«Преступно счастливая»

Преступно счастливая (fb2) - Преступно счастливая 1375K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Галина Владимировна Романова

Галина Романова Преступно счастливая

Глава 1

— Какие у них там преступники все сговорчивые.

Александр Волков тихо рассмеялся и устроил подушку удобнее под головой. И тут же добавил еще тише:

— Или дураки… Что встречается, но не часто.

— Са-а-а-ша! — возмущенным шепотом откликнулась жена со своей половины кровати. — Выключи телевизор! Щас по башке получишь!

— Да погоди ты! Хочу досмотреть.

— Что там смотреть, ну что там смотреть?!

Жена со вздохом заворочалась. Перекатилась с бока на спину. Уставилась на экран, сонно моргая.

— Что ты смотришь? — Она широко зевнула. — Тебе этого на работе не хватает?

— На работе так не бывает, детка. — Волков кисло улыбнулся экрану. — Так колоть, с такой легкостью, даже идиотов не получается.

— Да ладно! У тебя и не получается? Не верю! — Она повернулась к нему, пододвинулась ближе, положила руку ему на грудь, погладила. — Ты же у меня умнейший в городе сыщик, Волков. Все это знают. Начальство ценит, бандиты боятся. Ты авторитетный малый у меня, Волков.

И жена звонко приложилась губами к его плечу.

— Ага, авторитетный. — Он нашел ее ладошку, поцеловал. — Сейчас мой авторитет несколько поблек, дорогая.

— Чего это? — пробормотала она невнятно, она почти спала.

— Сейчас преступник стал таким изворотливым, таким изобретательным, что… Лично у меня мыслить, как он, не всегда получается. И это худо.

Жена не ответила. Она уснула.

— И это худо, — повторил для себя Волков, нащупал на прикроватной тумбочке пульт, выключил телевизор.

В спальне стало очень тихо. С улицы сквозь наглухо закрытые окна не проникало ни звука. Это было его требование. Спать он желал в абсолютной тишине. Звуки заполняли его жизнь с раннего утра. И раздражали.

Резкий визг микроволновой печи. Сердитое фырканье кофейной машины. Шум льющейся воды в душе. Громкое хлопанье дверей — семья просыпалась. Смех, крики детей. Возмущенные возгласы жены Анны, когда кто-то опаздывал. Потом они все уходили, и наступала относительная тишина. Если не считать звуков проснувшегося города за окнами, гудения лифта в подъезде, лая собак во дворе, то становилось относительно тихо.

И тогда Волков замирал. Сидел, не двигаясь. Смотрел на остывающий перед ним в тарелках завтрак. На недовольно ежившуюся молочную пенку в кофейной чашке. И не двигался. Он любил тишину. Она всегда бывала ему в помощь. Так легче думалось.

А подумать ему было над чем.

Он не знал, что станет докладывать сегодня на утреннем совещании по последнему несчастному случаю, который он неосторожно отнес к разряду криминальных.

— Ну, считаешь, что это не несчастный случай, работай, Волков, работай, — нехотя кивнул полковник Грибов. И тут же погрозил пальцем. — Полагаюсь только на твою интуицию, Саш. Пока наверх сообщать ничего не стану. Но у тебя только два дня, ты это понимаешь, так?

Волков тоже кивнул. Он понимал. Он не понимал другого: как можно было заставить крепкую, не старую еще женщину принять лошадиную дозу снотворного, а потом влезть в ванну, полную воды. Как?!

Эксперты не обнаружили ни единого следа присутствия посторонних лиц в квартире. Не было совершенно никаких насильственных действий. То есть никто не заставлял ее принимать пилюли, не держал за горло, не разжимал ей рта. Никто не подталкивал в спину и не помогал влезать в ванну. Никто не дергал и не держал ее за щиколотки, чтобы ее лицо погрузилось в воду и женщина захлебнулась. Ни синяка, ни ссадины, ничего!

Но тем не менее он был уверен, что это убийство.

— Откуда такая уверенность, майор Волков? — лениво улыбался его коллега Сергей Геннадьевич Гришин. — Все же ясно, без дураков, чего велосипед изобретать?

— Я ничего не изобретаю, — недовольно морщился Волков. — Я пытаюсь докопаться до истины.

— О! Я помню! Истина для нас всего дороже!

Узкие глаза Гришина тут же превращались в щелки. И из этих щелей в сторону Волкова обычно поддувало холодом. А может, он ошибался? Может, Гришин просто издевался? Или шутил? Но все время с чего-то Волкову казалось, что коллега его тайно ненавидит. Или завидует? Оттого, наверное, и не вышло у них дружбы. И еще оттого, что Гришин попытался приударить однажды за его женой. И Волков ему чуть в зубы не дал. Даже не ожидал от себя. Не ожидал, что способен на такую ревность. Чувство оказалось новым, необжитым, очень сильным и опасным. И еще неконтролируемым. А Волков привык к тому, что всегда себя контролировал. Всегда!

Видимо, и поэтому еще Гришин не пополнил ряды его друзей. Еще и поэтому…

Все сегодня пошло так, как он и ожидал. Дело пришлось закрыть за отсутствием состава преступления. Он даже спорить не стал. Доказательств нет.

— Ты же понимаешь, майор. — Грибов после совещания беспомощно развел руками. — Дело безнадежно. Станет висеть.

— Понимаю.

— Вот и я понимаю.

Грибов встал с места. Прошелся по кабинету от своего рабочего кресла до окна, потом обратно и снова к окну. Потюкал пальцем по стеклу:

— Скоро весна, Саша. Хорошо.

— Да, — вежливо поддакнул Волков. — Но мы же с вами понимаем, товарищ полковник, что это убийство.

— Возможно, ты прав, — осторожно отозвался Грибов после минутной паузы, покосился на подчиненного. — Возможно, ты и прав. Но наша с тобой уверенность ничего не стоит без доказательной базы.

— Так точно, — кисло улыбнулся Волков.

— Не нашлось ни одного человека, который бы указал нам на мотив, достаточный для того, чтобы желать этой даме смерти. Ни одного мотива, майор! — И Грибов стукнул по стеклу уже настойчивее. — Она давно оформила квартиру на свою племянницу. Племянница обеспечена выше некуда, и теткина квартира ей совершенно не нужна. Сама потерпевшая давно на пенсии.

— Так точно.

Это Ветров сам проверил. И уверен был на сто процентов, что племянница не убивала свою тетку.

— К тому же племянница эта сама сомневается в том, что произошедшее — несчастный случай, не так ли?

— Так точно, товарищ полковник. Она утверждает, что ее тетя никогда не принимала сильнодействующее снотворное. Его у нее даже не было в аптечке. Она обладала отменным здоровьем.

— Да, да, помню, спала, как лошадь, и без снотворного! — фыркнул Грибов, вспомнив эпатажную племянницу.

Та явилась в отделение полиции в невероятно узких джинсах, это при ее-то девяноста килограммах. В сапогах со шпорами, которыми она цеплялась за ножки стула, на котором сидела перед Волковым. Ее странно накрашенные глаза без конца удивленно на него таращились. А яркие губы постоянно кривились от недоверия по поводу версии о самоубийстве.

— К тому же тетка ее никогда не принимала на ночь ванну. Любила плескаться с утра после пробежки. Заметь, Волков, после пробежки! Это в шестьдесят-то пять лет! С вечера уснуть без задних ног. С утра на стадион, потом в душ. В ее годы. Позавидуешь такому здоровью! Н-да… — Грибов вдруг поник, опустил голову и пробормотал едва слышно: — А все равно не сберег Господь. Вот судьба она…

Волков молча сидел на том самом месте, на котором отсидел все совещание и на котором Грибов велел ему пока оставаться. Что-то полковник недоговаривает, решил Волков после очередной минуты тишины.

— В общем, так, майор. — Грибов вернулся на свое место, уткнулся взглядом в стол. Вид у него был какой-то странно нахохлившийся. — Как ты уже понял, дело мы закрываем за отсутствием состава преступления. Не убийство, не самоубийство и так далее. Несчастный случай. Понял меня?

— Так точно, товарищ полковник.

Волков насторожился. Это было вступлением. Что дальше?

— Но…

Грибов поднял на него упрямо-сердитый взгляд. И тут же потыкал пальцем воздух рядом со своим левым ухом:

— Но эта версия для них. Для отчетности и так далее. Мы-то с тобой понимаем, что имеем дело с очень опасным, очень хитрым и изобретательным врагом.

— Понимаем. — У Волкова вырвался вздох облегчения.

— Как-то он ее заставил проглотить полпачки снотворного. Как, майор?! Он что, гипнотизер? Я в них не верю! И не верил никогда! Но он ее заставил. Потом заставил пойти в ванную комнату, открыть воду и влезть в ванну.

— Она перед этим разделась, — напомнил Волков.

— Что?

— Он ее еще заставил раздеться, товарищ полковник.

— Вот именно! — возмутился тот. — Тетка была здорова, как лошадь, уснуть была способна, прислонившись к косяку. А тут снотворное! Ванну принимала утром, а тут с вечера залезла в воду. И разделась, майор! Перед кем, не стесняясь, она могла раздеться?! Она же…

— Ненавидела мужчин, — подсказал Волков.

— Именно!

— Считаете, убийца женщина?

— Не знаю. Но кто бы это ни был, он страшно умен. И отвратительно циничен. И знаешь, чего я больше всего боюсь, майор?

Он должен был сказать: никак нет. Но вместо этого коротко кивнул и произнес:

— Это только начало.

— Все-то ты знаешь, Волков! С тобой даже скучно!

Грибов мягко улыбнулся. Погладил себя по волосам — густым, черным, без намека на седину. Погрозил ему шутливо пальцем:

— Поэтому воспринимай мои дальнейшие слова, как эхо своих мыслей, майор Волков… В общем, дело-то мы с тобой закрыли, но… Но в памяти должны хранить все мельчайшие детали. Все до единой! Первое — это снотворное. Что ты о нем узнал?

— Отечественный производитель. Отпускается без рецепта. Запустили в производство не так давно.

— А точнее?

— Три года назад.

— Так… Купить можно везде.

— Так точно. Но я узнавал у провизоров, товарищ полковник. Пользуется им не так уж много людей. Предпочитают зарубежный аналог, у которого побочных эффектов меньше. Но он отпускается по рецепту.

— Ты что-то предпринял в этом направлении? Невзирая на закрытие дела, предпринял? — спросил с надеждой Грибов.

— Так точно. Мои помощники за две недели обошли все аптечные точки города и попросили их сотрудников взять на заметку всех, кто покупает это лекарственное средство. Это ведь не аспирин. Его редко берут.

— Именно, майор!

— Результат будет не скоро.

— Мы это с тобой понимаем. И мы не торопимся. Это нам с тобой нужно не для дела, которого нет. А для… — Грибов подыскивал нужные слова, пощелкивая пальцами. — А для тайного, так сказать, досье на преступника, о котором нам пока известно что?

— Что он очень хитер, изобретателен, осторожен.

— И, возможно, обладает способностью каким-то образом подавлять волю. Но это я так, мыслю просто. Вполне возможно, что он запугал пожилую женщину до обморока. Н-да… Слушай, Волков, точно в ее прошлом ничего нет? Никаких темных пятен? Ничего такого, что могло бы натолкнуть нас на мысль о мести?

— Если и было что-то, то ее близким людям об этом ничего не известно.

— А не близким людям?

Грибов вдруг посмотрел на часы, потом перевел взгляд на календарь, где красным передвижным квадратиком был отмечен день. Уже середина февраля.

— Ты вот что, Волков, поезжай-ка снова к племяннице. И стребуй с нее трудовую книжку утонувшей тетки. Телефонную книжку, записную, все известные ей контакты. И со всем этим ко мне сразу. Но только, майор, тихо! Очень тихо! Сам понимаешь, что задание это для тебя факультативное. Что сведения эти нам нужны не для расследования, а для чего?

— Для сбора информации.

— Правильно. Вдруг потом, не дай бог, кто-то еще неосторожно захлебнется? Вдруг в личных контактах найдется совпадение? Всех людишек на карандаш, майор. И сразу ко мне. Да, и это, Волков… — Грибов неуверенно улыбнулся, прикладывая палец к губам. — Никому, понял?

— Так точно.

Александр наконец полез из-за стола.

— Особенно Гришину! — Полковник плотнее прижал палец к губам. — Нам же с тобой известно, что его сильно заводит, когда ты выполняешь мои особые поручения. Так? Понял?

— Понял, товарищ полковник. Разрешите идти? Действовать.

— Разрешаю… И идти, и действовать, майор.

Глава 2

— Прикинь, сегодня совершенно случайно слышал в новостях, что Вера Степановна была найдена мертвой.

Белобрысая, коротко стриженная голова Игоря Малышко вынырнула из-за монитора. Бледно-серые глаза уставились на Богдана. Ни вопроса, ни азарта, ничего. Совершенно никаких чувств не выражали глаза коллеги! Как у рыбы, подумал Богдан с раздражением. Ему всегда бывало неприятно, когда Игорь таращился на него, как теперь — без выражения.

— А ты слышал? — не думал униматься Малышко. — Вера Степановна была найдена мертвой в собственной квартире!

— Не слышал, — пришлось отозваться, не отстанет ведь. — А кто это?

— Здрасте! — фыркнул Игорь.

Выкатился в кресле к краю стола. Поставил локти на столешницу, положил на сцепленные замком пальцы острый подбородок. Ясно! Собрался трепать языком. Это занятие он очень любил. Как, собственно, и любые другие, не связанные с работой. И кофе вам сварит, и за пирожными сбегает, и комплексный обед доставит, лишь бы не копаться в бумагах, не просматривать договоры, не обзванивать клиентов. Готов взяться за любую движуху, не касающуюся работы.

Богдан не понимал. Зачем тогда пришел сюда? Предупреждали же, что работать придется за троих. Будет тяжело, да. Перед их приходом юридический отдел как раз расформировали, народ повыгоняли. И вместо пятерых, плюс начальник отдела, оставили их двоих. Они с Игорем согласились. И первое время нагрузки были просто невыносимые. Богдан даже ночевал на работе. И это первое время он почти не замечал, что Игорь отлынивает. Не до него было. Заметил, когда его немыслимые нагрузки увеличились почти вдвое. Тогда он и возмутился. И поставил коллегу на место. Мягко пригрозил:

— Если не закончишь сачковать, Игорек, доложу руководству. Я один просто не смогу! Не вытяну!

Игорек перепугался и бездельничать перестал. И года полтора, может чуть больше, все было нормально. Они работали просто отлично, слаженно, результативно. И им даже помощницу в отдел посадили — милую тихую девушку с невероятно милым именем Маша.

Симпатичная, добрая, отзывчивая, она сразу понравилась Богдану. И спустя какое-то время он начал ловить себя на мысли, что в перерывах неотрывно смотрит в тот угол, где располагался ее рабочий стол. Ловит ее взгляд, ждет улыбки.

— Это ты зря, брат, — сделал однажды кислую мину Игорек Малышко.

— Что зря?

— Знаешь, чем обычно заканчиваются на этой фирме романы?

— Чем?

— Увольнением! — Игорек авторитетно покивал. — Я узнавал, дружище. Народ поговаривает, что прежний состав нашего отдела именно на этом и погорел. Вот так-то… Начальник завел роман с подчиненной, а уволили всех.

— Это ты к чему?

— Это я к тому, что из-за этой козы я не собираюсь лишаться работы. И тебе не советую. Чего ты на нее залип, не пойму! Это же не твой типаж! Ты вспомни Юльку! Там же тут и тут всего было навалом! — И Игорек принялся шлепать себя по бедрам и груди. — Какая девчонка была! А ты взял и бросил ее. А тут что? Костлявая, бледная, с косичкой. Двух слов связать не может. Мекает что-то… Коза!

Богдан ему тогда показал кулак и разговор свернул. Обсуждать Машу с Игорем он не собирался. И роман с ней заводить тоже. О порядках, царящих в конторе, он был наслышан. Ему просто нравилось на нее смотреть, и все. Смотреть-то не возбранялось. Ну и еще голос ее нравился и смех. И то, как она работает.

Но роман с ней заводить он точно не собирался. Так он думал полгода назад…

— Здрасте! — снова фыркнул Игорек, отвлекая его от мыслей о Маше. — Ты что, не помнишь Веру Степановну?!

— Не помню.

Богдан щелкнул мышкой, свернул документ. Важный, между прочим, документ. Ему поручили заниматься этим в обход Игоря. И премиальные солидные обещали. Тот ничего не знал. Узнает, осатанеет от зависти.

— Но как ты не помнишь Веру Степановну?! — Голос коллеги повышался. — Уборщица в школе! Эта мерзкая тетка, которая врывалась на переменах в наш туалет и ловила нас с сигаретами!

— А-а-а, вон ты о ком. Господи, я и думать забыл о том времени. Это было так давно. И уже стало неправдой.

Богдан тут же вспомнил школьные перемены, сигаретные бычки, передаваемые по кругу. Полную бесцеремонную женщину в темно-синем халате со шваброй в руках, врывающуюся в их туалет и выкрикивающую мерзкие слова. Сделалось противно, как тогда. И даже во рту почудился вкус горечи. И стыд обжег уши, которые долго трепал его отец. Укоризненный взгляд матери вспомнился. Та никогда не ругала, просто смотрела так, что хотелось тут же провалиться сквозь землю. Или сделаться невидимым.

— Вспомнил? — Игорек расплел пальцы, поднял руки к потолку, с хрустом потянулся. — Померла Вера Степановна, вот так-то… А не старая еще была.

— Бог с ней. Давай поработаем, а?

Богдан поморщился. Ему правда было некогда. Документ ждут к пяти вечера. А у него и конь не валялся. Еще и от Игоря надо скрытничать.

— Да ладно тебе, трудоголик. Отдохни минутку. Я сейчас кофе сделаю.

И Игорек, энергично выпрыгнув из кресла, помчался за стеклянную перегородку, где размещалась кофейная машина, кулер и шкаф с посудой. Пользуясь его отсутствием, Богдан начал печатать. Успел немало, пока Игорек кофе им готовил и трепался с девчонками из бухгалтерии, тоже явившимися за кипятком. Отвлекся лишь однажды, когда кто-то из них произнес Машино имя. Насторожился, прислушался. Но больше о ней не говорили.

— На вот, подпитай мозги.

Игорек поставил ему на стол кофейную чашку, тут же, конечно, расплескал, едва не запачкав бумаги. Но, кажется, даже не заметил этого. Повернулся к нему спиной и зашагал к своему столу. Богдан стер кофейное пятно со стола бумажной салфеткой. Аккуратно сложил ее в несколько раз и лишь потом бросил в корзину для бумаг. Взял в руки чашку, пригубил. Все, как он любил. Крепко, сладко, горячо.

— Спасибо. Замечательно, — похвалил он Игоря.

— Стараемся, — изобразил тот фальшивую скромность и тут же рассмеялся. — Мне надо было барменом идти работать, Богдаша. Тетка с дядей настояли на юридическом. А я, если честно, тухну тут.

— Не нравится? — удивился Богдан. — Ты вроде очень хотел получить это место.

— Хотел, — не стал тот спорить. — Только не я, а тетя! Я бы лучше кофе варить стал и коктейли смешивать. И с народом общаться. Знаешь, барная стойка — это почти исповедальня. Там столько секретов раскрывается, о-о-о! Стоишь себе, шейкер в руках крутишь и слушаешь, слушаешь, слушаешь… Кстати! Я тут на днях такую смесь придумал! Угощал девчонку одну, она просто пищала. Я в этом деле мастер!

— Коктейли смешивать или заставлять девчонок пищать?

Богдан сдержанно улыбнулся.

Его всегда поражало умение Игоря заводить знакомства. Худой и нескладный, с несимпатичным лицом и невыразительными бледно-серыми глазами, тот мог заговорить, кажется, даже с королевой. И мало заговорить, запросто мог пригласить ее поужинать, и она бы пошла, вот что странно. И отношения у него с девушками складывались легкие и необременительные. Легко сходился, легко разбегался, быстро забывал. У Богдана так не выходило. У него все и всегда заканчивалось сложно. Начиналось, к слову, так же.

— Слышал, наша Маша увольняется?

Игорек откатился в кресле к самой стене, задрал ноги на стол, чашку с кофе пристроил на груди. И уставился на Богдана одним из своих невыразительных отвратительных взглядов, за которые хотелось ему в лоб запустить чем-нибудь.

— Маша? Увольняется? Странно… Она же на больничном была. Чего вдруг?

Он старательно делал вид, что читает что-то с экрана. Пьет кофе и читает. И рассеянно слушает Игоря. И будто новости о Маше его нисколько не трогают. Это как-то не важно. Важно то, что перед ним на экране, вот!

Но на экране не было текста, читать было нечего. Там радужно корчилась яркая заставка для снятия напряжения с уставших глаз. Ядовитые цвета спектра переливались, скручивались кольцами, скользили по экрану. Богдан водил глазами туда-сюда, как если бы читал. Глотал кофе, уже почти не чувствуя вкуса, и делал вид, что жутко занят.

Игорь откровенно заскучал. Его новость не произвела на коллегу никакого впечатления. А он ждал другой реакции. То ли Богдану плевать на Машку, то ли он все знал. А откуда, интересно? Они что же, общаются вне работы? Интересно, интересно…

— Она закрыла больничный лист и написала заявление об уходе, — проговорил Игорек как будто с сожалением. И тут же недовольно фыркнул: — Год закончился. Работы валом. А она увольняется. Коза!

Богдан поставил пустую чашку на подставку. Сдержанно выдохнул, щелкнул мышью, сгоняя с экрана радужные кольца, снова открыл документ. Но потом решил, что должен что-то сказать. И произнес:

— Что мы с тобой, Игорек, не справимся, что ли? Нам не привыкать. Уволилась Маша, придет Саша или Даша. Да мы и без них с тобой справлялись. Так ведь?

— Ну да, ну да. — Игорек нехотя подкатился к столу, заглянул в документы, вздохнул с грустью: — Но так не хочется, дружище! Рутина… как я все это ненавижу… Кстати, знаешь, какую причину она назвала при увольнении?

— Кто?

Рука Богдана нервно дернулась над клавиатурой и замерла. Взгляд залип на букве «т». И не потому, что эта буква была следующей в слове, которое он набирал. А потому, что с этой буквы начиналось слово «тварь». Этим словом, а не по имени, он в последние недели про себя называл Машу.

— Да Машка же! Ты чего тупишь, Богдаша?! — возмутился Игорек и тут же покрутил пальцем у виска. — Отвлекись на мгновение, эй! Ты когда в работе, просто дурак дураком.

— Спасибо! — фыркнул тот весело.

Немного отпустило. Игорек не заметил его страха, не уловил фальши. Это хорошо.

— Так чего она уволилась? — Он снова застучал пальцами по клавиатуре, делал он это мастерски.

— Сказала, что личные причины. Назвать, говорит, не могу. Но исключительно личные причины. Ха-ха! — Игорек ядовито ощерился. Уставился на Богдана, выглянув из-за монитора. — Не ты ли та самая личная причина, Богдаша?

Задай он этот вопрос десятью минутами раньше, Богдан бы сдал себя с головой. Липкий страх просочился бы сквозь поры, сделав его смуглую кожу бледно-желтой. Он бы заставил его пальцы мелко дрожать, а взгляд метаться. Игорек бы все понял.

Но теперь…

Теперь он подготовился. Он справился. Времени было достаточно. Может, правда в этой яркой заставке что-то такое есть, а? И она не только дарит отдохновение уставшим глазам, но и приводит расшатанные нервы в относительный порядок?

И он справился. Он с легкостью подергал плечами. Недоуменно округлил глаза, вздохнул с фальшивой печалью:

— Я тя умоляю, Игореша! Ты же знаешь, что я не тот мужчина, который способен быть причиной! Это ты у нас сердцеед!

Комплимент все сгладил. Он ему понравился. Игорек отстал. И до конца рабочего дня они проработали, почти не разговаривая. Без четверти шесть Игорек с шумом выдохнул, отключил компьютер, громко задвигал ящиками стола. Домой засобирался.

— А ты что, снова остаешься? — Он почти обиделся. — Мы же с тобой, как негры, Богдаша! Полдня с мест не вставали!

— Да нет, нет, тоже заканчиваю.

Он переслал законченный документ руководству, закрыл его, поместил в папку под защитой, отключил компьютер и глянул на часы:

— Десять минут… Игорек, может, по кофейку?

— Легко, коллега!

Тот снова умчался за стеклянную перегородку, загремел посудой. И поскольку к нему никто не присоединился, он начал переговариваться с Богданом. Причем орал так, что его наверняка на первом этаже слышали. Сначала что-то про новый фильм орал, у которого кассовые сборы зашкаливали. Потом снова про свой невероятно убойный коктейль.

— Мне, наверное, следует запатентовать свое изобретение, — вынырнула в какой-то момент его бледная физиономия из-за перегородки и снова скрылась. И снова. — Это такая вещь, Богдаша! Это такой букет! Никто просто до этого еще не додумался…

Богдан лишь лениво кивнул. Игорек даже не увидел.

Ему не хотелось говорить, не хотелось думать. Ему ничего не хотелось. Он вымотался. Сейчас выпьет крепкого кофе, сядет в машину, поездит по городу, просто чтобы не сразу ехать домой. Может, завернет куда-нибудь поужинать. Хотя аппетита не было. Третью неделю не хотелось есть абсолютно. Вид еды, все равно какой, вызывал тошноту. Может, он болен? Маша не зря обозвала его больным уродом. Не зря…

— Прошу, коллега. — Игорек снова расплескал кофе на его стол, когда ставил чашку. — По чашечке, и домой!

— Какой же ты неаккуратный, Игорек. — Богдан снова полез за бумажной салфеткой. — Везде наследишь…

— Я-то? — Тот сел на край своего стола, поставил чашку себе на живот, проговорил, понизив голос почти до шепота: — Я вряд ли так наследить бы смог, даже если бы и постарался. А вот кто-то наследил конкретно.

— Это ты о чем?

Кофе вдруг перестал казаться вкусным, сладким и горячим. Он застыл на его языке огненной смолой. И рука принялась подрагивать мелко и противно. А в животе сделалось пусто и холодно, как если бы он летел вниз с большой высоты.

Почему-то ему показалось, что он знает, что в следующую минуту скажет Игорь. И тот сказал:

— Машка-то, по слухам, беременная…

Глава 3

«Как же это так меня угораздило? — как бы спрашивали ее глаза. — Как же так угораздило…»

Ее взгляд, пойманный минуту назад в запотевшем зеркале ванной, казался ей именно таким: вопрошающим, недоуменным, злым. Она же умная, сообразительная, ловкая, как же могла так попасться?!

Маша вздохнула и вытерла банным полотенцем потное зеркало, лучше не стало. Вытяжка в ванной совершенно не работала. И по зеркалу поползли мокрые разводы.

Она потопталась босыми ногами по резиновому коврику, рассеянно посмотрела в ванну, до краев полную мутной мыльной водой. Нагнулась и потянула за пробку. В сливном отверстии тут же булькнуло, на поверхности вздулся огромный пузырь. Ясно! Сток снова забит. Чертова ночлежка!

Она швырнула мокрое полотенце на стиральную машинку и пошла голышом в комнату. Комната радовала. Большая, светлая, с огромным окном и, что главное, — огромной батареей центрального отопления. От нее сейчас пыхало жаром. Маша тепло любила. Нравилось ходить голой по квартире и не мерзнуть. Нравилось спать голой и не накрываться. И свое тело нравилось видеть в отражениях шкафов — гибкое, стройное, длинноногое.

Что-то теперь будет с этим телом!

Маша положила обе ладони себе на живот, надавила. То, что находилось там — внутри, она не любила. А как еще?! Она не могла любить то, что перечеркнуло все ее планы. Что исковеркало ее жизнь.

Как же так вышло-то, а?! Как же она могла так бездарно вляпаться?! Она же не глупая наивная курица, поверившая в любовь с первого взгляда. Она и со второго и с третьего в нее не верила, в любовь эту. Она всегда громко ржала, когда смотрела сериалы про идиоток, верящих в любовь до гроба, залетевших от этой любви и потом надсадно добивающихся счастья.

— Чего ржешь-то, дура? — плакала милая Мила, ее верная любимая подружка.

Плакала та все больше в финале, когда у идиоток в фильмах все отлично складывалось. Из ниоткуда вдруг появлялся прекрасный принц, он же обеспеченный бизнесмен, он же порядочный человек, он же прекраснейший из прекрасных мужчина. Этот принц, бизнесмен, порядочный человек и прекрасный в одном наборе мужчина брал на содержание несчастную, опутав ее узами брака. Усыновлял или удочерял ее дитя, в зависимости от пола, и они начинали жить долго и счастливо.

— Чего ты ржешь, дура, все же так мило! — вытирала слезы с симпатичной мордахи Мила. — Все так хорошо…

— Так хорошо не бывает, запомни это! Эти сказки для дураков! — обрывала свой смех Маша. — Чтобы верилось, чтобы жить хотелось. В жизни так не бывает, малыш.

— А как же бывает-то?

Мила всегда обижалась за подобную оценку ее любимых сериалов, будто Маша наносила ей личное оскорбление.

— А бывает вон как у тебя.

— А что у меня-то сразу? — надувала Мила губы.

— А у тебя, малыш, работа с крохотной зарплатой.

— Зато любимая, — возмущалась подруга, работавшая библиотекарем.

— У тебя ухажер Серега — слесарь с местного автосервиса. С зарплатой чуть побольше, но которую он уравнивает с твоей, просаживая ее с друзьями в пивнухе. И вот выйдешь ты за него. А ты выйдешь! — приговаривала ее Маша на пожизненное. — Родите вы детей сопливых. Двоих, а может, если ты сумасшедшая, и троих. И станете вы тянуть лямку. Недоедать, недосыпать и все время верить в чудо, которое, малыш, только на экране, поверь. Серега с годами сопьется окончательно. Потому что ожидаемого чуда не случилось. Ты обабишься. Дети озлобятся…

Это был их, помнится, последний разговор. Подруга тогда так рассвирепела, так обиделась и за себя, и за Серегу, и за не рожденных еще детей, которые почему-то должны были вырасти отморозками, что выгнала Машу и велела больше на порог к ней не являться.

Маша сделала три попытки помириться. Три! Бесполезно. Мила не простила.

А за Серегу она все же вышла. И ребенка они родили, кажется, девочку. Маша видела их однажды с коляской издалека. И они показались ей странно счастливыми, хотя на Милке был все тот же купленный в девичестве пуховик, а на Сереге старая кожанка. Толкались, дурачились, обсыпались снегом. Потом Серега и вовсе Милку на руки подхватил и кружил долго. Пока их чадо в коляске не захныкало.

Она к ним не подошла. Наблюдала издалека. И вдруг поймала себя на том, что покусывает губы с досады. С досады на их простецкое, незамысловатое, но какое-то радужное счастьице.

Конечно! Конечно, она такого счастья себе не хотела. Ей хотелось основательного, красивого, яркого. Она планировала в него попасть без всяких отягчающих душу и тело обстоятельств.

А что вышло?! Она банально залетела! Она превратилась в одну из тех куриц, над которыми оглушительно ржала в свое время. Мало того, она осталась без работы! И принца, принца-то на горизонте — тю-тю — не видать!

И опять же, она бы со всем этим справилась на щелчок пальцев! Сейчас глотай таблетку, и нежелательной беременности как не бывало. Да, денег стоит, а что делать! Но…

Но ей не велели! Не велели избавляться от ребенка! Не велели дальше продолжать работать на фирме, где она получала достойную зарплату. Не велели ничего предпринимать без согласования. И это был залет почище первого!

Она перестала самостоятельно принимать решения. Ею управляли. Она перестала принадлежать самой себе. Из очаровательной девушки она превратилась в тварь, которой помыкали.

Маша внимательно осмотрела себя голую в стекле посудного шкафа. Безупречная белая кожа, упругое тело, длинные густые волосы, которые она постоянно заплетала в косу. Ей не хотелось это делать, но это тоже было одним из пожеланий. Опять же требования к внешнему виду на фирме были жесткими. Локоны по спине не приветствовались. Вот она и заплетала с утра тугую косу.

За окнами на улице вдруг что-то сильно бабахнуло. Маша подошла, оперлась голым животом о подоконник. Глянула.

Стройка. Под окнами разворачивалось грандиозное строительство. Скоро этажи достигнут уровня ее окон, и тогда голышом не походишь, не задергивая штор. Хотя с вздувшимся животом мало радости смотреть на себя.

Маше вдруг расхотелось ходить голой. Она влезла в шкаф, порылась в вещах. Достала любимый бархатный костюмчик лимонного цвета. Надела без нижнего белья. И снова с ненавистью уставилась на свой живот, где теперь топорщился карман от курточки.

— Кенгуру! — с отвращением выпалила Маша и посмотрела на часы.

Время близилось к восемнадцати тридцати. Рабочий день там, где она не так давно и сама работала, закончился.

Заедет или нет? Заедет или нет?

Пару дней назад, когда она оформляла свой расчет, он даже не глянул на нее. Коротко кивнул, здороваясь, и все. Даже не глянул! Потом позвонил с таксофона. Он всегда ей так звонил, чтобы не засветить свой телефон. Позвонил…

— Ты что, тварь, совершенно обнаглела?! — проговорил он, запыхавшись, как будто пробежал только что дистанцию.

Но он не бегал, она знала. Он запыхался от отвращения к ней. От необходимости с ней разговаривать.

— А что не так я сделала на этот раз? — кротко ответила она. — Я же уволилась, как ты хотел!

— А что ты лопотала при увольнении, а, тварь? О каких личных причинах? Ты что, рассказала о своей беременности?!

— Нет, — кратко, без объяснений проворчала она.

— Тогда что за личные причины? Что ты им сказала?

— Я сказала…

Она ничего не объясняла, она больше туману напускала, улыбалась загадочно. Но ему-то об этом знать вовсе не обязательно, так? В том, что с ней случилось, виноваты двое, так?

И поэтому она ему соврала:

— Я сказала им, что выхожу замуж.

— Что-о-о? Ты соображаешь, что сделала? — Его голос теперь напоминал голос умирающего от удушья человека. — И ты сказала, за кого?

— Упаси, господи! — хихикнула она неуверенно. — Я ведь и сама не знаю, за кого выйду, так ведь?..

Он тогда бросил трубку и больше не звонил. Прошло два дня. Сегодня была пятница. По пятницам он всегда к ней приезжал. И они неторопливо и с удовольствием занимались сексом. Ему секс с ней очень нравился. Ему даже не надо было об этом говорить, она видела.

Ей…

Ей было все равно.

Маша пошла на кухню. Полазила по полкам холодильника. Не густо, но если он приедет, ей будет из чего сделать его любимый салат. Больше на ночь он ничего не ел. Салат, зеленый чай. Крайне редко кофе. Пару раз, наверное, за все время их близости.

Маша поставила вариться яйца. И тут вспомнила.

Днем от Милы приходило странное сообщение. В нем она просила ее срочно перезвонить. И аж шесть восклицательных знаков. И смайлик с просящей рожицей. Первым порывом было набрать, потом неожиданно передумала.

Сделалось жутко жаль себя — одинокую, неприкаянную, в состоянии нежелательной беременности, в котором ее принуждают находиться. Сделалось горько от того, что она вот даже такого незатейливого счастья не может поиметь, в котором Милка плещется, как рыба в воде. Конечно, не так чтобы и хотелось именно так, но в настоящий момент можно было бы и так попробовать.

Не стала звонить днем. А сейчас вдруг решила набрать.

— Маша, привет. Я тебе писала. Просила позвонить. — И Милка замолчала.

— Я видела. Звоню. — И она замолчала тоже.

— Знаешь, чего просила-то?

— Нет.

— Мне это… Как бы помощь твоя нужна, Маш. — И подруга громко всхлипнула.

Спросила у больного здоровья, чуть не вырвалось у нее вместе с истеричным смешком. Она сама в полной, пардон, жопе! Ей бы тоже не мешало о помощи просить! Только у кого и какой именно помощи?

Кстати, а откуда у Милки ее телефон? Она же сменила номер.

— Я на работу тебе звонила, — призналась подруга. — Сказали, что ты уволилась по личным причинам. Намекали, что у тебя все просто отлично складывается. Что ты вроде замуж собралась за обеспеченного человека.

— Да уж не за слесаря автосервиса! — фыркнула Маша и со злостью прикусила губу.

Кто же, интересно, там такой осведомленный выдумщик?

— Зачем ты так, Маш? Сережа, он хороший, Маш.

— Ага! Чего же тогда тебя твой Сережа не выручает? Чего у меня помощи запросила, а?

Она аж повизгивала от бешенства. Сережа, стало быть, не обгадился за три года семейной жизни? По-прежнему у Милки в фаворитах.

— Он просто попал в беду.

— Да ну! Сережа и попал в беду?! Разве такое возможно?!

Честно? Ее неожиданно порадовало, что Милкино незатейливое счастьице оказалось со ржавчинкой. И даже чуточку, совсем немножечко сделалось ее жалко.

— Ладно, проехали, — буркнула Маша, услышав, что подруга расплакалась. — Рассказывай, что там у тебя?

Милка долго всхлипывала, сморкалась, просила не обижаться, что позвонила, потом наконец рассказала.

Оказывается, этот малограмотный лох Сережа полез в бизнес. То есть решил свою семью обеспечить таким образом, и это при своих-то куриных мозгах, заметьте! Разумеется, зарегистрировался как индивидуальный предприниматель, набрал кредитов под развитие. Даже начал как-то там развиваться. Арендовал помещение, набрал заказы. Начал работать. Бизнес стал приносить стабильный доход. Они купили квартиру, Милке шубу. А как же без шубы-то! Вот придурки! Поменяли машину. Причем не на что-нибудь, а на дорогой внедорожник. А как же! Статус и все такое! Он же — Серега-то — директор автосервиса, не простой слесарь.

— Все так хорошо складывалось, Маш, — пищала Милка в трубку. — И тут вдруг, как гром среди ясного неба…

Явились кредиторы из банка. Да не одни, а в компании с налоговой инспекцией. И понеслось!

— Оказалось, Сережа почти не погашал кредитов. Платил проценты и все. Еще как-то скрывал доходность, подделывал отчетность и… И у нас все отобрали, Маш! И машину, и квартиру, и все, что в ней, и бизнес, разумеется.

— Красавчик! — фыркнула Маша, развалившись в кресле у широкого окна и задрав ноги в тапках на горячую батарею. — А ты-то что, курица?! Ты-то что, совершенно не вникала в его дела?!

— Он говорил мне всегда… Говорил, что… Я все решу, дорогая!

Это была любимая Милкина фраза из любимого ею сериала. И Машка не сдержалась, заржала в полное горло. А подруга тут же в голос зарыдала.

Машу проняло.

— Ладно, не реви ты так. Все наладится, — не совсем уверенно пообещала она. — От меня-то что хочешь? Чем я могу помочь?

— Понимаешь, Маш… — Подруга замялась. — Сережа, он… Он ведь не только в банке деньги брал. Но еще у кого-то. Просто у людей.

— Ага! — Маша резко сбросила ноги с батареи, села прямо. — Погоди, угадаю! Твоего придурка поставили на счетчик?

— Да, — еле выдавила сквозь слезы Мила. — Я уже заняла, где только можно. Зарплату выпросила на полгода вперед. Но… Но все равно не хватает. А они ждать не хотят! И там каждый день просрочки — это деньги.

— Ясное дело! Ребята с серьезными намерениями!

Маша покачала головой. Она ожидала от Сереги всякого в их с Милой семейной жизни. И запойных выходных, и нищенского, жалкого существования с денежными крохами от зарплаты до зарплаты. Но чтобы так…

— У них очень серьезные намерения, Маша. Очень! — Подруга даже осипла от горя. — Они угрожают нашей дочери. Говорят, что похитят ее, Маша! Я этого не переживу!..

И она еще громче зарыдала. Маша поморщилась и отодвинула телефон от уха. Тут же глянула на свой плоский пока живот. Там ведь тоже кто-то растет уже. Дочь или сын. И он, родившись, потребует любви. А способна ли она так любить, как Мила? Способна ли так убиваться, переживать?

Вопрос…

— Помоги мне! Помоги, пожалуйста! Мне больше негде взять денег. Завтра последний срок. Они завтра придут за деньгами!

— Сколько?

— Что?! — Мила икнула от неожиданности и притихла.

— Сколько тебе не хватает, чтобы расплатиться с долгом? — сухо и по-деловому спросила Маша.

У нее деньги были. Она не такая курица, как ее подруга, всегда имела заначку. Откладывала, вкладывала пару раз. Удалось подняться. Поделила сумму пополам. Одну половину снова вложила. Вторую в банк на депозит. Снова удачно. И снова по отработанной схеме. Осторожно, без лишнего риска. И дома держала приличную сумму. Так, на всякий случай. Всегда помнила, что нельзя держать все яйца в одной корзине.

Она не дура. Она расчетлива и умна. Только вот с личными делами попала, так попала.

— Так сколько, Мила, денег тебе нужно? — повторила она со вздохом, потому что Мила затихла.

— Три тысячи… — тихонько ахнув, выговорила подруга. — Долларов, Маш!

— Ясно, что не рублей. Ладно, дам я тебе денег. Только расписку возьму, так и знай! Через год вернешь, поняла?

— Господи-и-и, Ма-аша-а-а… — громко застонала Мила. — Я за тебя свечи всем угодникам поставлю! Ты! Ты самая лучшая! Я за тебя в храме службу закажу!

— Побереги деньги, малыш. Они тебе еще пригодятся. Жду тебя у себя через час. Опоздаешь, сама виновата.

— Не опоздаю, — пошевелила Мила носиком. — Я уже у тебя во дворе, подруга. Так что открывай…

Глава 4

Утро не время для смерти, понял он, рассматривая восход солнца с балкона. Слишком агрессивен зарождающийся свет. Слишком ярко. Через какое-то время день заполнится звуками. Их будет очень много. В многообразии шума невозможно уловить слабое дыхание смерти. Слишком громко.

Он недовольно поморщился, осмотрел балкон. Очень пыльно. Цементная пыль, песок, белый налет штукатурной смеси. Можно наследить, да еще как. Если сюда явится новичок или грубиян, то наследит непременно. Он же…

Он же ходит тихо, аккуратно, не оставляя следов, как сама смерть, которую он выбрал себе в помощники.

Сравнение ему неожиданно понравилось, и он стал жутко горд собой. Даже в груди с левой стороны что-то сладко екнуло и заныло.

Он молодец! Он мастер! Кто бы что о нем ни думал и ни говорил, он умен, хитер, изворотлив и изобретателен. И его никогда не поймают. Потому что он тщательно готовится. Он думает, прежде чем что-то сделать. Много думает. Отрабатывает варианты, вдруг что-то пойдет не так. Вот и сейчас на этом пыльном балконе строящегося дома он торчит на восходе солнца не просто так. Он думает! И наблюдает. И считает.

До тех окон напротив, за которыми маячил с вечера силуэт девушки, дом еще не достроился. Еще один этаж. Но это его не смущало. Он видел то, что ему надо было видеть. Он представлял все действо так живо, как если бы сидел в партере театра и смотрел на сцену. Он знал, что и как будет. Знал, что не станет торопиться. Время у него есть. Время, пока о ней и ее интересном положении не узнали все.

Какая же дура! Какая же дура оказалась эта Маша, корчившая из себя поначалу недотрогу и скромницу. Как ловко она обвела вокруг пальца всех их. Как умело интриговала и использовала мужчин. И наживалась, наживалась на них.

Тварь!

Ну, ничего. Скоро он за ней придет. Он вместе со своей безмолвной спутницей, не оставляющей следов на пыльном полу. Придет, но не утром. И не днем. Вечером. Поздним вечером. Когда тихо, когда сладко дремлется в мягких подушках. Когда движения вялы, а мысли путаются. Идеальное время для убийства! Просто идеальное!..

Солнечный луч ударил по ее окнам. Ему даже почудилось, что он слышит слабое дребезжание стекол. И тут же поморщился. Слишком много света. Слишком много звуков. Тех, что не доступны обычному человеческому уху. Тех, что слышит только он.

Что-то заставило его отступить на пару шагов назад. В тень балконного проема. И не зря. Не сработай его чутье, она бы его точно заметила.

Она проснулась! Она выглянула из окна и посмотрела, кажется, именно туда, где он мгновение назад стоял. Он вовремя спрятался!

Что же ее, интересно, разбудило? Яркое солнце? Утренняя распевка птичьего хора? Или неожиданный телефонный звонок? Или интуиция, шепнувшая ей в утреннем сне об опасности?

Последнее вряд ли. Он высокомерно оскалился. Эта девушка не так осторожна и труслива, чтобы что-то прочувствовать. Он был уверен, что интуиция будится страхом. Простым, незатейливым, от которого липнет рубашка к лопаткам и дико хочется в туалет. Постоянный страх со временем порождает осторожность. Не оступиться бы! Не пропасть! Не попасться! Осторожность нога в ногу прошагала с ним по жизни, поучая, предостерегая, вооружая.

Страх и осторожность — вот что его всегда спасало. А интуиция…

Ой, да называйте как хотите!

Девушка Маша неожиданно вышла на балкон. В чем мать родила! Бесстыжая! Но красивая и желанная. Он тут же ощутил ладонями мягкую нежность ее кожи. Почувствовал на своем теле ее дыхание. Вспомнил, как скользят ее волосы по его плечам и животу.

Волнительно! И даже возбуждает! Но это ничего не меняет. Маша наделала кучу ошибок. Их исправить уже невозможно. И поэтому он ее приговорил. Вот так-то…

Глава 5

— Сережка! Вот смотри!

На Сергея, лежавшего на диване с пультом от телевизора, посыпался денежный дождь. Купюры, мягко ссыпавшиеся ему на грудь и живот, были новенькими, хрустящими. Он лениво улыбнулся. Небрежно скомкал деньги и протянул жене:

— Не отказала, стало быть?

— Нет! Даже посочувствовала! Чаем напоила! С таким дерьмовым, скажу я тебе, печеньем! Мы с тобой такое печенье в нужде не кушали. Теперь-то… — И Мила счастливо рассмеялась. — Ну что теперь?

— А что теперь? — Он резко сел, протянул руки к жене и шевельнул пальцами, как если бы звал ребенка. — Теперь мы с тобой осуществим задуманное, детка. Нам и не хватало-то всего ничего. Ты даже лишку у Машки взяла. Иди ко мне…

Мила с разлету опустилась на его коленки. Обняла за шею, уткнулась губами в щеку. От мужа пахло модной туалетной водой и дорогим лосьоном для бритья. Она обожала этот дорогой запах. Обожала своего мужа, который вопреки всем предсказаниям не стал неудачником. Обожала все его затеи, результатом которых стали резко поднявшиеся доходы в их семье. Бизнес бизнесом, а подпитка не помешает. Так любил приговаривать Сережа, сворачивая в тугую трубочку доллары после очередной удачной операции.

Бизнес недавно они продали. Так что если Машка вознамерится проверить, автосервиса, где Сережа был хозяином, она не найдет. И квартиры, которую они купили, тоже нет. Они ее благополучно продали. Загвоздка в машине, правда, оставалась. И еще в ребенке.

Машину Сережа категорически отказался менять. Она его устраивала. А ребенка просто-напросто у них не было. Решили пока не спешить. А коляска с ребенком, с которой Машка их однажды с Сережей увидала, была соседской. Попросил человек присмотреть за девочкой, чего не помочь!

Машу они в тот день еще издалека заметили. И решили немного подразнить, разыграть сцену абсолютного семейного счастья. Та стояла, не двигаясь с места. Значит, проняло.

— И еще как! — фыркала потом весь вечер Мила. — Я ее знаю как облупленную! Вместе росли, вместе из города родного свалили. Вместе в коммуналке комнату снимали. Я ее очень, очень, очень хорошо изучила.

— Ну, раз ты так ее хорошо изучила, давай придумаем что-нибудь, — загорелись тогда у Сережи азартным огнем глаза. — А? Малыш? Что скажешь?

— Не знаю… Надо бы все узнать для начала о ней, а тогда уж…

И она начала за Машей следить, собирать о ней информацию. По скупым крохам собирала. И поначалу, год, наверное, они вообще не знали, куда и что применить.

— Все как-то мелко, Мил, как-то пусто, — морщился Сережа недовольно. — Корчила из себя твоя Маша, корчила, а ничего в итоге не представляет. Ну, никакого интереса!

А потом интерес неожиданно появился. И они загорелись, и стали придумывать. Столько придумали!

Вариантов было много. Один другого лучше, но Сережа решил не спешить.

— Погоди, детка… — шептал он ей, прижимая к себе в кровати. — Чую, что-то интересное должно у нее вот-вот произойти. Как говорит мой любимый классик: чую, мы на грани грандиозного шухера, детка!

И не ошибся ее прозорливый муж, так и неоцененный по достоинству ее подругой Машей.

— Вот теперь можно на нее немного нажать соплей, детка, — перелистывая фотографии, на которых везде была Маша, задумчиво обронил Сережа неделю назад. — Выставишь меня подонком и так далее, ты все знаешь, короче, и дави, дави. Пару тысяч легко можно с нее под слезу поиметь. Она сейчас подавленна и растерянна. Это то, что надо.

Все прошло замечательно! Мила казалась искренней даже самой себе. Маша оказалась сговорчивой. И даже поцеловала ее в макушку, когда Мила пила чай на ее кухне с ее дрянным печеньем. В этот момент она снова всхлипнула. Но не от горечи или стыда, а от душившего ее смеха.

— Куда она убрала расписку, видела? — Сережины пальцы скользнули под кофточку, погладили по спине.

— Видела.

— Ну… Через месячишко, думаю, надо будет наведаться к ней в гости. Расписочку аннулировать. Ага? — Заученным движением он стащил с нее кофточку и принялся путаться в застежках на юбке.

— Все как всегда.

Мила закрыла глаза. Она млела, когда Сережа ее раздевал. Именно так вот — грубо, неумело, когда пуговицы отрывались, а материя трещала. Иногда нарочно надевала платья и брюки со сложными застежками, чтобы он распалялся и нервно с нее все срывал.

Он был грубым и необузданным. А она податливой и слабой. Как в ее любимом кино! Душа и тело млели! Мечты сбываются…

— А чего через месяц? Чего так рано, Сережа? У нас год в запасе.

Она мягко отстранила его руку и отцепила крючок на юбке. Юбка была любимой. Дорогой! По ошибке надела, когда к Машке отправилась. Но та, кажется, даже внимания не обратила на эту деталь. Сочувственно качнула головой, рассматривая ее стоптанные старенькие сапожки и вытершийся на молниях пуховик. А вот юбку-то проглядела. И блузку, которую ей Сережа из Германии привез год назад. Не рассмотрела Машка, что под пуховиком на подруге было надето. Упивалась собственным благородством. Даже в макушку поцеловала, так ее разобрало.

— Малыш, ты же знаешь, я не люблю затягивать.

Он вытер о ее плечо вспотевший лоб, швырнул ее на диван, на подушки, навис сверху — крепкий, жадный, агрессивный — мужчина ее мечты.

А Машка еще смела утверждать, что Сережа лузер! Что сопьется и пропадет. И она вместе с ним. Дура, ха-ха!

— Через месяц, детка, — захрипел Сережа, наваливаясь сверху. — Через месяц, и не днем позже.

Она зажмурилась и прошептала:

— Я все сделаю, как ты скажешь, милый. Все решу. Не впервые…

Глава 6

— Богдан твой где?

Отец глянул на Ирину строго, но не зло, и она чуть расслабилась.

Когда отец затрагивал тему Богдана, она всегда нервничала. Ждала какого-нибудь подвоха или выговора. Он вроде и не был против их отношений, но каждый раз к чему-нибудь да придирался. То не так тот руку ей подал, то глянул неправильно, то улыбался на ее шутки скупо. Даже мама, никогда не влезающая в отношения отца и дочери, однажды не выдержала.

— Иван, ну вообще! — И мать покрутила изящным пальчиком возле виска, активно листая при этом модный журнал и не поднимая глаз от страниц. — Ты говори, да не заговаривайся! Богдан — это не ручная собачонка нашей дочери, если ты еще не понял. Это ее парень. Ее возлюбленный, если угодно.

— Он еще и мой подчиненный, — нехотя возразил отец.

С женой спорить он не любил. Она всегда оказывалась права. Даже когда бывала не права, она находила такие доводы, что он с ней не мог не согласиться. Все выглядело так логично.

— Вот и оставил бы его в своих подчиненных, — вяло подергала плечами мама, страницы все шелестели. — Зачем свел его с Иркой?

— Ну… Он перспективный, умный, симпатичный. Ирке понравился с первого взгляда.

— Вот! — Изящный пальчик нацелился Ивану в лоб. — Вот! И не лезь поэтому туда, куда тебе вход заказан.

— Чего это? — злился отец уже скорее не на ее слова, а на то, что она даже не смотрит на него, по-прежнему глядит в журнал. — Она моя дочь!

— И по этой причине тоже. — Мама подняла взгляд от страницы, холодно посмотрела. — В твоей клетке достаточно одной птички — меня. Ирку туда посадить не позволю, Ваня. И вот что…

Ее пальчик потыкал в разверзнутые на середине страницы:

— Хочу это, вот это и вот это. И это дорого. Жутко дорого!

И вызывающий взгляд, и насмешливая улыбка. А как-то Ваня отнесется к грядущим затратам? Ваня не возражал. Брал ее за руку и уводил куда-нибудь подальше от Ирины. Тема Богдана благополучно забывалась. До следующего удобного для отца момента.

Сейчас как раз был тот самый удобный момент. Да еще мамы не было поблизости. Да днем на фирме кто-то невероятно отца взвинтил. Он приехал уже взбешенным. А тут Богдан так удачно запаздывал.

— Так где твой Богдан, Ирина?! — Отец заметно завелся. — Ужин у нас в восемь! Всегда в восемь, Ирина! Сейчас который час, дочка?

— Половина девятого.

Она беспечно улыбнулась, хотя, видит бог, далось ей это с великим трудом.

— Половина! Девятого! — повысил голос отец. — А он где?! Его что, ждать надо?! Он кто такой вообще?! Чего о себе возомнил?!

— Пап, он мой парень. Это я так, просто чтобы напомнить. И ждать его необходимости нет.

Она отвернулась от отца и закатила глаза, мысленно ругая и отца, и Богдана. Потом решила чуть приврать. Так, для пользы дела.

— И он звонил и предупреждал, что задержится. Давно могли бы сесть за стол. Без него. Проблем нет. Другой вопрос, что мама еще не вернулась. Без нее-то мы не станем ужинать, так?

Отец промолчал. Он не мог сказать дочери, что за последний час звонил своей жене трижды. И она трижды отклонила звонок. О причинах он даже догадываться не хотел. И еще он не мог в присутствии дочери нервничать по этому поводу. А нервничать мог, скажем, из-за того, что ее жених опаздывает.

— Без мамы за стол не сядем, конечно, — пробубнил Сячин Иван Николаевич.

Подошел к дочери со спины, обхватил за плечи, поцеловал в макушку:

— Извини. Нервы, Ириша… Извини…

— Ладно, пап, нормально все.

Она похлопала ладошкой по его руке, потерлась о нее щекой, в горле сразу предательски защекотало. Она всегда испытывала щемящую жалость к отцу, когда он выглядел растерянным. Он ведь не имел права быть слабым и подавленным. Он — хозяин солидной преуспевающей фирмы, мощный, красивый мужик — не имел права на слабость. А он ее иногда не мог скрыть. И Ирина его в такие минуты жалела. И это ей, если честно, не очень-то нравилось. Слабость отца делала уязвимой и ее, и маму. Делала уязвимой их семью. А это плохо.

Дверь столовой за их спинами громко хлопнула. Они обернулись. На пороге стояла мама. Высокая, тоненькая, невероятно привлекательная в дорогих нарядных одеждах. Она виновато улыбнулась мужу и дочери. Пригладила растрепавшиеся белокурые волосы. Шагнула к столу. Заговорила быстро-быстро:

— Простите, ради бога! На дорогах жуткие пробки… Да еще телефон забыла в салоне, пришлось за ним возвращаться. Иван, ты ведь звонил мне несколько раз? Девочки сказали, что им пришлось сбрасывать звонки. Такое недоразумение. Извини!

Ее рука, мгновенно взлетевшая к груди, странно подрагивала. Или это Ирине только показалось? Ей вообще в последнее время стало много чего казаться. Много незнакомого, что происходило с матерью. Какие-то новые привычки, слова, манеры. Странно незнакомо, непривычно, а оттого неприятно.

— Давайте ужинать, а, семья?

Мама быстро разделась в прихожей, вымыла руки и скользнула за стол на привычное место, схватила салфетку, тряхнула ею, расправляя. Оперлась ребром ладони о край стола. Глянула на дочь требовательно:

— Богдана все еще нет, Ириша?

— Нет. Он предупредил, что опоздает, — снова соврала она, теперь уже матери.

— Тогда начинаем без него. Распорядись, Ваня, чтобы подавали…

Ваня с каменным лицом вышел из столовой. Распорядился. Вернувшись, сел напротив жены, молчаливым кивком указал дочери на ее место. Ирина послушно уселась, хотя ей почудилось, что кто-то въехал во двор. Может, Богдан? Окна столовой выходили на противоположную от ворот сторону, а метаться к выходу в сложившейся ситуации ей непозволительно. Пришлось просто сесть и ждать, когда домработница подаст ужин. Если Богдан приехал, то она же его и встретит. Путь от кухни до столовой лежал мимо входной двери.

Это был Богдан. Он вежливо попридержал дверь, пропуская женщину с подносом впереди себя. Поздоровался. Тут же подошел к Ирине, поцеловал ее в щеку.

— Прошу прощения, Иван Николаевич. — Он так же, как и ее мать несколькими минутами ранее, виновато улыбнулся и пробормотал: — Жуткие пробки!

— Ну-ну… — Отец хищно ощерился, схватил со стола свой мобильник, его палец тут же навис над экраном. — По какой дороге ехать изволили, Богдан?

Тот ответил. Палец отца заметался.

Он на Яндексе! Проверяет правдивость слов ее жениха! О господи! Если сейчас утверждение о пробках не подтвердится, то…

То вообще неизвестно, чем может закончиться этот ужин! Хорошо еще, что матери не задал такого же вопроса. Хотя она и отвечать бы не стала. Просто вежливо послала бы отца куда подальше, и все.

Богдан так сделать не мог. Он слишком зависим и от отца, и от обстоятельств.

— Да, в самом деле, — забормотал отец, не глядя на них. — Зачем было ехать этой дорогой? Есть другой, второстепенный маршрут. Там чисто.

— Он длиннее на двадцать километров, — вежливо вставил Богдан и коротко улыбнулся Ирине. — Хотел как лучше, а получилось…

— Как всегда! — фыркнул отец почти весело, отложил мобильник и скомандовал: — Ну, давайте, поедим уже, что ли. Мясо дивно пахнет.

Ужин был превосходным. Накалившаяся поначалу атмосфера разрядилась. И за кофе они уже давились смехом от шутливых пикировок отца и матери.

— Ладно, молодежь, мы к себе. А вы отдыхайте.

Отец привлек Ирину к себе, поцеловал в лоб. Пожал руку Богдану. Обнял жену за талию и повел на второй этаж. Там была их общая спальня, кабинет отца, личная комната матери, где она принимала массажисток, маникюршу, портних. Иногда просто сидела там часами, запершись на ключ.

Комнаты Ирины были на первом этаже.

— Идем ко мне? — Она схватила Богдана за кончик галстука, потянула в сторону своей двери.

— Погоди, Ирина, нужно поговорить.

Он осторожно вытянул галстук из ее пальцев, спрятал под тонкий пиджак.

— Там и поговорим. — Она недоуменно округлила глаза. — Ты чего?

— Давай лучше прогуляемся. — И он вдруг обвел пальцем стены и потолок коридора перед дверью ее комнаты. И сделал странные глаза. — Давай подальше от чужих ушей, а?

— Ладно, только оденусь.

— Я на улице подожду.

И он сразу оставил ее одну, ушел в прихожую одеваться. Ирина пошла к себе.

Странно! Все выглядело очень странно!

Сначала это странное опоздание без объяснения причин. Нет, он назвал отцу причину. Но это же было смешно! Ирина знала, что Богдан через центр никогда не ездил. Избегал пробок. А тут вдруг пробки на дорогах! Что за бред?! И почему он отказался говорить с ней в ее комнате? Зачем позвал на улицу? Там отвратительно! Холодно, промозгло, ветер. Что за жесты? Намекает, что их подслушивают? Кто?! Папа?

Бред!

Ирина сняла домашнее платье. Надела теплые колготки, длинный толстый свитер с высоким горлом. В прихожей стащила с вешалки длинную пуховую куртку отца, его же вязаную шапку. Надела унты, в которых обычно ездила с отцом за город кормить оленей в питомнике. Глянула на себя в зеркало. Пугало! Но переодеваться не стала. Переживет ее нареченный.

Богдан стоял возле двери на улице.

— В чем проблема, Богдан? Что происходит? — спросила она, едва переступив порог. — Что за тайны? Почему мы не могли поговорить у меня? — И снова повторила: — Что происходит?!

Он обнял ее, прижался щекой к щеке, потом нежно скользнул губами по ее губам, но глубокого поцелуя не случилось. Он тут же потащил ее со ступенек в сторону сада. Ирина послушно пошла за ним. Ей все это страшно не нравилось. Все эти тайны, ужимки, ложь опять же. Отец наверняка наблюдает за их прогулкой из своего окна. И потом станет задавать вопросы. Разве Богдан не знает об этом?! Чего он так неумело шифруется?

Они дошли до открытой беседки в самом дальнем углу сада. Здесь ранней осенью Богдан ее впервые поцеловал. Она помнила, как будто это было вчера. И отчаянный стук сердца своего помнила. И как его отзывалось таким же бешеным ритмом, помнила тоже. Было так славно, так сладко. Ирине тут же захотелось повторения.

— Поцелуй меня! — проговорила она, неуклюже прижимаясь к нему в отцовой длинной куртке. — Я соскучилась.

— Я тоже, детка. Я тоже соскучился. — Он осмотрел ее лицо со странной грустью. — Я… Я так тебя люблю, Иринка. Ты снишься мне почти каждую ночь.

— Здорово!

Она улыбнулась и потянулась губами к его подбородку. Но Богдан неожиданно отстранился, плотно сжал губы. Ирина вздохнула и, нашарив на деревянной стойке выключатель, включила свет. Яркая лампочка во влагозащитном абажуре белого стекла осветила пустую беседку. Темное дерево столбиков, темный деревянный пол под ногами, свист ветра в струнах, на которые весной цеплялись легкие шелковые шторы. Плетеную мебель на зиму убрали. Остались лишь две деревянные тяжелые скамьи вдоль перил. Они уселись на них напротив друг друга. Ирина уставилась на Богдана.

Странно…

Странно, что она не заметила в нем изменений. А он ведь изменился! Похудел — раз. Под глазами темные круги — два. Пальцы нервно сжимаются и разжимаются. В глаза ей почти не смотрит — три.

Почему? Он раньше старался поймать каждый ее взгляд. Ловил каждый ее вздох. Отношениям полгода, не так уж много. Он охладел к ней? Разлюбил? Но он только что сказал, что любит! Что она ему снится каждую ночь.

— Богдан, что происходит? — Ирина потянулась к нему, пытаясь поймать его руки. — Посмотри на меня.

Он поднял взгляд. И в нем было столько боли и горечи, что она тут же заподозрила самое гадкое:

— Ты… Ты изменил мне?!

— Нет! — воскликнул он, его губы вдруг сложились брезгливой скобой. Богдан мотнул головой, отводя глаза в сторону. — То есть да… не знаю… Это началось до тебя. Но так все усложнилось… Я в беде, Ирина! Я в такой беде! Я даже не знаю, как тебе сказать.

— С самого начала, давай.

Она села прямо. Сунула руки в карманы отцовой куртки. Сжала пальцы в кулаки так, чтобы ногти побольнее впились в кожу ладоней. В том месте, где у нее прежде гулко стучало сердце, где раньше сладко щемило, вдруг обнаружилась странное что-то. Холодное, пугающее, тонко воющее, как струны для штор на зимнем ветру.

— Говори! Ну! — прикрикнула она на Богдана. — Чего опустил голову? Нашкодил и страшно признаться?!

— Я ничего такого… Я ничего не делал, милая. Все вышло само собой. И так гадко вышло! — Он уронил голову низко-низко, задышал судорожно, как если бы плакал. — Можно я начну с самого начала, а ты послушаешь?

— Да.

— И не станешь перебивать?

— Да.

— Я начинаю?

— Да.

Наверное, она просто замерзла, сидя на февральском холоде на деревянной скамье. Просто замерзла и поэтому не чувствовала себя.

— Несколько месяцев назад к нам в отдел пришла работать девушка, — медленно начал говорить Богдан. — Маша… Стрельцова. Неплохой работник. Старательный. Да и человеком поначалу казалась нормальным. Отзывчивым и порядочным.

— А оказалась кем?! — неожиданно прорвался сквозь плотно сжатый рот ее замерзший голос. — Обычной шлюхой, которая соблазнила тебя?!

— Ирин, ты обещала, что не станешь перебивать, — мягко упрекнул Богдан, сжал и разжал кулаки и тоже, как и она, сунул их в карманы. — Но ты права! Она оказалась обычной грязной девкой. К тому же шантажисткой. К тому же…

— Что? — Ее голос напоминал хруст снега под ногами.

— Она утверждает, что беременна от меня.

— О господи!

Вой ветра в струнах под потолком усилился. Они дребезжали и взвизгивали, тонкие металлические крючки, на которые цеплялись петли, собрались в кучку и отвратительно позванивали. И ей на какой-то миг захотелось, чтобы одна из этих струн сейчас лопнула и обвила ее шею. Сдавила ее горло так, чтобы она перестала дышать, чтобы перестала чувствовать, как ей сейчас больно.

— Прости! Прости меня, я даже… Я даже не уверен, что это мой ребенок, — неуверенно произнес человек, которого еще пару часов назад она считала своим женихом. — У нее еще кто-то есть, я это знаю точно. Я однажды видел, как он выходил от нее. Не узнал, но, кажется, это кто-то из своих.

— С чего ты решил? — зачем-то спросила она.

Разве это имеет какое-то значение? То, что у какой-то совершенно незнакомой девушки, с которой случился нечаянный роман у ее жениха, есть кто-то еще? Какой-то тайный поклонник? Ей-то об этом знать зачем?! Что это может изменить?!

— Я с чего решил? Так она мне иногда рассказывала такие вещи, о которых я с ней не говорил. И которые мог знать кто-то другой. Только я не могу никак вспомнить, кто именно? — быстро заговорил Богдан, вдохновленный ее вопросом. У него даже глаза загорелись странным болезненным азартом.

Видимо, решил, что ей интересно, подумала вяло Ирина. А ей совсем не интересно, ей по-прежнему очень, очень больно. И так будет все время, пока она будет его видеть. Надо прогнать его. И забыть. Надо уйти в дом, а не мерзнуть на ледяном февральском ветру. И не придумывать для себя страшную кончину в петле металлической струны.

— Уходи, Богдан, — перебила она его и осторожно поднялась на ноги, не уверенная, что они ее выдержат. — Уходи и никогда больше сюда не являйся. Я не хочу тебя больше видеть. Никогда!

— Ирина… Ирина, я прошу тебя! Давай поговорим! Пожалуйста! Давай поговорим!

Он вскочил на ноги, схватил ее за локти, потянул на себя. Она начала вырываться, и они едва не упали.

— Отпусти меня! Отпусти, я стану кричать! — зашипела она яростно и ударила его кулачком в лицо.

Прямо по губам — предательским и нежным. Прямо по глазам. Потом вцепилась в его волосы — с силой, чтобы ему было больно. Уткнулась лбом в его лоб. И зашептала, давясь слезами:

— Ты зачем? Зачем мне все это рассказал, Богдан? Хотел порвать со мной и не знал — как?

— Нет! Нет, милая! Я хотел, чтобы ты поняла меня и простила! Чтобы мы начали все с самого начала! Я не могу и не хочу тебе врать! — забормотал он торопливо, сбивчиво, задыхаясь.

— Ты уже… Уже это сделал! Ты врал мне все время. Врал… Уходи! Уходи, воспитывай своего ребенка и… Я не желаю тебя больше видеть! Никогда!

Кажется, он за нее цеплялся, что-то бормотал без конца и даже будто плакал. Она не помнила. Тяжелой старушечьей поступью она пошла обратно в дом, умоляя себя не упасть. Добралась до двери и не позволила ему войти.

— Это все, Богдан, — произнесла Ирина, не глядя на него. — Тебе не надо было мне об этом рассказывать.

— Я не мог! — Он крепко держал дверь за ручку, не давая ей возможности ее закрыть. — Эта дрянь начала меня шантажировать, Ирина! Она поклялась, что все расскажет тебе!

— Рассказал ты. И что поменялось?

Она наконец подняла на него глаза, все время рассматривать их обувь сделалось странно скучно.

Конечно, он переживал. И, наверное, ему было не все равно, что она сейчас уйдет насовсем. И, возможно, он жалел, что поступил с ней так подло. Сильно жалел. Но разве это могло что-то изменить?! Хоть что-то?!

— Ириша, милая. — Он вдруг начал опускаться на колени у порога, перед дверью, которую она пыталась закрыть. — Прости меня! Я не могу без тебя, понимаешь! Я так сильно люблю тебя! Ты снишься мне каждую ночь.

— Кажется, это уже было, — холодно и бесстрастно заявила Ирина.

Видеть его на коленях, сломленным, подавленным, ей неожиданно понравилось. И она даже не стала сопротивляться, когда он начал исступленно целовать ее руки. И даже решила дослушать его до конца.

— Понимаешь, вся эта ситуация, она… Она какая-то книжная! Какая-то надуманная! Я много думал… — заговорил Богдан, прижимая к своим щекам ее ладошки. — Это все было, словно по сценарию. Она вошла ко мне в доверие. Начала умело соблазнять. Потом заявила, что беременна. Шантаж… Будто кто-то водит ею! Меня не покидает мысль, что вся эта история кем-то отрепетирована и…

— Что ты несешь? Ты себя слышишь? Ну, просто «Американская трагедия», черт побери! Тогда тебе надо было все скрыть, а ее убить. Чтобы не искажать творение классика.

Ирина закатила глаза. Глупая привычка. За нее ее постоянно ругала мама. Утверждала, что Ирина при этом выглядит, как покойница.

— И тогда всем бы было хорошо, — бубнила она, не отбирая у него своих рук. Он без конца целовал ее пальцы. Привычно и нежно. И ей не хотелось расставаться с этим ощущением. — Ты бы избавился от шантажистки вместе с ее нежелательной беременностью. Я бы была уверена, что ты мне верен. И летом мы бы поженились. Как собирались. Летом… И никто бы ничего не узнал. Ни я, ни папа. Господи! Я совсем забыла! Что?! Что теперь скажет папа?

Глава 7

— Да вы проходите, проходите, не стесняйтесь. Весьма странно вас видеть, но рада. Честно рада!

Племянница покойной Угаровой Веры Степановны — Угарова Генриетта Васильевна — встретила Волкова у дверей подъезда. Она только что вернулась со стадиона, по примеру тетки бегала по утрам.

— Правда, ни черта не помогает сбросить вес, — пожаловалась она, широко перед Волковым распахивая дверь своей квартиры. — Порода! Тетя Вера тоже надрывалась, а толку?

— Ну… Здорова была и крепка, — проговорил Волков, чтобы поддержать разговор.

Переступил пыльный порог и вошел в захламленную прихожую. Узкое длинное пространство было застелено грязным ковром в багрово-синих тонах. На вешалке слева вперемешку висела зимняя и летняя одежда. Грязная обувь справа вдоль стены. На тумбочке под зеркалом слой давней, местами потревоженной пыли, губная помада, съежившиеся тюбики наполовину выдавленного крема, салфетки, какие-то журналы.

— Это не помогло ей умереть в глубокой старости, — возразила племянница.

Сбросила с ног зимние кроссовки, швырнула на вешалку легкую куртку, поочередно подняла вверх руки, понюхала подмышки, поморщилась.

— Я в душ, Александр Иванович, потом поговорим. Ждите в гостиной. Можете телевизор включить. Или… Сварите себе кофе, если желаете.

Волков желал. От телевизора проку мало, шум один. А ему хотелось подумать. Вопросы придумать, с которых он начнет говорить с шумной крупной женщиной, носящей громкое имя — Генриетта.

— Папашка — кудесник, имечком наградил! — хохотнула женщина, усаживаясь в толстом халате за стол перед чашкой кофе, который сварил и ей тоже Волков. — О-очень оригинальный был человек! Его сестрица — Вера Степановна покойная — ему под стать!

— В чем выражалась ее оригинальность? — спросил Волков, обрадовавшись, что с вопросами сама хозяйка ему помогла.

— В умении наживать врагов. — Генриетта Васильевна шумно глотнула, зажмурилась. — Вкусный кофе, сыщик! А вы молодец!

— И много у нее врагов было?

— А вот сколько вокруг нее народу ходило, — крупный палец хозяйки проплыл по воздуху, — столько и врагов. Я не стала говорить об этом следствию. Пришлось бы проверять алиби у всего города! Очень склочная была особа. Единственно, с кем ухитрялась уживаться — это со мной.

— Почему?

— Да потому что я такая же дрянь! — фыркнула Генриетта и громко расхохоталась. — Не понимаю понятия «вежливость», сыщик. Если мне хамят, хамлю в ответ. Если смотрят недобро — смотрю так же. Я и врезать могу, если на меня замахнутся! Муженек мой последний еле успел убраться из этой квартиры.

И она снова долго и громко хохотала. Волков вежливо улыбался, потягивая кофе, который оказался дорогим и великолепно помолотым.

— Так что убить ее мог всякий, — неожиданно оборвала свой смех Генриетта и уставилась на Волкова взглядом, полным тайных посылов. — Вы меня понимаете?

— Да, да, конечно, понимаю, что вы имели в виду.

— Нет, не думаю! — настырно возразила Генриетта, тряхнула мощной рыжей гривой. — Вы о врагах! А я о ее кончине! Она не могла сама! Не могла, и точка! Вы вот дело закрыли, а это убийство! Ее убили, Александр Иванович. Как вы этого не понимаете?!

— Понимаю, поэтому я и здесь, Генриетта Васильевна. — Волков допил кофе, отставил чашку, подпер щеку кулаком, поставив локоток на стол. — Мне надо знать о ней все. Ее врагов в том числе. Особенных врагов! Которые могли, по вашему мнению, ее убить. Кто?! Кто мог быть так изобретателен?! Кто мог так влиять на нее? Она же крепкая была, сильная. Чего испугалась? Почему напилась снотворного под диктовку? И полезла потом в ванну, раздевшись догола.

Угарова уставилась в кофейную чашку и долго молчала. Будто ждала, когда сформируется ответ из кофейной гущи. Затем тяжело вздохнула:

— Я не знаю. Нет никого на моей памяти, с кем бы она собачилась не на жизнь, а на смерть.

— А она ведь где-то работала? Где?

— Ой, да где она только не работала! — махнула сильной рукой племянница покойной и по примеру гостя подперла полную щеку мощным кулаком. — Она больше пары месяцев нигде не задерживалась.

— Ну да… Учитывая характер… — поддакнул Волков.

— Хотя… Хотя, знаете, было одно место, где она проработала почти пять лет, — неожиданно вспомнила женщина. — Школа! Тридцать восьмая школа! Там ее держали. Странно, конечно, но держали. Директриса считала, что с приходом тети Веры дисциплина на переменах в школе улучшилась.

— И кем же она там работала?

— Не поверите, уборщицей! — весело сверкнула темными глазищами Угарова.

— Уборщицей?!

— Да!

— И… Я не понял, каким образом она обеспечивала дисциплину на переменах?!

— У нее надо было спросить. Я не знаю никаких подробностей. Знаю, что директриса сильно сокрушалась, когда тете пришлось уволиться. А причина… — Рыжая грива снова пришла в движение, Угарова мотала головой. — Одному Богу теперь известна!

— Ну, или директрисе тридцать восьмой школы, — проговорил вполголоса Волков и засобирался.

Угарова проводила его в прихожую, села прямо на тумбочку. Прямо халатом, который казался чистым, в толстый слой пыли, прямо на скорчившиеся от использования тюбики крема. Задумавшись, наблюдала за тем, как Волков надевает шарф, потом куртку.

— В школу не ходите, — неожиданно нарушила она тишину, вдоволь насмотревшись на его сборы. — Той тетки там давно нет. И даже не знаю, жива ли она теперь, нет.

— Значит, в отдел народного образования двину. Спасибо за информацию. — Он шутливо козырнул даме. Взялся за дверную ручку.

— И туда не ходите. На Смоленской улице она жила. — Генриетта быстро продиктовала адрес. — Тетя моя с ней время от времени встречалась.

— Они были дружны?

— Не то чтобы очень. Не скажу. — Она скорчила странную физиономию, могущую выражать все, что угодно — от жалости до отвращения. — Знаете, сошлись в одиночестве две старые гадины. Сидят, выпивают, полощут люд. Я ее оттуда пару раз забирала, тетку-то. В День учителя. Надирались они в этот день знатно…

— Бывшей директрисы я по адресу не нашел, товарищ полковник, — докладывал двумя часами позже Волков.

Они сидели с полковником напротив друг друга в креслах за маленьким журнальным столиком. Полковник пожелал неформальной обстановки. И даже вызвался Волкова чаем угостить.

— И где она? Может, тоже, того, а? — Полковник выразительно чиркнул себя ребром ладони по шее.

— Нет. Жива и вполне здорова. Так соседи доложили. На даче она. Работы подготовительные проводит.

— На даче?! В феврале?! И что она там делает?

— Снег в бочки закидывает. Воду им по весне поздно дают. А она цветы рано высаживает. Вот и…

— Понятно. С соседями дружна?

— Не со всеми. Те, что живут напротив, ее не переносят. Такая же точно история и с теми, что живут под ней и над ней. Нашел одну женщину, живет в соседнем подъезде. Тоже, кстати, из бывших педагогов. Вот она более или менее положительно отзывалась о Николаевой. Но все равно была весьма сдержанна.

— Ладно. Вернется Николаева. Никуда она не денется. Не до весны же она станет снег в бочки трамбовать! — фыркнул полковник в чашку с чаем и головой покрутил. — Придумают же! Снег в бочки! Ладно… Давай итог сегодняшнего твоего дня подведем, майор. Что конкретно тебе удалось узнать?

— Погибшая имела весьма неуживчивый нрав, — принялся перечислять майор. — Врагов, по словам племянницы, было много. Желать ее смерти, опять же с ее слов, могли через одного. Всю жизнь работала, не тунеядствовала, но нигде подолгу не задерживалась.

— И тут исключение! — поднял вверх палец полковник, поставил пустую чашку на столик. — Школа номер тридцать восемь! Там она проработала достаточно долго. И даже сошлась с директрисой на короткой ноге. И даже продолжила с ней дружить после увольнения. Чего тогда она уволилась, Волков? Все у нее там шло замечательно, она там даже негласно за дисциплину на переменах отвечала, и вдруг! Вот чудится мне, майор, что-то там кроется в этом увольнении. Какой-то подвох. Доехал бы все же до школы тридцать восемь. Не сегодня, завтра. С утра. Сегодня-то уже поздновато. А вот завтра с утра… Коллектив будет почти в полном составе. Найдешь кого постарше. И спросишь. Не могли они забыть такую эпатажную даму, как недавно преставившаяся Угарова Вера Степановна. К утреннему совещанию можешь не спешить. Твой коллега справится.

И полковник недовольно поморщился. Гришина он недолюбливал.

— Поговоришь, и сразу ко мне. Доложишь. Все, ступай, ступай, майор. Мне еще над бумагами поработать надо.

Гришин, когда Волков зашел в свой кабинет, сосредоточенно изображал занятость. Голова его то опускалась к папке с документами, то поднималась к монитору компьютера. Будто он кому-то очень медленно и методично кивал. Волкову так же медленно кивнул, даже не взглянув в его сторону.

— Все тихо, капитан? — все же спросил Волков.

— В рабочем порядке, — буркнул тот едва слышно, и снова: голова вверх, вниз, вверх, вниз.

Волков налил себе воды из чайника. Встал со стаканом у окна. В кабинете было тихо. Думалось отлично. Молчаливое присутствие Гришина не мешало. Помолчал бы он еще минут двадцать, вообще было бы отлично.

Но Гришин молчать не стал.

— По самоубийце мечешься, Саш? — как бы между прочим обронил тот уже через пару минут в спину Волкову.

— Не понял? О чем ты? — Волков не повернулся.

— Все о том же! — с удовольствием хмыкнул Гришин.

Раздался тихий хруст. Ясно, потягивается. Разминается перед долгим разговором. Волков сморщился. Ах, как не хотелось ему сейчас с ним говорить! Как хотелось тишины! И подумать.

— Тебя полдня не было. Потом сразу к полковнику. Ясно, по спецпоручению куда-то ездил! А разве мы не команда, товарищ майор? Что за тайны от коллег? — заныл Гришин, продолжая с хрустом потягиваться. — Я же понимаю, что дело официально закрыто за отсутствием состава преступления. Отчетность портить нельзя! Но мы-то с вами понимаем, что такая стерва не могла взять и утопиться, наглотавшись снотворного. Кто-то помог ей. Кто-то, кто не оставил ни единого следа. Племянница не могла. Это слон в посудной лавке. Она сюда явилась и едва турникет не снесла своей жопой. Нанимать киллера ей тоже не на что. Не тот достаток. Да и мотива никакого особо не прослеживается. Кому тогда насолила в такой степени покойница? А? Что за тайный враг у нее имелся?

Волков настороженно молчал, делая вид, что тихонько потягивает кипяченую воду из стакана.

Гришин неплохим был сыщиком, спору нет. Человеком был гаденьким. Сыщиком был неплохим.

— А я вот что думаю, товарищ майор, — вдруг понизил голос Гришин до театрального шепота. — А вдруг убийца просто разминался в ее случае?

— В смысле?

Не выдержал, повернулся к нему Волков. Постарался смотреть бесстрастно в прищуренные хитрые глаза Гришина. Он его просто терпеть не мог за этот его прищур.

— Вдруг он тренировался? — предположил как-то очень уж уверенно Гришин.

— Хочешь сказать, что будут еще жертвы?

Ну, это-то они с полковником и без Гришина предположить смогли. Может, этот стервец каким-то образом подслушал их разговор? Или в канцелярии у него кто-то есть из своих? Помнится, когда Волков говорил с полковником, кто-то заходил с бумагами. Мог поймать обрывок разговора, слить информацию Гришину, и тот додумал.

— Я не хочу сказать, товарищ майор!

Гришин ровно сел, перестав тянуться, широко открыл глаза, глянул смело, даже с вызовом. Сейчас что-то скажет, подумал Волков. Что-то он подготовил. Не просто так разговор завел.

— Я не хочу сказать, товарищ майор, — повторил Гришин. — Я в этом уверен!

— Да ну! — насмешливо протянул Волков.

Осторожно поставил стакан на подоконник, желание грохнуть им о стену над головой Гришина было просто невыносимым.

— Откуда такая уверенность, коллега?

— Из сводок происшествий за сегодняшнее утро, товарищ майор.

И противная рожа Гришина расплылась в такой довольной ухмылке, что у Волкова тут же заныло внутри.

Что-то стряслось!

— Давай сюда!

Майор требовательно шевельнул пальцами, выдернул из рук Гришина лист бумаги, заполненный печатным шрифтом наполовину. И, не читая, пошел за свой стол. Лишь там, усевшись, он начал читать.

Так, так, так…

На стройке в соседнем микрорайоне найдено тело бездомного со следами насильственной смерти.

Это не то.

Супружеская пара, напившись, повздорила с соседями. Кто-то кому-то поранил голову пустой бутылкой.

Ерунда, не его тема.

Молодая девушка на остановке подверглась нападению. Хулиганы вырвали сумку и убежали. Были почти сразу задержаны проезжавшими мимо в патрульном автомобиле сотрудниками полиции.

Это тоже мимо.

Так, дальше…

Несчастный случай за городом. Пожилая женщина переходила дорогу и была сбита автомобилем. Умерла, не приходя в сознание. Так, так… Виновный в совершении дорожно-транспортного происшествия скрылся. Установить марку автомобиля и номерные знаки не удалось. Свидетелей не оказалось. Район дачного поселка.

Господи, нет!

— Погибшая под колесами — Николаева Нина Ивановна?! — вслух прочитал Волков и замер, боясь верить.

— Так точно, товарищ майор! — чуть не нараспев произнес Гришин. — Николаева Нина Ивановна шестидесяти восьми лет от роду. Пенсионерка. Заслуженный педагог. Долгие годы директорствовала в школе номер тридцать восемь. Кстати, в той самой, где почти пять лет проработала наша утопленница — Угарова Вера Степановна.

И Гришин, совершенно довольный собой и произведенным эффектом, вытянулся на стуле в линейку, сцепив руки на животе и поигрывая большими пальцами.

— Откуда информация, коллега? — стараясь не выглядеть удивленным, спросил Волков. — Не помню, чтобы я давал тебе задание установить бывшие контакты захлебнувшейся в собственной ванне Угаровой. Так откуда?

— Работаем, товарищ майор, — противно оскалился Гришин. — Я это почти сразу после ее смерти установил.

— Что? Установил что?

Волков тяжело посмотрел на коллегу. Установил и промолчал. Почему? Ох, не сработаются они! Не сработаются.

— Установил, что Угарова в силу своего склочного, мягко говоря, характера нигде больше двух месяцев не проработала. Иногда неделю, иногда две, реже пару месяцев. Но в школе тридцать восемь почти пять лет! И даже была дружна с директором. Странно! Детей, что ли, так любила, задался я вопросом. И решил учебное заведение навестить.

— Навестил?

— А как же!

Гришин напружинился и резко встал, тут же сунул руки в карманы брюк. От его противной расслабленности, отдающей высокомерием и снисходительностью, не осталось и следа. Он сделался предельно сдержан и деловит. И взгляд открытый, и говорит нормально, без подвоха. Таким его Волков еще согласен был терпеть.

— И что в школе?

Майор отложил в сторону листок со сводкой происшествий. Потер виски. Подступала та самая головная боль, которая могла свалить его с ног на пару дней. Не дай бог!

Он ненавидел себя в такие дни за слабость. За то, что приходилось валяться в кровати в полной темноте и тишине. Пить таблетки, послушно подставлять жене руку для инъекций. За то, что детям в такие дни не разрешалось играть и смеяться. И даже временами смотреть телевизор. Потому что им могло стать весело, и они могли рассмеяться. В такие дни его жена Аня была единственным связующим звеном со всем внешним миром. Она тихо входила в комнату, осторожно трогала его лоб губами. Потом кормила, ставила укол, заставляла выпить лекарства. И так же тихо уходила.

Нет, еще она успевала вкратце что-то рассказать. В основном это были хорошие новости. И еще он успевал поймать ее мягкий укоряющий взгляд, означавший, что он себя не жалеет и что ему давно уже пора было сменить работу. И еще она тихонько качала головой, когда он спрашивал, не звонили ли ему с работы.

Он ненавидел себя в такие дни. Просто ненавидел!..

— Установил, что Николаева давно не работает, капитан? — Волков полез в стол, достал таблетки, предназначавшиеся для предотвращения кризиса, швырнул сразу две под язык. — Что она давно на пенсии?

— Так точно, товарищ майор.

— И?

— И еще установил, что дружба директрисы и уборщицы носила весьма странный характер.

— То есть?

— Угарова в школе была кем-то вроде жандарма, товарищ майор.

— То есть?

Во рту от таблеток разлилась острая горечь. Он с вожделением глянул на оставленный им на подоконнике стакан. Глоток воды не помешал бы. Но вставать не было сил. С головной болью всегда накатывала слабость.

— Она отвечала за дисциплину. За дисциплину в школе, товарищ майор!

И Гришин — о чудеса — неожиданно переставил стакан с подоконника ему на стол и тут же продолжил блуждать по кабинету, будто ничего такого и не сделал.

Волков благодарно кивнул, выпил воды и спросил:

— Что значит отвечала за дисциплину? Мне об этом и Генриетта говорила, ее племянница. Но я так и не понял. Подробнее, пожалуйста. Она что, шваброй всех гоняла на переменах?

— И не только шваброй, товарищ майор. Она могла на переменах ворваться в туалет мальчиков, подловить курильщиков и оттащить их за ухо к директору. Девочкам тоже доставалось. Дети ее боялись! Боялись больше директора! Так, во всяком случае, утверждает одна из учительниц. Она в то время только-только устроилась туда работать. И…

— Почему она уволилась, раз все было так замечательно?

— А вот тут-то и начинается кое-что интересное. — И Гришин снова сделался противным, превратив свои глаза в щелочки и сложив рот в масленую улыбку. — Поговаривают о каком-то скандале. Каком-то отвратительном случае, в котором оказалась замешана Угарова.

— Что за случай?

Волков облегченно выдохнул. Таблетки начинали действовать. Головная боль отступала. И горечь благодаря выпитой воде пропала. Может, пронесет? Может, он не свалится снопом в койку? И жене Ане не придется за ним ухаживать и молчаливо упрекать за то, что он себя не жалеет ради себя, ради них всех…

— Эта училка, с которой я разговаривал, точно ничего не знает. Она, как я уже говорил, только-только на тот момент устроилась в школу работать. И даже не в этом дело.

— А в чем?

— А в том, что все тщательно скрывалось. Вообще никакой утечки информации! Вообще! Будто бы директриса — Николаева Нина Ивановна подолгу запиралась у себя с Угаровой. Они о чем-то шептались. Потом Николаева ее уволила. Все!

— Не может такого быть, Сережа. Не может!

Волков приложил к ушам ладони лодочкой. Так, чтобы по возможности перекрыть все звуки, поступающие извне. Он любил тишину. А когда она бывала полной, его душа улыбалась от удовольствия.

Тишины не получилось. Гришин принялся топать по полу толстыми подошвами замшевых ботинок, которыми жутко гордился, утверждал, что они настоящие, фирменные. Потом громыхал стулом, усаживаясь на место. Стучал с остервенением по клавиатуре. И даже бумага в его руках, когда он принялся перелистывать какое-то дело, загремела, как стальные листы.

— Не может такого быть, капитан. — Волков поморщился и руки от ушей убрал. Тишины не будет, это он понял. — Чтобы никто ничего не знал! Знает один — не знает никто. Знают двое… Короче, это даже не правило и не примета, это закон, Сережа!

— Но, товарищ майор! Я там всех опросил! Никто ничего…

— Не может такого быть, капитан, и все тут! — Волков вытянул под столом ноги, уронил руки между коленей, уперся лбом в стол и забубнил: — Был скандал, так? Скандал не мог остаться никем не замеченным. Что-то ему предшествовало. Что?

— Я не знаю. — Гришин раскраснелся от злости, губы надул. — Все молчат. То ли не знают, то ли говорить не хотят. Откуда я знаю, что предшествовало скандалу? Я же…

— Ай, ай, ай, Сережа, — укоризненно качнул головой Волков, потершись лбом о стол. — Ты же сам несколько минут назад сказал, что был какой-то отвратительный случай. Говорил?

— Говорил.

— Вот тебе и ответ! Скандалу с увольнением Угаровой предшествовал какой-то отвратительный случай. Какой?

— Я не знаю! — возразил Гришин с обидой. — Я же сказал, товарищ майор!

— Да понял я, что не знаешь. — Волков осторожно приподнял голову, подложил под подбородок ладони, глянул задумчиво поверх головы коллеги. — Но все равно: это уже что-то. В школе что-то произошло. Что-то дикое. Из ряда вон выходящее. Что-то случилось. Что-то отвратительное. Что?

— Я не…

— Да понял я! — сердито перебил его Волков. — Я мыслю вслух, не перебивай!

— Так точно, — проворчал Гришин.

И с такой силой захлопнул картонную папку с делом, что Волкову показалось, он гвоздь в стол вбил. Принятые таблетки приглушили боль, но, кажется, невероятно обострили слух. Он глубоко вдохнул, выдохнул. И продолжил:

— Что за отвратительный случай? Что это могло быть, Гришин? Воровство? Подделка оценок в классном журнале? Или случился какой-то роман?

— Роман?

— Да, да, роман. Какая-то училка переспала с физруком, к примеру, а Угарова их застукала. А?

— Делов-то! Это не скандал! — фыркнул Гришин, сально заулыбался, заерзал, заерзал. — Там, может, весь педагогический коллектив с ним спал и…

— Вот именно, Гришин! Это не скандал. Это, конечно, некрасиво, неэтично, но не тянет на скандал, из-за которого Николаева могла уволить своего личного жандарма. И уж точно не тянет на мотив для двойного убийства.

Он проговорил это очень тихо, почти шепотом, искренне надеясь, что Гришин не услышит. Но тот услышал. Его глаза остановились на переносице Волкова. Рот приоткрылся. Спина выпрямилась, а руки замерли у горла. Ну, суслик просто какой-то, Гришин этот.

— Вы считаете, что все началось тогда?! Много лет назад?!

— Не могу утверждать, капитан. Это одно из моих предположений. Одна из версий. Угарова умерла. Выпила снотворного, полезла принимать ванну и захлебнулась благополучно. Все выглядит именно так. И не будь она боевой бабой, имеющей прямо противоположные сделанному привычки, я бы поверил. Но я точно знаю, что она никогда не принимала снотворного и прекрасно засыпала. И точно знаю, что она имела обыкновение принимать ванну утром после того, как возвращалась с пробежки. Тот, кто навестил ее в вечер ее смерти, мог не знать об этом.

— Скорее всего не знал! — покивал Гришин, все еще прижимая руки к горлу.

— А спустя какое-то время под колесами скрывшегося с места происшествия автомобиля погибает ее подруга Николаева. Все выглядит как несчастный случай. Может, так оно и было. Но… Но я не верю, капитан!

— И я тоже. — Гришин дернул кадыком, потрогал его пальцами, будто тот мог прорвать тонкую кожу шеи. — И товарищ полковник ведь не верит, так?

Волков промолчал.

Гришин тоже заткнулся. И даже не шевелился какое-то время. В кабинете повисла благодатная тишина, которую многие именуют гнетущей. Волкова она не угнетала, а расслабляла, позволяя плодотворно размышлять.

— Две подруги, замешанные в давнем отвратительном скандале, а может, и еще в чем-то, поочередно умирают. В совпадения такого рода я не верю. Их убрали, Гришин. Убрали грамотно, не оставляя следов. И повторюсь, если бы мы не знали о предпочтениях Угаровой, мы бы запросто поверили в несчастный случай. Что же теперь, капитан? Как узнать, кому помешали подруги? Новый ли скандал или старый способствовал тому, что их устранили?

— Скорее всего что-то произошло совсем недавно, — авторитетно кивнул Гришин, расслабляя спину и удобнее облокачиваясь на спинку рабочего стула. — Кто бы стал так долго ждать? Чтобы мстить? Дело-то быльем поросло, все давно забыто, и…

— А если тот, кто причастен к убийствам, на тот момент был ребенком? — снова тихо, снова скорее для себя проговорил Волков.

— А?! — Гришин вздрогнул и опять вцепился пальцами в кадык. — Как это?! Не понял!

— Что, если в скандале, результатом которого стало увольнение Угаровой, замешан был ребенок, а?

— Ребенок? Какой ребенок, не понял?! У этих двух женщин не было детей!

— Школьник, я имею в виду, капитан, школьник.

Он уже пожалел, что начал этот разговор. Да, Гришин проявил чудеса расторопности. И сведениями о трудовой деятельности Угаровой разжился, и в школе даже побывал. Но дальше-то — тупик. Топчется на одном месте и сойти не желает. А у него вдруг снова иссякли силы все ему разжевывать и объяснять. Одному-то куда сподручнее размышлять и принимать решения.

— Вы имеет в виду, что Угарова была замешана в скандале с учащимися? Я правильно понял?

— Да, — проговорил Волков и прикрыл глаза.

Бестолковый взгляд Гришина, его глуповатая улыбка сводили его с ума.

— Но учителям об этом ничего не известно! Они мне не сказали ничего!

— Коллектив мог и не знать, на чем спалился кто-то из учащихся. Она же о результатах своей чудовищной наблюдательности докладывала только Николаевой. А та принимала решения. Вот что сделаешь, Гришин… Съездишь в отдел народного образования, попросишь архивы. И пороешься в них.

— На предмет?

Гришин тут же прикусил губу с досады. Рыться в бумагах он страсть как не любил. Он бы лучше по городу круги нарезал на своей новой машине. Пару месяцев назад купил и еще не накатался. Старался за руль садиться при каждом удобном случае. Даже в булочную за углом на ней ездил, хотя пешком было пять минут ходу.

Он бы лучше с людьми встречался и говорил с ними. Улыбался бы им, при необходимости хмурился. Все время держал бы в руках блокнот и тонко заточенный карандаш, время от времени делая на чистых страничках бестолковые заметки. Ими он потом никогда не пользовался — заметками этими. Но народ неожиданно проникался уважением. И даже говорить опрашиваемые начинали помедленнее, будто диктовали ему.

Ему вообще нравилось производить на людей впечатление умного, властного, справедливого полицейского. Это только с Волковым не выходило никак. Тот все не хотел воспринимать его всерьез. Все время скрытничал и ехидно улыбался. Странно, что сегодня разговорился. Может, потому, что голова снова разболелась?

— Так что я забыл в архиве, товарищ майор? — повторил вопрос Гришин.

Волков сидел напротив него с закрытыми глазами. И непонятно было: слышит он его или нет. Может, уснул?

Не спал. Медленно, цедя по слову, произнес:

— Точная дата увольнения Угаровой нам известна. Станем танцевать от нее.

Снова долгая пауза. Ровное дыхание. Волков точно будто в сон проваливался. Но странно, что говорить он начинал сразу после того, как Гришин пытался встать с места.

— Так вот, ты должен установить из архивных записей: кто из школьников на тот период перевелся из этой школы. Месяцем, неделей раньше или чуть позже. Но точно кто-то должен был из школы тридцать восемь перевестись. Не могли родители оставить там ребенка, которого в чем-то уличила Угарова.

Гришин недовольно фыркнул, но промолчал. Волков правильно понял его молчание.

— Считаешь, что это ерунда? Зря! Зря так считаешь, капитан.

— Но у нас нет оснований полагать… — недовольным голосом попытался возразить Гришин.

Волков не позволил.

— У нас есть все основания полагать, что Угарова перегнула палку в своей надзирательской деятельности. И пресекла или увидела нечто такое, что повлекло за собой чудовищный скандал. Но скандал не был обнародован. Из чего можно сделать вывод, что родители школьника были весьма влиятельными людьми на тот момент. И им удалось замять скандал, не привлекая внимания школьной общественности. Но ребенка они точно в этой школе не оставили. Это первая ниточка, Гришин. За нее стоит потянуть. А сейчас иди.

— Куда?

— Домой иди. Конец рабочего дня, капитан. Отдыхай. Завтра с утра поезжай в РОНО. И о результатах доложишь, — пробубнил указания Волков, так и не открыв глаз.

Гришин принялся нарочито громко двигать ящиками стола, хотя в этом не было никакой необходимости. Ключи от сейфа бились о дверцу, когда он ее запирал, как китовый хвост о сушу. У Волкова аж вена на виске вздулась от чудовищного грохота, которым Гришин старался его вывести из себя.

Но он всегда был крепким орешком. Он выдержит. Сейчас за капитаном закроется дверь. В кабинете станет тихо. И он наконец сложит в голове странную, казавшуюся Гришину нелепой картинку. У него всегда так бывало.

Он начинал обычно с центра. Мысленно рисовал ядро. В нем всегда располагались погибшие или выжившие пострадавшие. От ядра потом в разные стороны разбегались тонкие линии их контактов, знакомств, родства, каких-то ситуаций, случаев, незначительных происшествий. Эти линии, порой пересекающиеся между собой, порой бегущие параллельно, в конечном итоге превращались в искусную, созданную только им и только для себя паутину. И по ней Волков мысленно скользил, как паук, двигаясь то в одном, то в другом направлении…

— Что? — Он отвлекся и не услышал, о чем его спросил Гришин, вставший столбом у двери. — Что ты спросил, Сережа? Извини, задумался.

Спит небось, фыркнул мысленно Гришин. На всякого мудреца довольно простоты, вспомнилось вдруг! Можно сколько угодно делать мудрый вид и надувать щеки, в расследовании это не помогает. Уж он-то как никто об этом знал.

— Какой возраст примерно должен быть у ребенка, который перевелся в другую школу?

— Всех бери на карандаш, — ответил Волков.

И Гришин тут же напрягся. Неужели майору стало известно про его блокнот и тонко отточенный карандашик? Про его фиктивные записи?

— Но, товарищ майор, там их знаете сколько может быть! Это скорее всего кто-то из старшеклассников, так ведь?

— Не факт, Сережа. Не факт.

— Почему?

— С того времени прошло почти семнадцать лет, капитан. Ребенок вырос! И вполне созрел до мести, если все эти годы вынашивал ее в душе, — обронил Волков и открыл наконец глаза и глянул на Гришина. — Помнишь, да? Про блюдо, которое подают холодным?

— Ну да, — промямлил Гришин, хотя ни черта не вспомнил, откуда это.

— Так вот, просматривай всех, включая первоклашек…

Глава 8

А сегодня она неожиданно зашла в магазин детской одежды. Свернула под вывеску «Все для новорожденных». И долго перебирала в руках крохотные, почти кукольные одежки. Рассеянно перебирала, ничего такого сопливо-умильного не испытывая. Просто трогала нежнейший батистовый конверт в кружевах, брала в руки малюсенькие носочки, ползунки и распашонки и думала…

Черт, как же все дорого! Это же сколько нужно потратить, чтобы просто забрать ребенка из родильного дома?! А потом?! Он же станет вырастать из всех тряпок. Не успеешь купить что-то, а оно уже мало!

Маша помнила, как вечно ворчала ее мать по этому поводу. Как в бешенстве кидала в ее сторону туфли перед первым сентября, когда они оказывались Маше малы.

— Вымахала, дылда! — выдыхала мать, как казалось Маше, с ненавистью. — Что ни купишь, тут же мало! Денег не напасешься!..

Ее мать всегда бедствовала. У Маши деньги были. И немало. Но это пока! Она прекрасно знала, что если не пополнять копилку, то они очень быстро закончатся. А она сейчас безработная. И чем вообще закончится ее интересное положение, пока неизвестно. Ей, конечно, велели оставить ребенка, но не факт, что она послушается. Ей надо все очень хорошо обдумать, очень. У нее еще есть запас времени. Еще пара недель у нее имеется. Если за эти две недели ничего не изменится, обещания так и останутся обещаниями, она свою беременность прекратит. Съедет с квартиры, заберет с собой все самое необходимое. Остальное продаст. И уедет куда-нибудь подальше от всей этой истории, которая затянулась невероятно и измотала ей все нервы.

— Хотите что-нибудь еще посмотреть? — раздалось за ее спиной.

Маша обернулась. Продавец-консультант Таня умильно улыбалась, не забывая при этом настороженным взглядом ощупывать ее сумку. А не стянула ли она что-нибудь крохотное, пока торчала в этом дальнем углу.

— Нет, не хочу! — резко ответила Маша и небрежно швырнула пару малюсеньких носочков обратно на стойку. — Нечего подкрадываться ко мне, как шпион!

— Извините, но… — Девушка покраснела, осторожно покусала губу, виновато заулыбалась. — Это моя работа…

— Проехали!

Маша пошла из отдела, успев поймать свое отражение в большом зеркале у выхода.

А она ничего еще, о-го-го в какой форме! Ноги стройные, пока не превратились в оплывшие столбы, да, возможно, и не оплывут, если она все вовремя сделает. В талии прибавила всего сантиметр, она проверяла сегодня утром. Так его в этой легкой пуховой куртке и не заметно, этого сантиметра. Лицо даже нежнее стало, белее, что ли. Волосы по спине. Ей теперь не было нужды заплетать их в косу.

Мужчины на нее смотрят с интересом, она заметила. Правда, при выходе из отдела, где продавали все для новорожденных, она ни одного такого заинтересованного взгляда не поймала.

Н-да… Мать-одиночка никому не нужна…

И вдруг взяло зло. И Маша полезла в сумочку за мобильным телефоном. Набрала номер Богдана Сизова — этого урода, из-за которого и начались в ее жизни все непредвиденные беды.

— Алло, дорогой, это я. Приве-е-ет! — фальшиво нежным голосом пропела Маша. — Знаешь, где я?

— Не имею ни малейшего желания знать, — чрезвычайно грубо отозвался Сизов, забыв поздороваться. — Что тебе нужно?

— Для начала расскажу, где я! Я только что вышла из отдела, в котором продается все для малышей. Ты не представляешь, какие там милые носочки и маечки! Я сразу представила все это на нашем малыше, Богдан!

— Прекрати фальшивить, дрянь! — просипел он с такой ненавистью, что Маша невольно отодвинула телефон от уха.

Будто его ненависть могла ее опалить. Лишить слуха. Могла заставить ее ненавидеть саму себя.

И в груди вдруг заныла неожиданная обида. Она что, прокаженная?! Она что, не способна быть матерью, он считает?! Милка глупая, и та ребенка родила от лоха какого-то Сереженьки, который втолкал свою семью в долговую яму, а теперь заставляет жену бегать по городу и побираться. Она что, хуже Милки?!

— Я не фальшивлю, милый. — Ее голос зазвенел, как если бы она собралась заплакать. — Я на самом деле покупаю детские вещи. А они жутко дорогие. И ты мне уже сегодня, а лучше прямо сейчас должен компенсировать затраты.

— Если ты забыла, то я на работе! — все так же тихо, но с тем же напором отвращения проговорил Богдан.

— Я? Я не забыла, конечно! — фыркнула Маша. Перед ней была только что открывшаяся после пятнадцатиминутного перерыва кафешка, куда она и свернула. — Я прекрасно помню, где, кем и на кого ты работаешь. И знаю не хуже тебя, что способен сделать с тобой этот дядя, узнай он о твоей подлости.

Она села за приглянувшийся ей столик неподалеку от барной стойки и тут же небрежно махнула рукой, подзывая официантку.

— О моей подлости? Ах ты, сука!

Богдан просто поперхнулся своим шепотом и какое-то время молчал. Наверняка кусает губы, подумала она с удовлетворением. И принялась тут же листать меню.

— Девушка, пожалуйста, вот этот салатик, омлет, пирожное и чайник чая, — скороговоркой сделала Маша заказ. И тут же в трубку: — Тебе заказать что-нибудь, милый?

— Да пошла ты! — взорвался он уже громко.

Видимо, вышел куда-то. В присутствии Игоря Малышко он бы не стал так повышать на нее голос. Отношения Богдана и Маши изначально были для всех тайной.

Богдан так думал…

— В общем, так, дорогой. — Маша расслабленно откинулась в удобном креслице, провела кончиком пальца по столу, было чисто. — Я в супермаркете неподалеку от того места, где когда-то работала и где все еще работаешь ты. Но это ведь всегда можно исправить, не так ли?

— Что ты хочешь?

Все, он смирился. Он по умолчанию принимает ее условия. Оно и понятно, такого места ему уже никогда не найти. Уж Сячин Иван Николаевич постарается, узнай он о скандале. Сделает все, чтобы Богдан Сизов никогда не нашел работы в их городе. Достойной работы.

— Я хочу, чтобы ты сейчас же приехал ко мне. Мы бы вместе позавтракали или пообедали, как угодно считай. И потом вместе пошли бы в отдел, где продается все для новорожденных. И накупили там всего-всего для нашего малыша. Я понятно излагаю?

— Или что?

— Или я звоню Сячину! У тебя… — Маша мысленно проложила его маршрут, сделала поправку на возможные пробки и закончила: — У тебя полчаса, чтобы добраться. Жду!

Он приехал через семнадцать минут, она засекла время. Взволнованный, бледный, немного встрепанный, но от этого не менее привлекательный. Официантки у бара тут же сделали стойку, принявшись стрелять глазенками в его сторону.

Богдан действительно был хорош. Высокий, худощавый, но не дохлый. Гибкий. Сильный. Очень темные волосы уложены в небрежной манере, словно утром, проснувшись, он просто провел по ним пятерней. Высокие скулы, красивый рот, всегда скупо ей улыбавшийся. Черные пронзительные глаза, смотревшие теперь на нее с ненавистью.

Он был одет в офисный костюм темно-синего цвета, светло-синюю рубашку, растянутая петля галстука замерла ниже второй пуговицы. Короткое серое пальто, дорогие ботинки.

Да, Богдан знал толк в одежде. Умел выглядеть. Игорь Малышко вот сколько ни старался, ничего у него не выходило. Он не умел носить дорогую одежду. А Сизову даже и напрягаться не стоило. В нем чувствовался врожденный стиль.

Ребенок мог унаследовать от него все, все, неожиданно посетила ее мысль. Стать таким же красивым, стильным, удачливым. Подавить ее ген беспородной девки.

— Что ты хочешь?

Богдан двинул ногой удобное креслице, сел от нее подальше. Пальто не снял. Пуговицу на пиджаке расстегнул с небрежным изяществом. Вытянул ноги, скрестил их в щиколотках. Пальцы рук сплел на животе, тут же принявшись большими делать круговые движения друг вокруг друга по часовой стрелке. Маша чуть не застонала вслух. Она не знала другого мужчины, который мог бы так вот запросто возбудить ее, ничего при этом совершенно не делая. Ну, просто расстегнул пиджак, просто уселся напротив, просто шевелит пальцами. Но все так гармонично в нем, так естественно.

Может, правда родить от него ребенка? Прекрасным человечком бы получился плод их неожиданных, спонтанных отношений!

— Говори внятно и быстро. У меня совершенно нет времени.

И для наглядности он продемонстрировал ей свое запястье. Где, она точно знала, у него были часы — подарок от невесты. Дорогой подарок от дорогой невесты.

Ладно…

— Сейчас я покормлю себя и твое чадо. — Маша отломила ложечкой кусочек пирожного, положила в рот, зажмурилась. — Вкусно… Не хочешь попробовать?

— Повторяю, у меня мало времени, — прорычал Богдан.

И, упершись пятками в пол, чуть отъехал от нее в креслице, будто боялся подхватить от нее бубонную чуму или еще какую страшную заразу.

— Что тебе нужно конкретно? — спросил он, пока она доедала пирожное. — Предупреждаю сразу: выполнять твои капризы, прихоти, блажь там всякую я не намерен. Говори быстро и четко: сколько тебе нужно денег для того, чтобы избавиться от… плода…

Так и сказал, представьте! Яблоню, гад, нашел!

— Говоришь, я даю тебе денег. Ты все делаешь правильно, и мы больше не знаем друг друга.

И Богдан отвернулся от нее, принявшись нагло глазеть на официанток. Ее это, разумеется, взбесило.

— Я не собираюсь избавляться от ребенка, — с нажимом произнесла она последнее слово.

И пододвинула свое креслице так, чтобы перекрыть его взгляду всякий доступ к барной стойке. Чтобы он смотрел и видел только ее.

— Я собираюсь рожать, милый. А потом я собираюсь подать на алименты. — И Маша нежно погладила свой живот и улыбнулась Богдану — тоже старалась, чтобы нежно вышло. — Если ты, конечно же, не станешь нам помогать добровольно.

— Ты дура совершенная, Машка, да?

Богдан напряг ноги, словно собирался вскочить, и какое-то время молча рассматривал ее, будто видел впервые. А потом рассмеялся. Не ядовито, не горестно, а обычно рассмеялся, как если бы кто-то ломал тут перед ним комедию, а ему было весело.

И ей сделалось нехорошо от этого смеха. И она снова пододвинулась в креслице, чтобы быть к нему еще ближе.

— Чего ржешь, придурок лощеный?! — выпалила она и, дотянувшись, хлестнула его ладошкой по щеке. — По всем судам тебя протащу, понял! Превращу твою жизнь в кошмар! Думаешь, такой умный, да?!

— Я умный. А ты, Машка, дура! — назидательно, как взрослый дядечка, проговорил Богдан, расплел пальцы и ткнул указательным в ту сторону, где сходились ее ноги. — Думаешь, я не знаю, что я там не один побывал, а?

— Ты это о чем?!

Она отшатнулась. И почувствовала, что бледнеет. И, кажется, даже волосы у нее на затылке затрещали от напряжения.

— Я видел, Маша! Я все видел! И тебе меня больше не обмануть. Единственное, на что ты можешь рассчитывать, это на пособие для похода к врачу. Все! И оскорбленную добродетель тут передо мной не надо разыгрывать. Потому что…

— Потому что — что?!

Богдан медленно поднялся, тем же небрежным жестом вдел пуговицу на пиджаке в петлю, сделал шаг назад от столика, за которым Маша завтракала.

Она тоже поднялась, хотя с чего-то накатила дурнота и в глазах потемнело. Но это не от беременности точно. Она ее переносила прекрасно. Это от страха, наверное. Так от него бывает, она знала.

— Потому что — что?! — повторила она вопрос и тряхнула головой, пытаясь избавиться от навязчивой дурноты.

— Потому что папой твоего плода… — снова повторил он ненавистное ей слово. — Может быть кто угодно! И даже тот мужчина, с которым я едва не столкнулся, когда привозил тебе фрукты! Дрянь!

Он словно выплюнул, а не сказал. И повернулся, чтобы уйти. А она…

Она поступила, как какая-то лоховская деревенская девка из дешевого сериала, которые так обожала и обожает ее подруга Мила.

Она бросилась на него! Схватила за воротник пальто, дернула что есть силы, чтобы развернуть его, чтобы расцарапать его красивое холеное лицо.

Удалось! На сто баллов! Три кровоточащие царапины на правой и левой щеке пробороздила, как положено! Тут же вцепилась в его волосы и начала мотать его голову из стороны в сторону и орать:

— Мерзавец! Подонок! Сделал мне ребенка и в кусты?

Уже потом, дома, свернувшись клубком на кровати, она ужаснулась тому, как это все выглядело со стороны. Дико! Первобытно! Некрасиво! Официантки даже повизгивать начали, пытаясь их с Богданом разнять. Но Маша держала его за волосы крепко! Ему даже пришлось ее ударить под дых, чтобы ее хватка ослабла.

— Все? Все видели, как он избивает беременную жену? — завизжала Маша, конвульсивно извиваясь в кресле в руках старшего менеджера кафе.

Тот все норовил напоить ее водой. А она ее выплевывала. И орала, как ненормальная. Парень отчаялся и вылил ей полграфина на голову. Только тогда она затихла. И заметила, что Богдана нет. Он ушел.

— Давно? — сдувая воду с лица, спросила она у бледного парнишки с пустым графином в руках.

— Что давно?

— Давно ушел этот подонок?

— Почти сразу, как мы вас растащили.

— Понятно…

Маша выхватила из рук официантки полотенце, вытерла голову, лицо, руки, стряхнула воду с одежды. И почти приказала вызвать ей такси. И платить за завтрак отказалась.

— Вы меня водой окатили! А на улице мороз! — возмущенно воскликнула она, когда девчонка в длинном переднике пыталась ей подсунуть счет. — За счет заведения! Да и это…

Она обвела взглядом персонал, застывший перед ней полукругом.

— Запомните сегодняшний день! Если со мной что-нибудь случится… Если вдруг я нечаянно утону, или сгорю, или упаду на рельсы, вы должны знать, кто за этим стоит! Вы должны назвать полиции его имя — Богдан Сизов!

Глава 9

Мила недовольно поджала губы и сместила взгляд на свои новенькие замшевые сапожки. Ей ни за что не добраться до машины, не замочив обуви. Вчерашняя лужа у подъездной двери за ночь превратилась в озеро. Сутки, уже сутки лил дождь! Растопил весь снег, сметенный дворником к бордюрам. Оголил чернозем на клумбах. Но лед, странно, не таял. И подло поблескивал под водой, обещая подвох.

Тяжело вздохнув, она полезла за мобильником в сумку.

— Сережа, здесь вода, — пожаловалась она мужу.

— Какая вода? Не понял?

Муж все еще валялся в постели и после ее ухода, видимо, снова задремал.

— Лужа! Прямо у подъездной двери! Чё делать-то?

— О господи, Людка, прекрати корчить из себя принцессу, твою мать! — разозлился он сразу. — Бери свои ноги в руки и вброд!

— На мне новые сапоги. — Она обиженно засопела. — Я промокну.

— Не хрена было новые сапоги в дождь надевать. Возвращайся. Переобувайся. Я на руках тебя до машины точно не понесу. И заметь, не я тебя заставил подрываться в такую рань за свежей выпечкой. Сама захотела. Все, малыш, отстань!

Что правда, то — правда, ей, а не ему захотелось горячих булочек с маком в сахарной глазури, которые выпекали в кулинарии за квартал от их дома. Она их обожала. И зараз могла съесть штуки три, а то и четыре. Сережа даже ворчал недовольно и предрекал ей в будущем громадных размеров задницу и жирную талию.

— Коровой ведь станешь, малыш. Жирной безобразной коровой!

— Но ты же меня тогда не бросишь? — пугалась сразу она и откладывала на край тарелки надкусанную сдобу.

— Не знаю, — его взгляд оценивающе проходился по ее ногам, бедрам и груди. — Может, тебе и полнота пойдет.

Если Сережа ее бросит, она жить не станет. В нем вся ее жизнь. Они давно уже стали одним организмом. Давно! Еще тогда, когда провернули свое первое дело, которое не принесло совершенно никаких проблем, зато принесло прилично денег. Сережа их тут же пустил в дело, и это принесло ему прибыль. А значит, и ей. Потом были еще займы у людей, которым они не вернули ни цента. И еще, и еще…

Мила тут же вспомнила о подруге, которую ловко надула, и настроение повысилось. И мысленно сложила кукиш, и тут же в мечтах покрутила им у Машкиного носа. Вот тебе, подруга, а не долг!

Она убрала мобильник обратно в сумочку, Сережа давно отключился. Нацелилась на бордюрный камень и ловко на него прыгнула. Потом осторожно, шажок за шажком мимо лужи, на дне которой подло поблескивал лед. Добралась до тротуарной бровки, снова прыгнула. Все удачно. Даже не забрызгалась.

Мила осмотрела сапоги. Ни пятнышка. Прошлась взглядом по подолу платья, едва прикрывающему колени. Выше легкий полушубок из стриженого кролика, не отличить от дорогого меха, точно. Небрежно уложенные наверх волосы — тоже ее фишка. И ей, и Сереже нравилось, когда из прически на воротник падают будто выбившиеся нечаянно пряди.

Ну что сказать? Отлично выглядит! Кто признает в ней мошенницу со стажем? Вполне приличная девушка, милая и симпатичная. А за рулем его автомобиля, ну просто бизнес-леди! Сережа не часто, но все же разрешал ей брать машину. Сегодня был как раз такой случай. Он сонным голосом поторопил с завтраком, когда она засобиралась за сдобой.

Мила села за руль машины, через пару минут выкатила из двора и еще через семь минут затормозила возле кулинарии.

Заведение было не особо модным местом — открылось не так давно. Персонал изо всех сил старался завоевать клиентов, каждый день все свежее, оставшееся от вчера, было по бешеным скидкам.

— Вам как всегда?

Николай — парень, который почти всегда ее обслуживал, — улыбнулся.

— Да. Семь с маком, четыре с яблоками. И во-он то невероятно красивое пирожное. — Ее палец ткнул в застекленную витрину. — Вишневое, я не ошиблась?

— Не ошиблись.

Продолжая улыбаться, Николай бережно паковал в тонкую бумагу булочки.

— А я прежде не видела никогда у вас таких пирожных, — тянула Мила не своим, капризным голоском, которым, как ей казалось, должна была обладать владелица огромного состояния, могущая себе позволить и свежую выпечку по утрам, и много всяких еще капризов.

— Вы правы. Новинка.

Николай подхватил щипцами вишневое пирожное в сахарной пудре, бережно поставил его в пластиковую коробочку. С легким щелчком ее закрыл. Назвал сумму. Мила протянула ему деньги, взяла пакет, повернулась и… едва не упала в обморок.

Машка! За ее спиной стояла Машка!

Чуть поблекшая с их последней встречи — с синими полукружьями под глазами, странной бледностью и бесцветными губами, но все равно вызывающе привлекательная ее подруга детства стояла за ее спиной и смотрела на нее так…

В общем, Мила сразу поняла, что шансов оправдаться у нее не будет. Машка ей не поверит ни за что! Не сработает ни одна легенда!

— Ой, Маша, привет, — слабо улыбнулась Мила и сделала осторожный шаг от прилавка. — Надо же где увиделись, н-да…

Она честно надеялась на чудо. Надеялась, что Маша выйдет вместе с ней из кулинарии. И уже там — на улице, возле машины — закатит ей скандал. Ну, накричит, ударит по щеке, обзовет лгуньей, мошенницей, потребует вернуть ей деньги прямо сейчас. Мила была готова ко всему. И даже деньги готова была вернуть. Они с Сережей их еще даже не трогали.

Но то, что устроила эта дрянь…

— Не на мои деньги гуляем, Людмила? — достаточно громко для того, чтобы услышали все, кто находился в помещении, спросила Маша. — Что там у нас? Ага! Свежие булочки с маком, яблоками! Вишневое пирожное, которое стоит столько, сколько бизнес-ланч в центре города! Красиво жить не запретишь, так ведь, подруга?

— Маша, я тебя прошу, — прошептала Мила, умоляя ту взглядом заткнуться и выйти вон.

Но она разве послушает! Встав так, чтобы преградить дорогу к выходу не только Миле, но и остальным посетителям, Машка уперла кулаки в бока и повторила:

— Красиво жить не запретишь, так, подруга? Особенно если это происходит за чужой счет! Не на мои ли деньги гуляем, подруга?!

— Маша, я тебя прошу! Давай поговорим на улице, — умоляющим шепотом просипела Мила. — Не надо здесь!

Ей сделалось нестерпимо жарко, она расстегнула полушубок, потрясла его за воротник, не помогло. Пот заливал лицо. Мила вытерла мокрый лоб ладошкой, прошлась по щекам, под глазами. На ладони остался след пудры и туши. Все смазалось! Она ненавидела себя за то, что выглядит жалкой. На нее смотрели все, кто был там. Все! И даже Николай, который несколько минут назад ей приветливо улыбался, как одной из постоянных клиенток, насмешливо прищурился. И даже не попытался вмешаться. Хотя…

Хотя что он может сказать этой стерве, раздувающей сейчас ноздри в ее сторону? Что? Она сама не знает, как ее остановить.

— Маша, не надо здесь, — проговорила Мила чуть громче.

Мало ли, вдруг этой дуре уши заложило.

— А почему нет?! Почему не здесь? Пусть все, кто тебя сейчас видит, знает, что ты мошенница! Господа! Слушайте все!

Маша повела руками вокруг себя, призывая аудиторию к вниманию. Могла бы и не стараться, подумала Мила с ненавистью. Сволочной народец жаждал продолжения спектакля.

— Несколько дней назад эта девушка просила у меня в долг, уверяя, что ее мужа поставили на счетчик бандиты!

Кто-то из присутствующих испуганно ахнул. Мила не видела кто, может, все тот же Николай ужаснулся тому, с кем так долго ему приходилось иметь дело.

— Она выпросила у меня на год три тысячи долларов. Без процентов, разумеется! — продолжала Машка, принявшись расхаживать взад-вперед возле выхода. — Уверяла, что у нее все так плохо, так плохо… И ребенок ее страдает. И что я узнаю пару дней назад, господа!

— Что?!

Точно Николай, его голос.

— То, что у нее нет и не было никогда никакого ребенка! Обманщица! Мошенница! — взвизгнула Машка и как шарахнет ей кулаком по левой груди. — Чтобы сегодня же деньги были у меня! Поняла меня?! А вы смотрите внимательнее, господа! Вглядитесь в это лицо! Может, кто-то уже пострадал от рук этой мошенницы! Обратите внимание!

Что было потом, Мила плохо помнила. Кажется, она набралась сил и смелости и оттолкнула Машку от двери и вырвалась на улицу. Прямо под проливной дождь, что после короткой передышки снова полил. А может, это не дождь, а слезы заливали ей лицо? Может, и не было никакого дождя в ту минуту? Потому что, когда она поехала на машине обратно к дому, где они с Сережей жили, дворники просто визжали, елозя по сухому ветровому стеклу.

Она забыла совсем о новых сапогах и двинулась прямо в центр огромной лужи, преграждавшей путь к подъездной двери. Лифта не было, и она пошла наверх пешком. Как-то открыла дверь своим ключом. Вошла в квартиру, заперлась на замок изнутри. Все машинально, неосознанно. В голове стоял странный гул, во рту было сухо, и еще сильно болела левая грудь, куда ударила Машка.

— Тебя только за смертью посылать, малышка. Где мои булочки, а? Чайник давно вскипел.

Сережа вышел в прихожую в одних трусах. Мощный, красивый, уверенный. Уже принял душ и побрился. От него замечательно пахло гелем для душа и лосьоном после бритья. Волосы влажные. Ей дико захотелось к нему на ручки. Чтобы он прижимал ее к себе, поглаживал по спине, рукам, груди и говорил, говорил, говорил что-нибудь хорошее, в чем она всегда черпала утешение. Он знал и всегда находил правильные, нужные слова. И она с ним никогда и ничего не боялась. Она делала, как он велел. И у них все и всегда выходило.

— Сережа-а-а… — Мила всхлипнула, съежилась, зажмурила глаза. — Сережа, все пропало!

— Ух ты! — Он шагнул вперед, чуть присел перед ней, осторожно взял за подбородок и потянул вверх, заставляя смотреть на себя. — А! Я понял, что пропало! Ты все же испортила сапоги, малыш! Все же наступила в эту лужу у подъезда. Ай-ай-ай, малыш!

И он тихонько засмеялся. Мила открыла глаза, удивленно уставилась на мужа, пытаясь сквозь слезы рассмотреть выражение его лица. Беззаботный, веселый, игривый, гладит ее по коленкам, расстегивает на ней сапоги, пытается снять.

Он что, не понимает?! Не понимает, что они пропали?! Или утешает ее таким образом?

— Сережа, перестань! — заскулила Мила, когда муж, поглаживая ей ноги, высоко задрал подол ее платья. — Перестань! Тут такое случилось!..

— Ну что могло случиться, детка? Что такого страшного, что могло заставить плакать мою малышку, а?

Сережа стащил с нее сапоги, поставил ее на ноги. Снял полушубок. Пригладил ей волосы, вытер лицо ладонью и, коротко чмокнув в губы, повел ее из прихожей в кухню. Там усадил ее за стол. Вытащил из пакета булки, которые она сильно помяла, когда прижимала пакет к себе. Пирожное с обсыпавшейся сахарной пудрой. Переложил сдобу на широкое блюдо. Налил жене чай, поставил чашку перед ней. Сел напротив.

— Ну, рассказывай, детка.

Сережа продолжал ободрять ее улыбкой. Не такой беззаботной, как пять минут назад, но все же.

— Что стряслось? — повторил он, потому что Мила, уткнувшись в чашку с чаем, молчала. — Машку, что ли, встретила? И она нашу машину увидела? И тебя в полушубке и новых сапогах? А? Я прав?

— Господи, Сережа! — Мила поперхнулась глотком чая, закашлялась, тяжело задышала, глядя на мужа во все глаза. — Откуда ты?..

— Это не сложно, малыш. — Блудливая улыбка продолжала играть на его губах. — Твоя подруга на настоящий момент — единственная угроза для нас. И даже не угроза, а так… Недоразумение!

Он весело фыркнул, дотянулся до ее рук, сжимавших чашку с чаем, нежно погладил по костяшкам пальцев.

— Ей тебе предъявить нечего, детка! Вообще нечего! Ты взяла у нее в долг денег и оставила расписку. Проблемы?

— Она при людях обзывала меня мошенницей!

— Ишь ты! А она честная, выходит! — Его взгляд вдруг сделался отстраненным и холодным, пальцы, соскользнув с ее рук, сжались в кулаки. — И много народу было?

— Прилично! — пискнула Мила жалобно и снова всхлипнула. — Я булки покупаю, а она… Как начала орать! Я на улицу, она за мной и… Знаешь, мы ведь не случайно там столкнулись, Сережа. Я вспомнила. Там все было как в тумане. Машка следила за мной!

— Следи-и-и-ла-аа?

Он поперхнулся этим словом, растянутым на гласных. И замер, уставив немигающий взгляд в заплаканное лицо жены. Мила затихла. Сережа так думал. А когда он думал, тревожить его не стоило.

— Почему следила? — спросил он, подумав.

— Она позвонила моей тетке. Так утверждает. Спросила, где меня можно найти.

— Зачем?

— Говорит, хотела еще чем-то помочь.

— Врет!

— Может быть, и врет, не знаю. Только тетка ей все растрепала. Что и ребенка у нас с тобой нет никакого. И что о наших с тобой трудностях она ничего не знает. Все, мол, у нас хорошо. Назвала ей наш адрес. Та и утверждает, что следила несколько дней за мной. За тем, как я — нищая — деньгами сорю! Дрянь, да, Сереж? — Мила вдруг широко зевнула и замахала ладошкой у открытого рта. Передернулась всем телом. — Теперь весь день стану зевать! Всегда так, когда понервничаю!

— А ты не нервничай, малыш. Не надо! — Сережа снова заметно повеселел. — Это она пускай целый год нервничает. Пускай мучается от мысли: отдадим мы ей деньги или нет…

— А разве мы отдадим, Сереж? — усомнилась Мила. — Никогда же не отдавали.

— Посмотрим. У нас много времени, детка. — Сережа напряг бицепсы, полюбовался, как они играют под гладкой кожей, улыбнулся жене. — Но расписку надо у нее забрать, малыш. Так ведь?

— Ага… Когда пожелаешь.

— Пожелаю уже завтра, малышка. Я подстрахую, а ты там пошаришь. Замочек квеленький у нее на двери. Я проверял. Завтра мы лишим эту тварь ее козыря. Лишим. А там посмотрим, как она станет с нас долг выбивать. Ага…

Она засмотрелась на мужа — красивого, надежного, умного. Вот в ком было ее спасение. За ним как за каменной стеной. С ним было беззаботно и счастливо, как в кино. И пусть дура Машка сколько угодно утверждает, что реальная жизнь пишет иной сценарий, не тот, что на экране. У Милы все не так. У нее все красиво! У нее, как в кино!

— Ну что? Успокоилась, малышка? — Сережа дотянулся правой рукой до ее щеки, нежно погладил. — Чай помог?

— Ну да, кажется. — Она поймала его пальцы, нежно поцеловала.

— Вот и отлично. Тогда иди к папочке…

Глава 10

— Пустышка, товарищ майор!

Голос Гришина показался Волкову до того неприятным, до того гнусавым, что он даже сморщился, как от лимонной дольки. Что за блажь, честное слово, делать преждевременные выводы!

— Что пустышка, капитан? — Волков принялся катать по столу карандаш ребром ладони. — Доложи по форме, капитан.

— В общем, в год увольнения Угаровой из школы номер тридцать восемь… — забубнил Гришин. — Ушел только один ребенок. Перевелся в другую школу на другом конце города. Мальчик десяти лет. Некто Ваня Смородин.

— Мальчик? Уже хорошо! — произнес Волков.

— Да ничего хорошего, товарищ майор, — снова загнусавил Гришин. — Нету мальчика того уже.

— Как нету?!

— Помер он.

— Помер? Погоди, погоди, как… Не понял! Толком, толком объяснить можешь?!

— В общем, перевелся Смородин в школу номер девятнадцать. Маленькая школа, на окраине. Детей немного. Я в архивы сунулся, а его там нет среди выпускников. Забеспокоился и с вопросами к персоналу. А тут женщина одна, давно работает, вот она и вспомнила Ваню. Сгорел тот с родителями на даче через пять лет после того, как перевелся из одной школы в другую. И дело его в отдельной папке подшито. Вот так-то, товарищ майор.

— Сгорел? На даче? — Волкову сделалось тошно.

— Так точно, товарищ майор.

— Подробностей нет того пожара? Поджог? Несчастный случай?

— Женщина из архива утверждает, что родители Вани сильно пили. И что скорее всего просто спьяну сгорели. А мальчик мог спать. И…

— Пожар случился двенадцать лет назад, через пять лет после того, как он перевелся. Двенадцать лет назад… Вряд ли что-то могло сохраниться по тому пожару.

Он пытался мыслить вслух, а Гришин — бестолочь — тут же начал перебивать, деловито поддакивать:

— Двенадцать лет, товарищ майор! Конечно!

— В общем, так, Сергей. Двенадцать лет не такой уж большой срок. Если в МЧС нет сведений о том пожаре, поезжай в дачный поселок. Адрес есть в личном деле мальчика? Отлично! Там найди старожилов. Кто-то что-то да мог запомнить.

— Товарищ майор! — заныл Гришин. — Но это же откровенная пустышка! Что нам это даст?!

— Ничего, — согласился Волков. И тут же поправился: — Или почти ничего. Но ты съезди, Сергей, съезди все равно. А я тебя подожду…

Вернуться Гришин должен был, по его подсчетам, часа через два с половиной. Вернулся через час. С довольной сытой мордой, значит, пообедать куда-то заскочил, понял Волков. Вон и крошки хлебные на джемпере остались. Значит, дальше пожарной части никуда не поехал.

— Итак, коллега? — Волков вопросительно выгнул брови. — Что имеете доложить о пожаре?

— Несчастный случай, товарищ капитан. — Гришин сыто рыгнул и виновато прикрылся ладонью. — Извините.

— Несчастный случай, стало быть, ага.

Волков вытащил из подставки карандаш и снова принялся катать его по столу. Эту фишку посоветовала ему жена. Утверждала, что отвлекает, когда нервничаешь. Отвлекало, но слабо. Все больше карандашом хотелось в Гришина запустить.

— Документы видел?

— Так точно. — Гришин самодовольно улыбнулся. — У них этот дачный поселок на особом счету, товарищ майор. Там каждый год по весне что-нибудь или кто-нибудь да горит. Особенно на майских праздниках, когда контингент на шашлыки подтягивается.

— Стало быть, семья Смородиных погибла в результате несчастного случая?

— Так и есть. Домик был хлипкий, деревянный. Родители пьющие. Напились, спать улеглись. Папаша, возможно, уснул с сигаретой.

— А пацан?

— Что пацан?

— Пацан тоже пьющим был?

— Не могу знать, товарищ майор.

— Что же он — пятнадцатилетний малый, трезвый, здоровый, и не учуял запах дыма? Или мальчик был проблемным? Ничего тебе на этот счет работница архива не сказала?

Гришин отрицательно мотнул головой. Честно? Он и не спросил. Помер пацан, чего теперь! Не их клиент.

— Вот поверю, что мог сгореть, если вместе с родителями напился за компанию. А если нет?

Гришин с тяжелым вздохом закатил глаза под лоб и вдруг сообразил, что Волков им крайне недоволен. Что, возможно, заметил или догадался, что он успел заскочить пообедать. И это вместо того, чтобы поехать в дачный поселок. А что там, скажите, сейчас делать? Дачников нет. Не сезон еще! Сторожа искать? Так где гарантия, что там тот же сторож, что и двенадцать лет назад был?

Он сказал ему, что пустышку тянут. Нет же! Хлебом не корми, дай поумничать!

— Так ничего о нем не рассказала тебе работница архива?

— Нет, ничего такого. — Гришин неуверенно улыбнулся.

— Но она же почему-то помнит его, а, Сережа?

— Помнит?

Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить, что рассказывал Волкову по телефону.

Убей, как отрезало!

— Да. Ты сказал мне, что работница архива его вспомнила. В школе номер девятнадцать не так уж много детей учится. Окраина, одно слово. И не каждый день, слава господи, они погибают. Почему она его запомнила, капитан?

— Не знаю, — буркнул Гришин, положил руки на стол, заметил хлебную крошку на рукаве, нервно стряхнул.

— Плохо… — недовольно покосился в его сторону Волков. — И что в поселок не съездил, тоже плохо.

— Товарищ майор! — возмущенно вскинулся Гришин. — Февраль же! Кого там искать?! Кротов? Собак бродячих?

Волков промолчал.

Возмущенный коллега был отчасти прав. На дачах сейчас пусто. Не сезон. А с другой стороны, погибшая под колесами автомобиля Николаева Нина Ивановна поехала снега в бочки накидать? Поехала. Может, и еще кому приспичило. Н-да…

Кажется, Гришин прав — они в тупике.

Мальчик Ваня Смородин, единственный, кто перевелся из тридцать восьмой школы в год увольнения Угаровой, кто, возможно, был участником скандального случая, погиб при пожаре. Стало быть, мстить Угаровой и бывшей директрисе Николаевой некому. Выходит, его версия ошибочна? И смерть школьной уборщицы в собственной ванне все же несчастный случай? И директриса бывшая тоже погибла случайно?

— Как-то все… Неказисто, капитан. Не находишь?

— Что именно, товарищ майор?

Гришину, если честно, тема надоела. Поначалу, заревновав, что Волков с полковником шепчутся и его обходят, он завелся. И даже начал инициировать и шевелиться, и что-то узнавать. И дико был горд собой, когда в сводках обратил внимание на сообщение о гибели Николаевой. Но теперь-то ясно, что вся эта суета бесполезна. Даже если Угаровой и Николаевой помогли умереть, они никогда не узнают — кто и за что. Их прошлые секреты похоронены будут вместе с ними.

— Как-то все… — повторил Волков и переплел пальцы и покрутил ими, как будто разминал. — Как-то все кучно. Скандал, спровоцированный Угаровой, — ее увольнение — гибель мальчика, замешанного в скандале, — гибель Угаровой — гибель Николаевой. Убей, тут какая-то связь имеется!

— Я думаю, товарищ майор, что поспешно делать такие выводы.

Гришин недовольно поджал губы. Он редко возражал Волкову. Если и делал это, то, мягко говоря, не в его присутствии. Грубо выражаясь, за его спиной. Но сейчас он очень торопился. Ему надо было как можно быстрее добраться до дома. Навести порядок в гостиной, заказать доставку ужина из недорогого ресторанчика по соседству и еще раз попробовать соблазнить соседку Варю.

Девушка была прехорошенькой, но очень несговорчивой. Прошлый раз, когда он позвал ее на пиво с пиццей, закончился полным провалом. Варя не только воротила нос от его стола и ни к чему не притронулась, так ему даже сесть рядом с собой не позволила.

— Что это вы, Сергей, учудили? — сморщила она носик, с откровенной брезгливостью рассматривая его стол, где громоздились жестяные банки с пивом и стояла распахнутая коробка с пиццей. — Считаете это романтическим ужином?!

Он не знал, что сказать.

Его бывшая жена Маринка обожала пиццу с пивом. А еще пиво с чипсами и сухариками, и с воблой. И ей плевать было, в каком месте это употреблять. Могла дома, могла в парке на скамеечке, могла за гаражами на уютном пятачке, огороженном бетонными блоками. Там он, к слову, с ней и познакомился более десяти лет назад. Рейд был. Гоняли местных хулиганов. Маринка с ними как раз пиво пила. И с ними вместе в отделение попала. Повела себя дерзко, вызывающе. Все время фыркала Гришину в лицо при допросе и звонко хохотала, когда он — тогда еще лейтенант — пытался поучить ее уму-разуму.

— Меня, товарищ лейтенант, учить что мертвого лечить! — хохотала Маринка. — Я хорошая девочка, отпустите меня.

Он отпустил. А потом вдруг начал за ней ухаживать. А затем взял и женился. Искренне надеялся, что Маринка и правда хорошая девочка. И что быстро забудет свои старые привычки.

Не забыла! Пять лет Гришин безуспешно бился, пытаясь ее переделать. Бесполезно! Работать не хотела. Дома делать ничего не хотела. Любила секс, развлечения, пиво с пиццей и с чипсами, и с сухариками, и с воблой еще.

Варя, которая поселилась в квартире напротив, впервые встретилась ему на лестничной клетке с мусорным пакетом в руках, в дешевом застиранном спортивном костюмчике. Он пошутил, она заулыбалась. Познакомились. Потом все это повторилось еще раз несколько. Она показалась ему славной простой девушкой, без затей. А она…

А она с претензиями! Он первые дня два негодовал, а потом неожиданно задумался. И сделал вывод, что по Маринке судить обо всех женщинах нельзя. И пригласил Варю к себе на ужин именно сегодня. Они договорились на двадцать один ноль-ноль. Сейчас почти шесть вечера. Не так уж много у него времени, чтобы привести квартиру и себя в порядок, заказать еды. Да, еще надо было купить вина, а это тоже потеря времени. И если как следует прикинуть, выехать с работы ему надо было полчаса назад.

А Волков бубнит и бубнит. Ну что за человек, право слово!

— Так что, Сергей, ты завтра с утра, до того как приехать на службу, снова навести архив отдела народного образования.

Ловким движением руки Волков отправил карандаш, который все это время методично катал ребром ладони по столу, обратно в подставку. Глянул на Гришина, как тому показалось, холодно и с подвохом.

— Ты меня понял, капитан?

— Так точно, — скис сразу Гришин.

Он сегодня собирался провести бурную ночь с соседкой Варей. И назавтра, наутро, планировал сказаться больным, ну или не совсем здоровым, что позволило бы ему опоздать часа на полтора-два. А тут снова задания!

— А еще съезди в школу тридцать восемь. Найди ту женщину, что говорила с тобой, и спроси у нее…

— Что?! — излишне резко, излишне поспешно выпалил Гришин.

И тут же пожалел. Черные глаза Волкова сразу прищурились, он затих и принялся с интересом рассматривать коллегу. Неужели догадался о планах Гришина на сегодняшний вечер? Ну, нет, откуда? Или все же догадался? Майор всегда с интересом наблюдал за личной жизнью своего подчиненного. Иногда молчал, но чаще делал какие-нибудь сволочные замечания. Ядовитые такие, противные. Все не мог простить, что Гришин однажды попытался заигрывать с его женой. Так это когда было-то!..

— Спросишь у нее, не знает ли она подробностей гибели Вани Смородина? Расспроси, расспроси подробнее, капитан, может, ей о нем что-то такое известно, что может натолкнуть нас на мысль.

— На какую, товарищ майор?! — Гришин стиснул челюсти, боясь, что нечаянно нагрубит. — Простите, на какую мысль, я не понял?

— Ты зубами-то не скрипи, капитан. — Волков отчетливо хихикнул. — Я тебя сегодня задерживать не собираюсь. Так что твое свидание сто процентов состоится. И если не выспишься, то можешь ненадолго задержаться. Но не более чем на полчаса. А потом…

Волков заткнулся и уставился на него. Рассмотрел все, гад! И ботинки, и штаны, на джемпере особо остановился, заметив пару хлебных крошек, которые не увидел Гришин и не стряхнул.

Гришин покраснел.

— Что потом, товарищ майор? — отозвался он угрюмо и отвернулся к стене, чтобы не стоять с пунцовой рожей перед Волковым.

Не получалось у них дружбы в отделе, не получалось. Других сотрудников послушаешь, совершенно другие отношения. И на рыбалку вместе ездят, и дни рождения детей вместе отмечают. А у них…

— А потом съезди все же, Сережа, в архив. И расспроси, расспроси сотрудников. Может, кто-то что-то помнит об этом мальчике?

— Что, например?

Гришин проследил за минутной стрелкой, которая только что замерла ровно на двенадцати, и полез в шкаф за курткой. Все, у него рабочий день закончился. Он имеет полное право покинуть рабочее место. И заняться своей личной жизнью. Какой бы убогой она ни казалась Волкову, он имеет на нее полное право.

Волков не попытался его задерживать. Более того, сам встал с места и тоже двинулся к одежному шкафу.

— Все как следует расспроси, капитан. Что за мальчик был? Почему перевелся из тридцать восьмой школы в девятнадцатую? С кем дружил? Что за родители были? Правда ли пьющими они были или нет?

— Да откуда она?..

Гришин едва не поперхнулся. Покосился на начальника. Может, тот над ним издевается? Может, таким образом снимает головную боль? Он ведь видел, как Волков корчился и таблетки глотал. Воду ему даже подал. И о его приступах мигрени знал. Может, в самом деле, специалисты ему посоветовали подобные приемы для облегчения симптомов?! Сволочь!

— Ты не возмущайся, Сережа, не возмущайся.

Волков ощутимо стукнул его между лопаток. Полез в шкаф, слегка потеснив от дверцы.

— Может, и не знает, конечно, и не помнит, а вдруг? Вдруг помнит и Ваню Смородина хорошо, и родителей его, и друзей, а? Нам ведь с тобой теперь надо за любую соломинку хвататься, чтобы он…

— Чтобы что он?

Гришин принялся застегиваться, судорожно вдевая пуговицы на куртке в петли. Его нервировало присутствие начальника за его спиной. Волков тоже одевался. И делал это неторопливо. Наверняка нарочно! Ждал, когда Гришин полностью оденется и повернется. Чтобы впиться в него своими черными глазищами. Чтобы выкачать из него все мысли. Сволочь!

— Чтобы что он, товарищ майор?

Гришин повернулся. Стоять дальше спиной к начальнику было невежливо. К тому же он уже и шарф вокруг шеи намотал, и шапку даже надел. Чего не делал никогда прежде в помещении отдела.

— Чтобы он снова не ударил, Сережа. Подло, мастерски, исподтишка, — задумчиво произнес Волков.

На Гришина он, странно, не смотрел. Таращился на линолеум у него под ногами.

— Кто он, товарищ майор? — спросил Сергей и слегка сдвинулся к двери. Положил руку на дверную ручку. Ему пора! Ему надо!

— Убийца, Сережа.

Волков с ухмылкой проследил за его осторожными перемещениями. Кивнул, будто соглашаясь, что Гришину давно пора. И даже неловко подтолкнул его в спину.

Но прежде чем покинуть кабинет, Сергей услышал:

— Он очень хитер и ловок. Он безжалостен и прозорлив. И нам с тобой предстоит его найти. Иначе… Иначе все повторится. И не единожды. Не единожды, Сережа!

Глава 11

Он знал, что проблем с ее уходом не будет. Он все спланировал давно. Еще до того, как она призналась ему, что беременна. Она стала обременять! И не только его! Она должна была вести себя тихо, разумно, не напрягать. И уж тем более не устраивать диких сцен в людных местах! А она что?! Две отвратительные выходки за последние полторы недели! Публичные отвратительные выходки.

К тому же стала безбожно врать. Утверждает, что нет денег, тянет с него при каждом удобном случае, а в долг дает! Та девица с булками в пакете, которую Маша трепала возле кулинарии, смотрелась жалко и потерянно. Его на какой-то момент даже проняло сочувствие. И даже мысленно он пришел ей на помощь. И поставил Машу на место, нахлестав ей по щекам. Но это все в мыслях, не наяву.

Сочувствие испарилось, когда он понял, в чем дело. Поняв, разозлился. И стал солидарен с гневом Маши. На помощь, конечно, он ей не поспешил. Он стоял на своей машине во втором ряду именно так, чтобы она его не заметила. Он не собирался ей больше попадаться на глаза. С этой идиотки станется, снова примется орать. А его персоне лишнее внимание не нужно. Ему вообще ничье внимание не нужно. Сейчас…

Он поднес левую руку почти к самым глазам и всмотрелся в циферблат часов. Почти десять вечера. Еще немного. Минут двадцать-тридцать ожидания. Потом он выберется из своей машины. Пройдет по не освещенным уличными фонарями местам к ее подъезду. Войдет, пользуясь своими ключами, в подъезд. Потом в квартиру. Ключи — он же оплачивает ее жилье — она у него не забрала. А там все случится очень быстро и просто.

Он возьмет ее, как обычно, из ванны на руки — мокрую, красивую, горячую, в клочьях пены.

— Ты как Афродита! — восторженно шептал он ей прежде.

Тогда, когда она еще ему нравилась, пока не превратилась для него в обузу. Только прежде он клал ее на простыни. Долго рассматривал, водил пальцами по ее телу, наблюдая за тем, как высыхает на ее безупречной коже вода. Сегодня он возьмет ее на руки в последний раз. Для того…

Чтобы выбросить ее с балкона! И никто ничего не увидит. И не услышит. Она не заподозрит подвоха и орать не станет. Будет тихо. Увидеть никто ничего не сможет. Напротив стройка.

Он все продумал. Все четко и незатейливо. Молодая девушка, находившаяся в сильном душевном расстройстве из-за своей нежелательной беременности, устроившая не один истеричный скандал на людях, просто не справилась с глубокой депрессией и покончила с собой. Попробуйте доказать обратное, господа полицейские!

Да, да, конечно, возможно, и станут искать виновных. Тех людей, что довели ее до такого состояния. Даже статья в Уголовном кодексе подобная имеется. Но…

Но это настолько трудно доказать! Настолько трудно, что почти невозможно. К тому же у него имеется ее посмертная записочка, в которой она просит никого не винить в своей смерти. И утверждает, что ушла из жизни добровольно и даже с радостью.

Откуда записка? Да она сама ее написала. Давно. Почти десять месяцев назад. Они тогда играли. Жестко играли, сексуально. Он что-то подобное писал, позволяя ей творить с собой невозможное. Она писала, порочно ему отдаваясь. Потом он скомкал бумаги и выбросил. Но не все. Ее «предсмертную» записку он оставил. Так, на всякий случай. Может, заранее знал, что она пригодится. Может, просто оставил, чтобы помнить об их порочных игрищах.

Но записка была! И это главное…

В машине и вокруг нее было очень темно. Он нарочно выбрал место, чтобы никто не видел ни его машины, ни его. Чтобы никто не заметил его ожидания. Он снова поднес часы к самым глазам. И еле рассмотрел, что почти половина одиннадцатого.

Пора!

Он открыл дверь, выставил ноги наружу, передернулся от противного холодка, всегда сопровождающего его в тревожные минуты. Судорожно зевнул и тут же похлопал себя ладонью по рту. Встал возле машины, подышал глубоко. Запер автомобиль на центральный замок, сигнализация была очень горластой, и осторожными шагами, всю дорогу оглядываясь, пошел к ее подъезду.

Все хорошо, все нормально. Главное, не волноваться. Волнение порождает панику. А когда человек паникует, он непременно наделает ошибок. У него нет права на ошибку. Его ждет великое будущее. И ради него он должен быть предельно собран и спокоен.

Дыхание восстановилось, сердце унялось, принявшись биться размеренно, в привычном режиме. Зевота больше не мучила. Он шевельнул плечами, задрал голову к небу и неожиданно улыбнулся пугающей черной бездне. Его лично она не пугала.

У него все получится!

До ее подъезда оставалось пять метров. Подтаявшая земля под ногами неприятно чавкала. Следы его могли бы считать умные следопыты, если бы он был глуп. Но он был умен. Он шел там, где ездили, разворачивались и буксовали машины. Завтрашнее утро не станет исключением. Завтра автовладельцы так же будут тут скользить колесами по грязи, на все лады проклиная стройку, которой нет конца и края.

Следов во дворе он не оставит — раз…

В подъезде его не может никто встретить, потому что первый этаж не был заселен, а все остальные жильцы пользовались лифтами. Их было два, работали оба исправно. Никто не ходил пешком по лестнице, он наблюдал, он знает. Это два.

Ключи от ее квартиры у него с собой — три.

Он был возле ее двери через две минуты сорок восемь секунд. Мог бы и раньше добраться, но тогда бы сбил дыхание. А зачем? Он уложился в отведенные самому себе три минуты. Все нормально.

Он вставил ключ в замок, осторожно повернул дважды. Дверь открылась. Он вошел. Закрыл дверь, прислушался. В ванной лилась вода. Все правильно, все так. Маша принимает ванну. Сейчас он…

— Что за черт?! — пробормотал он шепотом, растерянно рассматривая пустую ванну.

Нет, вода в ней была. Под самый верхний сток налилось. И из крана хлестала, взбивая пышную шапку пены. Но Маши в ванне не было. А где она?! В комнате? Но этого быть не может. Не было у нее такой привычки — налить воду и бродить где-то. Она всегда влезала в ванну, когда воды там было на треть. Потом, когда он забирал ее оттуда — мокрую, горячую, податливую, — она успевала закрыть краны и выдернуть заглушку. Это было ее привычкой. Ее правилом. А она, как и он, против правил редко шла.

Что-то не так! Что-то здесь не то!

У него неожиданно сбилось дыхание, и сердце заметалось туда-сюда, будто сорвалось с привычного места. Под мышками сделалось мокро. Он почувствовал, как по вискам течет пот. И паника! Накатила такая паника, что у него затряслись губы. Надо было поворачивать назад. Надо было уходить, бежать. Осторожно, все так же, не оставляя следов. А он что сделал?!

Он, вместо того чтобы уйти, принялся звать Машу по имени.

— Машуня-а-а! — нараспев произнес он, выходя из ванной комнаты и замирая посреди просторной прихожей. — Машуня, детка, где ты?!

Большое зеркало слева от одежного шкафа выхватило его отражение — бледный, потный, испуганный. Это никуда не годилось. Если сейчас Машка выскочит из комнаты и гавкнет — она могла так иногда попроказничать, чтобы напугать его, — он не сможет сделать то, зачем пришел. Вот дребедень-то!

— Машка, хватит уже! Хватит прятаться, выходи!

Он вытер пот с лица тыльной стороной ладони, отер ее о подол черного полупальто. Поправил слипшиеся волосы, прокашлялся, нервно улыбнулся своему отражению. Вышло так себе, но уже лучше, чем он выглядел минуту назад.

— Ма-а-а-ша-а… — нараспев произнес он снова и пошел в комнату.

Зачем он туда пошел? Потому что там горел свет? Узкая полоса пробивалась через неплотно прикрытую дверь. И он решил, что Маша там и не отзывается, потому что занята. Может, по телефону с кем-то говорит или белье свежее из шкафа достает. И он помчался на этот свет, как глупый мотылек. Открыл дверь, шагнул в гостиную и обмер. И его тут же затошнило и едва не вырвало прямо на Машку. Еле успел рот запечатать, плотно прижав обе ладони к нему.

Ее — Маши — уже не было! То, что лежало перед ним, не было Машей. Это было ее останками. Истерзанными мерзко, безжалостно. Запрокинутая голова с крепко зажмуренными глазами, крепко сжатые кулачки, прижатые к груди, судорожно сведенные колени, поджатые к животу. Это он кое-как сумел рассмотреть сквозь кровь, которой, кажется, здесь были целые лужи.

Он попятился. Мозг неожиданно заработал четко и трезво. И он тут же уставился на свои ботинки. Слава богу, он не наступил в кровь, не испачкался в ней. Его следов на дверных ручках нет. Он снял перчатки, только когда вышел из ванной и вытер пот с лица. И тут же почти сразу их надел.

Так, так, так… Что-то надо сделать еще…

Ага! Он снова вернулся в ванную, выдернул из пластиковой коробочки, которая стояла на стеклянной полочке под зеркалом, несколько влажных салфеток и тщательно затер свои следы на полу. В ванной, на пороге гостиной, в прихожей и даже перед дверью на лестничной клетке. Потом с той же трезвой осторожностью вернулся в машину. Посидел несколько минут, внимательно осматривая территорию двора. Никого. Ни единой души. Завел машину и уехал.

Дорогу до своего дома он запомнил хорошо. Он тщательно соблюдал правила дорожного движения, не привлекая внимания патрульных. На светофорах только на зеленый. На пешеходных переходах по тормозам. Думал исключительно о дороге. О Маше начал думать, лишь когда запер за собой дверь своей квартиры. Запер, оперся спиной о стену и не заметил, как сполз по ней на пол.

Кто?! Кто тот человек, что сделал его работу за него?! Почему?! За что так жестоко расправился с девушкой, у которой в городе знакомых было — по пальцам пересчитать? Или он чего-то не знал? Или она вела еще какую-то тайную от него жизнь? Или игру? Куда влезла, дура?!

Было ли ему ее жаль? Нет, конечно! Он и сам собирался с ней сделать нечто подобное. Не таким отвратительным образом, конечно, но вид у Машки был бы тоже не очень, свались она со своего этажа на землю. Испытывал ли он досаду от того, что кто-то его опередил? Это вряд ли. Он не выпачкал руки, и от этого уже легче. Но…

Но вопрос оставался открытым: кто это сделал? Что от нее хотел? Денег? Откровений? Как далеко она зашла в своих предсмертных разговорах? Не сболтнула ли лишнего?! Не разболтала ли, кто отец ее ребенка?!

Господи… Господи, спаси и помилуй!

Он еле нашел в себе силы стащить с себя ботинки и полупальто, побросал все в прихожей у стены, где сидел только что. Пошел в ванную. Разделся догола, засунул всю одежду в машинку и тут же запустил стирку. Почему-то ему все время казалось, что на нем может остаться хоть маленькая, но капелька ее крови. Точно же нет! Он не подходил близко, даже ботинки не вымазал. А вот казалось, и все тут!

Потом долго тер себя мочалкой, стоя под горячим душем. Чистил зубы, намыливал голову, скоблил щеткой ногти.

Сумасшествие! Он же не причастен! Он же не делал этого, он лишь собирался! Отчего тогда ощущение запачканности?!

Водные процедуры не помогли. Вымыть душу невозможно. Он пошел в кухню, достал из шкафчика бутылку коньяка и налил себе в стакан на четверть. Потом еще и еще. И лишь когда в голове зашумело, а по телу разлилось блаженное тепло, он пошел в кровать. Надо было выспаться. Надо было выглядеть назавтра спокойным и даже веселым, если получится.

В конце концов, он ее не убивал…

Глава 12

Гришин безбожно проспал. Вроде и лег не поздно, слегка за полночь, а все равно проспал. Может, виной тому было прекрасное настроение, в котором он пребывал, когда провожал до соседних дверей Варю? Черт его знает! Может, и так. Он давно уже не был так беспечно весел.

Затащить в постель Варю не вышло, он и не старался, боясь ее спугнуть, но все равно все прошло замечательно. Он успел убрать квартиру, накрыть на стол, принять душ, побриться и надеть чистые домашние джинсы и новую тенниску. Долго думал, остаться ли в домашних тапках или надеть ботинки. Решил остаться в тапках, с ботинками явный перебор.

Варя пришла в милом трикотажном платьице нежного сливочного оттенка и тоже в тапочках. Они неловко поздоровались у дверей. Нелепо пожали друг другу руки. И он пригласил ее в комнату. Она сразу оценила его старания. И новенькая одноразовая скатерть ей понравилась. И нехитрая сервировка. Они уселись напротив друг друга, начали кушать. Гришин, подкладывая ей в тарелки и доливая вина, все время рассказывал о своей работе. Варя — по обстоятельствам — то восхищалась, то ужасалась. Потом коротко рассказала о себе. В ее судьбе, по мнению Гришина, не было ничего примечательного. Все обычно: детский сад, школа, институт, скучная работа. Родители в соседнем городе. Есть еще замужняя бездетная сестра. Квартира досталась от тетки в наследство. Все обыденно и скучно.

Могла бы и сразу дать, подумал он мимоходом, рассматривая милое симпатичное лицо девушки, сидевшей напротив. Нажми он сейчас, она бы не отказала. Но все равно решил не торопиться. Пусть все идет своим чередом, подумал он, выливая последние капли вина в свой бокал.

Потом он ее проводил, убрал со стола, остатки еды разложил в пластиковые контейнеры. Ему еще на пару дней хватит. Вымыл посуду. И отправился спать. Но перед тем как вырубиться, недолго анализировал.

Вроде и дружеским было их общение, но в воздухе незримо метался намек на дальнейшее развитие их отношений, сделал он вывод через пару минут. Ужин из недорогого ресторана превзошел все ожидания и его, и Вари. И вкусно, и не накладно, и много. Она без конца нахваливала, он млел от удовольствия, походя решив, что не так уж она и избалована, как показала себя в первую их встречу.

Потом он уснул, видел во сне что-то трогательное и красивое. И, как следствие, проспал! Благо Волков велел в архив областного отдела народного образования ему двигать с утра. А то бы вышел конфуз. И Волков лишний повод бы получил для взыскания.

Позавтракать он не успел, решил, что в школу не поедет. Делать там нечего. Никто там ничего не знает. Схватил на ходу сардельку с куском хлеба, жевал уже в машине. Потом пришлось покупать жевательную резинку, чтобы колбасно-чесночным духом на людей не дышать.

— Снова вы, — утвердительно и совсем не удивленно произнесла женщина из архива и вздохнула. — Дался вам этот Смородин, товарищ капитан.

И пошла узким проходом между высоких стеллажей. Гришин за ней.

Женщина была в годах. И хорошо в годах, подумал Гришин, рассматривая ее морщинистую шею и кисти рук в пигментных пятнах. Одета в темный костюм, немодный и старый, как она. На ногах стоптанные войлочные сапоги. Это для работы, понял Гришин, заметив под ее рабочим столом кожаные сапоги на невысоком каблучке.

— Присаживайтесь, раз пришли. — Она недовольно покосилась на Гришина, который без стеснения рассматривал ее войлочные обутки. И объяснила, снова с тяжелым вздохом: — Холодно тут. Для документов поддерживают определенную температуру. Старая печать выдерживает. А новые бумаги… Через пять лет чернила блекнут, ничего не видно. Вот и сижу тут без света почти, без тепла, чтобы документы хранились. Так что вас снова привело ко мне, товарищ капитан?

Он толком не знал, с чего начать разговор. И решил с самого начала. Со смерти Угаровой.

— Вера Степановна умерла? — ахнула женщина, хватаясь за рукав его куртки. — Надо же! Она же крепкая была, статная…

— Вот именно, что была. — Он помялся, осторожно отцепил ее пальцы, чтобы не выглядело грубо, а потом спросил все же: — Вы меня простите, ради бога! Я запамятовал, как вас по имени-отчеству?

— А вы не запамятовали! — фыркнула она, делаясь веселой и неожиданно по-молодому озорной. — Я вам не представлялась. А я тезка покойницы Угаровой.

— Тоже Вера Степановна? — изумился он.

— Да, тоже… Так бывает…

Она присела на стул за старенький письменный столик с исчезнувшей давно полировкой. Он сел напротив. Вера Степановна, не поворачиваясь, тут же заученным движением нашарила на подоконнике чайник, щелкнула тумблером. Глаз с Гришина она при этом не сводила.

— Почему вы давеча не спросили меня, с чего это я помню Ваню Смородина? — нарушила она тишину, когда уже чайник вскипел, чай был заварен и кипяток был разлит по чашкам.

Он не спросил! А Волков, зараза, на это сразу обратил внимание.

— И почему?

Гришин с удовольствием хлебнул ароматного чая. Холодная сарделька с куском хлеба до сих пор, кажется, торчала в горле. Привык он к плотному горячему завтраку, что поделаешь. А уж чая с утра выпивает кружки по три.

— А потому что Ваня Смородин был моим учеником, — промолвила Вера Степановна, странно поглядывая на Сергея. — И не плохим учеником, скажу я вам. Невзирая на то что семья числилась неблагополучной, мальчик рос активным, послушным и старательным. Так бывает…

— А чего тогда он из тридцать восьмой школы в девятнадцатую перевелся? Если с успеваемостью у него был полный порядок и с дисциплиной, то… непонятно как-то! Вы позволите? — Он вытянул руку к плетеной корзинке, доверху набитой сухариками и баранками с маком.

— Угощайтесь, угощайтесь. — Она скупо улыбнулась, взгляд ее прошелся вдоль стеллажей, плотно забитых папками с делами бывших учащихся средних школ. — Перевелся он из-за родителей скорее всего. Пили они сильно. Слух шел, что квартиру пропили. Поменяли свою на что-то убогое. Будто из центра переехали на окраину. Будто даже в коммуналку. Но точно не могу сказать. Адрес его новый есть в деле, но я там не была ни разу. Условий не знаю. И коммуналка то была или отдельная квартира, знать не могу. Извините…

— Стало быть, Ваня стал жертвой обстоятельств?

Гришин вдруг вспомнил о своем блокноте и остро отточенном карандаше. Полез было за ним в карман, но его не обнаружил. Блокнот остался в другой куртке. И карандаш там же. Накатила странная досада.

— Да, выходит, — нарушила затяжную паузу Вера Степановна. — Ваня стал жертвой… Во всех смыслах этого слова! Такая страшная смерть! Сгореть заживо! Ужас…

— А подробностей того пожара не знаете? — спросил он на всякий случай.

— Ну что вы, капитан! — Улыбка едва тронула ее тонкие бесцветные губы. — Меня же там не было!

— А кто был?

Так брякнул, просто так. Совершенно не надеясь на ответ. А она неожиданно ответила:

— Так тезка моя там была — Угарова Вера Степановна. Ездила, с ее слов, в дачный поселок, бродила по пожарищу.

— Что искала?

Он напрягся. Выходит, не зря Волкову что-то такое чудилось во всей этой истории. Не зря он вчера пальцы сплетал замком и водил ими у него почти перед носом, утверждая, что все это как-то между собой связано.

— Как она утверждала: искала улики, свидетельствующие о поджоге.

— Поджоге? — ахнул Гришин и даже баранку, раздувшую ему щеку, перестал жевать. — То есть Угарова считала, что дачный дом Смородиных подожгли?

— Да. Она так считала. Во всяком случае, много чего говорила по этому поводу.

— А ей-то, ей что была за печаль?! Зачем она туда поехала? Она что же, поддерживала с ними отношения? Почему? Что их связывало?

Женщина неожиданно нахмурилась и долго размышляла, уставившись на свои стоптанные войлочные сапоги. А потом спросила:

— Как она умерла?

— Утонула в собственной ванне. Захлебнулась. Уснула.

— Вера?! Уснула в ванне?! Она что… — Женщина замялась, потом все же вымолвила: — Была нетрезва?

— Нет. Она просто наглоталась снотворного и полезла в ванну. Видимо, думала, что успеет искупаться, прежде чем снотворное начнет действовать.

И Гришин потянулся за очередной баранкой. Но был остановлен властным окриком бывшего педагога.

— Хватит жрать, капитан! — крикнула она и даже по руке его шлепнула. — Вы не ходите вокруг да около! Говорите прямо: ее что, убили?

— Дело закрыто за отсутствием состава преступления. Несчастный случай, — скупо ответил он, обидевшись за шлепок.

— Тогда какого рожна вы здесь делаете, товарищ капитан?! Почему спрашиваете о Смородине? Что вы от меня скрываете, а? Говорите! У меня, между прочим, рабочий день в разгаре, — напомнила она и нахмурилась. — Я не могу без конца играть с вами в угадайку. Ну?!

— Дело закрыто, но кое-кто из нашего отдела считает, что ее того… Заставили выпить снотворное и влезть в ванну, полную воды.

Он был очень деликатен, не называл имен, причину смерти назвал предположительной. И бывшая училка тут же сделала вывод.

— То есть, другими словами, вы занимаетесь самодеятельностью? Вас что же, племянница Веры наняла?

— Племянница? Наняла? — Гришин сделал непонимающие глаза.

— Генриетта! Она с теткой хоть и собачилась, но любила ее. И принять такую нелепую ее смерть вряд ли могла. Она вас наняла, отвечайте! — повысила голос работница архива.

— И да, и нет, — замялся Гришин, почувствовав вдруг, что сильно вспотел, а в помещении было достаточно прохладно. — Просто потом случилась еще одна смерть, и тоже несчастный случай. И мое руководство считает, что этих двух женщин кто-то планомерно убрал.

— Кто еще?!

Ее тусклые глаза широко распахнулись, в них заблестело болезненное любопытство. Такое, когда и правду жутко знать хочется, и услышать ее страшно.

— Ваша бывшая директриса Николаева Нина Ивановна.

— Так я слышала! — недоверчиво фыркнула Вера Степановна. — У нас даже кто-то пытался деньги собирать. Я отказала.

— А что так?

— Так вот как-то! — с вызовом глянула она на Гришина. — Я не богаче ее. Похоронят. Кстати… Вы что же, считаете, что это был не несчастный случай? Что ее машина сбила намеренно?

Честно? Он так не считал. Вернее, считал не совсем так. Но не выкладывать же свои соображения прямо здесь вот, прямо запросто. Он коротко кивнул:

— Ага! Вот так вот, да.

Вера Степановна обвила свою чашку с остывшим давно чаем пальцами. Покрутила ее на блюдце. Перевела взгляд на плетеную корзинку с сухариками и сушками с маком. И спохватилась:

— Да вы кушайте, капитан, кушайте. И извините меня за грубость. Все неожиданно как-то. Сначала Вера. К слову, о ее кончине я не знала. Да и кто тут вспомнит об уборщице, которую давно уволили.

— Со скандалом, я слышал? — ввернул Гришин, нацепив на палец сразу три баранки.

— Да замяли тот скандал, замяли. Ходу никакого не дали, — досадливо поморщилась Вера Степановна, продолжая поигрывать чашкой с остывшим чаем.

— А вы в курсе, что вообще был за скандал? Не он ли стал причиной перевода Вани Смородина? — Гришин захрустел баранкой.

— Ой, вот про Ваню ничего не могу сказать. Честно, не знаю. — И она посмотрела на Гришина честным открытым взглядом. — А вот что Веру уволили из-за этого, это точно.

— Так что это был за скандал, Вера Степановна? Я был в школе, там никто ничего не знает.

— И правильно. Не знают, — кивком подтвердила она. — Был замешан кто-то из родителей. Это я краем уха услышала. И все. Больше никакой информации.

— А почему ее уволили-то?

— То ли она обвинила кого-то в чем-то грязном, то ли увидела что-то грязное и донесла директору, а та… Ой, вот честно хотите?

Она отняла пальцы от чашки с чаем и прижала их к худой груди. На Гришина посмотрела почти умоляя.

— Хочу, конечно, — кивнул он.

— Я не могу сейчас просто взять и насочинять что-то! Я не знала, правда, никаких подробностей. Ходили сплетни, но такие осторожные, что… — Она покачала головой, не сводя с него умоляющего взгляда. — Что это запросто могло быть просто сплетнями.

— А можно мне их пересказать, Вера Степановна?

Гришин вежливо улыбнулся. Он знал, что такая его улыбка действует безотказно. Ах, как бы еще блокнот да карандаш в помощь. Надо же было позабыть все! Он будто безоружен!

— Вас интересуют сплетни двадцатилетней давности?! — изумленно воззрилась на него работница архива.

— Точнее, уволили Угарову семнадцать лет назад, — поправил ее Гришин, все так же вежливо улыбаясь.

— Ну да, да, семнадцать лет назад. И вас это интересует?! Ну почему?!

— Кое-кто из наших сотрудников считает…

Он едва зубами не заскрипел, вспоминая Волкова, по чьей милости он теперь мерз в архиве и уговаривал тощую тетку поделиться с ним информацией. Он ведь так же, как и она, считал, что грош цена тем дурацким сплетням. Грош цена! Семнадцать лет прошло! Все участники того давнего скандала мертвы! Если, конечно, Ваня Смородин вообще имел к нему отношение.

— Ладно, я поняла, — махнула она рукой, потому что он застрял на середине предложения и не знал, что сказать дальше. — Так вот… Тезка моя — Угарова Вера Степановна — была при нашей директрисе кем-то вроде…

Она замялась ненадолго, и Гришин подсказал:

— Человека, отвечающего за дисциплину?

— Кто вам такое сказал? — изумленно полезли вверх ее неухоженные брови.

— Племянница Угаровой.

— А, ну да, да, а как же! — Ее бесцветные губы неприязненно сложились. — Как еще благородно обозвать подлые дела?!

— Подлые?

— А какие еще? Угарова была при Николаевой стукачом. Самым настоящим, подлым стукачом! Мы говорить вслух боялись, капитан. Шептаться приходилось! Такая… Такая это была, пардон, тварь! Все вывернет, перевернет, напридумывает! Что услышит, донесет. И чего не услышит, донесет тоже. В своей, так сказать, интерпретации. — Вера Степановна принялась вдруг отряхиваться, будто сами воспоминания ложились на нее толстым слоем невидимой грязи. — У меня неоднократно бывали с ней стычки. Не из-за меня. Из-за детей. Ну вы подумайте — врываться в туалет к мальчикам! Это разве нормально?! Да, покуривали они там. Но у нас, в конце концов, и трудовик был мужчина, и физкультурник. Могли туда войти и разогнать курильщиков. Нет же! Ей доставляло какое-то извращенное удовольствие смущать детей. Дрянная была тетка, уж поверьте. Генриетта, конечно, родная кровь, ее обелила. Но… Когда она уволилась, мы просто выдохнули, честно-честно!

— Но почему? Что случилось? Что говорили в школе по этому поводу?

— Говорили, что Угарова… — Вера Степановна смущенно потупила взгляд, нехотя договорила: — Будто она подловила за чем-то запретным кого-то из родителей.

— Тоже курили в туалете мальчиков? — пошутил Гришин.

И сразу по ее сведенным к переносице бровям понял, что пошутил неудачно.

— Туалет мальчиков тут ни при чем! — резко оборвала его веселье Вера Степановна. — Она что-то увидела в машине.

— В машине?!

— Да. Кто-то из родителей подъезжал в определенное время к баскетбольной площадке. Там у нас был очень уединенный заросший кустарником пятачок. Там, кстати, тоже покуривали хулиганы наши.

— Что с машиной? — поторопил Гришин.

Ему пора было сворачиваться. Волков может его взгреть за то, что он так долго тут чаи гоняет.

— Так вот, будто бы… Повторюсь! — Вера Степановна подняла вверх правую руку, будто собиралась клясться. — Это всего лишь домыслы и сплетни. Никто ничего не знал точно. Только Угарова и Николаева. Ну и… Участники скандального случая.

— Так что там произошло?

— Она подкарауливала там курильщиков.

— Угарова?

— Да, а кто же еще! — Женщина покосилась на Гришина, как на бестолкового школьника. — Она подкарауливала курильщиков в кустах, а подъехал кто-то из родителей. И через несколько минут к нему в машину якобы залез мальчик. И будто бы… Снова повторюсь, будто бы Угарова застала их за отвратительной пикантной сценой.

— Вы имеете в виду… — Гришина внезапно затошнило. — Совращение малолетнего мальчика?!

— Я ничего не имею в виду, капитан! — резко оборвала его Вера Степановна. — Я предупредила вас, что это всего лишь слухи, сплетни, понимаете?!

— Да, да, конечно. И что же произошло дальше?

— А дальше ее уволили! — Ее губы дернулись в торжествующей ухмылке. — Она помчалась к директрисе, та, разумеется, вызвала участников скандала к себе. Кто это — не знаю! Не видела никого. Не знаю… Так вот, видимо, Угарова ошиблась, приняла что-то за что-то и… Ее уволили за клевету, я так думаю. Директриса, по слухам, чудом усидела в своем кресле.

— Так влиятелен был участник того скандального случая? — предположил Гришин.

История, основанная на слухах и сплетнях, ему очень не понравилась. Очень! Как известно, дыма без огня не бывает. И что-то там все же произошло. Что-то грязное и отвратительное, раз выстрелило через столько-то лет.

— Я повторюсь, капитан, что мне ничего не известно о лицах, причастных к той истории. Ничего! Угарова сто процентов ошиблась. Ее попросили уволиться. Все остальные остались на своих местах.

— Кроме Вани Смородина, — подсказал Гришин, внимательно наблюдая за ее реакцией.

Та не заставила себя долго ждать. Лицо Веры Степановны сделалось пунцовым. Брови сошлись, губы вытянулись тонкой линией, крылья носа гневно завибрировали.

— А при чем тут Ваня? — коротко взвизгнула она и поднялась со своего места. — Вы что, совсем, капитан, совести не имеете? Пытаетесь подтасовать нелепые факты, чтобы очередную звезду получить? Как же вам… Как же вам не стыдно!

— Но он единственный, кто из учеников в то время ушел из школы. Следом за уволившейся Угаровой. И вы сами сказали, что Угарова проявила интерес к пожару, случившемуся в дачном поселке спустя пять лет после ее увольнения и перевода Вани в девятнадцатую школу, — напомнил Гришин. — Почему? Что ей с того пожара? Что за интерес?

Она рухнула на свой стул, будто ей срезало чем-то ноги. Гришин даже перепугался. И взгляд вниз опустил. Но нет, ноги на месте. Носы войлочных сапог широко расставлены.

— И как вы узнали, что она была на пожаре, Вера Степановна? Вы разве общались с ней?

— Нет, не общалась, — едва слышно ответила та. — Она… Угарова приходила в школу. И задавала вопросы.

— Вам?

— И мне в том числе.

— Что за вопросы?

— Странные, на мой взгляд. — Ее плечи вяло шевельнулись, будто у нее не осталось сил их приподнять. — С кем дружил Ваня, когда учился в моем классе? Навещал ли своих друзей, когда перевелся в девятнадцатую школу? Я, честно, ничего ей не сказала. Не было желания с ней общаться.

— А с кем Ваня дружил?

— Ой, да почти ни с кем. Он хотя и был хорошим отзывчивым мальчиком, открытым для общения, друзей почти не имел.

— Почти?

— Ну-у-у… Были два мальчика. Два детдомовских мальчика. Ребята были одаренными, их к нашей школе прикрепили. Отличные результаты по математике и иностранному языку. С ними Ваня дружил, это точно.

— А когда он перевелся, то они продолжили дружить?

— Ой, не знаю. Честно! — И она снова посмотрела на него предельно честным взглядом. — Мальчишки потом года через три ушли от нас. Попали под какую-то программу, и их в спецшколу, кажется, перевели в другом городе. В архиве ничего на этот счет нет, точно! Или опекуны у них появились? Не помню, не знаю. Вам же не нужно, чтобы я выдумывала, так, капитан Гришин?

— Не нужно.

Он встал, стряхнул крошки от баранок и сухариков на пол, себе под ноги. Смущенно крякнул. Но хозяйка архива, кажется, даже не заметила его свинства. Встала следом и пошла к выходу на шаг впереди него. У дверей коротко кивнула. Дождалась, когда он переступит порог, и потянула дверь на себя.

— Простите. — Гришин быстро выставил ногу, препятствуя движению двери. — Последний вопрос.

— О господи! — Она прикрыла глаза вялыми веками с редкими русыми ресницами. — Спрашивайте! И мне уже действительно пора работать!

— Что за машина подъезжала всякий раз к баскетбольной площадке?

— Вы снова об этом? — возмущенно воскликнула Вера Степановна, и носок ее войлочного сапога неуважительно пнул его ботинок. — Пустите!

— Что за машина, Вера Степановна?

Он стоял насмерть. Ее войлочный сапог не нанес никакого урона его ботинку.

— Я не видела!

— Но кто-то же видел. Что говорили? Что-то же говорили? Какими были сплетни на этот счет, а?

— Вы невозможны! — прошипела она. И сдалась. — Это была большая черная машина. Дорогая. Кажется, джип. Кому принадлежала, не знаю. Но это был кто-то из родителей. Влиятельных родителей. Все! Уходите…

Глава 13

Волков медленно обходил квартиру, в которой была найдена убитая девушка. Он подолгу стоял в каждом углу и смотрел в одну точку, чем невероятно раздражал оперативников.

— Шерлок! Позволите? — съязвил один из них, пытаясь его потеснить и вытащить какой-то мусор из угла за диваном.

— Ее не грабили, — тихо произнес Волков, не обращая внимания на сарказм коллег из соседнего отдела.

— Но с чего-то рылись в вещах! — возразил все тот же оперативник и сердито засопел, вытащив из угла за диваном всего лишь колпачок от дезодоранта.

— Ее вряд ли насиловали, — так же тихо проговорил Волков.

С места он не сдвинулся, стоя в углу, рядом с диваном.

— Но она голая! — возразил второй. — И утверждать что-либо подобное пока рано.

— Голая она, потому что собиралась принимать ванну, — едва коснулся говорившего взглядом майор. — Ванна полна воды. Пижама аккуратно сложена на краю кровати. Она собиралась принимать ванну…

Все машинально глянули на дверной проем спальни. Кровать была разобрана. Покрывало и декоративные подушки были ровно сложены на маленьком диванчике возле окна. Пижама — крохотная кружевная майка и такие же крохотные кружевные шортики — была разложена на одеяле.

— Она разобрала постель, приготовила пижаму, набрала ванну и…

— И что? — Все находившиеся в гостиной одновременно подняли головы, посмотрели на помощника, которого им навязало руководство.

— И тут кто-то к ней пришел.

— Да вы что?! — утрированно ахнул оперативник и прикрыл кончиками пальцев рот. — А мы-то думали!

Он мог язвить, он тоже был майором. И должность занимал повыше Волкова.

— Тот, кто к ней пришел, не был ей чужим. Иначе бы она оделась, — продолжил Волков, не обращая внимания на раздражение коллеги.

Он его даже немного понимал. Кому понравится, что тебе навязывают помощь из соседнего отдела? Это, господа, намекает на бессилие. На невозможность разобраться в ситуации собственными силами. Ну да, провалили два последних расследования. Ну не смогли найти преступников по горячим следам. И что теперь? Признать их полными профанами за это? А как же все предыдущие годы? Их куда списать? Отдать этому молчуну на растерзание?

Волков бесил тут всех без исключения. Ходит, молчит, смотрит. Пару слов вставит и снова ходит, молчит, смотрит. И слова, что он время от времени выдавливал из себя, не проливали свет на свершившееся зло. Их каждый из присутствующих прокатывал в голове. Только молча. Не выпендривался!

— Гостей было несколько, кстати, — вдруг снова нарушил рабочий порядок Волков.

— Да ладно? — произнес все тот же майор, правда, без прежней издевки. — Откуда такие умозаключения? Покойница что же — пальцы согнула, указывая на то, сколько человек ее накануне навещало?

— Умозаключения из показаний соседки, которая живет напротив, — отозвался беззлобно Волков. — Она утверждает, что дверь напротив хлопнула шесть раз за вечер. Это значит, что трое вошли и трое вышли. Или один и тот же человек приходил три раза к ней. Но на этот счет меня берут сомнения.

— Почему?

— А с какой стати ей, раздевшись и набрав полную ванну воды, без конца открывать кому-то и закрывать за ним дверь? Нет, визитеров было трое. Я так думаю… И убил ее, думаю, тот, кто пришел последним.

— Если это не был один и тот же человек, — угрюмо произнес майор и прикусил нижнюю губу. — И это… Может, она сама выходила? К примеру, выносила мусор, а?

— Нет, я проверил. — Волков покачал головой. — Мусорное ведро наполовину заполнено. Никто мусор вчера вечером не выносил.

Майор настырно пробормотал:

— Может, это был один и тот же человек.

Когда этот вездесущий Волков успел уже поговорить с соседкой? Они полчаса как здесь. И он, кажется, все время путался у них под ногами. Когда? Может, и правда он так хорош, что делает свою работу незаметно для всех?

— Не думаю, что это был один и тот же человек, — нехотя возразил Волков, прекрасно понимая, что вызовет своим возражением новую волну неприязни со стороны коллег. — С какой стати ему без конца возвращаться на место преступления? Чтобы спалиться? Не думаю… Гостей было трое…

— И кто же эти гости? — приподнял голову изучающий труп эксперт.

— Ее навещали мужчины, со слов соседки. Разные мужчины. Однажды в гостях была женщина. Молодая. Приехала на машине. Номера вот здесь. — Волков похлопал себя по карману, куда положил листок с записанными соседкой номерами.

— Повезло тебе с соседями! — пошутил невесело эксперт, обращаясь к мертвой девушке. — Все за тобой подмечали.

— Не все, — качнул головой Волков. — Но эту женщину соседка погибшей запомнила потому, что та вместе с ней ехала в лифте, потом вошла к погибшей на ее глазах. А перед этим шла перед ней к подъезду и говорила с кем-то по телефону.

— Это преступление? — снова съязвил майор из соседнего отдела.

— Нет. Ничуть.

Волков вяло улыбнулся. Ему тут было неуютно среди чужих. Но сам Грибов лично попросил помочь. Просто в качестве консультанта. Единовременно. Мол, у соседей что-то последнее время показатели снизились до минимума. И вот их начальник — друг Грибова по рыбалке — попросил его, а он лично просит Волкова съездить на место преступления. Глянуть опытным глазом, навести на умные мысли.

Он и поехал. Только не нужны тут никому были его умные мысли. И наблюдательность природная не нужна тоже. И в роли консультанта его здесь никто не воспринимал. Воспринимали в роли помехи.

— Да что за разговор телефонный привлек внимание соседки? — нехотя спросил один из оперативников, он рассматривал бумаги погибшей, достав большую папку-атташе из шкафа.

— Дословно она не помнит, конечно. Но разговор женщина вела о деньгах.

— О деньгах? — Оперативник взял в руки какую-то бумагу. — О каких деньгах?

— Она ясно услышала сумму в три тысячи долларов. Потом женщина спросила, прежде чем войти в лифт: как думаешь, даст?

— По всему выходит, что дала. — Оперативник двумя пальцами вытащил из полиэтиленового файла исписанный лист бумаги, помотал им в воздухе. — Расписка, коллеги! От Людмилы Вишняковой расписка. Так, так, так… Ага! Берет в долг три тысячи долларов сроком на год. Полный перечень контактов.

— Номер один, — вздохнул майор, подошел к своему сотруднику, взял из его рук расписку, прочел. И тут же распорядился: — Пока мы тут, кто-нибудь съездите на адрес, доставьте в отдел эту Вишнякову.

— Думаю, это не она, — тихо вставил Волков. — Если бы она убила, чтобы долг не отдавать, она бы расписку забрала. Она не была спрятана. Лежала себе в папке с другими документами.

— Но с чего-то надо начинать, майор! — очень громко, почти грубо отозвался коллега из соседнего отдела и с такой злостью глянул на Волкова, что тот даже отвернулся. — В общем, вези в отдел эту Вишнякову. И узнай у соседей, что за птица? Контакты ее и все такое. Чем вообще занимается? Чем долг отдавать собиралась? Насколько сильно нуждалась? Сначала у соседей узнай. Потом ее допросим. Антон! Ступай в квартиру напротив. Допроси соседку.

И снова еще один недобрый взгляд в сторону Волкова. А тот опустился на корточки рядом с экспертом, который осматривал тело. Внимательно всмотрелся в лицо покойной.

— Красивая… — вымолвил с сожалением через минуту. — Волосы шикарные. Тело. Лицо даже в смерти привлекательное.

— Да, — коротко кивнул эксперт и ткнул пальцем в развороченный живот жертвы. — Боюсь ошибиться и делать предварительные выводы, но, кажется, жертва была беременна.

— О господи!

Кажется, ахнули все. И замерли, кто где стоял. А майор, который все язвил в адрес Волкова, сделался серым. И повторил уже один, тоже склоняясь над телом:

— О господи! Бедная девочка… У меня ведь дочь, майор.

— У меня тоже, — кивнул Волков.

Они глянули друг на друга.

— Твоей сколько?

— Пять, — ответил Волков и зубы стиснул. И процедил сквозь них: — Машка…

— Жертву тоже звали Мария. Мария Стрельцова. Кто же тебя так, детка, располосовал?! Найду скотину… — проговорил майор и неожиданно протянул Волкову руку: — Не сердись, майор. Накатило что-то.

— Нормально все. А найти урода надо. Непременно надо.

Волков пожал руку коллеге из соседнего отдела прямо над мертвым лицом девушки. Вышло как-то театрально. Будто клялись они ей в поимке ее убийцы. Сделалось неловко. Руки расцепились.

— Тест ДНК можно сделать? — спросил Волков у эксперта.

Они втроем так и сидели на корточках перед мертвым телом.

— ДНК плода, я правильно понял? — спросил эксперт и принялся переворачивать тело со спины на живот.

— Да, плода. Если вдруг появится подозреваемый, чтобы знать наверняка. Как считаешь, майор? — Волков поднял взгляд на оперативника.

— Неплохая мысль, — неожиданно похвалил тот. — Думаешь, папаша постарался?

— Не знаю. Но вещи, деньги, украшения — все на месте. Мотив не очень ясен. Может, она была беременна от женатого мужчины и шантажировала его? Может, в этом причина?

— А может, это его жена так постаралась, а? — прищурился майор.

— Не могу исключить такой возможности.

Они одновременно поднялись в полный рост. Глянули на макушку эксперта, колдующего над мертвым телом.

— Причина смерти? — спросил Волков. — Хотя бы предварительно. Женщина могла нанести такие ранения?

Эксперт с минуту подумал. Потом поднялся на ноги. Глянул поочередно на Волкова и его коллегу.

— Не люблю я этих предварительных базаров, мужики, — вздохнул он после паузы. — Но… Но непонятно как-то все. Гематома в затылочной области. Могла и она стать причиной смерти.

— А ножевые?! — одновременно выпалили оперативник и Волков.

— В районе живота все ранения были нанесены неглубоко. Отсюда и небольшая кровопотеря.

— А лужа крови откуда?!

— Артерия… Артерия была повреждена под коленом. Орудие так и не найдено?

— Нет, — мрачно отозвался майор. — И следов, по ходу, не особо много. Либо покойница так любила чистоту, либо…

— Либо кто-то хорошо прибрался, — закончил за него Волков.

И вдруг потянулся к папке, которую уже начал паковать в пластиковый пакет оперативник.

— Мне показалось или я трудовую книжку видел в документах?

— Не показалось.

Оперативник и майор быстро переглянулись. Тот едва заметно кивнул, разрешая. Оперативник достал из папки трудовую книжку, протянул Волкову со словами:

— Она не так давно уволилась.

— Ага… — Волков открыл документ, полистал. — Не так уж много трудилась наша покойница. Но на последнее место работы заглянуть непременно надо.

— Понятное дело, — фыркнул майор, забрал у Волкова трудовую, тоже начал изучать. — Последнее место ее работы мне известно. Процветающая фирма. Уважаемые люди. Что-то она там не прижилась, интересно? Мало… Мало проработала. Оттуда, по моим сведениям, народ не бежит. Престижно, хорошо оплачиваемо. Надо туда наведаться. Антон у нас где?

— На адрес Вишняковой поехал.

— Так, так… Кого же мне…

— Позволишь, майор? — Волков мягко улыбнулся. — Я бы съездил.

Тот минуту рассматривал Волкова, потом понял, что они зашьются, если к помощи посторонней не прибегнут, и со вздохом кивнул:

— Валяй, майор, — тут же повернулся к нему спиной, будто забыл о его существовании: — Так, что у нас имеется еще?

Волков, уже шагнувший к выходу из гостиной, внезапно остановился и ткнул пальцем в сторону окна:

— Я бы на стройку кого-нибудь послал.

— Зачем?

Все головы снова повернулись к нему.

— Зачем, интересно? Ее же не киллер снял, — не удержался от ядовитого замечания оперативник, который просматривал документы.

— Но кто-то мог что-то видеть. Так, не более чем предположение. Этаж только-только до уровня ее окон поднялся. У нее еще не пропала привычка ходить голой по квартире. И не появилась привычка занавешивать окна. Этаж, со слов соседки, строители подняли за минувшую неделю. Вряд ли, конечно… А вдруг?

И Волков ушел, коротко кивнув всем на прощание. Позвонил полковнику Грибову, доложил обстановку.

— Спасибо, Александр Иванович, — поблагодарил тот со вздохом. — Хочешь сам съездить на фирму, где она последнее время работала?

— Так точно, — правильно разгадал интонацию полковника Волков.

— Ну, поезжай, поезжай, — обрадовался тот. — Мало ли! Может, она там с начальством роман крутила, оттого и была уволена. Так это, Саш… Я позвоню другу, скажу, что ты руку на пульсе держишь?

— Так точно, — вздохнул Волков.

Своих дел было невпроворот. Он еще даже с Гришиным не поговорил толком после того, как тот вернулся после беседы с работницей архива. А кроме этого, четыре папки с делами у него в сейфе. По ним отчитаться было нужно. Но с начальством не поспоришь, не поспоришь.

Он вышел из подъезда и глубоко часто задышал. Многолетний опыт работы на месте преступления не сделал его человеком «из стали и бетона». Его по-прежнему мутило от запаха свернувшейся крови. Не так сильно, как в первые годы, но все равно мутило. И вид мертвых тел не оставлял его равнодушным.

Особенно если жертвами были молодые девушки. Красивые молодые девушки. Беременные красивые молодые девушки.

Волков последний раз глубоко вдохнул и выдохнул. Поднял воротник повыше и еще раз внимательно осмотрел двор. Очень грязно. Глубокие колеи от колес автомобилей жильцов и наверняка машин строительной фирмы, срезающих путь через двор. Отыскать что-либо, какой-нибудь свежий след, оставленный, к примеру, колесами машины преступника, не предоставляется возможным.

— Идентификации не будет, — тихо проговорил он и решил вдруг наведаться на стройку.

Сам. Просто чтобы посмотреть. Чтобы убедиться, что он может оказаться прав.

Его поначалу не хотели пускать на территорию. Из добротного вагончика, выкрашенного в яркий синий цвет, выскочил какой-то человек и заорал на него матом. Выражения были сочными, цветистыми. Мужик очень старался произвести впечатление.

Не получилось.

Волков достал удостоверение. Подошел поближе к горлопану и сунул ему корочки под нос. И сказал коротко:

— Заткнись.

Тот послушно умолк. И даже попятился, чавкнув подошвами грубых кирзовых ботинок по свежей грязи.

— Мне нужно войти в здание. Во-о-он в тот подъезд. — Волков ткнул пальцем в зияющий проем, где в скором времени должна будет повиснуть подъездная дверь. — И подняться на несколько этажей. И осмотреть там все. Буду один. И я быстро. Вопросы есть?

— Это опасно. — Мужик поежился, большущая куртка на его нешироких плечах пошла грубыми складками. — Упадет чего-нибудь на голову, а мне отвечать? Я же работы не остановлю!

— А там что же, сейчас работы ведутся? — усомнился Волков. — Что-то не похоже.

Он заметил неподвижную стрелу башенного крана. И кучку рабочих, покуривающих метрах в тридцати от строящегося дома. Может, бастовали. Может, отдыхали. Может, ждали указаний.

— В настоящий момент нет. Ждем руководства с новыми указаниями. Вроде бригаду на новый объект снимают, что ли. — Мужик, видимо выполняющий функцию сторожа, неуверенно улыбнулся. — Может, дождетесь руководство-то, а, гражданин начальник?

Руководство могло его на объект и не пустить. Могло начать надувать щеки и важничать.

— Некогда, командир. Ты это… Каску мне выдай, и я быстро. Минут десять, не больше. Кстати, последний этаж когда возвели?

Сторож подтвердил слова соседки погибшей.

— Отделки пока не было?

— Смеетесь? — Огромная куртка тщедушного сторожа снова пошла грубыми складками. — Коробку-то дал бог поставить. Вон братва ждет новых указаний. Могут перебросить их, и тогда работы заморозят недели на две. Какая отделка?!

— Отлично, — не разделил его печалей Волков, взял предложенную каску, водрузил на голову и пошел к нужному дверному проему, на ходу успев пообещать: — Десять минут, командир. Десять, пятнадцать минут…

Ему понадобилось пять, чтобы осмотреть балконную нишу, находившуюся на одном уровне с окнами погибшей Марии Стрельцовой. Пять минут, чтобы понять — тут кто-то был не так давно. И этот кто-то не был строителем. Следы их рабочей обуви Волкову попадались повсюду. Четкие отпечатки грубых рифленых подошв в бетонной пыли. Это была обувь строителей и сторожа. Спецовка у всех была одинаковой, он обострил внимание, когда говорил со сторожем. Бригада строителей была наряжена в такие же мешковатые куртки, как и он. И обуты все были так же, как и он, — в высокие кирзовые ботинки на шнуровке.

Тот, кто топтался возле пустых глазниц будущих окон и на балконной плите, был обут в узконосые туфли со слегка стоптанными наружу каблуками. И еще этот человек курил. Волков нашел три окурка от дорогих достаточно сигарет в углу комнаты. Из чего сделал вывод, что человек прятался, не хотел, чтобы огонек его сигареты был кому-то виден. Спичек не было. Значит, прикуривал от зажигалки.

Волков аккуратно упаковал окурки в пластиковый пакетик, которых с полдюжины всегда носил во внутреннем кармане куртки.

Он крал возможные улики? Может, и так. Но не было у него уверенности, что настырный сердитый майор из соседнего отдела пошлет сюда своих людей. Убей, не было! И не было уверенности, что те обратят внимание на сигаретные окурки и на следы узконосых ботинок.

Он достал мобильник, присел перед оттисками подошв на корточках и несколько раз сфотографировал каждый след по отдельности, а потом вместе.

Может, пустышка, как любил вякать его подчиненный Гришин. А вдруг!

У своей машины он был уже через десять минут. А еще через полчаса уже входил в шикарный холл той фирмы, из которой так неосмотрительно незадолго до своей трагической смерти уволилась Маша Стрельцова.

Если, конечно, она это сделала сама…

Глава 14

— Все утро ругались! — пожаловалась в телефонную трубку Ирина и всхлипнула. — И всю ночь ругались. И вчера весь день! Грядущие выходные насмарку!

В трубке было очень тихо. Будто абонент, которому она неожиданно для самой себя позвонила пять минут назад, исчез. И она забыла снова всхлипнуть, чтобы ее пожалели. Сделалась сердитой и холодно спросила:

— Ты меня слышишь, Богдан?! Эй! Ты еще там?!

— Слышу, дорогая, — ответил он коротко. И снова тишина.

— А чего тогда молчишь?! — возмутилась она.

И поправила одеяло, сползшее с кровати на пол. И невольно порадовалась ровному загару, который получала в солярии всю минувшую неделю. Сегодня бы следовало закрепить успех. Но выйдет вряд ли. У родителей что-то происходило. Что-то нехорошее и опасное. На грани фола, как сказал бы Богдан, стань он свидетелем.

— Что ты молчишь? — повторила она уже спокойнее.

— Я не знаю, что могу и должен сказать, — снова тихо и коротко ответил он.

— Ну… Я не знаю… Посочувствовать хотя бы! Я просидела все выходные дома, ты не звонил, не приезжал. Родители скандалят. Что прикажешь мне делать, а?! Вешаться?!

Он вздохнул. И в этом вздохе ей почудилось милое снисхождение, с которым он всегда воспринимал ее капризы. Так было славно, так было сладко, когда он так вот вздыхал и смотрел на нее, как на малышку. Иногда брал на ручки и качал, и баюкал, и уговаривал.

Неужели все это было?! Нет, было, конечно, она помнит. Просто…

Неужели этого уже не будет никогда?! В прошлом было, а в будущем — нет?! Так ужасно!

— Вешаться не надо, Ирина. Надо терпеть.

Заговорил он с ней тоном взрослого-превзрослого человека, но какого-то чужого, не своего.

— Терпеть? Как долго?

Она досадливо покусала губы. И снова попыталась отвлечься, вытянув вверх длинные загорелые ноги. Прелесть! Богдану бы понравилось, будь он тут, рядом. Ирина тут же со вздохом уронила ноги обратно на кровать и накрыла их одеялом.

Богдана нет рядом! И, наверное, уже не будет! Она сама прогнала его. Сама сделала выбор, не оставив ему ни малейшей надежды на примирение и прощение. Уже потом поняла, что не должна была так жестко обрывать все. Что должна была дать им шанс. И если не прощать его, а простить подобное невозможно, то хотя бы сделать вид, что простила. Ей ведь ужасно плохо без него! Гораздо хуже не видеть его, чем если бы видеть и все время думать, что он сотворил.

Она погорячилась. И теперь не знала, как исправить ситуацию. Он не звонил, не просил прощения больше. Не приезжал. Не пытался узнать о ней через отца. Не навязывался, одним словом. А ей что же, первой навязываться?! Так это не она, пардон, изменила ему с первой встречной шлюшкой! Не она ее обрюхатила! Тьфу, мерзость какая!

И Ирина не звонила ему тоже. И тоже не искала с ним встречи, хотя жутко скучала, много плакала и, если честно, начала уже понемногу забывать о его подлости. Вот только бы он позвонил первым, а…

Он не позвонил. Позвонила она. Потому что у нее появилась причина. Достаточно веская, чтобы поступиться своей гордостью.

Ее родители скандалили! Скандалили так, как не скандалили никогда! И причиной скандала, господи, стала не бытовая мелочь. Не проблемы в общем бизнесе. А он у них был общим, насколько было известно Ирине. И не расхождения во взглядах, а заурядная ревность.

Господи! Ее мама и папа обвиняли друг друга в таком…

Она терпела сутки, подслушивая и ужасаясь их многочисленным обоюдным изменам, в которых они друг друга обвиняли. Потом сочла, что Богдан на фоне шашней отца просто душка, и позвонила ему. А он вдруг сух и холоден.

— Как долго терпеть? Богдан! Что ты молчишь?!

— Родители, они… Они имеют право на свою личную жизнь, так ведь? — ответил он снова тихо и почти безучастно. — Детям всегда неприятно узнавать, что у их родителей время от времени случается секс, к примеру. И особенно неприятно узнавать, что этот секс у них случается на стороне. Святых нет на земле, Ириша…

Намекает на себя тоже? Она снова покусала губы. Глянула на незанавешенное окно. На улице было отвратительно. Голые ветки деревьев метались с такой силой, будто какие-то вредители заразили их вирусом бешенства. Стекло в странной карамельной корке. Значит, температура около нуля, и с неба сыплет чем-то отвратительным.

В такую погоду она ненавидела выходить из дома. Причина, способная вытолкать ее за двери, была только одна — Богдан. И когда это оказывалось возможным, она вытаскивала его с работы. Редко, конечно, но случалось. Обычно, когда отец бывал по делам в командировке. Богдан сматывался с работы, и они валялись целый день в постели. Чаще у него, конечно, потому что мать сидела дома в такие дни, как привязанная.

Сегодня ее не было. И отца тоже. Наскандалившись вволю, они убрались из дома, по очереди громко шарахнув входной дверью. Стало быть…

— Я хочу, чтобы ты приехал сейчас ко мне, — пискнула она едва слышно.

— Ириша? Что ты сказала? — Его спокойствие скомкалось, сделалось судорожным, волнительным.

— Я хочу, чтобы ты приехал, — громче, тверже заявила она. — Ко мне приехал, Богдан.

— Ты… Ты прощаешь меня? — отчетливо ахнул он, прикрывая трубку рукой. — Я правильно понял? Ты…

— Да, да, прощаю. — Она улыбнулась и зажмурилась, предвкушая свидание. — Поторопись…

Сколько у нее времени? Ирина бросила взгляд на часы и подсчитала. От фирмы до их дома тридцать минут езды без пробок. Разгар рабочего дня, поправка еще на минут двадцать. Она успеет принять душ, вымыть волосы, втереть в тело изумительный увлажняющий лосьон и даже сварить ему кофе. Он обожал, когда она в кружевном халатике суетилась у кофейной машины.

Все успела! И душ принять, и волосы вымыть и высушить, и лосьон втереть в тело. И даже кофейных зерен намолоть успела. А Богдана все не было. Прошел час. Потом два. Его не было. Может, отец его задержал? Она позвонила отцу. Тот не ответил, пару раз сбросив ее звонок, затем и вовсе отключив телефон. Побродила по пустому дому. Постояла на теплой веранде, рассматривая обледеневшую от непогоды улицу.

Нет, выгнать ее туда не посмеет даже острая необходимость увидеться с Богданом. Она подумала и решила, что не будет очередной уступкой с ее стороны, если она ему снова позвонит.

И он тоже не ответил! И третий звонок сбросил, как и ее отец. И потом так же отключил телефон. Может, у них совещание? Возможно. Богдан, как начальник отдела, всегда присутствовал. А вот Игорь Малышко нет. Он оставался в отделе и отвечал на телефон — тупица и бездарь.

— Алло! Игорь Ильич? — Она узнала его голос. — Категорически приветствую!

— Он самый, Ирина Ивановна. Рад слышать. — Его голос сделался противным и сладким. — Что заставило вас снизойти?

— Богдан у отца?

— И да, и нет. — Малышко разбавил елей печалью.

— То есть? Не поняла.

Ирина встала возле огромного зеркала, уставилась на себя. Хороша! Хороша без ложной скромности. И загар — чудо как идет ей.

— Он в его кабинете, но не у него.

— Не поняла во второй раз! — повысила она голос.

— В кабинете твоего отца работают следователи! — оповестил Малышко на подъеме. Идиот! — Вернее, один следователь. Но какой! Говорят, десяти стоит. И…

— Заткнись, понял?! — разозлилась Ирина, почувствовав вдруг, что промерзла до костей в тонком кружевном халатике, едва прикрывающем ей попку. — Почему у отца в кабинете?! Что с ним?!

— С ним все в порядке, тьфу-тьфу-тьфу! — укорил ее придурок. — Просто вызывают всех туда. Конференц-зал занят. И Богдан тоже там сейчас. Давно, кстати.

— Так, стоп! Ты будешь шлепать своими клешнями вокруг да около еще час! — взвизгнула она. — Толком ответь, что стряслось там у вас?!

— Ой, да не суетись ты, Ирина Иванна. — Они часто общались именно в таком ключе. Но все больше по телефону. — У нас ничего не стряслось, у нас все в порядке. Следователь явился по поводу одной нашей уволившейся сотрудницы. Кстати, она в нашем отделе работала. Вот Богдану и задают о ней вопросы.

— Что… Что за сотрудница?! — У нее уже ноги тряслись от дикого холода, сковавшего все тело.

— Машка Стрельцова. У нас в отделе работала.

И Малышко громко чего-то хлебнул. Кофе, видимо, пьет, зараза!

— А что с ней? По какому поводу вас допрашивают? Она что, шпионила на кого-нибудь?

— А? Да нет, что ты! Ничего серьезного, какой шпионаж!

— Тогда что?!

Она попятилась, нашарила пятками диванную ножку и сползла по подлокотнику в мягкие подушки.

— Ой, да ничего такого для нас серьезного! — Малышко снова звучно хлебнул. — Ее просто убили…

Глава 15

Волкову неуютно было сидеть в директорском кресле. И подлокотники, казалось, зафиксированы высоковато. И спинка чрезвычайно мягкая и высокая. Голове так удобно! Того и гляди задремлешь. Да и еще можно было покачиваться туда-сюда. Точно задремлешь. Разве это рабочее место?! Рабочее место должно быть жестким, неудобным, спартанским. Здесь — в этом кабинете — принимались самые важные решения. Здесь подводились итоги, выносились вердикты. И здесь подписывался приказ об увольнении Марии Стрельцовой.

— У вас так много сотрудников, что вы не помните, как подписывали приказ о ее увольнении? — спросил он у директора, качнувшись в его кресле туда-сюда.

— Сотрудников хватает.

Директор недовольно поморщился. И нервно сцепил пальцы в замок, положив их на стол для переговоров.

Он был не старым еще — пятьдесят пять лет, что за возраст для мужчины! Крепким и красивым мужиком. Женщины, наверное, осаждают его толпами, машинально подметил Волков, в упор рассматривая холеного чернявого директора. Одет с иголочки, ни одной лишней складки на брюках и пиджаке, ни одной болтающейся на нитке пуговицы на сорочке. Выбрит тщательно, пахнет дорого и приятно, ногти ухожены, часы дорогие.

Преуспевающий, сделал еще одну заметку для себя Волков. И ухоженный. Либо хорошая жена, либо замечательная прислуга.

Пронзительный взгляд черных, как ночь, глаз. Такой взгляд не оставляет никаких шансов лодырям, ворам и… женщинам.

Они его должны боготворить, снова подумал Волков о последних. Боготворить, мечтать о нем, пытаться привлечь его внимание. Была ли Маша Стрельцова исключением? Вопрос…

— Но у вас же их чуть больше ста человек, не так ли?

— Да, так.

— И что, каждый день увольняются?

— Нет, не каждый.

— Тогда почему вы не задержали внимания на приказе об увольнении Стрельцовой?

— Почему я не задержал-то?! — взвился сразу Иван Николаевич Сячин. — Я просто не помню, в какой именно из дней она уволилась! Она, в конце концов, не была ценным сотрудником. Она была простым клерком. Кажется, в юридическом отделе. Уволилась и уволилась, возьмем другого человека.

— Взяли?

Волков чуть прикрыл веками глаза. Дремать в директорском кресле тянуло нещадно. Может, Сячин нарочно его сюда усадил, чтобы усыпить Волкова вместе с его бдительностью?

— Что?

— Взяли, говорю, другого сотрудника на ее место?

— Не знаю. — Иван Николаевич небрежно шевельнул широкими плечами, затянутыми дорогой тканью безупречно сидевшего на нем пиджака. — Подбором персонала у нас ведает отдел трудовых ресурсов. Возможно, подобрали кандидатуру. Возможно, нет. Я, честно, не в курсе.

— Но когда они подберут кандидатуру, то вам доложат? — изобразил волнение Волков.

— Непременно, — сладко улыбнулся Сячин.

И посмотрел на свои дорогие часы, и пропыхтел озадаченно: «Пуф-пуф-пуф». Что должно было означать только одно: выметайся-ка ты, дядя, людям работать надо. Только Волков сильно сомневался, что в таком удобном для дремоты кресле можно плодотворно работать.

Может, он ни черта не понимал в бизнесе? Может, состояния именно в таких креслах и делаются?

— Почему она уволилась? — задал он уже в тридцатый раз за сегодняшний день вопрос. Сначала персоналу задавал, теперь директору.

— Я не знаю.

Иван Николаевич нервно дернул крепкой шеей.

Надо же, с легкой завистью подумал Волков, у него даже кадык выглядит аристократично и сексуально. И ни одной лишней складки кожи не вылезает на тугой воротничок сорочки. Ухожен, зараза…

— Я слышал, она была беременна? — спросил Волков, внимательно отслеживая реакцию директора.

Мгновение тот молчал, потом весело фыркнул. Кстати, это фырканье показалось Волкову каким-то подготовленным, отрепетированным.

— Вот откуда же мне было знать, Александр Иванович! — выпалил Сячин после фырканья и доверительно склонился в его сторону. — Я ничего не перепутал? Правильно вас назвал — Александр Иванович?

— Совершенно верно, — кивнул Волков расслабленно. — Спасибо, что не забыли. Кстати, а чего это вы мне кофе не предлагаете?

— А станете пить? — Тот натянуто улыбнулся.

Почему так напрягся, интересно? Кофе жалко? Или не хотел представлять ему свою секретаршу? К слову, Волков ее пока не видел. Место ее пустовало, когда он шел в кабинет директора. Может, заболела? Или тоже уволилась?

— Стану, и еще как. — Волков хлопнул ладонью о ладонь, интенсивно потер, будто предвкушал шикарное угощение, а не скромную чашечку эспрессо. — С сахаром, если можно.

— И со сливками? — Сячин неожиданно ему заговорщически подмигнул.

— И со сливками.

Волков подмигивать в ответ не стал. Стал ждать визита секретарши, которой Сячин отдал распоряжение громким окриком, не вставая с места.

Кстати, секретаршу тоже звали Машей. И по громкому звяканью посуды, которое было прекрасно слышно через приоткрытую дверь, он почему-то решил, что она сильно нервничает.

Маша вошла в кабинет босса со сверкающим подносом в руках осторожной, крадущейся какой-то походкой. Будто все время ждала подвоха или подножки. Будто боялась выронить поднос с дорогой посудой. Будто боялась конфуза.

Высокая, тоненькая, серое в лимонную клеточку платьице. Ножки стройные в прозрачных чулочках, волосы русые, длинные. Испуганный, даже, он бы сказал, затравленный взгляд. Она, конечно же, не была точной копией убитой Марии Стрельцовой, но отдаленное сходство Волков в них обнаружил.

— Пожалуйста… Ваш кофе…

Девушка сначала подала чашку гостю, потом директору. Поставила большой кофейник на стол, после того как наполнила им чашки, сахарницу, молочник, вазочку с мармеладом и еще одну с тонким шоколадным печеньем, которое Волкову захотелось тут же попробовать.

— Спасибо, Мария, свободна, — с начальствующим рокотом в голосе отправил ее обратно в приемную Сячин. Вежливо улыбнулся Волкову: — Прошу вас, угощайтесь.

— Спасибо.

Он тут же насыпал себе в чашку сахара, влил сливок, потянулся за печеньем, которое растаяло во рту, едва языка коснувшись. Выпил чашку, пододвинул себе кофейник, налил без разрешения еще кофе. Доел печенье и потянулся к мармеладу. Сячин не притронулся даже к кофе. Посматривал на него со странной смесью жалости и пренебрежения.

Решил, видимо, что чашка кофе с «барского» стола решит проблему. А она не решит, размышлял и интенсивно пережевывал мармелад Волков. Он из вредности просто станет подозревать этого холеного директора, окружившего себя красивыми девушками с похожей внешностью и одинаковыми именами. Никому не скажет, а подозревать станет. И с секретаршей его поговорить надо непременно. Пусть не ему, а настырному майору — коллеге из соседнего отдела, но поговорить надо.

Он задал директору еще с десяток бесполезных вопросов. Тот явно тяготился ответами. Мялся, затыкался, не знал, что отвечать. И, в конце концов, предложил вызвать начальника отдела, в котором какое-то время работала Маша.

— Вот, прошу любить и жаловать, — широко повел рукой в сторону вошедшего смуглого парня Сячин. — Сизов… Богдан Сизов. Очень! Очень перспективный молодой человек! Моя надежда и опора. Присаживайся, Богдан.

— Спасибо.

На негнущихся — так именно показалось Волкову — ногах парень прошел за стол переговоров, сел напротив своего руководителя. Вопросительный взгляд в его сторону, потом вежливый в сторону гостя.

— Богдан, Стрельцова ведь у тебя в отделе работала? — спросил директор с отеческой улыбкой.

— Совершенно верно.

— Что можешь сказать о ней как о сотруднике?

— Что могу сказать… Что могу сказать… Исполнительная сотрудница. Тихая, незаметная. Но исполнительная. У меня по ее работе нареканий не было.

Смуглый высокий лоб парня неожиданно увлажнился. Взгляд, обращенный к Волкову, стремительно перепрыгнул на кофейник, потом с него на сахарницу, и замер на пустой вазочке из-под печенья.

Нервничает? Почему?

Волкову сделалось жутко интересно. Он отставил пустую чашку, сел еще удобнее, скрестил пальцы рук на животе. Глянул на начальника юридического отдела с той же, что и у Сячина, отеческой улыбкой.

— Почему она уволилась, простите, не знаю вашего отчества?

— Можно без него, — подергал парень широченными, как и у его работодателя, плечами, из вежливости коротко глянул на гостя. — Просто Богдан… А ее увольнение вообще стало для всех неожиданностью. Ушла на больничный и, не выходя с него, сразу уволилась.

— И ничего не объяснила?

— Нет.

— И с заявлением к вам не приходила на увольнение? Вы же должны были написать, что не возражаете?

— Я и не возражал. — И снова его взгляд запрыгал по посуде, остановившись теперь на крепко сжатых пальцах директора. — Но я и не подписывал ничего. Потом уже с «бегунком» ко мне приходили из отдела по трудовым ресурсам. И сказали, что причиной увольнения она назвала личные мотивы. Вот и все… Скажите…

Он вопросительно глянул на Сячина, тот едва заметно кивнул, разрешая любопытство подчиненного.

— Правда, что ее… Что с ней случилось несчастье?!

Теперь уже и щеки парня сделались мокрыми. И наверняка под пиджаком сыро, подумал Волков. Дай ему волю, он бы их обоих из пиджаков вытряхнул, чтобы проверить.

— Да. Правда. — Он сел ровно, лицо его сделалось твердым, словно высеченным из камня. Взгляд, обращенный на директора и его подчиненного, почти неприязненным. — Стрельцова была убита. Жестоко убита на своей съемной квартире.

— Ужас какой! За что?!

Сизов неловко провел рукой по лбу и щекам и тут же полез в карман за носовым платком. Долго вытирал руки. Волков ждал. Ждал, когда тот на него посмотрит. Ждал его взгляда, чтобы постараться прочесть в нем хоть что-то: жалость по отношению к погибшей, сожаление, испуг, наконец.

Но ничего этого не было. В глазах у парня застыла растерянность. И повторился вопрос: за что?

Это не он, тут же подумал Волков. Даже если девчонка и была беременна от него, это не он. Или…

Или он подготовлен и очень хорошо шифруется.

— Мы не знаем, за что. Следствие покажет. Скажите, она с кем-то встречалась?

— В смысле? — Потные щеки парня пожелтели.

— У нее был парень, мужчина?

— Я… Я не знаю! Почему вы спрашиваете об этом меня?!

Его возмущение было таким жалким, таким неубедительным, что Волков вдруг усомнился в своих преждевременных выводах.

— Вы долго проработали с ней бок о бок. Могли слышать, когда ей кто-то звонит, ее мог кто-то встречать после работы. Или она могла обедать с кем-то, — перечислил возможные причины майор.

— Ей никто не звонил при мне. Ее никто не встречал после работы. Я не видел, во всяком случае. А обедала она обычно… — промямлил Богдан и жалко улыбнулся: — Со мной.

Ах, как взбесился сразу директор! У него судорожно дернулось вверх-вниз то место, где за холеной кожей должен был скрываться кадык. Пальцы просто окостенели, тиская друг друга. А на высоких скулах породистого красивого лица расцвели два ярких гневных пятна красного цвета.

Директор разгневался. Но почему? Богдан посмел — что? Завести интрижку с подчиненной, а это непозволительно? Или посмел завести интрижку с подчиненной, которая принадлежала другому мужчине? Или тут что-то еще?

— Я не понял, Богдан! — Все же сдали нервы у директора, и он заговорил. — Ты проводил обеденное время со Стрельцовой?!

— Все не так, Иван Николаевич! Все не так! — Малый заерзал на месте, будто снизу оно кем-то интенсивно подогревалось. — Я не проводил с ней обеденное время! Мы просто иногда обедали вместе. В маленьком ресторанчике напротив нашего офиса. Это же так удобно. Не нужно никуда далеко ехать. Перешел дорогу, и все. И кормят там сносно. И…

— И можно на время забыть о своей невесте, так? — перебил его Сячин и не сильно, но властно ударил ладонью по столу. — Ирина знает?

— Да, да… Она знает. Ничего личного, Иван Николаевич, поверьте! За обедом мы обсуждали…

— Простите, что прерываю. — Волков отвратительно улыбался, его сцена порадовала. — Ирина у нас кто?

— Ирина — это моя дочь и его вот невеста, — сказал, как отмахнулся, Сячин, не сводя пристального взгляда с подчиненного, намеривавшегося стать его зятем.

Вот оно что! Ирина — директорская дочь — собралась замуж за начальника юридического отдела. А тот обеденное, а может, и не только, время проводит со своей подчиненной. Которую, что весьма вероятно, обхаживал сам директор. И тут эту девушку находят мертвой, истерзанной, да к тому же беременной!

Ах, как обрадовался этому Волков! Ну, хоть что-то уже, а! Да и не хоть что-то, а мотив! Да еще какой!

Допустим…

Допустим, Богдан завел интрижку с Марией Стрельцовой. А почему нет? Девушка красивая. Покладистая, учитывая ее подчиненность, всегда под рукой к тому же. Завел интрижку и зашел слишком далеко. Маша забеременела. И принялась что-то от него требовать. Возможно, денег. Возможно, предложения. А он-то уже свою руку и сердце пообещал! И не кому-нибудь, а директорской дочке! А это положение в обществе, это деньги, власть!

И тут какая-то Маша со своими требованиями. Помеха? А то! Маша Стрельцова — это крест на его будущем! Жирный крест!

— Послушайте… Богдан. Иван Николаевич. Извините, что перебиваю… — прервал тихий диалог двух мужчин Волков, ему, как он ни напрягался, не удалось расслышать ни слова. — У меня к вам единственный вопрос.

Оба подняли головы, уставились на него.

Сячин выглядел разгневанным, жестким, готовым к карательным действиям.

Богдан Сизов был раздавлен. Толкни, казалось, упадет со стула и свернется в клубок.

— Вы с ней спали? — тихо спросил Волков.

Причем вопрос прозвучал с явным подвохом. Он в этот момент ни на кого из них не смотрел. Думайте, типа, думайте, у кого он спрашивает.

— С ума сойти! — ахнул Сячин со злостью. — Что вы себе позволяете?

— Нет, не спал, — произнес Богдан так тихо и неубедительно, что Волков тут же поверил в обратное.

— А в доме у нее бывали? — И снова вопрос непонятно кому.

И неожиданная пауза. И он ею воспользовался.

— Просто соседи утверждают, что Марию Стрельцову навещали мужчины. Не один и не два.

Именно так уверяла его ее соседка. Правда, лиц она никогда не видела. Не выходило у нее их подловить. Но им-то об этом неизвестно, не так ли?

— Мужчин у нее было несколько, — медленно произносил Волков слово за словом, будто по гвоздю вбивал. — Не могу знать, что их с ней связывало. Деловые отношения, интимные… Но один из них ей точно сделал ребенка. Доказать отцовство сейчас не составляет труда. ДНК можно с легкостью получить с погибшего плода. Вы люди грамотные, понимаете, так? Поэтому я повторяю вопросы: вы бывали у нее дома? Вы спали с ней? Давайте облегчим следствию работу, а…

Оба одновременно ответили — нет.

И Волков тут же понял их маневр.

Пусть мужиков у Стрельцовой было несколько, отцом-то является всего один. И не факт, что именно он — Богдан. Или он — Сячин. В том, что последний тоже, как и будущий зять, приложился к телу Марии Стрельцовой, Волков почти не сомневался. Другой вопрос: где именно географически он это делал? В дом к ней вряд ли ходил, мог же попасться кому-нибудь на глаза. В отеле, на другой съемной квартире? На работе, в уютном кабинете? Но тут сотрудники, секретарша опять же.

Вот, надо допросить секретаршу, ой как надо. Надо заставить ее ревновать и выболтать хоть что-нибудь.

А потом, уже имея на руках сведения, можно и настырному майору звонить. И пусть уже он локти растопыривает и получает санкции на досмотр личных вещей, квартир, на то, чтобы взять слюну на анализ ДНК.

Это его расследование и его уже суета. Волков и так достаточно помог. Остался разговор с секретаршей. И еще…

И еще не давал ему покоя вопрос: кто же курил в строящемся доме на этаже, смотревшем окна в окна на Машину квартиру? Кто это был? И главное — что он видел?

Глава 16

Мила полулежала в мягком кресле, завалившись на один бок. Сидеть ровно не могла. У нее болело все с правой стороны. Все, что было выше колен и ниже поясницы. Это Серега, вернувшись вчера поздним вечером, гонял ее по квартире пинками. И орал. Боже, как он орал! Она даже боли почти не чувствовала, так боялась его дикого гневного крика.

— Ты, глупая жирная корова! — надрывался он и раз-раз пинком по заду. — Я что сказал тебе?! Я сказал тебе забрать расписку! А ты что?!

— Сереженька… Сереженька… Ну перестань!

Мила крутилась по квартире, как пчелой ужаленная, пытаясь спрятаться за мебелью, но его кулак и носок его ботинка все равно ее настигали. Он хватал ее за волосы, бросал на диван и бил, бил по заду, бокам, спине. И ничего не объяснял. Ничего!

Мила тихо скулила, потому что громко было нельзя, соседи могли услышать, плакала от обиды, а еще больше от страха. Боли почти не чувствовала. Боль пришла потом, когда он угомонился и ушел куда-то, а она полезла в душ. Вот тогда, под теплыми струями воды, ее и скрутило. Да так, что она тихонько повизгивала, боясь дотронуться до себя.

Долго стояла, обсыхая. Полотенце к телу побоялась прислонять. Потом налила на ладонь ароматного тоника для тела и начала втирать в те места, куда могла дотянуться ее рука. После накинула на себя самый легкий халатик и пошла в комнату.

Сережи все не было. Подумав, Мила выпила обезболивающее. Корчиться и стонать от боли при нем будет нельзя. Может запросто схлопотать еще раз. Чем-то наскоро поужинала в одиночестве на кухне. Даже не помнила, что жевала! Ужин был очень поздним, не оглянешься — завтракать пора. Но укладываться в постель на тощий желудок она не любила.

А потом прошла в гостиную, приняла удобное положение и замерла.

В замке входной двери заворочался ключ, и муж вошел в квартиру. По его неверным, шаркающим шагам Мила поняла, что он выпил. Значит, наказывать больше не станет, она знала. Станет говорить много, долго, путано. А она должна будет его слушать и, если понадобится, утешать.

— Сидишь, корова глупая?! — Силуэт мужа возник в дверях гостиной.

Волосы растрепанные, взгляд мутный, рубашка расстегнута почти до пояса. Ремень на брюках вовсе не застегнут, болтается. Мила чуть не задохнулась от ревности.

Неужели опять? Опять ходил к шлюхам?

Она однажды вытаскивала его из притона, расположившегося так некстати по соседству, в одной из саун. Сереге это стоило расцарапанного уха, чтобы не шлялся где попало. Ей пинка под зад, чтобы не лезла в мужские дела. И не заходила на запретную территорию.

— Сидишь? — уже тише и без нажима повторил муж и шагнул в комнату. — Ну-ну… Ты это, Людка, прости, что ли…

Она тихонько, жалобно всхлипнула, хотя боль давно отступила, начало действовать обезболивающее. Но так было надо. Это всегда срабатывало. Он станет мучиться глубоким чувством вины, просить прощения. Она — молча глотать слезы. Потом он встанет перед ней на колени, примется целовать, шептать всякие милые слова. И следом потащит ее в постель. Там обычно примирение завершалось. Бурно, пылко, красиво.

Как в кино! Ее любимом кино!

Но Серега не пошел к ней. Он прошел к балконной двери, распахнул ее и с шумом втянул в себя прохладный воздух улицы. Ей тут же сделалось зябко. На ней, кроме тоненького халатика, ничего не было. В том был двойной расчет: белье причинило бы ей лишнее неудобство после побоев и могло сдержать пылкого мужа.

Мила потащила на себя покрывало со спинки дивана, неотрывно глядя на Сергея. Тот глотал широко открытым ртом холодный воздух и не ежился. На нее он вообще не смотрел.

Может, насытился в сауне по соседству, подкрались тут же ревнивые мысли. Или все же случилось что-то из ряда вон, что он после дикой сцены даже не пытается загладить свою вину.

— Сережа, — дребезжащим слабым голоском, способным растопить любое каменное сердце, позвала она. — Сережа, что случилось? Что-то случилось, да?

У нее не вышло. Его сердце к ее молящим интонациям осталось глухо. Резко пнув ногой балконную дверь, Серега неожиданно принялся застегивать рубашку, заправлять ее в штаны, застегивать ремень.

Значит, как в кино сегодня не будет, поняла Мила, и сердце ее упало. А что будет?!

— Случилось, девочка моя, — вымолвил он наконец, присаживаясь к ней на диван. — И еще как случилось!

Он положил руку на ее оттопыренный зад и слегка нажал, спросив:

— Болит?

— Немного. — Она сморщилась, на самом деле болело достаточно сильно.

— Извини, — пробормотал он рассеянно, глядя в пустоту. — Но ты сама виновата.

— Возможно, ты прав, — она кивнула. — Только в чем, Сережа?

— В том, что не забрала у Машки нашу расписку.

Тоже интересный! Что значит — забрать?! Забрать — это прийти к кому-то и попросить что-то вернуть, так? Расписку у Машки она так попросить не могла. Та бы и не вернула. Это долговая расписка! Это Машкин гарант, что они ее не кинут с возвратом долга. Разве она отдала бы?! Нет! И никто бы не отдал. И всегда им приходилось эти расписки забирать самим. Другими словами — воровать. А чтобы своровать, надо было тщательно подготовиться. Машку отвлечь, выманить из дома хотя бы на полчаса. Выманивать должна была она. А расписку забирать — Серега. А до этого он должен был пару дней за Машкой наблюдать. Так всегда бывало.

Чего он тогда выпендривается? Чего вину на нее перекладывает?

— Так я сегодня ее заберу, Сережа! — не стала она упрекать его в несправедливости. — Обязательно заберу.

— Интересно, как? — Он очень мерзко улыбнулся ей. И вдруг схватил за подбородок двумя пальцами и больно надавил на ямочку посередине. — Интересно, как ты это сделаешь, глупая корова, если расписка теперь наверняка у ментов?!

— У ментов?

Мила почувствовала, что летит в глубокую черную яму. Холодную и зловонную, как погреб в деревне у бабки. У той вечно там что-то гнило, и вонь стояла нестерпимая, стоило люк погреба приоткрыть.

Так вот ей в детстве всегда казалось, что нет худшего наказания, чем упасть в такой погреб — холодный, темный, вонючий. И всегда она оглядывалась, когда нависала над люком, не стоит ли кто сзади. Кто-то, кто хочет ее туда спихнуть.

Вот не подумала бы, что тем человеком, который ее туда столкнет, окажется ее бывшая подруга Машка! Значит, не простила ей пышной сдобы, не простила обмана. Прямиком бросилась в полицию и накатала заявление.

— Тварь! — прошипела Мила сдавленно.

Серега так и не выпустил ее подбородка, продолжая больно сжимать.

— Что делать станем? Сережа, пусти! — Она неожиданно осмелела и ударила мужа по руке, высвобождаясь. — Хватит уже истерик, понял! Давай, лучше думать, что в полиции говорить станем? Мы ведь, получается, ничего еще не совершили, так? И пускай наша расписка у них. И что? Мы взяли в долг, написали расписку. Долг вернем. А что прикинулись нищими, а сами таковыми не являемся, так это Машка может сколько угодно болтать. Мы все отрицать станем, так, Сережа? Она пускай говорит…

— Заткнись, — вяло отозвался он, спина его согнулась дугой, руки свесились между коленок, голова повисла. — Она уже ничего не скажет, Машка твоя.

— Че говоришь-то, Сережа?

Самое худшее из худших, самое страшное из страшных предположений сдавило ей голову мощным невидимым обручем.

Она увидела, будто в замедленном кадре отвратительного детектива, как Серега входит в Машкину квартиру, пока ее нет. Начинает искать расписку. Все летит из шкафов: Машкины трусы и лифчики, носки и джинсы. Он не находит ее, и тут Машка возвращается. Начинает верещать, и Сереге ничего не остается делать, кроме как Машку…

— Ты ее… Она мертва, Сережа?!

Как ей удалось выговорить эти страшные слова, она и сама не поняла.

Он кивнул, не поднимая головы.

— Это точно?!

— Точно!

— Машка мертвая?!

— Мертвее не бывает!

Мила вытянула трясущуюся руку, положила на сгорбленную спину мужа, легонько погладила. Спина дрогнула, как от удара током, и затряслась.

Сережа что, заплакал? Господи! Как же ему, должно быть, страшно! Как страшно.

— Сережа, я с тобой! Я с тобой, милый! До конца!

Забыв о боли, Мила подползла к нему на коленках поближе. Прижалась грудью к его подрагивающей спине, принялась зацеловывать его затылок, плечи.

— Я с тобой, милый! До самого конца!

И тут случилось такое, от чего она чуть с ума не сошла. Потому что подумала, что сошел с ума он! Потому что он громко весело воскликнул:

— А как же еще, Людка! Конечно, до конца!

И принялся смеяться. Громко, заразительно. И спина, оказывается, у него тряслась не от слез, а от смеха.

Сошел с ума! Ее красивый, сексуальный муж, всегда напоминавший ей киногероя, сошел с ума! Тронулся! Взбесился!

— Сережа, ты чего?! — Мила испуганно вжалась в диванную спинку. — Ты убил человека и ржешь? Наша с тобой расписка в руках полиции, а ты ржешь? Ты идиот, Сережа?!

Он резко оборвал смех, развернулся к ней, оглядел так, будто видит впервые. Точно чокнутый! И проговорил с легкой досадой:

— Это ты, Людка, чокнутая!

— Почему я?! Я никого не убивала!

— И я не убивал. — Он коротко хихикнул и для наглядности покрутил пальцем у своего виска. — Надо было додуматься до такого! Мне в тюрьму не хочется, представь.

Он широко зевнул.

— Спать охота, — пробормотал, глянул на настенные часы и даже выругался: — Ничего себе! Времени-то сколько! Утро почти, к обеду, глядишь, полиция нагрянет, а мы не спали. Давай, давай, детка, в кроватку…

И он принялся спихивать ее с дивана. Боясь, что он с глупой своей башки снова рассвирепеет и снова примется ее бить, Мила послушалась. Пошла за ним следом в спальню, сняла халатик и голышом легла в постель. Не потому, что тело болело, а потому, что не хотела, чтобы ночную пижаму с нее Серега снимать начал. У него ведь не все дома теперь, порвет. А вещь дорогая, стоящая. Когда-то она теперь сможет себе такую позволить!

Но муж не стал к ней приставать. Он улегся на спину, закинул за голову руки и мечтательно произнес, уставившись в потолок:

— Вот любит нас с тобой господь, Мила! Что хочешь делай, любит!

Она промолчала. Фраза мужа не подразумевала ее замечаний. Он бы и слушать не стал, потому что тут же заговорил дальше:

— Вот любое гадкое дело оборачивается для нас прибыльным! Любое! Разве мог я подумать, отправляясь вечером наблюдать за стервой, что все так обернется?

— А как обернулось, Сережа? — Тут уж ей сделалось любопытно. — Разве не ты сказал, что моя расписка в полиции?

— Я. И что?

— А какая же с того прибыль? Машка мертва. Расписка в полиции. Станут нас подозревать.

— А за что? За что, Людмила? — Он повернулся на бок, дотянулся до ее голого плеча, погладил нежно. — Мы взяли в долг. Мы оставили расписку. Если бы захотели ее забрать назад, то забрали бы!

— В смысле?! — У нее мутилось в голове.

— В коромысле! — передразнил ее муж беззлобно. — Если бы ты убила Машку из-за расписки, то оставила бы ее там, а?

— Расписку?

— Ну конечно!

— Нет, не оставила бы, — подумав, покачала головой Мила, за что муж тут же похвалил ее.

— Вот именно! Расписку Машка не прятала, так?

— Нет. Она ее в папку с документами положила при мне.

— Во-о-от… Расписка лежала на виду. Убив Машку, оставили бы мы ее там?

— Нет!

— Нет, Мила, не оставили бы. Так что запомни: что бы ни болтали менты, как бы ни давили на тебя, включай дурочку.

— А чего это на меня-то?! — вдруг перепугалась она. — Я ее не убивала! Зачем им я?!

— О господи, какая же ты тупая корова, Людка! — произнес Серега с раздражением и даже отодвинулся от нее на кровати. — Они сейчас начнут всех таскать, кто был с ней знаком или дружен. А расписка от тебя. Вот и тебя позовут. А у тебя что?

— Что?

— А у тебя, дуреха, алиби на минувший вечер! Ты где была?

— Дома.

— Правильно, дома. Ходила, топала, ванну принимала. Соседка снизу подтвердит. Она из кожи вылезает, когда ты топаешь. И злится, что ты воду не экономишь, ванну принимаешь по полчаса. Сколько плескалась минувшим вечером?

— Минут двадцать.

— Вот! Она все фиксирует!

— А у тебя-то, Сереж, алиби есть?

Она снова вспомнила расстегнутую до пупа рубаху и болтающийся ремень. Неужели правда снова сауну посещал?!

— Есть у меня алиби, детка. Еще как есть! — И он похотливо хохотнул. — И с тобой опять же скандалил. Соседка подтвердит. У нее уши, как у слона! Все, дрянь, слышит.

И она тут же подумала, что права в своих подозрениях. У шлюх он провел минувший вечер. С перерывом на то, чтобы ее излупить. Но решила не нагнетать. Нет худа без добра!

— Ладно, проехали, — она насупилась. Подтянула одеяло повыше к подбородку. — В чем нам выгода от Машкиной смерти?

— Вот корова глупая, а! — фыркнул он беззлобно. — Деньги-то, курица, деньги-то теперь отдавать не нужно!

— Мы бы и так не отдали, — возразила она, обидевшись на «курицу».

— Так пришлось бы суетиться, а теперь проблем нет. Нет Машки, нет долга!

Он замолчал. И она помолчала, размышляя. Потом завозилась, вытаскивая руку из-под одеяла. Дотянулась до его лица, погладила по щеке. Он не увернулся. И она осмелилась на вопрос:

— Сережа, но ты ведь не только этому радовался, так?

— В смысле? — Он зевнул.

— Тебя ведь не только перспектива не возвращать долг радовала. Есть что-то еще? Насколько прибыльным оказалось это гадкое дело, Сережа? Что ты недоговариваешь?

— Наконец-то, узнаю свою умницу-красавицу! — воскликнул он.

Резко повернулся на бок и подполз к ней по кровати, обнял крепко и зашептал в самое ухо, будто соседка, живущая этажом ниже, могла их подслушать:

— Ты помнишь, чем вчера и сегодня вечером я должен был заниматься, так?

— Да, — тоже шепотом отозвалась Мила. — Ты должен был наблюдать за Машкой, чтобы составить ее расписание.

— Во-о-от… — Он звонко поцеловал ее в плечо. — Вчера, ты помнишь, ничего особенного не произошло. Она весь день и весь вечер сидела дома. С кем-то говорила по телефону. Плакала.

— Плакала?!

Мила удивилась. Ей не было жалко Машку, она просто удивилась.

— А сегодня… Сегодня вечером ее убили! И убивать приходили ее, малыш, целых три человека.

— Сразу три? — ахнула она.

— Нет. По очереди! В том-то и дело, что по очереди! Я просто очумел! Как сориентировался и снимать начал, до сих пор не пойму!

— Молодец! — на всякий случай похвалила его Мила. — И кто же из трех ее убил?!

— Точно не могу сказать, — рассмеялся он ей в плечо. — Я не эксперт. Первый человек ее сильно избил, бил по затылку в основном. Как хорошо обученный спецназовец. И Машка упала. Возилась потом на полу, но так и не встала. Пока второй человек не пришел. Тот пришел… с ножом! Увидал ее на полу и принялся ножичком махать! Он машет, а я снимаю. Он машет, а я снимаю! А третий… Третий визитер начал за всеми пол подтирать! И я снова его снял. В этом вся наша прибыль, малышка! Помноженная на три!

— Ты хочешь начать их шантажировать?

— Ага! — Он интенсивно закивал.

— Всех троих?!

— Ага! — И еще несколько кивков.

— Но… Но ее же убил кто-то один из них!

— Да, возможно. Возможно, твоя подруга погибла от руки одного человека. Но…

— Но что?

— Но заляпаны, малыш, все трое! Заляпаны, замазаны все трое. И им теперь не отвертеться ни за что! Это наш с тобой звездный час, детка. Потом завяжем. И уедем куда-нибудь. Тебе главное в полиции все сказать правильно. Умно и правильно. Сможешь?

— Да. Я все смогу.

Она прижалась к нему ноющим от побоев телом и счастливо зажмурилась.

Что бы там Машка ни говорила в прошлом, жизнь и в самом деле похожа на кино. Красивое, опасное, в слезах, но непременно со счастливым концом. В ее случае все будет именно так: слезы, опасность и счастливый финал. Она это заслужила!

Глава 17

Гришин сегодня неважно позавтракал. Завтрак состоял всего из двух яиц всмятку и бокала чая с пряником. Яйца переварил, чай оказался прохладным, пряники жесткими. В результате он сильно разнервничался, и когда шел к своей машине от подъезда, то даже на Варины окна не посмотрел. А он в последние несколько недель так поступал каждое утро. И когда колыхалась шторка на ее окне, ему нравилось думать, что она — Варя — за ним наблюдает. Это мог быть просто ветер. Но ему нравилось думать, что это она.

А сегодня не посмотрел, нервничал из-за дурного завтрака. А еще из-за Волкова.

Ну что за человек, а! Что за человек?! Как с ним можно нормально работать?!

Дважды… Дважды засылал его в архив, будто у Гришина дел других не было. А когда у него появились реально интересные сведения, даже не спросил о результатах! Это как?! Ему что, изначально было плевать на это дело, он просто с глаз долой его убирал?! Так сказал бы сразу, Гришин бы рапорт написал о переводе.

Как так можно работать?!

Ответ на вопрос: с чего так неожиданно пропал интерес у Волкова к делу погибшей Угаровой, Гришин получил в дежурке. Он стал свидетелем интереснейшего разговора двух сержантов о том, что Волков был на месте преступления, случившегося вообще не на их земле. Будто был там в качестве консультанта. Чрезвычайно умничал и раздражал всю выездную бригаду. А потом будто, не поставив никого в известность, поехал опрашивать потенциальных подозреваемых. Нарвался на влиятельных людей, которые тут же накатали на него жалобу в прокуратуру. И жалобе той будто собираются дать ход, потому что Волков не имел никакого права вваливаться в кабинет к влиятельной особе и задавать ему вопросы. И секретарше влиятельного человека не имел права мотать нервы. Никакого юридического права не имел. И у Волкова, возможно, теперь будут проблемы.

Так, так, так…

Вон, оказывается, в чем дело! Вот в чем причина затухания интереса к делу Угаровой. Гришин, как дурак, мерзнет в архиве. Общается с весьма неприятной особой. Добывает сведения, даже на его — Гришина — взгляд весьма ценные. А начальник этим временем что? Пытается заработать репутацию лучшего сыщика города?

Только не вышло! Не вышло, так-то! И вместо почета последует наказание.

Новость немного приподняла ему настроение. И в кабинет он вошел с улыбкой. А когда увидал хмурую физиономию Александра Ивановича, едва не расхохотался от счастья.

Волков ему едва заметно кивнул и снова погрузился в изучение каких-то бумаг. Потом долго печатал, сшивал бумаги, с кем-то созванивался, договаривался о встрече. На Гришина не смотрел. И вопросов ему никаких не задавал.

А зря!

Он много думал вечером накануне. И пришел к выводу, что гипотетически найти человека, который — предположительно — совращал малолетних в своей машине в зарослях кустов позади школьной баскетбольной площадки — возможно.

Тридцать восьмая школа не такая уж и большая. Сколько там на тот момент обучалось учеников? Ну, пятьсот, шестьсот человек, так? Может, чуть больше, может, чуть меньше. Получить список учащихся — пара пустяков. И по этому списку выявить владельца черного дорогого джипа — еще проще. Семнадцать лет назад не так уж много людей владело ими. А предполагать, что все владельцы таких машин обучали своих детей именно в тридцать восьмой школе — вообще глупо.

Так что зря Александр Иванович Волков не проявляет интереса. Гришину было что ему рассказать.

Что его останавливало проявить инициативу и начать уже рассказывать? А то, что искать-то владельца этой машины придется ему, вот что! Сначала списки добывать. А это снова встречаться с неприятной дамой из архива. Потом эти списки прогонять через базу ГИБДД. А кто знает, существовала ли единая база семнадцать лет назад или нет. Если нет, то снова в архив, опять рыться в пыльных бумагах.

И еще…

Человек, который приезжал на машине и поджидал мальчиков в кустах, мог быть не родным отцом кому-то из учащихся. Он мог быть отчимом и иметь другую фамилию. Мог вообще быть сожителем матери ребенка. Тогда вообще никаких концов не найти.

Так что лучше молчать. Спросит — он расскажет. Нет — будет молчать.

Да к тому же Волкову, кажется, сейчас вообще ни до чего. Грядут неприятности. Образ невероятно умного и удачливого сыщика померкнет, н-да. Это Гришина, к стыду его, не могло не радовать. И чтобы откровенно не сиять лицом, он тоже погрузился в работу.

Прошел час. Они молчали. Работали и молчали. Волков хмурился. Гришин откровенно скучал. И тут звонок из дежурной части.

— Да! — Гришин взял трубку, Волков проигнорировал звонок. — Да, Александр Иванович у себя! Занят, конечно… Что-то срочное? Ага… Так… Сейчас…

Гришин прикрыл трубку рукой, глянул на Волкова, не проявляющего внимания к его разговору с дежурным. Нехотя окликнул:

— Товарищ майор, там к вам девушка какая-то рвется. Говорит, что что-то срочное.

— Какая девушка? — Волков поднял на него мутный, ничего не выражающий взгляд.

— Не знаю.

— Ей было назначено?

— Нет.

— А что у нее за вопрос, спроси!

Гришин спросил. Выслушал подробный ответ сержанта из дежурной части. И настроение у него сразу испортилось.

Что за ерунда такая, а? К Волкову рвалась какая-то девица, с ее слов владеющая ценной информацией по последнему убийству девушки. Это какой же девушки? Не той ли, из-за которой у Волкова вот-вот должны были начаться проблемы? Вот ведь…

Прямо в клюве спасение ему принесли! Почему ему? Почему девица явилась сюда, а не в отдел, который ведет расследование, на чьей земле произошло убийство?! Почему она пришла к Волкову?

Девушка вошла в кабинет через пять с половиной минут. Гришин специально засекал. И сразу ответила на все вопросы, которые барабанили в его голове.

— Здравствуйте. Я Марина. Марина Хвостова, — представилась она.

Мужчины молча кивнули и уставились на вошедшую.

Среднего роста, не дурнушка, но и не красавица. Короткая стрижка, вздернутый носик, излишне тонкие губы. На щеках следы от прыщиков. В легком стеганом пальто цвета нежной весенней зелени, делавшем ее нескладную фигурку еще более нескладной, угловатой. Ботинки на толстой армейской подошве. Тоже не вариант, подумал Гришин, рассматривая ее ноги. Ей бы больше пошел высокий каблук. И короткая курточка, и юбка не длинная. Чего так одеваться?..

— Слушаю вас, Марина.

Волков вежливо улыбнулся и указал ей рукой на стул, стоявший между их столами возле окна.

— Александр Иванович, спасибо.

Она присела на самый краешек, поставила сумку размером с ящик письменного стола, за которым работал Гришин, себе на коленки. Зачем ей такая огромная сумка, рассеянно подумал он.

— Я видела вас по телевизору, Александр Иванович. Вы просили сообщать любую информацию всех, кто что-нибудь знает о девушке, которую убили недавно.

— Было дело, — скривился недовольно Волков.

А Гришин мысленно ахнул. Вот оно что! И на телевидении засветиться успел! Хорош! Расследование ведет другой отдел, а он интервью дает! Хорош! Поделом ему.

— Вы были с ней знакомы? — спросил Волков, положил на стол карандаш и принялся катать его ладонью туда-сюда.

— С кем? — вытаращилась дурнушка и подтянула сумку поближе к животу.

— С убитой? С Марией Стрельцовой? Вы были знакомы?

— А, нет… Нет, конечно же. — Она с облегчением выдохнула и даже улыбнулась.

Дура, тут же подумал Гришин и покусал губы.

— Тогда я вас не понимаю, — развел руками Волков. — Вы не были знакомы, а информация у вас имеется?

— Да, это так. — Она вызывающе вздернула подбородок, на котором красовались сразу три красных следа от выдавленных недавно прыщей. — Мы не были с ней знакомы, но информацией я владею. И достаточно ценной.

— Слушаю вас, слушаю… — Волков медленно катил ладонью карандаш по столу.

— Я работаю в небольшом кафе в гипермаркете… — Девушка назвала магазин и его адрес. — Я работаю в баре. Обычно днем. Редко вечером. Попросила, чтобы меня поставили в эту смену. Мне так удобнее.

Дура, снова подумал Гришин. И достал свой блокнот с карандашом. Необходимости особой не было. Она же не к нему пришла, к Волкову. Просто важничал.

— Так вот незадолго до ее гибели. Ее ведь четыре дня назад убили, так? — на всякий случай уточнила она.

— Да. Совершенно верно, — подтвердил Волков.

И снова вежливо улыбнулся. Выходило, дурнушка его совсем не раздражала. Не то что Гришина.

— Так вот дня за два, за три до ее гибели. Можно точно, конечно, установить по смене, — сделала она оговорку и облизала тонкие губы.

Некрасивый жест, внутренне поморщился Гришин.

— Так вот она пришла к нам в кафе где-то, — она наморщила лоб, потом помотала головой, — точно не скажу время. Но до обеденного перерыва это было, точно. Бизнес-ланч еще не подавали. Она пришла, уселась. Потом явился он, и началось такое!

И она съежилась вся, замерла, будто этот ОН вот-вот снова явится и ТАКОЕ снова начнется.

— Конкретнее, пожалуйста. — Волков все еще не проявлял никакого интереса, покатывая карандаш по столу.

— Они начали ругаться, драться!

— Драться?! В кафе?! — не поверил Волков.

— Да! Она даже разбила ему лицо. Дикая сцена… Я подробностей не знаю. Из-за чего весь сыр-бор произошел. Просто на шум вышла, а они там разбираются. Парень — приличный такой с виду. — Она запнулась, потупила взгляд и нехотя произнесла: — Очень красивый…

Мечтает небось о таком Марина Хвостова, ехидно подумал Гришин. Только шансов нет подловить красавца. С ее-то прыщавым невыразительным личиком. Да на такой платформе!

— В общем, они разругались. Он ушел. А она начала истерить и кричать, чтобы мы запомнили, что, если с ней что-то случится, какой-нибудь несчастный случай, чтобы все знали, кто в этом виноват. Потом отказалась платить за заказ. И даже потребовала, чтобы ей вызвали такси! Знаете, многие наши были на стороне этого парня. Девушка вела себя… Не очень красиво. Хотя была красивая.

И Марина Хвостова досадливо покусала тонкие губы.

— Мы, честно, не часто, но с подобными ситуациями сталкиваемся. Разные люди заходят. И платить отказываются. И скандалят. И посуду бьют, случается. Но тут… Я бы, может, и забыла, но тут вы в телевизоре. Ее фотография. — Она отняла руку от сумки и вытянула ее в сторону Волкова. — Говорите, что девушка мертва, что ее убили. И что если кто-то обладает какой-то информацией… Я и сочла, что эта информация может быть полезна. Позвонила по телефону, который был на экране, но там сказали, что майор Волков работает в соседнем отделе полиции. Я и пришла. Не надо было?

— Что вы такое говорите, Мариночка? — Волков прекратил катать карандаш по столу, глянул на нее, как на дорогого родственника. — Вы правильно сделали, что пришли. Только, понимаете, я не веду это дело. Меня просто попросили выступить перед журналистами. Что я и сделал. А дело об убийстве Марии Стрельцовой ведет другой следователь. Он служит как раз в том отделении полиции, куда вы позвонили.

— И? И как теперь быть? Я зря пришла?

— Нет, нет, что вы! Вы правильно сделали, что пришли. Просто вам надо будет сходить еще и в тот отдел и повторить все в точности, что сказали мне. Вас это не затруднит?

— Нет, но…

Она выглядела растерянной. И даже раздосадованной, по мнению Гришина. Ей во всем этом почудился какой-то обман, понял он. Волков выступает, рисуется перед камерами, а к делу не имеет ни малейшего отношения.

Павлин! — мысленно фыркнул Гришин и убрал блокнот с карандашом в ящик стола. Он не понадобился.

— Я сейчас ему позвоню, расскажу о вас. — Волков снял телефонную трубку, не переставая улыбаться Марине Хвостовой. — И он вас будет ждать. Хорошо?

— Раз вы считаете нужным, — пробормотала она невнятно.

И тут же поднялась со стула и прошагала к двери. Там остановилась и стала ждать, пока Волков переговорит с кем-то из другого отделения полиции. Потом она внимательно выслушала инструкции, как и куда идти, и ехать, и кого спросить. Взялась за ручку двери. И Волков все же не выдержал, остановил ее вопросом.

А как же! Он бы был не он!

— Мариночка, она не называла его по имени? — спросил он, останавливая ее за мгновение до того, как она выйдет.

— Кого? Парня?

— Да. Она называла его как-нибудь?

— Ну как же! Она прямо встала в позу! — Хвостова изобразила, как именно стояла перед ними Мария. — И заявила в полный голос, что, если с ней что-то произойдет, какой-нибудь несчастный случай, к примеру, все должны знать, кто виноват в ее гибели.

— И кто же?

— Она его назвала Богданом Сизовым.

Глава 18

— Папа! Папа, его арестовали!

Ирина встретила отца на пороге дома. Несчастная, с нечесаными волосами и зареванным лицом. Она сильно дрожала, держала крепко сжатые кулачки возле рта и смотрела на него такими глазами…

У Сячина больно дернулось в области сердца и мгновенно засаднило в горле. Он не мог видеть свою дочь несчастной. Не мог! Это началось с самого ее рождения и продолжалось по сей день. Когда дочери было четыре месяца от роду, он уволил сразу четырех нянь. Четырех! Потому что ни одна из них не могла успокоить плачущего сутками ребенка. Он не хотел слушать тогда никаких доводов, что у ребенка газики, что, возможно, режутся зубки, поэтому она и плачет. Он метался по дому как раненый зверь и орал на всех сразу:

«Ну, сделайте же что-нибудь! Ну, сделайте!»

Ириша выросла, но его отношение к ее слезам не изменилось. Он не мог дышать, когда она плакала!

— Малыш… — Сячин отвернулся, чтобы повесить пальто в шкаф на плечики и чтобы не видеть ее несчастного лица. — Следствие со всем разберется.

— Папа! — взвизгнула Ирина и набросилась на него, принялась молотить кулачками по его спине. — Папа, ты не понимаешь! Я не могу без него! Не могу, не могу, не могу! Я люблю его!

Сячин повернулся, схватил дочь за руки, бережно прижал ее кулачки к своей груди, дотянулся до ее потного лба и крепко поцеловал.

— Па-а-апа-а-а… Я не могу без не-е-его-о-о…

Ирина начала оседать на пол. Он еле успел ее подхватить на руки. Втащил в гостиную, посадил в кресло. Крикнул домработнице, чтобы принесла немедленно воды. Принялся уговаривать, поглаживать по голове. Но она его не слышала. Она будто оглохла от горя. Что-то лепетала, что-то странное, нечленораздельное. И от этого Сячину сделалось еще хуже. Дочь напоминала безумную! Она будто лишилась рассудка от горя! И он в сотый раз за минувшие сутки проклял себя за то, что познакомил Ирину с Богданом.

Он! Только он во всем виноват! Он пригласил Богдана к ним на обед, желая познакомить с дочерью. Иришке уже двадцать два, а серьезных отношений нет и не предвиделось. А пора бы уже задуматься, пора. Он и привел перспективного, порядочного, как ему тогда казалось, парня к себе в дом. Мог бы привести кого-нибудь другого. Сына своего друга, к примеру. Или сына, или племянника, или кузена кого-то из партнеров по теннису. Это были парни их круга. Да.

Но, задавшись целью выдать Иришу удачно замуж, Сячин тут же начинал наводить справки об этих парнях. И оказалось, что один мажор, у второго уже есть серьезные отношения, третий баловался, по слухам, наркотиками. Четвертый хоть и был практически без изъянов, Иришке ни в какую не нравился.

«Папа, он же урод! — фыркала она, со смехом отворачиваясь от его фотографии. — У него же рыбьи глаза!..»

Он привел Богдана. Парень красавец. Высокий, спортивный, черноволосый, лицо такое…

В общем, Иришка за обедом от него глаз отвести не могла. И пошло-поехало. Все удачно вроде пошло и поехало, как считал Сячин. Отношения развивались. Парень в делах фирмы преуспевал, даже очень. Он, как отец, был крайне доволен. И тут такое…

Домработница вошла с подносом, на котором стоял чистый стакан и графин с водой. Сячин сделал ей знак глазами поставить поднос на журнальный столик и исчезнуть. Женщина беспрекословно подчинилась. Она была крайне умна и исполнительна. Он хорошо ей платил.

Сячин отошел от кресла, в котором безумствовала его дочь, налил воды в стакан и подал ей:

— Выпей, детка.

Странно, но она послушалась. Выпила почти всю воду. Отдышалась. Провела ладонью по лицу, будто пыталась стряхнуть наваждение. Не вышло. Снова подняла на отца наполненные горем глаза.

— Папа! — прошептала она сдавленно. — Папа, что делать?

— Я не знаю, малыш. — Сячин сел в другое кресло, стоявшее рядом. — Следователи утверждают, что все очень серьезно. Обвинения основаны на показаниях свидетелей.

— Каких свидетелей, папа? Они что, видели, как Богдан убивал эту шлюху?

— Я точно не знаю… Но…

— Так узнай, черт побери! — взвизгнула Ириша и застучала кулачками по мягким подлокотникам. — Узнай! Узнай! Сделай что-нибудь! Не сиди просто так!

— Хорошо, хорошо, только успокойся. — Сячин дотянулся до ее руки, погладил. — Я что-нибудь придумаю. Непременно. Только ты должна успокоиться. Мы должны вместе действовать, понимаешь?

— Да, да, хорошо, я успокоюсь.

Ирина вскочила с кресла, снова налила себе воды, выпила все. Вытерла краем домашней кофты лицо, совершенно не заботясь, что при отце обнажила голый живот и край груди. Пригладила волосы и заходила по гостиной.

— Мы должны нанять перво-наперво адвоката, — произнесла она твердо и громко.

Отца это порадовало. Он не любил истеричных решений. Всегда руководствовался логикой и расчетом. Мысли дочери об адвокате были правильными. С этого следовало начинать.

— Потом ты должен поговорить со следователем, который ведет это дело, и узнать подробности. И что-то предпринять.

Ирина встала перед ним, заглянула в глаза:

— Ты понимаешь, о чем я, папа?

— Не совсем.

У него вдруг вспотела шея. Взгляд дочери ему не понравился.

— Ты должен будешь дать ему денег! Что тут непонятного? Пусть найдут какого-нибудь бомжа, алкаша или беглого преступника! Пусть найдут кого угодно, кто взял бы это преступление на себя!

— Дочь, ты что мне предлагаешь?!

Честно? Он опешил. Он думать не мог, что его дочь способна на такие мысли.

— Я предлагаю тебе…

Она запнулась, и Сячин закончил за нее:

— Ты предлагаешь мне совершить преступление?! Еще одно, в довесок к тому, что совершил Богдан?

— Богдан ничего не совершал! — оборвала она его резким чужим голосом. — Он никого не убивал! И ты это знаешь!

— Нет. Я не знаю наверняка, — возразил Сячин.

И тоже вылез из кресла, хотя сидеть в нем было невероятно удобно, а он, черт побери, устал. Он хотел бы подремать в нем минут десять. Потом принять душ, поужинать и как следует выспаться. У него тоже сегодня был нелегкий день. Ириша не видела, а он видел, как Богдана выводили из кабинета в наручниках. И чувствовал себя при этом крайне отвратительно. Как будто это его повели, а не Сизова.

— Нет, папа, ты знаешь! Богдан не убивал шлюху, которая работала на тебя какое-то время.

И взгляд, которым она его наградила, ему не понравился. И он сказал то, чего не должен был говорить:

— Может, он ее и не убивал, но он спал с ней!

Ирина дернулась всем телом, будто отец ударил ее крепко, сильно. Плечи ее поникли, голова упала на грудь, и она громко всхлипнула.

— Дочь, прости!

Сячин протянул к ней руки, но она отодвинулась, выставив ладонь щитом, не позволяя ему тем самым приблизиться.

— Прости… — потерянно повторил он и зажмурился.

Он подумать не мог, что окажется в эпицентре такого жуткого скандала. Мало того что лицо фирмы не могло теперь не пострадать, так вдобавок еще и личные проблемы с дочерью.

Черт знает что!

— Я знала, — вдруг тихо промолвила Ирина.

— Что? Что ты знала? — не понял он.

— Я знала, что он изменил мне с этой… — Она запнулась, но все же нашла в себе силы вымолвить: — Стрельцовой.

— Знала? Откуда?

Он ужаснулся. Неужели сплетники донесли?! Тут же подумал про Игоря Малышко. Тот давно облизывался на Ирину, мог, стервец, и подсуетиться. Не для того, чтобы сделать ей больно, а чтобы дорогу себе расчистить. Идиот! Разве он, отец, бы допустил его до дочери?!

— Ириша, откуда ты узнала?

Он решил: если это Малышко, он его уволит и глазом не моргнет. И постарается сделать так, чтобы никто и никогда в этом городе о нем больше не слышал.

— Богдан сам рассказал мне, папа.

— Богдан? Сам рассказал?

— Да. Он был в отчаянии. Мучился. И во всем мне признался. Я… Я прогнала его.

— То есть ты с ним рассталась? — удивился он. — Но когда? Почему я ничего не знал?

— Я не афишировала. А вам с мамой не до меня, — вдруг поддела она, вспомнив их скандал двухдневной давности, когда они обвиняли друг друга в неверности.

Отец сделал вид, что не понял, и спросил:

— И что потом?

— А потом я его простила.

— Он просил прощения?

— Конечно, просил! Сразу, как признался мне во всем. Но простила я его не сразу. Он не надоедал мне. Он просто страдал. На расстоянии. Я это знаю, я это видела.

Ирина медленно вернулась в кресло, свернулась в нем клубочком. Уставила невидящие глаза на окно, за которым чернели поздние сумерки.

— Он страдал. Но не надоедал мне. Я потом ему позвонила. И попросила приехать. Потому что не могу без него жить, дышать… Ты это понимаешь? — По ее лицу покатились слезы. — А тут все и началось. Я его жду. А к вам следователь явился. Богдан потом мне рассказал, как он вынимал из вас душу, этот Волков. Как он говорил с вами…

— Как?

Сячин подошел к креслу, в котором корчилась от горя его дочь, присел перед ним на корточках, погладил девушку по коленке, обтянутой домашними трикотажными штанами. У него просто разрывалось сердце от ее боли. У него взрывался мозг от того, что он все это просмотрел. Все просмотрел!

И роман Богдана с Марией Стрельцовой. И его признание дочери. И ее прощение. Их примирение. Он ослеп? Слишком погрузился в себя? Почему он все это проглядел?

— Он говорил с вами, папа, как с потенциальными преступниками!

— Это Богдан тебе нажаловался?

Он поднялся с корточек, отошел к окну, уставился на мокрый от растаявшего снега сад. Зря! Зря он познакомил этого парня со своей дочерью. Не вышло толку из их отношений.

— Богдан мне не жаловался. Он просто рассказал мне все.

— Что — все? — напрягся Сячин.

— Что эта Маша была настоящей шлюхой! Что соседи утверждают, что к ней ходил не один мужчина, а сразу несколько! И быть отцом ее ребенка мог каждый!

— Он и об этом тебе рассказал? О том, что Мария была беременна?

— Конечно!

— Но зачем?!

— Затем, папа, что ранее он думал, что является отцом этого ребенка, понимаешь! Он страдал от этого! И переживал настолько сильно, что…

— Что взял и убил ее, — тихо, скорее для себя, обронил Сячин.

Но дочь услышала. И неожиданно встала у него за спиной и проговорила:

— Нет, папа, он этого не делал. И мы оба это знаем. И ты сделаешь все, чтобы вытащить его из этой гадкой тюрьмы! Ты должен нанять адвокатов, заплатить им, сколько они запросят! Можешь подкупить следователей, судью, весь этот мир с его гребаной системой! Но ты вытащишь Богдана из тюрьмы, понял?!

И ее кулачок, кулачок любимой единственной дочери, врезал ему что есть сил между лопаток. У него, честно, свело шею от ее удара. Сячин медленно повернулся. Уставился на нее, как если бы видел впервые.

Красавица! Даже в растрепанном заплаканном виде — все равно красавица. Она же его дочь! Родная! Плоть от плоти, кровь от крови. Почему она смотрит сейчас на него холодно и отстраненно?! Что? Что произошло?!

— Ты простила ему его измену, так? — спросил он, медленно боком обходя Ирину и отходя метра на два.

— Да, простила.

— Ты простила ему то, что он сделал этой девке ребенка?

— Не факт, что это был его ребенок! — фыркнула она с бешеной злостью. — С этой шлюхой не спал только ленивый!

— И все же… Вдруг это был именно его ребенок? Ты простила ему это?

— Да. Простила.

И вдруг она сказала так надменно, так цинично, что у Сячина мурашки помчались по спине.

— Этот зародыш умер вместе с матерью, папа. Так что прощать мне теперь Богдану нечего. Так что скажешь? — Она снова подкралась и опять встала у него за спиной.

— По поводу? — Он не обернулся, внутренне сжавшись и ожидая от нее удара в спину.

— Что ты намерен предпринять для того, чтобы вытащить Богдана из следственного изолятора, а, папа?

— Я не знаю, дочь… — Сячин зажмурился, втянул полную грудь воздуха. — Я не знаю, что могу сделать. И главное… Главное, хочу ли я!

— В смысле?! — Ирина обежала его и встала перед ним лицом к лицу. Лицо злое, напряженное. — Что значит, хочешь ли ты?!

— А если это он ее убил? Он состоял с ней в отношениях. Он не скрывал это от тебя. Не скрыл и от следствия. Она, возможно, была от него беременна. И, возможно, шантажировала его. Это способно вывести из себя, знаешь! А Богдан парень горячий. И главное… У него нет алиби, Ириша. На вечер убийства Марии Стрельцовой у него нет алиби.

И тут его дочь, его родная единственная дочь, плоть от плоти, кровь от крови, тычет его в грудь пальчиком и говорит:

— Это у тебя, папа, на вечер убийства Марии Стрельцовой нет алиби! А у Богдана оно есть! И поэтому…

— Что ты несешь, дура?

Он не выдержал и ударил ее по руке. Как ему показалось — слегка. Но она ойкнула. Значит, получилось больно. Он не хотел! Честно, не хотел! Просто не рассчитал удара! В нем много силы! Господи, что он наделал?!

— Прости! Прости, милая!

Он хотел поймать ее пальчики и зацеловать, как в детстве, когда ей бывало больно. Тогда папины поцелуи помогали всегда. Теперь не помогли. Она не позволила. Она отскочила от него, как от прокаженного, и повторила:

— У Богдана, папа, есть алиби на вечер убийства, потому что я следила за ним в тот вечер. Я следила за ним каждый вечер после того дня, как мы с ним расстались. Просто ездила за ним следом и смотрела, смотрела, смотрела. Чем он занимается. Чем и кем живет. Так вот… В вечер убийства он не был у Марии Стрельцовой, понял!

Он молчал. Ему нечего было сказать. Он ждал.

— Он подъехал к ее дому, долго сидел в машине, но так из нее и не вышел. Он хотел позвонить ей, но не стал. Он не вышел из машины, папа. Он не вошел в ее подъезд и не пошел к ней. А вот ты…

И она запнулась. А его мир сделался мгновенно пустым и черным. В нем не осталось места ни для чего, и даже крохотного уголка в нем не было, чтобы спрятать там любовь к дочери.

— А что я?

Сячин сузил глаза, уставившись на девушку, стоявшую перед ним. Он не узнавал ее больше. Он не знал ее.

— А вот ты вошел к ней, папа. И я знаю, во сколько ты туда вошел, сколько там пробыл и во сколько вышел.

— И что ты этим хочешь сказать?

Бешеное сердце колотилось, кажется, во всем теле. Его невероятной силы толчки гоняли кровь по венам, мешали дышать, мешали смотреть, мешали думать.

— Что у тебя было достаточно времени, папа, чтобы от нее избавиться. От нее вместе с ее ребенком. У меня вопрос, папа…

Ему показалось или последнее слово она произнесла с издевкой?

— Спрашивай, — хрипло отозвался он и потер глаза ладонью, он будто ослеп.

— Это ты убил ее?..

Глава 19

— Послушайте, гражданка Вишнякова… — Следователь Минин глянул на заплаканную женщину с сочувствием. — Ну что вы все время плачете?

— Машу жалко… Так жалко…

Мила судорожно всхлипнула и с особой тщательностью потерла глаза платком. Чтобы были красными, чтобы один вид вызывал сочувствие.

— Она такая… Такая хорошая была! Господи, за что? Ну почему все так? Кому она могла помешать?

Баба ревела на стуле перед ним уже почти двадцать минут, и это его жутко нервировало. Он толком ее даже про расписку не сумел допросить, как она в рев кинулась. Но отрицать, что в долг брала у погибшей Стрельцовой, не стала. Ему теперь подробности, подробности нужны, а она ревет и ревет, что ты будешь делать?!

— Если вы не успокоитесь, я сейчас вызову врача, — пригрозил следователь Минин.

И она неожиданно затихла. Тщательно протерла платком лицо, глаза, глянула на себя в зеркало и со вздохом полезла в сумочку за пудреницей.

— Не надо врача. Я в порядке, — пробормотала Вишнякова, тщательно припудривая щеки, нос, подбородок. И тут же уточнила: — В относительном порядке. Извините меня… Извините, пожалуйста…

— Вот и славно.

Следователь еще раз просмотрел все, что успел записать с ее слов. Выходило не густо. А когда? Она же все время ревела!

— Итак, гражданка Вишнякова, давайте уточним…

— Давайте.

Мила щелкнула пудреницей, убрала ее в сумочку. Села прямо, коленочки свела, сумку на спинку стула повесила. Пальцы в замок и на колени.

— Вы не отрицаете, что брали у Стрельцовой в долг?

— А с какой стати мне отрицать? — изумленно воззрилась Мила на дурно выглядевшего следователя.

Тот выглядел так, будто спал на помойке неделю. Волосы сальные, взъерошенные. Китель в пятнах, измят. Воротник форменной рубашки грязный. Господи, найдет такой убийцу, как же! А и ладно! И слава богу, что не тот ведет следствие, которого по телевизору показывали.

«Вот кого надо бояться», — ткнул в телевизор пальцем ее Сережа, когда они смотрели репортаж.

«А чего его бояться-то? — не поняла она, поглаживая мужа по животу. — Нормальный мужик, спокойный».

«Он не спокойный, Мила. Он матерый! И глаза у него ледяные. Хорошо, что не он…»

Хорошо, что не он, запоздало подумала Мила, рассматривая неряшливого следователя Минина. Тот ее притворство со слезами вмиг раскусил бы. И точно не позволил бы двадцать минут сопливиться, мешая задавать вопросы. А этот морщился, а терпел.

— То есть это ваша расписка? — снова спросил Минин, показывая ей собственноручно ею написанную бумагу, которая теперь красовалась в пластиковой упаковке.

— Совершенно верно. Это моя расписка. Я в ней обязуюсь отдать Маше три тысячи долларов через год, — послушно кивнула Мила.

А про себя подумала, что это она повторяет уже раз в третий, наверное. Когда он уже закончит задавать идиотские вопросы! Они с Сережей целый список вопросов подготовили, которые ей могут в этом кабинете задать. И тщательно выверили ответы. А он одно талдычит и талдычит. Оперативники, которые с ней разговаривали на следующий после убийства день, и то дотошнее ей показались. Но там было все понятно. Они по горячим следам пытались найти возможного подозреваемого. А когда поняли, что это не она, отстали очень быстро. Даже в отдел ее не повезли. Разговаривали в квартире. Но с нее взяли слово, что она явится по звонку в отдел на допрос к следователю, когда это будет необходимо.

Необходимость возникла на четвертый после смерти Машки день. Они успели с Сережей подготовиться. Только зря старались. Этот непромытый следователь оказался очень тупым.

— Как думаете, она еще кому-то в долг давала? — спросил он вдруг.

И Мила забеспокоилась. Такого вопроса они с Сережей не предвидели. Надо было импровизировать. А это ей всегда давалось с великим трудом. Это супруг был мастером импровизации, а она…

Курица! Не зря Сережа ее так обзывает. Курица и корова! Сразу же запаниковала. А муж предупреждал: никакой паники. Как только она начнет паниковать, ей конец.

— Я не знаю, — осторожно ответила она.

А про себя подумала, что Машка запросто могла быть кредитором для кого-то еще. Не работала, а деньги были. Откуда, спрашивается?

— Она ничего такого при вас не говорила?

— О чем?

— О том, что ей кто-то еще должен?

— Нет. Не говорила.

— И никаких больше расписок вы не видели?

— Нет, не видела.

— А вашу куда она положила, видели?

Этот вопрос в списке был, и ответ на него тоже. И она с облегчением выдохнула.

— Конечно, видела! Она же подруга моя была, какие у нас секреты?

Видела, куда погибшая убрала ее расписку, и забрать не попыталась, если приходила ее убивать. Не она это, с печалью подумал следователь Минин. Если бы Вишнякова решила убить подругу, чтобы не возвращать деньги, расписки оперативники не нашли бы. И денег тоже. А они их обнаружили. И приличную, кстати, сумму.

— Подруга, а расписку с вас взяла, — проворчал Минин. — Не доверяла?

И этот вопрос Сережа предвидел. И ответ на него написал в столбике напротив.

— Это я настояла, — с грустной улыбкой призналась Мила. — Маша не хотела. А я настояла. Говорю, чтобы тебе не думалось ничего такого.

— А ей думалось?

— Я не знаю. Просто… Просто мне она показалась немного грустной, что ли… — слово в слово повторила Мила написанное мужем. — Грустной или растерянной. Будто ее что-то угнетало.

— Вы знали, что ваша подруга была беременна?

— Что-о-о?

Мила оторопела. И замерла с открытым ртом.

Машка была беременной? От кого?! В смысле, кто отец? В ее квартире Мила не увидела ни единого следа проживающего там мужчины. Даже тапочек под вешалкой мужских не было.

— Подруга, а этот факт от вас скрыла?

Минин подпер кулаком плохо бритую щеку, посмотрел на изумленную Вишнякову с раздражением. Либо искусно врет, либо не так уж они были близки — эти подруги. Расписку с нее взяла погибшая — раз, про залет не рассказала — два.

— Да, скрыла, — досадливо покусала губу Мила. — Даже словом не обмолвилась. Может… Может, ей нельзя было про это рассказывать?

— В смысле?

— Ну, может, отец ребенка был женатым человеком?

— И что? — Минин ехидно оскалился. — Чего подруге не рассказать? Если, конечно, этот мужчина не был мужем подруги, а?

Ей будто пощечину отвесили. Будто помои в лицо плеснули. Так сделалось гадко.

Чтобы ее Сережа с этой Машкой? Да… Да никогда! Он не посмеет!

— Что замолчали, Людмила? — вкрадчиво-противным голосом поинтересовался Минин, наклоняясь в ее сторону. — Мог ваш муж спать с вашей подругой и сделать ей ребенка, а?

Мысли бешеными блохами запрыгали в башке.

А ведь Сережа первым предложил развести Машку на бабки. Его была идея, не ее. Она бы и не додумалась. Он всегда придумывал схему за схемой. И он про Машку вдруг вспомнил. А если не вдруг?! Если он и правда с ней встречался? И знал, что у нее есть деньги? И эта дрянь, которая теперь мертвая, гладила плакавшую Милу по голове и откровенно издевалась! Смеялась беззвучно ей в макушку! Мила думала, что обманывает подругу, а та обманывала ее!

Господи! Господи, а если это и правда Сережа ее убил?! Вдруг она начала его шантажировать, требовать, чтобы он ушел от жены, грозилась все ей рассказать? И он взял и убил ее! А все его рассказы про снятых на камеру телефона визитеров в Машкину квартиру в вечер убийства — это выдумка! Вдруг выдумка?! Он ведь так ей отснятый материал и не показал! Сказал, что спрятал надежно. Что, если его и нет на самом деле?

— Нет, не мог мой муж спать с моей подругой и сделать ей ребенка! — выпалила она, едва снова не расплакавшись, теперь уже по-настоящему.

— Откуда такая уверенность?

И она возьми и зачем-то нескладно так соври. Потом сто раз пожалела, что так сказала, но сказала:

— У моего мужа не может быть детей.

— Да? — Минин удивленно приподнял кустистые заросшие брови. — И медицинское заключение имеется?

— Господи! Ну, при чем тут медицинское заключение? — взвизгнула она, поняв, что глупо попалась. — Мы с ним столько лет вместе живем, и у нас нет ребенка. Со мной все в порядке. Я проверялась. Это у него проблемы.

Серега ей точно даст в зубы, с тоской подумала Мила, наблюдая за тем, как лениво что-то печатает следователь. Неужели заносит в протокол ее глупое вранье?!

— Вот, прочтите, распишитесь, — вытащил он распечатанный протокол допроса из принтера.

Мила вцепилась в бумагу, начала читать. Нет, слава богу, ничего там нет про Сережино мнимое бесплодие. Лишь бы потом еще не пристали. Ведь точно не отстанут, точно вызовут еще не раз. У них тут все так…

— Что писать?

— С моих слов записано верно, дату, подпись, — пробубнил Минин. И вдруг спросил: — А на что вы занимали у подруги, Людмила?

— Что? — Ее рука дрогнула, и подпись вышла корявой, неровной.

— Вы заняли у Стрельцовой три тысячи долларов. На что?

— Это имеет значение? — удивленно вытаращилась Мила, лихорадочно вспоминая, что на этот счет писал ее муж.

С глупым своим враньем все ответы перепутала.

— Нет, но все же интересно знать, зачем люди занимают такие суммы? — принялся рассуждать Минин.

Ему неожиданно понравилась ее реакция на его вопрос. Странная реакция, рассеянная. Будто не было у нее готового ответа. А он и задал-то его просто так, из любопытства.

— Вы не работаете. У мужа тоже нет постоянного места работы, но он будто бы рантье с приличным доходом. Зачем занимать, если есть средства?

— Это у мужа есть средства! — выпалила она со злостью и ничуть, в общем-то, не соврала. — А мне приходится каждую копейку выкраивать, чтобы себе что-нибудь лишнее позволить.

— Держит в черном теле? — изумился Минин, оглядывая ее наряд.

Вишнякова была одета с иголочки, и одета была дорого.

— Нет, он не держит меня в черном теле. — Она прекрасно поняла его взгляд. — Просто не дает мне на руки много денег. А мне бы их иметь хотелось.

— На что?

— Знаете… Я так хочу одно колечко! Так давно его хочу!

Мила прикрыла веками глаза, вспомнив свой недавний визит в ювелирный магазин. Пусть проверяет, сволочь! Она там в самом деле мерила кольцо с бриллиантом. Только не за три, а за четыре тысячи долларов. И ее запомнила девушка-продавец. Потому что они немного посплетничали о ее начальнике. И посмеялись.

— Ну, хорошо, купили вы колечко. А дальше?

— Что дальше? — Мила протянула ему подписанный протокол.

— Как мужу скажете, откуда оно?

— Мой муж понимает в бриллиантах столько же, сколько и моя бабушка, не способная отличить самоварное золото от настоящего! — Ее губы сложились насмешливой дугой. — Я бы ему сказала, что это бижутерия. И все!

— То есть он не знал о занятых вами деньгах? — уточнил Минин и тут же пожалел, что не внес это в протокол.

— Нет… Не знал, — нехотя обронила Мила и покусала снова губы.

Этой импровизации в Сережином списке ни хрена не было. Она должна была сказать, что они заняли деньги на новую машину. Заняли потому, что не хотели выдергивать деньги с процентного счета. И кредит брать не хотели. А Машка дала в долг без процентов. За год расплатились бы.

Так вот она должна была сказать следователю. Но он, сволочь, сбил ее с толку своими вопросами и утверждениями, что у ее Сережи мог быть роман с ее подругой! И что та могла забеременеть именно от него!

Бред!

— Хорошо, ваш муж не знал о том, что вы заняли у подруги три тысячи долларов. Вы хотели купить себе колечко и выдать его за бижутерию. А как, скажите, вы бы стали отдавать своей подруге долг, а?

И следователь вдруг уставился на нее зло и непримиримо. Как на убийцу!

— Скроила бы! — фыркнула Мила с наигранной веселостью.

— Что, простите?! — Сальные волосы на его макушке, кажется, шевельнулись. — Скроили?

— Да.

— А это как? Я понимаю школьников, которые кроят на школьных завтраках и обедах, но вы-то как бы смогли?

— Это, знаете, просто.

Мила снисходительно улыбнулась, вытянула ножки в дорогих сапогах, покрутила носком левого сапога туда-сюда. И спросила:

— Как думаете, сколько стоят мои сапожки?

— Ну… Не знаю… — Минин внимательно осмотрел дорогую замшу, сделал щедрую надбавку на возможную цену и сказал: — Тысяч двадцать?

— Три с минусом, товарищ следователь. — Мила резко убрала ноги в дорогих сапожках под стул. — Сапогам этим цена сорок три тысячи рублей. И то мне повезло. Попала на распродажу. Ликвидация коллекции. А полная их стоимость составляла… Сто десять тысяч рублей.

— Сколько? — Минин охрип. — Сапоги за сто десять тысяч рублей?

— Ага… — Она удовлетворенно закивала.

Наконец-то ей удалось отвлечь этого противного мужика.

— А вы купили за сорок три?

— Ага…

— А мужу сказали, что за?..

Он честно оторопел. И тут же вспомнил свою жену, которая тянет у него деньги из кошелька день за днем. И все говорит, что не хватает. Неужели обманывает его? Он же никогда не проверяет чеков! Никогда!

— Правильно! Мужу я сказала, что купила их за сто десять тысяч! И он даже не усомнился! Ценник на сапогах оставался прежним. И так почти всегда. В этом и заключается мой краеж! Так что за год три тысячи долларов я собрала бы без проблем, не сомневайтесь. А тут просто приспичило. Колечко могли купить…

Мила была довольна собой. У нее неплохо получилось. Сережа останется доволен. А врать про машину было не совсем разумно. Они же ее так и не купили!

— Понятно… Свободны…

Минин быстро подмахнул ее пропуск, протянул, не глядя на женщину. Она ему была противна. Кивком простился. Но на выходе все же остановил ее словами:

— Постарайтесь никуда из города не отлучаться, пока идет следствие.

— Хорошо.

Она лучезарно улыбнулась ему, будто и не она это вовсе давилась слезами целых двадцать минут. И сидела перед ним с несчастным лицом. И горевала по погибшей подруге. Чего ей горевать? Ей теперь кроить не придется. И мужа без лишней нужды обманывать. Долг-то отдавать не надо… Некому…

Мила вышла из кабинета на трясущихся ногах. Улыбка тут же погасла. Она отошла в дальний конец коридора, где не было никаких дверей и скамеек, только голые стены и крохотное окно с подоконником в торце. Поставила сумку на этот самый подоконник. Поправила волосы и принялась медленно застегиваться.

Нужды в этом особой не было. Она могла запросто дойти до машины и расстегнутой, и не обморозилась бы. Но ей просто нужно было немного времени, чтобы отдышаться, чтобы обдумать все. Все свои ответы на все его вопросы. И предугадать возможную реакцию Сергея. О последнем можно было только догадываться. Как-то он расценит ее импровизацию?!

На подробный анализ у нее ушло почти десять минут. Может, и дольше бы стояла, но внимание неожиданно привлек достаточно громкий разговор за ее спиной. Разговаривали двое мужчин. Оживленно разговаривали. Голос одного показался ей знакомым. И Мила очень осторожно повернула голову. Скосила взгляд.

В самом деле, мужчин было двое. Они подходили к кабинету, из которого она только что вышла. Одним из них был тот самый мужик из телевизора. С ледяным взглядом и чрезвычайно умным лицом. А вот вторым…

Вторым был паскудник Николаша! Парень, который, услужливо улыбаясь, каждое утро паковал ей свежую сдобу в кулинарии. Который стал свидетелем отвратительной сцены разоблачения, которую устроила ей Машка прилюдно. При котором подруга называла ее мошенницей и аферисткой. И еще как-то грязно, она не помнила.

Господи! Как она удержалась на ногах, непонятно! Как потом ехала домой, тоже не помнила почти. Осознание беды пришло, когда уже рыдала на груди Сережи и признавалась ему в том, что отступила от правил и наговорила следователю совсем не то, что Сережа ей велел.

Удивительно! Муж слушал ее и не перебивал. Осторожно гладил по спине и не перебивал. А когда она чуть затихла, вдруг сказал:

— Ой, не знаю, малышка, кто на нашей стороне Бог или Дьявол, но все случилось именно так, как должно было случиться.

— То есть?! — Ее грудь нервно вздымалась вверх-вниз от рыданий.

— Ты все правильно сделала! Ты правильно все сделала, маленькая моя!

И муж принялся покрывать поцелуями ее мокрое от слез лицо. И смеялся при этом. Целовал и смеялся!

— Сережа, я ничего не понимаю… Объясни… У меня голова сейчас лопнет! — пожаловалась она ему. — Николай… Он же расскажет, что Машка обвиняла меня в мошенничестве и…

— И пускай! Это все выглядит как шалость, а не преступление, малыш. Тебе захотелось колечко, тебе нужны были деньги? Тебе надо было скрыть это от меня — мужа своего? Вот ты и пошла к подруге. А та начала капризничать и денег не хотела давать. Вот ты и придумала с ходу слезливую историю. И что такого? Никто же от этого не пострадал. Деньги взяла, расписку оставила. Муж ни сном ни духом. Это здорово! Это просто здорово, Милочка, что ты так все придумала!

— Не понимаю!

— А тебе и не надо понимать, курочка моя глупенькая. — Сережа весело рассмеялся. — Все хорошо, все правильно. Им тебя обвинить не в чем. Не придумают они для тебя версию, детка. Иди ко мне…

А Машка еще смела утверждать, что так, как в кино, не бывает! Бывает, и еще как! В кино, в котором всегда все заканчивается удачно и счастливо. Ее, Милы, жизнь тому подтверждение. Вот так-то…

Глава 20

Волков вышел от следователя Минина уже через десять минут. Историю Николая он знал. Он прослушал ее раз десять, пока пробыл с ним у себя, пока вез его до соседнего отделения полиции и пока поднимался с ним по лестнице на второй этаж, где располагался кабинет следователя Минина. Парнишка оказался словоохотливым и каждый раз, рассказывая, добавлял крохотную детальку. Вроде и ничего особенного, но картинка менялась на глазах.

Этого Волков не любил. В таких рассказах, как правило, оказывается мало правды. Но все же добросовестно исполнил свой долг и доставил свидетеля в кабинет к следователю. Хотя делать это был совершенно не обязан. Мог бы и Гришина послать с этой миссией. Не послал. У того второй день морду разрывало от довольной ухмылки. Видимо, услышал о жалобе, которую накатал в прокуратуру господин Сячин. И радовался теперь.

А и пускай радуется! Ему-то что? Его полковник сразу успокоил, сказал, что никаких неприятностей у Волкова в связи с этой жалобой не будет. Но на Гришина все равно посматривал с интересом. Неужели настолько плох душой человечек?

От Минина он ушел, стоило ему прочитать протокол допроса Людмилы Вишняковой. Там все было бесхитростно. И предъявлять ей было по большому счету нечего, даже с учетом дикого скандала, который устроила ей Мария Стрельцова в кулинарии.

Ну, наврала ей Вишнякова, пытаясь взять в долг, и что? Колечко хотела. А муж денег не давал. Вот и сочинила на ходу историю, пытаясь разжалобить состоятельную подружку.

Все четко!

Либо Вишнякова искусно врет, но доказать обратное вряд ли получится. Наверняка и свидетель у нее имеется из продавцов ювелирного магазина. Кто-то да подтвердит, что была, да, была у них такая клиентка, мерила колечко с бриллиантом.

Кстати, а купила или нет?..

Он вернулся в отдел с чувством острой какой-то недосказанности. Так всегда бывало, когда он что-то упускал. А что — понять не мог. Гришина на месте не было, но он никуда не уехал, точно. На столе дымилась чашка с чаем, на листе бумаги горкой лежало сахарное печенье. Волков вдруг почувствовал, что проголодался. Попытался вспомнить, что ел сегодня на завтрак, и не смог. Жена с детьми ушли из дома рано. Он сел за стол, задумался и…

И не заметил, как все съел. И что именно съел, не заметил. Потому что в доме было тихо-тихо. Окна все были закрыты, потому что на улице было промозгло и дико холодно, и жена еще с вечера все закупорила. В квартире было тихо, благодать для размышлений. Он и думал. Ел и думал. А что съел…

Он подошел к столу коллеги и стащил у него одно печенье. Сунул в рот, принялся жевать. И тут Гришин в кабинет входит. Волкову сделалось неловко.

— Извини, я тут у тебя печеньку взял. Вкусно.

— Да угощайтесь, Александр Иванович. — Гришин с чего-то смутился больше начальника. — У меня их много! Меня соседка угостила. Целый пакет дала с собой! Сама пекла.

По тому, как загорелись щеки Гришина и забегали его глаза, Волков понял. что соседка не старушка.

— Вкусно готовит, — похвалил он и вытащил несколько штук из протянутого Гришиным пакета. — Соседка у тебя, Сергей, что надо! Красивая?

— Да так, нормальная. Варей зовут. Недавно переехала, познакомились.

— И она уже печенье тебе печет, — закончил за него с лукавой улыбкой Волков, колдуя над чайником — ему тоже захотелось чая. — Это, капитан, она за тебя замуж хочет.

— Да ладно!

Гришин вытянул шею, испуганно вытаращился на пакет с печеньем. Будто тот был полон неприятных сюрпризов.

— Чего сразу замуж?!

Он двинул пакет подальше по столу.

— А чего нет-то, капитан? Если девушка хорошая, чего нет?

Волков с чашкой и горстью печенья вернулся на свое место, поставил чашку, положил печенье на лист бумаги по примеру коллеги. Уселся и принялся размешивать сахар в чае. Он любил сладкий чай. Даже если с конфеткой. Даже если с сахарным печеньем.

— А чего сразу замуж-то? — с непонятной обидой откликнулся Гришин. И неожиданно провел рукой у себя над головой. — Мне семейных уз за глаза хватило! Сыт этой жизнью, Александр Иванович.

— Ты, капитан, не дури, — со смешком отозвался Волков, уминая вкуснейшее печенье. — Твоя первая неудача совсем не повод отказываться жить, н-да…

— Мне и одному неплохо живется, — возразил Гришин неуверенно.

— Может быть, не стану спорить. — пожал плечами Волков, тут же вспомнив свою семью. — Одному не хлопотно живется, но…

— Но что?

— Но скудно как-то, скудно! И краски жизни не те. И эмоции. Знаешь сколько радости было у меня, когда мой Мишка первый шаг сделал! А у Машки когда первый зуб полез… Она три ночи орала, а потом зуб появился! Такой беленький, такой красивый, как из фарфора. Ее улыбка была тогда самой прекрасной улыбкой на свете. Не скажи, капитан. Семья, когда она хорошая, это славно. И имей совесть, где тебя еще накормят таким печеньем, Гришин!

И они неожиданно рассмеялись. И заговорили об убийстве Стрельцовой. Волков рассказал о том, что знал. Закончил сегодняшним визитом к Минину с возможным свидетелем. И про арест Богдана Сизова вкратце поведал.

— Значит, что спал с ней, он не отрицает?

— Нет.

— А в убийстве не сознается?

— Не-а. — Волков смахнул крошки от печенья со стола, убрал чашку за шторку на подоконник. — Говорит, мотива убивать ее у него не было.

— Это так?

— Возможно. Он говорит, что Стрельцова шантажировала его, да, шантажировала. Но толку от этого никакого. Он во всем признался своей невесте.

— Невеста подтвердила?

— Я не знаю, — недовольно сморщился Волков. — Я же не веду дело. Разговора с ее папой оказалось достаточно. Взял и жалобу накатал в прокуратуру. Кстати, капитан…

Гришин насторожился. Неужели Волкову стало известно, что он с сотрудниками в курилке обсуждал эту самую жалобу и не посочувствовал начальнику?! Даже обронил что-то типа: не надо лезть не в свое дело. Неужели донесли?!

— Я тут за всем этим отвлекся и совсем забыл спросить. — Майор уставился на подчиненного: — Ты был в архиве?

— Был.

Ну, наконец-то! И слава богу! А то уж думал, Волков и не вспомнит. Думал, что начнет сейчас ему пенять за болтливость.

— И что там узнать удалось?

— Узнал кое-что.

Гришин самодовольно улыбнулся и по примеру начальника спрятал грязную чашку на подоконник за шторку. Они всегда так делали. Сколько тут работали, так делали. Потом уборщица протирала пыль на подоконнике, подбирала их чашки, мыла и ставила на тумбочку рядом с чайником. Им же вставать и тащиться в противоположный угол кабинета всегда было лень.

— И что? Ты не тяни, капитан! А то печенькой в лоб получишь, — шутливо пригрозил Волков, откусывая от последней половину и помахивая оставшимся кусочком в воздухе. — Что сказала про Смородина?

— Про него почти ничего, — вспомнил Гришин. — Сказала, что мальчишка, невзирая на неблагополучную семью, был хорошим. Успеваемость была нормальной. Был общительным и коммуникабельным.

— И друзей назвала?

— Знаете, нет, — ответил Гришин. — Смородин общался с двумя мальчишками из детского дома.

— Кто они? Где?

— Где, она не знает. Их потом по какой-то программе куда-то перевели. В архиве на этот счет ничего нет. Так она сказала, — неуверенно закончил он.

И про себя с тоской подумал, что Волков сейчас непременно привяжется к их фамилиям. А он их не спросил! Потому что не счел нужным! И из какого детского дома они приходили на занятия в школу тридцать восемь, он не узнал. Вот так!

Конечно, пристал, а то! И головой качнул укоризненно. Но странно промолчал. Может, тоже счел это незначительным?

— А чего Ваня перевелся?

— Она утверждает, что родители затеяли какой-то жилищный обмен. И в этом причина. Пили они.

— Понятно… Что-то еще, капитан? — Волков прищурился в его сторону. — Вижу, что что-то есть!

— Ну да. Она рассказала мне, что за скандал предшествовал увольнению уборщицы Угаровой.

— Да ну! — Волков аж с места соскочил и к его столу приблизился. И не попросил, потребовал, даже приказал: — Говори!

— Угарова слыла там стукачом. И ее все ненавидели.

— Это сразу было понятно. Дальше!

— Так вот она за всеми следила, и за учениками, и за персоналом, и… даже за родителями.

— Ишь ты! — Волков оскалил зубы в странной улыбке, поднес указательный палец к губам, задумчиво произнес: — На кого-то из родителей донесла. Тот оказался влиятельным, разгорелся скандал, и ее уволили. Так?

— Ну-у-у, Александр Иванович, с вами неинтересно. — Гришин кисло улыбнулся.

— Так? — повторил вопрос Волков.

— Так.

— И кто же этот влиятельный родитель? И что натворил? Оборвал цветочную клумбу?

Волков смешно хихикнул и медленно заходил по кабинету, не забыв перед этим захлопнуть форточку. На улице было шумно, почти полдень, а в это время слушать улицу ему было просто невыносимо. Суета, гомон, рев машин. Этот шум мешал думать.

— Нет, не обрывал он клумбы. Со слов Угаровой, этот дядечка подъезжал на своем дорогом черном джипе, укрывался в кустах за баскетбольной площадкой и…

— И подглядывал за девочками, играющими в баскетбол?! — вытаращился Волков.

— Не знаю. Может, и подглядывал, а может, и нет. Но вот Угарова за ним подглядывала точно. И заметила, что к нему в машину залезают дети. Кто конкретно, никто не знает. Но дядя делал там что-то гадкое.

— Будучи уверенным, что его никто не видит за стеклами дорогого черного джипа, — задумчиво пробормотал Волков.

Он встал посреди кабинета столбом. Ноги широко расставлены, руки в карманах брюк. Седая голова склонена к левому плечу. И взгляд будто замороженный.

Так начальство думает, угадал сразу Гришин. И затих. Нужно — спросит.

— Угарова застукала чьего-то папу или отчима за предосудительным занятием и донесла директору. Так?

— Да.

Продолжения Волкову не требовалось, и Гришин умолк в ожидании очередного вопроса.

— Директриса тут же вызвала к себе и папу, и ребенка. Так?

— Совершенно верно, товарищ майор.

— Но папа оказался крепким орешком. И… И Угарова вылетела из школы. Потом перевелся Ваня Смородин. И через пять лет он погиб при пожаре.

— Угарова очень активно тусовалась на пепелище, — проговорил Гришин.

— Да ну! — Волков оживился, вытащил руки из карманов штанов и азартно потер рука об руку. — Подозревала поджог?

— Неизвестно, что она подозревала. Но была там точно.

— А что, работница архива в переводе Вани Смородина не увидела ничего такого?

— Говорит, это просто совпадение. И ничего более. — Гришин пожал плечами.

— Ага, ага… — Волков недоверчиво скривил губы. — И именно поэтому пацан потом погиб при пожаре. И именно поэтому уволенная Угарова помчалась за город поглазеть на пепелище. Не верю, капитан! Не верю!

Еще бы он поверил! И Гришин вздохнул. Снова пошлет его в дачный поселок. А кого там сейчас искать?

Но Волков вдруг заявил, что сам туда съездит. А Гришину велел…

Вот хоть увольняйся, честное слово! Или переводись! Такое ощущение складывалось, что Волков намеренно поручает ему все самое невыполнимое или трудно выполнимое, чтобы Гришин свалил из отдела.

Он велел ему найти друзей Вани Смородина! Пацанов из детского дома, которые из школы перевелись почти следом за Ваней и след которых давно затерялся.

Где? Вот где он их станет искать?

— Чего морда такая грустная, Сереж? — Волков улыбался с подвохом. — Небось думаешь, где пацанов искать станешь?

Гришин промолчал. Радовать Волкова своей печалью он не станет.

— А ты не грусти, капитан. В школу не ходи. Да ты там и не был, как я понял. Ты фамилии узнай в архиве, а дальше как по маслу. Детский дом у нас в городе на тот момент был один. Он так и остался один. Фамилии в архиве выясни тех мальчишек, с кем Ваня Смородин дружил. И в детский дом подавайся. А там должны о своих воспитанниках если не все, то многое знать. Тем более что ребята попали под какую-то программу и их швыряли из школы в школу. Все просто…

У него все просто! Его послушать, их работа и не работа вовсе, а так — забава!

— Все понял, капитан?

— Так точно, товарищ майор. Все понял. Только я не пойму, зачем это…

— Нам нужно? — закончил за него Волков.

Он уже давно сидел на своем месте, задумчиво уставившись в окно, за которым ничего, кроме пелены сгущающихся сумерек, не было. А, нет, еще верхушка фонарного столба с вечно перегорающей лампой торчала. И еще две нитки провисших проводов. Ну и раз в час могла пролететь какая-нибудь шальная птица. Чем мог усладить его взор такой унылый пейзаж, Гришин не представлял. Он вот лично думать, уставившись на такую унылую картину, не мог. Он любил буйство красок и шум. И не шум даже, а легкое присутствие звуков. Чтобы знать, что ты не один. Что вокруг тебя кипит жизнь.

Волкову нужна была могильная тишина для размышлений.

Странный он…

— Зачем нам это нужно? — повторил Волков вопрос с протяжной интонацией, как если бы собирался начать распеваться. — А затем, капитан, что я думаю, убили Угарову и следом за ней Николаеву именно из-за того давнего скандала.

— С чего это?! Лет-то сколько прошло! — возмутился Гришин. — Чтобы что-то вспомнить именно в этот момент… Сильно сомневаюсь!

Честно? Он думал, что эти две злобные тетки опять куда-нибудь влезли. И эта новая скандальная ситуация имела для них необратимый эффект. Только и всего!

— Их убрали как свидетелей, капитан.

— Так точно! Свидетелей…

— Свидетелей давней истории, о которой все забыли, — задумчиво и снова нараспев произнес Волков.

— Если все забыли, зачем их убивать?! — возмутился Гришин.

— Забыли все, капитан. Все, кроме участников того давнего скандала. Участники… Нам необходимо их найти.

О господи!

Гришин аж вспотел от отвратительного предчувствия. Сейчас, вот сейчас он скажет, что надо обязательно найти того дядечку на большой черной машине и…

Это же год работы! Бесполезной, противной, кропотливой! Он не хочет! Она его погребет под бумажными завалами. Он…

— Перво-наперво узнай фамилии детдомовских пацанов, с которыми дружил Ваня Смородин. И по возможности разыщи их. По возможности, капитан. Я же понимаю, что за давностью лет их след мог и затеряться. Второе… Все же сделай копию документов семнадцатилетней давности, где есть весь список учащихся и учителей.

— Что нам это даст?!

Он так и знал! Он это предвидел!

— Ты раздобудь, раздобудь, Сереж. А там посмотрим, что с этим делать станем.

И Волков загадочно улыбнулся взбешенному Гришину.

— Но вы же понимаете, что тот мужчина, который подъезжал на своей машине к баскетбольной площадке, мог и не быть отцом ребенка, обучающегося в школе!

— Понимаю, — кивнул Волков.

— Он мог быть отчимом, дядей, братом и…

— Вряд ли, Сережа.

— Что вряд ли?!

— Вряд ли отчим, дядя или брат стал бы устраивать разборки в кабинете директора. Вряд ли в результате этих разборок кого-нибудь уволили бы.

— Почему? Если это лицо влиятельное, то…

— Вот поверь моей интуиции, в позу оскорбленной добродетели мог встать только отец.

— Почему?! Я не понимаю!

— В последние годы ужесточилась охота на педофилов. Конкретная охота, капитан! Под зачистку попадают прежде всего кто? Правильно! Вижу, что догадался. Отчим, дядя, сводный брат, сосед — это группа риска, капитан. Очень редко попадают под подозрение отцы. Крайне редко! И доказательную базу крайне сложно собрать. И отец, который попался на чем-то мерзком с чужим ребенком, запросто может быть лишен родительских прав.

— Но его еще надо поймать!

— Вот! Надо поймать. А Угарова, возможно, и поймала. Только доказательств у нее никаких не было. Лишь глаза и уши. А их к делу не пришьешь. И что слова скандально известной уборщицы против слов влиятельного отца? Ничто — пыль! Нет, капитан, чую, чей-то папашка засветился. И надо его найти…

— Каким образом? — огрызнулся Гришин. — Это же сколько работы! Год уйдет!

— А мы не торопимся, капитан, — миролюбиво улыбнулся Волков и вдруг насупился и в карандаш вцепился, начал катать его по столу. — Лишь бы этот гад снова чего-нибудь не натворил. Лишь бы остановился…

Глава 21

В дачном поселке, куда следующим днем отправился Волков, гостей не ждали. Шлагбаум на въезде был опущен. Массивный замок, проржавевшая цепочка. Дорога за шлагбаумом не расчищена. Плотный слой потемневшего снега. Ни единого следа. И ветер. Пронзительный, холодный, безжалостно треплющий ветки деревьев. Он тут же вспомнил Гришина. Возможно, тот был прав, решив отложить визит сюда до весны.

Он выбрался из машины. Походил вдоль шлагбаума, потом поднырнул под него и, осторожно ступая в проседающий под его шагами снег, направился к запущенному зданию с вывеской «Садоводческое общество «Дружба».

Кирпичный дом в три окна оказался незапертым. Дверь открылась без скрипа, и из темного коридора на Волкова пахнуло теплом и запахом какой-то вкусной незамысловатой еды. Кажется, в доме жарили картошку с луком.

Спотыкаясь о пустые ведра, тяпки, лопаты и секаторы, Волков добрался до следующей двери, распахнул ее. Запах жареной картошки стал еще гуще и аппетитнее.

— Добрый день! Есть кто? — громко окликнул он, потому что никого в комнате, оборудованной под рабочий кабинет, не увидел.

Комната была небольшой, метров восемь. Стол напротив входной двери, два стула, выкрашенный зеленой краской огромный сейф в углу, незанавешенное пыльное окно. Подоконники завалены папками с бумагами. Может, ими топили печь, подумал Волков, с интересом рассматривая выложенную старомодными изразцами голландку.

— Эй! Есть кто дома? — снова крикнул он, потому что на его первый зов никто не откликнулся.

— Тут вам не дом, а контора, понимаешь… — отозвался откуда-то из-за печи мужской голос. — Платежи начинаем принимать через месяц! Или вы должник?

— Нет, я не должник, я полицейский, — представился Волков кому-то, кто говорил с ним из-за печи. — Есть разговор!

— Опять? — ахнули за печкой. — И когда это кончится?

Из укрытия вышел мужчина. Коротко кивнул Волкову, глазами показал на стул возле стола, сам остался стоять. Лет под семьдесят, аккуратно выбрит, седые волосы зачесаны назад. В военных штанах с лампасами и толстом свитере домашней вязки. На ногах теплые шерстяные носки, резиновые калоши.

— Снова чей-то дом ограбили, да? — Он с сожалением посмотрел на деревянную лопатку, на которой налипли крошки поджарившейся картошки. — Только пообедать собрался. А тут вы! А что я могу?! Я один и сторож, и председатель, а домов сколько! Я пока в один край со своей «травматикой», они уж знаете где!

— Кто они? — вежливо поинтересовался Волков, прошел к столу, сел на предложенное место. — Грабители?

— Да какие там грабители? — сморщился председатель и сторож в одном лице. — Вандалы! Брать тут особо в зиму нечего. Умный люд все вывозит. Так нет! Надо стекла побить, дверь выломать, в доме нагадить. Сволочи! Так от кого у вас на этот раз заявление?

— Ни от кого, — честно признался Волков. — Я просто для разговора к вам. И с надеждой, что вы сможете мне помочь. Если, конечно… Сможете.

Мужчина неожиданно обрадовался. Кивнул, метнулся за печку и вернулся через минуту с огромной сковородкой под плоской крышкой. Поставил на стол подставку под горячее. Водрузил сковороду, из-под крышки вырывалась тонкая струйка ароматного пара. Снова метнулся за печь. Вернулся с тарелками, вилками, чайными чашками. Опять за печь. На этот раз пришел с буханкой хлеба и литровой банкой ярко-красных маринованных томатов.

— Пообедаете со мной? — с надеждой спросил он у Волкова и поставил перед ним тарелку. — Одному скучно!

— Картошечка? — улыбнулся в сторону сковороды Волков.

— Картошечка.

— С луком?

— С луком.

— С удовольствием разделю вашу трапезу.

Волков взял из кучки приборов вилку, дождался, пока мужчина положит ему полную тарелку картошки с поджарками. Поблагодарил:

— Спасибо! Сотню лет, кажется, не ел такой картошки!

— Ага… Сейчас это считается вредным. Все, что особенно вкусно, то непременно вредно. Приятного аппетита вам.

Мужчина сел напротив, накидал в пустую тарелку помидоров из банки. Они начали есть. Ели быстро, без лишних разговоров. Волков попросил добавки. Хозяин себе тоже подложил. Потом разлил в чашки кипяток из чайника, швырнул туда по чайному пакетику. Откинулся на спинку стула и неожиданно виновато произнес:

— Жаль, к чаю у меня ничего. Уж извините.

— Что вы! Все замечательно.

Волков обвел руками стол с нехитрым угощением. Схватился за хвостик чайного пакета, поокунал его в кипяток, потом вытащил, отжал по привычке и положил на свою тарелку, из которой только что ел картошку.

— Вы давно здесь председательствуете? — спросил он между первым и вторым глотком чая.

— Десять лет.

— Ой, как жаль! Тогда вы мне вряд ли сможете помочь. — Волков вздохнул, глянул на пыльное окно, за которым на ветру метались голые ветки старой яблони. — События, которыми я интересуюсь, произошли приблизительно двенадцать лет назад.

— И что? — Широкие плечи мужчины, затянутые в свитер домашней вязки, поднялись и опустились. — Это я председателем десять лет. А садоводом все двадцать. Как демобилизовался по здоровью, так сюда с женой и перебрались. Даже зимой не уезжали. И порядок был, скажу я вам, тогда совсем другой! Не было такого скотства. Потом жена померла, я в городскую квартиру переехал. А не могу! Стены душат. Вот сюда и вернулся уже председателем. Выбрали меня люди… Вас, собственно, как звать-величать? Я Иван Иванович. Иван Иванович Головков.

— Волков. Волков Александр Иванович.

И он зачем-то показал ему удостоверение. Тут же счел этот жест нелепым — человек его обедом накормил, не спросив имени, а он ему корочки под нос сует. Волков смутился.

А хозяин нет. Воспринял как должное. Внимательно прочел, кивнул удовлетворенно. И спросил:

— Так что за события двенадцатилетней давности вас интересуют?

— Пожар. Здесь у вас на майских, кажется, праздниках случился пожар.

— О-о-о, тут часто горит! Особенно в мае! — возмущенно откликнулся Иван Иванович Головков. — Какой-нибудь умник бросит непотушенную сигарету, сухая трава и пошла гореть. А за ней заборы полыхают, туалеты. Пожарных сколько раз вызывали!

— Тогда сгорел дом.

— И такое бывало. И не раз. Не все строения капитальные. Много деревянных хилых построек. Не всегда хозяева в момент пожара оказываются на участке. Вот они и…

— Погибли люди, — перебил его Волков.

— Лю-у-у-ди-и? — неуверенно протянул Головков и осторожно провел ладонью по гладко выбритым щекам. — Люди на моей памяти гибли лишь однажды.

— Семья Смородиных, так?

— Я не могу назвать вам их фамилию, — с сожалением произнес Головков. — Их участок далеко от нашего был. И слава богу, скажу я вам. Такое хлопотное могло случиться соседство.

— Что так?

— Неблагополучная семейка была, царствие им всем небесное.

Он с сожалением осмотрел послеобеденный стол. Будто ему было жаль того, что обед закончился. Нехотя поднялся и начал собирать грязную посуду со стола. Быстро отнес все за голландку. Вернулся с чистенькой столовой тряпкой. Вытер стол, снова ушел. В очередной раз за стол он уже садился с каким-то канцелярским журналом, который достал из железного несгораемого шкафа. Долго листал пожелтевшие страницы. Потом удовлетворенно ткнул пальцем в одну из них:

— Вот! Номер девятьсот двенадцатый. На этом участке дом сгорел тогда. И вы знаете, вы правы. Фамилия погибших была Смородины. Отец, мать и сын тогда погибли, если не ошибаюсь, — произнес он неуверенно. И тут же сам себе возмутился: — А с чего это мне ошибаться! Из ума пока не выжил. И не каждый день, господи помилуй, у нас тут люди гибнут. На моей памяти это первый и последний случай. Нет, было еще… Было! Лет пять назад молодежь перепила, подралась, и порезали парня какого-то. Но то чужие были. Просто в дом влезли и вечеринку там устроили. А Смородины… Они наши. Из нашего товарищества. Вот, взгляните…

Волков внимательно изучил записи.

Смородиным принадлежал участок в шесть соток. Деревянный дом в тридцать квадратных метров. Без капитального фундамента. На плане были еще обозначены надворные постройки. Несколько деревьев. Платежи непутевым семейством, судя по записям, вносились регулярно.

Что Волкову показалось немного странным. Вроде пили. Сильно пили. Вон даже до собственной гибели допились. А платили.

— Так не они за себя платили, — объяснил Головков, убирая канцелярский журнал обратно в несгораемый шкаф.

— А кто?

— Кто-то из их родственников. Платил года за два, за три вперед. Вы же видели записи.

Волков не обратил на этот факт внимания.

— А кто из родственников? В журнале фамилия есть?

— Нет. В журнале пишем собственников участка.

— Понятно, — он ненадолго задумался, потом спросил: — А как произошел пожар? Что болтали в народе? Допились?

И Головков, готовый вот-вот ответить, вдруг замолчал. Смутила его фраза: что в народе говорят. Он — в прошлом человек военный — привык опираться на факты, сухую статистику, а не на сплетни и болтовню пустую.

— Так что говорили в садоводчестве?

— Ой, знаете, болтали много чего. — Он недовольно поморщился. — Первая и главная версия, ее, кстати, и пожарные подтвердили, что возгорание произошло из-за непотушенной сигареты. А соседки утверждают, что Смородины не курили. Пили много, а вот курить… Нет, не замечали.

— А вы что думаете по этому поводу, Иван Иванович?

— Вернее, не думаю, а думал, — осторожно поправил его Головков. — Я, честно, об этом думать уже и позабыл. Лет прошло немало.

— И все же?

— С сигаретами я никого из семейства не видал. Сталкивались с ними иногда возле нашей торговой точки. Так вот там у мужчин местных что-то вроде пятака для курения. Смородин-старший останавливался, но никогда не курил.

— А младший?

— Вы имеете в виду их сына?

— Да.

— Ой, нет! Парнишка был скромным, хорошим. Всегда чистенький, приветливый. Видел я его, конечно, не часто.

— Но внимание обращали, так?

— Да женщины, они ведь какие! А посмотри, посмотри, Ваня, вон мальчик из той семейки. Ой как жаль его. И все такое… Понимаете? — Головков с печальным сожалением глянул за окно. — Раньше меня это раздражало. Всякая пустая бабская болтовня. А сейчас… Думаю, пусть бы трещала о чем угодно, лишь бы была жива. Н-да…

— Значит, их сын не был хулиганом? — уточнил Волков.

И вспомнил, что Гришин что-то такое говорил о мальчишке. Умник, воспитанный, не хулиганил, не грубил.

— Что вы! Жена рассказывала, что он весь участок в одни руки вскапывал и засаживал овощами. Мальчишка был очень хорошим. Горевали по нему местные женщины, когда он погиб. Сильно горевали. Жаль было мальчонку.

— А те самые богатые родственники приезжали на пожарище?

— Какие родственники, не понял? — Головков наморщил лоб, недоуменно рассматривая гостя.

— Те родственники, которые платили за дачу? Они приезжали?

— Не помню, — покачал он головой после недолгих раздумий. — Кажется, нет.

— А кто же тела опознавал?

— Так соседи!

— Соседи? Странно…

— Так что же странного, Александр Иванович? — изумился Головков. — Жара. Тела разлагаются. Хоронить надо. Кого где искать? Соседи и опознали. Хоронили за счет администрации, кажется. Нет, точно родственников не было. Сам-то я не был на похоронах. Пожарище оглядел издали. Не люблю, знаете. Но вот их соседи рассказывали моей жене. А она уже мне. Хоронили семью в закрытых гробах.

— Кого-то можете назвать?

— В смысле?

— Из соседей Смородиных кого можете назвать?

— Ой, да всех. Все там, на карандаше, — не без гордости кивнул в сторону несгораемого шкафа Головков и, встав, пошел к нему.

Вернулся снова с тем же потрепанным журналом с пожелтевшими страницами. Только теперь в руках у него еще была авторучка и чистый лист бумаги. Он разложил все перед собой и принялся выписывать адреса и фамилии для Волкова.

— Только вы должны понимать, что сведениям этим…

— Понимаю, Иван Иванович. Двенадцать лет прошло. Могли и переехать.

— Да, могли. — Он сложил вчетверо листок, протянул его со словами: — А могли помереть. Варвара Носова померла. Я даже ее вписывать не стал. Нет ее больше. Остальные вроде живы. Но где теперь прописаны и где живут, не могу знать.

— А разве вы не обновляете сведения?

— Обновляем, если человек сам об этом нас просит. А так… Зачем?..

Адресов было три. Волков, вернувшись в город, решил проверить все сам и начал с самого дальнего. Пожилая пара поначалу перепугалась, когда он завел разговор о дачном поселке. Сразу посыпались вопросы: а что с домом, ограбили, подожгли? Он поспешил успокоить. Начал спрашивать про пожар. Женщина равнодушно пожала плечами и тут же сказала, что никакого опознания не проводила ни она, ни ее муж, и на похоронах не были.

— Много чести алкашей хоронить! — зло фыркнула она напоследок, перед тем как закрыть перед носом Волкова дверь.

По второму адресу проживали теперь другие люди. И о прежних жильцах не знали вообще ничего. Он и не надеялся, что ему будет везде везти. И снова вспомнил Гришина, который предупреждал его, что до начала дачного сезона суетиться бессмысленно.

И все же поехал по третьему адресу. Он все рассчитал: дорога до дома, указанного на листке, займет десять минут от того места, где его постигла неудача. А там и до работы рукой подать. Он даже успеет заскочить куда-нибудь перекусить. Хотя голода почти не чувствовал.

Третий адрес встретил его ухоженным двором, чистым гулким парадным и красивой резной дверью из неведомого Волкову дерева. Он позвонил. Открыли почти сразу, будто ждали гостей.

— Здравствуйте, — поздоровался он и даже чуть склонил голову.

Женщина, стоявшая на пороге, напомнила ему пожилую герцогиню, позировавшую художнику и отвлекшуюся на звонок в дверь. На ней были такие одежды! Шелк дымчато-серого цвета от шеи до пяток, волны старинного кружева вокруг высоко взбитых седых волос. Немыслимые туфельки, кажется, тоже из шелка.

Откуда она взяла такие музейные одежды, удивился Волков, последовав за дамой в прихожую. Она, кстати, пригласила его туда, не произнеся ни слова. Величественным кивком.

Зря он сюда пришел, понял он сразу, как вошел в квартиру. На стенах полотна, наверняка подлинные. Под ногами слегка вытертые, но явно не дешевые ковры.

— Не смейте разуваться! — прикрикнула на него дама и снова кивком увлекла его в комнаты.

Именно комнаты! Их наверняка было не меньше пяти. Он столько дверей насчитал, пока шел за ней, слушая шелест шелка ее длинного платья.

Пришли в гостиную. Старомодную, чем-то напомнившую Волкову музей. Старинные настольные лампы, аж четыре штуки! Два диванчика, четыре креслица, три столика между ними. На них аккуратные стопки корреспонденции, ножи для разрезания страниц.

Куда он пришел?! Разве станет дама в таких шелках копаться на дачном участке в грядках? Станет опознавать трупы членов сгоревшей семьи алкоголиков? Станет потом хлопотать с похоронами?

Ой, вряд ли.

— Иван Иванович позвонил мне, — неожиданно нарушила дама тишину, присев на самый краешек одного из креслиц. — Вы присаживайтесь. Александр Иванович, если не ошибаюсь?

— Так точно!

Он чуть каблуками не щелкнул, беря в руки сухонькую ладошку, покрытую пигментными пятнами, и легонько ее потрясая. Гришина бы его робость позабавила, неожиданно пронеслось в мозгу.

— Он сказал, что вас интересуют подробности пожара двенадцатилетней давности, так? — Ее аккуратно выщипанные редкие бровки с проблесками седых волосков сошлись на переносице. — С чего вдруг?

— Произошло нечто, что может иметь непосредственное отношение к тем давним событиям, — ответил Волков уклончиво.

— Понятно… — Она загадочно улыбнулась, сразу сбавив себе полтора десятка лет. — Тайны следствия!

— Типа того. — Он тоже улыбнулся. — Вам что-нибудь известно?

— Типа того! — фыркнула она неожиданно весело. — Мой теперешний супруг, услышь он вас, пришел бы в ужас! И причина вашего визита ему вряд ли бы понравилась.

— Теперешний супруг? — не понял Волков.

— Ну да. Мы с ним не так давно вместе. Ранее я была замужем за Коленькой… Бедный Коленька! — печально вздохнула дама. — Знаете, он с таким азартом копался в грядках с огурцами и редисом, что… Что это в конечном итоге его сгубило. Инсульт, скорая смерть… Уже семь лет. А Всеволод, это мой нынешний супруг, терпеть не может заниматься сельским хозяйством. Предметы старины его страсть. Картины, ковры, посуда.

И она повела вокруг себя рукой.

Понятно. Полотна, ковры, посуда и светильники, видимо, принадлежат ее теперешнему супругу Всеволоду. Возможно, и шелка с кружевом, в которые вырядилась дама, тоже его.

— Так, значит, вы двенадцать лет назад с вашим мужем Николаем… — начал Волков.

Дама не дала ему договорить:

— Совершенно верно! Десять лет мы прожили с ним на лоне природы. Ах, какое это было славное время! Милые тихие вечера. Чай со смородиновым листом. Свежая клубника. Коленька выводил какие-то немыслимые, буйно плодоносящие сорта. К нему все приходили за рассадой. Это приносило неплохие деньги, знаете ли. — Она с печалью вздохнула. — Знаете, мы уезжали с Коленькой на дачу ранней весной и возвращались оттуда, уже когда начинало морозить. Нам так с ним там нравилось!

И она вдруг с недоумением уставилась на острые носы своих шелковых старомодных туфель. Будто терзалась вопросом: а зачем ей вся эта пропахшая нафталином роскошь? Правильный ли выбор был ею сделан после Коленьки?

— Ваши соседи Смородины вам досаждали? — отвлек Волков ее от печальных мыслей.

— Смородины? Да нет… Пили пристойно. Много, конечно, но пристойно. Не мусорили, не скандалили, в друзья не навязывались. У нас с Коленькой не было с ними проблем.

— А их сын?

— Ваня, — она осторожно куснула нижнюю губу, выкрашенную странной лилово-серой помадой, — Ваня — их сын…

— Да, совершенно верно. Как он вел себя?

— Осторожно, — произнесла хозяйка дома со странной улыбкой. — Никто и никогда бы не догадался, какой это гаденыш. Никто, кроме Коленьки.

— Гаденыш?

Волков поперхнулся сказанным словом.

Такой характеристики в адрес Ивана Смородина он еще не слышал.

Хороший мальчик, трудолюбивый, способный, тихий. Так отзывались о нем все. Все, кроме этой дамы.

— Почему вы так о нем? — Он тут же вспомнил ее имя, написанное аккуратным почерком Ивана Ивановича Головкова. — Почему вы так о нем, Алла Игоревна?

— Потому что этот мальчик был гадким. Тихо гадил всем без исключения. Даже своим родителям, — произнесла она скороговоркой, и нижняя губа ее, выкрашенная странной губной помадой, нервно затряслась. — Знаете, если бы он не погиб при пожаре вместе с ними, я бы подумала, что это он их сжег. Но он погиб. И это меняет дело.

— То есть?

— То есть их поджег кто-то еще.

— Поджег?

Волков опешил. Алла Игоревна говорила об этом с такой серьезной уверенностью, что упрекнуть ее в старческом слабоумии было нельзя.

— Да, их дом подожгли. Пожарные, конечно, даже слушать не захотели. Зачем им лишняя головная боль? Коленька возмущался, бедный. И канистру потом с мусорки им приносил, показывал. Требовал снять отпечатки пальцев. А толку!

— Погодите, погодите, Алла Игоревна! — Волков почувствовал, что бледнеет. — То есть ваш покойный муж утверждал, что их дом подожгли?!

— Он не утверждал, молодой человек. — Она на мгновение сжала губы строгой линией, потом выдохнула: — Он видел!

— Видел что?!

— Как кто-то в ночь пожара ходил вокруг их дома и чем-то плескал. Коленька уже тогда неважно себя чувствовал. Плохо спал. Все время ходил по дому. Подолгу сидел на веранде, дышал свежим ночным воздухом. Так вот он видел, как кто-то поливал стены дома чем-то горючим. А потом полыхнуло сразу со всех сторон. Скажите мне, разве может от сигареты или неисправности в проводке полыхать сразу с четырех сторон?!

— Вряд ли, — не мог с ней не согласиться Волков. Покачал головой. — И пожарные слушать не стали?

— Конечно! Зачем им? В тот год май был засушливым. Горели овраги. Огонь добирался и до садовых участков. Объяснение было банальным: либо неосторожное обращение с огнем, либо уснули с сигаретой, либо неисправная электропроводка. Но Коленька-то видел!..

— Стало быть, это был поджог?

— Несомненно!

— И кто, по-вашему, мог желать смерти этому семейству?

— Я уже говорила и не боюсь повториться, — она выпрямила спину, глянула на него строго, даже надменно. — Если бы этот мальчишка остался жив, я бы всю вину возложила на него.

— Почему?

— Потому что он ненавидел своих родителей! А они, кажется, ненавидели его. — Ее искусная прическа чуть колыхнулась, когда она кивнула. — И друзей его ненавидели тоже.

Стоп! Друзья?!

— А что это были за друзья, Алла Игоревна?

— Ой, простите, не знаю. Не имела чести быть представленной. Но не все ровесники, точно.

— Почему вы так решили?

— Потому что ровесники-мальчишки не могли ездить на дорогущих машинах. Н-да…

Глава 22

Гришин с такой тщательностью вывел на лице приветливую улыбку, что от напряжения свело скулы. Ну а как? А по-другому никак нельзя. Увидев его, работница архива просто окаменела. Серое от возраста и усталости лицо превратилось в маску. Даже на приветствие не ответила. Хотя и могла бы. Из вежливости.

— Может, вы решили меня подсидеть, молодой человек? — произнесла она со вздохом минут через пять, в течение которых Гришин безмолвно стоял перед ней и улыбался.

— В смысле?

— Решили занять мое рабочее место?

— Ой, да нет же! Что вы! — Он принужденно хохотнул. — У меня есть работа.

И, хорошо подумав, добавил:

— Пока есть.

И еще подумал вдогонку, что, если сегодня вернется из архива без результатов, Волков начнет гнусавить про непроявленную настойчивость, а это почти то же самое, что непрофессионализм. Из его уст это звучало именно так!

— Что на этот раз привело вас ко мне, капитан Гришин?

Вера Степановна шаркнула об пол подошвами старых войлочных сапог и отступила от входа, тем самым пригласив его внутрь.

— Ой, мне нужно много чего!

— Попробую угадать…

Она повернулась к нему спиной и медленно побрела вдоль деревянных стеллажей куда-то в угол. Но не в тот угол, где стоял ее старенький письменный стол с облупившейся полировкой, а в противоположный.

— Вам нужен полный список учащихся и учителей семнадцатилетней давности. Угадала?

Гришин остановился, недоуменно заморгал.

— Как это вы? Вера Степановна! Сражен! Честно, сражен! — забормотал он. — Да, мне действительно нужен этот список и…

— Это семьсот с лишним человек, капитан! — Она обернулась на него, со странным лукавством стрельнув глазами. — Будете искать среди них водителя черного внедорожника?

— Буду. А что делать!

— А если это был просто чей-то знакомый, а?

Гришин промолчал, досадливо закусив губу.

— Просто знакомый чьей-то мамы, который ездил забирать после школы ее ребенка, попутно совращая мальчишек.

И она умолкла так внезапно, что Гришин тут же насторожился, это была не просто фраза, оброненная вскользь. Это звучало как признание. Так, как будто бы она проговорилась нечаянно.

— Значит, все же совращали мальчиков? — произнес он, пристально глядя на Веру Степановну.

Она не ответила, повернулась к нему спиной. Тут же вытащила из невидимой ниши старую стремянку. Ловко распахнула ее и полезла по скрипучим ступенькам вверх. Вторая полка сверху, четвертая слева папка. Она будто знала заранее, что он придет. Что придется ее доставать. Или доставала уже, и поэтому на папке не было пыли. Не смахивает же она ее с утра до вечера, так?

Вера Степановна так же ловко слезла со стремянки.

— Подержите, — сунула она Гришину папку.

Сложила скрипучую древнюю конструкцию и убрала в невидимую нишу. Папку тут же отобрала у него. И повела к своему столу. Но, не дойдя метра два до него, остановилась. Гришин послушно замер сзади.

— Вы правы в своих подозрениях, капитан Гришин. Совращали мальчиков, — сказала Вера Степановна и тут же испуганно глянула на него снизу вверх. — Только я вам ничего не говорила, понятно?

— Да. — Он кивнул.

— Я не хочу стать жертвой нелепого несчастного случая, как эти… Как эти две! — И Вера Степановна снова пошла вперед.

Ага! Гришин подавил счастливую улыбку. Женщина впервые вспомнила о своих бывших коллегах. И обнажила свое недоверие по поводу их кончины. Значит, думала об этом. Много думала, раз пришла к такому выводу!

Она разложила на столе папку. Распахнула ее почти на середине. Там, кстати, у нее была закладка. Вытащила несколько листов из пластикового файла, отошла к ксероксу и принялась снимать копии. Потом убрала бумаги обратно в файл. Файл в папку. Папку захлопнула. Копии протянула Гришину:

— Вот… Тут все. Включая дворника и сторожа.

— Спасибо! Спасибо огромное! — забормотал он, бегло просматривая бумаги.

Фамилий была прорва! И не по алфавиту, а по классам! Работы ему теперь до дней последних солнца, чтобы выбрать. Сотрудникам из ГИБДД не протянешь эти списки с просьбой отыскать владельца внедорожника. Им хоть какие-то ориентиры будут нужны.

Твою мать, а!

Гришин чуть не скомкал бумаги в ладони. Еле сдержался. И тут же вспомнил, о чем позабыл.

— Вера Степановна! Чуть не запамятовал! — Он шлепнул себя ладонью по лбу. — Мне ведь еще нужны фамилии детдомовских мальчишек, которые дружили со Смородиным.

— А-а-а… Понятно…

Она нелюбезно выхватила у него из рук бумаги, полистала их. Нашла список учащихся нужного класса, в котором и фамилия Вани Смородина значилась. И осторожно карандашиком, который Гришин сегодня не забыл и протянул ей услужливо, ткнула напротив двух фамилий.

— Вот… Илья Незнамов. И Сережа Луков. Эти мальчики дружили с Ваней. И, капитан… — Вера Степановна замялась, принялась вздыхать, все время обшаривая взглядом неуютное холодное помещение, в котором работала последние годы. — Они очень тесно дружили. И насколько мне известно, продолжили дружить и после того, как Ваня ушел из нашей школы.

— Откуда вам стало это известно?

Он обязан был спросить, а как еще!

— От этой… — Неприятное лицо работницы архива перекосилось, глаза сузились до щелей. — От Угаровой!

— Как это?

— Так она после пожара была у меня. Несла какой-то вздор про поджог. Что без детдомовских ублюдков там дело не обошлось. — Вера Степановна брезгливо передернулась. — Хотите честно, капитан?

— Еще бы!

— Удивляюсь, как ее раньше не прихлопнули! — с плохо скрываемой ненавистью произнесла работница архива. — Такая, простите, гадина! Так вы точно уверены, что несчастный случай с ней был инсценирован?

— Уверены, но не точно.

Гришин скатал документы в трубочку. С блокнотом и карандашом наважничался, а вот папку для бумаг взять не догадался.

— Понятно.

Она сунула руки в карман рабочего синего сатинового халата, надетого поверх теплого платья в клетку, подол которого навис над голенищами войлочных сапог. Опустила голову к левому плечу и минуту задумчиво рассматривала проход между стеллажами.

Гришин не мешал. Может, еще что-нибудь скажет.

Не сказала. Кивком указала ему на дверь. Пожелала удачи в расследовании. И выйдя за порог архива, Гришин отчетливо услышал, как она запирается изнутри. Странно, подумал он тогда. В первый его визит двери архива были распахнуты настежь. И она объяснила это тем, что пытается затянуть таким образом хоть какое-то тепло из коридора. А сейчас дверь захлопнула. Да на замок! Странно…

Может, она чего-то тоже боится? Что-то знает и боится?

Он вышел на улицу и сразу промерз до костей. Прямо стоя на ступеньках отдела образования промерз. Видимо, холод проник под его одежду еще в архиве. Как эта тетка может там сидеть целыми днями? Там же как в подвале! Он бегом бросился к своей машине. Сел на водительское сиденье, завел мотор и включил печку на полную мощность. А потом снова полез в бумаги, которые ему дала Вера Степановна.

Он когда листал их, стоя перед ней, на что-то точно отвлекся. На что — сказать не мог. Но что-то точно его зацепило. Что-то в самом начале.

Гришин положил списки на руль и начал внимательно просматривать. С первой фамилии. А это была фамилия директора школы — Николаева Нина Ивановна. Потом шли фамилии преподавательского состава. Потом списки учащихся, начиная с первоклассников. И…

Стоп! Господи, нет! Так не бывает!

Гришину показалось, что его зад примерз к сиденью, когда он остановил свой взгляд на фамилии девочки из первого «А».

Сячина Ирина Ивановна!

Сячина Ирина Ивановна — дочь Сячина Ивана Николаевича, который в настоящий момент руководит фирмой, где до недавнего времени работала девушка, которую убили с особой жестокостью несколько дней назад.

Есть ли здесь связь?! Связь с тем, что девушку убили? Беременную девушку убили, а до этого убили Угарову, инсценировав ее смерть под несчастный случай? За что? Да за то, может быть, что она могла что-то вспомнить или вообще могла не забывать, или…

Стоп!

Гришин зажмурился и сунул обратно в карман мобильный телефон, за которым полез, чтобы позвонить Волкову.

Не следует подтасовывать факты, капитан, отчетливо услышал он голос майора. И следом его голос брюзгливо зазвучал в его мозгу: в этой школе народу свыше семисот человек. При чем тут Сячин?! Он виноват, что семнадцать лет назад отдал в эту школу, в первый класс учиться свою дочь?! И виноват, что через семнадцать лет одна из уволившихся из его фирмы сотрудниц была жестоко убита?

Под такой беспредел можно любого и каждого подтасовать, капитан! Ты пройдись, пройдись по фамилиям-то! Там, может, каждый двадцатый в чем-то был замешан за эти годы.

— Чушь какая-то!

Гришин фыркал сам на себя и все же набирал номер телефона. Но не Волкова. Он набирал номер своего давнего знакомого, который ему был кое-чем обязан.

— Да, Серега! Чего это звонишь? — весело отозвался тот сразу же. — Сто лет не звонил! Видимо, должок хочешь стребовать?

— А то! — Гришин улыбнулся и чуть распахнул куртку, в машине стало тепло, он согрелся. — Есть одно дело! Просьба…

— Валяй.

— Мне нужно узнать, какая машина была у одного человечка. — Он сделал трагическую паузу. — Семнадцать лет назад.

— Сколько-сколько лет назад?! — ахнул задолжавший ему приятель. — Ну ты, блин, даешь! Семнадцать лет назад! Хорошо, не сорок…

Гришин подождал, пока тот наворчится вдоволь. Потом спросил:

— Это возможно?

— Постараюсь, — проговорил тот со вздохом. — А какая тачка конкретно интересует, начнем с этого?

— Тачка-то… Черный внедорожник. Новый, по словам очевидцев. Дорогой.

— Уже легче. Семнадцать лет назад, конец девяностых, не так уж много народу на таких каталось. Посмотрю, что можно сделать.

— Слушай, Паша. — Гришин даже пальцы скрестил наудачу. — Если таких тачек в нашем городе было не так много, может, ты мне всех человечков срисуешь. А?

— Господи! Тебя тачка или дядя интересует? Я не понял!

— И тачка. И дядя. Но дядя может оказаться другим. И…

— Понял, позвоню. — Приятель отключился.

Гришин с облегчением выдохнул. Не отказал? Уже хорошо. А Волкову доложить он успеет. Вот будет хоть какой-нибудь результат, тогда и доложит. А сейчас надо в детский дом наведаться. Что-то там могут сказать о своих бывших воспитанниках Илье Незнамове и Сереже Лукове?..

Глава 23

— Вот смотри сюда, курица!

Сережа помотал перед ее носом тремя тугими конвертами, в которых угадывались фотографии.

— Ага, смотрю. — Мила осторожно улыбнулась.

— Никакой почты! Входишь в подъезд, суешь конверт в нужный ящик и сваливаешь. Поняла?

— Поняла.

— А чего глаза тогда такие тупые? — Он с раздражением щелкнул ей конвертами по носу.

— Я не поняла, как я попаду в подъезд? Там же кодовый замок, Сережа! И чего я-то?! А ты…

— Моя задача сложнее, дура! Мне придется почтой рассылку делать. Тут проще засветиться, поняла?!

Нет, она не поняла. Как можно засветиться на почте, отдавая надежно запечатанный конверт в руки оператору? Она поставила штемпель, бросила конверт в ящик и тут же про него забыла. К ней никто не придет с разборками! Никто! Никто не спросит, а вы помните того человека, который отсылал это? Помните? Назовите мне его приметы! За вознаграждение!

Никто не придет на почту с подобными вопросами и предложениями, потому что в конверте компромат на адресата. Страшный компромат! И человек, получивший по почте этот конверт, сразу постарается его спрятать. Сжечь, уничтожить!

Именно поэтому ее муж Сережа ничем не рискует. А вот она…

Войти в подъезд, ладно, она еще как-нибудь сможет. Люди выходят, заходят, она поймает мгновение и проскользнет. А вот дальше!

У почтовых ящиков постоянно кто-нибудь крутится. Жильцы, уборщики, пацаны с куревом. Что она не знает, что ли! В их подъезде именно так. Почему в другом по-другому?!

— Сережа, а может, я тоже почтой пошлю? — жалобным просящим голосом спросила Мила.

— Нет, — твердо стоял на своем муж. — В подъезд. В почтовый ящик. И не вздумай ослушаться, курица! И не бойся ничего. Этот человек в это время на работе. Тебя никто не засечет.

Она долго ходила мимо дома, в четвертый подъезд которого ей надо было попасть. Ей все казалось, что во дворе много народу. Мамочки с колясками. Собачников насчитала пятерых. Потом, когда они все ушли, во дворе появился дворник. И принялся шаркать пластиковой метлой по чистому мокрому асфальту. Проторчал он во дворе сорок минут. И Мила не рискнула. В кино дворники всегда самые важные свидетели.

Совершенно пустым двор оказался без четверти пять. Времени было предостаточно для того, чтобы войти в подъезд, сунуть конверт в почтовый ящик и благополучно исчезнуть до того, как человек вернется с работы.

Она медленным шагом приблизилась к подъездной двери, нагнулась и тут же принялась судорожно искать что-то в сумке. На самом деле ничего она не искала. Она изображала поиски. Будто ключ потеряла или что-нибудь еще. И голова наклонена на случай возможных скрытых камер. Ей повезло уже через пару минут. Дверь подъезда открылась, и оттуда прямо на нее вывалилась группа подростков. Человек семь, не меньше! Гомонили, смеялись и совсем не обратили внимания на тетечку, которая проскользнула, пользуясь случаем, в подъезд.

Мила мысленно перекрестилась. Дождалась замочного щелчка за своей спиной. Глубоко подышала, поморгала, привыкая к полумраку подъезда. И только потом пошла вперед.

Почтовые ящики обнаружились на стене за шахтой лифта. Лестница слева от лифта. Ящики справа. Тоже хорошо. Ее не мог заметить тот, кто поднимался или спускался в лифте или по лестнице.

Мила повеселела. Сунула руку в сумку, достала конверт. Нашла ящик с нужным номером и с трудом протиснула в узкую щель толстый конверт, в котором было — она точно знала — с десяток снимков.

Конверт с мягким стуком упал внутрь ящика. Узкая щель ящика закрылась. Мила улыбнулась. Повернулась, чтобы уйти, и едва не упала в обморок. Прямо на нее шел мужчина.

Нет, он не на нее шел, конечно. Он просто шел к почтовым ящикам, за почтой. И на нее он не смотрел даже, сосредоточенно писал сообщение в телефоне. Верхняя одежда подкладкой наружу зажата под мышкой. Но она со страху чуть не упала. Бочком-бочком мимо него. Бегом к двери, на улицу и там, не оглядываясь, к автобусной остановке. Сережа не велел машину брать. Сказал, что это привлечет лишнее внимание. А на женщину на остановке никто не посмотрит.

Но простояв полчаса и не дождавшись автобуса, Мила пришла к другому выводу. Ей стало вдруг казаться, что на нее смотрят все, все, все!

Женщина в теплом пальто синего цвета, державшая девочку лет пяти за ручку. Влюбленная парочка с рюкзачками за спиной. Пожилой мужчина со старым портфелем. Все они смотрели на нее и, кажется, качали головами с осуждением. И думали о ней плохо.

Мошенница! Шантажистка! Гадина!

Мила еле сдержалась, чтобы не поймать такси. Уже к тротуарной бровке подошла, не в силах больше ждать провалившегося куда-то автобуса. Но руку так и не подняла. Струсила.

Таксисты в фильмах тоже первые свидетели. У них профессиональная память, цепкий взгляд. Они своих клиентов не забывают.

Нельзя на такси. Надо ждать автобуса.

Она повыше задрала воротник стеганого пальто болотного цвета. Уткнулась носом в воротник. Она не любила это пальто. Оно было старым и немодным уже. Сережа снова настоял. Сказал, что красивая одежда привлечет внимание. А в старом пальто на нее никто не посмотрит. Но ей все равно казалось, что на нее все смотрят. И качают головами с осуждением. Кроме разве того мужчины в яркой куртке, который пристроился с газетой за остановкой. Стоит, привалившись спиной к металлической стенке остановки, и ни до кого ему нет дела. И до нее тоже.

Автобус подошел. Она впорхнула внутрь. Сразу прошла на заднюю площадку, попутно оплатила проезд, повернулась к салону спиной и простояла так всю дорогу. И, конечно, не видела, и видеть не могла, что за ней следом в автобус вошел тот самый мужчина в яркой куртке с газетой в руках. И глаз с ее спины не сводил всю дорогу. И вышел следом за ней на ее остановке.

Мила этого не видела. Она и предположить не могла, что за ней кто-то следит. Она давно успокоилась. Дело сделано! И даже позволила себе немного помечтать. Позволила себе мысленно разложить по кучкам вырученные от шантажа деньги.

Денег выходило много! И кучек денежных на определенные нужды тоже. Они с Сережей домечтались до собственного бунгало на дальнем островке. До крохотного такого бизнеса там же, что не позволил бы им там бедствовать.

— Хватит прозябать в этой холодной, снежной стране, — улыбался он вчера ей за ужином. — Хочу вечного лета, малыш. Пальмы. Белый песок. Океан. На завтрак устрицы. М-мм… Рай! Ты хочешь вечного рая, малыш?

Мила хотела всего, чего хотел он! Ее душа нежно дрожала от восторга. От того, что жизнь ее складывается даже лучше, чем в кино. В кино непременно случалось нечто, что мешало главным героям быть счастливыми. У них с Сережей так не случалось. У них все шло как по маслу!

— Милый, я дома, — громко крикнула Мила, входя в квартиру. — Ты здесь?

— Да.

В коридоре появился Сережа. Высокий, крепкий, загорелый. Он с прошлой недели повадился посещать солярий. И кожа уже заметно потемнела. В белых трикотажных шортах, босиком, в обтягивающей майке. Он показался Миле таким желанным, таким раскрепощенным и удачливым, что внутри все снова сладко запело.

Она, наверное, никогда его не разлюбит! Она будет вечно его любить!

— Как все прошло, детка?

Сережа присел перед ней на колени и принялся стаскивать с нее сапоги. Ну? Разве не киношная история?

— Все прошло отлично, милый, — произнесла Мила и рассмеялась, Сережа пощекотал ее под коленкой.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Нет. Никто.

Она решила не рассказывать ему про мужчину с мобильником в руках. Тот писал сообщение и на нее даже не взглянул. А ей хватило мгновения, чтобы выскользнуть из тесного пространства и выйти из подъезда. Не надо ему рассказывать. Станет приставать, тревожиться. И продолжение встречи, которую ей устроил Сережа, может не случиться. А ей хотелось продолжения, очень!

Он стащил с нее старое стеганое пальто, повесил на вешалку. Подхватил жену на руки и понес прямиком в спальню. А там все произошло так, как в кино! Судорожное дыхание, безупречные ласки мужа, ее непрекращающиеся стоны. Господи, кто-нибудь еще так же счастлив, как она, или нет?..

— Ты прямо так загорел. — Она провела потной ладошкой по его бедру после того, как все свершилось. — Как будто уже на острове живешь.

— Скоро, малышка. Уже очень скоро мы там с тобой будем, — лениво пробормотал Сережа, полуприкрыв глаза. Его всегда тянуло в сон после секса. — Я даже уже на сайте зарегистрировался, где подобную недвижимость предлагают.

— Ух ты!

— И даже заказал нам с тобой два билета на конец марта.

— Правда?! — Она ахнула и села на кровати голая, потная, растрепанная. — Скоро все закончится?!

— Угу, — он широко зевнул и сонно улыбнулся. — Апрель эта страна уже проведет без нас, поверь. Ты подремли, детка. Минут двадцать для восстановления сил нам не помешают.

Она прилегла рядом. Пристроила голову на его плече и почти сразу провалилась в сон. Глубокий, темный, без сновидений и тревог. И даже звонка в дверь не услышала. Сережа услышал. Заворочался, заворчал. И не хотел поначалу идти открывать.

— Нет нас, идиоты! — громким шепотом крикнул он в сторону дверного проема.

Мила молчала. Она балансировала между сном и явью. Ей вообще казалось, что звонок этот ей приснился. Но потом голове сделалось неудобно. Это Сережа встал, стряхнув ее голову на подушку. Значит, все же кто-то пришел. Кто? Может, кто-то из полиции? Они обещали, что еще зададут несколько вопросов.

Мила заворочалась, повыше натягивая одеяло, прислушалась. Никакого разговора не услышала. Стук какой-то. Вернее, два стука. Но это, наверное, Сережа открывал и закрывал дверь. Видимо, кто-то ошибся. Такое случалось.

Ну да, ну да. Вон он уже возвращается. Его шаги. Только странно тяжелые. Он же босиком уходил, а тут словно в ботинках возвращается.

Господи! Она так устала, что ей мерещится бог знает что! Какие ботинки?!

Она крепче сомкнула глаза. Ровно задышала. А когда его шаги стихли возле кровати с ее стороны, она спросила:

— И кто там приходил, милый?

И чужой, совершенно чужой, не родной, не Сережин, а страшный незнакомый голос произнес:

— А там пришел я, детка!..

Глава 24

Волков столкнулся с Гришиным, о чудо, на пороге детского дома. Надо же было случиться такому! А Гришин до сих пор не верит в неслучайные случайности. Утверждает, что это все происходит как-то само собой, просто и банально. А он вот — Волков — верит. Верит, что все в этом мире случается упорядоченно и закономерно. И их вот: одного из пункта «А», а другого из пункта «Б» кем-то там наверху было сподоблено столкнуть лбами именно в точке «Д».

Значит, правильным путем они все это время двигались, решил тут же Волков. Правильным!

А Гришин тут же подумал, что Волков снова выделывается. Снова хочет лавры умника себе присвоить. И машинально убрал блокнот с карандашом в карман куртки. И решил промолчать пока про то, что Сячин Иван Николаевич свою дочь учил в тридцать восьмой школе. Вот расскажет ему приятель, на какой машине ездил семнадцать лет назад господин Сячин, тогда уж…

Нет, еще приятель обещал по городу пробить крутые джипы на тот период. А Гришин должен будет собственников со списком сверить. Вот тогда уж…

Они коротко кивнули друг другу на пороге детского дома и вошли внутрь.

Поразительно! Ни тебе драного линолеума, ни тебе обшарпанных стен и дверей, и никакой старой мебели. Дорогой ремонт. Пол выложен кафельной плиткой под мрамор. Стены выкрашены в позитивный абрикосовый цвет. Двери недорогие, но новенькие и красивые, с цветными стеклышками. В коридоре вдоль стен диванчики, столы с тематической литературой. Дети, встретившиеся им на пути к директорскому кабинету, не выглядели озлобленными, неухоженными, голодными.

Дети как дети, подумал Гришин, провожая взглядом двух пареньков в добротных кроссовках и джинсовых комплектах — штаны и куртка. У него во дворе такие же гуляют. При отцах и матерях, между прочим. Девочка, попавшаяся им на лестнице между первым и вторым этажом, вообще была одета нарядно. Дорогая по виду курточка. Высокие кожаные сапожки. Юбка в тон куртке.

— Мы куда с тобой попали, Гришин? В семейный детский дом? Даже не думал, что так теперь все, — с удовольствием улыбнулся Волков. — Бедные дети совсем не бедные. Это хорошо! Это просто замечательно!

— Думаю, так не везде, — отозвался Гришин. — И тут не всегда так было.

Надо же, оказался прав!

Директор — мужчина лет под шестьдесят в добротном классически черном костюме, с обширной лысиной, обнажающей угреватый череп, с темными узкими глазами и осторожной улыбкой — столкнулся с ними возле дверей своего кабинета.

— Ой, простите, жутко некогда! — затараторил он тут же, внимательно рассмотрев их удостоверения. — Поговорите, пожалуйста, с моим заместителем. Женщина умница! Все расскажет!

— Замечательно, — согласно кивнул Волков, но дорогу к бегству директору отрезал. — Она давно у вас работает?

— Да, да, — авторитетно выпятил второй подбородок директор. — Лет десять уже.

— А вы давно работаете в этом детском доме? — Волков продолжал стоять у него на пути.

— Да уж почитай двадцаточку отмотал, — странным голосом и со странной интонацией ответил директор.

А Гришин тут же подумал, что так обычно о сроках заключения говорят.

— Замечательно! — повторил Волков с очередным кивком, вцепился в рукав добротного черного пиджака и поволок директора в его кабинет, благо тот двери не успел запереть. — Вы-то нам и нужны.

— Позвольте, позвольте…

Директор семенил рядом с Волковым и тщетно пытался вытащить ткань рукава из цепких пальцев майора. Он сильно гневался, понял Гришин. Но не понял почему: из-за пиджака или из-за того, что ему не удалось улизнуть.

— Вас зовут Владимир Николаевич, если не ошибаюсь? — спросил Волков, дождавшись, когда директор отряхнется и усядется на свое рабочее место за широким дорогим столом о двух тумбах.

— Да, Владимир Николаевич, — осторожно кивнул тот, и тут же его трясущийся палец ткнул в сторону книжных шкафов, набитых папками. — И там у меня полный порядок! С документами полный порядок, я имею в виду! И я тут уже двадцать лет и…

— Владимир Николаевич, — мягко перебил его Волков. — Нас не интересует ваша бухгалтерская отчетность. Мы и так видим, что в вашем детском доме полный порядок. Не ослепли еще!

— Тогда я не понимаю! — возмущенно воскликнул директор и покосился на свой рукав, который так беспардонно хватал майор.

— Нас интересуют два ваших бывших воспитанника, которые учились в тридцать восьмой школе семнадцать лет назад.

И Волков беспомощно умолк. Фамилий воспитанников он не знал. А Гришин пока молчал. Ему жуть как хотелось кролика из шляпы достать.

— Их там училось всего двое. По слухам, были одаренными мальчишками. Поможете с информацией?

Не случилось ни кролика, ни шляпы, черт побери! Директор встал с места, подошел к одному из шкафов. Нашел там нужную папку с личными делами и принялся листать ее прямо на весу.

— Вот! — ткнул он пальцем в разворот. — Два парня у нас в тридцать восьмой учились. Илья Незнамов и Сережа Луков.

— А остальные где?

— Все по разным школам. — Директор с папкой вернулся на свое место. Шмякнул ее на стол, с досадой крякнул. — Считалось тогда, что так будет лучше для детей. Разбросать их по разным школам, чтобы адаптация к жизни лучше шла. А так они в стаю сбивались, по их понятиям.

— По чьим? — спросил Волков.

— По их! — И директор потыкал в воздух пальцем над своей головой. — У них там программа за программой. Эксперимент за экспериментом!

— Понятно… — Волков помолчал. Потом спросил: — Что можете сказать о мальчиках? Привыкли они к жизни в социуме?

— Что могу сказать… — Директор с печалью покачал головой. — Илья Незнамов состоялся. Молодец. Сейчас в Москве. Шлет оттуда сообщения, фотографии. Работает. Семьей недавно обзавелся. Молодец мальчишка!

— А Луков?

— Луков… Это… Это горе наше луковое было, а не мальчишка! — воскликнул с горечью Владимир Николаевич. — Он ведь подкидыш. Ни отца, ни матери никогда не знал. Незнамов-то осиротел, потому к нам и попал. А этот… В общем, бедовый мальчишка был.

— Был? — удивленно вскинул брови Волков. — А почему был? Он что же…

— Ой, да ладно вам! Тьфу-тьфу-тьфу! — воскликнул директор и руками в сторону Волкова замахал. — Жив небось и здоров где-нибудь!

— Не понял! — Волков тряхнул головой. — Ни разу на связь с вами не вышел после выпуска из детского дома, так я понимаю?

— Да не совсем… Бегал он, Сережка наш Луковый!

— В смысле, бегал?!

— В том самом! Любил удрать и где-нибудь скитаться. Неделю мог пропадать, а то и две.

— А учителя тридцать восьмой школы утверждали, что он подающим надежды мальчиком был, — вставил свое слово Гришин.

Не просто же так он перед работницей архива расшаркивался. Он тоже сведения добыл. Просто пропустил возможность ими козырнуть. Перемудрил, так сказать.

— Поначалу был. Где-то лет до десяти, — согласно кивнул директор и снова ткнул пальцем в разворот папки с документами. — Потом связался с этим… Кажется, Смородин его фамилия была.

— Совершенно верно. Удивлен! — похвалил Волков.

— А чему удивляться?! Ребят немного. Каждый через сердце проходит. А Сережка так вообще, — директор махнул рукой, — хорошим мальчиком был. Очень хорошим. А потом как с цепи сорвался. Начал убегать. Школу пропускать. Его ведь из тридцать восьмой едва не выгнали за неуспеваемость и пропуски. Пришлось суетиться, н-да… Перевели его в другую школу. И с Ильей Незнамовым разлучили. Кстати, Илья сам попросил. Говорил, он на меня дурно влияет. Попросил. Сделали. Только Сережку окончательно упустили. Вообще в охламона превратился. Хулиганил. Попадал в милицию. Протоколов на него было о-го-го сколько! Может, и сел все же с дурной своей головы!

— Он закончил школу? Выпустился из вашего дома?

— Куда там! Когда ему пятнадцать стукнуло, он снова убежал.

— Это где-то двенадцать лет назад, так?

Волков с Гришиным переглянулись.

— Да. Так. Двенадцать лет назад. Убежал он в очередной раз, да так больше и не вернулся. Мы и в розыск его подавали, и так по друзьям искали, бесполезно. Сбежал и больше не объявился. Илья нам сказал, что Серега будто в Казахстане родственников каких-то нашел и к ним собирался. Только не нашли мы его и в Казахстане. Год, наверное, ушел у нас на его поиски. Потом жизнь закрутила. А затем уж он и совершеннолетним стал. Как искать?

— А что Смородин говорил о его исчезновении?

— Смородин-то… — Директор хмуро оглядел гостей. — Тоже чего-то такое говорил про Казахстан. А потом… Потом сгорел при пожаре в дачном доме вместе с родителями. Так вот…

— Большой промежуток времени прошел с момента исчезновения Сережи Лукова до пожара? — спросил Волков.

И с таким остервенением принялся катать ладонью карандаш по столу, который отобрал у Гришина, что у того нервы разошлись от тихого шуршащего звука. И карандаш, между прочим, был его!

— Нет. Не могу вспомнить точно, но совсем мало. Дня, может, три, а то и два. Я же сам ездил к этому Смородину. Он в девятнадцатую школу тогда перевелся. Пять лет там отучился. Я к нему приехал. Канун майских праздников, помню, был. Говорю, рассказывай, что знаешь!

— А он?

— А он нагло так ухмыляется и говорит, что Сережа в Казахстан укатил и мы его никогда не поймаем. Я тогда понял, что он врет. Прятал он Серегу. Точно прятал. А потом узнаю про пожар и… И честно, на Сережу-то и подумал. Вспыльчивым он был, нервозным. Особенно в последние годы. Мог чего-то и натворить. Потому и не нашли мы его больше.

— У вас хороший детский дом, — неожиданно перевел тему разговора Волков и осмотрел кабинет директора. — Дети нарядные. Кто-то помогает?

— Конечно! — Директор выдохнул с облегчением, радуясь тому, что разговор свернул на другую тему. — И государственные деньги осваиваем полностью. И меценаты есть. Из очень, очень уважаемых людей.

— А список не могли бы мне показать?

— Список чего? — Директор округлил глаза, сделавшись похожим на старого испуганного филина.

— Не чего, а кого, — не совсем вежливо поправил его Волков. — Меценатов. Можно их перечень? Кстати… А Сережа Луков мог ведь и наказание отбывать где-то. Как считаете?

— Ой, да запросто! — фыркнул директор и заворочал шеей в тесном воротнике сорочки. И тут же написал что-то на листе бумаги, который вытащил из принтера. Протянул его Волкову: — Вот список. Только я прошу вас! Умоляю! Будьте деликатнее! Уважаемые люди все же!

— Я не собираюсь их привлекать к ответственности за то, что они помогают сиротам, — улыбнулся Волков. И снова: — Значит, Лукова никто из ваших больше не видел?

— Нет!..

— …А Угарова могла его где-нибудь встретить и узнать, а? Могла, товарищ майор?

— Могла, — согласился Волков и добавил с кивком: — Могла и, видимо, встретила. Так ведь бывает, капитан. Не видишь человека годами. Забываешь о нем. А он потом вдруг встречается тебе. И в самый неподходящий момент. Бывает?

— И еще как! — воскликнул Гришин и поежился, будто ему за шиворот горсть ледяных кубиков швырнули.

Ему ли теперь не знать о неслучайных встречах! Не захочешь — поверишь. Сегодня вот с Волковым столкнулся на пороге детского дома. А хотел один туда явиться и ему же потом доложить о результатах!

Пару дней назад, прогуливаясь с Варей по парку, что располагался неподалеку от их дома, совершенно случайно наткнулся на Маринку — свою бывшую жену. Ведь не видел уже черт знает сколько времени. И надо было наткнуться на нее именно вечером, именно когда был с Варей!

Волков бы сейчас стал рассуждать и дорассуждался бы до того, что встреча эта была предопределена кем-то свыше. А если нет, то Маринка специально их там подкарауливала для публичного скандала.

На что Гришин непременно возразил бы. Просто из вредности. Ничего сверхъестественного в этом, мол, он не видел. И караулить там Маринка их не могла. Они с Варей в последний момент решили там прогуляться. Возвращались из магазина и свернули. И тут бывшая жена Гришина нарисовалась. Навеселе, с сигаретой в руке, Маринка отдыхала возле лавочки с компанией каких-то отморозков.

Увидев Гришина с дамой, тут же сигарету швырнула прямо себе под ноги, не потрудившись бросить ее в урну, которая стояла в метре от нее. Оскалилась, как дура. И тут же взяла курс им наперерез.

— Какие люди, боже! Какие люди! Сереженька! Сколько лет, сколько зим!

Все заплетающимся языком, обдавая их запахом пивного перегара. Гришин, честно, чуть сквозь землю не провалился от стыда и неловкости. И за Маринку перед Варей было стыдно. И за себя, если честно.

Как он мог так ошибиться? Как мог сделать такой выбор? Разве можно их сравнивать — эту расхлябанную пьяную бабу?! Пусть все еще достаточно привлекательную, но такую расхлябанную!

И Варю! Милая, утонченная, воспитанная. Ей нравилось красиво накрывать на стол. Она без обиды, молча убирала вилки с голого стола, куда их клал Гришин. Стелила салфетку, а потом уже клала приборы. Любила готовить всевозможные салаты, смешивая, на его взгляд, достаточно странные, несовместимые продукты. Но так вкусно у нее получалось! И разговаривала она хорошо. Без пафоса. Но правильным русским языком.

И тут Маринка! Пьяная! Курточка коротенькая, как у девочки-подростка, расстегнута почти до пупка. Черная кофточка с таким глубоким декольте, что даже Гришин застеснялся. Короткая юбка, какие-то драные колготки с рисунком. Сапоги в грязи с такими стоптанными набойками на каблуках, что кожа задралась на них юбочкой.

— Это твоя девушка? — Маринка, изрядно покачиваясь, встала в метре от них.

— Да, это моя девушка, — впервые признался даже самому себе Гришин.

До этого все считал Варю своей соседкой, не более. Соседкой, с которой он неплохо проводит время.

— Приятная девушка, — произнесла Маринка, пытаясь сфокусировать взгляд на Варином светлом пальто. — И нарядная. Это ты ее так наряжаешь? Меня не наряжал, Гришин!

— Кто это?! — прошептала Варя.

Она стояла, вцепившись в его рукав, с красным от смущения лицом.

— А он не сказал?! — Маринка звонко щелкнула языком. — Я его жена. Он разве не сказал?

— Ты женат?

Варя попыталась убрать руку. Но Гришин не позволил, сцапав вовремя ее пальчики.

— Ты забыла добавить, что бывшая жена, — процедил он, так плотно сжав зубы, что едва было слышно, что он сказал.

— Ну да, да, бывшая. — Маринка с тяжелым вздохом провела рукой по растрепанным кудряшкам. И хихикнула, грустно глядя на Варю: — Бывшая непутевая жена… Береги его, девушка. Он хороший. За ним будешь как за каменной стеной.

— А что же вы-то? Не сберегли? — осмелилась на вопрос Варя, оставив свои пальчики на его рукаве.

— Я-то? — Маринка вернулась к своим собутыльникам, снова закурила и крикнула с пьяной бравадой: — А я его, детка, пропила…

Они быстро ушли с Варей с этого места, из парка, с улицы. И потом не говорили об этом. Лишь ближе к ночи, когда уже убрали со стола всю посуду после ужина и готовились пить чай, Варя обронила:

— Ты назвал меня своей девушкой.

— Так и есть.

Гришин насторожился. Он ждал вопросов о Маринке. Но Варя вместо этого с улыбкой произнесла:

— Это приятно…

Ну и вот что ему теперь думать? Кто спланировал эту встречу? Какой-то судьбоносный характер она могла в себе нести? Маринка в любом парке могла им повстречаться. Она возле каждой скамейки могла пиво тянуть. Это все случайность! Не самая приятная случайность. Или все же нет? Или все же эта встреча нужна была для того, чтобы он назвал Варю своей девушкой?

Бред какой-то! И все равно случайность!

Так же и Угарова могла случайно наткнуться на пропавшего много лет назад Сергея Лукова. Она наверняка тоже его подозревала в поджоге. Недаром же ездила на пепелище и расспрашивала там всех. Видимо, тоже думала, что детдомовский пацан семью Смородиных сжег. Думала, что это не просто несчастный случай.

Годы прошли, она о мальчишке забыла. А потом в один прекрасный момент шла, шла себе по улице и, бац, столкнулась с ним нос к носу. И давай приставать. Угарова же тем еще была фруктом. Она бы мимо себя его ни за что не пропустила.

— И…

Гришин замялся. Он выстроил такую замечательную версию. Но взгляд Волкова, с которым тот его слушал, ему почему-то не нравился.

— Говори, говори, капитан, — подбодрил его Волков.

— Ну, зная ее повадки, можно предположить, что она устроила ему скандал посреди улицы. Парень перепугался и решил избавиться от свидетельницы его давних делишек.

— А Николаева при чем? — задал резонный вопрос Волков. — Зачем бывшему детдомовцу убивать бывшую директрису школы?

— Они же дружили, товарищ майор! — с обидой воскликнул Гришин. — Угарова, конечно же, поделилась с подругой информацией.

— Да, но Луков об этом мог и не знать.

— Мог не знать. Но думаю, Угарова скороговоркой выпалила все. И кому, и о чем расскажет.

— Резонно. А откуда у парня, последние двенадцать лет скитавшегося непонятно где, дорогой внедорожник?

— В смысле? — Гришин не понял.

— Николаеву сбила машина. Номеров не рассмотрели, свидетелей потому что не было, но! — Волков, остановившись у своей машины, задрал вверх указательный палец. — Но эксперты нашли на месте аварии стекло от разбитой фары со следами крови Николаевой. Это установили. И это дорогое стекло от дорогой фары, капитан. И эксперты даже установили от какой именно дорогой марки машины эта фара. Но…

— Что?

Гришин досадливо прикусил губу. И когда, интересно, он все это успевает узнавать?! Ведь эта авария вообще была не в их юрисдикции. Он думать о ней, если честно, забыл. А Волков помнил. И сведениями разжился.

— Нигде в угоне такая машина не значилась на тот момент. И в автосервис никто не обратился. Значит, что?

— Что?

— Машина не в угоне. И ее спрятали. Машина в собственности… — Волков опустил голову и минуту рассматривал крохотную лужицу возле переднего левого колеса своего автомобиля. Потом встрепенулся: — У кого она в собственности, Сережа? Не у Лукова же, помилуй господи! Я в такие метаморфозы судьбы не верю. Клад он точно не нашел. Зато нашел кого-то, кто…

— Кого, товарищ майор?

— Кто ему покровительствовал прежде. И кто поддержал его теперь. И мало того, снабдил его транспортным средством для выполнения опасного поручения.

— Но зачем ему это?

— Кому? Покровителю детдомовского мальчишки?

— Да! Зачем ему помогать пацану, который давно вырос? Зачем ему помогать скрывать его преступные тайны?

— Затем, капитан, что это и его преступные тайны тоже…

Глава 25

Богдан едва успел натянуть трусы со штанами, когда в дверь спальни Ирины без стука и предупреждения ворвалась ее мать с диким криком:

— Что? Что он тут делает? Этот скот! Распутный! Ты дура, Ирка?

Всегда милая и интеллигентная, с безупречной прической, нарядно одетая, Вероника была неузнаваема. Белокурые волосы скомканы в какой-то неряшливый узел на макушке. Под глазами мешки, кожа щек дряблая, губы синие. Одета в мешковатый домашний костюм, делающей ее похожей на пугало.

Она ворвалась в их спальню, когда они только-только успели раздеться. Нет, они не собирались ложиться спать. До ночи еще было порядком времени. Просто его отпустили под подписку о невыезде. Судья вынес такое решение после семидесяти двух часов содержания его под стражей.

И он, едва успев заехать домой, принять душ и переодеться, сразу поехал к Ирине. Она его ждала. Она его позвала. И слушать ничего не захотела, когда он начал мямлить что-то о неприятностях, которые он ей доставил.

— Я люблю тебя, Богдан. И я тебе верю, — кратко сказала Ирина. И добавила, прежде чем отключиться: — И я тебя всегда жду, и ждать буду.

Он спешил. Он очень спешил. Он соскучился. И ему еще очень важно было знать, что она ему верит. Никто не верил, а она верила.

Ирина вцепилась в него, стоило Богдану переступить порог. Гладила, без конца целовала, шептала что-то милое и плакала. Они быстро оказались в ее спальне. Говорили, говорили без конца, а потом он, наскучавшись, начал ее раздевать. И начал раздеваться сам.

И тут Вероника!

Они никогда не запирали дверей спальни, потому что туда никто и никогда на его памяти не входил без стука.

— Ты кого в постель потащила? Ты знаешь хоть, с кем спишь, дура?

Мать Ирины встала возле кровати, на которой он сидел в одних штанах, босой и без рубашки. Ирина вообще лежала под одеялом голой и встать не могла.

— Мама, уйди, — попросила Ирина, присев, кутаясь в одеяло до подбородка.

— Не уйду! Пусть сначала этот… Убийца покинет мой дом!

— Мама, это и мой дом тоже. — Ирина нашарила его руку на краю кровати, нежно погладила костяшки пальцев. — Уйди, я прошу. Мы сейчас оденемся, выйдем и поговорим.

— А мне не о чем с ним говорить, поняла? — взвизгнула Вероника и шагнула к кровати.

Ее взгляд был безумным. Она орала и все время махала руками. Складки ее домашнего широкого костюма энергично двигались по ее телу, казавшемуся странно тощим. Богдан раньше всегда считал ее стройной.

— Почему ты на свободе? — спросила Вероника чуть тише и с ненавистью уставилась на его голый торс. — Голый убийца в моем доме! Голый убийца безродной шлюхи трахает мою дочь! Господи! Почему ты на свободе? Ты что, сбежал?

— Нет, меня отпустили, — спокойно, насколько это вообще было возможно, ответил Богдан.

На самом деле ни о каком спокойствии речи не было. У него внутри все вибрировало от обиды и стыда. Он не представлял, как теперь станут складываться их отношения с Ириной. Если всегда сдержанная Вероника так орет, то чего ждать от главы семейства? Он в глотку ему вцепится, наверное, когда увидит. А уж когда узнает, что они с Ириной прямо с порога помчались в койку…

— Почему тебя отпустили?! — вытаращила Вероника на него светло-голубые глаза, казавшиеся сейчас почти бесцветными. — Ты купил правосудие? Или… — Она перевела взгляд на дочь: — Это твой отец купил судью?

— Мама, уймись, прошу тебя. — Ирина завозилась под одеялом, замотала головой, щеки ее сделались бледными, как край шелкового пододеяльника. — Никто никого не покупал. Просто…

Ирина замолчала и беспомощно глянула на Богдана. Она предлагала ему продолжить дальше говорить. Он едва заметно кивнул.

— Просто выяснились некоторые подробности, Вероника.

— Какие подробности? — Она выставила одну ногу вперед, руки скрестила на груди, которая едва угадывалась, Вероника под домашним костюмом была без нижнего белья. — Какие, к черту, подробности, о чем ты?!

— Ну, к примеру, выяснилось, что не я являлся отцом ребенка.

— В смысле?! — Вероника округлила глаза. — В смысле, не ты отец?!

— Убитая девушка была беременной.

Богдан опустил голову. Ему было сложно говорить об этом с Вероникой. Она была матерью его невесты, которой он изменил, с которой обошелся подло.

— У девушки было имя! — взвизгнула она и топнула ногой в мягкой домашней туфле. — Имей смелость называть ее хотя бы по имени!

— Хорошо. — Он не стал спорить. — Маша была беременна.

— И?! — И Вероника снова топнула.

— Этот ребенок оказался не моим.

— В смысле не твоим? А чьим тогда? — Она вдруг стала задыхаться и растягивать узкий воротник домашнего костюма. — Кто это сказал? Ты?

— Нет. Я не был уверен. Я, честно, думал, что она беременна от меня.

— Да, мам! Богдан мне об этом говорил, — едва слышно пискнула Ирина, пытаясь его защитить, будто его признание в грехе могло что-то изменить.

— Он говорил тебе, что эта девка от него залетела?! И ты после этого с ним кувыркаешься в постели? Ирка, ты сумасшедшая!

Она уронила голову, руки опустились вдоль тела. Вероника молчала. Они тоже затихли.

— Значит, анализ ДНК не установил твоего отцовства, я правильно поняла? — спросила она минуту спустя, не поднимая головы.

— Да. Отец кто-то другой. Возможно, этот кто-то и есть убийца.

Он просто так сказал. Просто потому, что сам так думал. Но она неожиданно восприняла это, как будто он ее ударил. Худое тело качнулось, голова дернулась, подбородок задрался, ледяной взгляд остановился на Богдане.

— Как удобно, да?

— Что?

— Как удобно так говорить! Если не ты отец, значит, не ты и убийца! Но ты же этого не знал! Не знал наверняка! Ты… Подонок… Убирайся из моего дома. А ты! — Ее палец ткнул в сторону кутающейся в одеяло дочери. — Если посмеешь еще хоть раз привести его в дом… Можешь убираться вместе с ним отсюда! Я все сказала…

Вероника ушла, не потрудившись закрыть за собой дверь. Не глядя на Богдана, Ирина вылезла из кровати, дотянулась до одежды, сваленной кучей на полу, и начала одеваться. Он надел рубашку, нашел носки.

— Видимо, мне в самом деле лучше уйти, — проговорил Богдан, когда Ирина оделась и встала перед ним.

— Тсс, любимый. — Ее теплые пальцы легли ему на губы. Она нежно улыбнулась. — Уйдем вместе. Я сейчас… Только соберу вещи…

За сборами ее застал отец. И сильно разозлился.

— Как ты могла?! Ирина! Как ты могла принимать подобные решения без меня?! — кричал он, правда, не так гневно, как до этого Вероника. Скорее с обидой. — Я — хозяин дома! И я решаю, кому тут жить. а кому нет.

— Да, папа.

Молодые сидели перед отцом на диване в гостиной и синхронно отслеживали взглядами его суетливые метания по комнате.

— И я не собираюсь выставлять свою дочь из дома только потому, что какой-то истеричке приспичило…

Он замолчал и поднял взгляд на лестницу, ведущую на второй этаж. Вероника не выходила. Хотя он ее и звал.

— Ты будешь жить дома, малышка, — нервно улыбнулся отец, покосился на Богдана. — Если нужно, чтобы и он тут жил, пожалуйста. Я не против. Давайте уже прекратим все это. И поужинаем, что ли!..

Глава 26

— Ну и что, Иванов, мне теперь делать прикажешь? — Толстые ноздри крупного носа следователя Минина вздулись. — Как прикажешь это понимать?

— А чего тут непонятного, гражданин следователь?

Майор равнодушно пожал плечами. Широко зевнул, пахнув на Минина табачным перегаром. Он не спал с половины второго ночи. С тех самых пор, как его телефонным звонком подняли с постели, и он с группой прибыл на место происшествия. Они до семи утра там работали. Поквартирный обход не исключили, невзирая на раннее утро. Половина пятого была, когда они людей поднимали с кроватей. А что? Ему даже понравилось. Народ спросонья ничего не понимал, крутил головами и болтал охотно. Чтобы поскорее закрыть дверь, снова нырнуть под одеяло и попытаться еще на часок уснуть перед сборами на работу.

Из болтовни полусонных людей удалось узнать, что супруги Вишняковы поселились в этом доме не так давно. Жили тихо, но на широкую ногу. Каждый день таскали из магазинов огромные пакеты с продуктами.

— Неужели можно за сутки столько сожрать, прости господи? — возмущалась пожилая женщина, что жила под ними. — Ни детей, ни родни никакой. Гостей и тех не приглашали. Все время одни! И столько еды! Наверняка половину выбрасывали!..

Женщине, что жила этажом ниже, вообще казалось, что она является очень ценным свидетелем. Говорила много, охотно, но попусту. Сколько воды льют, когда купаются. Сколько сапог и новых юбок у Людмилы. Как часто Сергей посещал сауну по соседству. А там одни проститутки!

Вопрос, кто мог желать им зла, загнал ее в угол.

— А я не знаю! — Темно-карие глаза с морщинистыми веками округлились. — Они не ругались вообще-то ни с кем. Жили тихо.

— А с вами тоже не ругались?

— Нет.

— Но вы же, как бы это помягче выразиться, недолюбливали их, нет?

Иванов ей ободряюще улыбнулся. Понимал, конечно, что тетка не смогла бы так быстро и без лишних усилий и шума убить супругов, но все же питал крохотную надежду. А что? А вдруг? Вот возьмет сейчас, сонно улыбнется и скажет:

— Ну, пишите! Сознаюсь!

Конечно, этого не случилось. Женщина смущенно умолкла. Потеребила минуту поясок теплого халата и проговорила:

— Мало ли кто мне не нравится! Вы вон тоже не очень приятный человек, как мне кажется. За это же не убивают, так?

— А за что убивают? — пристал к ней Иванов. — Как думаете, их за что убили?

— Ограбили, наверное, — авторитетно заявила тетя. — Деньжищ-то у них о-го-го сколько! Каждый день с пакетами из магазина. Каждый день! Машина дорогая. И сапоги у Людки! Каждый день в новых сапогах! Кто же не позарится!..

Иванов мог бы ей сказать, что супругов Вишняковых не ограбили. Но в интересах следствия промолчал.

К семи утра у них сложилась какая-никакая рабочая версия.

Накануне супругов видели выходящими из дома часов в одиннадцать утра. Муж уехал на машине, жена пошла к автобусной остановке. Через час где-то глава семейства вернулся. А вот супруга отсутствовала долго.

— Вернулась, когда уже народ с работы потянулся, — авторитетно кивнула соседка снизу. — Я еще подумала, уж не на работу ли устроилась наша красавица? Потом вспомнила, что из дома они ушли, уж когда люди полдня отпахали…

Как входила в свой подъезд Людмила Вишнякова, видела лишь соседка, что жила этажом ниже. А вот незнакомого мужчину в яркой оранжевой куртке, входящего в подъезд Вишняковых, заметили многие. Точного времени назвать не могли, где-то в районе шести вечера. Но мужчина был!

— В яркой оранжевой куртке? — печально качнул головой Минин.

— Да.

— Лица? Лица никто не видел?

— Вот лица не видно было из-за низко опущенного капюшона, — равнодушно ответил Иванов и снова широко зевнул. — Но по приметам очень похож на…

И он сделал многозначительную паузу, выразительно поиграв бровями.

— Так что рано ты его, гражданин следователь, выпустил.

— Я бы не выпустил. Я бы его тут точно подольше задержал. — Минин подпер щеку кулаком. С тоской посмотрел на сонного Иванова. — Знаешь какой у него адвокат! Я как на экзамене с ним!.. И что? Что теперь делать?

— Надо задерживать, — вяло улыбнулся Иванов.

— Опознать его кто сможет, майор?! Основания для задержания есть? Прокурор даст нам разрешение?

— Так куртка…

— Ага! В таких, может, полгорода шастает. К тому же мне непонятен мотив, Иванов! За что Богдану Сизову убивать супругов Вишняковых?! Мотив?! Орудие убийства не найдено. Посторонние отпечатки есть, но они не принадлежат Сизову.

— Он аккуратен, — поднял палец вверх майор. — Он и на квартире Стрельцовой не оставил отпечатков.

— Там их никто не оставил, — фыркнул следователь грустно. — Такое ощущение, что кто-то там хорошенько прибрался, когда уходил.

— Может, и прибрался, — согласно кивнул Иванов, поднялся с места и с хрустом потянулся. — Ладно, гражданин следователь, ты тут думай, а я отдыхать. Глаза просто слипаются.

— А чего думать, чего думать! — возмущенно откликнулся тот. — Ты людей на адрес Сизова послал?

— Послал.

— И?

— Пока нет результатов. Были, доложили бы. К тому же им тоже надо отдохнуть. Часам к двум-трем соберемся, подведем итоги. Давай, бывай…

В три часа пополудни Иванов снова посетил Минина. Свежевыбритая физиономия его светилась. Во рту мятная жвачка. Свитер чистенький, свеженький. Брюки из-под утюга.

— Есть что? — с надеждой вскинулся Минин.

— А как же! — Иванов с залихватским замахом швырнул на стол перед ним лист бумаги. — Вот тебе показания свидетелей!

— И что там? — Минин опасливо покосился на лист бумаги, исписанный мелким незнакомым почерком.

— А там, гражданин следователь, показания одного из автолюбителей, чья машина вчера весь день простояла на автостоянке перед подъездом Сизова.

— И что он показал?

Минин все еще боялся брать в руки лист бумаги и читать. Боялся разочароваться.

— Не он показал, а видеорегистратор на его машине. Он у него крутой, работает в автономном режиме, кстати, видео прилагается.

— И? Что на записи?

— А на записи отчетливо видно, как гражданка Вишнякова вчера часа два утюжила двор Сизова.

— Да ну!

— Вот тебе и да ну!

— А чего это она?

Минин пододвинул к себе показания автолюбителя, но читать пока не стал. Успеет! Для начала надо Иванова выслушать. А то упорхнет, и поминай как звали. А в этих записанных со слов автолюбителя показаниях может быть и не все отражено.

Интересно же еще, что и у Иванова на уме! Бумага бумагой, а мозги майора — это…

— Ей надо было незамеченной попасть в его подъезд, я так полагаю, — самодовольно улыбнулся Иванов, уселся на стул, на котором дремал с утра, смахнул несуществующую пылинку с колена. — Уж так она там терлась, так металась. Только собралась, как собачниками двор наводнился. Те ушли, на смену мамочки с колясками явились. Потом дворник. Постоянно ей кто-то мешал. Я так думаю, она выжидала.

— А потом?

— Потом у подъезда стало пусто. В шестнадцать сорок три опустел тротуар, который хорошо просматривался с регистратора. Она и метнулась к подъезду Сизова. У двери простояла недолго. Подростки выходили, она внутрь прошмыгнула.

— И долго там пробыла?

— В том-то все и дело, что нет! — развеселился непонятно с чего Иванов. — На записи отчетливо видно, что пробыла она там три минуты. И выскочила сразу после того, как…

И заткнулся, гад.

— После того, как?

Минин нехотя взял в руки лист бумаги, бегло просмотрел. Как он и думал, ничего особенного. Больше написано о видеорегистраторе: какой фирмы, где был куплен, как давно в эксплуатации. Рекламный слоган просто! Гражданку, запечатленную на записи, хозяин регистратора не знает. Видит впервые. Парня в ярко-оранжевой куртке знает — живет в этом подъезде. Богдан Сизов.

Все рассуждения в башке у Иванова и на записи, которую еще предстоит посмотреть. Майор-то уже просмотрел, но измывается и говорить не спешит.

— Она выбежала сразу после того, как в подъезд вошел Сизов, — все же заговорил Иванов. — Она зашла. Через минуту и сорок четыре секунды в подъезд вошел Сизов. Она потом выбежала. Не вышла, замечу, выбежала!

— Но это еще не все?

— Не все, гражданин начальник! — Иванов хлопнул в ладоши, как фокусник, и почти нараспев произнес: — Следом за ней из подъезда вышел наш Сизов и…

— И?

— И через час они с интервалом в двадцать приблизительно минут друг за другом вошли уже в подъезд, где проживали супруги Вишняковы. И последние после этого прожили совсем не долго. А? Как тебе? — И майор выкатил грудь колесом. — Молодцы мы?

— Молодцы, сказать нечего, молодцы.

— Можешь смело просить у прокурора санкцию на арест этого красавчика.

— Могу! Спасибо, майор! — Минин потряс протянутую руку, улыбнулся и вдруг спохватился: — Кстати, а на видео видно лицо Сизова?

Рука Иванова в его ладони вдруг сделалась мягкой, безвольной и через мгновение выскользнула, как скользкая рыба.

— А при чем тут лицо Сизова, Минин?!

— Как при чем? Не понял! Что, лица не видно? Этот человек снова скрывает свое лицо под капюшоном? Надел яркую-преяркую куртку, по которой его могли узнать все соседи, а лица не кажет? Что-то я не пойму… Неси-ка мне запись, майор. Станем смотреть вместе.

Они смотрели и пересматривали. Иванов наседал. Минин колебался. Наконец сдался:

— Вот скажешь мне, что за мотив был у Сизова, сомнений не будет вообще.

— Мотив! Мотив… — Иванов нервно затеребил подбородок. Глянул сердито на следователя. И вдруг предложил: — Предлагаю звонок другу! А давай Волкову позвоним, а?

— Волкову? Зачем Волкову?

Минин нахмурился.

Волков, если честно, ему не нравился. Он никому не нравился. Почему? Да потому что был чрезвычайно сообразителен. Потому что был немногословен. Не высокомерен. Не выпячивался. Ходит, смотрит, помалкивает. Вопросы нехорошие задает, которые в тупик загоняют. А потом вдруг, бац, и вывод. Или версия. Да такая, что единственно верной оказывается.

Вот кому, скажите, захочется на его фоне выглядеть дураком? Да никому!

И Минину не хотелось тоже.

— Не хочу звонить Волкову, — признался он и тут же услужливо пододвинул телефонный аппарат коллеге. — А ты сам позвони.

— А чё я-то! — фыркнул Иванов.

— Но ты же с ним на место происшествия выезжал. Не я, — ядовито улыбнулся Минин, перекрывая Иванову все пути к отходу. — Сам рассказывал, что он там все облазил. Даже соседний дом! — И тут же со значением добавил: — Строящийся. Может, он там что нашел, а?

— Нашел и промолчал?

— Но что-то же он тебе рассказал?

Что-то рассказывал, вспомнил тут же Иванов. Только он не слушал. Ни черта не слушал. Потому что был оскорблен, как профессионал, присутствием постороннего в своей оперативной группе. Консультант, мать его! Он и не слушал. А когда узнал, что Волков допрашивал работодателя погибшей и наговорил там лишнего, взвился от бешенства. А когда узнал, что на Волкова за это накатали жалобу в прокуратуру, обрадовался. А еще когда узнал, что тот дал интервью местному каналу криминальных новостей, снова взбесился. Народ-то ведь к нему пошел — к Волкову.

Вот он и позабыл, о чем ему тогда бормотал Волков. А ведь он что-то действительно говорил. И что-то даже ему показывал, а он отмахивался. Но что?!

— Звони! — потребовал Минин. — Он хоть и противный, но грамотный и умный чрезвычайно. Звони!

Иванов проигнорировал телефонный аппарат. Достал мобильник из кармана чистеньких штанов и набрал Волкова.

Тот ответил не сразу. Показался каким-то запыхавшимся, озадаченным, уставшим.

— Наверное, я не вовремя, — начал сразу Иванов с добродушных ноток. — Извини, Александр Иванович.

— Я готов… — Волков вздохнул и пробормотал едва слышно: — Сотрудничать со следствием. — И тут же громче: — Что-то снова случилось?

— Да!

— И что же?

— Мы отпустили подозреваемого в убийстве его девушки гражданина Сизова Богдана.

— Так… И почему?

Волков тут же напомнил Иванову, что самолично привел к ним в отдел девушку, работавшую в кафе в одном из гипермаркетов. И он считал ее важной свидетельницей, потому что на ее глазах разыгралась дикая сцена между погибшей и Сизовым. И погибшая призывала к вниманию. И просила считать Сизова, если что с ней случится, виновным в ее гибели. Зачем было его отпускать?!

— Потому что ребенок, которого носила Мария Стрельцова, был не от него, — объяснил Иванов.

— Ну и что?! Он-то этого наверняка не знал. — Волков едва слышно чертыхнулся.

— Ладно, у нас тут другое, — перебил его Иванов.

Отодвинул телефон от уха и скорчил мерзкую гримасу в сторону Минина. Тот тоже уже пожалел, что настоял на звонке Волкову. Сразу учить принялся, умник! А посидел бы перед адвокатом Сизова и попотел бы. И судья вынес вердикт — освободить из-под стражи. И что? С судьей спорить?!

— И что у вас теперь? Попробую угадать? — отвратительно хмыкнул Волков Иванову на ухо.

— А попробуй! — И майор Иванов стиснул зубы.

— Вы отпустили Сизова, и он снова кого-то прихлопнул? — вяло, без интереса спросил Волков. И, не дождавшись ответа, спросил: — И кого?

То есть он был уверен, что прав?

— Супруги Вишняковы обнаружены мертвыми, — нехотя проговорил Иванов.

— Вишняковы — это у нас кто? Прости, запамятовал, — признался Волков. — У нас тут своя свадьба, понимаешь.

— Вишнякова Людмила была подругой убитой Стрельцовой.

— А-а-а, вспомнил! Это та дама, которая брала в долг у погибшей?

— Да, и оставила ей расписку.

— Так, так, так… — Волков ненадолго замолчал. — А как их убили?

— Вишняков открыл дверь, и нападавший сразу воткнул ему нож в шею. Потом прошел в спальню и убил его жену.

— Подругу Стрельцовой.

— Точно.

— Следов в их квартире, конечно же, нет?

— Следов нет, зато имеется запись с видеорегистратора автомашины, припаркованной возле подъезда Сизова.

— А это при чем? Что на ней? На видеозаписи?

— На ней видно, как Людмила Вишнякова снует по двору в течение двух часов. Она без конца попадала в объектив регистратора. Так вот, она гуляла, гуляла по двору. Потом, когда у подъезда стало пусто, она в него вошла. А следом за ней вошел Сизов. Она тут же почти выбежала. И он вышел тоже. С интервалом в полминуты.

— Ага… И потом?

— И потом уже соседи Вишняковых видели незнакомого мужчину в яркой оранжевой куртке, который входил в подъезд, где проживали супруги.

— Понятно… Понятно, что убийца именно мужчина в яркой куртке. Сначала он следом за ней входит в подъезд Сизова. Затем следом за ней выходит оттуда. Через какое-то время входит в подъезд Вишняковых. И они мертвы. Ясно, что убийца именно мужчина в яркой оранжевой куртке.

И тут Волков порадовал Минина, который напряженно слушал их разговор, вытянув шею. Он спросил:

— Лица мужчины не видно?

— Нет! — ответил Иванов и возмущенно добавил: — При чем тут лицо?! Мы Сизова отпускали, когда на нем была именно эта куртка! И подъезд его, и куртка его. В чем сомнения, майор?!

Волков не ответил, а вместо этого поинтересовался после непродолжительного молчания:

— Что в квартире Вишняковых пропало?

— Судя по всему, что-то искали, но деньги и ценности на месте.

— А следов нет?

— Нет. Ни единого отпечатка.

— Осторожный, сволочь!

— А то! — обрадованно подхватил Иванов, но, как оказалось, рано радовался. Потому что дальнейшие рассуждения Волкова шли вразрез с его личными.

— Человек, которого за несколько часов до этого убийства отпустили из следственного изолятора, который мечтал о душе, тарелке горячего бульона и чашке крепкого кофе, не мог так тщательно спланировать убийство супругов.

— Волков, вот чего ты, а? — взвился Иванов и, не сдержавшись, ударил себя кулаком по коленке, да не рассчитал удар, больно сделалось, он поморщился. — Вот чего ты сразу? Он, допустим, шел домой, наткнулся на Вишнякову и…

— А он ее знал?

— В смысле?

— Он был с ней знаком? Ну, вошла женщина в его подъезд и вошла, и он следом. И что?

— А если он ее застал за чем-то таким… — Мысли у майора запрыгали, как наэлектризованные. — Может, она что-то опускала, к примеру, в его почтовый ящик, а? И он ее за этим застукал? Человек, которого несколько дней не было по месту жительства, сразу идет к почтовым ящикам. Так? Это закономерно!

— Логично. Согласен. А опускать она туда могла что, майор? — Судя по голосу, Волков заволновался. — Правильно, какой-нибудь конверт. А с чем мог быть конверт? Правильно, майор, с компроматом.

— Мотив! — громким шепотом ахнул следователь Минин и даже кулак закусил, как ребенок.

— Он ведь не сразу за ней выбежал из подъезда?

— Нет. Через полминуты где-то.

— Достаточно времени, чтобы вытащить конверт из почтового ящика и просмотреть его содержимое. Но…

— Что опять?! — Иванов только обрадовался, как снова это «но». — Что не так-то?!

— Но этого времени недостаточно для того, чтобы подготовить преступление. Вы же не с ножом в кармане его отпустили, так?

— Ножа точно не было! — воскликнул Минин, вспомнив опись вещей при аресте Сизова.

— Во-от, — протянул Волков, услышав. — Где он мог его взять?! Как тогда он мог следовать за Вишняковой по пятам и убить потом супругов, не имея орудия убийства при себе?! Не-е-ет, майор. Тут нечто другое. Вы на месте с Мининым?

— Да.

— Я сейчас подъеду.

Ехал Волков сорок минут. Они с Мининым успели до хрипоты наспориться. Иванов плюнул на сомнения осторожного следователя и ушел в бар на углу за котлетами. Он, когда нервничал, всегда испытывал голод. Притащил огромный контейнер с дюжиной горячих свежайших котлет. Отдельно в пакете хлеб и горчицу.

— Я тоже в доле, — воскликнул Минин, сглатывая слюну. — Тоже не жрал весь день!

Они только-только приступили, когда в кабинет вошел Волков. Сразу с порога полез в контейнер, откусил полкотлеты, зажмурился.

— Вкусно! Как прямо у моей жены, — глянул на Иванова и неожиданно спросил: — Вишняков курил?

— Что? Вишняков?

— Да, покойный муж Людмилы Вишняковой? Он курил? В его доме были обнаружены сигареты, пепельница?

— Да, кажется, курил. — Он напряг память.

Два часа ночи не лучшее время для подмечания таких мелочей. И все же вспомнил и назвал марку дорогих сигарет. Пачка лежала на подоконнике в кухне рядом с красивой медной пепельницей. Вспомнил!

— Отлично! — воскликнул Волков.

И тут же напомнил Иванову о своей находке в день убийства в строящемся доме напротив дома Стрельцовой. И Иванов вспомнил, как тот ему рассказывал о следах ботинок со стоптанными каблуками и сигаретных окурках.

— Считаешь, что Вишняков следил за Стрельцовой?

— Думаю, да. И почти уверен, что найдется в его доме обувь с таким оттиском подошвы и с такими стоптанными каблуками.

— А зачем?

— Кто же теперь узнает? — с горечью воскликнул Волков и потянулся второй котлетой к горчице. — Может, следил за ней, потому что извращенец или был тайно влюблен в нее. Может, следил затем, чтобы составить ее расписание, проникнуть к ней в дом и: вариант «а» — ограбить ее, поскольку у одинокой девушки водились крупные суммы денег дома, либо вариант «б» — забрать расписку, которую по неосторожности оставила в доме подруги его супруга. Оба варианта подходят. Супруги, судя по всему, были не очень отягощены принципами морали. Помните, что рассказал парень, работающий в кулинарии? Во-о-от… Супруги Вишняковы и впрямь могли быть мошенниками. Вы бы опубликовали их фото с обращением к гражданам, может, кто-то еще пострадал? Может, и нет. Может, причина в другом. Может, Вишняков просто жену караулил, когда она снова к подруге пойдет. Но он следил за квартирой Стрельцовой, я в этом уверен! И мог что-то видеть. Скорее всего Вишняков увидал убийцу. И снял все происходящее на телефон. Или камеру. И потом решил на этом заработать. И послал свою жену с фотографиями в подъезд Сизова. Все же он, получается, убийца, так?

Минин от зависти чуть котлетой не подавился.

Ну, вот почему у него так вот сразу и логично не получается предположить то-то и то-то? Почему ему надо весь мозг свой изнасиловать, а все равно не всегда выйдет? Призвание не его?! Надо было на доктора учиться, как мама советовала?! Так и там интуиция должна работать о-го-го как! Правильный диагноз поставить — это не котлету съесть!

— Получается, что он. — Иванов хотел дружелюбно улыбнуться, но раздутая от котлеты щека не позволила, он интенсивно принялся жевать.

— Но кто тогда отец неродившегося ребенка погибшей, вопрос?! Кто?! Вдруг она и его шантажировать пыталась? Вдруг он тоже замешан?

Аппетит у майора сразу пропал. Кое-как проглотил и снова насупился. И тут же решил поспорить:

— Но мужчин в оранжевых куртках не так уж и много, Александр Иванович. Вот скажи, ты такую куртку наденешь?

— Нет.

— И я нет. И гражданин следователь наденет такой попугайный наряд? — И Иванов сердито покосился на Минина.

Тот помалкивал. В дебатах почти не участвовал, только что-то строчил карандашом без конца на листе бумаги.

— Я тоже не надену. Меня жена засмеет, — пожал плечами Минин. — Это для молодежи наряд.

— Да, конечно…

Волков застыл посреди кабинета. В одной руке кусок хлеба, в другой недоеденная котлета. Третья, между прочим.

— Что-то не так, Александр Иванович? — забеспокоился Минин.

Он уже алгоритм своих действий и вопросы для допроса успел набросать, а тот снова что-то надумал.

— Мне кажется, что я где-то еще видел такую яркую куртку. Не знаю точно, в какой именно куртке был Сизов. Не уверен, что та, которую видел я, похожа на его, но…

— Так скажешь или нет?! — разозлился Иванов и покосился на его пальцы. — Котлета стынет, майор! Где и кого ты видел в яркой оранжевой куртке, как у Сизова?

— Я не так сказал, — возразил Волков и сунул котлету в рот, и от куска хлеба откусил. И забубнил с набитым ртом: — Когда я поехал с места происшествия на фирму, где работала Стрельцова, я в дверях столкнулся с каким-то человеком. На нем точно была яркая оранжевая куртка.

— Это был Сизов?

— Нет. Точно нет. Его вызвали в кабинет к генеральному и он явился тут же. С бумагами. И тот человек, что со мной столкнулся на входе…

И снова замолчал, что ты будешь делать! Замер, как мумия, и молчит!

— И?! — первым потерял терпение Иванов. — Что с ним не так с тем человеком, майор? Он был одноногим карликом?

— Нет… Погоди, пытаюсь вспомнить, — поморщился Волков.

А Минин снова позавидовал. Надо же, способен вспомнить случайного человека, с которым столкнулся при случайных обстоятельствах! Разве такое возможно? Он вот знакомого, с которым столкнулся, скажем, недели три назад, не вспомнит. Если жена не напомнит, не объяснит: где, при каких обстоятельствах, то ни за что не вспомнит. А Волков просто уникум какой-то!

— Он был приблизительно одного роста с Сизовым, да. Такой же… — И Волков поставил ладонь чуть выше своей макушки, сантиметров на пять-семь. — Такого вот роста приблизительно. Да, почти такой же, как Сизов. Но…

— Что? Что тебя смущает?

— Он был светловолосым. Точно! Он был светловолосым. И на нем была точно такая же куртка. Может, и не точно такая же, но ярко-оранжевая. Лица не могу вспомнить, фасон куртки тоже. Но цвет куртки, рост парня, цвет его волос — это точно. На видео парень подозреваемый был в капюшоне, говорите?

Иванов и Минин переглянулись с недовольными лицами.

Ну, вот вам, получите! Стройная версия с Сизовым в роли подозреваемого рассыпалась на глазах. Какой-то парень на входе! Светловолосый в яркой куртке. Что за бред, а?!

— И что предлагаешь? Сизова не рассматривать, а искать светловолосого парня? — фыркнул зло Иванов.

— Нет, не предлагаю. — Волков вытащил пару салфеток из пакета, в котором Иванов принес горчицу. Принялся вытирать пальцы. — Сизова надо задержать.

— Отлично! — Иванов покосился на следователя Минина. — Я, кстати, послал ребят на его адрес. Звонили мне. Никого. На работе он тоже не появлялся. Никто не знает, где он.

— Сбежал, думаешь? — забеспокоился Минин.

— Думаю, он у своей девушки. Куда ему бежать? Он же не сумасшедший, — отозвался Волков. — К слову… Что о нем сказал ее папаша? Не знает, где его потенциальный зять и подчиненный в одном лице?

— А ничего не сказал. Его тоже нет на работе. И секретарша только губами шевелила, как рыба.

— Беззвучно, что ли? — удивился Волков.

— Практически! Не знает она, где Иван Николаевич.

— Ну что, может, тогда навестим славное семейство?

Волков с того места, где стоял, швырнул в корзину для бумаг скомканные шариком салфетки. Конечно, попал. А как же! Потер рука об руку. И проговорил со странной улыбкой:

— У меня есть к ним парочка вопросов…

Глава 27

Сячин Иван Николаевич сидел в своем кожаном кресле, за своим большим рабочим столом в своем кабинете, в своем доме. Хорошая комната. Огромное окно на восток. Широкая дверь. Стены темные с позолотой. Дорогая тяжелая мебель. Две дорогие картины на северной и южной стене. Продавец — хозяин галереи — утверждал, что это подлинники. Сячин поверил на слово. Он в этом ни черта не смыслил. Просто купил, потому что дорого, потому что модно, потому что имя художника на слуху. Купил, повесил и забыл. Редко когда рассматривал. Сейчас вдруг посмотрел. И понял, что зря отвалил столько денег. Пустая трата! Картины размазанные какие-то, ни тебе рисунка, ни темы. Мазня, одним словом. Дорогостоящая мазня! Как прямо вся его жизнь. Дорого, круто, но ни темы, ни картинки. Одни штрихи, наброски, мазки грубых красок. Как так выйти могло? Он же не собирался так прожить свою жизнь. Так грязно и бездарно. И так бездарно ее заканчивать тем более не собирался! А все идет к тому, все идет к тому…

Он тихо сидел, не двигаясь. Замерли, кажется, даже его мысли, которые весь день терзали его мозг. С дикой болью терзали, заставляя трусить, потеть и трястись всем телом. На какое-то время удалось отвлечься. И потом снова нахлынуло.

Он не думал, что жизнь его закончится так бесславно! А она закончилась, все! Жизнь закончилась в момент, когда почтальонша вручила ему два плотных конверта у ворот дома. Заставила расписаться в четырех местах на маленьких прямоугольных бланках, отдала конверты и вернулась к своей машинке. Маленькая такая неприметная машинка о четырех маленьких колесиках. Почти игрушечная. Он вот лично всегда любил большие машины. Всегда. Большие заметные машины.

Идиот!

Какое-то время он стоял на брусчатой дорожке, уже после того, как запер ворота, и тупо смотрел на конверты в руках. Обычные конверты. Один адресован ему, второй жене. Без обратного адреса. Обычные конверты, наверняка с какой-то рекламой. И…

«Нет, нет, это не реклама, — принялся тут же нашептывать ему осторожный внутренний голос. — На рекламном конверте всегда обратный адрес есть. И куча марок, и какой-нибудь рекламный слоган. А здесь ничего. Пусто. Лаконичный адрес их проживания, и все».

И заныло тут же все внутри. И заскребло.

Это беда, почему-то понял он, как только недоумение схлынуло. Это беда, понял он, рассматривая конверт, адресованный ему. Но при чем тут Вероника?! Мерзавец, который осмелился испортить ему жизнь, решил продублировать послание? Решил сделать так, чтобы и она все о нем узнала? Чтобы ранить ее и его побольнее?

Сволочь! Кто бы он ни был, это сволочь!

А может, все же это не так?! Может, это все же реклама?! И он осторожно надорвал конверт, который был адресован ему. Краешек самый. И тут же узнал по углу фотографии шкаф, который стоял в комнате Маши.

Нет, не реклама!

Иван Сячин сунул конверты под мышку, для чего-то еще раз проверил ворота. Заперты. Проходя мимо гаража, обнаружил, что машина Богдана все еще здесь. Значит, он ночевал у дочери.

«Вот мерзавец», — подумал Сячин с ленивым презрением. И тут же вспомнил, что сам разрешил им остаться. Вернее, не разрешил дочери съезжать из дома. А они теперь с этим красавцем одно целое. Интересно, как она восприняла то, что ее избранник и ее отец трахали одну шлюху?

Он плотнее прижал локтем конверты, когда вошел в дом. Прислушался. В комнате дочери было тихо. Молодые спали. Богдан даже не встал, хотя был рабочий день. Надо же! Что бы это значило? Решил поменять место работы? И пусть. Ему-то что? Хотя…

Хотя придется все отдавать в его руки. Вероника не станет продолжать его дело. Точно не станет. Как только узнает всю правду о нем, слушать не захочет о его фирме.

Богдан… Пусть Богдан распоряжается. Черт с ним! Раз уж все так сложилось. Нет, конечно, он на Ирку все оформит. Дочка все же. А Сизов пусть по доверенности правит.

Он поднялся по лестнице. Остановился у дверей супружеской спальни. Тихо. Вероника любила поспать подольше. С ним любила поспать. Но с некоторых пор они стали спать врозь. Уже пару недель.

Он зашел в свой кабинет, быстро запер дверь, надорвал конверт на свое имя. Вытряхнул на стол фотографии и тут же зажмурился. Это были не фотографии, это был приговор. Реальный тюремный срок. К фотографиям прилагалась записка с требованием денег. А как же еще-то! Шантажист особо не заморачивался. Написал от руки на простом клочке бумаги цифру и число, когда он с ним — с Сячиным — свяжется. И был абсолютно уверен, сволочь мерзкая, что Сячин заплатит. Не побежит в полицию с требованием привлечь шантажиста к ответственности. Потому что он…

Фотографии из второго надорванного конверта накрыли первые и заставили его язык отняться. Его просто парализовало на какое-то краткое время, потому что он увидел куда более страшное, чем видел до этого. Ног он не чувствовал, сердца тоже. Он будто умер! Все в нем умерло, кроме зрения! Он смотрел и смотрел, перебирал окостеневшими пальцами снимки, подносил их к глазам. Надеялся на игру воображения, но тщетно. В конверте, адресованном Веронике, все было еще страшнее. И это окончательно сгубило его жизнь.

Окончательно…

Он совершенно не помнил, как сгреб все фотографии в кучу, скомкал их, рассовал по конвертам и, выйдя во двор, устроил костер в мангале у беседки. Будто это могло помочь. Будто беда исчезнет, разнесется по воздуху вместе с пеплом от страшных снимков.

Он не помнил, как вернулся в дом, снова заперся в кабинете и просидел, не двигаясь, кажется, весь день.

На первом этаже дома раздался какой-то странный шум. Будто заговорили сразу несколько человек. Мужчин.

Ну вот и все, подумал он. Они пришли. Они пришли за ним…

Сячин со странным старческим кряхтеньем выбрался из-за стола. Подошел к шкафу, в котором с внутренней стороны двери было прикреплено зеркало. Распахнул его. Уставился на свое отражение. И не узнал. Зеркало прибавило ему лет пятнадцать точно. Прорезались глубокие морщины, седины в волосах стало больше, он ссутулился. На модной майке под мышками образовались потные круги.

Сячин поморщился. Что с ним стало за день один?! А что станет дальше?

Он с грохотом захлопнул дверцу шкафа и направился к выходу из кабинета. По лестнице спускался медленно, стараясь ступать неслышно. Прислушивался. В гостиной говорили сразу несколько человек. Трое были чужаками. Богдан был там, Ирина и жена. Жена говорила больше всех остальных. Фыркала, гневалась, без конца твердила о какой-то ошибке.

Перед тем как оставить позади последнюю ступеньку лестницы, Сячин глубоко вдохнул, выдохнул, зажмурился на мгновение, следом делано улыбнулся. И с этой фальшивой улыбкой вышел к гостям.

— О-о-о, знакомые все лица! — произнес он с неестественным возбуждением, глядя в сторону Волкова.

Скорым шагом прошел мимо всех к самому дальнему креслу в уголочке, сел, чтобы не стоять и не трястись. Глянул с осуждением на знакомого гостя:

— Все не унимаетесь, майор? Мало у вас проблем?

— Проблем достаточно, — улыбнулся Волков привычной таинственной улыбочкой, за которую его многие ненавидели. — Стараемся решать по мере возможности.

— И сейчас вы решили, что решать свои проблемы станете именно здесь? — Хозяин потыкал указательными пальцами, указывая направление вниз. — В моем доме? В моей гостиной?

— Я бы и рад сделать это в другом месте, но вот господин Сизов неожиданно обнаружился именно здесь. Именно в вашем доме. Его не было ни на работе, ни дома, а оказался он тут.

И Волков обернулся на молодых людей, сидевших на диване и крепко державшихся за руки. Девушка казалась спокойной и даже надменной. Красивое лицо, красивая одежда, длинные темные волосы небрежно причесаны, но ее это нисколько не портило. Богдан явно нервничал. Он без конца проводил свободной рукой по волосам. Шумно сглатывал. Нервничал, в общем.

Хозяйка дома, Вероника, кажется. Так она представилась галантному Иванову, бросившемуся целовать ей ручку. Та почему-то тоже нервничала. Без конца покусывала губы, курила в приоткрытое окно. И до того, как Сячин спустился к ним, говорила много и сумбурно. Честно? Волков ничего не понял из ее бессвязной речи. Даже закралась грешная мысль, а табак ли она курит, эта миловидная дама в странном домашнем костюме, кажущемся ей сильно великоватым.

— Стало быть, у вас вопросы к Богдану? А я-то думал! — неуверенно улыбнулся Сячин, его подрагивающие ладони снова улеглись на подлокотники. Он подергал плечами. — Так забирайте Богдана и отправляйтесь восвояси, господа!

— Папа! — истерично выкрикнула девушка, чуть приподнялась на диване и с такой угрозой посмотрела в сторону отца, что Волкову сделалось неуютно.

И он тут же подумал — после того как отец примирительно покивал, — что у девчушки есть какие-то рычаги? Чем она манипулирует? Папка сразу согласился и заглох. Интересно…

— Итак, приступим, — проговорил Волков и потер ладонь о ладонь, будто собирался вкусно отобедать в этом доме. — Гражданин Сизов, я не стану вас предупреждать о даче ложных показаний, о мере ответственности и так далее. Вы все это не так давно проходили. К тому же вы сами, если я ничего не путаю, юрист?

— Да, — кратко ответил Сизов.

— Так вот ответьте нам, что вы делали вчера вечером?

— В какое время?

Сизов задумался, наморщил лоб, это его чуть состарило, и он перестал казаться успешным красавцем, которым казался, даже выходя из следственного изолятора.

— Приблизительно с шестнадцати сорока пяти до девятнадцати часов, — вставил Иванов.

Его коробило, что инициативу с порога перехватил Волков, не давая им с Мининым возможности произнести хоть слово.

— Он был у меня! — резким неприятным голосом вставила Ирина и, высвободив ладонь из пальцев жениха, обняла его за плечи.

Ясно, стоять будет насмерть.

— С какого времени?

— Приблизительно с двух часов или с трех. — Она вопросительно глянула на Богдана.

— Да, сразу после того, как меня освободили, я поехал домой. Принял душ, переоделся и поехал к Ирине.

— То есть после шестнадцати часов вы этот дом не покидали? — уточнил Волков.

— Нет, не покидал! — снова с надрывом ответила за жениха Ирина. — Мы все время были вместе. Мама, скажи!

Та неопределенно повела плечами. Мотнула головой и глубоко затянулась. Но после того, как все присутствующие уставились на нее, нехотя произнесла в клуб дыма, который неспешно выпустила в комнату:

— Ну да, да, он был тут. Я еще его из спальни гнала. Мерзавец! — не очень тихо выпалила она и снова отвернулась к окну.

Иванов и Минин кисло улыбнулись друг другу. И каждый из них подумал, что Волков опять оказался прав. Был кто-то еще. Кто-то, разгуливающий по городу точно в такой же яркой куртке, как и Богдан.

— А где ваша куртка, гражданин Сизов? — спросил Минин с надеждой.

Мало ли! Ему вдруг пришло в голову, что тот мог дать ее кому-то поносить или выбросил на остановке, чтобы не воняла тюремной камерой и не напоминала о неприятных днях. Глупо, конечно, а вдруг?

— Какая куртка? — не понял парень.

— Оранжевая, яркая. Вы ко мне в ней прибыли.

— А-а-а-а, дома. Где же ей еще быть?

— На вешалке? — настырничал Минин, у него появилась еще более странная надежда, что квартиру Сизова обокрали, пока тот ехал к невесте.

Вынесли все, включая куртку.

— В стиралку бросил. И все вещи с себя туда же.

В стиралку вор не полезет, сморщился недовольно Минин.

— А при чем тут куртка?! — снова влезла Ирина. — Таких курток, что ли, мало? Вон и у папы такая же есть, и у других парней из их конторы. Они в прошлом году, когда на Байкал ездили всем коллективом на зимние каникулы, всем такие купили. Скажи, пап?

— Да, да, что-то такое припоминаю. — По бледному лицу Сизова скользнула странная улыбка.

Волкову она показалась болезненной.

— То есть у всех мужчин, что работают на вас, есть такие куртки?! — изумился Минин. — И сколько же их было куплено?

— Девятнадцать штук, — ответил за всех Богдан Сизов. И повторил вопрос Ирины: — А при чем тут куртка?

Теперь они уже переглянулись все втроем: Волков, Иванов и Минин. И согласно друг другу кивнули. И Волков заговорил:

— Вчера приблизительно без четверти пять вечера в ваш подъезд, гражданин Сизов, вошла женщина. Следом за ней туда же вошел мужчина в точно такой же куртке, как ваша. Женщина через несколько минут оттуда выбежала. И мужчина следом. Еще через какое-то время она вернулась к себе. Вошла в подъезд дома, где проживала со своим мужем. И снова тот же мужчина, в такой же куртке, как ваша, Богдан, и ваша, Иван Николаевич, вошел за ней следом. Не сразу, нет. С интервалом минут в двадцать.

— И что?! — Ирина вытянула шею, ее взгляд замер, она совершенно перестала моргать. — И что потом?

— А потом супругов нашли убитыми в собственной квартире.

По гостиной пронеслось многоголосое «господи-и-и», шлейф от окончания был таким протяжным, что это напомнило Волкову стон. Он поочередно осмотрел всех.

Сячин побледнел и замер в кресле, пальцы судорожно стиснули подлокотники. Вероника застыла с полным ртом сигаретного дыма возле окна. Тут же поперхнулась, закашлялась, на глазах выступили слезы. Но она остановила услужливого Иванова, решившего постучать ей по спине. Ирина и Богдан испуганно переглянулись и одновременно закачали головами.

Это не они, вдруг понял Волков, еще раз внимательно осмотрев каждого. Среди этих людей нет убийцы супругов Вишняковых.

— Кто они? — нашла в себе силы спросить Вероника, после того как отдышалась и сделала еще пару глубоких затяжек. — Кто эти люди?!

— Супруги Вишняковы. Людмила Вишнякова и ее муж Сергей Вишняков, — снова принял роль второй скрипки Иванов.

— Никогда не слышала, — недоуменно выкатила нижнюю губу Вероника.

— Я тоже. — И дочь точь-в-точь повторила мимику матери.

У них вышло искренне.

А вот с мужчинами дело пошло иначе. Богдан насупился и сделал вид, что пытается вспомнить. Сячин как будто умер в кресле. Ни слова, ни вздоха, ни жеста. Просто восковая кукла!

— А вы, господа? — Волков сунул руки в карманы брюк и чуть согнулся, поочередно оглядел мужчин. — Что можете сказать об этих людях? Что-нибудь слышали о них?

— Нет, — поспешно, слишком поспешно ответил Сячин, и кадык его резко дернулся вверх-вниз. — Я никого под такой фамилией не знаю.

— А вы, Богдан?

Тот молчал минуту. Поймал ладошку Ирины на своем плече, поцеловал ее, прошептал что-то вроде извинения и сказал:

— Людмила Вишнякова была подругой Марии Стрельцовой, если я не ошибаюсь?

— Верно! Совершенно верно! — подхватил Волков. — Та самая Людмила Вишнякова, которая взяла в долг у подруги и оставила ей расписку. И вдруг ее убили! Сначала погибает подруга… Потом погибает Людмила и ее муж. И это после того, как она посетила ваш подъезд. Давайте сообща подумаем, Богдан, что она могла делать в вашем подъезде?

— Но это не я за ней следил! — поспешно выпалил Сизов.

— Это я уже понял. Придется проверять девятнадцать человек. — Он подмигнул бледному Сячину: — Всех, у кого есть такие куртки.

— В смысле проверять?! — еле шевельнул поблекшими пересохшими губами Сячин. — В смысле, куртки?

— Это я так, к слову, — сделал дурашливый жест руками Волков, вытащив их из карманов. И снова обратил взгляд на Сизова: — Итак, что можете сказать? Что приходит в голову? Что она могла делать в вашем подъезде такое непродолжительное время?

— Я не могу знать… — произнес Сизов.

И вдруг взгляд его сделался странным, плавающим, как если бы он что-то вспоминал и где-то в прошлом пытался отыскать.

— Хотя… Знаете… — вдруг произнес он, будто очнувшись. — Что, если она видела меня с Машей? Знала о моем романе с Ириной и видела с Машей и…

— И? — подтолкнул Минин.

— И решила меня шантажировать чем-то. Может, какими-нибудь совместными фотографиями. Она могла видеть их у Стрельцовой.

— У вас были со Стрельцовой общие фотографии? — удивился Иванов.

— Были, — нехотя признался Богдан.

И Ирина, Волков это тут же заметил, чуть отодвинулась от жениха и руку убрала с его плеча. Поджала губы. Вероника растревоженной кобылкой злобно зафыркала возле окна. От ее дыма в гостиной уже нечем было дышать.

— Она могла сделать копии с этих фотографий.

— И? — снова встрял Минин, кое-как формировалась хоть какая-то версия, и он этому был несказанно рад.

Ему лично в голову не лезло вообще ничего.

— И могла оставить в моем почтовом ящике копию.

— Нет, не выходит, гражданин Сизов, — покачал головой Волков, его взгляд сделался похожим на взгляд Сизова двумя минутами ранее, такой же ускользающий, глубинный. — Чего ей портить ваши отношения с невестой Ириной, если вас уже закрыли по подозрению в убийстве другой девушки? Вы и так по уши, пардон, в дерьме.

— Она могла как-то узнать, что меня отпустили. Я не знаю. — Сизов поставил локти на коленки, положил подбородок на кулаки, спина прогнулась дугой. — Хотя тоже нелепо. После моего ареста ни для кого не осталось тайной, что я имел отношения с убитой. Смысл присылать мне фотографии наших с ней встреч? Чем тут можно шантажировать?

— А может, это был материал другого толка, а? Гражданин Сизов, не можете припомнить ничего такого за собой?

— Нет! Я никого не убивал, если вы на это намекаете! И фотографий с моим участием в момент убийства нет и быть не может, — возмущенно отозвался Сизов, резко выпрямляя спину. — Я не был в Машиной квартире в вечер убийства. Клянусь!

— Но кто-то же был, — тихо пробормотал Волков и покосился на Сячина, окаменевшего в кресле. И снова тихо: — Но кто-то же был. И этого кого-то Вишняковы подловили. Я могу это предположить с большой долей вероятности.

— Почему вы так думаете? — отозвалась от распахнутого окна Вероника.

— Потому что убийца не взял у них ничего. Деньги, ценности на месте. Но квартира перевернута, — вставил Иванов. — Искали что-то другое. Возможно, компромат.

— Почему именно компромат? — Она истерично рассмеялась, размахивая рукой с зажатой в ней сигаретой. — Вошла в подъезд. Через три минуты вышла, за ней мужик. Мужик предположительно убил ее и ее супруга. С чего решили, что она в подъезде непременно оставила компромат?! С чего вы решили?! Что за придумки такие?! И чем его еще можно шантажировать, если он на глазах у всех обделался?

На последних словах она уже повизгивала от ненависти.

— Она, может, просто ждала там этого плейбоя, чтобы поговорить с ним, а нарвалась на кого-то еще. Может, с ним повздорила.

— На кого? — заинтересовался Волков.

— Ну, мало ли! Мало ли людей там живет, в этом подъезде!

Ее рука с сигаретой снова заметалась, оставляя белесый сигаретный след.

— В таких-то куртках? — усомнился Иванов и с дурашливой ухмылкой посмотрел на Богдана: — А скажите нам, гражданин Сизов, кто еще носит подобную одежду из жильцов вашего подъезда, а? Кто еще из ваших соседей летал с вами на Байкал, а? Думаю, никто!

— Зря так думаете, — неожиданно оборвал его веселье Сизов. — Со мной в одном подъезде живет наш сотрудник Игорь Малышко. Он работает со мной в одном отделе. У него есть точно такая же куртка.

— Стоп! — громко щелкнул пальцами Волков.

Щелчок прозвучал неожиданно громко и сухо. Как звук выстрела от маленького пистолета. И все разом уставились на него. И замерли. А он покачал головой, как если бы укорял всех вокруг, а себя в первую очередь. И проговорил:

— А вот с этого места, гражданин Сизов, давайте-ка поподробнее…

Подробностей оказалось не очень много. Молодой человек по имени Игорь с фамилией Малышко пришел на фирму к Сячину еще до Сизова. Особым трудолюбием не отличался, все больше болтал и пил кофе.

— Но так нормальный в принципе парень. — Богдан пожал плечами. — Утверждал, что мы с ним давно знакомы, но я помню его смутно. Можно даже сказать, что вообще не помню.

— Он был знаком с Марией Стрельцовой? — спросил Минин, не дав Волкову вставить слово.

А тот явно собирался о чем-то спросить Сизова.

— Конечно! Она работала в нашем отделе.

— У них случались встречи помимо работы?

— Если да, то мне об этом ничего известно не было.

— То есть…

Минин аккуратно отложил лист бумаги, исписанный вдоль и поперек, в сторону. Он давно уже пристроился за столом в гостиной и давно уже строчил без устали.

— Может, они и встречались, я не знаю. Я никогда не видел их вместе.

— Но и вас с ней не видели вместе тоже, — поднял вверх указательный палец Волков. — Так?

— Так. — Он виновато покосился на Ирину. — За исключением того случая, в гипермаркете, где она устроила дикую сцену в кафе. Она никогда не упоминала о встречах с Малышко. Никогда об этом не рассказывала.

— Но и о вас она не рассказывала никому, — тут же задумчиво отозвался Волков.

— Наверное. Не знаю. — Богдан недовольно поморщился. — Понимаете, мне однажды показалось, что у нее еще кто-то есть. Она намекала на что-то, я не вслушивался. А потом нашел вещи другого мужчины в ванной. И еще как-то раз едва с ним не столкнулся. Но не узнал.

— Что за вещи? — пыхнула бог знает какой по счету сигаретой Вероника.

— Запонки на полке под зеркалом. Золотые запонки с нефритом.

— О-о-о! Богатым, видимо, был твой соперник, зятек! — Вероника глупо захихикала. — Что же это за баба такая, что вокруг нее столько мужиков крутилось? Какими секретами обольщения владела? Ирка, нам бы с тобой у нее уроки брать. Да подохла, жалко, рано.

— Прекрати! — попытался крикнуть из своего угла Сячин, но голос был будто не его, голос был слабым и странно дребезжащим.

— Молчу, молчу, молчу, дорогой, — пропела все так же дурашливо Вероника.

— И прекрати уже курить! В гостиной дышать нечем, — упрекнул он ее все таким же неестественно слабым голосом. — О людях бы подумала.

— Люди о нас не подумали, завалившись сюда такой толпой, — фыркнула она, но сигарету послушно затушила в переполненной пепельнице и помахала около своего лица рукой. — Теперь уж не до церемоний и вежливости, так ведь, муженек?

Минин снова пододвинул к себе лист бумаги и снова принялся что-то записывать. Иванов с полуулыбкой наблюдал за Вероникой. Ему нравилась эта холеная блондиночка. Даже с растрепанными волосами. Даже в нелепом, огромном по размеру домашнем костюме. Ему на нее было приятно смотреть. И еще приятнее выдумывать всякие мимолетные истории про себя и про нее. Вот дочка ее Иванову не нравилась. Его не притягивали жгучие брюнетки с большой грудью. И властность в ней папина просматривалась. А вот Вероника! Красивая загадочная женщина. Утонченная, изящная, страстная.

Все как-то разом замолчали. И вдруг Волков снова прицепился к Сизову, странно назвав того по имени:

— Богдан, вот вы сказали, что Малышко утверждает, будто вы давно знакомы, а вы его не помните. Что он имел в виду?

— В каком смысле?

— Знакомство с какого времени он имел в виду?

— Со школы. — Богдан выпятил нижнюю губу, пожал плечами. — Утверждает, что мы с ним учились в одной школе, но я его не помню. Мы же ровесники и будто учились в параллельных классах. Не помню, и все.

— А в какой школе вы учились, Богдан?

— Ой, ну вот при чем тут школа?! — вдруг взвился Сячин, удивив всех внезапно окрепшим голосом. — Вы еще про ясли вспомните!

Волков улыбнулся ненавистной многим улыбкой и приложил палец к губам, призывая Сячина к молчанию. Тот послушно заткнулся. Руки с подлокотников кресла убрал и сунул под мышки. Волков без конца таращился на его трясущиеся пальцы, это нервировало.

— Так в какой школе вы вместе якобы учились?

— В тридцать восьмой, — ответила за всех Ирина. — И я там училась.

— Это мы знаем, — мягко улыбнулся ей Волков.

И неожиданно полез в карман за мобильником. Быстро нашел нужный номер и позвонил какому-то капитану. И попросил о странном, на взгляд того же Иванова и Минина, одолжении:

— Посмотри списки учащихся, капитан. Есть ли там Богдан Сизов и Игорь Малышко? Все. Жду. У тебя пять минут. Что? Информация о машине появилась? Отлично! Молодец, капитан! И мою просьбу не забудь.

Волков убрал телефон в карман и глянул на Иванова с Мининым.

— Мне кажется, что пришла пора переговорить с этим Малышко. Как считаете?

Иванов лично считал, что Волкову лучше было бы заткнуться и не пытаться умничать тут при всех. Особенно при Веронике, которая насторожилась, застыла у окна. И уже долгие пять минут находилась без движения. И Иванов уже долгих пять минут с удовольствием наблюдал ее великолепный профиль.

А вот Минин неожиданно согласно кивнул. Вышел из гостиной и с кем-то долго говорил по мобильному телефону, отдавал какие-то распоряжения. Вернулся, снова кивнул Волкову. Опять сел за стол. Пододвинул к себе лист бумаги и замер с карандашом в руках. Будто собирался писать под диктовку. Под диктовку Волкова. Бред!

Иванов вдруг завелся:

— Александр Иванович…

Он хмуро оглядел коллегу, стоявшего посреди гостиной со странным выражением лица. Такое выражение он называл: «и было ему прозрение». О чем, интересно, догадался этот умник? Физиономия довольная. Без конца смотрит в угол, где застыл Сячин. Сячин чего его так волнует? Тот вообще лицо постороннее. Если бы Сизов не был женихом его дочери, а Мария Стрельцова не работала у него, то они и в доме его вряд ли бы оказались. И…

Так, стоп!

А не до хрена ли пересечений, а? И не с этой ли стати Волков потащил их именно сюда и затеял весь этот странный разговор-перекличку именно в доме Сячина? Не повез Сизова Богдана в отдел, а принялся разглагольствовать именно здесь.

Что? До чего додумался этот седоволосый угрюмый майор? Что за прозрение его осенило?

Школа… Школа, школа, школа… Что-то такое недавно проходило по сводкам, нет? Или он что-то путает?

— Александр Иванович, не хотите внести ясность? — еле справившись с раздражением, как можно вежливее обратился Иванов к Волкову.

— Минуту терпения, господа. Минуту, может чуть больше, — проговорил он и так и не стронулся с места, будто прирос подошвами ботинок к десятой от входа паркетной доске.

Иванов специально считал. Десятая доска. Может, это фишка такая? Может, на десятой паркетине Волкову всегда перло?! Бред какой-то!

Звонок на мобильный поступил Волкову через десять минут. Через десять! Они устали все. И даже Вероника устала курить и демонстрировать всем свой безупречный профиль. Вышла из гостиной и распорядилась насчет кофе. И слава богу! Это хоть как-то разрядило обстановку. Домработница внесла поднос с чашками и огромным серебряным кофейником. Все с удовольствием схватились за кофейные чашки. Все, кроме Сячина. Тот продолжал сидеть каменным изваянием. На предложение домработницы ответил слабым отрицательным кивком.

— Прекрасный кофе, — похвалил Волков, ни к кому конкретно не обращаясь, возвращая чашку на поднос.

Быстро вышел из гостиной, пробыл где-то минуты три-четыре, не больше. Вернулся, и тут же ему позвонили.

Он все больше слушал и кивал. Кивал и слушал. И еще мерзко со значением улыбался. И чем больше он улыбался, тем противнее он становился Иванову. Умнее всех, да? И ладно! Они тоже не дураки. Иванов уже успел все продумать, пока любовался Вероникой. Малышко арестуют, тот сознается во всех убийствах сразу и…

— Итак, господа, приступим, — громко хлопнул в ладоши Волков, заставив Сячина вздрогнуть. — Попрошу всех занять свои места, поскольку история длинная.

Сказочник, твою мать! Иванов даже зубами скрипнул в немом бешенстве, занимая стул за столом рядом с Вероникой. Молодые тоже пересели с дивана за стол. Минин там уже сидел. А вот Сячин остался в своем убежище — в углу, в кресле. Волков сел во главе стола на хозяйское место. А как же еще-то! Он же тут главный! Не приведи господи, станет сейчас нести какую-нибудь ахинею про предпосылки к преступлению. Он просто встанет и уйдет тогда.

Волков не стал говорить ничего лишнего. Начал сразу и по делу.

— Некоторое время назад, — Волков назвал точную дату, — в своей квартире, в ванной умерла пожилая женщина — Угарова Вера Степановна. Тихо умерла. Захлебнулась. Правда, перед этим для чего-то наглоталась снотворного. Будто нарочно хотела уснуть в ванне, полной воды, и захлебнуться.

— И что вас так смутило? — вдруг подал голос из своего угла Сячин. — Обычная история. Либо суицид, либо несчастный случай. Что вам не дает покоя, майор? Ищете проблему там, где ее нет?

— Да все вроде бы так, Иван Николаевич, — кивнул согласно Волков, изображая искусственное изумление. — Только вот женщина та обладала прекрасным здоровьем, каждое утро бегала на стадионе. Снотворного никогда не принимала, поскольку спала как убитая и без него. И тут вдруг…

— Все когда-нибудь случается в первый раз, — буркнул Сячин едва слышно.

— Ну да, ну да. Мы тоже так подумали. И хотели было уже закрыть дело за отсутствием состава преступления, да племянница покойной внесла смуту в наши стройные мысли. Убили, говорит, тетку-то мою. Разберитесь!

— За что? — поднял голову Богдан Сизов. — А за что ее могли убить? Старый одинокий человек… Я ведь что-то такое припоминаю. Игорь рассказывал про Веру Степановну. Что она померла, говорил.

— Игорь? Странно… — Волков загадочно улыбнулся.

— Что же тут странного? — не унимался Сизов. — Эту тетю мало кто забыть сможет. Она такое творила в школе, когда мы учились! Могла и в туалет наш мальчишеский зайти. И с сигаретами нас гоняла. И подслушивала, и стучала директору. Бр-рр… Ее не забудешь! — И снова повторил вопрос, с которого начал: — Чего тут странного?

— А то, что Игорь Малышко не мог ее помнить.

— Как это?! — Все взгляды сразу устремились к Волкову. — Почему?

Все, кроме взгляда Сячина. Тот смотрел на свои колени.

— А потому, что не было в тридцать восьмой школе ученика с такой фамилией и с таким именем. Игорь Малышко никогда не учился в тридцать восьмой школе в параллельном с вами классе, Богдан.

— Не понял! Но он всегда рассказывал истории, которые мог знать только человек, который там учился. У нас с ним были школьные истории, которые…

— Которые он знал, конечно, знал. Потому что учился там, но… Но под другим именем.

— О господи! — Иванов, честно, чуть не перекрестился. — Вы хотите сказать, что Игорь Малышко — это не Игорь Малышко?

— Совершенно верно.

— А кто он тогда?!

— Подозреваю, это детдомовский мальчик Сережа Луков, который сбежал из детского дома после одного несчастного случая, который произошел с его другом в дачном поселке. Сбежал, скрылся, считая себя виноватым сразу в трех смертях. А потом неожиданно объявился, но уже под другим именем. Именно по этой причине его так и не смогла найти, хотя искали долго! — И Волков, изогнувшись, чтобы ему не мешали плечи, спины, лица присутствующих, нашел взглядом Сячина: — Ничего не хотите рассказать нам по этому поводу, Иван Николаевич?

— Нет! — резво отозвался тот, не поднимая взгляда от коленок, руки он так и держал под мышками.

— Зря… Поскольку, думаю, без вашей помощи этот мальчик не смог бы заиметь новое имя, новые документы и опекунов. Вы помогли исчезнуть Лукову и появиться на свет Малышко. Разве нет?

Сячин промолчал. А Ирина, бедная Ирина переводила испуганный вопрошающий взгляд с отца на мать. Наконец решилась на вопрос:

— Но зачем это папе? Зачем?

— Затем, что твой отец помогал и помогает детдомовцам, — резким неприятным голосом ответила за мужа Вероника. — Меценат хренов! Я предупреждала тебя? Говорила, что от этих ублюдков одни проблемы? Вот, получай! Папа у тебя слишком добрый, дочка. Вот зачем.

— Думаю, причина не только в этом, — продолжил Волков, когда Вероника затихла, а дочь кивнула, принимая ответ матери.

— А в чем еще? — заинтересовался Минин, оторвавшись от своего дурацкого, на взгляд Иванова, конспекта.

Чего пишет, чего пишет? Юридической силы его писанина не имеет. Запомнить, что ли, не может, что здесь происходит? Красавец тоже, сказать нечего.

— Причина в том, что Сячина Ивана Николаевича и детдомовского мальчишку связывали некие отношения.

— Какие отношения?! — Лицо дочери вытянулось.

— Непристойные! Непристойные отношения, Ирина Ивановна. — Волкову эти откровения явно были неприятны. — Попросту, ваш отец соблазнял десятилетних мальчишек. В их числе, по нашим подозрениям, был детдомовский мальчишка Сережа Луков и его друг Иван Смородин. Вы знали Ивана Смородина, Богдан?

— Нет. Не был знаком лично. Не дружил, — ответил тот, честно глядя в глаза Волкову.

— И правильно. Вы учились в параллельных классах и не могли знать о жутком скандале, в эпицентре которого оказались этот мальчик и уважаемый господин Сячин Иван Николаевич.

— Это клевета, — неуверенно обронил Сячин, все так же не поднимая глаз. — И эта мерзкая женщина, оклеветавшая меня и Ваню, была тут же уволена.

— Да, мы знаем это. Нам это известно.

Иванов заметил, с каким облегчением выдохнул Волков. И понял, что у того чего-то не было, каких-то деталей, способных доказать, что это именно Сячин совращал пацанов. А тот вдруг сам сболтнул.

Но Волков и на этот раз оказался подготовленным, потому что продолжил со словами:

— Это не клевета, Иван Николаевич. Именно вы приезжали каждый раз за своей дочерью в школу на большом черном внедорожнике. И пока шли ее уроки, парковались за баскетбольной площадкой на тайном пятачке, заросшем кустарником, куда к вам торопились мальчишки. Иван Смородин и Сережа Луков. Это привлекло внимание вездесущей уборщицы Угаровой. Она начала наблюдать. И, не удержавшись от любопытства, в один из дней она в вашу машину заглянула. И что-то там увидала мерзкое. И поспешила доложить директору.

— Других внедорожников просто не существовало, да? — фыркнул Сячин неуверенно. — Только мой мог там стоять? Чушь какая!

— А вот и не чушь, Иван Николаевич. Вот и не чушь! — повысил голос Волков до сердитых интонаций. — Мы проверили. На тот момент в школе не обучались дети, у чьих родителей были бы именно такие машины, как у вас. Внедорожники имелись, несомненно. Десять штук насчитал мой помощник. Но ни одного черного. Ни одного. Это была ваша машина, Сячин. Ваша! В которой вы предавались… Мерзость какая!

В гостиной повисла такая тишина, что было слышно, как скребется карандаш следователя Минина по бумаге. Потом и этот звук выдохся, затих.

Иванов обвел всех взглядом.

Честно? Он пока еще не очень понимал, какое отношение имеет давняя история с растлением малолетних, что, к слову, ни хрена не доказуемо, к тройному убийству, которое произошло на его — Иванова земле.

Да, конечно, Сячину должно быть невыносимо стыдно сейчас. И перед женой, и перед дочерью. Будущего зятя стыдиться было нечего. У того у самого красивая рожа была в пуху по самые уши. Стыдно! Но не более того! Доказать невозможно. Заявлений от пострадавших нет. И лет-то, лет-то сколько прошло! Привлечь Сячина за это к ответу могут только близкие.

Вероника с красными щеками нервно теребила завязку на домашней широченной кофте. Интересно, бросит она теперь мужа своего, нет? Дочь-то точно общаться прекратит. Вон с каким отвращением глазищами ворочает в папину сторону.

А будущий зять ничего. Ему, кажется, конфуз будущего тестя даже нравится. Не он один оказался гаденышем.

— Вы ничего не докажете, — проговорил Сячин, поняв, что спорить и оправдываться смысла нет.

— Не докажем, — согласно кивнул Волков. — И вся эта гадкая история так и была бы погребена под тяжестью прожитых вами лет, если бы не продолжилась.

— Что вы имеет в виду?

— А то, что Угарова, видимо, столкнулась с вашим Луковым-Малышко. И узнала его. И пригрозила, видимо, раскрыть всем обстоятельства того давнего пожара, в котором погибла семья Смородиных. И что делает он после этой случайной встречи?

— И что же? — заинтересованно отозвался Богдан.

Ему все больше и больше нравился этот седой мужик, вспарывающий чужое прошлое с такой лихостью, что даже Сячин оказался припертым к стенке. А его Богдан считал виртуозом по части выхода из щекотливых ситуаций.

— Он навещает бывшую уборщицу и убивает ее, тем самым избавляясь от свидетеля своего подлого прошлого.

— Ух ты! — ахнул, не выдержав, Иванов.

И снова подумал, что доказать это без признательных показаний самого Малышко, или как там его, будет невозможно. Иначе он бы уже давно сидел. Волков бы постарался.

Значит, чисто! Так же чисто, как в квартире Стрельцовой. Неужели…

— Но он на этом не думал останавливаться. Он знал, что имеется еще один свидетель его тайны. Это бывший директор школы. Николаева Нина Ивановна. Они дружили после выхода на пенсию с Угаровой.

— Что за чушь вы несете, майор?! — фыркнул Сячин сердито и вытащил наконец руки из убежища под мышками, всплеснул ими, уронил безвольно на колени. — Как это вообще можно было узнать?! Как он мог это знать наверняка? Что эти две женщины дружат?! Столько лет прошло! Не исключаю, что он мог столкнуться с Угаровой случайно, но убивать ее… И директора следом… Зачем?

— Затем, что он жил под чужим именем. Затем, что выдавал себя за другого человека. И затем, думаю, что ему это просто понравилось.

— Что именно? — отозвался Минин, подняв голову от своего дурацкого конспекта. — Убивать?

— Именно! Много лет назад, а точнее десять лет назад, в огне погибла семья Смородиных. Отец, мать и их сын. Многие подозревали поджог. Угарова в том числе. Она самолично ездила на пожарище и всех расспрашивала об обстоятельствах. Вы ведь помогали этой семье, Сячин. Вы не могли не заподозрить Лукова в убийстве. Вы были близки с этими мальчишками. Что молчите?

Сячин молчал.

— Зачем он убил их всех? Зачем? — воскликнул Богдан, мотая головой, как безумный. — Может, из ревности?

Эта мысль очень многим понравилась. Иванову первому. И он как-то гаденько, со значением заухмылялся. Сячин поставил локоть на подлокотник кресла и закрыл лицо ладонью, широко растопырив пальцы.

— Возможно, вы правы, Богдан, — похвалил неожиданно бывшего подозреваемого Волков. — Возможно, мальчишка добивался большего внимания от своего старшего друга и покровителя. Иван Смородин ему мешал. И он его убил. Вместе с его родителями… Разве мог он допустить теперь, много лет спустя, когда у него наладилась жизнь, чтобы кто-то влез в нее и все испортил? Угарова, ее подруга. Вы правы, Сячин, он не мог знать наверняка, с кем дружит и с кем откровенничает Угарова. Она сама ему рассказала перед смертью. И он, сев за руль чьей-то машины, сбил за городом Николаеву, когда она переходила дорогу к остановке, возвращаясь с дачи.

— И на чьей же машине он это сделал? — спросил Минин.

— А ведь на вашей, Иван Николаевич! — воскликнул Богдан неожиданно громко и на подъеме. — Я вспомнил! Игорь брал вашу машину как-то. Говорил, что вы попросили его ее отогнать в химчистку, на мойку, на шиномонтаж. Он уехал и пропал. А когда вернулся, лица на нем не было. Говорит, машину босса тюкнул. Теперь, говорит, мне хана. А ничего, обошлось. Я бы, может, и удивился сильнее, да не до того было.

— Вот и славно, — потер рука об руку Волков. — Эксперты быстро установят по фрагментам стекла от фары, была ли то ваша машина или нет.

— Все вопросы к Малышко, — буркнул Сячин из-под пальцев. — Я к его делам не имею никакого отношения.

— А к убийству Стрельцовой имеете отношение? — вдруг спросил Волков.

И Иванов напрягся. При чем тут Сячин и Стрельцова?! Как это вообще возможно?! Объединить все давние тайные дела с нынешним? Она у него просто работала какое-то время. Или нет?

Сячин молчал.

— Скажите, гражданин Сячин, вы состояли с Марией Стрельцовой в интимных отношениях? — строгим прокурорским голосом спросил Минин. Тот не ответил. И Минин повторил уже громче: — Вы состояли в отношениях с убитой Стрельцовой? Это вашего ребенка она носила под сердцем?

— Господи! Как романтично! — вдруг взвизгнула Вероника, перестав трепать завязки на кофте. — Носила под сердцем! А было ли сердце у этой похотливой твари? Было, вы лучше спросите? Она всю контору, что ли, перетрахала, дорогой?! Чего заткнулся?! Отвечай, когда с тобой представители правоохранительных органов беседуют?! Скажи нам правду!

Сячин молчал.

Богдан нервно поводил шеей. Он выглядел потерянным, даже оскорбленным. И, кажется, чуть отодвинул свой стул от стула Ирины. Та молча плакала, забывая вытирать слезы, и слез тех накапало на стол с маленькую лужицу.

— Это был не мой ребенок, — вдруг отозвался Сячин, когда снова в гостиной повисла тишина.

— Что? Не твой ребенок? Значит, все же ты спал с ней? Ты…

Вероника вдруг сорвалась с места, подбежала к креслу, в котором он прикрывался ото всех ладонью, и принялась потешно пританцовывать перед ним, нанося удары кулачком по его спине, плечам, макушке.

— Мерзкое похотливое животное! Мерзкое похотливое животное! Мерзкое похотливое животное! — повторяла Вероника, как считалочку, и все била и била его, била и била. — Ты убил ее?! Ты убил ее?!

— Мама, прекрати! — вдруг громко застонала Ирина и, уронив голову на руки, распластанные на столе, зарыдала. — Господи! Господи, какой ужас!

— А чей ребенок это был, Иван Николаевич? — спросил Иванов.

Ему не давал покоя этот вопрос. Ребенок был не Богдана Сизова, экспертиза это доказала. И если не Сячина, как он утверждает, то чей?! Кого еще допустила до своего красивого тела Мария Стрельцова?

— Думаю, это был ребенок Игоря Малышко, — ответил за него Волков.

И снова все замерли. Даже Вероника выдохлась и вернулась на свое место за столом. И Ирина перестала плакать, подняла лицо и принялась его вытирать платком, который ей заботливо подсунул Богдан.

Что странно, он не поспешил ее утешить, когда она рыдала. Сидел и о чем-то напряженно думал.

— Малышко? И он там побывал? — ахнул Минин. И неожиданно изрек: — Именно поэтому он убил супругов Вишняковых, майор? Потому что кто-то видел его в ее квартире? Застал за чем-то…

— Говорите прямо! — фыркнула Вероника, на смену румянцу пришла бледность. Ее щеки напоминали теперь холодный мрамор. И Иванову жутко хотелось провести по ним пальцем. — Этого детдомовского ублюдка кто-то сфотографировал в момент убийства. Скорее всего так и было! И эта баба принесла ему в почтовый ящик фотографии, а он ее за этим делом застукал. Или вообще следил за ней.

— Скорее всего, — вдруг согласился с ней Волков. — Малышко скорее всего следил за ней. Иначе откуда у него с собой нож? Не в ларьке же он его купил на остановке!

— Они там не продаются. Мы проверяли, — вставил Иванов. — Даже перочинных нет.

— Получается… — Волков приложил указательные пальцы к уголкам рта, будто пытался ограничить себя в болтливости. — Малышко ждал компромата? Знал, что его рано или поздно пришлют? Или что-то знал о Вишняковых? Он слышал о подруге Марии, Иван Николаевич?

— Спросите у него, — слабым, старческим голосом откликнулся тот.

— А что вы сегодня получили по почте? — вдруг как бы мимоходом спросил Волков. — Получили, а потом сожгли на костре? Что это было, Иван Николаевич?

Иванову даже показалось, что Минин хрюкнул. Или почудилось? Или все же хрюкнул? Хрюкнешь тут! Они все время были вместе, когда этот вездесущий майор успел?! А-а-а, вспомнилось Иванову, Волков выходил следом за домработницей, которая приносила им кофе. Ее и расспросил.

— Так что было в послании, Иван Николаевич? — Волков подошел к креслу, в котором без конца трогал ушибленные места Сячин. — Вам тоже пришло послание от Вишняковых? Тоже компромат?

— Не мелите вздор! — взвился вдруг Сячин и даже с места вскочил. И замахал руками перед носом Волкова. — Прекратите заниматься подтасовкой фактов! Что прислали мне, не ваше дело! Понятно?

— Мне-то понятно, — загадочно улыбнулся Волков, отступил на метр и оглядел всех присутствующих. — Но и вам должно быть понятно, Иван Николаевич, что мы рано или поздно узнаем правду.

Тот дернулся, вытянулся струной, несколько минут учащенно дышал, а потом снова рухнул в кресло со словами:

— Думайте, что хотите…

— Из квартиры Вишняковых пропало что-то. Думаю то, чем они собирались шантажировать Малышко, вас. Вы ведь были там в вечер убийства, так? Были у Стрельцовой?

— Был! Был! — заорал вдруг Сячин, раздвинул колени, подался вперед, приложил обе руки к сердцу. — Но я не убивал, понятно?! Я ударил ее, да! Она вывела меня из себя, эта шлюха! Но я не убивал ее! Я ударил несколько раз… Она упала и принялась ныть. И я плюнул на нее и ушел.

— В котором часу это было? — уточнил Волков и кивнул каким-то своим тайным мыслям, когда Сячин назвал время. — Значит, после вас был кто-то еще. Тот, кто убил ее. И уничтожил все следы за собой.

— В смысле? — Сячин не понял.

— Все-все-все там вымыл. Ни единого следа не оставил. Этот кто-то вполне мог быть Игорем Малышко. Тем более опыт владения ножом налицо. Он просто не знал, что в этот момент находился под прицелом видеокамеры. Просто не знал. А когда увидел возле своего почтового ящика Вишнякову, которую вполне мог знать в лицо, или мог следить за ней, то все понял и пошел за ней следом. И убил их потом, забрав весь компромат из квартиры. Думаю, так и было… Вам придется проехать с нами, Иван Николаевич. Вы понимаете?

— Да… Да… Я готов… Только прежде я свяжусь со своим адвокатом. Да…

Сячин подскочил, провел рукой по волосам и энергичной походкой двинулся к выходу из гостиной. На пороге остановился и глянул на дочь.

— Девочки мои, все будет хорошо, — произнес он, переведя взгляд на узкую спину жены. — Я через час уже буду дома, вот увидите.

Глава 28

Игорь Малышко выключил принтер, откинулся на спинку стула, за которым сидел, и с неприязнью посмотрел на стопку использованной фотобумаги. Он распечатал все с флеш-карты, которую нашел в квартире Вишняковых. Эти оборзевшие твари настолько были уверены в безнаказанности, что даже не спрятали ее как следует. Она лежала у них в гостиной в шкатулке с драгоценностями на журнальном столике, рядом с буклетами о продаже недвижимости за рубежом. Буклеты, к слову, он тоже прихватил. Пригодятся. Он ведь…

Он ведь решил продолжить дело Вишняковых, да. А для чего еще он сейчас двадцать минут печатал? Только действовать он станет иначе. Он ведь умнее во много раз, чем эта парочка баранов.

Из страны пришла пора сваливать. И чем быстрее, тем лучше. И поэтому у него нет времени на анонимную рассылку конвертов, он просто придет с фотографиями к Сячину в кабинет. И прямо скажет: плати или…

Он ему сегодня уже намекнул, когда тот вытаращил глаза, увидев Малышко, входящим в его кабинет.

— Я был уверен, Игорек, что ты уже на нарах. — И его босс матерно выругался. — За тобой же поехали позавчера!

— Поехали.

— И что же?

— Прокатились до отдела, побеседовали.

— И что же? — Сячин недоверчиво сощурился. — Отпустили?

— А почему нет? — Малышко уселся за стол переговоров, нагло улыбнулся боссу прямо в сощуренные глаза. — То, что они видели кого-то в куртке, как у меня… Это не доказательство моей вины. В квартире Вишняковых нет и не могло быть моих отпечатков. И лица моего никто не видел. А человеком в яркой куртке мог быть кто угодно! Даже вы, Иван Николаевич.

— Заткнись! — приказал Сячин и спросил через минуту: — Так ты был там или нет?

— Может, был, а может, и не был.

Он нарочно напустил туману, чтобы заставить своего босса нервничать. Когда тот нервничал, он совершал ошибки. А Игорю надо было, чтобы тот ошибся. Ну, хотя бы раз за все эти годы. И тогда бы он его…

Утопил! Сломал ему жизнь, как тот сломал жизнь ему много лет назад.

— Ну если ты, может быть, там был, то ничего не находилось в их квартире? — Лицо босса сделалось каменным.

— А что вы имеете в виду, босс? — Игорь нагло улыбнулся.

— Какого-то носителя информации, к примеру?

— Я не был там. И ничего не находил. — Он твердо выдержал многоминутный взгляд Сячина.

Он ему теперь не доверял. Сячин вполне мог начать сотрудничать со следствием и навтыкать в кабинете прослушек.

— А как же ты выкрутился насчет своего имени?

— А что с ним не так? — Игорь вытаращился на босса, будто впервые видел. — Мои документы чистые. И в тридцать восьмой школе я никогда не учился. Мало ли что взбрело в голову Сизову! Он, чтобы свой зад очистить, все что угодно, придумает. Пошел я в школу двадцать один, ее и закончил. Не так ли? Да, там был пожар и все документы были уничтожены, и проверить правдивость моих слов господин Волков не смог. Но ведь это не мои проблемы, не так ли? Опекуны подтвердили правдивость моих слов. Так что никакого отношения к пропавшему детдомовскому мальчику Сереже я не имею и иметь не мог.

— Им понадобится время, но они докажут, — предупредил Сячин. — Опекунов твоих дожмут.

— Я знаю, — кивнул Игорь.

А про себя подумал, что к тому времени он будет далеко. И будет вполне счастлив, на его — босса — между прочим, денежки.

— Будь осторожен, — предостерег Сячин.

— Хорошо. А вы? Как у вас? Как вам удалось так быстро от них отделаться?

— У меня хороший адвокат, — фыркнул Сячин и указал ему небрежно на дверь: — Ступай, мальчик…

Так он всегда выпроваживал его из своей машины, тварь! Так вот небрежно, едва шевельнув пальцами в сторону двери. Гореть ему в аду, грешнику!

Игорь сгреб все фотографии в конверт и запечатал. Завтра он швырнет все это к ногам Сячина. И прикажет платить. Если тот откажется…

Не откажется! Ни за что! На кону его репутация и вся его безбедная счастливая жизнь!

Конверт Малышко положил у входа на тумбочку. Еще раз проверил все замки, заперто. Вытащил флеш-карту из компьютера и долго скитался по своей съемной квартире, не зная, куда ее деть. Сячин сам снимал ему квартиру, знал тут каждый угол, каждую щель. Куда спрятать?!

Он так и не придумал. Так и не спрятал, когда в дверь позвонили.

— Кто? — спросил Игорь, глазка в двери не было.

— Я… — ответили коротко. И тут же потребовали: — Открывай!

Сячин! Игорь раздумывал краткое мгновение, прежде чем звонок в дверь повторился. Он начал крутить головки замков. Не успев спрятать флеш-карту, он сунул ее в задний карман вельветовых штанов, в которых всегда ходил дома.

— Что-то вы поздно, — вежливо улыбнулся гостю Игорек, впуская его. Конверт с компроматом он успел спихнуть за тумбочку. — Что-то срочное?

Сячин вошел молча. Молча запер за собой дверь. Полез в карман куртки и достал оттуда… пистолет!

Тут же приставил его к виску Игоря и потребовал:

— Отдай или убью!

— Что?! Что отдать-то?! У меня ничего нет! — залопотал он, чувствуя, как бешено забилось сердце и разом вспотело все тело.

Так всегда случалось раньше, когда Сячин к нему прикасался. Но тогда не было пистолета! Было что-нибудь еще, но пистолета — никогда!

— Что ты нашел у Вишняковых, отдай! — потребовал босс тихим страшным голосом и надавил на висок, заставляя его пятиться. Потом протянул свободную руку и шевельнул пальцами: — Ну!

Игорек медлил.

— Или ты, тварь, отдаешь мне это, или я тебя сейчас порешу! Ну!

Он струсил. Он всегда его боялся. Его властности, его страшного взгляда, его сильных рук. Он струсил и полез в карман за флешкой. Протянул ее. Сячин тут же выхватил, мгновение смотрел, а потом метнулся в туалет. Спустил воду в унитазе. Вышел с улыбкой, без пистолета. Пошел гулять по квартире, заглядывать во все углы, проверять файлы компьютерные. Игорек семенил следом.

— Ну… Вижу, что копий ты не наделал, — удовлетворенно улыбнулся Сячин и больно хлопнул Игоря по спине. — Может, расскажешь, как ты на нее вышел? И сядь ты уже куда-нибудь, чего трясешься? Как ты на нее вышел?

— На кого? — Игорек послушно прилепил свой зад на край дивана. — На Вишнякову?

— Да.

— Мне про нее Машка рассказала. Говорит, аферистка, обманщица. Денег заняла, а сама на тачке дорогой катается. Походи, говорит, за ней. Посмотри. Я начал ходить. И однажды подловил ее муженька, который за Машкой наблюдал почти с того места, откуда за ней я наблюдал. За день до ее гибели увидал. Сначала не понял, чего он в строящийся дом пошел. А когда все случилось… В общем, вы знаете, что я Машку не убивал. Я пришел самым последним. Наследил. Пришлось убираться. Эта сволочь за этим меня и сняла. Конечно, не бог весь что, но менты бы докопались и закрыли. Поэтому, после ее смерти, я с ее подружки глаз не спускал. Все ждал. И дождался.

— Поэтому работу прогуливал?

— Ага…

— Ладно, теперь все позади, малыш. — Сячин ласково улыбнулся ему и вдруг пошел прямо на него. — Может, займемся чем-нибудь приятным, а?

— Иван Николаевич… Пожалуйста… Ну не надо сегодня, я прошу! — заныл Игорек, когда Сячин сел с ним рядом и положил ему руку на ширинку.

— Надо, детка, надо, — прошептал тот и больно укусил за ухо. — И пока я буду это делать, ты расскажешь мне, за что и как убил Угарову с директрисой. Зачем?! С Вишняковыми понятно. Ты увидал, что в твой почтовый ящик эта тварь что-то кидает, сразу все понял и тут же принял решение. Молодец! Хвалю! Но этих-то старых тварей за что?

— Угарова меня узнала. Столько лет прошло… — Игорек вздохнул и зажмурился. — Я бы подумать не мог, что меня кто-то узнает! А она узнала! В магазине столкнулись случайно! Прошла бы и прошла, так она орать начала на весь магазин, что узнала меня! Пришлось через пару вечеров ее навестить.

— А как же ты заставил ее снотворное жрать, малыш?

— Я сказал, что это таблетки правды, и если она их не сожрет, я ее убью. Мой ножичек всегда при мне, вы же знаете. Она испугалась и сожрала. А когда начала носом клевать, я ее в ванную под руку и отвел. Помог раздеться. Гадкая такая… — Игорь поморщился. — Она мне рассказала, что откровенничала насчет меня с Николаевой. Я когда вашу машину погнал в шиномонтаж, как раз на нее и наткнулся. Она собиралась на дачу поехать. Садилась в автобус. Я за ней. Там пришлось подождать и…

— Ах ты, гаденыш, — ласково прошептал Сячин Игорю на ухо, придвигаясь к парню вплотную. — Подставил меня! Ай-ай-ай, малыш, сколько же крови на тебе! Семь трупов! Не многовато ли?! Не пора ли остановиться?

Игорек молчал, низко опустив голову. Он понимал, куда клонит этот дьявол. И решил напасть первым.

— А ведь ты не остановишься, малыш. Потому что тебе понравилось убивать! Так ведь? Не остановишься… Ты и меня захочешь убить, потому что я знаю, кто ты. Единственный знаю…

И, не дав возможности Игорю отбиться, резко и сильно нажал парню на сонную артерию. Тот свалился кулем на диван, закатив глаза.

— Умница, — пробормотал Сячин с довольной улыбкой.

Поднялся с дивана. Подобрал ноги Игоря с пола, пристроил их на диване, под голову подложил подушку, как если бы тот задремал, и пошел в кухню. Там взял кастрюльку с маленьким днищем, поставил ее на газовую горелку боком, будто та опрокинулась и залила пламя. Открыл кран и потянулся к вертушкам, когда за спиной раздалось:

— На вашем месте, Иван Николаевич, я бы этого не делал.

Ноги Сячина приросли к полу. Перед глазами потемнело. И он так и замер с тянущейся к газовой вертушке рукой.

Волков!

Первой мыслью было выхватить из-за пазухи пистолет и выпустить в этого седого умного мента всю обойму. Передумал. Тот наверняка не один. Где-то есть его коллеги, которые следили за ними. Следили, слушали, записывали.

— Поднимите руки, Сячин! — скомандовал другой голос за спиной.

Тот послушался, и тут же по его карманам зашарили чужие руки. Вытащили пистолет.

— Ствол чистый, не сомневайтесь, — пробормотал Сячин, держа руки высоко над головой. — И вам по-прежнему мне нечего предъявить. На мне крови нет!

— Я знаю. Разве что покушение на убийство. Несостоявшееся покушение… — произнес Волков. — Мы все слышали. Все откровения вашего, пардон, любовника. Убийца он. Сначала он убил семью Смородиных. Потом Угарову. Николаеву, следом Вишняковых. Думаю, вы были бы следующим.

— Вот именно! — фыркнул Сячин. И вдруг резко повернулся. И, судорожно задвигав кадыком, спросил: — А Стрельцова?! Почему вы не упомянули о ней? Он хоть и не болтал о ней сегодня, но это ведь он! Он! Больше некому!

— Нет, Иван Николаевич, ваш подопечный Марию Стрельцову не убивал. И вам это известно не хуже, чем мне. Потому что Вишняков успел отправить вам компромат перед тем, как умереть. Вы его получили и сожгли.

— Это неправда! — слабеющим голосом воскликнул Сячин.

— Правда… Мы нашли отделение связи, из которого он вам его посылал. И записи с камер наблюдения изъяли. Все подтвердилось. Он послал два конверта. Один на ваше имя, другой на имя вашей жены. Что было в вашем конверте, мы догадываемся. А что было во втором?

— Ничего! Ничего! То же самое! Просто он хотел меня перед женой уличить и…

— Всю жизнь врете! Всю жизнь, поразительно! — грустно усмехнулся Волков, приваливаясь к кухонной стене. — Не надо, гражданин Сячин. Не старайтесь. Мы знаем, кто убил Стрельцову. Это ваша дочь.

— Нет! Нет! Не надо! — заорал Сячин так громко, что отключенный им Игорь на диване заворочался. Его еще не успели сковать наручниками. — Бедная девочка! Она не виновата! Она просто… Это состояние аффекта!

— Она так и говорит, — согласно кивнул Волков. — Но это не так. Она настолько сильно возненавидела свою соперницу, когда узнала об измене жениха, что заранее спланировала убийство. В тот вечер она следила за Богданом. Он подъехал к дому Стрельцовой, но из машины не вышел. Уехал обратно. А тут вы! Она просто обомлела. Мало того что жених ей изменяет, так еще и отец изменяет ее матери. И с одной и той же шлюхой! Конец цитаты… — Волков, извиняясь, прижал руку к сердцу. — Она решила подождать вас, чтобы спросить. Надежда, что вы пошли к Стрельцовой, чтобы отчитать ее за Богдана, все еще в ней жила. Но когда вы вышли из подъезда, она вдруг передумала. И пошла к ней сама. И увидала ее на полу. Вы сильно ударили Марию, спровоцировав временный паралич. Но она бы выжила. Точно выжила, уверил нас эксперт после вскрытия. Если бы не смертельные раны, которые нанесла ей ваша взбешенная дочка. Она уже написала признательные показания. Она уже арестована.

— Но… Но так не бывает! Господи! Моя доченька! — Сячин закрыл лицо руками и вдруг понял, что плачет. — Она не могла! Она не хотела…

— Вы портите все, к чему прикасаетесь, Иван Николаевич. Все! Сначала этот детдомовский мальчишка, потом дочь. В ней ваша кровь.

— Заткнитесь вы, умник! — заорал вдруг Сячин, уронил руки вдоль тела, обвел кухню безумным взглядом. И неожиданно начал смеяться. Все громче и громче, еле успевая продавливать сквозь смех. — Все разгадали! Все! Обо всем догадались, кроме одного… Идиот вы, майор! Идиот!

Волков молча его рассматривал. Слабая догадка, мучившая его пару дней, вдруг начала обретать конкретные очертания.

— Игорь Малышко — это не Сережа Луков? — спросил он, попав ровно в паузу между приступом истеричного хохота. — Это…

— Да! Это Ваня Смородин! Его ненавидела пуще смерти Угарова! Из-за Ваньки ее уволили. Стала бы она помнить какого-то детдомовского пацана! Как же! Малышко — это наш Ванька, майор! Это он убил парня в пылу ссоры в дачном домике майским днем. Уговорил родителей не сдавать его в полицию хотя бы до утра, те собирались сразу же звонить. Правильные такие вот алкаши! Он уговорил подождать до утра. А ночью просто взял и сжег их всех вместе. Родителей своих и убитого им Серегу. И сразу ко мне бросился. Трясется весь, плачет, ноги мне целует. Говорит, век рабом вашим буду, только спасите… Я просто помог мальчишке, попавшему в беду. Гадкому, запутавшемуся мальчишке.

— И вы мучились, потому и перечисляли долгие годы деньги в тот детский дом, где когда-то жил Сережа.

— Да. Мучился, страдал, скучал. Я любил Сережу! Сильно любил. А Ванька ревновал. Он всегда был мерзким. К слову, неизвестно еще, кто из нас кого совратил, майор! Но на мне нет крови, слышите?! Нет крови на мне. Меня не за что отдавать под суд!

Волков потрясенно молчал. Потом сделал знак оперативникам забрать Сячина. И когда тот принялся требовать адвоката, заговорил ему в спину:

— Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете далее, может быть использовано против вас в суде, если вина ваша будет доказана.

— А за то, что я уже успел сказать?! — Сячин втянул голову в плечи, обернувшись на Волкова. — С этим как быть?

— А за то, что вы уже успели сказать, судить вас будем не мы. Загубленные вами души и судьбы под нашу юрисдикцию не подпадают. После того как вы стали невольным виновником того, что ваша дочь сломала себе жизнь и долгие годы проведет за решеткой…

Все присутствующие замерли, ожидая, что скажет дальше Волков. И он сказал:

— Думаю, вам с этим грузом просто не выжить…

Татьяна Коган. Человек без сердца

Глава 1

Психотерапевт Иван Кравцов сидел у окна в мягком плюшевом кресле. Из открытой форточки доносился уличный гул; дерзкий весенний ветер трепал занавеску и нагло гулял по комнате, выдувая уютное тепло. Джек (так его величали друзья в честь персонажа книги про доктора Джекила и мистера Хайда) чувствовал легкий озноб, но не предпринимал попыток закрыть окно. Ведь тогда он снова окажется в тишине — изматывающей, ужасающей тишине, от которой так отчаянно бежал.

Джек не видел окружающий мир уже месяц. Целая вечность без цвета, без света, без смысла. Две операции, обследования, бессонные ночи и попытки удержать ускользающую надежду — и все это для того, чтобы услышать окончательный приговор: «На данный момент вернуть зрение не представляется возможным». Сегодня в клинике ему озвучили неутешительные результаты лечения и предоставили адреса реабилитационных центров для инвалидов по зрению. Он вежливо поблагодарил врачей, приехал домой на такси, поднялся в квартиру и, пройдя в гостиную, сел у окна.

Странное оцепенение охватило его. Он перестал ориентироваться во времени, не замечая, как минуты превращались в часы, как день сменился вечером, а вечер — ночью. Стих суетливый шум за окном. В комнате стало совсем холодно.

Джек думал о том, что с детства он стремился к независимости. Ванечка Кравцов был единственным ребенком в семье, однако излишней опеки не терпел абсолютно. Едва научившись говорить, дал понять родителям, что предпочитает полагаться на свой вкус и принимать собственные решения. Родители Вани были мудры, к тому же единственный сын проявлял удивительное для своего возраста здравомыслие. Ни отец, ни мать не противились ранней самостоятельности ребенка. А тот, в свою очередь, ценил оказанное ему доверие и не злоупотреблял им. Даже в выпускном классе, когда родители всерьез озаботились выбором его будущей профессии, он не чувствовал никакого давления с их стороны. Родственники по маминой линии являлись врачами, дедушка был известнейшим в стране нейрохирургом. И хотя отец отношения к медицине не имел, он явно был не против, чтобы сын развивался в этом направлении.

Ожесточенных споров в семье не велось. Варианты дальнейшего обучения обсуждались после ужина, тихо и спокойно, с аргументами «за» и «против». Ваня внимательно слушал, озвучивал свои желания и опасения и получал развернутые ответы. В итоге он принял взвешенное решение и, окончив школу, поступил в мединститут на факультет психологии.

Ему всегда нравилось изучать людей и мотивы их поступков, он умел докопаться до истинных причин их поведения. Выбранная специальность предоставляла Джеку широкие возможности для совершенствования таких навыков. За время учебы он не пропустил ни одной лекции, штудируя дополнительные материалы и посещая научные семинары. К последнему курсу некоторые предметы студент Кравцов знал лучше иных преподавателей.

Умение видеть то, чего не видит большинство людей, позволяло ему ощущать себя если не избранным, то хотя бы не частью толпы. Даже в компании близких друзей Джек всегда оставался своеобразной темной лошадкой, чьи помыслы крайне сложно угадать. Он никогда не откровенничал, рассказывал о себе ровно столько, сколько нужно для поддержания в товарищах чувства доверия и сопричастности. Они замечали его уловки, однако не делали из этого проблем. Джеку вообще повезло с приятелями. Они принимали друг друга со всеми особенностями и недостатками, не пытались никого переделывать под себя. Им было весело и интересно вместе. Компания образовалась в средних классах школы и не распадалась долгие годы. Все было хорошо до недавнего времени…

Когда случился тот самый поворотный момент, запустивший механизм распада? Не тогда ли, когда Глеб, терзаемый сомнениями, все-таки начал пятый круг? Захватывающий, прекрасный, злополучный пятый круг…

Еще в школе они придумали игру, которая стала их общей тайной. Суть игры заключалась в том, что каждый из четверых по очереди озвучивал свое желание. Товарищи должны помочь осуществить его любой ценой, какова бы она ни была. Первый круг состоял из простых желаний. Со временем они становились все циничнее и изощреннее. После четвертого круга Глеб решил выйти из игры. В компании он был самым впечатлительным. Джеку нравились эксперименты и адреналин, Макс не любил ничего усложнять, а Елизавета легко контролировала свои эмоции. Джек переживал за Глеба и подозревал, что его склонность к рефлексии еще сыграет злую шутку. Так и произошло.

Последние пару лет Джек грезил идеей внушить человеку искусственную амнезию. Его всегда манили эксперименты над разумом, но в силу объективных причин разгуляться не получалось. Те немногие пациенты, которые соглашались на гипноз, преследовали цели незамысловатые и предельно конкретные, например, перестать бояться сексуальных неудач. С такими задачами психотерапевт Кравцов справлялся легко и без энтузиазма. Ему хотелось большего.

Чуть меньше года назад идея о собственном эксперименте переросла в намерение. Обстоятельства сложились самым благоприятным образом: Глеб, Макс и Елизавета уже реализовали свои желания. Джек имел право завершить пятый круг. И он не замедлил своим правом воспользоваться.

Они нашли подходящую жертву. Подготовили квартиру, куда предполагалось поселить лишенного памяти подопытного, чтобы Джеку было удобно за ним наблюдать. Все было предусмотрено и перепроверено сотню раз и прошло бы без сучка без задоринки, если бы не внезапное вмешательство Глеба.

Он тогда переживал не лучший период в жизни: родной брат погиб, жена сбежала, отношения с друзьями накалились. Но даже проницательный Джек не мог предположить, насколько сильна депрессия Глеба. Так сильна, что в его голове родилась абсолютно дикая мысль — добровольно отказаться от своего прошлого. Глеб не желал помнить ни единого события прежней жизни. Он хотел умереть — немедленно и безвозвратно. Джек понимал, что, если ответит Глебу отказом, тот наложит на себя руки. И Кравцов согласился.

К чему лукавить — это был волнующий опыт. Пожалуй, столь сильных эмоций психотерапевт Кравцов не испытывал ни разу. Одно дело — ставить эксперимент над незнакомцем и совсем другое — перекраивать близкого человека, создавая новую личность. Жаль, что эта новая личность недолго находилась под его наблюдением, предпочтя свободу и сбежав от своего создателя. Джек утешился быстро, понимая: рано или поздно память к Глебу вернется и он появится на горизонте. А чтобы ожидание блудного друга не было унылым, эксперимент по внушению амнезии можно повторить с кем-то другим[1].

Джек поежился от холода и усмехнулся: теперь ему сложно даже приготовить себе завтрак, а уж об играх с чужим сознанием речь вообще не идет. Вот так живешь, наслаждаясь каждым моментом настоящего, строишь планы, возбуждаешься от собственной дерзости и вдруг в один миг теряешь все, что принадлежало тебе по праву. Нелепое ранение глазного яблока — такая мелочь для современной медицины. Джек переживал, но ни на секунду не допускал мысли, что навсегда останется слепым. Заставлял себя рассуждать здраво и не впадать в отчаяние. Это было трудно, но у него просто не оставалось другого выхода. В критических ситуациях самое опасное — поддаться эмоциям. Только дай слабину — и защитные барьеры, спасающие от безумия, рухнут ко всем чертям. Джек не мог так рисковать.

В сотый раз мысленно прокручивал утренний разговор с врачом и никак не мог поверить в то, что ничего нельзя изменить, что по-прежнему никогда не будет и отныне ему предстоит жить в темноте. Помилуйте, да какая же это жизнь? Даже если он научится ориентироваться в пространстве и самостоятельно обеспечивать себя необходимым, есть ли смысл в таком существовании?

К горлу подступила тошнота, и Джеку понадобились усилия, чтобы справиться с приступом. Психосоматика, чтоб ее… Мозг не в состоянии переварить ситуацию, и организм реагирует соответствующе. Вот так проблюешься на пол и даже убраться не сможешь. Макс предлагал остаться у него, но Джек настоял на возвращении домой. Устал жить в гостях и чувствовать на себе сочувствующие взгляды друга, его жены, даже их нелепой собаки, которая ни разу не гавкнула на незнакомца. Вероятно, не посчитала слепого угрозой.

Вопреки протестам Макса несколько дней назад Джек перебрался в свою квартиру. В бытовом плане стало труднее, зато отпала необходимость притворяться. В присутствии Макса Джек изображал оптимистичную стойкость, расходуя на это много душевных сил. Не то чтобы Кравцов стеснялся проявлений слабости, нет. Просто пока он не встретил человека, которому бы захотел довериться. Тот же Макс — верный друг, но понять определенные вещи не в состоянии. Объяснять ему природу своих страхов и сомнений занятие энергозатратное и пустое. Они мыслят разными категориями.

В компании ближе всех по духу ему была Елизавета, покуда не поддалась неизбежной женской слабости. Это ж надо — столько лет спокойно дружить и ни с того ни с сего влюбиться. Стремление к сильным впечатлениям Джек не осуждал. Захотелось страсти — пожалуйста, выбери кого-то на стороне да развлекись. Но зачем поганить устоявшиеся отношения? Еще недавно незрелый поступок подруги, как и некоторые другие события, всерьез огорчали Ивана. Сейчас же воспоминания почти не вызывали эмоций, проносясь подвижным фоном мимо одной стабильной мысли.

Зрение никогда не восстановится.

Зрение. Никогда. Не восстановится.

Джек ощущал себя лежащим на операционном столе пациентом, которому вскрыли грудную клетку. По какой-то причине он остается в сознании и внимательно следит за происходящим. Боли нет. Лишь леденящий ужас от представшей глазам картины. Собственное сердце — обнаженное, красное, скользкое — пульсирует в нескольких сантиметрах от лица. И столь омерзительно прекрасно это зрелище, и столь тошнотворно чарующ запах крови, что хочется или закрыть рану руками, или вырвать чертово сердце… Только бы не чувствовать. Не мыслить. Не осознавать весь этот кошмар.

Джек вздрогнул, когда раздался звонок мобильного. Все еще пребывая во власти галлюцинации, он автоматически нащупал в кармане трубку и поднес к уху:

— Слушаю.

— Здорово, старик, это я. — Голос Макса звучал нарочито бодро. — Как ты там? Какие новости? Врачи сказали что-нибудь толковое?

— Не сказали.

— Почему? Ты сегодня ездил в клинику? Ты в порядке?

Джек сделал глубокий вдох, унимая внезапное раздражение. Говорить не хотелось. Однако, если не успокоить приятеля, тот мгновенно явится со спасательной миссией.

— Да, я в порядке. В больницу ездил, с врачом говорил. Пока ничего определенного. Результаты последней операции еще не ясны.

В трубке послышалось недовольное сопение:

— Может, мне с врачом поговорить? Что он там воду мутит? И так уже до хрена времени прошло.

— Макс, я ценю твои порывы, но сейчас они ни к чему, — как можно мягче ответил Джек. — Все идет своим чередом. Не суетись. Договорились? У меня все нормально.

— Давай я приеду, привезу продуктов. Надьку заодно прихвачу, чтобы она нормальный обед приготовила, — не унимался друг.

Джек сжал-разжал кулак, призывая самообладание.

— Спасибо. Тех продуктов, что ты привез позавчера, хватит на несколько недель. Пожалуйста, не беспокойся. Если мне что-то понадобится, я тебе позвоню.

Максим хмыкнул:

— И почему у меня такое чувство, что если я сейчас не отстану, то буду послан? Ладно, старик, больше не надоедаю. Вы, психопаты, странные ребята. Наберу тебе на неделе.

— Спасибо. — Джек с облегчением положил трубку. Несколько минут сидел неподвижно, вслушиваясь в монотонный гул автомобилей, затем решительно встал и, нащупав ручку, закрыл окно.

Если он немедленно не прекратит размышлять, то повредит рассудок. Нужно заставить себя заснуть. Завтра будет новый день. И, возможно, новые решения. Перед тем как он впал в тревожное забытье, где-то на задворках сознания промелькнула чудовищная догадка: жизнь закончена. Иван Кравцов родился, вырос и умер в возрасте тридцати трех лет…

Примечания

1

Читайте об этом в романах Татьяны Коган «Только для посвященных» и «Мир, где все наоборот», издательство «Эксмо».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Татьяна Коган. Человек без сердца

  Глава 1 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg