормальных человек и пили нечто подозрительно похожее на зеленый смузи из ярких стаканов из муранского стекла. Несколько столиков вообще стояли прямо на тротуаре. Руперт подозвал молодого бородатого официанта в обтягивающих джинсах на подтяжках, поверх которых был надет форменный фрак «Британских картин», и заказал чайник чая «Эрл Грей» и блюдо печенья с корицей, на которых сахарной глазурью был нарисован логотип компании.

– Жутко вкусные, – промычал он, плюясь крошками, и я подумала, что некоторые вещи все-таки не меняются. – Мы их прямо тут печем, свои, домашние. Из органических продуктов.

– Вкуснотища! Помню их еще по последнему приезду сюда, – соврала я. – Прошлым летом заезжала на продажу старых мастеров.

– Ну что же вы, Элизабет, надо было позвонить мне!

– Я приезжала буквально на полдня, спонтанное решение. Вы же знаете, как оно бывает в поездках…

– Разумеется. В прошлом месяце за одну неделю успел побывать и в Маастрихте, и в Майами, – с гордостью поведал Руперт. – Что ж, мисс Тирлинк, должен сказать, мы в восторге, просто в восторге оттого, что вы выбрали именно нас! И если перед нами и правда Гоген… – В заплывших глазках Руперта промелькнула такая алчность, что я наконец-то узнала своего бывшего начальника, который пока что понятия не имел, какие сюрпризы его ждут в ближайшем будущем.

– Для вас – просто Элизабет. Я бы с удовольствием прогулялась по вашему отделу до презентации, если это, конечно, возможно.

– Конечно-конечно! Думаю, мы начнем около пяти, – кивнул Руперт, галантно подхватил мой кожаный портфель и повел к лестнице. – Вы надолго к нам в Лондон?

– К сожалению, вечером улетаю. Надо вернуться в галерею. Но разумеется, через месяц-другой нам надо будет снова встретиться?

– И тогда, я надеюсь, мы выпьем с вами чего-нибудь покрепче. Чтобы отметить наш успех.

– Уверена, мой клиент с радостью обеспечит нас лучшим шампанским! – восторженно закивала я.

Наш поход в кафе немного подготовил меня к тому, чего следовало ожидать от находившегося на первом этаже отдела европейской живописи, и действительно, от затхлости и пыли «Британских картин» не осталось и следа. Большинство специалистов работали на новеньких «маках», в наушниках, и время от времени откидывались на спинки кресел, чтобы проконсультироваться с коллегами по цене или каким-то тонкостям.

– Система «горячих столов», – объяснил Руперт. – Ввели в прошлом году. Так работа идет динамичнее.

– А это июльский каталог? – спросила я, показывая на работы импрессионистов на одном из экранов.

– Именно так! Аукцион будет огромный. Наш первый опыт работы с американским двадцатым веком. Мы очень много ожидаем от де Кунинга.

– Какого именно?

– Ну-у-у-у, вообще-то, мы выставляем «Пересечение».

– Ого! – присвистнула я. – Ничего себе!

Де Кунинг на данный момент считался самым дорогим художником в мире, последние цены на его работы превышали триста миллионов фунтов.

– Также мы обнаружили, что наши клиенты предпочитают более широкие географические и хронологические рамки, и теперь пытаемся делать все продажи разнообразными.

– Это такой правильный ход с вашей стороны, Руперт! – заморгала я. – Все эти старые категории уже давно не актуальны.

Ага, а еще, если включить всех самых модных художников в одну продажу, то покупатели будут биться за каждую работу и цены автоматически взлетят.

– Хотите зайти в мой кабинет, Элизабет?

Система «горячих столов» кресла босса явно не касалась. Тем более он бы и не смог из-за состояния здоровья и избыточного веса.

В обитую кожей дверь кабинета Руперта постучали.

– А это наш Чарли. Чарли Иглз, главный аукционист, – произнес Руперт с фирменной корпоративной улыбкой, но в голосе прозвучала плохо скрываемая ненависть.

– Значит, это вы та самая девушка, которая нашла Гогена!

Низкий, протяжный голос принадлежал мужчине примерно моего возраста с густыми темными волосами, доходившими до воротничка приталенной рубашки «Тернбулл и Ассер». Высокий, стройный, без галстука, с теннисным загаром и ледяными голубыми глазами. Он посмотрел на меня так же приветливо, как гремучая змея смотрит на кролика.

– Элизабет Тирлинк. Кажется, мы с вами встречались. – Я протянула ему руку, но он наклонился и идеально исполнил поцелуй в обе щеки, умудрившись не коснуться меня.

На самом деле мы с ним, конечно, не встречались, но Иглзу на это было ровным счетом наплевать. Аукционный дом выписал его из Нью-Йорка, после того как Иглз провел несколько сезонов аукционов с рекордными продажами для компании, которую мы всегда называли «другим местом». В статье в журнале «Вог» говорилось, что для него характерно уникально бездумное сочетание элитного шика и делового стиля. Он красовался на главной странице сайта Mr Porter, встречался с достаточно знаменитыми актрисами, чтобы попасть на страницы журнала «Жара», и имел два миллиона подписчиков в «Инстаграме». Мне стало почти жалко Руперта. Иглз наверняка полный мудак, но меня бы это не остановило.

– Итак, теперь Чарли с нами, – процедил Руперт, многозначительно поглядывая на часы, – и мы можем начинать.

– Прости, Рупс, – с небрежной наглостью покачал головой Чарльз. – У меня ланч в «Изабель». Сам понимаешь. – Он подмигнул мне с таким видом, будто мы с ним – банда.

Руперт подошел к двери и хлопнул в ладоши:

– Народ! Давайте собираться! Это Элизабет Тирлинк из «Джентилески». И я очень надеюсь, то есть мы все очень надеемся, что она привезла нам Гогена!

Сотрудники отдела стали заходить в кабинет Руперта, а я открыла свой ноутбук, отметив, что Пандоры среди них не было. Все уже устроились на местах и умолкли, но я еще немного выдержала паузу, чтобы подогреть их нетерпение. Чарльз читал сообщения с телефона, прислонившись к стене.

– Готовы? Благодарю вас! Итак, я владею независимой галереей в Венеции. В прошлом году я проводила экспертизу архивных полотен банка «Сосьете мутуале» в Палермо, и эта картина привлекла мое внимание. – Я вывела на экран первый слайд презентации, непритязательный снимок, который мы сделали вместе с Ли, – наша картина на белом фоне. Все собравшиеся подались вперед, даже Чарльз. – Я сразу же отметила, что…

Я не стала подробно описывать свою радость в тот момент, когда с восторгом поняла, что передо мной – потенциальный шедевр. Такие истории годятся для любителей или для пресс-релизов. Здесь собрались профессионалы, которых интересуют мельчайшие подробности нашего дела, не более того. Четко, практично, бесстрастно – вот как мне стоило вести себя в этом окружении.

Поэтому я сразу перешла к истории полотна, своему расследованию, провенансу. Обрисовала работу, которую проделала Марианджела, добавив, что она работает в той же технике снятия лака, которую использовал Музей Гетти в Нью-Йорке при экспертизе «Королевского конца» Гогена. Все вежливо рассмеялись, услышав историю о томатном соусе, с умным видом покивали, когда я говорила о дендрохронологической экспертизе. Я рассказала об анализе состава красок, о корреляции с творческим процессом Гогена. Не запинаясь, четко, уверенно – все, как я мечтала когда-то давно, работая в этом самом здании. Я мечтала выступать перед этими людьми, чтобы они внимательно и с уважением слушали то, что я говорю. Глядя на их лица, я наблюдала за их реакцией, смотрела, как их надежда постепенно превращается в веру, как в них возникает страсть, самый важный элемент любого дела, потребность поклонников искусства верить. На последнем слайде моей презентации была цитата самого Гогена:

Источник моего творчества – в моей голове, и больше нигде. Я обладаю силой, потому что другим людям никогда не сбить меня с курса, потому что я всегда делаю то, что во мне есть.

– Разумеется, – добавила я под конец, одарив Руперта самым смиренным взглядом Мадонны, на какой только была способна, – настоящие эксперты здесь вы, и вам решать, верны ли… мои предположения. Ради всех нас искренне надеюсь, что так и окажется. Спасибо за внимание!

Присутствовавшие громко зааплодировали, а я скромно потупилась. На несколько волшебных секунд я и сама практически поверила в свою историю. Даже вселенная решила мне подыграть, и за окном, над площадью Сент-Джеймс, появилась радуга. Победа, триумф, отмщение. Вот только как и почти все в твоей жизни – это невероятный обман.

Извинившись, я вышла в туалет, не забыв спросить, где он находится. Учитывая все вводные, я не удивилась бы водяному экрану, отсутствию разделения на мужской и женский туалеты и уборной в японском стиле, но на самом деле в женском туалете до сих пор был привычный ряд знакомых мне кабинок. Из-за одной из закрытых дверей я услышала чей-то плач. Сдавленные всхлипывания и рыдания, кто-то явно пытался успокоиться, но чувства брали свое, и истерика не прекращалась. Это были слезы ярости. Наверняка Пандора. Я провела достаточно времени, пытаясь сдержать свою ярость в этих кабинках, чтобы узнать звуки, которые издает женщина, о которую вытер ноги Руперт. Поэтому я решила задержаться у раковины и подождать, пока она не выйдет.

– Дела любовные? – спросила я, не отводя глаз от собственного отражения в зеркале.

– Ой, мисс Тирлинк! – вздрогнула девушка. – Прошу прощения, я что, пропустила… Черт! – Из глаз снова полились слезы, она отвернулась и принялась ожесточенно тереть глаза.

– Не желаете выпить чашечку чая? У меня есть пара минут. Можно пойти в «Краун-пассаж». Выйдем с черного хода?

Она подняла на меня покрасневшее лицо с размазанной косметикой и тихо ответила:

– Спасибо, я с удовольствием.

– Сначала приложи вот это к глазам. – Я протянула ей смоченное холодной водой бумажное полотенце. – Пойду попрощаюсь, встретимся прямо там.

Руперт долго тряс мою руку своими потными лапищами на ступенях лестницы аукционного дома:

– Замечательная презентация, мы под впечатлением! Разумеется, мы проверим все сведения, а потом за работу возьмутся эксперты!

В кафе в «Краун-пассаже», через дорогу, было нечем дышать от запаха жира и неожиданно жаркой для Лондона погоды. Я поставила на стол две белые керамические кружки с толстыми стенками и булочку с изюмом. Пандора выковыряла пригоревший изюм из корочки и отодвинула тарелку в сторону.

– Отличный ход! Эту булочку испекли, наверное, когда Руперт был еще ассистентом…

– Руперт…

– Значит, дело не в любовных делах? Мальчики-девочки тут ни при чем?

– Ни при чем, просто сегодня утром кое-что случилось.

– Я не хочу лезть не в свое дело, но вы были так расстроены… – Спрашивать я ничего не стала, лишь с сочувствием посмотрела на нее.

– Все в порядке, – несколько агрессивно сказала она, убирая с лица пряди растрепавшихся волос, и сделала глоток чая. – Простите, мы ведь с вами даже не знакомы. Вы, наверное, считаете меня полной дурой.

– Я умею хранить тайны.

– Мисс Тирлинк…

– Элизабет.

– Элизабет, у вас своя галерея, так?

– Да, «Джентилески».

– Понимаете, когда-нибудь и мне хотелось бы этого. Просто для этого надо еще немного поработать в аукционном доме. Но сегодня утром…

Я видела, что она хочет все рассказать, довериться мне, но вместе с тем ей не хочется ударить в грязь лицом в профессиональном отношении. Приглядевшись к воротнику черного костюма, я заметила небольшой шов в месте, где ткань, судя по всему, недавно порвалась. У меня сжималось сердце, когда я смотрела на эту девочку.

– Пандора, а сколько вам лет?

– Двадцать пять.

Всего на четыре года моложе меня, но по сравнению с ней я казалась себе древней старухой.

– Когда я была приблизительно в твоем возрасте… – Господи, да я еще и говорю как старуха! – у меня возникли проблемы с одним клиентом. У тебя тоже что-то в этом роде?

– Да. Руперт попросил меня поехать… поехать на вызов.

Я совершенно точно знала, куда поехала Пандора. В белый дом с лепниной на Сент-Джонс-Вуд, где за тяжелыми задернутыми шторами ожидала ценная коллекция, владельцу которой Руперт и поставлял хорошеньких девушек. Полковник Моррис однажды пытался изнасиловать меня и бог знает сколько других девушек. Я кивнула, но ничего не сказала, давая Пандоре возможность высказаться первой.

– Ну и вот этот мужик – он на меня набросился. Ужасно. Не просто полапать.

– Ты рассказала Руперту?

– Конечно! Вернулась, попросила его вызвать полицию! – кивнула Пандора, и я поняла, что мы с ней – из разных миров. Она из того мира, где ты от рождения имеешь право на безопасность и за нее не надо торговаться. По крайней мере, она в это верила.

– И что сказал Руперт?

– Что мне стоит серьезно задуматься о своем будущем, прежде чем писать заявления на пол… на клиента.

– А-а-а.

– Простите, не стоило вам об этом рассказывать. Это совершенно неуместно! Пожалуйста, забудьте все, о чем я вам сказала.

– Он прав.

– Что?!

– Пандора, ты умная девушка. Образованная, амбициозная. Я это поняла еще по твоим комментариям на складе. Этот мужчина, он ведь все-таки не…

– Нет. Пришла его уборщица, и мне удалось убежать.

– Значит, с тобой все в порядке. Ты в шоке, но в целом – все хорошо. Придется это пережить. Ты достаточно сильная. Но однажды у тебя будет собственное дело, а этот урод… оба этих урода останутся лишь темными пятнами в твоей памяти. Не больше блохи. Не порти все из-за каких-то праведных идей о том, что справедливость должна восторжествовать. В «Британских картинах» нет такого понятия, как «безопасность». Мне очень, очень жаль, что тебе пришлось пройти через такое, милая. Конечно, ты можешь начать целую кампанию онлайн, и твой хэштег станет суперпопулярным, но…

– Вы и правда так думаете?

– А почему нет? И потом миллион человек напишут на твоей странице «#девочкинесдаются», а ты все так же будешь сидеть без работы!

– Хм…

– Все зависит от того, чего ты хочешь: привлечь к себе внимание и получить несколько дней славы или сделать карьеру? Что будет наилучшим путем к успеху? Потерять работу и начать судебное разбирательство, которое ты наверняка проиграешь, или проглотить это и достичь успеха, которого ты достойна?

– Я об этом как-то не думала… Просто я ужасно разозлилась…

– Хорошо! Злость – это хорошо. Ярость делает человека способным на многое.

Уж мне ли не знать…

– То есть просто забыть об этом? – немного расправив плечи, посмотрела на меня Пандора.

– Этого я не говорила. Я имела в виду, что надо просто допить чай, умыться и впредь держаться подальше от Сент-Джонс-Вуд. Это вообще полезная формула успеха.

– Сент-Джонс… Но как вы узнали?

В этот момент чайник вдруг зашипел, словно огнедышащий дракон, и мы обе вздрогнули. Возможно, я даже вздрогнула сильнее, чем Пандора. Я никому не рассказывала о том, что случилось со мной у полковника Морриса, но Руперт когда-то посылал туда и меня. Пандора уже пожаловалась ему на то, что случилось. Если теперь она вдруг проговорится, что новая клиентка… Нет-нет, надо просто хорошо играть свою роль! Роль игрока команды сильнейших!

– Мир искусства очень тесен, – приподняв бровь, произнесла я. – Скажем так, ходят слухи. С тобой все будет хорошо. Все будет хорошо. А если нам удастся выгодно продать Гогена, я замолвлю за тебя словечко!

– Правда?! – Ее глаза снова заблестели, но на этот раз уже не от слез.

– Правда. А теперь, – произнесла я, вставая, – мне пора. Скоро самолет. Удачи, Пандора!

Дойдя до конца узкой викторианской улочки, я обернулась. Пандора сидела с гордо поднятой головой и решительным видом. Однако это не означало, что она стала неуязвимой или что какая-то часть меня перестала испытывать ярость.

15

Итак, теперь мне оставалось только вернуться на ферму и ждать. Картина, обладающая таким потенциалом, наверняка будет рассматриваться аукционным домом в приоритетном порядке, но все равно экспертиза займет недели четыре, не меньше. Поскольку подделки в сфере искусства становились все более и более высокого уровня, то и технологии их выявления развиваются с огромной скоростью. Ли провел для меня подробный ликбез по новейшим лабораторным техникам. Эмиссионная спектроскопия, при которой для расщепления пигмента на составные используется лазер, рентгеновская фотоэмиссионная спектроскопия, с помощью которой можно определить и датировать уровень окисления металлов, содержащихся в красках. Благодаря всем этим технологиям можно датировать использованные материалы с невероятной точностью. Но все использованные нами материалы имели верную датировку и не содержали компонентов, не доступных во времена Гогена. В этом смысле я была спокойна и не сомневалась, что «Девушка с веером II» обманет даже лучших «спецов» Руперта.

Куда больше меня тревожила техника Ли. За обработку после снятия лака можно не беспокоиться, цветовая гамма полностью соответствовала другим работам Гогена полинезийского периода, но самое рискованное – это живописная манера, то, как накладываются мазки. Раньше художники стремились воспроизводить методы великих мастеров, но в эпоху Гогена признаком оригинальности стала считаться уникальная манера накладывания краски. Сами мазки стали своего рода почерком художника, выражающим его индивидуальность. И эксперт с наметанным глазом всегда может отличить малейшие отклонения от стиля того или иного известного художника. Сделать так, чтобы картина выглядела как Гоген, несложно; самое важное – насколько точно воссоздано полотно. Собственно говоря, за свою репутацию после жесткой экспертизы, проведенной «Британскими картинами», я могла не бояться: если они вынесут вердикт, что «Девушка с веером II» – подделка, или предположат, что это просто копия утраченной картины, на меня это никак не повлияет. Я пришла к ним с теорией, и они доказали, что я ошибаюсь. Такое случалось часто. Аукционный дом совершенно не волнует, что в таком случае Разнатович убьет меня. Это мои личные проблемы. К тому же, пробыв пару недель в Италии, я убедилась в том, что у меня есть и другая проблема, посерьезнее: Разнатович убьет меня в любом случае.

Моя попытка сыграть в «крепкого орешка» на переговорах с банком Палермо была лишь маневром для отвлечения внимания. Надо быть полной идиоткой, чтобы ожидать получить хоть копейку от продажи картины, какими бы ни были наши договоренности. Я была уязвима, анонимна, заменяема; более того, я слишком много знала не только об истории создания картины, но и обо всем этом бизнесе с беженцами в доках Сидерно, о да Сильве, о Разнатовиче, обо всем. Они со мной разберутся, тут не может быть никаких сомнений. Скорее всего, провернут то, что в Сицилии называется lupara bianca, «белый пулемет», – тело так и не будет найдено. Нет тела – нет состава преступления. Искать меня никто не станет, разве что Дейв. Поэтому вопрос стоял иначе: когда они собираются убить меня? Если «Британские картины» примут Гогена, то до аукциона я в безопасности, потому что я буду им нужна, чтобы все прошло гладко, и тогда мне придется вернуться в Лондон. Возможно, они попытаются заманить меня обратно в Италию, пообещают выплатить какую-то сумму, а потом бросят мое тело где-нибудь на Аспромонте. Этого можно избежать довольно легко, но, с другой стороны, если Разнатович пытался припугнуть меня фотографиями матери, значит у него есть свои люди и в Англии.

После приобретения ван Донгена на счету «Джентилески» в панамском банке «Кляйн Фенивес» остается почти два миллиона. По меркам большинства людей – куча денег, но стоит мне воспользоваться какой-то из моих кредитных карт, как человек, имеющий такие связи, как да Сильва, тут же вычислит мое местонахождение. Придется открыть другой счет, перевести туда все средства, сделать новые документы, если, конечно, я хочу когда-нибудь продать свое новое приобретение. Квартира в Венеции была куплена на имя Элизабет Тирлинк, значит придется снова вести двойную жизнь, пока Разнатович сидит у меня на хвосте. И что дальше? Продолжать карьеру в мире искусства? Свалить в Полинезию? Сбежать куда-нибудь вместе с Ли? Не могу сказать, что какой-то из этих вариантов меня особенно возбуждал.

Сдав картину на экспертизу, я вернулась в Италию, и да Сильва снова поехал в Рим, забрав с собой конверт с моими паспортами. Делать мне было нечего, дни тянулись бесконечно долго. Сбежать было бы несложно. Становилось все жарче, я загорала в саду, почитывая книги, и про себя просчитывала все возможные способы бегства, но на самом деле они могли с тем же успехом держать меня в каком-нибудь подвале. Документов у меня не было, зато были деньги, и благодаря этому я, может, и успела бы сделать новый паспорт. Раз за разом я взвешивала риски, но скорее, чтобы отвлечься от временного безделья, чем для составления серьезного плана побега. Мотивации для побега у меня не было по двум причинам. Во-первых, я хотела уйти победительницей. Во-вторых – и я далеко не сразу смогла признаться себе в этом, – я не хотела подставлять да Сильву.

Прошло четыре недели, потом шесть. Да Сильва звонил каждый день, но разговаривали мы теперь односложно. Я не спрашивала о том, как у него дела в Риме. Пару раз я ездила в мастерскую, но Ли был занят работой над другой картиной, законной репродукцией «Весны» Боттичелли, которую ему заказал для своей виллы какой-то нувориш. Я стала ездить с Вонючкой за продуктами, просто чтобы хоть как-то отвлечься. Начался сезон, и грязный городской пляж стал наводняться людьми: сначала приехали пенсионеры, планировавшие провести здесь все лето, потом – матери с маленькими детьми. Иногда мы проезжали мимо компаний молодых мужчин из лагеря, которые слонялись вокруг автобусных остановок или покуривали травку на раскаленной парковке за супермаркетом. Как-то раз я спросила у Вонючки, чем они занимаются целыми днями:

– Un cazzo. Тратят наши деньги.

Работать официально они не могли, хотя некоторые занимались волонтерством, без оплаты, чтобы хоть как-то убить время. В отличие от меня, они жили в бесконечном чистилище.

Чтение электронной почты да Сильвы оказалось довольно скучным занятием. Я даже расстроилась, настолько легко мне удалось узнать его пароль. Сложно было только вытащить аккумулятор из его ноутбука. После нашей перепалки на пароме в Мессину я пробралась в машину и вытащила из ноутбука аккумулятор, а это нелегко в шестибалльный шторм. Когда в гостинице ему не удалось включить компьютер, я разрешила ему воспользоваться моим, но дурачок не знал, что я поставила на свой комп программу «Key Tracker». Я специально задержалась в душе, чтобы дать ему вдоволь пошпионить, и он наверняка воспользовался такой возможностью, но надо же и головой думать, в конце концов! В тот день в Палермо да Сильва зашел в три своих аккаунта. Первый оказался личным, оттуда он послал Франчи сообщение с напоминанием вызвать сантехника, чтобы тот проверил обогреватель в ванной. О эта райская семейная жизнь! Второй аккаунт был его официальным адресом в финансовой полиции, и от просмотра этого аккаунта можно было свихнуться со скуки. С третьим аккаунтом у меня возникли проблемы – электронный адрес «rusticosiderno1», откуда он вроде как ничего не отправил. А потом я додумалась заглянуть в папку «Черновики». И до этого я часто задавалась вопросом, как да Сильва держит Разнатовича в курсе нашей истории с Гогеном, а теперь оказалось, что они пользуются хитроумным, хотя и старомодным методом. Они просто обменялись паролями от своих аккаунтов и сохраняли письма в папке «Черновики», так что могли читать все, а вот третий человек перехватить их переписку никак не мог, для этого был необходим пароль. Пароль Разнатовича писался транслитом «lubitel ikon». Да Сильвы – итальянское «custode», но переписывались они по-английски. Крайне лаконичная переписка велась открытым текстом с помощью безобидного кодового языка в духе старой доброй мафии. Меня называли «активом», ферму – «дачей», картину – «дамой». Последний черновик датировался девятнадцатым мая, когда «актив» послали в Лондон для «показа дамы», потом следовало подтверждение «возвращения актива». Я проверяла все три аккаунта каждый день, но шпионить за Франчи было уже как-то неинтересно, а Разнатович явно терпеливо ждал. Все-таки он более или менее понимал, как устроен рынок искусства.

Возвращаясь после утренней пробежки, я иногда замечала, что Вонючки нет на месте. Конечно, в таких случаях я сразу проверяла машину, но он всегда забирал с собой ключи. Через два дня я, как обычно, пошла на пробежку, но, сделав пару кругов, вернулась, спряталась за домом и увидела, как он встает и идет моим привычным маршрутом. Значит, он все-таки следил за мной все это время? Я пошла за ним вглубь леса, держась метрах в ста позади. Он лез в гору без остановки около километра, неплохо для пожилого человека, потом свернул налево, на узкую тропинку, по которой я никогда не бегала. Я прошла дальше, поднявшись еще выше, пока лес не поредел. Присев на камень, я внимательно вслушивалась в тишину.

За шумом ветра и пением птиц раздавался едва заметный свист. Я побежала в лес прямо на звук, жалея, что не надела длинные штаны вместо шортов, потому что ветки и вереск царапали ноги. Свист прекратился. Раздался шелест и глухой удар, как будто он что-то бросил. Ближе я подходить не стала, незачем ему знать, что я следила за ним. Кое-как взобравшись на холм, я побежала обратно на ферму и занималась растяжкой во дворе до тех пор, пока он не вернулся.

На следующий день я побежала наверх с ускорениями, а потом свернула на ту самую тропинку. Бежала по самому краю тропы, чтобы не оставлять следов. Метров через тридцать я увидела поляну между высокими скалами, наверху которых я остановилась накануне. Зеленое, очень тихое место. С одной стороны скалы смыкались над узким проходом, который заканчивался пещерой. Там, на земле, лежал какой-то предмет, завернутый в брезент. Я пнула его ногой. Лопата. Сделав еще один шаг, в по-летнему сухой и жесткой земле я увидела тщательно вырытую яму примерно в полметра глубиной. Отлично! Вонючка времени даром не терял, рыл мне могилу.

Естественно, именно в этот день наконец пришло письмо от Руперта. Он с радостью спешил сообщить, что после тщательной экспертизы, проведенной специалистами «Британских картин», они подтверждают мою аттрибуцию и предлагают моему клиенту в моем лице включить Гогена, «Девушку с веером II», в июльский каталог. Если мне удобно, то аукционный дом приглашает меня прибыть в отель «Кларидж» за несколько недель до продажи, чтобы я могла посетить различные мероприятия для покупателей, а также сам аукцион. Я сразу же позвонила да Сильве.

– Мне нужен мой паспорт. Еду в Лондон. Все получилось.

– Ты что-то не рада. Я думал, ты будешь в восторге…

– Ну, знаешь, шесть недель в этой дыре выбьют joie de vivre[11] даже из Поллианны!

– Чего-чего?

– Проехали. Когда сможешь прислать паспорт?

– Сам привезу.

Вообще-то, ему не было смысла ехать из-за этого на другой конец страны. Мы договаривались, что при необходимости я полечу в Лондон одна, чтобы не светиться лишний раз вместе, а Вонючка отвезет меня в аэропорт.

– Джудит? Я говорю, сам привезу. Могу быть у вас завтра.

– Как скажешь. Сейчас мне нужно встретиться с Ли, – сказала я и повесила трубку, не попрощавшись.

Думаю, больше всего меня задела очевидность всего происходящего. Да Сильва даже не считает нужным дать мне умереть достойно. Пуля в спину где-нибудь в лесу, а потом сбросят в могилу безо всяких там почестей.

Ли закончил Боттичелли. Покупатель пожелал сделать картину в два раза больше оригинала, висящего в галерее Уффици, поэтому она занимала всю стену мастерской.

– А что с цветом?! – ужаснулась я, увидев, что нежная темпера «Весны» уступила место кричащему акрилу.

– Пожелание клиента, – пожал плечами Ли.

– Это преступление!

– Знаю.

– Ли, помнишь, о чем мы говорили в Эссене? Ты мог бы заниматься другими вещами. Тебе необязательно гнить здесь заживо. Ты потрясающий художник, гений! Аукционный дом только что это подтвердил!

– Все не так просто, – встревоженно огляделся по сторонам Ли.

Вонючка ждал на парковке, здесь нас могли услышать только его ассистенты.

– Они меня не отпустят.

Вечно эти «они».

– Ли, ты не раб, ради бога! У тебя теперь есть паспорт! Ты посмотрел на дату на билете в Амстердам?

Я купила билет на шестое июля, на следующий день после того, как наш Гоген мог уйти с молотка. Интересно, а Ли знает о могиле в лесу? Наверняка знает. Поэтому и боится.

– Загляни в конверт, я там написала несколько полезных адресов в Амстердаме. Подумай. Ты будешь следить за аукционом?

– Конечно!

Мы обнялись на прощание.

Да Сильва приехал рано утром, весь помятый и вспотевший. Ехал всю ночь. Я ждала его у дверей фермы, под бурыми листьями гиацинта. Я сложила в чемодан свою лучшую одежду из Венеции, хотя по приезде в Лондон первым делом планировала серьезно пройтись по магазинам. Последний бенефис Элизабет Тирлинк должен пройти потрясающе!

– Джудит! Какие замечательные новости!

– Не напрягайся. Поехали?

За всю дорогу до Реджо я не сказала ни слова. Да Сильва был в полном расстройстве. Мы остановились около терминала «Отправление» под знаком «Поцелуй перед вылетом».

– Увидимся на аукционе. Можешь звонить как обычно, если хочешь.

– Конечно хочу. А потом… потом ты вернешься со мной сюда?

– Не вижу необходимости. Финансовые вопросы можно решить и в Лондоне.

Где тебе будет куда сложнее избавиться от меня.

– Конечно.

А что еще он мог сказать?

– Просто я думал, может быть, мы…

– Может быть – что?

– Ничего. Удачи!

– Прощай, Ромеро. Жаль, не могу сказать, что наша встреча была приятной.

16

– В «Кларидж», мадам?

– Да, спасибо!

Водитель помог мне сесть в машину и пошел разбираться с моими чемоданами. Теперь я уже могла делать вид, что принимаю такие вещи как должное, как будто я и правда этого достойна, но сейчас, по дороге в Мейфэр, я позволила себе испытать тайный восторг. Нам с Ли удалось сделать нечто потрясающее. Мы не просто совершили дерзкий поступок, нам еще и хватило профессионализма провернуть такую аферу. Нам действительно удалось обмануть «Британские картины»! И если мне удавалось хотя бы немного забыть о реальности, то и бонусы были очень приятные: бледно-желтые, успокаивающие стены холла отеля, черно-белый мраморный пол, номер люкс на втором этаже, огромный букет свежайших белых роз от Руперта, молчаливый, исполненный почтения персонал отеля. Ах, если бы только Немезида не заявлялась ко мне с такой завидной регулярностью на высоченных «лубутенах» высокомерия! Не успела я заказать в номер заслуженный сэндвич с лобстером, как мне позвонил администратор и сообщил, что внизу меня ожидает некая мисс Бельвуар.

Твою ж мать, только этого мне не хватало! Я знала только одну мисс Бельвуар – Анджелику, недолго проработавшую в «Британских картинах» одновременно со мной, но это все ерунда – именно она отправила Элвина Спенсера в Венецию. По закону подлости сестра Элвина оказалась помолвлена с братом Анджелики. Анджелика заметила Элизабет Тирлинк на одной из фотографий с венецианского Биеннале и удивилась ее поразительному сходству с некой Джудит Рэшли. Именно она надоумила Элвина связаться со мной, скорее всего надеясь, что я предложу ему работу в своей галерее, а может, просто хотела, чтобы он разнюхал, кто же я такая. Толком я так и не узнала, чего она хотела, потому что сначала я трахнула Элвина у себя дома в Венеции, а потом задушила его платком от «Эрме» в тот момент, когда он пытался запечатлеть этот момент в вечности. Именно с этой проблемой да Сильва так удачно помог мне разобраться, избавившись от тела Элвина, и я надеялась больше никогда не увидеть Анджелику. В «Британских картинах» она не работает, так зачем она сюда пожаловала?

После жалких лихорадочных попыток что-то сделать с лицом и прической перед зеркалом в перламутровом свете ванной, я поняла, что это бесполезно, быстро покрасить волосы все равно не получится. Если Анджелика меня узнает, продажа сорвется, а потом… Я вспомнила яму, выкопанную Сальваторе в раскаленной жесткой земле. Жуткое зрелище вдруг встало у меня перед глазами. Делать нечего, надо хотя бы попробовать выиграть время. В Сидерно мне так и не удалось дойти до салона, и после нескольких месяцев без ухода мои волосы, к сожалению, были слишком похожи на шевелюру Джудит. Запрокинув голову, чтобы расчесать волосы, я вдруг обратила внимание на серебристый шрам на щеке. Я уже привыкла замазывать его тональником, но перед перелетом макияж делать не стала. А вот у Джудит Рэшли шрамов не было. С помощью помады и ватного диска мне удалось слегка подчеркнуть его – не сильно, но достаточно, чтобы он бросался в глаза. Еще я могла говорить с преувеличенным европейским акцентом. По легенде, придуманной мной для Элизабет Тирлинк, она была родом из Швейцарии. Взяв себя в руки, я позвонила на ресепшен.

– Это мисс Тирлинк, из двести третьего. Скажите, пожалуйста, мисс Бельвуар, чтобы она подождала меня в «Ле фюмуаре». Я прошу прощения за задержку и скоро спущусь.

Времени как раз семь вечера, самое время выпить чего-нибудь. Бар «Ле фюмуар» оформлен в стиле ар-деко, в духе опиумных заведений рубежа веков, к тому же там было строго запрещено фотографировать. Элвина Спенсера, кстати, подвела именно одержимость селфи.

Анджелика встала, чтобы поприветстовать меня, как только я вошла в бар. Высокая, худощавая блондинка, она совсем не изменилась. На ней было модное платье в пол от «Дольче и Габбана» с принтом «фарфалле», а на мне – хлопковая рубашка и джинсы, мятые и грязные после дороги. Да, Анджелика всегда умела заставить меня почувствовать себя неловко. Ладно, играем дальше, подумала я и уверенно протянула ей руку:

– Элизабет Тирлинк. Прошу прощения, я не рассчитывала… Вы, наверное…

– Анджелика. Анджелика Бельвуар. Руперт прислал меня встретить вас. Мы все типа в полном восторге!

Пока все шло очень мило, но во взгляде Анджелики сквозила несвойственная ей раньше подозрительность.

– Руперт?

– А, ну да, извините. Я раньше работала в «Британских картинах», сейчас ушла на фриланс. Работаю на них, помогаю им типа с аккаунтами в соцсетях.

– Потрясающе!

Официант поставил перед нами два бокала шампанского. Мы сделали по глотку, я выжидающе улыбнулась.

– Ага, точно, потрясающе!

Я продолжала молча улыбаться и совершенно не собиралась облегчать ей дело. Сердце колотилось так сильно, что мне даже было странно, что она не слышит этого звука, заглушающего ненавязчивую фортепьянную музыку, доносившуюся из лаундж-зоны. Анджелика расправила плечи. Некоторое время я подумывала вылить на нее шампанское, а потом сбежать.

– Ой, чуть не забыла! Руперт просил передать!

Бесплатные каталоги июльского аукциона с глянцевой репродукцией «Девушки с веером II». Она выглядела роскошно, просто роскошно. Я с вежливым видом пролистала весь каталог.

– У нас еще будет де Кунинг и еще всякие суперштуки, типа там Сезанн, Утрилло.

– Замечательно!

– Итак, – продолжала Анджелика, знакомым жестом откидывая волосы с лица, – конечно, перед аукционом нам необходимо повысить паблисити и всем рассказать о вашей поразительной находке! Это будет мегасобытие! – воскликнула она и начала объяснять свою «стратегию» ведения аккаунта в Инстаграме, но я перебила ее.

– Анджелика, извините за странный вопрос, но вы, случайно, не знакомы с молодым человеком по имени Элвин Спенсер? – внезапно спросила я.

Если она что-то заподозрила, лучше застать ее врасплох. Анджелика замолчала, и я внимательно вгляделась в ее лицо. Неловкость, но не удивление.

– Я так рада, что вы спросили… Ваше имя показалось мне знакомым, видела как-то на Фейсбуке. Пыталась вам написать в прошлом году, но…

Я удалила все аккаунты «Джентилески» в соцсетях вскоре после того, как мы с Элвином познакомились.

– У меня многое поменялось, и я стала работать только с частными клиентами, закупки, консультирование и так далее. Просто Элвин как-то заходил ко мне в галерею в Венеции. Кажется, в прошлом году. Милый мальчик, как он поживает?

Легко и непринужденно, так держать, Элизабет!

– О, мне так жаль, это очень странная ситуация… Он… он погиб.

– Господи! Ужас какой! Он чем-то болел? Мне он показался вполне…

Теперь мне оставалось только кивать и слушать рассказ Анджелики о трагическом исчезновении Элвина. Незаметно я сделала знак официанту принести нам еще по бокалу, и вскоре она уже рассказывала мне о том, что тело Элвина было обнаружено в Италии. Я издавала общепринятые звуки равнодушного соболезнования, внимательно заглядывала ей в глаза и время от времени касалась ее руки.

– Просто это… так грустно, – закончила она свой рассказ. – Он был таким милым, так любил искусство! Но просто не смог… не смог справиться с зависимостью.

– Ужасно! – согласилась я.

Во всем ее рассказе сквозило какое-то сомнение, отказ верить в то, что нечто столь ужасное могло произойти с кем-то из ее окружения.

– А можно задать вам один вопрос? – подалась вперед она.

Ну вот оно.

– Когда я увидела вас, то решила, что мы знакомы. Я даже вспомнила имя. Вы, случайно, не знаете некую Джудит? Джудит… Рэшфорд, кажется. – Она задала вопрос так непринужденно, что сразу стало ясно, как тщательно она планировала этот разговор.

– К сожалению, никогда о ней не слышала…

– Просто, вы меня извините, надеюсь, я вас не обижу, но вы с ней как две капли воды. Она когда-то работала в «Британских картинах».

– Может быть, у меня есть двойник! – выпалила я и заморгала от ужаса, именно это слово употреблял Элвин.

Анджелика пристально рассматривала меня в красном свете ламп «Ле фюмуара»:

– Хотя, вообще-то, нет… Вы намного красивее, Элизабет!

– Как это мило с вашей стороны, – вздохнула я, прикоснувшись к щеке и внезапно жалея, что освещение такое тусклое. – Я так переживаю из-за шрама! Упала в детстве, когда училась кататься на лыжах…

– О бедняжка, а я-то даже не заметила! А у меня тоже есть шрам! На коленке! Упала в Кицбюэле в десять лет!

Разговор перешел на тему горных склонов, Анджелика сразу расслабилась и перестала подозрительно на меня поглядывать. Да и вообще, это она должна заискивать передо мной, а не наоборот. Пообсуждав в течение пяти минут разные горнолыжные курорты в Альпах, она наконец перешла к делу и рассказала о планируемой фотосессии, которая потом «просочится» в соцсети, чтобы подстегнуть интерес к аукциону. «Скай ньюс» и несколько других еженедельных журналов хотели взять у меня интервью, а это означало, что мне придется позвонить матери. Превосходно! Я слишком долго пробыла за пределами Англии, но перемены, произошедшие с «Британскими картинами», должны были предупредить меня о том, что ожидается настоящая шумиха во всех СМИ. Раньше у меня были другие причины для беспокойства, а теперь оказалось, что мне предстоит еще и сделать подкаст, посвященный Гогену. Когда я работала в аукционном доме, все принимали как должное, что продавцы хотят остаться анонимными – «из частной коллекции» или просто имя арт-дилера, другой информации в каталогах не публиковали. Раньше аукционы были довольно закрытой историей. Большие деньги, конечно, привлекали внимание, но только постфактум. Теперь же все хотели стать звездами, в отчаянии пели перед зеркалом в спальне, хотели стать избранными, хотели выйти в финал. Анджелика с гордостью сообщила мне, что у нее тридцать три тысячи фолловеров в Инстаграме, и я поняла, что она разбирается во всем этом куда лучше меня. Как хорошо, что она наконец-то нашла свою нишу, если селфи на благотворительных показах мод можно назвать карьерой, но мне, если честно, эта история казалась грустной. И все-таки, ну почему в ее присутствии я всегда чувствую себя провинциалкой?

По крайней мере, на время у нас было объявлено перемирие по идентификации личностей, и все же, выйдя из бара, адски уставшая и мечтающая о чашке нормального английского чая и постели, я чувствовала, как она смотрит мне вслед, и по спине пробежал холодок.

– Все хорошо, милая! Как ты? – спросила моя мама после того, как мы выполнили все положенные па нашего танца, который танцевали при редких разговорах по телефону: погода (отстой), как она поживает (да как всегда), что творится в нашем районе (да ничего особенного).

– Послушай, мам, я сейчас в Лондоне.

– Здорово!

– Ну да. Наверное, мне надо было предупредить тебя раньше… – начала я, и она резко втянула воздух. – Да нет, ничего серьезного. Просто… я тут планирую продажу картины, через мою галерею…

– Так это же хорошо, да?

– Это отлично. Просто на этой новой работе я сменила фамилию. Давным-давно. О продаже будут писать в газетах, и я не хочу, чтобы ты была шокирована. – (Она молчала.) – Мам? Ты меня слушаешь?

– Да-да, прости, я чайник ставила. Слушай, я все понимаю. Так лучше. Учитывая… учитывая все, что произошло.

А произошло то, что Джудит Рэшли знал весь Ливерпуль, потому что ее нашли в квартире с мертвой пятимесячной сестрой на руках.

– Хорошо, спасибо.

Еще одна черта наших небольших бесед – жуткое неловкое молчание под конец.

– Береги себя, мам.

– Пока-пока, Джуди. Люблю тебя!

– А вот и не любишь, – прошептала я, когда она повесила трубку.

После полупоходных условий житья на ферме моя кожа просто возликовала от прикосновения к постельному белью «Пратези», но даже вся эта роскошь не могла избавить меня от мыслей об Анджелике. Какие у меня есть варианты? Избавиться от нее не так уж и сложно, но глупо. Шантаж? Да Сильва устроил так, что полиция обнаружила тело Элвина, Анджелика безоговорочно поверила в версию с передозом, но, может быть, да Сильва сумеет сделать что-то еще, раскопать какой-нибудь компромат на их семью? С другой стороны, какое дело до всего этого Элизабет Тирлинк? Любое нападение на Анджелику выдаст меня с головой. Не находя себе места, я снова перевернулась на спину и уставилась в потолок. По крайней мере, мама не стала усложнять мне жизнь. Она всегда была самой уязвимой точкой шаткого моста между моим прошлым и настоящим. Конечно, лучше всего было бы просто избавиться от нее много лет назад, но у меня почему-то никогда не было на это времени. Вряд ли она проболтается, но даже если это вдруг и случится – с кем ей говорить? С кучкой засранцев в местном баре? Однако с развитием соцсетей достаточно одного твита какой-нибудь сплетницы, и давно забытую статью в «Эхо Ливерпуля» соединят с человеком, смеющимся в гостях у Имона Холмса, и прикрытие Джудит Рэшли резко упадет в цене, как и ее «Гоген».

Каковы мои шансы? Такое ощущение, что последние пять лет я постоянно задавалась этим вопросом. Если я откажусь от всех запланированных Анджеликой мероприятий, это будет выглядеть странно и подозрительно. Я потратила много времени на то, чтобы похоронить Джудит. Я не очень походила на нее внешне, совсем по-другому разговаривала, поэтому, если моя дорогая мамаша не станет разевать рот, шансы, можно сказать, вполне себе неплохие. У Анджелики на меня нет ничего, кроме случайного внешнего сходства, тем более история со шрамом, кажется, сыграла мне на руку. Мне не оставалось ничего, кроме как сохранять видимость спокойствия.

На несколько секунд я прикрыла глаза, чтобы успокоиться. Потом встала, включила свет и открыла каталог. «Девушке с веером II» была посвящена целая страница в центре, а вторую страницу этого разворота занимала другая «звездная» картина: «Пересечение» де Кунинга. Абстрактное полотно казалось скучным и неинтересным рядом с сияющими красками Ли, хотя фотография не могла передать все тонкости оттенков, малейшие переходы глубины. Я поглаживала страницу кончиками пальцев, словно гадалка Таро, все сильнее и быстрее, до тех пор, пока наконец ноготь не порвал плотную бумагу в нижнем левом углу, там, где платье натурщицы сливается с рамой. Неожиданно я вспомнила о том, что произошло в Эссене: Ли изогнулся, пытаясь сделать снимок самого края полотна, и тут к нам привязалась эта чертова карлица! Я аж подскочила! Маккензи Пратт! Анджелика упомянула картину Мориса Утрилло. Коллекция Пратт состояла в основном из импрессионистов и постимпрессионистов. Очень медленно, одну за другой, я стала перелистывать страницы, внезапно вспотевшие пальцы оставляли следы на широких светлых полях. Обнаружила Утрилло – довольно заурядная работа, одна из его бесчисленных уличных сцен с Монмартра. Я прекрасно знала, кто продавец, но заставила себя прочитать имя. «Из коллекции миссис Маккензи С. Пратт». «С» – сука, стерва, саботажница! Маккензи выставляет картину на аукцион, значит она в городе. Я прекрасно знала, что едва заметный след от моего ногтя на репродукции остался именно в самом уязвимом месте нашего Гогена. Живописная манера. Единственное, в чем я сомневалась. Эксперты «Британских картин» внимания не обратили, воспринимая живописную манеру целостно, потому что видели то, что хотели увидеть. Но если у нашей картины и был недостаток, то это он. Просто ожидает диссидента, человека, который не хочет нам верить. Маккензи явно дала нам понять, что ненавидит Гогена. К тому же она видела нас в Эссене.

17

С утра мне первым делом инстинктивно захотелось рвануть в «Британские картины» и проверить, как там Гоген, но после бессонной, беспокойной ночи я решила этого не делать. Особенно если у Анджелики есть подозрения на мой счет. Такое проявление неуверенности может сыграть против меня. На следующей неделе картины, представляемые на июльском аукционе, будут выставлены для просмотра на три дня: Маккензи Пратт, без сомнения, пойдет на коктейльную вечеринку в честь открытия, а пока мои сомнения насчет нее и живописной манеры Ли придется отложить. Утро я провела на Бонд-стрит, устроив кредитной карте «Джентилески» такую встряску, какой у нее не было уже больше года. Я методично обходила все бутики один за другим и никак не могла избавиться от ощущения, что подбираю снаряжение для последней битвы, но если уж умирать, так с музыкой и в наряде от Сен-Лорана. В холл «Клариджа» я вошла около полудня, и тут у меня зазвонил телефон. Консьерж любезно бросился мне на помощь и подхватил пакеты с покупками, пока я пыталась нажать на нужную кнопку.

– Элизабет? Это Руперт. Как вы? Хорошо устроились, обслуживанием довольны?

Через пару секунд я сообразила, что это Руперт и что он пытается проявлять дружелюбие, но вряд ли я когда-нибудь буду воспринимать его иначе чем человека, который называл меня «э-э-э, как там тебя».

– Все чудесно, спасибо! Как ваши дела?

– Что ж, дело идет. Уже сегодня была пара статей в прессе. Анджелика Бельвуар сказала, что вы вчера мило пообщались?

– Она классная, правда? – прощебетала я.

– Хотел спросить, не можете ли вы присоединиться ко мне за ужином в моем клубе сегодня вечером.

– С удовольствием, Руперт.

Интересно, в какой из оплотов истеблишмента на Пэлл-Мэлл он меня позовет – «Атениум» или «Трэвеллерс» с его знаменитой библиотекой? Или, может, в «Брукс»? Помнится, раньше Руперт любил вздремнуть там после обеда.

– Супер, тогда в этом… в «Сохо-Хаус», – пафосно произнес Руперт.

– Чудесно, – отозвалась я, подумав, что старина Рупс и правда пытается идти в ногу со временем.

– Что ж, тогда в восемь, Дин-стрит, семьдесят шесть?

– Буду ждать нашей встречи, – ответила я, и мы распрощались.

История находки «Девушки с веером II» попала на страницы трех главных газет страны, а также в утренний выпуск «Лондон ивнинг стандард». Я прочитала все эти статьи в тот же день, сидя на педикюре в спа-салоне «Элемис». Писали, что картина принадлежит некоему итальянскому банку, однако имя Элизабет Тирлинк и «Джентилески» упоминались в каждой статье наряду с ценами на другие картины Гогена, подробностями предстоящего аукциона, гипотезами о стартовой цене и базовой цене, назначенной за картину. Странное ощущение возникает, когда черным по белому читаешь историю о картине и человеке, которого придумал сам от начала до конца. Пятью часами позже Элизабет Тирлинк покинула салон после сауны, обертывания, депиляции и стрижки и стала той самой хладнокровной и идеально ухоженной женщиной, которой так мечтала быть Джудит Рэшли. Я уже даже забыла, сколько времени нужно на все это дерьмо. Во время походов по магазинам я пыталась вспомнить, что любила носить Джудит Рэшли. Оставив попытки вспомнить свой собственный незрелый вкус, я решила, что раз Руперт и Анджелика видели меня только в старом черном деловом костюме, то все обновки стоит покупать естественных, благородных оттенков. Мне отстригли лишние сантиметры волос, но я собиралась все время убирать волосы наверх, чтобы привлечь внимание к шраму. В общем-то, изменения были невелики, но, глядя на себя в зеркало перед встречей с Рупертом, я пришла к выводу, что женщина в белой блузке с бантом от «Гуччи», со сдержанным естественным макияжем лишь отдаленно напоминала неряшливую ассистентку, которой я была когда-то.

В клуб я пришла первая и присела за столик на террасе здания в георгианском стиле, чтобы покурить до прихода Руперта. Клуб казался огромным, несколько этажей ресторанов и гостиных, каждая из которых представляла собой в чистом виде типичное заведение для хипстеров и других любителей чая маття. За соседним столиком парень в джинсах «Нуди» и футболке с Джорджем Майклом ругался с официантом насчет правила «никаких „маков“ после семи». Руперт, со своей стороны, постарался соблюсти другое правило клуба: никаких костюмов, поэтому пришел без пиджака и галстука, что невыгодно подчеркивало его грузную фигуру, когда он пытался протиснуться к бару через толпу «уникальных индивидуальностей».

– Недавно купил членство, – сообщил он, протягивая мне бокал с шампанским, – они теперь есть повсюду: в Стамбуле, в Мумбае…

– Да, тут… круто.

– Итак, – наклонился он ко мне, и я едва успела придержать свой бокал, пока мой бывший босс не задел своим пузом столик, – вы будете рады услышать, что мы назначили стартовую цену за нашу девочку. Две сотни.

– Хорошая новость, – сказала я с таким спокойствием, как будто каждый день зарабатываю десять процентов от двухсот миллионов.

– А еще мы рассылаем флаеры.

– Флаеры?!

– Это у нас в отделе такая шутка. Ну знаете, рекламные анонсы для основных клиентов.

Знаю, конечно. Сколько я этих анонсов написала в свое время – многословные описания инвестиционной стоимости картин для того, чтобы серьезные покупатели записывались на торги. А вот чего я не знала, так в курсе ли Руперт, откуда взялся термин «флаер», однако потом я взглянула на его выжидающую ухмылку и с ужасом поняла, что знает.

– И надо сказать, реакция более чем положительная! У нас есть запрос от Гейдара Зульфугарлы, – сообщил он и откинулся на спинку кресла, наслаждаясь моей реакцией.

– Нефтяного магната?!

– От него самого!

Открыв «Джентилески», я всегда старалась читать бизнес-журналы, а также разделы о светской жизни, чтобы быть в курсе, кто, что и где покупает. Фотографии Зульфугарлы я видела не раз, хотя мне казалось, что он далек от искусства. Он принадлежал, скорее, к тому типу людей, которые дают своим яхтам названия по вторичным половым признакам женского пола. Он совершенно точно богат. Кришалик – олигарх из Азербайджана, из поколения людей, которые сделали состояние на приватизации государственных активов.

– И давно он является вашим клиентом?

– Судя по всему, он собирается открыть какой-то культурный центр. Замечательная инициатива, в каком-то смысле отдать долг азербайджанскому народу. – Даже Руперт с его отсутствием морали слегка поморщился, произнося эти слова.

– Значит, раз Зульфугарлы заинтересован, мы можем рассчитывать на довольно… серьезные ставки.

– Я рассказал об этом нужным людям. Разумеется, по секрету. Но уже поступили запросы от…

С некоторым трудом Руперт вытащил телефон из переднего кармана брюк и прочитал список имен. Многие из них оказались мне знакомы, но я с трудом сумела сдержать изумление, услышав, что среди претендентов оказался и Фолькванг в Эссене! Картина Ли будет висеть рядом с подлинником…

– А завтра у вас фотосессия, этим Анджелика занимается. Она просто волшебница в плане всего этого Фейсграма.

– Жду не дождусь!

– Чудесно, чудесно! Вы, должно быть, проголодались! У них офигенные говяжьи ребрышки наверху подают.

Офигенные?! Руперт, господи!..

– Если вы не против, я сначала покурю, – сказала я, взяла со стола пачку, прикурила, прикрывая рукой пламя зажигалки.

И вдруг заметила, что Руперт удивленно смотрит на меня. Я все еще держала в руках зажигалку – дешевую оранжевую пластиковую зажигалку из газетного киоска. Я всегда пользовалась только такими, пафосные зажигалки вроде «Дюпона» да Сильвы всегда казались мне перебором. Руперт почему-то был крайне удивлен… И тут я вспомнила почему.

Мы с Дейвом жмемся к стенке около склада, я прикрываю рукой пламя спички, пытаясь прикурить. Руперт неодобрительно смотрит на меня, ведь я общаюсь с простолюдинами. Ассоциация между предметом, жестом и моим лицом.

Поняв, в чем дело, я быстро затушила сигарету и произнесла:

– Хотя знаете что, пойдемте наверх! Дурная привычка!

– Простите, Элизабет, – быстро заморгав и оглядевшись по сторонам, спохватился Роберт. – Дежавю случилось. Докуривайте, если хотите.

– Нет, что вы! Тем более я обычно не курю. Пойдемте наверх.

Если бы у меня когда-то была мечта стать знаменитой, я бы наслаждалась следующими днями. На фоне летнего затишья репортеры ухватились за историю о бесценном шедевре, много лет провисевшем на кухне и оставшемся незамеченным. Элизабет Тирлинк, «Девушка, которая нашла Гогена», купалась в лучах славы. У нее брали интервью для «Скай ньюс», она болтала со знаменитостями в гримерках, пока ей пудрили лицо, послушно позировала фотографам на парадной лестнице аукционного дома и на благотворительном обеде в галерее «Белый куб» в пользу некоего проекта «Художники за единство». Почтовый ящик галереи «Джентилески» ломился от приглашений на вернисажи, вечеринки, конференции. Элизабет дала два интервью итальянским газетам и одно «Правде», а еще она улыбалась, улыбалась, улыбалась…

Поскольку избавиться от Анджелики Бельвуар не представлялось возможным, я решила нейтрализовать ее, став ей новой лучшей подружкой. Сначала мы порхали в лучах славы с коктейльной вечеринки на фотосессию и обратно, и время от времени я замечала, что она с сомнением поглядывает на меня, задумчиво морща свой изящный носик. Но состояние недоумения в принципе нормально для человека с таким коэффициентом интеллекта, как у Анджелики, и ей куда проще было решить, что Элизабет, с которой к тому же у нее полностью совпадают вкусы, – та, за кого себя выдает. Чем чаще Анджелика будет общаться с «Элизабет», решила я, тем реже она будет вспоминать Джудит. Я сделала аккаунт на Инстаграме, @gauguingirl, только для того, чтобы стать ее фолловером и писать «круууууто» или «ооооо, как миииило» под каждым ее постом. После продажи мы планировали летом вместе поехать на Ибицу. Анджелика даже предложила познакомить меня с ее братом и его женой, когда я в следующий раз буду на Манхэттене. Я не была точно уверена, что Эмили Пост смогла бы дать мне дельный совет насчет того, как, согласно этикету, следует представляться членам семьи убиенного тобой человека, но это меня особо не волновало. Меня куда больше занимали планы, которые я начала строить еще в Калабрии и срок выполнения которых неумолимо приближался.

Да Сильва будет в Лондоне во время аукциона, но, думаю, он попытается убедить меня все-таки вернуться в Италию после продажи. Какой-то запас времени у меня есть. Он незнаком с порядком делопроизводства в «Британских картинах», а потому можно придумать встречу, документы, которые необходимо подписать для осуществления трансфера на «Сосьете мутуале», куда они по официальной версии и должны были попасть. По моим подсчетам, я могла выиграть около четырех-пяти часов – этого достаточно, чтобы сесть на поезд «Евростар» до Парижа. Не дальше. Он может воспользоваться своим положением в финансовой полиции, и если у него возникнут подозрения, то меня остановят на границе. Но зато он ничего не знал о ван Донгене, преспокойно ожидавшем меня в банковском сейфе за городом. Это будет моя страховка. Я съездила на вокзал Сент-Панкрас и купила билет первого класса в один конец за наличные, а потом оставила его в камере хранения в соседнем магазине (380 метров от вокзала, если верить полезному веб-сайту), чтобы забрать на следующий день после продажи. Нельзя было рисковать, да Сильва мог найти билет среди моих вещей, если бы решил разнюхать, как обстоят дела. И что потом?

Об этом я особо не думала, поскольку дата просмотра картины неумолимо приближалась и я все время думала то о мужчине, гниющем в албанской земле, то о Сальваторе, копающем для меня могилу. По ночам я видела во сне накрашенные губы Маккензи Пратт, движущиеся, словно жвала богомола. Но мне надо было просто как-то дожить до аукциона. Что же до Руперта, то он уже потирал ручонки, предвкушая жирный куш, который оторвет аукционный дом, поэтому совершенно забыл свою минуту сомнения, хотя я на всякий случай больше в его присутствии никогда не закуривала.

Однако я оказалась права, опасаясь Маккензи Пратт. Первый удар она нанесла в форме авторской колонки, которая появилась в «Гардиан» за два дня до просмотра. Пратт в статье называли уважаемым искусствоведом международного уровня, а суть колонки сводилась к тому, что «Британские картины» не имеют права продавать «предполагаемого» Гогена по той причине, что он был расистом, эксплуататором и колониалистом, насиловавшим юных полинезийских девушек. Уже через пять секунд все нищие кулацкие подпевалы Интернета вопили, что картину нужно отозвать с торгов. Некоторые даже предлагали бойкотировать аукцион, хотя, как заметил в разговоре со мной в тот вечер за столиком в «Айви клаб» Чарльз Иглз, об этом беспокоиться не стоит, потому что люди, пишущие в «Твиттере» о том, что аукционный дом является отвратительным бастионом привилегированной элиты, в любом случае не могут себе позволить даже самый дешевый из выставленных на аукцион лотов. По мнению Чарльза, весь этот скандал мог сказаться на продаже исключительно положительно.

Однако Маккензи была твердо намерена убрать «Девушку с веером II» и на колонке в газете не остановилась. Я как раз раскладывала одежду на постели в люксе «Клариджа», выбирая наряд для просмотра, когда позвонил Руперт:

– Элизабет? Простите, что побеспокоил вас. Не могли бы вы приехать ко мне в офис? Боюсь, дело серьезное.

Я как раз пыталась выбрать между платьем-миди с открытой спиной от «Тиби» и платьем в пол от Лорана Муре, оба цвета слоновой кости. В платье Лорана Муре я немного походила на невесту. Отвечая Руперту, я заставила себя продолжать разглаживать слегка смявшуюся юбку.

– А в чем дело? Какие-то проблемы?

– Можно сказать и так, но я предпочел бы переговорить лично.

– Как это загадочно, Руперт! – кокетливо отозвалась я, но он холодно заявил мне, что будет в офисе через пятнадцать минут.

– С утра мне позвонил Соломон Мэтис.

– Мэтис? Зачем?

Мэтис – человек серьезный, куратор Музея королевы Софии в Мадриде, где он проводил большую ретроспективу работ Гогена два года назад.

– Сказал, что ему позвонила Маккензи Пратт.

– Продолжайте, – ответила я, чувствуя, как внутри все сжалось.

– Соломон сказал, что она позвонила не только ему, но и многим другим экспертам, и сообщила, что ваша картина – подделка.

Ваша картина. Значит, теперь уже не «наша», а «ваша». Изменение первой согласной – верный признак того, что крыса готова бежать с тонущего корабля.

– Не понимаю, в чем дело, Руперт. Мисс Пратт даже не видела картину.

– Не видела, зато видела вас. В Фолькванге в Эссене. Говорит, что вы фотографировали «Девушку с веером». И с вами был некий китайский коллега.

– Только не говорите, что вы не знали о том, что я была в Эссене! Я писала об этом в своем исследовании. Разумеется, мне необходимо было самой увидеть единственную известную версию картины. Думаю, мы оба понимаем, куда клонит мисс Пратт.

Понятно куда: Китай, особенно Пекин, – основной центр талантливых художников, изготавливающих подделки. Маккензи ударила точно в цель.

– Давайте не будем говорить о вызывающем и крайне непрофессиональном поведении мисс Пратт. Она все же коллекционер, а не специалист. Руперт, я обратилась к вам с лучшими намерениями. Рассказала вам о том, почему считаю, что эта картина является подлинником работы Гогена, и отдала ее вам и специалистам «Британских картин» на экспертизу, чтобы вы проверили мою гипотезу. И это вы, а не я сочли картину подлинником!

– Конечно, Элизабет, конечно, я вовсе не хотел…

– Мисс Пратт, – перебила его я, – имеет идеологические возражения против Гогена и открыто высказывает их. Если вы серьезно относитесь к ее грязным инсинуациям и они для вас важнее мнения ваших собственных специалистов, у вас нет выбора. Отзовите картину.

– Я совершенно не собирался…

– Просто отзовите ее, и все! Моя репутация как арт-дилера, конечно, не имеет такого веса, как репутация аукционного дома, однако я должна заботиться о себе. Не сомневаюсь, мой клиент меня поддержит, и если у вас есть хотя бы малейшее сомнение в подлинности картины, ее необходимо немедленно снять с аукциона!

Я была уверена, что Руперт не примет мое предложение. Просто-напросто картина могла потенциально принести «Британским картинам» огромную прибыль, к тому же снятие картины с аукциона крайне негативно скажется на их репутации. Моя готовность отозвать картину только укрепила его уверенность в невозможности такого варианта.

– Послушайте, Руперт, – сказала я чуть мягче, – эта Пратт занимается охотой на ведьм. Неужели вы опуститесь до ее уровня? Станете оценивать работы художника по его личной жизни? Я знаю, что на аукцион выставлен ее Утрилло. Для вас это важный художник. Хорошо, пусть она имеет свою точку зрения. Ей шлея под хвост попала, она считает поведение Гогена аморальным – алкоголик, сифилитик, женился на тринадцатилетней, ну и что? Картина остается картиной.

– Завтра она будет на просмотре, – задумчиво отозвался он.

– Тем лучше. Мы же все взрослые люди, так? Я так понимаю, что она не угрожает снять свою картину с аукциона, правильно? Думаю, можно посмотреть, где начинается и где заканчивается ее принципиальность. Так что, если вы не настроены снимать с торгов «Девушку с веером II», просто не делайте этого, вот и все.

18

В конце концов я все-таки выбрала платье от Лорана Муре – сдержанное, безукоризненное. Я планировала приехать на показ ровно к шести, надеясь впервые увидеть Гогена после нашего расставания, но перед выходом я позвонила да Сильве в Рим. Мы продолжали созваниваться каждый день, а еще я, разумеется, регулярно проверяла его письма Разнатовичу, хотя в последнее время новых указаний по поводу «актива» не поступало. Перед тем как набрать его номер, я отправила ему ссылку на скандальную колонку Маккензи Пратт о Гогене.

– Так все в порядке? – спросил он. – Сделка состоится?

Я прекрасно знала, что ему до меня нет дела, но почему-то меня все равно задело, что ему наплевать на все, кроме сделки.

– А почему она не должна состояться?

– А у тебя все в порядке?

– А почему у меня что-то должно быть не в порядке?

– Мне жаль, что я не могу быть с тобой сегодня.

– Я же тебе сказала, все в порядке. Картина продастся. Волноваться не о чем.

В холле меня радостно приветствовала Пандора Смит. Она выглядела намного лучше, чем в нашу последнюю встречу, хотя ее черное облегающее платье-футляр портили слишком толстые, выделяющиеся под тканью колготки.

– Как я рада вас видеть! Надеюсь, вам понравится оформление!

Гогену отвели целую стену выставочного пространства холла. Картину закрепили на фетре глубокого зеленого оттенка, подчеркивавшего насыщенность теней.

– Идеальное решение! Отличная работа!

Сделав шаг назад, как будто для того, чтобы оценить картину в интерьере, я внимательно пригляделась к нижнему левому углу. На мой взгляд, с мазками все было отлично, но, с другой стороны, я не эксперт по Гогену. Пандора уже взялась за дело, оживленно рассказывая о картине пожилой австралийской паре.

– Это потрясающий пример его позднего периода, – говорила она. – Эту работу отличает именно невероятная плавность мазков. Мы будто ощущаем его освобождение! – рассказывала она, а пара с серьезным видом кивала, послушно глядя то в каталог, то на картину. Боже храни эту девочку!

– А я тебя видела! – раздался голос откуда-то сзади на уровне моего локтя, я не спеша обернулась и внимательно посмотрела сверху вниз на Маккензи Пратт.

– Прошу прощения, мне кажется, мы не знакомы? – ледяным тоном ответила я.

– Я тебя видела в Эссене. Тебя и твоего приятеля-китайца!

– Ах вот оно что. Значит, это вы та самая Маккензи. Как поживаете? Меня зовут Элизабет. Я прочитала вашу статейку. Довольно… впечатляюще.

– Ты хоть знаешь, что он сделал с этими девочками? – прошипела она. – С теми, которых рисовал? Он заразил их сифилисом! А им было-то по тринадцать-четырнадцать лет! Ты об этом знала? Сифилисом!

Австралийская пара потихоньку отошла подальше.

– Интересный вопрос, правда? Неужели мы начнем оценивать не произведения художника, а его жизнь? Утрилло, к примеру, – законченный алкоголик! Кажется, у него были проблемы из-за того, что он демонстрировал свое хозяйство школьницам? И все же его работы…

Я занудно читала лекцию, причем достаточно долго, чтобы зал успел наполниться болтающими посетителями, заняв Пратт якобы цивилизованной дискуссией. Я не видела ее глаз за темными стеклами вечных очков, но поскольку я не собиралась сдаваться, она захлопала широкими рукавами кимоно от «Этро», словно встревоженный пингвин.

– Элизабет! – окликнула меня Анджелика, с телефоном на изготовку. – Дорогая, пару снимков?

Я помахала ей рукой и картинно закатила глаза высоко над стриженой головой Маккензи, так что та и не заметила.

– Рада наконец-то познакомиться, Маккензи! Удачи на аукционе!

Зал был уже переполнен людьми, и остаток вечера я Маккензи не видела. Руперт подошел ко мне, когда я уже забирала пальто из гардероба.

– Все хорошо, Элизабет? Я видел, как вы разговаривали с Маккензи.

– Все в порядке.

– Тут такая неловкая ситуация вышла… Видите вон того парня? Это Вилли Новак. – Руперт показал на худого пожилого мужчину в обтягивающих фиолетовых джинсах, с аккуратно уложенными надо лбом седыми волосами. – На следующей неделе он устраивает для нас вечеринку в честь начала аукциона в своем поместье в Сассексе. И, судя по всему, он пригласил и эту Пратт.

– Не вижу проблемы, Руперт. Я с ней справлюсь.

Когда я вышла на Принс-стрит, было еще рано, и, хотя стояла совершенно типичная для Лондона июньская погода – было пасмурно и сыро, – я решила прогуляться до отеля пешком. Шла я на каблуках не быстро, и в районе Сент-Джеймс-стрит меня бегом догнал Чарльз Иглз.

– Элизабет? Ты куда идешь?

– Да так, гуляю.

– Не хочешь перекусить? «Чакс» на Довер-стрит?

Я обернулась и посмотрела на него. Он был до смешного красив. И это было бы так просто. Наверное, не слишком профессионально, но можно оставить все это между нами. В моем номере такая огромная пустая постель… Было бы здорово побыть здесь и сейчас хотя бы несколько минут, наброситься на его ухоженное тело… Я замерла в нерешительности, а потом сказала:

– Нет, спасибо. Завтра в школу и все такое.

– Ну ладно, – по-мальчишески пожал он плечами. – Я тогда в «Аннабель». В другой раз?

– Может быть. Спокойной ночи, Чарльз!

Легкой походкой он перешел через дорогу, явно не обидевшись на меня. А у меня голова была занята совершенно другим. Нет, я не думала о да Сильве, который сказал, что ему жаль, что он не может быть со мной сегодня. Нет, сейчас я думала о том, как разобраться с Маккензи Пратт.

Она продолжала вести кампанию против «Девушки с веером II». На следующее утро в «Дейли мейл» на странице светской хроники появился репортаж о нашей встрече на показе под заголовком «Гламурные галерейщицы, или Страсти по Гогену». Мне показалось, что «гламурные» в отношении Маккензи – некоторое преувеличение. Би-би-си явно решила, что ее лицо идеально подходит для радиопрограмм, поэтому она выступила в «Женском часе» и долго разглагольствовала насчет «отвратительного поведения» Гогена и его «недопустимо патриархальных взглядов». «Британские картины» были обязаны как-то на это ответить, а аккаунт @gauguingirl тут же атаковали тролли, провозглашая Элизабет Тирлинк предательницей всего женского рода. Руперт предложил отозвать приглашение Пратт на ужин с клиентами, но я убедила его в том, что это только подогреет ее враждебность. В данном случае лучше было вести себя по-английски и делать вид, как будто Маккензи вообще не существует.

Итак, пять дней спустя, как и было запланировано, мы с Рупертом сели на поезд в Арундел на вокзале Виктория. Я упаковала все, что мне нужно было на два дня, в шикарный новый бирюзовый чемодан от «Боттега Венета», взяла с собой расшитое пайетками платье от Эмилии Уикстед, которое заказала на Понт-стрит. Струящееся платье пепельного цвета совершенно не подходило для выходных в деревне и поэтому должно было смотреться на мне просто идеально. Можно сказать, я получила удовольствие, глядя, как Руперт закидывает чемодан на полку в вагоне первого класса. Вилли Новак, объяснил мне Руперт, был современным коллекционером, который проводил разные мероприятия в своем поместье Лансинг-Парк. Обед устраивали для того, чтобы выслужиться перед основными клиентами аукционного дома, а также привлечь внимание «авторитетов».

– Кем бы они себя ни считали, – с ноткой отвращения в голосе добавил Руперт.

– А что за люди эти клиенты?

– Ну, в основном финансисты. Хедж-фонды. В общем, вы понимаете…

– Понимаю, – сочувственно вздохнула я.

На вокзале нас ожидал белый кабриолет «роллс-ройс», который с абсурдно низкой скоростью повез нас по узким, заросшим по обочинам ежевикой дорожкам в Лансинг-Парк. Я так долго пробыла в Калабрии, что уже забыла, как бывает летом в Англии – цвет листьев варьировался от циана до виридиана, но даже если бы мне и хотелось поговорить с Рупертом о красотах природы, он был полностью занят светской беседой с нашим третьим попутчиком, которым, к всеобщему неудовольствию, оказалась Маккензи Пратт.

– Напомни-ка мне, дорогая, – хрипло проворковала она, как только мы отъехали от вокзала, – что это с тобой был за дружок-китаец?

– Мой коллега из Парижа, – не поведя бровью, ответила я, искренне желая, чтобы какая-нибудь колючая ветка случайно выколола ей хотя бы один злобный глаз. – Он работал на Шоу 798 в Фонде Луи Вуиттона в прошлом году. Пекинские художники. Удалось попасть?

В таком духе мы и продолжали всю дорогу, пока кабриолет, шурша гравием, вез нас к дому, но и после того, как мы вошли в холл, в котором рядами выстроилась пехота в ливреях, она продолжала злобно разглядывать меня. Руперту довольно неплохо удавалось делать вид, что он ничего не замечает, но с каждой минутой во мне росла уверенность, что у Маккензи зуб именно на меня лично. Я понятия не имела, за что она меня так невзлюбила, но не собиралась давать ей время на объяснения.

Лансинг оказался невероятно милым домом XVIII века из слегка замшелого серого камня, по центру – фронтон, по бокам два павильона с высокими окнами. Прислуга представилась по именам, чем ввела Руперта в некоторое замешательство, а потом нас повели по слегка изогнутому флигелю в оранжерею. Вместо фруктов на деревьях висели небольшие дискотечные шары, поблескивавшие над пастельными платьицами девушек, разливавших чай. Здесь прислуги было больше, чем в самом, блин, аббатстве Даунтон!

– Жутковато, правда? – весело шепнул мне Руперт, поедая половину торта «Виктория», утопавшего во взбитых сливках и малине. Я взяла чашку чая «Эрл Грей» и карамельный эклер. Изысканно минималистичные линии этого зала было сложно испортить, но наш хозяин, видимо, приложил для этого все усилия. Панели глухой стены побелили, рядом с окном поставили чучело носорога в бейсболке «Янкиз», а по бокам от него – огромные вазоны со страусиными перьями, выкрашенными в серебристый цвет. Ромбовидные стекла оранжереи стали настоящим разгулом таксидермии – голова жирафа, палтус с разинутым ртом, зебра, и все они были в каких-то жутких головных уборах. Из скрытых динамиков аудиосистемы грохотали ритмы Ибицы, а посреди всего этого абсурда стояла сияющая хромом и серебром барная стойка.

– Отвратительно! – шепнула я Руперту.

– Зато клиенты в восторге. А вот и Вилли! – толкнул меня в бок Руперт и с впечатляющей скоростью сменил презрительную гримасу на выражение радостного восхищения.

Мы поздоровались с Новаком, и зал начал постепенно заполняться гостями. Новак с неиссякаемым энтузиазмом таскал меня от одной группы гостей к другой и всем представлял как девушку, которая нашла Гогена.

– А это Ларри Кинкардайн.

– Привет, Лоренс! Вот уж не ожидала!

– Здравствуй, дорогая моя!

Руперт одобрительно посмотрел на меня, когда я сделала именно этот ход в светской игре «кто-с-кем-знаком». Лоренса я знала сто лет, еще с тех пор, как ходила на вечеринки в Лондоне, где у него был подпольный клуб в его квартире на Честер-сквер. В то время он был томным и женоподобным, а сейчас располнел и выглядел довольно агрессивно. Меня совершенно не волновало, узнал ли он меня. Я вообще не уверена, что он знает мое имя, потому что мы всегда называли друг друга «дорогой» и «дорогая» – таковы правила детей ночи.

– Давненько тебя не видел, – с трудом произнес Лоренс между отчаянными затяжками из вейпа с фиалковым ароматом.

– Я много… путешествовала. Может, покурим по-нормальному?

Выскользнув из дверей оранжереи на идеально выглаженную лужайку, где вдоль изгороди живописно прогуливалось семейство белых оленей, я протянула Лоренсу пачку «Мальборо голд», и он, благодарно кивнув, закурил.

– И как ты попал на эту попойку?

– Отец заставил. Сказал, что мне это полезно. Я в основном в Шотландии, в Лондоне редко бываю.

– Отсыпаешься?

– Типа того. Но заведение на месте. Старина Кевин всем заправляет.

– Кевина помню.

– Кстати, после этого обеда я собираюсь пойти в другое место. Уолдгрейв.

– Никогда не слышала, – пожала я плечами.

– Там вроде как больше в нашем духе, – подмигнул он, слегка шмыгая носом и явно пребывая в возбужденном состоянии, и я подумала, что, наверное, он слез с героина на что-то помягче.

Из дома донесся звук гонга.

– Полагаю, это означает, что пора идти переодеваться. Увидимся, Лоренс.

– Я думал свалить около одиннадцати. Тут недалеко. Вернемся к утренней службе, как говорится.

Хорошее предложение. Пожалуй, даже отличное.

Гостевые комнаты на первом этаже находились в центральной галерее. В серебряном слоте на каждой двери торчала карточка в эдвардианском стиле с именем – напоминание о старых добрых временах, когда распутство было деревенским видом спорта. Между дверными проемами стояли огромные гипсовые копии классических статуй, в честь которых были названы комнаты. Мне досталась Венера Милосская. Маккензи Пратт, через две комнаты от меня, оказалась Лаокооном. В Лансинге все было белым, мертвым или сделанным из мрамора. Я чуть не поскользнулась на плитах каррарского мрамора в ванной, я натянула на себя платье с пайетками и постучалась к американке.

– Маккензи, прошу прощения, у вас, случайно, нет нурофена? Голова просто раскалывается.

– Правда, дорогая? Голова болит? Что ж, входи!

Маккензи как раз запихивала свое крошечное тело в накрахмаленное черное платье от Иссэй Мияке – голова застряла в одном из трех рукавов.

– Возьми там в ванной, – промычала она через ткань, пытаясь найти вырез горловины.

– Спасибо огромное. Прошу прощения за беспокойство!

Я прошла по валявшейся на полу шкуре леопарда в ванную. У меня в комнате на полу возлежал оцелот. Мрамор в ванной Маккензи был цвета фуксии, у меня – черный с золотом. На краю раковины стоял аккуратный кожаный несессер черного цвета, в котором содержался стандартный набор кремов для лица, шелковая маска для сна и блистер болеутоляющих.

– Нашла! – радостно крикнула я, открыла кран и набрала воды в стакан для зубных щеток, а сама тем временем открыла шкафчик.

Что тут у нас? Валиум, золофт, лексапро. Значит, у Маккензи депрессия. Интересно. Миниатюрная пижама из черного шелка висела на крючке рядом с толстым белым халатом, на кармане которого серебром было вышито «Лансинг-Парк». У меня в ванной такой тоже висел.

Маккензи наконец смогла вынырнуть из-под платья, и как оказалось, темных очков она не снимала. Я кивнула ей и пошла к двери, но крошечная ножка в черной лакированной туфельке с ремешком быстро захлопнула дверь.

– Ну вот мы и наедине, Элизабет.

19

– Впечатляющий дом, правда?

– Слушай, милая, ты мне лапшу на уши не вешай. Ты мне не нравишься, я тебе не нравлюсь.

– Ну, я смотрю на это по-другому.

– И тебе удалось их всех убедить, что ты нашла первую версию «Девушки с веером»?

– На данный момент картина принадлежит моему клиенту. Собираешься сделать ставку? – как ни в чем не бывало спросила я, тоже переходя на «ты».

– Это вряд ли, – сказала она, подойдя поближе, и положила неожиданно тяжелую руку мне на плечо и недоброжелательно посмотрела на меня через свои огромные очки. – Я подделки не покупаю, – произнесла она с мягким южным акцентом.

– Я не считаю эту картину подделкой. Как и «Британские картины».

– Такая же подделка, как и ты. Я тебя видела. Я знаю, что ты там делала. Может, мне и не удастся это доказать, но это не значит, что я ничего не понимаю.

Эта Маккензи начинала мне нравиться. Она хоть и выглядит как мультяшный персонаж, но пока что только ей пришло в голову поставить под сомнение подлинность Гогена.

– Понятия не имею, о чем ты. Спасибо за таблетки, но, боюсь, сейчас ты уже переходишь все границы. Увидимся на обеде, – посмотрев на нее сверху вниз, произнесла я.

Американка медленно убрала ногу и дала мне пройти.

Обед подали в еще одном зале с белыми стенами. Двадцать стульев вокруг белого мраморного стола с серебристой дорожкой из крепдешина и горами покрытых серебристой краской фруктов. Впервые я позавидовала темным очкам Маккензи. Рядом с каждой тарелкой лежал каталог июльского аукциона. Новак усадил меня на почетное место по правую руку от себя, мы обсуждали его нововведения в Лансинге за первой переменой блюд – холодным огуречным супом с устрицами и тостами с хреном. Я повернулась к соседу слева, когда прислуга, теперь облачившаяся в белые бархатные смокинги, вынесла карпаччо из оленины с вишневым компотом.

– Меня зовут Элизабет. Как поживаете? Кажется, мы раньше не встречались.

– Нед, – ответил мой сосед-великан.

Он и правда был настолько огромного роста, что ему приходилось сгибаться в три погибели над тарелкой. Дресс-код на приглашении, которое мне вручил Руперт, гласил: «Потрясающий». Большинство гостей мужского пола приложили все усилия, чтобы выглядеть потрясающе – несколько ярких жилеток и даже пара оранжевых ковбойских сапог, но Нед на такие условности явно не обращал внимания. Его рост и ярко-зеленый смокинг выглядели довольно мрачно, как, впрочем, и его манера вести беседу. Получив несколько односложных ответов на свои все более отчаянные вопросы, я ухватилась за единственную соломинку, которая остается в таких случаях, и спросила, чем он занимается.

– Я… – начал он, и я радостно подалась вперед.

– Да-да? – произнесла я, и тут повисла пауза, в течение которой можно было успеть вырубить все леса Амазонии и выбрать нового премьер-министра Греции.

– Я охотой занимаюсь.

– Ах вот как. И с кем вы охотитесь?

– Охочусь, – Нед явно сделал над собой невероятнейшее усилие по преодолению социофобии, – в Шропшире, – с облегчением закончил он и откинулся на спинку стула, пытаясь переварить тот длинный монолог, которым ему удалось меня развлечь.

Еще некоторое время ушло на разрезание последних прозрачных полосок оленины на еще более узкие полоски, потом пришлось в отчаянии разглядывать украшения на столе. Неловкое молчание нарушил Новак, который постучал ножом по бокалу и предложил Руперту рассказать всем об аукционе.

Руперт встал, сжимая бокал с «Помероль» 1971 года. Вкус у Новака был как у цыгана, чемпиона по боям без правил, но вот уж на выпивке он точно не экономил, портвейн по высшему разряду. «Потрясающим» в случае Руперта оказался свободный смокинг от «Фэйворбрук» из чесучи с принтом из ананасов, совершенно невыгодно подчеркивавший его багровое лицо. После пары льстивых фраз в адрес компании, на которой, если верить его словам, держался весь рынок искусства, он перешел к самым ярким событиям аукциона. В конце он предложил мне рассказать о том, как я нашла Гогена. Я встала, Руперт зааплодировал мне, остальные подхватили, и только Маккензи злобно взирала на меня поверх темных очков с другого конца стола. Стул Лоренса, между американкой и шведской топ-моделью, женой очередного биржевика, пустовал. Наверное, вышел нюхнуть белого, подумала я. Я воспроизвела презентацию, подготовленную для «Британских картин», в сокращенном виде, особо подчеркнув тот факт, что Руперт и его команда подтвердили достоверность провенанса, и сказала, что с аттрибуцией в первую очередь следует поздравить их, а не меня. Руперт одобрительно наблюдал за мной и кивал, и против своей воли я ощутила волну удовольствия, как и в тот момент, когда я делала презентацию в аукционном доме. Чувство признания и принадлежности к чему-то большему, ведь именно этого я всегда и хотела от него. Действительно, а ведь моя жизнь могла сложиться совсем по-другому…

– А если вы ошиблись? – перебила меня Маккензи, чем хоть немного разбудила всех собравшихся за столом.

Женщины все это время не сводили с меня глаз, показывая, как хорошо они разбираются в искусстве и культуре, а мужчины не считали нужным притворяться и в открытую уткнулись в свои смартфоны.

– Вдруг вы все ошиблись? Вдруг это подделка?

Маккензи явно перебрала бордо и выпила больше рекомендованной для карликов среднего возраста дозы. Однако слово «подделка» всегда считалось табу. В мире искусства это слово приравнивалось к мату. Воцарилась тишина, которая стала еще более звенящей, когда прислуга принялась выносить отварную цесарку с трюфелями в желтом вине из Юры. Мы с Рупертом по-товарищески взглянули друг на друга. Мы оба стояли на виду у всей публики, ожидавшей нашего хода.

– Я не думаю, что кто-нибудь из нас пришел бы сюда в этот вечер, если бы мы не доверяли Руперту и его команде целиком и полностью, – взяв себя в руки, ответила я. – Есть только одно заведение в мире искусства, имеющее столь высокую экспертную репутацию. Вот почему я обратилась именно к ним. Я хотела быть полностью уверена в подлинности картины.

– Чушь! – прошипела она.

– Полегче, старушка! – раздался голос справа от меня.

Нед! Неужели он таки оказался разумным человеком?!

– Я ее видела! – ткнула карлица в меня своим кроваво-красным, блеснувшим в свете свечей ногтем. – Я ее видела с узкоглазым! В Эссене! А чем славятся узкоглазые, а?

– Чем? – улыбнулась я, из последних сил стараясь держать себя в руках. – Смотря кто. Вы имеете в виду Ай Вэйвэй. Или какого-то другого китайского художника?

Я бросила умоляющий взгляд на Руперта. Спасай! Не дай этой злой колдунье испортить все, о чем я мечтала! Мой взгляд возымел желаемое действие. Он приосанился, задрал все свои подбородки и подался вперед, колыхаясь всеми своими ананасами.

– Маккензи, Элизабет – мой клиент и моя гостья, и я не позволю оскорблять ее! К тому же ваши комментарии попахивают расизмом и совершенно неуместны! Возможно, вы подустали? Может быть, вам прилечь? А мы пока произнесем тост, – поднимая бокал, сказал он, – за нашего хозяина Вилли, поблагодарим его за этот чудесный обед, который он устроил для таких замечательных знатоков таких выдающихся произведений искусства! – закончил он, специально подчеркнув слово «знатоков», чтобы всем стало ясно, что Маккензи в их число не входит.

Шоу закончилось, все присутствующие послушно отодвинули стулья, встали и провозгласили тост в честь Вилли. Руперт подошел ко мне и обнял, а Маккензи пулей вылетела из комнаты. Не успела она выйти за дверь, как разодетая в бархат прислуга тут же все прибрала.

– Прошу прощения, Элизабет, – ласковым хриплым тоном произнес Руперт, – ее вообще не стоило сюда звать! Полное отсутствие манер! Все эти глупости насчет жизни Гогена. Она явно просто одержима. Надеюсь, она вас не расстроила?

– Ничуть, спасибо, все в порядке, – проворковала я, просто излучая благодарность в его больших сильных руках.

Остальные гости издавали приличествующие случаю звуки, которые обычно возникают, когда происходит нечто скандальное и крайне неприличное. Шведская модель вышла из-за стола, подошла ко мне и сообщила, что Маккензи – настоящая сучка.

Свои часы я на обед не надевала, поскольку настоящая леди часов не наблюдает, но часы в зале пробили четверть часа, и я огляделась по сторонам в поисках Лоренса. Сходить вместе на вечеринку – отличная идея. Встав из-за стола, Новак подошел к закрытой двери, из-за которой появился манящий розовый свет, и объявил, что десерт будет подан в «тайном» погребе. Все пошли вниз по винтовой лестнице, откуда доносилась оглушительная музыка в исполнении Элиз Массони, стоявшей за диджейским пультом, установленным в гигантской бочке. Над небольшим танцполом висело множество дискотечных шаров, но вскоре танцевать остался один Руперт. Оценив публику, диджей безропотно переключился с берлинского андеграунда на «Blurred Lines». Я впервые видела Руперта на вечеринке и, после того как прошел первый шок, пока я наблюдала, как он делает реверансы в сторону шведской модели, решила, что лучше мне такого больше никогда и не видеть.

– Ну ты как? Не передумала? – спросил Лоренс, уже успевший устроиться на серебристом бархатном диванчике с сигаретой.

– Ни в коем случае, идем!

– Моя машина в конюшнях. Так что скажи, когда будешь готова.

– Ну погоди немножко, мне надо туфли переобуть. Давай через полчаса?

– Договорились! Выходи с главного входа, а потом налево после садовой калитки.

Взяв себя в руки, я таки вышла на танцпол напротив Новака, который махал руками, изображая вечеринку на Ибице. Меня хватило ненадолго, и как только прислуга стала разносить шампанское «Мафусаил» от «Крюг», я тихонько пошла к себе, неся в руках изящные босоножки на шпильке от Стюарта Вайцмана. Рядом с дверью я поставила пару ботинок и на всякий случай прихватила с собой пояс от висевшего в ванной халата. Потом я медленно пошла в сторону комнаты Маккензи, прислушиваясь к звукам набиравшей обороты двумя этажами ниже вечеринки.

Сначала я выключила свет в коридоре, потом очень медленно нажала на дверную ручку. Если бы это и в самом деле был настоящий загородный дом, то ручка бы скрипнула или не поддалась, но здесь все было сделано идеально. В комнате было темно, на лежащей на полу леопардовой шкуре горела ароматическая свеча «Диптик» да светился экран смартфона, отражаясь от черной шелковой пижамы Маккензи. Она сидела по-турецки, с берушами в ушах, и что-то бормотала себе под нос. Когда я приоткрыла дверь, она даже не шелохнулась, хотя из коридора стали слышны звуки музыки. В гостевом крыле, кажется, не было ни души. Медитация и массаж блуждающего нерва прекрасно успокаивают. Она заметила меня только тогда, когда я зажала ее тело между коленок, и ахнула от страха, но тут я резко повернула ее голову вправо, так что она уткнулась лицом мне в плечо, левой рукой я быстро нащупала нужное место за ухом и начала давить большим пальцем на небольшую впадинку. Маккензи пыталась вырваться, но я держала ее крепко, она была такая маленькая, ужасно крошечная, поэтому все ее попытки освободиться только измотали ее, а потом сердце начало останавливаться, и она окончательно перестала сопротивляться. Досчитав до шестидесяти, я почувствовала, как ее голова доверчиво уткнулась мне в плечо. Часы во дворе пробили одиннадцать. Она лежала у меня на руках, я в серебристом, она в черном – настоящая пьета́. Я отсчитала еще одну минуту и ослабила захват. Сильные антидепрессанты могут вызывать преждевременные дегенеративные изменения сонной артерии. Сердечный приступ. Изначально я думала повесить ее в душе на поясе от халата, но она была настолько пожилая и крошечная, что не стоило руки марать. Тело мягко повалилось навзничь, темные очки упали на коврик. Вдруг раздался шелест, что-то мерзкое внезапно упало мне на колени, и я чуть не уронила американку, но быстро поняла, что ее ярко-рыжий боб – на самом деле парик. Голова, прижимавшаяся к моим бедрам, была абсолютно лысой, всего лишь несколько прядей бесцветных волос и шелушащаяся кожа. Меня передернуло от отвращения, но потом мне в голову пришла хорошая идея. Сердечный приступ – это, конечно, хорошо, но пожар – гораздо лучше. Никто еще не спит, все успеют выбраться из дома, но здесь, в сельской местности, если мне повезет, к приезду пожарных от нее останется один пепел.

Выйдя из комнаты, я оставила Маккензи на шкуре, левый наушник подложила под шею, чтобы в случае чего синяк не вызвал подозрений. Мне захотелось проявить уважение и надеть на нее темные очки, но парик уже касался пламени свечи, и мне надо было поторапливаться. Я ушла в свою комнату, помыла руки, потом снова подошла к ее двери, откуда уже тянуло дымом, ароматом свечи и явным химическим запахом горящего парика. Этажом ниже черно-белая плитка жемчужно поблескивала в свете канделябров, отбрасывая тени на гладкие резные балясины. Устоять просто невозможно. Я поправила платье, забила на все и пошла веселиться.

Клумбы с розмарином, прелая листва, пряный запах старого камня – богатство ночных запахов! Лоренс курил, ожидая меня на конюшнях. В темноте он был куда больше похож на себя, каким я его помнила. Для алиби было бы полезно быть не в настроении для вечеринки, но его сутулая, длинноногая фигура напомнила мне другие ночи, запах сирени перед домом на Честер-сквер, и я ощутила волну предвкушения, столь сильную, что на мгновение перестала дышать. Лоренс завел свою древнюю «вольво» и предложил мне дорожку кокаина, уже приготовленную на широкой торпеде.

– Я пас, спасибо.

– Как скажешь, дорогая. Приходите в следующий раз в таком случае. Подержи-ка!

Я с трудом вырулила из ворот, пока он быстро занюхал обе дорожки.

– О-о-о! Бодрит! – Передернувшись, он снова взялся за руль.

– И что у нас там в этом… Уолдгрейве?

– Французская пташка. Раньше заходила к нам. Сдает дом под вечеринки. Ну ты понимаешь. Где тут у нас навигатор, дорогая?

Пять миль до нужного дома мы ехали почти час, потому что у Лоренса вышла семейная ссора с женским голосом навигатора. Когда мы наконец добрались до нужных ворот на краю деревни, Лоренс настоял на еще одной дорожке, нескольких сигаретах и доверительной беседе о совершенно необъяснимом скупердяйстве его отца и только потом вспомнил, что нам нужно отправить код доступа на мобильный хозяйки дома, вот только он забыл, где его записал. Наконец мятый чек из Хартфорд-стрит, 5, был извлечен из недр бардачка, и уже после полуночи мы наконец подъехали к дому.

– Ты будешь в восторге, дорогая! – заулыбался Лоренс, когда до зубов вооруженный охранник показал нам место для парковки. – Эстель устраивает вечеринки по высшему разряду.

– Лоренс, подожди!

– Что такое, дорогая?

– Нос вытри.

Сдав на входе телефоны охраннику, мы вошли в дом под оглушительные звуки «Hark, my Damilcar, hark!» Пёрселла. Я поправила платье и отчаянно пожалела, что у меня нет жевательной резинки. Обычно перед вечеринками я всегда чищу зубы, но эта американская старушка не дала мне подготовиться как надо.

– Дорогие, вы последние! Входите, входите и снимайте скорее мокрую одежду! Лоренс, а это кто тут у нас? – защебетала хозяйка с комичным французским акцентом.

– Очередная раба любви, – ответила я, и хозяйка восторженно захлопала миниатюрными ручками в черных кружевных митенках.

– О, ты мне нравишься! Пойдемте, пойдемте!

Я от души порадовалась, что отказалась от кокса, а то у меня самой мог бы случиться инфаркт: стоящая перед нами женщина была точной копией Маккензи. Такая же крошечная и сухонькая, темные очки, бесформенное черное платье, точно такая же стрижка, разве что цвет волос другой, а еще в руке Эстель держала кнут с эбонитовой ручкой, который волочился за ней, когда она провела нас по коридору и распахнула перед нами двойные двери.

Дом, похоже, тяготел к викторианской псевдоготике: мы оказались на каменной зубчатой галерее для менестрелей, откуда открывался вид на вытянутый роскошный зал. Заморгав, я постепенно привыкла к тусклому освещению, поскольку единственным источником света были свечи. В воздухе стоял сильный, дурманящий голову запах благовоний, что-то старомодное, типа мускуса. Две изогнутые лестницы вели вниз с обеих сторон галереи, и на каждой ступени стоял обнаженный мужчина в черной шелковой повязке на глазах. Между ними на балконе размещался полностью одетый в вечерние наряды струнный квартет. Эстель порылась в нейлоновой поясной сумочке, и я краем глаза заметила айфон. Пение стихло, и музыканты запилили Доницетти «Della crudele Isotta». Эстель хлопнула в ладоши, и толпа гостей с высокими хрустальными бокалами в руках повернулась в нашу сторону. Все они были полностью одеты, мужчины в белых рубашках, женщины в черных платьях.

– Вы двое смотрите отсюда! – прошептала Эстель, показывая на скамейку в нише.

– Мне нужна симметрия! Открыть клетку!

Она хлестнула кнутом по плечам ближайшего обнаженного мужчину, но тот даже не шелохнулся, когда плетеный хлыст вонзился в его тело. На другом конце зала еще двое мужчин, одетых в облегающие черные брюки с красными шелковыми поясами, открывали узкую железную клетку, по форме напоминавшую поставленный вертикально гроб. Как только они открыли дверцы, в зал вкатили небольшую двуспальную кровать, застеленную черным шелком, и поставили ее прямо перед клеткой, из которой с помощью мужчин вышла женщина. На ней не было ничего, кроме повязки на глазах, кожа сияла, как парча, в мягком свете свечей, оттенявшем румяна на сосках ее небольших упругих грудей. Она спокойно легла на спину, один из мужчин наклонился над ней и пристегнул ее руки наручниками над головой. Я с трудом сдерживала смех. Эстель снова щелкнула кнутом, и все мужчины в повязках, как один, развернулись на девяносто градусов и оказались лицом друг к другу. Третий удар хлыста – и кровать выкатили в пространство между лестницами, женщина слегка раздвинула ноги и выгнула спину в предвкушении.

– Я же тебе говорил, тут есть на что посмотреть! – ткнул меня в бок Лоренс.

Кровать остановили по центру, и тут все мужчины положили правую руку на члены и начали мастурбировать всевозможными движениями, поглаживать, теребить. Музыканты инстинктивно пригнулись, когда первый из них кончил прямо на дрожащее от ожидания тело женщины, тут же отвернулся и встал к ней спиной. По моим подсчетам, оставалось еще двадцать девять человек, и все они один за другим эякулировали и отворачивались, медленно покрывая тело женщины блестящей спермой. Гости, затаив дыхание, смотрели, как женщина извивается и выгибается с каждой очередной порцией. Эстель пристально наблюдала за происходящим, поглаживая полированную рукоятку кнута. Наконец остался всего один мужчина, по центру противоположной лестницы – его рука быстро двигалась туда-сюда по короткому толстому члену. Музыканты внезапно перестали играть, и в тишине громко раздалось тяжелое, сбивчивое дыхание мужчины. Точным, профессиональным движением Эстель ударила его по щеке своим длинным хлыстом, оставив красную борозду, и тут он кончил, а сперма почти попала в приоткрытый от вожделения рот женщины. Полный абсурд, однако какой-то части меня захотелось в этот момент оказаться на ее месте – стать одновременно и побежденной, и победительницей.

И тут какая-то женщина из зала, блондинка с длинными волосами, скинула с себя платье, оставив его лежать на полу, и голая, в одних туфлях на каблуках, подошла к постели и взглянула на Эстель. Та кивнула в знак разрешения, и блондинка наклонилась над лежащей на спине женщиной и стала пить. Ее примеру одна за другой последовали все остальные женщины, опускаясь на колени и касаясь губами распростертого тела, а мужчины начали расстегивать рубашки. Эстель снова пошарила в своей сумочке, и из динамика опять полилась музыка. Крошечная женщина обернулась к нам, едва заметно поклонилась, двери открылись, она пошла в тот коридор, откуда мы пришли, но в последний момент остановилась и обернулась.

– Дай мне руку, дорогая, – приказала она, я послушалась, она повернула руку запястьем к себе и прикоснулась сухими, потрескавшимися губами к голубоватым венам. – Тебе понравилась моя церемония?

– C’était sublime[12].

– Ah bon, – подхватила она по-французски. – Раз ты говоришь на моем языке, отгадай мою загадку. Почему член по-французски женского рода?

– Потому что раб носит имя своей госпожи.

– Очень хорошо! – визгливо рассмеялась она. – Тогда смотри, ma chère! – произнесла она, доставая из сумочки черную шелковую подушечку с золотой монограммой. – Какую выберем для твоей красавицы, Лоренс? Эту? – спросила она и вытащила из подушечки жутковатого вида длинную иглу, на конце которой сверкало что-то вроде белого сапфира в старинной золотой оправе, и резко вонзила ее в основание моей ладони. Я знала, что реагировать не надо. Мы обе смотрели, как на белой коже расцветает рубиново-красная капля крови. На секунду мне показалось, что она выпьет ее, но француженка просто улыбнулась и протянула мне плотную черную карточку с выгравированным золотом номером.

– Теперь ты одна из нас.

– Merci bien, madame.

– К твоим услугам, дорогая. Bonsoir.

Я подождала, пока двери за ней не закроются, и схватилась за запястье, облизывая крошечную ранку.

– А она… впечатляет.

– По-моему, ты ей понравилась, дорогая, – отозвался Лоренс. – Она мало кому выдает такие карты. Ну что, какие планы?

– Ты как?

– Нет, милая, я перебрал. Иди веселись.

На мгновение я с удивлением осознала, что не помню, когда в последний раз спала с кем-то. Вчера вечером я отказала первому красавцу Лондона, и почему? Потому что какой-то никому не известный итальянский полицейский намекнул, что, возможно, скучает по мне? О чем я вообще думала?

Просканировав толпу, которая уже начала превращаться в однородную массу сплетенных тел, я увидела ее. Она стояла на краю океана плоти и медленно расстегивала длинное платье с открытыми плечами. Спустив его до пояса, она скользнула руками по широким бедрам и выпуклому бледному животу. Мой типаж.

– Расстегни, пожалуйста.

Лоренс расстегнул молнию на моем платье. Некоторое время я постояла обнаженной, а потом расправила плечи и в одних ботинках пошла к ней вниз по лестнице.

20

Пожарный расчет, спецназ, карета «скорой помощи» и горстка соседей-зевак в халатах прибыли в Лансинг примерно одновременно с нами, около двух часов ночи. Гости Новака, судя по всему, не спали, когда начался пожар, потому что все были в вечерних нарядах. Прислуга выносила все ценные вещи и бросала их на обочине, выполняя визгливые приказы хозяина.

– Черт! – прошипел Лоренс. – Что тут такое творится? У меня три грамма еще в машине лежит!

– Не думаю, что это кого-то сильно заинтересует. Ой, какая жалость!

Центральная часть крыши над гостевыми комнатами для дам обвалилась. Пожарные усердно направляли свои шланги на груду почерневших балок, чей абрис четко вырисовывался на фоне звездного неба в мощных фарах пожарной машины. Палтусу повезло больше, чем Маккензи. Двое работников «скорой помощи» склонились над каталкой, где лежало крошечное тело, полностью закрытое одеялом, из-под которого торчала только крошечная, детского размера, нога. С такого расстояния сложно было разобрать, но выглядела она обнадеживающе обугленной. Один из медиков прикурил, другой заполнял бумаги. Пациент явно был скорее мертв, чем жив. И тут резкие выкрики полицейских и отчаянные приказания Новака перекрыл пронзительный визг. Двое пожарных держали шведскую модель, которая изо всех сил отбивалась, вырывалась и пыталась вернуться в дом.

– Вы не понимаете! – выла она. – На следующей неделе показ! А у меня там платье от «Ральфа и Руссо»!

Мы вышли из «вольво», и к нам, потрясая своими ананасами, подбежал Руперт.

– Элизабет! Слава богу, вы в безопасности! Они вас искали! Они здесь, все в порядке! – крикнул он пожарным, а собравшиеся поглазеть соседи, судя по их виду, явно испытали разочарование оттого, что мы с Лоренсом не погибли трагической смертью где-то под обломками дома.

– Двое гостей, которых мы не могли найти? – К «вольво» подбежал полицейский.

– Да, мисс Тирлинк и лорд Кинкардайн, – подтвердил Руперт.

Паника на лице Лоренса моментально сменилась выражением глубочайшего шока и обеспокоенности, я оценила его актерский талант.

– Что произошло? Чем я могу помочь?

– Все под контролем, сэр! Нам просто нужно, чтобы вы ответили на несколько вопросов.

– Конечно, – перебила его я, – но прошу вас, скажите, что все гости… – Я запнулась.

– К сожалению, вынужден сообщить, что в одной из комнат наверху было обнаружено тело. Мистер Новак опознал погибшую как… мисс Маккензи Пратт.

– Господи! Но что случилось?! – ахнула я.

– На данный момент мы не можем сказать ничего определенного, мадам. А теперь расскажите, пожалуйста, как долго вы отсутствовали в усадьбе?

– Мы ушли около одиннадцати… Нет, чуть раньше, – сказала я, опередив Лоренса, – без пятнадцати! Точно, я слышала бой часов!

Лоренс согласно кивнул. Я начала игру, теперь пришел его черед подтвердить каждое сказанное мной слово и рассказать о нашей встрече на конюшне.

– Мы решили навестить друзей Лоренса, которые устраивали вечеринку, – добавила я скорее для Руперта, чем для полицейского.

Этому я научилась еще на яхте «Мандарин», когда плавала со Стивом и была его защитой от охотниц на богатых женихов. Если женщина, пусть даже номинально, является собственностью альфа-самца в группе, другие мужчины будут подчиняться ей. Сомневаюсь, что Лоренс был самым богатым из гостей, но уж точно самым аристократичным, а значит, в глазах Руперта он однозначно доминантный самец.

Я нервно теребила платье в том месте, где отвалилась одна из пайеток, вполне возможно в комнате у Маккензи. Причин для беспокойства нет, я репетировала показания по пути в Уолдгрейв и обратно. Пайетка вполне могла отвалиться, когда я заходила к ней за обезболивающим перед ужином. Еще я не забыла упомянуть об антидепрессантах в ванной, моя мать пользовалась теми же лекарствами, поэтому они и бросились мне в глаза. Это, кстати, правда. Пожар прошел удачнее, чем я ожидала, но, учитывая возраст Маккензи, внезапный инфаркт, который в любом случае стал причиной смерти, был вполне объясним, если, конечно, от нее осталось достаточно для вскрытия. Постоянное использование селективных ингибиторов обратного захвата серотонина всегда влечет за собой риск возникновения сердечной недостаточности. Никаких отпечатков пальцев остаться не могло: я надела ей наушник на то ухо, которым она упала на горящую свечу. Если им и удастся установить точное время смерти, Лоренс уже подтвердил, что в это время я была с ним. Даже если какие-то отпечатки и обнаружат, то всегда можно сказать, что бедняга Маккензи услышала, как я пришла переобуваться, зашла ко мне, извинилась за свое поведение, и я обняла ее в знак примирения.

Обратно в Лондон гостей развозили на белых «роллс-ройсах». Лоренс попросил, чтобы его подвезли до Гатвика, откуда он собирался лететь в Эдинбург. С Рупертом я распрощалась только часам к семи утра. Бо́льшую часть дороги он с кем-то переписывался и время от времени с сочувствием приобнимал меня за плечи. Врачи «скорой» завернули меня в термоодеяло, и я продолжала дрожать под ним, симулируя шок. Я прекрасно понимала, что пережила шведская топ-модель, – мой чемодан «Ботега» бирюзового цвета существовал только в десяти экземплярах. Слава богу, я надела свои «Вашерон», уезжая с Лоренсом.

– Черт возьми! – внезапно вскрикнул Руперт. – Ах, простите, Элизабет!

Оказалось, что Чарльз Иглз прислал сообщение о том, что с утра его разбудил звонок из редакции «Мейл дайэри». Пожар в Лансинге, в котором погибла только дама, устроившая скандал из-за Гогена. Та же самая дама, которая с таким рвением давала интервью этой газете неделей раньше. Руперт считал, что информацию журналистам слил кто-то из гостей.

– Чарли говорит, что нам стоит дать им интервью. Мне очень неудобно просить вас об этом, но как вы думаете – сможете?

– Конечно, но не надо ли нам сначала… подождать, что скажет на этот счет семья Маккензи из Штатов? Возможно, им еще даже не сообщили…

– О, до нее никому нет дела. А вот картина… Чарли считает, что так мы добавим сенсационности аукциону – трагедии, преследующие Гогена. А потом продолжим историю в одном из номеров «Санди таймс». Предложение хорошее, на самом деле.

По голосу Руперта казалось, что ему и вправду жаль… но, разумеется, не потому, что идея была жестокой по своей сути, а просто потому, что она пришла в голову не ему.

Наконец вернувшись в свою комнату, я собралась отключить телефон, когда мне пришло сообщение от да Сильвы.

Джудит, дай мне знать, что ты в порядке.

Все хорошо.

Я видел на Би-би-си про пожар в доме, куда ты поехала. Сказали, что погибла женщина.

Другая женщина.

Как я рад, что с тобой все в порядке. Позвони, как сможешь.

Почему да Сильва так разволновался? Я вроде картину с собой в сумочке не ношу. Обняв одну из огромных мягких отельных подушек, я уткнулась в нее лицом. От нее пахло «Мицуко», а на вкус она была как морская соль с лимоном.

21

Пока я спала, Чарльз Иглз даром времени не терял. Проснувшись, я обнаружила на телефоне два голосовых сообщения от участливых сотрудниц «Дейли мейл» и «Ивнинг стандард», которые интересовались, в состоянии ли я поговорить с ними о пожаре, пять пропущенных звонков от Руперта и восторженное письмо от пиарщиков из «Британских картин», которые спрашивали, смогу ли я дать интервью новостному Четвертому каналу. Руперт явно стоял на ушах, потому что, позвонив ему, я обнаружила, что он уже в отеле. Спускаться я не торопилась, не спеша надела простое черное льняное платье-футляр, подобающее случаю и выражающее нужную степень уважения по отношению к покойной. Руперт жевал гренки с сыром и запивал их «Кровавой Мэри». Я попросила маленький чайник лапсанга и блюдце с нарезанным апельсином.

– Как вы, Элизабет?

– Ну как сказать… еще в шоке, конечно. Семья Маккензи, наверное, в ужасе.

– Инфаркт, – провозгласил Руперт, наливая вустерский соус на третью гренку. – Наши пиарщики только что узнали у полиции. Жуткая история, конечно, но значит, вечеринка продолжается! Это очень хорошо для аукциона! – заявил он, поднимая бокал с густой красной жидкостью.

– Наверное, вы правы, – тихо ответила я.

– Ну, если вы не рады… – Руперт поставил бокал.

– Нет, конечно рада. Просто… то, что с ней произошло, так ужасно. Знаете, когда я заходила к ней вечером, она была со мной очень мила. Извинилась за все, что наговорила. Я, конечно, ей сказала, что все в порядке, но все равно… – И тут я чуть было не всхлипнула.

– Послушайте, – положил руку мне на плечо Руперт, видимо решив, что этим жестом нужно пользоваться как можно чаще, – я знаю, что это все очень… вульгарно. Все эти интервью, статьи и так далее. Но все есть так, как есть. Мы должны идти в ногу со временем. Принимать неизбежные перемены ти-и-ипа.

На секунду мне показалось, что он сейчас подавится гренкой, но тут я поняла, что он пытается передразнивать йоркширский акцент Пандоры.

– Мы же знаем, что к чему, правда, Элизабет? И если нам приходится метать бисер перед свиньями, то мы это делаем. Адаптация или вымирание, другого не дано.

Конечно, я все прекрасно понимала. Я всегда это понимала. Именно поэтому я посоветовала Пандоре никому не рассказывать о полковнике Моррисе и молчать, как когда-то промолчала я. Если сильным мира сего выгодно подражать манерам и убеждениям слабых, то они без раздумий сделают это. Обманный маневр. Пусть свиньи думают, что они победили, и тогда ничего не надо будет менять.

Однако на этот раз Чарльз Иглз, судя по всему, просчитался. А может быть, просчиталась я. Оказалось, что Маккензи Пратт доставляет нам куда больше проблем из могилы, чем при жизни. Сначала история с пожаром вызывала исключительно сочувствие, но уже через несколько дней все таблоиды пестрели заголовками о том, что «Женщина с веером II» про́клята, что Маккензи стала ее жертвой, храбрым крестоносцем, сгоревшим в пламени, пока бессердечные богачи, увлекающиеся искусством, заливали в себя бочки «Крюг». Мало того, эти сволочи еще и были недалеки от истины. Вскоре в «Гардиан» вышла шокирующая статья о жизни Гогена. В ней его изображали эксплуататором и проходимцем, который удовлетворял охочих до пикантностей парижских буржуа, рисуя картины, полные экзотического эротизма, и взвинчивая цены на них до небес. Группа немецких интернет-активистов, чье название в переводе означало «Насилие не пройдет!», вынудили Фолькванг отозвать заявку, а вслед за ними список потенциальных клиентов Руперта начал таять на глазах. На заседании совета Руперт даже предложил выставить картину на более мелкий, не настолько публичный аукцион, и многие его поддержали. В этом был смысл: если серьезные покупатели станут отказываться от участия в аукционе из-за Гогена, то пострадают и цены на остальные лоты. Но я этого допустить не могла, потому что Разнатович столько ждать не будет. Более того, выпад Маккензи за ужином дал повод для слухов о том, что картина сомнительная. Если будет назначена повторная экспертиза, то во второй раз нам может так не повезти.

И вот, примерно через неделю после пожара, я поехала на подземке на Кингсленд-роуд и в одном из множества вьетнамских ресторанчиков заказала тарелку острого фо бо из свинины. Итальянскую кухню я обожаю, но, с другой стороны, было приятно вернуться в страну, где знают, что такое бадьян. «Дом Азербайджана» оказался видавшим виды зданием, втиснувшимся между химчисткой и местной кофейней. В окне красовался выцветший ковер, заменявший собой венецианские жалюзи, с которых не стирали пыль с тех пор, как Сталин взял Баку. Я позвонила, не особенно рассчитывая, что мне откроют, но дверь распахнулась, и на пороге появился невысокий мужчина в круглых очках и черном костюме, не менее пыльном, чем злополучные жалюзи. Я спросила, можно ли пройти в читальный зал, он удивился, но провел меня по узкому коридору, стены которого были оклеены афишами концертов и других культурных мероприятий.

– Второй этаж, – сообщил он и исчез в маленькой кухне в дальнем конце коридора.

Я стала подниматься по деревянной лестнице, заставленной коробками с флаерами, с кухни донесся сигнал микроволновки.

Искать информацию о Зульфугарлы в Интернете оказалось бесполезно. Просмотренные накануне официальные сайты представляли лакированный и прогрессивный образ Азербайджана, по крайней мере, если мерой прогресса считать дисконтные магазины «Булгари» и скидки на «ламборджини». Азербайджанский относится к тюркским языкам и совсем не похож на русский, поэтому читать я не могла, к тому же, посмотрев на индекс цензуры в этой стране, я поняла, что даже если бы и знала язык, то лежащая в открытом доступе информация мало чем помогла бы. С первого взгляда казалось, что и два пластиковых стола в местной библиотеке мало чем мне помогут, поскольку бо́льшая часть сваленных в горы книг была на азербайджанском, но небольшая секция на английском все-таки имелась. Именно там я обнаружила откопированную книгу в стиле самиздата, в прозрачной пластиковой обложке под названием «Похищение государства!». Я полностью погрузилась в чтение и не сразу заметила, когда через два часа ко мне подошел пыльный человечек.

В книге Зульфугарлы упоминался довольно часто. Его описывали как «черного рейдера» – он принадлежал к поколению бывших чиновников, которые радостно переписали закон о государственных ресурсах. Сам он, разумеется, описывал себя как предпринимателя. Объявление о планируемом открытии культурного центра преподносилось автором как вульгарное проявление неуважения к действующему законодательству, что, впрочем, не мешало множеству европейских архитектурных бюро участвовать в тендере на этот проект. В мире искусства такое случается сплошь и рядом. Стоит найти военного деспота-тирана, который контролирует огромное количество ископаемого топлива, и тут же какой-нибудь отдел Лувра изъявит желание открыть свой филиал по соседству с боевой стартовой позицией. От Астаны до Ташкента мало что могло сделать из вас настоящего космополита так же успешно, как приобретение предметов искусства. Зульфугарлы был совершенно неоригинален в своих попытках играть эдакого современного Медичи. В отличие от других рынков, рынок предметов искусства регулируется исключительно суммами в чеках. Можно, конечно, возразить, что так оно было всегда, но у тиранов былых времен, вроде Романовых и Бурбонов, хотя бы был вкус. Смотритель музея скорбно взглянул на меня, заметив, что я разглядываю фотографию Зульфугарлы на гидроцикле на фоне отвратительных алюминиевых цистерн «Пламенных башен».

– Вас интересует моя страна?

Я подумала, что ответить «не совсем» будет грубо, поэтому я просто показала на волосатого мужчину на фото:

– Меня интересует этот человек.

– Вы с ним знакомы?

– Познакомлюсь завтра, – ответила я.

Человечек снял очки и стал нервно протирать их краем рубашки.

– Негодяй! – решительно провозгласил он. – Боюсь, мы скоро закрываемся. Вам придется покинуть читальный зал.

– Негодяй, – сообщила я Руперту. – Вот кто нам нужен.

Мы сидели у него в кабинете. Я заметила, что все специалисты отдела, завидев меня, тут же стали спешно заниматься срочными делами и склонились над своими ноутбуками. Руперт, на удивление, вышел из последней схватки с начальством победителем. Он был намерен выставить картину на аукцион, видимо рассчитывая на бонус, и теперь на наших встречах царила атмосфера «мы против них».

– Не понимаю.

– Зульфугарлы. Азербайджанец. Ему плевать на несовершеннолетних прелестниц Гогена. Ему нужна картина для его культурного центра. И он своей ставки не снял. Я считаю, нам следует свозить картину в турне в Баку.

«Турне» называлась практика, когда особенно важные работы возили к клиентам на просмотр in situ.

– А что насчет страховки? У нас не так много времени осталось до аукциона, успеем сделать?

Конечно, Гоген не был застрахован по-настоящему, поскольку ни копейки не стоил, но в провенанс я, разумеется, включила всю полагающуюся документацию, которую мне любезно предоставил Ли.

– Я уже говорила с Палермо, – продолжала я, – и вы правы! Мой клиент, разумеется, обеспокоен вопросами страхования, но мы можем обойти эту историю. Если господин Зульфугарлы согласится прийти на просмотр в посольство Великобритании в Баку, технически картина останется на британской земле, и тогда вопрос со страховкой решен.

– Перевозка?

– Полагаю, у вас есть самолет? То есть у аукционного дома.

– Есть, – улыбнулся Руперт. – Это мы можем для вас устроить.

– Для меня? А вы не хотите поехать со мной? – спросила я, не имея ни малейшего желания провести выходные на Каспийском море в компании Руперта, но не желая упускать его из виду до аукциона.

– К сожалению, не смогу. Официально мы не имеем права участвовать в просмотре. Однако у нас есть… стратегия, которая раньше помогала в таких ситуациях. Поскольку картина передана нам, мы можем отправить с ней охранника. Раньше кто-нибудь из наших практикантов просто переодевался охранником, и все было отлично.

– А-а-а, вот как. Как у вас все продумано! – воскликнула я. Еще немного лести, и Руперт решит, что вся эта затея – его идея от начала до конца. – Я, конечно же, готова поехать.

На секунду я даже подумывала, не попросить ли у него послать со мной в качестве «охранника» Пандору, но потом решила, что это может пагубно сказаться на ее карьере после аукциона, не говоря уже о том, что у нее был слишком наметанный глаз.

– И еще кое-что, Руперт. Все эти сплетни в газетах… Думаю, нам нужно перехватить инициативу. Ну, понимаете, взять все в свои руки. Нужен еще один потенциальный покупатель. Крупная рыба. Тогда у нас будет своя история: битва за Гогена.

– Но мы потеряли так много покупателей, – потер нос Руперт, – Тем более, если на картину претендует Зульфугарлы, кто сможет с ним тягаться?

– А если я скажу вам, – подалась вперед я, – что могу предложить кандидатуру Павла Ермолова?

Часть третья Отслоение

22

Руперт так активно взялся за дело и переговорил со всеми нужными людьми, что уже через три дня я вылетела из Лондона. Зульфугарлы пришел в неописуемый восторг оттого, что «Британские картины» проявили к нему особое внимание. Мы с Гогеном летели на частном самолете, принадлежащем аукционному дому, в сопровождении тяжеловеса из частного охранного предприятия и Хью, ассистента из отдела Руперта. Тяжеловес по имени Кароль говорил с сильным польским акцентом и размером был примерно с садовую беседку. Однако Хью, едва взойдя на борт самолета, счел нужным проинформировать меня, что агентом под прикрытием в данном случае выступает не он, а наш польский друг. Может, я бы и сама догадалась по его светлым кудрям и яхтенным ботинкам от «Себаго», торчавшим из-под черных форменных брюк. Стюардесса предложила мне бокал «Крюга» уже на взлете, отказываться я не стала, пить тоже, но получила удовольствие просто оттого, что держала в руке изящный бокал, глядя на абрикосового оттенка летние облака в духе неба с картин Тернера и огни далеко внизу. Я продала все, во что, как мне казалось, я верила, и в тот момент, сидя в мягком кожаном кресле и чувствуя запах свежих круассанов из бортовой кухни, мне было очень-очень хорошо.

Как и во всех псевдодемократиях, аэропорт в Азербайджане оказался очень навороченным. Терминал Алиева – настоящее чудо из стали и стекла, хотя мне довелось увидеть его только снаружи, потому что нас с Гогеном тут же погрузили в дипломатический автомобиль, ожидавший на взлетно-посадочной полосе, чтобы соблюсти все условия страховки.

Разместив полотно и охранников, я поехала в отель «Фо сизонс», где Зульфугарлы забронировал для меня люкс.

– Вы тоже приедете в отель? – спросила я Хью, пока мы следили за отгрузкой контейнера с Гогеном в посольство под внимательными взглядами ее величества и Кароля.

– Э-э-э, нет, я, вообще-то, останусь здесь. Брат моего крестного отца работает в британском консульстве, так что меня поселят в резиденции.

– Конечно, тогда понятно. Что ж, увидимся здесь утром.

– Может быть, вы хотите, чтобы я пошел с вами на обед? – с надеждой в голосе спросил он.

– Нет, думаю, Руперт предпочел бы, чтобы вы остались с картиной. А то легенда может пошатнуться!

– А, ну да, точняк!

Расписавшись в передаче полотна посольству, я села в такси – точно такое же, как в Лондоне, только ярко-фиолетового цвета – и поехала в отель, проехав мимо Ичери-шехер, средневекового центра города, казавшегося совсем крошечным на фоне окружающих его небоскребов. У меня оставался час на то, чтобы насладиться ослепительной белизной люкса в стиле бозар перед ужином с Зульфугарлы, но, выложив на кровать то же шелковое платье от «Эрдем», которое я надевала на свадьбу Карлотты прошлым летом, я почувствовала, что нервничаю, как загнанный зверь. Кондиционер работал на полную мощность, советская архитектура за наглухо закрытыми окнами почему-то нервировала меня больше, чем бетонные стены моей темницы в Калабрии. Весь номер был уставлен лилиями и каллами без стеблей. Я позвонила администратору и попросила вынести все цветы, но растворенный в затхлом, плотном воздухе запах так никуда и не делся.

Зульфугарлы прислал за мной огромный «бентли», хотя до ресторана было всего два шага; рядом с шофером в кепке сидел телохранитель с пистолетом в небольшой кожаной сумке-кобуре. На заднем сиденье меня ожидал черный фирменный пакет «Булгари», украшенный пышными бантами, а в нем – жуткий золотой браслет из трех видов золота с выгравированным названием бренда. Скривившись, я застегнула браслет на запястье, и тут мы подъехали к ресторану «Караван-сарай Бухара», где телохранитель сообщил, что мистер Зульфугарлы ожидает меня в отдельном кабинете. Мое сердце слегка замерло, но ресторан был открытый, вокруг внутреннего дворика со старинным фонтаном выстроились каменные павильоны, арочные входы в которые были завешены белыми шелковыми занавесками. Растущая повсюду виноградная лоза и гранатовые деревья придавали этому месту ауру оазиса.

– Добро пожаловать в Баку, мисс Тирлинк!

Зульфугарлы ожидал меня у центрального павильона. Выглядел он именно так, как я и ожидала: приталенная рубашка расстегнута до середины волосатой груди, джинсы с претензией, лоферы «Гуччи», ремень «Эрме», часы «Hublot» на левом запястье – стандартная униформа для олигарха, которому отчаянно хочется стать вхожим в великосветское общество.

– Какое чудное место! Я просто в восторге!

– Меня зовут Гейдар, Гейдар Зульфугарлы. Для друзей просто Гейзи!

Немного помедлив, мы совершили ритуал двойного поцелуя в щеку. Зульфугарлы объяснил, что это действительно тот самый караван-сарай, одно из мест, где тысячами лет собирались торговцы на Шелковом пути. Придя в себя после сбивающего с ног запаха его лосьона после бритья, я стала поддерживать разговор и восторженно кивать во время рассказа о древних торговцах, поблагодарила его за щедрый подарок, потом снова повисла пауза. Телохранитель присоединился к своему двойнику за накрытым на двоих деревянным столом во дворе. Зульфугарлы все время крутил в руках телефон.

– Входит в список объектов, охраняемых ЮНЕСКО, – вдруг сказал он с некоторым сожалением в голосе.

Соберись, Джудит! Это проще простого! Что ты стоишь, разинув рот?

Встрепенувшись, следующие два часа я делала все для того, чтобы Зульфугарлы был на седьмом небе, ну разве что не отсосала ему. Как и большинство мужчин, он любил говорить о себе, поэтому мне просто нужно было время от времени подкидывать ему тщательно продуманный вопрос, чтобы он продолжал заливаться соловьем. К тому моменту, когда принесли напитки – японский виски ему и сладкий белый мускат для меня, – мы уже успели «поговорить» обо всех принадлежащих ему компаниях недвижимости в городе, о его видении будущего Азербайджана, то есть о превращении страны в Дубай, о его связях в Силиконовой долине и любви к Нью-Йорку. Работая в баре в Лондоне, я научилась важной уловке: чтобы не зевать, надо просто прижать язык к нёбу. Вот этим я в основном и занималась.

Обед удался на славу: жирные блинчики, фаршированные шпинатом и тыквой, салат с острым белым сыром, нашпигованный тархуном и кервелем, и потрясающее блюдо из бараньих котлеток, которые вынесли на мангале с поддоном, а в поддон официант положил почерневшую подкову, предварительно нагретую на углях.

– Фисинджан, – пояснил Зульфугарлы, когда мясо полили липким темным соусом со вкусом слив и патоки, слегка сладковатым и подкопченным.

Мы ели фисинджан с маленькими шафрановыми булочками и рисом с миндалем, завернутым в лаваш, и запивали густым вином, почти таким же черным, как соус.

– Чернила, – сказала я по-русски, поднимая бокал, а потом повторила по-английски.

– Вы говорите по-русски?

– Немножко. А теперь расскажите мне о ваших планах по открытию культурного фонда!

Пока он рассказывал, мы успели прикончить первую бутылку вина и уже стали лучшими друзьями. Как на грех, Заха Хадид умерла раньше, чем Зульфугарлы успел нанять ее на работу, но нашелся подходящий французский архитектор, придумавший проект, подозрительно напоминавший стеклянные стаканчики в форме тюльпанов, в которых нам принесли чай с вишневым вареньем. Место под застройку куплено на Приморском бульваре, широком променаде на берегу Каспийского моря, похвастался Зульфугарлы, за один участок пришлось отдать сто миллионов.

– И это я еще не купил вашего Гогена!

– Собираетесь сделать ставку?

– Собираюсь сделать его моим!

– А вы быстро принимаете решения! – улыбнулась я. – Вы же его даже не видели. А вдруг вам не понравится?

– Но это же Гоген! – озадаченно посмотрел на меня он.

Во дворике расположилось трио музыкантов в расшитых туниках поверх бледно-голубых рубашек и мешковатых черных брюк. У одного в руках был инструмент, похожий на четырехструнную гитару, которую он зажал между коленями, у другого – мандолина с округлой декой, у третьего – кожаный барабан размером с обеденную тарелку, по которому он ударял ногтями. Они негромко заиграли ненавязчивую мелодию в мажоре, игриво меланхоличную и обманчиво однообразную, потому что если прислушаться повнимательнее, то можно было различить тонкие гармонические переходы, намекающие на скорое развитие темы, которого, однако, так и не случалось. Мелодия была красивая, мне было жаль, что я не понимаю слов, которые вполне могли оказаться лучше всего, что скажут невежественные будущие посетители фонда Зульфугарлы. Он продолжал нудеть про крестовый поход во имя искусства. Даже не знаю, верил ли он сам в то, что говорил, действительно ли он думал, что это нечто большее, чем дешевый пиар-ход для журналов аэрокомпаний, существовала ли какая-то связь между захватывающей музыкой, на которую он не обращал внимания, этим древним и невероятным местом и коллекцией холстов, которые будут казаться посетителям такими же однообразными и непонятными, какими мне казались повторяющиеся узоры на решетках машрабия. Конечно, вслух я этого не сказала, слушала его, открыв рот, кивала в нужных местах и поглядывала на него из-под ресниц, слегка склонив голову набок, пока все эти небольшие, понятные жесты в совокупности не сместили баланс силы до такой степени, что он совсем забыл, что сила – на моей стороне. Иногда эти мужчины такие тупые!

– Кстати, можно поинтересоваться, кого вы пригласили для завтрашней экспертизы в посольстве?

– Сегодня вечером прилетит Соломон Мэтис.

– Ого! Он хорош.

Для человека, который при жизни был ростом с девятилетнего ребенка, Маккензи Пратт умудрялась доставлять мне массу неприятностей даже с того света. Мэтис – тот самый эксперт, который звонил Руперту, чтобы рассказать ему об обвинениях Пратт. Интересно, он согласился провести экспертизу из любопытства или просто хочет подложить свинью аукционному дому?

– Волнуетесь, мисс Тирлинк? – приобнял меня Зульфугарлы. – Думаете, Соломон скажет мне, что вы продаете фальшивку? Ха-ха! – по слогам произнес он, словно читая подписи к картинкам в комиксах.

– Если моя картина – фальшивка, то вы выбрали нужного человека для экспертизы! – нервно сглотнула я. – Гейзи не проведешь!

Таких совпадений не бывает. Мэтис – ведущий эксперт по Гогену; если картина пройдет его экспертизу, то Зульфугарлы не соскочит с крючка. Это было бы неплохо. А если не пройдет? На секунду я прижалась к его надушенному животу. Если не пройдет, то, возможно, мне просто придется остаться в Баку.

Зульфугарлы заливался соловьем о недавно открывшемся клубе «Паша», где у него, разумеется, был забронирован лучший столик, однако меня абсолютно не привлекала перспектива провести ночь на изразцах в компании менее изысканного брата Бората, поэтому я кокетливо сослалась на усталость, а сама при этом думала, куда бы я засунула ему ту подкову из мангала. Лучше, чтобы он не терял интереса ко мне. Он церемонно посадил меня в «бентли», и я попросила шофера подождать, пока он, куда менее церемонно, не сел в ожидавший его «феррари». Автомобиль и правда был обшит черным бархатом. Как только он с ревом рванулся с места, я сказала шоферу, что пойду прогуляться. Ко мне тут же резво подскочил телохранитель, пару минут я пробовала объяснить ему, что хочу вернуться в отель самостоятельно, но в результате пришлось успокоить его парой купюр в пятьдесят евро.

Сцепив руки за спиной, я потянулась, прошла через большую площадь перед Караван-сараем и нырнула в переулки Старого города. У меня совершенно не было желания возвращаться в мой похожий на белый гроб номер.

Улицы Ичери-шехер напомнили мне Медину в Танжере, вот только здесь было неестественно чисто и пусто. Было еще не поздно и тепло, ласковый морской бриз гулял по высоким аркам, но, если не считать редких такси с туристами, трясшихся по вычищенным мостовым, Старый город казался вымершим. Мне это даже нравилось, я кошка, которая гуляет сама по себе. Желтые фитили в формочках из фольги горели на перекрестках, делая тени низких арок еще длиннее. Я бродила по улицам, касаясь пальцами стен, нагретых солнцем за день.

Несмотря на тишину, хвост я заметила лишь через несколько минут. Сандалии «Валентино» с заклепками и на плоской подошве позволяли идти бесшумно, но какой-то посторонний звук я все-таки расслышала. Остановилась – звук шагов тут же стих, пошла вперед – звук снова появился. Я снова остановилась и прикурила, оглядываясь через плечо при свете зажигалки, – никого. Свернув направо, я решила сделать круг и выйти обратно на площадь перед Караван-сараем, но переулок оказался тупиковым, и я вышла к крепостной стене. Я сделала вторую попытку запутать преследователя и пошла налево, по проулку, ведущему круто вверх. Шаги приближались. Я чувствовала, что тот, кто следит за мной, ступает очень аккуратно. Судя по звуку, скорее всего, это мужчина. Я прибавила ходу, толстые стены зданий исчезли из моего периферического зрения, выискивая любые, даже самые тусклые источники света, потом перешла на бег, приподнимая шелковые юбки. От содержимого клатча толку будет мало – телефон, ключ-карта от номера, кошелек и блеск для губ. И тут я вспомнила про толстую золотую цепочку, обвивавшую мое запястье, подарок Зульфугарлы. На вершине холма переулок заканчивался небольшой площадью, обнесенной высокими стенами. Прижавшись к стене углового здания, я затаила дыхание и расстегнула браслет. Через несколько секунд на площади появился мой преследователь, он озирался по сторонам, но не оглядывался назад. Прежде чем он успел обернуться, я сделала шаг вперед, схватила его левой рукой за воротник пиджака, а правой изо всех сил ударила в висок. Браслет со звоном упал на мостовую, мужчина беззвучно пошатнулся, хватаясь за воздух руками, я отскочила влево и провела хук справа, попав ему прямо по горлу, и он, задыхаясь, упал на землю. Нормальная женщина в этот момент бросилась бы оттуда со всех ног, но я уселась на него сверху, схватила за волосы и уже собиралась приложить его лицом о мостовую, как он закричал:

– Господи! Да подожди же ты! Я не хотел тебя напугать!

– Ты меня не напугал! Просто у меня аномально медленная стартовая реакция на отрицательные раздражители, Ромеро! Ты что, не замечал?

– Что?

Я слегка приподнялась, чтобы он мог перевернуться на спину, и положила руку сначала ему на сердце, потом провела по ключице и погладила то место, куда ударила кулаком.

– Джудит, я сюда аж из Бари приехал. Просто я хотел…

– Замолчи, – перебила его я, наклонилась и поцеловала.

Сначала ласково, задумчиво, медленно исследуя его губы своими, а потом уже глубоко, с языком, взасос. Он крепко прижал меня к себе, и мои волосы закрыли ему лицо. Приподняв платье, я поудобнее устроилась сверху, чувствуя как ткань его брюк натянулась.

– Ты что делаешь?

– Ну, я подумала, раз мы оба здесь…

– Puttana, – произнес он, улыбаясь, и влепил мне пощечину, не сильно, но ощутимо.

– Правда, что ли? – улыбнулась я, погладила его по синяку, расплывшемуся на шее, а потом сжала сильнее.

– А то ты не знаешь!

Он сорвал с меня успевшие намокнуть трусики, вошел в меня и одним движением встал на ноги, проникая еще глубже, я крепко обхватила его ногами за талию, и мы, пошатываясь, оказались у стены – как раз в том месте, где я устроила ему засаду. Его брюки уже лежали на мостовой, я вонзила ногти ему в ягодицы, он запрокинул мою голову назад и укусил меня за шею.

– Сильнее! – приказала я, но он и сам догадался и стал мощными толчками входить в меня, я чувствовала, как мое разгоряченное влагалище растягивается, вбирая в себя его набухший член. – Я сказала: сильнее!

– Шлюха! – Он ударил меня по рту.

Мои губы горели и зудели, когда он подхватил меня под ягодицы обеими руками и вошел еще глубже, спину саднило от трения о стену, мы нашли нужный, быстрый ритм, с каждым толчком я приближалась к оргазму, и наконец меня накрыло волной наслаждения, а между ног заструилась горячая влага, он сделал еще три движения и, застонав, кончил.

У меня были так широко раздвинуты бедра, что Ромеро пришлось помочь мне встать на ноги. Расправив то, что осталось от платья, я решила, что трусики искать нет смысла. А вот браслет стоило поискать – полезная, как оказалось, вещь. Пульс восстановился, я слышала, как Ромеро одевается, застегивает ремень, поправляет порванный воротничок.

Чутье меня не подвело: оказалось, Караван-сарай все-таки за углом. Из Старого города мы вышли, держась за руки.

– Зачем ты приехал? – спросила я, когда мы сели в такси и отправились в отель.

– Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– Мог бы позвонить.

– Ну, может быть, я скучал по тебе.

– Так ты останешься?

– Да, до твоего отъезда. Если ты не против. Потом увидимся на аукционе в Лондоне.

Я была не против. Слишком много призраков бродит по ночам вокруг моей постели. Будет приятно, если в ней меня будет ожидать да Сильва.

23

На следующий день Соломон Мэтис ожидал меня у посольства в 10 утра. Лысеющий, с темной бородой, в аккуратном льняном костюме бледно-голубого цвета. Мы познакомились, потом он спросил, нельзя ли перемолвиться со мной парой слов до приезда Зульфугарлы.

– Мне хотелось предупредить вас, мисс Тирлинк, что около месяца назад, когда объявили об аукционе, мне позвонила Маккензи Пратт.

– Я в курсе этого звонка, – осторожно ответила я.

– Тогда вам должно быть известно, что мисс Пратт сказала мне, что считает картину подделкой?

– Известно.

– Разумеется, это было задолго до того, как господин Зульфугарлы обратился ко мне за консультацией.

Я начинала понимать, куда он клонит. По идеально сдержанному выражению лица Мэтиса я поняла, что мы оба знаем, что он скажет дальше, поэтому просто терпеливо ждала продолжения.

– Мне хотелось заверить вас в том, что я с глубочайшим уважением отношусь к моим коллегам из Лондона и, несмотря на то что представляю интересы господина Зульфугарлы, считаю этот просмотр не более чем формальностью. Должен сказать, – торопливо добавил он, – что я провожу для него оценку картины от лица Международного фонда исследований в искусстве.

– Я поняла вас.

МФИИ предлагает услугу установления подлинности произведений искусства, но оставляет своим экспертам удобную лазейку – они имеют право оставаться анонимными. Репутация у Мэтиса безупречная, он ею рисковать не хочет, но, с другой стороны, Зульфугарлы наверняка будет готов хорошо заплатить за то, чтобы услышать желаемый ответ. Работая от лица МФИИ, Мэтис мог убить двух зайцев: получить свой, скорее всего, огромный гонорар и сохранить лицо, если позднее выяснится, что картина все-таки фальшивка. Зульфугарлы, разумеется, не понимает разницы между экспертизой МФИИ и однозначным подтверждением аутентичности картины.

Мэтис внимательно наблюдал за мной. Он описал мне свое видение ситуации, но стоит ему заметить, что я вздохнула с облегчением, как он может и изменить свое мнение.

– Ужасная трагедия! – серьезно произнесла я. – Знаете, ведь я была там в ту ночь – на этом обеде для клиентов «Британских картин».

– Да, я читал в газетах. Вы, наверное, были в шоке.

– Ее смерть – большая потеря для всех нас.

– Бесспорно. Возможно, из уважения к мисс Пратт мы можем постараться сохранить конфиденциальность, насколько нам это удастся.

– Совершенно с вами согласна! Благодарю вас за откровенность. Я бы ни в коем случае не стала говорить об этом прилюдно.

Было не совсем ясно, о чем сейчас идет разговор: о выходках Пратт или о его договоренности с МФИИ, которая была на руку нам обоим. Мы пожали друг другу руки, как теннисисты перед началом матча.

– Надеюсь, вам понравится картина.

– Не сомневаюсь в этом!

Поскольку мне было запрещено присутствовать во время экспертизы, я устроилась в кафе через дорогу и заказала густой, пахнущий кардамоном кофе, наблюдая за тем, как Зульфугарлы и его телохранители подъехали к посольству на вульгарных джипах «мерседес». Они зашли на территорию, и через пару минут Хью прислал мне сообщение:

Он на месте. С ним Соломон Мэтис. У меня челюсть отвисла!

Ну а где, по мнению этого идиота, должен был быть Зульфугарлы?!

Я закурила, но тут же потушила сигарету. Они проведут там несколько часов, по крайней мере – Мэтис. Хью и Кароль все это время будут находиться рядом. Странное ощущение, когда нечем заняться. И тут мне пришло очередное сообщение, на этот раз от да Сильвы.

Не желаете ли вернуться в постель?

Не сдержав улыбки, я подумала, что заняться мне все-таки есть чем.

Хью позвонил после трех. Я лежала на груди у да Сильвы, а моя рука – у него на члене. Он поглаживал меня по голове, и мы мирно дремали.

– Ну?

– Все хорошо. Ну, то есть Мэтис сказал, что пойдет писать заключение, но я видел, как он кивнул Зульфугарлы. Он сделает ставку.

– Руперту сообщили?

– Пока нет, решил сначала сказать вам.

Да Сильва сел на кровати и принялся искать свои брюки, которые каким-то непостижимым образом оказались на балконе.

– Великолепно! Звоните Руперту. Он наверняка ждет. Я буду через час, поставлю подпись на вывоз картины.

– Конечно. Попросить подготовить для нас самолет? – с готовностью произнес Хью, и я поняла, что он долго репетировал эту фразу.

– Да, пожалуйста.

Да Сильва притянул меня обратно на скомканные простыни и спросил:

– Уезжаешь?

– Хочешь знать, каков вердикт?

– Мне все равно. Оставайся!

– Не могу, – высвободилась я. – Ты же знаешь, что не могу, но… – я помедлила, до конца не веря, что все-таки скажу это, – может, ты хочешь полететь со мной? Побудем вместе в Лондоне до аукциона? Насчет самолета я договорюсь, без проблем!

Если задуматься, то я провела невероятное количество дней своей жизни в ожидании да Сильвы. Долгие дни у озера после убийства Кэмерона Фицпатрика, долгое путешествие из Ниццы в Венецию, где он поджидал меня у останков Элвина Спенсера, бесконечные часы плена в Калабрии. И все же самым долгим ожиданием мне показались эти секунды в дымящемся от секса номере отеля, прежде чем он ответил на мой вопрос.

– Да, Джудит, – без затей произнес он. – Да. Я хочу полететь с тобой.

– Фасоль в томатном соусе! – воскликнул да Сильва, когда такси остановилось на Брук-стрит.

– Что?!

– Фасоль в томатном соусе, ну, знаешь, такая отвратительная оранжевая жижа! Вот что мне больше всего запомнилось после Англии.

Для двойного агента, имеющего связи с мафией, да Сильва на удивление мало путешествовал. В Лондоне он был всего один раз, на однодневной экскурсии, пока учился на курсах английского языка в Лестере.

– Мы жили в семьях, – рассказывал он, когда портье взял наши чемоданы и проявил радость по поводу моего возвращения в «Кларидж». – Обед в шесть часов. Все время жуткий холод. Каждый день пасмурно. Мне летом в свитере приходилось ходить. А еда вся оранжевого цвета. Как эти котлеты называются? Рыбьи пальчики?

– Рыбные палочки.

– И кукурузные хлопья. Не знаю, как я это пережил. Похудел на несколько килограммов.

– Фасоль в томатном соусе – это очень вкусно. Вот увидишь, тут не все так плохо, пойдем!

– Для вас есть сообщение, мисс Тирлинк! – окликнул меня консьерж.

Оказалось, Зульфугарлы звонил в отель и просил передать, чтобы я связалась с ним напрямую. Отправив да Сильву в номер принимать душ, я набрала бакинский номер из холла отеля. Азербайджанец подошел очень быстро, в трубке слышалась громкая музыка в стиле хаус. У них там было два часа ночи, клуб «Паша». В трубке раздались щелчки, потрескивание, а потом стало лучше слышно – видимо, он вышел на улицу.

– Итак, я поговорил с господином Мэтисом!

– Довольны вердиктом?

– Более чем! Хочу пригласить вас в Сен-Тропе на выходные, если вы не заняты! Надо кое-что обсудить!

– А мы не можем обсудить их по телефону?

– Я бы предпочел еще одну личную встречу. У меня там есть дом, будьте моей гостьей!

– Ммм… Мне нужно подумать и посмотреть в ежедневник.

Да Сильва растянулся на кровати, завернувшись в полотенце, источая ароматы пачули – помылся моим гелем для душа «Коушед». Он протянул ко мне руки, но я увернулась и стала раздеваться.

– Чувствую себя отвратительно после самолета, надо срочно принять душ! Может, потом закажем еду в номер? Так уж и быть, не фасоль.

– Отлично, amore mio.

Любовь моя. Он назвал меня «любовь моя», да еще и в тот момент, когда его член был не во мне. Это чего-нибудь да стоит.

На следующее утро первым делом я позвонила Карлотте.

– О боже, ты где была? Я типа на шестом месяце!

– Замечательная новость, поздравляю! Я так за тебя рада! И кто?

– Девочки-близняшки! Франц просто в восторге!

– Вы летом в Монако?

– Да, – тяжело вздохнула Карлотта. – Ну, то есть я-то хотела поехать на Миконос, но Франц считает, что для меня это будет стресс. Ну типа я же беременна и все такое… В общем, застряла я в этой дыре, пока мы не вернемся в Швейцарию…

Под дырой подразумевался вполне приличный дом Франца в стиле ар-деко, расположенный недалеко от княжеского дворца.

– Не хочешь смотаться в Сен-Тропе? Если муженек тебе, конечно, разрешит?

– Перестань! Конечно хочу! Тут сейчас вообще все вымерли, умираю от скуки! Пойдем в «Библос»?

– Отлично! Закажу нам отель!

– Ура! Медовый месяц для новорожденных! – защебетала она. – Только типа без Франца! Кстати, а что с тем русским парнем?

– Может быть, я тебя с ним познакомлю.

– Я бы, может, и обрадовалась, но меня так разнесло…

– С кем – с ним? – спросил да Сильва, переворачиваясь на живот и целуя меня в затылок.

– С человеком, с которым мне нужно встретиться. Даже с двумя на самом деле. Послезавтра еду на юг Франции.

– Но мы же только что приехали! А мне с тобой можно?

– Нет. Это работа, дорогой. Думаю, оно того стоит.

– А как же я?

– Не ной, это не сексуально! Останешься здесь, пойдешь в Британский музей, покатаешься на колесе обозрения «Лондонский глаз», ну или еще куда-нибудь сходишь. Отдохни, ты в отпуске! Если, конечно, Франчи уболтаешь, – из вредности добавила я.

Он встал и ушел в туалет. Я быстро написала сообщение Ермолову, спросила, на побережье ли он сейчас, а потом ответила Зульфугарлы, что с жильем разберусь сама, а с ним могу встретиться на ланче в клубе «55».

Да Сильва спустил воду в туалете и вернулся в постель. Я начала покрывать его тело поцелуями, лаская языком напряженные мышцы.

– Ну не дуйся! Я позвала с собой подружку, так что у меня будет компаньонка! Всего два дня!

– Два дня – это целая вечность, amore.

Я продолжала вылизывать его грудь, потом живот, и наконец мои губы нашли то, что искали. Не думаю, что я первая женщина, которая думает о предстоящих покупках во время орального секса. Надо кое-что прикупить перед поездкой. Я еду на девичник, и если то, что у меня во рту, является достаточно убедительным подтверждением, то я еще и нашла себе парня! Да я просто какая-то мисс Нормальность!

24

Когда самолет заходит на посадку в аэропорту Ниццы и я вижу Средиземное море, у меня всегда мурашки по коже. Может быть, из-за того, что взлетно-посадочная полоса как будто создана прямо на воде, поэтому всегда есть сладкий момент напряжения, когда пилот идет на бреющем полете над волнами. С момента моего первого приезда сюда на выходные в отель «Эден-Рок» прошло немало времени, и с тех пор я поняла, что любить Ривьеру наивно. Слишком много вилл, слишком много людей, эпатаж, и все равно именно здесь я чувствовала себя почти как дома. Стоит признать, моя первая поездка сюда не особенно удалась. Двое из моих тогдашних попутчиков, к сожалению, погибли, но бугенвиллеи цвели все так же пышно, а небо над мысом Кап-Ферра все так же сияло, и на этот раз я могла сама за все платить, а не отсасывать какому-то толстяку. Увидев в аэропорту приехавшую встретить меня Карлотту, я внезапно поняла, как многого мы обе добились.

Если не считать живота, Карлотта ничуть не изменилась. Если что-то и было толстым (ну, кроме гигантских грудей), так это золотая цепочка, на которой висел массивный кулон с бриллиантом.

– Подарок на роды! – объяснила она, после того как мы повизжали и пообнимались как положено, а потом вручили наши сумки носильщику. – Ну, только типа как бы заранее.

– А когда у тебя срок?

– Теоретически в октябре, но я записалась на кесарево в Цюрихе на сентябрь.

– Да, с близнецами, наверное, лучше перестраховаться.

– Во-во, я так Францу и сказала. Но, вообще-то, я просто хочу, чтобы мы успели записать их имена в «Ле Рози».

В Карлотте многое было достойно восхищения – и не только стальная хватка, с которой она держала лучшего кандидата в мужья, но и дисциплина. Наверное, в прошлой жизни она была генералом.

– Ну рассказывай! Что там с этим русским? – спросила она, как только мы уселись в «мерседес» и приготовились к двухчасовой поездке до Сен-Тропе.

– Его зовут Павел Ермолов. Вечером мы приглашены к нему на обед. Если ты, конечно, будешь в состоянии.

– В состоянии? С ума сошла?! Я все это лето только и делаю, что отдыхаю! В этом долбаном Монако! Ну по-о-о-олный отстой!

Вообще-то, я еще помнила те времена, когда Карлотта была готова отдать свои импланты за квартиру в Монако, но вслух об этом решила не говорить.

– На самом деле он просто мой друг. Видов на него не имею. Но кажется… я кое с кем познакомилась… с одним итальянцем, – добавила я, чувствуя, как голос вдруг стал выше, как в те времена, когда мы с Карлоттой были девушками в поиске и плавали на яхте по Средиземному морю.

– Итальянец? Вкусняшка! Богатый?

– Бедный, но честный.

По крайней мере, по моим меркам.

– В сексе?

– Хорош. Очень хорош! Если честно, то просто обалденный.

– Франц не прикасается ко мне с тех пор, как мы получили результаты теста на беременность, – сообщила Карлотта.

Сначала я даже не поняла, почему это ее волнует, учитывая, что Францу за семьдесят, а еще он поклонник урофилии, но решила на всякий случай сказать что-нибудь утешительное, вроде того, что он, наверное, боится причинить вред малышкам.

– Это, конечно, предрассудки, но совершенно нормально, – заверила я подругу.

– Ага. Меня больше волнует, что будет после родов.

Когда мы приехали в «Библос», Карлотта сказала, что ей надо вздремнуть, поэтому я пошла в бассейн плавать, читать в шезлонге и планировать день после аукциона. Билет на поезд все еще ждал меня в камере хранения на вокзале Сент-Панкрас. Хотя, возможно, мне и не придется им воспользоваться. Перевернувшись на спину, я лежала на воде, слегка шевеля руками и глядя в кобальтовое средиземноморское небо. На мгновение я погрузилась в мечты. Ненадолго.

В шесть я пошла одеваться. Я, на удивление, волновалась перед встречей с Ермоловым, мы с ним не виделись семь месяцев, поэтому, конечно же, наряжаться не стоило, надо сделать вид, что мне было ровным счетом все равно. В результате я выбрала светло-серое льняное платье «Караван» с коричневым кожаным поясом от Изабель Маран и простые босоножки на плоской подошве. У меня есть теория, согласно которой мужчина, который видел тебя обнаженной, уже не обращает внимания на каблуки. А вот причесывалась и красилась я очень долго, провозилась двадцать минут, а потом стерла весь макияж.

– Дорогая, ты в этом пойдешь? – спросила Карлотта, выходя из комнаты в наряде от Луизы Беккариа: платье в стиле ампир из стираного белого муслина. Она немного напоминала модель Элизабет Виже-Лебрен, художницы, из-за которой я выбрала имя для своего псевдонима. Я написала Ермолову сообщение, в котором напомнила, что меня, вообще-то, зовут Элизабет. Карлотте я объяснила еще на ее свадьбе прошлым летом, что из бизнес-соображений я сменила имя Лорен на Элизабет. Господи, какая сложная штука жизнь!

– Ну, в смысле, ты шикарно выглядишь, но ты вроде говорила, что твой итальянец – нищеброд? Зачем же так себя ограничивать, дорогая? Не лишай себя выбора!

– Он мне очень нравится, Карлотта. У нас с ним много общего.

– Вроде духовной связи?

– Можно и так сказать.

– Да, это важно! Вот у нас с Францем тоже так было, кстати!

Мы приехали в «Ля Ваг д’Ор», где Ермолов заказал столик на восемь, и я тут же пожалела, что не послушалась совета Карлотты. Я догадывалась, что он придет не один, раз уж он отказался пригласить меня в свой загородный дом и еще раз показать картины, но не думала, что его спутница окажется метр девяносто с учетом каблуков. Да, теперь я поняла, как нелегко жилось Маккензи Пратт. Когда Татьяна наклонилась ко мне, чтобы, как положено, поцеловать в щеку, я почувствовала себя просто карликом. Однако мало что утомляет больше, чем озлобленная женщина, да и русский я худо-бедно помнила, поэтому старалась поддерживать дружескую беседу, скрашивая свое горе идеальным «Кортон-Шарлемань». Карлотта светски болтала с Ермоловым по-английски – обычный евротрёп: кто где был, куда собирается ехать дальше. Мы в Англии, как правило, пытаемся перещеголять друг друга знакомствами, а в Европе принято рассказывать о путешествиях.

Татьяна не преминула сообщить мне, что работает дизайнером украшений. Я едва сдержала желание посочувствовать ей и спросила, продает ли она свои работы в Лондоне.

– Я бы хотела, но, понимаете, я так занята, мы с Павлом все время путешествуем! – произнесла она, протянула худую бледную руку над нетронутой тарталеткой с лобстером и вцепилась в Ермолова.

Многозначительно посмотрев на Карлотту, я дала ей понять, что мне с Ермоловым надо поговорить наедине. Татьяна явно не собиралась ни на секунду выпускать его из виду. Карлотта извинилась и сказала, что ей нужно в дамскую комнату. Ермолов галантно вскочил на ноги и предложил ей руку, но тут моя подруга немного покачнулась и животом задела бокал с коктейлем «Космополитен», так что все содержимое оказалось на Татьяне, точнее, на ее облегающем комбинезоне от Алайи. Официанты бросились к ней с салфетками, но все-таки Татьяне пришлось удалиться в туалет, чтобы привести себя в порядок, а Карлотта, причитая и извиняясь, засеменила следом. Ермолов тут же перешел на английский:

– Фу, какая ты злая, Джудит!

– Ну а что остается делать, если ты связался с девушкой, которая пьет коктейли за ужином? Она вот-вот вернется. Мне нужно, чтобы ты приехал на аукцион «Британских картин» пятого июля. И сделал ставку на одну картину. Покупать не надо, просто сделай ставку. Высокую ставку! Гоген, «Девушка с веером II».

– Да, я уже видел каталог. И газеты читал. И почему же мне не стоит приобретать такую важную работу?

– Уверяю тебя, не стоит этого делать. Но мне нужно, чтобы ты притворился, что она тебе очень нужна. Сможешь помочь?

– Я всегда рад помочь старой… подруге. А с чего такая срочность?

– Дежан Разнатович.

– А-а, ясно…

Сейчас все миллиарды Ермолова были совершенно законны, но я знала: ему не нужно объяснять, кто такой Разнатович.

– Наверняка есть и другие способы уйти от Разнатовича, разве нет?

– Павел, прошу тебя. Уходить от него мне придется в любом случае. Никуда не денешься. Но сначала дело. Так я смогу выиграть немного времени.

– А что я за это получу?

– А что у меня есть, что могло бы тебя заинтересовать?

– Ты сегодня такая серьезная…

– Ты имеешь в виду – занудная?

– Занудная? Да, пожалуй. Может быть, вот это немного поднимет тебе настроение, – сказал он, передавая мне под столом маленькую коробочку. – Не сейчас, потом откроешь. Что планируешь делать после аукциона?

– А как же твоя девушка?

– Татьяна? Это… временный вариант.

– В таком случае я открыта к предложениям. Возможно. Обещать ничего не могу. Сначала я должна разобраться с делами в Лондоне. Но мне очень нужно, чтобы ты сделал ставку на эту картину!

– Значит, увидимся в Лондоне. А потом – посмотрим.

– Знаешь, Павел, я твои картины видела во сне… – шепнула я, но тут Ермолов снова встал, дамы вернулись за стол.

Татьяна решила проблему с комбинезоном кардинально – просто отрезала испачканные брючины. Официант нес за ней обрезки ткани. Даже на фоне жесткой конкуренции в трехзвездочном ресторане в Сен-Тропе в середине июня ее ноги произвели эффект разорвавшейся бомбы. Татьяна торжественно прошествовала по террасе, а все посетители жадно смотрели ей вслед. Ермолов подошел к ней и поцеловал в плечо.

– Завтра пройдемся по магазинам, милая! – прошептал он, не сводя с меня глаз.

Даже сложно себе представить, что когда-то я боялась его.

– Слушай, да он по тебе с ума сходит! – воскликнула Карлотта, когда мы пили ромашковый чай на балконе ее номера в «Библосе», а я даже не курила из уважения к близнецам.

– Ну, у нас с ним много чего было, но ты же видела эту Бриенну Тарт.

– Да ну, таких, как она, там пруд пруди! – захлопала ресницами Карлотта, и я заметила пару накладных ресниц из норки в уголках глаз.

– Он мне кое-что подарил, – сказала я, доставая из сумки коробочку и протягивая ее подруге.

– «Аспри»? Да ладно! От русского я ожидала как минимум «Гарри Уинстона»! Ой, беру свои слова обратно!!! Да ты посмотри на этих малышек!!!

Серьги оказались выполнены в стиле Прекрасной эпохи – по три бриллиантовые горошины размером с подушечку большого пальца в оправе в виде полумесяца.

– Я же говорила!!! – завизжала Карлотта.

Я перевернула одну из сережек вверх ногами. Под таким углом камни напоминали веер. Неплохо, Ермолов, очень неплохо!

– По крайней мере, Франц не экономит на украшениях, – задумчиво теребя колье, вздохнула Карлотта. – Помнишь, я была помолвлена с Германом? Ну, еще до Франца?

– С этим, которого посадили?

– Ага. Настоящая свинья! Ну так вот, я, значит, с ним встречаюсь, и он дарит мне пуссеты «Тиффани»! Ты представь только!

– Карлотта, твоя жизнь достойна сожаления, у меня слезы на глаза наворачиваются! – засмеялась я.

– Может, сходим в «Ле Кав»?

– Давай!

– Тогда надевай этих малышек и сними уже свою рогожку!

Зульфугарлы с гордостью сообщил, что мы с ним встречаемся в клубе «55» в час дня, и на всякий случай пояснил, что бронировать столики до трех часов разрешается только постоянным клиентам. Еще он собирался прислать за мной яхту, чтобы довезти меня до Пампелона, – «Черри» с тридцатиметровой палубой, на мой вкус, перебор, чтобы подвезти одного человека. Однако, сидя по-турецки на самом носу, с развевающимися на ветру волосами и сверкающими солеными брызгами вокруг, пока яхта лавировала среди целой плавучей ярмарки тщеславия в заливе Раматюэль, я пережила что-то похожее на модное ныне состояние майндфулнес – полное присутствие здесь и сейчас. Гейзи встречал меня на пристани клуба «55». Я передала ему свои босоножки, придержала полы лазурного кафтана «Призм», капитан подал мне руку, и я элегантно сошла с палубы на пристань.

Под кафтаном у меня было белое асимметричное бикини от «Эрес», которое Зульфугарлы, судя по всему, оценил по достоинству.

– Bonjour, Патрис! – панибратски хлопнул по спине хозяина клуба Зульфугарлы, и тот практически незаметно отодвинулся подальше.

– Bonjour, madame, месье Зульфугарлы, как приятно снова вас видеть!

Мы разместились на оформленной голубым и белым льном террасе с бутылкой розового вина, заказали сибаса и рататуй, и Зульфугарлы сообщил мне, что собирается сделать ставку на Гогена. Я сказала, что мне очень приятно это слышать, но я не совсем понимаю, зачем нужно было приглашать меня в Сен-Тропе, хотя я очень рада его видеть.

– Я подумал, возможно, мы с вами можем договориться?

– Вы имеете в виду прямую продажу?

– Именно!

– И как вы себе это представляете? Прошу вас, не забывайте, что я не являюсь владелицей картины, я просто дилер.

Он посмотрел на меня, как он, видимо, считал, с лукавством. Черные волоски пробивались через плечевые швы белой рубашки «Вилебрекин».

– Вот именно. И если вы устроите мне прямую продажу, то я готов заплатить вашей галерее процент за оказанную услугу. «Джентилески», правильно?

Я сделала крошечный глоток розового вина, как и все остальные женщины за соседними столиками. Таковы извращенные правила игры высшего общества Средиземноморья. Вся жизнь крутится вокруг бесконечных обедов и ужинов, на которых предполагается, что женщины практически ничего не едят. Все они томно ковырялись в приготовленной на гриле рыбе и салатах из свежих томатов, подносили вилки ко рту, а потом, не притронувшись к еде, снова клали их на тарелки, совсем как Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром» на барбекю в поместье «Двенадцать дубов». Сняв темные очки, я посмотрела Зульфугарлы в глаза:

– Сколько?

– Сотня за картину, и десять вам, – ответил он, не уточняя, что речь идет о миллионах.

– Как мило с вашей стороны, я бы рада, но…

– Пятнадцать!

– Господин Зульфугарлы, я не стану торговаться с вами, это оскорбительно для нас обоих. Как я уже сказала, я действую от имени «Сосьете мутуале», и они настаивают на том, чтобы картина была выставлена на открытый аукцион. Как вы знаете, полотно уже передано устроителям аукциона, поэтому снятие лота оплачивается владельцем.

– Какой резерв?

– Сотня.

– Десять процентов от резерва плюс еще пятнадцать, получается сто тридцать пять, и я мог бы…

– Но на самом деле есть и другая причина, – перебила его я. – В мои обязанности входит проследить за тем, чтобы мой клиент получил максимально возможную сумму. Недавно мне сообщили, что есть еще один клиент, заинтересованный в покупке нашего Гогена. Серьезно заинтересованный.

– Кто?

– К сожалению, я не имею права разглашать такую информацию.

– Конечно-конечно…

Ланч продолжался. Зульфугарлы изо всех сил пытался скрыть досаду. Он быстро допил вино и заказал еще бутылку. За столиком у воды сидела компания арабов, которые поливали смеющуюся девушку шампанским «Дом Периньон» 1985 года. К ним тут же подскочили два официанта, но не затем, чтобы остановить их, а чтобы оттолкнуть резиновую лодку с туристами, которые подобрались со своими селфи-палками слишком близко к клубу. Рядом с нами сидели два светловолосых ребенка, с головой ушедшие в свои планшеты и не обращавшие совершенно никакого внимания ни на приготовленные по специальному рецепту гамбургеры, ни на манящий морской берег с мокрым песком. Никто из завсегдатаев клуба даже не обернулся, когда на террасу с пляжа зашла известная актриса в потертых обрезанных джинсовых шортах.

Интересно, как бы отреагировали эти люди, если бы сюда, в это гнездо капитализма, прибило лодку с беженцами? Быстренько накинулись бы на них и устроили бы благотворительный гала-концерт с дресс-кодом и Леонардо ди Каприо, произносящим проникновенную речь? Да ладно, Джудит, как будто тебе есть дело до беженцев. Вообще-то, я намеревалась посетить еще одно заведение, которое совершенно точно не находилось на пляже, зарезервированном для любителей поглазеть на знаменитостей.

– Вообще-то, – наклонилась я к Зульфугарлы с кокетливым видом, – могу открыть вам тайну! Покупателя зовут… Павел Ермолов. Вы собираетесь лично присутствовать на аукционе?

– Мне нужно быть в Нью-Йорке.

– Как жаль! – вздохнула я, накрывая его руку своей и сверкая подаренным браслетом «Булгари», который все-таки заставила себя надеть. – А я-то думала, мы вместе обмоем ваше новое приобретение!

– Значит, мне с вами не светит?

– Ну, я бы сказала, наоборот, – улыбнулась я.

Ладно, давайте проверим, у кого из вас длиннее.

Дело сделано.

25

Иногда случается просидеть весь день дома, к примеру, за чтением книги, и тут кто-то входит в комнату, включает свет, и только в этот момент понимаешь, что за окном уже стемнело, а ты даже не заметила. Примерно так я чувствовала себя в Лондоне, проводя дни напролет с да Сильвой. Казалось, мир был покрыт серой патиной скуки, а он просто взял и убрал ее. Как… ну как снимают лак с картины. Возможно, потому, что он по-настоящему видел меня, знал, что со мной происходит, наблюдал за мной очень давно и мне ничего, абсолютно ничего не надо было скрывать. Звучит страшно, но на самом деле мне было не страшно. Мне было просто замечательно.

К аукциону все было готово, я бездельничала, если не считать коктейльных вечеринок, на которые иногда надо было ходить с Рупертом или Чарльзом Иглзом. Анджелика якобы работала дома, ну или как минимум из чьего-то дома на Форментере, но к аукциону собиралась вернуться. Руперт жутко гордился тем, как великолепно он взял под контроль всю эту историю с Гогеном. Коллегам в отделе он с гордостью объяснял, что тут главное – присвоить медийный нарратив. Чарльз Иглз подсуетился, задействовал личные контакты в «Татлере», и после публикации на их сайте статьи под названием «Делайте ваши ставки!» весь праведный гнев Маккензи уже никого не заинтересовал. В газетах появлялись статьи о Ермолове и Зульфугарлы, все спорили, кто же из них получит картину, я послала Пандору в «Уильям Хилл» с десяткой, чтобы она сделала первую ставку, а потом потихоньку позвонила в нужные светские хроники.

Однако вся суматоха и предвкушение аукциона сейчас казались мне не совсем реальными. Для меня существовал только Ромеро. Я с трудом вылезала из постели, быстро неслась на мероприятие, которое было необходимо посетить, с полчаса вела светские беседы с нужными людьми, но их слова казались мне белым шумом, потому все мои мысли были заняты только да Сильвой. При первой же возможности я сбегала с любой вечеринки и неслась к нему, в наше гнездышко, пока простыни еще не остыли. Мне кажется, что и для меня, и для него все было как в первый раз. Тогда я об этом не задумывалась. Для него раньше секс был чем-то, что делают в фильмах, он говорил нужные слова, делал нужные движения, но никогда не задумывался над тем, чего ему хочется на самом деле. Меня такие вещи раньше никогда не интересовали – я просто делила любовников на плохих и хороших, а теперь мне хотелось всему его научить, научить дерзости и нежности, на которую я раньше не считала себя способной. Этим я и занималась, училась вместе с ним, и это было здорово, потому что теперь нам не нужно было притворяться. То, что мы делали, не всегда было нежным и ласковым, хотя и такое тоже бывало. Наша скрытая одеждой кожа становилась картой получения наслаждения. Его пальцы оставляли глубокие следы на мягкой внутренней поверхности моих бедер, мои ногти – кровавые полоски на его плечах. Я вся была опухшая, покусанная и избитая, но, когда он был не во мне, я не чувствовала ничего, кроме пустоты и тяжести от его отсутствия.

Мне было не важно, что он мало читал и не интересовался живописью или что иногда мне с трудом удавалось объясниться с ним по-итальянски. Мы признались друг другу, что давно знали, что будем вместе, и это был только вопрос времени, незаданный вслух вопрос, который висел в воздухе с нашей первой встречи. Поэтому теперь наши разговоры были захватывающими, потому что мы говорили друг о друге. А что ты тогда почувствовал? А ты тогда уже знала? Возможно, в нашей совместимости было что-то чудовищное, но нам происходящее казалось странным и прекрасным, как бывает только у влюбленных пар, а я была уверена, что со мной такого не случится никогда. Мы старались не говорить о том, что будет после аукциона. Он общался по Фейстайму с женой и детьми, когда я уходила. Это я прекрасно знала и очень ценила, что он старается делать это незаметно. Мне совершенно не хотелось считать наши отношения банальной интрижкой с женатым мужчиной, а потому я поступала так, как поступает в таких случаях большинство женщин: делала вид, что никакой семьи у него нет.

Кроме мамы и Дейва, покупать подарки раньше мне было некому. Вкус у Ромеро был довольно простой, но мне нравилось баловать его. Он настолько радовался новым вещам, что, глядя на него, я невольно вспоминала, какой и сама была когда-то, и, возможно, мне казалось, что если я одену его для какой-то новой жизни, то ему захочется прожить ее. Поэтому мы проводили время в постели, в ресторанах, куда я всегда мечтала пойти, когда жила в Лондоне, но не могла себе этого позволить, или ходили по магазинам. Заказывали ему рубашки в «Тернбулл и Ассер», ботинки у Эдварда Грина, мягчайшие кашне и кашемировые свитера, настоящий английский костюм на Сэвил-Роу. Мне хотелось баловать его, дарить подарки до тех пор, пока вся его одежда не станет идеальной. Я понимала, что это пошло и глупо, но меня это не беспокоило.

В ночь перед аукционом мы пошли в маленький французский ресторанчик в Бермондси. После того как официант наполнил наши бокалы вином, я протянула Ромеро небольшую коробочку. «Ролекс Дайтона» – сама бы я такую модель не выбрала, но знала, что ему наверняка понравится. Я отдала ее в ювелирный на Мэрилебон-лейн, чтобы сделать на оборотной стороне гравировку. Sempre. Навсегда. Некоторое время он держал часы в руках, потом надел и застегнул браслет.

– Джудит… спасибо! Они потрясающие, очень красиво! Жаль, что я не могу дарить тебе такие подарки…

– Мне доставляет больше удовольствия делать подарки тебе.

– Я не смогу их носить, – грустно добавил он.

– Сможешь. Скажешь, что работаешь под прикрытием и у тебя такой имидж.

– Прости меня, мне жаль, что ничего нельзя изменить.

– Пожалуйста, давай не будем об этом. Не о чем тут говорить. Давай просто будем наслаждаться моментом.

После ужина мы пошли домой пешком, сначала по мощеным викторианским улицам, потом по освещенной светом фонарей набережной, вокруг Сент-Джеймс-парка, а потом, когда простыни пропитались нашим потом, я наконец задала ему вопрос, который не давал мне покоя еще с весны.

Я гладила его лицо, целовала его веки, уголки рта, чудесную впадинку под ухом, а потом сказала, уткнувшись ему в шею и ощущая губами ровное, ставшее родным биение пульса:

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно, любимая.

– А когда именно ты планировал убить меня?

Пульс оставался совершенно ровным. Мышцы расслаблены, никакой реакции. Он повернулся ко мне, приподнявшись на локте, приблизил свои губы к моим и поцеловал, обещая наслаждение и боль.

– Завтра, милая. Или послезавтра, точно не уверен.

– Ах ты, засранец! – стукнула его подушкой я.

– Откуда ты знаешь, что я шучу?

– Ниоткуда, – отозвалась я, села и завернулась в одеяло, обняв коленки. – Но у меня есть к тебе предложение.

Ромеро лег на спину и щелкнул своим «Дюпоном». Курение в таком цивильном месте, как «Кларидж», было строго запрещено.

– Это… То, что с нами происходит… ведь нам необязательно заканчивать все это. Мы можем уехать.

– Ты же знаешь, что это невозможно, tesoro[13].

– Я знаю, что нужна Разнатовичу мертвой. А что, если мы вернемся в Калабрию после аукциона и вместо того, чтобы сбросить меня в выкопанную Сальваторе яму, ты просто исчезнешь вместе со мной? – спросила я и сделала паузу, давая ему время осознать услышанное. – Думаю, картина уйдет за куда бо́льшую сумму, чем стартовая цена. Этот азербайджанец вожделеет ее. Ермолов поднимет цену, ставки будут огромные. Сначала деньги уйдут в «Сосьете мутуале» – на банковский счет. Ты скажешь им, куда отправить долю Разнатовича, а потом заберешь мою. Это огромные деньги, Ромеро. Огромные. А потом мы исчезнем.

Ромеро неподвижно лежал на спине, подложив руки под голову. Я взяла сигарету у него изо рта и глубоко затянулась. Я видела, что ему нравится наш образ жизни, почтительное отношение персонала, одежда, нравилось, когда самое серьезное решение за весь день – это заказать в ресторане устрицы или фуа-гра. Я его за это не презирала – сама такая же.

– Я не могу все бросить.

– Конечно можешь! Новые документы, новая личность, новая жизнь! Я сама через это проходила. Бог мне свидетель!

– Я имел в виду, что не могу бросить детей.

– Я видела тебя! С малышом на руках! – повысила голос я, пытаясь держать себя в руках. – С малышом реставратора, как ее, там, звали? Марианджела? С ее сынишкой. Ты этому научился. Сам ты этого не чувствуешь. И ты знаешь, что я права. Потому что мы с тобой похожи!

– В точку, – сказал он по-английски после долгой паузы, и я улыбнулась в темноте, потому что именно я научила его этому выражению.

– А еще, – нервно сглотнув, выложила я свой последний козырь, – если ты действительно хочешь еще одного ребенка, то… то думаю, что я могла бы…

– Ты серьезно?!

– Серьезно.

– Но как мы это сделаем?

– Я все продумала. У нас получится. Тебе нужно просто притвориться, что ты избавился от меня. Разнатович тебе поверит. Потом поедем в Амстердам, у меня там есть знакомый, он сделает нам новые документы. Деньги прятать я умею. И все закончится, Ромеро. Больше никаких «их».

– Я всегда говорил, что ты хороша.

– Это означает «да»?

– Ты ненормальная.

– Значит, «нет»? – спросила я, чувствуя, как меня начинает подташнивать.

– Ненормальная, но хороша! Это значит «да».

Очень нежно, аккуратно я положила голову ему на грудь. Меня всю трясло.

Все, что я сказала, было чистой правдой, но я почему-то никогда по-настоящему не верила, что это важно. Но сейчас он обнимал меня, а я вдыхала его бесконечно прекрасный аромат. Это могло оказаться правдой. Действительно могло оказаться правдой. Это действительно могло произойти со мной. По-моему, мы лежали очень долго, потом я почувствовала, как он пошевелился, и в полудреме схватилась за него.

– Ш-ш-ш, спи, любовь моя, я сейчас вернусь.

Я перевернулась на другой бок в кровати и услышала, как он открыл кран в ванной. И почему-то этот звук казался мне куда более интимным, чем все, что мы делали в постели. Я чувствовала себя очищенной, светящейся и сияющей от любви. Он был в ванной, а я могла наконец ощутить покой. Закрывая глаза, я услышала, как куранты на Пикадилли пробили полночь.

Не знаю, зачем я это сделала. Почему решила проверить все еще раз. Но позже, когда он заснул, я выскользнула из его объятий, накинула халат, пошла в гостиную и открыла ноутбук. Я не рассказала Ромеро, что читаю его переписку. Мне было стыдно, вдруг он подумает, что я сую нос в его отношения с Франчи, что я ревнивая собственница, как все остальные женщины. Быстро вбив пароли, я прочитала последнее сообщение. Отправлено в 23:57.

Актив будет уничтожен через 48 часов.

Часы пробили три. Долго-долго я пыталась задавить в себе все, что было, пыталась утрамбовать в себе все это дерьмо, и наконец мне это удалось. Я вернулась в спальню и легла рядом с ним в темноте. Слез не было. Когда-то я читала, что как только женщина начинает грустить, она становится заурядной. Оказалось, что я пока не готова превратиться в заурядность. Пока не готова.

26

Сегодня твой день! – радостно прочирикал мой телефон. Руперт уже проснулся и пел. Я переоделась в строгую юбку и блузку, надела лоферы на плоской подошве и объяснила полусонному да Сильве, что я нужна Руперту – последние штрихи перед аукционом.

– Извини, надо бежать, вечером вернусь, дорогой! Ti amo!

В день аукциона солнце, разумеется, решило светить вовсю.

Первым делом зашла в обменный пункт на Риджент-стрит: сняла с кредитной карты десять тысяч фунтов в 8:05. Двойной эспрессо и сигарета около «Прет-а-манже», сообщение да Сильве: «Целую-целую-целую». Такси до Белгравии, к дому Лоренса на Честер-сквер. Уголком сознания я отметила, что очень странно находиться здесь при свете дня, но пышные кусты сирени источают все тот же, хорошо знакомый аромат. Если прикрыть глаза, то я могла снова ощутить себя одной из тех девушек, которыми когда-то была. Этот район города мне всегда нравился, спокойный и таинственный одновременно. Мне открыл вышибала Лоренса, которого я помнила еще с эпохи вечеринок. Помню, как эта груда мышц стояла, скрестив руки на груди, и бесстрастно смотрела на комнату, заполненную сплетающимися и расплетающимися телами, формировавшими все новые и новые узоры, совершенно бесшовные, словно меняющие форму в воде капли чернил.

– Привет, Кевин!

Несмотря на ранний час, охранник был одет безукоризненно, слаксы и рубашка поло, от него пахло свежим ароматом лосьона после бритья.

Он вежливо, но очень внимательно посмотрел на меня. Не думаю, что узнал, но я назвала его по имени, поэтому он должен был понять, из какой я компании.

– Боюсь, мисс, лорда Кинкардайна сегодня нет дома.

– Вообще-то, я пришла к вам. Прошу прощения, что так рано, но дело срочное. Разрешите войти?

Кевин провел меня в небольшую столовую рядом с кухней на первом этаже. Как и во всем доме Лоренса, безупречный антиквариат здесь оригинально сочетался с бытовой практичностью – комбинация, которую не смог бы воспроизвести ни один интерьерный дизайнер. Я присела на выцветшее голубое кресло из IKEA, стоявшее рядом с изысканной ширмой эпохи Эдо с рельефным изображением журавлей в серебристо-голубых тонах, с одной стороны с ширмы свисал ярко-оранжевый пиджак.

– Чем могу быть полезен, мисс?

Кевин всегда был мне симпатичен. Именно такого человека хочется иметь на своей стороне на случай драки. Ну или если надо кому-то ноги переломать.

– Я подумала, что именно вы могли бы помочь мне с одним делом, – начала я.

– Понятно.

Молчать в его присутствии было так же комфортно, как и беседовать с ним. Кевин покручивал массивное кольцо с печаткой, на ладони левой руки была татуировка – голубая молния.

– Мне нужен водитель. Водитель с фургоном. Человек… с хорошей физической подготовкой. Умеющий хранить молчание. Это, пожалуй, самое главное. Надо сделать следующее: арендовать фургон, подождать меня в указанном месте в оговоренное время и помочь с погрузкой. Человек нужен сегодня, фургон смогу вернуть завтра. Ничего сложного, правда? Три тысячи наличными водителю, тысяча – посреднику. Оплата, разумеется, вперед.

– Думаю, что смогу найти подходящего человека, мисс. Прошу меня извинить, надо сделать один звонок. Может быть, желаете чая?

– Нет-нет, спасибо!

Я достала из сумки конверт из «Клариджа», положила на подлокотник кресла, и мы оба сделали вид, что ничего не заметили.

Пока Кевина не было, я мысленно составила список дел. Пошаговый, сначала одно, потом другое. Вот и все.

Он вернулся через пятнадцать минут с номером телефона и адресом на листе почтовой бумаги с монограммой Лоренса.

– Кевин, это просто потрясающе! Вы не представляете себе, как я ценю вашу помощь!

– Я бы посоветовал вам поехать на метро, мисс. В это время на дорогах такие пробки…

– Разумеется, мне пора идти! Было очень приятно снова увидеть вас, Кевин!

– И мне, мисс! Всегда рад помочь друзьям лорда Кинкардайна.

Мы вышли из комнаты, конверт смотрел нам вслед.

В начале одиннадцатого я приехала в пункт аренды автомобилей у «Тоттенхэм-Хейл» и встретилась там с приятелем Кевина Элвисом, приславшим сообщение, что он согласен на работу. Может, стоило взять с собой выпуск «Таймс» в качестве условного знака, но, войдя в «Макдоналдс», я поняла, что это излишне – двойник короля рок-н-ролла там был только один.

– Ты, значит, девочка от Кевина?

– Точно. Вот что надо сделать, – начала я.

Дело в том, что сразу после аукциона я намеревалась вынести со склада «Британских картин» кое-что довольно тяжелое. Около складских помещений, выходящих на задний двор, парковаться было нельзя – лишний риск, придет какой-нибудь офицер дорожной полиции и испортит мне всю малину, тем более что на складе я должна была оказаться сразу после окончания аукциона. Я объяснила Элвису, что от него всего-навсего требуется арендовать фургон, припарковать его заранее в районе Хеймаркет, а потом приехать ко мне, как только я пришлю ему сообщение. Три тысячи за десять минут. На старомодной бумажной карте города я отметила все нужные точки и маршрут, которым надо будет проехать, написала список того, что мне понадобится, и дала ему еще триста фунтов на расходы. Бак фургона нужно будет заправить по полной.

– На всякий случай подстрахуемся, приезжай на место к десяти вечера, хотя я думаю, что понадобишься ты ближе к одиннадцати.

– Хорошо.

– И еще один момент… Ты потрясающе выглядишь, но, если возможно, надень вечером что-нибудь менее броское… Договорились?

На самом деле белая замшевая косуха с бахромой и серебристой шнуровкой отлично смотрелась с ковбойскими сапогами, но в районе Сент-Джеймс такой наряд может привлечь ненужное внимание.

– Хорошо.

Вернувшись к одиннадцати часам на такси в Мейфэр, я пошла по своим любимым диккенсовским лавочкам вокруг площади Пикадилли. Магазинчик наручников в галерее «Берлингтон-Аркейд», где можно было найти викторианские цепочки с зубами давно умерших детей, часовая мастерская, пошив рубашек, шляпный магазин «Локс», армейский магазин, в витрине которого была выставлена полная униформа и антикварные треуголки. Прежде чем подняться в Сент-Джонс-Вуд, я зашла в «Трамперс», мужскую парикмахерскую на Керзон-стрит, где купила самую большую бутылку концентрата лаймового одеколона в светло-розовой коробке и старомодную опасную бритву с полированной черепаховой рукояткой. Потом прошла через Шеферд-Маркет, по Джермин-стрит, где в «Нью энд Лингвуд» выбрала нужное из огромного ассортимента шелковых галстуков, и напоследок забежала в табачную лавку «Фокс». Прежде чем около полудня сесть на такси на Хеймаркет, я успела приобрести упаковку ватных дисков в «Теско» и пару латексных перчаток в «Бутс».

Дверь отделанного бледной штукатуркой дома открыл седеющий мужчина с тонкими губами в твидовых брюках и рубашке из вийеллы. За то время, что мы не виделись, он ничуть не изменился.

– Полковник Моррис? – спросила я, держась подальше от камер наблюдения над дверью, и приподняла огромные солнцезащитные очки от «Диора». – Я из «Британских картин». Прошу прощения за беспокойство, но не могли бы мы сделать снимок вашего Сарджента? Это для нашего каталога.

– Не продается! – грубо отрезал он.

– Разумеется, я не это имела в виду, прошу прощения, – забормотала я с должной ноткой восхищения и лести в голосе, – просто мой начальник… вы ведь такой важный клиент… Мой начальник сказал, что вы будете не против, если я зайду посмотреть картину. Это для выставки портретов этой осенью, – добавила я, взглянув на него из-под ресниц.

– А-а-а, тебя начальник прислал?

– Да-да.

– Надеюсь, это недолго. Я как раз собирался обедать.

– Всего минутка, спасибо вам огромное!

Он проводил меня в гостиную. Я прекрасно помнила эти тяжелые, пастельных оттенков шторы поверх льняных жалюзи, защищающие картины от солнечного света. Над камином висел Сарджент, портрет женщины в бархатном кресле, выполненный в розовых и серых оттенках, пышные юбки почти касаются рамы. Надев латексные перчатки, я с благоговением прикоснулась к гладкой поверхности картины.

– Не трогать! – прикрикнул полковник.

– Ой, простите! Я сейчас только фотоаппарат достану…

Поставив сумку на ковер, я наклонилась, отклячив попу, как бабуин, и продолжая щебетать о том, что мы собираемся выставить на аукцион «После полудня» Сарджента и что для каталога нужно сфотографировать еще несколько его работ. Почувствовав его приближение, я взяла бритву покрепче и, когда рука с пожелтевшими ногтями, которую я запомнила на всю жизнь, потянулась ко мне, схватила полковника за запястье, развернулась и полоснула его бритвой. Получилось даже лучше, чем я ожидала: на долю секунды мы оба удивленно смотрели на белую кость, показавшуюся из десятисантиметровой раны на руке полковника, потом она наполнилась кровью, Моррис заревел и попятился назад в сторону коридора. Я оказалась быстрее и поднесла окровавленное лезвие к картине раньше, чем он добрался до кнопки вызова охраны.

– Полковник, я бы на вашем месте присела. Вон туда, на диван, отлично! – Я бросила ему нежно-розовый галстук клуба «Гэррик» с узором «пейсли». – Можете использовать вместо жгута. Зажмите зубами.

Кровь заливала весь пол, уже успела впитаться в обивку дивана, в отвороты брюк полковника. Побледнев от ярости, он молча сделал все, как я сказала, завязал шелковую ткань на запястье и затянул узел пожелтевшими пеньками зубов.

– А теперь встаньте и принесите из спальни книгу. Альбом с фотографиями, который вы показывали мне при нашей последней встрече, – холодно произнесла я, и в его глазах тут же вспыхнул злобный огонек. – А-а-а, прекрасно, значит, вы меня помните. Пошевеливайтесь, а то порежу вашего Сарджента на полоски. Ясно? Если поняли, кивните.

Он вполне мог выйти из комнаты и наставить на меня свой верный боевой револьвер, но мы же в Англии. Если полковник – спортсмен, то его оружие давно уже сломано и заперто на ключ в каком-нибудь шкафу. К тому же риск добавлял веселья, поэтому я ощутила некоторое разочарование, когда он вышел из комнаты с увесистым альбомом эротических фотографий XIX века в здоровой руке. Я сделала ему знак положить альбом, он подчинился, как загипнотизированный, не сводя глаз с картины, будто я взяла в заложники его ребенка.

– Теперь повернитесь, руки держите за спиной. Медленно. Выпускаете галстук изо рта. Отлично, держите за конец! – скомандовала я и быстро связала ему руки серой футболкой в бордовую полоску. Кажется, форма колледжа Эмплфорт, если я не ошибаюсь.

– Так, теперь ноги… – Я немного отодвинулась, поскольку знала, что он попробует лягнуть меня, и в нужный момент просто схватилась за щиколотку, потянула на себя, и полковник грохнулся лицом об пол.

Он заорал, жгут выпал у него изо рта. Очень аккуратно я закатала ему одну брючину и прижала бритву чуть выше тонкого носка.

– Какая неприятность! Глупый поступок, правда? Мне послышалось или вы нос сломали? Значит, так. Сейчас я свяжу вам ноги и помогу встать. Или, может, перерезать оба ахилла, а дальше ползите до телефона хоть на бровях. Договорились? Отлично!

Ярко-красный с голубым, колледж Рэдли. Схватив полковника за воротничок рубашки, я приставила лезвие к его горлу и заставила опуститься на колени. Классическая поза жертвы.

– Какую мы грязь развели! Может, галстук обратно засунем? – предложила я, запихнув его в кровавое месиво под усами, а потом на всякий случай запихнула еще и галстук отвратительного горчично-белого цвета.

Когда Руперт впервые отправил меня к полковнику, я прикинула, что у него дома висит картин миллионов на десять: Сарджент, Кнеллер, небольшой рисунок Рембрандта, небольшой пейзаж Гейнсборо. Моррис не отрываясь смотрел на меня, пока я ходила по комнате и снимала картины со стен. Рембрандта я завернула в экземпляр газеты «Метро» и убрала в сумку, а остальные картины разложила на наименее залитой кровью части ковра.

– У вас есть очень неплохие работы, полковник. Интересно, не пришла ли пора их почистить? Наверное, сначала нужно вытащить их из рам. Ой, прошу прощения!

Бритва рассекла слегка нарумяненное лицо дамы с картины Сарджента, слегка взвизгнув, проходя через лак. У полковника началась тихая истерика. Следующей под нож пошла воздушная весна Гейнсборо, а потом я обезглавила священника Кнеллера.

– Пора купаться! Если я не ошибаюсь, вы предпочитаете этот парфюм, полковник?

Кислый запах высохшего пота, перебиваемый старомодным терпким одеколоном, когда его тяжелое тело придавило меня к кровати, не давая дышать.

Я вылила целую бутылку из «Трамперса» на лежащие на полу картины и принялась за работу металлической губкой. Через несколько секунд спирт стал разъедать масло, но стоило мне взяться за дело, как минут через десять на картинах появились огромные разводы. К тому моменту полковник уже потерял довольно много крови, упал на бок в отчаянных попытках затянуть жгут потуже и напоминал опрокинутое майское дерево.

– Ах ты боже мой! Наверное, аукционному дому следовало прислать ассистентку? Вы же всегда требовали этого? Просили Руперта прислать кого-нибудь посимпатичнее? Да вы не беспокойтесь, картины-то наверняка застрахованы! Правда? Просто позвоните в страховую после моего ухода, и все! Только вот надо вас посадить. Городской телефон есть? Я подвину столик поближе, вот, провод как раз дотянется. Прекрасно!

Поставив один из столиков между диваном и камином, примерно в двух метрах от того места, куда я усадила полковника, подперев его подушками, я привязала еще один галстук к тому, что связывал ему руки, а второй конец закрепила на ножке дивана прямо над металлическим колесиком.

– Кстати, где вы служили? В Сандхерсте? Такие узлы там не вяжут, но для такого вояки, как вы, это не проблема, справитесь! Итак, как я уже говорила, мне нужна всего пара минут, а потом можете идти обедать.

Взяв в руки фотоальбом, я стала перелистывать ламинированные страницы, пока не нашла пухлую дамочку на четвереньках с перьями в высокой прическе.

– Вы тогда решили, что мне они понравились, да? Кажется, вы назвали их необычными? – спросила я, встала на колени и провела рукой по промежности полковника. – Заводит, да? Похоже на киску, правда? Тогда смотрите!

Я поставила открытый альбом так, чтобы полковнику было видно, рядом с громоздким телефонным аппаратом, подошла к Моррису сзади, взяла его за подбородок и потянула голову назад, на пробу оттягивая кожу его век. А потом отрезала ему веки, два аккуратных треугольника. Ну, может быть, не таких уж и аккуратных – одно глазное яблоко подвывалилось.

– Приятного просмотра, полковник!

В «Планет органик» в Сент-Джонс-Вуде я заказала латте с куркумой и пошла в туалет приводить себя в порядок, убрала все крошечные частички кожи салфеткой и спустила в унитаз. Использованные перчатки еще лежали у меня в кармане, от них я избавлюсь позже. Моя ДНК осталась по всей квартире, но встает вопрос: чья это ДНК? Элизабет Тирлинк, вообще-то, не существует, я наконец-то стала это понимать. Стараешься, создаешь новую идентичность, становишься новым человеком, а потом оказываешься кругом виноватой. Я сняла испорченную юбку и блузку, достала из сумки чистое белое платье-футболку от Александра Вана, надела, потом вытерла небольшое пятнышко крови на щиколотке, забрала стаканчик с пенкой шафранового цвета, села на улице и стала наблюдать за мамами с детьми и наслаждаться прозрачной дымкой тихого июльского дня. Когда-то я сказала одному человеку, что месть меня не интересует, но я вообще много ерунды говорю. Может быть, полковник добрался до телефона, но биться об заклад я бы не стала.

27

От «Клариджа» до «Британских картин» пять минут пешком, но они расстарались и прислали за мной машину. Перед уходом я отправила сообщение Элвису, подтвердила время и место встречи на вечер, а потом пристально посмотрела на свое отражение. На меня будет направлено столько взглядов, есть ради чего наряжаться. Мне вспомнилось, как я одевалась на открытие «Джентилески», какое удовольствие испытывала, глядя в зеркало на то, чего я добилась. В тот вечер на мне было черное платье, сегодня будет белое – от Марии Грачвогель, с низким вырезом и облегающее по бедрам, из украшений я надела только серьги, подаренные Ермоловым.

– Ого! – присвистнул да Сильва, выглянув из ванной.

– Не трогай! У тебя руки мокрые!

– Вредина!

– Увидимся на аукционе. А потом на складе. В одиннадцать.

У меня были особые планы. Сплошная романтика. После аукциона я хотела ему кое-что показать, отметить с ним победу еще до возвращения в Италию. Вернувшись из Сент-Джонс-Вуда, я провела Ромеро в аукционный дом и показала склад. Мы прошли по пропуску, который дал мне Руперт. Я вспомнила, какая суматоха царила здесь в дни аукционов, через склад и мастерские туда-сюда сновали носильщики с тележками, на которых были бережно уложены тщательно завернутые картины, и в кои-то веки носильщики давали указания специалистам, а не наоборот. На ходу я помахала рукой Джиму, который вез небольшую картину, и с удовольствием отметила, что это Утрилло Маккензи Пратт, которого сняли с аукциона.

– Удачи вам! – крикнул он, и я послала ему воздушный поцелуй.

Когда мы разминулись, я лизнула да Сильву в ухо и шепотом рассказала ему о своем сюрпризе, он мой план оценил.

– Тебе понадобится вот это, любимый, – протянула я ему свой пропуск. – Войдешь с главного входа, а я пойду прямо через холл на вечеринку, – добавила я, глядя, как он аккуратно засовывает пропуск за край полотенца, обернутого вокруг бедер. – И не опаздывай!

– Ну что ты, любимая! In bocca al lupo![14] – произнес он и ушел в ванную.

Бросив взгляд на его обнаженную спину, я подождала, пока он не закроет за собой дверь и не включит воду. Потом открыла шкаф и ввела код от сейфа. Комбинацией оказался день рождения Франчи – я подглядела, когда по приезде да Сильва убирал туда свой «каракал». Сегодня пистолет ему точно не понадобится, так что в сейф он заглядывать не станет. Сумка от «Баленсиага» из кожи ящерицы нежного персикового оттенка была объемной и вместительной. На главном входе были рамки и охранники, но я-то зайду со служебного.

Как понять, что на тебе идеальное платье? По тишине, когда входишь в комнату. Солнечный свет с улицы золотил воздух, прямо как в Калабрии во время затяжной жары. Я так и не сбежала с той фермы, потому что… впрочем, не важно почему. Причина оказалась столь же эфемерной, как яркие звездочки, плясавшие у меня перед глазами, когда я крепко зажмуривалась. Кое-что, однако, осталось неизменным. Я все так же хотела выйти из этой игры победителем. Идя по холлу отеля к ожидавшей меня машине, я слышала только звенящую тишину и стук каблуков по мраморному полу.

От самого поребрика до главного входа в «Британские картины» расстилалась красная ковровая дорожка. Народу была тьма, как на премьеру фильма. Им даже пришлось поставить заграждения, чтобы сдерживать напор собравшихся зевак. Я попросила водителя объехать со стороны Сент-Джеймс-сквер, глядя, как высокая телезвезда в длинном струящемся платье позирует на набережной для папарацци. Два фургона телевизионщиков стояли перед Лондонской библиотекой, я узнала известного критика, который давал интервью журналисту с микрофоном на лестнице библиотеки. Я подождала, пока папарацци не набросятся на пару звезд реалити-шоу, гордо шествовавших с каталогами в руках, а потом тихонько пошла за ними.

Руперт, в смокинге и черном галстуке-бабочке, ждал меня в холле, рассеянно приветствуя покупателей, поглядывая на часы и время от времени протирая лысину ярким шелковым носовым платком. Руперт чересчур демонстративно расцеловал меня в обе щеки и потащил наверх в зал заседаний совета директоров, точнее, в святая святых – кабинет председателя. Когда я тут работала, мне даже одним глазком заглянуть за эту дверь не довелось. Стройные серьезные дамы расположились на шелковых диванах XVIII века, держа в руках изящные бокалы с шампанским, и разговаривали с мужчинами. Те, что постарше, были в смокинге и черном галстуке-бабочке, а те, что помоложе – таких было не много, – в пиджаках и джинсах, верхняя пуговица на рубашках расстегнута. Выделялся среди этой компании только Джефф Ауэрбах, президент компании «Крипто соушел». На нем были кроссовки и поношенная рубашка поло. Мне тут же вспомнилось, как Карлотта уговаривала меня замутить с ним в Сент-Морице прошлой зимой. Я кивнула ему, и он улыбнулся. Руперт представил меня тем, кто стоял у двери, но, когда я пошла дальше по янтарного цвета паркету, со мной здоровались и незнакомые люди. Все знали, что я продавец Гогена, и хотя все были достаточно хорошо воспитаны, чтобы не говорить о деньгах, у меня было ощущение, что стартовая цена написана прямо на моем лбу. Если «Британским картинам» удастся выгодно продать Гогена, у меня появится множество новых лучших друзей.

– Выглядишь просто потрясающе! – произнес тихий голос у меня за плечом, я обернулась и посмотрела на Ермолова.

– Спасибо. Но не так потрясающе, как твой подарок.

– Вы, наверное, очень волнуетесь, мисс Тирлинк, – добавил он более светским тоном.

Руперт услужливо крутился рядом, сходя с ума из-за того, что большое пузо не дает ему подойти к нам поближе. В мире искусства Павел Ермолов был известен тем, что никогда не приходил на аукционы лично и всегда приобретал свои шедевры через анонимных посредников. И вот он здесь, собственной персоной, на вечеринке Руперта, стоит и жует тарталетку с лесными грибами и белыми трюфелями!

– Я как раз говорил мисс Тирлинк, что у нее острый глаз, – протянул ему руку Ермолов.

– О да, бесспорно! – засуетился Руперт.

Народу в зале прибывало. Скоро начнется аукцион, и нас пригласят спуститься вниз. На лице Руперта отражалась напряженная борьба между соблюдением этикета и алчностью. Вообще-то, на таких мероприятиях принято делать вид, что мы просто мило проводим время, а грядущий аукцион – лишь не лишенная шарма формальность.

– Присмотрели что-нибудь для своей коллекции, господин Ермолов? – как ни в чем не бывало спросил Руперт, как будто представители аукционного дома никогда не опускаются до чтения желтой прессы.

– Естественно.

Руперт извинился и со всех ног, насколько ему позволял огромный живот, бросился к двери, где его ожидал помощник. Наверняка поручит ему передать сообщение в телефонный банк, чтобы поставить Пандору Смит в известность о присутствии Ермолова. Поскольку Зульфугарлы собирался делать ставки из Нью-Йорка, я попросила, чтобы его представителем назначили Пандору. Это был ее первый крупный аукцион, и она пришла в неописуемый восторг. Когда Руперт со своим пузом отошел от нас, все наконец заметили Ермолова и атмосфера в зале стала еще более возбужденной. Похоже на вечеринки, которые я посещала, когда жила в Лондоне, подумала я: кажущееся бесконечным предвкушение, прежде чем кто-то протягивает тебе руку или наклоняется, чтобы поцеловать, когда все еще ждут грядущего экстаза и хотят растянуть этот момент.

– Эли-и-и-изабет! – воскликнула появившаяся из ниоткуда Анджелика и тут же попыталась сделать селфи с Ермоловым, но тот непреклонно отошел в сторону. Мы с ней немножко пощебетали, как положено, но, слава богу, скоро включилась голосовая трансляция, и голос произнес:

– Дамы и господа, просим вас занять свои места. Аукцион начнется через пять минут!

– Вы позволите? – предложил мне руку Ермолов.

Внизу девочки с ресепшен торопливо проверяли приглашения, раздавали карточки с номерами участников и сообщали номер кресла. Основные покупатели сидели в центре зала на первых рядах, продавцы – позади них. Проходы по обеим сторонам были забиты галерейщиками, студентами, журналистами и любопытными туристами. Аукцион – публичное мероприятие, теоретически кто угодно может прийти на него бесплатно. В дальнем конце зала стояли носильщики в коричневых комбинезонах. Я обернулась посмотреть, есть ли среди них Джим. На обычных аукционах носильщики сами выносили картины на подиум, но для сегодняшнего мероприятия «Британские картины» выбрали пару симпатичных юношей в одинаковых фраках и белых перчатках. Если честно, они напоминали стриптизеров, приглашенных на девичник.

Ермолов взял деревянную табличку с номером и проводил меня на мое место.

– Может быть, увидимся завтра? – тихо спросил он.

– Может быть, – ответила я.

Павел поцеловал меня в щеку и пошел к сцене. По бокам сидели телефонисты, перед которыми стояли до блеска отполированные старомодные телефоны. Еще одно нововведение: все они были одеты в фирменные цвета «Британских картин». Юноши, важные и серьезные, в костюмах и золотистых шелковых галстуках такого же оттенка, как и длинные вечерние платья без бретелей на девушках. Одну руку они держали на трубке, и эта поза, чем-то напоминавшая лошадей, выстроившихся в ряд перед скачками, добавляла напряжения царившей в зале атмосфере. Пандора поймала мой взгляд и быстро, заговорщически улыбнулась. Она выглядела гордой и взволнованной. Перед тем как в зале погас свет, я заметила да Сильву. На нем была синяя рубашка с большим логотипом «Поло», не из подаренных мной вещей. Но он все-таки пришел. Я тут же расслабилась, но внутренне вся дрожала от предвкушения. Игра начинается!

Из динамиков громко зазвучала четвертая часть Девятой симфонии Бетховена, включились прожектора, и на экране за сценой появился логотип аукционного дома «Британские картины». Телефонисты встали, поднимая телефоны, и шипение толпы перешло в восторженные возгласы и крики. Люди аплодировали каждому лоту, возникавшему на экране, изображения картин перетекали в имена художников. Все снимали происходящее на смартфоны, стараясь ничего не упустить, еще немного – и они достанут зажигалки, как на рок-концерте. В фильме показали двадцать основных лотов от Моне до Поллока, потом экран погас, музыка стихла, и в зале воцарилась тишина. Через пару секунд зазвучало начало главной темы из «Рокки». Господи! На экране одновременно возникли де Кунинг и Гоген – мой Гоген! – обработанные в ярко-розовых и голубых тонах, а потом по центральному проходу в зал вбежал Чарльз Иглз в бархатном смокинге. Толпа зааплодировала, поднимая кулаки в знак приветствия, когда он ловко запрыгнул на подиум. Что же такое творится с аукционным домом?

Бедняга Руперт! Иглз, как заправский актер, подождал, пока в зале не включат свет, впитывая напряжение в зале. Сладкие мальчики вынесли на сцену первый лот, Баскию, и почтительно водрузили его на стойку. Началось!

Восторг перешел в напряженное внимание. Иглз разобрался с первыми лотами, там особых сюрпризов не было. Баския ушел за восемьдесят, потом Кайботт и Мане, все ушли за цену выше резервной тысяч на двести. Четвертым номером шел Поллок, начальная цена пятьдесят миллионов. После первого удара молотка девушка из телефонного банка, сидевшая рядом с Пандорой, подняла табличку, потом повысил ставку кто-то из зала, потом еще одна ставка по телефону, и наконец табличку скромно подняла японка на первом ряду.

– Сто пятьдесят! – крикнул Иглз. – Ставки сделаны?

Новая цена вспыхнула на экране за спиной Чарли в фунтах, долларах, евро и рублях. Еще одна ставка по телефону, потом еще одна, и все в зале ахнули. Сто восемьдесят. Невидимые покупатели как будто бы заразились происходящим в аукционном зале. Иглз с трудом успевал принимать ставки, цифры росли с бешеной скоростью. Двести тридцать. На эти деньги можно купить больницу. Двести пятьдесят. Двести шестьдесят. Ставки росли до тех пор, пока в телефонном банке в движении не остались только две фигуры: девушка, принявшая первую ставку, и очень напряженный юноша. Они не сводили друг с друга глаз, разговаривая с клиентами вполголоса, прикрывая трубку рукой и уговаривая их поднять ставку еще выше. Двести семьдесят. Двести восемьдесят. Долгое молчание.

– Услышу ли я двести девяносто миллионов?

Мальчишка что-то быстро бормотал в трубку, но по выражению лица уже было понятно, что сегодня не его день.

– Двести восемьдесят – раз… – произнес Иглз, и юноша сделал знак, что его клиент дальше поднимать не будет. – Два… Продано! Дамы и господа, лот продан за двести восемьдесят миллионов фунтов! – провозгласил Чарли, и зрители восторженно взревели.

Следующие несколько лотов я впивалась ногтями в ладони, сидела с идеально ровной спиной, стараясь ничем не выдать своего волнения, как будто происходившее меня совершенно не интересовало. Пока что Ермолов еще ни разу не поднял свою карточку.

– А теперь… «Пересечение» Виллема де Кунинга!

Мальчикам с трудом удалось поднять холст размером около четырех квадратных метров на нужную высоту на подиуме. Даже в свете прожекторов картина выглядела слегка блеклой, как будто типичные для этого художника яркие цвета выцвели, изломанные бамбуковые ветви и бледные, оловянного цвета линии, напоминавшие паучьи лапы, окружали единственное яркое пятно глубокого марганцево-голубого цвета. Картина меня раздражала. В ее плотности было что-то холодное и паучье, хотя, надо признать, она производила сильное впечатление. В геометрических формах, разбросанных по холсту, тоже было что-то шуршащее, ужасное, хищническое. Она завораживала, практически гипнотизировала. К такой картине почему-то не хочется поворачиваться спиной. Хочется все время держать ее в поле зрения и следить за ее действиями. Иглз подался вперед, наслаждаясь предвкушением зрителей.

– Дамы и господа, – медленно произнес он, переходя на шепот заправского соблазнителя, – начальная цена лота – шестьдесят миллионов!

Резервная цена была в два раза больше. Об этом писали во всех газетах, да и в каталоге значилась эта цена. Пандора почти сразу же подняла трубку. Черт! Зульфугарлы решил сделать ставку!

– Семьдесят миллионов, дамы и господа! Услышу ли я восемьдесят?

Ставки росли, цифры над головой Иглза менялись с той же скоростью, с какой его руки будто бы дирижировали невидимым оркестром, призывая собравшихся в зале делать все новые и новые ставки.

Цена перевалила за резерв и плавно подбиралась к двумстам. Пандора продолжала говорить по телефону, поднимая руку всякий раз, когда клиент давал ей новую цену. Неужели Зульфугарлы передумал? Неужели он решил купить де Кунинга, а не Гогена? Руперту грозит инфаркт. Жирный засранец его, конечно, заслужил, но мне это совершенно не нужно.

После ставки в двести пятьдесят миллионов участников осталось трое. Один в зале, седовласый американец, которого я видела на приеме, двое – в телефонном банке. Американец спрыгнул на двухстах семидесяти миллионах.

– Услышу ли я двести восемьдесят? Двести восемьдесят миллионов фунтов?

Пандора кивнула. Ее соперник из телефонного банка тоже.

– Триста миллионов фунтов!

Если ставки поднимутся выше, то они побьют мировой рекорд. Я затаила дыхание, молясь, чтобы все это оказалось стратегической уловкой со стороны Зульфугарлы. Наверное, он все-таки пытается истощить ресурсы потенциальных претендентов на Гогена.

Кресло в первом ряду зала едва слышно скрипнуло. Миниатюрная пожилая азиатка в черной шляпке спокойно подняла карточку.

– Триста десять миллионов фунтов, дамы и господа!

Теперь де Кунинг официально стал самым дорогим художником в мире. В проходах журналисты ожесточенно строчили новостные ленты на своих смартфонах, а Пандора тем временем снова подняла руку, встревоженно поглядывая на меня. Другой покупатель телефонного банка тоже поднял ставку. Старушка снова подняла карточку.

– Триста тридцать миллионов фунтов! Теперь дело за вами, мисс! – кивнул Иглз Пандоре, та продолжала говорить по телефону.

Неужели поднимет? Нет, слава богу! Если бы это продолжалось еще какое-то время, я бы, наверное, умерла от кислородного голодания, как и половина зала, затаившая дыхание на последние несколько минут.

– Остались дама в первом ряду и покупатель по телефону! Услышу ли я триста сорок миллионов?

Азиатка подняла карточку, а телефонист покачал головой.

– Триста пятьдесят миллионов фунтов за Виллема де Кунинга! «Пересечение» ваше, мадам!

Сумма привела толпу в полный восторг. На несколько секунд все благоговейно замолчали, а потом слепой экстаз, громкое облегчение. Большинству сотрудников «Британских картин» удалось сохранить профессиональное самообладание, но Иглз шумно дышал в микрофон, протягивая руки к аудитории, а потом провозгласил:

– А теперь последний лот вечера! Поль Гоген, «Девушка с веером II».

Взгляды всех сотрудников устремились ко мне. Когда картину вынесли на подиум, я не удержалась и бросила взгляд на да Сильву. Он казался абсолютно спокойным, уткнулся в свой телефон и едва взглянул на полотно, когда работу Ли поставили на стойку.

– Ф-ф-ф-ух! – шутливо передразнил жест Руперта с платком Иглз. – Ну и вечерок, дамы и господа, ну и вечерок! Что ж, приступим! Услышу ли я первую ставку на пятьдесят миллионов?

На какое-то жуткое мгновение я решила, что сейчас кто-нибудь встанет и крикнет, что картина поддельная. Я знала каждый миллиметр этого полотна и сейчас видела только недостатки. Мне казалось, что каждая линия, каждый слой краски просто кричат: «Подделка!» Сейчас, когда картина была выставлена на всеобщее обозрение, мой взгляд в тысячный раз шарил по полотну, выискивая малейшие недочеты. Мне невыносимо хотелось самой встать, во всем признаться и закончить весь этот фарс. Мне-то какое дело, получит ли Разнатович свои деньги и избавится ли он от да Сильвы? Едва сдерживаясь, я не сводила глаз с накрахмаленного воротничка сидевшего передо мной мужчины. Картина должна уйти за хорошие деньги. Если не уйдет она, не уйду и я.

Покупатели уже начали делать ставки, и я пристально вглядывалась в спину Ермолова, пытаясь уловить малейшее движение. Ермолов поднял табличку. Я оглянулась на да Сильву, который встрепенулся и, как и я, не сводил глаз с Пандоры. Она подняла. Ермолов тоже. Последовало еще несколько ставок из зала. Сто, сто двадцать, сто пятьдесят. Даже на расстоянии я почувствовала облегчение да Сильвы – Разнатович получит то, что ему причитается. Но я хотела большего.

– Дамы и господа, двести миллионов фунтов! – негромко произнес Иглз, концентрируя внимание толпы на дуэли между Ермоловым и Пандорой, как только третий покупатель отвалился.

Я пристально рассматривала собственные коленки и молилась, чтобы Ермолов продолжил торги. Эти люди равнодушны к деньгам. Яхты, самолеты, девочки, картины. Деньги – это просто способ вести счет. Я надеялась, что Зульфугарлы поддастся желанию всегда быть победителем. С де Кунингом он дошел до трехсот тридцати. Так он себе представляет сумасшедший бюджет этого проекта?

Двести тридцать, двести пятьдесят. Ермолов продолжал поднимать карточку совершенно безразличным жестом, как будто играл в настольный теннис. Двести семьдесят. Тишина стояла такая, что было бы слышно, как падает коктейльная трубочка. Двести девяносто, триста, ставки продолжали расти в звенящей тишине на фоне с трудом сдерживаемого безумства толпы.

– Триста двадцать миллионов фунтов!

Длинная пауза. Потом Ермолов медленно поднял табличку. Нельзя, чтобы он ее купил! Я не могу так с ним поступить! Пандора быстро говорила в трубку. Потом замолчала в ожидании. Иглз повернулся к ней, но Пандора снова зашептала.

– Лот уходит господину в первом ряду за триста тридцать?

Черт, только не это! Он должен поднять, должен! Пандора неуверенно посмотрела в зал, и я поймала ее взгляд. Имя покупателя, Пандора, скажи ему имя покупателя! Я уже была готова поверить в телепатию, лишь бы услышать эти три слога от нее. Она плотно прикрыла трубку рукой и отвернулась. Умничка, умничка!

Пандора резко кивнула и подняла руку.

– Триста сорок миллионов за «Девушку с веером II» Гогена! Ваше слово, сэр! – произнес Чарльз, но Ермолов уже отрицательно качал головой, опуская карточку.

– Триста сорок миллионов фунтов! Ставки сделаны! Ставок больше нет!

Во рту появился привкус крови, я даже не заметила, как сильно кусала губы.

– Продано!

Я вылетела из зала, прежде чем остальные успели встать с мест, и помчалась в кабинет Руперта. Анджелика сходила с ума в «Инстаграме», прыгала и визжала, как военный журналист. На бегу я успела переглянуться с да Сильвой. Руперт стоял у стола под большим экраном, на который в прямом эфире транслировали аукцион, и наблюдал за безумием, творившимся в зале. Иглз спрыгнул с подиума с таким видом, как будто только что забил пенальти в финале Чемпионата мира.

– Руперт?

Он медленно обернулся, с трудом оторвавшись от зрелища на экране. На двойном подбородке блестела самая что ни на есть настоящая слеза.

– Триста сорок! – прошептал он, и я, покрепче зажмурившись, шагнула в его объятия.

В кабинете председателя совета директоров уже открывали шампанское, но я быстрым шагом направилась на склад, объяснив Руперту, что слишком переволновалась и не смогу присоединиться к вечеринке. Он недолго размахивал руками, пытаясь меня уговорить, а потом сказал, что все прекрасно понимает. Еще бы, в мое отсутствие, кроме Иглза, никто больше не будет претендовать на его лавры, и я с радостью позволила ему насладиться своей минутой славы. Ненадолго задержалась в коридоре, наблюдая, как работы возвращают на место под наблюдением специалиста аукционного дома, где они останутся на время подготовки документов для отправки полотен новым владельцам.

– Джим! Как здорово, правда? – дернула я за рукав проходившего мимо носильщика с тележкой.

– Лучше аукциона не бывало! – улыбнулся он. – Мы закончим через минуту. У меня закрытая вечеринка в «Йорке», хотите со мной?

– Спасибо, я бы с удовольствием, – рассмеялась я, – но мне придется вернуться наверх… – простонала я и утомленно посмотрела наверх, откуда уже доносились звуки вечеринки. – Слушай, Джим, я хотела в последний раз взглянуть на нее, но забыла пропуск в пальто наверху, ты не против?

– Без проблем, мисс, – сказал он и распахнул передо мной дверь.

– Спасибо, – затаив дыхание, поблагодарила я, – я всего на минутку! Но… Джим, можно у тебя попросить… – Я осеклась, беспомощно показывая на свое белоснежное платье.

– Ах да, ну конечно! – ответил он, расстегивая коричневый защитный комбинезон.

– Ты ангел! Повешу на вешалку, когда буду уходить. И еще вот, держи, – добавила я, протягивая ему два приготовленных заранее полтинника, – угости парней за мой счет!

– Очень мило с вашей стороны, мисс! Поздравляю!

Для кражи картины более идеального момента не найти: сразу после крупного аукциона, когда все рассеянны, когда картины возвращают обратно на склад – единственная крошечная лазейка в системе безопасности аукционного дома. Я пряталась в паланкине с миньоном до тех пор, пока все картины не перевезли на склад, а носильщики не ушли в паб.

28

В подвале было темно и прохладно, тишину нарушало лишь едва слышное гудение термостатов, поддерживавших нужную температуру. Я взглянула на часы – 22:40, да Сильва придет через пятнадцать минут, – а потом отправила Элвису сообщение:

Выдвигайся.

Настало время немного прогуляться. Большинство работ хранилось в специальных шкафах, но в дальнем углу отдела британских картин несколько полотен лежало на стойке около большого смотрового стола. Уильям Этти. Белые викторианские бедра и розовые викторианские груди, во всех возможных позах викторианской страсти, казавшиеся нереально-голубыми из-за искусственного освещения. Идеально! Достав из сумки форменный комбинезон аукционного дома, я сняла туфли, завязала платье повыше на бедрах и подошла к двери, которая вела на улицу в погрузочную зону. Вдоль стены стояла вереница невысоких деревянных тележек, и я осторожно завезла одну из них внутрь, ощущая голыми ногами прикосновение грубой ткани комбинезона. Заперла за собой дверь, положила сумку на стойку в зоне досягаемости, рядом с парой переплетенных девических тел. Едва я сбросила с себя платье и комбинезон и запрыгнула на смотровой стол, как раздался голос да Сильвы:

– Amore, sei qui?[15]

– Здесь, – ответила я, опустилась на один локоть и вытянулась на деревянном столе, прекрасно понимая, как моя кожа отливает перламутром на фоне лакированного блеска картин.

Увидев меня, он ахнул, медленно скользя взглядом по моему телу, а потом по картинам – по всем этим приоткрытым ртам, розовым соскам, тяжелым бедрам…

– Ты же сказала…

– Ш-ш-ш, не важно, что я сказала, иди сюда!

Он сделал шаг в сторону стола, я села, широко раздвинула ноги, провела рукой по затылку, по грудям, погладила бедра, дошла до влагалища и раскрылась навстречу его рту, когда он опустился передо мной на колени. Он тер и сжимал мою грудь, одновременно сильно лаская меня языком. Запрокинув голову, я позволила ему облизывать и посасывать меня, а мое тело отзывалось на его ласки, хотя одной рукой я уже нащупала стоящую за спиной сумку. Он встал, вытащил из брюк член, набухший и напряженный, и уже хотел было войти в меня, но я вывернулась и похлопала ладонью по столу рядом с собой:

– Моя очередь! Ложись скорей!

Да Сильва подчинился, и я села на него сверху, согнув ноги под идеальным углом, так что его жаждущий моего тела член едва касался моей щели. Я медленно опустилась на него, вводя в себя головку, потом снова приподнялась и слегка коснулась влагалищем его члена. Он застонал, я подняла ему руки за голову и начала резко опускаться на него вращательными движениями, каждый раз он входил в меня все глубже и наконец вошел целиком, но тут я привстала, подождала немного, а потом опустилась на него с такой силой, что у меня самой перехватило дыхание. Слегка откинувшись назад, я сжала влагалищем его член и стала медленно рисовать бедрами восьмерки, напрягая и расслабляя мышцы в центре каждой восьмерки.

– Sei una meraviglia![16]

Наклонившись вперед, я позволила ему прикусить мой сосок, продолжая трахать его, прижимаясь к нему все крепче и крепче, наблюдая за выражением его лица.

– Нравится? Нравится, когда я так тебя трахаю? – спросила я, и он кивнул, тяжело дыша и не в силах произнести ни слова. – А если так?

Он кончил как раз в тот момент, когда я выхватила из сумочки небольшой баллончик, и стон оргазма стал первой дозой бутана. Идею я позаимствовала у инспектора Дюпона. От первого вдоха его голова откинулась назад и стукнулась о стол. Прежде чем он успел прийти в себя, я накинула ему на голову полиэтиленовый пакет и запустила туда вторую дозу, досчитав до двадцати. Он обмяк и полностью потерял сознание. Соскользнув с итальянца, я перевернула его на живот, надела наручники на сложенные за спиной руки и только после этого сняла пакет. Я не хотела убивать его. Надев комбинезон, я повесила сумку на ручку тележки, опустила стол в нижнее положение и аккуратно перевалила тело, закрепила его нейлоновыми лентами на липучках и вывезла во двор. Мне пришлось приналечь на тележку всем весом, чтобы справиться с ней, но наконец мне удалось столкнуть ее с пандуса, который в народе назывался «Холмом». Как только мы оказались на ровной поверхности, я написала Элвису:

Здесь?

На улице.

Свежий ночной воздух, похоже, немного оживил да Сильву, он застонал и пошевелился, но я пнула его посильнее, потом приложила пропуск к воротам. Это был самый рискованный момент всей операции. В самом аукционном доме камер не было, так как они заботились о конфиденциальности клиентов, но при просмотре записей с камер наблюдения во дворе все увидят носильщика с тележкой. Охране может прийти в голову заглянуть на склад, проверить, как там дела. Пропажи они не заметят – носильщики часто перемещают работы ночью, чтобы успеть подготовиться к утренним отправлениям, но времени у нас все равно было мало. Будка охранника находилась около холла, так что в нашем распоряжении была пара минут, не больше.

Как и планировалось, Элвис припарковался между домами и оставил дверцы фургона открытыми. Когда он вышел из машины, чтобы помочь мне, я с удовольствием отметила, что на нем была обычная джинсовая куртка и он даже пожертвовал своим невероятным коком. Молча я сделала ему знак помочь мне подкатить тележку к багажнику.

– Это и есть груз? – прошептал он с усмешкой.

– Прикрой его и заводи мотор! Скорее, а я пока поставлю тележку обратно!

Ворота склада плавно закрылись, и мы выехали из двора. На складе все было тихо.

– Ты привез то, что я просила?

– Да, вон там, около этой штуковины в багажнике, – отозвался он.

Перегнувшись через сиденье, я прекрасно понимала, что под комбинезоном у меня голая задница, но Элвис ничего не заметил, потому что в этот момент прямо перед нами вывернуло черное такси, притормозило, как будто собиралось высаживать пассажира, но потом поехало дальше. Мой брифкейс и небольшой чемодан лежали рядом с матрасом, на котором уже начинал приходить в себя да Сильва. Я перевернула Ромеро на бок – его наверняка вырвет, а я не хочу, чтобы он задохнулся. Я с трудом вытащила из чемодана джинсы, свитшот и кеды и быстро переоделась.

– Стул привез?

– Все, как ты сказала. Комплект в рюкзаке под сиденьем. А еще вот, держи, Кевин просил тебе передать, – равнодушным тоном добавил Элвис. – Сказал, что ты к ним неравнодушна.

Он протянул мне шоколадный батончик «Кранчи». На вечеринках Лоренс обычно угощал гостей не канапе, а шоколадками «Кэдбери». Как мило, что Кевин об этом вспомнил! Элвис закурил, повернулся и посмотрел на заднее сиденье.

– Ну как он?

– Немного зеленый. Но в целом в порядке.

– Держи, – сказала я, доставая из сумочки набитый наличкой конверт с гонораром Элвиса. – Три штуки, двадцатками, как обещала. Ты все сделал превосходно, спасибо! – шепотом сказала я, сама не понимая зачем.

– Ладно. Мне приятно оказать Кевину услугу.

– Ты же не болтун, правда, Элвис?

– Что?!

– Да ладно, не важно. Давай, тебе пора. Фургон верну на это место завтра к четырем.

– Ты уверена, что справишься сама?

– Да, без проблем.

Было бы гораздо проще и быстрее попросить Элвиса остаться и помочь мне разобраться с да Сильвой, но я не хотела впутывать его в эту историю. К тому же мне нужно было сделать это самой.

Таких больших машин, как этот фургон, раньше мне водить не приходилось. На самом деле я вообще впервые села за руль со времен автошколы «Воксхолл». Сами права я потеряла сто лет назад. На Пикадилли я заглохла, потом около Чайна-тауна случайно выехала на выделенную полосу для общественного транспорта, но где-то в районе Сохо убралась с нее и поехала по Дин-стрит в сторону «Оксфорд Сёркус». Толпы туристов и отдыхающих перетекали из одного бара в другой, наслаждаясь теплой летней погодой. Из темноты прямо мне под колеса выскочили три девчонки – очаровательные и гордые, на своих платформах, они отрывались по полной. Одна из них послала мне воздушный поцелуй. Во рту разливалась медовая сладость. Ехать примерно четыре с половиной часа, к рассвету будем на месте. Шоколадку мне удалось растянуть аж до Вестуэя, потом я выехала на шоссе M1 и погнала на север. Включила радио, чтобы не заснуть, и поехала через полстраны в сторону Ливерпуля.

Когда я была маленькой, мама несколько раз водила меня на пляж Кросби. Вот только никто его так не называл: все говорили «Размыв» – широкое место устья реки Мерси, куда гордо входили, лавируя между буксирами, грузовые корабли, направлявшиеся в доки Ливерпуля. Корабли из Америки, Греции, Норвегии и Китая. Мы с мамой пытались отгадать, под каким флагом идет корабль, устраивали пикники с яблоками и бутербродами с джемом. Я помню красноватый песок, забивавшийся повсюду: под джемпер, в отвороты джинсов. Купаться там не разрешалось из-за опасного течения и неустойчивого песчаного дна, но мама брала меня с собой кататься на лодке, а один раз, кажется, мы даже ловили сетью рыбу. А еще я помню «99 Flake» на фургоне с мороженым, мистер Уиппи с ярким малиновым соусом. Как трогательно, правда?

Всю дорогу я слушала мычание да Сильвы и громкое дыхание Дарта Вейдера, доносившееся из навигатора Элвиса, слабые удары и итальянский мат. Под конец я чуть не заснула, но тут же встрепенулась, потому что Энакин Скайуокер прикрикнул, чтобы я свернула налево к лодочному причалу. Я взглянула на часы: 4:35, пятнадцать минут до рассвета. Умирая от усталости, я открыла дверцы фургона и вытащила стул. Здесь было удручающе холодно, колючий ветер с Атлантики приносил с собой водоросли и запах гниения. На берегу было темно, уличные фонари находились довольно далеко, поэтому я зажала в зубах фонарик, поставила стул на песок, рядом положила веревки, а потом неуверенно двинулась в сторону первой неподвижной фигуры на горизонте.

Скульптурная композиция Энтони Гормли «Другое место» появилась в Кросби в 2005 году. Сто отлитых из железа фигур, каждая из которых делалась по оттиску тела самого художника и весила 650 килограммов. Они разместились на трех километрах прибрежной линии и уходили в воду примерно на километр. Сам художник считает, что цель этой инсталляции сравнить время жизни человека с временем жизни планеты, и эта идея была очень похожа на мою, хотя в моем исполнении она несколько отличалась от замысла мистера Гормли.

Примерно в ста метрах от воды сухой песок стал мокрым. В устье приливы подчиняются пятисуточному циклу: прилив происходит в период от полуночи до 6:30 утра. Сегодня прилив должен был начаться в 5:47. Двигалась я медленно, потому что идти со стулом было не очень удобно, но торопилась, поскольку скорее ощущала, чем видела, что первые лучи рассвета уже вот-вот окрасят небо. С другой стороны, я знала, что нужно ступать очень аккуратно, проверяя, как ведет себя песок под ногами. Миновав несколько призрачных, изъеденных морем фигур, в какой-то момент я ощутила, что суша закончилась и моя нога ушла по колено в мокрый песок, раздалось алчное чавканье. Я немного попятилась, поставила стул и быстро побежала обратно.

В фургоне Селена Гомес заливалась соловьем, распевая о том, как любит виски. Я взвела курок «каракала», бросила рюкзак на ближайшую скамейку на променаде. От да Сильвы изрядно воняло – жидкость для розжига и полупереваренные канапе в сочетании дают не самый привлекательный аромат. Струйки рвоты засохли у него на шее и пропитали воротник рубашки, а под ошарашенными глазами расплылись фиолетовые синяки. Вставив ему кляп, я попыталась повести его перед собой, но он сопротивлялся, полностью расслабил мышцы и стал весить как мертвое тело. Я не могла смотреть ему в лицо, не могла смотреть в эти глаза. Поэтому я просто зашла со спины, приставила ему к ребрам «каракал», и тогда он начал шевелиться. Мы шли к пляжу, и я вспоминала, как первый раз вышла из своего заточения в Калабрии. Солнце уже взошло, и сзади мы выглядели как влюбленная парочка на романтической прогулке на рассвете. Он еще не до конца пришел в себя, постоянно спотыкался, но послушно брел к коричневым волнам.

– Ладно, любовничек. Присаживайся!

Сначала я связала ему ноги, пропустив петлю между ножками стула, потом попыталась стянуть с него его жуткую рубашку, но наручники мешали, поэтому пришлось порвать ее по швам. Он начал сопротивляться и раскачивать стул, пытаясь достать меня ногой.

– Я бы на твоем месте не стала. Просто уронишь стул и лишишься потрясающего вида.

Я привязала его к спинке стула в районе груди, потом обернула веревку еще раз вокруг шеи и наконец пропустила между скованными наручниками руками, затянула и сделала шаг назад, чтобы полюбоваться своим шедевром. Привязанный к стулу и полностью обездвиженный, сзади да Сильва выглядел в точности как расставленные неподалеку неподвижные скульптуры Гормли.

– Пришла пора сказать ciao! – крикнула я, подняла его рваную, грязную рубашку и засунула пистолет в джинсы. До самого берега я шла не оглядываясь. Там я села на скамейку, закурила и стала наблюдать за тем, как море меняет цвет, становясь из темно-коричневого чуть менее темно-коричневым. Пять утра. Интересно, скоро ли он поймет, что минут через сорок вода покроет его с головой? Он и сам пытался убить меня на пляже, по-моему, получился очень поэтичный повтор. Вода уже протягивала к стулу свои пожелтевшие от никотина пальцы.

На море можно смотреть бесконечно, потому что сразу ясно: что бы ни происходило, волны будут все так же биться об этот берег бесконечное количество «завтра». Мне кажется, именно это имел в виду художник. Странно, но мы находим утешение именно в собственной ничтожности. Мы ждали вместе, и через некоторое время, под ласковый шепот волн, я почти забыла, что сидящая на стуле фигура – не скульптура, как все остальные, а живой человек. Сейчас это не казалось мне важным. Уверена, что и да Сильве раньше это тоже было не важно. Я вспомнила, как на ферме в Калабрии он спокойно рассказывал о том, что корабли с беженцами иногда сбрасывают в море свой живой груз. Именно это безразличие – единственное, что реально сближало нас по-настоящему.

Потому что мы с ним были очень похожи, очень. Я наблюдала за ним. Легкость, с которой он вел двойную жизнь, его безжалостность, спокойное принятие необходимости насилия. И я подумала, как и все печальные бабы, которые сидят на берегу моря и рыдают по безвозвратно ушедшей любви, что, возможно, он все-таки любил меня. Просто надо быть собой, и тогда обязательно найдется человек, который полюбит тебя именно такой, какая ты есть. Да Сильва увидел меня по-настоящему, он знал, кто я такая, знал, сколько всего я совершила. В Танжере я сказала ему, что лучшее оружие женщины – неожиданность, но на самом деле лучшее оружие, конечно, любовь. Под конец мне удалось убедить себя, что любовь исцелит его, исцелит нас обоих. Могло случиться и так. Я много раз создавала себя, разрушала и создавала заново, но он мог стать моим шансом измениться по-настоящему. А потом он лишил меня этого. Не в тот момент, когда я поняла, что он готов пожертвовать мной, а в тот момент, когда я поняла, что, сделав это, он ровным счетом ничего не почувствует. Он не смог спасти меня, поэтому и я не могла спасти его.

Вода уже дошла почти до променада. Голова да Сильвы давно исчезла под блестящей поверхностью. Любовь делает нас доверчивыми. Наивными. Медленными. Поэтому если мужчина считает, что женщина доверчивая, наивная и медленная, то это и есть его слабое место. Я действительно на какое-то время стала доверчивой, наивной, медленной. Но под конец да Сильва расслабился настолько, что стал меня недооценивать. Он думал, что видит меня насквозь. Некоторое время мы оба так думали, но, выходит, мы оба ошибались. Я свернула рубашку, бросила взгляд на появившихся на променаде любителей утренних пробежек и кинула рубашку в волны. Она развернулась в воде, беспомощно раскинув рукава, словно руки. Где-то над завываниями ветра с Атлантики раздавался чей-то плач. Возможно, мой. Возможно, потому, что оказалось, что «навсегда» – это не так уж и долго.

Пора делать следующий ход. Но сначала, похоже, стоит позавтракать. На главной улице за променадом уже открылось первое кафе, и запах соленого жира стал наполнять собой соленый воздух.

– Все в порядке, принцесса? – спросил меня парень за стойкой.

– Ага, спасибо! – улыбнулась я.

Бекон, два сэндвича с яичницей, крепкий заварной чай, соус «HP». Как приятно вернуться домой!

29

С мамой мы встречались в одиннадцать в кафе в галерее Тейт в Альберт-Доке. Фургон я припарковала в восемь часов на Ганновер-стрит, улеглась на передние сиденья, поставила будильник и поспала пару часов. Матрас в задней части фургона почему-то не показался мне соблазнительным. Когда сработал будильник на телефоне, я взяла бутылку воды, почистила зубы, протерла лицо влажной салфеткой, переоделась в синий кашемировый свитер для летней английской погоды и пошла пешком в сторону Мерси.

Выглядела мама отлично. Иногда я казалась себе такой чертовски старой, что даже забывала, что маме всего лишь сорок семь. Лицо, конечно, выдавало возраст, но зато она вставила зуб, сделала мелирование, немного подкрасила лицо бронзатором, и кожа стала казаться куда моложе. А еще она принарядилась: белая рубашка и яркий шарфик, коричневые ботильоны, хорошо сочетающиеся с сумкой «Малберри», которую я прислала ей в подарок.

– Все хорошо, Джуди, – говорит она.

Так меня никто не называл с тех пор, как умерла Лианна, моя подруга детства. Я выше матери, поэтому наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в щеку, пытаясь не принюхиваться с подозрением, но она хватает меня за руку и на секунду подносит мою ладонь ко рту:

– Со мной все в порядке, дорогая.

– Да. Выглядишь прекрасно, как будто стала следить за собой, да?

– Хожу в бассейн в спортивном центре. С Мэнди. У них там теперь сауна есть и все такое.

– Чудесно!

– Будешь что-нибудь заказывать?

– Только кофе. Я позавтракала, – ответила я, умирая от желания закурить.

– Я тогда капучино возьму. Ты… надолго? – неуверенно спросила она.

– Нет, не могу… Мне… мне надо возвращаться на работу.

– В Италию?

– Да. Я приехала просто кое-что передать. Картину.

Нам принесли кофе, мы стали размешивать сахар, а потом одновременно подняли чашки, и тут мама поймала мой взгляд и поставила чашку на стол, так и не сделав глоток.

– Читала в газетах. Потрясающе! Но я ничего никому не сказала, – быстро добавила она.

– Да, все прошло очень удачно. Мои клиенты в восторге.

– Еще бы! Послушай, Джуди, прости меня.

– За что?

– За все. За выпивку. Я знаю, что не могу вернуть все назад, но мне действительно очень жаль. Я понимаю, почему ты не приезжала.

Да, я не приезжала двенадцать лет.

– А теперь я до смерти горжусь тобой. Вся эта история с картиной… Тебя даже по телевизору показывали. Ты действительно смогла стать человеком.

– Мам, мы не в шоу Джереми Кайла. Перестань. Насчет выпивки я все понимаю. Как тут не запить, если одна твоя дочь убила другую?

– Не говори так!

– Но это же правда? – Я наклонилась над столом, заметив, что американо мне принесли в банке из-под варенья. – Я убила Кэтрин.

– Это был несчастный случай! Мы с тобой обе это знаем! Ужасный несчастный случай!

– И ты обвинила в этом меня!

– У меня не было выбора, Джуди! Иначе они бы забрали тебя у меня!

– Нет! Ты сказала так, потому что ты знала, что это сделала я!

– Ты за этим приехала? Помучить меня?

– Нет! Я хотела увидеться с тобой. Хотела…

– Понять? Я и сама не понимаю. Я знаю, что я неудачница. Справляюсь как могу. Но ты? Почему ты… такая? Этого я не знаю, тебе лучше знать.

У нас с мамой много общего. Мы похожи внешне. Мы одинаково мыслим. Но в первый раз ей удалось заставить меня почувствовать себя дурой. Она крепко сжала губы, словно стараясь не расплакаться. Но в белых линиях морщинок под макияжем угадывалось не горе, а презрение.

Моя мать положила на стол десять фунтов, встала и взяла сумочку:

– Пока, Джуди. Береги себя. Было здорово увидеться, позвони при случае.

Интересно, сколько у нее налички в кошельке. Сколько пройдет времени, прежде чем она сломается и зайдет в ближайший паб. Я представила себе, как она пьяная вдрабадан вываливается из бара в три часа ночи, а потом плачет, сидя в автобусе, и эта картинка доставила мне удовольствие. Мы с матерью во многом очень похожи, вот только она слабая. Именно благодаря этому я стала такой сильной.

От моей сестренки Кэтрин пахло миндалем. Она родилась, когда мне было двенадцать. Какое-то время нам было хорошо втроем. Мама бросила пить. Она встречала меня после школы, Кэтрин в розовой шапочке с ушками лежала в коляске. По пятницам мы ходили в кондитерскую «У Грега», и мама покупала мне горячий шоколад. Мы брали один «наполеон» пополам, а пухляшка Кэтрин лежала у меня на коленях, на темно-зеленой школьной юбке, и ее толстенькие крошечные пальчики сжимались и разжимались вокруг бутылочки, когда я помогала ей пить теплое молоко.

Я любила Кэтрин. Но потом мама снова стала ходить в паб, приходить домой посреди ночи с какими-то парнями, кричала, чтобы я просыпалась и следила за малышкой, пока они за стенкой скрипели диваном. Я все время не высыпалась, глаза постоянно болели. Я роняла вещи, забывала учебники, засыпала в классе и получила двойку за контрольную по математике. Я не могла делать домашние задания, потому что все время надо было присматривать за Кэтрин, менять Кэтрин памперсы, кормить ее, стелить ей кроватку, выносить мусор, стирать белье, класть Кэтрин в коляску и идти за едой в «Теско», когда мне удавалось найти в маминой сумке деньги, пытаться заварить чай с ребенком на руках, пока моя мама отсыпалась перед телевизором. Под конец я решила, что легче вообще не ходить в школу. Я не хотела оставлять Кэтрин одну с мамой. Директор вызвал меня к себе «на разговор». Он сказал, что я очень способная, что я даже могу поступить в университет, а сам все время смотрел на часы на серой стене за моей спиной, и в кабинете у него пахло алкоголем. В школе ходили слухи, что в ящике стола у него всегда лежит бутылка водки. Он просто убивал время, как и все в нашем районе. Мне было его жаль, у него пахло изо рта, под глазами – мешки. Он тут влип. Но все-таки я снова начала ходить в школу, а когда приходила домой, Кэтрин орала в кроватке, мокрая и грязная, но я иногда просто оставляла ее там и закрывала дверь, потому что это несправедливо.

В тот день я открыла дверь и тут же ощутила запах сладкого миндаля. В ванной горел свет, а в комнате стоял пар и было нечем дышать. Мама стала набирать ванну для Кэтрин и добавила специального масла для малышей, а потом, наверное, забыла, потому что теперь она лежала на диване, а рядом валялись бутылки. Кэтрин прислонилась к решетке кроватки. Она попыталась заплакать, увидев меня, но, видимо, от рыданий уже сорвала голос, потому что из ее горлышка вырвалось лишь хрипение. Я взяла ее на руки и стала укачивать.

А потом я подумала: «Я останусь здесь навсегда». Мне было двенадцать, пройдет еще пять лет, и я смогу вырваться отсюда. Но Кэтрин будет всего четыре года, и я не смогу оставить ее, я точно это знала. Так все и будет. А потом я стану такой же, как мама: никаких надежд и перспектив, разве что напиться в день получения пособия по безработице. Мы с Кэтрин подошли к спящей маме. Она не проснулась. Я наклонилась, Кэтрин потянулась к маме, но я резко выпрямилась и понесла ее в ванную. Достала чистое полотенце, расстегнула мокрые пуговицы комбинезончика, добавила в ванну еще горячей воды. Кэтрин была такая голенькая и розовая, ползала туда-сюда. Я поцеловала ее в висок, совсем рядом с глазом, и прошептала: «Прости меня, малышка».

Все закончилось быстро. Потом я завернула ее в полотенце, в ее личное полотенце, желтенькое с капюшоном. Лицо Кэтрин посерело, глаза остекленели. На трясущихся ногах я едва смогла дойти до дивана.

– Мам, – повторяла я снова и снова, – мам? Мам?

Кофе уже остыл. Пройдя через смартшопы галереи, я подошла к парапету у реки. В Ливерпуле мне больше делать было нечего, поэтому через некоторое время я вернулась к фургону, села за руль, выехала на трассу M1 и погнала обратно. По радио звучала «Hot Love» в исполнении «T. Rex», но мне предстояло свидание с Элвисом.

30

Мы встретились в «Виноградной лозе» на Дюк-стрит, как в старые добрые времена. Я даже специально привезла с собой из Италии старый черный костюм от «Шанель»: приталенный пиджак, короткая плиссированная юбка. На столе перед Дейвом стояла пинта пива и бокал жуткого белого вина, уж в этом-то я не сомневалась.

– Вот, это тебе, – сказал Дейв, ставя на покрытый стеклом стол темно-зеленый пакет из книжного магазина «Хатчард». – Моя книга в твердом переплете.

– О Дейв! – воскликнула я и сразу же открыла последние страницы книги.

На странице с биографией автора было помещено фото Дейва, такого умного и серьезного, в полном обмундировании. Потом я открыла первый форзац – конечно, на книге была дарственная надпись: «С вечной любовью и благодарностью, Дейв».

– А за что благодарность?

– Ты знаешь за что.

Из-за меня Дейв лишился любимой работы в аукционном доме, но благодаря продаже картины Рихтера, моего первого приобретения в качестве дилера, он смог получить педагогическое образование. Но в любом случае я была в долгу перед ним, а не он передо мной.

– Я так тобой горжусь! Мне повезло, что у меня есть такой друг, как ты! – произнесла я, и мы по-британски изрядно приложились к своим напиткам.

– Надеюсь, ты собираешься на Багамы. Ты же теперь знаменитость. «Девушка, которая нашла Гогена». Новое имя у тебя, кстати, хорошее.

– Пришлось, из профессиональных соображений, больше оно мне не понадобится. А вот ты, – похлопала я по лежащему на столе портфелю, – ты станешь настоящей знаменитостью! Би-би-си будет в восторге! – подмигнула ему я и стала раскладывать на столе свои заметки по провенансу «Девушки с веером II», фотографии Ли за работой (я была очень аккуратна и фотографировала только руки).

Дейв долго смотрел на все это, касаясь пальцами глянцевой бумаги.

– Ты что натворила?

– Это фальшивка! Руперт продал фальшивку. За триста сорок миллионов. А доказательства теперь у тебя в кармане. Ты можешь уничтожить его, Дейв!

– А зачем мне это?

– Он уволил тебя! Он уволил меня! Он просто взял и вышвырнул нас, словно чертовы окурки от его долбаных сигар! Это принесет тебе известность, Дейв, ты сможешь стать экспертом, писать для газет, да все, что угодно! Разве ты этого не хочешь?

Дейв аккуратно сложил стопкой все бумаги и фотографии, некоторое время смотрел на них, а потом подвинул всю стопку ко мне. Он изменился в лице, и от теплой радости и энтузиазма не осталось и следа, как будто передо мной закрыли дверь.

– Я не знаю, почему ты это сделала, и знать не хочу, – начал он. – Но это было не для меня, правда ведь? Ты все делаешь для себя, Джудит, или Элизабет, или как еще ты себя теперь называешь? Потому что ты всегда хотела быть суперзвездой, правда? Вся эта история со Стабсом? Это все было из-за тебя и для тебя. Ты использовала меня тогда, как, впрочем, и всегда.

– Я вернула тебе долг, – мрачно ответила я.

– Вернула, и я всегда буду тебе благодарен. Но дело не в этом. Зачем мне впутываться во всю эту историю? Они захотят узнать, откуда у меня эти материалы, откуда я тебя знаю, а я… я просто хочу спокойной жизни. Я всегда хотел именно этого.

– А зачем же тогда ты помогал мне все это время?

– Мне было тебя немного… немного жалко, я думаю. Ты хорошая девочка, где-то в глубине души. Однако я всегда чувствовал, что в тебе нет чего-то очень важного. Ну, знаешь, когда мы с тобой познакомились, все в аукционном доме считали тебя… странной.

– Потому что мне не повезло родиться в хорошей семье? Я думала, уж ты-то меня понимаешь…

– Нет, дело не в этом. Просто не хватает чего-то важного. Люди говорили, что ты смотришь на них так, будто их не существует.

Наблюдать, все время наблюдать. Подражать, угадывать, чего от меня ожидают. Так делают все, правда? Просто я… соображаю быстрее, чем большинство людей.

– Прекрати, Дейв, – выдавила я из себя, – просто прекрати!

– Хорошо. Извини. А я вот всегда думал, что ты нормальная. И когда у тебя начались неприятности, я хотел помочь тебе. Но это… это все меня совершенно не касается. Извини.

Я встала, убрала провенансы обратно в портфель, обращаясь с бумагами так же бережно, как Дейв. Потом я наклонилась к нему, посмотрела на его доброе, честное лицо и увидела в нем жалость, которая могла бы показаться невыносимой, если бы я вообще понимала, что такое «невыносимые чувства». Но мне было просто нечего сказать. Я даже не злилась: Дейв совершенно прав. Теперь он стал для меня бесполезен. Теперь он мне не нужен. Больше нам говорить не о чем.

Я выпрямилась и пошла на Сент-Джеймс, а его молчание звенело мне вслед.

Возможно, все должно было быть именно так. Мы против них, отважные поборники истины, мы должны были победить их, поймать на горячем, всех этих снобов, сволочей и карьеристов. Тех, кто считает прекрасное бизнесом, кто думает, что масляные краски могут скрыть пятна крови. Но так не бывает. Поэтому я решила в последний раз заглянуть в «Британские картины».

С девочками на ресепшен я даже говорить не стала, просто поднялась по резной лестнице в центральном холле, по той самой лестнице, по которой когда-то ходила с такой гордостью.

– Элизабет! – заулыбался Руперт, увидев своего рекордного продавца. – Как ваши дела? Чем могу быть полезен?

– Мне нужно срочно поговорить с вами. С глазу на глаз. Заприте, пожалуйста, дверь, чтобы нас никто не побеспокоил.

– Разумеется. – Он быстро прошел мимо меня, закрыл дверь кабинета на ключ, обернулся и обнаружил, что я сижу за его столом и целюсь из «каракала» прямо в его плохо работающее сердце.

Сначала он нервно захихикал, но звук скорее напоминал выпускание газов.

– Я не шучу, Руперт! Садись! – Я подвинула к нему кресло носком своей туфли на шпильке от «Сен-Лорана».

Когда он наконец втиснулся между подлокотниками, я встала из-за стола и принялась кружить вокруг него, а потом приставила дуло пистолета к толстой шее, прямо над воротником.

– Открой портфель! Достань оттуда бумаги! Взгляни на них! Если сделаешь что-то, кроме этого, мозги будут собирать с Уайтхолла еще до того, как на звук выстрела прибежит охрана! Давай!

Наблюдая за тем, как он разглядывает работу Ли, я спросила себя: неужели это и правда фальшивка? Это же идеальный Гоген, просто созданный не Гогеном.

– Вот дерьмо…

– Следите за речью, Руперт. Однако да. Согласна. Самое настоящее дерьмо. И вы вляпались по уши.

– Что вам нужно? Денег?

Надо признать, он довольно быстро уловил суть дела. Меня даже восхищала сдержанность его голоса и то, что он не стал тратить время на попытки убедить себя, что это все неправда.

– Нет.

– А что же?

На этот вопрос существовало несколько вариантов ответа. Вариант номер один. Я ухожу со всеми бумагами, сажусь на такси до Кенсингтона и передаю всю папку в «Дейли мейл». Руперт может попрощаться со своей карьерой. Вариант два: я заставляю его отозвать картину – стыд и позор! – Разнатович убивает да Сильву. Ой, постойте-ка! Да Сильва уже мертв. Вариант номер три: пусть Гейзи повесит эту картину в жутком мавзолее собственного эго, спроектированном по его заказу, оставим все как есть, и об этом будем знать только я и Руперт. По приколу, ныне и присно и во веки веков! Вариант три казался мне довольно соблазнительным.

Но тут деланое хладнокровие покинуло Руперта, и он начала рыдать, отвратительно некрасиво, сотрясаясь всем телом.

– Это же просто картина! Это, на хрен, просто картина! – стонал он.

Вариант четыре: размазать спинной мозг Руперта по столу. По крайней мере, спинной мозг у него точно есть. Но мне нравилось играть в справедливость. Что там предложил нам Разнатович? Коллективный вариант.

– Нет. Мне не нужны деньги. Я не хочу портить тебе жизнь. Я даже убивать тебя не собираюсь. Я хочу… – медленно произнесла я, кружа вокруг его тела, а это приличная физическая нагрузка, потом снова села за стол и навела дуло «каракала» в точку между головой и сердцем. – Хочу сыграть с тобой в одну игру! Правила очень простые. Тебе нужно просто угадать мое имя. Если угадаешь, я забираю бумаги и ты меня больше никогда не увидишь, Гоген останется висеть, где висит, ты получишь повышение, а может, и рыцарство, чем черт не шутит. Если не угадаешь, что ж… ничего не поделаешь.

В этот момент на Кинг-стрит, прямо под окнами кабинета, сработала сигнализация чьей-то машины. Творите сообразно обстоятельствам – этому меня научил Караваджо. Я воспользовалась удачно возникшим шумом и выстрелила Руперту в левую ногу. Пуля произвела некоторые модификации под брогом от Эдварда Грина и вонзилась в паркет. Руперт выпал из кресла, попытался схватиться за поврежденную конечность, но не смог из-за огромного живота.

– Только без визгов! – предупредила я.

Толстые щеки Руперта стали бледными и мокрыми, как свежайшая моцарелла, он хватал ртом воздух и слегка подвывал от боли, но не кричал.

– На место! Вот так, хорошо. Готов? Я немного облегчу тебе задачу, – объявила я, застегнула шелковую блузку до самого верха, как делала это в бытность ассистенткой, и быстро завязала волосы в хвост. – Ну что, никого не напоминает?

Никогда раньше не видела, чтобы от ужаса человек истекал слюной. Слюни текли по подбородку, смешиваясь с потом на шее. Я чувствовала острый запах его страха.

– Ну давай, попробуй!

– Э-э-э… – Он в отчаянии смотрел на меня, ничегошеньки не понимая.

– Во-о-от, уже теплее!

– Прошу вас, – пробулькал он, – я не понимаю! Что я вам сделал? Я никого не убивал!

Ну, ты, может, и не убивал.

– Дать подсказку? – ехидно спросила я, и он лихорадочно закивал.

– Но подсказка бесплатно не выдается. – Наклонившись к нему, я провела дулом пистолета по его лицу, по мокрой рубашке на груди. – С чем ты готов расстаться ради подсказки? Еще один палец ноги? Или, может, ухо?

– Пожалуйста, прошу вас! – снова зарыдал он.

– О, ну перестань, мне это уже надоело! Стабс?

– Э-э-э… Джорджина?

– Мимо. Но мне нравится твое ассоциативное мышление. Джордж Стабс, «Герцог и герцогиня Ричмонд на скачках», помнишь эту картину? Я бы на твоем месте вспомнила! – прикрикнула на него я, показывая ему на руки Ли на фотографии, где китаец как раз грунтовал фон для Гогена. – Ее для тебя подделал тот же самый парень, помнишь, когда ты еще собирался делать дела с Кэмероном Фицпатриком?

– Я не знаю! Клянусь, я не помню… Ой, постойте… – (Наблюдать за моментом его прозрения было чистым наслаждением.) – Джудит? Джудит!

– Бинго, Руперт! Угадал! – Я стала одной рукой собирать бумаги, не спуская его с мушки «каракала».

– Джудит, я не понимаю, что произошло, но мне жаль. Мне жаль, если я…

– Да ладно. «Не надо лишних слов», как говорится. Хотя мне больше нравится другая цитата. «Сколько с тех пор воды утекло», особенно в Риме, а, Руперт?

Руперт знал, как погиб его приятель Кэмерон Фицпатрик. Убит на берегу реки в Риме, а картина, которую они подделали, из-за которой меня уволили, исчезла.

– Руперт, рассказать тебе, как умер Кэмерон? В смысле, хочешь ли ты знать подробности?

Я сбросила его в реку в один прием. Он выгнулся, и затылок разбился о мощеную набережную. Упершись коленом ему в грудь, я вытащила изо рта кляп, потом стала толкать его в бок, и вскоре тело с тихим плеском упало в воду.

– Так это была ты, – равнодушно произнес он.

– Да, я. Снова угадал. К сожалению, нет времени, а то бы поболтали, вспомнили бы старые добрые времена в «Британских картинах». Руперт, через минуту я уйду. Можешь отозвать Гогена, если хочешь, можешь подписать документы и отправить его в Баку. Думаю, ты выберешь второй вариант, потому что твоя честность обратно пропорциональна размеру твоей отвратительной задницы. Кстати, о задницах – брюки снимай!

– Что???

– Давай шевелись! Теперь встань! Руки на стол, наклонись, теперь плюнь! – приказала я, поднося дуло ему ко рту. – Плюнь на дуло!

Когда-то да Сильва рассказывал мне, что в сленге мафиози было несколько наименований для стукачей: vomitini («блевуны»), muffuti («гнилухи») или, мое любимое, ammalati di sbirritudine («ябедники»). Жили они, как правило, недолго, но если оказывались в тюрьме с «честными людьми», то самым страшным наказанием за измену была содомия, их просто-напросто «опускали». Интересно, подумала я, вот, например, в генах выходцев с юга Италии встречаются светлые волосы и голубые глаза, может, и эта традиция, этот культурный атавизм достался им от викингов, которые, по некоторым источникам, насиловали всех пленников мужского пола после выигранного сражения? Как только дуло стало достаточно скользким, я подошла к Руперту сзади и брезгливо приспустила ему трусы, поддев их за резинку пистолетом.

– Если будешь вести себя тихо еще совсем немножко, думаю, мы сможем оставить нашу недолгую встречу между нами, согласен?

– Да.

– О господи, да – что?!

– Да, Джудит!

У меня не было совершенно никакого желания знакомиться с анатомией Руперта, но я все-таки сняла палец с курка и мягко вставила дуло куда надо.

– Ты лучше кулак в рот засунь. И поосторожней, когда будешь вынимать, там все взведено, уж прости за каламбур.

Хей-хоу, гомики, вперед!

Я напрягла правую руку и ударила левым кулаком как раз по локтю. «Каракал» почти целиком исчез внутри Руперта, которому удалось закусить губу.

– Я же сказала, аккуратненько. Главное – не трогай курок, а то твой завтрак окажется на Уолсли. Пока, Руперт!

Собрав портфель, я шагом от бедра вышла из двери на своих высоких каблуках.

На лестнице я столкнулась с Анджеликой. Она чуть не прошла мимо меня, не узнав в черном костюме, а потом все-таки обернулась и окликнула:

– Ой, привет! Элизабет! Элизабет?

Я помахала ей в ответ.

Большинство художников умирают совсем не эстетично. Артемизия умерла от истощения и лихорадки во время чумы, Караваджо стал беспомощным заикающимся бродягой и умер на пустынном берегу в Италии, Гоген помешался и умер от голода в своем извращенном раю. Мы предпочитаем представлять себе их жизнь по их картинам. Этих троих объединяло насилие, жертвы, кровь. Караваджо лишь однажды подписал свою работу и сделал это кровью святого. В Риме он убил человека, и папа назначил вознаграждение за его голову. В результате Караваджо попал на Мальту к рыцарям святого Иоанна Иерусалимского и предложил им свой талант на откуп. Членство в ордене аннулировало бы потенциальное наказание. В источниках говорится о том, что Караваджо неправильно понял природу сделки, что он, по сути, променял эшафот на рукотворную тюрьму, но мне нравится думать, что больше всего на свете ему хотелось снова взять в руки кисть и поэтому он решил рискнуть. Он всегда предпочитал неприятности послушанию. «Усекновение главы Иоанна Крестителя» стало самой большой картиной для алтаря за всю карьеру Караваджо, он создал ее для собора в Валлетте, где его должны были посвятить в рыцари. Он поместил святого в мрачный внутренний двор в предрассветный час, в своего рода версию фригидного каменного мешка, где Гоген наблюдал за казнью Прадо. Пир окончен, дворец спит, все покинули зал, где танцевала Саломея, оставив там лишь призрачные винные пары и ароматы благовоний. Где-то в недрах дворца ей снится заслуженная награда. Палач склонился над согбенной жертвой, меч лежит рядом с ним на земле. Он сделал свою работу, но дело еще не закончено. Меч глубоко вошел в шею Иоанна, но голова еще не отделена от тела, рана огромная и рваная. Палач хватает Иоанна за волосы и бесстрастно тянется к висящему на поясе ножу, чтобы перерубить последний позвонок и сухожилия на еще живом теле. Жертва уже не жива, но и не мертва, он застыл в бесконечной, безжалостной агонии. Кровь хлещет алым фонтаном, и если присмотреться, то струйки крови, стекая, как будто вышивают на полотне имя Караваджо. Эту работу можно считать портретом раскаяния, повторного крещения художника, который смывает с себя смертный грех убийства с помощью покидающей тело святого жизни. А может быть, Караваджо хочет сказать нам: вот где я нахожусь – я навеки застыл на острие безжалостного сострадания.

Около шести вечера жизнь в городе снова начинает крутиться вокруг своей оси. Я стояла на платформе линии «Пикадилли» на станции «Грин-парк». Обычная женщина в черном костюме, одна среди множества покорных граждан с землистым цветом лица, которым каждый день надо ездить с работы и на работу на электричке. Я делаю то, что во мне есть. В потертом кожаном портфеле лежала карточка с номером, провенанс на поддельного Гогена, небольшой, но подлинный Рембрандт, пара бриллиантовых серег в сто каратов и паспорт. В ячейке в камере хранения во Франции у меня оставалась еще одна картина и контейнер с останками обезглавленного тела. В Амстердаме в отеле меня ожидал мужчина, только что побивший мировой рекорд и ставший автором самой дорогой подделки в мире искусства. На юге Франции встречи со мной ждал еще один мужчина. Третий – в Нью-Йорке. За моей спиной по толпе прокатился тихий сдавленный вопль. Наверное, кто-то бросился на рельсы.

Благодарности

Мне бы хотелось поблагодарить нижеперечисленных людей за их энтузиазм, преданность делу и невероятно тяжелую работу.

Это: Джейн, Кейт, Джулиан, Джеймс, Стивен, Энджи, Джорджия и Имоджен из «Bonnier Zaffre»; Билл Мэсси, Эмили Бернс из «Brandhive»; Аннабель Робинсон, Кэрол и Андреа из «Roca»; Камилла, Гленн и Сандрин из «Laffont»; Джузеппе, Томмази и Раффаэлла из «Longanesi»; Стефано, Кристина и Ахилл Мори; Хенрик из «Norstedt», Томас из «House of Books», неукротимый Джохем Боуэнс. Благодарю Фрэнка Макграта за сведения о ядах, Эррикоса и Роузи Эппони за все на свете. Спасибо Доминику де Бастарречи и Кристоферу Маклехоузу, которые сделали возможным публикацию книги, а также Майклу Платту, которому досталась самая тяжелая работа.

А также хочу поблагодарить Марка Смита, выдающегося издателя, умеющего предвидеть будущее. Марк, ты изменил мою жизнь. Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить тебя. А также Кейт Смит, чье терпение и щедрость позволили мне сделать это.

Примечания

1

Осторожно голову (ит.). – Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Сэндвич (ит.).

(обратно)

3

Конечно, конечно, все в порядке (ит.).

(обратно)

4

Да, красавица, да, продолжай (ит.).

(обратно)

5

Ведь там одни марокканцы! (ит.)

(обратно)

6

Блин! (ит.)

(обратно)

7

Так (ит.).

(обратно)

8

Они сумасшедшие, эти англичане (ит.).

(обратно)

9

Дорога к пляжу Меркала, пожалуйста (фр.).

(обратно)

10

Привет, малыш, привет (ит.).

(обратно)

11

Жизнерадостность (фр.).

(обратно)

12

Это было великолепно (фр.).

(обратно)

13

Милая (ит.).

(обратно)

14

Удачи! (ит.)

(обратно)

15

Любовь, ты здесь? (ит.)

(обратно)

16

Ты чудо! (ит.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая Холст

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая Грунтовка

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Часть третья Отслоение

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg