«Женщина без прошлого»

Женщина без прошлого (fb2) - Женщина без прошлого 1358K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светлана Владимировна Успенская

Светлана Успенская Женщина без прошлого

Мила Песоцкая

Что? Что случилось? Когда?

Боже мой… У меня нет слов… В это трудно поверить…

Нет, правда? Вы не шутите? Это не розыгрыш?

Ну что я могу сказать… Ведь мы дружили с первого класса. Нет, кажется, со второго… В первом Лиля дружила с Викушей Садильниковой, а потом нас посадили за одну парту и… Нет, я не могу говорить. Я ошеломлена. Потрясена. Видите, у меня даже губы дрожат. И глаз дергается. Он всегда дергается, когда…

Бедный Вадик, Лилин муж. Он этого не переживет…

Скажите, а она сильно мучилась? Нет? Жалко.

Жалко ее семью. Знаете, ведь на ее месте должна была быть я…

Господи, я вся потрясена, а мне предстоит встреча с мэром… Что я скажу ему?

Вадик Муханов, муж Лили

Шок. Удар. Ужас — вот, что я испытал, когда услышал. Когда мне позвонили…

Как я любил ее, как любил! На руках носил всю жизнь, круглосуточно. Буквально боготворил! Она ведь ни в чем не знала отказа. Сидела дома, наслаждалась жизнью в свое удовольствие.

Она… Мы с ней… К тому же и дети….

Мы были женаты пятнадцать лет или вроде того. Огромный срок. За это время, как ни крути, человек становится как бы родным.

К тому же и машина была как бы новая. Сколько раз я ей говорил…

Огромное, страшное горе. Вам этого не понять. Даже не помню, была ли она застрахована…

Кто?..

Нет, не машина. Моя обожаемая, моя любимая, моя боготворимая жена. Которая оставила меня одного с двумя детьми, с двумя жуткими терминаторами, с которыми только она одна и могла справиться.

Лиза, пятнадцати лет

Вчера весь вечер я плакала, пока мне не позвонил мой парень. Мы неделю были в ссоре и не разговаривали. А когда он мне позвонил, а я вся такая грустная… На вопросы отвечаю отрывисто. И голос звучит по возможности печально.

Он меня спрашивает, что такое. А я ему, мол, тебе какое дело. А сама нарочно всхлипываю. Ну, короче, помирились. Хотел примчаться, чтобы утешить, я его еле остановила — пусть подумает над своим поведением. Посмотрим, станет ли он теперь на дискотеке с Ленкой из параллельного обжиматься…

И в школе я тоже такая вся печальная была. И все подходили и спрашивали у меня, что с мамой произошло. Подробностями интересовались. И учителя все хором жалели. И ни разу не вызвали к доске!

Траур — это очень красиво и грустно. Надо будет прийти во всем черном… Интересно, пойдет мне черный цвет?

Митя, двенадцати лет

М-да… И что, тачка тоже сгорела? Ну, круто…

А она вся сразу сгорела или постепенно?

Ва-аще… Как в кино!

Я видел в одном боевике, там тоже машина перевернулась — и бабах! Короче, круто. А чувак вывалился и побежал, а за его спиной — шарах! А там такие придурки за ним гнались — они все в угли!

Но, конечно, маму жалко. Бедная мамочка… Как же мы теперь без нее? И кто мне будет готовить завтрак? Но, с другой стороны, послезавтра родительское собрание…

А я пойду завтра в школу? Нет?

Ура!

Луиза Пална (хотя ее никто не спрашивал)

То-то мне вчера червяки снились! Будто открываю гардероб, лезу рукой в карман халата — а там червяки. Розовато-коричневые. Не очень длинные, сантиметров десять. Но довольно толстые, с палец. И шевелятся как сумасшедшие.

Я еще проснулась и подумала: к чему это, интересно, червяки снятся? Даже подруге позвонила. Червяки, говорю, совсем замучили, снятся. Она говорит: «Да ты что?» Я: «Представь! Наверное, не к добру», — говорю. Она мне: «Не иначе это или к прибыли, или с квартиры съезжать. Или дачу ограбят». Я говорю: «Про дачу — это когда во сне чеснок кушать, я знаю, уже было в прошлом году». Она говорит: «Когда чеснок — это острая печаль или потеря. А червяки — проверено, они снятся совсем в другом роде, в хорошем».

Так оно и вышло, как я думала. Выходит, по-моему произошло. Надо Тамаре Аркадьевне рассказать.

Ну, что про нее поведать… Про Лилечку нашу, солнышко ненаглядное, невестушку мою обожаемую… Любила ее как родную, чуть не больше сыночка своего Вадика, души в ней не чаяла, обожала всем своим предынфарктным сердцем. За всю жизнь ни разу не упрекнула, слова поперек не молвила, хотя достаточно эта Лиля кровушки моей попортила своим аспидским характером — очень уж спорная девица была. Никогда старших не уважала! Сколько раз я ей говорила: уксус в баклажанную икру не клади, и без того стоять будет! Нет бы свекровь послушать, коли своего ума недостает, хоть из почтительности бы согласилась, снисходя к преклонным моим годам и семейному авторитету — так нет, кладет уксус, хоть тресни! Будто назло! А зимой я эту икру есть не могу, на меня от уксуса изжога нападает…

Что и говорить, сынок мой полностью семью обеспечивает. Лиля за ним была как за каменной стеной, как за могильной плитой, как у Христа за пазухой. Работать он ей не дозволял — лучше дома, говорил, сиди, пусть дети растут под присмотром. А дома-то и дел для нее никаких не имеется, все иностранная техника старается, только кнопочки вовремя нажимай. Так она-то, Лилька, все недовольна была. И эта недовольность у нее на лице часто выражалась неприятной гримасой, которую не только наблюдать противно было, но даже и замечать оскорбительно. Ей — все условия, а она гримасы на себя напускает!

А детки ихние, внуки мои Лизочка и Митенька, — прямо ангельчики. Теперь даже не знаю, как быть: по слабости здоровья мне с ними не справиться, придется няню нанимать. И то сказать, средства-то позволяют, отчего не нанять…

Ну а потом мы Вадичку женим. Есть у меня одна девочка из хорошей семьи, Варвары Михалны внучатая племянница, музыкантша, образования выше крыши и на внешность приличная… Мы их сведем. Но не сразу, с течением времени. Вот сразу после поминок и познакомим.

А насчет машины — это ничего, новую купим. К тому же племянница Варвары Михалны автомобилем управлять и не умеет. И значит, не станет вводить нас в огорчительные переживания в связи со своей несвоевременной кончиной.

А вчера, знаете, мне снилось, что спина у меня стеклянная. И когда щелкнешь по ней ногтем — звенит. Не знаете, к чему такое? Надо будет у Тамары Аркадьевны справиться…

Алло… Тамара Аркадьевна? Представь, как я тебе и говорила…

А все эти червяки в кармане!..

ГЛАВА 1

В нашем городе, граждане, умственная сила ценится мало. Чтобы своими персональными мозгами снискать хлеб насущный, да еще с маслом, и мечтать не приходится. Не тот масштаб личностей, не та ментальность. Честно сказать, впрочем, особой ментальности у наших обывателей и не наблюдается — одно стремление к выпивке и чистогану. На фоне физического труда и неукротимой меркантильности в душе.

Ну а как быть тому, кто прожить собственным умом имеет желание? Кто так высок устремлениями, что не имеет сил существовать в беспросветной безысходности? Тому, прямо скажем, хоть ложись да помирай. Если, конечно, о ту пору в наших палестинах какие-нибудь выборы не учинятся — в местные депутаты или, на худой конец, в мэры. Тогда, конечно, жить еще можно — есть случай подработать. А без выборов работы у частного сыщика нет, хоть волком вой. Если у людей проблемы какие случаются — решают их полюбовно, без применения внешней силы в виде милиции и сыщиков. Например, если деньги не отдали — идут и прямо своими руками, не опасаясь запачкаться, в морду бьют. Если взаймы не дали — то же самое, только наоборот. А если кто у кого украл — обокраденный смело идет и тоже бьет кому-нибудь морду. Нет того, чтобы прибегнуть к помощи сторонней миротворческой силы в лице частного сыщика Воробьева.

Только когда Веня контору свою открывал, он еще не знал всего этого, лелея в душе самонадеянное чувство относительно своих грядущих заработков. И думал он, что как-нибудь проживет, потому что кроме трудового энтузиазма есть у него еще и недюжинная смекалка и любовь к сыскному делу. К тому же в запасе у него было секретное оружие: дедушка родной на пенсии. Вениамин Прокофьевич, всю жизнь прослуживший в милиции, двадцать лет назад был ранен, комиссован по состоянию здоровья и с тех пор передвигался в инвалидном кресле, не имея никакой возможности применить свои накопленные за жизнь навыки, кроме одной дедуктивной способности: по органолептическим характеристикам кухонного чада определять меню предстоящего ужина.

Узнав о намерениях внука, дедушка прямо так и заявил Вене:

— Ты, детка, имеешь в себе излишнее самомнение, которого прочие люди испытывать к тебе возможности не имеют. И потому на фоне тотального криминала ждет тебя полная безработица. Я, когда о тридцать седьмом годе в угро пришел, тоже наблюдал такие печальные времена, когда частная инициатива оставалась без внимания. Короче, как ближнему родственнику и своему потомку не советую тебе вместо честного служения отечеству в райотделе милиции вступать на скользкий путь частного розыска.

Но не послушал Веня опытного деда, уволился из милиции и контору свою в подвале открыл. Надеялся, что не успеет он еще жалюзи поднять, как клиенты валом повалят: и дамочки, мужья которых имеют наглость осквернять супружеское ложе, и мужья, чьи супружницы занимаются тем же самым. Да еще, глядишь, безвинно обокраденные припожалуют — и будет у него работы невпроворот!

Только дело обернулось не так. В первый трудовой день Веня до самого обеда протосковал в тихой пустоте кабинета. Время шло, часы тикали, а дамочки медлили, верно опасаясь законных мужей, да и мужья что-то тоже не торопились…

Короче, в сыскном деле наблюдался полный застой. Дедушка в кресле от скуки мух гонял — Веня его к себе на полставки в советчики принял, учитывая гигантский опыт предка и свои слишком скудные штаты.

В обед плюгавый мальчонка забежал.

— Рекламку, — говорит, — примите про кандидата в мэры. Хороший кандидат, не пожалеете. И отпечатан красиво, на глянцевой бумаге.

Пришлось кандидата принять — для украшения рабочего места.

После обеда еще хуже стало: спать охота — спасу нет. В глаза хоть спички вставляй, слипаются. А дедушка храпит так, что ударная волна со всех шести ног жирных мух сшибает.

Едва Веня задремывать стал, раздался стук в дверь.

Ну, подумал он, наконец-то клиент пожаловал! Прихорошился, подтянулся, дедушке галстук поправил…

Открыл дверь — опять утрешний мальчонка на пороге.

— Примите, — лепечет, — еще одного кандидата. Этот куда лучше будет, вооружен усами и форматом побольше.

Хотел было Веня отказаться, но передумал. Все равно, решил, сна ни в одном глазу теперь не предвидится, а так хоть предвыборную программу для смеху почитаю.

Дальше агитаторы с листовками косяком пошли. И все своих кандидатов тычут, товар расхваливают.

— Этот, — говорят, — имеет великую честность в душе и неподкупную ответственность в теле.

— Этот, — уверяют, — за родной край радеет, хотя и не был здесь с самого своего рождения в связи с проживанием в дальнем зарубежье.

— Этот, — соловьем заливаются, — ратует за правое дело и против левых доходов.

И так они своими кандидатами голову замутили, что у Вени даже одна ценная мысль в мозгу нарисовалась — первая за весь рабочий день. Да какая мысль — золото, а не мысль! Клондайк!

Вышел он на улицу, вывеску «Сыскное бюро» снял. На картоне написал «PR-агентство»[1], водрузил на прежнее место и, утомившись от трудов праведных, присел на крыльце покурить.

Вскоре и рабочий день закончился, дедушке понадобилось ужинать. Дед, глаза продрав, жалобно застонал:

— Совсем меня бессонница, Венечка, замучила, глазоньки свои сомкнуть не могу. Еще с одна тысяча девятьсот шестьдесят шештого года, когда я страшную банду самолично в тамбовских лесах обезвреживал, со мной такого не бывало. Даже не знаю, как я на этом свете до сих пор без сна шушшествую, на одном только обостренном самолюбии.

На следующее утро, не успел еще Веня навесной замок с двери снять и дедушкину коляску в помещение вкатить, на порог дамочка затесалась. Ничего себе дамочка такая, с ротиком и глазками. Субтильная. Стоит на каблуках, от ветра качается.

— А что, — спрашивает, — действительно, такое ноу-хау в наших дремучих краях образовалось, что компетентные граждане пиаром занимаются в свете грядущих выборов?

— Сами видите, — сурово ответил Воробьев, на вывеску кивая.

Дамочка оживилась:

— Желаю воспользоваться.

Веня для пущей важности ежедневник полистал, нахмурился.

— Мало, — говорит, — времени для вас имею, все занято. Консультации, проектирование стратегии, цели управления — сами понимаете, страдная пора.

Дама загрустила, на порог подалась. Но глава новорожденного агентства благоразумно притормозил ее.

— Стойте, — сказал, — придержите копыта. Есть у меня случайно полминуточки. Валяйте, что у вас?

Дамочка аж засияла зубными коронками.

— А вы по какому, простите, пиару, — поинтересовалась, — по черному или белому?

— По серо-буро-малиновому в крапинку. Между прочим, консультации платные. Тариф в убитых енотах, — намекнул на свое корыстолюбие Веня, — в чистокровных у.е., то есть в условных единицах.

Посетительница, не моргнув, денежную «котлету» из сумки достала.

— Очень я рада, что мировой прогресс и до нашего медвежьего угла докатился, — защебетала, купюры отслюнивая, — что теперь любой желающий индивидуум имеет возможность использовать сравнительно честные способы выборов. И что ему не нужно свои руки марать в разном дерьме, когда другие готовы это сделать за них.

— Кстати, — сказал Веня, принимая деньги и готовясь писать расписку, — с кем имею честь?

— С доверенным лицом кандидата Муханова. Зовут меня Людмила, а фамилию говорить не буду, так как она на суть дела не влияет.

«Любовница, значит», — подумал Веня и решил, что эта самая Людмила мечтает своего благорасположенного пропихнуть на теплое место, средств не жалея и в методах не стесняясь.

— Очень уж нам некоторые личности мешают, — многозначительно заметила визитерша. И лицо ее в приступе застенчивости нежной розовостью залилось. — Например, мэр нынешний Петр Мамаков. Или эта, Кукушкина, тоже… Остальные — мелкая шушера, агроном с фермы да районный гинеколог, смешно про них вспоминать. Но эти двое — отъявленные люди!

Нынешнего мэра Мамакова все в городе знали как облупленного. Несколько лет назад он как из-под земли объявился, засыпал избирателей деньгами, наплел с три короба, наврал семь бочек арестантов, и не успели граждане оглянуться, как он на вершину власти влез, окопался там и стал жить как у Христа за пазухой. Скверик имени себя разбил, фонтан имени себя устроил, паровозик вокруг фонтана пустил, который ребятишек катает «бесплатно», по двойной цене. И теперь в ус не дует, даже к специалисту по пиару ходоков не шлет, уверенный в неминуемой победе.

— А что такое эта Кукушкина? — поинтересовался Веня. — Что об ней слышно на предварительном следствии? От чего, так сказать, отталкиваться?

— О ней ничего не известно, — ответила гражданка Людмила. — Явилась не запылилась, откуда — непонятно, будто с того света свалилась. И теперь грозится навести порядок в городе, всех прохиндеев на чистую воду вывести. Очень уж нам это неприятно. Народ такие обещания слушать любит, как бы доверчивые граждане не поддались на уловку.

Тем временем в столе Веня предвыборную листовку сыскал, где эта Кукушкина во всей красе изображалась. На синь порох она ему не нужна, но при этом грешно не отметить, что дамочка, несмотря на строгий английский костюм, весьма фигуристая. И в роговых очках — значит, умная. И смотрит твердо — значит, стерва. И рыжая, как апельсин, — значит, палец в рот не клади. Текст под портретом сообщал о самой светлой личности нашей современности, о Елене Кукушкиной, что является рупором здоровых сил нашего города и выступает против патриархально-домостроевских устоев современного общества.

— Ладно, — пообещал Веня, — так и быть, берусь я за вашу Кукушкину… Могу предложить вам следующий стандартный набор PR-услуг: заказные статьи в газетах, контрлистовки с нелицеприятным содержанием, теледебаты с последующим перемонтажом, двойники с сомнительным прошлым, компромат всех мастей и всех ароматов — от откровенной тухлятины до мягкого свинства. Еще возможна покупка квартир, машин и дач на имя кандидата с целью опорочить его материальное состояние и вызвать гнев избирательной комиссии. Но это, предупреждаю, дорого, не всем по карману. Есть методы подешевле: для впервые обратившихся в наше агентство эксклюзивная услуга — внесение соперника в базу данных милиции как жуткого маньяка-педофила с последующим объявлением его во всесоюзный розыск. Последнее особенно рекомендую — новинка, хит сезона. Стопроцентный результат!

— Как же ее ввести в базу маньяков, если она — женщина? — резонно возразила курносая дамочка. — Избиратель теперь ушлый пошел, вряд ли купится. А насчет остального — это мы сами можем. Теледебаты, листовки — этого добра у нас навалом. Хотелось чего-нибудь эдакого… Заковыристого!

— Чего конкретно? — насупился Веня, ожидая от заказчицы заведомо невыполнимой просьбы — например, убийства накануне выборов, порноскандала с отягчающими последствиями или прилюдного транссексуализма облюбованной соперницы.

Курносая дамочка замялась, ясный взгляд подернулся стыдливой дымкой.

— Вот если бы вы нашли, откуда она взялась, чем раньше занималась… Какой-нибудь завалященький компромат отыскали, грязное бельишко порастрясли… Чтобы припугнуть эту Кукушкину да из города выставить, дабы перед глазами не маячила!

— Компромат? Частные сведения из личной жизни? — Специалист по новым технологиям затуманился. — Нечистая работа…

— Чистую мы и сами можем, — фыркнула курносая.

— А что насчет действующего мэра? — на всякий случай поинтересовался Веня.

Но посетительница действующую власть ни вот что не ставила.

— Мы этого Мамакова и так победим, если Кукушкина с дистанции сойдет, — заявила она, — потому как народ им недоволен. Народ ропщет, что в парке водку задорого продают, парочки в кустах тискаются, культурности никакой нет. Мы уже пообещали в случае своего избрания в парке карусели для детей организовать, пластиковые столики с пивом для родителей и скамейки для стариков. А для парочек — дом свиданий с умеренными ценами. А вот Кукушкина, эта язва современности, эта, эта…

Несмотря на обилие нелицеприятных эмоций, налицо был дефицит фактов. Выяснилось, что о Кукушкиной известно очень мало — кот наплакал. Была замужем, разведена, двое детей. Где-то обреталась до сорока пяти лет, чем-то занималась… А потом вынырнула из небытия и окопалась в нашем городе. Сначала бизнесом занялась, снюхалась с конкурентом Муханова Бульбенко, потом в политику подалась. Деловая хватка, проворство бультерьера, безжалостность ротвейлера, повадки боксера, внешность ржавой болонки. Личной жизни — никакой (или тщательно скрывается).

— Да она вообще мужчин презирает как класс. Особенно своего бывшего мужа, — заявила посетительница. — Так и заявляет в многочисленных интервью. Напирает на то, что только твердая женская рука способна вытащить город из той ямы, в которую ее загнали мужчины.

— Ага, — ухватился Веня. — Уже что-то.

И опять залюбовался объектом своих профессиональных устремлений. Отметил, что в сорок с лишним Кукушкина выглядит на двадцать пять, тогда как сам он в двадцать пять выглядит на сорок с лишним — благодаря окорочкам, пристрастию к жареной картошке и к пиву после ужина.

— Ладно, — кисло произнес он, пряча деньги в карман. — Берусь я за ваше дело. Полетит ваша Кукушкина вверх тормашками с предвыборного Олимпа, только пятки засверкают!

Дамочка, обрадованно пискнув, быстренько умелась, на прощание бросив:

— Если что откопаете, звоните без промедления!

«Тут бы и контору закрыть, — подумал Веня, с хрустом потянувшись. — Славно сегодня поработал!»

Перед уходом клиентка очередной портрет ему всучила, на котором некий мордатый гражданин изображался, щеки буквально за рамки вываливались. А снизу такие прочувствованные слова про детей, инвалидов и стариков, что даже слезы на глаза наворачивались, если читать. Муханов Вадим Георгиевич — беспорочный предприниматель, кандидат в мэры, кристальной честности человек, клейма ставить некуда.

Бросил Веня этого кристально честного гражданина в стол и задумался: что еще от него потребуют в неминуемой грядущности? На мокрое дело идти ему не хотелось, взрывного дела тоже не знал…

В этот момент дедушка проснулся.

— Хотя я слышу в высшей степени отвратительно, — заметил он, — но показалось мне, что здесь женский голос звучал… Наверное, просит любовника выследить или определить, где муж заначку прячет?

Веня вату из дедова уха вынул, прокричал в поросшую сивым волосом полутьму:

— Забудь про это, дед. Мы теперь такими делами не занимаемся, мы с тобой теперь пиарщики, белая кость, голубая кровь. Будем кандидатов к выборам готовить.

— Готовить? Очень я уважаю, когда картошечку с лучком приготовить, — ответил Вениамин Прокофьевич. Глаза его замаслились воспоминаниями. — В одна тысяча шестьдесят шештом году, когда я банду в тамбовских лесах обезвреживал, помнится, одна дамочка очень удачно этот харч богов справляла… А потом оказалось, что ее бандиты заслали, чтобы, значит, через любовное устремление и картошку с луком выведать мои персональные планы… И вообще, женщины, Веня, коварный народ, так что относительно дамского полу хочу тебя предупредить…

Но тут…

Но тут еще один посетитель вломился в закрытые двери, и, пока Вениамин Прокофьевич недовольно бубнил под нос про тамбовскую банду, которую тоже хлебом не корми, дай вломиться, Вене пришлось открывать, здороваться, проводить, усаживать, предлагать чаю и все такое.

— Вы от какого кандидата? — спросил Воробьев прямо, в лоб.

Потенциальная клиентка замялась, втянула голову в плечи и оглянулась испуганно, будто подозревая наличие за дверью тайного соглядатая.

— Его имя, я думаю, вам известно, — начала она. — Думаю, вы его хорошо знаете…

«От Мамакова заявилась, — с полным душевным удовлетворением подумал Веня. — Не выдержал, старый лось, приполз с повинной головой!»

Он внимательно оглядел посетительницу, и та не понравилась ему: линялый каштановый парик, очки в пол-лица и копеечная бородавка у носа. Особенно смутила Веню эта самая бородавка — она так и манила взгляд, не отпускала, притягивала супермощным магнитом. Веня несколько раз делал над собой усилие и, прибегнув к своей стальной воле, мужественно отводил взгляд в сторону, но уже через секунду взор, бегло скользнув по каштановому парику и роговым очкам, слабовольно скатывался к коричневому шевелящемуся пятну.

— Вы, конечно, догадываетесь, что привело меня к вам…

Он догадывался, ох как он догадывался! (Бородавка гипнотизировала, не отпуская взгляда.)

— И вы понимаете, чего мы от вас ждем…

Он понимал, ох как понимал! (Когда посетительница произносила слова, бородавка бодро шевелилась в такт мимике.)

— И вы представляете, сколько мы вам за это заплатим…

Веня сладко прищурился, потому как сумма, представляемая им, была прекрасна в своей великолепной округлости. (Что, однако, не помешало ему разглядеть в эпицентре бородавки крошечный черный волосок.)

— Вы, наверное, против Муханова сведений желаете? — наконец молвил он, усиленно отводя взгляд. — Или против Кукушкиной?

Дамочка задумчиво пожевала губами (бородавка тоже задумчиво шевельнулась).

— Кукушкиной мы не опасаемся, мелкая пешка. Тем более, что для избирателя мы делаем все и даже более того — парк устроили с фонтаном, паровозик для детишек пустили и денег за всю эту роскошь почти не берем… На таком благополучном фоне нас один предприниматель Муханов заботит, прямо спать не дает… Значит, мы с вами договорились?

Бородавка вопросительно замерла.

Веня тоже считал, что договорились.

— Ну, тогда я пойду, — произнесла дамочка, вставая.

После нее на столе остался задаток и томящее душу воспоминание о гипнотическом воздействии родимого пятна.

Веня опомнился лишь когда хлопнула входная дверь, — вздрогнул всем телом и тревожно захлопал ресницами.

— Тьфу, черт, заворожила меня совсем проклятая бородавка, — пробормотал он потрясенно. — Даже имени-отчества ее не спросил. Кто она и откуда? Наверное, секретарша Мамакова, не иначе. Ну да ладно, мне с ней детей не крестить…

Дедушка неодобрительно хмыкнул:

— Не доверяю я этим женщинам. В тамбовской банде тоже была одна дамочка, правда, без всякой бородавки…

Не особенно вслушиваясь в трескотню деда, начинающий специалист по пиару сцепил руки на животе и блаженно прищурился, глядя на муху, вообразившую себя естественным спутником потолочной лампочки и посему нарезавшую вокруг нее сатурнианские круги.

Итак, задача представлялась простой до безобразия: прощупать клиентов, поелику возможно, собрать на них компромат, а потом принять в обладание кругленькую сумму и в двадцать пять лет удалиться на заслуженный отдых. Если уж не на всю оставшуюся жизнь, то хотя бы до следующих выборов или до того волшебного момента, когда в наших стоеросовых краях образуются жены, мечтающие выследить неверных мужей, или мужья, которые спят и видят, как бы вывести на чистую воду жен-изменщиц.

Веня уплыл мыслью в неземные мечтания. Картина вырисовывалась благостная — два кандидата, двойная работа, двойной тариф за срочность… О Муханове разузнать у этой самой Людмилы Курносой, метод прост: пара комплиментов, небольшой нажим, поцелуй между делом — и сведения в кармане. Вариант для неподдающихся клиентов (пара сломанных ребер и пожизненное искривление носовой перегородки) в данном случае исключался — Веня был слишком хорошо воспитан, чтобы использовать против дам силовые методы.

К Кукушкиной можно применить ту же технологию: случайное знакомство на пляже, романтическая ночь, разговор «за жизнь», жалобы на беспросветное мужское одиночество, обещание жениться, заведомо невыполнимое, — и дамочка расколется, как ошпаренный орех! К тому же рекламный плакатик на столе завораживал взгляд выпуклыми формами, обещая превратить тяжелую работу в приятное и совсем не опасное приключение.

А то еще можно из бородавчатой особы сведения про ее шефа Мамакова вытянуть и этой самой Людмиле Песоцкой за дополнительную плату впарить… Вот это работа: заработок выше крыши, а трудозатраты ниже плинтуса!

Однако дедушка Вениамин Прокофьевич, видимо умевший читать тайные мысли внука, нравоучительно заметил:

— Еще когда я тамбовскую банду в одна тысяча пятьсот шешнадцатом году выслеживал, был у нас один засланный казачок по прозванию товарищ Крутяков, он нам данные про банду поставлял. Но при этом в банде у нас был еще и товарищ Вотяков, он нам про Крутякова много чего темного на белый свет вывел. А не поймали бы мы товарища Вотякова и не проявили бы его темную сущность ни за какие коврижки, если бы товарищ Бандюков не рассказал бы про них обоих всей страшной правды. Разумеешь, о чем я говорю?

Веня ничего не понял из запутанной притчи-иносказания, но на всякий случай устыдился своей самонадеянности.

Удача сама плыла ему в руки. Осознав этот приятный факт, сыщик перестал беспокоиться за свою дальнейшую судьбу. И отправился за пивом, благо денег на его приобретение у него хватало. И, купив пива себе и дедушке, отправился отдыхать. И отдыхал он от трудов насущных ровно три дня и три ночи, пока заказчики не потребовали у него первых результатов, что было, в сущности, дикой наглостью с их стороны.

На третий день, вернувшись с очередным пивом, Воробьев застал дедушку в противоестественном увлечении телефонной трубкой. Дедушка поучительно вещал в черные эбонитовые дырочки:

— Еще когда я тамбовскую банду единолично разоблачал, то и тогда начальство не требовало от нас результатов в трехдневный срок… Потому что не имело оно в душе такой врожденной наглости, как вы, милая неизвестная гражданка…

Но «милая неизвестная гражданка» возмущенно булькала в трубку, не удовлетворяясь ссылкой на какие-то шестьдесят лохматые годы. Судя по заполошным квохчущим интонациям и космической обтекаемости выражений, то была доблестная носительница бородавки, ратовавшая за победу Мамакова.

— Что же это такое! — возмущалась она. — Мы за известные сведения платим известные деньги и желаем, чтобы в известные сроки нам предоставили эти известные сведения. А неизвестно за что в неизвестные сроки платить не намерены, не так мы воспитаны, господа.

Пришлось Воробьеву собственноручно разбираться со звонившей.

— Расследование движется, — солидно пробасил он в трубку, измерив взглядом пирамиду из пивных бутылок, скопившихся в углу. — Мы уже очень далеко продвинулись. Очень подозрительный тип этот Муханов, и усы у него, по всей видимости, тоже накладные.

— Все это мы и без вашего расследования знаем, — квакнула трубка. — Нам нужны бронебойные обвинения, улики, компромат!

— Будет и компромат с течением времени, — промычал сыщик, открыто изнывавший от жажды. — Но не в обеденный перерыв, — намекнул он, — а гораздо позже.

Закончив разговор, Веня вынес на помойку пустые бутылки и уселся наконец за работу. За вечер он просмотрел стопку местных газет, которые с большим удовольствием предоставляли свои белые полосы для взаимных плевков и несмываемых оскорблений соперников. И если в одном номере охаивали и чернили одних кандидатов, то в другом этих же кандидатов обеляли и осветляли, чтобы потом проделать ту же процедуру с их конкурентами.

Итак, результаты первичного знакомства с кандидатами были следующие.

Муханов. Преуспевающий торговец, король рынка туалетных утят и средств для чистки сантехники. Вдовец, двое детей. Жена погибла в автокатастрофе год назад — кстати, очень подозрительная катастрофа (по мнению некоторых газет) и очень трагичная (по мнению других). Из улик имеется в наличии: подозрительно короткая скорбь Муханова относительно несвоевременной кончины жены, подозрительная связь со своей собственной помощницей и почти компаньоном Милочкой Песоцкой, тоже весьма подозрительной особой. (Последнее предположение Веня добавил от себя, основываясь на личных наблюдениях.)

Кукушкина. Тоже весьма подозрительная дама, неизвестно откуда взявшаяся, выглядит подозрительно молодо, гораздо моложе своих глубоко бальзаковских лет, чем вызывает весьма определенные подозрения относительно если не пластической операции, то корректировки возраста в обратную сторону — наверное, чтобы казаться старше и авторитетнее в глазах избирателей.

Удовлетворясь проделанной работой, специалист по пиару отправился за заслуженным пивом.

Возвращаясь из ларька, он был остановлен женщиной, которая вывалилась прямо ему под ноги из подбежавшего к тротуару крошечного автомобиля. Вцепившись в сыщика, Людмила (а это была она) требовательно зашептала, дергая рукав:

— Что же вы… ничего не предпринимаете, а? Эта Кукушкина совсем в телевизоре распоясалась, угрожает на чистую воду нас вывести!

Воробьев тоскливо оглянулся по сторонам, ища спасительной тени, прохлады и уединения, и оправдательно пробормотал:

— Как же мы спим, когда ни в одном глазу сна вот уже неделю не имеем. Работаем, трудимся, вкалываем…

— А результаты, результаты где?

Воробьев, вспомнив первую и единственную запись на своем рабочем столе, нервно облизнул толстым языком пересохшие губы.

— Это… Про Кукушкину, язву современности и рупор здоровых сил общества, я помню, конечно. Стараюсь разоблачать по мере сил, честное слово. Даже от жажды погибаю, в пылу работы некогда пива глотнуть.

Мила оглянулась, поправила темные очки.

— Учтите, времени мало, всего месяц. Мы рассусоливать не можем, нам нужно срочно!

— Это мы способны понимать, — кивнул Веня. Пот заливал ему лоб и щеки, а рубашка противно липла к телу. — А насчет Кукушкиной могу сообщить вот что… Разошлась с собственным мужем, отринула детей и самозабвенно пустилась в дебри высокой политики. А еще пластическую операцию делала… Если захотите узнать адрес клиники, фамилию врача, сколько уплачено, я попробую…

Клиентка вздохнула:

— Ладно, валяйте. Только что-то больно жидко, а?

— Кстати… — с мнимым равнодушием произнес Веня, незаметно переходя от глухой обороны к слепой атаке. — Тут один вопрос в прессе муссируется… Насчет бывшей жены вашего патрона… Любопытно узнать…

Лицо Людмилы ощутимо заледенело, что, впрочем, по нынешней жаре было даже приятно.

— Хочется, знаете ли, удостовериться, все ли чисто. А то потом скажут, будто я убийц невинных женщин покрываю…

Демонстративная печаль проступила на лице собеседницы.

— Лиля была святой, просто святой! А Вадик в ней души не чаял. Даже и теперь о женитьбе слышать не желает, хотя уже целый год прошел… И между прочим, мы с ней подругами были, с первого класса — нет, со второго! — неразлейвода…

После этого Милу Песоцкую точно набежавшей волной смыло. Только зарокотал, постепенно затихая вдали, мотор иноземного автомобиля.

— Ох, женщины! — пробормотал Веня, расставаясь с клиенткой и встречаясь губами с прохладным горлышком бутылки.

Дедушка тоже с удовольствием принял предложенный стаканчик пива.

— Да, — согласился он, — женщины — это совсем не то, что мужчины, даже ничего близкого нету.

ГЛАВА 2

Письмо, найденное много позже и имеющее целью пролить свет на происходящее

«Дорогая Викуша!

То, что ты предлагаешь, так неожиданно.

Ты пишешь, что устала от всего, что тебя окружает, что люди не понимают тебя, поклонники раздражают своей назойливостью и нет ни одного человека, который бы понял тебя до конца и принял такой, какая ты есть. Ты считаешь, что в моей жизни сплошные розаны и лилеи, а также непрерывная череда дней, наполненных нежностью и любовью. Но это совсем не так… Далеко не так!

Моя жизнь, как и твоя, — это непонимание, монотонность, скука. Только небольшое разнообразие вносят не докучливые поклонники, а семейные скандалы. Когда начинается день, я знаю, чем он закончится. Просыпаться не хочется, потому что события расписаны поминутно. Утренний кофе, вечерний чай, питательный обед из трех блюд… Одни и те же разговоры на одни и те же темы — про двойки в школе, подорожание продуктов и сезонный спад на рынке туалетных утят. А также про взятки мэру Мамакову и про козни зловредного Бульбенко, который устанавливает на свой товар демпинговые цены, имея своей самой желанной целью разорить моего мужа и пустить по миру нашу семью, а особенно Луизу Палну.

Ты пишешь, что монотонность семейной жизни вожделенна для тебя — тогда как я откусила бы себе палец, только бы испытать то, что для тебя — скучная обыденность: огни сцены, поклонение толпы, вихрь непрерывных развлечений…

Но все же решиться на то, что ты предлагаешь, я не могу. И не потому, что это безумие, а потому, что я заранее уверена в неуспехе. Вспомни, с кем ты имеешь дело: с бездарной ленивицей, никчемной домохозяйкой, бесполезным, ни к чему не приспособленным существом. Да меня раскусят в одну минуту, не успею я даже рта раскрыть!

Больше писать не могу, потому что Луизе Палне не терпится задать мне выволочку: выудив из супа колесико от будильника, она долго жевала его, искренне полагая, что это фигурно нарезанная морковка. Остановилась она, лишь когда прощально хрустнул ее последний натуральный зуб.

А все мой сынок Митька, его художества… Пойду отчитывать его вместо того, чтобы объявить ему благодарность и выплатить небольшую поощрительную премию.

А ты говоришь, семейная жизнь…

Лиля».

Памятник на кладбище выглядел непрезентабельно — ржавая, с чешуей облезшей краски времянка с выцветшей от дождей и солнца фотографией. Даты рождения и смерти тоже размыты дождем.

Вот и разбери, когда родилась, когда померла невинноубиенная страдалица… Стороннему человеку и не расшифровать буквочисленный ребус, испорченный атмосферными осадками.

Выцветшие венки тоже оказались мало информативны. Вместо традиционного «помним, любим, скорбим», на красной ленте читалось многозначительно-непонятное «мним лю».

Совсем неприятно выглядел памятник. Как-то даже оскорбительно для памяти покойной покосился он набок, приналег одной стороной на куцую некрашеную оградку, а другой потонул в иссушенном июльской засухой бурьяне.

«Я бы обиделся, если бы жена, которой у меня, слава богу, нету, мне такой памятник сварганила», — подумал Веня, неодобрительно глядя на ржавую жесть.

— Уважаемый, вы, наверное, надгробие желаете поправить? — прозвучал за спиной вкрадчивый вопрос. — Очень уж мизерно ваше личное надгробие выглядит, прямо перед соседями-упокойниками стыдно.

Говоривший оказался обтерханным гражданином преклонных годов, на лице которого по буквам читалась неутоляемая страсть к спиртному, давно переросшая в манию.

— Могу, кстати, поспособствовать. Выполняю свои профессиональные обязанности точно и в срок, — доверительно поведал говоривший. — А зовут меня Сифоныч. С хорошим человеком всегда можно столковаться… Или, может, уважаемый, вы хотите на подхоронку? Или содержимым могилы пристально интересуетесь?

Но Веня «на подхоронку» не хотел, а хотел подробно расспросить кладбищенского аборигена.

— Вот что, папаша, — начал он. — А нельзя ли…

— Можно, — кивнул Сифоныч. — Прикажете приступать?

В этот момент доверительная интимность мужского тет-а-тета была внезапно нарушена благообразной старушкой, которая, вынырнув из-за могильного креста, спугнула Вениного собеседника.

Безымянная старушка

Поди прочь, Сифоныч, диаволово отродье, приспешник лукавого и его верный соратник! Нет тебе покоя на земле, не будет и услады на небе. Будешь проклят ты, кладбищенский вор и осквернитель могил, во веки бесконечных веков!

Не верьте ему, молодой человек, не поддавайтесь на льстивые посулы и увещевания. Он цветы с могил на рынок за полцены сдает, венки по похоронным конторам разносит, а траурные ленты школьницам на плетение кос дарит. И даже более того: присматривает богатые захоронения с целью дальнейшего использования. Я с ним уже полгода борюсь, все безрезультатно. Уже и в ФСБ, и президенту писала — да все без толку, никого наши покойнички не интересуют. А они же беспомощные, как дети, за ними глаз да глаз нужен.

Вы, молодой человек, наверное, баночку для цветочков ищете? Вам, наверное, невмоготу, так хотите своей почившей в бозе супруге приятный сюрприз сделать?

Что, не ваша супруга? Жаль. А то бы мы с вами вместе на этого проклятущего Сифоныча напустились… Обороли бы его в четыре руки!

Я тут кажный день бываю, к своему мужу наведываюсь. Общаемся мы с ним по мере возможности, обсуждаем погоду и настроение в природе. Я ему вкусного приношу и портрет его мыльным раствором обмываю. Все время мимо вашей родственницы прохожу, и, надо сказать, мне удивительно видеть ее персону в таком заброшенном состоянии. Или у вас денег нет на приличный памятник? Или вы только недавно из мест не столь отдаленных вышедши?

А, понятно… Значит, дальний родственник в кратковременной командировке… Стесненный в средствах и во времени… То-то я вас на похоронах не видела — верно, поспеть не смогли по всеобщей занятости?

Конечно, помню ее похороны! И мужа упокойницы тоже помню, но смутно — такой, кажется, упитанный господин средних лет. А еще детишек припоминаю и пожилую даму в бигудях. И так все организовано было — просто прелесть! Даже позавидовать можно. Я даже подумала, что теперь эту новенькую памятниками и венками засыплют, будут ее могилку содержать в образцовой показательности, устроят ей кованую оградку, скульптуры ангелов и прочий кладбищенский «от кутюр».

Да только не так оно на поверку вышло. Никто к упокойнице в гости не заглядывал. Лишь однажды какая-то дамочка прибегала, по виду — сестра. Только она маникюр марать не стала, букетик скромный в изголовье положила — и все. А еще фотографию хотела из рамочки достать, все копошилась да пыхтела возле памятника.

Плакала ли? Да мне по слабости глаз и дальности расстояния плохо видно было. А вот портретом, конечно, сильно интересовалась, наверное, хотела сохранить его для пущей памяти, только чего там сохранять, — глаза, пожалуй, различить еще можно, тогда как подбородок дождями смыло.

Да, вот такая судьба человеческая, как подумаешь — прослезиться хочется. Покуда жив ты, человече, землю топчешь, под кустом гадишь, след свой по мере возможности на земле оставляешь, а помер — даже портрета от тебя не останется. И ладно еще, коли в первозданной целостности тебя в гробок положат, а то как вашу родную родственницу в землю положили — тут, прямо скажем, радостного мало.

Даже и много ей было полных двух метров и маленькой ямки хватило бы. И то сказать, соскребли после нее — младенец в пеленку больше нагадит. Родственникам тоже удовольствия никакого: ни поцеловать любимого упокойника на прощание, ни порыдать в жилетную пуговицу. Не очень это интересно — в пепел рыдать. Опять же нет полной уверенности в том, что похоронили именно то, что требовалось, не посторонний какой-нибудь предмет — кусочек костюма или там левая кроссовка…

Какая кроссовка? Обнаковенная, на завязочках. Местами розовая. Ее вроде неподалеку от места, так сказать, кремации нашли. Значит, так ее, сердешную, опрокинуло, что аж кроссовка перекувырнулась и отлетела на удивительное расстояние — километра на два или даже три — на поминках болтали.

Как подумать, — грустно это все. Мало радостного — особенно родственникам. Очень им неприятно, наверно, думать возле могилы, что там одна кроссовка лежит. И значит, желания не возникает этой кроссовке памятник ставить… Вот я как думаю-рассуждаю…

Насчет той дамы, что недавно приходила?.. Нет, на похоронах ее не было. И значица, не должно быть у нее такого барьера перед кроссовкой. Но с другой стороны, может, она и не родственница вовсе, а, к примеру, нежная подруга? Может, они с первого класса дружили? Кто знает… Хотя если она подруга той погорелице — тогда понятно. Тогда претензий до нее нет, потому что памятники ставить — дело сугубо родственное, чужому соваться не с руки.

Какая дамочка из себя была? Так, мил-человек, как я ее опишу, когда от нее одна кроссовка в наличности и осталась?

Ах, та, которая приходила?.. Красивая такая, сравнительно молодая еще. Фигуристая и одета хорошо, не в старье. А лица не опишу, потому как очки на ней темные были. Да, еще бородавка под носом шевелилась…

Да вот, я гляжу, у тебя из-под мышки плакатик высовывается… Ну-ка, покажи!

Вот примерно такая дамочка и приходила. Прям будто с нее сей портрет писан. Только эта будто красивше будет и более цветная. Опять же краска не так сильно в глаза бросается, и бородавка небось закрашена.

Ладно, если еще зайдет, я тебе свистну. Я ведь здесь целые дни колготюсь, когда погода хорошая стоит. Потому, милый человек, что мне в обыкновенном мире интересу больше нету, я теперь всей душой туточки, рядом со своим обожаемым супругом обитаю.

А с Сифонычем ты дел никаких не имей, потому как человек он пропащий, пропойца и отпетый бандит. Он у меня давеча лопату чуть не унес — последней честности человек!

Ну как ему после такого родных покойников доверять?

— Значит, говоришь, посетительница на Кукушкину похожа? — задумчиво протянул Вениамин Прокофьевич.

— Вроде бы, если бабка не врет. Опять же — в очках. А может, она приходится родней погибшей мухановской жене? Или бывшей подругой? — предположил Веня. — Потому и на могилку захаживает…

— Знаешь, что я тебе, внучек, скажу, — хмыкнул старик. — В тамбовской банде тоже один бандит все на могилу к жене захаживал. Думали — очень по супружнице убивается, даже слегка сочувствовали человеку, а оказалось — у него там награбленное зарыто. И ходил он туда не для того, чтоб горевать в непосредственной близости от любимого тела, а чтоб добро свое проведать. И потом, еще неизвестно, — рассудил дед, — может, та, которая ходит, никакая и не Кукушкина. Или не ходит. Или ходит, но не по тому вопросу. Проверить надо, говорю!

— А может, Кукушкина самолично компромат на своего конкурента Муханова добывает, не желая оплачивать труд компетентного специалиста, то есть мой? — взъершился Веня. — Это ж безобразие. Я считаю, не должна она мухановской жены касаться, когда для этого есть я!

Дед ответил, как всегда, иносказательно:

— Помню, узнали мы в шестнадцатом году… один из тамбовской банды вроде как помер. Обрадовались, естественно: баба с возу — кобыле легче. Да только, думаем, как он мог помереть, не предупредив об этом свою верную полюбовницу, которая исчезла и на похороны, паскуда такая, не явилась? Открыли могилу: оказалось, что он вместо себя свою подругу положил, а сам, имечком ее прикрывшись, безбедно существовал на манер женщины. Так оно и было примерно-приблизительно.

— Что же, теперь могилу вскрывать? — поморщился внук.

Глаза деда загорелись беспощадным милицейским огнем.

— А то как же! Первейшее дело в сомнительных случаях. Очень рекомендую. Часто помогает.

— Ну уж нет, — фыркнул Веня. — Мало в этом удовольствия, а законных оснований и того меньше. Тем более, со слов старушки, ничего такого там нет, кроме розовой кроссовки. А зачем она мне, эта кроссовка?

— Это улика, — заявил дед безапелляционно. — Может, на ней отыщутся следы крови, автограф убийцы или кольцо, внутри спрятанное.

Великовозрастный внук только пренебрежительно хмыкнул на это замечание. Но, как потом выяснилось, зря.

— Привет, недоумок, — дружески приветствовал Веню гражданин в мышиного цвета форме, восседавший верхом на мотоциклетке яичного с синими разводами цвета.

Надо здесь заметить, что у данного гражданина кроме кителя, словно украденного у опереточного короля мышей, имелась такого же цвета фуражка, чудом державшаяся на макушке, как будто на затылке для нее был вбит специальный гвоздик. Подобная манера носить головной убор, безусловно, выдавала в его обладателе натуру оптимистического склада.

Венин приятель принадлежал к когорте доблестной дорожной милиции, денно и нощно несущей службу на обочинах бесконечных российских дорог. Это был его одноклассник, бывший коллега и практически друг по фамилии Цыпляев.

Несмотря на вечернее томительное время, когда всем сколько-нибудь вменяемым гражданам неохота торчать на обочине, а хочется семейного уюта, приправленного пивом, соленой воблой, тишиной и спокойствием, обладатель мини-шлагбаума был весел, бодр и скор на расправу.

То и дело возле него тормозили видавшие виды иномарки, потрепанные «жигуленки» и «убитые» бездорожьем «Запорожцы», спорившие возрастом с динозаврами. Их владельцы заученно принимали обладателя полосатого жезла под локоток, отводили в сторону, интимно шушукались, будто подговаривали его на ночное любовное свидание, после чего расставались — мирно, но без сожаления.

Цыпляев, хранивший на лице надменно-брезгливое выражение, возвращался к своему трехногому коню. Его китель во время движения издавал характерный бумажный хруст, источником которого некоторые эксперты могли бы признать правый карман милиционера.

— Как работа? — сочувственно поинтересовался Веня. Сочувствие в его голосе объяснялось тем, что для целей его запутанного, неизвестно куда ведущего следствия была совершенно необходима сторонняя, желательно гаишная помощь. И у Цыпляева он надеялся эту помощь обрести.

— Не очень, — признался страж дорожной безопасности. — Народ в последнее время пошел ушлый, наглый. Законы читает, как будто они для них писаны, права качает… А того не понимает народ, что человеку, даже если он в милицейской форме, тоже жить надо, а не одним чистым воздухом питаться.

— Это уж как водится, — подхалимски поддакнул Веня.

— Но того не понимает народ, — распалился Цыпляев, — что, не будь нас, гаишников, движение на дорогах замрет, наступит всеобщий коллапс, застой производства и человечество в нашей стране неминуемо вымрет. Потому что прекратится круговорот взяток в природе, который только и способствует жизнедеятельности и мало-мальскому процветанию нашей державы и продвижению ее в мировые лидеры.

— Как это? — удивился Веня.

Он никогда не придавал такого всемирного значения взяткам и, воспитанный дедушкой в идеалах бессребреничества и нестяжательства, в глубине души полагал, что взятки давать, конечно, необходимо, но брать их, в принципе, стыдно. И насколько дача взятки морально возвышает человека дающего, то, с другой стороны, прием ее ровно настолько же унижает человека берущего. И насколько свят человек, дающий взятку, насколько он благороден, высок челом и доблестен и достоин уважения, то настолько же берущий оную низок, мелок, черен душой и достоин презрения. Однако у его приятеля на этот счет было совершенно иное мнение.

Обретя благодарного слушателя, Цыпляев развернул такую философию, которой хватило бы на полное собрание сочинений одного отечественного классика да еще осталось бы на двух писателей-середнячков, пробавляющихся остросюжетными романами.

— Отвлечемся от конкретного случая и возьмем случай обобщенный, типический… — начал он.

…Предположим, вы — бедный фельдшер на «скорой», и зарплата у вас ниже разумного предела раз в тридцать. Вы работаете, бережете каждую копейку и, наконец, путем лишений и отказа от естественных радостей бытия сэкономили целых сто рублей. Вы уже мечтаете купить на них шубу, отдохнуть в деревне у дедушки или приобрести сотовый телефон для форсу и пущего удобства жизни.

Но тут грядет обмен паспортов, очереди и прочие прелести российской жизни. Предположим, истомившись по очередям, вы плюнули и решили избавиться от ста рублей, так и не купив на них телефонов, шуб и на деревню к дедушке не съездив. Вы пришли и дали паспортистке взятку, чтобы скорее кончились предназначенные персонально для вас девять кругов паспортного ада.

Вы думаете, что этим самым все и закончилось, но на самом деле своей сотней вы раскрутили маховик гигантской машины, которая пошла-поехала от начального импульса, так сказать, толчка. Ведь паспортистка тоже ходить умеет! И она, конечно, тоже пошла и тоже дала сто рублей — в поликлинике, чтобы ей сделали укол без очереди, проволочек и лишних формальностей. А уколовшая ее медсестра пошла и дала сотню главврачу за любовь, понимание и дополнительный заработок у его знакомых. Главврач пешком ходить не стал, а сел в машину и поехал и, конечно, нарвался на гаишника при исполнении (то есть на рядовое звено гигантской машины — на его винтик, на его болт, важный и совершенно необходимый элемент — на самого Цыпляева). Гаишник тактично избавил его от сотни рублей и, в свою очередь, отдал эти деньги своему начальству, которое тоже, как известно, хочет есть и по своему органическому составу предпочитает скромной еде нескромные деликатесы. Конечно, он отдал начальству не только эти сто рублей, но и другие, и третьи, и еще много всяких рублей отдал, но не в этом суть.

Как говорится, могущий вместить пузо в персональный автомобиль да вместит. Гаишный начальник, вместив свое пузо, а потом, после прибытия домой, выместив его обратно, вручил взятку своей жене, чтобы она его не пилила за вечный перегар и подозрительное невнимание к своей особе.

Жена начальника пошла и дала взятку косметичке за массаж, но не обыкновенный массаж с маслом жожоба (не жожобы ей хотелось, а хотелось излучать аромат сексуальности и бешеной страсти), а за массаж со спермой диких китов. После ухода клиентки массажистка мигом избавилась от только что полученной сотни: к ней прибежал ее ребенок и стал требовать от матери взятку за пятерки, непрерывное послушание и еще на школьные завтраки.

После экспроприации указанной сотни сын массажистки отправился в магазин, лелея в душе образ сникерса или «Макдоналдса», как вдруг дорогу ему преградил бугай из шестого «В» и потребовал мзду за беспрепятственный проход по своей территории. Ребенок, посчитав требования бугая законными, добровольно освободился от финансовых излишков в виде ста рублей. Обрадованный бугай из шестого «В» отправился было в ларек за сигаретами, как вдруг путь ему преградил другой бугай, из одиннадцатого «Е», и потребовал плату за то же самое, за что давеча требовал деньги бугай из шестого «В», который на фоне данного одиннадцатиклассника казался уже не бугаем, а голодным недомерком.

Вытребовав мзду, одиннадцатиклассник отправился в магазин за выпивкой, но тут его подловили дембеля и потребовали у него деньги за право жить, дышать и ходить по земле. Одиннадцатикласснику очень хотелось обладать этим правом и во имя его пришлось расстаться с заветной купюрой. Обрадованные дембеля хотели было купить водки и нажраться до поросячьего визга и непроизвольного мочеиспускания, но тут, как на грех, их подловил военный патруль, от внимания которого им пришлось избавиться при помощи заветной бумажки. Патруль был тоже живым человеком, то есть даже тремя человеками. Опоздав на построение в часть, он осыпал дежурного золотым дождем, состоящим из сотенной бумажки и какой-то небольшой, не имеющей значения для данного исследования, мелочи.

Дежурный лейтенант, тоже будучи иногда, в неслужебное время, живым человеком, пошел к знакомой поварихе Клаве и за сто рублей выманил у той толику живого женского участия. Повариха Клава, с трудом избавившись от лейтенанта, набрала полную сумку пшенки, тушенки и сгущенки и понесла передачу в тюрьму, где сидел ее суженый, упрятанный под замок за совершенно пустяковое преступление в виде убийства некоего хачика в пьяной драке. Клава надеялась избавиться от тяжелых сумок за посильную мзду в виде ста рублей, сунув деньги приемщице передач, и ей удалось это сделать. С чувством честно выполненного долга она отправилась домой, а приемщица тут же передала означенную сумму своему знакомому сантехнику за некоторую толику мужского участия по отношению к текущему крану.

Сантехник, обрадованный дарованной ему свыше сотней, отправился обрести на эту сотню немного жизненных удовольствий, как вдруг был остановлен инспектрисой ДЭЗа, которая ничтоже сумняшеся экспроприировала у него эту сотню в счет давнего долга.

Инспектриса ДЭЗа строила особняк, небольшой, метров на триста, и поэтому отдала сто рублей молдаванам-шабашникам, которые строили долго, плохо и неохотно, вымогая у беззащитной женщины непосильные для ее скромного бюджета суммы. Обрадованные молдаване, получив сто рублей, побежали на почту, чтобы отослать их на свою молдаванскую родину, но были остановлены в своем несвоевременном порыве стражем справедливости и охранителем устоев миропорядка, обладавшим сержантскими погонами. Проверив регистрацию у обидчиков слабой инспектрисы, сержант с полувзгляда определил им меру наказания в виде лишения ста рублей без права обжалования или замены меньшей суммой.

Опустив «меру наказания» в свой карман, сержант отправился в магазин, где путем дачи взятки должностному лицу при исполнении, то есть продавщице, стал обладателем выпивки и закуски, которую тут же возжелал разделить с упомянутой продавщицей. Продавщица недолго радовалась полученным ста рублям. Она небрежно бросила их в кассу и пошла делить выпивку, закуску и, заодно, любовное ложе с ниспосланным ей кавалером, но внезапно в магазин заявилась с проверкой налоговая инспекция. Инспекция забрала и выпивку, и закуску, и даже сто рублей, оставив бедной женщине только мало интересовавшее ее, инспекцию, любовное ложе.

Но и налоговая инспекция тоже недолго радовалась полученной взятке. Пришли некие проверяющие органы, чет не сошелся с нечетом, приход с расходом, интересы совести с интересами государства, и от полученных ста рублей пришлось избавиться путем вручения их (в числе многих других ста рублей) некой проверяющей инстанции. Некая проверяющая инстанция тоже, в свою очередь, напортачила с четом и нечетом, приходом и расходом, с совестью и государством, отчего ей пришлось отдать полученное, приплюсовав к нему еще многое, многое и многое, наверх, в ведомство, которое держало эту проверяющую инстанцию, образно говоря, на крючке.

Потом начальник ведомства, получившего взятку, сделал честные глаза и, умилительно улыбаясь, пришел к министру, который курировал это ведомство. При этом он имел в кармане приготовленные к передаче деньги. Нахмурясь, министр принял взятку, которая теперь уже называлась не взятка, а как-нибудь красиво — «бакшиш», или «барашек в бумажке», или «хабар», и тут же передал ее «своему человеку».

«Свой человек» отправился к другому человеку — но уже не своему, а чужому, но «своему» для другого министра — и отдал ему полученного «барашка» за лояльность, преданность, терпимость и доброе к себе отношение. А потом чужой человек, который тоже «свой», пошел к депутату и отдал полученное, чтобы этот депутат проголосовал за закон, который упростил бы круговорот взяток в природе, до сих пор протекающий с досадными затруднениями в виде Уголовного кодекса.

Депутат, получив взятку, обрадовался, однако вскоре ему пришлось избавиться от денег, чтобы поменять полученную квартиру на другую, в сто раз большей площади и в сто раз лучшего качества. Лицо, способствующее депутату в этом благородном начинании, избавилось от полученной суммы, передав ее другому способствующему лицу, которое передало третьему способствующему лицу, которое, в свою очередь, передало четвертому.

Это четвертое лицо передало взятку директору рыбзавода, а тот всучил ее начальнику очистной станции, который не хотел иметь дела с рыбзаводом без веских на то материальных оснований, на одном только голом энтузиазме.

Надо пояснить, что начальник очистной станции выбрасывал свои неочищенные очистные воды в знакомый ему водоем, который находился достаточно далеко от его персональной дачи и поэтому представлялся ему достаточно приспособленным для сбросов и стоков. Но другие органы экологической охраны, как на грех, имели персональные дачи в непосредственной близости от упомянутого водоема и отнюдь не считали его самым лучшим местом на земле для неочищенных промышленных стоков и сбросов. И даже денег не хотели брать, подлецы…

Но зато их взял лаборант передвижной лаборатории, который путем несложных манипуляций с результатами анализов сделал из очистной водички нарзан, ессентуки и боржоми в одном флаконе.

Лаборант, получивший взятку, тут же отдал ее директрисе средней школы с углубленным изучением тунгусского языка за прием его сына в первый класс, чтобы директриса отдала полученную сумму выше, в районо, чтобы ее школе присвоили звание главной тунгусской школы, что неизбежно влекло за собой прибавки к зарплате, повышенный ажиотаж при приеме детей в первый класс и, следовательно, новые взятки.

Районо дало взятку гороно, чтобы оно закрыло глаза на то, что директор районо однажды ездил в Сочи с женой, двоими детьми, тещей и ее персональным врачом за казенный кошт, пропустив поездку по ведомости как конференцию по обмену опытом изучения тунгусского языка с местными адыгами и шапсугами.

Гороно передало полученные взятки в облоно за то же самое, только в Турции, и конференция была не по тунгусскому языку, а по Тунгусскому метеориту. Облоно нашло кого надо в вышестоящем министерстве и избавилось от полученной суммы, выговорив себе за это повышенные ставки денежных окладов и места в столичных вузах для детей работников этого самого облоно.

Министерство же, закупив за границей нерастаможенные автомобили, поделилось с таможенниками от щедрот своих, чтобы те закрыли глаза, на что нужно закрыть глаза. Таможенники с закрытыми глазами поделились от щедрот своих с теми, кто эти автомобили в далеком заграничье для них угонял и перегонял.

Эти, которые угоняли и перегоняли, поделились от щедрот своих с так называемой «крышей», но «крыше» этих щедрот показалось мало, и они расстреляли кого могли, а кого не могли — попросту, без затей взорвали.

И пошла «крыша» в банк и поделилась полученным с банкирами, чтобы те переправили полученное в горы Швейцарии и на пляжи Норвегии. И те сделали это, переложив взятку в свой карман.

Но вот однажды заболели банкиры… Предположим, попали в ДТП, или обуял их неукротимый понос, или прихватило сердце. Или жена стала рожать посреди ночи, а с машины во дворе сняли колеса… И вызвали они «скорую», запамятовав по горячке про персонального врача, выезжавшего по звонку на вызов.

А на этой «скорой» приехали именно вы, тот самый фельдшер, с которого все и началось. И, взглянув на их банкирскую жену, вы заметили с легкой улыбкой, что поскольку в городской больнице местов нет и в ближайшие полгода не предвидится, то придется вам везти банкирскую супругу по проселку в деревенскую лечебницу, где электричество бывает только раз в неделю, когда в клубе крутят кино, а горячая вода стремится температурой к абсолютному нулю. А если не хотите, сказали вы, то рожайте через полгода, когда места освободятся. И посмотрели нагло банкиру в глаза, всем своим видом демонстрируя, что, несмотря на ваш непреклонный вид, вы не так уж и непреклонны, даже, наоборот, готовы посочувствовать банкиру в его неотложной нужде. И банкир это понял и выдал вам требуемые сто рублей, а может, даже больше…

Таким образом, банкирская жена спасена! Она избегла проселка, распутицы, отсутствия электричества, без которого рожать невозможно, и даже горячей воды, температурой стремящейся к абсолютному нулю.

И вот вы, фельдшер со «скорой», берете эти сто рублей и опять мечтаете купить шубу, телефон и съездить на деревню к дедушке. Вы уже в воображении своем осыпаны шубами, телефонами и дедушками. Вы смеетесь и лепечете, как ребенок, совершенно запамятовав про неумолимость круговорота взяток в природе. На радостях вы забываете о нем и смело идете по улицам, глядя по сторонам открытым честным взглядом.

Вопрос: как долго вы будете обладать полученной суммой и кто первый изымет ее у вас?

ГЛАВА 3

— Таков естественный ход бытия, — вздохнул Цыпляев. — Даже страшно подумать, что станет с нашей державой, если хотя бы одно звено бесконечной в своей протяженности передаточной цепи прекратит выполнять свою важную, общечеловеческую функцию. Ну, например, я, Цыпляев, не возьму стольник с того чудака на черной «шестерке», что по вечернему сумеречному времени гонит без подфарников и ближнего света, да еще с превышением скорости… Представляешь, что будет?

Веня отрицательно покачал головой.

— Или я его остановлю, но стольника не возьму, — предположил Цыпляев, конечно же чисто гипотетически. — Презрю я его стольник, как индивид, имеющий особое понятие о своем месте назначения. И этот чудак поедет по дороге дальше, презрев правила дорожного движения и сумеречное время суток. И ничтоже сумняшеся врежется в ближайший столб. И погибнет втуне. И жена его останется вдовой, а дети — безотцовщиной. И все из-за меня, из-за того, что не выполню я свой долг и священную обязанность, выполнять которую мне, может, довольно неприятно и стыдно, но приходится наступать на горло собственной песне, чтобы поддержать великую цепочку, которая без моего соучастия может прерваться в любой момент.

Потому что бог с ним, с чудаком на «шестерке», — может, по нему дурдом плачет, может, жена его давно бросила, а детей у него никогда и не было из-за перенесенной в глубоком детстве свинки… Но рассмотрим другую потерпевшую сторону, которая станет таковой, если я не выполню свой долг, — то есть моего начальника. Он же озвереет на сухпайке, полезет драться с женой, которая, в свою очередь, сойдет с ума без своей жожобы и отсутствия взаимной приязни с массажисткой. Сын массажистки, лишенный моим бессердечием средств к существованию, будет немедленно избит бугаем из шестого «В», который, в свою очередь, будет покалечен бугаем из одиннадцатого «Е», который, в свою очередь, потеряет последнее здоровье, еще не растраченное в процессе перманентной выпивки, встретившись с озверелыми дембелями и не сумев их ублаготворить. После этого военный патруль, не удовлетворенный пойманными дембелями, оставит без средств существования бедного лейтенанта, которому откажет в любви повариха Клава, отчего тот, возможно, застрелится из табельного оружия. А повариха Клава, в свою очередь, оставит без способов существования того безвестного сидельца в тюрьме, коему таскает передачи, равно как и приемщицу передач, и сантехника с краном, отчего несвоевременно погибнет под завалами собственного недостроенного дома безымянная инспектриса ДЭЗа, ибо нанятые ею молдаване, зверея от невозможности отправить деньги на свою молдаванскую родину, халтурят и халявят и не достраивают хоромы, которым суждено остаться недостроенными, поскольку они будут выдворены из страны при посредстве бдительного постового милиционера, также не получившего материального вспомоществования от подчиненных ему горожан.

А продавщица, пользовавшая милиционера своей снисходительностью, не одарит его милостью, а еще она не одарит ни налоговую инспекцию, ни пожохрану, ни СЭС, отчего сгинут от бескормицы проверяющие органы, скончается от несварения желудка министр, не изберется куда следует депутат, полетит вверх тормашками директор рыбзавода, передохнут мальки на очистной станции, начальник которой пойдет под суд, а его жена немедленно разведется с ним и выйдет за другого, дети откажутся от своего отца, предпочтя выглядеть сиротами в общественном мнении, чем иметь такого папашу. От хронического недоедания сгинет вся экологическая охрана во главе со сметливым лаборантом, умевшим из сточных вод приготовлять ессентуки, боржоми и нарзан в одном флаконе, пойдет по миру директор школы с тунгусским языком, а следом за ним пойдут туда же районо, гороно, облоно и все Министерство просвещения, погибнув вдали от Лазурных берегов и прочих центров цивилизации.

И не достанется денег таможенникам, и «крыша» развалится от недофинансирования, и банкир, жена которого не сможет родить еще одного банкира в условиях скудного освещения и ледяной воды, возопит, обращая к небу полное неизреченной муки лицо, а безымянный фельдшер, застрявший по дороге к банкиру, погибнет без шубы, без телефона и без дедушки. И, услыхав его нечеловеческий вопль, застонут горы великим стоном, адский свет озарит онемевшие от ужаса окрестности, взвоет гривастый волк на горах Млечного Пути, солнечные протуберанцы станут видны ночью, а в полдень взойдет над миром кровавая луна. И многие неисчислимые бедствия настанут в наших краях, океаны выйдут из берегов, затопив на много верст окрестности, и род человеческий в нашей стране прекратится…

Ты можешь взять на себя ответственность за столь великие разрушения? Я, например, не могу, — вздохнул Цыпляев.

Тогда Веня окончательно застыдился и нащупал в кармане приготовленную денежку.

— Так ты зачем пожаловал? — спросил его человек, единолично несший на своих плечах невыносимую тяжесть одной восьмой части суши.

— Насчет одной аварии желательно разузнать, — пробормотал Веня, стыдливо хрустнув купюрой.

Но рука дорожного стража категорично отвела смущенно тыкавшуюся в его ладонь мятую денежку.

— Убери, за кого ты меня принимаешь? — сурово произнес он. — Какие могут быть счеты между друзьями… Ну, право, ей-богу…

После чего деньги с чистой совестью взял. Потому как не хотел своим безответственным самоуправством способствовать гибели человечества.

Как выяснилось, 15 июля все и произошло, аккурат в разгаре летней жары и повальной тяги граждан к местам купания, где можно окунать в воду разгоряченные тела, хохотать на берегу, жарить шашлыки из безымянных Шариков, впиваться зубами в грунтовые ставропольские помидоры и мять в кустах грудастых гражданок, то и дело взвизгивающих от повышенного внимания к себе, но вполне этим вниманием довольных.

— Отчего же она ни с того ни с сего в кювет нырнула? — удивился Веня, изучая протокол ДТП.

— Неизвестно, — пожал плечами Цыпляев. — Что ты хочешь от дамочки? Сажают за руль какую попало дрянь, которая своими авариями статистику в районе портит, а потом удивляются: почему да отчего… Сам посуди, погода сухая, на небе ни облачка, ни дождинки, дорога — что твоя скатерть, машина — мечта, то есть джип еще не окончательно старый и вполне способный передвигаться без помощи буксира. И что мы видим на таком благополучном фоне? Тормозной путь длиной с гулькин нос, джип в кювете, дамочку, горящую синим пламенем, а может, и желтым, поскольку я лично не имел удовольствия видеть эту приятную картину.

Веня рассмотрел схему происшествия. Тормозной путь на ней походил на волнистую, расходящуюся синусоиду, одним своим горбом заехавшую в кювет и там окончательно сгинувшую.

— Может, она пьяная была? — предположил Веня.

— Может, и пьяная, — согласился Цыпляев. — Только вряд ли. У нее на даче, кажись, пикник намечался с представителями районной власти, так чего ей накачиваться перед празднеством?

Веня задумчиво почесал за ухом.

— А что машина? В порядке была? Исправная?

— Вот заключение технической экспертизы. Еще сто лет ездила бы.

Веня непонятно зачем перерисовал схему ДТП, записал идентификационные номера автомобиля. Скорее всего — от безысходности.

Цыпляев опять протяжно вздохнул:

— Ох уж эти женщины за рулем… Ух, я бы их всех!.. Пусть бы на кухне сидели, борщи варили… И главное, понимаешь, деньги с них брать как-то неудобно. Вылезет такая фря с глазами и носиком и начнет что-то жалостливое лепетать, прямо надо каменное сердце иметь для таких случаев, которого я, честно говоря, почти не имею…

Машина отыскалась на стоянке возле ГАИ — груда искореженного обгорелого металла, местами ржавая от осенних дождей — эдакое сюрреалистическое воплощение адской мясорубки, уготованной нераскаявшимся грешникам. Воробьев обошел живописные руины и поежился, представив взметнувшееся над капотом пламя, шуршание оплавленной краски и гулкий звук взрыва.

Цыпляев равнодушно раскурил сигаретку.

— Кстати, в мое дежурство это и произошло, — заметил он. — Помнится мне, приехал я — а в кустарнике только дымок курится, кольцами завивается. Ехала на шашлыки, а из нее самой… — неприятно хихикнул он. — Кучка пепла осталась. Да еще кроссовка розовая.

— Какая кроссовка? — удивился Веня.

— Обыкновенная. Тридцать седьмого размера, не сильно поношенная. Ее, видно, взрывной волной отбросило. А больше ничего не нашли. Ни клочочка! — все разметало.

Веня огорошено почесал затылок:

— А разве так бывает? Чтобы ничего не осталось? Мне дедушка рассказывал, когда главарь тамбовской банды в машине сгорел, его труп по одной обгорелой косточке со следами перелома опознали. Что-нибудь да должно остаться. Ну, хоть пара ребер!

— Сам видишь, — развел руками Цыпляев, кивая на кучу мятого зазубренного железа.

— А на кроссовку можно взглянуть?

— Зачем? И чего ты в нее уперся? — вдруг обиделся Цыпляев. — Это что, твоя личная, персональная кроссовка или твоей жены? Ну, кроссовка и кроссовка… Может, она вообще не ее была. И потом, не кроссовкой, как говорится, единой жив человек.

Здесь мы опустим рассуждения Цыпляева о кроссовках вообще и в частности, об их роли в жизни индивидуума и сакральном смысле самого этого понятия — рассуждения, безусловно, интересные и способные много дать исследователю человеческой природы, но мало относящиеся к сути происходящего, тем более что уже и Веня самовольно влез на груду искореженного металла, и уже пальцем очищал какую-то железку от пыли и копоти, и с бумажкой сверялся, и лоб недоуменно морщил, и губу подозрительно выпячивал, и беспомощно взглядывал на своего спутника, почти окончательно погрузившегося в интересные, хотя и чреватые заблуждениями измышления.

— С другой стороны, — самозабвенно рассуждал Цыпляев, — правообладание кроссовкой, несомненно, есть вещь, несущая в себе все имманентные признаки экзистенции, из чего можно заключить, что…

— Слушай, а идентификационный номер не совпадает! — воскликнул Веня, невежливо перебивая друга. — В протоколе осмотра транспортного средства последняя цифра «шесть», а здесь «восемь». И глубина вдавливания знака поменьше будет, и двойной контур наблюдается… Похоже, будто у шестерки хвостик дорисовали!

Цыпляев поперхнулся, неохотно прерывая свои рассуждения, и гневно плюнул на кончик искуренной сигареты:

— Номера небось перебиты. Плевое дело, такое на каждом шагу случается. Или, может, в протоколе чего напутали? Бывает — текучка, горячка, запарка, цейтнот, пора отпусков… Да только ей… — Цыпляев выразительно поднял глаза к небесам, где, очевидно, и находилась упоминаемая им особа. — Только ей-то от этого не легче. Не все ли ей равно, в какой тачке гореть — в угонной или в «чистой»?

— Ей-то все равно, — согласился Веня. — Да только странно это все. На первый взгляд криминала никакого, а идентификационный номер перебит… Однако и на убийство не тянет. Даже не знаю, как браться за дело и браться ли вообще. Я-то надеялся на подпиленную рулевую рейку или на поврежденные тормозные шланги, чтобы прямиком на душегубство выйти, а тут — ничего. Как будто Муханов и не убивал своей жены, как я надеялся, а она сама добровольно на тот свет сверзилась…

Цыпляев покровительственно похлопал приятеля по плечу:

— Думай, Веня, соображай… Пусть среди нас, твоих коллег, ты всегда отличался повышенной тупостью, а иначе нипочем не открыл бы свою гиблую контору, — но ведь и тебе тоже может повезти. Говорят, фортуна любит тупых. Например, меня она никогда не обходит.

— Только на это и надеюсь, — вздохнул Веня.

— Когда мы тамбовскую банду искали, — заметил дедушка, выслушав отчет внука, — тогда тоже дорожное происшествие учинилось вне всякой логики событий. Один важный для следствия подозреваемый на машине попал в аварию, столкнувшись при этом, прошу заметить, с потерпевшим. И оба насмерть. В лепешку. Вдрабадан. Ну, мы думали, не иначе что-то криминальное между ними стряслось. Может быть, подозреваемый хотел таким образом избавиться от потерпевшего или потерпевший возмечтал таким способом поквитаться с подозреваемым. Или, думали, может, дуэль на транспортных средствах между ними свершилась. Но оказалось ни то, ни другое, ни третье — чистая случайность, банальное столкновение. Оказалось, подозреваемый не знал, что перед ним потерпевший, а потерпевший ни сном ни духом не ведал, кто таков подозреваемый и что он вообще в чем-то подозреваем. Вот такая была печальная петрушка, полтора месяца коту под хвост…

— Да, но тут совсем другой коленкор, — возразил Веня. — Дорога — что твой бумажный лист, чистая и гладкая, машина — новенькая и исправная, вокруг — ни одного свидетеля… Нет, кажется, зря я открыл агентство. Ребра крушить здесь некому и не за что, а больше я ничего не умею. Да, в милиции служить не в пример лучше. Ханурика тебе приводят — а ты его по сусалу, а потом по хлебалу, а потом просто-напросто дашь пару раз по морде — и дело в шляпе. И никакого шевеления извилинами, от которого у меня мозги тухнут, и никаких дамочек с гипнотическими бородавками, которые невероятных вещей требуют…

— Не печалься, — успокоил его проницательный дед. — Будут тебе и ребра — с течением времени.

Солнце стекало по крышам домов и обрушивалось на прохожих, лениво скользивших в обманчиво густой тени домов. Птицы нехотя шевелили крыльями, ловя восходящие потоки воздуха, и, казалось, тоже валились в обморок от нестерпимого зноя. В такую теплынь не то что работать, дышать лень, мысленно стонал Веня, передвигаясь короткими перебежками от одного павильона — «Соки-воды и пиво» к другому — «Пиво-водка холодные в розлив».

Навалившись потным брюхом на стойку адресного бюро, он прорычал в окно, в котором льдисто поблескивали чьи-то диоптрийные очки:

— Желаю адрес узнать, Кукушкиной Елены Станиславовны, пятьдесят девятого года рождения, разведенной, постоянно зарегистрированной в нашем городе. И телефон тоже.

Впрочем, телефона у упомянутой Кукушкиной не оказалось. Подозрительная кандидатка проживала в частном секторе, в районе Пятихатки, куда не всякий автобус доходил, не всякий частник соглашался везти пассажира и не всякий пассажир возвращался оттуда целым и невредимым.

— На всякий случай мужа ее тоже дайте, — попросил посетитель.

— Мужа за дополнительную плату, — категорически блеснули из полумрака толстые стекла.

Расставшись с дополнительной платой и посетовав в глубине души на непомерные накладные расходы по ведению дела, специалист по белому и черному пиару сгреб адресные листочки и засеменил в спасительную парковую тень.

Муж Кукушкиной также обитал в частном секторе на окраине города. Причем на его противоположной окраине — может быть, случайно, а может быть, по принципиальным соображениям.

«Надо хотя бы узнать, отчего этот муж объелся груш, — вздохнул Веня, думая о той гигантской работе, которую ему предстояло проделать за мизерную, несоразмерную трудозатратам, унижающую человеческое достоинство плату. — Чего они развелись? Может, она гуляла направо и налево, или пила горькую, или воровала половички у соседей? — подумал он с надеждой. — Или коллекционировала трупы в канализационном колодце?»

Чтобы разузнать гадости о женщине, нет лучшего средства, чем ее бывший супруг…

Пресловутый Кукушкин оказался бдительным пожилым гражданином, в каждом визитере подозревавшим покусителя на свои материальные ценности, которых, кстати, у него совсем не имелось, — судя по рваному тюлю в окнах и дырявому ведру, оседлавшему забор.

Он обитал в ветхом домишке, притулившемся к забору в тени пыльных раскидистых яблонь, бесплодных и сухих в своей неблагодарной старости. Несмотря на Венин исследовательский напор, хозяин дома калитку не отворил, в дом не впустил, сведений о своей частной жизни не выдал.

— Я насчет вашей жены… — опрометчиво заявил сыщик и едва успел увернуться от тяжелой палки с чугунным набалдашником.

— Изыди, коварный соблазнитель! — прокричал из-за калитки скандальный старец. — Поди прочь, сластолюбец женского естества! Мерзкий полюбовник, осквернивший священные узы брака, вон!

«Завтра зайду, — малодушно решил Веня, беспорядочно отступая по всем фронтам. — Может, успокоится старичок».

Но и назавтра Кукушкин встретил гостя, размахивая иконой (которая при ближайшем рассмотрении оказалась женским фотографическим портретом). Он опять плевался из-за забора, причем иногда довольно метко, несмотря на подслеповатые глаза, грозил милицией и пятнадцатью сутками, на что сыщик тоскливо, не смущаясь собственным враньем, твердил: «Да я сам из милиции».

В итоге пришлось возвращаться несолоно хлебавши.

— Нету моих сил, — пожаловался Веня деду.

Вениамин Прокофьевич тревожно заерзал в кресле.

— Помнится мне, как один из тамбовской банды тоже не желал в контакт с органами вступать. Так мы его… — Он замялся. — Того… По ребрам… И он сразу прочувствовался, и понял, и вступил!.. А?

— Не выйдет, — печально признал внук, — все же пожилой человек. Ума не приложу, и как он такую красотку отхватил? — Он покосился на Кукушкину, насмешливо скалившуюся с рекламного календаря.

Дедушка, подкрутив геройские усы, заметил:

— В тамбовской банде тоже наблюдался один гражданин с молодой женой… И тоже все похвалялся своей мужской удалью, пока его жена не сдала в органы, так сказать, на перевоспитание… Муж да жена не одна сатана, — философски вздохнул старик, — нет, это целых две сатаны! Да и вообще, — продолжал дедушка с полезной назидательностью, — женщины — это что-то особенное. Это они моего друга, товарища Самойлова, под цугундер подвели…

В прежние времена это было, Веня, во времена ОБХСС и бессребреничества, во времена нестяжательства и душевной чистоты. Самойлов, несмотря на свою следовательскую службу, выдающихся человеческих качеств был человек, завязавший алкоголик, между нами говоря. И поскольку он был завязавший, то нюх у него на это дело был — дай Бог всякому! Если прослышит, где насчет спиртного дело нечисто, — прямо весь трясется. Глаза сверкают, нижняя губа обидчиво дрожит, ноздря хищно раздувается — так переживает человек, так хочет бороться с подлым племенем расхитителей винно-водочной и слабоалкогольной продукции. И как только станет ему известно, что где-то пиво банальной водой доливают, или продукцию мимо вохры с винно-водочного комбината выносят, или пятизвездочный коньяк заваркой разбавляют, — прямо удержу на него нету, копытом землю роет и бежит расследовать. И что характерно, ни на какие взятки не ведется, проявляя на фоне тотальной беспринципности коммунистическую принципиальность.

Благодаря этим своим качествам товарищ Самойлов стал главным в стране по винно-водочным хищениям. И где о них становилось известно — расследовать сразу его посылали, как скрижаль светлого чувства и алмазный резец нравственности и все такое прочее…

И вот однажды про завод в одной закавказской республике стало известно, будто там большие недостачи бывают, которые местным начальством покрываются за счет водопроводной воды. И что хотя вода там высшего качества, натуральный боржоми, спиртовых градусов в ней все равно не хватает, да и сероводородом припахивает. И значит, члены политбюро, когда пьют этот ихний коньяк, сильно морщатся и, выпивши, роняют производительность своего труда.

Послали товарища Самойлова расследовать это дело.

Тот, прибыв инкогнито в закавказскую республику, решил устроиться на завод рядовым сотрудником, чтобы изнутри вскрыть страшную систему хищений.

Приехал, устроился через знакомого прокурора, работает.

День работает, другой работает — скучно ему стало. Все вокруг пьют — он один не пьет, все вокруг спирт выносят — он один не выносит. Чувствует себя дураком и оттого злится.

От одиночества даже мысли у него на дамскую сторону повернулись. Приметил он себе одну бабенку. Хотел было использовать ее в двояких целях — чтобы, значит, в смысле любви попользоваться и чтоб в смысле разведданных тоже. Только смотрит: бабенка, на которую он глаз положил, вроде как в тягости, хотя при этом совершенно не замужем. Очень он по ее поводу сокрушался — женщина одинокая, смазливая, почти не пьет по своему тяжелому дамскому положению и даже коньячный спирт с завода не тибрит, несмотря на то что все вокруг тибрят как подорванные.

Очень Самойлов ей сочувствовал. Он ее под локоток из цеха до проходной водил и жаловался на свое холостое одиночество и даже намекал, что в случае чего он ребенка усыновит.

А та лишь золотым зубом ему игриво светит в ответ!

А живот у нее при этом день ото дня все пухнет. И колышется на ходу, и булькает жалобно — как будто ребенок в нем на жизненную свободу просится…

И так в Самойлове глубоко угнездилась любовь к этой мурлычистой бабенке, что стал он ее на трамвае до дому провожать. Во время поездки он ее за талию бережно поддерживал и со ступеней любовно сводил. И сильно шипел на граждан с острыми локтями, которые в неминуемой толкучке негалантно обходились с беременной дамой. И все у нее интересовался, когда выйдет ей природный срок, но она только усмехалась ему загадочно.

Вот однажды ехали они в трамвае. Давка была страшная, граждане пассажиры локтями друг другу ребра щупали, невзирая на лица, звания и степень беременности. И вот Самойлов видит, как один товарищ с зонтиком по салону протискивается и громко кричит, что он сходит, а кто не сходит, те — расступитесь в разные стороны! И при этом зонтиком очень вольготно размахивает. И, размахнувшись зонтиком, вдруг задевает нашу глубоко беременную даму. А дама, естественно, охает и руками за живот хватается, проседая в коленках. И очень кричит насчет того, что, обормоты, гады, задавили! А этот следователь, товарищ Самойлов, при этом страшно за свою Дульсинею переживает.

Только вдруг видит он — что-то на пол льется. Что-то желто-коричневое и довольно теплое. Тут товарищ Самойлов медленно валится в обморок, потому что не знает, что думать, — то ли что у его дамы воды отошли, то ли еще чего хуже. А пассажиры водителю кричат: беременную насмерть задавили, вези, сволочь, помимо маршрута прямиком в роддом!

Но, пребывая в предобморочном помрачении, товарищ Самойлов вдруг замечает, что притом, что лужа на полу становится больше, живот у беременной гражданки становится все меньше. И при этом нестерпимый коньячный запах по салону распространяется. А его дама кричит водителю, протестуя: «Не нужно мне в роддом, мне по четвертому маршруту требуется!» — и сочувствие граждан отвергает, придерживая из последних сил остатки живота.

И тогда товарищ Самойлов вдруг понимает, что дама его вовсе не беременна, как ему представлялось вначале. Но вместо того, чтобы умилиться этому радостному факту, как любой нормальный мужик, он пуще того хмурится и коньячную лужу подозрительно изучает.

А дама его, вынимая из-под платья пробитую насквозь пятилитровую грелку, объясняет:

«Я ведь к нашей с тобой свадьбе, Витенька, готовилась, а не из корысти какой».

Но товарищ Самойлов с той самой минуты ее бесповоротно разлюбил. И даже на суд не пришел, где его кралечке три с половиной года дали. Потому что очень уж он не уважал, когда кто с винно-водочной продукцией мухлюет. Особенно с коньяком. Очень уж дотошный был человек!

Еще одно письмо, имеющее целью пролить свет на происходящее и найденное позже

«Привет из Нарьян-Мара!

Не терпится узнать, как поживает сломанный зуб Луизы Палны? Надеюсь, она его окончательно доломала? Попадись мне эта старая грымза, уж я бы за нее взялась!

Кстати, ты еще не решилась?

Если все же надумаешь, я буду проездом в ваших краях числа двадцатого. Встретимся и окончательно все обговорим. Провернем дело, так что комар носа не подточит. Мила даже тявкнуть не успеет.

Я уже представляю, как они всполошатся! Твоя родня с ума сойдет! Дети будут рыдать, куда исчезла их мамочка, Луиза Пална напишет возмущенное письмо президенту, а Вадик будет кудахтать на манер лишенного гарема петуха.

Он действительно тобой больше не интересуется? Вот сволочь эта Мила! Так поступить с лучшей подругой!

Дорогая, тебе рано себя хоронить. Впереди целая жизнь!

Кстати, у меня новый поклонник: оленевод из Ханты-Мансийска. Владелец оленьего стада в полтысячи голов. Ходит с костяным ножом, подарил мне малицу. Зовет жить к нему в ярангу, обещает каждый день кормить строганиной, если выйду за него замуж. Утверждает, что вышибает белке глаз с трехсот метров. Предлагал продемонстрировать свое искусство на наиболее докучливых из моих поклонников, но я отказалась. Впрочем, кажется, зря.

Ох, как надоело все!

Стара я стала по сцене козлицей скакать. На пенсию хочется, покоя хочется, тишины, наконец, хочется. Да только без денег недолго на пенсии засидишься, так что, видно, придется мне до глубокой старости молодиться, невеститься и крутить мозги оленеводам из Нарьян-Мара.

Если уж ты, моя лучшая и единственная подруга, не хочешь мне помочь…

Вчера в моей душе уже созрели ноты дивной мелодии! Напела мотив своему продюсеру Оганезову. И что ты думаешь, этот тип закричал: «Стопудовый хит! Щас мы на эту музычку наложим какие-нибудь «любила-забыла» и ракетой войдем во все чарты!» Еле удержалась, чтобы не размозжить ему голову. Все на продажу, все с молотка!

Ах, закрыться бы в глуши, в деревне! И чтобы ни одна тварь не захотела сделать из моей мелодии стопудовый хит, особливо бывший директор Дома культуры из Толстобрюховского района… Жить полной жизнью, дышать полной грудью… Встречать рассветы, провожать закаты, беседовать с людьми о простых человеческих вещах — хотя бы о двойках в школе, о подорожании продуктов или сезонном спаде на рынке туалетных утят… А также меня страшно интересуют взятки мэру Мамакову и происки злобного конкурента с характерной фамилией Бульбенко!

Ты что, думаешь, так уж трудно открывать на сцене рот под фонограмму? Я уже пятнадцать лет открываю, как заведенная!

Целую, обнимаю.

Твоя Викуша».

ГЛАВА 4

По пустынной улочке, полной пыльной травы, колдобин и яблонь с пожухлой от бездождья листвой, скрипела инвалидная коляска, блестя на солнце весело вращавшимися спицами. Бодрый старик, нервируя окрестных барбосов и пугая купавшихся в пыли кур, надрывно кричал:

— А вот кому кандидата?.. Желающим предлагаю настенный календарь с поясным изображением — плотная глянцевая бумага, красивая женщина и денег за эту роскошь ни копейки! В крайнем случае на стенку можно повесить, чтобы пятно на обоях прикрыть.

Калитка покосившегося дома доверчиво растворилась, и агитатор, пользуясь случаем, просочился во двор.

Старик Кукушкин потрясенно мял в руках знакомый портрет.

— Очень хороший кандидат, — заверил его Венин дедушка, а это был именно он. — Обещает каждому пенсионеру бесплатные зубные протезы и отдых в Гаграх за свой счет. Так что берите, не пожалеете!

— Я бы взял, да только, боюсь, моей маме она не понравится, — пробормотал престарелый Кукушкин, разглядывая портрет. — Очень уж эта особа на одну женщину похожа…

Он замялся.

— Не внучка ли ваша? — поинтересовался агитатор, — а может, соседка или, к примеру, жена? Или вы вместе отдыхали в Сочах в 1982 году?

Старик согласно кивнул.

— Да, жена… Бывшая, естественно. Прямо одно лицо, если прищуриться. А расстались мы с ней из-за несхожести внутренних устремлений. Вот уж не думал, что она мою фамилию приняла. Как же ее звали… — растерянно наморщил лоб Кукушкин. В поисках ответа оглянулся на женский портрет, с суровой непреклонностью взиравший со стены.

— Елена, стало быть? — подсказал агитатор, сверившись с календарем.

— Да нет, Елена — это моя первая была, я с ней уж десять лет как разошедшись… А эта… Эта… Как бишь ее…

— Неужто нет никакой возможности упомнить всех своих жен? — неодобрительно усмехнулся визитер, его выцветшие глаза неожиданно построжали.

— Как же их упомнишь, когда они сбегают, даже не успев в супружескую законность войти. Эта только дня три и прожила, как усвистала, ладно еще сберкнижку мою прихватить не успела. А вот фамилию прихватила без зазрения совести…

— А когда это было, позвольте поинтересоваться? — полюбопытствовал агитатор. — Я к тому спрашиваю, чтобы удостовериться, нет ли какой ошибки. Знаете, так бывает… Волосяная краска, слой штукатурки, поворот мордоворота — даже опытному мужчине ошибиться немудрено.

— Какая ошибка! Она же, стервь эдакая, убегая от меня, маму мою специально-нарочно уронила. Они, видите ли, характерами не сошлись, несмотря на то что у моей мамочки прямо-таки ангельский характер.

Он снял со стены портрет в затейливой рамочке и указал на вырезанные по задней рамке цифры.

— 20 июля прошлого года это было. Я завсегда имею привычку оставлять свой знак на изделиях ручного труда. Для облегчения будущих потомков и свидетельской точности показаний.

— Говорит, только три дня были женаты, — объяснил дед внуку, уже сбросив личину агитатора, — как она от него удрала. Однако Кукушкин утверждает, будто имечко у нее было совершенно другое, не говоря уж про фамилию. Хотя, может, это он из злопамятности тень на плетень наводит. Кстати, в тысяча девятьсот шешнадцатом году в тамбовской банде тоже один такой был… Назывался Сериков, а проверили его — оказалось, никакой не Сериков, а даже совсем наоборот, Беликов. Так его и расстреляли как Беликова. А потом его жена по фамилии Серикова приходила, просила прах ее мужа выдать, умоляла, дайте мне моего Серикова, чтобы дети по крайности могли над могилой порыдать, а ей сказали, что не положено выдавать, тем более что никакого Серикова и не было в тамбовской банде, кроме Беликова.

Веня утомленно прикрыл глаза. У него от круговерти из Сериковых-Беликовых слегка закружилась голова. Заметив это, дед объяснил:

— Я к чему клоню… Надо бы у самой Кукушкиной разузнать. Как бы ненароком, ненавязчиво… Можно так сказать: мол, я вашего супруга вчерась видевши. Он пребывает в полном здравии и даже хорошо выглядит, несмотря на полную одиночества жизнь.

Внук неохотно признал:

— Да я уж и сам хотел. Тем более и повод есть наведаться. Скажу, мол, имеются сведения на ее закоренелого противника Муханова — может, соблазнится и купит полкило компромату… А то еще на свидание ее приглашу, чтобы разузнать о личной жизни, в ресторан позову… А полученные сведения гражданке Песоцкой загоню по тройной цене!

— Вот это жизнь, — завистливо вздохнул дед, мечтательно щурясь, — встреча с красивой женщиной, ресторан, поцелуй под плакучей ивой… Помню, в тамбовской банде была одна такая…

— Разве это жизнь, — оборвал лирические воспоминания Веня, — даже кулаки почесать не об кого! Ни тебе перестрелок, ни линии огня, ни вооруженных задержаний. Скукота!

— Кукушкина, к тебе! — крикнула санитарка в душный больничный покой, осуждающе глядя на запыленные ботинки посетителя.

В мутном, слегка разжижаемом люминесцентным светом коридоре показалась дородная фигура, еще издалека благоухавшая едкими медицинскими ароматами.

— На уколы? — осведомилась она у визитера. — В процедурную!

По пути фигура в белом халате нырнула в палату, откуда послышалось:

— Борцуков! Нечего курить в форточку, как будто я не вижу. Жалдырин, какое пиво, когда у вас третий стол! Падонкин, готовимся к клизме!

Затем обладательница дородной фигуры переместилась в процедурную и скомандовала с очевидным вожделением:

— Ну, давайте сюда ваши ягодицы!

— Зачем? — испуганно пробормотал специалист по черному и белому пиару, топча несвежими носками антисептически блестевший кафель. — Я, собственно, по другому поводу…

— Что, внутривенно? — въедливо прищурился дородный халат. — Давайте сюда вашу карту!

Но медицинской карты у больного не было. И вообще, пациент вел себя странно, не как больной: он с нескрываемым изумлением пялился на свою собеседницу, а в его руках красовалась пачка глянцевых агитационных календарей.

— Мне бы насчет вашего мужа узнать, и вообще… Зашел к вам домой, а там дети… Сказали, что вы в больнице, вот я и подумал… Может, думаю, здоровье прихватило, надо проведать. Вот… — Посетитель выложил на стол примятый букетик полевых цветов и жухлое яблоко.

— А, так это Вовик вас прислал? — мигом посуровела медсестра. — Вспомнил на старости лет! Нет, скажите, что я к нему ни за что не вернусь, и не надо ко мне гонцов подсылать. Хватит, отмучилась двадцать один год… Отбыла срок!

— Я вообще-то не столько от него, сколько… Вот! — Посетитель робко протянул пачку календарей. — Не ваша ли сестренка, простите за нескромность?

Сестра с любопытством развернула календарь:

— Надо же, тоже Кукушкина и тоже Елена! Смешно…

— Причем, заметьте, полная однофамилица! — угодливо лебезнул пациент. — Даже и отчество совпадает.

Медсестра пожала плечами, изучающе глядя на злодейку, захапавшую ее личную фамилию. Несостоявшийся больной не отставал:

— Кстати спросить, не родственники ли? Может, по мужу в родстве состоите?

— Нет, — твердо молвила Кукушкина. — Аналогичных родственников не имею.

Веня огорченно перевел взгляд с агитационного плаката на вооруженную шприцем медсестру: женщины были так не похожи, что даже скулы сводило от их абсолютной разности. Одна была рыжая, другая обесцвеченная, одна в очках, другая — в марлевой маске, одна фигуристая, другая еще фигуристее, одна в английском костюме, другая — в медицинском халате с запахом формалина. Было от чего прийти в отчаяние!

— Звиняйте, ошибочка вышла, — проговорил Веня, быстро пятясь к двери.

Ему расхотелось звать подложную Кукушкину в ресторан, заводить с ней шуры-муры и обволакивать ее средневековой галантностью. Он боялся, что на предложение поужинать ему ответят немедленным промыванием желудка.

— Вот тебе и кандидатка! — потрясенно пробормотал сыщик, окунувшись в яркий жаркий полдень, полный запахов горячей травы, пыльной листвы и неминуемого к вечеру дождя. — Кукушкины плодятся как кролики…

От жары и неудачи на него напало уныние, тяжелое, как бетон.

— А ну ее к бесу, эту Кукушкину, мало ли всякой швали бродит по свету? — фыркнул он. — Займусь-ка я лучше Мухановым. Мужик как-никак, меньше всяких тайн мадридского двора, пластических операций и многоженства. Всего одна жена, да и та мертва, слава те господи.

Веня направлялся к автобусной остановке, когда дорогу ему перебежала кошка.

— Брысь, — фыркнул сыщик, проделав легкое швырятельное движение ногой, которого животное избежало только благодаря опытности обращения с двуногими.

Далее кошка пошла своей дорогой, а сыщик — своей. Но возможно, ход его расследования оказался бы совершенно иным, если бы Веня уважал в кошке человека и дал себе труд выслушать животное, которое в данный момент удирало от него, опасаясь за целостность своего спинного хребта.

Кошка Элеонора (если бы умела говорить)

Нет, вы видели?! Нет, вы заметили?! Он едва не вышиб из меня мою бессмертную душу! А ведь еще Маркс утверждал, что по отношению к животным, особенно к кошкам, можно судить о цивилизованности общества.

Да что там, даже дорогу перейти нынче никакой возможности нету — гоняют они на своих машинах, летают, хотя не птицы, но тоже о двух ногах. Никакой совести в них не наблюдается.

Хотя о какой совести можно говорить, если теперь объедки на помойку выбрасывают преимущественно в полиэтиленовых пакетах. Ты и так и сяк, и мордой об косяк… И носом подлезешь, и лапой разворошишь — а все никак. И чувствуешь, всем нутром своим чувствуешь, всей своей оголодалой натурой, что в пакет упрятана восхитительная рыбья голова, еще не окончательно тухлая, а ничего поделать не можешь. Слюной скорее захлебнешься, чем поужинаешь. Ну, спрашиваю я вас, есть совесть у этих людей? И где она? В пакете завязана?!

Я вообще людей не очень люблю. Не за что мне их особенно глубоко обожать. Ты и об ихние ноги потрешься, и помурлычешь — на какие только низости, противные моей возвышенной, свободолюбивой натуре, не приходится пускаться, чтобы снискать хлеб насущный! — а они в ответ тебе банальных щей навалят, как будто ты какая-нибудь травоядная тварь… Ну, конечно, поначалу лапой дернешь и уйдешь, обуреваемая глубоким душевным разочарованием, но потом все же вернешься. Иногда и щец недурно похлебать — при нашей-то бездомной жизни не до разносолов…

Вот раньше, когда я жила в одном интеллигентном семействе… Вот были времена! И звали тогда меня вовсе не Муською, как можно предположить исходя из моего внешне-полосатого облика, а, между прочим, Элеонорой. Спала я исключительно на письменном столе, гадила только на «Литературную газету». Сидя на подоконнике, зевала на оперный театр, как будто он не театр, а обыкновенный цирк шапито.

Помнится, в гости к нам захаживал один академик… О, как часто мы с ним беседовали о высоких материях, когда я, уютно свернувшись у него на коленях, мурлыкала ему про категорический императив Канта, а он в ответ интересовался моим мнением относительно текущего мироустройства! И кормили меня там неплохо, вырезкой с рынка. Поскольку консервов я не люблю, особенно кошачьих, — душа, знаете ли, не принимает. Плебейская пища для дворовых подкидышей! И спала я, между прочим, не где-нибудь, а в вольтеровском кресле. Помню, бывалоча, развалюсь я — и не смей меня хозяин обеспокоить, оцарапаю!

И между прочим, костей из супа мне никогда не давали, учитывая мой нежный желудок и высокое происхождение от белоснежной Джульетты, любимицы академика Зильбермана, и неизвестного отца, предположительно (учитывая мою любовь к кино — обожаю спать на телевизоре!) — Василия с киностудии, одно время хаживавшего к моей матушке по крыше и, когда она была в тягости, скоропостижно скончавшегося от свалившейся ему на хребтину декорации.

А теперь… Теперь я веду жизнь хоть и более свободную, чем во времена моей неразумной молодости, но куда беспокойнее. Отчего я оставила родное уютное гнездышко, спросите вы? Любовь, любовь, любовь, во всем виновата любовь — отвечу я вам!

Любовь помутила мой разум, отравила сердце. От ее пьянящего действия я не смогла больше беседовать с академиком, гадить на «Литературку» и кушать вырезку. От ее головокружительного изнурения я укусила хозяйку, оцарапала хозяина, за что тот униженно попросил у меня прощения, и сбежала на улицу, шмыгнув в неплотно прикрытую дверь.

О, до сих пор я помню тот солнечный мартовский день и тот волшебный миг, когда на повороте лестницы между первым и шестнадцатым этажом (мы, кошки, не слишком сильны в цифрах!) я встретила его, моего суженого, моего рыжего Барсика с зелеными глазами и дохлой крысой в зубах! Как он был обворожителен, галантен, смел! Мой прежний хозяин ни в какое сравнение не шел с ним, даже несмотря на свою вырезку с рынка и вольтеровское кресло. Он не мог бы, как Барсик, одним ловким прыжком закогтить жирного дворового голубя или точным укусом придушить юркнувшую за поленницу мышь. Да что там, мой Барсик и с крысой не испугался сразиться! Конечно, он имел пролетарское происхождение и не был лично знаком с академиком Зильберманом, но зато как ловко мог увести сосиску из рук зазевавшегося дворового мальчугана! Как изящно он лез по тонюсенькой веточке к вороньему гнезду, где истерично пищали только что вылупившиеся птенцы!

Итак, сердце мое было покорено… Я влюбилась безоглядно. Мы ушли на чердак и зажили там, не ведая печали. К хозяевам я больше не вернулась. Ведь лучше с любимым подбирать объедки на помойке, чем прозябать в одиночестве над тарелкой с вырезкой!

Мы с Барсиком жили долго и счастливо, месяца эдак два или двадцать… Ловили мышей и птиц, душили на чердаке голубят. Жизнь казалась легкой и беззаботной — потому что лето и кругом было полно еды, не успевали вывозить с помойки. Встречаясь со своими бывшими хозяевами, я делала вид, что незнакома с ними, отворачивала морду, не отзывалась на дурацкие имена, которыми они меня осыпали, надеясь вновь привязать мое свободолюбивое существо, и даже не реагировала на подманивания докторской колбасой, которую, впрочем, всегда искренне уважала.

Так мы прожили счастливые два — или двадцать два — месяца (не слишком хорошо разбираюсь в числах!), пока я не ощутила себя в тягости. Тогда я стала искать укромное местечко для выполнения своих материнских обязанностей и, будучи поглощена этим занятием, несколько забыла о муже. И в этот момент случилось ужасное — вертихвостка из соседнего двора сманила моего Барсика! Эта вертлявая Белянка давно морочила головы лучшим котам нашего дома, игнорируя их ухаживания. Она слыла целомудренной и очень ловко дралась лапой, когда какой-либо из отважных ухажеров осмеливался настоять на своих ласках. Но все это была лишь одна сугубая видимость! Белянка лишь притворялась недоступной, мечтая сманить моего Барсика. И сманила…

Мне известно, как было дело, — пятнистая Элоиза из соседнего двора насплетничала. Белянка подкарауливала Барсика каждый вечер. Она с независимым видом прохаживалась возле подвала, где мой муж имел обыкновение караулить мышей. Она пушила хвост и раздувала усы, она блестела глазами и тоненько помяукивала, глядя на полную луну. Она изгибала спину и выпрямляла лапы. Короче, она вела себя как последняя… Последняя… Последняя… Нет, я не могу выговорить этого слова, учитывая свое аристократическое происхождение и беседы с академиком Зильберманом!

В итоге она соблазнила его… И началось такое, что даже люди изумлялись их неистовству, ворочаясь ночами в своих кроватях, не в состоянии заснуть от истошных любовных воплей, которыми влюбленная парочка оглашала темные весенние окрестности.

Так я потеряла своего супруга — навсегда! В память о нем мне достались четыре обворожительных комочка — так сказать, плоды любви. Я постаралась воспитать их в скромности и добронравии, прививая высокий образ мыслей и любовь к телячьей вырезке.

Барсик… Мы больше не виделись. Ходили слухи, что его переехал грузовик с молокозавода, а Луиза из рыбного отдела будто бы видела в подвале соседней школы кота, которого мальчишки, упражняясь в жестокосердии, повесили на потолочной балке. Луиза утверждала, будто тот кот, жертва подросткового бессердечия, был как две капли воды похож на моего обожаемого супруга…

С тех пор я живу одна. Дети мои выросли и покинули меня.

Иногда я все же позволяю себе принять ухаживания любвеобильных джентльменов (потому что, несмотря на возраст, я все еще чертовски хороша и способна пленять сердца) — но не часто. Очень уж хлопотно ныне воспитывать детей, господа! К тому же время сейчас такое, что, перебегая дорогу, не знаешь, останешься ли среди живых.

Как, например, в тот день — примерно год или десять лет назад (я, как всегда, не сильна в числах), — когда я пересекала шоссе, эта шалая дамочка на полной скорости вырулила из-за поворота.

Чуть было не отдавив мне хвост, она вовремя затормозила, вывернув руль или что-то в этом роде.

Ну, это безобразие, я так считаю! Носятся как сумасшедшие, дорогу человеку не дают перейти! Сколько уже моих друзей погибло таким образом! Знаете ли, нет у меня желания терять одну из своих драгоценных жизней под колесами их ржавых драндулетов. У меня этих жизней, знаете ли, не бесконечное количество, на все драндулеты не напасешься!

Думаю даже в Страсбургский суд на них пожаловаться. Чтобы, значит, выпустили закон: во-первых, чтобы все объедки выбрасывали без полиэтиленовых пакетов, в доступном для поедания состоянии. И второе: чтобы по дорогам не носились как угорелые. А то, знаете ли, мчишься наперерез машине и не знаешь, останешься вживе или сгинешь, размазанная тонким слоем по асфальту…

Итак, оказавшись на обочине, я оглянулась, услышав за спиной такой грохот, что у меня даже когти от испуга поджались. Ну, конечно: машина в кювете кверху лапами, морда об дерево разбита, по брюху бензин течет. А в салоне кто-то шевелится.

Я — ну удирать! Бегу, ветер в ушах свистит, хвост по ветру развевается. Минут через пять или пятьдесят (я немного путаюсь в числах) ка-ак громыхнуло — пламя вдалеке заплясало, черным дымом кустарник заволокло… Неприятно смотреть, знаете ли… Даже настроение портится.

Вечером встретились с Луизой, пошли в одно хорошее кафе посидеть, покалякать. Напились селедочного рассола до одури. Хоть и знаю я, что мне от этого селедочного рассола только хуже становится, голова утром болит и сушняк жуткий, а все равно удержаться не могу!

Налакавшись, пошли на ту машину полюбоваться, сгоревшую. Ничего интересного (в смысле съедобного) там не нашли. Только какой-то мужик на развалинах копошился, в блокнотик чего-то записывал, веревкой дорогу мерил — тоже, наверное, еду разыскивал. Что ж, там, где человек побывал, нам, кошкам, делать нечего…

Только я думаю: куда эта дамочка из машины делась? Сгорела, что ли? Или сбежала, поджав хвост? Мне, кошке, это непонятно.

Из-за нее, из-за этой полосатой твари, все и произошло…

Кустарник в окне закувыркался кверху ногами. Подушка безопасности зашипела, ветками хлестнуло в разбитые стекла.

Грохот навалился со всех сторон, перекрыв воздух. Затылок уперся в потолок, что-то теплое противно защекотало щеку. Кажется, я оглохла…

Ну все, Вадик мне голову оторвет!

Руками сбила подушку, вывалилась из машины — свистящая тишина окутала ватной периной.

Отползла в сторону. Сморщилась — запахло бензином, из бака хлестала мутная струя.

Размазала теплое по щеке.

Неожиданно вспомнилось…

В детстве я однажды разбила блюдо — тонкий фарфор с нежнейшим рисунком. Ладошками сгребла осколки и засунула их под ковер в середине комнаты — пол предательски вспух горбом. Что потом было!.. Страшно вспомнить… Как меня ругали!

Тогда я встала, покачиваясь, нашарила рукой зажигалку. Вспухла оранжевая змейка, пробежав к автомобилю.

Шатаясь, я побрела прочь от свистящей ватной тишины, пеленавшей меня по рукам и ногам.

Взрыва я не слышала, наверное, его не было.

Машина тихо сгорела вместе со мной. Вместе с моим прошлым.

Нет, никакого страха я не ощущала — лишь чувство облегчения. И почему-то — усталость. Как будто внезапно я превратилась в трехлетнюю девочку, разбившую блюдо, — трехлетнюю девочку, счастливо избежавшую наказания.

Я побежала. Изо всех сил. Прочь от осколков и наказания.

И мне удалось от него убежать.

Действовала точно как автомат. Нашарила на поясе телефон. Ощупала руки-ноги — вроде целы. Кроссовки одной нет — кажется, потеряла по дороге.

Выглянула из кустов — догорает. Черный дым, жирный, густой…

Подумала: хорошо, что дорога непроезжая — машину раз в час встретишь. Пока найдут, пока милицию вызовут, меня уже здесь не будет.

Что делать? Куда бежать? Может, отправиться на дачу?

Представляю: полон дом гостей, дымится мангал, в воздухе разносится гостеприимный запах шашлыка, а я заявляюсь, вся грязная. Размазывая сопли под носом, оправдываюсь.

Вадик шипит: «Так и знал, ты, как всегда, все испортишь!» Или: «Тебе ничего нельзя доверить!» А я: «Я нечаянно. Я тихонько ехала, а там кошка… Я руль выкрутила и… Я так испугалась!»

Или: «Ты знаешь, сколько стоит эта машина?» А я ему: «Она мне никогда не нравилась. Лучше уж автобус, чем этот погребальный катафалк для североамериканских индейцев!»

Гости оглядываются на меня:

«Что с ней?»

«Попала в аварию, кажется. О, она известная растяпа — Муханов мне сто раз про нее рассказывал…»

«Кулема, по ней и видно».

«Я всегда утверждал: женщина за рулем — потенциальный убийца. Или самоубийца».

Шипение Вадика поверх вымученной улыбки, предназначенной кому угодно, только не мне:

«Распустила нюни… Чего куксишься? Не хватало, чтобы ты еще разревелась. Быстро подбери сопли и марш на кухню, гости голодные. Из-за тебя у меня расстроится сделка».

Лиза: «Мамочка, я всегда говорила, тебе только инвалидной коляской управлять. А вот я, между прочим, в свои неполные шестнадцать лет…»

Митя: «Мам, а она вдребезги, да? Ну, машина? В лепешку? В хлам? В мусор? Да?.. Класс! Круто!»

Свекровь (на ухо своей соседке, но так, чтобы было слышно даже в задних рядах партера): «Еще когда они поженились, я говорила, я предупреждала… Чего можно ожидать от человека, который моет пол не вдоль половиц, а поперек? Только морального ничтожества и жизненной несостоятельности. Из ПТУ для особо одаренных тупостью дебилов ее исключили бы за профнепригодность. Еще когда Вадик ухаживал за ней, я увидела, как она зашивает колготки — телесные колготки белыми нитками! — и сказала сыну: «Подумай, семижды семь раз подумай, сынок, какую ни к чему не годную девицу ты хочешь взять в жены!» Я умоляла его, я вставала перед ним на колени, ползала в пыли, я ночами не спала, я выпила семь раз по семь флаконов корвалола, — но он все равно женился на ней! Хотя у меня на примете была умница Ирочка, сводная племянница Людмилы Петровны от ее второго брака со Станиславом Игоревичем, — прекрасная, воспитанная, образованная девушка, кажется хореограф. И к тому же удивительная хозяйка — о, как она маринует кабачки! Даже сам Господь Бог не смог бы их так замариновать… И вот что мы имеем на сегодняшний момент: все гости в сборе, у всех в душе царят праздник и радость, в желудке — приятное предчувствие шашлыка, и тут заявляется она! И портит нам семейно-деловую радость своим помятым видом, а ее кровь, размазанная по щеке, напрочь отбивает всем аппетит. И у меня от ее ущербного вида разыгрывается повышенное давление и хроническая мигрень. И вместо того, чтобы жарить шашлыки и наслаждаться жизнью, гости вынуждены ахать и охать вокруг нее, спрашивать, не болит ли где и где болит, вытирать кровь, вызывать «скорую» и милицию. Тогда как у меня все последние лет тридцать болит все тело — от кончиков ногтей до кончиков волос, — но при этом никто не спрашивает, где и что болит, не вызывает мне «скорую» и не трет сочувственно щек. И милиция мной тоже не интересуется. Хотя я никогда не кладу уксус в баклажанную икру и не порчу людям праздник своим несвоевременным попаданием в ДТП… Впрочем, что еще можно ожидать от человека, который моет окна без нашатырного спирта, одним только мыльным раствором? Тот, кто поступает так, — никчемное существо, обременяющее собой подлунный мир».

И только моя подруга, с которой мы дружим с первого класса — нет, со второго! — скажет, пожалуй:

«Брось, это не страшно, до свадьбы заживет. Пойдем, тебе нужно чего-нибудь выпить… Пустяки, главное — ты жива».

И, видя, что я всхлипываю и трясусь мелкой дрожью, прошепчет на ухо:

«Да плюнь ты на все! Машина — груда металлолома, Вадик — болван, дети еще маленькие, а свекровь — выжившая из ума стерва… Ляг, поспи, и все пройдет. Завтра будет утро, завтра начнется новая жизнь».

Она всегда так говорит. Моя милая, милая, милая подруга…

И я набираю ее телефон…

Не дозвонившись, тихо сматываюсь с места происшествия. Я не вызываю милицию, «скорую», никого не зову на помощь. Хотя страшно болит голова и руки ходуном ходят — от потрясения.

Я шмыгаю в кусты, бегу по тропинке, не оглядываясь — как будто за мной кто-то гонится. А потом, споткнувшись о бревно, падаю, лечу кувырком, зарываюсь носом в землю, да так и остаюсь лежать, вдыхая запах прелой земли, болотной жижи и трухлявого дерева. И лежу так долго, пока лес не погружается в молоко ранних сумерек и ко мне не возвращается способность чувствовать.

Я не слышу истерического визга милицейской сирены. Ничего не слышу. Только вижу — небо обсыпали соленые, крупного помола звезды.

Значит, сейчас ночь…

ГЛАВА 5

Вова Кукушкин всегда боялся женщин.

Конечно, женщины привлекали его своей внешней стороной, но одновременно отпугивали его необходимостью своего пожизненного содержания.

Еще когда Вова Кукушкин был маленьким, его мама, любящая ласковая мама, твердила сыночку:

— Запомни, Вовик, женщины коварны и расчетливы. Они желают заполучить мужчину для того, чтобы всю жизнь, надрываясь в непрестанных трудах и заботах, он содержал их самих и их детей. Обещай мне, что ты будешь осторожен!

И Вовик дал обещание своей любимой матушке, еще не осознавая роковой предопределенности своего обета.

Отец у него, понятное дело, имелся, как же в таком деле без отца… Но, скоропалительно женившись на его матери и столь же скоропалительно разведясь, отец Вовика вместо размеренного семейного бытования предпочитал постоянно попадать в сети коварных женщин, путаться в них, погибать, чтобы так и не погибнуть окончательно.

После матери Вовика он женился еще раз шесть или даже восемь, в предпоследний раз — в шестьдесят два года на двадцатилетней дебелой девице, которая, впрочем, врала, что ей всего пятнадцать.

Кукушкин-старший не отказывал своему сыну в общении и всегда подтверждал женоненавистническую теорию своей законной супруги.

— Женщины… — вздыхал он, собираясь жениться в очередной раз (на сей раз в семьдесят лет на семнадцатилетней — чтобы разница в возрасте была не столь ошеломительной). — Коварные соблазнительницы, лилеи, розы, незабудки — пища для неутоленных, взыскующих глаз…

После чего он с удовольствием отдавался и розам, и лилеям, и незабудкам. В который раз и с одинаковым исходом — чтобы вскоре вновь оставить былые увлечения ради новых роз и лилей. И незабудок тоже.

Поучительный пример отца всегда был перед глазами Вовика.

— Видишь? — лаконично спрашивала его мать, когда сыночку исполнилось восемнадцать.

— Ага, — кивал он, — вижу.

— Понимаешь? — вопрошала она, когда ему минуло тридцать.

— Да, — кивал он согласно, — понимаю.

— Чувствуешь? — осведомлялась она, когда ему стукнуло сорок.

Вовик молча вздыхал, только теперь в его вздохе пробивались первые, еще неуверенные ростки сомнения.

Он шел по городу красивый, в прекрасном белом костюме, сшитом матерью из старой льняной занавески, и женщины заинтересованно оглядывались ему вслед. Вовик обожал их мучить. Предложив встретиться, он нарочно не являлся на свидания, наблюдая из-за угла за недоуменными терзаниями жертвы. Пригласив девушку в ресторан, он платил по счету лишь за себя одного, с удовольствием лицезрея хаотичные пятна, покрывавшие девичьи щеки, в то время как дрожащие руки неуверенно шарили в сумочке в поисках денег. Познакомившись с родителями избранницы, он производил на них положительное впечатление, внушал надежды, — лишь для того, чтобы ровно через секунду ошеломить их откровением о моральном облике их дочери и несоответствии этого облика его высоким брачным целям.

При этом он больше всего на свете желал каких-нибудь легких, необязательных отношений с податливой симпатичной девицей — и вместе с тем жутко страшился этих отношений.

Он свел дружбу с неким фотографом Левиком, который днем подвизался в фотоателье, а в свободное время калымил в школах и детсадах. У Левика всегда можно было разжиться парочкой невнятных черно-белых снимков, на которых грудастые девицы задирали себе платья и вызывающе демонстрировали обнаженную грудь. В целомудренные советские времена такие поделки считались ужасной порнографией. Вовик обожал эту порнографию, которая подтверждала его худшие предположения насчет женского пола.

А еще он определил, что из подъезда пятиэтажки на улице Комиссарова прекрасно видны окна гинекологического отделения местной больницы, и часто пропадал там, наслаждаясь мутными силуэтами за грубыми медицинскими занавесками и восполняя скудость зрительных впечатлений крезовским богатством распаленного воображения.

На улицу Комиссарова он ходил в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет — пока, наконец, не женился.

— Ой, смотри, Вовик, — предупреждала его перед свадьбой седенькая мама, — женщины коварны… Не сказала ли она тебе, что беременна? Но она может быть беременна не от тебя! Не уверяла ли она, что ты — ее идеал? Не верь ей, она говорит так, чтобы заманить тебя в ловушку. Не твердила ли она, что ей с тобой удивительно хорошо? Не слушай ее, она мечтает только о твоей зарплате!

Но Вовик не мог больше терпеть. Порнографическая продукция Левика и гинекологические окна больше не возбуждали его, а насчет опасностей он подстраховался. Его невеста была в меру хорошенькая, тихая, скромная девушка с достойным образованием, из хорошей семьи.

Про зарплату он ей наврал, будто получает копейки, да и те отдает матери на лекарства. Лена согласилась с тем, что они будут жить на ее заработок.

Насчет домашнего хозяйства он ее предупредил, что на его помощь нечего рассчитывать, ему и так несладко приходится на работе. Уговорились, что к домашнему хозяйству Вовик даже не притронется.

— Одно слово против моей матери, — предупредил Вовик, — и мы с тобой расстанемся навсегда!

Но Леночка боготворила свою свекровь.

Перед посещением ЗАГСа Вовик потребовал от невесты справку из вендиспансера, тубдиспансера, психдиспансера и от врача-гинеколога — благоразумная предусмотрительность опытного человека!

И Лена доставила ему необходимые справки с печатями и штампами, из которых явствовало, что она трезва, разумна и девственна, как только что сотворенная из ребра праматерь Ева задолго до грехопадения.

Но Кукушкин не успокоился. Он лично отправился в вендиспансер, к психиатру и в женскую консультацию, чтобы удостовериться в подлинности документов.

Удостоверился.

Но и это было не все! Окольными путями он постарался выяснить, не могла ли Леночка оказаться в сговоре с врачами, однако не сумел убедиться в этом наверняка. Хотя существовала очень даже ненулевая вероятность подобного сговора, но истомленный фотографиями и окнами Вовик, окончательно потеряв благоразумие, решил рискнуть.

И он женился на Лене. Не глядя! Как в омут головой!

Мама была в ужасе…

И зажили они тихо и счастливо — как два пальца в одной варежке. Уверившись в невинности своей избранницы, Вовик почти успокоился. Через год Леночка родила ему дочку, еще через два — сына. Медико-биологическая экспертиза, на которую ушла вся годовая зарплата Кукушкина, показала, что с вероятностью 99,99 процента это его дети. Вовика, конечно, мучила эта пресловутая сотая доля процента, которая существенно усугубляла его неуверенность в жене, но постепенно, лет через десять, он все же смирился, философски воспринимая несовершенство науки, не способной на 100 процентов определить отца ребенка.

Теперь Кукушкин поучал своего отпрыска:

— Бойся, Лелик, женщин… Они коварны и расчетливы. Они хотят, чтобы ты на них женился, надеясь заполучить твою зарплату. Но, выйдя замуж, они станут отнимать у тебя деньги, заведут любовника, нарожают от него детей, которых ты вынужден будешь содержать по гроб жизни. Они выгонят на улицу твоего пожилого отца, а тебя самого уморят в два счета!

И четырехлетний карапуз послушно внимал заветам отца, впитывая его сокровенные знания. Он даже плакал, когда на улице к нему приближались женщины, что не могло не радовать предусмотрительного Вовика.

И хотя Елена пока что блестяще опровергала женоненавистнические тезисы мужа — она не заводила любовников (Вовик по секундам контролировал ее возвращение из больницы), лелеяла его мать, одержимую старческим слабоумием старуху, воспитывала детей в почтении к отцу, отдавала мужу всю зарплату до копейки, одевалась очень скромно (чтобы не сказать бедно), ела не больше птички, одна делала всю работу по дому и даже бегала в ларек за пивом для супруга, выстаивая двухчасовые очереди среди пьяных оболтусов, — все равно муж ей не доверял.

И как оказалось, правильно делал! Потому что, едва младшему отпрыску исполнилось десять, Елена вдруг заявила, что больше так не может. И что она уходит к родителям, а с жилплощадью он пусть что хочет, то и делает.

— У тебя любовник! — с торжествующей догадливостью вскричал Вовик, пятидесятитрехлетний мужчина в полном расцвете сил и бюрократического брюшка.

Лена отрицательно покачала головой.

— Ты рассчитываешь на алименты! — догадался Вовик.

Лена фыркнула.

— Ты хочешь оттяпать мою жилплощадь!

Жена, забрав детей, ушла не оглядываясь.

Вовик проверил денежную заначку — не взяла. Поискал свой новый костюм — оставила. Радиоприемник — даже не тронула, дрянь, потаскуха, ведьма!

Вовику пришлось взять в свои нежные, не привыкшие к тяжелому труду руки домашнюю работу. Особенно ему не нравилось ухаживать за лежачей матерью, капризной и неряшливой в своей затянувшейся старости.

Он быстро опустился, погрузнел, питаясь невкусно и нерационально, обтрепался, не умея ухаживать за одеждой, а дом его быстро пришел в запустение, оброс грязью, закишел тараканами, пропитался тяжелым, невыветриваемым духом одиночества.

Наконец Вовик понял, что с бытом ему одному не справиться. Тогда он решил приискать какую-нибудь нетребовательную женщину, чтобы, с одной стороны, взвалить на нее неблагодарный домашний труд и уход за матерью, а с другой — насолить бывшей жене, которая, сбежав от него, словно назло мужу похорошела, посветлела и теперь, как пташка, порхала по городу, имея вид откровенно счастливый, — при всем при том, что никаких любовников у нее не было (Вовик доподлинно об этом знал, потому что тайно следил за бывшей женой)!

По примеру своего отца, который недавно, в год своего восьмидесятилетнего юбилея, обрюхатил тринадцатилетнюю нимфетку, он вздумал найти себе какую-нибудь юную, гарантированно чистую и неразвитую девицу, воспитать ее в строгих идеалах, взрастив в ней безусловное почтение к мужу и одновременно удушив ростки женского коварства, еще не успевшие проклюнуться в юной, неоперившейся душе.

Вовик стал подкарауливать девиц после школы, рассчитывая мороженым подманить свою жертву. Но девицы смеялись ему в лицо, обзывали противным старикашкой и отказывались разговаривать. Вместо того чтобы вручить свою невинность зрелому и опытному мужчине, они шли в окрестные подъезды обжиматься с прыщавыми ровесниками.

Примерно так же реагировали и особы постарше. Восемнадцатилетние с гадливой улыбкой грозили позвать милиционера, а двадцатилетние прямо посылали его куда подальше. Двадцатипятилетние соглашались, но требовали деньги вперед, тридцатилетние смеялись над ним, крутя пальцами у виска, а сорокалетние безосновательно подозревали его в мужской несостоятельности. Пятидесятилетние ровесницы в принципе не привлекали Вовика, но он согласился бы и на женщину старше себя, лишь бы обрести приличную домработницу, потому что уже устал биться, как муха, в силках быта.

Но и ровесницы требовали у него сначала букетов, свиданий и признаний и только после этого обещали подумать.

Таким образом, женщины проявили свое коварство во всей красе. Они презрительно отвергали Вовика — и в этом состояла их извечная женская подлость.

Вовик заманивал их деньгами, привирая про свою зарплату, живописал свой дом, расписывал прелести теплого туалета и даже преувеличивал свои постельные достижения.

Но женщины смеялись над ним и уносились прочь, позвякивая каблучками и подрагивая грудью. Правда, одна алкоголичка согласилась было на его сладкие посулы, выторговав себе право обратного хода, но и та через два дня исчезла, не оставив адреса.

Кукушкин обратился к своим детям — но сын не пожелал с ним разговаривать, переметнувшись на сторону матери, а дочь никогда не любила его, впрочем, как и он ее, подозревая в ней яркую представительницу коварного женского племени.

Вы, наверное, видели такого грязного старикашку, который день-деньской бродит по городу, подсаживаясь к одиноким женщинам? Это Вовик, его легко узнать по неопрятной седой щетине, запаху тоскливой заброшенности и по рваным носкам в прорези между задравшейся штаниной и рыжим ботинком.

Он пристает к девушкам, все еще лелея несбыточные надежды, подсаживается к юношам, надеясь обрести в них своих последователей и учеников.

— Не верьте женщинам, — говорит он, — они коварны и лживы, они обманут вас. Вот как они поступили со мной… Видите?

Но юноши тоже уносятся в голубую даль под руку с хорошенькими юницами, втихомолку посмеиваясь над грязным стариком. А престарелый Вовик возвращается домой и строчит в школьной тетрадке проект государственного закона о принудительной передаче восемнадцатилетних девиц нуждающимся пенсионерам для дальнейшего их перевоспитания, мотивируя такую необходимость общественным благом и извечным женским коварством.

О том, что было после взрыва, даже вспоминать не хочется… Но я вспоминаю…

Только под утро добираюсь до дому. В кармане бултыхаются ключи. Сначала вымоюсь, переоденусь, а потом соображу, что делать. И конечно, позвоню мужу.

Скажу легким, равнодушным тоном:

«Она появилась на дороге так неожиданно… Я вывернула руль и… Но в общем, ничего страшного, немного болит голова, и все».

«Ты жива! — выдохнет он обрадованно. В голосе — облегчение. — Ты где, что с тобой? Мы уже сошли с ума, не зная, что думать! Ты уверена, что с тобой все в порядке?»

Нет, я не уверена!

Потому что он не скажет так. А скорее, вот так:

«Вечно с тобой что-то случается! Мэр Мамаков остался очень недоволен: звали на барбекю, а барбекю нет. Армен Сиропович из налоговой уехал, так и не дождавшись шашлыка. И его заместитель Автандил Суренович теперь уже не клянется собственным здоровьем, что городской подряд в моих руках, — рассусоливает, мнется, юлит. И другие остались без горячего — газа в баллоне, как я и предсказывал, не хватило. А все из-за тебя. Ты все сорвала! Я обхаживал их полгода, я кучу денег потратил на взятки, а ты… Одним движением все разрушила! Все! Легион средневековых варваров напрасно старался бы испортить нам праздник, но ты одна сделала это легко и изящно, даже не прикладывая особых усилий».

Тогда я скажу…

Нет, я ничего не скажу, потому что он, как всегда, прав.

Консьержка провожает меня удивленным, неузнающим взглядом.

Брякнув ключами, возношусь в лифте на этаж. Только бы не встретиться с соседями!

Не встречаюсь.

Замок мягко защелкивается за спиной.

С удовольствием шлепаю босыми пятками по полу. Грязную, обгорелую одежду запихиваю в полиэтиленовый пакет. Оставшуюся в наличии розовую кроссовку — туда же.

Душ, клубы пара, мутное отражение в зеркале. Мягкое прикосновение махрового халата… Я почти счастлива, если не думать о том, что ждет меня через каких-нибудь пару часов — буря и натиск, гром и молния. Наказание за преступление. Раскаяние и слезы. Упреки и погромы. Отлучение и расстрелы. Казнь и похороны…

Но это будет потом. Еще не скоро, когда-нибудь попозже. Часа через два. А может, даже завтра. Вот если бы послезавтра! Или вообще через месяц. Или никогда!

Но если взглянуть правде в лицо — скорей всего, это случится с минуты на минуту, и мне не увильнуть от скандала.

Но пока главное — поесть. Сейчас поем и… Распахиваю холодильник. Засовываю в рот первое, что попадается под руку. С огромным бутербродом в руке отправляюсь в гардеробную.

Гардеробная — это отдельная комната, ключ от которой или торчит в замке, или болтается на крючке возле двери. Вдоль стены — вешалки с одеждой. Коробки с обувью громоздятся на полках. Здесь пыльно, душно, темно. Но уютно и тихо, как в щенячьем подбрюшье. Мой сынок Митя часто прятался здесь, когда был маленький. Зарывшись в зимние вещи, он становился невидимым и недосягаемым для мира. Вот бы и мне так — стать невидимой и недосягаемой!

Открываю шкаф с одеждой. Что бы надеть.

Пожалуй, вот этот свитер и…

Змеиный шелест ключа в замке. Отдаленные голоса.

Втянув голову в плечи, замираю возле вешалки. Сейчас такое начнется, сейчас он увидит меня и скажет…

Сообразив выключить свет, замираю среди одежды. Мне нужна маленькая отсрочка, чтобы собраться с духом. Пусть это случится минуты через три, не раньше. Или никогда. Лучше никогда…

Вдыхаю носом зимнюю горчащую пыль, затаившуюся в складках тяжелого драпа. Сижу тихо как мышь. По спине ползет струйка пота, щекочет между лопатками. Слушаю.

Шаги по комнате, тяжелые пульсирующие шаги. По их тягостной размеренности угадывается настроение Вадика — он в бешенстве? Нет, он просто недоволен. Когда Вадик в бешенстве, он ставит ступню на пятку и тапочки с привзвизгом шлепают по полу. Но сейчас он относительно спокоен, хотя, кажется, слегка огорчен.

Чем же он так огорчен? Дайте сообразить…

Ах да… Наверное, из-за меня.

Аккомпанементом к тяжелым шагам звучит легкое подшаркивание, дробный женский топоток.

Кто это? Свекруха — змеиное ухо? Дочка — капризная квочка? Сынок — любопытный носок?

Шарканье мимо гардеробной по коридору — еще сильнее вжимаюсь в зимний хлам. Господи, пусть меня никто не найдет, пусть…

— Покажи! — голос Милы.

Я спасена — при Миле он не станет меня пилить… Можно выходить.

Тянусь к двери, поворачиваю ручку…

— Вот, смотри, выдали в ЗАГСе.

— Свидетельство о смерти? Какое красивое… Что ж, теперь можно хоронить…

Кого, кого хоронить? Интересно, кто это умер?

И я вдруг догадываюсь — это Луиза Пална, моя свекровь. Ну конечно, пожилой человек, а тут такие переживания… Испорченный пикник, раздражение на невестку, сердечный приступ, под рукой не оказалось дежурной поллитровки валокордина.

Тишина, молчание.

— Так все удачно получилось. — Это говорит она. — Как подумаю, что на ее месте могла бы быть я…

— Да… — вторит он. — Не понимаю, и чего ее черт понес? И куда? Куда она ездила?.. Кстати, мама предлагает похоронить ее на семейном Пустяковском кладбище.

— Там места дорогие. Стоит ли стараться? — Это моя лучшая подруга. Мы дружим с первого класса, нет, со второго…

— А слесарь не проболтается?

— Он туп как пробка. Кстати, нужно подготовить вещи.

— Зачем?

— Кажется, так принято.

— Гроб будет закрытым — от нее мало что осталось. Лишь горстка пепла.

Молчание. Почтительное молчание, уважительное по отношению к усопшему. Интересно, каким образом Луиза Пална умудрилась сгореть?

Предположение: облилась керосином, когда разжигала мангал, чиркнула спичкой и…

Что ж, можно выходить из гардеробной. Когда в семье такая трагедия, ругаться просто глупо.

Делаю шаг к двери. Сейчас напущу скорбную мину и… «Милый, какое у нас горе!» Главное, чтобы это не прозвучало слишком весело.

Но тут Мила интересуется:

— А ты видел, что от нее осталось?

— Нет. Но догадаться нетрудно — один пепел.

Шелест одежды. Вздох. Затяжное молчание, означающее поцелуй.

И потом радостное, счастливое, восторженное:

— Наконец-то ты свободен!

— Наконец-то мы свободны, — отвечает он, впрочем, не так уж радостно.

А подруга, с которой я дружила с первого класса (нет, со второго!), улыбается, закинув руки на шею моему мужу таким привычным жестом, как будто она двадцать лет репетировала его изо дня в день.

Через полуоткрытую дверь мне видно все!

Беззастенчиво гремит дверной звонок, поцелуй прерывается, сварливый голос Луизы Палны врывается в слишком тесное для ее пронзительного дисканта пространство квартиры:

— Свидетельство о смерти получили?.. Ну и слава богу!

Я оседаю на гору пыльных пальто, старых дубленок и детской поношенной одежды. Кто же все-таки умер? А?

У меня миллион важных неотложных дел. Совершенно неотложных и абсолютно важных… Во-первых, нужно ощупью отыскать упавший маслом вниз бутерброд. Потом прикрыть дверь гардеробной. Потом выкрутить лампочку, чтобы обеспечить укромность своего укрытия и его абсолютную конфиденциальность. Потом поглубже зарыться в одежду и, наконец, подумать — хорошо подумать, крепко. Качественно. На все сто. На полную катушку!

Но думалось почему-то плохо. Когда бутерброд закончился, захотелось пить. Чесалась спина. Ныла голова. Саднил затылок. Щипало щеку. По правой стороне тела ползли мурашки, упорно стремясь перебраться на левую сторону. А с левой стороны разливался затеклый холод, добирался до кончика носа, щекотал ноздри — я чуть было не чихнула, но удачно задушила чих старым валенком Митьки.

Из-за этих раздражителей я не могла связно думать. Тем более по коридору то и дело шмыгали мои дражайшие родственники, мои любимые и любящие детки, мои лелеемые свекрови, мои драгоценные мужья и мои обожаемые, преданные до последней капли крови (моей крови, конечно!) подруги. В совокупности их было примерно миллион штук. И все они каждую секунду могли ворваться в гардеробную и спросить, удивленно поднимая бровь: «А что это ты тут делаешь?»

А потом закричать: «Папа, иди сюда!» Или: «Сынок, погляди на это чучело!» Или: «Вадик, взгляни на это привидение!» Или: «Луиза Пална, взгляните на это исчадие ада!»

Или они могли осведомиться с упреком в голосе:

«Так ты не умерла?»

«Откуда ты взялась?»

«Тебя черти с того света притащили?»

«Ты имеешь совесть, ведь гроб уже заказан!»

«Окстись, на поминки уже позвали всех знакомых!»

«Заказали автобус и музыку!»

«Я потратил целое состояние на венки, а ты…»

«Ну, она же в своем амплуа — ни дня без сюрприза. Помирает и воскресает по мере необходимости. В зависимости от настроения».

«Как всегда, хочет испортить нам праздник!»

«Куда девать гроб, тебя спрашиваю?»

«А венки?»

«А музыкантов с автобусом?»

Поэтому я сижу тихо как мышь, стараясь даже не шевелиться.

Адски хочется пить.

И еще — умереть по-настоящему.

Так прошел остаток дня. И вечер.

По квартире шмыгали три миллиона свекровей и примерно полмиллиарда детей. То и дело раздавались голоса:

— А где ее документы? Кредитные карточки?

— Мама, догадайся с трех раз где: сгорели вместе с машиной!

Шорохи, звуки — и ревнивая тишина сжимает ладонью мое колотящееся сердце.

— Надо найти ее фотографию. Кажется, у нас нет подходящей.

— Возьми ту, где она на даче!

Только не эту! — охаю я. Помню этот снимок, потому что получилась на нем ужасно: какая-то размазня с плаксивым лицом, даже без косметики. Бабенция неполных шестидесяти лет с перекошенной физиономией старой алкоголички — наш фотоаппарат способен еще и не на такие чудеса. Он и из Мэрилин Монро сделает престарелую развратную африканку из голодающей страны.

Шорохи — ищут снимок.

— Что-то она здесь не очень.

— Что ты, очень даже!

Только не эту фотографию! Прошу вас в последний раз в жизни! Милые родственники, дайте хоть на могильном памятнике выглядеть достойно!

— Может, лучше ту, которая с юга?

Да! Да! Я там получилась отлично! Да, ту, пожалуйста, ту самую…

Я молитвенно складываю руки на груди.

— Вадик, ну при чем тут юг? Та первая фотография очень даже ничего. И у нее такое милое выражение лица, такое трогательное. — Это Луиза Пална. — Сразу видно — ни к чему не приспособленный, никудышный человек, каким она всегда была. Такой мы и запомним ее на всю жизнь. Какой мы будем любить и бережно хранить в нашей памяти. Какой не забудем ее никогда, до самого смертного одра, до ее могилы.

Выбрали фотографию, которая с дачи. Помолчали траурно, как полагается.

— Ах, дорогая Лилечка, тебе сейчас лучше, чем нам! — воскликнули, воздев очи к пыльной люстре.

Не думаю…

Неутишаемое горе в голосе Милы. Сдержанные, но демонстративно несдерживаемые слезы.

А как же фраза: «Ты наконец-то свободен»? И поправка: «Мы свободны!»?

Эх, знать бы, что помрешь, сфотографировалась бы заранее в художественном салоне. Не всегда ведь можно угадать, когда на тебя свалится эта напасть.

ГЛАВА 6

Мучения в гардеробной продолжались сутки или двое. Или целый год! За это время я сто раз вспотела, тысячу раз побледнела и миллион раз была на грани обморока.

Один раз в гардеробную кто-то вперся, зашумел, задышал прямо над ухом (сердце ушло в пятки, а я притворилась старой ветошью), заныл:

— Ба, а где мой черный пиджак? Тут ни черта не найдешь. Свет не зажигается, кажется, лампочка перегорела!

— Лизочка, сколько раз говорить, черный пиджак на даче… К тому же он тебе давно мал. — Луиза Пална, спасительница моя, пусть ей земля будет пухом, а не мне.

— Да… — Капризно, с обидой в выразительно дрожащем голосе. — А что я надену на похороны? Мне совершенно нечего надеть… Па, мне опять носить нечего!

Знакомая песня! Этот мотив звучит в нашем доме примерно раз в неделю — вечная песня неувядаемой любви к новым шмоткам.

Наконец недоразумения улажены: на покупку траурной одежды выделена энная сумма, бабушка с внуками отправлена в магазин. Убитый горем муж с убитой горем подругой остаются одни. Они настолько убиты горем, что начинают целоваться еще до того, как захлопнется входная дверь.

Эти двое срывают одежду друг с дружки, причем так энергично, как будто им нужно что-то срочно постирать, а стиральная машина полностью не загружена — что недопустимо по экономическим соображениям.

Что? Что они собираются делать? Я в ужасе мечусь в своей клетушке. Кажется, они собираются заняться этим над телом еще не остывшей жены. Практически живой!

Я уже собираюсь кашлянуть и приоткрыть дверь. И ехидно осведомиться: «Не помешала?» И пусть меня засыплют упреками и обвинениями, но вакханалии на собственных похоронах не допущу! Это неприлично!

Вдруг звонит телефон…

Одежда прекращает падать на пол. И даже начинает неохотно водружаться обратно. Вадик бросает в трубку хмурое «Еду» и благоразумно застегивает штаны.

Мила, кажется, куксится — из гардеробной мне плохо видно выражение ее лица.

Отлипнув друг от друга после прощального поцелуя, парочка выметается за дверь — кажется, они спешат в ГАИ подмахнуть какие-то никчемные бумаги.

Я остаюсь в квартире одна.

Пить! Пить! Пить! Не медля мчусь на кухню.

Напившись, наевшись, плотно пообедав и даже накрасившись, разваливаюсь на стуле с барабанно набитым животом. Однако на сытый желудок думается плохо, еще хуже, чем на голодный.

Самое лучшее решение — не принимать никакого решения. А это значит, все останется как есть. Значит, отныне мой дом — гардеробная.

Я буду в ней жить. По ночам буду выбираться наружу, чтоб перекусить. Надо, однако, запастись бутылками с водой и сухпайком — вдруг проголодаюсь. И ведро с крышкой (понятно для чего). Даже если ночью на меня наткнутся мои родственники, ничего страшного, подумают: привидение. Обычное привидение, с кем не бывает, кто не встречал…

Воображаю разговор за завтраком.

«Па, я вставал ночью в туалет и видел маму».

«Неужели, сынок?»

«Да, она грызла на кухне куриную ножку».

«А я-то думала, куда по ночам пропадают куриные ножки… — дребезжит Луиза Пална. — А это, оказывается, привидение…»

Разговор за другим завтраком:

«Что-то ее сегодня ночью не было».

«Наверное, окончательно убралась на тот свет, да уж пора, сорок дней прошло».

«Надо сказать, в последнее время она сама на себя не похожа».

«Лизочка, детка, что ты хочешь от привидения? Привидению трудно иметь здоровый цвет лица».

«Но есть же косметика, ба!»

Разговор за третьим завтраком.

«В последнее время она появляется все реже и реже».

«Но сегодня она будет обязательно — ведь сегодня годовщина. Вот уже год, как ее нет с нами».

«Надо будет побольше оставить куриных ножек на ночь. Ради праздника чего не расстараться».

«Ба, лучше приготовь солянку, она ее так любила!»

«Она любила солянку? — Лиза окатывает младшего брата презрением. — Ты откуда свалился? Она солянки терпеть не могла!»

«Ладно, ладно, ребята. Я оставлю ей немного баклажанной икры. Помнится мне, она всегда делала баклажанную икру с уксусом, хотя я ей столько раз говорила, что уксус никогда не кладут…»

Еще один завтрак лет эдак через пять:

«Вы заметили, она больше не появляется по ночам?»

«Да, ее больше нет с нами. Она окончательно ушла в иной мир, ее душа наконец-то успокоилась».

«Пусть земля будет ей пухом!» — Хором, и с облегчением.

А потом при генеральной уборке в гардеробной, за старой одеждой, сваленной в углу, находят ссохшееся мумифицированное тельце.

«Митя, ты опять какую-то гадость с помойки притащил!»

«Ба, ничего я не тащил!»

«Нет, наверное, это я притащила!» — В голосе Луизы Палны звучит убийственный сарказм.

«А может, Лизка?»

Тельце отправляется в мусорное ведро. Мусоропровод печально крякает над моей головой, я проваливаюсь, лечу по бесконечному туннелю, в конце которого виднеется слабый свет.

А потом лежу в контейнере в обнимку со старыми носками с дыркой на пятке и игрушечной машинкой с отломанным колесом. А на голове у меня картофельная шелуха… А в животе — консервная банка от кильки в томатном соусе…

Нет, не хочу!

Поэтому, как только за окном рассвело и в квартире сгустилась сонная предутренняя тишина, я выбираюсь на улицу, бесшумно притворив за собой дверь. Консьержка спит, как пожарник. Мимо нее можно трупы проносить — не заметит.

Я крадусь на цыпочках, плечо оттягивает сумка с вещами, в кармане — немного денег.

Конечно, привидения не воруют деньги у собственного мужа, они воют, заламывают руки в невыразимой тоске, моют под краном окровавленные одежды, бродят по фамильному замку, гремя цепями. Но я ведь не привидение.

Я — живая!

Что, вы думаете, у меня голова была полна планов и идей? Думаете, собиралась отомстить своему мужу и нагадить подруге? Думаете, я собиралась отравить существование свекрови? Или перевоспитать детей методом своего внезапного воскрешения?

Ничего такого делать я не собиралась. Я была лишней на этом празднике жизни — и я ушла. Не в моих правилах мешать людям наслаждаться друг другом. Я слишком тактична для этого, слишком хорошо воспитана. Я не кровожадна — отнюдь! Я мирный человек.

Поэтому, когда-нибудь воскреснув, я намотаю кишки своего мужа на кулак, а потом выдерну их резким движением. А подружку Милу оскальпирую, повешу ее крашеный скальп в изножье кровати, чтобы любоваться им на сон грядущий — он станет навевать мне сладкие, безмятежные сны.

А Луизу Палну я вообще отпущу с миром. Только предварительно отниму у нее валокордин, телефон и деньги. Или запру в гардеробной комнате без воды и хлеба, а сама буду расхаживать по квартире и причитать тонким жалостливым голоском:

«Бедная Луиза Пална, как ее жалко, какая она была хорошая… Хоть и закрывала баклажаны без уксуса, отчего ее банки всегда взрывались, и мне приходилось сутки напролет отмывать кухню от результатов ее хозяйственно-заготовительного энтузиазма. И какая она была добрая, чуткая женщина, несмотря на старческий маразм, напавший на нее сразу после окончания школы в бог весть каком дореволюционном году. И как мы ее любили, невзирая на скандальный нрав…»

А детишкам подарю по подзатыльнику. И отправлю их в школу. И отниму у Лизы плеер и глянцевые журналы для хронических идиотичек, а у Митьки — видеоприставку и компьютерные игры. И засажу их за математику и сонаты Бетховена. И через год они у меня станут шелковыми!

А сама… Сама я буду…

Но относительно себя самой моя мысль терялась в кромешном мраке. Кем я стану, чем я буду, на что мне жить?

И где?

Где я буду ночевать сегодня, в день собственных похорон? В день своего второго рождения?

Я еще не знала.

Телефон не отвечал. Где она?..

Черт побери, невозможно дозвониться! Что ж, придется устраиваться самой…

Проблема жилища решилась просто: для этого понадобилось всего лишь снова выйти замуж. Таким образом вопросы с кормежкой, ночлегом и досугом были решены.

Дело было так. Я сидела на скамейке, ко мне подошел мужчина, плюгавый, с ватой в ушах старикашка.

— Сидишь? — спросил.

— Сижу, — ответила.

— А чего сидишь? Замуж, что ли, хочешь?

— Хочу, а что? — С вызовом.

— Ну так пошли! — Обрадованный блеск выцветших голубых глаз.

— Куда? — Недоумение на моем лице и, естественно, в голосе.

— Куда-куда… Замуж, конечно! Ну что, идешь? Все еще пребывая в тягостном недоумении, я поднялась со скамейки и пошла замуж.

Второй муж оказался лишь немногим лучше первого, если разобраться. Впрочем, если кто в течение шестнадцати лет прозябал в браке с Мухановым и Луизой Палной, тому господин Кукушкин покажется романтической прогулкой по берегу моря.

Перво-наперво супруг сообщил мне, что женщин в грош не ставит, и с хитрым прищуром осведомился, хочу ли я еще за него замуж.

— Хочу, — с вызовом ответила я. Из принципа!

— Будешь стирать, готовить, зарабатывать деньги — и все одна, — настаивал он.

Но я и на это была согласна.

— Будешь сворачивать для меня горы, поворачивать реки вспять, останавливать коней на скаку и каждый день входить в горящие избы, как на работу!

— Отчего ж не ходить и не останавливать, — согласилась я, — если избы горят и все такое.

— А еще будешь срывать для меня звезды с неба и рассыпать алмазы и всякие прочие перлы. А также рубины и жемчуг.

— По мере необходимости, — кивнула я.

— А также будешь рожать детей, вскармливать их грудью, воспитывая в них беспримерную любовь к отцу.

— Рожать — это я умею, — согласилась я. — Можно начинать?

Но это было еще не все.

— А я буду ходить по пивным и писать новый проект закона, — предупредил он.

Я не возражала.

— А спать мы будем отдельно, пока ты не пройдешь полное медицинское обследование за свой счет.

Чего еще желать!

— И если хоть раз пожалуешься — вылетишь отсюда в два счета.

Я и с этим согласилась…

— А маму мою будешь боготворить и выполнять малейшие ее желания. А если она на тебя пожалуется — я с тобой в две секунды разведусь, невзирая на твою личность, понравившуюся мне внешне.

И вот тут-то я струхнула. Грозный призрак Луизы Палны возник передо мной. В руке призрак почему-то держал банку с баклажанами.

«Вот так-то, милая! — ехидно ухмыльнулся призрак. — Съела?»

— А где… мама? — с тоской спросила я, оглядывая квартиру, в которой царил кислый старческий запах.

— Да вот она! — Свежеиспеченный муж простер указующий перст в густевшую возле телевизора тьму.

— Здрасте! — предобморочно пролепетала я.

И подумала: если что, можно ведь и подушкой придушить. Даже, может, лучше сразу подушкой, чтобы не затягивать… И что же это я раньше-то про подушку не догадалась…

Но портрет со стены улыбался мне вполне благосклонно.

От сердца отлегло.

— Кажется, ты понравилась маме, — обрадовался Кукушкин. — Кстати, не пора ли ужинать?

И я помчалась на кухню, еле успев скосить взгляд в сторону телевизора, в котором благообразный господин с прилизанным черепом вещал, глядя прямо мне в глаза: «Трагическое событие в мире шоу-бизнеса! Известная певица Вика Шторм вчера вечером была похищена неизвестным. Как сообщил ее продюсер Оганезов, певица после концерта села в свой автомобиль и больше ее никто не видел. Правоохранительные органы подозревают похищение с целью выкупа, а средства массовой информации высказывают самые неожиданные предположения: от мести отвергнутого поклонника до рекламного трюка, призванного повысить упавшую в последнее время популярность певицы».

Вот тебе и набившая оскомину фраза «абонент вне зоны приема»…

Это означает, что помощи мне не дождаться. Это означает, что все планы летят к черту. Это означает, что мне нужно устраиваться самой. Это означает, что я не смогу помочь ей, а она — мне.

Но ведь я видела ее позавчера… Может, после нашей встречи все и произошло… Может быть, Викуши уже нет в живых?

Тогда не лучше ли вернуться домой?

Но вернуться домой я не могу: потому что мои похороны уже назначены. Пришлось жить дальше. По мере собственных сил.

Портрет мадам Кукушкиной (если бы не смог промолчать)

Еще когда я жива была и имела способность говорить не через умственное култыхание воздуха, как сейчас, а через рот, как обыкновенно говорят люди, то и тогда я твердила своему сыну, что женский пол — это такое гнилое дело, как если в подпол картошки заложить и не утеплить ее. Что мы тогда имеем на выходе? Гниль, пророщенные клубни и потерянные деньги. Что всегда обидно по причине ограниченности матерьяльных ресурсов.

Так вот и жена — она как картошка. Только ты за ней догляд бросил, в сторону работы или жизненного благоустройства глаз отвел — тут-то она и скаверзит, тут-то вся ее подлая женская сущность наружу и вылезет. Или она себе любовника заведет, или каждый день пол мыть перестанет. И будет у нее по утрам яичница пригорать, суп — перекипать, а печенка непременно пережарится.

А то еще чего хуже удумает. Примется шмотки себе закупать, как для распродажи, перед зеркалом вертеться, а потом в профком обратится с жалобой на неудавшуюся личную жизнь. Или вообще в самодеятельном театре играть начнет. Тут уж, считай, по рукам пошла! После такого возвернуть ее в семейное русло не представляется возможным. Потому как человек уже порченый. Вместо внутренней семейственности ей теперь внешняя деятельность по душе. Потому что теперь ей подавай лишь высокие устремления и лепет святой поэзии. И теперь уж не заставишь ее закопченные кастрюли песочком оттирать — плюнув на кастрюли, подастся она на концерт заезжего гастролера, а там к ней непременно свободные мужики со скабрезными разговорами пристанут — и пойдет бабенка по рукам, моргнуть не успеешь!

Потому я сыночка своего завсегда наставляла, что за женой нужен глаз да глаз! Чтоб она — нишкни! — чтоб за калитку и носа не казала. И мужнин кулак больше жизни уважала.

А тоже хитрые бабенки такие попадаются! Сколько я перевидала их на своем веку, скольких от сыночка отвадила — и не сосчитать! Приведет он такую фрю — а она и глазами стрижет, и бедром играет, и ножку в сторону отставляет. А он, бедное дитя, — это ж ему вроде новой игрушки. Рот раззявит — и готов! Покуда жива была, быстро этих невестушек раскусывала и вон отправляла. Только после смерти сократила я свое влияние на сына. Он невестушку в дом приведет — а я с портрета ему знаки делаю, подмигиваю: мол, гони эту прохиндейку вон, пока цел! А Вовик сигналов не понимает и все мои знаки в положительном смысле истолковывает.

Тут давеча притащил одну. Наглая — ужас!

Ну, конечно, спервоначалу она голубкой сизокрылой прикинулась, чтобы сыночка моего верней в свои сети заманить. Изображала из себя святую невинность вкупе с бессребреничеством. Первым делом на кухню кинулась, стала плошки-ложки отмывать, будто всю жизнь об этом мечтала. Потом пол выскребла, бельишко в тазике замочила, в доме прибралась.

Тут я немного поколебалась в своем неприятии ее. Даже она мне слегка понравилась. Думаю, может, не такая уж пропащая особа, какую из себя на внешность представляет. Может, свезло моему сынишке по молодости лет и она его горячую кровь успокоит?

И так заморочила мне эта бабенка голову, что я тоже стала на нее благосклонно взирать со стены. Особливо после того, как она мне стекло тряпочкой от пыли протерла, отчего я значительно зорче стала видеть.

Вовик на меня взглянул вопросительно: «Ну как, мама?» — «Ничего, — отвечаю, — сынок. Там видно будет». Мы еще не такое терпели, не таких шелково-бархатных дамочек на чистую воду выводили!

Взять хоть его законную… Пятнадцать лет, паскуда, тихоней притворялась, пока не сбежала, прихватив детей.

Ну, конечно, Вовик переживал сильно. Не привык он еще к женскому коварству, терпеть его не приспособился. Все переживал, что она от него к другому переметнется, что ему в мужском смысле довольно-таки обидно. А чтобы она в другой раз замуж не сразу вышла, он выследил ее и паспорт ейный утащил.

Утащил паспорт — и под салфеткой на комоде спрятал. Иной раз доставал его и, глядя на фотографию, сильно ухмылялся в удовлетворении оскорбленных чувств. И у меня взглядом совета спрашивал: «Так, мама? Правильно ли я сделал?»

«Правильно, сынок!» — киваю я чуть заметно — поскольку сильно кивать рамка мешает, голова стукается и уши плохо пролезают.

А тут эта новая в дом вперлась… Вся из себя такая положительная, вся такая крепдешиново-муаровая. На хамство даже не отвечает, из дому выходит редко, все больше по хозяйству возится и новости по телевизору глядит. Ну, Вовика, конечно, ее обманчивое поведение сильно прельстило. Он стал ее торопить, чтобы она справки поскорей собрала, представила документы: шесть фотографий, трудовую книжку, пенсионное свидетельство, санитарную книжку, ИНН. Плюс справку из жилконторы, что на площадь не претендует, и из милиции, что поведения смирного и судимостей нет. И еще характеристику с последнего места работы с указанием зарплаты. Чтоб, значит, поскорее начать семейную жизнь.

Да только не больно-то торопилась она эти справки собирать!

«Паспорт у нее потребуй!» — Это я Вовику с портрета советую.

— Где паспорт? — интересуется тот. — Предъяви для опознания. А то ты, может, уже шесть раз замужем была и детей у тебя цыганский табор.

А эта прошмандовка ужом вьется, а документов не кажет.

— На обмене он, — говорит, — по новому закону, в соответствии с пожеланиями правительства.

«Э, — говорю, — Вовик, как бы нам вместо жены брачную аферистку не заполучить».

Санитарную книжку тоже не несет.

— Скоро, — обещает, — будет. На днях или позже. Когда результаты анализов поспеют.

А сама, как только Вовик из дому, — сразу кидается пыль протирать. Протирает и протирает, протирает и протирает — чуть всю мебель до дыр не протерла! И в один прекрасный день нашла она припрятанный Ленкин паспорт.

Задумчиво развернула его, странички пролистала.

К зеркалу подошла, задумчивую улыбку на лицо напустила. И ухмыльнулась так гнусно. И все ее гадкие мыслишки я своими сверхъестественными способностями мигом прочитала: мол, вон оно что, подумала она. Мол, одну жену уморили, а теперь за меня принялись!

Тут как раз Вовик вернулся. И, не ведая ничего, требует обеда и супружеской ласки в полагающемся по закону ассортименте. И эта пройда предоставляет ему все требуемое, кроме супружеской ласки, — потому что справки еще не готовы. А сама перед ним как ласка ласковая и как норка пронырливая.

А я из рамки: «Караул, — кричу, — спасайся, кто может!»

А Вовик не слышит. От сытного обеда развезло его как после рюмочки.

— Когда, драгоценная, — спрашивает, — свидетельство из поликлиники будет? Потому что без женской любви я давно уже истомившись.

А я из рамки кричу, надрываюсь: «Сынок, берегись! Она брачная аферистка или воровка на доверие!»

Да только Вовик в мою сторону и не смотрит, а смотрит на эту коварную соблазнительницу, поедательницу мужских сердец и оскорбительницу добросердечных свекровей.

В две минуты эта мымра глаза моему сынку замылила своей телесной пышностью. Сказала:

— Не имею денежных средств на оформление необходимых документов, поскольку временно пребываю без работы в связи с сокращением штатов производства.

А этот олух уже ничего не соображает. Достает из кармана двести рублей, сует ей.

— Вот, — говорит, — прими для ускорения бюрократического процесса. Поскольку ночью мне одному в двуспальной кровати не об кого ноги согреть…

Я, застонав, даже попыталась сорваться с гвоздика, чтобы привлечь внимание сына.

— А вы, — ответствует эта хитрованка, — грелку в постель возьмите.

А у самой глаза налево косят. В телевизор, где про какую-то беглую певичку круглосуточно вещают.

Ну, конечно, я с Вовиком серьезно поговорила.

«Ты, — говорю, — что себе думаешь, олух царя небесного? Она тебя обдерет как липку, по миру босым пустит, и хорошо еще, если вживе оставит».

А он мне:

— Я, — говорит, — мама, давно уже такого смятения внутренних органов не имел. Очень уж она мне глянется. Чем-то она мне напоминает бывшую Ленку мою. И готовит хорошо.

«Вот именно, — кричу, глотку надрываю, — она уже и паспорт Ленкин оприходовала! Небось хочет в сберкассе твои денежки с книжки получить!»

— Да, — говорит, — мама, очень хорошо я это дело понимаю. Без санитарной книжки — ни-ни! Не такой я дурак, чтоб дамочку среднего возраста без санитарной книжки брать.

«Дурында! — Я руками всплескиваю (да только плохо всплескивается-то — руки только до локтя изображены, несподручно ими шевелить). — Она, может, топор уже точит, чтоб жизни тебя лишить, а самой добром поживиться!»

— Конечно, мама, — говорит, — прописывать я ее пока не буду. А то пропишешь — после греха не оберешься. Нет, я твердо помню, чему ты меня учила, и не поддамся на ее обольстительное женское существо!

Тут я от возмущения даже поперхнулась и закашлялась. И так меня этим кашлем протрепало, что рамка не выдержала, с гвоздика сорвалась и повалилась я на пол в глубоком обмороке.

А очнулась — этой новой невестки уже нет, паспорта Ленкиного нет, Вовик сидит не жрамши, новую рамочку мне выпиливает взамен старой, раздрызганной.

«Что, — спрашиваю со стоном, — как?»

А он мне грустно так отвечает:

— Обманула, ушла. Будто бы за санитарной книжкой, а на самом деле насовсем.

«Сколько украла?» — спрашиваю с головной болью. Видно, падая, я себе лоб расшибла чуть не до крови, даже уголок весь в лохмы изорвался — в зеркале напротив хорошо видать.

— Ничего не взяла, — грустно отвечает сынок. — Только украла мое спокойствие и возрожденную было веру в женский пол.

«Ну, отделались легким испугом», — отвечаю с облегчением.

Сынок меня поцеловал, а я — его.

А про паспорт Ленкин поначалу запамятовали. Да и зачем он нам? Пусть аферистка пользуется, денег на сберкнижке все равно нет, а в квартире она не прописанная.

Теперь я висю на стене в новой рамке — прочной, не то что старая. Только пока без стекла, что плохо. Потому как мухи на лоб гадят по летнему времени и солнце в глаза бьет, отчего мы безвременно желтеем и выцветаем.

Ну да это ничего. Что нам, фотографиям, сделается!

Из-за занятости домашним хозяйством мне не удалось побывать на собственных похоронах. А должно быть, приятное было зрелище! И сколько, наверное, хороших слов обо мне сказали, вот бы послушать!

Представляю: косой дождик, люди в черном, похожие на мокрых ворон, обитый алым шелком гроб. Интересно, что в нем? Кто?

Распорядитель: «А теперь каждый пусть вспомнит о покойной, об этом светлом человеке с чудесной душой, которую мы будем вспоминать всю свою жизнь, а годы, прожитые без нее, покажутся нам наполненными страданиями и неизбывной тоской».

Вадик: «Обуреваем горечью от несвоевременной кончины обожаемой супруги, я убит ее безалаберностью, из-за которой она оставила меня доживать мои мрачные дни в неприятном одиночестве, которые лишь подруга моей жены Мила может скрасить неустанными упражнениями на любовном поприще».

Лиза: «Мама, мама, на кого ты нас оставила, горьких сиротинушек? И почему ты надела в свой последний путь мой любимый сиреневый кардиган, который я битых три месяца умоляла тебя отдать мне?»

Митя: «Мамочка, родная! Ты не купила мне приставку, хотя обещала, а папа фиг ее купит, потому что он все-таки пошел в школу на родительское собрание и обнаружил двойку по природоведению, которую я скрыл. И теперь не хочет покупать мне видеоприставки, а еще срезал деньги на карманные расходы, отчего я пребываю в тоске и ужасно скучаю по тебе, дорогая мамочка».

Луиза Пална: «Она всегда мне была как дочь, несмотря на уксус в баклажанах, поперечное мытье половиц и вообще на ее скверный неуживчивый характер, которым она доводила меня до корвалола и вызова «неотложки»… Но я всегда буду ее помнить и любить, как дочь, жену моего сына, хотя он скоро женится на другой, на консерваторке, которая почти уже согласна, ведь я вчера советовалась по телефону с Людмилой Петровной и она сказала, что придет отпраздновать девять дней с момента кончины и там предъявит мне кандидатку».

Мила: «Поскольку мы дружили с первого — нет, со второго! — класса, я больше всех люблю мою обожаемую подругу, а ее супруга вскоре собираюсь поиметь в законные мужья, несмотря на всяких консерваторок, которых ему подсовывает мамаша. Поскольку его торговая контора «Супермыло» мне очень глянется, я собираюсь ее присоединить к своему ларьку по торговле стиральным порошком, отчего наша совместная финансовая мощь увеличится многократно. А подругу Лилю я всегда буду любить и ни разу до самой своей кончины больше не упрекну ее в том, что не дала в шестом классе списать мне контрошку по математике, в девятом классе отбила у меня Лешку из параллельного, по которому я вздыхала полгода, и не далее как месяц назад купила тот самый сиреневый кардиган, к которому я присматривалась почти неделю, но так и не успела приобрести из-за недостатка денежных средств».

И все смотрят на мою фотографию — ту самую ужасную фотографию, на которой я выгляжу кошмарно, потому что на даче, без косметики, против солнца и вообще не в настроении.

А потом гроб опускают в могилу… Наверное, они здорово сэкономили на кремации… И все плачут… Плачут… Плачут…

И кто-нибудь вздымает руки горе и говорит со сдержанной патетикой:

«Смотрите, само небо плачет вместе с нами! Природа горюет, провожая в мир иной свое безвременно ушедшее дитя…»

И всхлипывания становятся громче, чем чавканье грязи, тогда как урчание в животах перекрывает всхлипывания.

Впрочем, дождя вот уже неделю нет…

ГЛАВА 7

События, на первый взгляд не имеющие отношения к происходящему

Заседание совета апостолов было назначено на четыре часа дня и проходило на кухне хрущевки, в которой проживал пророк Алексий Светозарный.

В пятнадцать тридцать уже все было накрыто для Тайной вечери: на столе стояла запотевшая бутылочка, благоухала буженинными запахами закуска, белел нарезанный крупными ломтями хлеб. Верная прислужница пророка сновала по маршруту холодильник — плита — стол, выставляя все новые и новые яства.

«Вот дьяволы, — ворчливо бормотала она себе под нос, — опять припрутся, напьются на дармовщинку, все углы изблюют, а мне убирай…»

Жена пророка, то есть пророчица, зло шмыгнула носом. С каждым днем ей все меньше нравилась новая служба ее супруга, который, перепробовав в своей жизни множество профессий — от администратора шоу-бизнеса до безжалостного стерилизатора котов, — теперь подвизался на многотрудном духовном поприще.

Кстати, дело пастырское оказалось куда более выгодным, чем стерилизация животных, — за полгода уже и холодильник купили, и новую шубу справили, и сыночка Васечку на выгодное место в военкомат пристроили, но все же… Все же не нравилась пророчице новая служба ее мужа!

Особенно не нравилось ей, что на людях теперь ей приходилось называть своего личного супруга не иначе как Посланцем Господа на Земле, земно кланяться, целовать ему руку (тьфу, пропасть!) и вообще выказывать полное почтение и абсолютный пиетет. Будто ты и не полноправная жена ему, прожившая с супругом двадцать лет в абсолютно законном браке, а одна из сотни кликуш, мечтающих облобызать стопы преподобного. Только душой и отдохнешь, когда с мужиком один на один останешься, тут-то его и приголубишь кулаком по солнцеподобному мордовороту — чтобы помнил, гад, кто его в люди, то есть в пророки, вывел, чтобы не смел против жены выступать, грозить ей карой небесной и концом света! На людях выступай как умеешь, но дома веди себя как приличный человек, а не какой-нибудь… святоша!

А ведь не погонишь апостолов поганой метлой вон — лица-то все духовные, одного тронешь — все как один взъярятся, проклянут на веки вечные. Ей-то, конечно, на их проклятия плюнуть и растереть — а ну как пожертвования верующих перестанут для домашней бухгалтерии отдавать?

А то еще девку какую-то к себе взяли — пророчицу Досифею. Приняли в компанию апостольшей, двенадцатой для ровного счету. Девка фигуристая, симпатявая, по всему видно, отъявленная! Глазами так и стрижет, как бы чего слямзить. Святости в ней, окромя срамоты, никакой не наблюдается. А еще брешут, будто она одним наложением рук исцеляет.

— Тогда скажи, чтобы она твою аденому исцелила, — ехидно предложила пророчица, узнав о пополнении компании, но пророк лишь скорбно вздохнул на упрек жены:

— Я тебе о небесном, а ты, матушка, о земном толкуешь. Аденома — это крест, врученный мне самим Господом, зачем мне от него исцеляться, если он как испытание послан мне свыше?

И кстати сообщил, будто новая пророчица уже излечила истеричного апостола Феодора, избавив его от затемнения в мозгу, так что даже и рентген будто бы это подтвердил, и медики изрядно удивлялись, не зная, какому чуду приписать.

— Просто по голове погладила — и вылечила, — восхитился Андрей Еремеич. — Федор даже перестал на полу дрыгаться и слюной в собратьев плевать. Поникшим духом воспрял!

Пророчица вздохнула: только еще лечащих девок в их компании не хватало! Начнется разврат, пьянство, игрища всякие неподобные…

Еще не успела Фекла выставить на стол последнее блюдо с тонко, на просвет нарезанной колбаской, как на кухне собственной персоной появился Светозарный. Схватив центральный кусок, средоточие розового колбасного солнца, пророк шустро препроводил его за щеку.

— Ну! — грозно воскликнула пророчица и пребольно стукнула мужа по руке, нимало не опасаясь его высокого духовного звания.

— Сильно жрать хочется, — сказал в свое оправдание супруг, активно двигая челюстями. — Пока утром в рубище ходил, оголодал и охолодал изрядно, теперь охота душевное равновесие в тело возвернуть.

— Равновесие… — проворчала пророчица. — Ты мне сначала сотню возверни, которую ты у меня давеча из кошелька стыбзил.

— Что делать, матушка, надо было лампочек прикупить для золотого нимба, а то сама видишь, старые перегорели… Стыдно-то таким макаром перед верующими скакать, боюсь неподобным обликом шаткость и сомнение в душах поселить. Народ пошел нынче дошлый, критически настроенный, былой веры в людях не осталось, один скептицизм и сугубое недоверие…

К двум часам дня все апостолы припожаловали плюс еще какой-то сброд — святые, священномученики, преподобные (а тоже на халяву поесть не дураки). Апостольша Досифея тоже заявилась собственной персоной. По виду скромняга такая — клейма ставить негде!

В кухню набилась страшная пропасть народу. Фекла выбежала, отмахиваясь руками от назойливого табачного дыма. Кто-то ущипнул ее за наливной бок — кажется, святой Серафим, личность весьма скабрезная и склонная к прелюбодейству. Нимало не смущаясь, пророчица огрела святого по жирному загривку и пригрозила:

— Ужо погоди, Светозарному все расскажу!

На самом деле ей было приятно мужское внимание — Серафим был ражий мужчина годов сорока, вокруг него всегда кликушествовала толпа молоденьких прихожанок.

В отличие от Серафима, Светозарный был стар и мудр. Даже не столько мудр, сколько целомудрен. Он давно уже не мечтал о прекрасных телах молоденьких девиц и даже пренебрегал телом жены своей. Больше всего на свете он был озабочен подковерными интригами апостолов, грозящими ордену расколом, а также будоражащими город слухами: будто откуда-то, не то с дальнего севера, не то с ближнего юга, не то с западного востока, не то с восточного запада, заявился в город какой-то самоуверенный подонок, который утверждает: «Я — Михаил Бог». А не верить ему причин нет: как докажешь, что он не Бог?

Итак, сидели, обсуждали текущие дела. Текущих дел было немного, надо было решить, как поправить шаткое финансовое положение ордена и назначить день конца света, который еще с осени обещали они устроить прихожанам.

С первым вопросом было все ясно, ибо касса оказалась пуста, как мир перед началом творения. Однако растаявшие финансы можно было пополнить за счет конца света.

— Расчет прост, — объяснил апостол Пантелеймон, правая рука пророка. — Если скоро конец света — то деньги народу не нужны. И значит, народ обязан их жертвовать на свое спасение… Да, без конца света нам никак не обойтись — помрем с голодухи.

— Тем более, что давно уже обещали, — поддержал апостол Армагеддонский. — Полгода кричим, что скоро конец света, но даты не называем, а народ от такого промедления разуверяется.

— Да, без конца света нам зарез, — вздохнул пророк, задумчиво набивая рот колбасой. — Времена не те, чтоб существовать беззаботно на подаяния: смута в народе и брожение умов. Придется назначить…

Апостол Илларион заерзал на жестком стуле (его беспокоил геморрой, нажитый во время нудной бездуховной бухгалтерской работы в управлении коммунального хозяйства).

— Не хотелось бы всяких светопреставлений и массовых гуляний по этому поводу, — произнес он томным от геморроя голосом. — Хорошо бы негромко все устроить, а потом тихохонько разойтись. Без привлечения ехидной прессы и милиции.

На него замахали руками, зашикали.

— Конец света — по-тихому? — возопил пророк. — Не те нынче времена, чтобы тайно подобные дела устраивать. Нам нужен свет, гром, лазерное шоу! Нам нужны пресса, телетрансляция, конная милиция! Желательны взрывы и падение хвостатых комет. Обязателен рев животных и трясение земли! Однако думается мне, землетрясение по нынешним временам дорого стоит.

— А падение комет — что, дешево? Нынче все дорого, — заскулил бережливый Илларион. — Не справимся.

— Так ведь пожертвования будут! — вразнобой загалдели апостолы. — Пожертвований будет хоть завались!

Илларион пришибленно затих на стуле. В силу своей тихой и мирной бухгалтерской натуры он не любил шумихи и помпы. Сколько их уже было, этих концов света, — после них только головная боль и сожаление о профуканных деньгах.

— Итак, — подытожил пророк, — пора дату назначить окончательную. А то полгода народ обещаниями мурыжим. Отклоняется шаткий народишко, сомневается, видя нашу неуверенность. Как бы не подался жертвователь к Михаилу Богу — слыхали, наверное, объявился в наших краях лесной шатун? Людей смущает, финансовую отчетность портит.

— Слышали! — загалдели иересиархи. — Сволочь он, этот Мишка! Обещает бесплатное спасение всем, кто уверует. Разве ж так можно? Какой после него бизнес, одни слезы!

Потом выступил апостол Багрянородный и предложил назначить конец света на конец февраля.

— Больно холодно, — загалдели коллеги. — Да и не сумеем собрать достойную лепту, не справимся в указанные сроки. Хорошо бы на апрель передвинуть.

— А еще лучше на лето, — предложил апостол Иезуитский. — Представьте, травка, цветочки, птички что-то красивое лепечут…

— Летом на конец света никто не придет, — рассудительно возразил Светозарный. — Летом у народа дачи, огороды, отпуска. Дети в лагерях, жены в роддомах, мужики пьют пиво во дворах… Опять же конец полугодия, баланс сдавать надо… В позапрошлом годе назначали на август — помните? Только даром деньги на петарды истратили, в расход вошли.

— В апреле тоже плохо, — возразил великомученик Патрикей, дюжий детина с выбитыми передними зубами и бритым черепом уголовника. — Коммунисты рождение Ленина празднуют, фашисты — Гитлера. Майские праздники на носу, посадка картошки… Первое апреля рядышком и День космонавтики — а это прямой повод для сомнений и аналогий!

— Так, может, на День космонавтики и назначить? — предложил кто-то из задних рядов. — Очень созвучно эпохе: угроза из космоса, кара небесная, грозный знак зарвавшемуся человечеству…

— Нет, — поморщился пророк, накалывая на вилку маслину, похожую на женский кокетливый глаз. — Только сомнения плодить. Однако, если на осень передвинуть — гнусный народишко до того времени совсем изуверится. Подумает народ: до конца света еще долго, можно пожить в свое удовольствие, а то и не будет никакого конца… И жертвовать не станет. Не, лучшего времени, чем март, нету. После женского утомительного празднования народишко сам на тот свет запросится.

Наконец, решили: назначить конец света на 23 марта. Немного поспорили насчет даты — не лучше ли 22-го, в день весеннего равноденствия, однако 23-е выпало на воскресенье — лучшего и пожелать нельзя! У граждан выходной, есть время поучаствовать в светопреставлении.

Пророк Светозарный призвал апостолов всемерно оповещать прихожан насчет близкого конца света.

— Особенно упирайте на то, что спасутся только те, кто будет с пророком и его апостолами. Напоминайте им про Моисея.

— Про какого Моисея? Про того, который в станице Тихой нас с концом света опередил, или про забулдыгу из Воронежа? — встрял в разговор пророк Ионафан, широко известный своей глупостью.

— Кстати, хорошо бы научно-доказательную базу подвести, — промолвил апостол Ириней, который попал в святые из школьных учителей, насмерть замученный детьми и низкой зарплатой.

Стали разрабатывать доказательную базу. Были предложены разные научно-фантастические варианты — от распада атома до оживших клонов Иисуса Христа. Ириней, назубок помнивший школьный курс физики, настаивал на перемене магнитных полюсов Земли.

— Переменятся полюса земные, — пел он, эпилептически закатывая белки глаз, — и потекут реки вспять, и север станет югом, а юг — севером, и солнце взойдет на западе, а опустится на востоке, и пронесутся сокрушительные ураганы, сметая все живое на своем пути. И плодородная пашня превратится в пустыню, а города — в пыль. Небесная сила вырвет из земли деревья, как спички, а спички зажгутся сами собой и спалят все то, что не успеет разрушить ураган. Три кровавых солнца будут сиять над землей три года, иссушая источники вод, а потом три года будет лить с небес вода, смывая прах и пепел в Мировой океан. И все живое погибнет, только те, кто будет с пророком, — спасутся. И проклятым не будет имени на земле и жизни на небе, и сотрется их след, не ступят они по воде аки посуху. И будет так, ибо так заповедал Господь…

Раздались жидкие аплодисменты, присутствующие отдали дань красноречию оратора. Лишь один Светозарный недовольно поморщился, разглядев в сладкоречивом педагоге опасного конкурента. «Ничего, конец света все поправит», — утешительно подумал пророк, неохотно хлопая. А пророчица, ставя на стол разварную картошку, благосклонно поглядела на юного краснобая. Он импонировал ей своим заревым румянцем и юношеской робостью. «Не бросить ли мне после конца света пророка и не податься ли с Иринеем?..» — подумала она, нежно глядя на красавца. И даже не смутилась от своих не слишком платонических мыслей.

Потом планировали распорядок конца света. Для затравки решили пустить по городу рекламу в виде листовок и брошюрок и оповестить газетчиков, падких до дешевых сенсаций, упирая на расчеты отечественных физиков. Далее. Конец света хотелось организовать на городской площади, для чего нужно было получить разрешение от властей. После небольших разногласий в план мероприятия включили бесплатную раздачу слабоалкогольных (иначе народ не заманишь) напитков, лазерное шоу, концерт местного ансамбля «Лесбо-данс» и прочие популистские завлекалочки.

— Только бы погода не подвела, — озабоченно бормотал пророк.

В этих делах он был дока. Конец света в Питере в прошлом году провалился из-за дождя со снегом — просто никто не пришел. Пялясь в телевизор, граждане сидели по квартирам и ждали светопреставления в комфортных условиях, а пророк со товарищи как дураки проторчали три часа на морозе и разошлись несолоно хлебавши. Девочки из ансамбля ангелиц, как ни прикрывали пуховыми крыльями голые ноги в капроновых чулках, все как одна подхватили воспаление придатков и потребовали компенсации своих страданий через суд. Пришлось откупаться от них деньгами с одной стороны и угрозами небесного возмездия — с другой. Впрочем, ушлые эстрадные нимфетки не боялись ни черта, ни дьявола, ни небесной кары и почти совершенно разорили духовное предприятие своими непомерными финансовыми требованиями.

Между тем апостол Пифий, заведующий культмассовой частью, набросал на салфетке план конца света.

— Колонна верующих двинется с правой стороны, от Демократической улицы, — предложил он. — По периметру площади будут поставлены трибуны для зрителей. На каждой трибуне необходимо установить по две урны для сбора пожертвований и выделить четырех охранников в ангельских одеждах. В центре поставим грузовик с аудиоаппаратурой, в котором разместятся апостолы. А еще я такую феньку придумал…

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Светозарный, с гордостью глядя на своего выученика.

— Когда стемнеет и на крышах окрестных дворов зажгутся цветные прожекторы, подлетит вертолет, откуда вы, Андрей Еремеич, спуститесь на парашюте. На лету вы будете кричать в мегафон: «Жертвуйте и кайтесь, а кто не пожертвовал, тот не покается». Это произведет грандиозное впечатление!

— А затраты какие? — застонал бережливый бухгалтер Илларион. — На аренду вертолета сколько денег ухлопаем? Окупится ли?

На Иллариона зашикали. Конец света обещался быть незабываемым! Особенно понравился апостолам план их дружного вознесения на небеса — то есть в вертолет — и отбытие по воздуху в соседний город с последующим дележом добычи.

Только апостол Пантелеймон, затаив в душе недоброе, не радовался предстоящему шоу. «Ага, — думал он подозрительно, — Андрюшка с кассой в вертолет погрузится — и поминай как звали…»

Попутно апостолу Евстихию, известному своей склонностью к поэтическому слову, было предложено сочинить подходящий к случаю гимн с нравоучительным и страшным содержанием. Апостол не стал кочевряжиться и выдал на-гора:

Да здравствует мира крах, Да здравствует гибель и тлен, Будем сущи на небесах, Со товарищи встав с колен. На земле только горе еси, В небесах — только радость и смех, Только ангелов голоси Вопиют, умоляя за тех, Кто, страдая в юдоли земной, От безумной боли устал И пожертвовал свой золотой На божественный пьедестал.

— Тогда надо бы «божественный пьедестал» соорудить, — встряла в разговор доселе молчавшая апостолица Досифея. — Чтобы люди на него только крупные купюры клали.

Фекла неодобрительно сощурилась на бойкую молодайку. Еще ни одного конца света не пережила, а тоже лезет с предложениями…

Однако пророк неожиданно поддержал новенькую:

— Хорошая идея! Накроем золотой парчой стул и водрузим на него вместительную урну для пожертвований. Сверху прилепим табличку «божественный пьедестал» со стрелкой, указующей вниз. И охранять легче, и выглядит оригинально. Народ непременно соблазнится.

— А еще можно буквами указать минимальную таксу — например, сто рублей, — закраснелась от похвалы скромница Досифея. — Чтоб всякую мелочовку не кидали.

— А лучше пятьсот рублей! — встрял Иринарх.

Пророк одобрительно улыбнулся апостольше.

— Далеко пойдешь, Досифеюшка, — ласково изрек он, — чувствуется в тебе деловая хватка.

Покончив с текущими делами, апостолы принялись выпивать и закусывать. В короткое время стол был очищен от последних признаков еды, а пустые бутылки складированы в углу.

А потом подрались апостол Пантелеймон с апостолом Иринархом — парни они были молодые, горячие, Пантелеймону всего-то двадцать два годка, недавно только из колонии, где мотал срок за мошенничество. Пантелеймон крался вокруг стола, сжимая нож, а Иринарх, вооруженный остролепестковой «розочкой», задиристо кричал: «Не подходи, сука, замочу!» Отцы церкви, потеряв лицо, бестолково галдели по углам, боясь разнять драчунов. Пророчица предвкушающе визжала, соседи заинтересованно звонили в дверь, грозя милицией. Досифея спокойно наблюдала за разгоравшимся сражением.

Забияк утихомирил сам пророк.

— Стыдитесь! — воззвал он к забиякам. — Мир вопиет к вам: одумайтесь, олухи, да не будете так бесстыдны! Подумайте, какой пример вы подаете пастве!

Устыдившись, драчуны расцепились. Остаток вечера прошел в благостной тишине: апостолы, выключив свет в квартире, затаились, и подъехавший наряд милиции, не обнаружив обещанного беспорядка, убрался восвояси.

Пока сидели в темноте, Серафим попытался облапать новенькую апостолицу, но та так треснула его по сусалу, что тот благоразумно отстал, переключившись на пророчицу. А Фекла не смела даже пикнуть, шалея от отчаянной смелости апостола и недогадливости Светозарного.

За отъездом милиции святые наблюдали в окно.

— Посмей еще у меня! — Волосатый кулак пророка угрожающе подлетел к носу провинившегося Иринарха. — Выкину из дела, не дожидаясь конца света!

Апостолы стояли, понурив головы. Им было ужасно стыдно. Хотелось еще выпить и подраться. Но они боялись пророка, потому что в глубине души немного верили в его прямую связь с небесами.

Михаил Бог вошел в город со стороны Пригородного шоссе, вынырнув из крошева прилепившихся к городу обтерханных дачек.

Бог был одет в джинсовые штаны, телогрейку и старую кроличью шапку. Он давно не брился, не мылся и оттого распространял вокруг себя такой крепкий дух, что собаки обалдевали, потрясенно поводя чуткими носами.

Свернув с людной улицы во двор, Бог опустился на скамейку подле благообразной старушки.

— Ты кто, страдалец? — полюбопытствовала бабушка.

— Меня зовут Бог, — скромно ответил пришлый. — Я явился открыть людям истину. А кто отринет меня и мое святое слово, того ждет гибель.

— Ага, знаю, — молвила старушка, — читала… Надысь в ящике листовку нашла насчет того, что через три недели в нашем городе конец света намечается. Приду обязательно на ваш праздник! Очень уж я такие мероприятия обожаю — поют красиво и жалостливого много говорят. После этого мне завсегда спится хорошо.

— Несчастная, — покачал головой Бог, — ты слепа и нема, потому что доверяешь зрению слепца и внимаешь немому. Сущему на земле не дадено знать, когда настанет самый последний день. Только когда сломаны будут семь печатей, и проскачут семь конников, и встанет на дыбы конь бледный, и появится всадник, имя которому Смерть, а за ним последует Аид… И семь ангелов вострубят в трубы, и…

— Знаю, знаю, — закивала старушка, — слыхала… Так, значит, милок, ты и есть Бог?

— Да, — скромно потупился Михаил.

«Квартиру высматривает! — решила коварная старушка. — Входит в доверие к гражданам с целью последующего ограбления». И не успел еще Бог уйти со двора, звякнула кому следует.

Впрочем, перед тем, как сообщить участковому, она все же потребовала у Михаила доказательств своей божественной сущности. Михаил не стал ломаться.

— Хорошо, — сказал он, — я сделаю для тебя чудо.

— Какое такое чудо? — спросила бабулька. — Не то ли «чудо», которое творожок московского разлива? Ну, такого «чуда» у нас в каждом ларьке навалом… Нет, ты мне что-нибудь божественное представь для скорейшего уверования.

Михаил задумался.

— Может, вылечить тебя? — предложил он и пояснил: — Я ведь, дщерь моя, лечу одним наложением рук от всех смертельных болезней, включая доселе науке неизвестные и наукой доселе же не излечимые.

Бабулька задумалась.

— Вот что, милок, — прищурилась она, — никаких особенных заболеваний во мне, между прочим, не наблюдается, потому твое шарлатанство не поможет. А пенсия между тем у меня больно маленькая. Так что, если ты сей момент мне тыщу рублей в безвозмездное пользование предоставишь, то я со своей стороны безусловно согласна в тебя поверить.

Но у Михаила Бога не было с собой тыщи рублей. А если бы даже и была, то он все равно не стал бы отдавать ее этой капризной и требовательной старушенции, а, скорее всего, использовал бы ее в личных целях. И вообще, одаривать пенсионеров деньгами он считал аморальным: им о душе надо думать!

Разговор кончился тем, что Михаила схватили на автобусной остановке сизокрылые архангелы в милицейской униформе. Бога отвезли в санпропускник, где он проторчал до самого конца света вместо того, чтобы просвещать людей, утешать их души и одновременно возбуждать их совесть. Все эти три недели чисто вымытый, в прожаренной химикалиями одежде он резался с сокамерником в карты.

— А правда, что ты Бог? — спрашивал сокамерник, когда игра заканчивалась.

— Да, — коротко отвечал Михаил, не желая вступать в пустые прения.

— Тогда расскажи мне что-нибудь душеполезное, — просил тот, поудобнее умащивая под головой подушку. — Страсть как обожаю послушать чего-нибудь из духовного — сон хорошо навевает.

А когда Бог рассказывал про семь ангелов, семь всадников и семь сломанных печатей, сокамерник взволнованно всхрапывал, мучаясь дурными видениями…

Михаила выпустили на свободу накануне 23 марта. Он сразу же поспешил на площадь.

Там, на узком пятачке, зажатом тисками стеклоглазых многоэтажек, клубилась чертова уйма народу. День был воскресный, праздный, по телевизору ничего интересного не показывали, и потому люди, обуреваемые жаждой зрелищ, явились на площадь с семьями, собаками и выпивкой для сугрева.

Представление еще не начиналось: что-то заело в праздничной амуниции. Апостолы переругивались с пиротехниками, а те с веселым матерком пропихивали какую-то штуковину в какую-то колдобину, которая не желала пускать торжественный дым. Когда наконец дым все же пошел и в небо торжественным залпом взвились ракеты, народ обрадованно засвистел.

— Что происходит? — поинтересовался Михаил Бог, протискиваясь к трибуне.

— Конец света празднуем, — отвечали ему. — Последний денек живем, однова такое бывает, отчего не повеселиться? Завтра уже никакой жизни не будет, с утра на работу, так хоть сегодня своего урвем!

— Глупые! Ведь еще не прискакивали семь всадников, еще не взломаны семь печатей, и семь ангелов… — возразил Михаил, но его никто не слушал.

На сцене полным ходом шло праздничное представление. Пели девицы из ансамбля ангелиц, бесстыдно помахивая в воздухе голыми ногами, апостол Иринарх махал руками, дирижируя оркестром, Пантелеймон и Ириней подтанцовывали, по молодости лет сбиваясь на диско, а в воздухе парил на канате пророк Светозарный, закутанный в желтоватые простыни с лишаями неумелой штопки.

Тем временем Досифея под контролем жены пророка упаковывала выручку в объемистые пакеты. Пожертвований, впрочем, было не так много, как ожидалось, и расчетливая Фекла озабоченно хмурила лоб: «До осени вряд ли продержимся, придется еще один конец света устраивать!»

Тем временем Серафим по-кошачьи обхаживал молодку. Он шепотом предлагал ей после представления бросить святую компанию и вдвоем рвануть на север. Досифея колебалась.

Когда Светозарный спрыгнул с каната на эстрадный помост, музыка взволнованно замолкла, а девицы с ногами угомонились, роняя тяжелый, совсем не ангельский пот.

— Сегодня вечером, граждане, мы все умрем! — оптимистически заявил пророк. — Мы долго ждали этого и долго к этому готовились. Сегодня ночью поменяются полюса, земля налетит на небесную ось и будет еще много неприятных катаклизмов, которые не оставят от нашей планеты камня на камне и молекулы на молекуле. Человечество погибнет — кроме тех сознательных граждан, конечно, кои пожертвуют свою лепту на избавление от греха корысти и стяжательства…

Все шло как по маслу, и вдруг случилось непредвиденное.

Михаил Бог, просочившись мимо охранников, хихикающих с ангелицами, вскочил на помост и подбежал к пророку. Вырвав из рук святого микрофон, он завопил в него так, что динамики, установленные в разных концах площади, захлебнулись ультразвуковой волной, а оглушенные зрители зажали ладонями уши.

— Врет он, граждане! — возопил Михаил. — Брешет! Никаких таких прав на светопреставление у него не имеется! И никакой он не пророк, а проходимец! Еще не прискакивал конь бледный, и семь труб не вострубили, и семь печатей не взломаны еще…

Тем временем пророк яростно сражался за обладание микрофоном.

— Ты кто такой? — обидчиво шипел он, бурно лягаясь.

— Я Михаил Бог, — запальчиво кричал самозванец.

— А я пророк Светозарный! И я свидетельствую, что ты никакой не Бог, а обыкновенный ханурик!

— Какой ты к черту пророк, когда я — сам Бог, и у меня нет никакого пророка, даже должности такой нету по штатному расписанию!

Апостолы стояли задумчивым полукругом, опасаясь вмешиваться в начальственную потасовку. Девицы-ангелицы ежились под мартовским ветром, но не уходили, тем более что им было еще не заплачено. Милиционеры задумчиво почесывали подбородки, не решаясь ввязываться в спор духовных особ, тем более что одна из них считала себя ни много ни мало пророком, а другая ни много ни мало Господом Богом.

Забыв про пожертвования, Фекла подалась выручать мужа, тем временем апостолица Досифея таяла от посулов речистого Серафима. Тот соблазнял ее, не смущаясь своего зычного голоса:

— Чемоданы возьмем — и айда на самолет, только нас и видели… Дурак Светозарный ни за что нас не сыщет. Подадимся с тобой на севера, там у меня родственники… Устроим дело на двоих. Ты назовешься хотя бы девой Марией, дочерью Христа от Марии Магдалины, а я — архангелом Гавриилом. Будем с тобой на паях вертеть дела святые!

Скромница Досифея колебалась, Серафим не отставал:

— На Ямале газовики живут, место богатое, не чета этому провинциальному городишке…

Апостолица бросала сомневающиеся взгляды на сцену, где разгоралась потасовка. Пророк Светозарный яростно вцепился в бороду Бога и рвал ее на себя, а Бог выдирал пряди из прически своего противника с тем рвением, с каким садовод пропалывает загустевшую морковку. Пророчица Фекла визжала на манер автомобильной сигнализации.

Публика свистела и аплодировала — разгорался скандал, а всякая нормальная публика страсть как охоча до скандалов. Телевидение с удовольствием снимало происходящее.

— Молодцы эти сектанты, — слышалось в толпе, — вечно что-нибудь смешное учинят!

В то время как Бог с пророком, обнявшись крепче двоих друзей, катались на помосте, над сценой в ночной вышине тарахтел невостребованный вертолет. Некоторые морально неустойчивые апостолы шарили по толпе, обрабатывая зазевавшихся и лишая их кошельков — впрочем, совершенно бесполезных в их будущей загробной жизни.

Свистела милиция, подтягиваясь к трибуне.

Досифея с Серафимом ловили такси на Демократической улице.

— Шеф, свободен? — спросил апостол, вваливаясь в салон. — Гони в аэропорт!

Сумки с пожертвованиями погрузили в багажник, машина тронулась. Святой схватил бывшую апостольшу, а ныне единородную дочь Христа мадам Досифею, и пылко сжал ее в объятиях.

— Эх ты, Досифея Иисусовна! — радостно воскликнул он. — Мы с тобой таких дров наломаем, только держись!

Досифея лишь холодно улыбнулась в ответ.

Граждане, усталые, но довольные, расходились по домам. Они были единодушны в оценке происходящего.

— Никогда еще у нас такого смешного конца света не бывало! Помнится, в позапрошлом году на конце света взорвали машину — это было. Драка с поножовщиной тоже была. Но такого… Побольше бы таких праздников, — судачили они, ничуть не сожалея о пожертвованиях, не думая о судьбе Бога и пророка, устало дремавших в обезьяннике.

Апостолы разбрелись кто куда, неприкаянные, бесприютные. Илларион решил бросить хлопотливое святое служение и вернуться к скучному бухгалтерскому ремеслу, а Ириней раздумал вернуться в школу учителем физики. Апостолы Пантелеймон и Иринарх сговаривались ограбить богатого бобра, которого присмотрели во время шоу. Остальные занялись еще более прозаичными делами — кто-то пошел домой, к жене, а кто-то, наоборот, ушел из дома, от жены. Каждому, как говорится, своя дорога…

Итак, конец света не состоялся, но никто не жалел об этом. У всех было тепло и радостно на душе. У всех, в том числе и у Бога, который сидел не то на небесах, не то в камере предварительного заключения — на этот счет у религиоведов есть некоторые разногласия.

А над землей полновластно и безоговорочно царила ночь. Заложив руки за спину, она обходила свои владения, властно постукивая кончиком туфли, и глупая круглощекая луна отражалась в ее глянцевых штиблетах. Ночь грызла угольно-черный ус и сочиняла дурные стишки — потому что она происходила из подчистую изведенного племени романтиков. Как, впрочем, и сам Бог.

ГЛАВА 8

Луиза Пална (когда ее наконец спросили)

Вот, возьмите эту фотографию, она, кажется, ничего… Здесь я, мой сынок и мои внуки. Совсем свежий снимок. Вся родственная нежность в нем прекрасно выражается посредством изображения лица и общей благостности пейзажа. Для рекламы хорошо пойдет.

Так вы хотите семейство в полном объеме? Чтобы вместе с женой демонстрировалось фамильное благополучие?

Не хотелось вам говорить, но ведь Вадичкина супруга того… покинула нас своевременно и скоропостижно… Обретается она теперь в странах вечно теплых, поди, рядом со святыми на цимбалах играет в свежестираном белом одеянии. Хотя, честно говоря, не могу утверждать, что в жизни она была такой уж чистюлей. Про покойников или хорошо, или ничего, однако против правды я идти не в состоянии, даже когда порядочность того требует.

Настаиваете на полном семейном боекомплекте? Хотите, чтобы избиратели прониклись трагичностью истории? Чтобы прослезились, наслаждаясь чужим семейным горем?

Сейчас поищу. Снимки где-то в альбоме завалялись…

Скажите, а как вам в вашем преклонном возрасте удалось такую теплую должность получить?.. Кстати, как поживает ваша супруга? Скончалась несвоевременно от рук тамбовской банды? Ах, простите, ах, извините… Как интересно!

А не хотите ли вы опять вступить в брачную жизнь с одной обеспеченной гражданкой неполных семидесяти годов? Не имеете возможностей здоровья? По горло заняты службой отечеству и моему единокровному сыну?..

А ведь мы могли бы на вашей инвалидной коляске в магазин вместе ездить и на рынок за продуктами. И проводить вечера в приятном единодушии и интересных разговорах…

Интересно, кто вынул из альбома все фотографии?!

Вот тут, помню, на этом самом месте, между Митенькой годовалым и Митей десятилетним, Лиля помещалась в купальнике с пальмой. Такой весьма выразительный был снимок, хоть и выражение у нее было слишком ехидственное… А вот на другом снимке она присутствует, но как-то смутно, не в фокусе, да и Вадичка ее плечом загораживает.

Вот, возьмите эту… Это ее ухо, точно ее. Сто процентов! Видите, камушек в сережке чуть заметно блестит? Ее ухо.

Почему вы не хотите брать это замечательное, очень выразительное ухо? К тому же и я здесь отлично получилась, совсем не дашь шестидесяти семи, буквально все говорят, что я выгляжу максимум на тридцать девять…

А вот эту хотите? Ну и что, что волосы на лицо падают! Волосы можно ретушью замазать, а лицо подрисовать…

А здесь Мила ее закрыла своей чрезвычайной мордуленцией… Кстати, между нами говоря, эта Мила такой фруктозой оказалась, не приведи господь! Все вертится и крутится вокруг Вадички, в супруги набивается, отчего сыночек мой не только племянницей Веры Яковлевны в пользу внебрачной связи пренебрег, но даже и троюродной внучкой Моисея Витольдовича пожертвовал. А уж внучка Моисея Витольдовича — совсем замечательная девушка. Тихая такая, хоть веревки из нее вей, слова грубого даже в беспамятстве не скажет — что значит воспитание…

Хотите портрет? Так возьмите тот снимок, что на могилке. Где он бишь?.. Что-то не могу найти.

Ох уж эти дети, все фотографии куда-то попрятали.

Да конечно дети, а кто же еще! Ну не я же!

Лиза Муханова

Что? Да?

Да вы что, дедушка! Нет, это не я, это Митька! Точно вам говорю — это он. А я — никогда и ни за что. Мне-то это зачем?

И прямо все-все фотографии стащили? И тот снимок, где я вместе с мамой на пляже? Я там так хорошо получилась, худее на пять с половиной килограммов, и лицо такое… Как у модели!

Жалко, очень жалко… Жалко эту фотографию. Вчера Сережка попросил у меня чего-нибудь на память, так я хотела маму отрезать, а себя ему подарить. Но как я теперь ее отрежу, если фотографии нет, а на остальных я такая толстая, что в объектив не влезаю.

Это Митькиных рук дело, дедушка, точно вам говорю. Он знал, что мне эта фотка нужна, и спрятал мне назло. А заодно, наверное, и другие-остальные тоже притырил.

Он мне всегда пакостит, гаденыш! Ненавижу своего братца! Я его убью!! Вот приду из школы и сразу убью!!!

Митя Муханов

Го-ол!..

А? Что? Зачем?

А, да, ну… Помню. А что?

Сейчас он к воротам бежит, ну давай, давай пасуй!.. А-а-а!..

Коз-зел, бить не умеет. Кто так бьет!

Что, какие фотографии? Не, ничего не знаю. А вы у бабки спросите, она покажет.

Что, нету? Да небось она сама и запрятала их. У нее склероз, она вчера суп четыре раза посолила и компот тоже, пришлось в ресторан за обедом посылать…

Колян, бей! Давай! Ну!

У-у-у, мазила!

Мила Песоцкая

Вы?!

Зачем вы пришли? Я не хочу, чтобы нас видели вместе, это меня компрометирует… Что, фотографии? Какие фотографии?

А зачем они вам?

Глупость какая-то, вы вовсе не там копаете, где нужно. Вам про Кукушкину надо разузнать, а вы лезете не в свое дело. Может, вы забыли, что от вас требуют? Так давайте я вам на листочке запишу. Диктую по слогам — Ку-куш-ки-на. Запомнили? Уяснили?

Между прочим, не нужна вам такая фотография для пиара. Она даже, пожалуй, повредит Вадиму Георгиевичу. Народ станет подозревать его невесть в чем… Скажет народ: странно как-то померла его супруга и очень несвоевременно. И еще подумает народ, не избавился ли он от жены собственноручно…

Что, исчезли все фотографии? В это невозможно поверить!

Да, конечно, снимок ее у меня есть. Вот, смотрите!

Это в первом классе. Угадайте, где я?..

А вот и не угадали, эта наша учительница Марья Петровна, она уже сто лет как померла, а вот эта смешная с косичками — это я. Правда, очень миленькая? Я всегда была очень миленькая…

Где Лиля? Дайте-ка вспомнить. Кажется, вот эта. Да, вот эта. Это она. Такая вся неуклюжая, нелепая. Несуразная.

Ах, боже мой, бедная моя Лилечка… Кто бы мог подумать, что все будет так печально… Вот уже год, как ее нет с нами…

Да-да, вы правы, надо бы ее могилку навестить, да все времени нет — то то, то се… А еще эти выборы. Буквально разрываюсь на части в жутком цейтноте. Как-нибудь потом…

Действительно, безобразие. Ах, ну как так можно было опростоволоситься! Мы немедленно займемся ее памятником. Ведь что народ скажет, когда узнает: мол, даже могилку любимой жене не справил… Очень подозрительно, скажет народ, и на выборах откажется голосовать.

Так что у вас с Кукушкиной, кстати? Как продвигаются дела?

Куда вы? Погодите! Эй!

Итак, фотографии погибшей Лили Мухановой раздобыть не удалось. Впрочем, в наличии имелись отдельные части тела — например, уши, волосы, плечо и даже (о великое везение, о находка удачливого сыщика!) кончик носа с одной, кажется правой, ноздрей, но целого снимка в семейном архиве Мухановых так и не нашлось.

Фотоальбомы зияли пустыми глазницами, рамки щерились картонными донцами. Неизвестные злоумышленники похитили все снимки, по коим можно было бы сделать заключение о внешнем облике особы, чья розовая кроссовка сейчас покоилась в могиле номер три пятьдесят три на Пустяковском кладбище.

А может, и не покоилась. А может, и не ее кроссовка, а может, и не кроссовка, потому что нам сложно сказать наверное, если никто ничего не видел и никто ничего не знает, кроме того, что кто-то бесстыдно и безобразно лишил убитое горем семейство последней памяти о близком человеке, очевидно преследуя при этом свои далеко идущие и наверняка криминальные цели.

— Очень все это подозрительно, — вслух размышлял Веня, адресуясь к деду. — Снимки исчезли, могилку никто не посещает. По всему выходит, что безвинную дамочку специально крякнули. А кому ее крякать, как не собственному мужу? Наверное, возмечтал он под старость лет с лепшей подругой своей жены в противоестественной связи соединиться и тогда…

— Впрочем, доказательств этому никаких, — возразил дед, — одни голословные предположения… Хочу напомнить, в тысяча шестьсот шестом году до нашей эры, когда мы ловили тамбовскую банду, тоже случился такой момент, когда доказательств было никаких, а подозрений — хоть отбавляй. Подозревали мы одного гражданина в том, что он самогон варит в целях личного обогащения, а на выручку водку для банды покупает. Месяц в засаде сидели, выследили негодяя. Оказалось — самогоном отнюдь не увлекается, а даже наоборот, рисует фальшивые деньги для сбывания на рынке в условиях плохой видимости.

— Ты хочешь сказать, что гибель мухановской жены — прикрытие для темных делишек ее супруга? — морща лоб, догадался внук. — Тогда предлагаю план. Я иду к Муханову, предварительно надев на лицо непрозрачный чулок. Он мне говорит: «Ты кто такой?» А я ему под ребра… А он мне: «За что?» А я ему по печени… А он тогда: «Я все скажу!» А я ему по почкам… И вот когда я вплотную займусь его солнечным сплетением, он добровольно во всем признается. «Виноват, — скажет, — в убийстве жены с отягчающими обстоятельствами». И тогда я… мы… он…

— Дурак ты, Веня, — оборвал его дед. — А доказательства где?

— Доказательства… — заскучал Веня.

Он не любил этого слова.

В городе было семь автосервисов, жестоко конкурировавших между собой. Эти общественно-полезные заведения принадлежали трем разным гражданам, находившимся между собой в разной степени конфронтации. Первым предпринимателем, еще в незапамятные девяностые оприходовавшим ниву реанимации авторухляди, был Гурген Бешеный. Он владел фешенебельной ремонтной мастерской, перестроенной из старого детского сада. Его автосервис считался заведением высшего класса, поскольку в нем не только умели оживить почти неношеный «жигуленок», но даже и «опель» пятнадцатилетней давности не погнушались бы поднять со смертного одра.

При этом Гурген Бешеный дико ненавидел своего земляка и конкурента Самвела Маленького — за то, что тот не только воздвиг напротив его бетонного красавца свой убогий железный сарай, но и установил демпинговые цены на ремонт и даже иногда выписывал квитанции, по которым клиенты могли предъявлять претензии по качеству, — обстоятельство, немало способствующее популярности Самвела среди горожан. Кроме того, конкурент распространял по городу подлые слухи, будто в мастерской Гургена в процессе ремонта портят автомобильную сигнализацию, имея целью последующее похищение ремонтируемого автомобиля.

Третьей персоной, добывавшей свой скудный хлеб лечением заболевшей авторухляди, был некий Айрат Земеля, прозванный так за то, что по-свойски звал своих клиентов «земелями», то есть земляками, — включая тех, кто заведомо не был таковым, даже никогда не отдыхал ни в одной кавказской здравнице и не любил шашлыка. Путь Земели к успеху был короток и незатейлив. Лет пять назад он арендовал четыре гаража в разных концах города, переоборудовал их путем присобачивания ярких табличек с флуоресцентными надписями и в мгновение ока заделался преуспевающим владельцем гигантской (по местным меркам) сети автомастерских.

На самом деле все три предпринимателя и все семь мастерских занимались одним и тем же — перебиванием номеров (ночью) и облапошиванием владельцев автомобилей (днем). Именно эта деятельность была для ремонтников основной, хотя изредка им приходилось размениваться на починку всякой не заслуживающей внимания автопомойки.

При этом и Гурген, и Самвел, и Айрат не гнушались даже таким неблагородным делом, как похищение автомобилей конкурентов с последующей перепродажей в соседние области. В связи с этим они испытывали друг к другу стойкую, переходившую границы самосохранения неприязнь.

— Наконец есть с кем по-мужски потолковать! — тихо обрадовался Веня, предвкушающе засучив рукава. Он проверил костяшки кулаков — они были прекрасны в своей безусловной бронебойности и для всякого вменяемого человека могли служить веской доказательной базой.

Первым Веня посетил Айрата, чей вросший в землю сарай находился в пределах прямой видимости от его конторы.

— Земеля! — обрадовался Айрат, с полувзгляда оценив убойную силу Вениных кулаков и проникнувшись уважением к их обладателю. — Заходи, дорогой! Все сделаем, починим и даже денег не возьмем!

Дедушкина коляска, нестерпимо сверкая спицами, торопливо вкатилась в ангар. Оказавшись в приятной глазу прохладной полутьме, солнце, запутавшееся в спицах, зайчиком скакнуло по стенам и погасло.

Итак, хозяин был радушен и сговорчив, к тому же однорук (его правая рука находилась в гипсовом плену), бить было некого — пришлось Вене от общепонятного языка жестов перейти к банальному человеческому языку, которым владел он не очень-то свободно. Зато Айрат обожал почесать язык о хорошего собеседника.

— Гурген — дрянь-человек, — горько пожаловался он. — Недавно про меня наговорил, будто я машинное масло растительным доливаю, отчего после ремонта портится двигатель. А сам машины ворует, людей убивает, трупы в подпол сваливает! Не веришь? — вскипел ремонтник. — Одному моему клиенту Самвел Маленький — сам! лично! — выпивши об этом рассказывал. А уж он-то знает Гургена как облупленного…

— Скажи, Айрат, — сочувственно кивнув, спросил Веня, — не приходилось тебе ремонтировать черный «джип-чероки» год назад?

Под словом «ремонтировать» Веня понимал некую совершенно специфическую деятельность, но вслух этого не произнес, понимая, что Айрат и так поймет. И Айрат понял, конечно. Он понял, что Веня все знает, но, как честный человек, не станет такого же честного человека бездоказательно обвинять, а особенно в том, в чем его можно обвинить, и поэтому, ударив себя в грудь загипсованной рукой, страстно возопил:

— Нет, Айрат — никогда, клянусь мамой! Я иномарки даже в ремонт и не беру, поскольку их не уважаю из-за враждебного советскому человеку происхождения. «Жигули» — вот это машина! А «мерседес» — тьфу, дрянь, телевизор на колесах… К тому же как его ремонтировать, одной кувалдой с непривычки даже и не справиться! Да я в жизни иномарку на порог своего гаража не пущу! Да я в лицо ее хозяину плюну, если он меня попросит хотя бы масло поменять. Пусть меня унесут семь шайтанов и семь гулей, пусть орел выклюет мне вывернутую печень, пусть мои дети вырастут ворами и бандитами, пусть моя жена станет блудницей и родит ребенка от первого встречного, коли я лгу!

Веня уважительно притих, очарованный потоком восточного красноречия, а дедушка принялся выводить носом тонкую свистящую мелодию, удивительно напоминающую «Боже, царя храни» в современной носоглоточной аранжировке.

— Значит, в нашем городе только Гурген иномарки ремонтирует? — очнулся Веня, когда поток красноречия замедлил свой бурный бег.

— И это называется «ремонтирует»! — всплеснул руками Айрат. — Гурген не одну машину ремонтом своим испортил! Мамой клянусь! Кстати, я знаю, про какой «джип» ты говоришь. Такой большой черный «джип»? Такой очень черный и очень большой «джип»? «Чероки»?

— Да, — кивнул Веня.

— Я видел его в мастерской Гургена примерно год назад. А точнее, 5 июля в шестнадцать часов тридцать шесть минут. Он стоял капотом на юго-юго-восток, левое заднее стекло поднято, правое переднее колесо спущено. На левом крыле белый след от птички. Правое зеркало вывернуто под углом в тридцать шесть градусов.

— Какие подробности! — удивился сыщик.

— Подробности… — проворчал Айрат. — Поневоле запомнишь, если уже в шестнадцать часов тридцать восемь минут тебя начинают лупцевать трое накачанных выродков… Их, земеля, Гурген нанял, недовольный, что я своими ценами его клиентуру отбиваю… А недавно эти мясники руку мне сломали на всю оставшуюся жизнь, отчего теперь я не могу зарабатывать на хлеб честным образом.

Он показал загипсованную до самого плеча и согнутую крючком руку.

Веня неодобрительно покачал головой. Мужской бой один на один — это да, считал он, а трое на одного — нет, нет и нет! Ну, разве что иногда… При большой необходимости… Если нет иного метода…

— А через неделю после ремонта этот самый «джип» сгорел! — негодуя, продолжал Земеля. — И женщина в нем сгорела, мамой клянусь! Я знаю, кому этот джип принадлежал, но не стану говорить. Потому у Айрата и нет никаких врагов, кроме Гургена. Айрат никогда не обманывает земляков, мамой клянусь!

— Ладно, — согласился Веня. — Только почем ты знаешь, что Гурген ремонтировал тот «джип», который сгорел?

— Потому что, если бы Гурген его не трогал, он бы не сгорел, — с потрясающей логикой ответил Айрат. — Гурген каждый месяц своего племянника в Москву отправляет с битых машин запчасти снимать, а потом этот металлолом за авторизированные детали выдает, клиентам ставит, после чего они бьются как ненормальные, а Гурген снова их ремонтирует… Мамой клянусь!

…Когда разговор закончился, коляска выкатилась из мастерской, и в спицах, как огненная белка в колесе, ликуя, заметалось веселое солнце.

— В одна тысяча шешнадцатом году, — задумчиво пожевал губами дед, — в тамбовской банде был один кавказец, не помню, как звали… Так мы тоже думали, что он врет, оказалось — просто по-русски плохо говорит. Его потом расстреляли. Милейший был человек…

Между тем Венины глаза, доселе тоскливые и мутные, слегка прояснели — он почуял настоящую работу.

— Так-так, — сказал он, любовно постукивая по ладони кулаком, — дальнейший план ясен! Значит, иду к Гургену, бью его по позвоночнику. Он падает. Я ему: «Говори!» А он… Нет, лучше сначала по ребрам!.. Короче, после разрыва селезенки он во всем признается… Вот тебе и доказательства!

— А если ему не в чем признаваться? — возразил дед.

— Тогда бью его под дых, — понятливо кивнул Веня.

Гурген

Цхх, дарагой! Захади, где твой автомобиль, конфетка из него будем делать, только деньги давай!

Как — нет автомобиля? Что ты за человек без автомобиля? И не человек вовсе, а незначительное недоразумение.

Какой такой черный «джип-широкий»? Не знаю никакой такой «джип». В глаза не видел, за колесо не держался…

Кто тебе сказал? Это Айрат сказал? Это тебе сказал убийца своего собственного дедушки и растлитель своей собственной сестры? Совратитель своей собственной матери и губитель горячо любимого отца?

И ты веришь человеку, про которого весь город знает, что отремонтированная им машина доезжает только до первого поворота! Про которого весь город знает, что он пустил по миру собственного брата и ставит на автомобили восстановленные тормозные колодки! Который насилует юных девственниц и подменяет новенькие воздушные фильтры уже использованными! Который при луне пьет кровь невинных младенцев и портит бензин присадками, которые повышают октановое число до бесконечности!

Вай, разве можно верить такому человеку? Который даже не человек, а живой шайтан!..

Кулаки забери, забери кулаки, кулаки забери, забери кулаки! По-хорошему договориться можно, я и так скажу, как все было, как не было, что будет… Только убери кулаки, дарагой!

Ну, был у меня в ремонте черный «джип-широкий», да, был. Ну, год назад. Ну, помню, чей он был. Да ты сам знаешь чей, по твоим кулакам вижу!

Кулаки забери, пожалуйста, я и так все скажу…

Старый он был, этот «джип», а старая машина — это не машина, дорогой, это позор нации! И чего удивляться, что женщина в нем разбилась? Как вообще женщин можно в машина сажать, тем более в такой большой, не знаю. Женщина должен на кухня стоять, суп-харчо варить, сына сиськой кормить, мужу сапог мыть.

Да нет же, говорю тебе, старый, дряхлый «джип», смотреть без слез нельзя, одна ржавчина. Как такой ездил без посторонней помощи, совсем даже непонятно. Я ему только тормозные шланги поменял, а больше не трогал.

Зачем поменял? Она просила — вот и поменял. Были новые — стали старые, дырявые… Зачем? Слушай, дарагой, я по-русски не очень хорошо говорить, зато все понимать, даже чего не говорить. Я не так сказал, на самом деле старые, дырявые шланги снял, новые, целые поставил.

Старые куда дел? Да вот они, после ремонта остались, берегу для подходящего случая. Совсем новые, ни дырочки, сам себе такие поставил бы, только некуда.

Кто на машине приезжал? Такая красивая женщина, которая потом разбилась.

Что ты мне фотографию показываешь? Думаешь, на ней та самая женщина? Но здесь не женщина, а девочка, пятнадцатая во втором ряду…

Ну, пусть будет та самая, если хочешь… Да-да, я ее признаю, это она, только кулаки спрячь, пожалуйста, дарагой…

Ты что, дарагой, никогда я никому номера не перебивал! Гурген — не бандит и не вор, Гурген честный мастер! Да и зачем номера перебивать на такой старый дряхлый «джип», смотреть без слез больно, такой он новый и неезженый?

Нет, Гурген номера не перебивал, но Гурген знает, кто перебивал.

Слушай сюда, по секрету тебе скажу… Это Самвел, выродок и отцеубийца, сделал, мамой клянусь, он! Он машины ворует, бизнес нечестно ведет, клиентов обманывает. У него даже сварочный аппарат «Чилита» имеется, новые номерные площадки приваривать, спектральные анализаторы обманывать!

А Гурген — хороший человек, совсем хороший, честный. Приезжай на свой автомобиль, конфетка делать будем забесплатно! Только убери кулаки, дарагой!

— Уже кое-что, — обрадовался Веня, выходя из очередного автосервиса. — Теперь иду к Самвелу, бью его по шее… — Он тяжело задумался. — Нет, сначала спрашиваю: «Ты перебивал?» — а потом ломаю коленную чашечку. Потом делаю трещину в берцовой кости, потом в копчике, а если и после этого не признается, то… попросту, без затей бью его в челюсть! — И добавил, радостно потирая руки: — Эта работа начинает мне нравиться!

Самвел

Кто тебе это сказал? Я знаю, кто тебе сказал! Это нехороший человек Гурген оклеветал очень хороший человек Самвел. Вах, вах!

Этот злой, черный человек говорит некрасивые слова про хороший, честный человек Самвел. Тебе и милиция скажет, и налоговая, и пожарный инспектор, и даже СЭС скажет, что Самвел честный человек и никогда не обманывает ни милицию, ни налоговую, ни пожарных, ни даже СЭС, которая злая белобрысая женщина и денег не берет и ругается, если крыс в гараже много и отработанное масло на землю выливаю, — но даже и она тебе скажет, что Самвел никогда никого не обманывает. Ну, разве совсем чуть-чуть, мало-мало, по хорошему знакомству. А так — нет. Вах, вах!

Что «Чилита»? Да врет он, Гурген. Не нужна мне никакая «Чилита», зачем мне эта итальянская сварка, если я фрезой, кувалдой и рашпилем любой номер в два счета изображу!..

Нет, никакого старого черного «джипа-чероки» у меня в ремонте не было. Ни год назад, ни два года, ни даже три. Нет, я не вру, потому что не имею такой безобразной привычки уважаемого человека огорчать. Потому что я не выродок Гурген, который маму свою продаст по дешевке, а отца сбудет с рук по сходной цене. Который при этом торгует телом собственной сестры и выгоняет на улицу родных детей. А Самвел — никогда. Вах, вах!

Слушай, зачем ты кулаки мне в лицо суешь? Забери, пожалуйста, больно неприятно на них смотреть, я тебе и так все скажу. Чего было — скажу, чего не было — тоже скажу!

Даже не помню, что я ему ремонтировал. Не то колесо подкачал, не то двигатель заменил…

Ой, больно! Ой, сейчас кровь пойдет!..

Я все сделал, как тот мужчина просил. Приехал он за мной темной ночью, отвез на пустырь возле ГАИ, а я только хвостик шестерке поправил, чтобы восьмерка получилась. Только кувалдой и рашпилем обошелся. Металл рваный, горелый — работы немного. И цифр совсем мало.

Он мне все объяснил: машина разбилась, жена погибла, документы тоже. «Помоги, друг», — попросил.

А Самвел добрый человек — Самвел всегда поможет клиенту по сходной цене, только кулаки спрячь…

Больше я ничего в машине не трогал. Ну, еще бензинчиком плеснул, спичку бросил, чтобы свежие царапины на металле в глаза не бросались. И больше ничего. Вах, вах!

Я не такой бандит, как Гурген, который женщин в джипах сжигает почем зря. И куда только милиция смотрит, почему его не арестовывает?

Я знаю, куда она смотрит: она Самвелу в карман смотрит. А злые нехорошие люди убивают честных граждан своим нечестным ремонтом. И как совесть им позволяет за это деньги брать? И как только земля их носит?

Куда катится наш мир? Вах, вах!

Вот уже несколько минут Веня бестолково слонялся возле комиссионки, где продавались подержанные автомобили, не решаясь войти внутрь. Он планировал учинить продавцам перекрестный допрос, понимая под перекрестным допросом процесс, когда сначала обрабатывается левое ухо клиента, а потом — его правая скула.

Но какие вопросы задавать при перекрестном допросе, он еще не знал.

После бесед с авторемонтниками даже затылок от неразберихи ломило. Ощущение такое, будто кто-то применил к Вене прием тайского бокса. Да и родной предок подлил масла в огонь.

— Непонятно, если машина новая, зачем менять новые тормозные шланги на старые? — спросил у внука дед, как будто тот был светочем разума и здравомыслия и никогда не считался чемпионом средней школы по тугодумству и косноязычию. — А если старая, то зачем, наоборот, менять старые на новые, а если старые — тоже на старые?

Веня не знал, что такое риторический вопрос, и потому приоткрыл рот, чтобы ответить деду, однако смог выдавить из себя лишь не менее риторическое: «Ну-у-у…»

— Один способ выяснить это: узнать возраст машины там, где Муханов покупал свой автомобиль. А выяснить это можно так: обратиться в комиссионный магазин, благо он в нашем городе один. Вдруг да повезет… Не так уж много в наших краях «джипов-чероки». Если Муханов покупал автомобиль через комиссионку, его непременно запомнили!

Пока Веня допивал пиво, скандально затренькал телефон. Это звонила Песоцкая с очередным риторическим вопросом: за что она деньги платит? А после нее позвонила та самая бородавка в коричневом парике с еще одним риторическим вопросом: «Доколе?» Мол, доколе ждать результатов расследования?

Когда от риторических вопросов в конторе стало тяжело дышать, Веня ретировался на свежий воздух.

По дороге он пробовал думать.

Если даже предположить, что каждый из допрошенных ремонтников говорит правду про своих конкурентов, то получается, что один из них обязательно врет. Но если предположить, что они врали про себя, а про двух других говорили правду, то что вообще было правдой, а что ложью? А если предположить, что про себя они говорили правду, а на конкурентов клеветали, то тогда вообще получается черт-те что!

Ясно только, что год назад Гурген ремонтировал какой-то гражданке «джип», который прямо-таки разваливался на части от доисторической ветхости, и одновременно он ремонтировал новенький «джип» некоей дамочке, который вовсе в ремонте не нуждался и еще не испытал на себе действие безжалостного закона увеличения энтропии, а был нов, свеж и ездуч.

При этом Гурген добровольно-принудительно опознал Лилю на школьной фотографии, — именно она незадолго до кончины приезжала к нему на своей машине.

А Самвел перебивал Муханову номера после аварии — отсюда и нестыковка в протоколе ДТП. Только зачем Муханову перебивать номера на разбитой машине — непонятно.

От напряженных, но ни к чему не ведущих размышлений Вене стало тоскливо. Захотелось вернуться в контору, сорвать вывеску с двери и скрыться в неизвестном направлении вместе с дедушкой. Только куда в нашем городишке скроешься от проныры Песоцкой? На тот свет разве. Или на кладбище…

Полный таких нерадостных мыслей, Веня заставил себя войти во двор комиссионки, значительную часть которого занимал ржавый автомобильный хлам — битые кузова, лысые шины, порыжевшие от времени и невостребованности запчасти. Возле разукрашенной под гепарда машины возился изрядно замасленный юноша в растоптанных армейских ботинках.

Веня приблизился к нему сзади и, поскольку на три вещи можно смотреть бесконечно: на воду, на пламя и на то, как работает другой человек, — стал наблюдать за процессом предпродажной подготовки.

Ощутив на себе пристальный взгляд, юноша вопросительно обернулся.

Веня замялся, не умея начать легкий, непринужденный разговор. Оптимальным поводом для знакомства был небольшой тычок в зубы, чтобы сразу после него плавно пройтись по каждому объекту челюстно-лицевой хирургии, обрабатывая их нежными, точечными движениями. Но Веня нынешний был уже не тот романтичный отрок, предпочитавший прямое воздействие проникновенной беседе по душам. К тому же его клиент держал в руках монтировку, которой мог воспользоваться как аргументом в диалоге, а Веня был вовсе не так глуп, чтобы пренебрегать столь вескими доводами.

Но вдруг нужные слова нашлись сами собой.

— Вот, хочу себе машину купить, — выдавил он. — Только пока не знаю какую. Мужики советуют «чероки», но сомневаюсь, потому как моя знакомая год назад на нем жизни лишилась… Слыхал про этот случай?

— А! — восторженно заблестел глазами промасленный. — Помню, помню! Та самая тачка, как у Вуди Харельсона! А разнесло ее на клочки, как Роберта Кеннеди в авиакатастрофе, каждый фрагмент не больше мизинца Шона Пенна.

— Точно, — поддержал Веня.

Парень положил монтировку и вытер руки ветошью в предвкушении захватывающей беседы. Контакт налажен был даже без всяких хуков справа, нокаутов и нокдаунов. Допрос начался.

— Это ведь я ту машину продавал, я ее оформлял, я и к продаже готовил… — сообщил юноша. — А после аварии меня же на экспертизу послали! Новенькая трехлетка, а разбита в хлам, обгорелая, как спичка… Даже жалко!

— На какую экспертизу? — встрепенулся Веня.

— Страховую. Моя подружка в конторе работает, я у них на договоре состою, осматриваю тачки перед заключением страхового договора или после страхового эпизода. Помню, приходит тот мужик — лица на нем нет. Вот, говорит, такая бодяга…

— Можешь описать этого типа? Вдруг я его узнаю, — предложил Веня, хотя и без того прекрасно знал, о ком идет речь.

Однако выяснилось, что он несколько заблуждался.

— Описать можно, — хмыкнул парень, поднимая козырек бейсболки, так что его и без того синие глаза до краев наполнились небом. — Фигура — как у Денни Де Вито, прическа — как у Аль Пачино, глаза — как у Эдди Мерфи.

Веня изо всех сил напрягся, но представить вышеописанного гражданина не смог. Неужели это действительно был Муханов?

— Я из-за него даже со своей подружкой поссорился, — добавил промасленный. — Маша сказала: фигура не как у Де Вито, а как у Ван Дизеля, а глаза не как у Эдди Мерфи, а как у Паффа Дэдди… А меня, кстати, Пашей зовут…

ГЛАВА 9

Здесь нужно сделать небольшое отступление и объяснить, кто такие Паша и Маша, поскольку их персоны достаточно важны для нашего повествования.

По всеобщему мнению, Маша и Паша были хорошей парой. Даже очень хорошей, примерно такой же замечательной, как Майкл Дуглас и Кетрин Зета-Джонс. А может быть, даже лучше.

До своего знакомства Маша и Паша не имели друг о друге ни малейшего представления. Маша не знала о Паше, как Рональд Рейган до поры до времени не знал о своей болезни Альцгеймера, а Паша не ведал о Маше, как Роберт де Ниро не ведал до поры до времени о своем раке простаты. И оттого жизнь Маши была грустна, как жизнь принцессы Дианы до ее встречи с принцем Чарльзом, а жизнь Паши никуда не годилась, как бытие Леонардо ди Каприо до встречи с продюсером Бляйбенборном…

Надо заметить, что Маша была премилым существом — с точеным, чуть курносым носиком, пшеничными волосами и заревым румянцем на пухлых щеках. Некоторые ее знакомые считали, что своими прелестями Маша походит на Николь Кидман и Мишель Пфайффер в одной упряжке, но только если к ним приставить уши Ким Бесингер и губы Лав Хьюит. При этом Маша очень гордилась своим точеным носиком а-ля Изабель Аджани и бровями а-ля Брук Шилдс. Надо признаться, этот носик и эти брови стоили ей очень дорого. Да и губы тоже обошлись недешево. За губы она заплатила кругленькую сумму в одном косметическом салоне, а носик приходилось подправлять каждый час, придавая ему необходимый задорный вид. Надо сказать, подобные траты были весьма обременительны для Машиного кошелька, потому что, работая продавщицей в косметической лавке, она зарабатывала немного и не могла много тратить на улучшение собственного фасада.

Паша (еще до знакомства с Машей) работал в автосервисе. Его клиентки полагали, что торсом он походит на Шварценеггера, печальными глазами — на Сталлоне, а улыбкой — на Тома Круза. Однажды некая авторитетная автовладелица на почти неношеном «лексусе» призналась Паше, что своим обаянием он напоминает ей Николсона, а негромкой сексуальностью — Харрисона Форда. При этом руки у него совершенно как у Депардье. Паша поверил клиентке и скостил ей семь процентов с обычной цены ремонта, чего, впрочем, состоятельная дама даже не заметила.

Итак, Паше было чем гордиться. И он гордился! После работы он шел в «качалку», оборудованную в подвале средней школы, и до серебристого пота вспахивал тренажеры, моделируя шварценеггеровский торс. Раз в месяц он посещал одну знакомую мастершу из парикмахерской, которая делала ему прическу точь-в-точь как у плейбоя Джорджа Клуни.

Но не все ладилось в жизни у молодых людей. Мать Маши, с упорным сладострастием злоупотреблявшая спиртным, изымала заработанные дочерью деньги, оставляя той лишь жалкие крохи на проезд. С другой стороны, отец Паши претендовал на заработки своего сына, неотложными семейными нуждами мотивируя постоянные финансовые экспроприации.

Все же неимоверными усилиями молодым людям удавалось воплощать в жизнь свои светлые мечты. Маша покупала танкетки (не отличить от обуви Милы Йовович) и сумочку, как у Кароль Буке, только не из крокодила, а из лучшего отечественного крокодилозаменителя. И когда она шла по улице во всеоружии своего точеного носика, волос, губ и крокодильего очарования, прохожие заинтересованно оборачивались ей вслед, улавливая нечто смутно знакомое в ее сложносочиненном облике.

У обоих были мечты, оба не желали останавливаться на достигнутом. Маша мечтала иметь грудь как у Памелы Андерсон и тыльную часть как у Дженифер Лопес, а Паша мечтал иметь икры как у Ван Дамма и переломанный нос как у Дольфа Лунгрена. Но им не с кем было поделиться своими мечтами, потому что мало кто понимал устремления молодых людей.

Однажды Паша по случаю купил старый «Москвич». При помощи небольших ухищрений ему удалось превратить этот «анфан террибль» отечественного машиностроения в нечто благородное, напоминающее очертаниями антикварный раритет Керка Дугласа. Машину Паша облагородил оплетенным в кожу рулем — как у Уиллиса, шинами «Гудиер» (даже ребенку известно, что Сталлоне тоже пользуется такими), спойлером, как на личном авто Шумахера. После этого парень почувствовал себя абсолютно счастливым. Теперь женщины провожали его заинтересованными взглядами. Они угадывали нечто знакомое в облике машины, равно как и в облике ее владельца.

Требовательно относясь к себе, Паша и Маша с некоторым презрением смотрели на своих сверстников — в их жизни не было грез и глянцевого блеска. Но конечно, как и все молодые люди, они мечтали о любви. Примерно о такой, как у Николь Кидман и Тома Круза. Или как у Гвинет Пэлтроу и Криса Мартина. В крайнем случае как у Вуди Аллена и Сунь И Превин.

В то время как Маше мечталось, чтобы избранник поднял ее на руки и вручил особняк во Флориде, Паша мечтал о суженой, которая тоже подняла бы его на руки и подарила «мазерати» с пятисотсильным мотором. И оба мечтали, чтобы их губы слились в поцелуе под шепот океанских волн. Маша мечтала встретить эдакого Тома Круза, а Паша — эдакую Николь Кидман. Оба верили в свою счастливую звезду… Однажды они встретились.

Паша зашел в парфюмерный магазин, в котором работала Маша, чтобы купить себе одеколон.

— Таким же пользуется Том Фелтон, — вскользь заметил Паша, протягивая девушке за прилавком чек.

— Я знаю! — Маша задрала свой почти аджанийский нос. — А еще Киану Ривз.

Паша встрепенулся.

— Вот как, не знал, — произнес он, внимательно оглядывая собеседницу.

О, он сразу оценил все: и нос, и уши, и губы!

Паша облокотился на стойку в позе Джима Керри, чтобы продемонстрировать свой шварценеггерский торс, встряхнул волосами, намекая на клуниевскую стрижку, и напружинил вандаммские мускулы. А еще окинул Машу интригующим взглядом, подпустив сталлониевской поволоки в глаза.

Маша все оценила. И, оценив, выразительно качнула бедрами Дженифер Лопес, и ее грудь, грудь, почти как у Памелы Андерсон, бурно выдохнула воздух. А сердце ее (уж не знаю чье!) шумно забилось.

Молодые люди договорились встретиться вечером.

— Возле кафе, — предложил Паша, глядя воркующим взглядом на предмет. — Как Ричард Гир и Джулия Робертс.

— Нет, лучше на палубе круизного лайнера, — возразила Маша, не менее любовно глядя на своего визави. — Как Кейт Уинслетт и Леонардо ди Каприо.

Они встретились. Но не на палубе лайнера, а возле ларька «Пиво-воды», сделав скидку на убожество окружавшей их антиголливудской действительности.

— А знаешь ли ты, что Рассел Кроу и Даниэла Спенсер… — начала Маша, но Паша перебил, с обожанием глядя на девушку:

— Да-да… У них сын родился раньше срока. А Оззи Осборн попал в автокатастрофу и пережил клиническую смерть. Вот бы и мне так!

Они пили коктейли — как Элизабет Херли и Майк Майерс на водяной кровати. А потом танцевали — как Шэрон Стоун с ледорубом и Майклом Дугласом. Через час им уже казалось, что они знакомы сто лет, через два часа — целую вечность. Они так понравились один другому, что решили поделиться друг с другом самым сокровенным.

— А ты заметил мою сумочку? — спросила Маша.

— А ты мою зажигалку? — ответил Паша.

Их глаза одновременно закатились в немом восторге.

Первую ночь они провели вместе — как Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. Маша в постели закусывала губу, как Джессика Ланж, а Паша старательно встряхивал челкой, как Мел Гибсон. А во время заключительной фазы экстаза Маша старательно и страстно стонала, как Анн Парийо, а Паша тигрино рычал, как Жан Рено.

Тогда они поняли, что рождены друг для друга, понимают друг друга и жить друг без друга не могут. И они решили пожениться.

— У нас будет свадьба, как у Виктории и Дэвида Бэкхемов… — прошептала Маша, счастливо щурясь.

— Нет, как у Уитни Хьюстон и Бобби Брауна, — возразил Паша.

Но им все же удалось договориться — они решили устроить семейное торжество, как у Пола Маккартни и Хизер Миллс. Только вместо родового замка в их распоряжении была квартира Пашиных родителей.

На свадьбу съехалось множество знаменитостей и мировых звезд. Паша настаивал на приглашении Джастина Тимберлейка, но Маша недолюбливала этого типа из-за того, что он плохо обошелся с ее лучшей подругой Бритни Спирс, и предложила заменить его на Бреда Питта. Паша заупрямился. Они даже чуть не поссорились в этот исторический день. Но в конце концов победила дружба и Джастин Тимберлейк, нимало не подозревавший, какая из-за него разразилась буря по ту сторону океана.

Споры между влюбленными возникли из-за того, что в родительских стенах (точнее — на них) оказалось слишком мало свободного места для приглашенных знаменитостей. Поэтому отбор кандидатур был жесткий, если не сказать жестокий. Маше еле-еле удалось выбить пару мест для голландской королевской семьи, которая могла бы обидеться, не пригласи она их на торжество, а Паша еле-еле уговорил невесту уступить оконную нишу для своих приятелей-автогонщиков.

Итак, исторический день близился. Списки гостей были утрясены и согласованы, густые ряды знаменитостей скупо разбавили родственниками жениха и невесты. Маша вообще хотела было отказаться от родственников — ведь они занимали такие важные и нужные для звезд места, — однако благоразумный Паша все же настоял хотя бы на присутствии родителей.

Невесте сшили платье — жутко похожее на платье Гвинет Пэлтроу, только не из брюссельских кружев, а из магазинного тюля, очень похожего по рисунку на заокеанский оригинал. А Паша откопал в магазине уцененных товаров бабочку, как у Джеймса Белуши, только пластмассовую и другого цвета.

За неделю до торжества радостная Маша примчалась домой — ей удалось достать меню свадебного обеда леди Дианы и принца Чарльза, напечатанное в одном мало распространенном из-за своей дороговизны, но страшно гламурном журнале. Однако, досконально изучив набор предлагавшихся гостям блюд, молодожены огорчились. Если «трепангов с ростками бамбука» еще можно было раздобыть в городе, то что представляли собой «гребешки с цветами хуан-хуа», узнать было положительно невозможно. Впрочем, Маша, будущая домохозяйка, не растерялась и остроумно заменила трепангов минтаем, кенгурятину — курятиной, а все остальное — банальной картошкой. Вино 1968 года заменили на вино фирмы, основанной в 1968 году.

Перед бракосочетанием Паша подарил невесте королевский подарок — кольцо с бриллиантом в бархатной коробочке — такое же, как у Мены Сувари, только из чистого стекла. В ответ Маша подарила Паше автомобиль «ламборджини» — такой же, как у младшего Труссарди, только игрушечный. Молодожены были рады подаркам и даже выставили их на видное, доступное для всеобщего обозрения место.

После того как гостей наконец собрали вместе и наклеили на стены, начался свадебный ужин. Родители новобрачных были, конечно, ошеломлены. Они не слишком уютно чувствовали себя в блестящей компании, но виду не подавали. Одна только английская королева, висевшая на стене по правую руку от жениха, чего стоила! А чего стоила голая грудь Памелы Андерсон, висевшая по левую руку от невесты!

Надо признать, родственники не оценили ни роскоши свадебного меню, ни тщательной продуманности свадебной церемонии, ни подбора приглашенных звезд. Они быстро наелись, напились и пошли курить на балкон.

Невеста посмотрела на мужа долгим ласкающим взглядом — Паша для нее был единственным понимающим человеком, конечно, если не считать голливудских знаменитостей, радостно скалившихся со стен.

— Давай сбежим от всех, — проговорила она, вздохнув. И добавила: — Надо было уехать в свадебное путешествие. Как здорово провести медовый месяц в тростниковой хижине на Борнео, как Клинт Иствуд и Дина Руис.

— По-моему, лучше провести медовый месяц в небольшом шале во Французских Альпах, — возразил ей жених. — Как Ким Бесингер и Алек Болдуин.

Компромисс был достигнут. Молодожены надели дорожные костюмы и, оставив пьяно горланящих родственников, погрузились в электричку. Через каких-нибудь два часа они уже были на острове Борнео, по необходимости совмещенном с Французскими Альпами, — то есть на крошечной даче, расположенной в дальнем пригороде.

Рядом с домом располагался военный аэродром, над крышей кружили реактивные самолеты. Новобрачные долго сидели на кровати со сцепленными руками, не зажигая света и воображая тропический лес (Маша) и альпийские виды (Паша). Они влюбленно кричали друг другу на ухо.

— У нас будет трое детей, как у Деми Мур! — кричала Маша.

— Нет, лучше четверо, как у Шварценеггера! — орал в ответ Паша.

Они были счастливы. Полностью и абсолютно. После свадьбы молодые зажили хорошо, дружно. Они сняли крошечную комнату на окраине города, и, хотя она мало походила на пятидесятикомнатные апартаменты в пригороде Лос-Анджелеса, новобрачные не теряли надежды превратить их в нечто стоящее. Хотя бы в такое ранчо, как у Майкла Джексона.

Первым делом они купили кровать с деревянными шишечками, потом электрический камин вместо настоящего… А потом Маша решила обставить комнату в китайском стиле, как в парижской квартире Ванессы Мей, которую недавно показывали в программе «Светская жизнь», для чего ей понадобилась китайская ваза в стиле династии Минь. Ваза сыскалась быстро — в соседнем парке. Она стояла в ряду гипсовых вазонов, соединенных между собой цепями. Паша провозился не один час, прежде чем ему удалось затащить гипсовую дурынду на шестой этаж без лифта.

Зато Маша была счастлива! Вскоре она приобрела искусственную четырехметровую пальму, которую рабочие с трудом впихнули на балкон, и теперь парочка ежеутренне любовалась вечнозеленым летом в окне, воображая тропическую флору вожделенной Калифорнии. Лишь зимой приходилось туго: снега заметали пальму по самую маковку и, вместо беззаботного наслаждения зеленью, Паше приходилось сбивать с иноземного растения сосульки.

Но зато у них часто бывали друзья и хорошие знакомые из соответствующих кругов. А Шварценеггер так вообще прописался в их квартире, денно и нощно сияя со стены белозубой улыбкой.

Жили они долго и счастливо, пока, наконец, не поссорились. Ссора вышла на финансовой почве, слишком скудной в суровое послекризисное время. Маша собиралась купить себе набор дорогого парфюма, в то время как Паша потратил семейные деньги на переделку своего потасканного «Москвича» из неактуального «бугатти» в фешенебельный «макларен».

Молодые поссорились. Пригрозив разводом, Маша решила уйти. Куда бы ей уйти? Ну хотя бы к Чарли Шину, его как раз оставила очередная жена.

Паша сказал: «Да ради бога!» — и в расстроенных чувствах швырнул супруге симпатягу Чарли, несколько повредив его физиономию, отчего шансы голливудского красавчика несколько упали и Маша обратила свой взор на Джонни Деппа, с недавних пор сменившего на стене вышедшего в тираж Сталлоне.

Закрыв лицо руками, девушка заплакала. Обиженный Паша вызывающе провел рукой по бедру красотки Миа Ферроу, тем самым намекая, что ему недолго скучать в одиночестве — в Голливуде это не принято. Маша фыркнула, расцарапала накладными ногтями (как у Вайноны Райдер) физиономию соперницы, отчего звездная улыбка несколько съехала набок, и хлопнула дверью.

Она шла по улице, все еще надеясь, что Паша побежит за ней, как Бобби Браун за Уитни Хьюстон. Ей даже нравился сам факт ссоры — конечно, это не слишком приятно само по себе, зато похоже на стычки Памелы Андерсон с ее брутальным гитаристом.

Но Паша не побежал за ней. В это время, сидя на кровати, он неотрывно глядел на садовую вазу и думал о том, что развод в Голливуде — дело, в сущности, обычное. Все разводятся. Вот и Том Круз с Николь Кидман недавно разбежались, и Харрисон Форд с Мелиссой Мэтисон, и Анджелина Джоли со своим лысым… Им с Машей негоже отставать от мировых звезд. Но конечно, если Маша придет с повинной головой и начнет мириться, как Софи Марсо в то время, когда она жила с Романом Полански, он ее простит. Может быть.

Но Маша не пришла мириться.

После развода оба супруга начали новую жизнь.

Маша перекрасила волосы и завилась мелким бесом, отчего стала окончательно походить на Мишель Пфайффер, и купила себе новое платье, как у Орнеллы Мути в последнем журнале. Паша сделал экстравагантную стрижку со светлыми перышками и купил себе мобильный телефон, как у Микки Рурка на рекламном плакате.

О своем прошлом браке оба вспоминали как о неудачном приключении. Маша оставила работу продавщицы и устроилась в страховой офис. Она последовательно приобрела себе щеки Клаудии Шиффер, ногти Кейт Мосс, ноги Умы Турман и грудь Лив Тайлер, но никто не замечал ее шагов к немыслимым вершинам совершенства — девушка страдала. Конечно, у нее был новый кавалер, похожий на недавно взошедшую звездочку Голливуда, чье имя рядовые граждане еще не успели выучить, но их общение казалось ей слишком уж односторонним (новый знакомый увлекался спортом, а Маша терпеть не могла спорт за отсутствие в нем гламурности).

Тем временем Паша тоже страдал. После сервиса он устроился продавцом машин, но покупателей куда больше интересовала ржавая железная рухлядь, чем его икры Ван Дамма, костюм Хьюго Босса и улыбка Чака Норриса. У него тоже была новая подружка — похожая на Настасью Кински восходящая звезда поп-сцены — однако ей, глянцево улыбавшейся со страницы журнала для крутых парней, никак не удавалось ответить на чувства воздыхателя.

И вот в один прекрасный весенний день, когда Паша пришел в страховой офис оформлять бумаги, он увидел женщину неземной красоты — один в один Мишель Пфайффер, если не считать, конечно, щек Клаудии Шиффер, ногтей Кейт Мосс, ног Умы Турман и груди Лив Тайлер. Оглянувшись на вошедшего, девушка задержала на нем внимательный взгляд. И Паше стало ясно: она оценила все — и икры, и костюм, и улыбку.

— У тебя новая прическа! — произнес он.

— Да, — улыбнулась Маша, ибо это была она. — А ты все-таки купил тот костюм…

И оба вдруг почувствовали, что их голливудское одиночество наконец нарушено. Ведь понять, как страдает звезда, может только другая звезда.

— Встретимся вечером? — предложил Паша.

Маша стыдливо опустила глаза.

После этого они разводились и сходились еще несколько раз — как Деми Мур и Брюс Уиллис, — но неизменно возвращались друг к другу, потому что их звездные орбиты постоянно пересекались в межзвездном пространстве воображаемого Голливуда.

Маша

Какая у вас машина? Вы хотите ее застраховать?

Благоразумное намерение! Очень я уважаю таких граждан, которые страхуют свое имущество на грандиозную сумму, потому что мне от их похвальной осмотрительности комиссионные причитаются.

А какая у вас машина?..

Обязательно страховать надо! При таком автомобиле, сами понимаете, вам недолго вживе оставаться. Это я вам по своему личному опыту говорю, как имеющая перед глазами соответствующие примеры.

Однажды дамочка одна у нас страховалась именно с такой машиной… Между прочим, она новенькая была — аж блестела. Нет, конечно, не дамочка, я машину имею в виду…

И буквально через три дня — авто вдребезги, дамочка — насмерть, только одна кроссовка и осталась. Ну, конечно, по договору выплатили супругу полную страховку, да еще компенсацию за даром растраченную жизнь. Ну, муж, конечно, слегка расстроился от обилия потерь, однако выплаченная сумма его утешила, так что от радости он даже политикой занялся.

Конечно, я помню эту даму!.. Прическа как у Патриции Аркетт, фигура как у Сандры Баллок. Сумочка почти как у Кемерон Диаз, только хуже. Туфли как у Фэй Данауэй, но другие.

Пришла. «Автомобиль, — говорит, — хочу застраховать от несвоевременного крушения». И голосочек такой писклявый, как у Мелани Гриффит. Я на нее посмотрела так презрительно… Потому что если ты можешь себе позволить грудь как у Джейн Фонды, то нечего этой грудью людям в глаза тыкать, которые такой финансовой возможности не имеют.

Ну, конечно, ей такую цену насчитали за страховку, что некоторые на эти деньги могли бы целый год жить да два поживать. А она заплатила — и хоть бы хны! Как будто она Жаклин Кеннеди-Онассис и денег у нее куры не клюют.

Ну, конечно, я на нее так посмотрела… Вечером, когда мы чаевничали с датской королевой, рассказала о ней. Сошлись во мнении, что недолго веревочке виться!

И точно: даже месяца не прошло, как эта дамочка в канаве перекинулась. Я даже слегка позавидовала ей, очень уж у нее это интересно получилось — как у настоящей звезды.

Что, идентификационные номера? Мы таких сведений не даем и договор тоже показать не можем.

Подписи на нем сличить? Образцы почерка? Нет.

Ну что вы, и совсем я не похожа на Дэрил Ханну. И вовсе я вам не верю, волосы у меня не как у Риз Уизерспун… Что вы, мне до Джулианы Мур еще работать и работать…

Ну ладно, так и быть, смотрите… Вот он, договор. В конце концов, кому от этого хуже?

Когда та дамочка у нас страховалась, я, конечно, решила, что ее обуревает закономерная забота о скоротечности жизни и оставшихся сиротами детках. Вот если бы она супруга своего застраховала — тут было бы море подозрительности и океан проверок. Или супруг бы ее застраховал… Если материальное положение ей позволяло, разве стала бы она ради этих денег на тот свет добровольно отправляться?

В справке из ГАИ определенно написано: «не справилась с управлением». Трагическое стечение обстоятельств. С кем не бывает…

Кстати, даже и голливудские звезды гибнут в катастрофах, а тут какая-то Муханова… Конечно, она была слегка похожа на Шарлиз Тэрон, разбавленную Сьюзен Сэрандон до водянистого состояния, но в целом — вполне посредственная серость. Хотя тоже бывает ведь, повезет простому человеку помереть, как настоящей звезде….

Уже уходите? А как же страховка? Зайдете попозже?

Только дорогу не забудьте!.. Вы мне сразу понравились, потому что немного походите на Билла Мюррея, только у вас глаза как у Джона Траволты. Грустные такие…

Идентификационный номер в договоре совпал с номером разбитого автомобиля на стоянке. Только год выпуска отличался от протокольного — 1999-й и 1989-й, только и всего.

Веня задумчиво почесал затылок. Он все меньше и меньше понимал, что происходит.

Паша

Вчера тот чувак приезжал… Ну, о котором мы давеча с тобой говорили. Клевая у него тачка! Как у Харрисона Форда, полжизни за такую отдать не жалко. Летает — не хуже самолета, рычит, как трактор на склоне оврага, а сама по себе мощная, как удар Брюса Ли! Кстати, точно такая же, как та, на которой его жена разбилась, — ну, нравится человеку эта модель, что поделать…

Где купил — не знаю, только не у нас.

Говорит, опять застраховаться хочу по вновь вышедшему закону.

Тогда я подваливаю к нему. Намекаю ему, мол, одного типа знаю, похож на Годзиллу в брачном периоде, так он отдаст полжизни и кучу бабок в придачу за этот драндулет. Если, говорю, желаете, могу вас свести. Опять же, говорю, тачка — новяк, продать милое дело!

А тот — в отказ. Нет, говорит, продавать не буду. Мол, невыгодно.

— А что так? — спрашиваю. — Машина — самый смак, кажется, трехлетка, уйдет с полпинка.

Да нет, говорит, нормальную цену за нее не дадут, нечего и стараться. Поскольку ей уже четырнадцать годов, говорит. Это, мол, она только выглядит красиво, в силу своего иноземного происхождения и хорошего ухода. А на самом деле — старье-старьем. Правда, ездит хорошо, не жалуюсь. Да и где, вздыхает, по нашим капиталам новые заграничные машины иметь. Вот на всяком барахле и ездием по бедности денежных средств. У меня, говорит, и в выборной декларации записано: обладаю автомобилем 1989 года выпуска, потому как более новое средство передвижения не имею возможности приобресть вследствие ограниченности капиталов, нажитых исключительно честным путем.

Так я ему и поверил, что машина — старье! А то я никогда четырнадцатилетней рухляди, пусть даже и заграничной, не видел! На кузове — ни ржавчинки, на стекле — ни трещинки, в салоне — благоухание дорогих благовониев. И ни царапинки, ни потертости. Прелесть!

— На эти деньги, что мне за нее дадут, — продолжает он, — только престарелую инвалидку можно приобрести. А я не могу так позориться перед избирателями. Конечно, в нашей стране убогих любят, но не до такой же степени!

«Ври больше!» — про себя ухмыляюсь. Да ты хоть молись на свою тачку, как папа римский на Мадонну, а все равно у нее на морде четырнадцать лет написаны крупным почерком. На документы (они в бардачке валялись) одним глазом взглянул: точно, 1989 год. Да только мудрено ли в наше взяточное время какие хошь документы справить?

Удивление меня по этому поводу взяло. Знаете, бывает, что год выпуска завышают в надежде продать подороже, но чтобы занижали…

Странно это все!

ГЛАВА 10

— Ты, дед, гляди в оба, — напутствовал внучек, пристраивая коляску в тени раскидистой яблони. — Не спи!

— Я вообще никогда не сплю, — сердито ответствовал дед. — Еще с тысяча шештого года, когда тамбовская банда меня в лесу расстреляла, я ночами даже глаз не смыкаю.

— Это я так, на всякий случай, — примирительно произнес внук, оглядывая произведение своей маскирующей фантазии.

Коляска стояла на обочине дороги, в ней сидел старец, всем своим изможденным видом умолявший о помощи, денежной снисходительности и финансовом вспомоществовании. И никто, даже самый подозрительный кандидат, не смог бы предположить, что ветеран сидит в коляске не просто так, а с разведывательными целями.

Оглядев деда, Веня решил, что ему не хватает только мятой кепки кверху дном, чтоб маленьким штрихом довершить картину полной жизненной недееспособности. Кепка была найдена и водружена на колени, и даже какая-то женщина пышного телосложения и бюрократического вида опустила в нее первую мелочь, но потом возмутилась, оглядев мощные плечи Вени и бугристый загривок, вызывавший мысль о хорошем пищеварении и силовых видах спорта.

— Бугай, — проскрипела женщина, — а немощного старика нищенствовать заставляет. Стыд и срам!

На что дед, входя в роль, благодарственно прошамкал:

— Премного благодарны, пенсия маленькая, а внучек безработный, на одно пособие шушшествует…

Однако женщина засомневалась:

— С такой рожей — и на пособие? Развелось дармоедов…

Веня, поборов мешавший делу стыд, стал инструктировать деда:

— Внешность его помнишь? Вот тебе предвыборный плакат для обострения памяти. Когда из подъезда выйдет — ты с ним заговори, о пустяках спроси, поинтересуйся, что ли, когда пенсии поднимут… А потом так осторожненько вызнай…

— Да знаю я, знаю, — отмахнулся дед, пересчитывая поданную мелочь. — Не тебе учить старого оперативника, который в шестьсот шештидесятом году в одиночку тамбовскую банду разоблачил.

Спрятавшись за куст сирени, Веня стал наблюдать. Его одолевали сомнения, свойственные любой сколько-нибудь живой душе. «А может, наблюдение, засада — все это лишнее? — терзался он. — Может, лучше подкараулить Муханова один на один и дать по чайнику? А потом по черепу? А потом по загривку? А потом по кумполу? Тогда он заговорил бы, выплюнув изо рта выбитые зубы!»

Однако без веского повода избить человека казалось ему неэтичным. Вероятно, все еще шевелилась недобитая милицейской службой совесть, отдаленно смахивавшая на элементарную человеческую порядочность. Пришлось ждать.

Первые полчаса все было как обычно. Люди спешили по своим делам, дети атаковали спортивную площадку, собаки обнюхивали кусты и рассматривали сумки прохожих. Коты делали вид, что у них тихий час, однако умело притушенными глазами наблюдали за разгоравшимся возле урны воробьиным скандалом.

Дедушка сначала возился в коляске, потом пригрелся, затих и вскоре своей статуйной неподвижностью стал напоминать деталь пейзажа, давным-давно вросшую в ландшафт.

— Заснул, что ли? — встревожился внук, поглядывая на часы — восемь утра, самое время Муханову на работу выдвигаться.

Вскоре показался сам кандидат. Веня надеялся, что дедушка встрепенется, зашевелятся спицы коляски, а потом…

Из убежища было видно, как при протяжном выдохе бодрые утренние мухи дружно слетали с дедушкиного окропленного потом лба, а при не менее протяжном вдохе устремлялись обратно, кружась над посадочной площадкой с выпущенными шасси: Вениамин Прокофьевич беспробудно спал.

Встревожившись, Веня даже стал кидаться камушками в свою плоть и кровь. Один раз он вполне удачно попал по спинке коляски, отчего дед всхрапнул, чмокнул мясистыми губами (мухи встревоженно взлетели и принялись барражировать воздушное пространство, но потом успокоенно пошли на посадку).

А Муханов завел автомобиль и, обдав сиреневые кусты облаком пыли, безнаказанно уехал.

Черная муха, от восторга потеряв ориентацию, влетела деду в рот, отчего старик немилосердно закашлялся.

Веня выбрался из своего укрытия. Возмущению его не было предела.

— Я вовсе не спал, — с достоинством заметил престарелый родственник, — я вообще с шестьсот шестидесятого года прошлого столетия не сплю, потому что не имею такой возможности организма. Я наблюдал!

— И что же ты наблюл? — язвительно воскликнул внук.

— Я заметил, — важно произнес дед, — что у него в портфеле очень много бумаг.

— А что ты еще заметил? — возмущенно закатив глаза, спросил внук. — Может, ты определил, что это за документы? А не написано в них, зачем Муханов ухайдакал свою женушку?

— Нет, этого не написано, — с оскорбительной холодностью ответил старик. — Но что именно написано там, нетрудно узнать, если ты удосужишься перейти дорогу и подобрать вывалившийся из багажника портфель.

— Что?! Где?! — воскликнул внук и опрометью бросился наперерез летящему по дороге грузовику.

Бешено клаксоня, «ЗИЛ» просвистел в миллиметре от выскользнувшего из-под колес сыщика и безнаказанно скрылся в голубой дали.

Никто не замечал прикорнувшего в пыльном бурьяне портфеля. Люди озабоченно спешили по своим делам, дети затеяли в кустах небольшую войнушку, собаки анализировали состояние заборов, воробьи скандалили из-за хлебной корки. Только толстый полосатый кот отчего-то стал на целых полтора метра ближе к эпицентру воробьиного скандала и теперь нервно подрагивал кончиком хвоста, готовясь к прыжку.

Выудив из придорожных зарослей портфель, Веня настороженно осмотрелся и прижал его к себе. Кот, целясь прямо на хлебную корку, прыгнул и закогтил воробушка. Оба охотника были одинаково возбуждены и одинаково довольны.

— Ну, голубчик, попался! — пробормотал Веня, оглаживая добычу.

Кот ничего не сказал. Только довольно облизнулся, нагло топорща усы.

Мила Песоцкая

Стойте! Как хорошо, что я мимо проезжала, вас в кустах разглядела! Ну, как у вас дела? Как продвигается сбор компромата?..

Что, неужели целых две Кукушкины в нашем городе проживают? Этот печальный факт не является для меня удивительным. При попустительстве властей они скоро вообще всю округу заполонят. Думаю, надо ввести меры против этих гражданок. Появляются невесть откуда, перебегают дорогу уважаемым людям, и не подкопаешься под них, потому что сведения об их противоправной деятельности раздобыть затруднительно. Но ничего, мы еще с ними поборемся!..

Что еще вы разузнали? Ничего? Негусто! Время-то идет, скоро дебаты телевизионные намечаются. Очень для нас желательно к этому времени компроматом разжиться…

Вот и постарайтесь!..

…

Ах, как мне тяжело вспоминать эту трагедию, прямо слезы на глаза наворачиваются и грусть одолевает в неподходящее время суток…

Машина-то старая у Лили была, не машина, а ходячий ужас. Точнее, ездящий. Вот у Вадика, например, почти новый автомобиль, так что я за него спокойна.

А страховку тогда выплатили — жалкие гроши, кот наплакал. Было бы из-за чего стараться… Коли знать, можно было застраховаться на сумму покрупнее. Да только, верите ли, очень сложно заранее предугадать, когда именно человек скаверзится, а то можно было бы большую выгоду поиметь…

Ладно, мне пора. Знаете ли, к фуршету на лоне природы готовлюсь. Столько продуктов нужно закупить, столько всего организовать! Даже мэр Мамаков обещался прийти…

Все думаю, может, Кукушкину тоже позвать? Налить ей бокальчик вина, плеснуть туда стрихнина, потом списать случившееся на сальмонеллез с трихинеллезом… И одним соперником на выборах станет меньше.

Да шучу я, шучу!

Кстати, а что это вы постоянно за спиной прячете? Какой-то знакомый на первый взгляд портфель… Покажите!

Эй, вы куда? Эй!

Вернувшись в контору, срочно распотрошили портфель.

Против ожидания, ничего ценного в нем не оказалось. Вместо ароматных, очаровательно благоухавших миллионами документов в клеенчатом ложе обнаружились воняющие типографской краской предвыборные листовки, с которых мордатый кандидат уверенно глядел в светлое будущее. Его здорового цвета розовое лицо и бюрократические брыли навевали ассоциации с хорошим, без сбоев и без всяких «мезимов», пищеварением.

Впрочем, в портфеле обнаружилось и нечто любопытное. Поначалу находка вовсе не вызвала интереса у Вени, тогда как оголодалый дед жадно вгрызся в листок, изнуряя слюнные железы перечислением гастрономических изысков.

— Меню на 24 июля… — дальнозорко отставя руку, пробормотал он. — «Лососина с сыром пармезан. Вальдшнепы с авокадо и каперсами. Салат оливье с кусочками кальмара. Лобстеры с плодами рамбутана. Свиные ребрышки в брусничном желе. Вино «Шато де онер», пиво «Ячменный колос». Скатерть белая полистироловая… Одноразовая посуда, зубочистки 200 шт., мангал, шампуры, газовые баллоны, дрова, «легкий розжиг», древесный уголь…» — прочитал дед и задумался. — Какие еще баллоны? Зачем? — удивился он.

В это время Веня заваривал любимую обоими вермишель из рисовой муки со вкусом тщательно, но тщетно имитирующим вкус обыкновенной курицы.

— Кушай, дед, — протянул он дымящуюся чашку. — Мы с тобой не буржуи, чтобы каперсами объедаться. — И, всасывая в рот длинную вермишелину, мечтательно добавил: — Знаешь, лучше бы в портфеле деньги оказались. Сверили бы номера найденных купюр с тем, что Муханову выплатили в страховой конторе, и заявили бы, что он подстроил смерть жены, чтобы оплатить собственные выборы. А потом доказали бы, что он разлил на дороге подсолнечное мало, или разложил банановые шкурки, или устроил гололедицу на отдельно взятом участке, проложив под асфальтом морозильные трубы для верности результата. И вследствие всего этого жена его погибла, а он воспользовался страховкой для предвыборного насилия над гражданами…

Дедушка трудился над любимой вермишелью, выискивая в червяковой путанице лакомые кусочки соевой курицы. В забытьи, в гастрономическом поражении, в ослеплении буржуйской желудочной пышностью, он бессвязно бормотал, дергая кадыком:

— Газовые баллоны, древесный уголь, мангал, свиные ребрышки… Вот откуда нужно плясать! А мы-то, дураки…

Кукушкина (на предвыборном митинге)

— …бороться за повышение уровня жизни трудящихся и всеобщего благосостояния страны. А также за положение рожающих женщин и недавно рожденных младенцев.

(Длинные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию и негодующий свист.)

Фу, отмучилась… Ну как, ничего? Не очень-то я люблю саморекламные речи говорить, но приходится, деваться некуда. С чистенькими ладошками в политику не влезешь. Как говорится, либо голова в кустах, либо грудь в крестах.

Что, из газеты пришли? Пропустите прессу! Пресса, сюда, сюда!

Товарищ, вам же сказали, отойдите! Что вы топчетесь и загораживаете объектив!

Как я встала, ничего? А свет как, годится?..

Может быть, макияж поправить? Знаете, я хорошо получаюсь, когда меня в полупрофиль снимают…

Снимки потом покажете, я какие получше отберу.

Записывайте… Гражданин в бейсболке, говорю вам, не мешайте прессе! Ну и что, что вы избиратель, мы с вами потом обсудим мое выступление, в неопределенном будущем…

Избиратели они… Как халявные майки получать, так все избиратели, а как на выборах голосовать — их днем с огнем не сыщешь.

Знаете, гражданин избиратель, пойдите пока выпейте стакан рекламного пива. Нет, даже два стакана! Если наливать откажутся, скажите, Елена Станиславовна лично распорядилась. Только не злоупотребляйте пивом, гражданин, имейте совесть! Впрочем, какая нынче совесть…

Фу, наконец-то народ схлынул. А вы садитесь, пишите. Где ваш блокнот? Диктофон?..

У меня тоже память хорошая, но на вашем месте я на память не полагалась бы. А вдруг цифры перепутаете или даты? Или спутаете фамилию конкурента с моей фамилией? Или вехи моей биографии переврете?

Как, вы пришли рыться в грязном белье?! Вас интересуют обстоятельства моего замужества?! Охрана, выведите его отсюда! Он из тех, кто считает, что женщина всегда только жена и никогда — личность, всегда при муже и никогда — без него.

Впрочем, нет, садитесь, я погорячилась. Пишите все как есть, пусть народ читает. Только не приврите ненароком, а то я на вас в суд подам. Очень мне это выгодно — шумиха, статьи в газетах, опровержения…

Пишите… Зачитываю вам свою биографию. Конечно, она на всех предвыборных листовках имеется, но лучше, знаете ли, лично проконтролировать…

Елена Станиславовна Кукушкина, родилась в 1959 году… Господи, где же я родилась, вечно забываю, такое длинное название… А, вот… Пишите: в селе Бардалалык Алтын-Топканского района Ленинабадской области. Уф, язык свернуть можно…

В семье служащих родилась? Да, в семье служащих. Мать — колхозница, отец — бухгалтер. Пишите все, как есть, не меняя ни слова.

Так, родилась я… Училась, видимо, там же…

Ага, хорошо училась, приличненько. Только половина троек у меня было. Или даже меньше половины — документы ведь утеряны. Впрочем, опустим школьные года, я их плохо помню вследствие особенностей девичьей памяти.

Потом семья переехала из этого самого селения — название повторять не буду, потому что боюсь язык сломать, — в наш город, где я и окончила медицинское училище. Успешно работала по специальности.

Где работала? Очевидно, в больнице. Или в поликлинике. И именно там, среди боли и страданий, я и прониклась болью за бедственное положение пролетариата и всех прочих граждан.

Поехали дальше… Видя трагическое состояние населения и бюджетников, я оставила свою человеколюбивую специальность и занялась мелким бизнесом. Начав с рядового сотрудника фирмы по продаже туалетных утят, я продвинулась вскоре в первые ряды руководящего состава.

Знали бы вы, чего мне стоило это продвижение! Пришлось грызть зубами врагов, ходить по трупам, глаголом жечь сердца людей и выжигать то же самое каленым железом.

Значит, личная жизнь вас сильно интересует? То есть семейное положение и наличие детей?

Ну, никаким семейным положением я не обладаю. Замужем за неким гражданином Кукушкиным Владимиром Потаповичем — была.

Почему разошлись? Как-то не сложилось. Он любил яичницу с луком, которую я терпеть не могла, а я любила хлеб с ветчиной, за что он меня неизменно порицал.

А если честно, он был гораздо старше меня, и потом, знаете ли, его мама, то есть моя свекровь… Она целыми днями читала мне нотации и шпыняла по каждому мелкому поводу. Баклажаны без уксуса закрывала и все такое… Стекла мыла без нашатыря и пол поперек половиц. Терпеть этот террор было положительно невозможно!

И в один прекрасный день я подумала: доколе? Доколе я буду терпеть вековое иго мужского владычества, заскорузлые оковы патриархата? И я решила восстать и сбросить с себя путы мужского шовинизма. Извечная жертва фаллоцентризма, я осознала всю гибельность пути, на который толкнул меня патриархально-семейный консерватизм. Мужчины много веков правили миром, развязывали войны, делали революции, угнетали женщин и домашний скот. Они навязали всему остальному миру свои правила, свои личные ценности и нормы объявили достоянием человечества. Они держали женщин в подчинении, использовали их рабский труд по дому и изо всех сил доминировали над женским полом, даже тогда, когда, казалось, особых поводов для доминирования не было. Они придумали поговорку «женщина — не птица, курица — не человек» или наоборот. И даже теперь, в век прогресса и равенства полов, они навязывают нам свои вкусы: с мнимым пиететом преклоняются перед теми, кто изнуряет себя диетами (которые они же, мужчины, и придумали), оставляя остальным женщинам, не вписывающимся в их вешалко-скелетные стандарты, презрение, неудовлетворенную личную жизнь, одинокое материнство и низкую зарплату.

Итак, с мужем я благополучно развелась, что позволило мне вступить на плодотворный путь личной карьеры…

Где мои дети? В школе, кажется, где им быть… Только, ради бога, не впутывайте детей в политические игры, им еще рано.

Что, Кукушкин утверждает, что только три дня я с ним прожила? Чтоб вы знали, у него прогрессирующий маразм на фоне рассеянного склероза!

Кстати, я документы могу показать… Вот брачный штамп в паспорте. Сами понимаете — у Вовика изрядный возраст. Болезнь Паркинсона, аденома предстательной железы… И вообще, у мужчин старческое слабоумие наступает гораздо раньше и необратимее, чем у женщин, даже исследования на мышах проводились.

Где я живу? А какое вам дело?

Хотите на свидание пригласить? Молодой человек, да ведь по паспорту я вам в матери гожусь!

Ну и что, что выгляжу моложе… Это от освещения зависит. Если освещение не очень, так меня вообще за пенсионерку принимают, контролеры в общественном транспорте даже отказываются штрафовать.

И не надо меня до дому провожать, и цветы дарить не стоит…

Нет, как кандидату, конечно, можете подарить мне цветы, но как женщине — я отчаянно против! А место жительства я вам не скажу из опасений несвоевременного визита и компрометации одинокой разведенной дамы, брошенной собственным мужем на произвол судьбы и борющейся за право считаться самоценной личностью на пути прогресса и развития…

Записали? Нет?

Слушайте, ну какие шуры-муры могут быть в горячее время выборов?

Потом, потом, потом, потом!

Веня обошел автомобиль, заглянул под капот, потрогал пальцем блестящий лак, пнул зачем-то колесо — возмущенная грубостью обращения машина взвыла сигнализацией и оскорбленно замигала подфарниками.

Уже сидя в кустах и наблюдая, как Муханов заботливо оглаживает свое потревоженное детище, сыщик злобно бурчал под нос:

— Вот жук! На новой машине рассекает почем зря, деликатесами объедается до одури, а тут сиди в кустах с одинокой вермишелью в пустом желудке…

Насытившись видом клиента, бегавшего вокруг тревожно курлыкающей машины, Веня по-пластунски отполз в кусты, отряхнулся и отправился прочь. Ему было совершенно непонятно, каким образом престарелый, больной несгоранием газов и атрофией коленвалов рыдван Муханова мог превратиться в свежую, блестящую черным лаком акулу, вызывавшую зубовный скрежет у менее обеспеченных автомобилистов…

— Все ходишь, — осуждающе проговорил дедушка, — а мне одному приходится за двоих отдуваться!

Веня огляделся: обстановка комнаты носила явные следы разгрома. С потолка свешивались деревянные лаги, старые половицы вздыбились как после взрыва, оконная створка покачивалась на одном гвозде. Стол перевернут, бумаги разбросаны, обои гармошкой печально свешивались со стен, а посреди этого великолепия восседал Вениамин Прокофьевич, величественный в своем олимпийском спокойствии.

Веня мигом сообразил, что произошло: эти люди ворвались, связали деда, искали компромат. Не найдя, разгромили все, что только смогли. Но кто они? Кто эти типы, осмелившиеся на дерзкое нападение посреди белого дня?

— Бандитка Кукушкина налет заказала! — сообразил Веня. — Эх, жаль меня здесь не было! Я бы…

— При чем тут Кукушкина? — недовольно спросил дед. — Я хотел вбить в стену гвоздь, чтобы повесить рамку с благодарностью за поимку тамбовской банды — подобный антураж придает солидность учреждению, я в сериале видел. Только стукнул по стене, как оторвалась оконная рама. А когда стал прибивать раму, поехал потолок. Стал присобачивать потолок — поползли обои, набросился на обои — дверной косяк повалился. Зато благодарность висит, видишь?

Действительно, стену украшала пожелтевшая грамота в кокетливой рамке. На ее фоне разгром в комнате выглядел весьма внушительно.

Не успел еще Веня бутылку пива ко рту поднести, как скрипнула оторванная балка, взвились оторванные половицы, зашуршали сползшие чулком обои…

Сначала в дверном проеме возникла гипнотическая бородавка, потом материализовался парик, а там уж тревожно блеснули очки с толстыми линзами.

От неожиданности Веня поперхнулся пивом.

Бородавка вопросительно шевельнулась, возбуждая в хозяине учреждения священный трепет.

— Здравствуйте, — потрясенно просипел сыщик. — Наверное, вы зашли узнать, как продвигается сбор компромата?

Волосок в центре коричневого пятна бодро встопорщился, что, очевидно, означало согласие. Попав под гипнотическое действие бородавки, Веня сидел как кролик, приготовленный к заглатыванию удавом.

— Дела идут! — по возможности бодро (если парализованный кролик может быть бодрым) добавил он. — Мы выяснили много интересного.

— ? — поинтересовалась бородавка.

— Во-первых, жена Муханова перед аварией поменяла тормозные шланги на машине, а уже после аварии сам Муханов перебил на автомобиле идентификационные номера.

— ? — удивилась бородавка.

— Не знаю, — честно ответил «кролик». — Сам удивляюсь зачем.

Бородавка нахмурилась. Кажется, она была недовольна.

— … — скептически отозвалась она.

— Тем не менее это так, — с жалкой улыбкой возразил Веня. — Авторемонтник опознал жену Муханова по школьной фотографии — более свежего снимка найти не удалось.

— ! — возмутилась бородавка.

— Очевидно, все фотографии из ревности уничтожила Людмила Песоцкая, — объяснил Веня.

— … — Волосок в центре поник, но сразу же встрепенулся и добавил: — …

— До свидания, — согласно кивнул «кролик», почти окончательно проснувшись. А потом, решив изобразить из себя галантность, изогнулся угодливым крючком: — Разрешите подать плащ!

В приступе средневековой любезности Веня содрал с крючка плащ и элегантно взмахнул им в воздухе — и толстые очки клиентки, описав в воздухе фейерверочную дугу, шлепнулись на пол, прощально звякнув стеклами.

— Ой, извините! — пробормотал Веня, бросаясь за очками.

По пути он наступил на половицу, которая взмыла вверх, ударила по нависшему карнизу, отчего тот по касательной проехался над головой клиентки и сорвал с нее парик.

Коричневый парик безнадежно завис в районе люстры.

— Прошу прощения! — попятился Веня (очки прощально хрупнули под его пятой) и потянулся рукой к парику.

Методом непрерывных подпрыгиваний он в течение каких-нибудь пяти минут овладел произведением постижерного искусства. Парик, слетев с карниза, прыгнул в лицо посетительнице, отчего бородавка отлепилась от дамского подбородка и в глубоком обмороке повалилась на пол.

— Вы, кажется, потеряли, — пробормотал Веня, поднимая с пола нашлепку из коричневой ткани.

— Спасибо, — проговорила клиентка, стыдливо хватаясь за лицо и выбегая в дверь.

— А она ничего, — проговорил Веня, провожая клиентку удивленным взглядом, — когда без бородавки. А также без очков и без парика. И потом, где-то я ее видел… Только где?

— Женщины, — вздохнул на это дед. — Что в них подлинного, кроме вредности и лжи? Помнишь товарища Самойлова? Его пример — другим наука…

И, воспользовавшись удобным моментом для нравоучения, дедушка углубился в воспоминания.

Женщинам верить нельзя даже в крайних случаях. Товарищ Самойлов, например, поверил им, за что безвинно пострадал.

Очень он после того случая с бабенкой огорчался, которая мнимой беременной оказалась. Очень она разочаровала его в женской половине человечества. Он бы этой даме простил, если бы она работу прогуливала или на рабочем месте дегустацией излишне злоупотребляла. Но не мог простить он ей коньяка, который так бездарно в автобусе из-за ее неосмотрительности пролился. Могла бы тару понадежнее взять или живот прикрыть сумкой в случае опасности…

Вскоре его на другой завод послали, в другой закавказской республике. Там вино не боржомом, а ессентуками разбавляли, невзирая на моральный кодекс строителя коммунизма. И опять тайно устроился Самойлов на завод. И опять не пьет, не курит, только глазами на местных дам стрижет — какая в тягости, той сразу живот щупает для проверки и в дирекцию безжалостно волочит. Скоро он всех беременных бабочек на заводе извел подчистую. Уничтожил, можно сказать, как класс. Только хищений от того меньше не стало — все равно несут работнички, а что не могут обыкновенным образом вынести, то в желудке тащат, чтоб добро не пропадало.

И вот опять Самойлову в охмурении одиночества одна смазливая дамочка приглянулась. Такая махонькая — ну прямо с куриное яичко. Талия — двумя пальцами перехватить можно. Лицо — с кукиш величиной. На ножках — детские пинетки, да и те не по росту велики. Прямо Дюймовочка! И что самое приятное, не в тягости, а при всей свободе своего безмужнего положения.

И что важно, у этой Дюймовочки — грудь самая выдающаяся. И так она красиво выступает, грудь наперед выставивши, что товарища Самойлова до самых глубин его мужского естества пробрало. И начал он свои ухаживания за этой самой Дюймовочкой. Клялся он ей в любви, водил на карусели, угощал мороженым и надеялся завязать со своей холостой жизнью в скором будущем, как только разберется с выносом коньячных ценностей с территории завода.

А дамочка млела от его внимания с ног до головы. Слушала признания, ела мороженое, каталась на карусели и тоже надеялась скоро покончить со своим одиноким положением. И ходила гордо, грудь вперед выставивши, и бюст ее колыхался согласно природным данным, привлекая внимание встречных мужчин и вызывая гордость товарища Самойлова как законного в будущем правообладателя этой неописуемой роскоши.

И вот однажды, когда дамочка была уже окончательно обкормлена мороженым и каруселями, товарищ Самойлов наконец устал бороться со своим естественным мужским интересом и в одурении нескрываемой страсти бросился расстегивать кофточку Дюймовочке. И стал ей за пазуху лезть с телячьими нежностями и несбыточными обещаниями.

Но Дюймовочка его руку отвела, засмеявшись смущенно.

«Ой, кобель, — сказала, — совсем стыд потерял! Погоди, хоть в подъезд войдем, а то на людях стыдно тискаться, чай не молоденькие».

И вошли они в подъезд. Тут товарищ Самойлов совсем распалился, прямо обезумел. Так сильно его в ее сторону повело, что потребовал он от Дюймовочки сиюминутной женитьбы со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, еще не подозревая, какие обстоятельства могут вытечь из такого необдуманного решения.

«Вот дурной! — смеялась Дюймовочка в подъезде. — Дай хоть ключи от квартиры достану!»

В квартире: «Вот дурной, — смеялась, — дай хоть разденусь».

И разделась.

И сняла с груди две грелки с первосортным коньяком и аккуратно их на стол положила. И разительно уменьшилась в объеме, многократно уменьшив тем самым свою привлекательность у товарища Самойлова как мужчины и увеличив свой интерес у товарища Самойлова как следователя.

«Так-с, — только и сказал товарищ Самойлов, отвинчивая пробку с первой груди, то есть с грелки. — Три звездочки, если не ошибаюсь?»

«Так-с, — повторил он, справившись с другой грудью. — Пять звездочек, спинным мозгом чую!»

А дама его оправдывается: «Я ведь, товарищ Самойлов, не из корысти какой, я к нашей с вами свадьбе готовлюсь…»

Но товарищ Самойлов ее женским положением больше не интересовался. Даже на суд не пришел, где его Дюймовочке четыре с половиной года дали. После этого случая он окончательно разуверился в женщинах. А если потом встречал каких интересных бабенок, то сразу бросался щупать им грудь, без всяких предварительных околичностей, — грелки искал. И находил иногда. Но не часто.

ГЛАВА 11

В Нарьян-Маре было холодно. Шел косой дождь, с постепенной флуктуацией в снег, ветер гнал по небу низкие серые тучи.

Куцые подмерзшие деревья жались к домам; в гостинице было по-северному холодно, зато клопы, взращенные на крови командированных, оказались не по-северному жирными и страшно кусачими.

Про заядлого похитителя эстрадных певиц мне было известно только то, что он выбивает белке глаз с трехсот метров, у него имеется персональная яранга и стадо оленей. Я добросовестно сообщила эти приметы местному стражу порядка, который, закинув ноги на стол, вместо розысков оленевода занимался розыском полезных ископаемых в собственном носу.

— Ха! Еще одна ненормальная со своими идеями пожаловала! — хмыкнул лейтенант, окидывая меня пренебрежительным взглядом. — А ты кто такая? — А потом «обрадовал»: — В наших краях, дорогая гражданка, оленеводов пруд пруди. До ближайшего — пятьсот верст по зимнику. Сама на вездеходе двинешь или как? Потому как некогда мне бредовые идеи всяких заезжих мамзелей воплощать…

После чего поиски полезных ископаемых в носу были немедленно возобновлены.

Половину наличных средств я потратила на поездки по окрестным стойбищам на нанятом задорого вездеходе. Однако про знаменитую певицу Вику Шторм здесь никто ничего не слыхал. Вместо информации о пропавшей звезде аборигены предлагали мне огненной воды и переспать, купить олешка или продать задешево чужой вездеход.

А телевизор продолжал сообщать, все глуше и все реже: «Певица не найдена, милиция активно занимается розыском похитителя…»

На самом деле Вику никто не искал. Кроме меня.

Господин Оганезов

Алло! Алло!

Слушай, зачем так громко кричишь? Думаешь, я глухой? Нет, я не совсем глухой. Ты из какой газеты?

Ах, ты родственница? Но у нее нет родственников, я точно знаю!

Подруга? Не смеши меня, какие могут быть подруги у Вики, с ее-то характером!

Домработница?

Знаешь что, домработница, иди работай в другом месте. Вика сейчас занята записью нового альбома, ей не до тебя.

Говорят, я самолично похитил ее, чтобы спровоцировать ажиотаж в прессе и возбудить интерес к ее гаснущему таланту? Бред! Мне до такого в жизни не додуматься. Хотя идейка, честно говоря, неплоха. Похитить, спрятать, подержать взаперти, потом вдруг найти — по незначительной обмолвке случайного свидетеля. Гм-м… Но сначала создать фонд пожертвований для освобождения звезды, потом собранные средства перевести куда надо, для видимости организовав спасательную или карательную операцию… Гм-м! Что-то в этом есть…

Представляю себе эту операцию… Камеры, фотографы, спецназ в касках. Одиночные выстрелы, трассирующие пули… Похититель угрожает убить заложницу. Перед штурмом он даже присылает прядь ее длинных волос, чтобы развеялись последние сомнения в его кровожадности. А я, освещенный голубоватым светом, категорично объявляю в громкоговоритель: «Сдавайтесь, вы окружены!» В ответ слышен сухой щелчок выстрела, я прячусь в укрытие… Нет, лучше мне там и оставаться, в укрытии, а с бандитами будет разговаривать Сева Юркий — восходящая звезда эстрады, которую я вот уже полгода безуспешно пытаюсь раскрутить.

Итак, вспыхивают прожектора, начинается штурм. Сцена подсвечивается закатно-красным, вызывая самые что ни на есть кровавые ассоциации… Дым от выстрелов заволакивает все вокруг… Сева Юркий в белом костюме с искрой, красиво отливающем в переменном свете, поднимается на штурм цитадели. Ветер шевелит его длинные волнистые волосы, на челе — решимость и отвага.

Вдруг распахивается дверь — и на сцене возникает белокурая Вика Шторм, в красном обтягивающем платье с голой спиной. Она, перешагнув через труп смертельно раненного похитителя, корчащегося в предсмертной агонии, поет что-то вроде: «Меня спасет любимый мой, он отвезет меня домой! Скорее от яранги прочь! Умчимся в ночь! Умчимся в ночь! Тра-ла-ла-ла!» Сева кидается навстречу любимой.

Объятия, слезы, дуэт влюбленных…

На следующий день заголовки в газетах: «Вика Шторм взята штурмом!», «Любовь побеждает все!».

Последняя сногсшибательная новость таблоидов — сумасшедший роман между звездой эстрады Викой и восходящим дарованием Севой Юрким!

Мой телефон раскаляется от звонков — администраторы провинциальных концертных залов умоляют о гастролях влюбленной парочки. Я ломлю бешеные суммы — они без звука соглашаются. Чес по стране под лозунгом «Все на штурм концертов Шторм!». Бесконечные телеинтервью, демонстративное нежелание Вики делиться пережитым… «Мне так туго пришлось в плену. Если бы не мой продюсер Оганезов, я непременно погибла бы… Это он спас меня! Ну и, конечно, спасла моя неумирающая любовь к Севе». Надо будет сказать Юркому, чтобы он уже начинал твердить репортерам о своей трагической страсти — пока еще намеками, мимоходом. Вдруг да сгодится…

А потом песня «Меня спасет любимый мой» входит во все чарты, поднимается на первое место в топах! Ее берет в ротацию «Русское радио», крутит канал MTV. Выходит CD-диск, тираж разлетается в три дня! На обложке — целующаяся взасос парочка. На заднем плане — заснеженная тундра, олени, пальмы или что там растет… Полярное сияние.

Вскоре романтическая история становится известной в Европе. Гастрольный тур по Америке… Эмигранты рыдают взахлеб. Я кладу в банк очередной миллион…

На этой истории Вика Шторм может поработать еще года два. За эти два года я выжму из нее все соки до последнего стакана!..

Ах, пардон, кажется, я слишком размечтался…

Как видите, если бы ее действительно похитили, было бы чудесно. Лучшего и пожелать нельзя!

Но к сожалению, ее не похитили. Вика жива и здорова, к моему величайшему прискорбию. И капризна, как всякая звезда. Она заявила мне: «Пусть публика отдохнет от меня, а я пока отдохну от публики!» — и сбежала на Багамы. В ночь перед похищением я лично слышал от нее вот эти самые слова… Тьфу, пропасть, — не перед похищением, а перед бегством. На Багамы.

Или на Сейшелы. Или на Мальдивы. Или на Канары. Или на Гавайи. Не знаю точно куда — телеграмма о ее благополучном прибытии что-то подзадержалась…

Откуда я знаю?.. Кому же знать, как не мне! Я про Вику все наизусть знаю — дура, каких мало, она еще не то может учудить!

Один турист видел ее на островах, скажу вам по секрету. На каких? А вот этого не скажу, еще проболтаетесь репортерам. Пусть все пока думают, что она в лапах страстного оленевода, может, в конце концов мне удастся раскрутить эту романтическую историйку…

Что-то вы излишне любопытны для домработницы!

Ах, вы все-таки подруга! Знаете что, подруга… Если Вика вам будет звонить, скажите ей знаете что…

Пусть она катится к черту, эта безголосая хористка!

На Багамы! На Канары! На Сейшелы!

А я умываю руки.

В моем распоряжении были следующие варианты — уехать на курорт и там в теплом комфортном климате потихоньку проедать заработанные деньги, пока не закончатся. Но надолго ли мне их хватит?

А что делать, когда они все-таки закончатся?

Самое ужасное, что я ничего не умею делать, только мыть пол поперек половиц и закручивать баклажаны с уксусом. Как права была Луиза Пална, когда говорила, что я никчемное, беззаботное и безработное существо, совершенно не приспособленное к жизни!

Я возвращаюсь в свой родной город — подавленная, потерянная, угнетенная.

Поселяюсь в крошечной квартирке-тараканнике на окраине города. Первые дни только ем, сплю и смотрю телевизор. И толстею от расстройства. Потом решаюсь найти работу. Любую, только бы не сойти с ума! Правда, мне светит только та должность, где требуется мытье пола поперек половиц. Но мне такая должность не нужна.

— Диплом? Он потерян. Трудовая книжка? Тоже потеряна. Но у меня высшее образование, я инженер. Работала по специальности три месяца, пока не ушла в декрет. Спасибо, до свидания…

И такая петрушка в любой конторе, куда я обращаюсь. И из каждой конторы меня отправляют, даже не помахав на прощание рукой.

От легкого раздвоения личности у меня съезжает крыша. Понятное дело, приходится на белом глазу утверждать, что я Елена Кукушкина, сорока четырех лет, разведенная, с двумя детьми и медицинским образованием (Вовик рассказал), а потом приплетать биографию Лили Мухановой, тридцати трех лет, вовсе не разведенной, а погибшей, с инженерным образованием и с полным отсутствием подтверждающих этот факт документов.

Конечно, я могла бы тайком заявиться к себе домой, раздобыть дипломы и справки, но… Но вдруг дознаются, что Муханова покоится в могиле, — тогда, значит, особа, предъявившая ее документы, — аферистка, мошенница и подложная Муханова? Но с другой стороны, вдруг кто узнает, что Кукушкина жива, здорова, воспитывает детей и работает в больнице? И кто тогда такая особа, прикрывающаяся ее паспортом? Тоже аферистка, мошенница и подложная Кукушкина.

Короче, куда ни кинь, всюду клин… Но отчего-то в шкуре Кукушкиной я чувствовала себя лучше, чем в шкуре отжившей свое, забитой, затурканной Мухановой. Прошлое исчезло, полгода назад оно тихо сгорело в адском пламени взрыва. И я решила начать новую жизнь в образе Кукушкиной, а Муханову усилием воли выдавить из себя по капле — она отжила свое, доказав полную никчемность.

Приняв это решение, я села и написала на листке качества, которые были присущи мне прежней. Вот что получилось: скромная, застенчивая, забитая, робкая, стеснительная, доверчивая.

А потом зачеркнула все это решительным движением (бумага жалобно жвакнула, вспоротая пером) и написала, какой я должна стать: знающая себе цену, наглая, решительная, смелая, бесстыдная.

И вот, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая, бесстыдная, я прихожу на кладбище, на свою собственную могилку и изымаю свою фотографию, намертво приклеенную к постаменту. А потом пробираюсь в родной дом (хорошо, что после моей смерти Вадик не удосужился сменить замки), когда там никого нет, немного плачу от родного, слегка подзабытого запаха, изымаю все свои снимки, начиная с пятнадцатилетнего возраста, — чтоб нельзя было сличить с оригиналом.

Дома все по-прежнему — во всем чувствуется властная длань Луизы Палны. Пролистываю дневники собственных детишек — мои отпрыски не блещут успехами. Эх, видно, пороть их некому… Равно как и некому выполнять за них домашние задания.

Ничего, я еще за них возьмусь… Когда-нибудь потом… Но уже очень скоро! Как только встану на ноги.

А потом, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая и даже бесстыдная, я шатаюсь по городу, прилипая к заборам, на которых трепещут листочки самодельных объявлений: «Продам, продам, продам». Но покупать я ничего не хочу, мне тоже нужно кое-что продать — саму себя, но только в хорошем смысле.

И вот я срываю объявление следующего содержания: «Филиалу международной компании «Супер-Утенок» требуется уборщица. Оплата по договоренности».

Я оживаю: филиал компании «Супер-Утенок» — это контора Бульбенко, давнишнего конкурента Вадика на рынке моющих средств. А не податься ли мне туда?

А куда еще? Не могу же я наняться к собственному бывшему мужу, условно-досрочно похоронившему меня!

В конце концов, я столько слышала про продажу моющих средств, что пора бы на практике попробовать, что это такое.

Для начала пришлось посетить парикмахера, постижера, косметичку и еще пару специалистов, включая театрального гримера. Гримерша сказала, что мне ничего менять не надо. «Цвет волос, — сказала она, — и очки. И еще я советую вам бородавку — притягивает внимание и запоминается при встрече. Бородавка — вот ваш уникальный шанс».

Я приберегла ее совет на потом. Мало ли как сложатся обстоятельства…

Итак, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая (и даже слегка бесстыдная), я пришла к Бульбенко и потребовала на голубом глазу:

— Покажите мне статистику личных продаж ваших сотрудников.

А когда он предъявил мне эту статистику, фыркнула:

— Что это? Что это за графики? Где тут Эльбрусы, Памиры, Эвересты и пики Коммунизма? Где взлеты межконтинентальных баллистических ракет, ушедших в стратосферу? Что я вижу? Горное плато, стабильную посредственность, кратеры и впадины! Где прирост продаж, где многопроцентные прибыли? Где они, я вас спрашиваю?

Съежившись на стуле, Бульбенко испуганно дернул кадыком и сглотнул слюну.

— Ну, знаете, — пролепетал он. — Вообще-то мы только хотели нанять уборщицу…

— Уборщицу? — рявкнула я. — Думаете, уборщица вытащит вас из задницы, в которой вы валандаетесь в последнее время? Даже самый мощный вантуз здесь бесполезен! И это при том, что на рынке подъем, маркетинговый прогноз, как никогда, благоприятен, а покупательная способность населения зашкаливает! — Сама не знаю, откуда я знаю эти слова, может, услышала по телевизору? — Если и дальше ничего не делать, через месяц ваши продажи пойдут вниз, как вода, выливающаяся из раковины! Муханов вас выдавит из города! Он пустит вас по миру!

— Э-э-э… — пробормотал Бульбенко. — Но вообще-то мы хотели только нанять уборщицу…

— Не о чистке пола, а о чистке мозгов вам нужно думать, уважаемый…

На меня снизошло вдохновение. Я вскакивала со стула, трясла кулаками, подпрыгивала на месте, а потом так низко наклонялась к Бульбенко, что тот вжимался в спинку кресла, как будто на приеме у стоматолога, который собирался удалить ему все зубы без наркоза.

Сначала я нарисовала бездну, куда неумолимо катится «Супер-Утенок», а потом пригрозила адовыми муками, Дантовым адом и биржей труда. Я живописала финансовый крах, который ждет Бульбенко лично, если он сию секунду не возьмется за ум и не примет меня на работу. Я насмехалась над его методами управления и хохотала над мотивациями его персонала. Я рассказала, что так давно уже никто не работает, а если и работает, то недолго, а если и долго работает, то безрезультатно, а если и с результатами, то не с теми, каких следует ожидать при разумной организации труда.

А потом я нарисовала перед ним вершины, которых мы вскоре достигнем, — сияющие вершины с зеленоватой долларовой шапкой, цветными фантиками евро и строгими картинками паундов, то бишь фунтов стерлингов.

— Мы откроем десять филиалов в городе! А потом двадцать по стране! Сотни в Европе! Тысячи по всему миру!

— Неужто и по миру возможно? — лепетал Бульбенко, постепенно теряя естественный помидорный цвет лица.

— Ха! — восклицала я и продолжала в том роде, что я уже не одну компанию не то вывела в мир, не то пустила по миру.

Я описывала транснациональные корпорации, которыми он будет владеть, и миллиардные прибыли, которые его ждут. Я описывала уважение окружающих, заискивания международных финансовых воротил, благодарность президента и медаль «За заслуги перед Отечеством» на лацкане его черного смокинга, которого у него пока нет.

Я была уверена в себе. В конце концов, вести за собой тысячи верующих и исцелять наложением рук не сложнее, чем продать тысячу коробок со стиральным порошком! И если я легко справлялась с первым, отчего бы мне не справиться со вторым?

К концу моей речи у Бульбенко выросли крылья, открылось второе дыхание, а над затылком появился характерный не столько для лысины, сколько для ореола святости оптический нимб.

— Когда вы можете начать? — спросил он. Хотел, чтобы я осчастливила его сию секунду.

— Завтра, — бросила я. И предупредила: — Учтите, за свои услуги я потребую достойной оплаты!

— Какой?

Что поделать, в этот момент новорожденная Елена Кукушкина дала сбой, а вместо нее вылезла на свет божий невинноубиенная Лиля Муханова. Она что-то мямлила, называла смешные цифры и не знала, куда девать глаза. Вместо того чтобы смело и решительно потребовать тысяч и тысяч, она застенчиво просила назначить ей сколько не жалко.

Лицо Бульбенко вдруг обмякло (он ожидал заоблачных сумм и запредельных требований, а вместо этого услышал невразумительное блеянье), и на нем проявилась некстати проснувшаяся бдительность, похожая на некстати заснувшую осторожность.

— Надо подумать, — промычал он, и я поняла, что он колеблется.

Тогда Лилия Муханова была безжалостно отброшена в сторону и из-за ее плеча явилась Елена Кукушкина — терминатор с хищным блеском в глазах и ухватками умелого укротителя директоров.

— В день! — ухмыльнулась эта грымза, сияя горгоньей улыбкой.

Бульбенко потух и сдался.

Из кабинета я вышла так, будто шагала не по пыльному ковролину, а по трупам. На кончике моего копья развевался свежий скальп, а к поясу были приторочены охотничьи трофеи. Не поручусь, что на моих губах не было крови.

А про диплом меня никто не спрашивал.

Таким образом, милые граждане, я заполучила в свое полновластное распоряжение целую контору во главе с начальником-болваном и с кучей бестолковых сотрудников, ни черта не умеющих делать. Даже с баклажанами они вряд ли справились бы!

Теперь я должна вести их к сверкающим вершинам, месторасположение которых я сама плохо представляла. Я должна была звать их на подвиг и поднимать в бой.

И я звала и поднимала. И каждый день начинался кровавым закатом и заканчивался кровоточащим рассветом. И было так, пока сияющие вершины не оказались совсем рядом, пока от Эверестов, пиков Ленина, Эльбрусов стало не протолкнуться и статистика продаж оказалась самой благоприятной — как прогноз погоды на Сейшельских островах в разгар сезона.

Бульбенко был управляющим городского филиала некоей крупной фирмы по продаже чистящих средств. Надо сказать, Степан Игнатович был начальником строгим, но несправедливым. Своим подчиненным он всегда говорил, что предпочитает видеть возле себя добросовестных людей, которые вкалывают не за страх, а за совесть, которых хлебом не корми — дай выполнить поставленную задачу и которые не держат за пазухой камня, в кармане — фиги, а в душе — обиды.

Еще Степан Игнатович был скор на расправу, любил рубить сплеча и раздавать всем сестрам по серьгам. Он держал при себе лизоблюдов и подхалимов. При этом подхалимам он платил большие премии, отправлял в долговременные командировки в дом отдыха, а честных людей, плохо умевших подхалимничать и лизоблюдничать, держал в черном теле, на сухпайке и без премий, заваливая работой по самое «не хочу». При этом Бульбенко частенько вызывал сотрудников на ковер, песочил, пенял, раздраконивал, снимал стружку и устраивал головомойки.

Пропесоченные, со снятой стружкой и взмыленные сотрудники из его кабинета прямиком отправлялись в курилку, чтобы там нервно мять в потной руке изломанную сигарету, отмалчиваться на соболезнующие вопросы коллег, смотреть долгим взглядом в окно на примелькавшуюся летнюю зелень и надпись масляной краской «х… тебе!», адресованную неизвестному гражданину, но такую актуальную, и думать: «Уволюсь к чертовой матери! Пойду в райотдел на полставки, у меня там двоюродная сестра замзавом», но никуда не уходить, потому что уходить по большому счету некуда — кругом сидят свои Степаны Игнатовичи, которые могут оказаться даже хуже текущего и нынешнего Степана Игнатовича, к которому все как-то притерпелись и его головомойки даже за обиду не почитают.

При этом Степан Игнатович на разных внутриколлективных празднованиях, юбилеях, днях умственного работника и совместных выездах на природу любил рассказывать, как он любит и ценит прекрасный коллектив, причем коллектив благодарно внимал ему, подхалимски голубея преданными глазами.

Порученный ведению Бульбенко коллектив был не слишком велик, но не так уж мал. И каждый его член был не то чтобы очень подл, но и не то чтобы очень благороден и смел. И всяк в нем преследовал свою выгоду и плевал на выгоды коллеги. И всяк в нем дрожал за свою задницу и был глубоко равнодушен к аналогичному органу соседа. Однако мы не говорим, что это плохо, признавая сей факт естественным законом бытия, по которому «жук ел траву, жука клевала птица, орел пил мозг из птичьей головы». При этом в роли орла, конечно, выступал сам сиятельный Бульбенко.

Так было всегда. И все признавали этот закон природы и неукоснительно следовали его начальственному диктату: и бухгалтер Лариса Ивановна Гулящая, и заместитель Бульбенко Антон Францевич Полубог, и местный ловелас Альфред Зинин, и местная вамп, секретарша Нина Бесова, и тихушечные подружки Оля и Поля, и многосемейная мадам Болдянская, и правдолюб и громослов Язвицкий, и робкие середнячки Сухих, Глухих и Косых, и томная Пенкина, и темный Марыщев, и интеллектуальный Штернберг, и наивная Саша Лесова, и грубиян Женкин, и даже бессловесный пенсионер, дрожащий за свое рабочее место, Семен Бенцианович Свищенко-Гоев.

И все они денно молились на Степана Игнатовича, били ему земные поклоны, благословляли, пели осанну, сулили долгие лета (денно), а нощно скрипели в подушку от безысходной ненависти (что, конечно, не может быть запротоколировано, задокументировано и представлено на суд общественности из-за полного отсутствия свидетелей).

И долго было так. И было так всегда, а кому сей естественный ход событий не нравился, те увольнялись после первой получки.

И как всегда, прежде, чем показаться перед сиятельным зраком Бульбенко, Нина Бесова, прихорошившись перед зеркалом, до зубов вооружалась чаем и свежими печенюшками. И всегда Антон Францевич подтверждал, одобрял и восхищался решениями начальства, подхалимка Гулящая восторгалась его мудростью и прозорливостью, сердцеед Альфред Зинин хлопал в ладоши, правдолюб и громослов Язвицкий ответственно заявлял, положа руку на сердце, что такого прекрасного руководителя, как наш Степан Игнатович, еще поискать, середнячки Глухих, Немых и Косых молча кивали в знак своего вечного нерушимого согласия, тихушечные подружки Оля и Поля по очереди доносили друг на друга и на всех, на кого могли донести, темный Марыщев, как всегда, удивлялся, кто донес о том, что он на полчаса опоздал на работу, грубиян Женкин с солдафонской прямолинейностью кричал: «Да здравствует наш Степан Игнатович, самый справедливый человек в нашей конторе и, следовательно, во всем мире!», а наивная Саша Лесова удивлялась: «Правда? В самом деле?» — и потрясенно хваталась за собственные щеки. И только пенсионер Свищенко-Гоев благоразумно отмалчивался, тщетно стараясь слиться со стулом.

А Степан Игнатович карал и миловал как ему заблагорассудится.

Грубияну Женкину за постоянные перекуры срезал зарплату на тридцать процентов, Марыщева из-за его извечной темноты отправил в отпуск в ноябре. Олю поставил начальницей над Полей, но после снял ее с должности и поставил Полю над Олей. А потом вообще выкинул их обеих из начальниц и срезал должностную клетку. Сашу Лесову уволил за прогул (в тот день у нее кто-то умер), но потом принял на работу обратно, демонстративно проявив христианское милосердие. Язвицкого за его радикальные высказывания отправил в командировку по обмену опытом в Читу, тогда как бухгалтершу Гулящую отправил на юг Франции по обмену валюты, а секретаршу Нину Бесову отправил в районную больницу на аборт.

Потом он отнял работу у Косых и отдал ее Глухих, отчего Косых почувствовал себя неуверенно и запил в предчувствии неминуемого увольнения. Затем Бульбенко забрал работу у Глухих и всучил ее Сухих. Сухих работу блестяще провалил, за что и получил повышение в окладе и всеобщее уважение. Многодетную Болдянскую сделал своим заместителем, а зарвавшегося Полубога понизил в должности и долго склонял на совещаниях как несправившегося, неоправдавшего и недостойного. Однако, когда мадам Болдянская после упорной работы на ниве продаж вдруг ощутила в себе хорошо известные ей признаки скорого прибавления семейства, Бульбенко неделикатно избавился от нее, бросив на низовку и пригрозив увольнением. И только Семен Бенцианович Свищенко-Гоев, мало отличаясь от обивки собственного стула, все еще сохранял свой «статус-кво».

И от этого сотрудники любили своего начальника все больше и больше. В день рождения они преподносили ему маленькие милые подарочки — недорогие безделушки стоимостью в ползарплаты, читали прочувствованные стихи, с экзальтированной пылкостью благодаря его «за все и даже больше».

И каждый старался помочь своему начальнику, движимый искренней любовью к нему. Альфред Зинин предлагал познакомить его с некоей дамой, Марыщев предлагал закурить, бухгалтер Гулящая предлагала мухлеж, а Нина Бесова предлагала самое себя, потому что ничего больше не могла предложить. Полубог ездил с ним на рыбалку, хотя рыбалку ненавидел, потому что там от сырости и неподвижной позы обострялся его радикулит. Марыщев с пионерским энтузиазмом перекапывал огород на его дачке, мадам Болдянская вышивала ему крестиком косоворотку, Оля и Поля мыли чашки, подкладывали под начальственное седалище подушечки и, как поисковые собаки, искали пылинки на пиджаке, интеллектуальный Штернберг возил его домой на собственной машине, наивная Саша Лесова наивно соглашалась поехать с ним вдвоем в командировку, грубиян Женкин грубо и неумело доносил на коллег, а Язвицкий дважды в день гулял с его собакой, за что та немилосердно кусала его. Сухих за свой счет чинил его автомобиль, Глухих за свой счет чинил водопроводный кран, а Косых за свой счет делал ремонт в квартире его второй, нелюбимой тещи. И только вечнодрожащий пенсионер Свищенко-Гоев ничем не мог помочь любимому начальству, потому что был стар, немощен, нерасторопен и несообразителен.

И все текло по однажды заведенному, ненарушаемому распорядку, все были в принципе довольны и счастливы, пока у Степана Игнатовича не обнаружилось какое-то редкостное заболевание и он не отправился в санаторий для поправки драгоценного здоровья.

И все сотрудники очень беспокоились за его самочувствие. Полубог предлагал лично отыскать медицинского академика, бухгалтер Гулящая предлагала оплатить номер люкс в заграничном пансионате, секретарша Бесова предлагала отправиться в санаторий вместе, чтобы там собственным телом излечить любимого начальника, Язвицкий предлагал плюнуть на все, Марыщев предлагал свои услуги, Пенкина предлагала знакомую медсестру. Болдянская приносила народные рецепты, а Штернберг приносил научные статьи. Ловелас Зинин авторитетно заявлял, что все и вся лечится любовью, даже и триппер, грубиян Женкин крыл почем зря безответных докторов.

Потом Сухих, Глухих и Косых доставили вещи начальника в аэропорт, Оля и Поля довели его под руки до посадки, Саша Лесова обтерла своим платком бисерный пот с начальственного чела. И даже Свищенко-Гоев всплакнул без повода, глядя вслед Бульбенко своими водянистыми, выцветшими от времени и вечного страха глазами.

Итак, Бульбенко уехал, оставив начальствовать вместо себя своего заместителя, Антона Францевича Полубога, и сделав его полновластным и полноправным руководителем с чрезвычайными полномочиями.

Первые три дня жизнь в конторе протекала по ранее заведенному распорядку. Полубог руководил, Гулящая мухлевала, Зинин блядствовал, Бесова крутила попой, Оля и Поля доносили друг другу и друг на друга, Язвицкий язвил, Штернберг умничал, Болдянская всех песочила, Лесова наивничала, Женкин грубил — как всегда. Марыщев был темен, Сухих был сух, Глухих глух, Косых косоглаз, а Свищенко-Гоев все еще не отличался от обивки собственного стула.

А потом что-то разладилось в отлично налаженном механизме. Изменения копились постепенно и незаметно. Точный, годами выверенный ход застопорился, дал сбой, шестеренки сложного агрегата забуксовали, заскрипели, засбоили, заскрежетали. Вдохнув воздух внезапно обретенной свободы, сотрудники вдруг пошли вразнос.

Кто был тому виной? Полубог, который не столько руководил, сколько мечтал, развалясь на начальственном месте, покуривая одну сигарету за другой и время от времени щупая Нину Бесову за особо выдающиеся места? Который плевал не только в потолок, но и на свои должностные обязанности? Который был почти как Бог, но только не всемогущ и не всеведущ? Который был слаб как человек и человечен, как всякий слабак? Который тоже вдыхал полной грудью воздух свободы и дал этому воздуху полное право пьянить не только себя самое, но и своих подчиненных?

Возможно, виноват был именно он, однако мы не станем его осуждать. Может быть, мы сами на его месте курили бы и щупали, развалившись. И тоже плевали бы на все, и тоже были бы слабы и человечны. И сами дышали бы воздухом и дали подышать другим. И прощали бы опоздания Марыщеву, прогулы Лесовой, вороватость Гулящей, умничанье Штернбергу, тихушество Оле и Поле, безделье Сухих, Глухих и Косых, женолюбие Зинину, многосемейность Болдянской, язвительность Язвицкому, грубость Женкину и трусость Свищенко-Гоеву…

Но вскоре в конторе стали происходить небывалые вещи!

Марыщев притащил на работу коньяк, Полубог единолично выпил всю бутылку и объявил без повода праздник в рабочее время, а не после него, как бывало раньше. Марыщев еще раз сбегал в магазин за коньяком, а Язвицкий уговорил его прикупить еще водки и «сухенького» для дам. Гулящая как бухгалтер выделила на это деньги из внебюджетного фонда. А Оля и Поля намекнули, что к водке нужна закуска, а к «сухенькому» — сладкое. Сухих, Глухих и Косых сбегали в магазин за продуктами, а Женкин сгонял на рынок. Болдянская как опытная хозяйка строгала, резала, крошила и кромсала, и под ее руководством строгали, резали, крошили и кромсали остальные конторские дамы. А Полубог, находясь под разлагающим влиянием коньяка, играл со Свищенко-Гоевым в преферанс и пенсионер благоразумно проигрывал ему, не желая конфронтировать даже с временным начальством даже в карточной игре. Марыщев дымил прямо в комнате, а не в курилке, хотя некурящие страшно ругались на него и гнали его вон. Но он не уходил, потому что грубый Женкин рассказывал в это время матерные анекдоты, а потом Зинин рассказывал пошлые анекдоты, затем Саша Лесова рассказала наивный анекдот, которому никто не смеялся.

А потом сдвинули столы и сели праздновать.

Воздух свободы кружил голову и пьянил сердца, а водка добавляла эффекта, и «сухенькое» тоже. И говорили все громко, не по существу. Гулящая жаловалась на дебет и кредит, Марыщев жаловался на придирки, Штернберг жаловался на Гегеля и Гоголя, Болдянская жаловалась на мужа, Оля и Поля жаловались друг на друга, Язвицкий жаловался на то, что правдолюбов никто не любит, Бесова жаловалась на подорванное начальством здоровье. И только Свищенко-Гоев ни на что не жаловался, потому что благоразумно спал, уронив голову в салат.

А потом начались танцы. И грубый Женкин грубо щипал Бесову, а та грубо отпихивалась от него, а Зинин, начав танец с наивной Лесовой, закончил его с опытной Болдянской. Сухих щупал Глухих, а Косых ревниво наблюдал за непристойными играми своих товарищей.

И все было хорошо.

Кончился день, потом кончился вечер, потом кончилась ночь. И кто-то не сберег в ту ночь остатков невинности, а кто-то не сохранил в ту ночь остатков человеколюбия. Кто-то благословлял утро, а кто-то проклинал его, мучимый головной болью и запоздалым раскаянием.

Утром те, кто пришел на работу вовремя, были единодушны в том, что праздник удался, а те, кто не пришел, полностью поддержали это мнение, опоздав на пару часиков. И все, вспоминая вечер накануне, подшучивали друг над другом, смеялись над грубостью Женкина, скабрезностью Зинина, скромностью Лесовой, темнотой Марыщева и над тем, как пенсионер Семен Бенцианович заснул в салате. А на Полубога вообще никто не обращал внимания, забыв, что он какое-никакое, а все ж начальство. Впрочем, Полубог сам забыл об этом, очарованный коньяком и податливостью Нины Бесовой. И все сотрудники были едины, как пальцы руки, и великодушны друг к другу, как ланселоты. Оля простила Поле и, соответственно, наоборот, и все простили Гулящей недоплату в зарплату, и все простили Язвицкому его наушничанье, Штернбергу — что он такой умный, Зинину — его женолюбивость, а Женкину — грубость. И только пенсионеру Свищенко-Гоеву никто ничего не простил, потому что прощать ему было нечего.

А работать никто не работал, потому что глупо работать, когда ноздри и грудь забивает пьянящий воздух свободы, когда есть много более актуальных и интересных дел, чем продажи туалетных утят, — например, обсуждение матча «Алания» — «Спартак», или изменения в женской моде на бюстгальтеры, или любовные похождения Зинина, или странные отношения Сухих, Глухих и примкнувшего к ним Косых.

А потом стали обсуждать начальство. Поинтересовались риторически, как здоровье, понадеялись, что в высшей степени хреново. Полубог сказал, что Бульбенко — сложный человек и работать с ним очень непросто. Он лично еле сдерживает себя, чтобы не высказать все, что о нем думает. А думает он такое…

Гулящая сообщила, что Бульбенко заставляет ее мухлевать себе на пользу, а ее могут за это посадить. Но если что, она молчать не будет, сдаст его со всеми потрохами, ей его жизнь не дорога.

Секретарша Бесова сказала, что в постели он — никто. И что она с ним только потому, что надо же где-то работать в ее одиноком положении.

Зинин заявил, что та девица, с которой он его познакомил недавно, заразила Бульбенко хламидиозом, только он еще об этом не знает. Пусть ему будет приятный сюрприз. А еще он через знакомых девиц может заразить его сифилисом, ему это раз плюнуть.

— А СПИДом? — с надеждой спросила Болдянская.

— Надо постараться, — обнадежил ее Зинин и взял на себя повышенные обязательства на текущий квартал.

А томная Пенкина сказала, что она никогда не видела такого мерзкого человека, как Степан Игнатович, который считает, что его конечности созданы для того, чтобы находиться у нее под юбкой, а Женкин грубо сказал, что видел его в гробу в белых тапочках. А Марыщев сказал, что Бульбенко — темный неграмотный идиот, неразвитый и отсталый.

Оля и Поля заверили, что они всегда ненавидели начальника и не намерены и дальше терпеть его хамство, грубость и начальственный идиотизм, на что наивная Лесова наивно удивилась, почему же они это так долго терпели — до сих пор. Оля и Поля взвились, но зарождавшийся скандал был подавлен Язвицким, который правдиво рассказал, будто он собственноглазно видел, как Самый Главный Начальник вызывал Бульбенко на ковер и песочил его почем зря. И как Бульбенко стоял на ковре будто оплеванный, а лицо у него было как облеванное. И как Самый Главный Начальник плевал Бульбенко в лицо, называл его «тупой скотиной» и тушил об его лысину сигареты. И как потом Бульбенко плакал на груди Язвицкого и грозил покончить с собой путем повешения, на что сам Язвицкий говорил, что это, конечно, для Степана Игнатовича самый правильный выход, и что лично он, Язвицкий, может ему в этом помочь, и что у него есть в запасе превосходная веревка и детское мыло.

— Вот было бы здорово! — поддержал его Полубог.

— Отлично! — захлопала в ладоши Гулящая.

— Я была бы счастлива! — Бесова схватилась за грудь.

— И я! — бурно поддержал Зинин, схватившись за грудь Бесовой.

— И я! И я! — поддержали ораторов остальные сотрудники.

Только Свищенко-Гоев молчал, все еще не пытаясь отличаться от обивки стула.

Потом сотрудники стали грозить начальнику и заверять всех остальных, что они лично всегда, и так далее… Гулящая сказала, что у нее есть сведения о махинациях Бульбенко, Полубог сказал, что эти сведения он берется довести до Самого Главного Начальника, Штернберг посоветовал на всякий случай послать дубликат в прокуратуру, а грубый Женкин предложил просто звездарахнуть Степана Игнатовича по голове, когда он вернется, и дело с концом. Бесова и Болдянская понадеялись, что после суда его кастрируют, Сухих, Глухих и Косых предположили, что в тюрьме ему придется несладко — в известном смысле, конечно. Наивная Лесова наивно спросила, в каком именно смысле, а бессловесный Свищенко-Гоев задрожал так сильно, что стул под ним затрясся.

— А я, а я, — сказал темный Марыщев, — да я ему, я…

И все с удовольствием приготовились выслушать, какую кару обрушит на голову Бульбенко темный Марыщев, как тут…

Дверь общей комнаты отворилась, и на пороге возник…

Возник виновник разговора, которому в недалеком будущем предстояло сесть в тюрьму, быть кастрированным или опущенным — на выбор. Но сейчас, еще не догадываясь о грядущих бедствиях, он выглядел прекрасно. Лицо его лоснилось здоровым потом, лысина (об которую, по версии Язвицкого, Самый Главный Начальник недавно тушил сигареты) блестела как полированная, а сам он являл вид нерушимого здоровья и последствий хорошего отдыха.

— А что такое? Почему не работаем? — не слишком строго спросил Бульбенко, еще пребывая в послеотпускном душевном размягчении.

Гробовая тишина была ему ответом. Пауза, тяжелая, железобетонная пауза висела в воздухе, грозя каждую секунду обрушиться вниз.

— Ой! — первой нашлась мадам Болдянская. — Степан Игнатович, садитесь, вот стульчик, что же вы стоите! С вашим здоровьем нельзя стоять!

— Чайку, Степан Игнатович? — вступила Бесова.

— Сигаретку? — Марыщев.

— Как отдохнули? — Штернберг.

— Вылечились? — грубый Женкин.

— Понравилось? — Язвицкий.

— А мы без вас измаялись! — Полубог.

— Соскучились! — Гулящая.

— Чуть не умерли! — Оля и Поля.

— Ночи не спали одни! — Зинин.

— … — пенсионер Свищенко-Гоев.

Воздух свободы кончился внезапно и без предупреждения, как кислород в водолазном баллоне. Гранитная плита мрачного предчувствия сдавила сердца коллег.

Бульбенко обвел присутствующих благодушным взглядом сытого хищника и попрочней утвердил на стуле раздавшееся на санаторных харчах седалище.

— Надоело отдыхать, — произнес он. — Еле вырвался. А здоровье — отличное. Как у призового бульдога. Ну, как у нас дела?

И все разрушилось в один миг. Единство коллектива оказалось фикцией и фата-морганой, сплоченность — временной, разобщенность — постоянной.

Подхватив начальство под локоток, Полубог повлек его в кабинет докладывать, как дела. Гулящая зашелестела бумагами, жаждавшими начальственной подписи. Бесова поправила бюстгальтер и отправилась заваривать чай в любимой кружке Степана Игнатовича. Зинин схватил телефон и принялся звонить знакомой проверенной даме, чтобы в выходные она была готова — но не для него лично. Оля и Поля, подкараулив Бульбенко на лестнице, принялись, как всегда, докладывать, доносить и наушничать.

Болдянская затосковала, чуя беду неминучую, Марыщев отправился в курилку и там подавился дымом, Саша Лесова наивно захлопала глазами, Женкин невнятно выругался, Язвицкий язвительно побледнел, Штернберг утешительно подумал, что он всегда может устроиться грузчиком в ближайший овощной магазин, у него там связи. Середнячки Сухих, Глухих и Косых углубились в бумаги, надеясь, что пронесет, а Свищенко-Гоев предынфарктно сполз со стула, хотя ничего более криминального, чем физиономия в салате, ему нельзя было предъявить.

После возвращения Степана Игнатовича многие изменения произошли в достославной конторе. Оля стала на место Поли, Полубес стал бухгалтером, а Гулящая гульнула в заместители. Зинин через ту самую проверенную знакомую заразился постыдной болезнью, которую Бульбенко привез из санатория, Язвицкий чуть было не умер в больнице от прободения язвы, Болдянская от испуга ушла в декрет и на ее место поставили наивную Лесову. Томная Пенкина от ужаса чуть было не вышла замуж за Сухих, Глухих и Косых одновременно, но вовремя одумалась и пошла на попятный. Марыщев бросил курить, а Сухих бросил Глухих. Косых с горя бросился со второго этажа, но его спас куст сортовой сирени «пламя коммунизма».

Штернберг между делом открыл закон увеличения подлости в природе, а потом закрыл его за ненадобностью. Этот закон гласил: «Количество подлости во Вселенной бесконечно, глубина ее безгранична, причем интеграл от подлости по переменной времени увеличивается перманентно, не зная исключений и прерываний».

А бессловесного пенсионера Свищенко-Гоева чуть было не уволили без выходного пособия, хотя он лично ни в чем не был замешан и всегда старался не отличаться от собственного стула.

ГЛАВА 12

Антон Францевич Полубог: «Я всегда был против ее назначения. Нутром чувствовал — не к добру эта Кукушкина у нас окопалась. И на тебе… Не прошло и месяца, как…»

Правдолюб Язвицкий: «…Как мы стали пахать, будто папы Карло. Тот, кто раньше уходил домой в шесть, в десять вечера только робко поднимал голову от стола. Тот, кто спал днем на рабочем месте, перестал спать вообще, даже ночью. Тот, кто раньше обедал по два часа, оставался вообще без обеда.

Я лично вообще стал жить в конторе вместе с мадам Болдянской. Потому что днем мы прорабатывали очередную сделку, а ночью наводили порядок в бумагах. А все эта проныра Кукушкина…»

Бухгалтер Гулящая: «Твердо не знаю, какая у нее зарплата, хоть я и бухгалтер. Меня отодвинули на периферию, перестали доверять, стали перепроверять… Возмутительно!»

Сухих, Глухих и Косых: «А нас вообще уволили без выходного пособия. Несмотря на то что продажи туалетных утят у нас были не хуже, чем у других, а по хозяйственному мылу в позапрошлом сезоне мы были в лидерах. Но когда мы ей это сказали, стоя на пороге с вещами в руках, она, эта Кукушкина, стала как Глухих, Косых и Сухих одновременно».

Ловелас Альфред Зинин: «Ну, ножки у нее, конечно, ничего… Ничего ножки, говорю, подходящие. Такими ножками не стыдно и ближнего затоптать. Я, конечно, первым делом попытался ее прощупать, но она щупать себя не дала, а вместо этого поинтересовалась, что я делаю после работы. Я ей ответил, что вечером совершенно свободен, а между тем до шести оставалось не более трех с половиной минут… Тогда она вручила мне кипу бумаг и мило улыбнулась: «Желаю хорошо провести вечер». И ушла.

А зубки у нее ничего… Такими зубками и ближнего укусить не стыдно!»

Секретарша Нина Бесова: «…Входила в кабинет Степана Игнатовича без стука и в любое время, когда ей заблагорассудится! Бесстыжая!

У меня от нее на нервной почве задержка была, но в конце концов пронесло. Однажды они закрылись в кабинете, дело было уже к восьми часам вечера, и долго не выходили оттуда. А когда вышли, оба были разрумяненные, как будто они занимались сами понимаете чем… А на следующий день…»

Мадам Болдянская: «А на следующий день эта грымза построила весь отдел и приказала: «После работы не расходиться». И тут некоторые слабонервные стали валиться в обморок, потому что подумали, что снова объявят о сокращениях, увольнениях и сверхурочных, к коим руководство прибегает, чтобы повысить доходы. А я подумала, кто будет забирать детей из садика, в холодильнике продуктов кот наплакал, и ужин не варен, муж в бегах… Отпроситься с работы — дохлый номер, а повеситься — недосуг. А вечером…»

Томная Пенкина: «Вечером она вышла вся такая, такая… В новом костюме… И он вышел такой… В новом костюме… И стали они говорить… Такое… Я слушала, слушала и чуть не заснула, потому что было так душно, что мне чуть дурно не стало… И они раздали каждому по листочку, на котором было написано что-то такое непонятное, я даже удивилась…»

Темный Марыщев: «А я ни черта не понял. «Каждый работник является лицом компании, своим поведением поддерживая, способствуя и направляя… А также репутация и престиж… Священный принцип для каждого: что хорошо для меня, то хорошо для компании. Сотрудник должен испытывать гордость за компанию, преданность и верность ее интересам. А от недобросовестных конкурентов в лице господина Муханова и иже с ними надо защищать и оберегать!» Что за абракадабра! Маразм какой-то. При чем тут Муханов? Что, я ему морду набить, что ли, должен?»

Интеллектуальный Штернберг: «Темный ты, Марыщев! Неужели не знаешь, что Муханов — наш главный конкурент? Он окучил все торговые точки, весь мелкий опт. Его туалетные утята уходят со свистом, а наших мы умоляем принять на реализацию. А почему — никто не догадывается, разве только эта проныра Кукушкина, ребро ей в печенку. На самом деле Муханов водит небескорыстную дружбу с нашим мэром, наш мэр водит дружбу с торговлей, а торговля, небескорыстно дружа с мэром, сотрудничает с теми, с кем нужно сотрудничать. И пока существует этот порочный круг, нам не повысить продажи, хотя бы у нас старались добрых два миллиона Кукушкиных вместо одной, и если бы они каждый день печатали по тысяче постановлений типа вышезачитанного, отдающего сектантством, промывкой мозгов, стандартизацией и унификацией, убийством отдельно стоящей личности, уничтожением примата личного над коллективным… Но ничего такого, конечно, вслух не скажу, потому что мне терять работу не охота. Так что я — молчок!»

Оля: «Я первая выучила гимн, который она написала. Прекрасные, поэтические строки: «Вперед, компания, вперед! На подвиг Бульбенко нас зовет. Поднимем продажи туалетных утят, которых хозяйки купить все хотят! Каждый день — это подвиг наш, каждый день увеличим продаж, каждый день — увеличим процент хотя бы на цент!» А потом — «тра-ла-ла!».

Поля: «И припев такой дивный: «Бум-бум-бум, бум-бум-бум-бум… А Муханова мы победим, ни черта ему не отдадим. Рынок — наш, рынок наш, рынок наш, каждый день увеличим продаж!»

Оля: «Поля, кстати, до сих пор не все слова знает. И припев выводит плохо, не в полный голос».

Поля: «А Оля поет плохо, ей фраза «увеличить продаж» не нравится, она сказала, что ни в склад ни в лад, нужно говорить «увеличить продажи». А мне лично очень нравится, ибо свежо!»

Оля: «И ничего я такого не говорила! Ты сама не хотела петь гимн утром перед началом рабочего дня, мол, что за глупости! И три раза опаздывала на распевку!»

Поля: «Ты сама однажды не пела, а только рот открывала, я слышала!»

Оля: «Потому что у меня горло болело!»

Поля: «Ага, болело… А где справка от врача, если болело?»

Наивная Саша Лесова: «Девочки, не ссорьтесь! Хоровое пение — это прекрасно, разве нет? В последнее время у меня даже гордость за нашу контору внутри себя образовалась. Даже хочется больше продавать туалетных утят и приносить прибыль компании. И Кукушкина мне нравится, такая милая, приятная дама. На той неделе организовала нам праздник на природе. Мы плыли на пароходике по бескрайним лугам и пели. Шестьдесят восемь раз исполнили наш гимн. Как это было мило! А потом у нас был фуршет на свежем воздухе, и за столом мы еще пятнадцать раз спели гимн. Но за столом пели плохо, вразнобой, потому что с набитыми ртами петь получалось не у всех.

Мы так чудесно провели время на природе и так сплотились всем коллективом! И теперь мы один за всех и все за одного. И не в смысле того, что один на всех пишет анонимки, а все на одного, а в другом смысле, в хорошем. И теперь мы боготворим нашего Степана Игнатовича, обожаем нашу компанию, а Кукушкина — наш рулевой!»

Пенсионер Свищенко-Гоев: «Я, конечно, ничего не хочу сказать, но, конечно, если что-то нужно сказать, я попробую. Хотя никакого мнения я по этому поводу не имею. И ничего такого я не писал. Хотя повесили ящик в коридоре, чтобы сотрудники опускали свои замечания и наблюдения по поводу и без повода, но я никогда ничего туда не написал. Хотя, может быть, нужно писать? Я слышал, как Оля жаловалась на Полю, что Поля отлынивает, а Поля жаловалась на Олю, что Оля филонит. Поэтому если нужно будет что-нибудь написать, то я напишу, что Оля отлынивает, а Поля филонит, хотя я в этом не уверен. И пусть некоторые называют это анонимками и доносами, но так говорят только недалекие люди, которые не желают процветания собственной компании, — нам Кукушкина все популярно объяснила. Она сказала, что тот, кто плохо работает, делает плохо всей компании, а значит, — и нам лично. Но мне лично никто лично плохого не делает. И ничего такого ни про кого не могу сказать. Но если нужно, я скажу, что Женкин грубый, Марыщев темный, Лесова наивная, Болдянская многосемейная, Язвицкий правдолюбивый, Пенкина томная, Зинин любвеобильный, а Свищенко-Гоев… Ну, про меня-то вы все знаете!»

Грубиян Женкин: «Кукушкина — сволочь. Карьеристка. Засрала всем мозги, за выражение не извиняюсь. Я недавно за большой процент продаж премию получил, так эти деньги чуть в рожу ей не швырнул — на, гадина, подавись! И откуда она вылезла, дрянь такая? Откуда она взялась, такая сука? Целыми днями торчит на работе, как будто ей пива попить не с кем. Всё каверзы против Муханова строит, как будто он ее персональный враг. Уволюсь отсюда к чертовой матери! К Муханову уйду! Меня в любую контору примут с распростертыми объятиями. Да только, говорят, у Муханова зарплаты маленькие. Так кто это говорит? Сама Кукушкина, гадюка подколодная! Врет, наверное, жаба крапчатая. А если не врет, мерзость тухлая?.. Не, пока не пойду я к Муханову.

А гимн спеть мне нетрудно. В армии и не такое пел. Это как похабные частушки, только хуже».

Бульбенко: «Представьте, звонит мне этот Муханов и говорит:

— Есть повод для встречи.

А ведь еще недавно, когда я предлагал ему обсудить раздел рынка, он заявлял, что говорить нам не о чем. И что, мол, его мэр города ждет, некогда ему по телефону со всякими трепаться.

Ну, конечно, я ему это припомнил. Говорю ему:

— Нету у меня повода с вами встречаться!

А он:

— Статья в «Вечерке» о том, будто от наших туалетных утят дети уродами рождаются, — это ваших рук дело?

— Какая статья? — делаю морду кирпичом. — Это независимая экспертиза показала.

— А кто независимой экспертизе платил? — возмущается он.

А я тем временем мэру Мамакову, который в кабинет робко протискивается, киваю: мол, проходите, садитесь. Тот кланяется, руку тискает, на краешке стула попку теснит — стесняется, значит.

Трубку бросив, я секретарше через плечо кричу:

— С Мухановым больше не соединять!

И мэру очень сухо так говорю, с достоинством — аж самому понравилось: «Слушаю вас».

Кукушкиной тоже понравилось. Очень она меня одобряла. Главное, сказала, тон был твердый и голос бескомпромиссный, как у терминатора».

И вовсе не чувство мести мной двигало. Сколько раз я слышала о моющих средствах и хитростях их продаж! Я знала, где следует пускать рекламу и где не следует. Я знала, что для привлечения покупателей нужны розыгрыши турпутевок на Колыму и рекламные акции с лозунгом: «Купи три утенка, четвертого получишь бесплатно». Я знала, что в школах нужно устраивать дни чистоты и проводить в универмагах показательные акции, в ходе которых домохозяйкам объяснялось бы, как жизненно важна чистота под ободком унитаза и как благоприятно скажется она на их здоровье, семейном бюджете, поведении детей и сексуальной активности мужей. Да и на само общество она подействует самым благотворным образом, понизив преступность, повысив зарплату бюджетникам и способствуя процветанию государства.

А еще я знала, кого надо припугнуть, кому надо дать взятку, а кому пообещать. И я знала, что у начальника СЭС больная жена и вместо традиционной Анапы, которую всегда предлагал ему Муханов, посулила частный немецкий санаторий. Я знала, что у начальника налоговой сын увлекается боевыми искусствами, и вместо доморощенного самоучки выписала из Японии патентованного сэнсэя. И еще я знала кое-что и про других. Оказывается, знала так много!

Единственное, чего не знала, — что делать, если ко мне заявится с предложением человек из конкурирующей организации, то есть от бывшего мужа: плеснуть ему в лицо спитым чаем и выставить вон? Или выслушать и согласиться?

Подумав, я выбрала чай.

Муханов: «Чай в лицо означал одно — отказ и начало открытой войны. Я принял вызов.

Ну и наглая эта Кукушкина! Что она о себе возомнила?

Показали мне эту бойкую дамочку издалека — ничего особенного. Рыжие волосы, каблуки, очки… Впрочем, говорят, ей глубоко за сорок, разведенка. Ну, понятное дело, в таком возрасте остается только отдаться с нерастраченным пылом работе, если больше некому отдаться…»

Конечно, жить в родном городе, где тебя каждая собака знает, — не так-то легко. Пришлось полностью сменить внешность. Нацепить очки, надеть каблуки, чтобы изменилась походка, выкраситься в рыжий цвет и каждое утро через «не хочу» наносить на физиономию боевую раскраску индейского племени.

И вскоре Лиля Муханова — несмелая, нерешительная, забитая — исчезла, уступив место Кукушкиной — пробивной, инициативной, активной. Которой боялись рядовые сотрудники компании и боготворил сам Бульбенко. От этой Кукушкиной можно было много чего ожидать.

И она учудила такое!

В одно прекрасное утро вызвал меня начальник.

— Садитесь, — пробормотал полуобморочно, — Елена Станиславовна…

Смотрю — что-то не то. Голос замороженный, лицо опрокинутое.

— Какие проблемы? — интересуюсь. — Неужто кривая продаж вниз поползла или сезонный спад на рынке раньше срока наступил?

— Нет, — отвечает, — все гораздо хуже. Меня Мамаков давеча к себе вызывал.

Я насторожилась. Чтобы мэр города Бульбенко на ковер вызывал — давненько у нас такого не бывало! В последнее время он за нами с протянутой рукой бегал. А теперь…

— Говорит, мэрией будет размещен заказ на поставку моющих средств в госучреждения — ну там больницы, общественные туалеты, школы, детсады, собесы, налоговая, милиция… Очень выгодный заказ на огромную сумму!

Я сразу об «откате» подумала. Говорю:

— Надо «откатить», сколько попросит.

Бульбенко уныло:

— Я бы «откатил». Но только позвонил Мамакову наутро после разговора — а секретарша нахально отказывается меня с ним соединять. По городу ходят слухи, будто Муханов намного больше ему предложил, имея перед собой специальную цель меня разорить.

— Тогда надо увеличить «откат», чтобы перехватить заказ!

— Увеличили, — говорит Бульбенко уныло, окончательно потеряв помидорную свежесть щек и картофельную бодрость лба. — Только Муханов опять ему вдвое посулил.

— Сколько?

Бульбенко написал на листочке цифру и издали показал ее мне. Я задохнулась.

— Мы разорены, — пробормотал Бульбенко, все более теряя в голосе и в весе. — Нашей конторе конец. Нас всех сократят. Вы когда-нибудь бывали на бирже труда? — поинтересовался он.

Я предпочла отмолчаться.

— Выход один, — добавил начальник обреченно. — Надо избавиться от Муханова… Надо его убить. Вы сможете это сделать, Елена Станиславовна? Кажется, это входит в ваши должностные обязанности.

«Все равно останется в живых Мила Песоцкая, что ненамного лучше», — подумала я, но вслух ничего не сказала.

— Я обдумаю ваше предложение, — произнесла спокойно.

Убить бывшего мужа — как мило это звучит! Ласкает слух и радует сердце. Только…

Вечером беспорядочно переключала телевизор по всем каналам. Попала на городские новости. Очкастый корреспондент окучивал мэра, буравя его влюбленным взглядом:

— В августе в городе состоятся очередные выборы… Петр Семенович, вы, конечно, будете баллотироваться на второй срок?

А Мамаков, самодовольно сияя полированной лысиной, вещал в ответ:

— Не только буду баллотироваться, но и уверен в своей победе, потому что город под моим руководством воспрял из бездны и даже слегка задышал.

«Может, лучше вместо Вадика убить гнилым помидором Мамакова?» — подумала я, любуясь самодовольной лысиной. А уж с новым мэром мы как-нибудь договоримся… Если будет свой человек, то и проблем не будет…

Только как пропихнуть своего человека на тепленькое местечко?

На следующее утро я примчалась в контору ни свет ни заря. Бульбенко выглядел так, будто похоронил любимого родственника — нет, трех любимых родственников!

— У меня идея! — воскликнула я, подпустив в голос щенячьего оптимизма. — Нужно получить кредит в банке и…

Бульбенко поднял мутный взгляд:

— Все равно мы не сможем «откатить» больше Муханова, это ясно. — Число любимых родственников увеличилось до четырех. — И откуда только у этого подонка такие деньги?..

— Можно хотя бы пообещать!

— Мамаков не хуже нас самих знает, сколько мы сможем ему отстегнуть. — Еще один родственник скончался.

— Тогда…

— Да и Муханова убрать мы не сможем, следы обязательно приведут в нашу контору. — Среди родственников начался повальный мор. — И компромат мы на него не найдем, потому что он практически безупречен.

— Безупречен! — задохнулась я. Но речь не об этом… — Тогда нам остается последний шанс: вам самому нужно стать мэром! Тогда весь город окажется у нас в кармане — и все подряды на поставку моющих средств, и все мелкие лавочники, и весь опт… Мухановская клиентура мгновенно переметнется к нам!

— Что? — полуобморочно переспросил Бульбенко. — Что ты сказала?

Однако я заметила, что пара родственников постепенно воскресла.

— Разве я смогу? Разве мне под силу такое? — переспросил Бульбенко, страстно ожидая услышать от меня «под силу» и «сможете».

— Почему бы нет?

Еще один родственник приподнял голову, выбираясь из гроба.

— А деньги откуда взять?

— Отменим премиальные коллективу!

— Нужно много денег…

— Срежем зарплату!

Бульбенко оживленно заерзал в кресле. Идея грела ему душу.

— А разве я смогу быть мэром? — повторил он еще раз.

— Не боги горшки обжигают…

Еще один родственник шевельнул ножкой, сел и почесал затылок, воскресая.

— В нашей конторе работают пятнадцать человек, которые за вас пойдут в огонь и воду. После избрания пообещайте Полубога оставить своим заместителем, Гулящую сделать главным экономистом, Бесову назначить начальником секретариата, Альфреду Зинину доверить отдел нравов, Болдянской — департамент по охране материнства и детства, темному Марыщеву поручить освещение города, интеллектуальному Штернбергу — библиотеки и научные учреждения. Олю с Полей можно пустить по почтовому ведомству, грубияна Женкина сделать главным милиционером, правдолюба Язвицкого бросить на СМИ, а Свищенко-Гоеву выбить персональную пенсию. Тогда зарплату можно не платить вовсе!

Бульбенко выпрямился во весь рост.

Умершие родственники воскресли все до одного. К ним прибавилась еще парочка живых и здоровых.

— Ну, Муханов, берегись! — Бульбенко воинственно надулся, что, очевидно, означало готовность к борьбе.

Однако мой бывший муж, к сожалению, ничего не слышал.

Весть о новом кандидате разнеслась по городу быстрее ветра. В контору зачастили репортеры и тележурналисты. Коллективу отменили сначала премиальные (глухой ропот недовольства был заглушен гимном с моими бессмертными строками «каждый день увеличим продаж!»), а потом и зарплату. Но чем меньше сотрудникам платили денег, тем больше возрастал их энтузиазм. Вместо обеда, коллектив дружно выводил: «Каждый день — увеличим процент хотя бы на цент!», а стены учреждения сотрясались от грозных воплей: «Город наш, город наш, город наш!»

А потом вдруг все неожиданно рухнуло…

Вечерние новости показали хитрую физиономию моего бывшего, который с очевидным ехидством вещал, добросовестно пытаясь заглотить студийный микрофон:

— Конечно, если наши граждане желают, чтобы городом руководил бесстыдный пройдоха и наглый взяткодатель, оголтелый тип, который не постесняется за копейку продать родного отца и за полушку купить родную мать… Завзятый уголовник, полжизни проведший в местах не столь отдаленных…

«Что?!» — воскликнула я, впиваясь взглядом в телевизор.

— Дабы не допустить рвущийся к власти криминал, — продолжал мой бывший и некогда любимый, — я вынужден сам выдвинуть свою кандидатуру на пост мэра.

«Что?!» — вскричала я, отшвыривая пульт.

— Если не я спасу город от криминальных элементов, то кто же? — риторически вопросил Муханов, с повышенной честностью глядя с экрана.

«Что?!» — заорала я на Бульбенко, отчего число скончавшихся родственников мгновенно возросло в геометрической прогрессии. Они мерли как мухи!

— Да, это правда, — смущенно поник начальник. Число родственников перевалило за сотню. — Я забыл вам сказать. Думал, какие пустяки, с кем не бывает… Был осужден условно за нарушение правил торговли в девяносто втором году. Такое часто бывало на заре предпринимательства и кооперативного движения. Кто из нас без греха?

— Вы понимаете, что это катастрофа? — вполголоса осведомилась я. — С такой биографией, без денег и без связей нам ничего не светит!

Число скончавшихся родственников перевалило за миллион.

— Из этого положения есть единственный выход, — задумчиво пробормотал бывший уголовник Бульбенко, когда число скончавшихся родичей приблизилось к населению небольшой европейской страны.

— Какой?

— Вы сами должны баллотироваться в мэры, Елена Станиславовна. Именно вы! Вы молоды, деятельны, энергичны. И к тому же недурны собой. И у вас безупречная биография, да?

Я смущенно потупилась. Если уж на то пошло, с некоторых пор у меня вообще нет ни биографии, ни прошлого!

— Здорово я придумал? — Бульбенко жаждал моего одобрения.

— Гениально, — только и пробормотала я.

Мой ответ расценили как согласие. Все убиенные родственники одним махом воскресли и отправились пить чай из блюдечка.

Вечером в конторе шестьсот тридцать восемь раз подряд раздавалось: «Город наш, город наш, город наш!» Альфред Зинин, упившись фуршетной водкой, заснул в туалете, а пенсионер Свищенко-Гоев сломал ногу, танцуя летку-енку.

А я, прибегнув к правилам конспирации и нацепив огромную бородавку и коричневый парик, отправилась добывать компромат на своего бывшего мужа. Недавно в нашем городе какой-то частный сыщик в преддверии выборов открыл PR-контору. Не знаю, какой он был специалист, но особого выбора у меня не было…

В конце концов, перед самым голосованием можно заявить, что Вадик свою жену убил, закопал и надпись написал. Но это был самый крайний случай, ведь мне так не хотелось воскресать…

Веня пребывал в растерянности: кандидатка Кукушкина на контакт не шла, на свидание не соглашалась, комплименты отметала как досадное недоразумение и вообще вела себя подозрительно.

— О, если бы она была мужчиной! — застонал Веня, бессильно сжимая пудовые кулаки. — Тогда бы я… Дал бы ей под дых! А потом в солнечное сплетение! А потом по шее! А потом в челюсть! И тогда, выплюнув остатки выбитых зубов, она быстро призналась бы во всем, чего не было. И дело в шляпе.

— Но она не мужчина! — напомнил дедушка, предостерегающе подняв палец.

— Знаю, — вздохнул Веня с сожалением. — Но может быть…

Старик был готов к борьбе, холоден и спокоен.

— Беру на себя этот крепкий орешек, — с чекистской решимостью произнес он. — Ибо когда в тысяча шештом годе я на тамбовскую банду ходил в одиночку с голыми руками, бандиты натравили на меня одну прелестницу с выдающимся размером бюста. Но и она не смогла мне своим бюстом глаза замазать, потому как я носил в себе понятие долга, беспримерную честность и гражданское мужество. А также многое другое в том же духе.

— Ты, дед, — встрепенулся Веня, — к ней в доверие вотрись. Комнату рассмотри, то да се, фотографии на стенах… Сделай заключение относительно ее холостого состояния. Она же медицинский работник. Сыграй на ее жалости и милосердии, если жалость, конечно, еще в ней осталась.

Вместо ответа, дед сурово оглядел нравоучительствующего внука.

— Не тем мы занимаемся, внучек, — сурово отповедал он, неодобрительно покачав головой. — Розовая кроссовка — вот что должно нас волновать в этой жизни. Кроссовка и газовые баллоны. Тогда и загадка смерти безвинной Мухановой в одночасье объяснится.

— Если она, конечно, существует, эта розовая кроссовка, — хмыкнул Веня.

— Если шушшествует, — эхом отозвался дед.

И спицы стариковской коляски засверкали по направлению к дому, где, по данным разыскных мероприятий, обитала настоящая Кукушкина.

— Вам помочь, дедушка? — сердобольно воскликнула юная девушка, завидев коляску, тщетно пытавшуюся взобраться по крутым ступеням подъезда.

Засучив рукава, доброжелательница попыталась помочь старику, надеясь вписать в свой реестр добрых дел (который, говорят, ведется на небесах) еще одно хорошее дельце. Однако вздорный старик не только не принял стороннюю помощь, но даже возмутился и категорически отверг ее.

— Иди, внучка, по своим делам, ступай куда шла! — сурово прикрикнул он и даже для пущей острастки замахнулся на доброхотку.

Девица испуганно ретировалась.

Впрочем, после получаса томительного ожидания, завидев другую представительницу женского пола, старик в коляске вовсе не стал отвергать помощь, которая ему, кстати, не была предложена, а, наоборот, стал настаивать на этой помощи и даже симулировать некое внезапно напавшее на него заболевание, тем самым рассчитывая привлечь внимание незнакомки.

Незнакомка попыталась было обогнуть застрявшую в проходе коляску, но обогнуть ее не представлялось возможным, не освободив от содержимого, и потому проявленное в дальнейшем милосердие можно считать вынужденным, к тому же… К тому же некий человек с фотоаппаратом следовал по пятам за незнакомкой, держа свое фотографическое оружие наизготовку.

Кукушкина

Что с вами, дедушка? Не могли бы вы отъехать в сторонку, ведь вы, простите, проход своими колесами загородили!

Ах, не можете… Так я и знала. Так я и думала, что на пути к сияющим вершинам власти непременно появятся непреодолимые препятствия в виде стариков с колясками, застопоривших мое поступательное движение.

Сейчас я вас, дедушка, подвину.

Хотя… А что, если этот милейший старичок с одуванчиковым пухом на макушке подослан злостными конкурентами? И если я примусь убирать его с дороги, вон тот типчик с аппаратом в руках сейчас ка-ак заснимет мои пререкания с дедулей, а потом поместит фото в районной газете, снабдив неподобающей подписью…

(Вслух.) Ах, дедушка, скажите, чем я могу вам помочь? Вы только скажите, я непременно расстараюсь для вашего блага и процветания. Хотите за право пройти мимо вас путевку в санаторий? Или ежемесячную прибавку к пенсии в размере семи рублей?

Ах, не хотите… Хотите только стакан воды и неотложную медицинскую помощь… Причем непременно хотите, чтобы сию помощь я оказала вам из собственных рук и в собственной квартире. Странное желание…

А с чего вы взяли, что я могу эту помощь оказать?

Что? Я — медсестра? А с чего вы взяли, что я медсестра? В предвыборной рекламе прочли? Ах, ну да, я же медсестра, совсем запамятовала… Хорошо же вы, уважаемый престарелый гражданин, читаете предвыборные листовки. А я ведь, честно говоря, думала, что их сразу отправляют в мусорный бак. Надо же, находятся такие идиоты, которые пристально их изучают…

Что с вами?! Вам плохо?! Вы уже не дышите?! У вас судороги?!

О господи, у него судороги и он не дышит! Кто-нибудь, помогите, ради бога! На помощь! Старичок неотвратимо кончается!

Никого…

А этот тип с фотоаппаратом засел в придорожных кустах и не выходит. Конечно, старичка спасти — фигушки, а вот заснять происходящее и поместить снимок в газете под заголовком «Кандидат Кукушкина собственными руками убивает пенсионеров» — это, конечно, он может…

Не хватает еще, чтобы престарелый гражданин действительно скопытился у меня на руках.

Эй, дедушка, вы живы? Вам рано умирать, еще выборы не прошли!

Господи, говорят, что в опасных случаях нужно делать искусственное дыхание, я про это еще в школе читала. Только как же его делать-то? И куда ему дышать, в нос или в рот? А еще непрямой массаж сердца хорошо помогает, или, может, лучше, прямой? Кстати, вроде бы при утоплении хорошо еще руки-ноги разводить, чтобы кровь разогнать по всему телу.

Дедушка, просыпайтесь, вы не вовремя заснули. Алё, алё! Слышите меня?

Молчит. И не дышит… Вот сволочь, нашел время скончаться. И главное, место! Нет, все-таки придется его реанимировать.

Вдох-выдох, вдох-выдох… Не дышит…

Нажатие на грудину. Руки врозь, ноги на ширину плеч. Поехали!

Так, кажется, слегка задышал…

А где тот тип с фотоаппаратом, снимает он меня или нет? Жалко, что тут освещение плохое и волосы у меня растрепаны… Хорошо бы и губы подрисовать, а то они от искусственного дыхания набок съехали.

Вдох-выдох, удар по груди, вдох-выдох…

Ага, шевелится… Еще бы ты у меня не зашевелился! У меня и мертвый восстанет!

Дедушка, алё! Как вы себя чувствуете?!

Лучше? Гораздо лучше? Совсем хорошо? Вам больше не нужны искусственное дыхание и массаж сердца — с размаху, сжатыми кулаками? Нет?

Ну и ладненько. Поднимаемся, поднимаемся, дышим, глазками глядим… Ой, куда же вы, дедушка?

Сбежал… И даже спасибо не сказал, неблагодарный избиратель…

Эй, не забудьте проголосовать на выборах за Кукушкину! Моя фамилия Кукушкина, эй!

Эй, не снимайте меня в таком слабом освещении! Дайте хоть губы под носом изобразить.

Вы сняли, как я его спасала? Как я, отвлекаясь от своих непосредственных обязанностей, вернула старичка к жизни? Не забудьте опубликовать этот ценный снимок.

Ах, пустяки… Ведь долг каждого человека и гражданина — помочь своему ближнему в смертельный для него час. Тем более, что я медик по образованию. Так в моей биографии написано, сама писала.

Ну что ж, будем надеяться, что одним сторонником у меня станет больше. Впрочем, даже если каждый день спасать умирающих избирателей, то наберется всего пара десятков спасенных… Стоит ли стараться?

Возмущению Вениного деда не было предела.

— Нет, не буду голосовать за нее, даже и не просите, — кудахтал он. — Что за медицинские работники в нашей стране, убить мало!

— Тише, тише, — испуганно шептал ничего не понимавший внук, отгоняя коляску с престарелым родственником в вечернее стойло.

— А когда она стала делать мне искусственное дыхание через нос, я не чихнул только адским усилием воли. Мне показалось, что мои мозги вспенились и сейчас потекут через уши. Кстати, взгляни на мою грудь. Видишь кровоподтек? Своим массажем она чуть не сломала мне ребра! Лишь боевая выучка спасла меня от погибели: перед ударом я концентрировался, из последних сил вжимаясь в кресло… А потом она стала ломать мне руки и ноги!

— А зачем ей понадобились твои руки-ноги? — искренне удивился внук.

— Не имею представления, — фыркнул дед. — Очевидно, она хотела проверить их природную прочность.

Недавний умирающий тревожно ощупал конечности. Они были совершенно целы, если не считать свежих синяков.

— Нет, разве это медик! Когда я в тысяча шешнадцатом году охотился за тамбовской бандой, вот там были медики! Когда подо мной разорвалась бандитская бомба, они собрали разлетевшиеся клочки и сшили меня заново, так что даже швов почти не осталось. Вот это медики!.. А эта твоя Кукушкина… Да она никогда больного в глаза не видела, хотя и числится по диплому медсестрой! Искусственное дыхание изо рта в нос… Когда есть такое прекрасное природное приспособление природы, как рот! А еще очки сломала… Когда от нее всего-то требовалось пригласить меня в свою квартиру и поговорить по душам до приезда «неотложки». Чертовы врачи…

Веня озадаченно чесал нос, прикидывая, как починить сломанные в припадке медицинской помощи дедовы очки. Выходило, проще выбросить.

— Странная она, эта Кукушкина, — вздохнул он. — Хорошо бы ее поглубже покопать… Конечно, если бы она была мужчиной, я бы с ней в два счета справился. Дал бы по ребрам, потом под дых, потом в солнечное сплетение, потом по печени, потом по селезенке, а когда бы я вплотную занялся ее почками, она бы выложила бы всю подноготную как миленькая. Но только она не мужчина…

— Ей достаточно искусственного дыхания в нос и прямого массажа сердца, — постепенно успокаиваясь, произнес дед. — Только когда с ней разговаривать станешь, смотри, чтобы она тебе голову попутно не проломила. От нее бог знает чего можно ждать… Кстати, надо бы знающих ее людей расспросить подробнее об ее сомнительной персоне. Глядишь, чего и вскроется.

— Каких еще людей? — мрачно промолвил Веня.

— Соседей, сослуживцев, родственников, знакомых…

— Родственников у нее не предвидится, а к сослуживцам я уже подъезжал, — еще мрачнее объявил Веня. — Господин Полубог набросился на меня с наглядной агитацией, так что чуть не задушил плакатом, секретарша Бесова пообещала со мной переспать, если я проголосую за Кукушкину, Штернберг методом дифференциальных уравнений доказал мне, что я обязан голосовать только за нее, грубый человек по фамилии Женкин обещал меня поколотить, если я не проголосую, Язвицкий высказался в том духе, что любой умный человек и без нотаций знает, что голосовать нужно только за Кукушкину, женщина по фамилии Болдянская пыталась подкупить меня тарелкой супа, а пенсионер Свищенко-Гоев без предварительных объяснений укусил меня за пальто.

— Остаются соседи, — подытожил дед.

Веня с сожалением взглянул на свои кулаки:

— Эх, ребята, совсем вы заскучали без работы. Что соседи… Разве на соседях отдохнешь душой?

ГЛАВА 13

Черт знает, как такие простые человеческие продукты, как селедка и хрен, способны перевернуть человеческую жизнь сверху донизу, на сто восемьдесят градусов. Казалось бы, что селедке до хрена, а хрену до селедки? Как от Марса до Венеры, а то и дальше…

Иван Филиппович и Олимпиада Петровна были муж и жена. Они были женаты пятьдесят шесть лет, и все пятьдесят шесть лет между ними продолжалась ожесточенная внутрисемейная война. Боевые действия не затихали ни на минуту, и, даже когда воюющим сторонам стукнуло по семьдесят пять лет, они продолжались с той же интенсивностью, что и полвека назад. Порой перевес одерживал один из противников, — но лишь для того, чтобы вскоре из безжалостного победителя превратиться в жалкого побежденного и временно отступить, собирая силы для новой атаки.

Ваня и Липа поженились, когда им было по двадцать лет. Во время жениханья между ними было все хорошо, не хуже, чем у других. Влюбленные гуляли по городу, лузгали семечки и наслаждались полным взаимопониманием.

«Комнатку снимем, — мечтал Ваня. — В центре города». — «Ага, — вторила ему Липа. — Домик на окраине…»

«А свадьбу в июле замутим». — «Ага, — соглашалась невеста, — в феврале…»

«Пригласим парней из литейного». — «Точно. Девчата из швейной мастерской страшно обрадуются».

Первые разногласия между ними начались, когда день свадьбы был назначен, гости приглашены и обсуждалось меню на стол, скудное по тем неизобильным временам. Тогда молодожены впервые поссорились — из-за пустяка. Ваня настаивал на селедке с луком, а Липа — на свекле с хреном. И ни один из них не хотел уступать.

Молодые разругались, наговорили друг другу гадостей и разошлись в разные стороны. Но свадьбу все же пришлось сыграть, потому что гости были уже приглашены, угощение настряпано, белое платье сшито, черный пиджак куплен.

Перед самым бракосочетанием новобрачные кое-как помирились, затаив, впрочем, в душе глубокую обиду, которую потом лелеяли всю оставшуюся жизнь. Несмотря на видимость примирения, Ваня втайне от невесты заказал селедку с луком, а Липа, в свою очередь, — свеклу с хреном (тоже тайно).

На свадьбе Ваня углядел свеклу на праздничном столе, а Липа — селедку. И оба помутились лицом. И оба тяжело дышали, насупленно поглядывали друг на друга и отказывались целоваться при криках «горько». А когда настали танцы, Ваня пошел танцевать с лучшей подругой своей жены и во время вальса что-то нашептывал партнерше на ухо, вызывающе глядя на новоприобретенную супругу. Чтобы насолить ему, Липа отправилась танцевать с его лучшим другом. Она прижималась к нему так рьяно, что Ваня, заметив это, твердо решил, когда гости разойдутся, убить обоих, но не убил только потому, что с горя выпил лишку и заснул на кровати, как подрубленный, не дожидаясь законной развязки первой брачной ночи и так и не познав в тот день конечных целей любви.

Гости разошлись, съев и селедку с луком, и свеклу с хреном, не подозревая, какое удивительное влияние оказали эти яства на жизнь новобрачных.

И потекла у них с тех пор веселая жизнь. Если Ваня просил жену сварить компот — она готовила кисель, если он просил кашу — Липа варила суп. В свою очередь, когда супруга просила Ваню вскопать огород — он чинил забор, когда требовала наточить ножи — он с вызовом рубил дрова.

А когда он попросил родить ему сына, она родила дочку. И когда он решил назвать новорожденную именем своей матери, она назвала ее именем своей бабки.

И на любое действие в их семье согласно законам элементарной физики всегда находилось противодействие. На всякую силу — обратно направленная сила. Но то, что хорошо в физике, совсем не радует в семейной жизни, основа которой — компромисс и сотрудничество. И потому их бытование напоминало не уютное болото с застоявшейся водой, зеленой, радующей глаза ряской на зеркальной глади водоема и рогозом по краям чарусы, а, скорее, Ниагарский водопад, реку Замбези и девятый вал в проливе Бурь одновременно.

Если Ваня говорил «черное», Липа говорила «белое». А если он говорил, что борщ недосолен, она утверждала, что, наоборот, пересолен. Если он говорил «сладко», она утверждала, что «горько». И если он замечал, что в избе слишком тепло, то она подкидывала в печку дров, утверждая, что, напротив, нестерпимо холодно. После чего оба лежали всю ночь без сна, не в силах забыться от непереносимого жара и обливаясь потом.

Когда Липа покупала обновку и вертелась перед зеркалом, любуясь собой, Иван нарочно утверждал, что платье идет ей как корове седло и негоже в ее возрасте позориться. Из чего Липа заключала, что новое платье совершенно отлично на ней сидит, и потом носила его не снимая.

И если она любила семейство Скрипилевых, утверждая, что это глубоко порядочные, честные люди, то Иван Филиппович терпеть их не мог, утверждая, что Скрипилевы лгуны и вруны, что хозяин семейства — потенциальный убийца, а его супруга — известная всему городу шалашовка. Растерянные такой полярностью оценок Скрипилевы недоумевали и отказывались навещать супругов. И хотя Иван Филиппович в данном случае был безусловно прав, потому что Скрипилева в конце концов посадили за растрату, это не имело решающего значения для их семейной жизни.

В пику супруге Иван Филиппович высоко ценил семейство Пунькиных, хотя Олимпиада Петровна всегда утверждала, будто Пунькин — горький пьяница, а его супруга — первейшая сплетница, только об чем обмолвись — на семи ветрах разнесет. И хотя вскоре Пунькин скончался от белой горячки, а при этом его жена всем наврала, что его переехало трактором в поле, и весь город знал, что она врет, Иван Филиппович очень сердился на свою супругу за ее неприязнь к Пунькиным и всегда старался в спорах побольнее уколоть ее.

Ни в бытовых проблемах, ни в возвышенных философических материях они никогда не находили единства. Иван Филиппович, проповедовавший естественно-научную точку зрения, всегда утверждал, что Бога нет. При этих его словах Олимпиада Петровна страшно сердилась, выходила из себя, кричала, что никто не может знать это доподлинно и как можно утверждать, что Его нет, когда все живое сотворено Им. В пику мужу она даже стала хаживать в местную церковь и повесила иконку в углу дома, изукрасив ее искусственными цветами. Тогда Иван Филиппович назло жене повесил супротив иконы голую бабу из древней живописи. Олимпиада Петровна очень сердилась на супруга за такое богохульство.

Однако когда она осмелилась выкинуть вон из избы древнюю бабу, Иван Филиппович тоже не остался в долгу и переправил любимую икону жены в коровник, после чего никаких иконок и никаких баб в доме больше не наблюдалось.

Разобидевшись за самоуправство мужа, Олимпиада Петровна, чтобы насолить ему, в один прекрасный день завела себе любовника, Петра Иннокентьевича из заводской бухгалтерии. Тогда Иван Филиппович, не желая оставаться в долгу, демонстративно спутался с Клавкой из чайной. И если от внебрачной связи жена страдала мягким шанкром, то муж в пику ей маялся шанкром твердым.

И была у них не жизнь, а сплошное соцсоревнование, сплошные лед и пламя, вода и камень! И когда Иван Филиппович собирался определить дочь Людмилу в институт на технолога литейного производства, Олимпиада Петровна готовила ее на технолога производства пищевого, в результате чего дочь вообще подвинулась разумом и отправилась в актрисы, хотя актрисой не стала, пела бесплатно в самодеятельности и назло родителям регулярно каждые два года выходила замуж за всякую шваль, пока не занялась наконец мелкой торговлишкой.

И когда Иван Филиппович с горя напивался, Олимпиада Петровна была назло ему трезва как стеклышко. Зато когда Олимпиада Петровна грешила по питейной части, Иван Филиппович нарочно представлял собой образец трезвости и добропорядочности.

Летом жена звала Ивана Филипповича в отпуск на юг, но тот утверждал, что юг ему вреден, и тащил ее на север, к комарам, студеному Балтийскому морю и надменным прибалтам. А когда Иван Филиппович захотел завести собаку, Олимпиада Петровна притащила в дом кота — по мнению мужа, бесполезное и весьма своенравное существо.

Иван Филиппович очень уважал газету «Правда», которую Олимпиада Петровна уважать никак не могла, даже если бы захотела. Муж всегда стремился выписать «Правду» для ежедневного наслаждения, но вместо «Правды» Олимпиада Петровна выписывала журнал «Работница», который сильно раздражал Ивана Филипповича чересчур позитивным взглядом на жизнь и феминистской направленностью, хотя тогда такого слова ни Иван Филиппович, ни Олимпиада Петровна еще не знали.

Зато когда Иван Филиппович захотел купить машину «Москвич», его жена «Москвич» надменно отвергла, потребовав покупки «Жигулей». В результате никакой машины не было куплено вообще, зато супруги целый год ежедневно ругались по этому поводу, обвиняя друг друга в несговорчивости и угрожая разводом.

Как подумаешь, что виной тому были обыкновенные селедка и хрен…

Долго жили они так, раня друг друга своей непримиримостью, пока избыток продолжительных лет, копившийся постепенно и незаметно, не утишил их дух и не привел их существование в зыбкое, легко нарушимое равновесие.

В пожилом возрасте Иван Филиппович радикально переменил свои политические взгляды, переметнулся от коммунистов к демократам и часто ратовал в семье за свободный рынок, вступление в ВТО и свободу слова. К этому времени Олимпиада Петровна постепенно перекрестилась в завзятую коммунистку и оттого сильно противилась свободному рынку, не допущала мужа вступать в ВТО, а свободу слова в своей семье вообще мечтала изничтожить на корню.

И когда Иван Филиппович включал вечерние новости, его супруга, незаконно завладев телевизионным пультом, переключалась на мексиканский сериал, где были нежные возлюбленные, любовь, нетяжелые жизненные трудности и счастливые развязки приятных страданий — то есть все, чего не было в ее жизни, исключая разве сами трудности и страдания.

Иван Филиппович в семейных спорах часто настаивал на своем хрупком здоровье и на этом основании требовал снисхождения к себе и усиленного питания. Однако Олимпиада Петровна ему не верила, утверждала, что он здоров как бык и непременно ее переживет, на что Иван Филиппович сильно обижался, даже немного плакал и обещал, что не переживет, пусть она даже не просит. Но Олимпиада Петровна фыркала, что не попросит ни за что, пусть и не надеется. Иван Филиппович, разобиженный, охая, отворачивался к стене, в то время как его жена, постанывая, отворачивалась к окну.

А потом, когда Олимпиада Петровна заболела тяжелой болезнью, она все твердила, что скоро умрет, а Иван Филиппович в пику ей твердил, что она нипочем не умрет и что умирать глупо и неразумно, потому что он все равно умрет первым.

Но Олимпиада Петровна всегда поступала глупо и неразумно.

Ввиду своей неминуемой кончины она заказала себе гроб, который оставила в доме дожидаться подходящего случая. И хотя гроб жал ей в бедрах и она могла втискиваться в него лишь боком, так как за время болезни сильно раздалась в теле, она все равно очень его любила, вытирала с него пыль и старательно полировала лаковые деревянные грани. И всегда прогоняла оттуда кота Пафнутия, когда тот устраивался там вздремнуть.

Понятное дело, Иван Филиппович гроб не любил и даже терпеть его вида не мог. Поэтому он никогда не прогонял из него кота и даже, наоборот, подсаживал в домовину эту любящую уют тварь и прижимал ее своей старческой рукой, когда та вырывалась и царапалась, требуя свободы. Однажды он попытался продать гроб на сторону, но Олимпиада Петровна спасла свое последнее пристанище в самый драматический момент, когда сосед Палыч, подговоренный ее противоречивым мужем, уже тащил со двора драгоценную домовину.

В этот миг, впервые за пятьдесят шесть лет вооруженного противостояния доведенный до крайней точки, Иван Филиппович во всей красе развернул свой аспидский характер.

— Или я, или гроб! — заявил он супруге, с очевидными намерениями сжимая в руке топор.

— Ах так! — воскликнула Олимпиада Петровна, хищно прищурив плохо видевшие к старости глаза. — Тогда… Тогда я…

Она не договорила, потому что в этот самый момент умерла. Иван Филиппович не сомневался, что она сделала это только чтобы не расставаться с ненавистным ему гробом.

Как он рыдал на похоронах, как плакал! Он обливался слезами и упивался своей скорбью. Глядя на его метания у одра супруги, соседи дивились. «Надо же, — говорили они, — всю жизнь как собаки жили, а оказывается, тоже любили друг друга». И плакали, наблюдая стенания оставленного старика.

И хотя Олимпиада Петровна всю жизнь просила мужа похоронить ее в коломянковом сером платье, он похоронил ее в шерстяном синем, которое ей не шло, потому что синий цвет излишне подчеркивал желтоватую кожу покойной. И хотя она просила похоронить ее в могиле в восточной части кладбища, возле своих родителей, он похоронил ее в западной части кладбища, возле своих предков. И хотя жена просила его не городить никаких помпезных памятников, он соорудил над ее могилой грандиозный монумент из розового гранита, потратив на его сооружение все совместно нажитые средства.

А потом каждый день ходил на ее могилку, плакал и звал ее тонким жалостливым голосом.

— Липа, Липа, — плакал он, сморкаясь и отирая бежавшие ручьем слезы.

Но Олимпиада Петровна не отвечала ему. Конечно же только из своей обычной супружеской вредности.

Иван Филиппович

Нет, не желаю вас, политических агитаторов, даже на порог пускать! Мало имею интересу до современной жизни и жгучих проблем бытия. Даже и не наблюдаю плавное проистечение событий в грядущее, потому как жду скорейшего перехода в мир иной для воссоединения с обожаемой супругой Олимпиадой Петровной, с которой прожили душа в душу и ни разу даже не поссорились за пятьдесят шесть лет совместного бытования.

(Олимпиада Петровна с того света: «Старый пень, что ты несешь? Не видишь разве, гражданин приличного вида и содержания, может, насчет прибавки к пенсии сообщить имеет. Может, он сахар подмоченный с уценкой распространяет, а ты его с порога гонишь! К тому же мне на том свете скучно и оченно интересно послушать про последние события в ваших земных палестинах».)

Да… Пятьдесят шесть лет душа в душу, разве на это способна нынешняя молодежь? Разве дождешься такого от вас, быстроногих быстроделов? Да вам же даже остановиться некогда, чтобы с человеком по душам покалякать, меняете супругов быстрей, чем стриженая девка успеет косу заплесть. Хоть на моего соседа Вовика Кукушкина взглянуть — и то тошно становится. Да если бы я столько женщин пускал в свою жизнь, то давным-давно бы окочурился, безвозвратно потеряв дыхание жизни. Скажу вам, если хотя бы одна столь противоправная попадется, как моя Липочка (царство ей небесное, пусть земля ей станет асфальтом), то вживе с ума сойдешь, не успеешь даже встретить старость.

(Олимпиада Петровна: «Что ты несешь околесину, старый? Противоправной меня обзываешь, хотя за всю жизнь я тебе слова поперек не сказала и всегда единым духом с тобой жила, а теперь не могу с того света достойно на поклеп ответить».)

Вы уж простите, молодой человек. Вечно Липочка меня перебивает, уж такой характер, ничего против этого сделать нельзя… А насчет Кукушкина, соседа моего, — это же любопытное дело! Женился-то он на Ленке-медичке, да только она и двадцати годов с ним не вытерпела, сбежала с дитями. Очень приятная была женщина, медицинский работник. Изящного телосложения, приятной внешности и скромного характера.

(Олимпиада Петровна: «Что ты брешешь, старый пень? Поперек себя шире, скверного нраву и всегда помои под наш плетень выливала! Медсестра… В морге бы такой медсестре работать!»)

Вот я и говорю, толста была сверх меры и скандалезна тож. И в морге бы ей работать по скверности характера. Однако с Вовиком они жили душа в душу до самых тех пор, пока она от него не ушла…

(Олимпиада Петровна: «Пока он самолично ее не выгнал через требовательность своей натуры!»)

Да, выгнал на мороз с малыми детьми… А потом, глядим, наш сосед точно с ума сошел — что ни день, то новую бабенку в дом тащит. И такие все симпатявые, фигуристые, ну прямо как моя Липочка в ее лучшие годы, когда вся ее противоречивость еще находилась в подпольном состоянии.

(Олимпиада Петровна: «Эк ты загнул, старый… Да я тебе за всю жизнь ни единого слова поперек не сказала! А что касаемо до соседа нашего Вовика, то вследствие аспидского характера его мамаши ни одна из супружниц у него надолго не задержалась».)

Вот и я говорю: характер у его мамаши был прямо ангельский… Уж так она мечтала личное счастье для своего сыночка устроить, чтобы после своего ухода на небеса, в райские места, вверить судьбу своего отпрыска приличной женщине с твердым заработком!

(Олимпиада Петровна: «Как же, в райские… Ха-ха! Видала я ее давеча в аду, чертям от нее тошно, жаловались на нее небесному начальству, слезами умывшись…»)

А ту дамочку, на которую вы намекаете, я прекрасно помню. Действительно, цельных три дня она у него продержалась. Такая брюнетистая шатенка…

(Олимпиада Петровна: «Опять тебя понесло, Ваня! Какая же она была брюнетистая шатенка, когда на самом деле шатенистая блондинка!»)

Липа, ша, когда муж дело говорит! Это, молодой человек, жена моя встревает в плавное течение нашей беседы, слова не дает поперек сказать… Так вот, шатенистая блондинка она была, как и сказано… Пришла с одной небольшой сумкой. А когда я спросил в целях соседской дружественности, как ее зовут, она сказала… Сказала…. Сказала… Имечко такое чудное… Черт, запамятовал… Липочка, ты не помнишь?

(Олимпиада Петровна: «Так я тебе и сказала, старый олух. То слушать не желаешь, то поперек разговора суешься. Помню, но не скажу!»)

Не говорит… А произошло это год назад, еще до смерти моей обожаемой супружницы, без которой я не представляю себе жизни и встречи с которой ожидаю на небесах в неминуемой грядущности.

(Олимпиада Петровна: «Да Лилей ее звали, как щас помню… Жаль только, что вы меня не слышите из-за своих материалистических взглядов на жизнь и живого состояния тела».)

Это она, что ли, у вас на плакате? Похожа! И тоже, как на грех, Кукушкина… Липа, гляди!

(Олимпиада Петровна: «Ну-ка, разверни ее, а то плохо видно… Нет, не она. Совершенно не похожа! Мордоворот другой и вид лица незнакомый. Мастью опять же не вышла. Если бы у меня сейчас, в моем внетелесном состоянии, была голова, я б ее на отсечение дала в знак верности своих слов».)

Вот и Липочка моя тоже со мной согласна. А это, знаете ли, чрезвычайно редко с ней бывает по острой непримиримости характера. Но вы на нее внимания не обращайте, ей как в башку что втемяшится, колом не выбьешь.

Значит, вы мне голосовать за нее предлагаете? Ну, знаете, у нас свой личный кандидат есть по фамилии Муханов. Наша доченька сильно за него ратует, поскольку раньше с его умершей женой дружилась. Даже и в последний день ее жизни помогала ей. Даже Мила отдавала все, что той потребно было: от бескорыстной дружбы до газовых баллонов.

Каких баллонов? Я ведь кладовщиком работаю, заправленные газовые баллоны на пустые меняю. У них газ на даче кончился, вот дочка Мила и заехала ко мне на ейной машине по ейному поручению. Я пустой баллон выгрузил, полный в багажник загрузил, она, подруга дочкина, и отправилась в последний путь с моим баллоном. Теперь на небесах, наверное, с моей драгоценной супружницей чаи гоняет…

(Олимпиада Петровна: «Да нет ее здесь! Я уже все закоулки облазила — здеся ее не предвидится. Ты, как всегда, все напутал, старый дуралей!»)

Так что я за Муханова проголосую, если, конечно, до того времени не соединюсь со своей супружницей на пажитях тучных, в водах рыбных и небесах птичных — то есть за пределами бытия…

Веня предстал перед дедом потрясенным и недоумевающим.

— Вроде бы данные есть, да только верить им невозможно.

— А что такое? — встрепенулся дедушка, выплывая из своей сонной бессонницы. — Свидетель юлит, выкручивается, врет?

Вместо ответа, Веня выразительно покрутил у виска:

— Свидетель не в себе. Заговаривается, меняет показания, путается в деталях.

— Арестовать его, чтоб денечка три поторчал в камере, вмиг всю правду выложил бы, — мечтательно произнес престарелый борец с тамбовскими бандитами. — Жаль только, полномочиев таких я нынче не имею.

— Между прочим, он родитель нашей клиентки, Милы Песоцкой. От него удалось узнать, что медсестра Кукушкина действительно прожила со своим мужем лет двадцать и ушла от него с детьми. А та Кукушкина, которая нас интересует, была женой Вовика всего-то дня три, после чего удрала от него, присвоив себе имя, фамилию и высокое звание Кукушкиной. А кроме того, старик кладовщиком работает. Он утверждает, что Песоцкая в день смерти Мухановой заезжала к нему на машине подруги, чтобы обменять пустой газовый баллон на полный, будто бы им для дачи нужно было.

Встрепенувшись от глубокого освежающего сна, дед промычал что-то невнятное — какой-то пароль для идиота, цветной обрывок сумасшедшего сна, вызванного перееданием и просмотренным на ночь ужастиком.

— Одноразовая посуда, зубочистки 200 штук, мангал, газовый баллон, быстрый розжиг, березовые дрова… Все сходится! Так вот почему от нее даже пепла не осталось — баллон от пожара взорвался! Полагаю, Муханов не только своей жены, но и двухсот зубочисток в тот день недосчитался… Все это так, если только… Если только твой, Веня, свидетель не врет.

— Может, и врет, — пожал плечами внук. — Потому что очевидцы у нас еще те: полоумные старики, потусторонние силы и бабенки средних лет неприкосновенной внешности. А еще портреты, кошки и прочие предметы быта… Даже ребра сломать некому в приступе служебного рвения. Расследование идет к концу, а я еще почти ни с кем не подрался, ни одной пули не выпустил и никого не пристрелил!

Дедушка согласно всхрапнул, чем спугнул оседлавшую его переносицу муху. Снисходительно улыбнувшись, муха в восторге жаркого полдня принялась оголтело носиться под абажуром.

Паспортистка

Что вам нужно, молодой человек?

В конце концов, очередь стоит! В конце концов, все право имеют, а не только вы! В конце концов, я не железная всех вас единолично обслуживать. В конце концов, у меня зарплата мизерная и живу я с тремя детьми в одной-единственной комнате, не надеясь на расселение…

Ах, ну что вы, не надо… Проходите, проходите, не стесняйтесь, право же, это лишнее… К чему это? Да нам и не положено…

Какие сведения вы хотите узнать? Конечно, если вам так нужно…

Да, прописана, проживает… Родилась в поселке Бар… Господи, ну и названьице, язык можно сломать! В селе Бардалалык Алтын-Топканского района Ленинаканской области. Или Ленинабадской, тут неразборчиво…

Что вы, никакой ошибки, я ей лично паспорт выписывала. Вот и фотография на фотокарточке, узнаете? Не узнаете? Ну, наверное, возраст, знаете ли… Очень сильно выражение лица меняет.

А вот справка из милиции о потерянном паспорте…

Может быть, вам еще что надо? Может, вас еще что интересует? Вот, например, есть замечательная дама, очень миленькая, крашеная блондинка. Может, ее тоже возьмете за ту же цену?

Не желаете?

Ну, если что понадобится, непременно заходите, всегда рада безвозмездно помочь, по обычному тарифу с учетом инфляции.

Итак, на карточке в паспортном столе была изображена та самая медсестра из больницы, с которой и столкнулся Веня еще в самом начале своего запутанного, непонятно куда ведущего расследования. Только вот что странным оказалось: Кукушкина, безупречная медсестра, с завязанными глазами попадавшая в вену, и Кукушкина-кандидатка родились в один и тот же день, в одном и том же сложнопроизносимом месте отошедшей в небытие Ленинабадской области. Были замужем за одним и тем же человеком, правда, вторая — весьма непродолжительное время. При этом Кукушкина-кандидатка выглядела свежо и молодо (подозревается участие пластического хирурга), но, хотя и декларировала себя медицинским работником, однако совершенно не умела оказывать помощи умирающим старикам в инвалидных колясках. А также путалась в фактах личной жизни и была нетверда в обстоятельствах собственной биографии.

Выслушав путаные умозаключения внука, дедушка заметил, назидательно подняв поросший сивым волосом палец.

— Напоминаю о кроссовке! — многозначительно произнес он. — Нельзя пренебрегать столь ценным фактом, данным нам природой и благорасположенной фортуной.

Но Веня временно пренебрег этим фактом, не оценив его важности для следствия, чем сильно затормозил развязку происходящего и позволил главным виновникам путаницы и неразберихи темнить и изворачиваться на протяжении еще добрых ста страниц.

ГЛАВА 14

Газета «Вся правда» от 31 июля:

«Из источников, близких к милицейским кругам, нашему корреспонденту стало известно, что известная певица Вика Шторм вовсе не отдыхает на Багамах, Сейшелах и Мальдивах, находясь в продолжительном творческом отпуске, вызванном беременностью от восходящей звезды шоу-бизнеса Севы Юркого, а, наоборот, будучи похищена неизвестным гражданином, содержится в условиях Крайнего Севера в неустановленном месте, которое скоро будет определено немного точнее. В этих условиях вопрос о сроках беременности певицы остается открытым. Певец Сева Юркий утверждает, что готов отдать собственную жизнь, только бы спасти своего нерожденного сына, а также свою возлюбленную, мать этого самого новорожденного сына.

Чем закончится эта романтическая история и какова в ней роль продюсера Оганезова (который, по сведениям из кругов, близких к шоу-бизнесу, тоже претендует на отцовство и беременность певицы), пока неизвестно. Следите за следующими выпусками газет. Спрашивайте в газетных киосках города «Всю правду»!

Газета «Вся правда» от 3 августа:

«Из источников, близких к милицейским кругам и шоу-бизнесу, нашему корреспонденту стало известно, что в офисе известного продюсера Оганезова вчера состоялся обыск. Милиция искала пропавшую год назад певицу Вику Шторм. По предварительным данным, в офисе никаких следов пребывания певицы не обнаружено, кроме сценических костюмов и массажной щетки с авторской подписью. Продюсер Оганезов отпущен под подписку о невыезде, а певец Сева Юркий обещал повеситься, если милиция не вызволит его возлюбленную из лап страстного оленевода, который похитил звезду эстрады, которая вовсе не отдыхает на Багамах, Мальдивах и Сейшелах, как было сообщено ранее, а содержится в условиях вечной мерзлоты и Крайнего Севера, который крайне неблагоприятно сказывается на здоровье новорожденного отпрыска певицы, которому скоро исполнится три года, по сведениям одних компетентных источников, или три месяца, по сведениям других, не менее компетентных источников. Только газета «Вся правда» расскажет вам всю правду! Спрашивайте в киосках города».

Газета «Вся правда» от 7 августа:

«Из источников, близких к милицейским кругам, стало известно, что пролетавшие в космосе космонавты обнаружили в тундре следы знаменитой певицы Вики Шторм. Женщина махала в воздухе концертным платьем с блестками, призывая на помощь. Координаты Шторм были переданы в центр управления полетами, который по согласованию с органами милиции отказался их рассекречивать, из чего следует, что готовится операция по освобождению певицы и ее малолетнего сына-подростка».

Газета «Вся правда» от 8 августа:

«Из источников, близких к милицейским кругам, стало известно, что произошла ошибка с определением местонахождения певицы Шторм, поскольку вовсе не координаты певицы были переданы в ЦУП, а координаты чудовищной силы шторма в море Лаптевых. Приносим свои извинения читателям за ошибку космонавтов. Здоровье сына-переростка певицы пока под вопросом».

Газета «Вся правда» от 9 августа:

«Певица Вика Шторм, долгое время удерживаемая страстным оленеводом на Мальдивах, Багамах и Сейшелах, освобождена из плена! Она чувствует себя прекрасно, похудела на четыре килограмма девятьсот восемьдесят граммов и готова совершить гастрольный тур по стране. Новорожденный чувствует себя хорошо и активно прибавляет в весе, оленевод погиб от рук супруга певицы Севы Юркого при задержании, в чем мы выражаем ему соболезнование».

Телепередача «Вести шоу-бизнеса»:

«А сейчас мы покажем вам кадры освобождения знаменитой на весь мир певицы Вики Шторм, нашего белокурого соловья… Просим извинения за плохое качество съемки, что вызвано полевыми условиями и не прекращающейся в тундре даже днем полярной ночью.

Вот над заснеженным полем завис вертолет с отрядом спецназа… Певец Сева Юркий напряженно вглядывается в темноту за окном, в тщетной надежде разглядеть любимую. Кажется, он замечает темное пятно на снегу… Но это не Вика, это ездовые собаки оленевода…

Вертолет приземляется, изображение подрагивает — это наш оператор устремился вперед вслед за спецназом, пытаясь оставаться на переднем крае сражения… Но вдруг оператор падает, раненный навылет, снег забивает объектив, к тому же вокруг стоит полярная ночь, поэтому на экране ничего не видно, кроме вертолета спасателей и тревоги на лице Севы Юркого…

Наш белокурый соловей, наконец, на свободе! Вы видите эти исторические кадры: Вика Шторм выходит из яранги и в лучах прожектора поет свою новую песню, которая уже стала хитом, «Умчимся в ночь». Сева Юркий обнимает возлюбленную и своего новорожденного сына, которого он искал много лет и наконец нашел!

По всему Крайнему Северу разносится гимн торжествующей любви… Билеты на совместные концерты Вики Шторм и Севы Юркого вы можете приобрести в кассах города…»

Из интервью Вики Шторм газете «Вся правда»:

«Младенец чувствует себя прекрасно, я в отличной форме, приглашаю моих поклонников на концерт. Дата нашей свадьбы с Севой Юрким будет сообщена дополнительно. Следите за газетой «Вся правда», требуйте в киосках города!»

Стадион «Лужники»:

Продюсер Оганезов с придыханием произносит в микрофон: «Весь этот год мы мысленно были вместе с Викой, вместе с ней страдали и надеялись на встречу. И вот знаменитая Шторм наконец вернулась к нам. Поприветствуем ее и популярнейшего певца Севу Юркого!»

На сцену выходит влюбленная пара. Звучит фонограмма песни «Меня спасет любимый мой». Певица и ее возлюбленный ритмично открывают рот, обнявшись в свете прожекторов. Их лица светятся одухотворенной страстью. Финальный поцелуй. Гомон стадиона. Шторм рукоплесканий.

Вика Шторм

Что-о? Ты не знаешь, кто тебе звонит? И голоса моего не узнаешь?! И даже не знаешь, по какому поводу я тебя беспокою?!

Сволочь! Паскуда! Дрянь! Гнида!

Да я, Оганезов, вырву тебе не только кишки, а все, что смогу вырвать из твоего тела, включая неустойку за использование своего творческого псевдонима! Я тебя разорю! По миру пущу! Станешь просить милостыню у трех вокзалов, но только после того, как на зоне тебя сделают машкой, поганец ты эдакий!

Что-о-о, мне не кричать?! После того, после того, как ты запустил под моим именем на сцену какую-то безголосую дуру с повадками вокзальной шлюхи, после того, как ты за целый год даже пальцем не шевельнул, чтобы вызволить меня… После того, как…

Я вовсе не кричу, я совершенно спокойна…

Что значит «не мог меня освободить»! Если захотел бы, то смог, при твоих деньгах невозможного не бывает! Я почти год проторчала взаперти, на лесном хуторе, где этот ненормальный требовал, чтобы я развлекала его песнями и плясками!

А ты в это время вещал с экрана, будто я грею свои косточки на Багамах! Сволочь! Паскуда! Дрянь!

А теперь несешь какой-то бред про оленевода, младенца и Севу Юркого! И зачем рассказал репортерам, будто я давно не мылась, забыла, что такое запах духов, и что у меня расческа из рыбьего скелета! А вместо туалетной бумаги — сухой мох! И что питалась я исключительно сырым мясом и мороженой рыбой! Разводила огонь в очаге и зашивала единственные колготки костяными иглами!

И после этого ты хочешь, чтобы я не орала!

Интересуешься, как я освободилась?

Этот тип сам меня выбросил из дома, после того как увидел по телевизору освобождение псевдопевицы Вики Шторм. Хотя он всем твердил, что это вранье, что настоящая певица у него под замком, но его подняли на смех, сказав, что настоящая — вот она, в телевизоре, по сцене скачет со своим юным любовником и дитятей наперевес. Тем более, что за год мои белокурые кудри предательски почернели, и я сейчас сама на себя не похожа — какая-то чернявая крыса без косметики и накладной груди.

Ну, пришлось, конечно, тоже наврать со своей стороны про клонов, дублеров и прочий голливудский бред… Слава богу, он поверил. Снял охрану, и я, воспользовавшись случаем, сбежала.

Три дня я пробиралась к людям, пока меня, пребывающую на последнем издыхании от голода и усталости, не подобрали местные жители.

И что я вижу, попав наконец в условия цивилизации? Под моим именем по сцене скачет какая-то безголосая особа с манерами базарной торговки! В платиновом парике и с тигриным оскалом пластиковых зубов!

Все, тебе не жить, сволочь Оганезов! Считай, ты разорен, а Севу Юркого я вместе с придуманным тобой младенцем отправлю в тундру.

Какая подруга? Какая домработница? У меня нет никаких подруг, кроме…

Ах да… Ну да…

Ну, говорила… Ну ладно, я погорячилась, прости… Мы же с тобой всегда понимали друг друга. Предлагаю все забыть. Оганезов, ты — милашка, хоть и сволочь…

И что, зрители на нее ходят?..

Да, здорово вы все организовали. А иначе я бы скончалась в лесной глуши, а мои косточки сгрызли бы волки.

Ладно, все прощено и забыто. Завтра я возвращаюсь в Москву. К моему приезду приготовь ванну и легкий ужин из шестнадцати блюд (ты знаешь каких), с напитками и фруктами. После ванны закажи мне косметичку, массажистку, тренера по йоге, стилиста, костюмершу и парикмахершу… И не забудь полтонны краски для волос «Платиновая богиня» — мне нужно срочно подкрасить корни!

Что, ехать с предвыборным концертом? Немедленно?

Ты пакость, Оганезов! Ты — гнида керосинная, гадина, капиталист проклятый! Рабовладелец! Сатрап!

Дай мне хотя бы прийти в себя! Ну, если это мой долг, то долги я привыкла отдавать…

Хорошо, я поеду, но только без Севы Юркого, я тебя умоляю… Откуда ты откопал этого безголосого поросенка? Сколько тебе за него заплатили?

И знаешь ли, младенца тоже себе забери, пожалуйста…

Откуда я знаю, куда ты его денешь? Вскорми собственной грудью, воспитай собственным примером. С младенцем, надо признаться, ты переборщил… Репортерам скажи, что ошибка вышла, мол, младенца случайно прихватили из тундры, а потом вернули по месту проживания.

Все, еду! Пока!

Видя терзания внука, в последнее время опавшего лицом от переживаний, дедушка напомнил ему то, о чем Веня не очень-то хотел вспоминать.

— Розовая кроссовка, — изрек легендарный борец с тамбовской бандой. — Про газовый баллон мы все уже выяснили, осталась одна кроссовка.

— Нет, дед, и не уговаривай, — воспротивился Веня. И даже замахал руками для вящей убедительности. — Я на это не пойду!

— Сифоныч, — сказал дед. — Сифоныч честный человек, не то что Кузька. Он нам поможет!

— Сифоныч? — удивился Веня, вспомнив жуликоватого могильщика на кладбище. — Ах, Сифоныч…

Сифоныч и Кузька были честные граждане, занимавшиеся не слишком честным трудом. Они были воры. Но не те неинтеллектуальные грабители, которые подкарауливают жертву в темном переулке и, обрушив на нее град ударов, дают деру вместе с тощим кошельком, — нет, это были граждане интеллигентного склада ума — квартирные воры.

Сифоныч был постарше и занимался домушничеством давно, Кузька был помоложе и на стезю стяжания чужих ценностей вступил совсем недавно. Стезя эта нравилась ему. А еще ему нравилось работать с Сифонычем — тот был мужик честный, работящий и не манерничал, когда надо было стукнуть по темечку не вовремя вернувшегося хозяина квартиры.

При этом насколько Кузька был алчен, настолько Сифоныч — честолюбив. Он и Кузьку-то взял в подручные, чтоб было перед кем выказать свою удаль и кому передать свое мастерство. Ведь он не мыслил себя без аплодисментов и восхищения, он был как зазнавшийся тенор, работающий не за хлеб насущный, а за одну только голую славу. И даже если тенору не станут платить за его искусство, он все равно не перестанет надевать белую рубашку, черную бабочку и ежевечерне колесом выпячивать грудь.

В расцвете домушнической карьеры Сифонычу всего было мало — знаков внимания, статей в газетах, милицейских сводок и прочей мирской шелухи. Ему хотелось стать царем среди домушников и домушником среди царей. Не хотелось ему подержанных дубленок не по размеру из чужих шкафов, а хотелось ненадеванных костюмов от Армани, сшитых по собственной мерке. А еще хотелось ему признательного шепота людского, хотелось травить байки при полном стечении народа и обстоятельств, не смущаясь темных сторон своего ремесла. Хотелось похваляться своим умением и своей безрассудностью. От этого возомнил он себя эдаким Вильямом Шекспиром и Робин Гудом, защитником униженных и охранником оскорбленных, потрошителем угнетателей и угнетателем потрошителей.

Постепенно Сифоныч стал пренебрежительно сплевывать и кривиться на Кузькины предложения грабить слабо оборудованные сигнализацией квартиры. Он хотел себе лилей, пурпура, шелка и виссона. Он хотел себе Эверестов и Джомолунгм, он хотел перейти Рубикон и преодолеть самого себя. Плохо осведомленный о законах школьной физики, он стремился прыгнуть выше головы. Он мечтал ограбить какого-нибудь богача — да так ограбить, чтобы слава о его подвиге не гасла в веках! Чтобы даже грядущие поколения, сраженные его примером, не смогли бы достигнуть подобных вершин. Чтобы к его могиле вереницей шли паломники, чтоб в изголовье не вяли венки, не иссякал поток горестных слез, чтобы грустил ангел с подрубленными крыльями, а бюсты героя в изобилии украшали улицы родного города, соревнуясь числом с отцом всех пионеров и дедом всех октябрят.

Проявляя чудеса остроумия и людоведения, Сифоныч учил Кузьку выслеживать богатые квартиры. Сыто отрыгивая после обеда в ресторане средней руки, коллеги шли на работу. Сняв в подъезде костюмы от Хьюго Босса и штиблеты от Лагерфельда, они переодевались в униформу, добытую на ближайшей свалке, и принимались за дело.

А дело их заключалось в следующем: мастер с подручным копошились на помойке, просеивая горы чистопородного мусора. Особенно зорко они следили за гражданами в растянутых трениках, посещавшими помойку. Подобно коршунам, коллеги кидались исследовать содержимое ведра, трепетно перебирая его своими чуткими артистическими пальцами со стодолларовым маникюром. Они бережно осматривали консервные банки, осторожно разворачивали рыбные объедки в газете, нежно вскрывали вонявшие тухлятиной полиэтиленовые пакеты.

Только не подумайте, читатель, что соратники поедали сии объедки, упаси господь! Также они не собирались продавать их на рынке за полцены. И как можно было подумать, глядя со стороны, они вовсе не хотели сдавать бутылки или допивать плескавшиеся на донышке винные остатки. Просто искали очень богатого человека.

На этот счет у Сифоныча имелась собственная теория. Он считал, что по-настоящему богатый человек, если он действительно богат и действительно умен, ни за что не станет демонстрировать свой достаток всем и каждому.

— Ты не знаешь этих миллионеров! — твердил он Кузьке. — Они скупее одинокой старухи-пенсионерки за неделю до получения пенсии. Сын американской миллионерши Грейси Холл заработал гангрену и ему ампутировали ногу, пока его мать искала больницу для бедных, где его лечили бы бесплатно. Миллиардер Рандольф Джуниор носил всю жизнь костюм, который судомойка-мать сшила ему на первое причастие. Нефтяной магнат Изи Гойя собственноручно штопал носки и красил фломастером потертые штиблеты, причем предпочитал делать это в магазинах самообслуживания, чтобы лишний раз не тратиться на нитки и фломастеры. Алмазный король Молдинг Свонс умер от переохлаждения, потому что ему было жалко десяти центов на дрова для своей печурки, в то время как в банке у него лежало полмиллиарда долларов. Вот каковы настоящие миллионеры! Как трудно их выделить из толпы, они маскируются, приспосабливаются, мимикрируют! Мы не можем ждать от них милостей, взять их — вот наша задача!

— Но как? Как отыскать такого богача? — вздыхал Кузька. — Да и нужно ли? Ведь есть сотни других, которые не прячутся, живут в роскошных особняках, ездят на дорогих машинах и швыряют официантам по сто долларов чаевых. Не проще ли обратить свое высочайшее внимание именно на них?

Но Сифоныч надменно хмыкал и презрительно щурился, объясняя Кузьке, что только дурак станет грабить этих богачей. У них и охрана-то о-го-го, и деньги дома они не хранят, и драгоценности прячут в банковских сейфах. К тому же, может, больших капиталов-то у них нет, может, они лишь пускают в глаза окружающим последнюю бриллиантовую пыль, в то время как в их двери уже неумолимо стучится ее величество Нищета. И вскоре кредиторы изымут у них костюмы, печатки, машины и большегрудых любовниц, а охранники сами от них разбегутся. Так зачем тратить на эти пустышки свое драгоценное время?

— Нет, настоящий миллионер непременно скрытен, — поучал Сифоныч юного напарника, — он, может, в трамвае зайцем ездит, чтобы не обременять себя излишними тратами, он, может, жалеет себе новое мусорное ведро приобрести, чтобы не смущать окружающих своим успешным видом, он, может, на паперти ежедневно сидит, может, он нищего за копейку удавит, тогда как дома у него бриллианты, рубины и всякие другие караты под половицами припрятаны. К нему домой, может, не любовница с конкурса красоты ходит, а обыкновенная библиотекарша в роговых очках, с впалой грудью и плохим пищеварением, которая его не столько любит, сколько жалеет, и не столько жалеет, сколько других мужиков ей негде взять, а половой инстинкт требует удовлетворения… Из осторожности притворяется он ниже самых низких и беднее самых бедных!

— Как же мы его найдем, этого скрягу? — забеспокоился Кузька, жадно внимая наставнику.

— Единственное, в чем не может себе отказать богатый человек — это в еде, — объяснял Сифоныч. — Потому что человек, единожды в жизни съевший колбасу из мяса, не может вновь вернуться к поеданию бумаги. Потому что человек, однажды выпивший натурального молока, меняется окончательно и больше в рот не возьмет той синтетической гадости, которую продают в общедоступных магазинах. Потому что, если даже ты можешь отказаться от дорогих костюмов и машин, то от натуральной колбасы отказаться архисложно и архитрудно. И если ты вынужден постоянно скрывать свое ошеломительное богатство, то тебе хотя бы изредка нужно отдохнуть душой. И вот миллионер, которого контролер штрафует в трамвае за безбилетный проезд, которому наступают на ногу в домоуправлении, облаивают в магазине, которого посылают в ЖЭКе и домогаются на работе, где он вкалывает за гроши для создания пущей видимости, вот этот человек приходит домой и…

Он входит в свой ободранный дом, сбрасывает нищенские лохмотья и ложится на тахту, пружины которой кровожадно впиваются ему в спину, подобно акупунктурным иглам. Внутри его все бурлит и клокочет. Он, миллионер, вынужден толкаться в трамвае, терпеть хамство окружающих и пресмыкаться перед нуворишами, которые завтра непременно разорятся. На работе, в обстановке публичности он вынужден питаться быстрой вермишелью и искусственным компотом. Хотя внутри его все восстает против такой жизни, но он благоразумен и не желает себе быстрого разорения. И потому он не идет покупать себе персональный автомобиль, или приобретать любовницу с пластмассовой грудью, или шить костюм с фиолетовыми пуговицами. Нет, вместо этого он покупает лобстеров, устриц, севрюгу, натуральную колбасу и молоко, произведенное коровой, а не доильным аппаратом. Он покупает первосортную выпивку и экзотические фрукты, он включает порнушку в телевизоре и съедает это пиршество богов под заунывные стоны экранных любовников. Он выпивает подчистую вино 1969 года, потом смывает с бутылки этикетку, а объедки заворачивает в двойной слой бумаги, чтобы их не разглядела глазастая старушка соседка, у которой в очки с толстыми линзами вмонтирована миниатюрная рентгеновская камера.

Наутро он надевает растянутые треники и шлепанцы без задника, с дыркой, из которой удивленно выглядывает крючковатый мизинец с желтым ногтем, и отправляется выносить на помойку остатки своего подпольного пиршества — потому что домработницы у него нет, а любовнице-библиотекарше опасно доверить мусорное ведро.

Он торопливо зарывает свой грех в мусорном баке и, воровски оглядываясь, трусит обратно в подъезд. Лицо его при этом сохраняет виноватое выражение. Он клянется себе в том, что больше никогда и ни за что… Он не позволит себе… В целях самосохранения… Пока не накопит еще миллионов сто… А когда накопит, то уедет куда глаза глядят, бросив библиотекаршу, шлепанцы и подержанное мусорное ведро… И будет смеяться, хохотать и проживать миллионы. Будет швырять официанту сотенные купюры и хватать красоток за ляжки. Будет выбрасывать на помойку ненадеванные смокинги и недоеденные бутерброды с языками скворцов. Впереди его ждет реванш, он возьмет свое!

Но он обманывает самого себя. Потому что той суммы, которая покажется ему достаточной, ему не накопить никогда. Он всю жизнь проведет в растянутых трениках, с библиотекаршей и мусорным ведром, так и не вкусив настоящей жизни. Он умрет в районной больнице — его просто забудут на матрасике в коридоре, где он будет корчиться, лишенный простыней и надежды. Только после его смерти узнают, что он был миллионером. Но и это не принесет ему особой радости. Его похоронят на кладбище за казенный кошт, а деньги за отсутствием наследников конфискует государство. И даже библиотекарша не придет навестить его могилу, по гроб жизни обиженная его коварным недоверием. И единственное, что ему вспомнится в тоскливый предсмертный час, когда хладное дыхание смерти уже коснется бледного чела, — это та колбаса, те лобстеры, то вино, та осетрина, тот паштет из гусиной печенки. И рай ему представится гастрономическим отделом дорогого супермаркета, где упитанные ангелы в белых халатах и крахмальных наколках будут парить между праведниками, разнося изысканные яства. Впрочем, скорее всего, он попадет в ад, хотя ад ему и так досконально известен, ведь вся его жизнь, за исключением тех сладких гастрономических мгновений, была сущим адом…

После таких разъяснительных бесед Кузька, восторженно сглотнув слюну, зверем бросался на мусорную кучу. С удвоенной энергией он внюхивался в объедки, придирчиво изучал этикетку дешевого «Агдама», инспектируя на вкус содержимое бутылки, — потому что подозревал тайного миллионера в таком изощренном коварстве, как переливание благородных напитков в емкости из-под дешевого вина. Он придирчиво исследовал колбасные белкозиновые шкурки, подозревая их в грехе натурально-кишечного происхождения.

О, это была работа, достойная Шерлока Холмса! Это был ювелирный труд, это были аналитические расчеты с математическими выкладками. Это был порыв вдохновения, следующий сразу же за порывом отчаяния. Были проверены все помойки в округе; из объятий слепого отчаяния искатели не раз переходили к безрассудной розово-сиреневой надежде и обратно. Не раз они клялись бросить все, не раз обманывались в своих ожиданиях, попавшись на удочку деньрожденческих чревоугодий, которыми изредка грешили рядовые граждане, на тринадцатом году перестройки дорвавшиеся наконец-то до товарного изобилия.

В конце концов подозрительные по мусору граждане отсеивались: или у них не было растянутых треников, или им не хватало дырки в шлепанце, откуда выглядывал бы желтокорый мизинец, или их обходила своим вниманием библиотекарша, воспитанная на Тургеневе и идее самопожертвования. Эту святую женщину они заменяли женой, детьми и семейными скандалами с мордобитием, неблагозвучными и бесперспективными.

Но вот однажды домушникам повезло. Однажды утром на помойку пришел Он.

Это действительно был Он! У него было все: и треники, и шлепанцы, и мизинец… В руке он нес мусорное ведро, заботливо прикрытое тряпицей для предотвращения всеобщего любопытства. При этом владелец мусора настороженно оглядывался по сторонам, как бы подозревая окружающих в злом умысле, и лицо его хранило такое выражение, какое могло бы хранить лицо, замеченное в недавнем пире чревоугодия, недостойных помыслах, кассете с порнушкой и связях с близорукой библиотекаршей в очках.

При виде него у Сифоныча что-то екнуло внутри. Он инстинктивно вжался в мусор, уткнув лицо в гнилую портянку и одновременно притиснув голову Кузьки к разливу тухлого яйца.

— Тсс! — только и успел пробормотать он, притворяясь ветошью.

Клиент, еще раз пугливо оглянувшись по сторонам, выбросил мусор и заспешил домой, смущенно поддавая задом.

Сифоныч и Кузька набросились на свежий мусор, как оголодалые звери.

Через минуту они оторопело отвалились от благоуханной кучи. Их лица сохраняли ошеломленное выражение — это действительно был Он!

Мусорная куча содержала в себе все их мечты: и лобстерные клешни, и подтухшие гусиные паштеты, и лангустов, и рамбутанов, и бутылки из-под дорогого ликера, которые благоухали столь гармонично, что ими хотелось душиться вместо дорогого одеколона.

Было бы смешно ожидать, что такой опытный грабитель, как Сифоныч, сразу бросится за клиентом, вооружась монтировкой. Или что он позволит Кузьке сделать это. Нет! Как ни рвался в бой молодой напарник, Сифоныч проповедовал осторожность и благоразумие по всем фронтам.

— Сначала нужно побольше разузнать, — втолковывал он напарнику. — А потом уже…

Но Кузька воинственно рыл копытами землю и грыз зубами уздечку. Он был так нетерпелив, что даже стал подозревать своего мудрого наставника в желании единолично воспользоваться плодами совместных мусорных трудов. Будто бы Сифоныч уже разработал план, как его, Кузьку, в последний момент устранить, чтобы самому все единолично заграбастать!

«То-то он меня на тухлых свертках держал, — обиженно размышлял Кузька, — а сам грязной работой брезговал, боялся манжеты замарать!»

Юноша обиженно лелеял в душе своей тайную злобу и ядовитую недоверчивость. Он следил за каждым шагом своего напарника, просчитывая его действия.

Тем временем Сифоныч продолжал собирать разведданные. Он узнал, что подопытный гражданин зовется Измайловым Константином, в браке не состоит, проживает на пятом этаже хрущевки, домашних животных не имеет, где работает — неизвестно, вроде бы на валютной бирже.

— Как на валютной бирже? — одновременно задохнулись от ужаса Кузька и Сифоныч, пытавшие старушку соседку. Валютная биржа никоим образом не вписывалась в образ скромного миллионера.

— Сантехником, — объяснила старушка, — туалеты чинит. Заработок у него хороший, по всему видно: вон каким фертом расхаживает, в новой болоньевой куртке и туфлях из полиэтилена на босу ногу.

Компаньоны сникли. Шикарной одежды у подпольного миллионера, пусть даже и работающего сантехником на валютной бирже, не должно было быть, — рушилась вся логика характера.

Но сотоварищи изучили кандидата вживую — и счастливо перекрестились. Лучший товар из лучшего отечественного дисконта, три копейки розница. Шик и блеск патентованного нищего на паперти…

К тому же выяснили, что и библиотекарша имеется в наличии. Именно такая, какую рисовало буйное воображение Сифоныча, — в роговых очках, розовых подштанниках с начесом и полотняном бюстгальтере лучшего советского розлива. Ну, насчет штанов и бюстгальтера — это, конечно, Кузька самостоятельно домыслил…

И ведь все так удачно складывалось, прямо как пазлы в картинке. Мусор — раз, библиотекарша — два, шлепанцы — три… И опять же валютная биржа к масти пришлась… Этот тип, значит, олухом прикидывается, на бирже вантузом орудует, а сам тем временем в туалете биржевые секреты разузнает, когда его никто в шпионаже не подозревает по трудности текущего момента, а он потом деньги делает одним плевком через левое плечо.

И конечно, резону ему нет в явные миллионеры выходить — как он тогда будет свои секреты разузнавать, кто ему поверит, если он в туалете засядет в дорогом костюме и без вантуза?

Тут опять Кузьку жадность обуяла: на горизонте неимоверное богачество нарисовывается, а как его делить? Поровну — несправедливо будет, потому как Кузьке завсегда самая грязная работа доставалась, всякий сероводород и тухлые объедки, тогда как Сифоныч выбирал себе благородное — кислое вино и использованные дезодоранты.

При этом, надо сказать, Сифоныч аж трясется в предчувствии удачи, ничего такого не замечая со стороны Кузьки. И добровольно делится с ним своими планами:

— В Турцию наконец поеду, с такой кралей закручу — чертям тошно станет!

Кузька в ответ бычится и нехорошее про напарника надумывает…

Исследовали поле грядущей битвы. Зашли под видом алкашей, будто подъездом ошиблись, — но ничего особенного в квартире Измайлова не углядели. Никаких замков миллиардной секретности, никаких цепных псов отъявленной злобности, никакой сложносочиненной сигнализации. Старушка агентша опять же эти сведения подтвердила.

— А чего ему в своей халупе прятать? — фыркнула. — Голь перекатная! На гнилье спит и веретьем накрывается. И за что его Верка (библиотекарша) только жалеет?

«Надо брать», — принял решение Сифоныч.

«Надо убирать», — принял решение Кузька, однако поопасался выполнить свое намерение немедленно, понимая, что опыта у него пока еще маловато. И решил он: пусть Сифоныч всю работу сделает, а он потом все богатство единолично хапнет, тепло попрощавшись с наставником перед отправкой его на тот свет.

И вот, выследив, когда гражданин Измайлов Константин, 43 лет, и. о. сантехника на валютной бирже, отправился зарабатывать трудовую копейку, отправились они на дело.

Сифоныч шагал уверенно, в белых перчатках и галстуке лопатой, Кузька нес орудия труда и тару для складирования миллионов. Он беспокоился, конечно, что не сумеет за один раз все деньги утащить, но, как говорится, не терял надежды.

И вот они вскрыли ободранную дверь, как ювелиры, и отомкнули замок, как пианисты.

— Сволочь, — любовно произнес Сифоныч, поддевая специальным инструментом рычаг внезапно обнаруженного секретного засова. — Подстраховался на всякий случай. Думал, конечно: брать у меня по сугубой видимости нечего, однако береженого Бог бережет.

Проникнув в квартиру, грабители принялись за дело. Достав перфоратор, Сифоныч с задорным огоньком в глазах обернулся к своему помощнику. Он чувствовал себя так, точно перед ним расстилался весь мир. Он ощущал себя космонавтом на Марсе, полярным лыжником в море Лаптевых, аквалангистом в Марианской впадине и одновременно парашютистом в стратосфере. А еще он думал: «Небось на первый раз лишь миллионов триста-четыреста возьмем, больше не унести…»

Для начала они поверхностно перерыли всю квартиру. Отыскали двести рублей в наволочке и железный перстень с черепом в пепельнице. Сифоныч был холоден и спокоен, Кузька отирал рукой нервный пот.

— Так я и думал, — пробормотал Сифоныч, — не такой он дурак, чтобы богатство на поверхности хранить, когда в наше время всяк норовит свистнуть капиталы в свою пользу.

И включил перфоратор в сеть…

Они вскрыли пол, подняли рассохшийся паркет, прорубили стены.

От адских звуков заплакали дети в колыбельках, у матерей пропало грудное молоко, а один гражданин, будучи по дневному времени у любовницы, заработал на этой почве эректильную дисфункцию. Но были и положительные моменты в их трудовом порыве. Дедок с нижнего этажа, уловив отдаленное жужжание, — а это был первый звук, услышанный им за последние десять лет жизни, — промолвил с доброй улыбкой: «Что-то в этом году мухи и зимой летают!» — и стал хаотично лапать воздух старчески сморщенными ладошками.

Думая, что происходит плановый ремонт, граждане мужественно терпели и жуткий рев, и покачивание стен, и подпрыгивание потолка над головой, и постепенное разрушение здания.

За три часа напарники вскрыли пол, вспахали стены и потолок. Они в лапшу искромсали мебель, стулья порезали как сосиски, диван изрубили в котлеты, а подушки рассыпали, как манную крупу. Матрас разобрали по ниточкам, ковер расплели по веревочкам, кухонную плиту разнесли на молекулы. Они отодрали водопроводные трубы, подозревая миллионера Измайлова в расчетливом изуверстве, телевизор разобрали на полупроводники, а книжки (всего двадцать наименований, из числа выдававшихся ранее в нагрузку к продуктовым наборам) разорвали постранично, просмотрев каждую страницу на просвет, поскольку подозревали их владельца в иезуитском вклеивании купюр между листами.

И вот когда квартира стала напоминать местность после взрыва карманной атомной бомбы, напарники наконец утомились и присели отдохнуть. И задумались. И, поразмыслив, все поняли.

Сифоныч понял про себя: «Акела промахнулся».

А Кузька понял нечто совершенно иное. Он понял, что Сифоныч еще накануне вечером обчистил миллионера, а его привел, чтобы разыграть спектакль: мол, в квартире ничего нет, ошибочка вышла. И пожалел, что не успокоил наставника раньше, и решил компенсировать свою недоработку. Приняв в руку монтировку, он решил, что в таком бедламе труп Сифоныча все равно никто не найдет. А Сифоныч взял на изготовку перфоратор, грозя изрубить изувера в мелкие куски.

И дрались напарники три дня и три ночи. То один брал верх, то другой. То Сифоныч взглядом сдвигал горы, то Кузька мановением руки поворачивал реки вспять. И дрожала земля в жутком страхе, и дрожали жители на всех этажах в ожидании конца света.

И дрались они до тех пор, пока не пришел сам хозяин, встав на пороге. И за спиной его всходило солнце, а сосны росли на его руках, как рыжие волоски.

И понял Измайлов, что произошло, и взгрустнулось ему. И заплакал он. И обнял он двоих друзей как друзей, и облобызал обоих братьев как братьев.

— Да, — сказал он, — генеральный ремонт, обещаемый мне домоуправлением уже десять лет, наконец свершился. От этого я нестерпимо счастлив и предлагаю по этому поводу немедленно выпить.

Открыв холодильник, он выставил на стол (порубленный, как колбаса) полбутылки «Дон Периньон» плюс четверть бутылки коньяка «Арманьяк». А потом порезал перфоратором натуральную, с зеленцой, колбасу, и ароматный, с тухлецой, сыр. И накрошил туда лобстеров, гусей, трюфелей и прочего всего, что на тот момент ему Бог послал.

Братья-друзья-соратники-соперники-коллеги глядели на это пиршество, и кусок не шел им в горло.

— Ешьте, ешьте, — между тем приговаривал коварный миллионер. — Тухлеца только по первому впечатлению, пока не распробуешь, а когда распробуешь, то прямо внеземной приятностью отдает. Я завсегда из буфета таскаю то, чего наши миллионеры не докушивают. От них, ясное дело, не убудет, а мне прямая экономия.

— Так ты с работы харчи носишь? — слабым голосом прошептал Сифоныч.

— Ага! Верка моя в буфете вечерами уборщицей подрабатывает, вот я и пользуюсь.

Кузька икнул и подавился трюфелем. Сифоныч вздрогнул и подавился «Арманьяком».

— Знаете, какие у нас буржуи обретаются? — продолжал миллионер-сантехник. — Каждодневно страшными деньгами ворочают! Прямо как семечки миллиарды себе в карман сыплют. Вот бы пощупать одного буржуя за мошонку, то есть, конечно, я хотел сказать — за мошну, — размечтался Измайлов. — А что, ребята, если нам… Виллы у них, «кадиллаки», любовницы, тудемо-сюдемо…

— Нет, — твердо оборвал его Сифоныч, подымаясь.

Потому что он точно знал, где нужно искать настоящего миллионера, и не собирался изменять своим принципам. Прямой и гордый, он вышел в двери, чтобы повеситься на чердаке, после чего его следы временно затерялись.

А Кузька ничего, остался. Вскоре его вместе с сантехником Измайловым взяли при ограблении дачи. Оба голубчика загремели в кутузку на пять лет, но нам их не жалко, как лиц, совершенно бесполезных для нашего дальнейшего повествования. И только добрая Вера шлет им передачи и денежные переводы, бросив и библиотеку, и уборку биржи. Теперь она работает исключительно дома, играет в системе электронных торгов и вроде бы зашибает огромные деньги.

Кажется, она по-прежнему носит роговые очки и подштанники с начесом (хотя за истинность последнего факта ручаться нельзя) и мечтает: вот накоплю достаточно денег и уйду на покой. Иногда в долгие зимние вечера она с теплотой вспоминает сантехника Измайлова, который как мужчина, конечно, представлял собой ноль на палочке, причем ноль в завершающей стадии алкоголизма, но зато регулярно поставлял ей верные сведения из интимных кругов, близких к воротилам финансового бизнеса, чем изрядно способствовал увеличению ее немалого состояния…

Кстати, сказать вам, где она живет?

ГЛАВА 15

Кладбище в этот негромкий серенький денек выглядело сонно и мирно. Ветер перебирал листы жухлой ивы, болтливые осины о чем-то гугняво спорили между собой; старые, размякшего дерева кресты утопали в ядовитой тропической зелени, а новенькие, глянцевые памятники оседлали плешивый, выжженный солнцем косогор.

Веня нарезал круги по аллеям, то попадая в полосы раскаленного солнца, то ныряя в прохладную тень. Он курино вертел шеей по сторонам в тщетной надежде узреть предмет своих поисков — квелую фигуру утомленного алкоголем Сифоныча.

В соответствии со старой доброй традицией, по которой все могильщики не столько люди ручного труда, сколько философы умственного направления, и не столько философы, сколько подручные Харона, и не столько подручные многоуважаемого лодочника, сколько заядлые поклонники зеленого змия, Сифоныч обнаружился в овраге в обнимку с совковой лопатой.

— Отдыхаю, — проснувшись, объяснил он, — от трудов праведных. Потому как в условиях прекратительной жизни среди покойников нуждаюсь в душевном отдыхе, средства для которого обеспечиваю неустанным трудом во здравие почивших и за упокой живущих.

Вместо приманки Веня достал из кармана купюру, но одаривать ею Сифоныча не стал, а только красноречиво помахал ею в воздухе.

— Вы, наверное, могилку обрести желаете, — предположил Сифоныч. — По вашему жизнерадостному облику можно догадаться, что вы вчера навек расстались с любимой тещей. — Он протянул алчно дрогнувшую длань.

Но купюра, поманив могильщика Большим театром, затрепетала в воздухе крылышками и спряталась в широкой ладони соблазнителя.

— Нуждаюсь в некоторых услугах, не оговоренных прейскурантом, — намекнул Веня.

Глаза Сифоныча, утонувшие в поперечных складках коричневой, сожженной загаром кожи, тревожно забегали. Он даже огляделся по сторонам — но полдневные аллеи были пусты, легкий ветерок беззаботно ворошил растрепанную шевелюру кустов. Могильщик испуганно втянул голову в плечи, как будто над ним навис карающий меч правосудия.

— Где он? — спросил, заикаясь от полноты чувств. — Где ты его присыпал? Учти, за ухоронку такса двойная. Мне же замаскировать его надо, сверху какую-нибудь богобоязненную старушонку уложить, чтобы милиция до конца света твоего покойника не сыскала.

Вене надоело томить недогадливого сторожа.

— Вениамина Прокофьевича помнишь? Это он меня к тебе направил.

При упоминании знаменитого имени Сифоныч вытянулся во фрунт.

— Неужто помер Вениамин Прокофьевич? Да и то, пора ему скопытиться. Вот радость-то какая! Вы уж будьте покойны, по первому разряду обслужим…

— Жив дедушка, жив, — оборвал Веня неуместный восторг, — чего и вам желает. И даже помнит вашу былую честность и высокую направленность духа. И надеется, что вы захотите послужить восстановлению справедливости и воссиянию света истины по сходной, не слишком высокой цене.

Сифоныч еще больше встревожился, во взгляде его проступила явственная тоска.

— Отчего же не послужить… — тоскливо промолвил он. — Только я ведь давно оставил прежнюю специальность, поскольку после известных событий совершенно разуверился в ней.

Врал наш Сифоныч, ох врал! Веня, конечно, об этом вряд ли когда узнает, да только не для того бывший домушник устроился на непыльное место кладбищенского сторожа. Амбициозные прожекты туманили его смятенную жизненными неудачами душу. Мнилось ему что-то невероятное… Похороны миллиардера, чьи унизанные первосортными бриллиантами руки надменно скрещены на выпирающем пузе, а золотой брегет весом не меньше семисот граммов прощально тикает в кармане пиджака… Похороны маршала, чья рыдающая родня несет на подушечке орден Андрея Первозванного, тоже усыпанный бриллиантами и платиной… Похороны тихого еврея-ростовщика, которому вместо традиционной подушечки-думки заботливые родственники кладут под голову набитый золотом полотняный мешочек, чтобы покойнику легче жилось в загробных высях…

Да только ничего этого на поверку не оказалось! Не было ни миллиардеров, ни маршалов, ни евреев-ростовщиков, да и откуда в наших стоеросовых краях возьмется этот столичный бомонд… Только и радовался Сифоныч, когда провожал в последний путь погибших в перестрелках братков. Впрочем, навар с них небогатый — поддельные под Картье китайские часы, цепочки дешевого турецкого золота и фальшивые перстни… Ошибся Сифоныч, ох как ошибся в своих честолюбивых устремлениях! Завял душой, опустился морально, стал сшибать по мелочи и чрезмерно увлекаться алкоголем, что раньше считал для себя недопустимым.

Вот и теперь, когда подозрительный визитер, сказавшись внуком досточтимого Вениамина Прокофьевича, потребовал от него неприятных, но вполне выполнимых вещей, Сифоныч только крякнул:

— Ладно, что же… Для воссияния света справедливости… Готов послужить за умеренную плату!

Договорились, что Веня на днях забежит справиться о выполнении задания, а потом купюра из ладони посетителя, шелестнув крылышками, обрела своего нового владельца.

— Смотри, Сифоныч, только без фокусов, — на всякий случай предупредил Веня. — Это задаток.

— Фокусам не обучен, — сурово произнес Сифоныч и пошел разыскивать могилку, о которой ему говорили.

Кажется, он обиделся.

Сифоныч (через два дня)

Вот какая история с вашим поручением получается… Неудобно даже рассказывать, потому что подобное стечение обстоятельств может вызвать недоверие, подозрительность и сомнения в моей безусловной правдивости. Да только нам смысла нету заливать, потому как нам выгоднее с Вениамином Прокофьевичем поддерживать факел искренней дружбы, который мы запалили еще в славные времена шестидесятых годов, в легендарное время тамбовской банды, когда мы с Вениамином Прокофьевичем были соседями по коммунальной квартире и вместе недосыпали ночами, мечтая эту банду изловить. И с тех славных пор я храню в душе непререкаемую честность и стремлюсь к высоким показателям труда.

С вашей могилкой прямо один грех получился! Я ведь денно и нощно охранял ее, эту вашу родственницу или подсудимую. Я ведь прямо дневал и ночевал в ее оградке, прямо глаз не смыкал, ожидая момента, чтобы безболезненно определить содержимое ее последнего убежища согласно вашей добровольно оплаченной просьбе.

И вот однажды, проснувшись поздно вечером, отправился я за инструментом в подсобку, чтобы наконец удовлетворить по мере своих скромных сил ваше неукротимое любопытство. И уже готовился подрыть лопатой землю при свете рано взошедшей луны, которая, надо признаться, заливала окрестности неприятным мертвенным светом, как вдруг в отдалении послышались неверные, крадущиеся шаги.

Я, конечно, насторожился, лопату в сторону отложил, чтобы не вызывать у запоздалого посетителя законных опасений относительно моей незаконной деятельности. И конечно, за ближайший холмик схоронился, чтобы не смутить его своим пристальным вниманием и не спугнуть его в неукротимой родственной горести. Или в его стремлении похищать чужие венки и продавать их на воскресном базаре под видом изделий собственного производства. Или в его желании воровать чужие памятники для своих собственных покойников. Или делать то, что я один имею право делать, как уполномоченный гражданин и дипломированный ночной сторож.

Короче, залег я за ближайшим крестом и обострившимся зрением стал наблюдать такую картину: гляжу, по кладбищу шатается дамочка средних годов, еще не окончательно пьяная. А может, и вовсе не пьяная, а только с непривычки боящаяся вставших из гроба упокойников. И вот эта дамочка продирается через кусты, вся дергаясь понятно от чего — от ночных шорохов и естественных звуков земли. А может, ейная одежда за кусты цепляется и ей кажется, что упокойнички ее своими руками трогают.

Вижу, на дамочке этой лица нет, а в руках явственно определяется сверток непонятного назначения и понятного назначения лопата.

Ну, думаю, конкурентка моя… Щас я ее поймаю и в милицию сдам, ежели она, конечно, к этому времени от разрыва сердца не помрет. И уже свисток в ротовую полость принял, чтобы, значит, призвать милицию, но пуще для увеличения страха в нападавших. То есть в нападавшей.

Смотрю, дамочка, оглядываясь по сторонам и дрожа, как камыш на ветру, начинает в земле копаться. И копается ей при этом легко, поскольку я уже половину работы для нее сделал, ей только и остается одной ручонкой крышку гроба приподнять, а другую внутрь запустить.

Так она и сделала. Приподняла, ручонкой стала внутри копаться и засунула туда чего-то. А потом — как дунула, как побежала! Только пятки в лунном свете засверкали.

Вот, Вениамин Прокофьевич, извольте принять по протоколу: кроссовка розовая, еще не окончательно старая, мешочек с прахом и произведение ювелирного промысла с памятной надписью «В день свадьбы от В.».

Пепел сигаретный, изволите утверждать? Это уж как вам угодно будет. По скудости нашего образования мы вам противоречить не смеем, только нам удивительно, что вместо людского праха сигаретный пепел в захоронении обнаруживается. Нам это даже слышать неприятно, потому что подобные факты вызывают лишь сокрушение о человеческой природе и всеобщем упадке нравов.

Если изволите, я, конечно, могу все возвернуть назад по закону и в соответствии с вашими пожеланиями. Только хочу заметить, что весьма неразумно золотые колечки в могиле оставлять без присмотра, когда каждый проходящий может прибрать к рукам это произведение ювелирного промысла, за которое в ближайшей скупке три сотни отсыплют, так что мама не горюй!

Как угодно будет, Вениамин Прокофьевич… За могилкой прослежу, глаз не сомкну, так стану за вашей упокойницей наблюдать.

Только очень уж удивительно мне, в свете последних событий, чего это дамочки нынче по кладбищам шляются и в могилы сигаретный пепел суют. Странные у них привычки нарисовываются. Раньше такого и в заводе не бывало.

— Это она, — воскликнул Веня, — лже-Кукушкина! Узнаю ее почерк. Всполошилась, испугалась, что вскроется ее подноготная, и решила подстраховаться. Сигарет нажгла, пепел в мешок насыпала, а для правдоподобия свое обручальное кольцо, оставшееся от незабвенного мужа, туда же подбросила. Наверное, боялась в своей квартире улики оставлять, опасаясь грабежа со стороны конкурентов. Мол, не сомневайтесь, это я лично здесь похоронена в натуральном виде, экспертиза дословно подтвердит, потому что пепел и кольцо в наличии. Ведь любая собака скажет, что это кольцо ей влюбленный супруг в день свадьбы подарил на вечную память, еще не подозревая, что жена станет его подарки в свою могилу подкладывать, нагло мухлюя с фактами своей скоропостижной кончины.

Дед сосредоточенно повертел пальцами кольцо.

— Сдается, не все так просто, как кажется, — задумчиво проговорил он, вздевая на нос очки.

— Проще пареной репы! — с юношеской пылкостью возразил внук. — Не сообразила дамочка, что тем самым выдает она себя с потрохами.

— Хотя порой мои глаза вследствие преклонного возраста и подводят меня, да только кажется мне, будто надпись эта свежая, сделана не двадцать лет назад, а чуть ли не накануне — надпил острый, край неровный, за двадцать лет мягкий металл стерся бы, а между тем в углублении порошинки и металлическую пыль видно… Новодел это, вчера паяли!

— Ну, дед, ты даешь! — восхитился Веня, всматриваясь в кольцо.

Действительно, надпись выглядела достаточно свежей, хотя кто их знает, как выглядят на самом деле старые надписи? Но Веня безоговорочно поверил собственному деду, уважая его опыт борьбы с тамбовскими бандами и глубокое знание жизни.

— Брать ее надо, — пробурчал он, — в милицию волочить эту лже-Кукушкину и кандидатку в мэры нашего города! Не дай бог она изберется! Тогда она всех наших горожан до нитки разденет, а сама немыслимые капиталы на этом наживет!

— Главное, кроссовка нашлась, — примирительно проговорил ветеран. — Теперь у нас все как по маслу пойдет.

Веня на кроссовку посмотрел: ничего особенного, размер средний, качество китайское, земля на подошве черная.

— И что нам эта кроссовка дает? — Он пожал плечами.

— Многое дает! Видишь болотистый след на подошве? Откуда он возьмется, если Муханова все время на машине разъезжала? А?

— Ну, может, она по дороге в кустики останавливалась, — предположил Веня.

— В кустики… — недовольно проворчал дедушка и некстати углубился в воспоминания. — Одна дамочка в тамбовской банде была. Думали — аферистка чистых кровей, а оказалось, она за любовником своим увязалась. Несудимая, кстати, хотя имела золотую фиксу и говорила хриплым голосом, подозрительным на туберкулез. Шерше ля фам, как говорится…

— Что шерше, то шерше, — подтвердил Веня.

К этому времени в его светлом, несколько отуманенном происходящим мозгу зародилось страшное, но небезосновательное подозрение, которое ему придется или развеять, или подкрепить в нижеследующих главах, не прибегая к помощи слабых на голову или мертвых свидетелей, корыстолюбивых работников паспортного стола и собственного деда, а пользуясь только сухим языком медицинских карт и заумной тарабарщиной врачебных диагнозов.

— В сущности, — произнес дедушка, грустно прислушиваясь к своему пищеварению, — очень просто установить, кто такая эта Кукушкина. Человек — это то, чем он болеет. В определенном возрасте это становится очевидным…

В определенном возрасте, — продолжал дедушка, — вам вдруг становится ясно, что ваша биография — это вовсе не длинный перечень достижений и побед или не менее длинный перечень разгромов и поражений, а всего лишь сухие, лишенные эмоций строки из истории болезни.

Человек здоровый скучен и обыкновенен. Его кирпичный румянец на сухощавом, не одутловатом лице (если, конечно, этот румянец не вызван столь уважительной причиной, как скоротечная чахотка) вызывает омерзение. Влажный, бодрый блеск его глаз, взирающих на мир с тупым оптимизмом не знающего страданий существа, способен вызвать у собеседника тошноту и стойкий пневмоторакс. Его блестящие, здоровые волосы, свивающиеся в крупные кольца, вызывают негодование любого пожившего, чтобы не сказать — пожилого, человека, страдающего очаговой алопецией… А посмотрите, как он идет! Как он четко чеканит шаг, как с тупой коммунистической бодростью взмахивает рукой, всем своим мощным, пышущим телом демонстрируя несокрушимое здоровье.

Его пищеварение скучно, как распорядок дня ведомственного учреждения, оно не готовит ему сюрпризов. Оно покорно проталкивает по своему темному лабиринту то, что ему положено проталкивать. Его хозяин не ведает, что такое коварство разбушевавшегося кишечника. Да что там, он даже толком не знает, где у него кишечник! Спросить его, так он двенадцатиперстную кишку от слепой не отличит. И уж конечно, бесполезно интересоваться у него насчет вареной свеклы и вызываемых ею замечательных явлений в человеческом пищеварении. Что такое свекла, он, наверное, еще поймет, а вот насчет всего остального — удивится, набычится, почуяв подвох, пробормочет что-то про винегрет и уберется по своим делам — на какое-нибудь глупейшее свидание или на футбол. А то еще на рыбалку отправится, чтобы сидеть до самой зорьки на обледенелом бережку, зарабатывая неминуемый в этом случае простатит.

Убедились? Удостоверились? Поняли?

Нет, здоровый человек ничего не смыслит в смысле жизни. Тайна бытия так и останется для него тайной за семью печатями. Бесполезно спрашивать его о высоких материях, о смысле существования, когда он даже самое себя не понимает! Спросишь у него, где сердце, — ответит весьма приблизительно, хлопнув себя по желудку. А насчет желудка осведомишься — хорошо, если в печень рукой заедет, а то и вообще в пупок ткнется. Про почки его даже и не пытай.

О чем с ним разговаривать, как найти общий язык? Ты ему про эмболию легких талдычишь, он тебе про матч «Алания» — «Спартак». Ты ему про великое толкуешь, про спондилез и грыжу позвоночника, про амебиаз и неизлечимое бешенство, про пиелонефрит и инфаркт миокарда в правом желудочке, а он тоскливо в окно косит. А то еще скажет какую-нибудь глупость вроде: «С желудком у меня полный порядок» — и думает, что изрек нечто обоюдоинтересное.

Итак, у здорового человека нет ни биографии, ни анамнеза. Его история болезни — тоненькая книжица с чистыми страницами.

Однако здоровому человеку не позавидуешь. Нечему, граждане пациенты, завидовать. Кто он? Что он, зачем он? Ради чего он живет? С чем борется? За что сражается? Что он пережил на своем веку, кроме мимолетного насморка? Чем может похвастаться, кроме обуявшей его в детстве ветрянки? Коли рассмотреть подробнее, окажется, что за душой у него ничего нет. Даже простого радикулита! Глуп такой человек, прост и незамысловат. Он даже и не человек вовсе, поскольку не пациент.

Что сможет предъявить этот здоровяк на Страшном суде? Кому нужно его образцовое пищеварение и регулярное, стандартной мощности мочеиспускание? Кого соблазнит на сочувствие его оформленный, нормальной периодичности стул? Разве он страдал, надеялся, разве он погибал и воскресал от случайно подслушанного слова лечащего врача? Разве он, не переживший ужасов катетеризации уретры, сможет войти в Царство Небесное? Не страдавши, не мучаясь? О чем ему беседовать с Господом нашим Вседержителем, когда настанет время подведения итогов и на весах будет взвешено черное и белое?

То ли дело заслуженный больной, прошедший и огонь, и пламя, и больничные стены, и познавший не только районную поликлинику, но даже и многие другие больницы, и таких диагнозов понаслышавшийся, что непонятно, как он с этими диагнозами до сих пор живет, как бегает с процедуры на сдачу анализов, с анализов на прием к специалисту.

Вот после приема идет он гордый, целеустремленный… Его измученный взгляд скользит по прохожим, по этим пышущим здоровьем крепышам, не изведавшим ужасов больничной жизни, а значит, и самой жизни не изведавшим. Но встречает он такого же доходягу, как он сам, — приятели мгновенно узнают друг друга в толпе по бледному виду и желтизне слизистых оболочек.

— Давно не виделись, — раскланиваются премило. — Как дела?

— Отлично! У меня пароксизмальная тахикардия.

— Да-а-а? — Завистливая нотка в долгом «а». И тут же заносчивое: — А у меня блуждающая почка!

И эти двое проникаются расположением и симпатией. Им есть о чем поговорить, им есть что рассказать. Они такое пережили!

— Весной лежал в тридцатой.

— О, в тридцатой! — Важный кивок, — мол, доподлинно известна нам эта больница, сами не раз в ней леживали, такое можем рассказать при желании, что уши завянут по всему телу. — Кто вас оперировал? Владислав Самойлович?

— Владислав Самойлович был на конференции по почкам. Лев Валерьянович.

— А-а-а… — Уважительно. — Лев Валерьянович! — Даже немного завистливо.

— Сложный случай, сказал. — Гордо. — Впервые в его практике. Снимки в Париж возил, французы изумлялись.

И они удаляются в ближайший скверик, взяв друг друга под руку. В беседе они свободно оперируют медицинскими терминами, так что прохожие заинтересованно оборачиваются, надеясь при случае проконсультироваться у них относительно парапроктита или водянки правого яичка. Ведь они тоже хотят приобщиться к волшебному миру пациентов и диагнозов, к миру анализов и новейших лекарств, миру неизлечимому и непобедимому, как сама смерть.

Разговор заканчивается под вечер, когда двое приятелей стоят возле подъезда и один из них, держа собеседника за пуговицу, убедительно втолковывает:

— Очень помогает… И сидячие теплые ванны с экстрактом из ногтей дикой обезьяны тоже хороши!

— Да, но только не говорите мне, что вытяжка из багульника розоволепесткового поможет… Пользовались мы этой вытяжкой неоднократно — мертвому припарка…

Друзья расстаются, когда в окнах дома уже гаснут огни и родственники тревожно накручивают телефонный диск в поисках пропавшего больного, подозревая в этот момент самое худшее — от скоротечной лихорадки Эбола до фибромиомы матки, от знакомого приемного покоя в районной больнице до еще незнакомого окна выдачи трупов в городском морге.

— Ну, пока! — Прощаясь, приятели долго трясут руки. — До встречи у Александра Петровича (врач районной поликлиники).

— Или у Резо Багратионовича (патологоанатома)! Всех благ вам, дорогой, и крепкого здоровья… Ведь главное — здоровье!

Но только не здоровье нужно нашим приятелям. Ибо я болею — следовательно, я существую. А кто не болеет — тот, сами понимаете… С таким человеком и на анализы идти не хочется, настолько омерзительно одухотворенному человеку наблюдать его космонавтический гемоглобин и не поддающееся разумному объяснению, недостойное сколько-нибудь мыслящего человека отсутствие сахара в моче. Состоявшийся как личность индивидуум всегда может похвастаться если не затемнением в мозгу, то хотя бы затемнением в легких, если уж не судьбоносным трихинеллезом, то хотя бы элементарным бациллоносительством.

Далеко за примерами ходить не надо. Возьмем хоть Александра Сергеевича… Нет, не акушера-гинеколога из инфекционного роддома и не кожника из вендиспансера, что на улице Ленина (налево от остановки, а потом дворами, дворами, через безымянный переулок — и прямо к просевшему крыльцу с синей вывеской и дезинфекционным запахом просторного холла, прием с восьми до двадцати, анализы платные, кроме лишая), а Александра Сергеевича Пушкина. Рассмотрим его биографию — тьфу ты, пропасть! — его историю болезни. И что мы там найдем? Свидетельства ума и многих хворей, начиная от апоплексии сосудов (в быту — варикоз конечностей), кончая многоразовым триппером, подхваченным у бесплатных красоток. И все это не может не наводить на глубокие, освежающие разум и чувства мысли, не может не вызывать трепет перед немеркнущим русским гением.

Или вот, граф Толстой — расширение семенного канатика, холерина и желудочная лихорадка. Отсюда — всё. Отсюда и «Анна Каренина», и «Крейцерова соната», отсюда «Война и мир», арзамасский ужас, отлучение от церкви и смерть на станции Астапово. А не было бы этого, тогда что бы было? Что осталось бы в сухом остатке? Скандалы с женой, косьба, раздача хлеба голодающим крестьянам и стыд, стыд здорового человека перед бесконечно больными, бесконечно страдающими — кто белой горячкой, кто от нехватки денег — соплеменниками.

Листаем дальше. Некрасов — рак желудка, достойная, заслуживающая уважения болезнь. Достоевский — эпилептик. Конечно, не больно красиво, но зато неизлечимо. Гоголь — геморроиды, слабость кишечника и сила пера. Чехов — заслуживающая глубочайшего уважения чахотка. Снимаем шляпу перед Горьким в связи с той же чахоткой. Даже какой-нибудь Ардалион Пузиков — и у того, поди, сыщется ни на что не годный, не вызывающий дрожи в коленках отопроктит. Да и кто бы он был без отопроктита и был бы он вообще в нашей памяти, в истории человечества, в истории бесконечных болезней? Сгинул бы, растворился, не оставив даже анализа мокроты. Историю его болезни куда интереснее читать, чем придуманные им истории, — вот где сила слога, вот где мощный подтекст, вот где гражданское мужество, отчаяние и надежда, смерть и жизнь!

Что, думаете, у них, в заграничном зарубежье, не то? То же самое! Те же желудочные колики плюс ночное недержание мочи. Причем сдобренное изрядной долей алкоголизма на фоне плохой наследственности. Возьмем хотя бы Мопассана… Голубчик наш, ну, конечно, у него — заслуживающий почтения хронический сифилис. Или Анри Барбюс. Будь ты хоть трижды Анри и четырежды Барбюсом, но кем бы ты стал без непроходимости кишечника? Или, например, Бальзак — инфаркт на фоне бронхита, достойный конец уважаемого литератора, надгробие в «Пантеоне», заключение о вскрытии на семи страницах. А Сартр — до того был здоров, что пришлось ему пристраститься к амфетамину, чтобы в конце концов ослепнуть и хоть как-нибудь скрасить свою унизительно здоровую, лишенную смысла выживания и выздоровления жизнь.

И вот мы тоже болеем и страдаем по мере сил. По мере сил выдавливаем из себя анализы и умные мысли. И мучимся по ночам от рези в желудке и приступов вдохновения. Мы идем в поликлинику как на Голгофу, а на Голгофу мы ходим как в поликлинику — по расписанию.

— Может, попробовать народную медицину? — спрашиваем с надеждой у врачей.

— Попробуйте, — строча неразборчивым почерком в книге нашей жизни, кивают они.

— А что, если зверобоем?

— Зверобоем тоже можно, — соглашаются.

— А не испробовать ли…

— Только в меру.

И мы идем и пробуем. Мы мажемся по маковку керосином и рыщем по полям в поисках расторопши пятнистой, уповая на ее чудодейственность. Мы кидаемся от белой горячки в другую крайность — в черную тоску. Мы вырезаем из газет рецепты и записываем адреса народных целителей. Мы выписываем популярный еженедельник про здоровье, хотя как раз этого самого здоровья у нас уже лет сто как не наблюдается. Мы говорим, что презираем здоровых, — но только потому, что больше всего на свете хотим сами стать здоровыми. Хотя уже никогда не станем здоровяками с глупым румянцем во всю щеку и туго натянутой кожей на лбу. Тупыми машинами, не знающими ни страдания, ни сострадания.

Из последних сил мы стараемся вписать еще одну страничку в историю нашей болезни, подклеить к ее картонному околышу еще хотя бы один анализ, раздобыть хотя бы одну, пусть даже плохонькую кардиограммку. Потому что, пока в книге всей нашей жизни появляются новые листы, это значит — мы еще не умерли. Это значит, нашу карточку не сдадут в архив на хранение, а сберегут ее для каждодневного трепетного пользования. Это значит всего-навсего, что мы болеем. Мы болеем — и, следовательно, мы существуем…

Существуем… — закончил дед трагическим голосом. — Ухватил мою мысль, внучек?

Идея хитроумного ветерана была проста до гениальности: просмотреть медицинские документы всех обнаруженных на сегодняшний день Кукушкиных, Мухановых и иже с ними и обнаружить совпадающие заболевания. Потому что будь ты хоть гением конспирации, но, если у тебя, к примеру, язва желудка, этот прискорбный факт еще можно утаить от взыскующих глаз общественности, но от врача этот факт не утаишь. И можно игнорировать белохалатное медицинское племя, можно презрительно хмыкать при упоминании о районной поликлинике, но если приспичит и когда прижмет…

— Понял, — кивнул Веня тоскливо. — Да только работа эта не по мне, в бумажках копаться… Мне бы встретить кого в темной подворотне, да по шее ему… если она у него есть. А потом собственноручно проверить, где у него опущенная почка и увеличенная в объеме печень! Да так, чтобы у него в груди везикулярное дыхание сперло! Чтобы у него смещенная селезенка екнула! А потом двенадцатиперстную кишку ему на кулак намотать и… А вместо этого приходится разбираться с разными бабенками фертильного возраста.

— Знаешь, один в тамбовской банде был, все утверждал, что у него заворот кишок, — оборвал Венин монолог дед. — Мол, мучим с детских лет суровым заболеванием и нуждается в специальном лечении. Проверили его — никакого заворота и в зародыше нет, а есть элементарный перитонит. А заворот кишок это он, значит, симулировал, чтобы облегчение себе от суда снискать. А этот заворот на самом деле был не у него, а у другого подследственного, которого мы спутали с первым. Понимаешь?

— Нет, — признал Веня. — По мне, дали бы ему в солнечное сплетение — и дело с концом — ни заворота, ни кишок.

Дедушка устало прикрыл глаза, а внук, журавлино вышагивая, заспешил в районную поликлинику.

ГЛАВА 16

В поликлинике Веня пробыл недолго, всего-то часов шесть. За это время он обворожил главврача, очаровал старшую медсестру, посулил санитарке жениться на ней, поведал регистраторше из архива о своей несчастной сиротской доле, сообщил нескольким больным верный рецепт излечения от неконтролируемого диуреза и прославился другими замечательными подвигами. Он блистал ослепительной улыбкой, обволакивал рыцарской галантностью, пленял доблестной мужественностью и к концу рабочего дня почувствовал себя выжатым как лимон.

«Может быть, я неправильно поступаю?» — терзался юноша, пролистывая медицинские карты. В разбитое окно архива влетал игривый ветерок, трепал линялую занавеску, заигрывал с кокетливыми распечатками кардиограмм. «Может быть, надо было оглушить стетоскопом главврача, уколоть шприцом медсестру, утопить в больничной утке санитарку, больных заразить скоротечной чахоткой, а регистраторшу поджечь вместе с ее обсиженным тараканами бумагохранилищем?» Все это потребовало бы куда меньших нервных затрат, чем мирный поиск и дружественные авансы медработникам.

В итоге, продравшись сквозь нечитаемый кустарник докторского почерка, призванного сделать и без того трудную работу сыщика совершенно невыносимой, он выяснил, что Луиза Пална, помимо всего прочего, страдает склеротическими изменениями сосудов, Муханов — ожирением первой степени, а его почившая жена Лиля ничем таким замечательным не страдала, если не считать крошечного затемнения в верхушке правого легкого. Да еще замечание петитом обнаружилось после рентгеновского снимка: что-то насчет сломанного в детстве ребра и подозрения на сколиоз, позже, впрочем, не оправдавшегося. Карточки Кукушкиной отыскать не удалось.

Веня хотел было предложить регистраторше самое себя в вечное и безвозмездное пользование в обмен на вожделенную карту, однако женщина вдруг зевнула, заявила, что ее рабочий день закончен, что за такую зарплату пусть Пушкин вкалывает, и выгнала приставалу из кабинета.

Кукушкина опять оказалась недосягаемой. Ее рыжая грива то и дело мерещилась Вене в вечернем обманном сумраке. Эта проныра притворялась то процедурной медсестрой, то больной в цветастом халате. Она даже нагло скалилась с медицинской агитки насчет своевременных прививок против столбняка и опасности гельминтов в непроваренном мясе. Она чувствовала себя на коне, эта огнегривая нахалка!

«Еще бы!» — ухмыльнулся Веня. На что он надеялся, вообще?

Уж конечно, Кукушкина позаботилась спрятать все концы если не в воду, то хотя бы на кладбище… «Все дороги ведут на погост», — мрачно решил он. И сардонически усмехнулся: опять без Песоцкой не обойтись!

Мила Песоцкая

Что? Зачем? Почему? А при чем тут это?

Ну, знаете, по-моему, вы делаете что-то не то и как-то не так. Ну, конечно, я ведь с Лилей всю жизнь дружила, и кому, как не мне… Впрочем, какое отношение это имеет к предвыборной кампании?

Не думаю, чтобы она была смертельно ранена неизвестной болезнью. Честно говоря, идейка-то слабенькая. Кстати, что вы все вынюхиваете — не то, не так, не там и не у тех. Между прочим, есть у меня закономерные подозрения относительно одной скабрезной особы, которая поспособствовала уходу из жизни нашей драгоценной Лилечки. Потому что встреча у них была незадолго до кончины и разговор серьезный. С кем?

Помните нашу школьную фотографию, которую я вам давеча показывала? А на ней такую прыщавую толстуху с крысиными хвостиками и сальной челкой до подбородка, помните? Нет?

Вот, смотрите… Это вот она и есть, Викуша Садильникова.

До меня Лиля дружила с ней. А Садильникова, еще когда мы учились в первом классе, была такая выдерга и задавака!

Да вы ее, верно, видели — эта белобрысая крыса чуть не каждый день в телевизоре дребезжит про любовь козлиным голосом. (Или лучше сказать — козьим?) Короче, певицей стала. И кто тот полоумный продюсер, который ее на сцену выволок? Сколько, интересно, она ему заплатила? Всех денег мира на это, пожалуй, не хватит!

Короче, дружили они с Лилей, неразлейвода. До самого второго класса. Эта Вика, надо сказать, балованной девицей была. Ну, понятно, папа — директор авиазавода, мама — главврач районной поликлиники. Девочке только птичьего молока для полного счастья не хватало, а так все у нее было, в полном ассортименте — и колготки из Таиланда, и румынские платьишки из яркой байки, и японские стереомагнитофоны с записями лучших отечественных певцов. И от всего этого изобилия она ужасно возгордилась и стала считать, что все вокруг должны перед ней пресмыкаться, ноги ей мыть и воду пить.

Прямо из себя выходила, когда на нее мало внимания обращали или не ставили ни во что. А во втором классе меня с Лилей за одну парту посадили. Ну, ясное дело, мы сразу почувствовали друг к другу взаимную симпатию и желание дружить. Однако Вика подобной симпатии ко мне не испытывала и продолжала делиться с Лилей фантиками от жвачек, заманивать ее к себе домой немецкими пупсами и вообще всячески мешать нашей зарождавшейся дружбе. А Лилька, беспозвоночное, мягкотелое существо, позволяла этой выдерге собой помыкать. И охотно поддавалась на шитые белыми нитками уловки в виде пупсов и фантиков. А также на записи по стереомагнитофону.

Однако я тоже была не лыком шита. Однажды подкараулила Садильникову после школы и говорю ей: «Пошли за угол, поговорить надо».

Она: «А чего?»

Я: «Боишься?»

Ну, все-таки пошли за угол. Стоим.

Я говорю: «Еще раз к Лильке подойдешь — худо будет».

Она: «А чего такого?»

Я: «Думаешь, тебе все можно, если ты директорская дочка и стереомагнитофоном всем глаза колешь? Думаешь, тебя и тронуть нельзя, если ты в музыкальной школе пианиной развлекаешься? Думаешь, раз такое дело, тебе и по башке портфелем схлопотать невозможно?»

Она: «А чего такое?»

Ну, я ей и врезала. А потом она мне. А потом я ей…

Она на снег упала и лежит. И кровь у нее из губы сочится — ужасно противно смотреть. Прямо даже тошнить начинает.

А тут дурочка Лилечка из-за угла школы выбегает и кричит:

«Девочки! Вы что?» — и к своей обожаемой Викуле склоняется, причитая над ней.

Ну, я и ей портфелем врезала для острастки. И, разобидевшись, удалилась от них прочь.

«Ну вас, — думаю, — не буду с вами водиться, раз вы такие».

А кирпичи из портфеля по дороге домой выкинула за ненадобностью.

Ну, конечно, на следующий день в школе большой скандал учинился. К завучу меня тягали. Избила, говорят, чуть не до могильной плиты.

А чего такого, если я Садильникову всего-то один раз портфелем по голове шибанула? Другая бы на ее месте только поврежденную прическу поправила и пошла бы как ни в чем не бывало. А у этой — сотрясение мозга и шрам на волосистой части головы. А у Лильки пара ребер сломанными оказались — слабые ребрышки попались, ерунда.

Меня чуть из школы не исключили. Только и спасло, что Садильникова без сознания оказалась и не помнила, кто ее портфелем оприходовал. А то бы я ей… Лиля честно соврала: это, мол, Вика сама поскользнулась и ударилась головой. И мол, она, Лиля, тоже сама упала и добровольно ребра сломала.

Ну, все поверили… Конечно, разве простым портфелем можно совершить такое значительное членовредительство?

Завучиха мой портфель изъяла, осмотрела. Трудовик экспертизу провел. Решили: нет, нельзя этим портфелем так измордовать, несмотря на то что у него углы железом окованы.

Короче, Садильникову в больницу отволокли со сломанными ребрами, а Лильке голову зашили и выписали прямо перед контрошкой по математике. Или наоборот?.. Не помню за давностью лет… Короче, после этого-то случая мы с Лилей сдружились окончательно. На всю оставшуюся жизнь.

Вот какие мы с ней стали подруги, неразлейвода!

Поэтому, когда Садильникова вышла из больницы, то, видя нашу нежную девичью дружбу, она к нам даже не приближалась, опасаясь за свои ребра. А мы с Лилькой дружили демонстративно, и если Лилька на физкультуре в одну пару с Садильниковой попадала, то боялась с ней водиться и, сославшись на здоровье, отказывалась выполнять совместные упражнения.

А Садильникова, лишенная подруги и внимания коллектива, стала упорно заниматься фортепьянами и в короткое время выучила песню «Взвейтесь кострами, синие ночи». И с этой песней послали ее на городской пионерский слет, а оттуда на республиканский, а потом уж на всесоюзный. И везде она пела эту песню, поражая слушателей своим дребезжащим голоском (который у меня лично ничего, кроме рвотных позывов, не вызывает) и политической ангажированностью репертуара.

С того времени она со сцены и не слезала. Все пела и пела! Сначала — про пионерские ночи и детей рабочих, потом — про любовь и кровь, теперь — про братков и «не пытай ты меня, мусорок», а недавно я ее слышала — творчество свое к однополой любви повернула. Оно и понятно, возраст такой, что уже никакими круговыми пластиками лица не скроешь, о вечном пора задуматься.

Я, может, тоже в хоре участвовала, меня, может, на слет юных пионеров тоже однажды хотели послать! И в театральный я поступала два года подряд… Но ведь это не повод, чтоб в телевизор без мыла лезть и своим изображением бывшим подругам жизнь портить! Не имея внешних данных для эстрады, кроме козлиного голоса и врожденной наглости!

Больше Вика в наш город носу не казала. Отца ее, директора завода, в Москву перевели, мать за ним подалась, а больше ей у нас делать было нечего.

Таким макаром мы с Лилькой намертво дружили до самой ее свадьбы. Конечно, с Вадиком я ошиблась, дала слабину. Опрометчиво позволила подруге выскочить за него.

Надо сказать, в то время я сама собиралась покончить с девичеством. Подобрала себе подходящего парня с хорошей родословной и подумала: чего Лильке одной без меня валандаться, за ней глаз да глаз нужен! Выдам-ка я ее тоже замуж!

Ну, тут как раз Вадик подвернулся. Поначалу Муханов притворялся эдаким ангелочком. Цветы дарил (мне), в театр самодеятельный приглашал (меня). Ну, понравился он мне слегка. Ладно, пусть, решила я, Лилька попользуется — добрая я потому что. Я же тогда не знала, что вскоре в свете изменившихся исторических условий Вадик развернется в крупного предпринимателя. А если б знала, то уж, будьте покойны, нипочем бы не сплавила его на сторону! Она ведь, Лилька, его испортила — потакала мужу во всем, вот он и распоясался. Перестал с пиететом относиться к женским советам, самостоятельным себя возомнил.

А своего супружника Петю я по прошествии короткого времени выгнала вон. Бестолковым мне показался, не оправдал надежд, только все вздыхал об упущенных шансах, судьбах родины и бесперспективности исторических путей. Надоел даже! И ел больно много, после сытного ужина пачку сметаны за один присест уминал без зазрения совести!

Конечно, я с ним погорячилась, признаю. Только больно было обидно, что Петька в школе все за Викой ухлестывал, а потом, когда она им пренебрегла, на меня переключился от безысходности.

Ну, я его быстренько с рук сплавила, а сама, освободившись от ига домостроевских традиций, занялась предпринимательством. И даже кое-каких успехов достигла на этом тернистом пути. Больше всех земляничного мыла в городе продаю, не чета другим!

И теперь, когда бывшего моего мужа в вечерних новостях кажут, я даже немного жалею, что так скоропалительно его выгнала. Но кто ж знал, что этот болтун на самый верх без моего мыла влезет…

А потом как-то глянцевый журнал мне на глаза попался. Открыла я его. Смотрю: с журнальной страницы Викуша собственной персоной пялится. И куда ее крысиные косички только подевались, изумляюсь я. А перепаханная юношескими угрями кожа? А кривые ноги? Ничего этого не наблюдается благодаря искусной работе косметологов, визажистов и пластических хирургов.

Ведь на самом деле она крашеная. А вы не знали? Еженедельно на себя флакон «Платиновой богини» выливает, я из достоверных источников точно знаю. И глаза у нее искусственные — небось пластмассовые линзы фиалкового цвета вставляет. А на самом деле глаза у нее поносного оттенка, очень противные.

Интересно, думаю, сколько эта Садильникова преестественная зарабатывает? Неужто больше меня? Посмотрела я — шубка у нее из ношеной выдры от какого-то мешком пришибленного дизайнера. Тогда я в пику ей себе сварганила норковую. Хоть и турецкая, однако это вам не какая-нибудь щипаная крыса.

Потом гляжу в телевизоре — бриллиантов у Садильниковой на шее на многие тысячи наворочено! Я ж знаю, что это не ее камушки, она их напрокат в ювелирных лавках берет исключительно за «для рекламы». Но тут я схитрила и переплюнула ее… Стану я свои ограниченные капиталы на ценности переводить, которые любой подросток может из моих ушей в подъезде вынуть! Я себе такой бижутерии в ювелирном приобрела — ни за что от бриллиантов не отличишь, зато блестят куда ярче.

А потом — смотрю, дом Садильниковой в желтой газетке пропечатали. Три этажа, мебель, унитаз с золотом… Пришлось и мне ремонтец небольшой затеять, сарай пристроить, сантехнику поменять.

Так что пусть Садильникова теперь приезжает. Посмотрим еще, кто кого…

Нет, и вовсе я не собираюсь на концерт к ней идти. И билеты даже еще не купила…

Ну и что, что у моей сумочки уголки железом окованы! Это нынче ужас как модно.

Что, говорите, Викуша у этой Кукушкиной в группе поддержки будет выступать? Когда? Где?

Вот паскудница!

Кто? Ну конечно, Садильникова… Да и Кукушкина от нее не отстает, хотя я ее ни разу не видела. Нашла кого приглашать. Эту фиолетовую грымзу в обтерханной шубейке! У которой ни голоса, ни совести!

А кстати, вы не знаете, как в гримерку проникнуть? Ну, мы же школьные подруги, сами понимаете. Хорошо бы встретиться, пощебетать. Поделиться пережитым…

Разболталась тут я с вами, расчувствовалась… Бежать пора, пока все билеты на концерт не раскупили. Там и встретимся.

Вика Шторм

Охрана! Охрана! Заберите от меня эту психическую, а то я до конца представления из гримерки не выйду!..

О господи, как она визжит, хоть уши затыкай…

И как только таких на концерты пускают! Знаете, надо билеты продавать только при наличии у зрителей справки от психиатра да еще перед концертом тестами Роршаха на вменяемость проверять.

Впрочем, Песоцкую проверять бесполезно. Ее еще во втором классе нужно было запихнуть куда следует и больше не выпускать. Таких, как она, опасно в люди выводить — покусает!

Слушайте, а вы кто? Местная пресса?

Ах нет, я интервью не даю. Обратитесь к моему секретарю, он выдаст вам «болванку». Я устала после перелета, мне нужно освежить цвет лица… А вы давно эту грымзу знаете?

Интересно, скольких человек Мила за свою жизнь покусала… Наверное, всему городу нужно прививки от бешенства делать! В следующий раз я сюда без прививки ни ногой. Недаром мне писали, что она…

Лиля писала? А откуда вы Лилю знаете?

Как тесен мир! Ах, Лилечка, мир праху ее…

Знаете, мы изредка переписывались. И скажу вам, она мне писала, что предчувствует свою кончину.

«От этого человека погибель моя» — так примерно она выражалась. Про Песоцкую, естественно. Про эту змееподобную ехидну в ужасной турецкой норке и с поддельной бижутерией, которой она обвешалась как новогодняя елка. Да еще и подстриженная криво местным безруким цирюльником и крашенная пятнами под бешеную лису.

Подробнее? Извольте! Писала она: «Не удивляйся, если со мной что-нибудь случится. Со мной всегда вечно что-нибудь случается». Я еще подумала: а что с ней может случиться, кроме внеплановой беременности? Дом — полная чаша, денег — куры не клюют, дети — ангелы, свекровь — червонное золото, хотя тоже не без придури.

А еще она писала в том смысле, что очень тяготится своим однообразным состоянием и что муж отказывается ее понимать. И про ехидну вышеназванную тоже упоминала, как она строит всем козни по малейшему поводу. Песоцкая-то на меня кинулась не просто так, а от давней обиды: муженек, Петька, ее давным-давно бросил, а она обиделась — почему-то на меня… Впрочем, это было так давно, года два назад. Или три… Ах, у нас, эстрадных артистов время летит так стремительно. Сами понимаете… Гастроли, огни шоу-бизнеса, взлеты и падения…

Могла ли я три года назад, в зените славы, предположить, что буду распевать в группе поддержки какой-то провинциальной прохиндейки, которая во власть пролезть мечтает? Я, с моим голосом и талантом, вынуждена из-за козней завистников и недоброжелателей «чесать» по провинции. Тогда как всякие безголосые твари оккупируют столичную эстраду и центральные каналы телевидения, меня уже вытеснили на кабельные и дециметровые…

Да, надо будет, пожалуй, к Лиле на могилку сходить. Знаете, что я думаю: это Песоцкой работа. Ее почерк… Это она, наверное, подстроила, чтобы Лилечка в автокатастрофу попала — из-за своего вредного характера и врожденной завистливости.

Каким образом, спрашиваете?

Ума не приложу. Это вы лучше у нее лично узнайте. Ну, может, она встала на дороге в неподходящий момент, так что не объедешь, или рулевое испортила, подкравшись ночью к машине. Или, когда машина в канаву улетела, вышла тайком из кустов и спичку бросила в разлившийся бензин, который без ее участия и не подумал бы гореть самостоятельно. А сама стояла, горделиво скрестив руки на груди, и ее желчно ухмыляющееся лицо освещали адские отсветы пламени…

Что вы, она и не на такое способна! Видите шрам у меня за ухом? Ее рук дело. Это она покушалась на мою жизнь. Да что говорить, вы сегодня видели, как она на меня кинулась?

Нет, что вы!.. Только тот, кто с Песоцкой незнаком, мог бы решить, что она кинулась с приветственными объятиями! А вы видели, какие у нее ногти? Уверяю вас, она предварительно заточила их специальным инструментом, чтоб расцарапать мне лицо и выколоть все глаза до единого. Чтобы я никогда уже не смогла выходить на эстраду и радовать людей своим великолепным голосом!

Что, букет цветов у нее в руках? Уловка!

А вы догадываетесь, что в этот букет могло быть положено? Кирпичи или еще того хуже — бомба с механизмом замедленного действия. Небось Мила рассчитывала, что ночью, когда я буду спать, бомба взорвется и я, находясь в непрезентабельной естественности сна, без косметики и накладных волос, отправлюсь к праотцам в разобранном виде.

Знаете, она всегда сухой из воды выйдет. А уж сколько Лиля от нее натерпелась, уму непостижимо! Сколько Мила ей ребер поломала, сколько шрамов нанесла, и не сосчитать! И как только таких людей на свободе держат? Они опасны для общества!

А Кукушкину я никогда не видела… А кто она такая, кстати?

Даже не знаю, почему она меня пригласила, хотя догадываюсь: из-за моего великого таланта, к которому тянутся сердца людей. Ну, заплатила она мне, конечно, неплохо, скрывать не буду. Ведь забесплатно у нас в шоу-бизнесе даже кошки не родятся.

Кстати, Кукушкина обещалась на концерт прийти. Это уж как водится. В целях предвыборного умягчения граждан.

Ах, вот и она…

Елена Станиславовна, проходите, милочка, чрезвычайно рада познакомиться. Очень наслышана, очень рада, очень. Много лестного о вас говорят, даже и в газетах…

Вы в жизни выглядите лучше, чем на предвыборном плакате, даже при отсутствии круговых подтяжек лица и не подумаешь, что вы на целых десять лет меня старше. Как вам это удается, поделитесь секретом?

Конечно, провинция, чистая вода, свежий воздух, тихое течение жизни… Кстати, я ведь тоже родом из местных краев…

Кто там еще в двери рвется? Что?! Опять она!!! Песоцкая?!!

Охрана, выведите эту ненормальную!

Да она дерется! А-а-а! У нее оружие!

Охрана, охрана! Спасите! Помогите!

!!!

Елена Станиславовна, залезайте под стол, здесь безопасно. Пока охранники с этой бешеной сражаются, мы с вами немного поболтаем о том о сем…

Она вас сумкой зацепила? Вот дрянь!

Ах, да у вас кровь течет по уху… Давайте я вытру шарфиком.

Ах, у вас шрамик будет, не иначе…

И как таких ненормальных на свободе держат! Да она с детства тронутая, эта Мила. Знаете, у меня в школе подруга была, Лиля Ирмеева. Так вот, эта Мила однажды напала на нее и избила до потери пульса. И меня тоже. Видите, у меня последствия в виде вырванных волос, накладными локонами приходится маскировать…

Так что давайте сидеть тихо, пока эту психическую не уняли…

Кажется, уже повязали… Слышите, как протяжно она за кулисами воет? Наверное, санитары в желтый дом ее волокут…

Все, можно вылезать. И корреспондент уже смылся…

Ну, здравствуй, наконец!

Итак, предвыборный концерт закончился отвратительным, мерзким, сладострастно гнусным скандалом — с вызовом милиции, опросом свидетелей, аршинными заголовками в газетах и прочей пряной галиматьей, служившей утехой досужему избирателю. Город возмущался и перемывал косточки всем участникам потасовки — и столичной звезде Вике Шторм, и еще недавно безвестной кандидатке Кукушкиной, и доверенному лицу Муханова Песоцкой.

На рынке, в рядах с солеными огурцами и квашеной капустой, с удовольствием обсасывали случившееся. Как эта самая Песоцкая проникла на концерт Шторм, внезапно напала на певицу, зверски избила ее, а заодно попыталась нанести тяжкие телесные повреждения своей политической сопернице Кукушкиной, после чего пострадавшую отправили в местную больницу. И хотя от медицинской помощи она отказалась, равно как и от возбуждения уголовного дела, тем не менее, факт повреждения запротоколирован уполномоченными органами и отвертеться от этого невозможно!

Муханов напечатал в прессе заявление, что никакого отношения к инциденту он лично не имеет, иметь не может и не желает. И даже высказался в таком смысле, что скандал на концерте — чудовищное недоразумение или даже провокация, направленная против него. И что это всего лишь часть кампании, затеянной соперниками по предвыборной борьбе. И что пусть хитроумная уловка Кукушкиной удалась, но это лишь временная ее победа, тогда как он, Муханов, надеется на победу постоянную — на выборах.

На публичный выпад своего конкурента Кукушкина ответила незамедлительно. Она тоже напечатала в прессе заявление, что случившееся — провокация, направленная на дискредитацию замечательной столичной певицы, а главной целью провокаторов было помешать культурному отдыху жителей нашего города, а также способствовать физическому устранению кандидатки в мэры, которая только и является единственным вменяемым (так и было написано — «вменяемым») претендентом на этот пост и будет, несомненно, избрана, несмотря на противодействие злопыхателей.

В довершение всего газетную полосу украсила фотография самой Кукушкиной под руку с певицей Шторм, причем обе дамы лучились взаимной любовью и благорасположением, демонстрируя несокрушимую дружбу, уверенность в победе и даже некоторое внешнее подобие.

Пока соперники потрясали газетными перьями и изощрялись в обвинениях, Веня проник в приемный покой районной лечебницы.

Едва он открыл рот, намереваясь допросить сидевшую за столом санитарку в белом крахмальном чепчике, как та замахала на него руками.

— Да жива она, жива! — воскликнула старушка. — На своих двоих домой ушла после укола от столбняка. У этих бешеных слюна ужас какая ядовитая, еще долго не заживет. Правда, Лена?

Веня вздрогнул и обернулся. Именно этой встречи он боялся — впрочем, как выяснилось, боялся напрасно. Встреча оказалась плодотворной.

Еще одна Кукушкина

Да, это я обрабатывала ее. Своими — вот этими! — руками. И укол сделала, так что она даже не почувствовала. Только сказала: «Ах, какая рука у вас легкая» — и предложила за нее голосовать. И объяснила, что выступает за повышение окладов медработников в десять раз и за ограничение прав больных до абсолютной покорности медперсоналу, поскольку она сама в душе медик.

Ничего серьезного у нее не было, только царапина за ухом. Хотя, конечно, глубокая.

Думали, еще чего-нибудь эта психичка ей повредила, на рентген затащили, но ничего не нашли.

Рентгеновский снимок желаете увидеть? В газете опубликовать его с соответствующим комментарием? Это вы к дежурному врачу Сенполию Станиолевичу обращайтесь, да только он сейчас на операции, раньше полуночи не освободится, а как освободится, сразу пойдет в свой кабинет пить коньяк для успокоения нервов, расстроенных видом скончавшегося пациента. Потому как без трупов медицины не бывает, это я вам как опытный человек говорю.

Впрочем, ничего особенного на снимках не припомню. Череп вроде бы цел, ребра тоже…

Сенполий Станиолевич спросил ее, на старые раны кивнув:

«Небось в гололед упали по зимнему бездорожью?»

«Нет, — отвечает, — с качелей во втором классе. Случайно».

После разговора с ней я окончательно сделала выбор в ее пользу на будущих выборах. Очень уж она по душе мне пришлась. Говорит так складно да к тому же моей полной тезкой оказалась. Даже и отчества у нас совпали, что удивительно! Она мне все объяснила.

«Девическая фамилия-то у меня другая была, Ирмеева, — сказала, — а когда я замуж вышла и мужнину фамилию приняла, Кукушкиной поневоле стала».

И тут выяснилось, что у нас с ней муж общий имеется, кроме имени и прочего. И мы родились в одном месте. И в одном году. И даже в одном месяце — только она двадцать четвертого марта, а я двадцать первого.

На этой почве мы еще больше сблизились.

«А выглядите-то как! — позавидовала я. — Гораздо моложе меня!»

«Да я ведь на три дня младше, — засмеялась она, потом призналась: — Без маски из огурца и клубники спать не ложусь».

«А зимой как же?»

«Зимой — соленые огурцы и клубничное варенье».

Надо, думаю, попробовать. Конечно, кому неохота десяток лет с плеч сбросить, только как это сделаешь на нашу медицинскую зарплату?

Вам, молодой человек, тоже рекомендую за Кукушкину голосовать. И не потому, что она моя тезка и землячка, и даже не потому, что мы по женской части от одного мужика пострадавши, а потому что такой приятной женщины среди пациентов, каждый из которых хуже предыдущего, я еще не встречала. Очень она мне понравилась. Хотя и по забывчивости своей быстро домой убежала прямо в больничных тапочках, а свои модельные лодочки под кушеткой оставила.

И то понятно, ведь не простые, свойственные нам, рядовым гражданам, дела туманили ее лоб без единой в сорок пять лет морщинки, а высокие государственные думы и тревога за жизнь избирателей. И думалось ей при этом, как восстановить нашу медицину, как нашу жизнь наладить в соответствии с наказами граждан и чтобы меньше пить стали.

Где туфли? Да вон они, под кушеткой стоят.

А зачем вам они, для какой такой надобности?

Нет, не отдам, даже не просите!

Может, вы фетишист какой? А может, вы туфли как мало поношенный товар желаете в комиссионку сдать? Может, нажиться на них хотите?

Нет, туфельки эти я, пожалуй, в лекарственный сейф запру для пущей сохранности. И ключ в карман халата спрячу, а не на полочку, как обычно…

Ишь, туфли ему подавай!

Тиха и темна была слякотная ночь. Флюоресцирующие молнии полосовали небо. Тревожно шумел вековой парк, посаженный еще до революции прежним хозяином поместья, где нынче располагалась больница, — отставным кавалерии поручиком Симеоном Дракуланским, польским прилизанным господином, чей призрак, как утверждали больные, завывает в глубинах парка грозовыми ночами, поджидая жертву, дабы изъять у нее литра два артериальной крови для опохмела.

Поэтому, наверное, когда из тех самых опасных глубин парка показалась белая фигура, спотыкающаяся о бугристые корни, вспухающие поперек истоптанных дорожек, никто из больных, любовавшихся в ту ночь буйством стихии, не удивился ее появлению. Не удивился и сторож, так как мирно почивал в своей каморке у ворот, когда привидение, хлюпая башмаками, прокралось мимо него и быстро затерялось в дебрях больничного лабиринта.

Поднявшись на третий этаж, в нервное отделение, привидение юркнуло в процедурную, где в дореволюционное время крепостных пороли. Непонятно, что понадобилось там фамильному призраку… Желал ли он лицезреть, во что нынче превратился темный и мрачный закоулок фамильного дома, стены которого внимали стонам и крикам мучившихся под розгой лакеев? Или мечтал замыть под краном одежды, носившие на себе несмываемые следы крови? Или, может, просто желал согреться в эту осеннюю промозглую ночь, когда хозяин собаку на улицу не выгонит…

Нынче в процедурной мало что изменилось, там тоже изредка раздаются стоны — страдальцев, трепещущих при виде неминуемого приближения шприца к собственной ягодице, или умоляющих их освободить от пятой за сегодняшний день клизмы, или стонущих от ужаса перед промыванием желудка.

Чу! В тишине послышался хрустальный звон разбитого стекла, едва придушенный линолеумом, скрипнула железная дверца, чей предупреждающий лязг почти совершенно заглушили громовые корчи за окном. Немногие расслышали этот звон, немногие вняли ему!

Через секунду привидение выкралось обратно, поспешив прочь из душной медицинской атмосферы (которая и здорового призрака сделает охающей тенью самого себя!) на свежий воздух лесов и полей, туда, где разрасталась, богатырски перекатываясь в облаках, гремя и заливаясь хохотливым лаем, разбрасывая искры молний и швыряя пригоршни воды в лицо случайных прохожих, последняя в это лето гроза.

Луиза Пална (персонально ни к кому не обращаясь)

Нет, ну до чего дошел уровень преступности, просто оторопь берет! Вал сплошного грабительства по макушку уже захлестывает, отчего становится невозможно дышать, жить полной грудью и впускать в квартиру незнакомых людей.

Вчера кран потек на кухне… Неспроста потек, а потому что накануне мне сырое мясо снилось. Я еще Эльвире Адамовне позвонила, говорю: представьте, сырое мясо заладило сниться! «Да что вы! — изумилась она. И даже побледнела по ту сторону трубки. — Это, — говорит, — к вам покойник из могилы рвется, желает вас навестить». — «Разве, — удивляюсь, — мясо к покойнику снится? К покойнику, говорю, когда зубы выпадают или если ключи терять».

«Как же! — возражает. — Помните, Зинаиде Иосифовне о прошлом годе тоже мясо снилось что ни ночь. И как ни отмахивалась она от этого факта, но чему суждено было свыше, то и случилось: сиамский кот у нее издох, наглотавшись крысиного порошка».

С того самого сна у меня все наперекосяк пошло…

Кран течет. Я по кухне прыгаю, не знаю, что предпринять, куды бечь. Естественно, сынок Вадик на работе, сантехник из домоуправления в запое.

А тут дверной звонок…

Открываю без зазрения совести, не принимая во внимание расплодившегося в последнее время грабительства и воровства, как прежде продолжая встречать людей с открытым сердцем и с приветливой улыбкой.

— Вы, — говорю, — должно быть, сосед из нижней квартиры, который недавно на место алкоголика Степана переехамши? Вы не алкоголик, нет? Заливаем вас, да?

— Еще как, — отвечает, — в полную силу льете!

— Уж потерпите, — прошу, — сын на работе, сантехник в запое… Через неделю-другую, может, справимся. А пока тазики поставьте для уловления текущей жидкости. Очень рекомендую.

А он говорит:

— Вместо тазиков, давайте лучше я вам кран починю.

И в квартиру проходит. А я впускаю его по-соседски и даже на кухню веду как человека, близкого нашей семье и живущего снизу. А он чинит кран и интересуется:

— Есть ли у вас где руки помыть и самому обсушиться?

— Как же, — отвечаю, — есть.

А сама мчусь на кухню чайник ставить. Чтобы, значит, умаслить соседа, если он вздумает требовать компенсации за подпорченные стены и отставшие обои.

А он чай пьет, осматривается.

— Очень, — говорит, — вы хорошо живете, уютно.

— Как же хорошо, — говорю, — когда живем прямо отвратительно, что ни ночь сырое мясо снится в натуральном виде. Вот год назад невестку схоронили, прямо не знаем теперь, на ком сыночка женить, прямо теряемся в кандидатках. Одна на внешность неказиста, другая хозяйка так себе, третья в фортепьянах слабо разбирается, четвертая в немецком языке не слишком сильна, а пятая… Пятая сама без мыла куда хошь влезет, и нам это очень уж неприятно.

— А кто эта пятая? — спрашивает сосед.

Рассказываю ему подробно, жалуюсь доверительно на Милу. Советую тоже ее опасаться, принимая во внимание ее женскую неукротимость, из-за которой недавно она одну всемирно известную певицу с ног до головы искусала без суда и следствия.

— А Лилечку нашу она очень любила… — Плачу одним глазом, а другим на него поглядываю, сильно ли он разжалобился, станет ли требовать компенсации ущерба, вызванного водной стихией. А его-то не очень проймешь, сидит — слез ни в одном глазу, даже распинаться неохота. — А когда Лилечка-то наша скаверзилась, Мила очень переживала по внешнему наблюдению. Ведь как она о подруге своей заботилась! Даже ходила в страховую компанию от несвоевременной кончины ее страховать, с починкой автомобиля тоже часто помогала, через своего хорошего знакомого в автосервисе. Даже в ремонт сама машину отгоняла, боясь, как бы чего не случилось. Все равно не уберегла она нашу кровинушку!

Смотрю, соседушка тоже погрустнел. А я дальше наяриваю:

— Вот теперь обретаемся одни, сиротинушки горькие…

А он, чай из блюдечка прихлебывая, замечает:

— Должно быть, очень уж разорительно покойника в доме иметь? Много предметов одежды после него остается, Девать некуда из-за несоответствия размеров и поношенности внешнего вида?

Соглашаюсь с ним.

— А как же, — говорю, — одежду донашиваем и даже туфли иной раз. Но только как захочу надеть их, то, несмотря на полное совпадение масштабов, не могу. Потому как сразу вспоминать начинаю и плакать. И терзать свое любящее сердце. Это же ее любимые лодочки были, думаю, на шпильке. Так и не смогу вздеть — очень уж сильно жмут. А надену старенькие свои ботики и шкандыбаю в них потихонечку в магазин по хозяйственным нуждам.

Даже вынесла эти лодочки, показала ему. А сама плачу. И он тоже практически плачет.

Чужой человек, думаю, а как сочувствует! Почти как родной.

Потом до двери проводила, уговорились, что ущерба не станет с нас требовать — стихия все ж таки, над ней человек не властен.

И при этом не заметила, каким макаром он эти туфли из-под носа у меня спер! Под куртку сунул, что ли?

Только зачем ему туфли? Если самому себе — то, конечно, малы будут, разве что для ублаготворения полюбовницы.

Чудные воры теперь пошли, даже не знаешь, какого подвоха от них ждать. А вечером еще один сосед пожаловал претензию предъявлять.

Говорю: «С вашим сродственником вопрос уже решили». — «Ничего не знаю, — буйствует, — никаких таких родственников не имею в наличии, платите!» И про туфли — ни гугу.

Так вот к чему сырое мясо снится — к воровству и потопу водопровода! И пусть Эльвира Адамовна мне хоть все уши прожужжит, что к покойнику, все равно не поверю.

Теперь ни за что не стану двери открывать после сырого мяса. Даже и не уговаривайте!

ГЛАВА 17

Стефан Чарский был певцом женских ног. Он пел их неустанно, не зная выходных, презирая нормированные дни и статьи КЗоТ. Он пел их зимой, когда женские ноги облачались в копытообразные сапоги, не оставлявшие надежды опытному ценителю, пел весной и осенью, когда, сбросив черные копыта, как цепи рабства, женщины поголовно обряжались в кокетливые туфельки, позволявшие любоваться изящным подъемом, изгибом плюсны, но еще не ослеплявшие придирчивый взгляд ценителя наглой летней босоножестью.

Он пел их и жарким летом, когда ступни были, с одной стороны, всемерно открыты для обозрения, что, конечно, не могло не радовать искреннего поклонника, однако, с другой стороны, были изрядно подпорчены натоптышами, мозолями, омозолелостями, вросшими ногтями, пяточными шпорами и другими нелицеприятными проблемами ортопедического характера.

Только, обсуждая ступнепомешанность Чарского, не нужно, господа, высказывать скабрезные предположения и озвучивать пошлые домыслы. Вовсе не вся нога целиком, от кончика носка до самого ее неудобосказуемого основания, интересовала исследователя, — нет, он был приверженцем одной ступни, ну, в крайней случае, голеностопа, хотя порой не брезговал и коленной чашечкой и редко, в совершенно исключительных случаях, поднимался выше, к бедренным костям, интересуясь ими в основном как любопытным придатком к их фундаментальному основанию.

При этом Чарский был художник и отчасти поэт. Он писал женские ноги акварелью и маслом, темперой и гуашью, не гнушался грифельного карандаша и цветных мелков. К тому же он сочинял стихи на «подножную» тему и однажды даже произвел на свет кантату для тромбона с оркестром под названием «Ода одной ноге», впрочем, ни разу не исполнявшуюся и даже не покинувшую пределы письменного стола творца, который, скажем честно, не смыслил ни аза ни в музыке, ни в тромбонах с оркестрами.

Посвящая всю жизнь любимому делу, Чарский коллекционировал женские ножки, как иные коллекционируют спичечные коробки или любовные приключения. Идя по улице, он никогда не поднимал свой взыскующий взгляд выше колен, боясь пропустить ценный экспонат. Приглянувшейся обладательнице коллекционного экземпляра Чарский подпускал дежурный комплимент насчет прекрасных глаз (при этом алчно посматривая на ступни своей жертвы), а потом завлекал несчастную в свою холостяцкую берлогу. А там…

Там он рисовал ее нижние конечности, снимал с них гипсовые слепки и, удовлетворив таким образом нездоровое влечение, отправлял использованную особу восвояси, не беспокоя ее дальнейшими глупостями вроде ухаживаний, свиданий или постельной борьбы.

Поначалу, в беззаботной молодости, он занимался только банальным собирательством дамских ног, еще не помышляя о великом. Он лишь бесстрастно фиксировал высоту подъема, длину фаланг, форму плюсневых костей, сухость голеностопа, на глаз определяя степень изящества малой берцовой и большой берцовой костей и фиксируя форму коленной чашечки — но не более! Он не претендовал на высокое, удовлетворяясь лишь скромным созерцанием.

Но по мере его духовного взросления росли требования к предмету его познавательных устремлений. Чарского уже не удовлетворяла сухая констатация факта, ему обрыдло тупое бесцельное коллекционирование — и он озаботился поиском самой прекрасной, самой совершенной формы, когда-либо рожденной под небом!

В поисках идеала он рисковал и собственной жизнью и, что особенно важно, собственными ногами, которые хоть и были не столь прекрасны, как женские, но на них можно было худо-бедно передвигаться по земной поверхности, они болели и чесались, на них вскакивали волдыри и заводился грибок, и, следовательно, их нужно было беречь как зеницу ока (хотя Чарскому не очень нравилось это выражение).

Однако он не уберег их.

В тот ответственный момент, когда он, пробираясь по узкому карнизу третьего этажа, уже навострил лыжи за одной особенно приглянувшейся ему обладательницей ортопедического сокровища, его конечность, внезапно потеряв опору, вдруг опасно зашаталась, заерзала и поехала вниз. Одержимый лицезрением чужих ног Чарский упал и сломал свою собственную, что вынудило его три месяца провести в гипсе, удовлетворяя свою изысканную страсть перебиранием коллекции и мечтами о новых приобретениях.

В ту зиму ходила к нему одна знакомая… Фаланги у нее были ничего, изящной вытянутой формы с аккуратными подушечками, ногти розовые и приятной конфигурации, пятка была совсем хороша — розовая и чуть морщинистая, подъем красив, голень изысканна… Все было бы ничего, к тому же она еще и хорошо готовила и была не слишком требовательна к ответным знакам внимания.

Чарский все более увлекался ею и чуть было даже не поверг к ее стопам свое многолюбивое сердце, вдруг в один прекрасный день его чувство безвозвратно погибло. В этот день дама пришла навестить возлюбленного, страдавшего в оковах гипса и ограниченной подвижности. Она сняла туфли, и Чарский — о ужас! — узрел нечто такое, что навсегда отвратило его сердце (уже наполовину склонившееся к брачной жизни) от вышеуказанной особы.

То, что он увидал, было столь отвратительно, что мы даже не решаемся поведать об этом любопытному читателю… Однако, памятуя, сколь значительную рану указанные ступни нанесли смиренному созерцателю, мы не можем отмолчаться, тем более что, возможно, найдется еще немало особ женского пола, которые вознамерятся увлечь художника Чарского в брачные сети. Имея в виду этих отважных обладательниц совершенных ног, мы хотим сказать им в назидание: дорогие женщины, никогда не красьте ногти черным лаком! Ибо даже детям грудного возраста известно, что черный лак вызывает в созерцателе чудовищное по своей достоверности впечатление застарелых трупных пятен и отвращает ценителя женских прелестей от их обворожительного объекта.

Итак, когда с девицей было покончено, расстроенный Чарский поклялся самому себе никогда не обольщаться ничем иным, как только научной тщательностью в изучении предмета. Отныне он ограничится исключительно нижеколенной областью, не; позволяя объекту своих изысканий претендовать на область сердечную.

На досуге он даже написал небольшое исследование о зависимости характера обладательницы ступни от анатомических особенностей плюсно-лодыжечной зоны. Нанесенная поклонницей черного лака рана была еще слишком глубока, — наверное, именно этим объясняется язвительный тон его научной работы.

В предисловии к своему труду Чарский поначалу замечает, что не ногою единой жив человек, но уже семью строками ниже опровергает эту мысль, уверенно утверждая, что «нога — основа всего миропорядка, ибо что на ней стоит, то упасть не может». А также приводит народные пословицы: «какова нога — такова и яга», «как у нашей у ноги мыши съели сапоги», «кто к нам с ногой придет, тот от нее и погибнет» и т. д.

Научному труду Чарского предшествует небольшой рукотворный эпиграф. С пушкинской легкостью он восклицает: «Я ногу бледную твою,/ Омозолелости пою/ И обожаю, как свою/ Многострадальную ступню», «Ты, босоногая наяда,/ Играть ступней, ступая, рада,/ А я, смиренный чародей твоих лодыжек и ступней…» и т. д.

Далее Чарский высказывает радикальную мысль о том, что по стопе (за кою принимается область нижней части ноги от мыщелок, берца, до подошвы) можно с достоверностью определить характер исследуемой особы, даже не прибегая к углубленным исследованиям психологического характера. Как известно всем, стопа состоит из стопы, заперстья (опалков) и перстов. По ширине стопы, ее своду и кривизне ее радиуса и форме перехода стопы в голенно-лодыжечную область можно многое вывести о характере и наклонности ее обладательницы.

Далее. Если дама обладает мосластой голенью и лодыжкой, своей основательностью напоминающей колонну древнегреческого портика, она непременно окажется строптивой, не склонной к сантиментам и до омерзения практичной. Тогда как всем известно, что обладательница голеней, по форме напоминающих тонкошеюю кеглю, наоборот, покладиста характером, возвышенна и несколько сентиментальна.

Вследствие различной манеры ходьбы характер дам также отличается весьма существенно. Так, если особа ступает на подошву с одинаковой тяжестью, но в то же время легко, она энергична и деятельна, успешлива в коммерции, уравновешенна, любит точность и селедку на ужин. Кроме того, есть основания подозревать ее в великодушии и благородстве. Свод стопы у нее обычно красиво прочерчен, не слишком высок, но и не плоский. Такие никогда не позволят себе шершавых пяток и лохматой кутикулы, а также белого налета по краю ногтя.

Если исследуемая особа наступает на внешний край ступни — характер у нее прямой, самолюбивый, решительный, но излишне увлекающийся. Вкус у таких дам изысканный, они не позволяют себе красить ногти черным лаком или надеть (о ужас, о кошмар предутренних снов Чарского!) подследники, тогда как другие, нисколько не опирающиеся на подошвы снаружи, а, напротив, склонные к ступанию по их внутренней стороне, время от времени могут позволить себе подобную вольность. Последние дамы обычно физически слабы, хоть и развиты умственно, но замкнуты, необщительны и сдержанны. Хотя они чрезвычайно талантливы, однако более склонны к отвлеченному созерцанию предмета, чем к реальной деятельности. Они не обладают тонким вкусом и позволяют себе порой отступления от правил хорошего тона, надевая для комфорта растоптанные туфли и даже (к величайшему прискорбию исследователя) обклеивая пластырем сбитые в кровь пятки.

Дамы, сильно ступающие на большой палец и обладающие развитой первой фалангой, с крупным рисунком кости и массивным ороговелым ногтем, как правило, решительны до крайней степени, твердо идут к поставленной цели, для них нет непреодолимых преград. Обычно, несмотря на грандиозность фронтальной зоны ступни, пятка у них узка и невыразительна, хотя свод и лодыжка часто бывают достойны внимания, однако гармоническое совершенство конечностей напрочь нивелируется чрезмерно развитым большим пальцем.

Дамы, шагающие словно на двух точках, сильно опираясь на носок и на пятку, — особы влюбчивые и непостоянные, мечтательные, но обладающие нездоровым скептицизмом. Реализма в них мало, зато много сомнений и тревожной неуверенности. Они хороши обычно голенью, а вот свод стопы у них часто хромает, хотя автору исследования и встречались единичные экземпляры с такими дивными сводами, что даже скулы сводило от их немыслимой красоты.

Столь же информативны формы пальцев, их длина, ширина, форма ногтя, а также распределение участков чувствительной кожи по области стопы. Например, известно, что особы, имеющие высокий подъем, любят манго, тогда как носительницы удлиненного большого пальца сходят с ума от жареного лука. Те, у кого второй палец правой ноги значительно выступает вперед, кровожадны и непоследовательны в желаниях, предпочитают в одежде розовый цвет, любят коктейль «Отвертка» и спать на левом боку. А если второй палец у дамы укорочен — она сластолюбива, непостоянна, склонна к вранью и обожает мужчин с густой растительностью по всему телу. Обладательницы искривленного мизинца скандальны и влюбчивы, предпочитают брак свободным отношениям полов, но в сексе ортодоксальны, к тому же вечно забывают стирать пыль с телевизора, мотивируя забывчивость боязнью электрического разряда.

Дамы, чья вторая фаланга среднего пальца длиннее нормы, любят поэзию и клубничное мороженое, пушистых кошек и закрывать глаза при поцелуе. Дамы с удлиненной концевой фалангой безымянного пальца раскатисто храпят во сне, а чрезвычайно малая длина фаланги достоверно свидетельствует о нечистоплотности ее хозяйки. Кроме того, как утверждает исследователь, существует корреляция между сексуальной активностью испытуемых и распределением мозолей по области всей стопы, а не только пяточно-лодыжечной зоны, как доказывают некоторые псевдознатоки. Впрочем, эта зависимость пока еще мало изучена, и автор обещает подробно осветить проблему в будущих трудах.

Завершив трактат, Чарский вздумал опубликовать свою нетленку и отнес рукопись (все еще хромая и опираясь на палку) в некое издательство, где от него потребовали рецензию, подписанную каким-нибудь авторитетным ученым.

Войдя в научные круги ступневедов, Чарский передал свой опус одному профессору в надежде на положительный отклик, однако профессор не оценил подвижнической деятельности ученого. При этом рецензент оказался лыс, бритоус, мелкоглаз и плюгаворост. К тому же он шепелявил.

— Как вы можете утверждать, что форма подушечки второго пальца явно указывает на характерологические особенности ее обладательницы, — дребезжащим голосом произнес ученый, — ведь еще профессор Норбертштейн в своем фундаментальном исследовании показал, что плюсневые кости указывают не на характерологические особенности, а на темперамент обладательницы. И с этим утверждением не приходится спорить!

Услышав подобную глупость, Чарский взъярился и стал некрасиво пререкаться с кандидатом ноговедческих наук. Он клялся предоставить не менее десятка особ, своим темпераментом напрочь опровергающих выводы профессора Норбертштейна, может быть, и передовые для своего времени, но нынче устаревшие и нуждающиеся в пересмотре.

Великий труд Чарского так и остался неопубликованным…

Однако он не пропал для истории. Рукопись хранится в серванте рядом со слепками ног, зарисовками ступней и моделями фаланг. Чарский уверен, что когда-нибудь настанут времена и дело всей его жизни окажется востребованным, тогда возопят виновные и восплачут невинные, восстанут из праха праведные и неправедные обратятся в прах, и всевышний судия прострит руку к заветной тетрадке в клеенчатом переплете и произнесет: «Вот она, истина, внимайте ей!» Аминь.

И вот настал день, когда дело Чарского оказалось востребованным…

Теперь, конечно, понятно, зачем понадобилось Вене коллекционировать сильно поношенную женскую обувь, притворяться замерзшим призраком, вступать в конфликт с законом и рисковать своим здоровьем, лоб в лоб сталкиваясь с Луизой Палной. Нет, он не был фетишистом и вовсе не боготворил предметы женского гардероба, весьма мало обращая на них внимание в обычные дни. Цели, преследуемые Веней, были совершенно иными.

Певец женских ног обитал в убогой пятиэтажке с окнами на оранжево пыхтевший кирпичный завод. Чарский с энтузиазмом отозвался на предложение поработать.

— Ноги, — заявил он, — только ноги раскроют перед вами душевный мир женщины. Вы можете прожить с ней тридцать лет и так и не узнать, что она красит волосы или что на самом деле ей не нравится миссионерская поза, которой вы обыкновенно отдаете предпочтение. И лишь от одного взгляда на ее ступни становится ясно все, что она хотела бы скрыть.

— А кроссовки? — спросил специалист по белому и черному пиару. — Как насчет кроссовок, лодочек и туфель? Ноги, признаться, сгорели. Не по моей вине, — спешно добавил он.

Чарский выразительно поморщился.

— Что ж, — с горечью произнес он. — В любой науке мы хотели бы избежать профанации, но… Что ж, давайте свою обувку, раз такое дело… Однако учтите, из-за неполноценности предоставленного материала я могу ошибиться в цифрах, датах и мелких деталях. Обычно я работаю со ступнями, а не с тем, во что их облачают.

— Но в целом заключение останется верным?

— В целом — да. Давайте сюда вашу обувку, — согласился исследователь, настраивая микроскоп и вооружаясь штангенциркулем.

Веня водрузил на стол красные туфли Кукушкиной, растоптанные лодочки Мухановой и одну розовую кроссовку, геройски добытую Сифонычем из недр земли.

— Второй не имею, — признался Веня.

Стефан Чарский горестно поднял к небу глаза, как бы умоляя Всевышнего удостовериться, в каких невыносимых условиях приходится работать.

Через три дня неутомимый естествоиспытатель оторвался наконец от лупы и микроскопа, от компьютера и пишущей машинки и выдал заказчику результаты своего труда, еле уместившиеся на тридцати страницах убористого текста.

— Практически одно лицо, — сказал Чарский, удовлетворенно потирая руки. — Ручаюсь своим званием ученого.

— Так я и думал, — произнес Веня, пряча в портфель две с половиной пары женской обуви и заключение высокочтимого эксперта.

Маша

Я уже описывала ее вам!

Возьмите нос Лайзы Минелли, присовокупите к глазам Дэрил Ханны, помножьте на улыбку Бетт Мидлер и разделите на рост Синди Кроуфорд. Да, еще не забудьте взять факториал от фигуры Вупи Голдберг. Плюс губы Лав Хьюитт. Вот и получите ту самую дамочку в полной комплектации. А точнее я даже не знаю, как объяснить…

Та, которая на афише висит? С лицом как у Ли Кертис, помноженным на рост Сигурни Уивер и поделенным на формы Кассии Коморовиц? Да на ней штукатурки больше, чем на стене дома дореволюционной постройки, так что определить естественные черты лица не представляется возможным…

Конечно, узнала бы!.. Вот если бы вы мне ее в полной натуре представили, я узнала бы наверняка. А так — нет.

А еще у нее зубик вперед выдавался, как у Риз Уизерспун… По такому зубику сыскать ее легче легкого.

В офисе Веня застал странную картину. Дедушка, еще недавно крепко почивавший в объятиях Морфея, теперь отверг эти объятия, проявляя чудеса бурной деятельности. Он сидел, обложившись глянцевыми журналами, и сосредоточенно слюнявил пальцы, перелистывая страницы самых ядовитых цветов солнечного спектра.

— Соседская Анютка принесла, — объяснил дед. — После неоднократных требований и даже небольшого шантажа с моей стороны — я пригрозил рассказать ее матери, как она с Пашкой в кустах сирени обжималась.

Веня устало рухнул в кресло.

— Зачем это? — спросил он.

— Догадайся! — прищурился дед. — Но только не думай, что я интересуюсь десятью способами достижения оргазма и что будут носить в этом сезоне. А также желаю узнать, как удержать мужа и почему Джей Ло рассталась с Бен Аффлеком, если она, конечно, рассталась, а не просто задурила голову светским репортерам.

Вена с грустью подумал, что старик постепенно погружается в пучину старческого маразма. Однако он сильно ошибался.

— А вот когда мы тамбовскую банду брали, — расчувствовался ветеран, — там один тип был… Ничего нам не известно было, кроме того, что у него лоб будто у Аллы Пугачевой, а подбородок как у Михаила Боярского. Три месяца мы его выслеживали, но никак не могли задержать из-за скудости примет. Тогда я купил журнал «Советский экран», вырезал оттуда Пугачеву и сопоставил ее с Боярским. А потом примерял их по мере возможности к подозрительным людям. И вскоре мы взяли голубчика тепленьким! Хотя он и нос подклеил, и усы отрастил, и похудел от постоянных переживаний…

Веня все еще не понимал, к чему клонит его уважаемый предок.

— Дурак ты, Веня, — вдруг рассердился старик. — Я тебе еще в школе говорил, что ты дурак, хотя твои родители мне не верили… Как же ты ту прохиндейку найдешь, которая страховку на машину оформляла, ежели нам про нее ничего не известно? По всему выходит, что это Песоцкая была собственной персоной. Она и Мухановой назвалась, и в автосервис заезжала с подозрительными просьбами, и газовых баллонов в багажник напихала, чтобы ее подруга вернее скаверзилась… Да только как это доказать?

— Да, может, как-нибудь само докажется, — неубедительно предположил внук.

— Сами только кошки родятся. А дамочки сами за решетку садиться не желают, пока их за руку туда не отведешь. А вот гляди… — Старик развернул на коленях глянцевый журнал. — Видишь красотку? Это Лайза Минелли.

— Ну?

— А это Бетт Мидлер… А вот та самая Ли Кертис… Одна сотрудница у нас в управлении была, прямо одно лицо с этой гражданкой, так вот у меня однажды с ней роман закрутился и… Гм-м-м, — смутился дед.

Вооружась кривоносыми маникюрными ножницами, он прицелился ими в лицо гламурной красотки.

— Нам все доподлинно известно — и форма носа, и разлет бровей. Осталось составить фотокомпозиционный портрет. Берем нос Бетт Мидлер, вырезаем его… — Зашуршала безжалостно кромсаемая ножницами бумага. — Присобачиваем глаза Ли Кертис… Чудесные глазки! Сам бы от таких не отказался!.. Потом приставляем рот гражданки Лав Хьюитт, не имею чести знать, кто она такая, однако будем надеяться, что приличная женщина. Знаешь, у дамского пола на эти мелочи глаз ух какой вострый!..

Вскоре с белого листа, слегка шевелясь от ворвавшегося в окна сквозняка, на Веню воззрилось глазастое, губастое и носастое чудовище с двусмысленной ухмылкой и кривым, надменно ухмылявшимся зубом.

— Вот она, красавица наша, — любовно оглядел свое творение дед. — Вкупе с заключением Чарского это дает нам верные доказательства.

Веня потрясенно покачал головой.

— Но это не Песоцкая! — ошеломленно пробормотал он. — Это певица Вика Шторм!

— Красотка! — ухмыльнулся дед, подкручивая пальцами кавалерийский ус. — В тамбовской банде была одна такая…

Маша

Точно она! Я ее сразу узнала, как только вы ее из кармана достали.

Особенно зубик похож. Теперь уж ей отвертеться будет затруднительно, с таким-то зубиком.

Пришла и оформила страховку. И паспорт предъявила. А потом машина на тот свет кувыркнулась.

Гурген

Которая джип приезжала ремонтировать? Нет, не она. Зубик не похож. Зубик я бы, честно говоря, заменил. Нестоящий зубик, между нами говоря, очень слабенький.

Кстати, а почему у нее нос отваливается и глаза перекосились? Плохо приклеено?

Никакой такой женщины без носа я не знаю. Зачем, слушай, мне эта женщина, когда у меня своя жена есть? Может, эта женщина даже харчо приготовить не может, даже не говоря про сациви. Хотя красивая женщина, не спорю. Если нос ей получше прикрутить.

Слушай, зачем так говоришь? Зачем милиция зовешь, свидетелей?

Зачем бьешь больно, когда я сам все расскажу…

Ой, кровь идет…

Да нет, я говорю, сходство полное, особенно в области шеи и двойного подбородка. Прямо в глаза бросается.

Помню, приехала она, я ей все объяснил.

Она говорит: «Да точно ли?» — «Именно так», — отвечаю.

«А заметно будет?» — спрашивает. «Если на асфальте, тогда заметно будет, потому что большая лужа тормозухи натечет. А если машина на траве стоит, тогда никто и не углядит».

«Очень интересно, — отвечает, — в смысле познавательности и углубленных познаний в автотехнике. Буду теперь всегда стремиться и опасаться. Чтобы и впредь».

Поставил я ей новые шланги, а старые обратно вручил. Видите, говорю, дырочка? Очень опасная дырочка. Я вас практически спас. Буквально с того света вытащил. И благодарить меня не надо, этого по моей удвоенной скромности совсем не требуется.

Однако очень уж она тогда спасибкалась, даже неудобно стало. Человеку жизнь сохранил — пустяки какие-то! — а так благодарят.

Уехала. Я потом мимо гаишной стоянки проходил. Гляжу — знакомый «джип». Всмятку, вдребезги, обгорелый!

Жалко дамочку стало, не до конца я ее уберег, стало быть. Даже немного грустно внутри сделалось. Опять же дамочка была такая внешне приятная… Ну совсем как на вашем портрете, только с носом.

ГЛАВА 18

Мила Песоцкая

Вы с ума сошли! Сдвинулись? Крышей поехали? Тронулись?

Я-то тут при чем?

Что, это мой портрет? Вот это? Вы действительно считаете, что эта кусочно-крапчатая уродка, выползыш из отделения челюстно-лицевой хирургии, и я — одно лицо?

Ну и что, что свидетели… Ну и что, что говорят… Я тоже много чего могу рассказать, а еще больше выдумать!

Ну да, это я оформляла на нее страховку. Ну и что? Она сама меня попросила. Очень уж Лиля непрактичная была. Робкая. Все боялась ошибиться, что-то напутать.

«Сходи, — умоляла, — Милочка, а то я опять напортачу, да так, что в случае моей обязательной кончины ничего моему семейству не достанется. Уж удружи!»

Удружила, сходила, оформила — а теперь на меня вон какую напраслину возводят. Вон в чем обвиняют! В кончине лучшей подруги, которую я холила и лелеяла, без которой существования своего не мыслила. Что же это, граждане законопослушные, происходит! Хоть караул кричи.

Ну да, ездила я в сервис на ее драндулете. Опять же исключительно по ее персональной просьбе — очень уж Лилечка всяких автомастеров боялась, даже больше, чем собственного мужа.

«Съезди, Милочка, — просила, — уж удружи. А не то меня непременно обманут. Или уже использованную деталь поставят, или отработанного масла в картер зальют, а я и сказать постесняюсь».

Что не сделаешь ради подруги! Мы ведь с ней с первого класса дружим… Нет, со второго. Если бы не эта язва ходячая, Вика Садильникова, которая сейчас на экране ноги задирает, Лиля, может, и сейчас была бы жива.

Какая связь? Обыкновенная. Эта выдра год назад в нашем городе проездом была со своим оленеводом, я это точно знаю. И сдается мне, уговорились они встретиться втайне от меня, поболтать, вспомнить годы быстротечной юности. И наверное, встретились. И наверное, поговорили. Ну и, наверное, выпили, а проще сказать, наклюкались. И, находясь под парами алкоголя, Лиля села за руль, хотя я всегда категорически запрещала ей это делать. Прямым текстом говорила: «Лилечка, выпивши ложись спать, а за руль я сама сяду». Мне-то пары алкоголя только зрение до крайности обостряют.

Не послушалась она меня, села-таки. Наверное, сначала даже отказывалась пить, наверное, отговаривалась: мол, за рулем я, мол, ехать мне надобно, семья на даче ждет, без шашлыка голодает. А стервь термоядерная, Садильникова эта, в коварстве своей отвергнутой дружбы все настаивала, все напирала на нее. Наверное, подливала в стакан, твердила: мол, плюнь да разотри, какая ерунда, всего-то полрюмки. А потом еще полрюмки, и еще, и еще…

И вот вышла Лиля на нетвердых ногах из кафе или где там они встречались, на прощание почеломкалась с этой медузой горгоной и не проехала еще и пятидесяти километров, как…

Все и произошло.

Извилистая дорога, алкоголь, слепящее солнце в лобовое стекло… Резкое движение руля, встречные, поперечные, елки вдоль дороги, крутая обочина…

Хлестанье веток по стеклу. Запах бензина. Дрыжок мотора — и тишина. Ватная, уши закупоривающая тишина. А потом — взрыв.

Грустно все это, печально, если так подумать…

А все эта сволочь Садильникова подстроила! Дрянь, змея подколодная, гадюка выползковая. Дура.

Кукушкина

Какой-то бред. Ерунда на постном масле!

Так я и думала, что вы обыкновенный шантажист. Как будто предчувствие тревожное в грудь меня толкало. Даже коричневый парик не помог, ни бородавка из бархатной ткани…

Я ведь специально из себя изображала, будто верю, что вы журналист и желаете у меня интервью взять. Думала еще больше убедить вас в своей незаинтересованности, чтобы вы лучше компромат собирали.

Но не получилось. Вместо всего этого вы выслеживали меня и меня, вашу заказчицу, на чистую воду выводили.

Совесть у вас есть, а?..

Что, я и Лиля Муханова — одно лицо? Простите, но я этого не знала. Я вообще никакой Мухановой не знала.

Нет, слышала что-то, конечно, слухом земля полнится. Опять же по роду деятельности я собираю, так сказать, нелицеприятные сведения о своих конкурентах. То есть вы собираете. То есть вы должны собирать, но почему-то не делаете этого, несмотря на высокую зарплату и поджимающие сроки!

Значит, по-вашему, гражданка Муханова, супруга моего политического противника, в день своей гибели вовсе не погибла, а, наоборот, выжила, сбежала, вышла замуж за Кукушкина, воспользовалась краденым паспортом и с тех пор жила припеваючи, так что стала даже безнаказанно баловаться политикой. И вы утверждаете, что я никогда не училась в медучилище, потому что в медицине полный профан.

Но это ничего, ничегошеньки не доказывает. Вы думаете, в наших больницах мало профанов? Вовсе не так уж мало, как вам кажется.

Так, еще доказательства? Есть у вас еще доказательства?

Какие еще туфли? Что за туфли? И одна кроссовка?

Итак, имеется две пары туфель… Ношеные, кстати, — каблуки сбиты. Вы продавец из конфекциона? Торгуете обувью?

Нет, я действительно ничего не понимаю! Потрудитесь объяснить.

Какое-то заключение… Какое еще заключение? Составитель — эксперт по женским нижним конечностям Стефан Чарский.

Любопытно взглянуть… «Характер износа лицевой стороны каблука свидетельствует о том, что его обладательница обладает слабовольной натурой, склонной к суициду, однако способна к резкому изменению привычного хода существования. Наличествует идентичный вышеописанному износ каблука второй пары, что наводит на мысль о том, что его владелица, обладая неординарным характером, под влиянием жизненных обстоятельств претерпела некоторые изменения в отношении к окружающим, что выразилось в перемене социально-кастовых ролей…

Но в то же время углы износа каблуков первой и второй пары разнятся, что, с одной стороны, не может не вызывать критических оценок, но, с другой, может быть обусловлено и, по нашему мнению, непременно обусловливается тем, что высота пяточной опоры в обеих парах представленной к экспертизе обуви отличается друг от друга на 13,6 мм (измерения проводились штангенциркулем производства Кукуевского мехзавода, дающего погрешность около 0,5 мм в ту или иную сторону). Проведя несложные математические выкладки и интегрируя полученную формулу методом Тейлора-Бенуа, мы получим следующий результат: угол износа первой пары в пределах определенной погрешности не отличается от теоретического угла износа, что доказывает идентичность походки и характерологических особенностей владелиц как первой, так и второй пар. Что и требовалось доказать. Далее… Имеющаяся в наличии розовая кроссовка позволяет предположить, что…»

Слушайте, но это бред какой-то! К чему это все?

Ну и что, что медсестра утверждает, будто красные туфли принадлежат мне? Возможно, возможно… Кажется, действительно, что-то такое было. Но это ничего не доказывает!

Паспорт? Какой поддельный паспорт с переклеенной фотографией? Вы лично этот паспорт видели? В руках держали, фотографию изучали?

Поехали дальше… Вы утверждаете, будто свидетель Иван Филиппович меня признал. Так я и не отпираюсь, я тоже его признаю.

Утверждает, что меня тогда звали по-другому? Ссылается на свою безвременно умершую жену, которая тоже удостоверяет сей факт? Интересно, а умершую жену вы тоже лично допрашивали?

Простите, но по такому свидетелю районный психиатр плачет.

Вот вы утверждаете, что певицу Вику Шторм я пригласила, потому что она моя школьная подруга. Но если я — Муханова, а Вика моя подруга с детства, то почему она меня не признала, встретившись после долгой разлуки? И разве стала бы она с подруги деньги за выступление брать? Когда у меня каждая предвыборная копейка на счету?

Значит, вы думаете, что женщине легче переменить внешность, чем высморкаться, к тому же Вика долго меня не видела, целый год, со дня моей собственной смерти. Логично, логично. И шрамик на голове кстати приплели…

Да только вы ошибаетесь, товарищ дорогой! Шрамов у меня нет, у меня ребра сломаны — еще с детства, с тех пор как я с качелей упала, а вовсе не потому, что дура Песоцкая меня портфелем долбанула. Нет, она, конечно, на меня напала на днях, голову поранила, но это уже совсем другой клинический случай.

Хотите прощупать?

Ой, щекотно! Да вы с ума сошли, щекочетесь как ненормальный!..

Дудки, не стану я одежду с себя сымать! Может, еще желаете вскрытие на письменном столе произвести? Или у вас рентгеновская установка за пазухой припасена?

Кстати, если я — это Муханова, а Муханову похоронили, то кого же похоронили, если я — настоящая Муханова. А?

Что? Взрыв газового баллона, который мне Мила в багажник подсунула? Вот сволочь эта Мила, все предусмотрела…

Гмм. Вернемся к нашим баранам… И интересно, зачем я это сделала, если я действительно Муханова? Ну, перевернулась в машине, рискуя собственной драгоценной жизнью.

Подумаешь, предварительно застраховалась… Точнее, не я страховалась, а эта, как вы утверждаете, психически неуравновешенная Песоцкая застраховала меня с далеко идущими намерениями.

А кстати, с какими намерениями? Чтобы муж мой получил страховку? И для этого она повредила шланги? Возможно, возможно, оригинальная версия, и как мне это самой в голову не пришло…

Что, номера на машине перебиты? Кто же это сотворил? Сам Муханов? Ах он подлец… Сволочь, прелюбодей, бабник! Так и знала, что на него найдется кое-какой компромат. Так и рассчитывала. Завтра мы про это статью в газете опубликуем под заголовком «Вести с того света».

Похоже, на моей смерти кто-то хорошо нагрел руки — то есть, если бы я была Мухановой, я бы так сказала, но поскольку я не она, то есть не я, то я так не скажу, хотя они действительно крупно нажились, несмотря на застой в бизнесе и большие расходы на подкуп избирателей. Вот хитрецы, выдали старую машину за новую, получили страховку, поплакали над моей могилкой и зажили себе припеваючи. И даже теперь баллотируются в мэры, тогда как мне денег на избирательную кампанию не хватает!

Откуда у бывшего медработника деньги на выборы? Простите, но вас это совершенно не касается. Считайте, что у меня тайный покровитель есть. Что частные и честные граждане жертвуют мне малую толику от щедрот своих, чтобы я защищала, избравшись, их кровные интересы. И потом, продажи туалетных утят в этот год были, как никогда, хороши. Народ буквально осознал опасность микроба под ободком унитаза и боролся с ним всеми доступными методами.

Но ваша мысль мне нравится… А что, если мне действительно объявить себя Мухановой? Восстать из гроба, появиться в прямом эфире местного телевидения, простерев вперед карающую длань, и произнести небольшую разоблачающую речь часа на полтора эфирного времени.

«Муханов, — сказать, — окстись! Пади на колени и лобызай стопы мои, ибо идет к тебе возмездие и вскоре обрушится на тебя кара разгневанных небес!»

А что, красиво… свежо… кинематографично…. К тому же мне очень пойдут белоснежные одежды, драпирующие фигуру крупными складками, и терновый веночек на голове. И белый цвет очень мне к лицу…

А потом прямо в прямом эфире в студию войдут представители закона и арестуют Муханова как убийцу собственной жены и махинатора со страховками. И упекут его в тюрьму на очень много лет, устранив его тем самым от участия в выборах. И тогда я победю, то есть побежу, то есть одержу победу, потому что народ, склонный к голливудщине в жизни, будет потрясен таким развитием событий. Да, заманчиво…

Только если посмотреть с другой стороны… окажется, что ничего заманчивого в вашем предложении нету, а есть подделка документов, фальшивое свидетельствование и прочие малоприятные факты. Нарушение выборных законов, обман избирательной комиссии…. Тут есть над чем задуматься!

Знаете, я сейчас пока не готова дать вам ответ, Муханова я или нет. Я еще этот факт для себя не решила. Зайдите через пару дней, я сообщу вам свое окончательное мнение. Тогда и расплатимся по прейскуранту. Но учтите, если вдруг я окажусь Мухановой, то Муханова, будучи мертвой, ничего за услуги вам не должна!

Итак, до встречи…

Веня спешил в гостиницу, в которой еще вчера останавливалась Садильникова. Разгоряченное лицо обвевал упругий воздух, а ветер услужливо поддувал в спину.

По городу метались желтые листья, шуршали под ногами, тревожно всхрупывали под ступней, с трусливым шорохом убегали по асфальту прочь — на кошачьих лапах подкрадывалась осень. Ветер задирал углы отклеивающихся афиш, с которых фиолетово скалилась пластиково-искусственная Садильникова. «Только один день! — кричали плакаты, умоляли: — Торопитесь!» И Веня торопился, тем более что некий обтерханный гражданин уже орудовал кистью с клейстером, клея поверх горделиво усмехавшейся Шторм физиономию, в которой сыщик мигом признал самодовольную харю своего клиента Муханова.

Администраторша за стойкой гостиницы нехотя выплыла из полдневного, туманящего голову сна.

— Уехала, уехала, уехала! — неожиданно резво замахала она руками. — Уехала ваша Вика Шторм. Еще утром в аэропорт ускакала. На трех машинах гардероб везли, косметику — на прицепе, и то вся не поместилась.

Если уж не везет, то не везет во всем. Теперь поди определи, правду говорила Мила Песоцкая или туманила голову, врала. И состоялась ли перед гибелью Лили историческая встреча двух давних и тайных подруг, или это плод фантазии ревнивой Милы?

Впрочем, никакой гибели ведь не было, это Веня знал точно. Ну, или почти точно.

По дороге домой Веня терзался сомнениями. Ему не терпелось рассказать деду о своем разговоре с нахалкой Кукушкиной, которая выкручивалась, наводила тень на плетень и в итоге наплела семь бочек арестантов, так что он окончательно запутался в своих догадках и предположениях.

Сложно с этими женщинами! Ребра проверить и то не дают! С мужиками куда проще общий язык найти. Ты ему в челюсть — он тебе по скуле, ты ему хук справа — он тебе слева, вот и поговорили…

Между тем дедушка был не один. Напротив него за столом восседал благообразный не первой молодости мужчина со жгучим взором небольших, глубоко посаженных глаз. Посетитель прихлебывал чай из блюдечка, покусывая желтыми с гнильцой зубками белоснежный рафинад.

— Скуснее вприкуску получается, — доверительно поведал посетитель. — Да и Библия рекомендует для сохранности вставных челюстей.

Он широко улыбнулся глуповатой улыбкой.

— Садись, Веня, чайку испей, — пригласил дед внучка, и по его светившемуся торжеством лицу Веня сразу понял, что ему стали известны какие-то чрезвычайно любопытные сведения.

Веня с готовностью протянул гостю ладонь, напоминавшую небольшую штыковую лопату. Посетитель вежливо приподнял над стулом тощее седалище, дернул седоватой бородкой и вновь оскалился коричневым ртом.

— Михаил Бог, — представился он. — Можно просто Бог.

Веня покачнулся, обуянный внезапным приступом тугоухости:

— Как, простите?

— Бог, — повторил незнакомец, лучась горделивой улыбкой. — Он самый и есть. Самый что ни на есть настоящий — Бог. Слыхали, кубыть?

— А как же, — пробормотал Веня, постепенно уплывая сознанием в небесные розоватые дали. — Неоднократно. Рады познакомиться.

— Так вот и хожу по земле, счастье сею, — скромно поведал незнакомец. — Много людей встречаю, исцеляю их, по мере возможности чудеса творю.

— Мишенька полгода назад с нашей подследственной встречался, — подтвердил дедушка, указав пальцем на предвыборный портрет Кукушкиной-Мухановой, венчавший стену. — Как увидел ее на улице — сразу к нам поспешил. Просит, чтобы мы его тоже «раскрутили». Желает сеансы массового исцеления наладить в нашем городе. А еще берется накормить пятью хлебами пять тысяч верующих.

— У нас столько верующих не наберется, — пробормотал Веня. — Мало их стало по нынешним окаянным временам, разуверился народишко.

— А в Досифее не разуверился? — сурово вопросил Михаил Известно-Кто, в приступе ораторского гнева подымаясь над стулом. — В этой самозванке, в этой прохиндейке, в этой аферистке, которая бежала с пожертвованиями, предав в руки милиции святого пророка Андрея Первозванного вместе с апостолами. А сама с архангелом Серафимом и деньгами удрала в Нарьян-Мар, назвалась там Богородицей и многая смущения в верующих произвела. Я ее сразу признал по бесовской рыжине в области затылка!

— Так вот откуда у нее деньги на предвыборную кампанию! — догадливо воскликнул Веня.

— Именно, — фыркнул Михаил. — Не имеете права такую сомнительную особу наверх допущать! Вместо нее меня нужно в верха направить, поскольку я ведь Бог, вышний судия, это вам не хухры-мухры!

— Значит, вы хотите… — начал было Веня, но влиятельный гость перебил его:

— Хочу баллотироваться в мэры всего города, а то и всей страны. А еще лучше — всего земного шара. Чтобы души опустившихся людишек спасти от скверны и мрази и возродить их для горнего мира. Потому что, когда проскачут семь всадников и будут взломаны семь печатей…

— Конечно, конечно, — пробормотал Веня. — Но только у нас услуги платные. Дорого вам выйдет!

— Между прочим, легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богачу попасть в Царство Небесное! — не преминул съехидничать новый кандидат, выуживая из кармана пачку рваных купюр не слишком большого достоинства. — Этого хватит?

— Ну… — неопределенно застонал Веня.

— Конечно хватит! — Дед вдруг нарушил дипломатический нейтралитет, подмигнув внуку: — Не хлебом, как говорится, единым…

Когда посланец небес удалился, шаркая рваными опорками, дед так объяснил свое неожиданное вмешательство:

— Ценный свидетель. Утверждает, что Кукушкина не только Муханова, но еще и по совместительству богородица Досифея!

— Только можно ли ему верить? — тоскливо проговорил Веня, у которого ощутимо тошнило от курбетов поднадзорных ему гражданок. — Он же Богом себя называет!

— Михаилом Богом! — парировал дед.

— Если он Бог — тогда я папа римский, — мрачно отозвался внук. — А Кукушкина в таком случае Богородица.

Но глаза деда уже замаслились воспоминаниями.

— Женщины… Как я и предупреждал тебя, Веня, верить им нельзя ни на грош. Только мы убедились, что Кукушкина — это на самом деле не Кукушкина, а самая настоящая Муханова, как она в мгновение ока Досифеей обернулась… Помнишь товарища Самойлова? Ведь с ним еще один трагический случай приключился в третьей закавказской республике. А дело было так…

Но Веня самоуверенно перебил своего предка, не желая воспитываться на примере многострадального Самойлова.

— Между прочим, я только что Кукушкину на чистую воду вывел, — довольно хмыкнул он. — Небось теперь не вывернется!

Да только зря он был так уверен. Очень зря!

ГЛАВА 19

Стефан Чарский между тем бесследно исчез. Веня искал его по всему городу, всем известным и неизвестным адресам, но поиски оказались безуспешными. Может, к ученому явилась обладательница дивной стопы и, увлекшись ею, Чарский пропал, очарованный ее плюсневой костью? Или, может, он уединился для написания новой части своей диссертации, посвященной радиусу кривизны четвертого пальца? Или, обнаружив несоответствие между формой пяточной шпоры и характером исследуемого объекта, он исчез, чтобы в поэтическом уединении тщательно обдумать сей ошеломляющий факт?

Итак, великий знаток женских ног как сквозь землю провалился. А между тем он позарез нужен был Вене: через три дня на местном телеканале должны были состояться дебаты, на которых сыщик намеревался припереть к стенке завравшуюся Кукушкину и увиливавшего Муханова, явившись перед зрителями эдаким обличителем коррупции и борцом за всеобщую нравственность. В качестве доказательств Веня собирался представить публике две поношенных туфли с заключением Стефана Чарского, заикавшегося Ивана Филипповича, медсестру Кукушкину, женолюба Вовика с новой редакцией архинужного закона о девственницах, Михаила Бога в опорках, Машу с Пашей, авторемонтников Гургена, Самвела, Айрата и многих других свидетелей, ценных и не очень, правдивых и не совсем.

Но Стефан Чарский как сквозь землю провалился. Правда, у Вени имелось заключение уважаемого ученого, но что такое сухой язык научного исследования рядом с пламенной речью естествоиспытателя?

И только дедушка Вениамин Прокофьевич, несмотря на события последних дней, оставался олимпийски спокоен. Он или дремал в кресле — при этом седой чубчик на затылке периодически вздымался, — или гонял чаи с Михаилом Богом, рассказывая тому про тамбовскую банду и, в свою очередь, слушая про семь печатей и семь всадников…

Муханов

Нет, мне рассказывать нечего, я чист перед законом и людьми. Вовремя плачу налоги, взяток не беру, ежедневно выполняю свой долг гражданина и человека.

Страховка?

Тормозные шланги?

Перебитые номера?

Больше ничего не могли придумать? Страховку нынче оформляют все кому не лень, а тот хмырь, который вам про тормозные шланги наврал, что он их собственноручно менял, собственноязычно же вам и наврал. Я доступно выражаюсь?

Что у вас еще ко мне? Много фантазируете, молодой человек! Романы не пишете? А следовало бы…

Про мою жену? Что вам про нее известно? Она жива? Ха-ха-ха!

…

Забавная версия. Я же говорю, вам бы романы писать…

Да видел я эту вашу Кукушкину. Совершенно не похожа. Ну, разве чуть-чуточное сходство. И в цвете волос большая разница, и в очках, и в общем выражении лица — наглом и самоуверенном. Вы что, думаете, я бы свою жену при встрече не признал? Да я ее на том свете без фонарей узнаю, так она мне осточертела за много лет супружеской жизни. То есть, даже пребывая в неизбывном горе, я всегда узнаю мою драгоценную лапушку, которую не забуду по гроб жизни. Ее волшебный голос, ее чарующие черты…

Нет, но если приглядеться, немного похожа. Что-то общее есть… И пол подходящий…

Значит, она выжила, обзавелась фальшивым паспортом и теперь выступает против меня на выборах, распространяя порочащие сведения и строя козни. И это все творит непрактичная Лилечка, существо не от мира сего, для которой поход в школу на родительское собрание был психологической травмой, а сломанный каблук — трагедией всей жизни?

А кого мы тогда похоронили на кладбище, простите? Чей прах, так сказать, упокоили? К кому на могилку мы всем семейством ходим плакать и кого зовем, обращаясь к матушке сырой земле?

Да нет, это бред какой-то. Невозможно. Немыслимо. Невероятно. Трудновообразимо.

Лиля — это Кукушкина… Тот самый терминатор в юбке, который разоряет мой бизнес, как саранча китайские поля… Но с другой стороны, она ведь всех знала — поставщиков, перекупщиков, клиентов. Кому дать, у кого взять, кому сунуть… Я ведь сам ей об этом рассказывал… Вот дурак!

А с третьей стороны, если она жива — значит, страховка получена незаконно. Но с четвертой стороны, я ведь ни сном ни духом не ведал, что она жива… С пятой стороны, могут ведь и припаять за покушение. Но с шестой стороны, какое покушение, если она опять же жива-живехонька и цела-целехонька…

А где паспорт взяла?

К тому же она еще и по совместительству богородица Досифея? Так вот откуда у нее деньги на предвыборную кампанию! А я ведь лично на конец света пять тысяч пожертвовал! Оплатил, так сказать, своими собственными руками ее гнусный триумф.

А какие, кстати, у вас доказательства? Две пары поношенных туфель, розовая кроссовка, свидетельница с того света и внутреннее убеждение?

Бог — свидетель? Кто-кто, Михаил Бог?!

А, ясно… Молодой человек, а вы не состоите на учете в известно каком диспансере? Головку давно проверяли? А вам не кажется, что вокруг оранжевые чертенята скачут? Не чудится, будто кто-то вас выслеживает?

А вот мне кажется… И я даже знаю, кто тот человек, который хочет навредить мне, — это вы. Жалею, что нанял вас. Это была идея Песоцкой, и, как всегда, безумная. Говорят же, не буди лихо, пока спит тихо…

К тому же Мила очень нервная особа, иногда совершающая неадекватные поступки. Да вы сами видели: то набросится на заезжую певичку, то от меня потребует немедленной женитьбы перед выборами. Неизвестно, чего от нее в следующую минуту ждать.

Конечно, я прочитаю заключение вашего эксперта по туфлям. Оно представляет несомненный интерес — для психиатра.

До свидания, юноша, счастливо здравствовать!

Ненормальный какой-то! Но как ловко этот прохиндей про перебитые номера и страховку выведал…

Мила, алё, это ты? Дорогая, горим синим пламенем! Он все знает, этот твой доморощенный шпион…

Ничего страшного, отсижу несколько лет в тюрьме, ты ведь будешь ждать меня? А посылки на зону слать?

Есть еще одна новость, только не падай со стула. И не разбивай телефонную трубку. И не ори слишком громко, соседи услышат. А главное, маме моей ненароком не обмолвись, она этого не переживет.

Собралась с духом? Слушай: Лиля жива! Да, она жива. Она — это Кукушкина. Кукушкина — это она!

Перекрасилась, подкрасилась, всего-то и делов… Да с нашими фотографами и родная мать не узнает. Тем более, что у нее лицо такое… В высшей степени среднее! А я-то, когда ее предвыборные речи по радио слушал, все терзался — откуда, думал, мне этот голос известен…

Какие родинки, ты с ума сошла? Напасть на нее, раздеть и родинки проинспектировать? С ума сошла, я и не помню, какие у нее были родинки.

Шрамы? Не помню, какие шрамы… А, ты помнишь?

Ну и представь, как ты будешь исследовать ее ребра. Ах, опять их ей переломаешь… И шрамы нанесешь?..

Нет, но как ловко она нас вокруг пальца обвела! Даже «мяу» не сказала: мол, так и так, ухожу от тебя, Вадик, в свободное плавание, оставив на тебя двоих несовершеннолетних отпрысков и убитую горем свекровь.

Господи, а мама-то моя как расстроится! Надо валокордина закупить…

Нет, пока ничего не предпринимай. И встречаться с ней не нужно, и обличать ее. Да она ни в чем и не признается, ты же видишь, ушлая какая стала… У верующих последнюю копейку, пожертвованную на конец света, отнимает, Богородицей прикидывается!

А может, разоблачить ее в прямом эфире перед камерами? И этого, как его, Господа Бога призвать, в свидетели. Мол, вот она перед вами, самозванка, аферистка и сектантка, берите ее голыми руками. Прямо в студию войдет милиция в золотых погонах и с наручниками, арестуют ее и препроводят куда следует, а меня сразу же мэром изберут в знак благодарности…

Но с другой стороны, тогда все выяснится про тормозные шланги, страховки и номера… Кстати, что за афера со шлангами, не знаешь?

А, так это твоя работа? Я так и думал… Значит, на мне висят только перебитые номера — ну, за это три года условно дают, не больше. Ну а тебе лет пять светит, хоть я и не знаток Уголовного кодекса.

Но конечно, адвокат у тебя будет отличный, это обещаю.

Что, не хочешь разоблачений в прямом эфире? Жаль. В новом костюме с обличительно указующим перстом я бы здорово смотрелся. Здорово, красиво, кинематографично. Просто залюбуешься!

Ладно, ладно, пока не буду, уговорила…

Надо еще подумать, что лучше, четыре года моего мэрства или пять лет твоей отсидки… По мне, так второе.

Шучу я, шучу… Да говорю ж тебе, пока еще не решил. Да не решил я!..

С выездной конференции ученых-ноговедов Стефан Чарский вернулся в невменяемом состоянии. На нем, как говорится, не было лица, краше в гроб кладут.

Войдя в свою квартиру — точнее, в исследовательскую лабораторию, где перебывало немало великолепных экземпляров, сделавших честь любому знатоку женских конечностей, — он обессиленно рухнул лицом вниз на диван, а потом перевернулся на спину, поднял кверху наполненный мукой взгляд и воззрился на противоположную стену. На стене висели фотографии ног, ножек, ножонок, ножуль и даже ножищ. И с каждой из этих конечностей у Стефана было многое связано. Каждая из них послужила не просто моделью, но опорным пунктом великой теории Чарского. Каждая своими ногами, так сказать, поддерживала фундамент всеобщей ступне-лодыжечной теории, которая убедительно подтверждала однозначную связь между особенностями анатомического строения ног и характером их обладательницы.

Но теперь все это было ни к чему… Дело в том, что на конференции выступил уважаемый профессор из Австрии, герр Нойман, и убедительно, с графиками, снимками и статистическими выкладками, доказал, что длина плюсневой кости вовсе не является свидетельством сангвинического характера индивидуума, а, напротив, показывает гастрономическое пристрастие к перченым сосискам и тунцам в томате — и ничто иное!

Профессор был убедителен и научно дотошен. Он блистал виртуозно построенной речью, манил слушателей остро закрученными фразами, завораживал новыми горизонтами и шокировал неординарностью гипотетических выкладок. К тому же его статистические данные были так обширны и охватывали такое количество дамских оковалков, что теорию профессора можно было считать абсолютно доказанной и даже совершенно бесспорной. Зал рукоплескал.

В перерыве к седовласому профессору подходили высоколобые коллеги из других стран и восторженно трясли ему руки. Принимая поздравления, Нойман улыбался слабой улыбкой человека, проделавшего гигантский труд и осознающего его ценность для человечества. Герр Чарский тоже поздравил его с триумфом. Он даже был обласкан австрийским естествоиспытателем, который, по его словам, всегда преклонялся перед исследованиями Чарского о влиянии формы ножного мизинца на поведенческие реакции испытуемых. Профессор был щедр на комплименты — ведь ему светила Нобелевская премия.

Вспомнив про форму мизинца, Чарский горестно покачнулся на диване, но тут же вскочил на ноги и в беспамятстве стал срывать со стены бесценные экспонаты. Он безжалостно терзал их в клочья, выбрасывал обрывки из окна, разбивал слепки стоп и изничтожал изображения коленных чашечек. Потому что это был не просто триумф нескладно говорящего по-английски профессора — это было личное поражение Чарского как ученого, всегда отстаивавшего идею зависимости длины плюсневой кости от характерологических особенностей испытуемой и неуклонно ее исповедовавшего. Он доказал эту зависимость математически, и эти выкладки еще каких-нибудь десять дней назад казались ему совершенно безупречными, но теперь…

Отыскав в хаосе разгрома чистый листок бумаги, Чарский нарисовал на нем обобщенное скелетное изображение ступни, быстренько набросал формулу, взял интеграл, вычислил его и замер — что-то не сходилось в расчетах. Ученый подпрыгнул на стуле и понял: маленькая, незаметная на первый взгляд ошибочка вкралась в формулу, разрушив его великую теорию и дав повод для профессорского триумфа. Теперь Чарский со всей очевидностью видел эту ошибку. Он видел руины безупречного по своей красоте здания, которое строил всю жизнь. Теперь здание было разрушено — и жизнь Чарского тоже. Следовательно, незачем было ему жить.

И Стефан Чарский сделал свой выбор. Он соорудил петлю и сунул в нее голову. Однако оставалось еще одно, последнее дело…

Временно отложив петлю, он начертал на листе: «Для Вениамина Прокофьевича Воробьева. Нашедшего просьба передать» — и ниже: «Вследствие новейших воззрений на теорию длины плюсневой кости данные экспертизы от 6 августа прошу считать ложными, а идентичность владелиц представленных на экспертизу пар обуви недоказанной. Стефан Царский».

Только после этого честный человек и настоящий ученый надел петлю.

Вениамин Прокофьевич горестно замер в кресле.

— Что же это? — непонимающе бормотал Веня, разглядывая на просвет мятую бумагу. — То уверял, что все сходится тютелька в тютельку и за верность результатов он ручается, то на попятный… Что же, выходит, Муханова — это не Кукушкина, а Кукушкина — не лже-Кукушкина, а вообще неизвестно кто?

— Ничего не выходит, — возразил дед. — Идентичность не доказана — и больше ничего. Но это не опровергает положения, что Муханова — это лже-Кукушкина, однако и не доказывает, — с грустью признал он, — что Муханова — это не лже-Кукушкина. Истина двулика и всегда норовит повернуться к нам то одной, то другой своей стороной, мой недалекий потомок…

— Я ей повернусь! — угрожающе воскликнул внук. — Я приду к этой Кукушкиной и… И… И…

— И что? — усмехнулся дед.

— Докажу ей, кто она на самом деле такая! У нас есть свидетели: авторемонтники, Маша с Пашей, Иван Филиппович с Олимпиадой Петровной, Сифоныч, наконец!

— Сифоныч — не свидетель, а неоднократно судимый рецидивист, почти окончательно спившийся. За сотню рублей он признает в лицо кого скажут, а за другую сотню с честным блеском в глазах поведает, что опознанного сроду не встречал. И что вообще сейчас он лечится от заключительной стадии алкоголизма народным средством «клин клином вышибают» и ему пора на очередную процедуру.

— Что же делать? — затосковал внук. — Может, дать ему по носовой перегородке? Переломать евстахиеву трубу? Точечным ударом удалить зуб мудрости и прочистить гайморовы пазухи? Вырвать руки, ноги, а затем все остальное? Что делать, мой досточтимый мудрый предок? — возопил он.

Глаза старика затуманились.

— Есть у меня одна идея, — пробормотал Вениамин Прокофьевич. — Сдается мне, теперь он непременно захочет провернуть одно дельце… Он — это Муханов.

Ночь была темна, как глотка покойника. Луна профессионально подкрашивала окрестности города светом, который авторитетными экспертами признается как мертвенный.

На стоянке возле ГАИ, где хранились разбитые автомобили, было немноголюдно. Проще сказать, там вообще никого не было, кроме старичка в коляске, мирно прикорнувшего под брезентовым навесом.

Немолчно трещали цикады; вдалеке, притворяясь дальней электричкой, ухала выпь. Гул машин на загородном шоссе стал глуше и тревожней.

Сначала Вениамин Прокофьевич добросовестно любовался приветливым ликом луны, разглядывал на ней моря, океаны, шельфы и кратеры, но вскоре стал поклевывать носом и постепенно захрапывать. И к небогатой палитре ночных звуков добавился еще один — как будто о берег мерно бился морской прибой, не слыханный в здешних краях вот уже пару миллионов лет.

А потом, спустя час или два, звуковой ассортимент обогатился еще больше — к разноголосице ночных звуков добавился шорох крадущихся шагов, визгливый вой болгарки, беспорядочное щелканье зажигалки, легкое туканье молотка и звук бензиновой вспышки. А потом шаги прокрались обратно, после чего их шаркающий шепоток быстро стих вдали.

И тогда Вениамин Прокофьевич встрепенулся, обуреваемый своей знаменитой бессонницей. Он так и промучился до рассвета без сна.

В то время как на другом конце города, в темном подъезде сонного мухановского дома безуспешно боролся с неодолимой дремой его исполнительный, но, прямо скажем, довольно бестолковый внук.

— Какой он? — поинтересовался Веня, напрасно борясь с зевотой.

— Лица по темному времени не разобрать, а вот фигура определилась явственно, — подтвердил дед. — Он хромой. Да такой хромой, что сломанная нога во тьме зримо белела, как у призрака. И глухо постукивала по асфальту и рваному железу, как барабашка.

— На какую ногу хромой?

— Трудно сказать. По слабости зрения невозможно было различить.

Итак, требовалось найти хромого, который в лунную ночь наведывался на кладбище автомобилей с целью, о которой догадываются все, кто когда-либо слышал о перебивке номеров и прочих автоугонных изысках.

— Жалко, что ты дежурил на стоянке, а не я, — вздохнул Веня. — Потому что я всю ночь промаялся с фотоаппаратом на изготовку — Муханов не только никуда не выходил, но даже и свет в комнате не включал, чтобы прогуляться в туалет. А мне теперь спать до жути охота.

— А я спать не могу, — вздохнул дед, — потому что у меня неизлечимая бессонница.

Но Веня только ухмыльнулся на это.

«Бессонница, — саркастически подумал он, — знаем мы эту бессонницу, при которой от храпа мухи глохнут. Небось дрых всю ночь как сурок!»

Но вслух высказывать своих подозрений не стал. Потому что уважал деда и был снисходителен к его небольшим слабостям.

«Значит, хромой», — подумал сыщик.

Прекрасно. Примета яркая, легко запоминающаяся, легко различимая. Найти хромого в нашем маленьком городке — это раз плюнуть!

И Веня, несомненно, с изящной легкостью плюнул бы, однако проблема состояла в том, что ни одного хромого в наличии не наблюдалось. Буквально ни одного!

Косые имелись, глухие — тоже, от немых было не протолкнуться, а вот хромых не было! Не было даже легко прихрамывающих из-за сбитой пятки или косолапых из-за природных свойств. По крайней мере, Веня не знал ни одного такого индивидуума.

Любой из патентованных сыщиков, недалекий, ограниченный человек, пребывая в шорах своей предубежденности, попал бы в тупик или решил, что дедушка по ночному безвидному времени ошибся насчет гипса и сломанной ноги. Шерлок Холмс бессильно опустил бы руки, мисс Марпл повесилась бы. Эркюль Пуаро сбрил бы усы. Все они растерялись бы, отказываясь продолжать расследование, — но только не Веня!

Юноша напряг свой мыслительный аппарат и через какие-нибудь шесть с половиной часов пришел к выводу, что дедушка нисколько не ошибся, а просто неправильно идентифицировал увечье. И неизвестный, перебивавший лунной ночью автомобильные номера, был вовсе не хромым, а совсем наоборот, одноруким.

Решив для себя эту проблему, Веня повеселел, успокоился и отправился допрашивать однорукого, который, слава богу, в городе имелся и даже был лично знаком Вене.

Это был Айрат, которому неизвестные, подосланные его конкурентом, сломали руку, временно лишив его иных способов к существованию, кроме криминальных.

Айрат

Слушай, я уже говорил, что не трогал этот «джип» почти.

Этот человек два дня назад пришел ко мне, мол, дело есть. Заплачу, говорит, хорошо. Горе у меня, говорит, большое, машина разбилась вместе с женой.

Как не помочь убитому горем человеку? Ну, я согласился. Это же благородное дело — другу помочь. Мне ведь правую руку покалечили, а я на самом деле левша. Да и работа несложная, фрезой зашлифовать номерную площадку да цифру выбить, из восьмерки шестерку смайстырить, как будто всю жизнь так и было… Тем более, что все прочие знаки отсутствуют по причине давнишнего взрыва.

Ладно, земеля, всем расскажу, кому надо, и в телевизоре выступлю на всю страну, только не бей. В прямом эфире всю подноготную выложу-расскажу!

Ушел, сволочь…

Але, Вадим? Беда, земеля, спасайся кто может. Ментовка приходила, про твой автомобиль спрашивала, но я ничего не сказал — тссс, молчок! И не скажу, потому что Айрат никогда земляков не выдает!

Сидя перед горкой черного пепла, дедушка лучился самодовольством. Ему не терпелось поделиться с обожаемым внуком последними достижениями своего дедуктивного разума.

— Вот! — сказал он, демонстрируя Вене кучку пепла, добытую добросовестным Сифонычем. — Хочу заметить, мой достойный потомок, что даже старые оперативники, поднаторевшие в борьбе с тамбовскими бандами, тоже порой ошибаются. Однако эти люди отличаются от прочих смертных тем, что всегда готовы признать факт своей безусловной ошибки, нисколько не стремясь упорствовать в заблуждениях.

— Да, — кивнул Веня, — я уже понял это… Сам догадался, дед! Этот тип оказался одноруким, а не одноногим. Он уже во всем чистосердечно признался, причем совсем без физических усилий с моей стороны, а только мучимый нечистой совестью и небеспочвенными опасениями насчет собственного здоровья.

— Я вовсе не об этом, — невольно фыркнул дед. — Хочу сказать, что пепел, обнаруженный в могиле Мухановой, вовсе не сигаретный, как я на то уповал, а бумажный.

— Какая разница? — тоскливо удивился Веня.

— Кардинальная. Неизвестная особа, подсунувшая его в могилу, не могла знать, что мы, старые борцы с тамбовскими бандами, способны по сгоревшим останкам бумаги определять, что на них раньше было написано.

— И что же?

— Полное признание в содеянном. Переписка двух особ, состоящих в дружеских отношениях. Вот смотри…

Дедушка пинцетом приподнял черный завиток, на котором слабо проглядывали рукописные буквы.

— Слова разбираешь?

— С трудом… «Викуша! — ошеломленно прочитал Веня. — Предлагаешь так неожиданно…»

— Дальше, дальше читай! — восторженно подпрыгнул в кресле Вениамин Прокофьевич.

— Дальше не могу разобрать… Только отдельные буквы… Что-то вроде «анда», «овы», «иру»… Какую еще «Иру»?

— Ну как же… Когда я даже без помощи микроскопа и собственных очков явственно читаю: не «анда», «овы», «иру», а «скандалы», «демпинговые цены», «разорить» и «пустить по миру»… Таким образом, становится ясной суть письма…

— Да? — сильно удивился Веня, для которого суть оставалась столь же темной.

— Да ты дальше, дальше читай! — радостно подтолкнул его дед. — Там и ответ имеется!

Но Веня разобрал только отдельные фразы, которые в дедушкиной расшифровке звучали как: «к чертовой матери надоело», «буду двадцатого числа», «еще не решилась», «вышибает глаз», «Мила даже тявкнуть не успеет», «рано хоронить»…

— Из этого смысл писем становится очевидным! — торжествующе вскричал дед. — Муханова состояла в сговоре с певицей Викой Шторм, которая, будучи ее подругой, как лицо незаинтересованное, собиралась одним махом покончить с бывшим мужем Мухановой и его подручной Песоцкой. Значит, по моему разумению, дело обстояло так: Вика Шторм, будучи проездом в нашем городе, воспользовалась автомобилем своей подруги и, приняв облик ненавидимой ею гражданки Песоцкой, застраховала машину. Потом отправилась в автосервис и испортила тормоза. Заговорщицы надеялись, что при перевозке газовых баллонов Мила неминуемо попадет в автокатастрофу, после которой от нее ничего не останется, даже и пепла. И все было бы так, как они задумали, если бы не случайность. А именно — добросовестный ремонтник Гурген поставил не старый тормозной шланг, который привезла Шторм, а почти новый с автосвалки, отчего крушение произошло не тогда, когда задумали коварные подруги, а много позже, и попала в него не Песоцкая, которая всем набила оскомину, уже даже и мне, потому что звонит ежедневно и скандальным голосом требует сиюминутного разоблачения Кукушкиной, а сама Муханова, все это самолично придумавшая, организовавшая и устроившая, пользуясь помощью добросердечной певицы Вики Шторм, которая своим пением всегда мне импонировала, даже несмотря на свои прилюдные шашни в телевизоре с тенором Севой Юрким.

— Но ведь Песоцкая сама призналась, что это она страховала автомобиль и ездила в автосервис вместо Мухановой! — ошеломленный столь неожиданным поворотом дела, удивился Веня.

— Притворялась, врала! — безапелляционно заявил старый оперативник. — Выкручивалась! Брала вину на себя, потому что опасалась за собственную жизнь, имея в виду разбойничью шайку в составе Мухановой-Кукушкиной и Шторм, которая хоть и не столь многочисленна, как знаменитая тамбовская банда, но между тем далеко ее обставила по хитроумию и запутанности действий.

Веня уважительно воззрился на деда:

— Значит, дело можно считать закрытым. Итак, сдаем компромат на Кукушкину Песоцкой и компромат на Песоцкую Кукушкиной, а потом берем деньги и закрываем лавочку.

— Выходит, что так! — согласился ветеран.

Но рано граждане сыщики радовались, подсчитывая прибыли.

— Вот что, — сказала Кукушкина, недовольно хмурясь, что явственно определялось даже в телефонной трубке. — Жалею я, конечно, что с вами связалась, да делать нечего… Как вы знаете, теледебаты в прямом эфире на завтра намечены. Очень я при этом нуждаюсь в небольшом разоблачении и прилюдном скандале! Поэтому вы там выступите, чтобы предъявить добытые вами данные в полном ассортименте. Все выложите про Песоцкую с Мухановым — с доказательствами, свидетелями, со всем, что полагается! Только после этого между нами будет полный расчет и обоюдоострое взаимопонимание!

— Все это весьма радостно, — вторила ей Песоцкая, почти дословно повторяя в трубку слова своей подруги и соперницы. — Да только мне с ваших сведений радости мало, потому что до выборов считаные часы и мы не успеем опубликовать ваш бред в газете, а иначе зачем он нам нужен? Как я вас ни торопила, вы все равно долго запрягали и ехали чуть ли не шагом. Поэтому предлагаю вам завтра в прямом эфире выступить с разоблачением прохиндейки Кукушкиной, которая прикидывается Мухановой, а также строит козни, приглашает на выступление безголосых певиц и вообще ведет себя с неприличной разнузданностью, отбивая у нас клиентуру и мэрское кресло. Как только вы ее разоблачите, сразу сочтемся! И пожалуйста, не забудьте представить в студию полный боекомплект свидетелей, голословные обвинения никому не нужны!

Веня потрясение почесал затылок, беспомощно глядя на деда.

— Как же я смогу сначала разоблачать Муханова, а потом Кукушкину? — пробормотал он. — Это… Это даже как-то неприлично! Если я разоблачу Муханова, то он мне, конечно, не заплатит, а если Кукушкину — тогда Кукушкина откажется платить.

Но престарелый ветеран был спокоен и на диво хладнокровен.

— Не забывай, мой тупоголовый потомок, — произнес он, — что ты не один живешь на белом свете, а вместе со мной рука об руку! И как я в детстве не раз спасал тебя, мой единственный внук, от неминуемой порки родительским ремнем, так и ныне намерен заслонить тебя собственным немощным телом!

— Как это?

— Мы с тобой разделимся, Веня. Ты будешь выступать, например, за Кукушкину, против Муханова и Песоцкой, а я, наоборот, — против Кукушкиной, за ее супруга. Ты будешь вызывать своих свидетелей, а я — своих. А деньги мы поделим поровну, пропорционально трудозатратам мыслительного вещества, которого я у тебя, Веня, между прочим, никогда не наблюдал в наличности.

Веня нахмурился. Ему не нравился такой поворот событий, однако иного выхода не было.

— Ладно, — пробормотал он неохотно. — Заметано.

— Только, чур, я буду первым выступать! — подсуетился дед. — А то вдруг еще меня из кадра вырежут. Что по моему преклонному возрасту довольно обидно — ведь завтра я в первый раз в телевизор взойду! На весь город прославлюсь! На все окрестные деревни, на весь поднебесный мир!

Вечером в местных новостях показали действующего мэра. Он лучился собственным достоинством, уверенностью и самодовольством, а его лысина сияла в лучах софитов, точно перед эфиром ее сбрызнули лучшей полиролью и тряпочкой натерли до солнечного блеска. Отражавшиеся от макушки зайчики при каждом повороте головы бешено метались по студии.

«— До выборов остается всего пять дней, — озаботился ведущий программы, преданно заглядывая в лицо Мамакову, — борьба кандидатов стремится к финалу. Как будет протекать завершающая фаза кампании?

— Предвыборный марафон проходит хорошо, весело и дружно, — ответил мэр Мамаков, читая по бумажке. — Кандидаты ведут достойную борьбу с достойными соперниками. И компромата и грязи льют друг на друга не так много, как хотелось бы. Чтобы исправить это печальное положение, мы решили организовать дебаты в прямом эфире, что должно, надеюсь, развлечь наших заскучавших избирателей, которые без предвыборных шоу нынче отказываются голосовать!

— Обращаю ваше внимание, дорогие телезрители… — Ведущий перевел подобострастный взгляд на камеру, глядя прямо в глаза невидимым избирателям. — Дебаты состоятся завтра в семь часов вечера в нашей студии! Обещаем незабываемое зрелище!

— Да, — подтвердил мэр, — и, кстати, не рекомендую гражданам отлынивать от просмотра или переключать свои телевизоры на бразильский телесериал. Тем более, что в это время все программы, кроме городской, транслироваться не будут. Между прочим, на сей раз, дабы развеселить народ, мы решили отказаться от закостеневшей формы телеспора и облечь словесное соревнование кандидатов в форму смеха, шутки и юмористического шоу. Ожидаются песни, пляски, декламация стихов и спортивная акробатика. Возможны фокусы.

— Как интересно! — заискивающе восхитился ведущий.

— В итоге победит сильнейший, — заключил мэр. — Тот, кто лучше всех поет, декламирует, танцует и показывает фокусы. Кстати, кандидатам не возбраняется приглашать своих сторонников, способных к танцам, песням и декламации. Ведь в нашем городе такие таланты проживают! Взять, к примеру, хоть бабушку Хамурапьевну: играет на балалайке без помощи рук, одним своим железным зубом. А какие мелодии выводит!.. Французы, которые на механический завод по обмену опытом приезжали, буквально плакали! Или, например, скотник зверофермы Енгалычев: выводит «Подмосковные вечера» на ногтях, которые специально вот уже три года не стрижет. Англичане рыдали! А санитарка больницы Бек-Агамалова? Она даже в Книгу рекордов Гиннесса нашей области занесена, как умеющая танцевать без помощи рук, ног и прочих частей тела. Индусы завидовали! Нет, не оскудела талантами земля русская!

— Итак, завтра в девятнадцать ноль-ноль ждем уважаемых телезрителей у экранов телевизоров!..»

Скачущие по студии лысые зайчики погасли, демократическая физиономия действующего мэра сменилась среднерусским пейзажем стандартного содержания — березки, речка, пригорок, закатная даль, скотомогильник…

— Ох и дела! — вздохнул Веня, борясь с навалившейся вдруг тоской.

Ему было ужасно неуютно.

ГЛАВА 20

В назначенное время в студии собрались участники дебатов, заинтересованные в исходе борьбы и в прилюдных скандалах, а также их сторонники, противники и даже праздные граждане, призванные заполнить немногочисленные лакуны зала.

Любопытный зритель мог бы лицезреть в первых рядах семейство Мухановых в полном составе, включая детей и Луизу Палну, ради знаменательного события выкрасившую свои седины в яркий фиалковый цвет, и прихорашивающуюся перед карманным зеркальцем Милу Песоцкую. Сам Муханов в это время был за кулисами, готовясь к выступлению, — устроители делали все возможное, чтобы предотвратить публичное столкновение противников до эфира.

Из-за дружного семейства выглядывал Вовик Кукушкин, державший в руках портрет своей матери, озиравший предэфирную суету суровым, беспощадным к женскому легкомыслию взглядом. На дебаты пришли и уважаемые автодельцы Айрат, Гурген и Самвел, их развели по разным концам зала, надеясь избежать обычной в таких случаях драки. В центре зала сидели голубки Маша с Пашей. У Маши были новые уши, в стиле Сары Джессики Паркер, а Паша мог похвастаться новым перстнем с фальшивым рубином, а-ля Шон Коннери.

В стороне, на приставном стуле красовался портрет уважаемого ногознатца Стефана Чарского, перетянутый в знак траура черной лентой. За ним восседал Иван Филиппович, над которым, незримая для всех, но очевидная для своего супруга, витала Олимпиада Петровна. Не сдержав своего любопытства, она специально отпросилась у небесного начальства, дабы поприсутствовать на передаче.

На центральной трибуне, воинственно задрав куцую бородку, возвышался Михаил Бог, всегда готовый к обличению, проповеди и беспощадной борьбе с самозванцами. За ним красовались, по-бойцовски прижав локотки, сотрудники фирмы «Супер-Утенок» во главе с бессменным руководителем Степаном Игнатовичем Бульбенко. Здесь были и бухгалтер Лариса Ивановна Гулящая, и заместитель Антон Францевич Полубог, и ловелас Альфред Зинин, и секретарша Нина Бесова, нынче безнадежно беременная, и тихушечные подружки Оля и Поля, и мадам Болдянская со своим обширным семейством, и Язвицкий, одолеваемый приступом язвы, и уволенные середнячки Сухих, Глухих и Косых, которых в случае успеха обещали восстановить на работе, и томная Пенкина, и темный Марыщев, и интеллектуальный Штернберг, и наивная Саша Лесова, и грубиян Женкин. Замыкал славную плеяду «суперутят» пенсионер Семен Бенцианович Свищенко-Гоев, который по своей давней привычке пытался слиться со студийным стулом, однако ему никак не удавалось принять интенсивный лимонный цвет в серую крапинку.

В задних рядах, освежая душный воздух, накаленный пронзительным светом мощных ламп, ерзал разодетый в праздничную телогрейку Сифоныч, распространявший вокруг себя запах лучшего перегара трехдневной выдержки и здорового могильного пота.

Кроме вышеперечисленных в зале были замечены и остальные кандидаты на лакомый пост, среди которых наблюдались отставной учитель физкультуры, районный гинеколог, всю жизнь самоотверженно боровшийся с материнством и детством, и зоотехник с близлежащей фермы, искренне возмущенный отсутствием кормов для своих буренок и продвижением НАТО на восток.

Впрочем, зрители знали, что основная борьба развернется между главными фигурантами избирательной кампании — Мухановым и его идеологической противницей Кукушкиной, которая с трибуны не раз громила подделки, кои бессовестный предприниматель подсовывает гражданам под видом патентованных моющих средств.

Слева, под ярким софитом, ежился Веня, нервно повторявший речь, которую ему предстояло произнести против зарвавшегося Муханова и его сообщницы Песоцкой. При этом он старался не смотреть на Милу, боясь, что та покусает его в приступе праведного гнева. С противоположной стороны студии, где ожидалось явление Кукушкиной, нестерпимо сверкала спицами инвалидная коляска, в которой восседал Вениамин Прокофьевич, хладнокровно разглядывавший зал и пытавшийся угадать некоторых свидетелей, с которыми он по ограниченности средств передвижения был знаком заочно, по устным рассказам внука.

В центральном кресле, нежась под недреманным оком телекамеры, навылет простреливающей ярко освещенное пространство, уверенно покачивая ботинком, развалился мэр Мамаков. Избиратели всегда узнавали своего мэра благодаря яйцевидной лысине и привычке вместо ремня носить цветные подтяжки с агрессивным рисунком в виде крокодилов, вцепившихся в хвосты идущих впереди собратьев.

— Ну-с, начинаем? — произнес Мамаков, обращаясь к неизвестному гражданину с кавказскими усиками, листавшему лохматый сценарий.

Тот согласно кивнул.

— А вести наше шоу мы пригласили знаменитого продюсера из Москвы, который имеет личные причины быть заинтересованным в исходе выборов, поскольку давно уже мечтает вывезти на гастроли за рубеж бабушку Хамурапьевну, скотника Енгалычева и санитарку Бек-Агамалову. Тем более, что он обладает большим опытом, поскольку свою карьеру начинал в нашем городе, администратором Дома культуры Толстобрюховского района… Прошу вас, господин Оганезов!

Гражданин с кавказскими усиками попробовал на вкус микрофон, морщась от его назойливого звука. Зажегся красный огонек камеры.

— Итак, — сверившись со сценарием, нахмурился Оганезов. Казалось, происходящее не доставляло ему особой радости. — Сначала мы покажем нарезку из видов города, а затем прозвучит песня моего подопечного Севы Юркого, которая своим оптимистическим настроем задаст передаче нужный тон.

— Может, город опустим, начнем сразу с песни? — предложил Мамаков, самодовольно сияя лысиной.

— Пожалуй, — согласился Оганезов. — Уважаемые господа! Когда вон та девушка, — продюсер ткнул пальцем в широкоплечую ассистентку, вооруженную тяжелым плакатом, — поднимет надпись «Аплодисменты», вы должны дружно захлопать. А кто будет хлопать только для проформы, того немедленно выведут из студии, чтобы они не портили картину единодушной заинтересованности в происходящем.

Зрители испуганно притихли.

Песня произвела на собравшихся отрадное впечатление, и только Маша и Паша остались недовольны уровнем местной эстрады.

— Ни в какое сравнение с Энрике Иглесиасом не идет! — фыркнула Маша.

— Даже до Эминема не дотягивает! — поддержал ее Паша.

От этих слов Сева Юркий стыдливо исчез со студийного экрана, постепенно сфокусировавшись в белую точку на плазменной панели.

Девушка подняла транспарант «Аплодисменты», зрители дружно ударили в ладоши.

— Итак, слово предоставляется нашему мэру Мамакову, которого искренне любит весь город и который наверняка будет переизбран, несмотря на наши сегодняшние дебаты и компромат в газетах и прочее. — Оганезов перевернул страницу сценария.

Девушка взмахнула транспарантом, зрители грянули в ладоши.

Мамаков, снисходительно улыбнувшись, помахал рукой прямо в камеру и произнес, пуская лысиной радостных зайчиков:

— Ну-с, граждане, вот и прошли очередные четыре года! И опять мы имеем в наличии скорые выборы и некоторое количество людей, которые, преследуя собственные амбициозные проекты, рвутся на вершину власти, хотя знают наизусть, каким хорошим человеком эта вершина сейчас занята… Мы в моем лице многого достигли за эти четыре года: разбили фонтан в городском парке, завезли пони из Америки, катаем детишек на паровозике за собственный счет. И готовы сделать еще больше для процветания родного края. Тогда как все остальные граждане, которые сейчас будут здесь выступать и поливать друг друга грязью, ничего для вас не сделали и не сделают никогда! Хотя бы вы их и избрали президентами всея Руси. Так что подумайте, уважаемые граждане, даю вам три дня на размышление!

Граждане в студии так крепко задумались, что даже не сразу захлопали, когда плечистая девица, отирая со лба тяжелый телевизионный пот, подняла транспарант.

— А сейчас слово предоставляется гражданину Муханову, предпринимателю, снабжающему наш город не только совершенно необходимыми в быту и на производстве моющими средствами, но и туалетной бумагой, ершиками для посуды и лучшими пластиковыми тазами импортного производства, — неодобрительно глядя куда-то в сторону от камеры, заявил Оганезов, явно предубежденный в отношении Муханова.

Девушка взмахнула «аплодисментами». Левый край студии, где сидели сторонники кандидата, взорвался искренними хлопками, тогда как противолежащий демонстративно хлопал вполголоса и вполладони.

Безжалостный луч высветил лицо Муханова, несколько похудевшее в последнее время от треволнений и неуверенности и теперь уже не вызывавшее ассоциаций с безмезимным пищеварением, а даже, наоборот, своей землистостью, пробивавшейся из-под тонального крема, взывавшее к «Мезиму», диете и другим врачебным манипуляциям.

— Я всегда был известен нашему городу как принципиальный человек, порядочный семьянин и честный гражданин, — начал Муханов. — Тогда как некоторые другие кандидаты, рвущиеся к власти, нагло пользуются поддельными паспортами, краской для волос, пластическими операциями, используя в своих целях конфиденциальные сведения, которые мы предоставили им в ходе семейной жизни. Я даже не хочу называть конкретные имена, хотя это…

— А теперь песню, пожалуйста, — капризно потребовал Мамаков. — А то слишком длинно получается.

— Пению не обучен, — набычился Муханов.

— Тогда танец! «Заинька, топни ножкой, серенький, топни ножкой!» — закричал Мамаков. — Вадим Георгиевич, вы же знаете уговор: с каждого кандидата концертный номер для увеселения скучающих зрителей.

«Заинька» потоптался на месте, нехотя шаркнул ножкой и ретировался.

— Ну-с, с Мухановым все, — заключил действующий мэр. — Кто у нас дальше по сценарию?

— Позвольте! — возопил дедушка Вениамин Прокофьевич, выезжая в коляске на середину студии. — Как это все? А доказательства? Ведь доказательства имеются!

— Любопытно послушать! — опытным жестом Оганезов направил юношу, скучавшего с дежурным микрофоном, к самопальному оратору.

— Да стоит ли? — запротестовал Мамаков. — Только эфир дрязгами засорять. Лучше пригласить бабушку Хамурапьевну, она за сценой зуб перед выступлением разминает…

Но старый оперативник, нежась в долгожданном свете юпитеров, уже завладел микрофоном, явно не собираясь с ним расставаться.

— Я, уважаемые граждане, будучи нанят гражданином Мухановым, не желаю оставлять его слова без доказательств и считаю своим долгом предоставить на строгий суд общественности собранные факты. Тем более, что сбор этих фактов потребовал от меня средств, трудозатрат и даже окончательной потери расположения к женскому полу. Значит, что мы имеем? Имеем кандидатку Кукушкину, которая называет себя Еленой Станиславовной, декларируется медиком и выступает за всякие хорошие начинания и доплаты пенсионерам. Однако она не сможет этой доплатой нам рот замазать! Мы, пенсионеры, молчать не намерены!

— Нельзя ли ближе к делу? — осведомился Оганезов, сверяясь со сценарием. — То есть к доказательствам?

— Перехожу к делу, — покладисто согласился дедушка. — Итак, гражданка Кукушкина стала известна нам совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, и все эти полгода мы думали, что эта сорокапятилетняя особа, работающая на ниве продажи туалетных утят, добропорядочная гражданка, честная горожанка, образец трудолюбия и порядочности. Но, уважаемые избиратели, если бы не я, вы никогда бы не узнали, что эта особа не гражданка, не горожанка и даже не Кукушкина совсем! Это бывшая жена моего работодателя Лилия Муханова, сбежавшая из семьи под видом автокатастрофы, укравшая паспорт у своего временного мужа гражданина Кукушкина и воспользовавшаяся им для благоустройства в текущей жизни под видом невинной медсестры!

Аплодисменты в студии.

— Но это еще не все, дорогие граждане! — Дедушка предупредительно поднял палец. — Вы, конечно, помните конец света, случившийся в нашем городе в марте нынешнего года и закончившийся грандиозным скандалом…

— Помним! — загомонила студия.

Михаил Бог в предвкушении звездного часа подобрался и встопорщил бородку.

— Так вот именно Кукушкина организовала нам этот конец света, приняв личину святой Досифеи, исцеляющей наложением рук, ног и прочих приспособлений тела. Она похитила собранные пожертвования, обманула своего сообщника архангела Серафима и…

Не выдержав напряженности момента, Михаил Бог ринулся к микрофону. Выхватив из ослабелых ветеранских рук орудие пропаганды, он громоподобно возопил:

— Люди, доколе вы будете бесстыдны? Доколе вы будете верить всяким Досифеям и иже с ними, а меня, вашего Бога, не замечать! Ведь скоро, прискачет скоро конь бледный, имя которому Смерть, скоро будут взломаны семь печатей, вострубят семь труб и семь всадников вздыбят коней над бездной… А пока это не случилось, жертвуйте, добросовестные граждане вашему Богу, а кто не пожертвовал, тот не покается!

Тут Михаил, ловко скинув с себя обтерханную кепчонку, двинулся по рядам с призывом: «Жертвуйте на избирательную кампанию в мэры всего города и всей земли. И пусть ваше будет Царствие Небесное!»

Однако по одному указательному движению кавказских усиков к агитатору подскочили дюжие охранники в униформе.

Плечистая девица, опомнившись, взмахнула транспарантом, студия потрясенно захлопала, роняя приготовленную к пожертвованию мелочь и прочувствованные слезы.

Михаила Бога выволокли вон, Вениамину Прокофьевичу вернули отнятый микрофон, и он хладнокровно продолжил:

— Несмотря на экспансивное выступление свидетеля, его словам безусловно можно верить. А что из Кукушкиной медик никакущий, я могу самолично подтвердить, как пострадавший от ее искусственного дыхания вплоть до синяков и до потери этого самого дыхания. Если в студии найдутся желающие, я продемонстрирую им интимные последствия оказанной мне помощи… — Вениамин Прокофьевич принялся снимать с себя рубашку, однако был остановлен предостерегающим шевелением кавказских усиков.

— Мы вам верим, — произнес Оганезов. — У вас все?

— Как это все! — возмутился ветеран. — Я только начал! А что касаемо нашей Досифеи, то про нее известно, что, будучи всего три дня замужем за Владимиром Кукушкиным, да еще и неформально, без государственной регистрации отношений, она похитила у него паспорт его бывшей жены и ее честное имя.

Несгибаемый Вовик Кукушкин поднялся со своего места, держа перед собой, вместо щита, портрет матери.

— Вот и мама моя то же самое подтвердит, — произнес он. — Едва успели сберкнижку спасти от этой вертихвостки!.. Но не о том хочу сказать, граждане, а хочу обратить ваше внимание на то, как мы воспитываем наших девушек. Согласно предложенному мной проекту, я требую, чтобы в городе установили закон, по которому юные, морально неустойчивые особы вручались для перевоспитания морально состоявшимся пожилым гражданам… В свете этого прошу передать мне на воспитание трех отроковиц образцовой внешности и антиобщественного поведения для проведения практических опытов! — И с размаху опустился на место.

Плечистая ассистентка взмахнула «аплодисментами», Мамаков снисходительно отозвался на речь оратора:

— Очень интересное и своевременное предложение… Потому что преступность и аборты среди молодежи постоянно растут… Пожалуй, мы рассмотрим эту проблему на ближайшем заседании городского совета. Не исключено, что вопрос о передаче девиц будет решен положительно.

Вениамин Прокофьевич, переждав вал рукоплесканий, продолжал:

— Факт незаконного присвоения документов подтверждают Иван Филиппович со своей умершей женой Олимпиадой Петровной, которая клянется, что никакой Кукушкиной в загробном мире сейчас не наблюдается и, следовательно, смерть Мухановой — чистой воды шарлатанство и жульничество! И еще Муханова упросила свою подругу Песоцкую, воспользовавшись ее родством с Иваном Филипповичем, по совместительству сотрудником газовой службы, загрузить багажник заправленными газовыми баллонами, надеясь, что мощностью взрыва можно будет объяснить исчезновение всяких следов ее присутствия в автомобиле и небывалый по силе пожар.

Иван Филиппович помахал рукой в знак верности сказанного, а Олимпиада Петровна бурно закивала, незримо паря над креслами.

— Потому что моя дочка всегда помогала погибшей, — сказал кладовщик, — по любви своей к подруге и всегдашней готовности ей помочь, за что теперь ее обвиняют во всяких смертных грехах и мешают побеждать на выборах.

— Но для чего, спросите вы, Муханова-Кукушкина совершила все это? — Вениамин Прокофьевич окончательно сжился с ролью обличителя. — А для того, чтобы незаметно пробраться во власть и устроить в нашем городе если не конец света, то какую-нибудь революцию! А помогала ей в этом ее подруга певица Шторм, в прошлом — Садильникова!

Продюсер Оганезов негодующе вздернул пепельный ус, но не отважился прервать ветерана.

— Итак, Садильникова, будучи в городе проездом, притворилась Мухановой, но так, чтобы в том можно было обвинить Песоцкую, застраховала автомобиль подруги, который потом подвергся крушению, испортила тормоза. Доказательством этому являются остатки писем, найденные в могиле номер 353 на Пустяковском кладбище гражданином Сифонычем, вон он в третьем ряду и в новой телогрейке сидит…

Сифоныч, лучась гордостью, поднялся на нетвердых ногах. Он выглядел таким счастливым, что никто бы не удивился, если бы он, затребовав микрофон, передал привет родне из города Саратова, сослуживцу Кузьке, а также своим клиентам, как прошлым, так и будущим.

Между тем разоблачитель продолжил:

— Муханова-Кукушкина спрятала в могиле следы своего преступления в виде сожженных писем и обручального кольца, надеясь запутать следствие и направить его по ложному пути. Однако эта хитроумная особа не учла того, что имеет дело с профессионалами, которые не только с дамочками не струсят, но даже и с тамбовской бандой не поопасаются сразиться один на один! Из найденного пепла ясно видно, что обе подруги давным-давно спланировали каждый свой шаг!.. Сифоныч, — обернулся Вениамин Прокофьевич, доставая рекламный плакат, — узнаете ли вы ту женщину, которая ночью подсунула в могилу данные улики?

Сифоныч, колеблясь, как слабо мыслящий тростник, просипел, распространяя запах перегара до первых рядов:

— Ежели вы приказываете, Вениамин Прокофьевич, то я завсегда признаю, когда потребуется! К тому же только я один обладаю единоличным правом на подрытие могил и на прочие манипуляции с доверенными моему попечительству мертвецами!

Жестом усадив Сифоныча на место, ветеран продолжал:

— А что касается певицы Вики Садильниковой, выступающей под кликухой Шторм, то доказательством ее противоправному поведению может служить сей фоторобот!

Дедушка показал фотокомпозиционный портрет, составленный со слов Маши. Нос на портрете зашевелился и пополз вниз, а потом и вовсе слетел на пол, подхваченный студийным сквознячком.

— Гражданка Маша, узнаете в этом портрете гражданку, которая у вас страховалась?

— С трудом, — скуксилась Маша. — Без носа она сама на себя не похожа.

— А вы, уважаемый пролетарий автомобильного труда Гурген? Узнаете женщину, которая приезжала к вам ремонтировать машину?

— В зубике я не уверен, — тоскливо проговорил авторемонтник, покрываясь нервным потом. — А что касается двойного подбородка, так я не отпираюсь…

— Но это нос не Бетт Мидлер, а Лайзы Минелли! — воскликнула Маша, вглядываясь в портрет. — Вы все перепутали!

— А глаза не Ли Кертис, а даже совсем наоборот, Ванессы Паради! — поддержал жену Паша.

— И нужного зубика совершенно не наблюдается! — внезапно осмелев, воскликнул Гурген.

— Да, я бы сказала, что это скорее вон та гражданка в первом ряду. — Маша указала пальцем на необыкновенно тихую нынче Песоцкую.

— Присоединяюсь, — кивнул Гурген. — И зубик у нее наличествует. Гражданка, будьте добры, откройте пошире рот!

Мила скукурузила ужасную мину, всем своим видом демонстрируя, что не собирается выполнять указания всяких яких, и плотнее запахнула рот.

— Впрочем, не важно. Будем считать, что очная ставка проведена. — Дедушка рукой опытного фокусника быстро избавился от портрета, спровадив его в карман. — Итак, ограбив честных граждан под видом мадам Досифеи, оклеветав собственного безупречного мужа и свою лучшую подругу Песоцкую, Кукушкина занялась торгово-посреднической деятельностью, сколотила на этом немалый капитал и теперь намерена пролезть в сильные мира сего. Доколе, спрашиваю я вас, мы, честные граждане, ни разу не сгоравшие в катастрофах, будем это терпеть?

Зал взволнованно загудел, не собираясь больше терпеть, а Вениамин Прокофьевич горделивым кивком дал понять, что все, что имело быть сказанным, уже сказано, и он умывает руки.

Плечистая ассистентка подняла транспарант, зал, ошеломленный потоком ужасных обвинений, послушно зааплодировал.

Мамаков тоже неодобрительно нахмурился — камеры показали его лицо крупным планом, чтобы избиратель смог разглядеть тревогу о судьбах родины, отразившуюся на челе уважаемого мэра, — и разомкнул узкие, мясного цвета губы.

— Как отвратительно, — вздохнул он и тут же скомандовал: — Продолжим после музыкальной паузы. Сейчас бабушка Хамурапьевна исполнит свой коронный номер с балалайкой.

Пока старушка с единственным железным зубом на нижней челюсти развлекала собравшихся исполнением «Болеро» Равеля, Оганезов лихорадочно листал сценарий, тревожно поводя кавказскими усиками.

После оваций и криков «бис» бабушка Хамурапьевна удалилась, а в студию вплыла Кукушкина собственной персоной. Рыжие волосы топорщились в разные стороны, роговые очки грозно поблескивали в предвкушении генерального сражения. Женщина обвела опытным взглядом неодобрительно загудевшую студию.

При появлении Кукушкиной Маша внезапно вздрогнула и приоткрыла рот, Паша вопросительно вздернул бровь, а Гурген заерзал на месте, как будто на стуле под ним обнаружился активно ползающий еж.

— Мама? — удивилась пятнадцатилетняя Лиза, облизнувшись на кофточку с фигурным вырезом.

— Мама! — обрадовался Митя, в уме подсчитав все карманные деньги, которые ему причитались за последний год.

— Лилечка! — умилительно всплеснула руками Луиза Пална, доставая корвалол.

Муханов вздохнул и понурился, Песоцкая надменно фыркнула.

— Что ж, приступим к допросу? — предложил Мамаков.

— Приступим! — поддержал его Оганезов. — Елена Станиславовна, пожалте цыганочку с выходом, как в сценарии обозначено.

Грянули аплодисменты, загудела музыка.

— Я начну с основного, — без обиняков начала Кукушкина, не размениваясь на цыганочку, песни малых народностей, декламацию собственных сочинений и прочие популистские штучки, столь любимые зрителями, среди которых попадаются и избиратели. — Все, что здесь про меня говорили, — сплошная ерундистика! Я никогда не работала на духовном поприще, хотя и временно числилась мадам Досифеей. А от мужа Вовика Кукушкина я, конечно, не отрекаюсь, был такой грешок в моей скудной биографии, но насчет всего остального… Предлагаю вам забыть бред сивой кобылы, который тут нес уважаемый ветеран, а обратить свое внимание на гражданина по имени Муханов и на его подручную Милу Песоцкую. Они сжили со света меня, свою невинную жену и подругу, подстроив автокатастрофу и воспользовавшись кстати оформленной страховкой. Разве с этим ужасным преступлением сравнятся похищение пожертвований и горелый пепел, подсунутый в могилу? Все злодеяния мира блекнут в сравнении с этими поступками! Перед вами, уважаемые граждане-господа, авторитетный эксперт, который подтвердит наши самые ужасные догадки своими практическими достижениями и выведет на чистую воду всех, кого нужно вывести, чтобы наконец народ уверился в достойных и разуверился в недостойных! Прошу вас, Вениамин!

Веня затрепетал перед недреманным оком телекамеры. В его руках крупно подрагивал листок с текстом. Однако заученные слова вдруг испарились из головы, и оратор пробормотал, теряя голос:

— Знаете ли, да… В общем… Если уж так говорить… Существуют разные точки зрения… Правду сказать, теперь мне сдастся, что Кукушкина, хотя она и пугала меня своей огромной бородавкой, которую утратила в ходе разыскных мероприятий, не так уж плоха. По крайней мере, ее трудно обвинить в том, что она не сгорела. Я бы и сам на ее месте, честные граждане, не захотел бы гореть, да еще при помощи газовых баллонов. Я бы тоже отползал и скрывался в кустах, если бы на меня нападали, портили бы мне шланги, заставляли закрывать баклажаны с уксусом и всячески измывались над званием женщины и человека…

— Ближе к делу, — попросил Оганезов.

— Да, хотелось бы услышать не невнятное блеяние, а доказательства. Голые факты, так сказать! — поддержал его Мамаков.

— Факты? — беспомощно повторил Веня, вглядываясь. — Фактов, уважаемые граждане, полно и даже навалом! Дело в следующем… Да, мы можем обвинить Кукушкину в том, что она не Кукушкина, а Муханова, однако кто сможет упрекнуть ее в этом? Ее злобная подруга Песоцкая оформила на нее страховку, манипулировала с автомобилем, а ее собственный муж, обрадовавшись от того, что жена его сгорела, не постеснялся выдать ее старую сгоревшую машину за новую, хорошенько нагрев руки и получив таким образом немалые деньги. Прослышав об угрозе разоблачения, этот человек не постеснялся проделать обратную манипуляцию, надеясь замести следы. По его указанию автослесарь Айрат (вон он сидит без одной руки) перебил номера, и в мгновение ока разбитый автомобиль из молодого и свежего, как следует по страховке, превратился в старый четырнадцатилетний рыдван, который никто и никогда не захочет страховать, будучи в уме и здравой памяти. Кстати, приглашенные мной эксперты Маша и Паша определили в страховательнице именно Песоцкую, и лишь неправильно составленный фотокомпозиционный портрет помешал вовремя воссиять свету истины и справедливости.

— Да-да! Это ее нос Бетт Мидлер! — воскликнула Маша, вглядываясь в Милу.

— Постыдилась бы такими бесстыжими глазами Ли Кертис на мир глядеть, — поддержал подругу Паша.

— Я этот зубик и в гробу узнаю, — радостно подтвердил Гурген, — он у меня уже в избитых печенках сидит!

— Так что Кукушкина — это Муханова, а Муханова жива, несмотря ни на что, и даже стоит сейчас у микрофона, и даже готовится спеть песню по просьбам телезрителей. Но зато на фоне своего оголтелого мужа, придирчивой свекрови и капризных детей она выглядит вполне невинно и, я считаю, заслуживает быть избранной куда следует, если не под именем Кукушкиной, то хотя бы под видом Мухановой. К чему и призывал безвременно погибший эксперт по дамским конечностям Стефан Чарский, который пристальным оком ученого разглядел ту душевную метаморфозу, которая преобразила Муханову в Кукушкину, отчего даже пары обуви, интегрируемые методом Тейлора-Бенуа, на первый взгляд не совпадали.

Зал растроганно загудел.

— Ну вот, допрыгались! — горестно воскликнула Луиза Пална. — То-то мне вчера рваная бумага в супе снилась! Надо будет Леопольде Витольдовне рассказать.

— Мамочка, — проговорила Лиза, явственно облизываясь, — как мне нравится твоя кофточка! Можно я ее на дискотеку надену?

— Мам, а мне папа денег на карманные расходы недодает, — с ходу пожаловался Митя. — Уже целый год.

— Что вы мне какую-то грымзу под видом законной жены подкладываете! — на всякий случай возмутился Муханов. — Она очень мало по внешности с моей погибшей супругой совпадает, мастью головы не вышла и очками. Я отказываюсь признавать в ней свою дорогую жену!

— Все правильно! — вдруг поддержала его виновница переполоха, стоявшая доселе молча, как скала в бушующем море. — Я и не претендую, поскольку желаю остаться Кукушкиной по гроб жизни!

Зал окончательно запутался в происходящем.

— Так это Муханова или кто? — недоуменно воскликнул Мамаков, вертя лысиной, отчего зайчики, обезумев, заметались по студии.

— Или кто… — пробормотал Оганезов, перелистнув страницу сценария и торжественным голосом закричал в микрофон: — А сейчас… перед уважаемыми избирателями выступит столичная знаменитость!..

Загудели невидимые барабаны, отстукивая напряженную дробь.

— Лучшая певица современности!..

Напряжение достигло своего апогея.

— Лучший голос нашей эстрады!..

Напряженная струна зримо звенела в воздухе, грозя каждую секунду оборваться.

— Возлюбленная Севы Юркого!..

Зал потрясенно завибрировал, не веря своим ушам… Мамаков тревожно заерзал, оглядываясь по сторонам, и даже попытался возмутиться:

— Послушайте, мы ведь не договаривались…

Но Оганезов не слышал его — или не хотел слышать.

— Знаменитая Вика Шторм! — объявил он, демонстративно соединяя ладони.

Невидимый оркестр грянул первые такты хита «Меня спасет любимый мой».

Прожекторы сфокусировались в одной точке, и, как Афродита, рожденная из пены морской, из потоков ослепительного света соткалась великолепная Вика Шторм. Ее белокурые волосы были рассыпаны по плечам, платье, то самое красное платье с блестками, которое зрители запомнили по репортажу из тундры, облегало прекрасную фигуру.

Плечистой девице даже не понадобилось призывно махать транспарантом — зал не только добровольно захлопал, но даже и взревел приветственно, — а потом послушно стих, утихомиренный властным жестом певицы. Вика открыла рот, намереваясь петь.

И запела…

Музыка гремела и билась в барабанные перепонки, ревела штормовым ветром и полярной вьюгой.

Вика Шторм прилежно шевелила губами, зал восхищенно покачивался в такт звукам. «Умчимся в ночь, умчимся в ночь!» — призывала певица, простирая руки, а зрители постанывали в ответ.

— Вика Шторм! — напомнил Оганезов, когда последние такты мелодии стихли.

Плечистая ассистентка, вместо того чтобы махать транспарантом, сама зааплодировала, оказывая положительный пример студии, которая, кстати, в положительных примерах совсем не нуждалась.

— Послушайте, — оглядываясь по сторонам, встревожился мэр. — Мы так не договаривались! Это не запланировано сценарием передачи! Разоблачения — да, обвинения — да, певица Шторм — нет!

Но Шторм уже невозможно было остановить!

— А теперь я скажу, — заявила она, облив Мамакова презрением. — Если «обвинения — да» и «разоблачения — да», то самое время для моего выступления… Вы все, конечно, слышали ту знаменитую историю про мое исчезновение, организованное страстным оленеводом!

— Да! — восторженно взревел зал.

— Так вот, мой похититель сегодня находится здесь. Он в зале!

— Ура! — взорвались зрители. — Мы щас ему наваляем!

— Но ведь это безобразие! — возмутился Мамаков, оглядываясь в поисках поддержки, которой не было. — Этого нет в сценарии, я выступление оленеводов-похитителей не утверждал! Сейчас должен быть танец санитарки Бек-Агамаловой!

Но его слова заглушила тревожная дробь барабана.

— Итак, похититель находится здесь и сейчас… Но мне не хочется указывать на него пальцем. Я хочу, чтобы он сам признался в содеянном!

— Послушайте, — продолжал возмущаться Мамаков. Его бюрократическое яйцевидное брюшко тревожно опало, а губы, наоборот, выпятились. — Я не допущу, чтобы всякие… Охрана! Милиция!

— Милиция готова приступить к своим обязанностям! — Указующий перст певицы воткнулся в гаишника Цыпляева, который стеснительно мялся на заднем плане, выразительно похрустывая правым карманом.

Мэр побледнел и даже отшатнулся. Он даже привстал из кресла, как бы собираясь уйти, поскольку не желал принимать участия в этом ужасном, не запланированном сценарием балагане.

— Не желаю принимать участия в этом незапланированном балагане! — возмутился он, делая шаг к выходу.

Но дюжие охранники у дверей студии напружинили мускулы, всем своим видом готовясь пресекать безобразия и противодействовать беспорядку.

— Так вы хотите узнать, кто этот человек? — осведомилась Шторм, обращаясь к зрителям.

И зрители вспыхнули в ответ единодушным: «Да!»

— Вы хотите, чтобы я указала на него? — продолжала певица, явно издеваясь над нервами похитителя, который затрясся при ее словах как осиновый лист.

— Да! — откликнулся зал.

— Хорошо же… Вот он! — Указующий перст вновь взвился в воздухе и уткнулся в испуганно затихшего Мамакова.

Зал ахнул. Цыпляев важно кивнул, охранники с каменными лицами переглянулись, Муханов произнес: «Вот дьявол!», Кукушкина: «Мы победили!», а остальные ничего не произнесли, ограничившись бестолковым «а», «бе» и «ме».

— Да, год назад этот человек похитил меня в тот момент, когда я возвращалась после встречи с подругой, запер на своей даче в лесу и целый год измывался надо мной, требуя любви, уважения, покорности, то есть именно того, чего он никак не мог от меня требовать. Оставлял меня без краски для волос и услуг массажиста! Естественно, он не был никаким оленеводом, а оленеводом воспользовался для отвода глаз. Уже потом, после хитроумной операции, организованной моим продюсером и моей подругой Лилей, которая выступила на сцене под видом певицы Шторм, мне удалось бежать, убедив Мамакова в том, что я не настоящая Вика Шторм, а всего лишь ее дублерша, предназначенная для обмана назойливых поклонников. Он утверждал, что всю жизнь, еще с того благословенного времени, когда Людмила Песоцкая… — еще один указующий перст, перелетев на противоположную сторону студии, ткнулся в курино вертевшую головой Милу, — женила его на себе, он обожал меня тайно. Разойдясь с Песоцкой, он пролез в мэры, после чего разозленная Мила усиленно стала проталкивать на его место Муханова, внезапно освободившегося от брачных уз. И будто бы все эти годы Мамаков собирал мои открытки, вырезал статьи в газетах, посещал концерты, а потом отважился на похищение. И будто бы школьная любовь не вянет до самой старости, которая, кстати, не за горами.

Мамаков протестующе поднял руку.

— Позвольте, это клевета! — залепетал он. — Кто может подтвердить эти слова? Поклеп! Требую экспертизы! Доказательств! Фактов!

Тогда Цыпляев приподнялся над стулом (его карман выразительно хрустнул).

— Я могу предоставить доказательства, — произнес он смущенно. — Вы ведь знаете, Петр Семенович, что это я охранял похищенную певицу, пользуясь внеслужебным временем. Вы наняли меня, воспользовавшись моим незнанием обстоятельств и тем, что я не мог существовать на унизительную для любого сколько-нибудь уважающего существа зарплату, поскольку изъятые у автомобилистов деньги по своему благородству отправлял в детские дома и на освоение космоса. — Благородный гаишник достал из кармана целую гору квитанций и приходно-расходных ордеров. — Вот документы о приеме денег, которые, я считаю, справедливо изымал у проштрафившихся граждан, так как заставлял их служить в пользу общества. В смысле деньги, а не граждан.

Зрители взволнованно загудели, Мамаков возмутился.

— Бред какой-то! Кому вы верите, господа? — обратился он к залу. — Вы верите первейшему в городе взяточнику!

Зал возмущенно взревел, адресуя свое возмущение завравшемуся мэру и поражаясь благородству отечественной автоинспекции.

Певица Вика Шторм оборвала шум одним властным движением руки:

— Предлагаю силам правопорядка арестовать злостного похитителя!

Тогда вскочил Бульбенко, обуянный праведным гневом:

— Да, арестовать! Он и с нашей фирмы взятки тянул!

Муханов неожиданно поддержал своего вечного конкурента:

— Требовал бешеные откаты за поставку моющих средств!

Вениамин Прокофьевич тоже внес свою посильную лепту:

— Пенсионеров угнетал мизерным вспомоществованием!

Веня тоже не остался в стороне:

— Милицию содержал на голодном пайке, отчего некоторые были вынуждены по увольнении грязным делом с мордобоем заниматься!

Сифоныч:

— На кладбищах беспорядок развел! В могилы лазают все кому не лень!

Иван Филиппович:

— Газовые баллоны брал для себя без квитанций!

(Незримая Олимпиада Петровна: «Высказывался в том роде, что, поскольку загробного мира не существует, надо на земле побольше урвать!»)

Кукушкин:

— Забирал себе лично молодых девиц из числа предназначенных для перевоспитания моими силами! Например, певицу Вику Шторм.

Стефан Чарский с траурного портрета:

— Противился проведению в нашем городе международной конференции ноговедов!

Авторемонтники хором:

— Назначал непомерную плату за аренду, за право работать и жить на земле!

Михаил Бог:

— Противодействовал организации конца света, причем лично запретил взламывать семь печатей и не пустил в город семь всадников! А также меня, священную особу, продержал в КПЗ без суда и следствия свыше определенного законом времени!

Волна народного возмущения накрыла мэра с головой. Дюжие охранники поволокли Мамакова к выходу.

— Камера, стоп! — скомандовал Оганезов. — Снято!

Красный огонек послушно погас. Оператор, как насосавшийся клоп, отвалился от видоискателя. Продюсер, слюнявя палец, пролистал сценарий.

— Что у нас дальше? — спросил он сам себя, переворачивая страницы. — Ага, пара эстрадных номеров — и закончим!

— Как это «закончим»? — возмутился дедушка Вениамин Прокофьевич. — А торжественный арест Муханова в студии! Вы же обещали!

— А с Кукушкиной в прямом эфире парик сорвать? — поддержал его внук. — Я лично готов! Разрешите приступать. — Он потянулся к рыжей гриве Кукушкиной.

— Зачем? — поморщился Оганезов. — Все и так ясно! Это лишнее!

— Позвольте, — продолжал взволнованно настаивать ветеран. — Как неукротимый борец с тамбовскими бандами, я имею право на правосудие в прямом эфире!

Цыпляев опять поднялся со своего места, выразительно хрустя пиджаком.

— Вениамин Прокофьевич, я бы вам не рекомендовал, — негромко начал он, засовывая руку в хрустящий карман.

— Что? — возмутился дед, обуреваемый справедливым гневом. — Мне даже тамбовская банда не смогла закрыть рот!

— Разрешите? — обратился Цыпляев к Оганезову. Администратор поощрительно кивнул. Цыпляев выудил из кармана бумагу.

— Из данного документа явственно следует, что Вениамин Прокофьевич Воробьев прослужил сорок лет письмоводителем в райотделе милиции, никогда не принимал участия в оперативной работе, никогда из города не выезжал, кроме как на отдых в Крым по профсоюзной путевке, никакую банду не задерживал, а демонстрируемый им всем и каждому похвальный лист за поимку тамбовской шайки получил, организовав похищение пустого бланка из сейфа милиции в 1978 году.

Веня встал на защиту дедушки — так гора поднимается над другой горой, медленно засучивая рукава.

— Об этом моменте я мечтал долгие триста страниц своего расследования, — произнес он свистящим шепотом, который услышали даже в самых дальних уголках студии. — Чтобы намять кому-нибудь морду, проломить череп, пересчитать ребра, вырвать с корнем ноги и все остальное, что под руку попадет.

Певица Шторм, ойкнув, отскочила, а Кукушкина, айкнув, закрыла глаза. Оганезов нервно листал сценарий, бормоча:

— Разве драка запланирована? Разоблачение дедушки — есть, обвинение — есть, а вот драки нет!

Веня молча бросился в бой.

Цыпляев, не повернув головы, выставил вперед твердый кулак, на который Воробьев заученно наткнулся глазом, после чего добровольно отправился в нокаут. Гроза авторемонтников и разоблачитель морально неустойчивых дам повалился навзничь и остался лежать неподвижно, как уставшая и решившая прилечь отдохнуть пару миллионов лет гора.

— А теперь песня! — объявил Оганезов. — Вика, запевай! Зрители, кажется, заскучали…

— «Меня спасет любимый мой!» — заверещала певица, перешагнув через тушу, валявшуюся посреди студии.

Зал с воодушевлением подпевал.

— Дорогие зрители! Дебаты закончены! — объявил Оганезов, когда музыка смолкла и певица замолчала.

Плечистая девушка подняла транспарант, послушно грянули аплодисменты.

— Ну и ну, — сказали зрители, поднимаясь. — Ну и ну!

— Все это прекрасно, — произнес мой муж Вадик, — только что ж теперь будет? Мамакова мы все-таки убрали, однако передо мной маячит угроза ареста, а Кукушкина снята с выборов как подложное лицо.

— Ничего не будет, — рассмеялась я, аккуратно снимая белокурый парик Вики Шторм. — Обвинений тебе никто предъявлять не собирается, страховая компания принадлежала Мамакову, а ему сейчас светит срок за киднеппинг. Так что, милый, как торговал ты своими утятами — так и будешь торговать. Но уже не самостоятельно, а под чутким руководством. Согласно вчерашнему договору.

— Вот именно, — сказал Бульбенко. — К нашему «Супер-Утенку» мы присоединим ваше «Супер-Мыло», как и было договорено накануне. С районным гинекологом, когда он победит, мы как-нибудь столкуемся насчет подряда, пока он еще не обнаглел, как Мамаков… А все-таки хорошо, что мы от него избавились!

— И правда, Вадик, — сказала Вика Садильникова, снимая рыжий парик оскандаленной Кукушкиной. — После мухлежа с перебитыми номерами ты вряд ли на что-то можешь претендовать!

— Но я только воспользовался ситуацией!

— И добрым советом Милы Песоцкой? — съехидничала Вика.

— Вика, ты же знаешь, что с ней невозможно спорить…

— А ты не очень-то и пытался, — съязвила я, снимая через голову красное платье певицы Шторм. И, услышав по радио «Меня спасет любимый мой», добавила: — Ненавижу эту песню… Кто ее придумал, кстати?

— Я придумал… А что, прекрасная песня, — возразил Оганезов. — Главное, пипл хавает! Зал рыдает.

— А как противно целоваться с Севой Юрким! — добавила я. — Больше ни за что не буду! От этого белобрысого поросенка пахнет плесенью!

— Ладно, я от него избавлюсь, — согласился Оганезов, — если ты подпишешь бумаги на гастрольный тур по Крайнему Северу.

Вадик растерянно оглянулся на меня:

— Значит, ты не вернешься домой?

— Ты с ума сошел! — фыркнула я. — Променять огни шоу-бизнеса на заготовку баклажанов и препирательства с Луизой Палной?

— А дети? — спросил он.

— У Лизы есть голос, из нее получится недурная бэк-вокалистка, а Митя прекрасно играет на барабане и на нервах. Когда они подрастут, я возьму их к себе. А пока пусть закончат музыкальную школу.

Мила Песоцкая недовольно заерзала в кресле.

— Знаешь, дорогая Лилечка, — начала она, — надо сказать, ты поступила с нами совершенно по-свински! Исчезла, не пикнув, заставила нас тратиться на похороны и избирательную кампанию!

— Ты тоже хороша! — парировала я. — Могла бы поставить меня в известность о своем мухлеже со страховкой! А если бы я действительно навернулась? И умерла?

— Но ведь тебя никто не просил ехать тогда на пикник! Ехать должна была я! — возмутилась Песоцкая. — Ведь машину-то застраховали втридорога, а тебя, то есть меня, — на три копейки. Поскольку ты, то есть я, не должна была по плану отправляться на тот свет. Думали, машина после взрыва вдрабадан, денежки в наличности, все шито-крыто… А ты втайне от меня смылась на встречу с Викой, вот и…

— Знаешь, дорогая, я не желаю быть марионеткой в твоих руках! В следующий раз предупреждай, пожалуйста, о своих планах меня прикончить. Все-таки мы дружим с тобой с первого… Нет, со второго класса!

— Девочки, не ссорьтесь! — воскликнула Вика Шторм, отшвыривая в сторону роговые очки Кукушкиной. — В конце концов, все обошлось! Мне пора в контору «Супер-Утят». Знаете, что-то меня грубиян Женкин беспокоит, у него продажи в последнее время сильно уменьшились. Да и остальные… Ты, Лиля, столько наобещала им в ходе предвыборной кампании!

— Я ведь не знала, что она закончится пшиком! — возразила я. — Как не знала того, что Вадик наймет тупоголового сыщика Воробьева! Ах, если бы сразу объединить наши усилия, мы бы здорово сэкономили! Ввязываясь в предвыборную авантюру, я думала, что компромат не помешает. Но все планы испортил этот престарелый письмоводитель, помешанный на расследованиях и тамбовской банде… Мисс Марпл мужского рода…

— Тебе вообще не стоило лезть в эти выборы, милая…

— Конечно, если бы никто не пытался убить меня, я бы не полезла!

— Но ведь я объяснила, что никого не хотела убивать!

— Ты говорила это и во втором классе, когда двинула меня портфелем с кирпичами…

— А потом, когда напропалую крутила с Вадиком, тоже не хотела? И не ты ли, Мила, подговорила Мамакова на похищение?

— Какая ерунда! Я даже не знала, что это он похитил тебя. А ты тоже хороша! Наверное, была в восторге, когда тебя похитили…

— Зато ты была счастлива, когда Лиля взорвалась в машине!

— А ты, Лилька, была в восторге, когда разорила собственного мужа, отняв у него всех туалетных утят!

— А муж мой был в восторге, когда ты предложила ему свой идиотский план со страховкой и обогащением!

— Не такой уж он идиотский… Если бы ты не взорвалась, как идиотка…

— Я идиотка?!

— Девочки, пожалуйста, не ссорьтесь…

— Она первая начала…

— Женщины… — сказал дедушка, горестно восседая в кресле. — Женщины — совсем не то что обычные люди. Даже ничего в них человеческого нету, одно иезуитское бездушие и коварство.

— Да, — сказал Веня, прикладывая лед к заплывшему фиолетовым глазу. — На весь город ославили. Теперь клиенты в нашу контору и не сунутся!

— А все женщины… — уныло добавил дед. — А ведь я уже рассказывал, внук мой, про тяжелую судьбу товарища Самойлова, как его дамы до абсолютного безверия в противоположный пол довели, а ты отказывался слушать…

— Я слушал, — простонал Веня. — И слушаю.

— Так вот, — произнес дедушка, — однажды товарища Самойлова отправили в третью закавказскую республику, где ни нарзана, ни боржома, ни ессентуков не имелось, а коньяк они разбавляли спитым чаем, который в тех теплых краях произрастал в изобилии. И сумма хищений вырисовывалась крупнейшая. А директором коньячного завода была одна ушлая дамочка местной национальности, еще не окончательно пожилая. Отчетность у нее была — не придерешься, и вохра на проходной стояла — мух на лету ловила. Короче, сложный случай, не всякому по зубам.

Что ж, отправили товарища Самойлова ловить эту директрису. Зная его нетерпимость к женскому сословию и многострадальную судьбу, надеялось начальство на скорый результат.

Товарищ Самойлов, конечно, первым делом на завод инкогнито устроился. И поскольку был он мужчиной выдающихся внутренних качеств и внешних свойств, эта ушлая директорша сразу обратила на него внимание, надеясь избавиться от своего незамужнего положения.

Вот, один месяц они работают, другой, третий… Товарищ Самойлов то на живот дамочке взглянет, то с груди ее глаз не сводит. Ну, дамочка и взволновалась… То бедром поведет, то бюстом начнет туда-сюда колыхать, как бы в простительном женском волнении. Пригласила она кавалера к себе домой. Коньячок, лимончик, музычка в приемнике…

«Коньяк почем брали?» — интересуется Самойлов.

«По семь двадцать в магазине на Садовой, 16, вход с угла. Вот кассовый чек, если сомнения имеются»! — Ушлая директорша торговый чек на стол мечет.

«Знаю этот магазин, — хмыкает Самойлов про себя, — небось с кассиром договорилась…»

Ну, первым делом проверил он, конечно, естественные выпуклости дамочки — все в порядке, ни одна коньяком и не пахнет, все выступает вперед согласно природным законам.

Озадачился товарищ Самойлов, на кровати поник. Весь ссутулился, скукожился, обуреваемый недоумением. Терзала его одна великая мысль: как же эта дамочка коньяк с завода выносит?

Главное, особняк у нее такой, что на трудовые заработки и за сто лет не построишь. Мебель румынская — семь лет в очереди за ней стоять надо. Магнитофон японский — десять лет за такой сидеть надо. Косметика тоже польская… И главное, весь дом коньяком провонял, с чердака до самого подвала.

В задумчивости товарищ Самойлов, пардон за такие интимные подробности, решил в одно место прогуляться. Заперся в туалете, воду спустил, как будто совершив нужные дела. Глядит — водичка желто-коричневая, ржавая из крана льется, что-то отдаленно напоминая…

И тут его как током стукнуло! В окне — завод, от дома — рукой подать, на горе стоит. Простукал батареи в доме — каждая батарея литров на двести…

Страшно засмеялся товарищ Самойлов, уничтожая в своем сердце любовный интерес к заманчивой директорше.

Срочно вызвал он ОБХСС и понятых. Сам в это время сидел на кровати в одних трусах, гордый и неприступный, только курил одну сигарету за другой, а дамочка при этом горько плакала, не понимая, в чем ее вина перед государством. И костерила его на чем свет стоит. Но вместо того чтобы снизойти к ее женскому положению, он только холодно ответствовал на ее причитания: «Прошу, мол, гражданка, добровольно-принудительно выдать секрет хищения, хотя секрет ваш мне и так известен. Водопровод вы с завода к себе в дом провели, по трубам коньяк гоните, в ванной по бутылкам фасуете, в батареях он у вас отстаивается. И дом у вас коньячищем пропах, и сама вы, судя по вашему виду, тоже злоупотребляете».

А дамочка плачет, но вслух клянется, что она ни сном ни духом. И обещает ему выкинуть румынскую мебель и японский магнитофон, пользоваться только советской косметикой, одеться в рубище и пойти босиком, куда он скажет, — до того влюбилась!

Но он мановением руки отверг все ее жертвы. А когда прибыли молодцы из ОБХСС и понятые, произнес устало: «Вскрывайте батареи!»

Кинулись к отоплению с разводным ключом.

«Тазик поставьте, чтобы на пол не пролить, — деловито суетился Самойлов, — ведь народное добро, каждая капля на учете».

Один из работников ОБХСС подставил таз под батарею, другой разводным ключом маханул…

И полилась в стакан желто-коричневая жидкость. Директорша застонала и от избытка чувств рухнула в обморок.

Самойлов закрыл глаза от того же самого…

Дедушка замолчал, неотрывно глядя в одну точку.

— Конечно, на суд, где ей дали пятнадцать лет с конфискацией, он не пришел? — усмехнулся внук.

— Не пришел, — подтвердил дед. И после выразительной паузы добавил: — Потому что суда не было. Ведь из батареи не коньяк лился, а обыкновенная ржавчина… А Самойлов тоже поначалу не верил, что там вода. «Быть того не может, — кричал, — в первый раз со мной такое, чтобы я не смог даму на чистую воду вывести!» Самолично выпил семь стаканов ржавчины и свалился с кишечной коликой. Доставили его в инфекционный бокс, где он месяц валялся в страшной истерике, приговаривая: «Благородный коньяк ржавой водой разбавлять — это варварство!»

И напрасно директриса ему шоколадные конфеты в реанимацию носила, он их не ел, а только страшно смеялся и крошил их птицам, как хлеб. А от медиков прятался под кроватью, откуда хватал медсестер за выступающие части тела, подозревая в них скрытые полости с медицинским спиртом.

А что директорша?.. Директорша осталась на своем законном месте. Эта ушлая женщина продолжала гнать по трубам с завода коньячный спирт, хранить его в батареях, разливать в ванной и толкать налево, деля выручку с кем нужно. Потому что у нее свои люди наверху сидели, которые своевременно ей о прибытии Самойлова сигнализировали, чтобы она успела спирт из батарей слить и водой их заполнить.

Так бесславно погиб товарищ Самойлов — из-за женщины!

К чему это я говорю, Венечка, — продолжил дед, — дамы — дело ненадежное. Ты думаешь, что каждая из них — одно, а она — совсем другое, а потом обернется вообще в третье… Ну, разоблачили мы Кукушкину, а толку? Мы же правы, а нас же — по сусалам.

— За такие мизерные деньги столько унижений! — согласился внук.

В этот момент, прервав ход семейной беседы, раздался стук в дверь. Мелодичный голос осведомился:

— Можно к вам?

Дедушка и Веня переглянулись. В контору вплыла дамочка в темных очках и пышной прическе.

— Вчера наблюдала ваше выступление по телевизору, — прощебетала она, красуясь и даже немного кокетничая. — Я в полном восторге! Как вы их разоблачили, этих интриганов, а?! Знаете, мне тоже кое-кого разоблачить надо… Я, кстати, заплачу!

— Мы дорого берем, — предупредил Веня, отнимая от глаза подтаявший лед.

— Да, очень дорого, — подтвердил дедушка, приосанившись. — Потому как вы имеете дело с патентованными ловцами тамбовских банд и сертифицированными разоблачителями действующих мэров!

Но и это не испугало посетительницу.

— Дело в следующем, — начала она. — Есть у меня одна подруга…

Клиентка еще не договорила, как дедушка бурно замотал головой.

— Нет, — сказал он.

— Нет, — сказал Веня.

— Нет, нет и нет! — хором произнесли оба.

А когда клиентка ушла, Вениамин Прокофьевич заметил:

— В конце концов, на быстрорастворимую вермишель пенсии хватает. И на черный хлеб.

— А на зарплату милиционера солью и спичками запросто можно объесться, — оптимистически добавил Веня.

Помолчали.

— Как-нибудь проживем, — вздохнул дед.

— Как-нибудь… — вздохнул внук.

Помолчали…

Томительно гудела муха, обреченно колотясь в оконное стекло.

Дедушка напряженно зевнул, клацнув зубами, — муха удивленно стихла и принялась мыть задние лапки.

Веня, не выдержав, рывком распахнул входную дверь.

— Эй, гражданка! — крикнул он удаляющейся женщине. — Постойте!..

Гражданка обернулась.

СВЕТЛАНА УСПЕНСКАЯ

Светлана Успенская окончила МАИ и Литературный институт им. А.М. Горького. Изысканные детективы этой талантливой писательницы стали настоящим подарком ценителям жанра. Уверенное перо Успенской творит новую реальность. Ее героям приходится нелегко: судьба то опускает их низко, то возносит к вершинам. Игры жестокого мира испытывают на прочность их чувства, характер и веру в себя.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

PR — public relations, буквально «общественные связи» или, точнее, «связь с общественностью» — макрореклама: рекламируется не отдельный вид продукции, а политик, предприятие, направление экономики или политики путем создания соответствующего имиджа.

(обратно)

Оглавление

  Мила Песоцкая

  Вадик Муханов, муж Лили

  Лиза, пятнадцати лет

  Митя, двенадцати лет

  Луиза Пална (хотя ее никто не спрашивал)

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

  Письмо, найденное много позже и имеющее целью пролить свет на происходящее

  Безымянная старушка

ГЛАВА 3

  Еще одно письмо, имеющее целью пролить свет на происходящее и найденное позже

ГЛАВА 4

  Кошка Элеонора (если бы умела говорить)

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

  Портрет мадам Кукушкиной (если бы не смог промолчать)

ГЛАВА 7

  События, на первый взгляд не имеющие отношения к происходящему

ГЛАВА 8

  Луиза Пална (когда ее наконец спросили)

  Лиза Муханова

  Митя Муханов

  Мила Песоцкая

  Гурген

  Самвел

ГЛАВА 9

  Маша

  Паша

ГЛАВА 10

  Мила Песоцкая

  Кукушкина (на предвыборном митинге)

ГЛАВА 11

  Господин Оганезов

ГЛАВА 12

  Кукушкина

ГЛАВА 13

  Иван Филиппович

  Паспортистка

ГЛАВА 14

  Вика Шторм

ГЛАВА 15

  Сифоныч (через два дня)

ГЛАВА 16

  Мила Песоцкая

  Вика Шторм

  Еще одна Кукушкина

  Луиза Пална (персонально ни к кому не обращаясь)

ГЛАВА 17

  Маша

  Маша

  Гурген

ГЛАВА 18

  Мила Песоцкая

  Кукушкина

ГЛАВА 19

  Муханов

  Айрат

ГЛАВА 20

СВЕТЛАНА УСПЕНСКАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg