«Недосягаемая»

Барбара Картленд Недосягаемая

Глава 1

— Капитан Грэм, мадам.

Молодой офицер мрачного вида, опасливо шагнувший в комнату, на секунду замер в нерешительности. После яркого солнца на улице он не сразу сумел разглядеть фигуру женщины, сидящей возле камина, заставленного цветами. Она заговорила бесстрастным, хорошо поставленным голосом:

— Здравствуйте.

Он вздрогнул и направился к ней, постепенно привыкая к приглушенному свету, который проникал сквозь зеленые жалюзи и создавал впечатление, будто комната наполнена водой.

Когда он приблизился, женщина протянула ему руку, и он посмотрел ей в лицо.

— Мадам Разумовская?

— Да, но меня здесь знают как миссис Станфилд. Это настоящая фамилия мужа. Присядьте, пожалуйста.

Она указала на стул справа от себя, и он понял, почему хозяйка не встала поприветствовать его, когда заметил с растущим удивлением громадное инвалидное кресло с большими резиновыми колесами и легкий плед, закрывший ее до талии.

Лидия Станфилд улыбнулась, и гость увидел, как она красива. «Поразительно красива», — отметил он про себя в изумлении.

— Мне жаль, что я вынудила вас проделать долгий путь в такой жаркий день, — сказала она.

— В поезде было довольно много людей, — произнес он естественным тоном, сам того не ожидая. — Не думаю, что все они эвакуировались. Скорее всего просто решили провести день за городом.

— Здесь у нас не много эвакуированных, считается, что мы живем в опасной зоне — вне аэростатного заграждения, вы понимаете. Но тут наш дом, и мы любим его. Только прямое попадание заставит нас уехать.

Гость оглядел комнату и понял, почему в голосе Лидии Станфилд прозвучала гордость. Ее окружали действительно прекрасные вещи. Даже на его любительский взгляд, мебель была редкой и подобрана с тонким вкусом. Но все же он понял, что и сама комната, выдержанная в мягкой цветовой гамме, и затейливое убранство служили лишь для того, чтобы подчеркивать красоту этой женщины, которая была здесь хозяйкой. «Она прелестна», — еще раз повторил он самому себе. А что, собственно, он ожидал увидеть? Ответить было трудно. Нечто экзотичное, богемное, слегка восточное наверное. Во всяком случае не этот блестящий особняк, запрятанный среди лесов Суррея, всего в часе езды на поезде от Лондона, но такой тихий, укромный, в полной гармонии с деревенской природой, — и уж, конечно, не владелицу замка, чья осанка и выговор свидетельствовали об ее английском, к тому же аристократическом происхождении.

Он коротко поклонился и начал говорить, не сумев скрыть охватившую его неловкость.

— Мадам Разу… то есть миссис Станфилд, вы попросили меня приехать, чтобы поговорить.

— Мне кажется, капитан Грэм, вы знаете о чем, — ровным голосом произнесла Лидия Станфилд. — Давайте будем откровенны — так гораздо проще. Мне известно, причем из самого надежного источника, что вы намерены развестись с женой, вызвав на бракоразводный процесс моего мужа в качестве соответчика. Это так?

— Да, это так, правда, я не представляю, ктовам мог рассказать об этом.

— Вы простите меня, если я не открою имени этого человека; скажем, один друг, который близко к сердцу принимает мое благополучие, и, между прочим, и ваше.

— Мое? — коротко спросил Тимоти Грэм.

— Да, ваше тоже. Простите, что я говорю без обиняков, и не сочтите это за дерзость, но, насколько я поняла, вы сильно любите жену?

Тимоти Грэм нахмурился и промолчал. Немного погодя Лидия Станфилд продолжила:

— В этом случае кто выиграет, если вы поднимете шум вокруг того, что прошло и быльем поросло?

— Прошло и быльем поросло! — воскликнул капитан Грэм. — Неправда! Моуна любит эту свинью… прошу прощения… любит вашего мужа, она сама мне призналась. Если бы вы только представили, что я…

Он с усилием взял себя в руки, не позволив вырваться возмущению, грозившему перелиться через край.

— Что толку говорить? — пробормотал он. Лидия вздохнула:

— Капитан Грэм, позвольте заметить, я очень хорошо понимаю ваши чувства, и мне вас ужасно жаль. Я просила вас приехать единственно потому, что убеждена — наш разговор может послужить только добру. Мне хотелось бы сказать вам, что мой муж не подозревает ни о вашем сегодняшнем визите, ни о моем намерении пригласить вас сюда.

— Но вы говорили с ним о… о разводе?

— Нет, я не говорила с мужем о вашей жене. Если быть до конца откровенной, я не слышала ни ее имени, ни вашего до тех пор, пока мой безымянный друг не сообщил мне, что вы начинаете процесс.

— В таком случае… что вы обо всем этом знаете?

— Я знаю своего мужа.

Лидия говорила мягко, но в то же время отчего-то очень убедительно.

— Видите ли, капитан Грэм, он исключительная личность.

— Да, я знаю, он превосходный музыкант. Те, кто увлекается подобными вещами, почти боготворят его. Лично я до недавнего времени не верил, что моя жена серьезно к этому относится, я имею в виду — к музыке.

— Полагаю, она была сражена. Понимаете, Иван часто производит подобное впечатление на женщин. — Она заметила, как капитан Грэм сжал губы и гневно сверкнул глазами. — Простите, что использовала множественное число, но, поверьте, такое случается не впервые.

— Не впервые? И вы терпите?

Лидия улыбнулась, и, несмотря на волнение, Тимоти Грэм не мог не отметить, как изменилось ее лицо.

— Я люблю мужа и понимаю его. Не хотелось бы надоедать вам, повторяя одно и то же, что он не такой, как все, но если только вы это поймете, то не будете втискивать его поведение в рамки общепринятого.

— Все это прекрасно, — резко произнес Тимоти Грэм, — но от своей жены я вправе ожидать поведения в определенных рамках. Кроме того, она влюблена в него, сама мне сказала об этом. И просила, даже умоляла развестись с ней.

— Ну и что она от этого выиграла бы? Видите ли, Иван никогда не женится на ней.

— Не женится? Черт возьми, пусть только попробует. Тимоти Грэм приподнялся со стула, и Лидия вытянула руку, словно хотела удержать его. Она даже не дотронулась до него, но он невольно опустился на место.

— Послушайте, капитан Грэм, я не разведусь с мужем, и, буду уж до конца откровенна, он не любит вашу жену.

— Не любит? Но… они уезжали вместе. Он говорил… Лидия вновь протянула руку, как бы останавливая слова, готовые сорваться с его губ.

— Да, да, я знаю. Это в характере Ивана. Но для него все кончено, прошедший этап, очаровательный эпизод, если хотите, но не больше. Он уже вернулся к своей обычной жизни, к интересам, которые у него были до встречи с вашей женой. Не хочу быть излишне жестокой, чтобы утверждать, что он забыл о ней, но я бы не удивилась, окажись это в самом деле правдой.

— Но как же так! Откуда вам все это известно?

— Я замужем двадцать два года, капитан Грэм. Мне исполнилось восемнадцать, когда я убежала из дому к мужу. В то время он не был знаменит, но я наблюдала его долгий путь к славе. Ни от одного мужчины с темпераментом Ивана нельзя ожидать, чтобы он воспринимал все то низкопоклонство и лесть, которые выпали моему мужу, и оставался при этом нормальным английским семьянином. Кроме того, Иван наполовину русский. Все думают, что он настоящий русский, но фамилия Разумовский досталась ему от матери. По происхождению мой муж англичанин — Айван Станфилд.

Тимоти Грэм поднялся со стула, на котором сидел, и подошел к окну.

— Не знаю, что сказать или даже подумать, — произнес он. — Все это для меня откровение. Я намеревался, как вы знаете, развестись с женой, так как верил, что ваш муж женится на ней и что с ним она найдет счастье, которое, по ее уверению, она не хочет упустить.

— Когда вы в последний раз виделись с женой? — спросила Лидия.

— Дней десять назад. Она уехала к матери после нашей бурной ссоры.

Лидия наклонилась вперед:

— Капитан Грэм, поезжайте повидаться с ней. Простите ее и просите вернуться к вам. Мне кажется, она согласится.

— Но она держалась так уверенно… когда сообщила мне, что Разумовский… ваш муж… ее любовник. Она говорила, что единственное, ради чего они оба живут, — это возможность быть вместе, пожениться.

Лидия вздохнула:

— Мне жаль, ужасно жаль, но это неправда.

— А если предположить, что это так, вы все равно отказались бы развестись с ним?

Наступила пауза, прежде чем Лидия ответила:

— Капитан Грэм, если бы мой муж когда-нибудь пришел ко мне и попросил отпустить его, я бы сделала это незамедлительно. Как видите, я калека. Более шести лет назад я неудачно упала с лошади. Наверное, когда я скажу, что убеждена — мой муж до сих пор любит меня и в его жизни есть для меня место, вы подумаете, что я обманываюсь. Но, уверяю вас, это так и есть, кроме того, он предан нашим детям.

— Детям? Я даже не знал, что у вас есть дети.

— Двое. Филипу скоро двадцать один, а дочери, Кристине, семнадцать с половиной. На этой неделе она возвращается из Америки. Муж ждет не дождется ее приезда — этим летом дочь начнет выезжать…

Тимоти Грэм провел рукой по лбу, он был очень молод, и разговор давался ему нелегко.

— Все это ставит меня в тупик, — сказал он. — То, что вы рассказали, так… неожиданно, я предполагал услышать совсем иное.

— Я знаю, понимаю, — ласково произнесла Лидия. — Видите ли, в отличие от Ивана я всегда избегала быть на виду. Когда люди сталкиваются с ним, они предполагают, что его корни уходят во что-то дикое, русское и очень восточное.

К тому же, мне кажется, ему нравится мистифицировать свою публику. Но там, где начинается музыка, он не всегда может противиться эмоциям, которые она будит в других. Он гений, капитан Грэм, а гении не похожи на остальных людей.

— Могу поверить, что для него легко найдутся оправдания, — с горечью заметил Тимоти Грэм, — но Моуна так молода, мы поженились совсем недавно.

— Мне жаль, искренне жаль. — Голос Лидии дрогнул.

— Благодарю.

— Прошу вас, сделайте, как я сказала, и помиритесь с женой. Заберите ее домой, забудьте о том, что было. Возможно, в будущем вы оба еще больше оцените друг друга благодаря случившемуся. Мы многое узнаем, капитан Грэм, через страдание и боль, а не тогда, когда мы счастливы.

— Могу ли я, по крайней мере, все обдумать? — спросил Тимоти Грэм. — И я не стану дальше хлопотать о процессе, прежде чем поставлю вас в известность, к какому пришел решению.

— Вы очень добры, — улыбнулась Лидия.

Тимоти Грэм смешался, затем неловко, словно не привык к комплиментам, произнес:

— Позвольте мне сказать, миссис Станфилд, вы проявили себя в этом деле с превосходной стороны.

— Нам обоим пришлось нелегко, не так ли? Но мы разумные люди и, полагаю, вместе найдем выход, и именно тот, который принесет счастье всем, кто здесь затронут.

— Надеюсь, вы окажетесь правы, — горячо подхватил Тимоти Грэм.

Лидия протянула руку к электрическому звонку на маленьком столике возле себя.

— А теперь не хотите ли чаю? — спросила она. — Или, может быть, прохладительного?

Тимоти Грэм посмотрел на часы:

— Если позволите, я прямо сейчас отправлюсь на станцию. Есть поезд в четыре пятнадцать, я бы хотел успеть на него.

— У вас даже нет времени, чтобы выпить чего-нибудь?

— Думаю, нет, но все равно спасибо.

Лидия интуитивно поняла, что он не хочет пользоваться гостеприимством в доме ее мужа, поэтому надавила звонок и протянула ему руку:

— Тогда, до свидания, и большое вам спасибо за то, что пришли повидать меня.

— До свидания, миссис Станфилд. Я напишу вам, но если от меня не будет известий, то знайте, я последовал вашему совету и пытаюсь забыть обо всем.

Он услышал, как за его спиной горничная открыла дверь, и, еще раз произнеся слова прощания, ушел.

Через минуту или две до Лидии донесся шум отъехавшего от дома такси. Только тогда она расслабилась, откинувшись на подушки словно в изнеможении, закрыла глаза, и внезапно гримаса боли исказила ее лицо, прочертив морщины от носа ко рту, сделав ее неизмеримо старше.

Спустя несколько минут Лидия с огромным усилием наклонилась вперед, взяла телефонную трубку и прижала к уху, ожидая, пока вместо тихих гудков зазвучит голос оператора и спросит номер.

— Городской, пожалуйста, 33-880, Фэрхерст 92.

Она снова подождала, неподвижно глядя на зазор между приспущенными жалюзи и подоконником. Ей была видна часть сада с ярко-зеленой травой, тронутой солнцем, и клумбы с розами, обрамленными фиолетовыми анютиными глазками. Прямо как на картинке, подумала она и улыбнулась банальности этой мысли, затем непроизвольно у нее всплыли избитые строки гимна Реджинальда Хибера:

Пусть все прекрасно в мире этом,

Но есть в нем место злу,

Оно приходит с человеком…

Лидия ужаснулась. Неужели такое можно сказать об Иване?

Внезапно в трубке что-то щелкнуло, и незнакомый голос произнес:

— Алло.

— Могу я попросить мистера Грейнджера? Говорит миссис Станфилд.

— Одну минуту.

Большая белая бабочка закружилась над клумбой, мягко опустилась на раскрытый лепесток розы. Послышался мужской голос:

— Привет, Лидия, это ты?

— Да, Лоренс.

— Я надеялся, что ты позвонишь. Ну, какие новости?

— Он приходил, но мне кажется… да, мне кажется, все будет хорошо.

— Слава Богу! Я был уверен, что тебе удастся внушить ему немного здравого смысла.

Лидия вздохнула:

— Несчастный юноша, мне было его ужасно жаль. Он явно в жене души не чает.

— Надеюсь, он не расстроил тебя.

— Нет, он оказался очень сдержанным. Надо думать, он вообще не слишком разговорчив. Наверное, это одна из причин… — Лидия замолчала. Она сравнивала про себя Ивана и мужа Моуны Грэм, но высказать вслух свои мысли отчего-то не смогла.

— Как бы там ни было, он не начнет процесса?

— Думаю, нет. И спасибо тебе, Лоренс.

— Не благодари. Я делаю это исключительно для тебя. Ты все еще не снимаешь своего запрета сообщить обо всем Ивану?

— Прошу тебя.

— Жаль! Мне бы хотелось хоть раз высказать ему все, что я о нем думаю.

— Это очень больно ранило бы его, а пользы не принесло бы никакой.

— Наверное, ты права, но мне доставило бы большое удовольствие.

— Пожалуйста, Лоренс.

— Прости, Лидия. Все будет так, как мы договорились. Ты уверена, что не слишком устала, не расстроена?

— Совершенно уверена.

— Что ж, я позвоню, если узнаю какие-либо новости. До свидания, береги себя.

— До свидания, дорогой.

Лидия повесила трубку. Бабочка исчезла, узор из света и тени на траве медленно двигался, когда легкий ветерок покачивал ветви деревьев. Поддавшись порыву, Лидия направила кресло к окну. Там она потянулась вперед, ухватила шнур, спрятанный за шторой, и рывком подняла жалюзи на окнах. Поток солнечного света хлынул в комнату, и открылся весь вид на сад. Лидия слегка заморгала от солнца.

«Я больше не в тени», — мысленно произнесла она и закрыла глаза руками. Она не плакала, но ее охватило хаотичное буйство мыслей. «Я должна сохранить спокойствие, я должна быть благоразумной», — вновь и вновь внушала она себе.

Как было сказано Тимоти Грэму, подобное случалось не впервые. За время их совместной жизни у Ивана было много романов; она знала о них, ждала их и заставляла себя мириться с ними, как мирилась с очень многим в муже — терпеливо и с пониманием. Только когда под угрозу ставилось его благополучие — его и детей, — она вынуждена была прибегать к активным действиям, пытаясь спасти своего мужа от полагавшегося ему возмездия. Если бы не Лоренс Грейнджер, от репутации Ивана не осталось бы и следа. Лоренс любил ее, она знала это, хотя никогда не позволял себе предложить ей ничего больше теплой дружбы и доброго отношения, за что она была безгранично ему благодарна.

Он всю жизнь был поверенным Ивана. Когда-то давно дружил с его отцом и начал помогать молодому музыканту. Поначалу Лидии казалось, что Лоренс не испытывал особого энтузиазма по поводу их брака с Иваном. Возможно, с точки зрения здравого смысла этот союз выглядел абсурдно: Иван, чрезвычайно импульсивный, порывистый, с очень скромным достатком и характером, который не мог не показаться сумасбродным более чем в одном проявлении, взвалил на себя бремя в виде жены, вчерашней школьницы, совсем из другого мира. Да, для постороннего это должно было сойти за сумасшествие.

Шли годы, Лоренс Грейнджер научился понимать Лидию и, о чем знали только они вдвоем, научился любить ее; он готов был сделать для ее счастья все, что только в его силах, а в его положении, как оказалось, это было немало.

Сам Иван никогда не предвидел беды, никогда не задумывался о последствиях своих поступков и, если случались какие-либо неприятности, искренне удивлялся, хотя, конечно, Лоренс спасал его от самого себя. Не один раз поверенному и Лидии удавалось отвратить скандал и не доводить дело до суда задолго до того, как Иван начинал понимать, что с горизонта надвигаются грозовые тучи. Однажды над Иваном нависла серьезная угроза быть соответчиком на бракоразводном процессе, но с помощью Лоренса и следуя его советам Лидия сумела уладить дело без суда, и имяИвана не получило широкой огласки.

В тот раз женщина была сама виновата, по крайней мере частично, в том, что произошло, а ее брак начал разваливаться задолго до появления на сцене Ивана. Но сейчас все было по-другому: молодая женатая пара, достаточно счастливая и благополучная; жена совсем недавно вышла из детского возраста, хорошенькая, но легкомысленная и глупенькая, из тех, кому легко вскружить голову блеском и славой. Как мог Иван быть настолько слеп, настолько эгоистично заботиться о собственном удовольствии, пускаясь в опасный флирт, чтобы не подумать о неизбежном? По всей видимости, они даже не пытались скрыть свои отношения и вполне открыто уехали вдвоем на уик-энд. Ивану, который по возрасту годился девушке в отцы, следовало бы проявить большее благоразумие. Лидия знала, что Моуна Грэм ни за что бы не выплеснула правду своему мужу, требуя у него развода, не будь она абсолютно уверена, что Иван женится на ней.

Как только Лидия услышала от Лоренса, что капитан Грэм поговаривает о начале бракоразводного процесса, она с точностью могла бы сказать, когда начался роман ее мужа, и назвать точную дату, когда он закончился. Она с самого начала знала все, если не считать имени женщины. И хотя одна половина ее души громко рыдала от муки и унижения ревностью, другая — посмеивалась над происшествием, как над смехотворным случаем, отчасти выдуманным ею самой. Но она редко выдумывала что-то, если дело касалось Ивана, она просто интуитивно чувствовала и с уверенностью могла сказать, когда он влюблялся, точно так же, как определить, когда наступал конец его любви.

Однажды Иван зашел в ее комнату после концерта и упал на кровать. Он выглядел молодо и торжественно, гораздо моложе сорока восьми лет, со слегка взъерошенной прической и проказливым, диковатым выражением лица, из-за которого те, кто питал к нему ненависть, называли его «красивым дьяволом», а те, кто любил, сравнивали с диким фавном.

— Дорогая! — Он приподнял ее руку с простыни и поцеловал.

В тот момент она поняла, словно он сам рассказал об этом, что он снова целиком и полностью принадлежит ей.

— Что произошло?

— У меня был успех. И еще какой!

Он вел себя как мальчишка-хвастун, насмешливо улыбаясь.

— Они хлопали, пока не отбили себе ладони, и кричали «браво» до хрипоты. И они готовы были отдать мне все на свете, что бы я ни попросил… кроме денег конечно.

Лидия рассмеялась. Это был смех облегчения, потому что Иван опять свободен, потому что он снова принадлежит только ей.

— Ты сразу поехал домой?

— Дорогая, куда еще я мог поехать?

По его широко раскрытым глазам она поняла, что он действительно не представлял, как после двух месяцев пренебрежения мог бы куда-нибудь поехать.

— Значит, ты наверняка проголодался.

— Точно. Давай устроим пикник прямо здесь, раз ты уже в кровати.

В голосе прозвучал едва уловимый намек на укор. Лидия могла бы припомнить вечера, когда она сидела и ждала его — ждала далеко за полночь, мужа, который угощал ужином молодых женщин. Как часто он не приезжал домой после концерта, даже не удосужившись сообщить домой, что ужин, который ему здесь приготовили, не потребуется? Она могла бы многое припомнить, она могла бы даже упрекнуть его в эту секунду. Но она просто улыбнулась.

— Прости, дорогой, но я почувствовала усталость.

Он моментально повернулся, в голосе послышалась тревога:

— С тобой все в порядке? Где-нибудь болит?

— Нет, все хорошо. Но я не знаю, что оставили тебе на ужин. Будь ангелом, спустись в кладовую и поищи там что-нибудь. Если слуги уже легли, придется промышлять самому.

— И это называется «кормилец семьи пришел домой».

— Ерунда, тебе же это нравится, — ответила Лидия.

И они-оба рассмеялись, когда он наклонился ее поцеловать.

В тот вечер она была очень счастлива, пока он полусидел, полулежал рядом с ней на кровати, сбросив фрак и расстегнув воротничок, потому что, по его словам, ему было жарко; они ели и болтали до глубокой ночи. Услышав от нее, что она устала, Иван настоял на том, чтобы открыть бутылку шампанского — повод, как хорошо она знала, самому выпить бокал. Это было единственное, что он пил, и она согласилась, понимая, что этот вечер можно отпраздновать. Иван снова принадлежал ей… ей одной.

Глава 2

Горничная закончила укладывать локоны на затылке Лидии, затем принесла плоский кожаный футляр и положила перед ней на туалетный столик.

Лидия внимательно рассматривала свое отражение в зеркале. Только что вымытые волосы мягко блестели, вечернее платье из бирюзового шифона подчеркивало белизну длинной грациозной шеи. Лидия была — и хорошо знала это — прелестная женщина. Потом она перевела взгляд на спинку инвалидного кресла и отбросила нервным, раздраженным жестом плед, закрывавший колени.

— Подай мне китайскую шаль, Роза, — сказала она и молча сидела, пока горничная доставала из шкафа шаль и укутывала ее; вышитые цветы своим ярким разноцветьем добавили красок и без того красочной картине.

— Смотрится прелестно, мадам, — с энтузиазмом произнесла Роза. — Я рада, что вы купили это голубое платье. Оно очень вам идет.

— К нему хорошо подойдут мои аквамарины, — ответила Лидия, улыбнувшись комплименту, и открыла футляр.

Она пристегнула два камня к платью и два поменьше на мочки ушей, затем обратилась к подставке с кольцами. На ней выстроился целый ряд колец, и, выбрав большой квадратный аквамарин — один из последних подарков Ивана, — она на секунду задержала взгляд на тонком узком финифтевом колечке, его первом подарке, сделанном после свадьбы. Оно не очень дорого стоило, но в те дни для них это было целое состояние. Тем не менее оно было выполнено с изумительным вкусом, и любая была бы рада иметь такое кольцо, независимо от того, сколько оно стоит, — бело-красная эмаль начала прошлого века, выполненная умелым мастером, который выгравировал слова: «Мое сердце — твое».

Лидия взяла кольцо, повертела его в пальцах. Сколько всего произошло с тех пор! И все же отчасти так и было — сердце Ивана принадлежало ей. Он изменял, он любил других женщин, но она без страха могла задать себе вопрос, а дарил ли он когда-нибудь им то, что принадлежало ей?

Когда она вышла за него замуж, когда сбежала от тихого, размеренного существования в загородном особняке, она говорила самой себе с самодовольством юности, что точно знает свое будущее и готова к нему. Возможно, неведение и неопытность отчасти спасли ее от боли и сердечных мук.После замужества она испытала шок, но ее миновало долгое унизительное ожидание того, что случилось, предчувствие неизбежности несчастья прежде, чем оно произошло.

Нет, она искренне могла сказать, что была невероятно счастлива с Иваном, особенно в первые годы их брака, — годы, когда он пробивался к славе и признанию, потому что его гений требовал внимания и не терпел неизвестности.

А потом… ей было трудно даже для себя выразить словами, что она почувствовала, когда другие женщины впервые начали играть роль в жизни Ивана. Конечно, она ревновала — дико, безумно ревновала, но все же сумела как-то сохранить равновесие, удержаться от сцен и вражды с Иваном, что было бы так легко сделать, пойди она тем путем, который каждый посчитал бы нормальным. Не только ее ум не позволил ей так поступить. Именно сейчас, когда ей минуло сорок, Лидия начала сознавать то странное влияние, которое она оказывала на мужа.

Ее воспитали сдержанной. Все ее родные были спокойными, лишенными эмоций людьми, и, по их собственному утверждению, «с исключительно английским» мировоззрением. Она с пеленок выучила, что проявлять эмоции — это «дурной тон». Когда умерла мать, Лидии не исполнилось и десяти лет, и она приняла отцовский кодекс: сдержанность во всем, что бы ни происходило. Полковник Уиндовер воспитывал обеих дочерей в строгих правилах, но, как он сам полагал, по-доброму и благообразно. В действительности Лидия жаждала теплой привязанности и любви, сама не подозревая об этом, и только выучилась сдерживать свои природные побуждения и дисциплинировать с пуританской строгостью характер, в котором, если бы его не ломали, проявились бы и ласковость, и открытость. К тому времени, как ей исполнилось восемнадцать — возраст, когда она расцвела неожиданной и удивительной красотой, — она научилась стыдиться своих внутренних импульсов и с подозрительной робостью относиться к желанию открыто проявлять привязанность к тем, кого она любила.

«Не выношу эту современную любовь к преувеличениям», — то и дело ворчал полковник Уиндовер, когда кто-то переходил на восторженный сленг послевоенного периода, описывая что-либо «совершенно бесподобное», «сверхъестественное» и «божественное». Лидия любила отца, привыкла им восхищаться. С самого рождения он был для нее высшим авторитетом, потому что, правя своими домочадцами с благожелательностью диктатора, полковник Уиндовер ожидал от них в ответ добровольного и непререкаемого подчинения.

Он был крайне эгоистичен, хотя совершенно не подозревал об этом, и в результате наполнил дом собственными друзьями: ведь мысль, что дочерям нужна молодежная компания, никогда не приходила ему в голову. Женился он далеко не молодым человеком, и к тому времени, когда Лидии исполнилось восемнадцать лет, его одногодкам было хорошо за пятьдесят, а интересовала их исключительно охота и стрельба. Они не многое могли сказать хорошенькой девушке, вчерашней школьнице, а лишь время от времени дарили ей украдкой поцелуй, который, по их уверениям, был «чисто отцовским», или затевали с ней добродушную болтовню о ее внешности.

Лидия воспринимала все это как часть своей жизни, потому что ничего другого не знала. Собаки, лошади, разговоры исключительно о спорте фактически составляли большую часть ее образования, но временами она ждала чего-то иного, менее материального, более мистического — желание, которое казалось ей, непонятно почему, предосудительным,

А затем произошел взрыв бомбы — она познакомилась с Иваном. Лидия прекрасно помнила, как ее с отцом пригласили в дом, где должен был выступать Иван. Гостей созвала жена местного главы охотничьего общества, и полковник Уиндовер выразил свою нелюбовь и даже отвращение к музыкальным вечерам.

— И отчего женщины не могут позволить нам просто побеседовать или организовать хорошую партию в бридж? — недовольно ворчал он. — А так все рассядутся на твердых стульях и будут слушать какого-то патлатого жиголо, который примется извлекать из инструмента отвратительные звуки. Ну что это за веселье?

Лидия чуть было не осталась дома. Позже она вспоминала, что если бы отец решительно отказался от приглашения, как иногда имел обыкновение делать, она равнодушно приняла бы его решение и продолжила бы вести спокойное и ровное существование, не задумываясь о том, что все могло быть иначе.

Но они отправились в гости, и, войдя в переполненную людьми комнату, она сразу увидела Ивана. Каким он показался необыкновенным, не похожим на тех мужчин, кого она встретила за свою короткую жизнь! Конечно, он выделялся среди грубоватых, несколько неотесанных деревенских сквайров и молодых людей ее поколения, которые опоздали на войну и глядели в будущее без особой радости, не зная, куда себя деть.

В Иване не было ничего нерешительного или безрадостного. С той секунды, как он вошел в большую деревенскую гостиную, обитую ситцем, он стал в ней главным лицом. Люди прислушивались к нему, стоило ему заговорить, и даже деревенские сквайры затихли как зачарованные, пока он играл.

У него не было ни длинных волос, ни экстравагантного костюма, чего так опасался полковник Уиндовер, но он, несомненно, выглядел не по-английски, и еще Лидии показалось, что у него очень мало общего с другими представителями его пола на этом почетном собрании. Рядом с ним все они казались неуклюжими и нескладными. Высокий и невероятно худой, он обладал грацией, в которой, однако, не было ничего женского. Он был красив, но не по классическим или устоявшимся канонам. Высокие скулы и глубоко посаженные глаза говорили о его русской крови, но волосы, против ожидания, были не темными, а рыжими; подбородок — квадратный и решительный, твердая линия рта, поэтому с первого взгляда становилось ясно: перед вами человек, который получает то, что хочет, и лучше ему не перечить.

Улыбка делала Ивана неотразимым, но только он заиграл — Лидия поняла, что здесь наконец она встретила то, что, сама не подозревая, ждала всю свою жизнь. Его музыка вырвала Лидию из земной обыденности и подняла ввысь, где спали внешние путы, с детства сковывавшие ее чувства, и она стала совершенно другой. Это невозможно было выразить словами, она могла только догадываться, как горят ее глаза на побелевшем лице, и трепет, исходивший от нее, достиг Ивана через всю заполненную людьми комнату и заставил поднять на нее глаза.

В ту же секунду он направился к ней, оборвав словоохотливую собеседницу, которая рассказывала ему о своих музыкальных успехах, так что вряд ли бедная дама сумела добраться до конца предложения. Он остановился перед Лидией, не протянул руки, не коснулся, а просто смотрел, и все же у нее возникло ощущение, будто он в ту же секунду обнял ее.

— Вам понравилось?

Она смогла лишь выдавить односложное «да».

Они стояли и смотрели друг на друга. Почему-то в тот момент им не понадобились слова, глаза говорили за них все, что нужно. Два сердца застучали быстрее.

Иван, конечно, понимал происходящее. У него уже был большой опыт, к тому же восточная кровь сделала из него фаталиста: того, что предначертано, не миновать.

Но Лидия была сбита с толку. Впервые в жизни ей пришлось испытать не тихие, поддающиеся контролю эмоции, единственное, как она считала, на что была способна, а нечто безмерное, нарушающее покой, грозившее лишить равновесия.

Она так и не вспомнила, что случилось дальше, как все было и что она говорила. Но неожиданно они с Иваном оказались вместе в саду. Стояла середина лета, и темнота еще не сгустилась, деревья выделялись темными силуэтами на фоне сапфирового неба, над головами закружили, стремительно пикируя вниз, летучие мыши.

Несколько минут они шли молча. Дойдя до границы сада с ровными дорожками, уложенными плиткой, и искусственным прудом с лилиями, Иван повернулся и протянул к ней обе руки.

— Можно сказать то, что хочется? — спросил он. Лидия опять сумела ответить только одним словом:

— Да.

Комок в горле и душившее волнение мешали ей говорить. Он поднес ее руки к губам и, перевернув, поцеловал ладони.

— Как только увидел тебя, — сказал он, — сразу понял: ты создана для меня.

Лидия восприняла это как факт. И только позже, оказавшись дома в своей спальне, она вспомнила, что в тот момент Иван не знал ни ее имени, ни замужем ли она или нет.

Тогда она поняла, что все это для него не имело значения. Она была создана для Ивана, как он сразу увидел, стоило встретиться их взглядам. Они вместе покинули городок. Разумеется, полковник Уиндовер не принял бы Ивана в качестве зятя, для него это было бы все равно что дать согласие самому дьяволу. Они поженились и обрели счастье, чем досадили вещунам, предсказывавшим их скорый разлад.

Не сразу, постепенно, к Лидии пришло понимание, на что она обрекла себя, выйдя замуж за Ивана. Вначале она была слишком поглощена узнаванием самой себя и чуть ли не стыдилась собственных бурных эмоций, поднимавшихся в ней от одного его взгляда, от прикосновения руки. Лидию охватывало смятение при мысли, что она, которую всю жизнь учили с неодобрением относиться к любому преувеличению, к любому проявлению чувства, пусть даже отдаленно напоминающему открытость, теперь дрожит и трепещет от силы любви, неуемной и ей самой непонятной. Но разве могло быть иначе, раз она так его любила? И в то же самое время какая-то ее часть оставалась незатронутой. Она могла отвечать любовью, но не могла предлагать любовь; она могла дарить ему то, что он просил, но в ответ ничего не просила. И Иван, с его обостренной интуицией, с его восприимчивостью понимал — от него что-то скрывают.

— Ты меня любишь? — то и дело спрашивал он и, прежде чем она успевала ответить, продолжал: — Я заставлю тебя полюбить, доверься мне, а если откажешься, я заставлю тебя… я сломаю тебя! Моя дорогая, моя милая…

И тогда он поднимал ее на руки, покрывая поцелуями губы, шею, грудь.

— Ты нужна мне, нужна, о Господи, нужна вся без остатка! Говори же… скажи, что любишь меня… скажи… скажи…

Прошло не меньше двадцати лет, прежде чем Лидия окончательно поняла, что именно благодаря ее сдержанности и немногословию муж продолжал испытывать к ней любовь. Была в нем какая-то магия, какая-то трепещущая притягательность, которая развязывала путы условности, если дело касалось женщин, заставляя их изливать душу и класть свое сердце к его ногам. Они отдавали сердца, прежде чем он просил об этом. Они обожали его, они боготворили его с той секунды, как он входил в их гостиные, и задолго до того, как он входил в их спальни или в личную жизнь. А Иван, несмотря на весь свой артистизм, был в первую очередь мужчиной и, как мужчина хотел вести свою собственную охоту, хотел выбирать и преследовать женщину, которую желал.

Лидия была его женой, но никогда не принадлежала ему полностью, и он чувствовал это в глубине души. Какая-то ее частичка всегда оставалась скрытой от него, всегда тайной, и он не мог ни сломить ее, ни очаровать, ни подчинить себе. Он никогда не догадывался, что это была только робость, страх показаться смешной, неумение выразить свои чувства, потому что с самого раннего детства ее учили, что проявление эмоций — это «плохой тон».

Странно — и в какой-то мере парадоксально, — что метод воспитания полковника Уиндовера в конечном итоге принес счастье человеку, которого он больше всего презирал и ненавидел. Полковник так и не простил дочь за брак с Иваном Разумовским. Да и разве могло быть иначе? Он не понимал, как можно выйти замуж за такого человека и при этом не уронить себя. Даже когда весь мир признал Ивана одним из величайших гениев века, полковник Уиндовер все же продолжал качать головой и удивляться, что его дочь «могла увидеть в этом фигляре».

То, что она увидела, Лидия никогда не сумела бы выразить словами. Они были счастливы. Уже одного этого было достаточно, чтобы испытывать благодарность, ничто в мире не могло сравниться с их поглощенностью друг другом или сознанием того, что они единое целое. И постепенно она начала понимать, что Иван нуждался в ней точно так же, как нуждался в том, чтобы выразить себя в музыке; люди, женщины, она сама — все и всякий, с кем ему приходилось общаться — были всего лишь инструментами, на которых он играл. Все они были для него мелодиями, к которым он прислушивался, а затем записывал, и они превращались в композиции, щедро восхваленные критикой.

Она не ревновала к музыке, принимала его поглощенность искусством. Гораздо труднее было сказать самой себе, что поглощенность другой женщиной — это не более чем интерес, который испытывает музыкант к новому, еще не испробованному инструменту. Но какая любящая женщина бывает логична? Какая любящая женщина будет в реальности прислушиваться к своему разуму, а не к сердцу? Лидия находилась в зените красоты, когда упала с лошади и, попав под копыта, повредила позвоночник; доктора предрекли, что она навсегда останется калекой. Она подарила Ивану двух детей. Жизнь с ним развила и углубила ее красоту, так что в тридцать четыре она была поразительно прелестна — роза в свой лучший миг, когда бутон раскрылся, но еще полностью не расцвел; этот миг очень быстро исчезает, и его едва можно заметить.

Когда Лидия впервые поняла, что никогда больше не будет ходить, ей захотелось одного — умереть. Гефсиманский сад, в который она вступила в тот момент, стал еще темнее по сравнению с солнечным светом, озарявшим все шестнадцать лет ее замужества. Она молила о смерти, и, когда в этом ей было отказано, осталась лицом к лицу перед необходимостью жить, испытывая при этом отчаяние и подавленность, пугавшие даже ее саму. И тем не менее Лидия не позволила себе раскрыться: еще раз переживая огромное чувство, она оставалась безмолвной, у нее не нашлось слов, чтобы высказаться, а отчаяние было слишком велико, чтобы облегчить его слезами.

Из больницы Лидия вернулась в дом, приобретенный незадолго до несчастья на деньги, которые Иван в последнее время зарабатывал в избытке. С первой минуты, увидев особняк Фэрхерст, она полюбила этот дом и сразу начала подбирать для него убранство и мебель — все только самое лучшее, так как этим вещам отныне предстояло украшать жизнь Ивана, а заодно и ее жизнь.

После падения Лидии казалось, что она не сможет больше видеть Фэрхерст, где когда-то строила столько планов, как благоустроить их жилище, и мечтала, что оно будет многое значить в их жизни. Потом, постепенно, она поняла, словно смотрела пьесу о чьей-то чужой жизни, ту роль, которую ей предстояло играть в будущем. Она начала сознавать, пусть не до конца, то влияние, которое у нее было на Ивана, и еще увидела, что после шестнадцати лет его страсть и потребность в ней почти неуловимо изменились. Это произошло очень медленно, как всегда бывает, поэтому она не сразу разобралась. Исчезла ее полная зависимость от Ивана, зато Иван стал зависеть от нее.

Она выросла без матери, испытывая острую необходимость в материнской любви и научившись обходиться без нее. Ивана же воспитывала мать, и он привык во всем полагаться на материнскую любовь, которая в жизни юноши может означать не меньше, чем дружба и страстная любовь жены. Мать Ивана умерла незадолго до его совершеннолетия. Он боготворил мать и переживал ее уход с острым чувством пустоты и болезненного одиночества, которые так часто встречаются в русском характере.

Далеко не сразу Лидия поняла, что занимает трон, когда-то принадлежавший матери Ивана. Она постепенно заполнила пустоту в сердце мужа и наблюдала, как его пылкая, всепоглощающая страсть превращается в обожание, почти священное по своей природе. Нелегко оказалось смириться с таким превращением. Она отчаянно молилась в первые годы, когда вернулась в Фэрхерст инвалидом: «Помоги мне, Господи! Помоги мне, помоги мне!» Вновь и вновь звучала одна и та же молитва. Иногда наступали минуты, когда ей хотелось закричать во все горло, выплакать в голос невыносимые муки, терзавшие тело. Ей нужен был тот, прежний Иван — возлюбленный, мужчина, который испытывал в ней жадную потребность, безудержную и всепоглощающую. Она жаждала вновь испытать те мгновения, когда воздух, казалось, был наэлектризован и что-то дикое и исступленное опаляло их испепеляющим пламенем, а они, прильнув друг к другу, становились одним целым, — мир терялся в дымке яркой, пронзительной красоты, и оба испытывали одно чувство, в котором боль была неотделима от восторга, воспаряя до крещендо упоения и чуда.

Оставаясь одна в темноте огромного ложа, Лидия вновь и вновь пыталась сдвинуть неживую, бесчувственную тяжесть, которая когда-то была ее ногами, но только плакала от бессилия.

«Иван, Иван», — шептала она не раз его имя в подушку, мучаясь воспоминаниями прошлого.

Она так и не сумела высказать то, что у нее было на душе. Никто не знал, никто не догадывался, что скрывалось за этим спокойным, нетронутым морщинами лицом; никто не подозревал о душевном волнении, бушевавшем за ее улыбкой и ровным тихим голосом, который так редко звучал.

Иван по-прежнему принадлежал ей, но какой ценой!

Глава 3

Лидия направила кресло из спальни вгостиную, продвигаясь по коридору, застланному ковром. После несчастного случая на первом этаже была устроена анфилада комнат, чтобы хозяйка дома могла чувствовать себя независимой и переезжать с места на место без чьей-либо помощи.

Она появилась в гостиной и обнаружила, что приехала ее сестра Элизабет, обещавшая заглянуть где-то между чаем и обедом. Иван смешивал для нее коктейль, стоя у бара, ловко замаскированного в старой горке.

Первым заговорил Иван:

— Привет, родная! — Он отставил шейкер, пересек комнату и поцеловал сначала ей руку, а потом щеку. — Я только что вернулся и встретил Элизабет на ступенях.

Лидия улыбнулась ему, а потом проехала в глубь комнаты, чтобы поздороваться с Элизабет, которая при виде ее поднялась из низкого кресла.

— Как я рада, что ты пришла, — сказала Лидия. Улыбка и приветственный жест протянутых рук говорили об искренности ее слов.

— Я уговорила себя, что твой дом мне по пути, — ответила Элизабет.

Постороннему глазу не трудно было заметить сходство между сестрами, хотя кто из них слыл более красивой и привлекательной — сомневаться не приходилось. Элизабет была хорошенькой, но ее внешности не хватало живости. К тому же она держалась слегка чопорно, что дало повод Ивану однажды назвать ее «гибридом классной дамы и средневековой монахини».

В тот раз Лидия с любопытством поинтересовалась, почему средневековой.

У Ивана как всегда был готов ответ:

— Потому что монахини в тот период жили в постоянной надежде на исступленный восторг.

Лидия была озадачена.

— Ты в самом деле полагаешь, что от Элизабет можно ждать проявления подобных человеческих чувств?

— Кто знает? — загадочно ответил Иван, и Лидии, которой никогда не удавалось добиться от него объяснений, пришлось довольствоваться этим.

Но муж не убедил ее, хотя, глядя на супруга Элизабет, она вполне могла поверить, что надежды сестры, если таковые и были, вряд ли оправдаются с ним.

Элизабет исполнилось тридцать два. За графа Эйвона она вышла в день своего совершеннолетия. Это был скучный человек, сверстник отца, на тридцать лет старше невесты. В то время Лидия не знала сестру, потому что после побега с Иваном полковник Уиндовер не только порвал все связи со старшей дочерью, но и отказал в разрешении видеться с младшей сестрой. «Он боится, что я заражу ее», — грустно поведала Лидия мужу, а тот добавил с плутовской ухмылкой: «Мною».

Элизабет прожила в браке пять лет, прежде чем сделала первый робкий шаг к дружбе. Но стоило сестрам встретиться после столь долгой разлуки, как их тут же сблизила взаимная симпатия. Лидия, хотя и отвечала на каждую попытку Элизабет сблизиться, решила никоим образом не ввязываться в жизнь четы Эйвон. Несмотря на всю твердость характера, в глубине души Лидию очень обижало то, как обошелся с ней отец и остальные родственники; ее, мягко говоря, раздражало, что, когда весь цивилизованный мир признавал в Иване гения, Уиндоверы упрямо не отступали от своей чопорности, убежденные, что «бедняжка Лидия вышла замуж за человека из низкого сословия».

Поэтому, хотя Лидия и Элизабет стали друзьями, настоящей доверительности между ними не было. Впрочем, Лидия в любом случае не собиралась обсуждать с ней Ивана; но иногда ей казалось, что Элизабет делает над собой усилие, чтобы сохранять сдержанность, когда отзывалась о собственном муже с расплывчатой вежливостью, словно он был для нее таким же чужим человеком, как для Лидии и Ивана. Они не скрывали, что считали Артура Эйвона безмерно скучным, и было очевидно, что у них с ним мало общего.

Он дружил с полковником Уиндовером с незапамятных времен. Лидия помнила его ежегодные приезды на отстрел куропаток и фазанов. Блеклый, мрачный человек с обвислыми усами и привычкой тянуть паузу, прежде чем ответить на вопрос или высказаться. Было невозможно понять, как Элизабет заставила себя выйти за него замуж, хотя Лидии казалось, что сестра довольна своим положением. Безусловно, Элизабет отлично справлялась с новой ролью — развлекала нужных людей в нужное время в огромном фамильном гнезде Эйвонов в графстве Суссекс, осенью отправлялась к северу, на болотистые пустоши, полные дичи, и с началом сезона открывала лондонский особняк. Хорошо размеренная жизнь, продолжавшая традиции, добросовестно и педантично установленные вдовствующей графиней.

Каждый раз при виде сестры Лидии хотелось сказать:

«Ты отлично выполняешь свой долг, дорогая». Но в одном — по-видимому, это было единственным исключением — Элизабет не преуспела, выполняя свой долг: она не подарила мужу наследника. От этого брака не родились дети. И снова Лидия не понимала, печалилась ли и сожалела младшая сестра или принимала это философски.

Иногда Лидии казалось, что Элизабет внимательно наблюдает за ней. Она не совсем могла объяснить, откуда у нее такое впечатление, но ей чудилось, будто молодая женщина смотрит на нее не только с любопытством, но и критически, словно ждет, что с ней и Иваном сейчас что-то случится, — наблюдает и ждет.

«Это всего-навсего мое воображение», — твердила себе Лидия и думала, как восхитительна Элизабет и как ей следует радоваться, что у нее такая милая сестра.

В этот вечер Элизабет выглядела превосходно в форме «Красного Креста». Строгость костюма шла ей, а родовым особняком, превращенным в санаторий для выздоравливающих, она заправляла умело и по-хозяйски.

— Какие новости? — спросила Лидия.

Они сидели и потягивали коктейли, приготовленные Иваном.

— Я принес тебе вечерний выпуск газеты, — ответил Иван. — Но у меня самого не было времени заглянуть туда. День выдался очень утомительный, оркестр терзал инструменты — должно быть, жара подействовала, — пришлось даже два раза взорваться, чтобы они обратили на меня внимание.

— Наверное, их ужаснуло такое представление? — спросила Лидия.

— Напротив, они испытали облегчение. Я уже не раз говорил тебе, дорогая, что люди ждут от меня темпераментных выходок. — Он повернулся к Элизабет: — Всегда старайся дать то, чего от тебя ждут, и тогда все будут счастливы. Ничто так не раздражает наших друзей, как то, что мы с Лидией живем как обыкновенная респектабельная чета среднего класса.

Лидии и раньше доводилось слышать от Ивана такой тон, и она понимала, что это ровным счетом ничего не значит. Он не пытался замести следы, как и не делал усилий, чтобы убедить ее в своей добродетели, которой не обладал. Он просто говорил в обычной для себя манере. Но чутьем, обострившимся после сегодняшней беседы, Лидия угадала перемену в Элизабет и заволновалась, начав тут же ломать голову над тем, что стало известно сестре. Иван ничего не заметил.

— Взять, к примеру, тебя, Элизабет, — говорил он, — ты даришь публике идеальный образ великосветской дамы, воплощение девиза «положение обязывает».

Элизабет рассмеялась:

— Благодарю, я принимаю это за комплимент. В прошлый раз, когда я здесь была, ты сказал мне, что больше не осталось настоящих дам.

Иван поднялся, чтобы принести шейкер для коктейлей.

— Должно быть, в тот раз ты меня разочаровала больше обычного.

— Больше обычного? — приподняла брови Элизабет.

— Ну конечно. Ты постоянно меня разочаровываешь. Я циник. Мне всегда казалось, что подобная добродетель и сдержанность всего лишь показные и что рано или поздно они обязательно дадут трещину, — я все еще не потерял надежду!

Лидия сомневалась, что сестре нравится, когда над ней так подшучивают. Ей даже показалось, щеки Элизабет покрыл слабый румянец, а когда она заговорила, то в голосе прозвучал намек на обиду:

— Дорогой Иван, не суди каждого по себе.

— Полно, Элизабет, — рассмеялся он. — И гем не менее я беру от жизни больше, чем ты.

Прежде чем Элизабет смогла ответить, горничная позвала Ивана к телефону. Лидия испытала облегчение от вынужденной паузы. Сестры остались вдвоем и в первую минуту не проронили ни слова.

— На этой неделе приезжает Кристин? — наконец спросила Элизабет.

Лидия кивнула:

— Разве это не замечательно? И все же, по правде говоря, я побаиваюсь.

— Побаиваешься?

— Да, как подумаю, что собственную дочь не видела больше четырех лет, так становится страшно. Она уехала в тринадцать, а теперь ей семнадцать с половиной. Маленькая девочка превратилась в молодую женщину. Не знаю, как она нас воспримет и как мы все воспримем ее.

— Ей было хорошо в Америке?

— Да, очень. Тетя Иоанна явилась для нее просто ангелом-хранителем. И неудивительно, она навсегда осталась моей любимой тетей. Наверное, наша мама была очень на нее похожа. Ты помнишь тетю?

— Очень смутно, — ответила Элизабет. — Последний раз, когда я ее видела, мне исполнилось не больше шести.

— Она единственная из всех наших родственников, — тихо проговорила Лидия, — поздравила меня, когда я вышла за Ивана. Никогда не забуду этого. Я плакала над письмом и хранила его долгие годы.

— Ты так сильно обиделась? — быстро спросила Элизабет.

— Обиделась, но не за себя, — ответила Лидия. — Я так гордилась Иваном и хотела, чтобы все, кого я знала, тоже испытывали гордость за него. Мне было ненавистно, что его все ругают за брак со мной. Я стремилась оправдать его… Не могу объяснить, мне никогда не удается выразить словами свои чувства.

Наступила пауза, а затем почти резко Элизабет произнесла:

— Мне нужно тебе кое-что рассказать, но я тоже не в ладах со словами.

Лидия сразу напряглась. Она и без слов поняла, что Элизабет собирается заговорить о чем-то неприятном, и все-таки ждала, не желая перебивать сестру в том случае, если ошиблась.

— Это насчет Ивана, — неуверенно начала Элизабет.

— Тогда я бы предпочла, чтобы ты ничего мне не говорила, — тихо сказала Лидия.

— Мне кажется, тебе следует знать, — настаивала Элизабет. — Пошли разговоры. Если все так серьезно, то нужно подумать о Кристин.

— Это не так серьезно.

— Ты разве знаешь, о чем я говорю? — спросила Элизабет. — Тимоти Грэм собирается…

— Да, знаю, — перебила Лидия. — Но я уверена, все наладится. Вот увидишь, он помирится с женой.

Элизабет откинулась в кресле и облегченно вздохнула.

— Так ты действительно в курсе! — воскликнула она. — В самом деле, Лидия, для женщины, лишенной передвижения, ты поразительно осведомлена! Я приходила в ужас от одной мысли, что нужно сообщить тебе такое, а ты, оказывается, все давным-давно знаешь.

— Чего ты опасалась? Неужели поговорить со мной так страшно?

— Мне казалось, это известие разобьет тебе сердце. Лидия не могла ответить из-за внезапно подкравшихся слез. Она подавила их, но боялась, что они все равно вот-вот навернутся.

«Почему же мое сердце не разбилось?» — мысленно задала она вопрос. Как произошло, что она сумела вести себя как ни в чем не бывало?

Лидию тронула вовсе не жалость к самой себе, а абсолютная простота и искренность ответа Элизабет. Любовь к сестре захлестнула ее. Лидия наклонилась и тронула Элизабет за руку:

— Спасибо, дорогая, за то, что пыталась рассказать мне. Это было очень мило с твоей стороны.

— Мне очень жаль, — сказала Элизабет. — То есть… если, конечно, это правда. Или я ошибаюсь?

Сестра задала вопрос, но Лидия знала, что ответ ей известен, и отчего-то немыслимо было солгать, сказать Элизабет, что это все неправда. Лидия промолчала.

Быстро, словно обе миновали какую-то опасность, Элизабет снова заговорила:

— В любом случае Моуна Грэм маленькая дура. Она мне никогда не нравилась. Хорошенькая, но все в ней чересчур — и дамские штучки и эмоции. Тебе известен такой тип.

Лидия по-прежнему молчала. Она устремила неподвижный взор куда-то вдаль, не видя прелестного сада, где, по мере того как садилось солнце, тени от деревьев становились все длиннее, остроконечнее и слабый вечерний ветер покачивал цветы. Она заглянула в далекое прошлое, в котором перед ней прошла целая вереница женщин чересчур женственных и эмоциональных; их жадные лица были повернуты к Ивану, белые руки протянуты к нему. Каждая из них так мало значила для него, и все же каждая из них явилась своеобразной вехой в ее собственной жизни. После каждой оставался шрам, уродливый, незаживающий, несмотря на то что образы самих женщин почти стерлись.

Она сумела простить их. Разве им было под силу сопротивляться Ивану? От него исходила какая-то магия — магия личности, которая притягивала людей и завораживала, как в той легенде про дудочника, увлекшего за собой всех детишек из города. Стоило им взглянуть на Ивана, услышать его музыку, узнать, что в его власти предложить им невероятный восторг, и они тотчас жадно обступали его, требуя, чтобы он выполнил свои обещания, которые читались не только в его словах, но и в самой внешности, а главное — в его музыке. Бедный Иван, из-за него грешили чаще, чем он сам грешил! Но так ли это в самом деле? Он постоянно охотился, постоянно преследовал неуловимую прихоть своего воображения, нечто — она не могла точно сказать, что именно, — что всегда оставалось для него недосягаемым. Но в плен попадала другая добыча, и, как только она оказывалась в сумке охотника, у него тут же пропадал к ней весь интерес! Все же он, видимо, никогда не уставал. По крайней мере, он пока не начал стареть.

Лидия очнулась от задумчивости, услышав вопрос Элизабет:

— Ты ведь счастлива?

Лидия повернулась к сестре лицом:

— Очень, ты знаешь это.

Элизабет отвела взгляд, и когда вновь заговорила, казалось, вопрос шел из самой глубины сознания, где уже давно не давал ей покоя.

— Ты никогда не сожалела о своем браке?

— Сожалела? — В голосе Лидии послышался смешок. — Элизабет, все эти годы я была счастлива самым чудесным образом. Что бы ни случилось со мной в дальнейшем, мне никогда не придется жалеть о последних двадцати двух годах. Я имела очень многое, могу даже сказать — все.

Элизабет вздохнула, потом ее губы шевельнулись. В первый момент Лидия подумала, что сестра сейчас заговорит и сломает ту сдержанность, которая существовала между ними, заговорит о себе и своей жизни, но прошла минута, Элизабет тяжело поднялась с места.

— Пора возвращаться домой, — сказала она. — Артур не любит, если я опаздываю к обеду.

Минута откровения прошла.

— Как Артур? — спросила Лидия.

— Неплохо, — последовал ответ. — Время от времени его мучают приступы люмбаго. Конечно, он очень занят, у него столько работы в парламенте и в поместье.

— Да, конечно. Я была очень рада повидать тебя, приезжай вновь поскорее.

— Я найду причину заехать, — пообещала Элизабет. Она помолчала минуту, а затем положила руку на плечо Лидии:

— Ты не обиделась из-за того, что я сказала? Лидия ей тут же улыбнулась:

— Послушай, дорогая, мы можем говорить друг другу все-все и всегда. Понятно?

Элизабет отвела глаза под взглядом сестры. У Лидии создалось впечатление, что осталось очень много недосказанного. Сдержанность Элизабет окутывала ее плотным покрывалом.

— До свидания. — Она небрежно чмокнула сестру. — Попрощайся за меня с Иваном.

— Обязательно, — пообещала Лидия.

Она смотрела, как уходит сестра — высокая, тонкая, грациозная, — и ей казалось, что она наблюдает за посторонним человеком. Очень многого она еще не понимала в Элизабет. Представила, как та будет ехать сейчас домой в благоухающих сумерках к своему Артуру. Что сестра чувствовала, что думала о своем муже? Неужели ее в самом деле интересовало его люмбаго, его вечное ворчание из-за нехватки рабочей силы в поместье, его ежегодный энтузиазм по поводу количества убитой дичи?

Элизабет выглядела старше своих тридцати двух, да и держалась она как женщина средних лет. А была ли она когда-нибудь молодой? Хотелось ли ей танцевать, петь, радоваться жизни, когда захватывает дух от нетерпеливого восторга? Приходилось ли ей когда-нибудь ждать, затаив дыхание в темноте, испытывая трепет от предвкушения счастья любви? Такая мысль об Элизабет не укладывалась в голове. Впрочем, не нужно было ее жалеть, сестра выглядела довольной и, казалось, радуется обязанностям, пришедшим к ней со знатным титулом. Графиня Эйвон! Но кто согласился бы поменяться с ней местами?

Возвратился Иван, и они отправились в столовую. Обед состоял всего из нескольких блюд, умело выбранных и хорошо приготовленных, а после они пили кофе на веранде.

Иван откинулся в кресле, его голова выделялась на зеленой подушке мощным, резко очерченным рельефом. Он высказал вслух то, о чем подумал:

—Бедная Элизабет!

— Почему ты так считаешь? — спросила Лидия. Он улыбнулся ей:

— Ты действительно хочешь, чтобы я объяснял очевидное?

— Нет… Бедная Элизабет!

Они помолчали. Пришла Роза, принесла лекарство для Лидии и записку от повара с предложением меню на завтрашний день. Пока женщины разговаривали, Иван исчез в доме.

Роза ушла, Лидия ощутила огромную усталость. День был тяжелый, мысленно она все время повторяла разговор с Тимоти Грэмом. Все ли она сказала? Примет ли он ее совет? Накануне встречи с ним она репетировала то, что скажет, с той же тщательностью и добросовестностью, с какой актриса готовится к роли. Теперь же она подвергла критике свою игру. Убедительно ли звучали ее слова? Даст ли эта беседа результат, на который она надеялась?

На веранде было очень тихо, и спустя какое-то время Лидия развернула кресло и направилась в дом через стеклянную дверь. Она миновала гостиную, холл и проехала по коридору, который вел к студии Ивана. Приблизившись к большим двойным дверям, она услышала, что он играет.

Лидия замерла на секунду и прислушалась. Музыка Ивана всегда выражала его собственные переживания. Сегодня казалось, будто пальцы пианиста просто тренируются на клавишах, — спокойное произведение, мелодия которого звучит без напряжения и недосказанности… Но она все-таки поняла, что он ждет чего-то… или кого-то…

Лидия помедлила немного, затем приоткрыла дверь. Иван повернулся, а когда увидел, кто это, радушно улыбнулся.

— Привет, — сказал он. — Ты мне нужна.

Повинуясь ему, Лидия толкнула дверь и проехала по сверкающему полу до самого рояля. Это был огромный зал, построенный в семнадцатом веке для часовни, но его так и не собрались освятить, оставив пустовать, а последующие поколения то использовали его как амбар, то устраивали в нем балы. Теперь здесь царила красота, что, по мнению Лидии, было единственной подходящей обителью для музыки Ивана.

Рояль стоял в дальнем конце зала, его развернули таким образом, что, играя, Иван мог любоваться сокровищами, собранными за долгие годы, — большую часть ему подарили восхищенные поклонники. Во-первых, картины, одна лучше другой; многие были достойны занимать место в национально-художественном собрании. Под картинами располагался китайский и севрский фарфор, уотерфордское стекло и необычные музыкальные инструменты из всех стран Европы, одни из них невероятно старые, другие просто забавные в своей простонародной незатейливости. Одну стену целиком занимали книги, многие из которых были подписаны и присланы Ивану людьми, столь же знаменитыми в своей области, как он в своей. Был там молитвенный коврик, присланный из Мекки, и икона, которую подарил матери Ивана русский царь. Сокровища, дорогие и не очень, ценные только воспоминаниями; сокровища всех видов, размеров и форм в одной комнате, но тем не менее каждое на своем месте и в добром содружестве с соседями благодаря тому вкусу, с которым их расставили. А фоном для них служили небесно-голубые портьеры, ниспадающие с потолка до пола, и старинные резные зеркала, радужные от возраста.

Это была прелестная комната. Тем не менее Лидия часто задавала себе вопрос, заметно ли здесь что-нибудь, когда в студии находится Иван. Трудно было смотреть на что-то еще, кроме него. Он двигался, как ртуть, заставляя каждого неусыпно следить за ним, затаив дыхание.

Сейчас она приближалась к нему, и, когда оказалась рядом, он протянул к ней руку. Она протянула ему свою.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Ее чрезвычайно удивил этот вопрос. Ведь она полагала, что ведет себя и держится как всегда. Но ей следовало бы догадаться, что Иван с его обостренной интуицией сразу почувствует что-то неладное, сразу поймет: она чем-то обеспокоена.

— Я думала о тебе, — ответила Лидия правдиво.

Он взглянул на нее, затем выпустил ее руку и прошелся по залу взволнованно и в то же время решительно, словно отметал прочь невидимые препятствия.

— Давай уедем, — наконец произнес он.

— Куда?

— Тебе нужно переменить обстановку.

Она не ответила, ожидая объяснений. Он быстро вернулся к ней и сказал:

— Хотя, конечно, это невозможно. Я забыл, что Кристин возвращается домой.

Он постоял немного, глядя на нее, и снова зашагал по комнате из угла в угол, как загнанное в клетку животное. В тот момент она поняла, какая буря поднялась в его душе, поняла — он догадался о том, что ей все известно, и теперь пытается найти способ и средство объясниться с ней, попросить у нее сочувствия.

— Иван, — сказала она после долгой паузы. И, хотя она заговорила тихо, для него это прозвучало как команда, потому что он мгновенно замер. Да, он был в полном смятении, она знала это. Но ей нечего было сказать ему, за исключением двух коротких слов: — Все хорошо.

И тогда он пронесся разделявшее их пространство и опустился на колени рядом с ее креслом.

— Дорогая, я люблю тебя.

Он прошептал эти слова и положил голову на ее плечо. Она ощутила дорогую тяжесть, услышала глубокое, мерное дыхание и поняла, что он закрыл глаза в полном успокоении.

Минута беспокойства прошла, кризис миновал, Иван вел себя как ребенок, уверенный в прощении матери, убежденный, что наказание ему не грозит и он в полной безопасности.

— Дорогая, я люблю тебя, — повторил он и нежно, без страсти, поцеловал пульсирующую жилку, бившуюся на ее шее.

Глава 4

Элизабет, проезжая по тихим извилистым тропинкам, жалела, что у нее не хватило смелости задать вопрос, который вертелся на кончике языка. Хотя разве можно кого-то спросить: «Я влюблена?» Нельзя ожидать ответа ни от кого, кроме как от самой себя, даже от того, кто знает о любви столько же, сколько Лидия.

Поразительно, думала Элизабет, как Лидия ухитряется продолжать любить Ивана, несмотря на все его измены. Но еще больше удивляет то, что она кажется счастливой да и, пожалуй, на самом деле счастлива. Самый отчаянный скептик вряд ли усомнился бы в том, что она довольна своим союзом с мужем. В чем здесь секрет? И как ей удается, вопреки даже физической немощи, держать весь дом на себе?

Элизабет припомнила все то, что слышала об Иване, — о женщинах (многие из них, как она знала, были из числа близких друзей дома), которые восхищались им и которые в тесной компании были готовы намекнуть о его благосклонности и обаянии. Неужели Лидия переживала или, быть может, она ничего не подозревала? Но ведь о Моуне Грэм сестра узнала. Элизабет была изумлена. Никогда прежде она не говорила с Лидией о романах Ивана, потому что, очевидно, пока они давали пищу для многочисленных сплетен и пересудов, их можно было не принимать всерьез. Но на этот раз все было по-другому: с кем бы она ни сталкивалась, сразу начинался разговор о том, что Тимоти Грэм намеревается развестись с женой, и она чувствовала себя просто обязанной сказать что-то, по крайней мере предупредить Лидию. Но это оказалось ненужным, Лидия все знала и, что больше всего поражало, отнеслась к этому спокойно и легко.

Элизабет попробовала представить, как бы она поступила в таких обстоятельствах. Ей было трудно судить, потому что подобная ситуация была невозможна в ее собственном браке. Немыслимо, чтобы Артур допустил измену. Но велика ли в том его заслуга? Скривив губы в улыбке, Элизабет вспомнила, как кто-то сказал об одном человеке — должно быть, прототипе Артура, — что он ставит свою жену чуть ниже любимой лошади и чуть выше собаки.

А еще она вспомнила разговор с одной своей остроумной подругой, которая жаловалась ей на скуку замужней жизни, когда проходит первая страсть юности. Пытаясь утешить ее, Элизабет тогда сказала:

— Но, дорогая, по крайней мере, твой муж не изменяет тебе.

— Может быть, и так, — последовал ответ, — но это не делает ему чести. Если бы женщины были дичью или рыбой, он бы постоянно изменял мне каждый охотничий сезон.

В тот раз Элизабет посмеялась, но потом вспоминала это замечание. Неужели хуже, думала она, забывать о жене ради поместья, ради стрельбы, охоты или любого другого спорта, чем ради другой женщины?

Артур Эйвон всегда пренебрежительно отзывался об Иване: «Ужасный тип, я то и дело слышу о нем какие-то истории. Не понимаю, как твоя сестра мирится с ним. Он же прохвост!»

Всю свою жизнь, думала Элизабет, она выслушивала подобные замечания сначала от отца, затем от мужа; и все же в глубине души она завидовала Лидии. Ей было всего восемь, когда Лидия убежала из дому, но последовавшее за этим волнение ярко отпечаталось в ее мозгу — яростный гнев отца, перешептывание прислуги, комментарии пришедших в ужас родственников и друзей. С той минуты Лидия стала служить для нее губительным примером. И дня не проходило, чтобы ей не напомнили о предосудительном поведении сестры и не предостерегли не портить себе жизнь.

Ее тоже воспитали в холодной, сдержанной манере, но, в отличие от Лидии, она была в ладу сама с собой, не испытывая большого стремления к более теплым и искренним чувствам. Когда Артур Эйвон сделал ей предложение, она пришла в восторг. Он казался ей очаровательным человеком, она смотрела на него глазами отца.

— Он славный малый, дорогая, — сказал полковник Уиндовер, — к тому же джентльмен. Мне будет радостно думать, что хотя бы одна из моих дочерей породнилась с приличной семьей.

Приняв предложение Артура, Элизабет знала, что этим не только утешила отца, к радости которого, дочь обеспечила себе прочное будущее, но и своим «удачным браком» несколько умерила позор Лидии. Только после замужества она узнала правду о старшей сестре. Впервые она встретила Лидию совершенно неожиданно, и впечатление, которое у нее осталось, было похоже на шок. Они с Артуром отправились пообедать к друзьям в Лондон. Это был званый вечер с претензией на интеллектуальность — то, что Артур особенно не выносил, и Элизабет было забавно увидеть, как он помрачнел, когда в конце обеда хозяйка сделала объявление голосом, каким сообщают о приятном сюрпризе:

— Я получила билеты на концерт в Куинз-Холл. Почти все места были распроданы, так что нам очень повезло.

Ничего не оставалось, как выразить свою благодарность. В то же время Элизабет, заметив выражение на лице Артура, поняла, что последний раз ей разрешили принять приглашение на обед именно от этих знакомых. Они подъехали к Куинз-Холлу, не имея ни малейшего представления о характере концерта, но, выйдя из машины, Элизабет увидела афиши.

Вряд ли она призналась бы даже самой себе, что обрадовалась, чуть ли ни пришла в восторг от возможности увидеть родственника. Она всегда испытывала по отношению к нему любопытство и теперь, пробираясь к своему креслу, выжидательно посматривала на огромный оркестр.

Раздался гром аплодисментов, на сцену вышел человек и направился к дирижерскому пульту. Так вот он какой, Иван. Первой реакцией Элизабет была фраза, сказанная самой себе: «Естественно, Лидия вышла за него, я ничуть не удивлена!» Элизабет совершенно не разбиралась в музыке, но, слушая оркестр, которым дирижировал Иван, начала понемногу понимать то, что упустила в своей жизни.

Лидию она увидела в тот вечер гораздо позже. Иван закончил первую половину программы, и, когда он повернулся к публике, находившейся на грани истерики от восторга и возбуждения, Элизабет заметила, что он бросил взгляд и отвесил самый первый поклон женщине, одиноко сидящей в ложе. Элизабет раньше не видела ее, потому что та сидела укрывшись в темной глубине, но сейчас женщина наклонилась вперед, улыбаясь» и Элизабет разглядела ее.

Разглядела и не смогла отвести глаз. Сестра была красива, в этом не приходилось сомневаться. Она не аплодировала, лишь наклонилась вперед и улыбалась, устремив на Ивана полный гордости и восхищения взгляд, не поддающийся описанию. У Элизабет перехватило дыхание. Лидия казалась ей такой беззащитной, отданной на милость всем этим людям.

А потом она осознала, что никто из них, если не считать ее, не думает ни о ком, кроме Ивана. Буря аплодисментов вздымалась и стихала подобно волнам. Только Иван здесь что-либо значил, только Иван был героем, Иван, превративший огромное собрание спокойных прозаичных англичан в экспансивную, несдержанную толпу.

По дороге домой после концерта Элизабет едва слышала ворчание Артура.

— Бездарно потраченный вечер — вот как это называется, — повторял он снова и снова.

Но для Элизабет этот вечер явился важным событием в жизни. Впервые она подвергла сомнению собственное воспитание, правдивость отца и даже его непогрешимость. Она была гораздо моложе Лидии в том же самом возрасте, а ее брак, принесший и положение и обязанности, не развил ее как личность. Он фактически оказался не более чем продолжением той жизни, которую она вела в отцовском доме, — те же разговоры за столом, те же интересы и даже те же обязанности по дому и вне его, только в гораздо более широких масштабах, ведь Артур Эйвон был богатым человеком и ко всему прочему обладал древним, знатным титулом.

После того знаменательного концерта Элизабет начала размышлять. Раньше она всегда полупрезрительно относилась к светской жизни, которую не знала и еще меньше понимала. А Артур не поощрял ни танцев, ни компаний молодых людей, ее сверстников, ни увеселений Уэст-Энда, который жил в нескончаемом празднике. Теперь Элизабет начала задумываться, что же она пропустила.

Неужели положению Лидии можно позавидовать и сестра вовсе не отвергнута обществом, как представляла Элизабет? Идея показалась ей революционной. Графиня Эйвон осторожно навела справки, и все, о чем она узнала, еще больше усилило неприятное чувство, что всю жизнь ее обманывали. Ей рассказали, что чета Разумовских пользуется огромным успехом, она услышала, что Лидия бывает на вечерах только у самых близких друзей. Ивана приглашают наперебой, но очень трудно предугадать, где он появится. Он был «львом» сезона, которого все хотели видеть своим гостем, но только немногим везло заполучить его.

Элизабет заговорила о сестре с Артуром и услышала то, что ожидала: Лидия вела себя «отвратительно» и «разбила сердце бедного старого отца». Иван был «чужаком», одним из «этих отвратительных творческих личностей, которые полагают, они вхожи в любое общество лишь потому, что у них талант!»

Элизабет вздохнула и, наверное, впервые в жизни проявила инициативу. Она попросила Лидию о встрече, и в тот момент исчезли многие годы, и она снова оказалась маленькой девочкой, восхищавшейся своей почти взрослой старшей сестрой. Если Элизабет узнала, что такое материнская любовь, то только от Лидии. Когда сестра покинула дом, Элизабет не хватало ее даже больше, чем она осмеливалась признаться самой себе. Теперь ей хотелось снова обратиться к сестре, спросить ее совета, прислониться к ней.

Однако прошедшие годы пролегли между ними рекой, слишком широкой, чтобы быстро навести мосты. Они стали друзьями, но барьеры не были окончательно сметены. Они могли бы упасть, когда Лидия получила травму и Элизабет поспешила к кровати больной, но тогда старшая сестра была слишком поглощена своим несчастьем, уйдя с головой в отчаяние, чтобы понять, что именно сейчас она могла бы обрести подлинную Элизабет. К тому времени, когда Лидия вернулась в Фэрхерст, Элизабет вновь надела свою маску. Вскоре началась война, и сестры не могли часто видеться.

Только тогда Элизабет начала понимать, как она одинока. Она вела вполне счастливую жизнь в мирке, который населяли люди почти исключительно старшего поколения. И теперь, когда пришел конец вечерам и развлечениям, заполнявшим ее день, и она осталась вдвоем с мужем, Элизабет впервые задумалась о том, счастлива ли она.

«Что же мне нужно?» — спрашивала она себя, уже зная ответ, хотя ни за что бы в этом не призналась. Тяжело было видеть Лидию и Ивана вместе, замечать огонь в глазах Лидии и то, как она вся менялась, стоило Ивану подойти к ней. И он, по всему было видно, любил жену. Воображение Элизабет уводило ее дальше — она начала понимать, как много эти двое значили друг для друга и почему Лидия предпочла бросить вызов отцу и отрезать себя от всего, что было ей знакомо, ради какого-то музыканта, наполовину русского.

«Стоит ли жертвовать чем-то ради любви?» — спрашивала себя Элизабет. А вслед за этим возникал другой вопрос: «А я сама люблю?» Неужели это любовь, когда сердце начинает биться быстрее и не хватает дыхания, и в то же время чувствуешь живой трепет только оттого, что какой-то человек оказался рядом?

Она почти доехала до дома, когда, завернув за угол, увидела встречную машину. Тропинка была узкой, Элизабет резко затормозила и свернула налево, чтобы освободить дорогу. Несмотря на маневр, она успела заметить, кто был за рулем. Мужчина в машине помахал ей рукой, проехал мимо, затем остановился и, выключив двигатель, прошел назад пешком.

Она обернулась, следя за его приближением, и почувствовала, как быстрее забилось ее сердце. Он вышагивал легкой широкой походкой человека, привыкшего к открытым пространствам. Выглядел он серьезным, но серьезность была его характерной особенностью и естественно подходила к его лицу с резкими шотландскими чертами, квадратным подбородком и глубоко посаженными глазами.

— Как вы, леди Эйвон? — спросил он, пожимая ее руку. — Рад видеть вас. Мне сказали, что вы уехали на весь день.

— У меня была встреча в Лондоне, а потом по дороге домой я заехала к сестре. Заодно отвезла в город сержанта Коупа. Вы помните, его нужно было перевезти.

— Да, конечно. А я только что осмотрел нового пациента, летчика. Боюсь, придется оперировать, другого шанса у него нет.

— Я так и думала, что вы это скажете, — ответила Элизабет. А затем, потому что ей очень этого хотелось, пригласила врача задержаться. — Я бы хотела с вами о многом поговорить. Быть может, вы вернетесь назад и пообедаете с нами?

Ангус Маклауд посмотрел на часы:

— Я вынужден сказать «нет».

— Скажите вместо этого «да», — попросила Элизабет. Он улыбнулся, и сразу вся его серьезность исчезла. Это

была улыбка мальчишки.

— Признаюсь, я ужасно голоден, а так как не знал, в котором часу вернусь домой, то не заказал себе обед.

— В таком случае едем сейчас же, — скомандовала Элизабет и завела машину.

Она ехала быстро, сознавая каждую секунду, что за ней движется другая машина. Теперь уже трудно вспомнить, когда она впервые начала обращать внимание на Ангуса Маклауда. Конечно, ей и раньше приходилось слышать о нем, еще до того, как Эйвон-Хаус превратился в санаторий для выздоравливающих, а когда им сообщили, что придется иметь дело и со сложными хирургическими случаями, она даже обрадовалась, потому что предстояла более важная и, как ей показалось, интересная работа, чем просто выхаживание пациентов, страдающих нервными заболеваниями или другими недугами.

Прибыли медсестры, и внезапно со всех сторон зазвучало имя Ангуса Маклауда: «Не знаю, что мистер Маклауд скажет по этому поводу». «Было бы хорошо, если бы мистер Маклауд одобрил это». «Мистер Маклауд всегда делает именно так».

Элизабет даже начало раздражать, что она как комендант имеет так мало веса по сравнению с желаниями великого мистера Маклауда. Но встретив его, она все поняла. Больные обожали своего доктора. Дело было вовсе не в его словах — он был родом из Шотландии, потому говорил очень мало, — а в том, что он давал им уверенность, а еще стимул и желание поскорее выздороветь. Они старались чувствовать себя лучше просто для того, чтобы сделать ему приятное. Когда она обходила палаты, они обычно говорили:

— Рана почти зажила, мисс. Как вы думаете, что на это скажет доктор?

— Он будет доволен, — неизменно отвечала она.

— Уж надо полагать!

Они посмеивались про себя при мысли о том удовольствии, которое доставят мистеру Маклауду. Элизабет признавала, что это был великий дар. Иногда больных здесь собирали по кусочкам, а уезжали они для последующего лечения настоящими выздоравливающими как телом, так и душой.

А затем постепенно она обнаружила, что ждет визитов Ангуса Маклауда с не меньшим нетерпением, чем больные и персонал. «Сегодня приезжает мистер Маклауд», — произносил кто-нибудь из сестер, и эти слова отзывались в ее душе, вся больница ждала его.

Но ей редко случалось бывать с хирургом наедине, только однажды вечером, после особенно тяжелой операции, он вошел к ней в гостиную, и, заметив его усталость, она налила ему выпить. Они сидели перед огнем, и, взглянув на нее, Ангус Маклауд неожиданно спросил:

— Что вы будете делать после войны?

Вопрос испугал Элизабет: она никогда не спрашивала себя об этом. Потом подумала, как война изменила всю ее жизнь. Ей нравилось, что у нее в доме устроен госпиталь, теперь каждый час ее дня был заполнен делом.

Вопрос Ангуса Маклауда вызвал серию картин, быстро промелькнувших в ее голове. Она увидела съезд гостей на охоту, когда Эйвон-Хаус превращался в подобие постоялого двора. Она увидела, как обходит свое поместье с визитами, выполняя поручения викария, как устраивает праздники в саду и организует благотворительные базары. И везде она была рядом с мужем — постаревшим, еще более угрюмым и ворчливым Артуром, который с каждым годом становится все более нетерпимым. Вздрогнув, Элизабет услышала свой ответ:

— Не знаю, еще не думала.

— Не пойму, почему я спросил вас об этом, — сказал Ангус Маклауд, нахмурив брови, но она все равно уловила жалость в его глазах. — У вас чудесный дом. — Он поддерживал заурядный разговор, и тогда совершенно неожиданно она отбросила всякое притворство.

— Что я буду делать? — спросила она. — Найдется ли для кого-нибудь из нас, бесполезных людей, дело в новом смелом мире, о котором сейчас столько говорят?

Тогда он рассмеялся, и его смех рассеял мрак и опасения, сгустившиеся над ней.

— Вы знаете, чего я боюсь? — спросил он. — Всех этих женщин-организаторов. Знаете ли вы, что мы научили тысячи, если не миллионы женщин всех возрастов, всех классов и всех типов использовать свои организаторские способности? Я начинаю опасаться, что у обычного мужчины не будет никаких шансов.

Элизабет рассмеялась вместе с ним и неожиданно сделала открытие: она разговаривает сейчас так, как не разговаривала уже многие годы, — рассказывает ему кое-что из своей жизни, только самое главное, но отчего-то она была уверена, что он сумеет домыслить ее рассказ.

Весь разговор продолжался не очень долго, но, когда Маклауд, поблагодарив, ушел, она поняла, что в ее жизни свершилось нечто важное. Элизабет постояла одна в своей комнате, прижав руки к щекам.

Это было начало. Оставалось лишь сделать шаг к тому, чтобы признаться самой себе: Ангус Маклауд интересует ее больше, чем кто бы то ни было. Она кое-что узнала о нем — что он родом из северной Шотландии, что его родители бедны и что ему удалось пробиться благодаря стипендии Эдинбургского университета. Всю жизнь у него почти не оставалось времени для отдыха или развлечений. Он просто работал и работал, с упорством стремясь к вершинам своей профессии

— Мне везло, — сказал он ей однажды. — Операции, которые я выполнил, когда впервые оказался в Лондоне, были успешными. В любом хирургическом случае без элемента везения не обойтись.

Сестры и санитарки рассказывали иначе.

— Его мастерство изумляет, — говорили они. — В то же время он воодушевляет своих больных, заставляет их стремиться к жизни, и они не хотят разочаровывать его своей смертью.

Ангус Маклауд отсылал всех раненых, которые больше всего его интересовали, в Эйвон-Хаус. Поместье располагалось недалеко от Лондона, и ему было легче оперировать там, где больные могли находиться в покое, в оздоровительной деревенской тишине. Он появлялся в любой час дня или ночи, но обычно заранее звонил старшей медсестре, и Элизабет постепенно привыкла разбираться в его коротких сообщениях. Она уже не скрывала от себя, что хочет его видеть, и когда не была абсолютно уверена во времени его приезда, то никак не могла себя заставить покинуть дом хотя бы ненадолго. Она ждала его, оставляя дверь в гостиную открытой так, чтобы услышать шаги, когда он будет проходить по огромному, не застланному коврами холлу. Она стыдливо спрашивала самое себя, догадывается ли он, что многие из вопросов, которые она задавала, служили лишь предлогом, часто довольно неубедительным даже на ее взгляд, и все же он тоже, казалось, был рад видеть ее. Но когда она замечала, как он улыбается сестрам и сиделкам и как те сразу оживляются, то с горечью признавалась, что значит для него не больше, чем комендант его любимого госпиталя.

Сейчас, по дороге домой, Элизабет подыскивала предлог, чтобы поговорить с ним наедине, когда обед подойдет к концу. За столом будет, конечно, Артур; он, как всегда, примется ворчать по поводу Министерства сельского хозяйства и пустится в длиннющий монолог о множестве трудностей и несправедливостей, которые, по его мнению, необходимо немедленно исправить.

Все тридцать два года своей жизни, с горечью подумала Элизабет, она выслушивала, как ее отец и Артур сокрушаются, что страна катится в пропасть. «Однажды она действительно скатится, — думала Элизабет, — и тогда они успокоятся». Все им было плохо, и ей казалось, что в них нет ни малейшего чувства благодарности к жизни. Раз или два она попыталась убедить Артура, насколько повезло Англии по сравнению с оккупированными странами Европы. Но очень скоро она поняла, что Артур не мог вытерпеть никаких сравнений с Англией, точно так же как не мог широко взглянуть на вещи. Для него имели значение только собственные маленькие интересы, только его личные беды. «До чего же он узколобый», — однажды со злостью произнесла Элизабет про себя и тут же устыдилась, что так враждебно критикует Артура, пусть даже не вслух.

Последнее время она старалась изо всех сил быть терпеливой, но опасалась, что это ей не удастся, потому что ясно видела в Артуре то, кем он был ~ стареющего мужчину. «Я разочаровала его, — говорила она себе. — Он взял молодую жену, а я не сумела подарить ему наследника. Я должна быть доброй… должна».

Она пыталась быть особенно любящей и внимательной, но, поступая наперекор себе, чтобы ублажить мужа, она знала — ему это не нужно. Артур почти не нуждался в ней, он так долго довольствовался своим обществом, что жена внесла очень мало изменений в его жизнь.

«Я для него не больше чем настольное украшение», — подумала Элизабет и вернулась к размышлениям об Ангусе — мысленно она уже называла его по имени.

Она представляла, как бы отозвался о нем отец. Наверняка полковник Уиндовер сказал бы: «Совсем неплох для доктора!» Этот снобизм, нелепый, бесконечный снобизм, в котором ее воспитали! По какой-то прихоти фантазии она вдруг спросила себя, подвергся бы Иван такой критике, окажись он титулованным белоэмигрантом. Иностранный титул, по меркам отца, стоил немногого, но иностранец без титула вообще ни на что не годился. После войны, по крайней мере, эти традиции отомрут, некому будет их поддерживать, возможно даже, никому не захочется открывать толстые красные тома ежегодного справочника дворянства «Деб-ретт», которые всегда занимали целую полку в отцовском кабинете.

Она подумала о том, что делал Ангус, — о его работе среди людей, раненных в сражениях, о том, что он никогда не щадил себя, о мастерстве и виртуозности его операций. И тем не менее для ее отца и, в чем она была совершенно уверена, для Артура тоже он оставался «всего лишь доктором».

Когда Элизабет подъехала к крыльцу, Артур ждал в холле, через секунду она услышала, как позади остановилась машина Ангуса. Муж вышел на ступени, в руках у него были часы. Он уже переоделся к обеду в смокинг и рубашку с высоким старомодным воротничком.

— Ты опоздала, дорогая.

— Знаю, Артур. Извини меня, дело в том, что по дороге домой я заехала к Лидии. Посмотри, я вернула мистера Маклауда, чтобы он пообедал с нами.

Артур безучастно кивнул:

— Добрый вечер, Маклауд. Не думал, что вы останетесь, иначе я бы сам вас пригласил.

— Значит, вы сегодня уже виделись? — спросила Элизабет.

— Да, да, — раздраженно ответил лорд Эйвон. — А теперь ступай и переоденься, если хочешь. Обед, должно быть, уже готов.

— Я не отниму у вас больше минуты, — пообещала Элизабет и начала бегом, словно девочка, подниматься по лестнице.

Ей понадобилось больше обещанной минуты, чтобы сменить форму на вечернее платье, но она уложилась в десять минут. Горничная удивилась, когда Элизабет сказала, что наденет сегодня не простое черное платье, которое та готовила ей почти каждый вечер, а новый наряд из мягкого белого шифона, купленный два года назад и с тех пор ни разу не надетый, потому что Элизабет казалось, будто в нем у нее слишком молодой и шикарный вид. Сейчас она надела его, добавив ожерелье из изумрудов и такие же браслеты — фамильные драгоценности в немного старомодной оправе, но очень мило выглядевшие на фоне белого шифона. Элизабет посмотрела в зеркало и подавила возглас удивления — так хорошо она выглядела, а затем, вспомнив, что Артур разъярится, если обед придется задержать еще дольше, поспешно спустилась вниз.

Мужчины ждали в холле. Подходя к ним, она услышала, как муж говорил:

— Сегодня хорошие новости, Маклауд. Похоже, война скоро закончится и все мы сможем вернуться к нормальной жизни.

Элизабет показалось, что в этот момент ее сердце сжала ледяная рука. «Нормальная жизнь» означает, что Эйвон-Хаусу будет возвращен его былой блеск. Из бального зала вывезут кровати, из спален улетучится слабый запах эфира. Уедут медсестры, и Ангус больше не появится в доме.

«Я не вынесу этого», — подумала Элизабет. Мужчины смотрели, как она к ним подходит, и старый дворецкий, который топтался в стороне, поджидая хозяйку, громогласно объявил:

— Обед подан, милорд.

Они прошли в маленькую столовую, где обедали с начала войны. Еду подавали в больших серебряных блюдах с гербами, которые, как помнила Элизабет, произвели на нее большое впечатление своим роскошным видом, когда она впервые лриехала в Эйвон-Хаус. Сейчас, в эту самую минуту, она удивилась, что могла довольствоваться всей этой помпезностью и условностями, которые Артур воспринимал как само собой разумеющееся. В то же время она чувствовала, что сегодня не в силах задавать себе слишком много мрачных вопросов. Ведь ей показалось, что в глазах Ангуса промелькнул слабый проблеск восхищения, когда он, обернувшись, следил, как она спускается по лестнице. Сейчас, когда мужчины беседовали, она заметила, что он пытается и ее привлечь к разговору. Ей не хотелось разговаривать, с нее было довольно и того, что он сидит рядом — отчего-то она чувствовала покой и счастье.

Элизабет все ломала голову, как остаться с ним наедине, но после обеда возможность предоставилась сама собой, когда Артуру доложили, что его хочет видеть управляющий. В тот день на одну из ферм упал самолет. Никто не пострадал, но следовало немедленно произвести ремонт. Артур прошел в кабинет, а Элизабет провела своего гостя к себе. Она предложила Ангусу сигарету, но сама взять отказалась.

— Вы не курите? — спросил он.

— Очень редко.

— Я рад.

— Почему?

— Мне нравится, когда женщины женственны.

— Думаю, всем нам в глубине души хочется быть женственными. Я очень устала от своей формы.

— В этом наряде вы нравитесь мне гораздо больше. Он говорил серьезно, и она поняла, что слова, звучащие как легковесный флирт в устах другого мужчины, для него были простой констатацией факта.

— Спасибо, — счастливо улыбнулась Элизабет. — Я так рада, что вы вернулись пообедать, но боюсь, вам было скучно. Как-нибудь позвольте мне пригласить интересных людей, чтобы было с кем поговорить.

— Не выношу интересных людей. Гораздо больше предпочитаю побыть наедине с вами и вашим мужем.

Ей показалось или на самом деле перед последними двумя словами была сделана крошечная пауза?

— Все равно, — настаивала Элизабет, — я бы хотела, чтобы вы познакомились с моей сестрой и ее мужем. Наверное, вам известно его имя — Иван Разумовский.

— Разумовский ваш родственник? — изумился Ангус. — Он поразителен. Мне удалось побывать на его концерте месяца три назад, и к концу я был совершенно изможден, словно пережил что-то большое.

Теперь настала очередь удивляться Элизабет.

— Неужели музыка оказывает на вас такое влияние? — спросила она.

Ангус улыбнулся:

— Не всякая.

— Иван незаурядный человек.

— Я так и думал.

Ангус Маклауд помрачнел, и Элизабет догадалась, что до него тоже дошли слухи.

— Все же моя сестра и он очень счастливы, — быстро сказала она, — Лидия инвалид, шесть лет назад во время прогулки верхом с ней произошел несчастный случай. Доктора сказали, что она никогда больше не сможет ходить, но Лидия и Иван все равно счастливы, они до сих пор любят друг друга.

— В таком случае что еще имеет значение? — спросил Ангус.

Элизабет встретилась с ним взглядом.

— Ничего, — сказала она. — Ничего.

Глава 5

— Яуспела позабыть, как красива Англия, — сказала Кристин, растянувшись на траве рядом с креслом Лидии.

— Ты скучала по дому хоть чуть-чуть? — с улыбкой спросила Лидия полушутливым тоном.

Кристин отнеслась к вопросу серьезно. Она перевернулась на бок и, подняв голову, подложила под нее руку, затем ответила, глядя на мать:

— Временами — ужасно. Но иногда вы казались такими далекими, и я даже думала, что вы плод моего воображения.

Лидия смотрела на дочь, решая, наверное, уже в сотый раз после ее возвращения, на кого она похожа. Овальное лицо и большие темные глаза достались Кристин, очевидно, в наследство от русских предков, которые наделили ее и той грацией, с какой она двигалась. Но темные волосы, почти как вороново крыло, ничуть не напоминали огненные локоны Ивана или ее собственные волосы — темные, но ни вкоем случае не черные. Кристин не была похожа на отца, и никто при виде ее не воскликнул бы, что она дочь Лидии; но улыбка, которая сразу выдавала ее возраст и временами светилась с подкупающей искренностью, была очень английской, как и маленький, чуть вздернутый нос. Она не была красива в строгом смысле этого слова, но в то же время обладала пикантной, привлекательной внешностью, что само по себе примечательно, и Лидия пребывала в совершенной уверенности, что тот, кто впервые взглянет на дочь, посмотрит еще раз.

При первой встрече оказалось трудно осознать, что это та самая Кристин, которая уехала из дому четыре с половиной года назад. Маленькая девочка, какой ее помнила Лидия, исчезла, а ее место заняла взрослая молодая женщина, очень уравновешенная и уверенная в себе. В последнем, как решила Лидия, было виновато американское образование. В Англии девочки одного с Кристин возраста могли быть застенчивы или самоуверенны и шумно хвастливы, что порою свойственно самым молодым, но Кристин в свои семнадцать с половиной казалась сформировавшейся личностью. По-видимому, дочь интуитивно понимала, что нужно сказать и сделать, и если испытывала какие-то волнения или «переживания» из-за приезда домой, то не подавала виду.

Несомненно, она была рада вернуться домой. Эта радость сквозила в сотне мелочей, а Иван был уже очарован дочерью, не сводил с нее глаз и слушал ее с восхищением, которое Лидия сочла даже забавным.

— В ней что-то есть, в этом ребенке, — сказал он Лидии, когда они остались вдвоем.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лидия, понимая мужа, но желая заставить его объяснить самому.

— Шик, ум, обаяние и оригинальность, — ответил он торжественно.

Лидия тут же расхохоталась:

— Можно подумать, что ты гордый отец.

— Я действительно очень горд, — ответил он. — Мы с тобой славно справились с делом, ты и я.

Лидию обрадовал его энтузиазм. В то же время она не могла не ощутить легкого укола, когда подумала о сыне. Иван никогда не высказывал такого удовольствия по поводу Филипа, и Лидии захотелось, как часто бывало с ней раньше, чтобы он чуть больше проявлял интереса к своему единственному сыну. Ей очень его не хватало, но Филип был далеко, а Кристин здесь, рядом, и Лидия упрекнула себя за то, что не довольствуется тем, что имеет.

— Я хочу, чтобы ты чувствовала себя здесь хорошо, — сказала она Кристин. — Конечно, будет трудно завести много новых друзей, но мы станем приглашать людей. Кроме тебя их привлечет сюда бассейн.

— Я не тороплюсь заводить друзей, — быстро ответила Кристин. — К тому же я еще не решила, чем буду заниматься,

— Заниматься? — Лидия была огорошена. — Ты хочешь сказать, что намерена найти работу?

— Ну конечно, — ответила Кристин. — Ты ведь не думала, что я захочу сидеть сложа руки и строить из себя «светскую даму», не так ли?

Лидия, которая представляла себе именно это, почувствовала неловкость.

— Конечно, в военное время… — начала она, но Кристин перебила ее:

— Война или не война, для меня невыносима роль светской красавицы. Прости, мама. Полагаю, ты видела меня в той обстановке, в которой сама выросла. Но я бы возненавидела такое положение! Дочь хозяев дома, которая только и способна, что выбрать цветы да вывести на прогулку собак! Нет, я хочу работать, но как — еще не решила.

— Но у тебя ведь, наверное, есть какое-то представление о собственных талантах и склонностях. Кажется странным, но я так мало об этом знаю. Ты музыкальна? Кристин покачала головой:

— Одного музыканта в семье вполне достаточно. Лидия рассмеялась:

— Слава Богу, что ты так думаешь.

— Нет, я, безусловно, не буду заниматься музыкой. Если ты не против, мама, я бы хотела подождать немного, пока не разберусь с собственными мыслями.

Лидия была против, ей показалось, что она лишается доверия дочери. Тем не менее она с покорностью признала, что понадобится время, чтобы узнать это странное молодое существо, которое было частью ее собственной плоти и крови. Трудно теперь поверить, но когда-то это был ребенок, который бежал к ней на руки при любом случае, которому стоило только раз позвать ее ночью, и она тут же оказывалась рядом, который многие годы делился с нею всеми своими бедами и радостями.

«Не нужно было отсылать ее из дому, это моя ошибка», — подумала Лидия и, подобно множеству других матерей, мучилась вопросом, почему она так сглупила, позволив уговорить себя после дюнкеркской операции[1] отправить ребенка за море.

Но в тот момент беда казалась неминуемой, все боялись вторжения, угрозы воздушных атак, а при ее немощи и при том, что она являлась, по собственному горестному признанию, для всех обузой, было вполне разумным принять приглашение тети Иоанны.

Ребенок, наверное, тоже считал, что она поступила правильно. Лидия уже немного узнала о жизни Кристин в Америке. Девочке было удивительно хорошо на просторах поместья в Виргинии, где жила тетя Иоанна. У нее нашлось много товарищей по играм, они занимались всеми видами спорта, в том числе и верховой ездой. Тетя Иоанна считалась весьма состоятельной, вернее, ее американский муж. Она забирала детей, и они периодически совершали поездки в Нью-Йорк за новыми нарядами, где вволю предавались светским удовольствиям.

«Кристин скучала бы здесь во время войны, — подумала Лидия, — даже если бы я отослала ее в хороший пансион». Но сердце матери разрывалось оттого, что упущены важные годы взросления дочери. Это время прошло, и дружба, которая могла бы между ними завязаться, теперь ушла навсегда.

Конечно, очень лестно, что Кристин всем нравилась и что ее считали очаровательной. Вскоре после приезда дочери у них побывала Элизабет и перед уходом призналась со вздохом сестре:

— Рядом с Кристин я чувствую себя просто неотесанной, она так изысканна, и все же в этом нет ничего показного или неестественного. Неужели и вправду наше воспитание было не самым совершенным?

Она говорила насмешливо, но Лидия откликнулась на ее слова почти с бешенством:

— Нас воспитали отвратительно. Даже смешно подумать, что, когда мы были подростками, нам не позволяли интересоваться ни собой, ни собственной внешностью, заставляли хранить молчание во время еды, учили, что в жизни от нас потребуется только одно — как можно скорее выйти замуж.

Элизабет вздохнула:

— Бедный папа, ему казалось, он делает все, что в его силах. Возможно, будь жива мама, все было бы по-другому.

— Сомневаюсь, — сказала Лидия. — Они оба были одною поколения и одного класса, с одинаково узким кругозором. Ониникогда не относились бы к нам как к личностям, которым следовало позволить сделать в жизни собственный выбор.

— Но ты, безусловно, поступила как хотела, — напомнила ей Элизабет.

— Но какой ценой! — с горечью сказала Лидия.

— Это дорого обошлось не только тебе, — тихо проговорила Элизабет.

Лидия взглянула на нее удивленно, ожидая объяснений. Элизабет с трудом подбирала слова:

— Я часто задумывалась, вышла ли бы я за Артура, если бы не ты?

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Лидия.

— Мезальянс, который ты заключила, выйдя за Ивана, тяжело давил на меня, — сказала Элизабет, — о нем всегда говорили с ужасом, и я поневоле начала бояться любого, что выходило за общепринятые рамки и полностью не соответствовало традициям отцовской семьи. Дети, наверное, очень впечатлительны, поэтому гнев и недовольство взрослых глубоко проникают в их сознание. Я была настроена никогда не повторить твоей ошибки, как бы ни повернулась судьба. Ты не должна забывать: меня вырастили с мыслью о том, что это была ужасная ошибка. Поэтому, как только я достаточно подросла и начала задумываться о каких-то вещах, мне захотелось спокойной жизни, положения, которое производило бы впечатление на людей. Можешь себе представить, когда появился Артур — он сочетал в себе все эти качества, и он предложил мне спокойствие в самом широком смысле этого слова — жить и не бояться нужды и при этом не служить предметом обсуждения для других людей, не быть отвергнутой обществом, как, я верила, была отвергнута ты.

Лидия смотрела на сестру немигающим взглядом.

— Лучше бы ты этого не говорила, — сказала она. — Даже страшно подумать, что поступок одного человека, который касается, по его мнению, только его, затрагивает жизни других людей. Наверное, в то время мне следовало гораздо серьезнее задуматься о тебе. Когда я уходила из дому, у меня было чувство, что я оставляю в нем собственного ребенка. Но я была нужна Ивану, поэтому забыла обо всем остальном.

— Ты была нужна Ивану! — повторила Элизабет еле слышно и тут же быстро добавила, так что Лидии стала очевидна взаимосвязь: — Я хочу привезти к тебе на следующей неделе моего друга. Ты не против?

— Кто это? — спросила Лидия.

— Хирург, о котором я рассказывала, Ангус Маклауд. В Эйвон-Хаус привозят его самых тяжелых пациентов.

— Да, конечно, — сказала Лидия. — Я буду очень рада познакомиться. И Иван тоже. Мне всегда казалось, что между медициной и музыкой существует какая-то связь. Я узнала, что большинство врачей и хирургов в свободное время слушают музыку.

— Да, Ангус Маклауд с большим энтузиазмом отзывался об Иване, — сказала Элизабет.

Лидия выждала немного, а затем, набравшись смелости, задала вопрос, который пошатнул барьер, всегда существовавший между ними.

— Он тебя интересует? — спросила она и увидела, как щеки Элизабет захлестнула алая волна; Лидия на секунду встревожилась, думая, что сестра ответит ей с возмущенной чопорностью, но Элизабет сдалась.

— Очень интересует, — ответила она. — Ты удивлена? Лидия понимающе улыбнулась:

— Я рада, если это делает тебя счастливой.

Сделав открытое признание, Элизабет решила пойти на попятную.

— Конечно, я говорю в шутку, — торопливо произнесла она. — Ничего серьезного в этом нет, просто Ангус Маклауд необыкновенно интересный человек, и мы часто с ним общаемся. Но, откровенно говоря, он видит во мне только коменданта.

— Буду ждать встречи с ним, — мягко произнесла Лидия, не делая никакого усилия, чтобы подчеркнуть свое преимущество после того, как ей удалось вынудить Элизабет признаться в человеческом чувстве.

Неожиданно их разговор прервали. В комнату ворвалась Кристин с телеграммой в руке.

— Филип приезжает в отпуск! — закричала она. — Разве это не замечательно?

Лидия взволнованно взяла телеграмму у дочери дрожащей рукой.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Я думала, он уже никогда не вырвется оттуда. Когда он приезжает?

— Естественно, указать день приезда ума ему не хватило, — фыркнула Кристин.

— Дай мне подумать, — сказала Лидия. — Последнюю весточку от него я получила, когда их корабль был в заливе Скапа-Флоу. Это значит, если телеграмма отослана сегодняшним утром, он должен быть с нами завтра вечером. — Ее лицо осветилось радостным предвкушением. — Я счастливейшая из женщин. Все мои дети дома в одно и то же время. Мы опять будем вместе.

Она была так поглощена своим счастьем, что не заметила, как омрачилось лицо Элизабет и в глазах сестры появилась зависть. На следующий день, сидя в саду с Кристин, Лидия спокойно подсчитывала про себя, что пройдет еще полчаса и Филип будет сними. Утром она потратила довольно много времени, листая справочник движения поездов, и даже с учетом опозданий и поломок Филип должен был успеть на дневной поезд из Лондона. Кристин прервала ее мысли:

— О чем ты думаешь, мама? Мы разговариваем обо мне.

— Прости, дорогая, — ответила Лидия. — Признаюсь, я размышляла, сумеет ли Филип попасть на один поезд с твоим отцом, или мне следует заказать такси на тот случай, если он приедет позже.

— Какой теперь Филип?

— Очень милый.

— В этом-то я уверена. Ты бы так ответила в любом случае. Матери ведь всегда больше любят сыновей, не так ли?

— Неправда, — возразила Лидия. — Это одно из тех смешных заблуждений, которые обычно повторяют до тех пор, пока сами не начинают в них верить. Я искренне полагаю, что нельзя любить одного ребенка больше, чем остальных своих детей. Их любишь всех, но каждого по-своему. Если бы Филипа убили, я бы не стала любить тебя больше, и наоборот. Я люблю вас обоих с той силой, на которую только способна. Мне всегда казалось каким-то богохульством представление о том, что внутри нас находится определенный резерв любви, которую мы скупо раздаем порциями.

— Я никогда об этом не думала, — призналась Кристин. — Помню только, как ревновала Филипа: он ведь всегда был красавчиком и мог делать для тебя то, что мне не по силам.

— А я помню, как Филип жаловался, что после твоего рождения все наше внимание отдано только тебе, — сказала Лидия, — особенно это касалось отца.

— Как раз тот случай, который абсолютно развенчивает твою теорию, мама. Папа действительно любит меня больше, тебе это известно. И сказать почему?

— Почему? — спросила Лидия.

— Потому что он ревнует к Филипу. Он сам еще слишком молод, чтобы иметь взрослого сына. Возможно, я ошибаюсь, поскольку не видела их вместе последние четыре года, но я помню, как эта мысль пришла ко мне уже давно, и, судя по одному или двум замечаниям, оброненным папой после моего приезда, я думаю, что старый порядок не меняется[2].

— Ты меня приводишь в ужас! — воскликнула Лидия. — Я-то считала тебя милым ребенком, играющим в куклы, а ты все время наблюдала, критиковала и составляла собственное мнение о нас.

— Полагаю, все дети так поступают, — довольным голосом заметила Кристин. — Наверное, жизнь в Америке научила меня выражать свои мысли. Они там все очень много говорят, причем то, что думают. Мне всегда казалось, что здесь произносят вслух только то, чего от них ждут.

— Я начинаю думать, что, быть может, ты права, — засомневалась Лидия, ее позабавили и одновременно очень удивили откровения дочери.

— Знаю, ты ждешь от меня какого-нибудь примера, — продолжала Кристин. — Очень хорошо — тетя Элизабет. То, что она говорит, и то, что думает, — совершенно разные вещи.

— Откуда ты знаешь? Кристин рассмеялась:

— Я знаю очень многое. Тетя Иоанна сказала, что причиной тому, должно быть, моя русская кровь. Услышав это, я немало прочитала из русской литературы и пришла к заключению — в ее словах что-то есть. Если русские и вправду такие, как в книгах, которые они пишут о себе, значит, они жуткие интроверты и в них живет неискоренимое любопытство к побудительным мотивам любого поступка. Прямо мой портрет. А какой была моя бабушка? Лидия немного помолчала.

— Тебе придется спросить отца, потому что я, конечно, никогда не видела ее. Но, судя по фотографиям, она была очень красивая. Я ждала, что ты будешь похожа на нее, но этого не случилось, и все же у меня такое впечатление, что ты, несомненно, напоминаешь какого-то более древнего предка.

— А что тебе рассказывал папа о своей матери? — настаивала Кристин.

— То, что она родилась в известной русской семье. Они не принадлежали к титулованной знати, но ее отец служил библиотекарем в одном из царских дворцов, а мать, насколько я знаю, была учительницей или гувернанткой царских детей. Твоя бабушка познакомилась с твоим дедушкой, когда он был дипломатическим атташе в Петрограде. Они полюбили друг друга и поженились, она покинула Россию, чтобы следовать за ним по всему миру, куда бы ни приводила его служба. Когда началась революция, ее родителей расстреляли. К тому времени они уже оба были пожилыми людьми, но, мне кажется, твоя бабушка так горевала, что именно это и послужило причиной ее смерти.

— Она была музыкальна? — спросила Кристин.

— Не особенно, — ответила Лидия. — Но, как я поняла, ее дедушка был прекрасным музыкантом и сочинил несколько опер, которые до сих пор исполняют в России.

Кристин молчала какое-то время, и Лидии захотелось узнать, что происходит в тот момент в голове девушки. Она правильно догадалась: мысль о русской крови привлекала дочь. В этом виделась какая-то романтика, а Кристин была достаточно молода и к тому же достаточно англичанка, чтобы желать блеска и радостного волнения, связанных с тем, что она не такая, как все.

— Но помни, — мягко сказала Лидия, — ты только на четверть русская.

— И все же ты сама сейчас доказала, что какие-то вещи передаются, минуя несколько поколений, — сказала Кристин, — иногда я чувствую в себе очень много русского.

— Ну и каково же ощущать себя русской? — поинтересовалась Лидия, забавляясь.

Кристин потянулась и поднялась с травы.

— Не скажу, мамочка, потому что ты смеешься надо мной. Но в один прекрасный день вы все удивитесь.

Лидия пришла в легкое замешательство. Ей хотелось лучше понимать дочь, и она еще раз напомнила себе, как делала по любому поводу, что должна иметь терпение, должна ждать. Она вспомнила темные дни после несчастного случая. Если она прошла через это, неужели ей нужно бояться теперь?

Затем ее сердце сильно забилось, когда она услышала в доме голоса. Она повернула голову и увидела, что к ней шагают двое мужчин, которых она любила больше всех в жизни; Иван двигался с живостью, и вечернее солнце полыхало на его волосах, а рядом вышагивал Филип, по сравнению с отцом казавшийся грузным, он был в военно-морской форме — высокий, светловолосый, настоящий англичанин.

— Привет, ма, я вернулся.

В его возгласе, как и в ответе Лидии, слышалась неподдельная радость.

— Дорогой! Как чудесно вновь видеть тебя.

Он подошел поближе, и только тогда она заметила, что рука у него на перевязи, у нее вырвался легкий крик. Филип предвосхитил вопрос.

— Да, небольшая царапина, — сказал он. — Здорово, правда? Это значит, что мне положен вполне приличный отпуск. Ты рада?

На нее нахлынули противоречивые чувства, из которых трудно было выделить главное. Лидии удалось произнести:

— Я рада, что ты дома. Но что же произошло?

— У нас было небольшое представление, — небрежно бросил сын. — Позже вы еще услышите об этом.

— От кого? — спросила Лидия, недоумевая.

Но тут вмешалась Кристин, которая внимательно слушала весь разговор:

— Не хочешь ли ты сказать, что получишь медаль? Филип взглянул на нее и взмахнул здоровой рукой.

— Неужели это моя сестричка, которая вернулась домой из страны благоденствия? — спросил он.

— Она самая, — сказала Кристин, целуя его. — Ты ничуть не изменился, только вырос.

— Черт возьми! Ты меня обставила, — воскликнул Филип, — ведь с той минуты, как я услышал от папы, что ты вернулась, я намеревался сказать «как ты выросла»!

— А разве не так? — решительно потребовала ответа Кристин.

Филип оглядел ее критическим взором.

— Ты что-то с собой сделала, я еще не понял, что именно, но в целом хорошо.

Иван наклонился к Лидии и поцеловал, словно желая привлечь ее внимание к себе.

— Поезд был битком набит, — пожаловался он, — поэтому мы с Филипом не встретились, пока не вышли на платформу.

— Бедный, ты устал? — ласково проговорила Лидия. — В гостиной ты найдешь лед. Почему бы тебе не выпить чего-нибудь холодного? — А затем, повернувшись к Филипу, словно не в силах больше сдерживаться, спросила: — Это правда, дорогой, что тебя наградят?

— В воздухе витают слухи на этот счет, — ответил Филип. — Но не радуйтесь заранее, пока награда не окажется у меня на груди.

— Мы должны за это выпить, — сказал Иван, направляясь в гостиную.

Голос у него звучал весело, но Лидии почему-то показалось, что он расстроен. Она еще поговорила с Филипом и Кристин какое-то время, а затем, видя, что Иван и не думает возвращаться в сад, поехала к дому. Иван сидел в гостиной, погрузившись в огромное кресло. Она быстро подъехала к нему.

— В чем дело, дорогой? — спросила она.

— А что?

Она поняла по тону, что Иван сегодня намерен покапризничать.

— Что случилось? — настаивала она. — Ты чем-то расстроен?

— Чем я могу быть расстроен? — спросил Иван. — Дочь вернулась из Америки, сын приехал в отпуск, а жена так обожает своих детей, что все внимание отдает только им. Чего большего мне желать?

Лидия наклонилась и тронула его руку:

— Дорогой, я люблю тебя. Наши дети это только часть нас самих, поэтому, наверное, я их так люблю.

— Все правильно, что ты любишь их, — сказал Иван. — Но иногда мои дети заставляют меня чувствовать себя стариком.

Так, значит, это правда. Лидия поняла, что раздобыла ключ к его настроению и к его ревности. Кристин оказалась в чем-то права — он ревновал к Филипу, ревновал, потому что рядом с ним превращался в старика. Иван, который, казалось, навсегда останется молодым, чувствовал себя не в своей тарелке рядом с истинной молодостью, веселым беззаботным Филипом двадцати одного года от роду. Лидия подыскивала слова, чтобы утешить его, но это оказалось сложным.

— Мы все должны когда-нибудь постареть, дорогой, — наконец произнесла она.

— Я знаю, — раздраженно отозвался Иван, — но нужно ли притворяться, что мы радуемся этому? Лично я ненавижу старость, ненавижу, слышишь?

Он вскочил на ноги и начал метаться по комнате, как всегда делал в минуту душевного волнения.

— Наши тела увянут и ослабеют, мы превратимся в дряхлых стариков, потеряем радость ощущения жизни. Господи! И зачем только придумана эта пытка человечества — возраст?

Лидия промолчала. Здесь она была не в силах ни успокоить, ни помочь. Ей показалось, что Иван сейчас испытывает в ничтожно малой степени тот протест против неизбежного, который возник в ней после несчастья. Тогда она научилась понимать, что не стоит попусту тратить силу ни на сопротивление, ни на горе, что неизбежное нужно принимать таким, как есть.

— Какой смысл во всем этом, — спрашивал Иван, — смысл в жизни? Существует ли вообще что-то кроме жизни, и если да, то почему все окутано такой тайной?

— Дорогой, нельзя ответить на эти вопросы.

— Конечно, нельзя, — подхватил Иван. — И поэтому бедные несмышленыши вроде нас должны тащиться, еле волоча ноги, навстречу дряхлости, утешаясь красивой сказочкой о лучшем мире, который придет вслед за этим. А кому он нужен, этот лучший мир, если ты молод, счастлив и влюблен?

У Лидии от жалости защемило сердце. И тут, когда Иван замолчал, а она подыскивала слова, из сада донесся взрыв смеха: Филип смеялся молодо, задорно, от души, и к нему присоединилась Кристин радостно и звонко.

Иван изменился в лице, и на секунду Лидии показалось, что в его глазах промелькнула ненависть. Не говоря больше ни слова, он вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что звук разнесся гулким эхом, а хрустальные подвески люстры, вздрогнув, зазвенели.

Глава 6

Кристин шла по тихой, довольно грязной улочке на севере Лондона и рассматривала номера на дверях под портиками. Наконец она нашла дом, который искала, и, поднявшись по ступеням, нажала кнопку звонка. Дверь не сразу открыл старый и явно подозрительный слуга.

— Могу я видеть сэра Фрейзера Уилтона? — спросила Кристин.

— Сэр Фрейзер никого не принимает, если заранее не назначено.

— Мне назначено, — ответила Кристин. — Мое имя мисс Станфилд.

Слуга неохотно впустил ее, как будто все еще подозревал, что она проникла сюда без разрешения. Он провел Кристин в большую мрачную комнату и закрыл за ее спиной дверь.

Кристин огляделась. Комната была убрана в викторианском стиле: тяжеловесные портьеры висели на стенах, обтянутых красной парчой, окна были завешаны портьерами того же цвета, бархат с кисточками и бахромой отлично справлялся со своей задачей — не пропускать в комнату ни воздуха, ни света.

Кристин охватило разочарование, а затем и предчувствие дурного. Она ожидала увидеть нечто совсем другое и даже на секунду засомневалась, не покинуть ли ей этот дом немедленно. Она зашелестела письмом, которое не переставая вертела в руке, но не успела прийти к решению, как дверь открылась.

— Прошу следовать за мной, мисс.

Кристин пошла за старым дворецким по длинному коридору, который, как она догадалась, уводил ее в глубь дома. Дворецкий открыл дверь и объявил:

— Мисс Станфилд, сэр.

У Кристин возникло мимолетное впечатление света и простора, затем она увидела человека, который поднялся поприветствовать ее из-за стола в дальнем конце комнаты. Сэр Фрейзер Уилтон был пожилой человек — это она уже знала, — но держался он великолепно, й когда протянул ей руку, гостеприимно улыбаясь, она без труда поняла, что перед ней именно тот, чей мозг интриговал и поражал весь ученый мир в течение полувека. Первым заговорил сэр Фрейзер:

— Здравствуйте, мисс Станфилд. Кажется, вы принесли письмо от одного моего старинного друга? Присядьте, пожалуйста. — Он указал на глубокое удобное кресло возле стола.

— Вот оно, — ответила Кристин, — и мистер Вандерфельт просил меня передать письмо вместе с его любовью.

Сэр Фрейзер взял конверт, но распечатывать не стал. Вместо этого, он взглянул на Кристин с задорным блеском в глазах.

— Как поживает мой друг Кауан? — спросил он. — Все еще задает перцу нью-йоркской интеллигенции?

— У него все хорошо, — ответила Кристин. — Мне кажется, я до сих пор никого не встречала, кто бы так радовался жизни.

Сэр Фрейзер рассмеялся:

— А почему бы и нет? Он знает в ней толк, на что большинство из нас, бедных глупцов, не способно. А теперь, моя дорогая, я прочту то, что хотел сообщить наш общий друг.

Он разрезал конверт длинным костяным ножом и вынул письмо.

Кристин осмотрелась. Комната, в которой она оказалась, поразительно отличалась от той, где она ожидала приема. Это было большое, высокое и продолговатое помещение, перестроенное, как правильно догадалась Кристин, из всех комнат задней половины дома. Сейчас отделанные сосной стены служили прибежищем для огромного собрания книг, а окна по обеим сторонам комнаты выходили в маленький внутренний дворик, весь заполненный цветами, и на тихую улочку.

Только о большом открытом камине, который топился бревнами, можно было сказать, что он является данью старым традициям. Все остальное было современным, в особенности письменный стол — полированное дерево с хромированной отделкой, — за которым сидел сэр Фрейзер. Это была необычная комната и по-настоящему красивая; Кристин еще раз удивилась ее непохожести на гостиную и поняла, что именно такой кабинет она ожидала увидеть у великого ученого.

Сэр Фрейзер медленно прочитал письмо Кауана Вандерфельта, а дойдя до конца, внимательно рассмотрел подпись, словно хотел убедиться, что она настоящая. Затем он отложил письмо в сторону и посмотрел на Кристин:

— Очень необычное письмо, молодая дама. Кристин улыбнулась. Она не совсем понимала, что ей следует сказать.

— Надеюсь, это не один из розыгрышей Кауана? — поинтересовался сэр Фрейзер.

Кристин покачала головой:

— Нет, каждое слово в нем правда.

— Гм, — сэр Фрейзер вновь взглянул на письмо, — а какой совет вам дал наш выдающийся друг, кроме того, что велел связаться со мной?

— Он взял с меня два обещания, — ответила Кристин. — Во-первых, я никому не буду рассказывать о себе, пока не увижусь с вами, а во-вторых, я никогда не стану изучать медицину или хирургию.

— А почему он попросил вас об этом? — заинтересовался сэр Фрейзер.

— Мистер Вандерфельт говорит: нет ничего опаснее, чем дилетант с ограниченными знаниями, и если я попытаюсь использовать мозги, а не инстинкт, то он опасается за последствия.

Сэр Фрейзер фыркнул:

— Как это похоже на Кауана. Называет себя реалистом, но я сомневаюсь, что он сам практикует собственные теории. Давайте-ка начнем с вами с самого начала, и вы расскажете всю историю своими словами так, как хотите.

Сэр Фрейзер в ожидании откинулся в кресле, но его взгляд задержался на секунду на одном предложении в письме, лежащем перед ним, которое гласило:

Смею вас заверить, мой дорогой Фрейзер, что я за свою жизнь встречал тысячи — чуть не написал миллионы — целителей, но они всегда приписывали свои способности какому-нибудь африканскому божку, Святому Духу или внутреннему голосу. И вот впервые что-то настоящее, без прикрас и ужимок. Посмотрите, быть может, вы разберетесь, лично я сбит с толку.

Кристин сначала помедлила, словно не зная, как начать, а затем очень спокойно, без малейших признаков волнения, заговорила:

— После Дюнкерка я уехала в Америку, где поселилась у своей двоюродной бабушки в Виргинии, она владеет огромным поместьем. У нее всегда живет несколько внуков, а некоторые из них были моего возраста, поэтому я, как можете себе представить, прекрасно проводила время. Меня восторгала разница между той жизнью и тем, что я знал а дома, а особенно мне была интересна негритянская прислуга. Некоторые из них служили у бабушки много лет. Мы часто забегали к ним в домики выпить кофе, поесть фруктов или просто поболтать, потому что дети очень хорошо знали их. Я тоже разговаривала с ними, и они мне очень полюбились.

Я прожила в Америке больше двух лет — мне еще не было шестнадцати, — когда однажды мы поехали проведать старую негритянку, которая жила возле реки, протекавшей по территории поместья. Кажется, она когда-то служила поварихой в доме бабушки, но ушла на покой из-за возраста. Мы все знали старушку Сару, и так повелось, что дети и внуки в доме в свои дни рождения приходили ее навестить. В этот раз ни у кого не было дня рождения, но бабушка узнала, что в Нью-Йорке умерла дочь Сары и что ее ребенка привезли старой женщине. Бабушка сама не могла повидать Сару в тот день, поэтому послала нас как следует все разузнать.

Мы отправились туда на наших пони и почти через два часа доехали до крошечного домика, построенного для Сары на территории поместья. Там жила небольшая колония негров в домах и коттеджах, которые вместе составляли то, что мы здесь называем образцовой деревней. У бабушки Иоанны были грандиозные идеи по улучшению жизненного уровня негритянской прислуги. Мы спрыгнули с наших пони, вызывая из дома Сару, и были удивлены, когда она не вышла, как обычно, к дверям поприветствовать нас. Мы подошли к домику, постучали и услышали ее голос, велевший нам зайти. Мы вошли в крошечную кухню, где горел яркий огонь, перед печкой сидела Сара с младенцем на руках.

«Входите, мисси, — сказала она моей кузине, — и закрывайте плотнее дверь. Этот младенец очень болен».

Конечно, мы сгрудились вокруг, чтобы взглянуть на ребенка. Это было маленькое существо, девочка пяти месяцев от роду, как я узнала позже, и в тот момент вид у нее был, безусловно, ужасный.

«Что с ним случилось?» — спросили мы.

«Этот ребенок болен до смерти, мисси», — ответила Сара.

«Какой ужас!» — воскликнули мы.

«Но ведь можно что-то сделать?» — спросила я.

«Я поеду расскажу бабушке, — сказала моя кузина. — Наверное, она сумеет устроить его в больницу».

«Бесполезно, — скорбно повторила Сара. — Этот ребенок умрет».

Она говорила ровным, обреченным тоном, к которому, как я потом узнала, прибегают все негры, когда, по собственному их выражению, «чуют смерть». Но тогда я впервые столкнулась с таким отношением, и что-то внутри меня восстало против добровольного отказа от борьбы, позволявшего умереть этой курчавой крохе.

«Давайте сами отвезем ее, — вырвалось у меня. — Позвольте мне подержать ее, Сара».

К моему удивлению, старая женщина положила ребенка мне на руки. Наверное, она просто была рада возможности отдохнуть и размяться. Я крепко прижала к себе ребенка и села возле огня. И пока я держала младенца, внезапно поняла, что с ним не так. Я увидела его тельце абсолютно ясно, слезно это была математическая задача, — болезнь отдела в маленьком животике. Ребенок был закутан в шали. Я развернула их и положила свободную руку на маленький черный живот. Почти не сознавая, что делаю, я начала медленно массировать. Другие дети продолжали разговаривать, расспрашивать Сару о ребенке и о том, как он к ней попал, и о дочери, которая умерла в Нью-Йорке. Сара занялась приготовлением кофе и предложила им печенье из большой жестянки.

А я молча сидела и массировала ребенка, чувствуя не понятную силу, пронзившую пальцы, — между мной и ребенком проходили какие-то волны. Я знала с абсолютной уверенностью, что от моих движений ему становится лучше. Никто не обращал на меня внимания, и, должно быть, я просидела там не меньше пяти минут, когда внезапно младенец открыл глаза и начал плакать. Сара вздрогнула, словно в нее выстрелили.

«Господи, помилуй! — воскликнула она. — Этот ребенок плачет впервые, как здесь объявился».

«Он голоден, — сказала я. — Дай ему молока».

Я все еще не отнимала руку от животика, и мне показалось, что Сара странно смотрит на меня, но, не вдаваясь в разговоры, она подогрела молоко в бутылочке, дала его младенцу, и тот начал живо сосать.

Можно было бы предположить, что на черном ребенке трудно разглядеть признаки болезни, но как только бедная крошка принялась за свою бутылочку, лицо ее изменилось: исчез легкий серый налет и черты лица больше не выглядели заостренными. Когда девочка расправилась с молоком, она улыбнулась и свернулась калачиком на своих шалях, словно готовилась заснуть. И тогда Сара подошла ко мне и внимательно посмотрела.

«Мисси Кристин, — сказала она, — что вы сделали с этим ребенком?»

Впервые я почувствовала смущение.

«Не думаю, что девочка была серьезно больна, — запинаясь ответила я. — Я потерла ей животик, только и всего».

Старая женщина наклонилась надо мной, взяла мою руку и принялась внимательно разглядывать ладонь.

«Целительница, — наконец произнесла она. — Разрази меня гром, но в этом доме свершилось чудо! Моя внучка будет жить!»

А потом она набросила фартук на голову и начала рыдать. Я ужасно смутилась и, честно говоря, не понимала, что происходит. Вскоре после этого мы поехали домой, и по дороге все надо мной посмеивались, предупреждая: если я не буду осторожна, негры решат, что я какое-то божество, и начнут поклоняться мне. Тогда это казалось прекрасной шуткой.

Бабушка выслушала наш взволнованный, сбивчивый рассказ, из которого она ничего не поняла, кроме того, что у Сары в доме появилась внучка и что ребенок болен. Бабушка послала за семейным доктором, милейшим старичком, который жил в ближайшем городе, и он в тот же вечер отправился осмотреть младенца. Когда он вернулся — я очень хорошо помню, это было после обеда, и мы все танцевали в большой гостиной, — он подозвал меня и подробно расспросил, что я сделала с ребенком. Я рассказала ему, как было, — что я просто-напросто потерла ребенку животик, девочка проснулась и выглядела голодной. Мне он почти ничего не сказал, но с бабушкой проговорил очень долго наедине.

Когда он ушел, она позвала меня и сказала, что в будущем я должна быть очень осторожной и не вмешиваться в жизнь негров и их детей. По ее словам, они полны предрассудков, и, хотя в данном случае я, по-видимому, оказалась полезной, ребенок все же мог умереть, и тогда его смерть неизбежно связали бы со мной. Конечно, я пообещала ей легко и не особенно задумываясь, что никогда больше не дотронусь ни до одного черного ребенка. Да и мне самой не так уж было интересно, потому что к этому времени я уже начала забывать или, скорее, подвергать сомнению то, что произошло со мной, когда я держала на руках девочку.

Беря с меня обещание, и моя бабушка, и доктор забыли о самих неграх. Сара была известной говоруньей, к тому же ее знали в каждом уголке поместья. История, по-видимому, распространилась с быстротой молнии, мало что потеряв при пересказе.

На следующий день мы пили чай на веранде, когда старый негр-дворецкий объявил, что у черного входа ждет молодая женщина, которая хочет видеть меня. Я, естественно, понятия не имела, что это могло означать, но бабушка сразу же поднялась, велев мне оставаться на месте, и вышла к женщине. Когда она вернулась, вид у нее был расстроенный и даже суровый, чего раньше никогда не бывало. Отведя меня в сторону, она сказала так, чтобы другие не слышали, что женщина прошагала пять миль и просит меня помочь ее ребенку с больной ногой. Бабушка, очевидно, держалась с ней очень сурово, отказывая во встрече со мной, но велела на кухне дать женщине еды, прежде чем отправить в обратный путь.

Мне даже польстило, что моя репутация так быстро выросла, но у бабушки сложилось очень мрачное мнение обо всем, и я еще раз была вынуждена выразить сожаление, что теперь меня каким-то образом связывают с выздоровлением внучки Сары. Больше я об этой женщине не вспоминала, пока не настал вечер.

В жару мы обычно выходили через распахнутые двери на лужайку перед домом, иногда танцевали, иногда вдруг решали окунуться перед сном в большом бассейне. В тот вечер был как раз такой случай. Мальчишки предложили поплавать при луне, мы все согласились, кинувшись врассыпную по комнатам, чтобы сбросить вечерние платья и надеть купальники. По неписаному закону до бассейна нужно было бежать наперегонки, и первому доставались лавры победителя. Обычно я действовала довольно проворно, и если не прибегала первой, то, во всяком случае, далеко не последней. Но в тот вечер я сломала ноготь, расстегивая ремешок босоножки, и к тому времени, когда я подправила его ножницами, все оказались далеко впереди меня. Я слышала, как они смеялись и кричали в бассейне, когда вышла из дома. Поэтому можно было не торопиться, и я медленно побрела в сумерках, натягивая купальную шапочку. Когда я ступила с лужайки на тропинку между деревьями, которая вела к бассейну, до меня донесся шепот: «Мисси Кристин!»

Вздрогнув, я повернулась в испуге и замерла.

«Кто это?»

Из кустов вышла женщина — негритянка со смутно знакомым лицом, хотя я могла и перепутать ее с кем-то другим — многие негры кажутся мне похожими.

«Мисси Кристин, вылечите моего сына».

Говоря это, она потянула за руку маленького мальчика трех или четырех лет. Он вылупил на меня глаза из-за юбки матери, и я увидела, что он напуган.

Я решительно покачала головой:

«Простите, но моя бабушка уже вам говорила, что не желает, чтобы я этим занималась».

Женщина издала испуганный крик:

«О, пожалуйста, мисси, пожалуйста!»

Внезапно она кинулась на колени передо мной. Я начала побаиваться.

«Вы должны уйти, — сказала я, — вам нельзя здесь оставаться, иначе попадете в беду».

Тогда она схватила мою руку и начала душераздирающе рыдать, как только умеют это делать негры. Я жутко испугалась, как бы не услышали мои друзья, и увлекла ее с тропинки к маленькому летнему домику.

«Идите сюда, — сказала я. — Я посмотрю вашего мальчика, но сделать что-нибудь не в силах. Вы понимаете? Не в силах!»

«Пожалуйста, мисси, пожалуйста».

Женщина дрожала от волнения, и я со страхом и тревогой дошла до летнего домика со своими спутниками.

«Послушайте, — сказала я, — вы, видимо, не понимаете, но то, что вчера произошло, это чистая случайность. Я не могу ничего сделать ни для детей, ни для взрослых. Вы должны пойти к врачу, он вам поможет».

Женщина внимательно посмотрела на меня, как бы убеждаясь, что я говорю серьезно, а затем терпеливо, словно ребенку, сказала:

«Мисси Кристин, это вы не понимаете. У вас исцеляющая рука. Пожалуйста, полечите моего ребенка».

Я поняла, что никакие уговоры не заставят ее уйти, и быстро решила, что самое лучшее — взглянуть на ребенка, дотронуться до него, и тогда, если ничего не случится, она поймет свою ошибку. Так было лучше всего.

«Ну хорошо, я взгляну на него».

Она подтолкнула малыша, и я увидела, что он не только хромал, но одна ножка у него тоньше другой. Я взяла его за ручку, и, как только дотронулась до ребенка, произошло то же самое, что случилось накануне. Я увидела его совсем по-другому, разглядела тельце и то место, которое являлось причиной беды. На мальчике была только коротенькая рубашонка из хлопка. Я подняла ее и положила руку на его бедро. Начала растирать и мгновенно почувствовала, как от меня переходят к нему странные волны. Мальчик стоял очень тихо, пока я растирала его бедро и ногу. Он не хныкал, не разговаривал. Его мать внимательно следила за мной, ее глаза казались огромными в лунном свете. Не знаю, сколько я массировала ножку мальчика — возможно, прошло всего пять или десять минут, — потом я поняла, что достаточно, и остановилась.

«Теперь вам лучше уйти», — сказала я. И хотела добавить: утром вы увидите, что все это ерунда, но почему-то не смогла. Я знала, что это не ерунда, я знала, что ребенок поправится.

Женщине не пришлось говорить дважды. Она подхватила мальчика на руки и растворилась в тени деревьев. Меня удивило, почему она ушла не попрощавшись, но потом я поняла — уши у нее были более чуткими, чем у меня, и она услышала, как возвращаются с купания мои двоюродные братья и сестры. Я пошла им навстречу.

«Что с тобой приключилось, Кристин?» — закричали они.

«Просто мне расхотелось купаться, — ответила я. — Наверное, я устала».

Они приняли мои объяснения без комментариев, и мы все вместе возвратились домой.

Я думала, что больше не услышу об этом случае, и, конечно, рассчитывала, что не будет никаких очевидных результатов. В течение трех дней мальчику стало лучше, кровообращение в ноге восстановилось, утолщение на бедре рассосалось, и хромота стала гораздо менее заметна. Бабушке тотчас сообщили о том, что произошло. Она вызвала меня к себе и заставила признаться. На этот раз она рассердилась не на шутку.

«Ты же обещала мне, Кристин», — сказала она.

«Да, я знаю», — прозвучал мой несмелый ответ. Я очень любила бабушку, и мне казалось, что, нарушив свое обещание, я тем самым злоупотребила ее гостеприимством.

Через два дня мы все уехали в Нью-Йорк. Вообще-то мы должны были поехать через месяц или даже позже, но мои кузины, которые любили веселые развлечения, пришли в восторг от изменения планов, хотя только я знала, почему это было сделано.

Мы чудесно провели время, и мне кажется, я совсем не вспоминала о неграх и их болезнях. Но когда мы вернулись домой, все началось снова. Если я забыла обо всем, то негры не забыли. Они смотрели на меня как на какое-то существо, специально посланное, чтобы помогать им. Когда бабушка не позволяла им приближаться ко мне, они затаивались в ожидании во всех укромных уголках. Я не могла ступить за пределы дома без того, чтобы не наткнуться на какую-нибудь негритянку, умоляющую помочь либо ей самой, либо ее ребенку.

Долгое время я держала слово, но потом, когда почувствовала, что больше не в силах выносить их настойчивые мольбы, отправилась к бабушке и попросила освободить меня от взятого обещания.

«Я должна помочь им, должна», — сказала я.

Она удивленно посмотрела на меня:

«Ты и вправду полагаешь, что можешь помочь?»

«Я знаю, что могу».

Вид у нее был ошеломленный.

«Но, Кристин, это просто совпадение. Дети, до которых ты дотрагивалась, все равно бы выздоровели. Надеюсь, ты это понимаешь?»

Я покачала головой:

«Не думаю».

Тогда она всполошилась, полагая наверное, что я повредилась в уме. Она написала Кауану Вандерфельту, своему давнишнему другу, с просьбой приехать и пожить у нас немного. Перед тем как ему приехать, она объяснила, зачем пригласила его.

«Он не только один из самых блестящих людей в Америке, — сказала она, — но и один из самых разумных. Он многое успел сделать за свою жизнь — врач, ученый, автор многих книг по психологии, а еще в нем чрезвычайно много здравого смысла. Ты обещаешь мне, Кристин, рассказать ему все как есть и ответить на любые его вопросы?»

«Ну конечно», — ответила я.

Если быть честной, то мне льстило, что такая величина, как Кауан Вандерфельт специально приглашен, чтобы поговорить со мной. В конце концов, мне было всего шестнадцать, и, наверное, не каждый день прибегают к помощи человека, известного во всей Америке, из-за того, что у какой-то девчонки появились фантазии. Именно так и думала бабушка — что у меня появились «фантазии». Я даже представляла, как она говорит со свойственной ей рассудительностью: «Естественно, у всех девушек в ее возрасте появляются фантазии. Кристин скоро вырастет из этого».

Вот так я и познакомилась с мистером Вандерфельтом, — улыбнулась Кристин. — Он просто прелесть! Мне кажется, я полюбила его с первой минуты, как увидела. Он не подшучивал надо мной, не говорил свысока, не делал ни малейшей попытки принизить меня. Он просто хотел разобраться. Мне это понравилось, и я рассказала ему все.

На следующий день после его приезда мы отправились проведать маленького мальчика с больной ногой. С того вечера в летнем домике прошло почти три месяца, и сейчас не было никаких сомнений, что ребенок полностью выздоровел. Он ходил точно так же, как все дети его возраста, и я даже с трудом вспомнила, какую ногу лечила. Мистер Вандерфельт и я пошли навестить ребенка вдвоем. Он сказал бабушке, что не хотел бы, чтобы она шла с нами, наверное полагая, будто она может смутить меня.

Не успели мы появиться в поселке, где жила эта женщина, как к нам подбежали несколько негров, умоляя помочь им. Спустя какое-то время, поняв, что я не стану ничего делать, они отошли в сторону, хмуро поглядывая на меня и в то же время с интересом следя за тем, как мы идем к дому того мальчика. Я почти ничего не говорила, весь разговор вел мистер Вандерфельт. Пошутив с детьми и заставив мать рассказать, как болел мальчик, он повернулся ко мне:

«Тебе не кажется, что мальчик и так поправился бы?»

К тому времени мне все это порядком надоело.

«Ну конечно, — сказала я. — Не понимаю, отчего вдруг подняли столько шума».

Он с любопытством взглянул на меня, но прежде, чем сумел что-то сказать, заговорила мать ребенка — не стану даже пытаться воспроизвести ее диалект:

«Если бы только мисси Кристин взглянула на мою невестку. Она так давно болеет, с тех самых пор, как родился ее мертвый ребенок. Ничего не говорит, просто лежит и смотрит в потолок. Она умирает, но если бы мисси Кристин поглядела на нее, то ей стало бы лучше».

Я хотела было отказаться, как делала не раз за последние месяцы, но мистер Вандерфельт не позволил.

«Почему бы тебе не взглянуть на нее?» — спросил он.

«Вы же знаете, что скажет бабушка Иоанна», — ответила я.

«Я возьму ответственность на себя».

Я посмотрела на него и совершенно точно поняла, что он намерен раз и навсегда доказать, какая я самозванка. В голове у меня прозвучал голос бабушки:

«Естественно, у всех молодых девушек есть фантазии. Кристин как раз в этом возрасте».

Мне кажется, я возненавидела их всех в тот момент: негров, поставивших меня в дурацкое положение, и больше всего мистера Вандерфельта, который стоял и смотрел на меня добрыми глазами, но у него за плечами, как я знала, были долгие годы изучения психологии. Я хотела отказаться, но из гордости не сделала этого, а повернулась к женщине и сказала:

«Хорошо, я посмотрю вашу невестку».

Она с готовностью стала показывать дорогу. Идти пришлось недалеко, а когда остальные негры увидели, куда мы направились, пронесся возбужденный шепот, и они взволнованно последовали за нами. Мы подошли к домику — если можно так его назвать. Это было маленькое, очень грязное жилище, и запах в нем стоял отвратительный. С каждой минутой я все больше сожалела, что пришла, а когда увидела, женщину, которая лежала на кровати, застеленной, как мне показалось, лохмотьями, то чуть не убежала.

Это была молодая женщина, но ужасно истощенная, и она лежала, как нам и сказали, обратив лицо к потолку, уставившись в никуда немигающим взором. Мне кажется, мистер Вандерфельт почувствовал, что я нервничаю. Он положил руку мне на плечо и тихо произнес:

«Если хочешь уйти домой, Кристин, так и скажи».

По-моему, я поняла, о чем он думал, но в тот момент скорее предпочла бы умереть, чем отказаться помочь этой женщине. Я склонилась над ней, взяла ее руки, безжизненно лежащие по бокам, и, как только дотронулась до них, ко мне начало приходить понимание того, что именно с ней не так. Ее родственница говорила без умолку, рассказывая нам о горячих припарках к животу больной, где, как все были убеждены, заключался источник боли, и подробно описывала всевозможные отвратительные лекарства, которыми пичкали больную.

Стоило мне взять руку женщины, я сразу поняла, что все дело в ее голове. Я положила руки на ее лоб и почувствовала легкое отвращение, дотронувшись до густых курчавых волос. А затем опять появилось странное покалывание в пальцах. Несколько минут я работала над ее лбом, но моя рука инстинктивно тянулась к затылку женщины. Мне было очень неудобно, так как приходилось склоняться над кроватью, но я все равно продолжала работать, забыв о мистере Вандерфельте, не сводившем с меня глаз, и о неграх, столпившихся в дверях. Я продолжала массировать ее затылок, а затем снова лоб, пока не заболели руки.

Остановилась я от полного изнеможения. Почувствовала, что меня постигла неудача, и попятилась с глубоким чувством разочарования. Внезапно женщина попыталась сесть и заговорила:

«Джем! Джем!» — Она выкрикивала имя мужа, и при первом же звуке послышался глубокий вздох от дверей, где стояли негры. Они упали на колени и закричали: «Славься, славься, аллилуйя!» Это был один из самых необыкновенных моментов, — мне кажется, никто не мог оставаться равнодушным. Я схватила руку мистера Вандерфельта, не знаю, говорила ли я что-нибудь при этом. Помню лишь, я смотрела ему в лицо, с радостью замечая, что он поверил в меня.

Кристин перевела дыхание. Она так быстро говорила, что почти задохнулась.

— Он поверил в меня, — повторила она.

— Я не удивлен, — тихо сказал сэр Фрейзер.

Глава 7

Довольная интересом, который она разглядела на лице сэра Фрейзера, и вниманием, проявленным с его стороны, Кристин продолжала свой рассказ, поджав под себя ноги для большего удобства.

— Мистер Вандерфельт, — сказала она, — осмотрел женщину после того, как она заговорила, а затем, когда она начала пить молоко — ее первая еда за несколько дней, — мы пошли домой. По дороге мы почти не обмолвились ни словом. Я была ужасно взволнована, но стеснялась выразить свои чувства или спросить мнение мистера Вандерфельта.

Как только мы пришли домой, он отозвал бабушку в сторону и долго с ней о чем-то беседовал. Я не присутствовала при разговоре и, естественно, даже не пыталась подслушивать, что там говорилось. Но час спустя, проходя по коридору после игры в теннис, я услышала сквозь приоткрытую дверь гостиной, как бабушка Иоанна говорит усталым голосом, каким обычно люди повторяют то, что им приходилось произносить уже не раз:

«Если бы она была религиозна, я могла бы это понять».

«Вот потому-то этот случай так интересен», — прозвучал ответ мистера Вандерфельта.

Больше я ничего не слышала, но его слова заставили меня как следует задуматься, и, возможно, впервые я очень серьезно начала интересоваться, почему именно мне досталась эта сила. Я прекрасно поняла, что имела в виду бабушка, и мне вполне было ясно ее удивление и даже раздражение. Если бы я верила, что моя сила шла от потусторонних сил, ангелов или святых, которые мною управляли, то все объяснилось бы просто. Но то, что я, Кристин Станфилд, совершенно обычная девушка, вдруг без всякой причины и предупреждения начала лечить болезни, было по меньшей мере поразительно. Почему это случилось? — задавала я себе вопрос. В то время я не могла придумать никакого объяснения.

— А теперь можете? — спросил сэр Фрейзер. Кристин помолчала, затем ответила:

— Не совсем объяснение, но мне кажется, должна быть какая-то причина… но можно я прежде закончу свой рассказ?

— Конечно. Я не хотел вас прерывать.

— Постараюсь покороче, — пообещала Кристин и продолжила: — Происшествие, как можете себе представить, дико взволновало всех негров поместья. Меня то и дело поджидал один или двое, но, следуя совету мистера Вандерфельта, бабушка больше не отсылала их сразу прочь, как делала раньше. Вместо этого она беседовала с ними и уговаривала обратиться к врачу.

Лишь еще в двух случаях я помогала им, но только в присутствии мистера Вандерфельта, и оба раза добивалась успеха. Он тщательно вел записи этих случаев, вы найдете их здесь среди многих других.

Кристин открыла большую белую сумку и вынула пачку плотно напечатанных листков.

— Не буду вдаваться в подробности, — сказала она. — Мистер Вандерфельт хотел, чтобы вы сами ознакомились с записями, и я оставлю вам их почитать на досуге, а сейчас доскажу, что случилось потом. Бабушка и мистер Вандерфельт боялись одного, что обо всем прослышит пресса — вы знаете, какова она в Америке. История и сама по себе вызвала бы интерес, но шум поднялся бы гораздо больше из-за моего родства с очень известной личностью.

— Вашей бабушкой, — прокомментировал сэр Фрейзер. Кристин имела в виду отца, но промолчала. Она не стала исправлять сэра Фрейзера и продолжила:

— Все это диктовало необходимость соблюдать секретность, но мистер Вандерфельт стремился подвергнуть меня дальнейшей проверке. Поэтому он отвел меня в детскую больницу, которую патронировал в Нью-Йорке.

— В больницу? — удивился сэр Фрейзер.

— Все было устроено очень хитро, — пояснила Кристин. — Мистер Вандерфельт прекрасно знал старшую медсестру — по-моему, она даже приходилась ему кузиной. Он рассказал ей правду, уверенный, что может рассчитывать на ее помощь.

Вот так мне позволили помочь в десятке случаев. Когда я должна была увидеть больного, старшая сестра переводила его в отдельную палату, и кроме меня и ее там был еще мистер Вандерфельт. Остальным сестрам, кажется, сказали, что я студентка и веду записи, а так как мистер Вандерфельт известная и важная личность, то понятно, что они не проявляли большого интереса к тем, кто его сопровождал.

— Вам удалось добиться успеха? — поинтересовался сэр Фрейзер.

— Во всех случаях, — ответила Кристин, — за исключением тех, где требовалось хирургическое вмешательство. В случае со злокачественной опухолью я сумела вылечить ребенка после двух сеансов. Очень сильный нарыв совершенно исчез за одну ночь. Я оказалась бессильной там, где была смещена кость, и в другом случае, когда нужно было ампутировать ногу, я ничего не могла поделать, правда общее состояние ребенка заметно улучшилось. Вы все это найдете в записях.

— А что вы чувствовали, когда вас постигала неудача? — спросил сэр Фрейзер.

— Я чувствовала, что затрачиваю усилия не впустую, но этого недостаточно. Это было… как бы объяснить?.. как будто толкаешь в гору что-то очень тяжелое и понимаешь, что ты хоть и можешь немного продвинуть этот груз, твоих сил все равно не хватит, чтобы достичь вершины.

Сэр Фрейзер улыбнулся, словно ему понравилось это сравнение.

— Хорошо! — одобрил он. — Продолжайте.

— Вот, пожалуй, и все, — сказала Кристин. — Как вы понимаете, дело продвигалось медленно. Между случаями проходило около месяца, к тому же, мне кажется, что, несмотря на свой крайний интерес, мистер Вандерфельт старался как можно реже вызывать меня в больницу, потому что каждый мой визит очень расстраивал бабушку. Моя деятельность приводила ее в неподдельный ужас, ей казалось, что в этом было что-то нездоровое и ненормальное. Кроме того, она ужасно боялась, что я попаду в газетные заголовки, поэтому мне никак не хотелось расстраивать ее.

Потом, естественно, я очень много времени проводила в школе, поэтому честно могу сказать, что в течение года я только тогда серьезно задумывалась над проблемой, когда мистер Вандерфельт представлял мне новый случай.

К тому же оказалось, что, когда я погружена в другие дела, мне очень трудно вспомнить, какие точно ощущения я испытывала, дотрагиваясь до людей и пытаясь их лечить. Пока я лечила, я понимала, что происходит и что именно я делаю, но после было очень сложно ясно вспомнить всю картину. Но я не утверждаю, что впадала в транс или что-то в этом роде.

— Все это безмерно интересно, — сказал сэр Фрейзер, — я буду очень рад просмотреть записи Кауана.

— Он был уверен, что вы заинтересуетесь. Он много мне рассказывал о ваших исследованиях, а когда вышла ваша последняя книга, он подарил мне экземпляр. Я прочитала очень внимательно.

— И что вы там поняли? — спросил сэр Фрейзер.

— Я узнала очень многое о человечестве, о чем раньше не подозревала, — ответила Кристин, — но не нашла объяснения про себя.

— Так вы хотите, чтобы теперь я написал книгу о вас? — спросил сэр Фрейзер, весело сверкнув глазами.

— Я не хочу, чтобы вы писали книгу обо мне, — ответила Кристин. — Я хочу, чтобы вы помогли мне.

— Помог?

— Я хочу, чтобы вы посоветовали, что мне делать с этим… как бы назвать его?.. даром.

Сэр Фрейзер вновь взял письмо, лежавшее перед ним.

— И Кауан тоже просит меня дать вам совет. Вы с ним обсуждали свою проблему?

— Да, я спросила его, что мне делать с собой, когда я вернусь в Англию. Он посоветовал обратиться к вам и до тех пор, пока я с вами не поговорю, никому ничего не рассказывать.

— Значит, вся ответственность на мне, — заключил сэр Фрейзер. — Что ж, прежде, чем я вынесу какое-то решение, расскажите мне еще немного о себе.

— Мне семнадцать с половиной лет, — ответила Кристин. — Мои родители весьма состоятельные люди, и я могла бы не работать, но не хочу бездельничать. Моя мама инвалид, но это не означает, что ей нужно постоянно мое присутствие в доме, хотя так она и думает. Она очень счастлива с моим отцом, и мне кажется, что им вполне достаточно друг друга. Я, конечно, буду рада жить у них в доме, но мне нужно какое-то занятие.

— Поэтому вам кажется, — сказал сэр Фрейзер, — что ваш дар, как вы называете, может стать частью вашей профессии?

— Да, я думала об этом, — призналась Кристин.

Сэр Фрейзер помедлил немного, затем чуть отодвинулся от стола, скрестил ноги и сказал:

— Буду с вами откровенен, мисс Станфилд. Меня чрезвычайно заинтересовало все, что вы рассказали, я верю каждому вашему слову и знаю, что мой старый друг Кауан Вандерфельт, помимо того что обладает одним из самых блестящих умов этого века, добросовестный и дотошный ученый. Если он подтверждает достоверность случаев в этих записях, которые вы мне передали, значит, каждое слово в них правда. Я озадачен, я заинтригован, я бы сам хотел заняться дальнейшим исследованием, но, если вы спросите меня, можно ли сделать из этого профессию, я должен честно и прямо ответить — нет. Не только не существует возможности честной и приличной профессии, но даже если хоть одно слово просочится на суд публики, то вы станете объектом нападок не только со стороны бульварных писак, но и каждого шарлатана, маньяка или религиозного фанатика, какие только существуют в этой стране. За последнее время произошли два или три случая, явившиеся для нас примером общественного разбирательства и интереса к тому, что называется «сверхъестественным». Поведение публики, подогретой зловещими и часто ложными утверждениями прессы, было, по мнению здравомыслящего человека, фанатичным и отвратительным. Вы очень молоды, вы выросли, не зная тревог и забот, в приличной семье. Скажу совершенно откровенно — вам не вынести подобного.

— Но в таком случае мои… результаты оказываются напрасной тратой сил, — возразила Кристин.

— Да, я знаю. Но вы должны поверить моему слову — слову человека, прожившего на этом свете очень долго, — когда я уверяю вас, что ваши способности не только будут подвергнуты сомнению, но даже правда о них будет искажена и изменена, вы сами, к моему глубокому сожалению, перестанете понимать, как все было. Жаль, что приходится вас разочаровывать, — добавил сэр Фрейзер, увидев, как Кристин упала духом, — мне самому хотелось бы сказать что-нибудь другое. Но вам не хуже меня известно, что медицинская профессия не будет вашим хлебом, в противном случае люди были бы беззащитны от посягательства на них любого шарлатана и лицемера, заявившего, что, когда он лечит людей, им правит Святой Дух.

— Но почему, почему в таком случае это должно было со мной случиться, — сказала Кристин, — если этому нет применения и я должна бросить лечить людей? Зачем нужно было меня создавать именно такой?

Сэр Фрейзер улыбнулся:

— Это затрагивает целую вереницу вопросов. Во-первых, вы предполагаете, что вас специально избрали как носительницу этих сил. Кто избрал или что избрало? Огромное число людей скажет вам, что гораздо более вероятно — это просто уродливая причуда природы, вроде яйца с двумя желтками или теленка с пятью ногами. Возможно, вы накопили без всякого вмешательства какого-то высшего разума дополнительную жизненную энергию, которую, благодаря каким-то химическим процессам внутри вас, вы можете передавать другим людям, точно так, как другой имеет несчастье стать переносчиком болезней.

— И все же, мне кажется, это будет напрасной потерей, если я не стану использовать свой дар, — печально пробормотала Кристин.

— Вот здесь, пожалуй, я соглашусь с вами, — ответил сэр Фрейзер. — И все же другая школа мысли говорит нам, что ничто не пропадает зря, что художник, стоящий слишком близко к картине, видит очень мало и что узор нашей жизни проявляется только после того, как мы давно уже умерли.

— Мистер Вандерфельт был так уверен, что вы сможете мне помочь, — почти по-детски упорствовала Кристин.

Сэр Фрейзер ласково ей улыбнулся:

— Сказать вам, что я на самом деле думаю?

— Да, пожалуйста.

— Я думаю, что наш дорогой Кауан нашел в вас чрезвычайно интересный феномен, — сказал он. — Но когда дело дошло до практических советов, он тут же поспешил, как говорят в Америке, свалить ответственность на другого. Наступила короткая пауза, затем сэр Фрейзер добавил:

— Вот что я сделаю. Я очень тщательно ознакомлюсь с бумагами, которые вы мне принесли, и рассмотрю вопрос как можно глубже, и если тогда я смогу что-нибудь предложить, то обещаю, что сразу вам сообщу.

— О, благодарю вас! — воскликнула Кристин.

— Но учтите, — продолжил сэр Фрейзер, — пока что я не настроен оптимистически. Честно говоря, я могу дать вам только один совет — отправляйтесь домой и забудьте обо всем. Веселитесь, хорошо проводите время. Вы молоды и красивы, вы говорите, что ваши родители богаты. Война кончится совсем скоро, как мне кажется. Мир устал от серьезности, от того, что заставляет раньше времени стариться молодых. Нам всем не помешает немного здорового смеха и музыки, немного счастья и немного обычного беззаботного веселья. Так ступайте и найдите его!

— Простите мне мою надоедливость, — ответила Кристин, — но я хочу оставаться серьезной.

Сэр Фрейзер вздохнул:

— Мир сильно переменился со времен моей молодости. В то время взрослые то и дело твердили нам о серьезности, тогда как нас заботило только веселье.

— Но вы работали и работали много, — сказала Кристин.

— И с большим удовольствием, — ответил сэр Фрейзер, в очередной раз коротко улыбнувшись. — И не говорите мне, что я старомоден. Я мужчина, а потому предпочитаю мир, в котором мужчины работают, а женщины наслаждаются плодами их труда.

— Вы ужасно старомодны, — сурово сказала Кристин.

— Знаю, — согласился сэр Фрейзер. — И это большой недостаток для человека, который с начала века пытается возглавить научную мысль. Но боюсь, что я серьезен в данном вопросе. Вам не понравилось то, что я сказал, но я никогда не умел умалчивать, о чем думаю, как бы неприятно это ни было. Мой совет, мисс Станфилд, — забудьте все необычное, что с вами произошло, и найдите себе достойного молодого человека, чтобы создать с ним семью и завести детей.

— И все же вы выполните свое обещание подумать о другом решении? — взмолилась Кристин.

— Я сдержу слово, — ответил сэр Фрейзер, — но не думаю, что изменю свое мнение.

Удаляясь от дома по раскаленной пыльной улочке, Кристин испытывала чувство разочарования и одиночества. Она так много ждала от беседы с сэром Фрейзером, а он разрушил почти до основания ее веру в будущее. Чтобы еще раз убедиться, она взглянула на свои руки. Вполне обычные руки, красивой формы, привлекательные, они ничем не отличались, как ей показалось, от тысяч других женских рук. Неужели она в самом деле все выдумала? Неужели каждый случай был простым везением? Она знала, что это не так. Не могло быть и речи об исцелении верой, ведь больные ничего о ней не знали, а потому не испытывали к ней того невероятно приподнятого, восторженного отношения, в котором смешиваются надежда и ожидание — чувства, способствующие чудесным исцелениям в Лурде и других местах паломничества. Нет, что-то было в ней самой — она сама чего-то достигла, сама.

Кристин быстро шла, ей казалось, что движение поможет ее тяжелой и отупевшей от разочарования голове принять какое-то решение. Улица закончилась, и она перешла дорогу, направившись в парк. В этот момент ее увидела Элизабет.

Элизабет привезла в Лондон больного, который нуждался в рентгене. Она заметила, как Кристин перешла дорогу перед машиной и свернула в парк. «Интересно, что она здесь делает?» — подумала Элизабет, отметив про себя, как мило выглядит ее племянница в солнечных лучах только что наступившего лета. Кристин сняла шляпу, открыв темные волосы и красиво вылепленную голову. Элизабет хотела остановиться, но потом вспомнила, что может опоздать в больницу, и поехала дальше.

Она подумала, не захочет ли Кристин поработать в Эйвон-Хаусе в качестве медсестры, и тут же отбросила идею как неосуществимую. Девушка еще совсем молода, Лидия не согласится отпускать ее из дому еще какое-то время, да и война закончится к тому моменту, как она пройдет обучение. Все равно Элизабет сомневалась, что Кристин будет по-настоящему счастлива, живя в своем доме безвыездно. Жизнь с Иваном была счастьем только в представлении Лидии.

Гуляя по парку, Кристин думала об отце. Она не сказала сэру Фрейзеру, чья она дочь, и теперь выговаривала себе за то, что намеренно скрыла этот факт. Но причина такой сдержанности была ей слишком хорошо известна. Всю жизнь Кристин тяготило, что она дочь Ивана. Услышав об этом, люди либо начинали, захлебываясь от восторга, сыпать преувеличенными комплиментами, интересуясь — фраза, которую Кристин ненавидела, — гордится ли она этим; а другие — и они оставляли свой след — выдерживали с задумчивым видом небольшую паузу после имени Ивана, а затем отпускали замечание, полное скрытого смысла: «Твой отец очень известен, так кажется?»

Кристин стало любопытно, что сказал бы Иван, если бы мог услышать рассказ, который она только что поведала сэру Фрейзеру. Ей почему-то казалось, что он принял бы его вполне естественно. И был бы единственным в семье, кто так поступил, но все же ей не хотелось ему ничего говорить.

Ребенком она побаивалась отца. Он был такой молниеносный, такой яркий словно комета пересекала ее маленький горизонт, поэтому, стоило ему приблизиться, она тотчас стремилась прильнуть к матери в поисках защиты. Но со временем ей начало льстить внимание, которым он пользовался, ей нравилось, когда другие девочки отзывались о нем с благоговением, а их родители старались достать билеты на его выступления.

Затем, незадолго до несчастного случая с Лидией, она услышала разговор, объяснивший ей многие из взглядов и непонятных замечаний, которые тревожили ее в прошлом. Иван решил угостить дочь завтраком в известном лондонском ресторане. Кристин отправилась в туалетную комнату вымыть руки и причесаться, и, пока она там была, вошли две модно одетые женщины.

— Ты видела только что Ивана Разумовского? — спросила одна из них. — Разве он не хорош?

— Не в моем вкусе, — ответила вторая. — Кстати, кто этот ребенок с ним? Неужели он переключился на младенцев?

— Это его дочь, — последовал ответ. — Я видела ее на концерте прошлым летом, когда была с Гуэн, а ты знаешь, она всегда в курсе личной жизни знаменитостей.

Женщины рассмеялись.

— Дочь, — было произнесено задумчиво, — одна из многих, надо полагать. Но это хоть плод законной любви?

Снова послышался взрыв глуповатого смеха. Кристин потихоньку выбралась из умывальной, чувствуя, что мир вокруг нее пошатнулся. Она была достаточно взрослой, чтобы понять, что они имели в виду. Кроме того, она была достаточно взрослой, чтобы соединить вместе многое из того, что слышала раньше — обрывки разговоров, — и теперь все стало на место, создав полную картину.

Так вот, значит, каков ее отец. Для всех детей настает момент, когда они с ужасом сознают, что их родители могут ошибаться. И почти для всех детей является смертельным ударом, если они узнают, что их родители аморальны.

Кристин не была исключением. Она всегда считала, что Иван отличается от других людей, но отличается тем, что он талантливее, умнее, замечательнее всех прочих отцов. Теперь она с преувеличением, свойственным юности, увидела, что он действительно отличается, но в худшую сторону.

Она вспоминала случаи, когда взрослые резко обрывали разговор, если замечали ее рядом. Она вспоминала выражение боли на лице Лидии — боли душевной, не физической, — когда визиты Ивана в собственный дом становились все реже и короче, а когда домочадцы все-таки видели его, он был чем-то занят и ему было не до них.

А еще она вспоминала, как однажды ехала в автобусе со своей гувернанткой по Пикадилли и увидела Ивана, выходившего из отеля «Ритц». Он выглядел элегантным, жизнерадостным и улыбался. Несколько прохожих обернулись, чтобы рассмотреть его, и Кристин пронзила острая радость — «это мой отец!» Она была горда. Затем Ивана догнала женщина. Она взяла его под руку и, как показалось Кристин, извинилась, возможно за то, что заставила его ждать. Он улыбнулся ей, и они пошли рука об руку по Пиккадилли, потом скрылись из виду.

Кристин удивилась, кто бы это мог быть. Когда Иван пришел домой в тот вечер, она весело сообщила ему:

— Я видела тебя сегодня, папочка. Ты хорошо позавтракал в «Ритце»?

Иван помолчал немного, глаза его сузились, как бывало, когда он сердился.

— Где ты была? — резко спросил он.

— Я проезжала мимо на автобусе, — ответила Кристин. — Хотела выпрыгнуть, но автобус ехал слишком быстро. Потом, ты был не один, а с какой-то знакомой.

Она беззаботно щебетала, не понимая, что досаждает Ивану, внезапно он встал с кресла, прошелся по комнате и зажег сигарету.

— Лично я не знаю, — сказал он Лидии, — бывает ли что-нибудь скучнее болтовни глупых маленьких девчонок, когда они достигают возраста Кристин.

Он вышел из комнаты, даже не взглянув на дочь, которая пылала от унижения. Даже тогда она не поняла, по-детски думая, что Иван рассердился на то, что она хотела выпрыгнуть из автобуса.

Ласковые слова Лидии: «Не обращай внимания, дорогая, наверное, твой отец сегодня очень много работал», — ничуть не уменьшили ее боль.

Только позже, когда она случайно подслушала разговор в туалетной комнате, перед ней открылось многое из того, что она не понимала. А как же Лидия? Она обращала внимание? Кристин подумала о матери, и сердце ее сжалось от боли. Мама никогда не должна узнать, решила она про себя.

Это знание более чем что-нибудь другое примирило Кристин с поездкой в Америку к двоюродной бабушке. Когда Лидия впервые заикнулась об отъезде, ее первым побуждением было сказать «нет». Но в течение всего долгого года, пока Лидия лежала прикованная к постели после несчастного случая, у Кристин где-то в глубине затаился страх, что теперь, когда мать стала беспомощным инвалидом, Иван бросит ее. Нет ничего более болезненного, чем домыслы детского ума, когда ребенок боится каких-то поступков взрослых и еще совсем мал, чтобы понять их. Кристин терзалась неподдельным страхом, что Лидия, обреченная на неподвижность, узнает все истории, которые, как полагала дочь, происходили с отцом. Многие ее подозрения были совершенно несправедливы. Иван был в отчаянии от болезни Лидии. Более того, прошло довольно много времени после возвращения жены в Фэрхерст и отъезда Кристин в Америку, прежде чем он завел роман, который хоть что-то для него значил. В его жизни всегда было много восхищенных и очарованных им женщин, большинство из которых значили для Ивана не более чем мухи на стене, но Кристин, суровый критик, подозревала их всех.

В Америке Кристин забыла многие свои беды. Но при этом то, о чем она узнала в Англии, отравило ее любовь к отцу, и она вернулась домой, настороженно относясь ко всему, что имело отношение к Ивану, внимательно следя за ним глазами критика, готового отметить малейший просчет, любое темное пятнышко из тех, которые скрывались под внешним обаянием.

Да, Иван мог бы лучше, чем Лидия, лучше, чем кто-либо еще, понять исцеляющую силу, которая была в его дочери. Его русская кровь, как предполагала Кристин, помогла бы ему порадоваться, что в ней есть что-то необычное, интригующее, орновательное. Тем не менее она решила ничего ему не говорить. Приняв такое решение, она осознала, что, по сути дела, так и не простила отца за грехи, которые обнаружила в нем много лет назад.

Кому же в таком случае она могла открыться? Казалось, на это нет ответа, и Кристин, вышагивая по парку в полном одиночестве среди людей, обнаружила, что повторяет снова и снова:

— Все зря, напрасная, бессмысленная трата.

Глава 8

Первые десять дней после возвращения домой Филип проводил в безделье. Он довольствовался только тем, что ел и спал, и не нуждался ни в каких развлечениях — лишь бы быть рядом с матерью.

— Наверное, стоит пригласить молодых людей, чтобы ты поиграл с ними в теннис, — раз или два предложила Лидия.

Но Филип отвечал одно и то же:

— Не беспокойся, я предпочитаю твое общество.

И хотя сердце Лидии наполнялось гордостью от такого выбора, она понимала, что он вызван отчасти физическим недомоганием. Его рука, сильно поврежденная осколком снаряда, заживала медленно, но врач, который осмотрел Филипа, сказал Лидии, что у ее сына «военная усталость», как он назвал бы это состояние за неимением лучшего термина.

— Он испытывал напряжение очень долгое время, — сказал врач. — И если не участвовал в действиях, то был готов к ним, ожидал их. Все это одинаково плохо сказывается как на молодых, так и на пожилых, хотя большинство из нас склонно забывать об этом и предполагать, будто молодежь способна вынести что угодно. Не ограничивайте его в еде, и пусть он спит хоть сутки напролет. И что самое важное — дайте ему забыть, что он должен показывать пример.

Доктор был старым другом, Лидия постаралась как можно лучше следовать его наставлениям. Погода стояла превосходная, и Лидия часто наблюдала, как Филип плавает в бассейне, облицованном голубым кафелем, в дальнем конце сада, или сидела в тени, пока он лежал рядом с ней на траве. Иногда они разговаривали, иногда молчали, Филип частенько дремал, а Лидия не сводила с него глаз, думая, каким молодым и ранимым он выглядит во сне.

Возможно, Кристин была права, обвиняя Лидию в том, что та любит сына больше, чем дочь. Да и в самом деле, как можно было не любить Филипа? Он был таким милым, абсолютно простодушным, чистосердечным и прямым в любом своем проявлении. Иногда даже верилось с трудом, что это сын Ивана. Казалось, в нем нет ничего от отца. Но Лидия узнавала в сыне многие собственные черты: во-первых, затрудненность, с какой он выражал свои чувства, прямой подход к любой проблеме, возникавшей перед ним, кроме того — его открытый нрав. Невозможно было поверить, что Филип способен на скрытность. Иногда Лидия как бы глядела на собственное отражение в зеркале.

Кристин была совсем другая. Лидия обнаружила, что постоянно беспокоится о дочери. Вновь и вновь она повторяла себе, что должна быть терпеливой, что должна завоевать дружбу Кристин, добившись вначале ее доверия. Но это оказалось трудно. Кристин была как та кошка, которая гуляет сама по себе, — никогда не известно, о чем она думает или куда направляется. Только что ее видели здесь, а в следующую минуту она исчезает без объяснений или извинений. Вернувшись домой, она сразу утвердила свою независимость. Через несколько дней после приезда она появилась в комнате Лидии, прекрасно одетая, в весьма привлекательной шляпке, держа в руках сумку с перчатками.

— Ты куда-нибудь уходишь? — удивилась Лидия.

— Да, мамочка. Съезжу в Лондон, мне нужно кое-что. Наверное, она увидела по лицу Лидии, что сделала неверный шаг, поэтому сразу добавила с каким-то вызовом:

— Ты ведь не станешь возражать?

Лидии хотелось сказать, что она вправе ожидать, по крайней мере, чтобы у нее спросили разрешения, но почувствовала, как строго и старомодно прозвучат эти слова. Поэтому вместо того сбивчиво произнесла:

— Нет, дорогая, конечно нет. Ты вернешься к чаю?

— Не уверена, — ответила Кристин. — Лучше начинай ждать меня, когда увидишь.

Она поцеловала мать и ушла, оставив Лидию с чувством тревоги и разочарования. Будь это Филип, он совсем по-иному повел бы разговор, даже если бы все равно уехал в Лондон.

Лидии хотелось спросить у кого-нибудь совета, как ей обращаться с Кристин, — мудро ли она поступает, позволяя девушке семнадцати с половиной лет делать все, что та хочет. Но ей не к кому было обратиться, а когда она робко заговорила на эту тему с Иваном, он сказал:

— Пусть ребенок, живет как знает. В конце концов, она сама может о себе позаботиться, в Америке девушки пользуются большой свободой.

Поэтому Лидия не возражала против постоянных отлучек дочери, хотя они ее удивляли, да и сама Кристин тоже заставляла ее задуматься. Лидия попыталась узнать мнение Филипа о сестре.

— Кристин хорошенькая, не правда ли? — заметила Лидия.

— Да, наверное. Лично я никогда не восторгался брюнетками.

— Как вы ладите вдвоем? — задала свой следующий вопрос Лидия. — Вы так давно не виделись, что, должно быть, странно сейчас снова возобновлять отношения.

— Кристин в порядке, — ответил Филип. — Она милая девчушка, хотя никогда не знаешь, что у нее на уме.

В этом была правда, которую Лидия не могла не признать. Она сама тоже с трудом понимала Кристин. Девочка, казалось, занята только своими мыслями, но пока Лидия не владела ключом к их разгадке, ей оставалось только беспомощно стоять в стороне, интуитивно сознавая, что дочь несчастна, а она сама бессильна помочь ей.

Радость Лидии, вызванная возвращением Филипа, была омрачена не только беспокойством по поводу Кристин, но и странным поведением Ивана. Он явно страдал от ревности, приводившей его в одно из самых дурных расположений духа — настроение, когда он критиковал дом и прислугу, когда казался беспокойным и неудовлетворенным, когда даже музыка не служила ему утешением и он чувствовал, будто его разрывает на куски.

Когда Иван пребывал в таком настроении, он всякий раз больно ранил Лидию. Он мог обидеть ее каким-то словом и критикой того уюта, что она создала для него. Обычно такие настроения объяснялись чем-то случавшимся вне семейного круга. Сейчас, когда причина была внутри, когда, как знала Лидия, собственный сын был раздражителем, она испытывала и страх, и унижение. Нет другого выхода, решила она, как держать Ивана и Филипа подальше друг от друга, а это она могла сделать, только разорвав собственное сердце на две половины.

Одно утешение, что ни Филип, ни Кристин, казалось, не расстраивались из-за отца. Каждый раз, когда Лидия дрожала и трепетала, если Иван начинал хмуриться или в его голосе слышались первые грозовые нотки, они относились к этому спокойно.

— У папы, наверное, сейчас неприятности, — философски заметил Филип однажды утром, когда Иван пронесся по дому как смерч, накричал на слуг, ворчливым тоном поговорил с Лидией и хлопнул всеми дверьми, попавшимися ему на пути.

Лидия, готовая расплакаться, ответила:

— Мне очень жаль, дорогой.

Но Филип, дотянувшись до ее руки большой ласковой ладонью, сказал:

— Меня это не беспокоит. Он всегда такой. Кроме того, надо полагать, он чувствует все острее, чем мы, простые смертные.

Объяснение Филипа успокоило Лидию, она сказала себе: хорошо хотя бы, что мальчик не догадывается, кто причина отцовских импульсивных всплесков.

Кристин, напротив, знала причину, но Лидия, не говоря ни слова, верила, что дочь не ранит Филипа, открыв ему правду.

Последние несколько дней Иван почти не бывал дома. Две ночи он провел в Лондоне, а на третью вернулся так поздно, что все домочадцы уже спали, не надеясь дождаться его. Утром он рано зашел в комнату Лидии. Зная его хорошо, она поняла, что он хочет сообщить нечто необычное и испытывает при этом неловкость.

Он пожелал ей доброго утра и поцеловал более горячо, чем обычно, затем принялся беспокойно вышагивать по спальне, напевая про себя мелодию, перебирая безделушки на камине и критически рассматривая свое отражение в высоком зеркале в позолоченной раме на туалетном столике. Лидия ждала немного опасливо, гадая, что за этим последует. Наконец Иван высказал, что у него было на уме:

— Я хочу завтра привести одного человека, чтобы он пожил здесь немного. Ладно?

Тщательная небрежность вопроса делала его очень важным.

— Кто это? — спросила Лидия.

— Девушка, которую я хочу взять в ученицы, — объявил Иван.

Лидия вряд ли удивилась бы больше, раздайся в ее комнате взрыв бомбы.

— Ученица! — воскликнула она. — Но мне казалось, ты часто повторял, что никогда, ни при каких обстоятельствах… — Она внезапно остановилась. Увидела лицо Ивана и поняла. В первую секунду ей захотелось закричать: «Только не здесь, ты не можешь привести ее в дом!» Никогда за всю их совместную жизнь Иван не знакомил ее ни с одним своим увлечением. Ее охватила паника, но, сделав огромное усилие, она взяла себя в руки. — Расскажи мне об этой девушке.

— Она датчанка, — ответил Иван. — Мне кажется, она тебе понравится.

С новым усилием Лидия спросила:

— Как ее зовут?

— Тайра Йёргенсен. Она беженка, между прочим. Приехала в Англию полгода назад, ее родители до сих пор в Дании. Она исключительно одаренная пианистка и хочет изучать композицию. Я намерен сделать для нее все, что в моих силах, и было бы неплохо, если бы она пожила здесь.

Нота непреклонности в голосе Ивана сказала Лидии, что он поступит так, как хочет. В какой-то момент она подумала, она возразит ему, скажет, что это невозможно. Если не с ней, так хоть с Кристин нужно было считаться.

А затем что-то более мудрое, чем собственные чувства, велело ей спокойно отнестись к его решению.

— С радостью познакомлюсь с твоей ученицей, — сказала она.

— Я привезу ее завтра днем.

А потом быстро, словно боясь, что Лидия передумает, Иван ушел. Но прежде Лидия заметила, как блеснули его глаза и он улыбнулся. Он снова был влюблен. Она слишком хорошо знала признаки.

Теперь она поняла инцидент, который произошел накануне вечером; сам по себе он был незначителен, но мог бы подсказать ей, откуда ветер дует. Она направлялась в свою спальню, когда с удивлением услышала, что из студии Ивана доносятся звуки музыки. Она даже не знала, что он дома. Обычно, когда он возвращался, первым делом разыскивал ее. Она немного засомневалась, не зная, стоит ли вторгаться к нему, а потом из-за того, что почувствовала себя одинокой и немного обиженной, проехала по коридору к студии и тихо отворила дверь. Комната была погружена в темноту, если не считать мягкого розового света возле рояля.

Иван играл бурную мелодию, которая терзала слух. Лидия неслышно оказалась в комнате, притворив за собою дверь, ждала и слушала, пытаясь понять, что он хочет сказать своей музыкой. Она догадалась, что звучала одна из его собственных композиций, даже более того — это была часть его самого. Внезапно он уронил руки на клавиши, взяв несколько громких нестройных аккордов.

— Ничего не получается! Это все не то! — злобно воскликнул он. — Что со мной случилось? Неужели даже моя музыка покинула меня?

У Лидии сжалось сердце, когда она попыталась понять, что могло вызвать такой взрыв. За последние дни их было несколько. Сейчас она поняла. Когда Иван влюблялся, он все время тянулся к звездам и каждый раз разочаровывался, что не может ухватить ни одну. Любовь вдохновляла его, заставляла искать невозможные высоты, достичь которые было не в его силах. Он мог бороться и пытаться победить, подстегиваемый диким душевным голодом, но, утолив свою физическую жажду, он всякий раз возвращался к Лидии.

Ей слишком часто приходилось переживать подобное, чтобы сразу не распознать симптомы. Но впервые были затронуты не только ее чувства, но и чувства детей, и она яростно пыталась защитить их. Целый день ее неотступно преследовали ужасы, порожденные собственным воображением. А что, если женщина, которую Иван приведет в дом, окажется беспутной, невоспитанной? Что, если она заявит им всем, что они вмешиваются в их с Иваном любовь? Лидия была напугана, очень напугана, она даже пожалела в тот момент о том, что выжила после несчастного случая и не умерла, раз теперь не может бороться с другими женщинами на равных.

Лидия подумала о прошлом, ибо воспоминания об Иване нахлынули волной. Она вспомнила, как однажды ночью на юге Франции его привлек лунный свет, вытянув из кровати к окну, и, пока он стоял любуясь почти неподвижным серебряным морем, она присоединилась к нему. На ней была только ночная сорочка из мягкого прозрачного шифона. Когда луна полностью осветила ее лицо, она разбудила в нем не страсть, а любовь почти на грани боготворения. Она помнила, как он не мигая смотрел на нее, словно пытался поглотить ее красоту, а затем опустился перед ней на колени и поцеловал ей подъем ступни.

Перед ней возникли и другие картины, запечатлевшие минуты ослепительно сверкающего счастья. Она вспомнила, как Иван нес ее на руках из моря в тень тихих скал Корнуоллского побережья. Она помнила его раскрасневшегося и взволнованного, когда вечером они слушали музыку, превосходно исполняемую в Вене. Ту ночь она провела с одним из величайших любовников Австрии, потому что с Иваном она познала союз души и тела, который невозможно описать словами.

— Почему у тебя такой печальный вид, мама?

Голос Филипа вернул ее в настоящее, и она улыбнулась сыну, растянувшемуся во весь рост у ее ног.

— Неужели? Я вспоминала прошлое.

— И поэтому загрустила?

— Не совсем. Я вспоминала счастливые времена.

— А хорошо иметь воспоминания? — спросил Филип.

— Говорят, это компенсация старости, — сухо ответила Лидия.

— Но ты ведь не старая, — возмутился Филип.

— Иногда мне кажется, что я уже отпраздновала свое столетие, — призналась Лидия.

— Наверное, это чувство возникает в тебе из-за папы, — сказал Филип. — И отчего только он вовсю старается быть молодым?

— Вовсе нет, — с упреком произнесла Лидия, моментально встав на защиту Ивана.

— Так оно и есть, — настаивал на своем Филип. — Он все время пытается показать, как он молод. В другой раз я бы и не заметил, если бы он так не старался.

Лидия вздрогнула.

— По-моему, ты жесток, — немного погодя произнесла она.

— Прости, мама, если это тебя расстроило. Я не ропщу, мне просто жаль папу — вот и все. В конце концов, он все еще очень здоров и бодр, но мы с ним не ровесники, и я не понимаю, почему он стремится каждый раз показать мне, что он более проворен и энергичен, чем я.

— Что вы друг другу наговорили? — встревожилась Лидия.

— Ничего, — ответил Филип. — По правде говоря, первой заметила это Кристин.

Лидия сдержала нетерпеливый возглас, она догадывалась, что такая проницательность не для Филипа. Но вряд ли она имела право запретить брату и сестре обсуждать отца.

— Ты только не волнуйся, — взмолился Филип. — Я бы ни за что не упомянул об этом, если бы знал, что ты так разволнуешься.

— Единственное, что меня волнует, — это когда мы не счастливы все вместе.

— Но мы ведь счастливы. Разве нет? — искренне удивился Филип, и Лидия успокоилась.

— Между прочим, — сказала она, — завтра ваш отец привезет к нам погостить одну девушку.

— Это еще зачем?

— Она беженка, музыкант, и он хочет ей помочь.

— В таком случае мне чрезвычайно жаль, что он не подождал окончания моего отпуска. Терпеть не могу чужих женщин в доме. Она будет строить из себя творческую личность и захочет после обеда играть в саду на гобое.

— Надеюсь, что нет, — рассмеялась Лидия. — Но если бы нужно было ждать окончания твоего отпуска, то пришлось бы дожидаться довольно долго. Врач говорит, пройдет по меньшей мере три недели, прежде чем тебе снимут повязку.

— Отчасти я рад, — заметил Филип, — и в то же время боюсь, что война закончится, а я так и не успею еще раз сразиться с фрицами. Хотя, наверное, останутся еще японцы.

Лидии не хотелось выдать своего желания — чтобы все войны закончились до того, как он вновь должен будет подставить себя под пули. Она знала, что безнадежно произносить вслух такие мысли. Филип устыдился бы, услышав ее. Поэтому она просто сказала:

— Я так рада, что ты со мной дома, дорогой, — и больше не развивала эту тему.

Реакция Кристин на новость о том, что Иван привезет в дом незнакомую эмигрантку, оказалась более бурной. Филип выпалил известие за обедом, когда они сидели за столом втроем. Глаза Кристин расширились от удивления, а затем она быстро взглянула на мать, словно искала у нее подсказки.

— Правда? — спросила она.

— Абсолютная правда, — ответила Лидия. — Твой отец сообщил мне сегодня утром. Это несчастная датчанка, ее родители все еще в Дании.

— Почему он хочет привезти ее сюда? — продолжала спрашивать Кристин.

Тот же самый вопрос Лидия задавала и самой себе, но она не собиралась позволить Кристин критиковать Ивана.

— Дорогая, тебе не кажется, что ты ведешь себя немного эгоистично? — спросила она. — У нас так много всего, что, конечно, мы можем поделиться с теми, у кого нет ничего.

— Я бы предпочла сама выбирать тех, с кем мне хотелось бы поделиться, — загадочно ответила Кристин.

Разговор на этом иссяк. Но позже, когда Лидия отправилась спать, потому что устала, Кристин пришла к ней в комнату. В отличие от отца, который был здесь только сегодня утром, она сразу заговорила о деле, усевшись на кровать. Лидия еще подумала, как необычно привлекательна, легка и воздушна ее дочь сегодня, в этом неярком тюлевом платье, надетом к обеду.

— Что ты знаешь об этой женщине, которую отец привозит сюда? — спросила она.

— Только то, что рассказал отец, — ответила Лидия. — Мне жаль, если вы с Филипом против нее, но думаю, она будет занята своей музыкой и не слишком обеспокоит вас.

— Дело не в этом, — сказала Кристин.

Она, по-видимому, хотела добавить что-то еще, но потом передумала.

Кристин встала с кровати и подошла к туалетному столику. Лидия гадала, чем встревожена дочь. Быть может, ребенок, которому было отдано много внимания, вернувшись домой, просто испытывал ревность. Кристин, однако, ничего больше говорить не собиралась. Она расчесала волосы, затем взяла в руки маникюрные ножницы матери и подрезала кожу в лунке ногтя.

Молчание нарушила Лидия.

— Кристин, — сказала она, — и ты, и Филип просили меня не приглашать сюда молодежь, но я чувствую, что пренебрегаю своим долгом. Ты много времени проводишь в Лондоне, но до сих пор не рассказала мне, чем ты там занята. Я так и не знаю, скучно ли тебе или весело и что ты обо всем этом думаешь.

Кристин вернулась к кровати.

— Бедная мамочка, я нехорошо с тобой поступила, знаю. Но меня постигло одно разочарование. Не хочу об этом пока говорить, да и вряд ли смогла бы рассказать кому-нибудь, но все мои надежды потерпели крах, поэтому мне хотелось побыть одной. Ничего интересного в Лондоне я не делала, просто бродила где придется и смотрела на людей. Заходила в церкви и разбомбленные дома, а один раз во время дождя пошла одна в кино.

— Ты моя родная! — попыталась утешить ее Лидия.

— Прости, что заставила тебя волноваться, — сказала Кристин. — Мне ненавистна сама эта мысль, но внутри клокотали и гнев, и обида, так что из меня вышла бы плохая компания для тех новых людей, с которыми ты хотела меня познакомить. А еще, если честно, мне хотелось подумать. Ты же знаешь, у меня никогда в жизни не находилось времени подумать, я была постоянно окружена людьми.

— Тебе не так уж много лет.

— Да, но, по-моему, дело здесь не в летах. А ты как считаешь?

— Пожалуй, — согласилась Лидия.

— Я так много размышляла за последнее время, — продолжала Кристин, — что уже чувствую себя старше. — Она рассмеялась, заметив невольную улыбку Лидии. — Ну хорошо, я знаю, что это звучит высокопарно, но это правда. Постараюсь объяснить. В жизни есть много вещей, которых я не понимаю, а я хочу во всем разобраться. Но если я не буду о них думать, как же мне прийти тогда к какому-нибудь выводу?

— И ты уже пришла к какому-то выводу? — спросила Лидия.

Кристин покачала головой.

— А ты не расскажешь мне о своем разочаровании? — попросила Лидия. — Мне бы очень хотелось попытаться понять тебя.

— Не могу, — в отчаянии произнесла Кристин. — Пока еще очень болит.

— А знаешь, ты ведь и маленькая была такой же, — сказала Лидия. — Когда случались неприятности, ты ни за что не признавалась. С Филипом было все по-другому. Если он падал и ушибался, или получал плохую отметку в школе, или что-то в его жизни не ладилось, он тут же бежал ко мне за сочувствием и поддержкой. Ты же обычно замыкалась в себе. Помню, как-то раз ты очень сильно ушиблась, упав с лошади. Няня узнала об этом по твоей изорванной, грязной одежде; должно быть, ты была в синяках, к тому же, наверное, сильно напугана. Я помню, что зашла к тебе в детскую поговорить об этом. Ты убирала кукол перед тем, как отправиться спать.

«Кажется, сегодня ты упала, дорогая», — сказала я. После рассказа няни я послала за грумом, и он объяснил мне, как все произошло. Он бы и раньше сделал это, если бы не был уверен, что ты сама все расскажешь, как только вернешься домой. Сначала ты ничего не ответила. Как сейчас вижу: ты проталкивала маленькую пухлую куклу в двери кукольного домика, слишком узкие для нее.

«Ты не ушиблась? — спросила я. — Джарвис говорит, ты вела себя очень смело».

«Я уже все забыла», — ответила ты очень отчетливо, и нам не удалось вытянуть из тебя больше ни слова.

Кристин рассмеялась:

— Наверное, это моя гордость. Теперь и я припоминаю этот эпизод. Я свалилась на тропинку и довольно сильно ушиблась. Помню, ночью все тело болело, и все же я бы ни за что не попросила о помощи.

— Трудно тебе придется в жизни с таким характером.

— Но это мой характер, — мягко ответила Кристин.

— Тогда нам всем нужно просто смириться с ним.

— Боюсь, что да. И спасибо тебе, мамочка, за то, что ты такая понятливая.

— Ты не часто даешь мне возможность продемонстрировать это, — с упреком сказала Лидия и сразу добавила: — Я не пытаюсь проявлять любопытство или совать нос в чужие дела, ни в коем случае. Просто мне кажется, что я достаточно много пропустила в вашей юности, и теперь не хочу оставаться в стороне.

— Теперь ты никогда ничего не пропустишь, если это будет в моих силах, — с жаром заверила ее Кристин.

Она наклонилась и поцеловала Лидию, и в благодарность за такую ласку Лидия прижалась к ней на мгновение.

— Из-за всех нас тебе приходилось мириться со многим.

— Я избалованна, это правда, — с радостью проговорила Лидия, не обратив внимания на скрытый смысл в словах Кристин. — Для меня нет ничего хуже, чем жизнь без детей, какими бы утомительными они ни были.

Кристин еще раз ее поцеловала и спустилась вниз к Филипу. Разлегшись на софе, он читал детектив.

— Мама уже легла? — спросил он.

— Да.

— Тогда мне нужно подняться и пожелать ей спокойной ночи.

— Подожди минутку, — сказала Кристин, усаживаясь на краешек софы. — Я хочу спросить тебя кое о чем.

— Спрашивай не медля, — ответил Филип, откладывая в сторону роман.

— Что ты думаешь по поводу завтрашнего приезда этой женщины, которую привозит с собой отец?

— Что я думаю? Я думаю, что это дьявольское неудобство. А что?

— Не глупи! — холодно сказала Кристин. — Раньше такое случалось?

Филип удивленно взглянул на нее:

— Эй, к чему ты клонишь?

— Давай отвечать на вопросы по очереди. Он когда-нибудь раньше приводил в дом незнакомых женщин, пока меня здесь не было?

— Нет, насколько я знаю, — ответил Филип и добавил с любопытством: — На что ты намекаешь?

— Ты, наверное, очень глуп, — ответила Кристин, — или исключительно простодушен.

Филип резко сел:

— Боже милосердный! Не хочешь ли ты сказать, что… Да ты просто сошла с ума! Послушай, я знаю, об отце ходят всякие слухи, но я никогда им не верил, и, кроме того, что ты знаешь обо всем этом?

— Я давным-давно все о нем знаю, — строптиво ответила Кристин.

— … Кто сказал тебе? — воскликнул Филип. — Как он посмел…

— Не будь таким смешным! Только глухой как пробка и слепой как крот мог не услышать и не увидеть ничего из того, что происходило. К тому же из-за отца возник довольно громкий скандал во время его последних гастролей в Америке.

— Это только потому, что он красив, — упрямо твердил Филип. — Женщины бегают за ним, он не виноват.

— О да-а-а!

— Послушай, Кристин, — сказал Филип тоном старшего брата, — ты еще слишком молода, чтобы думать о таких вещах.

Кристин рассмеялась:

— Дорогой Филип, если ты не готов позаботиться о маме, то это сделаю я. Она и так слишком много терпела за свою жизнь. Конечно, мы знаем, она помешана на старикане и все такое, но в то же время он хватил немного через край, когда решил приводить сюда своих женщин. К тому же почему мы обязаны терпеть это?

Филип почесал в затылке, он был сбит с толку.

— Не знаю, что сказать.

— Один из нас просто обязан поговорить с папой.

— О Господи! Не хочешь ли ты предложить это мне!

— Нет, я ничего не предлагаю… хотя… — Кристин на секунду задумалась. — Пока что нам придется ждать и наблюдать. Ради мамы я не собираюсь сидеть сложа руки. Хватит с нас того, что отец — общественное достояние, но, если он собирается проворачивать свои делишки в нашем доме, я первая буду возражать.

— Разве тебе не нравится иметь знаменитого отца? — спросил Филип. — Мне казалось, девчонки любят быть в центре внимания и все такое.

Кристин посмотрела на него, на секунду вся ее взрослость ушла, и она превратилась просто в ребенка.

— Если хочешь знать правду, — произнесла она очень тихо, — я это ненавижу!

Глава 9

Элизабет стояла посреди большой старинной спальни в доме своего мужа на Баркли-сквер и смотрелась в зеркало.

Вначале она увидела отражение собственных глаз, ярких и сияющих, а затем строгую форму — темно-синяя юбка и жакет с красными нашивками. Она постояла несколько секунд, потом быстро начала раздеваться. Ей предстоял обед с Ангусом, первый обед наедине, и внезапно ей захотелось быть просто женщиной.

Она зашла в дом, чтобы умыться, привести себя в порядок, и как обычно, попав в это жилище, поразилась его мрачности и торжественности. Дом всегда выглядел нерасполагающим, но сейчас, когда на окнах было затемнение, от него веяло холодной суровостью, заставившей Элизабет содрогнуться. Войдя в спальню, она с удивлением отметила, что ни разу не сменила здесь обстановку. Все оставила так, как было до нее, и теперь, наверное, впервые возмутилась официальной громоздкой мебелью и темными шторами.

Она вдруг подумала, что так никогда и не знала молодости. После того как Лидия ушла из дому, она осталась единственным ребенком среди взрослых намного старше ее. В двадцать лет, задолго до того как к ней пришло понимание мира или собственных ощущений, она вышла за Артура. Только теперь она начала сознавать, сколь многое прошло мимо нее.

В этот вечер она почувствовала себя робкой юной девушкой, которая готовится к своему первому балу. Накануне она побывала в приемной Ангуса, чтобы забрать кое-какие вещи для лазарета. Она стояла в пропахшем хлоркой коридоре, украшенном репродукциями Хогарта, когда из приемной показался Ангус.

— Здравствуйте, леди Эйвон! — воскликнул он при виде ее. — Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке, — ответила она. — Я зашла захватить кое-что для старшей медсестры.

— Вы не заглянете на минутку? — попросил он. — Я бы хотел поговорить о больном, который завтра к вам прибудет.

Она последовала за ним в кабинет. Солнце лилось сквозь большое окно, и отчего-то ей было весело и легко. Они поговорили немного о больном, а затем Ангус неожиданно сказал:

— У вас усталый вид. Вы не перетруждаетесь? Элизабет почувствовала, как кровь прихлынула к щекам.

— Мне всегда кажется, что я делаю слишком мало, — ответила она.

— Боюсь, что я сразу как следует не выразил благодарности за все, что вы делаете, — сказал он. — Я знаю, дело в Эйвон-Хаусе налажено как надо и в том целиком ваша заслуга. И больным, и медсестрам там очень хорошо, я не могу выразить, как много это значит для занятого хирурга, которому слишком часто приходится выслушивать жалобы и недовольство по поводу того, что совершенно вне его компетенции.

— Я рада, что вы довольны, — просто сказала Элизабет. Слова, которые она произнесла даже приблизительно не могли выразить ее радость от похвалы.

— В то же самое время вам приходится делать не слишком многое, — добавил Ангус.

В тот момент Элизабет почувствовала, что легко справилась бы с любым делом.

— Когда заглянете к нам? — поинтересовалась она, чтобы скрыть внезапное смущение.

— Завтра, — ответил он. — Утром или днем. Мне нужно будет управиться с делами здесь.

— Будем с нетерпением ждать вас.

Элизабет произнесла эти слова с легким замешательством. Она поднялась и протянула руку, чувствуя, что наступила минута, когда нужно уйти. Ангус медлил.

— Вы поедете назад прямо сейчас?

— Скорее всего. В Лондоне осталось мало заманчивого.

— Я просто подумал, каким негостеприимным я должен был показаться, — сказал Ангус и взглянул на часы: — Уже немного поздно предлагать вам чай. Наверное, вы не захотите остаться на ранний обед?

У Элизабет подпрыгнуло сердце, но ответила она в меру серьезно:

— Я была бы очень рада, если вы уверены, что у вас найдется время.

— Вы хотели бы пообедать в каком-нибудь особом месте или позволите мне отвезти вас в маленький ресторанчик, куда я сам часто хожу? Это не очень модное место, но готовят там хорошо.

— С удовольствием.

— Где мы встретимся? Куда мне за вами подъехать?

— Приходите в наш дом — Баркли-сквер, 63.

Пока Элизабет стягивала форму и отбрасывала в сторону туфли на низком каблуке, которые полагалось носить с формой, ее посетила неожиданная мысль. Она позвонила, дернув за старомодный красный шнур, висевший возле кровати. Через какое-то время послышались медленные шаги горничной, поднимавшейся по лестнице.

В доме осталось только трое старых слуг, которые прожили в нем всю жизнь и решительно отказались от эвакуации в деревню, предпочитая, как Элизабет выразилась в разговоре с Артуром, «черта известного черту незнакомому».

— Они скорее готовы мириться с бомбежкой, чем с незнакомой обстановкой, — добавила она. — Ты ведь должен понять, Артур, они здесь жили, когда ты был еще маленьким мальчиком.

Их решительность оказалась только на пользу Артуру и Элизабет. Если хозяевам предстояло провести ночь в Лондоне, в доме было все готово. За годы войны он несколько пострадал от бомбежек, дважды выбивало все стекла. Но старые слуги оставались на своем посту, жили в цокольном этаже и воспринимали ущерб, нанесенный дому, как личное оскорбление.

— Посмотрите на ковер, миледи, — сказала горничная Грейс Элизабет, когда выбило стекла в кабинете. — Я сделала с ним все, что могла, а ведь он служит не первый год. Этим немцам следовало бы устыдиться за тот урон, который они наносят чужой собственности.

Элизабет не посмела рассмеяться, а согласилась вполне торжественно, что такое поведение в высшей степени предосудительно. Сейчас Грейс стучала в дверь.

— Входите, — откликнулась Элизабет. — Послушайте, Грейс, я хочу, чтобы вы спустились в подвал и принесли бутылку лучшего хереса. За мной зайдет мистер Маклауд, и мы с ним с удовольствием выпьем по бокалу. Откройте утренний кабинет и не забудьте снять чехлы с кресел, а то комната выглядит как морг.

— Но, миледи, если бы не эти чехлы, мебель выгорела бы от солнца. Я так и сказала покойной ее светлости, когда она заказала бордовый дамаст: «При хорошем уходе, миледи, эти чехлы прослужат целую жизнь».

У Элизабет чуть было не сорвалось с языка, что она надеется на обратное. Темно-красный дамаст, выбранный свекровью, всегда казался ей неподражаемо уродливым, но она сдержалась. Грейс все равно бы не поняла — для старой служанки в этом доме все было идеально, да и сама Элизабет, честно признаться, до сих пор была им довольна.

Сейчас она стыдилась утреннего кабинета, впрочем других комнат тоже. Она помнила, как однажды кто-то сказал, что дом служит лишь фоном для женщины, которая в нем хозяйничает. Этот дом, безусловно, не был ее фоном, и тем не менее до войны она жила в нем постоянно и считала его своим домом в большей степени, чем Эйвон-Хаус.

— Ваша светлость, вы переодеваетесь? — спросила Грейс.

Элизабет показалось, что в тоне горничной прозвучало удивление.

— Да, Грейс. Я сегодня обедаю не дома, а форма мне надоела.

Старушка медленно прошла по комнате и распахнула створки огромного гардероба в дальнем конце.

— Не знаю, что ваша светлость найдет здесь. Почти все вещи отправлены в Эйвон-Хаус.

— Да, конечно, — сказала Элизабет, — но должно же было хоть что-то остаться.

Грейс ушла приводить в порядок утренний кабинет, а Элизабет стояла в нерешительности, разглядывая аккуратно висевшие в ряд платья и вдыхая слабый запах нафталина.

Какими серыми казались ее наряды! Ей всегда хотелось иметь красивые вещи, и все же она выбирала одежду с мыслью, что обязана одеваться соответственно своему положению. Выйдя замуж за человека на тридцать лет старше, Элизабет полагала, что проявила бы дурной вкус, если бы одевалась не в спокойном, почти мрачном стиле. Она могла бы тратить сколько угодно, но не прибегала к услугам самых известных и модных портных. Она почему-то побаивалась таких имен, как Молиньюкс, Хартнелл или Уэрт. Вместо этого, она покупала дорогую, но стандартную одежду. Сшиты ее платья были хорошо и с превосходным вкусом, но им не хватало оригинальности, не хватало той изысканности, которую может придать вещам только величайший модельер.

— Серо и скучно, — вслух произнесла Элизабет, зная, что это правда.

Она взглянула на простые платья из хорошего материала, жакеты и юбки, сшитые более или менее по одним и тем же лекалам, строгие блузки и обычные маленькие шляпки — все без исключения на порядок проще, чем диктовала мода. «Любая машинистка с каплей воображения могла бы одеться лучше», — подумала Элизабет. Наконец, отчаявшись, она стянула с вешалки простое черное платье.

Надев его и выбрав пару тонких шелковых чулок и туфли на самом высоком каблуке, она пришла к выводу, что выглядит не так уж плохо. Примерила несколько шляпок и все отвергла. Под конец был найден компромисс — бархатная лента вокруг головы.

Элизабет внимательно осмотрела себя в высоком зеркале, и хотя результат не удовлетворил ее, она не слишком сильно расстроилась. Платье требовалось укоротить, и если бы только у нее хватило здравомыслия использовать какую-то яркую отделку, чтобы оживить его немного! Такое платье хорошо бы смотрелось на сорокалетней женщине, стремящейся скрыть располневшую фигуру. «А мне только тридцать два! — сказала себе Элизабет. — Тридцать два!»

Она подумала об Артуре и годах, проведенных вместе, о коротких, редких минутах страсти, которые всегда казались несколько нереальными, а со временем начали смущать их обоих.

Элизабет вымыла в ванной руки и, вытирая их, заметила на полотенцах большой, выпукло вышитый герб. «Вот все, что я получила от замужества, — подумала она, — и как мало этозначит!»

Она отворила дверь спальни и услышала голос Ангуса, доносившийся из холла. Он поговорил с Грейс вежливо, в своей обычно серьезной и очень милой манере, а затем направился к утреннему кабинету, гулко ступая по незастланному мрамору.

Элизабет вдруг почувствовала, как забилось сердце, и, словно спасаясь от самой себя, снова бросилась к зеркалу попудрить нос и в последний раз пригладить волосы, потом медленно и с обычным достоинством спустилась по лестнице.

Ангус стоял в утреннем кабинете возле окна, глядя на маленький дворик, когда-то полный цветов, а теперь мрачный, заброшенный пустырь, засыпанный булыжниками и ломаным кирпичом.

Гость быстро обернулся, когда вошла Элизабет, и она забыла обо всем, кроме своей радости.

— Кажется, я не опоздал, — произнес он и тут же добавил: — О, вы переоделись. Надеюсь, вы простите, что я пришел в чем был, но с того момента, как мы расстались, у меня не было ни одной свободной минуты.

— Мне надоела форма, — объяснила Элизабет. — Хотите хереса? Довоенный. Слава Богу, подвал не пострадал.

Она наполнила бокал, и Ангус подошел, чтобы взять его.

— Я чувствую, что взволнован, — сказал он. — Мне так редко удается выбраться куда-нибудь пообедать, особенно с очаровательной спутницей.

— Благодарю вас, — ответила Элизабет. — Я могла бы сказать то же самое. Последний раз я обедала в Лондоне года два назад.

— Что вы делаете в свободное время?

Ей показалось, он действительно заинтересован, и поэтому, не подумав, сказала правду:

— Я пытаюсь читать, но обычно откладываю книгу, чтобы подумать.

— И о чем же вы думаете?

— Вы будете шокированы, если я скажу.

Она опустилась в кресло, закрытое уродливым дамастом.

— Отчего? Это так предосудительно?

— Тогда я вам отвечу — о себе. Вы спросили, что я делаю в свободное время. У меня его не очень много.

— Разве все мы не думаем о самих себе, когда получаем возможность? — спросил Ангус.

Элизабет взглянула на него с удивлением:

— Мне почему-то трудно представить, что вы думаете о себе.

— Но это так, уверяю вас. Хотя некоторые из моих пациентов абсолютно убеждены что я думаю только о них и ни о чем другом.

— С ними вам тяжелее всего? — спросила Элизабет.

— О нет, — ответил Ангус. — Хуже всего иметь дело с жадными, властными людьми, которые стремятся получить за свои деньги все, что возможно, и еще чуть-чуть.

Элизабет рассмеялась:

— Почему бы вам не сказать им правду?

— Обычно я так и делаю, — ответил Ангус, — и они поступают очень разумно, уходя к другому врачу.

Они выпили по второму бокалу хереса, а затем отправились на машине Ангуса обедать в ресторан, о котором он говорил. Заведение оказалось маленьким, но не лишенным очарования, а кухня, как обещал Ангус, была превосходной. Хозяин-француз радостно приветствовал Ангуса и провел их к маленькому столику в нише, отделявшей их от остальных посетителей.

— Как здесь хорошо, — сказала Элизабет, когда они заказали еду и вино.

— Я ужасно рад, что вы приехали.

Ей показалось, что в этих словах прозвучал глубокий смысл, и тут их взгляды встретились. Они долго не отрываясь смотрели друг на друга. Элизабет первая отвела глаза в сторону и начала быстро и немного сбивчиво говорить о посторонних вещах.

130

Она поняла, что боится… боится доверительного тона, боится услышать слова, имеющие другой смысл, от которого сердце забьется быстрее и дыхание участится. И все же ей хотелось их услышать…

Словно распознав ее настроение, Ангус поддержал заданный тон, и вскоре они уже весело смеялись. Элизабет с удовольствием отметила про себя, что его легко рассмешить. Любой пустяк казался ему забавным, и не раз за вечер ее посещала мысль, что он мог бы высмеять ее саму, напыщенность Эйвон-Хауса и покровительственное высокомерие Артура.

Элизабет была счастлива, и время неслось вскачь. В смятении она увидела, что на часах половина десятого, но не смогла себя заставить подняться и уйти.

— Вы часто сюда приходите? — спросила она, зная, что никогда не забудет этот вечер и этот уютный ресторанчик.

— Не всегда есть возможность, — ответил Ангус. — Обычно я слегка перекусываю в клубе, или мой секретарь приносит мне бутерброды. Иногда, признаюсь, я вообще забываю о еде и понимаю, насколько проголодался, когда уже далеко за полночь. По дороге домой я проезжаю мимо двух ларьков с горячим кофе, их хозяева меня хорошо знают.

— Разве у вас нет никого, кто бы приглядел за вами?

— Секретарь старается изо всех сил, но вечером она уходит домой, и тогда я остаюсь один в квартире. Еще у меня есть престарелая служанка, которая появляется по утрам и готовит завтрак. Если я распоряжусь, она оставляет мне что-нибудь холодное на ужин, но обычно я забываю.

— Какой безалаберный образ жизни при такой напряженной работе! — порывисто произнесла Элизабет.

— Пока держусь неплохо, — ответил Ангус. — Конечно, меня самого привело бы в ужас, если бы кто-нибудь из моих больных имел такие привычки, хотя, в конце концов, какой врач пратикует то, что проповедует?

— Интересно, почему вы так и не женились? Элизабет выпалила вопрос, который весь вечер не давал ей покоя. Ангус улыбнулся:

— На это есть две причины. Элизабет с любопытством выжидала.

— Во-первых, у меня никогда не было времени, а во-вторых, я не встретил ту, на которой мне захотелось бы жениться.

Он взглянул на Элизабет, и снова они не смогли отвести глаз друг от друга. Она знала, что три слова остались недосказанными — «до сих пор», знала, как будто услышала от него самого, что Ангус любит ее. Но из-за своей неопытности она сомневалась в правде, когда столкнулась с ней, и, чтобы причинить себе боль, сказала:

— Придется мне найти вам хорошую жену.

Ангус покачал головой и отвел взгляд. Между ними повисла тишина, а затем Элизабет быстрым движением, потому что ей хотелось задержаться, взяла сумочку и перчатки.

— Думаю, мне пора домой, — сказала она.

Ангус взглянул на часы и издал возглас удивления:

— Я даже не представлял, что так поздно.

Он попросил счет, и через несколько минут они уже ехали по направлению к Баркли-сквер.

— Вы не зайдете на последний бокал? — спросила Элизабет.

— Я не стану пить, спасибо, но хотел бы проводить вас.

— Мне нужно забрать форму, — сказала Элизабет. — Зайдем на минутку.

Она прошла с ним в утренний кабинет и зажгла свет. Комната больше не казалась такой уродливой и суровой, как днем. Элизабет заметила, что Грейс убрала херес, а вместо него выставила графин с виски и сифон с газированной водой.

— Угощайтесь, — предложила она, — а я пока соберу вещи. Элизабет поднялась наверх. Форма была уже сложена в маленький чемоданчик. Женщина оглядела комнату. Теперь она не была уверена, так ли успешно прошел вечер. Она прекрасно провела время, но все же многое осталось недосказанным. Элизабет почувствовала неуверенность, подавленность — так ребенок плачет иногда в конце праздника — и испытала сомнение, так ли хорошо было, если момент расставания настолько мучителен. Она медленно спустилась вниз.

— Я готова.

Ангус потушил сигарету. Элизабет заметила, что графин остался нетронутым.

— Позвольте мне взять ваши вещи, — сказал Ангус и подошел к ней.

Когда она отдавала чемодан, их руки встретились. И тогда они взглянули друг другу в лицо и поняли, что означает биение их сердец и трепетная напряженность сплетенных рук.

— Простите, — наконец произнес Ангус. — Мне не следовало приглашать вас.

— Но почему? — еле слышно прошептала Элизабет.

— Потому что я знал… кажется, с самой первой секунды, как увидел вас.

— А я долго не знала, а потом…

— А потом?.. Наверное, вы боролись с этим? Я тоже, но это было совершенно бесполезно. Только я не хотел вам ничего говорить.

— А вы и сейчас ничего не сказали, — произнесла Элизабет.

Она сознавала, что все еще держит чемодан, чувствуя ладонь Ангуса на своей руке. Немного погодя Ангус забрал у нее ношу, поставил на пол, прошел по комнате, остановившись возле камина. Он стоял к ней спиной и глядел в пустой камин.

Элизабет ждала, боясь пошевелиться. Она дрожала, все ее тело пронзало какое-то острое исступление, которого она до сих пор не знала. Спустя долгое время Ангус повернулся к ней лицом, и она увидела, что он очень бледен.

— Дорогая, — сказал он очень тихо, — то, что происходит, неподвластно нам. Я никогда не предполагал, что подобное случится. Никогда не предполагал, что вы узнаете о моих чувствах. Мне казалось, это секрет, который я сумею сохранить.

— Но сейчас это уже больше не секрет, — прошептала Элизабет.

Она не сделала ни одного движения, но он понял по ее лицу, что она просит его… умоляет… обнять ее. Он приблизился очень медленно, словно боролся сам с собой. Протянул к ней руки, но только для того, чтобы положить ей на плечи.

— Я люблю вас, — сказал он тихо. — Люблю вас так, как не думал; что способен любить, но после сегодняшнего вечера я больше никогда этого не повторю. Я не могу иметь ровным счетом никакого значения в вашей жизни. У вас есть муж, положение. Представьте, что это всего лишь странный сон, и забудьте о нем.

Только тогда Элизабет обрела голос и поняла, что хочет сказать. Рассмеявшись, она выскользнула из-под его рук.

— Ангус, — сказала она, — неужели вы в самом деле полагаете, что такое возможно? Я люблю вас, уже давно люблю, но едва осмеливалась признаться в том даже самой себе. Я не подозревала о вашей любви, только знала, как мне радостно видеть вас, сознавать, что вы рядом. Сегодня я счастлива так, как никогда.

Ее слова, казалось, наскакивали друг на друга в своей стремительности. Сдержанность, у которой она была в плену всю свою жизнь, исчезла, величественность и притворство были отброшены в сторону, она была вся во власти эмоций — страстных, настойчивых, требовательных. Она протянула руки навстречу Ангусу жестом, означавшим полную капитуляцию.

— Дорогой! — воскликнула она. — Я люблю вас!

И наконец, не в силах больше сдерживаться, Ангус заключил ее в объятия. Спустя долгое время, в течение которого все вокруг, казалось, замерло, они отстранились. Первым заговорил Ангус.

— Элизабет, — сказал он дрогнувшим голосом, — это сумасшествие, вы должны понять.

— Но почему?

Они двинулись к дивану и сели рядом.

— Только сегодня вечером, — сказала Элизабет, — я думала, как много пропустила за свою жизнь, как мало было у меня в молодости счастья. Я никогда не знала, какое оно, до этой минуты.

Ангус крепко сжал ее руку. Теперь его лицо было печальным и серым, и Элизабет поняла, о чем он думает.

— Что с нами будет? — спросила она робко.

— Ответ вы знаете не хуже меня, — устало сказал он. — У каждого из нас своя жизнь. Вы замужняя женщина, я должен думать о своей профессии.

Элизабет вопросительно взглянула на него.

— Вы комендант лазарета, который я сделал чуть ли не собственным, — объяснил он.

Тогда она поняла, что ради своей работы, которой он отдавался целиком и в которой добился почета, он не мог явиться причиной скандала, как не мог допустить его ради нее самой. Элизабет испугалась.

— Но, Ангус… — начала она говорить. Он жестом остановил ее:

— Дорогая, мы должны быть разумными, более того — мы должны быть храбрыми. Я слишком люблю и слишком уважаю вас, чтобы вовлечь в тайную любовную интригу, пусть даже самую осторожную.

— Но я должна видеться с вами хоть иногда! — воскликнула Элизабет. — С меня будет довольно одного — просто видеть вас и знать, что вы есть.

— И вы думаете, что для нас обоих этого будет достаточно? — спросил он.

Она поняла, что он прав, поняла, что их обоих будет тянуть друг к другу. Им предстояло еще так много узнать друг о друге, так много осмыслить, помимо удивления и радости быть рядом и сознания, что простое прикосновение пальцев способно высвободить взрыв необузданных чувств.

— Что же в таком случае вы предлагаете? — спросила Элизабет дрожащим голосом.

— Я найду решение.

Она поняла: он намерен уехать. В прошлом он не раз говорил о своем желании присоединиться к армии на континенте, и сейчас она без слов поняла, что унего на уме.

— Так что же, мы больше никогда не увидимся?

В ту минуту ей показалось, что они оба преждевременно постарели.

— Это как будет суждено, — ответил Ангус.

Она знала, что они оба вспомнили о преклонном возрасте Артура. «Но он, вероятно, проживет еще очень долго, — подумала Элизабет, — бесконечно много лет. Я не смогу этого вынести, не смогу!» Она посмотрела на Ангуса, и из ее глаз внезапно хлынули слезы. Он обнял ее.

— Не нужно, дорогая! — произнес он. — Это единственный выход. Вы должны сами понять, что нам больше ничего не остается. И я должен позаботиться о вас, защитить вас.

— Останьтесь, хотя бы ненадолго.

— Будет только хуже. К тому же мы должны думать о нашем добром имени. Что еще у нас есть?

Говоря это, он с грустью оглядел комнату, и Элизабет догадалась, о чем он подумал, — все это принадлежало Артуру.

— Уйдем отсюда, — предложил он. — Съездим в парк. Элизабет дотронулась до его руки:

— Там будут люди. Здесь хотя бы мы одни. Ангус, неужели нам больше никогда не быть вместе? Меня пугает будущее без вас. Только я начала жить, и вы тут же обрекаете меня на жизнь в аду. Гораздо лучше было бы оставить все, как раньше, когда я была слишком глупа, чтобы понимать, чего лишена.

Ангус притянул ее голову к своему плечу.

— Не нужно, родная, — сказал он, — произносить этого вслух. Что бы ни случилось, как бы ни было мучительно, мы должны выбрать правильный путь. В теперешнем нашем положении для нас нет другого выхода.

Элизабет знала, что он прав. Еще минуту она сидела прильнув к нему, а потом встала.

— Пора ехать домой, — сказала она.

Ангус тоже поднялся и, не говоря ни слова, обнял ее икрепко прижал к себе. Он не поцеловал ее, только лишь коснулся ее щеки своей щекой, и она ощутила покой и счастье, каких никогда не испытывала. Наконец она нашла свое пристанище. Наконец она была больше не одна в этом мире. Она была частью Ангуса, а он был частью ее, что бы там ни случилось в будущем, как бы далеко их ни развела судьба.

Они оба были бледны, когда распались их объятия. Ангус подобрал с полу чемодан Элизабет и открыл перед нею дверь. У них больше не осталось слов.

В холле гулко прозвучали их шаги. На улице сгустилась тьма, и деревья на площади превратились в темные силуэты, Ангус поставил чемодан Элизабет на заднее сиденье машины, и она села за руль. Она не сделала попытки дотронуться до него, только смотрела ему в лицо, едва различимое в свете уличного фонаря.

— Прощай, дорогой, — прошептала она и уехала прочь.

Глава 10

Все утро Лидию не покидало чувство, что Филип иКристин связывает вместе какой-то тактический план, и несколько раз она перехватывала их многозначительные взгляды и перемигивания, словно у них был какой-то секрет. С ней они обращались исключительно мило, она понимала причину и была тронута, хотя ее несколько раздражало, что они осмелились критиковать поступки Ивана.

Во время второго завтрака Кристин заговорила голосом слишком беспечным, чтобы быть естественным:

— В котором часу папочка привозит эту привилегированную ученицу?

— Мне кажется, они будут здесь к чаю, — ответила Лидия, заметив, как Кристин взглянула на Филипа и они оба при этом поджали губы.

— Послушайте, дети, — сказала она наконец. — У меня такое впечатление, что вы что-то затеваете. Вы должны хорошо обращаться с этой девушкой ради меня, а также ради отца. Здесь наш дом, и если вы проявите негостеприимство, то это больно ранит всех нас и повредит нашему собственному счастью.

— Дорогая мамочка, — импульсивно заговорила Кристин, — мы будем вести себя как ангелы!

Но у Лидии были свои сомнения. Она ни за что бы не призналась даже самой себе, насколько сильно ее пугал приезд этой незнакомки. Она не переставала удивляться, почему Иван требовал от нее больше понимания сейчас, чем когда-либо в прошлом? Раньше она никогда его не подводила, но не зашел ли он теперь слишком далеко? Несколько раз она порывалась позвонить в Лондон и сказать, что передумала и не может позволить ему привести в дом эту незнакомую женщину.

Ей вдвойне было тяжело играть свою роль перед Кристин и Филипом. Казалось, малейший намек с ее стороны на то, что она чувствует по этому поводу, приведет их к открытому сопротивлению. За последнее время ее часто посещало ощущение, что по отношению к Ивану они настроены чересчур критически. «Все современные дети, — говорила она себе, — открыто критикуют своих родителей, говорят то, что думают, и держатся со старшими на равных». И хотя она полностью мирилась с таким положением вещей, ей было непонятно, как можно Ивана считать современным родителем. Его малейшее желание было всегда для нее законом, и она понимала, что избаловала его.

Сама она готова была отдать все, что было в ее силах, человеку, которого любила, но нельзя было ожидать того же самого от детей. Филипу не была свойственна критика, он обладал легким характером, и ему почти ничего не нужно было от людей, с которыми он общался, кроме дружелюбия и доброжелательности. Кристин была другой. Лидии казалось, что дочь всегда будет требовать от людей, с которыми ее сводила судьба, больше того, что они могут дать. Ее требования были столь высоки, что жизнь неминуемо готовила ей разочарования и неудачи. Возможно, Кристин достигнет больших высот, чем Филип, но еще более вероятно, что ей придется коснуться дна. Девочка была чувствительной и в какой-то степени замкнутой — черты, которые, по мнению Лидии, объяснялись примесью иностранной крови. В данный момент Кристин находилась на распутье, колеблясь не столько между детством и взрослостью, сколько между особенностями характеров своих различных предков. Взрывная импульсивность Ивана боролась в душе дочери с тихой сдержанностью, свойственной Лидии. Что победит? Лидия знала, что только будущее ответит на этот вопрос. Она предполагала, что сама Кристин не сознает истинную природу своих порывов, возможно даже боится каких-то, которые ее привлекают, с подозрением относится к любой простой симпатии, поскольку не в силах объяснить ее. О том, что Кристин думает и чувствует сейчас, Лидия не имела ни малейшего представления. Она только догадывалась, что дочь объединилась с сыном против отца.

Лидия отодвинула кресло от стола. Филип распахнул дверь на веранду, и они покинули столовую.

— Нам очень повезло, — наконец произнесла Лидия, бросив взгляд вдаль, где сквозь деревья в саду просвечивал деревенский пейзаж, залитый солнечным светом.

— Почему? — спросил Филип.

— Я подумала о той девушке, что приедет сегодня, — ответила Лидия. — Попытайтесь представить, что значит быть беженкой, разлученной не только с людьми, которых любишь, но и со всем, что тебе знакомо. — Она повернулась к Кристин: — Разве ты в Америке никогда не скучала по дому? — спросила она.

Кристин не ответила. Она взглянула на мать, и Лидия сразу поняла, что дочь разгадала причину, по которой она обратились к ее чувствам в такой момент… Филип, напротив, был растроган.

— Это, должно быть, чертовски нелегко! — сказал он. — Если бы ты только знала, мама, как часто я думал о том, чтобы оказаться здесь, в тишине и покое. Однажды даже в самый разгар боя я вдруг вспомнил кусты сирени вдоль нашей аллеи. Не представляю, что напомнило мне о них, но они возникли в воображении ясно и четко, пока вокруг взрывались снаряды и стоял оглушающий грохот.

Лидия протянула руку, чтобы дотронуться до него.

— Не нужно продолжать, мамочка, — тихо сказала Кристин. — Мы же обещали тебе, что будем себя вести хорошо.

— Мне будет очень больно, если это окажется не так, — строго сказала Лидия. — Этот дом открыт для всех наших друзей. Я хочу, чтобы здесь одинаково хорошо встречали не только друзей отца или моих, но и ваших тоже.

— Это очень легко, — ответила Кристин. — У меня просто их нет.

— Значит, пора тебе завести их, — сказала Лидия.

— У меня есть предчувствие, что те, кто мне понравится, не найдут общего языка с папочкой, — парировала Кристин.

— Напротив, — ответила Лидия, — весьма вероятно, они окажутся его самыми пылкими поклонниками. Они есть повсюду, даже в самых неожиданных местах.

Кристин состроила гримасу.

— Должна сказать, что вы оба, по-моему, несколько разочаровали отца, — сказала Лидия. — Вот он, величайший музыкальный гений, а никто из вас не унаследовал даже любви к музыке.

— Говорят, это передается через поколение, — заметил Филип. — Вполне вероятно, что я произведу на свет парочку юных Моцартов, а отпрыски Кристин будут сочинять оперы прямо в колыбели.

— Надеюсь, с ними не произойдет ничего подобного! — резко сказала Кристин. — Если будешь честной, мамочка, то сама признаешь, что папе меньше всего хотелось, чтобы кто-нибудь из нас стал музыкантом. Ты представляешь, что было бы, если бы мы с Филипом оба потребовали студию для работы, а наши будоражащие душу сочинения выплескивались наружу, бросая вызов папочкиным?

Лидия понимала, что Кристин права. Ивану бы это не понравилось, но она не собиралась признаваться в том его детям.

— Мы будем очень гордиться вами, — сказала она, — в какой бы области вы ни отличились.

— Ты — возможно, — настаивала на своем Кристин.

Но Филип неожиданно наклонился и, как ему показалось, ущипнул сестру исподтишка. Лидия увидела, как Кристин поморщилась, но, прежде чем она успела возмутиться, Филип послал сестре многозначительный взгляд.

Лидия вздохнула. Ей была ненавистна мысль, что дети пытаются не затронуть ее чувства в том, что касается Ивана. Но ничего не оставалось делать.

Немного погодя Кристин предложила искупаться, и, хотя сначала Филип отказался, сославшись на лень, в конце концов они неторопливо отправились по саду к бассейну. Филипу трудно было плавать с больной рукой, но тем не менее он справился, и хотя Лидия боялась, как бы это не замедлило его выздоровление, она помнила совет доктора позволить сыну делать все, что тот захочет. Повязки, конечно, придется сменить, и Лидия, опасаясь, что он забудет, прокричала им вслед:

— Не забудь потом сразу же найти Розу.

Филип помахал ей рукой с дальнего конца тропинки.

— Не забуду, — прокричал он в ответ.

Солнце осветило его лицо и волосы, и Лидию пронзила гордость за привлекательную внешность сына. К тому же он был таким неиспорченным — всего лишь мальчик, несмотря на проведенные в море три года.

Она услышала шаги за спиной, обернулась и увидела Розу.

— Вы звали меня, мадам?

— Нет, Роза, я просто напоминала мистеру Филипу, чтобы он зашел к тебе сменить повязку после бассейна.

— Ему не следовало бы плавать с такой рукой, — неодобрительно отозвалась Роза.

— Врач сказал, это не вредно, — ответила Лидия.

— Врачи всегда говорят то, что полегче, — язвительно заметила Роза. — Мистер Филип и сам знает, что руке от этого не будет никакой пользы.

Роза закончила курсы медсестер, и это явилось главной причиной, почему ее взяли горничной к Лидии. Она давно оставила медицинское поприще, потому что когда-то восставала против тирании, которая еще по старинке практиковалась во многих больницах, и, как следствие, у нее находилось мало добрых слов для всех медиков в целом. Лидия ее очень любила. Это была женщина средних лет, с сильным характером, склонная к прямолинейности, в результате чего ей часто приходилось менять места работы, пока она не попала к Лидии. Новой хозяйке понравилась и она сама, и ее откровенность, и Роза, хотя ни за что не призналась бы в этом, была предана ей всем сердцем.

— Ладно, вы что-нибудь хотите, мадам? — спросила она, поправляя подушки в креслах, где сидели Филип и Кристин.

— Нет, спасибо, мне очень удобно, — сказала Лидия. — Но ты могла бы заодно посмотреть, готова ли Сиреневая комната для мисс Йёргенсен. Проверь, поставлены ли цветы на туалетный столик и наполнена ли чернильница.

— Я уже все проверила, — ответила Роза. — Могу сказать, что Агнес не слишком-то довольна гостьей в доме. Нам и так не хватает рук, да ладно уж, они постараются для вас, мадам.

От Лидии не ускользнул намек, и она внезапно зарделась от гнева. Сначала дети, теперь еще и Роза. Каждый старается дать ей понять, что Иван поступает предосудительно, приводя в дом чужого человека. В конце концов, это его дом.

Не раздумывая, Лидия произнесла:

— Надеюсь, Агнес и все остальные в доме будут стараться и для мистера Станфилда. Ведь это он платит им деньги.

Роза осталась совершенно невозмутимой, но Лидия почти сразу устыдилась своего взрыва.

— Деньги еще не все, — заметила Роза и тихо ушла в дом. Лидия откинулась на подушки в кресле и закрыла глаза.

Наступил один из тех моментов, когда она теряла хладнокровие. По сути дела, не важно, что свидетелем этого стала Роза: этой женщине, одной в целом мире, было известно, насколько поверхностна тихая сдержанность, которую Иван и другие люди находили такой привлекательной в Лидии. Роза знавала времена, когда Лидия рыдала не столько от физической боли, сколько от душевной. Она не раз наблюдала вспышки раздражения и муки Лидии при виде собственных неподвижных ног, когда та пыталась бороться с унижением, не желая, чтобы ее укладывали и вынимали из кровати, одевали и даже купали. Не раз Лидия плакала на теплом плече Розы, получая и помощь, и утешение от человека, перед которым не нужно было притворяться. При всей ее язвительности Роза умела и помочь, и приободрить свою хозяйку.

— Будет вам, нечего так волноваться, мадам, — говорила она тоном, каким разговаривают с капризным ребенком. — То, что неизлечимо, должно быть терпимо.

— Это плохое утешение.

— Возможно. Но что вам за радость расстраиваться и портить свою внешность? Если хозяин увидит вас с заплаканными глазами, он спросит, что случилось!

Отчего-то эти полуворчливые выговоры лучше успокаивали, чем сентиментальное сочувствие.

Однажды, когда было особенно плохо, Лидия взяла Розу за руку.

— Спасибо, Роза, — сказала она. — Не знаю, что бы я без тебя делала.

— Что ж, возможно, и придется узнать в один прекрасный день, — бодро заявила Роза. — Я всегда говорю: нужно полагаться только на себя. Половина бед исчезла бы в мире, если бы мы обходились только своими силами.

Лидия рассмеялась. Бесполезно ожидать от Розы нежности. Она была как сильный порыв свежею чистого воздуха.

А еще Роза была единственным человеком, который осмеливался открыто говорить с Иваном. Если ей казалось, что в данную минуту Лидия особенно остро нуждается в нем, она без всяких сожалений решительно вторгалась в его студию, даже когда он сочинял, и доставляла его к постели больной. Остальные слуги побаивались Ивана. Они ворчали по поводу его беспорядочных привычек, но, стоило ему чего-нибудь потребовать, они подобострастно кидались выполнять его поручения. Роза не боялась никого и ничего.

— Вы нужны хозяйке, сэр, — сказала она однажды, войдя в студию, где Иван последние три часа сражался за роялем с трудным пассажем в симфонии собственного сочинения.

Иван гневно взглянул на нее.

— Вон! — закричал он. — Разве вы не видите, что я работаю?

— Хозяйка ждет вас, — не отступала от своего Роза. — Ей пора спать, но она не уснет, пока вы не пожелаете ей спокойной ночи, сами знаете. Идемте же. Ваша музыка никуда не убежит.

— Черт бы вас побрал! — закричал Иван, а потом внезапно начал хохотать, швырнул свою партитуру на пол и послушно отправился к Лидии.

— Роза приказала мне явиться сюда, — сказал он. — У меня сложилось не слишком приятное впечатление, дорогая, что она считает музыку не таким уж важным занятием. Любительское времяпрепровождение! Работа не для мужчины!

— Она потревожила тебя? — спросила Лидия. — Очень жаль. Я говорила ей не делать этого.

— Потревожила? — Иван рассмеялся над вопросом. — Думаю, Роза потревожила бы самого Господа Бога, если бы ей показалось, что он тебе нужен.

— Очень жаль, — еще раз повторила Лидия.

— Ты на самом деле хотела видеть меня? — спросил он, присаживаясь на кровать.

У них так было заведено, что он задавал вопросы.

— Я всегда хочу тебя видеть, — ответила Лидия. Иван наклонился, чтобы поцеловать ее.

— В таком случае я прощаю Розу.

— А меня? — спросила Лидия.

— Тебя не за что прощать, — ответил он. — Роза права, музыка может подождать, а вот мы не можем.

Он наклонился, чтобы вновь поцеловать ее, а когда ушел, Лидия сразу глубоко заснула без сновидений.

«Как мне повезло, что у меня есть Роза», — подумала она теперь, оставшись одна на веранде, и как бы в шутку начала считать свои везения.

Иван, Филип, Кристин, Роза, Лоренс Грейнджер, как добрый сторожевой пес всегда где-то поблизости и всегда рядом в случае нужды, Элизабет и в последнюю очередь этот дом, их очаг, не пострадавший, не тронутый бомбежкой за все опасные военные годы.

«Мне повезло, ужасно повезло», — мысленно повторила Лидия и увидела, что из сада к ней направляется Иван, а с ним молодая женщина. Иван поздоровался издалека.

— Привет, ты не удивлена, что мы так рано?

— Очень удивлена, — сказала Лидия.

Они подходили все ближе, и она на секунду запаниковала, не в силах заставить себя посмотреть на девушку, и поэтому не отрывала взгляда от лица Ивана.

— В Лондоне такая жара, — сказал Иван, — просто невыносимая, вот мы и уехали пораньше. От станции прошлись пешком, оставив там багаж. Это Тайра.

Он показал на девушку, которая отстала от него на несколько шагов, и Лидии в конце концов пришлось взглянуть на нее. Незнакомка оказалась очень хорошенькой, отрицать нельзя было, это, собственно, Лидия и предполагала, но она никак не ожидала, что девушка окажется такой молоденькой.

— Вы так добры, что согласились приютить меня. Лидия услышала слова, произнесенные тихим милым голоском с чуть заметным акцентом.

— Наверное, вам жарко после прогулки, — сказала Лидия. — Присядьте, пожалуйста.

— Спасибо.

Тайра опустилась в удобное кресло и вытянула ноги — красивые ноги, подумала Лидия, с невероятно маленькой ступней. Иван отшвырнул шляпу.

— Пойду поищу чего-нибудь выпить, — сказал он, — и целую глыбу льда.

Он пересек веранду и вошел в дом через дверь, ведущую в столовую.

Между женщинами нависло молчание. Затем Лидия с усилием обратилась к гостье:

— Дочь и сын сейчас оба сидят в бассейне, им тоже показалось, что сегодня очень жарко.

— Я не знала, что у вас есть дети, — ответила Тайра. — Иван рассказывал мне о вас, но о семье не говорил.

Лидию это не удивило, и она сказала:

— Сын служит на флоте, он сейчас дома в отпуске по ранению, а дочь только недавно вернулась из Америки.

— Так, значит, они уже взрослые? — У Тайры расширились глаза.

— О да, вполне, — ответила Лидия.

— У меня нет ни братьев, ни сестер, — отважилась сообщить Тайра. — Это очень печально. Отцу с матерью хотелось бы иметь большую семью, но, к сожалению, я у них одна.

— Ваши родители все еще в Дании? — спросила Лидия.

— Да. Я покинула их всего три месяца назад. Появилась возможность убежать в Англию, и они заставили меня воспользоваться ею. Видите ли, мне было важно продолжать заниматься музыкой.

— Наверное, это было трудно в Дании?

— Не трудно — невозможно. Вы даже не представляете, что означает жить в оккупированной стране. Мой отец был — как это говорится? — фермером, он владел сотнями голов скота, овец, птицефермой. Сейчас у него ничего не осталось, немцы все забрали. Конечно, они сделали видимость, будто купили все это, но расплатились с нами марками. А что эти деньги будут стоить после войны?

Голос девушки дрожал, когда она говорила о родителях. Лидия упрекнула себя, что ей бы следовало испытывать жалость и сочувствие. В то же самое время она каждую секунду сознавала миловидность девушки: молодое лицо с хорошей чистой кожей и большие голубые глаза; светло-золотистые волосы, характерные для выходцев из скандинавских стран, падали тяжелыми волнами на хрупкие, изящные плечи. У нее был аккуратный, привлекательный вид, но Лидия знала, что одежда на ней недорогая, и ей вдруг показалось, что эта девушка в любой одежде все равно будет казаться очаровательной. Ее гостья была молода, очень молода!

Иван вышел на веранду с подносом в руках.

— А вот и божественный нектар, — весело произнес он, и Лидия заметила, как Тайра быстро повернула голову и легко вскочила с гибкой грацией.

— Позвольте помочь вам, — предложила она Ивану, но он покачал головой и поставил поднос на столик возле Лидии.

— Это я должен прислуживать вам, — сказал он. — Вы наша почетная гостья.

Тайра улыбнулась, и на щеках появились две ямочки.

— Теперь вы смеетесь надо мной. Это мне оказана честь, и я очень взволнована, что смогла сюда приехать. После всех ужасных квартир в Лондоне здесь просто рай.

— Да, жилье вам досталось на редкость отвратительное, — заметил Иван, наливая сверкающую жидкость в высокие цветные стаканы.

Тайра повернулась к Лидии:

— Хозяйка попалась ужасно старомодная: стоило ко мне прийти какому-нибудь джентльмену, она думала… в общем ужасные вещи.

Лидия не нашлась, что ответить, но Иван поднял стакан и произнес:

— Забудьте о прошлом. Я предлагаю вам тост за музыку, которую вы сочините здесь, на свободе.

Он перегнулся через столик, чтобы коснуться края стакана Тайры, и выпил залпом.

Лидия молчала. Услышав голоса Филипа и Кристин, возвращающихся с купания, она почувствовала облегчение. Дети еще не переоделись. Кристин стягивала с головы купальную шапочку. Она выглядела очень стройной и очень милой в облегающем купальнике из ярко-красного атласа, который привезла из Америки.

— А вот и мои дети, — сказала Лидия гостье. Ей показалось, что Иван взглянул на них с легким недовольством.

Кристин не спеша поднялась по ступеням веранды.

— Привет, папочка, — сказала она. — Мы не ожидали увидеть тебя так рано.

— В Лондоне жарко, — коротко бросил Иван.

— Мисс Йёргенсен, позвольте вам представить мою дочь Кристин, — сказала Лидия, — и сына Филипа.

Кристин и Филип поздоровались и уселись на пол веранды.

— Как твоя рука? — тут же поинтересовалась Лидия.

— Я сейчас снова пойду в воду, — ответил Филип. — Поэтому мы не стали переодеваться. Хотя вода все равно что в горячей ванне.

— Вы не хотели бы поплавать? — обратилась Лидия к Тайре.

— Очень хотела бы, — ответила девушка, — но, к сожалению, я не захватила с собой купального костюма. Покидая дом, я увезла с собой лишь маленький чемодан.

Наступило молчание — Лидия ждала, что Кристин заговорит, но дочь не проронила ни слова и получила за это осуждающий взгляд.

— Я уверена, моя дочь сможет одолжить вам костюм.

— Наверное, мне удастся подобрать для вас что-нибудь подходящее, — без особого энтузиазма отозвалась Кристин. — Если хотите, пройдем наверх прямо сейчас.

— Мисс Йёргенсен будет жить в Сиреневой комнате, — сказала Лидия.

Тайра встала, а затем взглянула вопросительно на Ивана.

— А вы не собираетесь поплавать? — спросила она.

— О, я вам там не нужен.

— Нет, что вы, как раз напротив, — быстро сказала Тайра.

Он улыбнулся ей, к нему вернулось хорошее настроение.

— Раз так, я, конечно, пойду, — сказал он. — Покажу вам, как нырять ласточкой.

— Это будет чудесно, — восторженно подхватила Тайра. Следуя за Кристин, она прошла в дом, а Иван допил свой стакан и тоже ушел. Филип взглянул на мать:

— Не знал, что папа любит купаться, нам с Кристин никогда не приходило в голову позвать его с собой.

— Нет, он иногда любит поплавать, — ответила Лидия, стараясь забыть, как всего лишь месяц назад или около того, когда они говорили о необходимости наполнить бассейн, Иван заявил, что этим летом он вообще не намерен плавать.

— Послушай, а она хорошенькая, правда? — сказал Филип.

— Кто, мисс Йёргенсен? Да, очень.

— Никогда не видел таких светлых волос. Будь у нее красные глаза, она была бы альбиноской. — Он помолчал немного, а затем добавил: — Не похоже, что она из мира музыкантов.

— Как же выглядят музыканты? — поинтересовалась Лидия с удивлением.

— Знаешь, они все манерные и как будто с поворотом.

— Ну, про нашу гостью этого, безусловно, не скажешь.

— Что не скажешь, про кого? — спросила внезапно появившаяся Кристин.

— Ты нашла для мисс Йёргенсен купальный костюм? — поинтересовалась Лидия.

— Я отдала ей светло-зеленый, который мне никогда не нравился, — сказала Кристин. — И, к сожалению, должна признать, выглядит она в нем премило.

— Кристин! — строго воскликнула Лидия. Кристин наклонилась к матери и поцеловала ее.

— Прости, родная, я кошка, а все кошки иногда царапаются.

В этот момент на веранду вышла Тайра, а вслед за ней — Иван.

— Мне так радостно, — сказала она. — Впервые за это лето я буду плавать. Большое спасибо за прелестный костюм, который отлично подошел.

Это было действительно так: зеленый шелк поразительно контрастировал с ее очень белой кожей.

— Вы словно морская нимфа, — сказал ей Иван и, протягивая руку, чтобы помочь спуститься по ступеням веранды, добавил: — Я покажу вам дорогу к бассейну. Но обещайте мне, что не исчезнете, как только вода коснется вас.

— Обещаю, — улыбнулась Тайра. — Я и сама не хочу исчезнуть, мне здесь слишком хорошо.

Она постояла секунду на последней ступеньке веранды, щурясь от солнца.

— Бассейн вон там? — спросила она, указывая в сторону, откуда пришли Филип и Кристин.

— Совершенно верно, — ответил Иван.

— Давайте добежим до воды наперегонки, — предложила Тайра.

— Согласен, — ответил он.

Они спрыгнули на траву и побежали бок о бок. Лидия посмотрела им вслед и отвела взгляд. Кристин опустилась в кресло.

— Как молода! Очень-очень молода! — произнесла она чужим голосом. — Знаешь, мамочка, я чувствую, будто мне сто лет.

Глава 11

Зазвонил телефон, и Лидия покатила кресло в гостиную, чтобы снять трубку. Она не ожидала услышать голос Элизабет, которая редко звонила днем.

— Можно мне приехать повидаться с тобой? — спросила Элизабет.

— Сейчас? — удивленно воскликнула Лидия.

— Да, сейчас — сразу, как только смогу выехать. Мне нужно поговорить с тобой. По телефону нельзя объяснить.

— Конечно, дорогая. Ты останешься ночевать?

— Если можно. Я попытаюсь приехать в течение часа. Элизабет повесила трубку, и то же самое сделала Лидия, слегка встревоженная тоном сестры. Он выдавал большое волнение. Лидия попыталась понять, что случилось, но не смогла найти ответ. К тому же было трудно сконцентрироваться на Элизабет как раз тогда, когда ее одолевали собственные проблемы.

«Презираю ревнивых женщин!» — сказала она себе, понимая, что терзается невыносимой болью самой настоящей ревности. Не легко было видеть Тайру, молодую и стройную, грациозно вышагивающую рядом с Иваном, в то время как она вынуждена сидеть и наблюдать за ними всего лишь как зритель.

Ей хватало благоразумия сознавать, что, не будь она даже прикована к инвалидному креслу, все равно могла бы переживать то же чувство, но от этого сознания боль не уменьшилась. Даже стало хуже. Она не любила вспоминать, что ей уже сорок — возраст, кем-то названный «старостью молодости и молодостью старости». Она вздохнула и закрыла лицо руками. Трудно стариться, трудно свыкнуться с мыслью о будущем, когда красота уже не поможет преуспеть и нужно пытаться понять, что характер и личность означают больше, чем легкое, победоносное очарование всего лишь хорошенького личика.

Лидия с усилием подавила слезы и, проехав по комнате, позвонила в звонок. Когда пришла Роза, она распорядилась приготовить комнату для Элизабет, а затем вернулась на веранду, чтобы ждать возвращения купальщиков.

Первым пришел Иван — один.

— Хорошо поплавал, дорогой?

— Не выношу пресную воду, — проворчал он. — Если уж плавать, то в море. Я решил долго не оставаться в воде, так как это мой первый заплыв нынешним летом.

— Весьма разумно, — согласилась Лидия и, хотя она заметила, что кончики его пальцев посинели и он весь дрожит, не стала ничего говорить. Она догадалась, что ему нелегко было уйти, оставив молодежь развлекаться.

— Пойди и оденься, — предложила она.

— Ладно, — сказал Иван и ушел в дом.

Через несколько минут Лидия услышала, как в ванной Ивана, окно которой выходило на веранду, зашумела вода, и догадалась, что он принимает горячий душ.

Остальные появились минут через двадцать, не спеша приближаясь к дому. Девушки завернулись в большие разноцветные махровые накидки, которые всегда лежали возле бассейна, и Лидия отметила, как невероятно молодо выглядит Тайра, обернутая в ярко-голубую ткань. «Она всего-навсего ребенок», — подумала Лидия и тут же вспомнила, что Тайра, хоть и молода, представляет угрозу ее покою и покою ее дома.

— Я голоден как волк, — объявил Филип. — Нельзя ли подать чай побыстрее, мамочка, и попроси приготовить что-нибудь очень существенное.

— Ты и так все подмел дочиста в доме, — ответила Лидия. — Думаю, ничего существенного больше не осталось.

— Тогда я пойду и сам поухаживаю за поварихой, — сказал Филип, — и готов поспорить, что получу что-нибудь вкусненькое.

— Не люблю спорить об очевидном, — сказала Лидия.

Она знала, что старая повариха, служившая в доме с самого рождения Филипа, обожает его, поэтому он всегда получает все, что ни просит. Естественно, к чаю Филипу подали свежее яйцо, а у Кристин появилась возможность без особых церемоний посмеяться над его аппетитом, а заодно и над фаворитизмом, который процветал в их доме.

Иван вышел к столу в хорошем настроении. На нем были серые фланелевые брюки и ярко-голубая тенниска с короткими рукавами, в которой он выглядел очень молодо, явно успев прийти в себя после купания и после утренней вспышки раздражения. Иван был весел и обворожителен, а Лидия, наблюдая, как он оживленно болтает с Тайрой, сказала себе, что вполне понятно, почему эта и все другие девушки влюбляются в ее мужа. «Им просто ничего другого не остается», — печально подумала она, понимая: что бы он ни сделал, как бы ни вел себя — она будет любить его до самой смерти.

Чаепитие было в самом разгаре, когда приехала Элизабет. Она вошла на веранду своей обычной размеренной походкой, и Лидия с облегчением отметила, что вид у сестры был как всегда спокойный и невозмутимый.

— Какой сюрприз! — воскликнул, вскакивая, Иван. — Чему мы обязаны такой неожиданной чести?

— Всего лишь тому факту, что я захотела повидать Лидию, — ответила Элизабет.

Она поцеловала сестру и Кристин, пожала руку Филипу и была представлена Тайре.

— Моя протеже и ученица, — торжественно объяснил Иван, и Лидия догадалась, что он хотел удивить Элизабет, возможно в глубине души он даже хотел ее шокировать немного. Лицо Элизабет выражало лишь вежливое безразличие. Она пожала гостье руку, затем села рядом с Лидией и рассеянно, словно мысли ее были далеко, приняла чашку чая с бутербродом.

Приход Элизабет оборвал нить разговора, Филип с Кристин замолкли, поспешно допили чай и удрали в сад с тем же чувством облегчения, которое выказывали, когда были детьми.

— Вы хотели бы осмотреть поместье, — спросил Иван Тайру, — или это для вас скучно?

— С удовольствием, — ответила Тайра, — и здесь не бывает скуки.

— Вы не можете пока судить об этом так решительно, — сказал он.

— Нет, могу, — заспорила она. — Здесь все так чудесно, и все вы такие добрые.

Иван протянул руку, чтобы помочь ей выбраться из-за стола.

— В таком случае идемте, я покажу вам все красоты Фэр-херста.

Они ушли, и Лидия повернулась к Элизабет, с опаской предчувствуя вопросы, которые неминуемо должны были последовать. Но Элизабет, оглянувшись, чтобы убедиться, что их никто не слышит, порывисто схватила руку сестры:

— Лидия, мне нужно было увидеть тебя, я ужасно несчастна!

— Несчастна? — удивленно воскликнула Лидия. — Что случилось? Артур?..

— Нет, — быстро ответила Элизабет. — К Артуру это не имеет никакого отношения. Это Ангус. Мы… мы любим друг друга.

— О Элизабет!

Лидия была поражена, но ей стоило лишь взглянуть в лицо сестры, чтобы понять, как много произошло со времени их последней встречи. Та Элизабет, которую она хорошо знала — невозмутимая, сдержанная, — исчезла, а на ее месте была женщина, которую переполняли чувства.

— Расскажи мне все, — велела Лидия.

Элизабет стянула шляпку и швырнула ее на стул, затем раскрыла сумочку и вынула портсигар. Лидия заметила, что у нее дрожали руки, когда она чиркнула спичкой.

— Я ведь тебе уже немного рассказывала об Ангусе, — сказала она, чуть задержавшись на его имени, прозвучавшем с новой, незнакомой ноткой.

— Да, ты упоминала о нем.

— Вчера вечером мы вместе обедали, и он сказал, что любит меня — полюбил с самой первой минуты, как увидел.

— А ты?

— Я уже знала, что люблю его, что любила и раньше, сама того не подозревая. А потом мы… попрощались.

Лидия ждала. Через мгновение Элизабет продолжила:

— Буду с тобой откровенна, Лидия. Впервые в жизни я поняла, почему ты убежала с Иваном. Почему, несмотря на все испытания и горести, выпавшие тебе, это стоило сделать.

Голос ее дрогнул, и Лидия обняла сестру за плечи. . — Бедная, бедная Элизабет.

— Не совсем, — ответила Элизабет. — В чем-то мне очень повезло. Я очень счастлива, так как теперь знаю, я раньше никогда не жила, да и не понимала, что такое жизнь. Потом вдруг вспоминаю, что никогда больше не увижу Ангуса, и чувствую, что не смогу этого вынести, не смогу без него жить.

— Не совсем понимаю, — сказала Лидия.

— Я тоже сначала не понимала, — призналась Элизабет. — Но сейчас наконец я вижу, у нас нет другого выхода. Он должен думать о своей работе. Скандал не только разрушил бы его репутацию, но и нанес бы непоправимый вред. Я комендант лазарета, который стал делом его жизни. Если бы он не был таким специалистом, думаю, все могло бы сложиться по-другому. А так… — Элизабет сделала беспомощный жест.

— Что же он собирается делать? — спросила Лидия. — Он ведь должен тебя видеть, когда будет посещать больных.

— Я позвонила ему сегодня утром, — монотонно произнесла Элизабет. — Я чувствовала, что должна поговорить с ним, должна задать те вопросы, которые не давали мне спать всю ночь. Сначала не застала его, он был на конференции. Когда наконец он подошел к телефону, то сказал мне, что получил с большим трудом разрешение оставить свою работу здесь в Англии и отправиться за море. Он порывался уехать, как только началась война, но каждый раз, когда он поднимал этот вопрос, Медицинский совет уговаривал его остаться. Теперь, решив, что никто и ничто не остановит его, он добился своего.

— Когда он едет? — спросила Лидия.

— Он не захотел сообщить даже этого, — ответила Элизабет. — Наверное, думал, я расстроюсь. Просто сказал, что любит меня и всегда будет думать обо мне, но это прощание.

Голос Элизабет дрогнул, и Лидия поняла, что иногда слезы приносят облегчение. Она позволила сестре поплакать, только изредка произнося слова утешения. Через несколько минут к Элизабет вернулось самообладание.

— Прости за мою глупость, — сказала она, — но меня не покидало чувство, что если кому-то не расскажу, то сойду с ума, а кроме тебя никто не смог бы понять. Лидия, я даже не представляла, что любовь бывает такой!

Лидия дотронулась до руки Элизабет:

— Тебе придется набраться храбрости, дорогая.

— Я знаю, но мысль о будущем без Ангуса невыносима. Мне кажется, мы были созданы друг для друга, и кто знает, будем ли мы когда-нибудь вместе?

— Возможно, что-нибудь произойдет, — туманно произнесла Лидия.

— Да, возможно.

Ни одна из них не высказала словами то, что думала, но каждая поняла мысли другой. На веранде появилась горничная, чтобы убрать со стола, и Элизабет поднялась.

— Пойду переодеться, — сказала она. — В какой я комнате?

— В Розовой, — ответила Лидия. — Если не найдешь всего необходимого, спроси Розу.

— Хорошо, — пообещала Элизабет и пошла наверх. Оставшись одна, Лидия поразмышляла над рассказом сестры, подумав, как странно, что от первого прикосновения любви Элизабет так сильно изменилась. Сестра страдала, но Лидия понимала, что такое страдание сделает ее гораздо более человечной. Нельзя любить и не расти при этом. Она интуитивно чувствовала, что, хотя эта любовь пришла к сестре очень быстро, Элизабет по-настоящему глубоко полюбила Ангуса.

Когда Элизабет вновь спустилась вниз, она выглядела более спокойной, но, несмотря на это, в ней произошла неуловимая перемена: она была менее уверена в себе, менее напориста в своих словах и манере держаться.

— Я рада побыть с тобой, — просто сказала она Лидии, опускаясь в удобное кресло возле сестры.

— И ты знаешь, что мы всегда рады, когда ты с нами, — ответила Лидия.

Затем последовал вопрос, которого она боялась:

— Кто эта хорошенькая девчушка?

— Тайра Йёргенсен.

— Иван сказал, что она ученица. Чему же он ее учит?

— Она хочет стать композитором.

— Мне казалось, Иван не очень утруждает себя учениками, или я ошибаюсь?

— Это первая ученица за все время, — небрежно бросила Лидия. — Нужно же когда-то начинать.

Элизабет взглянула на нее, и Лидия поняла, что не убедила сестру.

— Прости, дорогая, ты расстроена?

— Конечно нет, — солгала Лидия.

Элизабет сначала помолчала, а затем произнесла:

— Неужели все страдают, когда любят? Лидия оставила притворство и честно ответила:

— Думаю, да. Мне кажется, в этой жизни невозможно испытать высшее блаженство, не заплатив за него.

Элизабет кивнула:

— Наверное, ты права, но это стоит того, не правда ли?

— Всегда. Всегда стоит, — пылко произнесла Лидия, и Элизабет наклонилась вперед.

— Какой же слепой я была, — сказала она. — Ничего не понимала — я имею в виду о тебе и Иване, о твоем несчастье… так много всего… Теперь мне кажется, будто я спала бесконечно много лет и совсем недавно проснулась. Мне ужасно стыдно, что я была такой глупой.

— Ты не была глупой, — мягко сказала Лидия.

— Нет, была, — возразила Элизабет, — но теперь я все понимаю. Только знаешь, Лидия, дорогая, мне не жаль того, что происходит сейчас с тобой. У тебя так долго был Иван — все эти годы вы были вместе.

Лидия не нашлась, что сказать, и они просидели в тишине несколько минут, пока из сада не вернулись Филип и Кристин. Филип нес большой капустный лист, полный малины.

— Вот что мы тебе принесли, ма, — сказал Филип, кладя лист на колени Лидии. — Могло быть и больше, если бы Кристин почти все не слопала.

— Мне это нравится! — язвительно заметила Кристин. — Он вспомнил о тебе, лишь когда набил свою утробу так, что не мог дышать.

— Очень люблю маленькие сюрпризы, — сказала Лидия, улыбнувшись, — и благодарна вам, что вы подумали обо мне.

— Мы только что размышляли, чем бы заняться вечером, — сказала Кристин, стянув подушку с кресла и устраиваясь на ней у ног матери. — Филип предложил спуститься вниз по реке на каноэ, но я боюсь: а) он меня перевернет и б) там будет полно комаров, а я ненавижу, когда меня кусают.

— А зачем вам чем-то заниматься? — спросила Лидия, но ответ ей стал понятен даже раньше, чем Филип и Кристин успели переглянуться.

— Ну, нам просто хотелось развлечься немного, — небрежно бросил Филип. — На реке или на местных танцульках. Ты ведь не против, ма?

— Конечно нет, — ответила Лидия. — Вам разрешается делать все, что вас развлечет.

— Кому разрешается? — спросил Иван, выходя на веранду.

— Детям, — пояснила Лидия. — Они хотят отправиться вниз по реке на каноэ после обеда.

— Неплохая мысль, — сказал Иван, — но мы с Тайрой придумали кое-что получше, поэтому сегодня вечером они должны остаться дома.

— Что же вы придумали? — поинтересовалась Лидия. Иван выдвинул стул для Тайры, которая появилась на веранде вслед за ним, а затем уселся сам.

— Я показал Тайре поместье, — сказал он. — Она восхищалась всем, высказывая правильные и самые обычные фразы до тех пор, пока не оказалась в моей студии. Там она произнесла нечто совершенно оригинальное. Сначала я поразился, но теперь понял ход ее мыслей.

— И что же она сказала? — спросила Лидия.

— Она воскликнула: «Вот бы устроить здесь концерт!» Я никогда не рассматривал студию с этой точки зрения, но, по-моему, Тайра права. Летними вечерами, если раздвинуть шторы и открыть окна, мы сможем впустить лунный свет — при условии, что выйдет луна, — и он будет струиться прямо на исполнителя. Какова декорация!

— Звучит очень заманчиво, — сказала Лидия, стараясь проявить энтузиазм.

— Вот и мы с Тайрой то же самое подумали, — ответил Иван. — Поэтому сегодня вечером, леди и джентльмены, вы официально приглашены на концерт, который дадут два известнейших исполнителя.

— Один, — возразила Тайра, — только один. Если я вообще буду играть, то лишь вступление, пока зрители занимают свои места. Как только все рассядутся, то захотят слушать вас.

— Вы слишком скромны, моя дорогая, — сказал ей Иван. — Мир ценит вас так, как вы сами себя цените, никогда об этом не забывайте. Ну, так что скажете насчет нашего плана?

— Мне кажется, он прекрасен, — ответила Лидия, — и мы все с нетерпением будем ждать игры мисс Йёргенсен.

— Очень надеюсь, что вы не будете разочарованы, — робко произнесла Тайра, но Иван не позволил ей заниматься самоуничижением и через несколько минут воодушевленно увел всю молодежь в студию для подготовки концерта.

— Она в самом деле так хороша? — с любопытством спросила Элизабет, когда они вновь остались с Лидией вдвоем.

— Понятия не имею, — ответила сестра и тут же добавила: — Если Иван говорит, значит, так и есть.

Но сомнения все равно не покидали ее весь обед и позже, когда она продвигалась по длинному коридору к студии Ивана. Иван, конечно же, был прав, говоря, что студия идеально подходит для концерта. Они с Филипом отодвинули рояль в большую нишу в глубине комнаты, а Кристин и Тайра расставили перед ним большие вазы с цветами. Все окна были широко распахнуты, снаружи уже темнело, и публика, сидя в полумраке комнаты, могла увидеть силуэты деревьев на фоне мрачного неба и первые вечерние звездочки. Тихую красоту лишь иногда нарушал шум аэропланов, пролетавших над головой как напоминание о варварской и зверской войне, которая все еще господствовала в мире.

Для Элизабет, Кристин и Филипа были расставлены большие кресла, и Лидия подкатила свое к ним в ряд, немного удивленная тем энтузиазмом, который проявил Иван в подготовке этого маленького импровизированного концерта. Обычно он не любил играть дома, даже для нее, и она подумала, что если посчитать, сколько раз Филип слышал исполнение отца не на публике, то хватило бы пальцев одной руки.

— Леди и джентльмены, — объявил Иван, выходя на импровизированную сцену, — мне доставляет величайшее удовольствие представить вам первое выступление в Англии прелестной артистки из Дании мисс Тайры Йёргенсен. Малочисленная публика послушно зааплодировала. Иван изысканным жестом пригласил Тайру к роялю. На девушке было простое платье из белого кружева, оно придавало ей неземную хрупкость, полностью в стиле декораций и окружения. Но Лидия заметила, что девушка волнуется, она побледнела и все время растирала пальцы, словно от холода.

— Что мне сыграть? — спросила она Ивана, не отрывая от него взгляда.

— А что вам самой больше всего нравится? — спросил он.

Она слегка улыбнулась, а затем, с трудом вторя его ироничной официальности, поднялась из-за рояля.

— Первое сочинение, которое прозвучит сегодня, леди и джентльмены, — произнесла она, — «Рапсодия фа диез» Ивана Разумовского.

Лидия хорошо знала эту вещь. Это была одна из ранних композиций Ивана, принесшая ему славу во всем мире.

Тайра вновь оказалась за роялем и, приподняв руки, взяла громкий аккорд. Первые несколько тактов она явно волновалась, а затем постепенно начала играть гладко и хорошо.

«Она хороша, — сказала себе Лидия, — очень хороша».

Это было одно из ее любимых сочинений, и она вся отдалась музыке. Ей были понятны чувства Ивана, когда он работал над ним. Мотив на щемящей взволнованной ноте, характерной для всех его лучших произведений, вылился здесь в победную песню, песню радости и опьянения. Это было языческое восхваление жизни, переведенное на музыку, чарующую своей магией. Прекрасное сочинение, но оно многого требовало от исполнителя, и, когда был сыгран финал, Тайра уронила руки с облегчением и усталостью. Все сжаром зааплодировали.

— Отлично, браво! — воскликнул Иван.

— Я еще должна играть? — спросила Тайра.

— Ну конечно, — ответил он. — Мы ведь вызвали вас на «бис», разве вы не поняли?

— Благодарю вас. В таком случае сейчас я покажу свою работу. Это попурри из датских народных песен, тех, которые каждый ребенок в Дании знает с колыбели.

Она играла очаровательно, с той живостью, что, как знала Лидия, покоряет любую аудиторию на концерте. Сомнений не было, девушка определенно подавала большие надежды, но Лидия понимала, что нужно гораздо больше, чтобы достичь успеха в непростом, критически настроенном музыкальном мире.

Тайра закончила играть, и Иван торжественно повел ее от рояля к свободному креслу возле Филипа.

— А теперь мы услышим вас? — спросила Тайра с сияющими глазами.

— Очень надеюсь, что вы не будете разочарованы, — произнес, подтрунивая, Иван ее же фразу, и Лидия увидела, как девочка вспыхнула.

Иван сел за рояль и пробежал по клавишам, разминая пальцы. Он начинал свою карьеру пианистом и, только когда стал дирижером, отказался от исполнительской деятельности, но до сих пор, хотя и очень редко, солировал на рояле. По слухам, дошедшим до Лидии, Ивана Разумовского было легче заставить сыграть на рояле ради любви, чем ради денег. Эту репутацию он заработал, как она знала, потому, что иногда, пусть и редко, его можно было уговорить сыграть в гостиной какой-нибудь bonne amie, но она догадывалась, что он часто играл наедине той, которая добивалась его симпатии.

Сейчас, торжественно пробежав пальцами по клавишам, он повернулся к своей аудитории.

— Я начну программу, — сказал он, — с «Рапсодии фа диез».

Лидия услышала, как Тайра тихонько охнула, но больше никто не произнес ни звука, и Иван начал играть. Такой жестокости никто от него не ожидал. Тайра сыграла рапсодию по-настоящему хорошо, но по сравнению с человеком, который ее сочинил, она выглядела школьницей, с трудом разбиравшей экзаменационную пьесу. Под умелыми пальцами Ивана музыка поднялась до эмоционального крещендо; стали слышны тонкие полутона, подспудные течения, о которых слушатели не подозревали, и выраженная в музыке сложная, трудная личность композитора. Он передал своим слушателям понимание всего того, что молодой Иван хотел и требовал от жизни, всего, что он нашел, всего, что испытал, и всего, что осталось неуловимым — недосягаемым.

Во время игры Ивана трудно было думать о чем-нибудь, кроме него самого. Только когда прозвучал последний аккорд торжественного финала, Лидия сумела оторвать от него взгляд и посмотреть на Тайру. Девушка была очень бледна, в ее глазах блестели слезы. Она без слов поняла урок, преподанный Иваном, который сделал это, как горестно подумала Лидия, с ненужной суровостью. Он словно в открытую сказал всему свету: «Вы хороши, но недостаточно!»

И все же, хорошо зная Ивана, Лидия сомневалась, что именно этого он добивался. Она решила, что, возможно, из-за своей ребячливости ему просто захотелось покрасоваться — объявить Тайре и всем остальным о своем огромном превосходстве.

То, что ее догадка верна, она поняла, когда Иван поднялся из-за рояля. Увидев расстроенную Тайру, он подошел к ней, взял ее руку и поднес к губам.

— Простите меня, — сказал он, и в его тоне и жесте не было ничего театрального.

Все промолчали, Иван вернулся к роялю, глянул в открытое окно, словно искал вдохновения. Затем начал играть. Он играл что-то новое, работу, которую Лидия прежде никогда не слышала, скорее всего это была часть последней симфонии. Начало было спокойным, а затем в произведении и в безмятежной мелодии снова зазвучала неутоленная жажда, которую Лидия хорошо понимала. Недовольный, не нашедший взаимности, Иван молил о том, что искал всю свою жизнь. Эту муку желания было почти больно слышать, хотя в ней в то же самое время чувствовались и радость, и восторг. Мелодия уносилась вверх все выше и выше, неспокойная, ищущая, все время на грани достижения чего-то, так и оставшегося недостигнутым. Ее мучительная острота сковала напряжением слушателей и настроила их почти на эмоциональный взрыв, так что Лидии казалось, еще секунда — и они больше не выдержат. «Вот, что переживает Иван, вот, чего он жаждет, — сказала она себе и повторила вновь и вновь, — но этого ему не достигнуть! Не достигнуть!» Эти слова были как насмешка над ней самой. Она была не в силах помочь Ивану.

Внезапно Иван бросил играть. Это было не завершение, не финал, он просто снял руки с клавиатуры и вышел из-за рояля. Вид у него в тот момент был странный и дикий, а еще изнуренный, словно он весь выложился. Иван вытер лоб шелковым платком, потом, ни слова не говоря тем, кто неподвижно и тихо сидел в полумраке огромной комнаты, он двинулся к открытому окну и, перебросив длинные ноги через подоконник, выскользнул в сад. Тьма почти совсем сгустилась, и они скорее слышали, чем видели, как он уходит, до них доносилось лишь поскрипывание гравия под ногами.

Наступила долгая, долгая пауза. Элизабет тайком выти-р?ла глаза. Но Филип сломал напряжение, поднявшись с кресла и протянув руку Тайре.

— У нас в гостиной стоит радиола, — как бы между прочим объявил он. — Потанцуем?

Глава 12

— У тебя довольный вид, — сказал Филип. — Что случилось?

Кристин взглянула на него и улыбнулась:

— С чего ты взял, будто что-то случилось?

— Давненько я не замечал у тебя такого хорошего настроения, — ответил он. — Кроме того, только сумасшедшему захотелось бы отправиться в Лондон в такой день, как этот, если, конечно, тебя там не ждет нечто исключительное.

— Каков Шерлок Холмс! — шутливо отозвалась Кристин и тут же добавила серьезно: — Да, произошло нечто исключительное, но я пока ничего не могу рассказать тебе. Возможно, когда вернусь… впрочем, не знаю.

Филип взглянул ей в лицо, отвернулся и принялся смотреть вперед на узкую, пыльную дорогу, в конце которой виднелась крыша вокзала. Он помолчал немного, а потом заговорил чуть виноватым и смущенным тоном:

— Послушай, Кристин, ты ведь не связалась с кем-нибудь, кто не знаком семье? Меня это не касается и все такое, но… как бы это… ты моя сестра, а я более или менее знаю жизнь… к тому же… черт возьми, тебе еще так мало лет!

В начале этой речи Кристин уставилась на брата, затем, пока он с трудом продолжал, она издала тихий смешок и продела свою руку ему под локоть.

— Филип, — сказала она, — я люблю тебя! Ты самый чудный брат, какой только может быть! Но как раз сейчас ты на ложном пути. В этом деле мужчина не замешан, даю тебе слово, но, как только появится таковой, я приду и скажу тебе первому. Обещаю.

У Филипа гора с плеч свалилась. Роль старшего брата явно давалась ему с большим трудом.

— В таком случае все в порядке, — сказал он. — А то я было начал беспокоиться. У тебя такой веселый вид… в общем, ты изменилась за последнее время.

— Знаю, — сказала Кристин, — я вела себя как свинья, потому что была в депрессии. Но сейчас… нет, лучше пока помолчать, а то вдруг ничего не выйдет… Но все равно, Филип, мне нравится, что ты за мной присматриваешь.

Несколько минут спустя, высунувшись из переполненного вагона, чтобы помахать рукой Филипу, когда поезд отошел от перрона, Кристин подумала: как ей повезло, что у нее такой по-настоящему заботливый брат. Она вспомнила некоторых девушек в Америке, кто связывался с мальчишками еще в школьном возрасте, а так же подумала об одной подружке, убежавшей, чтобы выйти замуж, через несколько дней после своего шестнадцатилетия. Кристин презрительно относилась к такой глупости, хотя могла понять волнение и восторг, сопутствующий любовному приключению. Девочкам совсем не обязательно было любить кого-то одного, они влюблялись в любовь, им хотелось, чтобы их добивались, чтобы вокруг них кипели страсти, а они с жадностью выпивали до последней капли всю чашу удовольствий от такого приключения.

Самой Кристин тоже интересовались несколько мальчиков. Но она считала их зелеными и непривлекательными. Ей нужно было что-то лучшее, более мудрое, и временами она чувствовала себя неизмеримо старше своих сверстниц, которые весело шушукались по углам о том, что «он» сказал вчера вечером. «Какой же мужчина мне нужен?» — спросила себя Кристин, и этот вопрос заставил ее позабыть о неудобстве и жаре на время всего пути до вокзала Ватерлоо.

Она взглянула на часы и увидела, что поезд прибыл по расписанию. Можно было не торопиться, но она все-таки не смогла удержаться — ноги сами несли по платформе на поиски такси. Ей и так пришлось ждать целых сорок восемь часов после телефонного звонка, изменившего ее настроение: на смену подавленности пришла восторженная радость. Позвонил сэр Фрейзер Уилтон. Поначалу Кристин так удивилась, услышав его голос, что с трудом поняла, о чем он говорит. Ведь он твердо ее заверил, что она больше никогда не получит от него известий. Правда, он обещал рассмотреть другой вариант, но она полагала, это было сказано из вежливости. Да и к чему такому выдающемуся человеку задумываться о надеждах и разочарованиях какой-то там девчонки? Кристин была достаточно благоразумна, чтобы понять: все, что сказал сэр Фрейзер, — неприкрашенная правда. Ее дар или талант — все равно, как ни назови — не мог ни выжить, ни использоваться в мире шумной рекламы. «Самое лучшее для меня, — сурово сказала она себе, — забыть обо всем и начать жить заново теперь, когда я вернулась домой». В том, с каким усилием она отказалась от своей мечты, был определенный пафос, свойственный молодым, вынужденным волею обстоятельств оборвать те несколько корней, которыми они успели обрасти. А затем, когда неопределенность и постоянные усилия обуздать свои мысли привели ее к мрачной подавленности, когда ей казалось, что она идет по узкому ущелью, но не имеет права поднять голову, чтобы взглянуть на горы, позвонил сэр Фрейзер.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал он.

— Моя помощь? — пролепетала Кристин.

— Да, — ответил он. — Меня попросили проконсультировать один очень сложный случай, как раз тот, где, я полагаю, ваши необычные способности могут оказать огромную услугу. Вы согласны, говоря современным языком, скооперироваться?

— Вы же знаете, что да, — сказала Кристин. — Где и когда?

Она догадалась, что ее собеседник слегка улыбнулся такой поспешной готовности.

— Приезжайте в Лондон в четверг, — сказал он. — Если вы сумеете добраться до моей приемной к трем часам, мы отправимся вместе осмотреть больную.

Кристин охватило радостное возбуждение. Значит, он все-таки поверил в нее. Этого одного было достаточно, чтобы она почувствовала себя очень гордой.

— Я приеду, — пообещала она.

По дороге к дому сэра Фрейзера Кристин сильно волновалась. Что, если ее постигнет неудача? Вопрос возник сам собой и потребовал размышлений. А если и так, то что это докажет? Что в прошлом она была введена в заблуждение, обманулась, поверив, что она лучше, чем была на самом деле? Предположим, на ее возможности, если таковые вообще имелись, повлиял другой климат, другая атмосфера, другие люди?

Кристин попыталась стряхнуть одолевшие ее страхи, которые шептались вокруг нее, словно злые духи, дразня, раздражая и расстраивая ее, но к тому времени, когда она добралась до дома сэра Фрейзера, она почти сожалела о своем приезде, сожалела, что ее вызвали, разбудив внутри все прежние сомнения.

Старый дворецкий, с таким подозрением отнесшийся к ней в ее первый визит, приветствовал Кристин гримасой, которая должна была означать улыбку.

— Сэр Фрейзер ждет вас, мисс. Сюда, пожалуйста.

Он новел ее по длинному коридору к кабинету сэра Фрейзера в глубине дома. Кристин обрадовалась, что на этот раз избежала мрачной торжественности викторианской гостиной. Интересно, подумала она, какова же из себя леди Уил-тон? Неужели в той гостиной проявился ее вкус?

При виде Кристин сэр Фрейзер поднялся, и ей показалось, что он еще выше и внушительнее, чем прежде.

— Итак, вы решили приехать, — обратился он к девушке, когда она уселась на предложенный стул.

Кристин поначалу удивило такое заявление, а затем она поняла, что ее собеседник обладает достаточной проницательностью, чтобы догадаться о той борьбе, которая происходила внутри нее.

— Я немного испугана, — честно призналась она.

— Это естественно, — сказал он. — Вы боитесь, что можете потерпеть неудачу, и слегка опасаетесь будущего в том случае, если одержите победу. Дорогая моя, я прекрасно все понимаю. В то же самое время, если вы по-настоящему верите, что на все есть свои причины и каждый из нас в этом мире играет отведенную ему роль, как вы утверждали во время нашей первой встречи, то сейчас все может подтвердиться! — Он помолчал, просматривая бумаги на столе.

Кристин не проронила ни слова, ожидая продолжения.

— Недели две назад, — заговорил сэр Фрейзер, — меня пригласил на консультацию один мой старинный друг, большой специалист по нервным заболеваниям. Он признался, что ведет больную уже более двух лет, но не сумел получить никаких результатов. Его пациентка — молодая женщина, пострадавшая в результате несчастного случая. Если быть откровенным, мисс Станфилд, родственники больной объявили, что увечье она получила во время воздушного налета. Это, я знаю, неправда. Вы, конечно, понимаете, я с вами полностью откровенен потому, что в данный момент считаю вас одной из нас.

— Договорились, — тихо произнесла Кристин.

— Нет необходимости вдаваться в детали, произошло ли увечье в результате несчастного случая или бомбежки. Важно одно — больная в настоящее время страдает от серьезного душевного расстройства. Несчастье случилось почти три года назад. Ей была сделана операция, вправлены все кости одним из наших самых выдающихся хирургов, который позже объявил, что она полностью и абсолютно вылечена — физически. Именно тогда призвали на помощь моего друга и коллегу, потому что, хотя со стороны физического состояния было все в порядке, мозговая реакция отсутствовала. Говоря языком дилетанта, она не собиралась делать никаких усилий, чтобы вернуться к жизни. Фактически, судя по записям, которые я читал, и по тому, что мне рассказывали, она вознамерилась умереть. Полагаю, она не умерла простым усилием воли только потому, что ее родственники в состоянии позволить самый лучший уход и лечение, стремясь поддерживать в ней жизнь. Я осматривал эту молодую женщину и понял, что как психолог я столь же бессилен, как и мой друг. Нельзя урезонить того, кто, по сути, является живым трупом.

— Ее мозг не затронут? — поинтересовалась Кристин.

— Этого мы не знаем, — ответил сэр Фрейзер. — Она находится, скажем, за неимением лучшего слова, в коме. Медсестры кормят ее искусственно, моют и ухаживают за ней. Она кажется совершенно неживой, не замечает происходящего вокруг нее, но мой друг, чрезвычайно проницательный человек, убежден, что она могла бы, если потребуется, сделать усилие прийти в себя.

— И вы думаете, что я… — начала Кристин.

— Могли бы попробовать вдохнуть в нее какой-то интерес, какую-то жизнь, — договорил сэр Фрейзер. — Отчасти это будет напоминать воскрешение из мертвых. Как бы там ни было, нам ничего больше не остается, как попытаться. Вреда вы не принесете, а пользу — возможно. Я представил вам этот случай, мисс Станфилд, во всей откровенности.

— Я, конечно, попробую, — тихо сказала Кристин, — но если ваш друг прав и она каким-то образом знает, что происходит вокруг нее, то может сопротивляться мне точно так же, как докторам.

— Возможно, ваш дар окажется сильнее, — предположил сэр Фрейзер, и говорил он вполне серьезно.

Кристин улыбнулась ему:

— Что бы ни случилось, спасибо, что поверили в меня и дали мне возможность проявить себя.

— Значит, мы можем отправляться в путь? — спросил сэр Фрейзер.

Выйдя из дома, они подошли к машине известного ученого, которая ждала у дверей.

— Как зовут больную? — поинтересовалась Кристин, когда машина устремилась по направлению к парку.

— Хампден, Стелла Хампден, а ее брат, в чьем доме она находится, в высшей степени одаренный молодой человек, до войны успел получить известность в гражданской авиации.

— А чем он теперь занимается? — спросила Кристин. — Строит самолеты?

— Не строит, а летает на них, — поправил сэр Фрейзер. — Или по крайней мере летал: в данный момент он дома. Когда его сбили над Нормандией, он попал к немцам в плен, а позднее его освободили наши наступавшие войска. Между нами, мне кажется, только благодаря его настойчивости врачи решились прибегнуть к другому методу. Он не терпит лекарей, которые мирятся с неизбежным. Впрочем, его трудно за это осуждать.

Машина остановилась возле большого дома на тихой площади. Шофер вышел и нажал кнопку звонка, а несколько минут спустя сэра Фрейзера и Кристин провели в большую библиотеку, где их ожидал молодой человек. Кристин увидела, что у него забинтована нога и передвигается он с помощью палки. Он был высок и хорош собой, лицо уравновешенного человека, с волевым подбородком, но при их появлении он нахмурился, и у Кристин тут же возникло впечатление, что он не любит вообще всяких медиков или не терпит лично сэра Фрейзера и его спутников.

Сэр Фрейзер представил их:

— Подполковник авиации Хампден, мисс Станфилд.

— Это та самая молодая дама, о которой вы говорили? — спросил подполковник тоном, показавшимся Кристин несколько грубоватым.

— Та самая, — ответил сэр Фрейзер. — Мисс Станфилд была столь любезна, что согласилась прийти сюда и посмотреть, может ли она что-нибудь сделать для вашей сестры.

Подполковник Хампден не стал говорить, что считает ее до смешного молодой и неопытной, но Кристин знала, он подумал именно это, когда повернулся к ней и отрывисто спросил:

— Вы полагаете, что сумеете помочь моей сестре?

— Надеюсь, что сумею, — ответила Кристин. Ее слова вызвали явное раздражение.

— «Надеюсь!» — проговорил подполковник авиации, размахивая палкой. — Так говорит каждый врач, который сюда приходит. Они «надеются»! Когда я вижу чудеса, которые они творят над нашими людьми, получившими увечья в эту войну, когда я вижу, что можно сделать с теми, кто имеет ожоги или практически собран из осколков, я говорю: можно же что-то сделать и для Стеллы! Мне до смерти надоело надеяться! Мне нужны действия, причем быстро!

Кристин стояла огорошенная таким взрывом, а сэр Фрейзер воспринял его спокойно.

— Абсолютно с вами согласен, — сказал он. — Я давным-давно считаю, что врачи глупы и не знают своего дела. Но вы должны понять, что человеческая воля — один из самых сильных факторов в медицине: врач может утверждать что угодно, но если человек не хочет жить, в девяносто девяти случаях из ста так и произойдет.

— Значит, Стеллу нужно заставить жить! — властно заявил подполковник Хампден.

Кристин подумала, что он относится к тому типу молодых людей, которые привыкли отдавать приказы для безоговорочного исполнения.

— Может быть, вместо долгих разговоров, — спокойно сказал сэр Фрейзер, — мы с мисс Станфилд поднимемся наверх и посмотрим вашу сестру? Вы побудете здесь?

Не дожидаясь ответа от хозяина дома, сэр Фрейзер повернулся к дверям. У Кристин создалось впечатление, что молодой человек, которого они покинули, смотрел им вслед, не очень веря в благополучный исход их миссии. Пока они поднимались по широкой лестнице, сэр Фрейзер сказал:

— Думаю, Хампден и сестра были очень привязаны друг к другу. Это довольно печальная история. Еще совсем в раннем возрасте они осиротели. Родители погибли в дорожной катастрофе, и мальчик унаследовал огромное состояние. С детства он был индивидуалистом, который остается один даже в толпе, поэтому вся его любовь сосредоточилась на маленькой сестре. Она гораздо моложе его.

— А сколько ей лет? — спросила Кристин.

— Около двадцати четырех, кажется, — ответил сэр Фрейзер. — Ей исполнился двадцать один, когда произошел несчастный случай. — Они достигли лестничной площадки второго этажа, навстречу им вышла медсестра. Она уважительно поздоровалась с сэром Фрейзером, но Кристин показалось, что даже ее накрахмаленный передник осуждающе зашелестел, когда медсестра увидела, кого привели для консультации, поэтому почти не пыталась скрыть удивления и даже ужаса, когда сэр Фрейзер объявил:

— Мы с мисс Станфилд хотели бы вдвоем осмотреть больную.

— Доктор Дирман пока не пришел, сэр Фрейзер, — с упреком сказала она.

— В таком случае мы не будем его ждать.

Они вошли в комнату. Опущенные жалюзи не пропускали лучей полуденного солнца, и Кристин с минуту привыкала к полумраку. Когда-то эта спальня была гостиной в доме. Она была изысканно обставлена, чтобы больную окружали только самые красивые и привлекательные вещи. Убранство гостиной осталось на своих местах, и почти на каждом столике стояли огромные чаши цветов — розы, гвоздики, лилии, — их аромат наполнял комнату, придавая ей легкую экзотичность своей роскошью и красотой. В алькове была установлена кровать, ее резьбу и позолоту выполнили итальянские мастера, а фигура, лежащая неподвижно и безжизненно на кружевных подушках, была закрыта изумительным покрывалом со старинной китайской вышивкой.

Сэр Фрейзер приблизился к кровати с уверенностью человека, привыкшего к болезням, Кристин же помедлила немного, боясь того, что ей предстояло увидеть. Когда наконец она подошла поближе и встала рядом с сэром Фрейзером, то увидела очень милое лицо с правильными чертами, его можно было бы даже назвать красивым, если бы оно не напоминало посмертную маску. Белоснежная кожа обтягивала заострившийся подбородок и скулы. Светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб, глаза Стеллы Хампден, густо опушенные темными ресницами, были закрыты под тонкими дугами бровей. Дышала ли она? Кристин даже сама задержала дыхание, чтобы удостовериться. Было что-то жуткое в полной неподвижности больной. У Кристин невольно вырвался легкий возглас.

— Она редко шевелится, — сказал сэр Фрейзер, не понизив голоса. — Она почти как в трансе.

— А нас она может слышать? — спросила Кристин, говоря чуть тише, чем обычно.

— Этого никто не знает, — ответил сэр Фрейзер. Кристин посмотрела на Стеллу.

— У меня такое ощущение, будто она уже умерла, — сказала Кристин, и тут же внутреннее чутье возразило ей. Она почувствовала странное ощущение, уже знакомое ей, означавшее, что еще немного — и она поймет, где скрыта болезнь.

Словно догадавшись о происходящем, сэр Фрейзер отступил назад.

Кристин не двигалась, а просто смотрела на больную девушку. В комнате было очень тихо. По улице проехало такси. Слышалось настойчивое постукивание в оконное стекло, словно в комнату залетела бабочка и теперь пыталась выбраться наружу.

После долгой паузы Кристин шевельнулась. Она положила одну руку на лоб Стеллы, а другую подвела ей под затылок, так что голова больной оказалась между ее ладонями. Так Кристин оставалась в течение нескольких минут, а потом медленно начала массировать шею и тронула закрытые глаза. Тело под покрывалом судорожно дернулось, и тогда послышались настойчивые слова Кристин:

— Просыпайтесь! Просыпайтесь!

И вновь последовало судорожное движение, как во время борьбы. Кристин убрала руку с глаз Стеллы, и очень медленно, словно с них сбросили тяжелейший гнет, глаза открылись.

— Просыпайтесь! — снова произнесла Кристин.

Глаза посмотрели на нее невидяще, затем взгляд больной сосредоточился с огромным усилием. Кристин отбросила покрывало и взяла руки Стеллы в свои. Она крепко держала их, как бы передавая больной девушке жизненные силы. Она почувствовала, как пульсируют ее собственные руки и бьется сердце. Губы Стеллы, сухие, с голубоватым налетом, приоткрылись. Она пыталась заговорить, но это оказалось невозможным. Наконец послышался голос, такой тихий и надломленный, что ничего почти нельзя было разобрать:

— Не нужно!

— Я должна, — ответила Кристин. — Вы проснетесь и начнете выздоравливать.

— Не хочу! — Слова вновь почти невозможно было понять.

Кристин еще раз наклонилась вперед, чтобы положить руку на лоб, а другой дотронуться до затылка больной. И тогда девушка закричала — она кричала ужасным, хриплым голосом:

— Прочь! Уходите прочь, оставьте меня в покое!

В комнату поспешно вбежала медсестра. Сэр Фрейзер подался вперед, но прежде Кристин высвободила руки и выпрямилась, оставшись стоять у кровати. Стелла Хампден опять закричала, а затем ее голос утих до невнятного бормотания, во время которого она беспокойно поводила головой из стороны в сторону. Сэр Фрейзер положил руку на ее пульс.

В этот момент Кристин ощутила присутствие еще одного человека — кто-то стоял возле дверей. Она повернула голову и увидела, что это подполковник. Сэр Фрейзер нашел взглядом медсестру.

— Здесь требуется доктор Дирман, — произнес он. — Позвоните ему.

В этот момент в комнату вошел кто-то еще.

— Я здесь, — тихо сказал врач.

Он направился прямо к кровати, без извинений миновав подполковника.

Стелла по-прежнему беспокойно металась, поворачивая голову из стороны в сторону, словно желая убежать. Ее глаза были вновь закрыты, но на щеках появился слабый румянец.

Доктор измерил ей пульс и дыхание. Затем взглянул на сэра Фрейзера.

— Значит, получилось, — сказал он.

Сэр Фрейзер одобрительно положил руку на плечо Кристин.

— Думаю, на сегодня достаточно, — негромко сказал он.

Именно тогда Стелла Хампден открыла глаза и посмотрела прямо на Кристин. С минуту она не шевелилась, лишь глубоко дышала, а потом ее губы раскрылись и хриплым, переполненным страдания голосом она сказала:

— Оставьте меня!

Глава 13

На следующий день, направляясь к дому Хампденов, Кристин осознала, что делает это с неохотой. Волнение и радостная приподнятость вчерашнего дня прошли, а ночью Кристин лежала без сна, мучаясь сомнением, правильно ли она поступила, возвращая Стеллу Хампден к жизни, когда было совершенно ясно, что единственное желание больной — оставаться в благостном забвении. Кристин даже подумала, что Стелла сама вызвала кому, в которой так долго пролежала.

Вчерашние события привели сэра Фрейзера Уилтона в неподдельный восторг, но Кристин почувствовала, что доктор Дирман не слишком доволен, что же касается медсестры, то та проявляла откровенную враждебность. Нелегко будет, подумала Кристин, каждый день являться в этот дом и знать, что по крайней мере половина его обитателей составляют ее оппозицию.

Вчера подполковник был немногословен, вначале Кристин решила, что он неблагодарный человек, а затем поняла, что ему просто не хватило слов. Его взволновало и расстроило то, что он видел, а потому слов для благодарности не нашлось. В то же время Кристин ощущала, что за всем этим скрывается какое-то горе, не совсем ей понятное. У нее создалось впечатление, что, стоило ему подумать или заговорить о болезни сестры, внутри у него закипала дикая ярость, которую Кристин сравнила бы с фанатизмом.

Покинув вчера спальню Стеллы, они побеседовали втроем, и все то время Кристин остро сознавала переживания подполковника. Они проявлялись, даже когда он молчал, и Кристин гадала, какая именно тайна скрывается за так называемым несчастным случаем со Стеллой. Несколько раз доктор Дирман возвращался в разговоре к физическим увечьям Стеллы, и при каждом их упоминании Кристин замечала особое выражение на лице подполковика. «Кровожадное» — единственное определение, которое к нему подходило.

Когда Кристин вошла в дом, ее тут же проводили наверх, а там ее встретила знакомая медсестра, еще болеехолодная и накрахмаленная, чем прежде.

— Доктор Дирман у мисс Хампден, — объявила она. — Я скажу ему, что вы здесь.

— Как она провела ночь? — поинтересовалась Кристин.

— В высшей степени беспокойно, — ответила сестра. Кристин хотела было уже выразить свое сожаление, но тут вдруг поняла, что это как раз к лучшему. Она взглянула на медсестру и улыбнулась.

— Вы должны быть довольны! — воскликнула она, и впервые достойнейшая особа не нашлась, что ответить, когда Кристин прошла мимо нее в комнату к больной.

Доктор Дирман сидел возле Стеллы. Он поднялся, пересек комнату и подал руку Кристин, а затем увлек ее к окну, подальше от больной.

— Меня немного беспокоит мисс Хампден, — сказал он тихим голосом. — Не знаю, не будет ли лучше оставить ее в покое хотя бы на сутки?

Вид у него был встревоженный, но Кристин сейчас не особенно занимали чувства доктора Дирмана. Он не очень ей понравился в их первую встречу. Тогда ей пришла в голову мысль, что он принадлежит к тому типу врачей, которые не любят экспериментировать, и что только настойчивость и репутация сэра Фрейзера заставили его согласиться, чтобы лечение продолжал дилетант. Невролог, друг сэра Фрейзера, который привлек его к этому случаю, к несчастью, в данный момент был в отъезде, и Кристин заклеймила доктора Дирмана суетливым заурядным лекарем, ненавидящим все, что выходит за рамки обычного.

— А что советует сэр Фрейзер? — спросила она его.

— Я говорил с ним сегодня утром, — ответил доктор Дирман. — Сэр Фрейзер сам позвонил, чтобы узнать, как провела ночь мисс Хампден. Он надеется увидеть ее сегодня днем. Наверное, нам следует подождать его прихода.

— Можно мне взглянуть на нее? — спросила Кристин. Она прошла к кровати, ступая по мягкому ковру. Голова

Стеллы утопала в подушках. Девушка была все такой же неподвижной, как накануне, и все же Кристин инстинктивно почувствовала изменения. Сегодня Стелла знала, что происходит вокруг нее, — Кристин была уверена в этом, как ни в чем другом, хотя полагалась лишь на собственную интуицию.

Она постояла, глядя на Стеллу, а потом приняла неожиданное решение. Повернувшись к доктору Дирману, она сказала:

— Вы не станете возражать, если я поговорю с мисс Хампден наедине?

Она увидела и удивление и нерешительность на его лице, поэтому быстро добавила:

— Я не дотронусь до нее, не стану ее лечить никаким другим способом в ваше отсутствие, но я хочу поговорить с ней.

Доктор Дирман снисходительно улыбнулся:

— Моя дорогая юная леди, мисс Хампден не ответит вам. Как вы знаете, она лежит в таком состоянии уже очень давно, нет уверенности, что она вообще услышит ваши слова.

— Я понимаю, — с серьезным видом ответила Кристин, — но все же мне хотелось бы попробовать, если вы не против.

Доктор Дирман пожал плечами.

— Полагаю, это не причинит вреда, — не очень любезно ответил он. — Я подожду за дверьми. Если понадоблюсь — позовите. — Он отвернулся и зашагал к двери, бормоча на ходу: — Все это непрофессионально, знаете ли.

Кристин не ответила. Она подождала, пока дверь мягко за ним закрылась, а затем присела на краешек кровати. Стелла лежала неподвижно, но Кристин была уверена, что она прислушивается.

— Что вы хотите, чтобы я теперь сделала? — тихо спросила Кристин. — Может, мне уйти и оставить вас?

Глаза Стеллы очень медленно открылись, и очень осторожно, словно это требовало огромного усилия, она повернулась в подушках так, чтобы разглядеть Кристин.

— Да, уходите, — прошептала она.

— А может быть уже слишком поздно? — спросила Кристин. — Я хочу сказать, теперь вы в сознании, и вам будет нелегко снова вернуться назад, отключиться от всего, как вы сделали в прошлом.

Наступила пауза, в течение которой Стелла, казалось, размышляла над ее словами. Наконец она произнесла:

— Почему вы не оставили меня в покое?

— А какая в том была бы польза? — спросила Кристин. — Они все равно не позволили бы вам умереть, по крайней мере до тех пор, пока ваш брат в состоянии оплачивать всех этих сестер и врачей.

Стелла устало прикрыла глаза, и наступила пауза — такая длинная, что Кристин начала было беспокоиться, не ускользнула ли опять ее пациентка в недосягаемое небытие, но тут та вновь открыла глаза.

— Что мне делать? — спросила она.

Кристин скорее почувствовала, чем услышала слова, так слабо они прозвучали. Забыв об обещании доктору Дирману, она наклонилась и взяла руки Стеллы в свои:

— Вы вернетесь к жизни. Есть много захватывающего и интересного, чем можно заняться. Кроме того, есть один человек, которому вы нужны.

Кристин на секунду показалось, что на лице Стеллы отразилась радость.

— Ваш брат ранен, — сказала Кристин, — ему одиноко. Радость померкла, если она и вправду там была. Стелла вновь закрыла глаза. Кристин, все еще удерживающая ее руки, слегка тряхнула ими.

— Помогите мне, — сказала она. — Вы должны идти вперед, возвращаться уже поздно.

Стелла открыла глаза, и впервые в них появился проблеск юмора.

— Ладно, — сказала она слабым, приглушенным голосом, — делайте свое черное дело.

Кристин услышала, как кто-то вошел в комнату. Она ожидала доктора Дирмана, а затем поняла, что тот, кто приближался к кровати, прихрамывал, а потому сразу догадалась, кто это. Кристин не сделала попытки отпустить руки Стеллы, а наоборот, взяла их покрепче, словно призывала девушку к вниманию. Подполковник подошел ближе и остановился возле кровати, глядя на сестру.

— Стелла, — позвал он, в его голосе послышался призыв, смешанный с удивлением.

— Привет, Харри, — ответила Стелла, как будто, подумала Кристин, она вернулась из длительного путешествия.

Подполковник рухнул на стул, который стоял возле кровати и, наклонившись вперед, положил руку на плечо сестры.

— Слава Богу, ты заговорила, — сказал он. — Стелла, выздоравливай, ты мне так нужна.

Губы девушки слегка искривились, словно она пыталась улыбнуться, а затем она хрипло произнесла:

— Хочу пить.

Кристин отпустила ее руки и, соскользнув с кровати, направилась к двери. В коридоре ждала сестра, доктора Дирмана не было и следа.

— Мисс Хампден хочет пить, — сообщила Кристин не без удовлетворения.

— Откуда это известно? — быстро спросила сестра.

— Она сама сказала, — ответила Кристин, хорошо понимая, что ее фраза подобна взрыву, и намеренно произнося ее, как нечто обычное.

— Она сама сказала? — воскликнула медсестра и добавила: — Великий Боже! — прежде чем броситься в комнату.

Когда она исчезла, на лестнице появился доктор Дир-ман.

— Вот вы где, мисс Станфилд. Я только что говорил с сэром Фрейзером по телефону. Он согласен со мной, что если от больной нет никакой реакции, лучше всего предоставить ей отдых еще на одни сутки.

— Мисс Хампден только что попросила пить, — с притворной скромностью сказала Кристин.

— Попросила пить! — воскликнул доктор Дирман. — Будь я проклят! — И он тоже исчез в спальне.

Кристин начала медленно спускаться по ступеням, возвращаться к больной не было причин. Ее работа, по крайней мере на этот момент, была выполнена. Она даже думала, что ей вообще не придется к ней возвращаться. Она знала, благодаря какому-то странному шестому чувству, которое всегда присутствовало, когда она облегчала чьи-то страдания, что Стелла не сможет снова погрузиться в кому, повинуясь собственной воле, и придать забвению происходящее вокруг нее. Ей понадобится время, чтобы постепенно вернуться к жизни, но она обязана это сделать, хочет того или нет.

Кристин взяла пакет, который оставила в холле, войдя в дом, и направилась к двери, когда услышала голос, позвавший ее с верхней ступени лестницы:

— Мисс Станфилд.

Она подождала, пока подполковник медленно спускался вниз, тяжело опираясь на перила и взмахом перенося забинтованную ногу со ступени на ступень. Оказавшись в холле, он сделал несколько шагов и открыл дверь в библиотеку.

— Вы не зайдете на минуту? — предложил он. — Мне нужно поговорить с вами.

Кристин исполнила его просьбу, стараясь в то же самое время побороть чувство неловкости. Комната, казалось, купается в солнечном свете. Она прошла туда, где перед камином несколько тесновато выстроились диван и стулья, но решила не садиться, подождать, пока к ней подойдет подполковник.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он.

— Пожалуйста, не стоит, — тут же ответила Кристин.

— Когда сэр Фрейзер спросил меня, можно ли ему привести вас сюда, я подумал, что он сошел с ума. Я не верил в божественное излечение, а когда увидел вас, то, к стыду своему, должен сказать, почувствовал себя оскорбленным тем, что он привел такую молодую и, простите за определение, хорошенькую. Мне казалось, что ваша помощь Стелле не только маловероятна, но буквально невозможна. Я консультировался со многими врачами, и все они в конце концов приходили к одному и тому же выводу, что ничего нельзя сделать. А теперь… — Подполковник развел руками.

— Пожалуйста, не нужно так говорить, — сказала Кристин. — У меня ведь могло ничего не получиться. Откровенно говоря, я сама не понимаю, что произошло и почему. Вашей сестре лучше, думаю, сейчас она будет быстро поправляться.

— Вы придете завтра повидать ее? — спросил подполковник.

— Если в том есть необходимость, — сказала Кристин. — Но, мне кажется, что доктор Дирман…

— К черту доктора Дирмана! — воскликнул подполковник. — Он старый дурак и всегда таким был. Но он наш семейный врач и лечит всех нас с самого детства. В данном случае нам не нужно считаться ни с ним, ни с кем бы то ни было, только со Стеллой. Так вы придете?

Кристин улыбнулась его запальчивости. Последовал простой ответ:

— Если она захочет.

Подполковника беспокоил и смущал еще один вопрос.

— И вот еще что, мисс Станфилд, как я могу выразить свою благодарность, свою и Стеллы?

Кристин понимала, что он имел в виду.

— Никак. Будем откровенны. Мне не следовало бы получать гонорары за подобную деятельность, даже если бы я захотела. Все это очень непрофессионально, вы знаете.

— Конечно знаю, — ответил подполковник. — Сэр Фрейзер со всех нас взял обещание хранить глубокую тайну, прежде чем привести вас сюда. Доктору Дирману и медсестрам это не понравилось. Даже больше, если быть честным до конца, они были против вашего прихода.

— Я догадалась, — тихо произнесла Кристин.

— Но сэр Фрейзер поступил по-своему. Полагаю, он всегда так делает, он из тех ребят. Но я не могу позволить, чтобы все так и осталось.

Кристин посмотрела на него и улыбнулась:

— Наверное, я почувствовала бы то же самое. Но давайте больше не беспокоиться об этом, пока ваша сестра по-настоящему не поправится, не встанет на ноги. В тот день, когда она спустится вниз и пойдет на прогулку… мы закатим вечеринку, хорошо?

Подполковник расхохотался, откинув назад голову.

— Благодарю вас, — сказал он и протянул ей руку. — Однажды я придумаю способ, как лучше это выразить.

— Мы преодолели всего лишь первое препятствие. — Кристин взяла серьезный тон. — Ваша сестра несчастлива. Вы знаете об этом?

Лицо подполковника помрачнело.

— Я думаю об этом вот уже три года, — сказал он и резко повернулся к окну, спиной к Кристин. Так он постоял с минуту, а затем вновь повернулся к ней лицом, выражение которого поразило Кристин. — Не знаю, стоит ли рассказывать вам, — мрачно произнес он. — Если мне в небе удавалось подстрелить фрица, я думал о сестре. Когда я смотрел, как вражеский самолет падает вниз на землю, я думал о ней. Мне казалось, что я каким-то образом мщу за нее. Вы можете подумать, что это глупо, но такие мысли были со мной в течение трех лет. Я даже становлюсь сам не свой, когда думаю о ней. Она была такой хорошенькой, такой веселой, и мы значили друг для друга очень много, пока… — Он вдруг замолчал. — Боюсь наскучить вам. Стоит мне заговорить об этом, я превращаюсь в фанатика.

— Нет, что вы, — быстро произнесла Кристин, но поняла, что подполковник не намерен рассказывать дальше.

С усилием он взял себя в руки.

— Я не предложил вам сигарет, — сказал он. — Вы курите?

Кристин покачала головой и посмотрела на часы.

— Мне пора, — сказала она. — Если поспешить, то я смогу вернуться домой к чаю.

— Вы живете за городом, кажется? — спросил подполковник. — По-моему, сэр Фрейзер говорил.

— Да, в графстве Суррей, — ответила Кристин.

— Чем вы занимаетесь? Я хочу сказать, помимо этого рода деятельности?

— Как правило, я не занимаюсь «этого рода деятельностью», — улыбнулась Кристин. — По правде говоря, в Англии это мой первый опыт. Я только недавно вернулась из Америки, куда меня эвакуировали.

— Очень разумно, — заметил подполковник.

— Напротив, в свое время меня это очень сильно обидело, — ответила Кристин. — Полагаю, всем подросткам следовало остаться в Англии.

— Война не для детей, в каком бы возрасте они ни были, — произнес подполковник.

— Зато она быстро учит, — возразила Кристин. — А пока я чувствую себя совершенно необразованной. Теперь мне действительно пора. Я приеду завтра, если не поступит никаких известий от вас или доктора Дирмана.

— От меня уж, конечно, не поступит, — ответил он. — Что касается Дирмана, то не слушайте этого старого пустозвона.

Кристин рассмеялась. Она продолжала улыбаться, когда торопливо шла по дороге в поисках такси. «Он мил, — сказала она себе, — и нравится мне». Она легко представила, как он парит в небе, ей даже легко было представить холодную расчетливую ярость, с которой он сбивал самолеты, думая о больной сестре, неподвижно лежащей в полном одиночестве среди роскоши их дома.

Одиночество! Вот ключевое слово, подумала Кристин, и тут же поняла, что сама всегда страдала от одиночества — долгие годы, пока не жила дома, в детстве, когда была от-чуждена от отца, да и теперь тоже, когда она, по собственному выражению, представляет собой ни то ни се — подвешена между небом и землей — и не знает, куда приткнуться.

Одиночество! Да, Стелла, должно быть, была одинокой, и Харри Хампден тоже, когда вернулся домой в тихий, пустой особняк, заполненный безликими врачами и медсестрами.

Вот, значит, как его зовут — Харри. Имя подходит ему, решила она. Несмотря на свою репутацию одаренного и умного человека, в нем чувствовалась энергичность и запальчивость, свойственные, по мнению Кристин, людям по имени Харри. Еще в школе они с подружками часто обсуждали мужские имена, какие им нравились больше всего, и «Харри» почти всегда возглавлял список.

«Харри Хампден!» Завтра она увидит его, это само по себе уже было приятно. Всю дорогу домой, сидя в поезде, она думала о нем, пока не увидела Филипа, поджидавшего на платформе. Кристин выпрыгнула из вагона и поцеловала брата.

— Очень мило, что ты пришел встретить меня, — сказала она, — но довольно необдуманно, я ведь могла опоздать на этот поезд,

— Я просто решил, что мне полезно прогуляться, — сказал Филип. — А еще, по правде говоря, я соскучился.

— В самом деле? — На сердце у Кристин потеплело. — А что делают остальные?

— У мамы немного разболелась голова, и она после второго завтрака прилегла, а я только сумел уговорить Тайру сыграть со мной в теннис, как пришел папочка и увел ее в свою студию, в которой они заперлись по сей час.

Кристин промолчала, подстраиваясь под широкие шаги Филипа.

— Что ты о ней думаешь? — наконец спросила Кристин, и не было необходимости пояснять, кого она имела в виду.

— Мне она нравится, — решительно заявил Филип.

— Мне тоже, — кивнула Кристин. — Сначала я думала, что буду ненавидеть ее. Мне казалось, папа ужасно поступил, когда решил привезти ее. Но… в общем, она оказалась не тем, что мы ожидали, не так ли?

— Ни в малейшей степени.

— И хотя я чувствую, — продолжала Кристин, — что по отношению к маме мы поступаем почти вероломно, ненавидеть этого ребенка просто невозможно — она так искренне радуется всему. Ты думаешь, она любит папу?

— Не знаю, — ответил Филип. — Я в растерянности не меньше тебя.

— Конечно, она восхищается его музыкой. Естественно, что она смотрит на него как на величайшего мастера и все такое. Но как на мужчину… должна же она понимать, насколько он старше ее!

Филип промолчал, они сошли с дороги и перелезли через невысокий забор в парк.

— Мне кажется, и мама не очень сильно расстраивается, во всяком случае не так, как могла бы, — сказала Кристин, — хотя, наверное, можно было бы выйти из себя, глядя, как отец увивается за молодой женщиной и устраивает весь этот шум вокруг игр, купаний в бассейне и так далее — ты знаешь, как он обычно действует.

— Все равно он иногда бывает совершенно несносным.

— Да, иногда, — согласилась Кристин. — Вчера вечером Тайра говорила о музыке. Она не слышала, как вошел отец, а он внезапно осадил ее. Она пошла алыми пятнами. Ты заметил?

— Заметил, — ответил Филип, — и очень хотел бы, чтобы он вел себя иначе. А то мне порой чертовски жаль его жертв, кем бы они ни были.

— Не думаю, что он специально старается досадить кому-то, — сказала Кристин с удивительной проницательностью, сама того не подозревая. — По-моему, он просто хочет, чтобы мы поняли, какой он умный.

— А вместо этого я вижу в нем просто грубияна. Кристин вздохнула:

— Наверное, было бы проще иметь обычного отца.

— Ты имеешь в виду охота-стрельба-рыболовство? — предположил Филип.

— Вот именно. Отца, который гордился бы нашими спортивными успехами в школе, выводил нас из дому на воскресные прогулки и закармливал в ближайшей кондитерской. Можешь ли ты, Филип, представить папочку таким?

Они оба от души рассмеялись, а затем продолжили обсуждение своих выдуманных родителей, пересекая лужайку возле дома. Лидия, появившаяся на веранде, услышала их звонкие голоса, прерываемые смехом. При виде Филипа ее сердце, как всегда, подпрыгнуло.

— Привет, мамочка, тебе лучше?

— Гораздо. Прости, что за ленчем я расклеилась. Как ты, Кристин? Хорошо провела день в Лондоне?

Она задала вопрос достаточно сердечно, и все-таки в нем слышался намек на сдержанность. Лидия жаждала узнать, по какому такому таинственному делу Кристин ездила в Лондон, но она никак не могла заставить себя расспросить дочь, хотя трудно было терпеливо дожидаться, пока Кристин выберет время, чтобы рассказать ей правду.

— Да, спасибо, очень хорошо, — ответила Кристин.

В какой-то миг ее секрет готов был сорваться с губ. Быть может, рассказать им прямо сейчас, выложить матери и Филипу все, что случилось? Соблазн был велик — слова уже почти рвались наружу. Но через секунду стало слишком поздно.

— Чай готов? Мы умираем с голоду! — весело закричал Иван, появляясь в дверях веранды, а затем он подошел к ним, ведя под руку Тайру.

Глава 14

Лидия лежала в постели, а рядом на подносе стыл завтрак. Она провела беспокойную ночь и сейчас чувствовала себя очень несчастной и подавленной.

«Я веду себя смешно», — подумала она и заставила признаться самой себе, что подавленность была, по крайней мере отчасти, вызвана обидой на семью, которая «оставила ее за бортом». Когда-то она была центром, вокруг которого вертелся весь дом. В те дни она обладала красотой и жизненной энергией, способной удержать Ивана рядом с ней как физически, так и духовно. Правда, иногда их отношения становились напряженными и всегда находилось место для страха, поскольку Иван может кем-то увлечься и его эмоциональность, такая сильная и живая, может увести его в сторону, но тем не менее Лидия знала, что его любовь к ней была действительно настоящей и незатухающей.

Сейчас, когда она пыталась приспособиться к их новой близости — союзу одностороннему и во многом неестественному для них обоих, — было очень тяжело наблюдать, как он поглощен другой женщиной моложе ее. «Это ничего не значит, это просто мимолетная фантазия», — то и дело твердила себе Лидия, но ревность все равно не оставляла в покое ее сердце. Каждый раз, когда она видела, что Иван смотрит на Тайру, каждый раз, когда он дотрагивался до девушки или просто привлекал ее к интересному разговору, Лидию как кинжалом пронзало. Пусть она умела подчинять свои мысли — подчинить и победить собственное сердце было не в ее власти.

«Он мой! Мой! — хотелось ей крикнуть Тайре. — Оставь его в покое!»

Когда она отправлялась к себе в спальню и лежала в темном одиночестве, ее преследовали воспоминания о прошлом, а теперешние подозрения насмехались и глумились над ней долгие бессонные часы. Она вдруг обнаружила, что прислушивается, не звучит ли голос Тайры, не хлопнет ли где дверь, не раздадутся ли шаги в коридоре или наверху, и сама ненавидела себя за это, так как решила раз и навсегда, что никогда не будет шпионить.

Иван был, как всегда, вежлив и предусмотрителен, но только Лидия знала, как много исчезло из их отношений в присутствии Тайры. Понимание друг друга с полуслова на людях, стремление Ивана все время быть рядом с ней, как только он возвращался домой, ласковые знаки внимания, которые начинали ее день и заканчивали, — все это куда-то ушло.

Как в любом другом деле, за которое брался Иван, в любви он действовал очень хорошо, но не очень мудро. Он не делал никакого секрета из того, что Тайра его безумно привлекает. В ее отсутствие он принимался обсуждать с Лидией, какая она очаровательная, совершенно открыто и естественно — почти как сын, который разговаривает с любимой матерью, — не зная, что каждое произнесенное им слово мучительно ранит Лидию, она даже вынуждена была прикусывать губы, чтобы не закричать от боли. Лидия старалась изо всех сил — с храбростью, о которой сама не подозревала — играть отведенную ей роль.

— Каковы успехи твоей ученицы, Иван? — привычно спрашивала она, затем откидывалась на подушки с вымученной улыбкой, чтобы выслушивать похвалы, которые он с готовностью раздавал.

— Она прелестна! Она обладает внешностью, которая заявит о себе на любой сцене, — публика будет обожать ее, иначе быть не может.

— А как в музыке? — однажды спросила Лидия. — Она хороша?

Иван помолчал в сомнении.

— Она будет хороша, — наконец последовал ответ. Несмотря на то что Иван был очарован, он заставлял Тайру много работать. Долгие занятия в студии вовсе не были уловкой, чтобы остаться наедине; хотя Иван и считал свою ученицу удивительно привлекательной, он мог быть суровым наставником, если дело касалось музыки. Несколько раз Лидия замечала, что девушка плакала после уроков с Иваном.

«Чего только в нем не намешано», — подумала Лидия, когда открылась еще одна сторона сложной натуры мужа. В жизни Иван придерживался не слишком многих принципов, но все, что относилось к музыке, было для него свято. Он скорее согласился бы отсечь себе правую руку, чем солгать или покривить душой в любом вопросе, затрагивавшем музыку, и Лидии было понятно, что во время занятий Иван оставлял в стороне все помыслы об этой девушке.

Когда же приходило освобождение от добровольно взваленной ноши, все менялось. Однажды, отдыхая в беседке в дальнем конце сада, Лидия услышала их разговор, когда они проходили мимо, направляясь к бассейну.

— Вы просто прелесть, — говорил Иван. — Но, наверное, вам приходилось слышать подобные высказывания тысячи раз?

— Нет, ни разу, — ответила Тайра, и Лидия услышала, как дрогнул ее голосок.

— Они что, все ослепли в Дании?

— Нет, просто там много красивых девушек.

— Таких, как вы? — спросил Иван. — Не верю! На свете может быть только одна-единственная Тайра, по крайней мере для меня.

Они прошли дальше, а Лидия осталась сидеть одна, терзаемая муками и одновременно легкой жалостью к Тайре. Молодость бывает так опрометчиво легковерна!

И мало того что Иван проявлял интерес к ученице, между Лидией и детьми выросло какое-то препятствие — довольно неприятное и труднообъяснимое. Ей казалось, они оба отгородились от нее. От Кристин она ожидала нечто подобное. Когда дочь вернулась из Америки, Лидия поняла, что нет больше той маленькой девочки, которую она любила, — ее место заняла хладнокровная, уравновешенная, не по летам развитая молодая незнакомка, и, чтобы подружиться с ней, нужно было время и терпение. Впрочем, Лидия никак не предполагала, что Кристин так долго будет сохранять сдержанность и полную независимость. «Еще несколько недель — и она переменится, — радостно думала Лидия в начале приезда дочери, — я не стану принуждать ее к откровенности, постараюсь быть ей другом, не давить на нее».

Но прошла неделя, другая, за ними последовали еще несколько недель, а Кристин так и осталась для матери чужим человеком. Временами казалось, еще чуть-чуть — и девочка сдастся, не устоит перед натиском ожидавшей ее любви, но в следующую секунду она, словно испуганный зверек, спешила спрятаться, становясь еще более отчужденной и неприступной, чем прежде. Стоило Лидии подумать о своих отношениях с дочерью, как ее охватывало чувство, близкое к отчаянию.

Теперь, лежа в кровати, она говорила себе: «Я потерпела неудачу и как жена, и как мать». Слова больно обожгли, заставив понять основную причину ее теперешних несчастий — Филип. После Ивана, который долгое время заполнял всю ее жизнь, Лидия больше всех на свете любила Филипа и честно себе в этом призналась. Она всегда считала, что любых мать и сына связывают особые душевные нити, и это было очень верно по отношению к ней и Филипу. Они любили друг друга, а его открытость и чистосердечность служили для нее утешением и радостью всю жизнь. Его спокойный, добродушный характер был отличным противоядием от бурных всплесков Ивана, самого Филипа можно было сравнить с тихой гаванью, где Лидия находила покой и отдых в те минуты, когда особенно в них нуждалась. Но в последнее время, совершенно неожиданно и необъяснимо, Филип избегал ее. Уже примерно с неделю, как сын отдалился от нее, а она ждала его откровенности, и все напрасно. Сначала она решила, что сына беспокоит рана, но восторженный отзыв доктора, утверждавшего, будто дела идут на поправку, отмел это объяснение. Затем она начала подумывать, уж не ревнует ли сын к Кристин, вернувшейся домой, но сама отвергла такую мысль, потому что ревность была совершенно несвойственна характеру Филипа.

Лидия ломала голову, ждала и в конце концов спросила самого Филипа, но не много узнала из его ответа.

— Что случилось, дорогой?

— Случилось? Почему должно было что-то случиться?

— Просто мне показалось, что тебе нездоровится.

— Нет, нет, со мной все в порядке.

И то ли Лидии померещилось, то ли на самом деле Филип слегка покраснел, словно смутился.

— Если в моих силах помочь тебе, дорогой, так и скажи.

— Нет, ничего не нужно. Я уже сказал: все в порядке.

Что еще ей оставалось делать? Чутье подсказывало Лидии лучше всяких слов — что-то произошло. Филип изменился, очень изменился по сравнению с тем, каким он был, когда вернулся с войны, и Лидия не могла найти этому объяснения.

Неудивительно, что по ночам сон не шел к ней, и она лежала, прислушиваясь, как бьют часы, всем своим существом желая уничтожить препятствия и трудности, которые, казалось, изолировали ее от всех, погрузив в почти невыносимое одиночество.

— Вы не дотронулись до завтрака, и он совсем остыл! Упреки Розы вывели Лидию из задумчивости. Она откинула волосы со лба и взглянула на поднос рядом с собой, словно не ожидала увидеть его там.

— Я забыла. — Лидия попыталась оправдаться.

— Чай я заварю новый, а хлебец, наверное, успел превратиться в кусок резины.

Роза взялась за поднос.

— Это неважно, — проговорила Лидия.

Роза не обратила на слова хозяйки никакого внимания. Последний выстрел был сделан, когда служанка оказалась у дверей.

— Вы заболеете, если решите продолжать в том же духе, ну и что тогда с вами будет?

Лидии хотелось сказать: «Будет не намного хуже, чем сейчас», но она знала по опыту, что с Розой спорить бесполезно: последнее слово всегда оставалось за бывшей медсестрой.

Едва за Розой закрылась дверь, как вновь открылась — пришел Иван. Лидия сразу поняла, что он в плохом настроении.

— Мне нужно ехать в Лондон, — сообщил он с ходу, даже не здороваясь.

— То-то я смотрю, что ты так одет, — сказала Лидия, чуть приподнявшись в подушках.

— В одиннадцать у меня репетиция, и одному Богу известно, нужно ли нам вообще играть этот концерт в ближайший четверг.

Лидия почувствовала себя виноватой. Она совсем забыла, что Ивану на следующей неделе предстояло дирижировать в Алберт-Холле известным оркестром.

Иван взглянул на часы:

— Надеюсь вернуться поездом в 4.30, но не задерживайтесь из-за меня с чаем.

— Не будем, — тихо ответила Лидия.

Иван помедлил немного, и Лидия догадалась, что сейчас последует именно то, ради чего он зашел к ней.

— Между прочим, — сказал Иван, — ты не переговоришь с Тайрой? Ей взбрела в голову дурацкая идея уехать. Я отказываюсь что-либо понимать. Надеюсь, ты ее ничем не обидела?

Он с укором взглянул на жену, и в ней вспыхнул гнев. Как он смел обвинять ее после всего, что она вынесла, после радушного приема, оказанного ею этой девушке, которую он привел в дом! А потом, не успев разыграться, гнев утих. Лидия почувствовала чуть ли не жалость, когда увидела, как Иван встревожен, взволнован и даже несчастлив. Он хотел, чтобы Тайра осталась, он любил девушку — да, по-своему, но любил, — Лидия была вынуждена признать это, хотя правда, казалось, рвет душу на мелкие кусочки и оставляет ее слабой, уязвимой и безутешной.

— Я ничего не сказала, что могло бы хоть как-то расстроить Тайру, — ответила Лидия с тем спокойным достоинством, которое, как она знала, всегда умиротворяло Ивана в критические моменты, возвращая ему душевное равновесие.

— Тогда кто же ее расстроил? — резко спросил он. — Дети?

Лидия через силу улыбнулась:

— Предоставь это дело мне, Иван. Я поговорю с Тайрой, когда ты уйдешь.

— Спасибо, — сказал Иван и подошел к кровати. Он вдруг стал мягче, словно осознал собственную безответственность. — Спасибо, родная, — повторил он на этот раз более нежно и взял руку Лидии. — Она так молода и так прелестна, — сказал он. — Она дает мне что-то. С тех пор как я узнал ее, я как бы заново родился — нет, это не то слово, — но я поступил правильно, знаю точно.

— Рада слышать, — заставила себя произнести Лидия.

— Погоди, ты еще не услышала и половины, — с неожиданным подъемом воскликнул Иван, сверкнув глазами. Затем он наклонился и поцеловал Лидию в лоб. — Храни тебя Господь, родная, ты никогда меня не подводишь!

Иван повернулся и покинул спальню. Когда он ушел, Лидия закрыла глаза от внезапно нахлынувшего бессилия. Не было ни слез, ни каких-либо чувств, кроме одного — покорности. Да, именно так. Она должна покориться Ивану, принимать его таким, каков он есть, и постараться каким-то образом подчинить свою волю его желаниям.

Вернулась Роза с новым подносом, который был поставлен на столик возле Лидии с легким стуком.

— Вы выглядите бледной, — непреклонным тоном заявила служанка. — Сегодня вам лучше не покидать постели.

— Я бы хотела встать, — ответила Лидия. — Нужно сделать очень много дел.

— Дела подождут. Лидия покачала головой.

Покончив с завтраком, она взялась за утренние газеты, когда раздался стук в дверь.

— Войдите, — откликнулась Лидия и, взглянув поверх газет, увидела в дверях Тайру.

Лидия никак не ожидала этого визита и на секунду смутилась при виде девушки. Она все утро размышляла о Тай-ре, вспоминая слова Ивана, и вот теперь Тайра стояла перед ней — худенькая, прелестная, в светло-зеленом льняном платьице, неимоверно молодая и отчего-то смущенная, неуверенная в себе.

— Можно войти, миссис Станфилд?

— Да, конечно, моя дорогая.

Ко всем остальным Станфилдам Тайра обращалась по имени, но с Лидией держалась неизменно официально. Девушка подошла к кровати, и Лидия жестом пригласила ее сесть на стул возле себя.

— Присядьте, пожалуйста.

Тайра опустилась на краешек стула, нервно сцепив пальцы, и сказала:

— Простите, что побеспокоила вас. Мне следовало бы подождать, пока вы сами выйдете. Миссис Станфилд, пожалуйста, позвольте мне уехать сегодня, прямо сейчас.

Волнение девушки было искренним, непритворным.

— Но, Тайра, — произнесла Лидия, — я ничего не понимаю. Мне казалось, вам было хорошо у нас.

— Да, было… то есть и сейчас хорошо. Но все равно мне нужно уехать. Причину объяснить не могу. Прошу вас, миссис Станфилд, не спрашивайте меня почему. Я должна уехать.

Лидия почувствовала, как сердце внезапно сжала ледяная рука. Неужели виноват Иван? Что он натворил? Отчего девочка в таком состоянии? В первый момент Лидия не знала, что сказать, затем сделала над собой усилие и произнесла:

— Но где вы будете жить?

— Что-нибудь себе подберу.

— А как же ваши занятия музыкой?

— Ваш муж так добр ко мне. У меня никогда не хватит слов, чтобы выразить свою благодарность. Возможно, он будет настолько любезен, что и дальше не откажет мне в своей помощи, так что скоро, очень скоро я начну зарабатывать деньги.

Лидия ничего не поняла.

— Но если мой муж будет вам помогать, почему вы отказываетесь остаться здесь? — спросила она.

— Этого я объяснить не могу, — ответила Тайра.

— Но вы же должны понимать, — настаивала Лидия, — что это несправедливо по отношению к нам… ко мне… если вы убежите так вот вдруг, без всяких объяснений. Быть может, кто-то в доме обидел вас?

Тайра склонила голову еще ниже, и Лидия заметила, как задрожали губы девушки. Ей стало не по себе, что приходится мучить девчушку расспросами, но ради Ивана она была вынуждена попытаться удержать Тайру.

— Так вы мне не расскажете? — мягко спросила она.

— Прошу вас, миссис Станфилд.

Девушка подняла глаза, и Лидия увидела, что они полны слез.

— Вы были так добры, относились ко мне чудесно. Я даже не могу рассказать, что для меня означает жить здесь, в вашем красивом доме, быть одной из домочадцев. Но произошло непредвиденное. Я должна уйти.

— Произошло непредвиденное? — повторила Лидия. — Но, Тайра…

Девушка внезапно вскочила и подошла к окну. Лидия видела, что она пытается взять себя в руки.

— Вы не расскажете? — вновь повторила Лидия.

— Это не принесет добра.

— Ну уж об этом судить мне самой.

Тайра быстро повернулась и подошла к кровати. Она молча смотрела на Лидию, ее лицо исказилось, словно от мучительной боли. Немного погодя она заговорила, буквально выдавливая из себя слова.

— Я люблю его, миссис Станфилд. Люблю. Теперь вы понимаете, что оставаться здесь долее мне невозможно.

Лидия давно уже все поняла и предполагала, что услышит именно это. Она медленно протянула руки навстречу девушке.

— А теперь послушайте, — сказала Лидия. — Вы не должны расстраиваться, дорогая. Я хочу услышать все, с начала до конца. Сядьте сюда и поговорите со мной. Давайте постараемся понять друг друга и вместе решить эту проблему.

Тайра по-прежнему стояла и смотрела на Лидию, а затем неожиданно не выдержала. Опустилась на колени возле кровати и, спрятав лицо в ладонях Лидии, разрыдалась. Лидия не утешала девушку. Она понимала, что душевная буря должна найти выход и успокоиться. Комнату наполнили рыдания, душераздирающие слезы юности, впервые познавшей, что такое сердечная мука.

Лидия оглянулась на собственную жизнь. Вспомнила, как сама рыдала, когда поняла, что полюбила Ивана навсегда. Вспомнила ту ужасную ночь, когда осознала глубину своего чувства и тут же ясно увидела, с чем ей предстояло бороться. Отцовское недоверие и неприятие всех артистов поднялись перед ней непреодолимым препятствием, и сердце защемило от сознания собственной беспомощности, а с другой стороны, Иван предлагал ей чудо и восторг, о которых она раньше не подозревала. Борьба между Иваном и всем, что она впитала в себя с детства, была яростной и горькой. Именно тогда она сломалась, разрыдавшись так, как сейчас рыдала Тайра. Она плакала, пока не осталось больше слез, пока не возникло чувство, что вместе со слезами ушла часть ее жизненной силы. Никогда прежде и никогда после она не давала себе такой воли. Но с тех пор она поняла, что ее любовь к Ивану преодолеет любые преграды, что все вокруг потеряет свою ценность, если она лишится его.

Она знала, что сейчас происходит с Тайрой. Иван вошел в жизнь девушки, воплощая собой всю суть любви и счастья, — даже ее карьера теряла всякий смысл рядом с тем фактом, что она должна потерять его. По предположению Лидии, девушка только теперь поняла глубину и важность любви, простодушно поверив, что Ивану она интересна только как пианистка и что он пригласил ее в дом только лишь от сердечной доброты и бескорыстия. Вероятно, размышляла Лидия, Тайра постепенно постигала собственные чувства и теперь наконец в ней пробудилось сознание любви. Вот почему она испугалась и решила, что обязана уйти. Она боялась саму себя, боялась окончательно попасть под чары Ивана, поддавшись его изощренно-умелому ухаживанию.

Лидия вздохнула. Не много нашлось бы женщин в жизни Ивана, которые с радостью не согласились бы на все, что он мог предложить. Но Тайра была такой чистосердечной и прямой. Она не приняла бы мир, в котором к неверности относились терпимо, в котором жена могла спокойно сидеть сложа руки и смотреть, как муж увивается за другими женщинами, и лишь пытаться оправдать его. Дитя было напугано, напугано и несчастно. И это было делом рук Ивана, еще одно преступление на его счету. Но отчего-то даже сейчас Лидия не винила его, ведь он был так не похож на всех остальных мужчин. Если он обладал даром творить красоту, то должен же быть у него источник, чтобы он мог черпать силы. Любовь и была для него таким неисчерпаемым источником вдохновения и энергии, каждый раз поднимавшей его все выше, на новые чудесные высоты.

Плач Тайры понемногу стихал. Лидия чуть склонилась и, высвободив одну руку, мокрую от слез, погладила девушку по голове.

— Полно, — сказала она, — а то так можно ослепнуть. Тайра не отвечала минуту или две, хотя плакала уже не так сильно. Наконец она приподняла лицо.

— Простите, — пробормотала она, — мне ужасно неловко.

— Не извиняйтесь, — ответила Лидия. — Я вас хорошо понимаю. И мне доводилось плакать, в точности как вам, и после все как бы прояснялось.

— Но как все может проясниться для меня? — воскликнула Тайра. — После окончания войны мои родители будут по-прежнему бедны. Я должна материально поддерживать их. Мне придется зарабатывать деньги, вы понимаете?

— Конечно понимаю, — умиротворяюще проговорила Лидия, в то же время она не могла не удивиться бессвязности речи Тайры. Какое отношение имело стремление зарабатывать деньги к тому, что девушка покидала их дом? — Давайте-ка лучше приподнимитесь, — предложила Лидия, — и сядьте на кровать. Наверное, утомительно долго стоять на коленях. Вот так, хорошо. А теперь можно поговорить. Начнем с самого начала.

— Но вы его уже знаете, — быстро произнесла Тайра. — Вам известно, что я приехала в Англию, чтобы заработать деньги и помочь родителям. О себе я не думала, мне было хорошо и в Дании, и, если уж быть до конца откровенной, миссис Станфилд, я не честолюбива. Понимаю, что не годится говорить такое в вашем доме, но это так. Я бы хотела иметь собственный дом, сад, возможно ферму, и — почему бы не сказать? — детей, много хорошеньких, пухленьких детей. Вот, что я хочу получить от жизни. Мне нравится играть на рояле, я люблю музыку, но одна мысль, что придется продавать себя публике, которая будет платить за то, чтобы послушать мою игру, пугает меня, а временами даже вселяет ужас, и все же я знаю, я должна на это пойти, ради родителей должна это сделать.

— И вы приехали сюда, — подсказала Лидия, — чтобы мой муж учил вас?

— Да. Я понимаю, как мне повезло получить такое предложение, — сказала Тайра. — И я была счастлива, по-настоящему счастлива. Все здесь ко мне относились чудесно.

— А теперь разве не так? Лицо Тайры помрачнело.

— Как мне объяснить? — произнесла она. — Когда я сказала Ивану, что должна уехать, он рассердился, очень рассердился. Он не понял, а я не смогла ничего ему объяснить, да и как? Тогда он еще больше разгневался бы, я знаю. Он говорит, что я ему нравлюсь. Наверное, многие женщины выслушивали его очаровательные комплименты, но мне они льстили, даже очень. А вы такая замечательная, вы понимаете! Я наблюдала за вами, миссис Станфилд, и говорила себе, что однажды постараюсь стать такой же хорошей женой, как вы, буду пытаться понимать мужа и во многом быть к нему снисходительной, как к маленькому мальчику.

Лидию поразила проницательность девушки, и она не сразу нашлась, что сказать. В этой паузе и прозвучал по-детски восторженный возглас Тайры:

— Я думаю, что вы просто чудо!

— Спасибо, моя дорогая, — мягко поблагодарила Лидия. — Как мило услышать это от вас. Иногда я кажусь себе неудачницей. Но, видите ли, я очень люблю мужа, желаю ему счастья и хочу, чтобы он имел то, что делает его счастливым, хотя, к сожалению, как вы проницательно заметили, он ведет себя иногда как самовлюбленный мальчишка, желания которого исполняются все до единого, пусть и ценою счастья других людей.

Тайра тихо рассмеялась:

— Он так красив, так умен и неподражаем в своей «русскости», хоть и бывает временами себялюбив. — Девушка вновь рассмеялась и добавила: — А временами он ревнив к тем, кто молод.

— Естественно, как все мы, — ответила Лидия. — Таково бремя старения.

— Все равно, — сказала Тайра, переходя на серьезный тон, — если это ревность — в чем я не сомневаюсь, — как я могла рассказать ему обо всем?

— Рассказать?

— О своей любви, — просто пояснила Тайра.

— Думаю, он уже и так догадался. А вам не кажется, что, быть может, вы придаете ей слишком большое значение? Иван хочет, чтобы вы остались, я тоже этого хочу. Вам предстоит совершить много дел. Я бы не стала слишком сильно беспокоиться, моя дорогая, а принимала вещи легко и весело.

Говоря это, Лидия сомневалась в правильности своих слов. Не выталкивала ли она девушку на путь соблазна и, что еще важнее, не подвергала ли риску собственные надежды на счастье?

Трудно было забыть о том, какой милый у Тайры характер и какая она хорошенькая. Иван хватался за молодость, которая ускользала у него из рук и становилась недосягаемой. «Наверное, я просто опять нафантазировала какие-то глупости», — подумала Лидия, но заставила себя улыбнуться Тайре.

— Я бы не стала беспокоиться, — повторила она.

— Но как же иначе? — удивилась Тайра. — Нет, миссис Станфилд, вы не понимаете. Мы любим друг друга, оба, душой и сердцем. Не в наших силах притворяться. Мы хотим принадлежать друг другу, хотим пожениться, а поскольку это невозможно, как я могу остаться здесь, видеть его, слышать его и знать, что нужна ему?

Лидии показалось, что рухнул выдуманный ею мирок. Все стало серьезным, все стало реальным, все стало гораздо хуже, чем она предполагала.

— Иван говорил, что хочет… жениться? — спросила она, и голос ее дрогнул.

— Иван? — Глаза Тайры расширились от удивления. — Но он ничего не знает. А если бы знал, то рассердился, очень рассердился и приревновал. Вы, конечно, понимаете?

— Так о ком же вы говорите? — спросила Лидия, и ее вопрос прозвучал как крик.

— Как, о Филипе конечно, — ответила Тайра. — Мне казалось, вы поняли, что мы любим друг друга — Филип и я!

Глава 15

Раздался стук в дверь, и Лидия, еще не оправившись от шока, машинально произнесла:

— Войдите.

— Тайра у тебя? — спросил Филип.

Он вошел в комнату, увидел, что обе женщины уставились на него, и понял по их лицам: что-то неладно.

— Доброе утро, ма, — поздоровался он, а когда к нему подошла Тайра, спросил у нее: — О чем это вы говорили?

— Я рассказала твоей матери все, — ответила Тайра. — Но, Филип, из твоих слов я поняла, что ей обо всем известно?

Филип обнял ее за плечи, как бы защищая, и виновато улыбнулся матери:

— Мне казалось, ты могла бы уже догадаться, ма, что в доме что-то происходит… но теперь все равно ты знаешь.

— Да, теперь я знаю, — эхом отозвалась Лидия. Тайра взглянула на Филипа:

— Твоей маме нелегко. Я плохо объяснила, и ей показалось на секунду, что я влюблена в… в Ивана.

Глаза Филипа выражали глубокую любовь и понимание. Он подошел к матери, наклонился и поцеловал ее. И было в этой ласке столько простоты и естественности, что у Лидии навернулись слезы.

— Прости, ма, — сказал он. — Похоже, все перепуталось, но до вчерашнего дня я не знал, как относится ко мне Тайра, а сейчас она все усложняет тем, что хочет уехать. Ты ведь уговорила ее не делать этого?

— Никто не может меня уговорить! — заявила Тайра. — Я должна уехать.

— Но почему? — спросила Лидия.

Тайра выразительным жестом, не знакомым англичанам, изобразила отчаяние.

— Как раз об этом я и пыталась рассказать вам. Но погодите — вы сбиты с толку, и не удивительно. Можно я начну с начала?

— Да, пожалуйста, — попросила Лидия, беря сына за руку.

Ей показалось, что на ее долю выпало глубокое опустошительное переживание. Страхи и опасения не оправдались, но волнение не прошло даром. Лидии никак не удавалось поверить, что ее счастью ничего не угрожает и Иван, по крайней мере если речь идет о Тайре, по-прежнему принадлежит ей одной.

Тайра глубоко вздохнула:

— Вы простите мне излишнюю откровенность?

— Ну конечно, — ответила Лидия.

— Вы так хорошо все понимаете. Никто с вами в этом не сравнится. Но… — Тайра замялась.

— Ма не против всей правды, — подсказал Филип.

Тайра улыбнулась ему, и Лидия увидела, что девочка искренне любит сына. Когда она смотрела на Филипа, глаза ее начинали лучиться, придавая красивому лицу нечто новое, чего не было раньше.

— Когда я познакомилась с Иваном, — начала Тайра, — то испытала большое волнение и посчитала, что мне невероятно повезло, — честно говоря, я понимала, как много он может сделать для меня, если захочет. То, что он находил меня хорошенькой и милой, было очевидно, и я подумала, ведь он мог бы устроить мне концертный ангажемент или по крайней мере ввести меня в музыкальный мир, в котором он признанный король. Когда он предложил свои уроки, мне показалось, что я во сне, — все это было так замечательно и чудесно, а когда он пригласил меня приехать и пожить здесь, то от волнения я не нашла слов. Я приехала, все здесь были ко мне очень добры. Я испытывала благодарность, но не думала в то время ни о чем, кроме собственных интересов и амбиций. Я уже сказала, что хочу зарабатывать деньги. Должна зарабатывать. Родители стареют, все, что у них было, отобрали немцы. Мама постоянно болеет, ей нужны лучшие доктора и хороший уход. Зарабатывать деньги — вот для чего я приехала в Англию, и я понимала, что смогу сделать это, только использовав полностью небольшое дарование к музыке, которое у меня есть. Можете представить, что для меня означало предложение Ивана Разумовского. Я была не настолько глупа, чтобы не понимать, чем вызван его интерес ко мне. Все объяснялось главным образом тем, что он считал меня хорошенькой. Есть сотни, возможно тысячи, молодых музыкантов гораздо более талантливых, чем я, но только мне повезло привлечь его внимание. Что ж, я решила воспользоваться этим сполна.

Постепенно я узнавала Ивана лучше. Он… простите, что я так говорю… замечательный человек, но в чем-то совсем еще ребенок. Когда он играет, он Бог, никто не в силах устоять перед его чудесным талантом. Но когда он перестает играть, из мужчины он превращается в мальчика, который так и не вырос. Он жадный, властный и, я знаю, временами может быть очень ревнивым.

Лидия слегка пошевелилась. Тайра наклонилась вперед и мягко коснулась ее руки.

— Вы не в обиде, что я так говорю? — спросила она. — Я хочу объяснить так много всего, а это трудно, если не высказать все до конца, не только для вас, но даже для меня самой.

— Расскажите мне все, что у вас на сердце, — просто ответила Лидия, и, успокоившись, Тайра продолжила:

— Иван начал ухаживать за мной. Думаю, вы это, конечно, понимали. Но я знала, несмотря на свою молодость и неопытность, что точно так он ухаживает за любой хорошенькой женщиной, которая привлекает его внимание. Его сердце принадлежит вам, миссис Станфилд, о да, только вам, но он как маленький мальчик, который при виде коробки конфет должен обязательно стянуть несколько штук и раз, и два, а когда они все уже съедены, тут же обо всем забывает. Он говорил мне очень красивые слова и много раз молил о любви, но родители меня воспитали прямолинейной и простой, поэтому я и спросила его: «Вы говорите, что любите меня, и хотите, чтобы я вас любила. Означает ли это, что вы намерены жениться на мне?» Когда я впервые произнесла это, то чуть не рассмеялась, увидев его выражение, но побоялась собственной дерзости. Больше всего Иван опасается чего-то постоянного. Как я уже сказала, ему нужно только поскорее проглотить понравившиеся конфетки — и забыть о них. Из-за того, что я отказалась исполнить его желание, естественно, я ему еще больше нужна или ему кажется, что нужна. Мы беседуем и спорим, но все это время мне удается продолжать уроки, продолжать работу и, слава Богу, поддерживать его интерес к этим занятиям. А затем происходит ужасная вещь… — Тайра замолчала, посмотрела на Филипа и улыбнулась.

— Ужасная вещь? — переспросил Филип, зная ответ.

— Ужасная вещь, — упрямо повторила Тайра, но мягкость в голосе опровергла ее слова. — Я влюбилась, по-настоящему влюбилась в Филипа.

Филип выпустил руку Лидии и протянул обе руки к Тайре. Секунду она колебалась, затем коснулась его пальцев, и он поднес ее руки к губам. Лидия, наблюдая за этим, испытала боль, которую раньше никогда не знала, — боль от сознания того, что сын, который был только ее ребенком, принадлежал сердцем другой женщине.

— Но почему это так ужасно? — спросила Лидия, разрушив своим голосом чары, которые, казалось, сковали двух молодых людей, забывших обо всем на свете.

— Потому что, — горестно ответила Тайра, — Филип хочет, чтобы я вышла за него замуж и оставила музыку.

Лидия вопросительно взглянула на сына. Филип — ответил твердо — в этот момент она увидела, что перед ней взрослый мужчина, а маленький мальчик безвозвратно исчез.

— Мне кажется, ма, одного музыканта в семье вполне достаточно.

— Но если я откажусь от музыки, как будут жить родители?

— Об этом мы как-нибудь позаботимся, — сказал он.

— И ты полагаешь, они согласились бы жить на скудный заработок зятя? — презрительно бросила Тайра.

У Филипа был несчастный вид, но Лидия поняла по тому, как обострился его подбородок, что он не намерен отступать от своего. Добродушный и сговорчивый, временами он проявлял непреодолимое упрямство. Даже маленьким мальчиком он часто упрямился, и тогда его няня каждый раз восклицала: «Так не годится, мастер Филип!»

— Когда я женюсь, — тихо произнес Филип, — мне захочется иметь дом для себя и своих детей. Я не хочу, чтобы моя жена мчалась на концерт как раз тогда, когда я возвращаюсь домой, она мне нужна рядом. После войны я не намерен оставаться на флоте, хочу завести ферму. Мне всегда хотелось этого, и верю, что сумею добиться успеха.

Лидия беспомощно взглянула на сына:

— Дорогой, я даже не представляла, что тебя интересуют такие вещи.

— До войны у меня не было возможности рассказать об этом, — ответил он, — я был слишком молод. На флоте я служу с радостью. В то же самое время, мама, мне нужна домашняя жизнь, а сейчас все как раз вышло так, что лучше и не бывает. Тайра досконально знает фермерство, она всю жизнь провела в деревне.

— Я музыкант, — бросила ему Тайра.

— По необходимости, — возразил Филип, — не по выбору-

Лидия перевела взгляд на Тайру:

— Вам очень не хочется отказываться от карьеры, дорогая?

— Я не позволю, чтобы мои родители жили за счет Филипа, — с горячностью ответила Тайра.

Лидии показалось, что они зашли в тупик, и, пока она обдумывала создавшуюся проблему, вновь заговорила Тайра.

— Теперь вы видите, почему я должна уйти, — с несчастным видом заявила она. — Я люблю Филипа, но не могу выйти за него замуж, а если Иван узнает о нашей любви, он перестанет мне помогать.

Лидия вздрогнула. Она совсем забыла о роли, которую должен был сыграть Иван. Ей хотелось возразить девушке, сказать ей, что Иван никогда бы не опустился до такой низости или малодушия, но она знала его слишком хорошо. Он и без того ревновал к своему сыну. Что он почувствует, когда узнает, что молодость потянулась к молодости, а он остался в стороне, никому не нужный?

Она лихорадочно искала решение, но нигде не находила. Только сегодня утром Иван взывал к ней. Он хотел, чтобы Тайра осталась в доме, но захочет ли он этого, когда узнает, какие интересы на самом деле преследует девушка?

— Что же нам делать? — пробормотала Лидия, и Филип моментально повернулся к ней.

— Бесчеловечно с нашей стороны так тебя волновать, — воскликнул он. — Мы сами должны искать выход, но ты, ма, всегда готова помочь, иногда даже прежде, чем успеваешь понять, что же произошло. Поэтому, наверное, я и думал, что ты догадалась обо всем.

Лидия рассмеялась, испытав облегчение.

— А я все выбирала, — сказала она, — между несварением желудка и скукой.

— Не знал, что любовь может так расстраивать, — пробормотал Филип, глядя на Тайру.

Девушка поднялась, подошла к окну, затем обернулась, и Лидия увидела выражение отчаяния на ее лице.

— Что же нам делать? — спросила она. — Теперь я сама вижу, что это не выход, если я уеду. Мы любим друг друга, мы хотим быть вместе. Как бы я смогла притворяться изо дня в день, даже если предположить, что Иван продолжит свои занятия со мной?

— Послушайте, — сказала Лидия, пытаясь разрядить безрадостную и напряженную атмосферу. — А что, если нам пока ничего не предпринимать? Пусть все идет своим чередом. Филип должен поправиться, затем ему предстоит вернуться на корабль. Тайра никуда не уедет и будет пока заниматься своей музыкальной карьерой. Возможно, когда война закончится и немцы уйдут из Дании, окажется, что ее родители не так уж бедны, как она опасается. Давайте выберем путь наименьшего сопротивления, хотя бы на первое время.

Говоря это, Лидия сама понимала, что ее слова звучат по-стариковски, к таким советам нетерпеливая горячая молодежь, которой нужно, чтобы все решалось мгновенно, обычно не прислушивается. Но Тайра отвергла ее предложение двумя словами:

— А Иван?

Лидия понимала, что это было самое трудное. Иван пока не знал, почему Тайра хочет уехать. И как бы они ни старались, сумеют ли они скрыть от него причину — а если да, то как долго? Бесполезно закрывать глаза на тот факт, что Иван ревнует, и очень сильно, к Филипу. А еще он отчаянно боится потерять молодость. Он и так уже сознает, что она ускользает, и новость была бы равносильна нокаутирующему удару.

— Что же еще я могу предложить? — спросила она, а Тайра пожала плечами, подавленно отвечая ей:

— Мне лучше уехать. Это я во всем виновата, мне и уезжать.

— Если так, я уеду с тобой, — сказал Филип и, шагнув вперед, обнял Тайру за плечи, крепко прижав к себе.

Лидия опять почувствовала незнакомую, непривычную боль. Всю жизнь Филип был только ее, а теперь стоило поманить его какой-то незнакомке — девушке, которую он знает всего несколько недель, — как он готов оставить и мать, и родной дом, и все, что ему знакомо и дорого. Тайра склонила голову на плечо Филипа, как бы в благодарность за его защиту.

— Тайра, дорогая, — настойчиво проговорил Филип, — давай поженимся сейчас, не откладывая. Какой смысл ждать? Война не окончена, меня могут даже убить. Давай воспользуемся тем, что имеем, и забудем о будущем. Так или иначе, будущее само все решит за нас.

— Тебя могут убить… — еле слышно повторила Тайра. — Я забыла об этом. — Девушка отстранилась и посмотрела ему в лицо. С минуту, длившуюся вечность, они не сводили друг с друга глаз, а потом она сдалась, подчинившись его воле. — Я сделаю так, как ты хочешь.

Лидия заметила, как Филип побледнел от волнения, затем, сверкнув глазами, он повернулся к матери.

— Все решено, ма.

— Но, дорогой… Филип перебил ее:

— Я знаю, это единственный способ. Я получу разрешение на брак без церковного оглашения или что там еще нужно. Мы поженимся очень тихо и вернемся сюда, тогда ни отец, ни кто-либо еще ничего не сможет сделать. Тайра будет моей женой. — В том, как он произнес эти слова, звучала неизмеримая гордость. — Ты рада, ма?

— Очень рада, — заставила себя произнести Лидия. Она потянулась к сыну, поцеловала его и протянула руки к Тайре. — Я желаю только одного — вашего счастья.

— В этом можешь не сомневаться, — уверенно произнес Филип.

— Я счастлива, так счастлива, миссис Станфилд, — прошептала Тайра, — что мне даже страшно.

— Значит, все сохраним в секрете, — настаивал Филип. — Отец пока ничего не должен знать.

— Мне кажется, мы плохо поступаем по отношению к нему, — сказала Тайра. — Он был так добр ко мне. Хотя в то же время… — Короткий красноречивый жест высказал ее чувства.

— Как бы я хотела побывать на вашей свадьбе, — вздохнула Лидия. Филип засомневался, но, прежде чем он заговорил, Лидия поспешно добавила: — Конечно, это невозможно. Иван в любом случае будет обижен, вы должны понимать это, но я, по крайней мере, не буду принимать участия в обмане.

— Я сейчас же еду в Лондон, чтобы все устроить, — воскликнул Филип, беря Тайру под руку. — Ты поможешь мне собраться?

— Конечно, помогу и даже провожу тебя до станции. Филип наклонился, чтобы еще раз поцеловать мать.

— Спасибо, ма, за то, что все поняла. Ты еще ни разу не подводила.

Эти слова не покинули Лидию, когда она осталась одна после ухода детей. Как странно все получилось. Девушка, которую она со страхом ждала, когда Иван объявил, что приведет ее в дом, та, к которой она ревновала и по поводу которой негодовала, теперь будет ее невесткой. И Тайра нравилась ей, да, именно так. Тайра нравилась ей, и в глубине души Лидия понимала, что Филип будет счастлив рядом с такой женой. Она знала, что в конечном счете он настоит на своем и Тайра забросит свою музыку и осядет дома, чтобы быть хорошей женой и растить его детей. Внуки! Как, интересно, Иван свыкнется с мыслью, что он будет дедом? Иван, опять Иван! О нем нельзя не думать, никуда не деться от мыслей о его реакции, его чувствах, его удивлении и гневе!

Неужели впервые женщина, которую он желал, ускользнула от него? Лидия подумала, что, наверное, впервые. В прошлом все романы Ивана быстро заканчивались: испытав победу в завоевании, он тотчас чувствовал пресыщение и скуку. Тайра ускользнула от него, и Лидия знала, хотя девушка из деликатности и не выразила это словами, что юной датчанке Иван казался «привлекательным мужчиной, но старым»!

Какими безнадежными стариками предстают перед молодыми люди среднего возраста! Когда-то Лидия сама с горечью усвоила этот урок, который рано или поздно преподается всем мужчинам и женщинам. Иван откажется взглянуть правде в лицо, сознательно закрыв глаза и пытаясь притворством и иллюзией оттянуть тот момент, когда ему придется смириться с возрастом и грядущей старостью. «Что же будет, когда он столкнется с реальностью?» — думала Лидия. Ей почему-то казалось, что она всегда будет нужна ему. Неужели Тайра была права, утверждая, что она единственный человек, которого он по-настоящему любит? Мужчины иногда выбирают странный способ показать свою любовь, Иван не был исключением. Но если он любит ее, что еще имеет значение?

Раздался стук в дверь, вошла Кристин. Дочь была одета для поездки в Лондон, и Лидия поняла, что Кристин предстоит очередная таинственная отлучка.

— Я зашла попрощаться, мамочка.

Лидия заставила себя заговорить нормальным голосом.

— Ты опять едешь в Лондон? — зачем-то спросила она. — Неужели это обязательно, дорогая? Мне кажется, сегодня будет жарко.

— Я должна ехать, — ответила Кристин. — Тебе что-нибудь привезти?

— Ничего не нужно, спасибо. Кажется, Филип тоже едет.

— Ой, правда? Я так и знала, что-то затевается. Они с Тайрой сейчас прошли по коридору, так сосредоточенно глазея друг на друга, что чуть не сбили меня с ног.

Кристин говорила с раздражением, и Лидия догадалась: дочь обижена на то, что ее не посвятили в семейную тайну.

— Да, кое-что затевается, дорогая, — спокойно произнесла Лидия, — но, полагаю, Филип и Тайра сами все расскажут.

— Ты хочешь сказать, что они влюблены? — спросила Кристин. — Великий Боже! Как-то наш папочка отреагирует?

Лидия почувствовала, что ее тоже занимает этот вопрос, но она попыталась ответить как ни в чем не бывало:

— Пока что это будет для него секретом.

— По-моему, это просто смешно, а ты как думаешь? — спросила Кристин. — Филип еще так молод.

— Влюбленность никак не зависит от возраста, — чуть удивленно заметила Лидия.

— Все равно, ты сама знаешь, мамочка, не хуже меня, что это очень усложняет дело. Они собираются рассказать папе? Он ведь и так догадается.

— Дорогая, ты задаешь очень сложные вопросы, — ответила Лидия. — Как я уже сказала, это секрет Филипа и Тайры, и они хотят поступить по-своему. Мне кажется, нам не стоит вмешиваться.

— А я все-таки думаю, что это усложняет дело, — упрямо твердила Кристин, а потом вдруг сдалась: — Прости, мамочка, я безобразно себя вела. Наверное, мне просто жаль терять Филипа. Я только-только начала узнавать его и уже успела полюбить.

— Но неужели же мы потеряем его? — Лидия задала вопрос, который мучил ее.

— Конечно, тебе придется хуже, чем мне, — продолжала Кристин. — Ведь он всегда был твоим любимцем, не так ли? Бедная мамочка, наверное, ты в нас обоих разочаровалась.

— Ничего подобного, — гневно возразила Лидия.

— И насчет меня ты в этом так уверена?

— Абсолютно уверена, — ответила Лидия, вопреки убеждению, запрятанному в глубине души.

— Мамочка, какая ты милая! — воскликнула Кристин. — Слушай, я все сейчас тебе расскажу, пусть даже опоздаю на поезд.

Кристин присела на край кровати и начала рассказ в точности, как когда-то поведала его сэру Фрейзеру Уилтону. Она говорила, а Лидия смотрела на нее не отрываясь и не верила тому, что слышала. Неужели это правда? Хотя как не поверить этой плавно текущей повести, рассказанной так убедительно и достоверно? Только заглянув глубже, можно было понять тысячи трудностей, проблем и сомнений, которые вытекали из нее.

Во время рассказа Кристин стянула шляпку и теперь, сидя на краю кровати, оживленно описывала события, выразительно жестикулируя, а Лидия только и могла, что смотреть на дочь в изумлении, в голове ее царил хаос и удивление от всего услышанного.

— Стелла Хампден поправляется, — закончила Кристин на высокой ноте. — Вчера она разговаривала совершенно нормально, как мы с тобой. Конечно, она еще слаба,

Но с каждым днем силы возвращаются к ней. Я в общем-то могла бы больше и не ездить туда, но только им нравится, когда я приезжаю, и мне даже кажется, она как-то тянется ко мне. Когда она поправится, мамочка, можно привезти ее нам домой?

— Ну конечно, — согласилась Лидия и тут же добавила: — Но мне все-таки не верится, дорогая! Все это так необычно, невероятно!

Кристин рассмеялась:

— Все так говорят. Просто произошло то, что иногда случается и доказывает, что правда в самом деле диковиннее вымысла. Я и тете Иоанне это говорила, но она так и не смогла свыкнуться с удивлением.

— Почему же она ничего мне не написала?

— Между нами, я думаю, что она как-то стыдилась всей этой истории. Мне кажется, она решила, будто в меня вселились какие-то черные силы и ты будешь винить ее в этом. Честно говоря, я сама в то время не была уверена, что это не так. Вот почему меня так взволновало, когда я сумела спасти Стеллу Хампден, — ведь я именно спасла ее от того, что сэр Фрейзер называет «живой смертью».

Лидия вздохнула:

— Тебе придется дать мне время свыкнуться с этой новостью. Я хочу вначале все обдумать, а затем задать тебе очень много вопросов.

— А я совершенно уверена, что не смогу ответить на них, — заявила Кристин. — Нет, серьезно, мамочка, я сама как следует всего не понимаю. И не могу никак это объяснить. В одном я согласна с тетей Иоанной: если бы я была религиозным человеком, то это было бы легче понять.

— Но ты ведь полагаешь, что все дело в какой-то внешней силе? — спросила Лидия.

— Да, конечно, — ответила Кристин. — Но в какой силе, я не знаю. Когда я лечу кого-нибудь, во мне не больше святости или добродетели, чем сейчас. Я просто чувствую себя более живой, более энергичной — только так я могу объяснить, — и сила льется сквозь меня, как будто повернули краник.

— А кто же это делает? — поинтересовалась Лидия. Кристин развела руками:

— Если бы я знала, возможно, тогда бы мы смогли ответить на все наши вопросы.

Глава 16

Элизабет аккуратно срезала розы, переходя от куста к кусту, она едва видела красные и желтые бутоны второго цветения, как не замечала и строго симметричную прелесть сада с прямоугольно выстриженной изгородью, который был одной из достопримечательностей округи. Мысли ее были далеко — они вызвали мягкую улыбку на губах и выражение легкой задумчивости на лице. Этим утром с почтой пришла открытка. Вначале Элизабет уставилась на нее с недоумением, увидев, что открытка совершенно чистая с обратной стороны. Открывая конверт, она даже не взглянула на адрес. И, только не найдя внутри ничего, кроме открытки-репродукции, принялась изучать конверт, а когда узнала почерк и подпись, нацарапанную в левом углу, почувствовала, как дрогнуло сердце. Значит, Ангус не забыл ее, но зачем, удивилась она на секунду, он прислал ей изображение известной картины Рубенса? Потом медленно, с необычным волнением, с которым человек постепенно проникает в тайный смысл того, что сперва кажется обычным, Элизабет начала понимать. Открытка была обыкновенной, хорошей, но дешевой репродукцией, из тех, что до войны можно было купить в любой католической церкви за рубежом. Картина называлась «Дева и святые», Элизабет знала, что она находится в одной из церквей в Антверпене. Это был для нее первый знак — Антверпен. Ангус сообщал, где он. Затем, глядя на картину с толстенькими веселыми ангелочками, молящимися женщинами и безупречным сочетанием цвета, она вспомнила разговор, который состоялся у них в прошлом.

Тогда Артур показывал Ангусу картинную галерею Эйвон-Хауса. Они остановились перед портретом Элизабет, выполненным одним из ведущих членов Королевской академии искусств в тот год, когда она вышла замуж. Это была неудачная работа, на портрете Элизабет выглядела холодной, равнодушной, гораздо старше своего возраста. Ангус смотрел на портрет несколько минут, затем неожиданно произнес:

— Я хотел бы увидеть вас рядом с картиной Рубенса, которая висит в церкви святого Иакова в Антверпене.

Элизабет вежливо улыбнулась на это замечание, не понимая, что он имеет в виду, и не желая выдать свое неведение. И только позже, гораздо позже Ангус заметил однажды вечером, обедая вместе с ними, что из всех художников он предпочитает Рубенса.

— Рубенс полон жизненной силы и энергии, — сказал он. — Сейчас модно считать его излишне роскошным, но я полагаю, что люди гораздо счастливее, здоровее и сильнее, когда их политики и художники выбирают бьющее через край изобилие.

Элизабет согласилась с ним, глубоко не вдаваясь в этот вопрос. Артур ответил как всегда в краткой и безразличной манере:

— Боюсь, что слабо разбираюсь в живописи. Знаю только, что страховка коллекции Эйвона обходится мне каждый год в кругленькую сумму.

В тот вечер за столом присутствовал еще кто-то. Сейчас, восстанавливая в памяти прошлые события, Элизабет никак не могла вспомнить, кто это был, но этот неизвестный, кем бы он ни был, задал вопрос:

— А какое, по вашему мнению, мистер Маклауд, лучшее произведение у Рубенса?

И Ангус ответил:

— Моя любимая картина — «Дева и святые». Всякий раз, как оказываюсь в Антверпене, я хожу смотреть на нее.

Элизабет долго разглядывала открытку, затем неожиданно поняла замечание, которое услышала от Ангуса в картинной галерее, и это открытие очень взволновало ее. Несомненно, существовало небольшое сходство между ней и центральной фигурой картины — Мадонной: волосы ее были зачесаны точно так же, а в глазах, смотрящих из-под полуприкрытых век на Святого Младенца, Элизабет увидела то, что проскальзывало на ее собственных фотографиях. Да, было сходство, и Ангус, должно быть, увидел его. Не по этой ли причине его потянуло к ней? Не могла ли картина, вызывавшая в нем такой глубокий интерес, создать в его воображении образ идеальной женщины? Ей захотелось поговорить с ним об этом. Как это мучительно — догадываться о столь многом и знать столь мало! Но Ангус прислал ей открытку, и уже одного этого было довольно. Впрочем, и эта радость была способна больно ранить, потому что стоило только взглянуть в газету, как ей сразу напоминали о жестоких боях под Антверпеном. Она представляла, как Ангус воодушевляет людей вокруг себя, придавая бойцам смелость и уверенность одним своим присутствием и творя чудеса даже на поле боя. И посреди всего этого он помнил о ней!

Элизабет вновь взглянула на конверт. Что чувствовал Ангус, когда выводил ее имя? Прислав весточку, он почти нарушил собственный запрет, по которому они не должны были переписываться. Наверное, он знал, как много это немое послание будет означать для нее, и отослал открытку по какой-то причине, которую она не совсем понимала. Быть может, у него было предчувствие несчастья и поэтому это последнее напоминание о нем? Как-то не похоже на Ангуса с его шотландской рассудительностью и трезвым взглядом на вещи. Нет, наверное, этот поступок был совершен под влиянием минуты, из желания, чтобы она проявила большую твердость характера, чем он. Как часто ее посещали те же чувства, и не было способа смягчить боль, потому что она не знала, где искать Ангуса! По крайней мере, теперь она хоть что-то знает о нем — он в Бельгии, на переднем крае, и он жив. Она должна быть благодарна и за это, и за весточку в виде открытки, которая ясно сказала, что он любит ее и бережно хранит в своем сердце.

Элизабет отвернулась от розового куста, и в эту же секунду за спиной раздался чей-то почтительный голос, заставивший ее перепугаться:

— Приехал мистер Аскью, миледи.

Элизабет резко повернулась, и длинный шип темно-красной розы, которую она держала в руке, глубоко вонзился в палец, так что выступила кровь.

— Как вы перепугали меня, Бейтс! — воскликнула она, обращаясь к дворецкому. — Я не слышала, что вы подошли.

— Простите, миледи, всему виной резиновые подошвы на ботинках.

— Да, конечно. Вы ни при чем. Я, наверное, замечталась. Элизабет поднесла кровоточащий палец ко рту.

— Меня попросила найти вас, миледи, старшая медсестра.

— Уже иду, Бейтс. Возьмите цветы, пожалуйста. Я займусь ими позже.

— Слушаюсь, миледи.

Элизабет вручила дворецкому корзинку и направилась к дому.

Джеймс Аскью, занявший место Ангуса в Эйвон-Хаусе, тоже был известный хирург. Элизабет помнила, как он когда-то приезжал сюда на сложную операцию руки. Больной, сапер, подорвался на мине-ловушке. Но что еще хуже, сразу после того, как ему частично оторвало руку, началась контратака, которая выбила войска союзников из отвоеванной деревни, и он попал в руки немцев. В плену раны обработали недостаточно тщательно, и к тому времени, как войска вновь его освободили, началась гангрена. Сапера отправили в Англию и прооперировали, но здоровье уже было подорвано, и больной вопреки всем надеждам не поправлялся. Ему попытались спасти хотя бы культю. Понадобилась другая операция, и мистер Аскью приехал специально для этого.

Элизабет знала, что он прошел прямо в палату, так как не встретила его у входа. Она нашла доктора в маленькой раздевалке, примыкающей к операционной. Они с минуту поговорили, затем, пока он мыл руки, Элизабет прошла в операционную, чтобы убедиться, что все в порядке. Две операционные сестры уже разложили весь инструмент.

— Жаль, мы не сумели избежать операции, — печально сказала Элизабет. — Я так надеялась, что несчастному капралу Патрику не придется еще раз оказаться на операционном столе.

— Я тоже, мэм, — сказала сестра Эванз. — Он держится таким молодцом. Если бы только не правая рука, — вздохнула она.

— Давайте надеяться на лучшее, — произнесла вторая медсестра. — Мы выложили наш «счастливый» скальпель.

— А это что такое? — поинтересовалась Элизабет. Сестры немного смутились.

— Наверное, нам не следовало бы верить в предрассудки, — ответила сестра Эванз, — но этим скальпелем всегда пользовался мистер Маклауд — вообще не мог без него обойтись. Входя в операционную, он первым делом убеждался, что скальпель на месте, через какое-то время и все мы стали суеверными. Ну, как бы там ни было, давайте надеяться, что он принесет счастье молодому Патрику.

— Покажите же мне его, — попросила Элизабет. Медсестра сняла крышку стерилизатора и вынула скальпель щипцами.

— Вот он, — сказала она. — Лично я второго такого никогда не видела, а вы, сестра Эванз?

Сестра Эванз покачала головой:

— Кажется, мистер Маклауд делал его на заказ. Элизабет смотрела на скальпель. Она представляла его

в руке Ангуса, уверенной и твердой руке с тонкими пальцами хирурга и квадратными ухоженными ногтями.

— Вы готовы? — послышался от двери голос старшей сестры.

— Да, готовы.

— Тогда пойду за пациентом.

Элизабет последовала за ней в палату. Капрал Патрик мирно спал после снотворного, принятого утром. Он выглядел очень молодым и очень беззащитным. На Элизабет нахлынула волна жалости. Тяжело было видеть этих молодых людей, таких храбрых и смелых и в то же время увечных, вынужденных на всю жизнь остаться калеками из-за людской дикости и дьявольских изобретений.

«Храни вас Бог», — хотелось ей сказать Патрику, когда того провезли мимо на каталке. Но она подумала, что удивит старшую сестру, проворную и деловую, и потому произнесла эти слова в своем сердце и молча стояла, пока его провозили мимо. Все любили молодого капрала. Когда Элизабет проходила по палатам, больные наперебой спрашивали ее:

— Как вы думаете, он выдержит? Нормально все перенесет?

— Я уверена в этом, — отвечала Элизабет.

В то же время она была не очень уверена. Мальчик — ведь ему не исполнилось еще и двадцати одного — многое пережил и был сильно ослаблен первой операцией. Им оставалось только молиться, чтобы вторая операция прошла успешно и не явилась слишком большим испытанием для организма. В конце концов, на его стороне была молодость.

Элизабет зашла в палаты, расположенные в Большой галерее, где после замужества она и Артур устраивали балы и приемы. Она живо представила себя в белом платье из тяжелого атласа, в котором венчалась. Вспомнила, как приветствовала гостей со всего графства, стоя рядом с Артуром. Как она тогда нервничала и в то же самое время радовалась, что все гости, такие приятные люди, готовы принять ее в свой круг! Тогда она получала даже какое-то удовлетворение, что замужем за Артуром. Далеко не сразу она начала понимать, как мало общего у нее с близкими друзьями мужа. Они все были такими старыми, степенными, с устоявшимися привычками, а молодые хоть и вежливо, но дали ей ясно понять, что не собираются с нею водиться или позволить ей стать одной из них.

«Сейчас это место стало более радостным», — внезапно подумала Элизабет и знала, что это так. Мужчины веселились и смеялись между собой, приветствовали ее улыбками и, казалось, были рады принять ее такой, какая она есть. Она была комендантом госпиталя, но ее звание значило для них так же мало, как и ее титул. Большинство больных обращались к ней «мисс» и даже не знали, как ее зовут.

— Как в саду, мисс? — поинтересовался теперь один из них.

— Довольно хорошо, если не обращать внимания на нестриженные лужайки. Нет топлива, — ответила Элизабет. — Поскорее поправляйтесь, сержант, и сами увидите.

— Надеюсь, скоро так и будет, — ответил сержант. — Я все думаю, как там мой собственный клочок земли. Жена пишет — ей пришлось выкопать почти все цветы и посадить овощи. Подумайте только, мисс, лук на том самом месте, где у меня рос дельфиниум. С чем только не приходится мириться во время войны!

Вспомнив, что сержанту ампутировали обе ноги, Элизабет согласилась.

— Немного погодя я принесу вам несколько роз, — пообещала она. — Я только что срезала их.

— Было бы хорошо, мисс. Есть что-то в цветах… — Он замолк. — В общем, они помогают.

— Я тоже так считаю, — тихо ответила Элизабет и зашагала дальше по проходу.

Она поговорила с больными, а затем вернулась и принялась ждать возле операционной. Ее беспокоил капрал Патрик, и она все время думала, как жаль, что здесь нет Ангуса. Мистер Аскыо был знающий и уверенный хирург, но Элизабет понимала, что ни медсестры, ни больные не верили в него так, как когда-то верили в Ангуса.

«Если Патрик умрет, — подумала она, — я всегда буду чувствовать в этом свою вину. Если бы не я, его оперировал бы Ангус».

Было глупо и ненормально думать такое, она понимала — и все же не могла иначе. В кармане ее серого форменного платья лежала открытка, полученная утром. Элизабет опустила руку в карман, чувствуя, что открытка стала для нее талисманом.

«Я становлюсь такой же суеверной, как и медсестры», — сказала она себе.

После этого, казалось, прошло не так много времени, прежде чем дверь операционной открылась и вывезли капрала Патрика. Элизабет почувствовала сильный, едкий запах эфира. Перед ней промелькнули фигуры в белых халатах и масках. Наконец Элизабет сумела задать вопрос:

— Как прошло?

Джеймс Аскью стянул с лица маску и пригладил волосы с немного самодовольным видом.

— Чрезвычайно хорошо, леди Эйвон, чрезвычайно! Должен сказать, я сам удивлен, что все оказалось не так плохо. Я в самом деле полагаю, что на этот раз мы добрались до самого корня зла. При тщательном уходе парень должен встать на ноги.

— О, я так рада, ужасно рада! — воскликнула Элизабет. Она прошла в операционную, где обе сестры улыбались с облегчением.

— Мистер Аскью превосходно со всем справился, леди Эйвон, — понизив голос сообщила ей сестра Эванз. — Прекрасная операция, жаль, что вы не видели.

— А как наш счастливый скальпель? — спросила Элизабет, чувствуя, что вопрос звучит по-детски, и все же не в силах удержаться.

— Первое, за что он взялся в операционной, — ответила сестра, ликуя как школьница. — Взгляните! — Она протянула миску с окровавленными инструментами. Не думая, Элизабет взяла в руки скальпель. — Не следует его трогать, леди Эйвон!

Но Элизабет смотрела на скальпель сияющими глазами.

— Мне кажется, будто сам мистер Маклауд принес удачу капралу Патрику, — сказала она, а затем от полноты сердца и оттого, что должна была с кем-то поделиться, добавила: — Сегодня утром я получила от него открытку. Он в Антверпене.

Обе сестры взволнованно закудахтали:

— О, как интересно! Что он пишет? Как у него дела?

— Кажется, им там сейчас нелегко, — ответила Элизабет. — Он почти ничего не сообщил, кроме того, где находится.

Да, он сообщил мало, но как много рассказала его открытка!

— Когда будете писать ему, напишите, что мы часто его вспоминаем, хорошо, мэм?

Это сказала маленькая, по-детски восторженная медсестра. Элизабет помнила, что она всегда боготворила Ангуса.

— Обязательно, — ответила Элизабет и вернула скальпель Ангуса на место. — Мне нужно идти — напоить мистера Аскью чаем и поздравить его.

— Он это заслужил, — кивнула сестра Эванз.

Элизабет спустилась вниз. Стол накрыли в ее собственной гостиной, и когда к ней присоединился хирург, он ел быстро и жадно — ему еще предстояло вернуться в Лондон на важную консультацию.

Только вечером Элизабет смогла заняться цветами и разнести их по палатам. Больные были рады ей, и, поговорив с ними немного, она пошла навестить капрала Патрика.

— Он как раз приходит в себя, — сообщила старшая сестра.

Ослабевший, в полусознании, капрал Патрик являл не очень приятное зрелище, но он был жив, и одно это только и имело значение. Элизабет ушла в свою комнату, чувствуя, что операция капрала Патрика и Ангус были связаны чем-то единым.

Два дня спустя Роза разбудила Лидию в семь часов утра, появившись в ее комнате. Лидия сонно открыла глаза.

— С вами по телефону хочет поговорить лорд Эйвон.

— Артур! — воскликнула Лидия. — Что-то он сегодня рано!

— Да, мэм, сейчас только семь часов. Он сказал, что это очень важно, и просил разбудить вас.

Роза положила телефонную трубку на одеяло, и Лидия взяла ее.

— Говорит Артур. Это ты, Лидия?

Голос Артура, чересчур громкий, загудел ей в ухо. Артур Эйвон ненавидел телефон и никогда не умел им как следует пользоваться.

— Да, это я. Что-нибудь случилось?

— Я подумал, что ты должна узнать — Элизабет больна, очень больна. У нее воспаление руки и высокая температура. Врач, конечно, присматривает за ней, но я подумал, что тебя как ближайшую родственницу следует поставить в известность.

— Спасибо, Артур. Мы можем чем-нибудь помочь?

— Нет. Мне самому едва позволяют ее видеть. Между нами, я не очень высокого мнения об этих докторишках, но, наверное, дело свое они знают.

— Как она заразилась? — спросила Лидия.

— Они думают, что, должно быть, в операционной, — грохотал Артур. — Она, конечно же, не имела никакого права находиться там, это не ее дело! Но ты же знаешь, Элизабет никогда нельзя было запретить делать то, что она хочет.

— Мне жаль, ужасно жаль, — сказала расстроенная Лидия. — Есть ли смысл в моем приезде?

— Нет, думаю, никакого. Если что изменится, я тебе сообщу.

— Спасибо, Артур. Я хотела бы все знать. Но ты позвонишь мне сегодня вечером в любом случае?

— Хорошо. Если можно, в девять тридцать, после новостей.

— После новостей, — мрачно повторила Лидия, думая, что последнее замечание совершенно в духе Артура.

После звонка она уже не смогла заснуть. Все лежала и беспокоилась об Элизабет, потом не выдержала и в восемь тридцать позвонила старшей медсестре.

— Простите за беспокойство, — сказала она, — но лорд Эйвон звонил мне насчет сестры, и мне бы очень хотелось узнать немного больше. Вы знаете, как порой не хватает мельчайших подробностей.

— Я вполне понимаю, миссис Станфилд. По сути дела, это я предложила, чтобы лорд Эйвон позвонил вам.

— Она в самом деле плоха?

— Боюсь, что да. Поначалу она не беспокоилась и думала, что просто заразила палец. Но инфекция успела распространиться, прежде чем она показала мне больной палец. Позже две наши сестры рассказали мне, что леди Эйвон дотронулась до одного инструмента после операции. Конечно, как только я это услышала — сразу послала за нашим главным хирургом и за врачом леди Эйвон. Они делают то, что могут, и мы надеемся, что температура понизится, но это заражение стафилококком, поэтому мы не можем использовать сульфамиды.

— Я должна увидеть ее, — сказала Лидия. — Можно мне приехать? Лорд Эйвон, по-видимому, посчитал это ненужным.

— Думаю, вы совершенно правильно поступите, если приедете, миссис Станфилд, — сказала старшая медсестра, и по ее тону Лидия поняла, насколько положение серьезно.

Ей трудно было ездить куда бы то ни было, так как из-за ограничений на бензин они не могли пользоваться собственной машиной, а в наемных она обычно чувствовала себя неудобно и от этого ужасно уставала. Но с помощью Розы Лидии удалось забраться в местное такси, и они отправились по деревенским дорогам в Эйвон-Хаус. Она была рада, что Иван сейчас в отъезде, иначе он обязательно поднял бы шум, возражая против такой экспедиции, но репетиция накануне прошла неудачно, и он сообщил по телефону, что устал и переночует в клубе.

Лидия почувствовала облегчение после его звонка, потому что боялась взглянуть ему в глаза, зная все подоплеку событий, связанных с Филипом и Тайрой, и не желая обманывать любимого мужа и в то же самое время сознавая, что сказать ему правду невозможно. Его намерение остаться в Лондоне дало им всем краткую передышку, а что его не было дома в то утро — упростило ее решение отправиться к Элизабет.

Это был долгий путь, и, когда такси резко затормозило у Эйвон-Хауса, Лидия почувствовала усталость и боль в спине. С крыши такси сняли ее кресло, Роза и водитель помогли ей пересесть в него, а затем подняться по ступенькам крыльца. Старшая медсестра уже ждала ее.

— Я так рада, что вы сумели приехать, миссис Станфилд, — сказала она. — Я сообщила о вашем приезде лорду Эйвону, и он просил передать, что увидится с вами за вторым завтраком. У него какие-то дела в поместье, и он надеется, что вы поймете, если он не сможет встретить вас.

— Так даже лучше, — сказала Лидия. — Я предпочитаю повидаться с сестрой наедине.

— Я так и думала, — понимающе кивнула медсестра, направляя кресло Лидии к грузовому лифту, который должен был отвезти ее на второй этаж.

Комната Элизабет была погружена в полутьму. При появлении Лидии от кровати отошла сиделка, освободив ей место. Минуты две глаза Лидии привыкали к темноте, а когда наконец она смогла разглядеть лицо сестры, то испытала потрясение. Вид у Элизабет был ужасный. Скулы обострились, а когда она открыла глаза, они неестественно блестели.

— Элизабет, дорогая, — тихо проговорила Лидия. Элизабет вначале не ответила, а затем проговорила очень слабым голосом:

— Зачем ты здесь? Должно быть, они думают, что я совсем плоха.

— Чепуха! Мне хотелось повидать тебя, — сказала Лидия. — Кроме того, хорошо иметь предлог для визита.

— Это не чепуха. — Элизабет заговорила очень твердо. Затем с внезапным усилием она схватила сестру за руку: — Лидия, сообщи Ангусу… сообщи Ангусу. Он в Антверпене.

— Да, конечно, я сообщу ему, — пытаясь успокоить ее, сказала Лидия.

— Правда? Обещаешь?

Элизабет разволновалась, и из тени вышла старшая медсестра. Лидия поняла без слов, что пыталась ей сказать Элизабет.

— Я сообщу ему, обещаю, — повторила она сестре. — А теперь отдыхай, родная, и поправляйся. Мне нельзя больше с тобой разговаривать.

Она направил а свое кресло к дверям, аЭлизабет тем временем металась из стороны в сторону, повторяя снова и снова: «Сообщи ему!» — и Лидий казалось, что она слышит ее голос, даже когда проехала весь длинный коридор. Старшая медсестра присоединилась к ней через несколько минут.

— Надеюсь, я не сделала леди Эйвон хуже тем, что позволила увидеться с вами, миссис Станфилд, — сказала она, — но, наверное, лорд Эйвон сказал вам, что прошлой ночью она все время спрашивала вас. Мне показалось, ей нужно что-то вам сказать, вот почему я не стала отговаривать вас от приезда.

— Понимаю, — ответила Лидия, — и уверена, что вы поступили правильно. Можно мне позвонить?

— Конечно, — сказала старшая медсестра. — Проедем в мою комнату, миссис Станфилд. — Она отвезла Лидию в собственный тихий уголок рядом с палатами. — Вот телефон, — сказала она, указывая на письменный стол, — он соединен прямо со станцией.

— Большое вам спасибо, — ответила Лидия и подождала, пока не закрылась дверь и она не осталась одна.

Лидия сняла трубку, назвала знакомый номер и стала ждать. Ей показалось, прошло довольно много времени, когда наконец она услышала голос Лоренса Грейнджера.

— Привет, Лидия, а я уж думал, что ты совсем обо мне забыла!

Лидия взволнованно заговорила:

— Послушай, Лоренс, мне нужна твоя помощь.

— Ты знаешь, я сделаю все, что смогу.

— Я хочу, чтобы ты выяснил, где сейчас находится Ангус Маклауд, известный хирург. Возможно, он в Антверпене. Он уехал в войска, наверное, его секретарь сможет дать тебе правильную информацию. В общем, так или иначе, ты должен найти его и отослать эту телеграмму. Лоренс не задавал никаких вопросов.

— Хорошо, — сказал он, — диктуй, я записываю. Лидия медленно проговорила:

— Элизабет серьезно больна. Прошу, постарайтесь приехать и повидать ее. Лидия Станфилд.

Глава 17

Кристин склонила голову и молилась, чтобы Филип и Тайра были счастливы. В маленькой церквушке со следами бомбежек на заколоченных досками окнах и лесами, закрывшими статуи из серого камня, было очень тихо. И все же Кристин не чувствовала пустоты и одиночества. «Вот такой должна быть свадьба», — подумала она, пока священник ясным низким и звучным голосом произносил слова, сделавшие Филипа и Тайру мужем и женой. Кристин вспомнила о матери, представив, как горько та пожалеет, что не побывала на свадьбе Филипа. Но все получилось просто и как-то само собой: Лидия уехала из дому рано поутру, а Иван вообще не вернулся из Лондона.

— Болезнь Элизабет послана Богом, — сказала Кристин Тайре, когда они ждали на маленькой пустой платформе поезда, который должен был отвезти их в Лондон. — Нам бы ни за что не обмануть маму, у вас у обоих слишком счастливый и взволнованный вид.

— Все равно мне жаль, что ее сейчас нет с нами, — ответила Тайра, и Кристин понравилась ее искренность, скрывавшаяся за обычными словами.

Во время пути все трое держались очень молчаливо, но Кристин тем не менее сознавала подспудное напряжение: из-за него Филип и Тайра почти не могли смотреть друг на друга, из-за него дыхание у них учащалось, стоило встретиться их рукам, оно создавало вокруг них непроницаемую ауру, словно они жили в собственном мире. С первого взгляда становилось очевидным, что они поглощены любовью, и Кристин было завидно. Они, казалось, переполнены счастьем и уверены в себе и в своем будущем.

Филип выбрал тихую скромную церквушку на узкой улочке. Кристин никогда раньше о такой не слышала, но, стоило ей войти внутрь, открыв тяжелую дубовую дверь, она сразу поняла, что им двигало. В этом маленьком здании царила атмосфера глубокой веры и торжественности. Ее удивило чутье Филипа, потому что раньше она не подозревала в нем религиозности или особой тонкости в том, что касалось религии. Однако она знала, что его выбор этой церкви для свадьбы с Тайрой был не случаен.

«Как мало нам известно даже о родных и близких!» — подумала Кристин, впервые пытаясь понять, не она ли больше виновата в таком неведении, чем те, с кем она была рядом. Сколько еще всего она не понимала, сколько еще оставалось для нее закрытой книгой даже в собственном доме! Неожиданно Кристин почувствовала себя маленькой и ничтожной. И теперь, молясь со склоненной головой за Филипа и Тайру, она молилась и за себя, чтобы в будущем обрести большее понимание.

Филип и Тайра преклонили колени у ступеней алтаря, при этом Тайра подняла голову и взглянула на Филипа. Кристин увидела этот взгляд и выражение на лице Тайры. Это был взгляд восторга, почти обожания. В то же время в нем было что-то еще — что-то смутно знакомое, чему в первую секунду Кристин не смогла подобрать слова. «Что же это было?» — спрашивала она себя. А потом вдруг совершенно ясно вспомнила. Точно такое выражение она видела на лице Ивана в тот вечер, когда он играл им в студии.

Это были как будто не ее собственные мысли, а чужой голос заговорил, внушая ей объяснение. Это любовь, настоящая любовь, излияние того, что внутри человека, отдача самого высокого, лучшего. Кристин поразила эта идея. Любовь Тайры к Филипу, любовь Ивана к музыке — каждый отдавал то, что было у него в душе. Странно, как двое совершенно разных людей были в этом похожи! А как же она сама? Сияло ли ее лицо таким же светом, когда она помогала страдающим? Какой она представала в тот момент откровения и высшего напряжения, когда сила, наполовину физическая, наполовину ментальная, проходила сквозь нее? Неужели снова любовь тому объяснение?

Кристин внезапно почувствовала, будто как бы приподнялась, увидела то многое, что раньше было непонятно, и поразилась. Любовь, вот в чем весь секрет. Она была каналом, по которому протекала эта любовь, и она знала, что исцеляющие силы принадлежат не ей самой, а чему-то очень великому и сильному. Ее руки были всего лишь руками дирижера, управлявшего огромными силами, которые, если собирались вместе, могли возвратить здоровье слабым.

Любовь! Кристин даже боялась дышать, чтобы не вспугнуть зародившуюся мысль, которая могла исчезнуть и оставить ее снова в полном неведении, в котором она только что пребывала. Какой же глупой она была, какой недалекой, что не понимала раньше этого единственно возможного объяснения! Как легко было смотреть на вещи узко и считать, что любовь — это в основном физическое притяжение между мужчиной и женщиной, а не сама Вселенная. Филип и Тайра, Иван и музыка, она и ее дар: за всем этим находилась одна сила, одно чувство, выражавшееся через каждого, превращаясь при этом в одно и то же — любовь!

А потом, когда ей показалось, что еще мгновение — и ей станут подвластны тайны Вселенной, красота жизни и ее смысл, это мгновение прошло, и она снова стала сама собой, лишь дрожала от пережитого волнения, и все же она была другой — окрыленной, обогащенной, переродившейся после той чудесной минуты.

Тем временем Филип и Тайра отошли от алтаря и направились к ризнице. Кристин поднялась на ноги, немного пошатываясь, держась обеими руками за спинку скамьи перед собой, чувствуя, что испытала сейчас нечто важное и почему-то от этого ослабела, в то же время она все еще ощущала неземную легкость, которая наступает, когда удается на несколько секунд избежать тяжелого груза житейских забот.

Она последовала за ними в ризницу. Поцеловала Филипа и Тайру, пожала руку священнику и посмотрела, как они поставили подписи в книге регистрации. У нее слегка перехватило горло, когда она им сказала:

— Я знаю, вы будете счастливы, обязательно. Выйдя из церкви, Филип подозвал такси.

— Мы собираемся позавтракать в «Савое», — сказал он. — Ты поедешь с нами, Кристин?

— Лучше нет, — ответила Кристин, а когда они взглянули на нее с удивлением, добавила: — Вам хочется побыть вдвоем, я знаю. У вас и так мало времени. А я… мне нужно подумать.

— С тобой все в порядке? — спросил Филип. — А то ты выглядишь немного бледной.

— Я совершенно здорова, — ответила Кристин и серьезно закончила: — Ваша свадьба была очень красивая. Мне было очень хорошо на церемонии. Не волнуйтесь за меня, поезжайте и развлекитесь. К вечеру вернетесь?

— Мы приедем к чаю, — ответил Филип, — повидать мамуи забрать багаж. — У Тайры вырвался легкий возглас удивления. — А ты думала, мы обойдемся без свадебного путешествия? — нежно обратился к ней Филип. — Я все устроил. Мы поживем в маленькой гостинице поблизости от дома, но в достаточном отдалении, чтобы побыть вдвоем.

— Как прелестно, — прошептала Тайра, и глаза ее засияли.

— В таком случае, — Филип обратился к Кристин, — быть может, ты переменишь свое решение и позавтракаешь с нами?

Кристин покачала головой:

— Я очень вам завидую, благослови вас Бог, родные! Увидимся за чаем.

Она повернулась и пошла по улице. Ей хотелось побыть одной, хотелось попытаться проанализировать то чувство, которое она испытала в тихой серой церквушке. Но теперь это было труднее. То, что несколько минут назад казалось таким ясным, сейчас обросло вопросами; здравомыслие вернулось и заподозрило во всем пережитом экстаз.

«Жаль, что я не старше, — внезапно подумала Кристин. — Я хотела бы, чтобы у меня был кто-то, с кем можно обсудить все это, и чтобы он понял». Тут она подумала, что унее есть такой человек, а когда мимо проползло такси с поднятым флажком, она остановила его и назвала адрес. Только оказавшись на месте, она задумалась над собственным порывом.

Харри Хампден смотрел от нечего делать в окно, гадая, стоит ли готовить себе коктейль до второго завтрака, когда к дому подъехало такси Кристин. Все утро его мучило и раздражало собственное безделье, он жаждал деятельности, ощущения одиночества и восторга полета. В воздухе он повелевал и машиной и собой, теперь же, на земле, искалеченный, он чувствовал себя побежденным и бессильным. Он хотел жить, но, кажется, жизнь обходила его стороной. Только в кабине самолета он ощущал душевный подъем и чувствовал свое превосходство, что питало его надежды на будущее. Он говорил себе, что в его теперешней депрессии виновата атмосфера в доме, но знал, что причина гораздо глубже.

Долгие годы, в течение которых Стелла лежала без сознания живым трупом, взяли свою дань. Он любил Стеллу и, пережив в раннем детстве потерю матери, отдал всю нежность подростка, а затем и молодого человека своей сестре. Она тянулась к нему, и он пытался заменить ей, хотя бы отчасти, родительскую любовь, которой она была лишена. А без ее общества, ее смеха и желаний, которые она заставляла его выполнять, Харри окончательно повзрослел и стал мрачно смотреть на вещи. Потрясение от попытки самоубийства сестры заставило его придерживаться строгого пуританского взгляда на плотскую любовь, на самом деле чуждого его темпераменту и характеру. Он начал бояться любви, потому что видел, как молодое, свежее, бьющее через край чувство было попрано и разрушено, превратившись в воплощение ужаса.

Он сторонился любви, и все же сейчас, когда он меньше всего того ожидал, любовь тронула его душу, борясь со всей силой и энергией с предрассудками, которыми он намеренно оградился как щитом. Временами он ненавидел женщин, потому что они привлекали его, ненавидел, потому что часто его до боли влекло к их мягкой прелести, тогда как он упрямо заставлял себя придерживаться выбранного пути. Он был хорош собой, и поэтому иногда соблазн неизбежно оказывался слишком силен. У него был кое-какой опыт, но только тот, что оставил в нем горечь и цинизм. Потом он начал думать о Кристин. Его приводила в восторг ее сдержанность, природное достоинство, придававшее ей серьезность, так что временами казалось, что она старше, чем была на самом деле, и ее красота, не бросавшаяся поначалу в глаза, при продолжении знакомства проявлялась ярко и глубоко, как проявляется красота прекрасно выполненной гравюры.

Успешное лечение Стеллы повергло Харри в полное изумление, затем он понял, что его благодарность и радость были не сравнимы с теми эмоциями, которые в нем пробудила Кристин. Поначалу он боролся с приливом, грозившим снести тщательно воздвигнутое укрепление, которое, как он воображал, построено навечно. Но борьба оказалась бесплодной. Наконец, признавшись самому себе, он смирился со своей любовью и тут же испытал новый страх по совсем другим причинам. А что, если он слишком стар для Кристин? И что еще хуже, захочет ли она знаться с человеком малоподвижным, покалеченным?

Желая Кристин со всем неистовством природы, которую подавляли и слишком долго подчиняли дисциплине, Харри как будто получил ответ на свою молитву, когда увидел подъехавшее к двери такси и знакомое лицо, промелькнувшее в окошке машины.

Дверь открылась, когда Кристин подошла к крыльцу. Она подняла глаза и увидела Харри.

— Я заметил, как подъехало ваше такси, — сказал он. — Не откажетесь позавтракать со мной?

— Если предложите, — просто ответила Кристин.

— Разумеется. Я как раз собирался сесть за стол.

— Вы один?

— Совершенно. Не станете возражать?

— Конечно нет, — ответила Кристин. — Просто я подумала: вдруг нарушу компанию?

Кристин прошла первой в большую гостиную, где они впервые встретились.

— Вообще-то мне не следовало бы сейчас приезжать, — сказала она. — Я должна была завтракать с братом и невесткой. Приехала сюда прямо со свадьбы.

— Прямо со свадьбы? — воскликнул Харри. — Подумать только. А ведь вы ничего нам не говорили, почему вы такая скрытная?

— Я сама ни о чем не знала, — ответила Кристин. — Они только что решили пожениться! Я была единственным представителем семьи.

— Звучит интригующе, — сказал Харри. — Расскажите подробнее.

Кристин покачала головой:

— Это длинная и сложная история. Лучше вы мне расскажите, как у вас дела, как Стелла?

— Как всегда ждет встречи с вами. Она хорошо провела ночь и заявила мне сегодня утром, что если я в ближайшее время не избавлюсь от сиделок, она сойдет с ума. Должен сказать, я понимаю ее.

— Я тоже, — согласилась Кристин. — Почему бы вам не увезти ее? Недели две на море или в Шотландии пошли бы вам обоим на пользу.

— Это мысль, — медленно проговорил Харри, затем добавил: — Вы, конечно же, поедете с нами?

— Я? — воскликнула Кристин. — О, я даже не думала об этом.

— Но вы поедете?

Кристин помолчала с минуту, затем подняла голову и встретилась с ним взглядом.

— Вы поедете, не правда ли? — повторил он.

— Да, с удовольствием.

Кристин произнесла эти слова машинально, но с ней происходило что-то странное после того, как она взглянула в глаза Харри. Ее захлестнуло внезапное волнение, и она ждала, чуть раскрыв губы и не сводя с пего глаз. И тогда он шагнул к ней, преодолев разделяющее их пространство.

— Кристин, — сказал он внезапно севшим голосом, — вы ведь знаете, что я пытаюсь сказать, не так ли?

Она не могла ответить ему и чуть отвернула голову, испугавшись собственных эмоций, захвативших ее, и быстрого биения сердца.

— Кристин.

Невозможно было ошибиться ни в голосе, ни в тоне, которым он говорил. Она вновь взглянула на него.

— О Харри!

Они смотрели друг на друга, и внезапно она оказалась в его объятиях.

— Я так давно хотел это сказать, — произнес он, — но мне все казалось, что еще слишком рано. Мне было непонятно, как мог заинтересовать тебя калека вроде меня.

— Ты не калека! — возмущенно проговорила Кристин, спрятав лицо у него на плече, а когда она подняла голову, он наклонился и поцеловал ее.

Почувствовав мягкость ее губ, он все крепче и крепче сжимал объятия, и она ослабела от его властной силы.

— Я люблю тебя, — сказал он наконец. — Ты совершенно не похожа ни на одну девушку из тех, что встречались мне в жизни. Неужели я тебе не совсем безразличен?

— Харри, это так все неожиданно. Я до этой минуты не думала ни о чем подобном.

— А теперь?

— Я люблю тебя.

Харри крепче прижал ее к себе:

— Дорогая, это чудесно! Давай поженимся немедленно — сегодня же! Чего нам ждать?

Кристин рассмеялась:

— Прошу тебя! Дай мне возможность… подумать. Я только что обнаружила, что люблю тебя.

— А ты уверена в этом? — Харри взглянул на зардевшееся прелестное лицо, склоненное к его плечу.

— Завтрак подан, сэр.

Голос от двери заставил их виновато отпрянуть друг от друга, и они тут же оба рассмеялись.

— Еще один прибор для мисс Станфилд, Добсон, — сказал Харри. — И между прочим, можете нас поздравить.

— В самом деле, сэр, это прекрасная новость, сэр! Мои самые сердечные поздравления!

Добсон вышел из комнаты, а Кристин, протестуя, повернулась к Харри:

— Но, Харри! Нельзя же рассказывать всем подряд! Еще рано.

— Почему? Я хочу, чтобы весь мир узнал. Я хочу кричать об этом со всех крыш.

Он ликовал, как мальчишка, — трудно было узнать в нем того серьезного человека, который слегка пугал ее своей мрачностью.

— Но, дорогой, подумай о наших семьях, — взмолилась Кристин. — Мы ведь не рассказали даже Стелле или моей матери.

— Тогда пойдем и расскажем Стелле прямо сейчас, и, конечно, твоей семье! Я совсем забыл о них. Они ведь не будут против, правда?

— Надеюсь, что нет.

Харри остановился как вкопанный.

— Боже мой, не хочешь ли ты сказать, что они не одобрят твой выбор или что-то в этом роде?

Кристин рассмеялась:

— Нет, ничего столь решительного. Просто не знаю, понимают ли они, что я уже достаточно взрослая, чтобы выйти замуж. Ведь я вернулась из Америки совсем недавно.

— Тем лучше, они не будут скучать по тебе. Заявляю совершенно откровенно, я не могу ждать. Ты нужна мне сейчас, немедленно.

Он протянул руки, чтобы поймать ее, но она игриво ускользнула.

— Давай пойдем и расскажем Стелле, — произнесла Кристин. — Все случилось так быстро… я боюсь потерять благоразумие.

Когда Кристин смотрела, как Харри медленно поднимается по ступеням, сердце ее сжалось. «Я хоть чем-то смогу помочь ему, — подумала она. — Нет смысла долго ждать. Если Филип вступил в брак, то и мне можно тоже».

Стелла была в восторге. Она сидела в подушках и выглядела чрезвычайно прелестно — совершенно другой человек по сравнению с тем, какой она была даже неделю тому назад. Каждый день ей становилось все лучше, она все больше интересовалась собой и окружающими. Услышав новость от Харри и Кристин, она протянула к ним руки с радостным возгласом:

— Как это чудесно! Просто замечательно! Теперь я не потеряю тебя, Кристин. Я так боялась, что наступит день, когда ты уйдешь и оставишь меня.

— Как бы я смогла? — укоризненно произнесла Кристин.

— У тебя могли быть другие, более интересные пациенты.

— Теперь, когда у нее на руках будет двое таких, как мы, — сказал Харри, — у нее не останется времени для других.

— Я сама превращусь в пациента, если мне не дадут поесть, — грустно произнесла Кристин. — Умираю от голода.

— Я тоже, теперь, когда ты заговорила об этом, — кивнул Харри, — хотя, мне кажется, это довольно неромантично, словно мы не ценим такой важный момент в нашей жизни.

Он говорил шутя, но Стелла восприняла его слова всерьез.

— Мне кажется, важные моменты заставляют вспоминать о голоде, — сказала она.

А Кристин, чувствуя себя покоренной, наклонилась и поцеловала Стеллу в щеку.

— Мы пойдем и съедим огромный завтрак, а потом вернемся к тебе поболтать.

— Пожалуйста, поторопитесь, — взмолилась Стелла. — Мне еще столько хочется услышать от вас.

Оказавшись на лестнице, Харри взял Кристин под руку.

— Ты гордишься тем, что сделала? — спросил он.

— Разница огромная, не правда ли? — ответила Кристин.

— И ты думаешь, после этого мы могли бы отпустить тебя? — спросил он, еще крепче сжимая ее руку.

— Полагаю, ты только по этой причине и женишься на мне.

Харри остановился и обнял ее:

— Возьми назад это несправедливое обвинение.

Его губы оказались совсем рядом. Кристин попыталась рассмеяться, но смех застрял у нее в горле. В его близости и нежной властности голоса было что-то, от чего она теряла уверенность и становилась робкой.

— Ну же, — настойчиво повторил он, когда она не ответила.

— Харри, я так счастлива!

Едва расслышав эти слова, он нашел ее губы, и молодые люди прильнули друг к другу, забыв обо всем на свете. Кашель и шуршание накрахмаленного передника вернули их обратно на землю, и они поняли, что сзади них на маленькой площадке стоит сиделка Стеллы.

— Наш завтрак остынет, — сказал Харри.

Кристин высвободилась из его рук, перехватив удивленный взгляд сиделки, плотно сжавшей губы.

— Доброе утро, сестра, — оживленно поздоровалась она. Последовала короткая пауза, прежде чем прозвучал обычный ответ, но холодный и подчеркнуто неодобрительный:

— Доброе утро, мисс Станфилд. Оказавшись в столовой, Кристин произнесла:

— Ты мог бы и ей сказать. Могу представить, что теперь она думает о нас.

— Как только я увидел ее лицо, решил не делать этого, — ответил Харри, — мне всегда не нравилась эта сиделка.

— Все равно. Мне невыносима одна мысль о том, что она сейчас предполагает.

— Тогда я скажу ей после завтрака. Но мне нравится, что есть повод досадить ей — она такая.

Они вместе расправились с завтраком, во время которого болтали, смеялись и ели, не чувствуя, что именно едят. Было столько недосказанного в их оживленном, легком разговоре, о чем говорили их сердца. Под конец Харри закурил сигарету и поднялся из-за стола, чтобы открыть дверь перед Кристин.

— Пойдем и расскажем дракону, — сказал он. — Мне кажется, ее не особенно обрадует наша новость. Заодно рассеем все ее черные мысли и вновь восстановим печать респектабельности этого дома.

— Я рада слышать, что ты всегда был респектабельным, — улыбнулась Кристин.

Она говорила легко, не задумываясь над словами, но Харри нахмурился, и ей показалось на секунду, что разрушилась их близость и доверительность. Он как бы удалился от нее и стал чужим. Она ждала. Тогда он дотронулся до ее руки и строго произнес, словно это было очень важно:

— Я никогда не хотел ни на ком жениться, кроме тебя, ты единственная девушка, которую я когда-либо любил.

Кристин испытала огромное облегчение, развеявшее тайный страх, о котором она не подозревала до этого момента, но который скрывался где-то в глубине, мучая и терзая ее. Харри не был легкомысленным, он не похож на Ивана! Слава Богу!

Они поднялись по лестнице. Сиделки нигде не было видно, и они прошли прямо к Стелле.

— У меня по расписанию тихий час, — сказала она, — но мне сейчас совершенно не хочется спать. Я слишком взволнованна. Подними шторы, Харри, и давайте поболтаем.

Харри сделал, как его просили, и присел рядом с Кристин на кровать.

— Я хочу знать все, — сказала Стелла, — когда вы впервые поняли, что полюбили друг друга, что сказали и что почувствовали.

— Я давно уже полюбил Кристин, — сказал Харри, — мне кажется, с самого первого дня, как она здесь появилась.

— Неправда! — воскликнула Кристин. — Я тебе ни капли не понравилась. Ты принял меня за шарлатанку и не верил, что я хоть как-то смогу помочь Стелле. Ну же, признавайся!

— Действительно, я был очень удивлен, увидев тебя, — согласился Харри. — Когда сэр Фрейзер предложил привести целителя, я представил себе толстую старуху в домотканых одеждах или что-то в этом роде. Для меня целительство всегда связано с погружением в транс и тому подобное.

— Жаль, я не знала, что здесь творится, — сказала Стелла. — Как бы мне хотелось увидеть лицо Харри.

— И доктора Дирмана! — засмеялась Кристин. — Вот уж кого, действительно, не назовешь моим поклонником. Бедный старикан, боюсь, я разрушила все его теории.

— Бог с ним, — сказала Стелла, — расскажите мне лучше о себе.

— Больше рассказывать особенно нечего, — ответила Кристин. — Мне кажется, то, что я побывала утром на свадьбе, подтолкнуло Харри к действиям, иначе он никогда бы мне ничего не сказал.

— Если бы ты только знала, сколько бессонных ночей я провел, думая о тебе, — простонал Харри.

— Почему же ты мне ничего не говорил? — спросила Стелла.

— Не хотел волновать своими бедами, — ласково отве-' тил Харри.

— Боюсь, я была ужасно эгоистична, — вздохнула Стелла. — Все время думала только о себе. Харри, как это, вероятно, было ужасно для тебя все эти годы. Ведь ты, наверное, не мог ни пригласить кого-нибудь в дом, ни сам поехать в гости. О Господи, что же мне делать, чтобы загладить свою вину?

— Забудь об этом, — быстро произнесла Кристин. — Все хорошо, что хорошо кончается, и, в конце концов, если бы ты была здорова и в доме толпились прекрасные блондинки, Харри, по всей вероятности, был бы давным-давно женат, а я бы так никогда его и не встретила.

Стелла взяла Кристин за руку:

— Ты права, и я очень рада, что ты встретила его, и жутко-жутко рада, что ты будешь моей невесткой.

— Я тоже рада, — улыбнулась Кристин.

— Осталось только одно, — сказала Стелла, — если ты войдешь в нашу семью, мне кажется, мы должны рассказать тебе… обо мне. — Она взглянула вопросительно на брата. — А ты как считаешь, Харри?

— Ты хочешь говорить об этом? — осторожно спросил он.

— Я хочу, чтобы Кристин знала правду.

— Ты уверена, что это тебя не расстроит?

— Уверена, — ответила Стелла. — Мне лучше, гораздо лучше, и я хочу, чтобы Кристин поняла.

— Тогда ладно, — согласился Харри, — если ты знаешь, что это окажется не слишком тяжело для тебя.

— Да, я совершенно уверена, — твердо повторила Стелла.

Она повернулась к Кристин, держа ее за руку:

— Я хочу рассказать тебе, какой я была глупой. Кристин наклонилась к ней:

— Послушай, Стелла, ты в самом деле хочешь говорить? Все это случилось давно. Ты выздоравливаешь, почему бы тебе не забыть те несчастья и переживания?

— Я хочу, чтобы ты знала, — упрямо твердила Стелла, и Кристин смолкла, слегка опасаясь того, что ей предстояло услышать. Стелла кашлянула сухо и нервно. — Мне был двадцать один год, когда… когда это случилось, — начала она. — Стоял разгар сезона, я великолепно проводила время, — по крайней мере, мне так казалось. Я ходила на множество вечеринок и балов, наш дом практически каждый вечер заполняли гости, правда, Харри?

Харри не ответил, он закуривал сигарету. Взглянув на него, Кристин поняла, как ему не по душе все эти воспоминания о прошлом. Стелла подождала немного, а затем продолжила:

— Да, так это было. Я пользовалась успехом и, казалось, большего желать не могла. Я была хорошенькой, во всяком случае мне все это говорили. У нас с Харри было много денег и никаких опекунов. Несколько мужчин посватались ко мне. Сейчас я струдом вспоминаю их имена, а в то время они все казались мне очень милыми, но я не была влюблена. Я считала, что вообще не способна влюбиться. Наверное, это звучит довольно глупо и самодовольно, но мужчины, которых я встречала, не производили на меня впечатления. Мне нравилось сними танцевать, я находила их очень симпатичными, но с меня было вполне довольно того, когда я возвращалась домой с Харри и чувствовала, что мы с ним семья и нам никто другой не нужен. А затем… — Стелла замолчала и прикрыла на секунду глаза.

— Затем? — подсказала Кристин с любопытством, несмотря на чувство неловкости.

— Затем я влюбилась. Это произошло очень быстро. Я пошла на прием, который устраивала одна моя подруга. Мне не очень хотелось туда идти, вечера такого рода обычно мало интересовали меня, но Айлин уговорила меня, и я пошла… одна. И там я встретила… его.

Стелла снова закрыла глаза, и на секунду маленькие черточки боли пролегли вокруг рта.

— Обязательно тебе говорить об этом? — спросил Харри. — Позволь мне рассказать Кристин.

Стелла открыла глаза:

— Нет, нет, я сама хочу это сделать. Мне станет лучше, когда с этим будет покончено. Сейчас уже не больно — не так больно. — Она глубоко вздохнула. — Я вижу его таким, как в тот момент, когда вошла в гостиную. Он стоял возле камина, и Айлин представила нас. Протянув ему руку, я ощутила что-то странное. Не могу описать его, он словно магнит притягивал к себе. Затем он заговорил со мной, и я поняла по его глазам, он восхищается мной, думает, что я красива. Мы поговорили немного, и все это время я чувствовала, как горят мои щеки, а по телу расходится чудесное волнение. Это необъяснимо… но я была уверена, что он чувствует то же самое. Позже в тот вечер он играл на рояле, и я знала, когда слушала его, что он играет для меня… только для меня… что остальные люди в зале ничего не означают.

— Что он играл? — спросила Кристин.

— Не помню, — ответила Стелла. — Я только знаю, что он говорил со мной языком музыки, и говорил так доверительно, словно объяснялся в любви словами. Конечно, он был знаменит, я слышала о нем и раньше, но ни разу до той минуты не видела его и не представляла, каков он на самом деле. Все время, пока он играл, мне казалось, что мое сердце в его руках. Если бы он попросил меня в тот момент уйти с ним в первый же вечер, я ушла бы… Я полюбила.

Стелла внезапно поднесла руки к лицу.

— Довольно! — сурово произнес Харри. — Я не позволю, чтобы ты расстраивалась.

Стелла опустила руки, по ее щекам текли слезы.

— Я любила его… и, Бог свидетель, он тоже любил меня поначалу. Да, он любил меня до тех пор, пока я не отдалась ему душой и телом… пока я не наскучила ему своей любовью, своим восхищением и — почему бы не сказать? — обожанием. Я наскучила ему… наскучила, Кристин, он ушел и забыл о моем существовании. Я была слишком проста, слишком неопытна. Я была желанна, пока не отдалась в его власть полностью и окончательно… После этого он захотел большего… больше того, что я могла дать ему, — того, чего возможно, он никогда не найдет. Когда он оставил меня, я умерла… да, я умерла! Я, настоящая, не могла жить без его любви, его поцелуев, его музыки — я умерла, но мое тело, это тело, которое больше не привлекало его, продолжало дышать, есть, ходить и спать, вот я и… и… — Голос Стеллы, который был не громче шепота, осекся.

— Как его звали? — с ужасом выкрикнула Кристин, но, произнося эти слова, гулко разнесшиеся по комнате, она уже сама знала ответ.

Глава 18

Лидия устала, так устала, что каждый толчок или встряска такси по дороге домой из Эйвон-Хауса были подобны удару кинжала. Она так устала, что ее раздражала даже заботливость Розы.

— Как только приедем домой, мэм, лучше всего сразу отправиться в постель, — настоятельно советовала Роза, а Лидия из-за того, что жаждала отдыха каждым больным мускулом, должна была возразить, несмотря на жестокую усталость.

— Это мы еще посмотрим. Я могу понадобиться маэстро.

Роза промолчала, и Лидия почувствовала ее неодобрение. Ей слишком хорошо было известно, с каким осуждением Роза относится к Ивану и к его бесконечным претензиям, лишавшим ее последних сил. Обычно это забавляло Лидию, она понимала, что причина кроется в преданности Розы, но сейчас, из детского каприза усталого ребенка, она сказала себе, что не потерпит диктата и тирании. Роза всего лишь прислуга, ей не следует навязывать свою волю хозяйке.

Они ехали молча и, казалось, до бесконечности долго по извилистым тропкам, которые были самым коротким путем из Эйвон-Хауса в Фэрхерст. А потом совершенно внезапно раздражение Лидии прошло. Милая Роза! Как все-таки приятно, когда за тобой ухаживают, как за маленьким ребенком. В глубине души Роза была вечной няней, в ней жила постоянная потребность пестовать и заботиться о ком-то и при этом не только делать все за своего питомца, но и думать за него.

— Мы почти уже дома, Роза, спасибо, что ты съездила со мной.

Лидия заговорила, чтобы нарушить тишину и рассеять атмосферу неодобрения, исходившую от Розы. В голосе Лидии прозвучала теплота, которая всегда выручала ее, если дело касалось Розы, и сейчас это сработало как по волшебству. Роза поправила плед, борясь с воображаемыми сквозняками, и Лидия поняла, что все хорошо.

— Придется помассировать вас сегодня вечером, — нехотя заговорила Роза, — а то завтра вы будете ни на что негодны.

Лидия милостиво приняла оливковую ветвь.

— Спасибо, Роза. Это как раз то, что нужно.

Такси подъехало к дверям, Роза вышла из машины, чтобы резким звонком оповестить остальных горничных. Они пересадили Лидию в кресло и привезли в холл.

— Где все? — поинтересовалась Лидия.

— На веранде, пьют чай, мэм. Мистер Филип и мисс Йёргенсен вернулись минут двадцать назад, а маэстро приехал вскоре после второго завтрака, мэм. Он очень расстроился, когда услышал, куда вы уехали.

Лидия позволила отвезти себя в спальню, но, когда Роза оставила ее у туалетного столика, а сама пошла разбирать постель, твердо заявила:

— Чай я буду пить на веранде.

Руки Розы, разглаживавшие отороченные кружевом льняные простыни, опустились.

— Позвольте им прийти к вам. Лидия покачала головой:

— Я выпью чай с ними. И вот еще что, Роза, дай мне мои капли.

В первую секунду ей показалось, что Роза откажется. Капли были выписаны только на особый случай, при крайней необходимости. Служанка замешкалась, затем не говоря ни слова прошла по комнате. Лидия почувствовала, как теряет терпение. Если бы только люди выполняли ее просьбы и не поднимали при этом шум по поводу того, что ей полезно, а что нет! Какое все это имеет значение? Что вообще имеет какое-нибудь значение, кроме трудностей и проблем, которые предстояло решить сейчас, в этот самый момент? Никто из увидевших Лидию пятнадцать минут спустя, когда она появилась на веранде, не смог бы догадаться о том беспокойстве и дурных предчувствиях, которые овладели ею. Она окинула присутствующих быстрым оценивающим взглядом, а потом привычно улыбнулась и поздоровалась ровным, невозмутимым голосом. Иван, вытянувшийся в кресле, тут же вскочил:

— Лидия, дорогая, я не знал, что ты вернулась.

— Мне жаль, что я не встретила тебя, когда ты приехал домой, — сказала Лидия, подставляя лицо для поцелуя. — Тебе уже сообщили новость?

— Об Элизабет?

— Да.

— Как она?

— Очень больна. Я беспокоюсь за нее.

— Мне жаль, — сказал Иван.

Лидия повернулась к остальным — Филип стоял довольно напряженно возле чайного стола, Тайра рядом с ним. Они держались за руки, и один взгляд, брошенный на их лица, сказал Лидии правду. Затем Иван широко взмахнул рукой и воскликнул высоким, слегка ломким голосом:

— Здесь тоже есть новость для тебя, дорогая, но хорошая новость. Филип и Тайра поженились. Тайно, быстро, не сказав никому ни слова, поженились.

«Слава Богу, что он так это воспринял», — подумала Лидия, протягивая руки к сыну и невестке. Как бы ей хотелось услышать от них это известие в отсутствие Ивана! Но Иван вел себя превосходно! Когда они сели за чайный стол, она все время ощущала легкую резковатость его тона и то, что временами его смех и несколько заумная болтовня с молодой парой звучали фальшиво. Но внешне он играл роль удивленного, но благодушного отца семейства с тем пылом, который свидетельствовал если ни о чем другом, то хотя бы о его доброжелательности.

— Где Кристин? — спросила Лидия, когда на секунду стих взволнованный разговор и за экстравагантным комплиментом Ивана в адрес невесты последовала тишина, смешанная с чувством неловкости.

— Она оставила нас у входа в церковь, — ответил Филип. — Мне кажется, сестра решила, что мы хотим побыть вдвоем.

— А это, конечно, так и было, — вмешался Иван.

— Мы были бы рады компании Кристин в любом случае, — серьезно ответил Филип. — Она заторопилась прочь, я думал, что, возможно, она поехала прямо домой. Как бы там ни было, я жду, что она вернется до нашего отъезда. Я заказал такси на пять.

— Такси? — переспросила Лидия.

Филип объяснил свои планы на медовый месяц. Лидия не была уверена, но ей показалось, что она увидела выражение легкого облегчения на лице Ивана. Несколько минут Лидии удалось побыть с Филипом наедине, когда Тайра попросила Ивана отобрать для нее ноты музыкальных произведений, которые она могла бы увезти с собой.

— Понравится ли это Филипу или нет, но я собираюсь ему играть, — с озорством сообщила она. — Ему предстоит многое узнать о музыке.

— Предоставьте выбор мне! — воскликнул Иван. — Я знаю все составляющие любовного зелья.

Они ушли вместе, и Лидия поняла, что Тайра с присущей ей изумительной деликатностью подстроила так, чтобы дать Лидии возможность остаться с сыном вдвоем.

— Ты счастлив, дорогой? — спросила она.

— Очень, — ответил Филип. — Ты знаешь, ма, спасиботебе за все.

— Я не многое сумела сделать. Филип поднялся и обнял ее за плечи.

— Единственное, о чем я сожалею, что ты не была на моей свадьбе, — я думал о тебе.

От простой искренности этих слов у Лидии защипало в глазах.

— Храни тебя Господь, дорогой. Я буду молиться за тебя. У Тайры будет хороший муж.

— Если так, то это только благодаря тебе. Все, что во мне хорошего, я получил от тебя.

— О, мой дорогой! — Лидия сказала бы больше, только слезы слишком близко подступили к горлу, чтобы говорить. Она притянула к себе голову Филипа и поцеловала его в щеку. С легким уколом она вспомнила о его рождении. Как она была тогда взволнована, что у нее сын!

— Маленький смешной попрошайка, — сказал Иван несколько дней спустя, ткнув младенца, лежащего рядом с матерью, — интересно, что он будет играть, когда подрастет?

— Это мой сын, он не будет музыкантом, — ответила Лидия.

Ей хотелось подразнить Ивана, но она оказалась близка к истине, сама того не подозревая.

— Я ревную к нему! — Иван порывисто и властно схватил ее на руки.

Филип, словно чувствуя, что им пренебрегли, проснулся и начал плакать, но Иван отказался отпустить жену, закрыв ей рот поцелуем, когда она молила о свободе.

— Иван, наш крошка! — струдом выговорила Лидия.

— Кто для тебя важнее? — спросил он. — Быстро говори, или я не отпущу тебя.

— Ты, конечно ты, — ответила Лидия, и только тогда он выпустил ее, чтобы она могла заняться разозленным Филипом.

Да, Иван был важнее тогда и потом, тем не менее она знала, что он всегда ревновал к сыну.

Когда горничная объявила, что прибыло такси, Иван легко вскочил на ноги, чтобы проводить Филипа и Тайру, в последний момент театральным жестом опустошил вазу с розами и сложил цветы к ногам Тайры.

— Они понадобятся вам в гостинице, — сказал он. — Кроме того, номер новобрачной по традиции должен быть беседкой из роз.

Он поднес к губам руку Тайры, похлопал Филипа по плечу и махал им вслед, пока они отъезжали, высоко подняв над головой руку, и заходящее вечернее солнце вспыхивало на его огненных волосах.

«Ему хорошо это удается», — подумала Лидия, но она знала, что он рад их отъезду. С легким вздохом Лидия вернулась впереди него в гостиную. Развернув кресло, она поняла, что теперь, когда аудитория исчезла, настроение его переменится и приподнятая восторженность, которую он так умело изображал, постепенно угаснет. Она почувствовала, как вновь подступает ноющая усталость, мучившая ее до приезда домой, и, прежде чем Иван успел заговорить, произнесла:

— Если ты не возражаешь, я хотела бы прилечь. Вы с Кристин можете прийти с подносами в мою комнату или пообедать сами, как хотите. Я просто немного устала, до Эйвон-Хауса путь не близкий.

— Будь я здесь, то не отпустил бы тебя, — сказал Иван.

— Но я все равно должна была поехать, — мягко возразила Лидия. — Мне не хотелось говорить слишком много в присутствии детей, но Элизабет в самом деле плоха. Даже старшая медсестра обеспокоена. Они, конечно, поднимут ее на ноги, ведь современные средства просто чудодейственны. Но все равно всем нам придется поволноваться.

— Да, конечно, — мрачно проговорил Иван, но Лидии показалось, что он ее не слушает, а занят собственными мыслями.

«Мне сейчас не вынести сцены, — подумала она. — Мне нужно лечь, я должна отправиться в кровать». И все же не спешила оставить его. Она чувствовала, что он нуждается в ней, а чутье никогда ее не подводило. Иван прошелся по комнате и вернулся обратно.

— Ты что-нибудь знала об этом? — спросил он. Она сразу поняла, что он имеет в виду.

— О Тайре и Филипе? — спросила она. — Я знала, что они нравятся друг другу, и по этой причине Тайра захотела уехать. Ей казалось, что любовь может помешать ее карьере.

— Это была единственная причина? Лидия ответила ему не колеблясь:

— Полагаю, тебе известно, она хочет добиться успеха в музыке, чтобы обеспечить родителей. Филип возражает, чтобы его жена занималась карьерой, и поначалу казалось, что противоречивые желания заведут их в тупик. Но Тайра вспомнила, что скоро, возможно совсем скоро, Филипу придется вернуться на свой корабль на военную службу. Она сдалась, и так как они оба чувствовали, что время быстротечно, то решили пожениться немедленно и заранее никому ничего не сообщать. Ведь очевидно, что так все прошло более тихо и спокойно.

Иван не поверил ей, Лидии было ясно. У него сложилось собственное мнение, почему бракосочетание прошло в такой тайне, и, как она догадалась, он пытался вынудить ее обвинить его.

— Трудно думать о Филипе как о женатом человеке, — сказала Лидия. — Но Тайра милое дитя. Подобно многим иностранкам, она гораздо более чувствительна, чем можно было ожидать от девушки ее возраста. Она будет хорошей женой Филипу, и они будут счастливы.

Иван промолчал. Он повернулся к ней спиной и забарабанил пальцами по оконному стеклу. После длинной паузы произнес:

— Ты хотела прилечь, и скажи Розе, чтобы она позвала меня, когда ты будешь готова.

Его что-то терзало, но Лидия не могла ему помочь. Она слишком хорошо знала, что скрывается под его беспокойным метанием и нервозным движением рук.

Лидия направила кресло из комнаты и, выехав из двери, обнаружила, как и ожидала, Розу, которая беспокойно вышагивала по холлу, подстерегая хозяйку. При виде Лидии лицо Розы просветлело, но она все равно, как всегда скрипуче заворчала, пресекая возражения.

— Я уж думала, вы никогда не появитесь. Завтра вам будет так плохо, что придется вызывать доктора.

— Возможно, завтра мне снова придется съездить к Элизабет, — ответила Лидия. — Старшая медсестра обещала позвонить мне после обеда.

— Если вы задумали убить себя, то правильно взялись за дело, — едко заметила Роза, но руки ее были по-прежнему нежны, когда она помогала хозяйке раздеться.

Для Лидии было настоящим блаженством откинуться на мягкие подушки, почувствовать, как расслабилось ее усталое тело и тупая головная боль начала затухать. «Я могла бы заснуть, если бы была одна», — подумала Лидия, но она знала, что пройдет еще много времени, прежде чем она сможет надеяться на сон.

— Скажи мистеру Разумовскому, что я готова поговорить с ним, — попросила она Розу. — А когда вернется мисс Кристин, я бы хотела немедленно ее увидеть.

Роза вышла из комнаты, и Лидия на секунду закрыла глаза, думая не о себе, а об Элизабет. Сумеет ли Лоренс Грейнджер найти Ангуса и как скоро тот приедет? Лидия ничего не сказала Артуру о телеграмме, которую послала, и о желании Элизабет видеть Ангуса Маклауда. Артур волновался из-за жены, но не слишком. Всех врачей и медсестер он считал несведущими дураками и повторял это бессчетное количество раз во время второго завтрака. В то же время у Лидии создалось впечатление, будто по-настоящему его удивил только тот факт, что Элизабет вообще заболела. Он всегда следил за собой, понимая, насколько он старше своей жены, и тот факт, что Элизабет заболела тогда, когда он чувствовал себя превосходно, показался ему совершенно несообразным. Артуру еще предстояло свыкнуться с этой мыслью со свойственной ему медлительностью.

— Раньше она никогда не болела, — повторил он несколько раз. — Должно быть, она была совершенно измотана, раз такой пустяк свалил ее с ног. Не могу понять, как эти доктора позволили ей дойти до такого состояния. Впрочем, я всегда считал их никчемными дураками. Вот когда я был мальчишкой…

Он пустился в длинные скучные воспоминания о деревенском враче, который навещал своих пациентов, а Лидия удивилась про себя, как Элизабет выдерживала подобные разговоры с таким долготерпением.

Какой же зануда этот Артур Эйвон! Стопроцентный. Он был занудой, подобно многим престарелым представителям своего поколения и класса. Во-первых, они не отличались образованностью, полагая, что учение не стоит усилий, после того как частная школа осталась позади. Они читали «Тайме» от корки до корки и время от времени пролистывали чью-нибудь биографию или мемуары какого-нибудь спортсмена. В остальном они были несведущи, и их невежество было еще полнее оттого, что они презирали все, чего не знали. Они плохо разбирались в истории и еще меньше в географии. Мир состоял для них из их собственных поместий, собственной политической партии, собственного класса или компании людей, с которыми они выросли. Такие мужчины были продуктом поколения, которое породило в качестве величайших примеров своего путаного невосприимчивого мышления премьер-министров, повелевавших в Англии между войнами — Стэнли Болдуина, Рамсея Макдональда, Невилла Чемберлена.

Слушая, как бубнит Артур Эйвон, Лидия понимала, что у него не может быть ничего общего не только с более молодым поколением, но и с прогрессом, достигнутым цивилизованным человечеством в последнее столетие. Миру не хватало жизненных сил, энергии, лидерства — всего того, что могло бы оживить народы, уставшие от военной катастрофы и от нервного напряжения. Какую помощь можно было ожидать от Артура Эйвона и ему подобных? Бескровные, лишенные чувств и воображения, они не принадлежали ни к мужественным пиратам, пионерам и благородным вожакам прошлого, сделавшим из Британии великую империю, ни к сильным демократическим силам, стремящимся проявить себя на благо грядущих поколений.

«Как была бы мне ненавистна роль жены Артура», — подумала Лидия. Иван со всеми его недостатками, со всеми неприятностями, которые он ей порою доставлял, по крайней мере оправдывал свое существование — после него останется какое-то наследие будущему. Он был созидателем, а еще он был в любых обстоятельствах, если судить о нем как о музыканте или как о человеке, — живым. В Артуре же, бубнившем посреди своего огромного дома, было что-то напоминавшее Лидии музейный экспонат. «Я тоже старею, — сказала она себе, — но никогда не стану такой, как он, и никогда не позволю себе отделиться от жизни или уйти от реальности».

Когда завтрак подошел к концу, она с облегчением покинула столовую и отправилась на поиски старшей медсестры. Она себя гораздо лучше чувствовала с этой тихой пожилой женщиной, не намного моложе Артура, но от которой, казалось, исходит сила и деловитая уверенность. «Артур очень старый, дряхлый душой человек», — подумала Лидия, размышляя над тем, что ее сестре готовит будущее. По крайней мере, Элизабет узнала, что такое любовь, нашла то, ради чего стоило жить на свете, но только сразу же была вынуждена от него отказаться и жить в этом мавзолее, в этой могильной атмосфере, рядом с человеком, к которому вряд ли можно было что-то чувствовать, кроме уважения и привязанности, какую обычно дети испытывают к добрым родителям. «Бедная Элизабет!»

Лидия вздохнула, открыла глаза и увидела, что в комнату входит Иван. Поддавшись порыву, не думая, почему так поступает, она протянула к нему руки. Иван помедлил секунду, и она поняла, что ему не хочется, чтобы она дотрагивалась до него, — так ребенок, которого обидели, стремится спрятать свою обиду. Затем он быстро подошел к ней. Она обняла Ивана за шею и притянула к себе его голову. Сначала он не отреагировал, затем нежно поцеловал ее, но она все равно не отпускала его и наконец почувствовала, что он обнял ее.

Слова были не нужны. Он крепко обнимал ее, и от его близости у нее родилось знакомое чувство удивления и счастья. Он принадлежал ей — этот блестящий мужчина, так не похожий на всю остальную серую братию. Она прижалась к нему губами, полностью отдаваясь поцелую. Лидия знала, что в такие моменты Иван сознает: она выражает свое сочувствие и понимание и желание помочь ему. Не говоря ни слова, он показал ей, что обижен, несчастлив и не уверен в себе, а это был ее ответ.

Немного погодя они отстранились друг от друга. Иван протянул руку, подвинул стул и с мрачным видом сел рядом с ней, ничего не говоря, избегая глядеть ей в глаза.

— Ты должен назначить какую-то сумму Филипу, — тихо сказала Лидия и поняла по тому, как внезапно напряглись его пальцы под ее рукой, что он удивлен.

— Я не думал об этом.

— Филип женатый человек, ему нужно содержать жену, и было бы ошибкой позволить ему делать это на карманные деньги.

— А если я не дам ему ничего? — Иван, как ребенок, играл мыслью о мести.

— Тогда им придется жить на его жалованье. Но ты ведь дашь ему деньги?

— Дам, конечно.

Иван поднялся — как хорошо Лидия знала эти резкие движения, свидетельствовавшие, что он взволнован! Он прошелся по комнате и вернулся назад.

— Они очень любят друг друга, — сказала она больше себе, чем Ивану.

Он постоял неподвижно в ногах ее кровати.

— Любовь! — Он выразительно взмахнул рукой. — Любовь! Что это? Что она означает? Что вообще называется любовью? Я искал ее, пытался понять. Что она такое, где она?

— Ее нельзя поймать или подстрелить, — слегка насмешливо ответила Лидия.

— В таком случае что же это?

— Это единственное, что имеет значение, смысл всего нашего существования, — мягко проговорила Лидия.

— А когда мужчина и женщина стареют, — спросил он, — что тогда? Что происходит с этой любовью, о которой ты знаешь так много?

Лидия поняла, что он имеет в виду. Именно этот вопрос он хотел задать, вопрос, который изводил и мучил его: «Когда я буду старым, слишком старым, чтобы любить, что тогда?»

«Если бы только я так не устала, — думала Лидия, — если бы я могла выразить то, что чувствую, могла заставить его понять, что у него так много всего, что опыт дороже возраста».

Она подумала об Артуре, высохшем, поблекшем и вялом. Иван никогда таким не будет, никогда не превратится в такого, в нем навсегда останется огонь и искрометность, даже если он доживет до ста. Но как заставить его понять это, как сказать ему, что будущее ничем не хуже настоящего? Каждый период жизни несет с собой собственные проблемы, собственные трудности, и только те, кто не может смириться с быстротечностью времени, страдают. Иван напоминал ей профессиональную красотку, которая думает только о своей внешности и полагает, что если привлекательность ушла, то и все остальное уходит тоже.

Лидия понимала, что Иван ждет. Она ответила ему словами, которые невольно сорвались у нее с губ:

— В твоем случае у тебя останется твоя музыка.

— Без вдохновения?

— Оно у тебя тоже будет. Что тебя вдохновляет? Собственное воображение. То, что никогда не умирает, и то, что никогда нельзя поймать или достигнуть, и ты обречен на вечные его поиски.

Он понял, но какая-то испорченность не позволяла ему признать истину в ее словах.

— Очаровательный взгляд на вещи! Спасибо, дорогая, меня очень утешило, что я могу прибегнуть к моему воображению как любой грязный старикашка, пристрастившийся к порнографии, когда он слишком стар для чего-то другого.

Лидия не обиделась, она понимала, что Иван язвит из желания скрыть собственную беззащитность. Он повернулся к двери. В этот момент вошла Кристин. Лидия с облегчением обратилась к дочери:

— Здравствуй, дорогая! А мы уже думаем, куда ты подевалась? Филип и Тайра хотели повидать тебя, но не дождались, поэтому посылают тебе свою любовь.

Кристин не ответила. Казалось, она не слышит слов матери. Она стояла, держась за дверную ручку, и смотрела на Ивана. Выражение ее лица было таким напряженным и горестным, что даже он догадался: что-то неладно.

— Так что?

Он встретился с ней взглядом. Между отцом и дочерью пробежал яростный, все пронизывающий разряд, давно подавляемая ожесточенная враждебность вырвалась на поверхность и проявила себя. Кристин подняла руку и стянула шляпу резким жестом, который напомнил Лидии то, как вынимают меч из ножен.

— Кристин! — резко позвала она, пытаясь привлечь внимание дочери.

Наступившая тишина несла в себе что-то зловещее и опасное. Наконец Кристин заговорила:

— Я могу сказать тебе только одно, — обратилась она к Ивану, словно в комнате больше никого не было. — Надеюсь, это последнее, что ты от меня услышишь, так как больше мы не увидимся, а если это и случится, то не по моей вине. Так вот: я ненавижу тебя, я презираю тебя и я стыжусь быть твоей дочерью!

Глава 19

Иван молчал. Он стоял глядя на Кристин, и Лидия, наблюдавшая за ними с кровати, внезапно увидела большое сходство между отцом и дочерью, которого раньше никогда не замечала. В тот момент, когда она почти задохнулась от страха перед происходящим, следя за пьесой, которая разыгралась перед ней, они оба показались ей неродными, чуждыми ее собственным понятиям об английской сдержанности и хорошем воспитании.

Лидии хотелось заговорить, нарушить напряжение, но слова отчего-то не шли с языка. Ей нечего было сказать, она могла оставаться всего лишь невольной свидетельницей, охваченная болезненной тревогой и отчаянным чувством бессилия предотвратить то, что вело, как она знала, к катастрофе. Иван прервал молчание.

— Возможно, ты объяснишь свои слова, — сказал он сурово, точно так, как глядели его глаза. Он даже как будто стал выше ростом, а Кристин, хотя ей и приходилось смотреть на него снизу вверх, не выглядела рядом с ним маленькой или подавленной.

— А нужно ли что-нибудь объяснять? — спросила она, и Лидии показалось, что голос дочери резанул ее своим горьким презрением. — Я узнала кое-что о тебе и твоем поведении, только и всего. Сомневаюсь, задумывался ли ты когда-нибудь над тем, каково ребенку узнать, что тот, кого ей приходится называть отцом, один из самых низких созданий, какие только бывают, соблазнитель, человек, нарушивший не только брачный обет, но и мало-мальские приличия?

— Как ты смеешь так говорить со мной! — Иван вышел из себя. Он шагнул вперед и взял Кристин за плечи.

— Не трогай меня! — с вызовом бросила Кристин и высвободилась. — Я не боюсь тебя.

— Покинь эту комнату! — скомандовал Иван.

— Я покину не только эту комнату, — ответила Кристин, — но и этот дом. Ты разрушил мою жизнь, как разрушил жизнь многих женщин. Я уеду и буду сама зарабатывать себе на жизнь. Поменяю имя, и, надеюсь, ни при каких обстоятельствах мне не придется встретиться с тобой или признаться, что ты мой отец.

Ивана захлестнула ярость. В глазах его вспыхнул огонь, который Лидия слишком хорошо знала. Он шагнул вперед. Лидия понимала, что сейчас произойдет, и закричала в тот момент, когда его рука поднялась и с силой ударила Кристин по щеке. Кристин не издала ни звука. Она только стояла и смотрела на отца с презрительной, циничной улыбкой, которая ранила Лидию еще больнее, чем слезы дочери, если бы та ударилась в плач. Иван тяжело дышал. Если он и слышал крик Лидии, то не подал виду. Его взгляд и мысли были сосредоточены на Кристин, потом внезапно, словно понял, что потерпел от нее поражение, он повернулся и вышел из комнаты. Дверь с шумом захлопнулась, и этот звук прокатился по комнате, подчеркнув тишину, которая пролегла между двумя женщинами.

Лидия выкрикнула имя дочери. Кристин очень медленно поднесла руку к щеке, на которой остались красные следы от пальцев Ивана, и посмотрела на мать.

— Что случилось? — скупо заговорила Лидия, но в ту же минуту к ней подкралась слабость, грозившая перейти в обморок, и Лидия откинулась на подушки, закрыв глаза.

Она их открыла, когда почувствовала, что ее поддерживает за плечи рука Кристин, а к губам поднесен стакан с водой.

— Все в порядке, мамочка, выпей. — Кристин говорила обычным голосом, без горечи и гнева.

Лидия глотнула воды, чернота отступила, лоб покрылся испариной.

— Все хорошо, — наконец произнесла она. — На столике есть ароматическая соль.

Кристин подала матери флакончик, и сильный запах вернул ей силы.

— Прости, мамочка, — нежно произнесла Кристин. — Этот разговор нельзя было заводить в твоем присутствии.

— А вообще его нужно было заводить? — Лидия попыталась заговорить сурово, но вместо этого вопрос получился умоляющим.

— Боюсь, что да. Видишь ли, я уезжаю сейчас, и немедленно, не могу здесь больше оставаться.

— Но, дорогая, я не понимаю, что все это значит? Кристин наклонилась и взяла Лидию за руку:

— Наверное, мне нельзя говорить тебе это, — сказала она, — но как поступить иначе? Я не могу уехать из дому и не объяснить, почему это делаю, ведь правда? — На секунду она превратилась в ребенка, пытающегося оправдать свой поступок.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне правду, — мягко произнесла Лидия.

Лицо Кристин посуровело.

— Правда больно ранит тебя, мамочка.

— Об этом мы не будем волноваться, — ответила Лидия. — Скажи мне, что произошло.

Кристин снова поднесла руку к щеке, словно ей все еще было больно. На лице девушки вновь появилась та горькая циничная усмешка, которая так невыносимо больно ранила Лидию несколько минут назад.

— Я только что из дома Стеллы Хампден, — сказала она. — Я уже говорила тебе о ней и рассказывала, что вернула ее к жизни после того, как она четыре долгих года неподвижно пролежала без сознания, потому что пыталась совершить самоубийство. Если бы не я, она бы и сейчас находилась в том же состоянии. А вся беда в том, что она имела глупость полюбить человека, который взял все, что она могла предложить, а затем, когда она перестала его интересовать, бросил ее. Этот человек мой отец.

Лидия ничего не сказала, но ей показалось, будто внутри нее открылась какая-то рана, вытянувшая из нее все силы, гордость и уверенность. Наступило молчание, Лидии нечего было сказать. Затем, сделав явное усилие над собой, Кристин продолжила:

— Это еще не все. Сегодняшний день должен был бы стать самым счастливым днем моей жизни. Человек, которого я полюбила, просил моей руки. Мы были счастливы… очень счастливы… только один час… — Кристин замолкла. На секунду Лидии показалось, что дочь сломится, что суровая горечь, делавшая ее другим человеком, исчезнет, но после короткой заминки Кристин продолжила: — Его зовут Харри Хампден. Он обожает свою сестру и испытывает вполне объяснимую всепоглощающую, яростную ненависть к человеку, который сломал ее жизнь и который, если бы не я, по существу, был бы ее убийцей. Сегодня днем Харри просил меня стать его женой, но в тот момент он еще не знал имени моего отца!

— Кристин, дорогая!

Лидия хотела протянуть руки, но что-то в лице Кристин предостерегло ее от этого жеста. Минута была неподходящей для сочувствия. Сейчас вся нежность, которую мать испытывала к дочери, не могла тронуть эту девушку, познавшую, что такое страдание. Лидия понимала, какие муки и унижение выпали только что на долю Кристин, и все же она не в силах была утешить дочь. Она могла лишь неподвижно лежать, с лицом белее чем подушка, и чувствовать холод во всем теле от того, что случилось.

— Если бы не ты, мамочка, — продолжала Кристин, — я вообще бы никогда сюда не вернулась. Но я хотела, чтобы ты знала о моих планах.

— Не спеши, дорогая, — взмолилась Лидия, — дай себе время подумать, попытайся понять и простить.

— Простить! — презрительно повторила Кристин. — Я никогда пе прощу его, никогда! Он чудовище, и я надеюсь, что никогда больше его не увижу!

— Но, Кристин…

— Прости, мамочка, я люблю тебя, но даже это не может заставить меня остаться здесь, жить на его деньги. Я уже побывала у сэра Фрейзера Уилтона. Рассказала ему, что произошло, и он понял. Благодаря ему я сегодня отправляюсь в Шотландию, буду там работать сестрой-стажером в госпитале святой Марии в Эдинбурге. Сэр Фрейзер уже переговорил по телефону со старшей медсестрой. Все устроено, мне остается собрать несколько нужных вещей и попрощаться с тобой.

— Но, Кристин, я не могу позволить тебе уехать! — с отчаянием проговорила Лидия.

— Ты не можешь остановить меня. — Из них двоих спокойнее и сдержаннее была Кристин. — Я отказываюсь жить здесь. Знаю, что не достигла совершеннолетия, но, если я уеду, единственное, что ты сможешь сделать, — это отказать мне в деньгах, а я и так не намерена их брать. Настанет день, когда я надеюсь вернуть тебе и отцу каждый пенни, потраченный на меня с первого дня моего рождения.

На глаза Лидии медленно навернулись слезы.

— Как же так, Кристин!

— Прости, мамочка, — снова повторила Кристин, но на этот раз в ее голосе не было нежности, и Лидия поняла, что любая ее просьба будет обращена в пустоту.

Ей ничего не оставалось, как принять затею Кристин.

Ничего! Она чувствовала себя отупевшей и усталой, настолько усталой, что не в состоянии была подобрать слова, чтобы выразить свои чувства. Поэтому спросила еле слышно:

— Когда ты уезжаешь?

Лидия приняла неизбежное и увидела, как Кристин слегка расслабилась, потому что ожидала острую борьбу и приготовилась к ней.

— Как только уложу вещи. И еще одно, прошу тебя, пообещай, что будешь как можно меньше говорить с отцом обо мне. Я хочу, чтобы он забыл о моем существовании, точно так же, как я молюсь, чтобы однажды забыть о нем.

— А я молюсь, чтобы однажды ты научилась понимать, — ответила Лидия. — Да, да, я знаю, — добавила она, когда Кристин нетерпеливо взмахнула рукой. — Мало что можно сказать в его защиту. Я не пытаюсь оправдать его поведение. Я знаю, что из-за него тебе невыносимо больно, но в то же время, дорогая, всегда старайся в жизни понимать Других.

Кристин отвернулась, и Лидия поняла, что ее слова остались без внимания. В этот момент все существо дочери сосредоточилось на горькой ненависти. Кристин походила на Ивана тем, что для нее почти не существовало полумер и полутонов. Ее волновали более сильные эмоции, чем бывают у средних людей, которые в большинстве случаев нерешительны и вялы.

Все, что делал Иван, он делал с огромной живостью, выплескивая через край энергию, быстрый, как ртуть, и неистощимый. Кристин была его дочерью. Лидия знала, что ее дочурку гложет всепоглощающая ненависть, и эта ненависть излучается из нее подобно силе. Лидии казалось, что она сама подвергается опасности вблизи такой ненависти, которая не могла не затронуть все ее существо. Но что она могла сделать, что сказать? Пламя, ясно и ярко горевшее в таких людях, как Иван или Кристин, нелегко было умерить или потушить, оно горело, делая его обладателя незаурядным человеком, личностью, наделяя его властью творить либо добро, либо зло.

«Как бы ни были мы близки к таким людям, — подумала Лидия, — мы всегда останемся лишь зрителями». Внезапно она протянула обе руки к дочери.

— Дорогая, — взмолилась она, — пожалуйста, не отвергай меня. Ты когда-то была моей крошкой.

Кристин шагнула вперед, взяла руки матери, подержала их немного, а затем склонила голову и прижалась к ним мягкой щекой.

— Бедная мамочка, — сказала она. — Я понимаю, что ты чувствуешь, но ничего не могу поделать. Я должна идти. Возможно, это было предначертано, что мне с отцом не жить в одном доме. — Она говорила мягко, с пониманием.

— Почему ты так думаешь? — быстро спросила Лидия.

— Я ненавижу его и презираю, — сказала Кристин, — но я больше похожа на него, чем на тебя. Вот Филип — это твой ребенок. Он англичанин до мозга костей. Я — нет.

— В таком случае почему ты не постараешься понять его? — спросила Лидия.

Но момент нежности прошел. Кристин выпрямилась.

— Я люблю Харри Хампдена, — заявила она резко, — и вряд ли полюблю кого другого, как и вряд ли увижу его когда-нибудь.

Лидия хотела заговорить, но Кристин отвернулась от кровати.

— Пойду укладывать вещи, — сказала она. — Я заказала такси, когда вернулась со станции, оно придет через час. Я еще зайду попрощаться.

— Но, Кристин, подожди!

Слова Лидии были напрасны. Кристин уже пересекла комнату, открыла дверь и скрылась. Лидия осталась одна. Ее сковал ужас от собственных мыслей. «Как мог Иван так поступить? Как он мог?» Но она знала, что это правда. Это был один из многочисленных эпизодов, которые казались ему маловажными и банальными после их окончания, как только их уносило прочь быстротечное время. Иван никогда не оглядывался. Прошлое не представляло для него никакого интереса, не таило очарования, он заботился только о настоящем. Жил эмоциями, а прошлые эмоции трудно поймать вновь.

Что она могла сказать ему, да и что он мог сказать ей в ответ? Ей оставалось только одно — держаться за свое понимание мужа. Если она потеряет это, она потеряет все.

Дверь открылась, и вошла Роза. Она начала закрывать шторы, и Лидия поняла по ее резким движениям, что Роза раздражена. Роза всякий раз сердилась, если случались сцены или огорчения. Лидия подумала, что Роза была ее единственным настоящим другом среди женщин, единственным человеком, который по-настоящему волновался за нее, бескорыстно и непрестанно, единственной женщиной, перед которой не нужно было притворяться или лицемерить.

— Где маэстро? — спросила Лидия.

— В студии, играет. — Роза отошла от окна к кровати. — Вам что-нибудь принести? У вас плохой вид.

— Да, я знаю, — быстро ответила Лидия. — Но со мной все в порядке, не волнуйся обо мне.

— Уже давно пора, чтобы о вас кто-то поволновался! — воскликнула Роза. — Расстраивают вас своими неприятностями! Если не одно, так другое! Однажды я выскажу каждому все, что о нем думаю!

Лидия улыбнулась. Она привыкла, что Роза ворчит, пытаясь защитить свою хозяйку, и как-то это ее всегда успокаивало. Что бы ни случилось, Роза оставалась неизменной. Резкой, замкнутой, и в то же время за всем этим скрывалось золотое сердце, сердце, для которого интересы Лидии были всегда на первом месте.

— Со мной все хорошо, — повторила Лидия.

Роза фыркнула. Она вышла из комнаты, не сказав ни слова, напомнив Лидии верного сторожевого пса, ощетинившегося при приближении опасности.

Как бы там ни было, Лидия чувствовала огромную усталость. День выдался нелегкий. Так много всего произошло, что по-разному отозвалось в ней болью. Лидия вздохнула. Только Филип был счастлив, и она должна попытаться порадоваться его счастью, хотя это и означало, что маленький мальчик, которого она любила и который принадлежал только ей, превратился в мужчину и принадлежит теперь другой женщине.

Дверь тихо открылась, и вошел Иван. Впервые в жизни Лидия сжалась при виде его. Но эту минуту нужно выдержать, хотя она отдала бы все на свете, чтобы избежать ее как раз тогда, когда так устала, так слаба и не уверена в себе.

Иван хмурился. То, как он шел по комнате, сказало Лидии, что он вернулся сюда против воли. Он хотел бы вычеркнуть из памяти все случившееся, хотел бы забыться в музыке, но Лидия знала, что какая-то ранимая частичка его души не дает ему покоя, вынудив вернуться к ней в поисках объяснений — возможно даже, чтобы самому дать объяснения. Он не хотел приходить и теперь хмурился, злясь на самого себя, а потому пребывал в самом трудном своем настроении.

— Она ушла? — резко спросил он.

— Кристин укладывает вещи, — ответила Лидия. — Она едет в Шотландию.

Иван не задал ожидаемый вопрос, поэтому она продолжила:

— Отправляется в госпиталь стажером, хочет стать медсестрой.

— И она тебе сказала, почему пришла к такому неожиданному решению?

— Да, Иван, мне кажется, ты тоже должен знать это.

— Очень хорошо.

Он сел рядом с ней на кровать. Лидия спокойно рассказала, как Кристин лечила негров, когда была в Америке. Она рассказала о поездках Кристин в Лондон и как не могла установить с дочерью доверительных отношений, пока наконец Кристин не призналась ей в успешном лечении девушки, пролежавшей без сознания почти четыре года.

— Девушку зовут Стелла Хампден, — сказала Лидия. Она не сделала из этого трагического заявления, спокойно произнесла имя и ждала. Иван повторил еле слышно:

— Стелла Хампден!

— Полагаю, ты помнишь ее, — продолжила Лидия. — Но это еще не все. У девушки есть брат, его зовут Харри.

Она увидела по лицу Ивана, что он знал это, и догадалась, Харри Хампден, наверное, высказал Ивану все, что он о нем думает, после несчастного случая со Стеллой.

— Они полюбили друг друга — Кристин и он. Иван вскочил:

— Я запрещаю этот брак! Ты поняла? Категорически запрещаю!

Лидия вздохнула:

— Сейчас уже вопрос об этом не стоит.

Иван с минуту смотрел на нее, словно не понял до конца всего того, что произошло. Затем отвел глаза, и для Лидии это было знаком, что до него дошел смысл сказанного.

— Все равно… — начал он, и Лидия, внезапно съежившись, подумала, что он сейчас попытается высказать свое резкое осуждение поведения Кристин. Затем совершенно неожиданно и необъяснимо он сдался. Повернулся к кровати и, опустившись рядом на колени, прижался лицом к лицу жены. — Прости меня, родная, — сказал он. — Все так перепуталось.

— О Иван! — Лидия испытала облегчение от его капитуляции и по-детски простых интонаций, от которых из глаз ручьем потекли слезы.

Он приподнял голову и посмотрел на нее:

— Я ни на что не годен. И всегда был такой, ты знаешь. Почему ты так долго уживаешься со мной, не знаю;

— Но, дорогой, я люблю тебя и всегда любила.

— Эти женщины ничего для меня не значат. Сначала мне кажется, что в них есть то, что мне необходимо, то, что я хочу… Я не могу объяснить, а потом оказывается — ничего нет, все прошло, исчезло, есть только ты — ты, которая никогда не подводила меня, даже когда я вел себя по отношению к тебе как свинья.

Лидия притянула его голову к своей груди, у нее не находилось слов, сердце было слишком переполненно. Это был тот Иван, которого она понимала, мужчина, которому она была нужна; мальчик, который прибежал к ней, устыдившись своего непослушания, и не пытался притворяться, что ничего не произошло. Она подумала о той боли, которую испытала из-за него, о женщинах, чьи сердца он разбил, и жизнях, которые разрушил. Она подумала о Стелле Хампден и Кристин. Но отчего-то бесполезно было делать вид, что все это имеет какое-то значение. Для нее был важен только Иван — только его любовь к ней и ее любовь к нему.

— Почему я не могу вести себя нормально? — продолжал Иван. — Почему не могу быть как другие мужчины — толстые и довольные, живущие обычной спокойной жизнью? Не могу, ты знаешь, не могу. Пытался сказать тебе, что это никогда больше не повторится, но оно повторяется. Есть что-то в улыбке женщины, в обещании, которое дарит ее взгляд, в прикосновении ее руки, что я должен попытаться поймать, попытаться присвоить себе. Это то же самое, что я иногда слышу в шуме ветра по ночам, когда лежу в полусне. Это то, что мы называем «музыкой» за неимением лучшего слова, это то, что я мучительно стараюсь записать восьмушками и четвертушками, как последний дурак, как будто на бумаге можно изобразить что-то подобное! И все же я должен пытаться достичь этого, оно меня тянет к себе и зовет, я нуждаюсь в нем всем своим существом, я жажду его и готов умереть, если понадобится, только бы его обрести. А если я ищу это в женщине, то оно исчезает совершенно внезапно, и я обнаруживаю, что женщина для меня всего лишь тело, которое больше меня не привлекает. И тогда мне становится стыдно, ужасно стыдно, но что я могу поделать — что?

Лидия оплела его руками. В его голосе звучала боль, и она понимала, что он открывает ей всю душу.

— Меня всегда удивляло, почему ты любишь меня? — произнес Иван немного погодя. — Я был неверен тебе, я был плохим мужем и плохим отцом. Возможно, мне не следовало вообще иметь детей, из-за них я чувствую себя стариком. — Неожиданно он высвободился из ее объятий. — Вот чего я сейчас боюсь — старости, боюсь, что стану дряхлым, выжившим из ума стариком, перестану слышать собственную музыку.

— Старость не обязательно повлияет на твои способности.

Он раздраженно отмахнулся от утешительных слов.

— Старость наступит. Я видел, как она приходила к другим мужчинам, другим музыкантам. Я видел, как они пытаются удержать свою публику, видел, как они начинают бояться собственных инструментов, бояться, что вдохновение покинет их. Иногда я работаю с трудом, мой мозг устал, я превращаюсь в машину. Тогда понимаю, что я уже не молод, как раньше, и что скоро будет еще трудней.

— Но, Иван, ты же запугиваешь самого себя, — сказала Лидия.

— Нет, нет, я знаю. — Он поднялся и беспокойно зашагал по комнате. — Неужели ты не можешь понять? Именно по этой причине я пытаюсь доказать самому себе, что я все еще энергичен, как прежде, все еще привлекателен? То, что я ищу, как мне кажется, встречается только у самых молодых. В их легкости, в их красоте есть какая-то магия — вот почему мне понадобилась Стелла Хампден. Она была такой свежей, такой неиспорченной. И то же самое произошло с Тайрой… — Он замолчал на секунду. — Ты знала насчет Тайры?

— Да, дорогой, я знала, что она привлекает тебя, — ровным голосом проговорила Лидия.

Иван замер на минуту, затем вновь повернулся к ней.

— Я догадался, что она считает меня слишком старым, — просто сказал он. — И все же не хотел признаться в этом даже самому себе. Когда они вышли на веранду сегодня днем и сообщили, что поженились, мне показалось, они оба говорят мне, какого дурака я из себя разыгрывал. Я старею, Лидия. Очень скоро возникнет вероятность, что я стану дедом. Это было бы забавно, если бы не было так трагично и если бы я так не боялся, жутко боялся самого себя.

Лидия сделала единственно возможную вещь: она вновь протянула к нему руки, и он упал на колени рядом с ней. Она крепко прижала его к себе — мужчину, который так и остался ребенком, гения, который не мог осознать свои собственные силы, как не мог найти источник собственного вдохновения.

— Я люблю тебя.

Она услышала, как его губы прошептали эти слова в мягкой ложбинке на ее груди. Она больше не чувствовала усталости, ею овладела неисчерпаемая сила; какой бы ни была боль, как бы ни страдало сердце, ее жизнь была безвозвратно отдана мужчине, который ее любит.

Глава 20

— Линии перегружены. Я вам позвоню, как только они освободятся.

Лидия со вздохом положила трубку. Она уже целый час пыталась дозвониться до Эйвон-Хауса. Стояло серое утро с густым туманом, закрывшим горизонт, и ей казалось, что низкие облака вторили ее подавленности. Она отчаянно волновалась об Элизабет и, несмотря на усталость, пролежала всю ночь без сна, несчастная и потерянная из-за сестры и Кристин, ехавшей сейчас на север в шотландском экспрессе.

Лидия вновь и вновь задавала себе один и тот же вопрос: все ли она сделала? Можно ли было убедить Кристин если не отказываться от намерения покинуть дом, то по крайней мере сделать это по-доброму, не так жестоко? Совесть мучила Лидию, она понимала, что после того, как была высказана вся правда, ничто и никто не мог бы заставить Кристин свернуть с намеченного пути. Лидия старалась как могла — но потерпела неудачу.

Роза постучала в дверь, когда Иван еще был у нее, и на вопрос Лидии, в чем дело, ответила:

— Мисс Кристин желает попрощаться с вами, мэм, наедине.

В первую секунду Лидия испугалась, что Иван откажется уйти и отпустит какое-нибудь злобное замечание, но, не сказав ни слова, почти робко, он вышел из комнаты. И хотя Лидия знала, что он не прав, ее сердце разрывалось от жалости к нему. А через несколько минут вошла Кристин. Она переоделась для путешествия в простой дорожный костюм, который ей шел, и выглядела очень хорошенькой, но одновременно и суровой, сдержанной и деловой. «Ведь ей еще так мало лет», — подумала Лидия и умоляюще протянула к дочери руки.

— Родная, не хочу тебе надоедать, — сказала она. — Мне нужно только одно, чтобы ты была счастлива. Но неужели ты не откажешься от своего решения? Останься еще на несколько дней, чтобы мы с тобой смогли все обсудить.

Кристин взяла в свои ладони руки матери, но Лидии показалось, что она дотронулась до чужого человека.

— Я должна уехать, мамочка, ты знаешь это. Давай не будем проводить в споре наши последние минуты вместе.

— Скоро мы вновь увидимся, и ты будешь мне писать, правда?

— Могу я подумать, прежде чем давать какие-то обещания? — ответила Кристин, и на глаза Лидии навернулись слезы.

Это было ее дитя. Ее ребенок уезжал от нее, и уезжал со злобой и горечью в душе.

— Только помни об одном, Кристин, — сказала Лидия после того, как взяла себя в руки, — что я люблю тебя. Ты значила очень многое для меня, когда была ребенком, перед тем как отправилась в Америку. Возможно, я допустила ошибку, отослав тебя, — ты выросла вдалеке. Но я сделала это ради твоего блага, и если ты теперь уйдешь из моей жизни, то мне будет не хватать тебя больше, чем я могу выразить.

— Я постараюсь все это запомнить, — холодно ответила Кристин. — Хотя пока ты с отцом живешь под одной крышей, нам будет очень сложно быть друзьями.

Лидия выпустила руки дочери и с усилием произнесла:

— И еще об одном я должна тебе сказать и прошу отнестись к этому очень-очень серьезно. Когда ты рассказала мне о своем необычном даре исцелять, ты сказала: «Не могу отделаться от мысли, что должна быть какая-то причина для этого. Почему мне дана эта сила? Мне, из всех людей?» Не думаешь ли ты теперь, что причина совершенно очевидна: почему тебя из всех людей выбрали вылечить Стеллу Хампден?

Кристин испуганно посмотрела на мать. Лидия видела, как мысль захватила дочь, а затем, словно не желая принимать такое объяснение и чувствуя, что должна отвергнуть его, она ответила:

— Уж конечно, предположить, что я была послана в этот мир только для того, чтобы исправить грехи отца, значит завести идею совпадений слишком далеко.

— Быть может, не слишком далеко для Бога? — предположила Лидия.

— Не желаю верить в Бога, который допускает подобное, — с горячностью ответила Кристин, а потом вдруг опустила глаза под взглядом матери. — Не могу об этом спорить, потому что сама не знаю, что я думаю… Сегодня на свадебной церемонии Филипа… Но нет, это невозможно выразить словами… — Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, затем добавила как будто себе одной: — Возможно… религия и есть ответ на все… Как бы там ни было, можно принять это… в качестве объяснения.

На одну минуту она стала простой и естественной, но уже в следующую — словно пожалела, что опустила свою маску и открыла перед Лидией, пусть даже на короткую секунду, хаос своих мыслей и чувств — она вновь прибегла к холодной суровости.

— До свидания, мамочка. Не волнуйся за меня, я буду в полном порядке. Мне придется много и тяжело трудиться, но однажды, возможно, мне будет легко забыть несчастье, которое меня заставили пережить.

— До свидания, родная. — Лидия хотела ее обнять, но Кристин подарила ей легкий поцелуй в щеку и отвернулась. — Береги себя, — взмолилась Лидия, — хорошо?

— А какое это имеет значение? — ответила Кристин, пожав плечами.

— А деньги? — в отчаянии воскликнула Лидия. — У тебя достаточно денег, дорогая?

— В избытке, благодарю, — ответила Кристин. — Кое-что осталось от того, что тетя Иоанна дала мне на дорогу домой. Но если тебя это так волнует, я уже решила продать свои драгоценности. У меня их немного, только броши и браслеты, которые ты дарила мне, когда я была еще ребенком. К счастью, я могу их считать твоими подарками, а не отца, потому что уж он, конечно, не принимал участия в их выборе.

Кристин взялась за дверную ручку, Лидия пыталась сказать что-то еще, но ее душили слезы. Она только и сумела пробормотать:

— Храни тебя Господь, родная.

— До свидания, мамочка. — Кристин взмахнула рукой в прощальном жесте и ушла.

Лидия плакала, как ей показалось, очень долго, а затем пришла Роза, принесла ей чай — средство от всех болезней, по мнению служанки.

— Ну сколько можно расстраиваться? — сказала Роза, поставив чашку рядом с Лидией и вынув для нее чистый носовой платок из ящика комода.

Лидия не пыталась скрыть слезы.

— Кристин очень молода, — сказала она, — так ужасно молода и уже так несчастна. А что я могла сделать? Абсолютно ничего.

— Мисс Кристин, может быть, и мало лет, но по уму ей гораздо больше, — мудро сказала Роза. — Она приняла тяжелый удар, но выкарабкается сама. Сейчас вы ничем не можете ей помочь, разве что приготовиться к ее встрече, когда она захочет вернуться.

Лидия не стала спрашивать, как Роза узнала о том, что случилось. Роза всегда обо всем узнавала. Если что-нибудь происходило в доме или с кем-нибудь из домочадцев, это тотчас становилось известно Розе.

Поправляя покрывало, она добавила:

— И хоть мисс Кристин и родилась последней, но мистер Филип моложе ее во многом, а кроме того, тот, кто дальше всех идет, тот больше всех страдает, не забывайте об этом.

Когда Роза вышла из комнаты, Лидия задумалась над ее словами. Неужели перед Кристин лежал большой путь? Да, наверное, Роза права. Кристин была личностью. Девочка очень во многом, по ее собственному же признанию, напоминала Ивана. Лидия подумала, что они с Филипом относятся к тихим людям, хранителям очага, которым довольно узкого семейного круга и которым нужна лишь любовь, доброта и покой. Они предоставили Ивану и Кристин поиски восторгов, желание достичь большего, чем возможно, стремление к тому, что всегда остается недосягаемым.

Но, несмотря на все это, Кристин оставалась ее ребенком, и этот ребенок, которого она вынянчила, заставил Лидию тосковать всю ночь. На следующее утро, когда Иван зашел к ней после завтрака, она была бледной, с усталым взглядом. Он уезжал в Лондон и хотел попрощаться. Торопливо произнес несколько слов с непривычным смущением, словно стыдился себя и тех откровений, которые она услышала от него накануне. Ему было так несвойственно беспокоиться о прошлом, пусть даже самом важном и иссушающем душу, что Лидия поняла: на этот раз он был вытряхнут из собственного эгоизма, и взрыв Кристин оставил свой след, который теперь нелегко будет стереть.

А сейчас ей предстояло ждать новостей об Элизабет. «Беда никогда не приходит одна», — подумала она. Проблем было много, но эта многочисленность отдаляла их на нужное расстояние, не позволяя принять огромные размеры.

Раздался резкий телефонный звонок. Лидия моментально сняла трубку. Но оказалось, что кто-то хотел поговорить с Иваном, и она быстро объяснила звонившему, где можно найти мужа.

Лидия волновалась об Элизабет, но твердила себе, что, возможно, если нет новостей, то это уже хорошо. Если бы сестре было совсем плохо, старшая медсестра обязательно дозвонилась бы к ней.

Лидия направила кресло к большой серебряной чаше в гостиной, чтобы поправить букет, когда горничная открыла дверь.

— К вам джентльмен, мэм. Он спрашивал мисс Кристин, а когда я сказала, что она уехала, попросил разрешения увидеться с вами.

— Кто он?

— Подполковник авиации Хампден, мэм.

— Пригласите.

Лидия отъехала на свое любимое место, чуть слева от камина. Она смотрела на дверь и увидела, как вошел Харри Хампден. Ей с первого взгляда понравилось его серьезное лицо с правильными чертами. Он шел к ней, тяжело опираясь на трость.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять меня, миссис Станфилд.

— Присядьте, пожалуйста. Простите, что не могу приветствовать вас стоя.

Она перехватила его удивленный взгляд на кресло.

— Вы болеете? — вежливо поинтересовался визитер.

— Лучше, скажем, я лишена передвижения, — ответила Лидия с улыбкой.

Он смутился:

— Простите. Я не знал. Кристин мне не рассказывала. Ей показалось, что подполковник изменился в лице при упоминании имени дочери. Гость опустился на предложенный стул.

— Рядом с вами сигаретница, — произнесла Лидия.

— Я не стану курить, благодарю вас. И не отниму у вас много времени. Я пришел узнать только одно, и вы, наверное, догадались, что именно… Где мне найти Кристин?

— Вы в самом деле хотите видеть ее? Харри вопросительно взглянул на Лидию:

— Она рассказала вам, что случилось?

— Да, рассказала. Должно быть, это был большой удар для вас обоих.

Она заметила, как Харри внезапно сжал кулаки, словно вспомнил, какое потрясение испытал, и отреагировал на свою злобу и отвращение. Затем он пришел в себя.

— Можно мне говорить об этом? — спросил он. — Я пойму вас, если скажете нет.

— Я бы хотела, чтобы вы говорили совершенно открыто, — ответила Лидия. — Видите ли, подполковник, я глубоко переживаю из-за дочери. То, что случилось с ней вчера в вашем доме, то, что она узнала там, заставило ее уехать, покинуть родной очаг.

— Навсегда? — воскликнул Харри.

— Боюсь, что да, — ответила Лидия. — По крайней мере, таково ее теперешнее намерение. Придет ли со временем к ней чувство прощения и большего понимания — неизвестно. А пока я не в силах что-либо сделать для нее, кроме как молиться о ее здоровье и благополучии.

Харри взволнованным жестом откинул волосы со лба.

— Послушайте, миссис Станфилд, боюсь, многое произошло по моей вине. Вчера я наговорил то, чего не имел в виду… Слова как-то сами вырвались, потому что я был удивлен и поражен тем, что Кристин как-то может быть связана с человеком, сломавшим жизнь моей сестры… Думаю, вы поймете, когда я скажу, что, услышав от Кристин имя ее отца, я забыл обо всем, кроме собственной ненависти к этому человеку… Я забыл, что люблю Кристин… забыл, что она любит меня. Я пришел в ярость. Мне следовало лучше владеть собой… Теперь я это понимаю. Только когда Кристин ушла из моего дома, я понял, что натворил… Я прошел ад, пытаясь узнать, где она живет. Наконец сэр Фрейзер Уилтон принял меня сегодня утром и после долгих увещеваний дал мне адрес Кристин.

Харри говорил взволнованно и горячо, с убедительной искренностью. Первое впечатление Лидии, что перед ней порядочный и надежный человек, усилилось, пока он говорил. Теперь она знала, что он нравится ей. Это был честный и прямой человек, которому можно довериться — она нисколько не сомневалась.

— Я хочу о чем-то вас спросить, — сказала она. — Вы простите меня, если это вам покажется дерзостью?

— Ну разумеется.

— Вы все еще хотите жениться на моей дочери? Харри прямо взглянул в глаза Лидии и ни секунды не колеблясь ответил:

— Она единственная, на ком я когда-либо еще захочу жениться.

— Вы полагаете, зная теперь все, что для вас двоих возможно счастье?

— Я убежден в этом, — ответил Харри. — Не стану утверждать, что хочу видеть отца Кристин, что мне легко будет с ним говорить или поддерживать дружеские отношения. Я полюбил Кристин, не зная, кто ее родители. И почему теперь, когда я знаю правду, это должно как-то повлиять на мою любовь?

— Я согласна с вами, — сказала Лидия. — Хотя нам будет трудно убедить Кристин.

— Почему вы так считаете?

Лидия помолчала немного, чтобы собраться с мыслями, затем произнесла:

— Кристин пережила огромный удар. Она глубоко страдает. Я не могу отделаться от чувства, что вам будет очень трудно убедить ее простить вас. Сейчас ей это сделать не легче, чем простить отца.

— Надеюсь, между нами нет никаких параллелей? — быстро спросил Харри.

— Разве вы оба не предали ее? Харри выглядел пристыженным.

— Теперь я понимаю, — продолжила Лидия, — что долгое время Кристин терзалась и, возможно, испытывала естественное любопытство из-за поведения отца. Это очень типично, что девочки — да и мальчики тоже, коли на то пошло, — когда они совсем еще в юном возрасте, переживают огромное потрясение, узнав о каком-то отступлении от норм в том, что касается секса. Нет никого чище, чем самые молодые. Мне следовало предвидеть это и либо объяснить все в доходчивой форме Кристин, либо держать ее в полном неведении. Теперь слишком поздно, все это повлияло на характер дочери, на всю ее жизнь. Нам придется смириться с этим фактом, и вы должны понять, что когда удар был нанесен, когда девочка испытала эмоциональное потрясение из-за поведения отца, она не смогла обратиться за утешением к человеку, которого любила, а должна была страдать из-за него тоже, ведь он унизил ее гордость и чувство порядочности.

— Я понимаю, — сказал Харри. — Господи, как я мог оказаться таким дураком! Но я тоже испытал большое потрясение. Кристин никогда не говорила о своем отце. Если я и думал о нем, то представлял обычного деревенского сквайра, спокойно живущего в уединении своего поместья.

— Я очень хорошо вас понимаю, — сказала Лидия. — И хочу, чтобы вы поняли: даже если вы найдете Кристин, все будет отнюдь не просто.

— Я буду ждать, — сказал Хампден. — Верю, она любит меня, а это самое главное.

Лицо Лидии осветилось изумительной улыбкой.

— Если вы действительно верите в это, тогда обещаю вам, что все будет хорошо. В одном я убеждена в этой жизни, одно для меня является неоспоримой истиной: любовь — единственное, что имеет значение. Продолжайте любить Кристин, и, если ваша любовь будет велика, однажды вы вместе обретете счастье.

— Благодарю вас, — тихо произнес Харри. — А теперь, миссис Станфилд, скажите мне, где искать Кристин?

— Она уехала в Эдинбург, — ответила Лидия. — Полагаю, сэр Фрейзер Уилтон хотел, чтобы мы с вами встретились, и, наверное, это было мудро с его стороны. Он единственный, кто знал, что Кристин не окажется сегодня утром дома. Он сам хлопотал, чтобы она уехала стажером в госпиталь святой Марии.

— Медсестра в госпитале! — воскликнул Харри. — Отчего-то я не могу представить себе Кристин в этой роли.

— Думаю, это пойдет ей на пользу, — сказала Лидия. — Вы должны помнить, что ей уже довелось иметь дело с больными людьми, пусть даже не часто. Кристин предстоит еще многое узнать о людях, больных или здоровых. Опыт будет полезен, и, возможно, она обретет среди болезней и страданий собственный покой.

— Я немедленно отправлюсь к ней в Эдинбург, — объявил Харри.

— Да, я тоже думаю, что вам следует так поступить. Повидайте ее и скажите, что любите, но не стоит ничего требовать в ответ. Дайте ей время обрести почву под ногами, оправиться немного от шока, который она пережила.

Харри с тоской посмотрел на Лидию:

— Вы думаете, она еще не скоро захочет выйти за меня?

— Кто может сказать? — ответила Лидия. — И не пытайтесь принуждать ее, пусть она придет к вам по доброй воле. Молодые тяжело воспринимают многие вещи. Только приблизившись к старости, мы становимся философами.

— И что тогда? — спросил Харри. Лидия улыбнулась:

— Болит по-прежнему, но мы пытаемся убедить себя, что не больно.

Харри медленно поднялся:

— Вы были очень добры ко мне, миссис Станфилд. Позвольте задать вам один вопрос.

— Да, конечно. Какой?

— Вы будете возражать, если я женюсь на Кристин?

— Я буду очень рада, — ответила Лидия. — Хочу быть до конца откровенной с вами, Харри — мне можно вас так называть? Я знаю, Кристин вас так называет. Я потеряла Кристин, она никогда не переменится к отцу, и я вынуждена отказаться либо от него, либо от дочери. Он навсегда останется для меня самым главным в жизни, поэтому вам нет необходимости спрашивать, каков будет мой выбор. Когда-нибудь, возможно, когда мы станем старыми и мудрыми и поймем, как мало значат в общем итоге все эти трагедии и сердечные раны, вероятно, мы и будем вместе. Но до тех пор Кристин останется в одиночестве — девушкой без прошлого. Когда-то я сделала такой же выбор, но совершенно по другой причине. Это нелегко — и если вы будете там, чтобы заботиться о Кристин, беречь ее и любить, я буду вам очень благодарна.

— Спасибо. — Харри протянул руку, и когда Лидия подала свою, крепко пожал ее. — Спасибо, — повторил он.

Она поняла, что он пытается выразить благодарность, для которой не может найти слов. Гость пошел, хромая, к двери. Когда он дошел, Лидия остановила его.

— Харри, — взволнованно позвала она. — Когда вы повидаетесь с Кристин, поговорите с ней и выслушаете ее ответ, то не сочтете за предательство написать мне?

— Конечно, напишу, — ответил Харри.

Он вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Лидия взглянула на часы на каминной полке. Она еще раз сняла трубку, назвала номер Эйвон-Хауса, и через несколько минут ее соединили со старшей медсестрой.

— Это вы, миссис Станфилд? Я все утро пытаюсь дозвониться до вас.

— Я тоже. Как моя сестра?

— Мне очень жаль, но леди Эйвон провела беспокойную ночь. Появляются нарывы. Мне кажется, если вы сможете, миссис Станфилд, вам следует приехать не откладывая.

— Вы хотите сказать, что ее положение критическое?

— Врач будет здесь с минуты на минуту, — ответила старшая медсестра. — Мне бы хотелось, чтобы вы, миссис Станфилд, выслушали его заключение. А еще мне бы хотелось, чтобы вы были здесь… на всякий случай.

Лидия сразу поняла, что пытается сказать старшая медсестра. Она была не из тех женщин, кто склонен к преувеличению и любит поднимать ненужный шум. Лидия звонком вызвала Розу и еще раз воспользовалась телефоном, чтобы связаться с местным гаражом. Когда-то ей было обещано предоставить в ее распоряжение машину по первому требованию, и теперь ее уверили, что автомобиль будет у дверей через двадцать минут.

Роза приготовилась затеять спор по поводу разумности такого путешествия, но Лидия заставила ее замолчать.

— Жизнь сестры в опасности. Если что-нибудь случится, а меня там не будет, я никогда не прощу себя.

После этого Роза не сказала ни слова, но, пока везла Лидию из гостиной в спальню, ее молчание было красноречиво. Роза подготовила Лидию к отъезду, а затем ушла за своим пальто и шляпкой, пока хозяйка наспех писала записку мужу на тот случай, если он вернется раньше нее.

— Если позвонит мистер Филип, скажите ему, куда я уехала, — проинструктировала она горничную, прежде чем отправиться в Эйвон-Хаус.

Ехали молча. Лидия была занята своими мыслями. Почему-то насчет Элизабет у нее было странное предчувствие. Она испытывала страх, чего раньше никогда не случалось, и не знала, то ли просто сказывались усталость и нервное напряжение, то ли она в действительности была ясновидящая.

Потом она вспомнила об Ангусе. Надо было позвонить Лоренсу Грейнджеру и узнать, есть ли новости, но утром она не хотела занимать телефон на случай звонка из Эйвон-Хауса, а дозвонившись, была слишком взволнована мыслями о том, как попасть туда поскорее, чтобы помнить о звонке Лоренсу.

Серый утренний туман к середине дня превратился в моросящий дождик. Пейзаж за окном стерся, стекла такси были забрызганы дождем. Лидия всю дорогу вспоминала Элизабет маленькой девочкой. Вот она забирается ночью к ней в кровать со словами: «Я боюсь. За гардеробом спрятался медведь и смотрит на меня». А вот бежит за утешением, когда упала и разбила коленку. Приносит ей из сада первые подснежники, а в другой раз птичку, которую нашла со сломанным крылом.

Лидия всегда была так занята своими делами, что теперь с болью вспоминала, как мало времени уделяла своей младшей сестренке. Однажды, вспомнила она, Элизабет, которой в то время было всего несколько лет, обняла ее за шею и спросила: «Ты ведь любишь Лизабет, правда, Лидия?»

«Конечно же люблю, глупенькая».

«Потому что я люблю тебя больше всех на свете. Больше, чем папочку, больше, чем няню, больше, чем Бетси Джейн».

Последнее имя принадлежало любимой кукле Элизабет, и Лидия тогда расхохоталась от души.

«Очень рада. А что на это скажет Бетси Джейн?»

«Бетси Джейн понимает, — серьезно ответила Элизабет, — потому что она тоже тебя любит».

Странно, что такие воспоминания возвращаются иногда спустя многие годы и отзываются болью в душе.

«Неужели я предала и Элизабет тоже?» — спросила себя Лидия, и ей показалось, будто обе, Элизабет и Кристин, обвинили ее в том, что она бросила их. Иван, все время Иван! Его имя служило ответом на все, что она сделала и не сделала. И тем не менее было ли это весомой причиной того, чтобы забыть и покинуть маленькую сестренку, которую больше никто не любил? Потерять, возможно, навсегда, собственную дочь?

— Ну а что теперь вас волнует? — ворвался в ее размышления голос Розы. — Если ее светлость, то она молодая и сильная. Впрочем, если вы сведете себя в могилу такими волнениями, то никому от этого пользы не будет.

Лидия попыталась рассмеяться.

— Я знаю, Роза, но ничего не могу поделать. Со слов старшей медсестры я поняла, что Элизабет очень плоха.

— Она выкарабкается, попомните мои слова, — сказала Роза. — И надо же такому случиться, когда вы не спали всю ночь, волнуясь из-за Кристин и ее бед. Хотя вся молодежь одинакова — думает только о себе.

— Как тебе показался подполковник, Роза? — Лидия была уверена, что Роза жаждет обсудить визитера. Лидия догадывалась, что Хампден вряд ли сумел покинуть дом, прежде чем Роза не разглядела его хорошенько.

— Случилось так, что мне выпало проводить его, — сдержанно отозвалась Роза. — Милый молодой человек, надо сказать, именно такой сможет поладить с мисс Кристин. Впрочем, не думайте, что с ней будет легко поладить.

— Я не думаю, — ответила Лидия.

— Он подойдет ей, когда она согласится выйти за него, — сказала Роза. — Вчера, укладывая вещи, она мне говорит: «Никогда не выйду замуж, Роза. Мужчины свиньи. Ненавижу всех до одного!» А я ей говорю: «Может, мужчины и свиньи, мисс Кристин, но не воображайте себе, что женщины могут обойтись без них, потому что не могут».

— И что же она ответила? — спросила Лидия.

— О, она ответила что-то резкое, типа «но ты же так и не вышла замуж, Роза». Тогда я ей честно сказала: «Это не моя вина, мисс Кристин. Вы ведь не думаете, что я предпочла участь старой девы тому, чтобы иметь собственный дом и детей? Однажды у меня была возможность, но я ее упустила. И дня не проходит, чтобы я не сказала себе: ты заслужила это наказание за свое высокомерие».

— Роза, как мне жаль! — воскликнула Лидия. — Я даже ни о чем не догадывалась.

— А кто догадывался? — ответила Роза. — Я не рассказываю о себе каждому встречному. Но я не хочу, чтобы мисс Кристин вообразила себе, будто ей может понравиться жизнь старой девы. Конечно, мужчина мужчине рознь, — мрачно добавила Роза, — а некоторых из них я не подпустила бы и на пушечный выстрел, даже если бы они молили на коленях. Но этот подполковник показался мне приличным парнем, и, думаю, когда к мисс Кристин вернется ум, она поймет свою выгоду.

— О Роза, ты такое утешение для меня, — сказала с улыбкой Лидия, а затем с облегчением увидела, что они поворачивают на парковую аллею, ведущую к Эйвон-Хаусу.

Лидия едва дождалась, когда снимут с багажника такси кресло и отвезут ее в холл, где она увидела старшую медсестру, спускавшуюся по лестнице навстречу ей. Лидия протянула руку.

— Доброе утро, сестра. Как она сейчас? — Лидия едва осмелилась задать вопрос.

— Поднимемся наверх, миссис Станфилд, — произнесла старшая медсестра, и ее голос и лицо были очень серьезными. — В комнате напротив спальни леди Эйвон развели огонь.

— Я смогу повидать ее?

— Через несколько минут, а сейчас… у нее посетитель.

В голосе старшей медсестры внезапно прозвучала радость, сказавшая Лидии все, что она хотела знать, прежде чем последовало следующее объяснение:

— Мистер Маклауд здесь, он прилетел из Бельгии сегодня утром.

— Слава Богу! — воскликнула Лидия. — Теперь все должно быть хорошо.

— Надеюсь, миссис Станфилд, надеюсь, — ответила старшая медсестра.

Напротив комнаты Элизабет, в маленькой гардеробной, развели яркий огонь. Старшая медсестра подкатила кресло Лидии поближе к огню и послала одну из медсестер за чашкой чая.

— С вашего позволения, — сказала она, — я вернусь вкомнату к больной. Мистеру Маклауду может что-нибудь понадобиться.

— Где лорд Эйвон? — спросила Лидия.

— Он был здесь несколько минут назад, — ответила старшая медсестра, а когда повернулась к двери, вошел Артур.

— Здравствуй, Лидия, — сказал он. — Я услышал, как подъехала машина. Рад, что ты здесь. По-видимому, они сочли целесообразным послать за тобой.

— Мне жаль, что Элизабет плохо провела ночь.

— Не могу понять, что происходит, — раздраженно заметил Артур Эйвон. — Чертовы доктора не знают своего дела. Господи, да такой пустяк следовало вылечить уже давным-давно. Я слышал, приехал этот парень, Маклауд, — это хорошо. Он лучший из них, хотя у меня ни к кому нет доверия. Вот когда я был мальчишкой…

Он неожиданно смолк. Дверь в комнату Элизабет открылась, и появился Ангус Маклауд. Он медленно пересек коридор и вошел в открытую дверь. Лидия не отрываясь следила за ним и увидела выражение его лица. Прежде, чем он заговорил, она поняла — Элизабет мертва.

Глава 21

Лидия сидела на веранде и смотрела в сад, где на фоне голубого неба чернели сосны. В долине поблескивал серебром юркий ручеек, солнце дотрагивалось до крыш вдалеке, и они сверкали и мерцали в деревенской зелени.

День был солнечный, только бы радоваться в такой, аЛидия мысленно была с печальной процессией, которая в эту минуту шла долгим извилистым путем от Эйвон-Хауса к серой церквушке, возле которой в течение сотен лет хоронили всех представителей семейства Эйвон.

Она бы не пошла на похороны, даже если бы чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы выдержать поездку, а у Ивана в тот день был большой концерт в Лондоне, который он никак не мог отменить. От них обоих на похороны отправился Лоренс Грейнджер, их давнишний верный друг, а Лидия, оставшись наедине со своими мыслями и молитвами, не жалела, что там не будет ни ее, ни Ивана. Она не хотела, чтобы последнее воспоминание об Элизабет было связано с бледно-лиловым гробом, который несли теперь работники ферм Артура.

Для похорон Лидия выбрала обычный венок из белых лилий, а затем в последний момент вручила Лоренсу маленький букет красных роз, чтобы он положил его на крышку гроба. Лоренс принял цветы молча, но Лидия уловила невысказанное осуждение и многозначительно произнесла:

— Они подходят к случаю.

Он поднял на нее глаза, и она поняла, что он удивлен, как она может утверждать такое, учитывая огромную разницу в возрасте Элизабет и ее мужа и скучную, напыщенную жизнь, которую вела Элизабет. Красные розы означали любовь, страсть, восторг — все то, чего и близко не было в обычном, монотонном браке Элизабет.

— Она узнала любовь перед смертью, — тихо объяснила Лидия.

— Я рад, — тоже тихо произнес Лоренс Грейнджер, и было ясно, что он воспринял сообщение просто и как всегда доверчиво.

Глядя на него — высокого, седовласого, немного строгого в хорошо сшитом траурном костюме — Лидия почувствовала внезапный прилив теплоты и нежности к этому верному другу, который уже так давно рядом с ней во всех ее трудностях.

— Правильно, что ты пойдешь от нашей семьи, Лоренс, — поддавшись порыву, сказала она. — Ты один из нас.

Она увидела, как его лицо осветилось радостью, прежде чем он заговорил:

— Никакие твои слова, Лидия, не могли бы доставить мне большего удовольствия. Твоя дружба значит очень многое для меня.

— Иногда я спрашиваю себя, не требую ли я слишком многого от тебя.

Он покачал головой:

— Этого никогда не произойдет. Я доволен тем, что могу быть рядом, когда нужен тебе, и, если возникает необходимость, я всегда готов помочь.

Лидия не нашла слов, чтобы ответить. Она просто протянула руки, а он пожал их.

На похороны он отправился не один, а вместе с Ангусом Маклаудом. После первого сокрушительного удара от смерти Элизабет Лидия отстранилась от собственного горя, чтобы подумать об Ангусе и о том, что это значит для него. Она интуитивно чувствовала, что он ни за что не останется в Эйвон-Хаусе под крышей Артура, и тут же поняла, она не может позволить ему вернуться в его дом в Лондоне. Лидия отозвала его в сторону через несколько часов после смерти Элизабет.

— Поедете вечером ко мне? — предложила она. — Мы с мужем будем рады принять вас.

— А вы разве здесь не останетесь?

— Думаю, я не понадоблюсь Артуру, к тому же я должна вернуться в Фэрхерст, муж ни за что бы не согласился, чтобы я провела вне дома даже одну ночь. Пожалуйста, поедем.

— Спасибо, — просто сказал Ангус.

Лидия оказалась права, полагая, что не понадобится Артуру. Не успели они уехать из Эйвон-Хауса, как начали прибывать родственники Артура, а также телеграммы и сообщения, оповещающие о новых приездах. Стало совершенно очевидно, что Артур намерен устроить для Элизабет пышные похороны. По традициям семьи ее представители съезжались на сбор, когда умирал кто-то из их числа. Артуру, безусловно, не грозило остаться в одиночестве, и Лидию слегка подташнивало от той готовности, с какой его родственники приветствовали возможность собраться вместе.

Больше ничем помочь своей сестре она не могла. Она вызвала телеграфом Ангуса Маклауда, и Элизабет умерла счастливой — мысль об этом утешала Лидию. Поначалу удар от смерти Элизабет сделал Ангуса молчаливым и неразговорчивым, и Лидия с ее неизменным чутьем и восприимчивостью поняла, что он не желает разговаривать и находит утешение в молчании. Зная, как нужно обращаться с мужчинами, она поэтому оставила его одного. Когда наконец он был готов к беседе, он выудил ее из толпы и рассказал все, что она хотела знать о последних минутах Элизабет.

По мере того как Элизабет становилось все хуже, она временами начинала бредить, звать Ангуса, выкрикивая его имя с такой тоской, что старшей медсестре и сиделкам открылась тайна ее любви. Но они, хорошо обученные и не менее осторожные, чем священник в исповедальне, не позволили, чтобы Артура или любого другого в доме достиг хотя бы отдаленный намек. Они старались поддерживать свою больную в спокойном состоянии и только терзались страхами и дурными предчувствиями из-за того, какой оборот принимала ее болезнь.

А потом наконец приехал Ангус. Получив телеграмму от Лидии, он тотчас подал командованию прошение об отпуске и, получив разрешение, вылетел из Бельгии домой, высадился в аэропорту на юге Англии и оттуда направился в автомобиле в Эйвон-Хаус, стараясь ехать с предельной скоростью. Как только он вошел в дом, старшая медсестра проводила его прямо к больной, не тратя ни минуты, чтобы рассказать ему о ходе болезни даже в самых общих чертах. Ему было достаточно одного взгляда на Элизабет, чтобы понять причину такой поспешности.

Элизабет была в полусознании, и он сидел рядом с ней несколько минут, мысленно перебирая малейшие симптомы ее заболевания. Пытаясь найти способ спасти ее, он пребывал в почти безумном отчаянии, потому что эта женщина значила для него очень много.

Затем она открыла глаза. У нее вырвался легкий возглас радости, и она попыталась протянуть ему руки, но была слишком слаба, чтобы поднять их. Он понял ее желание, опустился рядом с ней на колени и обнял одной рукой за плечи. Она долго смотрела на него, и он видел в ее глазах любовь, любовь более сильную и духовную, потому что физическое восприятие ускользало от нее. Слова были не нужны, они говорили друг с другом сердцами, и она, должно быть, прочитала по его лицу все ответы на свои вопросы, потому что через какое-то время прошептала:

— Теперь можно и умереть.

— Ты не умрешь, дорогая, я здесь, чтобы вылечить тебя.

Она нежно улыбнулась ему; такой улыбкой, как он сказал Лидии, улыбается мать, когда ее дитя болтает восхитительную чепуху.

— Теперь можно, — снова сказала она так тихо, что он едва смог расслышать слова. А затем, как бы отдавая напоследок оставшиеся силы, она ясно произнесла: — Теперь я буду с тобою навсегда.

Через несколько секунд она умерла. Когда Лидия вошла к сестре, она была поражена тем счастьем, которое излучало лицо Элизабет. Гримаса боли и страдания исчезла, и она выглядела очень молодой и счастливой — Лидия даже не помнила ее такой раньше.

Любовь к Ангусу полностью перевернула всю ее жизнь, и Лидия, стремясь утешить его, сказала:

— Вы дали ей единственное подлинное счастье в жизни. Мне всегда казалось, что Элизабет играет какую-то роль и делает это потому, что не представляет, чем еще заняться, как вести себя по-другому. Когда она встретила вас, она впервые узнала, что такое жизнь.

Ангус ответил не сразу. Тихим, спокойным голосом он произнес:

— Не знаю, поймете ли вы меня, миссис Станфилд, но я скажу вам, что верю — она и сейчас жива.

Лидия кивнула.

— Элизабет никогда бы не сказала вам тех слов под конец — что теперь она будет всегда с вами, — не будь она совершенно уверена, что это так. Элизабет никогда не преувеличивала и редко высказывалась, если не была уверена в том, что говорила. Должна признаться, временами ее точность раздражала меня, но теперь… — Лидия замолчала.

— Теперь она помогает нам обоим, — закончил Ангус Маклауд.

— Мне так вас жаль, — ответила Лидия. — Вы знали ее очень недолго, а когда она сказала мне, как сильно вас любит, мне показалось, что когда-нибудь в будущем вас обоих ждет счастливый финал.

— Наверное, это единственно возможный финал, — ответил Ангус. — Я любил вашу сестру, как вы знаете, любил всей душой и сердцем, и все же я не мог просить ее испортить нашу любовь, совершив то, что, по моему мнению, было бы бесчестным поступком. Пока жив Артур Эйвон, Элизабет никогда бы не смогла быть моей. Лидия вздохнула:

— Бедный Артур, мне жаль его. Хотя он был доволен: Элизабет давала ему все, что он просил.

Она подумала, когда произносила эти слова, как потрясен был бы Артур Эйвон мыслью, что смерть связала Элизабет с любимым человеком. Он бы не понял и потому не стал бы ревновать, а лишь испытал бы легкое презрение к тому, что, по его мнению, являлось фальшивой и сентиментальной чувствительностью.

— Что значит для вас смерть? — внезапно спросила Лидия.

Ангус ответил сразу, словно уже обдумывал этот вопрос и знал, как на него ответить:

— Побег.

— Куда?

— В состояние, в котором можно жить более полной жизнью и — если говорить парадоксами — в котором можно полностью ощутить жизнь.

— Спасибо. Это проясняет то, что я хочу знать уже очень давно, — сказала Лидия. — Я думала об этих вещах, но так редко встречаются люди, с кем я могла бы их обсудить. Можно я расскажу вам о своей дочери?

— Конечно, — ответил Ангус Маклауд.

Глядя на него, удобно откинувшегося в кресле, Лидия заметила, что боль, заострившая и изменившая его черты после смерти Элизабет, проступала не столь явно. Он выглядел как человек, который в ладу с самим собой.

Она поведала историю Кристин, опустив все упоминания об осложнениях, возникших из-за Ивана, но сказав, что по некоторым личным мотивам дочь предпочла уехать, чтобы работать в госпитале.

— Как вы объясните такие силы, если это правильное слово? — закончила свой рассказ Лидия.

— Я не объясняю их, — ответил Ангус, — я принимаю их.

— Но должно же быть какое-то научное медицинское объяснение для таких явлений?

— Вы употребили правильное слово, миссис Станфилд, — ответил Ангус. — Явления! Сейчас медицина делает все возможное, чтобы оставаться в рамках благоразумия в мире, в котором она беспрестанно сталкивается с безумием, с ненормальностью и с тем, что обычно называют сверхъестественным. Каждый день происходят чудеса, чудеса, которые вызвали бы бурю волнений и разных толков, если бы их доводили до публики. Мы видим, мы слышим, но остаемся молчаливыми. Почему? Потому что не существует языка, которым можно было бы записать подобные вещи. Слова изобрели, как изобрели в свое время колесо, и в большинстве случаев они вполне подходят для наших обычных нужд, но как только мы оторвемся от обыденности и приблизимся к чему-то необычному, тотчас обнаружим, что нам не хватает слов для его объяснения.

Пример этого прозвучал только что, в нашем разговоре. Несколько минут назад я сказал вам, что считаю Элизабет более живой, чем прежде. Для обычного человека в этой фразе содержится логическая несообразность. Вы поняли, что я имел в виду, поняли: я пытался сказать, что Элизабет через смерть наконец освободилась от телесного заточения, от среды, которая ее постоянно угнетала, и пребывает в состоянии активности духа. Я знаю, Элизабет жива, я чувствую ее рядом с собой. Я верю всеми фибрами своего существа, что она будет со мной всегда, пока мне не разрешат присоединиться к ней. Но могу ли я объяснить это обычному человеку — прохожему с улицы, большинству моих медицинских коллег или людям, которые сами никогда не переживали ничего подобного? Нет, я не смог бы ничего объяснить по той простой причине, что у меня нет слов — они не существуют. Пытаясь перевести свою веру в слова, я предпринимаю невозможное.

— Значит, вы полагаете, что способности моей дочери — еще один пример посягательства необычного на обычное и нормальное.

— Именно так, — одобрил Ангус. — Необычное повсюду вокруг нас, оно очень близко, оно является частью нас, так что в жизни рано или поздно каждый сталкивается с чем-то поразительным, с чем-то из ряда вон выходящим, чего он не может объяснить или выразить словами и поэтому держит от всех в секрете. Я не в состоянии объяснить, почему ваша дочь — именно она, а не кто другой — наделена способностью лечить больных людей, как не в состоянии объяснить, почему день за днем происходит удивительное выздоровление с помощью нового лекарства, которое в каком-нибудь одном случае оказывается совершенно бесполезным. Условия могут быть одинаковыми, больные на первый взгляд обладают одинаковой степенью выносливости, у них один и тот же шанс выжить, но, как говорится в Библии, «один берется, а другой оставляется». Кто может объяснить это, сказав, что так и должно быть? Все это происходит, и если мы мудры, мы принимаем то, что дано.

— Вы думаете, способности моей дочери с возрастом усилятся? — спросила Лидия.

— Наоборот, — ответил Ангус. — Так как дар исцеления — это чистый инстинкт без всякой техники, существует большая вероятность, что он покинет ее или перейдет в другое качество. Мне известны случаи, когда исцеляющая сила наиболее сильна в период взросления, затем, по мере того как человек, обладающий ею, становится старше, она появляется периодически, а в пожилом возрасте вообще исчезает. Но, конечно, не существует никаких правил или законов, и каждый случай неповторим. Мой совет вам: пусть жизнь вашей дочери протекает без вмешательства или споров, рано или поздно она сама откроет для себя значение всего происходящего, никто не сможет сделать этого за нее. Я полагаю, ее состояние носит скорее духовный, нежели физический характер, и поэтому оно сугубо индивидуально.

«Нужно не забыть рассказать об этом Кристин, — подумала Лидия, решив, что будет писать дочери независимо от того, ответит та на ее письма или нет. — Возможно, письма помогут ей, — возникла у матери робкая мысль. — Все равно я буду поддерживать с ней отношения».

Следующий вопрос, который задал Ангус Маклауд, поразил Лидию:

— Ваша дочь когда-нибудь пробовала лечить вас?

— Нет, конечно нет, — быстро ответила Лидия и добавила: — Не знаю, почему вдруг заговорила так горячо, но я никогда не думала об этом. Как бы там ни было, меня уже нельзя вылечить. Доктора высказались по этому поводу однозначно.

— А кто именно?

Лидия назвала имена двух выдающихся и чрезвычайно хорошо известных хирургов.

— Хм, я знаю их обоих, — сказал Ангус. — Хорошие специалисты, но уже несколько старомодные. Их слава достаточно высоко вознесла их, чтобы они пошли на риск, если только нет крайней необходимости.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Лидия. Ангус потянулся к сигарете.

— Вы позволите мне осмотреть вас? — небрежно спросил он.

С минуту Лидия пребывала в полном замешательстве.

Она догадалась, что этот безразличный тон и сосредоточенное раскуривание сигареты — всего лишь уловка, чтобы дать ей время.

— Зачем? — спросила она немного погодя.

— Мне любопытно, — ответил Ангус Маклауд. — Я наблюдал различные случаи, которые казались такими же безнадежными, как ваш, и тем не менее эффективно поддавались операции и лечению. Я пробуждаю в вас надежды?

— Я не позволю им проснуться, — ответила она. — Если хотите, взгляните на рентгеновские снимки. Они в верхнем ящике вон того большого комода. Сама я в них ничего не понимаю, а когда хирурги показывали их мне, они уверяли, что из снимков совершенно ясно, почему ничего нельзя сделать. Взгляните сами, и вы сразу поймете.

Ангус достал снимки и рассматривал их довольно долго. После этого он сказал:

— Все же я хотел бы осмотреть вас.

— Только не сегодня, — быстро произнесла Лидия. — Иван может вернуться домой в любую минуту. Пожалуйста, ничего ему не говорите. Он так горевал из-за моего несчастья, надеялся, вопреки всему, что я поправлюсь. Сказал врачам, что отвезет меня куда угодно — в любую страну мира, если есть шанс поставить меня на ноги. Но они сказали, что все безнадежно. Поначалу он проклинал судьбу даже больше, чем я, а сейчас смирился с этим как с неизбежным, и я бы ни за что не хотела, чтобы он вновь волновался, если потом наступит разочарование.

— Понимаю, — сочувственно произнес Ангус.

Он явился в комнату Лидии рано утром, прежде чем отправиться на похороны. Иван уехал в Лондон сразу после завтрака, и Лидия не ожидала никаких визитеров.

— Чего мы ждем? — спросил Ангус, когда увидел удивление Лидии. — Мой отпуск не вечен. Кроме того, я хочу дать вам пищу для размышления, пока вы здесь одна.

Она позволила ему сделать то, зачем он пришел, почти без всякой надежды, вполне уверенная, что после осмотра он согласится с предыдущим заключением. Осмотр длился долго, затем он ушел в ванную вымыть руки.

— Ну, — сказал он, вернувшись, — вам любопытно?

— Немного, — улыбнулась Лидия. — Я готова к самому худшему.

— Напротив. Готовьтесь к самому лучшему, — ответил он. — Я абсолютно убежден: если вы позволите мне сделать вам операцию, есть все шансы, что вы снова сможете ходить.

У Лидии перехватило дыхание:

— Вы в самом деле так думаете?

— Да, — ответил он. — Потребуется обширное лечение и процедуры, и, конечно, это займет много времени. Я не скажу вам, что вы будете обладать большой активностью — лестницы, например, могут оказаться недоступными в течение многих лет, но при большой работе и упорстве с вашей стороны вы сумеете ходить, передвигаться самостоятельно.

— Неужели, Ангус! — Она впервые назвала его по имени, и это получилось само собой.

— Да, Лидия, — ответил он с улыбкой. — Для вас это немного неожиданно, не так ли? Но низвергать заранее сложившиеся мнения — одна из моих специальностей. Так вы позволите мне сделать это?

— Как скоро я смогу ходить?

— Трудно сказать. Через три… шесть месяцев. Все зависит от того, какая там опухоль и как быстро атрофированные мышцы отреагируют на лечение. Если бы только я смог оперировать вас сразу после несчастного случая… хотя теперь уже бесполезно сожалеть о прошедшем, мы должны смотреть только в будущее.

— А когда вы захотите оперировать?

— Как можно скорее. Мне нужно возвращаться на фронт, поэтому есть все основания торопиться. Если вы дадите мне свое согласие, я подготовлю все, чтобы отправить вас в больницу завтра или на следующий день.

— А если операция пройдет неудачно?

— Всегда, разумеется, существует риск, — серьезно произнес Ангус, — но в любом случае вам не будет хуже, чем теперь. Придется вытерпеть небольшое неудобство и боль, но по крайней мере вы попытаете счастья. Попытка, безусловно, стоит того.

— Завтра или через день, — задумчиво повторила Лидия. — Вы должны дать мне время подумать. Придется рассказать Ивану.

— Послушайте, Лидия. — Ангус тронул больную за руку, словно хотел умерить ее волнение. — Вы можете подумать столько, сколько хотите. Я не собираюсь торопить вас. Но верю, я смогу помочь вам, и вы знаете не хуже меня — я сделаю все, что в моих силах, для сестры Элизабет.

Оставшись одна, Лидия подумала, уж не приснилось ли ей все это, неужели и правда есть шанс, что она снова станет сама собой, сможет ходить, быть рядом с Иваном, делать все, что она делала до несчастного случая. Это казалось слишком невероятным, слишком замечательным, и все же она знала, что Ангус никогда бы не заговорил с такой уверенностью, если бы не был убежден. Она гнала от себя мысли о том, сколько времени на это уйдет. Представила, как смешно будет ковылять, опираясь на костыли, медленно и с трудом передвигаясь из комнаты в комнату. Она потеряла фигуру, это было неизбежно, и теперь спрашивала себя, хватит ли у нее смелости продемонстрировать Ангусу всю глубину своего тщеславия, обратившись к нему с просьбой восстановить и фигуру тоже.

Лидия вспомнила, какой была до несчастного случая — стройной, гибкой, быстрой; вспомнила, как Иван обнимал ее и она едва доставала ему до плеча. Как часто она сама приподнималась на пальцах, чтобы коснуться его губ — голодных и властных. В такие минуты они походили на двух богов, великолепных в своей красоте и силе. Она не уступала ему ни в совершенстве тела, ни в уме, и все же из них двоих он всегда был главным — он повелевал, а она повиновалась.

Неужели все это вновь вернется к ней? Неужели она вновь разожжет в Иване пламя желания, тот восторг и экстаз, который они знали до несчастья? Он до сих пор любит ее, но теперь это приятная и мягкая любовь, очень не похожая на то необузданное, пламенное, языческое чувство, которое покоряло ее тело, ее сознание и, казалось, требовало ее душу. Все ее существо жаждало того, что, как она думала, ушло навеки. Кровь сильнее начинала стучать в висках, когда она думала о том, что опять будет принадлежать им двоим.

«Вновь ходить!» — чуть не сказала она вслух, когда услышала шаги на веранде, оглянулась и увидела, что к ней приближается Иван.

— Иван! Как я рада, что ты вернулся, — воскликнула она и услышала, как взволнован ее голос.

— Я тоже.

— Концерт удачно прошел?

— Да, с большим успехом, — ответил он, но по его тону она поняла, что он думает о чем-то другом. Она удивилась, что могло его встревожить, и с радостью потянулась к нему, когда он подошел. Подставила ему губы, но он поцеловал ее в щеку. — Здесь немного дует, — сказал Иван. — Пойдем в дом.

— Как хочешь, — ответила Лидия, зная, что даже в самый теплый день Ивану бывает зябко после концерта.

Он не стал ждать, пока она развернет кресло, а сам взялся отвезти ее в гостиную. Сквозь полуопущенные жалюзи в комнату проникал сумрачный, полупрозрачный свет. Их встретил опьяняющий аромат цветов в больших вазах. Взглянув на Ивана снизу вверх, Лидия подумала, как он красив с этой рыжей головой, ярким пятном выделявшейся на фоне приглушенных тонов комнаты. Он доминировал над всем, невозможно было не почувствовать, что обычные одежды, обычное окружение сковывают его. Он хмурился, беспокойно шевелил пальцами.

— Что тебя тревожит, дорогой? — спросила она.

Иван опустился рядом с ней в низкое кресло, обтянутое ситцем.

— Я должен тебе что-то сказать.

— Хорошая новость или плохая?

— Даже не знаю, как ответить. Немного того и другого.

— Рассказывай, — взмолилась Лидия. Иван вынул из кармана письмо.

— Нет, — сказал он, когда Лидия протянула к письму руку, — не хочу, чтобы ты читала его. Я сам расскажу. Меня попросили — и уверен, нам следует это считать за честь — по личному указанию маршала Сталина привезти мой оркестр в Россию.

У Лидии вырвался возглас изумления.

— Да, знаю, — сказал Иван, — я тоже удивился. Меня приглашают дать небольшие гастроли в трех самых важных городах, начав выступления с Москвы. Это означает, конечно, что я буду в отъезде по крайней мере три месяца.

— Но, Иван! Россия! — воскликнула Лидия.

— Да, знаю, — повторил Иван. — Я почувствовал то же самое, а потом взглянул на это с другой стороны. Сейчас я британский подданный, и хотя всегда считал себя белоэмигрантом, мои предки были убиты не за какие-то свои грехи, а потому что, в какой бы степени мы ни осуждали это событие, русская революция явилась результатом многого из того, что было неправильным и порочным в старом режиме. Сегодня мы в поисках новой демократии, нового уровня цивилизации, не только в России, но и повсюду, во всем мире. Возвращаясь в страну, где убили моих родных, я еду туда не как индивидуум, а для того, чтобы продемонстрировать высочайшее искусство, которого все человечество пока не достигло. Я еду говорить с молодой нацией, но не языком стариков, а языком всех свободных, цивилизованных людей и всего прогресса. Существует только один всеобщий язык, только один эсперанто, который трогает не умы, а сердца, и это — музыка! Ты понимаешь?

— Конечно понимаю, — воскликнула Лидия, протягивая к нему руки. — Дорогой, я рада за тебя, очень рада. Это огромная честь, и я знаю, что ты почувствуешь, вернувшись, пусть и ненадолго, на свою родину.

— Возможно, я разочаруюсь, — сказал Иван. — Трудно не идеализировать родину, если находишься в ссылке. И все же как часто я мечтал о своем народе! Как часто я мечтал о глубоком снеге на улицах, о солнце, мерцающем на золотых куполах Кремля! Как часто я жаждал магии, которую можно найти только в воздухе России! Но разве англичанину такое понять?

— Ты должен ехать, конечно, ты должен ехать, — сказала Лидия, обращаясь отчасти к себе, словно опровергая собственные аргументы.

— А ты? — спросил Иван. — Я не хочу оставлять тебя одну на три месяца, может быть даже больше. — Он приподнялся с кресла и опустился рядом с ней на колени. — Ты все для меня, все, что имеет значение в этой жизни. Сегодня, когда я думал, что должен покинуть тебя, то понял, возможно впервые, как сильно я люблю тебя, как много ты для меня значишь. И пока я думал о тебе, мне пришла мысль, что несчастье, происшедшее с тобой, неожиданно обернулось благом, потому что благодаря ему я обрел свой дом — ведь мой дом там, где ты. В твоем спокойствии и в уверенности, что ты всегда ждешь меня, я нашел единственно надежную вещь, которую когда-либо знал. Я всю жизнь был человеком без корней, без родины, скитальцем — искателем приключений, если хочешь, — ищущим то, что всегда оставалось для него недосягаемым. Таково было мое суждение, не лишенное горечи, о самом себе, и только теперь я понял, что это больше не так. Когда на прошлой неделе я вернулся домой и обнаружил, что ты уехала в Эйвон-Хаус к сестре, я едва вынес это. Сначала решил, что ревную, затем подумал, что просто волнуюсь, как ты перенесешь дорогу, а теперь я знаю: это случилось потому, что я привык приходить домой к тебе. Знаешь ли ты, моя возлюбленная, что для меня означает целый мир — прийти домой, увидеть тебя в ожидании моего прихода, знать, что ты никогда не переменишься, что ты протянешь ко мне руки и в их кольце я познаю неуловимое чудо настоящей любви? Тебе может показаться эгоистичным, даже жестоким с моей стороны, но сейчас я люблю тебя даже больше, чем мог бы любить, если бы наши жизни не подорвало твое увечье. Теперь ты моя полностью, навеки моя, а я твой — я принадлежу тебе и всегда к тебе вернусь. Дорогая, если я должен отправиться в Россию, то мысль о тебе будет всегда со мной, всегда в моем сердце, мысль о женщине, которую я люблю, которая ждет меня терпеливо и спокойно, — и это единственная и подлинная, неизменная красота в мире суматохи и смятения. Я люблю тебя, Лидия, моя жена. Я люблю тебя!

Иван замолчал и прижался лицом к мягкому плечу нежным привычным жестом. Лидия обняла мужа, глядя поверх его головы вдаль невидящим взглядом. Она поняла все, что он пытался сказать от полноты сердца. В тот момент она уже знала, что ответит Ангусу при встрече. Она также знала, что, какой бы ни была боль самоотречения, эта жертва стоила любви и глубоких чувств, которые угадывались в голосе Ивана.

Его губы стали более настойчивыми.

— Я люблю тебя, — повторил он вновь, целуя ее глаза, волосы, уши, ложбинку на груди и шею.

— Ты любишь меня! — торжествующе воскликнул он, почувствовав, как она трепещет под его поцелуями. — Ты любишь меня… Скажи мне сейчас об этом… скажи мне, что любишь меня, как никого не могла бы полюбить… и телом, и сердцем, и душой. Скажи!

Это был приказ. Требование завоевателя, непобедимого, умного и уверенного в ответе. Но из-за восторга и беспредельной радости, которую он вызвал в ней, Лидия едва сумела заставить себя ответить. Да и какие слова могли выразить ее любовь?

— Скажи это, — яростно потребовал Иван, — скажи! Затем медленно, после легкой, почти неуловимой заминки Лидия прошептала:

— Я… люблю… тебя… дорогой…

Его поцелуй стер эти слова, и она не поняла, что крошечная заминка, секундная пауза раздразнила его, возмутила и обеспокоила. Он так полностью и не завладел ею до сих пор. Она не принадлежала ему без остатка!

Она так и осталась неотразимой, соблазнительной, сводящей с ума своей недосягаемостью!

Примечания

1

Массовая эвакуация английских, а также французских и бельгийских войск в мае-июне 1940 г.

(обратно)

2

Искаженная цитата из произведения А. Геннисона «Кончина Артура»: «Старый порядок меняется, уступая место новому».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21 . . .

Реклама на сайте