«Дом обреченных»

Барбара Вуд Дом обреченных

С любовью посвящаю эту книгу моей матери, Рут Рета — милой, прекрасной и чуткой личности.

Глава 1

Как только я, борясь с холодным ветром за обладание моим плащом и шляпкой, увидела усадьбу, подумала, не ошиблась ли. Действительно этот старый, неприветливый помещичий дом не пробудил во мне ни малейшего отблеска воспоминаний прошлого.

У меня возникла вторая мысль: возможно, не стоило сюда приезжать. Да, в этом доме я родилась, я была из рода Пембертон, здесь родился мой отец, а еще раньше — дедушка. Но какие надежды я могла на это возлагать, если в памяти не возникали ни годы, проведенные здесь, ни даже люди, окружавшие меня в детстве.

Люди… Я стояла на пронизывающем ветру, слушая звук колес экипажа, скрывшегося за поворотом подъездной аллеи. Лицо и руки окоченели. Я вглядывалась в старый дом елизаветинской эпохи и. гадала: «Что за люди живут здесь, кто они, и почему я не могу их вспомнить, и как они примут меня спустя столько лет?»

Потом я подумала о письме. Какой неожиданностью было получить по почте изящный конверт с голубой маркой «Виктория» за два пенни. Поскольку адресовано оно было моей матушке, я отнесла его к ней в комнату, пока она спала, и положила у кровати, надеясь обратить на него ее внимание, когда она проснется. Но тем же вечером, поднявшись в ее комнату, я обнаружила, что письмо исчезло без всяких упоминаний о нем со стороны матушки. Возможно, у нее были на то свои основания, и, поскольку тогда ей очень сильно нездоровилось, я решила не расспрашивать ее об этом.

Письмо я обнаружила неделей позже, разбирая после похорон ее немногочисленные пожитки. Зачем она сохранила его, мне никогда уже не узнать, хотя теперь я понимаю, почему она не хотела сообщать мне о его содержании. Впрочем, в этот день, выйдя из экипажа и борясь с ветром за свой плащ, я не имела ни малейшего представления о том, на какую запутанную дорожку заведет меня это письмо. Поскольку если б я это знала, то никогда не вернулась бы в Пембертон Херст.

Вернувшись, я совершила дерзкий шаг, вооружена я была немногим более, чем странным письмом и воспоминаниями моей матери, которая скупо и отстраненно говорила об этом месте. Теперь, когда я увидела дом, передо мной снова возникло лицо моей матушки, которая иногда смотрела на меня со странным выражением. Этот взгляд я украдкой ловила на себе не раз, словно она изучала меня, как будто ожидая что-то рассмотреть. Когда я, наконец, став постарше, спросила ее об этом, она просто ответила: «Ты — настоящая Пембертон».

Так я узнала, что чем-то существенным связана с этим домом, и что действительно я когда-то жила там, но все же в моих воспоминаниях это было белым пятном. И моя мать за все двадцать лет нашей жизни в трущобах Лондона крайне мало рассказывала о прошлом. Но теперь у меня было письмо. Так что я вернулась.

В этот хмурый день существовала и другая причина для моей нерешительности, поскольку, набравшись смелости приехать сюда, я собирала в памяти кусочки и обрывки легенд, которые слышала об этом месте. Будто бы над Херстом простерлась завеса зла. Истории о черной магии и призраках. Россказни, которые выдумывают крестьяне мрачными ночами и которые заставляют благородное сословие держаться в стороне. И теперь, когда я обозревала это старое серое здание, а на ум приходили истории, случайно услышанные в поезде и в деревенской гостинице, все, что я видела, было просто мрачным старым домом в георгианском стиле, усыпальницей лучших времен.

Итак, я стояла перед этим домом в зимний день 1857 года. Дом был величественным и внушительным, но мрачным, с запущенной территорией. Я сказала, он был возведен в георгианском стиле? Частично да, но изначально дом был построен во времена Тюдоров, георгианский был поздним, наиболее узнаваемым. Это был элегантный солидный старый дом, вполне под стать благородным особнякам вдоль Парк-Лейн в Лондоне. Но, что удивительно, территория была в плачевном состоянии, совсем неухоженная. Переднему двору нечем порадовать глаз: подъездная аллея из гравия, решетки в темном плюше, бурно разросшаяся трава и чахлые деревья. Хотя это всего лишь участок запушенной местности, но в нем виделось нечто устрашающее и непокорное, казалось, он почти хвастается своей величавой свободой, бросая вызов попыткам ограничить ее. Деревья, покушавшиеся на край подъездной аллеи, были дикими созданиями, шумящими на ветру и швырявшими мертвую листву и сухие ветки. Пришедшие в упадок цветочные клумбы вернулись в свое естественное состояние — комьев земли и сорняков. В ветвях над головой пронзительно кричали птицы. Солнце внезапно скрылось за горизонтом. Пембертон Херст начинал производить впечатление, соответствующее местным легендам.

Я заколебалась, на душе стало тревожно. Теперь, когда спустя столько лет, я оказалась здесь, что-то удерживало меня. Почему-то в тепле моей лондонской квартиры, с кошкой и чайником, мысль приехать погостить в прекрасный старый дом моих предков казалась заманчивой. И в поезде мне представлялись картины пышных ужинов и ярко горящих каминов. Но потом, на станции Ист Уимсли, на меня стали бросать странные взгляды. Имя Пембертон вызывало тревожную реакцию. Даже кучер экипажа с неохотой повез меня сюда. И теперь, в волнении стоя перед сумрачным старым зданием, я начинала спрашивать себя, не потерпели ли крах мои ожидания.

Но мне необходимо было побороть эти маленькие страхи. Было множество вопросов, которые требовали ответов, и казалось, Херст — единственное место, где я смогу их найти. И, пожалуй, самым главным была моя потребность снова оказаться в кругу семьи. Двадцать лет назад, в тот самый год, когда принцесса Виктория была коронована Королевой Англии, я была внезапно и грубо вырвана из моего дома, лишена своей семьи и брошена жить среди чужих людей. Это и было настоящей причиной того, что я сегодня осторожно поднимаюсь к дому шаг за шагом, одной рукой держа сумку, другой — сжимая полы плаща. Мне необходимо вновь увидеть семью, не важно, насколько чужими они могли оказаться для меня теперь, и заявить права на прошлое прежде, чем вступать в будущее.

Я стояла на пороге дома, где родилась, чтобы встретиться с людьми, которые были моими братьями и сестрами по крови, предвкушая теплую встречу, счастливые объятия и долгие часы за воспоминаниями. Хотя, остановившись перед старинными потертыми дубовыми дверями, я была напугана, обнаружив, что не вернулся ни малейший фрагмент воспоминаний.

Разве не ступеньки обычно служат излюбленным местом для детских игр? Тогда почему же, приготовившись стукнуть большим дверным молотком, я не могла вспомнить своих игр здесь с братом Томасом? Почему моя память так упорствовала, все оставалось настолько чуждым, словно я прежде никогда не бывала тут?

Я опустила молоточек, чтобы еще секунду подумать. Теперь я могла отвернуться от этого пугающего дома и вернуться в Лондон, который я знала и любила, чтобы вновь встретиться со своими друзьями. В этом доме я не знала никого. Не было даже тени воспоминаний, которые могли бы мне подсказать, что его обитатели из себя представляют и как они примут меня, незнакомку, которая носит их имя и в жилах которой течет их кровь? Останутся ли они чужими мне или распахнут объятия в радостном приветствии?

На ум мне сразу пришло письмо двоюродной бабушки Сильвии, напоминая о том, что это было в определенном смысле приглашение, что эти люди действительно ожидали меня. И теперь, когда умерла моя матушка, которая когда-то жила в этом доме, моим долгом и перед ней, и перед Пембертонами было откликнуться на зов.

Пожалуй, надо было сначала телеграфировать, подумала я, стоя перед дверью. Или хотя бы послать письмо, чтобы сообщить, что я приеду вместо своей матери. Но я решила, что не подобает оповещать Пембертонов о ее смерти в обычном письме. Правильней было бы сообщить им об этом лично. И двоюродная бабушка Сильвия, несмотря на то, что я ее не помню, по крайней мере, заслуживала личной благодарности за свое приглашение.

Отбросив последние сомнения и расправив плечи, я ударила по дереву массивным дверным молоточком.

Прошла целая вечность прежде, чем дверь отворили, и оттуда брызнул сноп света, заставив меня на мгновение закрыть глаза. Когда же я открыла их, то увидела крупный силуэт с ореолом над головой.

— Здравствуйте! Я Лейла Пембертон. Не могли бы вы сообщить моей тете Сильвии, что я приехала?

Последовала такая пауза, что я усомнилась, достаточно ли громко я говорю. Кроме того, вокруг меня свирепствовал ужасающий ветер, и сильно шумели деревья. Но когда я уже собиралась повторить свои слова, раздался резкий голос: «Вы — Лейла Пембертон?»

— Да, это я. А теперь не могли бы вы доложить обо мне моей семье и позволить мне войти…

Наконец коренастая женщина отступила, чтобы дать мне дорогу. Я поспешила пройти внутрь, прежде чем ветер унес бы мою шляпку, потом сделала быстрое движение руками, в попытке привести себя в порядок. Волнение утихло. Я взглянула на женщину и обнаружила, что вижу два бледно-голубых глаза и разинутый от удивления рот.

— Что-то не так? — спросила я, слегка встревожившись.

— Лейла Пембертон? — шепотом повторила женщина.

— А разве я не сказала? Это мое имя. — Я гадала, не является ли и эта женщина частью тех далеких воспоминаний, если она так странно озадачена. Знала ли я в своем раннем детстве эту круглую тевтонку? Может быть, мы пели вместе песни или танцевали вокруг дерева? — Пожалуйста, доложите о моем приезде тете Сильвии. Я надеюсь, она ожидает меня.

Рот захлопнулся, и глаза вошли в свои орбиты. Когда миновало первое потрясение, женщина смогла овладеть собой.

— Вы говорите, мисс Сильвия ожидает вас? — У нее был легкий прусский акцент. «Сильвия» в ее устах звучало как «Сильфия».

— Да, ожидает.

Неловкая пауза была нарушена шагами у входа и словами: «Кто там был, у двери?»

Вторая женщина, не такая массивная и не такая домашняя, вероятно, хозяйка этого дома, вдруг тоже застыла от удивления.

— Дженни! — прошептала она.

— Нет, это не Дженни. Я ее дочь, Лейла.

Взгляд второй женщины метнулся к домоправительнице.

— Лейла? — произнесла она шепотом. — Вы Лейла?

Я не могла определить, на чем она сделала акцент, говоря: «Вы Лейла?» или «Вы Лейла?», но, в любом случае, никогда прежде я не видела никого до такой степени удивленным. Тетя Сильвия наверняка писала от имени всей семьи, и они должны бы уже некоторое время ожидать меня.

— Да, я Лейла, дочь Дженни. Наверное, вы не думали, что я приеду вместо нее. Простите, это было очень легкомысленно с моей стороны…

— Вместо нее! — вторая женщина недоверчиво сощурилась. — Милое дитя, мы не ждали ни вас, ни вашу матушку. Какое потрясение! — И ее рука театрально взлетела к груди.

— Извините, но это именно я.

— Что вы, мы никогда не надеялись вновь увидеть вас. Лейла, Лейла. Милосердные небеса, вот так сюрприз!

Чуточку более любезно и отстранив домоправительницу, которая продолжала глазеть с разинутым ртом, женщина постепенно приняла подобающий вид и выступила вперед, простирая руки. Слабая улыбка растянула ее губы, а голос стал глубоким и теплым. Только глаза оставались жесткими.

— Пожалуйста, прости мою неучтивость!

— Вы — тетя Сильвия?

Ее взгляд снова скользнул к домоправительнице.

— Нет, дорогая, я не тетя Сильвия. Но вновь увидеть тебя, маленькая Лейла, спустя столько лет!

Значит, я ошиблась. Ее удивление было вызвано не тем, что она перепутала меня с моей матерью, а тем, что она вообще увидела меня. Я удивилась, почему двоюродная бабушка Сильвия не сообщила о своем письме остальным. Мы обменялись любезностями, как будто действуя по сценарию, потом я слегка отступила, чтобы еще раз взглянуть на эту мою родственницу, которая начала вызывать у меня неприязнь.

У нее было довольное невзрачное лицо со слегка выпученными глазами, одета она была со вкусом, в коричневое бархатное платье с модными оборками и пышным кринолином, а линия талии мысом сужалась в букву «V». Волосы по моде разделены на прямой пробор и стянуты на затылке в высокий узел с завитками над ушами. По морщинам на ее лице, провисшей линии подбородка и по обильной седине в волосах я заключила, что ей за пятьдесят, возможно, ближе к шестидесяти. Поскольку я не знала никого из членов семьи Пембертон, то не имела представления о том, к кому обращаюсь.

Словно прочитав мои мысли, она снова протянула руку.

— Я Анна Пембертон, твоя тетя и невестка твоей мамы. Ты, возможно, не помнишь меня… — Она осеклась, но потом быстро продолжила: — Или помнишь?

— Совсем не помню. А должна помнить?

Ее смешок был принужденным, но приятным. Другая женщина, бочкообразная в своем переднике, продолжала с недоверием смотреть на меня, и, возможно, ей требовался особый приказ, чтобы удалиться. Дело было не столько в ее недоверчивом отношении ко мне, сколько в нелепом поведении тетушки Анны, которая излучала слабые сигналы тревоги за моей головой. Эта чеширская улыбка тонких губ, тронутых косметикой, была лишь обманчивой личиной, прикрывающей истинную реакцию на мое появление. Несмотря на свои улыбки, рукопожатия и слова приветствия, тетя Анна явно была не рада видеть меня.

— Гертруда, подайте наконец чаю в гостиную. — Она нетерпеливо прищелкнула пальцами, и женщина подчинилась приказу.

— Свою сумку оставь здесь, слуга отнесет ее в твою комнату. А пока тебе надо отдохнуть. Как же это, такой холод!

Поскольку ее предложение выпить чаю и отдохнуть относились ко мне, я почувствовала настоятельную необходимость выяснить сначала ответ на один вопрос.

— Можно ли мне увидеться с моей тетей Сильвией?

Анна медлила с ответом. На короткий миг ее улыбка дрогнула, она подыскивала слова. Так мы и стояли в освещенном холле, двое чужих, хотя нам и было о чем поговорить, обменяться множеством новостей, но стена отчуждения разделяла нас. Очевидно, тете Анне хотелось выяснить, почему я здесь оказалась, поскольку она явно ничего не знала о письме Сильвии. В то же время было ясно, что вопрос с моей двоюродной бабушкой довольно тонкий.

— Пожалуйста, — мягко сказала она, — давай пройдем в гостиную. Тебе, должно быть, не терпится присесть и снять свою шляпку. Скажи, ты добиралась поездом?

Я неохотно подтвердила.

— Гринвичская ветка на Брайтон, но я вышла в Ист Уимсли и взяла экипаж.

Тетю Анну передернуло.

— Кошмарные штуки, эти поезда! Я сама никогда не ездила на них и не собираюсь. Я всегда говорю, что, если бы Бог хотел, чтобы мы путешествовали таким манером, он дал бы нам колеса.

Я улыбнулась, следуя за ней через холл в коридор, который был слабо освещен сверху небольшими газовыми лампами. Когда мы проходили мимо богато отделанных вешалок и резных стоек для зонтов, мои глаза метались, чтобы ухватить каждую деталь. Тетя Анна шла медленно, ее лицо выдавало попытки решить, о чем же говорить со мной дальше, и я воспользовалась возможностью проверить, не окажется ли коридор с высокими потолками мне знаком. За время нашего короткого перехода по нему поняла, что нет. Очень быстро мы вошли в элегантную комнату, которая, казалось, вся — огонь и свет. Такой типичной для нашего века была эта гостиная, обставленная массивной, богато украшенной мебелью — темное резное дерево и обивка из конского волоса. У стены стояло фортепиано с раскрытыми нотами. Столики из папье-маше, заставленные цветочными вазами, латунными подсвечниками и шкатулками, занимали все свободное пространство пола, так что мне пришлось следить за тем, как бы мои пышные юбки не принесли беды. На каминной полке посреди россыпи разных безделушек, стеклянных витрин и стаффордширских фарфоровых фигурок стояли часы на ножках, которые уже принялись вызванивать пять часов.

Мы сели на софу после того, как тетя Анна сняла с моих плеч плащ, и обменялись общими фразами о немилосердной погоде. В это время я видела, как глаза моей тети быстро оценивают внешность племянницы, отмечая поношенные кожаные ботинки, практичное платье со старомодными узкими рукавами, мои волосы, уложенные над ушами в два толстых жгута. Я, конечно, должна была казаться ей церковной мышью, носящей платья прошлого сезона и штопающей свои чулки. Хотя был один штрих, который выдавал ее интерес к моему лицу. Действительно, я чувствовала, что она что-то ищет именно в моем лице. Говоря со мной о погоде, она изучала каждую черту — мои черные глаза с тяжелыми веками, мой немного крупноватый нос, маленький рот и небольшую ямочку на подбородке. Пока она изучала меня, я тоже наблюдала за ней, надеясь увидеть перемену в выражении ее лица, которая могла бы выдать, обнаружила ли она то, что искала.

— Так, значит, ты приехала навестить нас, да? — сказала она, когда подали чай. — Сливки, сахар? — Серебряный сервиз был великолепен. Он был очень старым, и я пыталась вспомнить, приходилось ли мне когда-то раньше пить из этих чашек. — Значит, тебя привело в Херст желание нанести визит? Видишь ли, мы так редко принимаем в доме гостей и поэтому не держим подготовленных к приему гостей комнат. Если бы мы только знали… Ах, ничего, у тебя, наверное, не было времени телеграфировать. Тогда тебе не пришлось бы брать кэб на станции; мы были бы рады прислать за тобой экипаж. И тогда мы смогли бы принять тебя более достойным образом. Ты должна понять, какая это для нас неожиданность! — Серебряная ложечка громко звенела о края ее чашки. — Этот дом должен вызывать у тебя такие воспоминания, Лейла! — Отпив чаю, тетя Анна, казалось, расслабилась и стала более оживленной. — Это должно быть для тебя таким волнующим, спустя столько лет!

— Да, волнующим… — медленно проговорила я.

Здесь не было ни портретов на стенах, ни дагерротипов в рамках, чтобы дать мне ключ к тому, как выглядят остальные члены моей семьи. Дело в том, что я даже не представляла, сколько человек живет в этих стенах, и помнят ли они меня. Какой-то проблеск интуиции, весьма похожий на предостережение, подал мне мысль не показывать моей тете, что я являюсь даже более чуждой им, чем она предполагает. По крайней мере, до тех пор, пока я не узнаю ее и всех остальных поближе.

— Ты была таким милым ребенком, — щебетала она. — И как ты сейчас похожа на свою мать! Когда я увидела тебя там, в холле, я подумала, что это Дженнифер Пембертон.

— Благодарю вас, — я была искренне польщена, потому что моя мать была красавицей.

— Скажи мне… — она задумчиво помешивала свой чай, — как сейчас поживает твоя милая матушка?

Я склонила голову, уставившись в свою чашку. Минуло уже два месяца, и все это было так же болезненно, словно случилось только вчера.

— Моя мама умерла.

— О, прости! — Прозвучала ли в ее голосе нотка облегчения? — Наши мужья были братьями, так что для меня она всегда была как сестра. Мы провели вместе много счастливых дней, твоя мать и я. — Теперь я вновь подняла глаза на эту говорливую женщину. Моя матушка никогда, насколько я помню, не упоминала о моей тете Анне.

— Твой дядя Генри будет сильно взволнован, увидев тебя! Они с Тео — с твоим кузеном Теодором, придумали тебе кличку. Помнишь ее? Они звали тебя «зайкой», поскольку ты любила прыгать и изображать зайца. Тебе тогда было пять лет, Лейла. Это было так давно!

Странно, никаких воспоминаний об этом. Никаких воспоминаний ни о чем до моих шести лет, как будто я родилась в Лондоне, а не здесь. Много лет назад, будучи любознательным ребенком, я спрашивала свою мать, почему я не могу вспомнить дни своего раннего детства, как большинство людей. Ее загадочный ответ был прост: «Это все из-за того, что случилось». Кажется, сказав уже и так слишком много, она ничего больше не хотела к этому добавить, и эта тема никогда больше не поднималась.

— И кузина Марта помнит тебя. Ей было двенадцать, когда вы… ах, когда вы уехали.

Голос тети Анны ослаб. Мне показалось или поведение этой женщины было действительно ужасно настороженным? Ее речь была неестественной и запинающейся, как будто она старалась говорить то, что нужно, или, что более точно, не сказать того, чего не нужно. Она кинула в свою чашку еще сахара и вновь начала шумно его размешивать.

— Бабушка уже не сможет тебя принять. Так что у тебя будет время привести себя в порядок.

Я подняла брови. Значит, у меня есть еще и бабушка. Всего за несколько минут я из сироты превратилась в женщину с большой семьей, состоящей из бабушки, двоюродной бабушки, дяди, тети и двух кузенов.

Тетя Анна отвела от меня взгляд, принуждая глаза незаинтересованно смотреть в огонь. Я сразу же поняла, что вместо того, чтобы быть заботливой хозяйкой, какой она пыталась выглядеть, тетя Анна озабочена тем, как правильно действовать в сложившейся ситуации. После короткого анализа своих последних слов она изобразила слабую улыбку и сказала с наигранной небрежностью:

— А если тебе доведется столкнуться с твоим кузеном Колином, то лучше всего будет, если ты просто вежливо откланяешься.

Так, значит, у меня было трое кузенов.

— Почему?

— Ну, Колин… как бы это сказать? — Она слегка усмехнулась. — Довольно эксцентричного склада. Мы очень его любим, но он немного дерзок, если ты знаешь, что я имею в виду. У негодника дурные манеры, и вряд ли будет правильно тебе встретиться с ним прежде, чем с остальными. Ты увидишься с ним позже, после Теодора и Марты. Таким образом, ты будешь… эээ… подготовлена к встрече с ним.

— Благодарю вас, — ответила я без особой искренности. Совсем не зная эту женщину, я не могла сказать, что правильно понимаю ее. Она защищала меня от Колина или Колина от меня?

— А тетя Сильвия? — упорствовала я.

— Все в свое время, милое дитя. Ты встретишься со всей семьей, чего, я уверена, ты так сильно желаешь. И, конечно, когда они узнают, кто приехал к ним с визитом, то тоже страстно захотят вновь увидеть тебя. Спустя двадцать лет, Лейла, будет интересно услышать, что с тобой стало. Вижу, с чаем ты закончила. Позволь мне проводить тебя в твою комнату. Ты, должно быть, очень устала. Потом разыщу Тео. Представляю, как он обрадуется.

Наши юбки зашуршали, когда мы поднялись. Теплый свет огня играл на наших лицах. За плотно занавешенными окнами яростный ветер дул еще более неистово, чем раньше. У меня было странное ощущение. Словно я отделилась от своего тела и смотрю спектакль, как будто эта комната — сцена, а я — публика. Я видела перед собой уютный очаг, загроможденный богатыми вещами, подобранными со вкусом. Я видела двух женщин, вовлеченных в безмолвную конфронтацию: одна — одетая по последней парижской моде, грациозная и изысканная, другая — в самом простом платье, с манерами, усвоенными среди среднего класса Лондона. И в этот короткий момент объективности я спрашивала себя: «Что, в конце концов, эти две женщины делают вместе?»

— Лейла, дорогая, скажи мне, как там Лондон? Все такой же шумный и закопченный? Последний раз я была там в пятьдесят первом году, перед Всемирной выставкой. Целую неделю без передышки мистер Пембертон и мы с Тэо толкались туда-сюда, в безумном темпе бегая по Вестминстеру, Тауэру и зоопарку в Риджентс-Парке. Нас там кормили самыми отвратительными кушаньями всех наций — какое-то из них называлось «ледяные сливки», насколько я помню. Ужасная вещь. А желе! Блюдо со вкусом фруктов, сервированное в вазочках и выложенное на верхнюю часть пудинга. Ты слышала о таком?

— Я слышала о желе, но никогда его не пробовала.

Я отошла от нее и уловила лишь фрагменты ее монолога об этой неделе в Лондоне. Мои глаза оглядывали все вокруг. Полы были покрыты коврами, заглушавшими наши шаги, большая часть стен завешена гобеленами. В затененных углах прятались огромные растения в горшках, в промежутках мерцали масляные лампы. Мы поднялись по лестнице к спальням, и нигде вокруг меня, хотя я внимательно искала, не было ни единого семейного портрета.

— Газовое освещение у нас только в нескольких помещениях и в главном холле. В Лондоне, наверное, теперь газ везде, даже на улицах, как я понимаю. Тео настоял, чтобы и у нас он был: это надежней, так он говорит, но бабушка считает, что газ — это происки дьявола. Она против всего современного. Любит жить в прошлом.

Откуда это отсутствие портретов? В наш век фотогенных изображений, или, как это некоторые называют «фотографии», почему я не вижу обычной галереи портретов, которая присутствует в каждом доме, в простом и богатом? Ни единого, самого простого портрета, ни одного из семьи Пембертонов, нигде.

— Я распорядилась, чтобы тебя разместили в другом конце коридора. Там находится свободная спальня, она очень уютная. В ней есть полог и сидячая ванна из Парижа. Это единственная уступка бабушки модернизму — принимать ванну в спальне, а не на кухне. Я нахожу это довольно приятным. Ты когда-нибудь это пробовала?

Я покачала головой.

— Теперь у нас есть и мыло. Подумать только, как времена меняются! Мы пришли.

Тетя продолжала свои причитания, когда мы вошли в спальню, а я тем временем спрашивала себя, не вызвано ли это бесконечное щебетание желанием избежать неприятных тем…

Да, это была красивая спальня с Тюдоровскими потолками и створчатыми окнами. Зеркал было в избытке; изящный старинный туалетный столик занимал почти всю стену; здесь были и обещанная кровать с пологом, и гудящее пламя в камине. Рядом стоял фарфоровый кувшин с водой и висели свежие полотенца. Моя единственная сумка стояла у кровати.

Стараясь быть любезной хозяйкой, но, видимо, уже спеша уйти, тетя Анна отступила к двери, сжимая ладони.

— Я отправила Тео в библиотеку. Ты можешь встретиться с ним там, когда будешь готова. Если тебе что-то понадобится, звонок у твоей кровати. Увидимся немного позже. — Она начала закрывать дверь. — И… ты не забудешь? Про Колина? Вдруг ты столкнешься с ним… да нет, не столкнешься. — Ее ладони порхали, как птицы. — Тео увидится с тобой первым. Я за этим прослежу.

Дверь мягко закрылась, и я еще некоторое время смотрела на нее. Вряд ли это был тот радушный прием, которого я ожидала, но все-таки учитывая то, что они не знали о моем приезде, это, пожалуй, все же неплохо. Беспокойство тети Анны могло объясняться ее возрастом или, возможно, моим сходством с матерью. Кроме того, явиться спустя двадцать лет без предупреждения, это любого могло вывести из равновесия.

Отбросив смутные чувства, которые у меня вызвала моя разговорчивая тетя, я начала медленно передвигаться по комнате, стараясь сделать ее своим домом настолько, насколько это было возможно. После смерти матери мне пришлось оставить нашу лондонскую квартиру, обстановку продать или раздать друзьям и забрать с собой только свой гардероб, личные вещи и те сувениры, с которыми я ни за что не могла бы расстаться. Размещенные теперь в комнате, в самых видных местах, эти «ценности» сделали спальню более «моей». Дагерротипный портрет мамы стоял на камине рядом с папоротником и коробочкой из морских ракушек. На столик у кровати я положила три книги: «Сэндитон» Джейн Остин, «Танкред» Бенджамина Дизраэли и Библию. На туалетный столик перед огромным зеркалом положила иллюстрированный путеводитель по Креморн Гарденз, чтобы напоминать себе о множестве счастливых дней, проведенных там, а у ванны поместила маленький флакончик туалетной воды с ароматом розы. Этот последний был подарком Эдварда Чемпиона, человека, которого я горячо любила и за которого собиралась замуж.

Переодевшись, умывшись, расчесав и заново уложив волосы, я почувствовала себя намного лучше. Да, поездка на поезде просто ужасна, но все же не сравнить с тем, какой была бы эта поездка в экипаже. И, конечно, я была усталой и голодной. Но более чем все остальное, меня волновало то, что я снова стала частью семьи, вернулась в дом, где родилась, и начала совсем новую жизнь, разделяя ее с семьей и ощущая свою сопричастность.

Если б я только знала, как далека была от истины!

Спускаясь по лестнице несколькими минутами позже, я была поражена феноменальным молчанием этого дома. Почти семь вечера, за окнами — чернильная темень, а внутри — странная, похожая на музейную атмосфера. Мои шаги тонули в толстых коврах, каждая масляная лампа сияла мягким ореолом. Темные деревянные панели на стенах, смутно вырисовывающиеся очертания мебели, раскидистые растения в массивных кадках — все вместе создавало дух спокойной строгости, почти церковной суровости.

Оборки моей юбки с шорохом задевали ковер. Моя высокая тень следовала за мной вниз по ступеням. Я чувствовала, что если бы сейчас заговорила с кем-нибудь, это был бы шепот.

И снова все более и более остро ощущался факт отсутствия семейных портретов в доме.

Я прошла в гостиную, быстро оглядев ее, и обнаружила, что она пуста, затем продолжила путь туда, где должна была размещаться библиотека. Это было хранилище книг, ряд за рядом громоздившихся в небольшой комнате с простыми креслами и запахом кожи. Пламя излучало желанное тепло, а свет газовых ламп разгонял мрак по углам. Войдя туда, увидела, что я наконец не одна.

В комнате находился мужчина лет тридцати пяти. Небрежно сидя на скамеечке, вытянув ноги, обутые в высокие сапоги, со сложенными на груди руками, он пристально глядел в огонь. При моем приближении его сосредоточенность, казалось, уже не была такой напряженной, поскольку, бегло взглянув на меня, он не был ни изумлен, ни взволнован моим появлением. Он как будто ждал меня.

Решившись правильно начать разговор с этим моим кузеном и стараясь избежать натянутости, которая, кажется, возникла между мной и тетей Анной, я глубоко вздохнула и решительно приблизилась к нему.

— Добрый день, Тео, — сказала я самым приветливым тоном. — Я Лейла, ваша давно потерянная кузина. Тетя Анна сказала мне, что я смогу найти вас здесь и… — тут я широко улыбнулась, — и что я должна любой ценой избегать столкновения с эксцентричным Колином, что, как я предполагаю, было бы катастрофой.

Он поднялся, прямой и высокий, нависнув надо мной так же, как книжные шкафы вокруг, и сухо сказал:

— Добрый вечер. Я не Теодор. Я Колин.

Глава 2

Смущенная, я не могла придумать, что сказать, не могла даже принести необходимых извинений. Я стояла с пылающими щеками, в полнейшем замешательстве глядя на человека, которого так грубо оскорбила. Он смотрел мне прямо в глаза своими светло-зелеными глазами с золотистыми крапинками. Обрамлявшие их ресницы и брови, сейчас сдвинутые вместе, были того же цвета, как и длинные пряди волос на голове и на затылке — цвета тикового дерева. Как и большинство молодых мужчин его возраста (я дала бы ему тридцать с хвостиком), кузен Колин носил довольно длинные волосы, не смазанные фиксатуаром, и длинные бакенбарды. У него был крупный прямой нос, крепко сжатый рот и тяжелая квадратная челюсть.

Странно, в нем не заметны черты Пембертонов — ни густых ресниц, ни ямочки на подбородке, про которую моя мать однажды сказала: «Ты — одна из этой семьи». И тут я непроизвольно стала сравнивать его с Эдвардом Чемпионом, которого я любила больше всего на свете, — ярким красивым мужчиной с густыми черными волосами и орлиным носом. Он был всем, что у меня осталось в этом мире, не считая этой странной коллекции родственников, и он всегда присутствовал в моих мыслях. Сравнение Колина с Эдвардом, казалось, было не в пользу первого, хотя его лицо могло быть очаровательным, когда он улыбался, а его осанка просто великолепной, но моему кузену все же далеко до Эдварда.

Кое-как мне удалось обрести дар речи:

— О, мне ужасно жаль. Как это грубо с моей стороны!

Он пожал плечами.

— Откуда вам было знать? Это характерно для тети Анны, основательно запутывать вещи. Присядьте, не желаете? Вы очень подходите этому дому, знаете ли, ужин в восемь вечера, ровно, даже если у кого-то нет аппетита или кто-то находится на грани голодной смерти. А после путешествия из Лондона поездом вы должны быть или тем, или другим.

— Кажется, вы знаете обо мне все.

— Новости в этом доме распространяются быстро. По крайней мере, — тут он вернулся к своей скамеечке, снова вытянул ноги, скрестив их, — скоро вы это сами увидите. Здесь никто не держит секретов.

— Тео — это ваш брат?

— Что?! — Колин издал сухой смешок. — Этот бездельник является моим кузеном, так же, как и вашим, так же, как и я являюсь вашим кузеном.

— Поняла.

— Нет, не думаю, что вы поняли. Для представительницы рода Пембертон вы многого не знаете о Пембертонах, верно? Полагаю, ваша мать никогда много о нас не говорила, не возносила нам хвалу, и все такое. Видите ли, все восходит к сэру Джону Пембертону, вот уже десять лет как умершему, и к его супруге Абигайль. Сэр Джон и Абигайль имели троих сыновей: Генри, Ричарда и Роберта. Генри — отец Тео. Ричард — мой отец, а Роберт — ваш отец.

— А Марта?

— Марта — моя сестра.

— А кем тогда приходится нам всем тетя Сильвия?

— Она — незамужняя сестра Абигайль. Она приехала жить в этом доме, о… пожалуй, лет пятьдесят или шестьдесят назад, когда Абигайль вышла замуж за сэра Джона.

— Понятно. — Я сложила ладони, усваивая информацию. — Буду надеяться, что скоро всех их увижу. Генри, Тео и вашего отца…

Лицо Колина омрачилось.

— Мой отец умер, как и моя мать. На самом деле из троих сыновей сэра Джона в живых остался лишь один Генри, отец Тео. Из того поколения живы только тетя Анна и тетя Дженни.

— Но, к сожалению, — мой голос стал немного громче, — Дженни тоже ушла.

— О? — Он, казалось, не удивился. — И вы приехали сюда, потому что теперь остались совсем одна? — Это больше напоминало обвинение, чем вопрос, с какой-то насмешкой в голосе, так что кузен Колин начал меня раздражать.

— Я приехала сюда по личным причинам. Из-за них я хочу снова увидеть свою семью и дом, где родилась.

Теперь он посмотрел на меня внимательно, и я заметила в его глазах серьезность. Все легкомыслие исчезло.

— И мы оказались такими, какими вы нас запомнили?

Глядя в его светло-зеленые глаза, я сознавала, что спрашивал он совсем не о том. Что действительно интересовало Колина, так это вопрос: помню ли я их вообще?

— За двадцать лет люди сильно меняются, — уклончиво ответила я.

— Очень точно сказано, моя дорогая кузина. В те дни, двадцать лет назад, я был шельмецом четырнадцати лет, а вам было только пять. Как печально мне было видеть, что роман не имел продолжения.

— Роман?

— Тогда вы меня боготворили, Лейла, и бегали за мной, как хвостик.

Его слова заставили меня покраснеть. В то же время они огорчили меня, намекнув на счастливые дни, которые я здесь провела, но не могла вспомнить. Было также печально, что в самых дальних темных уголках моего сознания, за все часы поисков и тщетных попыток вернуть мое прошлое, не оказалось ни одного фрагмента воспоминаний о Колине Пембертоне.

— За домом — не знаю, помните ли вы это — находится несколько акров заросшего луга, который тетя Анна мягко именует нашим газоном. Немного в стороне от его центра, там, где он идет вниз от Херста, есть маленькая рощица акаций, это было любимым местом для нас, детей. Там находятся развалины старинного феодального замка, века одиннадцатого или около того, и мы все воображали себе, что это наши личные владения. Помните? — Его глаза твердо смотрели на меня.

Я покачала головой.

— Сначала только Тео и я приходили туда играть, между нами разница в четыре года, но когда я дорос до игр, он все еще был достаточно юным. А ко мне присоединилась Марта с вашим братом Томасом и вы тоже, совсем маленькая. Среди деревьев и руин вы любили изображать кролика или подобное существо, прыгая вокруг до полного изнеможения. Скажите мне, кузина Лейла, вы все еще любите это?

Но я не слышала. Мое сознание вновь рисовало воображаемые картины: четверых счастливых детей, беззаботно играющих среди леса, когда такая вещь, как «завтра», еще не существует. Увы, все это было всего лишь измышлениями моего ума, рисовалось мне по описаниям Колина, а не по собственным воспоминаниям. Я не помнила ничего — ни его сестру Марту, ни моего брата Томаса.

Потом я услышала его мягкий голос:

— Вы этого не помните?

— Простите? — Его зеленые глаза с рыжевато-каштановыми ресницами, казалось, пристально наблюдали за мной. — О, я была тогда очень маленькой. Вы многое помните из первых пяти лет вашей жизни?

— Совсем немного.

Я посмотрела в огонь и внезапно почувствовала себя неуютно в обществе кузена. Так же, как и при общении с тетей Анной, вернулось странное чувство, что они чего-то не договаривают или говорят не то, что думают. Казалось, Колин лишь изображал легкомыслие.

Импульсивно я поднялась и подошла к камину, над которым висело огромное зеркало. Глядя на свое отражение, я могла видеть также комнату и Колина на скамеечке, лениво разглядывавшего свои ногти. Да, атмосфера была очень напряженной.

Потом я заметила направленный на меня долгий взгляд и начала понимать, что для этих людей я — привидение из прошлого. Слишком много от матери было в моем лице и черных волосах, подчеркивавших бледность кожи. Моя мать была красавицей, а я, вообще-то говоря, нет. Особенно теперь, когда горе и напряжение наложили свой отпечаток, мои губы стали бесцветными, а глаза потеряли свой блеск. Неужели я выглядела так на станции? Эдвард умолял меня не уезжать, он клялся, что моя красота будет утешать его одинокими ночами. Милый Эдвард! Как это на него не похоже — делать публичные признания в чувствах. Милый, вежливый, щепетильный Эдвард, который был абсолютным джентльменом по сравнению с этим невежей, сидящим на скамеечке.

Колин поймал мою улыбку, и я на секунду подумала, что он сердится.

— Вспомнили какую-то шутку?

Я повернулась к нему.

— Вспомнила кое-что приятное.

— Из прошлого?

— Моего жениха.

— Жениха?! — Он внезапно выпрямил скрещенные ноги.

— Да, а это вас удивляет?

— И он позволил вам поехать в этот дом, одной, без сопровождения?

Я вернулась к своему креслу и грациозно опустилась в него.

— Только по моему настойчивому требованию. Эдвард боялся моего отъезда, но мне это было необходимо. Только один раз, ведь мама теперь умерла и ей это повредить не может, прежде чем я выйду замуж и стану миссис Чемпион, я должна увидеть этот дом и эту семью снова.

Колин сложил указательные пальцы «домиком» и прижал их к своим губам. Кажется, я подарила ему занимательную мысль. Он удивил меня вопросом:

— А почему вы полагаете, что вашу мать обидел бы ваш визит сюда?

— Не знаю… просто мне так показалось…

— Она много говорила о нас?

— Нет, вообще не говорила.

— Как будто хотела забыть о том, что мы когда-либо существовали?

— Простите меня, Колин, но мне кажется, что это не касается никого из вас. Когда моя мать уехала отсюда и отправилась в Лондон, она не имела ни гроша за душой и была совершенно одинока. С пятилетним ребенком, защищая свою добродетель, моя мать много лет трудилась, как белошвейка для шикарных леди, которые обращались с ней хуже, чем со своими слугами. Она была благородной дамой, вынужденной опуститься до низких работ. Моя мать была замужем за одним из Пембертонов, и я была из рода Пембертон, но в течение восьми лет мы жили в бедности, в то время как Пембертоны располагали всем этим. — Я обвела рукой комнату.

— Ваша обида неоправданна, кузина Лейла. Вы должны помнить, что именно ваша мать покинула нас, не мы ее. Более того, никто даже не знал, куда она направилась в тот день, бросив даже свои платья и вещи. Все, что мы знали, это что вы с ней внезапно пропали, чтобы никогда больше не давать о себе знать. Вплоть до сегодняшнего дня.

Я сидела, сердито глядя на своего кузена, взглядом отрицая обиду, которую на самом деле чувствовала. Они даже не искали нас, иначе нашли бы. Они не беспокоились, иначе за эти двадцать лет они должны были бы помочь нам.

Вероятно, Колин прочел это в моем сердитом взгляде, поскольку спросил спокойным тоном:

— Так скажите мне, зачем же вы вернулись?

Прежде чем я смогла ответить, поскольку в самом деле я уже открыла рот, чтобы выплеснуть все мое одиночество, мою тоску, мое желание вновь обрести кровных родственников, двери библиотеки отворились и вошел еще один незнакомец.

— Лейла! О, Лейла! — Он поспешил мне навстречу и взял мои ладони в свои. — Я узнал бы вас где угодно. Копия тети Дженни! Добро пожаловать домой!

Кузен Теодор был одет в элегантный винного цвета сюртук, белую полотняную рубашку, жилет и черные панталоны. Его волосы были такого же цвета, как и у меня, иссиня-черные, а глаза, слегка навыкате, были окружены густыми ресницами. Нос был немного крупноват, а подбородок демонстрировал небольшую ямочку, точно такую, как у меня. То, что этот мужчина был из Пембертонов, было несомненно.

— Здравствуйте!

Колин прервал нас.

— Да, Тео. Лейла тут подумала, что я — это ты, и просила моей защиты от твоего сумасшедшего кузена Колина.

Я непроизвольно покраснела.

— Я действительно очень сожалею об этом.

Колин снова пожал плечами, и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

Теодор несколько секунд смотрел ему вслед, а затем обратил свое внимание на меня. Он улыбался, но глаза оставались серьезными. Вероятно, таков был теперь общий порядок вещей, которого мне приходилось ожидать: ощущение неловкости при общении с каждым членом семьи. Тем не менее из тех четверых, с кем я уже столкнулась, Теодор больше всех прилагал усилий, чтобы скрыть неловкость. Он пожимал мне руки, говорил бодрым голосом и просто совершенно заполнил помещение своим присутствием.

Однако я его не помнила.

— Мне не хотелось бы просить вас извинить Колина, но я вынужден это сделать. Он то, что вы могли бы назвать человеком не нашего круга, он совершенно не вписывается в нашу семью, если вы знаете, что я имею в виду. Скорее сын своей матери, чем своего отца. Бог знает, где он набрался этих отвратительных манер. Теперь присядьте, кузина, и позвольте налить вам рюмочку шерри.

Я села, наблюдая за тем, как он осторожно разливает вино. При всей своей раскованности он чувствовал себя натянуто. Вручив мне рюмку, он небрежно опустил локоть на каминную доску и принялся с любопытством рассматривать меня, попивая вино.

— Извините меня за то, что не спускаю с вас глаз, — сказал он через несколько секунд, — но ваш вид вызывает столько воспоминаний. Я обычно называл вас зайкой. Помните это? А вы любили играть с остальными в роще. Боже, как такое забудешь!

Кузен Теодор выглядел примерно лет на сорок, это означало, что тогда ему должно было быть около двадцати. Возможно, ему было восемнадцать или девятнадцать, когда мы с мамой уехали. Казалось бы логичным, что он должен был в то время играть значительную роль в моей жизни, однако я не могла его вспомнить. Многие черты его лица очень напоминали мои, и только слегка выпуклые глаза были такими же, как у тети Анны.

Я была рада вновь оказаться среди моих кровных родственников и страстно желала быть принятой в круг семьи. Но в то время, когда мы пили вино с кузеном Тео в библиотеке, я не знала, что же такое случилось прежде, чем я покинула Херст двадцать лет назад, из-за чего странные родственники не желали вновь видеть меня здесь. Насколько я знала, мы с матушкой уехали после смерти моего отца и брата и больше не вернулись. Я так и не узнала причину столь внезапного отъезда, только видела, что моя мать была убита горем. И я никогда ее об этом не спрашивала, поскольку знала, что у нее должны были быть свои причины избегать этого дома. Даже теперь, улыбаясь Тео и нежась у огня, мне не хотелось углубляться в это темное прошлое, которое уже давно похоронено. Все, чего я желала, это обрести семью. Тогда я могла бы продолжать свою жизнь, чувствуя ее наполненной.

Но, однако, скоро должно было прийти время, когда я начну ворошить прошлое и события, которые привели к отъезду моей матери из Херста.

— Здание Палаты общин уже достроено?

— Да, полностью, только башня еще не завершена. Колокол треснул во время испытания. Кажется, его решили назвать Большим Беном.

— Большим Беном, вот как? Очень оригинально. Я был в Лондоне шесть лет назад и торжественно поклялся больше никогда туда не возвращаться. Мои путешествия доводили меня до Манчестера — там у нас текстильная фабрика, но это и все. Да, мы, Пембертоны, совсем не путешественники.

Я посмотрела по сторонам и подумала: «Имея такой дом, как этот, кто захотел бы уехать отсюда?»

— Я догадываюсь, вы жаждете встретиться с бабушкой, но придется подождать до завтра. Она неважно себя чувствует в последнее время. Тяжелая простуда. Кстати, вы никогда не страдали головными болями?

— Нет, нисколько. А в чем дело?

— Так что вы увидитесь с ней завтра, если она почувствует себя лучше. Новость о вашем приезде совершенно выбила бабушку из колеи.

«Бабушка» было сказано с явным благоговением, словно она являлась неким священным патриархом.

— Ну, вообще-то мне больше хотелось бы повидаться с тетей Сильвией.

— Что? — он был явно изумлен.

— Да, конечно, ведь она… — я собиралась упомянуть о письме, но передумала, — та, кого я запомнила лучше всего. — Что не было абсолютной ложью, поскольку до получения письма я даже не знала никого из Пембертонов по имени.

— Как странно, что вы хотите увидеться с тетей Сильвией.

— Почему?

Прежде чем он ответил, в комнату вошла третья персона, некто, застывший на пороге, словно ожидая, когда его пригласят войти. Увидев, что взгляд Теодора скользнул к двери, я непроизвольно обернулась. На мгновение в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Я увидела лицо девочки, очень красивой, с алыми лентами в волосах. И она была в восхитительном платье цвета лаванды. Мои глаза распахнулись от изумления, я медленно поднялась на ноги, едва не пролив вино, и услышала собственный шепот: «Марта».

Но это была не маленькая девочка в атласе цвета лаванды. Женщина, которая шла мне навстречу, протягивая руки, выглядела старше меня, не менее тридцати лет, и одета в роскошное вечернее платье розовой парчи с розовыми бутонами, обрамляющими декольте. Ее талия была туго затянута, в то время как кринолин необъятен и широк. Когда она шла, я мельком увидела очень изящные атласные туфельки, они были без каблуков, и молочно-белые чулки. Ее волосы, как у модели из парижского журнала, были уложены в высокий узел, с локонами над ушами. В одной руке она несла средних размеров саквояж с фиалками, вытканными на жемчужно-белом фоне. Оттуда торчало несколько вязальных спиц. На меня пахнуло приятным ароматом, когда она взяла мою ладонь в свои.

— Здравствуйте, Лейла. Добро пожаловать домой!

Среди всех моих родственников она была единственной, в чьих словах прозвучала искренность.

Образ маленькой девочки поблек, я видела перед собой красивую женщину и была сейчас благодарна ей за две вещи: за искреннее теплое приветствие и за то, что она пробудила мое самое первое воспоминание о Пембертон Херсте.

— Спасибо, Марта.

— Сожалею о вашей матушке. Давно это случилось?

— Два месяца назад.

— Я помню, она была очень милой. Как вы на нее похожи. Но вы похожи и на вашего отца. Дядя Роберт был тоже очень красив. Ваше лицо — наполовину его, наполовину тети Дженни.

Если бы я не контролировала себя, слезы брызнули бы из моих глаз. Это был первый определенный кусок информации, который я получила о своем отце. Я никогда не знала, как он выглядел.

— Нам надо о многом поговорить, Лейла, так многое вспомнить о…

— Не так поспешно, Марта, дорогая, — прервал ее Теодор, — иногда воспоминания лучше оставить невысказанными.

На короткий миг ее лицо омрачилось, затем тень ушла, и она снова открыто улыбнулась: — Конечно, Лейле не интересно ворошить прошлое. Что ушло, то ушло. Мы будем говорить о нынешних временах и последних модах. Знаете, говорят, в следующем году кринолины станут плоскими спереди. Что вы об этом думаете, Лейла?

Нелепость внезапной перемены темы вызвала у меня удивление. Я вернулась в дом, где родилась, после двадцатилетнего отсутствия, после смерти матери и изнурительной дороги, не для того, чтобы обсуждать фасоны дамских юбок!

— О, я совершенно с вами согласна, — продолжала она, после того как я ничего не ответила. — Сложно вообразить себе полукринолин спустя столько лет!

Это все Тео, я это ясно видела. Его глаза следили за ней, как глаза коршуна, ловя каждое ее слово. Я догадывалась, что Марта станет новым разочарованием, четвертым по счету. Пятым, если считать Гертруду.

Оставались еще дядя Генри, бабушка и тетя Сильвия. И если Генри Пембертон окажется похожим на свою жену и сына, то мне ожидать нечего. И поскольку я не возлагала больших надежд на мою восьмидесятилетнюю, возможно, одряхлевшую бабушку, это означало, что моей последней надеждой на искренний теплый прием оставалась тетя Сильвия. Кроме того, именно она прислала то письмо, которое привело меня сюда.

— Уже почти восемь, — заметил Теодор, — леди, вы позволите мне проводить вас в столовую?

Колин и тетя Анна уже были здесь, они тихо беседовали у камина, а от стола исходил блеск и сияние. То, что Пембертоны придавали большое значение комфорту, удобству и уюту, было очевидно. Не экономили даже на мельчайших деталях большого дома. И эта внушительная столовая не являлась исключением.

Я говорю «внушительная» не из-за размера, но из-за содержимого. На массивном столе красного дерева, покрытом старинной камчатной скатертью, стояли серебряные и фарфоровые приборы, которые, как мне подумалось, были бы достойны Виктории и Альберта. Посреди ваз с фруктами и куполов с сухими цветами, рядом с тетей Анной и Мартой в их очаровательных нарядах, я чувствовала себя серым воробушком.

Кресло во главе стола оставалось свободным, хотя прибор перед ним стоял, первые два места с обеих сторон были заняты наконец дядей Генри и Теодором, очевидно, это были их постоянные места. Тетя Анна сидела рядом со своим мужем, Марта — напротив. Я заняла место справа от Анны, в то время как Колин сел напротив меня, рядом со своей сестрой. Оставалось место без прибора с другого конца, между мной и Колином. Два кресла по краям стола, предположила я, должны принадлежать старейшим из клана — бабушке Абигайль и двоюродной бабушке Сильвии, и я с нетерпением ожидала появления последней.

Прежде чем я заняла свое место, подошел дядя Генри и заключил меня в объятия.

— Зайка, — пробормотал он, — как хорошо, что ты вернулась. В следующий раз не убегай снова так быстро.

Я хотела взглянуть в его лицо, но он не дал мне такой возможности, поспешив занять свое место. Я знала, что дядя Генри должен быть очень похож на моего отца, и мне необходимо было взглянуть на него. Как и все остальные, за исключением Марты, этот человек не пробудил никаких воспоминаний.

Мы все мило улыбались друг другу над цветами и горящими свечами, но, развернув свою льняную салфетку и пригубив вино, я почувствовала, что большая часть беззаботности была наигранной. Стремясь оправдать это, я говорила себе, что я действительно чужая для этих людей, и им потребуется время, чтобы принять меня как одного из членов их семьи. Назойливую мысль, что дискомфорт может быть вызван чем-то еще (я не знала, чем), я поспешно отправила на дно своего сознания.

Две служанки начали разносить еду — чашки с густым супом, горы хлеба и масла, блюда с дымящимися мясными пирогами и пряными подливками, с овощами, выращенными в собственном саду. Мы ели в молчании, все. Как я предполагала, это была обычная семейная практика. Время от времени я ловила на себе взгляд Колина — снова этот изучающий взгляд, понимая, что он был зол на меня за те первые слова, сказанные ему в библиотеке. Порой мне через стол улыбалась Марта, но и она тоже скрывала свои чувства. С Мартой у меня не было той неловкости, которую я чувствовала с остальными, наоборот, моя тихая кузина бросала на меня взгляды, полные грусти и жалости. Жалости о чем?

За вкусным пудингом напряжение немного ослабло, и мои родственники начали разговаривать. Молчание нарушил дядя Генри.

— Кажется, американцам все трудней уживаться между собой. Интересно, сколько еще это продлится, прежде чем разразится гражданская война.

— Это все из-за рабовладения, отец, — ответил Теодор. Да ведь парламентский закон отменил его в наших колониях с тридцать третьего года. Это ужасно нецивилизованно с их стороны — не следовать нашему предупреждению, в конечном итоге.

— Черт возьми, парень! — отвечал дядя Генри. — Меня не рабы волнуют, а хлопок. Если американцы развяжут войну, доставка нам хлопка окажется под угрозой.

Я прислушивалась к этому с интересом, вспомнив упоминание Тео о текстильной фабрике в Манчестере. Так вот как Пембертоны создали свое великое богатство? Это, должно быть, вещи общеизвестные, а я ничего об этом не знаю.

— Все зависит от того, что предпочтут Северная и Южная Каролина — этику или выгоду.

— А кто будет собирать хлопок, если рабы станут свободными? Мы здесь не говорим о морали, Тео. Это экономика. Практически вся промышленность южных штатов основана на рабстве. Если они откажутся от него, их экономика придет в упадок. Цены на хлопок взлетят до небес. Каждый бизнесмен знает, ты не сможешь платить за труд и получать хорошую прибыль.

— Но когда одиннадцать лет назад был принят закон о десятичасовом рабочем дне…

Пока отец с сыном спорили над своим пудингом, я краем глаза наблюдала за Колином. Пару раз он открывал рот, чтобы заговорить, но потом менял свое намерение. И когда дядя Генри и Тео обсуждали семейный бизнес — производство хлопчатобумажных тканей, я спрашивала себя, какое место во всем этом занимает Колин. Его лицо было скрыто сумраком, хотя его жесты стали немного более резкими.

Шло время, и я начала проявлять нетерпение. Невозможно было заговорить прямо сейчас, когда шел этот разговор, эта дискуссия о семейных делах. Было ли это знаком того, что меня приняли в семью? Или эти напряженные дебаты были только способом игнорировать мое присутствие? Такому объяснению я была более склонна верить.

Ужин был восхитителен, вина — превосходны, а обстановка — чрезвычайно элегантна. Лишь общество не соответствовало моим ожиданиям. Но, собственно, чего я ожидала? На что похоже возвращение в семью после двадцати лет разлуки? Есть высказывание: «Нельзя вернуться домой снова» — и, боюсь, я начинала осознавать справедливость этого. Что бы я ни воображала себе, трясясь в поезде и фантазируя о «возвращении домой», это оказалось не так. Не было ли это очень наивным заблуждением с моей стороны?

Затем я внезапно вспомнила, что побудило меня вернуться в Пембертон Херст — письмо тети Сильвии. Возможно, мне никогда не хватило бы смелости приехать сюда, и я удовлетворилась бы тем, что продолжала бы жить, выйдя замуж за Эдварда, никогда даже не увидев вновь свою семью, если б не это письмо. Прочитав теплые прекрасные слова о том, что они нашли нас в Лондоне, скучают по нас и очень хотят, чтобы мы с матерью вернулись, прочитав все это, я вообразила, что вся семья ждет меня. На самом деле было ясно, что мои родственники вообще ничего не знают о письме.

Я перевела взгляд на пустое кресло с прибором перед ним, и мне захотелось увидеть мою двоюродную бабушку.

Я откашлялась и сказала:

— Простите, но нельзя ли мне сейчас пойти повидать тетю Сильвию?

Тетя Анна дернула головой. Остальные внезапно смолкли. И по выражению их лиц я поняла, что сказала что-то ужасно глупое.

— О, Лейла, милая, — сказала Марта через стол. В ее глазах снова была эта жалость, это мучительное сочувствие. — Разве тебе никто не сказал?

По моей спине пробежал холодок.

— Не сказал чего?

— Про тетю Сильвию. Она умерла две недели назад.

Глава 3

Не знаю, почему меня так потрясла эта новость, ведь я не помнила ее, хотя с ней были связаны все мои надежды. Всякий раз после встречи с одним из моих родственников у меня возникала все большая и большая потребность в ней, все более крепкая надежда на то, что она — единственный человек, который будет искренне рад меня видеть. Но она была мертва.

— Прости, Лейла, — сказала тетя Анна, — мне надо было сообщить тебе об этом раньше. А теперь я испортила тебе ужин.

— Почему вы так подавлены, кузина? Вы же едва знали ее, — спросил сидевший напротив меня Колин.

— Извините меня, — я поднялась, отодвинув кресло.

— Бедняжка, — заметил кто-то.

Трое мужчин поднялись одновременно со мной, и ко мне поспешил дядя Генри.

— Это было последней каплей, — заметила тетя Анна. — Сначала ее мать, теперь Сильвия. Бедняжке нужен отдых. Проводи ее наверх, Генри. Я пришлю туда Гертруду с чаем.

Перед глазами стоял туман, я чувствовала, что меня выводят из столовой. До сих пор я просто не представляла, сколь многого я ожидаю от тети Сильвии. Итак, ее смерть, кажется, отняла не только ее, но и все мои надежды.

Дядя Генри вел меня наверх, держа под руку.

— Сюда, сюда! — повторял он, похлопывая меня по руке.

Запах макассара[1] оглушал меня, а смутно различимые стены, казалось, прогибались вокруг. Я не собиралась падать в обморок (со мной никогда раньше такого не было), хотя и теряла связь с реальностью. Мое сознание было затоплено горькими мыслями. Ведь у каждого из них была возможность сообщить мне эту новость, но они избегали этого. Почему? Ведь тетя Сильвия была всего лишь семидесятипятилетней незамужней тетушкой, которую я не могла вспомнить. Почему же они решили, что она может так много для меня значить, и почему они так не хотели сообщать мне о ее смерти?

Мы остановились перед моей дверью, и я оперлась на дядю Генри. Как отчаянно я хотела увидеть его! Как я пыталась во время еды разглядеть его за пухлой тетей Анной, мельком увидеть лицо, которое было похоже на лицо моего отца. А теперь я не могла увидеть его, всего в нескольких дюймах от себя. Дядя Генри говорил тихим, умиротворяющим голосом. Был ли это тот голос, который я слышала ребенком, когда меня утешал мой отец? Братья очень часто бывают так похожи… Был ли дядя Генри подобием моего отца?

Дверь спальни открылась, и я вошла внутрь. Потрясение, вызванное смертью тети Сильвии, оказалось тяжелой ношей. Добравшись до постели, я разразилась рыданиями. Дяди Генри был рядом, он успокаивал меня. Некоторое время я плакала, освобождаясь от первоначального потрясения, и, наконец, успокоившись, вытерла глаза и вскочила на ноги. Дядя Генри, всего несколькими дюймами выше меня, все еще был здесь и молча наблюдал за мной.

— Простите меня, — запинаясь, сказала я, — я не хотела быть такой невежливой.

— Ничего невежливого нет в том, чтобы оплакивать смерть, зайка.

Он продолжал называть меня так, как будто мы с матушкой покинули Херст только вчера. Вероятно, дядя Генри пытался закрыть разрыв в двадцать лет.

Слезы высохли, и я наконец взглянула на него. Видение вспышкой мелькнуло перед моими глазами. Это было так, как будто быстро поднялся занавес, чтобы открыть сцену, а потом упал. Нет, это была не реальная сцена, не образ, на котором я могла бы сосредоточиться, скорее, ощущение. Пристально вглядываясь в ничего не выражающее лицо дяди Генри, я была поражена какой-то скорбью, прочувствованной тоской, почти мукой, которая граничила с… чем? Его тяжелые веки нависали над глазами, нос был немного крупноват, подбородок с небольшой ямочкой. И атмосфера, которую я ощутила в эту секунду, была атмосферой… Рока. Глядя в лицо дяди Генри, я почувствовала, как меня охватывает ужасная подавленность, чувство обреченности, крушения, безудержного падения в бездну, которое было столь неминуемо, что я должна подчиниться ему.

Но почему?

И было ли это лицо лицом моего отца? В свои почти шестьдесят лет мой дядя оставался интересным мужчиной, хотя годы наложили на его внешность свой отпечаток — морщины и складки, посеребренные виски. Но он оставался по-прежнему стройным и держался аристократически. Наверное, мой отец выглядел бы именно так.

— Утром тебе станет лучше, зайка. Тебе нужен хороший отдых.

— Да, — пробормотала я.

Чувство грусти начало расти и, объяснив его новостью о тетушке Сильвии, я немного расслабилась.

— Я рада тому, что вернулась, — сказала я, стараясь, скорее, убедить себя, чем его.

Он пристально взглянул на меня. В полутьме своей спальни я видела, как меня внимательно и изучающе разглядывают глаза дяди Генри. Изучающе. Это было слово, которое пришло мне на ум, когда меня разглядывала тетушка Анна. Тео и Колин тоже смотрели на меня с таким выражением. Как будто что-то искали.

— Скажи мне, зайка, — голос дяди Генри звучал мягко, — зачем ты вернулась сюда?

— Что?

— Я имею в виду, почему ты решила вернуться именно сейчас, а не раньше, годы назад?

Я не знала, что ответить. Молчание матушки об этом месте всегда казалось мне невысказанным приказом забыть Херст и все наши связи с ним. Но потом пришло неожиданное письмо. От тетушки Сильвии…

— Я скоро собираюсь замуж, дядя Генри, и мне хотелось бы увидеть…

Он отступил на шаг. Вся мягкость сошла с его лица.

— Замуж! — Его реакция была такой же, как и Колина.

— Да. И я хотела увидеть еще раз свою семью, прежде чем вступить в новую жизнь. Увидеть место, где я родилась и…

— Зайка, кто этот человек?

— Вы его не знаете, дядя. Он архитектор в Лондоне. Ученик Чарльза Берри. — В своем неведении я решила, что, расспрашивая о молодом человеке, искавшем моей руки, он проявляет отцовскую заботу. Но совсем не это беспокоило дядю Генри. Далеко не это.

— Он состоятелен, дядя, из семьи, принадлежащей к хорошему обществу, и прекрасно образован. Я встретила его…

— Вы уже назначили дату свадьбы?

— Мы планируем пожениться весной. Он работает над проектом нового вокзала Виктории, который, как он надеется, будет выбран среди прочих.

— Нам надо будет с ним встретиться, Лейла, — сказал мой дядя с чрезмерной серьезностью.

— Разумеется, — я начала вглядываться в этого человека. Что-то было не так.

Видя мою встревоженность, он смягчился.

— Зайка, милая моя, ты так молода и очень многого не знаешь. Когда вы оставили этот дом двадцать лет назад, мы переживали, что можем никогда больше вас не увидеть, такими яркими звездами вы были в нашей жизни. Мы — одна семья, во всех нас течет кровь Пембертонов. Я вижу это по твоему лицу. Что-то в нем от Дженни, но больше — от моего брата Роберта. Вы с Тео похожи, ты не замечаешь? Я забочусь лишь о твоем благе. И хочу, чтобы ты чувствовала себя здесь как дома, мы все этого хотим.

«Но поступаете совсем не так!» — мысленно крикнула я. Как отчаянно мне хотелось представить, что этот мужчина — мой отец, и с радостью и грустью броситься в его объятия. Теперь уже я не могла этого сделать. Несмотря на то что мы были одной крови, несмотря на то что мы были похожи внешне, он оставался чужим.

— Завтра этот ужасный ветер стихнет, и я смогу показать тебе поместье. Знаешь, это не только холм, наши владения простираются очень далеко.

— Я знаю. Еще роща.

Не знаю, что заставило меня произнести эти слова, но они вызвали потрясающий эффект. Его лицо резко изменилось, черты стали жестче, челюсть застыла.

— Ты помнишь рощу?

— Нет. Колин рассказал мне о ней.

— Понятно. И что же он рассказал тебе?

— Только то, что она есть.

— Ну, имение наше большое, и нам принадлежат земли отсюда до Ист Уимсли. Со временем ты все это узнаешь. Я надеюсь, ты останешься здесь надолго. Я искренне надеюсь на это.

Опять парадокс: произнося эти слова, он явно этого не чувствовал.

— А, вот и Гертруда с твоим чаем. Хорошего сна, зайка, завтра все будет лучше.

Я смотрела, как он удаляется, и почувствовала себя немного лучше. Гертруда молча вошла с подносом, на котором стояли чайник, чашка, сахар и чашка со сливками. Возможно, это был плод моего воображения, но когда она поставила поднос на маленький столик у камина, а потом подошла поправить постель, у меня сложилось четкое впечатление, что она краем глаза наблюдает за мной. Или, скорее, что она очень хотела бы взглянуть на меня, но заставляет себя отводить глаза.

Слишком усталая для того, чтобы быть любезной, я напрямик выпалила:

— Гертруда, вы меня помните?

Она вдруг прервала свои дела и застыла, как статуя, над кроватью.

— Да, помню, мисс Лейла.

— Извините, я вас не помню, — я подошла поближе, чтобы встать напротив нее. — А вы давно у Пембертонов, Гертруда?

— Почти тридцать лет.

Она все еще не глядела на меня, застыв, как кошка перед прыжком. Мне пришло в голову, что это необычное поведение для женщины, которая, возможно, заботилась обо мне, когда я была ребенком. Она, казалось, почти боится меня.

— Спасибо за чай. Больше ничего не нужно.

Я смотрела, как она с трудом ковыляет к двери, на ее вьющихся волосах играл отблеск огня. Было ли что-то знакомое в этой странной походке? Наблюдала ли я ребенком за тем, как ходит Гертруда, удивлялась ли ее хромоте? Когда она открывала дверь, во мне мелькнуло одно чувство. Ощущение того, что я знала эту женщину раньше.

— Гертруда, а вы скучали по мне, когда мы уехали?

Она тут же обернулась, и я была удивлена, заметив слезы в ее глазах.

— Да, liebchen[2]. — Ее губы дрожали, я не могла понять огорчения Гертруды.

— Мне хотелось бы снова поговорить о старых временах. Можем мы как-нибудь сделать это, вы и я?

— У меня скверная память, мисс Лейла. Боюсь, я вас разочарую.

— Мне так не кажется. Вы могли бы рассказать мне о моей матери и моем отце…

— Простите меня, мисс Лейла, но все это уже принадлежит прошлому. Красивую молодую женщину не должно занимать то, что уже прошло и закончилось. Простите, что я это говорю.

— Ну, если вы так считаете… — Я развела руки в жесте беспомощности. — А другие, они тоже так считают?

Она энергично кивнула.

— А семья когда-нибудь обсуждает прошлое?

Гертруда покачала головой.

— Понимаю. На самом деле я, конечно, совсем не понимала. — Благодарю за чай. Разбудите меня к завтраку, хорошо? Доброй ночи.

Дверь закрылась, и я осталась наедине с потрескивающим огнем и моей собственной пляшущей тенью. Если в моей жизни и бывали моменты, когда я чувствовала себя более одинокой, чем теперь, то я не могла их припомнить. Странная позиция моих родственников (если, конечно, я себе это не придумала) и странность Гертруды, как и новообретенная тоска по моему отцу, все это соединилось, чтобы вызвать у меня чувство пустоты и новый прилив меланхолии.

Комната была маленькой и чужой. Не считая расставленных мною немногих личных вещей, это была незнакомая мне комната в доме, где я тоже была чужой. Таким же был и весь дом: большой, пустой и отчужденный. Люди, даже те, кто немного походил на меня, казались чужими и приняли меня совсем не так, как я ожидала.

Что же было не так? Или… было ли здесь действительно что-то не так? Возможно, все дело было во мне, слишком чувствительной для ситуации такой важности. Я родилась в этом доме, прожила здесь первые пять лет своей жизни. В этом доме умерли мои отец и брат. Возможно, я слишком многого ожидала. В конце концов, как должны отнестись ко мне все эти люди, когда я так внезапно появилась, настолько чужая им, как и они мне? Надо быть терпеливой. Со временем они примут меня, как свою. И тогда я смогу уехать отсюда более совершенной женщиной — женщиной с прошлым и семьей.

Чай восхитительный и хорошо заваренный, привел меня в легкую эйфорию, так что я смогла переодеться в ночную рубашку и попытаться заснуть среди хрустящих простыней с легким чувством умиротворения. Дядя Генри был прав. Завтра будет совершенно новый день.

Потушив свечу на ночном столике, я легла на бок в ожидании того, что немедленно провалюсь в сон. Этого не произошло, поскольку, какой бы усталой и измотанной я ни была, мозг оставался бодрствующим. Меня начало мучить множество вопросов. Тех вопросов, которые я отбрасывала раньше, вынужденная предать их забвению, поскольку была занята своей семьей, но которые теперь всплыли на поверхность в холодной темноте спальни.

Да, некоторую странность отношения моих родственников ко мне можно объяснить нашей долгой разлукой, но как дать разумное объяснение тому, что они явно не желали вспоминать о прошлом? Они все делали это, нарочно избегая этой темы. Но почему? Что такое ужасное могло крыться в прошлом, что даже теперь, спустя двадцать лет, о нем нельзя было говорить? Одним из скупых ответов матушки на мои расспросы был тот, что в этом доме мои отец и брат умерли от холеры. Это событие, безусловно трагическое, все же не могло быть ужасным до такой степени, чтобы продолжать волновать семью в настоящее время. Тем не менее они сознательно избегали дискуссий о прошлом. Кроме Колина. Он один, казалось, получал удовольствие от воспоминаний и, возможно, предавался бы им весь вечер, если бы Тео его не прервал.

Но, с другой стороны, тетушка Анна хотела, чтобы я не общалась с Колином…

Я лежала в темноте, размышляя о кузене Колине и о том, почему остальные так относятся к нему. Эпизод за эпизодом наш разговор восстанавливался, знакомство у огня, история с рощей. Вдруг что-то сказанное им резко вернулось ко мне ночью, пронзив мой мозг с большей силой, чем в тот момент, когда это было произнесено. Когда я сказала Колину, что моя матушка никогда не говорила о Пембертонах, мой кузен заметил: «Как будто она хотела забыть, что мы когда-либо существовали».

Обдумывая слова Колина теперь, я вынуждена была признать то, чего никогда прежде не замечала — моя мать в самом деле решительно избегала касаться темы нашего прошлого. Не было ли здесь того же самого? Не столкнулась ли я с тем же убеждением моих родственников, что прошлое лучше всего похоронить и забыть? Да, это было единственное, что она все эти годы разделяла с ними — общая забывчивость.

Но почему? Что такого скрывалось в моем прошлом, что люди, живущие в этом доме, и моя мать тоже так не хотели говорить о нем?

В таком состоянии я в конце концов уснула. Но это было не дающее отдыха забытье с гротескными снами и странными видениями. Одно за другим я видела лица моих родственников, какими я их себе представляла: дядя Генри держал меня в объятиях, как отец; тетушка Анна громко лгала и шепотом говорила правду; кузен Теодор, прямой и открытый, возвышался над всеми с искусственной улыбкой. Кузен Колин со своими континентальными манерами и отсутствием уважения к чувствам. Кузина Марта, взволнованная линией декольте в следующем сезоне. И тетушка Сильвия в своей могиле. Невидимая бабушка Абигайль, мать-настоятельница, сидящая в высокой башне. И, наконец, Гертруда, которая, казалось, собиралась мне что-то сказать.

Проснувшись, я чувствовала себя не слишком отдохнувшей, но была рада увидеть, что светит солнце. За моим окном стоял зимний лес в черных и серых тонах, в дожде осыпающейся листвы. Ветер был таким же неистовым, как и раньше, но, произведя хаос в природе, он подарил нам ярко-голубое небо, которое никогда не увидишь над Лондоном.

Одевшись в свежее платье, все еще черное, в знак траура по матушке, я улыбнулась своему ребячеству прошлой ночью. Какой же усталой, должно быть, я была, если навоображала себе все это! «Слишком много романов начиталась», — обругала я себя.

Решив поддерживать свой дух и сделав себя настолько привлекательной, насколько было возможно, я спустилась вниз, на запах завтрака, доносившийся из нижних комнат.

Мы с матерью редко завтракали в Лондоне, поскольку нам приходилось начинать трудиться, едва лишь в наши окна заглядывал утренний свет. Хотя мы уже не бились в нужде, как в ту пору, когда мне было десять лет, но до благополучия было далеко, и ради небольшого комфорта надо было много работать. Желая научить меня всем своим приемам шитья, мама давала мне каждый день такие задания, чтобы я смогла достичь совершенства и иметь собственную клиентуру. Мы работали у себя на квартире, занимаясь там всем — и кройкой, и шитьем, и закупкой ткани у оптовиков в центральном Лондоне. После абсолютной бедности в дни моего детства к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, мать уже создала себе некоторую репутацию и имела постоянную клиентуру. Но теперь все это осталось позади — тихая жизнь среди выкроек и вечерние прогулки. Я сама по себе, без семьи, до тех пор, пока не установлю снова связь с Пембертонами и не выйду замуж за Эдварда.

За столом был только Теодор. Он с преувеличенной галантностью встал и усадил меня, прежде чем вернуться к своему завтраку.

— Хорошо спалось, Лейла?

— Достаточно хорошо, учитывая все.

— Учитывая что? — он слегка выкатил глаза от удивления.

— Учитывая всю эту сельскую тишину. В Лондоне мы засыпали под стук конских подков, под звук колес по мостовой, крики уличных торговцев и музыку арабских музыкантов.

Он усмехнулся.

— И как люди могут жить в городах!

— О, это не так уж плохо. — Я подумала о красивых домах Гросвенора и Белгравии-Сквер и спросила про себя, почему мои родственники не имеют такого.

— Вам здесь понравится. Даже зимой Херст — прекрасное место для жизни.

Служанка принесла мне чай и тосты. Кузен Теодор, снова красиво одетый, наслаждался чашкой чая. Его глаза, немного рыбьи, снова остановились на моем лице с утомительным изучающим выражением. Он опять говорил нечто совсем иное, чем то, о чем думал.

— Могу я сегодня показать вам поместье?

— Да, мне бы этого хотелось.

Я решила не позволять своим фантазиям испортить мне день. Тетушка Сильвия умерла, и все мои надежды теперь были связаны с этими шестью людьми, и я тайно поклялась не уезжать отсюда, пока они наконец не признают меня своей.

— Так скажите же мне, Лейла, — произнес он, небрежно помешивая свой чай, — что привело вас обратно в Херст?

Я ответила ему озадаченным взглядом. Это была странность номер два: потребность расспрашивать о моем пребывании здесь. Если Пембертоны не были заняты сокрытием своего прошлого, то их волновал вопрос, почему я здесь.

— В течение двадцати лет моей семьей была моя матушка. Когда она умерла, я ощутила себя потерянной и заброшенной. Мне снова была нужна семья, так же, как я думаю, она нужна каждому.

— А как же этот ваш жених? Скоро он станет вашей семьей.

— Да, но это не кровное родство, как Пембертоны. Вы ведь, конечно, понимаете.

— Конечно, — он, казалось, удовлетворился этим. — Кстати, бабушка хочет сегодня вас видеть.

Хочет меня сегодня видеть! Мной командуют?

— Сейчас ей ужасно нездоровится. Кроме того, ей ведь восемьдесят лет.

— Тогда я сейчас поднимусь к ней.

— Не сейчас. После обеда. Я должен буду привести вас туда и представить. Бабушка… как бы это сказать… эксцентрична?

— Как Колин?

Теодор усмехнулся, но в этой усмешке не было веселости. Его черные волосы были безупречно причесаны, и он мог бы быть почти красавцем, если б не его тусклые глаза и не атмосфера неискренности. Почему-то я боялась, что никогда не пойму, как себя с ним держать.

— А где остальные?

— Моя мать с бабушкой. Отец отправился в Ист Уимсли. Марта украшает вышивкой все, что попадается под руку. А Колин — ну, кто его знает, где Колин!

— Скажите мне, Тео, эти огромные заводы в Ист Уимсли, у станции. Они наши?

Я на мгновение подумала, что его оскорбит слово «наши», но была полна решимости не отделять себя от семьи такими определениями, как «мое» и «ваше». Во всяком случае, он обошел это молчанием.

— Да. Мы владеем Ист Уимсли, или, по крайней мере, прилегающими землями. Пембертоны — пятые в числе крупнейших производителей текстиля в Англии.

— Я не знала!

Его глаза слегка сузились. Хотя я никогда не могла понять, о чем думает кузен Теодор, у меня возникло подозрение, что он решил, что я нахожусь здесь по корыстным мотивам и что меня манит богатство Пембертонов.

— Ваша мать действительно держала вас в неведении, не так ли?

Его намек раздосадовал меня. Хотя я была гостем, я не должна позволить запугать себя Теодору Пембертону.

— Да. А вы не знаете, почему?

На миг наши взгляды встретились, и я почувствовала, что он вот-вот признается, но потом он поборол себя.

— Не могу себе представить.

— Приветствую вас, дорогие кузены.

Я вздрогнула, испуганная. Колин стоял у двери, широко расставив ноги, с хлыстом в руке. Его волосы торчали вихрами, как будто он был на ветру, жесткая улыбка освещала лицо.

— Доброе утро, кузен Колин, — вежливо ответила я.

Его костюм вряд ли подходил для завтрака, но он, тем не менее, без церемоний присоединился к нам.

— Нет, Колин, все же ты увалень невоспитанный.

— Спасибо тебе, Тео. Ты здесь являешься блестящим примером для нашей новой родственницы. Так страстно желая быть причисленной к великолепным Пембертонам, бедняжка Лейла может лишиться иллюзий, увидев проявления нашей не слишком братской привязанности. — Колин налил себе чаю и шумно отпил его. — Скажите, Лейла, вы ездите верхом?

— Немного.

— Нет, я имею в виду не все эти забавы с пони в Роттен Роу. Я имею в виду, вы занимаетесь верховой ездой?

— В таком случае, полагаю, что нет.

— Гляньте-ка, что город с людьми делает!

Глядя через стол на обоих мужчин, я не понимала, кто из них двоих хуже: Тео, с его неискренностью и вежливостью, или Колин, с его безжалостной честностью.

— Пойдемте, осмотрите Херст со мной, хотите?

— Но, я уже обещала Тео…

— Тогда отправляйтесь с Тео. — Колин резко поднялся и усмехнулся мне, подбоченясь. — Готов спорить на гинею, что вы вернетесь в Лондон не позже, чем через две недели!

— Это вызов?

— Почему? Вы готовы страдать здесь за гинею?

— Пембертон Херст не кажется мне местом, где страдают.

Он запрокинул голову и засмеялся.

— Ты слышал это, Тео? Как мало она о нас знает!

Но другой кузен, по моим наблюдениям, не находил это смешным.

— Ты испортил нам завтрак, — все, что он сказал.

— Последний шанс, кузина Лейла. Вы можете осмотреть Херст на мой манер, и вы можете пойти с Тео. Будьте внимательны в своем выборе.

— Она собирается пойти со мной, Колин, ничего не поделаешь. Не лучше ли тебе пойти подраться с помощником конюха? — Теодор прикоснулся к губам кружевной салфеткой и на мгновение напомнил мне Эдварда.

Колин проигнорировал то, что сказал ему Тео, и продолжал разглядывать меня своими зелеными глазами.

— Все еще следуете мудрым советам и избегаете полоумного Колина, да? Я догадываюсь, что с тех пор, как вы получили такие строгие предупреждения против моей компании…

— Тео предложил мне первым, Колин, в противном случае я бы поехала с вами. Я прошу прощения за вчерашний вечер. Что я могу сделать, чтобы доказать, как я раскаиваюсь?

Его глаза авантюрно вспыхнули.

— Пойдемте в рощу со мной.

— Нет! — внезапно вмешался Тео. Он вскочил на ноги и уставился на Колина. — Ты с ума сошел?

— О, но мне так хочется взглянуть на нее, Тео. Возможно, это вернет мне память.

— Нет, Лейла. Руины не безопасны. Мне придется запретить вам ходить туда.

Должно быть, я смотрела на него с некоторым удивлением, поскольку он отвел глаза. Возможно, этот мой агрессивный кузен и привык отдавать приказы, но я не привыкла их исполнять. С ответом, готовым уже сорваться с моих губ, я вспомнила, что я здесь все еще чужая, что я гость, и ничего хорошего не будет, если я вызову враждебность этого человека. Вместо того чтобы возразить ему, я просто промолчала.

Колин, казалось, был разочарован.

— Что ж, милая кузина, догадываюсь, приказ Тео — закон для вас. Но не для меня. Я буду разъезжать там, где захочу. Я надеюсь, для вас двоих поездка окажется приятной. — С этими словами он повернулся и с гордым видом вышел из комнаты.

— Извините, — сказала я, хотя не чувствовала, что это моя вина.

Тео снова занял свое место.

— Вы привыкнете к Колину. Иногда мне кажется, что он рос среди цыган, а не среди Пембертонов.

Мой взгляд упал на дверь, в которую удалился Колин.

— А как умер его отец?

— Дядя Ричард? Это был несчастный случай с экипажем. Лошади испугались или что-то в этом роде. Так мне кажется.

— Вы не знаете? Вас там не было?

— Нет, моя семья была в отъезде. Это было… ох… кажется, теперь много лет, как это случилось. Колину тогда было двадцать два. Он очень тяжело воспринял смерть отца. Впал в неистовство и месяцами только об этом и говорил, когда мы вернулись.

— А его мать?

Тео все еще помешивал свой остывший чай.

— Она погибла в то же самое время. Они были вместе в экипаже.

— Боже мой!.. — Я уставилась на дверь. — Где же это случилось?

— На дороге.

Я обернулась.

— Здесь, в Херсте? Этого не может быть!

— Почему же?

— Но его отец! И… мой отец. Это просто невероятно. — Впервые я почувствовала, что у меня есть что-то общее с одним из Пембертонов. — Я не думала…

— Да, семья большая, Лейла, и несчастья случаются, — сказал он, словно этим все объяснялось.

Я пристально смотрела на кузена, и в моем сознании вспыхнула другая мысль.

— А где были вы, когда это случилось?

— Мой отец, мать и я сам тогда жили в Манчестере, занимаясь там фабриками.

— Так, значит, вы не жили в Херсте непрерывно, всю свою жизнь?

— Нет.

Его ответы становились все более и более краткими. Не знаю, что заставляло меня спрашивать, но вопросы возникали у меня в мозгу, и я озвучивала их.

— Когда вы покинули Херст?

Последовала непродолжительная пауза, прежде чем он ответил, словно взвешивая свои слова.

— Дайте подумать, фабрика начала работать в тысяча восемьсот тридцать восьмом. Отец, должно быть, отправился туда первым, чтобы пересмотреть планы и все подготовить. Это было очень давно, но, мне кажется, мы оставили Херст в том же году, когда уехали вы со своей матерью. Стечение обстоятельств, так я думаю.

— В том же самом году?

— Ммм… — Он сделал привычное движение, чтобы взглянуть на часы над камином. — Кажется, мы уехали в Манчестер вскоре после того, как уехали вы, но, думаю, не больше, чем месяцем позже.

Я продолжала безмолвно смотреть на Тео.

— Ну что, вы уже закончили свой чай? Вам надо захватить с собой плащ. Этот ветер просто адский.

— Действительно.

Мы встали одновременно. Я не могла определить точно, что это, но что-то сильно беспокоило меня. Мой мозг свербила какая-то мысль, не давая мне покоя. Медленно она начала проявляться, и, когда была сформулирована, даже я была поражена тем, о чем спросила потом.

— Кузен Тео, а в этом доме еще кто-нибудь пострадал от эпидемии холеры?

— От эпидемии холеры?

— От той самой, которая убила моего отца и брата двадцать лет назад.

Его лицо внезапно побледнело.

— Что вы имеете в виду, Лейла? Ваши отец и брат умерли не от холеры.

Глава 4

Я стояла, не двигаясь, оглушенная. Потрясенная услышанным, я все же сохранила ясность мысли, чтобы заметить реакцию Тео, последовавшую непосредственно за этим заявлением. Он был недоволен собой. Так же, как и мой вопрос внезапно слетел у меня с языка, так и язык Тео развязался прежде, чем он осознал, что говорит. И он сразу прикусил его, но было слишком поздно. Ящик Пандоры открылся.

По тем простым словам, которые он произнес, и по внезапной досаде на его лице мне стало ясно что действительно в Пембертон Херсте было нечто, что еще предстояло узнать. И за эти несколько секунд я поняла, что за молчанием моей матери скрывалась ложь.

Я села, и после мгновенного колебания Теодор присоединился ко мне. Вид его был достоин жалости. Мой кузен раскаивался, но ничего уже нельзя было изменить.

— Как они умерли, Тео?

— Лейла, что изменится от того, ее ли вы узнаете? Вы довольствовались той ложью, которую, я уверен, ваша мать сообщила из добрых побуждений. Верьте этому. Прошло уже двадцать лет…

— Как они умерли? — продолжала настаивать я. Мои ладони покоились на коленях. Я была совершенно спокойна, а вот Тео стал нервничать. Он уныло покачал головой.

— Я не хочу вам говорить.

— Тогда я спрошу у Колина.

— О боже, нет! Лейла… — Он подался ко мне.

— Тогда скажите мне, пожалуйста.

— Но зачем?

— Я имею право знать.

— Вы всегда будете настроены против меня, Лейла, за то, что я вам это сказал.

— Почему?

— Это сделает вас несчастной. Вы не можете просто уехать из Херста… Нет, думаю, не сможете. Вы приехали сюда увидеть свою семью и вернуть свое прошлое. Значит, я должен вам это дать. — Он поднялся, снова взял себя в руки. — Пойдемте со мной.

Мы вышли из столовой, пересекли освещенный газовыми светильниками холл и прошли в библиотеку, где мы впервые встретились прошлым вечером. Горел камин, свечи создавали в комнате уютную атмосферу. После того как я прошла мимо Тео и заняла место у камина, он закрыл за собой дверь и сел на скамеечку напротив меня. Я наблюдала, как его глаза, с такими же тяжелыми веками, как у меня самой, отражают пламя камина. Прежде чем заговорить, он долго смотрел в огонь.

— Прошлое — это больное место для всех нас в Херсте, Лейла, и поэтому мы не любим говорить о нем. Вы потеряли вашего отца и брата; Колин — обоих родителей. Дело не в том, что сюда пришла смерть, поскольку этого можно ожидать в большом доме, населенном несколькими поколениями, но, скорее, в том, как она пришла. Несчастья с экипажами происходят, но это, скорее, случайность. Была прекрасная погода, свежая лошадь и новая карета… Никто не знает, что послужило причиной. Но оба, дядя Ричард и тетя Джейн, умерли мгновенно. Как я сказал, мы об этом только слышали, но это изменило Колина. Он с тех пор уже не был таким, как прежде.

Тео откинулся на сиденье, положив ладони на колени. Я последовала его примеру, глядя в огонь и уносясь на двадцать лет назад.

Он продолжал уже спокойнее:

— Здесь не было эпидемии холеры, Лейла. Никогда. Ваш отец долгое время болел — какая-то странная лихорадка, которую врачи не могли диагностировать. Она приходила и уходила, приходила и уходила, пока приступы не стали более длительными и жестокими, а интервалы между ними — более короткими. Мы перепробовали все: лечение на море, опиум, физические ограничения. Ничего помогало. Дядя Роберт был обречен. А потом однажды… — Его голос оборвался. Я терпеливо ждала, когда он продолжит. — Однажды он сказал, что чувствует себя хорошо и хотел бы взять с собой Томаса на прогулку. Они долго не возвращались, и на закате мы с отцом отправились на поиски. Мы очень беспокоились из-за здоровья дяди Роберта. Мы… нашли их в… роще.

Ничего этого я не знала — ни о моем отце, ни его болезни, ни о Томасе, ни о… роще.

— Пожалуйста, продолжайте.

Голос Тео доносился издалека:

— Дядя Роберт где-то взял нож. У него, очевидно, случился приступ лихорадки на прогулке с Томасом. Они оба были мертвы. Он убил вашего брата и себя.

Тео и я оказались в каком-то безвременье. Комната давила на нас, и огонь, казалось, становился жарче и ярче. Я продолжала смотреть на него, чувствуя, как пылает мое лицо. Я искала в этом огне образы двоих — мужчины, который был моим отцом, и мальчика, который был моим братом. Но их там не нашла. Они не вернулись назад, ко мне.

— Видите, Лейла, вы и ваша матушка уехали отсюда при ужасных обстоятельствах, поэтому, когда вы вчера вечером так внезапно, так неожиданно вернулись, мы растерялись, не понимали, как быть. Никто не знал, в какой мере вы помните прошлое, или как много вам рассказала ваша матушка. Я вижу, что мы оказались правы, храня молчание.

Наконец я взглянула на Тео. Мое лицо горело.

— Да, конечно, — сухо сказала я, — я все понимаю.

— Мы же знали, что Колин постарается пустить это в ход, ни в малейшей степени не считаясь с тем, что вам известно. Он рассказал бы вам об этом в любом случае. Я рад, что сделал это первым.

— Да, я тоже. И я благодарна, конечно. — Издалека я слышала шорох моих юбок. В следующую секунду я встала. Так вот почему все так отчужденно вели себя со мной. Это был ответ на Великую Тайну. Мой отец совершил и убийство, и самоубийство. Не удивительно, что все эти люди чувствовали себя неловко в моем присутствии. — Знаете, Тео, у меня совершенно нет желания никуда ехать, если вы не возражаете. Может быть, в другой день.

— Да, конечно.

— Я знала, что вы поймете. Это все равно, что… ну, все равно, что потерять их снова. Двадцать лет назад они умерли от холеры. А теперь они умерли… другим образом, как будто умерли дважды. За два месяца я потеряла четверых человек: маму, отца, — я двигалась к двери, — Томаса и тетю Сильвию. Мне бы так хотелось знать их! Вы не представляете, как трудно скорбеть о ком-то, чье лицо ты не можешь вспомнить. Извините меня, пожалуйста.

Он распахнул дверь и проводил меня в холл. В футе от лестницы я повернулась к Тео.

— Я пойду к себе, если вы не против. Я уверена, у вас много других дел.

— Если вы уверены, что с вами все в порядке.

Я усмехнулась.

— Не беспокойтесь. Конечно, со мной все в порядке. Объясните остальным, ладно? Эта поездка на поезде оказалась более утомительной, чем я думала. Извините меня.

Ступеньки скользили подо мной, как будто я летела, не касаясь их ногами. Моя голова была в тумане, мысли путались. Потрясение от этой новости было во много раз тяжелее, чем от известия о смерти тети Сильвии. Оно изменило Херст, оно изменило мою мать, оно изменило прошедшие двадцать лет и, в конечном счете, изменило меня.

Не знаю, как долго я лежала в этот день в постели, но когда я наконец подняла голову, чтобы выглянуть в окно, длинные оранжевые лучи заходящего солнца косо заглядывали в комнату. Я не могла успокоиться несколько часов. Одно дело — оплакивать жертв холеры, и совсем другое — убийцу. Что он должен был испытывать, когда агония заставила его совершить такое злодейство? Мое сердце болело о бедном, психически неуравновешенном безумце, подведенном к краю забытья и забравшем с собой своего единственного сына. Маленький Томас, семи лет от роду, был заколот своим отцом, который не ведал, что творит. «Папа, — кричали моя душа, мое сердце, — поэтому ты обратил нож против себя? У тебя был миг просветления, когда ты увидел (слишком поздно!), что ты наделал и не смог вынести этого страдания?»

Я оплакивала свою мать и ее горе, и годы одиночества, которые она провела в отвратительной нищете лондонских трущоб, защищая своего единственного ребенка и от прошлого, и от настоящего.

Так вот ради чего я вернулась в Херст. Я нашла то, что искала: свою семью и свое прошлое. Что пришлось пережить моей матери за все эти годы! Ни разу ни о чем не сказав мне, она всматривалась в мое лицо и видела их лица. Как нести такую ношу женщине в одиночку! Если бы только она могла все рассказать мне, мы могли бы разделить с ней наше горе. Но она этого не сделала, чтобы избавить меня от страданий. Теперь я вновь оказалась в Херсте, и мне открылась страшная тайна, которую в течение двадцати лет она так скрывала!

Выплакав последние слезы, я обнаружила, что за окном темно, завывает яростный ветер, а я голодна. Я провела в этой комнате десять часов, сокрушаясь над прошлым. Теперь настало время вернуться к настоящему. Я решилась на это ради моей матери, ведь она не хотела бы, чтобы я проводила годы, оплакивая ее уход. Я не должна больше часами задерживаться на том, что нельзя изменить. Так что я переоделась, причесала волосы и решила с этого момента вернуться к жизни, чего, как я знаю, желала бы моя мать.

Но, кажется, у судьбы в запасе нашлись и другие сюрпризы.

Я прикладывала влажные салфетки к своим распухшим глазам, когда кто-то поскребся в дверь, заставив меня застыть и прислушаться. Звук настойчиво продолжался, как будто в комнату пыталось проникнуть маленькое животное, пока я не открыла дверь и не обнаружила стоящую за ней Марту.

— Можно войти? — спросила она.

— Конечно. Прошу. Я уже собиралась выходить.

— Мы очень беспокоились о тебе, Лейла. Тео рассказал нам о том, что было сегодня утром. Мне очень жаль. Нам всем очень жаль.

— Спасибо.

Она проследовала за мной в комнату и закрыла за собой дверь.

— Если мы казались отчужденными прошлым вечером, то теперь ты знаешь, почему. Каждый из нас боялся случайно сказать что-нибудь. Мы понятия не имели о том, известно ли тебе об отце и брате. И, как оказалось, мы были правы.

— То же самое мне говорил и Тео. — Я снова села у туалетного столика и продолжала укладывать свои волосы. В отражении я видела, как Марта медленно расхаживает по комнате, взглянув сначала на портрет моей матери, потом, прочитав этикетку на моем флаконе с туалетной водой и остановившись у ночного столика, чтобы посмотреть лежавшие на нем книги. Все это вызвало у меня четкое впечатление, что она обдумывает, что ей сказать теперь.

— Дядя Генри говорил, что тебе сделали предложение.

— Да. — Я улыбнулась зеркалу.

— Он красив?

— Да, очень. Вы все познакомитесь с Эдвардом перед свадьбой. И тоже полюбите его, я знаю. Он очень интересный мужчина и совершенный джентльмен.

— Он, кажется, архитектор?

— Один из лучших в Лондоне.

— Какая ты счастливая, Лейла.

Я вновь взглянула в зеркало и обнаружила, что Марта наблюдает за мной. Снова в ее глазах была тяжелая тоска, непоколебимая жалость, которую, кажется, я вызывала у нее. Теперь, когда я знала правду о смерти моего отца, в этом не было необходимости. Единожды приняв правду, ее легко переносить.

— Марта, что-то случилось?

— Нет, — слишком поспешно ответила она, — ничего. Знаешь ли, мы уже поужинали, но Гертруда отложила тебе кое-что. Она думает, ты, должно быть, голодна.

— Верно. Спасибо.

Завершив туалет, я почувствовала, что выгляжу вполне пристойно, чтобы присоединиться к компании внизу. Не считая покрасневших век и нового знания, я была той же самой Лейлой Пембертон, которая прибыла вчера. Только теперь все стало другим. Моей семье не нужно было следить за своими словами или избегать определенных тем, или кидать друг на друга взгляды украдкой. Мы все были свободны, мы снова могли стать полной семьей.

Когда мы вышли за дверь, нас напугал дядя Генри. Он был по-отечески озабочен.

— Извини, я думал, вы слышали, как я подошел.

— Нет. — Он заставил мое сердце учащенно забиться, внезапно возникнув из сумрака.

— С тобой все в порядке, Лейла? Тео…

— Да, да. Теперь все хорошо. — Я решительно закрыла за собой дверь и обернулась, послав дяде свою самую приветливую улыбку. Но когда мой взгляд остановился на его лице, меня охватило какое-то странное ощущение, точно как прошлым вечером.

— Что-то не так?

— Нет, я… — Прижав ладонь ко лбу, я попыталась прогнать это чувство. Но теперь, когда мои глаза встретились с его глазами, оно вернулось, более сильное, чем до того, это ощущение неизбежности рока. Что такое было в дяде Генри, что вызвало такую реакцию? Было ли это волнение от забытых воспоминаний? Я явно видела в нем моего бедного отца, воспринимая дядю Генри как его замену. Но ведь… я испытала это ощущение прошлым вечером, прежде чем узнала истинную причину смерти отца. Что это было, почему дядя Генри заставил меня внезапно почувствовать себя такой фатально беспомощной? Обреченной?

— Может быть, тебе лучше остаться здесь?

— Нет, дядя Генри, правда…

— Она давно не ела, дядя Генри. Вот в чем дело. Давайте проводим ее вниз и накормим Гертрудиным пирогом с говядиной и почками.

Голос Марты был мягким и приятным. Чем больше я ее слушала, тем выше ценила сестру Колина, поскольку она была добра и терпелива со мной. И, кроме того, полна сочувствия. Ведь она тоже трагически потеряла мать и отца.

— Ну-ка, Лейла, пойдем. Внизу тепло. А горячий тодди вернет жизнь этим щечкам.

Я оперлась на руку дяди Генри, и мы спустились по лестнице. Чувствуя его надежность, я с ужасом видела, что зловещая атмосфера по-прежнему окружает меня, хотя не понимала, почему.

Тетя Анна и Колин находились в гостиной, когда мы трое вошли. Когда я начала протестовать против того, чтобы есть в лучшей комнате дома, тетя Анна и слушать этого не хотела.

— Ну, тогда, по крайней мере, в салоне, — просила я.

— Ерунда. А теперь надо сесть и положить ноги на эту скамеечку. — Она хлопотала вокруг меня на манер матери. На ее шее и груди мерцали бриллианты, шифон ее наряда издавал свистящий звук, а кринолин на металлических обручах скрипел, когда она нагнулась за скамеечкой для ног. — Вот так. Удобно?

— Спасибо вам, тетя Анна. — Я откинулась в кресле, с приятным сознанием того, что все теперь будет хорошо.

И тут я поймала взгляд Колина — он не сводил с меня глаз.

Полуулыбка скривила его губы.

— Так, значит, мой кузен Теодор, как в пословице, шила в мешке не утаил, да? И они хотели держать вас подальше от меня именно поэтому. Вы не находите в этом вопиющей иронии?

— О, Колин, успокойся!

Он натянуто улыбнулся Марте. Но когда тетя Анна метнула на него сердитый взгляд, я вспомнила ее поведение прошлым вечером — слишком напряженные попытки что-то скрыть. Это осталось в ее манере, как будто Теодор сказал мне не все, как будто там было еще что скрывать.

— Теперь уже все в порядке, — сказала я, веря в это лишь наполовину. — Тео все мне рассказал. Жаль, что не знала этого раньше. Мне тяжело думать, что моя мать несла этот груз в одиночку.

— А что заставляет вас думать, что Тео рассказал все? — импульсивно спросил Колин.

Мои глаза изумленно распахнулись.

— Что вы имеете в виду?

— Колин! — резко воскликнула Анна.

Он снова пожал плечами.

— Насколько я понимаю, бабушка сильно рассердилась, что вы не выполнили вашу с ней договоренность.

А я ведь совсем забыла об этом!

— Наверняка кто-нибудь из вас объяснил ей…

Анна суетилась с бесконечными ярдами оборок своей юбки. Мысль, что она постоянно думает, как бы не сказать то, что у нее на уме, начинала раздражать меня.

— Бабушка считает, что надо держаться договоренностей, невзирая на неожиданные обстоятельства. Вы же знаете, какая она.

— Нет, не знаю. Расскажите мне, пожалуйста.

Анна широко раскрыла глаза от удивления.

— Ты не помнишь бабушку Абигайль?

Как будто я сказала ей, что позабыла Иисуса Христа.

— Но я думала, ты помнишь нас всех!

— Кузина Лейла помнит гораздо меньше, чем ей хотелось бы.

Я свирепо глянула на Колина. Меня раздражала мысль, что мы снова начали играть в игры, что секретов стало еще больше и что признания Тео ничего не решили.

В этот момент на помощь пришла Марта. Она подошла к своему брату и погрозила ему пальцем.

— Ты беззастенчиво груб и очень огорчаешь нашу гостью. И я собираюсь предложить вам, сэр: либо вы с этого момента будете вежливым, либо покинете помещение.

Он обезоруживающе улыбнулся и снова пожал плечами.

— Что я могу сказать? Простите, кузина Лейла. И вы можете доказать, что приняли мои смиренные извинения, сделав одну вещь.

— Какую?

— Позволив мне показать вам завтра Херст.

Я уже собиралась сказать ему твердое «нет», когда увидела, как обменялись взглядами Анна и Марта. Страх, мелькнувший в их глазах при мысли о том, что я буду наедине с Колином, заставил меня принять его предложение. Хоть он груб и беззастенчив, но Колин в настоящий момент оставался, вероятно, моим единственным источником информации. Если и в самом деле была возможность больше узнать о моем отце и брате, я не собиралась терять времени.

В комнату вошел кузен Теодор, нарядно одетый в темно-зеленую визитку с подходящим по цвету галстуком. Если Париж был центром женской моды, то Пембертон Херст явно был центром мужской. Он обратился сначала к своей матери, потом к кузине Марте и, наконец, ко мне, на мгновение замешкавшись, прежде чем извиниться за свое отсутствие.

— Я был у бабушки. Вы ведь знаете, как трудно бывает ее успокоить. Это все погода, этой зимой она слишком неблагоприятна. Бабушка примет вас завтра, Лейла, за чаем. Я все объяснил насчет сегодняшнего дня.

— Спасибо.

— Послушайте, здесь холодно, не так ли?

— Мне тепло, — ответила я, поскольку находилась ближе всех к огню.

Тео коснулся моей руки, чтобы попробовать ее температуру, изображая при этом врача, я засмеялась, и мой взгляд уловил блеск на среднем пальце его правой руки. Это было тяжелое золотое с крупным рубином в центре кольцо. Импульсивно я схватила его за руку, не в силах отпустить.

— Это кольцо, — глупо заметила я.

— Что в нем такого?

— Ну… я… — Узнавание никак не выходило на поверхность сознания, так что я оставила его, и руку тоже. — Ничего, кажется. Просто мне почудилось, что я уже видела его раньше. Оно вдруг показалось таким знакомым, а потом, также внезапно, совсем незнакомым.

— Довольно распространенный фасон. — Он поднес руку к лицу и сощурился. — Боюсь, камень не безупречен. Таких в Лондоне, должно быть, множество.

— Может быть.

— Это было дедушкино кольцо, — подал голос Колин, — сэр Джон передал его Тео, когда умирал.

— Тогда, возможно, я его вспомнила! Я должна была видеть его на руке моего дедушки, когда была ребенком. Маленькая крупица воспоминаний, но как много она значит. Я не могу вспомнить лица и людей, а вот мелкие детали помню.

— Ты помнишь еще что-нибудь? — спросил кто-то. Это был вновь оказавшийся позади нас дядя Генри, к мрачности которого я уже начинала привыкать.

— Должна признать, что ничего не помню.

— Совсем ничего? — Тетушка Анна со скептическим видом опустилась в кресло напротив меня. — Ты не помнишь ничего?

— Что касается меня, моя жизнь начинается только с моего шестого дня рождения. Всю свою жизнь я знала только Лондон.

— Но ведь ты знала здесь счастливые времена, — напряженным тоном сказала тетя Анна.

— И грустные тоже, — добавил Колин, — удивительно, она не может вспомнить. Отчего бы это, как вы думаете?

— Множество людей не могут вспомнить то, что происходило давно, — неубедительно заметил дядя Генри. Он возвышался в комнате, стоя, расставив ноги перед камином, со сжатыми за спиной руками.

Я не видела смысла скрывать свои мысли от них дальше.

— Это и было одной из причин моего возвращения сюда — эти пустые пять лет. Возможно, до года или двух никто ничего не помнит, но с трех лет у меня наверняка должны были остаться какие-то воспоминания. Я подумала, что Херст поможет мне вспомнить.

— Помог? — с тревогой спросила Анна.

— Не очень. Ничто в доме не показалось мне знакомым, и никто из вас.

— Ты вспомнила меня, — сказала Марта.

— Да, Марта, как только ты вошла в библиотеку, я мысленно увидела тебя такой, какой ты была двадцать лет назад.

— Двенадцати лет и слишком высокая для моего возраста.

— Да, но ты была так же красива, как и сейчас.

— А еще что-нибудь? — спросила тетя Анна.

Я избегала смотреть на дядю Генри.

— Нет, вообще ничего. Один раз была вспышка, словно открылась завеса, но она мгновенно закрылась. Все было слишком быстро, чтобы я смогла что-то ухватить.

— Могу поспорить, когда вы завтра увидите бабушку, — сказал Тео, — то что-нибудь вспомните. Вы, бывало, очень боялись ее.

— Кто ж ее не боялся, — заметил Колин.

Анна нагнулась поближе ко мне.

— Ты когда-нибудь расспрашивала Дженни о прошлом?

— Да. Сначала очень часто, но поскольку она не отвечала или давала мне уклончивые ответы, то я скоро перестала спрашивать. Я сейчас рада, что не вынуждала ее отвечать, поскольку тогда ей пришлось бы больше лгать. Она очень хотела защитить меня от этого.

— От чего, как вы думаете, она хотела вас защитить? — спросил Колин. Его поведение становилось несколько вызывающим, он меня утомил. Кроме того, я начала уставать от всех этих вопросов.

Гертруда выбрала подходящий момент, чтобы войти с подносом, который Анна помогла ей поставить передо мной. В молчаливом согласии трое мужчин покинули комнату, в то время как Марта достала из своей ковровой сумки образец вышивки крестиком и вскоре полностью погрузилась в него. Тетушка Анна оставалась рядом со мной, погрузившись в раздумья, как я полагаю, над тем, что я рассказала.

Это был спокойный вечер, один из тех, когда я решила отбросить мелкие сомнения, возникающие на задворках моего сознания. После двадцати четырех часов, проведенных в обществе моих родственников, я начинала привыкать к ним, а они — ко мне. Мое признание в этой непростой семье было не за горами, ведь с каждым эпизодом мы узнавали друг друга все больше и больше. Стены между нами становились ниже, возникали более тесные связи. В своем искреннем желании восстановить дружбу, которой мы наслаждались в детские годы, я сознательно игнорировала те мелкие противоречия, которые возникали.

Поужинав и послушав игру Марты на фортепиано, мы все пошли наверх в свои спальни. Колин вновь напомнил мне о моем обещании осмотреть Херст вместе с ним, и я уже жалела, что это обещание дала. Но какой у меня был выбор — дядя Генри, продолжавший изливать на меня разрушительное ощущение безнадежности, или Тео, который мог быть невыносимым с этими своими прекрасными манерами?

Захватив с собой в кровать путеводитель по Креморн-Гарденз, я позволила себе утешаться только сладкими мыслями об Эдварде. Я припомнила, как мы встретились год назад, его очарование, и как горда я была, показываясь с ним на Серпентайне. В Эдварде было все, что женщина ищет в мужчине, и я бесконечно счастлива тем, что получила его.

Когда я уже крепко и сладко спала, мне приснился странный сон о Колине Пембертоне…

На следующее утро над Херстом бушевал ужасный ветер, ломавший деревья и взметавший вихри сухой листвы. Сегодня за завтраком собрались все, с удовольствием угощаясь, вновь и вновь согреваясь пряным чаем Гертруды, Родственная атмосфера очень радовала меня, хотя снова лишали сил мысли об отце и брате.

Марта и тетя Анна планировали поездку в Ист Уимсли в экипаже дяди Генри, который собирался посетить фабрики. Они обычно ездили туда дважды в месяц, чтобы нанести визит вежливости викарию и пожертвовать беднякам старую одежду. В Ист Уимсли, как я поняла из их разговора, царила большая бедность — там жили рабочие фабрики.

— Если б не Пембертоны, — хвалился дядя Генри над своими тостами с джемом, — у этих субъектов вообще не было бы работы. Они бы отправились болтаться в большие города и еще больше переполнили бы трущобы. Надо держать деревенских в деревне, там, где им и положено быть.

— Это все поезда, отец, — подал голос Тео, который, казалось, вечно был озабочен тем, чтобы сказать нужную фразу. — До изобретения парового двигателя крестьянам некуда было податься. А теперь, по пенни за милю, он может взять свою семью и уехать туда, куда пожелает. Вот что погубило Лондон.

— Лондон не так уж плох, — рискнула я вступиться, — действительно, у нас перенаселенность и шум, но у нас и лучшие в мире больницы.

— Ерунда! Мы не нуждались бы в них, будь города почище, — отмел дядя Генри мое возражение. Стало ясно, что он твердо верит в бесполезность женских мыслей. Мы не должны иметь своего мнения и, уж конечно, не должны его высказывать.

— Лейла, дорогая, — спросила тетя Анна, — ты захватила подходящую одежду для такой ужасной погоды? Ты, кажется, носишь такой же размер, как Марта, и я уверена…

— Спасибо, тетя Анна, у меня достаточно одежды. Я всегда старалась быть практичной в плане одежды, больше следя за качеством, чем за модой.

— Можно иметь и то, и другое. — Она оглядела мое утреннее платье, и по ее виду было ясно — она думает, что оно могло бы быть и получше.

— Я прекрасно обойдусь, спасибо.

Впервые подал голос Колин:

— Я полагаю, что теперь, когда вы снова стали членом нашей семьи, вы могли бы одеваться как представительница рода Пембертон. Думаю, тетя Анна на это намекала.

— Позволь нам сделать для тебя несколько нарядов, Лейла, — сказала Марта, — это будет такое удовольствие!

Колин внимательно смотрел на меня, и я хорошо понимала, о чем он думает. Кузина Лейла вернулась в семью, чтобы наслаждаться ее богатством и жить как Пембертоны. Поскольку мне хотелось разрушить его глупое представление о том, что я прибыла сюда ради богатства Пембертонов, я не снизошла до этого уровня.

— Это очень мило с вашей стороны, и я вам очень благодарна. Но мне придется шить новые наряды, когда я выйду замуж.

— Конечно! — Марта оживилась еще больше. — А ваша свадьба будет здесь, в Херсте!

Дядя Генри вскинул голову.

— Что?

— О нет, — запротестовала я, — я на это не рассчитывала. Просто маленькая церковь и несколько наших друзей…

— О, ты не должна так делать. Тетя Анна, вы согласны? У нас в Херсте годами не было свадеб! Десятилетиями! Дядя Генри?

— Я уверен, что Лейла и ее молодой человек уже подготовили планы, было бы самонадеянно предлагать изменения.

В голосе дяди Генри слышалась значительность, звучавшая зловеще. Говоря, он не смотрел на меня, и у меня сложилось впечатление, что дядя Генри предпочитает избегать обсуждения моей свадьбы. Ну что ж. Я собиралась покинуть Херст задолго до этого события.

— Пойдем? — спросил Колин, порывисто поднимаясь. Всегда действуя импульсивно, мало думая об остальных, мой своенравный кузен ничего не знал об этикете и хороших манерах.

— Колин, в самом деле, — сделала ему замечание тетя.

— Чайная чашка Лейлы пуста уже десять минут. Для английской дамы это означает, что она закончила чаепитие. Нам сегодня надо многое посмотреть.

— Действительно. Позвольте, я поднимусь за своим плащом.

— Буду ждать вас здесь.

Дядя Генри и Тео встали, когда я покидала комнату, и я сделала именно то, что и обещала. Я поднялась по лестнице, схватила плащ, шляпку и перчатки и, почти танцуя, спустилась вниз, думая о том, что могу увидеть. Мое отсутствие было недолгим, как я поняла, когда приблизилась к гостиной и услышала горячий спор моей семьи.

— Я отведу ее туда, куда захочу, — раздался голос Колина, — или туда, куда она захочет, если на то пошло.

— А я говорю, ты не сделаешь этого! — Это был голос дяди Генри, он был взбешен. — Вы обойдете это место стороной, или я не позволю тебе взять ее с собой.

— У Лейлы есть свой собственный ум, дядя, — спокойно ответил Колин, — и мне кажется, в скором времени она сможет пойти туда сама. Несомненно, будет лучше, если с ней пойдет один из нас.

— Не сегодня, Колин. Я запрещаю тебе.

Осознав, что причиной спора являюсь я, и чувствуя неловкость от подслушивания, я создала шум за дверью и быстро вошла в комнату.

— Я готова, — запыхавшись, сказала я.

Передо мной стояли кузен Колин и дядя Генри, метавшие друг на друга яростные взгляды через стол, как два оленя, готовые сцепиться рогами. В глазах у обоих была ярость, борьба за верховенство и превосходство, которая, казалось, в эту минуту завершилась вничью.

— Кузен Колин? — Он повернул голову, чтобы посмотреть на меня, и я увидела в его глазах гнев. Что же это такое было, почему дядя Генри так страстно протестовал? — Я уже готова.

— Очень хорошо. — Он оттолкнул свое кресло и шагнул ко мне. Взяв плащ из моих рук, он кинул последний сердитый взгляд на остальных, затем с вызывающим видом вышел из комнаты. Я поспешила за ним, догнав его в холле.

— Колин, что-то случилось?

Он не отвечал. Подавая мне плащ, он опустил его мне на плечи и завязал под подбородком, не говоря ни слова. Когда я плотно надела на голову шляпу и натянула перчатки, Колин стоял, погруженный в свои мысли, с мрачным лицом. Видя, что я готова, он толкнул входную дверь, убедился, что я вышла, и затем с шумом ее захлопнул. Ледяной ветер ударил нам в лицо, подняв волосы на голове Колина и взметнув мой плащ. Так мы и стояли у входа, очень долго, мой кузен хмурился, а я терпеливо ждала. Как ни хотелось мне спросить о запретной области, упомянутой дядей Генри, я этого не сделала, поскольку сейчас это было бы не к месту. Возможность представится, убеждала я себя, когда я узнаю от Колина, какая часть Херста находится для меня под запретом.

— Куда же мы пойдем сначала? — вдруг спросил он, — у вас есть предпочтения?

— Никаких.

— Тогда начнем с конюшен. — Он спустился по ступенькам, и мне пришлось поторопиться, чтобы поспеть за ним. Я опасалась, что под мощными порывами ветра эта прогулка по Херсту не окажется такой приятной, как ожидалось. Колин был мрачен, продолжая, без сомнений, про себя вести начатый спор. Конечно, ему приходилось подчиняться дяде Генри, который был главой дома, но становилось все более и более очевидным, что Колину наплевать на положение его дяди.

Конюшни находились за домом слева от него, с отдельным подъездом для экипажей. Четыре лошади и помощник конюха составляли все их население, непривычный запах сельской местности наполнял воздух. Напирая на дверь изо всех сил, мы открыли ее и вошли внутрь. Мне пришлось перевести дыхание и поправить шляпку, а Колин провел пятерней по своим растрепанным волосам.

В конюшне была тишина, в темноте и тепле иногда раздавались звуки, производимые животными. Испуганная мышь метнулась из-под наших ног. Лошади скосили на нас глаза. Виднелись очертания экипажей. Я поинтересовалась, где же конюх.

— Он здесь, — решительно сказал Колин, — не слишком впечатляющ, но очень полезен.

Я сделала шаг вперед, но мой кузен замешкался, все еще прислоняясь к двери.

— Колин, — сказала я, наблюдая в полумраке за выражением его лица, — пожалуйста, отведите меня в рощу.

— В рощу? — Он вскинул брови. — Чего ради?

— Вы говорили, мы любили играть там детьми. Мне было бы приятно взглянуть на нее. Возможно, я там что-нибудь вспомню.

Кузен Колин, казалось, готов рассмеяться.

— Вы не знаете, о чем просите.

— Почему?

— Дядя Генри не желает, чтобы вы туда ходили.

Значит, я попала в точку.

Наблюдая за Колином, я продолжила:

— Почему? С ветром мы справимся.

— Дело не в ветре, Лейла. Думаю, вы знаете, почему он не хочет, чтобы вы там были.

— Из-за моих отца и брата, да? Я ценю его беспокойство о моем благополучии, но это не выведет меня из душевного равновесия. Для меня она остается всего лишь маленькой группкой деревьев. Пожалуйста, отведите меня туда.

Он покачал головой.

— Вы действительно не знаете, почему вам стоит держаться подальше от этого места?

— Разве я этого не сказала?

— О, да, ваш отец и брат. Но это не все объяснение.

— Тогда расскажите мне.

— Не могу.

— Но я имею право знать!

Поскольку я закричала, Колин внезапно схватил меня за плечи и метнул на меня такой взгляд, что меня пробрала дрожь.

— И зачем вы только вернулись, Лейла! Это не к добру, разве вы не видите? Вы думаете, что все знаете, но вы не знаете и половины всего! Оставьте Херст сегодня же…

— Нет!

— И возвращайтесь к своему красавцу-архитектору. Забудьте Пембертонов, мы не можем дать вам ничего хорошего.

— Колин, скажите мне, пожалуйста, что все от меня скрывают? Я чувствую это в их присутствии. Я знаю, что вы, Тео, мои тетя и дядя хранят тайну. Я хочу знать. Я имею право!

— Вы не имеете права!

— Имею, как и вы, поскольку я тоже Пембертон. Я родилась в этом доме! Ваш отец и мой отец были братьями. Что бы здесь ни случилось, не важно, каким бы постыдным оно ни было, у меня есть право это знать. Поэтому я и вернулась. Не ради денег или нарядов, но ради наследия, которое я смогу назвать своим!

— Даже если это наследие состоит в безумии и убийствах?

— Тем более. Скажите мне, Колин, пожалуйста!

Его зеленые глаза внимательно разглядывали мое лицо в той изучающей манере, к которой я начинала привыкать.

— Хорошо, — пробормотал он, — я расскажу, но когда вы все узнаете, обещайте мне одну вещь.

— Какую?

— Что вы не станете презирать и ненавидеть меня за то, что именно я рассказал вам это.

— Колин…

Темнота сгустилась вокруг нас, свирепый ветер гудел в деревьях.

Колин мрачно стиснул зубы и бесцветным голосом начал:

— Ваша мать оставила этот дом двадцать лет назад не только потому, что она была убита горем: она уехала и ради того, чтобы увезти вас. Чтобы увезти вас отсюда, Лейла, от того, что здесь случилось. Я знаю, вы спрашиваете себя, почему вы не можете вспомнить то, что было до вашего шестого дня рождения, но я знаю причину… так же, как и другие. Мы все обладаем памятью, от которой вы так милосердно избавлены. Да, это связано с рощей, и ваши отец и брат умерли там. Но было тут и еще кое-что. — Колин глубоко вздохнул. Его ладони все еще крепко сжимали мои плечи. — Мы все были здесь в тот день; никто не уезжал из Херста. Сэр Джон и бабушка Абигайль, двоюродная бабушка Сильвия, мои отец и мать, дядя Генри и тетя Анна, Теодор и Марта. И, конечно, вы и ваша мать. Мы все были дома в тот день. Ох, Лейла… — Он остановился и снова внимательно глянул в мое лицо. — Лейла, мне трудно произносить эти слова, поскольку я знаю, что они сделают с вами. Если бы вы никогда не вернулись, вы бы продолжали свою счастливую жизнь, вышли бы замуж за Эдварда Чемпиона и никогда не вспоминали бы о Пембертон Херсте. Но из-за того, что вы вернулись, и из-за того, что я должен вам сказать сейчас правду, ваша жизнь никогда уже не будет такой, как прежде.

Он еще раз глубоко вздохнул, и его пальцы глубже вдавились в мои плечи.

— Это касается вашего отца и брата и того, как они умерли. То, что Тео рассказал вам, все это правда, насчет ножа, и убийства, и самоубийства, но он пропустил один факт. А факт этот в том, что в тот день в роще был еще один человек.

Я застыла.

— Еще один человек, который прятался в кустах и наблюдал, как совершалось кровавое убийство. Кто видел, как Роберт Пембертон перерезал горло маленькому Томасу и потом вонзил нож в свою собственную грудь. И этим третьим лицом… Лейла… были вы.

Глава 5

Я отвернулась от Колина и спрятала лицо в ладони. Я слышала, как его голос продолжал.

— Мы втроем нашли вас там, стоящей над их телами, совершенно потрясенную. Вы не плакали, Лейла, не издали ни звука. Вы были просто маленьким пятилетним ребенком, изумленно смотревшим на двоих людей, лежавших на земле. Дядя Генри поднял вас и понес домой, а я поскакал в Ист Уимсли за доктором. Тео нашел вашу мать в саду и привел ее в дом, где она должна была узнать новость.

Ладони Колина вновь легли на мои плечи, но на этот раз мягко.

— Вы не издали ни единого звука, Лейла, ни в тот день, ни на следующий. И вы не могли есть. Вы просто сидели в своей комнате с неизменно изумленным выражением лица. Но ваша мать рыдала. Она рыдала так громко, что ее было слышно во всем доме. Как это ужасно. Я никогда не знал такого черного дня.

Мне удалось вновь обрести дар речи:

— А что случилось потом?

— А потом вы обе исчезли. Рано утром, на третий день после происшествия, мы услышали шум колес на подъездной аллее и обнаружили, что исчезла легкая двухместная повозка. Вы и ваша матушка уехали в ней, оставив все ваши вещи. Она даже саквояж не собрала.

— И никто не последовал за нами?

Он молчал.

Я повернулась к нему:

— Убитая горем вдова и пятилетний ребенок были членами вашей семьи, и никто не поехал за нами?

— Лейла, прошу, послушайте…

— Значит, мы должны были жить в зловонии и нищете трущоб, моя бедная мать, худая, как скелет, и я, потерявшая память, пока вы жили в вашей жирной роскоши, как будто нас не существовало! — Мой голос сорвался на крик. — Как вы могли спать по ночам! — пронзительно кричала я, — вы, чудовища! Все вы!

Сжав кулаки, я колотила ими Колина в грудь, пока мои колени не ослабли и я не припала к нему, всхлипывая. Его руки тотчас же подхватили меня, успокаивая, давая мне ту заботу, в которой я так нуждалась двадцать лет назад. Все повторилось, как вчера, моя душа рыдала о моих несчастных отце и брате, о страданиях, которые пришлось вынести моей матери. Но на этот раз я плакала и еще об одном существе. О том пятилетнем ребенке, чья память была стерта трагедией.

Так мы стояли долго, Колин и я, пока я изливала свое сердце в его залитый слезами лацкан.

Спустя некоторое время я смогла вставить между вздохами:

— Я не помню этого. Я не помню этого.

— Бог милостив к тебе, Лейла, — шепнул он мне в волосы, — это хорошо, что ты не помнишь.

Я отпрянула от своего кузена и посмотрела на него долгим суровым взглядом. В его глазах были грусть и отчаянье, лицо застыло. Теперь в нем появилось что-то еще, что-то неуловимое и неопределенное…

— Вы рассказали мне не все, да?

Он отвел глаза.

— Я ничего не утаил.

— Не лгите мне, Колин, я этого не заслужила. С каждым часом я все глубже и глубже запутываюсь в трагедии Пембертонов. Я была частью ее. В большей степени, чем любой из вас. Я имею право, Колин, на полную правду.

Когда его глаза встретились с моими, я знала, что победила. Как бы это ни было мучительно, я должна была знать. Ради моей матери. Двадцать лет она несла эту ношу, теперь пришла моя очередь взять ее на себя. Это был мой долг перед ней.

— Полная правда, — серьезно заметил он, — касается вашего отца. Или, более точно, рода Пембертонов. Лейла, давайте присядем.

Мы подошли к скамейке и сели, привалившись к деревянной стене. Запахи сена и кожи смешивались с тихим ржанием лошадей, придавали этому месту атмосферу нереальности, как будто мы унеслись за мили и годы от всех остальных.

Я вновь услышала его голос, монотонно звучавший у моего уха. Когда он говорил, перед моими глазами возникали картины.

— То, чему вы оказались свидетелем в тот день, и чего вы не помните, случалось здесь и раньше. Это наследие крови Пембертонов, откуда оно взялось, никто не знает, но оно проявляется в форме ужасного безумия. У вашего отца не было ни таинственной лихорадки, ни загадочной болезни; он попросту стал жертвой безумия Пембертонов. Через поколения проходят истории о диких убийствах и странных смертях. Некоторые из легенд, которые вы слышали о Херсте, основаны на реальных событиях нашей истории, и для местных это повод избегать нас. Мы известны как проклятый род, проклятие наше — в дурной крови, и это обрекает любого и каждого из Пембертонов на судьбу самую ужасную, какую только можно себе вообразить.

Я взглянула на него в полном изнеможении. Я была усталой и бессильной, измотанной, словно проехала много миль.

— Любого и каждого из Пембертонов?

Он серьезно кивнул.

— Если верить истории, которую рассказал мне сэр Джон, ни один из Пембертонов за всю историю рода не избежал этого. Тем или иным образом, в разное время сумасшествие может проявиться.

— Но ведь это же абсурдно! Даже если безумие наследственно, оно редко поражает все потомство и обычно минует одно-два поколения.

— У нас не так. Мы — обреченный род.

Обреченный. Бесплодный. Безнадежный. Значит, вот чем обусловлена эта атмосфера мрачности, которую я почувствовала вокруг дяди Генри. Возможно, вследствие некоторых смутных воспоминаний детства, может быть, услышав разговоры взрослых о неизбежности рока, но вид моего дяди напомнил мне, что он — обреченный человек.

— Это притянуто за уши, Колин. Я не могу в это поверить.

— Почему же, как вы думаете, ваша мать забрала вас отсюда? Чтобы вы не смогли вспомнить то, чему были свидетельницей в роще? Возможно. Но я думаю, она увезла вас отсюда в надежде, что может спасти вас от судьбы, которая вас ожидала.

— Нет, нет, нет, — повторила я несколько раз, — это бессмысленно, я отказываюсь в это верить.

— Сэр Джон убил себя, выбросившись из восточной башни. Его родной брат Майкл отравил свою мать и себя. Это идет в глубь времен, далеко в глубь. Мой собственный отец избежал рока, погибнув от несчастного случая. Иначе и он тоже прошел бы путь всех Пембертонов.

— Мне плохо, Колин. Проводите меня обратно в дом.

Мы оба неуверенно встали, я оперлась на него. Сказанное им раньше о том, что я буду настроена против него за то, что он сказал мне правду, начинало сбываться. Колин стал носителем очень плохих известий; он превратил мою жизнь в кошмар, и в эту секунду все мое негодование было направлено против него.

Он, должно быть, почувствовал это, возможно, по моему встревоженному тону, или по тому, что я не смотрела на него.

— Я не хотел вам всего этого рассказывать. Это не привело ни к чему хорошему. Все же вы должны были знать. Вы настаивали. Теперь моя единственная надежда, Лейла, что вы немедленно покинете Херст, вернетесь в Лондон и начнете новую жизнь с вашим Эдвардом. Забудьте нас. Никогда о нас не вспоминайте.

Мы вышли из конюшен и вернулись домой в молчании. Рука Колина крепко поддерживала меня, когда мы поднимались по лестнице, дом был молчалив и полон плохих предчувствий. Когда мы остановились у моей двери, я оттолкнула его в попытке показать, что могу обойтись без его помощи.

— Я не уеду из Херста, — заявила я резким тоном.

— Ничего хорошего это вам не принесет.

Я не могла дать этому определения или выразить в словах, но какая-то высшая сила заставляла меня остаться в этом доме еще на некоторое время. Я не знала, что я собираюсь делать и почему, но в глубине души решила, что должна остаться.

— И можете передать бабушке, что я присоединюсь к ней за чаем, — уверенно добавила я.

Стоя перед зеркалом туалетного столика, я выпрямила спину и расправила плечи, как солдат на смотру. То, что мне предстояло, возможно, станет одним из самых важных моментов моей жизни. Бабушка явно была очень важной персоной, и я подозревала, что именно она, а не дядя Генри, распоряжается хозяйством Пембертонов и их богатством. Если это правда, и Абигайль Пембертон является Королевой Викторией местного масштаба, тогда у нее должны быть ответы на множество вопросов, которые я собиралась задать. Вопросы касались моей родословной, моей крови, моего собственного прошлого, моих отца и матери и моего места в семье. Прежде чем стать миссис Чемпион и превратиться в представительницу дальней ветви рода Пембертонов, я должна была узнать все.

Часы после разговора с Колином были утомительны, проведены во внутренней борьбе в попытке удержать связь с реальностью. Меньше чем за сорок восемь часов я прошла через такие пугающие открытия, что мой мозг с трудом воспринимал их. То, что задумывалось как приятный визит к давно утерянным родственникам, обернулось полной противоположностью. Мое неожиданное появление в Херсте нарушило повседневное спокойствие родственников до такой степени, что они были растревожены и, возможно, возмущены таким вторжением. И те благословенные воспоминания, на которые я надеялась, обернулись кошмаром.

Меня все больше и больше изумляла сила духа моей матери. Я всегда знала, что ей пришлось перенести множество тягот, чтобы обеспечить мне нормальную жизнь. Одинокой женщине, да еще с ребенком, никогда не бывает легко. И все же благодаря твердости и мужеству она сделала это. Но теперь, когда я узнала правду, скрывавшуюся за ее мучительным молчанием, правду о гибели ее мужа и сына, и тот факт, что ее дочь оказалась свидетельницей этому, и то, что испорченная кровь Пембертонов, возможно, обрекла ее ребенка на подобную же участь, я испытывала перед ней даже большее благоговение.

Итак, теперь я была совершенно готова к встрече с бабушкой Абигайль.

Я резко постучала в дверь, громко и уверенно. Необходимо было сразу же дать ей понять, что, какой бы таинственной властью над семьей она ни обладала, я сама по себе и не похожа на остальных. Я вошла в комнату и сразу почувствовала, что мои ожидания не были обмануты, — властность этой женщины ощущалась с порога. Это было чем-то похоже на визит в монастырь, возглавляемый могущественной и деспотичной настоятельницей. Атмосфера была безмолвная и внушительная, мебель — крепкая и представительная, стены, гардины и растения казались пропитанными непреклонным духом хозяйки.

— Пройди вперед, чтобы я могла рассмотреть тебя, — раздался холодный голос.

Она восседала в кресле с высокой спинкой, лицо ее скрывал полумрак. Абигайль Воксхолл Пембертон сидела неподвижно, в черном платье с воротником, сжимавшим ее шею. Я осторожно приблизилась, готовясь к бою, и встала там, где, как мне казалось, она желала меня видеть.

— Подойди ближе, дитя. — Это был холодный приказ. — Мне восемьдесят лет, и мои глаза плохо видят. Как я рассмотрю тебя, если ты стоишь так далеко? — Бесплотный голос как будто парил в темноте.

Придвинувшись ближе, я почувствовала раздражение от ее слов и тона. Ясно было, что она за эти несколько секунд уже составила полную оценку и суждение обо мне. И пока я стояла перед ней, пытаясь разглядеть ее лицо, находившееся под покровом темноты, у меня шевельнулось мимолетное воспоминание: в газете, которую я незадолго до этого прочла, публиковались странные рассказы американского моряка по имени Пери, прорвавшего изоляционистскую политику Японии, этой таинственной страны, которую не видел ни один европеец. Из его сообщений возникли причудливые рассказы, которые регулярно печатала лондонская «Таймс», один из них пришел мне сейчас на ум. Император Японии никогда никому не показывает своего лица, он сидит за ширмой, поскольку считается, что он слишком благороден, чтобы позволить себя рассматривать. Именно это я и ощутила сейчас, стоя перед этим восседающем на троне матриархом, который, казалось, не склонен был показывать свое лицо.

— Ты робко приближаешься. Боишься меня, да?

— Мое поведение вызвано уважением, а не страхом.

— Еще один шаг, Лейла. Свет слабый, а я в последнее время не очень хорошо вижу. Вот так лучше. Видишь лампу на столе, справа от тебя? Поднеси ее повыше, чтобы осветить твое лицо.

Я сделала, как было сказано, подкрутив фитиль от едва мерцающего пламени до полного света, и когда повернулась, обнаружила, что лампа освещает не только меня, но и мою бабушку. И, как следствие, обе мы остались в застывших позах, разглядывая друг друга через десятилетия, что нас разделяли.

Бабушка Абигайль была очень старой женщиной. С бледным лицом, какое можно встретить в музее восковых фигур мадам Тюссо, она выглядела законсервированной величественной старой дамой, с белыми волосами, одетой полностью в черное, без украшений и косметики, которые могли бы нарушить аскетизм. И даже теперь, когда ее кожа висела складками, цвет лица поблек, руки были длинными и худыми, как у скелета, со вздувшимися синими венами и в коричневых пятнах, и казалась она до крайней степени истощенной, в ее облике доминировали глаза. Твердые и блестящие, как у барсука, они излучали молодость и энергию. Своими полными силы глазами бабушка Абигайль управляла любой ситуацией и теми, кто находился в ее окружении.

— Как ты похожа на свою мать… — прошептала она, словно увидев перед собой призрака. — Дженнифер…

— Я говорила…

— Ты меня узнаешь? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, бабушка, я вас не узнала; вы мне совершенно незнакомы, но в то же время, вы — мать моего отца. Во мне течет ваша кровь.

— Твоя мать никогда не рассказывала обо мне?

Я покачала головой.

— Это вульгарный жест. Я могла ожидать этого от Колина, но не от тебя. Если тебе надо ответить, ты должна делать это своим голосом, а не своим телом. Это очень неподобающе молодой леди, привлекать внимание к своему телу.

— Да, бабушка, — ответила я, слегка сконфуженно. Опять дилемма: эта женщина была мне чужой и в то же время — самой близкой из живущих родственников.

— Я понимаю, ты мало знаешь о нас. И если это так, то зачем ты вернулась?

Не любопытство, а скорее, приказ объяснить мое появление здесь — такова была ее манера спрашивать. Эти глаза, твердые маленькие точки глубочайшей черноты, блестящие, как агат, в упор смотрели на меня.

Я подумала о письме. Говорила ли ей о нем тетя Сильвия, ее сестра, перед смертью? По причинам, которые я сама неспособна была понять, слабое предупреждение в глубине моего сознания вновь заставило меня не сообщать о существовании письма.

Мы уперлись друг в друга взглядами, я — не желая отвечать на ее вопрос, она — чувствуя мою сдержанность. Она разглядывала меня из-под тяжелых век, эти черные глаза пронизывали насквозь, не выдавая ничего из мыслей, крывшихся за ними, не говоря ничего об отношении к моему внезапному появлению. И пока мы измеряли друг друга взглядами, как соперники на состязаниях, ветер снаружи завывал и бил ветвями деревьев в переплеты окон.

Заговорив, она испугала меня:

— Два дня назад здесь, в Херсте, все было тихо и спокойно. А потом явилась ты. Вместе с этими ветрами из ада. Ты принесла их с собой, Лейла?

— Я приехала из Лондона, а не из ада.

Она подняла бровь, показывая, что для нее это одно и то же.

— Так, значит, теперь моя невестка умерла, а ее дочь вернулась, чтобы потребовать долю наследства?

Абигайль издевалась надо мной, но я не собиралась обращать на это внимания. Такой намек, будто я здесь лишь для того, чтобы разделить богатства Пембертонов, уже был сделан остальными моими родственниками, так что теперь я привыкла к нему и не так быстро вспыхивала.

— Я приехала сюда за семьей и поддержкой, бабушка. До этого я не была свободна, поскольку моя мать долгое время болела. Теперь я свободна и собираюсь замуж, но прежде чем я сделаю это, мне хотелось вновь увидеть свою семью.

— И эта… поддержка… В чем она заключается?

— В моем прошлом. Пять лет моей жизни, которые я хочу восстановить.

Она оставалась неподвижной. Не могу сказать, тронули ли ее мои слова, но она должна была почувствовать горечь в моем голосе, когда я говорила о болезни матери.

Затем последовал стук в дверь, и, как по команде, вошла личная служанка бабушки, неся поднос с чаем и кексами. Не говоря ни слова, она поставила его на низкий столик между нами и покинула комнату.

Как будто ничего не изменилось, моя бабушка продолжала.

— Я подозреваю, что Пембертон Херст и его обитатели оказались не такими, как ты их себе представляла. Никто не ожидал увидеть тебя снова, Лейла, так что ты должна понять, почему они так медлят признать тебя.

Для инвалида, который никогда не покидает своей комнаты, Абигайль была очень хорошо осведомлена о том, что творится в ее королевстве. В этом доме явно существовала субординация, и я подозревала, что мой дядя Генри, ее старший сын, возглавлял иерархию.

— На это понадобится время, я знаю.

Негнущимися, скрюченными от артрита пальцами моя бабушка начала разливать чай.

— Сливки и сахар?

— Пожалуйста. — Я стояла, глядя на нее, рассматривая эти пальцы без колец и гадая, как они выглядели пятьдесят лет назад, когда ее сыновья были маленькими. Я задавалась вопросом, на кого был похож великолепный сэр Джон, и каким таинственным образом он умер. Что думает бабушка об этом фантастическом безумии Пембертонов, о котором говорил Колин? Она явно слишком прагматичная женщина, чтобы верить в такую выдумку!

Другая мысль начала формироваться теперь в моем сознании: неопределенная, расплывчатая, возникшая в момент, когда Колин сообщил свою пугающую новость. И поскольку убеждение крепло, казалось, я скоро смогу выразить его вслух.

Чашка с блюдцем находилась на низком столике передо мной, хотя я все еще стояла, в то время как бабушка откинулась на спинку кресла и поднесла свою чашку к губам.

— В этом доме поколениями подается чай «Дарджилинг». Твоя мать поддерживала эту традицию в Лондоне?

Я начинала закипать. Эта старая женщина сознательно играла со мной, задавая мне общие вопросы, в то время как она должна бы показать больше обеспокоенности двадцатью годами отсутствия. И она до сих пор не предложила мне сесть.

— Мы не могли себе этого позволить, — решительно ответила я.

— Жаль. — Она сделала еще глоток и поджала свои жесткие губы. — Скажи мне, Лейла, ты когда-нибудь страдала головными болями?

— Головными болями? — Кто-то еще уже спрашивал меня об этом. — Нет, если только изредка.

— Если это когда-нибудь случится, у меня есть старое средство, которое творит чудеса, — Она сделала еще один глоток, наблюдая за мной над краем чашки. — Если у тебя когда-нибудь будут тяжелые головные боли.

— Благодарю вас, я запомню. — Я смотрела на свою чашку. Она соблазнительно дымилась.

— Знаешь, Лейла, мало что держит тебя здесь, в Херсте. Ты увидела все, зачем приехала. Вряд ли есть еще причины…

— Лишь одна, — мягко сказала я, сдерживая себя. — Те пять лет.

— Ерунда. Многие не могут вспомнить свое раннее детство. Есть люди вялые и не слишком сообразительные, они легко забывают.

— Но я должна вспомнить. По крайней мере… один конкретный день из этих пяти лет.

Бабушка Абигайль разглядывала кексы на серебряном блюдечке.

— Какой еще?

— День, когда я увидела, как мой отец убил Томаса, а потом себя.

В следующее мгновение тень пробежала по ее лицу. Если б я специально не наблюдала за реакцией бабушки, то не увидела бы этого. Но я заметила кратчайшую потерю самообладания, мгновенное изменение манеры поведения. Потом, быстро собравшись, старая женщина выпрямилась и подняла на меня свои глаза цвета черной смородины.

Так, значит, она не знала о том, что кто-то рассказал мне о том дне.

— Вероятно, это хороший повод не вспоминать о таком событии. Возможно, это защитный механизм памяти, дающий тебе возможность вести нормальную жизнь, без груза ужасных воспоминаний.

— Возможно, бабушка, я потеряла память от страха, и случилось что-то еще. Или, возможно, случилось что-то со мной.

Ее нижняя губа дрогнула.

— Но если ты видела, как умер твой отец, тебе нечего бояться, что он убьет тебя.

— Совершенно верно. Если только тот, кто совершил убийство, был мой отец… а не кто-то другой.

Я наконец произнесла это. Беспокойная мысль медленно прорастала в моем сознании. Это был удар вслепую, жест, который не имел за собой ни серьезной мысли, ни рационального объяснения. Да, по какой-то причине я должна была это сказать, дать ей понять, что я думаю. Мое сердце начало бешено колотиться.

— Возможно, пятилетний ребенок, который стоял, спрятавшись в кустах, видел третье лицо, вошедшее в рощу и убившее отца и брата. И этого действительно оказалось достаточно, чтобы вселить в ребенка такой ужас, что он мог забыть все, что видел. Это возможно?

Бабушка враждебно посмотрела на меня.

— Спорная точка зрения, Лейла. Мы знаем, что это совершил твой отец. Он был больным, с расстроенной психикой…

— Да, я знаю. Безумие Пембертонов.

Ее глаза распахнулись.

— Кто тебе сказал? И кто тебе сказал, что ты была там в тот день? Это Колин?

— Я не знаю, почему в этом доме царит такой запрет на информацию, бабушка. Очевидно, до вчерашнего дня вы были уверены, что я ничего не знаю о тех последних днях здесь. И очевидно, вы не хотели, чтобы я знала.

— Ну, это большая самонадеянность.

— Почему вы хотите держать меня в неведении о событии, которое произошло двадцать лет назад? Ясно, что разговор о нем не может быть таким болезненным. Вы боитесь, что я могу что-то вспомнить? Вы боитесь, что Колин рассказал мне об инциденте, и теперь я внезапно все вспомню? Я вдруг увижу то, чему я была свидетельницей?

— Это абсурд. Почему я должна этого бояться?

— Только по одной причине. Что был третий участник…

— Там никого не было! — Ее голос стал пронзительным. — Это был твой отец! Он сошел с ума из-за проклятия, как и все Пембертоны. Никто его не избежал, Лейла, и твой отец в том числе.

— Я не верю в это! — Какое-то смутное воспоминание вернулось ко мне. Зыбкое, как туман, оно просочилось во внешнюю часть моего сознания. Что-то о руках бабушки.

— Ты должна сейчас же покинуть этот дом. Здесь тебе нечего ждать. Если то, чего ты добиваешься, это деньги…

— Мне не нужны деньги.

— Возвращайся к своему прекрасному архитектору…

— Вы хорошо осведомлены, бабушка. Кто же это крадется к вам в ночи, как шпион, и нашептывает на ухо? Кто является вашими глазами и ушами, когда вы сидите взаперти в этой комнате? Дядя Генри? Тетя Анна? Теодор? Марта?

— Твоя дерзость крайне неприятна, Лейла. Я хочу остаться одна. Ты слишком похожа на свою мать — она всегда утомляла меня. И ты как твой отец. Это видно по твоим глазам и твоему подбородку.

— Вы предостерегаете меня от сумасшествия, да, бабушка? Эти вопросы насчет головных болей были не праздной заботой, верно? Именно так все и начинается?

— Ты все узнаешь в свое время, как узнали остальные.

Наши взгляды снова встретились. В каком ужасном смятении я была во время этой беседы, как огорчительно было обнаружить, что моя бабушка не предложила мне того семейного радушного приема, в котором я отчаянно нуждалась! Потом меня охватило отчаяние. Женщина передо мной была матерью моего отца, она дала ему жизнь, нянчила его младенцем и наблюдала, как он рос и мужал. Она также присутствовала при моем рождении и, возможно, качала меня с материнской любовью. Как отчаянно сейчас я хотела вернуться на двадцать лет назад, вновь стать ребенком и снова ощутить привязанность и надежность сплоченной семьи.

Но это было в прошлом. Что бы ни случилось за эти последние двадцать лет — от того ужасного дня до дня нынешнего, — но эти люди превратились в чужаков, которые совершенно ясно показывали, что я нежеланна среди них.

— Я не верю в это нелепое проклятие, я удивлена, что вы верите в него. Если вы, бабушка, так много знаете обо мне и видите, как я похожа на мать, то вы должны также знать, что я упряма и неподатлива и что я не покину этот дом, пока не обнаружу то, за чем приехала.

Все это я сказала тихим спокойным голосом, и все же эти слова оказали мощное воздействие. Ее жесткие маленькие глазки злобно сверкнули.

— Вижу, твои намерения определились. Поскольку ты Пембертон и прямой потомок сэра Джона, я не могу запретить тебе пребывание в этом доме. Все время, пока ты здесь, ты можешь жить как одна из нас, это твое право по рождению. Но, я не могу гарантировать, что ты найдешь это… искомое, которое ты так безрассудно ищешь. Очевидно, ты не успокоишься, пока не решишь, что ты это нашла. Но позволь мне тебя предостеречь… — Ее старческий голос звучал в полумраке, как пророчество колдуньи. — Одну вещь ты не сможешь игнорировать, и она находится в крови Пембертонов — это проклятие Пембертонов. Я заклинаю тебя, покинь этот дом немедленно, сегодня же вечером, и выходи замуж за своего архитектора, пока у тебя еще есть время наслаждаться жизнью. Но я знаю, ты не послушаешь меня. А тем временем…

— Тем временем, дорогая бабушка, вы отдадите распоряжение, запрещающее остальным делать мое пребывание здесь комфортным.

— У тебя разгоряченное воображение, Лейла. — Она снова склонилась над кексами и взяла один из них. В моем мозгу вновь вспыхнуло видение ее рук. Они несколько отличались от этих, менее костистые, но это явно были ее руки. И потом — кольцо на одной из них. Кольцо с алым камнем.

— Это невежливо — не отведать чаю хозяйки.

Воспоминание пропало. Я взглянула на чашку, думая, каким удовольствием было бы попробовать роскошный чай. Но рядом не было стула, а я не могла есть стоя. Я поняла бабушкину игру и отказалась играть в нее.

— Сегодня я уже выпила много чаю, бабушка, и я очень устала. Думаю, мне лучше вернуться к себе.

— Кроме того, невежливо уйти, не спросив разрешения. Тебе в юности явно не хватало воспитания.

— Это произошло, я думаю, из-за долгих и напряженных часов, когда моя мать должна была работать в переполненных, плохо освещенных помещениях, пока злокачественная лихорадка, наконец, не испортила ее легкие. Когда не знаешь, где добыть себе ужин, сложно держать в уме правила этикета.

С этими словами я повернулась на каблуках и грациозно поплыла к двери. Когда начала уже открывать ее, старушечий голос позади меня сказал:

— Ты — грубый ребенок, Лейла, и непростительно дерзкий. Если твое пребывание здесь затянется надолго, придется поработать над твоими манерами.

Я вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Слезы навернулись мне на глаза. Рыдания застыли в горле. Как отчаянно мне хотелось быть принятой ею, обменяться объятиями и насладиться теплом родственных отношений бабушки и внучки. Но этому явно не дано было случиться.

Я поспешила в свою комнату, чтобы не наткнуться на остальных членов моей «семьи», и заперла дверь изнутри. Уютная комната с камином, она не была моей комнатой. Это не была квартира в Лондоне, полная множества дорогих мне воспоминаний: последняя выплата мамой нашего долга; мой первый заказчик-джентльмен; приглашение Эдварда домой на ужин; его предложение, сделанное в кабинете. Единственное счастье, которое я когда-либо в своей жизни знала, я испытала в нашей скромной квартире. Но здесь, в этой королевской старинной спальне с благородной обстановкой, я не чувствовала себя спокойно.

Эпизод с бабушкой измотал меня гораздо больше, чем общение с остальными родственниками. Встреча с ней была так важна для меня, но теперь все пропало. В этой ситуации я действовала ужасно. Я забрела в ее капкан, попалась на ее дешевые ловушки и позволила себе выказать злость и высокомерие. Как бы ни была мала надежда обрести любовь бабушки, теперь она была потеряна. А с ней — все надежды на примирение с остальными членами семьи.

Я по-прежнему оставалась в полном одиночестве.

Глава 6

Ветер продолжал дьявольски завывать весь день. Я сидела на диване у окна и наблюдала волнение леса. Мое тело и разум были истощены двумя днями пугающих открытий. Возникало множество вопросов. Свидание с бабушкой выбило меня из колеи. Ее предупреждения на случай, если я останусь… Ее всегдашняя осведомленность обо всем происходящем… Кто же является ее доверенным лицом? Это не мог быть Колин, поскольку наш разговор в конюшне оказался для нее сюрпризом.

А что же сам разговор? Неужели Колин действительно рассказал мне страшную историю об убийствах и кровопролитии, и я была единственной свидетельницей этого? И дерзкая новая мысль, которую я, не подумав, выболтала бабушке — о третьем действующем лице в роще, откуда я ее взяла? И действительно ли я в это верю? И проклятие, в которое, кажется, все верят. Что послужило ему основой? Где истоки этой легенды, которая приговаривает каждого из Пембертонов к такому ужасному концу?

Пока я сидела и размышляла, новая идея пришла мне на ум: тетушка Сильвия. Почему она, единственная из всей семьи, явно отказавшейся от меня, желала, чтобы я вернулась? Почему она была другой? О чем она думала, когда писала свое письмо? Каковы были ее мотивы, ее намерения, когда она тайно написала мне, чтобы вернуть обратно в Херст?

Ответа на эту загадку не было. Никаких объяснений, никаких догадок.

Не зная, чем заняться, я бесцельно двинулась к туалетному столику и лениво взяла в руки путеводитель по Креморн-Гарденз. Романтические тропинки, аромат акаций в цвету, сверкающие фонари на фоне летнего неба — все это вспомнилось мне. Это было любимое место Эдварда, сюда он привозил меня, здесь мы пили лимонад, гуляли рука об руку среди цветов, танцевали кадриль, а иногда осмеливались и польку! Как же я любила Эдварда! Он был таким красивым и надежным — джентльмен, обществом которого гордилась бы любая девушка.

Весной я стану его женой. Женой человека, который участвовал в оформлении Трафальгарского сквера и нового дома Парламента. Человека, костюмы и экипажи которого были безупречны, носившего шляпы и эбонитовую тросточку. Мой красавец Эдвард, на которого украдкой поглядывали другие женщины. Я стану его женой, его достойной зависти женой, и навеки освобожусь от Пембертон Херста.

Потом я подумала о Колине, моем тридцатичетырехлетнем кузене с манерами хозяина хлопковой фабрики, чьи вьющиеся волосы всегда были в беспорядке. Почему он до сих пор не женат?

Стук в дверь вывел меня из задумчивости. Это была Марта, как обычно, одетая в прекрасное платье и благоухающая духами. Я вспоминала Марту все отчетливей, эту тихую маленькую девочку, игравшую простые пьесы на фортепиано и проводившую бесконечные часы за плетением кружева. У нее были прекрасные глаза Пембертонов, немного крупный нос и небольшая ямочка на подбородке. Кузина Марта, с ее шармом и вкусом, с ее хозяйственными качествами, была бы желанной для любого мужчины. Почему же она не замужем?

— Скоро время ужина, Лейла, — сказала Марта, вглядываясь в мое лицо. Я предположила, что теперь уже вся семья знает о том, что Колин посвятил меня в запретную тайну. И чуткая кузина искала на моем лице признаки скорби.

— Лейла! — она подошла ко мне, протягивая руки. — Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать правду. Я надеялась, все мы отчаянно надеялись, что хотя бы один из рода Пембертонов сможет вести счастливую, нормальную жизнь без одержимости сумасшествием. Я тоже стану его жертвой, как и ты, Лейла, потому что наши отцы были братьями. Моя судьба будет такой же, как и твоя. Мне очень жаль, что ты это знаешь. Если б только Колин не был таким…

— Нет, Марта, это не его вина. Я вынудила его сказать мне. С самого начала было ясно, что вы все что-то утаиваете от меня. Я должна была узнать, раньше или позже.

— А теперь, когда ты знаешь, — она сжала мои ладони, — ты ведь сразу уедешь, не так ли, и заживешь счастливо?

Я непонимающе посмотрела на нее.

За ужином присутствовали все, кроме Колина. Никто не объяснил его отсутствия, а я не спрашивала. Окружавшая нас атмосфера была густа, как тот суп, который мы ели, и я подозревала, что причина этого — бабушка Абигайль. Так что теперь я знала, что это такое, когда люди желали бы никогда меня не знать.

Хотя явно это не было причиной для такого напряженного молчания. Допустим, они хотели, чтобы я никогда не узнала правды о смерти моего отца, и это было объяснимо, но теперь, когда я все узнала, явно не существовало причин для подобной мрачности. Кроме, разумеется, той, что мне стали известны не все факты.

Баранина была превосходной, а отварной картофель — просто отличным. Сельский воздух сотворил с аппетитом что-то такое, чего не удавалось лондонскому, пропитанному сажей туману. Ощущая, как китовый ус моего корсета все глубже впивается в талию, я продолжала поглощать столько приготовленных Гертрудой блюд, сколько могла. Но, несмотря на великолепие еды и соответствующую ей обстановку, никто, казалось, не был настроен разговаривать.

Тетя Анна торжественно восседала над своей тарелкой, намеренно избегая смотреть на меня. Она ела автоматически, как механизм. Дядя Генри, продолжавший поражать меня своей обреченностью, казалось, был чем-то озабочен и едва прикоснулся к пище. Кузина Марта была, как обычно, сама приветливость, полная сочувствия, извиняющаяся и обеспокоенная моими чувствами. Кузен Тео наслаждавшийся едой, так же, как и я, несколько раз казалось, хотел заговорить, но вместо этого лишь следил за мной взглядом.

Я знала, о чем они все думают, и готова была им ответить. Вывод, к. которому я пришла, был таков: когда я только что приехала в Херст (неужели это было только два дня назад?), желание восстановить эти потерянные пять лет оставалось на последнем месте, поскольку главным моим намерением было заново открыть для себя свою семью. Но как бы там ни было, в ходе моего краткого пребывания здесь многие вещи изменили мои мысли, поменяв приоритеты. И если мои младенческие годы были сначала лишь вопросом второго плана, то теперь они стали моей первой заботой. Необходимость их вспомнить крепла во мне.

На память пришли слова, сказанные Колином тем утром, когда мы покидали конюшни: «Оставьте Херст сейчас же. Возвращайтесь в Лондон и забудьте нас». И я вспомнила свою реакцию на это: странная и неодолимая сила как будто притягивала меня к этому месту. Последующие часы тяжелой душевной борьбы и нелепая встреча с бабушкой только усилили мою необъяснимую решимость. Смутная мысль не давала покоя — мой отец был невиновен.

Я не могла точно обосновать это, чувство было настолько сильным, что я должна позволить ему направлять мои дальнейшие действия. Так же, как я знала теперь, что ореол фатальной обреченности вокруг дяди Генри объяснялись лишь его предполагаемой судьбой, я верила, что моя необъяснимая уверенность в том, что отец невиновен в преступлении, лежала в забытой правде. Именно поэтому я должна остаться в Херсте и вспомнить тот последний день.

Таким образом, это должно было стать моим ответом на расспросы, которые, по всей вероятности, предпримут родственники. Подтверждение невиновности отца в ужасном убийстве может быть скрыто в моей памяти. Если бы я вдруг вспомнила, чему я явилась свидетельницей в тот день, в роще, то, следовательно, я могла бы вспомнить и того, кто был реальным убийцей. Если убийцей был один из Пембертонов, один из тех, кто сейчас ужинал рядом со мной, то их теперешнее настроение могло действительно иметь смысл. Они не хотели, чтобы я вспомнила, они защищали кого-то.

Лишь после того, как подали бисквиты со взбитыми сливками, дядя Генри начал разговор. Как обычно, я старалась представить, что вижу и слушаю своего отца. Как обычно, тетя Анна высказывала плоские банальности, которые, как я знала, служили прикрытием того, что она на самом деле чувствует. И, как обычно, кузина Марта оставалась в стороне от дискуссии, озабоченная, как я подозревала, тем, чтобы найти подушку для вышивания.

— Так скажите мне, кузина Лейла, — начал Тео в нарочито непринужденной манере, — в Лондоне нынче стало тише, после замены каменных мостовых на деревянные?

— Эксперимент не удался, кузен Тео, поскольку оказалось, что древесина бывает слишком скользкой во время дождя. К несчастью, Лондон всегда будет страдать от шума, который, как я предполагаю, удерживает вас от него.

— Не в этом дело, моя милая. Пембертоны — не путешественники, вы же знаете, — повторил он свои собственные слова, сказанные двумя днями раньше. «Пембертоны не путешествуют». «Пембертоны редко покидают свой дом». Почему?

— Вы много теряете, оставаясь дома, — рискнула заметить я.

Дядя Генри присоединился к разговору.

— Все, что нам нужно, мы имеем здесь, в Херсте. Пембертоны — не светские люди, поскольку мы достаточно активны, чтобы занять себя в своих собственных стенах и своими собственными силами. Те сельские жители, которым требуется дом в городе, не могут похвастаться слишком богатым воображением.

Да, они были горды своим оседлым существованием, даже кичились им. Я сразу же вспомнила клан монахов отрешенных от жизни, поклявшихся хранить тайну и вечное братство. С каждым часом этот дом становился все более и более странным.

Повисла короткая пауза, во время которой все присутствующие, я уверена, думали о том, что бы сказать теперь. Как ни странно, заговорила тетушка Анна, опустив глаза, сворачивая и разворачивая свою салфетку.

— Когда ты собираешься уехать из Херста?

— Тетя Анна! — импульсивно воскликнула Марта, — это же невежливо!

— Говоря серьезно, — присоединился Тео, прямо глядя на меня, — каковы твои планы теперь, когда ты все узнала?

— Теперь, когда я узнала что? — Это было то, чего я ждала, к чему готовилась.

— Ну, теперь, когда ты поняла, что не можешь вспомнить прошлое, конечно, теперь ты можешь уехать из Херста, — вставила Марта.

Я взглянула на нее. Она тоже хотела, чтобы я уехала.

— Вы имеете в виду моего отца?

Она молча кивнула.

— Это могло быть правдой, и я могла бы покинуть Херст завтра, если б поверила в эту историю. Но, однако, я в нее не поверила. И поскольку так получилось, я решила оставаться здесь до тех пор, пока точно не вспомню, что случилось в тот день.

— Что ты вообразила? — Пухлая рука тетушки Анны взлетела к груди. — Ты утверждаешь, что мы все лжем?

— Нет, не вы. Возможно, вы все страдаете от обмана и не подозреваете об этом. Но у меня такое ощущение, четкое чутье, тетя Анна, что мой отец не делал того, что вы думаете. Он невиновен. Я чувствую это.

— Но это абсурд, — начал Тео.

— Откуда вам знать, — обернулась я к нему. Теперь я защищала не только моего отца, но и мою мать, и себя тоже. — Кто-то из вас видел это? Был ли кто-то из вас, кроме меня, в тот день свидетелем произошедшего? Так как же вы можете быть в этом уверены? Когда я впервые приехала в Херст три дня назад, я удовлетворилась бы тем, что хотя бы фрагменты воспоминаний вернулись ко мне. Но теперь все изменилось. Теперь важно то, что я вспомню. Чем сидеть и ждать, пока воспоминания всплывут, я буду бороться за то, чтобы вернуть их. Вы понимаете, дядя Генри?

— Ты только нанесешь себе вред, зайка. Ты вспомнишь ужасное событие, которое будет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Избавь себя от этого, Лейла.

— Кажется, я тоже теперь нахожусь под гнетом безумия Пембертонов, от которого мы все гибнем. Почему бы не добавить еще немного, чтобы сделать это бремя полным?

Не уловив моего сарказма, дядя Генри потянулся через стол, казалось, умоляя глазами.

— Лучше оставь это в покое, зайка.

— Но это не лучше. Разве вы не видите? Я не верю, что мой отец был убийцей. Я не верю, что моя мать уехала отсюда из-за плохих воспоминаний. Я думаю, она увезла меня, чтобы защитить от чего-то или от кого-то. И к тому же, я не верю в проклятие Пембертонов. Сейчас 1857 год, век просвещения и научного прогресса, духов и проклятий больше не существует.

— Но ведь это именно они заставили твоего отца сделать то, что он сделал.

— Я не хочу в это верить! — Забывшись, я резко поднялась. — Я думаю, проклятие Пембертонов — выдумка, лживая история, чтобы возложить вину на моего отца и скрыть истинного убийцу.

— Остановись, Лейла! — воскликнул мой дядя.

— Генри! — воскликнула Анна. В глазах ее плескался ужас.

— Каждый из вас желает, чтобы я уехала отсюда. Почему? Мне было всего пять лет, когда я покинула этот дом. Я ожидала, что меня примут с открытыми объятиями и дружбой, что настало время для воссоединения и воспоминаний. Но вы поступили по-другому. Вы восприняли меня как бедствие. Что случилось, скажите мне, что случилось двадцать лет назад, чтобы вызвать все это?

— Просто ты пробудила тяжелые воспоминания, вот и все.

Все вздрогнули, когда в гостиную вошел Колин. Он слушал, стоя в дверях.

— И вы вдобавок испортили им десерт. Видите? Никто не съел и кусочка. Ваше присутствие заставляет их вспоминать вещи, о которых им не хотелось бы помнить.

— Колин, — начал дядя Генри.

— Вы заметили, у нас в доме нет портретов. Это потому, что никто не желает напоминаний.

— О чем?

Колин пожал плечами, и это разозлило меня.

— Я опоздал на баранину? Ну ладно, тогда мне две порции десерта. Передай-ка чашку, дорогая сестрица.

Когда он устроился напротив меня и принял бисквиты от Марты, я почувствовала, что моя злость неуклонно возрастает. Такой непохожий на того человека, которым он был тем утром в конюшне, мой кузен Колин снова был легкомысленным шутом. В этот момент я подумала об Эдварде, моем дорогом, предсказуемом Эдварде, который всегда был ровным и никогда своенравным, и возмутилась выходками моего кузена. Он не только невежлив, он к тому же не беспокоился о том, какое впечатление его манеры производят на остальных.

— Колин, — тихо сказала Марта, — Лейла решила остаться с нами.

Он даже не поднял глаз.

— Действительно? Гертруда опять забыла положить в бисквит измельченный миндаль. Вам стоит поговорить с ней об этом, дядя.

Дядя Генри, его супруга и Теодор обменялись взглядами, а Марта испуганно ушла в себя. Меня не заботило теперь, что думают эти люди; я ничего им не была должна, так же, как и они мне. Сердитая и растерянная, я поспешила покинуть их общество и вышла в холл. Меня встретила темнота; огромные растения, стоявшие по своим углам, как солдаты, ожидающие приказа, мрачные гобелены, покрывающие обитые панелями стены, великолепная мебель. Присутствие бабушки ощущалось повсюду, всемогущее и всезнающее. Этот был дом ее.

Спустя несколько минут я добралась до библиотеки и устало опустилась в кресло у камина. Ничто не имело смысла, все шло не так, как надо. Я мрачно смотрела в огонь, когда вошла Марта. Она по-кошачьи скользнула к кожаному креслу напротив меня, на секунду зависла над ним, потом очень тихо села, глядя на меня печальными глазами. Ей было двенадцать, когда мы уехали, теперь ей тридцать два: незамужняя и целомудренная, словно ушла в монахини.

— О, Лейла, мне так жаль! — Ее маленькие белые ручки сжались, побледнев. — Как я хотела, чтобы все у тебя было по-другому. Как глубоко я чувствую, что тебе, должно быть, пришлось пережить.

Я подняла на нее глаза. Из Пембертонов Марта мне нравилась больше всех. И все же не стоило этого говорить.

— Марта, — устало спросила я, — почему здесь нет семейных портретов?

— Это желание бабушки. Она не любит вспоминать о безумии.

— Я не верю в безумие.

— Но это правда! Сэр Джон, наш дедушка, погиб десять лет назад, он сошел с ума и выбросился из восточной башни. Так было!

— Как давно?

— Не поняла тебя?

— Как давно действует проклятие? Ты можешь мне это сказать?

— Как же… — Ее красивые глаза сощурились. — Дай подумать. Я говорила, это было во многих поколениях, но самая старая история, которую я знаю в деталях, это история Майкла, брата сэра Джона, который в припадке безумия отравил себя и свою мать. А до того — отец сэра Джона и так далее, но я никогда не слышала реальных историй.

— А кто рассказал тебе все это?

— Бабушка, конечно.

— Понятно. — Я снова перевела взгляд на пламя, видя в нем высохшее лицо владычицы Абигайль, которая обладала какой-то таинственной властью над своим маленьким королевством.

— Здесь есть какая-нибудь семейная книга или генеалогия, которую я могла бы прочесть?

Марта растерянно оглядела ряды и ряды книг, окружавших нас.

— Я ничего такого не знаю.

— Ничего, Марта. У меня масса времени. — Слушая треск пламени, я обдумывала следующие слова. — А что ты мне можешь сказать о тетушке Сильвии?

— Тетя Сильвия? О, она была очень стара, хотя не такая старая, как бабушка. И она никогда не была замужем, и приехала со своей сестрой Абигайль, чтобы жить здесь, много лет назад.

— Она тоже умерла от сумасшествия?

— О, нет. Тетушка Сильвия была Воксхолл, а не Пембертон. Лишь те, в ком течет кровь Пембертонов, подвержены болезни. Как ты и я, и дядя Генри, и Теодор, и Колин. Бабушка Абигайль и тетя Анна не Пембертоны и, значит, свободны от этого.

— Когда мне было пять лет, Марта, — сказала я осторожно, — кто тогда обитал в этом доме?

Прежде чем ответить, она задумалась.

— Ну, тут были сэр Джон и Абигайль, тетя Сильвия, дядя Генри и тетя Анна, Тео. Еще были мои отец и мать, Колин и я. И еще твои отец и мать, и ты.

— И Томас.

— И твой брат Томас.

— Значит, в тот день здесь было четырнадцать человек, а теперь, двадцать лет спустя, осталось семеро.

— Да, но двадцать лет большой срок, и некоторые из них состарились. Тетя Сильвия уже умерла; ей было семьдесят пять. А сэру Джону — семьдесят.

— А твои отец и мать?

Марта опустила взгляд на свои сжатые руки. Суставы были белыми.

— Они погибли в экипаже, от несчастного случая.

— Марта. — С искрой надежды я наклонилась вперед. Если я буду умна, если я буду достаточно осмотрительна, то смогу склонить кузину на мою сторону. — Марта, дорогая, прости меня за то, что вытаскиваю на свет божий такие ужасные воспоминания. Пожалуйста, будь терпелива со мной. Марта, ты потеряла своих родителей, я потеряла своих и брата. Мне кажется, — теперь я говорила медленно, — что круг наследников богатства значительно сузился…

Она мгновение с сожалением глядела мне в глаза, а потом выпалила:

— Лейла Пембертон! — Она встала так резко, что едва не потеряла равновесие. — Как ты осмеливаешься намекать на такое!

— Марта, пожалуйста… — Я смотрела на дверь.

— Как ты могла сказать такую ужасную вещь? Мои родители погибли при несчастном случае, как погибают сотни людей. Твой отец совершил самоубийство, а мать умерла в Лондоне от болезни. Как можешь ты связать все это с грязными планами присвоить все деньги Пембертонов!

Голос Марты звучал все громче и громче. Я не думала, что она способна на такие проявления эмоций.

— Это отвратительно, то, что ты думаешь! Мы любящая семья. Это ты чужая здесь! Мы совсем забыли о тебе, пока ты неожиданно не явилась, как нищенка за подаянием. Бабушка права. Если кого-то и интересует богатство Пембертонов, то это тебя!

— Марта, это неправда! — Я тоже вскочила на ноги и отчаянно пыталась успокоить ее.

— Мне не нравится то, что ты говоришь, Лейла. Сейчас ты меня огорчила, и мне трудно оставаться твоим другом.

Когда она устремилась к двери, я схватила ее за запястье и попыталась сказать хоть слово, но вмешался другой голос.

— Пусть идет, кузина. Вы уже достаточно сделали.

Я сердито уставилась на Колина.

— Вы вообще когда-нибудь стучитесь?

— Я сказал, отпустите мою сестру.

Марта выскользнула из комнаты между нами, и было слышно, как она бежит вверх по ступенькам. Куда? Рассказывать бабушке?

— Вас это не касается, — яростно сказала я.

— Да как же, милая кузина, — он пожал плечами закрыл дверь, толкнув ее ногой и не спеша направился к креслу перед камином. — Все, что касается Пембертонов, касается и меня. Я предупреждал вас, мы — крепкая семья.

— Но почему?

Он снова пожал плечами.

— Колин, ради бога, — я встала перед ним, — почему никто не отвечает на мои вопросы?

— Сядьте, вы загораживаете огонь.

Я опустилась в кресло, ругая себя за то, что снова все испортила.

— Это так важно для вас, вспомнить прошлое?

— Да, очень.

— Почему? Что хорошего это может принести?

— Я не знаю. Почему-то мне кажется, что если я смогу изменить прошлое, то смогу изменить и настоящее.

— А разве вы несчастливы в настоящем?

Я встретила его дерзкий взгляд.

— В данный момент — нет. До того как приехать в Херст, у меня было совершенно другое прошлое — я думала, что мой отец и брат умерли от холеры. Но теперь прошлое изменилось, и, таким образом, изменилось настоящее.

— Что дает вам такую уверенность в том, что ваш отец был невиновен?

— Колин, глубоко во мне сидит воспоминание, которое я не могу ухватить. Однако тень его, его слабый отзвук дошел до моего сознания, сообщая, что все, что я услышала о происшедшем тем днем в роще, звучит неправдоподобно. Хоть я и не могу вспомнить, что там произошло, но у меня осталось четкое ощущение, что все рассказанное мне — неправда. Вы понимаете?

Когда я вновь взглянула на него, мое лицо было разгоряченным от огня, и щеки полыхали. Я вновь увидела Колина таким, какой он был тем утром — серьезным, сочувствующим и решительным.

Но этот образ мгновенно исчез, а на его лице вновь появилась игривая улыбка.

— Немного мелодраматично, вам не кажется?

— Я не могу поверить в этот кошмар. Где-то что-то ужасно не так, и, значит, я должна выяснить, что это. Скажите мне, Колин, тетушка Сильвия когда-нибудь вспоминала обо мне?

— Тетушка Сильвия? — Он немного подумал. — Нет, никогда не слышал. Никто в этой семье никогда не говорил о вас или о вашей матери. И меньше всего — тетушка Сильвия. А почему вы спрашиваете?

Я покачала головой.

— Что такого особенного связано с тетушкой Сильвией, скажите.

— Я не стану отвечать на ваши вопросы, Колин, если вы не ответите на мои.

— Черт возьми, Лейла, будьте со мной откровенны!

— А я попрошу вас, сэр, следить за своим языком. Это вам не Биллингсгейт[3].

— Догадываюсь, что ваш правильный Эдвард никогда не задевал вас.

— Конечно же, нет! Эдвард — джентльмен.

— Тогда возвращайтесь к нему. Покиньте этот дом, к которому вы не принадлежите, и выходите замуж за этого несчастного, пока он не явился сюда крушить двери в поисках вас.

Такое приятное предположение против воли вызвало у меня улыбку, поскольку Эдвард никогда не был настолько безумным, чтобы брать штурмом двери ради меня. Такая мысль могла исходить только от Колина, который явно не раздумывал бы дважды, чтобы учинить подобное безрассудство.

— Что это вас так развеселило?

— Вы говорите как деспотичный брат.

— А разве я фактически им не являюсь? Наши отцы были братьями. Это делает нас очень близкими по кровному родству.

Я продемонстрировала Колину улыбку дружбы, как бы он ни раздражал меня, и была удивлена, получив улыбку в ответ.

— Так что вы имеете в виду, прося быть откровенной с вами?

— Вы и так уже заставили меня рассказать вам больше, чем, как нам кажется, вам надо знать. — Он поднял руку. — Пожалуйста, выслушайте меня. Все наши и я согласны с бабушкой, что для вашего же собственного блага мы ни словом не должны упоминать о прошлом, поскольку хотим, чтобы вы были свободны от него, в отличие от нас, которые об этом могут только мечтать. Вместо этого я допустил слабость, чувствуя, каково это, спрашивать и ни от кого не получать ответа. Так я рассказал вам о вашем отце, а потом — ради вашей памяти о нем, — я рассказал вам о безумии, чтобы вы по крайней мере знали, что он не мог отвечать за то, что сделал. Но я сожалею об этом моменте слабости, Лейла. Глядя на те страдания, которые это приносит вам, когда вы пытаетесь вспомнить что-то, что лишь причинит вам боль.

Я вздыхала, слушая своего кузена. Его взгляд был таким искренним, его слова вызывали доверие. Неужели все так просто? И эта история с безумием и психическим расстройством моего отца была правдой? И эти люди только пытались защитить меня?

Мои глаза скользили по лицу Колина. Не так красив, как Эдвард, вдобавок невоспитанный и грубоватый, но в то же время обладающий такими чертами, как твердость характера и прямота.

Нет. Все было совершенно не так. Моя интуиция работала четче, чем когда-либо, и я не сдавалась. Мой отец был невиновен, а проклятие — только миф. И доказательство тому скрыто в памяти испуганного пятилетнего ребенка.

— Ответьте на мои вопросы Колин, прошу вас. Почему никто никогда не покидает этот дом? Почему Марта, самая молодая здесь, а ей тридцать два года? Почему я до сих пор чувствую, что вы все что-то утаиваете от меня? Что вы имели в виду, когда в первый же день сказали, что моя мать не будет петь хвалебных песен этой семье? Что бабушка…

— Лейла, Лейла! Остановитесь, пожалуйста! — проговорил он немного театрально, передразнивая меня, а потом сказал, словно в раздражении: — Ваши вопросы так же нелепы, как и ваши представления. Вы создаете головоломки, не пытаясь разрешить их.

— Я хочу оправдать моего отца.

— Спрашивая меня, почему моей сестре тридцать два года?

— Вы просто дьявол! — воскликнула я. — Сейчас именно вы неоткровенны со мной! Что ж, Колин Пембертон, — я встала, подбоченившись, — если вы желаете, чтобы я покинула Херст, то вам первому придется ответить на мои вопросы!

С этими словами я вылетела из комнаты, привычка, которая у меня быстро сформировалась, и начала карабкаться вверх по лестнице совершенно неженственно. Лишь в своей комнате, перед зеркалом, я выпустила пар, разъяренная тем, что мой неподатливый кузен оказался способен так мною манипулировать. Меня раздражало, что он так изменчив и непредсказуем. А его неджентльменская прямота была чрезвычайно неприятной.

Мой взгляд упал на путеводитель по Креморн-Гарденз, и я решила наконец написать письмо Эдварду. Я хотела рассказать ему всю историю, попросить совета и, если понадобится, защиты. От меня зависела репутация моего бедного отца, и если я каким-то образом навлеку этим на себя опасность, то Эдвард сможет защитить меня.

Я писала уже около часа, когда в мою дверь постучали. Несколько попыток начать письмо закончилось горой скомканных листков, мои волосы выбились из прически и падали на лицо. Слова, которые надо было сказать Эдварду, слова, которые точно обрисовали бы ту ситуацию, с которой я здесь столкнулась, за час так и не пришли мне на ум.

— Войдите, — устало сказала я.

В дверях показалась голова дяди Генри.

— Ты не спишь?

— Нет. Пожалуйста, входите.

Он зашел с таинственным видом, словно не хотел, чтобы кто-то знал, что он здесь. Мягко ступая по ковру, он посмотрел сначала влево, потом вправо и произнес шепотом:

— Я помешал тебе?

Я взглянула на письмо и прикрыла его руками.

— Нисколько. Рада вас видеть в любое время, дядя Генри. Может быть, нам сесть у камина?

— Да, конечно.

Я последовала за ним к софе, озадаченная его странным поведением. Знакомая атмосфера обреченности по-прежнему окружала его, но я уже начинала к этому привыкать. Было еще что-то очень необычное в его персоне, что я не могла определить, но остававшееся неизменным. Он медлил, явно о чем-то думая и окидывая комнату беглым взглядом.

— Что случилось, дядя Генри?

Наконец он повернул ко мне лицо, и тогда я увидела суженные зрачки, остекленевшие глаза. Мой дядя находился под воздействием опиума.

— Вчера вечером ты сильно расстроила свою кузину Марту. Более того, твои слова обеспокоили всех нас. Лейла, ты становишься неблагоразумной, и я должен предостеречь тебя.

— Предостеречь меня?

— Не рискуй заходить в области, которые тебя не касаются.

— Которые меня не касаются! Гибель отца и брата! Вы считаете, что это меня не касается?

— Это случилось двадцать лет назад, зайка!

— Неважно, вчера или двадцать лет назад, для меня это одно и то же. Мой долг по отношению к ним — защитить их доброе имя.

— Но это бесполезно, Лейла! То, что ты пытаешься вспомнить, только ужасный кошмар. Поверь мне, если однажды ты вспомнишь то, что видела в роще, ты поймешь, что мы говорили тебе правду.

— Но если это так, дядя, то почему вы все так беспокоитесь о том, многое ли я вспомнила? Почему вы все, кажется, боитесь того, что я вспомню?

— Только ради тебя самой.

— И все, чего вы мне желаете, это чтобы я вернулась в Лондон и вышла замуж за Эдварда. Верно?

Дядя Генри не отвечал. Вместо этого его глаза шныряли по комнате, безостановочно, изучающе. Я гадала, зачем он принял лауданум[4].

— Или, — тут я понизила голос, — вы не желаете, чтобы я вообще выходила замуж?

Он повернулся ко мне и схватил мои руки. Его ладони были холодными и влажными.

— Лейла, если ты когда-нибудь выйдешь замуж, то передашь дальше болезнь Пембертонов!

— Ее не существует, дядя Генри. Как можете вы верить в миф, который не имеет под собой основы?

— Потому что болезнь есть!

— Я отказываюсь в это верить!

Лицо дяди Генри помрачнело.

— Тебе не стоило сюда возвращаться, Лейла…

— Ну что ж, я вернулась, и этого уже не поправить. И я намерена пойти дальше и вернуть себе память. Какой бы ужасной она ни была, но она моя по праву.

— Этого может никогда не случиться, Лейла.

— Случится. Я знаю, что случится.

— Никто из нас не станет тебе помогать.

Как хорошо я это знала! И в первую очередь никогда не станет помогать тетя Анна. Колин теперь против меня. Марта обижена. А Тео — какова его позиция? Придется возвращать себе память, рассчитывая на собственные усилия.

— Как же ты собираешься пробудить воспоминания, которые крепко заперты у тебя в сознании и не хотят выходить наружу?

Я взглянула на дядю Генри со всем самообладанием, на какое только была способна.

— Я сделаю это, отправившись завтра в рощу.

Глава 7

Он сидел, долгое время ошеломленно уставившись на меня, и я уже спрашивала себя, слышал ли он. Наконец дядя пришел в себя:

— Ты не должна ходить в рощу, Лейла. Никогда.

Как, должно быть, он похож на моего отца — лицом, движениями, звуком голоса. При обычных обстоятельствах я бы любила этого человека с его прекрасными седыми волосами и элегантным костюмом, у которого такие же, как у меня, глаза и подбородок. Но теперь это уже невозможно до тех пор, пока я опасаюсь его, испытывая ужас перед тем, насколько далеко он может зайти, защищая интересы своего семейства. Дядя Генри никогда не стал бы мне вредить, в этом я была уверена, но его противодействие могло принести мне много неприятностей.

— Я пойду туда, потому что должна это сделать.

— Но зачем? — вдруг взорвался он. — Для чего?

— Мне надо вспомнить.

— Я знаю, что ты замышляешь, Лейла. Я знаю, что будет потом. Объявив своего отца невиновным, ты переложишь вину на остальных членов этого дома. Ты обвиняешь Пембертонов в убийстве!

— Мой отец был Пембертоном, и вы все легко обвинили его!

— Это другое. Он был одержим лихорадкой и бредом.

— Как это удобно для всех вас. Но я в это не верю.

— А мотивы? Каковы мотивы? Твои намеки Марте на то, что среди нас идет ожесточенная вражда из-за денег, просто отвратительны. Как это низко и вульгарно с твоей стороны!

Меня задело за живое. Для него объявить моего беззащитного отца убийцей было благородным и справедливым. Но, обвинив одного из них в том же самом, я опускалась до вульгарности.

— Другого пути нет. Я должна завтра пойти в рощу.

Дядя Генри, казалось, ушел в себя. Я не могла представить, как много он принял лауданума или почему он его принял, но я знала, что это мощный анальгетик. Он положил ладонь на лоб.

— Это еще хуже, чем раньше.

— Что хуже, дядя?

— Головная боль. О, Лейла, какая головная боль, какой отвратительной может она быть!

Я смотрела на дядю в легкой тревоге.

— Сколько лауданума вы приняли, дядя?

— Гм? — Его взгляд блуждал. Он не способен был сфокусироваться. — Анна дает мне его с чаем. Теперь его нужно гораздо больше. Этот проклятый ветер создает ужасные сквозняки по всему дому, от этого и головные боли.

— Понимаю… Скажите мне, дядя Генри, а мой отец страдал от них?

— От чего? О, мне пора идти. Мама всегда желает видеть меня перед тем, как отойти ко сну.

— Бабушка может немного подождать.

Тут он усмехнулся.

— Как мало ты еще знаешь, зайка. Никто не смеет заставлять ждать Абигайль Пембертон! — Он поднялся на неустойчивых ногах и машинально опустил ладонь мне на плечо. — Лейла, возвращайся в Лондон, пока можешь.

— Я так не думаю, дядя. Не сейчас…

Когда он обрел равновесие, его глаза вновь обшарили комнату, и я увидела, как они остановились на моем неоконченном письме Эдварду.

— Пишешь кому-то?

— Нет, — солгала я, — просто набрасываю некоторые мысли для дневника. Ветер вдохновляет меня…

— А мне он приносит проклятые боли! — Дядя Генри вдруг стал робким. — Прости мне мои выражения, зайка, но моя голова раскалывается. Мы сможем еще поговорить утром, если ты будешь чувствовать себя лучше.

— Но я прекрасно себя чувствую.

— Проводи меня к двери, хорошо? Я немного теряю равновесие.

Я вела его, словно он был калекой. Вероятно, лекарство он принял прямо перед тем, как идти ко мне, поскольку теперь эффект, казалось, усиливается. У двери он остановился, его глаза блуждали по моему лицу. Как отчаянно мне хотелось быть любимой этим человеком, который мог бы быть моим отцом, но он сделал это невозможным, так же, как и бабушка Абигайль, любви которой я так искала.

— Спи хорошо, зайка.

— Доброй ночи, дядя Генри! — Я поцеловала его в щеку, но он не заметил этого. Наблюдая, как он, пошатываясь, бредет по освещенному свечой коридору, пока он не добрался до своей двери, я почувствовала, как на меня накатила мощная волна отчаяния. Дядя Генри действительно выглядел трагической фигурой. По каким-то причинам — деспотичная мать, его бессилие как главы дома или его изнурительные головные боли — мой дядя не мог быть для меня источником сил.

Вернувшись в свою комнату и тяжело привалившись к двери, я спрашивала себя, как мне все это вынести. Бабушка Абигайль отказалась от меня, дядя Генри не оправдал моих надежд, Марта сердилась, а Колин вообще был не в счет, ни в каком смысле. Кто же еще? Тетя Анна? Нет, она склоняется перед волей бабушки еще с большей легкостью, чем даже ее супруг. Тео? Нет, для него более логичным будет встать на сторону своих родителей.

Кто же тогда?

Я раздумывала, проходя по ковру, краем глаза наблюдая за последними тлеющими углями в камине, и позволила себе подойти к окнам. К тем самым окнам, которые отделяли мир здоровых и держали нас взаперти. Тех окон, через которые можно видеть неистовство природы, не страдая от него. Как разумно было бы мне сейчас вернуться в Лондон и занять свое место рядом с Эдвардом! Но ведь любовь, ненависть и скорбь не способствуют здравомыслию. Логику сердца нельзя объяснить.

Я повернулась, чтобы взглянуть на гаснущий камин. Если бы я могла попросить Эдварда присоединиться ко мне, то это могло бы примирить обе альтернативы. И одновременно мне нужен кто-то, с кем можно поговорить, кто-то, кто ответил бы на мои вопросы. Тогда я подумала о Гертруде, немке-домоправительнице, чье лицо после того, как она меня увидела, мне никогда не забыть. Потрясение? Страх? Или простое удивление? Что она думает о моем возвращении домой? Хотя непозволительно обсуждать семейные дела со слугами, но я знала, что Гертруда должна была играть значительную роль в мои детские годы, возможно даже, она была моей няней. И если это так, если она со светлой грустью вспоминает те времена, то, возможно, она будет более расположена к разговору.

Но все должно оставаться в секрете. Это я знала наверняка.

На этот раз письмо Эдварду пошло легко, поскольку визит дяди усилил мое решение выяснить полную правду, чего бы это ни стоило. Я отпустила свое перо и мысли на свободу и писала в точности то, что чувствовала — от сердца. Другого пути все ему рассказать просто не было. В заключение я умоляла его понять мое отчаяние и приехать немедленно, без размышлений бросив свои архитектурные планы. Я аккуратно запечатала письмо и решила, что прислуга могла бы доставить его с экипажем завтра рано утром в Ист Уимсли. Оттуда оно будет два дня идти до Лондона. Если Эдвард отправится в путь немедленно, то я могу надеяться увидеть его как минимум через четыре дня, самое большее — через шесть.

Чувствуя себя гораздо лучше после такого смелого шага, я с облегчением начала готовить себе постель. Комната была холодной и темной, но уже не такой чужой, как раньше. Мысль о том, что Эдвард скоро будет здесь, приносила мне успокоение. Я пользовалась ею как защитой. Опустившись на кровать, я ощутила одновременно спокойствие и волнение при мысли о том, что принесет завтрашнее утро. Наверняка визит в рощу восстановит память, тогда и ответы явятся на свет божий. И кроме рощи, решила я, уже засыпая, надо также исследовать остальную часть этого величественного старого дома, чтобы посмотреть, какие еще воспоминания моего раннего детства он может вызвать. Там было еще несколько этажей, два опечатанных крыла, бесчисленные запертые комнаты…

Я поднялась до рассвета, прекрасно отдохнувшая, спешно совершила свой туалет и на цыпочках спустилась вниз, держа перед собой свечу. Поверх шерстяного утреннего платья я накинула шаль с бахромой, чтобы укрыться от холода.

Маленький язычок пламени едва пробивал тьму, окружавшую меня, однако я была полна решимости. В первый раз я хорошо выспалась, хотя мне и досаждали сны с участием Колина и Эдварда, и теперь была полна решимости взглянуть в лицо моему неизвестному прошлому.

При моем появлении в кухне, где собралась вся прислуга, они учтиво склонили головы. Я отдала письмо и фунтовую банкноту одной служанке, которая была мне знакома, — эта девушка работала в спальнях наверху — и особо подчеркнула срочность задания. Не сказав ни слова, но впившись взглядом в банкноту, она торопливо схватила накидку и отправилась из кухни в конюшню. Остальные молча смотрели на меня, все они либо недавно появились на службе, либо слишком молоды, чтобы быть здесь двадцать лет назад.

— Где Гертруда? — спросила я.

— Еще не спускалась, мэм, — ответил один из слуг, — не раньше шести, мэм.

— Благодарю вас.

— Не желаете ли, чтобы я разбудил ее, мэм?

— Нет, нет, все в порядке, спасибо.

Так, значит, у меня еще оставался час перед моей личной беседой с Гертрудой, и, пожалуй, два перед тем, как проснется семейство. Явно нет лучшего времени, чтобы начать исследование дома моего детства, когда я бодра, наблюдательна и полна оптимизма.

Коридоры были темными и холодными, населенными ледяными сквозняками и тенями, пляшущими по стенам. Два крыла времен Тюдоров заперты. Я представила, что когда-то, очень давно, семья Пембертонов была большой и часто принимала гостей, поэтому требовалось все пространство, которое мог предложить старый дом. Но теперь, когда осталось только семь обитателей, а гости стали редкостью, использовалась лишь центральная часть дома. Я наткнулась на множество запертых дверей, особенно на четвертом этаже, где было больше пустых спален. Ступая по пыльным коврам, дыша плесенью запустения, я пыталась открыться любым отзвукам памяти. Но напрасно.

На третьем этаже, где располагались наши комнаты, было два длинных коридора, которые, казалось, закрыли гораздо позже, чем весь остальной дом. Здесь и там бурно росли растения, а в некоторых лампах оставалось масло. Я осторожно толкала каждую дверь, не зная, чего ожидать по ту сторону, но все они были заперты.

Кроме одной.

Эта комната, ближайшая к нашему собственному коридору, должно быть, еще совсем недавно использовалась, поскольку столик у двери был хорошо отполирован и начищен, а папоротник недавно поливали. Очень медленно я толкнула дверь и, выставив перед собой свечу, попыталась различить элементы интерьера. Это была спальня, скорей всего, принадлежавшая женщине. Я вошла внутрь, оставив дверь открытой, и смогла достаточно хорошо рассмотреть все вокруг. То, что комнатой больше не пользуются, было очевидно по чистому камину и отсутствию свечей или ламп. Хотя обстановка осталась — стаффордширские фигурки, шкатулки из ракушек, тяжелые драпировки и гладкое покрывало на кровати. Я гадала, чья же это была комната.

Приблизившись к кровати, я испытала внезапное чувство, что бывала здесь прежде. Это была комната, которую я знала, или должна была знать в прошлом, и впечатления от нее остались хорошими, дружелюбными. Кто бы ни был ее обитатель, я должна была любить его, даже если сейчас не могла вспомнить, кто это. На ночном столике лежала книга — том в кожаном переплете без названия, и мне пришлось поставить свечу на столик и открыть книгу. В моих руках был дневник за 1856 год Сильвии Воксхолл, четко заполненный красивым женским почерком. Читая ее личные записи — какую-то милую чепуху о рецепте от жены викария, я ощутила, как новые эмоции захватили меня. Приступ любви и сентиментальности вызвал слезы, когда я внезапно ощутила близость тети Сильвии. Женщина, которую я не могла вспомнить, но которую, как мне казалось, я обожала ребенком. Чтение ее мелкой вязи навело меня на мысли об имбирной коврижке, потом о лаванде. Не запоминая хорошо лица, пятилетний ребенок может помнить горячую коврижку, испеченную доброй старой тетушкой, которая душится лавандовой туалетной водой.

Милая тетушка Сильвия. Как мне не хватало ее теперь, когда она пригласила меня сюда, но не дожила до того, чтобы вновь увидеть. Боже! Каким чудесным могло быть наше воссоединение! Все остальные Пембертоны ничего бы не значили, потому что тетушка Сильвия любила бы меня. Я вытерла счастливые слезы со щек и внезапно похолодела. Взгляд оставался прикованным к дневнику, моя ладонь все еще была прижата к лицу. В одно мгновение вся нежная грусть памяти сменилась ледяным ужасом — даже мое сердце, казалось, остановилось. Эти слова с открытой страницы — они воинственно кричали мне, словно хвастаясь. Утонченные завитки и крохотные точки над «i» — этот нежный почерк был совсем не похож на тот, каким было написано письмо тетушки Сильвии.

Мои мысли путались. Я ничего не понимала. Это был ее дневник, с начала до конца года, написанный почерком, настолько не похожим на почерк письма, что казалось невозможным, чтобы он мог измениться за столь короткое время. Даже если в свои последние дни она все больше слабела и ее мучил артрит, ее почерк не мог превратиться в тот, которым было написано письмо. Те слова, которые я читала в Лондоне, были написаны твердой, крепкой рукой — совершенно иной, чем эта. Но чьей же?

В своем замешательстве я не заметила, что уже не одна в комнате, что кто-то присоединился ко мне и теперь стоял молча рядом. И лишь когда я услышала, как дверь мягко щелкнула, я ахнула и обернулась.

— Боже, как вы меня напугали! — сказала я, едва переводя дух, человеку, стоявшему передо мной.

В темноте слышалось прерывистое дыхание.

— Это вы, Тео? — Я нащупала рядом свечу и быстро подняла ее. Лицо Колина ярко осветилось самым причудливым образом — рот искривлен в усмешке, волосы всклокочены.

— Что вы делаете в комнате тети Сильвии? — спросил он укоряющим тоном.

— Я… я искала в доме места, которые смогла бы узнать. Эта дверь оказалась незапертой…

— Это немного невоспитанно — читать личный дневник женщины, не так ли?

Я опустила взгляд на книгу, чувствуя неловкость.

— Это позволило мне почувствовать себя ближе к ней. Я почти вспомнила ее.

— О чем же еще он рассказал вам?

Я резко подняла голову.

— Что вы имеете в виду?

— Раз вы ссылаетесь на дневник, значит, вы читали его? Бьюсь об заклад, Лейла, вы были разочарованы. Тетушка Сильвия никогда не упоминала о вас; никто из нас не упоминал.

— Нет… Я не заглядывала туда.

Я ничего не понимала. Кто же прислал нам письмо?

— Знаете, кузина, — тихо сказал он, приблизившись ко мне на шаг, — небезопасно рыскать по старому дому в одиночку. Вам нужен провожатый. Некоторые из лестниц, которыми не пользуются, не ремонтировались, и вы можете получить травму.

— Мне так хотелось пойти, но все еще спали.

— Что ж, я уже встал и могу сопровождать вас. Тео тоже встал, но они уехали в Ист Уимсли.

— Они?

— Он и дядя Генри. Они ездят туда раз в неделю, взглянуть на фабрики.

— А вы не ездите?

— Мне нечего там делать. Ни мой дядя, ни мой кузен не думают, что я был бы способен управлять делами, так что меня в это никогда не посвящали. Хотя одно время я был полностью вовлечен в семейный бизнес, но это происходило довольно давно и к тому же очень недолго.

— Почему?

Его взгляд затуманился, голос стал отстраненным.

— После вашего отъезда. Дядя Генри забрал Анну с Тео и отбыл в Манчестер, управлять одной из наших фабрик там. Так что я остался здесь с моим отцом, управляя фабриками для сэра Джона. Но потом мой отец… — у него перехватило голос, — …и мать погибли во время поездки, так что Генри, Тео и Анна вернулись домой. Они приняли на себя ведение дел. Думаю, я не способен заниматься этим.

— Вы так считаете?

Он усмехнулся.

— Я ни на йоту, ни капельки не беспокоюсь об этих фабриках. Я не бизнесмен, я человек праздной жизни, и кроме того, — тут его голос стал твердым, — не в моем вкусе надзирать за шумными, вонючими текстильными фабриками, порождающими лихорадку в воздухе и распространяющими эпидемии среди бедняков, которые там работают. Я не одобряю тех условий, в которых приходится мучаться этим чертовым работникам. В общем, мне это не интересно.

Колин не извинился за свои выражения, но на сей раз я не обратила на это внимания. Я была изумлена внезапным волнением в его голосе. И его слова заинтриговали меня, поскольку я была согласна с этим. Каждый, кто видел фабрики Лондона, согласился бы.

— И мой великодушный дядя Генри, милая Лейла, на самом деле был против закона о десятичасовом рабочем дне! Он заявил, что это может породить праздность среди работников, которые будут проводить больше времени в кабаках. Ну, я подразнил его! Придет день, когда будет принят закон о восьмичасовом рабочем дне, а детям вообще запретят работать на фабриках. И когда настанет этот день… — Колин внезапно замолчал. Наступило неловкое молчание.

— Да, пожалуйста, продолжайте.

— Вы действительно согласны со мной?

— О, конечно согласна. А вы еще говорили, что некомпетентны. Какая жалость, что вы не можете приложить руку к этим фабрикам. Подумайте обо всех усовершенствованиях, которые вы…

Но он отмахнулся. Настроение ушло, огонь погас. Передо мной снова стоял мой легкомысленный кузен.

— Давайте оставим эту комнату, Лейла. Здесь больше нет ничего интересного для вас.

Я положила дневник туда, где обнаружила его, отложив загадку почерка на потом, и вышла с Колином в коридор. Лишь здесь он обернулся ко мне, взял свечу и поднес ее ближе к моему лицу.

— Вы так похожи на вашу мать, — мягко сказал он, — так похожи.

— А на отца?

Его глаза сузились.

— Да, и на отца тоже. У вас есть черты Пембертонов, которые делают вас безумно похожей на нас.

— Я не хочу говорить о безумии, Колин.

— Как вы правы! О, Лейла, если бы вы только знали, как ваш вид возвращает назад, в прошлое. Мне было только четырнадцать в то время, но я был уже достаточно взрослым, чтобы распознать красоту и изящество. Очень часто, будучи романтическим подростком, я жил надеждой хоть мельком увидеть лодыжку вашей матери. Она хоть и была моей тетей, но обладала способностью кружить мне голову!

— О, Колин! — рассмеялась я.

— А вы, Лейла, были таким непостоянным женским существом! Как легко женщины отвращают свои сердца от мужчин! Вы следовали за мной, как маленький вредитель. Но все это теперь в прошлом. — Его глаза изучали мое лицо. — Или нет?

— Вы, должно быть, ошибаетесь, Колин. Конечно, я смотрела на вас как на старшего, более мудрого брата, как и сейчас. Было бы совершенно непохоже на меня — увлечься своим кузеном.

— Вы помните, я много читал вам?

Я нахмурилась.

— Нет… Не помню…

— А однажды я сделал вам калейдоскоп ко дню рождения. Я работал над ним много недель…

Вдруг — вспышка. «Колин!» Моя ладонь взлетела и схватила его за запястье. Не просто неясное воспоминание или смутный туман, но твердое воспоминание с подробными деталями.

— Кажется, я помню. На нем была картинка с кроликом?

— Да, была.

— И вы изобразили его в таком же платье, как у меня. Подразумевалось, что кролик — это я, он скакал верх-вниз, когда я вращала барабан. О, Колин, я вспомнила!

— Я много повозился, чтобы сделать это для вас, Лейла, но стоило посмотреть, как светилось ваше лицо, когда вы крутили его. Я рад, что вы помните это.

— Да, помню. — Неосознанно мои пальцы впились в его руку. Другие обрывки воспоминаний начинали возвращаться, как фрагменты мозаики. Я видела празднование дня рождения в столовой, пироги и сладости, лежащие на столе, который в моей памяти остался чудовищным и огромным; вокруг меня кружатся в водовороте яркие дамские юбки: розовый атлас и голубой бархат. Это были юбки с кринолинами того десятилетия, не такие, как нынешние кринолины. Я вспомнила калейдоскоп и поцеловала Колина за него.

— Милый Колин, кажется, вы смутились.

— А моя ладонь онемела.

— О, простите! — я отпустила его руку. — Я вспоминала. Я могу увидеть почти каждого на празднике! Они все были там, да? Но для меня и моего пятилетнего зрения все это был лес ног джентльменов и юбок леди. Я не могла видеть лиц.

— Со временем вы сможете это сделать.

Наши взгляды снова встретились и задержались на долгое время. Почему, не знаю, но, под взглядом Колина я пыталась вызвать в воображении лицо Эдварда. И не смогла.

— Я думала, вы не хотите, чтобы я вспомнила.

— Хорошие времена, Лейла, поскольку они принадлежат вам. Но не скверные, мне не хотелось бы, чтобы вы страдали.

— Спасибо, Колин, но мне все равно придется идти.

— Идти? Куда?

— Как куда! В рощу, конечно. Сегодня я собираюсь посмотреть…

На этот раз настал черед моего кузена хватать меня за кисть с такой силой, что я поморщилась.

— Даже не думайте об этом, Лейла! Не ходите туда!

— Но я должна. Колин, вы делаете мне больно.

— Это будет безумие, если вы пойдете! Вы, возможно, ничего не вспомните, но все равно почувствуете ужас.

— Пожалуйста, отпустите меня!

Он сердито отпустил мою руку, и я увидела в его глазах бурю чувств. Как быстро этот человек мог переходить от настроения к настроению, подобно актеру, меняющему маски. А его внезапные вспышки, его непредсказуемость путали меня.

— Лейла, пожалуйста.

— Я пойду, Колин.

— Тогда позвольте мне пойти с вами.

— Зачем?

— Не спрашивайте. Просто позвольте мне сопровождать вас в рощу. Я могу вам там понадобиться, если… если… Вы вспомните.

Я смягчилась. Братская забота Колина заслонила его менее привлекательные качества.

— Очень хорошо. Я не пойду без вас. Я планирую посетить рощу сегодня днем.

— Я буду готов, Лейла. А теперь, если вы желаете осмотреть дом, позвольте мне отвести вас.

Внезапно я вспомнила о Гертруде.

— Нет, спасибо, Колин, я сейчас устала и должна передохнуть. Увидимся позже, если вы не против.

Он проводил меня в мою комнату, подождал, пока я закрою дверь, затем пошел по коридору и вниз по лестнице. Сказав, как я устала, я не совсем грешила против истины, поскольку откровения этого утра действительно потрясли меня. Воспоминание о праздновании дня рождения, которое, безусловно, является вехой в жизни ребенка, стремительно вернулось от одного слова, сказанного Колином, и теперь это воспоминание было моим навсегда. Но письмо тетушки Сильвии… Сидя на софе перед камином, я в сто первый раз перечитывала это письмо.

«Дражайшая Дженни, прости, пожалуйста, за такое внезапное послание после стольких лет молчания, но меня охватило страстное желание увидеться с тобой. Я знаю, что ты должна чувствовать по отношению к Херсту, и не виню тебя. Как бы там ни было, все это произошло давно, и с тех пор очень многое изменилось. Мне очень хочется повидать тебя, но я не могу приехать в Лондон, поскольку я стара и хотела бы быть в кругу своей семьи, когда меня призовут ангелы. Не будешь ли ты так любезна приехать ненадолго и привезти с собой Лейлу? Это принесло бы мир моему сердцу. С любовью, тетя Сильвия».

Безобидное и достаточно обычное письмо, хотя определенно, написанное не рукой моей двоюродной бабушки. Но кто же в этом доме так желал видеть меня и мою мать? И почему, кто бы он ни был, он не написал его под своим собственным именем, а предпочел подписаться именем тетушки Сильвии, которая должна была быть при смерти? Загадка казалась непостижимой.

Так что я вернулась, следуя приглашению письма, однако все в этом доме были удивлены, увидев меня. И каждый, казалось, желал, чтобы я уехала. Это могло означать лишь одно: кто-то лгал.

Глава 8

Гертруда явилась быстро. Едва я послала за ней, она возникла у моей двери явно обеспокоенная. До сих пор мы с ней мало разговаривали, но у меня оставалась надежда, что от нее можно что-то узнать. Хотя я уже имела достаточно опыта, чтобы понять, что добиваться этого придется всеми правдами и неправдами.

— Знаете, Гертруда, — сказала я, — мне жаль, что до сих пор мы не нашли времени побеседовать. В конце концов, нам надо о многом поговорить. Вспомнить те добрые старые дни и все остальное.

— Да, мисс Лейла, но вы же знаете, моя память уже не так хороша.

— Так же, как и моя, о чем, как я предполагаю, вы уже слышали. Но мне очень хотелось бы вернуть те воспоминания, если вы сможете мне помочь.

— Я бы рада помочь, мисс Лейла, но сомневаюсь, что смогу.

— По крайней мере, можно попытаться. Мы, наверное, были добрыми друзьями двадцать лет назад. У меня такое чувство.

— О, да.

Мы сидели на софе перед маленьким столиком, на котором стояли чашки с чаем и бисквиты. Первые проблески свежего утра начинали пробиваться в окно и бросать яркие лучи на ковер. Продолжал завывать свирепый ветер, но небо было восхитительно голубым, а воздух — просто опьяняющим. Я пыталась расположить ее к непринужденности, поскольку она сидела на краешке софы, прижав локти к бокам. Годы оказались милостивы к прусской домоправительнице. Несмотря на десятилетия труда и подневольной службы, на лице Гертруды почти не было морщин, а ее светлые волосы лишь кое-где тронула седина. Она была в том же возрасте, что и моя тетя Анна, между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью, но полнее и приземистей. Как и любая смотрительница кладовых, эта круглая женщина имела бедра и грудь любительницы дегустировать свои блюда. Гертруда была хорошей хозяйкой, любимой теми, кто работал под ее началом. Как говорили, она присутствовала при родах моей матери.

— Хотите сливок и сахара? Гертруда, пожалуйста, возьмите бисквиты, я привезла их из Лондона.

— Упакованные в жестянку.

— Да, но испеченные с любовью, уверяю вас. Не желаете расположиться поудобнее?

— У меня много дел, мисс Лейла.

— Но уже прошло столько времени, а у нас, кажется, еще не было возможности поговорить наедине. А нам надо так много обсудить.

— Ну, если вы так считаете, мисс Лейла.

— Я не просто так считаю, я знаю это. Кроме того, вы должны были хорошо знать меня ребенком. Вы тогда не пекли сладостей для меня, для всех нас, детей?

Она помолчала, раздумывая над ответом.

— Да, конечно, пекла.

— Вашим фирменным изделием была имбирная коврижка, верно?

— Нет, мисс Лейла. Ваша тетя Сильвия, вот кто пек лучшую коврижку. Вы, дети, всегда любили мой горячий яблочный штрудель.

— О, да, конечно! — Об этом я ничего не помнила.

— И горячий шоколад, который я делала на немецкий манер. Он лучше, чем английский. Вы, дети, всегда больше любили мой.

— Правда?

Гертруда оставалась напряженной. Кто бы ни проинструктировал ее, он проделал превосходную работу. Хотя общеизвестно, что домоправительницы сентиментальны — факт, на который я сильно рассчитывала.

— Мой брат любил его тоже, Гертруда?

Ее спина напряглась еще больше. Вопрос попал в точку.

— Он любил разное, маленький Томас. Он любил все, что я пекла.

— Я не помню его, Гертруда. Не могли бы вы мне немного рассказать о нем?

— У меня плохая память, мисс Лейла. Думаю, что только разочарую вас. Здесь мне нечего сказать.

Ветер бился в окна и гудел в дымоходе. Его завывания, казалось, сулили дурные предзнаменования.

Поставив чашку, я положила ладонь на ее руку. До сих пор она не взглянула на меня, неподвижно глядя в пустой камин.

— Гертруда, пожалуйста, вы должны меня понять. Я ничего не помню о днях своего раннего детства, я надеялась, вы мне поможете.

Но она молчала. Очевидно, я переоценила чувствительность этой женщины или недооценила ее преданность долгу. От кого бы ни исходило распоряжение — от бабушки или от дяди Генри, эта женщина собиралась оставаться верной своему обещанию.

— Ну хорошо, — сказала я со вздохом. На этот раз перенести разочарование оказалось легче. Сначала моя тетя и дядя, потом трое кузенов, потом бабушка, а теперь — Гертруда. Я пробовала установить контакт с ними со всеми, но тщетно.

— Извините, Гертруда, что оторвала вас от работы. Я лишь надеялась, что вы сможете вернуть мне немногое из моего прошлого. Вспомнить что-то, что я могла бы пронести через свою жизнь и рассказать моим детям, когда они вырастут. Можете идти, если желаете.

— Семья ждет завтрака…

— Я понимаю.

Мы одновременно встали, и в это время я решила прибегнуть к последней уловке. Безо всякого драматизма я поднесла ладонь ко лбу, слегка застонала и пробормотала:

— О, моя голова.

Это сработало. Гертруда резко повернулась ко мне. В ее глазах была печаль, просто кладезь печали. Так, значит, это совсем не оставило ее равнодушной.

— Вас беспокоит ваша голова, мисс Лейла?

— Немного. — Разумеется, ничего этого не было, но я прибегла к этой хитрости, как к последней попытке пронять Гертруду. И не ошиблась.

— А раньше с вами это случалось?

— Да как вам сказать, раз уж вы узнали это. От случая к случаю бывает в последние несколько месяцев.

— Бедняжка Лейла. — Ее глаза не могли бы выразить больше сочувствия. — Это то, что было с вашим отцом, Боже, спаси его душу. Он страдал от ужасных головных болей в те последние недели.

Меня посетило воспоминание: крики человека по другую сторону запертой двери.

— Он ужасно страдал, и ни один доктор не мог помочь ему. Мы давали ему лекарства, но с каждым разом приходилось давать больше и больше, пока они совсем не перестали помогать. Потом его охватила лихорадка и помешательство. О, вы не должны желать таких воспоминаний! Они печальны. Они пагубны.

Но я теперь слушала лишь наполовину. Насколько я хотела, чтобы моя маленькая уловка развязала язык Гертруде, так теперь я уделяла мало внимания тому, что она говорит, поскольку другая мысль внезапно возникла в моей голове. Нечто, что я не могла ухватить…

— Вы слишком молоды, чтобы иметь головные боли. Ваш отец был мужчиной в расцвете сил, а ваш дедушка — совсем пожилой. Я молю Бога, чтобы это было вызвано чем-то еще: напряжением, может быть, или смертью вашей матушки.

Я едва слышала голос Гертруды, потому что осознала теперь, какую новую мысль она пробудила в моей голове. Головные боли, их усиление, увеличивающиеся дозы опиума — все это вызвало ассоциации с дядей Генри. Теперь он страдал точно так же, как мой отец двадцать лет назад.

Я вновь внимательно посмотрела на Гертруду, пытаясь понять, не играет ли она. Но ее слезы были слишком натуральны. По мнению Гертруды, мой отец страдал от мучительных головных болей и бреда. Эта часть истории была правдивой, насколько я могла судить по ее испуганным глазам и трясущимся рукам. Отец действительно стал жертвой неизвестной лихорадки.

Гертруда оставила меня в замешательстве. Я терпеливо дождалась, пока ее шаги на лестнице стихнут. Возможно, то, что я сделала по отношению к ней, было нехорошо, но это очень много дало. Печаль Гертруды была неподдельной, а у меня возникло мимолетное воспоминание о запретной комнате и мужчине, находящемся в ней. Казалось, я чувствовала, что этот мужчина — мой отец, и ощутила свое детское желание добраться к нему. Если это было так, если то, что я увидела в глазах Гертруды, и мое смутное воспоминание были правдой, то, возможно, мой отец действительно очень болел перед смертью. Однако оставалась мучительная мысль, что, больной или нет, он не совершал двух убийств. Чего-то в этой картине не хватало, и с того момента, как Гертруда, моя последняя надежда, подтвердила свое обязательство молчать, я поняла, где таится окончательный ответ.

Была уже вторая половина дня, когда я почувствовала, что пришло время отправиться в рощу. Тетя Анна дремала после ленча. Кузина Марта была погружена в работу над новой подушкой для гостиной. Дядя Генри и Тео все еще находились в Ист Уимсли. Дом был погружен в зловещее молчание. Захватив плащ и шляпку, я тихо покинула свою комнату и осторожно прошла мимо комнат родственников, так, чтобы не привлечь к себе внимание.

Этот визит в рощу, вполне возможно, мог стать важнейшим моментом моей жизни, вернув воспоминания и ответив на множество вопросов, которые меня занимали. В роще я снова смогу погрузиться в свое детство. Высвободив плохие воспоминания (те, которые блокируют все остальные), я смогла бы воссоединиться с приятными. Роща также должна была поведать мне, кто убил моего отца и брата, кто послал письмо от имени Сильвии, кто придумал эту сказку о сумасшествии Пембертонов и кто в Херсте был моим врагом.

После нескольких минут поиска я не смогла я найти Колина. Он либо забыл о своем намерении, либо изменил его; стало ясно, что мне придется идти в рощу одной. Ничего плохого в этом я не видела, в конце концов, таково и было мое первоначальное желание.

Ветер усилился, яростно ударяя по голым ветвям деревьев и кусая кончик моего носа. Над головой начали собираться серые тучи, и где-то высоко в небе раздавался грохот гигантских колес. Сегодня вечером разразится буря с громом, молниями и со стеной дождя, я знала, что должна поторопиться на свою встречу с рощей.

Я кинулась в обход дома, обеими руками придерживая плащ и юбки, пока не оказалась на аллее, ведущей к конюшням. Отсюда я могла видеть роскошный зеленый луг, который спускался с холма и заканчивался у его подножия, у кромки густого леса. Деревья были серыми и хрупкими, они бились друг о друга на ветру. Огромные тени скользили по лугу, когда тучи в своем быстром беге заслоняли солнце. Все больше и больше их собиралось, предвещая бурю, образуя армию зла, которая грозила вырваться на свободу. Их тени теперь почти полностью накрывали луг, так что сегодняшняя прогулка, вероятно, будет очень короткой.

Я прошла до конца аллеи, пока не оказалась на гребне холма и не увидела дорогу, идущую по пологому склону к зеленому основанию. С этой точки я увидела примерно на середине пути группу деревьев, которые росли густо, как оазис в пустыне. Осознавая, зачем я это делаю, я задержалась, опасливо глядя вниз, на рощу, словно оценивая своего противника в битве. Голые акации стояли, объединившись против дикого ветра, словно отчаянно пытались защитить ужасную тайну, которую они хранили все эти годы. Да, это будет битва, если понадобится, поскольку воспоминания не легко возвращались ко мне, я буду упорствовать, пока они не вернутся. Я буду снова и снова приходить в рощу, пока каждый клочок воспоминаний снова не станет моим, независимо от того, каким пугающим он может быть.

Так я и стояла, как будто мне было пять лет, глядя вниз на рощу, куда, как мне виделось, ушли мои отец и брат. Все остальные оставались в доме, или, как моя мать, работали в саду. Я была маленькой и любопытной и хотела быть вместе с отцом и Томасом.

Я начала спускаться. Было ли в тот день холодно? Застилали ли небо тучи, предвещая бурю? Или я скакала вниз теплым солнечным днем, воображая себя кроликом на пути в нору?

Приближаясь к роще, я чувствовала, как растет напряжение. Никакие воспоминания не вернулись, ничто не давало мне знать, что я когда-либо бывала здесь. Ветер резал лицо, трава скрипела под ногами. Я была чужаком, приехавшим в чужую страну. То забытое должно было возникнуть на реальном месте происшествия — свидетельство убийства. В попытке защитить меня от воспоминаний об ужасном моменте мой мозг успешно заблокировал и все остальные воспоминания. Чтобы восстановить их, я должна сломать этот барьер, а для этого надо было вернуться на то самое место.

Мои страх и тревога росли. Что увидит мой внутренний взгляд? Какой ужас мне придется снова пережить, чтобы достигнуть цели? Медленно продвигаясь к роще, я убеждала себя, что пора поворачивать назад, возвращаться в Лондон и забыть все то, что я здесь обнаружила. Однако теперь это невозможно — возражала я в ответ, — поскольку я встала на тропу, с которой нельзя повернуть назад. Мой отец был невиновен — в этом я уверена, и я была обязана доказать его невиновность ради его памяти, ради самой себя, и больше всего — ради моей матери.

Вдруг я оказалась в роще. Повернувшись, я посмотрела на вершину холма и увидела старый дом — он словно сошел со страниц романа. Все, что случилось со мной, было так странно, так абсурдно. Неужели всего несколько дней назад я была в Лондоне? Неужели я действительно когда-то ничего не знала о двух убийствах в этой рощице или о нелепом проклятии, которое так удобно их оправдывает? Неужели было время, всего несколько дней назад, когда имена Колин, Анна, Генри и Тео ничего для меня не значили?

Я должна осмотреть рощу. Никаких больше проволочек, поскольку я пришла с определенной целью, и не в моей натуре отступать. Посреди широкого плоского луга почти акр занимали эти тесно растущие деревья и чахлый кустарник. В центре их был чернильный мрак, не было ни малейших просветов. Я зажмурилась, отчаянно пытаясь увидеть четверых детей, весело играющих в средневековых развалинах, находившихся в самом сердце рощи. Но я не смогла увидеть их: пятилетнюю Лейлу, семилетнего Томаса, двенадцатилетнюю Марту и пятнадцатилетнего Колина. Все, что манило меня сейчас, — грозный лес, полный тьмы, ветра и голых деревьев.

Первый решительный шаг оказался самым трудным, остальное пошло проще. Когда я протиснулась вперед, прижимая свой плащ и юбки к телу, я почувствовала, словно шагнула через дверь в прошлое. Всюду вокруг меня возникали слабые изменения: ветер, казалось, утих; воздух стал ясней и острее; здесь стоял густой запах влажной земли. Мой мозг напрягся, отчаянно пытаясь выхватить хоть маленький фрагмент воспоминаний. Были ли эти ощущения частью прошлого? Были ли они со мной сегодня? Или все это — плоды моего воображения?

Я подошла к площадке в центре и остановилась. Мои широко распахнутые глаза болели от напряжения, пытаясь вобрать в себя все, что могло бы питать доведенный до отчаяния ум. Уши ловили каждый звук, нос наполнялся всеми запахами. Каждое чувство, послушное мне, работало на пределе, чтобы наполнить сознание этой рощей в надежде получить ключик, который сможет открыть дверь в мое прошлое.

Вот нагромождение камней. Вот гладкий булыжник. Вот покрытая мхом стена из серого камня. Вот трухлявое бревно. Вот опустевший улей. Сможет ли одна из этих картин запустить в моей голове цепную реакцию, которая в конце концов снесет барьер, преграждающий путь в прошлое? Как страстно я этого желала!

Все случилось здесь. На этом месте стояла я, пятилетняя, и видела действие, совершенное вон там, у развалин стены?

Вдруг я взглянула на лоскут голубого неба над вершинами деревьев. И в мозгу вспыхнуло видение: золотое кольцо, кольцо с красным камнем. Мой взгляд вновь упал на руины замка, мысли уцепились за кольцо. Рука мужчины. Нет… возможно, рука не мужчины. Худая, костлявая рука. Рубиновое кольцо сверкает на солнце. Почему-то оно мне знакомо. Где-то я его уже видела.

Потом так же быстро картина исчезла, я стояла в одиночестве и пустоте. Что могло означать рубиновое кольцо в солнечном свете? Как объяснить работу ума пятилетнего ребенка? Я никак не могла установить связь между этим кольцом (это было то самое, которое теперь носил Тео) и тем, что случилось в роще двадцать лет назад. Возможно, его носил убийца. Но явно это было не все, что я могла вспомнить. А теперь, когда я вспомнила кольцо, должны последовать другие воспоминания. Было ли это кольцо на руке, которая держала нож? Или оно было связано с каким-то другим воспоминанием об этой роще? Возможно, ребенком я приходила сюда с моим дедушкой сэром Джоном и была зачарована его кольцом. Может быть, это был осколок счастливого воспоминания и совсем не относился к убийствам?

Как же мне это выяснить?

Внезапно я ощутила холодок, пробежавший по спине. Это было связано не с прошлым, а с чем-то реальным и относящимся к настоящему. Плечи непроизвольно вздрогнули, появилось ощущение, что я не одна в роще. Мои глаза быстро оглядели все вокруг. Это было абсурдно, поскольку я никого не увидела, не услышала ни звука. И все же я была уверена, что за мной наблюдают. Чувствуя себя испуганной и осмелевшей одновременно, я собралась с силами и крикнула:

— Кто здесь? — В ответ лишь ветер шумел над головой.

— Выходите, я знаю, что вы здесь, и я не позволю вам шпионить за мной!

Я была застигнута врасплох. Неожиданно кто-то зашевелился в деревьях рядом. Тяжелые шаги захрустели по мертвым сучьям, а руки раздвигали ветки по пути.

— Назовите себя! — крикнула я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — бросьте эти шарады!

Но никто не произнес ни слова. Шаги раздавались уже значительно ближе. Незваный гость не давал себе труда бесшумно ступать по земле.

Я чувствовала, как по спине забегали мурашки. Это было нелепо. Почему он не подает голос? Я уже собралась с силами, решившись не показывать страха перед незнакомцем, который, возможно, ловит каждый знак слабости.

Шаги затихли совсем рядом. Я стояла не дыша, слушая удары своего сердца, отдававшиеся в голове.

— Привет! — вдруг сказал он.

Я вздохнула и обернулась.

— Колин! Это же не смешно!

— А кто сказал, что должно быть смешно? — Широкая улыбка сопровождалась пожатием плеч.

— Почему вы не отозвались, когда я обращалась к вам?

— Я не хотел вас беспокоить.

— Вам это прекрасно удалось! — Я приложила ладонь к груди, чтобы успокоить мое колотящееся сердце. — Думаю, что это было очень грубо.

— Я прошу прощения.

— И вы шпионили за мной. Зачем?

— Потому что я подумал, будет лучше, если вы останетесь одна. Когда вы согласились, чтобы я пошел с вами в рощу, у меня возникла другая мысль, и я решил, что вас не должно отвлекать мое присутствие. Или, возможно, мое присутствие сломает то настроение, которое необходимо для того, чтобы вернуться в прошлое. Как бы то ни было, хоть я и решил, что для видимости вы должны быть одна во время визита в рощу, но я не хотел, чтобы вы действительно были одна.

— Значит, вы сопровождали меня на расстоянии. Замечательное намерение, милый кузен, но вы отняли у меня десять лет жизни!

— Быть того не может! Разве рощицу деревьев сравнишь с улицами Лондона после наступления темноты? Вы наверняка сталкивались в своей жизни и с худшими вещами!

Вопреки желанию, я улыбнулась и была даже рада его появлению. Было что-то необъяснимо отталкивающее в этой роще, и она оставляла у меня ощущение пустоты и мрачности. К сожалению, никаких воспоминаний об этом месте не возникало.

— Что-нибудь удалось вспомнить? — спросил он.

Я снова оглядела местность, блуждая взглядом по разрушенной стене и мертвым деревьям.

— Нет, Колин, вообще ничего.

Я решила держать при себе воспоминание о кольце с рубином.

— Сегодня не тот день. Что-то не так. Возможно, погода. А… в тот день… было тепло?

— Да, на самом деле было тепло. По крайней мере, теплее, не так ветрено, как сейчас.

— Тогда, возможно, помешала погода. Я вернусь сюда одна еще раз, когда погода будет получше. Атмосфера должна быть подходящей. Я буду возвращаться сюда столько раз, сколько понадобится.

— Это так важно для вас?

Я взглянула на Колина. Его глаза выражали беспокойство. Но чем, я не могла догадаться.

— Это очень важно для меня.

— А если это займет много времени?

— Тогда вам придется отдать мне гинею!

— Отдать вам… — Внезапно он откинул голову и расхохотался. Это был хороший смех, искренний и сердечный, и он заставил меня тоже улыбнуться. Как, должно быть, удивительно было бы расти вместе с Колином. Он был бы мне как брат, возможно, направлял бы меня и наверняка развлекал. Я бы тогда узнала его так же, как, по моему мнению, его знает теперь Марта, вместо того чтобы разгадывать его сложное поведение, как это делаю я.

Насколько непохож он на Эдварда, а ведь скоро настанет день, когда Эдвард окажется за обеденным столом, безмолвно оценивая моих эксцентричных родственников. Мой божественно вежливый и предсказуемый Эдвард будет сидеть рядом с моим невоспитанным кузеном и, возможно, с каждой минутой испытывать к нему все большую антипатию.

Воображаемая сцена сделала мою улыбку еще шире.

— Так, значит, вы не такая уж мрачная и серьезная девушка. Ну-ка, Лейла, позвольте вывести вас из этого неприветливого места.

Мы повернули и прошли несколько шагов к опушке.

— Не возвращайтесь слишком торопливо, — сдержанно заметил он, — дайте себе время. Ваша память отдохнет и вернется к вам, когда вы, скажем, будете читать хорошую книгу. Я думаю, вы слишком усиленно желаете вспомнить.

— Возможно, мне придется это сделать.

— И, кстати, в следующий раз вам надо прийти с другой стороны.

Я резко остановилась.

— Почему вы так сказали?

Лицо Колина снова превратилось в маску.

— Ну, если вы действительно хотите воссоздать атмосферу того дня, тогда вам надо, по крайней мере, находиться в правильном месте.

Я взглянула через плечо.

— В правильном месте?

— Да. Там, где вы стояли сегодня, совсем не то место, где вы находились двадцать лет назад. Когда вы прятались в кустах, наблюдая за вашими отцом и братом, вы были в совершенно другом месте.

Глава 9

Мы вернулись домой, где нас встретили двумя новостями: первая — дядя Генри лежит больной в своей комнате, вторая — бабушка вызывает меня к себе. Ни одна из этих новостей не поразила меня, поскольку после того, как я рассталась с Колином и поднялась в свою комнату, в моем мозгу бился только один вопрос: откуда Колин знал, где я пряталась в тот день, двадцать лет назад?

Как во сне, я затворила за собой дверь, небрежно кинула плащ и шляпку на кровать и со вздохом опустилась на скамеечку перед туалетным столиком. Ни бледности, ни бесцветных губ или сонных глаз, как несколько дней назад; теперь мои щеки горели румянцем, губы стали розовыми, глаза яркими, как будто я вся ожила.

«Надо было еще раз осмотреть рощу, — говорила я себе, — возможно, все дело в погоде — этот ветер и холод, долгая прогулка вверх по холму, воспоминание о кольце с рубином…» Не желая признавать, что кузен Колин начинал все больше заинтересовывать меня, я изобретала все виды объяснений, чтобы оправдать внезапную живость моего лица.

Пока я расчесывала и заново заплетала волосы, голоса и шаги в холле не затихали. Они принадлежали Гертруде, тете Анне и Тео, каждый из них пытался облегчить страдания дяди Генри. Но я почти не обращала внимания на шум за дверью, собственные заботы поглотили меня целиком.

Так же, как и любой другой день после моего приезда в Пембертон Херст, сегодняшний день был полон открытий и новых вопросов: письмо тетушки Сильвии и загадка, связанная со словами Колина в роще. Как он узнал, где я нахожусь? Если я была там только одна и если они позже обнаружили меня стоящей над телами, то как мог кто-то, кроме меня, знать, где я пряталась?

Раздался резкий стук в дверь.

— Лейла? — прозвучал встревоженный голос Тео.

— Войдите, — я слегка повернулась на скамеечке.

— Лейла, — он просунул в дверь голову, хлопая глазами. — Что вы там медлите? Бабушка ждет!

— Бабушка! Я расчесываю волосы, вы же видите, и уже собираюсь заканчивать. Бабушка может еще немного подождать.

Тео зашагал по комнате.

— В самом деле, Лейла, вам придется учиться. Мы понимаем ваши обстоятельства, и то, как вы росли, но теперь все это должно измениться. Если вы собираетесь стать частью нашей семьи, то должны жить по нашим правилам. И правило номер один: никогда не заставлять бабушку ждать.

— Я прошу прощения, — сказала я довольно дерзко. Когда я резко поднялась, щетка для волос упала на пол. — А это тоже одно из ваших правил — входить в спальню молодой леди, когда она находится одна, без сопровождения? О, Тео, у меня был изнурительный день. Я хотела немного отдохнуть, выпить чая и привести себя в порядок, прежде чем спешить на встречу с бабушкой.

Он открыл рот, собираясь что-то сказать.

— И кроме того, кузен Теодор, бабушка ждала двадцать лет, чтобы увидеться со мной; она может подождать и еще немного.

— Боже милосердный, что такое в вас вселилось?

— Ничего! — Я наклонилась и подняла щетку.

— А где вы были? Вы выглядите странно, Лейла. Куда вы сегодня ходили?

Я снова опустилась на скамеечку и провела щеткой по волосам.

— Я ходила в рощу.

— Что вы делали?! — прошептал он.

— Я сказала, что ходила в рощу.

Отражение моего кузена в зеркале стало совершенно белым.

— Лейла, я… — Его ладонь потянулась ко лбу.

Я снова повернулась к нему.

— А в чем дело? Что-то не так?

Он поискал стул, сел на него и продолжал испуганно качать головой. Это было так непохоже на Тео — совершенно потерять над собой контроль.

— Пожалуйста, скажите мне, в чем дело?

Когда его глаза наконец встретились с моими, я испугалась, поскольку они, казалось, выражали необычайный страх и беспокойство. В первый момент я подумала, что это, должно быть, из-за меня, что это беспокойство о моем благополучии, но следующая мысль заставила меня поверить, что Теодор взволнован по другим причинам.

— Вам не надо было туда ходить, — сказал он натянуто, — вы действительно не должны были этого делать.

— Но почему? Тео, что случилось?

— Скажите мне, Лейла. Вы… Вы вспомнили что-нибудь?

Я задержала взгляд на кольце с рубином на его пальце, на том кольце, которое сверкало на солнце и было каким-то образом связано с рощей и прошлым. Я на мгновение задумалась.

— Нет, я совсем ничего не вспомнила.

Облегчение проявилось во всем его облике, хотя голос оставался напряженным.

— Это могло оказаться гибельным для вас, вспомнить все это. Бог оказался милостив к вам, забрав вашу память. Вы бы только расстроились, увидев все это снова. Боже, это было так страшно.

Я долго смотрела на моего кузена, изучая его нервную жестикуляцию, наблюдая беспокойную мимику его лица. По всей вероятности, мое предположение, что Теодора больше беспокоит нечто иное, чем мое благополучие, — моя вернувшаяся память, было оправданно.

— Уверяю вас, это не было бы такой катастрофой, как вы представляете, — спокойно сказала я, — За свою жизнь я бывала свидетельницей нескольких ужасных происшествий в Лондоне, смерть не внове для меня, так же, как и вид крови. Однажды мне довелось видеть человека, потерявшего свои ноги под тележкой с овощами.

— Это не одно и то же, Лейла. — Глаза Теодора внезапно погасли, он вскинул руки, словно умоляя. — В тех происшествиях есть физический ужас, но в этих убийствах — ужас эмоциональный. И видеть собственного отца и брата убитыми значительно страшнее. Я понять не могу этого вашего желания вернуть память, Лейла. Я этого просто не постигаю.

Я поднялась и направилась к двери.

— Я так и думала, Тео.

— Что все это должно означать?

— Вы очень хорошо знаете, почему я хочу вспомнить то, что я видела в тот день, и я думаю, вам очень хочется удержать меня от воспоминаний.

Он вскочил на ноги.

— Ну наконец-то! Вы огорчили Марту таким разговором, но я этого терпеть не буду. И, кстати, ваш поход в рощу в любом случае оказался бесплодным.

— На этот раз да, но будут и другие возможности. — Я бросила взгляд на его кольцо. — Вероятно, каждый визит туда будет все больше и больше разрушать барьер. Или однажды погода будет такая, как надо, настроение подходящим, даже освещение в роще окажется таким же, как двадцать лет назад. И тогда, дорогой кузен, я смогу вспомнить все.

С этими словами я развернулась на каблуках и выскользнула из комнаты. Надо было бы сменить платье перед очной ставкой с бабушкой, но присутствие Тео нервировало меня, и я страстно желала от него избавиться. У него были выпуклые глаза его матери, ее нервные жесты и ее манера говорить все, что угодно, кроме того, что она думала. Кузен Теодор также имел утомительную привычку пытаться главенствовать надо мной, как он делал со своей матерью и Мартой, но я слишком давно была сама себе хозяйкой, чтобы позволить теперь каждому мужчине мною командовать.

В таком упрямом настроении я проделала путь к комнате бабушки Абигайль. Смесь злости, раздражения и грусти привела меня в неуравновешенное состояние, совершенно не подходящее для схватки с ней. Скорее для того, чтобы потянуть время, я провела руками по корсажу, слегка взбила свою юбку и легонько постучала в дверь.

— Войдите, — решительно ответила бабушка.

Все выглядело таким же, как и прошлым днем. Ее комната была большей частью затемнена и освещена только слабым пламенем масляной лампы или мерцающей свечой, которые создавали впечатление того, будто переступаешь порог святилища. Она снова сидела в своем любимом кресле с прямой спинкой, ее маленькие ступни покоились на скамеечке, руки лежали на подлокотниках кресла. Снова на ее лицо падали косые тени, так что, хотя никто не мог видеть ее, она могла наблюдать за лицом своего посетителя. Однако на этот раз я не собиралась поддаваться на уловки бабушки, поскольку узнала ее лучше и имела представление о том, что она собиралась делать. Так, вместо того, чтобы стоять прямо перед ней, когда свет масляной лампы падал на мое лицо, я отступила к камину, и она могла видеть только мой силуэт. Это заставило ее повернуть голову направо, движение, которое, я была уверена, она не собиралась делать.

— Почему ты встала там? Я не могу тебя видеть.

— Мне холодно, бабушка.

— Подойди ближе, дитя, мои глаза не так хорошо видят, как твои.

— Я предпочту остаться у огня, бабушка, если вы не возражаете. Здесь такой ужасный холод.

Последовала едва уловимая пауза.

— Тогда тебе не стоило выходить в такую погоду. Здесь было солнце, пока ты не появилась на пороге, но с тех пор у нас нет ничего, кроме ветров из ада. Сатана идет за тобой по пятам, дитя. Будь осторожна.

— Прогулка по холоду полезна для здоровья, бабушка.

— А визиты в рощу?

Значит, ей известно. Это должно меня удивить? Ведь Тео этого не знал. Но кто ей сообщил? Кто еще, кроме Колина знал, что я там? Хотя нас мог кто-нибудь увидеть, пожалуй…

— И ты ничего не вспомнила, — продолжала она беспощадно, почти самодовольно.

Боже, неужели Колин рассказал ей?

— Вы ошибаетесь, бабушка, кое-что я все-таки вспомнила.

Бабушка вдруг совершенно изменилась. Она не сделала ни движения, не издала ни звука, но все же вся атмосфера комнаты мгновенно стала другой. Я ощутила враждебность, тени потемнели, ветер за окнами завыл сильнее.

— Что же ты могла вспомнить? Явно ничего значительного.

— Не знаю, бабушка, посмотрим. Это было лишь небольшое воспоминание, скорее, всего лишь вспышка, но возникло оно только в роще и, я надеюсь, приведет меня к дальнейшим открытиям.

Говоря, я непроизвольно бросила взгляд на ее руки. Они были жесткими и узловатыми, как ростки бамбука, и с большими коричневыми пятнами на бледной коже. Потом я представила, какими они могли быть двадцать лет назад — крепкими и костистыми, и, возможно, унизанными кольцами.

— Ты расскажешь мне, что это было, Лейла?

Мой взгляд скользнул к невидимому лицу, над закрытой горловиной платья, с черным кружевом на границе с сумраком. Это была новая тактика, и она застала меня врасплох. Вместо того чтобы приказывать, она спрашивала. И вместо того, чтобы надменно пользоваться такими словами как «дитя», чтобы подчеркнуть мою зависимость, она назвала меня по имени. Все это вызвало подозрение и заставило гадать, что она задумала.

— Я могу понять твое нежелание, моя дорогая, и хотела бы успокоить тебя. Мы не должны быть врагами, ты и я, мы же одна плоть и кровь. Я мать твоего отца. Мы должны быть друзьями.

— Я пыталась прошлым вечером.

— Ты очень неразумное дитя, Лейла, лишь немногое можно извинить молодостью. У тебя хватает понятия лишь для твоих собственных личных обстоятельств, но ты никогда не утруждаешь себя тем, чтобы попытаться понять обстоятельства других людей. Ты явилась сюда, полная ожиданий, полная наивных надежд, и была сильно разочарована тем, что здесь получила. Вместо слез радости и готовой семьи, полной любви, ты нашла только дом чужаков, которых вывело из равновесия твое внезапное появление. Потом, как испорченный ребенок, каким ты и являешься, ты начала дуться по поводу этой ситуации и воображать все виды идиотских и мелодраматических фантазий о нас, которые являются совершенно неверными. Ты оказала нам плохую услугу, Лейла, своими обвинениями. Мы чувствуем, ты относишься к нам очень несправедливо.

Еще мгновение я оставалась у огня, чтобы переварить ее слова, затем, чувствуя, что в них была некоторая доля правды, внезапно подошла к ней и опустилась на колени у ее кресла.

— А как же я? Вы пытались увидеть это все моими глазами? Можете вы вообразить, что это значило для меня — явиться сюда, почти выпрашивать у вас любовь только для того, чтобы быть принятой холодно и с подозрением? Я выдвинула те обвинения лишь потому, что подобные же были сделаны против моего отца. Да, я приехала полная надежд и ожиданий, потому что чувствовала, что заслуживаю чего-то, возвращаясь домой. Многие годы, бабушка, пока мы с мамой одевались в лохмотья, ели жидкую кашу и боролись за жизнь в трущобах, многие годы я жила с мечтой вновь увидеть этот дом и прекрасных людей, которые должны в нем обитать. Меня должны были встретить как овечку, вернувшуюся в стадо, а не как незваного гостя. Я родилась здесь, бабушка, я связана со всем этим. Не моя вина, что двадцать лет назад я уехала отсюда. Меня увезли. Я бы никогда не уехала. И не моя вина, что я оставалась вдали отсюда, поскольку у меня не было выбора. А как только представилась первая возможность — со смертью матушки, моим первым шагом было сразу же приехать в Пембертон Херст, к моей семье. Скажите, пожалуйста, что такое я сделала, какой вред принесла?

Я была удивлена, увидев, что глаза бабушки внезапно наполнились слезами. Она смотрела прямо перед собой. Мои слова глубоко тронули ее, это было очевидно.

— Это все были происки дьявола, Лейла, то, что тебя увезли от нас, — сказала она слабым голосом. — Твой бедный отец, мой любимый сын, стал одержим демонами и совершил зверские дела. Наша семья обречена. Каждый из Пембертонов последует его примеру.

— Но это неправда, бабушка! Мой отец был невиновен. И Сатана тут ни при чем. Это не проклятие Пембертонов, не сумасшествие, на которое мы все обречены. Я не знаю, почему вы все предпочитаете так думать, но я почему-то чувствую, что это ложь. И я хочу доказать это. Если я смогу вспомнить то, что я видела в тот день…

— Нет, Лейла! — Сила ее голоса испугала меня. — Оставь это. Ты никогда не должна возвращаться туда, это неправильно. Оставь мертвых покоиться там, где они есть, и возвращайся в Лондон.

Внезапно одна из ее костлявых рук схватила мою руку довольно сильной хваткой.

— Лейла, милая Лейла. Немедленно уезжай из этого дома! Ты навлекаешь на себя серьезнейшую опасность! Уезжай отсюда и никогда не возвращайся! Я умоляю тебя!

Слезы текли по моим щекам, когда я смотрела на ее тонкие дрожащие губы. Я представила себе, какое горе она должна была испытать, когда ее сын и внук были убиты таким ужасным образом. Я представила, какие ужасные воспоминания роща должна ежедневно вызывать у нее, и как мое присутствие оживило все это.

— Пожалуйста, простите меня, — прошептала я, — но у меня нет выбора. Это мой долг перед отцом…

— Твой отец мертв!

— Тогда перед его памятью, и ради двадцати лет страданий моей матушки, из-за того, что, как она думала, это сделал он. Теперь я должна доказать, что все ошибаются, чтобы продолжать мою собственную жизнь. Я не могу сейчас оставить этот дом и выйти замуж за Эдварда, тем самым предав своих отца и мать. Вы поймете, бабушка. — Я позволила слезам капать на ее руку. — Для того чтобы снова сделать чистой память вашего сына.

— Это слишком тяжело, — простонала она, — я этого не выдержу…

Я достаточно долго оставалась рядом с ней, чтобы мои слезы утихли, потом поднялась.

— Я думаю, в известном смысле это моя вина. Не возвратись я, всех этих страданий можно было бы избежать. Дядя Генри и Тео продолжали бы управлять фабриками. Тетя Анна спокойно бы занималась домом. Марта могла бы безмятежно вышивать подушки. А Колин… ну, Колин просто оставался бы нарушителем общественного порядка, каким он и является. Простите меня. Но я уже сделала это и доведу до конца то, что начала.

Мне удалось дойти до двери с гораздо большим самообладанием, чем я ожидала, но, прежде чем открыть ее, я помешкала.

Голос моей бабушки спрашивал:

— А что же будет в конце?

В нескольких дюймах от моего лица стояла гигантская черная стена. Я знала, что это должна быть дверь, ведущая в коридор и затем наружу. Однако же эта чернота, казалось, будет моим будущим, таким же пустым и угрожающим, как и мое неизвестное прошлое. Мне представлялось в эту короткую паузу, перед тем, как выйти, что я была женщиной, которая не знает, ни куда она идет, ни откуда она пришла. Мое прошлое и будущее были неизвестны, и в тот момент настоящее казалось совсем не надежным.

— В конце будет объединение прошлого с настоящим, бабушка.

— Ради чего? Мы все знаем, что несет будущее.

Я обернулась, чтобы посмотреть на нее, сидевшую под защитой теней, как отшельник, живущий в былом и отказывающийся сделать шаг в будущее. Неужели она так и жила с того ужасного дня двадцать лет назад? Или она уединилась после гибели отца Колина восемью годами позже? Или последней каплей стало самоубийство ее супруга, выбросившегося из восточной башни десять лет назад?

— Я не верю в такое будущее. Здесь нет никакого проклятия. Пембертоны не обречены.

— Ты думаешь? — раздался слабый голос из сумрачного прошлого. — Тогда воздержись говорить это, когда пойдешь навестить своего дядю Генри, потому что это происходит снова.

Под «этим», как я понимала, она подразумевала симптомы, которые, возможно, были связаны с болезнью: головные боли, лихорадка, бред и, наконец, смерть. Именно так, по сообщениям, умер брат сэра Джона Майкл сорок пять лет назад. Так же, как мне говорили, умирал мой отец. Сэр Джон позднее стал жертвой такой же судьбы. А теперь, кажется, очередной жертвой должен был стать дядя Генри.

Когда я наконец вышла из комнаты бабушки, тетя Анна была вне себя от эмоций. Мне немного понадобилось, чтобы проникнуться настроением, которое она мне передала, и мгновенно услышать суматоху в холле. Гертруда пробежала мимо меня в сопровождении двух горничных: одна несла подушку, другая — поднос с чаем. Тетя Анна стояла у двери в свою спальню, стиснув руки так, что они побелели, ее волосы плетями свисали по плечам.

— О Боже! О Боже! — вновь и вновь повторяла она. Ее глаза вылезали из орбит, а лицо ужасно морщилось.

Когда я подошла к ней и положила ладонь на ее руку, она взглянула на меня с ошеломленным видом.

— О, Дженни, все вверх дном. Я не знаю, что делать.

— Дядя Генри?

Ее голова дернулась.

— Послали за доктором Янгом. Он должен был прийти раньше, но там несчастный случай на одной из фабрик. Посыльный сказал, он будет здесь ближе к вечеру. Не знаю, что делать до его прихода.

Я собиралась уже войти в комнату, но ее пухлая рука удержала меня.

— Дженни, это еще хуже, хуже, чем когда-либо. Эту ночь и прошлую. Все как с Робертом. Ты помнишь, как у него были головные боли время от времени, потом они участились, а потом стали совсем невыносимыми.

Крик из комнаты заставил меня вздрогнуть. Я узнала голос дяди Генри, искаженный страданиями.

— У него пока нет лихорадки, — быстро продолжала она, — но она появится, Дженни, вот увидишь, его время пришло. О Боже, мой бедный Генри! — Ладони тети Анны взметнулись к лицу, она разразилась рыданиями.

Тетя Анна была в истерике, но о степени ее истерики свидетельствовало то, что она называла меня именем моей матери. Полное принятие «неизбежного» было ее гибелью. Способная предложить немногим больше, чем утешающие объятия, я распрощалась с рыдающей тетушкой и осторожно вошла в слабо освещенную комнату, где, корчась, лежал мой дядя. Его спутанные волосы падали на лоб, лицо было ужасно серым, а губы — совершенно бесцветными. Я осторожно приблизилась к нему, не представляя, что сказать или что сделать, лишь смутно сознавая присутствие в сумраке Гертруды.

Дядя Генри периодически издавал стоны и крепко зажмуривался от боли. Видя его разметанную постель, осунувшееся лицо и слыша страдальческие стоны, мое сердце рвалось к нему. Противник или нет, но он все же был братом моего отца и человеком, ужасно страдающим.

— Дядя Генри, — прошептала я, опустившись на колени рядом с ним. — Дядя Генри!

Спустя мгновение его бедная измученная голова повернулась в сторону, и я была встречена тусклым взглядом с суженными зрачками.

— Боже! — с трудом произнес он. Его губы были сухими и потрескавшимися. — Дженни. Я умираю.

— Чепуха, дядя Генри, — я мягко опустила ладонь на его лоб и была поражена тем, как он холоден. — Это пройдет. Вы поправитесь.

— Нет, нет! — прошептал он, — мой дядя Майкл, потом мой отец сэр Джон, а потом и мой брат Роберт, а теперь я. Потом будут Тео и Колин. Потом Марта. И Лейла тоже. Маленькая Лейла. Мы все — Пембертоны. О Боже! — Его глаза снова крепко зажмурились, а тело задергалось в судорогах. — Моя голова сейчас лопнет! Боже, помоги мне! — Голос дяди Генри вырос до вопля. — Боже, помоги мне!

— Пожалуйста, успокойтесь, — пыталась я утешить его. — Вам станет лучше, дядя Генри. Я знаю, что станет лучше.

Эти слова нужны были, скорее, чтобы приободрить себя, чем его, поскольку это проклятие обреченности надо мной и остальными заставляло меня упасть духом, и, хотя я подозревала, что он ничего не слышит, я все равно говорила. В своей боли и страданиях дядя Генри жил где-то в полумраке между прошлым и настоящим — где-то между смертью моего отца и моим приездом, поскольку он принимал меня за мою мать.

Потом его глаза стали дикими, ищущими, он быстро терял связь с реальностью.

— Боже милосердный, не позволь мне совершить того, к чему был принужден мой брат. Пожалуйста, избавь меня от этого кощунства. Не позволь мне стать очередным орудием скорби в этом семействе!

Я в ужасе смотрела на дядю Генри. Терзая цепкими пальцами постель, с дикими глазами, бессмысленно глядящими в пространство, он сохранял проблески рассудка, что предостерегало его от безумных поступков во время бреда. Двадцать лет назад он видел, как его брат страдал теми же симптомами, достигшими высшей точки в ужасном акте убийства и самоубийства.

— Нет, дядя Генри, — воскликнула я, — этого не случится. Ваш брат этого не делал. Он был жертвой, а не убийцей.

— Ты не знаешь, Дженни. Тебя там не было.

— Но Лейла была! Я была там! — Я стукнула кулаком себя по лбу. — Если бы я только могла вспомнить! Дядя Генри, если бы я вспомнила то, что видела в тот день в роще, я могла бы избавить вас от этих мыслей, поскольку мой отец не был убийцей, и вы не будете. Вы убедили себя в том, что…

— Боже мой! — взревел он, обеими руками вцепившись себе в волосы. — Эта боль! Как будто раскаленная кочерга жжет мне мозг! — И он начал корчиться так сильно, что я подняла тревогу.

В следующий же миг тетя Анна оказалась рядом с ним и положила, утешая, руки на его грудь.

— Тихо, мой дорогой, — слезы текли по ее лицу. — Успокойся, все будет хорошо, доктор Янг уже в пути.

Когда дядя постепенно успокоился, тетя Анна резко обернулась ко мне.

— Ты! Ты расстроила его! Уходи и не приходи сюда, пока он болен!

— Но я хочу помочь…

— Ты уже сделала достаточно! Теперь уходи!

Я отшатнулась от нее, словно она была обитательницей Сент Мери, и направилась к двери. Все вокруг меня было словно сцена из кошмара — глубокие тени, ломаные углы, я почувствовала, как волоски у меня на руках встают дыбом. Я была подавлена, видя моего дядю, моего крепкого дядю, охваченного бредом и галлюцинациями. Я потеряла дар речи, способность связно рассуждать. Все, что я могла сделать, — это броситься из спальни и бежать по коридору до своей комнаты.

Смерть, казалось, окружала меня всюду. Призраки моего отца и брата были рядом; мой дедушка-самоубийца; мои погибшие при несчастном случае дядя Ричард и тетя Джейн; мой двоюродный дедушка Майкл, покончивший самоубийством; умершая двоюродная бабушка Сильвия; и моя собственная мать, длительной болезни которой я была свидетельницей.

Выскочив в коридор, ничего не видящая, я столкнулась с кузеном Колином. Он быстро поймал меня и держал, пока мы не перевели дух.

— Куда в такой спешке, кузина?

— Не куда, а откуда, Колин.

— Так откуда же вы бежите?

Я взглянула через плечо, видение дяди Генри четко отпечаталось в моем мозгу — его бледность, его глаза, его беспокойные пальцы. Это был не дом, а какой-то некрополь.

— Лейла?

Я посмотрела на Колина. Его глаза были полны беспокойства.

— Я была у дяди Генри.

— Ох… понятно…

— О Боже, он так плох! Почему ему не могут дать чего-нибудь? Лауданум…

— Он уже принимает максимальную дозу, Лейла. Доктор Янг не позволил давать ему больше, иначе… — Колин развел руками.

Да, я была знакома с лауданумом. Это было замечательное обезболивающее средство, но и у него был свой смертельный порог.

— Больше мы ему ничем не можем помочь.

— Но он так страдает!

Выражение лица Колина говорило больше, чем могли выразить любые слова. Он снова рассказывал о моем несчастном отце, о сэре Джоне, бросившемся с башни, о Майкле, отравившем себя и свою мать.

— Я не допускаю этого, — ожесточенно прошептала я, — это не может быть правдой, это не болезнь Пембертонов.

— И вы не считаете, что мы все обречены?

— Ничуть! Случайное стечение обстоятельств или местная болезнь, которая периодически обостряется, и вы глупцы, если не видите этого! Колин, как вы можете быть таким невежественным!

Крича на него, я дала волю своей боли за страдания дяди Генри, за отчаяние тети Анны, за годы нищеты моей матушки. В словах, которые я выкрикивала Колину, я изливала напряжение целого дня — начиная с обнаружения дневника тетушки Сильвии, до посещения рощи, состязания с бабушкой, лицезрения моего бедного дяди. Это, кажется, было больше, чем я могла вынести.

В следующее мгновение я заставила себя немного успокоиться, создав видимость уравновешенности, хотя внутри у меня все клокотало. Зеленые глаза моего кузена твердо смотрели на меня, скрывая (как у истинного представителя рода Пембертон) его истинные мысли. Он стоял молча, широко раскрыв глаза, как будто ожидая чего-то.

— Я к тому же посетила бабушку, — постаралась я сказать как можно более ровным голосом.

— О!

— Да, и, кажется, она знает, что я сегодня была в роще.

— Вы вряд ли сможете держать свои действия в секрете, Лейла.

— Она также знает, что я ничего не вспомнила, побывав там. Что визит оказался безуспешным. Кем-то, — я расправила плечи и выставила подбородок, — за те несколько минут между моим возвращением из рощи и моим появлением в ее комнате бабушка была обо всем проинформирована.

— Правда? — На его лице не отражалось никаких эмоций.

— О, Колин, думаю, я не должна удивляться и не имею права сердиться, но неужели вы обязаны каждый раз бежать к бабушке и все ей рассказывать? Неужели вы обречены быть ее персональным шпионом?

Странно, но Колин оставался неподвижным. Он не выказывал чувств, ни отрицая, ни подтверждая своей вины, так что я расстроилась еще больше.

— В чем дело? Что со всеми вами? — внезапно выкрикнула я. — В тех кратких проблесках воспоминаний, которые у меня возникали, этот дом был наполнен смехом и счастьем. — На мои глаза навернулись слезы. — Что случилось со всеми вами? Что вы сделали, чтобы превратить этот дом в усыпальницу?

С неожиданным сочувствием Колин взял мою ладонь.

— Пойдемте со мной, Лейла. Есть кое-что, о чем я хотел бы рассказать вам.

Как ребенок, я позволила ему провести меня через холл, вниз по лестнице и в библиотеку. Дом был тих и спокоен, несмотря на ужасный ливневый шторм, бушевавший вокруг нас, а в библиотеке, с горящим пламенем камина и мягко тикающими часами, я почувствовала, что понемногу расслабляюсь. Наверху, в атмосфере мрачности и смерти, я ощущала себя в ловушке. Но здесь, внизу, в окружении книг и жаркого огня, я успокоилась и устало скользнула в одно из кресел возле камина.

Колин стоял передо мной, спиной к огню.

— Лейла, вас здесь не ждет ничего, кроме несчастья. С того момента, как вы приехали, все пошло вкривь и вкось, и моя простодушная тетушка хотела бы, чтобы вы поверили, что это ваша вина. Но, разумеется, это не так. В этом доме уже десятилетиями нет покоя, и я сомневаюсь, что когда-нибудь будет иначе. Даже в следующем столетии, если семья проживет так долго, Херст останется, как и теперь, обиталищем обреченных Пембертонов, как тайного общества монахов.

Я внимательно смотрела на Колина. Меня удивило, что он использовал ту же самую аналогию, которая пришла мне на ум для описания семьи. Мы были отдельной группой, изолированной и тайной, как будто поклялись в верности таинственным законам, связавшим нас вместе, как траппистов.

— Однажды вы спросили меня, Лейла, почему Тео, Марта и я не женаты. Однажды вы заметили, что Марта — самая молодая здесь, а ей уже тридцать два. Вы заметили также, хотя никогда напрямую не высказывали этого, что здесь нет детей. В Херсте нет детей с тех пор, как Томас погиб, а вы уехали. Конечно, вы спросите, почему.

— Проклятие, — безжизненно ответила я.

— Совершенно верно. Видите, Лейла, мы не можем допустить, чтобы болезнь распространялась дальше, ее надо остановить. Если бы наши предки поняли это гораздо раньше, то мы с вами не оказались сегодня перед лицом той же судьбы, которая сейчас настигла дядю Генри. Нет, постойте, Лейла, дайте мне закончить. Я знаю, что вы не соглашаетесь с этим, но нельзя отрицать очевидное. Я видел, что болезнь сделала с вашим отцом, что она сделала с сэром Джоном и что теперь делает с дядей Генри. Тео, Марта, вы и я — все мы последуем по той же дороге, каждый в свой черед. Брат сэра Джона Майкл, как я понимаю, был молод, когда это приключилось с ним. Около тридцати.

— Нет, Колин. Я не хочу с этим соглашаться.

— Тем не менее остальные Пембертоны согласились, и, как следствие, мы давно решили положить конец этим мучениям, чтобы избавить будущие поколения от страданий.

Я долго и твердо смотрела на кузена.

— Понимаю. Что-то вроде добровольного безбрачия? Поэтому никто из вас и не женат?

Он серьезно кивнул.

— Как отвратительно! Это неестественно и против божественных законов — не жениться и не иметь детей. Кто вам дал право на такие решения?

— Вы так считаете? Вы думаете, что это по законам Бога и природы производить детей, которые станут монстрами, как мы? Имеем ли мы на это право? И вы, Лейла, можете ли вы дать жизнь ребенку, если вы знаете, что его ждет такая же ужасная судьба, как вашего отца?

— Это не проклятие!

— Я и не ожидал, что вы сейчас согласитесь со мной, но со временем это случится.

Я уставилась на огонь, очень недовольная своим кузеном Колином. Его слова выбили меня из колеи. Я не знала, что и подумать.

— Так вот почему дядя Генри против моей свадьбы с Эдвардом.

— И правильно.

— Неправильно! Я выйду замуж, за кого пожелаю и когда пожелаю. О, Колин! — Я пристально посмотрела на него. — А вы, вы согласны с этим?

В его глазах было выражение такой грусти, что я отвернулась.

— Где-то же должен быть ответ, — сказала я с мрачной решимостью. — И я собираюсь найти его. Колин… Колин, Вы так же безнадежны, как остальные, и это очень досадно. Но во мне не убит дух борьбы, так что я намерена доказать, что вы все ошибаетесь. У нас с Эдвардом будут крепкие и здоровые дети, они будут жить долго.

Он уставился на меня, но, удивительно, не принял мой вызов. Вместо того чтобы пытаться отговорить меня, как я того ожидала, Колин лишь продолжал смотреть своими зелеными глазами.

— Я найду ответ, — прошептала я немного менее эмоционально.

— Да поможет вам Бог в ваших поисках.

Глава 10

Я плохо спала той ночью, разбуженная поздним приездом доктора Янга и шагами за дверью, и, проснувшись в ледяной спальне, почувствовала легкую головную боль. Перед сном Гертруда молча принесла небольшой ужин и чашку горячего шоколада. Все не помогло, поскольку слишком велико было возбуждение от событий дня. Лежа под одеялами и прислушиваясь к звукам бури, я пыталась восстановить чувства, охватившие меня в роще, но это были такие слабые воспоминания, словно все происходило месяцы назад. Если меня что и преследовало всю ночь, это слова Колина, его спокойное приятие коварного рока. В такой фатализм трудно было поверить.

А тут еще дневник тетушки Сильвии, который доказывал, что кто-то другой, а не она, написал письмо, чтобы привести меня в Херст. Но кто это сделал? И почему понадобилось воспользоваться именем тетушки Сильвии, а не своим собственным? А теперь, когда один из них привлек меня сюда, почему все они желают, чтобы я уехала?

Я раздвинула занавеси и выглянула в серый, печальный день. В канавах на подъездной аллее стояли огромные лужи, а деревья тяжело свешивали свои влажные ветви. Капли росы блестели на листьях собачьей петрушки и смолевки. Ветви ясеней и акаций были словно увешаны нитями бриллиантов. Это был влажный, холодный мир. И в доме жизнь была немногим лучше.

Вошла горничная, чтобы помочь мне одеться, вычистить мое бархатное утреннее платье, затянуть корсет и расположить юбки на кринолине. Она делала свою работу молча, не глядя на меня, ее чепчик аккуратно сидел на медных кудрях. Интересно, как слуги воспринимают нашу эксцентричную семью?

В комнате для завтрака, к своему удивлению, я не застала никого из моих родственников. Гертруда проинформировала меня, что тетя Анна и Теодор непрерывно дежурят при дяде Генри, которому стало значительно хуже, а Марта решила оставаться в своей комнате за рукоделием. Кузен Колин уехал из дома рано, ездит на своей любимой кобыле. После чая с бисквитами и каплей бренди (от головной боли), я решила прогуляться по дому. Там, в Лондоне, какую бы проблему мне ни приходилось обдумывать, я всегда шла на прогулку вместо того, чтобы оставаться взаперти в своей квартире. Свежий воздух и физические упражнения помогали лучше думать, но, поскольку погода сегодня была такой ужасной, я решила прогуляться по лестницам и коридорам этого обширного особняка.

Первая остановка была в малой гостиной, где можно было сесть за фортепиано и сыграть несколько пьес, но я пребывала в таком состоянии, что не смогла бы усидеть за клавишами даже минуту. Далее были менее используемые комнаты: еще одна маленькая гостиная, кабинет, терраса и бальная зала с пыльными чехлами на люстрах. Везде мои шаги эхом отдавались на полированных деревянных полах или мягко шептали на тяжелых коврах. Множество растений, массивная мебель, готические скульптуры и все то же тягостное молчание господствовали повсюду. Ощущалось неумолимое присутствие бабушки Абигайль, ее непоколебимое господство над тайным обществом, цепкая хватка и способность сдерживать натиск будущего в попытке остановить время.

После долгого тура по первому этажу, натолкнувшись лишь на безмолвную вежливую прислугу, я прошла в библиотеку, в комнату, которая быстро стала моей любимой. Здесь я бродила среди множества книг, собранных за годы, и гадала, нельзя ли найти хороший роман, в который я могла бы погрузиться на некоторое время.

Мимоходом читая корешки книг, я продрогла от сквозняков и сырости, присущей большому старому дому, так что передвинулась к камину, где, стоя на безопасном расстоянии, согрелась. Мой взгляд, как это часто бывает, упал на пламя и непроизвольно задержался на несколько минут. Сознание стало приятно пустым, как бы унесенным в иной мир, не думалось ни о чем конкретном, пока мои глаза случайно не сфокусировались на очень маленьком объекте у края пламени. Я смотрела на него довольно долго, пока мое сознание вернулось обратно, в настоящее. Приглядевшись повнимательней, я поняла, что объект был маленьким клочком бумаги… почтовой бумаги. Не сознавая зачем, я приблизилась к нему и, видя остатки надписи от руки, достала его. Почерневший по краям клочок бумаги, несомненно, был остатком мусора, который одна из служанок кинула в огонь, и этот клочок, очень вероятно, был вынесен из пламени сквозняком и таким образом спасен от полного сожжения. Я развернула его и прочла несколько слов. На мгновение ледяной ужас охватил меня. Клочок бумаги был остатком письма к Эдварду.

— О нет! — прошептала я. — О Боже, нет!

Мои ноги внезапно ослабели, и я вынуждена была опуститься в кресло, чтобы не упасть. Испарина выступила на лбу, головная боль вернулась.

Письмо Эдварду было перехвачено, прочитано кем-то, а затем брошено в огонь.

Но кем? Кто из членов моей семьи сделал это? К кому служанка могла прийти с письмом, возможно, по приказу?

Я потерла виски ледяными кончиками пальцев. Лишь бабушка Абигайль могла иметь власть такого рода, которая бы перевесила мою банкноту в один фунт. Но нет, это мог сделать и дядя Генри. Или тетя Анна. Возможно, Тео имел достаточно влияния на слуг, чтобы приказать им приносить ему всю корреспонденцию, которую я могла написать.

Это был кошмар! Сожженное письмо к Эдварду, призыв к нему приехать и помочь мне — единственное связующее звено с внешним миром. И один из моих сатанинских родственников перехватил письмо, прочел то, что я писала (О Боже, ну и вещи я там писала!), а потом уничтожил его. Почему?

Вероятно, он или она, кто бы это ни был, не желали, чтобы Эдвард знал, что происходит, не хотели видеть его здесь, не желали, чтобы мне помогли. Означало ли это, что я их узница? Я гадала, не та ли персона, совершившая это ужасное деяние, написала письмо от имени тети Сильвии. Очевидно, один из моих родственников, а возможно, и все вместе хотели, чтобы я была здесь, завлекли меня сюда и желали удержать от отъезда — от возвращения к Эдварду.

Конечно… так оно и было. Я медленно поднялась и положила уже не дрожащую ладонь на камин. Дядя Генри был против моего брака с Эдвардом. Он желал, чтобы я оставалась здесь, как и остальные, невенчанная и бездетная, до конца моей жизни. Но как же объяснить письмо Сильвии? Почему дядя Генри хотел вернуть и мою мать? Это было бессмысленно. Голова ужасно разболелась, и я чувствовала, что должна подняться наверх и все обдумать. Мое письмо к Эдварду… было брошено в огонь.

Дождь с новой силой стучал в окна, приглушенный тяжелыми драпировками, в воздухе висел запах сырости. Камин плохо согревал комнату, поскольку ледяные сквозняки находили ходы между щелями старой тюдоровской постройки. Это помещение не было уютным, но, по крайней мере, оно было спокойным и полностью моим.

Более чем в чем-либо другом, я нуждалась в уединении. Мне необходимо было во всем разобраться, вернуться назад в последние четыре дня (неужели только четыре?) и определить, когда все пошло не так: вероятно, с моего стука в дверь в первый вечер и со взгляда Гертруды, которая была в замешательстве, увидев меня. Потом явное нежелание семьи тепло принять меня, атмосфера тайны, которая окутывала дом, и, наконец, ужасная бабушкина реакция на мое возвращение. Эти пустые пять лет, болезнь дяди Генри, необъяснимое письмо тетушки Сильвии, а теперь еще сожженное письмо к Эдварду — все это достигло степени кошмара, и я отчаянно хотела освободиться. Но как? Эти люди знали ответы, но не хотели делиться ими со мной.

Решение головоломки заключалось в моей памяти. Скрытое где-то в глубинах моего сознания, лежало видение случившегося в роще, но оно уходило все дальше. Как вновь обрести его? Очевидно, моя собственная защитная реакция воздвигла барьер, однако теперь я должна разрушить его.

Когда головная боль прошла, а смятение улеглось, я легла на кровать с новой решимостью найти ответы. Мне надо опять пойти в рощу, надо сделать все, что в моих силах, чтобы вспомнить, что происходило в тот день, и тогда я докажу им всем, что мой отец был убит, что проклятие — мистификация, просто история, изобретенная для того, чтобы скрыть истинные детали преступления.

Горничная принесла поднос с едой и поставила его на маленький столик передо мной. Однако чай показался горьким, а суп — жидким, так что я поела немного и заснула.

Было около пяти часов вечера, когда меня разбудил стук в мою дверь. Открыв ее, я увидела Марту, совершенно очевидно расстроенную, сжимающую свои руки. Вечно присутствующая ковровая сумка была у ее ног.

— Лейла, бабушка хочет видеть тебя.

— Сейчас? С ней все в порядке?

— Она хочет видеть нас всех. Немедленно. Тебе лучше пойти со мной.

Серьезность ее тона насторожила меня.

— Очень хорошо, — сказала я и вернулась в комнату, чтобы захватить шаль, потом закрыла за нами дверь.

— Она не больна? — отважилась я спросить.

— Бабушка никогда не болеет.

Мы прошли в молчании по коридору до анфилады комнат Абигайль. Как обычно, я чувствовала, как во мне растет холодное мрачное предчувствие. Я ощутила ее власть надо мной, которой, как я предпочитала думать, в действительности не существует.

Дверь была открыта, и мы вошли, остальные были уже в сборе. Бабушка неизменно восседала на своем троне под защитной вуалью сумрака, тетя Анна сидела в кресле перед ней, с Теодором по одну сторону и с Колином по другую. Дядя Генри, должно быть, оставался у себя. Никто не обернулся, когда мы вошли; глаза присутствующих подобострастно были направлены на бабушку. Атмосфера, тусклая и мрачная, в воздухе витало напряжение. Я гадала, что случилось.

Марта взяла за руку брата, а я оставалась немного сбоку, когда бабушка внезапно заговорила.

— Все вы знаете, почему вы здесь, поэтому я не буду медлить. Грязное деяние свершил кто-то из нас, и я желаю найти виновного. Вы можете решить между собой, что делать.

Озадаченная, я взглянула на остальных. Их взгляды ничего не выражали.

— Что за грязное деяние? — невинно спросила я.

— Лейла Пембертон, — раздался бесстрастный голос бабушки, — ты прежде всего должна знать, о чем я говорю.

— Но я не знаю.

— Это кольцо Тео, — мягко сказала Марта, — оно пропало.

— Его кольцо?

— Не пропало, дитя, оно украдено! И я желаю узнать, кто вор.

Тут мне все стало ясно. Рубиновое кольцо Теодора было унаследовано им от дедушки, сэра Джона. То кольцо, которое запало мне в память как воспоминание о роще. Каким-то образом оно было связано с тем, что случилось в роще, хотя я не слишком представляла себе, как.

— Но кто мог взять его? — спросила я.

Молчание было мне ответом, все в комнате оставались неподвижными. Агат на шее Абигайль блестел, поднимаясь и опадая на ее груди — единственный признак того, что она была жива. И все остальные нашли что-то, на чем остановить свой взгляд.

Потом до меня дошло.

— Что вы имели в виду, сказав, что я прежде всего должна знать, о чем вы говорите? Вы обвиняете меня в краже кольца?

— Это твои слова, — сказала бабушка.

— Но это нелепо!

Теперь заговорила тетя Анна:

— Но ты же восхищалась им тем вечером в гостиной. Мы все видели это.

— Я не восхищалась им. Я только вспомнила его, вот и все.

— С чего это ты вспомнила его? — спросила бабушка.

— Я… я не знаю. Это было как вспышка.

— Ну а кто еще мог взять его? — сказала моя тетя во внезапном порыве.

— Тетя Анна, как вы смеете! Я не буду стоять здесь и выслушивать обвинения в воровстве!

Наконец заговорил кузен Теодор:

— Лейла права, бабушка, это действительно в высшей степени несправедливо. До этого пропадали другие драгоценности, и тоже совсем недавно. Я думаю, мы должны допросить слуг.

Я взглянула сквозь сумрак на кузена Теодора и впервые увидела в нем что-то человеческое. Высокий и прямой, в своем обычном прекрасном наряде, мой кузен выглядел самым красивым среди остальных. Колин, чьи волосы были взъерошены, а галстук сбился на сторону, стоял, сложив руки, и предоставил мне самой защищать себя. Он не сказал ни слова в мою защиту, и я была зла на него за это.

Тео послал мне примирительную улыбку, и я в ответ продемонстрировала ему свою благодарность. За спинами Колина и Марты, и над головой тети Анны мы с Тео обменялись безмолвными посланиями.

— Мы допросим слуг, — распорядилась бабушка, — и предпримем тщательные поиски кольца. Я не потерплю и незначительного воровства в моей семье.

«А какое воровство вы потерпите?» — подумала я с сарказмом, но придержала язык.

Взмахом руки она отпустила нас. Вся сцена была устроена исключительно ради того, чтобы унизить меня. От этого я пришла в ярость, хотя и не подала виду. Я билась за свои права и за оправдание моего отца. Один из этих людей прочел мое письмо Эдварду и потом уничтожил его. Один из этих людей не желал, чтобы я получила помощь. Я собиралась продолжать борьбу за воспоминания о прошлом, и эти мелкие сцены с угрозами и обвинениями не пугали меня, а лишь подстегивали к действию.

В коридоре я отступила в сторону, чтобы позволить тете Анне пройти. Она искоса кинула на меня взгляд, и в свете газового фонаря я увидела, каким напряженным и изможденным стало ее лицо. Должно быть, она всю ночь бодрствовала при дяде Генри, которому, как я поняла, не стало лучше, и я почувствовала немного больше снисходительности к ней. После двадцати четырех часов без сна и пищи моя тетя, должно быть, немного не в себе.

Когда мимо меня прошел Колин, я резко глянула на него, но он, казалось, этого не заметил. У меня складывалось впечатление о его особо доверительных отношениях с бабушкой, и это начинало раздражать, как будто он был не сам себе хозяин, а чванливый хлыщ, прицепившийся к юбке старухи.

Тео, проходя мимо, задержался, послав мне особую улыбку. Она демонстрировала сочувствие и, возможно, некоторое раскаяние в случившемся. В этот момент, когда наши глаза встретились, я почувствовала надежду, что мы можем попытаться вновь стать друзьями.

Марта и я пошли к своим комнатам, я — глубоко погрузившись в беспокойные мысли, она — с обеспокоено-нахмуренным лицом, в то время как ее пальцы нервно теребили ручки ковровой сумки. Около моей двери она задержалась, и я не удивилась, поскольку уже несколько минут чувствовала, что она хотела мне что-то сказать.

— Лейла, бабушка действительно думает, что это ты украла кольцо из комнаты Тео. Я никогда не видела ее такой разъяренной.

— Она совсем одряхлела, Марта. Зачем бы мне желать этого кольца?

— Ну, как же… — Она не поднимала на меня глаз. — Бабушка говорит, это потому, что ты без гроша за душой. Она говорит, что ты приехала в Пембертон Херст только ради денег, а когда тебе их не предложили, ты прибегла к воровству.

— Это нелогично, Марта, — сухо сказала я, — кроме того, человек, за которого я собираюсь замуж, состоятелен. Когда я стану миссис Чемпион, мне не нужны будут богатства Пембертонов. Вы можете держать при себе ваши текстильные фабрики, ваши обширные земли и ваши мелкие дрязги. Я хочу от этого дома только одного, мое прошлое. Как только я получу его обратно, как только мои воспоминания вернутся, я уеду навсегда.

Теперь она смотрела на меня, ее глаза блестели. Хотя ей было тридцать два года, лицо Марты было все еще гладким и молодым, густые ресницы обрамляли ее глаза, а на нежном подбородке была ямочка, как на моем собственном. Мы были отдаленно похожи друг на друга, это тихое создание и я, но лишь физически, поскольку эмоционально мы были совершенно разными. Кузина Марта была застенчивой, погруженной в себя.

— Я тебе завидую, — неожиданно прошептала она.

— Ты завидуешь мне? В чем?

— Ты можешь покинуть этот дом, уехать, выйти замуж и иметь детей.

— Марта, ты можешь сделать то же самое.

Она покачала головой, и локоны, обрамлявшие ее лицо, затанцевали.

— Бабушка Абигайль лишит наследства каждого, кто оставит семью. Она запретила нам жениться и оставит нас без пенни, если мы ослушаемся ее. У тебя есть Эдвард, который ждет тебя, и ты говоришь, что он обеспеченный. Мне же некуда пойти. Я узница. Мы все — узники.

Она говорила бесстрастно, хотя в ее глазах была тоска.

— Я не собираюсь, — ее тонкий голосок дрожал, — просто иногда я думаю, на что это похоже… знать мужчину. — Внезапно ее лицо залилось краской. — О, прости меня. Это неподобающий предмет для разговора.

— Ерунда. Каждая женщина мечтает о любви. Каждая женщина хочет выйти замуж за хорошего мужчину и иметь от него детей. Мы не отличаемся друг от друга.

— Нет, я отличаюсь. Должна отличаться, потому что я — Пембертон. Это было бы отвратительно с моей стороны, стремиться родить детей, которым однажды придется столкнуться с тем, с чем приходится теперь сталкиваться тебе и мне. Бабушка права: род должен закончиться.

Слезы текли по щекам Марты, и я почти плакала вместе с ней.

— Хотя… однажды, в Ист Уимсли я наблюдала за одним красивым парнем, и я задавалась вопросом…

— Все, Марта, все…

— Я даже не знаю, что это такое, поцелуй мужчины.

Я сразу же подумала об Эдварде и его холодных поцелуях в щеку.

— Однажды узнаешь, когда выйдешь замуж.

Марта закрыла ладонями глаза, чтобы осушить их.

— Возможно, ты и не брала это кольцо, — всхлипывала она, — но тебе придется доказать это бабушке.

Я снова стала твердой.

— Должно быть достаточно моего слова. Извини, Марта.

Я скользнула в свою спальню со смешанными чувствами грусти и злости. Быть так грубо обвиненной перед всеми, не получив зашиты ни от кого, кроме Тео, было унизительно. Но теперь меня интересовала также правда о кольце.

Какое совпадение — я лишь вчера вечером ощутила проблеск воспоминания о нем, и тем же самым вечером оно было украдено. Играло ли оно большую роль в тот день в роще, чем я могла предположить, и кто-то об этом знал? Но почему украли кольцо? Отчего-то у меня было четкое ощущение, что рубиновое кольцо Тео напрямую связано с теми ужасными событиями в роще, и его внезапное исчезновение теперь не было простым совпадением. Как будто некто опасался, что я свяжу кольцо с убийством моего отца. Это было объяснением, но явно недостаточным. Каким-то образом я почувствовала, что в пропаже кольца скрыто большее, хотя я не могла понять, что именно. Письмо к Эдварду и кольцо Тео совершенно поставили меня в тупик.

После представления в комнате бабушки я не стала присоединяться к своей семье за ужином и снова ела в моей комнате перед уютным камином. Потом я свернулась в кресле, перелистывая страницы путеводителя по Креморн-Гарденз, и на время погрузилась в воспоминания о счастливых днях с Эдвардом. Писать ему снова было бессмысленно, да и реальной необходимости в этом не было. Я чувствовала уверенность в том, что, собрав силы, я могла бы разгадать тайну этого дома и вернуться в объятия моего Эдварда более уверенной женщиной.

Поздно вечером я переоделась в ночную рубашку, расчесала свои длинные волосы и легла в постель. Уже собираясь погасить свечу, я заметила книгу. Поверх «Танкреда» и «Сэндитона» — двух книг, которые я всерьез намеревалась читать во время своего пребывания в Пембертон Херсте, лежал неизвестный третий том. На секунду с удивлением уставившись на него, я поднесла свечу ближе к краю стола и оглядела странную книгу. Это была старая книга, по меньшей мере тридцатилетней давности или около того, красиво переплетенная в черную кожу. Надпись, вытесненная на корешке поблекшим золотом, гласила: «Избранные труды Томаса Уиллиса». Совершенно озадаченная, я некоторое время смотрела на нее, не открывая сразу, гораздо более заинтересованная ее появлением здесь, чем ее содержанием.

Пламя свечи дрожало от сквозняков, гуляющих по спальне. Часы на остывающем камине тихонько тикали, мягко напоминая, что время уходит, уходит, уходит… А я недоверчиво смотрела на «Избранные труды Томаса Уиллиса». Наконец я открыла книгу и лицом к лицу столкнулась с серьезным и мрачным взглядом самого мистера Уиллиса. Из овальной рамки, на которой были слова: «Томас Уиллис, профессор медицины мед. коллегии, Лондон, на меня взирало лицо семнадцатого века, полное мудрости и благородства. Его глаза смотрели вниз из-под немного тяжелых бровей над выступающими скулами и величественным носом. Его рот под тонкими усиками был тонкогубым и слегка улыбался, как будто охраняя секрет. Мужчина был облачен в старинный костюм, напоминавший о временах Кромвеля и свидетельствующий о высоком положении и богатстве. Под овальным портретом были слова: «Томас Уиллис (1621–1675), гравюра по меди Изабеллы Пиччини. Фронтиспис из «Opera omnia 1694».

Титульный лист информировал меня, что этот сборник трудов Уиллиса составлен сэром Энтони Кэдуоллдером, профессором в Оксфорде, и опубликован «Мортимером и сыновьями» в Лондоне, в 1822 году. Я начала читать оглавление, все еще озадаченная тем, кто сделал это приношение или почему он или она решили, что мне могут быть интересны труды человека, умершего почти два века назад. В следующую минуту мои вопросы получили ответы.

В оглавлении был приведен список всех трудов автора и краткое их описание. Там было следующее:

Pharmaceutice rationalis, или Экзерциция медицинских операций в Человеческом Теле (myasthenia gravis; диабет или дурное мочеиспускание; астма; кардиоспазм; плеврит).

De febribus (его давние отчеты об эпидемиях сыпного и брюшного тифа).

Анатомия мозга, включая его точное описание, анатомия нервной системы и артериального круга в основании мозга, названного «круг Уиллиса».

Применение лекарственных средств (инфекционные, злокачественные и эпидемиологические лихорадки).

Не надо было быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что цель книги была просветить меня по проблеме наследственной болезни Пембертонов. Для чего же еще ей здесь быть? Я ведь не была студентом-медиком, и ни в малейшей степени не интересовалась анатомией, и не была собирательницей странных книг. На самом деле я даже не читала ничего, кроме беллетристики и популярных романов нашего времени. Явно кто-то тайком вошел в мою комнату и положил эту книгу там, где я, как он надеялся, могла ее найти, прочитать оглавление (что я сейчас и делала) и случайно наткнуться на определенный раздел. А что еще может содержать этот раздел, чем еще он может быть интересен, как не некоторой информацией о болезни, напоминающей мнимое проклятие Пембертонов?

Я с раздражением рассматривала книгу, поскольку теперь я была до предела ожесточена и очень зла на мое семейство. Если бы письма к Эдварду было недостаточно, то обвинения в краже кольца Тео совершенно настроили меня против всех. И теперь не понятно по какой причине, кто-то из моих родственников решил исподтишка подсунуть мне эту книгу, возможно, побоявшись вручить ее мне лично, наверняка уверенный в том, что я найду нужную информацию. И с какой целью? Доказать мне, что за жалкая судьба им уготована? Попытаться вызвать у меня раскаяние за мою злость на них, показав мне правду?

Как бы то ни было, я не желала смягчаться. Эта книга была уловкой, и я не приняла ее. Не важно, что там писал этот Томас Уиллис, мое сердце было ожесточено. Они причинили мне боль. Если этот старинный врач описывал болезнь, похожую на ту, которой, предположительно, страдали Пембертоны, то меня это не интересовало. Это была тактика, которой я не одобряла, и не собиралась быть обманутой. Я не намерена становиться игрушкой в их руках.

Сердито кинув книгу на пол, я потушила свечу и скользнула под одеяло. После такого утомительного дня необходим крепкий сон, чтобы на следующий день с новыми силами вступить в битву с моей памятью и моими неуступчивыми родственниками. Но сон не шел. Предчувствуя недоброе, я лежала, глядя в потолок, прикрытые глаза Томаса Уиллиса проницательно смотрели на меня через столетия. Забытый ученый, в честь которого была названа сеть артерий, что же такое он мог написать, что, по мнению кого-то из этого сумасшедшего семейства, я должна была прочесть?

Я ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее. Закрыв глаза и слушая шум ветра в деревьях, я вновь перебирала в уме главы книги: диабет; астма; кардиоспазм; плеврит и брюшной тиф; анатомия мозга; инфекционные, злокачественные и эпидемиологические лихорадки. Я открыла глаза.

Теперь было ясно, что мне не знать покоя, пока я не найду те слова в книге Уиллиса, которые каким-то образом относятся к Пембертонам. Кто бы ни положил ее на мой ночной столик, тетя Анна или Тео, Колин или Марта, он знал, что заставит меня читать книгу, пока я не натолкнусь на то место, от которого тянется ниточка к Пембертонам. А до тех пор я буду рабой своего любопытства (не оно ли было одной из главных причин моего возвращения сюда?). Я еще раз признала свое поражение и сдалась. Зная, что заснуть мне не удастся, я встала с постели, накинула капот, развела небольшой огонь в камине и свернулась в кресле у масляной лампы с «Избранными трудами Томаса Уиллиса».

Биография этого человека была любопытна. Родился в 1621 году в Грейт Бедвин в Уилтшире. Получив степень магистра в 1642 году, Томас Уиллис присоединился к армии короля Карла I во время Гражданской войны и стал солдатом гарнизона в Оксфорде. В 1646 году Уиллис стал бакалавром медицины и начал практику в Оксфорде, по-прежнему оставаясь преданным делу роялизма и Англиканской церкви. В это время он опубликовал диссертацию о ферментации, лихорадках и моче. После Реставрации Уиллис получил звание профессора естественной философии в Оксфорде и в том же году был пожалован степенью доктора и принят в члены Королевского общества. В 1667 начал практику в Лондоне, где приобрел необычайную популярность и богатство, что привело его к получению членства в Королевском колледже врачей, и он был назначен врачом короля. После славной карьеры в области мудреных клинических наблюдений и достойных упоминания публикаций Томас Уиллис скончался в 1675 году и был похоронен в Вестминстерском аббатстве.

Я сделала вывод, что Томас Уиллис был человеком большой учености, словам которого действительно можно было доверять. Первая глава, которую я пролистала, оказалась самой длинной и чрезвычайно нудной — «Pharmaceutice rationalis». Там было мало относящегося к делу. Среди глав о респираторных заболеваниях, атрофии мышц, сахаре в моче и хронической рвоте я не увидела ничего, что могло бы иметь какое-либо отношение к семейству Пембертонов. Подробные описания брюшного и сыпного тифа также имели мало общего с данной проблемой, а глава «Анатомия мозга» была столь сложна, что я просто пролистала все это. Оставалась последняя — «Применение лекарственных средств», что казалось более многообещающим, поскольку это было исследование разных лихорадок, как обычных, так и специфических, и, судя по свидетельствам о смерти моего отца (а также наблюдая лихорадочное состояние дяди Генри), казалось, что лихорадки имеют к нам самое непосредственное отношение.

И таким образом, пока часы мягко отсчитывали два часа ночи, а ветер штурмовал мои окна, я начала пробиваться сквозь неуклюжий и архаичный литературный стиль доктора Уиллиса.

Глава XIV. Об инфекционных и злокачественных лихорадках по их разновидностям и других эпидемиологических заболеваниях.

Там я прочла следующее:

«Описав природу чумы, следуя порядку нашего трактата, мы должны вернуться к недугам, которые кажутся ближайшими к ней по природе. Главным образом это лихорадки, именуемые заразными и злокачественными, поскольку неоднократно замечено, что лихорадки иногда властвуют над всем населением и по интенсивности симптомов, массовым жертвам среди заболевших и большой силе инфекции редко уступают чуме. Тем не менее из-за того, что они имитируют тип септицемии, и не так массово убивают или инфицируют остальных, как чума, что они заслуживают наименования не чумы, но названия чумной лихорадки. Кроме того, есть лихорадки другого рода, злокачественные и инфекционные заболевания, более слабые, хотя они и являются инфекционными…».

Я пролистала несколько страниц. Очевидно, бубонная чума и другие чумные лихорадки не были мне интересны. Мне надо двигаться медленнее, тщательнее, чтобы обнаружить скрытый в этой книге «клад».

Доктор Уиллис продолжал описывать слабые лихорадки, сыпной тиф и прочие опасные заразные заболевания, ссылаясь на примеры таких знатных лиц, как граф Эссекс и графиня Кентская.

Я читала дальше.

«Потогонным средством здесь может быть только шкура жабы, хорошо очищенная солью, а потом вымоченная в лучшем вине и слегка пережженная в глиняном горшке. С наступлением осени этот недуг значительно ослабляет свою обычную свирепость, лихорадка ослабевает и многие выздоравливают…»

Здесь он все еще писал об эпидемиологических заболеваниях, которые косили свои бесчисленные жертвы. До сих пор после многих страниц кропотливого чтения не обнаружилось ничего относящегося к делу. Я уже собиралась захлопнуть книгу, заподозрив в ее внезапном появлении в моей спальне недоразумение или глупую шутку, когда мой взгляд упал на строчки:

«Кроме того, существуют иные лихорадки, при основных симптомах которых мы можем рассматривать отход их природы от природы чумы, в которых нет ничего эпидемиологического».

Мой взгляд спустился ниже, к словам «нет ничего эпидемиологического». Поменяв положение в кресле, я поднесла книгу ближе к глазам и продолжала читать медленнее.

«…Когда такая лихорадка только начинается — это что-то, похожее на гнилостный synochus; но излечить ее невозможно, и она всегда фатальна. Эта лихорадка, которую мы называем болезнью мозга, может развиться постепенно со вспышкой чрезвычайно опасных симптомов, их история связана с отдельными семействами. В частности, одно наблюдение, которое я сделал, неподалеку от Саммер Солстейс, касалось сына сэра Джеффри из Пембер-тауна в Пэрише, что к югу от Лондона. История гласит, что почтенный сэр Джеффри пострадал от того же жребия, что и его сын, которого теперь беспокоили симптомы лихорадки. Среди них были бред, сумасшествие, неистовство, помрачение сознания, сонливость, головокружение, тремор, конвульсии и разные другие расстройства головы, и они нанесли великий вред мозгу и нервам. После смерти сына и отца я имел возможность взглянуть на мозги обоих; имея позволение семьи исследовать природу Пембертаунской болезни, я нашел Пойсоново яйцо, каковое название я дал опухоли, которая вросла в ткани мозга и повредила артерии, так что ни один аптекарь не мог помочь и жертвы не могли избавиться от наследственного недуга. В Херсте, где сэр Джеффри и его сын оказались поражены болезнью мозга, были и другие больные члены семьи, которых ожидает та же участь, поскольку по воле Божьей опухоль эта врожденная, и возможности врачей здесь сводятся к нулю, болезнь мозга (Пембертаунская лихорадка) не поддается практическому излечению…».

Я долго сидела, упершись взглядом в эти последние слова, распахнутая книга лежала на коленях. Кроме небольшой ссылки, написанной в 1674 году Томасом Уиллисом, больше ничего на этот счет не было сказано. Следующая страница начиналась со слов: «Не менее частым симптомом лихорадки является диарея, или кровавый понос…». Изложенное не имело ничего общего с болезнью Пембертонов. Краткий пример, как и остальные перед ним, был лаконичным и впечатляющим, доходчивым и не требующим дальнейшего развития. Доктор Томас Уиллис из Англии Кромвеля был авторитетом по лихорадкам и мозгу и был вызван для лечения семьи в Херсте. Не эпидемиологическая и не заразная, как чума или инфекции, болезнь Пембертонов была типичной для их семьи и проявляла характерные свойства по линии рода.

Со вздохом я опустила голову на спинку кресла и уставилась в потолок, слезы щипали мои глаза. Так значит… это была правда… Двести лет или больше мы были обреченными жертвами опухоли мозга, такой же наследственной, как гемофилия, и не поддающейся излечению. Пембертоны были обречены.

Я не знала, когда я наконец выползла из кресла, размяла ноги и добрела до кровати, но между гардинами пробивался серый свет, и особый холод, присущий раннему утру, заставлял меня дрожать. Я провела за чтением всю ночь. С ощущением пустоты я зарылась между простынями своей постели, двигаясь, как автомат, и оставалась там долгое время. Перед моими глазами плыло провидческое лицо Томаса Уиллиса, человека, который открыл и описал болезнь Пембертонов, и я не знала, проклинать ли его за это или благословлять. По крайней мере, из его архаичных слов я узнала причину истерии в этой семье и получила ответы, которые искала. Это действительно была болезнь Пембертонов, и злой рок должен привести любого потомка сэра Джеффри из Пембер-тауна к трагическому концу.

Так, значит, и мой отец оказался ее жертвой и в своем беспомощном бреду убил моего брата Томаса и себя. Опухоль убила моего двоюродного дедушку Майкла, дедушку сэра Джона и теперь завладела дядей Генри. Она заявила бы права и на отца Колина, если бы не безвременное происшествие с коляской.

Что ж, я хотела доказательств, и теперь они у меня были. Научные факты, которые наблюдал и изложил заслуживающий доверия человек. Вскрытия показывали болезнь Пембертонов с полной определенностью, и мы все должны иметь малейшие зародыши ее в наших мозгах.

Была ли она теперь в моей голове, маленькое семя смерти, лежащее в спячке до того времени, пока не прорастет и не разовьется в инструмент зла? Подошла ли опухоль моего собственного мозга к периоду созревания или она затаится на много лет, прежде чем поразить меня? И Марту тоже, и кузена Теодора. Сколько у них в запасе времени? Последуют ли они за братом сэра Джона Майклом, умерев в тридцать с лишним, или им будет около шестидесяти, как дяде Генри теперь? И Колин… Слезы навернулись на глаза. Боже милосердный, Колин тоже был обречен. Его мозг, хотя и грубый, и невоспитанный, также таил зачатки опухоли, которая рано или поздно приведет его к лихорадке и бреду.

Колин…

Глава 11

От глубокого сна без сновидений меня разбудила Гертруда. Погрузившись в чернейшую бездну, я не проснулась от ее стука в дверь и пришла в сознательное состояние лишь после того, как она мягко потрясла меня за плечи.

— Мисс Лейла, — пробормотала она, — семья спрашивала о вас. Они не видели вас за завтраком и интересуются, будете ли вы к ленчу.

— Ленч? А который час?

— Половина первого, мисс Лейла. Вы не заболели?

Теперь уже окончательно проснувшись, я приподнялась и оглядела свою постель. Она почти не смята, словно я все время спала в одном положении.

— Нет, я не больна.

Мое тело болело, шея не гнулась. Внутри была лишь болезненная пустота, как будто во мне угасла какая-то искра.

— Я спущусь вниз, Гертруда, благодарю вас.

Она медлила, склонившись надо мной в материнской заботе. В ее глазах сквозило беспокойство, похоже, что эта дородная домоправительница была скорее членом семьи, чем служанкой.

— Со мной все в порядке, правда. Так что, пожалуйста, проинформируйте мою семью, что я скоро спущусь.

— Да, мисс.

Когда она развернулась, чтобы уйти, ее старомодный кринолин издал свистящий звук. Мой взгляд упал на книгу, и я непроизвольно вздрогнула.

— Гертруда…

— Да, мисс Лейла.

— Как себя чувствует сегодня утром дядя Генри?

Ее руки метнулись к крепкой груди в жесте печали.

— Очень болен, очень болен.

— Понимаю, спасибо, что разбудили меня.

Я дождалась, пока дверь закроется и домоправительница удалится на приличное расстояние по коридору, прежде чем выскользнуть из постели и на цыпочках пробраться по холодной комнате к рукомойнику. Освежившись ледяной водой и насухо вытерев лицо, я случайно бросила взгляд на изящный флакончик с туалетной водой — подарок Эдварда в мой последний день рождения. Отчаянная боль охватила меня при мысли о бедном Эдварде и о том, что едва не свершилось. Но он поймет, должен понять, что наш брак невозможен. Вспомнились строки: «…мы называем болезнью мозга… относится к отдельным семьям… считается неизлечимой…».

Я поднесла флакон к носу и вдохнула нежный аромат. Принадлежность к роду Пембертонов — к этим особым людям, исключала возможность продолжения рода. Мне не суждено родить сына, чья судьба может оказаться такой же, как у моего бедного отца, или дочери, которой придется страдать. Все, что я должна была сделать, это найти способ рассказать Эдварду все о наследственной болезни и о том, как это жестоко — навязывать ее невинным детям: «…жертвы не могут освободиться от вирулентности болезни…».

Я представляла, как он воспримет эту новость — серьезно, озабоченно, но без особых эмоций. Эдвард гордился своей законченной «англизированностью», своими хорошими манерами, которые требовали сдержанности в проявлении всех чувств, и я знала, что он будет рассматривать меня с неподвижным выражением лица и кивнет со знанием дела, как будто одобряя новый архитектурный план.

Раньше я любила Эдварда за эти качества, восхищалась его абсолютной объективностью и отсутствием страстей. Он казался таким утонченным и хорошо воспитанным, таким вежливым с прекрасными манерами. Но сейчас, нюхая туалетную воду и вспоминая ту деловую манеру, в которой он просил моей руки, я видела Эдварда таким, каким он и был на самом деле — чопорным, сухим и чванливым.

Я поставила флакон на место, закончила умывание, затем хорошенько расчесала волосы, разделила их пробором по центру и заплела на макушке. Теперь все было позади, все мое прошлое до последней ночи, поскольку этим утром для меня началась новая эра. Я осознала, что принадлежу этому дому и не имею право быть частью реального мира.

«…В Херсте, где сэр Джеффри и его сын оказались поражены болезнью мозга, были другие больные члены семьи, которых ожидает та же участь…»

Прежде чем покинуть комнату, одетая в темно-бордовое утреннее платье и обычную шаль, я снова помедлила над словами Томаса Уиллиса, как будто для того, чтобы убедиться, что они были реальностью прошлой ночи, а не просто сном.

«…Поскольку по воле Божьей опухоль эта врожденная, и возможности врачей здесь сводятся к нулю, болезнь мозга, Пембертаунская лихорадка, не поддается практическому излечению…»

Все были в столовой, за исключением дяди Генри. Наконец я поняла мрачное настроение маленькой группы и могла легко сопоставить его с моим собственным. Моя душа утратила всю свою жизненную силу, оставив меня опустошенной. Не было ни грусти, ни подавленности, не было и потрясения. Я просто вся оцепенела, пребывая в том состоянии, которое современные доктора могли бы назвать состоянием под наркозом.

Когда я села к столу, лишь Колин обратил на меня внимание. Он пристально посмотрел на меня, сдержанное выражение лица не выдавало его настроения. Я избегала его взгляда, изображая, что голодна и очень хочу чаю. Тео и тетя Анна были в плачевном состоянии, с висящими прядями волосами и с темными кругами под глазами. Эти двое, должно быть, всю ночь просидели с дядей Генри, будучи абсолютно бесполезными и беспомощными перед лицом его страданий. Марта печально сидела над своей ковровой сумкой, лежавшей у нее на коленях, как спящая кошка, и я позавидовала своей кузине в том, что она нашла спасение в своем рукоделии.

— С вами все в порядке? — наконец спросил Колин.

— Все прекрасно, благодарю вас. Не могли бы вы передать мне джем?

В его манерах ощущалась преувеличенная беззаботность, выставляемая напоказ с непонятной мне целью, в то время как Анна и Тео были погружены в мрачную меланхолию, а Марта по-детски дулась по неизвестным причинам. И если Колин симулировал беззаботность, то это могло быть только ради меня.

— Я выехал верхом до рассвета, — продолжал он, наполнив свою чашку, — и видел свет в вашем окне. Либо вы ужасно поздно легли, либо встали неприлично рано.

— Я читала, — последовал мой лаконичный ответ.

— О! — Одна рыжеватая бровь поднялась. — Кажется, вы сегодня в дурном настроении.

На это я даже не улыбнулась. За окнами было унылое небо, созвучное с моим состоянием — ни черного, ни белого, никаких ярких красок и резких контрастов.

— Вы читали что-то интересное?

— Не очень. — Наконец я встретилась с ним глазами, чтобы посмотреть, можно ли в них что-либо прочесть. Но он носил маску Пембертонов. Нельзя было понять, что происходило за фасадом этого красивого лица.

Хлеб и джем не имели вкуса. Чай, хотя горячий, и ароматизированный апельсином, казался мне безвкусным и чуть теплым, настолько у меня притупились все ощущения. Так я и сидела, полностью подчинившись неизбежности. Как еще я могла реагировать?

Вчера меня оживляли злость, любовь и страсти, которые заставляли бороться изо всех сил за прошлое, по праву принадлежавшее мне. Сейчас я больше не беспокоилась об этом. Что было в прошлом, то было в прошлом; нет необходимости возвращаться к этому. Я больше не чувствовала стремления воевать с этими людьми, и желание вновь посетить рощу ушло. На самом деле я даже не собиралась выяснять, кто положил книгу на мой ночной столик, с какой целью — было ясно.

— Лейла, милая, вы на себя не похожи, — услышала я слова Колина.

— Правда? А как я должна выглядеть?

— Все еще размышляете о кольце?

— Кольцо? Ах, это… Меньше всего я думаю о нем. Могу держать пари, это одна из горничных.

Он смотрел на меня немного дольше.

— В таком случае вы сердитесь на меня?

— Быть сердитой на вас? С чего бы?

Он небрежно пожал плечами.

— Судя по вашему поведению этим утром. Вы кажетесь такой отстраненной и холодной, что я подумал…

Я невесело усмехнулась.

— Какая ужасная самоуверенность с вашей стороны, кузен, думать, что мое настроение связано с вами. Это не имеет к вам никакого отношения.

— О! — Казалось, он разочарован. — Тогда с чем же это связано, скажите, прошу вас.

Наконец я поставила чашку на блюдце, положила едва надкушенный тост и опустила руки на колени. У меня совсем пропал аппетит. Глядя перед собой, я снова подумала о том отрывке из книги Томаса Уиллиса, этой безобидной странице, исписанной с обеих сторон, не более чем в три сотни слов, но более сильной, чем укус змеи. Каким ударом было встретить реальное упоминание имени Пембертонов! Там, где я ожидала найти лишь слова о вероятности болезни, с некоторыми натяжками воображения, имеющей слабое сходство с предполагаемым проклятием, я обнаружила четкое и окончательное доказательство того, что болезнь Пембертонов действительно существует. Записи Томаса Уиллиса были не тем, что я могла легко отмести.

— Два пенса за ваши мысли, Лейла.

Я покачала головой и взглянула на Колина. Было ли это беглым отражением сочувствия, которое, я заметила, пробежало по его лицу, внезапное проявление чувств? Но потом маска снова вернулась.

— Я подумала, как ребенком я часто ловила на себе пристальный взгляд моей матери, словно в ожидании того, что должно случиться. Возможно, так оно и было: она искала во мне ранние признаки сумасшествия.

— Лейла, — он наклонился через стол.

— И вы все, как оскорбительно вы рассматривали меня в первый день здесь, изучали мое лицо в поисках чего-то, задавали мне косвенные вопросы о головных болях. Теперь я понимаю, почему.

— Что вы говорите, Лейла?

— Я говорю, что вы были правы насчет болезни. Она существует.

Теодор внезапно повернулся ко мне. Была ли его мрачная сосредоточенность на себе лишь игрой, в то время как он сидел, слушая нас? Это не имело значения и меня не беспокоило.

Колин, казалось, был захвачен врасплох.

— Но что же, скажите, заставило вас поменять свое мнение? Прошлым вечером вы были, как солдат накануне битвы, у вас хватало решимости. А теперь, всего ночь спустя, вы стали тихой и опустошенной и говорите, что вы наконец обнаружили истину. Как такое могло случиться?

Я перевела взгляд с Колина на Тео, потом снова на Колина.

Рядом со мной Марта достала из сумки свое вышивание и молча ушла в работу. Тетя Анна, погруженная в молчание, с отсутствующим видом продолжала помешивать в чашке.

— Достаточно сказать, что это случилось.

— И что теперь? — подталкивал Тео.

— А теперь что же? Я должна прийти к полному пониманию того, что значит быть одной из Пембертонов. Вы, должно быть, правы насчет моего отца. И, кстати, я не могу вернуться к Эдварду.

Оба моих кузена, казалось, испытали облегчение, хотя каждый на свой особый лад. Теодор вдруг обрадовался, когда я отказалась от своего плана с рощей, тогда как улыбка тронула губы Колина при моем упоминании об Эдварде.

— Значит, вам известно об опухоли, — сказал Теодор.

— Да, известно. Почему никто из вас не рассказал мне об этом раньше?

— Потому что мы хотели, чтобы вы оставили этот дом и продолжали жить так, словно нас не существует. — Голос Теодора был мягким и убедительным. Его напряженное лицо смягчилось сочувствием, когда он, потянувшись через стол, взял мои ладони в свои и окружил меня братской заботой. — Лейла, вы приехали к нам такой невинной, такой наивной и совершенно незнакомой с историей этого дома. Действительно, когда вы только появились, вы не имели ни малейшего представления о вашем истинном прошлом, веря в то, что ваши отец и брат умерли от холеры. Мы надеялись отослать вас обратно, сохранив вашу чистоту, незапятнанную несчастьями этого обреченного дома. Хотя постепенно мы открывали правду, все еще надеясь, что вы крепко держитесь идеалов добра и справедливости в этом мире. Даже прошлым вечером, когда предположили, что вы могли украсть мое кольцо — во что я ни секунды не верил, — мы надеялись, что вы рассердитесь в достаточной мере, чтобы раз и навсегда покинуть этот дом и вернуться к вашему томящемуся жениху.

Я медленно кивала, видя в том, что он говорил, определенную логику. Тот факт, что кто-то заманил меня в этот дом письмом тетушки Сильвии и пытался удержать здесь, бросив в огонь письмо Эдварда, больше не приходил мне в голову. Если один из этой семьи желал, чтобы я осталась здесь, я об этом больше не думала.

— Если бы мы предъявили вам доказательства существования болезни, как я подозревал, вы остались бы, что вы и сделали. Мне искренне жаль, милая Лейла, что ваше возвращение домой обернулось таким образом. Это не то, что мы планировали.

— Все правильно, Тео. Лучше знать правду.

— Значит, вы прочли книгу?

— Да, прочла.

— Как вы ее нашли?

— Кто-то положил ее в моей комнате.

Оба моих кузена выглядели удивленными.

— Вы имеете в виду намеренно? — спросил Колин. — Кто-то умышленно положил эту книгу перед вами?

— Теперь это не имеет значения. Мне лучше знать правду.

— Но это нечестно, Лейла. Вы еще могли уехать от нас, не поверив в историю о проклятой болезни, и вели бы счастливую жизнь.

— Это именно то, чего вы желали? Чтобы я продолжала род, когда вы и Тео с Мартой не могут этого сделать? Скажите мне, Колин, вы назвали бы это честным? Кто бы ни положил книгу — а я не держу зла на него или на нее, — он сделал это из добрых побуждений, чтобы я смогла увидеть справедливость ваших действий. — Горло мое пересохло и сжалось, когда я говорила это.

Его зеленые глаза уставились на меня.

В разговор вступил Теодор.

— Мы не так убоги в своем существовании, Лейла, о нас не стоит сожалеть. Род Пембертонов очень богат и имеет более чем достаточно средств для обеспечения комфортом и предметами роскоши.

— Вы все еще не ответили на мои вопросы, Колин, хотя это неважно. Один из вас или, возможно, тетя Анна, или Гертруда, или даже бабушка Абигайль положили эту книгу в мою комнату. — Краем глаза я следила за занятыми руками Марты, вспоминая ее слова накануне вечером. — Я действительно не собираюсь выяснять, кто это сделал. Какое это имеет значение, если я узнала правду. Я благодарна за это.

Следующие минуты были долгими, наполненными тяжелым молчанием. Наконец я отодвинулась от стола и еще раз оглядела свою семью.

— Теперь я должна прогуляться. О, кузен Тео, не беспокойтесь, я не собираюсь и близко подходить к роще, а иду в противоположном направлении. В Лондоне я частенько находила, что прогулка по воздуху днем помогает мне думать и приводить себя в порядок. Это именно то, что я должна сделать. Пожалуйста, извините меня.

Теодор и Колин встали, их глаза были неотрывно направлены на мое лицо. На секунду показалось, что Тео собирался что-то сказать, но потом изменил свое намерение и продолжал молчать.

Наверху, в своей комнате, надевая шляпу, перчатки и плащ, я услышала, как по аллее подъехал экипаж. Выглянув в окно, я увидела представительного джентльмена с черным кожаным саквояжем, приближающегося к входной двери. В коридоре послышались шаги, как и прошлой ночью, и беспокойный шепот тети Анны, сопровождаемый солидным бормотанием. Это был доктор Янг с очередным визитом к дяде Генри. Пообещав себе, что я увижусь с моим бедным дядей позже, я спустилась по лестнице и вышла из дома.

Снаружи был ветер и шум деревьев. Мне пришлось прилагать усилия, чтобы удержать свою широкую юбку и хлопающий полами плащ. Я подставила лицо ледяной буре, глубоко вдыхая ее, прежде чем выйти на гравийную аллею, которая вела на дорогу к Ист Уимсли. Мне предстояло несколько часов, хотя мои пальцы окоченели от холода, покрасневшие щеки покалывало, но становилось хорошо. Чувствовался прилив энергии, так необходимый для обстоятельного долгого разговора с собой. Многое надо было выяснить, во многом разобраться: чахлые деревья, грязная дорога и небо в тучах прекрасно подходили для размышлений. Ничто не нарушало ход моих мыслей. Полное одиночество среди этой дикой природы давало возможность повторно проверить себя и выбрать новый курс.

И во время прогулки мне открылось, что я действительно вступила в новую фазу своей жизни. После чтения книги Томаса Уиллиса все, что еще вчера казалось важным, — не имело значения. Фальшивое письмо тети Сильвии, сожженное письмо к Эдварду, украденное кольцо Тео и все остальные тайны, окружавшие моих родственников, вдруг утратили всякое значение. И среди прочего настоятельная необходимость вспомнить прошлое также оказалась на обочине.

Теперь я знала, что все, что они говорили о моем отце, было правдой. Он действительно стал жертвой опухоли мозга и совершил свое ужасное преступление в припадке безумия. Это было отражено в истории ученым наблюдателем; это случалось с предшествующими представителями рода Пембертонов; сейчас это происходило с дядей Генри, а со временем это, возможно, случится и со мной.

Я никогда не смогу вернуться в Лондон, и об Эдварде теперь речи не шло. Мне казалось, что я по-настоящему и не любила его, вернее, любила, но не так глубоко и страстно, как это должно быть, что я лишь восхищалась им и ждала от него утешения в дни скорби. Теперь моей семьей оказались эти люди, и этот дом был моим домом, на все время, сколько суждено прожить.

Доктор Янг был приглашен отужинать с нами, так что его экипаж еще стоял у конюшен. Я вошла в дом с заднего хода, не желая ни с кем сталкиваться, и тихонько проскользнула наверх по лестнице в свою комнату. Здесь уже гудел камин, и ярко горели масляные лампы. Тяжелые занавеси скрывали морозные сумерки, в комнате было очень тепло.

Книга Томаса Уиллиса все еще лежала там, где я ее оставила — у кровати, потертый переплет и золотые буквы заглавия символизировали внезапную перемену в моей жизни. Да, я не чувствовала ни ожесточения, ни негодования; душа была полна смирением, приятием той судьбы, которую нельзя избежать.

Мои щеки еще пылали, когда стук в дверь прервал процесс создания прически. На мгновение мелькнула надежда, что это Колин, но, к моему крайнему удивлению и разочарованию, на пороге стоял Тео. Он был одет щегольски, как всегда, и смотрел на меня с выражением, близким к восхищению.

— Как же вы похожи на свою мать! — сказал он тихо, слабая улыбка играла на его губах.

— Спасибо, Тео.

— Ее щеки всегда горели, когда она возвращалась с улицы. Ваша мать любила бывать на свежем воздухе, работая в саду, прогуливаясь или скача на своей любимой кобыле.

— Она… — Я представила маму в нашей тесной бедной квартирке, ее худое тело, согнувшееся над шитьем, ее белую кожу, никогда не видевшую солнечного света.

— Вы напоминаете Дженни множеством черт, — сказал он медленнее и почти шепотом. — Она всегда носила волосы так. — Он протянул руку и слегка коснулся кончиками пальцев длинных волн волос, падавших на мои плечи. — Бабушка никогда не одобряла этого, говоря, что распущенные волосы — знак Иезавели. Даже после того, как она вышла замуж за вашего отца, Дженни оставалась неистовой и ребячливой.

Я продолжала с недоверием смотреть на Тео, поскольку никогда прежде не слышала от него подобных речей, не видела на его лице такого мягкого выражения.

— Я ужасно тосковал по ней, когда она уехала вместе с вами, Лейла, я был просто потрясен.

Я отступила от своего кузена, стоявшего непривычно близко от меня.

— Тогда почему же вы не последовали за нами?

Его глаза затуманились.

— Я не мог, Лейла. Я просто не мог.

Я отвернулась от него и пошла к своему туалетному столику, где закончила заплетать волосы. Затем повернулась к Теодору.

— Лучше бы вы последовали за нами. Бывали в Лондоне годы, которые я предпочла бы не переживать.

Тут на его лице промелькнуло странное выражение, которое я не могла в точности определить. Это была смесь злости и раскаяния, как будто я вызвала давно похороненные чувства, и теперь они прорвались на поверхность и сорвали с Тео его обычную маску сдержанности.

— Я хотел это сделать, Лейла! Я действительно хотел!

— Тогда кто же вас остановил? Бабушка? О Тео, теперь это не имеет никакого значения, больше никакого. Я желаю так же, как и остальные, оставить прошлое похороненным, поскольку воспоминание о былых бедах ничего хорошего не принесет. Мы все теперь разделяем одну и ту же судьбу. Ничто не может стать таким, как прежде.

Теодор еще мгновение продолжал смотреть на меня со странным выражением в глазах, которое на секунду заставило меня думать, что он смотрит на кого-то еще. Но потом на его лице мелькнула тревога, как туча, заслоняющая солнце, и кузен Тео снова стал самоуверенным и хладнокровным. Он поддерживал легкую беседу, пока мы спускались по лестнице, хотя я не слушала, поскольку обнаружила, что ищу Колина и немного боюсь увидеть его.

Сначала мы прошли в гостиную выпить по бокалу вина перед обедом. Там я нашла Марту, совершенно поглощенную своим вышиванием в компании человека, которого раньше никогда не встречала.

Голос Теодора позади меня тихо сообщил:

— Лейла, я не думаю, что вы когда-либо встречались с доктором нашей семьи. Это мистер Янг.

Лицо доктора выглядело так, словно создано только ради одного профиля — таким совершенным он был: с красивым носом и твердым подбородком. Я изумилась моложавости его облика, сложно было представить, что он ровесник дяди Генри — около шестидесяти лет. Его седые волосы лежали мягкими волнами, зачесанными назад, но не прилизанными макассаровым маслом. Бакенбарды были длинными и седыми, но не «бараньими котлетами», столь популярными у пожилых мужчин. Когда он улыбался, то излучал истинное тепло и доброе расположение, а его небольшие голубые глаза горели как у принца Альберта в «Рождественских деревьях». Его голова венчала аристократическое тело, которое двигалось с необычной энергией и казалось сильным, как у мужчины в два раза моложе его возрастом. Одетый в темно-бордовую визитку, черные брюки и полотняный жилет с рубашкой, доктор Янг казался образцом безупречности и элегантности.

Еще больше меня потряс голос доктора Янга. Когда я вошла в комнату и увидела, как быстро он поднялся, чтобы приветствовать меня, широко улыбаясь, с искрящимися глазами, я сразу же почувствовала симпатию к нему. Но когда он сказал своим мягким красивым голосом «Добрый день, мисс Пембертон!» — я почему-то мгновенно поняла, что это человек, которому можно доверять. Этот голос был негромким, но все же наполнял собой комнату и имел силу. Это был голос уверенного в себе человека, каким-то магическим образом воздействующий на каждого, к кому он обращался, и давал слушателям почувствовать, что доктор Янг обращается именно к нему.

— Добрый день, доктор, — тихо ответила я.

В это время в комнату вошла тетя Анна и скользнула к доктору. Она вежливо, но встревоженно ожидала, сжимая руки и терзаясь за его спиной.

— Доктор Янг, — наконец раздался ее дрожащий голос, — вам надо к Генри, прошу вас.

Его улыбка стала шире, улыбка, исполненная всего терпения мира, неторопливая и бескорыстная.

— Да, конечно, Анна. Я никогда не встречал вашу прелестную племянницу. Вы живете в Лондоне, не так ли?

Снова он обращался прямо ко мне тоном хорошего знакомого, с улыбкой, предназначавшейся только мне и глядя только на меня.

— Да, доктор. Вы бывали там?

В ответ он усмехнулся, как будто я напомнила ему о веселой и грубоватой шутке.

— Да, мисс Пембертон, я бывал в Лондоне.

— Доктор Янг… — Голос тети Анны стал пронзительным.

— Я здесь, моя милая. Вы взвинчиваете себя. — Он перенес свое внимание полностью на нее, адресуя свою прекрасную улыбку только ей, как будто нас, остальных, уже не существовало. И я изумлялась тому, как легко он успокоил ее, как быстро моя тетушка расслабилась благодаря персональному вниманию доктора Янга.

«Это — врачеватель душ, — сказала я себе, — так же, как и тел.

— Он сейчас проснулся, доктор Янг, но не желает съесть ни кусочка, — сообщила моя тетя.

— Что ж, очень хорошо, мне надо пойти и переговорить с ним. — Доктор Янг перенес свое внимание на меня, немедленно сфокусировавшись только на мне. — Извините меня, пожалуйста, мисс Пембертон, я должен взглянуть на вашего дядю. Но я скоро вернусь, чтобы иметь удовольствие отобедать в вашей компании.

Я наблюдала, как доктор покидал библиотеку, и почувствовала магию его личности. Была ли эта властная манера врожденной или возникла за долгие годы практики, я могла только догадываться, но то, что доктор Янг обладал удивительным умением вызывать доверие и расположение к себе, было несомненным.

В следующее мгновение тишину библиотеки внезапно взорвало вторжение моего третьего кузена, который сразу заполнил собой помещение.

— Скверная выдалась ночка, — объяснил он с улыбкой, счищая со своих штанов ежевику и крапиву. Налив себе стаканчик шерри, Колин бросил на меня озорной взгляд, затем мельком глянул на Тео и Марту. — Пребываете в общем настроении, да?

Я слегка усмехнулась, но Тео был не в восторге.

— Вы действительно грубиян, кузен, входите в комнату в таком виде, словно собираетесь на ипподром. Вас не научили одеваться к ужину?

Колин посмотрел на свои ноги.

— Что ж я, голый, что ли?

Марта вскинула голову.

— Колин Пембертон! — Ее лицо густо покраснело.

— Прости меня, сестра. Неудачная шутка с моей стороны. Ну что ж, кузина Лейла, — он отошел прочь от буфета и приблизился ко мне как-то воинственно, — вы получили удовольствие от своей прогулки?

— Да, благодарю вас.

— Теперь вы должны позволить мне научить вас ездить верхом.

— Уверена, что мне это понравится.

Он смотрел на меня, отвечая смелости моего собственного взгляда.

— Вы серьезно? — сказал он более спокойно.

Пока я отвечала ему взглядом, будучи всего в нескольких дюймах от него, мое сердце забилось сильнее от его близости. «Конечно, это невозможно, — упрекала я себя, — чтобы этот оболтус мог так меня взволновать, наверное, это от вина».

— Так могу ли я проводить вас в столовую? — Он предложил свою руку, и я положила ладонь на нее, за нами последовали Тео с Мартой.

Поскольку нас было только четверо, мы расселись иначе, чем обычно, — Теодор с Колином, напротив Марты и меня, и, когда появились слуги с супницей густого супа, горячим хлебом и кусками масла, разговор затих.

Доктор Янг и тетя Анна присоединились к нам немного позже, облегчив состояние дяди Генри с помощью снотворного, и заняли места между Колином и мною. Пока доктор Янг угощался небольшой порцией супа, я не могла удержаться от того, чтобы понаблюдать за ним, находя его манеры чрезвычайно изысканными, а лицо очень красивым. Лишь после того, как были съедены баранина с картофелем и поданы тушеные овощи, разговор возобновился. Это, вероятно, было сделано ради тети Анны, которая совсем пала духом и казалась измотанной. В попытке вернуть немного радости ее глазам, обрамленным черными кругами, и этому сжатому рту, доктор Янг рассказал остроумный анекдот о новой моде проводить отдых на побережье. Мы все смеялись, но тетя не могла принудить себя даже сделать вежливую улыбку, такой мрачной она стала. На самом деле я даже не была уверена в том, что она расслышала историю доктора, поскольку она была угрюмо поглощена своими мыслями и совершенно пренебрегала содержимым своей тарелки.

— Я никогда не бывала на побережье, доктор Янг, но я понимаю, что это благотворно для здоровья.

Он задумчиво кивнул.

— Воздух целебен, а вода чрезвычайно омолаживает. Я рекомендую это всем моим пациентам, как больным, так и здоровым.

— Я бы этого не вынесла, — заявила Марта, посылая доктору одну из самых милых своих улыбок. — Весь этот ветер и песок, должно быть, просто ужасны, с ними невозможно бороться, не говоря уже о грязной воде.

Пока они продолжали эту тему, я наблюдала за доктором Янгом, пытаясь вспомнить его. Если он присутствовал во время болезни моего отца, то явно какой-то след воспоминаний должен вернуться ко мне. Почему-то, так же как Колин, Тео и остальные, за исключением Марты, доктор Янг продолжал оставаться скрытым за завесой моего прошлого. Наконец, заметив, что я смотрю исключительно на него, доктор Янг улыбнулся самой замечательной своей улыбкой.

— Два пенса за ваши мысли.

— Я думала о том, сэр, — запинаясь, ответила я, — можно ли сделать еще что-то, чтобы помочь моему страдающему дяде.

— Если бы это было возможно, юная леди, то уверяю вас, это было бы сделано, но, к несчастью, мозг — загадочный орган, о котором человечество знает досадно мало. Некоторые анатомы сделали его чертеж, несколько диагностов описали синдромы его отклонений. Болезни мозга в руках Господа, как, впрочем, и все недуги человеческого тела. Врачи — слуги Господа, а то, что Бог предпочитает держать втайне от нас, — как мозг, например, то мы бессильны излечить.

Я вздохнула и положила вилку на свою тарелку. Казалось таким позорным и несправедливым, что из всех наследственных болезней, которыми страдают люди, у Пембертонов одна из тех, которые наименее доступны докторам.

— Тем не менее, — заметил кузен Теодор, прикоснувшись салфеткой к губам, — все время совершаются великие открытия. Этот молодой ученый из Парижа — как его имя? — наконец опроверг теорию самозарождения. А потом еще великое британское открытие — анестезия, не говоря уже о том, как далеко шагает медицина.

Доктор Янг вежливо улыбнулся, его глаза сверкнули.

— Мне кажется, анестезия — американское новшество, но вы совершенно правы насчет месье Пастера из Парижа и его достойных похвалы экспериментов. Возможно, если бы наука и медицина могли каким-то образом объединиться, вместо того чтобы работать независимо друг от друга, мы могли бы добиться куда более быстрого прогресса.

— Как вы это себе представляете, сэр?

Доктор Янг, отвечая Тео, смотрел на меня.

— Я убежден, что больше врачей должны научиться быть исследователями, обратиться к микроскопу, так сказать, и не быть единственно преданными уходу за больными. Наука сейчас добивается прогресса в областях химии, зоологии и геологии, но, к сожалению, не в медицине, где он был бы истинным благом для человечества. Но, конечно, эта тема скучна для дам за столом, и мы можем выбрать более универсальный объект для обсуждения.

— Вовсе нет, сэр! — активно запротестовала я, — мне было бы очень интересно ваше мнение о прогрессе в медицине. Видите ли, я довольно тесно столкнулась со смертью и…

— Вашего отца, я полагаю.

— Вы знали его?

Доктор Янг покачал головой.

— Я приехал в Ист Уимсли всего лишь шесть лет назад, приняв решение полностью отойти от практики или, по крайней мере, частично, устав от безумного городского темпа. Доктор Смит, вот кто оказывал ему помощь.

Вспышка в моем мозгу. Знакомое имя дало слабый толчок памяти и похожее на видение чувство. Имя Смита произносилось шепотом. Крепкий низенький человечек, которого проводили в комнату моего отца, посреди шуршащих юбок на обручах и торопливых шагов. В комнате всхлипывала молодая женщина.

Как много может дать простое упоминание имени! Так вот почему доктор Янг не пробудил моих воспоминаний: его здесь не было, он не был частью этого ускользающего прошлого.

— Но, конечно, я читал истории болезни.

Его мягкий голос ворвался в мои мысли. Я была занята воспоминаниями, а доктор Янг разговором.

— Простите? Извините меня, сэр, я не слышала.

Он успокаивающе рассмеялся.

— Я лишь сказал, что когда я приехал в Ист Уимсли в отставку, то потратил время на чтение записей доктора Смита о его пациентах. После него осталась целая подшивка историй. Поскольку Пембертоны были так известны и, казалось, должны сильно страдать, я прочитал истории болезней членов семьи. Таким образом я и узнал об опухоли.

Я опустила глаза. Слово «опухоль» имело на меня феноменальное воздействие. Эта опухоль была и моей опухолью и являлась, таким образом, моим смертным приговором.

Колин выбрал время заговорить, уже очистив свою тарелку и опустошив чашку.

— Скажите, доктор Янг, откуда вы узнали о тяжелой участи моей семьи, вы когда-нибудь раньше сталкивались с подобной проблемой?

Доктор мгновение помолчал, его красивое лицо погрузилось в задумчивость.

— Есть наследственные недуги, существующие в других областях медицины — дальтонизм, например, или гемофилия, косолапость, сумасшествие и даже инфаркт. Хотя я никогда до сих пор не сталкивался с такой продолжительной историей болезни, поскольку подозреваю, что ваша датируется столетиями, и ни одна не была такой всеохватной, чтобы поражать каждого члена семьи. Хотя это меня не удивило. За свою жизнь я стал свидетелем множества странных вещей в медицине, куда более странных, чем у Пембертонов, так что я научился ничему не удивляться.

— Извините, доктор Янг, но что такое «инфаркт»? Никогда об этом не слышала.

— Это новое название старой болезни, мисс, и такой, которая до сих пор находится в состоянии исследования. Вот почему я считаю, что доктора должны уделять больше внимания научным исследованиям, поскольку полученная информация в будущем может помочь спасать множество жизней. Инфаркт, как его теперь все чаще и чаще называют, это название, данное синдрому, который характеризуется болью в груди и левой руке, учащенным дыханием, тошнотой и повышенным потоотделением. Среди моих коллег идут ожесточенные споры о случаях инфаркта, но вскрытие (прошу леди простить меня за упоминание), показывает сгустки крови в артериях, питающих саму сердечную стенку. Это загадочный недуг, один из тех, которые, как мы узнаем, поражает целые семьи. Взять, к примеру, человека, чей отец умер от такого сердечного приступа. Он тоже имеет огромный шанс подвергнуться той же судьбе.

— Я никогда не слышал о подобных вещах! — заметил Тео, явно впечатленный, — и от этого нет лекарства?

— Лишь такие, которые могут смягчить, но не излечить болезнь. По каким-то неизвестным причинам экстракт растения наперстянки, который мы называем «дигиталис», принятый во время приступа, часто может избавить от боли и восстановить здоровье пациента. Почему, никому не известно.

Я взглянула на Тео и увидела, что выражение его лица повторяет мое. Я знала, что мы подумали об одном и том же.

— Значит, вы полагаете, сэр, что однажды может появиться средство лечения и нашей опухоли мозга?

Выражение глаз доктора Янга было мягким, рот был грустно сжат.

— В медицине всегда есть надежда, но мозг еще мало исследован. Врачи пытаются бороться с инфекциями на операционном столе; они ищут способ лечения туберкулеза, Который является массовым убийцей, или метод избавления от камней в желчном пузыре или от аппендицита. Эти болезни убивают куда чаще, чем опухоли; они уносят гораздо больше жизней, и мы до сих пор беспомощны перед ними. Нам нужны исследователи… — Он покачал головой.

— Скажите, сэр, — сказал Тео, — приехав в Ист Уимсли, не имели ли вы намерения провести собственные исследования?

— Фактически да, и именно поэтому я решил жить за городом, в относительном уединении. В то время продавалась старая Айви Фарм, и поскольку она была достаточно далеко от города, чтобы быть уединенной (добрых две мили), но находилась довольно близко от дороги, я приобрел ее. У меня там есть маленькая лаборатория и даже мой собственный микроскоп. Моя специализация — диабет, для которого я однажды хотел бы найти метод лечения. А сейчас это известный убийца.

Диабет. Я вспомнила книгу Томаса Уиллиса и главу, посвященную этому заболеванию. Потом я задалась вопросом, читал ли доктор Янг когда-либо труды Уиллиса, которые, конечно, он должен иметь, и считает ли он выводы этого старинного врача точными.

Поскольку Теодор и Колин, изголодавшиеся по разговорам, не крутящимся вокруг текстильных фабрик и внешней политики Британии, вовлекли доктора Янга в спор, я молча наблюдала за ними, в то время как меня занимали собственные мысли. Если бы только я могла увидеться с доктором Янгом на несколько минут наедине и спросить его профессионального мнения о находках Томаса Уиллиса. Тогда я попросила бы его более основательно вникнуть в проблему опухоли, но я не могла свободно говорить при своих кузенах. Конечно, можно было бы обсудить это с ним лично немного позже.

Был подан тяжелый пудинг с солидной порцией взбитых сливок. Я ела в молчании. Тетя Анна, не проронившая ни слова, извинилась, сказав, что должна подняться в комнату к дяде Генри, и я испытала жалость к ней, когда она, усталая и поникшая, покинула комнату. Или, возможно, я испытывала жалость ко всем Пембертонам и к себе тоже.

После этого мы перешли в малую гостиную, поскольку мужчины настояли на том, чтобы остаться со мной и с Мартой, вместо того чтобы, по обыкновению, удалиться для сигар и портвейна. Это отступление от правил было сделано, как я полагала, из-за уникальности этого вечера — объединение семейства в тяжелые времена, поскольку все мы чувствовали страдания дяди Генри. Кроме того, его мучения были в известном смысле нашими, прелюдией к тому, что неизбежно посетит каждого из нас, и я предполагала, что сострадание дяде Генри было состраданием и себе.

Мы расположились среди степенной мебели гостиной, уютно укрывшись от холодной ночи у пылающего камина с бокалами красного вина, в атмосфере танцующего пламени свечей. Я присоединилась к доктору Янгу на диванчике, который был полон расшитых бисером подушек и кружевных салфеток, Колин заявил права на скамеечку перед камином, а Тео опустился в простое кожаное кресло, поставив ноги на скамеечку. Марта автоматически скользнула к фортепиано, изящно расправила складки своей юбки на сиденье, и принялась очаровывать нас легкими пьесами Шопена.

В такой обстановке было легко расслабиться и уйти из мира реальности. Кроме того, за последние несколько месяцев, с похорон моей матери, у меня было мало возможностей отдаться хотя бы нескольким моментам безмятежности и праздных раздумий. Пока Марта играла и локоны ее мерцали в свете свечей, а неизменная ковровая сумка покоилась на коленях, я сидела рядом с доктором Янгом. Восхитительно прошел почти час, все молчали, а моя кузина исполняла бесконечный репертуар фортепианных пьес, легких и нежных. Когда Марта наконец откинулась, чтобы отдохнуть, а мягкий голос доктора Янга похвалил ее талант, я обнаружила, к своему беспокойству и смятению, что все это время смотрела на Колина.

Его профиль, резко очерченный на фоне огня, совсем не был расслабленным. Он сидел с хмурым выражением лица, его светлые брови были сдвинуты, образуя складку. Что бы ни волновало моего кузена, Шопен никак не успокоил его, и, когда музыка смолкла, его беспокойство, казалось, достигло высшей точки.

«Как странно», — подумала я, сравнивая встревоженного Колина и спокойного Теодора. Именно Тео был озабочен и неспособен расслабиться. Но все было иначе. Пока дядя Генри практически лежал на смертном одре, Теодор выглядел очень сдержанным и ни в малейшей степени не обеспокоенным. В то время как Колин, с мрачным лицом, освещенным пламенем, казалось, находился на грани взрыва.

Когда он неожиданно повернулся и взглянул на меня, я почувствовала, как мое лицо мгновенно вспыхнуло. Его глаза изучали меня так пристально, словно возвращали мой собственный взгляд, как будто он знал, что я все время смотрела на него.

— Кто будет играть следующим? — спросил Тео.

— Кузина Лейла, конечно, — ответил Колин.

— О, я так давно не играла… правда. По сравнению с Мартой…

— Пожалуйста, мисс, — раздался голос доктора Янга. Видя его широкую улыбку и добрые глаза, я не могла отказать ему, поэтому поднялась и неохотно пошла на место Марты.

— Боюсь, вы совсем затмите меня, — сказала я ей, наклонившись и взяв ее ковровую сумку. В этой тяжелой от игл, крючков, пряжи и пялец для вышивания сумке была заключена вся жизнь Марты, это было ее единственное прибежище, и я до некоторой степени завидовала ей.

— Мой брат говорит, что мое исполнение совершенно механическое, что я не вкладываю в него душу. Возможно, вы сумеете угодить Колину, Лейла, поскольку, видит Небо, мне это не удается.

Стараясь игнорировать прямые взгляды Колина, я устроилась на сиденье и почувствовала, как меня охватывает некоторая нервозность. Прошло довольно много времени с тех пор, как я играла на фортепиано, и я не была уверена, поднеся кисти рук к клавишам, что смогу вспомнить что-то из того, что я когда-то знала.

Начала я достаточно робко, частично от отсутствия практики, частично сознавая, что за мной наблюдает Колин. Меня приводило в замешательство то воздействие, которое он оказывал на меня, и я с помощью музыки хотела избавиться от него. Хотя мне это не удавалось, поскольку требовалась большая концентрация, чтобы воскресить в памяти пьесу Бетховена, я ничего не могла поделать, остро сознавая, что играю для Колина и только для Колина, что в комнате, и не только в комнате — в мире, не существует никого, и что в этот момент я все больше и больше попадаю под очарование, которое не могу контролировать.

Когда я закончила «К Элизе», все вежливо похвалили, но я знала, что Колин ждет от меня большего.

— Вы играете превосходно, — сказала Марта, — гораздо лучше, чем я.

— Спасибо, кузина, но я с этим не согласна. — Тео, может быть, вы спасете меня?

— Я никогда не имел таланта к музыке. Этот светский божий дар я оставил своим более талантливым родственникам. Колин, покажи Лейле, какой ты артист.

Междуусобная вражда между Колином и Тео, которую они обычно сдерживали и вспышку которой я заметила лишь дважды до того, была сейчас не столь заметна. Они взглянули друг на друга, как бойцовые петухи, их взгляды столкнулись.

— Пожалуйста, поиграй для нас, — энергично попросила Марта. — Колин играет лучше всех нас, и он к тому же сам пишет музыку.

Я встала и подождала, пока он займет мое место. Когда Колин надменно шагнул вперед, я попыталась избежать его агрессивного взгляда, но не смогла, и снова почувствовала, как колотится мое сердце. Он сел за фортепиано, я быстро заняла свое место рядом с доктором Янгом и сосредоточила взгляд на пламени камина.

Это было действительно новое переживание — слышать игру Колина, поскольку там содержалось нечто большее, чем музыка; это был весь жар его души, изливавшийся с кончиков его пальцев на клавиши слоновой кости. Я была изумлена яростью, с которой он атаковал фортепиано. Словно чародей, произносящий магическое заклинание, мой кузен мгновенно очаровал нас и унес из бездонных глубин в немыслимые высоты, заставляя чувствовать страсти его собственного сердца, ловя нас в сети эмоций. Никогда ранее я не слышала такой волнующей музыки, не была свидетельницей распахнутой души мужчины, поскольку Колин действительно открылся нам через артистизм своей игры. Склонившись над клавишами, словно приручая дикое животное, мой кузен захватил нас своим колдовством, заставляя смеяться, когда он хотел смеяться, рыдать, когда ему хотелось рыдать, и чувствовать самые глубины наших душ в смятении, когда это происходило с его душой.

Пока я наблюдала, слушала и склонялась под этими магическими чарами, я осознала с полной уверенностью, что влюбилась в Колина и что никакая сила на Земле не может этого изменить.

Глава 12

Близился рассвет, когда я наконец заснула, преследуемая странными новыми чувствами и тревогой. Ушли надежность Лондона и знакомое окружение; ушла отрада любви Эдварда и его зашита; навсегда ушло яркое завтра в семье с детьми. Взамен я получила членство в странном семействе, ветшающий старый особняк, кишащий призраками, и начало бесплодной любви к человеку, который, без сомнений, относился ко мне с насмешкой.

Я была знакома с Эдвардом одиннадцать месяцев, встречалась с ним в обществе раз в две недели после того, как познакомилась с ним в библиотеке и, наконец, влюбилась в него. И даже тогда это было умеренно теплое чувство, скорее, потребность в нем, чем страсть, возможно, причиной тому была благовоспитанность и приличие. Колина я знала всего шесть дней, прежде чем влюбиться в него, и эти чувства были совершенно отличными от тех, что мне довелось испытать ранее. Они возникли в уголках моей души, о существовании которых я никогда не подозревала, и взволновали мое сердце странными, магнетическими эмоциями, которые заставили меня смеяться и плакать одновременно.

Когда я провалилась в беспокойный сон, дикие грезы не покидали меня, поскольку Колин освободил мое воображение и дал рождение совершенно новым творческим началам мозга. Наблюдая во сне удивительные видения и яркие цвета, ощущая новые эмоции, которые до того спали, я поняла, что Колин не создал из меня новую личность, а только высвободил другую часть меня, которая до того была скрыта за рациональной стороной. Если Колин никогда не даст мне ничего другого, одного этого — прекрасного взгляда на жизнь — уже достаточно.

Я была обеспокоена раздвоением — ощущением счастья и обреченности. У меня с Колином не могло быть будущего, даже если по какой-то прихоти судьбы он полюбит меня, ведь над нами тяготело злое заклинание. Так что, радуясь тому, что моя любовь к Колину растет с каждым часом, я также грустила, поскольку это была безнадежная любовь, такая, существование которой нельзя было допустить. Пусть это остается только моим секретом. Я буду носить свое чувство в себе, радоваться, когда смогу, но никогда не открою ни единому человеку, что у меня на сердце. Вот что я пообещала себе этим серым утром, собираясь на очередную долгую прогулку по сельской дороге. Головная боль, вызванная борьбой в моей душе, возможно, пройдет на свежем воздухе. Но, покинув свою комнату и закрыв за собой дверь, я обнаружила, что этот день вовсе не такой приятный, как хотелось бы.

Марта, с раздраженным видом, не контролируя себя, спешила по коридору к комнате дяди Генри.

— Это все кольцо Тео! — крикнула она в ответ на мое утреннее приветствие. — Бабушка обыскала комнаты слуг и сама опросила их, но ничего от них не добилась. Теперь она грозит обыскать наши комнаты.

— Этого не может быть!

— Это правда, и я не понимаю такого обращения. Я искренне желаю, кто бы ни взял это кольцо, чтобы он вернул его.

— Почему оно так важно для нее? — спросила я, игнорируя намек, содержащийся в ее замечании.

— О, кольцо само по себе ей безразлично, дело в принципе. Бабушка не потерпит в доме воров. Она просто в бешенстве.

— Как сегодня дядя Генри?

Марта пожала плечами, что было не характерно для нее.

— Доктор Янг остался на ночь, он и сейчас здесь. Я собираюсь сменить тетю Анну. Мне кажется, она не спала ночами. О, Лейла, все это так огорчительно!

И Марта направилась дальше со своим рукоделием, как ребенок, которому не разрешили ехать на пикник. Моя тридцатидвухлетняя кузина могла быть такой ребячливой, обидчивой и избалованной, как маленькая девочка, и в то же время в ней явственно проступали черты старой девы. Она так закоснела в своих привычках, что малейшее изменение приводило ее в негодование. Я наблюдала, как она идет по коридору, ее кринолин покачивается, открывая кружево панталон под ярдами юбок, и думала, неужели я стану такой же после семи лет под этой крышей?

Прогулка была бодрящей и освежающей, позволившей мне побыть наедине с моими мыслями, хотя она не смогла избавить меня от головной боли, так что, когда я вернулась, незадолго до заката, пришлось просить Гертруду принести мне небольшую дозу лауданума к ужину. Никто из членов семьи этим вечером не ужинал внизу. Состояние дяди Генри требовало, чтобы его жена и сын дежурили у его постели; Марта уединилась в своей комнате и занялась одним из своих многочисленных рукоделий; Колин пропадал неизвестно где. Я рано заснула в тепле от жарко натопленного камина с раскрытой, но так и не прочитанной книгой.

На следующее утро я снова проснулась с головной болью, и, хотя это должно было меня встревожить, беспокойства не было. Мне не приходило в голову, что это может быть связано с чем-то иным, кроме напряжения, нависшего над домом, так что я приняла немного больше лауданума, прежде чем вступить в очередной день одиночества. Дневные часы я провела, изучая леса вокруг дома и наслаждаясь миром природы, а после легкого вечернего чая в моей комнате я устроилась в кресле почитать книгу стихотворений Эдгара Алана По, которую взяла из библиотеки внизу. Всюду стояла многозначительная тишина, будто сам дом затаил дыхание в предчувствии того, что должно произойти. Время остановилось. Слуги тихо перешептывались, шикали, стараясь не потревожить хрупкую атмосферу. Ни звука не доносилось из комнаты бедного дяди Генри, и никакого движения не было в коридорах. Мы все словно замерли в ожидании.

Головная боль вернулась на половине «Ворона», и я попросила Гертруду пригласить в мою комнату доктора Янга. Деликатный стук в дверь был характерен для доктора. Я спрятала ноги под множеством ярдов бархата моего домашнего платья, заложила закладкой страницу, которую читала, и разрешила войти.

Гертруда вошла первой, как будто проверяя дорогу, прежде чем позволить этому человеку войти. Ее крепкая фигура, в длинном бомбазиновом платье с жестким белым воротничком, с прямыми плечами, заполнила помещение. Она произвела быстрый дотошный осмотр комнаты, а затем более внимательно оглядела меня, чтобы убедиться, что в моем окружении нет ничего неуместного и что все пристойно, прежде чем сюда войдет посетитель-джентльмен.

— Благодарю вас за то, что вы пришли, сэр, — сказала я доктору Янгу, который терпеливо стоял за нею.

Гертруда, удовлетворенная тем, что я скромна и респектабельна, отступила в сторону, чтобы позволить доктору Янгу пройти, после чего она закрыла за ним дверь и встала перед ней, скрестив руки как страж.

— Как ваше самочувствие сегодня вечером, мисс Пембертон? — Излучаемое им тепло вдруг заполнило мою спальню и рассеяло все тени, а его улыбка, яркая и очаровательная, наполнила мое сердце чувством покоя. Все как будто встало на свои места, смягчились все разногласия. Такова была сила воздействия этой личности.

— Почти в превосходном здравии, доктор, — сдержанно ответила я, непривычная к тому, что в моей комнате находится кто-то кроме членов моей семьи.

Согнувшись без малейшего усилия, доктор Янг поставил передо мной гобеленовое кресло с прямой спинкой, так что мы сидели, глядя друг другу в глаза. Его взгляд был прямым и острым.

— Итак, что же вас беспокоит?

— Легкая головная боль, но это ничего страшного.

— Может быть, будет лучше, если вы позволите судить об этом мне?

Подвинувшись немного ближе, он щелкнул замком своего черного кожаного саквояжа. Вдруг Гертруда бесшумно скользнула в мою сторону, намекая, что она под рукой во время осмотра. Меня никогда прежде не осматривал врач, но во время болезни моей матери я достаточно часто присутствовала при этом.

Первое, что он сделал, это измерил ритм работы сердца, по пульсу на запястье, а я спокойно сидела, когда он начал проверять мои веки, цвет моих ушных мочек и кончик языка. Когда он затем вынул из своего саквояжа стетоскоп, я была довольна и обнадежена, поскольку решила, что доктор Янг — это человек, который наверняка проинформирован о самых современных методах. В Лондоне лишь один из врачей моей матери имел стетоскоп. Доктор Янг поместил цилиндр из полированного дерева в фут длиной у моей груди и приложил ухо к другому его концу.

— Пожалуйста, сделайте вдох. Благодарю вас. А теперь выдох. Благодарю вас.

Мы повторили это шесть раз, каждый раз конец инструмента перемещался по моей груди, и все время рядом была преданная Гертруда. Потом он положил стетоскоп в саквояж и защелкнул его. После этого доктор Янг продолжал своим успокаивающим глубоким голосом задавать мне вопросы.

— Страдали ли вы когда-нибудь нарушениями зрения?

— Нарушениями зрения? — По какой-то причине этот вопрос насторожил меня, заставив напрячься. — Мое зрение совершенно нормально, — твердо ответила я.

— За последние несколько дней была ли у вас тошнота?

— Вообще не было, сэр. — Рука Гертруды, которая оставалась на моем плече все это время, теперь, казалось, стала невыносимо тяжелой.

— Не замечали ли вы каких-то расстройств движения, потерю активности в одном или во всех членах или внезапную боль в них?

— Нет, сэр.

— Ваша речь внезапно изменялась когда-нибудь в сторону невнятности или заикания?

— Моя речь чистая, доктор Янг.

— Да, я в этом уверен. — На мгновение его сверкающие глаза взглянули на Гертруду, словно на эту мысль навела его она, а потом он перевел взгляд на мое лицо.

— Вы сейчас напряжены, мисс Пембертон, я сказал что-то, что задело вас?

Его наблюдательность застала меня врасплох.

— Вопросы, которые вы мне задавали, кажется, ведут в определенном направлении, как будто вы думаете…

Гертруда нагнулась ближе ко мне, ее рука лежала на моем плече.

— Да, это так, и ваши ответы подтвердили, что мои подозрения ошибочны. Ваша головная боль, мисс Пембертон — результат напряжения и ничего больше.

Гертруда, словно став легче, перестала давить на мое плечо.

— Вы думаете, я подозревал, что у вас опухоль мозга? Простите меня, но как я могу диагностировать болезнь, если я не задам вопросы? А вопросы доктора порою могут быть тревожными. Теперь, если бы вы ответили «да», на каждый из моих вопросов… — Его голос затих, а голубые глаза сказали остальное.

— Благодарю вас, доктор Янг, — сказала я со вздохом, — Дядя Генри часто страдал головными болями, а до него — мой отец.

— Я знаю эту историю. В первый раз я увидел вашего дядю год назад; это был как раз мой первый визит в Пембертон Херст. — Он широко улыбнулся. — В Ист Уимсли местные жители вздрагивали от одного названия места. Они говорили, что оно населено призраками. Что здесь живут сумасшедшие. Что все вы — семейство отравителей.

— В этом есть некоторая доля истины, — я подумала о своем двоюродном дедушке Майкле, брате сэра Джона.

— Я также посещал этот дом дважды, чтобы лечить вашу кузину Марту от приступов удушья. — Его глаза понимающе блеснули, — А что касается вас, юная леди, я могу прописать лишь покой и любые развлечения, которые могут отвлечь ваш ум от вашего несчастного дяди.

— Я принимаю лауданум.

Доктор Янг в ответ на это нахмурился.

— Это лекарство, которое у нас потребляют без меры, поскольку люди думают, что оно лечит все. Особенно среди праздного класса, которому больше нечего делать, кроме как глотать опиаты, чтобы избавить свои мозги от скуки. Богатые осуждают бедняков за их пивные, в то время как сами пьют массу лауданума. Морфин — опасное лекарство, мисс Пембертон, и к нему слишком легко привыкнуть.

— Я буду осторожна.

— Хорошо, — ответил он с легкой улыбкой и с огоньком в глазах. По тому, как он смотрел на меня, мне показалось, что доктору Янгу нравится мое общество. — Хорошо.

Внезапная мысль заставила меня повернуть голову и посмотреть на Гертруду. Она стояла, рослая и суровая, охраняя меня.

— Теперь вы можете идти, Гертруда, доктор Янг закончил.

— Но, дорогая, — начала она, колеблясь.

Я рассмеялась и слегка толкнула ее.

— Все будет хорошо, Гертруда, я вам обещаю.

Она неохотно направилась к двери, неуверенная относительно того, что делать, и мне было забавно видеть, как задето ее жесткое чувство пристойности. Когда она была в моем возрасте, врач не мог бы даже прикоснуться к ней, не говоря уже о том, чтобы позволить слушать грудь и задавать вопросы личного характера. Теперь же оставить меня с ним наедине в моей спальне должно было показаться ей крайним нарушением приличий.

— Я буду поблизости, если я вам понадоблюсь, мисс Лейла, — она метнула острый взгляд на доктора Янга, — совсем рядом.

— Благодарю вас, Гертруда.

Когда я вновь перенесла свое внимание на доктора, то обнаружила, что он взял мой томик Эдгара Алана По и читает его.

Как-то в полночь, в час угрюмый, Утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Это гость, — пробормотал я, — там стучится в двери дома моего. Гость — и больше ничего». (Пер. В. Брюсова)

Его звучный голос, как у большого артиста на сцене, вдруг смолк, оставив комнату ужасно пустой.

— Пожалуйста, продолжайте, сэр, — попросила я его, — вы так прекрасно читаете.

Доктор Янг склонил свою благородную голову и прочитал стихотворение до конца с таким чувством, с такой чуткостью, что я откинулась в кресле, прикрыв глаза и пытаясь представить себе «ушедшую Ленору».

Когда он закончил, я услышала, как книга захлопнулась, и доктор Янг спросил меня:

— Как ваша головная боль, мисс Пембертон?

Он заставил меня улыбнуться.

— Я забыла о ней. — Теперь я сидела совершенно прямо и слегка наклонившись к нему. — Мне хотелось бы поговорить с вами минутку, если вы не заняты. Можно мне задержать вас?

В его глазах были терпение и вечность мира.

— Для меня это будет удовольствием.

— Я очень сильно боюсь, сэр, того, что происходит с моей семьей. Почему ничего нельзя сделать?

— Медицина полна загадок, мисс Лейла.

— Я знаю, и все же… — Я посмотрела за него, в тлеющий янтарь камина. — Это кажется таким несправедливым, таким ужасным, то, что мы об этом знаем и не способны предотвратить.

Он промолчал, высказав свое мнение скорее взглядом.

— Я боюсь не столько за себя, — мои пальцы сплелись и начали скручиваться, — сколько за других. Я самая молодая и, возможно, имею больше времени. Но мои кузены… Теодору почти сорок! А Марте тридцать два. Я чувствую себя такой беспомощной.

— А ваш кузен Колин?

Я резко отвела глаза от камина.

— Колин?

— Ему тридцать четыре.

— Я беспокоюсь и о нем тоже. — Я изучала лицо доктора Янга, пытаясь заглянуть в его глаза, чтобы распознать, что ему известно. Заметил ли его проницательный ум мои чувства к Колину?

— Мне невыносима мысль, что мы все обречены, доктор Янг. Приходилось ли вам читать книгу Томаса Уиллиса?

— Томаса Уиллиса? — Он сжал губы. — Он жил много лет назад. Я читал его труды, когда был студентом-медиком.

— У нас есть одна книга, которая содержит все его труды, собранные кем-то по имени Кэдуоллдер. Вы помните его мнение насчет опухоли Пембертонов?

Доктор Янг рассмеялся.

— Томас Уиллис, насколько я помню, писал нудные суждения, рисовал приблизительные анатомические диаграммы и имел отвратительную орфографию! И это все, что я помню. Он в самом деле упоминал Пембертонов? А я гадал, где лежат корни семейной истории болезни.

— У меня есть книга, если вы желаете… — И я начала вставать.

Но доктор Янг остановил меня мягким жестом.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Мой скромный коттедж по самую крышу набит книгами, среди которых, я уверен, есть экземпляр книги Кэдуоллдера. Я загляну в нее на досуге и посмотрю, что блистательный мистер Уиллис пишет по этому поводу.

Затем он снова замолчал и долго рассматривал меня.

— Нет ли еще чего-то, что вы желали бы обсудить, мисс Лейла?

Я сжала руки сильнее. Все, чего я хотела от него, было дальнейшее проникновение в болезнь семьи и, возможно даже, небольшая надежда на будущее. Но это оставалось за пределами его знаний, теперь я это понимала, и доктор Янг, кроме того, мог ошибаться, как любой человек. Но была еще одна вещь, которую я хотела знать.

— Скажите мне, сэр, когда начнется болезнь, каких симптомов ожидать?

— Моя милая мисс Пембертон, боюсь, вы слишком много уделяете этому внимания, вплоть до беспокойства. Вы очень молоды, и, я уверен, вас ждет долгая жизнь. Не изнуряйте себя навязчивыми идеями, которые ни к чему хорошему не ведут. Забудьте о них теперь. Возможно, вам повезет избежать болезни.

— Я ценю ваше мнение, сэр, но тем не менее я хотела бы знать, чего мне ожидать.

За этим последовала тяжелая тишина, нарушаемая лишь треском углей в камине. Губы доктора Янга были задумчиво сжаты, его длинные пальцы вытянуты на коленях.

— Это не классическая опухоль мозга, Лейла, поскольку ее симптомы не соответствуют случаям, описанным в учебниках. Она возникает, как я полагаю, в области мозга, наследственно предрасположенной к заболеванию. Традиционные церебральные повреждения демонстрируют такие симптомы, как нарушение речи, или, скажем, потеря координации или понимания речи; моторная дисфункция рук и ног; расстройства зрения разного рода; тошнота; головные боли; потеря чувствительности в любой части тела. Короче, Лейла, каждый орган, который управляется той частью мозга, где находится опухоль, будет показывать отклонения. В случае с Пембертонами, однако, я не знаю физиологической структуры или места опухоли, поскольку в записях доктора Смита нет данных вскрытия, а симптомы атипичны. Но хочу сказать, что, сравнивая ход болезни вашего дяди с прошлого года до сего дня, я обнаружил точное соответствие историй болезни вашего отца и сэра Джона.

— Понимаю. — Я устало вздохнула. — А каковы эти симптомы, сэр?

— Ваш дядя Генри, ваш отец и сэр Джон, по записям доктора Смита, все имели одинаковые симптомы: головная боль, тошнота, рвота, боли в брюшной полости, вялость мышц, бред, конвульсии и внезапная смерть. У каждого возникали эти симптомы в период меньший, чем за два месяца до смерти.

— Но вы сказали, что приходили осматривать дядю Генри год назад!

— У него были головные боли, верно, но такие, которые были обусловлены закупоркой пазух носа и никоим образом не связаны с его теперешней болезнью. Меня вызвали, потому что он был встревожен этим. В иных случаях, как я понял из записок моего предшественника, мало посетителей, включая докторов, когда-либо посещали этот дом.

— Боюсь, моя семья не имеет влечения к обществу. Наша история из разряда отталкивающих, и мы не хотим, чтобы нас разглядывали, как в балагане.

— Я с трудом верю, что в гости ходят с такими намерениями.

— И эти ужасные истории: эти слухи!

— Да, это так.

— О, доктор Янг, я так растеряна. Я приехала сюда больше недели назад с такими радужными ожиданиями, а теперь все они разрушены. Кажется, со времен смерти моей матушки я не улыбалась, и…

— Вашей матушки? Простите меня, но во время ужина прошлым вечером вы упомянули, что знакомы со смертью, и я решил, что вы имеете в виду вашего отца. Ваша матушка умерла недавно?

— Два месяца назад. Вообще-то не внезапно, поскольку она долго хворала. Доктор Хэррад подготовил меня к…

— Доктор Хэррад! — Его брови поднялись. — Простите, что постоянно прерываю вас, мисс Пембертон, но ваши откровения для меня сюрприз. Ваша матушка лечилась у доктора Оливера Хэррада?

— Да, его так звали.

— Из госпиталя Гая?

— Да, а в чем дело?

Я не думала, что доктор Янг мог быть таким оживленным, таким отличным от своей обычной степенности. Его голубые глаза, обычно спокойные и утешающие, теперь вдруг стали яркими и живыми.

— Я знаком с Оливером Хэррадом еще с медицинской школы. Мы вместе работали в госпитале Гая некоторое время и много лет делили практику. Когда я уехал в Эдинбург работать в Королевском госпитале и заниматься некоторыми исследованиями, мы с Оливером обещали поддерживать контакт и часто писать друг другу. Но поскольку нас разделяли большие расстояния и каждый был вовлечен в серьезную работу, наша переписка сошла на нет, и по прошествию времени мы потеряли контакт друг с другом. Теперь уже десять лет прошло. — Доктор Янг рассеянно смотрел перед собой, его глаза были зафиксированы на чем-то, видном ему одному. — Оливер Хэррад, старый плут. Так, значит, он все еще в Гае…

— И он из тех людей, которых все любят, — пробормотала я.

Теперь доктор Янг вновь сфокусировал взгляд на мне, его глаза затуманивала ностальгия.

— Вы вдруг вернули меня к таким воспоминаниям. Это было так давно, а я так занят…

— Он делал все, что мог, для моей матушки. Я всегда буду благодарна ему.

Если доктор Янг с самого начала вызвал во мне чувство, будто он был близким, доверенным другом и знает меня годами, теперь он стал им даже в большей степени. Это его уникальное качество смотреть прямо на человека, словно проникая в его самые заветные мысли… Доктор Янг посмотрел на меня снова, и я догадалась, что, упомянув имя доктора Хэррада, я еще больше снискала его дружбу.

— Как странно, — философски заметил он, — что когда мы оставляем прошлое погребенным и забытым, одно слово вдруг возвращает его и делает таким осязаемым, словно все случилось только вчера. Оливер Хэррад и я были близкими друзьями в дни молодости, мы рвались вперед, мы думали, что сможем изменить вселенную. Потом мы стали разумнее, Оливер и я, и теперь довольствуемся, делая скорее небольшие шаги по стезе прогресса, а не скачки. Какое совпадение, что вы знакомы с моим старым другом Хэррадом.

— Я рада, сэр, — сказала я, с внезапной острой болью вспомнив, как всего несколько дней назад я боролась, совершая стремительный бросок, чтобы вернуть прошлое.

Когда доктор Янг собирался снова заговорить, раздался стук в дверь.

— Войдите. — В комнату осторожно заглядывала Гертруда, ее глаза перебегали с меня на доктора, потом снова на меня.

— Простите, мисс Лейла. Меня послала мадам Пембертон.

— Тетя Анна хочет видеть доктора Янга?

— Нет, мисс Лейла, меня послала не мадам Анна, а мадам Абигайль. Она сейчас с мистером Пембертоном и просит доктора присутствовать.

Мои брови поднялись в ответ на это заявление. Для бабушки Абигайль покинуть ее комнаты после стольких лет затворничества было невероятным событием. Это могло означать лишь одно…

— Дядя Генри! — Я вскочила.

В одно мгновение доктор Янг очутился рядом, его голос был мягким и успокаивающим.

— Я займусь им, вы не должны беспокоиться, постараюсь сделать все, что смогу.

Я с благодарностью пожала доктору Янгу руку.

— Благодарю вас, — прошептала я, сквозь слезы наблюдая, как он уходит с Гертрудой.

Снова пришлось ужинать в одиночестве. Бабушка Абигайль не допустила меня в комнату больного дяди. Лишь однажды я увидела ее, когда поздним вечером открыла дверь на звук шагов в коридоре, а она скользнула мимо меня с королевской грацией, совершенно неожиданной для ее разбитого артритом тела. Кузина Марта, с покрасневшими и припухлыми глазами, навестила меня, чтобы объявить об ухудшении состояния моего дяди, и я больше не видела ни Анну, ни Тео. Не видела я и Колина.

Следующий день был серым и холодным, ветер поднялся с новой силой, и небеса затянулись грозовыми тучами. Утром я обошла дом в беспокойстве и тревоге, но ни с кем не столкнулась. Единственным признаком активности, который я обнаружила, пока бродила по мрачным коридорам этого дома, неспособная нигде оставаться надолго, были звуки, доносившиеся из комнат бабушки Абигайль. Услыхав ее резкий голос, внезапно раздавшийся из-за тяжелых дверей, я на короткое время остановилась, поскольку думала, что она в комнате дяди Генри. Хотя ее голос был громким, слова были неразборчивы, чувствовалось, что она рассержена, но я не могла догадаться, почему. В следующий миг я услыхала слабое всхлипывание, также доносившееся из ее комнаты, плач, полный раскаяния, который, казалось, служил признаком того, что бабушка Абигайль сурово порицает кого-то. Рыдающей жертвой суровой критики бабушки могли быть тетя Анна, кузина Марта, Гертруда или одна из служанок. В смущении от своего невольного подслушивания я поспешила прочь.

Во второй половине дня я предприняла обычную прогулку, которую родственники теперь, без сомнений, воспринимали как мою привычку. Когда я вернулась, то обнаружила дом совершенно притихшим, и поспешила в свою комнату к уюту горящего камина и горячему чаю. Служанка подала мне ужин в восемь, а в девять, полностью измотанная ожиданием неизбежного, я заснула.

Было около полуночи, когда меня разбудили вопли.

Я очнулась от глубокого сна и уставилась в темноту. За моей дверью слышались шаги, чьи-то голоса и шорох одежды. Ко времени, когда по дому снова разнесся крик, я уже была на ногах и бросилась к двери. Не заботясь о своем внешнем виде, я метнулась в коридор, в то самое время, когда заспанная Марта появилась из своей комнаты. Сонным взглядом она огляделась, протирая глаза, и издала нечленораздельный звук. Я стояла на пороге, когда третий резкий крик прорвал ночь, он звучал знакомо. Это была тетя Анна. Я не теряла времени, задержавшись лишь для того, чтобы накинуть капот, бросилась по коридору, просовывая руки в рукава. Марта следовала за мной.

Дверь в комнату тети Анны и дяди Генри была приоткрыта, там никого не оказалось. Новые крики теперь вели меня прочь от нашего крыла дома к неиспользуемым этажам, где жили предыдущие поколения Пембертонов. У меня не было времени подумать, но я интуитивно почувствовала, что случилось, и помчалась в направлении криков.

Крики тети Анны привели меня этажом выше, на третий ярус дома, в крыло, где годами не было света. Впереди виднелось что-то, похожее на сверкающих мотыльков или светлячков, — венчики света, танцующие в воздухе. Это были огоньки свечей, которые несли те, кто шел по коридору впереди меня. Я поспешила за ними и обратила внимание на отвратительный запах плесени, спертый воздух, противную паутину. Мертвенное зловоние вызвали спазм в горле и кашель. Эти комнаты не использовались десятилетиями.

Я приблизилась к остальным и услышала голос Колина, который кричал: «Тетя Анна! Где вы?» Она ответила, но слова ее были неразборчивы. Мы заторопились, инстинктивно я придвинулась поближе к Колину и вошла в круг света его свечи. К моему удивлению, он был полностью одет, в то время как остальные — доктор Янг, Гертруда и я — в спешке завернулись в халаты. У всех нас в глазах был явный страх, не за себя, а перед зловещим предчувствием опасности. Колин не смотрел на меня, он проводил упорный поиск в каждой комнате, в каждом уголке с неистовой решимостью. Напряженный и собранный, Колин был лидером группы.

Мы вышли в узкий коридор, который примыкал к ступеням, ведущим в восточную башню, место, откуда мой дедушка сэр Джон выбросился десять лет назад. Именно отсюда неслись крики. Башня была довольно узкой, Колин приказал Гертруде оставаться внизу со свечами. Потом он схватил меня за руку, попросил доктора Янга тоже оставаться внизу, и мы бок о бок начали подниматься по каменным ступеням. Сверху доносились приглушенные всхлипы тети Анны. Когда мы огибали поворот, моя рука крепко сжимала руку Колина.

Мы услышали новый голос, более спокойный, более разборчивый:

— Пожалуйста, отойдите, матушка. Не подходите ближе. Отойдите. — Это был Тео, его голос мягко приказывал.

Мы не знали, что произошло в башне, так что приходилось двигаться медленно, чтобы наше внезапное появление не навлекло беды.

Голос Тео звучал все более четко:

— Теперь оставайтесь там, где вы стоите, матушка, так будет хорошо. Не двигайтесь. Не говорите. Я все сделаю.

Наконец мы достигли верхней ступени и смогли заглянуть в маленькое помещение башни, которое служило исключительно архитектурно-декоративным целям. В центре на полу стояла масляная лампа, ее фитиль был привернут на полную силу, она освещала тех, кто находился в башне. Сначала мы увидели тетю Анну, поскольку она стояла ближе всех к лестнице. Ее лицо было бледным и испуганным, она была во фланелевой ночной рубашке, волосы спускались до талии. В свете лампы ее лицо имело странную конфигурацию — глаза чрезмерно выступали, рот был тонким и безгубым, щеки — темные впадины. Это это испугало меня. Потом позади Колина и тети Анны мои глаза разглядели две центральных фигуры этой сцены: дядю Генри и Тео.

Единственно узнаваемым был Тео. Дядя Генри в своем безумии выглядел наводящим ужас незнакомцем. С дикими глазами, пылающими, как раскаленные угли, со злобной прорезью рта, этот бедный измученный человек стоял на краю площадки, размахивая ножом мясника, который он сжимал обеими руками. Пот стекал по его лицу, лезвие грозно сверкало. Он метался между женой и сыном, как загнанная в угол крыса.

Кузен Теодор в ночной одежде, такой же бледный и напряженный, взглянул на нас с Колином, не меняя выражения лица. Наше появление осталось незамеченным его отцом, и лучшее, что мы могли сделать, это не вмешиваться.

— Теперь послушайте меня, отец, — раздался твердый голос Тео. Он перевел дыхание между словами, он тоже взмок от пота на холодном ночном воздухе. — Вы должны положить этот нож. Положите его, отец.

Дядя Генри издал животный звук, ощерив зубы и выгнув спину, словно готовясь к прыжку. Ничего знакомого не было в его лице, ничего от утонченной красоты мужчин рода Пембертонов, ничего от того благородного изящества, которым я восхищалась. Он дошел до бреда и был на грани слепой ярости.

Тетя Анна всхлипнула и быстро прижала руки ко рту. Страх в ее глазах заставил меня рвануться к ней. Двадцать лет назад моя мать, должно быть, страдала так же.

— Отец, положите нож, — твердо и спокойно сказал Теодор.

Но дядя Генри лишь растянул рот в ухмылке, злобно поглядывая вокруг. Так вот как это происходило, вот как закончили мой двоюродный дедушка Майкл, мой собственный отец и супруг бабушки Абигайль сэр Джон. Значит, и женщины рода Пембертонов — Марта и я — должны умереть так же?

Теперь вперед выступили Колин и я. Тео немного выпрямился и издал глубокий вздох.

— Он напал на меня с этим ножом, но, к счастью, промахнулся. Затем убежал и до сих пор не подпускает к себе. Боюсь, я в тупике, Колин. Снова как с дядей Робертом. И мы уже бессильны остановить его.

Колин не ответил. Он устремил настороженный взгляд на дядю Генри.

— Доктор Янг внизу? — спросил Тео. — У него есть одна из тех новых иголок для впрыскивания лекарств через кожу. Теперь было бы самое время проверить ее действие.

— Нет, — непроизвольно прошептала я. Я не смогу видеть, как моего дядю атакуют трое мужчин, скрутят и свяжут его, как дикое животное. Каким бы опасным он ни был, дядя Генри оставался человеком и заслуживал гуманного обращения.

Звук моего голоса заставил его внезапно взглянуть на меня. В тот самый момент, в ту секунду, когда его глаза безумца впились в меня, я испугалась за свою жизнь. Нож быстр, а Колин с Тео не способны будут вовремя остановить его. Но в следующее мгновение случилась любопытная вещь. Пока мы смотрели друг на друга, лицо моего дяди начало меняться, очень незаметно переходя от одного выражения к другому, вплоть до того момента, когда, все еще дикое и устрашающее, его лицо стало казаться мягче, тоньше.

— Зайка? — сказал он придушенным голосом.

— Да, дядя Генри. — С безумно колотящимся сердцем и дыханием, замершим в глотке, я, не задумываясь, поднялась на последнюю ступеньку и сделала несколько шагов к дяде.

— Зайка, тебя не должно быть здесь. Ты знаешь… тебя не должно… быть здесь.

Дядя Генри, услышав мой голос, пережил краткий проблеск сознания. В этот миг он был здоров и с ясной головой, и он точно знал, что делает.

— Ничего не могу поделать, — жалко вздыхал он. — Это все боли. О зайка, я не могу переносить эту боль. Моя голова в огне. И это заставляет меня совершать безумные поступки. Я не могу остановиться. Боже правый, помоги мне! Не позволь мне совершить то, что сделал мой брат!

Осторожно я поближе подошла к нему. Я сознавала, что все глаза устремлены на меня, что мое тело одеревенело, что мое сердце болезненно колотится. И тут с какой-то непонятной силой я протянула к нему руку.

— Вы не сделаете ничего плохого, дядя Генри, — пробормотала я, — отдайте мне нож.

Его глаза сверкнули.

— Я должен убивать! — внезапно закричал он. — Это единственное, что остановит боль! О Боже, боль! — Его голос заполнил комнату, заполнил весь дом и понесся в леса и в ночь. — Я не могу остановиться!

— Отдайте мне нож, — повторила я.

Он уставился на меня, и мы держали друг друга взглядами еще одно мгновение, потом быстрым движением, которое едва не заставило меня вскрикнуть, дядя Генри вложил рукоять ножа в мою руку.

— Быстро убери его.

Я мгновенно отступила, пока Колин и Тео кинулись, чтобы взять моего дядю за руки. Мои колени начали подгибаться, когда я повернулась, чтобы спуститься по ступенькам, и, к счастью, внезапно рядом оказался доктор Янг. Он охватил меня рукой вокруг талии, помогая мне спуститься. Мы все двинулись обратно, к нашему собственному крылу, как траурный кортеж. Доктор Янг и я возглавляли процессию, я, тяжко опираясь на него, затем дядя Генри, который, пошатываясь, брел между Колином и Тео, и позади — тетя Анна, неудержимо рыдающая, с Гертрудой, которая несла свечи.

Когда мы достигли спальни дяди и тети, Колин поменялся местами с доктором Янгом, чтобы поддержать меня, поскольку я все еще не могла стоять сама, а доктор помогал Тео довести дядю Генри до кровати. Мы задержались у дверей спальни, Колин вынул нож из моих побелевших пальцев и передал его Гертруде. Ни один из нас не произнес ни слова, пока дядю укладывали в кровать.

Когда тетя Анна стянула с него башмаки, а доктор Янг готовил свой новый «гиподермический» шприц, дядя Генри внезапно издал последний жалостный вскрик и упал на постель. Мы все застыли. Единственный, кто двигался, был доктор Янг, который быстро схватил кисть моего дяди и стоял над ним долгую секунду. Потом я услыхала его глубокий голос:

— Генри Пембертон мертв.

Единственным, кто отреагировал, оказалась тетя Анна, которая упала на колени у кровати и обхватила руками грудь дяди Генри. Доктор Янг стоял рядом с ней, положив руку ей на голову, а Тео, оцепенелый и потрясенный, рухнул в кресло.

Колин молча толкнул закрытую дверь и вывел меня из комнаты.

— Теперь он избавился от своих страданий, бедняга. «Да, — подумала я, — страдания дяди Генри закончились, но наши только начинаются».

Когда мы достигли моей двери, Колин повернулся, опустив ладони мне на плечи, и напряженно вглядывался в мои глаза, прежде чем заговорить.

— Это был отважный поступок, то, что вы сделали сегодня.

— Да, — безжизненно ответила я. В таком состоянии я даже не могла реагировать на близость Колина, на его касание или ласковый голос. Холодное оцепенение, которое я чувствовала после первого чтения книги Томаса Уиллиса четыре ночи назад, теперь овладело мной вновь, проклятие Пембертонов стало явью. То, свидетельницей чего я оказалась этой ночью, должно быть, похоже на то, что наблюдали мои глаза в роще двадцать лет назад. Только сегодня я смогла остановить это.

— Я уверен, что вы спасли кого-то от большой беды, — говорил Колин, — мы должны быть вам очень благодарны.

В моем ошеломленном состоянии мне не пришло в голову удивиться, почему ночью Колин все еще был полностью одет. Не заметила я и исчезновения Марты. Не задавалась я и вопросом, откуда дядя Генри мог взять нож. Все, что меня заботило, — это неизбежная гибель, которая нависала над нами, как нож гильотины, и не было на Земле силы остановить ее.

— Доброй ночи, Колин. — Я попыталась отвернуться от него, но он крепко держал меня.

— Лейла, — сказал он спокойно, — вы должны мне кое-что сказать.

— С удовольствием.

— Вы совсем оставили попытки вспомнить ваше прошлое?

— Теперь в этом нет необходимости.

— Значит, вы верите, что ваш отец и брат погибли так, как вам рассказывали?

— Да. После этой ночи… увидев дядю Генри, я знаю, это может быть правдой. Пожалуйста, позвольте мне уйти, Колин.

Не сказав больше ни слова, он отпустил меня и ждал, пока я открывала дверь. После того как его шаги по коридору затихли, я начала метаться по комнате, не находя себе места. Все было так безотрадно, так ужасно несправедливо. Это проклятие, которое отметило всех нас, как и дядю Генри. Наконец я с рыданиями рухнула на пол, всхлипывания длились долго, пока не осталось больше слез. Потом, держась за полог кровати, я стянула с себя капот и зарылась в постель. Собрание трудов Томаса Уиллиса все еще лежало на моем ночном столике. Я взяла его и еще раз прочла, с распухшими глазами и при слабом свете свечи, эти проклятые страницы.

Глава 13

Мой десятый день в Пембертон Херсте начался с пульсирующей головной боли. Прежде чем заснуть прошлой ночью, я распорядилась, чтобы горничная принесла мне чая. Но чай не снял напряжение. Ночь прошла в мучительных кошмарных снах. Освежившись холодной водой и надев свое утреннее платье из черной шерсти, я села перед зеркалом в тщетной попытке привести себя в порядок. Суровое испытание прошлой ночи оставило заметный след. Мое бедное лицо, распухшее и помятое, выглядело так, словно было обработано сотнями кулаков, волосы напоминали птичье гнездо, потребовалось полчаса, чтобы их расчесать и заплести на затылке и наконец сделать мою внешность немного презентабельней.

Я недовольно смотрела на себя. Инцидент в башне был ужасным, и моя голова теперь пульсировала до тех пор, пока лауданум не дал эффект. Однако, что раздражало меня больше всего этим дождливым утром, это факт, что я не могу вспомнить один сон. Остальные, такие живые и реалистичные, были обычными, бессмысленно населенными безликими призраками и загадочными декорациями. Но один из них выделялся, казался очень важным, словно это было сообщение с более глубинных уровней моего сознания, а теперь, несмотря на все попытки, я не могла восстановить его. Смутно припоминалось, что он имеет что-то общее с опухолью, и это, казалось, должно было привлечь мое внимание. Но сон ускользал, а головная боль не позволяла мне разобраться в своих мыслях.

В гостиной я застал викария, тетю Анну и кузена Тео, который держал ее за руку, чтобы немного подбодрить. К моему удивлению, Марта была погружена в вязание крючком шали, лицо ее было бледным и осунувшимся, на коленях — неизменная ковровая сумка. Колин искал спасения в игре на фортепиано, изливая свою смятенную душу над клавишами слоновой кости, как будто он был самым несчастным человеком в мире. Я не смогла присоединиться к нему, хотя мне хотелось этого, поскольку мое место сейчас было с тетей Анной и ее сыном.

— Какая ужасная смерть! — причитала моя бедная тетушка, зарывшись лицом в ладони. — Это несправедливо! Это несправедливо!

Я смотрела на Тео, пытаясь представить его состояние. Он и я потеряли наших отцов почти одинаковым образом, у нас было много общего.

Теодор оставил мать и подсел ко мне на софу.

— Я не имел возможности поблагодарить вас прошлой ночью, но мне кажется, вы спасли мне жизнь.

Я подумала о своем отце и представила себя, пятилетнюю, — свидетельницу кошмара.

— Я действовала безрассудно, Тео, а не отважно.

— И все же…

Мы сидели некоторое время, слушая мощные звуки музыки, доносящиеся из малой гостиной. Я рисовала себе Колина, с его разметавшимися волосами и неистовым взглядом, немного завидуя его способу расслабиться.

— Отец будет похоронен завтра в Ист Уимсли, в фамильном склепе, рядом со своим отцом, дядей Майклом и со своими двумя братьями. Так уходят мужчины рода Пембертонов.

«И ты тоже когда-нибудь окажешься там, Теодор. И Колин. И Марта, и я», — подумалось мне.

— Лейла, каждый должен умереть.

— Да, но не так ужасно. В конце концов, у вашего отца были вы, чтобы помочь ему. У сэра Джона был сын и двоюродные племянники, чтобы оплакивать его. Мы не можем позволить себе роскошь иметь детей. Кто будет оплакивать нас, Тео? Когда вы и я станем старыми и безумными, одержимыми лихорадкой Пембертонов, кто будет здесь заботиться о нас?

Я осеклась. Лихорадка Пембертонов. О ней писал Томас Уиллис. Что это было, что так обеспокоило меня?.. Что-то в том сне…

В этот момент вошел доктор Янг. Он проинформировал викария, что тело дяди Генри уже подготовлено для торжественного прощания в церкви и распоряжения к похоронам сделаны. Я наблюдала его, исполняющего свои обязанности точно и тактично. За ночь он убрал тело и сделал все так деликатно, как возможно, для скорбящего семейства.

— Я также связался с мистером Хортоном в Ист Уимсли. Он будет здесь вечером.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Теодор. — Вы более чем добры.

Доктор Янг замолчал, бросив на меня взгляд через комнату. Я не знала, о чем он думал, но казалось, он хотел что-то сказать.

— Мистер Хортон с вами все обсудит, — сказал Теодор, ссылаясь на семейного адвоката.

Но доктор Янг не обратил на его слова внимания. Его глаза странно вспыхнули, послышался его тихий голос. У меня было странное впечатление, что доктор Янг обращался только ко мне:

— Если я Вам понадоблюсь для чего-либо, я буду у себя дома.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Теодор.

— Это разумно, не оставлять вашего отца для прощания в доме, — продолжал доктор. — Народ в Ист Уимсли сможет выразить свое уважение в церкви так же, как и здесь. А народу будет много. Рабочие фабрик и их семьи, несколько богачей из округи, чиновники… — Он покачал головой. — Я представить не могу, чтобы все они ходили по вашему дому.

Я смотрела прямо перед собой: «Нет, мы не должны позволять чужакам вторгаться в наше уединение. Как монахи в монастыре…»

Ни с того ни с сего я встала. Холодная гостиная давила на меня, становясь тесной.

— Я пойду погуляю, — объявила я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Будьте осторожны, — заметил Теодор.

Мелкий дождик падал на меня, но я не обращала на это внимания, поскольку было озабочена своими мыслями. Да… мой сон, ночное откровение, которое я пережила, но забыла при пробуждении. Это было как-то связано с книгой Томаса Уиллиса.

Дождь капал с моей шляпки и стекал по щекам. Капли утяжеляли ресницы, затуманивая взгляд, под ногами брызгались лужи. Теперь ветер казался не таким резким, воздух — не таким колючим, но, возможно, я не замечала этого, будучи так поглощена своими размышлениями, что едва воспринимала окружающее.

Мне снился сон о книге Томаса Уиллиса, в нем должно было явиться пугающее откровение. Теперь он был забыт, но одна мучительная проблема не давала мне покоя… Двухчасовая прогулка оказалась бесплодной, я так и не смогла вспомнить сон. Наконец, почувствовав, как влажность пронизывает меня, я поспешила домой и решилась в первый раз принять ванну в моей спальне перед камином, после чего вид мой стал более приемлемым. Я надела темно-коричневое бархатное платье, закрывавшее шею, со старомодными тесными манжетами, охватывавшими запястья, собрала волосы в узел на шее и волнами над ушами и решила поужинать с семьей.

Когда я вошла в столовую, мало озабоченная настроением, в котором могли пребывать мои родственники, мне было приятно увидеть, что Колин взглянул на меня и улыбнулся. Он тоже, казалось, сделал несколько небольших попыток облагородить свою внешность. Его темно-зеленое платье и черные брюки были новыми и стильными, обувь хорошо начищена, а светло-каштановые волосы впервые, как мне показалось, были причесаны.

— Как вы себя чувствуете, Лейла? — спросил он, встав при моем появлении.

— Так хорошо, как только можно. А вы?

Его взгляд остановился на мне, пока я пересекала помещение и садилась напротив него на свое обычное место рядом с Мартой. Она, казалось, не замечала меня, сидя с вышивкой в руках.

— Вы выглядите намного лучше после той ночи, — заметил Колин.

Вспомнив, как я была одета в его присутствии, что мои волосы, распущенные, висели до пояса и мою ночную рубашку скрывал лишь халат, когда он охватил рукой мою талию, я слегка покраснела и отвела взгляд.

Тео молча сидел перед своим прибором, его глаза, обведенные темными кругами, неотрывно смотрели на кресло, которое было местом его отца. Тети Анны не было.

Мы ели в привычном молчании, находя тушеную баранину слегка тяжеловатой для нашего слабого аппетита, но вино пили без ограничений, — даже Марта выпила два бокала и заметно порозовела. Когда мы закончили ужин, Гертруда объявила, что мистер Хортон, адвокат, прибыл и ожидает нас в кабинете.

Колин сопровождал свою сестру, а я шла с Тео в комнату, которую ранее никогда не посещала. Весьма похожая на библиотеку, это была уютная, отделанная кожей комната со множеством книг и мебелью из темного дерева. Единственным ее отличием был огромный стол красного дерева, полный ячеек и бесчисленных ящиков. Здесь, без сомнения, занимались обширными финансовыми делами Пембертонов.

За столом сидел чрезвычайно маленький человек, почти мышь, с лоснящейся макушкой и крохотными глазками. Внушительные размеры стола и кожаного кресла, в котором он сидел, делали его еще меньше. Но скоро я обнаружила, что его рост более чем компенсировался умом. Тетя Анна уже находилась здесь, такая пугающе бледная в черном шелковом платье и черной вуали на волосах. Она чопорно сидела в своем кресле, на самом краешке, словно готова была спрыгнуть с него. Мы четверо расположились в комнате так, что могли видеть адвоката и слышать его голос.

Мистер Хортон, будучи человеком дела, прямо перешел к завещанию моего дяди. Не глядя ни на кого из нас, направив свои глазки-бусинки на лежащие перед ним бумаги, мистер Хортон говорил ровно и исключительно по делу.

— Мистер Теодор Пембертон и мистер Колин Пембертон, господа, мой долг сообщить вам, что Генри Пембертон скончался, не оставив завещания.

Он выждал, пока его слова будут приняты, и, когда решил, что прошло достаточно времени, продолжал:

— В таких обстоятельствах существует, по закону, обычно несколько шагов, которые могут быть предприняты. Однако в этом случае…

— Что вы имеете в виду, сэр, — спросил Тео резко, испугав нас, — говоря, что мой отец умер, не оставив завещания?

— Это означает, сэр, что он не оставил свою последнюю волю.

— Черт возьми, я знаю, что означает это слово! Но как могло случиться, что он не оставил завещания? Он написал его. Я знаю, что он это сделал.

— Но он не сделал мне никаких распоряжений на этот счет, сэр, а я веду дела семьи на протяжении двенадцати лет.

— Оно здесь, в сейфе. Оно должно быть там, где он положил его.

— Мы искали, мистер Пембертон, там нет завещания. С точки зрения закона, ваш отец умер без завещания.

Теодор, привстав с сиденья, медленно опустился обратно и взял себя в руки.

— Так что это за шаги, которые надо предпринять?

— Закон принимает меры в таких случаях, защищая все заинтересованные стороны. Однако имеющийся случай является исключительным, поскольку ваш отец умер, не оставив завещания. Но его предшественник, ваш дедушка, позаботился такую ситуацию предусмотреть. В самом деле, в завещании вашего дедушки есть пункт, предусматривающий распределение имущества в случае, если ваш отец не оставит завещания.

— И у вас есть копия?

— Есть, сэр. — Мистер Хортон важно полез в бумаги, хотя я была уверена, что он знал их наизусть. Пока мы ожидали, когда он закончит ерзать и прочистит горло, я кинула еще один взгляд на своих родственников.

Воспаленные глаза тети Анны были направлены на ковер, ее ладони были стиснуты. Я сомневалась, что она слышала то, о чем говорили до этого. Кузина Марта была погружена в свое вязание, постукивая спицами в такт тиканью часов. Лишь Колин с Тео были внимательны к мистеру Хортону, причем Теодор, с его покрасневшим лицом и сжатыми кулаками, гораздо больше, чем Колин. Колин же, с яркими в свете огня рыжеватыми волосами, казался почти небрежным, расслабленным.

— Дополнение к завещанию вашего дедушки предусматривает в случае, если ваш отец Генри Пембертон умрет, не оставив завещания, что все земли, доходы, строения и имущество в них должно полностью отойти к его внуку…

Теодор подался вперед.

— …Колину Пембертону.

Это было лишь краткое мгновение.

— Что за дьявольщина! — Теодор вскочил и выхватил завещание из рук адвоката. Лицо Колина побледнело, его глаза горели.

— Этого не может быть! — закричал Теодор. Он навис над мистером Хортоном, как ястреб над воробьем. — Мы ничего об этом не знали!

— Все это совершенно законно, мистер Пембертон, — сказал невозмутимый мистер Хортон. Он и раньше был свидетелем таких взрывов при чтении завещаний.

— Если вы об этом не знали, то лишь потому, что никто не думал, что имеет смысл прочесть его вам. В конце концов, никто не ожидал, что ваш отец может умереть, не оставив завещания.

— Сэр Джон, кажется, ожидал, — прорычал Тео, тщательно изучая бумагу.

— Вы можете изучать ее, сколько хотите, сэр, но я уверяю вас, что она в полном порядке. Здесь есть дата и оттиск моей личной печати.

Теодор перечитал еще раз, затем медленно положил бумагу на стол. Взгляд, который он затем обратил на Колина, был таким недобрым и полным ненависти, что напугал меня.

— Ты, ты — ублюдок, — проговорил он сквозь стиснутые зубы. — Ты все это знал с самого начала! Ты сделал это, настроив моего деда против нас, пока нас не было здесь. Но этот номер не пройдет!

Колин поднялся в полный рост. Высокий и прямой, немного выше Тео, он казался спокойным.

— Уверяю вас, сэр, я ничего об этом не знал.

— Вы знали! — выпалил Теодор. — Вы, с вашей подлой и смотрящей сквозь пальцы…

— Довольно! — раздался внезапно голос. Мы все повернулись к камину и только теперь заметили, что в комнате находится шестая персона. Скрытая за скамеечкой, спиной к нам сидела бабушка Абигайль.

Пользуясь своей безграничной властью, она была способна остановить столкновение между Колином и Теодором. Костлявыми пальцами она вцепилась в ручки кресла и поднялась на неустойчивые ноги. Бабушка была высокой и худой. Ее черное шелковое одеяние висело на ней, как на скелете, ее юбка была широкой, на старомодных обручах. Пушистые седые волосы резко контрастировали с ее жесткими черными глазами, которые излучали деспотизм и устрашали нас всех.

— Мистер Хортон говорит правду, — сказала она глубоким зычным голосом. — Я присутствовала при том, когда мой супруг сэр Джон вносил это изменение. При чтении его завещания десять лет назад вы все узнали, что он оставил все своему единственному оставшемуся в живых сыну Генри. Но он также добавил и приложение, которое должно было рассматривать возможность, если Генри не оставит завещания… учитывая внезапность того, как умирают Пембертоны… Ну вот, так и случилось, это всегда было желанием сэра Джона, чтобы контроль за поместьем перешел к сыну Ричарда, а не Генри. Он всегда желал, чтобы его наследником стал Колин. Теперь это случилось.

Ее голос был холоден и безличен, не выдавая ее собственного мнения. Одобряла бабушка выбор сэром Джоном наследника или нет, она этого не показывала.

— Это проклятое семейство. Оно никогда не должно продолжаться. От этого умер мой муж и трое моих сыновей. Теперь от этого умрут двое моих оставшихся внуков.

Если она пыталась вызвать у нас сочувствие, ей это не удалось, поскольку ее голос без тепла, ее манера без эмоций никак не способствовали проявлению жалости. Вместо этого мы изумлялись ее стоицизму, ее хладнокровному поведению после потери своего последнего сына. Если она и была скорбящей матерью, этого не было заметно.

— Мы должны уважать волю сэра Джона, — безапелляционно объявила она. Затем ее маленькие черные глазки блеснули на Колина. Была ли это злоба? Ненависть? Или, возможно, триумф?

Затем бабушка взглянула на адвоката.

— Мистер Хортон?

Адвокат прочистил горло.

— По той или иной причине, Генри Пембертон не счел нужным оставлять завещание. Или, возможно, это была ошибка, недосмотр. Как бы то ни было, это нередко для человека — оставлять такие вещи на последнюю минуту, когда во многих случаях судьба выступает как чрезвычайно несвоевременный незваный гость. Как я говорил, обычно такие дела передаются в суд, но в вашем конкретном случае в этом нет необходимости. То, что произошло, совершенно законно. Итак, — он снова прочистил горло, — сэр Джон Пембертон также обеспечил средствами к существованию членов семьи Пембертон женского пола, что означает, что им будет предоставлена забота и комфорт, которого они так желают, на столь долгое время, пока они проживают под этой крышей. В случае, если любая женщина из рода Пембертонов пожелает покинуть Херст, то ее содержание и поддержка немедленно прекращаются.

Стук спиц Марты на мгновение остановился, внезапно сделав комнату неуютно безмолвной. Затем, не меняя выражения или позы, она вновь продолжила вязать.

— Это все, джентльмены. Копия завещания здесь, для вашего рассмотрения. Если мистер Колин Пембертон выделит день на следующей неделе и посетит мой офис, я проинформирую его о делах и имуществе семейства. Есть ли вопросы?

— Никаких вопросов, — резким голосом заявила бабушка. Она вновь обвела нас всех своим твердым взглядом, жестко сжав рот, затем развернулась и покинула комнату.

Я поднялась с кресла, когда она прошествовала мимо меня, и Марта тоже собрала все, что было у нее под рукой, и встала. Лишь Анна оставалась сидеть — Анна, которая, казалось, не слышала ни единого слова.

Когда массивные дубовые двери закрылись за Гертрудой, которая была рядом, сопровождая бабушку, я почувствовала, как атмосфера вдруг изменилась, накалилась. Колин и Тео зло смотрели друг на друга, Тео — с отвращением, Колин — с негодованием.

— Я скажу вам, сэр, завещание было, — ровно сказал Теодор.

— Возможно, оно и было. Я не имею к этому никакого отношения. Мистер Хортон о нем не знает…

— Я не осведомлен о завещании, написанном Генри Пембертоном, — заметил проныра за столом.

— Но ведь есть возможности! — выпалил Теодор. Он беспокоил меня; я не ожидала такой вспышки ярости. — Я привлеку своего адвоката, сэр, и направлю дело в суд. Здесь действует право первородства, кузен…

— Простите меня, мистер Пембертон, но в этом случае, я думаю, вы обнаружите…

— Я думаю, мистер Хортон, что на сегодняшний вечер ваши обязанности выполнены. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Мистер Хортон встал, став ненамного выше ростом, но его глазки были узкими и умными.

— Как новому хозяину Пембертон Херста, сэр, это решать мистеру Колину.

Глаза Тео пылали, как огненные шары, вены на его шее вздулись, лицо побагровело.

— Он пока еще не хозяин Пембертон Херста! Нет, пока я могу этому воспрепятствовать!

Если бы я могла высказаться, то сейчас бы это сделала, но этот вопрос был в руках мужчин.

— Ну, Тео, в самом деле… — начал Колин с бледным и смущенным лицом. — Я понятия не имел…

— Вы, сэр, осел эдакий!

— Я не позволю оскорблять меня в моем собственном доме!

— Пока еще не в вашем, Колин Пембертон, до тех пор, пока я жив.

Пока продолжалась перебранка, моя голова начала пульсировать. «Это, должно быть, из-за выпитого за обедом вина, — подумала я, — слишком много выпила, а теперь еще эта ссора. Это уж чересчур».

Я извинилась, покидая комнату, чего двое мужчин, казалось, даже не заметили, погруженные в свои ожесточенные дебаты. Меня огорчало то, что они так ссорятся, хотя еще даже не предано земле тело дяди Генри, но я не имела ни склонности, ни смелости вмешиваться.

Возвращение в мою комнату казалось вечным. Я вспомнила лицо моего бедного дяди прошлой ночью, его глаза безумца и перекошенный рот. Представились безграничные страдания, предшествовавшие смерти, — головные боли, тошнота и рвота, жестокие боли в животе, бред и судороги. И я задалась вопросом, когда же придет мое время.

В своей комнате я искала отдыха у камина, опустившись в кресло и вытянув ноги. По окнам струились потоки дождя. Головная боль усиливалась, став тяжелее, чем когда-либо раньше, и до такой степени, что вызвала боли в желудке. Я приняла двойную дозу лауданума, думая, что мое недомогание вызвано чрезмерным напряжением. Дальний уголок моей памяти вновь кололо напоминание: Томас Уиллис. Я решила лечь в постель. Лекарство успокоило меня, немного освободив мой ум и наполнив характерной эйфорией. Только лежа в постели, под одеялом, я взяла книгу доктора Кэдуоллдера, и оставила лежать ее у себя на груди, в надежде, что, заглянув в нее, я внезапно вспомню свой сон. Но вместо сна другое воспоминание всплыло в моем притупленном опиумом сознании: разговор с доктором Янгом три ночи назад.

«Читали ли вы книгу Томаса Уиллиса?» — помню, спросила я. А его ответ был: «Томас Уиллис? Он жил много лет назад. Я читал его труды, когда был студентом-медиком».

Даже в своем полусонном состоянии я поняла, что подошла близко к ответу. Открыв теперь книгу, я изучала слова, когда-то давно написанные доктором Уиллисом: «Описав природу чумных… лихорадок, называемых смертоносными и злокачественными… более точно называемыми чумными лихорадками…»

Что же здесь так задело меня? Что-то в этой книге меня беспокоило, и осознала я это только во сне.

Мне снова пришли на ум слова доктора Янга: «Томас Уиллис, насколько я помню, писал нудные суждения, рисовал приблизительные анатомические диаграммы и имел отвратительную орфографию!»

Мои глаза пробежали по важной странице, которая начиналась со слов: «Когда эта лихорадка только начинается…» — прочла всю страницу, вернулась к началу и перечитала ее снова. Потом я остановилась. Ближе к концу первой страницы была фраза: «Сэр Джеффри страдал от той же напасти, как и его сын, который теперь страдал от симптомов лихорадки…»

Я с недоумением уставилась в текст. Слово «лихорадка» было написано неправильно не с точки зрения современного языка, но для Томаса Уиллиса и его века.

Я перевернула страницу и прочла последнюю строчку: «…Болезнь мозга (или Пембертаунская лихорадка) не поддается практическому излечению».

Снова «лихорадка» было написано неправильно.

Вот о чем был мой сон. Теперь я его вспомнила. В своем сне я осознала несоответствие в написании, во всем разделе о Пембертонах, и это меня обеспокоило. Хотя теперь, уставившись на неправильно написанные слова и думая о своем сне, я не понимала, почему это должно было так задеть меня. В конце концов, люди в любом веке делают ошибки, и, конечно, издатели их не заметили. Я положила книгу на ночной столик и погасила лампу. Свернувшись под одеялом, слушая, как дождь барабанит в окна, я уставилась на очертания книги в темноте. «Однако, — подумала я, погружаясь в сон, — вреда не будет, если показать ее завтра доктору Янгу».

Было принято, что женщины из благородного общества не присутствуют на похоронах, но этот обычай изменился, и смелые и более свободные от предрассудков женщины предпочитали присутствовать. К моему удивлению, тетя Анна оказалась из таких, хотя я считала, что она действует так не из социального протеста, но, скорее, из глубокой скорби, которая подвигнула ее провести последние мгновения с ее покойным мужем. Марта и я не пошли, она — большей частью из-за того, чтобы не выходить в сырую погоду и вязать у огня, а я — потому, что твердо считала присутствие на похоронах не принятым. Эдвард, доктор Хэррад и несколько друзей провожали мою мать к ее могиле, пока я горевала одна дома. Есть некоторые вещи, которые леди никогда не делают, такие, как, например, игра в теннис или курение, хотя в любом обществе были немногие, кто считал, что уравнивание себя с мужчинами — прогрессивная реформа. Так что тетя Анна, Тео и Колин сели в карету, запряженную четверкой, а мы с Мартой остались дома.

После завтрака стали заявлять о себе небольшие признаки головной боли, но доза лауданума с этим справилась. Потом я попыталась читать, но не смогла сосредоточиться, не сумела усидеть и за фортепиано. Опять книга Томаса Уиллиса… Я продолжала ломать голову, размышлять над этой ошибкой во время легкого обеда в моей комнате, когда изучала корешки книг, выбирая что-нибудь почитать, когда перебирала ноты.

К часу дня тетя Анна и мои кузены еще не вернулись с похорон, и я решила совершить свою обычную прогулку. Вспомнив, где, по словам доктора Янга, он живет, я отправилась в том направлении, крепко зажав под рукой книгу Томаса Уиллиса.

Айви Фарм, проданную шесть лет назад человеком, который потерял свою жену и двух дочерей во время эпидемии скарлатины, было нетрудно найти после двух часов бодрой прогулки. Я предпочла бы взять легкий экипаж, но решила не вызывать подозрений. По некоторым причинам я не хотела, чтобы моя семья знала о цели моей прогулки. Кроме того, меня одолевали сомнения, поскольку не в моих правилах являться без сопровождения в дом к джентльмену. Конечно, можно этим пренебречь, учитывая тот факт, что джентльмен — доктор с превосходной репутацией, намного старше меня и, несомненно, имеет домоправительницу. Итак, здесь была необходимость в конфиденциальности, хотя я не была уверена, почему.

Из трубы поднимался столб серого дыма, признак жизни, который указывал, что хозяин должен быть дома. В здании горели огни, окна его фасада, вероятно, были окнами кабинета или гостиной. Надо пройти по грязной дороге… Как известно, лишь дамы полусвета посещают джентльменов без сопровождения. Но у меня было важное дело. Я нуждалась в лаудануме — головные боли упорно продолжались, и все еще оставалась эта загадка с книгой Томаса Уиллиса.

К моему огромному облегчению, у двери мне ответила толстенькая старушка, в белоснежном переднике и чепце на седой голове. Она рассмотрела меня с беззастенчивым удивлением, когда стало очевидно, что я явилась одна.

— Вы больны? — спросила она, оставляя меня стоять на пороге.

— Нет. Доктор дома? — спросила я в третий раз.

Она взглянула на мой живот, ища признаки беременности. Итак, женщина была повивальной бабкой.

— Он вас ждет?

— Не думаю. Я его друг, из Пембертон Херста и…

Меня остановило выражение ее лица. Да, я была из дома ужаса, предмета множества историй о множестве случающихся там дьявольских дел. О чем слышало это бедное создание — что мы едим детей?

Я была спасена от очередной неловкости появлением у двери самого доктора Янга, который внезапно возник за ее спиной.

— Добрый день, Лейла. Какая приятная неожиданность! Зашли навестить меня, не так ли?

Толстуха недовольно отступила в сторону и продолжала с подозрением глазеть на меня. Разве я не должна была быть дома, оплакивая смерть очередного Пембертона, небольшой, впрочем, утраты для мира.

— Миссис Финнеган, время пить чай. Не могли бы вы накрыть нам в гостиной?

Я была благодарна, когда она, вперевалку удалилась, поскольку женщина бесцеремонно меня разглядывала, демонстрируя выражением лица все свои впечатления. Доктор Янг принял мой плащ и шляпку и, повесив их, начал расспрашивать о моем здоровье.

— У меня снова головные боли, доктор Янг, и кончился лауданум.

— Понимаю. — Он оглядел меня с некоторым беспокойством.

— Это все из-за событий, сэр, — смерть дяди Генри, случившаяся прошлой ночью, теперь — похороны и такая жуткая погода…

— Да, конечно. — Он повел меня из маленького холла в очень уютную гостиную, безупречно чистую и со вкусом обставленную. — А там, — он указал на дверь, — моя комната для осмотров и приемная. Вниз по лестнице, под кухней, моя лаборатория, где, как верит миссис Финнеган, я сотрудничаю с дьяволом.

Я усмехнулась. Мы сели. Доктор Янг был прекрасно одет в хорошо пригнанный серый двубортный сюртук и черные брюки, рубашка и галстук были безупречно белыми, его окружал легкий аромат сигар.

— Я рад, что вы пришли, Лейла. Для ушей старика было такой радостью вновь услышать имя Оливера Хэррада. Вчера, вернувшись из Херста домой, я наконец отправил ему письмо. Старые друзья, близкие друзья не должны терять друг друга из-за расстояний.

Пока он говорил, его глаза сияли счастьем, и я была рада, что смогла сделать такую малость для этого доброго человека.

— Вижу, вы принесли книгу. Ах, да, доктор Кэдуоллдер из Оксфорда, тысяча восемьсот двадцать второй. И это старина Том, собственной персоной.

Мы посмотрели на лицо давно умершего исследователя Уиллиса.

— Да, я уверен, что у меня где-то есть его экземпляр. Не было времени взглянуть.

— Есть только одна страница, на которую, мне хотелось бы, чтобы вы взглянули, сэр. Это не займет много времени.

Я пролистала страницы, пока мы не дошли до нужной, и я ждала, крепко стиснув ладони, пока он молча читал. Прочитав, доктор Янг взглянул на меня, на его лице застыла озабоченность.

— Теперь я понимаю, Лейла, почему вы решили, что для меня важно это знать. Здесь доказательство опухоли Пембертонов и к тому же задокументированное одним из наиболее уважаемых ученых. Это очень поучительно. Впечатляет.

— А вы не заметили еще кое-чего, сэр?

— Еще кое-чего? Вроде отвратительной орфографии?

— Нет, я имею в виду другое… — Я взяла книгу и указала на два разных написания слова «лихорадка».

Он перестал смеяться.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросила я.

— Что я думаю? — доктор Янг пожал плечами. — Ошибки типографии, мне так кажется. Несколько необычно для научных трудов. Возможно, это опечатки времен Тома Уиллиса, а новые издатели… ну… Мортимер и сыновья, просто перенесли их, как они были. В этом нет ничего необычного. Печатное дело семнадцатого века было не таким, как сегодня. В чем дело, Лейла, вы выглядите озабоченной?

— Не знаю, доктор Янг, я не могу этого объяснить. Как предчувствие или что-то в этом роде. Думаю, я просто глупая. Не могли бы вы посмотреть ваш экземпляр?

Его брови поднялись.

— Мой экземпляр? Разумеется, если вам угодно. Мне понадобится немного времени, чтобы отыскать его… А вот и миссис Финнеган с чаем!

Я попыталась приветливо улыбнуться подозрительной старухе, но она оставалась суровой. Ее неодобрение было бы еще терпимым, если бы не было смешано с темным суеверием. Все же, сидя у гудящего камина, в компании с этим приятным джентльменом, попивая превосходный английский чай, в то время, как за окном лил дождь, я действительно расслабилась. Среди его холостяцкого беспорядка и чистоплотности миссис Финнеган, мне удалось немного забыть о своих заботах по поводу книги Томаса Уиллиса.

— Так что вы, Лейла, кажется, говорили о завещании? Когда вошли…

— О, завещание дяди. Или, вернее, его отсутствие. Мистер Хортон сообщил нам всем прошлым вечером, что дядя Генри умер, не оставив завещания, и что мой дедушка, сэр Джон, на этот случай предусмотрел пункт в своем собственном завещании. Иначе, по словам мистера Хортона, вопрос об имуществе должен был рассматривать суд.

— Сэр Джон предусмотрел, вот как?

— Да, все так странно. Колин получает все, а Тео — ничего.

— Простите? — Он поставил свою чашку на стол и с глубоким недоумением взглянул на меня. — Вы сказали, все наследство получил Колин? Полностью?

— Да. Думаю, старший внук, Тео, имеет больше оснований, но сэр Джон, кажется, решил, что Колин — более подходящий человек. О, Тео был ужасно зол… — Я осеклась. — Что-то не так, доктор Янг?

— Я просто нахожу это поразительным. Да, в самом деле шок. — Он взял чашку и отпил из нее. — Учитывая…

— Учитывая что, сэр?

— Учитывая то, что Колин на самом деле вообще не из Пембертонов.

Глава 14

Стук моей чашки о блюдце вывел меня наконец из ступора.

— Что? — с глупым видом спросила я.

— А вы не знали? Когда ваш дядя Ричард женился на матери Колина, тот был еще совсем дитя. Около двух лет, мне кажется. Ричард Пембертон усыновил мальчика, так что все совершенно официально, и по закону Колин — член рода Пембертонов, но происходит он из другой семьи. О, как же их фамилия?

— Откуда вам все это известно, доктор Янг?

— Доктор Смит, помимо всего прочего, превосходно вел записи. Я располагаю историями всех семейств в радиусе двадцати миль от Ист Уимсли, включая все детали о Пембертонах. Если память мне не изменяет, брат вашего отца, Ричард, ввел в этот дом вдову, дайте вспомнить, в 1825 году. Она имела сына. Это и был маленький Колин. Доктор Смит был вызван вскоре после свадьбы, в связи с жалобами мадам Джейн на недомогание, что оказалось потом признаками беременности. В том году родилась Марта…

Доктор Янг продолжал говорить, но я слышала лишь удары своего сердца, отдающиеся эхом (в этом я была уверена!) от каждой стены коттеджа.

— Лейла? Мисс Пембертон?

Я пару раз моргнула.

— О, простите, я задумалась.

Да… Было о чем задуматься. Например, почему Колин никогда не говорил мне, что он — не Пембертон и поэтому не подвержен проклятию? И теперь я понимала, почему Тео так взбесился из-за наследства. И этим объяснялось, то, почему Колин не похож на всех нас.

— Я вижу, это действительно новость для вас. Но, Лейла, на вас просто лица нет. Почему это вас так огорчило?

«Потому что я влюблена в Колина, — кричал мой ум, — и то, что он не рассказал мне этого, было, как если бы он солгал мне».

— Это не огорчило меня, доктор Янг. Я просто потеряла самообладание. Я думала, что Колин — мой кузен, кровный родственник. Конечно же, он свободен от болезни Пембертонов.

— Да, он свободен. И, кстати, — доктор Янг поставил свою пустую чашку и энергично поднялся на ноги, — может быть, теперь взглянем на мой экземпляр Кэдуоллдера?

Проницательный человек, он предпринял эту затею, заметив, что я выбита из колеи, и я была благодарна ему. Мне нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Колин — не один из нас…

Доктор Янг вышел всего на минуту, или мне это показалось минутой, но могло быть и дольше, учитывая мою рассеянность. Я очнулась, почувствовав, что он снова сидит на софе и я вижу в его руках знакомую книгу. На секунду я хотела забыть Колина.

— Теперь давайте посмотрим, это была страница… — Он заглянул в мою книгу и начал листать свою. — Вот оно. О, нет, минуточку. Не та.

Я краем глаза видела мелькающие белые страницы, но передо мной было лицо, непохожее на мое, нос и подбородок не такой, как у Пембертонов. Я представляла, как была бы счастлива, будучи свободной от рока…

— Подождите минутку, — слышала я. — Что это такое? Номера страниц совпадают, а текст — нет.

— Простите? — Я прогнала наваждение и обратила к нему свое внимание. — У вас те же самые ошибки?

— Или другие. Загляните в вашу книгу, Лейла. Прочтите страницу, предшествующую разделу о Пембертонах.

— Очень хорошо: «Единственным потогонным средством может быть порошок из шкуры жабы, хорошенько растертый с солью…»

— Достаточно. Здесь мы едины. Теперь прочтите сверху на противоположной странице.

Я почувствовала, что хмурюсь. «Эти лихорадки отличаются от обеих чумных и друг от друга по степени, хотя по своей природе они обладают такой же силой». Я остановилась и взглянула на доктора Янга. У него было выражение, какого я никогда раньше не видела.

— В чем дело?

Не говоря ни слова, он протянул мне свой том, открытый на той же самой странице, что и мой. Я посмотрела на него, прочитав первые несколько строк. Они были другими.

— Я не понимаю.

— Я тоже. Лейла, передайте мне, пожалуйста, вашу книгу.

На коленях у доктора Янга лежали раскрытыми обе книги, так, чтобы страницы находились рядом. Страницы слева совпадали полностью, однако страницы справа те, где было про Пембертонов, не совпадали. На самом деле лишь одна копия содержала этот обстоятельный материал — моя.

— Но ведь номера страниц совпадают, — сказала я, озадаченная. — Что же случилось? Я не понимаю.

Доктор Янг взял мою книгу и поднес ее близко к своим глазам, повертел в руках и тщательно осмотрел переплет. Внезапно свет озарил его лицо.

— Вот оно, в чем дело, Лейла!

— Что?

— Это поддельная страница. Видите? Кто-то очень тщательно удалил страницу оригинала, которую мы можем прочесть в моем экземпляре, и заменил ее подделкой. Когда мы переворачиваем страницу о Пембертонах, мы видим, что в обеих книгах на следующем листе продолжается одинаковый текст. Иными словами, настоящая страница изъята и заменена другой.

— Я не понимаю. — Но, странным образом, я понимала. Теперь сон вернулся ко мне полностью. На уровне подсознания я почувствовала обман. Теперь объяснялось, почему книга Тома Уиллиса так меня беспокоила.

— Кто-то внес изменения в эту книгу, чтобы создать болезнь Пембертонов.

— Создать ее? — воскликнула я самым неженственным образом. — Вы имеете в виду, что она никогда не существовала? Что опухоли не было?

— На самом деле Томас Уиллис никогда не писал о ней.

— Доктор Янг…

— Взгляните сюда, Лейла, прошивка переплета кажется слегка разной. То, что страница подложная, вне всякого сомнения, взгляд под моим микроскопом, чтобы сравнить обе, может дать нам последнее доказательство. Однако меня не столько волнует факт, как это было сделано, но то, зачем это было сделано.

— Зачем? — Мой голос был слаб и тих. Два мощных потрясения за пять минут.

— Что это может быть, по-вашему, Лейла? Вы думаете о том же, что и я?

— Я вообще ни о чем не думаю, доктор Янг…

— Тогда я осмелюсь предположить, если вы позволите. Этот фальшивый фрагмент, должно быть, изготовлен с целью доказать болезнь Пембертонов.

— Фальшивый? Значит, никакой опухоли не существует? Но почему? Почему кто-то сотворил такую вещь? Я не могу этого понять, доктор Янг.

— А почему бы нет? У вас есть другое предположение?

Я закусила нижнюю губу, глядя на две книги. Было ясно при первом же взгляде на нее, что страница, о которой шла речь, — подделка. Было также очевидно, что некто потратил немало трудов, чтобы она выглядела так естественно, как только можно. Но зачем?

— У меня нет объяснений, сэр. Я просто в замешательстве.

— Вот и мне не слишком понятна суть дела. Как бы там ни было, тот, кто это сделал, был мастер своего дела, и действительно основательная персона. За исключением неправильного написания «feaver», ошибка, которую легко допустить, фальшивая страница — превосходная копия. Она следует литературному стилю Уиллиса, придерживается грамматики и орфографии того времени, даже шрифт и бумага полностью соответствуют. Некто, он или она, были полны решимости подвести добротный прочный фундамент под историю с опухолью и выбрали доктора Уиллиса своим проводником. Иными словами, неизвестный субъект по тем или иным причинам выдумал болезнь Пембертонов, а затем предпринял грандиозные усилия, чтобы изобрести свидетельство, которое могло бы убедить также и других.

— Но это все так нелепо! Если то, о чем вы теоретизируете, правда, и это, в конце концов, не опухоль, тогда отчего умерли мой отец, и двоюродный дедушка Майкл, и сэр Джон? — Я на секунду прервалась, чтобы взглянуть на доктора Янга. Я видела, что та же самая мысль проходит через его сознание. — Тогда отчего же умер дядя Генри?

Его прозрачные голубые глаза, такие терпеливые и умные, могли только вернуть мой вопрошающий взгляд. Страница в книге была фальшивкой; значит, не могло ли и наследие Пембертонов оказаться фальшивым? И, если это так, тогда от чего умер дядя Генри?

— Моя милая, — сказал доктор Янг своим мягким, гибким голосом. Он был сдержанным и спокойным. — Позвольте мне прямо сейчас кое-что сделать. В моей лаборатории. Я должен ненадолго отлучиться.

— Да, конечно, но…

— Я потом все объясню, если найду истину. Если же нет, то вам придется уйти отсюда, все еще веря в опухоль. Вы с этим согласны, Лейла?

— Да.

— Я ненадолго, а вы можете позвонить миссис Финнеган, если что-нибудь понадобится.

Я неподвижно сидела на софе, наблюдая, как он уходит, его широкую спину и прямые плечи, его походку, такую молодую для человека его возраста. Мы были друзьями, он и я; я должна была доверять ему. А он был человек, излучавший уверенность, внушавший уважение и доверие. Что бы он ни собирался сейчас делать внизу, в своей таинственной лаборатории, и какой бы ответ он ни принес обратно, я безоговорочно его приму.

Дождь усилился, и миссис Финнеган пришлось много раз подпитывать огонь в течение следующего часа, но я не замечала течения времени. Все, на чем я могла сконцентрироваться, был мой дорогой Колин. Колин с зелеными, цвета моря, глазами и волосами цвета красного дерева. Колин с его непостоянной натурой и непредсказуемыми настроениями. Как я любила его! Как я продолжала любить его! У Колина были основания не сообщать мне о себе, я была в этом уверена…

Не знаю, как долго доктор Янг простоял в дверях, прежде чем я заметила его, но, заметив, вздрогнула, поскольку он не издал ни звука. Затем, глядя на него, я встревожилась еще больше, поскольку вид его сильно изменился. Исчезли модный сюртук и галстук, рукава были засучены по локоть, на манер землекопа, а на жилете виднелись непонятные пятна. Но что испугало меня еще больше, больше, чем шокирующее состояние его костюма и внезапное появление в комнате, было выражение его лица. Белое, как полотно его рубашки, напряженное и натянутое, лицо доктора свидетельствовало о потрясении, о беспокойстве, о смятении. Все это заставило меня вскочить на ноги.

— Лейла… — неуверенно, раздумывая, начал он. — Пожалуйста, присядьте.

— Что случилось?

— Пожалуйста, я… — Он пересек комнату и взял меня за руки. Его прикосновение было ледяным. — Лейла, присядьте.

Мы сели рядом, наши ладони были крепко сжаты. Он начал говорить.

— Как вам известно, я приехал сюда, удалившись от дел и в то же время продолжая работать над своим излюбленным проектом, который заключается в поиске возможного лечения диабета. Несомненно, вы ничего не знаете о научных исследованиях, но достаточно сказать, что для тщательных изысканий и экспериментов требуются лаборатория, хорошее оборудование, химикаты и разные… другие предметы. Не хочется вызвать ваше отвращение, и, простите, если я это сделаю, но должен вам сказать. В исследованиях по поводу диабета мне требуется некоторый запас… — он замялся, — …крови для ряда необходимых экспериментов. С моими химикатами — о, это сложный процесс, Лейла! — я экспериментирую с нормальной кровью и кровью диабетиков. Снова прошу простить мою неделикатность, но вы увидите сейчас, почему это необходимо. Как я сказал, я проверяю свойства… — он снова сделал паузу, — крови как здоровых, так и диабетиков, в надежде распознать особенности и причины болезни, обнаружить путь правильного лечения диабета. Теперь мои сложности связаны с запасами крови. По новому закону в Англии я могу получать кровь от Джея и Барта, но она обычно поступает в плохом состоянии. Я пытаюсь найти пробы крови на месте, скажем, к примеру, у работников фабрики, когда лечу их дома в случае травм. Теперь, Лейла, когда ваш дядя умер, я обратился к вашей тетушке с просьбой взять небольшую пробу крови вашего дяди, чтобы сохранить ее и использовать позднее в моих занятиях как нормальную кровь.

Хотя я и пыталась сдержаться, но непроизвольно вздрогнула.

— Анна дала любезное согласие. Так в моей лаборатории, в эфирной камере, я держу пузырек с кровью Генри Пембертона. — Он замолчал.

— Пожалуйста, продолжайте, доктор Янг, — слышала я вдалеке свой голос, — я не собираюсь терять сознание.

— Очень хорошо. Когда мы говорили некоторое время назад, вы задали превосходный вопрос. От чего умер ваш дядя? Так у меня возникла мысль. Если бы я изучил каплю его крови под микроскопом или провел несколько тестов в своих колбах…

Я поднесла ладонь к своему холодному и влажному лбу.

— Пожалуйста, доктор Янг, скажите мне, что вы обнаружили?

— Мы ведь договорились или нет, что вы примете то, что я обнаружу? И что если я не обнаружу ничего, то вы будете по-прежнему верить в опухоль и доверять мне? Ну а теперь поверьте мне, Лейла, дорогая, что ваш дядя умер не от опухоли мозга.

Я недоверчиво смотрела на человека, который держал мои ладони в своих, таких же ледяных. Комната, казалось, поплыла, воздух стал удушливым.

— Он не умер от этого? — с трудом проговорила я. — Дядя Генри не умер от опухоли мозга? — Слова звучали, как удары большого колокола. — Тогда… вы знаете, сэр, от чего он… умер?

— Да, знаю. И это несомненно. Помните наш спор тем вечером в вашей комнате о симптомах дяди Генри? Я тогда сказал, что они нетипичны и совсем не соответствуют описанным? Теперь я знаю, почему. Головные боли, тошнота, боли в животе, бред и судороги — все это часть синдрома болезни, совершенно отличной от опухоли мозга. И если бы я, по роду моей деятельности, имел с ней больше дел, то быстрей распознал бы ее. Но я слишком поспешил признать диагноз опухоли мозга и прогноз смертельного исхода.

— Расскажите мне, сэр, что вы обнаружили.

— Лейла, кровь вашего дяди содержит огромную дозу дигиталиса, экстракта наперстянки.

Комната поплыла еще сильнее, наклоняясь так и эдак. Где же я раньше слышала о наперстянке? Сказанное тем же самым голосом этого человека за ужином.

— Поскольку раньше я редко имел дело с пациентами, страдающими болезнями сердца, то симптомы, которые являются классическими при передозировке дигиталиса, были мне не очень хорошо знакомы. Но теперь, когда я оглянулся назад, головные боли и тошнота…

— Доктор Янг! — резко спросила я. — Почему дядя Генри принимал такие лекарства?

Он смотрел на меня в течение долгой, тяжелой секунды.

— Процент дигиталиса в его крови был значительно выше медицинской нормы. Он был принят как яд, а не как лекарство.

В моем сознании немедленно щелкнуло. Комната перестала вращаться, а мое сознание внезапно резко прояснилось.

— Яд!

— Даваемый ему понемногу, а потом нейтрализуемый лауданумом. Действительно, трудно сказать точно, что в конце концов его убило, дигиталис или морфины, в крови было так много и того, и другого.

— И вы говорите… ему это давали?

— Разумеется, он никогда не принял бы это по собственной воле. Дигиталис — сердечное лекарство, а ваш дядя никогда не жаловался на сердце. Иначе во время осмотров он бы сказал мне. В записях доктора Смита об этом нет ни слова.

— Значит, вы считаете, что мой дядя был убит…

Доктор Янг помолчал мгновение.

— Да, Лейла, я так думаю.

Наконец я в изнеможении откинулась назад. Столько всего случилось, столько надо было обдумать. Сначала Колин, затем книга, а теперь дядя Генри. Моя голова начинала болеть.

— Мы должны обратиться в полицию, Лейла.

— Полиция…

— Я помогу вам. У нас есть неопровержимое доказательство того, что ваш дядя был убит…

— Нет… — быстро сказала я, мой мозг работал быстро. — Что сможет сделать полиция? Арестовать всю мою семью? Они лишь допросят каждого и отпустят. А тогда мы с вами будем в опасности… — Что-то еще начинало доходить до меня. — Доктор Янг, вы говорили мне тем вечером, что, согласно записям доктора Смита, у моего отца и сэра Джона были те же симптомы и умерли они таким же образом.

— Да, это верно.

— Значит, и они были убиты тоже! — Я резко выпрямилась. — Так, значит, я была права! Мне подсказывала интуиция, смутные сомнения насчет правдоподобия смерти моего отца. Он все-таки был убит!

— Я не знаю, Лейла. Я могу утверждать это только в отношении вашего дяди. Остальные — в прошлом. Теперь невозможно вернуться к этому.

Тут его глаза сузились.

— О, нет, не можем! — сказала я почти злорадно. Был лишь один путь, которым мы могли вернуться в прошлое и увидеть, что действительно случилось. Мы должны были исследовать сознание пятилетнего ребенка по имени Лейла Пембертон.

— Мне кажется, вы неправильно это понимаете, Лейла. Если вы подозреваете кого-то из вашей семьи в убийстве, то вы должны пойти в полицию. Вы не должны брать это на себя. Это слишком опасно. Лейла, пожалуйста, не заставляйте меня сожалеть о том, что я рассказал вам!

— Я бы в конце концов все равно узнала это, доктор Янг, если бы не с помощью прямого свидетельства, такого, как кровь, то, по крайней мере, делая догадки на основе фальшивой страницы. То, что опухоли мозга не было, означало, что мой дядя умер по другой причине. Если та же самая персона, которая печатала эту страницу, была соучастником смерти моего дяди, значит, это и есть убийца. Но кто и почему? Ничего из этого не следует. Эта поддельная страница могла быть напечатана давным-давно, возможно, до смерти моего отца. Я не понимаю. Кто бы ни убил его и сэра Джона, он должен был убить дядю Генри. Это очевидно. У полиции должно быть для этого специальное определение.

— Modus operandi, — сказал покорно доктор Янг, покачав головой.

— О, я так и думала. В моей голове хаос. Кто мог желать смерти дяди Генри? И почему? Ради какой возможной выгоды? Явно не Анна и не Марта. Они ничего не выигрывают от его смерти. Сказано, что яд — оружие женщины. Если так, то кто из женщин рода Пембертонов имел мотив убить дядю Генри? Его собственная мать, Абигайль? С какой целью? Возможно, кто-то из слуг, из-за обиды? А как насчет Тео и Колина, какую выгоду имеют они…

Слова застряли у меня в горле. Теперь доктор Янг резко поднял голову.

— Колин! Именно ему есть что выигрывать и нечего терять.

— Доктор Янг!

— Все богатства Пембертонов? Фабрики, поместье!

— Нет, нет! Я не желаю об этом слышать! Не Колин!

Он попытался успокоить меня, снова взяв мои ладони в свои.

— Я начинаю понимать, Лейла, что ваше сердце питает к Колину, больше, чем простое сестринское чувство. Однако, что бы вы ни чувствовали к мужчине, вы не должны позволить этому затмить ваше суждение. Просто потому, что вы его любите, еще не означает, что он не может быть убийцей. Вы понимаете меня, Лейла?

Я не в силах была спорить с логикой доктора Янга, с его умением убеждать.

— Но никто не знал о том, что завещание было утеряно, — сказала я слабым голосом. — Действительно, Тео совершенно явно ожидал какого-то большого наследства, поэтому не исключено, что он мог совершить убийство. Если бы вы могли видеть его ярость той ночью, когда он узнал, что ничего не получит! А Колин заявлял, что ничего не знает о завещании сэра Джона… — Я широко распахнула глаза. — Нет, я отказываюсь думать так. Колин был невиновен. Он должен был быть невиновным. И более того, я думаю, что одна и та же личность совершила все три убийства: моего отца, сэра Джона и дяди Генри. Если это так, то Колину в то время было пятнадцать лет.

Доктор Янг молчал. За этими голубыми глазами чувствовалась быстрая и четкая работа мозга.

— Ваши доводы — в пользу Колина. Если он действительно не знал о том, что дядя Генри умер, не оставив завещания, тогда совершенно резонно заподозрить, что виновен Теодор. В конце концов, ему было восемнадцать, когда умер ваш отец, и физически он был способен убить.

Каким абсурдным казалось все это — сидеть в очаровательной гостиной доктора, пытаясь представить, кто из моей семьи был убийцей!

По выражению моего лица доктор Янг прочитал мои мысли.

— Знать бы, что этот вечер принесет такие пугающие открытия, я предложил бы вам бренди вместо чая.

Я благодарно улыбнулась ему. Как обычно, этот восприимчивый человек умел понять чувства другого и найти подходящие слова. Этот надоедливый сон и перечитывание книги Томаса Уиллиса должны были наконец привести меня к собственным открытиям, но без доктора Янга это оказалось бы намного тяжелее.

— Что вы теперь собираетесь делать, Лейла?

— Не знаю, доктор Янг. Я должна действовать осторожно, хорошенько все обдумывая. Вероятно, один из членов моей семьи — убийца, и надо выяснить, кто же именно.

Итак, круг замкнулся. Все, происшедшее за последнюю неделю, исчезло, как будто никогда не существовало, и я вернулась обратно, к семейному ужину в третий вечер, когда я стояла над ними, как Ника Самофракийская, и кричала: «Я думаю, что проклятие Пембертонов — фальсификация, подложная история, чтобы оклеветать моего отца и скрыть настоящего убийцу!»

Книга Тома Уиллиса теперь поблекла, словно была только сном. Меня вновь затопила прежняя решимость. Старые обиды и ожесточенность вытеснили грусть, крушение и безнадежность. Эта метаморфоза, должно быть, отразилась на моем лице, поскольку доктор Янг сказал:

— Я могу догадаться, о чем вы думаете, Лейла.

И еще что-то росло во мне, что-то новое, чего не было прежде. Это была ярость, слепое бешенство, ведь вся радость и счастье были отняты у этого дома из-за мистификации. Одна страничка в книге Кэдуоллдера, и моя семья лишилась надежды на будущее. Из-за этого Колин, Марта и Тео считали своим долгом вести жизнь в безбрачии, жизнь без любви и детей. Этот сфальсифицированный кусок бумаги отнял у моей семьи силу бороться и сделал ее своей заложницей. Я еще больше исполнилась решимости разгадать тайну Пембертон Херста.

— На дворе темно, Лейла, — услышала я голос доктора.

— Мне надо многое обдумать, доктор Янг. И во многом разобраться.

Мой мозг осаждали мириады мыслей: письмо тети Сильвии, рубиновое кольцо Теодора, мое письмо Эдварду, сожженное… Эдвард, о котором я много дней не думала.

Плотина прорвалась, и все старые загадки с новой силой заставили работать мой мозг. Кто украл кольцо и зачем? Из-за того, что оно каким-то образом связано с рощей? И как быть с рощей — как мне заставить себя вспомнить то, что там произошло в тот день двадцать лет назад? Кто сжег письмо к Эдварду? Кто послал моей матери письмо от имени тети Сильвии?

На мое плечо опустилась рука. Откуда-то по ту сторону стены мягкий голос что-то говорил мне, но я почти не слышала. Я была теперь слишком вне себя. Этот убийца не только отнял три жизни, но и убил дух Пембертонов! Бедная, стареющая, поблекшая Марта. Мой милый, ожесточенный Колин. Бабушка Абигайль, погребенная еще до смерти. Моя мать, надрывавшаяся среди вони трущоб, потому что она думала, что ее дочь — жертва коварной болезни. Такие страдания, такие несчастья от того, что один преступник сфабриковал «болезнь Пембертонов» и навязал моей семье полную безнадежность.

Этот мягкий голос за стеной уговаривал, убеждал: «Лейла… Лейла…»

Я начала успокаиваться и наконец взглянула на доктора Янга. Его ладонь была на моей руке. Он тихо повторял мое имя.

— Простите меня, — прошептала я.

— Выражение вашего лица так странно. Скажите мне, Лейла, почему вы взяли все это на себя?

— Потому что я в известной мере несу ответственность. Я посторонний человек, свободный от лет монашества остальных, и могу видеть всю сцену объективно. Я должна искать ответы, остальные — нет.

Его глаза изучали мое лицо, которое, должно быть, было багровым, так оно горело. Я знала, что доктор Янг думает. Он видел злую, угрюмую решимость, омраченное сознание.

— И вам кажется, что вы объективны?

Я отвернулась, поскольку мне не понравилось то, что я увидела в себе. Моя душа была в водовороте эмоций: любви к Колину, скорби за те смерти, вызова неизвестному врагу и — больше всего — ярости. Доктор Янг это знал. Эксперт, умеющий читать мысли людей, он был способен заглянуть в самые глубины моей души и ясно понять, что я чувствую.

— Могу я сейчас проводить вас домой?

Хотя он напомнил мне о позднем времени, я была удивлена, осознав, как долго пробыла здесь. Быстро поднявшись, я натянула перчатки на свои дрожащие руки.

— Я принимаю ваше великодушное предложение. Простите меня, если помешала вам в вашей работе. Я не собиралась быть здесь так долго.

— Мне это доставило удовольствие, — ответил доктор, — и моя работа — помогать людям. Если мне удалось это за последние пару часов, то я сделал большое дело.

Теперь наступил мой черед положить ладонь ему на руку.

— Я не знаю, что бы я делала без вас.

— Я должен сказать одну вещь, Лейла, прежде чем вы уйдете. Это мой долг, как врача, заявить о моих находках в полицию. Нет, постойте, дайте мне закончить. Я должен сообщить, вы это знаете. Но из уважения к вам и к тому, что вы должны сделать, я буду ждать так долго, как только смогу из соображений этики, прежде чем отправлюсь к ним. Вы тем временем воспользуетесь моим доверием.

Миссис Финнеган по-прежнему неодобрительно смотрела меня, пока доктор помогал мне надеть плащ. Ее глаза выражали открытый приговор за часы, которые я провела наедине с ним, и я гадала, не подслушивала ли она. Но меня это не беспокоило, как и многое другое: Лондон и Эдвард принадлежали прошлому, которое казалось далеким, как сон. Лишь Колин занимал меня в этот момент, когда я мяла в руках ленты моей шляпки. Колин и Пембертоны, мой долг перед ними.

Я никогда не забуду запах влажной кожи, звук дождя, стучащего по крыше экипажа. Когда экипаж дернулся и затрясся по дороге, я уставилась на прядущих ушами лошадей, на их влажные, прилипшие к шеям гривы. Лошадиные копыта издавали глухие звуки на залитой лужами дороге, шлепая по грязи на рытвинах и ухабах. Тяжелые ветви задевали нас. Капли дождя падали внутрь экипажа, брызгая мне в лицо и увлажняя попону на моих коленях. Мы молчали, не о чем было говорить. Человек рядом со мной, так ловко управлявшийся с поводьями, знал, о чем я думаю.

Когда дорога подошла к развилке у подъездной дороги, ведущей к Херсту, я попросила доктора Янга остановить карету.

— Отсюда близко, и мне хотелось бы, чтобы моя семья считала, что я просто гуляла.

— Хорошо, — ответил доктор, — хотя мне кажется, что это неразумно. Пообещайте мне, Лейла, что когда вы придете к какому-либо решению — если Вы действительно придете к нему — то дадите мне об этом знать, прежде чем начнете действовать.

Я улыбнулась его озабоченности.

— Обещаю вам это. И мне придется действовать, поскольку мы не можем терпеть убийцу среди нас. Кроме того, мы не знаем, не захочет ли он или она снова нанести удар. Три человека мертвы. Вскоре может последовать еще убийство.

Доктор Янг был, казалось, удивлен, это ему не приходило в голову.

— Лейла, — сказал он, его голос был полон беспокойства, — будьте осмотрительны. Пожалуйста, будьте осмотрительны.

— Буду, сэр. И еще раз спасибо вам за все, что вы сделали для меня сегодня.

Доктор Янг выбрался из экипажа, встал в грязь и помог мне выйти. Его глаза говорили: «Будьте осторожны». Затем он сел и подождал, пока я дошла до поворота и скрылась из виду. Тяжело ступая по обочине, пытаясь удержать подол юбки подальше от луж, я слышала, как экипаж удаляется по дороге.

Теперь, когда я наконец осталась наедине с собой, среди деревьев, дождя и серого тумана, мысли мои начали упорядочиваться. Первое место занимал Колин, как и следовало ожидать, как будет всегда. Да, мне приходилось признать, что Колин был единственным, кто выигрывал от смерти дяди Генри. Но это не обязательно означало, что убийца он. Мотив лежал в преднамеренности, а возможно, Колин думал, что дядя Генри оставил завещание, то же самое думал и Теодор. Если это так, тогда следует, что в первую очередь осуждения заслуживала персона, которая ожидала выгоды от смерти.

Такая линия рассуждений казалась мне наиболее разумной. По дороге я вспоминала о смерти моего отца и сэра Джона. Это не вписывалось в мою удобную теорию, поскольку если Тео и думал извлечь выгоду из смерти своего отца, то на что он надеялся, убивая своего дядю Роберта и дедушку? С другой стороны, в то время, когда умер сэр Джон, он находился в Манчестере. Все это было бессмысленно. Странно, я могла найти мотив для каждого, но все убийства вместе не увязывались. Хотя их объединял один и тот же метод исполнения, но общий знаменатель мотива отсутствовал.

Таково было затруднительное положение, которым я была обеспокоена, когда, совершенно вымокшая, с раскрасневшимся лицом, взошла на ступени дома.

Марта, неожиданно появившаяся на пороге, распахнула дверь прежде, чем я подошла к ней. Ее глаза были прозрачными, безжизненными и смотрели на меня с весьма странным выражением.

— Лейла! — задыхаясь, сказала она. — Где ты была? Никто не знал, что ты ушла! Мы просто извелись из-за тебя!

— Я гуляла, — просто ответила я, будучи уверена, что она не увидит у меня под плащом книгу Уиллиса.

— Бабушка очень рассержена. Я никогда не видела ее такой злой! Она ждет тебя…

— Да? И что, предполагается, я должна делать теперь?

— Иди, Лейла. Нет, нет, не к себе в комнату. Она в малой гостиной. Мы все там.

— Но я промокла насквозь.

— Вредно гулять под дождем, — заметила она с резкостью, на которую я не считала ее способной. — Иди сейчас туда, или это будет очень нелюбезно по отношению к ней.

Не давая себя запугать, я оставила Марту, поспешно уходящую в своем шуршащем кринолине и бомбазиновом траурном платье, пока я снимала свой плащ, шляпу и перчатки. Приложив ледяные пальцы к своим щекам, я почувствовала, какими горячими они были, и знала, что они яркие, как яблоки.

Так же, как уверенность в том, что мой отец — не убийца, в глубине моего сознания гнездилось смутное предвидение, что Колин тоже невиновен. С этой убежденностью, прочно укоренившейся в моем сердце, держа книжку Уиллиса за спиной, я вошла в малую гостиную.

Обычный порядок в присутствии бабушки был снова введен: она, застывшая и неподвижная, — в центре, Анна и Марта — перед ней, и Тео, стоявшими между ними. Колина не было. В отличие от своих тети и кузины, я не стала садиться, предпочитая демонстративно стоять. Здесь царила атмосфера, довлевшая над всем домом: бабушкина суровость, недостаток тепла, ее сдержанная неприязнь к радости и веселью. Прагматичная женщина, ведущая спартанский образ жизни, она властвовала над этим домом с жестокостью, граничащей с тиранией.

— Где ты была? — внезапно спросила она раздраженно. Ее маленькие черные глазки пронзали меня.

— Я была на прогулке, бабушка.

— В день траура? Где твое уважение, дитя?

— Все мы скорбим по-своему, бабушка.

— Не будьте со мной нахальны, мисс. Я не в настроении терпеть ваши дерзости. На самом деле я очень сержусь и вне себя от того, что сегодня случилось.

Она сжала губы так, что кровь отхлынула от них и они стали жесткими и побелели.

— У нас в доме вор! — почти выкрикнула она, — я не потерплю преступников!

Я едва не улыбнулась на это, думая о возможном убийце среди нас, но достаточно контролировала себя, чтобы сдержаться. Никогда прежде мне не приходилось быть свидетельницей полного гнева этой грозной женщины, и совсем не хотелось вызывать его теперь.

— И меня снова в чем-то обвиняют? — сухо спросила я.

— Я никогда не обвиняю, юная леди. Это черта слабых людей. Я желаю остановить преступника. Кража совершена сегодня утром, во время похоронной службы, и была обнаружена, когда все вернулись. Похищены драгоценности, ценное колье и брошь, из комнаты моей невестки, пока она отдавала последнюю дань своему супругу.

Я взглянула на тетю Анну, которая сидела на скамеечке, как жертва ужасного преступления. Ее лицо побелело и вытянулось, глаза потрясенно смотрели перед собой.

— Откуда вам известно, что их украли этим утром? — спросила я.

Лицо бабушки сложилось в неприятную гримасу, что заставляло усомниться в ее правдивости.

— Анна не обнаружила их, когда вернулась, а перед уходом они были на месте. Что я хочу от вас узнать, юная леди: где это вы гуляли сегодня днем?

Мы взглянули друг на друга, как будто готовились к бою. Быть побежденной этой упрямой женщиной — ни за что. Я подумала о том, что рассказал мне доктор Янг, и решила, что не готова обнародовать свои открытия. Пока еще нет. До тех пор, пока не буду уверена, что нахожусь вне опасности.

В следующую минуту я была избавлена от необходимости отвечать на ее вопрос. Появилась шестая персона.

— Здесь собрание клана? — раздался голос.

Я обернулась, когда в комнату вошел Колин, и мое сердце внезапно екнуло. Это новое чувство одновременно смущало и радовало. Он обвел взглядом собравшихся, лишь бегло задержавшись на Марте, Тео и тете Анне. Его быстрый, изучающий взгляд остановился на мне, легкая улыбка пробежала по лицу. На мгновение, на кратчайший момент наши глаза встретились, и я подумала (молясь от всего сердца), что Колин ощутил то же быстрое ликование. Выражение лица бабушки оставалось прежним, но ее настроение едва ощутимо изменилось, как и атмосфера в комнате. Я никак не могла понять: Колин не был из Пембертонов, но все наследство перешло к нему.

В несколько длинных шагов он пересек комнату, оказавшись почти рядом со мной. Его манера была беззаботной, бесцеремонной, словно он не беспокоился ни о чем на свете.

— Тетя Анна уехала и потеряла свое любимое колье, не так ли?

Бабушка стала еще мрачнее.

— Не потеряла, Колин. Его украли. Кто-то вошел в ее комнату утром. В это время здесь оставалось только двое — Марта и Лейла.

— И вы, бабушка Абигайль.

Ее глаза вспыхнули, как два огненных шара.

— И я тоже.

— И слуги вдобавок.

— Я опросила их…

— Надо было также обыскать их комнаты.

— Я не потерплю твоих замечаний, Колин Пембертон. — Хотя ее голос не стал громче, грудь бабушки начала ходить ходуном. — Как я веду изыскания, это мое дело. Кстати, я уже обыскала комнату Лейлы.

— Как вы посмели! — Я сделала шаг вперед и готова была разразиться обвинительной речью, если бы меня внезапно не схватил за руку Колин. Я почувствовала, как между нашими пальцами пробежала искра.

— Я уже несколько дней назад предупредила вас, чтобы вы оставили этот дом и никогда сюда не возвращались, — продолжала бабушка. — Но вы тупоголовая, упрямая ослица и теперь пожинаете плоды своего непослушания. В этом доме нет права на приватность, когда дело касается благополучия семьи. Цена драгоценностей не имеет значения. Здесь дело принципа.

— Не слишком ли мы эмоциональны, учитывая недавнюю смерть в семье? — заметил Колин.

Теперь Тео, стоявший недалеко от нас, напугал меня, внезапно вмешавшись:

— Черт вас подери, сэр! Какое уважение к смерти моего отца!

Колин оставался спокоен.

— Это неуместно, кузен. Повод здесь тот, что вы все собрались, чтобы осудить Лейлу.

Он пожал мою руку.

— Судья, присяжные, палач — их много среди вас. Я, например, считаю это неспортивным и не по-английски.

— Что вы думаете, сэр, для меня чертовски мало значит…

— Могу ли я напомнить вам, что здесь присутствуют дамы?

— Факт, который вы, сэр, раньше никогда не принимали во внимание.

— Верно, Теодор…

Тео развернул плечи.

— Будь я проклят, если буду еще терпеть вас, сэр. Я потребую сатисфакции.

Способность Колина сохранять спокойствие изумляла меня. Я ожидала, что этот человек страстей потеряет контроль над собой и впадет в гнев. Казалось, он дразнил Теодора, манипулировал им и был хозяином положения.

— Я предложил вам, — раздался его спокойный голос, — половину наследства.

— Плевать на наследство!

— И полный контроль над фабриками.

— Вы оскорбляете меня, кузен. — Бешенство было в глазах Теодора, в его стиснутых кулаках. — Мне не нужны подачки. Все, чего я добьюсь, будет получено по закону. И это, сэр, я вам обещаю.

Теперь я наконец взглянула на Колина. Был ли он серьезен, предлагая Тео половину наследства безоговорочно?

— Я с радостью подпишу все необходимые бумаги, — продолжал он. — Вы можете стать полноправным хозяином фабрик, если желаете.

— Я не собираюсь верить вам, Колин, и тем бумагам, которые составит ваш стряпчий. Я намерен ехать в Лондон и добиваться всего сам.

— Право, Тео, в этом нет необходимости…

— Тихо, вы, оба!

Все повернули головы к бабушке. Ее руки с длинными, похожими на бамбук пальцами в коричневых пятнах, дрожали, сжимая подлокотники кресла.

— Я не желаю раздоров в своей семье и не допущу, чтобы воля моего супруга была нарушена. Сэр Джон был в здравом уме, когда составлял завещание. У него должно было быть оснований для того, чтобы все оставить Колину. Я запрещаю эти споры вокруг имущества Пембертонов; это унижает наше имя и бесчестит вас самих. И я запрещаю, джентльмены, дальнейшие дебаты на эту тему. Теперь я желаю, чтобы вы все удалились. Вы утомили меня. Я до смерти устала от вас.

Теодор продолжал кидать злые взгляды, когда Колин обратился ко мне.

— Могу я проводить вас наверх?

— Да, — едва прошептала я.

Мы вдвоем выскользнули из комнаты, словно покидая скучный званый ужин, и я почувствовала, как в наши спины впились две пары глаз.

Когда мы начали подниматься по лестнице, я отняла свою руку, чтобы придерживать юбку во время подъема; за спиной я все еще прятала книжку Тома Уиллиса. Мы шли молча, этот загадочный человек и я. Среди скудно освещающих наш путь газовых фонарей ощущалась близость Колина, его тепло и создаваемая им расслабляющая атмосфера. Так непохоже на Эдварда, которого я знала когда-то, этот некогда мой кузен легко шагал, беззаботно размахивая руками. Наверху он остановил меня, взяв за руки и обратив на меня испытующий взгляд.

— Они ведут себя просто как демоны, Лейла, обвиняя вас в воровстве.

Его тон тронул меня. Обвинения бабушки не волновали, поскольку это было ничто по сравнению с тайной, которую открыл мне доктор Янг. Неужели это произошло сегодня днем? Подняв глаза, чтобы встретиться взглядом с Колином, я изумилась этому новому ощущению наэлектризованности моего тела, которое до сих пор не переживала в обществе мужчины. Его волосы были в легком беспорядке, его галстук немного сбился. Да, я любила его за его человечность, за его несовершенства и недостатки.

— Сегодня мы все будем ужинать в одиночестве, Лейла. Я скажу Гертруде, чтобы она прислала вам чего-нибудь вкусного.

— Благодарю вас.

Он задержал на мне взгляд еще на мгновение, казалось, собираясь что-то сказать, но потом, поменяв свое намерение, вдруг развернулся и поспешил обратно вниз.

В комнате я быстро переоделась в ночную рубашку и халат, расчесала волосы и свернулась у огня наедине со своими мыслями. Появилась Гертруда с подносом. Было в ее манере что-то странное, какая-то настороженность. Я справилась о ее здоровье, но она не ответила, ее молчание казалось несколько зловещим. За едой последовала чашка молока, принесенная служанкой, и я выпила ее до дна с благодарностью, зная, как оно способно расслабить меня.

Согревшись, я начала думать. Так много было вопросов, будораживших мое воображение. Что за незадача с украденными драгоценностями, и как это может касаться меня? Кто желал, чтобы моя мать и я приехали сюда, прислав письмо от имени тети Сильвии? Кто уничтожил мое письмо к Эдварду? И кто была та женщина, плач которой я слышала в комнате бабушки, в утро смерти дяди Генри? Все это были вопросы без ответов. Возможно, они являлись фрагментами еще большей тайны. Каким-то образом я чувствовала, что они все связаны. Все эти маленькие загадки выстраивались в одну большую, самую важную тайну, которую я пыталась разгадать с самого начала: кто убил моего отца и брата в роще?

И теперь единственный ответ лежал в моей памяти. Я должна возвращаться туда снова и снова, надеясь восстановить до мелочей тот день: погода, освещение, время дня, время года, которые смогут внезапно приподнять занавес, скрывающий прошлое.

Моя голова начала пульсировать. Раздраженная такой чувствительностью, я начала шагать по комнате. В Креморн-Гарденз я страдала от громких взрывов пиротехнических снарядов. На узкой улице, где я жила, был постоянный шум и грохот многочисленных экипажей, раздавались крики разносчиков. Когда умерла моя мать, я стоически вынесла скорбь, без обычных приступов слабости и недомоганий, которые часто настигают молодых женщин. Так что же теперь? Почему, после того, как столько лет я была крепкой и здоровой, меня внезапно осаждают бесконечные головные боли? Доктор Янг сказал, что это от напряжения. Однако я не чувствовала напряжения. И теперь я ощущала легкое недомогание в желудке, как было этим утром, но приступы были сильнее.

Когда я встала перед зеркалом и уже собиралась выпить большую дозу лауданума, то увидела отражение своих рук. По какой-то необъяснимой причине их вид заставил меня остановиться. Что-то в глубине моего сознания билось, пытаясь выйти наружу. Я заглянула в стакан, потом в склянку, которую дал мне доктор Янг. В памяти внезапно всплыли его слова: «Процент дигиталиса в его крови был значительно выше медицинской нормы. Он был принят как яд… даваемый ему понемногу, а потом нейтрализуемый лауданумом».

Я похолодела от ужаса.

Его голос продолжал: «Головные боли, тошнота, боли в животе… все это части синдрома болезни, совершенно отличной от опухоли мозга».

— Боже мой! — воскликнула я, поставив на пол и стакан, и склянку. — Боже милостивый! Меня хотят отравить!

Теперь я кинулась к креслу, опустилась в него и спрятала лицо в ладонях.

— Этого не может быть, — бормотала я снова и снова, — этого не может быть. О Боже… Вспоминай, Лейла. Постарайся вспомнить.

Мои головные боли начались вскоре после того, как я нашла в камине письмо Эдварду. И они продолжались каждый день в течение шести дней. Каждый раз, это я могла легко вспомнить, головные боли начинались почти немедленно после того, как я что-нибудь выпью. Чай за завтраком, разлитый в мое отсутствие. Вино к обеду, разлитое кем-то еще. Горячее молоко перед сном, принесенное ко мне в комнату. Сомнений не было, я сейчас получала то же лечение, которое давали дяде Генри. Если бы я дала порцию своего утреннего чая доктору Янгу, он наверняка обнаружил бы в нем содержание экстракта наперстянки.

К моему гневу и решимости теперь добавился страх, изнуряющий страх, заставивший меня трепетать с головы до ног и обхватить себя руками.

«Кто это был? — кричал мой испуганный мозг. — Кто из моих родных желал мне смерти и почему?»

Глава 15

Этой ночью меня опять мучили кошмары и страхи. Отказавшись от лауданума, я обрекла себя на страдания от полного эффекта дигиталиса — пульсирующей боли в голове и боли в животе. Когда служанка принесла завтрак, я выждала, пока она уйдет, и отлила немного чая в маленькую бутылочку из-под лауданума. Перед этим я тщательно вымыла и вытерла ее, а остатки чая вылила в огонь. Зная, чего опасаюсь, оставила нетронутым и сандвич с ветчиной.

Я дождалась полудня и вышла из дома, теперь все привыкли к моим послеобеденным прогулкам и ничего странного в них не находят. Тетя Анна оставалась наверху, в своей комнате, она неважно себя чувствовала, а Тео с Мартой сидели в малой гостиной: один читал, другая вязала. Колина поблизости не было. Гадая, чем он занимает свое время, я помчалась по дороге, крепко сжимая склянку в руках. Мне было известно, что Колин много ездит верхом, и догадывалась, где он может быть.

Наконец я добралась до дома доктора Янга.

* * *

Голубые глаза доктора немного потеряли свой блеск, когда он вошел в гостиную, застегивая двубортный сюртук. Лицо его было серьезным, как и днем раньше, когда он вышел из своей лаборатории. Поэтому я совсем не была удивлена тем, что услышала.

— Вы правы, Лейла, в чае достаточно дигиталиса, чтобы сделать вас очень больной.

— Понятно. — Я вертела перчатки в руках. — Значит, один из моей семьи или, возможно, все они ожидали, что я сегодня буду лежать больная. Возможно, он или она ожидал найти меня в постели, стенающей и плачущей, что опухоль уничтожает меня.

— Было очень умно с вашей стороны принести мне чай. Теперь мы можем идти в полицию.

— Пожалуйста, сэр, я не хочу в полицию. Тогда моя жизнь будет в опасности.

— А теперь, вы думаете, это не так?

— Ну, по крайней мере, некоторое время я могу изображать болезнь, чтобы дать себе время вспомнить прошлое. — Я рассказала доктору Янгу о своей решимости вспомнить то, что видела в тот день, двадцать лет назад. — Когда память вернется, тогда мы пойдем в полицию.

— Но тогда может быть слишком поздно.

— Это шанс, которым я должна воспользоваться.

— Вы смелая девушка, Лейла.

Я мрачно усмехнулась.

— Другой мужчина назвал бы это безрассудным. Спасибо вам за вашу поддержку, доктор Янг, и спасибо за чай и кексы. Полагаю, теперь мне придется есть меньше…

— Тогда останьтесь и поужинайте со мной, Лейла. В этом доме порой так одиноко, даже с моими экспериментами и книгами.

— Вы знаете, мне надо идти, сэр. Но я приду снова. В следующий раз, надеюсь, чтобы попросить проводить меня к констеблю в Ист Уимсли.

Было еще рано, я хотела побыть наедине со своими мыслями. Доктор Янг неохотно отпустил меня, взяв обещание прийти, если опасность будет неизбежной. Я в страхе и с дурными предчувствиями выскочила на дорогу.

Кто-то в этом доме желал моей смерти. Кто-то в этом доме сейчас пытался убить меня. Но почему? Зачем меня выманили сюда из Лондона этим подложным письмом, чтобы стать жертвой убийцы? Кто мог сделать подобное?

Дядя Генри теперь был вычеркнут из списка подозреваемых. Может быть, это его жена? Хотя тетя Анна и пыталась, в своей деликатной и степенной манере, дать мне почувствовать себя желанной и любимой, но ей это не удалось. Сначала я нервировала ее, потом она, казалось, вежливо отстранилась от меня, как будто я больше не существовала.

Бабушка Абигайль, конечно, не обрадовалась моему приезду и не раз это выражала. Более того, она первая активно пыталась отправить меня обратно в Лондон, как можно скорее. Нет, она не испытывала любви ко мне, но я сомневалась в том, что она питает ее хоть к кому-нибудь.

Теодор, но он был постоянно добр ко мне, всегда старался быть джентльменом и достойным кузеном. Если у него и таились преступные планы относительно меня, то они искусно скрывались и маскировались превосходными манерами.

Марта? Она сначала искренне полюбила меня. Эта наивная и невинная женщина вряд ли способна на убийство. Колин был вне подозрения, Гертруда или слуги не рассматривались. Так кто же? Как я ни пыталась, не могла придумать единственно возможный мотив для каждого из них.

Дом был тихим и словно вымершим, когда я вошла. Казалось, что-то нависло надо мной. Я не торопилась подняться к себе в комнату. Интересно было бы понаблюдать их лица, когда они увидят, что я вернулась с прогулки после такой большой дозы дигиталиса. Тот, кто невиновен, ничем себя не проявит, но виновный может и выказать удивление. К сожалению, мне никто не встретился. Когда, придя к себе, я развязывала ленты трясущимися руками, то поняла, что страх начал управлять мною. Как долго я смогу это выносить?

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Но когда я открыла и увидела улыбающегося Колина, то сразу расслабилась.

— Выходили погулять, верно?

— Прогулки по сельской местности я нахожу более освежающими.

— Этот дом такой скучный, кузина. Я подумал, не присоединитесь ли вы ко мне на бокал шерри?

— С удовольствием.

Мы спустились по лестнице, не разговаривая, напрягая глаза в полумраке. Он провел меня в малую гостиную, полную подушек и кружев, и усадил у огня.

— Зима была злая, и весна отвратительная. — Колин с непринужденностью и уверенностью разлил вино, как будто он один был свободен от подавленности и напряжения, нависших над нами. Я наблюдала за его руками, загорелыми и огрубевшими. Вспомнились белые руки Эдварда.

— Это особенное вино, — сказал он с хитрой усмешкой, — с особой бабушкиной полки. Не подается никому, кроме нее. Она призовет дьявола на наши головы, если узнает об этом. Вот.

Я взяла бокал и вгляделась в игристую жидкость. Колин наблюдал за мной.

— Вы не собираетесь его пить?

— Конечно, собираюсь. — Оно было сладким и приятным, действительно лучшим из того, что я когда-либо раньше пробовала.

Пока мы пили, стоя около огня и наслаждаясь обществом друг друга, Колин продолжал смотреть на меня так, что я едва не теряла присутствие духа. Но это был мой дорогой Колин, я вернула ему взгляд смело, не смущаясь.

— Лейла, — вдруг сказал он, поставив свой бокал. — Я пытался принять решение и наконец принял его. Я хочу поговорить с вами.

— Хорошо, — внезапная серьезность его голоса заставила мою улыбку растаять.

— Но не здесь. То, что я должен сказать, совершенно личное, и я не хочу, чтобы один из членов нашей семьи столкнулся с нами. Не желаете ли вы пройти со мной в более подходящее место?

Я взглянула на свой бокал и осушила его до дна.

— Конечно, Колин.

Мы вышли и поднялись по лестнице, по дороге захватили маленький подсвечник со столика и зажгли его от одной из масляных ламп в холле. Когда мы поднялись еще на один лестничный пролет, я слегка удивилась, но не стала задавать ему вопросов. Быть рядом с Колином — вот все, что имело значение; его присутствие успокаивало, обнадеживало.

В темном коридоре, где единственным источником освещения был наш маленький подсвечник, я позволила моему кузену взять меня за руку, чтобы идти дальше. В нос ударил спертый воздух и запах плесени, здесь я проходила в ночь смерти дяди Генри, когда все последовали за ним в башню. Напряжение росло, но я не задавала вопросов о наших действиях, поскольку была уверена, что у Колина есть серьезная причина привести меня сюда. Когда мы наконец остановились перед занавешенной маленькой аркой, которая выходила на ступени, ведущие к башне, воспоминания о той ночи заставили меня вздрогнуть. Колин пристально наблюдал за мной, не говоря ни слова, колеблющееся пламя свечи освещало его лицо самым причудливым образом.

— Это должно быть здесь, Лейла, — сказал он шепотом, — извините.

Я смотрела в его глаза.

— Нас не должны подслушать, а у бабушки шпионы везде. Вам удобно здесь?

Я уставилась взглядом во мрак, где крутым виражом исчезали ступени. Рука Колина крепко охватывала мою, сжимая ее до потери чувствительности. Я облизнула свои сухие губы и ощутила вкус того особого вина, которое он мне дал.

— Нет, совсем неудобно. Я понимаю. То, что вы хотите сказать, должно быть, очень важно?

— Да, поверьте мне. Я рад, что вы мне доверяете, Лейла. Поднимемся наверх?

Он шел впереди меня со свечой, делая каждый шаг осторожно, продолжая сильно сжимать мою руку. Любопытство превышало мою тревогу: что же такое Колин собирался сообщить мне в таком страшном месте?

Мы достигли вершины. Вспомнилось безумное лицо дяди Генри и его дикие мольбы. Колин поставил свечу на каменный пол — для надежности подальше от моей юбки, но так, чтобы было достаточно света. Башня — маленькое круглое помещение, сырое и холодное, с одним окном, смотрящим на ночной лес, — служила исключительно декоративным целям. В доме таких башен было семь, их никогда не использовали и не обставляли.

— Вот здесь сэр Джон покончил с собой, — сказал Колин, взяв мою другую руку. Я не могла видеть его лица, а его тон был каким-то неопределенным.

— Вы привели меня сюда, чтобы сказать мне это?

Последовала пауза.

— Нет, Лейла, не для этого я привел вас сюда. — Голос Колина звучал удивительно отстраненно. — Я хочу, чтобы вы знали, что я очень много думал о том, что собираюсь сделать потом. Действительно, меня преследует почти навязчивая идея, с того момента, как утром вы сказали нам, что читали книгу Томаса Уиллиса. Помните?

— Да, помню.

— Я был очень обеспокоен вашим поведением тем утром и обеспокоен до сих пор. Несколько раз я хотел поговорить с вами лишь для того, чтобы изменить свое мнение о некоторых событиях. Но теперь… — Его голос стал еще тише, почти до шепота, и он сделал шаг ко мне. Я смотрела в глаза Колина с безграничным восхищением, взволнованная его близостью, опасаясь услышать то, что он собирался сказать.

Словно прочитав мои мысли, он продолжал:

— Я не могу больше тянуть и должен сказать, зачем привел вас сюда. — Он оглядел темноту вокруг нашего маленького круга света. — Здесь не может быть никого, кто мог бы подслушать. Никто не знает, что мы здесь, Лейла. Эта башня далеко от центра дома. Если вы произведете громкий шум, скажем, закричите, никто не услышит.

— Почему я должна закричать?

— Это только к примеру. Я подчеркиваю необходимость приватности. Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал, что мы здесь. Мы отрезаны от остальной семьи. Я сделал это намеренно, поскольку не желаю, чтобы кто-то знал, что происходит здесь вечером.

— Вы знаете, я доверяю вам, Колин.

На это он, казалось, улыбнулся, изогнув рот в жуткой гримасе. Ни звука, ни малейшего движения в пляшущих тенях от нашей мерцающей свечи — он и я были совершенно отделены от остального мира.

— Лейла, — он сжал мои ладони еще сильнее. — Я знаю, вы не интересовались мною до сих пор и явно не доверяли мне. Я не могу осуждать вас, но должен спросить, нет, попросить вашего полного доверия сейчас, независимо от того, что произойдет.

Я была зачарована его голосом и взглядом.

— Да, — тихо прошептала я.

— Тогда вы простите меня за то, что я собираюсь сделать теперь, поскольку опасаюсь, что это будет болезненно.

— Я готова простить вам все, Колин.

— Тогда я продолжаю. — Он отпустил мои ладони и вдруг схватил меня за плечи. Его хватка была крепкой и твердой. — Я прошу вас, Лейла, вернуться к тому, что вы делали раньше, и снова попытаться вспомнить, что случилось двадцать лет назад в роще.

Сначала я не отреагировала, но когда его слова дошли до меня, я открыла рот и тихо спросила:

— Что?

— Я попросил вас простить меня, и вы сказали, что сделаете это. Как бы это ни было болезненно для вас, Лейла, я хочу, чтобы вы вернули ваше воспоминание о роще и смерти вашего отца.

Я была поражена, ошеломлена.

— Но я не понимаю. Зачем?

— По той причине, что…

Я вглядывалась в его лицо. В нем появилось что-то новое.

— Прошу, продолжайте.

— По той причине, что я думаю, ваш отец был убит, и я должен знать, кем.

— Колин!

— Я знаю, о чем вы думаете, это бесполезно…

— Нет, постойте…

— Позвольте мне закончить, Лейла. — Его глаза широко распахнулись и оживились. — Я никогда не верил, что ваш батюшка совершил самоубийство, хотя у меня не было доказательств. И я не мог высказаться, поскольку это семейство ненавидит меня. О, Лейла, я знаю, каким потрясением все это должно быть для вас, после того как я играл в их игры и всегда притворялся, что с ними. Когда вы внезапно показались однажды вечером, спустя двадцать лет, это было как ответ на мои мольбы. А когда вы объявили о своей решимости вспомнить прошлое, я снова ожил. Вы вернули мне надежду. Я все время был с вами, с самого начала, и страстно желал, чтобы вы все вспомнили. Но когда вы внезапно объявили, что оставляете борьбу, я опустил руки. Вы были моей единственной надеждой на возможность обрести доброе имя Пембертонов.

Его глаза пронизывали меня, а его голос стал громче.

— Я знаю, вы больше не желаете вспоминать события, свидетельницей которых были ребенком, но теперь я прошу вас снова попытаться, сделайте мне любезность.

— Колин, я не знаю, что и сказать.

— Вам известно теперь про опухоль, и вы верите, что ваш отец убил своего сына и совершил самоубийство. Постойте, дайте мне закончить. Я прошу вас вернуться на тот путь, по которому вы шли до того, как прочли книгу Уиллиса, и снова попытаться вспомнить. Я думаю, что ваш отец был невиновен.

— А вы не говорили остальным?

— Я не мог. Не мог. Они не слушали меня, Лейла, они…

Мой голос перешел на хриплый шепот:

— Почему семья ненавидит вас, Колин?

Он на секунду уставился на меня, затем внезапно отпустил мои плечи и уронил руки.

— По причине, о которой я должен был сказать вам гораздо раньше.

— Что же это?

— Я не Пембертон, Лейла, по крайней мере по крови. Моя мать была вдовой, когда на ней женился Ричард Пембертон и привез нас обоих сюда. Если б мой настоящий отец, капитан корабля, был бы жив, мое имя сейчас было бы Колин Хаверсон, и я бы жил в Кенте.

— Но почему же они ненавидят вас из-за этого?

— Потому что я свободен от опухоли Пембертонов.

— О, Колин… — я вздохнула, — все происходит так быстро.

— Когда-то давно сэр Джон проявил необыкновенную симпатию ко мне и изменил свое завещание так, что я стал бы его единственным наследником. Но я ничего не знал об утерянном завещании дяди Генри, Лейла, клянусь!

— Я верю вам.

Его глаза блуждали по моему лицу, моим волосам, моим плечам, как будто он увидел меня в первый раз.

— Как странно, — прошептала я, — что вы говорите мне такие вещи.

— Так вы сделаете то, о чем я прошу? Я знаю, как должно смутить вас то, что я слишком хотел удержать вас от воспоминаний, хотя, по правде, надеялся, что вы вспомните.

— О, здесь гораздо больше, Колин, гораздо больше. — Мое лицо расплылось в улыбке. Внезапно я почувствовала, что смеюсь. — Вы представить себе не можете, какое это облегчение — иметь возможность рассказать вам об этих вещах.

— Каких вещах?

— Вещах, которые я выяснила. Важных, решающих вещах, которые мне приходилось держать в себе. Но теперь у меня нет необходимости нести ношу в одиночку, поскольку я могу разделить ее с вами.

— Значит, вы вспомнили?

— Нет, нет. Пока еще нет. Хотя я хочу этого, и не только потому, что вы меня попросили. Вы не представляете, что это для меня, Колин, держать все в себе.

— Так что же эго? Что вы выяснили?

Мне потребовалось время, чтобы рассказать ему о своем первом визите в дом доктора Янга, стараясь ничего не упустить, и когда я дошла до того момента, что страница оказалась поддельной, он выпалил:

— Боже Правый! Я рассказала ему о своей реакции и о том, что услышала от доктора Янга. Известие о содержании в крови дяди Генри смертельной дозы наперстянки привело Колина в ярость. Он отвернулся от меня и ударил кулаком по каменной стене.

— Проклятие! — воскликнул он, — так значит, это правда, и я был прав!

Колин внезапно остановился, глядя на меня из темноты. Хотя я не могла видеть его лица, но мне было слышно его тяжелое, прерывистое дыхание, и представлялось, каким должно быть выражение его лица.

— Но тогда… — начал он неуверенно, — опухоль… Лейла, опухоль… — Он сделал неверный шаг ко мне. Вы думаете… это ложь? Что опухоли Пембертонов не существует?

— Это так, Колин.

— Боже мой. Нет опухоли, нет проклятия Пембертонов.

— Это как раз то, что открыли мы с доктором Янгом.

— Боже мой, — прошептал он. — Я не могу в это поверить. Я не знаю… — Колин начал ходить по маленькому помещению, выходя на свет и снова скрываясь в темноте. — Это невероятно! Спустя столько лет! Опухоль… ложь! Годы и годы, даже десятилетия, века… — Он снова стукнул по стене. — Сэр Джон и дядя Роберт, и дядя Генри. Так, значит, я был прав, вашего отца убили, Лейла! — Он обернулся, чтобы взглянуть на меня. Его лицо наполовину было в тени, наполовину освещено. — Значит, вы! Вы свободны от проклятия! У вас нет опухоли мозга!

— Да…

Я точно не знаю, что произошло потом, поскольку все, что я помню, это руки Колина, внезапно страстно обнявшие меня, и мое лицо, уткнувшееся ему в шею. Оглушенная порывом Колина, я чувствовала себя естественно, ничуть не испугавшись, как будто здесь, в его объятиях, было мое место и всегда будет. Тепло и сила, исходившие от него, говорили мне больше, чем любые слова.

Так мы стояли некоторое время, наши тела прижаты друг к другу, руки сплетены, пока он в конце концов не шепнул:

— Моя дражайшая Лейла, вы не знаете, что это для меня значит. За эти прошедшие несколько дней… видеть вас, любить вас и все время знать, что в конце концов вас настигнет рок Пембертонов. Я сидел и наблюдал за вами через обеденный стол или в комнате, моя любовь к вам росла с каждым часом, пытаясь вынести агонию будущего, которое вас ожидает. Это было так горько, так жестоко.

Он слегка отстранил меня и погладил мои волосы. Его глаза блестели.

— Я не знал, что делать. Я полюбил женщину, которая никогда не будет моей. Боль от этого была невыносимой. Но теперь вы свободны. Мы оба внезапно освободились от ужасного проклятия, которое в течение поколений владело этим домом. О Лейла, моя Лейла!

Еще мгновение он смотрел на меня с нежностью, но вдруг его лицо изменилось, нахмурилось и замкнулось. Он отступил.

— Боже милосердный! — В третий раз вырвалось у него. — Прошу, простите меня! Я не подумал! В своей радости, услышав новость, я забылся, я должен извиниться за свое поведение, и я не стану винить вас, если вы дадите мне пощечину!

— Зачем мне это делать? — Мое сердце ликовало. Мне хотелось смеяться и плакать одновременно.

— Я повел себя чрезвычайно грубо и воспользовался вашей слабостью. Поверьте мне, не в моих привычках нападать на молодых женщин. Я на мгновение…

Наконец я рассмеялась.

— О Колин, меня не волнует, что в ваших привычках. И если вы грубы, то я еще больше люблю вас за это.

Он недоверчиво взглянул на меня.

Я была изумлена в равной степени и тем, что я сказала, и тем, как легко я это сказала.

— Я люблю вас, Колин, — прошептала я.

Он кинулся вновь обнимать меня, и на этот раз мы слились в поцелуе — в том, который был одновременно и страстным, и нежным. Казалось таким естественным, что мы, стоя, обнявшись в башне, целовались так, как я никогда до того не целовалась. Ничто другое не имело значения — ни фальшивая опухоль, ни убийца, ни все тайны Пембертон Херста.

Когда он отступил, чтобы взглянуть на меня, я увидела новое сияние в глазах Колина. Его лицо изменилось; оно было более мягким, гладким, как будто даже характер его стал другим.

— Не могу представить, что происходит со мной. Вот так вдруг держать маленькую Лейлу в своих объятиях, целовать ее, словно мечта сбылась. Никогда я не думал, что могу влюбиться. Я думал, что навсегда останусь циничным холостяком. Но вдруг появились вы. — Он нежно положил ладонь мне на щеку. — Помните ваши первые слова, обращенные ко мне? Вы произнесли: «Тетя Анна сказала, что я должна любой ценой избегать столкновения с эксцентричным Колином, это было бы катастрофой».

— Я была безутешна.

— А выражение вашего лица! Оно навсегда сохранится в моей памяти, это классика. Никогда бы не подумал, что человек может одновременно покраснеть и побледнеть.

— О, Колин…

Он снова привлек меня к себе и обнял с такой силой, что у меня на миг перехватило дыхание.

— Я не отпущу вас, — порывисто сказал он, — двадцать лет назад вы скрылись от меня без следа, но теперь вы вернулись, и должны остаться здесь! Ничто не может оторвать нас друг от друга, Лейла, поскольку нас свел вместе Бог!

Я оставалась в его объятиях, вслушиваясь в его голос. Если для него это был сон, ставший реальностью, то для меня это был конец кошмара. Рядом с Колином я могла больше не жить в страхе за свою жизнь и не нести в одиночестве ношу своего знания.

— Чего хорошего сделал я в своем никчемном прошлом, — сказал он мне на ухо, — что Господь послал вас мне две недели назад?

Эти слова резко вернули меня к реальности. Радость, возбуждение от прикосновений Колина заставили меня забыть на мгновение, что я должна была сказать ему еще многое.

— Колин, я не закончила. Это не случайность, что я приехала в Пембертон Херст. Я приехала из-за письма.

— Письмо?

Я кратко рассказала про письмо, якобы от тети Сильвии, приглашающее мою мать и меня приехать навестить ее.

— Но я не понимаю. Вы имеете в виду, что кто-то в доме завлек вас сюда под фальшивым предлогом? Зачем он воспользовался именем тетушки Сильвии?

— Я предполагаю, что, поскольку она умерла, это оказалось удобным инструментом. Кто бы ни написал это письмо, он не желал, чтобы его или ее личность была установлена. Но кто бы это мог быть, Колин?

Он задумался.

— Вы покажете мне письмо, и, возможно, я смогу узнать почерк. И, все же, кто мог желать, чтобы вы были здесь, и не обнаруживать себя?

— Ну… — Я заколебалась, неуверенная в том, как подать следующую новость. — Тут есть еще кое-что, Колин, что вы должны знать. Дело в том, что дядю Генри убил экстракт наперстянки. Я тоже начала страдать от головных болей, и интуиция подсказала мне передать тайком немного моего утреннего чая на анализ доктору Янгу.

Его ладони сжимали мои, пока они не побледнели, его глаза впились в мои.

— И что он обнаружил?

— Что мне тоже давали экстракт.

— Боже! — взорвался он, испугав меня, — проклятие! Лейла, я должен забрать вас из этого дома!

— Колин!

— И, простите мой язык, но я теперь не собираюсь держаться формальностей! Это невероятно! Как мало я знал из того, что происходило у меня на глазах! Я привел вас сюда, чтобы просить попытаться снова вспомнить прошлое. Я ожидал, что вы рассердитесь на меня, сочтете мою теорию абсурдной, а в конце неохотно уступите. Вместо этого я нашел вас уже готовой вспомнить тот день в роще, узнал, что убит был не только ваш отец, как я предполагал, но и дядя Генри, и сэр Джон тоже, и то, что вы стали следующей жертвой в череде жестоких убийств. Лейла! — Он снова схватил меня за плечи. — Я хочу, чтобы вы немедленно уехали. Позвольте мне отправить вас в Лондон!

— Нет, Колин.

— Вам нет необходимости подвергать себя опасности. Я поработаю над этим сам, а потом вы присоединитесь.

— Колин, пожалуйста, я должна остаться.

Его глаза стали жесткими.

— Я не могу вам позволить.

— А я не могу уехать, — я смягчила голос, хотя держалась своего. — Колин, у нас столько информации, но мы остаемся в неведении. Нам не хватает самых важных сведений — личности убийцы. И мы оба знаем, что эта деталь заперта внутри моего сознания. Мне осталось отодвинуть занавес, но никогда не смогу сделать это в Лондоне.

Колин в расстройстве смотрел на меня, его пальцы впились в мои плечи. Опровергнуть истинность того, о чем я говорила, было нельзя.

— Я вне опасности до тех пор, пока не обнаруживаю, что знаю о том, что меня отравляют. Я должна продолжать играть свою роль, изображая головные боли и недомогания, пока не нанесу визит в рощу, что, может быть, даст нам все ответы. И лишь если убийца узнает, что я открыла его план…

— Или ее…

— То опасность станет реальной. В ином случае у нас есть время.

Я слышала тяжелое дыхание Колина в темноте. Наше маленькое пламя свечи так сжалось, что его свет с трудом мог побороть тьму.

— Сколько времени? — быстро спросил он. — В ваш первый визит вы ничего не вспомнили. Сколько раз вам понадобится возвращаться?

Я взвесила свои слова, прежде чем ответить.

— Была одна вещь… о которой я вам не сказала. В роще в моем сознании промелькнуло короткое видение.

— Что это было?

— Может быть, оно вообще не связано с преступлениями…

— И все же, это может быть чрезвычайно важным. Что вы вспомнили?

— Мимолетное впечатление, как бывает, вспышка света. Я мысленно увидела рубиновое кольцо, которое носит Тео.

Колин заметно напрягся.

— Кольцо? — сдержанно спросил он. — Это странно.

— Я тоже так подумала. Оно может не иметь никакого отношения к смерти моего отца, хотя кольцо привиделось мне в роще. От этого можно было бы вообще отмахнуться, если бы не тот факт, что кольцо таинственно исчезло.

— Я уверен, что это всего лишь совпадение, — неубедительно сказал он.

Хотя я не могла увидеть его лица, у меня возникло отчетливое ощущение, что Колин вдруг встревожился.

— Можно мне кое-что спросить?

С явным усилием он отвлекся от своих мыслей, чтобы взглянуть на меня.

— Почему вы так уверены, что мой отец был невиновен? Я думала, что книга Уиллиса достаточно убедительная и вы допускали то же объяснение, что и все остальные. Однако вы усомнились в истинности истории об опухоли Пембертонов?

— Вовсе нет. Я допускал, — скорее, я должен был допустить это — как сделал бы каждый, и верил, что сэр Джон и дядя Генри умерли от нее и что вы, Марта и Тео также обречены. Хотя ваш отец был исключением, потому что была в его смерти одна деталь, о которой никто не знал. Действительно, если бы не она, я тоже объяснял бы его болезнь опухолью и не был все эти годы одержим идеей о его убийстве.

— Что же это за деталь, Колин?

Он, казалось, обдумывает следующие слова.

— Вы были не единственной в роще в тот день, когда были убиты ваши отец и брат. Там был еще некто, четвертый персонаж.

— Кто?

— Я.

Из моего горла вырвался стон, потом я распахнула глаза в крайнем изумлении.

— Вы! — прошептала я.

— Да. Я тоже был в роще, Лейла, и присутствовал при убийстве вашего отца и Томаса.

— Значит, вы видели?

— Нет, не видел. — Он говорил быстро, не переводя дыхания. — Я ковырялся в мусоре в лесу, неподалеку, когда услышал крик маленького Томаса. Думая, что он поранился, я кинулся на звук, но прибыл слишком поздно. Войдя в рощу, я нашел вас стоящей среди кустов и глядящей из них со странным выражением. Потом я услышал глухой звук, как будто кто-то свалился на землю, и когда я взглянул туда, то увидел вашего отца, лежащего рядом с Томасом. В то же время поблизости раздался шелест, кто-то убегал прочь между деревьями. Я кинулся следом, но не смог заметить, кто это был.

— Вы видели убийцу!

— Если так можно сказать. Но все, что реально видел, это неопределенная форма и движение в кустах. Кто бы то ни был, ему удалось скрыться.

— Вы кому-нибудь рассказали?

— Кому, Лейла? К кому мне было идти? Мне было четырнадцать лет, и я был перепуган до смерти. Ведь я впервые в жизни увидел мертвого человека. Это потрясло меня, испугало. К кому мне было бежать? Все, что я знал, это то, что кто-то в Пембертон Херсте совершил два убийства. Откуда мне было знать, что тот, к кому я обращусь, не является убийцей, и это не обернется против меня, и что меня не убьют тоже? Куда, Лейла? Куда мне было идти? Все эти годы, двадцать долгих и одиноких лет, я жил с этой тайной. Сидя за обеденным столом с моей семьей я гадал… кто из них убийца.

— Колин, — прошептала я, единственная слеза скатилась по моей щеке.

— А потом внезапно, ниоткуда, на ступеньках появились вы, как ангел мщения. Я думал, это ответ на мои молитвы!

— Но почему же вы не сказали мне все это с самого начала!

— Я не мог, Лейла. Вы не доверяли мне. Как же я мог излить все это на вас и ожидать, что вы мне поверите? Пойди против семьи… И, кроме того, мне надо было, чтобы воспоминания вернулись к вам, свободные от любых искажений, которые я мог бы внести в ваше сознание. Я увещевал, делал намеки, чтобы направить вас на правильный путь, но не мог открыть всего, чтобы не воспламенить ваше воображение. Скажите мне, Лейла, поверили бы вы мне тогда?

— Я… я не знаю. Все это фантастично. У вас нет мыслей на этот счет, подозрений?

— Есть много. — Он развернулся и начал расхаживать. — Ночами я лежал без сна, гадая, делая предположения. Мотивы были, разумеется. Сэр Джон был стар и его трое сыновей поделили бы состояние, в случае смерти вашего отца доставалось больше каждому из двух братьев. Да, у них были мотивы. Но это не мог быть дядя Генри, поскольку теперь он мертв. И это не мог быть мой отец, поскольку он был убит много лет назад, и с тех пор случились еще две смерти.

— Что ж, хорошо, трое сыновей сэра Джона были жертвами и вне подозрений. А вы подумали о Тео? У него могли быть мотивы?

Колин внезапно остановился и уставился на меня.

— Есть ли у Тео мотивы? Лейла, он больше всего был заинтересован в смерти вашего отца. Но ведь вы не знали этого.

— Не знала чего?

— Что Теодор был влюблен в вашу мать.

Я отступила на шаг.

— Что?!

Лицо Колина стало отстраненным, голос бесстрастным.

— Тео было восемнадцать в то время, а вашей матери двадцать пять. Боже, как же была хороша тетя Дженни. Наш кузен не пытался скрывать от нее свои чувства. Он был ожесточен против вашего отца, Теодор ненавидел его, Лейла, и каждый это знает.

— Как странно… — Я подумала о том вечере, почти неделю назад, когда Теодор явился в мою комнату. Он вел себя со мной так странно, был так удивительно мягок и сентиментален, говоря о том, какую прическу делала моя мать. Я поняла ее теперь, эту странную манеру.

— А тетя Анна? Она деспотичная мать, не замечавшая ошибок сына. Возможно, она думала, что Тео должен получить Дженнифер. Или, может быть, она испытывала недобрые чувства к вашему отцу по неизвестным причинам. Тетя Анна также могла желать, чтобы наследство было разделено между меньшим числом братьев, и убила вашего отца, чтобы ее муж получил больше. Это возможно.

— А Марта?

— Ей было только двенадцать в ту пору.

— Есть еще бабушка Абигайль.

— Да, есть. И она тоже могла бы решиться на убийство, если приглядеться. Но зачем ей убивать своих сыновей? Она очень любила дядю Роберта, это было очевидно. И она обожала Дженни. Бабушка хотела разделить наследство поровну между тремя сыновьями, так что я сомневаюсь, что это она, хотя допускаю, что мы не должны полностью исключать ее.

Я выжидательно уставилась на Колина. Все это произошло так быстро.

— О Колин, кто же это может быть?

Он подошел ко мне и снова взял за плечи.

— Да, кто бы это мог быть, Лейла? И даже более важно, почему он это сделал?

— Как отчаянно я хочу вспомнить!

— Тогда возвращайтесь в рощу, Лейла. Идите, не медля, прежде чем этот коварный убийца заявит права на вас, как на жертву.

Колин вновь заключил меня в объятия, такие крепкие, что я едва дышала. Спрятав лицо у него на груди, я молча молила, чтобы этот кошмар кончился. Все, чего я желала сейчас, было любить этого мужчину и быть любимой им. Прошлое и настоящее были понятиями призрачными. Лишь наше будущее виделось реальным. Только моя жизнь с Колином с этого момента имела значение. И был лишь один способ покончить со всем этим кошмаром.

Глава 16

Снова ночь была полна долгих бессонных часов, перемежавшихся неглубоким сном, скорее, забытье без сновидений и без отдыха. Я приветствовала рассвет со смешанным чувством возбуждения и страха, нетерпеливо ждала начала дня и все же не хотела вступать в него.

Колин больше всего занимал мои мысли. Это было как во сне: его руки, его поцелуй, его признание. В свинцово-сером рассветном освещении, глядя из высокого окна на голые деревья, я спрашивала себя: «Неужели все произошло на самом деле? Мы действительно целовались, и обнимались в этой темной башне, и шепотом обменивались сведениями об убийце, мести и фамильной алчности?» Хотя это произошло всего несколько часов назад, хотя мы задержались в башне еще надолго после того, как были сказаны все слова, казалось, прошли столетия.

Я надела свое лучшее утреннее платье, тщательно заплела волосы в идеальные косы, готовясь к важному дню. Сегодня я собиралась пойти в рощу и снова попытаться вспомнить события, свидетельницей которых была двадцать лет назад. Но на этот раз все будет по-другому, поскольку теперь я уверена, что там был убийца. И на этот раз имело даже большее значение то, что я вспомню, поскольку моя жизнь теперь была в опасности. С каждым днем я жила, все больше опасаясь за свою жизнь. Убийца приближался ко мне, надо было спасать себя.

Я вошла в столовую с большим волнением. Марта и Тео мирно сидели за завтраком, я заняла свое обычное место и взяла себе тостов и джема. Наш разговор был легким и полным банальностей — обсудили недомогание тети Анны, посетовали на запаздывающую весну, поговорили о том, ставить ли на место старый одноконный экипаж. Когда вошел Колин, мое сердце екнуло. Неужели я никогда не привыкну к нему, к его близости, к его внезапным появлениям? Я надеялась, что нет, поскольку это было чудесное чувство — способность внезапно вспыхивать. Он сел напротив меня, вежливо улыбнувшись, и налил себе немного чая.

Разговор, до этого несколько натянутый, коснулся проблем фабрик, реформы избирательной системы, слухов о том, что французский ученый Пастер развеял теорию «самопроизвольного зарождения».

— Мы живем в быстрые времена, кузина. Уже не такие медленные и спокойные, как ушедшие дни. Это эра газового освещения, паровых машин, воздухоплавания. — Колин резко взмахнул руками. — Никогда раньше человек не путешествовал так быстро или так далеко.

Внезапно его взлетевшая рука случайно задела мою чашку, и чай вылился.

— О, простите меня, Лейла, как я неловок.

Я смотрела, как он вытирал пролитый чай своей салфеткой.

— Вот, — застенчиво сказал он, передавая мне свой собственный чай — возьмите мой.

Понимая, что он сделал, я поблагодарила его взглядом и улыбкой и с признательностью взяла чай.

— Это век прогресса, и мы должны двигаться с ним, или выпасть на обочину, как обветшалые вещи. Вам придется обустроить, Тео, остальные фабрики. Надо будет купить новые станки, которые, как я слышал, увеличивают производительность на пятьдесят процентов.

Так и протекало время за завтраком: с подобострастным молчанием Марты, пренебрежением Теодора к словам Колина, с Колином, многоречивым и невежливым, как обычно. Я же молча сидела на краешке стула. Когда Тео и Марта наконец удалились, вздох облегчения вырвался из моей груди, наступила легкая расслабленность.

Теперь Колин обратил все свое внимание ко мне.

— Вы собираетесь сегодня в рощу, любовь моя?

— Да, и чем скорее, тем лучше. Но я хочу пойти одна. Спасибо за ваше предложение прошлой ночью, но лучше, если я буду одна. Вдобавок, мне надо кое-что обдумать. Есть так много вопросов, на которые необходимо ответить.

— Если вас долго не будет, я пойду за вами.

— Спасибо… — Я опустила взгляд в свою пустую чашку. Да, были вопросы, которые сильно нуждались в ответах. Кто написал то письмо, чтобы заманить меня сюда? Кто сжег мое письмо Эдварду? Кто украл драгоценности, в том числе и кольцо?

То самое кольцо.

Я подняла глаза на Колина и увидела в его глазах любовь и нежность. Однако прошлой ночью, как я вспомнила теперь, он казался взволнованным при упоминании о кольце.

— Что бы это могло означать, Колин, почему воспоминание о рубиновом кольце вспыхнуло у меня только в роще?

На этот раз я увидела перемену в Колине при упоминании о кольце. Но он попытался скрыть его.

— Не могу представить.

— Тео унаследовал его от сэра Джона, верно? Почему оно не перешло сначала к дяде Генри?

— На самом деле, — Колин откашлялся, вызвав впечатление, что пытается решить, что ему сказать. — Кольцо сначала было вручено моему отцу. Он получил его маленьким мальчиком, давным-давно, и носил его много лет. После его смерти сэр Джон взял кольцо и носил до самой смерти в башне, двумя годами позже. Затем его получил Тео, поскольку дядя Генри не имел ни склонности, ни желания носить его.

— Так почему же вы предполагаете, что оно было украдено?

Он не спеша намазывал масло на хлеб.

— Слуги, я полагаю.

Его манера была слишком ленивой и беззаботной, я не нажимала на него. Если Колин не желал говорить о кольце, значит, это могло и не быть таким важным.

— Я сейчас собираюсь выйти, Колин, и покончить с рощей. Если удастся что-то вспомнить, то расскажу вам этим вечером.

К моему великому удивлению, он резко поднялся и обошел вокруг стола, чтобы подойти ко мне. Его лицо было напряженным, натянутым.

— Обещайте мне, Лейла, что я буду первым, кто узнает, что вы вспомнили.

— Конечно…

— Я имею в виду, независимо от того, что вы откроете, вы должны сперва прийти ко мне. Не к доктору Янгу или к кому-то еще. Вы понимаете?

Блеск его глаз встревожил меня.

— Я обещаю, Колин.

Тогда его волнение улеглось и уступило место улыбке.

— Я беспокоюсь о вас, зайка. Как бы я хотел убедить вас уехать отсюда в Лондон и ждать меня там. Не мотайте головой; ваши манеры так же плохи, как и мои. Что ж, моя упрямая любовь, до встречи!

Казалось, что день — необычно холодный и серый, хотя небеса не были угрожающими, а ветер — свирепым. Когда я с трудом брела от дома в плаще и шляпке, то очень ясно чувствовала, что кто-то следит за мной. Лишь один раз я обернулась. Все окна были либо темными, либо закрыты ставнями, ни малейшего движения. Невозможно вообразить, кто же мог шпионить за мной. Тео и Марта, казалось, не обеспокоились тем, что мой чай был пролит, хотя это могла быть и превосходная игра, казалось, не беспокоило их и мое физическое состояние. Если один из них и медленно отравлял меня, то он был дьявольски умен. Мои нервы были натянуты как канаты, возможно, оттого, что я представляла взгляд, направленный на меня, и прогулка оказалась совсем неприятной. Страстно хотелось, чтобы все это скорее закончилось.

Глядя вниз, на рощу, я почувствовала, что сейчас мне должно что-то открыться. Теперь нельзя было поворачивать назад, только идти вниз; я была полна решимости войти в эту группку акаций. Они охраняли тайну, которая по праву принадлежала мне, и я собиралась бросить им вызов.

Я снова была удивленным ребенком, смотрящим за моими отцом и братом, которые ушли туда несколькими минутами ранее. Как зачарованная, уставилась я на деревья и почувствовала, как во мне медленно происходит метаморфоза. Подобно статуе, ожидающей живительного поцелуя, я как бы вросла в землю. Это случилось, начали всплывать воспоминания.

На крохотных ножках я шла по хрустящей земле, очень стараясь не порвать свою юбку. Мамочка будет сердиться, если я ее испорчу. Но папа и Том были там, а мне хотелось поиграть с ними. В рощу вошла взрослая женщина, но мое сознание было сознанием маленького ребенка. Мои глаза воспринимали все по-другому, видя гигантские деревья, словно они были входом в иной мир. Для меня, пятилетней, это была фантастическая страна, полная мифических образов и великих противоречий. Впереди раздался звук.

— Папа?

Осмелев, я двинулась вперед. Удаленное эхо звучало в моих ушах — смех маленькой девочки, крики птиц над головой. Это было другое царство, в которое я вошла теперь, — страна чудес пятилетнего ребенка.

Я вспоминала, я вспоминала…

Вдруг я остановилась. Там было трухлявое бревно. Гладкий валун. Покрытая мхом средневековая стена. И звуки. Звуки, не характерные для природы, звуки борьбы. На фоне дремучих деревьев и влажной земли я увидела, как движутся призрачные фигуры. Теперь они были более четкими. Внезапно мой мозг наполнился видениями: мой отец — высокий, красивый и яркий с агатово-черными волосами и острыми чертами Пембертонов, и маленький Томас. Отец показывал Томасу жабу — это была маленькая лекция о природе. И еще кто-то за ними.

Я замерла среди образов, которые могли привидеться лишь мне. Время не только застыло, но и начало двигаться назад, как запруженная река, идущая вспять. За кружащимися в водовороте водами я видела лица этих людей, слышала их голоса и другая персона. Драма должна была разыграться; она должна быть снова разыграна до кровавого конца, прежде чем я освобожусь от этого наваждения и позволю себе перенестись снова в далекое будущее — через двадцать лет.

Вдруг кто-то сделал внезапное движение, бросившись из кустов, и подлетел к моему маленькому брату. Нож блеснул в воздухе и сделал что-то странное с шеей Томаса. Я остолбенела. Мой отец обернулся, начал пронзительно кричать, но упал от удара ножом в грудь. Мои глаза вылезали из орбит. Что-то красное, знакомое рубиновое кольцо, упало на землю, где слилось с краснотой земли.

— Боже милосердный! — внезапно воскликнула я. Мои руки взлетели к лицу, и боль пронзила тело, боль воспоминаний и открытый страх. Я вспомнила все, каждую деталь, и ощутила тот же самый ужас, что и двадцать лет назад.

Только на этот раз я могла плакать.

— Колин, — всхлипывала я в ладони, — о, Колин, Колин!

А когда я разрыдалась, то не могла слышать приближающихся шагов, пока не стало слишком поздно. Удивительно крепкие и сильные руки держали меня за шею, смертоносная рука занесла надо мною нож.

— Ты проклята, как и остальные, — раздался в моем ухе грубый жаркий шепот. Я отшатнулась, но напрасно, и потеряла равновесие. — Ты должна умереть, чтобы остановить зло.

— Нет, пожалуйста, — пыталась я, но удивительно крепкая хватка заперла мое дыхание.

Нож взлетел, блеснув на фоне верхушек деревьев и серого неба, и резко полетел к моей груди. Последовал пронзительный крик. Когда нож должен был коснуться меня, я ничего не почувствовала, эта стальная хватка внезапно отпустила меня, и я вывернулась, увидев Колина в смертельной борьбе.

А потом пришли остальные. Все было позади.

Бабушка лежала на кровати, тяжело дыша. Ее лицо было болезненно-серым, зрачки расширены. Доктор Янг стоял над ней, он тоже был удивлен ее крепости.

Откуда-то из комнаты снова и снова доносился голос:

— Это невозможно. Я не верю в это.

Голос шел от скамеечки, на которой сидел Тео, опустив голову в ладони. Тетя Анна неподвижно сидела напротив него, с лицом как алебастровая маска. Марта стояла рядом с доктором Янгом. Ее лицо было полно детского удивления, она лишилась дара речи.

И еще Колин, Колин, который спас мою жизнь. Его рука крепко сжимала мою талию, поддерживая меня. Сейчас я нуждалась в нем больше, чем когда-либо.

Полумертвый голос доносился из тела моей бабушки.

— Прокляты… — шептала она, — вы все прокляты. Все кончено…

Доктор Янг слегка склонился над ней и мягко спросил.

— Что кончено, Абигайль?

Хотя ее тело было истощено, глаза бабушки все еще хранили жизнь и огонь.

— Дурная кровь Пембертонов. Это должно было закончиться гораздо раньше, но никто из них не решался на это. Опухоль — проклятие дьявола над нашей семьей, оно будет тяготеть над нами до тех пор, пока в живых останется любой из рода Пембертонов.

Колин, с искаженным от изумления лицом, наклонился к ней.

— Вы пытались пресечь род Пембертонов? Из-за болезни?

— Я должна была… Слишком многие страдали из-за этого.

— А дядя Генри? Вы убили его тоже?

— Я сделала это. Он был из жалких Пембертонов.

Колин продолжал:

— Сэр Джон знал, что вы убили Роберта и Томаса?

Ее маленькие черные глазки шарили по потолку, рот был открыт и ловил воздух.

— Я думаю… — пыталась выговорить она, — теперь я могу все рассказать. Да… сэр Джон знал. Генри, Томас, Роберт и… Ричард тоже.

Колин застыл.

— Мой отец? Что вы имеете в виду?

Ее глаза на мгновение вспыхнули и закрылись, ее дыхание стало глубже.

— Бабушка, что вы хотели сказать о Ричарде?

Она медленно открыла глаза.

— Несчастный случай с экипажем не был несчастным случаем. Он был подстроен.

— Боже!

— Колин, — умоляюще сказала она, ее костлявые руки ощупывали пространство. — Колин, послушай меня. Сядь рядом со мной и слушай.

Колин, внезапно побледневший, сел на край кровати, не сводя глаз с бабушки. Она говорила запинаясь, но внятно.

— Эта отвратительная болезнь, Колин, она принесла слишком много страданий. Я хотела положить конец всему этому. Я пыталась положить этому конец долгие годы. Ты не Пембертон, так что ты можешь носить это имя и унаследовать богатство. Поэтому я и уничтожила завещание Генри. Он собирался оставить все Тео, а я не могла этого потерпеть. Все должно было перейти к тебе. Колин… не Пембертон, но все же Пембертон. Ты стал бы новым родоначальником семейства.

— Но это нонсенс! — воскликнул он.

— И я безумна? Я убила троих сыновей, так что теперь ты можешь унаследовать богатство Пембертонов. Так что не будет в будущем страданий от опухоли. Я убила троих сыновей, так что будущие поколения не будут жить в страхе и безнадежности, которые сейчас переживают Марта и Тео. Взгляните на себя! Жалкие создания! Хотите ли вы такой жизни для ваших детей и внуков?

— Но опухоли нет, бабушка! — снова воскликнул Колин. — Это все ложь, мистификация!

— Нет, нет, — с силой сказала она, — сэр Джон пытался рассказывать мне ту же сказку. Он говорил, что его брат Майкл был помешанным, и разработал сложную схему, чтобы прибрать Херст к рукам. План был неимоверно сложным, предусматривающим, по словам Джона, какие-то поддельные печатные издания и создание семейного проклятия. Джон имел смелость сказать мне, что Майкл… — Абигайль жадно глотала воздух, — что Майкл, в своем безумии изобрел историю об опухоли, создал фальшивые свидетельства, чтобы поддержать ее, а потом пытался убить Джона и его мать. Если верить Джону, Майкл думал, что никто не станет подозревать его в убийстве, если он сможет убедить всех, что смерти последовали от наследственной болезни мозга. Однако Джон раскрыл этот план, или, по крайней мере, так он сказал мне, и обратил его против Майкла. Два человека были убиты — Майкл и его мать. Когда Джон увидел, что он наделал, он огласил историю об опухоли, чтобы отвести от себя вину. Ему поверили, а две жертвы считались скончавшимися от опухоли мозга. Все это рассказал мне ваш дед, в ночь перед своей смертью…

Бабушка остановилась, чтобы глотнуть еще воздуха, что-то стучало в ее груди, когда она делала вдох. Мы взирали на нее со смесью ужаса и изумления, пытаясь представить себе сумасшедшего Майкла и великий план, с помощью которого он собирался освободить себя от подозрения в убийстве. Хотя он имел обратное действие, убив его самого, а сэр Джон, также опасавшийся полиции, ухватился за эту историю с опухолью ради собственной безопасности.

— Я убила Роберта и Томаса в роще, потому что хотела положить конец роду, — продолжала она с большими усилиями. — Я должна была убить Роберта прежде, чем он станет отцом большего числа детей, и я должна была убить маленького Томаса, потому что он мог стать однажды отцом с еще более ядовитой кровью. И… я собиралась убить маленькую Лейлу, если бы ее мать… не сбежала… вместе с ней.

Всхлип раздался у меня в горле, но никто этого не услышал.

Она продолжала с усилием:

— Сэр Джон знал, что я совершила эти убийства, но он любил меня и хранил молчание. Однажды я заговорила о том, что надо убить… Ричарда… и, конечно, Генри и Тео, и это когда… — Она высунула сухой язык между потрескавшимися губами. Бабушка теперь была цвета березовой коры. — Джон рассказал мне свою безумную историю о Майкле, но я знала, что он ее исказил. Он сказал, что собирается бороться со мной… пойти в полицию… Я отравила его и сбросила с башни. Джон был дурак, он не верил в опухоль. Но вы видите… это опухоль… — Она внезапно начала кашлять, при этом молочная пена появилась в уголках ее рта.

Теперь Колин склонился ниже.

— Бабушка. — Он положил руку на ее плечо. — Нет никакой опухоли. Джон сказал вам правду. Майкл придумал ее.

Но она, казалось, не слышала.

— Тогда я выяснила, куда уехали Лейла и Дженни и что Лейла собирается замуж. Я не могла этого допустить. Она будет иметь детей, передавая дурную кровь. Так я выманила ее сюда этим письмом…

— Вы! — прошептала я.

Высохшая старуха, стоящая на пороге смерти, продолжала:

— А чтобы быть уверенной, что Лейла останется, приехав, я настаивала на том, чтобы она уезжала. Как хорошо знаю я человеческую натуру…

Я наклонила голову, борясь со слезами.

Абигайль вздохнула еще труднее, вокруг ее глаз и губ появились фиолетовые круги.

— Но эта Лейла… такая упрямая и упорная. Она пыталась отослать письмо жениху, в Лондон, но я во время его перехватила, сожгла его…

Я подняла голову и взглянула на Колина. Он, казалось, был далеко отсюда.

— А кольцо? — Я услышала свой голос. — Кольцо с рубином?

Голова бабушки перекатилась по подушке. Ее силы таяли. Битва в роще отняла последние ее силы.

— Кольцо? — едва прошептала она. — Оно принадлежало Ричарду. Кто-то мог не поверить, что Роберт убил Томаса, а потом — себя. Ричард не заметил пропажи кольца. Бросила его на землю, чтобы его нашли позже. — Ее больное лицо нахмурилось. — Но Колин… подобрал его. Плохая мысль, я думаю… Все поверили мне насчет Роберта и его бреда. Кольцо не понадобилось.

Пока бабушка бормотала, я снова взглянула на Колина — его глаза были полны грусти.

— Мой отец носил это кольцо, — пробормотал он так, что никто больше его не слышал. — Я нашел его в крови Томаса и думал, что мой отец совершил эти убийства. О, Лейла…

Моя рука нашла его плечо, и мне захотелось плакать.

— Вы защищали его, — прошептала я.

— Обреченные! — внезапно раздался пронзительный вопль Абигайль. Не тиран, когда-то имевший абсолютную власть над своим хозяйством, на постели лежала сморщенная умирающая старуха. — Я спасла будущие поколения от дурной крови Пембертонов. Я сделала доброе дело. — Вновь ее слабая седая голова заходила из стороны в сторону. — Теперь все они мертвы. И Лейла скоро умрет. И Марта… — Ее голос скрипел, как старая дверь. — Хотя нет необходимости отравлять Марту. Она уже никогда не выйдет замуж. Теперь уже нет. Она уже за пределами брачного возраста, слишком стара, чтобы найти мужчину. Ее можно не бояться. Марта может оставаться жить здесь, вместе с Колином и… и…

К моему великому удивлению, Марта вдруг взорвалась.

— Как вы посмели! — пронзительно закричала она, как будто это копилось в ней. — Как вы осмелились сломать мне жизнь таким образом! Я хотела выйти замуж, любить мужчину и иметь детей. Но вы, себялюбивая старуха, не позволили мне этого! Я была глупа! Я давно должна была бежать отсюда, когда была молодой и красивой!

— Но опухоль…

— Мне наплевать на опухоль! Если я умру от нее, значит, я умру от нее. Но до того я хочу жить, жить! Но вы, вы, ведьма, вы управляли мной до такой степени, вы принудили меня красть…

Марта осеклась, пока другое слово не вырвалось у нее. Она глянула на меня через кровать.

— Да, красть! — выпалила она мне в лицо. — Вы думаете, я наслаждалась, будучи здесь монахиней все эти годы, Лейла? Я тридцати двух лет отроду! Я незамужняя! Старая дева! А бабушка отказала бы мне в деньгах, если б я уехала отсюда. Что еще мне оставалось делать? Я одинокая женщина, без мужчины, который мог бы заступиться за меня. Без денег как далеко, по-вашему, я могла уйти? Поэтому я крала. Да, крала у моей собственной семьи!

С этими словами она схватила свою вечную ковровую сумку, лежавшую у ее ног, и вытряхнула ее на кровать. Высыпались пряжа и нитки, обнаружилось второе дно, которое скрывало бесчисленные сокровища, накопленные ею.

— Все здесь! — неистово кричала она. — Деньги, драгоценности! Достаточно, чтобы поселиться в Лондоне как независимой даме, где я могла бы…

— Марта! — закричала старуха из-под своего прикрытия. — Болезнь…

— Мне все равно, есть опухоль или нет, — вопила Марта, со слезами, стекавшими по ее щекам. — Вы думаете, я останусь узницей в этом доме по моей собственной воле? Я только выжидала время, бабушка! Я собиралась уйти!

— Но, Марта…

Моя кузина вылетела из комнаты, оставив жалкий тайник драгоценностей и денег, который должен был стать залогом ее счастливого будущего.

Я смотрела на Колина с явным изумлением. Он молчал, как и Тео, и доктор Янг. Все мы были слишком ошарашены, слишком потрясены, чтобы говорить. Откровения прошедшего часа брали с нас свою дань.

Значит, бабушка заманила меня сюда, чтобы убить. Это она положила книгу Уиллиса в мою спальню. Последние двадцать лет Пембертон Херст управлялся сумасшедшей женщиной.

— Это было для Пембертонов… — донесся до нас едва слышный голос из подушек. — Я сделала это, потому что любила Пембертон Херст, любила больше собственной жизни и не желала видеть его разрушенным. Но я должна была очистить его, сделать свободным от проклятия и потом передать Колину для сохранения и для увековечения этого имени. Я все это сделала для Колина…

Марта уехала жить в Лондон, где, с щедрой финансовой поддержки брата, она открыла дамский магазин шляп в одном из модных районов. Тео вернулся в Манчестер, имея четкие планы по расширению старых и постройке новых хлопковых фабрик. Тетя Анна, с той ночи, как умер ее муж, продолжала жить с нами в мирном уединении и, казалось, не осознавала ничего того, что случилось.

Доктор Янг стал нашим ближайшим и любимейшим другом и присутствовал при рождении нашего первого сына, которого мы назвали Робертом в честь моего отца.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

1

Мужской парфюм того времени. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Милая (нем.).

(обратно)

3

Большой рыбный рынок в Лондоне.

(обратно)

4

Лауданум — смесь морфина со спиртом.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg