«Свет смерти»

Мария Скрягина Свет смерти La luz de la muerte

«Los muertos nos alumbran»

Мертвые светят нам, Свет их смерти — свеча во тьме, Мы шагаем по их следам, От предчувствия онемев. Мы испуганы, мы дрожим, Что там будет, в той темноте? Мертвые промолчат в ответ, Но станут светить живым. Не даст в вечной мгле пропасть Свет их верности и любви, Они здесь обнимали нас, Там спасут из кромешной тьмы. Хосе де Сальва (пер. с исп. Анна Новикова)

«Хосе де Сальва, вне всякого сомнения, был одним из выдающихся поэтов современности. Его вклад в латиноамериканскую и мировую культуру поистине неоценим. Цитаты из де Сальвы мы можем найти у таких классиков латиноамериканского континента, как Кортасар и Борхес, а мюзикл „Буэнос-Айрес“, созданный по мотивам произведений де Сальвы до сих пор с успехом идет на мировых подмостках.

Карьера де Сальвы как литератора началась в 193… Надо сказать, что Хосе родился в очень бедной семье, на ранчо вблизи городка Сьюдад де ла Рейна, его мать была служанкой, отец — пастухом, Хосе был четвертым ребенком из одиннадцати. Об образовании он и не мечтал, но все изменила дружба с местным священником, отцом Антонио Алмейдой. Тот выучил его грамоте, взял покровительство над мальчиком и помог Хосе поступить в университет.

Писать стихи де Сальва начал в возрасте 12 лет, но до нас дошли лишь более поздние из его „ранних“ творений. Одно из первых и, несомненно, взрывных — „Майя“, вошедший в феерический сборник „Юность и Кровь“. Этот сборник сразу привлек внимание к молодому поэту. Неизвестно, когда Хосе встретился со своей музой — Яной Миловой, эмигранткой чешского происхождения, но, скорее всего, это было в первые недели обучения в университете. Яна изучала филологию, литературу и древние языки, тогда как юный де Сальва был вынужден по настоянию отца обратиться к юриспруденции.

До сих пор не утихают споры, кому же посвящена „Майя“, порывистое, страстное, трагичное произведение из 20 строк, взметнувшее де Сальву на вершину известности. Достоверно известно одно — Яна всю жизнь оставалась единственной любовью Хосе, любовью безответной, тяжелой, пронзительной, что нашло отражение во всех произведениях де Сальвы. Драматизм ситуации заключался в том, что Яна отвергала все его предложения о браке. Де Сальва был дважды женат, имел троих детей, но так и не был счастлив. „Мое нутро разрезано на части, я кровоточу, но еще живу, я глупыми молитвами о счастье тебя зову и вечно — вечно — жду“.

Ортенсия Сарамаго Оливейра — первая жена де Сальвы. С ней он познакомился на банкете, устроенном в честь выхода в свет своего четвертого сборника „Вечерняя песня“. Ортенсия принадлежала к старинному аристократическому испанскому роду. В 193.. у четы де Сальва родился первенец, сын Эмилио. Несмотря на кажущееся благополучие, брак вскоре распался, Хосе боготворил Яну и женился лишь в отместку за ее холодность. Второй брак, более поздний, состоялся в 194.. году. Хосе не оставлял надежд, ждал Яну, долгое время жил обособленно в собственном поместье под Буэнос-Айресом.

Трагична была судьба и самой Яны. Встретив в 193.. году знаменитого журналиста Ортегу Альвареса, она вышла за него замуж, но счастье продлилось недолго. Через несколько лет Альварес погиб в автокатастрофе. Яна остается одна, однако не ищет утешения в объятиях друга, а становится воистину воплощением женской верности и самопожертвования. Она по-прежнему занимается переводами, ее квартиру посещают художники, литераторы, журналисты, среди которых близкие друзья ее и ее покойного мужа.

Дата 12 января 195… года навсегда останется в памяти поклонников де Сальвы. В тот трагический день ему исполнилось сорок лет. В его поместье были приглашены самые близкие ему люди, присутствовали: его супруга Леонора Ломбардо де Сальва, Ортенсия Сарамаго, Яна, с которой он не виделся долгое время, поэт Маурисио Лафинур, художник-абстракционист Альберто Карвальес и композитор Освальдо Фаседо — весьма известные в то время персоны. На следующий день после праздника все были найдены мертвыми».

Конечно, я помню тот день, он был солнечный. Я сидела в плетеном кресле посреди лужайки у дома Хосе. Играло танго, одно из новых, сочиненных Освальдо. Он был как всегда гениален, мелодия быстро запоминалась, захватывала тебя, хотелось напевать ее и покачивать в такт ногой.

У меня не было желания ехать сюда, к Хосе, но он был по обыкновению настойчив. «Ну, чего тебе стоит?» Да, действительно, ничего.

Идет, какой-то немного смущенный, улыбающийся, в волосах уже седина и морщинки вокруг глаз, походка небрежная, как у студента, но, Хосе, ты уже не студент, тебе сорок.

— Ну, как, моя милая? — он наклонился и поцеловал мне руку.

— Все хорошо.

— Я очень рад тебя видеть. Сегодня будет отличный праздник. — Праздники остались где-то там, Хосе, в нашей с тобой юности. А это — просто времяпровождение. — Что-нибудь выпьешь?

— Да, пожалуй, водки с лимоном.

Наш кружок сформировался еще в университетские времена, с тех пор мы не разлучались. Это было даже странно — шли годы, появлялись семьи, дети, все стали преуспевающими, занятыми людьми, но отношения по-прежнему оставались теплыми и дружескими, и каждый мог рассчитывать на помощь другого в трудную минуту.

Мы продолжали встречаться тесной компанией, на вечерах наши поэты читали стихи, Освальдо садился к роялю, мы пели, пили, танцевали, обсуждали искусство, политику, аргентинские и мировые новости, свежие книги, пластинки, журналы… Когда-то и мой муж был среди нас, сжимал меня в объятиях и вел в танце так, что замирало сердце, когда-то… Потом он изменил мне, и когда я размышляла, забыть мне его или простить, автомобиль сбил Ортегу на одной из тихих улиц Буэнос-Айреса. Хосе пытался утешить меня, но мне никто не был нужен. Я укрылась в своем доме, притворяясь, что грущу о муже.

Я не грустила, я очень быстро забыла его. Предательство не следует прощать, никогда — так я думала. Появлялись мужчины, завязывались романы, но больше любви не было. И за это тоже не стоило его прощать.

— Ну, что ты такая печальная? — Хосе принес стакан со спиртным. — Пей да веселись! И, поверь мне, сегодня есть, за что выпить!

Он хотел сказать что-то еще, но его отвлек Карвальес, он потащил меня танцевать, и стал на ухо рассказывать о своей новой выставке в музее искусств. Потом меня перехватил Лафинур, и я узнала, что книга поэта была переведена на французский, а сам он был награжден премией. Я еле вырвалась из его лап, когда тот уже начал читать мне свою новую поэму. «Еще неоконченную, Яна, еще неоконченную…» Синеглазая красавица Нора рассказала, что дети отправлены к бабушке на каникулы, что она думает следующим летом свозить их в Париж, ведь она тоже побывала там в детстве, и это было так замечательно! Ортенсия тут же посоветовала навестить Флоренцию, куда ездила недавно, и дальше кумушки стали ворковать о достопримечательностях Франции, Италии, Европы, и мне ничего не оставалось, как ретироваться.

Я села в кресло, темнело, Хосе принес из дома свечи, расставил на столе. В золотистом мерцании лица вдруг показались моложе, так сидели мы в квартире Хосе двадцать лет назад и мечтали о подвигах, о славе, о любви. Многое сбылось. А многое — нет.

Нора принесла плед, заботливо укрыла мне ноги. Стало уютно, водка ударила в голову, и я не заметила, как уснула.

Я проснулась от холода. Плед сполз на землю, все тело затекло. Сначала я ничего не поняла — было тихо, за большим столом догорало несколько свечей. В их призрачном свете я увидела, что Хосе спит в кресле, Ортенсия и Нора примостились на плетеном диване, в мягких подушках, виднелась еще чья-то голова. «Ничего себе надрались! Ну, Хосе, ну напоил, и что за зелье у него там в погребах?» Я взглянула на часы — три ночи. И что теперь делать? Будить всех и провожать в дом? Завтра же все встанут помятые, невыспавшиеся и очень недовольные. Я подошла к Хосе, потрепала его по плечу. Тот спал сном младенца, сладко улыбаясь и почти не дыша.

— Хосе, вставай, надо всех перевести в дом, — Хосе не отозвался. — Хосе, черт тебя дери, хватит дрыхнуть, — я взяла его за руку и сразу все поняла. Рука была ледяной и твердой. Такой же, как у моего мужа в день похорон. Еще боясь ошибиться, я коснулась его щеки. Лед.

Дрожа от ужаса, подошла к Норе — у той и вовсе были открыты глаза. Глаза куклы. Я думала, что сейчас закричу, что меня вырвет, но вместо этого, мое тело просто оцепенело. Я не могла открыть рот, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Мертвые глаза Норы словно загипнотизировали меня. Не знаю, сколько я простояла так, охваченная слабостью и ужасом.

Только в один момент меня кто-то как будто включил, и мысли понеслись с бешеной скоростью. «Все уснули, потому что отравились. Нет, кто-то всех отравил. И этот кто-то может быть здесь. Возможно, он хотел убить и меня. А если я ожила, ему это не понравится. Значит, нужно убедить его в том, что я мертва. Как?! Как?! Моего тела утром не найдут. Полиция не найдет. И тогда подумает, что это я, я всех убила. Они тоже будут искать меня. Что делать?! Куда бежать?»

Спасительная мысль пришла внезапно, из ниоткуда. Надо было действовать, ведь я не знала, где тот, страшный убийца, я не знала, во сколько придет убирать дом Эльвира, я не знала, когда прибудет полиция. Я только очень хотела жить.

Лейтенант Рауль Хименес стоял посреди лужайки и не верил своим глазам. Впервые он видел подобную картину, похожую на иллюстрацию к сказке о Спящей красавице — повсюду, в разных позах застыли люди. Не было ничего неестественного в их положении, ни скрюченных рук, ни следов от пуль. Судя по их безмятежным лицам, они спали. Вечным сном.

Хименес подозвал служанку, нашедшую поутру в доме хозяев шесть трупов (всего-то). Женщина, заторможенная и ничего не понимающая, пыталась прийти в себя.

— Эльвира, успокойтесь, я понимаю ваше состояние, сочувствую и соболезную вам, но мне нужно вести расследование, искать преступника. Пока я могу положиться только на вас.

Бедная женщина кивала в ответ и вытирала глаза платком.

— Расскажите поподробнее об этом вечере, кто был на него приглашен, почему отпустили слуг, какую еду и напитки подавали.

— Сеньор де Сальва праздновал свой день рождения. Ему исполнилось сорок. О, Господи! Всего сорок, — она всхлипнула. — И сеньора Леонора…

— Эльвира, милая, прошу вас.

— Да-да, простите. Сеньор пригласил на виллу только своих друзей. Он дружит с ними много лет, они часто бывали здесь. Все хорошие, достойные люди. Кто поступил с ними так? За что?

Хименес протянул ей стакан воды. Что ж, надо набраться терпения. Ох, эти женщины, никогда не могут взять себя в руки.

— Мы обязательно узнаем, кто виновен, уверяю вас. А теперь, скажите, кто присутствовал здесь, когда вы уходили? — Эльвира продиктовала имена, Хименес записал в свой потертый блокнот. И тут же заметил неувязку.

- У нас тут две усопших дамы, а была еще и третья?

— Да, донна Яна, невысокая, со светлыми волосами, в белом платье.

Подскочил сержант Валетта.

— Рауль, мы нашли на берегу белое платье и пару женских туфель. Тела нет.

— Эльвира, вы не помните, как были накрашены губы у женщин?

— У сеньоры Леоноры была красная помада, она всегда очень ярко красилась, донна Ортенсия предпочитала темные цвета, а донна Яна — что-то такое нежное, перламутровое. Она вообще была очень скромной, после того, как умер ее муж…Ну, вы знаете, почти никакой косметики, строгие наряды.

— Эй, Валетта, есть бокал со следами розовой помады?

— Есть.

Выпила, пошла купаться и утонула. Или? Отравила всех, сымитировала смерть и сбежала? Да, нелегкое дело досталось лейтенанту Хименесу.

Кто мог сделать это? Какова была цель преступления — отравить всех, отравить кого-то одного? По роковой случайности вместо одного могли умереть все. Может быть, массовое самоубийство? Клуб самоубийц из высшего света? Или все-таки был кто-то посторонний? Если это донна Яна, то за что она так не пощадила своих друзей? Невзлюбила жен де Сальвы?

Хименес смотрел на белое платье: да, сомнения насчет ее смерти у него были.

— Нужно срочно объявить розыск этой Яны Миловой, достаньте ее фотографию и ищите. Узнайте, где она может скрываться, кто ее друзья, где живут ее родные. Эта женщина или участвовала в преступлении или может что-то знать о произошедшем на вилле.

Хименес зашел в дом. Роскошный, богатый дом — он уже бывал в таких по долгу службы, но все равно неловко почувствовал себя среди дорогой мебели, шикарных интерьеров. Он не любил богатых. Он никак не мог взять в толк, от чего одни люди — по какому праву? за какие добродетели или заслуги? — вдруг оказались одарены и властью, и деньгами, почему они и их дети живут вот в таких вот домах, а его семья вынуждена прозябать в квартирке в забытом Богом районе Буэнос-Айреса. Он ненавидел богатых с того времени, как отец его жены Мии, состоятельный, уважаемый человек, выгнал свою дочь вон только за то, что она предпочла не ровню, нет, а его, Хименеса, полицейскую ищейку. И Мия, и их сын Эдуардо были лишены наследства. Рауль и сам бы не принял ничего от тестя, но разве справедливо было так поступать в отношении родных людей — дочери и внука? Этого Хименес понять не мог до сих пор.

Что ж, эти богатенькие веселились-веселились и вот к чему все привело. Всех их ждет такой конец. Так-то оно так, только разгребать это странное убийство придется ему, Хименесу. И чего он только не наслушается от начальства, он, маленький человек, лейтенант Рауль Хименес. Он уже представил, как на своих лимузинах спешат сюда влиятельные родственнички покойных, как на всех парах мчатся на виллу высокие полицейские чины, чтобы приехать и требовать, сотрясая воздух, задыхаясь от собственной значимости, у него, Рауля, ответа: «Кто убийца? Где он? Найти и покарать!» И Рауль должен будет выслушивать подозрения в некомпетентности, объяснять необъяснимое и клясться, что да, завтра, завтра все будет известно (хотя он сам не уверен, что можно вообще раскрыть это дело, почему-то там, на лужайке, эта мысль первой пришла ему в голову).

— Рауль, ты где? — вот уже басовито, не стесняясь покойных, кричит на весь дом комиссар Фернандо Эскобар, или, как они зовут его между собой, Ферри. Появляется на пороге, высокий, грузный, скорее похожий на медведя, одетого в костюм и шляпу, чем на человека. Лысеющая голова, большой лоб с тугими складками, обвисшие щеки, двойной подбородок. Он очень внушителен и неповоротлив, у него одышка, и, возможно, его скоро отправят на пенсию, но пока ему не суждено отправиться даже в отпуск, о чем он тут же и сообщает:

— Черт, ну, что за день! Я так и знал, что они мне все испортят! Ну, почему старине Эскобару нельзя немного отдохнуть? Черт, черт, черт! — Он оглядывает стены, увешанные картинами, задирает голову к потолку с хрустальной люстрой, недовольно морщится. Потом вспоминает о Хименесе и спрашивает, почесывая затылок:

— Какие идеи, Рауль?

Рауль начинает рассказывать, но тут входит молодой сержант Валетта и, заикаясь, горячо шепчет:

— Там эти … журналисты приехали. Хотят поговорить с вами, комиссар. Может, не пускать их? Не пускать?

Хименес и Эскобар переглядываются: да, все только начинается, придется потерпеть.

— Скажи, что я сейчас выйду, — комиссар вздыхает всем телом, и кажется, будто вздохнула огромная, уставшая гора. — Продолжай, Рауль, должен же я что-то сообщить прессе. — Ферри слушает, периодически сгоняя складки на лбу к самой его середине, пыхтит, мычит, и Рауль, глядя на него, понимает: надеяться в этом деле ему не на кого. Только на себя.

Самым сложным было добраться незамеченной до прихода отца Антонио. Пришлось позаимствовать у Лолы ее мужской костюм, а у Хосе — черные очки и трость. Одежда была спрятана в непромокаемый пакет и надета немного ниже по течению.

Потом я доковыляла до ближайшей гостиницы, упросила первого встречного подвезти до города, а затем первым же автобусом поехала в Сьюдад де ла Рейну. На спящего молодого мужчину никто не обращал внимания, хотя мне все время чудилось: сейчас раздастся этот душераздирающий крик: «Вот она! Убийца, держите ее!» Но моей персоной никто не заинтересовался. Люди обсуждали местные новости, покупки, об убийстве на вилле де Сальвы — ни слова. Неужели Эльвира еще не пришла? Или, может, увиденное ночью было дурным сном и мои друзья живы-здоровы?

Хименес, уставший и измученный, подходил к дому, как вдруг понял, что ему придется как-то сообщить жене о смерти де Сальвы. Рауль знал все ее любимые стихи, он сам дарил Мии томики с красивыми, сплетенными из шелковых нитей закладками.

Сын уже спал, Хименес тихо прошел на крохотную кухню. Жена разогрела ужин. Когда Рауль рассказал ей о загадочной трагедии в поместье де Сальвы, она закрыла рот рукой, вся сжалась и заплакала, словно он сообщил ей о смерти близкого человека. Плакала, но не хотела верить. Хименес еще пытался ее утешить, но понимал, что это бесполезно. Бесполезно утешать того, кто потерял не просто дорогого человека, а что-то сокровенное, что никто и ничто не восполнит. Его жена сказала бы поэтичней: «Мир потерял тайну», «Волшебство утрачено», — она бы так сказала, но сидит, заливается слезами, а он не мастак до высоких слов. Он голоден и устал, и единственное, чего ему хочется — это доесть остывающую курицу и лечь спать. Потому что завтра будет много работы. Даже представлять не хочется, что будет завтра.

— Как Дуду? — спрашивает он перед тем, как уйти спать.

— Все хорошо, — еле слышно отвечает жена.

Хименес уходит в спальню, зная, что Мия сейчас достанет томик де Сальвы и будет читать полночи, всхлипывая и думая о чем-то, ему недоступном. Да, он мало понимает в поэзии, но хорошо ловит преступников.

— Вставай завтракать, — Мия тронула его за плечо. Раулю показалось, что он только что лег, а уже ночь прошла.

— Привет, Дуду! Как дела? — маленький Эдуардо сидел за столом, что-то жевал и по обыкновению читал книгу. Увидев отца, оторвался от чтения, лицо осветилось радостью:

— Папа! Почему ты так поздно пришел? Мы тебя ждали.

— Все работа сынок, все она. Что ты читаешь?

— Книгу про животных. В Австралии, оказываются, живут удивительные животные. Например, утконос, ехидна, броненосец, кенгуру. Таких больше нигде нет.

— Да, интересно. И весьма похвально, что ты проводишь время за чтением. Может быть, вырастешь и станешь писателем. А, может, ветеринаром.

— Нет, — мальчик нахмурился, — я хочу врачом.

Доктор Роберто Гранадос закончил осмотр, отправил Дуду подождать в коридор, сел за свой стол и оглядел их обоих:

— Что я могу вам сказать? После перелома у вашего сына неправильно срослись кости. Поскольку сустав не затронут, то возможно сломать кость и попробовать срастить ее заново. Подобная операция очень сложна, и, боюсь, в Аргентине нет такого врача, который бы взялся за нее, гарантируя результат.

Я знаю одного хирурга, который занимается ортопедическими патологиями и делает что-то подобное, он работает в Германии. Если хотите, я напишу ему о вашем случае и спрошу, что можно сделать. Однако это специалист высокого класса и его услуги стоят недешево.

Мия набралась храбрости и спросила:

— Сколько?

Гранадос озвучил недоступные цифры, а они, сжав зубы, даже не подали виду.

— Хорошо, напишите ему.

Подвижный и юркий Дуду поскользнулся и упал с лестницы. Врач наложил гипс и обещал, что нога у мальчика будет, как новая. Однако кости срастались плохо, Дуду мучился от боли, а когда гипс сняли, оказалось, что отныне мальчику придется жить хромым.

Для Мии и Рауля это был удар. Их веселый, жизнерадостный сын, так любящий прогулки, игру в мяч, бег, танцы, в одно мгновение превратился в хмурого, неуклюжего домоседа.

Рауль до сих пор не мог забыть, как однажды, уходя на работу, посмотрел вслед Дуду, идущему в книжную лавку. Тот, маленький, худенький, косточки наперечет, ковылял, преодолевая боль, не обращая внимания на взгляды окружающих. С виду тихий, спокойный, даже робкий, он обладал недюжинной силой и твердым характером при борьбе с трудностями. Он хотел быть как все, не желая поблажек и жалости.

Сердце Рауля не выдержало, он заплакал: «Бедный ты мой инвалидик, несчастный малыш, как мне сделать так, чтобы вернуть тебе все радости жизни, как избавить тебе от недуга? Помощи ждать неоткуда. Я простой человек, а кому какое дело до простого человека? Правители думают о собственной выгоде, богатстве, наживе. Другие трудятся, не вылезая из нужды. Где справедливость?»

Сеньор Эрнандо Мануэль Рохас — пожилой господин с благородной сединой, королевской осанкой и точеным профилем — приветливо улыбнулся:

— Вы хотите просить руки моей дочери, молодой человек?

— Да, сеньор.

— Ну, что ж, приятно слышать, что моя дочь пользуется успехом в самых разных слоях общества. Только подождите немного, исполните одну просьбу — подойдите к зеркалу и посмотрите туда. — Рауль смутился, но шагнул к противоположной стене, где в массивной золоченой оправе блестела гладкая поверхность.

— Кого вы видите там?

— Себя. — Рауль смутился еще больше.

— Себя? Хм… Это только на первый взгляд, а вот если присмотреться повнимательнее, то можно увидеть молодого человека, у которого за душой ни гроша, плохая родословная и сомнительный род занятий. Что это за профессия — всю жизнь копаться в человеческом мусоре? Вы знаете, кто такой полицейский? Это шваль, прислужник, дворовый пес, который пользуется объедками с господского стола. На что вы собираетесь содержать мою дочь? Хотите жить на ее деньги? — лицо Рохаса исказилось, он стал похож на демона из индейских преданий.

— Моя дочь красива, умна, образована, она — одна из богатейших наследниц в Кордове. Ее руки просят отпрыски лучших семейств страны, а тут являетесь вы! Полукровка, голодранец! О чем вы думаете? О том, что я позволю ей погубить свою жизнь из-за какой-то прихоти? О том, что отдам свои деньги и дело в руки проходимца? — Эрнандо Мануэль Рохас извергал слова со слюной, словно вулкан, Рауль окаменел.

— Так вот этого не будет! Вы не получите ни моей дочери, ни моих денег. А теперь ступайте. И почаще смотритесь в зеркало, может, научитесь реально смотреть на вещи!

Рауль был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Он вышел, его смуглое лицо приобрело землистый оттенок, а во всем теле гулко колотилось сердце. Едва держась на ногах, он пошел к воротам. «Все кончено, — думал он, — все кончено!»

Вдруг на его плечо легла рука, невесомая, словно рука ангела. Рауль оглянулся — рядом стояла Мия.

— Пойдем, — он попытался возразить ей, но она прикрыла ему губы ладонью и потянула вперед. — Мне здесь делать нечего.

Так они ушли вдвоем. Больше никогда в своей жизни Рауль Хименес не видел сеньора Эрнандо Рохаса.

Любое убийство, которое расследовал Хименес, каким-то странным образом помещалось к нему в голову в виде разобранной мозаики и постоянно вращалось там, пока мозаика не складывалась в нечто целое. Рауль ел, пил, разговаривал, ходил по улицам, а части мозаики вертелись у него в голове.

Однажды он попытался рассказать об этом Эскобару, чтобы узнать, а как же тот вычисляет преступников, но ответом ему послужила лишь буря из морщин, разыгравшаяся на бесконечном лбу. Иногда Раулю казалось, что мозаика сведет его с ума, но в один прекрасный день она вдруг высвечивалась у него в мозгу красивой, аккуратной картинкой, без единого изъяна, и, значит, еще одно дело было раскрыто.

Однако нынешняя головоломка была явно посложнее предыдущих. Уже утром эксперт Карлитос, неспавший, с красными глазами, еле держащийся на ногах, принес Раулю свои бумаги. Согласно исследованиям, в шампанском, которые пили гости в тот вечер, находился яд.

Итак, кого хотели отравить? Кого-то одного? Двух? Трех? Всех? А может, это несчастный случай, ошибка без злого умысла?

Служанка добавила, что сеньора Милова никогда не пила шампанского. Она? Но зачем ей?

— Эй, Рауль, смотри, что я нашел. — Сержант Валетта протянул лист бумаги.

Заголовок гласил: «Аргентина должна быть свободной». Хименес пробежал текст глазами: «Поэты, писатели, художники, композиторы, скульпторы — никто не должен оставаться в стороне, быть равнодушным», «мы не можем делать вид, что нас интересует чистое искусство в отрыве от политики, экономики и социального положения», «все вместе, объединившись, мы должны сказать свое веское слово, единым фронтом выступить против власти президента Перона». До конца страницы все было в таком же духе, а затем текст обрывался на полуслове.

«Черт, приехали», — подумал Хименес, увидев фамилию первого человека страны.

— А где продолжение? И кто это писал?

— По словам служанки, это почерк де Сальвы. А еще она говорит, что пропала толстая красная папка, в которую он писал последний месяц, и, похоже, лист как раз из нее.

— Валетта, будь другом, помалкивай об этих писульках, я разберусь сам, что с ним и делать, — Хименес вздохнул, представляя новую бурю из морщин на лбу Эскобара и последующие затем стенания. Больше всего тот не любил дел, связанных с политикой.

— И еще, соседский конюх видел здесь незнакомого человека позавчера.

— Валетта, ты работаешь слишком хорошо. — «И, к сожалению, это не всегда идет на пользу», — с горечью добавил он про себя.

Я закончила свой рассказ. Отец Антонио Алмейда молчал.

— Мы должны узнать, кто и почему совершил это ужасное злодеяние… — Уснувшие навек люди стояли перед моими глазами, теперь эта картина станет вечно преследовать меня и никак мне от нее не избавиться.

— Дело расследует полиция, — спокойно ответил падре.

— Вы думаете, они доведут его до конца? Найдут преступника? Я в это не верю. Мой муж погиб под колесами автомобиля, и до сих пор никто не сказал мне точно — был ли это несчастный случай или умышленное убийство. Едва шум стих, и пресса переключилась на другое, как дело свернули. Здесь будет то же самое, я уверена. Если не хуже — могут обвинить и невиновного, чтобы задобрить всех заинтересованных лиц. А заинтересованы многие — одна семья Сезара Ломбардо чего стоит.

— Что ты предлагаешь, дочь моя?

— Мы должны сами узнать, кто совершил это преступление. Возможно, моя жизнь по-прежнему в опасности. Не исключено, ваша тоже.

— Все в руках Божьих…

Тут у меня сдали нервы, и я зашипела на него, словно самая ядовитая змея:

— Что вы все о вашем Боге? На дворе двадцатый век, Бога нет, а если бы он и был, он бы умер, потому что не нужен никому. Если бы видели то, что видела я! Они все были мертвы, понимаете! Холодны, как лед! Бледны, как больничные простыни! Как будто куклы, а не люди. Мертвецы кругом! Как тут не сойти с ума, а вы говорите: Бог! Да причем тут Бог?

И тут этот благообразный падре выпрямился, словно струна и сказал жестко, будто намеревался изрезать меня словами:

— Вы остались живы, и это ли не знак вам от Него? Возможно, именно сейчас вам дан шанс на спасение. Оглянитесь на свою жизнь — как вы жили, чем были заняты ваши помыслы, каковы были ваши цели? Как вы провели юность, еще помните?

Многочисленные любовники, веселые вечеринки, пьянство, безделие, суета, с годами пришла гордыня и уверенность в праве на грех. Потом вы придумали себя роль несчастной вдовы и вместо того, чтобы жить, жить по-настоящему, дарить окружающим вас людям любовь и доброту, вы упивались своим горем. Я прекрасно наслышан о вашей жизни.

И, единственное, чего я не понимаю, почему Хосе выбрал именно вас? Вас! За что вы мучили его всю жизнь?

Не кажется ли вам теперь, что можно изменить свое будущее, вымолить прощение у Того, Кто создал вас и уверить Его в том, что ваша жизнь не бессмысленна? Вы боитесь смерти, но не разумнее ли бояться того, что последует за ней?

Он помолчал. Я была потрясена, я рассчитывал на жалость, на сочувствие, а вместо этого на меня посыпались упреки.

— Я отвезу вас в монастырь к сестре Габриэле. Там у вас будет время подумать, что делать дальше.

«Чертов святоша!» — от этой забавной фразы хотелось смеяться. Всего-то его заслуг — научил Хосе разбирать буквы, а туда же. Кто он такой, чтобы судить?

Мы ехали поздним вечером по неровной деревенской дороге, тряслась и дрожала телега, и мне казалось, что сейчас мое тело просто не выдержит и рассыплется на атомы.

Многоглазое небесное чудовище дремало, изредка моргая, смахивая то одну, то другую случайную слезу. И следило, я была уверена, что отныне оно следило за мной, как нарушившей закон, не доставшейся ему вместе со всеми.

«Нет, я выберусь», — говорила я себе, закрывая глаза, чтобы чудовище по блеску зрачков не узнало о моих планах. «Я убегу от тебя…Убегу». Потом я уснула и очнулась уже в монастыре.

Тело затекло, и я с трудом выбралась из телеги. Тусклый фонарь едва освещал фигуру в черном.

— Пойдемте.

Мы прошли за сестрой по темным коридорам, логика которых мне была неясна, потом оказались в маленькой келье. Кровать, стол и стул. Небольшое зарешеченное оконце.

— Присаживайтесь, вы устали. — Монахиня поставила фонарь на стол, свет упал на распятие, висевшее на стене. Мне и так было не по себе, но тут будто комок забил мне горло. Крест. На моей жизни сейчас ставят крест. И что выбирать? Келью или тюремную камеру? У кого быть в плену, у Бога или у людей? Зло меньшее или зло большее?

— Сестра Габриэла, этой женщине угрожает опасность, возможно, ее хотят убить. Я хотел бы просить вас дать ей приют на какое-то время. Пока она сама не решит, что ей делать дальше.

— Хорошо, падре, — пожилая настоятельница с утонченными чертами лица — наверное, когда-то набожная девушка из хорошей семьи, близко к сердцу принявшая зов Божий, преданно служившая ему и вот теперь начальствующая в Его доме. Неплохая карьера.

— Вам принесут поесть, отдыхайте. — Она зажгла мне лампу на столе, попрощалась и вышла. Отец Антонио задержался на минуту. Я хотела поблагодарить его, но из-за кома в горле не могла издать ни звука.

— Да хранит вас Господь, — он перекрестил меня и ушел. Я осталась одна.

Потекли бесчисленные дни в монастыре. Сначала я сидела в своей келье, потом попросила разрешения гулять в маленьком монастырском внутреннем дворике, усаженном розами. Мне выдали монашеское одеяние, чтобы я ничем не отличалась от сестер, и позволили проводить время на воздухе. Заняться было нечем, я спросила о книгах. Молоденькая монашка-креолка принесла Священное Писание, я едва сдержалась, чтобы не фыркнуть, но она подметила мое недовольство и пригласила в библиотеку.

Библиотека полнилась изданиями Библии, житиями святых, какой-то богословской литературой, в общем, читать было нечего. Я взяла для виду что-то наугад и собралась вернуться в келью. Монашка остановила меня, позвала на молитву, я вежливо отказалась, хотя, например, можно было попросить кого-нибудь там наверху, чтобы благословил полицию Буэнос-Айреса на подвиг.

Я ждала того дня — и, казалось, он совсем близко, — когда в эту дверь войдет падре и скажет: «Убийца найден!». И тогда я потеряю голову от счастья и, возможно, даже брошусь ему на шею и одарю поцелуем в его целомудренную щеку. Но время шло, вестей из-за стен монастыря не поступало.

Провести всю жизнь в этой каморке? Следовало подумать о том, чтобы уехать из страны. Только куда? И где взять денег? Где-то там, в большом мире на широкой, светлой улице стоял мой просторный дом — олицетворение свободы, которой у меня не было. Все вспоминалось до мелочей — старинная антикварная мебель, картины, скульптуры, шторы из дорогих тканей, шкафы с книгами со всего мира. Роскошные светские апартаменты, доставшиеся в наследство от родителей.

Мой отец уехал из Праги при загадочных обстоятельствах. Краем уха я слышала о некоторых подробностях той жизни, о спешном отъезде, о том, что отец, простой банковский служащий, отбыл на новое место с очень большой суммой денег. Здесь ему везло также, как на родине, деньги приносили прибыль, мы стали состоятельной и уважаемой семьей, а я все пыталась вытравить из памяти обрывки ночных разговоров из детства. Иногда, думая, что их никто не слышит, родители винили себя, и мать просила прощения у Бога и Девы Марии. Когда я выросла, эти воспоминания мне стали неприятны. Теперь, оглядывая монастырские стены, я начала подозревать: за все есть ответ, за все.

Хименес знал комиссара уже не один год.

— Рауль, наверху очень высоко оценили твою работу по раскрытию убийства на вилле де Сальвы. Так что тебе полагается премия, — Эскобар придвинул к нему белый конверт. — Но дальше заниматься этим делом тебе не придется, оно будет закрыто. Смерть всех шестерых признана несчастным случаем в результате отравления — эксперты обнаружили м-м-м бактерии м-м-м ботулизма в еде, поданной в тот вечер.

— По-моему, от ботулизма не засыпают. — Хименес носком ботинка ковырял щербинку в полу. В его голосе не было ни протеста, ни удивления, ни желания что-то доказать. Он сказал это просто так, для очистки совести.

Комиссар выразительно посмотрел ему в глаза.

— Рауль, давай не будем… Наше дело маленькое, наверху виднее, кто и от чего умирает. Не нам совать свой нос в политику и все такое. Твою работу оценили и ладно. — Он постучал по конверту. Хименес взял деньги, повертел в руках.

— Все-таки странная смерть, — потом поднял глаза.

Комиссар пожал плечами:

— Отравление, просто отравление. Ну, что ж, иди отдыхай. Передавай привет супруге.

Хименес вышел из участка и закурил. В кармане пиджака лежали деньги, чистенькие, свеженькие купюры.

Когда Рауль взял «премию» в первый раз, ему было так тошно, что он напился, а на следующее утро пошел в церковь. Ему хотелось очиститься. А еще больше — оправдаться. И после нескольких тусклых и беспросветных дней нашел оправдание — ведь он делает это не для себя, а для своей семьи.

Семья — это святое, и ради тех двоих он готов на все, даже на предательство. Но разве он кого-то предает? Почему те, другие, богатые, лживые, развратные, почему они имеют право на безбедную жизнь, а он, честный, работяга — нет? Почему они могут спустить за один день столько, сколько вся семья Хименеса тратит за месяц? Где справедливость? Если справедливости в мире нет, Рауль сам придумает ее, сам устроит. Его мальчику нужна операция — он сделает для этого все. Ведь надеяться не на кого. Он один против всего мира, он один должен бороться за существование своего маленького корабля. Что ж, если эти богатенькие дяденьки, их сыночки и дочки готовы платить, готовы делиться, он, Хименес, не против. Они должны платить за свои грехи. Так думал Рауль, шагая по улицам, сжимая руки в кулаки.

И все-таки, где-то в глубине еще был жив молодой Хименес, человек с идеалами, человек, которого за его честность, порядочность и жажду справедливости полюбила девушка из хорошей семьи. Не ровня ему, нет, слишком красивая, слишком возвышенная, образованная. Родители так и не простили ее. Хименес часто задавался вопросом: жалеет ли она? Жалеет ли она о таком вот скудном, совсем не роскошном существовании, о маленькой квартире, о том, что приходится подрабатывать уроками французского у высокомерных господ, и что хуже всего — о том, что пока им не справиться с хромотой Дуду? При этой мысли Хименес шел куда-нибудь выпить, забыться, а по возвращении домой сразу ложился спать, ни с кем не разговаривая.

«Пусть платят, пусть платят за все», — твердил он про себя, проваливаясь в черный, густой, пьяный сон, и несчастная фигурка Эдуардо вставала у него перед глазами.

Сегодня он не пошел пить, сегодня можно было прийти домой, достать припрятанные «премиальные» деньги и гордо протянуть жене: теперь Дуду можно будет отвезти к самому хорошему врачу. Он шел, окрыленный, довольный собой и вдруг заметил их на улице, перед домом. Мия и Эдуардо были одеты в свою самую лучшую одежду, такими он их не видел давно. Они стояли, тихо переговариваясь, как будто кого-то ожидая.

— Эй, привет, а вы куда собрались?

— Рауль, хорошо, что ты пришел, я оставила тебе записку… Видишь ли, кое-что случилось… — Она хотела продолжить, но тут помимо воли слезы хлынули из ее глаз, и Мия замолчала, пытаясь их сдержать. — Отец, он… Смертельно болен, ему очень плохо… Он прислал письмо, попросил прощения… Хочет видеть нас с Дуду… Перед … перед… смертью. Сейчас должна прийти машина, если хочешь, поедем с нами, он просит прощения и у тебя.

Рауль сглотнул. Как-то все это неожиданно на него обрушилось.

— Нет-нет, пожалуй я не поеду, передай, что я не в обиде на него и все такое — ну, ты знаешь, что сказать. Жаль старика, — добавил он, хотя ему вовсе не было жаль этого черствого, эгоистичного, полного предрассудков, человека. Даже известие о его предстоящей смерти Рауля не растрогало. Так полагалось — простить человека, уходящего в мир иной, и он сделал это. Хотя бы на словах. А сердцу не прикажешь.

Дуду стоял молча в сторонке, потерянно смотря на слезы матери, он никогда не видел ее плачущей и предчувствовал в будущей поездке что-то недоброе, что-то вроде черных одежд, больничных запахов, любопытных взглядов чужих людей, ему было не по себе. И лучше бы он остался сейчас с отцом, но надо ехать к умирающему незнакомому деду, который никогда их не любил, которому было плевать на его, Дуду, больную ногу и бедную жизнь. Мальчик вздохнул и почувствовал жесткий воротник уже малой ему белой накрахмаленной рубашки.

Мия кусала губы. Ей тоже было не по себе. Ей предстояло вернуться в родной дом, увидеть родных людей, примириться с ними, но она вовсе не радовалась. Ей было страшно. Потому что она вдруг поняла: то, прежнее, невозвратимо стало чужим. И смерть отца только это подтверждала.

— Еще, знаешь, отец оставляет часть наследства Дуду, он уже подписал завещание. Теперь мы вылечим его, и все будет как раньше.

После этих слов Хименес понял, что значит «удар судьбы». Точнее, не удар, а насмешка, да, жизнь посмеялась над ним. Получается, что все его жертвы, в конце концов, продажа собственной души — чего уж стесняться, будем называть вещи своими именами — все было зря. И никому теперь это не нужно. Дуду получит деньги от ненавидящего его с самого рождения деда.

Можно, конечно, отказаться, не принять — но к чему это? Дуду и так настрадался, пусть теперь судьба его пожалеет, наградит, он имеет на это право. В конце улицы показался черный автомобиль, Рауль обнял Мию, поцеловал сына:

— Что ж, поезжайте, надеюсь, вас там примут хорошо. Буду вас ждать, — он попытался улыбнуться. Когда они уехали, Рауль постоял немного возле дома, потом развернулся и пошел в бар на соседнюю улицу. Ему хотелось сегодня спать крепко и без снов.

Нет, этого я все-таки не ожидала. Он должен был прийти ко мне с газетой, где на первой полосе крупно, четко, кричаще — фотография изобличенного преступника. А он появляется и говорит, что дело закрыто.

Да, газета, он достает из-за спины свернутые в трубочку «Вести Буэнос-Айреса», и на предпоследнем развороте — маленькая заметочка. Маленькая, но смысл ее мне долго не дается, буквы сливаются, превращаются в жучков, расползаются. Наконец, я понимаю. Газета летит в угол.

— Я должна уехать из страны. Прошу вас, помогите.

— У меня нет таких средств, — он разводит руками. — У меня нет связей. Я священник, который почти всю жизнь прожил в деревенской глуши. Как я вам помогу? Все, что мог, я для вас сделал.

Когда-то мой отец приехал в Аргентину богатым человеком. Теперь его дочь должна бежать — без денег, в никуда, в неизвестность. И кто после этого скажет, что дети не отвечают за грехи отцов?

— Умоляю… — я готова была опуститься перед ним на колени. Меня охватило отчаяние.

— Хорошо, я разузнаю, что можно предпринять.

Рауль выложил на стол деньги — пачку, аккуратно перевязанную лентой.

— Что это? — Мия с тревогой посмотрела на него. — Откуда?

— Присядь. — Рауль тяжело вздохнул. — Мне нужно поговорить с тобой. Это очень важный для меня разговор, поэтому, прошу, выслушай до конца.

— Что случилось? — Мия села и ее тонкие, белые руки безжизненно упали на колени. Он посмотрел на просвечивающие сквозь кожу тонкие вены, извилистыми путями несущие голубую, небесную кровь. Как может он вывалить на нее все то мерзкое и отвратительное, что накопилась в его душе за эти годы?

— Ты знаешь, когда-то я мечтал о том, чтобы избавить этот мир от негодяев, вершить справедливость. «Зло должно быть наказано», — так я считал и думал, что для этого достаточно стать офицером полиции, сажать убийц в тюрьму и ловить воров. Мне казалось, если я, Рауль Хименес, буду честно делать свое благородное дело, помогать людям, то мир станет лучше.

Но что я увидел — часто речи о справедливости вовсе не шло, полиция служила интересам политиков, военных, аристократов, промышленников, покрывала их преступления, когда дело касалось властей, нам и вовсе затыкали рот. Поначалу я пытался сопротивляться, но потом система взяла свое. Она смяла меня, вместе с достоинством, гордостью, честью Я стал брать взятки, думая, что так помогу Дуду, что так накажу богатых за их богатство.

Эта пачка росла, а я чувствовал, как каменеет моя душа. Каждое утро, вставая, я чувствовал ее тяжесть, и понимал, что еще чуть-чуть, и она утянет того, кто был Раулем Хименесом, на дно.

Я не знал, что делать с собой. Я боялся сказать тебе, чтобы не запачкать в той грязи, в которой оказался. — Рауль поднял глаза на Мию, та смотрела себе на руки и молчала. Ее лицо стало похоже на маску и совершенно бледно. Рауль перевел дух и продолжил.

— На днях я встретил одного человека из Кордовы. Мы сидели и говорили с ним в баре, он не знал, что я полицейский, и беседа завязалась совершенно случайно. Он рассказывал, что путешествовал по Южной Америке, всюду видел ужасающую нищету, голод, болезни, и это при том, что наши страны богаты полезными ископаемыми, что здесь выращивается много ценных культур, однако все национальные богатства принадлежат только маленькой кучке аристократов, коммерсантов, иностранцев. Народ трудится, не покладая рук, но ничего не имеет, кроме унижений.

Чтобы изменить это, нужно бороться. Нужно бороться всем вместе, потому что порознь мы не можем им противостоять, даже имея самые благие намерения. Нужно бороться, думая в первую очередь не о себе, а о других. Сокрушить систему, которая ненавидит свой народ.

И я думаю, для меня это сейчас единственно верный путь — послужить общему делу, Родине, революции. Иначе — лучше мне умереть.

Он замолчал и вдруг почувствовал, как внутри расплавился жесткий свинцовый шар, и пали прутья решетки, что давили грудь уже несколько лет и мешали дышать. Он вздохнул свободно и снова взглянул на жену.

Мия поднялась, подошла к нему, обняла и заплакала:

— Надо жить, Рауль, жить и бороться. Другого пути нет.

Что может быть страшнее смерти? Что ждет нас там? Закутанные в черное монахини знали: за гранью сущего их встретит Отец Небесный, и потому они не роптали и не боялись. Меня там не ждал никто. Для меня после остановки сердца наступала безлюдная и безбожная тьма. Если только Хосе…

Вдруг представилось: он не бросит меня одну. Верный, преданный Хосе со светильником во мраке, будет ждать, даст знак, чтобы не боялась, поделиться светом, чтобы не заплутала… Хосе, чистое сердце, добрая душа, он не оставит меня, как я оставила его. Хосе, клянусь, я искуплю, я сделаю все, чтобы твоя смерть была не напрасной. Я оправдаюсь перед тобой, верь мне…

Когда-то, бессонной ночью, я поняла — его безответная любовь ко мне не дает ему стать целостным. И эта рана, эта пропасть между ним и миром становится тем бездонным источником, откуда он черпает вдохновение. Переплавляет отчаяние, боль, тоску в стихи. И они пылают, жгут, кровоточат, они искренни, от них бросает в дрожь, и не спишь ночью. Их внутреннее движение — драма и трагедия. Строки, строки, и кто-то невидимый стискивает сердце, и теряешь дыхание, и плачешь, и мурашки по коже, и дрожащей рукой ставишь маленький томик на книжную полку и невидящим взглядом смотришь в окно.

А потом, уже на следующий день после обжигающе-смутной ночи, ты все еще носишь угли его стихов в себе. И, кажется, что несешь камни, из которых был создан мир или зародыш Большого взрыва, то есть что-то такое, что связывает тебя не только с сердечной болью другого человека и его неустроенностью в этом мире, но и со всем Мирозданием, Космосом, Вселенной…

Пропасть могла исчезнуть лишь одним путем — если бы я шагнула ему навстречу. Наверное, он был бы счастлив. Он был бы счастлив и стал бы сладок в своих стихах. А, может, и вовсе перестал бы писать. Или разочаровался в своей любви и во мне. Кто теперь знает, ведь я не шагнула.

Он выбирал себе подходящих жен, мудрых, которые понимали свою роль. Ревность ко мне им была неведома. Он относился к своим женам так, как относятся к добрым феям, оберегающим дом, как к хранительницам очага, что устраивают его обыденное бытие, рожают ему детей, услаждают по ночам, берут на себя заботы по примирению его существования с внешним миром — гости, приемы, светская жизнь.

Да, они знали свое место красавиц, супруг, матерей, и не претендовали на большее, не старались разорвать ему когтями сердце, чтобы уютно устроиться там. И, главное, они уважали его. Уважали его тайну творения, к которой едва могли приблизиться, которую не понимали. Но им ясно было одно — он другой, и следует принять это, чтобы жить рядом и не требовать изменения, переделки.

Он не должен был умереть в сорок лет. Для его гения годы лучших стихов были еще впереди. Он открывал все новое и новое о мире, и его неутихающая боль билась в строчках, заставляя читателей по-иному смотреть на жизнь, сопереживать и становиться лучше. Да, я верила в то, что его стихи делают людей лучше — чуткими, добрыми, понимающими. Одаривая других своей болью, тоской, он учил любить.

Но лед в его стакане, кусочек льда будто из «Снежной королевы» и одновременно «Спящей красавицы» — так сказочна его смерть, что хочется пойти и разбудить чудом — поцелуем, слезами. Но лед пропитан ядом и чуда не будет…

Была ли я набожной женщиной? Нет. Мой век не признавал Бога и быть набожной было немодно. Мы хотели освободиться от Него, ибо думали о себе, как о богах. И нам хотелось, чтобы Богом была жизнь, природа, искусство, но не Тот, перед кем нужно отвечать за свою жизнь. Мы жили так, словно были бессмертными — наслаждаться, пьянствовать, веселиться ночи напролет, слушать музыку, стихи и думать — вот оно, настоящее. Мы стали старше, потому что к нам пришел Бог, или Бог пришел к нам, потому мы стали старше?

Молодость часто предполагает слепоту, неведение, незрелость. И если бы нас тогда спросили: что ты даешь миру? что ты даешь людям? что ты дал Богу? Ответ был бы один — ничего. Мы казались себе значимыми, но вокруг нас была пустота.

Смерть Хосе, такая страшная и загадочная, стала той свечой в темной комнате, что спасла мою душу от мрака. Смерть говорит о вечности, а его сказала мне более, чем достаточно. И за это я тоже благодарна тебе, Хосе.

— Группа сестер из монастыря святой Екатерины направляется в один из лепрозориев Гватемалы, ухаживать за больными. Не хотите поехать? — он смотрел на меня насмешливо.

— Почему же? Я согласна. — Он удивленно воззрился на меня.

— Выехать в Гватемалу и бежать?

— Нет, я буду работать в лепрозории.

— Вы не обманываете меня?

— У меня много недостатков, но лживость — не один из них.

— Значит, вы намерены посвятить себя Богу?

— Богу и людям, падре, но не церкви.

— Вот как? Почему же вы так резко поменяли ваше отношение?

— Из-за Хосе.

Никогда не встречавшись в жизни, они узнали друг друга с первого взгляда, он — по фотографиям, поданным в розыск, она — по снимку из газеты, где лицо Хименеса случайно выглянуло из-за массивной фигуры Эскобара.

Минуту они неотрывно глядели друг другу в глаза — Яна Милова, главная подозреваемая в совершении тяжкого убийства, и Рауль Орасио Хименес, лейтенант полиции, расследовавший это дело.

Настоятельница с гордостью представила ее:

— Сестра Антония — одна из тех, кто едет в Гватемалу. А это сеньор и сеньора Хименес, они сделали крупное пожертвование для лепрозория.

Мия улыбнулась:

— Пусть Господь благословит сестру Антонию в этом благородном труде.

— И вы будьте благословенны за вашу доброту и щедрость.

— Нам пора… — Мия тронула Рауля за руку.

— Я провожу вас, — заторопилась мать-настоятельница. Рауль задержался на несколько мгновений. Еще раз посмотрел на нее:

— Вы поступаете правильно. Прощайте! — и вышел вслед за женой.

Сестра Антония склонила лицо перед образом Пресвятой Девы, чтобы никто не видел ее слез.

Я стою среди посетителей в музее аргентинского поэта Хосе де Сальвы. Вокруг книги и фотографии. Русоволосая девушка смеется, грустна, среди друзей, на берегу реки, в строгом костюме и простеньком платье, под руку с мужем, на вечеринке с Хосе, персонаж, который существует только здесь, на плоской поверхности фотопленки и все же это я. Я, про которую столь знающе и подробно вещает экскурсовод, я, вливающаяся в уши слушателей.

Но что вам известно обо всем этом, обо мне, об Ортеге, о Хосе? Жизнь уложилась в гладко причесанные факты; чувства и стремления получили глянцевые ярлыки, все разложено, все объяснено.

Я не любила тебя, Хосе. Но разве я не любила тебя? Как только бы я отозвалась, ты перестал бы писать, ты стал бы одним из всех. И не было бы этого музея, и этих открытых ртов и восхищенных глаз.

Ты же простил меня, Хосе, я знаю, простил…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg