«Побег в Рождество»

Побег в Рождество (fb2) - Побег в Рождество 632K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Ягупов

ПОБЕГ В РОЖДЕСТВО

1

Оттепель. И это двадцать первого декабря. Только в Арктике может быть такое. Не зря называют ее метеорологи кухней погоды. И жить на этой кухне не всегда приятно. То морозы уж совсем распояшутся и вожмут красный спиртовой столбик в колбочку термометра. То вдруг захлюпает под ногами жижа, казалось бы, в самое благоприятное для холодов время – накануне Рождества. Именно она, Арктика, нависающая со всех сторон над Кольским полуостровом, давит и требует к себе уважения – истеричная, как все женщины.

Вечно клубящиеся в этом углу Европы циклоны и антициклоны сдувают с неба то снежинки, то противную обледенелую крупу, то откровенно мокрые капли дождя. Земля вечной осени под вечно серыми облаками. Здесь с утра может быть минус двадцать, а вечером – плюс пять. И только стук дождевых капель по подоконнику расскажет о произошедшем катаклизме. Дождь да головная боль.

Мы бежим на Рождество в Финляндию. Там климат ровнее. Бежали от морозов. А получилось, что подгоняет нас вслед оттепель. Она пришла, как всегда, внезапно, постучавшись утром в окно падающими с отливов верхних этажей комьями снега. Этот стук нас и разбудил.

Если бы мы выехали сразу, то сейчас бы уже плескались веселыми рыбинами в тропическом бассейне Саарисельки. Забыть на время обо всем – единственное мое желание. Забыть о переговорах с клиентами, о переливах телефонных звонков, о писке факса по номеру, от которого ждал уже ставшего почти родным голоса делового партнера.

В девять часов нас разбудили срывающиеся вниз комки подтаявшего снега. Собственно говоря, то, что мы не выедем раньше обеда, уже можно было предсказать по осмысленному и бодрому Тошкиному взгляду.

Это была моя ошибка. Надо было завести будильник на шесть утра, как я первоначально и намеревался, согнать очумевшую от такого жуткого недосыпа Тошку с кровати, наспех напихать ее бутербродами и засунуть в машину.

Узнав накануне вечером о подобной экзекуции, Тошка впала в депрессию, вспомнила о своем возрасте и постаралась уверить меня в том, что нет решительно никакой необходимости для такого подрыва собственного здоровья. Она смотрела на меня своими темными нахальными глазами и мостила золотыми кирпичами дорогу к моему чувству сострадания. И я дал слабину. Ее низкий, немного хрипловатый голос обладает гипнотическим даром убеждения. Наверное, это помогает ей в бизнесе.

Именно бизнеса я и опасался. Я предчувствовал, что, задержись мы в городе до девяти тридцати, когда начинается рабочий день в офисе, Тошка обязательно поедет туда, чтобы дать последние указания опьяненным предстоящей недельной свободой сотрудникам.

Все, думая, что она уже далеко, будут попивать кофеек за неторопливой беседой или попискивать какой-нибудь новой, еще не освоенной до одури компьютерной игрой. И это совсем не будет означать, что персонал плохо работает. Просто людям нужна разгрузка. Им тяжело постоянно находиться под пристальным взглядом начальницы. Они выполнят всю необходимую работу, ни о чем не забудут и ничем ее не подведут. Но им хочется почувствовать себя хоть немного свободнее. И если нет телефонных звонков и назначенных встреч, то почему бы им не занять свое нечаянно освободившееся время чем-то более интимным и приятным, чем выяснение квадратуры кухни у одних клиентов с последующим убеждением других в самой что ни на есть объективной комфортности именно этой квадратуры?

И тут она влетит в офис. И полой шубы обязательно смахнет со стола чью-то недопитую чашку горького кофе. И чей-то виртуальный герой почти наверняка будет съеден из-за ее появления ужасным монстром. И застучат клавиши компьютеров, чтобы поскорее убрать с мониторов зловещие лабиринты подземного царства, вернув на них бланки договоров и таблицы с прайс-листами. И именно в этот момент – как будто он заодно с Тошкой – зазвонит телефон. Так, чтобы кто-нибудь поперхнулся печеньем и прямо под насмешливым взглядом начальницы закашлялся в трубку.

Потом Тошка будет сжимать Васькину руку, объяснять ему всю важность своего предстоящего недельного отсутствия и всю его необъятную ответственность по ее замене. Еще и еще раз напоминать ему номер своего сотового, который он и так знает наизусть, да который к тому же забит у него на смартфоне в быстрый набор. И будет просить его, не стесняясь, звонить ей в любое время при малейшем осложнении. Но какие могут быть осложнения? Веселые времена дилетантов прошли, и пришло скучное время профессионалов. Все сотрудники знают, что им делать. Но Тошка требует от них ежеминутного горения.

Отчасти ее можно понять: риелторская фирма создана ей с нуля. Она сама обставляла и обустраивала офис, который теперь окутывает клиентов уютом, создавая необходимую для их последующего пленения расслабленность. Из сетей их «кожаной» комнаты для особо важных гостей, пахнущей хорошим кофе и коньяком, вырваться почти невозможно. Когда VIP-клиентов нет, Тошка настаивает, чтобы сотрудники сами пили здесь кофе – комната должна все время быть обжитой. И атмосфера идеальной нетронутости интерьера только испортила бы впечатление.

Оставляя фирму, Тошка всякий раз переживает за нее так, как будто бросает грудного ребенка. И предчувствия пагубных последствий – по большей части ничем не мотивированные – ее пусть даже и недолгого отсутствия грызут ее еще до отъезда.

Именно поэтому соорудил я грандиозный план раннего выезда. Шестичасовой подъем, хоть сам по себе и нерадостный, мог спасти целый день наших рождественских каникул. Но Тошка встала на колени и, обвив мои ноги руками, клятвенно заверила меня в том, что в офис не поедет. Конечно, у Васьки все будет под контролем. А если что, он всегда сможет найти ее по сотовому. Да она и сама сможет ему названивать время от времени. И она полнейшая дура, что вечно так переживает за свою работу. Никакая работа не стоит и сотой доли этих волнений.

Тронутый такой самокритичностью Тошки, я смалодушничал и отказался от несусветно раннего подъема. Тошка от радости хлопала в ладоши. А я терзался смутными сомнениями: так ли уж милосерд я был по природе? Или это собственная лень заставила меня отложить отъезд? Тошка приписала уступку единственно моему добросердечию, не оставив мне выбора. Так что я лег спать, гордясь собой.

Утро, однако, все расставило по своим местам. Тошка, забыв о своих обещаниях, подчинилась инстинкту и сразу после завтрака уехала на работу. Ее твердые гарантии вернуться ровно через час не стоили и гроша. Я пытался, правда, навязаться ей в шоферы, чтобы поскорее вытащить из офиса. Но Тошка, сославшись на предстоящую мне дальнюю дорогу, уехала одна, что окончательно убедило меня в скверности ее замыслов. Так и получилось. Мы выехали из города только в четыре, когда полярная ночь уже полностью вступила в свои права над этим северным краем земли.

2

Мурманск отделяют от финской границы двести с лишним километров. Меньше чем за три часа их не преодолеть. Мрак вокруг машины нарушают лишь световые столбы фар. Места здесь дикие и необитаемые. Дорога плавными поворотами петляет между сопок. Когда-то ее в качестве времянки построили финны, возводившие неподалеку плотину ГЭС. По ней из Финляндии подвозились материалы. Финны даже временные дороги строят на века, по всем правилам, с профильной, как на треке, отсыпкой поворотов. Постепенно, уже после ухода финнов, наши ремонтники раз за разом проходили грейдером по лоттинской – она идет вдоль реки Лотта – грунтовке, все более и более выравнивая укосы на поворотах. Через несколько десятилетий подобного варварства дорога пришла в упадок и стала почти непроезжей летом. Зимой лед сковывает резвые ручьи, подгнившие сваи мостов и навезенные дорожниками за лето песок да гравий. Дорога прочищается все теми же грейдерами, накатывается большегрузами и лесовозами, приобретая обманчиво роскошный вид. Правда, на ней не стоит злоупотреблять быстрой ездой, дабы не пролететь мимо очередного крутого поворота.

Я держу восемьдесят. Перелески корявых берез сменяются болотами, которые лежат сейчас под снегом, как огромные футбольные поля. Потом березы сменяются сосняком или ельником, чтобы затем открыть случайному взгляду блестящую в лунном свете полосу какой-то речушки.

Темно. Темно везде: сверху, сбоку, в машине. Фары бессильно бьются об эту темноту. Их хватает только на то, чтобы оконтурить перед капотом джипа бесконечную ленту дороги. Да на бесчисленных поворотах ударить по ближним деревьям, закутанным, как привидения, в белые саваны. Деревья на мгновение, как в аттракционе «Комната страха», выступают, словно живые покойники, вперед и опять исчезают в темноте, как только луч света соскальзывает с них и несется вместе с машиной вперед.

Перевернутая чаша небес с продирающейся вслед за нами сквозь облака полной Луной давит своей огромностью. Наш джип кажется крохотным очагом жизни в безбрежном море пространства. Редкие встречные машины – как межгалактические корабли братьев по разуму, обнаруженные в глубинах мертвого космоса. Они проносятся мимо на сложенных встречных скоростях. И мы с Тошкой снова одни под этим черным небом.

В морозы весь пейзаж казался бы сине-фиолетовым. Снег, небо, деревья, тени – все играло бы оттенками от голубого до темно-лилового. Все укладывалось бы в прокрустово ложе этого узкого сектора цветового спектра. И только в ясную погоду небосвод время от времени переливался бы фосфоресцирующей зеленью северного сияния. Как будто кто-то включил на нем огромный осциллограф. Кроме синего, фиолетового и фосфоресцирующего зеленого других цветов у холода не существует. И они тем ярче, чем морозы крепче.

В этом году они насели на Кольский полуостров с середины ноября, стали давить и выжимать влагу из всего живого. Все словно высохло: хрустящие иголочки снежинок, с воздушной роскошью улегшиеся в огромные сугробы – обманчиво прочные и массивные, режущий горло воздух, похожее больше на дым, чем на пар, дыхание, потрескавшиеся губы.

Мороз убыстряет все процессы. Мужчины носятся по улицам, как сумасшедшие. Женщины в белых от инея шубах со стоящим дыбом мехом ходят огромные и волосатые, как белые медведи, закрывая варежками носы. Машины с особым хватким рвением скрипят шинами по обледенелым, но абсолютно не скользким при такой температуре дорогам. Да и сами дела, как кажется, решаются если и не лучшим образом, то, во всяком случае, быстро.

Мороз веселит и подзадоривает. Первую неделю. Восьмое утро и далее по календарю вы уже начинаете со скорбного моциона к окну, за которым висит термометр. Блестящими – то ли со сна, то ли от надежды – глазами вы, прищуриваясь, стараетесь рассмотреть в заоконной тьме долгожданные симптомы повышения температуры. Так больной ждет своего выздоровления. Вы робко проводите взглядом по позвоночному столбу измерительной трубки и не отыскиваете красный спиртовой наполнитель вообще. Растерявшись, вы делаете новый вираж глазами и проходите взглядом по термометру с особой тщательностью. Только с третьего захода вы наконец обнаруживаете красный штришок, забившийся где-то между двадцатью пятью и тридцатью градусами. Точность уже неважна.

– Не потеплело, – грустно констатируете вы и тут же подводите итог: – Черт бы побрал эту небесную канцелярию.

При таком отношении вряд ли можно рассчитывать на милость со стороны дирижеров матушки Погоды. Кем бы они ни были: работниками ли чертовой, но по чьей-то ошибке обосновавшейся на небе канцелярии, или массами воздуха, страдающими гипертонией и несущимися на прием к своему лечащему врачу именно над тем самым забросанным ледниковыми камнями краем земли, где вы имеете счастье обитать.

Через месяц подобных холодильных температур мы с Тошкой окончательно оледенели. От постоянного клацанья зубами Тошка потеряла пломбу. Вынося свое роскошное тело из кабинета дантиста, она простонала (я находился в коридоре, ибо сопровождал любимую женщину для укрепления ее мужества):

– Мы уедем от этих проклятых морозов. Мы сядем сейчас же в машину и поедем на юг.

Здравые мысли покинули Тошку, как только улеглась боль после отошедшего укола. «Сейчас же» было отложено до Рождества, а «юг» поджался почти к самому полярному кругу, достигнув границ финской Лапландии. Но и это уже была победа: Тошку трудно оторвать от работы. Собранное по крупицам благосостояние требует ежедневного контроля.

Я позвонил Юсси, чтобы забронировать его загородный коттедж на рождественскую неделю. Сначала финн отказал мне напрочь:

– Как можно. Я сам буду справлять там Рождество. Со своей собственной семьей. И не лучше ли вам подождать немного и приехать на это ваше русское Рождество?

Я объяснил ему, что мы не можем ждать, что мы хотим убежать от морозов, что мы уже пять недель боремся с холодом и просто не доживем до русского Рождества. Юсси привык быть победителем. Потеря клиента не входила в его планы. Поэтому преимущества отсрочки нашего визита обрушились на меня с новой силой.

– Мы приедем, – сказал я. – Все равно приедем на следующей неделе. Нравится тебе это или нет. Я так решил. И мне удалось убедить Тошку в правильности моего решения. Мы забронируем отель. В отелях на Рождество всегда пусто. Все встречают этот праздник дома. Это только ты, Юсси, гонишь семью в засыпанный снегом коттедж. Что касается нашего русского Рождества, то мы, как и все нормальные люди, тоже хотим провести его дома.

Победительный дух Юсси при ближайшем рассмотрении был весьма похож на алчность. Иногда, говорят, их даже путали. Услышав о варианте с отелем, дух взбунтовался и заставил финна отказаться от своих видов на загородное празднество.

Собственно говоря, Юсси живет в отличном доме километрах в тридцати от своего загородного коттеджа. В доме есть камин и сауна. Вокруг ельник, рядом озеро. В чем отличие этих двух мест и почему одно из них называется городским домом, а другое – загородным коттеджем, я никогда не понимал. Наверное, исключительно смена обстановки и легкий флер предпраздничных сборов побудили финна собраться на Рождество за город.

Потеря клиента, однако, перевесила все преимущества – объективные или субъективные – выезда поближе к лону природы. И я получил коттедж под твердую гарантию своего прибытия…

И вот мы едем. Хотя мороз исчез. Получилось, что сбежал он, а не мы. Еще вчера вечером он выжимал из швов домов белый туман. А сегодня утром мы проснулись с легкой головной болью и ощущением великих перемен. Градусник завис немного выше нулевой отметки. И хрупкий сиреневый пейзаж рассыпался на разноцветные кубики, словно повернули тубус калейдоскопа. Все раскисло, снег набух влагой и стал похож на старое желтоватое сало, вытащенное из холодильника в теплоту квартирной кухни. И кажется, что мы – карлики – мчимся в своей крохотной машинке по огромному шмату соленого шпика с рассыпанными укропом ельничками и мясными прожилками скальных плит, торчащих кое-где из крутых укосов сопок.

В такую погоду краски кажутся особенно яркими и жирными, как если бы кто-то протер все предметы вокруг тряпкой, смоченной в глицерине. Может быть, тому виной влажные стекла машины? Они обледенели за ночь, теперь оттаяли, покрывшись мельчайшими капельками воды. Время от времени одна из них не удерживается на скользкой поверхности и катится вниз, попутно сбивая и увлекая за собой все новых и новых соседок. К нижней кромке стекла подкатывается уже весьма крупная и важная от собственной значимости капля, способная отразить на своей выпуклой напряженной поверхности трепещущие в дымке воздуха огоньки пролетающих мимо редких встречных машин.

Мне некогда разглядывать капли: я веду джип и чувствую себя одиноко. Темно. Полярная ночь. Канун Рождества. Тошка дремлет на заднем сиденье. И мне видно в зеркале ее усталое лицо. Она достаточно накрутилась за день и провела несколько часов на работе, оставшись глубоко уверенной в том, что все-таки забыла растолковать подчиненным что-то самое важное.

И только теперь Тошка умиротворилась и почувствовала, что впереди ее ждет отдых. Надеюсь, что у Васьки хватит сообразительности не трезвонить ей сейчас, чтобы выяснить, когда нужно поливать стоящий на ее столе кактус. Васька, как кажется, ценит в Тошке деловую женщину даже больше, чем сама Тошка себя таковой считает. Да, надо было отключить телефоны. Я бросаю взгляд на часы. Половина седьмого. Васька, наверное, уже ушел домой. Кто же будет задерживаться на работе в отсутствие начальства? Как все-таки быстро бежит время в этой безмолвной пустоте. Кажется, всего пару часов назад мы проснулись утром у себя дома – и вот уже вечер. Скоро будет граница. Машина покрывает километры мрака…

Хорошая машина. Я познакомился с ней при весьма интересных обстоятельствах и полюбил с первого взгляда. Я проработал в фирме чуть больше месяца. Финны приехали неожиданно и позвонили из гостиницы.

– Возьму такси, – сказал я Тошке.

Она разговаривала по телефону, но буркнула, зажав микрофон ладошкой:

– Какая дурость.

Да, ехать показывать квартиру за сто двадцать тысяч евро на такси – это дурость. Я сам это понимал. Те несколько встреч, которые я к этому времени провел, избавили меня от неловкости подобного положения. Либо я ждал иностранцев уже в квартире, либо они заезжали за мной на своей машине. Эти финны прилетели из Хельсинки самолетом.

– Дурость, – опять пробурчала Тошка и стала рыться в портфеле.

Потом она протянула мне ключи:

– Возьмешь мою машину.

– Какая?.. – начал было я.

Но Тошка, занятая телефонным звонком, только отмахнулась:

– Он сам тебя узнает.

К этому времени мы уже пару раз обсуждали с ней бизнес-планы и даже ходили в ресторан, но машины ее я не видел. Я вышел из подъезда и обвел взглядом парковку, забитую автотранспортом и смахивающую на прихожую, где гости, пришедшие на вечеринку, оставили свою обувь. Я ожидал многого. Но когда мне доверчиво подмигнул огромный «Рендж Ровер», я оробел. Мой новый знакомец приветливо заурчал четырехлитровым двигателем и охотно тронулся с места. Он явно симпатизировал мне как хозяину. И то сказать, для женщины он был тяжеловат. Почему Тошка выбрала именно эту машину? Может быть, она досталась ей от бывшего мужа? Я никогда ее об этом не спрашивал. Скорее всего, она отшутилась бы, сказав, что купила его специально для меня. Ведь я обожаю тяжелые мордастые машины. Они вызывают во мне страсть. И я влюбился в Тошкин джип с первого взгляда.

3

На часах уже начало восьмого. Полярная ночь смещает представления о времени. И если в городе, в гуще людей и машин, еще можно как-то ориентироваться, то на безлюдной дороге время неопределимо без часов. Можно выделить почти полуденный рассвет, за которым следует краткий световой период, который на Севере по традиции называют днем. Хотя это вовсе не день с астрономической точки зрения, ибо Солнце из-за горизонта в полярную ночь не показывается по определению. Далее, часов с трех, накатывают сумерки, быстро переходящие в глухую, непроглядную ночь. И все время кажется, что надо ложиться спать.

Пограничный пункт Лотта. Метрах в трехстах впереди – финская застава Райа-Йосеппи. Заспанная Тошка, зевая, тащится в каптерку. Таможенники осматривают машину. Впрочем, сложенные там вещи, кажется, мало их интересуют. Может быть, наши лица внушают им доверие?

Теперь Тошка садится рядом со мной на переднее сиденье. Ее сон перебили, а свежий воздух окончательно взбодрил ее голову. Женщина полна энергии, ей хочется есть.

– Через час мы будем в отеле и пойдем в ресторан, – утешаю я Тошку.

Вообще-то перед отъездом мы пообедали. Но дорога комкает время и убыстряет физиологические процессы.

Тошка находит в бардачке шоколадку.

– Ты перебьешь аппетит, дорогая, – говорю я ей.

Мы пересекаем границу. Похоже, Тошка нисколько не напугана моим предостережением. Она хрустит фольгой. Под этот праздничный веселящий шелест мы въезжаем в страну Рождества.

– Она в бардачке лежит от царя Гороха. Проверь срок годности, – не унимаюсь я.

Меня душит жаба, что я сам не догадался заглянуть в бардачок. Женские глаза округляются от испуга. Тошка – грамотный потребитель. В полумраке салона она ерзает носом по обертке, наклоняя плитку шоколада то так, то эдак, чтобы поймать на нее все время ускользающий куда-то свет Луны и рассмотреть злосчастный срок годности.

– До следующего марта, – ликует она.

Запах шоколада будит во мне гастрономического террориста. И я провоцирую уже выделившую желудочный сок женщину:

– Это при соблюдении условий хранения.

Тошка подозрительно косится на шоколад.

– Если хочешь, я могу испытать его на себе, – предлагаю я.

Тошка скулит от негодования и откусывает гигантский кусок. Мои коварные планы и хитроумные подходы провалились. Мне достается лишь малюсенькая долька, один единственный квадратик стограммового лакомства.

– Ты потом раскаешься в своей жадности, – угрожаю я.

– Это когда же? – интересуется Тошка.

– За ужином в ресторане, когда тебя после сладкого будет тошнить.

Тошка самодовольно хмыкает: она согласна. Еще бы. До Саарисельки больше часа езды. Любой согласится на какую-то далеко не безусловную, а только возможную в перспективе тошноту в обмен на заморенного червячка здесь и сейчас. Я очень хорошо понимаю Тошку. На ее месте я поступил бы точно так же. Жаль, ах, как жаль, что я забыл об этой шоколадке. А может, я никогда о ней и не знал? Интересно, кто и когда ее туда положил? Наверное, все же Тошка. Я бы никогда не забыл о такой вещи, особенно в условиях, когда голод обострил мои чувства.

Почему мне в дороге всегда хочется есть? Половина восьмого. Если бы мы не поехали в Финляндию, то сейчас только-только вернулись бы домой. И об ужине еще никто бы и не думал. Но дорога… Наверное, она поглощает энергию, требуя к себе повышенного внимания. А ведь Тошка не была за рулем. Шоколадка по всем законам гуманизма должна была достаться именно мне. Что, если я, потеряв бдительность и скорость реакции, сгоню джип в кювет? Кто будет виноват в этом, как не любимая женщина, укрепившая себя шоколадом без всяких на то веских причин?

– Давай от границы поведу я, – как будто читая мои мысли, предлагает повеселевшая от перекуса Тошка.

– Я не устал, – дуюсь я, мечтая об ужине.

Тошка замолкает. Она довольна жизнью и вовсе не хочет вести машину. Ее предложение являлось лишь долгом вежливости, моральной компенсацией за фактически единоличное съедение шоколада. И я полностью оправдал ее надежды.

В домике финской таможни нас встречает девушка с глазами хаски и ставит въездной штамп в наших паспортах. Возвращая их нам, она с вкрадчивой улыбкой интересуется целью нашей поездки. Это дежурная фраза. Должны же пограничники страны Суоми проявлять хоть какую-то бдительность? Вопрос задан по-английски. И Тошка бурчит сзади деловым тоном, не терпящим возражений:

– Отдых, отдых.

Тошка всегда болезненно реагирует на любой, даже самый формальный интерес ко мне со стороны других женщин. Ревность это или нечто другое – не знаю. Тошке сорок восемь. И мое тридцатилетнее тело является для нее в некотором роде категорией престижа. Меня, как редкую лесную тварь, надо стеречь и охранять от браконьеров.

– Мы приехали в вашу замечательную страну, чтобы встретить Рождество, – стараюсь я смягчить Тошкину надменность.

Мой финский не очень хорош. Но девушка все равно тронута ответом. Финны очень радуются, когда иностранцы обращаются к ним на их родном языке. Для большинства европейцев он слишком сложен. И мало кто балует северный народ его изучением.

– Хорошего Рождества, – тает девушка с раскосыми глазами. – Добро пожаловать в Финляндию.

И мы проезжаем.

4

Страна Рождества открывается перед нами. Совсем такая, какой представлялась она нам в детстве. С маленькими домиками, стоящими то тут, то там вдоль дороги. С мерцающими в них, как звездочки, огоньками. Со свечами, горящими прямо во двориках перед входными дверями. С украшенными гирляндами лампочек елками – то ли растущими прямо здесь, возле домиков, то ли привезенными из лесу и воткнутыми в снег, чтобы радовать не только обитателей дома, но и проезжающих мимо путешественников. Звезды на чернильно-синем небе соревнуются друг с другом на право быть Вифлеемской. Даже Луна здесь, по ту сторону границы, кажется какой-то принарядившейся и от этого более рождественской.

От границы до ближайшего финского городка Ивало около пятидесяти километров. И большую их часть приходится преодолевать по грунтовке. Слов нет, финская грунтовка прекрасно профилирована. Это как раз и добавляет пикантности всему маршруту. Дорога извивается во всех трех измерениях мягкими волнами. То вас ведет вправо вверх, то влево вниз. То нос автомобиля задирается, как у истребителя на взлете, то вы проваливаетесь вместе с машиной в темную пустоту.

Мы кувыркаемся по рождественской дороге. И звезды с Луной вращаются за окнами джипа. Полное ощущение космического полета. А мы – астронавты, которые преодолели сотни тысяч световых лет в поисках счастья. И мы рассчитываем встретить его здесь, в стране рождественского козла (именно так называют в Финляндии Деда Мороза), при свете далекой и непреклонной Полярной звезды.

В моей душе играет праздник. Я пилотирую наш астроджип по изгибам грунтового Млечного Пути. И радость готова вырваться из меня выпрыгнувшим из груди сердцем. Как будто мы едем на Рождество к самому имениннику. И именно здесь, в этой стране, в это самое Рождество он снова придет на Землю.

Тошка, похоже, не разделяет моей радости. Шоколад дал-таки себя знать. И во время качки ее явно растрясло. Она побледнела и, стоически стискивая пухлые губы, покачивается в люльке сиденья. Можно было бы позлорадствовать. Есть у меня такое моральное право после проявления Тошкиной жадности при поедании сладости. Но приподнятое настроение не оставляет места на подобные низменные инстинкты. И я гляжу на женщину блестящими от восторга глазами…

Тошка, тогда я звал ее Антониной Александровной, понравилась мне сразу, как только я ее увидел. Так ли уж она привлекательна? Не знаю. По отношению к ней я не могу проявить объективность. Мне всегда нравились ухоженные женщины старше меня. Я из тех мужчин, что ищут в спутнице жизни реальную альтернативу заботливой матери. Мне не нужна жена, которая будет висеть камнем на моей шее и только требовать, требовать, требовать. Чего? Да всего: помощи по хозяйству, заботы, советов, детей, денег. Как можно больше денег – на этих самых детей и это самое хозяйство. Скука! Я никогда не хотел так жить.

И я нашел Тошку. Я влюбился в ее насмешливые и злые глаза, в ее презрительный рот. Уверенность ее голоса не оставляла сомнений: такая женщина не будет ныть и вечно чего-то требовать. Интересно, а я произвел на нее впечатление при нашей первой встрече? Что она думала в тот момент и определила ли сразу пути нашего последующего сближения? Не знаю. Скажу одно: я был вовсе не против того, чтобы попасть беспомощной мухой в ее роскошно расставленные сети. Тошка дала мне так много, что я должен быть благодарен ей по гроб жизни. Так, наверное, и будет. Я предчувствую, что наш роман продлится долго.

– Пока у меня не закончатся деньги, – зло шутит Тошка всякий раз, когда я говорю ей об этом.

Она не права. Мои чувства к ней никогда не являлись лишь меркантильным расчетом. Она должна это понимать. Наверное, ей просто хочется лишний раз выудить из меня признание своей значимости в моей жизни. Это льстит ее самолюбию. К слову сказать, это польстило бы любому самолюбию…

Прямо перед нами на трассу выходит олень. Наверное, он просто хотел перейти дорогу, направляясь по каким-то одному ему ведомым, но, очевидно, весьма важным делам в ту часть мелкосопочника, что лежит к северу от грунтовки на Ивало. Растерявшись в пронзительной белизне дальнего света, он вдруг меняет направление и начинает неспешно трусить перед нами вдоль дороги. Такие ЧП случаются в Лапландии на каждом шагу. Оленей здесь множество. На дорогах повсюду стоят специальные знаки: «Внимание! Олени!» Финны и те, кто часто приезжает на машине в страну Рождества, давно к этому привыкли.

Я сбрасываю скорость – пугать оленей сигналом или ревом мотора в Финляндии не принято – и тащусь вслед за плавно покачивающимся перед нами белым оленьим зеркалом. Это еще не самое плохое развитие ситуации. Бывает, что олени ложатся на дороге. Какая-нибудь глупая мамаша с парой подруг и оленятами располагается на шоссе для ночлега. Тогда приходится ждать, сигналить, пытаться объехать безмятежную группу. Олени здесь наглые и подчас ведут себя скверно.

Наш красавец в свете фар с гордым видом шествует перед нами в Ивало. Иногда он вскидывает голову и трясет рогами. Может быть, ему не нравится шум? Или свет фар вызывает у него психологический дискомфорт? Как знать. Мне олень симпатичен.

– Смотри, – говорю я Тошке, кивая на белый тучный зад невольного попутчика. – Он похож на толстую тетку, которая с авоськами в руках догоняет автобус.

Тошка сначала кидает на меня подозрительный взгляд, пытаясь найти издевку. Но глаза мои чисты и невинны. Да Тошка и не толстая вовсе. У нее хорошая фигура. С годами ее формы, конечно, немного округлились, но это ее нисколько не портит. Она высокая, и у нее длинные ноги.

Удостоверившись, что никакого намека в моих словах нет, Тошка кривит рот в вымученную улыбку, почти гримасу. Во-первых, ее тошнит. Во-вторых, она явно не разделяет моих восторгов относительно северной коровы, виляющей задом перед ее носом.

Тошка любит хищников. В их глазах она видит горящий огонек жизни, ту жестокую теплоту бытия, которой нам самим подчас так не хватает. В хищниках есть преступное обаяние. Так говорит Тошка. Понаблюдайте, как огромная тяжелая собака – меховой бесформенный мешок – с легкостью, без всякого разбега берет препятствие высотой с собственный рост. Посмотрите, как плавно она движется, как без видимых усилий складывается пополам, чтобы почесать зубами крестец. Ей от природы дана пластика, на достижение которой у человека уйдут годы ежедневных многочасовых занятий у балетного станка. Хищники бегут дорогой жизни, по которой мы идем неспешным шагом. Они обгоняют нас на этом пути в вечность. От их горячих тел исходит энергия, притягивающая к себе озябшие души уставших от жизни людей. Примерно то же самое, должно быть, чувствует кролик, падая все глубже и глубже в бездну восторженных глаз удава.

Человечество вырождается. Так говорит Тошка. Благодаря развитию цивилизации и повышению уровня жизни у нас, считает она, нарушился естественный отбор. Слабые и больные особи стали выживать и приносить потомство. А это ведет к деградации биологического вида. Тошка всегда морщится при виде какой-нибудь маленькой прыщавой девчушки, из последних сил толкающей перед собой коляску, которая на фоне тщедушного тельца мамаши кажется несуразно громоздкой и тяжелой.

– Кого она может родить? – гневно спрашивает Тошка. – Такого же чахлого уродца, как она сама?

Меня несколько раз подмывало спросить, почему тогда у нее, такой шикарной во всех отношениях Тошки, нет детей. Но я всякий раз боялся ее обидеть и задеть что-то ранимое, что-то личное, чего я не знаю и, если честно, не очень-то хочу знать.

Олень наконец-то догадывается свернуть с дороги, и я прибавляю скорость. Тошка закуривает сигарету с явным желанием хоть как-то сбить тошноту. Сделав несколько затяжек, не принесших, очевидно, облегчения, женщина давит окурок в пепельнице и высоко запрокидывает голову на подголовник сиденья. Она измучена, и большие темные глаза смотрят на меня непонимающе и вопросительно.

У Тошки всякий раз такой вид, когда нужно поднимать зарплату сотрудникам фирмы или платить налоги. И мои замечания насчет того, что повышение зарплаты, равно как и уплата налогов, вовсе не возводят ее в терновом венце на Голгофу, не имеют на нее ни малейшего влияния.

Сейчас Тошка страдает по делу. Я замечаю, как она косится на часы. Времени – девятый час. Мы проезжаем Ивало. Длинная главная улица со множеством магазинчиков залита огнями. Обманчивая яркость большого города. На самом деле в Ивало проживают чуть больше трех тысяч человек. Правда, один мой местный знакомый как-то раз с гордостью сообщил, что население «большого» Ивало, то есть Ивало с его пригородами, «зашкаливает» аж за… семь тысяч. Я восхищенно зацокал языком. Хотя, если честно, цифра меня не впечатлила. Тошка в такой ситуации обязательно сказала бы какую-нибудь гадость. Что-то вроде:

– Когда же у вас начнут строить метро?

Или:

– Не хлопотно ли жить в таком огромном городе?

Тошка любит говорить гадости. И это у нее всегда хорошо получается.

Нормальны ли наши отношения с ней? Наша разница в возрасте? Что держит нас вместе? Я задавался этими вопросами столько раз, что устал от размышлений. Я не хочу отвечать на них даже самому себе.

Тридцать пять километров, отделяющих Ивало от Саарисельки, мы проскакиваем минут за двадцать. Саариселька – одна из самых раскрученных курортных зон Лапландии. Мурманчанам она кажется близкой и родной, вдоль и поперек истоптанной и окончательно освоенной местными туристическими фирмами. Вообще же это центр зимнего отдыха мирового масштаба. О разбросанных по склонам нескольких невысоких сопок вблизи Ивало отелях и коттеджах, вместе именуемых Саариселькой, знают в Италии и Германии, Франции и Испании, США и Японии. Оттуда приезжают люди посмотреть на зиму, покататься на сноубордах с гор или походить на лыжах по укатанным равнинным трассам.

В Саарисельке на каждом шагу вас поджидают туристические искушения, опустошающие ваш кошелек, но добавляющие вам здоровья и, что не менее привлекательно, захватывающих впечатлений, которыми вы потом сможете поделиться с коллегами по работе и родственниками, оставленными дома. Даже мурманчан, чье впечатление во многом притуплено схожими природными условиями родного Кольского Заполярья, поражают развлекательные изыски финских мастеров хорошего настроения. Как же тогда можно себе представить, какими красками написать и в каких словах выразить тот восторг, что испытывают неаполитанцы или парижане от, скажем, прогулки на снегоходах по искрящемуся бескрайнему снежному простору?

Они едут по морозцу, одетые в специальные костюмы, выдерживающие самые скверные козни господина Климата, под бездонным темно-голубым небом. Такой насыщенный цвет бывает у неба только здесь, за полярным кругом. На небе само по себе, как бы отдельно от остальной природы, ничуть не разгоняя его сочную синеву своим светом, как какая-то незнакомая звезда из захватывающего фантастического фильма, сияет Солнце. Снежный наст искрится под лыжами снегоходов, как платье королевы, расшитое бриллиантами, которые в трудную для королевства годину заменяют стеклянными бусинами. Деревья, прогнувшиеся под тяжестью снега, похожи на белые вычурные кораллы.

А впереди, через пару десятков километров, их ждет привал. Прямо на снегу, среди бескрайней равнины, где кажется, что видно, как закругляется на горизонте Земля, на костре им поджарят куски парной оленины и нальют какао. А если еще плеснуть в жестяную, шершавую на морозе кружку капельку кристальной водки, а потом выпить ее одним залпом и зажевать обжигающим куском пахнущей дымом костра оленины – жизнь вообще покажется раем. И захочется ехать и ехать на вашем снежном коне все дальше, к следующему привалу, где путешественников ждет обед в настоящем саамском чуме: наваристый суп из все той же оленины и жареные на прутиках саамские колбаски.

И такие развлечения в Саарисельке повсюду. За каждым углом у деревянных домиков ждут вас снегоходы и гостеприимные хозяева, готовые поделиться с вами и конечно же за ваши деньги частичкой того дивного природного великолепия, которым они владеют веками. Здесь можно покататься на оленьей или собачьей упряжке, поесть медвежатины и попытать счастья старателя в Танкавааре – деревушке золотодобытчиков километрах в тридцати от сопок Саарисельки. Конечно, пик зимнего сезона приходится на март. Именно тогда со всей силой предстоящей весны вступает в свои права над Лапландией Солнце. Но и сейчас, в декабре, в Саарисельке немало народа.

Центром притяжения в любое время года, символом всего этого карнавального разнообразия развлечений является отель с тропическим бассейном. Огромным разлапистым саамским чумом затаился он коварным искусителем в самом центре курорта. В просторном бассейне с водными горками и джакузи воздух прогрет до тридцати трех, а вода до тридцати одного градуса. Нырнуть в этот заповедник жары, намерзнувшись несколько часов кряду на лыжной прогулке, – блаженство неописуемое. Контраст между дикой застывшей природой, укрытой толстым одеялом снега, и оазисной роскошью бассейна, знойного, как полуденный пляж где-нибудь на средиземноморской Ривьере, настолько неправдоподобен, что заставляет усомниться в реальности происходящего.

Ваш разум не может согласиться с тем, что такое может быть в природе. И вы не верите своему счастью. И только счет, который выставят вам при отъезде из отеля, заставит вас понять, что вы это счастье оплатили. Отель дорог в любое время года. Правда, Тошку это не останавливает. Она любит комфорт. И всякий раз перед нашей поездкой в Финляндию я звоню в Саарисельку и бронирую именно его. Это наш первый привал.

5

Мы оставляем вещи в номере и выходим в холл. На моих часах уже пять минут десятого. Я откручиваю стрелки на час назад – пора переходить на местное время. Ресторан отеля подозрительно пуст.

– Мы хотели бы поужинать, – обращаюсь я к даме за стойкой администратора.

Дама понимающе улыбается. Местный сервис блещет радушием и гостеприимством. И финка явно отдает должное моему праву набить желудок после долгой и утомительной дороги. Ей импонирует и мой финский. Она счастлива.

Я вопросительно улыбаюсь в ответ. Тошка, видя, что наши гляделки с дамой за стойкой ни на йоту не приближают ее к долгожданной трапезе, направляется в сторону ресторана.

– Мы бы хотели поужинать, – повторяю я даме.

– О, да, да, – говорит дама и улыбается еще шире.

– Плюнь на нее, – бросает мне из-за спины Тошка. – Ресторан работает до восьми.

Она, очевидно, вычитала это на вывеске.

– Ресторан работает до восьми? – скорее вслух повторяю я Тошкины слова по-фински, чем задаю вопрос даме за стойкой.

– Да, да, – кивает дама, и ее улыбка достигает чудовищной проникновенности.

Не разделяя энтузиазм дамы, мы возвращаемся в номер за верхней одеждой и покидаем отель в поисках пищи. Мы похожи на медведей, разбуженных охотниками во время зимней спячки в теплой берлоге. Нам хочется спать, но внезапно осознанное чувство голода гонит нас вперед между заснеженными домиками финского курорта.

Вскоре мы набредаем на маленькую избушку, по самые подслеповатые окошки заваленную снегом. Из окошек льется тусклый свет, отчего сугробы вокруг кажутся желтыми, как будто они сделаны из сыра. На бревенчатой стене висит на железном кронштейне резной деревянный кофейник.

– Это кофейня или закусочная, – решает Тошка. – Что же это может быть еще?

– Ничего, – соглашаюсь я. – Если только они не паяют чайники.

– Брось, какие еще чайники, – злится Тошка.

– А может, они торгуют антикварной бронзовой посудой? – не унимаюсь я.

Тошка бросает взгляд на меня, потом ненавидящим взором испепеляет избушку.

– Тем хуже для них, – цедит она сквозь зубы и решительно толкает обитую оленьей шкурой дверь.

Это действительно маленький бар. Тошка победно окидывает взором уютную обстановку. И без того крошечное помещение разделено на две равные части деревянной резной стойкой. На стойке покоится кофе-машина, которая выглядит здесь абсолютно инородной. Ее хромированные бока и пластмассовые обводы никак не вяжутся с остальным резным великолепием не то деревенского дома, не то старательской хижины позапрошлого века. Хотя нет, сзади, за стойкой есть еще один предмет, который столь же вызывающе дисгармонирует с деревянной обстановкой. Это микроволновая печь.

На оставшемся между стойкой и дверью пространстве в восемь или десять квадратных метров приютились два узких и высоких деревянных стола на резных ногах-основаниях и десяток высоких табуретов, какие обычно ставятся перед стойкой бара. Табуреты вытесаны из цельных стволов дерева. Их сиденья идеально отшлифованы: то ли золотыми руками столяра, прошедшегося по ним сначала мелкой шкуркой, а потом и полировальной тряпочкой, то ли – эта версия понравилась бы голодной Тошке – задами побывавших здесь клиентов.

Густой, почти осязаемый запах какао пропитывает воздух крохотного оплота чревоугодия. Какао и что-то еще – может быть, лакрица? – безраздельно завладели здешним эфиром. Кажется, что их запах впитали в себя деревянные рубленые стены и сноровисто сработанная топором и рубанком мебель. Только теперь мы с Тошкой понимаем по-настоящему, как мы хотим есть.

А между тем наши взгляды продолжают блуждать по помещению. Лампы, скрытые за перекладиной под потолком, слабо и интимно освещают интерьер. Им помогают несколько коротких и очень толстых свечей, почти лампад, расставленных на столах и стойке бара. Из-за многочисленности источников освещения тени приобретают самые диковинные и причудливые очертания. Так что абсолютно невозможно понять, кому или чему каждая из них принадлежит. Вот эта, например, похожа на тролля, сидящего на высоком табурете за резным столом и потягивающего из железной кружки густое горячее какао с молочной кремовой пенкой. И только пристальный взгляд и атеистическое воспитание могут убедить нас в том, что это сам табурет, вытесанный из смолистой сосновой коряги искусными руками столяра-фантазера, отбрасывает эту странную тень. Что нет в кофейне никакого тролля. По крайней мере, сейчас. И вообще, как кажется, никого в ней нет.

Антураж этого крошечного мирка завораживает настолько, что мы далеко не сразу замечаем притаившегося за стойкой хозяина. Он похож на паука, подстерегающего добычу. Затаив дыхание, чтобы, не дай бог, не вспугнуть нас, он ждет, когда же мы освоимся в его маленьком заведении. Чтобы, как только мы присядем, сложив крылышки, набросить на нас сеть. А потом запутать нас окончательно в толстой паутине. Заставить принять жизнь такой, какой она была им здесь сотворена и обустроена. Заставить испробовать все лакомства, которые он придумал и изготовил для уничтожения голода – этого друга всех ресторанов, кафе, баров и закусочных.

Голод гонит к ним страждущие толпы. Ради него суетятся в радостном безумстве повара на огромных кухнях – центре этого веселого и озорного мира чревоугодия. Он заставляет сновать туда-сюда, сбиваясь с ног, официантов – курьеров и благодетелей, слуг и хозяев в одном лице. Голод – великий бог ресторанного мира. И здесь, в крохотном баре с резными табуретами и отражающей свечное пламя кофе-машиной он свил себе уютное гнездышко, обосновался в каждом уголке, залез вместе с запахом какао и лакрицы в каждый стык между потемневшими от времени бревнами стен.

Зачарованные, мы теряемся мыслями в пространстве и времени. Так много ассоциаций наводит на нас этот крохотный островок жизни в безбрежной снежной пустыне с бескрайними грядами холмов и перелесками то хилых корявых берез, то неизвестно как выросших в таких суровых условиях рослых пахучих сосен.

И вот Тошкин взгляд случайно падает на хозяина. Тот сразу начинает улыбаться. Как будто он в чем-то виноват, таился и теперь, поняв, что его заметили и дальнейшее укрывательство бесполезно и просто глупо, решил пойти ва-банк. На самом деле, конечно же хозяин рад заполучить клиентов. И виноват он, виноват перед самим собой, а не перед нами, лишь в том, что его маленькое заведение пустует в этот довольно ранний час. Теперь он уверен, что заполучил нас, что мы уже оценили тот уют, с которым обустроил он свою кофейню, и уже не уйдем отсюда. А значит, можно открыться и постараться угодить нам. Постараться сделать нас постоянными клиентами. Это важно для него.

В душе он, конечно, понимает случайность нашего захода. Он знает, что мы – иностранцы. И что, быть может, мы никогда больше не будем в Саарисельке. Хотя, если честно, мы бываем здесь с Тошкой три или четыре раза в год. Но ему все равно. Он хочет быть уверен лишь в том, что если когда-нибудь мы еще разок остановимся где-то поблизости, то обязательно придем именно сюда. В его заведение с деревянным кофейником на стене и оленьей шкурой, прибитой к двери – то ли для утепления, то ли для экзотики.

Он ценит клиента и знает, как важно иметь постоянных посетителей. В обдуваемой всеми ветрами, насквозь транзитной Саарисельке очень важно уметь произвести хорошее впечатление, уметь доказать – иногда всего лишь самому себе – свою важность, свое умение быть лучше других. Эта уверенность в собственных силах дает кураж, способный сдвинуть горы.

– Вы открыты? – спрашиваю я хозяина, подкравшегося внешне неуловимыми движениями к нам поближе.

Мой финский, пусть и далеко не идеальный, ошарашивает его. Он, наверное, считает, что мы ниспосланы ему богом чревоугодия в качестве рождественского подарка. Такого не бывает: зимним промозглым вечером в вашу пустую кофейню вваливаются двое абсолютно бесстыдно голодных иностранцев, на лицах которых написана твердая решимость не уйти отсюда, не прикончив добрую половину вашего дневного запаса продовольствия. Да к тому же один из них обращается к вам на вашем родном языке, начисто снимая все языковые барьеры и позволяя вам подать товар лицом и насладиться при этом – если, конечно, гости не будут против – беседой.

Истекая добродушием и готовностью быть полезным, хозяин начинает перечислять свои кулинарные изыски. Если честно, разнообразия здесь мало. Все меню сводится к некому абстрактному «блюду», ингредиенты которого, как конструктор, можно варьировать в различных сочетаниях до бесконечности. Среди них картошка фри, поджарка из свинины, горошек, оливы, зелень, бобы, помидоры и что-то совсем непонятное, название которого я не могу перевести.

Мы заказываем всю эту вкусную мешанину, которую Тошка тут же называет «смерть желудку». Хозяин суетится возле микроволновки, разогревая полуфабрикаты, а мы садимся на высокие табуреты за стол, прихватив с собой от стойки розетки с ягодным киселем.

Тошка следит за фигурой. К киселю у нее, разумеется, претензий нет. Со свининой, которая истекает соком, будучи вынутой из микроволновки, и картошкой фри с румяной корочкой дело сложнее. Тошку грызут сомнения. Хозяин приносит наш заказ, и женщина искушается самым беспощадным образом. Она мученически смотрит то на меня, то на блюдо, обильно сдобренное горчицей. Тошка думает еще секунду, когда я уже принимаюсь есть, и берет в руки вилку. Лучше умереть от ожирения, чем от голода.

Пока мы поглощаем пищу, хозяин робко стоит за нашими спинами. Он видит, что мы голодны, и не смеет мешать. Еда – дело интимное. Наевшись, мы явно веселеем, заказываем пиво и смотрим на хозяина с благодарностью. Обрадованный нашим интересом, владелец крохотного заведения рысцой несется за стойку и через секунду возвращается обратно с пивом, орешками и солеными хлебными палочками. Тошка, если уж она все равно гробит фигуру, предпочитает делать это за приятной беседой.

– А вы бывали в Мурманске? – обращается она к нашему хозяину по-английски.

Финн становится похож на одно большое ухо. Он весь полон внимания и силится понять, чтобы быть полезным. Английский ему явно не дается. Я перевожу.

– Да, да, – радуется он. – Много раз.

Общая тема найдена. Видя наше полное непротивление и даже одобрение, хозяин тоже наливает себе кружку пива и подсаживается за наш стол. Мы выясняем, что его зовут Тео, и он довольно хорошо знает Мурманск. И здесь у него людей бывает немало. Вот нам только повезло: никого сегодня как раз не оказалось. А вообще-то народу хоть отбавляй. Из разных стран. Настоящий интернационал.

– У вас есть русские деньги? – вдруг спрашивает он.

Мы не понимаем: у нас есть евро.

– Русские деньги, – повторяет Тео и показывает куда-то вверх, за стойку.

Только тут, следуя взглядом за его рукой, мы замечаем, что над микроволновкой, на большом деревянном щите, подвешенном к бревнам стены, у него целый иконостас из купюр всех стран и достоинств. Валюты в основном экзотические и малопригодные к практическому использованию: долларов, например, не видно. Зато есть вышедшие из употребления итальянские лиры с множеством нулей, греческие драхмы, чешские кроны, венгерские форинты и еще множество совсем диковинных купюр, принадлежность которых может определить разве что нумизмат. Есть здесь и русская десятка.

Обычно прижимистая в отношении бесплатной раздачи средств, Тошка ни с того ни с сего впадает в благостность и дарит хозяину-коллекционеру сторублевую ассигнацию. Финн благодарит нас и ловким движением насаживает банкноту на гвоздик, торчащий из щита с деньгами. Он явно доволен и хочет сбегать еще за пивом. Мы отказываемся. Он настаивает. Побеждает компромисс:  мы заказываем какао.

Через несколько минут Тео приносит его в больших жестяных – очевидно, для антуража – кружках. Какао пахнет шоколадом и лакрицей. Мы с Тошкой дуем на кружки, отчего на поверхности напитка появляется розоватая молочная пенка. Тошка на вершине блаженства. Ей нравится сидеть здесь на высоком табурете и дуть на какао, в то время как Тео при моем посредничестве рассказывает ей всякие интересные случаи из своей бытности владельцем этого замечательного – теперь уже абсолютно ясно, что оно замечательное – заведения.

Подобная теплота уюта в этих бездонных снегах расслабляет вас, притупляет ваши инстинкты, убаюкивает и успокаивает. Так, наверное, заманивали людей в свои подземные норы тролли, чтобы потом сварить их себе на ужин. Я говорю об этом Тошке. Но ей все равно.

– Если так, то я согласна, – кивает она. – Пусть будет ужин.

– Из нас?

– Да.

Она – кролик, заглянувший в глаза удава. Она готова быть съеденной в темных и коварных пещерах подземных жителей. И если хозяин сейчас откроет подпол, и оттуда полезут в комнату мохнатые и голодные тролли, она даже пальцем не пошевелит, чтобы спастись.

Да, наш ужин стоит того, чтобы потом самому быть приготовленным со спаржей, и чесноком, и горчицей, и неизбывной лакрицей в огромном закопченном котле где-то глубоко под землей. Там, где подземный народ устраивает свои пиршества из заблудившихся и попавшихся ему на крючок безумных путешественников. Будь что будет. Тошка согласна на все. И, честно говоря, я ее понимаю. Нет, перспектива быть съеденным коварным Тео и его подземными друзьями меня вовсе не прельщает. Но у меня тоже нет сил воспротивиться этому. Так разморила меня уютная духота маленького заведения под бескрайней черной чашей саамского неба. Мы просим еще какао.

Тео рад услужить. Он суетится и снует между своей импровизированной кухней за стойкой и нашим столом. Мы чувствуем себя королевской четой, заглянувшей после долгих странствий в свое королевство. Мы пьем какао и все больше утверждаемся в мысли, что этот бар специально возник из-под земли перед нашим приездом. Чтобы насытить нас и обогреть изнутри теплым молочным напитком. И он исчезнет, уйдет под землю, будет засыпан сугробами невесть откуда свалившегося снега, как только за нами закроется дверь. Или как только нас утащат в темные лабиринты своих жилищ подземные жители. И что Тео – это вовсе не обыкновенный владелец маленькой харчевни, а тот самый тролль, которых, говорят, так много под покрытым пушистыми соснами лапландским мелкосопочником.

Если Тео и тролль, то очень добрый и угодливый: ведь в его хижине так тепло и уютно.

– Я никуда отсюда не уйду, – шепчет мне Тошка, и от ее губ пахнет лакрицей и шоколадом. – Я останусь здесь жить, пока хватит денег.

В ее голосе нет даже намека на шутку. Тошка серьезна как никогда. Представив, что нам сейчас придется встать, одеться и выйти в темноту, чтобы идти по снегу в отель, я готов с ней согласиться.

Если честно, до отеля каких-нибудь двести метров. Но сейчас, после обильного ужина и двух огромных кружек обжигающего какао, они кажутся абсолютно непреодолимыми. Легче пожертвовать постелью и прикорнуть прямо здесь в уголке на какой-нибудь оленьей шкуре, чем заставить себя, разомлевшего и отяжелевшего, встать и идти куда-то.

– Решено, – шепчу я Тошке в ответ. – Остаемся здесь навсегда.

Тошка кивает. Тео полон готовности исполнить любое наше желание. Но беда в том, что больше в нас уже ничего не лезет. Мы вкусили все прелести жизни и хотим спать. Мы хотим заснуть прямо здесь, за этим столом. Чтобы потом эльфы отнесли нас в отель, раздели и уложили в кровать. Это наш последний заказ гостеприимному Тео, который он вряд ли сможет выполнить, ибо не распоряжается эльфами.

Эльфов нельзя вызвать по телефону, как такси. Они сами решают, когда и где им появляться и кому дарить свое внимание. Скорее всего, они не станут помогать нам с Тошкой. Доставка в отели объевшихся и опившихся какао клиентов харчевен ни в коем случае не входит в их компетенцию. Эльфы помогают лишь тем, кто действительно нуждается в их поддержке. А наши с Тошкой проблемы со всей очевидностью, какой бы горькой она не казалась, не дотягивают до необходимости их волшебного вмешательства. Нам остается рассчитывать исключительно на собственные силы.

Здравый смысл берет верх, и мы собираемся уходить. Я подаю Тошке шубу.

– Думаю, я в нее уже не влезу, – бурчит Тошка, закатывая глаза от блаженной сытости.

Но она в нее влезает. Даже Тео не смог добиться того, чтобы Тошка не влезла в свою шубу. Но он старался, надо отдать ему в этом должное, он старался изо всех сил.

– Сколько с нас? – интересуюсь я у финна, доставая из кармана бумажник.

– Дай ему побольше чаевых, – щедрится довольная Тошка.

Пока я расплачиваюсь, она в последний раз окидывает взглядом избушку. Мы расстаемся с Тео большими друзьями и даем ему твердое слово обязательно зайти к нему отужинать в следующий свой приезд в Саарисельку. Честно говоря, я не совсем уверен, что уже утром смогу найти его кофейню среди множества других заснеженных избушек, разбросанных в округе, но все равно даю ему свое обещание.

Пока мы сидели в кофейне у Тео, небо затянули пуховые снеговые тучи. Звезды исчезли. Их как будто стерли тряпкой с черной грифельной доски Вселенной. Луна еще пытается пробиться сквозь стадо туч, выбрасывая то тут, то там дрожащий серебряный лучик, но звезды похищены навсегда. У меня только что украли звезды. Кто вернет мне их сию же минуту? Кто? Полцарства за пригоршню звезд! Я смел, ибо у меня нет царства. У меня есть только Тошка. И ее я не променяю ни на что на свете.

С неба сыплется легкий мягкий снежок, каким бывает он только в оттепель. Он подновляет дороги и тропинки, утоптанные сероватым от грязи настом. Все белым-бело, и не на чем остановить взгляд. Весь мир теперь – это королевство из снега, в котором исчезли все краски, кроме одной – белой.

Мы идем по этому молочному пейзажу. Мы устали и объелись. Поэтому хотим только одного: добраться поскорее до постели. Путешествия приятны еще и тем, что они когда-нибудь да кончаются. Вот и отель. Повалиться на кровать после сытного ужина – дело божественное…

6

На следующее утро мы встаем поздно, почти в десять. Тошка довольна – она выспалась. Двадцать второе декабря. Рождество все ближе. Праздничность предстоящего события передается и мне. Осознание того, что между мной и Рождеством не стоит уже никакой работы, а лишь приятные хлопоты и развлечения, добавляет радости в мою душу.

Мы идем завтракать. Разношерстная публика снует между столиками, таская со шведского стола салаты, ветчину, сосиски и неизбывный ягодный кисель. Тошка, помня о вчерашней свинине с картошкой фри, ограничивает себя хлопьями с молоком. Я набираю на тарелку более существенные яства. Диета – вещь хорошая, но невыносимая. Как только я убеждаю себя в ее необходимости, мне начинает сниться еда. С этим ничего нельзя поделать. Палки сырокопченой колбасы роями снуют передо мной, стоит мне только сомкнуть веки. Толстые сардельки кружатся в вальсе с затянутыми в целлофановые мундиры стройными сосисками. А сырные головы перекатываются по небосводу, как огромные желтые и красные луны. Глубокие тарелки призывно играют суповыми волнами, а пиццы и пироги изрыгают клубы пара. Нет, диета для меня абсолютно неприемлемая вещь. А вот Тошка время от времени предпринимает поистине героические попытки насытить свой организм несколькими ложками безвкусных хлопьев, размоченных в обезжиренном молоке. Попытки эти всегда заканчиваются неудачей. Вскоре Тошка опять начинает есть мясо и пить пиво. Жизнь вновь приобретает для нее аромат. До следующего захода, когда она в очередной раз, испугавшись своего отражения в зеркале, начинает, морщась от отвращения, пережевывать размокшие хлопья.

Сейчас у нее как раз такой приступ похудания. Когда я молча киваю ей на подносы с мясной нарезкой, она только дует губы, а ее глаза темнеют от бессильной злобы на саму себя. Я должен понять, что она не может есть мясо! Такое уж у нее сегодня настроение. Я смиряюсь и добавляю еще один ломоть ветчины себе на тарелку. Тошка сглатывает слюну, но стоически продолжает заливать мисочку с хлопьями полупрозрачным голубоватым молоком.

Рядом немцы – по крайней мере, по их гортанной речи я решаю, что это немцы, – набирают сосиски, булочки и масло. На хлопья немцы даже не глядят. Они не боятся умереть молодыми от избытка холестерина. Шведский стол для того и предназначен, чтобы брать с него самое вкусное, стараясь при этом съесть продуктов на сумму, превышающую ту, которую вы оплатили. Я бросаю взгляд на немецкие тарелки и понимаю, что им это явно удается.

Тошка давится хлопьями, но держится стоически. Характер куется именно в такие трудные для индивида моменты. Не до конца еще размокшие в молоке хлопья хрустят под женскими зубами, как капсулы пенопласта. Я ставлю на столик свой завтрак. И его вид усугубляет Тошкино горе. Однако она непреклонна в своем стремлении не перебрать калорий. Немцам больше достанется, решаю я.

После завтрака я готов ехать. Но Тошка, раздосадованная нашими вчерашними мытарствами, идет в купальню. Собственно говоря, то, что мы не попали туда вчера, ее собственная вина. Это она не захотела вставать рано, а потом потратила уйму времени в офисе. Но упрекать в этом Тошку было бы сейчас слишком жестоко. Она бы молча собралась, и мы выехали бы в Кемиярви сразу после завтрака. Но мне жаль лишать ее удовольствия. В конце концов, мы приехали сюда отдохнуть и приятно провести время, а не участвовать в ралли.

Тошка тянет меня с собой в купальню, но я непреклонен. После тропической жары меня всегда клонит в сон. И у меня нет ни малейшего желания бороться с ним за рулем. Тошка плещется в бассейне, а я сижу в баре, пью кофе и наблюдаю за ней через стекло…

Помню, как я первый раз пришел к ней в фирму. Васька, мой давний университетский знакомый, встретил меня у вахты охраны на первом этаже огромного здания, набитого офисами, и потащил куда-то по коридорам на знакомство с боссом. До этого я знал Тошку только с Васькиных слов. Он работал в ее риелторской фирме последние пять лет. Те пять лет, что я провел в Финляндии и Швеции.

На рынке услуг по купле-продаже недвижимости в Мурманске стало тесновато. И Тошка (Антонина Александровна) решила расшириться на Запад. В ее планы входила продажа мурманских квартир и офисов иностранцам – в первую очередь, конечно, скандинавам и финнам, – а также продажа недвижимости за границей нашим соотечественникам. Определенный спрос на это имелся. И Тошке нужен был человек, который возглавил бы весь проект. Я же проболтался последние несколько лет в финских и шведских фирмах. Бизнес-леди интересовали мои связи, знание языков и опыт общения с иностранцами.

Когда Васька рассказал ей обо мне, она сразу ухватилась за эту возможность. И через Ваську стала заманивать меня в свою фирму. Я начал кочевряжиться по всем правилам хорошего тона. В конце концов, Тошкино терпение лопнуло: она предложила мне воистину огромную зарплату и пригласила на встречу. Я как всегда опоздал. И Васька тащил меня по коридорам, проклиная мою дурацкую привычку везде и всегда приходить на полчаса позже назначенного. Босса он, похоже, побаивался.

Я шел за Васькой по коридору степенно и уверенно, осознавая собственные значимость и нужность. Кто, кроме меня, мог выполнить для еще не знакомой мне Антонины Александровны эту работу? Может, кто-то и мог бы, да только предложенная мне зарплата не оставляла никаких сомнений в том, что бизнес-леди его не нашла.

На первый взгляд Тошка показалась мне предельно наглой и уверенной в себе теткой. Мы поздоровались. Потом она попросила подождать несколько минут и вновь углубилась в изучение какого-то договора. Памятуя о своем получасовом опоздании, я не имел возможности надуться на такой прием, а потому молча опустился на стул и стал ее разглядывать.

В молодости Тошка скорее всего считалась дурнушкой. Одни люди расцветают рано, другие приобретают шарм с годами. Женщины, казавшиеся хорошенькими, когда им было двадцать, к сорока годам в лучшем случае сохраняют остатки былой красоты. А вот Тошка, ничем, наверное, не привлекательная в юном возрасте, сейчас вызывала явный интерес.

Высокая, с тонкой костью и хорошей фигурой. Нет, она, конечно, не худышка. Но если женщина хочет быть привлекательной, она должна после тридцати годков, что называется, войти в тело. И я сразу заметил, как аппетитно сидит костюм на роскошной Тошкиной фигуре.

Тошкины волосы были крашены в черный цвет и довольно коротко стрижены. Казалось, что она только что от парикмахера. Ее лицо было овальным, крупным, с несколько неправильным массивным подбородком, прямым длинным носом и широким ртом с пухлыми, брезгливо искривленными губами. Его никак нельзя было назвать красивым. Тошкины темно-карие глаза были настолько оценивающими, что, когда, дочитав договор, она подняла взгляд на меня, я решил, что в моей внешности что-то не так. Может быть, пиджак застегнут не на ту пуговицу или галстук съехал набок? Теперь я знаю, что это обычный Тошкин взгляд. Она и сейчас смотрит на меня так же. Правда, теперь в него добавилось довольное чувство обладания.

– Мой, – говорят мне Тошкины глаза. – Ты мой, зайчик.

Насмотревшись на Тошку через стекло бассейна и допив кофе, я иду в номер собирать вещи. Мы выезжаем из отеля в половине первого и берем курс на Рованиеми. Опять опаздываем. Шоссе несется нам навстречу бесконечной лентой. Если смотреть прямо на дорогу, кажется, что мы стоим на месте и колесами скручиваем под себя великанский рушник. Когда-нибудь он кончится, и тогда мы выскочим прямо на болото, заснеженное, но по-прежнему топкое. Светает, хотя полярная ночь и не дает надежды на то, что выглянет Солнце. Грех жаловаться на эту краткую возможность свободно оглядеться вокруг, не будучи скованным непроницаемым кольцом мрака.

Ездить по финским дорогам на хорошей машине – горе горькое. При чистоте и ухоженности трасс почти невозможно все время ограничивать себя в скорости. Ее превышение – главное нарушение, за которое финны штрафуют наших соотечественников.

Дороги в Финляндии при ее довольно больших размерах и малой заселенности – дело особой важности. Они связывают нацию воедино. Как и все остальное, финны строят их тщательно и добротно. В первое лето участок будущего шоссе отсыпается по всем правилам технологии, с прослойками песка и гравия для дренажа, канавами для талых и дождевых вод по сторонам, с проходами из труб большого диаметра для пересекающих дорожное полотно ручьев и мелких речушек. Особое дело – формирование профиля: на поворотах дорога обязательно отклоняется от поперечной горизонтали высоким краем по внешней дуге, как на треке. Только полного неумеху может занести на таком повороте.

Финны формируют дорогу, утрамбовывают ее тяжелыми катками и оставляют в виде грунтовки на год, открыв по ней движение. За зиму машины окончательно утаптывают грунт, дорога наезжается и становится привычной. На следующее лето на нее вновь выходят дорожные строители. Они подсыпают и вновь утрамбовывают просевшие участки, исправляют, если надо, профиль и дренажную систему. Только после этого дорога покрывается асфальтом. Так строятся в стране Суоми все дороги – от общенациональных магистралей, как то шоссе на Рованиеми и далее на Хельсинки, по которому мы сейчас едем, до отвороток к стайке летних домиков на берегу живописного озерца или весело журчащей между зеленых от времени валунов речушки. Такие дороги служат долго, а их асфальтовое покрытие практически не трескается. Ездить по ним приятно и комфортно.

Мы проезжаем городок Соданкюля. Его название по-фински означает «военная деревня». Я не знаю, откуда оно взялось. Может быть, городок стал строиться во время войны? У меня нет здесь знакомых. Так что спросить не у кого. Так или иначе, но как-то не вяжется столь мрачное имя с таким милым местечком. Какие ассоциации может вызвать подобное название населенного пункта? Мрачные серые казармы с наброшенной поверх крыш рябой маскировочной сеткой, БТРы на улицах, жители в комбинезонах цвета хаки.

Ничего подобного, естественно, здесь вы не встретите. Соданкюля мила летом и очаровательна зимой. Это коммуна, где компактно проживают саами. Так что это даже не совсем Финляндия. В местных магазинчиках нет числа всевозможным сувенирам саамских народных промыслов. Сейчас Соданкюля по уши завалена снегом и походит на декорацию к какой-нибудь саамской сказке. Мы едем по центральной улице, на которой расположены магазины и отделения банков. На площади стоит разукрашенная елка. Она как будто выросла здесь. Ее игрушки и яркие гирлянды присыпаны снегом, отчего вся она кажется белой. Белое здесь все, кроме серой нитки дороги, по которой мы едем.

Женщины толкают перед собой по заснеженным тротуарам санки на длинных полозьях. Эти саамские санки похожи на кресла-качалки. Все они, кроме полозьев, сделаны из деревянных реечек. На спинке – ручка, как у детской коляски. Женщины кладут на сиденье авоськи, берутся за ручку и толкают санки перед собой. На склоне или утоптанном участке можно немного прокатиться, поставив одну ногу на длинный полоз и отталкиваясь, как на самокате, второй. Так женщины ходят за покупками. Возле каждого магазина видны стайки оставленных санок. По их количеству можно сразу определить популярность той или иной торговой точки. Одно меня всегда смущало: как женщина, выйдя из магазина, узнает свои санки из дюжины таких же, поставленных в ряд возле витрины? Но здешние хозяйки в таких вещах не ошибаются и не сомневаются ни на минуту, в какие именно санки сгрузить свои авоськи.

Соданкюля оставляет после себя чувство комфорта и беззаботности. Я замечаю, как Тошка с завистью косится из окна на неторопливо бредущих по улицам женщин. Ей, с ее бесконечными хлопотами и вечной спешкой, остается только мечтать о подобной жизни. Сама Тошка всегда занята. Но строга она только на работе. Так что мне с ней легко.

– Никогда не следует смешивать дом и работу, – часто говорит всезнающая Тошка и щурит глаза.

7

Полтора часа до Рованиеми проносятся почти незаметно. Уже половина четвертого, и начинает быстро темнеть. Сосны по сторонам дороги кажутся зловещими корявыми великанами, прикрытыми белыми шапками снега. Небо опять становится фиолетовым. И Луна показывается между первыми робкими, как будто они гости, пришедшие на званый вечер раньше времени и оттого чувствующие себя неловко, звездочками.

Километрах в восьми от города, на самом Полярном круге живет Санта Клаус. Сами финны называют его Йоулупукки – рождественским козлом. Когда-то давным-давно в рождественскую ночь главы финских семей надевали на себя козлиные шкуры и приносили своим детям подарки. Отсюда и название. Но в рекламных целях легендарному козлу официально присвоено здесь интернациональное имя Санты.

Палаты козла-Санты – это скопление деревянных домиков, сам вид которых уводит ваши мысли в сказку. Сюда на Рождество слетаются люди со всех сторон света. Небо над полярным кругом то и дело прочерчивают красные проблесковые огоньки самолетов. Обитатели южных стран садятся в них на своей жаркой родине и через несколько часов приземляются в стране Рождества. Они ведут своих детей на встречу с Сантой, фотографируются, снимают друг друга на видео и катаются на оленьих упряжках по снегу – ближайшему родственнику тех кубиков льда, что хранятся у них дома в холодильниках.

Они никогда не видели такую бездну снега и даже не могли представить, что такое бывает на самом деле. Они свято верят в рождественскую сказку. Чудом для них является уже сама эта страна, о существовании которой они ничего не подозревали еще пару недель тому назад, когда пошли покупать путевки в туристическое агентство, и в реальность которой не верили всего несколько часов тому назад, когда садились в самолет. Под жарким солнцем они не могли представить, что существуют эти засыпанные снегом поля, эти огоньки в окошках маленьких домиков и этот настоящий Санта Клаус – то ли языческий волшебник, то ли христианский святой (никто ведь им не скажет, что он – просто козел).

Южане впитывают в себя колючий воздух Севера, набираются впечатлений и через несколько часов улетают обратно. Они дремлют всю обратную дорогу, и им снятся олени и заснеженные сосны. Потом они выходят из самолета, окунаясь в лучи знойного солнца или подставляя лицо под капли дождя, и все произошедшее с ними за последние сутки кажется им сном.

Я сворачиваю с шоссе и паркую машину на огромной стоянке возле деревни Санты. Я знаю, что Тошка не может миновать это место в канун Рождества. Я и сам люблю бывать здесь, где сказка столь явственно соприкасается с реальностью.

Мы идем между поставленными рядами автобусами. На площади перед домом Санты – столпотворение. Из палат выходят гномы с колокольчиками. Они кружатся в рождественском танце. Осколками зеркала сверкают вспышки фотоаппаратов. Звучит разноязычная речь.

– Как будто Вавилонская башня только что рухнула, – шепчет мне на ухо Тошка.

Разница с древним Вавилоном в том, что здесь, как кажется, все друг друга понимают. Если не буквально, то, по крайней мере, душой. Все охвачены единым порывом предчувствия волшебства. Здесь царит сладкий запах чуда, которое вот-вот должно произойти. А может быть, уже и происходит где-то совсем рядом, в одном из этих причудливых резных деревянных домиков. Может быть, где-то там уже стоит люлька с младенцем Иисусом. И в следующую минуту одна из проступивших на небе звезд покажет нам своим лучиком дорогу к его колыбели. И волхвы, эти восточные мудрецы, уже, наверное, где-то рядом – бредут по глубокому снегу.

– Смотри, это, кажется, японцы, – шепчет Тошка, кивая подбородком на группу маленьких – на их фоне рождественские гномы кажутся рослыми – человечков с миндалевидными глазами, которые, поддавшись всеобщему тихому ликованию, записывают процессию гномов на видео, поминутно делясь друг с другом впечатлением от увиденного.

Гномы заканчивают выступление и убегают обратно в дом. Толпа сразу распадается, как разломившийся на реке весенний лед, и начинает беспорядочно перемещаться в разных направлениях. Тошка тянет меня на рождественский почтамт. Отсюда можно отправить своему ребенку открытку со штемпелем самого Санты. У Тошки нет детей, и она грустно вздыхает. Сюда же стекается все море писем к Санте. Целый зал отведен под разбор корреспонденции. За столами у компьютеров сидят такие же гномы, как те, что минуту назад плясали с колокольчиками на площади, и пишут детям ответы. Рядом с каждым столом стоят мешки с письмами. Когда один из гномов наклоняется, чтобы достать из своего мешка очередной конверт, мешок шуршит и кряхтит. Ему тяжело. Его бумажная душа набита таким количеством детских просьб, требований и признаний, что ему невыносимо ощущать себя простым куском грубой мешковины, не способным выполнить даже самые пустяшные из них.

На почте Санты людно. Вокруг круглой стойки посреди комнаты стоят люди и заполняют адреса, по которым Санта отправит их собственным детям или, что бывает чаще, ибо их собственные дети обычно стоят рядом – кто ж едет в гости к Санте без детей? – детям их друзей и знакомых и друзьям их детей рождественские и новогодние открытки. Шуршит бумага, поскрипывают шариковые ручки – идет работа, неутомимый труд создания сказки. Кажется, что все эти тети и дяди, согнувшиеся над стойкой и старательно выводящие на бумаге хорошо или не очень хорошо знакомые адреса, – Андерсены, пишущие детям всей Земли сказки. Чтобы потом вложить их в красочные конверты со штампом «Почтовое отделение Санта Клауса» и отправить блуждать по свету, где к сказке не привыкли и где нет места чуду.

На почтамте пахнет хвоей, как и везде во владениях Санты. Тошка ходит между стойками. Они стоят здесь в изобилии на своих вращающихся ножках – шестиугольные стойки со множеством ярусов и гнезд, в каждом из которых находится рождественская открытка. На одной – заснеженная равнина под синим глубоким небом. На другой – санки мчатся по снежному следу между сопок. А вот снеговик – почему-то в русской шапке-ушанке – стоит в окружении игрушек-подарков, и месяц в красном новогоднем колпачке улыбается ему с черного неба.

Тошка рассматривает открытки. Ягоды брусники лежат на медной тарелке. Рядом стоит медный подсвечник. Вокруг еловые лапы. Свечи зажжены и отражаются на блестящих самоварным золотом боках глубокой тарелки. И каждая ягодка горит маленьким красным китайским фонариком.

Умиротворенный пейзаж с темным лесом на горизонте. На опушке стоит церковь с остроконечным шпилем. Люди идут к ней на праздничную рождественскую службу.

В долине, окруженной холмами, поросшими огромными соснами, стоит заснеженный замок. Вся картина выдержана в темно-синих тонах. Уже ночь, фиолетовое небо прорезают холодные лучи Луны. В замке горят огни. Там ждут кого-то. А из чернильной чаши неба валит густыми крупными хлопьями золотой снег.

Мы идем дальше вдоль стоек. Вот открытка, где дети с раскрасневшимися от мороза щеками катаются с горки на санках. Снег искрится, Солнце смотрит на ребятню из глубин бесконечного голубого неба.

Дальше, дальше… Праздничный стол, горят свечи, гости собрались. Видно, что это не столько трапеза, сколько ритуал, приобщение к тайне, к празднику Рождества. И вид у людей за столом заговорщический. Они тоже ждут. Все знают, кого, но никто не говорит об этом вслух.

– Смотри, – оборачивается ко мне Тошка, словно читая мои мысли, – они ждут рождения Христа.

Она набирает открытки целыми охапками. Таких открыток можно накупить в Финляндии на каждом шагу. Как, собственно говоря, и в Мурманске. Разница только в том, что здесь, на почте Санты, они стоят в несколько раз дороже. Но Тошка хочет купить открытки именно здесь. Цена ее не интересует.

Мы выходим из рождественской почты. В руках у моей спутницы большой бумажный пакет с открытками. Тошка тянет меня в палаты Санты. Толпа становится все гуще. Одержимые, как и мы, жаждой чуда, люди идут по темному проходу туда, где в большой комнате гостей принимает сам хозяин всей деревни, да, пожалуй, и всей Лапландии, рождественский властелин детских умов половины нашей планеты. У него много имен. В разных странах называют его по-разному. (Молчу, молчу про козла!) Но все знают, кто он такой.

Рядом с нами идут японцы. Может быть, те самые, что снимали шествие гномов. И я шепчу Тошке на ухо:

– Что они, собственно говоря, тут вообще делают? Может, у них как раз грядет год козла?

Тошка фыркает и едва не разрушает благолепие одержимой рождественским духом процессии. Японцы недовольно на нее оглядываются. Тошка давит смех. Наверное, она думает о чем-нибудь грустном.

И вот мы поднимаемся на три ступеньки и оказываемся в святая святых всей Лапландии – комнате для приемов самого Санты, единственного в мире материализованного и, я бы сказал, активно практикующего волшебника. Все мы знаем Мерлина, все читали о джиннах в бутылках и масляных лампах. Но кто может похвастаться встречей с ними? А Санта – вот, пожалуйста. Вы можете прийти сюда и познакомиться с ним лично.

Посреди темной комнаты с высоким потолком-куполом, под огромной, метра в четыре высотой свечей сидит в кресле сам Санта. Стропила из огромных круглых стволов пересекают на большой высоте его чертоги. Выше – темнота, которая скрывает от любопытных глаз потолок или крышу. Кажется, что там бесконечность. И где-то наверху слышится шорох крыльев неведомых птиц в волшебном заколдованном лесу.

Вдоль деревянных стен стоят стеллажи с огромного размера книгами. На их синих, красных, зеленых переплетах написано: Африка, Америка, Европа, Азия, Австралия. Наверное, на их страницах Санта записывает просьбы детей всего мира о рождественских подарках. Совсем скоро соберет он свой мешок и отправится на юг, потом на восток, потом на запад разносить свои дары. Упряжка северных оленей уже ждет его.

Кроме книг, на полках лежат огромные зажигалка и свечи, стоит керосиновая лампа. Между ними копошится вездесущий гном. Деревянный пол слегка поскрипывает под ногами посетителей, к аромату еловых половиц, сосновых рубленых стен и хвои примешивается какой-то особый рождественский дух, составленный из смеси запаха оленей, свечного воска и еще чего-то, что мало поддается логическому осмыслению, но заставляет верить в чудо.

Дети по очереди подходят фотографироваться с Сантой. Снимки тут же выводятся на печать. И вот уже малыш бережно, как сокровище, держит в дрожащих от волнения руках свою собственную фотографию с Сантой. Даже взрослые невольно замирают и серьезнеют, когда их чадо идет к ним по поскрипывающим половицам.

И хотя Санта никаких чудес не совершает, для детворы со всех уголков планеты уже сам факт его существования, сама возможность сфотографироваться рядом с настоящим волшебником, о котором они раньше только читали в книжках, кажется чудом. Детские души парят где-то в поднебесье, где-то за огромными стропилами, прочерчивающими бездну над головой Санты. Может быть, это они шуршат крыльями там, высоко над нашими головами, в черной пустоте не то неба, не то вечности?

Вот к Санте робко подходит высокая девочка. Она старше обычных его гостей, которых сажает он к себе на колени, чтобы сфотографироваться. Девочка смущается, потом, превозмогая свою застенчивость, протягивает Санте конвертик. Наверное, там написано ее самое заветное желание, которое она могла передать волшебнику только лично. Санта берет письмо и кладет его на столик возле своего кресла. Девочка совсем смелеет и, обняв Санту за шею, что-то шепчет ему на ухо. Санта кивает. Потом сажает девочку к себе на колени, и они фотографируются на память.

Девочка плачет. Это видно по тому, как отблескивают в полумраке влагой ее глаза. Для нее эта встреча нечто большее, чем просто приобщение к чуду. Это начало новой жизни, точкой отсчета которой стал тот момент, когда она прошептала на ухо волшебнику свою самую сокровенную просьбу. Сначала она доверила ее бумаге, но не смогла выразить в письме всю полноту того, что переполняло ее душу. И тогда она сама рассказала обо всем волшебнику и получила от него заверения в том, что ее просьба будет исполнена, ибо она еще не выросла из того возраста, когда Санта выполняет все ваши желания.

Мы поднимаемся по деревянной лестнице на второй этаж, где притаился магазин сувениров. Открытки, брелоки, свечи, точеные подсвечники, безделушки из меха, резные лапландские фигурки из оленьего рога – на всем знак Санты. Здесь продаются только фирменные чудесные вещи от самого владельца этих чертогов. Тошке нравится бывать здесь.

– Волшебная лавка, – говорит она о магазине всякий раз.

Сейчас она неторопливо выбирает нам подарки. Если честно, то цены поражают  взор. Но о деньгах здесь никто не думает. Не для того все эти люди преодолели тысячи километров, чтобы экономить теперь на сувенирах. Нет, деньги теряют в деревне Санты свою ценность. Причем и для продавцов, и для покупателей.

Тошка выбирает диковинные фигурки то ли людей, то ли троллей. Они вырезаны из оленьего рога и спрятаны в кожаные мешочки. Она сует их в пакет с открытками, и мы выходим на площадь.

Теперь Тошка тянет меня в торговые ряды. Этот бревенчатый мини-пассаж находится как раз напротив дома Санты. Здесь полным-полно крошечных магазинчиков. Каждый уголок и закоулок пассажа освоен торговцами сувениров. Чего здесь только нет! Ровными нарядными рядами выставлены на полках остроносые валенки из ярко-красного войлока. Такие носят в своих лесных подземных замках эльфы.

Рядом такое же точно изобилие домашних мягких тапочек из оленьих шкур. Они оторочены мехом и украшены саамским шитьем. Кажется, что их просто оставили здесь на время проказливые тролли, которые побежали куда-то наверх, на чердак. Но они вот-вот вернутся и заберут свою обувку. Да еще и накажут того, кто посмел ее примерить в их отсутствие.

В соседнем отделе выставлены рождественские семисвечия: большие и маленькие, с золотой инкрустацией и без нее, из гладко оструганного дерева и из белой пластмассы, с высоким изгибом спинки и почти плоские. Все они горят, создавая, пожалуй, даже избыток предновогодней праздничности.

Следующий магазинчик – царство рождественских корзиночек и венков. Украшенные мишурой, шишками, еловыми и сосновыми ветками, они заполняют ярусы глубоких полок. В пассаже стоит многоголосый и многоязычный торжествующий праздничный гул. Дети с раскрасневшимися от всего этого переполоха личиками носятся от витрины к витрине. Родители с озабоченным видом идут следом. Они боятся забыть купить что-то самое главное, хотя купить им хочется все.

Туристические группы ходят гуськом, чтобы не потеряться. Они весело переговариваются, чувствуя себя самодостаточными и не выплескивая общение за круг знакомых им еще по родному Токио или Риму лиц.

Пока я отворачиваюсь на минутку в сторону, чтобы рассмотреть очередной прилавок с новогодними сувенирами, Тошка выскальзывает в ближайшую дверь на улицу. Я нахожу ее на площади. Здесь опять танцуют гномы. В руках у них то ли масляные лампы, то ли свечи под стеклом, чтобы не задувал ветер. Тошке улыбается семья каких-то иностранцев.

По торчащим вперед зубам я безошибочно угадываю в них американцев. Они полны впечатлений. И им столь явно хочется с кем-то ими поделиться, что в их улыбках сквозит мольба. Тошка снисходительно скалится в ответ. Американцы тут же завязывают с ней беседу. Они не вполне уверены, что их поймут, но полагаются на свою удачу и интернационализм английского языка.

Когда Тошка довольно связно вступает в разговор, радость ее новых знакомцев не знает границ. С навязчивой непосредственностью они начинают грузить Тошку информацией. Они из Флориды. Главу семейства зовут Нэд, жену – Барбара, а сынишку – Клод. Клод он потому, что так зовут двоюродного дядю Барбары. Вообще говоря, Барбара француженка. Вернее, она родом из Франции. Но никогда там не была. Если еще точнее, ее предки иммигрировали в Штаты из Европы.

Нэд рассказывает это Тошке, ничуть не сомневаясь в ее интересе. Я подхожу к ним поближе и обнимаю ее за талию.

– Это ваш сын? – тут же интересуется Барбара.

А Клод прищуривает на меня свои маленькие глазки, спрятанные под толстыми линзами очков. Тошка скрипит зубами. Вместо ответа я приветливо скалюсь. Дескать, это уж наше дело. Просто удивительна та бесцеремонность, с которой некоторые люди пытаются овладеть ситуацией.

– Нет, это мой шофер, – вдруг выдавливает из себя моя спутница.

Я, пониженный в статусе до обслуживающего персонала, незаметно убираю руку с Тошкиной талии и скалюсь еще более призывно.

– Мы из Флориды, – еще раз уточняет Барбара, как будто, превратившись из сына в шофера, я уже забыл об этом. – А вы откуда?

Наверное, нам с Тошкой одновременно приходит в головы мысль, что ни о каком Мурманске эти янки никогда и слышать не слышали, потому что мы в один голос отвечаем:

– Мы? Да мы-то с Севера.

Барбара вздрагивает и робко хихикает. Нэд перестает улыбаться и пытается натянуть короткую верхнюю губу на свои огромные желтые бобровые зубы. Очкарик Клод краснеет и гневно сверкает глазками из-под своих очков.

Мы с Тошкой переглядываемся, внезапно понимая, что мы натворили. Через секунду мы уже чувствуем себя полными идиотами. А еще через мгновенье начинаем дико хохотать. Ведь мы невольно осквернили саму идею места, где сейчас находимся, идею всей Лапландии. Мы плюнули в самую душу этим ни в чем не повинным американцам, которые потратили немалые деньги на поездку сюда.

Они думали, что где-то далеко-далеко, за синими холодными морями и чистыми сосновыми лесами, где-то там, в снегах Арктики есть страна Финляндия. В этой стране, если ехать все дальше и дальше на север, можно найти ледяную избушку лапландки. А потом, если вы угодите маленькой старушке, она даст вам своих ручных оленей, запряженных в нарты. И только на этой упряжке можно добраться на самый край земли – засыпанный снегом и скованный льдом неведомый континент, где, отгороженная от всего мира обручем полярного круга, стоит деревушка Санты.

И всю эту грандиозную идею мы осквернили. Они добрались до этой ледяной страны, чтобы встретить здесь нас – идиотов, которые приехали сюда… с Севера! Деньги американцев оказываются выброшенными на ветер. Опошлено самое святое – доллар.

То, к чему они стремились всю предшествующую жизнь, откладывая деньги и покупая теплую одежду, оказалось туфтой. Чуть ли не пляжем возле их дома, куда местные алкаши заезжают прямо на машинах. Они стремились на край Земли, а оказались неизвестно где. В месте, куда запросто ездят с какого-то уж совсем недоступного и непонятного настоящего Севера. Туристическая фирма обманула их в лучших и самых заветных ожиданиях. Но что же мы можем поделать, если Рованиеми расположен километров на двести южнее Мурманска? Мы сказали им чистую правду: для нас – это юг.

Американцы продолжают пребывать в шоке. Я, уже не таясь, обнимаю Тошку за талию и, продолжая хохотать, мы покидаем наших оцепенелых друзей. Мы садимся в машину, и я бросаю взгляд на часы. Ничего себе! Уже почти пять. Значит, мы протолкались у Санты полтора часа.

– Заедем в Рованиеми? – предлагает Тошка.

8

Мы вновь на шоссе. Уже темно. Движение становится гуще. Дорога прямо перед нами расцвечена красными огоньками. А ее левая сторона слепит глаза белым светом встречных машин. Мы въезжаем в Рованиеми – столицу Лапландии.

По финским стандартам этот город считается крупным. Как и в большинстве здешних населенных пунктов, плотность застройки здесь крайне невелика. Рованиеми роскошно раскинулся во все стороны. Центр города – несколько пересекающихся под прямыми углами улиц. Здесь сосредоточены деловая жизнь и развлечения. Дальше, за пределы бизнес-сити, вынесены жилые районы и гипермаркеты. Еще дальше на десятки километров идет застройка маленькими частными домиками. Я слышал, что в войну город был почти полностью разрушен. Потом его отстраивали пленные немцы по проектам лучших финских архитекторов. И Рованиеми, как говорят старожилы, стал намного краше и комфортнее, чем прежде.

Рованиеми по-настоящему раскрылся, когда туристический бум свернул с проторенной дорожки фешенебельных белоснежных песчаных пляжей и обратил внимание на дикую, первозданную в своей красоте и не тронутую грубой рукой технократической цивилизации природу. Здесь Лапландии было что показать.

В этом краю гномов и троллей нет плохой погоды и мертвого сезона. Убожество зимних пляжей со стоящими на набережных почти пустыми отелями, в которых идет ремонт, пахнет строительным мусором и где коротают зимы престарелые семейные пары, так и не обзаведшиеся собственным кровом, свыкшиеся навек с кочевой гостиничной жизнью, незнакомо Лапландии.

Богатства северных бурлящих рек и хрустальную прозрачность озер дарит вам короткое северное лето. Не заходящее за горизонт полночное Солнце слепит путешественников, перепрыгивающих с камня на камень через ручей, чтобы добраться со старательским лотком в руках до его таинственного устья, где можно попытать счастье не хуже, чем в казино, и постараться собственноручно намыть несколько крупинок презренного желтого металла.

Осенью леса одеваются в великолепные яркие наряды. Кажется, что кто-то ночью окрасил их краской из распылителя. Стоят ярко-оранжевые осины и березы. Красным сигналом светофора горят ягоды рябины в сочном окружении все еще зеленых листочков. Фосфоресцирующим светом сполохов мерцает на камнях, занесенных сюда сотни тысяч лет тому назад свирепым ледником, мох. Сверху накрапывает мелкий дождик – как будто феи распыляют на землю одеколон из пульверизатора. Он совсем не мешает вам сидеть в лесу у потрескивающего костра под могучей сосной и жарить на палочке истекающую ароматным соком лопарскую колбаску. Дождь обостряет запахи прелой листвы, ягод и хвои, которыми наполнена эта сказочная земля.

Весна – лыжный сезон. И вам обязательно нужны темные очки. Потому что весной в Лапландии существуют только два цвета: слепящий белый цвет снега, искрящегося алмазными россыпями, и синий цвет бездонного неба. Если вы не хотите идти на лыжах – к вашим услугам снегоходы.

Зимой вся природа погребена под огромными лохматыми сугробами, Солнце не показывается вовсе. И нет в мире ни рассветов, ни закатов, а одна сплошная ночь, перемежающаяся с сиреневыми сумерками. Небо высвечивается северным сиянием, а олени лижут на лесных делянках соляные столбы, призывая Рождество.

И центром, властелином и олицетворением всей этой дивной красоты-красотищи является Рованиеми – столица Лапландии, город на полярном круге. Он раскинул свои руки для всех и весь мир готов принять в свои объятия. Сюда съезжаются круглый год люди всех континентов, стран, народов, вероисповеданий, языков и обычаев. Они ходят по его улицам, сидят в его барах и ресторанах, квартируют в его отелях и кемпингах, покупают совсем не нужные им товары в его магазинах и впитывают первозданность необжитой природы сразу за его околицей.

Мы подъезжаем к центру города. Справа от нас громоздится величественная стеклянная глыба музея «Арктикум». Здесь собраны материалы по истории Лапландии и Арктики. Собственно говоря, сам музей скрыт под землей – наверх выходит лишь крытая галерея. Некоторые острословы называют ее подлодкой. Она собрана из огромных стеклянных фрагментов и похожа на гигантскую теплицу. А сейчас, зимой, кажется, что она сделана из прозрачного сахарного льда.

Мне лично галерея «Арктикума» напоминает дворец Снежной королевы. Той, что никогда, как сказано у Андерсена, не остается на земле, а вечно носится на черном облаке. Она пролетает по улицам и заглядывает в окошки. Оттого-то они и покрываются ледяными узорами, словно цветами. И только здесь, в Лапландии, она порой находит себе приют. Здесь, где вечный мороз и вечный снег, стоит ее ледяной дворец – как прозрачный айсберг среди бескрайней снежной равнины. И кажется, что совсем рядом, в одном из этих маленьких домиков, что окружают деловой центр Рованиеми со всех сторон, живет та самая финка, что может связать ниткой все четыре ветра. Она, как и тогда, во времена Кая и Герды, варит себе треску и читает кожаный свиток с удивительными письменами.

Я делюсь своими мыслями с Тошкой. У Тошки хорошая память, и она тут же начинает цитировать описание дворца Снежной королевы:

– Сотни огромных, освещенных северным сиянием зал тянулись одна за другой…

Это в точности соответствует «Арктикуму». Наверняка это и есть ее сказочный дворец.

– И если ты сложишь из льдинок слово «вечность», – заговорщически продолжает Тошка, – ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков.

Она жмурится и лезет целоваться.

– Ты и так уже подарила мне весь свет, – шепчу я ей в холодные губы. – Дело осталось за коньками.

Тошка обещает.

– Знаешь, – говорит она, – мы с тобой, как Кай и Герда, которые спустя много лет едут навестить старых знакомых: принца и принцессу, старуху лапландку…

– Северного оленя мы уже навестили, когда чуть не поддали ему под зад возле границы, – ей в тон серьезно подхватываю я.

Тошка хохочет.

9

Мы крутимся по городу, проезжаем мимо вокзала. И вот я выруливаю на огромную парковку возле гипермаркета «Призма». Строго говоря, сейчас мы могли бы уже быть на полпути к Кемиярви, где обитает наш ненаглядный Юсси. Но Тошка хочет купить свечей. Местные свечи разительно отличаются от тех, что можно найти в мурманских магазинах.

Парковка перед «Призмой» забита до отказа. Мы оставляем джип довольно далеко от входа и идем между рядов машин. Отец семейства катит набитую всякой всячиной тележку к своему автомобилю. Рядом жена ведет за ручки двух маленьких девчонок-погодок лет пяти-шести. Девчонки наперебой озабоченно объясняют матери, почему им обязательно нужно было купить именно черничный йогурт.

– Даже не верится, – шепчет Тошка, хотя финны все равно не понимают по-русски, и она могла бы говорить свободно, – что такие малюсенькие детки уже умеют говорить по-фински.

– Они просят черничного йогурта, – тоже почему-то шепотом поясняю я.

Мы заходим в гипермаркет. Тошка быстрым шагом проходит между рядами одежды, подвешенной на плечиках на бесконечные вешалки. Минуем мы и сектор детских игрушек. Яркие упаковки переливаются в пронзительном, почти хирургическом освещении гипермаркета всеми цветами радуги. Огромные коробки с конструкторами и детскими железными дорогами дожидаются, когда их купят, чтобы через несколько дней подарить на Рождество их постоянному хозяину. Игрушки, как и собаки, обязательно должны иметь хозяина. Иначе их сердца разбиваются, и они погибают.

Как ни странно, в этом отделе очень мало детей. Хотя, если разобраться, странного здесь ничего нет: родители покупают рождественские подарки. А какой же это будет подарок от Санты, от Рождественского Козла, от доброй феи или от какого бы то ни было еще представителя волшебного рождественского населения, если ребенок сам выберет его в магазине? Нет, в канун Рождества в отделах детских игрушек можно встретить исключительно взрослых. Они, как герои «Сказки о потерянном времени», с детским восторгом роются в коробках, украшенных разноцветными картинками, живописующими все то, что содержится внутри.

И вот мы на месте. Следующий сектор предстает перед нами империей свечей всевозможных цветов, форм, размеров и предназначения. Ими уставлены огромные полки, чьи очертания теряются вдалеке. Тошка, как зачарованная, идет вдоль стеллажей, принимая парад. Я качу тележку и готов складировать груз. Моя спутница не уйдет отсюда без доброго десятка самых диковинных представителей этого необыкновенного мира хрупких огненных душ. Здесь пахнет парафином, красками, навощенными фитилями и упаковочной бумагой. Так пахнет Рождество.

Свечи – самое странное создание рук человеческих. Они прекрасны и грациозны. Некоторые из них являются настоящими произведениями искусства. И весь этот блеск – только начальное па их огненного танца, в котором им суждено погибнуть. Но только в этом самоуничтожении и протекает краткая, но прекрасная жизнь любой свечи.

Люди отливают их в диковинные формы, раскрашивают вручную специальными восковыми красками, украшают позолотой и серебряной пылью. И все только для того, чтобы потом собственноручно уничтожить все это за несколько часов. Чтобы выпустить на свободу парафиновую невесомую свечную душу, которая на язычках пламени выпархивает из тесноты вещественных форм, сковывающих ее движения, и возносится прямо на небо. Туда, где она сможет присоединиться к миллиардам душ своих подружек, вырвавшихся когда-то до нее из земного существования в виде причудливой игрушки в мир воздушного блистательного бытия. И где только легкое дуновение эфира да едва слышимое отсюда потрескивание обгорающего фитиля говорят о материальном мире твердых непроницаемых вещей и грубых форм.

Сотни свечей глядят на нас с полок. Здесь есть толстые и короткие настольные свечи. Они двуслойны: внутри – легко испаряющийся белый парафин, снаружи – тугоплавкая цветная облатка. Такие свечи ставят на стол во время праздничных обедов. Внутренний слой выгорает быстрее внешнего. Горящий фитиль погружается вниз, и пламя просвечивает сквозь цветную облатку, превращая свечу в фонарик.

Рядом стоят шеренгами лампадки из венецианского стекла. Их тоже ставят на стол дома и в офисах. Колба в форме тюльпана, с расширенным низом и слегка зауженным верхом, что-то вроде рюмки без ножки, сделана из матового, как будто затянутого морозными узорами венецианского стекла – белого, красного, синего, зеленого. Внутри она на треть заполнена крупчатым, как мартовский снег, парафином, из которого торчит фитиль. Этот парафин очень легкоплавкий. Когда лампадку зажигают, пламя быстро растапливает его верхний слой, и огонек свечи начинает плавать по расплавленной магматической поверхности парафинового озера. Матовое стекло колбы озаряется изнутри неясным и трепещущим светом, как будто вы с улицы смотрите через замерзшее окно в комнату, где в печи горит огонь, неясными бликами играющий на стенах и морозных узорах на стеклах. В прошлое Рождество Тошка понаставила таких венецианских свечей в офисе, так что он стал похож на языческий храм огнепоклонников. Каждый сотрудник начинал рабочий день с чирканья спичкой, чтобы зажечь свечу на своем столе.

Следующий стеллаж уставлен большими толстыми свечами сантиметров сорок высотой и восемь-десять в диаметре, вставленными в целлулоидные патроны с железными рассекателями наверху. Такие свечи горят ровно семь дней. Вообще говоря, на каждой уважающей себя свече обязательно написано время горения – срок жизни, предопределенный судьбой. Например, красные и зеленые фонарики горят двадцать четыре часа. Венецианские свечи – в зависимости от размера – либо тоже двадцать четыре, либо двенадцать.

Белые толстяки горят ровно семь суток: с Рождества до Нового года. То есть с двадцать пятого по тридцать первое декабря. Их так и называют – семидневные. Такую свечу зажигают в сочельник и ставят в снег возле дома, чтобы своим светом, матовым из-под целлулоида, она приветствовала рождественские каникулы. Встретив Новый год, свеча умирает, выполнив свой долг и осветив путникам дорогу к дому в эту неделю сказки и праздника.

Рядом с семидневными свечами стоят смоляные светильники всех размеров и фасонов. Они похожи на обыкновенные большие банки из-под пресервов со срезанной крышкой. Источником горения в них является не парафин, а густая смолистая смесь. Она обладает довольно приятным, но резким запахом. Такие светильники горят сильным высоким пламенем и почти не коптят. Их ставят перед дверями магазинов, складов, гаражей, перед входом в бар или ресторан. Они стоят там бесшабашными гостеприимными привратниками, отгоняя нечистую силу своим пламенем.

Как и свечи, они созданы для праздника. И ничего не будут знать об этой жизни, кроме праздника. Собственно говоря, вся их жизнь, сверхзадача, ради которой они созданы, есть служение празднику, карнавальный танец огня во славу добра и чуда.

Следующий ряд стеллажей заставлен сувенирными свечами. Они представляют собой шары, покрытые слоем тугоплавкого цветного парафина, и расписаны поверх него особыми восковыми красками. Лишь на самом верху шар чуть-чуть срезан, открывая взору сердцевину из мягкого белого парафина, из которого робким ростком выглядывает, как черенок из яблока, фитилек. Шары-свечи разных размеров упакованы в картонные коробочки с затянутыми целлофаном передними стенками. Через эти окошечки можно разглядеть рисунок на свече и выбрать ту, которая понравится вам больше других.

Глаза разбегаются. На свечках пляшут гномы и забавные зверушки, тащит огромный мешок с подарками Санта, расправляет петушиный хвост комета, снеговик стоит под елкой и ждет детей, раскрывают лепестки диковинные цветы. Как можно выбрать что-то из такого великолепия? Вернее, как можно что-то не выбрать, оставив здесь, на полке такую красоту? Двух одинаковых свечей просто не существует в природе. Тошка сгружает их мне в тележку целыми охапками.

– У тебя хватит силы их сжечь? – спрашиваю я.

Женщина смотрит на меня растерянным взглядом.

– Я не знаю, – говорит она. – Пусть стоят дома. Я не знаю. Я не могу их здесь оставить…

За расписными шарами следует стройная гвардия огромных свечей. На их ценниках написано: мраморные. На самом деле, они скорее радужные. Впечатление такое, как будто замесили тесто из разноцветных парафинов, да так до конца и не домешав, не добившись однородного колера, отлили из этой массы свечу.

Разноцветные разводы не повторяются дважды. Одна свеча выдержана в красно-коричневой гамме. Другая представляет из себя богатство зеленых и желтых оттенков. Третья – вообще какой-то неистовый фейерверк цветов. Как будто на снегу расплылось бензиновое пятно, играющее на солнце всеми цветами радуги. Эти свечи огромны: сантиметров шестьдесят высотой и добрых пятнадцать толщиной. Тошка с трудом стаскивает одну из них с полки и осторожно, как туго спеленатого младенца, укладывает в тележку.

Свечному миру нет конца. За мраморными гигантами следуют целые штабеля «ангельских часов» всевозможных размеров и устройств. Этой игрушке, наверное, не одна сотня лет. Что может быть проще и гениальнее, чем поставить вокруг столбика на подносе четыре свечки, а сверху подвесить лопасти крылатки и ангелочков? Да еще добавить сюда колокольчики, по которым эти ангелочки, вращающиеся вместе с крылаткой под действием теплого воздуха, идущего вверх от пламени свечей, будут ударять крошечными молоточками, которые они держат в руках? Звук такой, как будто где-то очень далеко звонят церковные колокола. Хоровод ангелов отсчитывает небесное время, которое течет невидимым потоком и только в этих игрушках становится зримым и слышным в ровном пламени маленьких тонких свечей и мелодичном перезвоне ангельских колокольчиков.

Покинув свечной мишурный мир, мы неожиданно оказываемся в лесу из искусственных елок и сосен. Здесь есть маленькие полуметровые деревца и огромные трехметровые деревья. Есть елки темно-зеленые, а есть нежного салатного цвета только что вылупившейся из почки хвои. Елки иссиня-черные и серебристые, словно припорошенные сверху снежком или покрытые прозрачными кристалликами инея. Здесь есть сосны с шишками, выглядывающими, как новогодние свечи, из густой пушистой хвои. Есть авангардные серебряные и золотые деревья, как будто до них дотронулся своими волшебными пальцами царь Мидас. Мы с Тошкой бредем в этом сказочном лесу. И кажется, что где-то в капроновых ветвях слышен крик совы.

Наконец мы выбираемся из рукотворного ельника и подходим к кассам. Мы похожи на свечных фабрикантов, идущих на рынок сбывать свой товар. Наша тележка до отказа забита всевозможными парафиновыми светильниками.

10

Когда мы перегружаем все это богатство, сложенное кассиром в несколько полиэтиленовых пакетов, в багажник и садимся в машину, над Рованиеми уже висит огромная круглая и яркая Луна. Она кажется чистой и новой. Трудно поверить, что это та самая Луна, что неслась вчера вслед за нами над шоссе. И уж тем более странно предположить, что это та самая Луна, что светила нам своим усталым, бледным от хронического недосыпания светом позавчерашней ночью в Мурманске. Та самая Луна, под которой мы когда-то родились и под которой когда-нибудь умрем. А она все будет нестись по звездному небу – такая же чистая, юная и непорочная. Она будет светить следующим поколениям в их странствиях, благословляя их, быть может, на куда более отважные похождения и любовные приключения, чем наша с Тошкой рождественская поездка на дачу Юсси.

Кстати, Юсси ждал нас сегодня с утра. И сейчас, наверное, уже находится на точке кипения. Но Тошка не умеет быстро отдыхать. Быстро она умеет только работать. Именно в работе проявляется вся ее энергия. Что касается редких моментов отдыха, Тошка старается тратить их исключительно скупо, со смаком процеживая через себя каждую минуту драгоценного существования, когда никуда не надо бежать, ничего не надо улаживать, ни с кем не надо созваниваться и встречаться. В дни, часы и минуты отдыха Тошка считает себя хозяйкой времени, его повелительницей. Никто не вправе торопить ее. Никто не вправе становиться между ней и ее отдыхом. Никто не смеет напоминать ей о времени и каких-то договоренностях. Она все равно сделает так, как хочет сама.

Юсси это невдомек: он привык побеждать. Он ждал нас утром. Не заезжая к Санте и в Рованиеми, мы уже давно могли быть у него. Но, если честно, меня не очень волнуют его амбиции и комплексы. В конце концов, мы приехали сюда отдыхать.

– Уже половина седьмого, – говорю я Тошке. – Пока доберемся до Кемиярви, будет около восьми. Я перезвоню Юсси.

Тошка щурит глаза. Она тоже привыкла побеждать.

– Мы заплатим ему за сегодня, – бросает она. – Скажи, что мы ему заплатим. Пусть не волнуется.

Я звоню Юсси. Оказывается, он уже дома. Он прождал нас в своем загородном коттедже с одиннадцати утра до пяти вечера, а потом вернулся домой. Я чувствую себя свиньей. Мне ничего не стоило позвонить ему утром и предупредить, что мы будем ближе к вечеру. Но я этого не сделал. А он сам не перезвонил из гордости. Юсси ворчит и наотрез отказывается снова ехать сегодня куда бы то ни было. Я убеждаю его образумиться. Но финн, гордый победоносный финн непреклонен. Максимум, чего мне удается добиться, так это его снисходительного разрешения заехать к нему домой и забрать ключи.

– Мы заплатим за сегодня, – говорю я.

Юсси только презрительно фыркает. Это само собой разумеется. Не будучи уверенным в этом, он не стал бы со мной даже разговаривать. Перспектива ехать к Юсси меня не вдохновляет. Где он живет, я не знаю. А рыскать по дорогам, отыскивая его дом, – занятие не для уставшей парочки. После долгих пререканий я договариваюсь с Юсси на завтра. Он будет ждать нас в своем коттедже ровно в десять.

Тошка приходит в ярость от этого известия. Ее глаза прищуриваются, сужаясь до щелочек, откуда, черные, как дула пистолетов, смотрят на меня зрачки, в которых пляшет злоба. Тошка порывается сама звонить Юсси, чтобы приказать ему, как она это умеет делать, собраться в пять минут и прибыть в коттедж. Наверное, у нее бы это получилось. Но, к счастью для Юсси, он не говорит ни на одном языке, кроме родного финского, которого не знает Тошка.

Мне стоит больших трудов убедить ее в том, что нам не придется ночевать на улице. В Кемиярви есть очень хороший маленький отель. И я даже знаю хозяина. Мы переночуем там, а утром Юсси встретит нас в своем коттедже. Тошка смиряется. Она любит гостиницы и в душе, наверное, даже рада познакомиться с еще одной. Мы приходим к взаимопониманию, и я вывожу машину со стоянки.

Кемиярви отделяет от Рованиеми девяносто километров шоссе, петляющего плавными, убаюкивающими путников поворотами между покрытыми густыми шапками лесов лапландскими сопками. Хотя нет еще и семи часов, ночь уже полностью вступила в свои права над этим краем земли, затерянным под беспросветным небом, укутанным ватными одеялами снегов, окруженным бесчисленными стеклянными озерами. Луна летит над нами. Это опять прежняя бледная и взволнованная Луна, которая сопровождала нас вчера из России. Кажется, что она тоже торопится в Кемиярви.

Дорога зажата узкой лентой между сопками. Время от времени сосны вплотную подступают к обочине – огромные и лохматые синие сосны, похожие на банду разбойников, подкарауливающих в безлюдных местах запоздавших путешественников. Синие великаны гнетут и наводят на мысли о доме, куда хочется поскорее добраться. Чтобы укутаться теплом, светом и комфортом, включить телевизор и почувствовать себя частью большого и сильного в своем единстве мира, а не песчинкой, затерянной в бескрайних пространствах мироздания, забытой и покинутой, ничтожной в своих поступках и тщетной в своих желаниях.

Дорога несет нас вперед. Именно она, а не джип кажется источником движения, в которое мы вовлечены. Мелькают белые огни встречных машин, рубинами горят фонари идущих впереди, проносятся мимо семисвечия, выставленные в окнах придорожных домиков. Как падающие звезды, обрушиваются на нас сверху и проваливаются куда-то вниз фонари возле мотелей, бензоколонок и придорожных кафе. Земля прокручивается под нами, как будто мы попали на огромное игровое поле какого-то немыслимого аттракциона, став фишками, участниками заезда, охотниками и жертвами, богами и героями ящика со стеклянной крышкой, где все перипетии нашего движения видны, как на ладони. И где приз будет разыгран не между нами – механическими лошадками, бегающими по расчерченному правильными квадратами полю, – а между действительными участниками игры, выставившими на старт свои фишки.

Небо черно, звезды открыты. Но при этом в свете фар рябит кружево легких снежинок. Они падают ниоткуда. Прямо из бездонного провала небесного купола. Как будто это материализуется человеческое дыхание, поднявшееся вверх. Или невидимые ангелы в черных балахонах вытряхивают небесный мусор, накопившийся у них наверху, из огромных черных полиэтиленовых пакетов.

Снежинки кружатся перед капотом. И опасная близость к его теплу сулит им гибель. Ветер от быстрого движения закручивает их винтом, бросает вдоль боковых стекол и назад, куда-то в сторону оставшегося за нашей спиной Рованиеми. Снежинки порхают, как ожившие мумии бабочек, как их души, пришедшие с небес полюбоваться зимой, которую они так и не дождались, заснув вечным сном дождливыми осенними сумерками.

Они печальны и мудры, эти комочки снега, летящие над бескрайними просторами Лапландии. Они знают все, что было и будет в этом мире под синими всклокоченными соснами и заполошной, суетливой, бледной от усталости и постоянного недосыпа Луной. Они кружатся, припадают к окнам машины, как будто пытаясь нам что-то сказать, объяснить то, чего мы так до сих пор и не поняли, не оценили, проглядели и не заметили в суматошной нашей жизни. Они рвутся внутрь, в гибельное для них тепло салона, но их сдувает ветром и уносит прочь. И наш джип галактическим странником пронзает время и пространство, чтобы доставить нас к месту нашего назначения.

11

Тем временем огоньки, проносящиеся мимо нас по сторонам дороги, становятся гуще. Мы въезжаем в Кемиярви. Я сворачиваю с шоссе в проулок, где расположился маленький отель. Его хозяев – гостеприимных Ханну и Пертти – я знаю, потому что когда-то возил к ним группы туристов. В отеле десятка полтора номеров и небольшой ресторан, который днем служит столовой для постояльцев. После девяти вечера сюда начинают подтягиваться местные жители, желающие хорошо провести вечер. С Пертти мы сталкиваемся в дверях. У него в руках деревянная лопата. Ей он счищал снег с крыльца. Мы здороваемся.

– Почему не возишь группы? – спрашивает финн, и в голосе его звучит огорчение.

– Я привез тебе любимую женщину, – киваю я на Тошку.

Тошка чувствует, что речь идет о ней, но она слишком устала, чтобы хоть как-то реагировать.

– Любимая женщина, – вздыхает Пертти.

Для хозяина отеля двадцать нелюбимых женщин были бы гораздо приятнее.

– Посидим сегодня в ресторане? – предлагаю я финну.

Он кивает. Пертти частенько сам захаживает по вечерам в свой ресторан. Там весело, там кипит жизнь.

В небольшом холле отеля тихо и уютно. Я оплачиваю ночь в двухместном номере. И мы с Тошкой поднимаемся наверх. Добравшись до кровати, она падает на нее прямо в шубе и закрывает глаза.

– Я обещал Пертти посидеть с ним в ресторане, – сообщаю я ей.

– Угу, – отвечает Тошка.

– Ты пойдешь?

– Угу, – снова говорит она и открывает глаза.

Тошке нужно некоторое время, чтобы принять душ, переодеться и снова привести себя в полный порядок. Она ворчит, что с каждым годом на это требуется все больше и больше времени. Наверное, она ждет комплимента. Но я к своему глубокому стыду не нахожу, что же ей ответить.

Я достаю из сумки бутылку водки, которую мы на всякий случай захватили с собой из Мурманска в качестве возможного подарка при какой-нибудь неожиданной и незапланированной встрече. Мы спускаемся из номера в ресторан. В большом отеле бутылка водки, которую я несу под мышкой, выглядела бы диковато. Но здесь можно все. Пертти нигде не видно. Я смотрю на часы: половина десятого. Наверное, Ханна еще не ушла домой, и Пертти боится направить свои стопы в ресторан. А может быть, у него еще есть какие-то дела в офисе?

Мы заказываем шикарный ужин, который полностью затмевает нашу вчерашнюю романтическую трапезу в Саарисельке. Да, в ресторанной еде есть та завораживающая негромкая и неброская прелесть, что делает из людей обжор. И никакая самая разухабистая хозяйка не может дома добиться того необыкновенного вкуса, который предлагает вам ресторан, где сам антураж, легкий запах сигаретного дыма, невнятная речь за соседними столиками и ни с чем не сравнимый скрежет столовых приборов по тарелкам, как кажется, уже прибавляют аппетита.

Вечер раскручивается сочно и неспешно, предлагая нам себя, как мягкий старый и удобный диван, в чьих продавленных и терпко пахнущих прошедшими временами подушках можно утонуть. Время, как торговец наркотиков на темной улице, незаметно заманивает нас в свои сети. Сначала оно с готовностью предлагает нам свои услуги, почти останавливая стрелки часов. И только потом, поняв, что мы уже полностью увязли в его паутине и расслабились, оно ударяет над нами своим гулким колоколом. И ошарашенные, мы замечаем, что уже половина первого ночи.

Тут появляется Пертти. И мне в голову закрадывается гнусное подозрение, что он отвез жену домой, почистил зубы, надел пижаму и лег в кровать. А потом, когда Ханна ровно и тихо засопела, погрузившись в глубокий сон, он тайком удрал из спальни, вновь оделся и выскользнул из дома, чтобы вернуться в ресторан.

Я спрашиваю его об этом, но Пертти только таинственно улыбается. Он, как тайный поверенный в государственные тайны, не говорит ни «да» ни «нет», а только делает заговорщическое лицо. Я угощаю Пертти водкой. Но он продолжает хранить тайну своего столь позднего появления.

Еще через час он приглашает Тошку танцевать, но та отказывается. Ровно в половине третьего Пертти, уже изрядно захмелев, падает перед ней на колени и бормочет что-то маловразумительное. Тошка смущается. И зря. Мне кажется, что финну нужна не она, а все еще недопитая водка. Тошка краснеет и жестами просит Пертти подняться с пола. Со стороны может показаться, что она тренирует собаку. Мне становится смешно. Я выливаю остатки водки из бутылки в рюмку и протягиваю ее Пертти. Тот ловко тяпает ее одним затяжным глотком.

Потом ему все же удается поймать Тошкину руку, которой та все еще машет перед его носом, и присосаться к ней губами. Тошка растерянно смотрит на меня. Но Пертти абсолютно безобиден. Он просто благодарит ее за угощение. Потом он поднимается с пола и нетвердым шагом идет к выходу. В дверях он машет нам рукой. Я машу ему в ответ. Тошка почему-то прячет руки под стол и лишь сухо кивает. Пертти уходит.

– Прямо, как их Санта, – бормочет Тошка. – Настоящий козел.

Нам тоже пора. Тошкины каблуки стучат по ступенькам. Все вокруг мне кажется призрачным и зыбким, звуки – резкими, а краски – непривычно яркими. Три часа. Ночь, это время между завтра и вчера, уже на исходе.

Мое единственное желание – добраться до кровати. Тошка еще возится, снимая макияж, когда я уже лежу под одеялом и пытаюсь заснуть. В голове моей гудит от выпитой водки, и по крови гуляет алкоголь, отгоняя столь долгожданный сон.

Утром к головной боли добавляется тошнота. Тошка, похоже, тоже не в форме. Мы переглядываемся: нет, о завтраке не может быть и речи.

– Сколько времени? – спрашивает Тошка, пакуя вещи.

Я гляжу на часы:

– Без пяти двенадцать.

И тут я вспоминаю, что договорился с Юсси на десять. Когда я испуганно напоминаю об этом Тошке, она разражается громким смехом. Юсси неприятен ей уже заочно. И она не хочет это скрывать. Ее смех заражает и меня. Я представляю разгневанного Юсси, второй день сидящего, как на работе, в своем коттедже, глядящего из окошка на дорогу в ожидании нашего приезда и складывающего, как бесконечный пазл, проклятья на наши головы.

Отсмеявшись, я звоню Юсси и заплетающимся после вчерашней вечеринки, негнущимся языком пытаюсь объяснить нашу задержку. Юсси стоически принимает мои объяснения, грешащие против логики и здравого смысла. Но он согласен ждать еще никак не более часа. Только мои полнейшие и ответственейшие гарантии того, что мы полностью оплатим вчерашний день и половину сегодняшнего, заставляют его немного оттаять. Но таймер остается включенным – тут Юсси непреклонен.

– Значит, час и не минутой больше? – злобно ухмыляется Тошка и начинает с особой тщательностью медленными движениями даже не красить, а нарочито прокрашивать губы.

В ответ на мои робкие мольбы она заявляет:

– Подождет. Еще один Санта нашелся.

Наконец губы окрашены и вещи собраны. Мы спускаемся в холл. За стойкой администратора Пертти нет. Там одна Ханна. Вид у нее расстроенный. Тем не менее, завидев нас, она улыбается. Мы прощаемся и покидаем ее гостеприимный отель.

– Тебе здесь понравилось? – спрашиваю я Тошку.

– О да, – цедит она сквозь зубы.

– А от коттеджа Юсси ты вообще придешь в восторг, – нашептываю я. – Это километрах в тридцати. Представь себе: огромный коттедж, стоящий прямо на берегу озера.

– Замерзшего озера, – уточняет Тошка.

– Мы будем там через полчаса, – добавляю я, садясь в машину,

Тошка злобно смотрит на часы: мы укладываемся в отведенный Юсси час, и это несказанно ее раздражает. Она бы предпочла опоздать.

– Там отлично и зимой, – отвлекаю я Тошку от дурных мыслей. – Представь себе: прогулки на снегоходе, а потом сауна. У Юсси там отличный бассейн. Тебе понравится. Огромный комфортабельный коттедж. Юсси называет его оазисом. Мы там прекрасно проведем Рождество, дорогая.

[битая ссылка]

Оглавление

ПОБЕГ В РОЖДЕСТВО

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg