«Утоли мои печали»

Утоли мои печали (fb2) - Утоли мои печали 1030K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Александровна Алюшина

Татьяна Александровна Алюшина Утоли мои печали

Он стоял возле окна своей старой детской комнаты, засунув руки в карманы брюк, и задумчиво глядел на вершины деревьев, сплошной стеной тянущихся, казалось, аж за горизонт. Привычный, сколько он себя помнил, пейзаж неизменно вызывал в душе беззаботную, наполненную солнцем радость. Так бывает, когда схватил теплый пирожок с малиной с только что вытащенного из печи противня, и от одного запаха кружится голова, принося простое незамысловатое абсолютное детское счастье.

Он любил этот дом, как любим мы те места, в которых в детстве всегда было радостно до мурашек и внутреннего визга восторга, где ощущалась абсолютная защищенность, в которых прошли только самые лучшие дни, месяцы и годы, не омраченные ничем тягостным, как любим и помним мы всей глубинной памятью лучшее, что случалось с нами в детстве.

Разумеется, много хорошего происходило с ним и дома, в Москве, в родном дворе и школе, но там жизнь шла по-другому. Совсем по-другому.

Была школа, расписание, распорядок дня, учеба и определенные каждодневные обязанности, порой достававшие до печенок, бывали ссоры и конфликты с друзьями и строгие наказания родителей – ну а как же, а как же! Были и радость познания жизни, мира, веселые игры, настоящая дружба, пацанское становление и взросление, как у всякого мальчишки, росшего в нормальной семье, но была и рутина.

А вот здесь, в старом родовом доме, для него все складывалось иначе. Совсем.

Практически каждое лето, а порой и с мая по сентябрь, Гриша проводил здесь, усадьбе, а, став школьником, так и каждые каникулы – летние, осенние, зимние и весенние и все праздники, как общегосударственные, так и общесемейные.

И это была другая жизнь!

Звенящая радостью, свободой и счастьем!

Свобода-а-а!! Вот основной девиз этой жизни!

Гришу, троих двоюродных братьев и сестру, также проводивших здесь большую часть своих каникул, взрослые баловали самым откровенным образом, предоставив детей самим себе и своим играм, не нагружая никакими обязанностями. Так, иногда засылали в магазин на станцию за какой-нибудь мелочовкой, хлеб купить или еще что, или сгонять за козьим молоком к бабе Ксении, да и то это воспринималось скорее как одно из развлечений – на великах наперегонки: кто быстрее доедет или кто залихвастей восьмерки закрутит на скорости.

А в общем и целом девиз семьи сводился к основному постулату: пусть дети отдыхают. Понятное дело, в разумных пределах, с определенными запретами в русле безопасности, со строгим ограничением разрешенных к посещению мест и развлечений.

И, как водится, с постоянным нарушением детьми данных запретов, пока не засекли.

И вот ты просыпаешься утром и понимаешь-вспоминаешь, что весь огромный день и еще более огромный мир этого дома, участок, поля-луга, леса и реки принадлежат тебе и ты волен делать то, что придумаешь, и совершенно сво-бо-ден! И такое счастье переполняет твою детскую душу, что невозможно передать, даже перенести это счастье невозможно!!

Он с друзьями мотался по всему поселку и горланил на всю возможную громкость своих легких от переизбытка восторга, оповещая мир об этом безграничном счастье, залезал во все запретные места и, замирая от страха, нырял в страшный омут на реке или прыгал с крыши заброшенного дома и подсматривал за девчонками в бане и… чего только не придумывали они!

А сам дом всегда ждал своих маленьких героев, наполненный печным теплом, особым, неповторимым запахом – дурманящим, невероятным ароматом свежего печева: пирогов, пирожков, смешивавшегося с запахами травяного чая, блинов, малины, духмяных щей или пельмешек. А еще старинных книг, тяжелых портьер, еле уловимого тона мастики и воска, красного дерева, цветов, картин.

И он стрелой несся по ступенькам через веранду, влетал в дверь, и все эти запахи и уютное тепло дома тут же незримо обнимали его, обволакивали, приглаживали растрепанные вихры и шептали на ухо, что все всегда обязательно будет так же хорошо, как сейчас! А как же! Ведь у него навсегда-навсегда есть этот дом, который защитит, убаюкает, примет любым, исцелит боль и убережет от всего плохого…

Не уберег и не исцелил…

Григорий почувствовал, как от воспоминаний, вызвавших реальные ощущения того далекого беззаботного счастливого детства, нахлынувших непрошенно и накрывших лавиной, погрузив его в те простые и такие радостные чувства, вдруг перехватило горло и защипало глаза.

Вжик-вжик-вжик…

Что за звук? Он с силой тряхнул головой, прогоняя предательскую сентиментальность, жесткими пальцами стер так и не проступившие слезы, вытаскивая себя из ненужных эмоций.

Так, что за звук? Сосредоточился на реальности. Он улавливал этот звук какое-то время назад, но так, краем сознания отметив его навязчивость и непонятность, пока предавался воспоминаниям, а сейчас вот воспринял уже осознанно и даже порадовался поводу отвлечься от прошлого.

Вжик-вжик-вжик – размеренно так, отчетливо скрипело, и бубнеж какой-то еще доносился, но тоже размеренный, в такт этому вжику странному. Григорий прислушался и усмехнулся про себя, отметая первую, самую возможную версию:

«Не-а. Не секс ни фига – ритм другой. – И нахмурился: – А откуда это вообще? Сверху, что ли? Точно, сверху!» – понял он.

– Так! И что происходит? – вслух спросил Вершинин бог знает у кого, у Духа дома, наверное.

Эта «келья», как ее называли взрослые, – комнатка, в которой проживали всегда Гриша и двоюродный брат Костя, его закадычный друг и соратник по всем проказам и делам мальчишеским, который был старше Григория на один год, располагалась на самом верху дома – на третьем этаже, состоявшем всего из трех небольших комнаток, а выше находился только чердак под коньком крыши.

Понятное дело, чердак, на котором складировали старые, отслужившие свое вещи или убирали на время сезонные или такие, которыми редко пользуются.

И ясно как день, что чердак был для малышни местом особых игр, забав и пряток, облазили они его вдоль и поперек до последнего гвоздя. К тому же там в любое время года было сухо, а зимой не холодно благодаря проходившей тут печной трубе, и не жарко летом, и просторно-о-о – на всю площадь третьего этажа, а в центре до потолочных балок, так и метра три с половиной будет – самое то, для детских игр в таинственное.

Вот интересно, кто там сейчас веселится и как? Звук непонятный – железный скрежет какой-то.

Радуясь поводу покинуть комнату, навеявшую столько воспоминаний, да и сами воспоминания, Вершинин решительно отправился выяснять.

Дверь, венчавшая ведущую на чердак лестницу, была распахнута, и неопознанные звуки здесь слышались более отчетливо.

Вжик-вжик-вжик – железно скрипело что-то, и не то детский, не то девичий голос в ритме с вжиком повторял какие-то слова, неразличимые пока, похожие на стишок или считалку.

Григорий поднялся по лестнице, вошел на чердак и двинулся на звук в левую от двери, дальнюю часть помещения.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день! – разобрал он, наконец, слова.

У стены, под коньковым окном крыши стояла старая железная кровать с наброшенным на сетку матрацем, на котором прыгала девушка и, ничего не замечая вокруг, самозабвенно пела, а скорее проговаривала в такт каждому своему прыжку:

– Ка-кой… чу-дес-ный… пень! Ка-кой… чу-дес-ный… я! И… пе-сен-ка… моя!

Кровать Григорию была знакомой, а вот девушка – нет.

Он даже усмехнулся вновь охватившим его при взгляде на кровать воспоминаниям. Старинная, железная, двуспальная, с шишечками на рогах спинок. На этой кровати давным-давно, наверное, еще в войну, спали дедушка с бабушкой, а затем ее отправили на чердак.

Но не в бессрочную ссылку – периодически, когда гостей набиралось в доме много и спальных мест не хватало, старушку доставали с чердака, протирали от пыли, смазывали машинным маслом, снова протирали и устанавливали либо в одной из комнат, либо во дворе под навесом. И по утрам, когда неосмотрительные гости просыпались и покидали это ложе, Гриша с Костиком быстренько забирались на нее и прыгали от души, как можно выше, сбивая в ком простыни, одеяла, скидывая подушки на землю и громко хохоча от восторга, пока кто-нибудь из взрослых не прекращал это безобразие, совсем не грозным голосом обещая наказать и причитая, что «пацанва бестолковая» порвут сетку на раритете!

Сетка та, кстати, даже не провисла ни на сантиметр, наверное, с той самой войны, да и продержится она еще как минимум лет сто.

Люди тогда умели делать вещи.

Но сейчас Вершинин вдруг почувствовал легкий укол ревности из-за того, что эта незнакомая девушка прыгает на его железной подруге детства, как на своей, словно имеет на это полное право! Прыгает и радуется жизни, и читает какие-то глупые стишки! А он тут…

– Вы что делаете? – грозно возмутился Вершинин взрослым, несколько ворчливым голосом.

Не переставая скакать, девушка коротко глянула на него и, весело рассмеявшись удивительным, звонким, заразительным смехом, звучавшим, как серебристые колокольчики, продекламировала в ответ по слогам, в такт своим прыжкам:

– А… что? Есть… ва-ри-ан-ты… трак-тов-ки… то-го… что… я… де-ла-ю?

Она прекратила прыгать и, подчиняясь быстро затухающим колебательным движениям сетки, спружинив пару раз ногами, сгибая их в коленях, остановилась окончательно, развернулась к Григорию и принялась рассматривать с нескрываемым интересом, чуть склонив голову к плечу.

И это явно привычное, неосознанное движение девичьей головки на какое-то мгновение вдруг неуловимо кого-то напомнило ему, или не напомнило, а вызвало в груди тепло и что-то похожее на радость узнавания родного человека.

Вершинин так же внимательно рассматривал девушку и четко понимал, что раньше ее не видел.

Невысокая, но не тощая, а ладненькая такая, справная. Очень белая кожа и темно-рыжие, цвета благородной меди, крупными волнами, локонами и мелкими кучеряшками-завитушками струящиеся ниже лопаток густые волосы оттеняли эту белизну кожи, придавая ей изысканности. Чуть-чуть вздернутый носик, не до явной курносости, но намекающий на нее, упрямый круглый подбородочек, сочные губки, идеальный овал лица, ровные бровки, высокий лоб – и все намеками, как в размытой акварели, в этом чердачном полумраке при тускловатом свете из запыленного окна, не дающего возможности рассмотреть подробно черты ее лица.

Но странное, неосознанное чувство вдруг родилось где-то в подсознании у Григория и начало заполнять, вызывая теплоту в груди – ощущение какой-то близости, единения с этой девушкой, светлой радости узнавания и чего-то неясного, будоражащего… И, чтобы отделаться от всей этой ерунды непонятной, Вершинин чуть более строго, чем надо бы, повторил:

– Что вы здесь делаете?

– Рассматриваю вас, – весело ответила она. Спустилась с кровати на пол босыми ножками и продолжила объяснения: – Но если вы о причине моего появления здесь, то она проста: была отправлена Глафирой Сергеевной за старыми альбомами с фотографиями. Но, когда я добралась до чердака, вы триумфально въехали на участок, и весь улей тут же растревожился и возбудился необычайно. Альбомы я нашла, но поняла, что они уже не актуальны в связи с вашим столь неожиданным появлением, и решила немного попрыгать.

– А что вы там напевали? – нелогично даже для самого себя вдруг спросил Вершинин почему-то тем же строгим тоном.

– А-а-а, это песенка из старого мультика про мышонка с завышенным эго, – пояснила девушка, обувая легкие босоножки, придерживаясь рукой за спинку кровати. – Кстати! – выпрямилась незнакомка, обувшись, и снова посмотрела на Вершинина в упор. – Я заметила, что вы очень напряжены и слишком серьезны, – и она приглашающим широким жестом повела рукой в сторону кровати. – Рекомендую попрыгать. Снимает напряжение, улучшает настроение и для организма приятно и полезно.

– Да вы что? – несерьезно возмутился Григорий. – Доконать старинную хорошую вещь?

– Да будет вам! – рассмеялась звонко девушка и махнула беззаботно рукой. – Ничего ей не сделается вовек! Это же вещь! Вещище! Хоть упрыгайся! Небось, уж вы-то в детстве на ней отплясывали целой компанией, и ничего, жива кроватка и нас еще переживет! – И снова предложила: – Давайте! Вот увидите, как вам сразу здорово станет, еще попойте что-нибудь, и совсем хорошо себя почувствуете. К тому же это намного интересней, чем, скажем, прыгать на батуте, хотя бы потому, что считается неправильным и вроде как запретным.

А он задумчиво посмотрел на кровать…

И…

«Ну, это уже полный абзац, Вершинин!» – предпринял он мысленную попытку остановить себя.

И… пока не передумал, подошел к кровати, скинул мокасины, поднялся на сетку и осторожно, не отрывая ног, распрыгиваясь для начала…

– Какие там слова у вашей песенки? – спросил он у незнакомки, подпрыгивая все сильней.

– Какой чудесный день! – подсказала она весело.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день, – подпрыгивая все выше и выше, полупел-получитал он.

– Какой чудесный пень! – подсказывала она дальше.

– Ка-кой… чу-дес-ный… день! – пел он.

– Какой чудесный я!

– Ка-кой… чу-дес-ный… я!

– И песенка моя! – смеялась звонко девушка.

– И… пе-сен-ка… мо-я! – прыгал Григорий.

Он прыгал и прыгал и чувствовал, как практически сразу отпустило напряжение, которое сковало его еще при подъезде к поселку, да так и не отпускало до этой минуты, чувствовал, как растворяется и уходит куда-то невольная тревога и темное в душе и мыслях, тяготившее все эти дни, с того самого момента, как он принял решение приехать сюда, в «родовое гнездо» на праздник.

Он прыгал все выше и выше и повторял эту нелепую песенку, а девушка смеялась заразительно, и было это действительно здорово…

Он остановился, попружинив ногами.

– Ну, вот и с приездом! – звонким от смеха голосом поприветствовала его девушка.

Вершинин спустился на пол, обул мокасины и, посмотрев на нее, спросил веселым тоном, заразившись ее радостью жизни и улыбаясь в ответ:

– А вы кто такая?

– О-о-о! – подняв указательный пальчик, смеясь, заявила она с наигранной таинственностью. – Я такая. Такая!

И вдруг развернулась и быстро ушла, на ходу махнув ручкой на прощание и оставив его слушать ее удаляющийся негромкий смех-колоколец.

– И что это было? – с недоумением вслух спросил Вершинин.

И рассмеялся, качая головой от комичной нелепости ситуации – не, ну надо же! Какая-то совершенно незнакомая девица вот так – на раз-два, уболтала его впасть в детство и поскакать на старой кровати. Да еще песенку петь при этом! Дурацкую!

Не, представить только… Он! Прыгает на кровати!..

Но вообще-то… настроение-то улучшилось, как говаривал Гришковец. Причем не просто улучшилось, а кардинально улучшилось, помогла-таки кроватотерапия, а?! Девушка ведь была права!

Он неторопливо спустился на первый этаж, прошел в большую гостиную и сразу увидел бабушку, сидевшую в своем любимом знаменитом «королевском» кресле с высокой спинкой, и ту самую незнакомую девушку с чердака, пристроившуюся рядом с креслом на корточках, о чем-то весело рассказывающую бабушке, которая посмеивалась ее рассказу и неосознанно поглаживала ее по ладошке жестом особого расположения и даже любви.

Незнакомка заметила Вершинина, что-то тихо сказала бабуле, поднялась с корточек, коротко поцеловала Глафиру Сергеевну в щечку и вышла из комнаты через дверь, ведущую на веранду.

– Обо мне сплетничали? – подойдя к бабуле, посмеиваясь, спросил Григорий.

– Ну, а о ком еще беседовать девушкам, как не о мужчинах, – улыбалась радостно ему бабуля.

Он подтянул стул от стола, поставил его рядом с креслом Глафиры Сергеевны, сел, поцеловал ее в щечку и обнял рукой за плечи.

– Ба, – спросил он, – а кто это?

– Как кто? – поразилась бабуля и даже отстранилась, чтобы лучше видеть выражение его лица. – Не узнал, что ли?

– Не-а. – И поинтересовался: – А что, должен был?

– Подразумевалось, что да, – усмехнулась Глафира Сергеевна. – Ты ж ее даже замуж звал.

– Поклеп и навет, – тут же уверил Григорий с наигранной серьезностью и поклялся: – Ни одной даме я не делал столь опрометчивого предложения, – даже руку поднял с раскрытой ладонью, жестом, поддерживающим клятву.

– А этой вот делал! – рассмеялась бабуля и переспросила: – Что, действительно не узнал? Это ж соседская Марьяна, дочь Добродеевых.

– Да ты что-о-о! – совершенно искренне поразился он и непроизвольно посмотрел в направлении, в котором скрылась девушка, словно надеялся ее увидеть.

– Какая красавица стала, а? – спросила бабуля, словно ребенка любимого нахваливала.

– Да я особо и не разглядел, – признался задумчиво Григорий.

– А ты приглядись, приглядись, – серьезно посоветовала Глафира Сергеевна. – Она не просто красавица, она умница необычайная, рукодельница и труженица великая, – и, сделавшись вдруг совсем серьезной, глядя в глаза внуку, добавила: – И она стала очень близким, родным мне человеком. Живет в поселке постоянно уж три года и спасает меня все это время от одиночества и тоски. Да и не только от них. – И вдруг снова сменила настроение и заулыбалась загадочно. – Вот ты бы женился на ней, так я бы уж как счастлива была. И за тебя сердце бы не болело.

– Ба, да ты что? – недоуменно посмотрел на нее внучок. – Она ж ребенок совсем! Я не по этим делам! Это мимо! Ты что?

– Какой ребенок?! – рассмеялась от всей души бабуля. – Это она ребенком была, когда ты ей жениться обещал, а это ж когда случилось? Двадцать лет прошло! Ей уж нынче двадцать пять исполнилось. А ты – ребенок!

– Офигеть! – ошарашенно заметил Григорий, обнял Глафиру Сергеевну двумя руками и, положив голову ей на плечо, вздохнул печально: – Ба, по ходу, это не она малолетка, а выходит, что я уже старый козлище, – и повторил ошарашенно: – Двадцать лет! Трындец!

– Ты не старый, – посмеиваясь с нежностью, сказала Глафира Сергеевна, погладив его по голове. – Старая у нас здесь я – одна за всех. А ты мужчина, вошедший в самую лучшую пору. Молодые дурковатые. Жениться тебе надо, Гришенька, – вздохнула она, продолжая его поглаживать. – Да за женщиной хорошей и надежной жить, в счастье и радости. Тогда и мотаться по свету перестанешь, непонятно от чего бегая, – помолчала и вдруг засмеялась тихонько: – А помнишь, как ты ей предложение-то сделал?

– Ну, еще бы! – засмеялся с ней Григорий. – Такое разве забудешь! Это ж легенда семьи! Эпос!

Июль в тот год был не яростно жарящий, а переменный, как ветреная женщина – то неделю жара несусветная палит, то резкое похолодание и даже дождик зарядит надолго с осенним намеком, то снова жара. Неизвестно как кому, а природе подмосковной эти перепады были явно в удовольствие и на пользу. Вместо вечно желто-сухой жесткой стерни, во что обычно в это время превращались луга, просторы ярко зеленели сочной травой, окрасившись чуть ли не как в мае.

Гриша с родителями ехал в «родовое гнездо» на отцовском стареньком «опельке», купленном в прошлом году у знакомого, гонявшего машины из Европы и продавшего его с очень большой уступкой по той причине, что эту машину пытались у них «отжать» в Польше дорожные бандиты, погоня была жесткой, и движок нехило так побили. Но Павел Петрович, посмотрев машину, предложил посмотреть ее и сыну и поинтересовался его мнением со всем уважением и вниманием:

– Ну, что думаешь, Гриш, брать? Сделаем?

– Да сделаем, бать, не вопрос, – вытирая руки ветошью, солидно уверил семнадцатилетний Григорий отца. – Сам же видишь.

Еще бы не сделать! Они с отцом из мусора болид скоростной сделать могут вполне реально! Ну, не болид – ладно, – но приличную машину точно, хобби у них одно на двоих. А если еще и дед подключится, коли время найдет в своем плотном рабочем графике, то тогда и вообще ракету намайстрячат, за милую душу.

Так что взяли и за пару месяцев из побитой и покоцанной машины сотворили агрегат с усиленным движком и вполне скоростными характеристиками. Да и кузов укрепили и модернизировали, улучшив салон.

Вот и ехали в удовольствие, с ветерком, открыв все окна, пружиня усиленными рессорами на ухабах, как в лодке во время легкой качки на море.

Красота!!

Видать все окрест, простор… И, уже подъезжая к поселку, узрели поразительное действие, особо яркое на фоне зеленеющей не по времени травы.

Одна-единственная на весь поселок и известная всем коза Кристина, принадлежащая местной жительнице бабе Ксении, носилась кругами на всю длину постромка, привязанного к вбитому в землю колышку, и истошно, возмущенно блеяла дурным голосом, периодически взбрыкивая задними ногами, пытаясь скинуть седока, устроившегося на ней верхом, – маленькую рыжую девчонку, вцепившуюся насмерть в рога козы двумя руками и истошно орущую во все горло.

– А-а-а-а!!! – вдыхала и снова орала она, трясясь на спине скачущей со всей возможной скоростью козы, умудрявшейся на бегу резво подкидывать задок. – А-а-а-а!!!

А чуть в сторонке стояли стайкой малыши, лет не больше шести, человечков пять, и тоже орали, но уже с явными элементами рыданий:

– А-а-а-а!!

Павел Петрович, резко прибавив скорости, направил машину к месту этого «родео» и, не успел автомобиль окончательно остановиться, Григорий рванул из салона, подбежал к козе и, ловко схватив под мышки наездницу, выдернул ее со спины козы и отскочил в сторону.

– А-а-а-а!!! – по инерции продолжала кричать девчонка, еще не сообразив, что спасение пришло.

– Ну, все, все! – успокаивал он ее, перехватив поудобней и усаживая у себя на руках. – Ты больше не скачешь!

– А? – теперь уж вопросительно произнесла девочка, осваиваясь в изменившихся обстоятельствах. И посмотрела перепуганно на козу, так и продолжавшую скакать вокруг колышка и изредка, но уже менее энергично подвзбрыкивать задними ногами, скорее от возмущения, все более замедляясь, и перевела взгляд на Григория.

А он рассматривал ее со странным смешанным чувством офигенного веселья, которое она в нем вызвала, и какого-то удивления: рыжая, но не ярко-морковно, а сдержанно-рыжая копна растрепавшихся непокорных волос, торчавших во все стороны мелкими завитушками-кудряшками, видимо, уже не раз облезавший, облупившийся от солнца вздернутый носик, огромные от испуга темно-голубые глазищи и шесть крупных, словно их нарисовали фломастером, четких веснушек на щеках: три с левой стороны и три с правой. Такая забавная девчонка! Прямо вождь краснокожих!

И вдруг эта Веснушка, как Гриша тут же окрестил ее про себя, сложила ладошки, прижала их к груди, чуть склонила головку к плечику и с восторженным придыханием спросила, глядя на него еще больше расширившимися от озарившей ее мысли глазешками:

– Ты меня, что ли, спас?

– Получается, что так, – кивнул он, улыбаясь от умиления, вызванного ее серьезностью и стиснутыми ладошечками, прижатыми к груди.

– По-взаправдашнему, как прямо принц спасает принцессу? – аж задохнулась она от такой яркой перспективы.

– Ну, не совсем, – веселился Гришка. – Принцы, они принцесс из башен там спасают, или от каких драконов безответственных. А я тебя просто с козы сдернул. Не тянет это на подвиг.

– Марьяна! – подлетела к ним в этот момент обеспокоенная Гришкина мама, прервав столь содержательную беседу, и принялась ощупывать ребенка. – Ты в порядке?! Ничего не сломала?!

– Здравствуйте, теть Лиза, – поздоровалась девочка.

– Ты что, ее знаешь? – удивился Гриша.

– Ну, конечно, знаю, – продолжая ощупывать и осматривать ребенка, отделывающимся тоном подтвердила мама. И, убедившись, что с малышкой все в порядке, не считая испуга, уже более спокойно добавила: – И ты знаешь. Это же Марьяночка, дочь Добродеевых.

Добродеевы были соседями бабушки с дедом по участку – если смотреть от ворот и дороги, то слева, если спиной от дома, то справа. И не просто соседями, а практически родными людьми, так дружили их семьи с незапамятных времен.

Дядь Севу и тетю Василису Григорий, разумеется, знал очень хорошо и тоже считал их членами одной их большой семейно-дружеской компании, но девочку эту, дочь их, он, понятное дело, не помнил.

А чего ему ее помнить? Ну, бегает какой-то рыжик по участку и дому, так детворы той у них не переводится – то дети и внуки друзей бабули с дедом, постоянно приезжавшие в гости, то дети и внуки соседей-друзей, которые вообще практически пропадали на их участке и в доме целыми днями. Народу в «родовом гнезде» всегда бывало с избытком, а кто тут чья малышня, семнадцатилетнему Григорию было совершенно не интересно – своих дел выше крыши.

Вдруг эта Веснушка завозилась активно у него на руках и громко затараторила, размахивая руками, ринувшись делиться незабываемыми впечатлениями, что отхватила полной ложкой:

– Она как поскачет, как дурная, и как заорет!! А я как испугалась!! А она скачет и скачет и ничего не слушает, а я ей кричала, чтобы «тпру!», как и положено!! Кричала!!

– Ты зачем на козу полезла, Марья? – хохоча, спросил Павел Петрович, неслышно подошедший к ним.

– Слово дала! – перестав тараторить, очень серьезно ответила малышка и снова сложила ладошки и прижала их к груди.

– Какое такое слово? – допытывался Гришин отец.

– Мы поспорили, – раздался вдруг мальчишеский голосок.

И трое взрослых, вернее, двое взрослых и один условно взрослый Гриша, посмотрели вниз. Оказалось, малышня, что выступала в качестве зрителей незабываемого забега, за это время кричать перестала, слезы-сопли вытерла и подтянулась к ним, внимательно слушая разговор.

– О чем поспорили? – веселясь все больше, поинтересовался Павел Петрович.

– Вика сказала, – он ткнул пальчиком в одну из девчонок, все еще нервно всхлипывающую, – что коза она как пони. Ну, маленькая лошадка, – пояснил пацан и продолжил закладывать товарищей. – А она, в смысле не коза, а Вика, была с папой на конюшне и видела, как дети катаются на этих маленьких лошадках и им это очень нравится.

– А Марька, – присоединилась к добровольной даче показаний еще одна девочка, – сказала, что это совсем другое дело, что лошадки специальные слова знают, которые команды называются, поэтому и слушают людей, а коза никаких таких слов не знает и слушаться не будет. Тем более наша Кристина, она вообще никого не слушается, даже бабу Ксеню. А Вика сказала, что вот и нет, будет. А слова эти она знает. Надо просто сказать: «Но!» – и ногами стукнуть по бокам, и коза побежит, а когда остановиться надо, то: «Тпру!» – и уже не бить по бокам, и она остановится.

– И сказала, – перебил предыдущую докладчицу пацан, – что командовать пони и козой может только тот, кто не забоится.

– А Марька сказала, что она не забоится, но Кристина все равно слушать не станет.

– А Вика, – влез еще один мальчуган, самый крупный из всей ребятни, и тоже ткнул пальцем в уже плачущую под градом разоблачений девчушку, – сказала, вот пусть она и попробует.

– Только пусть слово даст, что сядет на Кристину и не забоится, – закончила донос девочка.

– Она и дала, – вздохнув, подвел итог первый доносчик.

– И как ты взобралась на Кристину? – еле сдерживая рвущийся смех, спросил у Марьяны Гриша.

– Обманула, – надувшись, виновато опустила головенку боевая рыжуха, – дала ей горбушку пожевать, погладила, погладила и забралась, пока она ела, – затем подняла голову, посмотрела на него полными слез глазенками и почти шепотом призналась: – Я же не могла не залезть, я же слово дала. Настоящее. Даже хоть страшно было.

– А что, ты всегда свое слово держишь? – посочувствовал он ей.

– А как же! – поразилась девчушка.

– Вот на таких девочках и надо жениться, Григорий! – рассмеялся от всей души и хлопнул его по плечу отец. – На таких, которые слово дают и держат, даже если страшно!

– А я и женюсь! – поддержал шутку Гриша, рассмеявшись следом за отцом, и, чуть подкинув на руках малышку, смеясь, спросил: – Ну, что, пойдешь за меня замуж, Веснушка?

– Я же еще маленькая, – поразилась девочка, посмотрела на него снова расширившимися от удивления пронзительно-голубыми глазищами и растолковала: – Мне же всего пять лет.

– А я подожду, – веселился он. – А когда вырастешь, пойдешь?

– Ты же меня спас, – напомнила она и вздохнула вдруг безысходно: – Тогда, наверное, надо идти.

Тут уж взрослые не выдержали и дружно разразились громким хохотом.

– Ну что? – вытирая проступившие от смеха слезы, спросил Павел Петрович и взял у сына из рук ребенка. – Поехали домой, сдадим тебя на руки родителям, наездница ты наша. Ковбой.

Ребенка сдали обеспокоенным родителям. Более тщательный осмотр дитя никаких видимых, да и невидимых повреждений не выявил, и уже через полчаса все взрослые, собравшись у Вершининых в доме, ухохатывались, когда Григорий с родителями принялись рассказывать эпопею с превращением козы Кристины в необъезженного дикого мустанга.

Но история на этом не закончилась.

На следующий день, когда вся родня и гости собрались за столом пить полуденный чай со сладостями и «баловством», как называла бабуля всякие печенюшки-плюшки, Марьяна Добродеева прошествовала от калитки между участками, поднялась по высоким ступенькам на веранду и, проигнорировав обращенные к ней вопросы, подошла к главе семьи Петру Акимовичу, восседавшему на своем законом месте во главе стола, и, сложив перед собой ладошки, со всей серьезностью спросила, нахмурив бровки:

– Дедушка Петя, ваш Гриша мне вчера сказал замуж за него выходить. А бабушка говорит, что надо сначала узнать, стоящий ли жених, и только потом замуж налаживаться. Она говорит, надо эту… – тут она прервала свою торжественную речь и задумчиво сморщилась, что-то вспоминая, и вспомнила-таки слово заковыристое, – …екондацию старшего уважаемого спросить, чтобы дал жениху. Вот.

– Рекомендацию? – со всей, на какую был сейчас способен, серьезностью уточнил Петр Акимович, старательно сдерживая улыбку.

– Да, – кивнула рыжая голова и подтвердила: – Ее. Бабушка говорит, что эту… – она снова сбилась, вспоминая слово, – рекондацию дают словами и на бумаге важные люди. Ты ведь самый тут важный, деда Петя?

– Ну, наверное, да, – поддержал предположение Петр Акимович.

– Вот ты мне ее и дай, – снова кивнула девочка и вздохнула: – А то как же я замуж-то пойду, без нее-то.

– Да уж, никак без рекомендации-то, – солидно согласился дед Петр, кашлянул, справляясь со смехом, и поинтересовался: – Так тебе в каком виде: в устном или письменном? – И, заметив напряжение на ее личике, быстро разъяснил: – На словах или на бумаге?

Малышка задумалась, снова сдвинув бровки, и решила:

– На бумаге! Я ее бабушке покажу.

– Ну, хорошо. – Петр Акимович протянул руку девчушке. – Идем в кабинет, выправим тебе документ.

И они ушли, а взрослые просто взорвались хохотом, еле дождавшись их ухода и подразнивая всячески Григория, ставшего вдруг женихом с рекомендациями.

Минут через пятнадцать Петр Акимович и Марьяна, державшая в ручонке скрученный трубочкой стандартный лист формата А4, вернулись на веранду к столу. Девочка вытащила свою ручонку из большой руки Петра Акимовича, быстренько подошла к Грише и протянула ему документ.

– Вот, – вздохнула она с тяжкой необходимостью. – Таки придется жениться на тебе. Рекондация теперь есть, что ты стоящий.

Гришка, посмеиваясь, развернул лист и прочитал:

«Я, Петр Акимович Вершинин, сим документом удостоверяю, что мой внук Вершинин Григорий Павлович является достойным молодым человеком с блестящими знаниями, прекрасными способностями, целеустремленным и обладающим большим чувством ответственности. Также могу удостоверить в том, что его ждет крепкое, интересное будущее. Убежден, что из него выйдет прекрасный муж и отец.

В мужья рекомендую».

И в конце листа личная печать и размашистая подпись деда.

Да уж. Такое трудно забыть.

Еще неделю эта история являлась предметом громкого смеха и воспоминаний, Григория неизменно называли «женихом с рекомендациями», а малую рыжуху – невестой. Но по большому счету ему было по барабану, как его там называют, а девчушка так и вовсе оказалась слишком занята своими детскими играми с друзьями, чтобы обращать внимание на какие-то взрослые глупости.

Насыщенное всяческими происшествиями, встречами и делами лето вскоре и вовсе отодвинуло это яркое происшествие, правда, навсегда запечатлев его в легендах обеих семей.

В то лето у Григория началась новая жизнь – студенческая, он поступил в Бауманку, куда стремился, пойдя по стопам деда – учиться на инженера-машиностроителя атомной промышленности.

И так его в этой учебе и студенческой жизни закрутило-завертело, что в «родовое гнездо» он приезжал теперь крайне редко. Только на те торжества, что числились святыми семейными праздниками, на которые собиралась вся родня в обязательном порядке – дни рождения бабушки и деда, следовавшие один за другим летом с разницей в две недели, Новый год и День Победы.

Девочку Марьяну он больше не видел, да и, откровенно говоря, совсем забыл о ее существовании. Вспоминалась она ему, только когда приходилось встречаться в свои редкие приезды с ее родителями или бабушкой-дедушкой на праздниках, но вспоминалась мимолетом, теплым напоминанием о смешной рыжей девчушке.

Наверное, он даже видел ее когда-нибудь, но честно не помнил никакой Марьяны, да к тому же это была уже совсем другая девочка – подросшая, изменившаяся и… абсолютно для него незаметная. А может, и не виделись, не встречались ни разу – бог знает. Его же память навсегда запечатлела ту маленькую забавную девчушку, умильно складывавшую ладошки и смотревшую на него огромными темно-голубыми глазищами.

Да-а-а уж, девочка выросла. И перестала быть ярко-рыжей. Переросла, видимо. Теперь это темная, изысканно патинированная благородная рыжина.

Интересно, у нее все такие же темно-голубые глазищи и сохранились ли те шесть ее великолепных веснушек на щеках?

– А давай-ка по чайку? – предложила бодрым тоном бабуля, возвращая его из яркого прошлого. – А то до обеда еще далеко, а ты с дороги.

– А давай! – согласился Григорий.

– Ну, тогда иди, скажи Женуарии, чтоб накрывала.

– Кому? – подивился он.

– А-а-а, – отмахнулась со смешком бабуля. – Мы теперь так Женю нашу называем с легкой руки Марьяши. Женька насмотрелась каких-то программ про грамотное ведение хозяйства домработницей, пришла ко мне и серьезно так запросилась на специальные курсы. Ну, я благословила и денег дала. Она отзанималась три месяца, сдала там тесты какие-то и должна была держать экзамен передо мной, чтобы я поставила ей оценку в специальный дневник. Что-то типа акта-приемки нанимателем. Готовилась она всерьез. Нас с Марьяшей, как комиссию по приемке, выставила из гостиной и строго-настрого запретила заходить, пока не позовет. Позвала. И мы обалдели: Евгения наша в строгом черном платьице, заметь, коротком, выше колена, в белоснежном накрахмаленном фартуке с приколотой к груди верхушечкой, в кружевном, накрахмаленном же наголовнике. А стол сервирован нашим лучшим фарфором и серебром, салфеточки в держателях, хрусталь сверкает, и посередине красуется утка на блюде. Марьяша посмотрела на всю эту красоту и говорит протяжно: «Не-е-е, никакая ты теперь, Евгения Борисовна, не Женечка». – «А кто ж?» – прямо оторопела Женя моя, а Марьяша с эдакой торжественностью сообщает: «Ты теперь, Евгения Борисовна, при такой-то красоте, целая Женуария, не иначе, эт точно!» Женька наша знать не знала, кто эта самая Женуария есть такая, но от удовольствия и похвалы расплылась в улыбке. А потом уж и сериал этот старый посмотрела. Да и я, грешным делом, глянула пару серий, так от смеха чуть до греха не довела.

– Что за сериал? – улыбался ее настроению Григорий.

– Да ты не помнишь. Показывали его на заре перестройки. Без слез не глянешь на игру актеров, но не в этом дело. Ты нашу Женю в коротеньком черном платьице и в красоте накрахмаленной вообще представляешь?

И Вершинин вдруг совершенно отчетливо представил, словно увидел это «кино» своими глазами.

Женя, работавшая домработницей бабули последние лет десять, женщина неопределенного – от тридцати пяти до сорока пяти возраста, обычной русской внешности, поражающего душевного простодушия и открытости, которое если и можно найти в наше время в людях, то, наверное, только в какой-нибудь глубинке забубенной. И при этом весьма впечатляющей комплекции – маленькая, не больше метра шестидесяти, кругленькая, килограмм под сто, с оттопыренной попкой, с гранитным бюстом, с короткими толстенькими-крепенькими руками-ногами и при таких габаритах необычайно шустрая, везде поспевающая, домовитая, спорая, охочая до любого дела и чрезмерно эмоциональная.

И когда он представил себе всю эту красоту в коротком черном платьице, с приколотым на гранитный бюст навершии крахмального фартучка, и белоснежный кокошник на голове, то постепенно, начав тихо посмеиваться, все больше и больше заводился.

– Вот-вот, – поддержала внука в его фантазиях бабушка и принялась посмеиваться за компанию.

– Нет, – качал он головой. – Это точно Женуария какая-то! Права твоя Марьяна!

– И что ты думаешь, – смеялась уже вовсю бабуля. – С тех пор как прилипло! Теперь только на это имя и отзывается, с гордостью носит. А семья уже и забыла, как ее раньше величали, все теперь только Женуарией и кличут.

– И чего смешного? – донесся от двери обиженный голос Жени. – Правильное имя. К тому же я высшую квалификацию получила, а это вам не деревня какая.

– Все-все, – утирала слезу бабуля. – Никто не спорит: имя что надо! – И, успокаиваясь, попросила: – Чайку нам организуй, Женуария ты моя.

– Мигом! – пообещала новоиспеченная мексиканка и умотала в кухню.

Они попили чайку с вареньицем и маленькими пирожочками, поболтали о пустяках, посмеялись над его кроватной терапией на чердаке, и бабуля предложила внуку пройти прогуляться до обеда.

На обед должны были приехать некоторые из родственников и прийти Марьяна, о чем и уведомила внука Глафира Сергеевна, стрельнув на него несколько тревожным взглядом, но быстро отвела глаза, надеясь, что тот не заметил беспокойства.

Конечно, он заметил и, конечно, не подал виду, чтобы не расстраивать бабушку попусту, все это было понятно и давно привычно – ее беспокойство за него, попытки оберегать и защищать перед семейством и его стойкое намерение оберегать и защищать ее от того же семейства.

– Пойду, – как можно более беззаботно сказал Григорий, подошел к бабуле, наклонился и поцеловал в щечку.

– Иди, – благословила она, погладив его по щеке.

Он бродил по их огромному заросшему участку и уже смиренно принимал воспоминания, взявшиеся за него нынче всерьез, махнув мысленно рукой и осознав всю бесполезность борьбы с ними. Видимо, это было неизбежно: приехав сюда, сразу же попасть в плен прошлого, навязчиво и неотступно прокручивавшего киноленту памяти, смотреть на прошлую жизнь, ее радости и смех, беззаботное детское и юношеское счастье, достижения, победы и поражения и… черную горечь потерь и темноту обид.

И ему казалось, что он старый замученный старик, так много вместилось, оказывается, в его памяти событий, эмоций и такую почти физическую боль в груди вызывали воспоминания о той, прошлой, далекой счастливой жизни в кругу большой, дружной семьи, что давала ощущение полной защищенности, плеча к плечу, причастности к роду.

Той, что оказалась иллюзией, обманом, детской сказкой.

Но имелось кое-что пострашнее крушения иллюзий и предательства.

С того памятного трагического дня двенадцать лет назад он был в этом доме всего два раза, в дни рождения бабушки: на восьмидесятилетний юбилей и еще один раз на восемьдесят пять, и появлялся-то всего на пару-тройку часов – поздравить, поцеловать, почувствовать ее объятия, как в детстве, ее необыкновенный прекрасный запах, посидеть за праздничным столом, с особым удовольствием вызывая у родни сковывающее чувство неловкости и глухого недовольства – и уезжал.

Бабульку он обожал, баловал насколько мог, оберегал и общался с ней постоянно по скайпу. Раньше даже письма писал, иногда длинные, подробные, по нескольку листов, когда застревал где-нибудь из-за непогоды или на вахтах. Потом они оба обзавелись хорошими мобильниками, и он мог дозваниваться ей из любой точки, где имелся хотя бы намек на сотовую связь. А года три назад отец научил бабулю пользоваться скайпом. Компьютер у нее имелся с еще незапамятных времен, и она благополучно им пользовалась. Умела.

Так что связь они держали плотную и с удовольствием болтали при любой возможности.

Правда, как выяснилось, бабушка далеко не все поверяла внуку о своих делах, например, о девушке Марьяне умолчала. Да и он, ту же правду говоря, во многие свои дела-заботы бабульку не посвящал.

Ну, это-то понятно.

Участок зарос еще больше с тех пор, как Григорий видел его в последний раз. Да он всегда был заросшим, по-хорошему так, по-честному – с кустами дикой малины у дальнего угла забора, с жимолостью, жасмином, сиренью, с соснами корабельными, тянущимися в небо, березами, вековыми липами и осинами, с яблонями и рябинами и множеством иных деревьев и кустов, создававших для детей идеальные места к обустройству штабов, схронов и возможностей спрятаться от взрослых и погрузиться в свои игры.

Впрочем, как тогда, так и сейчас за участком следили и обихаживали, это было заметно, где надо и что требовалось подрезали, прореживали, сажали или выкорчевывали, траву на лужайках у дома косили, сохраняя достойные газоны, а за высокими небольшими грядками на заднем дворе ухаживала Женя, ставшая теперь Женуарией.

Это интересные грядки. Никто никогда не выращивал на участке ничего, кроме цветов. Но однажды дядя Сева Добродеев, папа Марьяны, возвел у себя на участке высокие грядки. Он-то за своим участком очень даже следил и занимался ландшафтным дизайном, периодически раз в два-три года меняя его от неуемности творческой фантазии, потому как был архитектором. Вот однажды он и возвел эти высокие грядки – сделал кирпичные длинные коробки с фундаментом, засыпал туда землю, посадил всякую зеленушку.

Идея настолько понравилась деду и бабуле, что те тут же затребовали себе такие же. Потратив пару выходных, дядя Сева с отцом Гриши, с самим Гришей и Костиком возвели эти грядки на заднем дворе возле выхода из кухни.

Идея оказалась великолепной!

Посадили салаты-травы, редиску, лук-чеснок, даже кабачки и тыквы сажали и еще что-то, это была уже женская епархия, Григорий не вникал. Но летом теперь всегда на столе водилась свежая зелень прямо с огорода – удобно и вкусно. А уж как она пахла!

Вершинин поймал себя на том, что улыбается, думая про это, и перед мысленным взором четко и ясно проходят те далекие дни, освещенные солнцем, люди, события точно в кино, он даже ощущает запахи тех дней…

Однажды он прочитал на уцелевшей стене одного из разгромленных и сожженных женских монастырей в Сербии: «Гарь – вот истинный запах ваших бесполезных молитв!» Так было написано там по-сербски, но проводник перевел Григорию тихим скорбным голосом то, что написали нелюди, убившие монашек и разрушившие священное место.

Горечь – вот истинный вкус бесполезных воспоминаний – мог сейчас, перефразировав, сказать себе Григорий.

Развернувшись, он быстро вышел с участка и направился к лесу.

Но, ясное дело, от себя-то… ну вы в курсе.

Этот лес – каждая его тропинка, каждое дерево и кустик, каждое грибное место и овражек, камень, холмик, были известны ему и излазаны вдоль и поперек – надо ли говорить, что цепкие лапки воспоминаний не собирались оставлять его и тут.

«А, и ладно! – махнул мысленно Вершинин, сдаваясь. – Банкуйте, как говорилось в известном фильме!»

Но! Будучи человеком продуманным, последовательным и тщательным в мелочах в силу профессии и таланта, он решил взять воспоминания в свои руки и, коль уж донимает прошлое, то направить его в правильно русло, то бишь начинать, так с самого начала и двигаться поступательно шаг за шагом.

– А где у нас начало? – невесело усмехнулся Григорий, неторопливо шагая по тропинке. – Пожалуй, с деда.

«Нет, – возразил он себе. – Если действительно подробно и с начала, то с прадеда. С него все началось».

Понятно, что имелись в семье и более далекие и не менее интересные предки, но история их рода в том виде, в котором он сформировался и существует, началась именно с прадеда – Вершинина Акима Лукича.

Аким Лукич был историком, искусствоведом, специалистом по русскому изобразительному искусству, начинающим галеристом и музейщиком, к своим двадцати восьми годам уже заслужившим достойную репутацию и даже известность, человеком, душою и пламенным сердцем радевшим за русскую культуру, очень увлеченным своим делом.

А тут Октябрьская революция семнадцатого года.

Сначала никто ничего не понял – ну, какие-то непорядки в Питере, так к ним уж привыкли за последние годы: то эсеры, то анархисты, то большевики – все бунтуют, баламутят простой народ, и каждый со своими призывами свергнуть власть. Так думало большинство московского купечества и дворянства, а когда уж до них добралось…

Несколько недель шли бои этих самых большевиков с кадетами, засевшими в Кремле и ближайших зданиях, которые новоявленные власти с особым удовольствием раздалбывали из пушек и пулеметов.

Прадед рассказывал прабабушке, а она уже потом и сыну – Петру Акимовичу, что когда он увидел, как пострадал Кремль, церкви и дома, и как солдаты и офицеры мешками тащат из проломов в стенах Кремля ценности и музейные экспонаты, и близко не представляя их истинную стоимость и значимость, и никто! – никто!! – не препятствует им и не может навести порядок, не останавливает это варварское разграбление, он понял, что эти пришли надолго. И пока они все не сметут на своем пути – не остановятся!

А еще со всей ясностью и четкостью осознал, что Россия пропала! Все! Не будет больше привычной России! Он видел выражение лиц этих бесноватых от вседозволенности, безнаказанности любых деяний людей, видел их блестящие, как у морфинистов, глаза, шалевшие от крови и возможности захапать, украсть все то, что раньше было недоступно, – и он понял, что все то, чему он был бесконечно предан: культура, искусство, традиции, все прекрасное, великое и святое России будет сметено огненным ураганом этой вырвавшейся, бесконтрольной необузданной дикой силы сошедших с ума людей.

Он не спал ночь – ходил, а скорее метался по квартире в тягостных раздумьях. А утром, умываясь, посмотрел на себя в зеркало и увидел широкую седую прядь волос у правого виска, которая появилась у него за эту ночь. Вот так.

Но он не предавался горю и безрадостным мыслям и не утопал в безнадежности – нет. Не таков был Аким Лукич – он был человеком действия, оттого и принимал решения, ставил перед собой задачи и раскладывал в голове дела по мере их первоочередной важности.

И первым пунктом самой наиважнейшей срочности шла… женитьба на милой Полиночке, дочери друзей их семьи Ланевских. Он давно был в нее влюблен и знал, что женится на ней, и Поленька отвечала ему истинной взаимностью, да вот только молода была невеста, на десять лет его помладше, вот и ждали обе семьи, когда подрастет. Месяц назад ей восемнадцать исполнилось, назначили день свадьбы на весну.

Какая теперь весна? Будет ли она, та весна, и где, как?

Но Аким неизвестным чутьем, обострившейся интуицией совершенно ясно и четко понимал, что жениться надо срочно, чтобы защитить Поленьку от того бедового, кровавого и страшного, что происходит в стране, почему-то был абсолютно уверен, что только он и сможет ее защитить.

Только он!

За ту самую страшную ночь в своей жизни он многое понял, просчитал и…

А вот про это самое «и» в семье до сих пор идут споры – дед Петр Акимович был абсолютно уверен, что его отец обладал неким ясновидением, помноженным на невероятную эрудицию, аналитический дар и широкий диапазон интересов. Семья же в отношении ясновидения сомневалась, ну, по крайней мере, относилась к этому утверждению с осторожным скепсисом, соглашаясь, что наверняка какие-то способности у Акима Лукича имелись, но в большей степени он все же полагался на свое умение анализировать огромное количество информации одновременно, внимание к любым мелочам, уникальную память и знание международной и геополитической обстановки как в стране, так и в мире в целом.

А еще на – вот тут точно не совсем обычное – умение чувствовать людей, вычислять их и потрясающую способность к убеждению, умение разговаривать и находить ключик к каждому человеку.

Откуда такие знания о жизни прадеда и споры о его способностях? Все просто – начиная с той самой своей страшной бессонной ночи после падения Кремля Аким Лукич начал вести подробные дневники и делал это долгие годы, вплоть до самой смерти. А Полине Георгиевне и его сыну Пете удалось эти дневники сохранить, впрочем, как и все, что приобрел и сделал Аким Лукич.

Так вот, вернемся в нерадостное утро после эпохальной ночи.

Аким Лукич отправился к Ланевским, по пути зайдя на телеграф, где уже орудовали люди в длиннополых солдатских шинелях, но, как ни странно, телеграф все же работал, и, под улюлюкание и издевки не совсем трезвой солдатни, больше похожей на дезертиров с красными лентами на папахах, не реагируя на оскорбления и явное желание задеть его, он отправил телеграмму родителям, в которой в категорической форме запретил им даже думать возвращаться в Россию, велел оставаться на месте и обещал еще связаться, написав в конце: «Здесь все пропало и закончилось. За меня не беспокойтесь».

После чего отправился в банк и еще больше удивился, обнаружив, что тот все еще работает, правда, принимая только своих постоянных клиентов. Обрадовавшись такому обстоятельству, он полностью обнулил их с родителями счет – большую часть переведя им, сопроводив запиской, в которой строго распорядился, чтобы они по получении денег потребовали выдать их во французской валюте по курсу. А часть денег оставил себе, попросив выдать их в золотых червонцах. Но банкиры тоже не дураки, явно намыливались срочно закрываться до лучших времен и золотом расплачиваться отказались.

Аким Лукич спорить не стал, а, взяв ассигнации, зашел к знакомому ювелиру, приобрел два обручальных кольца, несколько тонких пластин простого золота, тихо радуясь про себя, что ювелир оказался менее ушлым, чем банкиры, и пока не понял до конца масштаба всей трагедии. За коею недальновидностью Аким и прикупил у него еще несколько драгоценных камней, оставив себе совсем немного денег на жизнь.

И отправился дальше – к Ланевским, размышляя по дороге, что в общем и целом обоим их семействам необычайно повезло. Необычайно!

Ну, во-первых, его родители уехали в Ниццу, где у них имелся небольшой домик на берегу моря, купленный еще его дедом десятки лет назад. Уехали потому, что у мамы после воспаления легких была ужасная слабость, и врачи категорически приказали уехать из осенней холодной и слякотной Москвы на юг, к морю.

Вот и уехали, слава тебе, господи!

И не вернутся, они его послушаются обязательно. Наверное, с тех пор, как Акиму исполнилось семнадцать, родители полагали его взрослым и очень умным человеком и как-то незаметно привыкли уважать его и принимать чуть ли не главой семьи. Так что сделают, как он сказал, и останутся в Ницце.

Это хорошо, это очень хорошо!

А во-вторых, отец Поленьки, Георгий Иванович, боевой полковник, артиллерист, две недели назад приехал с фронта на побывку, собственно на неопределенный срок.

На фронте творилось не пойми что – анархия, разброд и дикость смертельная: убивали офицеров, агитировали без конца не пойми кто и за что – кипело, бурлило, солдаты как с ума посходили. Вот мудрое начальство, видя всю бессмысленность каких бы то ни было попыток управлять младшим составом, отправило офицеров по домам вполне официально.

У Ланевских помимо Поленьки было еще трое детей: Борис – шестнадцати годов, Михаил – семи лет и совсем неожиданная радость – Верочка двухгодовалая.

Придя к ним, поцеловав в щечку выбежавшую встречать жениха Поленьку, ахнувшую, увидев его седину, Аким отстранил нежно невесту от себя и, твердо посмотрев на Георгия Ивановича, сказал, что им требуется поговорить.

Пройдя в кабинет и подождав, когда будущий тесть закроет двери, Аким сразу же приступил к главному:

– Георгий Иванович, вам с семейством требуется срочно уезжать из России, пока еще есть такая возможность. – И повторил с нажимом: – Срочно!

Он долго, подробно и четко растолковывал свои выводы и опасения, а также давал ценнейшие советы. Они обсудили все, что было необходимо, и Георгий Иванович согласился с одним главенствующим в данной ситуации постулатом – лучше подстраховаться, чем рисковать безопасностью семьи.

С Поленькой Аким повенчался через три дня. Через две недели семья Ланевских покинула Россию.

Больше никогда они не видели своих родных.

Тогда же… Все самое важное для спасения семей он сделал, теперь следовало послужить Родине.

Да, да! Именно так Аким понимал свою жизненную обязанность. Только исполнение своего долга перед Родиной Аким Лукич видел несколько иначе, чем большинство богатого сословия гибнущей в тот момент страны – не в противостоянии, саботаже, войне против большевиков или бегстве за рубеж и оплевывание оттуда бывшего отечества – нет!

Как истинный интеллигент и патриот России, он считал, что обязан сохранить и спасти какие только сможет произведения искусства и культуры. Спасти для потомков, для народа, для человечества, хоть что-то! У него был четкий план.

Аким поехал в Питер, разумеется, с Поленькой, которую теперь не оставлял одну без пригляда, – поехал встречаться с Лениным, выяснив, что этот человек у руля новой власти.

Вот так, мелко не плаваем!

И что бы вы думали? Он таки к нему попал!!

В дневнике Акима Лукича подробно описана эта прямо эпопея. Он действовал через каких-то знакомых своих друзей, у которых они остановились в Питере, и знакомых тех знакомых, имевших отношение к большевикам. Через звонки и его прямолинейную наглость и напор, он таки попал в Смольный, в кабинет к Ленину, где помимо вождя всех времен и народов находились еще и Дзержинский, Свердлов и – тут Акиму Лукичу повезло! – будущий министр культуры Луначарский, обсуждавшие какие-то свои «архиважнейшие» революционные дела.

– Ну-с, – отвлекся от заседания Владимир Ильич и обратился к Вершинину: – Что вы, батенька, хотели нам сказать такого важного?

И тот сказал.

Он сказал, что в данный момент они теряют огромное количество произведений искусства, которые гибнут в пожарах помещичьих усадеб, что жгут крестьяне, и растаскиваются по углам темными личностями, не понимающими истинной ценности и важности. А ведь это – вот тут внимание! – валюта и реальные деньги, и богатства, которые на международных аукционах можно продать за огромные деньги. А это, в свою очередь, продовольствие, обмундирование, оружие и деньги.

– И что вы предлагаете, батенька? – внимательно выслушав его речь, уже более заинтересованно спросил Ильич.

Аким Лукич пояснил, что он предлагает создать некие летучие отряды, которые поедут по уездам и будут экспроприировать ценности по усадьбам помещичьим, музеям, господским домам в уездных городах до того, как их подожгут и разворуют крестьяне и бандиты. Отряд с особыми полномочиями. И перевозить все спасенные ценности в Гохран, например.

Главное успеть спасти как можно больше. Хотя бы так. Хоть что-то спасти!

Вообще-то спорная идея, да и решение такого пути спасения достояния страны и сотрудничество с новой властью для человека его положения, скажем так, весьма рискованно и еще более весьма неоднозначно. Но Акиму Лукичу в тот момент именно так виделась его роль. Ну, вот так.

Был ли он прав? Вопрос.

Ильич задумался, потом велел ему подождать в коридоре. Через сорок минут Вершинина пригласили снова войти в кабинет и объявили решение.

– Создавать несколько летучих отрядов для спасения ценностей мы не можем. Людей нет, у нас сейчас совсем другие наиважнейшие задачи. Но два отряда снарядить вполне способны, один из них вы и возглавите, как рационализатор и инициатор идеи. – Ленин, хитро прищурившись, резко спросил: – Возьметесь? Или только рассуждать охочи, а работу пусть другие делают?

– Возьмусь, – тут же согласился Аким Лукич.

Помимо реальной возможности воплотить свою идею, Акиму вручили мандат за подписями Дзержинского и Ленина с прописанными там широчайшими полномочиями вплоть до права расстреливать на месте саботажников и всех препятствующих революционной экспроприации; кожаную куртку, галифе, сапоги с портянками, кожаную фуражку, портупею с «маузером» в деревянной коробке и пули к нему. А также подробные карты Центральной России, трех солдат и трех матросов с винтовками, два грузовика, ящики с продовольствием и боеприпасами и одного воинствующего комиссара.

А также поставили на довольствие его жену Полину, отправленную Акимом обратно в Москву в их квартиру. Он удостоверился, что секретарь Ленина лично связался с наркоматом в Москве, отдав распоряжение об охране и особом отношении к жене «товарища уполномоченного», выполнявшего ответственнейшее задание партии.

В дневниках прадеда подробно описывались те несколько лет, что он проездил со своим отрядом по селам, городам, вехам и весям России, спасая, что мог. Эти записи, сделанные четким убористым почерком, прекрасным эмоциональным слогом, били любого, кто их читал, по нервам. До дрожи и холода внутри. И неверия, что такое было возможно и люди способны до такой степени звереть и терять все человеческое, как и становиться героями, жертвующими собой.

Страшное, дикое время, полное противоречий, мерзостей и великих подвигов.

В холодных исторических фактах, да даже и в самых откровенных современных документальных фильмах, рассказывающих про то время, нет и десятой доли той страшной, ужасающей бессмысленной кровавой вакханалии, что творилась в те годы. Порой трудно поверить, что люди одной страны, единоверцы, друзья и братья способны с какой-то животной жестокостью так уничтожать друг друга, словно в один момент все они разом посходили с ума.

Не счесть страшных, опасных и невероятных ситуаций, в которые пришлось попадать Акиму Лукичу вместе с его отрядом.

Вот, например, одна из них – не самая страшная и трагичная, но ярко характеризующая Акима Лукича как личность, как мужчину и человека.

Это было в восемнадцатом году.

Их отряд по наводке какого-то уездного наркома отправился в большое имение известного на всю округу помещика. Подъезжая, еще издалека они услышали звуки стрельбы идущего боя.

Прибавили скорости и застали несколько нестандартную картину – по кустам и за деревьями попрятались маргинальные личности, которых развелось немало, попросту бандиты, лучше всего чувствовавшие себя во времена таких вот перемен и революций.

Откровенные воры-грабители, дезертиры в обносках формы, словом, банда. Ну, вот прячутся они и постреливают по усадьбе, обнесенной оборонительной стеной из мешков с песком, телег с землей, досок и всякой утвари. Укрепления возведены грамотно, по всем правилам, явно под руководством человека военного. И что самое интересное: оборону держат не только мелькавшие то там, то здесь мундирами и шинелями военные, а по большей части крестьяне.

Резкий, частенько до глупости и идиотизма, комиссар Володин приказал тут же ударить бандитам в спины. Завязался бой, бандитов постреляли, да не всех – некоторые успели убежать, а спасенные раскрывать объятия и приглашать в гости спасителей не торопились.

Но Акиму Лукичу удалось уговорить их провести переговоры.

За баррикаду разрешили пройти только ему и Володину. И, оказавшись внутри обнесенного периметра, оба от удивления закрутили головами – везде шла не суматошная, а обычная размеренная жизнь: кто-то стоял на часах и просматривал местность, кто-то, поставив винтовку возле себя, вернулся к прерванному боем делу: застучал молоток по наковальне, где-то доили корову, подковывали лошадь, взбивали масло, крестьянки развешивали стираное белье – все мирно, по порядку и хозяйскому укладу, словно мир вокруг не летит в тартарары в кровавых брызгах.

В доме их встретил хозяин – как позже выяснилось, полковник лейб-гвардии Вячеслав Владимирович Новин. Выслушав представление и прочитав врученный ему мандат, вернул его обратно и спокойным, дружеским тоном уведомил, что покидать усадьбу не намерен, сдавать нажитое его семьей добро тоже. Может предложить отобедать, а после просил бы покинуть его территорию.

Володин было дернулся права качать и, покраснев от возмущения лицом, обещать непременный приезд отряда солдат с пулеметами, что, собственно было правдой, поддержка местного наркомата была самой всеобъемлющей, вплоть до войсковых операций. Но Аким Лукич уже привычно его остановил и попросил хозяина побеседовать спокойно только с ним, без комиссара нервного.

Тот согласился, но сразу же предупредил, что участвовать в беседе будут и товарищи по обороне.

Оказалось, что в своем поместье он собрал фронтовых боевых друзей с семьями и своих родственников, и крестьяне поддерживают его полностью и по собственному почину и совести. Кто только не пытался их отсюда выкурить, все уходили ни с чем и сильно побитыми.

Так вот Новин и сидит уж восемь месяцев и уверен, что пересидит всю смуту.

– Не пересидите, – тяжко вздохнув, покачал горестно головой Аким Лукич.

И принялся пояснять, что происходит в стране и что изменилось за это время. Конечно, тогда еще имелась совершенно обоснованная даже не уверенность, а большая вероятность, что большевикам осталось недолго – белое движение, набиравшее силу и давившее по фронтам красных, поддержка Антанты, высаживающейся на Дальнем Востоке, только Вершинин твердо знал, что ничего не поможет и уже не спасет Россию от большевизма.

Ужас происходящего состоял в том, что управляющая верхушка глупо, бездарно, а частенько откровенно предательски про…ла Россию. Никто не хотел видеть роковой, критической разницы в доходах и жизнях между простым населением, крестьянством и правящей верхушкой и средним классом.

Никто не хотел понимать, что сильная Россия категорически не нужна Западу, Европе и Америке, и что те предпринимают, уже даже не скрываясь, откровенные шаги, чтобы ослабить, разорвать Россию.

Да и на Родине бурлящая масса уже была в готовности – только сдвинь и дай волю, поверни в нужном направлении, пообещай реальное, убеди – и покатится!

Вот она и покатилась!

Покатилась убийственной глыбой с горы, все сметая на своем пути! Эти люди уже вкусили дикой свободы разрушения, разрушив в первую очередь в самих себе любые ограничители, им совершенно нечего терять, у них попросту ничего нет – это оторванные от земли и дела мужики, вкусившие крови по горло и уже не боящиеся ничего, даже смерти, а их руководители знают и чувствуют огромную поддержку Европы за спиной и подпитываются ею.

И пока не разрушится все до последней основы, это безумие не остановится.

Все присутствовавшие потрясенно молчали, когда Аким Лукич закончил говорить.

– И что в таком случае делать? – прохрипел Вячеслав Владимирович, первым пришедший в себя.

– Соберите все ценности, но только драгоценности, золото, валюту, минимум необходимых вещей, документы. Мы дадим вам спокойно уйти, обещаю. Вячеслав Владимирович, я покажу вам на карте безопасный проход. Вам надо уходить за границу, пока такая возможность еще есть.

И он рассказал, что происходит сейчас в сопредельных государствах и на их границах.

– Решайте сами, куда и как добираться, но в России вам оставаться нельзя.

– А что будет с домом, имуществом? – спокойно спросил полковник.

– Увы, но все это мы реквизируем. Чтобы усадьбу не уничтожили, посоветуйте крестьянам организовать тут что-то типа лазарета, больницы, они сейчас всем нужны: и белым, и красным, и анархистам. А картины и ценности, уж извините, я изыму. Будут в музее выставляться.

– Когда? – горько усмехнулся полковник.

– Обязательно будут, – убежденно уверил его Аким Лукич.

– Как вы вообще можете сотрудничать с этой властью? – спросил Вячеслав Владимирович осторожно. – Вы же интеллигентный человек, истинно русский патриот.

– Я не сотрудничаю с властью и не очки себе зарабатываю, – устало ответил Аким Лукич, – я спасаю что могу, что в моих силах уберечь от уничтожения и разграбления. Смуты страшные случались в России не раз, и страна наша чего только и кого только не пережила. Самое важное, что есть и остается, сама она – Россия. Вот ей и служу.

Слово он свое сдержал и к вечеру пропустил без задержек потянувшиеся из усадьбы телеги с людьми и скромным скарбом. Подъехавший к нему на великолепном коне Новин соскочил на землю, крепко пожал руку и искренне пожелал:

– Удачи тебе, Аким Лукич. Хоть я и не согласен с вашей позицией, по мне так людей спасать надо, страну, а не барахло. Но каждый видит свой долг по-своему, – тряхнул еще раз, крепко сжав ладонь, и от сердца повторил: – Удачи!

– И вам, Вячеслав Владимирович, – пожелал искренне он.

– Ты зачем их отпускаешь?! – возмущался вслед уехавшим комиссар.

Они шибко поругались, когда Вершинин объявил ему свое решение и данное слово отпустить сидевших в усадьбе. Поспорили бесполезно, но Володин, скрипя зубами и обещая все донести куда следует, подчинился. Старшим отряда все же был Аким Лукич, да и солдатики с матросами за это время успели проникнуться к нему великим уважением и почтением. Слушались и защищали.

– Может, это деяние, – уставшим голосом сказал тогда ему Вершинин, – тебе, Володин, зачтется, когда предстанешь перед судом неземным. Может, и не спасет от геенны, но хоть срок сократит.

– Мракобесие это все поповское, – отмахнулся тот и сказал вдруг потрясающе-убийственно верную вещь, которую и сам-то не понял: – Вот она, здеся ваша геенна огненная, – и обвел рукой просторы.

– А знаешь, почему за него крестьяне воевали? – вдруг спросил Аким Лукич и, не дождавшись ответа, пояснил: – Потому что он настоящий хозяин. В полном смысле слова для них «отец родной». Он своих крестьян берег, любил, заботился о них. Построил школы, больницу, даже садик для деток малых. Оплачивал обучение в городе одаренным детям и стипендии им начислял. Платил крестьянам за излишки продуктов, землю любил, ухаживал за ней, и все у него росло, ладилось, и люди были здоровы и довольны, свободу имели, будущее. А вы всех под корень, всех! – И с внутренней выстраданной болью вдруг спросил: – А что дальше-то будет? Рано или поздно закончится война и резня кровавая, и что делать-то будете, как землю, хозяйство, страну поднимать? Сколько понадобится лет, десятилетий, чтобы заново вырастить и воспитать таких вот мужиков толковых, любящих землю свою, на которых вся Россия и держится? Э-эх! – безнадежно махнул он рукой.

– Вот я и говорю: контра ты, Вершинин, тебя самого к стенке надо.

Да. Отношения между ними были именно такими – комиссар Акима все к стенке пристраивал и налаживал, а тот его от беспредела революционного останавливал да притормаживал чрезмерную расстрельную активность.

Ладно, про те его скитания с обозом можно бесконечно рассказывать, на несколько книг хватит записей в его дневниках. В общем-то, так подробно о деяниях Акима Лукича в те годы повествуется только ради одного и важного факта – он спасал культурное богатство страны! И передавал изъятое в Гохран и в Московский Кремль, где временно складировали произведения искусства и иные ценности.

Кстати, к вопросу о правоте его выбора метода спасения достояния страны – за те годы, что Аким колесил со своим отрядом по Центральной России, ими были вывезены и переданы на хранение сотни полотен известных и малоизвестных художников – сотни! И вещей, представляющих художественную ценность, – неисчислимое количество.

Но! Не все!

Вот это важно! Некоторые, пострадавшие от огня или порченные водой, порезанные или порванные, словом, подлежавшие реставрации картины, он забирал себе. О чем получал вполне официальный документ, назначавший данные полотна его личной собственностью, выданной государством в виде награждения «…за безупречное выполнение особого задания партии и проявление на своем боевом посту героических качеств и революционной твердости».

Полотна он потихоньку отдавал реставрировать знакомым мастерам, в силу разных обстоятельств еще не сбежавшим из страны, находил достойные рамы и складывал у себя дома, собирая таким образом собственную коллекцию.

Уникальную!

Ибо были там Репин, Левитан и Шишкин, ранние натюрморты Серова, и Саврасов, и Суриков, да много чего было.

Он не прятал полотна по тайникам и схронам, лучше других на собственной практике зная, как быстро они находятся во время обысков, а свободно держал в квартире, правда, на стены не вывешивал.

Да, про жилплощадь.

Жить с Поленькой они продолжали в квартире Вершининых, только их все же «уплотнили», хотя великий мандат за подписью самого Ленина и здесь сыграл роль магического заклинания – отдать часть помещения им не приказали, а вежливо поинтересовались, не мешает ли товарищу Вершинину лишняя жилплощадь. И чтобы не нарываться и уживаться как-то с властями, Аким Лукич навестил наркома, отвечающего за расселение граждан своего района, предъявил ему мандат уполномоченного и «добровольно» предложил решить этот вопрос таким образом, чтобы он не вредил выполнению ответственной и секретной работы и чтобы товарищам, нуждающимся в жилье, помочь.

Решили. Вершининым оставили три комнаты из семи, а также туалет с ванной и большую кухню. А остальные четыре комнаты, с туалетом, душем и небольшим закутком дополнительной кухни с печкой, отделили для лучшей звукоизоляции «ответственного работника» капитальной перегородкой в два кирпича, которую за три дня соорудили присланные рабочие. На выделенной части расселили не одну, а сразу четыре семьи.

Хорошо хоть входы у них получились с разных сторон – в квартиру Вершининых с парадного, а в отделенную часть, ставшую коммунальной, – с черного.

– Не сильно-то у них что изменилось, – заметила на это Поленька. – Как ходили одни с красного входа, а другие с черного, так и теперь ходят. Только лица поменялись.

В девятнадцатом году у Акима с Поленькой родился сын Петр, а в двадцать первом Акима Лукича назначили в особую комиссию, решавшую судьбу имевшихся ценностей, проводившую оценку и распределявшую их по заказникам и музеям. Состояла эта комиссия из специалистов Эрмитажа, Исторического музея, Академии наук, в нее вошли и несколько хороших знакомых Вершинина.

В этой комиссии он и проработал несколько лет, а в двадцать шестом году был назначен руководителем одного из направлений в Гохране, а именно в отделение по русскому искусству.

Надо сказать, что в дневниках Акима Лукича начиная с двадцать пятого, и все более заметно к двадцать седьмому году, начинает меняться тон повествования, принимая частенько ироничный оттенок, хотя и тревожного в них тоже хватало. Но его смешила повальная страсть к сокращениям названий, устройство неисчислимых наркоматов всего чего не попадя, а вместе с тем звучало и восхищение народом, его стойкостью и здоровой психикой, не позволившей сойти с ума от кровавого месива Гражданской войны, от голода и миллионных смертей, от сиротства и нищеты, а взяться и упорно начать строить что-то новое, уникальное, свое.

Не правителями и новой властью восхищался он, нет, а именно народом, а еще новыми поэтами, писателями…

К сожалению, ах, к какому великому сожалению, Аким Лукич слишком рано погиб!

Этот неординарный человек, обладающий силой характера, волей, целеустремленностью, любовью к Отчизне и невероятнейшими знаниями, – как же до обидного мало он прожил!

Но это было неизбежно.

Он был слишком ярок для этой власти. Не ужились бы они.

Да что там не ужились, какое будущее время? Аким Лукич знал и видел, что все идет к его аресту, даже удивлялся, что поздновато, думал, что это произойдет раньше. Но погиб он так же неординарно, как и жил, умудрившись даже своей смертью защитить свою семью.

Всем, чем мог.

Тридцать второй год, ему сорок три. Поленька снова беременна, долгожданно и необычайно радостно, уж и не чаяли, Петеньке тринадцать лет, умнейший мальчик растет, с великой тягой к знаниям. Да не по отцовской профессии, все больше к инженерии всякого рода тяготеет, особо к моторным агрегатам, уже и разбирается кое в чем.

А в стране началась волна арестов. Пока не повально и почти незаметно, но борьба с засланными врагами и империалистическими наймитами стала раскручивать свой неумолимый маховик.

Аким все понимал. Не просто понимал, видел и предрекал усиление репрессий и, разумеется, осознавал неотвратимость того, что эта беда не минует и их с Полиной.

Да что там не минует! Они с ней первые в этой очереди – одни из лучших кандидатов: из «бывших», так еще у обоих родня за границей. Это уже приговор сам по себе! А он к тому же и свидетель для власти этой лишний – уж слишком многое видел, колеся по стране с летучим отрядом, и знал доподлинно слишком много того, за что уже полетели в небеса, а скорее, в преисподнюю, некоторые бывшие красные лихие командиры Гражданской, унося с собой свои страшные знания и свою причастность к тому, как и на чем строилась эта новая власть. И никакие мандаты, подписанные Лениным, уже не спасут и не защитят.

Страшнее всего то, что Аким Лукич осознавал, какая участь ждет его любимую Поленьку и сына, когда его арестуют. Он каждую минуту только об этом думал и усиленно искал выход. Он перестал вести подробные записи в дневниках – так, только о рутинной работе и домашних делах, спрятав за болтовней свои истинные мысли, страхи, намерения.

Долго искать не пришлось – выход, страшный и неотвратимый, нашел себя сам.

Если вы думаете, что все эти повальные аресты тридцатых годов НКВД лишь прикрывали ширмой борьбы с иностранными агентами и шпионами, то вы сильно ошибаетесь. Были и агенты, и шпионы, действительно засланные и ведущие подрывную деятельность! Еще как были! И чего только не творили – и взрывали, и саботировали, и подкупали, и агитировали – все, как и положено.

Другое дело, что под эту статью попадали миллионы невинных советских людей, но это отдельная тема.

Михаил Золотарев, человек, который сделал Акиму Лукичу некое предложение, не был иностранным агентом. Когда-то они вместе учились в университете, никогда не дружили и даже не приятельствовали, просто были однокашниками. Теперь, волею судьбы, Михаил работал под руководством Вершинина в отделе русского искусства, а вот человек, который руководил и направлял этого Золотарева, – как раз и был самым что ни на есть иностранным агентом.

Сначала намеками, как бы прощупывая почву, однокашник начал все чаще говорить о своих родных за границей, об их бедственном положении, будто переживая о близких. Через пару дней вспомнил и о родителях Акима Лукича, спросив, не бедствуют ли те, и, получив ответ, что тот не поддерживает связь с родственниками, посетовал. А через денек радостным заговорщицким шепотом сообщил, что может устроить так, что Аким Лукич получит весточку от родителей.

Аким Лукич просек все его маневры и прощупывания в самом начале, когда Золотарев только начал искать возможности чаще оставаться с ним наедине. Понял, просчитал этого человека и принялся действовать, тут же придумав, как использовать ситуацию.

Первым делом, подключив все свои связи, знакомства и возможности, он подтвердил еще раз документально статус своей коллекции, как частной собственности. Вторым делом было обустройство жизни Поленьки и Петруши.

В двадцать шестом году Полина Георгиевна закончила исторический факультет университета, а вместе с ним и архивное отделение, став историком-архивистом, и поступила работать в Центральный архив, который тогда именовался Архив Октябрьской революции (АОР), а год назад стал именоваться Центральным архивом Октябрьской революции.

Снова обратившись к своим старым связям, Аким Лукич очень осторожно и осмотрительно поменял несколько тех самых золотых пластин и драгоценных камней, что купил у ювелира в семнадцатом году, на современные ассигнации и отдал их Поленьке с наказом тратить средства осмотрительно, но на нуждах и необходимостях житейских не экономить.

А она как чувствовала, что с ним что-то может случиться и старалась быть все время рядом и по сто раз тревожно спрашивала, что происходит. Он успокаивал, как мог, но и сам, по всей видимости, чувствовал, что надвигается нечто фатальное. Поэтому и пытался подстраховать во всем жену, подолгу уединялся с сыном в кабинете и учил его жизни, наставлял на будущее и давал советы.

Аким Лукич ждал решительного разговора, к которому явно уже созрел его сослуживец, и собирался и Михаила, и агента, курировавшего его, сдать органам безопасности без всякого зазрения совести.

Вернее, зазрения эти у него были, но иного рода – он винил себя, что взял на работу этого гнилого человечка, поддавшись на уговоры одного их общего знакомого из прошлой жизни. Гнилым однокашник был всегда, и как только не убежал за границу в семнадцатом? Непонятно. Но не суть! Важно, что сейчас эта его «деятельность» по вербовке Акиму Лукичу была как нельзя на руку.

Решительный разговор состоялся, подчиненный прошел в кабинет к Акиму Лукичу, тщательно закрыл за собой дверь и предложил ему связь с родителями, а также возможность хорошо заработать, начав выносить некоторые художественные полотна и передавать их нужным людям. Через полгода, обещал бывший однокашник, Вершинина с семьей переправят через границу, и он получит возможность соединиться с родственниками.

– То есть вы предлагаете мне поторговать достоянием страны? – спокойно спросил Аким Лукич и тем же ровным тоном отказался. – Вынужден отклонить ваше предложение, я богатством России не торгую и вам не советую, – и строго распорядился: – Вот бумага и перо, пишите заявление об увольнении.

Золотарев перепугался страшно. Он понял, что неправильно просчитал бывшего однокашника, и только сейчас осознал до конца все последствия этой роковой ошибки. Кровь отхлынула у него от лица, руки затряслись, но он все же написал заявление и, ссутулившись, вышел из кабинета.

Аким Лукич составил заявление в органы, в котором подробно описал все разговоры с Золотаревым, а также дал описание внешности гражданина, которого дважды видел в компании Мишки. Один экземпляр заявления убрал в сейф, второй же положил в портфель, намереваясь сегодня же вечером отнести его в НКВД и начать свою игру.

Но он сделал фатальную ошибку – упустил время! Упустил время, дав таким образом возможность врагам перехватить инициативу! Ему надо было сразу же после разговора с Золотаревым звонить, вызывать органы или идти самому в Комитет, а он остался заканчивать дела. Уволенный Михаил сразу же покинул место теперь уже бывшей работы и побежал связываться с куратором. Ну а тот, в свою очередь, поняв, чем им грозит отказ Вершинина, да еще и сделанный в жесткой форме, предпринял некоторые шаги.

На Акима Лукича напали в подворотне, когда он вышел с работы, направляясь в сторону Лубянки. Ничего не говоря и не требуя, три тени окружили его, несколько раз пырнули ножом, забрали портфель и неслышно растворились в темноте.

На него почти сразу же наткнулся дворник и, засвистев в тревожный свисток, подозвал наряд милиции, проходивший неподалеку. А те вызвали «Скорую помощь». Аким Лукич был еще жив и в сознании и успел объяснить одному из милиционеров, кто он и зачем шел на Лубянку, что в его кабинете, в сейфе, лежит копия заявления с описанием возможного вражеского агента, которого он видел в компании своего подчиненного, и что следует действовать очень быстро. Срочно сообщить в органы!

Старший патруля оказался мужчиной неглупым, записал все, что сказал пострадавший, и тут же связался с комитетчиками.

Аким Лукич умер по дороге в больницу в карете «Скорой помощи».

Он все рассчитал правильно, кроме одного – не додумал, что агенты спецслужб могут быть столь оперативны, и погиб. Впрочем, большой вопрос – оставили бы его в покое, даже учитывая его прошлые заслуги и помощь в поимке иностранных агентов, энкавэдэшники и отпустила бы его система. Скорее всего, нет.

Но так или иначе, а благодаря показаниям и записям Вершинина комитетчики арестовали его бывшего подчиненного и накрыли целую агентурную сеть.

Акиму Лукичу воздали определенные почести, назвали героем и патриотом и наградили посмертно Знаком Почета и грамотой, только тихо, без помпы и освещения в прессе. Ну и положили половину его зарплаты в виде пенсионного пособия для родных, как для семьи погибшего героя. Его личное дело, которое уже велось, закрыли за гибелью объекта и невозможностью дальнейшей его разработки. Было принято решение семью не трогать.

Полина Георгиевна от горя потеряла ребенка и тяжело болела, не в силах смириться с такой двойной бедой. Стала безучастной к жизни, лежала молча, а если и заговаривала, то все только о любимом Акимушке, и все вспоминала, улыбаясь улыбкой, обращенной в прошлое, в глубь этих воспоминаний, и рассказывала сыну какие-то истории из их жизни, все безвозвратней погружаясь разумом в прошлое.

И пришлось тринадцатилетнему Пете брать на себя ответственность за их семью и жизнь. Каждое утро он теперь вставал пораньше, готовил завтрак на двоих, кое-как заставлял маму поесть, а потом отводил ее на работу и бежал в школу. Из школы торопился домой, готовил обед и шел забирать маму с работы, приводил домой, кормил, а после занимался уроками и домашними делами.

А мама так и лежала на диване, отвернувшись к стене, часами не двигалась и не разговаривала. Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды, когда Петя вел маму за ручку на работу, на них едва не наехал автомобиль. Какой-то ошалевший водитель несся на немыслимой скорости и чуть не сбил Петю, успевшего в последний момент отскочить и дернуть за собой маму.

Петя сильно расшибся, поцарапав руку от кисти до локтя, ударился коленом и бедром. И в этот момент Полина Георгиевна словно очнулась от морока наведенного – кинулась к сыну, судорожно осматривая его, громко спрашивая, где у него болит. Тут же собрался народ, возмущенный происшествием, прибежал милиционер, который вызвал для мальчика карету «Скорой помощи» и записал показания.

Благодаря этому происшествию Полина Георгиевна вновь стала прежней, в одно мгновение осмыслив, что чуть не потеряла и сына и несет за него ответственность.

И жизнь потекла по-новому, скоро ставшему привычным укладу жизни их семьи, теперь без отца. Мама работала, Петя учился, увлекался моторами, машинами, ходил в технический кружок лет с восьми и на автослесарные курсы лет с десяти. К четырнадцати годам он знал до мельчайших подробностей устройство двигателя внутреннего сгорания и мог собрать и разобрать его с закрытыми глазами.

В тридцать шестом году Петр закончил с отличием школу и поступил в институт учиться на инженера.

А в тридцать седьмом арестовали Полину Георгиевну.

Вернее, не арестовали, а задержали – без обыска и реквизиции. Вызвали повесткой к следователю, и назад ни в тот день, ни на следующий она не вернулась. Петя пошел на Лубянку выяснять в чем дело, его погнали оттуда в какой-то следственный комитет, где туманно объяснили, что гражданка Вершинина задержана до выяснения обстоятельств.

Полину Георгиевну продержали неделю в общей камере, но отпустили, проведя как свидетеля по делам двух ее арестованных коллег.

Почему отпустили? Как вообще такое могло быть, это с ее-то «подмоченной» происхождением и родственниками за границей репутацией?! Не должны были, никак не должны были отпускать! Просто обязаны были закатать по пятьдесят восьмой статье лет на двадцать пять или до расстрела. Не отпускали таких, как она.

Может, спасло то, что те двое ее коллег, по чьим делам она проходила свидетелем, утверждали в своих показаниях, что Вершинина человек замкнутый, ни с кем из коллектива не имеет дружеских отношений, очень ответственно относится к своей работе и не допускает никаких, даже мельчайших отклонений от правил безопасности и регламента работы с документами.

А может, повлияло все же то, что Аким Лукич помог разоблачить агентов. А, может, ангел-хранитель такой сильный или сам ее любимый Акимушка за ней сверху присматривает и охраняет?

Неведомо. Да только отпустили. По великому счастью.

За всю свою жизнь Полина Георгиевна никогда больше не смотрела ни на одного мужчину с интересом, для нее Аким Лукич навсегда остался единственным.

Петя же, хорошо помнивший отца, его мудрые наставления и личный пример, по умолчанию принял на себя главенство в их маленькой семье и всю ответственность за житейские заботы.

Он учился блестяще. Еще на третьем курсе, увлекшись разработками новых двигателей и наукой, попал под крыло одного из ведущих ученых страны, взявшего его к себе в научную группу. Официальный руководитель всячески поощрял стремления молодого человека к учебе и развитию своего недюжего дарования.

Блестяще защитив дипломную работу и получив красный диплом, Петя сразу же поступил в аспирантуру, продолжая свою работу в группе профессора Полянского.

Это было в июне сорок первого года.

Вершинин одним из первых учеников Полянского получил бронь от призыва, но решил, что обязан пойти на фронт воевать с врагом, как учил его отец – всегда защищать Отечество. И пошел в военкомат записываться в добровольцы.

Хорошо, ему попался мудрый военком, который попер Петра из военкомата, отчитав напутственно: «А кто будет для армии и страны машины строить, танки новые придумывать и артиллерию? А? В герои собрался?! Ты вон на своем месте погеройствуй, так, чтобы стране пользу принести, а стрелять и без тебя есть кому!»

Выгнал, одним словом. За что ему великое спасибо и поклон до земли!

И Петя решил, что раз так, то действительно надо на своем месте биться за победу. И как-то он очень радикально это решил – практически поселившись в институте возле лабораторных стендов, появляясь дома два раза в неделю: помыться, переодеться и успокоить маму, что с ним все в порядке и он-таки что-то ест.

Так и прошло для него время войны – наука и работа, работа, работа – защитил кандидатскую между делом и спроектировал несколько уникальных разработок частей нового двигателя.

День Победы, девятого мая сорок пятого, они шумно встречали коллективом в институте – кричали, обнимались, целовались и плакали – у каждого, кроме Вершинина, кто-то погиб на фронте, в оккупацию, под бомбежками. В честь праздника Победы всех отпустили домой, праздновать с родными. И когда вся Москва вышла на улицы смотреть торжественный салют, рядом с Петей и Полиной Георгиевной, стоявшими в большой толпе на самой высокой точке их района, откуда было замечательно видно салют, оказалась одна милая девушка.

Она не кричала «ура» вместе со всеми, а смотрела на взлетающие яркие шапки салюта, улыбалась, и по щекам ее безостановочно лились ручьями слезы, а выражение лица было странным – светлая радость и горе одновременно светились в ее глазах.

Петя несколько раз встречал эту девушку во дворе, даже один раз они почти столкнулись, когда он выходил, а она заходила в арку дома, он тогда отметил про себя, какая она милая и симпатичная, но… не до девушек ему в то время было – целиком посвящен только работе и науке.

А сейчас! Сейчас его словно озарило странное чувство полного, какого-то внутреннего узнавания и родства, и великой радости, как будто она была давно пропавшим близким человеком и вдруг нашлась. И это большое счастье, что нашлась!

– У вас кто-то погиб? – спросил он, наклонившись к ней, чтобы перекрыть радостный крик людей.

– Все, – выдохнула она, посмотрев на него своими удивительными глазами. – Родители и Нюша, младшая сестра, в сорок первом, в дом попала бомба, а они не успели в бомбоубежище. Я в госпитале на дежурстве была, мы тогда комсомольское шефство над ранеными всем классом взяли. А на старшего брата Максима в сорок третьем похоронка пришла, – и, глядя на Петра лучистыми, полными боли и радости глазами, совсем тихо добавила: – У меня никого нет.

– Есть, – вдруг твердо заявил Петя, взял в руку ее ладошку, осторожно сжал и повторил громче: – Есть, теперь у вас будем мы, – и посмотрел на маму, слышавшую весь их разговор.

А Полина Георгиевна кивнула, обняла девушку за плечи и спросила:

– Как вас зовут?

– Глафира, – ответила растерянно девушка, не отрываясь, словно завороженная глядя в лицо Пети. – Глафира Головкова.

– Вы где живете, Глашенька? – расспрашивала Полина Георгиевна.

– С одноклассницей бывшей, с ее семьей.

– Вот что, Глашенька, – распорядился Петр. – Идемте, соберем ваши вещи и перенесем к нам.

– Как – к вам? Так же нельзя? – поразилась девушка.

– А как можно? – серьезно спросил он.

– Я же вас не знаю, – растолковывала она.

– Меня зовут Петр Акимович Вершинин, а это моя мама Полина Георгиевна. Теперь вы нас знаете, – и так же серьезно спросил: – Замуж за меня пойдете?

– Замуж? – ахнула она, совершенно растерявшись.

– Замуж, замуж, – кивнул он и вдруг улыбнулся: – Я очень удобный муж буду, Глашенька, меня почти не бывает дома. Так что, пойдете?

А она вдруг заплакала. Всерьез. Спрятала лицо в ладонях и заплакала.

Петр расстроился совершенно, оттого, что ему казалось, да что там казалось! Он был уверен, что она просто обязана почувствовать, так же как и он, это их родство и близость душевную, а она вот в слезы.

Испугалась, что ли? Потому и спросил недовольным, строгим тоном:

– Ну, что?

– Я пойду, пойду, – торопливо ответила она, вытирая слезы тыльной стороной ладошки.

– Куда пойдете? – не понял Петя.

– Замуж, – удивилась она вопросу, подняла заплаканное лицо, посмотрела на Петра расширившимися от переживаний глазами и испугалась: – Или передумали?

– Ох, господи! – тягостно вздохнул Петр, привлек ее к себе, взяв за плечи, и обнял, уткнувшись подбородком ей в макушку.

На следующий день они пошли в загс, где Петра и Глашу записали мужем и женой.

Как рассказывала Глашенька, Петю она приметила сразу и выделила особо, как только увидела первый раз во дворе. Он тогда шел с сосредоточенным, задумчивым видом торопливым размашистым шагом и не замечал никого и ничего вокруг. Глаша расспросила семью, в которой жила, и соседей о нем, узнала, кто этот молодой человек, и про его папу ей рассказали, что он раскрыл целую сеть настоящих иностранных шпионов и его за это убили. Про это на похоронах Акима Лукича говорил торжественную речь майор из Комитета.

А когда они столкнулись в арке, Глаша так обрадовалась и надеялась, и ждала, что Петр заговорит с ней, поздоровается и… но он только улыбнулся и, извинившись, пошел дальше своей стремительной походкой.

Вот такая романтическая история.

В сорок девятом, в тридцать лет, Петр Акимович защитил докторскую диссертацию и поступил на работу в закрытый НИИ, где вошел в научную группу, разрабатывающую агрегаты и механизмы для атомной промышленности, тогда находившейся лишь в начале своего пути и ориентирующейся исключительно на военное направление.

Глафира Сергеевна, работавшая всю войну в госпитале, после замужества тем же летом поступила в университет на исторический факультет и, к невероятному счастью Полины Георгиевны, со специализацией по русской истории, пойдя таким образом по стопам Акима Лукича.

В сорок восьмом году у Пети с Глашей родился первенец – Васенька, замечательный, здоровый и умненький мальчик.

В пятидесятом году Глаша окончила университет и поступила работать в Исторический музей. А в пятьдесят втором родилась дочка Алевтина.

Понятное дело, что никто дома не сидел, все работали: и Полина Георгиевна, и Глафира, не говоря уж про Петра Акимовича. Так что детки росли как у всех – в яслях и садиках, за исключением того, что первые месяцы после рождения Аленьки молодые родители нанимали няню.

В пятьдесят четвертом Глафиру Сергеевну повысили, и она стала начальником одного из отделов Исторического музея. Руководство предлагало ей параллельно заняться наукой, защитить диссертацию и вообще начать думать о своем карьерном росте, отмечая ее как талантливого молодого специалиста.

Но в пятьдесят пятом году Глафира родила третьего ребенка – сыночка Павлушу – и столкнулась с некой жизненной проблемой.

Петру Акимовичу было тридцать шесть лет, он невероятно много работал, считался одним из перспективнейших молодых ученых, к тому же был засекречен по самое горло, и семья его почти не видела. Но Глаша стала замечать, что муж, когда бывает дома, выглядит уставшим и не обихоженным каким-то: одежда мятая, сам измученный, осунувшийся. На все ее вопросы о самочувствии он махал рукой, отшучивался и говорил, что сейчас очень важный проект делают, вот закончат, тогда и отдохнет и даже к врачу сходит, раз она так настаивает…

Глафира Сергеевна крепко задумалась.

И приняла твердое решение – Петя и дети важнее всего! Вернее, по приоритетам чуть по-другому: Петя первым и самым главным пунктом, а дети уже после мужа.

Она позвонила человеку из Комитета госбезопасности, который курировал ученых Петиной лаборатории, и попросила его о разговоре.

Товарищ приехал сразу же после звонка, и она за чашкой чая, который предложила гостю, высказала ему все свои опасения по поводу здоровья мужа и того, что он отказывается обследоваться, а она подозревает у него начало тяжелой болезни. А еще сообщила, что намерена уволиться с работы и вплотную заниматься мужем, его здоровьем и устройством его быта таким образом, чтобы он мог полноценно отдыхать и трудиться. Ну и детьми, само собой.

Петра Акимовича в тот же день приказным порядком положили в ведомственную клинику на обследование, Глафире помогли уволиться за два дня с грамотами, поощрениями и в полном почете.

У Петра Акимовича нашли переутомление, небольшое истощение и гастрит.

Прочитанный на истории болезни диагноз послужил объявлением священного похода Глафиры Сергеевны за счастье и здоровье своего мужа. Набатом, можно сказать!

И на-ча-лось!

Теперь Петр питался исключительно правильно, а водителю, что его возил, вручался набор термосков с обедом и полдником для Петра Акимовича. В обязанности секретаря входил подогрев обеда и отслеживание, чтобы начальник обязательно вовремя поел. Если тот отнекивался или обещал, что поест потом, в ход шли угрозы пожаловаться Глафире Сергеевне.

Разумеется, в институте имелась прекрасная столовая, но, проверив ее меню, опять-таки через секретаря Вершинина, Глафира категорически решила, что ее муж будет есть только домашнее.

Петр Акимович подтрунивал над женой, над этим ее энтузиазмом и чрезмерной, хлопотливой заботой, но в глубине души был доволен и просто таял, как масло на солнце, от ее опеки и любви.

Его великий наставник и учитель профессор Полянский сказал как-то Петру в доверительной беседе:

– Запомните, Петя, чтобы ученый мог долго и плодотворно работать, помимо таланта, гениальности, трудолюбия, бесконечной работоспособности и упорства, ему прямо-таки жизненно необходимы две вещи. Первое – это обязательно заниматься каким-нибудь спортом, хотя бы зарядкой по утрам и ходьбой при любой возможности. Любыми активными нагрузками в свободное время. Потому как, увы, «чугунную поясницу» в науке никто не отменял и ученому приходится штудировать массу научной литературы, а нам с вами еще и часами стоять у кульмана, разбираясь в чертежах, или у стенда, тестируя модели. Поэтому движение для ученого чрезвычайно важно! И второе, – тут он поднял вверх указательный палец левой руки, подчеркивая особенный статус момента, – может, и самое важное из всего перечисленного: надо иметь правильную жену! У ученого должна наличествовать жена определенного склада характера, в полном понимании этого определения: настоящая жена ученого, которая возьмет на себя всю вашу жизнь и при этом будет неукоснительно следить за вашим здоровьем, вашим отдыхом и распорядком, и устроит вашу жизнь таким образом, чтобы вы как можно больше могли отдаваться своей работе.

– Дак такая жена каждому нужна, – посмеялся тогда Петя.

– Не каждому, – возразил мудро профессор.

А сейчас, много лет спустя, Петр Акимович частенько вспоминал тот давний разговор, глядя на свою Глашеньку, любовался ею и отмечал все, что она делает для него, для детей, и чувствовал устойчивую радость и тепло от той домашней устроенности, уюта, которым она окутала его и семью. И улыбался, думая, что он-то как раз нашел настоящую жену ученого. В полном смысле этого слова.

Дом блестел от чердака до подвала, дети присмотрены, заняты развивающими интеллектуальными играми, обихожены и постоянно под зорким оком матери. Петр Акимович одет с иголочки у лучших портных Москвы и носит обувь, сшитую на заказ, белоснежные рубашки ручной работы стопками, в том числе и в шкафу его рабочего кабинета, как и носки, галстуки и накрахмаленные носовые платки на всякий случай.

Мама Петра Акимовича Полина Георгиевна на пенсию не вышла, а так и продолжала работать в Центральном архиве, а все хозяйство и быт семьи взяла на себя Глафира Сергеевна и вела его с таким блеском и так тонко, талантливо, но твердой уверенной рукой, что очень скоро их дом стал центром притяжения всех друзей, коллег и учеников Петра Акимовича, а иже с ними и их семей.

Да, про дом надо рассказать отдельно.

Еще в тридцатых годах научным работникам университета, в котором учился Петр Акимович, правительство выделило в поселке земли для дачного строительства. Профессор Полянский также имел в том поселке дачу, на которую не раз приезжал Петя, еще будучи студентом.

Вот как-то они прогуливались по поселку – профессор и приехавшие к нему студенты, и проходили мимо большого участка, окруженного покосившимся забором, за которым сиротливо торчал небольшой и явно нежилой, тихо ветшающий и разваливающийся домик.

Петя поинтересовался, кто здесь живет, и профессор поведал, что участок достался одному доценту, но не понравился ему. Кое-как выстроив временное строение, доцент побывал здесь пару раз, да так и забросил дачу, посчитав себя обиженным коллегами, обделившими его в раздаче участков.

– А что в нем не так, в этом участке? – полюбопытствовал Петя Вершинин.

– Он крайний на этой линии и, видите, заканчивается неким клином, за которым сразу начинается лес, – принялся охотно пояснять профессор. – И поэтому оказался очень большим, аж двадцать пять соток. Разделить его на два стандартных нареза не получается. Один кусок остается слишком малым. Да и то, что он крайний, у самого леса, не всем нравится.

– А мне вот нравится, – заглядывая через забор, заметил Петр. – Я бы хотел, чтобы у меня был такой участок, и дом бы на нем построил, – мечтательно размышлял он.

– А знаете, Петя, – задумчиво протянул профессор, – мы ведь вполне можем это устроить.

– Как это? – растерялся Вершинин. – Я ж не научный работник института.

– Ну, во-первых, вы обязательно им станете в скором времени, а во-вторых, я являюсь одним из членов правления этого поселка, почетным гусем, так сказать, а вы вполне официально работаете в научной лаборатории. Можно попробовать, – и тут же резко спросил: – Или это так, мечты пустые вы высказали?

– Конкретные мечты, – улыбнулся Петя.

И таки стал владельцем этого участка.

Правда, ему пришлось заплатить некоторые деньги, поскольку он все же еще не являлся научным работником университета. Но деньги остались от отца, а в документе они их с мамой указали как накопленную пенсию за Акима Лукича, что они получали все эти годы.

Они приезжали в поселок на свой участок сначала с мамой и Петиными друзьями, потом и с Глафирой – места тут дивные: небольшой подлесок сразу за участком постепенно переходит в хвойный густой лес, грибной да ягодный, а справа за холмами течет речка, небольшая, но глубокая и очень быстрая, с омутами и замечательным клевом, с карасями, щуками и плотвой. А за поселком луга и далекое село.

Красота, что ни говори.

Да вот только дома на участке у них долгие годы не было – учеба, война. А в сорок шестом году на одной научной конференции Петр Акимович познакомился с интереснейшим человеком, молодым талантливым архитектором Наумом Викторовичем Ахтарцевым. И так они понравились друг другу, что Петр тут же пригласил Ахтарцева в гости, познакомил с мамой и женой, и вскоре они по-настоящему сдружились.

Как-то в разговоре Петр вспомнил, к слову, про свой участок, Наум Викторович живо им заинтересовался и потребовал показать. А посмотрев, предложил спроектировать и выстроить здесь дом. Вершинины замялись – средства на дом требуются особые, это ж понятно. Что-то, конечно, осталось, но хватит ли на строительство? И к тому же… как бы это потоньше объяснить? Петя все же еще не профессор, а только кандидат наук, и таких денег на возведение дома у него по определению не может еще быть, а откуда они вдруг взялись у молодого ученого, вполне могут заинтересоваться определенные товарищи.

– А мы не будем спешить, – улыбнулся озорной и очень светлой улыбкой Наум Викторович.

Когда Петя с Глашей и Полиной Георгиевной увидели проект дома, то ахнули от восторга, настолько он совпадал с их видением домашности, уюта и родного гнезда, что только диву даваться. А Наум посмеивался, глядя, как горят их глаза.

Так начал строиться дом. Первым делом после закладки фундамента рабочие возвели большую центральную комнату – будущую основную гостиную. А еще сделали летнюю кухню с настоящей печью под капитальным навесом, врыли рядом большой деревянный стол с лавками и в дальнем углу сада поставили туалет конструкции «дырка». Несколько лет Вершинины и их друзья приезжали на этот участок и пользовались домом как дачей по выходным и праздникам, всей компанией укладываясь спать в гостиной, кто на раскладушках, а кто и прямо на полу, а кто и вовсе со своими палатками на участке располагался.

А дом возводился вокруг этой центральной комнаты целых пять лет. Да строился хитро, с тайной. Дело в том, что возводить капитальные строения в те годы в таких вот ведомственных поселках разрешалось только исключительным людям по особому распоряжению, а всем остальным – будьте любезны дачные домики.

Но Наум Ахтарцев придумал для друзей настоящий капитальный дом со всеми коммуникациями, удобствами, серьезный, продуманный до мелочей, на века и… стилизовал его под легкое дачное строение.

В результате получилась совершенно уникальная усадьба – три этажа нестандартной планировки и чердак под крышей. Этот дом вышел таким удобным, теплым, живым, дышащим, завораживающим, что, попадая в него, не хотелось выходить вообще – такой добрый дух поселился в нем.

Весной пятьдесят третьего года семья въехала в полностью законченный, обставленный и устроенный к жизни дом и решила, что станет обустраивать в нем «родовое гнездо». Уйдя с работы и взяв хозяйство в свои руки, Глафира Сергеевна наладила сам дом и жизнь в нем так, что он стал центром мироздания всей семьи и притяжения для многочисленных знакомых и друзей. К тому же долгие годы у Вершининых работала великолепная кухарка и домработница Антонина Игоревна, которая совершенно потрясающе готовила.

Жизнь шла, Петр Акимович стал профессором, работал в закрытом НИИ и преподавал в институте, дети подросли, обзавелись своими семьями.

Старший сын Петра Акимовича и Глафиры Сергеевны Василий не пошел по стопам ни отца, ни деда, а стал врачом-терапевтом. В семьдесят третьем году женился на девушке Валентине, тоже докторе, с которой вместе проходил интернатуру.

В семьдесят пятом году у них родился первый сын Виталий, а в семьдесят восьмом, через три года, – Константин.

Дочь Алевтина стала журналистом, закончив журфак, и вышла замуж за литературного критика Андрея Крапивина. В семьдесят пятом у них родилась дочь Марина, а через девять лет сын Игорь.

А вот младший сын Петра Акимовича и Глафиры Сергеевны, Павел, отца порадовал – пошел по тому же направлению, что и отец, – окончил тот же университет по специальности атомное машиностроение и двинул в науку, поступив в аспирантуру. В двадцать три женился на Лизоньке Вороновой, милой девушке, двоюродной сестре одного своего друга, учившейся в педагогическом институте.

В семьдесят девятом году у них родился сынишка – Григорий Павлович. К сожалению, больше детей у четы не случилось по здоровью Елизаветы Викторовны.

Так что у старших Вершининых народилось пятеро внуков.

В восемьдесят шестом году, в возрасте восьмидесяти семи лет, мирно и тихо во сне скончалась Полина Григорьевна, успевшая понянчить и поучаствовать в воспитании всех своих троих внучат и пятерых правнуков.

А в девяностом скоропостижно и совершенно неожиданно умер старший сын Петра Акимовича и Глафиры Сергеевны Василий, от оторвавшегося тромба – в одно мгновение схватился за сердце, ойкнул громко от боли, и все, нет человека.

Петр Акимович давно уж стал академиком РАН, преподавал и все так же много работал. К его тайному сожалению, которое он никогда не выказывал, не все его надежды оправдал младший сын. Нет, Павел, без сомнения, был способным и большой умницей, и крепким ученым, далеко не середнячком в науке, но такого яркого таланта, как у отца, не имел, да и сильных амбиций ученого тоже. А вот его сынок Гриша стал нескончаемой радостью и той самой светлой надеждой Петра Акимовича – весь в него пошел!

Весь!

Инженерное мышление и тяга к механизмам проявилась у Гриши еще в младенчестве – постоянно возле отца в выходные крутился, когда тот что-то делал в мастерской, и все-то ребенку было нужно и любопытно, и каждую ж детальку порассматривает, поковыряет. А уж как дед с отцом этот интерес заприметили, так и направлять принялись. Вот таким образом и вышло, что лет с восьми пацан и в моторах ковырялся, и разбирался в механизмах всяких. Лет в тринадцать мог с закрытыми глазами разобрать и собрать движок «Жигулей». Ну, и понятно, дальше – больше, под руководством деда и отца.

Вот на кого возлагал надежды Петр Акимович – в Грише он видел самого себя и надеялся, что тот пойдет еще дальше в науке, чем он сам… И, разумеется, Григорий стал самым любимым чадом, что Петр Акимович не особо-то и скрывал, но старался не сильно афишировать, чтобы не обижать других внуков.

Гришка же…

А что Гришка? Его жизнь была настолько увлекательно-насыщенной, настолько наполненной и радостной, что он жил с постоянным ощущением праздника и подъема душевного. Он обожал все, что было связано с механикой, машиностроением, автоматизацией и инженерией в целом, мог часами сидеть и разбирать какой-нибудь мотор. Обожал, когда отец или дед водили его в институтские мастерские на свою работу, разумеется, в те, куда ему давали допуск.

Грише нравилось учиться в школе, где он пользовался определенным авторитетом, нравилось влюбляться в девчонок, которые томно вздыхали по нему, и срывать у них робкие неумелые поцелуи, он крепко дружил с Генкой Веселовым и Юркой Березиным, с которыми они вместе такие придумывали и осуществляли «приколы» и шуточки, которые запоминались надолго и вносились в летописи школы и двора. А все благодаря Гришиному таланту механика и буйной, неуемной фантазии.

Например, в третьем классе он предложил запустить в космос соседскую кошку Анфису, пообещав несчастной, что та прославится, как собаки-космонавты. Кошка перспективы не оценила и все норовила сбежать, чуя в этих пацанах угрозу. Но таки попала под эксперимент.

Для начала Гриша как правильный сын, гордость отца, подошел к Павлу Петровичу и спросил его, как устроен ракетный двигатель и что надо для того, чтобы ракета взлетела. Обрадованный и воодушевленный неуемной тягой сынка к знаниям, Павел Петрович достал учебник, в котором было дано описание простейшего ракетного двигателя и чертеж в разрезе, и подробно объяснил сыночку, как именно это работает.

– Ага, – кивнул усвоивший основные действия сметливый сынок и удалился, ободренный новыми знаниями.

И соорудил самый примитивный реактивный двигатель из некоторых деталей разобранных моторчиков и агрегатов, имевшихся в мастерской отца в их гараже в большом количестве и ассортименте, в качестве топлива использовал керосин, которого где-то Юрка смог достать аж целый бидон, из листа железа сколотил корпус ракеты, даже нечто вроде скафандра для животины из маминого старого плаща сшили с пацанами.

Ну и запустили. Стартовала ракета знатно – с таким отчаянным грохотом и дымом, что сбежался весь дом, решив, что начался артобстрел. Надо отдать должное – ракета в воздух поднялась аж на пять метров под истерический вопль несчастной кошки, взрыв из «сопла» столбов дыма и огня и громкий отборный мат соседа дяди Коли.

Наказание, ясный пень, последовало, да еще какое! Для всех троих, разумеется. Но «изобретателю» досталось больше остальных, как и положено за творческую инициативу.

А по завершении наказания дед Петр посадил внука напротив и потребовал начертить придуманный им агрегат, рассказать принцип его работы, а потом долго разбирал с внуком, какие ошибки тот допустил при конструировании машины.

Папенька же после того случая стал куда как более осмотрительным и на любой вопрос сынули о техническом устройстве того или иного агрегата, заданный с горячей невинностью юного исследователя, прежде чем что-то разъяснять, долго выяснял, с какой целью сынок интересуется данным вопросом. Но после уверения в чистоте высокой цели – познания и исследования, сдавался и подробнейшим образом объяснял все Григорию… И попадал на этом желании развивать и поощрять сынка не один раз!..

Потому как были еще в биографии его неуемного сына и его друзей и робот-курильщик для химички, выскочивший из ее подсобки, и спуск на скоростной лебедке с крыши школы, и самодвижущиеся по коридорам учебного учреждения лыжи, взрыв в физической лаборатории, автоматический фотоаппарат, пристроенный на платформе с моторчиком, который беззвучно подъехал к Машке Коньковой и Светке Насоновой, когда они пялились в окно, и снимал вид обеих снизу, четко выявив на фотках розовые трусики одной и беленькие на другой.

Да, чего только не выдумывал этот «Кулибин» и чего только не вытворяли они с пацанами! А сколько дрались и со старшеклассниками, и с дворовыми, и с беспредельщиками, но это попозже, когда уж постарше стали, в девяностых годах.

Ну, а в «родовом гнезде» Гришу ждали поселковые друзья, тоже не стайка «ботаников», да и Генка с Юркой пропадали тут с ним порой целое лето, и ждали интересные занятия с дедом в мастерской, пристроенной возле большого гаража на участке, и безумно увлекательные разговоры с Петром Акимовичем.

И так получилось, что из троих двоюродных братьев и сестры Гриша по-настоящему дружил только с Костиком.

Дело в том, что родной брат Кости Виталий и их двоюродная сестра Марина были старше Гриши на четыре года, у них имелись свои друзья и интересы. А Игорь, родной брат Марины, был младше Григория на пять лет. Так вот и вышла естественная дружба с Костей, с которым они делили самую маленькую комнату на третьем этаже усадьбы, да и у Костика обнаружилась тяга к физике, что тоже делало их общение интересным и насыщенным.

Деда Петра Григорий обожал. Считал его самым крутым авторитетом и великим ученым и старался во всем ему подражать. Хотя, разумеется, не всегда его слушал и спорил, бывало, упрямо по-мальчишески доказывая свою точку зрения, но в этом имелся особый шик, особый стиль их дружбы – дед никогда не отвергал с ходу мнение внука, а предлагал доказывать свою правоту фактами и сделанными выводами, вступать в полемику, учиться аргументировать и отстаивать свое мнение.

А не менее обожаемая бабуля Глаша приходила и прекращала их жаркие научные дискуссии, громко выпроваживая на обед или полдник.

Все, что было связано с этим домом, участком и поселком, составляло для Григория нечто светлое и в чем-то, наверное, основное в жизни. С самого своего рождения он чувствовал себя совершенно защищенным в этом доме, в центре силы их семейства, ощущал себя частью некоего клана, большой любящей семьи, которая всегда за тобой, как стена. Сама суть его существа в детстве и юношестве основывалась на счастье познания увлекательнейшего мира науки и жизни, на ощущении радости и полноты жизни, на чувстве абсолютной защищенности и большой семейственности, на основе бесконечной свободы и любви.

Здесь, в «родовом гнезде», в огромной степени закладывался его характер еще с колыбели, здесь были первые победы и поражения, первые испытания и первая влюбленность, здесь в пятнадцать лет состоялся его первый сексуальный опыт, который продлился все лето с заезжей девочкой.

Здесь был свой счастливый мир! Который рухнул в один момент!

Жестко, страшно и безысходно.

Окончив университет с красным дипломом, Григорий поступил в аспирантуру и одновременно на третий курс еще одного факультета по иному инженерному профилю. В двадцать четыре года, по окончании аспирантуры и получив второе образование, Гриша поступил на работу в исследовательскую группу Петра Акимовича. Дед уже не руководил научной группой, в силу возраста передав дела преемнику, но все еще трудился в своем НИИ в должности главного консультанта с довольно обширными полномочиями.

Вот там и начал работать Григорий, решив не идти в другую научную группу, по параллельному исследованию, в которой трудился его отец Павел Петрович.

Проработал Григорий так год… и собрался уходить, наплевав на почти готовую кандидатскую.

Бесповоротно! Как отрезал.

Решение он принял и даже осуществил, подписав заявление у начальства, с которым они договорились, что деду Гриша скажет об этом решении через пару дней сам и никто из лаборатории Петру Акимовичу не проболтается.

Для этого имелась весьма веская причина – Петру Акимовичу исполнялось восемьдесят пять лет, и это событие собирались праздновать с большой помпой и размахом. Готовились к юбилейному торжеству и коллектив, и начальство НИИ, само собой разумеется, готовилась и вся семья под руководством Глафиры Сергеевны.

Накануне юбилея Петр Акимович был в Кремле, где из рук самого Президента получил высокую награду за вклад в отечественную науку. Сам юбилей выпадал на субботу, но, невзирая на выходной день, Петр Акимович отправился в НИИ, где специально ради него собрались люди, в том числе некоторые академики РАН и важное начальство из правительства.

Чествование прошло на самом высоком уровне, присутствовали и Павел Петрович с Гришей, поскольку являлись членами коллектива. После официальной части состоялся фуршет, скромный по причине того, что основной грандиозный обед планировался в «родовом гнезде» и большая часть присутствовавших в НИИ были на него приглашены.

Григорий же на фуршет не остался, а уехал сразу же после торжественной части. Выполняя ответственное поручение женщин, он заехал в ресторан, где были заказаны какие-то закуски, и выступил в роли перевозчика, доставив ценный груз в поселок.

А в «родовом гнезде» уже начали постепенно собираться гости, хотя до часа «икс», то бишь званого обеда, оставалось еще довольно прилично времени. Понятно, что семья целиком была в сборе, занимаясь последними приготовлениями, а вот гостей постепенно все прибавлялось, и Григорию поручили руководить парковкой подъезжающих машин.

Он прошел на веранду, чтобы выпить холодного морса, который женщины специально вынесли на стол в нескольких больших кувшинах, выставив рядом подносы с чистыми стаканами, чтобы любой мог утолить жажду – парило вовсю.

Гриша с удовольствием потягивал холодный кисло-сладкий напиток, когда на участок въехала персональная машина, возившая деда, из которой вышел Петр Акимович с весьма недовольным выражением лица. Походя улыбаясь и кивая поспешившим поприветствовать его гостям, он целеустремленно направился к дому.

Григорий одним махом допил морс, отставил стакан на стол и поспешил навстречу деду.

Петр Акимович поднялся по ступенькам на веранду и, заметив внука, строгим холодным тоном сообщил:

– Вот вас мне и надо, молодой человек, – и, протянув указующим жестом вперед руку, потребовал: – Пройдемте в кабинет!

«Заложил кто-то, верняк! – сразу понял Григорий. – Вот ведь суки, просил же не говорить деду! Степанов наверняка, гаденыш завистливый!»

Он безропотно проследовал за дедом, глядя в его напряженную прямую спину.

– Петенька, что случилось?.. – поспешила навстречу мужу обеспокоенная Глафира Сергеевна.

– Глашенька, мне надо поговорить с Гришей, пусть нам не мешают, – смягчив тон, попросил академик и стремительно прошествовал дальше.

Войдя в кабинет, Петр Акимович не сел за стол в свое знаменитое кресло, а остановился посредине комнаты и развернулся к внуку, что говорило о высшей степени его негодования. Григорий вошел следом и плотно закрыл за собой дверь.

– Потрудитесь объяснить свой поступок, молодой человек! – громко потребовал Петр Акимович.

Григорий тяжело вздохнул, засунул руки в карманы.

– Я так понимаю, что тебе донесли про мое увольнение, – скорее утверждал, а не спрашивал он. – Кто? Степанов подсуетился?

– Неважно, кто! – гремел дед. – Важно, что это сделал не ты! И, главное, что, принимая бредовое решение уйти из научного центра, ты даже не соизволил поговорить со мной!

– Да потому что знал, что ты будешь против! – повысил голос в ответ Григорий. – И знал, как ты будешь переживать!

Он в сердцах протопал к окну и уставился невидящим взглядом вдаль, переплетя на груди руки.

– Потрудись все же объяснить мне мотивы твоего решения! – потребовал Петр Акимович и таки сел, но не в кресло за стол, а на небольшой диванчик у кофейного столика.

Григорий постоял еще несколько секунд, глядя в окно, потом тяжело вздохнул, медленно развернулся, сел на край подоконника и заговорил о выстраданном, о чем думал и размышлял бесконечно долгими часами и днями.

– Я понял, что наука в чистом виде это не мое, – начал несколько устало он и вдруг завелся, повысил голос и начал убеждать: – Понимаешь, дед, чувствую, что я больше прикладник, чем ученый, мне интересней придумывать и руками делать, самому, а не гонять бесконечно на стендах макеты, не сидеть в закрытом пространстве и что-то там изобретать по расписанию или делать вид, что изобретаешь. Я прикладник и инженер-универсал, мне узко в ограниченных рамках одного направления. И вообще…

– Ничто не мешает тебе работать над собственными проектами, двигать свои аппараты и идеи, – перебил Петр Акимович. – В институте создана прекрасная база как раз для таких, как ты, молодых ученых. Изобретать и внедрять свои механизмы вполне реально.

– Ну, дед, о чем мы говорим?! – завелся пуще прежнего Григорий и порывисто оттолкнулся от подоконника и вышел в центр комнаты, встав перед дедом. – Какая наука?! Какие молодые ученые?! Тебе лучше, чем кому бы то ни было, известно, в каком состоянии у нас наука! Быть ученым в нашей стране дело неблагодарное и очень, очень тяжелое! Любое изобретение практически невозможно запатентовать! Каждый патент надо пробивать самому, лбом и упорством. Обегать кучу инстанций, самому сделать работу, которую обязаны делать патентщики – завизировать и оформить чертежи и описание. Самому же лично отнести в патентное бюро, ибо присылать невозможно! – заводился все больше и больше он, повышая голос и начав жестикулировать в поддержку своей речи. – И это еще не все! Хорошо, скажем, взяли в патентном бюро его документацию, так они передадут материалы в Роспатент, который может запросто, не объясняя ничего, отклонить запрос на изобретение и патент или потребовать предъявить экспериментальный образец. А где молодой ученый и как может сварганить этот хренов экспериментальный образец, если это, скажем, турбина или агрегат какой?! И это еще не все! Если ученый сделал свои открытия и разработки на оборудовании полугосударственных НИИ, да даже и государственных, то любое начальство запросто может присвоить его открытие себе, потому как делалось оно, считай, коллективно, коль на нашем оборудовании! И все это знают и обворовывают пацанов за милую душу!! Это практически законно! И вот они-то получат патенты легко и мгновенно, потому что у них статус и связи в том же Роспатенте! Даже ладно! – шумел Григорий, вышагивая по кабинету туда-сюда. – Ладно, взяли, скажем, на рассмотрение его проект, так его могут годами рассматривать, по пять лет, когда изобретение уже устареет морально и технически! И куда деваться ученому?! – возроптал он и, ерничая, сам же ответил: – А есть у нас такая штука, Международное патентное бюро! О, классно! Только там, чтобы подать заявку, надо заплатить двадцать тысяч евро! Клево! А у него зарплата, хорошо, если двадцать тысяч рублей! И куда деваются все разработки тех самых наших молодых ученых?! Правильно, скупаются за копейки иностранными агентами. И уже тысячи наших, российских разработок выпускаются в Европе и в Америке, а мы за них благополучно платим валютой, покупая для своих же нужд!! Нам ведь своего добра не надо, зачем?! Зачем мы будем для страны зарабатывать и двигать науку? У нас же как в девяностые с этого гребаного фонда Сороса начался отток и побег молодых ученых, так его и дальше замечательно подталкивают и провоцируют дельцы от науки!! Мне это все неинтересно, дед! Я не хочу долбиться лбом в чиновничью стену за любую придуманную мной гайку, я не хочу сидеть на одном месте и делать годами одну и ту же деталь в разных вариантах для великого двигателя!!

– Да, наука в упадке, никто не спорит! – завелся в ответ Петр Акимович и поднялся с дивана. – Но кто же ее поднимать будет, как не вы, молодые?! – гремел он возмущенно гневным голосом. – А если вы все разбежитесь, что с нашей наукой будет?!

– Да то и будет, что и сейчас?! – гремел в ответ Гришка. – Хреново будет, и долго еще хреново будет!! Ученые они, конечно, безбашенные парни и готовы за кусок хлеба работать и творить, если им дадут, но у них семьи есть, дети, и патриотизм в такой ситуации как-то на второй план отступает, когда ученый вкалывает по двадцать часов, а апельсины детям купить не может!! Вот где ваша наука!! Оттого и бегут за кордон, оттого и торгуют своими идеями за копейки, как шлюхи!! – И прокричал в сердцах: – А я не побегу!! Я здесь, в стране, останусь и попробую руками что-то для нее делать, руками и головой, но в реальности, не за стенами лабораторий и не пойми с каким результатом, а делом!!

– То есть, как я понимаю, – громко отчитывал его Петр Акимович, – все, чем ты занимался эти годы, все, чего ты достиг, свой талант, дарование, ты сливаешь в помойку и собираешься инженером в каком-нибудь жэке работать?! Руками!! А наука теперь тебе побоку?! – повысил еще больше голос он.

– Да не побоку?! – шумел в ответ Григорий. – И исследования продолжу, и свой проект доделаю, и периодику не отодвину и буду участвовать в научном процессе, только параллельно с делом, с делом!

– Я ужасно разочарован, внук! – вдруг ровным тоном заявил Петр Акимович. – Не ожидал в тебе такой слабости и глупости. Столько достичь, иметь блестящее дарование, талант, подавать огромные надежды, и все бросить в один момент по глупой прихоти, – и он тяжело покачал головой. – Не понимаю.

– Это ужасно, дед, что ты меня не понимаешь, – с искренней грустью сказал Григорий. – Я надеялся, что ты меня поддержишь и поймешь. Ну, хоть попробуешь.

– Я попробую, но не сейчас. Сейчас я ужасно расстроен, – ответил устало Петр Акимович и распорядился: – Иди.

И Григорий выскочил из его кабинета, как наказанный незаслуженно и обиженный мальчишка, и, стремительно пронесся через весь дом, вышел на участок, сел в родительскую машину, завел мотор и, развернувшись с возмущенным визгом шин, уехал.

Он все же старался сдерживать себя и осторожно проехал по поселку, но когда выехал на дорогу к трассе, уж тут дал себе волю и притопил педаль газа. Григорий чувствовал, как в груди клокочет почти детская горькая обида и злые слезы подкатывают к горлу.

Кто угодно, только не дед!!

Пусть не поймут все вокруг, пусть что угодно говорят и думают, пусть даже отец не поймет, но только не дед!! Он был уверен, что когда объяснит свои мотивы и желания Петру Акимовичу, изложит последовательно и обоснованно, тот поймет его и поддержит!! Уверен был!

«А я изложил свои мотивы? – вдруг подумалось Григорию. – Я привел весомые аргументы? Я объяснил, что именно меня гнетет и не устраивает и чего мне хочется на самом деле?»

И вдруг отчетливо понял, что он просто кричал, сетовал на положение науки в стране, высказывая возмущение. А о своих выстраданных личных мотивах и желаниях, потребностях реализации таланта никаких аргументов не привел. Получалось, что все, о чем он кричал деду, выглядело так, словно он жалуется, что не может легко и просто получать патенты на изобретения и поэтому уходит из науки. А еще «назло кондуктору пойду пешком!» – мол, из страны не уеду, но и здесь наукой из принципа заниматься не буду!

Так, что ли?

Получается, что так! Хреново получается.

Вершинин скинул газ, медленно подрулил к обочине, остановил машину и, задумавшись, откинулся на спинку кресла.

Первый раз в жизни они так поспорили. Григорий бездарно и непродуктивно что-то доказывал и ужасно расстроил деда.

Не, он так не хочет! Надо помириться и попробовать объяснить все спокойно и обоснованно, так, как это видится ему самому, как всегда учил его дед.

И, развернув машину, Григорий поехал назад.

Он вбежал в дом, первой встретив бабулю, которая шлепнула его накрахмаленной столовой салфеткой, что держала в руке:

– Вы что тут устроили с дедом, а? Что за крик на всю усадьбу? Все гости прослушали скандал в благородном семействе! Позор! – и шлепнула символически еще раз, посмеиваясь и явно глубоко игнорируя любые скандалы и ничуть не смущаясь гостей, услышавших их. – У Петра Акимовича юбилей, а ты такое устраиваешь!

– Все, бабуль. – Он схватил ее в охапку и чмокнул в щечку. – Бегу исправляться и извиняться! – и спросил: – Дед где?

– В кабинете, – пояснила она. – Выходил ненадолго, угрюмый, расстроенный. Поговорил с твоим отцом, потом с Виталием его фирменный кофе попили, и вроде чуть подуспокоился. Но ушел обратно в кабинет.

Григорий стучаться не стал, а решительно распахнул дверь и вошел в кабинет в Петру Акимовичу.

– Дед, прости! – с порога повинился он. – Я наговорил тут тебе всякой фигни, вместо того чтобы спокойно поговорить и объяснить свою позицию, свое решение.

– Ты тоже извини, внук, – поднялся ему навстречу из кресла Петр Акимович. – Я тоже кричать взялся, обвинять.

Григорий сделал два больших шага деду навстречу, и они обнялись, постояли так какое-то время, а потом Гришка, у которого снова подкатил к горлу какой-то комок, вдруг сказал:

– Дед, я тебя люблю. Ты самый замечательный дед на свете. Самый лучший.

А Петр Акимович прослезился, не удержался, как Гриша, и, чуть отстранившись от внука, заглянул ему в лицо и признался в ответ:

– Я тоже тебя люблю, внук. Очень люблю. Оттого и переживаю, и расстраиваюсь безмерно.

– Я понимаю, – кивнул Григорий.

– Ну, ладно, – решительно отстранился от него Петр Акимович, смахнув ладонью выступившие слезы, и предложил деловым тоном: – Давай-ка сядем, а ты обоснуешь свое решение и постараешься убедить меня в своей правоте.

– Давай, – улыбаясь, согласился Григорий.

И он попробовал спокойно объяснить то, что угнетало его, заставляя размышлять и искать свое место в науке, в жизни. О чем он размышлял напряженно ночами, не в силах заснуть.

– Понимаешь, дед, последние несколько лет я все чаще стал ловить себя на мысли, что меня, как барана, загоняют в узкие рамки, в некий коридор, и приказывают по нему идти: вот сказано туда, туда и двигайся и даже не думай куда-то сворачивать, получишь током по башке. Чем больше я анализирую, пытаюсь разобраться в ситуации, тем отчетливей прихожу к выводу, что наука все больше и больше лишается реального смысла. Почитать работы наших ученых, так просто диву даешься, дуреешь от той туфты, что там написана. И защищаются же, и опусы выдают. А на самом деле все, что имеет настоящий, реальный смысл и серьезное направление, что на самом деле необходимо человечеству, все искусственно, но жестко запрещается, а направления закрываются. Взять те же пресловутые альтернативные источники энергии и механизмы, работающие на них. Это должно было серьезно разрабатываться лет тридцать, а то и больше назад, а сейчас уже реально работать и основательно войти в нашу жизнь и экономику. Но любые разработки этого направления объявляются бредом и немедленно пресекаются и изымаются. Тут даже намекать на теорию заговора не требуется: давно и всем понятно, что он есть и кому он выгоден. Как и то, насколько выгодно изничтожить в нашей стране науку как таковую. Возьми, например, тот факт, что из всех технических вузов в девяностые годы были удалены такие дисциплины, как логика и научный анализ. Зачем? А затем, что нас искусственно загоняют в те самые рамки бессмысленных исследований и разработок, которые устаревают еще на стадии моделирования. То есть выпускаются ученые, которые не владеют базовыми навыками того, как выстраивается научный поиск и разработки. Это все равно, что машина без ходовой части – мотор работает, а куда она заедет, ему пофиг: в любые дебри, ей же никто не управляет и не знает как. Базовым навыкам не учат и не прививают, не развивают мозг умением в первую очередь логически мыслить и анализировать. Я вот не поленился, сходил в архив, в библиотеку, взял учебники по этим курсам и проштудировал. Так обалдел, чего нас лишили. Обалдел! Да-а, чего говорить! – он расстроенно махнул рукой. – А всякие бредовые идеи и лжеученые, на которых строятся наши якобы базовые знания! А-а-а! – Снова махнул он от досады рукой. – Последнее время меня это просто задавило, мне порой кажется, что дышать трудно в этих ограниченных рамках. Я не хочу участвовать в процессе нивелирования нашей науки, в сведении ее до простого ремесла из серии «не высовывайтесь».

Они проговорили минут двадцать, и Григорий видел, что дед явно устал и как-то резко осунулся, но все выдвинутые аргументы внука выслушал внимательно и согласился по большей части с ними и под конец разговора спросил:

– Куда-то конкретно собрался или пока раздумываешь?

– Конкретно. Помнишь отцовского друга Дмитрия Балкина? Ну, дядь Митю, с которым мы перегонный аппарат соорудили?

– Помню, конечно, – подтвердил дед.

– Так вот, он на Камчатке монтирует экспериментальную установку получения отопления на базе использования гейзерного тепла. Уникальный проект, и все пока на начальном этапе, есть возможность многое придумать прямо на месте. Он когда в Москву на согласование прилетал, они с отцом у нас дома встречались, и дядя Митя меня активно уговаривал поехать работать с ним, сманивал вовсю. А неделю назад я дал согласие. Он меня уже и в штат научных сотрудников оформил.

– Да, я читал про этот эксперимент, – призадумавшись, вспомнил Петр Акимович. – Интересный проект. Ну что ж, – хлопнул он внука по коленке, – езжай, поучаствуй. Может, ты и прав и твой путь иной, может, и на самом деле тебе необходим такой опыт, как ты говоришь: прикладной. – И напутствовал последним словом: – Только науку не бросай. Изучай периодику, следи за новыми достижениями и открытиями, всегда держи руку на пульсе, выходи на форумы научные в Интернете, а по возможности и посещай лично. И не пасуй перед патентными бюро, а пробивай упорно свои изобретения. – И, поднявшись с дивана с помощью Григория, подхватившего его под руку, закончил наставления: – И защити-таки кандидатскую. Я ее прочитал, достойная работа. Защитись.

Григорий кивнул и спросил обеспокоенно, заметив, что дед как-то вдруг побелел, у него на лбу выступил пот, и вообще он выглядел сильно уставшим:

– Дед, ты в порядке? Ты что, себя плохо чувствуешь?

– Да нет, ничего, – бодрился Петр Акимович. – Просто устал от официальных мероприятий, и жара эта, – и еще более бодрым тоном предложил: – Ну, что, идем обедать и торжественно чествовать меня?

– Идем, – улыбнулся ему Григорий.

И они пошли к выходу, у двери Петр Акимович приобнял внука за плечи и, заговорщицки подмигнув, сказал:

– А хорошо мы так покричали, от души!

– Это точно, – подтвердил внук.

И смеясь, обнимая друг друга, они распахнули дверь, вышли из кабинета и натолкнулись на Павла Петровича и Константина.

– А мы уж испугались, что у вас тихо, – сказал отец Гриши. – Грешным делом подумали, никак вы что-то там замышляете на двоих.

– Бабуля уже объявила обед и послала за вами, – улыбался Константин.

– Ну, вот мы и идем, – сказал ему весело Петр Акимович.

– Пойду руки помою, – извинился Григорий. – А то я из-за руля.

И он отправился в ванную комнату, а Петр Акимович с сыном и внуком Костей направились в столовую.

Григорий мыл руки и улыбался довольно – нет, они все-таки с дедом два сапога пара – проорались, накричали друг на друга, пар скинули возмущенный и давай обниматься. И только потом спокойно, по-деловому, взвешенно и аргументированно разговаривать.

Он вышел из ванной и сразу же услышал перепуганный громкий крик, долетевший из гостиной. Гриша рванул туда и, влетев в комнату, обнаружил пугающую картину – у места во главе стола, где всегда восседал дед, столпились люди, все тревожно галдели, кто-то суетливо доставал и звонил по телефону…

Григорий бесцеремонно протолкался локтями вперед и увидел лежащего на полу деда, возле которого, опустившись на колени, стоял Иван, один из людей органов безопасности, что были приставлены к деду и его лаборатории, который, ослабив уже узел галстука Петру Акимовичу, торопливо расстегивал на нем рубашку.

– «Скорую» вызывайте! – прокричал он, не прерывая своего занятия.

– Я видел «Скорую», когда подъезжал, – молниеносно сообразил Григорий. – К соседке через два дома приехала, – и, обернувшись и заметив брата, крикнул: – Костик, гони к ним, тащи их сюда! Скажи, академику плохо!

Костик, кивнув, развернулся и, протолкавшись сквозь столпившихся людей, рванул за медиками.

– Что с ним? – спросил Григорий у Ивана, опускаясь рядом на колени.

– Сердце, видимо.

– Да какое, на хрен, сердце?! – возмутился Григорий. – Ты же знаешь, он здоров, спортом занимается, гуляет много, питается правильно. Никогда у него с сердцем ни фига не было!! Ты ж его историю болезни сам видел! Три месяца не прошло после обследования!!

– Что ты кричишь?! – закричал в ответ на него Иван. – Не знаю я!

– А-а-а-а!! – бессильно простонал Гришка – Хрень какая!! – Он оглянулся, увидел побелевшую, держащуюся за сердце Глафиру Сергеевну, сидевшую на дедовом стуле и полными страха глазами глядящую на неподвижно лежавшего, странно побелевшего мужа. – Мам, теть Валя! – закричал Гриша. – Дайте бабуле капель каких и уведите ее отсюда!!

– Пропустите! – Через расступившуюся толпу прошел доктор в синей медицинской робе, с чемоданчиком в руках.

Григорий сразу же уступил ему место, а Иван стал что-то тихо объяснять врачу. Тот кивал, слушая особиста, и одновременно занимался быстрым осмотром Петра Акимовича – проверил пульс, подняв веко, посмотрел зрачок, послушал через фонендоскоп сердце и прокричал:

– Носилки, быстро!! – И объяснил Ивану: – Все, увозим немедленно!!

– Я с вами! – кивнул тот и объяснил: – Везти можно только в спецклинику, а без меня вас не пустят.

– Я с вами сзади на машине поеду, – уведомил Ивана Григорий.

– Давай, – кивнул тот, соглашаясь.

До клиники деда довезли, но там он скончался через сорок минут, так и не придя в сознание. Григорий сидел на топчане в коридоре, ждал, когда закончится реанимация деда, и произносил про себя отрывки всех молитв, какие когда-либо слышал, и просто просил Бога, или кого там наверху, кто всем тут управляет, а может, ангелов деда, чтобы спасли, чтобы оставили еще на земле, чтобы…

К нему подошел Иван с потемневшим лицом со странным выражением на нем, сел рядом, и непонятно почему они оба молчали какое-то время. И Григорию этот момент показался таким нереальным, словно картинка, вырванная из какого-то параллельного мира – широкий пустой коридор современной клиники, сидят два человека на одиноком топчане у стены и молчат.

– Все очень плохо, Гриш, – нарушил, наконец, тишину Иван и посмотрел на него. – Петр Акимович умер.

Григорий поставил локоть на бедро и опустил голову в ладонь, прикрыв глаза.

– Это не все, – продолжил говорить Иван. – Доктор «Скорой помощи» оказался очень толковым специалистом, сразу заподозрил что-то неладное и взял прямо там, в «Скорой», кровь у Петра Акимовича на анализ. А здесь сразу же по приезде сделали экспресс-анализ. – Он замолчал, вздохнул тяжело, выдохнул и продолжил: – В крови обнаружен яд особой формулы, который вызывает сердечный спазм и через какое-то время, как следствие, остановку сердца. Клиническая картина при этом показывает обыкновенный сердечный приступ. Яд такой формулы, что он совершенно бесследно растворяется в организме в течение четырех часов после введения.

– Что? – выпрямился пораженный Григорий, до которого дошло с некоторым опозданием то, что он услышал. – Ты хочешь сказать, что дед отравился?

– Нет, Григорий, – еще раз тяжело вздохнул и выдохнул Иван. – Петр Акимович не отравился. Его отравили, – и, помолчав, добавил для ясности: – Преднамеренно. – И, положив руку Григорию на плечо, совсем уж растолковал очевидное: – Его убили, Гриш.

– Как это убили? – обалдел Гриша. – Кто?

– Вот именно, – кивнул тяжело Иван. – Как и кто?

Убрал руку с его плеча, оперся спиной на стену, прикрыл на пару мгновений глаза, а открыв, продолжил объяснения для потрясенного до шока Григория.

– Именно это мы и будем выяснять: кто и как. Поэтому сейчас наши ребята задержали до выяснения обстоятельств всех гостей и членов семьи, а в городе задерживают всех, кто был сегодня на чествовании и фуршете в НИИ, работают следователи и дознаватели. И когда ты сможешь рассуждать нормально, то поймешь масштаб случившейся трагедии не только для вашей семьи.

– А для кого еще? – пожал плечами потрясенный до глубины души Григорий.

– Для страны, например, – устало начал перечислять Иван. – Вчера твоему деду Президент орден вручил, если помнишь. И это дело точно будет на контроле у Президента, а это полная… Для мировой науки тоже потеря огромная, сам знаешь, сколько он открытий сделал и что сделал для науки в целом. И самое главное, для всех сотрудников. Под подозрением все. Абсолютно все. – Он оттолкнулся от стены, выпрямился, посмотрел на Гришу и уведомил ровным голосом: – И ты, Гриша, в числе первых подозреваемых. Как вы с ним ругались, не слышал только глухой, и потом долго сидели в закрытом кабинете, и что там происходило между вами, известно теперь только тебе. Так что, Гриш, – снова хлопнул его по плечу Иван, – сейчас мы с тобой вернемся в поселок, где проходят основные следственные мероприятия.

– С дедом дашь попрощаться? – кивнув, спросил Григорий.

– Вообще-то, не положено… – с сомнением протянул безопасник, но, подумав, решил: – Идем.

Дед лежал на операционной койке, укрытый белой простыней до самого подбородка, и казался просто мирно спящим, у него даже выражение лица было умиротворенное, спокойное. И только несвойственная белизна кожи указывала на то, что с ним не все в порядке. Иван встал в паре метров от него, словно продолжал и после смерти охранять Петра Акимовича.

– Как же так, дед? – наклонился к нему Григорий и, приподняв край простыни, взял его руку и крепко сжал ладонь.

Он плакал беззвучно, самыми тяжелыми мужскими слезами, теми, которыми плачут сильные мужики в последней беде, и не чувствовал это, и не замечал, как крупные капли его скупых слез падают на белую простыню, тут же расползаясь темнеющими круглыми пятнами.

– Как же так? – повторил он, внимательно всматриваясь в лицо Петра Акимовича, словно пытаясь удостовериться, что тот все еще жив. – Как же теперь без тебя? Что я бабуле скажу? – И прижался лбом ко лбу деда, зажмурил глаза, из которых все катились слезы, и прошептал: – Прости… прости, что не уберег…

Постоял так несколько мгновений, не то молясь, не то давая какие-то безмолвные обещания, открыл глаза, поцеловал деда в лоб, медленно положил его руку на место и прикрыл простыню. И никак не мог оторвать взгляда от мирно лежавшего Петра Акимовича, пока Иван осторожно не взял его под локоть и тихо не позвал:

– Идем.

Следствие велось жесткое, более чем серьезное, и Иван оказался прав – дело было на контроле у Президента. Ничего удивительного – убийство личности такого масштаба, тем более причастной к атомной промышленности. Шорох стоял капитальный. Даже в иностранных СМИ объявили о кончине Петра Акимовича, правда, о причинах ее не упоминали, поскольку не знали. Да и мало кто вообще знал. А с тех, кто знал, взяли подписки о неразглашении.

В институте работала серьезная служба безопасности. Никакой киношной неукоснительной слежки за сотрудниками не велось, разумеется, но, например, все гости, что собирались на юбилей Петра Акимовича, были внесены в определенный список, и двое безопасников – Иван и Игорь – в этот день следили, чтобы на праздник не попали посторонние.

В задачу Ивана входила и охрана Петра Акимовича, но все же не жесткая прямо уж такая, что и днем и ночью на посту – нет. До работы и обратно, поскольку в поселке жил не один такой значимый академик, как Вершинин, а вообще-то профессуры и академиков тут хватало, потому-то он довольно хорошо охранялся. Ну и в поездках, разумеется, Иван был с Петром Акимовичем рядом и на таких вот масштабных мероприятиях.

Не уберег.

Выдвигалось несколько версий – первая и лежавшая на поверхности: бытовая, кто-то из близкого окружения с неясной целью, но дележ наследства еще никто не отменял. На посторонний взгляд – так крутого наследства.

Вторая, рабочая – устранение «засидевшегося» на должностях и окладах академика, то есть конкуренция, которую тоже пока еще никто не отменял. Но, во-первых, надо быть в сильно суицидальных настроениях, чтобы на такое решиться на режимном предприятии под прицелом видеокамер, снимавших даже очко в туалете, а во-вторых, практически неосуществимо. Но! Но все же возможно! Возможно!

И третья версия – диверсионная. За последние несколько лет при странных обстоятельствах погибло несколько ведущих ученых страны, причем таких ученых, которые работали над серьезными проектами. Комитет безопасности эти дела соединил, и кое-какие неутешительные выводы и наработки по этому направлению имелись. Вот и гибель Петра Акимовича подпадала под эту версию очень даже.

Вообще-то, если бы в тот момент, когда академику стало плохо, великим случаем рядом не оказалось бы «Скорой помощи» и если бы врач этой «Скорой» не являлся бы весьма толковым мужиком и серьезным профессионалом и не понял, что что-то в анамнезе больного подозрительно, то никто бы и не узнал, что Петра Акимовича отравили.

Списали бы все на стресс, возраст и сильное волнение. Например, от вручения ордена в Кремле и до скандала с Григорием.

А тут вот так все обернулось.

Версии отпадали одна за одной. Проведя самое тщательное расследование, дотошный обыск дома, всего участка и досмотр всех присутствующих, оперативники установили, что в доме Петра Акимовича отравить не мог никто. Для этого не имелось возможности.

Первым и главным подозреваемым, как и сказал Иван, считался Григорий – после приезда деда из НИИ он больше всех провел с ним времени, ну и, разумеется, их громкий диспут не оставил равнодушных слушателей. А то, что дед и внук, смеясь и обнявшись, вышли из кабинета, видели только его отец Павел Петрович и брат Костик.

Но кандидатура на дедушкиного душегуба в Гришином лице отпала очень быстро по одному-единственному обстоятельству – они с Петром Акимовичем ничего не пили во время своих разговоров, а обнаруженный в крови деда препарат мог быть принят только в растворимом виде. Однако в кабинете не имелось никаких сосудов с жидкостями, как не было ни стаканов, ни чашек или бокалов. Дед не держал ничего такого, не признавал «буфетов» на работе, как он говорил.

Все, что ему требовалось – еда ли, питье, чай или еще что, – Петру Акимовичу приносили домработница или Глафира Сергеевна, для этого он сам давным-давно провел звонок из кабинета в кухню. А последние годы так просто звонил жене по сотовому.

В тот день, перед тем как Гриша с дедом зашли в кабинет, домработница вышла из него, забрав оттуда пустой стакан из-под воды, которую утром перед отъездом пил хозяин. А они прошли мимо нее в таком запале, что даже не заметили, хоть она и поздоровалась с обоими. И Антонина Игоревна уверенно утверждала, что ни в руках Петра Акимовича, ни в руках Григория никаких бутылок или чего-то такого, в чем могла бы содержаться жидкость, не имелось. Да и все, кто был в доме и на веранде, подтвердили, что ни Григорий, ни академик, направляясь в кабинет, ничего с собой не несли.

Второй же раз, когда Григорий вернулся, его почти до самых дверей проводила бабушка, которая, кстати, как раз шла от мужа, к которому заходила, чтобы спросить, принести ли ему что-нибудь, но Петр Акимович отказался.

Одет Григорий был в белую рубашку с коротким рукавом и в легкие летние брюки: в таком наряде ничего не спрячешь. А когда они с дедом выходили, то буквально в дверях столкнулись с Павлом Петровичем и Костей, и те в два голоса утверждали, что у Гриши ни в руках, ни в карманах ничего не было. То есть следственные действия совершенно четко доказали, что Григорий не имел возможности отравить деда.

Всех присутствовавших в тот день людей опросили по нескольку раз, проведя перекрестные допросы и установив по секундам, кто где находился и что делал в нужный промежуток времени, и пришли к четкому выводу – возможности отравления после возвращения из НИИ Петра Акимовича не имелось никакой.

Единственный раз за этот промежуток времени академик пил кофе, который предложил ему Виталий.

Виталий считался в семье непревзойденным специалистом по варке кофе. Петр Акимович старался этот напиток не употреблять, но все же иногда делал исключение, если кофе был сварен внуком Виталием.

В тот день, через какое-то время после того, как Гриша уехал, Петр Акимович вышел в гостиную, где его тут же принялась утешать Глафира Сергеевна, и они о чем-то тихо разговаривали, сидя в креслах у маленького кофейного столика в углу комнаты. Виталий сварил кофе для себя и собирался выпить его неспешно и с наслаждением на веранде. Он проходил через гостиную, неся горячую турку с кофе и чашку с блюдцем на подносе, а заметив бабушку с дедом, предложил Петру Акимовичу поделиться с ним напитком для поднятия настроения.

Дед с радостью согласился, бабуля уступила место внуку и сама лично принесла им по маленькой фарфоровой кофейной чашечке, вместо единственной довольно большой, что взял для себя внучок.

Виталий встал, снова усадил бабулю в кресло, а сам остался стоять, держа в руках свою чашку с блюдцем. А после к Петру Акимовичу подошли двое его бывших учеников, он поговорил с ними недолго и снова ушел в кабинет.

Так что версия номер один отпала. Вторую версию, про отравление в НИИ, после тщательной, доскональной проверки почти отмели, тут остались некоторые не проясненные до конца моменты – наливали и чай, и воду, и спиртное все, и… в общем, у многих из коллектива имелась возможность отравить напиток академика. В столовой, где проходил фуршет, было всего две камеры, и часто получалось так, что обзор закрывали чьи-то спины. Кто-то запросто мог бы подлить в стакан академика яд. Тут следствие еще шло, но все более и более отдавалось предпочтение третьей версии, самой экзотической, но все же рабочей. Правда, в ее исполнении подозревали некоторых сотрудников института, которых взяли в серьезную разработку – слежка, выявление связей и так далее.

Через три дня после похорон Петра Акимовича, прошедших с помпой, родственникам зачитали его завещание.

В усадьбе собралась вся семья, даже шестилетний Кирилл и двухлетняя Инга, дети двоюродной сестры Гриши Марины и ее мужа Антона, но их отправили в кухню под присмотр Антонины Игоревны. Приехал семейный адвокат Вершининых – Ладынин Николай Львович. И в звенящей тишине, повисшей над огромным столом, за которым расселась вся родня, Николай Львович объявил волю покойного.

– Ну-с, начну с того, – проговорил адвокат, – что несколько лет назад Петр Акимович отписал свою часть усадьбы и участка в виде дарственной своей жене Глафире Сергеевне. Таким же образом он переоформил и все свои счета на имя Глафиры Сергеевны, и теперь она является единственной владелицей этой усадьбы, участка земли, на котором она расположена, и всех иных активов Петра Акимовича.

– Ну, слава богу! – выдохнул довольно Григорий, не удержался.

– А коллекция? – спросила его тетка Алевтина.

– С коллекцией дела обстоят несколько иначе, – продолжил ровным тоном, как и положено адвокату, оповещать Николай Львович, неторопливо перебрав бумаги, достал искомый документ и зачитал: – Как вам известно, коллекция Петра Акимовича принадлежала ему единолично. Как и то, что эта коллекция зарегистрирована в международном реестре культурных ценностей как принадлежащая частному лицу. Также вам известно, что полотна коллекции внесены в официальные каталоги частных коллекций и произведений искусства нашей страны. Петр Акимович распорядился ею следующим весьма нестандартным образом: он составил акт безвозмездной передачи всей коллекции музею, но с одним главным условием, а именно: в случае его смерти после смерти жены коллекция сразу же переходит в государственную собственность, но в случае его кончины до смерти жены Глафиры Сергеевны коллекция целиком переходит в ее собственность. Если Глафира Сергеевна не сделает официального распоряжения об иной судьбе коллекции: продать или передать иным лицам во владение, то в таком случае собрание полностью переходит музею. Иными словами, если Глафира Сергеевна решит поступить с коллекцией по своему усмотрению, то дарственная музею теряет свою силу. Вот, собственно, все, – закончил он и отложил документ в сторону.

– Подождите, – снова начала выяснять Алевтина Петровна, – а как же отцовские счета, деньги, сбережения?

– Вы же слышали, – спокойно объяснил Ладынин, – все активы являются собственностью Глафиры Сергеевны.

– Но там же огромные деньги, зачем маме столько? – почти возмутилась Алевтина.

– Откуда там огромные деньги? – очень ровно спросила у дочери Глафира Сергеевна. – Почему ты, Аля, решила, что на счетах у отца есть миллионы немеренные?

– Ну, как? – несколько стушевалась ее дочь. – Он зарабатывал и премии всякие получал, и проценты за патенты его изобретений должны быть.

– Разве? – спросила ее мать и посмотрела пристально на дочь. – А когда тебе в прошлом году понадобилась новая машина, ты где деньги взяла, Алечка, а? – И сама ответила: – У отца. А когда ты замуж собиралась и выяснилось, что жить придется с родителями мужа, ты к кому обратилась, что хочешь отдельную квартиру в центре, а? К отцу. И откуда он, по-твоему, взял деньги, чтобы купить вам с Андреем квартиру? С тех самых гонораров и отчислений с патентов. А когда тебе приспичило в МГУ на журфак поступать и ты не добрала баллы, кто просил отца обратиться к своим знакомым помочь с поступлением? И что стоила ему такая помощь, не в деньгах, а в услугах, ты знаешь? – Она повернула голову к невестке: – Мы с Петром Акимовичем отдали нашу старинную квартиру в самом центре Москвы Васеньке и тебе, Валентина, когда вы поженились, а когда Костик женился на Ольге и привел ее в дом, ты попросила помочь устроить вам с Виталиком отдельную квартиру, чтобы не мешать, как ты выразилась, молодым, хотя там целых три большие комнаты и все вы ужились бы прекрасно. Но мы с Петром Акимовичем приняли решение помочь, учитывая то, что Виталик рано или поздно женится, и две семьи в одном доме это неправильно. Петя снова поднял свои связи и знакомства, занял денег и купил вам замечательную квартиру недалеко от центра Москвы. И два года отдавал долги. – Она развернулась к семье младшего сына: – Когда Павлуша женился на Лизоньке, ее родители предоставили детям квартиру бабушки, забрав ее к себе жить. Но это была маленькая хрущевка на первом этаже, и, хоть вы и не просили о помощи, но мы с Петрушей решили, что несправедливо, когда у старших детей прекрасные жилплощади, а у младшего вот такая. И отец снова собрал все свои деньги, и, сложив их с теми, что выручили за продажу хрущевки, мы смогли приобрести вам достойное жилье. – Она перевела взгляд на Виталия: – Когда ты, внучок, решил учиться на дизайнера, мы с дедушкой поддержали тебя, но ведь учиться ты хотел за границей, платно.

– Да, бабуль, ладно, – не очень довольным тоном перебил ее Виталя. – Всем известно, что дед оплатил мою учебу и проживание в Милане и что потом дал деньги на открытие бизнеса.

– Которые ты замечательно профукал, и бизнес первый раз у тебя не получился. Но получился второй, и теперь ты вполне успешный дизайнер, – улыбнулась она внуку и медленным, изучающим взором обвела всех, кто сидел за столом. – При любой возникающей проблеме вы прибегали к отцу и просили, просили, просили: машины, квартиры, устроить дела, помочь в бизнесе, оплатить учебу, курсы, дать денег на шикарный отдых. И мы с отцом все эти годы оплачивали ваши потребности и капризы. Петя ничего не накапливал на счетах, все, что он зарабатывал: все государственные премии, начисления за патенты, гонорары за статьи и научные работы, все он тратил на вас. Теперь, дети мои и внуки, Петеньки больше нет, и вам пора самим отвечать за свою жизнь и становиться взрослыми. – Она помолчала, явно сдерживая слезы. – Никакой материальной помощи больше не будет, и никаких связей в случае неприятностей или чего-то еще – тоже. Учитесь жить сами.

– Ну а что с коллекцией? – спросила Марина и предположила: – Ее же можно продать?

– А точно, ба! – подхватил инициативу Виталя. – Ты же теперь владелица коллекции и можешь ее толкануть! Или каждому из нас раздать по картине. Это ж деньги офигенные!

– А что? – поддержал его двадцатилетний Игорь. – Давай, ба, продадим ее и станем миллионерами офигительными. Дома за границей понакупаем, бизнес какой замутим, а? И все в шоколаде будут.

– Между прочим, Гоша хоть и в вульгарной форме, но высказал дельную мысль, – поддержала сына Алевтина. – Если коллекцию продать на серьезном аукционе и не целиком, а по картине, то можно заработать сотни миллионов долларов. А это совсем другая жизнь, мам. Другая.

– Значит, так! – вздохнув глубоко и долго выдохнув, весомо заявила Глафира Сергеевна. – Что я сделаю с коллекцией, никого из вас не касается. Понятно? Повторяю еще раз: учитесь жить самостоятельно и рассчитывать только на себя, на свои силы и на помощь друг друга. Никаких денег, продажи полотен, аукционов и спасительных актов по улучшению вашей жизни больше не будет! Постарайтесь это уяснить. Советую вообще забыть, что есть коллекция, к вам она не имеет никакого отношения, – и обратилась к адвокату: – Благодарю вас, Николай Львович. Оставайтесь на чай, Тонечка испекла свой фирменный пирог. Но простите, я удалюсь.

Родня загудела, загалдела, обсуждая сказанное, но Глафира Сергеевна, не обращая на них больше внимания, начала тяжело подниматься из-за стола. Гриша тут же оказался рядом, помог встать и проводил в ее комнату, где уложил на кровать и присел рядом на небольшой пуфик.

– Ну, что, ба, – усмехнулся он, – разворошила ты наш муравейник.

– Ничего, им полезно, – печально усмехнулась Глафира Сергеевна и поделилась переживаниями: – Я давно размышляла об их образе жизни и с Петенькой обсуждала эту проблему. Разбаловали мы их, совсем разбаловали: чуть что, бегут к отцу: спаси, помоги, дай денег, подключи связи. Он все посмеивался, пусть, мол, говорит, вот помрем, тогда и повзрослеют. А куда еще взрослеть? Когда внукам старшим уж скоро тридцать стукнет, а им все родительская сиська нужна. Ну, вот не стало Петеньки… – она резко замолчала, справляясь со слезами, – …и что теперь? Если б Петенька дом мне не отписал, наверняка бы свару сейчас устроили, делить наследство принялись. Испортили мы детей с Петрушей.

– Ну, не все так плохо, бабуль, – успокоил ее Гриша. – Просто, как каждому современному человеку, им не хватает денег, вот они и болтают.

– Нет, Гриша, – очень серьезно возразила она. – Упустили мы с Петенькой детей, что-то сделали неправильно. Баловали, наверное, слишком.

– Ну а как же отец? – спросил он.

– Да, Павлуша, да, – согласилась бабуля, – чистая душа, ученый все же.

– Да и дядь Вася был классный, – подбросил оптимизма Григорий. – Он замечательный мужик был.

– Да, Васенька был светлым человеком, – с тяжелой грустью в голосе сказала она.

– Ну, вот видишь! – порадовался внучок. – А ты «разбаловали»! А Костик?

– И Костик хороший мальчик, – и она протянула руку и погладила его по голове. – И ты, – грустно улыбнулась. – Петенька в тебе души не чаял. Так любил, так любил. Больше всех любил.

– Знаю, бабуль, знаю. – Григорий, перехватив ее руку, поднес ее к губам и поцеловал ладонь. – Я тоже его любил больше всех, – и усмехнулся хитро: – И тебя. Вас с дедом больше всех любил, только ты остальным не говори.

– Не скажу, – вступила с ним в заговор бабуля и устало попросила: – Ты иди. Я отдохну немного.

Григорий тихо вышел из ее комнаты, осторожно прикрыв за собой двери, и прислушался к шуму, доносившемуся сюда из гостиной, где все еще жарко обсуждали родственники несколько своеобразное завещание деда.

Все эти дни Григорий старался находиться возле бабули, ради чего и перебрался на время в усадьбу. Тетка Валя лично провела обследование свекрови, взяла у нее все анализы и назначила укрепляющее лечение. Глафира Сергеевна ничего, молодцом, старалась держаться, только первые три дня после гибели мужа совсем слабенькая была, но на похороны взбодрилась, а сегодня вон выдержала оглашение воли деда, да еще такую отповедь родным дала.

А Григория одолевали нелегкие мысли. Помимо основной: кто и за что убил деда, более прозаичные: что ему пора уезжать, а бабулю оставлять не хотелось, почему-то тревожно за нее было, но он успокаивал себя мыслями, что бабушка не одна, вся семья с ней, да и отец с мамой обещали, что будут как можно чаще проводить с ней время.

Пора ехать, пора. Вот девять дней пройдут, и поедет.

А на девятины произошло то, что изменило всю его жизнь.

И его изменило. Совсем.

Поминальные мероприятия устроили в НИИ и в усадьбе. С самого утра в дом потянулись люди – соседи по поселку, потом ученики Петра Акимовича, коллеги по академии, друзья, знакомые – люди приходили, выпивали, поминая, закусывали и уходили, уезжали, а им на смену шли еще новые. В пять вечера Глафира Сергеевна обратилась к гостям:

– Мы благодарим вас всех за то, что пришли помянуть Петеньку, но извините, нам бы хотелось остаться тесным семейным кругом и помянуть его еще раз семьей.

Гости быстро попрощались, и первый раз за много лет двери дома были закрыты в середине дня летом. Стол «освежили», накрыв легкой закуской заново, разлили в рюмки и бокалы водку, наливку и вино. Бабуля тяжело поднялась с места, держа рюмочку в руке.

– Вечная память тебе, любимый мой Петенька, – сказала она без слез. – Вечная память и Царствие Небесное. Я знаю, ты меня там дождешься, и мы снова будем вместе, – выпила полную рюмку и села на место.

– Вечная память, – вразнобой повторили родные, выпили.

И теперь уже не спеша, не на бегу, встречая и провожая бесконечный поток посетителей, а неторопливо и спокойно закусили.

– И все же, – вдруг заговорила Марина. – Кто же убил деда? И почему?

– Я знаю кто, – громким, четким голосом заявила Алевтина Петровна, посмотрела в упор на Григория, помолчала и с нажимом объявила: – Гриша и убил.

– Ты что, обалдела, Аля? – возмутился, оторопев от такого обвинения сына, Павел Петрович.

– Это точно он, Паша, как ни прискорбно об этом говорить, – с сочувствием посмотрела на брата она. – Даже следователи сказали, что кроме него ни у кого не было такой возможности и никто бы не смог. Только он. Он и убил.

– Ты что несешь?! – гневно крикнула Глафира Сергеевна и хлопнула ладонью по столу.

– Да, точно он, ба! – поддержала мать Марина и тоже посмотрела на Гришу. – Он всегда был умнее нас всех. Всегда. И хитрее. Он же креативщик наикрутейший. Ты вспомни, чего он только не придумывал, и всегда у него все получалось, да еще всех нас умудрялся завести и втянуть в свои каверзы. Даже вон Костик, хоть и крутой ученый, а и рядом не стоял с Гришкиным умением генерировать идеи невероятные и, главное, доводить их до конца и воплощать в жизнь!

– Вообще-то, – поддержал двоюродную сестру Виталя, – ну, чисто гипотетически, – оговорился он, – Марина в чем-то права. Если кто бы и мог придумать, как отравить деда и не попасться, так это только Гриша. Он и на самом деле умнее всех нас. Намного умнее, и мы все это знаем. Он мог запросто придумать, как пронести жидкость и яд в кабинет и куда потом деть тару из-под них, чтобы никто не нашел.

– Вы совсем с ума сошли?! – возмущалась растерянно Глафира Сергеевна. – Вы что говорите такое?!

– Подожди, бабуль, не нервничай, – попросил спокойно Григорий, сидевший рядом с ней, положив руку на ее ладошку. И спросил ровным, почти скучающим тоном у Витали: – И какой у меня имелся мотив, чтобы убивать деда?

– Да любой! – ответила вместо брата Марина. – Ты вот, например, никогда не просил у деда денег и помощи. При нас не просил. Мы все такие грязненькие, вечно его обхаживаем, просим денежек дать, а ты чистенький, беленький, никогда ни о чем не просишь. Так, может, ты просто всегда хитрее был и при всех не просил, а наедине, в кабинете выпрашивал. Все знают, как вы с ним постоянно ругались, кричали, закрывшись в кабинете, так, может, это он тебе помогать отказывался. И в тот день отказал. Ты там про патенты кричал-надрывался, может, просил заплатить или связи его подключить, чтобы получить патент какой-нибудь, а он отказал. Теперь никто не знает, кроме тебя.

– Слышь, Гриш, – усмехнулся самый младший из двоюродных, двадцатилетний Игорь, – а Маринка-то в чем-то таки права. Никто кроме тебя теперь не знает, что у вас там с дедом происходило.

– Ну, хватит! – возмутился Павел Петрович, резко поднимаясь из-за стола. – Вы совсем обалдели, нести такое?! Как вы вообще можете это обсуждать! Григорий не имеет никакого отношения к гибели отца! Это знаем все мы, и это доказало пристрастное следствие! Ни Григорий, никто иной из семьи! И немедленно прекратите нести этот бред! Следствие идет, и у них есть уже наработки по поводу намеренного устранения отца!

– Да ничего подобного! – возмущенно перебила его Валентина. – Разумеется, ты будешь защищать сына, Паш, и это понятно. Но это полная чушь, и ты знаешь это лучше всех, потому что там работаешь, знаешь, что все записи проверены досконально службой безопасности и уже точно установлено, что никто ничего в напитки Петра Акимовича не подливал! Доказано! И, как бы вам с Лизой не было это страшно и неприятно, но вы должны признать факт того, что отравил Гриша. По какой причине, мы не знаем, но сделал!

– А ну цыц!!! – Глафира Сергеевна поднялась со своего места с разъяренным видом и повторила: – Цыц!! Это кто тут выступать и обвинять взялся, а?! Инфантильные, дурные подростки, не способные самостоятельно на горшок сходить, чтобы за ними не подтерли взрослые?! Вы что тут себе позволяете, а?! На кого решили свалить, на единственного, кто действительно за себя и свою жизнь отвечает, на того, кто зарабатывает с четырнадцати лет?! Что взъело вас, что он умней и сильней и ничего не боится, жизни не боится?! Неужели после того, как поняли, что больше за вас никто ничего делать не станет, решили того, кто сам все может и живет своим умом, наказать?! Как сявки подзаборные растявкались тут!! – И, опершись руками о край стола, подалась вперед и грозно спросила: – Ну, кто действительно думает, что Гриша убил деда?! – И тяжелым взглядом начала обводить родню.

И каждый, избегая ее взгляда, не в силах вынести его мощи, отводил глаза.

– Костя? – спросила она строго, дойдя до него.

– Я не знаю, бабуль, – просипел Костя, опуская взгляд. – Мы обсуждали все это, и… получается, действительно… что если кто… – Он совсем стушевался, кинул быстрый, чуть затравленный взгляд на Гришку и снова опустил глаза и закончил совсем понуро: – …И мог такое придумать, так…

– Кто обсуждал? – выясняла Глафира Сергеевна.

– Мы, мама, – раздраженно и громко заявила Алевтина. – Мы все, кроме, разумеется, Паши, Лизы и Гриши. И все пришли к такому выводу. Как бы ты его ни защищала и как бы ни возмущалась, но, похоже, он виновен. Понятное дело, сор из избы мы выносить не станем и следственным органам ничего сообщать не собираемся, но находиться рядом с убийцей отца не желаем. Поэтому ограничь, будь добра, присутствие Григория в этом доме. Против Паши и Лизы, мы, разумеется, ничего не имеем.

– Интересно, – вдруг почти весело спросила Глафира Сергеевна, опускаясь на свой стул, – а как вы заговорите, если я всю коллекцию подарю Грише? – И усмехнулась. – В очередь выстроитесь просить прощения и закладывать остальных, мол, это их инициатива его обвинить? Или попу ему лизать начнете?

Над столом повисла почти звенящая тишина, и только еле слышно доносился из кухни тонкий звон убираемого в буфет хрусталя.

Перспектива, озвученная Глафирой Сергеевной, потрясла всех ораторов до глубины сознания. И ведь они четко понимали, что она вполне реально может это сделать! Даже более чем реально!

А Глафира Сергеевна, перестав улыбаться, спокойно и ясно, почти по слогам, проговорила:

– Кого принимать в своем доме, а кого не пускать на порог, я, Алевтина, решу как-нибудь сама, – и распорядилась холодно и жестко: – А теперь пошли все вон. И приезжать сюда чтобы не смели. Все, кроме Паши с Лизой и Григория. Кстати, защитить меня есть кому, Иван присматривает вполне официально, так что обидеть меня, старую, он вам не даст, – и повторила более громко: – Вон пошли! – и рукой на дверь указала.

Отлученные дети-внуки заторопились, поднимаясь из-за стола, задвигали стульями и, не вступая в объяснения, заспешили покинуть усадьбу.

А когда в комнате за столом остались только Глафира Сергеевна с сыном, невесткой и внуком, в полной тишине Григорий взял графинчик с домашней водкой, звякнув пробкой, открыл, налил себе в рюмку, отставил графин, поднял рюмку, посмотрел в ее содержимое и высказался:

– Зря прогнала. Они о тебе беспокоятся и на самом деле меня подозревают. Защитить тебя и оградить хотят. Я уеду, а вам еще всем вместе жить.

– Да вернутся со временем. Этих не выгонишь, – отмахнулась устало рукой бабуля. – Только не защитить они меня хотят, а гордыня их заела. Как третьего дня я их отчитала да напомнила, что паразитировали они на отце всю жизнь, так и стыдно стало. Вспомнили, что ты-то никогда ничего не просил у деда и что он больше всех тебя любил, вот и взыграло в них. А заводилы там две – Алька да Валентина. Никогда она мне не нравилась, как только Вася ее знакомиться привел, сразу поняла, дурная девка да гнилая, – и посмотрела на внука. – А ты не обижайся на них, Гриша. Поболтают и забудут.

Не забыли. Ничего не забыли. Продолжали считать Григория убийцей Петра Акимовича и настаивали на этом, полностью вычеркнув его из своей жизни. И что самое поразительное – жалели его родителей и общались с ними, стараясь никогда не упоминать при них Григория. И, как и предвещала бабуля, постепенно вернули общение с ней – потихоньку, осторожно, по сантиметрику, но где-то через год уже спокойно наезжали в усадьбу всей родней на семейные праздники и торжества и на выходные и летние отпуска и каникулы, как и было раньше. Как и было всегда, словно ничего и не случилось.

Все. Кроме него.

Для него мир перевернулся окончательно и бесповоротно.

Гибель деда стала для Григория сильнейшим потрясением, самой дикой и чудовищной потерей – ведь он и на самом деле любил Петра Акимовича больше всех, даже больше родителей. Любил, почитал, уважал и… И дружил. Помимо того, что они оба глубоко и нежно любили друг друга, они по-настоящему дружили. Он переживал горе. Тяжелое, невероятное горе.

И вдруг люди, которых он считал самыми близкими, за которых реально готов был отдать жизнь, – вот так, в самый страшный момент его жизни, предают, и как-то очень расчетливо, чем-то совсем нехорошим пахнет от этого их согласованного, обдуманного и взвешенного обвинения. Что, лишнего претендента на наследство хотят удалить?

Как там кто-то умный сказал? «Чтобы закончить с пережитками нашей счастливой жизни».

Вот-вот. Они и закончили. С пережитками его счастливой жизни.

Что-то переклинило у него в голове, и в один момент он понял, что не может находиться в усадьбе. Вот так лег ночью спать, и все вроде было в порядке, а утром проснулся и понял, что дышать не может от прошлого, жившего здесь и придавившего его своим тяжелым трупом. Понял, что для него все то, что было прекрасного в его детстве и в усадьбе, – умерло, оставив только боль воспоминаний.

Григорий уехал на Камчатку, как и собирался до случившейся трагедии.

Полтора года проработал там с Дмитрием Михайловичем над экспериментальным проектом гейзеровой и термальной тепловой станции, ездил перенимать опыт в Исландию, давно уже освоившую эту область промышленности, а потом еще и работал на Курилах, участвовал в разработке новой турбины.

На Камчатке пристрастился к туризму, уж больно места там потрясающей красоты, а девать себя куда-то требовалось и от мыслей нелегких сбегать. Сначала легким туризмом занимался, «паркетным», как с неким налетом пренебрежения называют его профессионалы, то есть однодневные пешие походы. А потом познакомился с группой настоящих профессионалов и втянулся в серьезные походы с тяжелой нагрузкой и на несколько дней: на все выходные и праздники, по маршрутам разной степени сложности, вплоть до самых высоких.

И еще увлекся фотографированием. Не профессионально, поскольку по-настоящему отдаваться такому занятию требуется целиком и полностью, а он уже отдан в этой жизни главной страсти – инженерии и технической науке. Вот и снимал исключительно для себя, но, поскольку не терпел дилетантства ни в чем, купил и освоил серьезную аппаратуру, немного подучился у специалистов.

После Камчатки был Сахалин и тоже интереснейший технический проект, разрабатываемый Академией наук, – приливные гидростанции. Гриша обошел и весь Сахалин с группой таких же увлеченных туристов. Работу над экспериментальным оборудованием для приливных гидростанций продолжил под Владивостоком и на Чукотке. А после влился еще в один коллектив инженеров, разрабатывавших двигатели для сверхглубинного бурения скважин в арктических условиях.

Собственно, ничего особо нового, тот же принцип, как и обычного бурения, та же техническая база, только буры особые, мощности иные, и пришлось проектировать несколько новых агрегатов и деталей к двигателям. А полез в эту сферу деятельности потому, что ему интересно было очень.

Вообще Вершинину многое было невероятно интересно – проекты, разработки, новые аппараты, механизмы и двигатели – главное, чтобы «в поле». Вот и мотался с места на место.

Он проработал практически везде на Дальнем Востоке. Если кто не помнит, то это не только Камчатка, Сахалин и Владивосток, а и Магаданский край, Хабаровский край, Еврейская область и Чукотский автономный округ и Якутия и, разумеется, великий Амур. До фига, одним словом, – треть страны. И везде, где приходилось жить и работать Вершинину, он находил соратников, продолжал увлеченно заниматься разного рода туризмом и очень много фотографировал. А еще стал заядлым рыбаком и таежником. Не вот тебе прямо человек леса, без понтов, закручиваний пальчиков и баек бывалого лесовика, но знающие люди его уважать и слушать тайгу и природу научили всерьез.

Словом, жизнь Григория Павловича в эти годы шла разнообразно, насыщенно до предела, интересно и напряженно – работа, хоть любимая и захватывающая, но тяжелая, порой сверх всякой меры. Частенько в такие экстремальные условия приходилось попадать, в которых нормальному человеку и находиться-то невозможно и выжить непросто.

И чего только с ним не случалось за эти годы! Но ему нравилось – вот так, на пределе физических, психологических и моральных сил – вот так! На всю катушку! До края, испытывая себя вместе с техникой на прочность и выносливость.

Заматерел за эти годы, возмужал, перевидел многое, многое постиг, о чем и не мыслил раньше, и многое испытал, может, и лишнее. Переборол что-то в себе, того себя прежнего – безмятежно уверенного в своей жизни. И вопреки известной житейской мудрости, гласившей, что «обретенная свобода чаще всего бывает голодной», зарабатывал все эти годы очень даже прилично, а потому что никакой работы не боялся и вкалывал за троих, да еще и наукой всерьез занимался. Прикладной, разумеется.

Григорий исполнил обещание, данное деду, и с блеском защитил кандидатскую в родном институте, написал десятки статей в научные журналы, провел одно серьезное исследование, о результатах которого сделал большой доклад на научной конференции и опубликовал отдельный научный труд, разработал несколько уникальных деталей и добился патента на эти изобретения. Причем не прекращая работать на различных объектах, порой в условиях, приближенных к экстремальным.

В Москве Вершинину приходилось бывать частенько, на подготовке и защите диссертации, на научных конференциях, пробивая патенты на изобретения, или просто в отпуске, чаще проездом в Европу, где старался побывать, чтобы совсем уж радикально сменить обстановку, но и дома с удовольствием время проводил, встречаясь с друзьями.

Только…

В усадьбу он так и не мог приезжать, словно пепелище осталось в душе у него после гибели деда и того аутодафе, что устроила ему родня, и с родней не общался совсем, только с бабулей и родителями.

О Глафире Сергеевне Григорий заботился как мог и с большой нежностью и давно звал ее Глашуня. После того как она однажды, находясь не в лучшем расположении духа, проворчала, чтобы он перестал ей «бабкать».

– Ну, хорошо, – посмеялся он на ее требование, высказанное в ворчливой форме. – Стану звать тебя Глашей или Глашуней. Сгодится?

– Намного лучше, – сдержанно согласилась она.

Так у них с тех пор и повелось. Частенько, когда Вершинин оказывался в Москве, просил отца вывезти бабушку из поселка и встречался с ней в городе. Водил на концерты, в музеи, на выставки и театры, заранее готовясь к этим мероприятиям, покупал билеты чуть ли не за полгода. Просто гуляли по городу, ездили в парки и на катерочке по Москве-реке катались, водил ее в дорогие рестораны, в кино – он всегда придумывал для них занятие и развлечения поинтересней, но каждый раз отказывался приехать в «родовое гнездо», как ни зазывала бабуля, и как бы сильно она ни сетовала на его отказ, и как бы ни расстраивалась.

Не мог. Отказывался, кроме тех двух ее юбилеев.

Все думал и ее успокаивал: когда-нибудь обязательно, вот только пройдет в душе болезненное… Но, как известно: всякое «завтра» легко превращается во вчера, а еще быстрее в десять лет назад. В его случае в двенадцать.

В те свои краткие посещения усадьбы Григорий старался по сторонам не смотреть – приезжал, когда уже все сидели за столом, с огромным букетом и кучей подарков, расцеловывался с бабулей, садился рядом с ней – большой, возмужавший, с обветренным лицом, громкий, шумный, оптимистичный, весь в «пыли пройденных дорог и дальних странствий», в потенциальном запахе костров и тайги.

Общался исключительно с бабушкой и родителями и откровенно посмеивался над притихшей родней, кидавшей на него косые осуждающие взгляды и давящейся своим негодованием, но не спешившей высказываться открыто – опасались-таки, видимо: угроза Глафиры Сергеевны завещать внуку коллекцию надолго застряла в их памяти.

Так что тихарилась родня и в открытое противостояние вступать не торопилась.

А он, отшумев фейерверком, посидев часик-полтора за столом, так же шумно, как и появился, уезжал, стараясь не замечать ничего вокруг, чтобы не задеть рану в душе.

Но странным мистическим образом деда Петра Григорий чувствовал всегда рядом.

Всегда! Если честно, случались несколько раз в его таежной научно-технической работе и жизни такие ситуации на грани совсем уж последней, когда казалось, что все, теперь точно все – край… и Вершинин начинал вдруг разговаривать с дедом и отчетливо слышал, как тот отвечает и дает внуку совет, как выбраться из ситуации и переломить этот предел, что сделать, и… и вывозило! Вывозило!!

Что? Какие силы? Дед?

В глубине души Григорий верил, даже скорее знал, что дед, только никому не признавался. Это снова был только их секрет на двоих, как в его утерянном счастливом детстве.

В память о Петре Акимовиче Григорий после восьми лет скитаний по всему Дальнему Востоку решил вернуться к атомному машиностроению и поступил на работу в «Росатом», одну из компаний «Атомэнергомаша» по разработке и производству уникальных ядерных энергетических установок в Подмосковье. И с удивлением обнаружил, что получает удовольствие от этой работы, с энтузиазмом влился в проектирование новой установки, в науку и испытания.

Теперь он находился совсем рядом с домом и, к великой радости родителей, в Москве бывал гораздо чаще, чем все эти годы. Вот только Глафира Сергеевна последние время начала сдавать, прибаливать, и вывозить ее в Москву на их прогулки и культурные походы удавалось гораздо реже, виделись они в основном по скайпу, зато болтали от души.

Григорий по ней скучал, но в усадьбу так и не ехал, хоть бабуля и звала постоянно и дулась на него за отказы.

Два года отработав в «Росатоме», Вершинин вдруг понял, что на него снова, как и десять лет назад, давят рамки узкой специализации. Интересно – да, без сомнений.

Но!

Вот что-то не то… свободы и простора не чувствовал он! Не хватало ему.

Спустя десять лет после того спора с дедом Григорий только теперь действительно до конца понял, что именно гнало его тогда с интересной работы и из науки, гнало неизвестно куда, и к чему так стремилась его душа, не имея возможности объяснить свои метания, лишь чувствуя неистребимую жажду к жизни и познанию нового.

Его дар, его талант заключался именно в инженерной универсальности, многопрофильности. И этому дару было тесно в рамках узкой специализации. Все дело в том, что в нашей стране, да и во всем мире, уже давно не готовят инженеров широкого профиля, как, например, было в Советском Союзе. Ведь до войны и долгие годы после само понятие «инженер» подразумевало человека, разбирающегося в любом техническом механизме и устройстве.

В любом!

Разумеется, современная наука шагнула так далеко, что технологические процессы и механизмы стали невероятно сложны, и для их производства порой требуются специалисты сразу в нескольких областях. В то же время уровень автоматизации любого производства возрос до такой степени, что лишил необходимости личного участия инженерного состава в производстве и монтаже механизмов.

Вершинин за эти десять лет получил настолько уникальный опыт и знания в нескольких областях инженерии различного рода механизмов и технических агрегатов разного назначения и промышленности, что с полным основанием мог называться инженером-универсалом, пожалуй, что и единичным в нашей стране, да и во многих других странах. И не просто инженером, а ученым: знания его достигли такого высокого уровня, что он совершенно спокойно мог бы открыть свою кафедру в каком-нибудь институте.

Так, по крайней мере, утверждал его отец и несколько друзей деда, профессоров и академиков. Кстати, этот вопрос частенько являлся предметом шумных обсуждений, когда Григорий бывал в Москве и встречался с друзьями и соратниками деда. Дело в том, что ни в одном высшем учебном заведении нашей страны и Европы не учат на многопрофильных инженеров. Сплошная узкая специализация.

А Вершинин уже несколько монограмм написал по разным техническим направлениям и материала насобирал и разработал на три диссертации и целый научный курс для обучения студентов, и тоже в различных областях инженерии и только потому, что ему, как истинному ученому, постоянно интересно изучать что-то новое.

Куда с такими вот знаниями в рамки одной направленности?

Вот именно! И, проработав два года в «Росатоме», он стал маяться, четко понимая, что нечто беспокойное в нем требует снова двигаться дальше, который раз будоража в душе все ту же неистребимую жажду к познанию и освоению нового, сложного, интересного.

И тут словно кто его услышал наверху. Или, может, дед помог?

А вот неизвестно. Но неожиданно близкий друг детства Юра Березин предложил Григорию поучаствовать в одном невиданном у нас в стране проекте.

Даже не обсуждается, что с мужиками, Юрой и Геной, они плотно и честно дружили по сих пор – дружба, основанная на полете в стратосферу кошки Анфисы и последующем за ней наказаниии, а также всех наказаниях за все их «художества», стойко перенесенные втроем, не могла исчезнуть.

Порой и теперь, встречаясь, такое могли учудить!.. Только держись!

Так вот дружок его Юра предложил Григорию поучаствовать в качестве технического специалиста и руководителя в проекте по строительству экотехнологичного дома с замкнутой системой жизненного цикла.

Что это значит?

Это значит, такой дом, который строится исключительно из экологичных материалов, в основном вторичной переработки, а то и просто самана, то есть глины с соломой, только сформованных по современным технологиям. Так вот – такие особые строения вписываются в ландшафт при минимальном, а в идеале при полном отсутствии нанесения урона окружающей среде. Далее еще интересней – этот дом абсолютно автономен, тот есть в нем самом вырабатывается необходимое тепло, вода, газ, электричество и перерабатываются отходы жизнедеятельности, а полученные из них субстанции включаются в цикл обеспечения той же жизнедеятельности. Например, становясь плодородным слоем для гидропоники или гумусом для земли.

Смысл в том, что такой дом не подключен ни к одной общей коммуникации, не нанося вреда природе, полностью обеспечивает сам себя и может быть построен практически в любом месте.

Вот так вот интересно!

Конечно, Вершинин загорелся и влез в проект! Ну, а как же! Тем паче, что условия были просто шоколадными – заказчик давал карт-бланш по срокам, мало того, оплачивал командировки для получения нужных знаний. А потому что в России это направление существует только на стадии разговоров, обсуждений и крошечного зачаточного состояния зародыша трехнедельного.

А зря!

Именно для России это направление самое перспективное в строительстве и возведении жилья, да и в жизни вообще! Как понял и теперь точно знал Вершинин, например, в условиях Арктики вполне реально строить такие дома, и они очень даже будут себя полностью обеспечивать, и тепло вырабатывать, и овощи-фрукты выращивать… но это дело туманного будущего. Хотя-я-я…

Пришлось им троим, с Юрой и архитектором, поехать в Америку, потому что именно оттуда началось это движение, с первого знаменитого «Дома над водопадом», выстроенного архитектором Френком Райтом – великолепный дом, вписанный в ландшафт, в сам водопад. Потом были Швеция и Германия с их расчетливой экономией на всем, и юг Италии.

Когда же начали работать над самим проектом, то пришлось привлекать массу специалистов – экологов и биологов, и агрономов, и даже историков и этнографов. Последних потому, что заказчик захотел выстроить дом в одном из поселков недалеко от Байкала.

Кстати, интересный факт: во время разработки проекта выяснилось, что существует самая оптимальная и эргономичная форма строений для сохранения тепла зимой и прохлады летом, мало того, как утверждают этнографы, в таких строениях лучше всего курсирует свободная энергия, что дает колоссальную подпитку людям, живущим в них, и сохраняет здоровье. Именно такого рода строения возводили древнерусские славяне на территории России. Вот так!

За два года, что шла подготовка, проектирование, само строительство и монтаж дома, Вершинин сделал несколько открытий для себя, а по ходу, и для науки. Изобрел уникальные детали и механизмы, которые смог запатентовать, получил массу интереснейших новых специфичных знаний в различных областях.

Ему нравилось! Ему необычайно нравилось то, что они делали, и то, что у них получилось – действительно дом полностью замкнутого цикла, совершенно экологически безупречный – ничего, кроме почвы для грядок и воды из скважины, не было взято у природы, мусор вообще отсутствует не только физически, но и как таковое понятие.

Классно! Просто классно получилось!

А еще их объединение, включающее в себя всех специалистов, участвовавших в проекте, получило заказы на два аналогичных дома, но с большей площадью – один в этом же поселке, а другой на Алтае.

Оно, конечно, интересно, но… снова что-то… есть такое украинское понятие: «тремтит», вот у него что-то и тремтит внутри, не давая покоя, и зовет куда-то дальше, нашептывая, что в этой области он уже сделал все основное, теперь возможны только улучшения и небольшие технические модернизации того уникального оборудования, что он разработал. А это уже работа для специалиста не столь высокой квалификации и уровня, как его, справится и просто толковый инженер.

И куда теперь? Снова мотаться по стране и новым проектам? А что-то не тянет особо. Тогда что?

Было у Вершинина несколько идей, но пока так, наметками и размышлениями…

А тут у Глафиры Сергеевны надвигался юбилей – девяносто лет!

Одно слово «юбилей» наводило Григория на тяжелые ассоциации, болью отдавалось где-то под сердцем и начинало мелкой жилкой стучать в виске, но бабушка – это святое!

И, странное дело, Вершинин однажды неожиданно почувствовал, что каким-то мистическим образом избавился от того гнетущего и болезненного чувства, что каждый раз вызывало в нем одно упоминание об усадьбе, словно не пуская его туда и выталкивая.

Он как-то разговаривал с Глафирой Сергеевной по скайпу и поймал себя на том, что вспоминает «родовое гнездо», их участок, большую сосну, что стоит у окна гостиной, словно видит все это прямо сейчас, и вместо привычной уже боли вдруг почувствовал какое-то щемящее ностальгическое тепло внутри и что-то светлое, как случайно залетевший лучик солнца из прошлой счастливой жизни, согревший своим нежным прикосновением.

И так ему вдруг захотелось туда, в то позабытое и далекое, побывать там, уловить те утерянные ощущения и чувства. Он с легкостью согласился приехать, и не на пару часов, а на несколько дней, необычайно осчастливив бабулю своим решением.

Вершинин посмотрел вокруг, возвращаясь в реальность, как вынырнул из какого-то временного портала, куда провалился незаметно. Он стоял на невысоком холме над речкой, где она делала поворот в их любимом в детстве месте купания, куда почти не приходили поселковые – здесь был омут, которым мамы пугали детей, а к реке спускался крутой берег, неудобный для вхождения в воду, вот и не ходили сюда, хоть и песочек на берегу был мелким и чистым.

Что-то случилось с ним хорошее!

Вершинин запрокинул голову и посмотрел в небесную высь.

Ох, никак подшаманил что-то дед Петр там наверху, ох, подшаманил!

Воспоминания очистили что-то такое у него в душе, вымыв многолетний нагар обиды, потрясшей его потери самого близкого человека и расставания со своими иллюзиями. И он вздохнул всей грудью с удовольствием, с радостью, освобождаясь от чего-то мутного и темного, долгие годы не дававшего покоя.

И было ему тепло, весело и свободно. И хотелось закричать во все горло, проорать об исцелении от прошлого! Наверняка Петр Акимович все устроил! И это освобождение души, и красоту дня, и пережитые воспоминания! И его возвращение сюда!

Он весело усмехнулся, вспомнив о том, что сегодня среда, вроде будний день, но хитрющая, неугомонная бабуля пригласила на обед всю родню, якобы обговорить проведение ее юбилея в пятницу, никого не предупредив о том, что приехал Григорий, и мало того, он будет жить в усадьбе целую неделю!

Вершинин представил себе их кислые рожи, поджатые губки, осуждающие осторожные взгляды, и ему отчего-то сделалось еще веселее!

– Э-э-эххх!! – таки не удержался и проорал он от души и еще разок: – Э-э-эх! Э-ге-гей так его разэгегей!!

И, торопливо спускаясь по крутому обрыву, принялся раздеваться прямо на ходу. Скинул футболку, мокасины, расстегнул ремень и стянул брюки и трусы – а никого не было вокруг – и с размаху влетел в воду.

Действительно. Э-ге-гей его разэгегей!

Тихо играла музыка, бегал челнок, постукивало бердо, прибивая нить, и поскрипывала педалька, меняя зев, привычная монотонная работа не мешала думать, а, скорее наоборот, помогала своей размеренностью.

Ну, вот она его и увидела! Григория Вершинина. Вживую, так сказать.

Вот уже три года, как Марьяна живет здесь.

Раньше это была просто дача. Хорошая, удобная, крепкая, но все же дача. Поселок их считался, да и был на самом деле, поселком «научников», то есть ученых, и все участки здесь получили много лет назад люди, по-настоящему занимавшиеся наукой, и не просто лаборанты какие, а начиная не меньше чем с докторов наук и до академиков.

Дедушка ее, Игнат Юрьевич Добродеев, папин папа, ученым не был. Вернее, был, и даже кандидатскую степень защитил когда-то очень давно, но работал он на экспериментальном производстве в закрытом НИИ на должности начальника по снабжению, проще говоря, завхозом. Поэтому и ему удалось получить в этом поселке участок.

Каждое лето, все выходные и отпуска семья проводила здесь с огромным удовольствием и радостью – расслабляясь и отдыхая морально и физически. Чему сильно мешала и являлась главной и основной головной болью всего семейства девочка Марьяна – заставить этого ребенка побыть на одном месте хотя бы десять минут и поиграть во что-нибудь спокойное было практически невозможно.

Ребенку категорически запрещали покидать пределы участка Добродеевых без взрослых, а когда кто-то из семьи находился у соседей в гостях, то ей разрешалось играть там, но с тем же запретом – только на участке.

Ну да, ну да, и сейчас-с-с, и ага!

Имелись дыры в заборах, лазы, подкопы, а то и вовсе нагляк полный – через калитку, когда родители и деды-бабки отвлеклись. А они отвлекались то и дело – то гости и посиделки, то приготовить что, то грядки-урожай-баня.

Когда спохватывались – а где ребенок?! – она могла уже час как носиться по поселку с друзьями, и ищи ее свищи! Ловили, находили, наказывали – исключительно лишением сладкого и просмотра мультиков (что, честно говоря, девочке Марьяше было по фигу – какие мультики летом, да вы что, когда целый мир за забором), а еще страшным обещанием не взять ее на дачу в следующие выходные. Вот это действовало, правда, ненадолго.

Вот таким образом Марьяна познакомилась с Григорием Вершининым, сбежав очередной раз от родительского пригляда через так и не найденную ими дыру в заборе. Ну, как познакомилась – знать-то она его знала и видела часто, только какое дело пятилетней девочке до здоровенного взрослого парня? Это вообще объект не из ее слоя мироздания.

А тут такое происшествие – он ее спас! Как прямо принц принцессу! Как в ее любимой книжке, что по очереди читали бабушки на ночь!

А потом он еще и замуж сказал ей за него идти!!

Ну, точно принц!! Точнее уже совсем не может быть!!

Но взрослые почему-то сильно смеялись, когда Вершинины доставили беглянку домой и рассказали о происшествии с козой, ее тогда даже почему-то не наказали. А потом бабушка Василиса Добродеева объяснила Марьяше самым серьезным образом, что просто так замуж-то не пойдешь, надо сначала удостовериться, что жених стоящий.

– А как это – достоверится? – спросила маленькая Марьяна.

– Надо, чтобы какой-нибудь уважаемый человек дал ему рекомендацию, – пояснила бабуля.

– Как это? – не понимала внучка.

– Да просто, – разъясняла бабушка. – Надо спросить у кого-нибудь, кто его хорошо знает и кто человек взрослый и важный, чтобы он сказал тебе, стоящий ли жених или так себе, ну а если стоящий, тогда и женихаться можно, и замуж налаживаться. А то что это за дело, с бухты-барахты, не знаючи, что за ком такой с горы этот Григорий, и на тебе, замуж! Только человек, который будет тебе жениха хвалить или ругать, должен непременно быть серьезный и важный, и главное, и нужно, чтобы он написал тебе эту рекомендацию или сказал словами, но при свидетелях. Поняла?

Бабушка, подшучивая над ребенком, понятия не имела, насколько внученька правильно «поняла» ее наставления и, не долго думая, отправилась за этой загадочной «екондацией».

Обе семьи неделю ухохатывались, вспоминая Марьянин поход за рекомендацией жениха к Вершининым. Девочка не понимала такого веселья, а важную бумагу припрятала в шкатулку со своими «драгоценностями». У нее эта рекомендация, написанная Петром Акимовичем, до сих пор лежит среди важных бумаг и документов.

Пятилетней Марьяше быстро надоела тема замужества и непонятного веселья взрослых при упоминании о таковом, имелись дела у девочки и поважней – лето же как-никак!

И она очень скоро забыла и само происшествие, и принца – спасателя малолетних наездниц на боевых бодливых козах, к тому же они больше не встречались ни в то лето, ни в несколько последующих.

И до ее тринадцатилетия Марьяна видела Григория Вершинина, пожалуй, хорошо если раза три, и то мельком, не разговаривая, да и что им общаться и обращать друг на друга внимание – он ей был совершенно не интересен, и она ему аналогично.

А потом случилась та страшная трагедия у Вершининых.

В то лето Марьяна решила влюбиться в одного мальчика, бывшего на год ее старше, которого звали Денисом и который приехал с семьей в гости к одним из постоянных жителей поселка, на соседнюю линию домов. С Денисом этим они познакомились на речке, когда купались всей своей поселковой компанией друзей, из мальчишек его кто-то знал и позвал присоединиться к ним. Мальчик этот Марьяне сразу понравился. И они даже с ним разговаривали только вдвоем, возвращаясь с речки, а вечером ходили на поселковые танцы, площадку для которых много лет назад организовали тут ученые. Между прочим, танцплощадка до сих пор работает, и танцуют люди, по выходным там полно народу, да еще кино перед танцами показывают на большом экране. Культур-мультур, не деревня же Задрипинка.

Так что в то лето Марьяна находилась в состоянии прогрессирующей влюбленности, и все ее мысли были заняты исключительно мальчиком Денисом и воспоминанием о том, как вчера, когда он провожал ее до дома, они попробовали целоваться…

Поэтому всяческие домашние дела, которые ее отвлекали от этих мыслей и задерживали поход на речку, где они договорились встретиться с Денисом, ужасно раздражали Марьяну, а дел этих, как назло, набралось больше чем надо!

Сегодня у Петра Акимовича случился юбилей, и Марьянины родители и бабушка с дедом – нынче только Добродеевы, другие бабушка с дедом, Кольцовы, уехали в отпуск в Турцию, – были официально приглашены на торжество, это само собой, но мама с бабулей еще и принимали участие в накрывании банкетного стола и готовили целый таз маминого обалденного секретного фирменного салата и пекли несколько противней маленьких слоеных пирожочков с печенкой – это уже фишка бабули.

А Марьяну использовали в качестве помощницы на уровне «пойди-принеси-унеси-подай», в этом же качестве она моталась между двумя домами, принося и унося что-то туда-сюда. Она ужасно негодовала по этому поводу и очень торопилась разделаться со всеми заданиями и убежать на речку, даже перекусывать отказалась, чтобы быстрей управиться.

Но пока мама ее не отпускала, давая все новые и новые поручения. И Марьяна понесла очередную порцию готовых пирожков, сложенных в плетеную корзиночку и прикрытых сверху кухонным полотенцем, в дом Вершининых. Прямо как Красная Шапочка, ей-богу!

А когда вернулась с опустевшей корзинкой и ее снова заполнили очередной порцией горячих пирожков, переложив с противня, вытащенного из духовки, от дома соседей вдруг раздался какой-то громкий, бедовый крик. Все взрослые бросили дела и побежали туда, а Марьянка стянула пирожок и с удовольствием слопала его, запивая компотом, и вышла на крыльцо. Но с крыльца ничего было не видно и непонятно, что происходит, и она двинулась к соседям – любопытно же, что у них там случилось!

А подходя к дому, уступила дорогу торопливо направлявшимся туда доктору с медицинским чемоданчиком. Люди толпились у входа с веранды в дом, что-то высматривая там и испуганно перешептываясь, и Марьяша решила не толкаться вместе со всеми, а попыталась заглянуть в окно, прикрывая глаза пристроенной к стеклу ладонью, но ничего так и не разглядела.

А потом на носилках вынесли Петра Акимовича, и Марьяна испугалась, посмотрев на него, словно ее холодной водой окатили неожиданно, потому что он был очень-очень бледным, белым. А рядом с носилками шел Григорий, держа деда за руку, лицо у молодого человека в этот момент было сосредоточенным, строгим и каким-то растерянным. Но, наверное, эту его растерянность заметила только она, по какой-то неведомой причине внимательно его рассматривавшая в тот момент.

И отчего-то Марьяна вдруг решила про себя, что они с Григорием сейчас единственные, кто чувствует невозможность того, что Петр Акимович вот так лежит белый на носилках и не замечает ничего вокруг, и ей хотелось подойти к нему и успокоить, сказать, что все будет как прежде и все исправится, что это ерунда какая-то, что дед Петр обязательно встанет сейчас, ну не может же он всерьез тут… что?.. умирать, что ли? Да нет, не может!

Но носилки понесли дальше, а это странное мимолетное переживание прошло так же неожиданно, как и накрыло ее.

Тут рядом с ней оказалась мама и отчего-то шепотом сказала, чтобы она шла домой и следила за пирожками в духовке. И Марьяна вернулась домой.

Пироги спасла, а поскольку никто из родни пока не вернулся, она резонно рассудила, что вряд ли кто-то потребует сегодня на праздник маминого салата, да и праздника, судя по всему, уже не будет, и положила себе добрую порцию, не поскупившись, взяла три пирожка и, в полной благости устроившись на веранде, с удовольствием поела.

На речку в тот день ее отпустили, и Марьяна провела пару часов в обществе Дениса. Сегодня у них уже куда как лучше получалось целоваться, спрятавшись ото всех за кустами, так что ей было совсем не до трагедии, произошедшей у Вершининых.

Пока за ней не пришла мама и не отвела ее домой, где незнакомый мужик стал подробно расспрашивать девочку о сегодняшнем дне. Марьяна маялась, торопилась отвечать, ведь там на пляже остался дожидающийся ее Денис… Но допрос быстро закончился, и она убежала продолжать свои амуры.

А потом она услышала тихий разговор родителей о том, что Петра Акимовича убили, и ей сделалось страшно – как это убили?! За что?! Почему?! Да кто?!!

А на девятый день смерти деда Петра Марьяна первый раз в своей жизни столкнулась с настоящей страшной несправедливостью. Ужасной какой-то!

Такой черной несправедливостью, которая ломает жизни и судьбы.

В тот день все ее родные ходили поминать Петра Акимовича, потом обе бабушки и мама остались помогать по хозяйству Глафире Сергеевне и домработнице Антонине Игоревне, а мужчины вернулись домой. Люди в дом к Вершининым все шли и шли – одни уходили, другие приходили. Вернулась мама с бабушками, все трое уставшие, печальные, и мама попросила Марьяну пойти помочь Антонине Игоревне хотя бы протирать и убирать посуду.

И вот когда Марьяша ставила стопку чистых тарелок в буфет в малой гостиной, что соседствовала с кухней, она вдруг услышала страшный окрик Глафиры Сергеевны. Раньше Марьяна никогда не слышала, чтобы бабушка Глаша говорила так резко, громко. Девочка аж подскочила и чуть не выронила тарелки из рук. Она осторожно поставила тарелки на буфетную столешницу и подошла поближе к дверям большой гостиной, где за столом оставались только члены семьи Вершининых.

И услышала весь тот их страшный разговор. Как приговор суда. Хотя она понятия не имела, как именно выносится приговор суда, но тогда ей показалось, что именно так.

Она стояла, замерев в шоке, и не могла двинуться, даже когда все родственники, которых выгнала Глафира Сергеевна, начали выходить, правда через двери на веранду, а не мимо замершей Марьяны. Она смотрела, как они выходят один за другим, и ей казалось, что в этом доме бесповоротно и навсегда сломался старый добрый и радостный мир, а ему на смену пришел новый, чужой, темный и какой-то грязно-липкий.

– Идем, деточка, – сказал кто-то тихо у нее за спиной и положил руку на плечо.

Она повернулась и увидела Антонину Игоревну, смотревшую на нее с грустным выражением лица.

– Вы слышали, что они сказали?! – прошептала потрясенным шепотом Марьяна. – Это же неправда! Это же такая ужасная неправда!

– Ну, конечно, неправда, деточка, конечно, – уверила ее добрая женщина, но уточнила: – Но это неправда их семьи, и разбираться с ней должны только они, – и потянула ее за собой: – Идем.

Вот так Марьяна узнала о несправедливом обвинении Григория Вершинина его семьей. Его родными людьми! О его отверженности родными и близкими! И со всем девичьим романтизмом, присущим подросткам женского полу тринадцати годов, встала на его сторону и тут же прочитала «Овода», про несправедливо изгнанного героя, но этого ей показалось мало – революций она не хотела, да и что-то там фигово с сюжетом, особенно в конце. Финал романа ей определенно не понравился.

Ей виделось нечто иное для попранного в лучших чувствах и несправедливо обвиненного Григория, и она мужественно продралась через строфы байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда», за исключением тех моментов в тексте, что Марья не совсем поняла, и некоторых деталей, это было ближе к образу, придуманному ею для Григория Вершинина, но тоже не совсем то – с властями он вроде бы не конфликтовал, а так вполне – ученый, утонченный, красивый и гонимый, да к тому же Вершинин уехал на край земли… Тут, правда, в произведение еще одна неувязочка прокралась, совершенно неуместная с ее точки зрения – с женским полом. В Марьянину версию никакие чужие женщины не вписывались – лишнее это.

И мы пошли иным путем – рыдали над мультиком «Красавица и Чудовище», перечитали «Горе от ума» грибоедовское, это уже как-то ближе к теме, зачитывались романической английской литературой девятнадцатого века: особенно Джейн Остин и Шарлотта Бронте пошли под это дело за милую душу…

И вскоре совершенно охладели к данному предмету.

Потому как с Григорием Вершининым, по сути, ничего такого особо страшного и не случилось – ну наговорили на него родственники двадцать восемь бочек всякого, ну и что? Не арестовали же его, уехал и уехал, работает себе где-то. Вон дед сказал, что Вершинин даже статью научную напечатал в журнале, очень сильную и яркую, у них в НИИ все хвалят. Да и родители, и бабушка Григория на его стороне. Так что у героя все в порядке, а романической литературы для Марьяны наступил явный перебор, к тому же защищать Григория, как оказалось, не требуется и становиться на его сторону против всего мира тоже, а это уже неинтересно – нет должного драйва и героического отречения.

И она как-то совсем отошла от этой темы, посчитав, что всю возможную солидарность с Григорием Вершининым уже проявила. Опять-таки непонятно было, с чем там солидарить, но Марьяна твердо и честно объявила его бабушке Глафире Сергеевне, что ни на секундочку и ни капельки не верит в его виновность, и если его будут обвинять и притеснять родные, она встанет на его сторону и защиту.

– Я должна была вам это сказать, чтобы вы знали. Так будет по-честному, – очень серьезно сообщила Марьяна Глафире Сергеевне.

– Спасибо, детка, – улыбнулась та.

И Марьяша почувствовала себя человеком, исполнившим свой долг в полной мере. И отодвинула дела семьи Вершининых куда-то в самый дальний угол своего сознания.

А позже с ней случилось увлечение, изменившее всю ее жизнь, – нет, не мальчиком, а… ткачеством.

Ни много ни мало.

Марьяне было пятнадцать, когда их с классом повезли в туристическую познавательную поездку по Золотому кольцу России. И в той поездке они посетили один этнографический музей, в котором демонстрировали древние ремесла и технологии владения ими. И ее просто застопорило возле ткацкого станка, за которым сидела женщина в национальной одежде, ловко, сноровисто ткала полотно и при этом рассказывала экскурсантам, что и как происходит во время этого процесса.

Что так повлияло на Марьяну? Почему ее переклинило на этом предмете? Чем так заворожил процесс ткачества? Никто не знает, и она прежде всех, но только с того дня девочка пропала в этой теме.

Вернувшись в Москву, она стала собирать информацию по древнему ткаческому ремеслу. Весь Интернет облазила, ходила в музеи, нашла какие-то курсы, а на курсах узнала, где и как можно этому научиться всерьез, а не любительски. А потом попросила отца купить или соорудить ей по чертежам небольшой ткацкий станок.

Дальше – больше.

Выяснилось, что ткачихи сами придумывают узоры и рисунки, которые вплетают в полотно, надо обладать художественным видением и способностями, чтобы не просто ткать холстину, а что-то более интересное, и Марьяша пошла на курсы художественного мастерства… И так далее, так далее.

Когда человек по-настоящему увлечен каким-то делом, он легко находит и соратников, и наставников, и людей настолько же увлеченных, как и он сам, и нужную литературу.

Так и получилось.

За год Марьяна освоилась в этой теме, занималась на различных курсах и в обучающих классах, нашла наставников, и к окончанию школы уже была одной из известных в этом кругу мастериц.

Поступила в Московский государственный университет дизайна и технологий на кафедру текстильных технологий. Но случился еще один важнейший момент в ее судьбе.

Дело в том, что, как правило, люди, увлеченные прошлым нашей страны, реставрацией ее истории, быта, неизбежно приходят к истокам верований древних русичей. По нескольким причинам, не последней из которых является та, что огромное количество изделий быта, и в первую очередь одежды, имели символы и рисунки, несущие особое предназначение и глубокий смысл, связанный с верованиями, преданиями и легендами того времени.

И неизменно наставал момент, когда человек погружался в те давние, полные глубочайшего смысла обычаи, верования и обряды, открывал для себя такие потрясающие истины и духовные знания, что невольно начинал меняться и сам.

Например, такой факт – все слышали по неизвестно сколько раз, да и в учебниках по истории утверждается, что христианство пришло в Русь, сменяя собой язычество и многобожие.

А вы уверены, что это так?

Русь всегда была единобожия, а РОД – древнеславянский единый Бог, создатель всего живого и сущего, отец и прародитель Сварога и Лады. Кстати, Сварог нес приблизительно такую же задачу, что и Христос, сын Божий.

И было единобожие на Руси за-а-адолго до появления христианства и распространения единоверия в Европе, те еще в лесах дикенькие бегали, а русичи уже имели технически оснащенную цивилизацию. Много тысячелетий назад! И не два и не три тысячелетия назад, а гораздо поболе!

Но факт в том, что кому-то очень понадобилось объявить наших предков язычниками и уничтожить саму основу верования Древней Руси.

Но это так выступление – от эмоций, слишком близко к сердцу Марьяна теперь принимала все, что связано с историей своей страны – истинной историей, активно и намеренно-расчетливо уничтожаемой в течение веков.

Вот таким образом, попав однажды в целое село, жившее реконструированием уклада настоящего древнерусского устоя жизни, она погрузилась в эту тему с головой. И узнала столько важного, нового, глубинного, не вытравленного из нашей генной памяти ничем и никем, как ни старались.

И приобщилась к древним знаниям и верованиям. Это оказалось настолько мощным, важным и огромным, чистым, как источник, что случилась в ней внутренняя перемена – она словно открыла в себе мудрость и понимание истинной природы многих вещей и явлений, природы человеческой натуры и жизни, основ бытия и…

Одним словом, она постоянно училась, постигала не только свое ремесло, но и мир, открывшийся ей с божественной и глубоко философской стороны.

За время учебы Марьяна объездила с этническими экспедициями весь Север страны и там, у женщин, ткавших на старинных, еще прабабушкиных станках, узнала много секретов ремесла и всякие штучки хитрые в нем, да много чего! И набралась такого уникального опыта и мастерства, которое ни в каких институтах и ни на каких курсах не постигнешь.

Все это замечательно, но вы себе представляете, что такое иметь дома в обычной квартире два здоровенных ткацких станка и сопутствующие этому ремеслу прибамбасы? Вот и ее родители не представляли, пока не столкнулись.

Когда ситуация стала конкретно всех напрягать и выходить из-под контроля, собрали совет семейный, сели большим кругом, подумали и решили – переделать срочно дачу под полноценный капитальный дом с максимальными удобствами, и пусть Марьяша там живет и работает. И машину какую-никакую ей купить, чтобы могла в Москву ездить.

Больше всех такому решению порадовался ее братец Федор, он был младше сестры на тринадцать лет и родился зимой в тот год, когда погиб Петр Акимович. Теперь ему переходила большая спальня сестры.

Ну, постановили – и за дело.

Всеволод Игнатьевич, отец Марьяны, принялся за проект и так увлекся, что дом не то что укрепили и оснастили, а практически переделали полностью, да и баня стала вдвое больше и капитальней. По ходу работ у родни всплыла идея, что они-то все тоже станут сюда приезжать отдыхать летом, и для этого возвели летнюю капитальную беседку с печью, грилем, кухонной столешницей, мойкой и большим деревянным столом с лавками и массивными стульями. И что? После беседки пришлось перепланировать весь участок.

В общем и целом на безудержно разошедшегося в творчестве папеньку и всячески поддерживающих его дедов нашлись бабушки и мама, которые полет мужской фантазии и энтузиазма безжалостно остановили, потребовав заканчивать эпохальное строительство.

Папенька горестно вздохнул и переделку закончил. А когда все Марьянины вещи перевезли, разместили и установили станки, то поняли, что дачка-то стала для них маловата, к тому же девушка затеяла еще и красильню для ниток в пристройке. Идея хороша, кто бы спорил: натуральные природные краски из растений и минералов – клево! Но запашец бывает, и места занимает до фига.

Решение этого вопроса нашлось довольно оперативно – дедушка с бабушкой Кольцовы, мамины родители, предложили поменять свою большую квартиру на достойную двухкомнатную, а на доплату купить еще одну дачу.

И, слава богу, для семьи нашлось новое занятие и новый проект, в который тут же активно включились все, а Марьяну наконец-то оставили в покое наедине с ее творчеством.

С Глафирой Сергеевной и Женей, ее помощницей, они сошлись близко практически сразу. Интересная, кстати, случилась история их дружбы и сближения.

Разбушевалась сильнейшая летняя гроза…

Нет, как там пишут в романах: «Стояла мрачная, темная ночь, и внезапно разразилась страшная гроза…» Ну, вот как-то так.

Сначала сильно-сильно задуло такими штормовыми прямо порывами ветра, что пришлось Марьяне выбегать в темень и спасать оставленные в беседке мелочи кухонные и плетеное кресло под перголой. А потом как ударит молния!! Где-то совсем рядом, и как сразу за ней громыхнет оглушительно, а через пару секунд вода полилась – не капли и дождь, а океан какой-то!

А следом за рухнувшим ливнем потух свет! Во всем поселке!

Темень такая, что не видно даже пальцев, поднесенных к лицу.

Но на этот случай у Марьяны все предусмотрено было – три мощнейших фонаря-прожектора, еще штуки три обычных фонарика, но ярких, и такая приспособа люминесцентная, которая прилепляется к ровной поверхности и может заменить настольную лампу. Папенька озаботился – требовал, чтобы она ночью без этих «семафоров» из дома не выходила.

Все она себе включила, пристроила где надо и уже было собралась работать дальше, настолько хорошо светила та люминесцентная лампа, когда посмотрела в окно, проверить, как там дела, не ослабла ли стихия. Не-а, все со стихией было в порядке – куролесила! И вдруг Марьяша заметила слабые огоньки в соседнем доме – присмотрелась: на свечку похоже и так нервно огонек двигается.

Она забеспокоилась, подумав, что, может, у них что случилось.

И поспешила выручать. Надела резиновые сапоги, огромный дождевик, в котором она вечно терялась, а капюшон норовил закрыть все лицо, но другого не имелось, все собиралась купить, да как водится с такими не первостатейными в хозяйских делах вещами, постоянно забывала.

Взяла фонарь-прожектор и два небольших фонарика, прихватила и приспособу люминесцентную, сотовый телефон и отправилась к соседям на выручку.

Вода низвергалась, как и прежде, гигантские лужи образовывались в самых неожиданных местах, Марья дважды чуть не оступилась, но добралась-таки и принялась стучать в запертые двери вершининского дома.

– Кто там? – услышала она перепуганный голосок Евгении Борисовны.

– Лихой человек, пришел вас грабить и сильничать! – басом пошутила Марьяна.

– Чего? – взбодрилась возмущением домработница.

– Не чего, а кого, – уточнила Марьяна и весело потребовала: – Открывайте, соседка пришла на помощь.

– Какую помощь? – тормозила Женя.

– Посильную, – пояснила Марьяна.

Дверь ей таки открыли, в дом пустили, и оказалось, что она не зря обеспокоилась: обе женщины были сильно встревожены – из освещения нашли только какую-то декоративную свечку, совершенно забыв от неожиданности, где лежат фонарики, да еще и дозвониться никому не могут – сотовые не работают!

В поселке несколько лет назад уже случалась авария со светом, вышел из строя генератор, но с тех пор все работало исправно – и электричество было, и Интернет, и сотовые прекрасно ловили. А тут стихия!

Соседок Марьяна успокоила, большой фонарь устроила так, чтобы освещал часть стола в гостиной, а приспособу они с Женечкой приладили над кухонной столешницей, и женщина тут же принялась хлопотать, собирая легкий ужин под чаек.

– Ну что? – спросила оптимистично Марьяна у Глафиры Сергеевны, вернувшись в гостиную из кухни. – Как время коротать намерены? По старому русскому дворянско-дачному обычаю – читать вслух литературу?

– Деточка, – чуть приподняв бровку и иронично улыбаясь, поинтересовалась старушка, – а вы в курсе, что инициатива всегда наказуема исполнением?

– Понятно! – рассмеялась Марьяна и, подойдя к шкафу с книгами, спросила: – Что-нибудь тяжеленькое? Толстой, Достоевский, под такую-то погоду самое то, или легеньким обойдемся?

– А давай сначала просто поговорим, – внесла предложение хозяйка. – Я ведь тебя практически не знаю. Вот и познакомимся заново.

И они втроем пили чай под шум затухающей грозы, окруженные непроглядной теменью за окном, и вели неспешную беседу, и было в этом что-то из прошлой жизни, что-то настолько теплое, уютное, защищающее, что на душе и сердце становилось сладко и мирно, как в детстве.

Ближе к полудню следующего дня аварию ликвидировали, свет, Интернет и сотовая связь снова заработали, как и прежде, отлично. Марьяне позвонила Глафира Сергеевна и пригласила на обед.

Сначала был обед, а потом соседки потребовали, чтобы гостья провела для них экскурсию по своему участку и дому, показала орудия своего удивительного нестандартного производства, и долго охали, восторгаясь, когда Марьяна демонстрировала ткани и свои поделки, и гобелены-картины в рамках на стене. Глафира Сергеевна тут же объявила, что хочет такую же картину и это абсолютное произведение искусства.

Заговорились, увлеклись во время этой экскурсии. Марья – сев на любимую тему и с удовольствием рассказывая о своей работе, соседки с не меньшим интересом и удовольствием слушая, и на сей раз отобедать соседок в летней кухне-беседке пригласила Марьяна. И они долго сидели за мощной деревянной столешницей, несколько раз заваривали и пили чай и снова говорили, говорили…

Так и повелось, и очень скоро обнаружилось, что Глафира Сергеевна и Марьяна сдружились, да так как-то глубоко и с любовью, как самые родные и близкие люди, практически сразу возникло между ними глубокое доверие.

Тут вот в чем дело – юмор у них совпадал. Юмор и эдакий задор душевный, ведь Глафира Сергеевна – человек удивительного душевного мужества, мудрости и тепла, обладающая глубочайшими знаниями и интеллектом. Правда, порой может и покапризничать, как любой пожилой человек, и жестких выражений и оборотов словесных прямолинейных не гнушается, а порой может такого «шороха» навести – только держись.

Как-то, наверное, через месяц после той грозы, стало у Глафиры Сергеевны сердечко побаливать, вызвали врача, от услуг невестки Вершинина строгим тоном отказалась, аргументировав это тем, что та ей может всю правду о ее состоянии не сказать, а ей необходимо знать точно, каково ее здоровье, к тому же ей кардиолог нужен, а не терапевт. Если Валентина Семеновна и обиделась, то виду не подала. Но доктор, которого привез Павел Петрович, оказался хорошим врачом и после проведения всех исследований назначил курс лечения, после которого пациентке явно стало лучше.

Марьяна зашла к Глафире Сергеевне, когда врач, проводивший завершающий осмотр, поднялся со стула у кровати пациентки и собирался уходить.

– Ну, что, как она? – тревожно спросила Марьяна.

– Теперь все будет хорошо, – заверил доктор. – Курс лечения выполнил свою задачу, не только справившись с проблемой, но и укрепил сердечко и повысил общий тонус.

– Как сказала Раневская: «Если больной очень хочет жить, то врачи бессильны», – вмешалась в их разговор Глафира Сергеевна. – Жить я пока хочу так, что можешь не волноваться, не помру.

Доктор коротко посмеялся, попрощался и вышел, а Глафира Сергеевна подозвала к себе Марьяну и, взяв ее за руку, притянула присесть на край кровати.

– Ты знаешь, – грустным, проникновенным тоном заговорила она, – Тонино Гуэрро сказал как-то: «Каждый старик умирает молодым!» И в этом истина. Самое несправедливое в жизни и самое ужасное не в том, что мы стареем, а в том, что остаемся молодыми. Люди в подавляющем большинстве чувствуют себя изнутри молодыми, а тело стареет и предает нас. Душа молода, ей двадцать, двадцать пять лет от силы, в ней еще задора, радости, глупостей, желаний, идей и мечтаний на три жизни вперед хватит, а тело предает. Вот в чем основная человеческая трагедия – не нажившись, мы умираем.

– Наверное, важно, как проживешь, – осторожно предположила Марьяна.

– Да все одинаково! – махнула рукой Глафира Сергеевна. – Биографии, конечно, у всех разные, а в общем, пронеслась жизнь, не успел ни сообразить, ни ухватить, ни сделать что-то важное. Вроде как черновик торопливо писал, комкал-выбрасывал – а, завтра перепишу, переделаю набело. А потом оглядываешься: сколько сделано глупостей, сколько потрачено впустую на ерунду какую-то, на лень и бестолковость времени, которое протекло сквозь пальцы и нет его. Только скомканные черновики остались.

– Разве все так? – спросила Марьяна и возразила: – Не думаю. Есть ведь цельные масштабные личности. Вон Петр Акимович, например, какой человек удивительный был, а вы же его счастьем и тылом являлись. А это огромный вклад в его дело и работу. И вы правильно, гармонично жили – трех детей родили и вырастили, внуков прекрасных. Дом этот построили, и для страны, для науки он сделал очень многое, а значит, и вы. Думаю, Петр Акимович никогда бы не согласился, что он жизнь жил, как черновик.

– Тут ты права, – согласилась хозяйка и погладила ее по ладошке. – Петенька всегда жил начистовую, на всю катушку. Ну и я рядом с ним. Это я так, хандрю от осознания возраста и болячек, понатыканных в теле.

– Никаких болячек! – строго заявила Марьяна. – Доктор сказал: общий тонус повысили, значит, повысили! Пора в пляс.

– И что, и покапризничать нельзя? – наигранно возмутилась Глафира Сергеевна. – У меня, как в том фильме: «Ипохондрия всегда на закате проистекает».

– Да знаете куда вашу ипохондрию! – предложила Марьяна и распорядилась: – Давайте-ка поднимайтесь, и пойдем чай пить, я хлеб испекла, еще горячий.

Ну, и ясно, что основной темой переживаний, гордости и большинства разговоров для Глафиры Сергеевны являлся обожаемый внук Григорий Павлович. Марьяна была посвящена во все перипетии его жизни и работы, все его достижения, открытия и победы, во все сложности, бытовые проблемы и встречи-расставания, разумеется, ровно настолько, насколько он сам посвящал в это свою бабушку.

Но огромная куча потрясающих фотографий, что пересылал Григорий Глафире Сергеевне, потрясала Марьяну, а сильно смягченные и отредактированные для бабули (как она подозревала) истории о тех или иных его трудностях и приключениях, дорисованные ее воображением, завораживали.

Глафира Сергеевна всегда громко, живо и весело разговаривала с внуком по скайпу, и частенько Марьяна становилась невольной свидетельницей их общения, стараясь не попадать в объектив компьютерной камеры.

Всех, кто препятствовал ее внучку на научном пути: тех же чиновников патентных бюро или ученых, раскритиковавших его статью или какую-нибудь научную работу, Глафира Сергеевна неизменно называла идиотами и грозилась обратиться к друзьям и коллегам Петра Акимовича, чтобы «навалять там по мордасам тупым отъетым!». Каждую появляющуюся случайно или официально рядом с Григорием женщину на фотках ли, или представленную во время связи по скайпу ей внучком, она подвергала тщательному изучению, после чего давала оценку, как правило, всегда одну и ту же:

– Фря какая-то бестолковая. Ни о чем! Не по искусственным зубам ей Гриша!

Почему-то каждую его даму Глафира Сергеевна подозревала в искусственно красивом оскале, сделанном дантистами. Марьяна каждый раз смеялась и уверяла, что некоторые барышни рождаются с хорошими зубами.

– Вы ревнуете, – подкалывала она воинствующую старушку.

– Конечно! – ничуть не смущаясь, соглашалась та. – Гриша моя гордость и радость, самый любимый внучок. Почему это я должна отдавать его каким-то недостойным женщинам. – И вдруг заявила, сильно удивив Марьяну: – Достаточно и того, что я Васеньку своего отдала этой Валентине. Дура старая, согласилась тогда с его выбором, уговорил он нас, мол, любовь-морковь такая уж. Да она ему и близко не подходила: он в Петрушу пошел, умница и красавец, и личность сильная, яркая, а эта истеричка расчетливая, да еще недалекая, – и вздохнула, отмахнувшись от внезапной темы: – Да бог с ней, чего уж теперь, придется донашивать ее в семье до смерти. Я о другом говорю! Гришеньке особая жена нужна, вот такая, как ты.

– Ага, – поддержала иронично Марьяна. – У меня и документ имеется.

– А почему нет? – настаивала эмоционально Глафира Сергеевна.

– Может, потому, что он решительно не женат и, судя по всему, так же решительно и не собирается менять свой социальный статус? – выдвигала предположение Марьяна.

– Ерунда! – заявляла бабушка. – Просто не встретилась ему стоящая женщина!

От данной темы Марьяна старалась уходить и отшучивалась, но Глафира Сергеевна совершенно очевидно и почти не скрывая, всячески старалась сосватать девушку за любимого внучочка, правда, несколько странным образом – насколько известно было Марьяне, Григорию о существовании в ее жизни соседки бабушка ничего не говорила, даже не посвятила его в то, насколько они сблизились.

Марьяна не спрашивала почему – значит, есть у человека какие-то резоны так поступать. А вот ей, ровно наоборот, Глафира Сергеевна все уши продудела про своего Гришеньку разлюбезного – и такой он, и растакой, и разлучший-перелучший, а уж умный-переумный, только держись! Прямо «полный самых законченных достоинств» герой, как сказал Уильям наш Шекспир.

– Эй, Глафира Сергеевна, – возмущалась преувеличенно Марьяна на ее очередную хвалебную эскападу Гришеньке, – вы что тут, сватать меня никак намылились?

– И ничего подобного, так, хвастаюсь внучком, – отговаривалась та.

– Да, конечно! – саркастически соглашалась девушка. – Вы хитрющая старушенция, вы и не такое придумаете. Вы же жульничаете постоянно!

– Когда это я жульничала? – тут же подхватывалась возмущенно старушка.

– Да постоянно! – веселилась Марья. – Третьего дня в лото, например, поназакрывали клеток не по номерам втихаря, пока мы там с Женуарией ковырялись в цифрах. А в карты дурите Женуарию и Романа Борисовича и вечно обдираете их, как липку. Я ж говорю: жульничаете беззастенчиво!

– И ничего не постоянно, – возразила Глафира Сергеевна. – Так, для бодрости иногда. По большей же части, я честная бабушка.

– Ага, – хохотала Марьяна. – По той части, которая вам удобна!

Они обожали такие вот словесные пикировки, розыгрыши, подначки друг друга и подшучивание над простодушной Женуарией и соседом Романом Борисовичем, зачастившим на огонек в усадьбу последнее время.

Но смех смехом, а Марьяна давно уж поняла, что влюбилась в Григория Вершинина. Вернее, не столько в него, сколько в его сильно героизированный образ. И посмеивалась над собой и этой своей девчоночьей влюбленностью в далекого мужественного героя.

Она одновременно ждала встречи с ним и не хотела встречаться. Хотела, потому что неистребимый романтический дух нашептывал: а вдруг он и на самом деле такой весь распрекрасный и чудесный, и весь мужчина ее жизни, и у них что-то сложится… ну а вдруг! И не хотела, потому что совсем не хотелось ей разочароваться, столкнувшись с реальным человеком, а не сформированным Глафирой Сергеевной и придуманным ею самой образом, фантомом.

Конечно, Марьяна понимала и реально отдавала себе отчет, что Григорий Вершинин – непростой человек, интересный, в чем-то загадочный, сильная, яркая личность, но у него имеются свои жизненные страсти, сложный характер и тайны, душевные травмы и переживания, свой багаж потерь и разочарований. И, скорее всего, он тяжелый и трудный человек, привыкший руководить и брать на себя ответственность. По крайней мере, за себя самого и свою жизнь уж точно, а если вспомнить множественные истории, рассказанные его бабушкой, то и за людей, подчиненных ему. А еще, наверняка, капризный – вон сколько «фря» вокруг него околачивалось, а все без толку. И упертый. Это уж точно – столько лет отказывался приезжать в усадьбу, и никак Глафире Сергеевне переубедить его не удавалось. Трудный человек, понятно же. А она придумала себе в него влюбиться.

И Марьяне совсем не хотелось терять это легкое, светлое чувство-надежду, пробуждающее в ее душе творчество, вызывающее тягу к особым краскам, к особому настроению, даже ее работы стали другими, и ткань по-другому плелась, что-то такое, такое, воздушное, возвышенное… – «романтизм губит даже кошек», сказала ей как-то ее родная бабушка.

И вот он приехал.

«К нам приехал, к нам приехал Григорий Па-а-алыч да-а-а-ра-а-гой!»

Глафира Сергеевна с утра уже находилась в возбужденном состоянии, на подъеме, энергичная такая – ждала внука, только, во сколько именно тот прибудет, не знала. И в доме все летало вместе со стремительным круглым телом Женуарии, но взбудораженное настроение требовало большего выплеска, и Глафира Сергеевна, передумав располагаться в гостиной, решила накрывать на летней веранде, дав соответствующие распоряжения Женуарии и приглашенной на сегодня еще одной помощнице.

Тут приехали сильно раньше времени другие внуки и правнук – Виталий с Мариной и сыном Кириллом восемнадцати годов, подивившиеся такой активности бабушки и слишком серьезной подготовкой к простому, казалось бы, семейному обеду.

Глафира Сергеевна и им сразу же надавала каких-то поручений, а вызванная по телефону Марьяна, моральной поддержки ради и не пристроенная ни к какому делу, была отправлена на чердак за старыми фотоальбомами.

Вот когда она туда поднялась и нашла фотоальбомы, тогда и прибыл господин Вершинин – показательно шумно, ярко.

На такси, погудевшем у распахнутых ворот, предупреждая о прибытии. Марьяна, отложив альбом, что достала из старого комода, быстро прошла к окну, открыла створку, перегнулась через подоконник и наблюдала это явление блудного внука.

Он вышел из машины – высокий, подтянутый, загоревший, помахал бабушке, не видной отсюда, с Марьяниной позиции, видимо, вышедшей на веранду встречать любимого внучка, подошел вместе с водителем к багажнику, забрал оттуда кучу каких-то свертков, коробок и пакетов, сложив их в одну руку. Второй рукой открыл заднюю дверцу машины, достал и накинул на плечо дорожную сумку и огромный, просто огромадный букет алых роз и направился к дому.

До Марьяны донеслись приглушенные голоса, сначала от входа, потом переместившись в дом, и она усмехнулась, подумав, какие сейчас кислые ошарашенные лица у его брата с сестрой. Закрыв створку, она вернулась к комоду, на котором оставила найденные альбомы, открыла один из них. На первой странице расположилось четыре фотографии: какие-то люди, целым коллективом позировавшие на фоне Кремля и других достопримечательностей Москвы. Быстро пролистала – тоже какой-то коллективный официоз – неинтересно, и отложила альбом в сторону.

«Он при-е-хал! Он при-е-хал!» – как считалка какая-то детская ритмично билось у нее в голове.

Марья прошлась по чердаку, кончиками пальцев бездумно трогая вещи и повторяя про себя: «При-е-хал. При-е-хал», словно заело что-то в сознании. И, оказавшись, рядом со старой железной сеточной кроватью, вдруг поддалась секундному порыву, сбросила босоножки, забралась на матрац, лежавший на сетке, осторожно пробно попрыгала, подозревая, что сейчас поднимется пыль до потолка. Но нет – не пылило. И она, прыгая все выше и выше, почувствовала, как ее отпускает напряжение и как-то даже хорошо становится на душе, весело, бесшабашно, и откуда-то вдруг всплыла в голове эта глупая песенка из мультика…

И она прыгала, убегая от придуманных ожиданий и переживаний, вполне естественных в такой ситуации, для девушки с недавно выявленным хроническим романтизмом.

Прыгала, повторяя песенку, и почему-то ей стало легко и смешно, а песенка оказалась не глупой, а вполне себе актуальной…

– Вы что делаете? – раздался вдруг неожиданно знакомый голос, и из темноты выступил объект ее растревоженной влюбленности.

Марьяне было сейчас хорошо, беспечно, и она взялась что-то отвечать, произнося слова, как считалку, и продолжая прыгать, но решила все же остановиться и посмотреть на него.

– Что вы здесь делаете? – отчего-то строго спросил мужчина и придвинулся еще ближе.

– Рассматриваю вас, – честно призналась она.

И действительно всматривалась в него с большим интересом. Но в тусклом, рассеянном свете от запыленного чердачного окна разглядеть хорошо мужчину не получалось.

Ну, внешний его облик она знала очень даже неплохо, внимательно рассматривая его на многочисленных фотографиях, – высокий, подтянутый, загоревший, темные густые волосы, всегда одинаковой чуть удлиненной стрижки, которые Григорий зачесывал назад и которые неизменно падали челкой вперед, и он убирал ее часто неосознанным привычным движением руки. Интересное лицо: волевое и в то же время смягченное красивыми полными губами и немного изогнутыми бровями. А вот энергия от него исходила особая. Это была аура человека, умеющего руководить и принимать решения, способного на нестандартные сильные поступки. К тому же много чего знающего такого, что не дано другим и оттого еще более загадочного. И притягательного.

«Убийственная смесь для женщин. И как его до сих пор не окрутили-то? Такие мужики нарасхват. А может, я ничего не понимаю в мужчинах? – подумала Марьяна. – Интересно, какие у него глаза на самом деле».

Да потому, что по фотографии трудно определить настоящий цвет глаз и их настоящее выражение, глубину, силу или пустоту и слабость.

А потом она предложила ему попрыгать, просто так, чтобы посмотреть на его реакцию, а он вдруг взял и согласился!

И в тот момент, когда Григорий Вершинин, скинув стильные мокасины, поднялся на кровать и начал прыгать, она вдруг почувствовал внутренне освобождение и спокойствие и поняла, что все будет хорошо!

Да потому что когда такой неординарный мужик со всеми своими регалиями, знаниями, серьезными достижениями, начальственным опытом и характером, со своим сильнейшим мужским внутренним стержнем и волей, со всей своей непростой и порой по-настоящему суровой жизнью прыгает на старой железной кровати и самозабвенно напевает песенку мышонка – то абсолютно точно и обязательно теперь все будет хорошо!

И не важно, возникнет ли между ними притяжение и сложатся ли какие-то близкие отношения, завяжется ли влюбленность или что-то более серьезное или не получится ничего и они расстанутся, просто дружески пообщавшись лишь короткое время, по большому счету действительно неважно!

Главное, все равно все будет хорошо!

Просто потому, что этот мужчина живой, настоящий человек, без глупой напыщенности и пустой гордыни – нормальный человек с юмором и правильными реакциями.

А на все остальное воля Создателя! Вот как будет, так уж и будет!

И Марья даже вздохнула, освобождаясь от державшего ее со вчерашнего дня, когда она узнала о приезде Григория, напряжения.

Оставив мужчину в некоторой растерянности, Марьяна сбежала вниз, непроизвольно улыбаясь, прокручивая в голове эту их встречу, и поспешила к выходу.

– Куда это ты собралась? – остановил ее голос Глафиры Сергеевны, сидевшей в своем кресле у окна.

– Так работать, барыня, вестимо, – рассмеялась девушка, подходя к ней.

– Гришу видела? – живо поинтересовалась старушка.

– Видела я вашего ненаглядного Гришу, – веселилась она.

– И где он?

– Скачет на сетке старой кровати на чердаке, – честно призналась Марья.

– Да ты что?! – весело воскликнула бабулька и, хитро прищурившись, спросила: – Ты подбила?

– Ну так, предложила скинуть напряжение, – как бы о чем-то незначительном сообщила девица.

– Вот и хорошо, пусть попрыгает, – кивнула Глафира Сергеевна и, чуть придвинувшись к ней, шепотом поделилась: – Видела бы ты рожи Витали с Маринкой!

– Я так понимаю, вы тут резвиться наладились, – улыбнулась ей Марьяна.

– А почему нет, если сами дураки? – пожала плечиками старушка. – Должна же я как-то развлекаться.

– Понятно, – кивнула девушка. – Ладно, вы тут режиссируйте своей постановкой, а я пойду хлеб в печь поставлю, она уж прогорела. И все-таки поработаю.

– До обеда! – строго напомнила ей Глафира Сергеевна.

– Да до него, до него, – вздохнула девушка и тут заметила входящего в комнату Вершинина и заспешила попрощаться. – Приду, посмотрю на ваше представление. Такое пропускать нельзя.

«Ладно, хватит тут думать-вспоминать, – сказала себе Марьяна, вставая из-за станка. – Пора на обед-с званый с представлением».

Она переложила горячий еще хлеб на специальную доску по размеру буханки, накрыла его полотенцем, когда неожиданно услышала за спиной голос Григория Вершинина.

– Меня командировали вам помочь, – с нотками иронии произнес он, тоном, очень похожим на манеру разговаривать его бабушки. – Женя, то есть Женуария, сказала, что доска у вас тяжелая, а хлеб большой и горячий.

– Тогда помогайте, – разрешила Марьяна, повернувшись к нему и указывая на доску с хлебом.

Он поднялся по трем ступенькам, ведущим в летнюю кухню-беседку, и подошел к девушке, встав совсем близко, так, что у нее вдруг заторопилось бегом сердечко.

– Ну, как там? – кивнув в сторону усадьбы Вершининых, спросила Марьяна, поспешив отвлечься от слишком сильных ощущений, и даже отступила на шаг назад, как бы пропуская мужчину к столу.

Григорий сразу понял, о чем она спрашивает.

– Глаша, по моим наблюдениям, веселится, как от добротного водевиля. Ну, а мне предсказуемо не обрадовались, – усмехнувшись, проинформировал он.

– Не переживайте, – поддержала его Марьяна. – По крайней мере, сегодня в роли игнорируемого отверженного вы не будете одиноки.

– А вас-то по какой причине подвергли остракизму? – приподняв вопросительно брови, спросил он с большим интересом.

– Людям редко нравится, когда рядом с их престарелыми богатыми родственниками неожиданно появляется посторонний чужой человек, – и, чуть склонив набок головку присущим ей естественным неосознанным движением и хитро усмехнувшись, она придала своему голосу таинственности: – А вдруг я охмурю вашу бабушку, и она отпишет мне все ваши богатства семейные.

– По мне так и слава богу, – усмехнулся Вершинин.

– Да глупости какие! – преувеличенно перепуганно отмахнулась девушка и рассмеялась звонко. – Нет уж, спасибо! Разбирайтесь со своим барахлом сами. Ваши родные и так меня через зубы терпят, смешно, конечно, но иногда напрягает.

А он вдруг шагнул вперед, сократив расстояние между ними на тот самый шаг, что она отступила, протянул руку, дотронулся кончиками пальцев до ее щеки и тихо сказал голосом, вызвавшим в ней предательские горячие мурашки, побежавшие по позвоночнику:

– А веснушки пропали, – улыбнулся и словно приласкал, провел еще раз по ее коже пальцем.

– Да, – подтвердила она почти шепотом, отчего-то вмиг севшим голосом. – В одиннадцать лет начали тускнеть, а в четырнадцать совсем исчезли.

– Жаль, – сказал он и опустил руку, но не отошел, находясь все так же близко, и посмотрел ей в глаза. – Я их помню. Три справа и три слева. Ты была очень забавной девочкой. Такой симпатичной, задорной, шебутной, с рыжими кудряшками, торчавшими в разные стороны, с этими веснушками и так умильно складывала ручки. И смотрела своими огромными глазищами, – перешел он вдруг на «ты», окончательно околдовывая ее своим завораживающим тихим голосом, и добавил еще тише, почти шепотом: – Они остались такими же темно-синими, как в детстве. Я все думал, какие у тебя стали глаза.

– Та-ак, – наклонив к нему голову, спросила с театральным сомнением она, тоже перейдя на «ты». – Это что ты сейчас делаешь? Охмуряешь меня, что ли?

– Ну, есть немножко, – рассмеялся Григорий и сделал шаг назад.

– Это, надо полагать, у тебя такая сила привычки охмурять каждую попавшуюся на пути женщину? – предположила Марьяна.

– Нет, – честно признался он и даже головой покачал. – Но тебя мне почему-то захотелось поохмурять немножко. Может быть, за то, что подбила меня попрыгать и сбежала, оставив в недоумении.

– Фи, – назидательно попеняла ему Марьяна. – Григорий Павлович, мелкая месть – это как-то недостойно для человека вашего масштаба.

– Хрен бы с ним, что недостойно, зато иногда приятно освежает, – и, выдохнув, по-деловому, энергично предложил: – Ну что, идем обедать? Что тут у тебя брать-нести?

«Действительно, и что это было?» – думала про себя Марья во время происходящего обеда, все поглядывая на Григория Вершинина, сидевшего по правую руку от бабушки и с явным удовольствием принимавшего участие в пьесе под названием «Семейный обед в родовом гнезде» с очевидным конфликтом участников постановки.

Началось все, разумеется, еще до рассаживания за стол – прибывавшие постепенно родственники с порога ошарашивались присутствием на семейной сходке Григория, явно неплохо себя здесь чувствовавшего и еще более явно не собиравшегося никуда уезжать. Но все свои возмущения родня в количестве девяти взрослых плюс десятый восемнадцатилетний Кирилл, сын Марины, и одиннадцатой Инги, ее же дочери четырнадцати лет, держали при себе, открыто не высказывая. Дети же Константина и Ольги десяти и семи лет за общий стол взрослых не попали, им накрыли в малой гостиной у телевизора, поэтому их мнение по поводу объявившегося дядьки во внимание не принималось.

Глафира Сергеевна восседала во главе стола, справа от нее Григорий, за ним Марьяна, слева, напротив, его отец Павел Петрович с мамой Елизаветой Викторовной. И между ними пятерыми все время шла оживленная веселая беседа, в которую Глафира Сергеевна периодически и с почти открытым сарказмом пыталась втянуть и остальных.

Попытки эти не увенчались успехом – одиннадцать человек, словно отделенные от пятерки расслабленных и живо общающихся родственников невидимой стеной, разделившей сидящих за столом на два лагеря, были напряжены, обменивались между собой короткими фразами, по большей части отмалчиваясь, и настолько явно находились в недовольстве сложившейся ситуацией, что это можно было почувствовать почти физически.

И понятное дело, что не произойти что-нибудь, что бы взорвало наконец или просто разрядило нарастающее напряжение между двумя «группировками», не могло, и оно таки случилось. Не выдержал Виталий и на очередное обращение Глафиры Сергеевны к бойкотирующим родным взорвался праведным гневом.

Швырнув накрахмаленную белую салфетку на стол резким раздраженным движением, он подскочил с места, шумно отодвинув стул, и возмутился:

– Сколько можно, ба?! – Он аж раскраснелся он гнева. – Зачем устраивать этот спектакль?! Все знают, что ты благоволишь к своему Гришеньке, совершенно ослепнув от обожания, и не хочешь видеть и понимать того ужасающего факта, что он убил деда! Всем давно понятно и известно, что это он! Между прочим, твоего любимого мужа убил!! Отравил хладнокровно и расчетливо!!

– Ну, наконец-то! – усмехнулся Григорий, изобразив преувеличенную радость. – А то я что-то не понял: куда делось ваше кипучее дружелюбие в мой адрес.

– А ну-ка, – жестким голосом потребовала Глафира Сергеевна, строго глянув на Виталия, – сядь-ка на свое место, мальчик!

– Он давно уже не мальчик! – тут же взвилась возмущением мать Виталия. – Он взрослый солидный мужчина! Кстати, известный и востребованный дизайнер! И говорит то, о чем мы все думаем, но молчим!

– Валя права, мама! – поддержала невестку Алевтина. – Вы посмотрите, он над нами еще и издевается! И Виталий прав! Сколько можно потакать твоим неразумным решениям? Мало того, что ты сделала Григория самым доверенным и близким тебе человеком, игнорируя тот факт, что он убийца отца, так ты еще и приваживаешь в доме чужих людей! – посмотрела она на Марьяну, прищурившись, словно расстреливала взглядом. – Это совершенно недопустимо и явно неадекватно! И нам давно понятно, что ты не в себе!

– Детка, детка, детка, – медленно произнося слова с нажимом, остановила дочь Глафира Сергеевна. – Если бы ты интересовалась моим здоровьем и жизнью, то доподлинно бы знала, что я регулярно прохожу обследование у всех врачей в ведомственной клинике, к которой прикреплена, как вдова Петруши. То есть в той, что подчиняется еще и органам безопасности. И у меня есть справки, удостоверяющие мою полную вменяемость и дееспособность. А еще! – вдруг загремела она голосом, полным силы и металла. – Если бы моя дочь и ее муж, моя невестка и мои внуки интересовались моей жизнью, они бы двенадцать лет назад, после прочтения завещания Петра Акимовича спросили: «А на какие средства, мама, ты живешь, если отец не оставил после себя никаких накоплений?» На что ты живешь, мама, если у тебя самая минимальная пенсия, поскольку ты была домохозяйкой, плюс небольшая доплата государства за мужа и копеечные роялти с его изобретений? На что, мама, ты содержишь усадьбу и платишь Евгении Борисовне? На какие деньги ты лечишься и покупаешь продукты? А еще спросила бы, дочь моя, на какие деньги, мама, ты накрываешь нам такие столы и кормишь-поишь всех нас, когда мы приезжаем? Ведь ни ты, ни все остальные ни разу не привезли мне даже конфет в подарок, не говоря уже о каких-то продуктах? А, Алевтина?

– Но, мам, – растерянно протянула Алевтина, – у тебя же есть деньги?

– Откуда? – спросила тем же жестким тоном ее мать. – Вам же полный расклад по деньгам дал наш адвокат в день прочтения завещания. И вы все знали, что у меня нет средств, и все равно наезжали толпой и долбили мне голову: давай продадим коллекцию, давай продадим! Все по очереди и каждый в отдельности. Так кто из нас вменяемый тут? Дети, которых не интересует жизнь матери, или она, реально смотрящая на них?

– Вы могли бы сказать нам, что вы нуждаетесь, – заметил муж Алевтины Андрей.

– А я должна об этом говорить? – посмотрела на него хозяйка пронзительным суровым взглядом. – Деньги выпрашивать? При том, что я точно знаю, что вы ответите: «Продай коллекцию и отдай деньги нам».

– Ба, ну можно было сказать, объяснить, – подхватил Костик. – Мы бы, конечно, помогли и без всякой коллекции!

– А зачем мне вам что-то говорить, когда у меня есть родные люди, которым ничего говорить не требуется? Все эти годы Павел с Лизой снабжали меня овощами, крупами, макаронами и другими продуктами, всегда на зиму все закупали и заполняли мою кладовку, ничего не спрашивая и не требуя продажи коллекции. Для них почему-то это кажется нормальным.

– Ну, дядь Павел мог бы и нам сказать, что у тебя тяжело с деньгами, – отчитал ее младший внук Игорь.

– А у меня не тяжело с деньгами, – усмехнулась Глафира Сергеевна. – Потому что все эти двенадцать лет каждый месяц мне переводит деньги мой внук Григорий. По своей личной инициативе, обойдясь без моих просьб и жалоб.

– Это он вину свою заглаживает! – выкрикнул Виталий, снова вскочил и, ткнув в сторону Григория пальцем, продолжил обличать: – Это он так откупается от тебя! Оплачивает свое деяние! – И, обведя всех сидевших за столом сверкающим от негодования взглядом, потребовал: – Давно надо было с этим разобраться до конца и в полицию сообщить о наших подозрениях и выводах, и провести заново все расследование и наказать его в конце концов! Вы же видите, что он сделал! Он ей деньги шлет и, конечно, заработал ее полную любовь! Она точно ему все отпишет, вот увидите!

– Ну, а если это не он? – раздался вдруг ровный спокойный голос.

И начинавшие уже бурлить страсти в поддержку выступления Виталия с одной стороны и возмущение их оппозиции с другой вдруг разом стихли, повисла напряженная тишина, и все как один уставились на Марьяну, задавшую этот вопрос. А она медленно промокнула губы льняной салфеткой, положила ее рядом со своей тарелкой, оглядела присутствующих, оторопело следивших за ней, и спросила еще раз:

– А если это действительно не он? Вы когда-нибудь задумывались над этим? – И, увидев растерянность на некоторых лицах, усмехнулась: – Как-то освежает такая мысль, не правда ли?

– Это не ваше дело! – первой пришла в себя Алевтина. – Вы вообще тут не должны находиться, это наше семейное дело! Ваша неожиданная нежная дружба с мамой весьма настораживает!

– Да заткнулась бы ты, Аля, – сказала вдруг Глафира Сергеевна. – Достала уже.

– Мама! – ахнула от неожиданности Алевтина Петровна.

– Что – мама? – скривилась та. – Ты, что ли, у моей кровати сидела и подтирала за мной, когда я тут с приступом лежала? Ты дежурила возле меня ночами? – И махнула на нее рукой: – Сиди уже, не выступай! – И объявила: – Все, дети и внуки мои, обед закончен за полным непониманием сторон, не достигших консенсуса. А теперь уезжайте! – И пояснила: – Не прогоняю совсем уж. В пятницу на юбилей приезжайте, отметим. И давайте уже без этого затянувшегося противостояния, пора всем нормально общаться. – Затем, протянув Григорию руку, резко потерявшим силу голосом попросила: – Проводи меня в мою спальную, устала я что-то.

Григорий проводил бабулю, помог лечь, разув и осторожно подняв, переложил ей ноги на кровать.

– Спасибо, милый, – поблагодарила она. – Отдохну. А ты иди, попроси Марьяну показать тебе ее мануфактуру. Пусть экскурсию проведет, тебе определенно понравится. Удивишься.

– Что-что показать? – недопонял он.

– Увидишь, – махнула она рукой. И когда он выходил, попросила: – Прости ты их всех, не ведают, что творят. Все от глупой жадности, миллионы им глаза застят, слишком уж близко перед ними висят, да не ухватишь. Прости.

– Давно простил, – твердо заверил он.

Марьяну Вершинин нашел стоявшей у окна в гостиной. Девушка смотрела на веранду, из которой доносился звон хрусталя и посуды, что убирала со стола Женя-Женуария.

Весь обед Вершинин чувствовал Марьяну правым боком рядом и все посматривал в ее сторону. Приглядывался. Там, у нее во дворе в большой стильной беседке, где еще дышала остывающим жаром настоящая печь, а от хлеба распространялся умопомрачительный запах свежей доброй выпечки, он наконец смог подробно рассмотреть девушку и словно получил легкий удар под дых, сбивший на мгновение дыхание.

Глаза остались прежними – большими, даже детскими какими-то, темно-синими, с длинными черными, естественными, а не крашенными ресницами, а веснушки исчезли. Он даже испытал укол мимолетного разочарования от того, что их не увидел, а потом решил, что природа права – на такой белоснежной коже они были лишними.

Но главное, что шибануло Григория, это не ее внешняя привлекательность, хотя и она, разумеется, но некая мощная энергия, что-то неясное, что исходило от девушки. Он точно знал, что наличие ауры – давно доказанный факт, даже сам проводил некоторые эксперименты, связанные с биополями.

Да бог с ним – поле, не поле, что-то было в этой девушке такое, что ему захотелось подойти ближе, вдохнуть ее запах, прижать к себе и так и стоять, не выпуская из объятий и… Ну и совсем мужское. Нежное, теплое, податливое и в то же время сильно влекущее – в ней; и все мужское, захватывающее – в нем.

Вот и шагнул, провоцировал. Не удержался. Да и не хотел удерживаться.

А когда сила нагнетенного напряжения над обеденным столом взорвалась выступлением Витали, отчего-то Григория в тот момент интересовало только одно – как отреагирует на эти обвинения девушка Марьяна и что подумает.

А она смотрела во все свои темно-голубые глазищи на исходящего возмущением его двоюродного брата, чуть склонив по привычке голову, и выражение ее лица казалось удивленным и каким-то задумчивым, словно она сделала некое небывалое открытие.

«Смотри, смотри! – отчего-то вдруг разозлился Вершинин. – Вот так это происходит! Вот так обвиняют и отрекаются от близких людей! Это не романтическая история, а обыкновенная бытовая грязь! А ты думала, они по углам тихонько шушукаются? Нет! Это вот так, наотмашь! Смотри!»

И так же быстро остыл в своем возмущении, как и завелся, не очень-то и поняв, чего, собственно, он на нее тут мысленно выступает. Уж кто-кто, а Марьяна-то в этой истории точно ни при чем, так, сторонний наблюдатель. Не более.

– Глаша рекомендовала напроситься к тебе на экскурсию, – подойдя к ней сзади, сказал Вершинин.

Девушка резко развернулась, видимо, застигнутая врасплох его появлением, явно вся погруженная в свои мысли.

– А? – растерянно переспросила она.

– Я говорю, бабуля рекомендовала посетить твой дом, упоминая какую-то мануфактуру, – повторил он.

– Ах, да, – улыбнулась девушка. – Она так называет мою работу. – И задумчиво прищурилась, что-то продолжая обдумывать. – Давай чуть позже. Мне сейчас надо с ней поговорить.

– Она отдыхает, – напомнил Вершинин.

– Да, я знаю, – кивнула она. – Но это важно.

Собственно, она не спрашивала у него разрешения на общение с бабушкой, а поставила в известность. И, обойдя по дуге не сдвинувшегося с места Григория, пошла в сторону спальной комнаты Глафиры Сергеевны. А он остался, чувствуя себя несколько растерянно в «непонятках», как нынче говорит молодежь – так состоится посещение соседского дома и когда это «позже»? И вообще, она снова произнесла нечто неопределенное и исчезла, как утром на чердаке.

Похоже, что оставлять его в недоумении и исчезать уже входит у нее в привычку!

Он хмыкнул, покачал головой и решил, что пора осмотреть дом и… и окончательно справиться со своими демонами, зайдя, наконец, в кабинет деда.

Вспомнить все и побыть там с ним. Наедине.

До ужина Григорий не видел ни бабушку, ни Марьяну, поспешившую уйти сразу после недолгого разговора с Глафирой Сергеевной. Ходил по дому, сделал поразившие его открытия – например, то, что практически в каждой комнате висели на стенах в дорогих рамках фотографии, которые он пересылал бабуле на компьютер в течение всех этих лет. В основном панорамные, но кое-где и с его присутствием на каком-нибудь потрясающем фоне природы.

Удивиться-то удивился, но честно – было приятно, даже что-то сжалось тихонько в груди, так он расчувствовался вниманию бабули к его увлечению. Хоть Вершинин и не был профессионалом, но как каждый нормальный мужчина стремился во всем, за что брался, быть первым, ну пусть не первым, но достойным, может, не всегда и осознанно, на уровне инстинктов. А сейчас смотрел развешанные в комнатах фото, некоторые так совсем давние, еще с Камчатки, с первых его проб снимать профессиональной аппаратурой, и честно признавался самому себе, что ему нравятся его работы.

Да, здорово сделано-то!

А еще он увидел на стенах несколько новых полотен в рамах. Сначала ему показалось, что картины, еще удивился: на какие деньги бабуля могла их приобрести, а присмотревшись, удивился еще больше – это оказались тканевые картины и гобелены. Удивительные работы – очень тонкие, до мельчайших деталей, до еле уловимых полутонов красок.

Поразился – честно, никогда бы не подумал, что можно сделать столь филигранную тканую работу. И красота, между прочим, настоящее искусство, ведь передана и атмосфера, и некое особое состояние, и энергия, присущие только настоящим произведениям искусства.

А потом состоялся ужин, на котором отсутствовала девушка Марьяна, а Глафира Сергеевна была задумчива и растерянна, напряженно думая о чем-то своем. Зато вместо Марьяны, которую отчего-то Григорий ждал, пришел сосед Роман Борисович.

Интереснейший человек – профессор, доктор филологических наук, бросивший несколько лет назад науку, преподавание и работу и перебравшийся из Москвы в поселок на постоянное жительство.

– Вы спросите меня, молодой человек, как такое возможно, – обращался он во время ужина к Григорию, – бросить науку, преподавание и все, чему посвятил всю жизнь. А я скажу вам: еще как можно! Те же мои философы и надоумили. Кстати, многие из которых так и поступали: забирались на старости в какую-нибудь глушь непролазную и между делом и со скуки смертной писали свои лучшие труды, выверяя каждую мысль месяцами. Годами писали от той же скуки. А мне что, сиди теперь да читай их в удовольствие и для развития мозговой деятельности.

Гриша слушал и не слушал одновременно, и в полемику не вступал, во-первых, потому что философия не его конек – тут бы со своими проблемами разобраться, куда уж там про человечество и его предназначение размышлять, а во-вторых, потому что ему в этот момент было удивительно хорошо – он снова находился в любимом доме и чувствовал, как ему тут тепло и уютно, словно дом снова принял его в свое лоно, приголубил, убаюкал и пригрел под своим крылом.

После ужина Глафира Сергеевна несколько оживилась, отложив, видимо, на время тяжелые мысли или что-то таки решив, и предложила гостю и Жене поиграть в карты, и в это время у нее зазвонил телефон. Она ответила, послушала и передала трубку Григорию:

– Это тебя.

– Меня? – немного удивился тот, принимая у нее трубку. – Да?

– Это Марьяна, – представилась девушка. – Я не знаю твоего номера, вот и звоню Глафире Сергеевне. Если не передумал насчет экскурсии, то милости прошу.

– С удовольствием, – улыбнулся он.

– Иди, иди, – забирая у него телефон, довольно напутствовала внука бабушка. – У вас дело молодое, а мы, старики, в картишки порубимся.

Марьяна встречала его на ступеньках веранды своего дома, одетая в интересное платье: нечто этническое, Григорий в этом ни фига не разбирался, но то, что в наряде присутствуют древнерусские мотивы, не сомневался, к тому же она казалась в нем загадочной, строгой и почему-то недоступной, как мерцающая греза.

– Привет, – поздоровалась она и, отступив, пригласила, поддержав приглашение жестом руки: – Проходи.

Первое, что бросилось в глаза Григорию, когда он вошел в дом, это его фотоработы, в таких же рамках, как и в усадьбе, развешанные по стенам большой просторной прихожей. Он даже оторопел слегка – вот уж чего не ожидал, так такого. На это, что ли, бабушка намекала, обещая, что он удивится.

– Тебе нравятся мои фотографии? – спросил он, неосознанно слегка напрягаясь, как любой нормальный человек, ожидающий оценки своего дела.

– Ну, конечно, нравятся. Иначе я бы не развешивала их по стенам, – улыбнулась Марьяна и объяснила: – Я обратила внимание, что Глафира Сергеевна частенько просматривает твои снимки, вот и предложила однажды распечатать те кадры, которые ей особо нравятся, и развесить. А она так обрадовалась, вдохновилась. И мы просидели неделю, наверное, отбирая снимки. А потом перекинули их на мой ноутбук, он помощней, я сходила в студию и распечатала. И для себя тоже, – и пролила елей на его нервы: – У тебя совершенно потрясающие снимки, места удивительнейшей красоты, и снял ты их гениально, прямо чувствуется энергия природы и настроение самого фотографа. Вот эта, например, – она указала на одну из фотографий на стене.

– Это Сахалин, – посмотрел он на работу.

– Да, я знаю, – кивнула она и позвала дальше: – Идем в комнату. Ты не удивляйся, но мне многое о тебе известно: основная тема жизни и интересов Глафиры Сергеевны – это ты.

– Понятно, – кивнул Вершинин. – Разведка все доносит… – и вдруг на полуслове позабыл фразу, не договорив, увидев, что находится в комнате, и спросил с большим интересом: – Это что такое?

– А это и есть та самая мануфактура, как ее называет твоя бабушка, – весело пояснила Марьяна. – Ткацкие станки. Вот этот, – она подошла и положила ладошку на большой деревянный агрегат, – для тканей более грубой выделки из льна, шерсти, грубого хлопка, иногда и конопли для посконного полотна. Кросны, так в старину называли ткацкий станок. У меня он большой, традиционно же пользуются более компактным. Он полностью сделан по древним образцам и в точности такой, какой использовали многие века и тысячелетия на Руси. А этот, – она подошла ко второму станку, более современного вида, – этот для тканей из тонких нитей, шелка, хлопка, батиста, и он уже современный. Вот этот маленький, – она взяла со стола, что стоял у окна, небольшой переносной ручной станок, – на этом тку традиционные русские пояса и тесьму, которой отделывается вся одежда. И не только она. А вот этот станочек, – она показала еще один странного вида небольшой станок, – использую для ткачества бисером.

– О-бал-деть! – высказал свои чувства потрясенный Вершинин. – Так ты что, ткачиха, что ли?

– Совершенно верно, – кивнула она. – Ткачиха. Но не только, – и она указала рукой на широкий и длинный стол, рядом с которым стояла, на швейную машинку и сложенные на одном углу стопкой лекала на картонках и какие-то мелочи-фурнитуру в большой коробке, разделенной на ячейки разного размера. – Иногда и шить приходится, когда сама делаю какой-нибудь наряд.

– И что именно ты производишь? Ну то, что ткани, это понятно, какие, я имею в виду? – любопытствовал необычайно Вершинин, всегда оставаясь в первую очередь исследователем.

– Разные. Вот смотри, – подошла она к большому станку и вытянула с вала, расположенного внизу станка, кусок накрученной на него уже сотканной ткани, – сейчас я работаю над интересным полотном по специальному заказу с определенным рисунком, нарочито грубое переплетение шерсти и льна, для театральных костюмов. Очень интересная работа, мне нравится. А вот это, – она вернулась к столу и взяла с него тонкую ткань нежно-кремового цвета, – это шелк, – и протянула Григорию. – Кстати, – вдруг вспомнила Марьяна, – ты же инженер великий! Посмотри, может, разберешься. У меня на малом станке стала проскакивать педаль, не переставляя бердо. Не все время, а так нет-нет и не срабатывает. Надо бы мастера вызывать, да это такая морока надолго. В общем и целом я в устройстве своих средств производства разбираюсь и могу, если надо, кое-что починить, но только самое элементарное. А тут не знаю, что бы это могло быть, а ковыряться наугад не хочу.

– Ну, показывай свою шайтан-машину! – улыбнулся ей Григорий.

И чуть ли не потер руки от удовольствия, первым порывом которого было естественное желание посмотреть устройство агрегатов поподробней – ну, вот натура такова, что мимо любого механизма мы не проходим – стопоримся и разбираемся, что за «штучка» и как работает.

Они оба опустились на коленки и засунули головы под станок.

– Вот видишь, – показывала она, тыкая пальчиком, – вот эта педаль западает.

– Инструмент есть? – спросил Григорий и уточнил: – Хотя бы отвертка?

– Есть! – радостно сообщила Марьяна и торопливо выбралась из-под станка.

В общем и целом Вершинин практически сразу понял суть проблемы, осталось раскрутить и достать испорченную деталь. А пока он ждал инструмент, успел осмотреть и понять принцип работы довольно примитивного механизма станка, полностью удовлетворив свой познавательный интерес.

– Вот! – довольно быстро вернулась Марьяна и положила рядом с ним на пол ящичек с набором инструментов.

Григорий неторопливо, без суеты, принялся снимать педаль и по ходу, из-под станка, вести почти светскую беседу:

– Я так понимаю, это твои работы висят в усадьбе?

– Да, Глафире Сергеевне очень понравилось, когда она у меня увидела, ей захотелось что-то такое же иметь, вот я и сделала для нее.

– Очень круто, – дал характеристику Вершинин. – Впечатляет всерьез. Классно. По-настоящему классно. Произведение искусства. Это ж, наверное, дорого стоит?

– Ну, как посмотреть, – уклончиво ответила она и призналась: – Вообще-то, не дешево, – и тут же поспешила его уверить: – Ты не волнуйся, я ж с Глафиры Сергеевны деньги не брала, это подарок.

– Мань, – назвал он вдруг ее непривычным именем и, прекратив что-то там развинчивать, вылез из-под станка и, не вставая с колен, присел на пятки. – Я вообще-то далек от искусства, но не до такой степени, как может показаться на первый взгляд, и отличить действительно стоящую работу от дешевой подделки и фигни все же в состоянии. Три большие великолепные работы разной фактуры, но удивительнейшей техники исполнения, настоящие произведения искусства – это слишком щедрый подарок. Ты не находишь?

– Нет, не нахожу, – твердо заявила девушка. – Это от души. Так мне захотелось.

– Понятно, – помолчав, порассматривав ее, наконец кивнул он, снова полез под станок и уже оттуда спросил: – И что, твои работы пользуются спросом?

– Ну, как спросом, – немного заскромничала Марьяна. – Вообще-то, да. Я сотрудничаю с несколькими театрами, делаю им под заказ ткани для костюмов, иногда и для декораций. С музеями, бывает, работаю. Делаю вещи для выставок-продаж и ярмарок народного творчества. Много работаю с селом Красивое, это этническое поселение такое, они там все одеваются только в национальные одежды, и лавки у них свои есть, через них продается много моих работ, хотя в селе все мастерицы, ткут же в каждом доме, как в старину. Еще на художественные выставки выставляю картины, гобелены, бисерные полотна и разные поделки. На них вообще особый спрос. Для домов моды ткани делаю. Ну и красить научилась сама нити натуральными растительными красками по старинным рецептам, они тоже последнее время стали пользоваться популярностью.

– Понятно-о-о, – протянул Григорий, выбрался из-под станка и встал рядом с ней. – С вопросом я как-то не угадал. Ты жить-то успеваешь, девушка Марьяна?

– А я не тороплюсь, поспеваю не спеша, так быстрее выходит, – разъясняла она. – Заказы у меня расписаны на несколько месяцев вперед. Так ведь это заказчиков право: ждать меня или найти другую мастерицу. А мне главное качество, а не торопливость.

– Верная философия жизни, – похвалил он и переключился на иную тему. – У тебя в станке скрутился крепежный элемент в педальном механизме, видимо, был немного криво вкручен изначально. Еще чуть-чуть, и отлетел бы окончательно. – Григорий протянул ей испорченную гайку. – Могу заменить.

– А у тебя есть такая? – удивилась Марьяна.

– Поищу. В нашей мастерской всякого добра хватало, надо посмотреть, что есть. Если не найду, так выточу, какую требуется, – пообещал он.

– Как это – выточу? – снова удивилась она.

– Да просто. Подберу заготовку, подгоню по размерам и выточу. У нас с дедом и отцом тут мастерская, оборудованная добротно, станки разные имеются, – и вдруг замолчал, вспомнив что-то, и легкая тень прикоснулась к его лицу. – Была, – сказал Вершинин напряженно и качнул головой, прогоняя задумчивость. – Вот и посмотрю завтра, проверю, что там и как сейчас. – И, посмотрев на Марьяну, словно извинился, объяснил: – Двенадцать лет туда не заходил.

– Ничего, – удивительно нежно, ободряюще сказала она и положила ладошку ему на руку успокаивающим жестом. – Все проходит и меняется.

– Это точно, – вздохнул он глубоко и выдохнул решительно: – Ну что, идем твою красильню смотреть? Все-таки экскурсия.

Красильню они посмотрели. А потом и баню, сильно заинтересовавшую Вершинина своей основательностью и продуманностью деталей, и беседку с большой русской печью и огромной столешницей, выполненной из цельного куска дерева со специально не выровненными краями, – это уже почти в сумерках.

Марьяна предложила выпить чаю, Григорий с радостью принял приглашение, и они пили душистый чай с медом и верчонками, так назвала хозяйка небольшие, закрученные косичками слоеные печеньки собственного производства, и, сидя на веранде, окутанной сеткой от комаров, смотрели на догорающий закатом день, слушали затухающий дневной гомон и тихо беседовали.

Вершинин подробно расспрашивал Марьяну про то, как и с чего она надумала стать ткачихой. Вроде бы, молодая девчонка, современная, откуда такая тяга к странному – ну, пусть не странному, но точно не распространенному и модному – ремеслу и древней архаике?

Ему было искренне интересно все, что она рассказывала, и он задавал много уточняющих вопросов, а она говорила, говорила, отвечала на его вопросы… И делилась с ним выстраданными мыслями, решениями, переживаниями и сомнениями, которые мучили ее на пути обретения себя и утверждения в своем призвании – тем, чем она еще никогда ни с кем не делилась, и никого не посвящала в свои сомнения и страхи, проходя это все в одиночку, – и эта удивительная откровенность выходила у нее легко и естественно.

И она абсолютно точно знала, что если кто и поймет ее душевные метания и переживания, что пришлось преодолеть на пути к своему предназначению, то только вот этот мужчина.

– Я понимаю, о чем ты, – будто бы прочитав ее чувства, сказал Вершинин, глядя задумчиво в темноту ночи: туда, где уютно светилась огнями усадьба на соседнем участке, и признался откровенно: – В тот день, когда погиб дед, я ни на минуту не сомневался в правильном выборе своего пути. И уже чувствовал нетерпение перед отъездом, так хотелось, наконец, сделать это, решиться, шагнуть. – Он повернул голову и посмотрел на нее, поразив глубиной переживаний, отразившейся в его глазах. – И все двенадцать лет сомневался в правильности того решения, толкнувшего меня в дорогу. Каждый раз, когда брался за новый проект и переезжал с уже обжитого места, от исследований, от коллектива, с которым уже сроднился, – сомневался. Но всякий раз, в какой-то момент меня настойчиво начинала одолевать одна мысль: пора. И включался анализ того, что уже сделал на этом месте, что узнал нового, что постиг и может ли еще какие-то знания и умения дать мне этот объект. И каждый раз, уезжая, я непрестанно обдумывал, а верное ли решение я принял, в очередной раз ломая все, что уже устоялось.

– И что? – осторожно, чтобы не спугнуть это откровение, спросила Марьяна. – Когда-нибудь получалось, что зря уехал на новое место и занялся другим проектом?

Он снова посмотрел на огоньки «родового гнезда», помолчал с минуту – девушка его не торопила, даже дышать старалась потише, чтобы не спугнуть его размышления. И ответил сухим тоном:

– Нет, – помолчал еще и расширил ответ: – Всегда на поверку получалось, что правильно и вовремя уезжал и начинал что-то новое тоже вовремя. Но самое главное, я сохранил роскошь быть самим собой и не подстраиваться под чье бы то ни было видение, каким путем следует двигаться в науке, как и что будет финансироваться. Мне не пришлось подстраиваться, выполнять неинтересную работу для чужого дяди, я не участвовал в околонаучных интригах и расчетах при распиле званий и грантов. Выбрав особый путь, пусть и гораздо более тяжелый, я остался в принципе свободным.

– У древних русичей была такая поговорка: «Пусть дорога сама о себе позаботится», – заговорила Марьяна после некоторой паузы, в которую они оба молчали. – Они считали, что человек обязан слышать себя истинного, который всегда знает и чувствует, как и что правильно должно делать, да и предки помогут и подскажут, если своего разумения не хватит. Главное уметь спрашивать правильно себя и род, охраняющий тебя, и слышать ответ. Ты вот услышал. Тебе дано было.

– Да, – кивнул Вершинин задумчиво и добавил: – Только стоило это слышание дорого. И вопроса о том, правильный ли путь я выбрал, так никто и не снимал.

– Я знаю, что у тебя случались трудные ситуации в жизни и работе. Мне Глафира Сергеевна рассказывала, правда, уверена, сильно отредактированную версию твоих приключений. Да и вряд ли всех приключений. Вон у тебя, – она кивнула, указывая на его руки, – руки в шрамах, на лбу шрам и правый висок седой, – и спросила проникновенно: – Что, совсем край страшный бывал?

– Да всякое случалось, – вздохнул Григорий и, посмотрев на нее, резко переключился с задумчивого тона на иронично-бодрый: – Маня…

– Почему Маня? Марьяна мое имя, – перебила его девушка.

– Потому что тебе идет, а мне нравится так тебя называть, – усмехнулся Григорий.

– Подозреваю, что последняя причина является определяющей в этом решении?

– Да, привыкай, – хмыкнул он и продолжил свою мысль: – Так вот, – и подчеркнул с нажимом: – Ма-ня, зачем такой милой и нежной девочке, как ты, интересоваться мужской суровой работой с казарменным уклоном?

– Почему казарменным? – подивилась она. – Ты же не в армии служил, а работал над научными проектами.

– Потому что там, где собирается больше трех мужиков, обязательно наступает казарма, особенно, если они оторваны от цивилизации, а обычная жизнь где-то далеко, – пояснил Григорий назидательным тоном.

– Но я же не про это спрашиваю, а про вон шрамы твои и седину, не на свидании же заработанную.

– Это все одна и та же песня из мужской рутинной тяжелой работы в не самых простых условиях, ничего романтического, как бы тебе ни хотелось и ни виделось в воображении. Так, что, Манечка, не стоит героизировать мои подвиги, поскольку не имели место таковые. А была банальная казарма и пахота.

– Это правда, что ты Глафире Сергеевне каждый месяц посылаешь деньги? – задала она несколько неожиданный вопрос.

– Глаша да родители – это единственные родные мне люди, – пожал он плечами. – Родители наотрез отказались от финансовой помощи, отец даже, по-моему, обиделся слегка, они оба работают. Отец последние пару лет даже неплохо стал получать, занимаясь одной важной разработкой по государственному заказу. А бабуля – это святое.

Марьяна хотела спросить что-то еще, но тут у нее зазвонил смартфон. Она поднялась, взяла телефон с подоконника веранды, посмотрела на экран и нахмурилась озабоченно.

– Да, – коротко ответила она, послушала, что ей говорят, и ответила: – Поняла. Буду ждать вас утром.

Нажала отбой и, глубоко о чем-то задумавшись, все смотрела на экран смартфона, который держала в руке.

– Какие-то неприятности? – вывел ее из задумчивости голос Вершинина.

– А? – перевела она на него взгляд и торопливо ответила: – Нет. Дела на завтра важные.

– Понятно, – кивнул Григорий и поднялся с плетеного кресла. – Тогда отдыхай. И да! – вспомнил он о чем-то и достал свой смартфон из кармана брюк. – Номер-то свой скажи, чтобы не через Глашу связываться.

Она продиктовала номер, он сразу позвонил на него, и они оба внесли номера друг друга в память своих телефонов.

– Ну все, спокойной ночи, – попрощался Григорий и замер на пару секунд, торопливо решая про себя, поцеловать ее или…

Выбрал «или» – поцеловать он ее хотел, но если целовать, то всерьез, а нейтрально-дружеское, в щечку, его не устраивало.

Он никак не мог уснуть, вспоминая их с Марьяной разговор, вернее, не столько сам разговор, сколько то, что чувствовал во время него.

Поразительно, но ни с кем, даже с самим собой, до сегодняшнего вечера Григорий не обсуждал свои сомнения и страхи по поводу выбранного им пути в работе и в жизни. Никому никогда не признавался в сомнениях и в том, как, бывало, задумывался – а, может, прав все же был дед и он теряет что-то важное, теряет свое истинное призвание в призрачной погоне за познанием в различных областях и приобретении опыта в нескольких научных и производственных сферах? Верно ли это? И стоит ли снова и снова срываться с насиженного места, оставлять дело, в котором стал специалистом, нестись в неизведанные дали и опять начинать все заново?

Теперь он озвучивал все свои сомнения впервые в своей жизни, и кому? Молоденькой благополучной московской девчонке… И чувствовал при этом всей душой, что только ей и может признаться в этом, только с ней и хочет быть откровенным и только она и поймет, только она сможет успокоить его тревоги.

Как? Почему? Почему именно она? И какое душевное отдохновение может дать человеку такая молоденькая девочка, ничего не знающая – и слава богу – о суровости жизни, не сталкивавшаяся с настоящими горестями и потерями?

А оказалось, что может! Он нутром чувствовал, как она истинно слышит, понимает и чувствует его и… – вот сказала же, нашла именно те слова и нить своей души к нему протянула, он ощутил это, как особое переживание.

Удивительно. «Пусть дорога сама о себе позаботится, не надо ей мешать – только слышать». А ведь верно. Слышал он свою дорогу? Определенно.

И сейчас совершенно точно может сказать, что не жалеет ни о чем, ни о своем выборе, ни о делах, какими занимался. Ни о чем, что сделал и чего достиг.

Только… Только снова он стоял на перепутье и теперь не знал, куда идти дальше…

А девочка Марьяна, Маня, Манечка…

На этом светлом образе Вершинин заснул замечательным, крепким сном молодого здорового человека.

На следующий день светлый образ и его носитель девушка Марьяна куда-то пропали. Утром к ней кто-то приехал на машине, Григорий услышал шум мотора. Попивая кофе из своей любимой чашки, которую бабушка любовно берегла для него все эти годы, он вышел на веранду и наблюдал, как большой черный джип заезжает к ней на участок. Ну, мало ли, какие-нибудь заказчики, клиенты приехали, судя по вчерашнему рассказу, у Марьяны их более чем хватает.

Позавтракав, он ушел в мастерскую. Открыл дверь и долго стоял на пороге, переживая прилив горчащей ностальгии – в нос ударил знакомый с колыбели запах железа, мазута-бензина, растворителя, и сразу же вспомнился дед, как живой: смотрел на Григория и улыбался своей ироничной улыбкой, вспомнилось, как они тут работали…

Вершинин переступил порог и прошелся по периметру мастерской, вспоминая и трогая какие-то детали, верстак, инструменты и станки, пропуская острую болезненную ностальгию, и, вздохнув, принялся искать нужную гайку или заготовку для нее.

Черный джип с соседского участка уехал, это Григорий услышал, а выйдя на звук из мастерской, и увидел, а вскоре за джипом уехала и небольшая машина, как выяснил путем опроса «свидетельницы» Женуарии Вершинин, автомобиль самой Марьяны.

Человек работает, у нее дела – какие вопросы? По делам и уехала.

Но отчего-то он нет-нет да и поглядывал весь день на дорогу, прислушиваясь, не шумит ли мотор, и, осознавая, что делает, посмеивался над собой и тем, что с нетерпением ждет ее возвращения. А бабуля завалила его разного рода поручениями по подготовке завтрашнего банкета в честь ее юбилея, а он и с удовольствием – и отвлечься, и делом заняться.

Марьяна вернулась совсем поздно и не на своей машине, а на такси. Григорий сначала услышал урчание мотора приближающейся машины, а потом заметил, как она остановилась у соседских ворот. Он дождался, когда девушка пройдет в дом, и позвонил, не удержался:

– Да, – усталым голосом ответила Марьяна.

– С тобой все в порядке? – поинтересовался он.

– Да-да, – уверила она и пожаловалась: – День тяжелый получился.

– Что-то с машиной? – почувствовал легкую тревогу за нее Вершинин. – Ты на такси вернулась.

– А, это, – усмехнулась она. – Нет. Просто я в темноте не езжу, не умею, а пришлось в Москве задержаться. Я ее возле дома оставила, а сама на электричке, на станции такси взяла.

– Ладно. Отдыхай. Завтра увидимся, – расслабился он.

– Да, до завтра.

Он встал совсем рано, сделал упражнения и решил пробежаться. А то что-то за эти два дня разленился, расслабился. Никаким таким пристрастием к ЗОЖу Вершинин не страдал – кто не знает, так теперь модно сокращать «Здоровый Образ Жизни». Так вот никакой такой фигней в ее нынешнем фанатичном и чрезмерном понимании его разум замусорен не был. Он раз и навсегда запомнил наставление деда о том, что если хочешь долго и плодотворно работать, то следует найти для себя приемлемые и удобные твоему телу физические нагрузки, стараться ходить пешком, обязательно делать зарядку, питаться правильно и вовремя. Рецепт прост.

Зарядку Вершинин делал многие годы, лет эдак с десяти, постепенно усложняя и добавляя упражнений. Сейчас она занимала у него где-то минут пятьдесят-час, бегал, если была такая возможность, и ходил, тоже при любой возможности, лифты игнорировал уже лет пятнадцать и с удовольствием катался на лыжах и коньках зимой и плавал летом.

Сегодня вот захотелось пробежаться. Как перед боем, подумалось вдруг ему, и он аж хмыкнул, посмеявшись столь неожиданной мысли. Но что уж говорить: общение с родственниками бодрит, если не бой, то откровенное противостояние налицо.

Глафира Сергеевна объявила всем знакомым и друзьям, что в пятницу, то есть сегодня, в день рождения, она планирует собрать тесный семейный круг, а вот в субботу и воскресенье будет рада видеть всех желающих ее навестить и поздравить, планировались шашлыки и барбекю на воздухе.

Первыми сегодня приехали родители Григория, которые доставили продукты и некоторые готовые уже блюда, заказанные Глафирой Сергеевной и Женей для праздничного стола. Перетаскали все в кухню и сели попить чайку на веранде, обсуждая грядущее торжество. Вторыми прибыли Алевтина с мужем Андреем, за ними ее дочь Марина с мужем Антоном и детьми Кириллом и Ингой, следом Костик с Ольгой без детей, которые остались в Москве с родителями Ольги. Ну и последними явились Валентина с сыном Виталием и Игорем, присоединившимся к ним.

Нынче юбилярша решила накрыть стол в большой гостиной – на улице жарило солнце, день выдался душный, а в доме было попрохладней и обдувает приятным ветерком из распахнутых дверей и окон. Женщины деловито ходили туда-сюда, раскладывая приборы и выставляя на стол уже готовые закуски, мужчины тихо переговаривались, разбившись на группки. И неожиданно к увлеченно обсуждавшим последнюю научную статью их английского коллеги в журнале Григорию и Павлу Петровичу подошел смущенный Костик.

– Гриш, я того… – начал он, маясь неловкостью. – Две ночи не спал, все размышлял. Как эта девушка сказала, что это не ты, так я… словно озарение какое. Ты прости, я же всегда думал, что это не ты, но они…

Он ужасно мучился этим покаянным разговором, не знал, как его продолжить, и выглядел побитым и жалким, постоянно нервно поглядывая в сторону жены, с которой, по всей видимости, они не нашли консенсуса по поводу виновности Григория, отчего Ольга поджимала губы, всем своим видом выражая глубокое недовольство.

– Не надо, Кость, – остановил его Григорий, положив руку на плечо брату. – Не мучайся. Все это затянувшаяся глупость, и я давно ни на кого обиды не держу. – И переключил тему, вовлекая Костика в прерванный разговор: – Ты нашумевшую статью Скотта читал, про трассеры?

– Ну, еще бы! – азартно заметил Костик, в котором тут же включился ученый, и они заспорили уже втроем.

«Группировка», от которой предательски откололся Константин, недовольно поглядывала в их сторону, но троим ученым, увлеченным беседой, были глубоко до лампочки все недовольные взгляды, поджатые губки и вообще обыденность суетная – они обсуждали научную статью.

Но как ни была увлекательна беседа ученых мужей, ее прервало торжественное появление Глафиры Сергеевны, одетой в новый наряд, приобретенный специально к этому торжеству. Марьяна сопровождала хозяйку к столу.

И выглядела юбилярша потрясающе!

Прическа и легкий макияж, что сделала ей Марьяна, шли к фасону платья Глафиры Сергеевны, выполненному в стиле моды позапрошлого века, и она держала прямую спинку, пока величественно шествовала к своему креслу, и была похожа на дворянку позапрошлого века, дающую торжественный прием.

Красавица! Какие там девяносто лет! Вы что!

Посыпались поздравления, подарки-цветы, поцелуйчики. Алевтина, в числе прочих своих презентов, преподнесла маме огромную коробку конфет с намеком на прошлый укор Глафиры Сергеевны, что, мол, родственники даже конфет ей не привозили. Все рассмеялись такому нарочитому намеку, в том числе первой сама юбилярша, расцеловавшая дочь в обе щеки.

Марьяна также преподнесла подарок в большой картонной коробке, в упаковочной красивой бумаге и с бантом. Глафира Сергеевна поблагодарила, расцеловалась с ней и собралась отложить подарок в сторону ко всем остальным, но какая-то «вожжа» попала ее дочери Алевтине куда не следует, и постоянно вызывавшая в ней ревность и недовольство своим присутствием Марьяна подверглась некоторой атаке.

– Мама, давай посмотрим, что тебе соседка подарила. Интересно же!

– После, – пыталась мягко остановить дочь юбилярша.

– Нет, сейчас, – упертым тоном, которым с детства всегда добивалась желаемого, потребовала та.

– Ну, открывай, – усмехнулась Глафира Сергеевна, слишком хорошо зная свою дочь и просчитав все ее мотивы, как тайные, так и явные.

И та торопливо принялась снимать упаковку, едко прокомментировав:

– Коробка, как у большой куклы. Вы нашей маме кукол дарите, подозреваете, что уже пора? – спросила она у Марьяны, сняла крышку с коробки и вытащила из нее невероятный дивный плед.

И не просто замолчала, а онемела от неожиданности – уж такой роскоши Алевтина Петровна никак не ожидала увидеть. Шерстяной плед с великолепным тонким рисунком, изображающим осенний лес багряно-красных и оранжево-коричневых тонов и оттенков, небольшое озеро и яркие селезни с серыми уточками. Обалденная вещь. Роскошная!

– Где вы взяли такую красоту? – спросила Марьяну Марина вместо замолчавшей от потрясения матери.

– Почему вы дарите Глафире Сергеевне столь дорогие подарки? – строгим тоном надзирательницы спросила девушку Валентина, придирчиво рассматривавшая и даже трогавшая великолепный плед.

– Я дарю то, что считаю нужным, и то, что нравится мне самой, – ровно и вежливо ответила Марьяна.

– А ну-ка хватит! – остановила не успевшую начаться атаку на Марьяну Глафира Сергеевна и сказала дочери: – Так, положи мой плед обратно в коробку и не завидуй. Тебе такой точно не светит.

В это время Григорий начал фотографировать собравшихся на свой профессиональный фотоаппарат, раздавая указания, куда встать и как позировать. Причем никто спорить с Григорием как-то не сунулся и права качать не попытался – руководил он таким начальственным тоном, что отпадало любое желание возражать – сказано: встали вот так и улыбаемся – все и встали, сказано сели – сели.

Дальше – больше.

Он выбрал подходящий фон – стену веранды, и заставил всех по очереди сниматься там с бабулей, как на студийное фото. Валентину с Виталей, Алевтину всем ее семейством, своих родителей, Костика с Ольгой, даже Женуарию. А потом передал камеру отцу, показал, как снимать, и сфотографировался вдвоем с бабулей и сам, а после сделал несколько снимков Марьяны с юбиляршей.

Все. Фотосессия закончилась, родня потянулась в гостиную и начала усаживаться за стол.

Хотелось бы сказать: по семейному чину и старшинству, но из чина на своем главенствующем месте оказалась только Глафира Сергеевна, остальные же родственники расселись так же, как и третьего дня, расколовшись на два лагеря, невзирая на перебежчика Константина.

Но торжественный обед проходил на удивление в благодушной и вполне праздничной атмосфере. Никто выступать и выяснять отношения со «злодейским убийцей» не спешил, да и явного противостояния не выказывал. Наоборот, Григорий старался ни к кому из обвиняющей стороны не обращаться конкретно, чтобы не провоцировать конфликт, и кроме него и Марьяны, сегодня отчего-то сильно задумчивой и немного напряженной, все живо переговаривались, обмениваясь репликами и замечаниями.

Звучали тосты, один цветастей другого, с признаниями в любви и почти верности, с восхищением заслугами Глафиры Сергеевны и того, что она сделала для каждого из присутствующих – все по правилам проведения таких мероприятий.

Марьяна также произнесла тост, но скромненько, без особой цветистости, в конце которого попросила от всей души:

– Живите, пожалуйста, подольше, Глафира Сергеевна. Очень вас прошу.

– Я постараюсь, детка, – улыбнулась ей именинница и, подняв бокал, чокнулась с ее бокалом.

И банкет покатил дальше.

Атмосфера становилась все более расслабленной и душевной, по мере принятия спиртной составляющей, хотя, надо отдать должное: вполне скромно, никто на алкоголь не налегал, так, понемногу, без фанатизма и лишней активности. И все же свой расслабляющий эффект он оказал – вот уже и Валентина живо беседует с сидящей рядом с ней мамой Григория, а Марина рассказывает Марьяне про элитный магазин, в котором видела нечто подобное тому пледу, что получила бабуля, а Костик, откинувшись на спинку стула, за их спинами обсуждает нечто научное с Григорием.

Снова подняли тост, вспомнив Петра Акимовича, но легко, без намеков – какую-то веселую историю из прошлого, тут кто-то еще одну историю из семейного фольклора напомнил, посмеялись. В это время Женя принялась разносить десерт.

И тут…

Младшая внучка Алевтины, правнучка Глафиры Сергеевны, четырнадцатилетняя Инга, продолжая смеяться над очередной веселой семейной легендой, что вспоминали родственники, хохоча, перебивая и дополняя рассказ друг друга, звонким, веселым тоном громко вдруг спросила:

– А все-таки, интересно, кто же убил прадеда?

Все замерли, онемели и обездвижели, лишь обмениваясь быстрыми настороженными взглядами. И над столом повисла тишина.

Какая-то густая, тревожная, как предвестница беды…

И в этой тишине вдруг раздался ровный, спокойный голос Марьяны:

– Я могу сказать, кто убил Петра Акимовича.

Вот так же она заявила Глафире Сергеевне два дня назад после скандального обеда, когда семья вновь принялась обвинять Григория.

Марьяна прошла к Глафире Сергеевне в спальню, постучала, втайне надеясь, что хозяйка спит и не ответит, и тогда ей, может, не надо будет затевать то, что пугает ее саму…

Но Глафира Сергеевна пригласила войти. Марьяна вошла в комнату, закрыла за собой дверь и прошла к окну, задумчиво посмотрев за стекло, все не решаясь сказать то, зачем пришла.

– Что-то случилось, детка? – подтолкнула ее к разговору Глафира Сергеевна.

И, глубоко вздохнув и выдохнув, Марьяна развернулась к ней лицом и решительно заявила:

– Я знаю, кто убил Петра Акимовича, – и с сочувствием посмотрела на Глафиру Сергеевну. – И, думаю, нет, почти уверена, что могу это доказать. Только…

– Что? – сосредоточенно спросила та.

– Только захотите ли вы этого разоблачения и нужно ли оно теперь вам и вашей семье? – осторожно высказала свои сомнения Марьяна.

– Помоги мне, – протянула ей руку старушка.

Марьяна шагнула к кровати и, поддержав за руку, помогла ей подняться повыше, сесть поудобней и подложила под спину пару подушек.

– А почему, по-твоему, все эти годы я не выгнала всех их к такой-то матери и все настаивала, чтобы Григорий приехал? – усмехнулась многозначительно Глафира Сергеевна и сама же пояснила: – Понятно, конечно, что совсем уж отлучать их от себя и дома я не собиралась: ну, дурные, расчетливые и жадные, потребители, но родные же, любимые. Так могла свести к минимуму их посещения, но не делала этого, а приманивала тем, что будто бы еще не решила, что сделать с коллекцией. Подразумевалось и намекалось, что придерживаю, а вдруг в семье что произойдет и потребуются большие финансы. Вот так.

– Подождите! – осенило вдруг Марьяну. – Вы что, все это подстроили?

– Ну, подстроила – это громко звучит, но пыталась все эти годы, – хохотнула старушка. – Поэтому и к Грише приставала постоянно, чтобы приехал в усадьбу не на пару часов позлить родню, а на несколько дней пожить, чтоб всерьез заволновались. Знала же точно, что без разборок и ругани не обойдется. А он мужчина серьезный, уже с большим авторитетом и весом в обществе, но и с характером непростым. Обязательно завелся бы и полез разбираться до конца и искать убийцу деда. Это он тогда уехал, потому что горе для него слишком больное было, слепило его, а если б остался, уверена, он бы расследование это не остановил и проследил, чтобы оно дошло до конца.

– То есть вы все это просчитали и затеяли? – обалдела Марья от таких откровений.

– Надеялась, что получится, – подтвердила старушка с усмешкой и в следующий миг стала серьезной и суровой. – Все эти годы я жила и думала, кто отравил моего Петрушу. Кто и зачем? И, самое страшное, что я постоянно думала, что это кто-то из семьи. Кто-то из моих детей или внуков! С этим страшно жить, Марьяша. Страшно и тяжело, как крест, к земле придавливающий! Моя вина, я допустила ошибку в воспитании, не втолковала до конца какие-то базовые человеческие, духовные и нравственные истины, и Петенька поплатился за это жизнью! – И вдруг резко спросила ее: – Кто?

– Я не скажу вам сейчас, – покачала отрицательно головой девушка. – Я уверена на девяносто пять процентов в своей догадке, но не на все сто, – и повторила: – Не на сто. Надо кое-что проверить, а для этого мне понадобится телефон Ивана, того безопасника, что осуществлял охрану Петра Акимовича.

– Телефон я тебе дам. Но скажи мне, что ты задумала?

– Нет, – отказала Марья. – Я расскажу, когда все выяснится. Придется вам потерпеть.

– Я потерплю, детка, потерплю, – уверила ее Глафира Сергеевна. – Ты разбирайся. Делай, как задумала.

И Марьяна сделала, как задумала. Сделала. Осталось самое тяжелое – финал драмы!

И Марьяне ужасно этого не хотелось!

Вот и настал сегодня день юбилея Глафиры Сергеевны и день, в который должна была восстановиться, наконец, справедливость и раскрыться преступление.

Конечно, она нервничала и переживала, и это еще очень мягкое определение того, что происходило с ней, но Марьяна специально провела небольшой обряд для уравновешивания эмоций и молитвы прочла, и, главное, уговорила себя мысленно, что значит, так должно было случиться. И что по каким-то неведомым причинам именно ей выпала тяжкая доля разоблачения убийцы.

Вроде бы получилось как-то взять себя в руки и сконцентрироваться, но тут позвонила юбилярша и попросила ее прийти к ней до обеда.

Марьяна ожидала, что Глафира Сергеевна находится на грани сердечного приступа от переживаний, тревоги и волнений, и чуть не бегом примчалась в дом к соседям, ругая себя по дороге за то, что сказала ей про свои подозрения, разволновала!

О чем она только думала! Человеку девяносто лет! А она ее такой новостью ошарашила!

Коротко стукнув в дверь, Марьяна с ходу влетела в комнату и поразилась той деловой сосредоточенности и собранности, в которой застала хозяйку усадьбы.

– Ты удостоверилась в своих догадках? – забыв поздороваться, спросила ее Глафира Сергеевна.

– Да, – твердо ответила Марья.

– Не говори мне сейчас, – распорядилась Глафира Сергеевна. – Сообщишь всем сразу. Какая у вас договоренность с Иваном?

– Я попросила их задержать этого человека после того, как пройдет обед. Пусть ваш праздник ничего не омрачит.

– Не омрачит, не омрачит, – отмахнулась от ее слов старушка. – Самым большим подарком для меня будет установление истины, чтобы Петенькина душа успокоилась справедливостью. Но и самым большим горем то, что сделал это мой родной человек. Горем и моим вечным крестом вины.

Она произнесла последнюю фразу с неприкрытой душевной болью и отвернулась к окну. Марьяна непроизвольно подалась вперед – предложить отменить все, отказаться от этого разоблачения… и остановилась, поняв, что не может!

Не может, даже ради самой же Глафиры Сергеевны и не только ради нее! Промолчать, оставить все как есть и жить дальше – нет, не получится так.

У нее не получится.

А Глафира Сергеевна постояла у окна, глядя куда-то вдаль и справляясь со своим душевным грузом, а потом вдруг резко обернулась и вдруг задорно улыбнулась:

– Сделаем так: пусть банкет пройдет чин-чином, а в самом конце, как только кто-нибудь упомянет убийство, а они упомянут точно, не удержатся, ты и выступишь с обвинением. А оперативников предупреди, чтобы тихонько прошли в дом и ждали за дверью твоего разоблачения.

– Глафира Сергеевна! – выдохнула Марьяна, который раз поражаясь этой женщине. – Вы решили представление устроить?

– Я решила провести свой юбилей как подобает и закончить его актом справедливого возмездия. Кем бы ни был преступник! – с королевским достоинством объявила она и тут же испортила все впечатление, усмехнувшись.

– Вы хитрая старушенция! – вздохнула Марьяна и предприняла попытку вразумить разыгравшуюся бабульку. – Это же избитый до оскомины сюжет всех детективщиков, когда в одном месте собираются все подозреваемые, свидетели и участники преступления и начинается разоблачение.

– Да, – согласилась именинница. – И это невероятно захватывает… когда читаешь роман или смотришь в кино. И совсем иное дело, когда ты сам становишься участником такой постановки и преступление произошло в твоем доме и с близким тебе человеком.

– Да, простите, – кивнула, соглашаясь, Марья. – Но я не понимаю, зачем вам эта театральность?

– Это трагедия всей моей жизни, – тихим голосом призналась Глафира Сергеевна. – Я потеряла любимого мужа, единственного моего мужчину и самого дорогого и близкого друга. А с ним я потеряла и всю свою жизнь. Потому что после его смерти моя жизнь изменилась насовсем, став вечной болью от потери и осознания того, что это могли сделать родные люди. – И она вдруг тряхнула головой, словно сбрасывая с себя скорбь. – Петенька любил пошутить и терпеть не мог драмы. В день его похорон я обещала, что не стану превращать свою жизнь в пошлую трагедию убитой горем, доживающей свою жизнь вдовы, а постараюсь жить в радости. И все эти годы я чувствую, как он меня поддерживает в этом решении и помогает жить светло. Так и сегодня обойдемся без драмы, и пусть в этом разоблачении, назревшем давным-давно, будет немного игры и театральности. – И, подумав, добавила: – Насколько это получится.

Марьяна ушла к себе собираться, созвонилась с Иваном и оперативниками, разъяснив им просьбу Глафиры Сергеевны, они договорились о последовательности действий и вроде бы все обговорили до мелочей. Но она никак не могла закончить разговор, чувствуя, как у нее начинается нервный тремор где-то в животе.

– Марья, – понял, что с ней происходит, Иван. – Все нормально, все идет по плану. Вы молодец, вы со всем справитесь. Постарайтесь расслабиться.

– Я постараюсь, – пообещала девушка, нажала отбой и прошептала еще раз теперь уж самой себе: – Я постараюсь.

Пришлось снова сделать несколько упражнений для успокоения и прочитать молитвы. И, уже собравшись, одевшись-накрасившись, прихватив с собой подарок и плетеную корзину с багетами и булками, что она напекла для банкетного стола, у самой двери из дома Марьяна глубоко вдохнула, задержала дыхание и медленно выдохнула…

И в этот момент перед ее мысленным взором самым неожиданным образом возникло лицо Григория, который смотрел на нее немного строго и сочувственно одновременно. И в тот же миг на душе стало спокойно.

– Значит, так надо! – твердо сказала она себе вслух и решительно вышла за порог.

– Я могу сказать, кто убил Петра Акимовича, – произнесла она ровным голосом.

Ну, вот он и настал момент ее обвинительной речи.

– То есть вы хотите высказать свою версию? – спросила иронично Алевтина Петровна.

– Нет. Не версию, – тем же спокойным тоном ответила Марьяна и начала объяснять: – Я точно знаю, кто это сделал и как. В среду, когда за обедом вы принялись обвинять Григория, был момент, который заставил меня кое-что вспомнить про тот трагический день, в который умер Петр Акимович. Кое-что, о чем я давно забыла, но что являлось важнейшей деталью совершенного преступления. Мне было тогда тринадцать лет, и меня ждали на речке, но требовалось помочь маме и бабушке, они готовили пирожки и салат для банкета, а мне надлежало все это носить в усадьбу. И я ужасно торопилась выполнить все поручения как можно быстрей, отделаться от всех этих хлопот и сбежать к друзьям.

– И к чему этот экскурс в ваши воспоминания? – раздраженно прервала ее Валентина.

– К самому важному, – продолжила Марьяна, – к совершенному преступлению. Так вот. Поскольку я спешила, а пироги требовали к себе бережного отношения, то я носила их через распахнутую калитку между нашими участками, а вот возвращалась с пустой корзиной через лаз в заборе. Лаз этот состоит из трех досок, не закрепленных нижними гвоздями, легко отодвигающимися в сторону. Когда и кем он был сделан, я понятия не имею, но обнаружила я его, когда мне было лет семь. Забор у нас высокий, и я свободно проходила в этот лаз и в семь лет, и в тринадцать, поэтому пользовалась им. Находится этот лаз с вашей стороны в самом заросшем и непроходимом месте: там, где плотно-плотно растут разные елки: высокие, средние, совсем маленькие. Это по прямой метрах в двадцати от задней двери дома, через малую веранду, что ведет в кухню. Вообще-то туда никто не забредает, но я обнаружила в том месте небольшой пятачок прямо возле забора, ну, наверное, метра полтора в диаметре, на котором ничего не растет, но он весь засыпан хвоей от елок, стоящих вокруг, и на нем очень удобно сидеть. Я там частенько отсиживалась, когда мы играли в прятки, и никто никогда меня не находил.

– Думаю, с нас вполне достаточно лирических воспоминаний о вашем счастливом детстве! – с некой брезгливостью в тоне, громко и недовольно перебила ее на сей раз Алевтина.

– Цыц!! – грозно рявкнула Глафира Сергеевна и припечатала хлопком ладони по столу: – Заткнись и молча сиди! – И добавила «огоньку»: – Или это ты убийца и пытаешься помешать ей назвать тебя?

– Мама! Что ты говоришь?! – возмутилась беспредельно Алевтина.

– Да то и говорю! Кому сейчас поперек горла то, что девочка объясняет? А? Дошло? – И обвела суровым взглядом притихшую семью. – Может, еще кому хочется, чтобы она замолчала? Может, сами признаетесь? Нет? – И, не услышав желающих облегчить душу, приказала: – Тогда сидите и не мешайте девочке рассказывать! – И почти нежно на фоне только что прогремевшей отповеди, распорядилась: – Продолжай, Марьяша.

– Со стороны же нашего участка так же по прямой выходишь к задней двери дома, ведущей в кухню. И получалось, что я экономила минут пять, может, десять, ну, мне-то казалось целую уйму времени, вот и лазила. У забора с нашей стороны папа высадил живую изгородь из тисов, они вроде бы и плотно друг к другу стоят, но я между ними легко проходила. Так и получилось, что со стороны обоих участков это место полностью закрыто, его совершенно не видно. Отдав очередную порцию пирожков, я побежала к лазу и вдруг увидела на моем месте, на том самом пятачке у забора, человека, который стоял на коленях и возился с чем-то. Я сначала не поняла, что он делает, но почему-то подумала, что нехорошо ему мешать, может, у него свои тайны какие…

Но ей стало ужасно интересно, что же такое он там делает, и Марьяна с максимальной осторожностью переместилась чуть правее, за совсем маленькую, но очень густую елочку, и так извернулась поудобней, что нашла замечательную позицию, с которой теперь было очень хорошо видно и самого человека, и все, что он делал. А делал он такое, что она сначала затаила дыхание, во все глаза наблюдая за его действиями, а потом, когда заболело в груди, вспомнила, что дышать-то все-таки надо, и тихонько-тихонько выдохнула.

Человек, затянув предплечье брючным ремнем, делал сам себе укол в вену.

И Марьяна тут же вспомнила, как перед последним звонком в школе у них провели специальный урок по ОБЖ – основам безопасности жизни, на котором рассказывали, какие проблемы могут ожидать их во время летних каникул и как следует с ними справляться. В том числе особое место в этом уроке отвели наркотикам, помимо всего прочего рассказав, как опознать, что твой знакомый или друг стал наркоманом – как он начинает странно себя вести, часто плохо себя чувствует, его может знобить будто от высокой температуры и выступать испарина, его может тошнить, а еще показали места на теле, где у него могут находиться следы от уколов в вену, и какие шприцы обычно используют наркоманы.

Человек, за которым наблюдала Марьяна, выказывал все признаки, о которых им рассказывали, – его знобило, и у него выступил крупные капли пота на лбу, даже волосы стали мокрыми, и руки тряслись, только шприц, которым он делал себе инъекцию, выглядел совсем не так, как те, что им показывали на уроке, он был гораздо больше, одноразовый, но особой какой-то конструкции, утолщенной возле иглы. Марьяна видела все очень четко и ясно, потому что находилась совсем рядом, метрах в трех от него.

Он делал укол и шипел через зубы, наверное, от неприятных ощущений, и даже подвывал тихонечко. А когда вытащил иглу из руки, то с какой-то злостью и резким вскриком отшвырнул шприц от себя. Марьяна как завороженная проследила взглядом за улетевшим шприцем, заметив, куда он упал. Человек же достал что-то из кармана и, размахнувшись, закинул это за забор на участок Добродеевых. То, что он выбросил, сверкнуло на солнце стеклянными боками, и Марья увидела, как эта вещь залетела в ветки третьего тиса.

И вдруг человека начало ужасно рвать. Держась одной рукой за забор, он наклонился, его выворачивало наружу. Марьяна хотела немедленно уйти, но от того, как его рвало, ей и самой стало плохо, живот свело спазмами. Но тут он затих, сел на землю, вытянул ноги и откинулся спиной на забор.

И постепенно на его лице начала расползаться улыбка, показавшаяся Марьяне страшной – такое в ней было превосходство, не радость или веселье и даже не торжество победы, а какое-то злорадство и триумф, и тут он засмеялся. Вот тогда она и начала тихонько отползать назад, а посчитав, что уже достаточно далеко, встала и отправилась домой через калитку – ну его, этот лаз!

А позже, когда она разговаривала со следователем и он спросил, не видела ли она чего-нибудь необычного сегодня, Марья сразу же вспомнила про того человека. Но подумала, что Вершинины-то скрывают, что он наркоман, и было бы, наверное, неправильно рассказывать о нем посторонним, это же обычно стыдно семье, а соседи им почти как родные.

И она не сказала следователю. Утаила из самых благих намерений.

По естественному устройству детской психики Марьяша быстро забыла о том, что подсмотрела в тот роковой день, поскольку ничего значимого тот случай для нее не нес – ни напугал, ни развеселил, любопытство вызвал, это да, и то его тут же перебило более сильное событие – смерть Петра Акимовича.

Но на следующее лето она снова неожиданно вспомнила про него, когда однажды увидела этого человека на речке, где он отдыхал на пляже со своей компанией, а Марья со своей компанией расположились недалеко от них. И так получилось, что, накупавшись в речке, она плюхнулась на песок обсохнуть и погреться недалеко от него, они даже поздоровались.

И тут она вспомнила про тот случай у лаза и, любопытствуя, внимательно посмотрела на его руки и ноги, но никаких следов от инъекций не увидела, а припомнив, как он обычно себя ведет, когда приходилось сталкиваться, поняла, что этот человек никогда не вел себя, как наркоман – летом ни рук, ни ног не прикрывал, ходил в шортах и майках, а на речке в плавках, да и не выглядел болезненно.

Она удивилась своим выводам и пожала мысленно плечами, решив, что он, наверное, излечился от зависимости.

– Но вы не излечились, – после небольшой паузы продолжила Марьяна свой рассказ все тем же спокойным тоном. – Потому что вам такое исцеление не требовалось, вы же никогда не были наркоманом, – снова взяла небольшую паузу, во время которой, казалось, все застыло вокруг, тишина сгустилась над столом, налившись тяжелым напряжением. И Марья посмотрела, наконец, прямо на этого человека, сидевшего на противоположной стороне стола. – Правда же, Виталий?

И все присутствующие, даже Женуария, стоявшая чуть сбоку за креслом Глафиры Сергеевны и нервно, неосознанно все поглаживающая ее по плечу успокаивающим жестом, – все одновременно развернулись и посмотрели на него.

– Вы никогда не были наркоманом, – продолжила обличать Марьяна. – Но отлично умели делать уколы в вену. Вы всегда хотели стать врачом, пойти по стопам отца, но хирургом, а не терапевтом, и после девятого класса поступили в известный медицинский колледж. И считались там одним из самых лучших учеников. Особенно хорошо вам удавались уколы в вену. Уже на третьем курсе вы планировали по окончании колледжа сразу же поступать в институт. Но в конце третьего курса заболели воспалением легких, и ваша мама решила, что в медицину с вашим здоровьем идти нельзя: долгая и сложная учеба, тяжелая работа с ночными дежурствами. Она заставила вас уйти из колледжа и поступить на дизайнерский факультет. Но навык делать уколы в вену вы не утратили. В среду, когда вы так неосмотрительно начали агрессивно нападать на Григория, я неожиданно вспомнила тот случай у лаза и то, как поняла, что вы не были наркоманом, и сопоставила эти два факта. А еще я вспомнила один из детективов Агаты Кристи, в котором убийца, чтобы отвести от себя подозрение, выпил отравленный чай вместе с жертвой на глазах у свидетелей, а после сделал себе укол, вызвавший сильнейшую рвоту и нейтрализовавший яд в крови, – и, набрав воздуха в грудь, задержала на какое-то мгновение дыхание и высказала прямое обвинение: – Это вы убили Петра Акимовича, когда пили вместе с ним кофе, в который добавили яд. А после ввели себе антидот, что я и наблюдала в тот день.

– Это все ваши детские фантазии, и ничего более!! Что вы себе позволяете?! Вы жалкая приживалка в этом доме!! – взвилась вдруг возмущением мать Виталия. – Почему вы все слушаете этот бред! Это…

– Дело в том, Валентина Семеновна, – спокойно ответила Марьяна, – что это правда, подтвержденная доказательствами. – И снова посмотрела прямо на Виталия, напряженно слушавшего ее. – Я не зря упомянула, что непроизвольно проследила, куда вы выкинули шприц и склянки. Вам очень не повезло, – без тени сочувствия заметила она. – А вот следствию, наоборот, повезло необычайно. Шприц, который вы использовали, видимо, отскочив от ствола ели, упал и закатился под ее нижние ветки. Елка эта небольшая, но той породы, у которых нижние очень густые лапы буквально распластываются по земле, под ними всегда темно и сухо. Никакой ливень и никакой снег туда не попадают. Разумеется, следовало бы ожидать, что за двенадцать лет должны бесследно исчезнуть любые следы, но специалистам из ФСБ удалось не только найти на шприце ваши отпечатки, но и идентифицировать вещество, которое находилось в нем. Вы неудачно его выбрали: специальный для внутривенных инъекций, препятствующий любому попаданию воздуха внутрь, такая особая система. Боялись, видимо, все-таки делать укол. Склянки от препаратов в тисе они тоже обнаружили. Одна ампула бесполезна для исследований, кроме того, что на ней сохранилась краска с названием самого препарата, а вот вторая, закупоренная резиновой крышечкой, еще может дать результат. Дело в том, что когда я позвонила Ивану, бывшему безопаснику при Петре Акимовиче, он соединил меня с человеком, у которого на ответственности дело Петра Акимовича. Это дело до сих пор не закрыли и в архив не сдали, присоединив к таким же загадочным смертям иных ученых, происходивших и за эти двенадцать лет. Так что дело в ведении ФСБ. Вот они и прислали группу своих криминалистов, которые и отыскали шприц и ампулы. – Девушка помолчала и закончила свое длинное повествование: – А сегодня утром они мне позвонили и сообщили результаты экспертизы. Знаете, у спецназовцев есть такая поговорка: «И на профи найдется ребенок с пистолетом». А на вас вот нашлась девочка с корзинкой, оказавшаяся в нужном месте, в нужное время. Но уверена, что и без моих свидетельских показаний рано или поздно истина все равно бы открылась и восторжествовала. Обязательно. Это вы, Виталий, убили Петра Акимовича.

Она подняла взгляд выше его головы и коротко кивнула кому-то у него за спиной.

– Гражданин Вершинин Виталий Васильевич, – произнес позади него один из двух неслышно вошедших в гостиную мужчин, – вы арестованы по подозрению в убийстве вашего деда Вершинина Петра Акимовича.

– Нет! – резко и нервно вскрикнул Виталий.

– Пройдемте, – с нажимом приказал ему мужчина.

– Нет, я не пойду! – с истерическими нотками в голосе отказался Виталий, резко подскочил со стула и, посмотрев на Марьяну, прокричал ей: – Это все не так!! Не так должно было быть!

Мужчина же, придержав его за локоть, отодвинув стул сзади задержанного, начал разворачивать Виталю к выходу.

– Нет!! – снова крикнул тот и попытался выдернуть руку из его захвата, но тот перехватил ее еще и второй рукой.

И вдруг Виталий начал всерьез вырываться и что-то говорить несвязное, громко выкрикивая, и, с неизвестно откуда взявшейся в этом оплывшем рыхлом теле силой, рванулся в сторону от оперативника и почти вырвался из его рук, но к тому на помощь подоспел второй, они заломили обе руки задержанному назад, вынуждая согнуться, но он продолжал рваться из их рук, все кричал что-то, кричал… И вдруг рухнул на пол, забил ногами и взвыл страшным, утробным воем смертельно раненного животного.

Все это произошло настолько быстро, что никто толком не успел ничего сообразить и как-то отреагировать. Одна лишь Марьяна подскочила со стула, схватившись за его спинку, и резко отодвинула, да так, что он чуть не упал, чудом удержавшись на двух ножках, и бегом помчалась к месту сражения Виталия с оперативниками, а следом за ней через пару-тройку секунд подскочил и Григорий.

– Подождите!! – прокричала Марьяна, кинувшись к мужчинам, и ухватила одного из них за руку. – Стойте!! – потребовала она.

Но в пылу свалки безопасники не сразу отреагировали на появление еще одной участницы «на ринге». И тот, которого она ухватила за руку, так вообще чуть не отшвырнул девушку от себя, и подбегавший к ним Григорий сделал рывок, чтобы подхватить ее.

И вдруг она произнесла поразительным голосом такой мощной внутренней силы, что оба безопасника пораженно замерли, прекратив связывать бьющегося в истерике задержанного:

– Хватит!! – Марьяна оттолкнула одного из мужчин и буквально приказала: – Отойдите!! Отойдите от него!

И странное дело, но два закаленных серьезных оперативника почему-то послушались приказа девушки и, спокойно отпустив Виталия, медленно выпрямились и встали рядом с ней.

– Разве вы не видите, что у него тяжелая истерика! – как мальчишек малых, отчитала она их строго. – Так ведь нельзя!

Виталя не шевелился, лежал на полу на животе и низко, утробно, страшно выл на одной ноте:

– А-а-а-а, а-а-а-а!!

А Марьяна опустилась возле него на колени, наклонилась, что-то прошептала ему на ухо и, ухватив руками за плечи, принялась осторожно переворачивать его тело. Тот вдруг перестал мычать и подчинился ее рукам. Девушка неторопливо перевернула его и уложила спиной на свои согнутые ноги, приобняла рукой за плечи и начала медленно покачивать, поглаживая по голове, оправляя его всклокоченные волосы.

– Ну тише, тише, – почти шептала она Витале, тихонько раскачиваясь вместе с ним всем корпусом.

А он глянул на нее диким, еще кипевшим буйством неосознанности взглядом, и необыкновенным образом за несколько мгновений лицо его стало преображаться, искривляясь, изламываясь чертами, скомкиваясь, как у маленького мальчика, готовящегося горько заплакать от ужасной несправедливости, свершившейся с ним.

– Виталенька!! – неожиданно, напугав всех, заорала истошно Валентина и кинулась к сыну, уронив стул, на котором сидела.

– Уйди!!! – взревел он дико, сверкнув буйной ненавистью в глазах. – Уйди от меня!!! – И сделал движение ногами, засучив ими по полу, словно хотел отползти от нее подальше, спрятаться, но хрупкая Марьяна смогла как-то его удержать. – Ненавижу!! – выплюнул он матери. – Все из-за тебя!!! Все из-за тебя!! И деда из-за тебя!!

– Виталя!! – в шоке застыла женщина, прижав ладони к груди.

– Уйди!!! – выл он по-звериному.

Тут Андрей, муж Алевтины, сообразив, быстро подскочил к оторопевшей Валентине, схватил ее за локоть и оттащил от сына и Марьяны подальше, чтобы удалить ее из поля видимости Виталия.

– Ну, все, все! – снова начала раскачивать и гладить по голове мужчину Марьяна и почти похвалила, когда он успокоился. – Вот так, вот так. Все пройдет, – обволакивала она его голосом теплым, как хлеб, дарившим жизнь и надежду.

– Я не хотел, – признался он, как ребенок, старательно всматриваясь в ее лицо, выглядывая в его выражении материнское чистое прощение. – Не хотел! – повторил он. – Я любил деда! Он был хороший и любил меня и даже спас однажды, когда я тонул в речке. Я помню, как он со мной играл, когда я был маленький, и катал на коленях и читал сказки! – И вдруг его лицо снова исказилось, резко сменив выражение на озлобленную маску. – Я больше не мог с ней!! Не мог!! – и он мотнул головой в сторону невидимой ему матери. – Она душила меня своей любовью!! Душила!! Никогда она так не контролировала Костю и не донимала его своей любовью, как меня!! Никогда!! Не проверяла у него даже домашнее задание, и в институт он поступал куда хотел!! А меня, меня!!! Никуда не отпускала от себя!! Звонит по тысячу раз в день!! Любую девушку, появившуюся возле меня, изводит и устраняет из моей жизни!! Она следит за всем, что я делаю, что ем, как сплю, во что одеваюсь, с кем дружу!! Везде!! Она везде!! Лезла в мой бизнес!! Я больше не мог с ней!!! Мне дышать от нее нечем было!! Я попросил у деда денег на квартиру, я хотел от нее сбежать!! – И посмотрел в лицо Марьяне, снова выискивая там всепрощение.

И было выражение его лица таким, с каким, наверное, смотрят на Богородицу в момент молитвы и просьбы о последнем помиловании и отпущении греха. А та все раскачивалась вместе с ним и гладила, гладила по голове. И из Виталия ринулись, полились потоком откровения, которые он торопился высказать:

– У них же с бабушкой были деньги, почему он мне не дал? Сказал, сними квартиру и уйди, чего проще? А я не могу, не могу в чужой, где были другие люди! Там же все грязное, чужое! Мне нужна своя! Моя! А он говорит, разменяйте с матерью квартиру, я тебе денег добавлю, купишь приличную! А мне не нужна приличная!! Мне нужна моя крутая квартира в пределах Садового кольца!! Как он не понимал?! – И резко перейдя на громкий торопливый шепот, продолжая пристально вглядываться в глаза Марьяне, придвинулся, опершись рукой о пол и приподнявшись поближе к ней. – И мне нужны были деньги, чтобы жить, нормально жить, понимаешь! А у него коллекция! – И он бессильно откинулся назад и продолжил торопливую исповедь: – Это они все были уверены, что самый умный в семье после деда Григорий. Я самый умный! Я! Я все продумал. Яд достать было просто, у меня друг в химической лаборатории работает, и антидот я у него же достал. Наврал ему такого, что он и думать про тот яд забыл. Я все рассчитал: как раз юбилей, выпивать будут много, целых три дня праздновать собирались. Вот я и ждал удобного случая. И никто бы ничего не заподозрил: всего лишь сердечный приступ. Пока приехала бы «Скорая», пока его отвезли и уж когда там анализ на токсины бы взяли, препарат бы давно в крови растворился. А тут мне повезло: дед с Григорием устроили очередные свои разборки. Гришка выскочил злой и уехал. Но я же знал, что обычно дед после такой вот ссоры с ним, минут через десять, из своего кабинета спускается, они с бабушкой поговорят, она его успокоит, и он обратно возвращается. Всегда. Вот я и подгадал: заварил кофе, как будто только для себя, и вроде как случайно шел мимо них на веранду. Конечно, дед захотел кофе, – мужчина снова громко зашептал, придвинувшись для доверительности к ее лицу. – Я же и бабушку должен был тоже отравить. На сороковой день, на поминках деда. Просто у нее не выдержало бы сердце такого горя. Ничего страшного, они бы вместе были там, – и он опять обессиленно откинулся назад. – Но когда прочли завещание, оказалось, что ее убивать нельзя! Дед все рассчитал! Все! И теперь следовало ее особенно беречь, потому что только она могла продать коллекцию! А если бы она умерла, не сделав распоряжений, то коллекция уплыла бы! И оказалось, что все напрасно! – И он вдруг заплакал. Горько, навзрыд. – Все напрасно! Все!! Как жаль, что ничего не получилось! Все должно было сработать, должно было!! Столько лет, столько лет меня это изматывало!! Столько лет…

А Марьяна подняла голову, посмотрела на мужчину, стоявшего рядом, и тихо сказала ему:

– Все, забирайте.

Тот кивнул, нагнулся, надел наручники на рыдающего, совершенно безвольного Виталия, и с помощью второго оперативника они подняли его, поставили на ноги и повели из гостиной.

Григорий, так и простоявший всю эту исповедь в паре шагов от Марьяны, подошел, подхватил ее за обе руки под локти, помог подняться и собрался было что-то ей сказать, по выражению лица так явно отчитать, но в этот момент…

– Ты-ы-ы!!! – вдруг взревела Валентина и, выставив вперед руки, с не вызывающим сомнений намерением вцепиться в лицо девушки, ринулась к Марьяне.

И тут произошло одновременно сразу несколько событий:

– Мама!!! – вскочив со стула, крикнул Костик, пытаясь остановить мать.

Григорий же молниеносным движением, ухватив за локоть, постарался затолкать Марьяну себе за спину, но она, даже не заметив его руки, шагнула навстречу несущейся на нее невменяемой женщине и, протянув вперед руку с останавливающим жестом ладони, произнесла:

– Сто-ять!!!

Она не закричала, а произнесла это вроде бы и негромко, но с такой мощной внутренней силой и волей, что Валентина, словно натолкнувшись на стену, замерла на месте.

– Не сметь!! – убрав руку, но тем же властным, мистическим голосом отдала приказание Марьяна, словно хлестала наотмашь. – Не то что произносить вслух проклятия и обвинения в мой адрес, а даже думать такое не сметь!!

Опешившая Валентина подавилась всеми словами, что рвались из нее, уже набравшими злую мощь на взятом вдохе, чтобы вылететь наружу с максимально разрушающей силой. И медленно словно завороженная опустила руки.

– Не я, а ваш Виталий, – говорила Марьяна, тем же негромким, даже спокойным голосом, но обладавшим настоящей силой воздействия, глядя в глаза Валентине, – убил Петра Акимовича. Расчетливо, хладнокровно, продумав все до мелочей, подготовившись. Достал яд и противоядие к нему, и ходил несколько дней, выбирая удобный случай. И больше всего жалел, что не убил еще и Глафиру Сергеевну. – И повернулась к застывшим, как фигуры актеров на сцене в финальном акте пьесы, остальным участникам происходящего, некоторые из которых вскочили и стояли, а кто-то так и остался сидеть: – Знаете, что больше всего запало мне в память: это его улыбка! Улыбка человека, сотворившего страшное зло и довольного своим деянием. Улыбка триумфа. Вы все прекрасно знали и понимали, что Григорий никогда, ни при каких обстоятельствах не причинил бы Петру Акимовичу вреда, ни в каком виде, не говоря уж об убийстве. Это просто невозможно. И тем не менее почему-то вы его обвинили, и мало того, вам нравилось то, что вы назначили его виноватым. Мне, как стороннему наблюдателю, это сразу бросилось в глаза и было совершенно очевидно – то, что вы все получаете удовольствие от игры в его обвинителей. Вопрос только, зачем? Может, вы знали истину и покрывали Виталия?

Она снова повернулась к так и стоящей столбом Валентине и вдруг заговорила с ней совершенно иным – добрым, ласковым голосом:

– Ну, что вы стоите? – улыбнулась она ей и указала рукой на дверь. – Поспешите, пока оперативники с Виталием не уехали. Спросите у ребят, в какой КПЗ его отправят. Ему же там понадобится спортивный костюм, средства гигиены, еда какая-то, наверное. Надо узнать.

– О господи! – всплеснула та руками и ринулась из комнаты. – Да-да! Действительно, надо узнать! Подождите!! – донесся ее голос уже с веранды.

А Марьяна, нынче выступавшая в роли ведущей актрисы, примы этого любительского театра драмы, повернулась на сей раз к Евгении Борисовне.

– Женечка, а вы что застыли? – И улыбнулась, увидев, как та удивленно на нее посмотрела, хлопнув от неожиданности по-совиному глазами. – Несите скорее капли Глафире Сергеевне и таблетки сразу на всякий случай. У нее же стресс.

– Точно! – подхватилась домработница и бросилась в кухню.

Марьяна же подошла к Глафире Сергеевне, обняла ее за плечи, прижалась щекой к ее голове, постояла так несколько секунд, закрыв глаза, а та погладила ладошкой обнимающие ее руки, принимая как благость объятия этой девочки.

– Вы помните, мы договаривались, что вы никакими сердечными приступами и давлениями баловаться не будете? – напомнила тихим голосом Марьяна и, наклонившись, заглянула хозяйке дома в лицо.

– Помню, милая, помню, – поглаживая ее по рукам, печально улыбнулась Глафира Сергеевна.

Марьяна поцеловала ее в щеку и практически шепотом, проникновенно попросила:

– Простите. Простите, пожалуйста.

– Да что ты, детка! – воскликнула Глафира Сергеевна. – Великое тебе спасибо. И это ты нас прости, что тебе пришлось такое взять на себя.

– Ничего, – печально улыбнулась девушка и, отстранившись, глубоко вздохнула: – Я пойду. Мне надо побыть одной. Вы теперь сами тут, семьей.

– Иди, детка, – отпустила ее юбилярша, еще раз погладив по рукам, и напутствовала: – Не придумывай себе никакой ерунды! Ты молодец и все сделала правильно. Благодарю тебя.

Марья грустно кивнула и в полной тишине, проходя мимо Григория, попросила его шепотом на ходу:

– Присмотри за ней.

– Обязательно, – пообещал он ей, провожая взглядом, пока она не вышла за дверь.

– Вот! – потрясла победно зажатой в ладони высоко поднятой руки склянкой с каплями Женя, бегом вернувшаяся из кухни. – Я сейчас!

И, подбежав к Глафире Сергеевне, принялась отсчитывать капли в медицинскую мензурку с уже налитой водичкой, что предусмотрительно принесла с собой.

– Да убери ты эту дрянь! – скривившись, потребовала Глафира Сергеевна. – Ты лучше вот что, Женя, сделай-ка мне маленький бутербродик из тонкого кусочка Марьяшиного багета, сверху немного маслица, щедро так с горкой красной икорки и пару капелек на нее лимонного сока, и тащи сюда.

– А как же?.. – растерянно протянула помощница мензурку с каплями.

– Ну, так докапай до дозы и выпей сама, тоже, небось, наволновалась, – предложила хозяйка.

– Ага! – кивнула, соглашаясь, женщина.

Сосредоточенно досчитала еще десять капель, выпила одним резким движением, еще раз кивнула и побежала назад в кухню, исполнять распоряжение. И все это в так и не нарушенной более никем тишине – ни один из присутствующих не произнес до сих пор ни слова.

– Гриша! – позвала внука Глафира Сергеевна. – Налей-ка мне того коньяка, что ты привез из Франции. Он в буфете в малой гостиной стоит.

– Ба, – с сомнением заметил Григорий, – может, все же капли получше будут?

– Да знаешь куда эти капли! – отмахнулась она. – Коньяк неси! У меня сегодня особый день! – И, дождавшись, когда он вышел из комнаты, обвела безмолвствующую семью строгим взглядом карающего правосудия и предложила: – Что застыли? Садитесь, дети, внуки и правнуки мои, выпьем за торжество истины.

Первым вернулся Григорий с небольшой рюмочкой коньяка, бутылку он с собой предусмотрительно не прихватил, что бабуля сразу же просекла и хмыкнула, они обменялись понимающими взглядами, а следом за ним прибежала и Женя с бутербродом на маленькой тарелочке.

– Ну! – приподняв рюмку, провозгласила тост хозяйка скорее для себя самой: – За торжество справедливости и истины, – и твердым голосом добавила: – Спи спокойно, Петенька.

Затем одним махом выпила коньяк, отставила рюмочку, взяла с тарелочки бутерброд, с явным удовольствием откусила большой кусок и, пережевывая, обвела взглядом притихшую, как мыши под веником, родню.

– Ну, что замолчали? – усмехнулась она. – Думаете, как теперь с Гришей замириваться, верняк же ему все наследство достанется? А? – употребив современное словечко, почти весело спрашивала она.

Настаивать на ответе не стала, а доев бутербродик, вытерла руки салфеткой, промокнула губы и вмиг сменившимся тоном устало попросила:

– Гриш, проводи меня. Устала я от трагедий этих, – и протянула ему руку.

Пока Евгения Борисовна переодевала бабушку в ее комнате и устраивала в кровати, Григорий стоял за дверью и ожидал разрешения войти. Глафира Сергеевна попросила его не уходить, поговорить хотела. Помощница вышла из комнаты и пригласила:

– Заходите, ждет вас.

– Как она?

– Ничего, знаете, – прошептала заговорщицки Женя. – Даже молодцом.

– Вы что там шепчетесь! – донеслось из комнаты. – Я сама тебе скажу, как я тут!

– Ну, скажи, – усмехнувшись, предложил Григорий, войдя в комнату и закрывая за собой дверь.

– Садись поближе, – указала она ему рукой на стул у окна.

Григорий перенес стул к ее кровати, сел и взял в руки обе ладошки бабули.

– Ну и как ты? – спросил он.

– Да ничего, тебе ж Женуария доложила.

– Это хорошо, – улыбнулся он и осторожно поинтересовался: – Ты знала кто? Тебе Марьяна сказала?

– Нет, я сама попросила ее не говорить.

– Сильно расстроилась? – все осторожничал вопросами внук.

Она помолчала, обдумывая что-то, потом вздохнула тяжело, выдохнула, посмотрела на него и принялась объяснять:

– Он наш первый с Петенькой внук. Долгожданный. Столько счастья было, когда он родился. А через три месяца у Алевтины родилась Марина, и мы их обоих баловали и тетешкались с ними одинаково. Всех своих пятерых внуков мы баловали с Петей, не делая между вами разницы во внимании и заботе. Потакали, конечно, во многом, но никогда не отделывались ни от вас, ни от детей своих деньгами и подарками: всегда все вместе, семьей. Всем внимание и забота, и все свободное время Петя посвящал детям и внукам, многому учил, занимался ими, книжки читал. В любые поездки, отпуска на море всегда со всей детворой выезжали, ты ж помнишь, целым табором. Все вместе, все в любви росли. Но и вседозволенности детям никогда не позволяли, нормам и правилам жизни учили и наказывали, если заслужили. И смотри, как получается, – Костик хороший человек вырос, достойный, и ученый сильный, а родной его брат – убийца деда. Марина, та в мать пошла: такая же фифа с претензиями и запросами, да и Игорь современный мальчик, которому, кроме себя, мало кто интересен. Может, пройдет, но я сомневаюсь. А ты вот такой получился: сильный, умный, ответственный, ученый хороший, и мужчина настоящий.

– Перебор какой-то, – усмехнулся Григорий.

– Мне можно, – высвободив ладонь из его руки, махнула она и продолжила: – Вот ведь странность: Васенька у нас с Петей был очень хорошим человеком и мужчиной достойным, сильным, а в выборе жены сплоховал, не разобрался, что за человек, отец ему высказал свое мнение о ней, но Васенька настаивал: «Мне с ней хорошо», и откровенно дал себя окрутить. Потом как-то жаловался отцу, делился по-мужски, что чужой ее чувствует, тяжело ему с ней, да уж куда денешься: двое детей. Алевтина наша, та с рождения была эгоистка и потребительница: только она и все! Уж как мы с ней намучились с отцом: такое творила, такое творила – во все тяжкие несло девицу! Уж отцу стыда от нее досталось! И спрашивается: в кого такое уродилось? Твой же папа, Павлуша, ну ты сам знаешь: человек хороший, достойный и муж, и отец прекрасный. И вот и поражаешься: как так получается, что от одних родителей такие разные дети родятся. Помнится, мы как-то разговаривали с Федором Олеговичем, генетиком, тоже академиком, и он объяснил, что в каждом человеке заложен некий пакет генов, но раскрывается и включается в работу он не весь, а лишь какая-то его часть, и непонятным выборочным механизмом, причем включается не сразу, а в какое-то определенное время, которое также заложено в памяти генов, может, и в десять лет, а может, и в пятьдесят что-то там вдруг в человеке проявилось. Вот и получается, что мы понятия не имеем, какая часть из тех генов, что передали нам родители, «включается и разворачивается» в нас и когда начнет работать. И вот прекрасные родители, а у кого-то из них в каких-то там прапра– был пират, или убийца, или вообще бог знает кто, и дремали его гены в наборе несколько поколений, а в одном из детей возьми да и включись. И что ты с ним ни делай, как ни воспитывай, как ни давай «доброе и вечное», он все равно что-то сотворит и непременно окажется в тюрьме. Мало того, может, всю жизнь будет прекрасным, замечательным человеком, и в один день вдруг включится у него какая-нибудь «мина замедленного действия», и вот понесло его неизвестно во что – в бродяги, в кришнаиты какие, или болезнь какая-то проявилась. От воспитания очень много зависит, это та среда, где закладываются основы нравственности и формируется личность, но это далеко не все, и если дети у вас достойные, не забывайте благодарить бесконечно Бога за это. Я обещала Петеньке, что не стану вечно ноющей о жизни и судьбе старухой, а постараюсь достойно прожить те годы, что мне отмерены за нас двоих, и очень постараюсь прожить их в радости. – Она погладила внука по щеке и грустно улыбнулась. – Знаешь, Марьяна удивительная девочка, порой мне кажется, что она мудрее меня в несколько раз. Есть в ней нечто очень глубокое и светлое. Так вот она часто повторяет: «Значит, так надо, значит, так должно было случиться». Может, оно и так, но то, что преступил черту наш с Петенькой внук, которого мы вырастили, холили, лелеяли и любили, это особая неизлечимая рана. Ведь какой палец ни укуси – одинаково больно. Кто бы из моих детей и внуков ни сотворил злодеяние, в этом есть какая-то доля и моей вины. Недоглядела. Но я не стану предаваться унынию и самобичеванию, а буду стараться, как могу, радоваться жизни, раз уж обещала Петеньке. А мои грехи останутся со мной. – Она погладила его по голове и спросила: – Сам-то ты как? Что чувствуешь?

– А знаешь, – заговорил Вершинин задумчиво, – сюда приехал, и такое ощущение, словно очистилось что-то в душе, накипь какая-то сошла. Я давно уже ни на кого не обижаюсь, простил и забыл. Такое пришлось пройти за эти годы, что все это… тщета пустая, как грязная пена морского прибоя. Смешно было, да и только, когда они тут пыжились праведным возмущением. А Витальку жалко. Жалко, – повторил Григорий. – Слил свою жизнь в унитаз. В тот момент, когда задумал злодейство, тогда и слил. Дурак. А деда не вернешь. Вот в чем трагедия.

– Но она уже прошла, а жизнь продолжается, – погладила его по руке бабушка. – И надо хорошо жить, счастливо и радостно. Стараться, по крайней мере.

– А мы постараемся, – оптимистично пообещал внук, грустно улыбнулся и неожиданно спросил: – Все хотел спросить: почему ты мне не говорила о Марьяне, о ее присутствии в твоей жизни?

– А специально, – хитро усмехнулась Глафира Сергеевна. – Хотела, чтобы, когда вы встретитесь, ты увидел ее впервые, как незнакомую девушку, и оценил без предвзятости. Так намного интересней, да и человека видишь более ясно. Думаю, она произвела на тебя впечатление.

– Можешь не сомневаться, – усмехнулся Вершинин.

– Вот и хорошо, – кивнула бабушка и махнула ему рукой, явно устав. – Ты иди, Гришенька, а я полежу, отдохну и подумаю.

– Только обещай мне, что никаких приступов, – строго потребовал он.

– Да не будет, не будет, – пообещала она чуть ворчливо.

Григорий наклонился, поцеловал бабушку в щеку и вышел из комнаты. Из гостиной доносились растревоженные голоса, что-то активно обсуждающие. Вот туда он точно не пойдет! Ну их, понимаешь, как говаривал известный политический деятель, на хрен! Пусть между собой разбираются, а он…

А он собирался отправиться на соседский участок, имелись у него некоторые вопросы и разговор к девушке Марьяне и… и просто потому еще, что его неодолимо тянуло к ней.

Неодолимо! И он полностью отдавал себе в этом отчет.

Григорий Павлович свернул поспешно в другую сторону от гостиной, пока его не перехватили, и прошел в кухню, где хлопотали Женя и его мама Елизавета Викторовна.

– Ну, как она там? – спросила встревоженно мама.

– Да ничего, ты знаешь, держится молодцом, – поделился Григорий и попросил: – Ты присмотри за ней, ладно?

– Да присмотрю, не волнуйся, – ответила Елизавета Викторовна и поинтересовалась: – Ты куда-то собрался?

– Пойду прогуляюсь, может, кого из друзей поселковых навещу, – туманно ответил Григорий.

– Тебя там родня ждет, – улыбнулась ему мама и сообщила: – С нетерпением. Каяться намерены. Отца уже оккупировали покаяниями пьяненькими слезными, а я вот сбежать смогла.

– На фиг! – решительно отверг Вершинин возможность общения с родственниками. – Я на променад вечерний. Если задержусь, не волнуйся, значит, с кем-то встретился. Ключи от дома у меня есть.

– Иди, проветрись от страстей, – напутствовала она сына, обняв рукой за шею, он послушно наклонился, давая ей возможность поцеловать себя, чмокнул в щеку и вышел.

Вот и закончился этот суматошный и перенасыщенный событиями день, уступая место сумеркам, остужающим землю и бушевавшие человеческие страсти легкой прохладой и предвещанием черной ночи, которая покроет и успокоит все.

В призрачной сумеречной полутьме одинокая лампа над столом в летней беседке на соседском участке казалась чем-то притягивающе уютным, обещающим защиту и радость встречи, возможность спрятаться, отгородиться от всего тягостного, как маяк для измученного путника, заблудившегося в ночи.

И Григорий пошел на этот маяк, с легким сердцем отдаваясь его призыву.

В беседке Марьяны не было, лишь на столе стоял пузатый фарфоровый чайник, разрисованный диковинным рисунком, прикрытый сверху расшитым узором полотенцем. Над длинной массивной столешницей горел только один из четырех плафонов, стилизованных под жестяные абажуры уличных ламп годов сороковых, спускавшихся на длинных шнурах, но его света вполне хватало для освещения и создания именно этого неповторимого ощущения защиты и уюта, вызывавшее нечто первобытное, наверное, то чувство, что создавал в наших предках горящий костер.

И неожиданно из обступавшей тьмы, набирающей силу, в обережный круг света вошла Марьяна, как продолжение мыслей Григория о прошлом и об этом удивительном внутреннем состоянии – когда в ночи ведет, обещая защиту, спасительный для души и тела свет.

– Привет, – поздоровался он, рассматривая девушку.

Она переоделась из праздничного наряда, в котором была на банкете, в длинную юбку и широкую рубаху в русском стиле, и это одеяние делало ее тихое появление из темноты еще более загадочным и мистическим, словно она пришла из неизвестного прошлого.

– Как Глафира Сергеевна? – спросила девушка с нотками тревоги в голосе.

– Нормально, – заверил ее Григорий. – Легла отдыхать, но в общем в порядке, – и усмехнулся, напомнив ее же слова: – Сердечным приступом не баловалась.

– Это хорошо, – кивнула Марьяна и призналась: – Я очень за нее волновалась. – Затем указала на чайник, предложила: – Чай будешь? Травяной. Только заварила.

– С удовольствием, – принял предложение мужчина.

Марьяна достала из буфета большие чашки с такой же замысловатой росписью, как и на чайнике, поставила одну перед гостем, другую для себя, по другую сторону стола, и разлила в них чай из чайника, сразу же распространившего вокруг тонкий приятный аромат трав. Водрузив чайник на подставку, девушка села на свое место, взяла кружку и только тогда посмотрела на него и спросила:

– Чего ты пришел?

– Поговорить, – ответил Григорий, делая осторожный, пробный глоток чая.

– Думаю, я сегодня не самый лучший собеседник, – несколько холодно предупредила девушка.

– Вкусный чай, – похвалил Вершинин и сделал еще один глоток. – Прямо очень вкусный! – Он посмотрел на нее. – Я понимаю, ты перенервничала сильно.

– Я не столько перенервничала, сколько не смогла удержать равновесия и спокойствия и отреагировала эмоционально слишком сильно. Вон взялась морализировать, родственников твоих обвинять. А это неправильно.

– Ну, почему неправильно, – пожал он плечами. – Ты очень мягко с ними общалась, можно сказать: нежно.

– Да все это глупости, – нахмурилась Марьяна. – Какое я имею право их судить и обвинять в чем-то? «Осуждение – это роскошь для пассивного наблюдателя», – сказал кто-то из умных людей. Это всегда гордыня, ведь любой, кто осуждает другого человека за какой-то проступок, чувствует себя лучшим, более праведным, чистым. Мол, вот я какой хороший, а ты, соответственно, плохой. Я не о преступлениях против человека, таких как убийство и иные страшные гнусности говорю, а о бытовом, обыденном осуждении. Вот что я твоим родным взялась предъявлять?

– Да ты особо и не предъявляла, – возразил Вершинин. – Просто напомнила, что не я, а Виталий совершил преступление, и намекнула, что моя семейка вполне могла подозревать его, но предпочла свалить все на меня.

– Ну а какое отношение это имеет ко мне? – спросила она более эмоционально. – Какое право я имею их порицать и на что-то там указывать? Это их жизнь, их ответственность за все, их ошибки и их расплата за эти ошибки. Каждый взрослый, вменяемый человек знает, что хорошо, а что плохо, и каждый делает свой выбор. Я стараюсь не давать оценок людям и их поступкам, это личное дело человека, его совести и Бога. А мне достаточно того, какие решения принимаю я. И если примеривать на себя, то я далеко не всегда уверена, как поступила бы, окажись на месте другого человека. А сегодня вот не удержалась. – Она сделала несколько небольших глоточков, поставила чашку на стол, посмотрела в нее и, вздохнув, добавила: – А потом взялась и себя корить за это, что тоже не совсем правильно: сделала что-то и сделала, значит, так надо было, что потом-то сетовать: расплачивайся да исправляй.

– Мань, тебе сколько лет? – усмехнулся Григорий.

– Двадцать пять, – улыбнулась она, понимая, к чему он задал этот вопрос.

– А рассуждаешь, как старушка столетняя, ведунья-вещунья какая продвинутая, – и заверил: – Все ты правильно сделала и сказала, и нечего себя корить. Немного по мозгам им въехала тоже правильно, а то совсем уже офигели. Мы тебя благодарить обязаны и в ноги кланяться, что восстановила истину, – и, вспомнив что-то, оживился: – Ты, кстати, откуда про колледж медицинский узнала?

– Да все оттуда же, – пожала плечом она. – Иван позвонил утром, рассказал и про то, что Виталий умел уколы делать, и про колледж, и про результаты экспертизы. Я не хотела сама все объяснять, тем более выступать перед всеми эдакой мисс Марпл, но Иван и Глафира Сергеевна меня попросили, а Иван записывал на диктофон весь мой диалог и признание Виталия.

– Спасибо, – проникновенно поблагодарил Вершинин и, протянув через стол руку, пожал ее пальцы.

– Вообще-то, – тихо призналась девушка, глядя на его руку, сжимавшую осторожно ее пальцы, – я это сделала не ради тебя. Вернее, – тут же исправилась Марьяна, посмотрев на него, – ради тебя, разумеется, тоже. Но в первую очередь ради Глафиры Сергеевны. Она рассказала мне, как измучили ее за эти годы неизвестность и подозрения родных. А во вторую очередь я сделала это для Виталия. А потом уж и ради тебя.

– Виталия? – поразился Вершинин.

– Да, – подтвердила она, высвободила пальчики из-под его руки, взяла кружку и сделала несколько глоточков чая. – В среду, когда он подскочил за обедом и накинулся на тебя с обвинениями, я вдруг отчетливо почувствовала в нем отчаяние. Присмотрелась и поняла, что он специально тебя провоцирует, что он ждет и надеется на то, что ты отреагируешь и что-то сделаешь в ответ. И тогда меня осенило. Сначала я просто догадалась, что убийца это он, а потом и вспомнила про то, как видела его у лаза. И недостающие картинки пазла сложились в целое. – И разъяснила то, о чем догадалась: – Виталий хотел, чтобы ты или кто-нибудь другой его разоблачили. Он надеялся, что ты взорвешься от их постоянных нападок и обвинений, и, зная тебя, был уверен, что ты примешься за расследование. Но ты игнорировал родных и все их высказывания в твой адрес. А он уже больше был не в силах терпеть эту ношу и признаться сам тоже не мог. Деяние, что он совершил, было ему не по плечу и не по силе характера. Посмотри, во что он превратился – ему сорок один год, а выглядит он лет на десять старше, постоянно пьет, но не позволяет себе напиваться, боится проболтаться; рыхлый, обрюзгший, краснеет, видимо, от повышенного давления, всегда беспокойный. Несчастный человек, его практически раздавила ноша содеянного, не удивлюсь, если обнаружится, что у него куча каких-то болезней. И что еще тяжелее для него… – она вздохнула с жалостью и замолчала.

– Что преступление не принесло ожидаемого результата, – закончил за нее мысль Григорий. – Не просто не дало, а все еще и осложнило: оказалось, что снова надо начинать бороться за наследство.

– Да, – подхватила Марьяна. – Но кроме этого, есть еще одно немаловажное и разрушающее Виталия обстоятельство. Он собрал всю свою решимость, всю силу характера, всю, какая была в нем дерзость, вычерпав даже из будущего, и совершил дело. С его точки зрения, красиво и тонко совершил.

– И никто про это не узнал, – усмехнулся невесело Григорий. – И никому невозможно похвастаться самым великим своим деянием и достижением.

– Вот именно. И он настолько устал от необходимости молча нести в себе это преступление, что неосознанно стремился к тому, чтобы его разоблачили, вот и кидался на тебя. А я это отчего-то увидела и поняла.

– Это ты, конечно, умница и красавица, – проворчал Вершинин и отчитал: – Но зачем ты кинулась его защищать, когда он был в неадеквате? Он мог броситься на тебя и поранить, нанести травму, испугать!

– Да ничего бы со мной не случилось, – спокойно возразила Марьяна. – Ты был рядом, да и группа захвата, вы бы не позволили ему нанести мне вред.

– За каким фигом ты так рисковала? – нервничал и заводился Вершинин.

– Потому что у каждого человека в жизни случаются моменты, когда ему необходимо утешение. Простое человеческое утешение, даже если он злодейский злодей, – улыбнувшись какой-то небесно-мудрой грустной улыбкой, объяснила она. – А Виталию было очень плохо, ему требовалась помощь.

– Ты странная, ты это знаешь? Другая. Уж очень сильно непохожая на обыкновенных девушек, – помолчав, внимательно всматриваясь в ее лицо, сказал пораженный тем, что сейчас открыл и понял в ней, Вершинин.

– Ты не первый, кто мне это говорит, – ровно ответила девушка и указала рукой ему за спину. – Так вернись к нормальным, у тебя их там целая усадьба. А мне некогда больше с тобой разговоры вести. Мне очиститься, отпустить из себя гневливость и обвинения хочется, избавиться от грязи всех этих разоблачений. А то я в дом зайти не могу, чтобы не нести туда всю эту ерунду и не нарушать его благости, намоленной в работе. Так что ты иди, – махнула она рукой, выпроваживая. – А я баню пойду дальше топить и к обряду готовиться.

– Я же говорю, странная. Ведунья какая-то, – вздохнул несколько наигранно Григорий.

– Да ничего такого! – возразила эмоционально Марьяна. – Просто небольшая молитва над водой, травки определенные и обычное омовение, – и поднялась с места, немного нервно, явно стушевавшись всего, что наговорила ему. – Все, Григорий, спокойной ночи. До свидания.

– Ну, до свидания, – допив чай, поднялся неспешно и он.

А Марьяна развернулась, не став дожидаться, когда гость выйдет со двора, и торопливо направилась в баню.

Зайдя в прихожую, девушка захлопнула за собой дверь, привалилась к ней спиной, закрыла глаза. Зачем она наговорила Григорию про намоленный дом и про обряд, и про то, что очиститься надо? Он и так-то посчитал ее странной, а теперь, наверное, решит, что она совсем ку-ку, какая-нибудь забубенная сектантка или фанатичка с переклином в старину.

Ладно, вздохнула она, что решит, то и решит, его дело!

Но Господи, Господи, кажется, она совсем пропала в любви к нему! Не во влюбленности – растаяла та легкая, наполненная светом и солнцем влюбленность в далекого и неизвестного ей мужчину, почти эпического героя, уступив место вот этому нелегкому чувству.

А тут это разоблачение, будь оно неладно!

Может, лучше бы было, чтобы Григорий Вершинин оставался для нее далеким, незнакомым странником, вызывая лишь светлые теплые чувства, так оживлявшие ее творчество, и более никем и ничем?..

Ладно, снова сказала она себе, пытаясь успокоиться, надо таки провести обряд. Прошла через предбанник в небольшую комнатку, в которой расположилась часть банного котла с дверцей в топку и поленница заготовленных дров. Подкинув пару небольших поленьев, проверила температуру – еще минут десять, и можно идти париться – и направилась в предбанник заваривать травки для ополаскивания и для специального чая.

И услышала стук во входную дверь.

Марья постояла, задумчиво, почти уверенная в том, что знает, кто стучится к ней, все же пошла открывать.

– Мне тоже очень хочется очиститься от чего там… – сказал, усмехнувшись, Вершинин, когда она распахнула дверь. – От негатива и гневливости? Ну, вот от них в том числе. – И спросил, глядя ей в глаза: – Пустишь?

Они стояли, разделенные порогом – он с той стороны, где уже властвующую во всю темень ночи все еще разбивал свет одинокого светильника над столом, на который слетелась суетливо-бестолковая мошкара, а она с той, где было светло, уютно и пахло нагретым добрым банным духом, распаренными вениками и травами.

Она смотрела на Вершинина большими темно-голубыми глазами и решала в эту минуту нечто очень важное для них двоих, и оба понимали, что от этого ее решения сейчас зависит все дальнейшее, может, и вся их жизнь…

Да, точно, вся жизнь – ведь что бы она ни решила, это останется с ними навсегда и навсегда наложит отпечаток на их судьбы…

– В бане люди голые, а в этом обряде не должно быть сексуальности и эротики, он очищающий, – произнесла тихо Марьяна.

– Приставать не буду, а все остальное гарантировать не могу, – усмехнулся Вершинин. – Ты эротична в любой одежде, а уж голенькая, подозреваю, так и вообще Афродита и чистый искус. Но обещаю стойко терпеть.

Она все еще не решила. Он видел и понимал.

– Заходи, – решилась, наконец, Марьяна.

Вершинин переступил порог и вдруг притянул ее к себе и обнял нежно, но крепко, прижавшись щекой к голове девушки.

– Ты что? – отчего-то шепотом спросила она.

– Утешаю тебя, ты тоже в этом нуждаешься, – улыбнулся Вершинин. – Немножечко постоим, и ты скажешь, что надо делать.

И Марья вдруг почувствовала, как в нее перетекает его сила, спокойствие и уверенность и как чудесным образом она и на самом деле успокаивается, расслабляется первый раз за весь сегодняшний многотрудный день, а может, и за все три непростых дня.

– Ну, во-о-от, – довольно протянул Вершинин, почувствовав перемену ее душевного состояния.

Выяснилось, что ничего особенного делать не требуется, кроме обычных хозяйственных хлопот – принести из беседки чайник с чаем и выключить там свет, «заварить» веники в бадье, проверить температуру и посмотреть, прогорели ли дрова – простые банные дела. Григорий наполнил холодной водой переворачивающуюся кадушку для обливания после парилки.

Спросил Марьяну, почему это устройство на улице, не в самой бане, и девушка объяснила:

– Специально, чтобы вся негативная энергия в землю уходила и чтобы обливаться, когда захочется, а не только в банные дни.

А вот когда он разделся в отдельной удобной «гардеробной» комнате и, обмотав бедра выданной ему Марьяной простыней, вышел в предбанник, вот тогда она ему пояснила, что вообще подразумевалось под этим загадочным обрядом.

– Сейчас зайду в парилку и прочитаю молитву над водой и здесь над баком с холодной водой. Мы их будем смешивать, кому какая больше нравится по температуре, и обливаться после парилки. Семь раз: париться-обливаться. Помыться можно или до парилки, или после этих семи раз. А в конце обольемся на улице из кадки, и почти все. Ну и чай из травок успокоительный пьем и беседы ровные, душевные ведем, вот и весь обряд, – и добавила, скорее для себя, как понял Вершинин: – Можем по очереди в парилку ходить.

– А веничками пройтись как же? – напомнил он и спросил: – Ты парить умеешь?

– Умею, – кивнула девушка.

– Тогда давай начнем, – бодро предложил Григорий.

Ох и парилочка у них тут оказалась! Знатная! Хороша!!

Вершинин даже пожалел, что сейчас не зима и нет возможности выскочить на трескучий морозец да в прорубь сигануть. Но и водица колодезная из выведенного в баньку небольшого, но глубокого колодца, леденющая, тоже была хороша.

От души напарился! От души!

И старательно выполнял данное хозяйке слово – с большим трудом и внутренним окриком, но справлялся.

Марьяна оказалась так хороша, такой ладушкой, и полностью в его вкусе, что держаться от нее подальше вышло тяжелейшим испытанием для Григория, чуть глаза не сломал, постоянно косясь на эти прелести, хоть и скромно прикрываемые ею простыней!

А уж когда прохаживался по ней веничками, так думал, крышей съедет от запретной недоступности этой красоты.

Такая вся беленькая, шелковая, гладенькая – грудь обалденной формы: высокая, налитая, талия, животик, попка, ножки стройные!

Но сам напросился! – хмыкал про себя Григорий, волевым усилием справляясь с очередным тяжелым «приступом» желания. Впрочем, надо отдать должное, Марьяна старалась закутываться в банную простынь чуть не до подбородка и строго следила, чтобы не провоцировать его лишний раз.

Но… ладно, проехали.

Они парились, выскакивали из парилки и обливались водой, разморенно сидели за столом, попивали чаек на травках с медком и клюквой, перетертой с медом же – вкусно и в самый раз. Разговаривали, Марьяна расспрашивала Вершинина о его туристических походах, о тех местах, где он побывал и как ему там жилось. И про трудности, и про достижения.

Словом, выдался вечер бенефиса Вершинина – так она чутко выспрашивала и так, оказалось, умела слушать, распахнув свои глазищи от интереса и восторженного удивления, что он и не заметил, как многое ей поведал, даже то, что и не собирался рассказывать не только ей, а никому вообще-то.

Так они и пропарились положенные семь раз, что Вершинин в непрестанной борьбе с горячим желанием и в повествованиях о себе замечательном и не заметил, как пролетело почти мгновенно время.

Даже отругал себя мысленно – разболтался тут!

Марьяна тем временем стала торопить с обливанием из кадушки. Ничего нет проще – встал прямо под бадьей, резко дернул за веревку, и на тебя обрушивается вся масса воды – классное ощущение! И всегда неожиданное, особенно если вода холодная.

В их случае она была чуть не ледяная!

Марьяна облилась первой и тут же закуталась в простыню, хоть в темнотище ночной, резко разбитой световой щелью из открытой двери, ничего вообще не было видно. Затем и Григорий встал под кадку окатиться ледяной водицей.

И Марьяна схватила его за руку, едва он успел обернуть бедра полотенцем, и потащила за собой.

– Что, еще что-то очищающее? – усмехнувшись, полюбопытствовал Григорий.

Но она была серьезна, сосредоточенна, провела его назад в баню, усадила на лавку у дверей парилки и призвала к тишине, приложив пальчик к губам:

– Тшь-шь-шь.

И выскользнула из комнатки, оставив недоумевающего Григория гадать о том, что бы это значило. Но девушка довольно быстро вернулась, неся перед собой деревянный таз-шайку, наполненный водой, и какое-то полотно, зажатое под мышкой.

Она поставила таз перед заинтригованным происходящим Григорием, встала на колени и, подняв на него взгляд, показала рукой, что ему надо опустить свои ноги в таз.

Надо так надо, кто бы спорил – и он поставил ступни в шайку, ощутив воду приятной, ласкающей температуры.

А Марьяна…

Она посмотрела Григорию в глаза, и было что-то такое в ее взгляде, что-то такое… Перевела взгляд вниз и принялась, медленно массируя пальцами, омывать сначала одну его ступню, а потом и вторую.

Вершинин замер, непроизвольно затаив дыхание, от потрясших его необыкновенных ощущений!

Она закончила массировать и омывать вторую его ступню, протянула медленно руку со значением, непонятным ему, взяла с лавки и развернула длинное полотняное полотенце, расшитое по краям узорами, расстелила и, достав из воды одну его ногу, стала неторопливо, тщательно ее вытирать, затем так же неспешно занялась второй ногой.

Вершинин следил за плавными движениями ее рук, и у него колотилось сердце, словно он пробежал стометровку на олимпийский рекорд.

Стоит ли говорить, что никто и никогда не мыл ему ноги?

Да даже не в этом дело! Хотя, наверное, именно в этом!

Но за всю свою жизнь Вершинин никогда не испытывал ничего более эротичного, чем это омовение ног. Это, казалось бы, простое действие оказалось настолько чувственным, что переворачивало все внутри Вершинина! Ему даже дышать стало трудно.

А она, закончив вытирать вторую ступню, опустила его ногу на пол, поднялась с колен, протянула кусок ткани и сказала:

– Вот холстина, полотенце здесь оставь, а ею обернись и иди в дом.

– Марьяша-а-а, – только и смог пролепетать обескураженный и потрясенный Вершинин.

– Иди, – подтолкнула она его легонько. – Мне нужно и самой ноги омыть, и прибрать тут.

Григорий послушал, сейчас он сделал бы все, что она ему сказала. Надел свою обувь в предбаннике – уж как сообразил, непонятно, состояние у него было какое-то зачарованное, улетное. Пройдя через темень двора и поднявшись на крыльцо, вошел в дом и, не зажигая света, нашел небольшой диванчик в прихожей и бессильно на него опустился.

Что это было? Ритуал?

Бог знает, да и какая разница! Такого потрясающего чувственного переживания Вершинин не проживал никогда, впрочем, кажется, он повторяется!

Но что-то глубинное, древнее зацепило в нем это омовение ног, такой великой прекрасной светлой силы и радости, что до сих пор он чувствовал ее пальчики на своих стопах, и мурашки по спине бежали, и сердце стучало в ускоренном ритме.

Ну, Марьяна! Ну, ведунья загадочная! Околдовала прямо!

«А, хорошо-то как, господи! – вдруг подумалось ему. – И если в древности вот так женщины околдовывали своих мужчин, то склоняюсь перед ними в поклоне земном в великом уважении – это круто! На самом деле круто! Или дело в том, что оба испытывают в этот момент?»

Фиг знает, только…

Он заметил, как разрезал ночную темень луч света от открывшейся двери бани, который почти тут же и потух. Вершинин услышал шорох торопливых ножек по траве. Встал и шагнул ко входу.

– Гриша? – позвала Марьяна, переступив через порог и ничего не видя в кромешной тьме.

– Я здесь.

Сделал еще шаг вперед, безошибочно найдя ее в темноте, притянул к себе и обнял.

– Маня, – позвал он севшим, глухим от чувственного накала голосом, не то просящим что-то, не то признающимся в чем-то, не то молящим, и прижал ее еще сильнее к себе, – Манечка…

И склонился к ней, нашел губами ее губы, поцеловал – их первым, пьянящим и забирающим разум поцелуем.

У нее был вкус горьковато-терпких трав и меда, вкус лета, солнца, бесконечной радости и свободы, вкус загадочной, прекрасной и единственно необходимой ему женщины.

– Манечка… – шептал он, оторвавшись от ее губ, взяв в руки ее лицо и покрывая его короткими поцелуями. – Манечка…

Так шептал он свое признание и свою благодарность, свою надежду и приглашение, просьбу и обещание…

– Идем, – жарко ответила она у самых его губ.

И ухватила за руку, повела куда-то в глубь дома, осторожно пробираясь в темноте, выставив вперед шарящую руку, но отчего-то так и не включая свет, словно знала, что сейчас их союзник темнота, в которой нужно только чувствовать, только чувствовать…

Они оба не запомнили, как оказались в ее спальне, и, остановившись у края кровати, стянули друг с друга простыни, тогами укутавшие их, и как впали во второй свой поцелуй, словно утоляли смертельную жажду из святого источника, и как оказались в кровати…

И Григорий чувствовал такую нежность к этой девочке! Такую острую, почти до боли в груди смесь безудержного желания и невероятной нежности к ней, и все ласкал и не мог оторваться от ее прекрасного тела, каждым сантиметром своей кожи, током барабанящей в жилах крови чувствуя, как она отвечает ему и плавится в его руках…

И на пике заполонивших его чувств он вошел в нее сразу, одним движением, и, не останавливаясь, повел их обоих вперед, туда, где они растворились друг в друге…

И было это, было это…

Так не может быть – первое, что подумал Григорий, через продолжительное время обретя способность ровно дышать, а за ней и думать. Так не бывает, чтоб достичь оргазма одновременно – не бывает, и все! Он точно знал.

Бывает, если повезет, и женщина способна не имитировать, а действительно испытывать оргазм, что кто-то из партнеров приходит к нему раньше, кто-то позже. Лично он всегда старался первой доставить удовольствие женщине, по опыту хорошо зная, что чем лучше женщину удовлетворишь, тем ласковей и горячей она будет с тобой. Но чтобы вместе в один момент? Не-а. Не бывает так.

А если кто-то утверждает обратное, то точно брешет ради бахвальства. Чего только мужики не рассказывают в мужской компании, чтобы выглядеть крутыми, уж кому-кому, а Григорию известно доподлинно. И присочинят с три короба о своих достижениях, особливо у женского полу.

Но все, что он знал до сегодняшней ночи, изменилось.

То, что Вершинин прочувствовал и пережил с Марьяной, было запредельным! Сначала это ни с чем несравнимое омовение, вызвавшее в нем такие непередаваемые, странные чувства, до нутра, до слезы.

А после это соединение!!

Он совершенно точно знал, что достигли они вершины оргазма вместе – он ее чувствовал в тот момент настолько четко, словно она была продолжением его самого.

Обалдеть!!

Вершинин открыл глаза и попытался рассмотреть девушку, которую продолжал держать в объятиях, лишь перевернувшись вместе с ней на бок.

Похоже, что она задремала, уставшая от накала соединения, да, видимо, и от всех сегодняшних волнений разом. А Григорию хотелось, чтобы она была с ним в бодрствовании, чтобы разделяла те невероятные переживания, что он испытывал, те открытия, которым поражался, и он начал легонечко ее целовать.

– М-м-м, – сладко протянула она в полудреме.

– Мы не спим, – шептал он в перерывах между поцелуями. – Мы улетаем дальше.

– И каков наш маршрут? – ленивым сонным голосом спросила она.

– К солнцу, девочка, к солнцу, – пообещал мужчина.

И принялся ласкать всерьез. И она тут же откликнулась и пошла за ним, ведомая к обещанному солнцу, не уступала ему в страсти…

А когда они оба распластались обессиленные, счастливые, потрясенные и опустошенные после того, достигнув того, про что он точно знал раньше, еще сегодня днем, «что не бывает», у Григория вдруг громко заурчало в животе.

– Однако есть хочется, – вспомнил о прозе жизни мужчина. – Я, оказывается, жутко голодный. – И спросил: – У тебя найдется что-нибудь съестное?

– О боже, – вспомнила она про что-то, резко села и хлопнула себя ладонью по лбу.

– Только не говори, что что-то там сгорело, забытое на плите, это мне сейчас не по нервам! – предупредил Григорий.

– Рыбник же! – непонятно о чем воскликнула Марьяна и пояснила еще более непонятно: – Я забыла рыбник!

– На плите? – осторожно уточнил мужчина.

– Нет! – серебристо рассмеялась она. – На столе. Достала из печи, накрыла и забыла отнести на юбилей! Так нервничала, что совсем из головы вылетело.

– А что за рыбник? – начал веселиться Вершинин.

– Это такой крытый рыбный пирог! – пояснила девушка и зашебуршилась рядом с ним, явно намереваясь вылезти из кровати. – Фирменный, между прочим.

Она достигла края кровати, спустила ноги, зажгла неяркий ночничок на тумбочке, в тусклом свете которого Вершинин увидел абрис ее фигурки. Встала, обошла кровать, подобрала с пола простыни, одну кинула ему, во вторую завернулась сама.

– Все, кто пробовал, утверждали, что очень вкусно. Он должен был бы стать одним из украшений юбилейного стола, но я так разволновалась перед этим разоблачением, что хлеб взяла, а про пирог совсем забыла. Он там так и стоит, – и спросила, усмехнувшись и привычно чуть склонив головку к плечику: – Хочешь попробовать?

– Это провокация! – прорычал Вершинин, рывком вскочил с постели, ухватил Марьяну и закинул ее себе на плечо. – Говори, куда идти, женщина!

Они сидели в кухне, Марьяна заварила свежий чай и разрезала пирог, распространявший такие ароматы, что у Вершинина рот наполнился слюной, а в животе прихватывали голодные спазмы. А она, выбрав из середки самый смачный и большой кусок, положила его на красивую расписную тарелку и поставила перед Вершининым на стол, продолжая рассказывать историю этого кулинарного шедевра.

– Рецепт рыбника привезла моя подруга Полина из глухой деревни, расположенной на Енисее, где они были в этнографической экспедиции. Готовить его научила одна древняя старушка, а той рецепт перешел от ее мамы и бабушки. Тут весь секрет в том, что делают его из енисейского налима. Полине знакомые пересылают иногда несколько штук замороженных, в основном зимой, но она их хранит в морозилке глубокой заморозки, а мне в честь юбилея Глафиры Сергеевны вот дала одного. Они же здоровенные бывают, рыбины эти. Но я рецепт несколько усовершенствовала… – и замолчала, заметив выражение его лица. – Что? – Не поняла Марьяна реакции мужчины.

А Григорий тем временем, под ее рассказ, отхватил добрый кусман пирога и с голодным энтузиазмом принялся разжевывать, а когда прочувствовал вкусовые оттенки, откусил еще раз и стал прислушиваться к ощущениям, уже неторопливо жуя и смакуя, – и обалдел! Вкуснота была какая-то необыкновенная. Начинка-то да, вкуснища однозначная! Но само тесто необычное, и такое потрясающе вкусное, ну просто зашибись какое…

– Это… – не находя слов, развел он руки в стороны, откусил еще кусок, разжевал, запил чайком. – Маня! Это что такое?

– Пирог, – расстроилась тут же она, не поняв его истиной реакции, и спросила совсем удрученно: – Что, не понравился?

– Да ты что! – возмутился мужик. – Это обалдеть что такое! Так вкусно, что я не знаю… – и он откусил еще.

– Да? – разулыбалась расхваленная хозяюшка и заторопилась рассказывать дальше: – Так вот, я же говорю, Поленька его делает необыкновенно вкусно. А я несколько модернизировала рецепт, и мне кажется, что это пошло ему только на пользу. Я не пеку из покупной муки, а сама ее делаю: проращиваю зерна пшеницы или ржи, высушиваю, а потом перемалываю на небольшой электрической мельничке. Дело в том, что настоящая мука не может храниться долго, она сразу же окисляется после обмолота и теряет свои вкусовые и полезные качества. А я намелю и готовлю, и закваска простая, на меду, у меня всегда есть. Вот и пеку хлеб, ты его пробовал. Твоей бабушке очень нравится. Ну и пироги всякие и все остальное.

– Маняша, это именины желудка! Пять мишленовских звезд рыдают в канаве! – нахваливал Вершинин, дожевывая свой кусок. – Это обалденно вкусно!

– Вот и хорошо, – порадовалась девушка и спросила: – Еще будешь?

– Буду! – решительно заявил Вершинин.

А она хлопотала вокруг мужчины и рассказывала про свою подругу Полину, с которой они учились в одном институте и очень смешно познакомились. На большой перемене Марьяна нашла свободное местечко на скамейке, села рядом с девушкой, что-то ищущей в своей очень интересной сумочке, явно ручной работы. Ну и она полезла в свою большую котомку. Девушка достала вязание, устроилась поудобней и начала быстро-быстро вязать, даже не глядя на спицы. А Марьяна извлекла маленький переносной станочек и продолжила ткать пояс с древним рисунком. Они посмотрели друг на друга, рассмеялись и разговорились.

Так и выяснилось, что у них приблизительно одинаковые увлечения и интересы, а село Красивое обе посещают и даже руководителя Полины Павла Евгеньевича Костромина Марья знает и мечтает попасть в группу, с которой он ездит в этнографические экспедиции по стране.

Вскоре Марьяну зачислили в состав научной группы Костромина, и там девушки сошлись поближе. Но тогда большой и настоящей дружбы у них не получилось – что-то Полину угнетало, у нее в семье были проблемы, и она держалась особняком, хотя со всеми оставалась одинаково приветлива и дружелюбна, но закрыта.

А потом у нее случилась большая любовь с великим кузнецом Климом Ставровым, и она словно оттаяла, раскрылась. Ужасно романтическая история. Вот после ее замужества Марьяна с Полиной и стали настоящими подругами. А несколько месяцев назад у Полины с Климом родился сынок Святослав.

Вершинин слушал ее, объедался пирогом, запивая душистым чаем, сдобренным медом, и словно плыл в пространстве, наполненном уютом, духом домашней доброй выпечки, светлой чистой радостью обыкновенного бытия, в котором и рождается простое счастье…

И неожиданно остро на него снизошло откровение, как открытие, что озаряет ученого в моменты просветления, вводя в измененное состояние сознания, – он вдруг понял, что эта девушка есть то недостающее в его жизни, нечто главное, отсутствие чего он так остро чувствовал в последнее время, но не мог осознать, недоумевая, что так угнетает его и чего ему жизненно не хватает.

Она! Вот она может наполнить смыслом его жизнь, его творчество – его альфа и омега. И лишь она может утолить все его печали и стать тем самым центром мироздания, к которому он всегда будет стремиться, где бы ни находился и что бы с ним ни происходило. Тем светочем, что может озарить его шальную жизнь.

Вершинин даже испугался масштабности и глубине посетившего его откровения и постарался мысленно от него отгородиться, жестко напомнив себе, что такие эмоции – это не его история, быстро приписав все слишком сильным чувствам, что пережил сегодня.

Чувствам, ощущениям и потрясениям.

И, торопливо доев второй кусок пирога, позвал ее спать, просто спать, в смысле «баю-бай» – подальше от непрошеных откровений и необыкновенно чувственного секса, провоцирующего эти откровения.

Вершинин проснулся как-то в один миг в самое раннее еще и не утро даже, а предутро, когда ночная тьма уж отступила и горизонт на востоке просветлел дальним пока еще солнцем, размывшим все вокруг акварельной неопределенностью линий.

Григорий открыл глаза и увидел Марьяну, спящую на боку, лицом к нему. Она разрозовелась во сне, губы припухли от его страстных неосторожных поцелуев, крупный локон волос, закрученный на кончике крутой кудряшкой, лежал у нее на щеке. Вершинин осторожно убрал локон с ее лица, откинув назад, положил ладонь ей на шею под затылком и медленно, еле касаясь, провел рукой вниз по спинке, одновременно отодвигая простынь, прикрывавшую ее наготу, и посмотрел на открывшуюся роскошь ее груди…

И вдруг его пронзило мыслью:

«Моя! Моя девочка!» – так бабахнуло в разум, в кровь, в пах, что вмиг стало жарко.

И он провел уже с нажимом, чтобы чувствовать всю шелковистость ее кожи, погладив ягодицу, провел по ноге до колена, прихватил, закинул себе на бедро и прижал, придвинул ее к себе и поцеловал всерьез, утверждая свое право. И, не прерывая поцелуя, поглаживал, ласкал и так и взял, до самого конца не прерывая свой неистовый поцелуй.

– Ты что? – горячо прошептала она, едва отдышавшись. – Ты что? – спросила тревожно, уловив его странное настроение.

– Ничего, – прошептал он прерывисто в ответ, прижимаясь к ней щекой. – Все хорошо. Все хорошо.

И гладил, гладил по спине, не разрывая тесных объятий, пока, затухая, успокаивались слишком сильные эмоции обоих, переплавлялись в устойчивую ровную радость.

– Скажи, – тихо спросил он, – то омовение ног – это тоже какой-то обряд?

– Нет, – прошептала в ответ она, улыбнувшись.

Григорий не видел, он чувствовал ее улыбку.

– Почти обряд, но не совсем. В старину, совсем древнюю старину. Если мужчина возвращался из дальнего похода, да даже с охоты долгой, он не мог сразу вернуться в дом, а отправлялся жить в баню на несколько дней. Считалось, что из дальних странствий человек может принести на себе плохую энергию, или болезнь какую, или напасть насланную, или того хуже: и вовсе не быть тем человеком, а прикинувшимся им лихом. А баня всегда была домовиной очищения и ставилась в определенных местах, и в ней лихо не выживало, поскольку все стихии, сходясь там, чистили пространство и людей. Вот родные и наблюдали за пришедшим: как он моется и моется ли вообще, меняется ли он. И только после пускали в родной дом. И жена, оставшись с мужем наедине, омывала ему ноги, чтобы смыть окончательно воспоминания о странствиях, чтобы они не заманили его своим зовом из дома. Чтобы он лучше смог чувствовать родной дом, его заботу и уют. И еще по нескольким укладам в особых случаях жены омывали мужьям ноги. Вот и решай, обряд ли это? Наши ученые в Красивом утверждают, что эта процедура имеет не только глубокий сакральный смысл, но и действует на глубинном физическом уровне.

– Определенно, – согласился с учеными Вершинин. – Лично я испытал потрясающие чувства на всех уровнях.

– Правда? – прошептала она радостно.

– Правда, – ответил он тихо, на грани шепота, и оттого особо доверительно. – Ты меня, наверное, приворожила своими обрядами.

– Даже думать так не смей! – взвилась вдруг возмущением Марьяна и резко отодвинулась от него, чтобы видеть выражение его лица. – Это страшный грех! У русичей и древних славян за такое выгоняли из рода, а могли и убить. Они же находились на более высоком уровне развития, чем мы, видели, чувствовали, умели управлять энергиями как своими, так и окружающего мира. Как делать приворот и его смысл знали все. Это некая манипуляция и управление потоками и энергиями другого человека. Это нарушение его жизненной силы и целостности. И, как правило, привороженный вскорости умирал, а на семью и род того, кто приворожил, приходило проклятье и разрушение. Они все жили родами и народностями, все друг друга знали с детства, изменение в поведении человека видели сразу же, а привороженный становился будто другой личностью. И вычислить, кто провел обряд, труда им не составляло, к тому же в каждом народе имелась сильная Ведущая Мать. Кстати, как правило, обряд проводили те, кем овладела страсть, причем не только женщины, но и мужчины. А страсть у русичей приравнивалась к тяжелой болезни, считалось, что в человека вселился темный дух и высасывает из него жизненную силу. Страсть всегда разрушала все вокруг: и самого человека, испытывавшего ее, и того, на кого была направлена, и всех их близких. Поэтому тот, кто вдруг начинал испытывать непреодолимую болезненную тягу к кому-то или к чему-то, старался признаться в этом старейшине рода, пока сила его желания не начала разрушать все вокруг. Человека лечили и избавляли от такой напасти определенными обрядами. Тяжелые, между прочим, обряды были, очень тяжелые. Не так-то просто от страсти избавиться. – И, усмехнувшись, Марьяна добавила: – Ну а мне не нужен мужчина, которого можно приворожить и который нуждается в привороте, чтобы ему хотелось быть со мной.

– Вот такая серьезная девочка, – рассмеялся он.

– Рациональная, – поправила она. – Главное, зла не накопить в жизни, чтобы светло и чисто жить, а такой грех, как приворот, черная дыра болезней и смертей.

– Интересно, – улыбнулся ей Григорий. – Ты прямо себя нашла в изучении Древней Руси?

– Я себя не искала, – усмехнулась Марьяна, – потому что не терялась. Когда я в первый раз столкнулась с этой темой, у меня возникло удивительное чувство, словно я вернулась домой после долгой разлуки. И чем глубже я в нее погружалась, тем больше во мне крепло ощущение, что я это все знаю, только забыла отчего-то, что это мое родное и я так когда-то уже жила. Кстати, многие из тех, кто живет в Красивом, говорили, что переживали подобные чувства. Наши предки, знаешь, очень мудро жили. Духовно красиво и физически. Но это непростая тема, явно не для утреннего пробуждения в объятиях, – задорно улыбнулась она. – Если захочешь, я когда-нибудь тебе расскажу.

– Я уже хочу, – многозначительно уверил ее Вершинин и усмехнулся, заметив, что она слегка порозовела от его намека, притянул девушку к себе, поцеловал в лоб и весело поинтересовался: – Что, в темноте было легче?

– Да уж, темнота раскрепощает.

А он, чуть отодвинувшись, посмотрел ей в лицо, посмеиваясь этой ее неожиданной скромности. И обратил внимание, что у нее уставший вид, даже круги под глазами наметились. Вершинин вспомнил, насколько трудным и тяжелым выдался для нее день, и как Марьяна корила себя за несдержанность, а после была еще полная переживаний и яростной любви ночь.

Он рассматривал девушку и поражался – она казалась такой легкой, прелестной, радостной. Такая моцартовская девочка: с рыжиной волос, белой кожей, голубыми глазищами, всегда улыбающаяся, ироничная с небольшим добавлением сарказма и звонкого серебристого смеха – гибкая, подвижная, летящая, свободная. А выходило, что в ней сокрыты такие глубины и мощь душевная, сила духа поразительная и истинное милосердие. И загадочности в ней более чем предостаточно. Он как-то не принял во внимание, что у Моцарта, помимо его кружевных великолепных сонат, был еще и Реквием.

И вдруг из памяти неожиданно всплыли строки из стихотворения Коржавина:

…Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони – все скачут и скачут. А избы – горят и горят.

И его вновь накрыло уже знакомым чувством глубочайшей нежности к ней, такой пронзительной, что перехватило горло. Чтобы скрыть это нежданное состояние, Вершинин снова притянул девушку к себе, обнял, поцеловал в макушку и прошептал:

– Тебе надо выспаться и отдохнуть как следует. А я пойду.

– Почему? – тихо спросила она.

– Во-первых, чтобы не мешать тебе спать: руки у меня шаловливые, а желания горячие. А во-вторых, чтобы не компрометировать тебя перед моей родней. Ну их с их тупым снобизмом.

– Иди, – не стала возражать она.

– Зайду днем и починю твой станок, гайку я уже выточил.

– Спасибо, – прошептала Марьяна, явно засыпая.

– Спи, – усмехнулся Вершинин, – «женщина в русском селении».

Поцеловал ее нежно в лоб и осторожно выбрался из постели, чтобы не потревожить уже заснувшую Марьяну. Действительно же устала сильно.

Вспомнилось, что одежда его так и осталась в бане, пришлось в простынной «тоге» идти сначала туда. Григорий решил не пользоваться калиткой между их участками – не стоит давать повода родственникам для пересудов и возможности как-то обидеть Марьяну – он уедет, а она останется тут жить.

Поэтому Вершинин тихо вышел через основные ворота добродеевского участка, прошел по дороге и зашел на свой участок так же через калитку в воротах. Проскользнул через заднюю кухонную дверь, поднялся к себе на третий этаж, разделся и забрался в кровать – все-таки было еще совсем рано.

Григорий лег на спину, закинул одну руку за голову и вспомнил в подробностях, как у них все было с Марьяной. Как было!! И тут же запретил себе об этом думать, поймав мгновенную эрекцию, отозвавшуюся на мощное желание.

Та-ак! Отдыхаем! Можно попробовать поспать, он-то тоже прикорнул всего-то пару часиков. Перевернувшись на бок, Григорий закрыл глаза, чувствуя, как усталость берет свое, наваливается дрема… и вдруг перед его мысленным взором всплыло лицо Марьяны, в тот момент, когда она сидела перед ним на коленях и мыла ему ноги, даже вспомнились те ощущения… и он поплыл, поплыл, растворяясь в потрясающей чувственности того незабываемого почти магического момента.

– Гриш! – тряс кто-то его за плечо. – Гри-иш, – потрясли более сильно и позвали более настойчиво.

– А? – не открывая глаз, отозвался он.

– Вставай, – распорядился родной голос. – Давно уже пора.

– Зачем? – не меняя позы и все так же не открывая глаз, спросил он.

– Затем, что уже гости приезжать начали, а у нас еще не все столы поставлены и не все мангалы. Дел полно, – объяснил ему отец.

– Который час? – соизволил проснуться Григорий Павлович и перевернулся на спину.

– Первый, – усмехнулся Павел Петрович. – Что, вчера загулялся?

– Да, засиделись, – неопределенно подтвердил он факт своего позднего возвращения.

– Ну, ладно, вставай, – отдал распоряжения отец. – Приводи себя в порядок, поешь и подключайся к нам в помощь.

– Угу! – кивнул Григорий и, коротко зевнув, спросил: – А что с Виталием решили?

– Как и ожидалось, большинством голосов постановили гостей в его арест и вчерашнее разоблачение пока не посвящать, чтобы не портить праздник.

– Понятно.

В себя Вершинин пришел быстро – постоял под контрастным душем, сделал парочку торопливых упражнений, спустился в кухню, где суетились аж четыре женщины: Женя-Женуария, его мама, нанятая на сегодня еще одна помощница и Ольга, жена Кости.

Работа стояла до небес, «дым коромыслом», и Григорий тут всем откровенно мешал. Но Елизавета Викторовна быстренько приготовила сыну завтрак, больше подходящий по времени на ранний обед – бутерброды с сыром и яйцом на Марьянином хлебе, вручила ему вместе с кружкой еще горячего морса и выпроводила из кухни.

Далеко он не ушел – устроился за небольшим столиком на малой веранде возле кухни и принялся с удовольствием есть. День обещал быть жарким, долгим. Но сюда, на заднюю часть участка, солнце еще не дошло, и было относительно не жарко из-за легкого дуновения ветерка, а вокруг открывалась замечательная панорама на сам участок и дальше за забор, на высокие верхушки деревьев. Пели птички, доносились привычные дачные звуки, и Вершинин расслабился, получая истинное удовольствие от природы и завтрака и… И был найден кузиной Мариной, которая сразу же присела рядом и собралась выяснять отношения. Ну, как выяснять – требовать в режиме наезда, чтобы он поклялся, что ее простил.

– Марин, – выслушав все требования, что она изложила ему капризным голосом, сказал Вершинин, – иди на хрен. Дай поесть спокойно.

– Обалдел вообще! – возмутилась Марина.

– Кратко, но емко, – раздался у него за спиной веселый одобрительный голос Глафиры Сергеевны.

Она, жестом согнав внучку со стула, села за стол и наставительно сказала:

– Иди, Марин. Высказалась и иди.

– Ба, он же хамит! Это вообще… – возмущалась Марина.

– Вот он сказал куда, вот туда и иди, – посоветовала Глафира Сергеевна.

Марина фыркнула презрительно, развернулась и ушла на поляну, откуда доносились громкие голоса и звуки хозяйственной деятельности.

– Привет, – улыбнулся бабуле Гриша. – Ты как?

– В полном порядке, – отрапортовала та и весело хмыкнула: – А ты, я вижу, начал принимать «пардоны» родни?

– Я от этого как раз вчера и сбежал, – кивнул Вершинин.

– Да, я заметила, – хитро улыбнувшись, кивнула она, но уточнять, что именно заметила и о чем догадалась, не стала. – Сегодня сбежать не получится. Они решительно настроены.

– Охо-хо! – тяжко повздыхал Вершинин и безнадежным тоном предложил: – Глаш, может, скажем им, что ты коллекцию отдала в музей, а? Они тогда точно освободят меня от своих извинений.

– Нет, Гришенька, – рассмеялась Глафира Сергеевна, – мы не ищем легких путей! С удовольствием понаблюдаю, как им приходится просить у тебя прощения.

– Да, Глафира Сергеевна, – протянул Вершинин весело, – старая вы интриганка!

– Должна же я как-то развлекаться! – засмеялась она в ответ.

Припрягли Григория плотно – расставлять столы: одного большого не хватало на всех, доставать из мастерской и устанавливать дополнительные мангалы и барбекюшницы, стулья, и что-то все время носить-уносить. Да еще родня донимала попытками побеседовать по душам, которые он пресекал на корню, отправляя их приблизительно в тот же поход, что и Марину, но в более приемлемых выражениях.

Среди этой суматохи Григорий все-таки улучил немного времени и, захватив выточенную гайку, отправился на соседский участок. Если честно, то откровенно сбежал!

– О, Гриша! – от всей души обрадовалась ему мама Марьяны Василиса Андреевна.

Шагнула навстречу, обняла и отодвинулась, внимательно разглядывая.

– Изменился! – довольным тоном вынесла вердикт она. – Возмужал, несомненно! Заматерел. Такой стал интересный мужчина, видно, что серьезный и начальник, – и неожиданно крикнула: – Сева!! Смотри, кто к нам тут пришел!!

– Кто? – вышел из распахнутой двери дома Всеволод Игнатьевич и развел приветственно руки в стороны. – Гриша, никак ты?! Вот это здорово, вот это сюрприз!

И поспешил присоединиться к ним. Обнялись, он похлопал Вершинина по спине, так же как жена, отодвинул, не отпуская, и присмотрелся.

– Сколько ж мы не виделись? – спросил весело. – Лет десять, не меньше. Ты посмотри, Васена, какой мужик стал, а? Раньше-то был молодец отменный, а сейчас так материще прямо! Красавец! – И заспешил: – Ну давай присядем, по рюмочке за встречу!

– Мы к вам сейчас придем, – поддержала мужа Василиса Андреевна, – но Сева прав, за такую встречу надо отдельно принять по чуть-чуть, а то у вас и поговорить не получится толком.

– Не могу, – отказался Вершинин с сожалением, приложив руку к груди и покаянно склонив голову. – Я к вам по делу, Марьяна попросила починить ее станок, вот деталь принес, надо поставить. А поговорить мы сможем, даю слово: отсядем ото всех в уголочек, поговорим и примем за встречу. Ладно?

– Договорились, – хлопнул его по плечу дядя Сева.

– А Марьяна-то дома? – спросил Григорий.

– Нет, уехала к Полине, к подруге своей, – пояснила Василиса Андреевна, – сказала, что она вчера на юбилее уже отметилась, ей более чем достаточно. Что у вас-то такое случилось вчера?

– А-а-а, – отмахнулся Вершинин, – потом расскажем. А когда вернется?

– Предупредила, что, скорее всего, с ночевкой уехала.

– Да? Ну ладно, мне, собственно, ее присутствие в починке не требуется. Хорошо бы только опробовать работу станка после наладки. Но если что не так, пусть мне потом скажет, – ровно объяснил он.

А про себя вдруг возмутился: как это уехала?! И ему ни слова не сказала? Ничего себе! И это после такой ночи, после того, что и как у них было!

И так его проняло, прямо вот… проняло!

Он все возмущался и бурчал, уже и под станок залез, и тут, уловив одну предательскую мысль, резко выпрямился, долбанулся с силой о станок головой, матернулся от души, достал телефон, проверил сообщения.

Ну, вообще-то, да… пардону просим.

Она звонила три раза. Но его величество изволило спать до полудня и звонки пропустило. А теперь вот ворчим, выступаем, башкой бьемся – поделом явно!

День для Григория тянулся бесконечно и совершенно неинтересно без Марьяны, вот такая загогулина судьбы прорисовалась в его жизни, не добавляющая оптимизма, между прочим, по ряду объективных причин.

Но был и хороший момент в сегодняшнем мероприятии – Григорий с удовольствием пообщался с друзьями и бывшими коллегами деда – учеными: одним академиком и двумя профессорами. Встреча с ними его обрадовала, и у них тут же завязалась увлекательнейшая беседа на интересующую Вершинина тему.

После Григорию стало совсем уж неинтересно и тоскливо. И он втихаря сбежал от шумного празднования на речку. Самым наглым образом.

Поплавав в бодрящей воде, лег на горячий песок, смотрел в небо и скучал по Марьяне. Удивлялся себе и радовался, и огорчался этому неожиданному чувству.

Вот так все странно случилось. Вот так.

К вечеру его успели измучить все родственники из бывшего «оппозиционного» лагеря и в разной форме: от чуть ли не приказной и до капризно-просительной извинялись и оправдывались, что-то там рассказывая о том, как его убедили остальные в виновности Григория.

– Ладно, – улыбалась ему тетка Аля, заканчивая свою оправдательную речь, – кто старое помянет, тому глаз вон, правда же, Гриша?

– Угу, – угрюмо подтвердил он и закончил пословицу: – А кто забудет, тому оба.

– Что? – подхватилась она.

– Ничего, – почти грубо ответил он и ушел.

Понятно, что эти пьяненькие излияния не добавили радости и душевной бодрости, да еще и Марьяна не вернулась.

Но Вершинину все же удалось провести хорошо какое-то время. Когда уж стемнело и оставшиеся гости прошли в дом догуливать юбилей, Григорий с отцом и еще двумя дедовскими друзьями уединились в кабинете Петра Акимовича и вот там-то с большим душевным удовольствием предались научным разговорам и полемике, пока их не обнаружили женщины, но уже поздней ночью, и не разогнали по кроватям спать.

В воскресенье провожали разъезжающихся гостей и родню. Григорий тревожно поглядывал на бабулю, уставшую за эти три непростых и насыщенных сверх меры дня и совершенно очевидно нуждавшуюся в отдыхе и настоящем покое. Последними уехали его родители и Добродеевы, с которыми Грише все же удалось немного побеседовать – так, ни о чем серьезном: порасспрашивали его о жизни, делах, о себе немного рассказали, пригласили на новую дачу в гости, было по-настоящему приятно и тепло с ними общаться.

Он проводил бабулю в ее комнату, но разговаривать они не стали – старушка так измоталась, что подремывала чуть не на ходу. Перепоручив ее заботам Евгении Борисовны, Вершинин прошел на веранду опустевшего дома, тоже уставшего от громких событий, шумного веселья и толпы.

Только Марьяна Всеволодовна отсутствовать дома изволила.

Григорий сидел на веранде и смотрел на темнеющий в наползавших сумерках соседский дом и потихоньку начинал беспокоиться.

А как она доедет? Ведь говорила, что не водит машину в темноте, не умеет, из-за этого даже оставила автомобиль в Москве, и вчера его сюда перегнал отец. И уехала же далеко, а уже совсем темнеет?

«Вот где ее вообще носит, когда она должна быть рядом с ним?!» – совершенно не логично возмущался Вершинин. Он весь день периодически вспыхивал возмущением по поводу отсутствия Марьяны, бурчал про себя что-то и остывал, напоминая себе, что вообще-то она ему ничего не должна и у нее своя жизнь.

Тут он заметил сверкнувшие вдалеке лучами света автомобильные фары на повороте в конце улицы, поднялся, прошагал к воротам и вышел за калитку на дорогу.

Точно, кто-то сюда едет!

Григорий прошел до ворот участка Добродеевых, к тому моменту машина, полностью выехав из-за поворота, двигалась навстречу, но очень осторожно, еле-еле, слепя фарами, из-за чего Григорий не мог толком рассмотреть марку и цвет автомобиля.

– Ты чего, Гриша? – послышался голос Марьяны, машина остановилась.

Вершинин не ответил, дошел стремительными шагами до нее, распахнул водительскую дверцу и строго скомандовал:

– Пересаживайся, живо!

Спорить девушка не стала, быстренько перелезла на пассажирское сиденье, а он, сев за руль, захлопнул дверцу, посмотрел на Марьяну и проворчал, ну прямо как заботливый муж:

– Ездить в темноте не можешь, зачем тогда рисковала? Не могла раньше выехать?

– Я тоже очень рада тебя видеть! – рассмеялась звонко девушка.

Он не ответил, а повел машину вперед и, остановившись перед участком, в том же ворчливом тоне отправил барышню открывать ворота. Припарковал машину, помог закрыть и запереть ворота все в том же молчаливом недовольстве.

А Марьяна подошла, обняла его за талию и, нежно улыбаясь, спросила:

– Ну, что ты?

– Соскучился, – проворчал он, прижимая ее к себе.

– Я тоже соскучилась, – призналась она тихонько. – Очень.

– Ну вот и все! – проворчал Григорий, но уже довольно, словно порыкивал. – И нечего было уезжать так надолго.

– Ну, все, все, – прошептала она у самых его губ, успокаивая, обещая что-то. – Я здесь…

Их губы соединились, и все суетливое растворилось, оставляя Григория и Марьяну только вдвоем в этот миг, в этом пространстве.

И повторилось их великолепное соединение, отнимавшее силы и разум…

Они лежали на боку, повернувшись друг к другу, шептались и смеялись, когда Григорий с неподражаемым юмором рассказывал, как бегал от родни, а его вылавливали и начинали извиняться. Слушая его, Марьяна заливалась звонким смехом. А он, не удержавшись, начинал целовать ее, и их снова накрывало страстью. Не той гибельной, о которой рассказывала девушка, а жаркой, светлой. И он брал ее, всем нутром, остатками сознания чувствуя, как она отвечает ему и что ощущает в этот момент, и было это невозможно, немыслимо, но… но было!

А после Григорий никак не мог отпустить девушку из объятий и шептал обиженно на ухо:

– Бросила меня с ними одного, уехала незнамо куда…

– Ну теперь же я здесь, – смеялась его мужской ворчливости Марьяна.

И снова шепот в ночи, и легкий смех, и объятия, и руки, скользящие по телу, и губы в губы – волшебство и неистовость всех влюбленных…

Завтракали они на веранде Марьяниного дома потрясающе вкусными маленькими пирожочками, что привезла она от подруги, запивали чаем с медом, и было им хорошо, весело и спокойно, но резкий звонок смартфона Григория безжалостно вырвал из этого состояния.

И начался понедельник.

Извинившись, Вершинин ответил на вызов. Говорил он явно о делах, причем несколько напряженно, судя по тому, как то и дело хмурил брови, а Марьяна смотрела на него и думала о том, что завтра он уезжает в свою деревню на Байкале, где в данный момент работает.

Он попрощался с абонентом, нажал отбой, собрался что-то сказать Марьяне, но его перебила очередная мелодия вызова на смартфоне. На сей раз звонила Глафира Сергеевна.

– Глаш, – предупредил ее вопрос Григорий, – я никуда не делся. Мы тут с Марьяной завтракаем.

– Я вижу, что с Марьяной, – попеняла ему бабушка. – Я подсматриваю за вами в бинокль, хотелось бы только знать, почему вы завтракаете без меня. – И распорядилась: – Берите свои вкусности и идите сюда.

– Есть, мой генерал! – рассмеялся Григорий и пояснил девушке: – Приказано идти в усадьбу и продолжить завтрак вместе с Глашей. Кстати, она наблюдает за нами в бинокль.

– Ну, это привычное дело, – усмехнулась Марьяна. – Она так часто делает, когда замечает меня на участке. У нас даже такая игра получилась: она смотрит в бинокль и звонит мне, и мы разговариваем по телефону.

– Ну что, идем к ней? – поднимаясь из-за стола, предложил Вершинин и вспомнил: – Да, она просила захватить и ей вкусностей, что мы едим.

– А как же! – уверила Марьяна. – В основном для нее и привезла угощение. Побаловать.

– Мне надо съездить в Москву и кое с кем встретиться, – неожиданно серьезно предупредил Вершинин.

– Ты знаешь, а мне тоже сегодня надо обязательно по делам в Москву, – даже обрадовалась Марьяна.

– Тогда здорово! – улыбнулся Григорий. – Поедем вместе.

– Если ты сядешь за руль, – предложила Марьяна и объяснила с нотками смущения: – Я водитель никакой. Хоть и получила права в девятнадцать лет и ездить вроде умею, но это занятие совершенно не для меня. Я ужасно себя чувствую за рулем, веду медленно, МКАД для меня это смертельная полоса препятствий, если я его преодолела, то можно твердо поздравить с подвигом, совершенным в этот день. Пробки – это вообще приравнивается к смертному приговору: передвигаться по метру раз в пять минут и при этом умудряться не въехать в бампер передней машины – тоже подвиг. Один мой знакомый называет меня «водителем таранного типа». Наверное, со мной что-то не так.

– Или, наоборот, все очень даже так, – возразил, улыбнувшись, Вершинин и пояснил свою мысль: – Ты слишком женщина, из тех своих любимых древних времен, мужские игрушки не для тебя, – приобнял за плечи и поцеловал в лоб. – Сделаем так: я отвезу тебя по твоим делам и поеду по своим, а когда ты освободишься, позвонишь, и я заберу тебя. Мы где-нибудь пообедаем и вернемся домой. Идет?

Во время совместных посиделок ни Глафира Сергеевна, ни Женуария ни намеком, ни взглядом не коснулись темы раннего завтрака Григория с Марьяной. По всей видимости, не строя догадки, а доподлинно зная и об их совместно проведенной ночи. Но завтрак в усадьбе прошел в веселой обстановке: вспоминали всякие курьезы субботнего юбилея и как родня охотилась на Гришу, – и быстро закончился. Уже через двадцать минут Григорий с Марьяной уехали в Москву.

В дороге им даже поговорить толком не удалось – то ему звонили по делам, то Марьяне. Благодаря тому, что выехали они не в час пик, а гораздо позже, добраться до Москвы удалось очень быстро и не попав ни в одну пробку.

У Марьяны была назначена встреча в театре с костюмерами и главным художником. Обсуждали образцы, новые заказы, принимали привезенные ею рулоны полотна. Как-то незаметно встреча затянулась, уже пару раз звонил Вершинин, а она все никак не могла вырваться и, когда наконец освободилась, то день клонился к вечеру.

Но в ресторан они все-таки поехали.

Сначала молча ели, так оба проголодались, а чуть утолив голод, стали обмениваться новостями: кто и насколько удачно провел свои встречи. Еще чуть позже разговор стал более плавным, откровенным, Марьяне каким-то необыкновенным образом удалось разговорить Вершинина и уговорить рассказать о том случае, из-за которого у Григория поседел правый висок. Кстати, добавлявший его образу мужественности и таинственности. Шло ему, одним словом.

Это случилось на Чукотке, недалеко от одного из мысов. Экспедиция ученых, в группе которых работал Вершинин, расположилась в здании бывшей метеостанции, закрытой еще в девяностых годах и стоявшей долгие годы законсервированной. А тут их научная экспедиция с исследованием и тестированием новой экспериментальной аппаратуры и оборудования. Ну устроились как могли, ремонта, понятно, не делали – что-то подлатали, что-то исправили – окультурили, одним словом, как могли, и заселились. В общем-то, зимовать никто там не собирался, для тестирования работы их механизмов необходима была чистая вода в море, то есть свободная ото льда, поэтому и подразумевалось, что ученые проведут на станции лишь теплый период времени.

Все, как обычно: мы подразумеваем, а кто-то там… ну понятно.

Вроде погода ровная стояла, тепло и тихо, прибрежную полосу даже ледком не сковало, как буквально за несколько минут – сначала задуло, небо заволокло тяжеленными тучами: вот реально минут за пятнадцать откуда-то притащило черные, низкие, давящие тучи и пошел снег. А за ним порывами налетел ураган. Снег уже не падал, летел параллельно земле, вонзаясь в кожу. Все накрыло снежным бураном, которого никто из присутствовавших в жизни не видывал. И ко всем уже имевшимся «удовольствиям» резко опустилась температура, ударил мороз.

Все эти катаклизмы природные произошли настолько стремительно, что двое сотрудников, работавших с оборудованием, не успели вернуться на станцию.

Стены метеостанции дрожали под напором ветра, скрипели, шатались, изо всех щелей дуло, такое ощущение, что избушку поднимет и унесет, как домик девочки Элли из «Волшебника Изумрудного города».

Изумрудный же город, его маму!

А мужиков все нет. И как-то напряжно нет.

Вершинин был в той экспедиции заместителем начальника, Игоря Бакланова, вот как раз того самого начальника, который в паре с еще одним научным сотрудником, Лехой Фединым, занимались снятием показаний и тестированием оборудования в момент перемены погоды. И далековато в нынешней-то погодной ситуации – где-то с полкилометра от станции.

В такую погоду… – дальше можно предположить что угодно.

И вдруг ввалился на станцию Федин! Лицо красное от мороза, одежда мокрая, покрыта коркой ледяной, говорить почти не мог, мычал первые пару минут, потом как-то сумел объяснить, что Бакланова, начальника то есть, ветром швырнуло на защитный короб механизмов, а потом сдуло в море, но он успел ухватиться за страховочный трос.

Федин за этот трос подтащил его, влез в воду и выволок на берег.

А вот идти начальник не смог, оказалось, что обе ноги у него сломаны, одна так и совсем открытый перелом, пришлось идти за подмогой.

– За какой подмогой, твою… – возмутился до мата Вершинин. – Он же там замерзнет. Как ты его оставил?!

– Но он же приказал, – напомнил растерянно Федин.

– Да… – Вершинин не договорил и махнул рукой: – Ладно! Раздевайте его быстрее, растирайте спиртом да чаю дайте!

– Эй, эй, – сообразил тут их старый механик Михалыч. – Ты что, Палыч, удумал?

– А что тут на… удумаешь?! – негодовал Григорий. – Надо за человеком идти!

– Да куда?! Как?! – обалдел мужик. – Чтобы сгинуть? Ты хоть видишь, куда идти? Ураганом же сносит!

– Да так! – отмахнулся резко Григорий и спросил у Лешки: – Лодка осталась на месте?

– Стоит, – кивнул тот. – На море сильного волнения нет, а лодка у причала принайтована, полный бак.

– Ты что придумал-то, Палыч? – снова спросил его старый механик.

– Да ничего не придумал, – махнул досадливо рукой Григорий. – Так, информацию собираю, – И вздохнул обреченно: – Надо идти.

Получалось, что идти предстояло ему. Одному.

Михалыч не в той физической форме, староват для подвигов, Федин, ну, это понятно, оставался еще один младший научный сотрудник, он же радист, вот именно из-за последнего обстоятельства Вершинин его кандидатуру категорически отверг – случись полный трындец, кто помощь вызовет.

Собирали и экипировали Григория всем составом и во что могли – термическое белье, стеганые штаны, пару свитеров, поверх – лыжный костюм, две шапки с вырезом только для глаз, сверху капюшон, две пары варежек и высокие арктические берцы на специальные термические носки. И все. Утеплили, как могли. Нет, еще солнцезащитные очки от снега – лыжных как-то никто с собой не удосужился привезти в практически летний сезон.

За пазуху Вершинин спрятал аптечку с несколькими ампулами и шприцами для экстренного случая, а в карманы парки засунул два аварийных фаера. Вдруг искать их начнут, так хоть зажжет, обозначит место, где они с Игорем укроются. Да мало ли! Надо, короче. Поприседал, подвигался – как неваляшка – руки почти не гнутся, ноги тоже. Ну, и что теперь! Идти по-любому надо!

Обвязали веревкой за торс, как средство хоть какой-то ориентации в снежном миксере за бортом, связав несколько канатов в одну большую бухту.

На страховку встал Михалыч – разматывать и держать веревку. Договорились, если экстренное что-то, два сильных рывка, и они всей гурьбой на станции начинают тащить его обратно. Перекрестил механик Вершинина, хлопнул по плечу, и Григорий шагнул в бездну.

Не видно было вообще ни фига! Темень, даже снег в ней казался черным! Надеясь только на врожденное чувство ориентации, Вершинин старался идти строго по прямой. Через какое-то время Григорий понял, что все-таки можно что-то разглядеть в пределах полуметра перед собой, очки сильно мешали, но приходилось защищать глаза – снег острыми мелкими льдинками с такой силой впивался в кожу, что казалось, ее режут.

Вершинин шел вперед и считал про себя шаги, приблизительно прикинув, сколько ему надо пройти до того места, где Федин укрыл Бакланова.

Кричать бесполезно, искать только на ощупь.

Каким-то чудом Вершинин все же вышел к причалу на сваях, к которому крепился большой понтон с научной аппаратурой, двигателем и механизмами.

Вообще-то он бы и дальше пошел: видимость – беспросветный ноль! Но неожиданно нога провалилась, он упал на колено, а когда вытянул ногу, снял варежки с одной руки, ощупал, понял, что попал в воду.

Так же ощупью, практически на четвереньках, Григорий обследовал пространство вокруг себя и сориентировался – перед ним вход с берега на причал, значит, правее, метрах в четырех, в небольшом углублении на берегу должен лежать Бакланов.

Григорий даже очки снял, чтобы рассмотреть хоть что-то – ни фига не увидел, но смог сориентироваться более точно.

И в этот момент он почувствовал, как его сильно дернули за веревку, привязанную на талии. Какого?! – возмутился новоявленный полярник. Что, ждать устали, дергают они!!

Веревку снова дернули, гораздо сильнее, так что Григорий повалился на снег. Вершинин тут же поднялся и со злостью сильно дернул веревку в свою очередь, ответного дерганья не последовало, и он продолжил спасательную операцию.

На Бакланова Григорий наткнулся, можно сказать, чудом, споткнувшись об него. Тот был без сознания. Опустившись в снег на колени возле главы экспедиции, Вершинин с обмиранием сердца понял, что дела у них шваховые! У Игоря оказался открытый перелом правой ноги, и хоть бедро и было перетянуто ремнем, как жгутом, кровью уже пропиталась вся штанина ниже колена. Вторая нога, судя по всему, тоже была поломана. Тащить его в таком состоянии, в такую погоду убийственно.

И что делать?

И в момент непростого размышления снова резко дернули за веревку, да так, что Григорий плюхнулся на задницу от силы рывка.

Да какого хрена?!!

Он поднялся на ноги. Они что, идут за ним, что ли? – мелькнула у него шальная мысль, и Вершинин сделал глупость, которая, по сути, спасла им с Игорем жизни – он пошел назад по веревке, думая, что идет навстречу коллегам, которые решили пойти за ним следом.

Ну, для чего-то же они его дергали, да еще с такой силой?

Не станцию же у них, на самом деле, ветром снесло!

Он успел отойти от Игоря буквально метров десять, когда из снежно-вихревого месива прямо перед ним высунулась морда белого медведя!! На медведе виднелась навитая веревка – зверь запутался в ней, вот так и дергало.

На несколько секунд медведь и человек замерли, совершенно охренев от такой встречи «в верхах», первым в себя пришел медведь, раззявил пасть, оскалился и заревел, обдавая Григория смрадным запахом из утробы.

– А-а-а-а!!! – в ответ дико заорал Вершинин и, сдирая варежки, суетливо дрожащей рукой пытался попасть в карман и матерился до самого бога.

Он вообще не помнил, как сообразил, что надо сделать!! На подсознании механизм какой-то сработал!!

Но сделал единственно возможное! И успел! Успел выхватить из кармана фаер и дрожащими, ставшими вмиг непослушными пальцами выковырнул нитку запала, дернул со всей дури и сунул почти в медвежью морду! Тот оглушительно взревел, перекрывая даже вой бури, закрутил по-дурному башкой, а Вершинин, увязая в снегу, побежал назад.

Откуда у него взялись силы и, главное, как он умудрялся что-то соображать, он и понятия не имел. Но практически одним броском закинул бесчувственного Игоря на плечо и рванул к пристани. Оскальзываясь на обледенелых бревнах, он бежал к еле различимой в бурановом месиве лодке, засыпанной снегом. Одной рукой прижимая к плечу Бакланова, в другой продолжая судорожно сжимать горевший фаер…

И в тот момент, когда Григорий практически добежал, медведь понял, что добыча ускользает, по всей видимости сильно осерчал и бросился за ними! Григорий успел перекинуть Игоря в лодку без всякой осторожности – не до нее сейчас!

Он развернулся к несущемуся на него полутонному убийце и, прицелившись, насколько это было возможно – без очков, которые потерял при встрече с белым «другом», слезящимися от рези глазами, в мощных порывах ветра, – швырнул фаером! И, не глядя на результат, прыгнул в лодку, забыв обо всем на свете, но именно в этот момент его со всей дури рвануло назад за веревку.

Вершинин рухнул на деревянный настил, почувствовав, как из легких выколотило ударом воздух, увидел прямо перед собой деревянный столбик, на который крепилась лодка канатом, завязанным особым морским узлом.

Твою ж мать!! Про канат и про веревку, удерживающую его самого, он забыл.

Григорий протянул руку, дернул за петлю каната, и тот, развязавшись, как бы нехотя стал сползать с причала в море.

Вершинин перевернулся на спину, непослушными пальцами разлепил клапан кармана на груди, вытащил перочинный нож и, ломая ногти, открыл лезвие…

Позади ревел зверь, и Григорий почувствовал, как под тушей медведя прогнулся настил. Вершинин вскочил на четвереньки, буквально доскакал, как полярный олень, до уже медленно отплывавшей лодки и кинулся в нее рыбкой с причала, упал, сильно стукнувшись ребрами о бортик, оказавшись туловищем в лодке, а ногами ухнув в воду, и в такой позе принялся судорожно заводить мотор, дергая изо всех невозможных сил за шнур завода.

И произошло очередное чудо – движок завелся с первого же рывка, Григорий ухватился за ручку двигателя, крутнул и чуть не оказался в воде, все еще привязанный к медведю, запутавшемуся в веревке.

– А-а-а-а-!! – орал он, перерезая веревку лезвием ножа в замерзших, совсем переставших гнуться пальцах, и кричал: – Сволочь!!

И одновременно случились два события – он таки разрезал веревку, а медведь прыгнул за ним в лодку, которая успела отойти на несколько метров. Григорий почувствовал удар по ноге, но крутнул ручку, в которую вцепился мертвой хваткой, прибавляя еще оборотов. Лодка послушно запрыгала по волнам, удаляясь от медведя, попытавшегося плыть за ними, но задержанного все той же веревкой. Вершинин сбросил обороты и неуклюже, коряво, раскорячкой какой-то залез в лодку.

Как он в снежном месиве умудрился найти причал возле станции, он не понимал толком – вроде как через бесноватость вьюги мелькнуло что-то, как огонек в окне, вот на него и правил. И уперся носом лодки не в сам мостик, а в берег возле него.

Ну а уж как доставал, взваливал на себя и тащил по склону к станции все так же бесчувственного Бакланова, этого Вершинин уже совсем не помнил, словно в полубеспамятстве находился.

Ввалился со своей ношей на станцию и только там обнаружил, что медведь его все же достал – штаны от середины бедра правой ноги были порезаны на лоскуты, как ножом, и кондовая, дубленая кожа на берце располосована на три куска. Каким-то чудом нога сильно не пострадала, лишь истекали кровью три глубоких борозды на бедре, пройдя через колено одной полосой и продолжаясь на голени двумя. Их даже зашивать в больнице не стали, сказали: сами заживут, вот и зажили, оставшись на всю жизнь памятью о том, как сказочно, мистически ему повезло – чуть-чуть бы глубже вонзились медвежьи когти, и трындец Грише Вершинину – артерия прямо под разрезом находилась, нога в клочья и истек бы кровью. Повезло.

Бакланов же был плох, какую могли помощь они ему оказали, благо Федин имел начальное медицинское образование. Но требовалась экстренная эвакуация – ну, с этим все понятно – до нормализации погоды. Но случилась и еще одна напасть!

Они сидели с мужиками за столом, обмывали чудесное спасение Григория и Игоря и рассуждали, насколько им повезло, уверяя, что у Вершинина не просто ангел-хранитель имеется, а какой-то прямо архангел, не иначе!

Как рассказали ему мужики, Михалыч вдруг как закричит от двери:

– Дергает!! Случилось что-то у него!

Но потом призадумался: как-то странно дергало веревку, уж очень сильно, он чуть из домика не вылетел. Ну, они и стали тянуть к себе, решив, что беда с Вершининым приключилась – они к себе, а она с силищей непомерной обратно. Потягали-потягали так туда-сюда, да не удержали на очередном рывке, веревка и вырвалась, и быстро так размоталась вся букса, даже за хвост не успели схватить. Прямо в одно мгновение.

Медведь-то Григорию попался молодой еще, глупый, с этим выводом все дружно согласились. В веревке запутался, намотал на задние лапы да и реветь начал от испуга, угрожать, когда неожиданно с человеком столкнулся. Матерый бы сразу лапой ударил, в одно мгновение – и все, нет Гриши Вершинина, у них молниеносный смертельный удар, а этот и сам испугался.

А шел он на запах крови, точно, они ее за километры могут учуять. Как только унюхал в такой-то куролеси, не понятно, а натолкнувшись на веревку, уже по запаху Григория шел.

Ну, выпивают они так, стресс Вершинину снимают, рассуждают, и в этот момент дверь станции сотрясает мощнейший удар. Подскочили, кинулись к окнам, а там белый медведь!!

Решили, что «крестник» Григория, да он и был, с веревкой на задних ногах, да только не он один!!

– Три медведя вокруг станции все три дня бурана ходили и пытались внутрь проникнуть. Один – мой знакомец: с веревкой, запутавшейся на задних лапах и волочившейся за ним длинным концом. Но на второй день смотрим: скинул он как-то ее, уже без веревки ходил и с друганами своими ломился на станцию со страшной силой, – закончил Вершинин свой рассказ. – Мы со страху там чуть в штаны все не накидали по нескольку раз! Оборонялись, как могли, крепили окна-двери. А они кровь и добычу чуют и уходить не собираются. Потом, когда все стихло, прилетел вертолет, летуны постреляли, как на сафари с высоты, не по мишкам, а рядом. Отогнали. Так что это, – он погладил пальцами поседевший висок, – мне от белого друга на память осталось. Чукчи говорят: «Север пометил», утверждают, что к большой удаче.

Рассказывал он о своих приключениях весело, с тонким юмором, посмеиваясь над самим собой и ситуацией. Но Марьяна чувствовала истинное отношение Григория к тому давнему происшествию – его удивление необычайным везением и его реальное понимание, что и он и его товарищ находились в миллиметре от лютой смерти. В глубине себя Вершинин с этими вещами не шутил, воспринимая их более чем серьезно.

– А что с Игорем? – спросила Марьяна.

– Тяжеловато было, долго лечили, но ногу ему спасли. Снова по экспедициям ходит.

– Да, на самом деле ангел-хранитель у тебя мощный! – посмотрела она на него непонятным взглядом. – Ты его не расстраивай по пустякам, береги и благодарить не забывай. Ты реально мог погибнуть!

– Ну, не погиб же, – резонно заметил Вершинин и усмехнулся: – Приятного мало, конечно, но кругозор расширяет гарантированно. Например, после этого я серьезно задумался о том, что следует тренировать скорость реакции, как физическую, рефлекторную, так и умственного процесса, одно время занимался по специальной методике и до сих пор делаю некоторые упражнения на развитие реакции. Как говорится, лучший тренер по бегу – злой доберман. В моем случае медведь.

В эту ночь они прощались.

Практически не разговаривали, только смотрели в глаза друг другу, словно общались без слов, и не могли оторваться друг от друга, снова и снова впадая в беспамятство любовной страсти. Проваливались в короткий сон и просыпались каждый раз одновременно – почти мистически, но вместе.

И заснули лишь ранним утром, совершенно измученные и счастливые, как могут заснуть только пылкие любовники, переплетясь руками и ногами, не разрывая жарких объятий.

Вершинин проснулся часа через три и смотрел какое-то время на безмятежно спавшую Марьяну, словно пытался запомнить ее облик до мельчайшей черточки.

Осторожно двигаясь, стараясь не разбудить девушку, выбрался из ее объятий и из кровати. Постоял, посмотрел еще, поцеловал, еле касаясь губами, и тихо ушел.

Еще вечером они договорились, что она придет на прощальный обед в усадьбу и проводит Вершинина после, когда за ним приедет такси.

Григорий сходил в душ, переоделся, спустился в кухню, соорудил себе нехитрый завтрак и устроился на задней веранде у кухни. Но расслабиться и сибаритствовать, наслаждаясь видами природы и тишиной, ему не дали, разрушив идиллию раннего утра звонком.

И началось. Звонки, деловые разговоры, принятие решений, договоренности – посыпалось одно за другим и растянулось часа на два.

За этим суматошным занятием его нашла Глафира Сергеевна и распорядилась:

– Идем-ка на большую веранду. Там нормально поедим, Женуария уже готовит, и поговорим заодно.

Последнее предложение Вершинина несколько насторожило – он приблизительно представлял, о чем она с ним хочет побеседовать, а обсуждать именно эту тему совсем не имел желания.

Но бабушка – это святое! Ей он не мог отказать практически ни в чем.

Значит, придется беседовать.

Они расположились за большим столом на главной веранде. Евгения Борисовна накрыла хлебосольно, предложив чуть ли не праздничное меню: и горячие блинки со сметаной, медом и икоркой на выбор, и замысловатый омлет, и паштет, сыры. Поставила самовар с явным намеком на долгие посиделки, заварила два разных чая – один травяной, другой черный, да еще варений и плюшек всяких не забыла.

Но Григорий все отвлекался на продолжавшиеся звонки, пока Глафира Сергеевна не попросила тоном, не терпящим возражений:

– Выключи-ка свой телефон, поешь спокойно, и поговорим. Успеешь еще поработать и распоряжения дать.

Вершинин послушно отключил телефон и принялся уплетать блины, запивая их душистым чаем. Глафира Сергеевна смотрела на него с улыбкой, но и про себя не забывала: блинками тоже баловалась. Они посмеивались, обмениваясь легкими шутками, болтали о ерунде, ровно до той поры, когда Григорий, наевшись до отвала, не откинулся на спинку плетеного кресла в тот самый «отвал».

– Ну что, наелся? – обманчиво нейтрально спросила бабушка.

– Не то слово! – погладил он себя по животу.

– Ну вот и хорошо, – кивнула она и хитро улыбнулась. – Тогда поговорим.

– Этого следовало ожидать, – безнадежно вздохнул Григорий.

– Безусловно, – подтвердила его предположения бабушка и спросила: – Что у тебя с Марьяной?

– Ну, как что? – усмехнулся он, предприняв попытку свести все к юмору. – То самое.

– Не вижу предмета для шуток, – строго одернула его Глафира Сергеевна. – Марьяна очень серьезная девочка, не финтифлюшка какая, и если она допустила близость с тобой, значит, испытывает к тебе определенные чувства. Эта девочка очень дорога мне, она скрасила последние годы моей жизни, наполнив их светом, любовью, радостью и смехом, она стала мне близким человеком. И мне даже думать не хочется, что ее могут обидеть.

Вершинин отметил про себя, что бабушка сказала: «могут», а не «ты можешь».

– Надеюсь, что я ее не обидел, – предположил Григорий.

Но, не выдержав строгого изучающего взгляда бабушки, поднялся с кресла, присел на балюстраду веранды и засунул руки в карманы.

– Ты сделал ей предложение? – в лоб, без всяких «марлезонов» спросила Глафира Сергеевна.

– Нет, – помолчав пару мгновений, ответил Вершинин.

– Ну, ладно, пусть не предложение, но ты просил ее жить вместе, как-то обозначил, что вы будете вдвоем? – допытывалась она.

Он глубоко вздохнул, выдохнул и снова односложно ответил:

– Нет.

– Но почему? – откровенно поразилась Глафира Сергеевна. – У вас же не просто секс какой-то! Это очевидно, что у вас взаимные чувства!

Он снова помолчал, смотрел на нее задумчиво, опять вздохнул тяжело, выдохнул безнадежно и признался:

– У меня там есть женщина.

– Как?! – ахнула потрясенно Глафира Сергеевна.

– Да так, – усмехнулся невесело Григорий. – Обычным порядком.

– Постой, – сделала она останавливающий жест ладонью. – Может, я чего-то кардинально не поняла. Ты хочешь сказать, что у тебя есть женщина, с которой тебя связывают серьезные отношения?

– Именно так, – вновь повздыхал он из-за необходимости объяснять. – Мы с Анной уже восемь месяцев вместе, и она не какая-то фря, как ты любишь называть моих барышень, а интересная, умная женщина. Она работала в нашей команде помощником архитектора, так мы и познакомились.

– И что, ты сделал ей предложение? – недоумевала бабушка.

– Нет, предложение я ей не делал, – в который уж раз тяжело вздохнул Григорий и снова невесело усмехнулся. – Я неважный жених, бабуль. Перекати-поле какой-то, мотаюсь по стране, по научным лабораториям и институтам, участвуя в интересных мне проектах. Капитала не накопил за эти годы, ничего не приобрел: квартиры нет, даже машины нет, в Москве езжу на отцовской. Да и довольствуюсь я малым, все необходимые вещи умещаются в один рюкзак: закинул на плечо – и к новому месту работы, а остальное немногочисленное барахло хранится у родителей. Какой из меня муж?

– Думаю, хороший! – твердо заявила Глафира Сергеевна. – Просто ты сам пока об этом не знаешь и не можешь судить!

– Да уж, судить точно не могу, – усмехнулся он. – Только у меня не возникало и необходимости об этом задумываться, поскольку серьезных отношений я сторонюсь. Да и желания завести семью никто у меня не вызывал. А тут Анна. Работали, много работали, потом жить стали вместе. Не потому что сговорились, а потому что в одной избе располагались, так вот и получилось совместное житье само собой. Восемь месяцев, и мне вроде хорошо с ней.

– Тогда какого лешего, скажи на милость, имея отношения с другой женщиной, ты залез в постель к Марьяне?! – беспредельно возмутилась Глафира Сергеевна. – О чем ты думал?!

– Ни о чем! – пояснил ей с нажимом Григорий. – Я в тот момент вообще ни о чем ни помнить, ни думать не мог! Надеюсь, ты понимаешь.

– Я не могу передать тебе, насколько я потрясена! – с огорчением сказала бабушка. – Потрясена тем, что ты, именно ты, Григорий, вступаешь в интимные отношения с чистой, замечательной девочкой, уже имея устоявшуюся связь с другой женщиной! Это… я и подумать не могла, что ты на такое способен!

– У меня нет никаких устоявшихся отношений с другой женщиной, – почти по слогам четко заявил он. – Когда мы первый раз очутились с Анной в кровати, то сразу договорились, что это просто хороший секс и более ничего: ни меня, ни ее в тот момент не интересовала семья и что-то серьезное: у каждого своя жизнь и карьера. Тем более я ее как потенциальный супруг не интересовал: не тот формат, она предпочитает мальчиков побогаче, а меня это более чем устраивало. Сейчас ее работа на объекте полностью завершена, и она возвращается к себе в Иркутск. Но перед самым моим отъездом у нас произошел разговор, и она призналась, что за это время сильно ко мне привязалась и хотела бы, чтобы мы поженились, я обещал ей подумать. С этим и уехал. Ну и подумал, взвесил все и склонялся к тому, что, может, у нас с ней все и получится. По крайней мере, она первая женщина в моей жизни, с которой я прожил вместе больше месяца, и мне было вполне комфортно и хорошо. А тут Марьяна случилась.

– То есть на Анне ты уже передумал жениться? – уточнила бабуля.

– Да все это было… – он сделал рукой неопределенный жест, – изначально понятно, что нет. Я бы и не женился, к каким бы там выводам ни пришел по своей привычке подвергать все анализу. Но не мог же я сказать ей об этом по телефону или по скайпу. Такой разговор требует личного присутствия и проявление уважения к женщине. Только…

– Что? – подтолкнула его вопросом бабуля.

– Только это ничего не изменит в моей жизни, Марьяне я делать предложение не намерен.

– О господи! – всплеснула от негодования руками Глафира Сергеевна. – Ну, а здесь-то что не так? Не любишь, что ли?

– Пожалуй, категорию чувств мы обсуждать не будем, – не порадовал признанием Григорий, но пояснил: – А причина та же: что я ей могу предложить? Мотаться со мной по стране? Стать верной декабристкой? Я не знаю, где окажусь через три-четыре месяца, когда полностью передам дела преемникам, не знаю, где буду жить и чем заниматься. Предложений имеется много, но пока я еще ничего не выбрал. И куда ей в такую жизнь? А ее работа, ее призвание и талант? Не монтируются наши жизни с ней, как видишь, бабуль. Так что говорить не о чем.

– Как раз-таки есть о чем! – решительно возразила ему Глафира Сергеевна. – Уверена, что если ты предложишь Марьяше только себя самого, она с радостью примет такое предложение. Но ты же не голь перекатная, ты солидный мужчина. Вот ты говоришь: ничего не нажил. Как же не нажил? А уникальнейший опыт, знания и научные достижения. Я Интернет просматриваю и научные журналы тоже не забываю, все статьи о тебе прочитала. Ты универсальный, редкий ученый в нашей стране, имеющий такой богатый практический опыт исследовательской и научной работы, который мало у кого найдется. Тебя приглашают работать ведущие институты как нашей, так и других стран. А такое богатство куда как подороже любого барахла будет. И мне кажется, Гришенька, что ты полностью удовлетворил свое юношеское стремление к познанию всего на свете, к далеким странствиям и настоящей суровой работе, к мужскому становлению характера и личности. И неизбежно пришло то время, как у каждого стоящего мужчины, когда пора передавать свои знания и мужать, расти за счет воспитания учеников, а знания накапливать в переработке, систематизации и закреплении всего того опыта, что ты приобрел.

– То есть старость подкралась незаметно, – усмехнулся Григорий.

– Не старость, а зрелость ума, – подняла она многозначительно палец вверх, после чего попросила его налить ей еще чаю и продолжила свое наставление: – Ты оттого не чувствуешь, куда дальше двигаться, что привык, что тебя захватывает и увлекает новая идея. А сейчас пришла пора разобраться с уже накопленными знаниями. И вот что я думаю по этому поводу: пора тебе, Григорий Павлович, начинать преподавать. Поднимем все Петрушины связи и знакомства, обратимся к его друзьям, к ректорам университетов, отца твоего подключим, и ты сможешь предложить новое направление, разработаешь курс универсальной инженерии, или как ты ее там назовешь. Если припечет в одном месте куда-нибудь поехать и что-то там поэкспериментировать и исследовать, то будешь делать это в летние каникулы, как все солидные преподаватели. А что касается жилья, так усадьба тебя ждет.

– Ба, ты о чем? – задумавшись над ее предложением о разработке специального курса обучения, не понял он.

– Я о том! – с нажимом произнесла она. – О том, кому еще могу доверить наше «родовое гнездо»?

– Как кому? – не понял он. – Родни полный комплект!

– И все мимо! – отрезала Глафира Сергеевна и принялась пояснять: – Валентина с Виталием, понятно что. Алевтина с Андреем? Да сейчас! Продадут, я еще и остыть не успею в могиле, а вас всех пошлют подальше с вопросами-претензиями, а деньги на какой-нибудь супергламур потратят, престиж свой поднимая и рейтинг. И Маринка с мужем и детьми то же самое. Костику с Ольгой? Можно было бы, он ученый настоящий и мог бы стать продолжателем деда. Да только характером не вышел, под Ольгиным строгим приглядом находится. А она тихушница себе на уме еще как! Сначала всех и привечать будет, а потом и не заметите, как вам дверь сюда закроется. И все по-своему переделает, старую мебель выкинет, а вкуса у нее, увы, нет, и от всего, что мы с Петрушей сюда вложили: от любви, семейственности, радости и открытости ничего не останется. Да и говорить не о чем! – Она решительно хлопнула ладонью по столу. – Это твой дом. Ты еще младенцем был, а с домом уже звучал как одно целое – душа в душу. Ты продолжатель дела Петеньки, ты единственный, кто так похож с ним характером и мужской целостностью. И ты единственный, кто так любит, понимает и слышит этот дом. И все, что ты сделаешь в нем, будет нести ему только улучшение и пользу, а не разорение и разгром. Ты сумеешь сохранить в этом доме наш с Петенькой дух и нашу любовь.

– Ба, я даже не знаю, что сказать, – растерялся Григорий и напомнил ей: – Я же не живу постоянно на одном месте. А если я, скажем, в Иркутске осяду или в Красноярске, или вообще за границу налажусь?

– А что тебе там делать, скажи на милость? – пожала она недоуменно плечами. – Реализоваться следует там, где сосредоточена научная и техническая мысль. То есть в Москве.

– Глаш, – попытался остановить он размах ее замыслов, – ты уж меня сразу в ректоры вуза какого не назначай, лады? Я пока ничего не решил и склонен принять одно интересное предложение, совсем не в Москве, и давай больше это не будем обсуждать. А дом родне передай, у меня другая жизнь, походная и переездная. Не придумывай мне семейственности домашней, не про меня это, – и он посмотрел время на экране телефона. – Мне вот еще пару важных звонков сделать надо до отъезда и поработать немного. Пока я еще на объекте деньги зарабатываю и отвечаю там за все.

– Да, кстати, – заметила она, подозрительно скромно и осторожненько, – насчет «капитал не накопил». Я бы не стала настаивать на этом утверждении.

– Не понял? – приподнял одну бровь вопросительно Вершинин. – И о чем это ты?

– Ну, я несколько преувеличила свое бедственное положение малоимущей старушки, – улыбаясь наигранной скромницей, объясняла Глафира Сергеевна. – Не для тебя приврала, ты меня вообще об этом никогда не спрашивал. А так, в воспитательных целях для остальной семьи.

– И насколько преувеличила? – усмехнулся Вершинин.

– Порядочно, – вздохнув, призналась она. – Кое-какие средства остались от Петеньки, он обо мне позаботился задолго до своей смерти. Капали все-таки патентные проценты и роялти с его опубликованных работ. Ну и кое-что я продала из малых скульптурных форм. – И энергично заверила: – Но только то, что нам с Петрушей обоим не нравилось. Всего пару вещиц.

– Ну, если пару… – как строгий папаня, покивал Григорий и, не выдержав, запрокинул голову, расхохотался. – Глаша! Ты уникум! Я тебя обожаю!

– Отвечаю тебе взаимностью, – улыбалась она. – Ну так вот. Я к чему тут признаниями травмирую свою нежную нервную систему: к тому, что я открыла специальный счет на твое имя и все эти годы, деньги, что ты мне присылал, переводила в евро и складывала на этот счет для тебя. Именно потому, что ты бы сам не накопил, а у меня это хорошо получается. Там сейчас приличная сумма набежала, да еще с процентами. Так что ты богатый жених.

– Не возьму, – серьезно заявил Вершинин. – Я тебе деньги присылал, вот ты их и трать на себя и на все, что тебе захочется.

– А мне хочется дорогой, замечательный автомобиль для тебя. Лучше внедорожник. Говорят, они безопаснее.

– Не обсуждается! – отрезал Григорий.

Подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в щечку, прижался головой к ее голове и предупредил:

– Даже думать не смей что-то мне покупать. Осерчаю! Лучше придумай, как на себя их потратить. Хочешь, дорогущий отдых в Европе тебе закатим? – чмокнул ее в другую щеку и выпрямился. – Все, я пошел работать.

– Подожди, – удержала внука за руку Глафира Сергеевна. – Ты хотя бы признаешься Марьяше в своих чувствах?

– Нет, – холодно отрезал он.

– Ну, хоть как-то обнадежишь ее, намекнешь, что продолжение ваших отношений возможно?

– Нет, – повторил он и предупредил: – И больше мы с тобой на эту тему говорить не будем.

– Ну, не будем, – вздохнула расстроенно она. – Твое дело, тебе и расплачиваться.

А обед у них, как ни странно, прошел очень весело. Сидели за столом вчетвером – Глафира Сергеевна, Григорий, Марьяна и Женуария. Развеселый тон прощальному обеду задала Марьяна историей о том, как в село Красивое приехала делегация из Китая и какие с ними происходили курьезы в деревне, живущей по правилам и устоям Древней Руси. Тему подхватил Григорий, рассказав о китайцах на Дальнем Востоке. Они замечательно посмеялись, поговорили и не заметили, как и время пролетело.

И все. Вот и все. Уже и такси у ворот.

Настала пора прощальных торопливых поцелуев, пожеланий-обещаний…

– Это тебе, – протянула Вершинину Марьяна какую-то штучку.

Он взял и рассмотрел: небольшой берестяной кружочек, оплетенный тонким кожаным шнурком по краю, подвешенный на более толстый шнурок. А на бересте изумительно филигранно, до тончайших деталей, сделан по неизвестной ему технологии рисунок-изображение воина на коне с копьем в одной руке, смотрящего куда-то вдаль. И даже речку с волнами видно, и ее крутой берег, и лес вдалеке. Потрясающая работа!

– Святой Георгий, защитник Родины. Это оберег, – объяснила Марьяна и улыбнулась: – Пусть охраняет тебя, чтобы больше не возникало нужды в тренировках по бегу.

Вершинин заглянул в темно-голубые глаза девушки и не увидел в них того, что боялся увидеть, – не было в них ни горечи, ни ожидания от него самых важных слов, ни укора и извечной женской обиды, что не произнес эти главные слова и ничего не пообещал, ни грусти по несбывшемуся, ни просьбы. А плескалось в них понимание, поразительная женская мудрость и… и прощение.

Мудрость непостижимой женщины.

– Береги себя, баженый мой, – улыбнулась она ему и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку.

Дома у родителей, коротко простившись с ними, Григорий остановился на пару мгновений перед выходом, вошел в поисковик на смартфоне и посмотрел, что значит слово «баженый».

Любимый. Любимый переводилось это слово со старосибирского говора.

И он совершенно непроизвольно расплылся в довольной улыбке, почувствовав, как теплеет в груди возле сердца.

Вот так – любимый! Баженый.

Быстро бегал челнок туда-сюда, поскрипывали педали, стучало бердо, и размеренность этих привычных звуков помогала плавно течь мыслям и воспоминаниям.

Вот уж больше двух месяцев прошло, как Вершинин уехал, вернувшись к своей работе на Байкале. Он не пропал безмолвно в сибирских просторах – проявлялся периодически на связи. Первый раз позвонил через три дня после отъезда и спросил:

– Как живешь?

– В трудах праведных, – усмехнулась она. – А ты?

– В них же, – усмехнулся он в свою очередь.

И они поболтали ни о чем – обменялись свежими анекдотами. Марьяна поведала о романе, начавшемся у Женуарии с одним жителем поселка, пока все на уровне ухаживаний, но с веселыми приключениями, а Григорий рассказал про веселые казусы на своей работе…

Так и повелось – иногда он звонил, иногда писал коротенькие сообщения по электронной почте, и они беседовали о всякой ерунде, стараясь в основном смешить друг друга. И более ни-че-го!

Приятельское общение, и все. Причем когда Марьяна пару раз попыталась задать Григорию более серьезные вопросы про его жизнь и работу, Вершинин этот интерес мягко, но твердо и достаточно прозрачно для понимания отрезал.

Как говорит наш министр связи: «Не але!»

Ну, ладно, решила Марьяна, это твой выбор, и более с душевными разговорами не лезла.

Дня три назад они сидели с Глафирой Сергеевной вечером на веранде усадьбы, закутавшись в пледы, но все же на воздухе, и та, заметив медленно падавший с березы маленький пожелтевший листочек, вдруг произнесла с грустью:

– Лето прошло, снова осень. Не люблю осень, даже очень яркую и красивую. И Гриша стал звонить реже, а когда звонит, совсем почти не шутит. Тяжело, что ли, ему там? – и с сожалением посмотрела на Марьяну. – Как жаль, что у вас с ним не получилось!

– Почему, – возразила ей, усмехнувшись чуть печально, Марьяна. – Все, что можно и должно было, получилось.

– Порой мне кажется, – вздохнула Глафира Сергеевна, всмотревшись в ее лицо, – что ты мудрее всех нас лет на сто. Как это в тебе сочетается: быть совершенно юной девушкой, задорной, смешливой, порой беззаботной, девчонка девчонкой и в то же время иметь такую мудрость, которая иногда озадачивает?

– Вам кажется! – рассмеялась Марьяна. – Я просто прикидываюсь очень умной!

Но! Получилось ли у них? – спросила она себя, вернувшись домой в тот вечер. И ответила – безусловно! А вот что из этого вышло и вышло ли вообще – это другой вопрос.

Клик, клик – проскользнул челнок – креп, креп – пристукнуло бердо…

Марьяна вдруг вспомнила тот день, когда Григорий Вершинин приехал в усадьбу…

Ей не удалось рассмотреть его на чердаке, и она все размышляла, пока ставила хлеб в печь и ткала перед званым обедом, какие все-таки у него глаза?

Совершенно неожиданно ей представилась возможность заглянуть в эти глаза поближе, когда он вдруг пришел к ней помочь отнести испеченный хлеб. Она настолько четко, в деталях запомнила тот момент:

– Меня командировали вам помочь, – раздался его голос у нее за спиной, и Марьяну словно обдало теплой доброй волной.

Она повернулась к нему, что-то ответила и отступила на шаг, так близко он оказался, что Марьяна ощутила его притягательный запах и тепло, исходящее от него, и, наконец, смогла рассмотреть его подробно.

Григорий не выглядел на свой возраст, вернее, лицо у него выглядело на тридцать семь лет, и даже моложе, но вот энергия, исходящая от этого мужчины, аура человека, готового идти на серьезный риск при необходимости, явного лидера по натуре, способного на волевые решения и действия, привыкшего руководить и брать ответственность на себя, делали Вершинина старше его лет. Да еще эта седая прядь у правого виска. Такая же, как у его прадеда.

Прямо выставочный образец мужика, да и только! Бабы в драку, и есть за что! Вот только один моментик, нюансик, так сказать – характер у него… Марьяне доподлинно было известно из рассказов его бабули – такой себе, знаете, характер, жестковатый, упертый до невозможного, как у старого петуха, которого сколько ни вари… – бесполезняк полный! Если что решил – амбец: прав-неправ – упрется и все – стена. Справедливости ради надо сказать, что иногда, бывало, признавал свои ошибки, если получал весомые аргументы в своей неправоте. Бывало… – сколько там раз? Кажется, два или три за всю жизнь. Так что барышням в очереди она рекомендовала бы сильно подумать.

Но все эти судорожные мысли, стремительно проносящиеся у нее в голове, были всего лишь слабой попыткой сознания защититься от невероятно чувственного воздействия, которое Вершинин на нее производил. Марьяна никогда ранее не испытывала ничего подобного в присутствии мужчины, потому растерялась и сделала тот самый шаг назад.

А Вершинин шагнул вперед, оказавшись совсем рядом, и произнес что-то тихим, убийственно эротическим голосом, открыто заигрывая с ней, и она увидела совершенно ясно, как его карие глаза в тот момент, теплея, стали менять свой цвет, удивительно позеленев.

Что она говорила ему и где нашла силы противостоять этому эротичному натиску, перевести все в шутку и напустить на себя ироничную недоступность – один Создатель знает! Но она шла за Григорием, смотрела в его спину и четко понимала, что пропадать ей совершенно!

Марья еще попыталась как-то сопротивляться мощному чувству, но случился тот обед, на котором она поняла все про Виталия, и два напряженных дня подготовки к его разоблачению – приезд оперативников, ее разговор со следователем и дача показаний, тяжелое ожидание экспертизы и, наконец, и сам юбилейный банкет.

Ах, как же ей не хотелось делать это заявление и самой произносить разоблачительные речи, но Глафира Сергеевна попросила, а Иван настаивал.

И от этих переживаний Марьяна совсем позабыла контролировать свои эмоции, и, получив свободу, те заполонили ее сознание и ее девичье сердце.

Весь обед она чувствовала Григория рядом, ей даже казалось, что локоть ее левой руки и предплечье нагреваются от его близости, а когда она приступила к своему прокурорскому «выступлению», то четко ощущала напряжение Вершинина… и его поддержку!

У нее возникло чувство, что Григорий подпитывал ее своей энергией, прямо физическое ощущение, словно обнял, прикрыв собой и защищая. Скорее всего, ей это просто так казалось, но когда она вскочила с места и кинулась к Виталию, Марьяна определенно чувствовала Вершинина как охраняющую, защищающую силу.

Это особое ощущение! Невозможно передать словами. Но она его совершенно ясно чувствовала – всего! И телесно, и духовно!

Как потом случилось в бане, и после…

Как он пришел поговорить, а она не могла, испытывала сильнейшее желание смыть с себя всю эту черноту того, с чем пришлось столкнуться.

А потом Григорий постучал к ней в баню – и они стояли оба и ждали, что она решит, и оба понимали, что именно она сейчас выбирает. Марьяне казалось, что она чувствует, как Вершинин затаил дыхание, ожидая этого ее решения.

И тот момент, который перевернул все, когда она омывала ему ноги!

Марья даже предположить не могла, что эта, казалось бы, простая процедура окажется такой сакральной, мощной, наполненной древней мудростью, дотянувшейся до них двоих и коснувшейся их своей силой.

Она не стала ему объяснять, что по законам русичей только жена имела право омывать ноги мужу, а незамужним девицам это категорически запрещалось, но… мы все же не в древности.

В тот момент, когда Марьяна опустила руки в воду и начала массировать пальцами его стопу, ей каким-то мистическим образом вдруг передались его ощущения, и она почувствовала всю глубинную красоту этого момента и его невероятную эротичность.

А когда Марьяна посмотрела Григорию в глаза, то увидела, что они снова потемнели до карего цвета.

Обалдеть!

И тогда ей открылась истина – насколько это ее мужчина!

А после было то невероятное соединение в полной, кромешной темноте, когда они могли только чувствовать – телами, кожей. Душой…

Она уехала на следующий день. Поняла, что не хочет видеть всех тех его родственников, что еще вчера обвиняли Григория в смерти деда, выслушивать их фальшивые извинения, да и вообще находиться среди народа.

Даже решилась сама ехать на машине – вот как хотелось сбежать!

А Поленька сразу просекла все ее душевные состояния.

– Марьяша, – улыбалась она, когда подруги накрывали на стол, – кажется, ты полюбила?

– Это так заметно? – смутилась Марьяна.

– Это всегда заметно, – засмеялась Полина.

А как Вершинин ворчал, когда остановил ее посредине улицы в воскресенье вечером!

А какие у них были две последние ночи! Полные тайны, нежности, страсти и любви… даже если он не понял, что любви.

Нет, про это, пожалуй, лучше не вспоминать! – одернула себя Марьяна.

Она не удивилась, что Вершинин перед отъездом ни намеком не дал ей понять, что будет какое-то продолжение или что у них есть перспектива. Не удивилась. И четко понимала, что это не от трусости или мужской пресловутой нерешительности в вопросе женитьбы и серьезных отношений – нет.

А вот что за причина? Вот с этим мужчина пусть разбирается сам.

Вчера Глафира Сергеевна сообщила ей, что Григорий приезжает в Москву, будет защищать докторскую диссертацию, а потом приедет к ней в усадьбу на несколько дней.

Это здорово, делилась радостью старушка, она как раз запланировала очень важное мероприятие, в котором должна участвовать вся семья!

Опять их семья, тоскливо подумала Марьяна.

Ей о своем приезде и столь важном событии, как защита диссертации, Григорий Павлович по каким-то причинам не сообщил, хотя они вчера с ним разговаривали. Типа сюрприз, что ли? Хотя, это именно то общение, которое он установил сразу – никаких разговоров о своих делах и жизни.

Ну-ну! – усмехнулась Марьяна.

Чуть больше чем за два месяца, которые прошли после его отъезда, Григорий Вершинин всячески пытается уверить себя и Марьяну, что их связывает только легкая ненавязчивая дружба.

«Интересно, – подумала Марьяна, усмехнувшись, – насколько хорошо у него получается убедить в этом себя самого?»

Хреново у него получалось!! Хреново!!

Вернее, совсем не получалось! Во время каждого такого легонького разговора с Марьяной ему приходилось жестко контролировать свои эмоции и все, что он говорит, прямо артистом разговорного жанра заделался!

Мать бы вот все это!!

Вершинин хотел ее ужасно – вот только видел ее лицо на экране по скайпу. И вспоминал, как дурак, все их ночи. И этот «не бывающий» в природе оргазм, который они испытывали вдвоем!

Трындец до чего дошел!

В первый же день по приезде Григорий объяснился с Анной. Впрочем, ничего особо объяснять не пришлось, она и сама обо всем догадалась сразу же, с порога, когда он чмокнул ее в щечку.

– Вершинин, – спросила она, пристально вглядываясь в выражение его лица, – ты влюбился, что ли?

– Да, – отрезал он себе все пути к маневрированию.

– Настолько серьезно? – расспрашивала Анна.

– Я еще не знаю насколько, – честно признался он.

– Но жениться на мне ты передумал, а на ней надумал? – выясняла женщина.

– Нет, – и исправился: – Вернее, не совсем так. Я ни на ком не готов жениться – ни на тебе, ни на ней, ни на какой другой женщине. Пока я к этому не готов.

– Ну, я так и думала, – кивнула она, вздохнув.

И предложила ему провести последние две ночи вместе, ибо послезавтра она уезжает. Он согласился – почему нет? Даже обрадовался – хорошо: клин клином, как известно, а от навязчивых мыслей о Марьяне надо тоже как-то избавляться, так почему не в постели с прекрасной женщиной.

Будете смеяться – не получилось!

Не в том смысле – все у него работало как надо, но, поцеловав Анну, он назвал ее Маней… – вот на таких ошибках и попадаются большинство мужиков.

– Нет, дорогой, извини, – отодвинулась она от него. – Я к себе с уважением отношусь, еще никогда не была чьим-то заменителем и не собираюсь им быть и впредь.

Встала, оделась и ушла ночевать в другую избу, в которой у них располагался офис. А Вершинин, к собственному удивлению, испытал огромное облегчение.

Марьяна стала его наваждением.

Ему частенько снился их секс – так прямо и откровенно, хорошо хоть не каждую ночь. А днем, стоило оторваться от работы, как он тут же вспоминал о Марьяне. А перед тем, как заснуть, и говорить нечего!

Крантец какой-то!

Он вспоминал все их встречи, разговоры и все их ночи. Он – нормальный здравомыслящий мужик и, разумеется, еще там, в усадьбе, понял, что испытывает к Марьяне не просто физическое влечение, а сильные, глубокие, настоящие чувства. Только давать им определение и называть словами не собирался, оставаясь в глубоком убеждении в своей правоте – нет в его жизни места для семьи, любви и гнезда какого. Ну, нет и все – он кочевой человек, шатун, странник. И такая жизнь ему нравится, она его! Собственно, точка!

Какая семья?

Ну, может, когда-нибудь… вот тогда и поговорим.

А сейчас что? А сейчас было просто хреново. В первую очередь от маеты душевной и тоски, а во вторую – с сексуальной жизнью провал полный.

Да нет, женщину найти не проблема – вон в деревне желающих более чем достаточно, они тут откровенно признаются, что с удовольствием улучшат свой генофонд и вообще детей наделают от заезжих молодцев. С мужиками у них напряженка. Вот этого как раз ему не надо, да и дамы все же не те, не в его вкусе.

Можно было ездить в город, у Григория там одна хорошая знакомая есть, да вот только… – хотелось Марьяну Всеволодовну, а других не хотелось.

Вот такая беда.

Пришлось сублимировать дурную энергию в нечто более продуктивное, а именно – Григорий решил подготовить докторскую диссертацию и защититься.

А что? Материала полно, идея давно разработана, даже документация сделана – двигатель нового поколения.

И он засел за диссертацию. Послал официальную заявку на защиту и сдавал все необходимые минимумы в режиме прямой трансляции через скайп.

Но это в дополнение к основной работе, вот и получил в результате такой перегруз, что светлый образ Марьяны Всеволодовны его покинул надолго и более в короткие ночные сны не тревожил.

Ну, почти не тревожил. Ну… реже тревожил.

Только после общения с ней еще несколько дней стояло перед ним ее лицо и эти темно-голубые глазищи.

И что? А? А без вариантов – отвечал он себе. Ничего не меняется.

Но в Москву собирался с таким нетерпением, как никогда до этого, ни разу! Его даже особо не тревожила предстоящая защита – в ней Григорий не сомневался ни на мгновение. А вот о Мане думал постоянно: как встретятся, как он ее увидит и как распахнутся от удивления и радости эти ее глаза!.. Прямо как вьюноша перед первым свиданием, ей-богу! Смешно!

Но как ни рвалось ретивое в нем, Григорий принял решение, что в усадьбу поедет только после защиты – день на подготовку и согласование формальностей, день защиты, ресторан тесным кругом с ученым советом и своим куратором. Ну а вечером в «родовое гнездо».

Защита прошла блестяще! Ему даже аплодировали. Разработкой тут же заинтересовались чиновники от науки и сделали интересное предложение. Вершинина поздравляли, обнимали, жали руки, хлопали по плечу, а он улыбался и думал, как бы поскорей слинять к Марьяне!

Хотя, несомненно, Григорию было приятно признание его работы от этих ученых мужей – все же чувствовать себя победителем, признанным коллегами и друзьями, – необходимое мужчине состояние, которое ему обязательно требуется испытывать время от времени.

Отправились на банкет в ближайший ресторан, заранее заказанный Павлом Петровичем. Старинные друзья и коллеги деда Петра, академики и профессора пришли на защиту Григория и тоже не обошли похвалой, выразив надежду, что он всерьез займется академической наукой.

Вопрос, займется ли.

Но сейчас Григория это не волновало – все его мысли были там – в усадьбе!

Он не пил алкоголя на банкете и, поприсутствовав пару часов, расплатившись за ресторан, оставив отца за главного, сел за руль отцовского автомобиля и поехал в поселок.

– Боже, Гришенька! – раскрыла ему объятия бабушка. – Какая радость!

Прижалась к его груди и всплакнула в его объятиях.

– Глашунь, ты чего? – даже удивился Григорий, обнимая ее.

– Слезливая стала, сдаю, – чуть отстранившись, призналась бабуля. – Поздравляю тебя с победой, с блестящей защитой! Мне Лиза включила скайп на своем планшете из зала, где шла твоя защита, и я все видела и слышала!

Прижалась еще раз к внуку, отстранилась, поманила к себе – он наклонился, и она обхватила его лицо ладонями, расцеловала в обе щеки, перехватила за руку и потащила за собой:

– Идем скорее, стол уже накрыт!

– Ну, идем, – подчиняясь ее распоряжениям, улыбался Григорий.

Стол его ждал торжественный, накрытый на четыре персоны самым лучшим, праздничным порядком – старинная белоснежная скатерть с ручной вышивкой, гордость и наследство семьи, лучший фарфор и дорогой раритетный хрусталь, серебряные приборы, накрахмаленные салфетки ручного ткачества с вышивкой, серебряные же кольца на них.

– Обалдеть! – восхитился Вершинин. – Это в мою честь такая лепота, что ли?

– А то как же. Обязательно, – уверила Глафира Сергеевна, усаживаясь на свое место во главе стола. – Женуария расстаралась, зря она, что ли, специалист высшей категории.

– Вот именно, – подтвердила домработница, войдя в этот момент в комнату с большим блюдом из сервиза, на котором красовался порезанный на куски пирог.

И Вершинину представилась возможность узреть то, о чем он только слышал от бабушки и Марьяны – незабываемый образ Евгении Борисовны в форменном облачении домработницы «высшей категории»!

Черное платье выше колен на бочкообразной фигуре, открывавшее во всей красе толстенькие, немного коротковатые ноги, и под стать им толстенькие руки, накрахмаленный до состояния металла кипенно-белый фартучек, треугольная верхушечка которого от «талии», обозначенной завязками где-то под грудью, была приколота к внушительному бюсту булавочкой и напоминала что-то вроде короны. А на голове, комплектом к фартучку, накрахмаленный кокошник.

Красота страшная!! Как Вершинину удалось удержаться от хохота, большой вопрос – только серьезным волевым порядком!

– Поздравляю вас, Григорий Павлович! – поставив в центр стола блюдо с пирогом, повернулась к нему Женуария. – Такое великое научное дело, такая победа!

– Спасибо, Евгения Борисовна, – поблагодарил он, старательно поджимая губы, чтобы не рассмеяться, обнялся и с ней.

А она, расчувствовавшись до слезы, сильно прижала Григория к себе, а затем сбежала в кухню.

– Ба, ну это… – развел он руками, дал-таки себе волю и рассмеялся.

– Да уж, – хохотнула бабуля. – Театр. Но Женечку не обижаем. Это ее достижение и предмет особой гордости.

– Ни боже сохрани, ни в коем случае! – согласился Вершинин, подошел к столу и наклонился над пирогом. – Ум-м-м! – восхитился он. – Знакомый запах! Рыбник Марьяны!

– Он, – довольно кивнула хозяйка.

– Ну, а где она сама? – присаживаясь на свое место по правую руку от бабушки, с довольным видом спросил Григорий.

– А ее не будет, – спокойно ответила Глафира Сергеевна. – Марьяна уехала по каким-то своим делам.

– Как это не будет? – опешил Вершинин. – В каком смысле уехала?

– В прямом, – пояснила почти безмятежно бабуля. – Принесла пирог, вся такая при прическе замечательной, накрашенная, в красивом наряде, просила передать тебе поздравления и сказала, что уезжает по делам. За ней машина пришла, такой большой черный джип.

– То есть она знала, что я приезжаю? – уточнил на всякий случай Вершинин.

– Ну, разумеется. Я ей сказала, она вон пирог свой фирменный испекла для меня и тебя.

– Понятно, – кивнул он раздраженно, ничего не поняв на самом деле.

– Так, подожди, – решила уточнить Глафира Сергеевна. – А что, Марьяна должна была тебя ждать? Вы как-то договаривались?

– Да ни о чем мы не договаривались, я даже не сказал ей, что прилетаю, но… – раздраженно ответил он.

– А-а-а, – протянула понятливо Глафира Сергеевна. – Насколько я помню, ты ясно дал понять девочке, что ваша связь была несерьезной, никого ни к чему не обязывающей, а носила характер мероприятия скорее развлекательного и уж точно временного. Так объясни мне на милость, почему ты решил, что она будет тебя ждать и встречать? У нее своя жизнь, свои дела, знакомства и развлечения. Или тебе казалось, что она должна сидеть и ждать тебя такого прекрасного, пока ты не соизволишь снова приехать раз в двенадцать лет и снова займешься с ней мимолетным сексом. Такая у тебя сложилась картинка в голове?

– Знаешь! – возмутился Григорий. – Мой внутренний голос в твоем исполнении мне как-то совсем не нравится!

– Ну что ж поделаешь, – усмехнулась Глафира Сергеевна и пожала плечами. – Честность – вещь болезненная и неприятная, как двухлитровая клизма с толстым наконечником в задницу.

Если бы Григорий курил, сейчас вылетел бы из комнаты под спасительным предлогом перекурить и побыть одному, а не сидел бы под ироничным взглядом все понимавшей бабушки!

Вот ведь!! Пришлось Григорию брать эмоции под контроль, сдерживать рвущееся возмущение и справляться со своим тяжелым недовольством, напоминая себе, что это был его выбор и его решение: не продолжать отношения с Марьяной. И то, что она не захотела его встречать и общаться с ним, а умотала по делам на каком-то непонятном джипе, это прямое следствие его решения.

Между прочим, обоснованного, взвешенного.

Только что ж так хреново-то, а?!! До… до… хрена фигово, мать его ети!!

Но Григорий держался весь торжественный ужин, на который пришел сосед Роман Борисович. А «великолепная» сверх всякой меры Женуария была усажена за стол чуть ли не насильно, после того, как полностью его накрыла.

Ничего, как-то справлялся, изо всех сил стараясь быть общительным и веселым. Даже удалось на самом деле немного расслабиться и получить удовольствие от самого застолья с потрясающе вкусными блюдами, так и от общения.

После ужина Глафира Сергеевна сразу же ушла к себе в комнату отдыхать, даже не пригласив внука побеседовать, как обычно бывало. И Вершинин, присмотревшись к ней и за столом и после, когда, поддерживая под ручку, провожал в спальню, с недобрым замиранием сердца отметил, что она сильно сдала по сравнению с летом.

Сосед ушел домой, Евгения Борисовна, сменив торжественный костюм на обычную одежду, убирала со стола, он ей помог немного – перенес всю посуду в кухню, после чего был выпровожен восвояси.

Выпроводился Вершинин недалеко – вышел на крыльцо, постоял. Стемнело совсем, да и ощутимо прохладно стало, пахло первой прелой листвой, воздух был по-осеннему особо тонок и вкусен. Григорий спустился по ступенькам и неторопливо отправился прогуляться по участку.

Кого обманываем? Прогуляться – ха-ха!

Первым делом – без вариантов – дошел до прикрытой калитки между участками. Дом Добродеевых темнел среди деревьев: ни огонечка, ни лучика – тишина и пустота. Нет Марьяны.

Постояв недолго, Григорий пошел дальше бродить по темному участку, хмыкая иронично, когда ловил себя на том, что чутко прислушивается: не донесется ли с улицы звук мотора едущей машины.

Он поежился – однако совсем прохладно, и вернулся в дом. Вошел и остановился на пороге, решая, куда идти и чем бы он хотел заняться.

Ну, с вопросом про то, чем бы заняться, Григорий явно погорячился, с этим как раз понятно. А вот куда пойти – можно телик включить, новости послушать, в гостиной стоит большая плазма, а можно и на ноуте посмотреть новости и проверить сообщения. И он… поднялся на третий этаж в ту комнату, из которой лучше всего просматривался соседский участок и дом.

И так и стоял в темноте, засунув руки в карманы, смотрел на темную улицу и думал.

Вершинин думал о том, почему стоит сейчас в этой комнате, не включая света, высматривает автомобиль на дороге и чувствует себя обманутым и обиженным? Почему с того дня, как он отсюда уехал, чувствовал себя неприкаянным и несчастливым.

Да нет, все понятно, конечно, но ведь он прав – ну какие ему, на хрен, серьезные отношения? Ну какие? Это же понятно! И совершенно очевидно…

И от этих мыслей Вершинин все больше и больше заводился раздражением, недоумением и почти детской обидой – ну как же так, все же логично! Марьяна же умная, даже мудрая не по годам и должна понимать…

Вдруг в самом конце улицы, на повороте, сверкнули фары машины, которая все приближалась и приближалась, оказавшись тем самым большим джипом, упомянутым бабушкой. Автомобиль остановился у дома Марьяны, и в свете фар Григорию с его «наблюдательного пункта» хорошо было видно, как с водительского места вышел мужчина, обошел машину спереди, распахнул дверцу и помог выйти Марьяне, после чего распахнул заднюю дверцу, достал из салона какие-то бумажные пакеты, как в фирменных бутиках, и передал их девушке. Они что-то сказали друг другу, и она, махнув прощально рукой, пошла к калитке, а мужик забрался обратно в машину и медленно поехал вперед, чтобы развернуться в конце улицы за участком вершининской усадьбы.

Григорий стоял, смотрел, и у него внутри все переворачивалось!

Вот так да! Всего два месяца прошло, ну чуть больше! И уже какой-то мужик поздно вечером, почти ночью, подвозит ее с подарками домой!

И вроде как бы и не было того, что между ними произошло!! Не было той бани с омовением ног, не было той потрясающей ночи в полной темноте и следующих двух ночей такой красоты и чувственности, которой и не бывает!

И не было оргазма вдвоем, когда он чувствовал то, что чувствует она!

Вот так легко и быстро потому, что Григорий что-то там не предложил и не назвал все это отношениями с продолжением?! Вот так просто забыто! Мы с другими мужиками разъезжаем на крутых внедорожниках!

А как же баженый мой? Все? Прошла любовь?

Он понимал, что нелогичен, понимал, что не имеет никакого права осуждать Марьяну и думать о ней так некрасиво, да и предъявлять какие-то претензии уж тем более – Вершинин все понимал, но его просто порвало от того, что он видел, от мысли, что Марьяна принимает ухаживания другого мужика.

Его Марьяна!!

Вершинин постарался взять себя в руки и успокоиться – спустился в темную, опустевшую уже кухню, в которой Евгения Борисовна навела идеальный порядок. Включил свет, неприятно резанувший по глазам своей яркостью, взял со столешницы бутылку воды, налил полный стакан и выпил почти залпом.

Постоял в задумчивости, опершись расставленными руками на столешницу и свесив голову, и прошел к выходу.

Постоял на веранде, прислушиваясь к звукам ночи и к самому себе.

И стремительно зашагал к калитке, разделявшей их участки.

Подняв руку, чтобы постучать, Григорий в последнюю секунду отчего-то задержал кулак и, взявшись за ручку, нажал и осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Он неторопливо вошел, но окликать Марьяну с порога не спешил, а двинулся вперед на свет, горевший в единственной комнате – в ее спальне.

Она стояла возле кровати, чуть согнувшись, опустив голову, и расчесывала щеткой мокрые волосы, видимо, только что выйдя из душа.

– Привет, – тихо поздоровался Вершинин, переплел руки на груди и прислонился плечом к дверному косяку.

Марьяна распрямилась, одним движением головы перекинув волосы назад и, совершенно не испуганно и даже не удивленно, посмотрела на него. На ней была длинная, широкая рубаха до пола в старинном русском стиле, отороченная по краю подола, горловины и рукавов тесьмой.

– Привет, – ответила девушка.

– Ты меня не ждала, – констатировал Григорий.

Хотел произнести это нейтральным тоном, но не удержался и пропустил нотки обвинения. А Марьяна улыбнулась, чуть поджав губки, и возразила:

– Тогда бы я закрыла дверь на замок.

– Я имею в виду вообще не ждала, – пояснил Григорий на сей раз более нейтральным тоном.

А она усмехнулась, посмотрела на него странным взглядом и повторила:

– Тогда бы я закрыла дверь на замок.

– Но ты уехала куда-то с каким-то мужиком, – напомнил Вершинин.

– В Москве проходит Международная выставка изделий народных промыслов. Мне присудили первое место и главный приз в номинации тканевое художественное произведение за гобеленовый триптих «Русь былинная». Вот его мне и вручали на церемонии награждения, после которой состоялся праздничный фуршет. А мужик – это водитель, его за мной прислали организаторы. Он же и привез меня обратно, – очень спокойным тоном объяснила Марьяна и снова улыбнулась немного снисходительно.

– Понятно, – кивнул Вершинин, чувствуя, как уходит внутреннее напряжение, и спросил: – Почему ты мне об этом не сказала, мы же разговаривали по телефону вчера?

Она не ответила, смотрела на него, чуть склонив головку набок, и улыбалась все той же мудрой ироничной улыбкой.

Ну, разумеется! Почему она должна ему что-то говорить, если он сам задал такой тон их общению. Только легкий треп ни о чем, никаких откровений, и понимание, что между ними нет ничего, кроме необременительной дружбы.

Но чувства и логика редко монтируются, как оказалось.

– Так, понятно, – снова повторил он. – Похоже, я несколько туплю.

А она неспешно подошла к Вершинину, глядя ему в глаза, медленно положила ладонь ему на грудь, туда, где билось нетерпеливой птицей его заполошное сердце. Они стояли, смотрели друг другу в глаза и молчали, и она тихим, необыкновенным, околдовывающим голосом произнесла:

– Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, Нас бросит ненароком,—

зачаровав его этими пастернаковскими строчками, и пояснила очень тихо:

– Так получилось, Гриша, что мы с тобой «провода под током». Сбежать от этого можно, изменить – нет. Даже сделать вид, что это все не так, не получится. Ты попробовал, у тебя не вышло, хоть ты и очень старался.

От переживаемых в этот момент ощущений у Вершинина перехватило спазмом горло – он дышать не мог, говорить не мог, даже думать не мог – все затмила она…

– Когда ты испытываешь влечение к женщине, – перешла на колдовской шепот Марьяна, – твои глаза становятся темно-зелеными, а когда ты испытываешь глубокие чувства, они становятся карими. Как сейчас.

И что-то незримо изменилось в пространстве между ними, в них самих так, что слова стали не важны и пусты… Они стояли, глядя друг другу в глаза, – не шевелились даже, может, несколько секунд, а может, целую вечность, и происходило с ними какое-то волшебство.

И вдруг Вершинин, не выдержав, протянул руки, взял в ладони ее лицо и, чувствуя, как его накрывает волной уже известной ему бесконечной нежности к этой женщине, прошептал сухим, шершавым горлом, вложив в этот призыв все измучившие его бессонные ночи, ожидания, мечтания о ней и мольбу о прощении:

– Ма-а-анечка!

Медленно наклонился, припал к ее губам, как к живительному источнику, и утонул в этом поцелуе, полном нежности, увлекая ее за собой. Эта нежность разбудила так долго сдерживаемую страсть в них обоих, и Григорий принялся покрывать поцелуями лицо Марьяны – отчаянно, безысходно, яростно.

И куда-то уже улетела ее прекрасная рубаха-платье, а следом за ней его одежда, и неизвестно как они оказались в постели – и целовались, целовались, словно, измученные жаждой, пили благодатную воду… И остановились на мгновение, снова переплетясь взглядами, и что-то блеснуло у нее в глазах, похожее на слезы, и отразилось в его глазах. Григорий медленно опустил голову и поцеловал ее совсем иначе – снова очень нежно, долгим, проникновенным поцелуем, лишившим остатков разума их обоих…

И когда он вошел в нее, соединив их тела, у Марьяны из левого глаза сорвалась крупная хрустальная слеза, а он поймал ее губами, как награду…

– Я соскучился по тебе, – прошептал Вершинин признание, когда смог отдышаться и перевернулся на бок, увлекая и ее за собой. – Ужасно соскучился.

– Я тоже, – улыбнулась она. – Я смотрела твою защиту с Глафирой Сергеевной. Ты был великолепен. Стильный, красивый, замечательно держался перед аудиторией. Просто блистал. Ты знаешь, что у тебя талант к общению со зрителями и слушателями? Ты легок, ироничен, умен и, не напрягаясь, удерживаешь внимание людей.

– Спасибо, – прошептал Вершинин.

От ее слов он чувствовал… чувствовал такое… не передать! Такую истинно мужскую радость, гордость – не знаю! Он был победителем всего на свете!

Это действительно только мужское!

Григорий не удержался, притянул девушку к себе, зацеловал до головокружения у обоих и повел, повел дальше, сильнее, яростнее и… и нежнее.

Заснули они с рассветом – ухнули оба, как в пропасть, словно потеряли сознание после очередного совместного восхождения к своей вершине.

И проснулись от настойчивой мелодии смартфона Вершинина, раздававшейся откуда-то с пола.

– Надо взять трубку, – сказал он, не двигаясь и не разлепляя глаз.

– Угу, – согласилась с ним все еще во сне Марьяна.

– Все-таки надо взять, – заметил он на продолжавшийся музыкальный вызов.

– Угу, – повторила она.

– Люблю покладистых женщин, – усмехнулся Вершинин, перевернувшись на спину.

Очередного «угу» не последовало. Он приподнялся на локте, поцеловал ее в нос и в лоб и встал с кровати. Смартфон отыскался в кармане брюк, валявшихся, как и положено всякой приличной одежде, сорванной в порыве страсти, в углу комнаты. Посмотрел на экран – звонила бабушка.

– Да, – ответил Вершинин.

– Ты там, где я думаю? – вместо приветствия спросила Глафира Сергеевна бодрым тоном.

– Да, – посмотрев на спящую Марьяну, усмехнулся Григорий.

– Завтракать когда собираетесь?

– Сейчас, – с сомнением предположил он.

– Вот и приходите. Пирог остался, да и Женуария расстаралась. И времени у нас мало, скоро пора будет выезжать.

– Куда? – не понял Григорий.

– По очень важному официальному делу, Гришенька.

– Ладно, сейчас придем, – пообещал он почти невозможное.

Кинув телефон на кресло, Вершинин нырнул в кровать и принялся будить женщину.

– Маня, – поцеловал он ее в висок. – Маняша! Нас ждут на завтрак, который уже готов.

– Да, – четко произнесла она, не двигаясь и не открывая глаз. – Идем.

– Вставай. – Григорий поцеловал ее в лоб еще раз. – В программе заявлены еще какие-то важные официальные дела.

– Да, она говорила вчера, – открыла, наконец, глаза Марьяна.

– О чем речь, знаешь? – поинтересовался Вершинин, перебирая в пальцах локон ее спутавшихся волос.

– Нет, – подавив зевок, перевернулась на спину Марьяна и потянулась. – Глафира Сергеевна сказала только, что нечто очень важное, связанное с вашей семьей.

И вдруг резко села на кровати, прикрыв грудь одеялом, и поделилась своими опасениями:

– Знаешь, твоя бабушка сильно сдала за эти месяцы. Я за нее серьезно волнуюсь. Видимо, эта история с Виталием ее сильно подкосила. Глафира Сергеевна старается этого никому не показывать, переживает все в себе, но врачи говорят об очевидном ухудшении ее состояния.

– Я заметил, как она осунулась, – разделил Вершинин ее опасения. – Вчера сразу после ужина ушла к себе отдыхать, явно устала серьезно.

– Да еще придумала это мероприятие непонятное, – тревожилась Марьяна. – И что задумала? Ей лучше сейчас не волноваться лишний раз.

– Ладно, там посмотрим, – вздохнул Григорий и распорядился: – Вставай, пойдем позавтракаем.

Ни Глафира Сергеевна, ни Женя не выразили свое отношение к тому, что Григорий с Марьяной провели ночь вдвоем, и уж тем более не обсуждали данную тему.

Интригу того, что задумала, Глафира Сергеевна держала практически до самого конца – кремень! Никакие намеки и попытки как-нибудь выведать не проканали! Бесполезняк. «Увидите», – и весь ответ.

Марьяна попыталась было отвертеться от семейного сборища Вершининых – мол, это ваши дела, я к ним никаким боком, и вообще работа у меня, но Глафира Сергеевна сыграла на ее добрых чувствах, не уговаривая, а попросив сиротой страдальческой, мол, она ей там очень нужна – на что Марья, разумеется, купилась.

А как только получила Марьянино твердое согласие, вышла из образа «сироты казанской» и принялась деловито раздавать распоряжения.

– Вы хитрющая старушенция! – возмутилась Марьяна со смехом.

– Да, я такая! – сверкнув задорно глазами, согласилась Глафира Сергеевна. – Ты мне об этом сто раз уже говорила.

И отправила Григория и Марьяну «принарядиться», как она сказала, напомнив, что мероприятие намечается ну очень официальное и торжественное.

Они не спорили и разошлись – он в свою келью на третьем этаже, а Марьяна к себе.

В назначенный час к воротам усадьбы подъехало аж два такси, и только тут выяснилось, что едут не только Вершинины и Марьяна, но и принаряженная Женуария – нет-нет, не в любимый наряд «высокой квалификации», все гораздо более умеренно и даже со вкусом. А также любезный сосед Роман Борисович.

– И куда мы едем? – уже строго потребовал ответа Григорий, привыкший сам командовать любым «парадом».

– Потерпи, дорогой, скоро узнаешь, – очередной раз ушла от ответа бабушка, лично переговорив с таксистами.

А Марьяна, посмеиваясь, сжала его ладонь успокаивающе-поддерживающим жестом.

Приехал их небольшой кортеж… в Малый Гнездниковский переулок и остановился возле здания Министерства культуры РФ, где их уже встречали если не с распростертыми объятиями, то с улыбками уж точно.

Григорий с Марьяной переглянулись, кажется, начиная понимать, что происходит, и он подмигнул ей заговорщицки и тихо рассмеялся.

Да уж его родня удавится!

Давиться фальшивыми улыбками и невозможностью высказаться родне пришлось под телекамерами разных каналов телевидения.

Да-да, Глафира Сергеевна сделала именно то, чего они так боялись и от чего ее отговаривали, – преподнесла в безвозмездный дар государству вершининскую коллекцию, в которую входили не только картины известных художников, но и множество иных произведений искусства. Например, так называемые малые скульптурные формы известных мастеров, отдельная коллекция фигурок старинного каслинского чугунного литья и фарфор императорского двора.

– Мой муж – Петр Акимович Вершинин, – сказала Глафира Сергеевна в торжественной речи, – всегда считал, что коллекция, собранная его отцом, принадлежит не нашей семье, а стране, ее истории, ее культуре.

Она водрузила очки на нос, достала из кармана бумагу и, обведя взглядом присутствующих, пояснила:

– Я хочу зачитать записи, сделанные в дневнике Акимом Лукичом, который и собрал эту коллекцию, – и прочла текст: – «Все эти годы я спасал, что мог спасти, не ради личной наживы, славы и тщеславия, а ради Отечества. Пусть и крупицы, но вынося из пожарищ Гражданской войны что мог. Хоть так, по мере своих слабых возможностей, послужить истинной великой истории и великой культуре державы. Я точно знаю, что настанет день, когда эти произведения искусства займут достойное место в музейных залах возрожденной России», – и, подняв голову от бумаг, закончила свою речь: – Сегодня мы просто исполняем волю этих двух великих мужчин, беззаветно служивших своему Отечеству.

Официальные лица встретили ее заявление бурными овациями.

Присутствующий министр культуры лично вручил Глафире Сергеевне огромный букет, документ о передаче коллекции, грамоту – ни много ни мало – от Правительства страны за подписью Президента и выступил с проникновенной ответной речью.

После него выступали искусствоведы и музейщики, так что торжественная часть несколько затянулась, но неизбежно закончилась, и всех пригласили на фуршет в соседний зал.

Глафиру Сергеевну обступили все те же официальные лица, директор музея, в который было решено передать коллекцию, вручил ей конверт с банковской карточкой – окончательный расчет их взаимных дел и некую премию от государства за что-то там непонятное.

Дело в том, что картины и самые ценные скульптуры никогда не хранились в «родовом гнезде», а были переданы в музей на ответственное хранение, за что, разумеется, взималась определенная плата. Дома же на стенах висели прекрасные копии всех полотен. Музей, в свою очередь, частенько обращался к Вершининым с просьбой поставить в какую-нибудь выставку их картины, например, когда вывозили за рубеж, скажем, Серова или Шишкина.

За это, соответственно, уже они платили семье. Порой эти суммы были весьма внушительными, даже после взаиморасчетов за аренду.

Григорий смог протолкаться к бабуле через окружавших ее людей и протащил за собой Марьяну. Они по очереди обнялись с Глафирой Сергеевной, расцеловались, поздравляя, и Марьяна спросила старушку:

– Как вы себя чувствуете? Не хотите сбежать?

– Еще с полчасика понежусь в славе и уважухе, – употребила она современный сленг, хитро улыбаясь, – и пора бы домой.

– Поняла, – кивнула Марьяна и тут же передала все Вершинину.

Тут подошли и родители Григория, Павел Петрович и Елизавета Викторовна, сердечно обнялись с виновницей торжества, поздравили от всей души и поблагодарили.

Они так и стояли кругом вокруг Глафиры Сергеевны, в том числе и министр, и директор музея, и давнишний добрый знакомый семьи искусствовед, признанный авторитет в стране, обменивались мнениями и впечатлениями. Тут подтянулась и оппозиционная часть семьи, а куда ж без них, к тому же телевидение снимает и министр улыбается – надо соответствовать.

Марьяна тактично отошла в сторонку – пусть семейство Вершининых принимает лавры и благодарности, и двинулась по залу, разглядывая выставленные для обозрения экспонаты коллекции. Бродила, увлекаясь созерцанием прекрасных картин, забрела в угол зала, где были выставлены те самые малые формы, и вдруг услышала напряженный разговор, происходивший за распахнутой дверью:

– Николай Львович, – нервно говорила Алевтина Вершинина, – есть хоть какая-то возможность оспорить это ее решение?

– Нет, конечно, Алевтина Петровна, – услышала Марьяна недовольный голос семейного адвоката. – Глафира Сергеевна – умная и рассудительная женщина. Она специально, чтобы отмести любую возможность заподозрить ее в недееспособности, перед тем как передать коллекцию, обратилась в Министерство культуры с просьбой направить для ее обследования двоих независимых специалистов. Вы что же думаете, что министерство не провело своей экспертизы ее умственного состояния?

– Но, господи! – с отчаянием просипела Алевтина. – Это же сотни миллионов долларов! Сотни! Вот так взять и просто отдать! Не думая о семье, о том, что у нас есть проблемы и денежные необходимости! Это же предательство какое-то! – И напустилась на адвоката: – Как вы такое могли допустить, почему не отговорили ее, Николай Львович!

– Я не влияю на решение своих клиентов, – очень строгим, холодным тоном отчитал он женщину. – Я лишь слежу за законностью исполнения их волеизъявлений и блюду их интересы! Глафира Сергеевна четко и ясно заявила, что намерена передать коллекцию государству.

И ушел. А Марьяна, спохватившись, поспешила отойти подальше от двери, вернулась к созерцанию, но после услышанного ей разговора настроение пропало.

Глафира Сергеевна объявила, что устала, и ее поспешили сопроводить к выходу все те же официальные лица. На пороге особняка она обернулась и пригласила всю семью в усадьбу, отметить важное событие. Отчего Женуария немедленно сильно разволновалась чуть не до обморока – как же так: отметить! Она же не готовилась, ничего про банкет не было сказано, и чем гостей угощать!

И так разнервничалась, раскраснелась, озиралась вокруг рассеянно, видимо, пересчитывая потенциальных гостей, что Марьяна поспешила ее успокоить, взяла за руку и прошептала на ухо:

– Не волнуйтесь, Евгения Борисовна, сильно сомневаюсь, что кто-то, кроме родителей Григория, примет это предложение.

Она была недалека от истины: практически вся «оппозиция» ехать в усадьбу отказалась, сославшись на завтрашний рабочий день, и церемонно попрощалась с Глафирой Сергеевной. Под взглядами все еще сопровождавших ее отъезд официальных лиц и прицелом телекамер выяснять отношения или выступать родственники не стали. Сдержались.

А вот на следующий день…

Но по порядку. Родители Григория также не поехали в «родовое гнездо», договорившись прибыть в субботу.

В дороге Марьяна и Григорий все тревожней поглядывали на Глафиру Сергеевну, настолько явно уставшую и обессиленную, что Марьяна даже предложила поехать в больницу, но бабушка категорически отказалась, потребовав – только домой!

Когда они добрались до усадьбы, Вершинин на руках отнес бабулю в ее спальню, оставив на попечение верной Жени. А Марьяна позвонила врачу. Доктор, выспросив симптомы, посоветовала сделать укол, вызвать «Скорую», если будет плохо, и перезвонить утром, сообщить, как здоровье пациентки.

– Может, тебе здесь остаться на всякий случай? – задумчиво предложила девушка Вершинину.

– Можно, – кивнул он и улыбнулся многозначительно: – Но вместе с тобой. Весь свой незабываемый пубертатный подростковый возраст я мечтал привести в нашу с Костиком келью сговорчивую девчонку и… – обнял он ее двумя руками за талию. – Если бы ты знала, какие жаркие картины и видения обуревали меня на той кровати!

– Могу себе представить! – рассмеялась тихонько она.

Но Глафира Сергеевна вроде была молодцом и очень скоро заснула. Женя уверила их, что присмотрит за старушкой. А Марьяна с Григорием вдруг обнаружили, что сильно проголодались, и отправились в кухню.

Кулинарить им не пришлось – ответственная домработница, невзирая на свои стенания у стен Министерства культуры, оказывается, наготовила перед отъездом разной вкуснятины. Не на ораву, конечно, но вполне основательно. И Марьяна с Вершининым, набрав всяких закусочек и запеченную в тесте рыбу, тихо удалились к ней домой.

– Как думаешь, – спросила Марьяна Григория, когда они устроились за столом в кухне, решив, что на сегодня официоза с них вполне хватит, – твои родственники будут с Глафирой Сергеевной разговаривать?

– Общаться, думаю, будут, но редко, – поделился размышлениями Вершинин. – А вот выскажутся непременно. Вообще удивительно, как они удержались сегодня и не устроили разборку.

– Ты знаешь, что Глафира Сергеевна дала Валентине деньги на адвоката для Виталия? И что она наняла специалистов, которые помогли быстро и выгодно продать его бизнес, не допустив, чтобы его прибрали к рукам помощники Виталия? – спросила Марьяна.

– Знаю, – кивнул Григорий и усмехнулся: – Вы с ней два сапога пара: одна утешать злодеев кидается, другая адвоката убийце мужа оплачивает исключительно из гуманистических побуждений.

– Это нормально, – уверила ровным тоном девушка. – К тому же Виталий и так понесет неподъемное для него наказание. Ты можешь представить, какая у него будет жизнь в колонии строгого режима.

– Да уж, – невесело согласился Вершинин. – Семь лет получил. Выживет ли он, вот в чем вопрос?

– Выживет, – уверила Марьяна. – Я видела его на суде: он похудел сильно и даже лучше выглядеть стал, но не казался раздавленным и потерянным. В колонии ему, конечно, достанется, но он пристроится художником или дизайнером при начальстве и выживет. Вот увидишь.

– Ну дай-то бог. Хватит с нашей семьи криминальных страстей и смертей, я думаю, – согласился с ее аргументами Григорий и тряхнул головой, прогоняя неприятную тему. Затем, отставив кружку с чаем, которым они заканчивали ужин, тихо позвал: – Иди ко мне, – и протянул ей руку.

Марьяна пересела к нему на колени и обняла, заглядывая в начинавшие зеленеть глаза…

Насчет «хватит страстей», как выяснилось на следующий день, Григорий Павлович сильно погорячился. Высказать свое громкое недовольство примчалась вся родня.

Причем утром. Пусть и не ранним, но все же утром – во, как их приперло!

Получилось так, что Алевтина обзвонила родственников, уведомив, что собирается прямо сейчас серьезно поговорить с мамой и желает предложить идею, которую, по ее мнению, необходимо воплотить в жизнь немедленно.

Заинтриговала и озадачила.

Вот так и случилось, что все приехали следом за Алевтиной: ее муж Андрей, сын Игорь, дочь Марина с мужем Антоном, Костик с Ольгой, даже Валентина, а за ними примчались и Павел Петрович с Елизаветой Викторовной – весь состав, кроме детей.

И это в тот самый рабочий день, на который вчера дружно ссылались.

Ничего не подозревавшие о грядущем нашествии Глафира Сергеевна, Григорий и Марьяна в это время тихо-мирно сидели за самоваром с чайком и обсуждали вчерашнее торжество.

– Так! – влетела в гостиную Алевтина и поморщилась, увидев Марьяну: – И вы здесь! Вы бы шли к себе, у нас тут свои семейные дела.

– Марьяна останется, – жестким тоном отрезала Глафира Сергеевна и спросила: – Что у тебя случилось, Аля, что ты в таких растрепанных чувствах?

– У меня случилось?! – возмущенно спросила ее дочь, ткнув себя пальцами в грудь, и объяснила: – Это у нас у всех случилось! Приступ твоего маразма!

– Так! – грозным окриком остановил поток ее обвинений Григорий, поднявшись с места. – Теть Аль, ты за словами следи, а то я эту аудиенцию закончу.

– И что, ты со мной драться станешь, что ли? – спросила она. – Так меня есть кому защитить, и муж, и сын со мной!

– О как! – порадовался чему-то Вершинин. – Так вы что, драться сюда приехали?

Тут, скрипнув тормозами, у ворот остановилась еще одна машина, из которой выбрались Марина с мужем, а за ними и еще одна: такси, на котором приехали родители Григория, а следом за ними и Костик с Ольгой подъехали.

– Утро было добрым, – прокомментировал эдакое столпотворение у ворот участка Григорий. – И что бы это значило?

– А то и значит, – величественно объявила Алевтина, – что давно пора разобраться с маминым здоровьем, а не отпускать все на самотек, доверяясь домработнице, да еще этой сомнительной соседке! И вот что из этого получилось: мы лишились коллекции! – И развернулась к матери: – Как ты могла, мама?! Как ты могла так поступить, не посоветовавшись с нами?!

– О чем это я должна была с вами советоваться? – спросила спокойно Глафира Сергеевна.

– О судьбе коллекции, разумеется! – воскликнула ее дочь.

– А какое отношение вы имеете к этой коллекции? – изобразив искреннее недоумение, поинтересовалась старушка.

– Как какое?! – возмутилась беспредельно Алевтина. – Мы прямые наследники!!

– Да с чего бы это? – усмехнулась Глафира Сергеевна и пояснила: – Коллекция никогда не была наследной, и об этом имелось прямое указание Акима Лукича в его записях и высказанной им воле.

– Но он не оставил завещания! – напомнила Марина из-за спины матери.

– Нет, оставил! – твердо заявила бабушка. – Он оставил словесное завещание жене и сыну и прямо написал об этом распоряжение в своих дневниках. Его жена, мама Петруши – Полина Георгиевна, отписала свою часть наследуемого сыну, распорядившись, чтобы он передал коллекцию государству, как и велел ему отец. В завещании Петра об этом говорилось. Коллекция никогда не была наследной, а на мое усмотрение он оформил ее, чтобы я сама выбрала музей, в который передам собрание. Так что нечего тут крик поднимать!

– Это все чушь! – снова возмутилась Алевтина. – Коллекция принадлежала семье, и ты была обязана разделить ее между нами!

– А ну-ка молчать! – рявкнула вдруг грозно Глафира Сергеевна и поднялась со своего кресла. – Я никому ничего не обязана! Все свои обязательства перед вами и Богом я выполнила! Мы с Петей дали вам всем образование, вырастили в заботе, любви и достатке, обеспечили всех квартирами, машинами и помогали финансово всем, чем могли, в любой ситуации! – И вдруг осерчала не на шутку: – Денег захотелось дармовых, красивой жизни?! Озверели совсем в жадности своей тупой?! Примчалась она мне тут выговаривать, видишь ли!

– Вот! – победно перебила ее Алевтина, обернувшись ко всем собравшимся позади нее. – Вот о чем я говорила! Мама глубоко больной человек, и министерство воспользовалось ее слабостью, подослало своих врачей, которые подписали ей фальшивую справку о дееспособности, чтобы она могла отдать коллекцию! Еще бы, такие шедевры и такие деньги!! Я настаиваю, что маму надо устроить в хорошую лечебницу и найти независимых врачей, которые проведут обследование более глубокое и непредвзятое! А то она еще и участок с домом Жене отпишет или вон этой, – и она ткнула рукой в сторону Марьяны.

– Ты охренела, Аль?! – спросил возмущенно отец Григория. – Совсем ума лишилась? Ты что несешь?

– А ты помолчи! – махнула на него рукой сестра. – Вечный мамочкин подпевала! Очевидно же, что она не в себе!

– Павел прав, Алевтина! – раздался голос Валентины, в пылу страстей никто не заметил, как она вошла. – Ты говоришь ужасную гадость.

– Позволь тебе напомнить, Валя, что это твой сын убил деда. И вообще-то, ты теперь как бы и не наша родственница, – сказала ей невестка.

– Ба, – вступила Маринка, – а действительно, какого фига ты отдала коллекцию?

– Чтобы ты мимо «Лабутенов» пролетела, – ответила ей Глафира Сергеевна, усмехнувшись, – и курорта какого на Карибах.

– Вот! – потрясла утвердительно ладонью в направлении матери Алевтина. – Что я говорила! На старости лет еще и сленга молодежного из Интернета нахваталась!

– Да заткнись ты, Аля, сколько можно нести этот бред! – не выдержала мама Григория и протолкалась вперед к невестке. – Кого тут надо в клинику, так это тебя, точно! Глафира Сергеевна права: совсем умом ты тронулась из-за жадности!

– Да ты… – аж задохнулась та.

– Ты бы тоже помолчала, теть Лиз, – выступила Марина. – Вы втроем с дядь Петей и Гришкой вечно потакаете бабушке и крутитесь вокруг нее, прямо первые любимчики. Что, участок получить надеетесь, так не выйдет, он уж точно на всех делиться будет вместе со всем имуществом.

– Так! – отрезала Глафира Сергеевна, прихлопнула ладонью по столу и отчеканила: – Все. Пошли. Вон.

– Нет, мама, мы обязаны… – начала что-то возражать Алевтина.

– Вон, я сказала! – прервала ее мать и указала рукой на дверь.

– Это лишний раз подтверждает мою правоту! – ответила дочь.

– Так! – передвинулся вперед, как бы прикрыв собой бабушку, Григорий и раскинул руки, сделав ладонями жест выпровождения. – Все на выход!

– А что ты раскомандовался?! – возмутилась его тетка Алевтина. – Ты тут особо-то и никто: приехал-уехал, двенадцать лет не было, а тут, вишь, повадился! Это мы несем за маму ответственность и обязаны защитить ее от нее же самой.

– Теть Аль, – почти доброжелательно сказал ей Григорий и махнул руками, – идите. Все идите. Или ты что, действительно хочешь тут драку между нами спровоцировать, чтобы я с мужиками завязался? А потом в чем-нибудь и меня обвинишь? Предъявишь так сказать.

– Да кто ты… – начала она возмущаться, заводясь еще круче.

– А вы знаете… – вдруг прозвучал голос Марьяны.

Ровный и даже негромкий голос, но опять, как и при разоблачении, наполненный удивительной силой и глубиной, подчиняясь которой тут же замолчала истеричная женщина, а все присутствующие посмотрели на девушку.

– Вы, наверное, забыли, что этот дом и участок полностью принадлежат Глафире Сергеевне. И в данный момент своими криками вы делаете все возможное, чтобы она оставила его не вам. – Марьяна посмотрела на Алевтину Петровну. – Она ведь и полицию может вызвать, и обвинить вас в нападении. Вы ведь вломились к ней в дом без приглашения и угрожаете насильственными действиями. И вас арестуют. По закону. А Министерство культуры, чтобы обезопасить себя от всяких исков и судебных разбирательств, с удовольствием посодействует вашему аресту и заведению уголовного дела.

Народ безмолвствовал. И медленно, почти синхронно все перевели взгляд на Глафиру Сергеевну, а та, расплывшись в довольной улыбке, почти весело распорядилась:

– Все вон! – и махнула рукой в сторону двери.

И удивительное дело – сначала вышла из комнаты Валентина, за ней Игорь, за ними Костик с Ольгой, так и не произнесшие за весь скандал ни слова, тишком простоявшие в задних рядах, за ними выскочила Марина, за ней ее муж, а последними покинули комнату Алевтина с Андреем. И молча, не перекинувшись друг с другом ни словом, расселись по машинам и, нервно сигналя друг другу, уехали.

Собрались уходить и родители Григория.

– А вы куда? – спросила Глафира Сергеевна.

– Да на работу, мам, – объяснил раздосадованный Павел Петрович, – сорвались же из-за Альки, мало ли что она здесь могла устроить. Завтра приедем отмечать торжество справедливости, – усмехнулся он.

– Ключи от машины на столике возле двери, – обнявшись с отцом на прощание, сказал Григорий.

– А ты как же без машины? – засомневался Павел Петрович.

– Нормально. На такси и электричке, – отмахнулся Гриша.

Родители попрощались, расцеловавшись с бабушкой, Григорием и Марьяной, и уехали.

А Глафире Сергеевне резко стало плохо.

Она прижала руку к сердцу, как-то вмиг побледнела и тяжело опустилась в кресло.

– Женя! – прокричала Марьяна, они уже не первый раз сталкивались с приступами. – Несите шприц и препарат!

– Ба, ты чего? – присел на корточки Григорий.

– Да вот так, Гришенька, – повинилась Глафира Сергеевна, – теперь прихватывать стало.

– Гриша, «Скорую» вызывай! – сказала Марьяна.

«Скорую» вызвали, укол сделали, Вершинин на руках отнес Глафиру Сергеевну в ее комнату и уложил на кровать. «Скорая» приехала довольно оперативно, впрочем, с этой подстанции к Глафире Сергеевне теперь частенько ездили бригады медиков и даже успели подружиться с пациенткой.

На этот раз приехал любимый врач Глафиры Сергеевны, молодой интересный мужик, лет под сорок, бодро общался с ней уверенным оптимистичным тоном, распорядившись сделать несколько уколов.

– Теперь подождем и будем отслеживать ее состояние в динамике, – пояснил он, усаживаясь на поставленный возле кровати стул.

– Доктор, – обратился к нему Григорий, – мы могли бы поговорить?

Тот кивнул, передал «пост» медсестричке и вышел вместе в Вершининым из комнаты. И на все тревожные вопросы Григория ответил, ничем особо не порадовав – состояние нестабильное, бывает, что и тяжелое, но от госпитализации старушка отказывается. Да и, честно говоря, такой же курс лечения, как и в стационаре, Глафира Сергеевна прошла и дома. Препараты ей дают, укрепляющие инъекции прокололи курсом, так что смысла класть ее в больницу он не видит – все равно никаких серьезных процедур и операций ей делать никто не станет. Возраст.

А сегодняшний приступ? Так, видимо, переволновалась, а ей это противопоказано.

Бригада «Скорой» просидела у Глафиры Сергеевны где-то с час, пока не стабилизировалось состояние больной, и она заснула, от чая с плюшками медики отказались и настойчиво рекомендовали кому-нибудь сегодня подежурить около бабушки.

Просто подстраховаться.

Марьяна предложила сменяться на посту по очереди, но Евгения Борисовна решительно заявила, что на ночь с Глафирой Сергеевной останется она, а Григорий начальственным тоном уведомил, что подежурит до ночи.

И, подождав, когда домработница выйдет, притянул к себе Марьяну, обнял за талию и поцеловал.

– Ты иди, отдыхай, – тихо сказал он. – Мы же почти не спали ночью. Вот и отдыхай.

– Я лучше поработаю, у меня заказ важный, а я последние три дня и не занималась им, – вздохнула она.

– Я не знал, что бабушка так неожиданно быстро ослабла, – поделился Вершинин своей тревогой. – Ведь еще летом огурцом держалась и такая бодрая была.

– Иногда мне кажется, – шепотом призналась Марьяна, – что в этом есть моя вина. Если бы я не разоблачила Виталия, она, может быть, и не сдала так резко. Может, ее держала в тонусе мысль, что надо найти убийцу Петра Акимовича, или Глафира Сергеевна подсознательно чувствовала, что не доделала что-то.

– Даже и думать так не смей! – прошептал грозно Григорий, чуть встряхнув девушку. – Ты освободила ее от груза, давившего на нее все эти годы. Она же сама тебе говорила. К тому же все эти годы она мучилась, гадая, кто убил деда, и чувствуя несправедливость, что виновный остался без справедливого воздаяния. А ты освободила нас с ней.

– Ну, не знаю, – вздохнула с сомнением Марьяна.

– Я тебе говорю, значит, так оно и есть, – твердо заявил Вершинин и поцеловал девушку в лоб. – Все, иди. Может, тебе удастся поспать немного.

Спать она не стала: работала и думала.

Думала о том, что произошло сегодня, и про вчерашний «бенефис» Глафиры Сергеевны в Министерстве культуры, и о том, как удивительно устроена жизнь, а в одной семье соединяются такие разные люди – те, кто полностью поддерживают решение Глафиры Сергеевны, и те, кто считает личной трагедией то, что коллекция ушла государству.

И, конечно, она думала о Григории. Ну а о ком еще?

О том, что этот сильный, волевой мужчина почему-то все время от чего-то бежит – то от давящей на него необходимости заниматься наукой, – в «поле», в тундру, в леса-моря, в суровый мужской труд с элементами экстрима на уровне жизни-смерти. То от обвинений в смерти деда, то от себя самого.

Интересно, от чего он бежит сейчас, так старательно оберегая свою холостяцкую свободу и имидж вечного странника?

И почему он бежит от нее?

– Гришенька, – тихим голосом позвала Глафира Сергеевна.

Она проспала пару часов, а когда проснулась, Евгения Борисовна померила больной давление, пульс и сердцебиение и дала прописанных доктором пилюль. Гриша помог бабуле устроиться на кровати поудобней – сидя, потому что все дружно постановили, что лучше ей сегодня вообще не вставать. Позже Женя принесла обед на подносе, но Глафира Сергеевна есть не очень хотела, капризничала, и Григорий решил действовать лучшим воспитательным способом, то бишь личным примером – придвинул к кровати журнальный столик со стулом и пообедал вместе с бабушкой.

После они обсудили утренний «наезд» родни, но исключительно в ироничном ключе, с удовольствием посмеявшись, и Вершинин несколько раз брал с бабушки слово, что из-за такой комедии она расстраиваться не станет. Расстроилась или нет, непонятно, но вскоре после чая с медом снова уснула, на этот раз надолго.

Вершинин сидел у темного окна и при свете небольшой лампы, специально прикрытой Женей платком с одной стороны, чтобы не светила на спящую бабулю, читал статью в научном журнале, который дал ему после защиты диссертации академик Миронов, друг деда Петра. Интереснейшая статья, да и журнал свежий, еще в Россию не попавший, переданный академику коллегами из Германии.

– Да, бабуль, – отозвался он, откладывая журнал и поспешив к кровати.

– Посиди рядом, – попросила она.

Он сходил за стулом, поставил его поближе, сел и взял ее ладошку в руки.

– Ты как себя чувствуешь? – все так же тихо спросил Григорий.

– Да что мне, Гришенька, теперь-то сделается? Время мое пришло, вот и сдаю позиции. Все так, как и должно быть. Ты не пугайся за меня и не расстраивайся. Пора мне, Петенька ждет, да и я по нему стосковалась уж как.

– Ба, не нравятся мне эти твои речи упаднические! – нахмурился Вершинин.

– Да ну, Гриша, – махнула она на него рукой. – Ты сам-то горе себе не придумывай, это естественный круговорот жизни. Лучше достань мне из тумбочки, – и она указала рукой на прикроватную тумбочку у изголовья.

Он достал красную папку еще старого образца: картонную с тканевыми тесемками.

– Вот-вот, ее, – кивнула Глафира Сергеевна. – Открой и посмотри. Это реквизиты банковского счета, того, что двенадцать лет назад я открыла на твое имя. Попросила Николая Львовича взять у Павла заверенную копию твоего паспорта и открыть счет. Здесь все деньги, что ты присылал мне. Это валютный счет. И не спорь! – строго осадила она, когда заметила, что внук собрался возражать. – Это моя воля! Одно скажу, для твоего успокоения, всегда знала, что если станет туго с финансами, возьму отсюда денег. Не отказывала себе и в черном теле не жила, не переживай. А вот там еще, – она снова указала на папку, – одна банковская карта.

Он достал и протянул ей пластиковую карточку.

– Нет-нет, – накрыла она его ладонь своей. – Это я откладывала на похороны себе. Не так уж и много, но на скромную церемонию вполне хватит.

– Ба, да господи! – вспылил Григорий. – Чего ты за упокой свой взялась, ей-богу! Я это слышать не могу и не хочу! Я вот что подумал: надо бы тебя в Германию или в Израиль в клинику отвезти, чтобы сердце подлечить, и операцию сделаем, там лучшие специалисты!

– Ничего мне этого не надо, – улыбнулась она мудро. – Это только мучения лишние, Гришенька. Не нужно мне ничего. Мне хорошо, покойно и радостно, ты не волнуйся. Все свои дела я доделала, в порядок земной привела, теперь на душе и сердце только радость. Поверь мне. Ты лучше скажи, как планируешь дальше жизнь свою строить?

– Да все так же, – ответил он не очень довольно. – Объект на Байкале передал полностью новой команде, сейчас на Алтай уезжаю, там начинается подготовка к возведению третьего дома с замкнутым экоциклом. Я все еще один из руководителей, да и партнеров, в этом деле. Подберу из местных сильную команду инженеров и техников, передам документацию, налажу работу, и свободен. Меня в Архангельск настойчиво приглашают поучаствовать в интереснейшем проекте. Обдумываю пока, но просмотрел предварительную информацию: действительно увлекательно.

– Вот и хорошо, – кивнула Глафира Сергеевна. – Пусть они со своим интересным проектом сами и разбираются. А тебе, Гришенька, пора осесть. Пришло время. У всего есть начало, и у всего есть завершение. Отбегал ты свое по стране, пришло время размышлений, подведения итогов и глубокого осмысления прошлого жизненного этапа, не зря же двенадцать лет проскитался: божественное число. То, что ты тогда говорил Петруше, отстаивая свое право на побег, в большинстве своем было чистой правдой: и про состояние науки, и про ученых, и про преподавание, да про все, за что у тебя душа болела. Но прошло двенадцать лет, многое в стране изменилось, и в науке в том числе. Пусть далеко не все идеально и в порядке, осталось еще множество проблем в этой отрасли, так и ты уже не мальчик, а муж серьезный. Стоять в сторонке и зло критиковать – уже не по твоему статусу и душевному устройству. Имеешь свой взгляд, свою позицию, видишь недостатки – так иди и делай все, на что способен, чтобы исправлять ситуацию, поднять науку. Отстаивай свою правоту, вноси предложения, выступай, публикуй свои предложения, пробивай, если понадобится. Предлагай новое направление в науке, старайся донести до высших эшелонов свои выводы, но на благо. Понимаешь, на благо и продуктивно, а не на разрушение пустой критикой стороннего наблюдателя. А еще повторюсь, иди преподавать, у тебя это прекрасно получится, есть в тебе этот дар. Пора подвести итог и начинать новый жизненный этап. И еще, – она взяла его за руку, посмотрела в глаза и строго наказала: – Никогда не обижай Марьяну.

– Я постараюсь, – что мог, пообещал Григорий, наклонился и поцеловал бабушкину руку.

На следующий день думали отменить всякое отмечание, но Глафира Сергеевна настояла, клятвенно пообещав, что будет крайне осторожна, переутомляться и нервничать не станет и вообще – это радостное мероприятие, а положительные эмоции, как известно…

Ночь Григорий провел в усадьбе. Без Марьяны. Засиделся с бабулей, стараясь увести ее от серьезных тем, да она больше и не пыталась ничего важного с ним обсуждать, видимо, сказав все, что хотела. Он показывал ей свои новые снимки, рассказывал какие-то курьезные и смешные истории, а она вспоминала всякое из своей жизни с дедом. Так и посмеивались, пока бабушка в одно мгновение не заснула. Вершинина сменила на посту Евгения Борисовна, которая и уведомила, что уже почти час ночи.

Он было заторопился в соседний дом, да остановил себя – час ночи, наверняка Маня уже спит, ведь и на самом деле вчерашнюю ночь они практически не спали. И как бы ему до подсасывающей в горле тоски не хотелось отправиться к ней, хотя бы лечь рядом, обнять, прижать к себе, Вершинин решил не беспокоить девушку, тем более что проверил – свет в ее доме не горел. Значит, спит.

Она, разумеется, спала, но, как выяснилось утром, всю ночь ее входная дверь оставалась не запертой для него.

Застолье получилось очень душевным. Приехали родители Григория и, как ни странно, Костик с Ольгой и дочками, пришел сосед Роман Евгеньевич, приехали два друга Петра Акимовича да трое поселковых друзей семьи, ну и Марьяна с Григорием.

Так что планируемые домашние посиделки превратились в настоящий праздник, и песни пели под гитару, которую принес с собой один из соседей, стихи читали – ну, это старая гвардия затеяла, но и Марьяна к ним присоединилась, и даже танцы устроили.

Получилось весело и очень живо. А вечером Марьяна с Григорием пошли провожать поселковых гостей, заодно решив прогуляться.

На следующий день Вершинин уезжал. И сегодня их с Марьяной ждала прощальная ночь.

Может, от осознания этого, или от грусти, внезапно охватившей их двоих, или от множества недосказанного, они молча долго бродили по окрестностям поселка.

И сорвались прямо на пороге в исступленные поцелуи, когда поздно вечером пришли в дом, и не могли оторваться друг от друга и перевести дыхание. Остановились, замерли, только когда оказались в постели и смотрели друг на друга, тяжело дыша от желания и возбуждения и… и снова ухнули в свою взаимную страсть…

– Почему ты… – начал спрашивать о чем-то Григорий и не договорил, подбирая слова, не зная, как правильно сформулировать вопрос.

Уже совсем глухой ночью, после короткого сна, сразившего их обоих наповал сразу же за стремительным и ярким соединением и после второго – нежного и чувственного, когда они проснулись и лежали расслабленные и разнеженные, ему вдруг захотелось узнать, понять…

– Помощь нужна? – усмехнулась Марьяна. – В формулировке.

– Да, как-то с ней сложно, – хмыкнул он и, сразу же сделавшись серьезным, предпринял вторую попытку: – Я хотел спросить, почему ты ни разу не задала мне вопроса: когда я приеду, есть ли у меня женщина и что между нами происходит, какие отношения? В том смысле: почему никогда не пытаешься выяснить, что я к тебе испытываю и какие у меня намерения? Да вообще! – раздосадовался он на свое косноязычие и дурацкие подростковые вопросы, по какой-то причине так сильно его волновавшие.

От этого раздражения Григорий резко сел на кровати и, закинув подушку себе за спину, недовольно посмотрел на Марьяну.

– Что-то я туплю с вопросами, – проворчал он и сделал очередную попытку. – Обычно женщинам всегда надо выяснить статус отношений с мужчиной, кем он ее считает: подругой, любовницей, просто партнершей по сексу, невестой или женой. Вам ж, женщинам, это необходимо. И вы всегда пытаетесь торопить мужчин и события – он еще об этом не думал, а вы уж конкретики требуете. Почему же ты ни разу ни о чем таком не спросила, даже не намекнула? И не попыталась выяснить, что я к тебе испытываю, какие у меня планы в отношении тебя и нас вообще? Особенно, когда столкнулась с моим яростным нежеланием ничего обсуждать на расстоянии. Нет, мне просто интересно! – увидев, как она начинает иронично улыбаться, поспешил уверить Григорий, и вдруг его посетила еще одна мысль. – Или тебя, что, устраивает такое положение дел, какое есть: то, что я приезжаю, когда мне удобно, мы проводим время вместе, занимаясь потрясающей любовью, и я уезжаю, когда мне надо, без всяких обязательств? – Отчего-то эта мысль неприятно кольнула Вершинина. – Тебя это устраивает?

– Если я правильно поняла твой немного путанный спич, – усмехнулась Марьяна, – ты хочешь спросить меня о том, почему я не выставляю тебе условий и ультиматумов и не требую более серьезных отношений, признаний в любви и верности, обещаний, что ты на мне женишься?

– Ну… – запнулся он, – наверное, да, об этом.

Она забралась к нему на колени, обняла одной рукой за шею, второй откинула его непокорную челку назад, продолжая все с той же иронией улыбаться.

– Гриша, Гриша, Гриша, – вздохнула она сочувственно. – Ты мужчина, полный всяческих достоинств, оттого и пользуешься повышенным спросом у женщин, готовых побороться за тебя всеми возможными способами, как за потенциального мужа. К тому же в современном мире не считается чем-то зазорным, когда женщина делает мужчине предложение и всячески подталкивает его к женитьбе или совместному проживанию. Вот вспомни, тебе самому хоть раз приходилось завоевывать женщину, добиваться ее внимания и благосклонности? Или они любую инициативу брали в свои руки?

– Ну-у-у, – призадумался он. – А-а-а… – и переспросил: – Вот так, чтобы она мне понравилась, но была недоступна и требовалось за ней побегать, позавоевывать?

– Хотя бы так, – рассмеялась тихо Марьяна.

– Нет. Слушай, я как-то об этом не задумывался.

– Именно, – кивнула она. – Потому что ты воспринимаешь как норму, что женщина сама предлагает себя и сама решает, что ей пора за тебя замуж, делает предложение или говорит: нам надо пожениться. Это нормально для современного общества, в котором женщины эмансипированы и чувствуют себя равными с мужчиной. И дай бог им счастья и удачи во всем.

– Как я понял по твоей вступительной речи, ты сейчас скажешь, что живешь по другим законам? – предположил он. – По законам древних русичей или еще каким-то устоям и правилам?

– Не все так запущенно, не пугайся, – рассмеялась звонко Марьяна. – Я же не удалилась от современности в рубленую избу, отказавшись от достижений цивилизации. Хотя, в таком домике, который ты возводишь, с замкнутым жизненным циклом и вписанным в природу, я бы с удовольствием жила. Но я пользуюсь современной техникой, как ты заметил, электричеством, даже машину могу водить.

– Это очень условное утверждение, – усмехнулся Вершинин.

– И тем не менее. Я узнала многое о природе мироустройства и жизни, основанной на знаниях физических законов течения и сохранения энергий, между прочим. Все сакральные знания, доставшиеся нам от предков, есть суть чистая физика, химия, астрономия, математика и иные законы существования природы. Я прочла все, какие есть, Веды и взяла для себя многое из них. И один из законов природы гласит: если женщина хочет быть долгие годы, до последнего своего дня, здоровой, плодовитой, полной сил, молодой и счастливой, она никогда не должна брать на себя мужскую ответственность и делать мужские дела. Как ты думаешь, почему исстари повелось, что делать предложение девушке должен мужчина? Почему он себя предлагает, а женщина решает, брать его или нет?

– Думаю, ты сейчас завернешь мне что-нибудь о законе сохранения энергии? – предположил скептически Вершинин.

– Именно. Не только сохранения, а накопления и ее правильного, гармоничного течения. Дело в том, что считалось, что отказ разрушает духовную и, главное, материнскую энергию женщины. А вот мужчину он делает сильнее, показывая ему, в чем он еще может совершенствоваться, и вызывая желание стать лучше. То есть направляя его энергию на созидание. К тому же отказы происходили крайне редко, ведь жили предки родами и народностями, практически все друг друга знали с рождения и видели, кто кому подходит. А если и случался отказ, то он в какой форме происходил? В хвалебно-печальной. Девушка говорила парню: и всем-то ты пригож, и статью, и силой богатырской, и сын примерный, и воитель великий, и лучший мастер в своем деле, я бы как лебедь белая под твоим крылом жила, горя-лиха не ведая, в счастье да радости, только не легла душа. И все. Для них душа не легла – значит, жизненные токи этих людей не стыкуются и не гармонизируются, и никаких обид – святое. А женскую жизненную энергию разрушает даже такой отказ. Поэтому-то и считалось, что женщинам вообще отказывать нельзя, и всех девочек воспитывали в большой строгости и аскезе, чтобы не пробуждать в них ненужных, разрушительных привязанностей и желаний. От того и дошло до наших времен, что беременной женщине отказывать нельзя: это разрушает ее материнскую энергию.

– То есть ты стараешься ни о чем у мужчин не просить? – уточнил Вершинин.

– Да нет, не до фанатизма. Прошу иногда то, что мне на самом деле необходимо. Я ведь о другом: предлагать себя, свою жизнь, руку, защиту, ответственность за будущую семью – это святая мужская прерогатива, а выбирать и решать – женская. Я стараюсь не делать мужских дел и не брать на себя их обязанностей. И считаю, что все решения человека – зона его личной ответственности, особенно если эти решения жизненно важные. Поэтому бери свою меру и отвечай за нее, а я несу свою и отвечаю за нее. Если я почувствую, что наши отношения разрушают меня, то, как бы мне ни было больно и тяжело, я их прекращу.

– Ну во-о-от, – протянул он, переводя все в шутку, – а говорила, что не совершаешь мужских поступков, моя ты женственная женщина, – притянул девушку к себе и начал покрывать ее лицо быстрыми поцелуями, прошептав: – А кидать мужика собралась.

И, добравшись до ее губ, поцеловал всерьез, уводя за собой подальше от непростой темы и от странно сложившегося разговора, который сам и затеял – нет, он не будет обдумывать то, что она сказала – он будет любить ее до потери сознания, утверждая своей женщиной…

После завтрака в усадьбе в компании с Глафирой Сергеевной и Женей они прощались – такси традиционно у ворот. Только в этот раз не было ни наставлений от бабушки, ни подарков и признаний от Марьяны.

Она не назвала его баженым. Поцеловала в обе щеки, посмотрела совсем близко в его глаза, сказала очень серьезно:

– Удачи тебе, – и отступила, пропуская к нему для прощания Глафиру Сергеевну.

Такси медленно двигалось по улице, и Вершинин, развернувшись на сиденье, все смотрел через заднее стекло, как уменьшаются фигурки бабушки и Марьяны, стоявших у ворот и машущих ему вслед. И вдруг грустной тоской сжало сердце и до боли захотелось остаться.

Бродить по осеннему лесу, никуда не спеша, вдыхая его неповторимые пряные ароматы, держать за руку Марьяну, которая будет читать ему свои любимые стихи Пастернака, а, замерзнув, вернуться в усадьбу. Пить чай с вареньем, медом и горячими плюшками, сидя за большим столом в гостиной и наливая кипяток из попыхивающего дровяным духом самовара, вести веселую беседу, поглядывая на великолепный багрянец за окнами, и наблюдать, как, размывая четкость линий, опускаются сумерки, ночью пропасть и утонуть в своей женщине, а утром проснуться от солнечного луча, упавшего на щеку, и притянуть к себе еще спящую, разрозовевшуюся ото сна Марьяну и целовать ее неторопливо, нежно, словно смакуя счастье по капле, испытывая теплую бесконечную радость…

Горло перехватило спазмом, Вершинин отвернулся и выпрямился на сиденье.

Теперь Вершинин не пытался себя останавливать и контролировать во время разговоров с Марьяной по телефону и в скайпе, а рассказывал ей, что с ним происходит, делился проблемами, мыслями, впечатлениями, пересылал новые фотки, что сделал в походах по Алтаю. Было ему от этого общения легко и радостно, и Григорий все недоумевал – какого хрена в прошлый раз напридумывал себе что-то там совсем уж запретное, заставляя себя держать серьезную дистанцию? Он нашел в Марьяне великолепного собеседника – остроумную, жизнерадостную подругу, умеющую невероятно здорово слушать и сопереживать его рассказам. В особо напряженных моментах она так распахивала свои удивленные синие глазищи, что его изнутри окатывало теплой радостной волной.

Да и про свои дела-заботы девушка рассказывала с таким юмором и иронией, что Григорий порой ухохатывался до слез.

Теперь они вот так общались, но…

И все же, все же – и дистанция определенная таки сохранялась, и было многое в жизни Григория, во что он Марьяну не посвящал, да и в целом, если оценивать их общение, то получалось, что об истинных своих чувствах, переживаниях ни он, ни она не говорили, даже не касались этой тонкой темы.

А вот у Вершинина было что сказать о личной жизни. Нет, с другими женщинами он не спал, и не по причине сохранения верности Марьяне… Хотя… бог знает, может, и поэтому, но так глубоко он в своих чувствах и мотивах не копался.

Все банальнее – опять дикое место вдалеке от городов и цивилизации, очень симпатичная, ухоженная и добротная деревенька, полная жителей, – живая, здоровая и очень красивая такая. Местные жительницы гораздо более скромные, чем в предыдущем байкальском селении, по причине присутствия мужиков в достаточной численности, но есть и бойкие кумушки, ко многому готовые, как без них-то.

Вот с такой-то и случился казус у Вершинина.

Директор почты, дама лет сорока, влюбилась в Григория Павловича со страшной силой и донимала его преследованиями.

Еле ноги уносил! Изворачивался, как аферист перед грозящим арестом!

И все бы ничего, можно было бы и приласкать дамочку к удовлетворению обоих, да только она весила под центнер и блистала золотыми зубами, как прямым вложением средств на черный день. Такая себе дородная деревенская тетка в чистом виде!

Вот и бегал.

И отчего-то не рассказывал Марьяне про это. Как и про то, что недавно появилась у них тут Анна, вроде как в командировку на пару недель за консультацией по привязке на месте нового проекта, но в первый же вечер дала понять, что не против вспомнить «былое», и как-то в этот раз ее даже не коробило, если он назовет ее именем другой женщины.

Ну, что за напасть-то такая?

А он ее не хотел уже совсем – перегорело!

Весело, одним словом, проходила у него работа, если бы не занятость делами по самую маковку, так, что спать приходилось часа по три в сутки, то, наверное, сбежал бы или взвыл.

Про это тоже Марьяне не рассказывал, ну, это понятно.

И она работала, работала, как можно больше, а свободное время проводила с Глафирой Сергеевной.

Та становилась с каждым днем все слабее и слабее, но правдами-неправдами добилась от Марьяны обещания, что она не станет посвящать Гришу в проблемы с ее здоровьем и всегда старалась причепуриться к сеансу связи с внуком и выглядеть бодрой, веселой. Так хотелось ей оставаться для него прежней – полной сил и энергии.

Марьяна за эти два месяца сделала работы больше, чем делала за четыре раньше – так ей требовалось заполнить чем-то время и голову, но ее поджидала на этом пути ловушка – размеренная работа только подстрекала постоянные мысли о Вершинине. И воспоминания.

Ее угнетала их новая манера общения, предложенная им по умолчанию, – да, их общение стало гораздо более доверительным, открытым, они обменивались новостями о своих делах, много смеялись, шутили, но так и не допустил Григорий Павлович в этом общении откровенности.

Ну, значит, так для чего-то надо, – говорила себе Марьяна.

И вообще – все хорошо, все позитивно, мы два таких балагура-весельчака, с удовольствием шутим и даже делимся событиями своей жизни!

А она вот беременна, и обсуждать это не получится – не заявленная тема для общения, слишком уж личная и серьезная! Вот так!

Хотя порой Марьяна думала – а если сказать Вершинину? «Ага, – усмехалась она, – и посмотреть на выражение его лица».

Наверняка будет весело, обхохочешься!

Пришел суматошный декабрь, пора было начинать готовиться к Новому году, а Марьяне ничего не хотелось.

Вот ничего совсем не хотелось. Кроме Григория Вершинина.

Как-то вечером они с Глафирой Сергеевной неспешно беседовали за чаем, что накрыла им Евгения Борисовна в малой гостиной. Почему-то обе полюбили эту небольшую комнатку с рядами книжных полок и круглым столом у окна, из которого открывалась панорама на участок и деревья, занесенные снегом, нравился большой круглый абажур… К тому же кухня находилась рядом, и шустрая Женя то и дело присаживалась за стол между хозяйственными делами.

– Дай мне слово, что не станешь плакать, когда я умру, – вдруг потребовала Глафира Сергеевна.

– Почему это? – рассмеялась Марьяна, по привычке стараясь эту щепетильную тему сразу же переводить в шутку. – Я вообще-то люблю иногда поплакать, а тут такой прекрасный повод.

– Потому что в этом нет трагедии, – объяснила та. – Трагедия была, когда так несправедливо и страшно ушел мой Петенька. А моя смерть – просто продолжение жизни, ее обычная составляющая, даже радостная. Я соединюсь со своим любимым.

– И к чему вы этот траур тут развели? – все же попыталась переключить на шутку Марьяна.

– К тому, что чувствую, уйду скоро, – улыбнулась ей светло Глафира Сергеевна, протянула руку и похлопала ободряюще по ладони. – Пора мне, Марьяша, все свои дела житейские я уладила. Жаль только Алевтину мою и Маринку, что так жизнь свою портят, слишком уж к барахлу и деньгам привязываясь, в счастье не живут, дак что уж я тут поделаю: сами себе хозяйки, – подняла чашку, отпила несколько глотков, поставила и, снова улыбнувшись, продолжила почти весело: – Жизнь я прожила счастливую и достойную, так что грустить не о чем. Пообещай мне, что слезами надо мной обливаться не станешь, незачем, – потребовала она, похлопала девушку по руке и поделилась мудростью: – К жизни надо относиться проще: живым же из нее все равно не уйти.

– Ну, хорошо, – сдалась Марьяна, только чтобы успокоить соседку. – Слово даю: не буду плакать.

– Вот и молодец! – порадовалась старушка. – Да, и еще, – вспомнила она. – На кладбище на похороны мои не ходи, нечего тебе там делать в такую погоду, да еще и в положении.

– А как вы?.. – опешила Марьяна.

– А-а-а, – отмахнулась со смешком Глафира Сергеевна. – Как говорил тот чукча из фильма: «Давно живу». Я еще месяц назад догадалась, когда Женя предложила творог, и тебя чуть не вывернуло. Я и сама, когда с Васенькой ходила, никакую молочку не переносила, от одного запаха мутило.

– Ну вы партизанка! – усмехнулась Марьяна.

– Не без этого, – хмыкнула хозяйка и повторила: – Так что нечего тебе беременной на кладбище ходить. Запрещаю. И на девятый день, и на сороковины не ходи. Вот на годовщину приходи, только маленького не приноси: младенцам не следует рядом со смертью находиться.

– Ладно, обещаю, – нехотя согласилась Марьяна.

– Я очень рада, что у вас с Гришей будет ребенок, – поделилась с ней Глафира Сергеевна.

– Только Гриша этому вряд ли обрадуется, – заметила девушка.

– Почему ты так решила? – поразилась старушка. – Даже не сомневайся, обрадуется, да еще как!

– Согласитесь, это несколько портит имидж странника, свободного от всего на свете скитальца, – хмыкнула Марьяна.

– Да фигня, – отмахнулась ее собеседница. – Никуда он от тебя не денется. А ребенок – это весомый аргумент, чтобы остепениться.

– Только я не предъявлю ему этот аргумент, – ровным тоном уведомила Марьяна. – Мое дитя не станет причиной, по которой отец женился на его матери.

– Все будет хорошо, – улыбнулась мудрой материнской улыбкой Глафира Сергеевна и снова похлопала по ладони. – Вот увидишь, все будет хорошо. А сейчас мы больше не станем расстраивать моего праправнука тяжелыми разговорами.

Вот так поговорили.

Наутро Марьяна позвонила Жене, та отрапортовала: Глафира Сергеевна в порядке, настроение бодрое, смотрит любимый сериал. Любимый он у нее потому, что она на нем оттачивает свое умение давать хлесткие язвительные комментарии и сыпать сарказмом – так ее смешит все в этом кинематографическом «шедевре» про советскую жизнь семидесятых годов прошлого столетия.

«Ну и ладно, значит, поработаем», – бодро решила Марьяна, включила этническую музыку и погрузилась в любимое дело. Проработала до обеда, сделала небольшую разминочную зарядку, позвонила Жене – все в порядке, уверила та: лекарство приняли, обедаем. Ну и Марьяна пообедала и снова села за работу.

А где-то через час Евгения Борисовна позвонила в легкой степени паники и попросила прийти – Глафире Сергеевне плохо стало.

Марьяна почти бегом прибежала в усадьбу. А там уж шустрая домработница и давление меряет, и пульс проверяет у хозяйки, прилегшей на своей кровати. Позвонили лечащему врачу, проконсультировались, сделали нужный укол, дали принять и другие лекарства – отпустило, осилили приступ.

Вершинин вел расширенное совещание рабочей группы, крайне недовольный, чихвостил подчиненных за разгильдяйство, когда запел смартфон, мелодией, сообщавшей, что на связи Марьяна. Ее звонки Григорий никогда не сбрасывал, даже если был очень занят, как в данный момент, например.

– У меня совещание, перезвоню позже, – строгим тоном ответил он.

– Нет, – странным голосом быстро произнесла девушка и, помолчав, добавила: – Глафира Сергеевна… уходит…

– Куда? – не врубился в столь странное заявление в первую секунду Вершинин.

– Она… – начала говорить Марьяна и остановилась.

А он в этот миг осознал, что именно она пытается ему сказать, – и ухнуло сердце куда-то вниз, обдав холодом в груди, перехватило дыхание, и Григорий, махнув внимательно наблюдавшим за ним подчиненным, переспросил тревожно, с малой надеждой, что ошибся:

– Что?

– Она хочет проститься с тобой, – произнесла Марьяна напряженным голосом. – Я включу громкую связь.

Григорий быстро вышел из комнаты, оборудованной ими под кабинет, в некое подобие приемной, где за простым школьным столом сидела девушка, работавшая у них секретарем. Но он ее не заметил. Он вообще ничего сейчас не замечал, остановился у окна, засунул одну руку в карман брюк и, стараясь говорить бодро, спросил:

– Ба! Ты что там удумала?

– Все, Гришенька… – слабым голосом отозвалась Глафира Сергеевна. – Пришло мое время… пора мне к Петеньке моему… Ты…

– Ба! – проглотив комок в горле, сцепив зубы до боли в желваках, принялся уговаривать он. – Ты подожди, сейчас «Скорая» приедет, тебя…

– Нет, Гришенька, все… – перебила она, и ему отчетливо было слышно, как тяжело она дышит, с каким трудом дается ей каждое слово. – Благословляю… тебя… внучок мой… любимый. Живи… счастливо… Марьяшу… береги и ма… – и замолчала.

– Я здесь, Глафира Сергеевна! – услышал он тот поразительный, успокаивающий голос Марьяны, голос, похожий на теплый хлеб, на материнский оберегающий и утоляющий боль. – Все хорошо, все хорошо, – повторяла девушка. – Я рядом, и Гриша тут, он вас слышит. Не бойтесь, все хорошо, – уже почти шептала она. – Я люблю вас, мы вас очень любим, все.

– Я люблю тебя, бабуль! – прохрипел он, как мог, громко.

– Пе… – услышал Вершинин совсем слабый голос бабушки. И в следующее мгновение она сделала свой последний выдох в этой жизни – …тя…

Вершинин склонил голову, зажмурился и закрыл руками глаза, чувствуя, как, обжигая пальцы, катятся слезы.

– Все, – тихо произнесла Марьяна и повторила: – Все. Она ушла.

Они оба молчали. Он услышал легкое шуршание в трубке, словно кто-то поправил простынь.

– Ты там одна? – просипел Вершинин.

– Да, – ответила она. – Ей резко стало хуже, мы вызвали «Скорую», Евгения Борисовна ее встречает у ворот, а я вот осталась…

– Плачешь? – спросил он, так и зажимая глаза пальцами.

– Нет, – натянуто ответила Марьяна. Помолчала и пояснила: – Глафира Сергеевна взяла с меня слово, что я не буду плакать, когда она уйдет.

– А ты свое слово всегда держишь, – усмехнулся печально Григорий и, сглотнув предательский комок в горле, решительно оповестил: – Я вылетаю.

– Да, – ответила девушка нейтральным тоном.

– Маня, – позвал он хрипло.

– Да? – отозвалась она.

Он помолчал и произнес проникновенно, от души:

– Спасибо. Спасибо, что позвонила и дала возможность попрощаться.

– А как же, – ответила она.

Вершинин прилетел в Москву к вечеру следующего дня, добрался домой к родителям, принял душ, перекусил наскоро и только тогда позвонил Марьяне.

– Привет, – измученным голосом поздоровался он.

– Привет, – отозвалась Марьяна и сочувственно поинтересовалась: – Что, тяжелая дорога вышла?

– Да уж, – немного пожаловался Григорий. – До Барнаула с трудом добрались: дорогу замело, пурга. Рейс утренний, и его по метеоусловиям три раза откладывали.

– Главное, вовремя добрался, – с сочувствием ободрила девушка.

– Это точно, – согласился он. – Похороны завтра днем. Тебе сказали уже, где и во сколько?

– Да, – напряженно ответила она.

– Ну что, мне приехать, забрать вас с Женей? – предложил он.

– Не надо, – отказалась она тем же напряженным тоном. – Женю с электрички встреть и забери. – Помолчала и добавила: – Я на похороны не пойду.

– Почему? – даже как-то оторопел Вершинин.

– Так надо, – ничего не объясняя, строгим тоном заявила Марьяна.

– Но… – протянул он недоуменно. – Вы же с ней…

– Гриш, – перебила она его и повторила с нажимом: – так надо.

– Ну, ладно, как знаешь, – ничего не поняв, согласился Вершинин.

И, находясь все в том же недоумении, закончил разговор и попрощался, еще и на трубку в руке посмотрел задумчиво, осмысливая это странное обстоятельство. Марьяна была вообще-то не та барышня, чтобы проигнорировать похороны женщины, которую по-настоящему любила. Уж в этом-то он не сомневался.

Ну ладно, потом разберемся.

На отпевании, панихиде и похоронах присутствовали не только родственники, друзья и знакомые, но и журналисты и даже кое-кто из официальных лиц, в свете недавнего акта дарения художественных произведений.

Глафиру Сергеевну хоронили рядом с Петром Акимовичем – бок о бок, теперь они уж навсегда вместе.

Было много скорбных речей и немного официоза.

И почему-то рыдала навзрыд Алевтина, уткнувшись в пальто своего мужа. Вершинин еще подумал отвлеченно – надо же, при жизни последние годы сплошное противостояние с матерью у нее было, все что-то хотела от нее, требовала, обвиняла, а теперь рыдает от горя, как осиротевшая девочка.

Хотя… по сути, она и есть осиротевшая девочка с плохим характером. И у девочек с плохим характером родители умирают.

А он переживал настоящую потерю, испытывая почти физическую боль. Плакать не плакал, держался, но так тошно ныло что-то в душе, так сиротливо горько. Только в моменты, когда уже окончательно поздно, истинно понимаешь, кем на самом деле являлся для тебя тот, кого ты потерял. Как ни странно, бабуля была для Григория самым близким человеком.

Нет, не совсем так – самым близким был дед Петр, а за ним она и уже за ней – родители.

«До встречи с Марьяной», – вдруг подумалось Вершинину.

И Григорий так остро, так ясно ощутил, как ему сейчас не хватает Марьяны! Вот сейчас, в эту трагическую минуту! Она нужна ему, необходима, чтобы его – его утешить! Даже на Виталия ее сердца для утешения хватало, что ж она его тут одного бросила!

Григорий уткнулся бы ей в плечо, спрятав свою боль в самом надежном месте, и она шептала бы ему на ухо что-то успокоительное своим волшебным голосом, утоляя его печали, и он бы точно знал, что девушка его понимает и чувствует его боль, как свою.

Поминки проводили в кафе. Людей собралось много, поминали, вспоминали, а Григорий словно выключился из общего застолья, переживая и оплакивая свою потерю внутри себя в своем одиночестве.

И вдруг ему показалось, что где-то над плечом недовольно выговаривает ему бабуля, он словно голос ее услышал:

«Ну, чего ты вдруг так тосковать взялся? У меня все хорошо, мы теперь с Петенькой, и у нас все в порядке! И незачем так уж горевать, только меня расстраивать!»

Григорий даже обернулся, посмотрев себе за спину, настолько реальным послышался ему ее голос – понятное дело, никого не обнаружил, даже стушевался как-то своей реакции. И подумалось вдруг: бабушка теперь с дедом, и у них наверняка все хорошо. Вдвоем же. Небось, смеются над какой-нибудь шуточкой и над всеми собравшимися, такими серьезными и торжественно печальными!

Поминки шли своим ходом, несколько затянувшись, Григорий вышел в холл, остановился у окна, в задумчивости глядя на улицу, тут его и нашел отец. Подошел, положил руку на плечо и спросил:

– Ты как?

– Нормально, – кивнул Григорий.

– У вас с ней особые отношения были, – вздохнул печально Павел Петрович. – Она всегда любила тебя больше всех. Да и ты ее, – и похлопал сына по спине. – Ничего, сынок, мы с мамой никогда не обижались. Вы на самом деле очень совпадали характерами, юмором, восприятием жизни и мира. И так бывает. В народе говорят: встретились родственные души.

Помолчали.

– Поеду я, – повернувшись к отцу, сказал просто Григорий.

– К Марьяне? – спросил Павел Петрович.

– К ней.

– Я рад, – улыбнулся отец. – Она очень хорошая девочка.

– Позови Женю, поедем мы с ней, – попросил Григорий. – Я заметил, что она уже устала.

– Машину возьмешь?

– Нет, помянул парой рюмок, – отказался сын. – На электричке доберемся, а там такси.

В еще не битком набитой, но уже достаточно наполненной людьми старой электричке Вершинин присмотрел два местечка. Устроив Евгению Борисовну поудобней, сел сам, сложил руки на груди, вытянул ноги, закрыл глаза и попытался подремать.

Григорий любил стук колес, под который ему всегда замечательно думалось, и любил поезда, обещание перемены, новые места, впечатления и новую, неведомую жизнь. За время странствий ему пришлось немало поездить по железной дороге, на разных поездах, в основном стареньких, скрежещущих, доживающих свой непростой век, но и на современных, скоростных. Если сложить весь путь, то, пожалуй, страну пару раз опоясать можно. Дробный стук колес всегда умиротворял Вершинина и настраивал на особый лад.

Но не сегодня.

Сегодня мерный стук колес чем-то непонятно диссонировал с его внутренним состоянием, и ритм его не успокаивал, а скорее раздражал дисгармонией.

Григорий подумал про то, что перед отъездом успел в авральном режиме завершить текущие дела и, по сути, закончил на Алтае свою работу. Пора бы определиться с Архангельском.

И от этих размышлений на душе стало еще поганей.

«Куда-то не туда я рулю», – тоскливо подумалось Вершинину.

Не туда – не туда, не туда – не туда – тут же застучали для него колеса, усугубляя и без того тяжелое настроение.

«А куда, блин, надо-то?!» – в сердцах подумал Григорий.

Домой-домой, домой-домой – запели неожиданно колеса.

Тут их ритм словно выровнялся и стал веселее, и отпустило что-то в душе, будто давно сжатая пружина, наконец, распрямилась.

«Домой?» – переспросил Вершинин себя с удивлением.

И неожиданно все встало на нужные места и приобрело истинный смысл, четкую логику и красоту решения.

«Домой! – выдохнул он облегченно. – Конечно!»

Обычно, когда исследования и работа над каким-то проектом заканчивались, то еще загодя, за пару-тройку месяцев в Григории уже нарастало беспокойство, порождающее торопливость и нетерпение, и он понимал, что это предчувствие движения вперед, к чему-то новому, неизученному, к перемене мест.

Чукчи называют такое состояние человека «зов заблудшей души» и считают его серьезной болезнью, что заманивает человека в чужие места, чтобы он там сгинул.

Несколько экзотичная версия, но что-то в этом определенно есть.

А в этот раз с Вершининым все происходило не так, как обычно – вроде и закончил очередной проект, и дела сдал, и предложение интересное есть, даже более чем интересное, а… Как там сказала Маня? «Душа не лежит»? Вот и у него непонятно, к чему душа лежит. Давно бы пора определиться, и люди в Архангельске ждут ответа, а у него сплошная маета.

А тут Глаша…

И вдруг со всей ясностью и четкостью Вершинин понял – бабуля-то была права!! Права!

Пришло его время остановиться и переосмыслить весь полученный за эти годы опыт, знания, систематизировать открытия и разработки. А может, и действительно попробовать составить свой курс обучения по универсальной инженерии? Дерзнуть и написать учебник? А что? Интересно же!

Вдогонку Григория осенило пониманием и глубоким чувством правильности того, что он больше не хочет никуда ехать – только домой!

А дом его там, где Марьяна.

Вот так! Ему аж жарко стало от такого внезапного открытия!

Вершинин даже сел ровно и посмотрел в окно.

Господи! – понял он с запоздавшим испугом. По своей скитальческой привычке к свободе он чуть не отказался от женщины всей его жизни! От женщины, без которой он не сможет дальше жить, дышать, творить!

Раньше жил по-другому, воспринимал все по-другому, а встретив ее и узнав, стал совсем иначе чувствовать мир. Жизнь – глубже, мощнее, ярче. Все, абсолютно все: от вкуса утреннего чая с крыжовенным вареньем до слияния их тел, науки и творчества – все теперь имеет иной смысл, гораздо более яростный, насыщенный и великолепный!

И только потому, что Марьяна вошла в его жизнь!

Он вдруг представил, что у него нет Марьяны – вот нет, и все! Не умерла и не сгинула, а просто ее нет у него! Ему даже холодно от такой мысли стало, словно ударил кто морозом и сбилось дыханье, уколов короткой болью.

А ничего тогда не надо! Ни скитаний, ни науки, ни побед и достижений – пресно, как каша-размазня без соли и сахара. Ничего, пусто!

Как-то вот так получается!

То есть не получается без нее!

Великая сила инертности мышления!! Устоявшихся и застолбленных в сознании годами установок!

Привык за двенадцать лет воспринимать себя одиночкой – вот и катил в привычной колее, упираясь в эти свои убеждения.

Как вообще после встречи с Марьяной и того, что между ними случилось, при тех чувствах, которые он к ней испытывал, можно было еще размышлять, убеждая при этом себя в собственной правоте, и думать что-то там про то, что он по жизни странник, такой весь из себя гордый и независимый!

Чушь вообще! Бред какой-то!

Как сказала ему однажды бабушка: «Счастье преследует нас, но мы проворнее, сильнее и быстрее бегаем!» Тогда Григорий не понял этого афоризма, а сейчас вот осознал всю глубину и точность высказывания.

Как можно было не почувствовать, что пришли перемены? Если не видишь и не чувствуешь необходимость назревших перемен и сам не делаешь шаг им навстречу – они все равно настанут, только путем перелома привычного, набиванием шишек и… и потерь.

Нет-нет! Марьяну он не потеряет, – напрягся внутренне Вершинин.

Он еще не опоздал! Он точно знает – не опоздал!

Он ехал домой.

– Маня! – постучал он в дверь ее дома разбушевавшимся медведем. – Марья!

Послышались торопливые шаги, загремел ключ в замке, она распахнула дверь и тревожно спросила:

– Что-то случилось?

– Случилось! – подтвердил Григорий и ввалился в прихожую.

Ботинки и края брюк в снегу, что насобирал он, проходя через калитку между участками, пальто расстегнуто, голова не покрыта.

– Случилось! – повторил он и попенял ей: – Ты бросила меня одного на похоронах, и я там вообще не знаю, как без тебя проторчал!

– Ты весь в снегу! – спокойно заметила девушка.

– Зима, знаешь, – уведомил Григорий и спросил: – Ты же выйдешь за меня замуж?

– Что-то произошло на кладбище? – спросила Марьяна, приподняв брови и склонив головку набок в своей обычной манере.

– Произошло, – кивнул Григорий. – Я понял, что не хочу без тебя жить.

– В смысле… – спросила она, усмехнувшись.

– Не умру, конечно, – улыбнулся Вершинин, – хотя фиг знает, но экспериментировать не хочется. А в том смысле, что жить без тебя не хочу и уже не смогу. Точно! Я стоял сегодня на кладбище и чувствовал себя совершенно одиноким, потому что тебя не было рядом. У каждого имелась своя скорбь – у отца сыновья, у мамы невесткина: они же с бабулей душа в душу прожили все годы, у ее друзей своя. А мою скорбь можешь почувствовать и разделить только ты. И утолить печали, между прочим! – снова попенял он. – И я понял, что без тебя теперь все так: и победа без тебя не та, и жизнь, и радость, и вот боль. Раньше я жил, не зная тебя, мне казалось, я счастлив, а познал тебя, и открылось, что все было только наполовину. И все мое огромное дело, моя суть, исследования и достижения без тебя не то. Не то! Не целое, не светится вовсю. Понимаешь?

– Понимаю, – серьезно ответила Марьяна, глядя ему в глаза. Помолчала пару мгновений и улыбнулась: – Но для доктора наук ты изъясняешься очень путано.

– Вот так вот, – развел он ладони в стороны. – Я, знаешь, первый раз в любви признаюсь женщине и делаю предложение. Волнуюсь, понимаешь. Так, что, пойдешь?

– Григорий Павлович, еще лет двадцать назад мы с тобой уже выяснили, что идти мне за тебя замуж придется, у меня даже рекомендация тебя в мужья имеется, вполне себе официальная, между прочим, бумага.

– Ну, слава богу, пойдешь, значит! – выдохнул он с облегчением и вытер лоб рукавом, а почувствовав, что тот влажный, с удивлением спросил: – А что я стою тут весь мокрый?

– Ты гулял. Под снегом. Теперь вот растаял и обтекаешь, – все это Марьяна произнесла с самым серьезным, невозмутимым видом.

– Маня, – рассмеялся он, – ты уникальная женщина!

– С утверждением согласна, – кивнула Марьяна и протянула руки помочь ему снять пальто. – Раздевайся, повесим его сушиться.

– Нет, это ты одевайся, а я подожду тут, – распорядился он. – Евгения Борисовна попросила не оставлять ее одну в усадьбе. Ей очень печально и страшно там одной.

– Тогда я быстро! – пообещала Марьяна и торопливо отправилась переодеваться.

– А почему ты не поехала на кладбище? – прокричал в глубь дома Вершинин.

– Глафира Сергеевна запретила! – отозвалась из комнаты Марьяна.

– Как это запретила? Вы что с ней, обсуждали ее похороны?

– Не мы, а она! – громко отвечала Марьяна из глубины дома. – Она предчувствовала свою смерть, вот и давала мне последние наставления!

– И почему ты не должна была присутствовать на ее похоронах? – никак не мог понять Вершинин логики такого требования.

Облаченная в свитер и длинную теплую юбку, Марьяна вышла в прихожую, подошла к Вершинину и объяснила:

– Потому что она считала, что беременным женщинам нельзя находиться на кладбище, тем более в такую погоду.

До усадьбы они все-таки дошли, правда, господин Вершинин некоторое время пребывал в шоковом состоянии и на действительность реагировал слабо, пытаясь осмыслить новость о своем скором отцовстве.

– Как хорошо, что вы пришли! – обрадовалась Евгения Борисовна, открыв им дверь. – А я тут ужин накрываю в малой гостиной, вы же, Марьяночка не помянули сегодня Глафиру Сергеевну, вот и посидим втроем, – и, посмотрев с опаской на Вершинина, уточнила: – Если вы не против.

– Он не против, – ответила за потрясенного Григория Марьяна, старательно сдерживая улыбку. – Он очень даже за.

– Ей нельзя пить! – вдруг бабахнул заявлением Вершинин, обратившись к домработнице.

– Воды? – перепугалась та.

– Почему воды? – не понял он и дико посмотрел на женщину. – Алкоголя.

– Так она его никогда и не пьет, – совсем растерялась Женечка.

– Да? – переспросил удивленно Григорий и, что-то вспомнив, кивнул: – Точно.

Григорий помог Марьяне снять дубленку, снял свое пальто, переобулся в домашние туфли и прошел в дом, и все это молча, погруженный в размышления.

– Что это с ним? – шепотом спросила Евгения Борисовна.

– Не обращайте внимания, – так же шепотом ответила Марьяна. – Он получил несколько шокирующую новость.

– Ну да, – горестно вздохнула домработница, поняв все по-своему. – Такое горе, он же Глафиру-то Сергеевну как любил, как любил.

Поминальный ужин на троих прошел несколько в странной атмосфере: молчаливой погруженности в себя Вершинина, нервного напряжения Женечки и ироничного наблюдения за мужчиной Марьяны.

– Григорий Павлович, когда мне съезжать? – спросила вдруг Евгения Борисовна.

– Куда? – словно очнулся Вершинин.

– Отсюда, – заробела Женечка.

– Зачем? – не понял он.

– Ну как же, – растерялась она. – Глафиры же Сергеевны больше нет, и надобности во мне тоже. Кто теперь тут хозяевами будет? Да и меня они не возьмут ведь. А может, и вовсе усадьбу продадут.

– А вам есть куда съезжать? – Вдруг Григорий понял, что ничего о Евгении не знает.

– Евгения Борисовна, – поспешила вступить в разговор Марьяна, – завтра огласят завещание, и как только семья решит, что дальше будет с усадьбой и кто тут станет жить, Гриша поговорит с владельцами, чтобы они оставили вас на прежней работе. Ну, а если у них другие планы, вы сразу переедете ко мне в дом. И я обязательно найду для вас хорошую семью для работы. Договорились?

– Но вам же не нужна домработница? – спросила Женечка, чуть не плача.

– Вы просто у меня поживете, – успокоила ее Марьяна, погладив по руке.

– Видимо, Евгения Борисовна, мы оба просто у нее поживем, – усмехнулся Вершинин. – Мне вот тоже жить пока негде. Примешь, Маня, меня на постой?

– Всех приму, – рассмеялась она. – Веселее будет.

А Женечка неожиданно расчувствовалась и всплакнула:

– Спасибо вам, спасибо! – и, порывисто вскочив, обняла Марьяну, постояла так немножко и убежала в кухню.

– У нее есть маленькая однокомнатная хрущевка на окраине Москвы, – тихо начала пояснять Марьяна Григорию. – Из родни остался только старший брат, который жил с семьей в Подмосковье. Но несколько лет назад у его жены обнаружили какое-то серьезное заболевание, и лечиться ей надо было в Москве, в клинике, в которую ее по нескольку раз в год кладут. Вот Женечка и поселила их в свою квартиру, и сейчас ей остается только вернуться и третьей с ними там жить.

– Женечку не бросим, найдем ей достойных людей. У нее же тут ухажер какой-то образовался в поселке, – вспомнил Григорий.

– Вот именно. Это еще одна трагедия, – пояснила Марьяна. – Он тоже наемный работник, и у него какие-то свои заморочки с жильем.

– Понятно, – покивал Вершинин. – Квартирный вопрос не дал развиться роману. – И неожиданно спросил: – Ты бы поехала со мной в Архангельск?

– В Архангельск? – переспросила она.

– В Архангельск, в Новосибирск, Владивосток, Красноярск: куда понесет? – уточнил он немного напряженно.

– Странный вопрос, – заметила Марьяна.

– Почему странный?

– Ты же меня замуж позвал, – пояснила она свое видение проблемы, – а «жена да прилепится к мужу своему», что значит: куда ты, туда и я.

– Но это не Москва, – разъяснил Григорий, о чем спрашивает. – Как же твой талант, твое творчество и его реализация?

– Мой талант и мое творчество будут там, где им и положено: всегда при мне, – пожала она плечами. – А работать можно хоть в чуˆме. Свой станок разбирать не буду, жалко, он уже притерся, пообмялся, но закажу заготовки у мастеров, а ты мне новый соберешь на месте, для тебя это, как детский конструктор, может, еще и модернизируешь что-нибудь. А насчет реализации, так мы живем в современном мире, и мои клиенты никуда не денутся: связываться будем по скайпу, а продукцию пересылать доставкой или с оказией. Придумаем, – и спросила: – А когда надо ехать?

Вершинин резко поднялся, шагнул к ней, поднял со стула. Обнял, прижал к себе, постоял так пару минут, переживая нахлынувшие чувства, и поцеловал страстно и благодарно.

– Никуда пока не надо ехать, – уже глубокой ночью шептал он.

Прижимая Марьяну к себе, чувствуя, как колотится ее сердце у него под рукой после того, как они достигли своего оргазма, к которому он вел ее мучительно нежно и осторожно.

– Я решил осесть пока в Москве. Есть несколько интересных идей, чем заняться, я их давно обдумывал, да еще Глаша подсказала кое-что. И друзья деда сделали мне очень заманчивое предложение.

– То есть мы будем жить здесь? – уточнила она.

– Жить, Мань, нам, наверное, придется первое время у тебя, – вздохнул Григорий. – Я жильем за эти годы не обзавелся. Но ничего, решим этот вопрос: я кое-что скопил, да Глаша все эти годы складывала то, что я ей присылал. Купим жилье.

– Зачем? – не поняла Марьяна. – Тебе мой дом не нравится?

– Нравится и даже очень, – ответил он. – Только, Мань, мужик я тяжелый и имею некоторые принципы, один из которых – не жить на территории женщины.

– Ну правильно, – вдруг согласилась она. – Это правильно. Жена приходит в дом мужа, в родовой дом его семьи или в тот, который он построит сам, потому что он во всем должен быть хозяином и продолжателем своего рода.

– Да уж, Мань, умеешь ты удивить, – усмехнулся Вершинин. – Я-то настраивался на долгие споры и объяснения. А ты вот такая девочка: не современная, загадочная. – И вдруг протяжно зевнул. – Крутая… – сказал и заснул, прижимая ее к себе даже во сне.

На следующий день за большим столом в офисе адвоката Николая Львовича Ладынина собралось все семейство Вершининых.

– Ну что, господа, начнем, – приступил к оглашению Николай Львович. – Собственно, зачитывать особо нечего. Прежде всего, Глафира Сергеевна передала не всю коллекцию в дар государству, а оставила пять ценных скульптур малых форм известных мастеров и оформила на них акты дарения соответственно пятерым членам семьи, каждому по статуэтке: своим детям Алевтине Петровне Крапивиной, Павлу Петровичу Вершинину и внукам Константину Васильевичу Вершинину, Марине Андреевне Лизовской и Игорю Андреевичу Крапивину. И оставила небольшую приписку к этим актам. – Он достал из конверта листок бумаги и прочитал: – «Я хотела бы напомнить вам, что эти произведения искусства обладают одним уникальным свойством: дорожать в цене с каждым годом, вне зависимости от курса валют на рынке, поэтому советую придержать подарки на случай сложных времен. Впрочем, теперь вы вольны поступать так, как вам захочется. Ваша мама и бабушка».

– И где эти статуэтки? – спросила Марина.

– Они находятся в банковской ячейке вместе с документами о дарении, ключ от нее и все необходимые бумаги я передам вам в конце нашей встречи.

– А что с усадьбой? – спросила Алевтина.

– Далее, – словно не услышав ее, продолжил адвокат. – Участок земли в поселке… – и он привел название, размеры и расположение участка. – Дом-усадьба, расположенная на нем, все вещи в ней, а также все движимое и недвижимое имущество, ранее принадлежавшее Глафире Сергеевне, переданы актом дарения в личную и частную собственность ее внука – Вершинина Григория Павловича. Все документы, подтверждающие акт дарения и право его собственности, будут вручены ему незамедлительно. – Адвокат отложил бумагу, которую читал, снял очки и улыбнулся. – Вот и все.

– Я так и знала! – истерично вскричала Алевтина.

А Григорий встал и молча покинул переговорную комнату – слушать претензии он не собирался. Прошел по коридору до широкого холла с креслами и диванчиком вокруг низкого стеклянного столика, с чистенькой пальмой в углу, поблескивающей намытыми мясистыми листьями, подошел к окну и посмотрел задумчиво на улицу.

«Глаш, ну ты даешь!» – усмехнулся он.

«Это твой дом, ты же знаешь. Только твой и всегда им был. И это совершенно очевидно», – почудился ему ироничный голос бабушки.

Вершинин достал смартфон и набрал Марьяну.

– Кажется, нам есть где жить, – сказал он.

– Да? – рассмеялась она своим серебристым заразительным смехом. – А Женечка вещи собирает, переживает, что в любой момент в усадьбе появятся новые хозяева.

– Появятся, и похоже, это мы с тобой, – улыбнулся он, заражаясь ее веселостью.

– И что, обошлось без драки? – посмеивалась она.

– Пока непонятно, я ретировался на время.

– Ну, ты там скоренько разберись с родней и приезжай домой, а я испеку праздничный пирог.

– И утолишь все мои печали, – улыбнулся Григорий.

– Ну, а как же, – пообещала она.

Стоял приятный, бодрящий легкий морозец, порошил мелкий, зернистый, как небесная манка, снежок, засыпая пустую кладбищенскую аллею, по которой двигалась женщина, неся в руках охапку крупных алых роз. Она свернула на нужную линию, прошла десяток метров и вошла в калитку великолепной кованой оградки, окружавшей две могилы с прекрасными гранитными памятниками.

– Здравствуйте, Петр Акимович и Глафира Сергеевна, – поздоровалась она. Постояла, посмотрела на портрет женщины на памятнике и положила на ее могилу букет. – Вот, – распрямившись, сказала посетительница. – Как и договаривались, пришла только через год.

Она обвела взглядом места вокруг, посмотрела на соседние могилки и снова повернулась к памятнику.

– У вас тут хорошо. Покойно. И соседи рядом сплошь приличные люди. А у нас все хорошо. В усадьбе ремонт сделали. Гриша озадачил вопросом своего друга-строителя, тот прислал специалистов, которые провели диагностику здания и сделали вывод, что этот дом простоит еще лет двести, если не больше, и ничего ему не сделается, настолько грамотно и качественно он построен. Спасибо вашему другу-архитектору, Петр Акимович. Поэтому сделали только освежающий ремонт, чтобы и дому приятно было, и дышалось полегче. Ну, вы же в курсе, думаю, вам понравилось. У нас с Гришей родился мальчик, ваш праправнук. Мы не стали называть его ни в чью честь. Назвали Федором. Федор Григорьевич Вершинин. Про это уж вы точно знаете. Гриша пошел преподавать, дали ему пока в виде эксперимента провести новый курс расширенной инженерии. Пишет учебник и занимается исследованием в лаборатории вашего друга, Петр Акимович. Грише все необычайно нравится, он невероятно увлечен, и мы его почти не видим. У меня все та же работа, разумеется, в гораздо меньшем объеме, чем раньше, больше для души и творчества. Евгения Борисовна живет с нами, – и усмехнулась. – Да что я вам рассказываю, вы все знаете лучше меня!

«Девочка права, Глаша, – заметил Петр Акимович. – Мы действительно знаем все и лучше их: ты за ней присматриваешь, я за Григорием. Но сейчас оставим ее, пусть побудет одна».

«Но она же ко мне пришла и со мной разговаривает!» – настаивала Глафира Сергеевна.

«Она всегда с тобой разговаривает», – усмехнулся он.

«Но это так трогательно! – расчувствовалась его любимая. – Она принесла мои любимые розы!»

«В цветочном магазине ты висела у нее над плечом и настойчиво напоминала, какие именно цветы ты любишь!» – засмеялся он.

«Мне хотелось, чтобы все было красиво, торжественно, немного печально и высоко!» – объяснила его половинка.

«Все именно так, как ты хотела: торжественно, красиво и печально. А теперь надо оставить девочку погрустить в одиночестве».

«А вдруг она захочет мне что-то сказать, а я пропущу!» – предположила Глафира Сергеевна.

«Тогда ради твоего спокойствия мы просто побудем чуть в сторонке», – предложил он.

«А…» – хотела что-то сказать она.

«Молча, – добавил он и, обняв, перенес их чуть в сторонку от могил и ободрил: – Отсюда тоже очень торжественно и красиво смотрится».

«Да», – согласилась она и опустила свою головку ему на плечо.

И они смотрели на красивую молодую женщину, стоявшую у их могил, улыбавшуюся чему-то очень мудрой и загадочной улыбкой.

Две души души одной, Обрученные навеки, Мы встречались в человеках Не единожды с тобой. На земле ли иль на небе, В жизни, смерти и побеге — Мы всегда с тобою вместе, Две души души одной. В горе, в радости, в протесте, В пораженье и в победе. Нас любовь соединила. В целой вечности с тобой. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg