«Если Небо Упадет»

Если Небо Упадет (fb2) - Если Небо Упадет 341K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эшли Энн Дьюал - Роуз Уэйверли

Эшли Дьюал и Роуз Уэйверли ЕСЛИ НЕБО УПАДЕТ

И если небо упадет, пусть оно поглотит меня.

Как бы далеко друг от друга ни были люди, их объединяет одно:

небо.

ГЛАВА 1

Вверху ни одной звезды. Под ногами черный асфальт. На плечах ни перышка, а внутри так тяжко, будто кто-то скребется, точит длинные, острые когти о стены души.

Я должна была умереть двадцать четыре минуты назад, должна была упасть без сил и захлебнуться в собственной отвратительной пенистой жидкости. Однако я не ощущаю и толики бессилия. Трещат по швам чувства, не органы, и это ни столько удивляет меня, сколько опустошает.

Я плетусь по главной улице города. Уже далеко за двенадцать. Людей мало. Зато много машин. Они рассекают воздух, рушат тишину, сливаются в единые, цветные линии, оставаясь при этом для меня абсолютно одинаковыми. Воздух легкий, такой свежий, что я закрываю глаза и наслаждаюсь прошедшим дождем, пролетевшей в небе птицей, проскользившим рядом порывом ветра, коснувшимся моей руки листом дуба. Лицо мокрое, и я говорю себе, что это от дождя. Точно. Распахиваю глаза, смотрю в черное небо, и ощущаю ливень в своей душе, которого уже нет снаружи.

Обхватываю руками талию, продолжаю идти в сторону своего дома, наблюдая за рыжими пятнами от света на дороге, которыми кто-то как будто украсил трассу, вылив тысячи банок бесцельно и бездумно под старыми фонарями.

Меня слегка шатает в сторону. Я цепляюсь пальцами за кирпичную стену высокой многоэтажки и внезапно думаю о том, что все-таки умру. Но головная боль быстро проходит. Через несколько секунд я вновь иду вперед и специально горблюсь, чтобы хоть как-то напомнить организму о своих намерениях и чувствах.

Не понимаю, что опять пошло не так? Почему я жива?

Дохожу до дома, апатично рассматриваю старый подъезд, грязные ступени. Поднимаюсь на второй этаж и долго топчусь на пороге, не решаясь пройти внутрь. Там меня будет ждать прошлое, а я сегодня вновь дала понять, что не хочу иметь с ним ничего общего. Встреча предстоит болезненная.

Наконец, открываю дверь, захожу. Бросаю ключи на тумбочку и, не останавливаясь, плетусь к себе в комнату. Затем невольно сворачиваю в другую сторону. Холодными руками сканирую стены квартиры, вдыхаю тяжелый запах орхидей, наблюдаю за тенями, путешествующими по коридору из-за прыгающего света за окном. Вхожу в ванну. Ловлю свой тусклый взгляд в зеркале и медленно стягиваю с плеч сумку. Затем отодвигаю шторку, переступаю в грязных кедах через бортик и включаю душ. Вода тут же смывает с моего лица недоумение. Страх. Я чувствую дикий страх, закрываю глаза и обессиленно сползаю по плитке, ощущая колики по всему телу, по всей коже. Меня начинает раздирать на части мерзкое ощущение паники. Задыхаюсь. Громко хватаю губами воздух, сдавливаю пальцами грудную клетку и чувствую слезы. Они царапают мои щеки, словно кто-то выжигает на них длинные, кривые линии. Словно кто-то издевается. Я довольно сильно ударяю головой по стене, испускаю стон и тут же сжимаю зубы, лишь бы не закричать. Не кричи! Держи все в себе! Но сил больше нет. Я взрываюсь, как шар, который слишком долго надували. Меня разрывает на куски, и, убирая назад с лица волосы, я действительно начинаю кричать. Бью ногами бортик ванны, отмахиваюсь от воды, врезающейся в мою спину, и вновь кричу.

Не умерла. Почему? Что я делаю не так?

Лицо становится горячим. Осматриваю потерянными глазами ванну, и думаю о том, как холодно сидеть в мокрой одежде, как больно сильно кричать, как сводит руки в тех местах, где я сжимаю их пальцами. Но ни на секунду я не задумываюсь над тем, что действительно пыталась покончить с собой. Это нестранно, когда ты хочешь умереть в третий раз. Странно лишь то, что у тебя опять не выходит.

Измотанная и разгоряченная я встаю на ноги. Вырываюсь из ванны и бегу в зал, оставляя за собой мокрые следы от кед. Хватаю со стола ножницы, на бегу раскрываю их. Вновь оказываюсь лицом к лицу со своим отражением в ванне, только сейчас глаза не тусклые. Они злые. Вытягиваю перед собой руку, прикладываю к венам лезвие и почему-то замираю. Прикусываю губу, набираюсь смелости и опять останавливаюсь. Пальцы, сжимающие ножницы, бледнеют, время неумолимо несется, а я все так же одержимым взглядом рассматриваю уже имеющиеся шрамы на руках, эти белые, кривые полосы, расположившиеся чуть выше кисти.

— Давай же, — сквозь слезы, рычу я. — Сделай это еще раз.

Вспоминаю свою попытку номер два и обессиленно кладу голову на край мойки. Плечи поникают, словно на них что-то падает, словно кто-то облокачивается сзади, придавливает, опускает их вниз. Я глубоко втягиваю воздух, зажмуриваюсь и сквозь веки вижу картинки этой же самой ванны, только несколько месяцев назад. В тот день было много крови. Но напугала меня отнюдь не алая, тягучая жидкость на полу, руках и в мойке. Я испугалась, когда жизнь медленно начала меркнуть перед глазами. Когда все мое существо, будто засасывало в гигантскую трубу, и эти ощущения, эти эмоции до сих пор не покидают мою голову.

Правда в том, что пережив все ужасы той ночи, я осталась жива. Меня спасли соседи. Люди, для которых раньше, как мне казалось, меня не существовало. Но факт в том, что я оклемалась и очнулась с чувством полного опустошения. Я видела смерть, я ее чувствовала, и я осталась в живых.

С тех пор умирать стало страшно. Я решила, что в следующий раз учту все погрешности и придумаю нечто быстрое. Лучше бы безболезненное. Два месяца я боялась даже смотреть на свои руки. Сейчас, сжимая в пальцах ножницы, я уже не боюсь. Я просто не могу, не могу повторить с собой то, что уже мне пришлось пережить. То, что отпечаталось в моей голове, как самое ужасное, самое холодное, самое страшное событие после…

Мысли обрываются. Я встряхиваю головой. Раскрываю глаза, выпрямляюсь и с ненавистью разглядываю свои шрамы. Затем поднимаю взгляд, сканирую лицо давно погибшего человека: эти красные, болезненные глаза, белую кожу, потрескавшиеся губы, эти опущенные уголки. Я замечаю в отражении гнев, вижу как рука, сжимающая ножницы поднимается, как она приближается к лицу. Храбро приподнимаю подбородок. Я готова ко всему, что сейчас заставит меня сделать мое же тело. Но оно не намеревается умирать. Пальцы свободной руки собирают светлые, рыжеватые волосы, вытягивают их, и другая рука подносит ножницы. Один щелчок, и всеми любимые локоны валятся вниз. Любимые мамой, любимые папой. Они бы не позволили. Но теперь их нет.

Бросаю ножницы в мойку. Выпрямлюсь, протираю мокрое лицо и неврно усмехаюсь, разглядывая неровные, бронзовые пряди, едва прикрывающие подбородок.

Ничего — говорю я себе. Я придумаю еще что-нибудь. Для того чтобы умереть, у меня есть целая жизнь.

Поужинать решаю в три часа утра. Нарезаю салат из овощей, ставлю чайник. В четыре начинает светать, а я только сажусь за стол. Теперь на мне сухая одежда. От нее пахнет лавандой, словно пришла мама и застирала все вещи, вылив в машинку флакон своих духов. Я наслаждаюсь этим ароматом. Представляю маму на кухне. Вижу, как она разговаривает со мной, и отвечаю в воздух:

— Все хорошо. Я в порядке.

А сама нахожусь на грани срыва. Убираю тарелки в мойку дрожащими руками. Мою посуду, обрызгиваю лицо холодной водой и тяжело выдыхаю. Ничего. Я справлюсь.

Не знаю, как я придумываю очередной план для того, чтобы умереть. Я просто вдруг просыпаюсь под вымышленный визг тормозов и понимаю: вот оно — знак. Попасть под машину — благое дело. Даже не стоит сильно стараться. Меня могут сбить, едва я на сантиметр выйду за пределы тротуара: водители сейчас настоящие наемные убийцы. Но вдруг я опять не умру? Вдруг мне опять удастся выжить? Меня ведь могут лишь покалечить, а это ужасно. Такого нельзя допустить.

На телефоне выскакивает напоминание о встрече с врачом. После того, как меня буквально реанимировали, я состою на учете психоневрологического диспансера, как девушка с нестабильной психикой, подверженная желанию немедленно и срочно наложить на себя руки. Не прийти на сеанс — добровольно пригласить психиатра к себе домой. По правде говоря, я не очень-то гостеприимная, поэтому приходится отложить проектирование нового плана на некоторое время. Сейчас мне нужно привести себя в порядок и доказать доктору, что я вполне хочу жить.

Сложная задача.

Крашусь. Расчесываю волосы. Пряди неровные, поэтому мне приходится немного подравнять концы. Я надеваю легкое, зеленое платье, туфли. И кажется, будто в моей жизни действительно все в порядке. Однако если человек хочет умереть, в его глазах горит странный, яркий огонек, беспрерывно ломающий голову над тем, как скоро и быстро он сможет потухнуть. И ничто этот огонек скрыть не сможет. Ничто.

Я перепрыгиваю через лужи на улице. Еду в автобусе рядом с грустной, уставшей женщиной. Она смотрит на меня, и я улыбаюсь ей, потому что думаю, что смогу так подарить незнакомке немного тепла. Подарить ей немного сил. И женщина вдруг отвечает мне. Уголки ее губ дергаются. Она отворачиваются, но морщинки возле ее глаз не пропадают. И тогда мне становится так хорошо. Так тепло. И я бы всегда хотела быть полезной, пусть даже в таких неглупых глупостях. Если мне не хочется жить, пусть захочет кто-нибудь другой. И я сжимаю пальцы на коленях, прикусываю губу, жадно разглядываю за окном людей, словно думаю, что прощаюсь с ними. Это моя последняя поездка на автобусе, мой последний сосед, мой последний пейзаж. Улавливаю в отражении огонек, тот самый в моих глазах, что хочет погаснуть. Прикладываю к нему пальцы и делаю вид, что греюсь. Правда, стекло такое же холодное.

В больнице меня уже знают. Медсестра за регистрационным столом ухмыляется, делает вид, будто удивлена, что я еще жива. Молчит, но взглядом спрашивает: ну что, ты опять пыталась себя убить? И я киваю ей. Она думает, что здороваюсь, а я отвечаю на незаданный вопрос.

Пыталась. И буду пытаться. Потому что сейчас в смерти смысл моей жизни.

Стучусь.

— Заходи.

Голос Александра Викторовича низкий, добрый. Я послушно прохожу в маленький, светлый кабинет, закрываю за собой дверь и, вздохнув, поднимаю глаза.

— Здравствуйте.

— Рад, что ты пришла, Мира. Боялся, после того, как ты один раз пропустила сеанс, мне придется насильно тащить тебя сюда.

— Нет. У меня все хорошо. — Доктор поднимает взгляд и усмехается. — Что? Почему вы смеетесь?

— Потому что я еще даже не успел тебя спросить, а ты уже попыталась меня обмануть.

Александр Викторович высокий, худой мужчина. Его глаза маленькие, карие, но удивительно пронзительные. Мне становится неловко. Я присаживаюсь на старую кушетку, сплетаю перед собой пальцы и гордо выпрямляюсь. Все должно быть идеально, я должна быть идеальной: взгляд, осанка, голос.

— Было желание повторить содеянное?

Уже этот вопрос выбивает меня из колеи. Моргнув, я покачиваю головой и заторможено отвечаю:

— Нет.

— Когда это произошло?

— Что это?

— Когда ты вновь пыталась себя убить, Мира.

Усмехаюсь и отвожу взгляд.

— Вы пытаетесь подловить меня? Но я не настолько глупа, чтобы проколоться так просто.

— Я не знаю, что с тобой делать, — эмоционально отрезает Александр Викторович и откидывается на спинку стула. Встречаюсь с ним взглядом и краснею: мне стыдно, словно меня только что уличили в чем-то нелегальном.

Выдыхаю и твердо протягиваю:

— Со мной ничего и не нужно делать.

— Хватит! — обрывает меня доктор. — Хватит лгать, Мира. Мы уже столько раз с тобой обсуждали это. Твои родители погибли, но ты жива. Зачем…, зачем ты губишь себя? У нас был просвет. Помнишь? Почти два месяца все было отлично. — Я усмехаюсь и прикусываю кончик пальца: если бы он только знал истинную причину затишья. Я ведь не передумала умирать, я просто испугалась. — Но что я вижу сейчас? — продолжает Александр Викторович. — На лицо отравление. Что ты принимала?

— Ничего.

— Не лги.

— Ничего.

Стискиваю зубы и мысленно прокручиваю в голове вчерашний вечер. Я выпила четыре пакетика цефтазидима: антибиотика, а затем пошла в кафе. Осушила полбутылки дешевого шампанского, и вместо того, чтобы потерять сознание — потеряла надежду. Я простояла на коленях в туалете больше двадцати минут. А затем, когда вся дрянь вышла из меня, отправилась домой.

— Твое лицо желтого цвета.

— Это тональный крем.

— Губы потрескались.

— Обветрились на улице.

— Твои руки, — я слежу за его словами и крепко стискиваю пальцы, — они дрожат.

— Да, что вы от меня хотите? — шепчу я и пронзаю доктора обиженным взглядом. — Со мной все в порядке. Разве не видно? Я жива, я дышу. Все просто замечательно! На мне это идиотское платье, эти туфли, я накрасилась, и…

— Сделала прическу, — добавляет Александр Викторович.

— Да, сделала прическу, — обессиленно усмехаюсь, протираю руками лицо и вновь встречаюсь взглядом с врачом: он не выглядит грозным. Скорее он действительно взволнован. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я повторяю. — Все хорошо. Правда.

— Ты мне как дочь, Мира. Я пытаюсь тебя защитить, но у меня не выходит. Уже почти три месяца мы встречаемся с тобой каждую среду и каждую пятницу, а ты все так же продолжаешь выталкивать меня за борт своего корабля.

— Зачем вам тонуть вместе со мной?

— Но ты не тонешь. В твоем корабле нет пробоин. Разве что только те, которые ты сама прорубаешь. Я пытаюсь залатать их, но ты тут же делаешь новые.

— Не надо меня спасать, — я благодарно смотрю на Александра Викторовича и искренне улыбаюсь, — мне хочется уйти, понимаете?

— Надеюсь, уйти из кабинета?

— Вы знаете, о чем я. Поэтому, пожалуйста, не мешайте.

— Как ты можешь такое говорить? Как я теперь могу спокойно тебя отпустить? Пойми же, жизнь продолжается. Я тоже потерял отца, но я не согнулся, Мира.

— Значит, вы не любили его так же сильно, как я любила своего. — Резко отворачиваюсь и тут же чувствую укол в область сердца. Прикрываю глаза. Мне становится трудно дышать, но я продолжаю. — Такое ощущение, будто только вчера я видела его лицо. Он говорил со мной, шел рядом, смеялся. И, — обессиленно горблюсь, — и если бы я только знала то, что знаю сейчас. — Смахиваю со щеки слезы и вновь смотрю на доктора. — Мои родители были для меня всем, и я не понимала этого, пока не потеряла их. Они погибли, и я осталась абсолютно одна. Если бы…, если бы у меня была возможность обнять их напоследок, сказать им то, что теперь я каждый день прокручиваю в своей голове, поблагодарить их, извиниться. Если бы у меня только был шанс. Я ведь разговариваю с ними, доктор. Знаю, что они мне не ответят, но не могу себе запретить! И мне так жаль, что я всегда во всем их винила, всегда от них что-то требовала. Сейчас, только сейчас, я осознала, как много потеряла и как много ошибок совершила. Я одна, и мне незачем жить, понимаете? Я просто не хочу.

— Ты не одна.

— Одна.

— Но как же твои родственники?

— Какие? — я зло усмехаюсь. — Те, что на Украине? Те, что знают о смерти моих родителей, своих же брата, сестры, дочери или сына, и продолжают провозглашать новую власть легитимной? Они ослепли на этой войне.

— Уверен, ты ошибаешься, Мира. Ты разговаривала со своей крестной?

— Нет, — вытираю щеки и вновь гордо выпрямляюсь. — Если бы ее мнение, касаемо ситуации, изменилось, она бы сама давным-давно связалась со мной.

— Возможно, она попросту не знает о произошедшем.

— Все каналы передавали о гибели репортеров под Луганском. И поверьте, что уж мои родственники отлично делают на своей Украине, так это смотрят телевизор.

Александр Викторович громко выдыхает, облокачивается о стол и протягивает:

— Где твои друзья?

— Я не общаюсь с ними.

— Почему?

— Потому что.

— Как на счет парня?

— Его как не было, так и нет.

— Ладно, ты не можешь общаться с родственниками, но причем тут знакомые? Они ведь хотят быть рядом.

— Никто не понимает меня сейчас. — Облизываю губы и пожимаю плечами. — Скорбеть все могут, но единицы чувствуют мою боль.

— Ты ведешь себя высокомерно.

— Что? — удивленно вскидываю брови. — В чем же мое высокомерие?

— В том, что ты считаешь себя особенной, но, Мира, каждую секунду у кого-то в семье происходит несчастье, и поверь, никто не хочет жить после потери близкого. Никто. Но только ты решила поставить себя выше остальных и избавиться от боли, которую, между прочим, все со временем переносят, самым низким путем.

— Я не высокомерная.

— Нет. Ты именно такая. Твоя боль не особенная. Ты не особенная. Нужно пережить то, что произошло и продолжить существовать, а не твердить о том, как удивительно жестоко обошлась с тобой судьба. Да, — доктор, словно сдаваясь, поднимает руки, — мне ужасно жаль твоих родителей, и, да, сейчас тебе так плохо, что хочется умереть. Но не будь слабой эгоисткой, которая просто сдастся и, наплевав на всех, покончит с собой. Будь сильной.

— Скольких людей вдохновила эта речь?

Александр Викторович выдыхает весь воздух в легких и усмехается:

— Надеюсь, ты будешь первой.

Надейтесь.

Я выхожу от доктора растерянной и злой. Меня вновь отчитали, и что, черт подери, он понимает в моих чувствах? Что он может сказать мне такое, чего я сама себе еще не говорила? Попытается убедить в том, что смерть родителей — не конец? Скажет, что скоро все будет хорошо? Я каждый день занимаюсь подобным обманом. Каждый день начинаю с того, что приказываю своему отражению в зеркале стать сильной. Но это не работает. Ничего не работает, когда жить не хочется.

Я выбегаю из больницы под звуки приближающегося поезда. Оборачиваюсь, вижу вдалеке вокзал и неожиданно понимаю, как могу умереть. Машина ненадежный способ, но есть ведь и другой. Ужасный, зато необратимый.

Я прибавляю скорость и начинаю двигаться в сторону железнодорожного вокзала. И почему-то мне кажется, что даже ветер подталкивает меня вперед, в том направлении. В голове играет мелодия, которую папа постоянно хотел поставить на какой-нибудь драматический момент в ролике, но не решался: все думал, что она не к месту — Марианна Фейсфул «Кто заберет мои мечты». Поправляю низ платья, аккуратно заправляю его набок и практически перехожу на бег под скрипку, под ее стоны. Запах июня спускается по моим легким, окрыляет мое тело, все мое существо. Тополиный пух, словно снег, стелется передо мной, создает дорожку, и я не останавливаюсь. Несусь навстречу своему последнему поезду, своему последнему вздоху. Ненастоящие снежинки разлетаются в тех местах, где я касаюсь асфальта каблуками. Они кружат вокруг и несут меня вперед, будто сама я не смогу, замру на половине пути. Но я не замираю. Я бегу вперед, и короткие волосы щекочут шею, лицо. Прикусываю губу в предвкушении, буквально взлетаю по ступеням и, наконец, дергаю широкие двери вокзала на себя.

Я внутри.

Не хочу долго думать и поэтому сразу иду на первую платформу. Если что перепрыгну через рельсы на нужную остановку.

Замираю на перроне перед белой линией. Людей много, но никто не обращает на меня внимания, что абсолютно ясно, ведь кто может догадаться, что я пришла сюда умирать. Бросаю на асфальт сумку и смотрю направо. Поезда нет. Поворачиваю голову налево — там тоже пусто. Сжимаю и разжимаю пальцы. Меня начинает колотить, словно я собираюсь сделать что-то такое, отчего зависит не только моя жизнь, но и жизнь многих других людей. Облизываю сухие губы. Да, я дрожу, но мне не страшно. Я ведь хотела этого. Хочу в смысле. Хочу умереть.

Слышу визг тормозов, оборачиваюсь и вижу вдалеке поезд. Вот оно.

Тело пронзает судорога. Закрываю глаза, убираю назад волосы и чувствую слезы. Все так, как должно быть. Все правильно. Скоро я перестану плакать, увижу родителей. Скоро все опять будет хорошо. Как раньше.

Глубоко втягиваю воздух, затем медленно выдыхаю его и делаю шаг вперед. Белая линия позади, а звон поезда все громче.

Почему-то думаю о том, что нужно было прочитать Анну Каренину. Усмехаюсь. Нелепые мысли перед тем, как осознанно прыгнуть насмерть.

— Девушка, ты уронила.

Растерянно распахиваю глаза и оборачиваюсь. Передо мной молодой парень, высокий. Он протягивает мне сумку. Кажется, она действительно моя.

— Ничего страшного, — нервно смотрю на приближающийся поезд и, смахнув слезы с ресниц, отрезаю. — Она мне не нужна.

— Не нужна?

— Да.

Киваю. Надеюсь, что он сейчас отойдет, но парень не двигается. Вскидывает брови и как-то странно оценивает мою позу.

— Что ты делаешь?

— Ничего. — Вытираю потные ладони о талию и недовольно сглатываю. — Мне, правда, не нужна твоя помощь. Можешь, положить сумку рядом. Спасибо.

Мне кажется, я дала понять, что не настроена на разговор. Или нет? Парень смотрит на мои ноги, затем заглядывает за спину и неожиданно отрезает:

— Это больно.

Ошеломленно расширяю глаза и вытягиваю шею.

— Что больно?

— То, что ты собираешься сделать. — Он потирает пальцами подбородок. — В одну секунду все твои кости сломаются, словно их кинули под пресс. Ужасная смерть.

— Что ты такое говоришь? Я не собираюсь прыгать под поезд. — Вскидываю руки на пояс и смотрю на парня так, словно он сморозил невозможную глупость. — Это дико.

— Это просто отвратительно. Знаешь, один мой друг видел, как какого-то беднягу сбил поезд. Кровище было море. Да, и вообще: кто до такого может додуматься? Все ведь знают непреложную истину.

— Какую истину?

Парень цокает. Подходит ко мне и аккуратно вешает сумку на левое плечо.

— На небо мы попадаем в таком виде, в котором умираем. Представляешь, как не повезло тому несчастному? Ух, и видок у него был.

— Оу.

Я хмурюсь и невольно отступаю назад. На самом деле, мне слабо верится в его слова, но почему-то становится жутко. Протираю потный лоб и грустно опускаю взгляд вниз: что теперь делать? На этот раз я даже не попыталась поставить точку.

— Я Дима.

Искоса смотрю на парня и неожиданно встречаюсь взглядом с его странными глазами: один небесно-голубой, в другом толстая коричневая полоса — гетерохромия. Он криво улыбается, на одну сторону, затем протягивает мне руку. Я не собираюсь ее жать, поэтому просто отворачиваюсь: незачем мне знакомиться с новыми людьми. Это бессмысленно.

— Понятно, — протягивает он и, улыбаясь, откидывает назад голову. — Прости, что отвлек.

Киваю и тихо отрезаю:

— Ничего страшного.

— Точно? А то мне показалось, что ты слегка двинулась и действительно хочешь прыгнуть под поезд. — Пронзаю парня удивленным взглядом и скрещиваю перед собой руки. — Эй, эй, ты чего?

— Что значит, слегка двинулась? — Я уверенно сокращаю между нами дистанцию. — К слову, тебя это не касается: ни то, что я делала, ни то, что я собиралась сделать. Ясно?

— Ты какая-то нервная.

— Серьезно? Боже, вот это новость!

Ошарашенно прохожу мимо парня, задеваю его плечом и двигаюсь в сторону выхода. Все тело кипит, будто его жарят на вертеле. Сжимаю пальцами локти, задерживаю дыхание и несусь к автобусной остановке, сметая на своем пути всех людей.

— Эй, — окликает меня уже знакомый голос. — Подожди.

Не собираюсь останавливаться. На самом деле, меня даже пугает подобная навязчивость. Прибавив скорость, вырываюсь из здания железнодорожного вокзала и быстро спускаюсь по ступенькам. Останавливаюсь на пешеходном переходе. Красный.

— Некрасиво ты себя ведешь, — отрезает рядом парень, и я ошеломленно поднимаю глаза. Этот наглец стоит совсем близко! В нескольких сантиметрах! Я недовольно выдыхаю и хмурю брови.

— Что ты от меня хочешь?

— Я сказал тебе свое имя, теперь…

— Что? — обрываю я. — Что теперь? Не собираюсь я знакомиться с тобой. Зачем?

— Просто так. — Дима довольно улыбается. Его лицо освещает зеленый цвет светофора, и мы одновременно ступаем на дорогу. — Что тебя останавливает? Я недостаточно хорош собой?

— Ах, что? Господи, да ты сумасшедший! Просто не хочу с тобой разговаривать и все. Что в этом странного?

— Я хочу услышать имя девушки, которой спас жизнь.

— Посмотрите, какой самоуверенный. Никому ты не спасал жизнь, умник. Прекрати вести себя так!

— Как?

— Так, как ты себя ведешь!

— А если я прекращу, ты скажешь мне свое имя?

— Нет, конечно, нет!

— Тогда я не сдвинусь с места.

— Отлично.

Взмахиваю руками и вырываюсь вперед. Довольно вскидываю подбородок, когда понимаю, что навязчивый незнакомец остался позади. Надо же, прилип, будто жвачка. Не думала, что такие люди существуют: люди, которым не плевать. Неужели он действительно понял, что я хочу прыгнуть? Почувствовал, что я хочу умереть? Хотя странно отнюдь не это. Странно то, что парень спас меня. Помог остановиться. Окружающие даже головы в мою сторону не повернули, а он подошел и продлил мне жизнь.

Нехотя бросаю взгляд себе за спину, в глубине души надеясь увидеть странного, темноволосого парня. И вдруг примерзаю к месту, понимая, что тот остановился посередине пешеходного перехода, не двигается. Уже все люди находятся на моей стороне. Только Дима стоит на трассе, держит руки в карманах и смотрит на меня так, будто я обязана за шиворот стащить его с дороги.

Ошеломленно вскидываю брови и приоткрываю рот. Кидаю взгляд на светофор: осталось девять секунд.

— Что ты делаешь? — на вздохе спрашиваю я и вновь встречаюсь взглядом с незнакомцем. — Не сходи с ума.

— Тебе можно, а мне — нет?

Резко скрещиваю на груди руки. Нервно прикусываю губу, замечаю, как из машин на парня уставились люди, и усмехаюсь:

— Тебя не собьют. Никто не поедет, просто не решится, так что единственное, чего тебе действительно стоит бояться — это взбешенных водителей, которые не поленятся выйти и выбить из тебя всю дурь.

— И это будет на твоей совести.

Я нервно покачиваю головой, отворачиваюсь и вижу, как значок для пешеходов становится красным. Первая машина сигналит. Смотрю на довольное лицо Димы и цокаю:

— Я ухожу.

— Уходи.

— Ухожу!

Разворачиваюсь и резко опускаю руки. Начинаю вновь двигаться в сторону автобусной остановки. Слышу, как гудков становится больше, нервно прикусываю губу, хочу проверить, что там происходит, но приказываю себе не обращать внимания. Рано или поздно парня прогонят с дороги. В любом случае.

По улице проносится хлопок двери. Непроизвольно оборачиваюсь, вижу, как лысый мужчина уверенно несется на Диму, и едва не вскрикиваю. Внутри все вспыхивает. Я нехотя прирастаю к земле, закрываю руками лицо, когда незнакомец толкает парня в плечо, и шепчу:

— О, господи.

Оглядываюсь, ищу глазами людей, которые смогли бы предотвратить то, что сейчас происходит на дороге, но никто не проявляет инициативу. Уверена, никто даже не обратит на это внимания, потому что в больших городах, да, и в маленьких уже наверно, окружающим нет никакого дела друг до друга. Каждый сам за себя. Сплотить нас могут лишь общие проблемы. Да, к сожалению, если этот процесс объединит мозги всех ждущих водителей в единое орудие, Диме не поздоровится.

Мужчина переходит на крик. Меня это здорово пугает, поэтому я непроизвольно сжимаю пальцы в кулаки, впиваюсь ногтями под кожу. Поднимаю взгляд и вдруг понимаю, что Дима сверлит во мне дыру. Смотрит так пронзительно, что хочется, как страус засунуть голову в песок. Улыбается, гад. Я закатываю глаза к небу и пытаюсь выдавить из себя непринужденную позу: мол, мне абсолютно плевать на все, что с тобой происходит, однако ничего не выходит. Собственно бросив все попытки обмануть незнакомца, я случайно отвечаю на его улыбку. Усмехаюсь, тут же одергиваю себя и вновь придаю лицу грозное выражение.

— Эй! — Мужчине явно не нравится, что парень не обращает на него внимания. — Ты меня вообще слышишь?

Но Дима не слышит. Он кривит рот на одну сторону, наклоняет подбородок вперед и ждет: ждет, что я сдамся. Правда, таким бесценным терпением обладает лишь он сам. В очередной раз не получив ответ на вопрос, взбешенный мужчина размахивается, выпускает кулак и со всей силы впечатывает его в нос незнакомца. Хруст. Я вскрикиваю, прикрываю ладонями рот и растеряно наблюдаю за тем, как мужчина выталкивает ногами парня на тротуар. Он брезгливо одергивает руки, орет что-то, и я резко срываюсь с места.

— Больной, — заключает тот, возвращаясь в машину. — Идиот, — добавляет он и ударяет по газам.

Возобновляется движение. Люди расходятся, а, Дима, перекатившись на спину, начинает громко смеяться.

— Ты что ржешь? — испуганно вскрикиваю я. Вижу кровь на его губах, подбородке и дрожащими пальцами ищу в сумке сухие салфетки. — Ненормальный, просто ненормальный псих. Зачем? К чему все это?

Парень не останавливается. Хватается руками за живот и притягивает к груди ноги.

— Ты понимаешь, что ведешь себя дико?

— Сказала девушка, десять минут назад пытавшаяся покончить с собой.

Я обижено поджимаю губы. Наконец, нахожу салфетки и, помедлив, бросаю их рядом с парнем. Затем поднимаюсь на ноги.

— Ты чего? — смутившись, спрашивает Дима. Морщится, прикладывает пальцы к носу и вновь смотрит на меня. — Что не так?

— Просто отвали. Тебя абсолютно не касается моя жизнь. И да, спасибо, что ты появился на вокзале. И нет, мне это было не нужно.

Практически срываюсь с места. На ходу убираю назад непослушные волосы, поправляю ремень сумки и уже действительно несусь к остановке. Мне не по себе. Внутри скребутся кошки, а, может, и кто-то другой. Не знаю. В голове взрываются сотни мыслей, и я, правда, не понимаю, зачем вообще на моем жизненном пути появился этот парень. Я не нуждаюсь в очередном друге. Мне нет дела до общения по душам. Я просто хочу поскорее покончить со всем этим и забыть о боли, капающей на мои мозги каждый раз и каждую секунду, как только я вдыхаю в легкие воздух.

Мои чувства поймут лишь те, кто терял. И я не собираюсь доказывать остальным, будто намерение умереть — вполне нормальное желание. Нет, ненормальное. Но это не исключает его наличие. Кто-то справляется, кто-то нет. И я не хочу справляться. Я не собираюсь находить себе опору, задумываться на тему смысла жизни и кардинально менять свое мировоззрение в сторону добра, любви и справедливости. Это финальные кадры моей истории. И ни красивое лицо, ни красивые слова, ни красивые поступки не продлят то, что должно закончиться.

Запрыгиваю в автобус, сажусь на свободное место и крепко сжимаю глаза.

Не получилось сегодня, получится завтра. Я не сдамся. Встречусь с родителями, чего бы мне это не стоило. В конце концов, они меня ждут, и хотя бы в этом я не хочу их подвести.

ГЛАВА 2

Целую ночь не могу сомкнуть глаз. Тело ноет, скулит, как подстреленное, слабое животное, но мысли — они просто не позволяют расслабиться. Я перевариваю то, что сегодня произошло. Не хочу, но думаю о высоком шатене, о его кривой улыбке на одну сторону, о любопытных, странных глазах разного цвета. В памяти всплывает его странная манера разговаривать с некой усмешкой, с двойным смыслом в каждом слове. Он будто делает ударение на те выражения, которые раньше я оставила бы без внимания, словно хочет донести до меня нечто новое, другое. Перекатываюсь на правый бок, упрямо сжимаю глаза и вновь вижу хитрые, голубые глаза. Буквально взвываю от странного чувства в груди. Это просто случайная встреча со случайным парнем! И я просто случайно оставила его лежать на тротуаре с разбитым носом.

— Господи, — виновато прикрываю руками лицо. Злюсь, ведь понимаю, что не должна испытывать жалость, но моя совесть — она бунтует. Варится, как бульон в собственном соку, и бурлит, бурлит, бурлит. Бам! Сейчас взорвется! Нехотя открываю глаза, исследую белый, низкий потолок, считаю количество звезд, маленьких кружочков, которые светятся, и, кажется, сейчас упадут мне на голову, и вдруг осознаю: все именно так, как сказал Дима: его синяки на моей совести.

Недовольно выдыхаю и зарываюсь с головой под одеяло.

Я сплю часов шесть. То и дело вскакиваю, так как думаю, будто в квартире кто-то есть. И только на первый взгляд это кажется полным абсурдом, игрой воображения. Когда мне в очередной раз мерещатся стуки, я уже не на шутку готова кинуться в бой. Однако желание поспать и желание, черт подери, умереть делают свое дело, и я ни на сантиметр не сдвигаюсь с кровати. К счастью, или, к сожалению, на утро я жива и невредима. Умываюсь, собираюсь сделать чай и остаток дня провести на диване, раздумывая и мечтая о своей смерти, но с грустью обнаруживаю пустую банку с сахаром. Ничто не заставило бы меня выйти за порог: ни еда, ни предметы быта. Клянусь, я бы осталась дома, даже если бы у меня прорвало трубу, и нужно было бы срочно купить новые детали для починки. Но сахар…, сахар — это мой сладкий наркотик, без которого даже жизнь, лишенная смысла, не жизнь. Я лениво натягиваю синюю футболку, шорты и долго копошусь в коридоре, завязывая шнурки кед. Хочу расчесать волосы, но потом вспоминаю, что позавчера избавилась от большей их части и, не поверите — улыбаюсь. Что ж, в короткой стрижке есть свои преимущества.

В подъезде темно. Закрываю за собой дверь и надеюсь не встретиться с соседями. Не люблю общаться с людьми. После смерти родителей они стали не просто навязчивыми, они стали заботливыми, сопереживающими, верными. Если бы раньше я не знала, о ком идет речь, возможно, сейчас с удовольствием приняла их помощь. Но прекрасно понимая и помня всех эти страдальцев в лицо, по именам, по поступкам, я буквально едва ли сдерживаюсь от того, чтобы не блевануть. Лицемерие — хуже предательства, хуже гнева. Лучше открыто ненавидеть, чем тайно обманывать.

Выхожу из подъезда и первым делом наступаю на длинный, грязный самолетик. Из бумаги. Осматриваюсь в поисках детей или подростков, бросивших его здесь, но никого не нахожу. Двор пуст. Поправляю сумку, продолжаю идти дальше, как вдруг замечаю перед собой еще три самолетика, врезавшихся в стену многоэтажки. Они впились в угол, прибитые безжалостным, порывистым ветром, не выпускающим их на свободу. Дрожат, словно боятся невидимого зверя, или, может, им просто холодно. Вскидываю брови, удивляясь тому, как быстро и непроизвольно я одушевила неодушевленное. Возможно, во мне все еще живет ребенок. Возможно, именно он пока что не дал мне умереть.

Иду вдоль многоэтажки, греюсь под солнцем, которое сегодня действительно горячее, настоящее. Наконец, не увиливает от работы: покрывает теплом все мое тело и землю, деревья, чужие лица. Растягиваю губы в улыбке. Что бы моя голова ни твердила, а отказаться от простых, земных удовольствий тяжко. Если бы я только знала, что там, на другой стороне, тоже есть солнце. Если бы я только знала, что там такой же воздух и такое же низкое, глубокое небо, норовящее упасть на тебя и поглотить, я бы не боялась. Совсем.

Цепляю что-то ногой, открываю глаза и понимаю, что вновь наступила на самолетик. Вскидываю брови, оглядываюсь и растерянно осознаю: они повсюду. Десятки бумажных самолетиков, уже слегка грязных, валяются на дороге, вдоль многоэтажки и дрожат, будто под ними трясется земля. Они ведут за угол, словно зовут меня! Изо рта вырывается вздох восхищения. Недоуменно заглядываю в тупик и громко восклицаю:

— Боже мой! — на стене гигантская надпись: ИДИ ЗА САМОЛЕТИКАМИ, МИРА.

Что это? Откуда? Я растеряно прикасаюсь пальцами к стене, изучаю буквы, нарисованные красным, ярким баллончиком и улыбаюсь, словно идиотка. Оглядываюсь. Это сон? Десятки бумажных самолетиков неожиданно выстраиваются передо мной в линию! Или они и раньше так лежали? Теперь я вижу путь. Да! Это дорожка! Присматриваюсь, замечаю скотч, который держит их, прикованными к земле. С любопытством облизываю сухие губы и непроизвольно начинаю двигаться, следуя за оригинальными стрелками.

Похоже на игру. Я моментально забываю о том, зачем вышла из дома. Увлеченно нахожу самолетики, прикрепленные к веткам деревьев, бамперам машин, дверным ручкам. Еще один из них спрятан в горшке для цветов. Другой — на столике около итальянского ресторана. Почему-то этот сделан из желтой бумаги. Я недоуменно снимаю с самолетика скотч, раскрываю его и обнаруживаю внутри послание, написанное корявым, мелким почерком: надеюсь, сейчас ты улыбаешься.

Недоуменно вскидываю брови. Вытягиваю шею, осматриваюсь и с ужасом замечаю за стеклом итальянского ресторана Диму.

— Черт!

Тут же резко нагибаюсь, пытаясь спрятаться за столик. Что за бред? Откуда он здесь? И почему знает мое имя, и вообще как он смог придумать все это? В невозможной панике выглядываю из-за стола и растерянно осматриваю внешний вид парня. Кажется, на нем униформа: зеленое поло и длинный фартук с названием ресторанчика. Выходит, Дима здесь работает?

Мелкими шажками начинаю двигаться в противоположную сторону. Внутри все горит, и я безуспешно корю себя за легкомысленность. Как я вообще могла купиться на подобные сопли? Самолетики, надпись на стене — уловка для наивных девушек, страдающих синдромом средневековья и мечтающих о более интересной, красочной жизни. Но протестует лишь одна часть моего полушария. Вторая непрерывно восхищается и, главное, наслаждается такой романтикой, ликует от того, что кто-то обратил на нее внимание. Глупая часть.

Прикрываю руками лицо, приподнимаюсь и, надеясь остаться незамеченной, делаю широкий шаг в сторону дома, как вдруг…

— Ауч!

Я хватаюсь рукой за голову и резко поднимаю взгляд вверх. Что-то упало на меня! Что-то легкое царапнуло мою макушку и тут же исчезло из вида, испарилось! Хмурю брови, кружусь, пытаясь понять, что происходит, и неожиданно вновь замечаю самолетик. Только на этот раз он не приклеен к столу, не держится на ветке дерева. Он летит. С крыши. Летит прямо на меня. Через несколько секунд к нему присоединяются еще два самолетика. Затем еще. Еще.

У меня перехватывает дыхание.

Десятки белоснежных самолетиков сыпятся на меня с неба, как огромные, гигантские снежинки. Они хаотично режут воздух своими острыми, длинными крыльями, сталкиваются, переворачиваются, пикируют вниз, затем вновь подлетают вверх, встретившись с грубыми порывами ветра. Они борются за свой последний полет, как человек за последний глоток кислорода. У них не всегда получается лететь прямо, ровно. Порой, они ударяются о стены магазинчика, на первом этаже которого расположен ресторанчик. И, тем не менее, ни один из них не валится вниз, как камень, как птица, потерявшая надежду или мечты. Самолетики рисуют узоры своими крыльями, составляют каждый свою историю. Историю о том, как он появился на свет, и как свершил чудо, падая в руки жестокого асфальта.

Какая короткая, но красивая судьба.

— Так ты скажешь мне свое имя?

Я медленно оборачиваюсь. Самолетики все еще падают на меня с неба, сердце все еще бешено отстукивает безбашенный ритм, а я внезапно не могу разозлиться, как не заставляю себя. Ну же, этот темноволосый парень все испортит! Он помеха! Но я сдаюсь. Пожимаю плечами и спрашиваю:

— А разве ты еще не узнал его?

— Узнал, но мне хочется услышать ответ от тебя.

Поджимаю губы. Самолетики разрезают между нами пространство, и что-то странное происходит в эту минуту. Я принимаю головокружение за последствие бессонницы, и как же сильно я в этот момент ошибаюсь.

В целом море разочарований, в океане безнадеги и одиночества я вдруг натыкаюсь на нечто, дающее жизнь. Это нечто высокого роста, с широкими плечами и волосами, такими же коричневыми, как каштан летом. Его улыбка сразу входит в мой список самых странных и кривых улыбок. А его глаза сразу становятся чем-то более серьезным, чем просто красивыми, необычными органами зрения. Я не знаю, откуда это «нечто» взялось, и что оно от меня хочет. Но сейчас я таю как мороженое, нагло брошенное под лучи бесстыжего солнца. И мне не хочется сопротивляться. Совсем.

— Мира, — делаю шаг вперед. — Меня зовут Мира.

— Дима.

— Как ты это устроил? И откуда знаешь мой адрес?

— Проследил за тобой, — усмехается парень и закидывает маленькое полотенце на плечо. — Затем спросил о тебе у соседей.

— Но почему? Зачем ты все это устроил?

— Мне захотелось сделать тебе приятно. У тебя красивые глаза, Мира, но в них не было ни грамма радости. Я решил, что смогу это исправить.

— Просто немыслимо.

Ошеломленно обхватываю себя ладонями за талию и хмурюсь. Не знаю, что сказать. Вижу небольшую гематому на носу Димы, вскидываю руки и неожиданно восклицаю:

— Ты нормальный вообще?

— Отчасти.

— Отчасти?

— Отчасти.

Киваю. Опускаю взгляд себе под ноги и с любопытством рассматриваю упавшие самолетики. Внутри такое странное чувство. Пытаюсь найти слова, описывающие его, как вдруг парень спрашивает:

— Ты свободна сегодня?

Мои глаза становятся огромными. Как ребенок, перед которым внезапно начинают крутить леденцом, я сглатываю и растерянно прищуриваюсь. Что ответить? Что ответить?

— И какая тебе разница? — немного заторможено интересуюсь я. Вух.

— Хотел увидеться.

— Мы и так сейчас друг друга видим.

Дима выдыхает. Скрещивает на груди руки и смотрит на меня как-то странно. Оценивает что ли. Наверно, думает, я сумасшедшая. Отчасти это верно.

Отчасти — глупое слово, но я почему-то улыбаюсь.

— Сегодня в семь я зайду за тобой.

Отличная тактика. Он решил не спрашивать, а сразу нападать. И нет, чтобы согласиться, я вдруг гордо вскидываю подбородок и со свойственной мне нудностью протягиваю:

— Еще чего.

— Что тебя конкретно не устраивает?

Облизываю губы. Что меня не устраивает? Ну, я хочу умереть, а ты мешаешь — вот что меня не устраивает. К счастью, я отвечаю иное.

— Сегодня мы уже виделись.

— Тогда завтра.

— Завтра рабочий день.

— Значит в субботу.

— В субботу — выходной.

— Тогда когда, Мира?

— Ну, что ж, ты и сам видишь: встретиться у нас никак не получается. — Пожимаю плечами и слегка приподнимаюсь на носочки. — Не судьба.

Разворачиваюсь, чтобы уйти. И пусть в груди ноет что-то похожее на грусть, я решительно собираюсь покинуть данную улицу и никогда больше сюда не возвращаться. Как вдруг…

— В пятнидельник.

Недоуменно оборачиваюсь.

— Что?

— Увидимся в пятнидельник.

Дима кивает. Делает шаг в сторону ресторанчика и практически скрывается за порогом, когда я восклицаю:

— Какая глупость! — Парень не останавливается. — Эй? Что за пятнидельник?

— Наш с тобой день, — улыбаясь, поясняет он.

— У нас с тобой нет дня.

— Теперь есть.

Я ошеломленно покачиваю головой. Открываю рот, чтобы сказать что-то еще, но Дима быстро скрывается за дверью. Момент упущен. Растеряно оглядываюсь, словно ищу у кого-то поддержки, помощи, но вокруг нет ни души, способной разрешить мою проблему: проблему любопытства, ожидания, желания завтра проснуться. Убираю назад короткие, бронзовые волосы. Наверняка, на солнце они рыжие, и я не понимаю, почему сейчас думаю об этом. И вообще не понимаю, почему думаю о чем-то, кроме своей смерти. Недовольно поднимаю с земли самолетик, прячу его в карман джинс и приказываю себе успокоиться. Заставляю мозг вычеркнуть из памяти сегодняшний день, сегодняшнее приятное чувство тепла, и одновременно греюсь о горячие крылья самолета. А он ведь обычный, бумажный. Просто оригами.

В этот момент я осознаю, насколько сильно влияние предметов может отличаться от их истинного назначения.

Я глажу платье. Его верх джинсовый, а низ из шифона: цвета не броские — бежевые, светло-розовые, молочные. Холодные, одним словом. Мама купила его за несколько недель до смерти. Сказала, мне идет такой фасон. Кладу платье на диван, аккуратно расправляю юбку, затем притаскиваю из коридора белые балетки. Оцениваю композицию и киваю сама себе, будто убеждаю в том, что вещи хорошо сочетаются.

Остаток дня провожу в ожидании. До вечера хожу вся взвинченная и действительно свято верю в то, что Дима вот-вот покажется на пороге. Я пообещала себе не думать о его словах, пообещала не зацикливаться на его двойных смыслах, поэтому мучаю голову мыслями о его внешности, тембре и удивительной фантазии. Это, конечно, немного не то, чем я хотела бы заняться, но выбирать не приходится.

Проверяю почту. Приходит конверт с оповещением из банка о том, что на мой счет вновь поступили деньги, жертвуемые кампанией, в которой когда-то работали родители. Не хочу лукавить: лишь благодаря им меня еще не выгнали из квартиры, и в холодильнике не повесилась мышь. Не знаю, хорошо ли это, ведь не спонсируй они меня, я бы давно померла с голода, что тоже вариант.

От безделья вымываю квартиру. Затем решаю постирать вещи. Под конец дня сижу на диване, смотрю на экран выключенного телевизора и буквально чувствую, как дрожит все тело. Я ощущаю себя покинутой, и вроде такая мелочь — а организм приходит в бешенство. Резко бросаю взгляд на настенные часы, которые за сегодня я успела возненавидеть, вижу стрелку на десяти и отворачиваюсь.

Он не придет.

Встаю. Протираю лицо и с напущенным спокойствием обещаю себе больше не доверять людям, не слушать их красивые слова. Поговорю завтра с доктором и на выходных со всем покончу. Вспоминаю, что оставила несколько пакетиков цефтазидима в аптечке, возьму еще пару флакончиков успокоительного и обезболивающего, или снотворного. Надеюсь, это поможет навсегда избавиться от боли и от боязни в очередной раз ощутить себя одинокой.

Утром крашусь, одеваюсь. Пью чай, выхожу из дома. Я стараюсь ни о чем не думать, ни о чем не размышлять. Делаю все на автомате. Прихожу к Александру Викторовичу, не ожидая приглашения, сажусь в старое кресло и тут же отрезаю:

— У меня все отлично.

Доктор вновь осматривает меня скептическим взглядом, правда, на этот раз не находит изъянов. Я подготовилась: накрасила губы, чтобы он не заметил, насколько сильно они потрескались, наложила тончайший слой тонального крема, руки спрятала в карманы и сижу так ровно, словно за спиной прячу палку.

— У меня к тебе есть просьба. — Он откашливается. — Я хочу, чтобы на следующий сеанс ты написала мне письмо.

Усмехаюсь. Прикусываю кончик пальца и недоуменно пожимаю плечами:

— Письмо?

— Да.

— Серьезно?

— Почему бы и нет? Напиши о том, что тебя волнует. Свои мысли, чувства. Возможно, есть вещи, о которых ты не хочешь говорить, но которые сумеешь выразить на бумаге.

Равнодушно рассматриваю свои обгрызенные ногти. Зачем мне соглашаться на подобную промывку мозгов, если следующего сеанса уже не будет? Глупо. С другой стороны, если сейчас я отвечу «да», доктор заметит «прогресс» и отпустит меня домой. Возможно, он даже успокоится.

— Хорошо.

— Хорошо?

— Да, — встречаюсь с ошеломленным взглядом Александра Викторовича и киваю. — Я сделаю это.

— Ты меня удивила, Мира. Я рад, очень рад такому ответу! — Мужчина устало улыбается, затем откидывается на спинку стула и добавляет. — Только не забудь, договорились? Приступай уже сегодня.

— Как скажете. — Доктор замолкает. Разглядывает меня, изучает. — Что? — не выдерживаю. — Что вы так смотрите?

— Ты изменилась.

— Да, нет вроде, — начинаю нервно мять ладони. Прячу их в карманы, затем опять вытаскиваю.

— У тебя все в порядке? Как самочувствие? Бывают припадки? Говори честно, Мира, я все равно рано или поздно узнаю правду.

— Александр Викторович, ну, что могло измениться за два дня?

Мой вопрос кажется простым, и ответ на него очевиден. Однако за эти чертовы два дня, действительно, изменилось больше, чем за несколько долгих, вечных месяцев. И это так дико меня пугает, что я буквально ощущаю ужас в своей груди. Он не растет, он и так уже огромен. Он затаился, выжидает подходящего момента, чтобы взорваться и разодрать меня на части.

— Когда ты уже научишься мне доверять? — Доктор по-доброму хмурит брови, пытается передать мне что-то по воздуху, но я не чувствую. Лишь догадываюсь. — Я твой друг, Мира.

Немного поколебавшись, отвечаю:

— Знаю, — затем моргаю и встряхиваю головой, — только кому от этого легче.

Возвращаясь домой, попадаю под дождь. Видимо, лето расплачивается за вчерашний теплый день. От негодования я готова заорать во все горло, правда, вряд ли это как-то изменит отвратительную погоду, и ливень, прислушавшись к моим словам, прекратится. Перебегаю на противоположную от остановки улицу, захожу в маленький супермаркет. Без особо интереса сваливаю в корзину продукты: фрукты, овощи, крупы. Собираюсь взять с полки молоко, как вдруг сзади слышу голос:

— Как ты похудела.

Пальцы непослушно выпускают пакет, и он со свистом падает прямо на мои ноги. Смущенно стряхиваю молоко с балеток, нагибаюсь, кладу пакет обратно на прилавок и, вдохнув как можно больше воздуха в легкие, оборачиваюсь: передо мной один из самых страшных ночных кошмаров — Лена. И, нет, она совсем не уродлива. Напротив, для двадцатилетней девушки Романова отлично сложена: невысокая, худая, как тростинка. Замираю я от того, что боюсь встречаться лицом к лицу со своим прошлым, а Лена как раз-таки им является.

— Ты подстриглась? — растерянно интересуется она, будто не видит, как я, находясь перед ней, выгляжу. — Давно? Хотя не отвечай. Это неважно. Лучше скажи, как ты? Выглядишь неплохо, уставшая, но в целом бодрая, румяная. Правда, щеки чуть впали, это от волнения, да? Или ты не ешь? Смотри, питаться нужно, ведь…, — воздух у подруги заканчивается. Она вдыхает его и робко заканчивает, — ведь это жизненно необходимый процесс.

Не знаю, что ответить. Я прикусываю губу и нервно отрезаю:

— Ем я нормально.

Как же глупо звучат наши фразы. Я отворачиваюсь, а когда вновь встречаюсь взглядом с Ленкой, замечаю на ее глазах слезы. Ну, нет. Это уже слишком.

— Я, пожалуй, пойду. — Бежать: единственный выход.

— Уже? Подожди, но…, — подруга хватает меня за локоть. — Куда ты? Мира, мы не виделись больше месяца. Я так волновалась.

— Все в порядке.

— Почему ты не отвечаешь на звонки? Не открываешь дверь? Я не могу вечно караулить тебя у подъезда.

— Лен, прекрати. — Аккуратно убираю худые пальцы подруги со своей руки и покачиваю головой. — Не надо, пожалуйста.

— Останься, — просит она, раздирая меня своими словами на части, — Мира, прошу тебя, давай поговорим.

— Я не могу. Прости. Мне пора.

Срываюсь с места. Бросаю корзину на один из прилавков и уверенно несусь к выходу из магазина. Перед глазами стоит расстроенное, заботливое лицо подруги, и я буквально чувствую, как к горлу подкатывает что-то колючее, горячее. Резко смахиваю со щек слезы, выпрямляюсь и продолжаю путь, приказывая себе и своему телу успокоиться. Все хорошо. Все нормально. Вы больше не увидитесь, Лена больше не напомнит о прошлом. Но, словно фонтан, меня безутешно прорывает. Все проблемы, все обиды выползают наружу, будто дождевые черви, и я вдруг особенно ясно осознаю смерть родителей, осознаю свое одиночество и ничтожность, понимаю, как слабо и беззащитно выгляжу со стороны, и как глупо наступаю на те же грабли. Растеряно убираю с лица неровные, бронзовые пряди, добегаю до подъезда и практически влетаю внутрь. Дождь барабанит по карнизам, и я слышу его, поднимаясь по лестнице. Это музыка, сопровождающая сейчас мою историю. Ведь в фильмах всегда есть мелодия на фоне. Моя тема — звук ливня. Истошный, сплошной крик неба. Он орет вместо меня, он выражает все мои чувства.

Зло открываю дверь, словно торнадо врываюсь в квартиру. Бросаю на пол сумку и сдавливаю пальцами голову: дыши, дыши. Все нормально, ты справишься.

Из горла вдруг вырывается крик. Испугавшись сама себя, осматриваюсь, резко переключаю внимание с одной вещи на другую, пытаюсь за что-то ухватиться, но вместо того, чтобы успокоиться — сильнее завожусь. В этом доме все пропитано мамой и папой. Эта квартира — сплошное напоминание о том, что у меня было, и что я потеряла. Как здесь можно взять себя в руки? Как можно прийти в норму? Хожу из стороны в сторону, часто дышу, стараюсь сконцентрироваться на чем-то хорошем, однако то и дело бросаю взгляд на шкаф, где притаилась аптечка. Отворачиваюсь. Нет, не сегодня, не сейчас. Почему? Потому что. Не время. Попозже. Зачем позже? Так хочется. Так надо. По какой причине?

Неожиданно ловлю себя на желании позвонить доктору. Вдруг он поможет? Грубо ударяюсь спиной о стену и прикусываю губы. Никуда звонить я не буду, делиться ни с кем переживаниями не стану. Я сама, сама со всем справлюсь. Я смогу. Сделаю, что нужно.

Поддавшись сильному порыву, отхожу от стены, открываю шкафчик и достаю аптечку. Дрожащими пальцами вываливаю из пакета все лекарства, падаю на колени и сквозь слезы отбираю нужные таблетки. Ставлю флакончики в ряд. Из глаз градом льются слезы. Дышать нечем. Но я так же ровно держу спину, как на приеме у Александра Викторовича. Осанка, подбородок. Затем на ватных ногах плетусь в сторону кухни. Наливаю стакан воды. Возвращаюсь, сажусь рядом с лекарствами на ковер, вытираю глаза, горящие так сильно, словно их обжигает огонь, и шепчу:

— Позови меня небо. Удиви меня правдой. — Открываю флакончики. — Я, конечно, не первый, кто летал, — голос срывается, но я быстро беру себя в руки, — и кто падал.

Набираю в ладонь таблетки. Они разных цветов: белые, синие, желтые. Колеблюсь несколько секунд, а затем вдруг уверенно бросаю сразу три штуки себе в рот. По щекам льются слезы. Запиваю таблетки водой, морщусь и откидываю назад голову. Сейчас стошнит. Скручиваюсь, но с огромным трудом сдерживаю рвоту. Неожиданно понимаю: вода — не вариант. Нужно найти алкоголь, тогда процесс пойдет быстрее. Резко встаю на ноги и тут же валюсь обратно. В животе урчит. Думаю о том, почему вновь решила повторить попытку номер три, и не нахожу логичного ответа. Возможно, я слишком ленива, чтобы придумать нечто новое. А, может, я чересчур романтична. Умереть от отравления — как это по-женски. Я ведь не собиралась застрелиться или повеситься. Я выбрала нечто сродни слабому полу: легкое, но в то же время не менее впечатляющее.

Второй раз поднимаюсь медленно. В голове прыгают черные точки, и я удивленно вскидываю брови: неужели организм реагирует? В прошлый раз никакого эффекта не было — меня просто стошнило. Протираю потный лоб или мокрый и решительно плетусь на кухню. Там открываю шкафчики, нагибаюсь и протягиваю:

— Где же ты, — глаза бегают из стороны в сторону, словно я наркоман со стажем. Облизываю губы и повторяю, — где ты?

Не знаю, что именно ищу. Виски, коньяк. Просто надеюсь, какой-то спирт остался с прошедших праздников. Внимательно изучаю полочки, опускаюсь на колени перед шкафом и неожиданно нахожу в углу старую бутылку Хеннесси. Она практически пуста, но я считаю, мне хватит. Открываю ее, не задумываясь, опрокидываю в горло несколько глотков и сжимаю глаза до такой степени, что становится больно.

— Господи, — опускаю голову, чувствую, как воспламеняется тело, и встряхиваю руками в стороны, пытаясь хоть как-то унять огонь в груди. — Черт, черт. А! Что за гадость?

Открываю глаза и брезгливо оцениваю коньяк. Отвратительное пойло.

Поднимаюсь на ноги, плетусь обратно в зал. Падаю перед лекарствами и глубоко втягиваю в легкие воздух: итак. Трех таблеток мало. Чтобы умереть нужно больше.

Руки трясутся. Мне холодно? Нет. Страшно? Нет. Тогда почему тело колотит. Недоуменно сдавливаю пальцами талию, сгибаюсь и хмурю брови: что такое. Все ведь нормально. Дергаю головой в сторону, будто откидываю назад лишние мысли, и вновь смотрю на снотворное сквозь липкие, тяжелые веки. У Паоло Коэльо Вероника глотала таблетки по одной штуке, оставляя за собой шанс спастись. Я не хочу давать себе возможность сдаться. Я сильнее и увереннее в том, что собираюсь свершить, поэтому набираю в ладонь сразу пять таблеток. Сразу пять причин покончить с собой: мама, папа, родственники, друзья. Я.

— Такие маленькие и такие тяжелые, — шепчу и ощущаю внутри дрожь. Приходится признать: с каждым разом убить себя все сложнее и сложнее. Откашливаюсь, выпрямляюсь и собираюсь выпить лекарство как раз в тот момент, когда кто-то стучит в дверь.

— Да, ладно, — опустив руку, тяну я и поворачиваю голову в сторону коридора. — Серьезно?

Просто не верится. Вытираю глаза, облизываю губы и решаю просто не обращать внимания на окружающие меня вещи.

Бум-бум-бум. Выругиваюсь. Недовольно припадаю губами к коньяку и делаю несколько больших, смачных глотков. Тело вновь вспыхивает, словно подожжённая спичка, и я вся морщусь, будто заметила нечто отвратительно-омерзительное. Борюсь с приступом рвоты, зажимаю пальцами рот и отсчитываю в голове десять секунд: сейчас станет легче. Раз, два, три, четыре…

Опять стук в дверь. Рассерженно поднимаюсь на ноги, несусь к двери и ору:

— Пошли вон!

— Пятнидельник, — восклицает голос с той стороны и буквально прибивает меня к полу. Растерянно замерев, я расширяю глаза и думаю: только не это. — Открывай.

Все тело горбится, становится меньше. Не знаю, что делать оглядываюсь, затем вновь слышу стук в дверь и одними губами шепчу: черт.

— Мира.

— Ее здесь нет, — попытка — не пытка.

— Серьезно? Тогда с кем я говорю?

— С…, — морщусь, прикладываю холодную бутылку коньяка ко лбу и выпаливаю, — с ее горничной.

Слышу смех. Растеряно прячу алкоголь на полке за книгами, поправляю волосы и подлетаю к железной, бронзовой двери. Смотрю в глазок: Дима мокрый, словно попал под жуткий ливень. Ударяю кулаком по лбу:

— Там же дождь.

— Что?

— Ничего. — Одергиваю себя, вздыхаю и с напущенным равнодушием спрашиваю, — что ты здесь делаешь?

— Сегодня наш день, забыла?

— Сегодня пятница.

— Теоритически. На самом деле, мой рабочий день подошел к концу, а значит, для меня пятница давно закончилась. Суббота еще не наступила, вот и выходит: в данную секунду самый что ни на есть настоящий пятнидельник.

— Что? — Такое чувство, что каждую минуту рядом с ним мне приходится разгадывать ребусы. Морщусь и недовольно отрезаю, — уходи.

— Куда?

— Куда хочешь!

— А куда бы ты хотела, чтобы я ушел?

Растеряно распахиваю глаза и буквально чувствую, как внутри начинает расти раздражение. Прикусываю губу и чеканю:

— Просто. Уйди.

— Мира…

— Господи, да, что тебе от меня нужно? В чем проблема? Мы с тобой едва знакомы, а ты появляешься каждый раз, когда тебе заблагорассудиться, будто это нормально, будто это правильно. Уходи! Уходи отсюда, Дим! — последнюю фразу я говорю не со злости, а искренне, заботясь о человеке, которому опасно находиться рядом с тем, кто не хочет жить. — Ты зря стараешься.

— Что будет, если упадет небо?

— Что?

— Ответь.

— Я не понимаю.

— Просто ответь, что будет, если небо упадет?

Растеряно пожимаю плечами.

— Мы все умрем.

— Нет. — Парень отходит от двери, нервно потирает мокрый подбородок и признается. — Тогда на вокзале я прочитал в твоем взгляде пугающую безнадегу. Ты хотела умереть, и не надо лгать, будто это чушь: я все увидел. Ты молчала, рот не двигался, а мне показалось, будто худая девушка на перроне орет, кричит от боли. Как я мог остаться в стороне? Как сейчас я могу уйти? Ты как хочешь, но мне не впервой сталкиваться с трудностями. Сдавайся, опускай руки, уступай слабости, а я тебя не оставлю. Ты мне никто, но я тебе должен. И все те люди на вокзале должны, просто я оказался единственным, у кого совесть не канула в лету.

Не знаю, что сказать. Ошеломленно наблюдаю за тем, как парень нервно колыхматит свои волосы, трет подбородок, садится на пол и вальяжно вытягивает ноги. Он откидывает назад голову, смотри куда-то вверх, а я просто не могу пошевелиться, не могу задышать. Что это было? Кто он такой? О чем вообще говорит? Несколько минут нахожусь не в состоянии даже моргнуть. Затем робко смотрю себе за спину, вижу разбросанные на ковре таблетки, флакончики и почему-то виновато горблюсь. Мне становится стыдно. Достаю спрятанную бутылку коньяка с полки, открываю дверь и, не поднимая глаз, сажусь рядом с парнем. Чувствую: он смотрит, но сама не решаюсь ответить на взгляд.

Отпиваю из бутылки алкоголь, морщусь и шепчу:

— Чтоб ты знал, умереть не так просто, как кажется.

Дима отнимает у меня коньяк, делает несколько глотков и отвечает:

— Знаю.

Мы молчим, смотрим куда-то сквозь стену. Думаем о времени. Оно, вряд ли, думает о нас. В воздухе повисают незаданные, скрытые вопросы, ответы на которые каждый из нас хотел бы узнать, и ответы на которые каждый из нас боится услышать.

Я, наконец, решаюсь поднять взгляд, смотрю на Диму. Он красивый. По-своему. Плечи широкие, руки слегка худоватые. Нос длинный, узкий, синий в том месте, куда врезался кулак мужчины, губы такие пухлые, что даже в профиль хорошо выделяется их очертание. Но я не хочу лукавить и сразу признаюсь: мне нравится. Откидываю назад голову, исследую его слегка заросший подбородок, вблизи кажущийся грубым, острым и тайно думаю о том, разглядывал ли он меня так же. Изучал ли мое лицо с таким же трепетом и интересом.

— Так как правильно ответить на твой вопрос? — тихо спрашиваю я, и Дима оборачивается. Наши взгляды находят друг друга. Мне приходится помедлить немного, чтобы собраться с мыслями. — Что будет, если небо упадет?

Парень улыбается на одну сторону и, придвинувшись, отвечает:

— Небо уже упало, Мира. Небо — это воздух, притягиваемый землей, и он всегда рядом с нами, здесь, не высоко, а прямо тут. Поэтому в следующий раз, когда ты захочешь попасть туда, — он указывает пальцем вверх и кривит рот, — вспомни о том, что ты уже там.

Он замолкает, а я вдруг начинаю улыбаться. Не знаю, почему, просто растягиваю рот в улыбке и смеюсь. Как в детстве, когда рассмешить могла даже самая несмешная шутка.

— Что? Ты чего?

— Не знаю, просто ты странный, — покачиваю головой. — Впервые встречаю такого человека.

— Какого? Ты меня пугаешь.

— Да, нет. Почему пугаю? Просто ты мыслишь нестандартно. Самолетики, надписи, небо, воздух. Сплошные метафоры. Это так необычно.

— Откуда тебе знать, как выглядят обычные вещи? Возможно, то, что я делаю — как раз-таки самая настоящая банальность.

— Нет! — улыбаясь, вскидываю руки. — Поверь, ты постоянно застаешь меня врасплох своими странными фразочками. Небо уже упало? Что? Да, как такое возможно? Это нереально.

— О, Мира. Ты видишь вещи только в черном или белом цвете. Так нельзя.

— Зато ты видишь мир цветным и ярким. Как пафосно и мерзко.

Дима легонько толкает меня в бок. Касается щекой стены и пронзает увлеченным взглядом: на секунду мне кажется, что именно так я смотрела на него несколько минут назад. Мы вновь молчим, но нам не в тягость. Я повторяю его позу, хитро сужаю глаза и забываю о том, что совсем недавно хотела умереть. А он вновь кривит рот на одну сторону. Этот жест уже засел у меня где-то в груди.

— Мира?

Вечность лопается, словно мыльный пузырь. Я резко выпрямляюсь и, к огромному сожалению, замечаю на лестничной площадке соседку с пятого этажа. Уверена, она счастлива. В конце концов, теперь ей будет, о чем поговорить с подругами на скамейке в течение нескольких долгих и нудных недель. Так и представляю себе эти тупые разговоры: бедная девочка со второго этажа, ну та, которая потеряла родителей на Украине, совсем от рук отбилась. Пьет. В подъезде! Да еще и с каким-то парнем! Ай-яй-яй. Жалко, ведь семья была приличная.

Закатываю глаза, замечаю, как Дима убирает бутылку за спину и отрезаю:

— Здравствуйте.

— А что это вы делаете?

Пьем, взрослеем, притягиваемся, ищем смысл в жизни. Вряд ли она поймет то, что сейчас вертится в моей голове, поэтому я просто решаю не отвечать. Нехотя поднимаюсь на ноги. Дима тоже встает. Он отряхивает джинсы, оглядывается и неожиданно спрашивает:

— Вам на какой этаж?

— Что? — соседка сбита с толку. — В смысле?

— У вас тяжелые пакеты. Давайте помогу.

Моя челюсть практически падает. Вскидываю брови и непроизвольно ставлю на пояс руки: серьезно? Так нагло подлизываться даже Ленка не умела! В груди колет. Я испуганно понимаю, что впервые за все это время позволила своим воспоминаниям взять верх над разумом. Черт. Сильно прикусываю губу и тут же взвываю: появляется кровь.

— Я подойду через пару минут, — Дима поднимает сумки и, уходя, кидает, — не вздумай.

— Что?

— Ты знаешь что.

Недовольно прищуриваю глаза: не хватало еще, чтобы о моих проблемах узнал весь подъезд. Наблюдаю за тем, как парень скрывается с соседкой за поворотом, мну пальцами холодное лицо и, покачиваясь, возвращаюсь в квартиру. Алкоголь лениво берется за голову. Вижу вдалеке разбросанные по полу таблетки, только теперь мне кажется: их больше. Или они двоятся. Встряхиваю головой. Не нужно было вставать так резко. Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться, но лишь вновь покачиваюсь в сторону. Цепляюсь руками за шкафчик и выдыхаю:

— Черт.

— Черт?

Оборачиваюсь, вижу на пороге Диму и повторяю:

— Черт.

Почему он так быстро вернулся? Громко выдыхаю. Здравый смысл упорно кричит: в зале валяется с десяток таблеток снотворного, обезболивающего, успокоительного — нужно срочно их убрать! Меня буквально передергивает от мысли о том, что Дима все это увидит. Но тело вялое, заторможенное, словно я масло, и меня заперли в духовке, поэтому я лишь топчусь на месте, поддерживая слабыми руками голову.

— Смотрю, алкоголь серьезно за тебя взялся, — парень закрывает за собой дверь, по-хозяйски проходит в коридор. Снимает кроссовки. — Да?

— Отчасти.

— Отчасти? Ты вообще пила когда-нибудь? Наверно, нет, потому что…, — Дима замолкает, и, к сожалению, я знаю почему.

Мое лицо становится красным, воспламеняется. Мне так стыдно! Я подлетаю к парню, отталкиваю его в сторону и первой прохожу в зал. Падаю на пол. Дрожащими пальцами собираю таблетки, ищу флакончики, нервно вожу ладонями по ковру, надеясь быстрее убрать всю эту мерзость, закрываю одни баночки, открываю другие, горстями пихаю лекарство внутрь, чувствую, как горло становится колючим, но не останавливаюсь. Я должна спрятать таблетки, я должна избавиться от них.

— Мира.

Почти все. Закрываю флакон с успокоительным, прячу его, затем сваливаю остальные таблетки в пакет. Собираюсь, схватить банку с обезболивающим, когда мою руку перехватывают. Поднимаю взгляд. У Димы странные зрачки. Я и раньше замечала его необычные, редкие глаза, но сейчас, когда его лицо так близко, мне особенно четко видна радужка: справа — голубая, слева — слегка коричневая. Это настолько непривычно, ново. Присматриваюсь, вижу на зрачке четкую карюю полоску и застываю в немом восхищении. Она маленькая, едва заметная, но она полностью меняет взгляд, который испепеляет меня своей жалостью. Жалостью! Вырываю кисть и рассерженно спрашиваю:

— Чего пялишься?

— Все в порядке, — вместо того, чтобы ответить на вопрос, говорит Дима. — Все хорошо.

— Что хорошо? Что в порядке? Господи, да, откуда ты свалился на мою голову! — Убираю назад волосы и нервно протираю мутные глаза. — Давай раз и навсегда проясним: я не хочу жить, слышишь? Не хочу. И твое появление ничего не изменит! Да, ты спас меня на вокзале и появился на моем пороге сегодня, но я все равно найду время для того, чтобы…, чтобы ты знаешь, что сделать. Я совершу это, потому что не могу себя контролировать! Это наркотик. Заболевание. В медицине даже есть термин, характеризующий мое состояние. Кажется, — хмурю лоб и выпаливаю, — витальная депрессия. Да! Это пузыри в моем мозге, которые лопаются каждый раз, когда что-то выводит меня из состояния хронической спячки. Я взрываюсь, и не могу противиться желанию прыгнуть с моста, вскрыть вены, удавиться целой пачкой антибиотиков, сигануть под поезд, — перевожу дыхание и в безумном состоянии паники, сдавливающем горло, признаюсь, — я обречена, понимаешь? Обречена.

— Вставай.

— Что? — растерянно вскидываю брови. — Зачем?

— Вставай.

Недовольно поднимаюсь на ноги. Дима тут же хватает меня за локоть и тащит к выходу.

— Что ты делаешь?

— Иди за мной.

— Не хочу!

— Мира, не сопротивляйся.

Парень грубо выпихивает меня из квартиры, и я готова зарычать во все горло от гнева, от раздражения, так как безумно злюсь на его поведение, на его бестактность и невежливость. Однако мое тело слишком слабо для пререканий. Мы спускаемся вниз, выходим под дождь, и Дима берет в ладонь мою руку, чтобы я не отставала.

— Идем.

Бежим в сторону метро. Ливень барабанит по голове, плечам и носу, но мы не останавливаемся. Замедляем ход уже в подземке. Пробираемся сквозь безликую толпу спешащих женщин, мужчин, детей, стариков. Все они толкаются, кидают друг на друга недовольные, ядовитые взгляды, ведут себя так, словно повторяют свой первый подвиг в качестве сперматозоида: пытаются первыми достигнуть цели.

Дима крепко сжимает мою ладонь. Наверно, боится, что я вновь захочу свести счеты с жизнью, что не беспочвенно, так как я действительно отмечаю близкое расстояние рельсов до моих заплетающихся ног. Повсюду витает тяжелый, металлический запах, присущий только нашим подземкам, только русским туннелям с одним входом и с одним выходом. Приезжает поезд, и с немалым трудом мы консервируем себя в эту гигантскую банку.

— Куда направляемся? — жалкая попытка понять, что происходит. Парень не отвечает.

Едем минут пятнадцать. Успеваю вспотеть и придумать новый план: умереть в метро от опасной близости чужих подмышек к моему лицу. К счастью, мучениям приходит конец, и я вдыхаю полной грудью, оказавшись на свободе. Собираюсь перевести дух, когда Дима опять срывается с места. Даже не пытаюсь воспротивиться: просто безвольно бегу рядом, в тайне надеясь, что конечная остановка стоит моих усилий.

Через пять минут мы оказываемся лицом к лицу с дверьми центральной городской больницы, и у меня тут же внутри завязывается узел. Я чувствую: мы не просто так приехали в место, где больных людей, больше, чем здоровых, и недовольно взвываю:

— Зачем ты привез меня сюда?

— Идем.

— Не хочу. — Упрямо поджимаю губы. — Господи, Дим, я в курсе, что есть люди, у которых жизнь похуже моей.

— Замолчи.

Закатываю глаза. На первом этаже тихо, так тихо, что хочется зажать руками уши. Я оглядываюсь, сначала натыкаюсь на сплошные белые стены, стеклянные столы, полки, стулья, но затем вдруг вижу цветной стенд в самом углу комнаты. Он немного разбавляет стерильную, неживую атмосферу: это стенд с детскими рисунками. По телу пробегают мурашки. Сглатываю и скрещиваю на груди руки: в таких местах главное не забывать дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох.

За регистрационным стеклом сидит молодая, рыжеволосая девушка. Заметив нас, она отрывается от документов и ошеломленно выдыхает:

— Дима, что ты здесь делаешь?

Отлично. Они еще и знакомы.

— Мы на несколько минут, — обещает он. — Правда.

Девушка ломается. Надувает губы и шепчет:

— Все посещения запрещены. Ты же знаешь.

— Пожалуйста, Юль. Мы туда и обратно, клянусь.

— Зачем?

— Дело жизненной необходимости.

Медсестра сканирует мое лицо. Выгляжу я, наверно, глупо, и скорее всего от меня пахнет алкоголем. Однако мой внешний вид вполне ее устраивает. Цокнув, она кивает в сторону лестницы и предупреждает:

— Пять минут.

Несемся на второй этаж. Дима слегка горбится, будто прячется, а у меня внутри разом сжимаются все органы: чувствую себя преступницей, ей богу. Ступеньки сколькие. Я то и дело спотыкаюсь, подворачиваю ноги, так как после коньяка не могу унять легкое головокружение, но парня не заботит первая стадия моего опьянения. Он напрягается, стискивает зубы и молчит. Впервые на его лице нет ни намека на улыбку. Это пугает.

— Где мы, Дим? Что происходит? — Становится холодно. Облизываю губы и с ужасом замечаю на одном из стендов надпись: онкологические заболевания. Меня пробивает судорога. Резко примерзнув к кафелю, я моргаю и выдыхаю весь накопившийся в легких воздух: детские рисунки, пугающая тишина, онкология. Парень привел меня в центр по выработке слез, боли и отчаяния. Здесь вместо кислорода — ужас. Смахнув с лица холодный пот, понимаю: в палатах лежат те, кто болеет раком. От этих мыслей сводит все тело. Пронзаю Диму обиженным взглядом и чеканю:

— Как ты мог? Зачем привел меня сюда?

Дима делает еще несколько шагов в сторону маленьких комнат, но затем все же останавливается. Несколько минут я вижу только его спину, слышу, как тяжело и с трудом он дышит. И мне действительно неясен его порыв — прийти туда, откуда все бегут. Зачем? Ради того, чтобы доказать мне, как больно и плохо, порой, бывает людям? Откидываю назад голову и зажмуриваюсь: кошмар наяву.

— Вот кто обречен, — тихо отрезает Дима. Наши взгляды встречаются, и, клянусь, в его странных глазах я замечаю, куда больше, чем просто сожаление. Это опыт, реальное знание того, о чем он говорит. — Здесь дети каждую секунду сражаются за такие глупые вещи, как проснуться утром, посмотреть фильм, дочитать книгу, послушать новый трек любимой группы, дождаться зимы, осени, дождаться прихода мамы или брата. А что делаешь ты? Что ты делаешь, Мира? — громче спрашивает парень и стремительно сокращает между нами дистанцию. — Ты вообще осознаешь свои действия, когда пытаешься избавиться от того, за что каждый здесь готов отдать самое дорогое?

— Не кричи на меня.

— Нет, я хочу на тебя кричать, и я буду, черт подери, это делать!

— Разбудишь всех!

— Здесь некого будить. Здесь все засыпают и просыпаются в одно и то же время, здесь открывают глаза, когда им это позволяет сделать гигантская капельница и лекарства, которые в ней находятся. Так что не пытайся возвать к моей совести, она чиста.

Отворачиваюсь, словно мне влепили пощечину и крепко стискиваю зубы. В груди покалывает. Переминаясь с ноги на ногу, шепчу:

— Мы должны уйти.

— Нет, мы не уйдем, пока ты не поймешь, что творишь.

— Да, кто ты такой? — я вновь пронзаю парня испепеляющим взглядом. — Как смеешь мне указывать? Я тебя не знаю, и знать не хочу! Твои слова — пустой звон для человека, который давным-давно оглох!

— Я не смогу быть вечно рядом и спасать тебя, Мира! — Дима оказывается совсем близко, кладет руки мне на плечи и смотрит в глаза так, будто пытается прожечь их насквозь. — В один прекрасный момент, ты умрешь.

— И, слава богу.

— Ты умрешь! — Встряхнув мое тело, повторяет он. — Как же ты не понимаешь?

— Да, какая тебе разница? Господи, мы едва знакомы! Моя смерть ничего не изменит в твоей жизни.

— Мне противна сама мысль того, о чем ты думаешь. Плевать, встретил бы я тогда на вокзале тебя или кого-то другого, я бы не остался в стороне. И дело не в том, что ты красива или, может, в том, что мне захотелось вдруг по уши влюбиться. Я просто не могу допустить того, чтобы на моих глазах человек избавился от вещи настолько нужной, настолько необходимой когда-то мне, да, и каждому, кто уже спит не в этих палатах.

— Ты ничего…, — голос срывается. Сглатываю и понимаю, что на глаза наворачиваются слезы. Вух, что со мной. Смахиваю их с ресниц и продолжаю, — ничего не понимаешь.

— Мира, как бы я хотел не понимать.

Парень делает несколько слабых шагов назад, словно кто-то прошиб его автоматной очередью, а я смотрю перед собой и не знаю, что чувствовать, что думать. Как реагировать на происходящее вокруг? Как предать свои же идеи, свои же принципы, если они так прочно врослись в скелет, в кости?

Я должна умереть. Я же хотела этого.

— Пойдем? — Дима неожиданно протягивает ладонь, но мне не пошевелиться. В глазах пелена, а сердце сжато так сильно, что я боюсь дышать: будет больно. — Прости, — внезапно шепчет парень и поникает. — Я погорячился, правда. Извини.

Я хочу ответить, пытаюсь, но не могу. И ни потому что не знаю, что сказать, а потому что боюсь признаться в этом даже самой себе: в смерти нет смысла, когда рядом есть тот, ради кого стоит жить.

ГЛАВА 3

Мы лежим на траве. Смотрим вверх и наблюдаем за самолетами, правда, сейчас уже настоящими. Они пролетают над нашими головами: гигантские, мощные, опускаются и приземляются где-то там, в аэропорте. Каждый раз безумный грохот сотрясает землю. Тишину прерывают шум моторов, свист воздуха, визг шасси о посадочную полосу. Затем до нас доносятся слабые звуки сирен, проезжающих рабочих машин, и вновь — молчание. Все замирает в трепете, в предвкушении новой вспышки грохота, в ожидании очередного не бумажного самолета, от приземления которого зависит жизнь трехсот человек.

— Ты когда-нибудь летал?

— Летал, правда, в мечтах.

На груди словно стоит целая пирамида из вопросов, и мне действительно сложно дышать. Я пытаюсь освободиться от подобного чувства скованности, от ощущения себя загнанной в клетку, но не выходит. Рву пальцами траву, смотрю в темное, беззвездное небо и молчу, потому что говорить страшно.

— Расскажи о себе, — нарушает тишину Дима, и я слышу вздох облегчения: оказывается, страшно не только мне. — Поделись.

Задумываюсь: стоит ли раскрываться перед едва знакомым человеком? Вдруг он не поймет или осудит? Я знаю: Дима уже сейчас считает меня слабой. Так нужно ли это подтверждать?

— Сначала ты, — предлагаю я. — Мне кажется, тебе тоже есть, что рассказать.

Мы не смотрим друг на друга, просто буравим глазами небо. И между нами будто негласное правило: не оборачиваться. Мы словно боимся, что встретившись взглядами, не сможем признаться во многих вещах, терзающих голову. Парень усмехается. Так и хочется увидеть его кривую улыбку, но я приказываю себе не двигаться.

— Ладно, давай я первый. Эм, мне двадцать один, я решил посвятить свою жизнь строительной инженерии, ненавижу сопромат, обожаю блинчики с мясом — да, это тема, и… Стивена Кинга. Особенно «Мизери». Сумасшедший мужик, честное слово. Хм. Еще недавно устроился на работу в кафе, чтобы хоть как-то помочь родителям. Просто…, — Дима замолкает. Несколько секунд думает, а затем на выдохе продолжает, — просто у нас сейчас трудности в финансовом плане. — Я чувствую, как аккуратно парень подбирает слова, словно боится сказать лишнего. Он взвешивает фразы, обдумывает их, наверняка, сначала мысленно пробует на язык и только потом произносит вслух. — Знаешь, у меня сестра долгое время лежала в больнице, и очень много денег уходило на ее лечение.

— Чем она болела?

— Лейкемия.

Я не хочу задавать следующий вопрос, потому что в глубине души знаю ответ. Но парень не позволяет мне собраться с мыслями, решиться. Уже через пару секунд он признается:

— Она умерла два месяца назад. В середине апреля.

Я поражена. Поражена его силой, его храбростью говорить о том, что причиняет боль. Неужели после смерти близкого он в состоянии жить, улыбаться, дышать, ходить, думать? Так ли это просто — делать вид, словно все в порядке, когда внутри переворачиваются органы, все бурлит и кровоточит. Сколько времени ему понадобилось на восстановление, как долго он пытался смириться, и смирился ли? Тоскует он сейчас, думает о сестре? Переживает? А, может, ему все равно? Может, это равнодушие, ведь нельзя так спокойно принять смерть родственника. Это невозможно. Я знаю!

Нарушаю правило. Резко поворачиваю голову и встречаюсь с взором Димы. Мы не выдержали. Оба. Никакие слова не передадут чувства лучше, чем взгляд, и я уверена: сейчас в моих глазах парень видит искреннее восхищение, потому что я действительно понимаю, как больно потерять родного человека, и действительно не представляю себе, как именно он смог это пережить.

— Ты смирился? — спрашиваю я. — Ты справился?

— Отчасти.

— Отчасти?

В горле застревает комок бешеных мыслей. Я буквально сгораю от желания закричать, вытрясти из парня всю правду и узнать секрет: как он стал таким свободным, жизнерадостным, легким и искренним. Я пытаюсь свести счеты с жизнью полгода, а он избавился от боли за два месяца. Как? Как он это сделал?

— Теперь ты.

— Я?

— Да. Твоя история.

Отворачиваюсь. Стискиваю пальцы в кулаки и думаю: он смог, и я смогу. Он сказал, и я сумею. Так, давай же. На счет три. Раз, два, нет. Не выйдет, я слабая. Прикрываю глаза и представляю перед собой десятки самолетиков, падающих с неба. В тот день мне захотелось жить: мысли сильного человека, справившегося с болью. Сейчас я тоже могу стать смелой. Нужно просто попытаться. Будь храброй, будь храброй, будь…

— Мои родители погибли, — быстро выпаливаю я и замираю.

Тут же воздух взрывается диким грохотом. Над нами появляется гигантский самолет. Он заполняет паузу ужасным шумом, визгом, он скрывает от Димы мое громкое дыхание, орущее сердцебиение. Он не позволяет мне стать в его глазах еще слабей. Когда самолет садится, и наступает тишина, мне становится страшно: я только что не просто рассказала какому-то парню о том, что меня гложет. Я признала и подтвердила смерть мамы и папы. В реальности, не в своей голове.

— Что с ними произошло? — тихо спрашивает Дима. Я знаю: он боится задеть меня, сказать лишнее, и его вопрос — не просто любопытство. Парень действительно пытается стать ближе, пытается меня узнать.

Выдохнув, отвечаю:

— С ними произошла война: для кого-то вымышленная, для кого-то самая настоящая. Папа — оператор, мама — репортер. Они всегда рвались туда, откуда все бежали.

— Украина?

Киваю. Облизываю сухие губы и задумчиво шепчу:

— Я не помню себя до смерти родителей. Такое чувство, что я родилась двадцатилетней именно в день, когда их убили. Жизнь не делилась на «до» и «после». И не было плаксивых похорон, возвышенных мыслей. Просто однажды я открыла глаза и поняла, что осталась совсем одна. Паршивое чувство. — На несколько минут замолкаю. Смотрю в черное небо, хмурюсь и гадаю: где звезды? Куда они пропали? Их прикрыли тучи? Или они, может, все разом грохнулись на землю в тот самый день, когда мне позвонили и сказали, что мама с папой погибли? А, может, их никогда и не было? Может, я преувеличивала то, что видела? Фантазировала, мечтала? Может, звезд и вовсе не существует, и мои воспоминания — самолеты, блики от прожекторов, аэропланы, вертолеты? Ведь я мастер верить в то, чего нет. И все мы мастера себя обманывать.

— Мира?

— М?

Чувствую на своем лице прикосновение и недоуменно перевожу взгляд на Диму. Его пальцы касаются моей щеки. Они холодные. Ледяные.

— Смотри-ка, звезды.

— Где? — вновь поднимаю взгляд вверх. Недоуменно хмурю брови, потому что повторно убеждаюсь: небо чернее черного. — Что ты обманываешь?

— Почему же обманываю? Вот, смотри, звезды в моих ладонях.

Парень криво улыбается, раскрывает пальцы, и я замечаю на коже блестящие капли. Что это? Первые несколько секунд, я действительно не понимаю, что Дима имеет в виду, но потом, когда организм сдается и его начинает трясти то ли от холода, то ли от страха, то ли от безнадеги, я осознаю, что плачу. Хватаюсь руками за голову, задерживаю дыхание и про себя повторяю: возьми себя в руки, возьми себя, черт подери, в руки! Но не выходит. Не получается!

— Мира.

— Прости, — задыхаясь, выпаливаю я и резко привстаю. — Извини, пожалуйста.

Хочу встать, но Дима не позволяет. Берет меня за руку и порывисто притягивает к себе. Врезаюсь в его тело. Инстинктивно хочу, как пружина отлететь обратно, хочу, избавиться от близости, от сочувствия, от этого безумного притяжения, но не могу побороть обычного, примитивного желания человека — желания кому-то довериться.

Мои руки взмывают на плечи парня, и, крепко-крепко стиснув его за шею, я продолжаю тихо плакать. А он обнимает мою трясущуюся талию, горячо дышит в волосы и просто молчит. Уверена: в его странной голове много мыслей, и он бы смог в эту секунду сказать нечто такое, что вновь заставило бы меня восхититься или одержимо поспорить, но он чувствует, как и я знаю — сейчас не время. Сейчас тот момент, когда молчание — лучший способ для того, чтобы как следует высказаться.

Доктор,

Кажется, у меня аллергия. Я не вру — на лицо все симптомы! Тело ноет, глаза слезятся, кожа зудит. Я то и дело расчесываю раны, деру их, будто одержимая. Причем ведь знаю, что зажили бы они быстрей, если бы я держала руки прикованными к коленям, но не могу сопротивляться — у меня просто непреодолимое желание мазохиста: вновь и вновь раздирать ссадины, словно это принесет облегчение. Долгожданный покой. Да-да, Вы скажете, что я ошибаюсь, но разве можно убедить сумасшедшего в том, что он сумасшедший?

В любом случае, надеюсь, Вы постараетесь найти лекарство. Оно ведь существует? Правда? Болезнь, в конце концов, у меня вполне обычная, распространенная. Уверена: каждый страдал этим недугом. Собственно, вы наверно спросите, на что ж именно у меня аллергия?

Не кривя душой, отвечу: на жизнь.

Усмехаюсь и прикусываю кончик пальца. Еще раз пробегаю глазами по строчкам, задумываюсь: не переборщила ли я с метафорами, и выдыхаю. Александр Викторович сказал написать то, что взбредет в голову. Что ж он сам напросился, ведь я страдаю таким отвратительным диагнозом, как витальной депрессией, и у моих мыслей хроническая предрасположенность к делирию.

После вчерашнего разговора с Димой что-то изменилось. Я не могу сказать, что расхотела умирать, что желание свести счеты с жизнью исчезло. Просто теперь мне словно некуда спешить. Я чего-то жду. Но чего? Понятия не имею.

В груди такая дикая тяжесть. Я касаюсь пальцами ребер, пытаюсь глубоко вдохнуть, но не могу даже на сантиметр расширить свои легкие, будто им что-то мешает. Пью много воды, горло сушит. Говорю себе, что это от алкоголя, но в голове рассматриваю вчерашнюю попытку вновь покончить с собой. В конце концов, я выпила три таблетки снотворного и запила все это коньком, возможно, тяжесть — осложнение, и мне необходимо проконсультироваться у врача. Я ловлю себя на мысли, что пугаюсь и не хочу сейчас болеть. Но тут же откидываю назад подобные рассуждения: ну, что со мной может случиться? Облизываю сухие губы, выпрямляюсь и решительно чеканю: все нормально. Все хорошо.

Моюсь, сушу голову и, как мне кажется, делаю неплохую укладку. Выглянув в окно, поникаю: пасмурно. Приходится надеть джинсы и теплую кофту, бросаю в сумку зонт. Собираюсь выйти из квартиры, но вдруг задерживаюсь на пороге, перед зеркалом. Такая высокая, худая. Ищу в глазах огонек и искренне удивляюсь, обнаружив его. Смешно. Я вроде расхотела умирать, по крайней мере, на сегодня, а огонек, так рьяно старающийся погаснуть, все еще светит. Чего он от меня хочет?

Мы с Димой не договаривались встретиться. На самом деле, вчера мы вообще мало общались после признаний. Парень довел меня до дома, помог убраться в зале, а затем ушел. Ушел так, словно пообещал вернуться, пусть не сказав ни слова. В тот момент мы оба поняли: мы скоро увидимся. И сейчас я попросту не хочу бороться с сильным желанием вновь посмотреть в его хитрые, необычные глаза.

На улице душно. Я осматриваю серое небо и предсказываю: скоро вновь пойдет дождь. Хотя, какая разница? Кому он помеха? Вчера я несколько часов пролежала на мокрой траве, но ни на секунду об этом не задумалась. Так что вряд ли настроение зависит от погоды. Скорее погода зависит от настроения, ведь даже в грозу счастливому человеку может почудиться солнце.

Подхожу к итальянскому ресторанчику. Уже через стекло вижу Диму, вижу, как он тщательно натирает столы, и почему-то улыбаюсь. Я прикусываю губу и, не смотря на тяжесть в груди, захожу внутрь. Здесь приятно пахнет, свет тусклый, уютный. Стены украшены картинами, толстыми шторами, канделябрами. Столики разделяют между собой шкафы с книгами, и мне кажется, будто я попала не в кафе, а в библиотеку. Весьма оригинальную. Я сажусь в глубине зала, неуверенно подпираю подбородок и осматриваюсь: что на этот раз мне подготовила жизнь? Какие сюрпризы? Я живу в нескольких шагах от этого ресторана, но еще ни разу в нем не была. А здесь ведь так славно. Укромное место, создающее иллюзию того, будто за окном прекрасная Венеция.

— Здравствуйте, мэм!

— И здравствуйте, мэм.

Вскакиваю от неожиданности. Поворачиваю голову вправо, замечаю перед своим столиком двух официантов, поразительно похожих друг на друга и ошеломленно вскидываю брови. Парни широко улыбаются, прямо держат спины, смотрят на меня, разглядывают. И мне ничего не остается, как потерять дар речи.

— Эм, — морщусь и выпаливаю, — здравствуйте. Но я еще ничего не выбрала.

— Точно? — один из официантов хитро жмурится и оборачивается в сторону Димы. Мои щеки мгновенно вспыхивают. Я открываю рот, чтобы что-то ответить, и тут же его закрываю. Просто не знаю, как оправдаться, да и стоит ли. Лишь моргаю глазами, сканирую довольные лица близнецов и катастрофически тщательно думаю: что же делать.

— Как поживаете, Мира? — присаживаясь напротив, спрашивает меня один из парней. Не передать словами моей растерянности. Я хочу ответить, правда, не успеваю. — К слову, ту надпись рисовал я.

— Ах, ну, а кто самолетики целую ночь делал? — вмешивается второй. — Не забыл упомянуть?

— Сам упоминай.

— А тебе, что сложно? Раз решил хвастаться, мог бы и про меня сказать.

— Не начинай.

— Сам начинаешь.

— Эй вы кто вообще? — я недоуменно расширяю глаза. Разглядываю странных близнецов с одинаковыми длинными носами, в зеленых фартуках и белых кедах. У них даже волосы идентично уложены, как под копирку. Может, у меня двоится в глазах? Моргаю. Нет. Один из парней — за столом. Другой стоит рядом, мнет пальцами меню.

— Сережа.

— Женя.

— Мы знакомы?

— Лично? Нет. — Отвечает тот, что сидит напротив. — Но очень бы хотелось.

— Знаешь того парня? — второй близнец указывает в сторону Димы, и я неуверенно киваю. — Так вот, этот замечательный человек, друг, брат, чей-то сын, конечно, не заставляя и не принуждая нас, попросил ему помочь. Сказал, нужно срочно сотворить чудо.

— Собственно, чем мы и занимались целую ночь.

Растерянно улыбаюсь, складывая пазлы воедино. Выходит, самолетики с крыши пускали двое этих странных близнецов, безумно быстро разговаривающих и сражающих наповал своими отсутствующими комплексами. Ну, конечно. Я ведь знала, что Дима не справился бы в одиночку.

— Вам понравилось чудо?

— Да, спасибо, — вскидываю руки и смущенно приподнимаю плечи, — вы здорово потрудились, ребята. Я даже не знаю, как вас отблагодарить.

— О, не стоит, Мира. Одной вашей улыбки достаточно.

Теперь я багровая. Принимать комплименты — удивительная способность, которой я, к сожалению, не обладаю.

— Вы, эм, — робко заправляю за ухо локон волос, — вы с Димой вместе учитесь?

— Я просил Бога свести нас с шикарной блондинкой, но, вместо фигуристой одноклассницы, он подослал нам этого странного типа.

Усмехаюсь. Скрещиваю на груди руки и протягиваю:

— Серьезно?

— Естественно.

— Идет! Так, все-все, — один из парней хватает второго под мышки и стаскивает вниз. Тот выругивается, правда, не присаживается обратно. — Если спросит — мы ничего тебе не говорили, ясно?

— Ясно.

— Серьезно, — официант наиграно хмурит брови, вскидывает руки и начинает ими вертеть перед моим лицом, будто читает заклинание — ты нас не видела…

Затем, рассмеявшись, близнецы трусцой отбегают в сторону комнаты для персонала и скрываются за металлической дверью, оставив меня в полном замешательстве.

Несколько секунд действительно нахожусь в неком трансе. Мой мозг настолько сильно отвык от общения с людьми, что сейчас впадает в некий ступор. Не замечаю, когда подходит Дима. Просто вдруг чувствую, как кто-то встряхивает меня за плечи и отмираю.

— Что?

— Ты здесь? — парень придвигает ко мне стул, садится совсем рядом. Он улыбается, как всегда криво, но так знакомо. — Столкнулась лицом к лицу с моими личными глобальными катастрофами?

— Наверно. — Недоуменно морщусь и улыбаюсь. — Они такие…, такие быстрые.

Дима лишь пожимает плечами. Подпирает рукой подбородок и признается:

— Рядом с ними я чувствую себя заторможенным. Они будто бегают, крутятся, болтают, делают что-то в ускоренной перемотке, а я тяжело и растяжно зеваю, к примеру, или иду по квартире, переставляя ноги так же грузно, как Годзилла из фильма девяносто восьмого года.

Смеюсь. Повторяю позу парня и хитро сужаю глаза. Гляделки. Правила просты, правда, к чему они, если отворачиваться никто не хочет?

— Подождешь меня?

— Подожду.

— Я постараюсь недолго.

— Мне некуда спешить.

Дима как-то странно сканирует мое лицо, кладет голову на стол и улыбается.

— Что? — Смущенно прикусываю губу, — что так смотришь?

— Ничего.

— Ну, конечно.

— Правда.

— Дим.

— Мира.

Сдерживаю улыбку. Приподнимаю подбородок и делаю вид, будто совсем не сражена его особенным талантом приводить все мое существо в состояние невообразимой горячки.

Когда в книгах рассказывают о любви, там пишут, что время замедляет ход, что вокруг все преображается, становится иным — авторы лгут. Ничего не меняется в окружающих нас вещах, абсолютно. Меняешься ты сам. Твое состояние и твои чувства. И ты можешь обманывать себя сколько угодно, будто дело в особенном освещении, которое вдруг стало другим, или в месте, где вы находитесь именно сейчас в данную секунду, хотя раньше в нем ровным счетом не было ничего уникального. На самом деле изменениям подвергается твое видение мира, твои ощущения, твои суждения, и, да, возможно, время замирает. Только не в реальной жизни, а в твоей голове.

Я продолжаю смотреть на Диму. Он продолжает смотреть на меня. И вечность отнюдь не во времени, которое внезапно изменяет свою калибровку. Вечность между нашими лицами, строго в наших одинаковых, похожих мыслях.

— Мне пора работать.

— Иди. — Я моргаю, чтобы как-то освободиться от забвения и бросаю взгляд на книжный шкаф, словно изгородь отделяющий меня от остальных людей. — Я почитаю что-нибудь.

— «Мизери». — Дима подмигивает и улыбается. — Неплохо было бы иметь в своем анонимном клубе любителей Кинга тебя, Мира.

— Непременно подумаю об этом.

Парень оставляет меня, через несколько минут приносит чай и блинчики с мясом. Я люблю его желание сделать мне приятно. Это окрыляет. Будто раньше я была прикована к земле равнодушием и лицемерием окружающих, а теперь я свободна, благодаря его способности делиться со мной своим светом. Дима словно лишний раз доказывает: люди — разные, среди них есть те, кому не плевать. И я действительно начинаю в это верить.

В жизни происходит столько плохого, столько ужасного, и как же важно каждому иметь рядом с собой вот такого вот «Диму»: человека, который смог бы поднять на ноги тогда, когда это кажется невозможным. Я невольно рисую идеальный портрет, идеального парня, у которого судьба иная, легкая, ну, или, по крайней мере, терпимая. Когда же озарение снисходит на мою голову, и я вспоминаю, что Дима потерял сестру, меня поглощает ужас. Разве у спасителей могут быть собственные проблемы, недуги? Ведь кажется, что все эти герои — люди, не обременённые обычными человеческими трагедиями. Как же я ошибаюсь. Украдкой наблюдаю за парнем и осознаю: именно благодаря тому, что он пережил — он стал тем, кто он есть. В конце концов, спасителями становятся те, кто в свое время сам нуждался в спасении.

Мы уходим из ресторана в конце обеда. Молча улыбаемся, сталкиваемся плечами и опять улыбаемся. Затем вновь идем, вновь сталкиваемся, и я готова жить в этом моменте вечно. Ни я, ни Дима — никто из нас не делает ничего особенного. Мы просто плетемся по улице, просто находимся рядом, но внутри почему-то тепло. Так тепло, словно происходит нечто удивительное.

Неожиданно Дима поправляет горло черной водолазки и признается:

— Хочу танцевать.

— Что? — растерянно вскидываю брови. — Сейчас?

— К сожалению, я не такой же романтичный, как Ной из «Дневников памяти». Так что выплясывать под сменяющиеся цвета светофора не вижу смысла.

— Серьезно? Ну, что я могу сказать, — протяжно выдыхаю, — ты только что испортил о себе все мое впечатление.

— О, черт, Мира, прости, я не подумал! Я забыл, что все девушки сходят с ума по безбашенным романтикам. Подожди, сейчас я все исправлю. — Дима останавливается, притягивает меня к себе, кладет одну руку на талию, другой — сжимает мою ладонь, и вдруг начинает танцевать посреди улицы так, словно пытается посадить самолет.

— Что ты делаешь, — смеясь, протягиваю я и безвольно откидываю назад голову. Парень продолжает неуклюже двигаться: резко наклоняться то вправо, то влево, и, наверняка, со стороны мы выглядим так, будто в нас попала гигантская молния: но мне все равно. Дима бурчит что-то на ухо: скорее всего, пытается напеть мелодию — не знаю, что-то вроде Канзас-Сити-Шафл. Я толком ничего не улавливаю, потому что все звуки поглощает мой смех. Искренний смех, который я сама не слышала уже больше половины года.

— Ну, что? — Спрашивает он. — Теперь я достаточно для тебя хорош? А?

Не дождавшись ответа, Дима закидывает меня к себе за спину, расставляет руки в стороны и начинает нестись вниз по улице. Полет. Я немного колеблюсь, прежде чем расправить крылья. Прижимаюсь к парню всем телом, боюсь свалиться на асфальт. Но затем вдруг в моей голове что-то щелкает: набираюсь храбрости, чеканю: я не слабая. Неслабая! Сильнее обхватываю ногами талию Димы, выпрямляюсь и взмахиваю руками в стороны, словно крыльями, навстречу прохладному ветру. Атмосфера врезается в тело, хочет опрокинуть меня назад, вдавить в землю и вновь напомнить о том, почему я так сильно не хочу жить, но я не поддаюсь. Улыбаюсь и под собственное бешеное сердцебиение несусь навстречу новым ощущениям.

Ветер играет с волосами, тусклые лучи освещают нам лица, и мы, словно две гигантские птицы летим над городом и связываем друг друга общими воспоминаниями.

Когда Дима останавливается, мне трудно дышать. Я задыхаюсь, прикрываю глаза и, не прекращая улыбаться, стараюсь восстановить сердцебиение. Даже не обращаю внимания на то, что мне больно. Это приятная боль, такие ощущения не могут быть плохими.

— Все в порядке?

Парень протягивает руку, и вместо того, чтобы как всегда отпрянуть назад и ссутулиться, я крепко сжимаю его пальцы. На самом деле, дышать совсем не получается, грудь так сдавлена, что болят ребра, но я не хочу признаваться. Откашливаюсь, поднимаю глаза и вдруг вижу перед своим подъездом худую фигуру. Присматриваюсь.

— О, боже, — хриплю я и слегка ударяю себя в грудную клетку. — Черт.

— Что такое?

— Там…, там Лена. Моя подруга.

— Да, нет, причем тут твоя Лена. Почему ты так дышишь?

Отмахиваюсь. Хмурюсь и несколько долгих секунд действительно думаю, что прямо сейчас сбегу и вернусь домой только после того, как Ленка уйдет. Но затем вдруг эта идея кажется мне глупой. Я цокаю и, немного придя в себя, протягиваю:

— Мне нужно с ней поговорить.

— С той девушкой?

— Да. Она каждую субботу приходит к моему подъезду, хочет встретиться. Обычно я прячусь дома, не отвечаю на звонки, просто абстрагируюсь, но сегодня все по-другому. Я не могу опять убежать.

Дима понимающе кивает. Поглаживает мою спину и спрашивает:

— Все точно в порядке?

— Да. Не волнуйся.

— Тогда я пойду.

— Но ты можешь остаться. — Перевожу взгляд на парня. — Честно. Я не думаю, что она будет против, если…

— Иди, — криво улыбаясь, советует парень. — Думаю, вам есть о чем поговорить.

Он как всегда прав. Я киваю и неуверенно поворачиваю голову в сторону Лены. Она сидит на скамейке, рассматривает свои ноги, и я бы действительно решила, что она не заметила моего прихода, если бы не знала Романову так хорошо. Медленно сокращаю между нами дистанцию, приказываю себе быть сильной, выпрямляю спину и откашливаюсь, все еще пытаясь освободить грудь от невидимых силков.

Услышав шаги, девушка оборачивается. Наши взгляды встречаются, она резко встает со скамьи и сводит перед собой руки: может, защищается, может, попросту нервничает. Не знаю. Поправив короткие пряди волос, говорю:

— Привет.

— Привет, — на тон выше, тянет Лена. Она оглядывается, словно ищет помощи, затем вновь смотрит на меня и вдруг…, — ты смирилась, — срывается с ее губ. Осознав сказанное, подруга спешит оправдаться, но я ее опережаю.

— Отчасти.

— Отчасти?

— Да, — несколько раз плавно киваю. — Именно так. Я отчасти приняла то, что со мной происходит.

— Из-за того парня?

Я ведь знала, что она нас заметила. Улыбаюсь и, обхватив себя руками за талию, соглашаюсь:

— Возможно.

— Приятно видеть твое лицо, а не спину, — Ленка покачивает головой и как-то беззащитно взмахивает руками в стороны. — Зачем ты убежала? Зачем ты…, — она прерывается, поднимает глаза к небу и пытается сдержать слезы. И я вижу это, и тоже ощущаю внутри себя клубок из отчаяния. Отворачиваюсь. Не могу смотреть на то, как ей плохо. — Почему ты отталкиваешь меня?

— Разве есть другой выход?

— Тот парень может быть рядом, а я — нет?

— Тот парень — случайность. И я бы ни за что не предала свои убеждения. Просто сейчас все круто изменилось, понимаешь, Лен?

— Нет, не понимаю, — качая головой, признается подруга. Порывисто смахнув с глаз слезы, она делает шаг ко мне навстречу и восклицает, — я жутко испугалась!

— Я тоже.

— Нет, ты не знаешь, о чем я.

— Мои родители погибли. — Пронзаю Романову убитым взглядом. — Какую реакцию ты ожидала увидеть? Чего от меня хотела?

— Ты всегда могла прийти ко мне, всегда могла найти поддержку в моем доме, но ты просто ушла, просто пропала, словно тебя и не было. Но, Мира, ты ведь была, и…, — девушка вновь не может говорить. Молчит, мнет рукава толстовки, а затем отрезает, — ты меня кинула.

Виновато перевожу на нее взгляд. Горблюсь, заметив на щеках подруги слезы. Давлю пальцами переносицу и шепчу:

— Я не хотела.

— Я знаю, знаю, что не хотела, но, Мира, — Лена впритык подходит ко мне, по-детски шмыгает носом и восклицает, — зачем ты так? Ты ведь потеряла родителей, да? Так вот, представь, что я тоже едва не потеряла близкого человека.

— Мне жаль.

— Правда?

— Мне жаль! — увереннее повторяю я и вскидываю подбородок. — Что ты еще хочешь от меня услышать?

В глазах Ленки пролетает странное желание. Неужели хочет ударить? Я интуитивно отхожу назад, слежу за тем, как подруга стискивает зубы, и чувствую дикую вину: я перегнула палку. Собираюсь попросить прощение, но не успеваю вымолвить и слова.

— Ты жуткая эгоистка! — взвывает подруга. — Решила, что можешь спокойно уйти и наложить на себя руки? А о других ты не подумала? Обо мне? Крестной? О друзьях и родственниках? Тебе захотелось драмы? Или что? К чему ты пытаться покончить с собой?

— Так делают люди, которые не хотят жить.

— А как делают люди, которые хотят вправить подруге мозги?

— Каждый день сидят под ее подъездом и пытаются взять ту измором.

— А что если этого мало? Что если и под подъездом уже сидел, на телефон уже звонил, сообщения уже оставлял. Что тогда? Может, все-таки стоит пару разу ударить ее по голове тростью дедушки?

— Ну, нет, — выдохнув, тяну я и неожиданно для себя усмехаюсь. — Это уж слишком.

— Правда? А мне почему-то кажется, что и этого недостаточно. Нужно долго и нудно выносить ей мозг, напоминать о том, что она не одна и бежать за ней. Бежать за ней столько, сколько потребуется. Не отпускать. Потому что, отпустив, можно навсегда потерять.

— Лен…

— И я, черт подери, не собираюсь терять тебя! Эти два месяца были кошмаром. Ты думала, что оберегаешь меня, но делала только хуже. Я сидела и гадала: что там Мира с собой творит, что с собой учудить собирается, и ничего, абсолютно ничего не могла предпринять. Мне было так паршиво. — Подруга недовольно рычит и восклицает, — мы знаем друг друга с детства, мы прожили бок о бок четырнадцать лет. Я, черт подери, держала тебя за руку весь Темин день рождения, потому что ты так надралась, что каждые две секунды отключалась. А, помнишь, в январе ты врезала в нос Саше из параллельного класса. На снегу еще кровище было море. Ужас! И за что? За то, что он случайно попал снежком мне между ног. Вспоминаешь? А? Мира. Нас столько связывает, столько общего, столько важного и не очень, и вдруг ты покидаешь меня, не сказав ни слова, просто уходишь. А я ведь могла помочь. Ладно-ладно, психолог из меня никакой, ты в курсе. Но хотя бы изредка звонила мне что ли, или…, или я не знаю. Может, писала бы эти тупые письма в контакте. Что-нибудь. Хоть слово! Ведь я даже не знала, увижу ли я тебя завтра! Ведь я даже не знала, доведешь ли ты до конца свои идиотские планы, умрешь ты или нет. Я просто сидела и просто ждала. Как дура. Как самая настоящая дура!

Все это время я молчу. Просто не знаю, что сказать. Разглядываю красное от злости лицо Ленки, ее худые ноги. Смотрю, как она сжимает в кулаки пальцы, как взволнованно покусывает губу. Вспоминаю свои побеги и ложь. Прокручиваю в голове сброшенные звонки, оставленные непрочитанными сообщения, проигнорированные стуки в дверь, и сейчас понимаю, что причинила ей много боли незаслуженно, ведь, в конце концов, подруга не виновата в том, что моих родителей больше нет.

Думаю, я ужасный человек. Эгоистичный. Закрылась в своих чувствах, забыв о том, что чувства есть и у других.

— Ну, что молчишь? Что смотришь на меня так, будто впервые видишь? — спрашивает Лена и скрещивает на груди руки. Отворачиваюсь. Мне не выдержать ее обиженного взгляда, в котором горит не столько злость, сколько надежда. Не понимаю: почему она все еще в меня верит? Я ведь бросила ее, бросила их всех. Неужели ей плевать? — Только не уходи, — добавляет она. — Не надо убегать.

— Не убегу.

Вновь смотрю на подругу. Ее плечи опускаются, словно с них сняли огромный груз, словно ее освободили, и, не ответив, Лена кидается на меня. Обнимает. Прижимает к себе и шепчет:

— Сволочь ты, Мира.

Я не обижаюсь. Слышу всхлипы, чувствую, как дергается ее грудь, и сама раскисаю.

У настоящей дружбы нет срока годности. Хорошо, что поняла я это будучи еще на этом свете.

ГЛАВА 4

Шесть месяцев назад.

Я сижу на полу, облокотившись о диван. Сверху Стас. Он то и дело дергает мой длинный хвост, в ответ бью его волосатую ногу, свисающую вниз. На самом деле, мне не больно. Скорее мы шутим. Рядом Ленка. Напротив, тоже на полу, спиной друг к другу сидят Настя и Олег. Я бы заподозрила между ними что-то, если бы не знала обоих почти всю свою жизнь. Артем крутится на стуле. Меня начинает порядком это подбешивать, поэтому хватаю подушку и пускаю ее ему прямо в лицо. Естественно, парень перехватывает снаряд. Усмехнувшись, одаряет меня высокомерным взглядом и отрезает:

— Серьезно? Решила, не поймаю?

— Прекрати мельтешить!

— Да, достал уже, — тянет Олег. — Спускайся. Твоя очередь.

— Я только что был.

— Нет. Пока ты капал всем на мозги, мы уже прошли круг.

Артем недовольно сползает вниз, усаживается и спрашивает:

— Я живой?

— Уже было, — усмехаюсь я, чувствую, как Стас вновь дергает мой хвост, и со всей силы бью его худощавую ногу. — Сейчас нарвешься!

— Тише, тише.

— Ладно. Я актер?

— Нет, — отвечаем хором и переглядываемся. Вижу сгорбленную Ленку: она до сих пор не может прийти в себя, смеется до слез, потому что сама написала на стикере Темы: кончита вурст.

— Актриса?

— Нет.

— Я вообще мужчина или женщина?

— Это как сказать, — хихикая, отвечает Настя. Олег тут же толкает ее в бок: мол, не подсказывай, но поздно. Лицо Артема становится багровым. Увидев, как все мы одновременно взрываемся хохотом, парень кивает и нервно сдирает со лба бумажку.

— Да-да, — язвительно тянет он. — Кончита Вурст. Очень смешно, Лен.

Но нам действительно смешно. Подруга падает мне на колени, закрывает лицо руками и дергается, словно ее бьет током, а я попросту не могу дышать. Один взгляд на недовольную физиономию Темы, и все: меня раздирает от коликов на части.

Признаться, я обожаю сидеть с друзьями. Безумно разные, но на удивление близкие один другому. Честно, не помню, как мы познакомились, как впервые взглянули друг на друга и о чем в ту секунду подумали. Просто теперь я ценю данных людей. Они — часть моей истории. И не знаю: смогу ли я когда-нибудь забыть о них, смогу ли я продержаться хотя бы день без баек Ленки об ее сумасшедшем деде, теории относительности Олега, христианских порывов Насти, экспериментов с внешностью Стаса и мыслей Артема о вечном. Раньше это было бы легко, да. Но сейчас, после того, как я узнала, что значит настоящая дружба — нет. Вычеркнуть их из моей жизни сможет только что-то страшное. Но в страшное я верю так же смело, как и в Бога: никогда не видела — значит, никогда и не почувствую.

— Я человек? — лениво интересуется Олег. Присматриваюсь к его стикеру и одновременно со всеми тяну: нет. — Тогда, я…

— Все, — обрывает Ленка. — Отрицание — значит, дальше по кругу.

— Но Тема спрашивал несколько раз!

— Там была особая ситуация.

Вновь хихикаем.

Неожиданно слышу мелодию вызова на телефоне и, закатив глаза, смотрю на часы. Почти полночь. Зачем звонить так поздно? Стас успевает дернуть мой хвост, когда я поднимаюсь на ноги. Пихаю его в бок: ненормальный. Биологически парню уже двадцать лет, а по уму — нет и пятнадцати. Усмехаюсь. Наверно, прекрасно запереть себя в подростковом возрасте, не задумываться о важных, серьезных вещах. Что ж, в беззаботности есть свои плюсы, и я бы определенно стала беззаботной, если бы не ноющая совесть, выращенная родителями.

Номер не знакомый. Отвечаю на звонок:

— Да?

Молчание. Думаю, что просто не слышу и прошу ребят вести себя тише. Естественно, им плевать.

— Алло? — ухожу в другую комнату. Запираю дверь. — Говорите.

— Мирослава?

Так меня называют только незнакомые люди.

— Да, это я. — Терпеть не могу полное имя, собственно, поэтому сообщила о табу семье и друзьям. Родителей когда-то отчитала за дурной выбор.

— Берман Мирослава Игоревна?

— Да-да.

— Это Андрей Сергеевич. Работаю с твоими родителями на телевидении.

— Ага. Я вас помню. — Даже с закрытой дверью, слышу смех ребят. Пугаюсь: вдруг мама приставила очередного охранника следить за мной, и зажимаю руками трубку. — Что-то случилось?

— Мира. — Мужчина несколько раз громко выдыхает. Меня это порядком пугает, поэтому ослабляю пальцы. — Мира, я должен сказать.

— Что сказать?

— Ты сейчас одна?

— Нет. С друзьями.

— Хорошо. Хорошо, — Андрей Сергеевич мямлит, странно дышит. Я думаю о том, что на часах почти двенадцать и не могу понять, с какого черта, он звонит мне так поздно. — Ладно. Так. Мирослава. Сегодня утром под Луганском твои родители попали под перекрестный огонь. Слушаешь?

— Что?

— Ситуация вышла из-под контроля и пострадали люди.

— Пострадали люди? — недоуменно хмурюсь. Не осознаю смысл сказанных слов. Просто чувствую в груди странный шар, колючий, неприятный. Резко отхожу от двери и опять спрашиваю, — пострадали люди?

— Да. Мне жаль.

— Чего вам жаль?

— Мы попросили приехать за тобой родителей Лены Романовой.

— Зачем? О чем вы говорите? Кто пострадал? Мои родители?

— Да.

— Что с ними? — Он не отвечает. В этот момент я действительно пугаюсь. Тело становится тяжелым, в голове что-то стреляет. Я сжимаю трубку с такой силой, что хрустят пальцы, и кричу, — что с ними? Где они?

— Мне очень жаль.

— Где мои родители?

Но Андрей Сергеевич не говорит ничего путного. Только повторяет заплетающимся языком: мне жаль, жаль, жаль. А я не верю. Родители не могли пострадать, люди страдают только в кино, в книгах, на картинах в галерее или в песнях. Никто не страдает в реальной жизни. Всем известно!

— Скажите, ответьте, что с мамой? Где папа?

— Они погибли.

Я думаю, в груди что-то взрывается, потому что мне становится дико больно. Закрываю рукой рот и падаю на колени, выронив сотовый. Качаю головой, думаю: нет, это невозможно, нет. Они живы, все в порядке. Вновь хватаю телефон, сбрасываю вызов Андрея Сергеевича и набираю номер мамы. Через несколько секунд сообщают: абонент вне зоны доступа. Рычу, пробую дозвониться до папы. Бесполезно. Кидаю трубку о стену и, обхватив себя руками за талию, кричу. Во все горло. Тут же в комнату врываются Лена с Артемом. Они подбегают ко мне и в панике начинают трясти за плечи. Вскоре приходят остальные. Друзья стоят вокруг, спрашивают, а я могу лишь смотреть перед собой и стонать, будто раненное, бешеное животное. Ленка сидит на коленях, держит мое лицо и тоже плачет. Не думаю, что она знает причину. Мне кажется, она просто испугалась. Обнимает меня и вытирает щеки. Шепчет: я с тобой, я с тобой, а сама дрожит, будто банный лист. Возможно, в глубине души, чувствует: произошло нечто страшное. Стас просто не шевелится. Олег кому-то звонит, через пару минут он опускает телефон и сообщает что-то такое, из-за чего Лена взрывается новой волной плача. Артем что-то кричит, Настя сжимает мою руку, и кажется, читает молитву. Хаос. Звуки смешиваются в один сплошной шум. Я пытаюсь отключиться, но боюсь, что как только закрою глаза, увижу родителей. Мне так страшно, что внутри холодно. Доисторический холод, который погубил мамонтов, сейчас атакует мое тело. Я замерзаю и трясусь, прибываю в странной лихорадке. Опускаю вниз голову. Вижу на полу темные пятна от слез и считаю до десяти. Раз, два, три, четыре. Сейчас станет легче. Пять. Шесть. Все будет нормально. Семь, восемь, девять. Лица родителей перед глазами. Десять.

Сейчас.

Открываю глаза и вижу перед собой открытое окно. Забыла закрыть на ночь. Встаю, выхожу из комнаты и иду на кухню. Делаю то, что делаю обычно — завариваю кофе.

Первые несколько раз было очень плохо. Я просыпалась в слезах и не могла дышать. Сейчас чувства притупились. Мне не больно, как раньше. Мне так же страшно, но это совсем другое. Боюсь, люди ко всему привыкают, даже к страданиям.

Отпиваю горячий напиток, смотрю куда-то вдаль и думаю о том, как все сильно изменилось. Мне не хочется пойти в ванну, вновь схватиться за лезвие, не хочется разрезать им кожу чуть выше кисти и выпустить наружу кровь. Странное чувство. Родители не вернулись, а желание жить появилось. Почему? Неожиданно вспоминаю о глазах Димы и смущенно улыбаюсь. Наши поступки напрямую зависят от физических причин.

Сегодня воскресение. Раньше выходной имел бы значение, но теперь, когда все дни — воскресенья, мне все равно.

В обед забегает Лена. Она решительно переступает через порог, проходит в коридор и раздевается. Делает все так, будто не было шести месяцев, будто между нами ничего не изменилось. И я бы рада сказать: нет — изменилось! Да, вот не хочется врать. Подруга ведет себя так естественно, так непринужденно, что я теряюсь. Откуда у людей столько сил? Неужели одна я не могу справиться с тараканами, поедающими здравые клетки моего мозга? Ленка достает из сумки маленькую коробку, открывает ее и вручает мне телефон.

— Никогда не поздно начать все заново.

Принимаю подарок.

Последний свой сотовый я разбила о стену. Ноутбук отдала коллегам родителей по работе. Провода телевизора и компьютера обрезала. Ничто не должно было столкнуть меня лицом к лицу с прошлым: ни друзья, ни их сообщения, ни вести о трагической смерти двух репортеров на территории Украины под Луганском. Я окружила себя пустотой. Специально. И сейчас осознаю: нужно вновь ее заполнить. Не хочу думать о том, просто это будет или нет. Теперь, когда Ленка так уверенно и спокойно вливается в мою жизнь, я хочу верить в лучшее. Возможно, когда-нибудь мне совсем расхочется умирать, и эти полгода выпадут из мозгов. Но пока я могу лишь надеяться. А надежда — прекрасное чувство, как для сильных, так и для слабых людей.

Подруга уходит, одарив меня странным взглядом. Обнимает на пороге и шепчет, что завтра придет вновь. Я улыбаюсь ей. Мне кажется, так нужно и правильно. Пусть она понимает, как мне важно видеть ее рядом. Однажды папа сказал: необходимо обнажать свои чувства. Я спросила: почему, и ждала, что он ответит про незнание или заблуждение, про недоверие, в конце концов. Но папа сказал иное. Он сказал, что чувства — это наши тайны, и когда мы с кем-то ими делимся, мы становимся гораздо ближе друг к другу.

Я улыбаюсь, вспомнив отца. Впервые. Обычно я плачу.

Он был сильным, справедливым человеком без комплексов. Говорил тихо, размеренно, не торопился и не пытался произвести впечатление на людей, что уже само по себе было впечатляющим. Носил удобную одежду, скрывал глаза под черными очками, был человеком военным, но в то же время никогда не убирался на балконе, оформленном под личный кабинет. Вот и поймите его. С ним мы разговаривали обо всем, делились переживаниями и эмоциями. Порой, папа находил ответы на вопросы, даже не заданные мною вслух. Ехал в машине, молчал, переключал передачи, а затем вдруг выдавал то, что успокаивало меня или придавало сил. Я думаю, он просто чувствовал. Перед отъездом на Украину, папа необычно долго рассказывал мне об ответственности. Возможно, сейчас, зная о том, что случилось, я слишком много внимания уделяю совпадениям. Но, тем не менее, его фразы: будь осторожна, не унывай, научись быть сильной — кажутся пророческими.

Мама была иной. Она любила учить меня и переделывать, как детский набор-конструктор. Я часто злилась, постоянно винила ее в своей робости, неуклюжести. Мне казалось, будто мама сделала из меня примерного ребенка, неспособного никому ответить, показать зубы, защититься, и я устраивала скандалы, и мы ссорились, и мирились, и опять ссорились. И тогда казалось, что борьба бесконечна. Я думала, что постоянно буду сердиться, цапаться, закрывать уши, упираться ногами, руками, коленями, спиной. Чушь. Теперь я многое бы отдала за один ее совет. Я бы вновь хотела на нее разозлиться только для того, чтобы почувствовать ее заботу. Мама вложила в меня так много, а я никогда не говорила ей спасибо. И мне стыдно. Стыдно так, что я все-таки плачу.

Вытираю щеки и понимаю, что улыбаюсь. Впервые воспоминания о родителях не заставляют меня горбиться, сжиматься. Мне приятно прикоснуться к ним. Словно на несколько секунд папа с мамой оживают.

Вдруг стучат и, вновь смахнув слезы, бегу в коридор. Смотрю в глазок. Лицо становится светлым, я ощущаю это. Открываю дверь и шепчу:

— Привет.

— Привет.

На пороге Дима. В одной руке он держит небольшую картонную коробку, в другой — сжимает ручки пакета. Я хочу спросить, что это, но не успеваю.

— В сторону, — восклицает парень и врывается в квартиру. Стаскивает обувь, не дожидаясь разрешения, идет в зал. Я скептически улыбаюсь, уже чувствуя этого парня частью своей жизни. — У меня для тебя сюрприз. Сразу предупреждаю: никаких нет.

— Почему?

— Потому что.

Парень садится на диван. Небрежно бросает белый пакет на пол, ставит коробку к себе на колени и поднимает на меня довольный, хитрый взгляд. Клянусь — мне не по себе. Скрещиваю на груди руки и с любопытством спрашиваю:

— Что в коробке?

— То, что нужно всем и каждому. Друг.

— Друг?

Дима открывает подарок и неожиданно достает оттуда пушистый комок, мяукающий и дергающийся в разные стороны. Серый, словно пыльный. Я удивленно расширяю глаза и восклицаю:

— Господи!

— А нет, — поглаживая котенка, тянет парень. — Никакой это не господи.

Подхожу ближе, касаюсь пальцами воздушной шерсти комочка и улыбаюсь так, будто увидела восьмое чудо света. Помещаю котенка у себя на ладони, трусь щекой о его спинку и шепчу:

— Какая прелесть.

— Это настоящий мужчина, так что будь с ним пожестче, — настаивает Дима. — Я принес туалет, песок, еду, миски. Еще купил витамины.

Не знаю, что сказать. Поднимаю взгляд на парня, поддаюсь странному, сильному порыву и обнимаю его. Крепко.

— Спасибо. — Кладу голову на плечо Димы и закрываю глаза. — Правда.

Мне так много хочется сказать, так много выразить, но я не знаю как. В груди огромный шар из приятных, теплых лоскутов. Он согревает меня, дает надежду. Именно он не позволяет моему огоньку потухнуть. Но как это передать? Как объяснить? Самые важные чувства не выразить словами. Слишком сложно, нереально. Мы говорим примитивные, глупые вещи, и кажемся себе ущербными. Но виноваты отнюдь не мы и не наши ощущения. Виноват человеческий язык, не включающий в себя таких фраз и таких высказываний, которые смогли бы описать привязанность, уважение и любовь в той мере, в которой они заслуживают. Поэтому я просто молчу.

Через пару минут, Дима прерывает тишину.

— Как поговорила со знакомой?

— Нормально, — не выпускаю парня из объятий. Все еще крепко прижимаю к себе. — Мы решили больше не прятаться друг от друга. Или точней, я решила больше этого не делать.

Котенок примостился у Димы на плече. Лежит, смотрит на меня голубыми, круглыми глазами, знакомится. Наконец, я понимаю, что душить парня больше неприлично и отступаю назад.

— Спасибо. Дим, я должна отдать тебе деньги.

— Не выдумывай.

— Я не выдумываю. Ты сам сказал, что…

— Мира, это подарок.

— Но по какому поводу?

— Хм. — Парень задумывается всего на секунду, а потом, хлопнув в ладоши, восклицает. — Как же мы могли забыть? Сегодня день всех зеленоглазых людей.

— Что?

— Не знала? Не слышала? Вот же. Знать надо о таких праздниках, дуреха.

Дима цокает, а я начинаю смеяться. Смотрю на него и думаю: откуда у парня в голове столько странностей? Больше наверно, чем волос.

— Я пойду.

Улыбка спадает. Выпрямляюсь и как можно равнодушней интересуюсь:

— Но почему? У тебя разве не выходной? Мы могли бы посидеть, выпить чай. Я бы сделала блинчики с мясом.

— Заманчивое предложение, но сегодня я тоже работаю. Прости.

— Ладно. Ничего страшного. Увидимся завтра, да?

— Конечно.

Нехотя провожаю парня. Наблюдаю за тем, как он шнурует кроссовки, поправляет ворот черной рубашки. Впитываю каждую мелочь: движение мышц на его руках, пот на шее, запах мыла. Затем подхожу немного ближе, чтобы лучше рассмотреть его странные глаза, и вновь восхищаюсь тем, что кого-то могло испортить. Улыбаюсь, закрывая дверь, и ударяюсь об нее спиной. Зажмуриваюсь. Чувствую что-то родное, будто все подмеченные детали, теперь моя собственность, и вздыхаю. Быть зависимым приятно, когда опиум не маковый сок, а человек.

Неожиданно что-то мягкое касается моих ног. Опускаю взгляд и вижу живой, пушистый ком. Он упорно пытается вскарабкаться по моим икрам куда-то вверх, вытягивает лапки, прижимает огромные уши. Но попытки тщетны. Он так же беззащитен в своих мечтах, как и все люди: хочет достичь высот, не достигнув при этом высоты физической. Иными словами, считает, будто возраст не важен. Важен, как и приобретаемый вместе с ним опыт.

— Что ты? — спрашиваю я и беру котенка на руки. — Наверно хочешь, чтобы я дала тебе имя, так ведь? — он пищит. Считаю это согласием и, упав на диван, задумываюсь. — Как же тебя называть, а? Ты такой серый. Пыльный. И уши большие. Точно! Знаешь, был такой слон в мультике с огромными ушами. Дамбо, кажется. Ну как? — Новоиспеченный друг молчит. — Не нравится что ли? Ладно. Хм. Может, тогда Симба? Кто не любит короля льва? — Котенок вновь не реагирует. Покусывает мой палец и впивается тонкими когтями под кожу. — А ты опасный. Честно, я бы назвала тебя Балто, но это имя, к сожалению, больше подходит собаке. Слушай, а ты не хочешь узнать, почему все варианты из Диснея? Потому что твоя хозяйка обожает мультики. Так-то. — Усмехаюсь. Вздыхаю, думаю о том, что разговариваю с котом и поджимаю губы. Это пугает. — Что ж. Вредный ты. Да и кусаешься к тому же. Тебя впору не положительным героем назвать, а отрицательным. Яго или Аидом. Аидом! — Улыбаюсь, осмотрев котенка, и восклицаю, — точно! Аид. Прекрасное имя для питомца заядлого самоубийцы, тебе так не кажется? — Комок пищит что-то в ответ, и я киваю. Вроде мы нашли общий язык.

Достаю из пакета еду, миски и туалет. Понимаю, как долго придется морочиться с воспитанием животного, но почему-то не пугаюсь. Возможно, мне даже понравится следить за кем-то, ухаживать. Жаль, раньше я не додумалась привязать себя к беззащитному существу, нуждающемуся в заботе. Вдруг я бы расхотела его оставлять? Расхотела бы умирать?

Если спросить: как я решилась свести счеты с жизнью, я не смогу ответить. Правда. Сама до конца не понимаю — почему. Лишь помню, как после похорон пошла не домой, как перелезла через перила на центральном мосту. И помню, как прыгнула. Еще я помню, что всплыла. Тут же. Вода, будто дала мне пощечину и выплюнула на поверхность. Но что ей не понравилось? Неужели не каждый подходит этой черной пучине? В любом случае, я выплыла на берег. К слову, плаваю я хорошо. Легла на пляж и расплакалась, тогда еще от боли. Это была попытка номер один. Пожалуй, самая неуверенная и наивная. Я действительно считала, что умереть просто. Но нет. Это испытание: выдержишь или сломаешься, сможешь или бросишь, решишься или опустишь руки. Сколько же сил нужно иметь, чтобы себя убить. И те люди, которые говорят, будто это удел слабых — ошибаются. Ни один мягкотелый человек не сможет покончить с собой, уж поверьте, потому что это, действительно, страшно. Очень. Но я почему-то не останавливалась. Пузыри в моей голове лопались почти каждую минуту, и я бежала в ванну за лезвием, или кидалась к чемоданчику с успокоительным. Я была одержима. Но сейчас, когда я совсем одна, и когда я могу умереть, или хотя бы попытаться, я ничего не делаю. Просто не хочу. И это так странно. Странно чувствовать себя необязанной страдать или умереть от страданий. Неужели данное ощущение принес в мою жизнь лишь случай, встреча, совпадение. Судьба? Не верю я в судьбу. Но с другой стороны: что это? Пять раз я пыталась себя убить, пять неудачных попыток, чтобы пересечься с ним — с парнем, любящим жизнь так же сильно, как я любила смерть. Неужели у такого нет названия?

Я тону в необъяснимых чувствах. Они пугают и придают сил. Мне хочется измениться, свернуть с намеченного пути и продолжить существовать. Я хочу вновь баловаться с друзьями, есть блины с мясом и читать книги. Хочу смотреть на самолеты, носиться по улице, танцевать, шутить. Хочу делать глупости, просыпаться рано утром, больше не плакать, любить воспоминания, людей. И, главное, я хочу, чтобы все это время он был рядом.

Закрываю глаза и представляю лицо Димы. Нет, это не дешевая романтическая история, и, нет, я не горю желанием вовсю плескаться своими чувствами, говорить о них, рассказывать. Я просто хочу ощущать это. Внутри. Прямо здесь.

Мой огонек становится ярче. И он разжигает его. Только сейчас, спустя столько дней, месяцев, я понимаю: в моих глазах горело не рьяное желание умереть, а безутешное, стойкое желание жить.

На следующий день в квартире тихо. Решаю: мне необходима моральная разгрузка, поэтому нагло и легкомысленно ничего не делаю. Абсолютно. Лишь читаю Кинга. Читаю его в спальне, читаю в зале, на балконе, в ванной. Без устали и без перерывов, будто сумасшедшая. На самом деле, мне кажется, авторов, способных так искусно увлекать читателей, нужно записывать в Красную Книгу. Правда. Мы разучились думать, и просто прекрасно, что все еще есть люди, заставляющие нас это делать. Причем не насильственно, а непроизвольно.

Встаю с дивана и иду на кухню. Тут же под ногами появляется Аид. Он пищит и смешно встает на задние лапки.

— Что такое? Тебе нечего делать? — достаю из холодильника молоко. Наливаю себе полный стакан, затем угощаю пушистый комок. — Слишком уж ты молодой, чтобы впадать в тоску. И, кстати, витальная депрессия — серьезно заболевание, так что не шути с этим, Аид. Понял?

Усмехаюсь. Опять разговоры с животными.

Возвращаюсь в зал. Собираюсь вновь упасть на диван, как вдруг слышу звонок в дверь. Нервно отставляю стакан с молоком в сторону. Внутри все начинает дрожать, будто меня взбивают венчиком! На ватных ногах плетусь в коридор. Перед зеркалом поправляю волосы, крашу губы, выпрямлюсь и думаю: вдруг это Дима, вдруг это Дима. Решительно открываю дверь, правда, на пороге вижу Ленку. Наверно, я меняюсь в лице, потому что она восклицает:

— Ждала ты явно не меня.

— Что? Не выдумывай.

— Для подруг губы не красят.

Корчу рожицу и ладонью стираю помаду. Может, я и, правда, переборщила? Отступаю в сторону и, когда Ленка проходит, закрываю дверь.

— Я просто хочу нормально выглядеть. Что в этом странного. Ты ведь тоже красишь губы. И я ничего тебе не говорю.

— Ну, и кто он?

— Он?

— Да, он.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ну, не хочешь не рассказывай. — Пропевает Лена. — Я все равно рано или поздно о нем услышу.

Ставлю на пояс руки. Это что, вызов? Усмехаюсь. На самом деле, есть вещи, которыми ни с кем не хочешь делиться. Вещи, понятные только тебе и твоей голове. Их скрываешь просто так. Без задней мысли. Тебе кажется, что так правильно, и что никто не сможет их разделить. Банальное желание иметь нечто принадлежащее только твоим чувствам.

— Так, — протягивает подруга и подходит ко мне, — я разуваться не собираюсь. Пойдем.

— Куда?

— Прогуляемся.

— Прогуляемся? — недоверчиво вскидываю правую бровь. — Я уже давно просто так не гуляла. Даже не знаю. Это как сомневаться: покупать или не покупать мороженое, когда болит горло. Вроде хочется, но вроде и не нужно.

— У тебя болит горло?

— Лен, это была метафора.

Подруга улыбается. Вижу знакомую щель между передними зубами. Раньше в школе ее частенько дразнили, и она так плохо на это реагировала, что почти не смеялась. Но затем с возрастом, она осознала: быть не таким — чертовски приятно. В каждом нюансе, в каждом отличии кроется куда больше, чем в штамповых идеалах. Поначалу — да, это сложно. Однако потом ты становишься крепче, так как сила как раз-таки в наших особенностях.

— Идем, — повторяет Лена и тянет меня к двери. — Одевайся, бери, что нужно и… — Подруга верещит. Отпрыгивает назад, хватается за сердце и орет, — что это? Что меня коснулось? Моей ноги! Это…, это кот? Котенок? Мира, ты купила себе питомца? Вот, это да!

Ленка подхватывает пушистый комок и начинает мять его, словно подушку. Скептически выгибаю бровь. Долго она собирается его мучить?

— Какие лапки, какой пузико…

— Так, перестань, — отнимаю котенка, тут же сталкиваюсь с обиженным взглядом подруги и восклицаю. — Задушишь же.

— Откуда такая прелесть? Такая милая.

— Это он. Аид.

Лена молчит. Смотрит на меня так, будто я слабоумная и скрещивает на груди руки. Наверно, не знает: смеяться ей или плакать. Наконец, подруга спрашивает:

— Что? Ты назвала котенка в честь бога смерти?

Лишь пожимаю плечами.

— Серьезно?

— Он не против.

— Он сам тебе сказал об этом?

— Что ты начинаешь? Ну, захотелось мне.

Подруга закатывает глаза к потолку: к слову, закатывать глаза она отлично умеет.

— Ты жестокая, — наконец, провозглашает она.

Через пять минут мы выходим на улицу. Ленка что-то рассказывает, болтает без умолку, а я почему-то не слушаю: волнуюсь. Такое чувство, будто я окунаюсь в свое же прошлое. Это пугает, правда. Я нервно оглядываюсь, прикусываю губу. Все думаю: правильно ли поступаю, возвращаясь к тому, отчего скрывалась, и вдруг вижу перед собой нечто настолько необычное, что примерзаю к месту.

— Вот это да.

Растерянно и испуганно, я смотрю на тех, от кого так рьяно пыталась убежать. Друзья. Что значит это слово? Так мало букв, но так много смысла. Я думала, мы никогда не расстанемся, думала, это крепкая связь, побеждающая неприятности, разочарование и одиночество. Но с появлением родственных душ, жизнь легче не становится. К сожалению, только в фантазиях любовь и дружба побеждают проблемы. Только в фантазиях люди держатся за чувства, когда в жизни чувства держатся за нас. И, может, мои мысли сумбурны, может, они непонятны. Я знаю, о чем говорю. Знаю, что дружба не спасла моих родителей, и знаю, что моя любовь не вернула их с того света. Первый же вопрос, появившийся тогда перед моим носом, в чем смысл? Что такое должно у меня быть, чтобы я была счастлива? Что такое должно было быть у мамы и у папы, чтобы они не погибли, ведь любовь и дружба, не смотря на концы всех прекрасных книг и хороших фильмов, не спасли их. Тогда мне показалось, что все лишено идеи, важности. Друзья — да, кто они? Привязанность — зачем? Ничто не имеет смысла, когда внутри пусто. Сейчас я улыбаюсь, чувствую дрожь, сканируя знакомые лица, но так же я понимаю: ни наличие друзей, ни наличие любви — ничего не огородит меня от новой боли. Возвращаться к прежней жизни — есть ли в этом смысл? Стоит ли вновь цепляться за людей, придающих тебе сил исключительно в твоей голове и на деле являющихся абсолютно обычными парнями и девушками, которые и сами нуждаются в помощи?

Раньше я бы просто убежала, ответив — нет. Но теперь я другая, я научилась тому, что жить нужно, не пытаясь отыскать на то причины, существовать, преодолевая трудности, выпадающие на твоем пути. И, возможно, я никогда не узнаю — зачем я это делала, нужно ли мне это было. Наверное, сейчас главное — просто жить, не задаваясь вопросами.

На меня наваливаются сразу четыре человека. Сзади хохочет Ленка, где-то высоко в небе летит самолет, вдалеке лает собака, а я просто не могу дышать. Чувствую объятия друзей и улыбаюсь так широко, что сводит скулы.

— Мира, — верещит мне на ухо Настя, — Бог сберег тебя!

Видимо, ее предрасположенность к Иисусу не изменилась.

— Ее спасла любовь ко мне, правда? — Олег хихикает. Приподнимает меня и начинает кружить вокруг себя безумно сильно, будто я пушинка. Я хватаюсь за его плечи и вспоминаю запах тех дней: запах горького, цитрусового одеколона. Запах молодости и беспечности.

— Как я скучала, — срывается с моих губ. Сначала пугаюсь, но потом понимаю: это правда. Правда, полоснувшая по мне, словно бритва. Я ощущаю, как глаза становятся мокрыми, как скручивает все тело. Кладу голову на плечо Олега, и он останавливается.

— Чего раскисаешь? — шепчет мне в волосы. — Все закончилось, дуреха. Все позади.

Ребята молчат. Просто стоят рядом и касаются меня своими горячими ладонями. Сейчас мне кажется, что это самое сильное средство от бед: их поддержка.

Я хочу извиниться. Хочу объяснить свое поведение, признаться, что потеряла веру не только в них, но и во все, что тогда меня окружало. Я готова просить прощение, оправдываться, выслушивать их обиды и издевки, но друзья, будто сговорившись, не произносят ни слова, касающегося нашего недавнего, черного прошлого. Может, они, действительно, понимают? Может, я, действительно, чересчур высокомерна и сама сделала из «гриппа — неизлечимую болезнь»?

— Куда делись твои локоны? — прервав тишину, спрашивает Стас. — Решилась-таки срезать их?

— Да. Захотелось перемен.

— Тебе идет, — вставляет Артем. Переминается с ноги на ногу и, смутившись, отводит взгляд в сторону Насти. Та, словно по волшебству, перенимает его неуверенность. Поправляет сумку, улыбается мне немного натянуто, и я улыбаюсь ей в ответ. Знаю, ребятам сложно вести себя так, будто все нормально. Они стараются, из кожи вон лезут, но им не по себе. Только Ленка способна закрывать глаза на то, что так рьяно пытается тебе их открыть.

— Пойдемте, — уверенно восклицает она. — Посидим где-нибудь.

— Пицца! — счастливо кричит Стас и взмахивает руками. — О да, наконец, я поем!

Ребята смеются. Олег все еще обнимает меня за плечи, пытается огородить от реальности, и я смущенно поджимаю губы. Смотрю на друга, заново сканирую его внешность: высокий, худой, со смешными кудрявыми волосами. Нос длинный, лицо вытянутое, а на щеках бакенбарды, как у Пушкина. Для меня обычный парень, для кого-то, возможно, знойный красавчик.

— Твоя пицца уже достала, — жалуется Ленка. — Давайте в кофейню.

— А твоя кофейня, думаешь, не в печенках? — парирует Стас.

— Там хотя бы не воняет жиром.

— Пойдемте в итальянский ресторанчик, — неожиданно предлагаю я, и друзья одновременно поворачивают головы в мою сторону. Замолкают. Мне становится не по себе, улыбаюсь и неуверенно прочищаю горло. — Он недалеко. И там неплохо.

Все пожимают плечами. Думаю — это согласие. Сворачиваем в сторону кафе, и у меня внутри тут же взрывается фейерверк из тянущих, бурлящих чувств: я хочу увидеть Диму, сказать спасибо за то, что он оживил меня, подарил возможность под иным углом взглянуть на вещи. Он должен узнать, о чем я думаю. Он должен прочувствовать все то, что я чувствую. Нечестно ведь скрывать такое, правда? Я признаюсь, как он мне дорог, и мы вновь будем летать над городом, будто земного притяжения не существует.

Мое желание мгновенно перерастает в одержимость. Знаю, нельзя так привязываться к человеку, но ничего не могу с собой поделать. Подобное бывает, когда впервые пробуешь курить. Тебе вроде не нравится, и ты понятия не имеешь, к чему так страстно привыкают люди. Однако потом, не можешь остановиться. Ты выкуриваешь сначала одну сигарету, затем две, три, четыре, и становишься неуправляемым наркоманом, ищущим дозу с трясущимися руками. Именно так я сейчас себя ощущаю: безвольной, одержимой куклой, которую вперед тянут невидимые нити.

— Мира кота завела, — неожиданно объявляет Ленка. — Знаете, как назвала? Аидом! И потом скажите, что у этой дамы с головой все в порядке. Не поверю!

— Сказал человек, считающий, будто ее дед — «профессиональная гадалка». — Хихикает Артем.

— Поосторожней, парень. Все слова дедушки сбывались, ясно?

Дед Лены — это просто отдельная история. Немного сумасшедший, худощавый старик с массивной, деревянной тростью. Однажды он выпил три рюмки клюквенной настойки и заявил, будто Бога не существует. Как назло, рядом была Настя. Она вскипела и с пеной у рта начала доказывать обратное. Однако дед быстро поставил ее на место: упрямый он похлеще всех нас вместе взятых. Посмотрел на Настю своими мутными, серыми глазами и отрезал:

— Бог создал нас после того, как мы создали его. Вот и решай, деточка, на чьей стороне правда.

Думаю, это была точка. Настя замолчала, а мы задумались. Если не считать россказней деда о великом заговоре, он утверждал весьма умные вещи.

Наконец, доходим до ресторанчика. Олег открывает дверь, пропускает всех вперед. Оглядевшись, Ленка подмигивает мне и занимает столик около окна на шесть человек.

— Надеюсь, читать нас не заставят, — язвит Стас. Артем одобряет его шутку и начинает трясти плечами, неуклюже хихикая. Дети. Иначе не скажешь.

Садимся. Я с краю. Вытягиваю шею и ищу глазами Диму: надеюсь, сегодня он будет здесь. Через пару минут к нам подходит один из близнецов, вновь со смешной высокой прической, в зеленом фартуке и белых кедах. Я виновато улыбаюсь, не помня его имени: Женя или Сережа.

— Как настроение?

— Отлично, — немного выпрямляюсь, словно тянусь к парню ближе. — А у тебя что нового?

— Ничего, красавица. Люди, заказы, заказы, люди. Замкнутый круг.

Приподнимаю уголки губ и замечаю удивленные лица друзей. Они явно не думали, что я заведу знакомых в перерывах между попытками лишить себя жизни.

— Уже выбрали что-нибудь?

Заказываем чай, шоколадные кексы и мороженое. На последнем настояла Настя. Сказала, ей необходима доза холодного счастья. Женя/Сережа уходит, а друзья начинают щебетать о каникулах. Олег грезит дикарем исследовать Европу, Артем сетует, что на это нужно слишком много денег. Настя со Стасом смеются с того, как глупо парни выглядят со стороны, огрызаясь и споря. А Ленка просто смотрит на меня, будто чего-то ждет. Ее плечи напряжены, слегка подняты. Мучая бедную салфетку, подруга исподлобья меня сканирует.

— Что такое?

Романова резко выпрямляется.

— Ничего.

— Тогда зачем так смотришь?

— Боюсь, что сбежишь, — она язвит только для вида. На самом деле, ей действительно страшно: вдруг я опять съеду с катушек?

— Я же сказала: никуда убегать я не собираюсь.

— Аминь.

Мы усмехаемся. Вздохнув, подпираю рукой подбородок, поворачиваю голову в сторону барной стойки и вдруг замечаю Диму. Он снимает с шеи фартук, протягивает его девушке возле кассы. Пожимает близнецам руки, улыбается, а затем неожиданно смотрит в мою сторону. Наверно Женя/Сережа сказал, что я здесь. Краснею. Парень машет мне, взмахнув ладонью, кривит рот на одну сторону, и я чуть не падаю со стула: мне так приятно и страшно, что хочется спрятаться под скатерть.

— И сколько же новых друзей у тебя появилось? — смеясь, спрашивает Олег, правда я замечаю скрытое недовольство: он определенно ревнует. Вроде улыбается, но на самом деле обиженно морщит нос. — Мне казалось, ты заперла себя в башне.

— Видимо, у того парня был ключ.

Пронзаю Лену недовольным взглядом, затем поворачиваюсь к репродукции Пушкина.

— В этом ресторанчике работают отличные ребята.

— И давно здесь зависаешь?

— Нет, может, неделю.

— Хорошая еда?

— Хорошие мальчики, — смеется Романова, и я со всей силы ударяю ее ногой под столом. Подруга стонет, — все-все. Молчу. Ладно, мне надо отойти.

Ленка подмигивает, хватает со стола сумочку и медленно поднимается с места. После ее ухода, все замолкают. Пьют чай, едят кексы, и создается впечатление, будто компании друзей действительно именно для этого приходят в ресторан.

— Ты изменилась, — Артем вдруг поднимает запретную тему. Я смущенно пожимаю плечами, выдавливаю улыбку, но парень не намерен смеяться. Он настроен на серьезный разговор, что крайне часто с ним бывает, и я уже жалею, что вообще выбралась из дома. — Если неделю торчишь здесь, почему не связалась с нами?

— Я не торчу здесь. Я просто иногда забегаю. На самом деле, мне все еще не по себе.

— Ну, не знаю. Выглядишь ты выздоровевшей.

— Я и не болела.

Артем скептически поднимает брови, на что я отвечаю ему мягким, спокойным тоном:

— Ладно. Ты прав, нужно было позвонить, но я боялась, что уже поздно.

— Никогда не поздно окликнуть нас, подруга, — смеется Стас, правда, никто больше не поддерживает его попытку разрядить обстановку. Олег сканирует лицо Димы и близнецов, Настя рассматривает свои пальцы, а Артем буравит взглядом меня.

Откашливаюсь, затем на выдохе говорю:

— Я рада, что мы встретились. Рада, что Ленка свела нас. Сама бы я просто не решилась.

— Боишься? — тихо спрашивает Настя.

Не знаю, что ответить, не знаю, с чего вообще вдруг все решили поднять эту тему. Вновь пожимаю плечами, вновь молчу, туплю взгляд. Отрезаю:

— Я не хотела пропадать.

— Ясное дело, что не хотела, — вновь отшучивается Стас и откидывается назад. — Мне кажется, мы постарели, ребята, серьезно. Только посмотрите! Едим какие-то пироги, пьем чай из белого сервиза, Настя точит мороженое с такой ровной спиной, словно ей палку туда вставили. Ох, говорил, нужно идти в пиццерию. Там пусть и воняет жиром, зато мы бы не выглядели так нелепо.

Парень широко улыбается и действительно думает, что спасает меня от внезапно нахлынувших акул. Однако Артем не собирается прекращать. Хмурит лоб и восклицает:

— Ты меня напугала.

Из уст Ленки это звучало куда приятней.

Виновато горблюсь и встречаюсь взглядом с обиженными глазами Трубнева. Парень задет, и я знаю почему.

Со временем память изнашивается. Становится все тоньше и тоньше, как прослойка льда из-за наступившей весны. Некоторые воспоминания и вовсе начинают стираться, например, воспоминания об Артеме и о его чувствах. Но сейчас все с новой силой накидывается на меня, как изголодавшиеся собаки на кость, или как мошкара на вспышку света. Я вдруг вновь вижу перед глазами этого высокого парня, вечно пытающегося сделать мне приятное, рассказать что-то интересное, впечатлить чем-то необычным.

К огромному сожалению, люди, собравшиеся в одной компании, не могут существовать в ней без личных интересов.

Настя держалась за Стаса, Стас держался за Ленку, Ленка держалась за Артема, а Артем с Олегом держались за меня. И как в старой детской сказке, мы вместе пытались справиться с виртуальной репкой, которая для нас, например, была общими интересами, но которой для нас опять-таки было недостаточно, чтобы просто находиться рядом. Хотите вы этого или нет, но парень и девушка начинают общаться друг с другом только тогда, когда один нравится другому. Исключения бывают лишь в тех случаях, когда у кого-то из них уже есть вторая половина. Наша же компания была компанией вечных холостяков, вроде как самодостаточных, вроде как друзей. И нам действительно было хорошо вместе, пусть и немного не по тем причинам, по которым хотелось бы.

Стоит сказать, что меня всегда удерживала Лена. Я познакомилась с ней гораздо позже, чем с Артемом и с Настей, но успела привязаться к Романовой так сильно, что мысленно нарекла ее своей сестрой. Я думаю, именно из-за этого, мне всегда было легче всех находиться в нашем «братстве»: я никогда не сгорала от избытка внимания, никогда не страдала от неразделенной любви. Мне было хорошо и просто. К слову, я была эгоисткой до мозга костей, и, собственно, поэтому не обращала внимания на терзания других. Черт подери, мне даже нравилось, когда Олег и Артем спорили из-за того, кто сядет рядом со мной в автобусе.

Никогда не задумалась над этим, но сейчас мне кажется, что вела я себя отвратительно.

— Я…, — прочищаю горло. — Я тоже отойду.

Резко встаю из-за стола. Убежать проще, чем попытаться оправдаться, поэтому киваю ребятам и быстро следую в сторону туалета. Не оборачиваться, не оборачиваться. Прошлое вновь меня настигнет, вновь потопит. Вскидываю подбородок, пытаюсь ровно дышать, но внутри сгораю от неясного мне страха: чего именно я боюсь — сломаться или смириться?

— А я все думал, когда же ты соизволишь подойти ко мне, поздороваться.

Поднимаю голову. Вижу перед собой кривую улыбку Димы и тоже пытаюсь улыбнуться. Не получается.

— Что случилось? — парень тут же меняется в лице. — Все в порядке?

— Да. Я просто не думала, что возвращение к реальной жизни будет таким трудным. — Киваю и робко поджимаю губы. Мне кажется, Дима меня должен понять. — Друзья напомнили о прошлом.

— И тебе стало не по себе?

— Да.

— Мира, не стоит убегать. Все равно рано или поздно тебе придется поговорить с ними обо всем, что произошло. К тому же, вряд ли теперь они отпустят тебя без борьбы. Ты только посмотри на их лица: еще чуть-чуть и их взгляды поджарят нас заживо.

Оборачиваюсь. Олег делает вид, что пьет чай, хотя на самом деле нагло косит в нашу сторону. То же с Артемом, только этот парень и не пытается претворяться: сверлит в нас дыру, не собираясь отводить взгляд на что-либо другое.

— Они хорошие, — оправдываюсь я и вновь смотрю на Диму, — просто пока что мне сложно находиться рядом с ними. Это так странно, потому что я безумно соскучилась. Серьезно. Они мне все так дороги, я…, я вообще с трудом представляю свою жизнь без них, понимаешь? Только разве что в тех случаях, когда сама не пытаюсь себя убить. — Понимаю, что сморозила глупость и встряхиваю головой, — прости. Говорю какую-то чушь.

— Чушь — это делать вид, будто все хорошо, когда на самом деле, хочется повеситься. А твои переживания — это лишь симптомы излечения. Ты колеблешься, выбираешь, думаешь. Раньше подобные мысли вообще не крутились в твоей голове, не так ли? А сейчас — сейчас ты уже не просто хочешь умереть, ты думаешь: черт подери, а почему бы мне не остаться? Улавливаешь?

Вновь замечаю, что мое стремление свести счеты с жизнью называют болезнью и задумываюсь: может, так оно и есть?

Наконец, улыбаюсь. Облокачиваюсь спиной о барную стойку и спрашиваю:

— Зачем мне ходить к психологу, когда есть ты?

— Хороший вопрос. — Парень кривит рот, и мне кажется, что это тот самый момент, когда я должна сказать ему о своих чувствах. О том, как он мне дорог. Как я ему благодарна. Я жива, потому что Дима спас мне жизнь, вытащив из огромной, бездонной ямы с убитыми горем людьми. И я уже открываю рот, и продумываю несколько первых слов, как вдруг рядом оказывается Ленка. Она возникает передо мной неожиданно и протягивает:

— Что за столпотворение? — глупый вопрос, ведь стоим перед ней только я и парень, но Романову это ничуть не смущает. Обнажив свою щель между зубами, она берет меня под локоть и говорит, — вот значит, как вблизи он выглядит.

Если честно, мне хочется умереть от стыда. Почему-то я думаю о том, что подруга ужасно меня позорит, выставляет дурой, однако неожиданно Дима смеется. Наиграно кланяется и отвечает:

— Надеюсь, лучше, чем издали.

Жду с замиранием сердца, когда же Ленка вновь что-то скажет. Хочется хорошенько пихнуть ее в бок, чтобы она не говорила глупостей, просто молчала, позабыв все слова на свете, но я не могу даже пошевелиться.

— Спасибо, что вернул Миру к жизни. — Пропевает Романова. — Я, конечно, ненавижу тебя за то, что ты опередил ее лучшую подругу, но думаю, в будущем мы споемся.

Парень кивает.

Это все? Катастрофы не будет?

— И еще, — о господи. В голове звучит мелодия из фильма «Челюсти». Вот-вот, и я съем подругу, лишь бы не выслушать ее очередную шутку, — очень хороший ресторанчик. Ты здесь работаешь?

Выдыхаю весь накопленный в легких воздух, и наверно становлюсь гораздо меньше. Мне кажется, будто я только что пережила сильнейшую бурю, обычно уносящую с собой много жизней, и торжественное аллилуйя звучит в моей голове.

— Пойдем? — Лена тянет меня обратно к столику. — Ребята уже заждались.

— Да, — опустив плечи, шепчу я. Представляю, как все сделают вид, будто пять минут назад не пытались расстрелять меня, придавив к спинке стула, и думаю о том, что к некоторым вещам необходимо привыкать постепенно. Если укол адреналина ввести под кожу мгновенно, сердце может не выдержать. Так и здесь. Было бы неплохо приспосабливаться к друзьям по очереди, вспоминать их заскоки и привычки шаг за шагом, не резко. — Увидимся завтра?

Отходим всего на шаг от парня, когда тот берет меня за руку.

Оборачиваюсь.

Внутри что-то вспыхивает, и от изумления хочу заорать на весь ресторан.

— Не сбежишь со мной?

Лена вскидывает брови. Даже боковым зрением я замечаю, как вытягивается ее кругловатое лицо.

— Куда сбежать?

— Это личное, — парень отводит взгляд, и я буквально тону в удовольствии: он хочет поделиться со мной чем-то важным. Это приятно.

Уже собираюсь согласиться, как вдруг паршивая совесть взвывает где-то между ребер. Морщусь, стараюсь заткнуть ее, но не выходит.

— Не могу. Я только что пришла с ребятами.

Придвинувшись ко мне, парень шепчет:

— Они никуда не денутся.

Губы растягиваются в улыбке. Я поворачиваюсь и смотрю на Лену, жду согласия, но подруга лишь упрямо стискивает зубы. Думаю, ей обидно видеть то, как после данного обещания, я собираюсь убежать. Хочу спросить разрешения, что, уверена, глупо по своей сути, правда, не успеваю. Словно прочитав мои мысли, Романова закатывает глаза к потолку и опять делает это чертовски очаровательно.

— Мы не против, Мира, — выдыхает она. — Повеселись. — Я знаю, что не должна уходить, но мне так жутко этого хочется, что я лишь киваю. Дима делает несколько шагов к выходу, как вдруг Ленка останавливает меня и шепчет, — не теряй голову. Пожалуйста.

— Я и не собираюсь.

— Неправильно привязываться к человеку в твоем положении, — звучит коряво, поэтому я не сразу понимаю, что именно подруга имеет в виду. — Возможно, он хороший парень, и я даже не хочу оспаривать это.

— Тогда чего ты хочешь?

— Хочу сказать, что человек не может улыбаться двадцать четыре часа в сутки, а этот Дима за весь наш разговор и бровью не повел. Будто замороженный. Глаза искрятся, ямочки на щеках, словно нарисованные. Похоже на то, что парень безумно сильно старается казаться тем, кем не является.

— Это глупости. Ты его совсем не знаешь.

— Необязательно знать человека, чтобы заметить такое притворство. Тебе с ним хорошо, я рада, но что будет, если он исчезнет?

— О чем ты? — нервно поворачиваю голову в сторону выхода. Дима уже стоит на улице. Вновь смотрю на Лену. — Не обижайся, но я, правда, хочу пойти с ним. Объясни ребятам.

— Ты меня вообще слушаешь? Иди, окей. Просто не зацикливайся. Его чересчур выраженное обаяние с ума тебя сведет.

— Поздно. Уже свело. — Меня совсем не раздражают слова Лены. Я думаю, она просто волнуется и немного ревнует. Ясное дело. Я бы тоже не смогла смолчать, если бы она сбежала от меня с каким-то неизвестным мне парнем. — Не волнуйся. Все будет хорошо.

— Напиши, когда освободишься. Я вбила свой номер тебе в список контактов.

— Договорились.

— Беги, сумасшедшая.

И, улыбнувшись, я бегу, не обратив никакого внимания на странное предупреждение подруги. Она ведь — не ее дед. Ей не дано предсказывать будущее.

ГЛАВА 5

Мы бежим в противоположную от остановки сторону. Дима сжимает мои пальцы, и я уже парю над городом, одновременно касаясь подошвой серого асфальта. Улицы освещают фонари, витрины магазинов и яркие вывески. Который час? Мне все равно. Время не имеет значения, когда ты проводишь его так, как считаешь нужным.

Становится немного холодно, ветер забирается под футболку и щекочет кожу. А я прикрываю глаза и наслаждаюсь моментом странного спокойствия, словно мне совсем не страшно и я никогда не хотела покончить с собой, словно мои родители живы, и словно я абсолютно счастлива.

Наверно, именно поэтому сейчас я здесь, с этим парнем. Возможно, он лишь дарует мне иллюзию, но это спасает мою реальность.

Мы добегаем до старого, грязного автобуса. Я изучаю его и заглядываю через окна внутрь: там почти никого нет. Только два старика и серьезная, хмурая женщина в костюме. Все выглядят так, будто узнали нечто ужасное. Жаль, что люди грустят даже тогда, когда грустить нет повода.

Дима выпускает мою руку и подходит к молодому водителю. Здоровается с ним.

— Как обычно? — спрашивает тот.

— Да, Костик. Сильно не разгоняйся, сегодня я не один.

— Псих ты, Дим.

Они обмениваются кивками, и, улыбаясь, парень возвращается ко мне.

— Пойдем.

— Куда?

— У нас VIP-места.

Любопытство съедает все вопросы. Полностью доверившись Диме, я обхожу вместе с ним автобус и удивленно вскидываю брови, понимая, что парень забирается по дряхлым поручням на его крышу.

— Что ты делаешь?

— Поднимайся. Это не страшно.

— Почему нельзя поехать, как нормальные люди?

— Потому что мы ненормальные люди, Мира.

Ошеломленно качаю головой и скрещиваю на груди руки. Это безумие какое-то! Не буду я залазить на крышу. Я что с ума сошла?

— Быстрей. Нас не будут ждать.

— Но мы упадем!

— Ты вдруг боишься навредить себе? Что изменилось?

Это удар ниже пояса. Думаю, он знает ответ, поэтому так нагло задает данный вопрос. Вскинув подбородок, принимаю вызов. Ничего подобного никогда в своей жизни не делала, но раз судьба предоставляет возможность, может, стоит ею воспользоваться?

— Так, соберись, — набираю в легкие воздух и карабкаюсь вверх. Поручни старые, облезлые. Я действительно считаю сейчас себя сумасшедшей, но вместо того, чтобы спрыгнуть и убежать — смеюсь. Что ж, ненормальной быть весело.

Дима помогает мне подтянуться. Тащит за собой к началу автобуса, ложится и вскидывает брови:

— Не советую стоять.

О, господи. Сгибаю дрожащие колени, опираюсь руками о ледяную металлическую крышу, аккуратно вытягиваю ноги. Парень велит держаться за боковое ограждение и за ручку от люка. Выбирать не приходится, поэтому я соглашаюсь.

— Не бойся, — криво улыбается он. — Тебе понравится.

А затем стучит рукой по крыше, и водитель заводит двигатель.

Зажмуриваюсь: главное не бояться, не бояться.

Автобус трогается, и я верещу, как безумная. Слышу рядом смех Димы, открываю глаза и замечаю его широкую улыбку. Парень не держится, переворачивается на спину и вальяжно закидывает руки за голову. Ненормальный!

— Что ты делаешь? Зацепись за что-нибудь. Дима!

— Все хорошо.

— Нет!

Хватаюсь левой рукой за его футболку и стискиваю ее так крепко, что сводит пальцы. Думаю, если нас резко занесет в какую-то сторону, от меня мало будет пользы, но все равно не разжимаю ладонь. Мне не хочется, чтобы с Димой что-то случилось.

— Мира, — обернувшись, говорит парень, — расслабься. Все в порядке. Это не опасно. Костя будет ехать медленно, слышишь? Я рядом.

— Ты же вроде ценишь жизнь, тогда зачем такое вытворяешь?

— Мы ничего не вытворяем. Закрой глаза и просто наслаждайся, хорошо? Тебе понравится. Обещаю.

— Но…

Дима смиряет меня взглядом, и я послушно замолкаю. Зажмуриваюсь. Ветер откидывает назад мои короткие волосы, крыша нагревается от моего тела, и неожиданно для себя я вновь думаю о полете. Это должно успокоить, помочь восстановить дыхание. Вспоминаю десятки бумажных самолетиков, падающих на меня с неба, и представляю, что я одна из них. Лечу, сталкиваюсь со стеной, врезаюсь в порывы ветра. Меня шатает, прокручивает, подкидывает вверх и тянет вниз, но мне приятно, потому что мой полет — мое самое сокровенное желание. Иногда мне кажется, что я вот-вот коснусь земли, и на этом все закончится, но нет. Внезапные воздушные руки поднимают меня к небу и опять отпускают на свободу, растягивая и продлевая моменты перед смертью.

Медленно ослабляю хватку и выпускаю футболку Димы из пальцев. Набравшись храбрости, переворачиваюсь на спину и раскрываю глаза. Надо мной небо. Как всегда беззвездное. Черное, высокое. Ветер свистит в ушах, огни смазанными линиями проносятся с обеих от меня сторон, и я улыбаюсь, пробуя на вкус не приевшееся желание умереть, а новое желание прочувствовать все, что только можно каждым сантиметром моего тела. Ощутить воздух, невесомость, запах скошенной травы. Я думаю: в том и состоит жизнь — в мелочах. В мгновениях. Я не вспомню, как шла по улице, но вспомню, как улыбалась, рассматривая небо. И мне хорошо. Так хорошо, что я забываю о сомнениях и страхе. Я просто парю над асфальтом, касаюсь плечом плеча парня, и неожиданно чувствую, что он сжимает мою ладонь. Этот момент я также запомню. Как один из самых счастливых.

— Ты мне дорог, — шепчу я и смотрю на Диму. Он тоже на меня смотрит. Его волосы волнами развиваются от ветра, футболка парит, наверняка, щекочет тело. Парень крепче сжимает мою руку и отвечает:

— Ты мне тоже.

В голове звучит песня девяносто третьего года Рэйчел Портман — Никогда не отпускай меня, под которую родители каждый раз танцевали в зале на годовщину свадьбы, сжимая друг друга в объятиях, опираясь друг на друга телами. Я смотрела на них и думала: что же может так притягивать людей, что может сделать их такими зависимыми, безвольными. Теперь я знаю. Ответ в его глазах — необычных и особенных. В моих глазах — светящихся, ищущих спасения. Дима криво улыбается, я тоже улыбаюсь. Думаю, не зря люди привязывают себя к какому-то определенному человеку. Он помогает находить свет тогда, когда совсем темно. Как, например, сегодня.

Автобус тормозит, водитель пару раз сигналит. Наверно, это знак, потому что Дима вздыхает и приподнимается:

— Наша остановка.

Мы осторожно спускаемся, благодарим парня, кажется, Костю. Он уезжает, я осматриваюсь и понимаю, что стою перед зданием городской филармонии, напичканным различными цветными подсветками, плакатами, надписями. Недоуменно вскидываю брови и поворачиваюсь к Диме:

— Мы идем на концерт?

— Объясню внутри.

Вместо того чтобы пройти через главный вход, парень ведет меня к очередной лестнице. Хочу спросить, к чему такие испытания, но не решаюсь — наверно во всех его поступках есть смысл. Проходим за здание, поднимаемся на третий этаж. Там Дима открывает квадратное, широкое окно, пропускает меня вперед и предупреждает:

— Смотри под ноги.

— Разве это законно?

— Не волнуйся. Нам никто ничего не скажет.

Убедительно. Отчасти.

Пролезаю через раму. Оказываюсь в маленькой, пыльной комнате. Кажется, тут хранят ненужные инструменты. Осматриваюсь, обхватываю себя руками за талию и морщусь: что мы здесь забыли?

Дима прыгает следом, выпрямляется и уверенно двигается к двери.

— Знаешь, куда идти?

— Конечно. Раньше я часто проводил тут время.

— В этой комнате?

— В филармонии. Пойдем. — Парень берет меня за руку. — Сейчас ты все поймешь.

Следую за ним. Проходим через длинные, широкие коридоры, освещаемые тусклыми, настенными лампочками. Сначала мне кажется, что в здании пусто, но затем я слышу музыку, тихую, приглушенную. Удивленно вскидываю брови и с интересом бегу дальше.

Через несколько минут, парень останавливается, открывает массивную, деревянную дверь, отделанную золотыми лепестками роз, и пропускает меня вперед. Это проход на балкон, в зал. Под нами портер, там расположилась небольшая горстка людей в черной одежде. На сцене играет оркестр. Мелодия грустная, драматичная, но очень красивая. Я завороженно придвигаюсь к краю, опираюсь о перила и шепчу:

— Как здесь удивительно.

Сводчатые, бронзовые потолки, огромные люстры. Толстый, багровый занавес, покрытый золотыми узорами. Я думаю, что никогда не видела ничего подобного, но наверно я ошибаюсь.

— Все-таки привел меня на концерт, да? — Улыбаюсь, но, обернувшись, понимаю, что лицо Димы ужасно бледное. Парень стискивает зубы, неуверенно подходит к перилам. — Что с тобой? — Он не отвечает. Опускает взгляд вниз, на гостей и горбится еще больше, словно на него упал целый потолок. — Дима?

— Видишь тех мужчину с женщиной, на первом ряду? — Киваю. — Это мои родители. — Хочу спросить, что они здесь делают, но не успеваю: парень продолжает недовольным голосом, — мама опять напялила это платье, господи. Зачем? Я же просил ее. Похороны прошли.

Он покачивает головой, сжимает пальцами перила так сильно, что они бледнеют, и я догадываюсь: речь идет о смерти его сестры.

— Она играла на фортепиано, — словно прочитав мои мысли, говорит Дима. — Занималась музыкой, в оркестре. Нам сказали, ребята хотят устроить вечер памяти в ее честь, как приятно, да? Только данный жест не залечивает раны, а наоборот — раскрывает их. Я просил родителей отказаться, говорил, что это только напомнит о боли, но они не услышали меня. Как всегда.

Дима валится в кресло. Смотрит куда-то вперед.

— Эй, — я сажусь рядом. — Просто родители не такие же сильные, как ты.

— Мира. Я солгал тебе.

— В смысле?

— Я не смирился. Ни на секунду. Все, что я делаю — это отголоски, последствия. Ради моей сестры.

— Причем тут твои отголоски? Поверь, то, что ты не пытался вскрыть себе вены — это уже огромное достижение, — мне хотелось пошутить, но вышло как-то грустно. Дима даже не повел бровью. — Слушай, ты отлично держишься.

— Я с ума схожу. Не контролирую себя. Пытаюсь всем помочь, хочу хоть как-то оправдать свое поведение.

— Какое поведение? — Парень переводит на меня взгляд, и я пугаюсь. Эмоция в его глазах настолько сильно шокирует меня, что я даже замираю. Там гнев. — Ты чего?

— Извини, — чеканит парень и резко встает. — Я не должен был.

— Не должен был что?

— Приводить тебя. Это личное, но мне показалось, что ты сможешь меня понять, принять таким, какой я есть. Я ошибся.

— Мне ясны твои чувства. Я каждый день испытываю то же самое.

— Вряд ли.

— О чем ты?

— Это трудно описать, — Дима стоит ко мне спиной. Вновь сжимает перила, правда, теперь я вижу, как от злости трясутся его плечи, слышу, как тяжело он дышит, и мне действительно становится страшно. Медленно поднимаюсь, хочу подойти к парню, но не решаюсь. — Помнишь пузыри в твоей голове? В моей они тоже есть.

— Пузыри?

— Да, ты рассказывала, они взрываются и тебе тут же хочется покончить с собой. Вспоминаешь? Ну, в тот день, когда ты решила напиться снотворного. В пятнидельник. Поняла? Так вот, я почти всегда контролирую их, но бывают моменты, когда не могу. Когда я срываюсь. Это редкость. В основном, мне хорошо. Я пытаюсь помогать людям, оказываюсь в нужный момент в нужном месте, поддерживаю их, если это необходимо. На самом деле, это не моя идея, такую терапию посоветовал доктор.

— Доктор?

— Да, он вечно пытается свернуть мои мозги в трубочку. Раньше заставлял давиться таблетками, теперь говорит концентрироваться на хорошем.

Ошеломленно вскидываю брови. Дима тоже ходит к психологу? Мне не по себе. Вижу, как напряжено тело парня, как грузно он дышит, и почему-то боюсь, что сейчас именно тот момент, когда он может взорваться. О, господи. Одна моя часть хочет убежать, другая — просит остаться. Это ведь тот милый незнакомец с гетерохромией радужной оболочки. Неужели он может быть опасным?

— Знаешь, что хуже, чем смотреть на девушку, болеющую раком? Смотреть на ее родителей. Я думаю, тогда мама и свихнулась, когда Арине поставили диагноз. Ненормальная дура.

— Зачем ты так? — недоуменно восклицаю я. — Это неправильно!

— А как нужно, Мира? — срывающимся голосом интересуется Дима и оборачивается. Его глаза припечатывают меня к земле, просто сжигают. И теперь я действительно хочу убежать, прямо сейчас, потому что в таком виде парень жутко меня пугает. Но я не могу даже пошевелиться. Смотрю на то, как он зло кривит рот и кричит, — как назвать женщину, подстригшуюся на лысо после чужой химиотерапии? Как ее назвать, если с апреля она не снимает черное платье? Даже спит в нем. Хочешь, чтобы я к ней нормально относился? Не могу. Не могу даже находиться с ней рядом! И папа не может, сам чахнет. Денег нет, он на работе убивается, а она только и делает, что наглаживает свой траурный костюм днем и ночью, днем и ночью!

Не знаю, что ответить. Сглатываю, пытаюсь подать хотя бы какой-нибудь звук, но не успеваю.

— Я напугал тебя.

— Нет, — я растеряно мотаю головой. — Все нормально.

— Я напугал тебя! Зачем лгать? — срываясь с места, орет Дима и, остановившись прямо перед моим носом, повторяет. — Зачем обманывать? — Его крик врезается в меня, словно клинок, и я сжимаюсь, будто губка, превратившись в смятое, беззащитное существо. Думаю, в глазах слезы, потому что мне больно. Внутри разбивается последняя надежда на добрых людей. Под музыку, льющуюся со сцены, я вновь возвращаюсь к началу. Возвращаюсь в точку, где нет света и нет обратного пути. — Прости, — вдруг шепчет он, широко раскрывая глаза, — прости меня, — и неожиданно кладет голову мне на плечо.

Не двигаюсь. Руки держу прямо, не моргаю, смотрю перед собой на люстру и думаю: это нереально. Это не Дима. Нет, это не тот человек, который пускал самолетики с неба, который бежал со мной по мостовой и пел песни. Не тот человек, который заставил меня залезть на крышу автобуса, сжал мою руку. Это кто-то другой, да! Я ошибаюсь, или сплю, но это точно не Дима. Такого быть не может. Мысленно качаю головой, отнекиваюсь, а он все так же облокачивается на меня. Обнимает за талию, дышит так громко, что перебивает музыку, и шепчет: прости, я не хотел, прости, а мне лишь кажется, что я просто попала в чей-то кошмар.

— Все нормально, — не своим голосом, отвечаю я. По щеке катится слеза. — Все хорошо.

— Прости меня, Мира.

Образ сильного парня разрушается, просто падает, как под корень срубленное дерево. Теперь я вижу настоящего Диму, вижу его чувства и не ощущаю прежнего восхищения. Нет, я ни в коем случае не испытываю отвращения. Может, мне страшно — да, но отвернуться от парня попросту потому, что он оказался таким же, как и все: слабым, разбитым, бессильным против смерти человеком — смогу ли я? Разве за такое ненавидят? Разве из-за такого бросают?

Самым неожиданным образом человек, поддерживающий во мне жизнь, вдруг сам стал тем человеком, которого нужно поддерживать.

Я пытаюсь взять себя в руки. Скидываю с лица ужас, медленно поднимаю ладони и кладу их на его спину. Надеюсь помочь, хотя сама готова развалиться на части. Мне почему-то так обидно. Так страшно. Что он может с собой сделать? Что он может сделать с другими? Закрываю глаза крепко-крепко, откидывая назад жуткие мысли, и шепчу:

— Я с тобой.

— Но я обманул тебя.

— Ничего. Мы справимся. Ты справишься.

— Пузыри опять в моей голове. Они опять взрываются.

— А ты переключись на что-нибудь другое. Вспомни слова доктора: подумай о хорошем.

— Мой доктор — идиот. Ему самому впору найти психиатра.

— Дим, — нагинаюсь, приподнимаю лицо парня и встречаюсь с ним взглядом, — зацепись за что-то, попробуй.

— Тебе это никогда не помогало. — Кривя рот, отвечает парень. Его глаза красные, будто он плакал, и мое сердце взвывает. Не могу видеть его таким.

— В моей жизни не было ничего такого, за что можно было бы ухватиться. — Помолчав добавляю. — До этих пор.

— Мира, я ввел тебя в заблуждение. Сначала хотел помочь, а потом сам стал за тебя держаться. Помнишь тот день в больнице? — Киваю, и он тихо продолжает, — я тогда слышал пузыри, но не сорвался.

— Вот видишь. Ты справился.

— Только благодаря тебе.

— Сейчас я тоже рядом.

— Но теперь в твоих глазах нет прежнего восхищения. Теперь ты другая.

Я собираюсь ответить, что это не так, что он ошибается, но не отвечаю. Просто молча смотрю на парня и пытаюсь придумать, как спасти нас обоих. Если он держится за меня, а я за него — все просто, ведь так?

— Пойдем, — касаясь его лица, шепчу я, — мы справимся. Переживем эту черную полосу и, наконец, сможем нормально жить. Как-то мой доктор сказал, что, страдая, я становлюсь эгоисткой, что людей много, бед тоже, и нужно просто оставаться сильной. Я хочу, чтобы мы были сильными, а ты?

Дима лишь кивает. Думаю, это согласие, потому сжимаю его руку и тяну к двери.

— Идем, нам не нужно здесь находиться.

— Считаешь, смена обстановки поможет? — усмехается парень. — Боюсь, проблема гораздо больше, чем весь этот чертов зал.

— Проблема меньше, поверь мне.

Хочу сказать, что она в его сестре, но думаю, он и так об этом знает. Собственно, как и я знаю, что моя проблема в родителях.

Мы с Димой прекрасно понимаем: смерть близких ломает лучше чьих-то рук. Но насколько разными бывают последствия. Я хотела умереть, а что он? Что же он такое сделал, из-за чего сейчас так страдает? Отчасти мне страшно. Отчасти — дурное слово. Я бы хотела выкинуть его из головы, как и хотела бы выкинуть из головы этого парня. Но не могу. Трудности выпадают на пути каждого, так ведь? Нужно просто выдержать их, найти способ. Нет ничего сложного в решении проблем, когда рядом есть тот, на кого можно положиться.

Мы выходим из филармонии, а я все никак не могу отделаться от вопроса: что я делаю — рассуждаю или безудержно пытаюсь себя обмануть.

Доктор,

Все стало совсем другим. Я знаю, что пишу Вам во второй раз, но попросту не могу себя остановить. Мне хочется кричать, хочется, как в том фильме про наркоманов, набрать себе до краев ванну и заорать под водой во все горло, да так сильно, чтобы оно вспыхнуло, загорелось, чтобы стало ужасно больно. Но так как это невозможно, я решила высказаться здесь, на бумаге. Надеюсь, Вам не в тягость прочитать очередное письмо очередной пациентки. Уверена, вы и раньше пользовались данным трюком. Типа успокаивает. Хорошо, если так.

В предыдущем письме я пыталась шутить, направо — налево кидалась метафорами. Сейчас не хочется. Мне страшно.

Я познакомилась с человеком, который недавно спас мне жизнь. Такое чувство, словно произошло это несколько лет назад, но нет. Дайте подумать. Наверно, в прошлый вторник, или среду. Он не просто уберег меня от самоубийства — да, простите, не сдержалась, пыталась вновь покончить с собой, — он заставил меня вновь поверить в хорошее. Но сейчас этот человек изменился. Или нет. Неправильно. Скорее всего, я просто узнала его лучше и поняла, что в нем темного, возможно, гораздо больше, чем светлого.

Я не знаю, что делать. Я боюсь таких перемен. Боюсь его в том числе. Еще боюсь, что не смогу помочь, ведь сама нуждаюсь в помощи. Как бороться с его проблемами, когда у меня своих достаточно? Раньше этот человек был для меня примером, но сейчас я не хочу быть на него похожей. Вряд ли это разочарование. Скорее, банальная грусть. Но именно эта грусть напоминает мне о прошлом, и о том, к чему оно меня привело. Так вот, чего я еще боюсь, так это возобновления старых эмоций, старых желаний. Сейчас они мне кажутся дикими, но кто может гарантировать, что я вновь не возьмусь за лезвие?

Что делать, доктор? Что мне делать? Скажите, прошу Вас, потому что мне очень страшно.

Александр Викторович откладывает письмо и поднимает на меня недоуменный взгляд. Думаю, он смущен не меньше моего. Когда я писала данное письмо, я считала это правильным, осмысленным решением. Но теперь я чувствую себя голой, будто кто-то залез внутрь меня и начал капаться в моих органах. В моих чувствах.

Держу осанку, облизываю губы, пытаюсь вести себя как раньше, пусть и понимаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Мы говорим о молодом человеке, так ведь? — наконец, подает голос доктор, и я неуверенно киваю. — В таком случае, я вдвойне растерян. В первом письме столько бойкости, но во-втором…. Там столько отчаяния. Такое ощущение, будто этот парень сводит тебя с ума, Мира. Я считаю, нужно найти другой якорь. Прости за прямоту, но ты и сама из тех, кто может запросто сорваться. Отлично, если ваши срывы не будут совпадать по времени. Но, что, если совпадут? Что вы будете делать, как сможете друг другу помочь?

— Я потому и написала, что не знаю, как поступить.

— Тебе нужен совет?

— Было бы неплохо.

— Мира, ты все равно не прислушаешься, — усмехается Александр Викторович. — К моему огромному сожалению, я не играю в твоей жизни никакой роли.

— И, тем не менее, вы единственный, у кого я хотя бы пытаюсь попросить помощи.

— Что именно тебя напугало? Если тебе не хочется с ним разговаривать — не разговаривай. Это твой выбор.

— Но я не хочу терять его, понимаете? Это так глупо и, поверьте, я чувствую себя ужасной идиоткой, но мне попросту не к кому больше обратиться. Друзья скажут забить, а я не смогу.

— Тогда твое обращение ко мне выглядит еще бессмысленней. — Доктор облокачивается на стол и устало улыбается. — Здесь два варианта: или ты борешься, или отпускаешь. Все очень просто.

— Но что, если я не могу бороться. Я ведь слабая. Это он был сильным.

— Если человек важен, ты найдешь возможность его удержать.

— А если не найду?

— Значит, так он тебе нужен.

Я ухожу от доктора не в духе.

Люди думают, психиатр вправляет мозги, расставляет все по полочкам, на деле, он только выделяет проблемы. Говорит: вот тут определись, вот тут реши, вот тут исправь. А что и как сделать — это уже твоя задача. Ему лишь важен исход, в то время как сам он не марает руки. Смотрит со стороны, да надеется, что направил тебя на путь истинный. Собственно, сейчас пути я не вижу.

В груди ужасно ноет, тянет, и все от того, что я знаю: после филармонии мы с Димой пошли ко мне домой. По пути он только и делал, что извинялся, оправдывался, а я смотрела в его странные глаза и просто не могла поверить в то, что передо мной тот же самый парень. Это было сном. Кошмаром. Я видела Диму полностью разбитым, и была абсолютно бесполезной.

Он уснул прямо на диване, сжимая в руках Аида. Я нагло рассматривала его полночи, изучала его веки, скулы, каштановые волосы, а на утро никого рядом не обнаружила.

Он не объявляется целый день. И я ужасно боюсь, что потеряла его, отпугнула, ведь черт подери, кто, если не я, должен был его понять? Но даже мне стало страшно. Это так глупо. С какой стати мне бояться разбитого человека, ведь я вижу его каждый день в зеркале? Просто в глазах у Димы было что-то пугающее, злое, ему не соответствующее. Возможно, я растерялась, или, действительно, от страха потеряла дар речи, не знаю! Главное сейчас мне жутко стыдно. Я предала дорогого мне человека только потому, что он не оправдал моих ожиданий. Наверно, это распространённая проблема. Как часто мы ошибаемся в людях, и как часто из-за этого их теряем. Но я не хочу быть из тех, кто остается один благодаря своим сомнениям, своей развитой форме эгоизма. Мол, плохо может быть только мне, и точка. Это ужасно глупо. Дима так много для меня сделал, и вместо того, чтобы сказать спасибо, я одарила его непониманием и предубеждением. Если бы можно было повернуть время вспять. Я бы заставила себя взглянуть на парня по-другому, я бы приказала себе стать сильной, подавить в груди чувство страха. Ведь он не побоялся спасти сумасшедшую на вокзале. Почему же я сплоховала?

Нервно поправляю сумку, бреду по улице и понимаю, что уже не замечаю тех вещей, которые раньше приносили удовольствие, окрыляли. Даже, сгорая в агонии, мечтая о смерти, я наслаждалась тополиным пухом, улыбками людей, запахом мокрого асфальта. Но сейчас ничего не имеет значения. Я думаю лишь об одном, и это сводит меня с ума.

Как же мало нужно голове, чтобы ее попросту снесло ветром. Я всего лишь встретила человека, и это перевернуло мою жизнь. Перевернуло абсолютно каждую деталь в ней, каждую мелочь. Теперь я везде вижу Диму: в небе, в самолетах, в автобусах, в кривых улыбках. Теперь я не хочу потерять обретенный смысл в тех вещах, которые раньше казались мне бессмысленными.

Прикрываю глаза. Слышу вдалеке гром и думаю о том, как где-то сверкает молния. Она появляется и исчезает, освещает метры вокруг себя и потухает. Затем вновь появляется, вновь с диким криком неба, и в очередной раз пропадает не в силах, не в состоянии светить вечно. Ничто не вечно. Ни люди, ни природа, ни наши чувства. И как бы горько не хотелось, чтобы некоторые вещи существовали всегда, такие как родительские руки, солнечный свет, запах дождя, объятия близких, любимых — это невозможно. Мы всего лишь молнии. Наши жизни — искры. Мы загораемся на небе, заявляя о себе во все горло, а затем потухаем. Кто-то оставляет след, кто-то уходит бесшумно. Но в любом случае исчезаем мы все. Умираем во тьме. Беззвучно и резко. И в этот раз навеки.

Поэтому сейчас нужно жить. Да, Мира, нужно жить! Да так, чтобы перед смертью было, что вспомнить, и перед естественной смертью, а не от своей руки, от разочарования или глубокого отчаяния. Надо жить так, чтобы след остался, чтобы искры не тухли раньше времени, не исчезали на небе слишком быстро. Надо светить как можно дольше, шире, ярче, заполняя каждый уголок неба. И не сдаваться. Ни в коем случае. Это ведь так красиво, когда ты живешь. Когда ты живешь ради кого-то. Ради родителей, ради дружбы, ради любви, ради себя, ради того, что тебе есть ради чего существовать. И эти мысли бесценны. Они появляются в моей голове под ливнем, под плачем неба, которое не выдержало и выплеснуло свои эмоции. Ведь даже у него есть чувства, ведь оно такое же, как и мы. Невечное существо, скитающееся и ждущее своего часа. Я расставляю руки ему навстречу, я принимаю его, и оно принимает меня. Мы поняли, что рано или поздно нам предстоит встретиться, и мы смирились. Улыбаюсь. Капли дождя стекают по лицу. Открываю глаза, осматриваюсь и вижу, как люди бегут под карнизы, прячутся в зданиях, пережидают ливень под арками. Они со страхом глядят на тучи, указывают на них пальцами, злятся, пугаются грома. А я не хочу скрываться. Нет в этом смысла. Отнюдь не дождя так нужно бояться, а самих людей.

Хлюпаю кедами по лужам. Короткие, рыжие волосы становятся темными, тяжелыми. Я убираю их назад, но они вновь падают на лицо и щекочут скулы. В автобусе согреваюсь. Слышу, как дождь свирепеет, набирает мощь, и через пару минут ветер молотит по крыше с такой силой, что становится страшно. Деревья нагибаются. Наблюдаю за ними сквозь стекло и думаю о том, как стойко они держатся. Люди бы давным-давно сломались.

Моя остановка. Выхожу на улицу, и тут же шатаюсь в бок. Небо чернеет, сверкает от молний, шумит, взрывается над моей головой, а я бегу по лужам, разбрызгивая воду в стороны, пачкая низ джинс, и не обращаю на это никакого внимания. Собираюсь еще долго разбивать свои отражения в лужах, но останавливаюсь. Буквально в нескольких метрах от подъезда.

Он весь мокрый, сутулый. Стоит под ливнем и смотрит на меня так, что я вся сжимаюсь, скручиваюсь, превращаюсь в нечто только отчасти напоминающее человека. Задерживаю дыхание и шепчу:

— Дима, — пытаюсь скрыть улыбку. Не выходит. Я так рада его видеть, что начинаю светиться. Уверена. — Ты пришел.

— Я…, — парень замолкает. Нервно поправляет волосы, отводит взгляд к небу и переминается с одной ноги на другую. Кому, как ни мне знать подобные жесты: тебе хочется что-то сказать, но ты не можешь. И не потому, что не хочешь. А потому, что не находишь в себе сил. — Я принес тебе кое-что. Диск. С музыкой. Он спасает меня уже два месяца. Плюс-минус пару дней. — Я подхожу к Диме, вижу протягиваемую мокрую упаковку с CD. Забираю ее, прячу по кофту и вновь смотрю на парня. Собираюсь сказать хоть что-нибудь и плевать, что все слова вылетели из головы — придумаю! Но не успеваю. Дима продолжает громким, уверенным голосом, — я очень сильно хочу рассказать тебе, с кем ты имеешь дело. Я должен, обязан. Но, понимаешь, дело в том, что ты уже и так считаешь меня ненормальным, слабым человеком, а эта история только усугубит положение.

— Не говори так. Ты просто замечательный.

На пару секунд я разбиваю его злость и отчаяние. Но затем парень вновь сводит брови и говорит:

— Ты должна знать правду.

— Пойдем в дом.

— Нет. Я расскажу тебе обо всем сейчас. Не могу больше держать мысли в себе, иначе я попросту взорвусь, а в этом, поверь, нет ничего хорошего. Я не горжусь своим прошлым. И если бы мы снимались в фильме, я бы с трагичным, пафосным видом заявил, что изнываю от невозможных терзаний, что корю себя за огромное количество оплошностей, и за плечами крою целую тонну ошибок, промахов и глубочайших заблуждений. Но так как мы не в кино, и я обычный подросток, я уложусь в пять слов: я по уши в дерьме. — Он усмехается, кривит рот и повторяет, — по уши! Правда в том, что я терпеть не мог свою сестру. Ненавидел ее постоянное желание быть рядом. Она вечно липла ко мне, лезла со своими предложениями провести время вместе: то погулять, то посмотреть фильм, то сходить на ее концерт. Я бесился. Дико. У меня своих дел было много. Спросишь каких? Не знаю! Я ничего не делал. Я просто тратил время, в никуда. Нет, я не носил кожаных курток и не купил себе Харлей. Я не пил с друзьями, не ввязывался в переделки, не имел проблем с законом. Мне вообще было плевать на то, как и каким образом, я живу. Плыву по течению и отлично. Но потом этот диагноз, лейкемия. Как? Я до сих пор не понимаю, как, почему? Что я упустил? Когда это случилось? Арина была такой…, — он вытирает мокрое лицо и с силой стискивает зубы, — такой живой. Постоянно смеялась, ходила куда-то, играла на фортепиано, придумывала какие-то мелодии, вешалась на родителей, пропадала у друзей. А затем вдруг все прервалось. Она упала рано утром, сразу после завтрака. Съела блинчики с мясом, встала и потеряла сознание. Вот так. Просто. По щелчку. Где-то спустя неделю, я пришел к ней в больницу просто потому, что должен был. Я ведь брат, она болеет. Нехорошо сидеть дома, да? Тогда-то я впервые спустя столько лет и посмотрел ей в глаза, и я сразу все понял. Понял, что она умрет. Знаешь, мне кажется, она тоже это понимала. Прощалась со мной каждую минуту, говорила: ты только не кричи на родителей, не вини их, не злись на меня, ни в коем случае не избавляйся от моих фотографий, не забывай мою музыку, а я ничего ей не мог ответить, потому что не осознавал происходящего. Не прошло и месяца, как Арина похудела. Эти постоянные процедуры, а врачи, словно психи, только и делали, что ставили на ней эксперименты: вот это лекарство, теперь это, давайте на сей раз это, еще — это. Они выкачали из нее все. И я наблюдал за тем, как она уходит, исчезает, я видел ее слезы, видел мамины истерики, видел, как плачет папа, сложив дома голову на клавиатуру ее фортепиано, и тогда у меня внутри что-то треснуло. Я вдруг просто понял, что не хочу терять сестру. Даже ее бесящий оптимизм был частью моей жизни. Я стал чаще приходить к ней в больницу, стал чаще проводить с ней время. Скажешь — поздновато? Да, так и есть. Но на тот момент мне казалось, что это действительно поможет, что я вылечу ее своим присутствием, своим отношением. Как ребенок повелся на тупые бредни, вроде тех, что люди выздоравливают, если их любить гораздо сильнее, чем любили раньше. Или, если им уделять больше внимания, чем прежде. Ну, ты поняла, о чем я. Собственно, я стал одержим. — Дима вновь улыбается на одну сторону, но я все равно вижу, как ему больно. — Я был странным человеком, Мира. Сначала не обращал на сестру никакого внимания, а затем вдруг осознал, как она мне дорога. Хотя, наверно, в этом нет ничего странного. Люди все такие. Ладно, я отошел от темы. Однажды Арина расплакалась. Она редко так плакала, знаешь? Практически, никогда. Но в тот день ее что-то сломило. Я сидел рядом, сжимал ее руку, все спрашивал: что с тобой, тебе плохо, что случилось? А она ни в какую. Ревет, как ненормальная. Вырывается. Отбивается от меня худыми, прозрачными руками. И я жутко испугался, уже думал вызывать врача. Но, к счастью, Арина заговорила. Знаешь, что она сказала? Она спросила: почему раньше мы все не были так близки? Почему нашу семью свела ее болезнь? Почему мама с папой только сейчас берут выходные на работе, почему только сейчас мы находимся в одной комнате больше десяти минут, почему только сейчас я решил с ней познакомиться, почему, почему, почему. Тогда-то я и увидел абсурд данной ситуации. Мы стали семьей в момент, когда она разваливалась. Ни минутой раньше, ни минутой позже. И Арине было очень больно. Да, она теряла друзей, парня, музыку, но она и подумать не могла, что потеряет еще и семью.

— Дим…

Я подхожу к парню. Кладу ладонь на его плечо, но он отходит назад. Нервно вытирает руками мокрое от дождя или от слез лицо, и отрезает:

— Мы постоянно что-то теряем. Каждый день, каждую секунду. Но смерть Арины не была просто утратой. Это был урок. Я понял, что жил неправильно, что мои родители жили неправильно, что все было неправильно, абсолютно все! И я сломался, как мамина психика. Только если она решила наглаживать свое платье, я сорвался с катушек. — Под гром Дима признается, — уже на второй день меня загребли в участок: избиение в нетрезвом состоянии. Утром выпустили. Через несколько часов привели обратно — попытка применения огнестрельного оружия. Папе пришлось повозиться. Грозил срок. Дали условно. Помнишь, ты предлагала остаться у тебя? Я сказал, что должен работать. На самом деле, мне нужно было появиться в участке — поклониться, поклясться, что еще никого не убил и не планирую.

— Ты собирался…

— Нет. Я хорошенько надрался в тот день. Стащил у отца пистолет, и просто решил пострелять в воздух, побаловаться, но уже после двух попыток оказался прижатым к бамперу мусоров.

Скептически выгибаю бровь. Неужели Дима способен на подобное?

— Не смотри на меня так, — отмахивает парень.

— Я и не смотрю.

— Смотришь, как и все остальные смотрели. Мальчик, пошедший по наклонной плоскости.

— Нашел, кому рассказывать, — с вызовом восклицаю я. — Думаешь, удивишь реакцией окружающих? Ха. Могу с полной уверенностью заявить, что к самоубийцам отношение не лучше. Сколько раз соседи замолкали, увидев меня на площадке, сколько раз бросали свои жалостливые, лицемерные взгляды мне вслед. Я не как остальные, Дим, я понимаю тебя. Честно. И мне хочется помочь. Ведь ты помог мне.

Дождь барабанит по плечам, голове, а я все разглядываю необычные глаза парня и думаю: сколько же нам еще придется пережить, прежде чем восстановиться и стать нормальными, счастливыми людьми. А, может, таких не бывает? Касаюсь ладонью щеки Димы. Он закрывает глаза, поднимает руку и накрывает ею мои пальцы.

— Как же ты не понимаешь, что уже помогла мне, Мира. Ты единственная, кого я поддержал не потому, что должен был. А потому, что захотел. — Он раскрывает глаза и, не смотря на ливень, разделяющий наши лица, порывисто придвигается ближе. — Я буду бороться за нас, буду каждый день бороться за твое желание жить, за свое желание быть рядом, не смотря на страх потери, страх вновь остаться одному. Я буду бороться, как ты и просила. Я буду сильным, слышишь? Вновь буду сильным для тебя.

Прижимаюсь лбом к его щеке и зажмуриваюсь. Мне больно видеть его отчаяние, больно смотреть на то, как он обещает быть сильным, изнемогая от слабости. Стискиваю его кофту, вжимаюсь в его грудь всем телом и пытаюсь пройти сквозь него, слиться с ним воедино. Если мы будем вместе, нам будет легче, нам будет проще.

— Я обещаю, что небо больше не упадет, — смеется Дима. — И черт подери, если я лгу. Я не сдамся просто так, пусть и слышу в голове этот шум, эти крики сестры, этот плач мамы. Я не сдамся, не сдамся, не сдамся.

Мне кажется, что я держу в руках бомбу, таймер которой вот-вот сработает. Я сжимаю парня, и мне плевать, если он взорвется прямо сейчас, забирая лишь мою жизнь. Но что будет, если рядом окажутся другие?

Отодвигаюсь, встречаюсь взглядом с Димой и шепчу:

— Ты уверен, что я тебя спасу? Ведь я не ты, я не такая. Другая, слабая. Я и жить-то недавно не хотела. Что если я вновь сорвусь? Что если вновь сорвешься ты? Мы погубим один другого.

Дима молчит. Я знаю, что не должна произносить этих слов, что вновь раскрываю раны, ищу подводные камни, но молчание — не выход. Пусть знает, о чем я думаю, тем более что сам наверняка вертит в голове данные мысли.

Парень пожимает плечами. Прикасается лбом к моему лбу и шепчет:

— Я любить тебя буду, можно? Даже если нельзя — буду.

— Серьезно? — нервно усмехаюсь. — Цитируешь Рождественского?

— Вообще-то это не его слова, а перевод стихотворения молдавского поэта. Ну, а если без шуток, то я, правда, не смогу иначе. Ты можешь уйти, Мира. Я не собираюсь заставлять тебя делать что-либо, потому что сам знаю, как это сложно находиться рядом с деформированным, дефектным, разбитым человеком. Поверь. Я вижу это каждый день. Вижу, как мой папа убивается, не узнавая в женщине, находящейся поодаль, свою жену. Но твое решение никак не повлияет на мои чувства. Я все равно любить тебя буду, слышишь, даже если нельзя — буду.

Он криво улыбается, на одну сторону, а я не знаю, что ответить. Пытаюсь взвесить все «за» и «против», гадаю — сможем ли мы держаться друг за друга достаточно долго, смогу ли я, как и раньше цепляться за его свет, за его легкомысленность, странность, за его одержимое желание жить. А затем вдруг я замираю: что это? О чем я вообще думаю? Как я могу сомневаться? И дело ведь даже не в том, что он спас мне жизнь, не в том, что он оказался в нужное время в нужном месте. Даже таким: с недостатками, со слабостями и со всеми изъянами, я буду испытывать к нему те же чувства. В любом случае. При любом раскладе. Какая я глупая, пугливая девчонка. Он сильный хотя бы потому, что готов решиться, готов бороться и пробовать. И я тоже буду сильной!

Неожиданно подаюсь вперед и припадаю губами к его губам.

— Ой! — отшатываясь назад, выдыхаю я и прикрываю пальцами рот, — прости, я…, я не знаю, что на меня нашло! Это было так странно. Мне жутко неудобно. Я…

Дима вновь притягивает меня к себе и целует. Сжимает в руках сильно-сильно. Я даже забываю пригрозить ему или возмутиться. Свободной рукой обхватываю его шею, другой — держу подаренный диск под кофтой, непроизвольно встаю на носочки. К слову, ливень давным-давно пробрался по одежду, намочил кожу, волосы, но мне не холодно. Совсем. Между мной и парнем очень тепло, будто раскаленное солнце светит только для нас, прорывается сквозь тучи и обдает жаром, греет.

Когда я открываю глаза, то понимаю, что Дима тоже на меня смотрит. Его необычный взгляд совсем близко, ближе, чем когда-либо. И я вновь могу исследовать его странные зрачки, его радужку, и вновь могу этим восхищаться, как раньше. Как прежде.

— Я в глазах твоих утону, можно? — вновь процитировав Рождественского или молдавского поэта — кто знает — говорю я и улыбаюсь. — М?

Дима кривит рот, целует меня в лоб и сжимает в объятиях. Думаю, это отличный ответ.

ГЛАВА 6

Диск двусторонний. Сверху написано — мой любимый композитор Мax Richter, снизу — почувствуй музыку, неуч. Только спустя несколько секунд я понимаю, что CD — давний подарок. Давний подарок Диме.

— Она записала его через несколько недель, после того, как узнала о диагнозе, — сообщает парень и облокачивается передо мной о стену. — Говорю же, Арина чувствовала, что скоро умрет.

— Оставь его у себя. Он тебе дорог.

— Думаешь, я не сделал копий? Давай, включай уже. С какой стороны начнем?

Так как ноутбук я отдала коллегам родителей по работе, приходится управляться с музыкальным центром. Он громоздкий, древний, но, к счастью, поддерживает диски.

— Со второй, — облизав губы, отрезаю я. Достаю из коробки список песен, написанный от руки, и нажимаю «play». Играет что-то веселое, не русское, довольно старое. Улыбаюсь, вспомнив, что именно эту мелодию Дима напевал на мосту, когда пытался танцевать, и ловлю его хитрый взгляд. Затем вновь опускаю глаза на список и удивленно вскидываю брови: здесь двадцать три песни. Рядом с каждой написан год выпуска. Арина потратила на это немало времени, уверена.

1. 1926 — Bennie Moten— Kansas City Shuffle

2. 1945 — Billie Holiday — I'll Be Seeing You

3. 1961 — Elvis Presley — Can't Help Falling In Love

4. 1965 — James Brown — I Feel Good

5. 1969 — The Beatles — Something

6. 1973 — Bob Dylan — Knockin' On Heaven's Door

7. 1975 — Fleetwood Mac — Landslide

8. 1977 — David Bowie — Heroes

9. 1977 — Queen — We Will Rock You

10. 1986 — XTC — Dear God

11. 1986 — The Beach Boys — California Dreamin'

12. 1987 — Suzanne Vega — Gypsy

13. 1991 — Nirvana — Smells Like Teen Spirit

14. 1993 — Rachel Portman — Never Let Me Go

15. 1995 — Marianne Faithfull — Who Will Take My Dreams Away

16. 1995 — Michael Jackson — Earth Song

17. 2001 — Radiohead — Knives Out

18. 2003 — Muse — Butterflies And Hurricanes

19. 2005 — Kasabian — Club Foot

20. 2008 — Arctic Monkeys — Baby I'm Yours

21. 2013 — Imagine Dragons — It's Time

22. 2013 — Placebo — A Million Little Pieces

23. 2014 — Lana Del Ray — Shades Of Cool

— Эволюция музыки, — загадочно протягивает Дима. — Знаешь, Арина как-то сказала: все наши чувства, эмоции, переживания — это лишь копии того, что было раньше. Плохие копии, к слову. Поэтому стоит обращаться к первоисточнику, чтобы осознать всю суть той или иной вещи. Собственно, именно по данной причине, в списке шестнадцать песен, написанных до двухтысячного года, и всего семь, написанных после.

— Она явно любила музыку, — восхищенно говорю я, бегая глазами по листочку. — Вкус просто отменный. Элвис, Битлз, Нирвана…

— Квин, Майкл, Мьюз, Радиохэд…

— Я бы хотела с ней познакомиться! — выпаливаю и понимаю, что сказала лишнее. Виновато смотрю на Диму, но тот лишь криво улыбается. — Прости.

— За что? За то, что тебе нравится вкус моей сестры? Таким парням как я, то есть наивным, неуравновешенным, опасным романтикам, вполне приятно слышать хорошие вещи о дорогих им людях.

Хмыкаю и замечаю, как сквозь музыку прорываются звуки ветра, дождя. Поворачиваю голову в сторону приоткрытого окна, вижу ливень и тут же, мгновенно, молниеносно, краснею, вспомнив о событии, произошедшем пятнадцать минут назад возле моего подъезда. Становится жарко, жутко неловко. Хочу отойти за водой, хоть как-то привести себя в чувство, но неожиданно оказываюсь в плену мужских рук. Сменяется трек, комнату заполняет медленная, чувственная музыка, украшенная адажио и саксофоном, и Дима шепчет мне на ухо:

— Я буду везде тебя видеть. В старых и знакомых местах, которые трогают мое сердце. Весь день. Напролет. — Он медленно покачивается, увлекая меня за собой в странный мир без времени, без лишних звуков и проблем. В мир, где есть он. Есть я. Есть эта музыка и эти проникновенные слова, цепляющие во мне что-то такое, что колит и загорается внутри. — Буду видеть тебя в маленьком кафе, в этом парке через дорогу, на детских каруселях, в каштанах. В прекрасных летних днях, в каждой вещи. Легко и трудно. Я всегда буду думать о тебе именно так.

Закрываю глаза и кладу голову ему на плечо. Дальше Дима молчит. Обнимает меня, медленно дышит в такт музыке и поглаживает пальцами мою спину между лопатками, словно успокаивает или защищает. В этот момент я совсем его не стесняюсь, и своих чувств не стесняюсь тоже. Просто держу парня в объятиях: некрепко, неслабо. Так как надо. И танцую. Неторопливо, протяжно, тихо. За окном взрываются молнии, рушатся чьи-то надежды или мечты, но нам все равно. Мы здесь, остальные — там. И пусть мир сгорит в собственных проблемах, изъянах, пусть он провалится, исчезнет, перевернется, сгинет, улетучится, иссякнет. Нам плевать.

Песня заканчивается. Я нехотя отодвигаюсь назад, слышу, как начинает играть новый медленный трек, кажется Элвис, но неожиданно Дима вновь притягивает меня к себе.

— Прости, еще рано расставаться.

Смеюсь, кладу ладони ему на плечи и тяну:

— Ты странный.

— Это ты странная. Тебе что, танцевать надоело?

— Нет, совсем нет.

— Вот и хватит воплощать штампы в жизнь. Кто сказал, что танцевать подряд несколько медленных танцев — это неправильно? Как по мне, так просто кощунство остановится на одном медляке, когда жизнь так коротка.

— Если бы мои родители были живы, — мечтательно шепчу я и покачиваю головой. Мама, папа. Как же мне вас не хватает! Чувствую, что в носу покалывает, и сильнее сжимаю плечи Димы. Не хочу плакать. Не хочу! — Если бы они видели меня сейчас…

— Обычно так говорят, когда наоборот не хотят, чтобы предки заметили их, ну за добиванием бутылки пива или за курением сигарет. — Дима поглаживает мою щеку, пробегает кончиками пальцев по закрытым глазам и тихо спрашивает. — Ты чего?

— Просто нахлынуло. Прости.

— Хватит извиняться.

— Я бы хотела, чтобы они познакомились с тобой, — раскрыв глаза, признаюсь я и как-то криво улыбаюсь. Наверно, потому что еле сдерживаюсь от того, чтобы не разреветься, как истеричка или как ненормальная дура, которая плачет в «такой подходящий» момент. — Они бы тут же начали тебя тестировать. Папа бы выкрал минутку поговорить с тобой наедине, рассказал бы тебе все свои правила, припугнул, объяснил, что к чему. А мама…, — набираю в легкие больше воздуха и дрожащим голосом продолжаю, — мама бы приняла тебя очень тепло. Улыбалась бы постоянно. Становилась бы на твою сторону вечно! И, наверняка, это бы меня жутко бесило. А еще родители бы непрерывно настаивали на совместных вылазках или посиделках дома. Мой папа обожал смотреть кино, я говорила тебе об этом? Он каждые выходные находил фильмы и покупал что-нибудь вкусненькое. Раньше мы с мамой просили его привозить всякие булочки, выпечку, ну ты понял. А затем — это стало традицией. Так вот, ты бы тоже вместе с нами смотрел кино, уверена. И это был бы очередной, суровый тест, чтобы понять какие у тебя вкусы и сможешь ли ты разделять наши интересы. На самом деле, мама на такие вещи не особо обращает внимание. Ее бы больше волновало, есть ли у тебя татуировки и как ты закончил школу. А вот папа… Папа бы точно постарался проникнуть внутрь твоей головы, раскопать там все, чтобы убедиться в том, что…, что…, что я в надежных руках.

Мы уже не танцуем, дождь я уже совсем не слышу. Да, и музыку тоже. Поднимаю глаза на парня и очень тихо, практически беззвучно, не жалуясь и ничего не требуя, спрашиваю:

— Почему?

Мне кажется, я могла, что угодно спросить в ту минуту, лишь бы не это. Лицо Димы резко вытягивается, становится таким беззащитным, уязвленным. Опустив руки, он закрывает глаза, отворачивается, и каждый из нас, со своей болью, орет про себя во все горло: почему. Почему?

Думаю, достойного ответа на этот вопрос вовсе не существует. Лишь: потому что, вот просто так, а как иначе. Глупые оправдания и не единого нормального объяснения. Но черт подери, почему близкие умирают, зачем, кому это нужно? Почему кто-то болеет, кто-то нет. Почему кто-то счастлив, кто-то нет. Почему кто-то теряет все, абсолютно все, а кто-то нет.

— Мне кажется, самое время перекусить, — вновь поворачиваясь ко мне лицом, говорит Дима и выдает первую за все наше время знакомства лживую улыбку. — Как считаешь?

— Да, — смахивая слезы с ресниц, киваю я, — отличная идея.

Ложь, ложь, ложь. Куда это годится? Но лучше претвориться, будто все в порядке, чем расклеиться. Особенно теперь, когда и мне, и Диме есть ради чего жить.

В колонках играет Битлз. Я иду на кухню, пытаясь унять в груди грустное чувство досады, словно даже самый светлый момент сумела поглотить печаль. Неужели это будет преследовать нас всю жизнь и не даст никогда ощутить счастье в полной его мере. Не на половину. Не чуть-чуть. А как надо.

— Осторожно, — восклицает Дима, проносясь вихрем рядом со мной, — мы с Аидом жутко проголодались.

Пушистый комок держится когтями за его штанину и пищит так высоко и пронзительно, что хочется закрыть уши. Навсегда!

— Он только что ел, — причитаю я. — Сколько можно?

— Я же говорил тебе: это настоящий мужчина. Как и я, между прочим. Мы много едим.

— А что вы еще делаете?

— Требуем и добиваемся, — с грозным видом отрезает Дима. — Еще хотим ласки, заботы. И молока — это персонально от Аида.

Я усмехаюсь, открываю холодильник, хочу достать сок, как вдруг слышу стук в дверь. Парень выгибает бровь:

— Ты ждешь кого-то?

— Да, нет.

Иду в коридор, на ходу заглядываю в зеркало. На голове ужас, волосы спутались и торчат в стороны. Недовольно придавливаю их правой рукой, другой открываю дверь и тут же сталкиваюсь с торнадо. Конечно, не в буквально смысле, хотя не знаю, что лучше.

Не дождавшись приглашения, мокрая Ленка забегает в квартиру и громко рычит:

— Я что тебе сказала? Что сказала тебе сделать?

— Лен, ты чего?

— Нет, ответь. Что я сказала тебе сделать, Мира? Ты совсем не хочешь по-хорошему, да? С тобой по-плохому разговаривать нужно, а? — Растеряно закрываю дверь, прижимаюсь к ней спиной и пожимаю плечами. — Что…, что ты плечами пожимаешь?! — злится подруга и подходит ко мне так близко, что я чувствую запах ее апельсиновых духов. — Я русским языком тебя попросила: перезвони! Помнишь?

— О, черт, — горбясь, шепчу я. — Извини, из головы вылетело абсолютно.

— Из головы у нее вылетело, — скрестив на груди руки, повторяет Лена. — Зачем ты так? Я места себе не находила. Вчера прийти не смогла. Нужно было решить дела с сессией. Думала, хотя бы сегодня дождусь от тебя звонка, но нет. Тишина. Изводишь меня или издеваешься, м? Клянусь, еще одна такая выходка, и я позову своего деда. Слышишь? Мира, серьезно. Это совсем не смешно…

— Лен…

— Просто наказание какое-то. Телефон тебе дала? Дала. Номер вбила? Вбила. Позвонить сказала? Сказала. Что ж ты за катастрофа, Берман? Какая на тебя управа? Окей, ты не должна отчитываться передо мной, не должна обо всем докладывать. Но черт тебя подери, я же волнуюсь! Вот где ты шлялась эти два дня? М? Где тебя носило?

— Не кричи, пожалуйста.

— Чего это не кричать? Нет уж. Прости, я хочу высказаться. Так вот. Спрошу еще раз. Куда ты пропала? Это из-за Димы, да?

— Лена, хватит, — покраснев, отрезаю я и расширяю глаза, — давай потом поговорим об этом.

— Почему? Что такое? Чего ты в сторону кухни зыркаешь? Я не понимаю. Что? — Подруга недоуменно хмурит лоб. — Скажи по-человечески.

Думаю, до нее доходит раньше, чем в коридор проходит парень.

— Привет.

Удивленно вскинув брови, подруга разворачивается и отвечает:

— Привет, Дим. Решил выкрасть Миру навсегда?

— Возможно. — Парень чешет маленькую шейку Аида. Тот громко мурчит, лежит на спинке в его ладони и смешно шевелит лапками. Криво улыбнувшись, парень поднимает взгляд. — Я наверно пойду. Не буду мешать вам.

— Что за глупости, — отмахнувшись, выдыхает Ленка. — Мешаю я.

— Может, уйти мне? — с сарказмом интересуюсь и фыркаю. — С чего вы вообще решили, что кто-то кому-то мешает? Проходи Лен. Мы как раз хотели придумать что-нибудь из еды.

Думаю, никто не ожидал такого поворота событий. Ни Дима, ни Лена. Они замолкают и смотрят на меня огромными, удивленными глазами, словно спрашивая: ты серьезно? Но я действительно серьезно. Мне не хочется отпускать никого из них. Хочется посидеть в компании близких людей. Как раньше.

Подруга подозрительно прищуривает глаза, медленно снимает мокрые кроссовки, будто ждет подвоха. Однако его нет.

— Что ж, почему бы не остаться, — немного неуверенно пропевает она. — Мы можем стать героями, хотя бы на один день.

Улыбаюсь. Если Ленка переводит с английского знакомую ей песню, значит она в хорошем настроении. Это благословение.

На кухне достаю из холодильника все продукты. Их немного: молоко, яйца, яблоки, четыре котлеты, засохший кусок докторской колбасы, консервированная кукуруза и один слегка смятый помидор.

— Мда, — облокачиваясь о стол, тянет Лена, — негусто.

— Мы можем приготовить омлет, — предлагает Дима.

— Омлет — туалет.

— Лен!

— Что? Ну, вырвалось.

— Я могу сбегать в магазин, — вновь пытается спасти ситуацию парень. — Тут недалеко вроде.

— Под ливень? Не выдумывай.

— Как насчет шарлотки? — Выжимая в мойку волосы, спрашивает подруга. — Если есть мука, то можно без проблем приготовить яблочный пирог. Хотя еще нужно сливочное масло…

— Сейчас посмотрю. — Вновь открываю холодильник и довольно улыбаюсь, — фортуна на нашей стороне, ребятки.

Дима криво лыбится и игриво шевелит бровями:

— Адская кухня!

— О да, — подхватывает Ленка. Смеется и внезапно ударяет кулаком по столу. — Я — шеф Гордон Рамзи, и сейчас я буду издеваться над вами, жалкие людишки! Быстро взяли три яйца. Быстро! Вылили содержимое в миску и взбили, понятно?

— О, шеф, я не умею взбивать яйца, — подыгрывая, плачет Дима.

— Что? Что ты сказал? Тогда тебе нечего делать на моей кухне! Вон!

— Прошу вас, нет, не надо.

— С глаз моих, — упрямо поджав губы, отрезает Романова и отталкивает Диму в сторону стола. Тот смеется. Пытается ухватиться руками за ручки шкафчика, но Ленка чересчур сильно вошла в образ. — Смертный! Как ты посмел прийти ко мне, не научившись взбивать яйца?!

— Я исправлюсь, обещаю, я…, — парень начинает дико хохотать, потому что устав отталкивать его от столешника, подруга начинает нагло и быстро щекотать его подмышки, — я исправлюсь, я…

Улыбаюсь, наблюдая за происходящим. Присаживаюсь и просто молча смотрю на то, как два близких мне человека страдают полной чушью. Поразительно, насколько быстро они нашли общий язык. Я бы не смогла пойти на контакт так скоро, так легко, я бы застеснялась, закрылась в себе как минимум до следующей встречи.

Успокоившись, ребята распределяют задачи. Ленка смешивает яйца, муку и сахар. Я нарезаю яблоки, а Дима смазывает формочку сливочным маслом.

— Мы отличная команда, — скептически признается Ленка, — не такие уж вы и бездарные.

— О да, нарезать яблоки — самая сложнейшая из всех самых сложнейших задач, шеф.

— Именно поэтому я доверила ее тебе, Мирослава.

Расширяю глаза и кидаю в подругу долькой яблока, случайно попавшейся под руку. Романова хихикает и тянет:

— Все, все. Больше не буду.

Ставим пирог в духовку.

Решаю помыть посуду. Дима протирает тарелки, Лена кладет их на место. Идиллия. В колонках играет трек, который, пожалуй, хотя бы раз в жизни да слышал каждый человек, подруга пристукивает ногой ему в такт, а я подвываю, стараясь попадать в ноты. Парень криво улыбается:

— Люблю моменты, когда молчать приятней, чем говорить.

Подруга поднимает на него скептический взгляд, а затем вдруг кивает. Серьезно, искренне. Сбившись с ритма, она замирает и задумчиво смотрит сквозь посуду, сквозь стены, сквозь весь этот дом. Ее мысли совсем далеко, вовсе не здесь, и мне кажется, они очень личные. Глубокие. Отмерев, она поправляет пышные, черные волосы, начинает расставлять накопившуюся посуду по полочкам и продолжает стучать носком по кафелю, вот только меня не обмануть. Что-то заставило Ленку расстроиться. Но что?

Пока готовится пирог, разговариваем обо все подряд, не задумываясь и не стесняясь. Обсуждаем погоду, мою странную прическу и еще более странные глаза Димы. Парень обещает принести новый провод для телевизора, Романова советует, хотя нет — приказывает забрать ноутбук с работы родителей. А я лишь киваю, как болванчик. Да, начну жить заново, да, схожу в офис мамы с папой, да, подключу интернет, да, разузнаю на кафедре про мою ситуацию в институте. Да, да, да, да, да. Как в том кино с Джимом Керри. Он не мог сказать — нет. Постоянно со всем соглашался, и, в конце концов, перед героем стал острый вопрос: когда же он действительно хотел того, на что шел? Было ли все это правдой? Были ли истинными его желаниями? Или же он непроизвольно лгал не только окружающим людям, но и самому себе?

Сложно сказать, когда ложь становится реальностью. На несколько секунд, я действительно задумываюсь: не выдумала ли я себе этот мир, где можно не страдать из-за потери родителей и наслаждаться жизнью? Не в грезах ли я нахожусь, болтая в зале с друзьями о всякой всячине? Возможно, это иллюзия. Очень реальная иллюзия, в которую я так сильно стремлюсь поверить.

Встряхиваю головой. Опять эти дурацкие мысли.

Вот только опустив глаза вниз на свои руки, я замираю. Понимаю, что как бы я не пыталась повесить всю вину на воображение, правда прямо здесь, передо мной, на моих запястьях в виде кривых, бледных линий. И дело не в мыслях, не в бурной фантазии. Я просто-напросто столкнулась с самым сложным этапом в своей жизни: этапом восстановления, который полон отрицания, путаницы и сомнений.

Сумею ли я его преодолеть?

— Ты был там? — ошеломленно восклицает Ленка, вырывая меня из мыслей. Криво улыбаясь, Дима кивает. — Серьезно? Черт, я тоже хочу! Как ты туда добрался?

— Вы о чем?

— О заброшенной даче Новикова. Помнишь, мы хотели съездить?

— Ну, началось, — протягиваю я и подхожу к духовке. Пирог готов. — Ты еще не перегорела?

— Нет!

— Там мрачновато, — признается Дима, задумчиво почесывая шею. — Утром еще ничего, но к ночи — жутко.

— Чего ты там забыл? — Вытаскиваю шарлотку. Пар обдает руки кипятком, и приходится резко отпрыгнуть в сторону. Формочка безумно горячая. Быстро ставлю пирог на столик и выдыхаю: получилось. — Дача в Зеленогорске. Это минут сорок езды.

Дима нервно пожимает плечами, а затем не своим голосом отрезает:

— Арина потащила.

Едва не спотыкаюсь, наткнувшись на собственную ногу. Поднимаю виноватый взгляд на парня и мысленно чертыхаюсь: сколько можно натыкаться на прошлое? Достало уже! Достало!

— А кто это девушка? — заинтересованно спрашивает Романова. — Она разбирается в развалинах, да? Много зданий исследовала?

— Нет, — цедит Дима. Стискивает зубы и как можно непринуждённее добавляет, — ее просто тянуло к приключениям.

Ленка недоуменно вскидывает брови, а затем, увидев мое перекошенное лицо, приподнимает плечи, мол, спрашивает: я сказала что-то лишнее?

— Давайте пирог есть, — громко говорю я, разрезая шарлотку. Ставлю тарелки с шарлоткой перед ребятами, несусь обратно на кухню и включаю чайник. — Пахнет чудесно. Жаль, раньше ничего подобного не готовили. А какие еще рецепты ты знаешь, Лен?

Подруга удивительно быстро забывает об Арине и начинает перечислять ингредиенты для шоколадного торта, который ее мама вечно печет на Новый Год. Тараторит, взмахивает руками, кидает заинтересованные взгляды в сторону Димы. Я давно не видела ее такой живой, возбужденной. Будто она — умирающая от голода собака, и перед ее лицом появляется сочный, свежий кусок говядины. Она уже не в силах контролировать свой аппетит. Виляет хвостом, припрыгивает на месте, скулит от изнеможения. Еще чуть-чуть и псина слетит с катушек, свихнется: набросится на желаемый объект и раздерет его в клочья.

Пугаясь своих же сравнений, сажусь за стол.

— Думаю, стоит съездить туда на выходных.

— Куда? — я потеряла мысль.

— На дачу. Новикова. О ней столько легенд страшных по городу ходит. Знаю одну из них. Про парня, помнишь? — Я качаю головой, тогда Ленка продолжает. — Какой-то ненормальный решил исследовать дачу Новикова в одиночку. Псих, правда? Суть в том, что ночью сквозь шум ветра и деревьев, он услышал чей-то стон. Пошел искать. Осмотрел все сады, закоулки. Направился проверять дом. Заглядывал в комнаты по очереди, пока не осталась лишь одна: наверху. Вроде чердака. И там…, там…, — подруга выдерживает паузу, а затем громко выпаливает, — там он обнаружил труп! Мужчину, повесившегося на старых, кабельных проводах. Дико испугавшись, парень убежал, орал всю дорогу, добрался до полиции и сообщил о смертнике, но когда менты вернулись с ним обратно — труп попросту испарился. Странно, да? Но и это не все. Несчастный, кажется, звали его Вова, на этой почве двинулся, с ума сошел немного. Ну, правильно, дохляка ведь увидел, куда там нормальным оставаться. Знакомые говорят, что несколько дней он был сам не свой: ходил бледный, рассеянный. Потом и вовсе пропал. Искали его недели две, пока не нашли на даче. Новикова. В той самой комнате наверху. В петле из кабельных проводов.

Романова таинственно затихает. Смотрит на меня, прищуривает широкие, синие глаза, наверно, пытается навеять ужас. Но вместо того, чтобы испугаться, я скептически спрашиваю:

— Это все?

— Да, ладно, — недовольно протягивает она. — Неужели не жутко? Вову нашли на том же самом месте! Будто он сам себя мертвым увидел, уловила?

— Я на даче призраков не встретил, к сожалению, — криво улыбаясь, сообщает Дима. — Там было тихо. Иногда раздавались какие-то выстрелы, хлопки. Но в этом, как мне кажется, нет ничего сверхъестественного.

— В любом случае, нужно съездить.

— Зачем?

— За хлебом, — отрезает Ленка и показывает мне язык. — Что ты такая вялая? Все равно заняться нечем. Я попрошу у мамы машину, соберем ребят…

— Соберем ребят? — неуверенно переспрашиваю я и вскидываю брови. Мне явно не по душе поездка, в которой Дима столкнется с остальными. — Думаешь, это хорошая идея?

— А почему бы и нет? — неожиданно вставляет парень, и мы встречаемся взглядами. Я хочу ответить, правда, не знаю что именно. В чем же причина? В том, что Олег начнет ревновать? Или Артем сойдет с ума? Или Стас начнет пускать смешные только ему шутки, а Настя внезапно закатит рассказ о Боге? Все это сущие мелочи, по сравнению с огромным, великим желанием оставаться единственным человеком, знающим Диму. Это так эгоистично, так неправильно, но я бы не хотела его с кем-то делить, ни на секунду.

Хмурю брови. Сейчас мне хорошо, почему на выходных должно быть плохо? Может, это знак? Может, стоит пойти дальше и действительно познакомить с ним ребят? В этом ведь нет ничего плохого или странного. Парень плюс друзья равняется отличная, прекрасная, полноценная жизнь. Правильно?

Опять колеблюсь. Надоело сомневаться, взвешивать все «за» и «против». Пора рубить сгоряча, как подросток, как живой, адекватный человек. Я хочу отдохнуть вместе с Димой? Да. Я хочу отдохнуть вместе с друзьями? Да! Тогда чего же я думаю?

— Ладно, — срывается с губ. Выпрямляюсь и пожимаю плечами, — почему бы и нет?

Ехать решаем в субботу. Ленка обещает предупредить ребят, говорит, нужно заехать в магазин, купить продукты. Дима кивает в такт ее предложениям, потягивает чай, когда она останавливается, чтобы вдохнуть воздух, и вновь начинает отрезать едва слышные: хорошо, отлично — соглашаясь с каждым ее словом. Создается впечатление, словно ему действительно понравилась данная идея. Лично я не знаю ничего страшнее и хуже, чем целый вечер в компании незнакомых людей.

В семь часов Дима собирается уходить. Я провожаю его до двери. Слышу, как Ленка подпевает песне, играющей уже второй раз за вечер, и говорю:

— Список Арины имеет колоссальный успех.

— Еще бы, — обуваясь, соглашается он. — Сестра знала толк в музыке. Как и я знаю толк в девушках.

Дима выпрямляется, целует меня в щеку, и это происходит так неожиданно, так внезапно, что я покрываюсь багровыми, горячими пятнами. Растягиваю рот в нервной улыбке.

— Мы же увидимся завтра?

— Конечно, Мира. Завтра, послезавтра, после-послезавтра, после-после-послезавтра…

Закрываю за ним дверь, врезаюсь в нее спиной и зажмуриваюсь, думая о том, как где-то в моей голове горит тот самый, когда-то слабый огонек. Теперь это целое пламя, пожар. Костер из опасных, теплых чувств, зажигающих все мое тело, каждую его клетку, каждый его сантиметр. Широко улыбаюсь, прикасаясь пальцами к губам, и с ужасом поражаюсь сама себе: как я могла хотеть умереть, как я могла хотеть покончить с жизнью, когда в ней есть столько важного, столько нужного и приятного?

— Ушел? — спрашивает из зала Лена.

Я негромко отвечаю:

— Ушел.

Вижу, как подруга валится на диван. Закидывает ноги на его спинку, расставляет в сторону руки и свешивает голову вниз, к полу. Странная поза, я бы даже сказала опасная, но, откинув подальше нудные мысли, я подхожу к Романовой и повторяю ее действия. Теперь наши лица совсем рядом, пусть и вверх-тормашками.

— Кажется, я объелась, — тянет Ленка и хохочет. Я заражаюсь ее смехом. Оборачиваюсь, она тоже поворачивает голову в мою сторону и довольно вздыхает, — он ненастоящий.

— Кто — он?

— Дима. Помнишь тот фильм, в котором парень сочинил историю про идеальную для себя девушку, а на следующий день эта красотка ожила, словно сошла со страниц его книги?

— Ага.

— Так вот, это твой случай. Дима просто идеальный, такой правильный и чуткий. Вечно добрый, вечно заботливый. Вечно желанный. Не хочу лгать, конечно, это странно.

— Странно?

— Да, ну, то, что он такой беззаботный что ли. Или, не знаю, может, добрый, хороший….Как же это слово? Ах, к черту. В любом случае, я бы тоже купилась. — Подруга затихает. Складывает на груди руки, а затем, хихикнув, признается, — уже купилась.

Я криво улыбаюсь. Прямо, как он. Но затем вдруг хмурю лоб.

Лена не знает полной истории, не знает, почему он именно такой, какой есть: чересчур добрый, чересчур заботливый, чересчур внимательный. Это последствия. Последствия серьезной потери. Стоит ли рассказывать ей об этом? Стоит ли делиться? Я понимаю: болезнь Арины — не моя тайна, и я не имею права о ней распространяться. Но почему-то именно сейчас, в данный момент, мне хочется стать к Лене немного ближе. Хочется поделиться с ней мыслями, объяснить свои чувства, раскрыть их. Поэтому я тихо, неуверенно отрезаю:

— У Димы сестра умерла.

Подруга ошарашенно округляет глаза.

— Что?

— Два месяца назад. Ее звали Арина.

— Так вот почему он так отреагировал на мой вопрос, — шепчет Романова и громко выдыхает. Ее руки взмывают вверх, она придавливает пальцами глаза и с силой сжимает губы, словно ей становится плохо, не по себе. — Вот это да.

— Она болела. Лейкемия.

— Какой ужас.

— Раньше у него с ней были плохие отношения. Сейчас он пытается исправиться. Иногда перебарщивает.

— Например, как в тот раз, когда он криво проулыбался все пятнадцать минут нашего странного разговора, — понимая, протягивает Лена и вновь опускает руки, — просто не верится. Так обидно. Всем хорошим людям здорово достается по жизни.

— Только особо не распространяйся об этом.

— Конечно. — Молчим. Романова смотрит в потолок, накручивает на палец черный локон волос, а затем вдруг шепчет, — прямо, как пелось в той песне: мы обрели себя в чужой боли.

— В какой?

— Не помню называния.

Продолжаем лежать, разглядывая стены. Подруга хрустит пальцами, я нервно поправляю волосы: то убираю их назад, то вновь кидаю вперед, и мне кажется, что в тишине куда больше напряжения, чем даже в самых громких, разъяренных диалогах. Лучше бы мы обсудили приготовленный нами пирог, чем варились в собственном, ядовитом соку.

Неожиданно на меня снисходит озарение. Щелкнув пальцами, поворачиваюсь лицом к подруге:

— О чем ты задумалась, когда вытирала посуду? — Ленка тяжело выдыхает. Прикусывает губу, стискивает пальцы, и мне приходится признать, что проблема куда глубже, чем я могла предположить. — Ты чего?

— Да, так, — рассеянно выпаливает Романова. — Ничего особенного.

— Ты врешь.

— Я просто не хочу об этом говорить.

— Лен, что случилось? — Приподнимаюсь и облокачиваюсь на локти. Отсюда лучше видно задумчивое, грустное лицо подруги. Но как только наши взгляды встречаются, подруга отворачивается, и это бьет по мне куда сильней жесткой пощечины. Словно я не вправе знать о том, что ее гложет. — Рассказывай!

— Это неважно.

— Важно! Я поделилась с тобой переживаниями на счет Димы, хотя они личные. Вот и ты, давай, не выдумывай. Что произошло? Это касается наших ребят? — Романова резко встает с дивана, отходит в сторону, и я буквально прирастаю к месту. Просто не знаю, что делать. Сажусь ровно, кладу перед собой руки, а затем тихо, боясь ответа, спрашиваю, — неужели за эти полгода появился человек, которому ты доверяешь больше, чем мне?

— Не говори глупостей.

— Тогда, что такое? Почему ты не хочешь ответить?

— Потому что раньше тебя это не волновало. Сейчас, я думаю, тоже ничего не изменилось.

Тут же понимаю, о ком идет речь. Усмехаюсь и спрашиваю:

— Артем?

Тема, вечно цепляющая Ленку, но абсолютно неинтересная мне, ведь для меня этот парень — лишь друг, в то время как для нее этот парень — манна небесная, постоянно обделяющая вниманием ее, но зато благородно одаривающая им меня.

Вот и скажите, почему я и Лена до сих пор дружим. Парадокс.

— Я смирилась с тем, что мое присутствие его абсолютно не интересует, — через силу выдавливает из себя подруга, а затем устало горбится. Никогда не видела ее такой разбитой, такой уязвленной. — Но как смириться с его новым пристрастием?

— С каким пристрастием?

— Ты знаешь. Подумай, что могло его отвлечь от твоего исчезновения? Чем он вечно грезил?

Расширяю глаза.

— Он принимает?

— Уже нет. Таблетки в прошлом. Вчера я застала его за институтом в курилке. Знаешь, что он делал? Черт, Мира, он кололся. Представляешь? Посреди дня, чуть ли не у всех на виду, он протыкал шприцом себе вену. Я дико взбесилась. Наорала на него, как ненормальная, но не думаю, что он различил мои слова в тот момент. — Подруга протирает дрожащими руками лицо, вновь подходит ко мне, вновь садится рядом и тихо спрашивает, совсем тихо, — что нам делать?

Не знаю, как описать свои чувства. Я не могу пошевелиться, не могу задышать. Мой друг, мой самый давний друг, с которым я играла на турниках, покупала разноцветные жвачки, собирала пульки, сбегала с уроков — наркоман? Это невозможно, такого ведь попросту не может быть!

— Тебе показалось.

— Что мне показалось? Мира, он колется. Он колется!

Ее плечи трясутся. Я смотрю на Лену и вижу ее мокрые глаза. Она любит его. Любит его незаслуженно. Он никогда не уважал ее чувства, никогда не разделял их и никогда не планировал сделать что-либо из этих двух пунктов. Артем жил в другом мире, не в мире, созданном Ленкой, и это всегда причиняло ей боль. Но сейчас речь даже не о несчастной любви, сейчас речь — о его жизни. Он убивает себя, он хочет покинуть ее, хочет оставить ее одну, и теперь ей не просто больно. Она в ужасе, и я вижу этот ужас в ее глазах.

— Я сразу хотела рассказать, но не смогла. Вдруг тебе вновь станет плохо, вдруг тебя это вновь сломит. Ты только вернулась к нам, да и вообще, — надрывающимся голосом, говорит Лена, — как я могу спокойно разговаривать с тобой о дорогом мне человеке, который в свою очередь дико любит тебя?

Опять не знаю, что ответить. Отворачиваюсь. Еще одно преимущество смерти — никаких проблем. Нет страха, нет ноющей совести, которая просыпается даже тогда, когда в ней нет никакой необходимости. Ведь я не виновата в чувствах Артема, ведь я не виновата в его знакомом мне желании избавиться от боли и стать как можно дальше от этого мира. Тогда какого черта в груди колет?

Собираюсь с мыслями и серьезно отрезаю:

— Сейчас важны не чувства, Лен, — оборачиваюсь. — Плевать, кто и как к кому относится. Артем подсел на иглу. Вот, что важно. Мы должны сделать что-то.

— Но, что? Рассказать его родителям?

— Возможно.

— Они кожу с него сдерут, живьем!

— Лучше так, чем, если он зайдет слишком далеко! Когда это началось?

— Не знаю, не знаю я, — покачиваясь, тянет Лена. — Таблетки он стал принимать спустя несколько недель после смерти твоих родителей. А когда решил колоться…

— Господи, — прикрываю руками глаза и опустошенно горблюсь. Почему он это делает? Почему он губит себя? У него ведь впереди еще столько всего, он не терял близких, не лишался самых дорогих ему в жизни вещей! Ничто не толкало его к обрыву, никто не заставлял его чувствовать себя одиноким, ненужным, брошенным. Нет никаких причин!

— Поговори с ним, — неожиданно просит Романова и хватает меня за руку. Я медленно оборачиваюсь. — Поговори. — Вижу, как подруге сложно говорить о данной просьбе, вижу, как ей неприятно и больно выдавливать из себя эти слова, но она борется, борется со своей гордостью. Сжимая мой локоть так сильно, что он немеет, она продолжает, — Артем послушает тебя, ты влияешь на него, он зависит от тебя, как и прежде, слышишь? Убеди его бросить, скажи ему прекратить.

Я вдруг понимаю, что своим желанием умереть задела немало жизней.

— Не знаю, что могу сделать.

— Попытайся, Мира! Это же Артем. Это же Тема! Как мы можем его бросить? Как?

— Почему ты раньше не сказала, Лен? Сразу.

— Не захотела. Вы с Димой такие счастливые, — горько улыбаясь, признается Романова и тут же отворачивается, будто сболтнула лишнее. Данная фраза сбивает меня с толку: мы счастливые? Мы? Парень, потерявший сестру, и девушка, потерявшая родителей? Серьезно? Немного погодя, она продолжает. — Мне было хорошо рядом с вами. И я забыла о проблемах, точнее, приказала себе забыть. Правда, сейчас реальность вновь вернулась, вновь напомнила о себе. Но, если честно, я бы все отдала, чтобы вновь впасть в это забвение. Серьезно. Не теряй Диму хотя бы ради этого: ради редких возможностей сбежать от действительности. Это бесценно.

— Никто не бежит от действительности.

— А как иначе объяснить ваше счастье?

ГЛАВА 7

Доктор откашливается и продолжает:

— Его проблемы такие маленькие, такие детские, но он собирается разрешить их по-взрослому, грубо, нетерпеливо, безудержно, будто действительно считает их серьезными. Знаете, я бы хотела рассказать ему о настоящих неприятностях, но, боюсь, одного вечера маловато.

Киваю.

Александр Викторович откладывает письмо в сторону и заявляет:

— Необходимо срочно рассказать родителям мальчика. Наркотики — это смерть, и я не утрирую, не пытаюсь тебя напугать, я просто знаю, я это видел. На моих глазах сгибались десятки парней и девушек, решивших, будто кроме нирваны их ничего не поджидает в недалеком будущем. Это ложь, Мира. Отведите его к врачу.

— Разве людей насильно запирают в больнице?

— Официально нужно личное подтверждение больного, но, умоляю тебя, — усмехаясь, отмахивается доктор, — кто в нашей стране живет официально?

— Может, все-таки стоит сначала просто поговорить с ним? Вдруг он одумается?

— Ты не понимаешь, о чем идет речь. Даже если твой друг одумается и решит завязать, он попросту не сможет. Наркотики — это яд, зависимость. Здравый смысл прикажет ему выздоравливать, а мозг — заставит искать дозу.

— Боюсь за него, — смущенно снимая пальцы, признаюсь я.

— Знаю. В своем письме ты очень трепетно и волнительно описываешь чувства, словно этот человек близок тебе с детства.

— Так и есть. Мы выросли вместе, понимаете? Да, сейчас в наших отношениях все очень сложно, очень. Но я все равно не хочу его терять, не хочу, чтобы ему было плохо. — Пожимаю плечами и неожиданно неврно улыбаюсь. — Мне постоянно страшно, доктор. Что же это такое!

— Жить вообще страшно, Мира.

— Знаете, хочется подойти к Артему и ударить его по голове, да заорать во все горло, спросить: что же он такого серьезного на своем пути увидел, что решился пустить во все тяжкие? Да, я пыталась покончить с собой, но у меня на то были причины! Какое же оправдание у него?

— Ты не права. Причины у каждого свои.

— Мои гораздо серьезнее.

— Кто тебе сказал?

— А зачем мне об этом говорить? По-моему, и так ясно, что потеря родителей куда страшнее, чем неразделенная любовь или неудовлетворенное самолюбие.

— Даже если тебе и кажется, что твои проблемы хуже, это не меняет того, что каждый из нас имеет. У тебя одно, у него — иное. Он никогда не поймет твоих причин, как и ты никогда не поймешь его, но это не значит, будто кто-то из вас перестанет переживать, страдать или, наоборот радоваться. Для кого-то счастье раз в своей жизни увидеть море. Для другого, счастьем не будет являться и сотая туда поездка. Понимаешь?

— Но есть ведь определенные нормы, стереотипы, — выпрямляясь, причитаю я. — Нельзя ломаться по пустякам.

— А откуда ты знаешь, что для твоего друга пустяк? Может, тебя и не ранит равнодушное отношение выбранного тобой человека. Но для него, возможно, это огромный стресс. Да, я согласен, я даже пропагандирую, что любые проблемы разрешаемы, любые! Но это не исключает наличие тех, кто так не считает.

— Глупо подсесть на иглу из-за какой-то сердечной прихоти!

— Глупо пытаться себя убить, когда кроме как за жизнь, цепляться больше не за что.

Уязвленно откидываюсь на спинку стула и складываю на груди руки. Это удар ниже пояса. Облизав губы, отворачиваюсь, начинаю изучать стены, ковер, стол, папки, цветы…

— Рад, что ты делишься со мной своими переживаниями, Мира. Но я не стану тебя жалеть. Запомни это.

Александр Викторович встает со стула и медленным шагом покидает комнату.

Смотрю перед собой и крепко стискиваю зубы: я не хочу, чтобы меня не жалели. Не хочу! Жалость для слабых, разбитых людей. Разве я такая? Разве. Я. Такая? Протираю руками лицо, опускаю плечи и думаю о том, как мечусь, как отрицаю свои же слова. Когда мне удобно — я сильная, когда мне удобно — я слабая. Что за глупые сомнения? Какая же я на самом деле?

Встаю со стула и нервно закидываю на плечо сумку. Почему каждый визит к доктору заканчивается выявлением новых проблем?

Выхожу из кабинета, прощаюсь с недовольной женщиной за регистрационным столом. У нее вечно перекошенное лицо, но сегодня — особый случай. Возможно, она проспорила деньги. Поставила на мою скорейшую кончину, а я, такая негодяйка, до сих пор не отправилась на тот свет. Ну, простите. Как получилось.

Покидаю здание, собираюсь выйти на остановку, как вдруг замечаю около ларька с мороженым Ленку. Она тоже меня видит. Расплачивается и трусцой бежит в мою сторону.

— Что ты тут забыла?

— Покупаю порцию холодного счастья, — язвительно отвечает Романова. Но затем вдруг громко выдыхает. Протягивает мне мороженое и говорит, — прости за испорченную среду.

— Но ты не сделала ничего плохого, — неуверенно забираю угощение.

— Сделала. Я посягнула на святое: наговорила кучу глупостей, касающихся парня, своей лучшей подруге, но это неправильно. Мои чувства — мои проблемы. Артем никогда не вставал между нами, и сейчас — не встанет.

— Дура, ты, Лен. Твои чувства — всегда были моими проблемами, как и мои чувства — твоими.

— Сама ты дура!

Смеюсь и, приобняв подругу за плечи, заявляю:

— Нужно рассказать его родителям о случившемся.

— Все-таки не поговоришь с ним?

— Вряд ли он послушает.

Двигаемся в сторону остановки.

— Дурацкий план. — Ленка кладет голову мне на плечо. — Он только разозлится.

— Ну и пусть злится.

— Предки его убьют.

— Лучше они, чем героин.

На это Романовой ответить нечего, и она лишь кивает. Ждем автобус, едим мороженое. Оно тает, течет по пальцам, и я неуклюже слизываю его, пачкая подбородок.

— Ну, ты и свинья! — хихикает Ленка, протягивая мне салфетку. — Даже Стас так не ест, а он просто отвратителен, когда пожирает какую-то пищу.

Показываю подруге язык. Вытираю лицо и громко выдыхаю. Никогда не получалось есть мороженое аккуратно. Наверно, я проклята.

Подъезжает автобус. Садимся в самом конце салона, возле открытого окна. Романова тут же достает наушники, распутывает их, и, улыбаясь, протягивает мне правый проводок. Прекрасная традиция. Вставляю наушник в ухо, опускаюсь как можно ниже на сидении и довольно растягиваю губы в улыбке. Мне очень приятно, что время не изменилось нас, не сделало нас дальше. Это греет что-то внутри, заставляет верить в лучшее, в вечное, черт подери. Если даже такое страшное событие, как смерть моих родителей, не разлучило нас, что тогда сможет? Начинает играть музыка — быстрая, веселая. Пристукиваю ногой в такт, ритмично покачиваю головой и вдруг краем глаза замечаю, как Ленка начинает беззвучно открывать рот. Усмехаюсь. Подруга взмахивает руками вверх, словно находится на американских гонках, выпрямляется и, под неизвестную еще мне песню, откидывает назад голову: дерзко, уверенно, так живо и молодо, как настоящий подросток. Она тянется пальцами к потолку, вальяжно шевелит плечами, пропевает: все это время я бегала и пряталась, но теперь ты поймал меня, и я плаваю в облаках. И затем отбивает ритм по невидимой ударной установке. Хохочу. Сажусь выше и широко улыбаюсь. Ленка оборачивается, хватает мою ладонь и под припев вновь вскидывает наши руки вверх. Люди пялятся, какая-то женщина сводит брови и осуждающе закатывает глаза к потолку. Сначала мне действительно становится не по себе. Может, мы некрасиво себя ведем? Скукоживаюсь, неуверенно приподнимаю плечи, вспоминая о давно созданных мной уровнях социофобии. Всего их четыре. На первом находятся люди, которые просто боятся импровизировать, делать какие-либо внеплановые вещи. На втором — люди, боящиеся подходить к незнакомцам и, не дай бог, общаться с ними. На третьем притаились представители малой категории тех, кто страшиться, в принципе, разговаривать, как со своими друзьями, так и с чужими, новыми людьми. Им вечно приходится бороться с собой. Такие люди живут в постоянном стрессе. И четвертый уровень. Самый опасный. К нему относятся те Homosapiens, которые никогда не открывают рта, боятся всего, что только можно и вообще абсолютно, безотносительно, радикально, полностью и совершенно игнорируют себе подобных. Они существуют в неком коконе. Закрытые, как для окружающих, так и для самих себя. К счастью, к последней категории я никогда не относилась. Но сейчас вполне достигаю твердой троечки.

— Ты чего? — спрашивает Ленка. — Давай!

— Но все смотрят!

— И что теперь? Какая разница?

Подруга начинает во всей голос петь одновременно с солистом, кричащим в моем ухе. Сначала встряхивает свои волосы, потом мои и, вновь сыграв на виртуальных барабанах, обнимает меня за плечи. Я стесняюсь. Правда, стесняюсь еще несколько секунд. Затем вдруг музыка становится тише, медленней и я, непроизвольно прислушавшись к словам, замираю: как и каждая вещь в мире, эта песня оказывается куда глубже, куда проникновенней, чем на первый взгляд может показаться. Вовсе не веселая, вовсе не быстрая, а полная какой-то безнадеги, трагедии. Мужчина и женщина так громко, так чувственно поют о том, что поймают друг друга, что спасут один другого, не предадут, не оставят. И мое сердце разрывается. Под кульминацию. Под взрыв аккордов, голосов и шума. Появляются новые, грустные ноты, переходы, разрезающие меня на части, слышу новые слова. И в песне не остается больше ничего веселого. Это крик, просьба: дай же мне свою любовь, я буду тебя ждать, дай же мне свою руку, я буду бороться за тебя. Смотрю на Лену, она смотрит на меня, и мы обе понимает, как много данные слова значат для каждой из нас. Песня заканчивается, мы больше не двигаемся, не поем, не обращаем внимания на окружающих. Просто продолжаем передавать свои мысли по воздуху, наблюдая за собственным отражением в глазах друг у друга. Возможно, в этой песне нет ничего особенного и остальные не найдут в ней ничего чувственного, сокровенного. Но сейчас, в эту самую минуту, она раскрывает во мне нечто новое, удивительное, что бывает достаточно редко: с мурашками, с перехватывающим дыханием, и я обожаю данное ощущение. Улыбаюсь и думаю: неплохо было бы включить эту песню в список Арины.

— Еще раз? — едва слышно спрашивает Ленка.

— Еще раз, — отвечаю я.

Выходим из автобуса, смеясь над потным водителем. Он такой грузный, нечастный, что впору было бы заплакать, но Романова вдруг сравнивает его с гигантским, мычащим ослом, и я не могу сдержаться.

Предлагаю зайти на работу к Диме. Подруга тут же соглашается.

— Давай купим ему что-нибудь перекусить. Наверно, он там голодает.

Киваю, удивившись, что сама раньше до этого не додумалась. В магазине берем несколько мясных слоек и апельсиновый сок. Уже на кассе меня передергивает: вдруг он не любит слойки с мясом? Бегу обратно, беру еще одну слойку, только с грибами и со спокойной душой возвращаюсь назад. Затем неожиданно вспоминаю, что в кафе работают так же Женя с Сережей, и было бы некрасиво накормить лишь Диму, поэтому вновь несусь к отделу с выпечкой, вновь набираю слоек и вновь возвращаюсь.

— Мать Тереза, — шутит Ленка.

Возле кафе пустые столики. Внутри — так же пусто. Может, еще рано? Подходим к барной стойке, садимся на высокие, деревянные стулья и просим девушку-официантку позвать трех изголодавшихся парней.

— А вы им кто? — недоверчиво интересуется она.

— Мать и дочь, — внезапно отрезает Ленка. — Не видно, что ли?

Официантка фыркает. Удаляется в комнату для персонала и сильно хлопает дверью.

— Ты ей не понравилась, — смеюсь я.

— Она мне тоже.

Через несколько минут к нам подходит Дима. Он как всегда криво улыбается. Вытирает руки о фартук и спрашивает:

— Я провинился?

— Если мы — это наказание, тебе сильно повезло, — в очередной раз шутит подруга, и я думаю о том, как легко и просто она говорит все, что считает нужным и ненужным. Хорошо ли быть такой раскрепощенной? Я вечно корю себя за ужасно развитую социофобию, но, с другой стороны, может, быть скромной — не так уж и плохо? Ох, кого я обманываю. Такие люди, как Лена, всегда в центре внимания, всегда уверены в себе, решительны. Смысл быть приличной, когда до приличия нет никому никакого дела?

— Мы принесли вам слойки, — довольно заявляет Романова.

— Нам?

— Еще Жене и Сереже, — поясняю я. — Было бы нехорошо, если бы получал удовольствие лишь ты один.

— Что правда, то правда. Мы жутко проголодались. Сегодня почти нет людей, и поэтому нас заставили убирать помещение, пересчитывать кассу, мыть окна…

Смотрим друг на друга. Дима протягивает ко мне руку, касается локтя, и я смущенно улыбаюсь, опустив взгляд вниз. Ленка тут же громко выдыхает:

— Лааадноо. Пойду в туалет. Я бы сказала: не скучайте, но вы и так не будете.

Наблюдаем за тем, как она, покачивая бедрами, отдаляется в сторону дамской комнаты, и усмехаемся.

— Если твои глобальные катастрофы Женя с Сережей, то мой катаклизм — Лена Романова.

— Замечательно, когда рядом есть такие люди. — Придвигаясь ко мне опасно близко, шепчет Дима и касается ладонью моей щеки. — Они заряжают энергией. Как батарейки. И мы готовы рационально и плодотворно проводить день. — Парень касается лбом моего лба и криво улыбается. — Рад тебя видеть.

Обнимаю его за плечи.

— Как дела? — смущенно приподнимаюсь на носочки. — Сильно устал?

— Да, нет.

— Да или нет?

Парень усмехается.

— Если честно, мне хочется упасть без сил и проспать несколько суток. Подряд. Начальница тире стерва тире сумасшедшая, несчастная женщина решила отыграться на персонале по случаю расторжения своего кошмарного брака с лысым, еще более несчастным мужчиной. Впервые за столь долгое время она пришла в кафе, проверила содержимое каждого шкафчика, каждой полки, уличила нас в пропаже нескольких ложек и двух кастрюль — что, кстати, чудесное открытие — и ушла, с угрозами вычесть по полсуммы из каждой зарплаты. Как тебе денек?

— Кошмар.

— Нам не удалось присесть ни на минутку. Питаемся солнечными лучами и чистым, горячим воздухом.

— Хорошо, что у Романовой хорошо развита интуиция. Это она предложила накормить вас. Я же до сих пор прибываю в анабиозе.

— Мне казалось, я вывел тебя из этого состояния.

— Тебе казалось, — шучу я, и непроизвольно придвигаюсь к Диме еще ближе. Без малейших колебаний и раздумий, парень целует меня, касается пальцами шеи, волос, и прижимает к себе крепко-крепко, будто это обычное, банальное действие, которое он выполняет уже не первый год. Расслабляюсь. Полностью обвисаю в руках парня, покусывая его нижнюю губу, поглаживая его спину, лопатки.

Рядом кто-то откашливается, и мы тут же отстраняемся друг от друга. Я вдруг вспоминаю о третьем уровне социофобии.

— У тебя еще две минуты, — причитает девушка за барной стойкой. — Потом нужно доубираться в кладовке, уяснил?

— Естественно, шеф, — отдав честь, восклицает Дима и, криво улыбаясь, поворачивается ко мне лицом. Вздыхает. — Вот так вот бывает.

— Может, тебе нужно помочь?

— О, нет. Я не допущу, чтобы твои глаза видели то, что мне придется сделать.

— И что же тебе предстоит сделать?

— Сражаться за жизнь со всякой тварью. — Парень поправляет мои короткие волосы. — В кладовке — ад, поверь мне.

— Верю.

— Чуть не забыл, — Дима ловко достает синий пакет с притаившейся над его головой полки и, криво улыбаясь, протягивает содержимое мне. — Новый провод для телевизора. Сама справишься?

— Конечно. Надеюсь, подключить его так же просто, как и обрезать? Кстати, — довольно облизываю губы и устало облокачиваюсь спиной о стойку, — сегодня в автобусе Ленка открыла для меня отличную песню. Ты должен ее послушать.

— Что за песня?

— Не помню, как называется. Но она замечательная. Знаешь, думаю, ее можно включить в список Арины, потому что она действительно…

— В список Арины? Да, ладно тебе.

— Ну, а почему бы и нет? Она хорошая. В ней столько чувств, столько…

— Нет таких песен, которые можно было бы еще записать в список Арины, ясно? — немного резко отвечает Дима и выпрямляется. — Если мы добавим туда что-то новое, это уже будет не ее список, правда?

Недоуменно вскидываю брови.

— Наверно. Просто…

— Просто давай не менять ничего, хорошо? Сделай свой список, — немного мягче добавляет парень и неуверенно поправляет волосы, — только не изменяй ничего там. Это неправильно. Ненормально. Это же ее список. Так нельзя.

Растерянно наблюдаю за тем, как Дима сжимает пальцами переносицу. Он отходит немного назад и поднимает на меня грустный взгляд. Спрашивает:

— Понимаешь?

Сначала не понимаю. Что такого страшного я предложила? Но затем вдруг на меня сваливается правда, как снежный ком, как прилетевший с неба метеорит. Мало того, что я вторглась в личное пространство парня, в его страхи, в его переживания, я еще и попыталась изменить то светлое, за что он держится на плаву. Для него список Арины — спасательный круг, воздух, лекарство. Как же мне могло прийти в голову внести сюда свои коррективы?

— Прости, — искренне говорю я и вновь сокращаю между нами дистанцию, — я не подумала. Правда.

Дима усмехается:

— Да, ладно. Пустяки.

Но это совсем не пустяк. Я перешла черту, перегнула палку. Людям доверяются для того, чтобы жить стало легче, а не для того, чтобы со страхом каждую минуту ждать ножа в спину. Обнимаю парня и вновь извиняюсь. Что на меня нашло?

— Мне пора работать, — шепчет на ухо парень и медленно отстраняется. — Боюсь, сегодня я не дойду до тебя.

— Конечно, ты устал, — обхватив себя руками за талию, соглашаюсь я и киваю. — Отдыхай. В смысле, потом отдыхай. Сейчас работай.

Дима кивает. Целует меня в щеку и, забрав пакет со слойками и соком, уходит в комнату для персонала.

Стою, облокотившись о барную стойку. Смотрю перед собой и осознаю, как сложно будет обдумывать каждый свой шаг, каждое свое слово, ведь даже нелепое сравнение способно причинить боль, всколыхнуть воспоминания. Нужно быть осторожней, принять во внимание тот очевидный факт, что слабые места есть не только у меня. Естественно, нельзя взять под контроль все свои мысли, все свои поступки, но все равно: надо стараться, надо учиться.

Возвращается Ленка.

— Вы уже все? — удивляется она. — Значит, зря я мыла руки с мылом пять раз? — Усмехаюсь. Подруга обнимает меня за плечи и лениво тащит к выходу. — Нам срочно нужна новая доза холодного счастья. Как считаешь?

— Полностью согласна.

Сидим у меня до вечера. Ленка рассказывает о том, что успело случиться за все то время, пока меня не было. При Диме особо не пооткровенничаешь, поэтому данный разговор мы отложили на потом, и я рада, что это «потом», наконец, настало. Теперь я знаю, что Олег больше не зацикливается на учебе, что у него появилась новая патия и что он надежно скрывает ото всех ее имя, потому что боится нашей реакции. Лена говорит: наверно, она страшная. Толкаю ее в бок. Затем подруга рассказывает о Насте. У нее как всегда ничего нового. Церковный оркестр, проповеди о Боге. Все по-старому. Стас, о да, наконец, сдал на права, но родители не собираются покупать ему машину, собственно, поэтому приходится парню ездить на желанной Хонде только в своих извращенных мечтах. Об Артеме говорить особо не хочется, но все-таки подруга выдавливает из себя пару слов. Говорит:

— Он изменился.

И добавляет:

— Отдалился от нас.

Этого вполне достаточно. Быстро переключаемся на тему об институте. Ленка обещает сходить со мной на кафедру. Клянется держать меня за руку и наорать на декана, если вдруг придется.

— Не стоит на него кричать, — задумчиво протягиваю я, а затем усмехаюсь, — хотя, кто знает.

Провожаю ее, когда за окном уже темнеет. Предлагаю остаться на ночь, но подруга отказывается.

— У моей мамы сейчас новый таракан в голове поселился, — говорит она, обуваясь. — Так что не стоит играть с огнем.

Договариваемся завтра прогуляться. Я соглашаюсь. Лето ведь на улице, правильно? Не стоит запирать себя в четырех стенах. Теперь, когда моя жизнь кардинально изменилась, это было бы чересчур странно. Верно?

Закрываю за подругой дверь и неуверенно поднимаю с пола синий пакет. Достаю черный провод. Он толстый. Новый. Пахнет как-то странно. Нерешительно приближаюсь к предмету, который не включала уже полгода и сглатываю. Почему-то сердце в груди начинает стучать так громко и быстро, что я слышу его стук где-то у себя в горле. Нервно чешу шею. Вставляю один конец провода в розетку, другой — в широкую, прямоугольную дырку. Слышу тихий щелчок: маленькая кнопочка на экране загорается красным.

— Ох, — испуганно встаю на ноги. Осматриваю телевизор, будто вижу его впервые. — Все нормально, все хорошо. В этом нет ничего страшного.

Медленно плетусь на кухню. Достаю из холодильника консервированную кукурузу, усаживаюсь на диван и дрожащими пальцами нахожу пульт. Вдох-выдох, вдох-выдох. Что в это такого? Вдох-выдох, выдох-вдох. Обычная черная коробка! Ну, давай же. Давай! Резко нажимаю на кнопку, и экран молниеносно вспыхивает. Как назло передо мной появляются идеальные лица телеведущих, сообщающих новости. Их голоса мгновенно заполняют квартиру, пугают меня, и я тут же цепенею: не могу на них смотреть, еще рано. Слишком рано. Стискиваю зубы, зажмуриваюсь, приказываю себе ровно дышать: все хорошо, ты справишься. Ты справишься! Все люди проходят через сложности на своем жизненном пути, и ты пройдешь, Мира. Правильно? Да. Я сильная. Я смелая. Делаю еще пару глубоких вдохов, открываю глаза и приказываю себе успокоиться. Все получится, если искренне в это верить. И я поверю. Щелкаю. Программа «В мире животных». Скука. Вновь щелкаю. Натыкаюсь на русский сериал. Фыркаю: лучше уж в мире животных. Иду дальше, дальше, дальше, дальше, дальше. И тут попадаю на какой-то фильм. Он старый. В главных ролях молодая Лив Тайлер, и мое лицо перекашивается от тоски: столько каналов, а посмотреть можно только на лошадиную морду богатой знаменитости. Но через пять минут Лив уже не кажется мне страшной, да и сюжет ничего так, затягивает. Жадно поедая кукурузу, я увлеченно слежу за тем, как Памелла Эббот влюбляется в бедного парня из среднеобеспеченной семьи. А у него, оказывается, есть брат, как и у нее — есть сестра. И складывается все таким неожиданным, внезапным, непредвиденным образом, что появляются две романтических линии. Герой, которого играет Хоакин Феникс, сразу вызывает у меня симпатию. Его же брат — наоборот, какое-то странное отвращение. Я искренне болею за линию: Лив-Хоакин, в глубине души подозревая, что счастливый конец, ждет лишь одну из пар. Так и выходит. За несколько минут до конца фильма, недовольно кидаюсь кукурузой в экран, крича, вопя на режиссера, который неожиданно решает испугать меня и не сводит главных героев вместе. Но затем, как и бывает во всех добрых, красивых сказках, справедливость торжествует, любовь побеждает разлуку, и я уже не кидаюсь кукурузой, а жадно поедаю ее, вытирая с лица горючие слезы.

— Черт подери, — плачу я, отставляя в сторону банку, — что за бред.

Кино не грустное, не печальное, но меня почему-то прорывает. Встаю с дивана, вяло иду в ванну и умываюсь холодной водой. Дрожащими руками нахожу полотенце, вытираю лицо и думаю о том, что телевизор — хорошая вещь. Отказаться от него было глупостью. Где еще, как не в фильмах, можно обрести нового себя? И пусть этот черный коробок лишь дает возможность сбежать от реальности: как раз-таки в данном чувстве нуждается каждый из нас. Мы слишком долго пребываем здесь, в настоящем мире. Сгибаемся, стареем, накручиваем себя, играем лишь одну скучнейшую роль день ото дня, каждую минуту, каждую секунду. А кино позволяет окунуться в новую реальность. Стать кем-то другим. Расслабиться, помечтать. Как по мне, так это отличная возможность сделать свою жизнь разнообразней, интересней, опасней. Совместите действительность с кино — и вы будете счастливы. Личный рецепт от девушки, недавно пытавшейся покончить с собой.

Неожиданно слышу стук в дверь.

Недоуменно выпрямляюсь и смотрю на часы: почти двенадцать. Жизнь научила меня: в позднее время суток хороших новостей ждать не стоит, поэтому я вся скукоживаюсь, горблюсь. Медленно плетусь по коридору, гадаю: кто бы это мог быть, заглядываю в глазок, и ошеломленно вскидываю брови. Колеблюсь пару минут, но затем вдруг понимаю, что веду себя глупо. Проворачиваю ключ в замке и робко открываю дверь.

Парень облокачивается головой о косяк. Стиснув зубы, тянет:

— Привет, Мира.

— Все в порядке?

— Это как сказать.

Артем громко выдыхает. Переступает через порог, неуклюже стаскивает кеды и, пошатываясь, плетется в зал. Закрываю дверь и иду за ним. Мне не нравится, как парень выглядит, не нравится, как он разговаривает, и я даже думаю о том, что уловила в воздухе запах алкоголя. А это уже не просто мне не нравится, это уже меня пугает. Вижу, как Артем падает на диван. Закинув за голову руки, он спрашивает:

— Что смотришь?

— Уже поздно, — неуверенно говорю я. — Ты что-то хотел?

— Да, хотел тебя увидеть.

— Зачем?

— А нужна причина? — парень вскидывает черные брови и скалится. — Раньше в ней не было необходимости.

Выдыхаю. Что ж, разговор об образе жизни придется провести прямо сейчас, и, протерев руками лицо, спрашиваю:

— Что с тобой происходит? Лена сказала, у тебя проблемы.

— Лена много говорит. Хотя, впрочем, она права. У меня проблемы.

— И в чем же они заключаются?

— В тебе.

— Во мне?

— А что, когда-то было иначе?

— Артем, я серьезно, — недовольно чеканю я и сажусь напротив парня. — Что с тобой? Тебе жить надоело?

— Кто бы говорил…

— Зачем ты так?

— А зачем ты так? — зло восклицает парень и вдруг резко встает с дивана. — Сначала играла со мной, затем исчезла, сейчас вернулась под руку с мечтой. Считаешь, это не издевательство?

— Я не знаю, что ответить. Вот просто — не знаю! Что мне сказать? Что я никогда не разделяла твоих чувств? Это будет звучать эгоистично. Но ведь если я промолчу — это тоже воспримется неправильно, да?

— Я сейчас расплачусь, какая ты бедная!

— Да, посмотри на себя, — вскакиваю на ноги и зло взмахиваю рукой, — от тебя воняет алкоголем, футболка грязная, глаза такие мутные, словно ты пил без передышки несколько недель. В кого ты превратился, Артем? Кем ты стал?

— У каждого свой способ сбежать от реальности, — смеется парень. — Ты режешь себе вены, я их колю. Что тебя не устраивает? Что тебе не по нраву? Наша вечная королева Мира. Только она может пропадать, а потом появляться. Только она может играть на чувствах людей и не обращать на это никакого внимания!

— Я никогда не хотела, чтобы тебе было плохо.

— Зато ты всегда хотела, чтобы тебе было хорошо. Ты даже позвонить не додумалась, когда оклемалась! — разъяренно вопит Артем и нервно поправляет угольные волосы. Он ломает пальцы, переминается с ноги на ногу и пронзает меня обиженным, ранимым взглядом, заставляющим мгновенно сжаться все тело. — Как ты умудрилась так живо и беспечно наплевать на меня? А? Я с ума сходил, никак смириться не мог со смертью твоих родителей, с твоим решением, черт подери, подохнуть тоже! Но вдруг…, вдруг ты опять появляешься. И опять появляешься со своим тупым равнодушием!

— Ты — мой друг! — уверенно отрезаю я. Мне страшно, но я вытерплю. Не испугаюсь. — Большего предложить тебе я не в силах. И я не эгоистка, Артем, просто так получается. Даже сам это разговор глуп и смешон.

— Так значит, мои переживания смешны?

— Я не это имела в виду!

— А что тогда? — он резко сокращает между нами дистанцию, выпячивает вперед все свое тело, будто собирается напасть, разорвать меня в клочья, уничтожить, и я бы отступила назад, сдалась, если бы не видела перед собой лицо хорошего друга, почти брата. Я бы испугалась, если бы не верила в него так же сильно, как в саму себя. — Что же ты хотела сказать?

— То, что нельзя так сильно зависеть от другого человека!

— Поэтому ты до тошноты, как привязалась к своему новому парню?

— Причем тут это? — недоуменно восклицаю я, взмахнув руками. — Речь сейчас идет о том, что ты принимаешь наркотики! Дело не в чувствах, не в переживаниях, а в том, к чему тебя может привести данное увлечение. И если ты согнешься, это будет не на моих плечах, слышишь? Как же ты не понимаешь: ты сам себя губишь! Сам!

— Меня губит твое равнодушие! Твой постоянный отказ, твое отвращение, твоя хвалебная гордость!

— Я никогда не была к тебе равнодушна! Ты — мой друг, я знаю тебя всю жизнь, и ты мне дорог!

— Дорог? Кто? Я? — Артем вдруг со всей силы ударяет кулаком по вазе, и она со свистом проносится около моего лица. Застываю. — Что ты несешь? Да, кто тебе вообще кроме себя нужен? Ты всегда дорожила лишь своими чувствами, своими нервами, своим удовольствием! Я вился у твоих ног, целовал их, делал все, что другие не согласились бы сделать ни за какие деньги, а ты…, — он мгновенно оказывается перед моим носом и шипит, — ты выбрала другого.

Прикусываю губу и отворачиваюсь. Что на это ответить? Мне нечего сказать, и лгать я не намерена. Да, я могла бы выдумать нечто такое, что изменило бы его взгляды, посеяло бы в глубине его души надежду. Но разве было бы это правильным поступком? Было бы это честно?

Меня вдруг испепеляет грубый приступ злости. Я злюсь на Артема, злюсь на его слова, злюсь на его обиду, на его поведение, на его жалобы, и меня прорывает, как фонтан, как фейерверк. Вплотную приблизившись к его лицу, чеканю:

— Не повышай голос.

— Что? Да, я…

— Своим поведением ты лишь доказываешь правоту моего выбора! — взвинчено перебиваю я, пронзая друга ледяным взглядом. — Сейчас ты жалок. Похож на тряпку, которой вытирают грязный пол в таких же жалких и убогих помещениях, как нынешнее состояние твоего мозга. Я не с тобой, потому что ты слабый. Потому что, когда нужно было справиться, ты выбрал нирвану, решив сбежать от проблем. Ты кричишь, что волновался, что не мог смириться с моим исчезновением, но ты не сидел, как Лена под моим подъездом, не настаивал на общении, как это делал Дима. Ты горевал дома, грея задницу за своим деревянным столом на кухне, смотря телевизор, вспоминая мое имя и иногда впадая в легкую стадию витальной депрессии. И это должно было меня покорить? Это должно было доказать твои чувства? Черт, ты всегда был таким замечательным человеком! Таким веселым, надежным, верным парнем. Но что с тобой произошло? Кто ты, Артем? Кто ты?! — толкнув его в плечо, кричу я. — Ты ворвался ко мне домой, ты пьян, ты под кайфом, ты еле стоишь на ногах, от тебя несет, как от кучи с дерьмом. И ты хочешь, чтобы я изменила свое решение? Ты, правда, этого хочешь? Да, я бы все отдала, чтобы не видеть твоих срывов, чтобы не видеть, как тебе плохо, как ты сгибаешься! Но если это новый Артем, которого нужно спасать — я не стану. Задумал покончить с жизнью — дерзай! Кому как не мне понимать, о чем идет речь! Несколько месяцев, а то и недель, Тем, и все! Давай! В чем проблема? Ведь это поступок настоящего мужчины! Ведь это зрелое, мудрое решение! Давай, давай! — ору я, избивая его грудь, лупя по ней кулаками. — Давай! — Затем устаю и громко взвываю, — господи, да ты просто убиваешь меня своим видом, своим желанием жалости! Пойми же, в жизни уйма несправедливости, уйма проблем, и зачастую мы любим не тех, кого нужно. Но разве стоит из-за этого вот так сдаваться? Стоит убивать себя из-за какой-то глупой интрижки?

— Это. Не. Интрижка. — Выдыхая горячий воздух мне в лицо, чеканит парень.

— Хорошо, — отмахиваюсь. — Ладно, не интрижка. Как скажешь! Но Артем, я не хочу, чтобы ты ушел, не хочу потерять парня, который всегда был со мной рядом, только потому, что он по глупости сгубил свою жизнь!

— Сгубить свою жизнь ради тебя никакая не глупость, Мира, — едва слышно отрезает Тема и касается пальцами моего плеча. Кажется, он успокоился. И этот перепад в его настроении пугает меня не меньше, чем внезапно появившаяся злость.

— Не надо.

— Что?

— Ты знаешь, что. — Отодвигаюсь назад. Рука Артема падает, безвольно валится вниз, и, пальцы его сжимаются в побледневшие, огромные кулаки. — Ты столько раз выручал меня. Позволь же и мне спасти тебе жизнь.

— Я уже сделал свой выбор, Мира.

— Твой выбор неправильный.

— Твой тоже.

Неужели буря закончилась? Если бы. Ничего в нашей жизни не бывает просто так и, наверняка, данный разговор — лишь иллюзия выполненной задачи. Но я ведусь. Ведусь, потому что не хочу больше бояться, ведусь, потому что не хочу больше об этом думать. Ведусь, потому что я эгоистка и мне лень находить новые доводы. Говорят, люди меняются. Какая глупая ложь. Мы вырастаем, но наши грешки, наши привычки, наш характер — все остается прежним. Я с пеной у рта злилась на свое равнодушие? Временное помешательство. Я пыталась доказать, будто могу поставить чьи-то проблемы выше своих собственных? Абсолютная чушь. Сколько бы ни проходило времени, сколько бы ни случалось хороших или плохих событий, изменить человека сможет только его погибель. И моя следующая фраза, чисто случайно сорвавшаяся с языка, безоговорочно и беспрекословно это доказывает:

— Завяжи, ради меня.

Парень тут же меняется в лице. Срабатывает животный инстинкт соглашаться с объектом, которым в будущем желаешь завладеть. Артем перестает сжимать кулаки. Смотрит на меня так, как смотрел давным-давно: нежно, искренне, завороженно. Он медленно кивает и отрезает тихо, интимно, словно шепчет мне на ухо:

— Хорошо.

Он уходит, а мне противно смотреть на себя в зеркало. Вместо того чтобы помочь, я поступила отвратительно. Что я сделала? Что я натворила? Черт, господи! Хотя, стоп, чего от меня еще стоило ожидать? Ленка пришла, потому что знала: Артем выслушает и примет все, что я повешу ему на уши. Никто и не хотел, чтобы я завела разговор о вечном, о жизни, о здоровье, о рациональности. Я должна была включить его лобную долю, отвечающую за желание. Хочешь конфетку? Выполни кое-что. Словно приманка, я сама сделала себя призом в игре, которой не существует. И зачем? Был ли в этом смысл? Хорошо, допустим, моя ложь отобьет у него пагубное пристрастие к наркоте. Но что будет дальше? Как жить потом, когда он поймет — а он поймет, черт подери — что мне нет до него никакого дела в плане желания, любви? В плане отношений? Опять лгать? Опять обманывать и завлекать, играть на чувствах?

Несусь к окну, распахиваю его и едва сдерживаю в горле крик. Зачем я так поступила? Зачем? Почему не повзрослела, почему не стала умней после стольких изменений, произошедших в моей жизни? А главное, чтобы я не пыталась сказать Артему, чтобы я не пыталась доказать самой себе, его уход будет на моих плечах. Я ранила этого парня, и мне платить по счетам. Как бы громко и безутешно не пыталось кричать мое горло — факт очевиден: сердечные прихоти стоят того, чтобы ради них страдать. Кому как не мне знать об этом. Да, и кому как не мне понимать: любовь, к сожалению, только иногда приносит удовольствие. В основном — это судороги, переживания, боль — практически постоянная, тягучая, ноющая. И ничто больше так не цепляет людей, как привязанность. Ничто больше не заставляет нас чувствовать себя такими беспомощными, таким слабыми и уязвимыми. Словно издевается: подкрепляет мгновенными, молниеносными искрами счастья, а затем вновь и вновь выжимает все соки, забирает все силы, отнимает все стремления. И так по кругу, неравномерному кругу. Пара секунд наслаждения, чтобы каждый раз возвращаться к оглушающей, разрывающей боли от непонимания, отрицания, ругани, разочарования. И страдают все: все, кто любят. Что же происходит с людьми, лишенными возможности хотя бы иногда наслаждаться искрами удовольствия? Эти люди гаснут. Тухнут. Пытаются найти что-то другое, что-то похожее. Правда, долго вы проживете на сахарозаменителе? А? Так и они: существуют мало. Оказываются на перекрестке: либо заново влюбиться — да так нелепо, внезапно, искренне, чтобы надолго, навсегда. Либо потерять всякую веру в чувства, что, к сожалению, заставляет их совершать безумные, опрометчивые поступки.

И как теперь, осознавая все это, я могу осуждать решение Артема? Как могу советовать ему прекратить страдать, когда сама страдала бы не меньше?

Устало опускаю плечи. Разглядываю за окном улицу и думаю о том, что жизнь — сплошное недоразумение, сначала требующее собственной точки зрения, а затем безжалостно и ловко ее ломающее.

Я должна была помочь другу, я его обманула. Нечестно и нагло. Но поступила бы я хорошо, если бы не воспользовалась всеми козырями, имеющимися в рукаве?

Вновь слышу стук в дверь и резко оборачиваюсь. Неужели вернулся?

— О, господи.

Данный поворот ставит меня в тупик. Как вести себя, что сказать, что сделать? Я подала парню ложную надежду, каким же теперь образом мне оправдаться? Подскакиваю, когда в очередной слышу стук в дверь и хмурю лоб: может, просто не открывать? Сделать вид, что я уснула? Усмехаюсь. Какая дикая глупость. Поправляю волосы, откидываю их назад и медленно плетусь в коридор. Все пытаюсь придумать слова, которые объяснили бы мое поведение — тщетно. В голову не лезет ничего, кроме как ругательств и безудержного крика. Втягиваю кислород, успокаиваю себя тем, что поговорить все-таки нужно с лучшим другом, а не с незнакомым алкоголиком, и резко открываю дверь.

ГЛАВА 8

Вижу бумажный самолетик. На коврике. Он такой маленький, такой хрупкий. Улыбаюсь и сама не замечаю, как громко, облегченно выдыхаю. Нагибаюсь, касаюсь холодными пальцами бумаги и вдруг чувствую нечто такое теплое, такое горячее, что мгновенно согреваюсь всем телом, каждой его клеточкой. Искренне улыбаясь, изучаю самолетик, поднимаю любопытный взгляд, вижу вновь сконструированный бумажный путь и взволнованно облизываю губы. Тут же выпрямляюсь, хватаю ключи, запираю дверь и просто несусь по воздушной дороге, направляющей меня вверх, к пику здания, к дорогому, нужному человеку. Перескакиваю сразу через несколько ступенек. Ладонями опираюсь о поручни, чувствую, как луна играет с моими глазами, то отражаясь в них, то исчезая, и, наконец, оказываюсь перед маленькой лестницей, упирающейся в крышу. Люк открыт. Вновь осматриваюсь: последний самолетик лежит под ногами, значит, все правильно, поджимаю губы и смело преодолеваю препятствие.

Теплый ночной ветер обдает кожу. Высовываю голову, лезу дальше, но вдруг понимаю: впереди пусто. Недоверчиво вскидываю брови. Наконец, полностью оказываюсь на крыше, сминаю в пальцах первый найденный самолетик и не успеваю выпрямиться, как оказываюсь в надежных, крепких руках.

— Сегодня пятнидельник, помнишь? — шепчет знакомый голос. Он пришел, пришел! Я собираюсь ответить, но неожиданно ощущаю невесомость и начинаю летать по кругу. Дима вертит меня быстро, уверенно, аккуратно. И я верещу, выпуская самолетик, сжимая пальцами его худоватые плечи. Откидываю назад голову, закрываю глаза и, смеясь, расставляю в стороны руки: я лечу, я самолетик, я небо, облако. Я жива и я готова прочувствовать все: каждую мелочь, каждое крошечное колебание, каждую деталь, запах жженой травы, звук вертолета, блеск светофора, мигающего на перекрестке, голос пожилой женщины, визг тормозов об остывший асфальт, вид беззвездного родного неба, шум листьев, тополиных пух, хлопьями разрезающий ночной воздух. Все это сейчас часть данного момента. Данной вечности. Едва Дима останавливается, я поворачиваюсь к нему лицом и впиваюсь в его губы. Жадно, изнуряя от знакомого вкуса, знакомого удовольствия. Нас шатает, словно мы пьяны. Но виноват отнюдь не алкоголь. Постанывая, на подгибающихся коленях, я прижимаюсь к Диме близко-близко, так, чтобы слышать его сердцебиение, и таю в такт быстрым, судорожным стукам. Бум-бум-бум. Нас кружит, ветер играет с нами, как с сухой травой. Кидает из стороны в сторону: то вправо, то влево, вперед, назад. И мы не выдерживаем. Оказываемся на шершавой поверхности крыши и трудно дышим, словно бежим или быстро плаваем. Где-то вдалеке лает собака, кто-то этажом ниже смотрит телевизор, а я откидываю назад голову и в немом стоне приоткрываю рот из-за мурашек, пробегающих по шее. Дима целует ключицу, покусывает мои плечи, и мне уже мало просто молчать. Я что-то шепчу, глажу его спину, впиваюсь в нее пальцами и продолжаю выгибаться все выше, выше. Он находит мои губы, мои пальцы находят его густые волосы. Мы вновь целуемся горячо, страстно, теряясь во времени, забывая кто мы, что мы, кто нас держит, что нас не отпускает, и мне не хочется останавливаться. Правда, где-то в глубине сознания растет странное волнение. Оно не связано с Димой, не связано его руками на моей талии, с его дыханием. Волнение надувается, становится все больше, больше достигает немыслимых размеров и, в конце концов, взрывается, как гигантский воздушный шар. Артем.

На меня будто выливают тону ледяной воды. Остановившись, отворачиваюсь и виновато поджимаю губы.

— Ты чего? — сбивчиво, спрашивает Дима. — Я спешу?

— Да, нет. Просто…

— Что-то лучилось?

— Отчасти.

— Отчасти? Неужели есть нечто более важное, чем твои губы?

— Есть.

— Серьезно?

Усмехнувшись, привстаю на локти и, встретив недоуменный взгляд парня, виновато морщу лоб:

— Прости.

— Сделаем вид, что сейчас рекламная пауза, — на выдохе, восклицает Дима и удобней устраивается напротив. — Выкладывай.

— У моего друга проблемы. И вместо того, чтобы помочь, по-моему, я сделала только хуже.

— Что за друг?

— Он был в кафе, помнишь? Смотрел на нас слишком пристально.

— Тогда все были слегка взвинчены.

— Он особенно. Я даже не знаю, как объяснить, — краснея, убираю с лица волосы и выдавливаю нервную улыбку. — Просто…, черт, это глупо.

— Мира, ты меня заинтриговала. Да, ты вся красная! Как помидор, — невинно вскидывая брови, восхищается парень и удивленно щурит глаза. — Давай же, не томи! Я должен знать, что вызывает на твоем лице такое смущенное выражение.

— Думаю, он ко мне неравнодушен.

— Думаешь?

— Ладно. Знаю. Я знаю, что он влюблен в меня с седьмого класса. Просто раньше его чувства не вызывали таких проблем. Но сейчас…

— Что он сделал? — В вопросе Димы больше нет и толики усмешки. Парень напрягается, смотрит на меня так серьезно, что это даже пугает. — Он обидел тебя?

— Нет! Он никогда не сделал бы мне больно, — решительно заверяю я и вдруг вспоминаю вазу, пролетевшую в нескольких сантиметрах от моего лица. Растеряно убираю назад волосы, придавливаю их пальцами к голове и тяну, — Артем подсел на иглу. Мне недавно об этом рассказала Лена. Я хотела найти его родителей, пожаловаться — пусть ябедничество и некий род предательства, плевать — но сегодня он сам пришел. Минут за пятнадцать до нашей с тобой встречи.

— И что он хотел?

— Не знаю. Думаю, он обижен и уязвлен. Я никогда не отвечала взаимностью на его чувства. Исчезла после смерти родителей. Сейчас встречаюсь с тобой.

— А мы с тобой встречаемся? — Толкаю парня в бок. Усмехаясь, он ласково обнимает меня со спины, целует в ухо и прижимает к себе. — Мира, если он колется, с ним опасно находиться рядом. Он ведь не контролирует свои действия.

— Ему плохо, Дим. Тема считает меня предателем, сгоряча начал принимать таблетки. Теперь…

— Стой, стой, стой. Где здесь твоя вина? Его зависимость — его проблемы.

— Но он мой друг. — Смотрю на парня взволнованно, с вызовом. Почему-то внутри просыпается странное ощущение, будто я должна защитить Артема, должна ответить за него, должна объяснить, что он заслуживает помощи. — Я не могу бросить его в такой ситуации.

— Никто и не говорит тебе бросать. Просто твои переживания напрасны. В смысле, ясное дело, ты волнуешься: лучший друг так влип. Но в борьбе с наркотиками, ты бессильна в той же степени, что и он сам, понимаешь? Винить себя в его глупости — абсурд. Это его решение, его выбор.

— Есть еще кое-что. Раньше я играла с ним, играла с его чувствами, — признаюсь и стыдливо опускаю взгляд на сомкнутые пальцы. Пару раз выдыхаю теплый воздух, а затем нехотя продолжаю. — Знаю, это ужасно, но мне нравилось наблюдать за его вечной податливостью. За его постоянной верностью, что ли. Как у собаки. Господи, — покачиваю головой и раздраженно прикрываю глаза. — Я вела себя отвратительно. Ужасно. Поэтому недавно пообещала себе больше никогда не делать ничего подобного, не опускаться так низко. Но сегодня — сегодня природа опять взяла вверх. Случайно, честно, абсолютно случайно я вновь сыграла на его привязанности.

— И что же ты сделала? — настороженно интересуется Дима.

— Попросила завязать с наркотиками ради меня.

— Это все?

— Думаешь, я бы смогла пойти дальше? — вскидываю брови и оборачиваюсь. Парень молчит, и это злит меня так сильно, что я отодвигаюсь в противоположную от него сторону и уязвленно расширяю глаза. — О чем ты говоришь?

— Я не сказал ни слова.

— Тогда о чем ты подумал?

— Пойми меня правильно. Этот разговор, как красная тряпка. Я не имею ничего против твоего друга, возможно, он отличный, замечательный парень, как скажешь. Но, Мира, неужели ты действительно думала, что его неразделенная любовь может мне понравиться?

— Речь сейчас не об этом.

— Речь всегда об этом. Все сводится к чувствам.

— Но я не…

— Знаю. Ты не хотела.

— Неужели ты ревнуешь?

Несмотря на напряжение, Дима криво улыбается и, пожав плечами, отрезает:

— Отчасти.

— Отчасти? — взрываюсь хохотом. — Но это глупо.

— Это нормально. Я не хочу тебя потерять. К слову жизнь у нас с лимонным привкусом, все шатко, хрупко, и тут вдруг на горизонте появляется достойный соперник.

— Какой же он достойный соперник, если я ничего к нему не испытываю?

— Мира, вы знакомы с детства. Он в курсе всех твоих сокровенных страхов, желаний, грешков, он видел, как ты росла, знает, что ты любишь, что обожаешь, в каком количестве, когда и как часто. Он слышал, а может и был свидетелем той истории, из-за которой у тебя на правом плече притаился маленький шрам. Он часть твоей жизни, важная часть. А я кто? Мало сказать, что я ревную. Это само собой разумеется, уж поверь. Более того, я завидую. Завидую тому, как он тебе близок. Ты умудрилась даже разозлиться, когда я намекнул оставить его в покое.

— Но…

— Это дорогого стоит, — настаивает Дима. И выдыхает. — Я бы хотел увидеть тебя с длинными волосами — ты вроде говорила, что подстриглась? Так вот я могу только мечтать об этом, а он — нет.

— Причем тут мои волосы? — удивившись, спрашиваю я и взмахиваю руками. — Разве это имеет значение?

— А как же? Ты вообще в курсе, что по длине волос раньше судили о целомудрии девушки? Да-да, так что, подстригшись, ты автоматически перешла в круг распутных амазонок, ведущих беспрецедентный образ жизни, и это не мои слова. Так выразилась преподаватель по психологии на одном из наших семинаров.

Смеюсь. Протираю руками лицом и ошеломленно восклицаю:

— Ты перевел тему! Речь абсолютно не об этом.

— Прости, но, кажется, рекламная пауза закончилась.

Дима наваливается на меня всем телом и, хохоча, я оказываюсь вновь прижатой к шершавой поверхности крыши. Приготавливаюсь отбиваться: вот-вот и парень начнет меня щекотать, его пальцы уже забрались под кофту, уже касаются моей талии, но вдруг он останавливается. Нависает надо мной, смотрит прямо в глаза и нежно убирает локон волос с правой щеки.

— Все будет хорошо, слышишь? Твой друг одумается.

— А что если нет? — шепчу я. — Что если сердечные прихоти важны для него в той же мере, как и для нас с тобой? Ведь я бы тоже сошла с ума, влюбившись в тебя безответно.

— Тогда ему придется сложно.

— И что же мне делать?

— Верить.

Прикрываю глаза, стискиваю пальцы и громко-громко выдыхаю весь накопленный в легких воздух. Думаю, небо опять беззвездное, опять черное и глубокое. Как всегда полное опасной безнадеги. Чего ему не хватает? Неужели все искры потухли? Поникаю. Сжимаю плечи парня и едва слышно спрашиваю:

— Когда вера спасала жизни?

Просыпаюсь от громкого, протяжного звука. Лениво раскрываю глаза, как-то испуганно ищу пальцами источник шума и неожиданно вижу трубку прямо перед своим носом. Ее протягивает Дима. Хочу спросить, что он здесь делает? Когда мы уснули? Как оказались в квартире? Но решаю прежде ответить на звонок.

— Да? — сонно мну глаза. — Кто это?

— Ты чем там занимаешься? Уже двенадцатый час. — Ленка вместо будильника — что-то новенькое, учитывая ее больную любовь к поздним подъемам.

Осматриваю комнату. Вижу часы, парня, играющегося на краю кровати с Аидом, и спрашиваю:

— В чем дело?

— Как в чем? Сегодня суббота. Мы едем на дачу. Забыла?

Ударяю кулаком по лбу.

— Забыла.

— Ну, молодец. Давай одевайся. Мы заедем за тобой минут через сорок.

— Мы?

— Ага.

— Уверена? — сон постепенно начинает отступать. Встаю с кровати, вытягиваюсь, медленно плетусь в ванну и сообщаю, — Артем вряд ли захочет.

— Почему? Вчера он приходил ко мне, и мы обо всем договорились.

Удивленно вскидываю брови. Когда он уже успел встретиться с Романовой? Голова туго соображает. Приходится встряхнуть ею, чтобы хоть как-то привести себя в чувство. Свободной рукой включаю холодный кран с водой. Умываюсь, затем заторможено тяну:

— Я тоже с ним вчера говорила.

— Знаю. Он рассказал мне.

— И что же он рассказал?

— Какая разница? Давай собирайся. Потом поговорим.

Не успеваю ответить. Подруга резко кладет трубку, и я удивленно замираю: что на нее нашло? Мало того, что встала бессовестно рано, так теперь еще и отказалась трещать по телефону. Может, на нее как-то повлиял вчерашний разговор с Темой? Что же он ей такое наговорил, и к чему вообще пришел? Извинился за все, что сделал, или в очередной раз попытался найти утешения в чьих-то объятиях?

Собираюсь вернуться в спальню, как вдруг улавливаю шум на кухне. Растягивая лицо в довольной улыбке, подкрадываюсь, вижу спину парня около плиты и слышу свист: знакомая мелодия. Прищуриваюсь, стараясь вспомнить. Что же это.

— Я проснулся часов в пять, и понял, что мы до сих пор на крыше, — сообщает парень, разбивая яйца о край сковороды. — Сначала, решил, что свихнулся. Но затем вспомнил: это же последствие пятнидельника.

Усмехаюсь.

— Очень бурные последствия.

— Желток любишь?

Киваю.

— Я не помню, как уснула.

— Я тоже. Знаешь, неплохо было бы спать с открытыми глазами. Вроде отдыхаешь, но все равно все видишь.

Мы еди м вместе, то и дело, задевая друг друга ногами под столом. Мне нравится то, как парень готовит, нравится, как он выглядит на моей кухне. Я наслаждаюсь каждым его словом и, вспоминая свои страхи, успокаиваюсь. Он все тот же. Когда мы разделываемся с посудой, Дима рассказывает историю про мальчика, получившего на день рождение трехногую собаку. Сначала мальчик не любит ее. Его раздражает беззащитность, ущербность щенка. Тот не может бегать за мячиком, не может долго гулять с ним на улице. Да, и вообще пес выглядит жалко: постоянно падает, спотыкается, неуклюже ходит, прихрамывает, даже не допрыгивает до дивана в зале. Но затем мальчика поражает то, с каким упорством щенок борется со своим недугом: он не сдается. Он терпит неудачи снова и снова и снова, но все равно пытается быть смелым. Не обращает внимания на свой видимый, жуткий недостаток, да и вовсе не считает это недостатком. Прыгает, веселится, знает, что на улице ни одна собака не подойдет к нему, но все равно туда рвется. Почему? Неизвестно. Откуда у животного может быть такая жгучая жажда к жизни? В конце концов, мальчик привязывается к собаке, непроизвольно перенимая его волю, его силу, его одержимое желание быть счастливым. Смотря на пса, он тоже учится жить, старается смириться со своим недугом, и принимает самого себя: без ноги. Не такого как все. Ущербного, но все-таки особенного.

Спрашиваю, откуда он знает эту историю. Дима отвечает, что не помнит.

Вскоре приезжает Лена на минивэне матери. Зеленый Фольксваген паркуется перед подъездом и сигналит так громко, что я слышу звук даже сквозь закрытые окна.

Волнуюсь. Чего ждать от этой поездки? Медленно обуваюсь, искоса наблюдая за Димой. Неужели ему совсем не страшно?

— Я взрослый мальчик, — внезапно отрезает он, криво улыбаясь, — что ты так переживаешь? Не загрызут они нас.

Нас? Я нервно приподнимаю уголки рта, потому что боюсь вовсе не за свою жизнь.

— Кстати, хотел извиниться за вчерашнее. Наш разговор об Арине, и о той песне. Я…

Диму прерывает телефонный звонок. Романова кричит, говорит: мы собираемся слишком долго, и я недовольно сбрасываю, избавляясь от ее претензий.

— Одичала она. — Смотрю на парня. — Потом обсудим вчерашнее, хорошо?

Он кивает.

Выходим из дома и тут же натыкаемся на возбужденное лицо Ленки. Она стоит около подъезда вместе со Стасом. Тот пытается ей что-то рассказать, но думаю, подругу занимают совсем иные мысли.

— О, кто-то не ночевал дома?

Краснею. Подхожу к Романовой и обнимаю ее за шею так сильно, что та становится бардовой. Не собираюсь ослаблять тиски, пока Ленка не начинает шепотом извиняться. Будет знать, как шутить надо мной в самый неподходящий момент. Садимся в минивэн, на третий ряд, тут еще пусто и поэтому я облегченно выдыхаю. Спереди Настя. Рядом с ней Олег. Они одновременно оборачиваются и говорят:

— Привет.

Репетировали что ли.

— Привет, — я выдавливаю из себя улыбку. Удивительно фальшивую. Затем показываю в сторону парня и говорю, — это Дима, — добавляю, — мой хороший друг.

Ребята здороваются. Неожиданно в окне появляется Стас. Он широко лыбится, подмигивает Диме и отрезает:

— Мы только издали спокойные.

— Ничего страшного. Я люблю шумные компании.

Ответ всех удовлетворяет. Я только-только с облегчением выдыхаю, как вдруг замечаю на переднем пассажирском сидении Артема. Он поворачивает голову медленно, лениво, скрипя, будто давным-давно не смазывал винтики маслом. Растягивает худое лицо в улыбке, выпрямляется и протягивает перед собой руку. Диме приходится немного привстать, чтобы пожать ее.

— Приятно познакомиться, — говорит Тема. — Наслышан о тебе.

— Аналогично.

И вот тот самый неловкий момент, которого я так боялась. Все молчат, парни буравят друг друга взглядами, а я смущенно скатываюсь на сидении. Мне кажется, любовь — двоякое чувство. С одной стороны, мы вроде боремся за высокие, сердечные чувства, но с другой — становимся одержимыми, слепыми и беззащитными глупцами. А что может быть хуже, чем превращение в одурманенного зомби? Дима и Артем все так же сканируют один другого, а я уже хочу выпрыгнуть из машины, радуясь, что она еще не тронулась с места.

Стас садится рядом со мной, Ленка прыгает за руль.

— Поехали? — спрашивает она, заводя машину. Я жутко волнуюсь, поэтому не могу поддержать ее энтузиазм, но остальные довольно выкрикивают «да». Олег отбивает барабанную дробь по подлокотнику, Настя закрывает глаза, отрезает что-то себе под нос, и мы резко, в духе Ленки, срываемся с места.

Через несколько минут я узнаю, что продуктами ребята уже закупились. Настя как всегда заранее обо всем позаботилась: приличная, тактичная и остальные слова, сложенные из других букв, но означающие примерно то же самое. Моя вторая близкая подруга — абсолютная противоположность Романовой. Она не любит говорить, не любит спорить — если это, конечно, не касается Отца нашего Всевышнего — не терпит ругательств, обмана, лицемерия, не выносит богохульства, и не сносит напор критики, что, пожалуй, обязательно нужно учитывать в общении с ней. Как-то раз Стас сказал: Насть, а не считаешь ли ты нужным сбросить пару кило, ну, честное слово, ну ляхи так и выпирают. Сказано это был в его стиле в момент «шутка-прибаутка от Стасика», да и в самое неподходящее время. И ясное ведь дело: Настя не просто худая, она исчезнет скоро! Так та поверила. И села на диету. Точней, нет. Не правильно. Сесть на диету, это просто переключиться на более здоровую пишу. Краснова же вообще прекратила есть. Мама Насти не спешила взывать к ее совести, упорно и слепо взывая к помощи Господа. Не знаю, что тогда спасло подругу: Бог или внезапное извинение Стаса.

Мы выезжаем из города, я смотрю в окно, вижу, как за стеклом смазывается картинка леса, травы, асфальта, грязи, и задумываюсь. Все несется так быстро, так стремительно, что я даже не успеваю ухватиться хоть за что-нибудь. Жизнь ускользает борзо и резко, она вся перед глазами, вот — прямо сейчас! Но я ничего не вижу. Абсолютно. Ведь она молниеносна. Мгновенна. Однако едва мне стоит присмотреться, сосредоточить взгляд на чем-то одном, как вдруг все меняется, тормозит. Картинка предстает передо мной совсем в ином виде: более отчетливая, более ясная. Более правдивая. Я начинаю замечать мелочи, детали: цвет листьев, крупицы песка, отлетающие от колес камни, ветви, тучи, которые прорываются сквозь них. И все становится другим. Новым. Может, именно таким, каким оно должно быть. И я ощущаю себя частью чего-то большего. Не просто Мирой. Не просто девушкой, сидящей в зеленой Хонде около окна. Я участвую в гигантском процессе, я живу. И мне хорошо от этой мысли. Думаю: спешка не стоит зрения, не стоит того, к чему она может привести. Лучше задержаться в этом моменте, пережить его более основательно, глубоко, чем пронестись мимо. Вдруг это мгновение было самым важным мгновением во всей твоей жизни.

Слышу, как Ленка поет, делая музыку громче, вижу ее широкую, уверенную улыбку, замечаю, как она счастливо пританцовывает, хлопает ладонями по кожаному рулю, и перевожу взгляд на Артема. Даже тот смеется. Он красивый, когда искренний, когда веселый и беззаботный. Наблюдая за его улыбкой, я вспоминаю детство, вспоминаю наши тайны и секреты, вспоминаю, как он заступался за меня в школе, как дарил яблоки, сорванные у соседей. Я вспоминаю нас и не могу найти ничего плохого. Ничего такого, что сейчас привело к данным последствиям. Затем смотрю на Настю. Она причитает, указывая на спидометр. Недовольно кричит на Романову, говорит: Бог все видит, но мы слишком скептичны, чтобы поверить ей. Даже если Бог действительно видит нас, то все равно бездействует. Тогда какая разница? Олег смеется над Красновой, хоть и пытается сдерживаться. Он обнимает ее за плечи, наверно, хочет успокоить, но постоянно натыкается на враждебный взгляд. Однако парень не отступает. И я обожаю его эту удивительную настойчивость. Всегда знает, что делать, когда делать, как делать. Самый ответственный, самый правильный и мудрый. Олег вечно делился со мной своим опытом, пусть и не превосходил никогда меня по возрасту. Старший брат. Не иначе. Потом я перевожу взгляд на Стаса. На наше солнце. Он такой теплый, такой яркий, что я бы грелась об него, если бы не сталкивалась с поразительным светом, который иногда щиплет глаза. Он поет вместе с Леной, вытягивает вверх руки, касается пальцами люка, открывает его и уверенно вылазит наружу. Кричит. Я слышу его вой и улыбаюсь: приятно наблюдать за человеком, который делает то, на что ты бы никогда не решился, но что ты бы всегда хотел сделать. Я восхищаюсь. И одновременно завидую. Удивительно: разве можно совмещать два таких разных чувства в своем сердце? А затем мое внимание привлекает Дима. Он берет меня за руку, криво лыбится и кивает, словно говорит: давай, ты же хочешь. Попробуй. Попробуй жизнь на вкус! И я пораженно прикусываю губу: как? Откуда он знает мои мысли? Сжимаю его пальцы в своей ладони и думаю: вот моя поддержка, моя опора. Он никогда не позволит мне потухнуть, никогда не оставит меня и не сделает мне больно. Дима, будто подталкивает. Помогает привстать и держит за талию, когда я вылажу наружу. Стас все кричит, расставив в сторону руки. Видит меня, улыбается и прижимает к себе. Говорит: давай, вместе! И, улыбнувшись, под музыку, разрывающую колонки, я ору. Закрываю глаза, вытягиваю руки и кричу: кричу во все горло, кричу от сердца, искренне. Кричу от безнадеги и какого-то внезапно нахлынувшего счастья, ностальгии. Стас не дает замерзнуть, борется с холодным ветром своим природным теплом. И мы несемся вперед, рассекая историю, печатая новые строки в нашей очередной главе. И нам всегда будет, что сказать. Потому что мы вместе. Потому что мы части одной огромной книги, и мы заполняем страницы каждого из нас в своем собственном рассказе.

Приезжаем, когда небо полностью затягивают тучи.

Ленка сбавляет ход по грунтовке, открывает окно и посвистывает:

— Наконец, мы встретились.

Не знаю, почему ей так нравится ввязываться в приключения. В салоне тепло. Я не хочу выходить, мне кажется, на улице похолодало. И вновь, словно прочитав мои мысли, Дима стягивает с себя джинсовую ветровку.

— Держи, — он надевает ее мне на плечи. — Там прохладно.

Улыбаюсь, открываю дверцу. Выходим. Перед нами полуразрушенный особняк, с красной, старой крышей и большими окнами на втором этаже. В центре конструкции — колонны. Между ними высокие, деревянные двери, обрамленные облезлой золотой каемкой. К ним ведет широкая каменная лестница, которая посерела и выглядит рыхлой. Я думаю, здесь побывало немало людей. Стены исписаны граффити.

— Мда, — хлопая дверью, протягивает Артем. — Просто райское место.

— Эй, глядите, — Настя указывает в сторону ворот. Там стоят два грузовика. — Дачу наверно реставрируют.

— Надо проверить все, чтобы потом не набраться проблем, — командует Олег. Он поправляет кудрявые волосы и смотрит на меня. — Мы ведь не ищем приключений, так?

— У нее спроси.

Киваю в сторону Ленки, но та уже совсем далеко: она в своих странных, рисковых мыслях. Подруга одержимым взглядом исследует здание, заросли, широкий балкончик на втором этаже, и мне кажется, она именно за острыми ощущениями и выбралась из дома. Есть люди, которым просто необходим адреналин, необходима его постоянная доза. И если бы не строгие родители, Лена бы давно нашла ту самую свору подростков, о которой ходят слухи по всему Питеру. Эти сумасшедшие ребята ищут приключений, а для Романовой приключения — основной род деятельности.

Слышу вдалеке гром. Поднимаю взгляд, вижу над собой тучи и думаю: будет дождь.

— Мы не должны были приезжать, — шепчет Настя и как-то рассеяно оглядывается. — Небо гневается, значит, случится нечто нехорошее.

— О да, — смеется Стас. — Прямо сейчас твой Бог пронзит нас стрелой.

— Не богохульствуй!

— Хорошо-хорошо. Не буду. Только ответь. Как же господь допустил это?

— Что это?

— Эту короткую юбку на твоих бедрах.

Краснова кидается на Стаса, а я усмехаюсь — ничего не меняется.

Неожиданно чувствую, как кто-то обнимает меня со спины, и искренне улыбаюсь. Кладу руки поверх ладоней, сжимающих мою талию, откидываю назад голову и ощущаю странный запах. Запах сигарет. Уже через секунду вдалеке возникает фигура Димы. Он говорит с Леной.

Как ошпаренная я отскакиваю в сторону, резко оборачиваюсь и взрываюсь:

— Какого черта?

Артем невинно улыбается. Сужает глаза и шепчет:

— Ты отлично выглядишь.

— Не делай так больше.

— Почему?

— Не начинай. Мы вчера уже все обсудили. — Нервно оглядываюсь. Убеждаюсь, что Дима ничего не видел и одергиваю джинсовую ветровку. — Ты сошел с ума.

— Да, ладно тебе, — парень легкомысленно пожимает плечами. — Я же пошутил. Никто не собирается портить тебе сказочный вечер, принцесса.

Не знаю, что ответить, поэтому просто киваю. Отхожу от Артема и решительно несусь к Диме. Мне становится не по себе. Сжимаю руки в кулаки, разжимаю их. Вижу, как смеется Ленка, и понимаю: это ошибка, ужасная ошибка. Мы не должны были приезжать. Я не должна была сводить Тему и Диму вместе. Выдыхаю горячий воздух, пытаясь взять все мысли под контроль. Но не выходит. Опять приступ паники, опять пузыри в голове. Мне становится дико страшно, словно на перекрестке я свернула не туда и заблудилась. Дохожу до Димы с Романовой. Они сразу видят, как я взвинчена и оба меняются в лице.

— Что случилось?

— Ничего, просто…, просто…

Слова не сходят с языка. Сказать Лене, что парень, который ей нравится, вновь сходит с ума? Сказать Диме, что ему предстоит выяснить отношения с моим лучшим другом? Зачем я завела себя в тупик. Зачем?

Что же делать.

Так. Набираю в легкие холодный воздух и, вспомнив слова Александра Викторовича, решаю быть сильной. Я справлюсь. Главное пережить этот день, а дальше — дальше будет жизнь без пересечений двух параллельных линий.

— Мира? — Дима совсем близко. Он обнимает меня за плечи. — Ты чего? Что произошло?

— Просто…, я забыла…

— Что забыла?

Смотрю на парня и вижу в его странных глазах свое испуганное отражение. Криво улыбаюсь. Все будет хорошо, ведь я не одна. Он рядом.

— Я забыла покормить Аида. — Пожимаю плечами. — Не будем долго, хорошо?

— Конечно.

Дима целует меня в волосы, и мы медленно возвращаемся к компании. Всего один день. Что может случиться?

Начинается сильный дождь, и мы прячемся в здании. Внутри темно и сыро. Второй этаж практически полностью развален, пол хрупкий, и никто не решается преодолеть туда ведущую деревянную, винтовую лестницу. Остаемся снизу. Стелем огромный плед, расставляем еду. Парни разжигают маленький костер в углу комнаты, обложив его найденными, красными кирпичами, и жарят курицу. Я болтаю с Ленкой и Настей об институте. Обе счастливы, что сессия подходит к концу. Настя жалуется на образование, уходя в дебри истории. Говорит: люди в России учатся так же, как и верят в Бога — то есть только тогда, когда им нагревает одно место. И мы соглашаемся. Что-то, а тут она полностью права.

Через час сидим по кругу в центре старинного зала. Дима совсем рядом, я могу ощущать тепло, исходящее от его рук, от его тела. Иногда он смотрит на меня, улыбается и быстро отводит взгляд в сторону. Я не понимаю: что это значит? Но мне кажется — что-то хорошее.

— Как же здесь было красиво когда-то, — протягивает Ленка. Она выпила достаточно пива, чтобы смело начать рассуждать о вечном. К слову, на вопрос: кто же нас повезет обратно домой, она уверенно сказала — Настина вера. По-моему, этот ответ не понравился только самой Насте. — Я читала, в этом здании, во время Зимней войны с Финляндией, было сформировано правительство «Финляндской Демократической Республики». Как вам, а?

— И что с того? — моргая, спрашивает Стас. — Ты вдруг почувствовала себя частью чего-то большего? Или, может, твой дед принимал непосредственное участие и в этом событии? Он, как мы знаем, тот еще активист.

— Не трогай моего дедушку!

— Здесь жутко, — отрезает Настя. — Еще и ливень.

— Тебе вечно все не так.

— Эй, — я угрожаю Олегу пальцем. — Не надо ссориться.

— Я и не ссорюсь. Просто она вечно недовольная. Вот что опять не так? Мы ведь даже курицу едим, вместо нормального мяса. Все ради тебя.

Краснова показывает парню язык и усмехается. Еще один ее заскок: она не переваривает мяса. Почему? Да, Бог ее знает.

— А ты ведь был здесь раньше, да? — неожиданно прерывает тишину Артем и поднимает задумчивый взгляд на Диму. Я замираю.

— Так и есть.

— Сам?

Меня скручивает. Недовольно смотрю на Ленку и вдруг вижу ее застывшее, испуганное выражение лица. Черт! Она растрепала, растрепала Теме все! Я едва не валюсь в обморок от обезумившего приступа паники.

— Не сам, — отпивая пива, говорит Дима. Он вскидывает подбородок и, будто приняв вызов, добавляет, — с сестрой и ее парнем.

— И это место тебе так сильно приглянулось, что ты вновь решил приехать?

— Меня позвала Мира. Зачем же было отказываться от такой отличной возможности провести время вместе?

— Думаю, дождь сегодня вообще не кончится, — вставляет не своим голосом Лена и нервно поднимается на ноги. Она поправляет волосы, подходит к Артему и спрашивает, — может, будем собираться, а? Нет смысла ждать, пока ливень прекратится.

— Подожди.

— Тёма.

— Не сейчас, ты что не видишь — я разговариваю.

Все молчат. Ни Олег, ни Настя, ни Стас — никто из них не понимает, что вообще происходит. Краснова собирается спросить что-то, как вдруг Артем продолжает:

— А что же сейчас с твоей сестрой, м, Дим? Почему она не поехала с нами?

Меня пронзает судорога. Я чувствую, как напрягается тело Димы, вижу, как он с силой сжимает пластиковый стаканчик, и недовольно вскакиваю.

— Тём, не поможешь мне поставить новую порцию курицы на костер.

Я не спрашиваю — я приказываю.

Парень пронзает меня довольным взглядом: как же ему нравится это состояние звенящего в воздухе раздражения. Никогда бы не подумала, что он может вести себя так, быть таким. Просто невероятно.

— Конечно.

Он встает. Я собираюсь отойти, как вдруг Дима хватает меня за руку. Шепчет:

— Не надо.

— Я разберусь.

Настал мой черед быть сильной. Я напоследок сжимаю руку дорогого мне человека и улыбаюсь, словно говорю: все будет хорошо, у нас с тобой все будет прекрасно. И я хочу верить в свои же мысли, но не верю, потому что чувствую нечто плохое, нависшее над моей головой. И это не грозовые тучи. Это что-то пустое, опасное и очень холодное. Выхожу из комнаты, не сводя с Димы глаз.

За стеной Артем уже открывает сумку-холодильник, и, увидев это, я усмехаюсь.

— Что?

— Ты действительно думаешь, что я позвала тебя нашпиговать курицу?

— А разве нет?

— Что ты делаешь?

— Понятия не имею, о чем ты.

Недовольно подхожу к парню, останавливаюсь всего в нескольких сантиметрах от его носа, и смотрю ему в глаза со всей злостью, со всем негодованием и страхом. Смотрю на него так, будто он предатель, страшнейший враг. Как же мы до такого докатились?

— Что тебе рассказала Лена?

— Ничего.

— Не надо меня обманывать!

— Чего ты взбесилась-то? Господи, я просто пошутил.

— Как пошутил? Артем, не смей говорить Диме о его сестре. Что же ты делаешь? Зачем?

— А почему бы и нет? А? С чего бы мне сидеть молча, когда он кидает в твою сторону любовные взгляды, когда он обнимает тебя, прижимает к себе? Какого черта я должен мириться с его появлением в нашей компании, должен принять его мерзкое желание помочь всем и каждому? Почему, Мира? Почему я обязан терпеть его присутствие? Терпеть его тупое выражение лица, когда ты находишься рядом? Он безмозглый кретин, раз решил, что я сдамся без борьбы!

— Какой борьбы? — ошеломленно вскидываю брови. — О чем вообще идет речь? Нет никакой борьбы! Нет!

— Ты ошибаешься!

— Это ты ошибаешься! Что с тобой? Ты опять принял дозу, да? Господи, посмотри мне в глаза, посмотри! — Вижу его черные, огромные зрачки и прикрываю рукой рот, — Артем…

— Что? Что ты пялишься? Вчера сказала все бросить. Бросить ради тебя! А сейчас толкуешь, будто в этом нет смысла?!

— Ты не правильно понял.

— Что я опять не правильно понял? — отталкивая меня назад, орет парень. — Что?

— Перестань! Мне больно!

— Мне тоже больно! Твое поведение раздирает на куски! Ведь это я всегда был рядом, я, не он! Слышишь? Я всегда поддерживал тебя, всегда вытаскивал из неприятностей! Я!

— Но ты не смог вернуть меня к жизни после смерти родителей!

— Знаешь, Мира, лучше бы ты подохла! Подохла в той самой ванне, где я впервые признался тебе в своих…

Размахиваюсь и ударяю парня по щеке. Хлопок. Артем замолкает, я замираю. Несколько секунд мы не двигаемся, и просто буравим друг друга до боли знакомыми взглядами. Что же я сделала? Что натворила? Но сожалеть долго не приходится. Внезапно парень стискивает зубы, дергается, и мне ничего не остается, как отлететь назад, от неожиданно врезавшегося в мою челюсть кулака. Шок. В ушах звенит. В панике я распахиваю глаза, придавливаю пальцами подбородок и скручиваюсь в углу. Боже мой, он ударил меня. Он меня ударил!

Едва не кричу, увидев, как тот вновь сокращает между нами дистанцию, но в ту же секунду в комнату врываются ребята. Они в ужасе, смотрят сначала на меня, потом на Тёму, потом опять на меня, и вдруг Ленка вопит. Кидается ко мне, падает на колени, просит прощения. Но я не обращаю внимания. Мои глаза непроизвольно ищут родные глаза Димы, а когда находят — наполняются слезами. Тело тут же прошибает сильная судорога. Я вижу, как он взбешен, чувствую, как он готов сорваться и мысленно прошу: не надо. Не делай этого! Но парень не слышит. Он лишь видит, как по моей губе скатывается тонкая линия крови, видит, как дрожат мои прижатые к туловищу руки, и взрывается. Как бомба. Как воздушный шар. Таймер сработал.

Сделав два решительных шага вперед, Дима накидывается на Артема и со всей силы начинает колотить его по грудной клетке.

— Нет! — глухо восклицаю я. — Не надо!

Но его не остановить. Тёма пытается отбиваться, ставит блок, выпускает один за другим мощные удары, однако у него ничего не выходит. Сначала страдает живот, потом плечи. Затем кулак противника врезается в его лицо, и теперь он уже не просто не может защищаться. Он не может стоять на ногах. Я закрываю руками лицо, в ужасе через пальцы наблюдаю за тем, как Олег и Стас пытаются разнять ребят, но Дима откидывает их в стороны, как игрушки, как ненужный мусор, и реву. Такой худой, вроде слабый, он превращается в одичавшего зверя, одной рукой придерживающего голову Артема, а другой наворачивающего по ней удары. И я плачу, не зная, что делать. И мне страшно от того, что все мы бессильны против безудержного гнева, вырвавшегося на свободу. А глаза у парня как в тот самый день, в филармонии, полны злости, ярости. Они горят от гнева, как костер, который мы оставили полыхать в главном зале. И они не видят меня.

— Дима! — Я вдруг нахожу в себе силы встать на ноги. — Дима, хватит! Не надо!

Почему он меня не слышит? Неужели пузыри в его голове взрываются так громко? В панике оглядываюсь. Вижу, как Стас держится за живот, морщится, как Олег безуспешно тянет Диму на себя и кричит. Вижу, как Артем лежит на полу. Обездвижено. И еще вижу его окровавленное лицо, превратившееся в сплошной темно-бардовый ком. И тут во мне что-то стреляет. Это я виновата, я допустила все, что сейчас происходит! Отталкиваю в сторону Лену, вырываюсь вперед и кидаюсь к Диме на спину.

— Хватит! — сначала думаю молотить по ней руками, но потом решаю просто обнять парня за талию. Крепко-крепко. — Пожалуйста, прекрати! Ты убьешь его. Дима! Прошу тебя.

У меня нет сил сжимать его тело, но я сжимаю. Плачу, однако, не размыкаю рук, не сдаюсь.

— Ради меня, прекрати! Дима! Ради Арины!

И тут вдруг происходит нечто невероятное. Парень замирает. Молча, медленно отпускает голову Тёмы вниз, оборачивается и испуганно встречается со мной взглядом.

Я бы все отдала, лишь бы не видеть его глаз. В них больше нет гнева. Нет. В них дикий страх. Дима, словно спрашивает меня: что я натворил? Что наделал? А я не могу ему ответить. Трясусь и плачу, как сломленный, слабый ребенок. Рассматриваю его потное, красное от капель крови лицо, рассматриваю его глаза, и стискиваю себя за талию сильно-сильно, надеясь проснуться, очнуться. Надеясь, вернуться к реальности. Но не выходит. Вот она — реальность: в Диме, в его дрожащих руках, в его испуге и ненависти. Вот она — правда.

Уже через секунду парень срывается с места и убегает.

— Нет, — покачивая головой, протягиваю я и закрываю ладонями мокрое от слез лицо, — не уходи, Дима, не надо. Пожалуйста.

Но я даже не бегу за ним, потому что в глубине души знаю: мне не вернуть его.

— Мира.

— Не трогай меня! — отскакиваю от Лены, как от огня. Подхожу к стене и плача, облокачиваюсь об нее всем телом. Что же мне делать, что делать? Как я без него? Как?

Думаю, мы ждали этого момента с той самой минуты, как решили быть вместе. Каждый из нас знал — кто-то сорвется первым. Один опередит другого. Но боль все равно дикая. Я так хочу повернуть время вспять и, прежде чем он уйдет, закричать — мне плевать. Кажется, я люблю тебя, Дима, люблю! Но теперь поздно. Поздно говорить, думать, мечтать. Я потеряла его на слишком долгий промежуток времени, которого мое сердце может не выдержать. Раскрываю глаза, вижу Артема, стонущего на полу, и медленно подтягиваю к нему свое ватное тело. Касаюсь дрожащими пальцами его избитого лица. Шепчу:

— Извини.

А он не отвечает. Приподнимает руку и накрывает ею мою ладонь. Уверена, вокруг уже носятся ребята, уже собирают вещи, звонят в скорую. Но я не вижу их. Я даже Артема не вижу. Я смотрю перед собой и думаю о том, что не могу бросить Диму. Нет. Не могу оставить его здесь. Медленно поднимаюсь на ноги, все-таки выхожу из здания. Кричу его имя, вырываюсь из рук Олега, пытающегося затащить меня в машину, дерусь. Но в скором времени сдаюсь.

Обещаю себе найти Диму любой ценой позже, отыскать в городе, извиниться, поговорить. С этими мыслями засыпаю, и просыпаюсь уже в совсем другом мире. В мире, где я опять одна и где лимит случайных счастливых совпадений, к сожалению, исчерпан.

ГЛАВА 9

Я прихожу в кафе утром. Вспоминаю, как совсем недавно нашла на одном из этих маленьких столиков желтый, бумажных самолетик и сжимаю на груди руки. Небо все такое же серое, ветер играет с моими короткими волосами. Я тяну на себя дверь, перешагиваю через порог и вдруг понимаю, что уже не чувствую былой свободы, былого легкомыслия. Теперь все слишком сложно.

Оглядываюсь. Люди не обращают на меня никакого внимания, собственно, и я не смотрю на них. Подхожу к барной стойке, замечаю лицо знакомой девушки и говорю:

— Вы не могли бы позвать Диму.

Она оборачивается. Вскидывает тонкие, отвратительные брови и удаляется, не сказав мне не слова. Видимо, месть. Обреченно сутулюсь, кладу руки на стол и обессиленно опускаю голову: мне тяжело дышать, мне страшно, мне хочется проснуться. Мама. Мама помоги мне.

— Мира?

Я резко выпрямляюсь и едва не вскрикиваю от счастья. Передо мной один из близнецов: Женя или Сережа. Сейчас это не важно! Я улыбаюсь и вскакиваю, будто ошпаренная.

— Привет! Как я рада тебя видеть.

— Что ты здесь делаешь? — он отводит взгляд, и становится ясно: парень все знает. Он в курсе того, что вчера случилось. Изначально меня пугает данная мысль, но затем я вдруг понимаю: если Сережа/Женя знает о том, что произошло, значит с Димой все в порядке, и он благополучно добрался до города!

— Где он? — только и спрашиваю я, выдохнув весь накопленный в легких воздух. Хватаю парня за плечи и с блестящими от надежды глазами повторяю, — где?

— Мира, не надо.

— Что не надо?

— Не надо меня спрашивать.

Женя/Сережа неожиданно отходит в сторону, берет пустой поднос и решительно несется в комнату для персонала. Это сбивает меня с толку. Несколько долгий, вечных секунд я просто не могу пошевелиться, стою, борюсь с прикатившими к глазам слезами, но затем вдруг внезапно злость заставлять отмереть все мое тело. Резко и отчаянно. Я срываюсь с места и оказываюсь перед парнем как раз в тот момент, когда он собирается перешагнуть порог служебного помещения.

— Что с Димой? Ответь.

— Я не могу.

— Почему? Пожалуйста, прошу тебя. Мне нужно поговорить с ним.

— Мира, но он не хочет тебя видеть, — парень тяжело выдыхает, — слышишь? Не хочет.

— Это ложь.

— Серьезно? Ты, правда, так думаешь? А мне кажется, это вполне логичная концовка вашей странной истории.

— Нет, — покачиваю головой, — ты не понимаешь, о чем говоришь! Это не конец, это просто препятствие. Я должна его увидеть! Прошу тебя, просто…, просто скажи мне, где он?

— Это невозможно.

— Почему невозможно?

— Потому что Дима уехал, Мира. Два часа назад. Он уехал, и возвращаться не собирается.

Я замираю. Пальцы обессиленно выпускают металлическую дверь и становятся ледяными. Морщусь, переспрашиваю:

— Уехал?

— Да. К родственникам. — Увидев мою реакцию, Женя/Сережа смягчается. Выдыхает, поддерживая, кладет ладони на мои худые плечи, но мне уже не вернуть былого равновесия. Я испуганно поднимаю взгляд, смотрю на парня и едва сдерживаю слезы. — Мира, это к лучшему.

— Не говори так.

— А что мне тебе сказать?

— Скажи, что ты солгал.

Но он молчит, и тогда я все-таки чувствую непослушные, горячие слезы на ледяных щеках. Отворачиваюсь, нервно вытираю лицо и гордо вскидываю подбородок. Все себе повторяю: это неправда, нет, это неправда! И медленно, последовательно рассыпаюсь на тысячи частей. На ватных ногах плетусь к выходу. Отталкиваю стеклянную дверь, вырываюсь на улицу и втягиваю в легкие воздух с такой силой, что становится дико больно. В панике оглядываюсь. Смотрю на людей, на столики, на машины, дорогу, дома, небо, и осознаю, что слишком громко дышу. Слишком. Что мне теперь делать. Он уехал. Дима бросил меня.

Закрываю руками лицо и горблюсь, словно меня грубо ударили в живот. Плечи трясутся, тело дрожит, шатается, и я отчаянно думаю о том, как бы с легкостью смогла избавиться от боли.

И вот тот самый момент, когда прошлое настигает меня: резко и безжалостно. Сценарий собственной смерти вновь обретает смысл, и мне вдруг больше не страшно, мне вдруг больше не больно, ведь я знаю, как от всего убежать. Как освободиться. Нужно просто покончить с собой.

Слезы послушно перестают обжигать щеки. Я задумчиво выпрямляюсь, поправляю волосы и уверенно иду к себе домой. Сегодня все кончится. Да, возможно, немного позже, чем следовало бы. Но, черт подери, какая разница? Чуть больше страданий, чуть меньше — чепуха. Прибавляю скорость. Несусь. Бегу. Без Димы мне нет смысла бороться за свое существование, нет смысла даже дышать, ведь именно он заставил меня жить, он подарил мне надежду. И он же ее у меня отнял.

Перебегаю через дорогу и уже вижу свой высокий, семиэтажный дом. Не останавливаюсь, пытаюсь сконцентрироваться на том, что сейчас с собой сделаю: лезвие или таблетки? А, может, крыша? Символично, не правда ли? Умереть в полете. В полете в бездну. Чем не женская смерть? Прыгнуть вниз, расколоть свою голову на несколько частей, потерять много крови, превратиться в желеобразный мешок с изломанными, торчащими костями. Отличная перспектива. Отличная! Почему бы и нет? Я ведь хотела умереть совсем недавно. Азарт не пропал, о да, я его чувствую в своей груди. Как завораживающе. Как интригующе. Мне пришлось пережить так много за две эти чертовы недели, мне пришлось столько испытать, столько прочувствовать, что сейчас самое время перечеркнуть весь этот путь и просто сигануть с крыши. Не так ли? Я не вынесла урок, я не поняла, что жить нужно, не смотря на боль и страдания. Я осталась прежней: слабой, эгоистичной, одинокой. И я опять обреку себя на смерть. В очередной раз. Ведь это нормально. Ведь это привычное для меня дело.

Я не замечаю, что стою. Стою, наверно, уже слишком долго. Перед каменной, грязной стеной в переулке. Я плачу, я думаю, и я одновременно жадно разглядываю огромную надпись, выведенную ярко-красным баллончиком: иди за самолетиками, Мира.

— Самолетики, — едва слышно, говорю я и почему-то улыбаюсь. Прикрываю руками глаза, облокачиваюсь о стену и смеюсь. Громко, нервно. Откидываю назад голову, улавливаю вдалеке очередной раскат грома и повторяю, — самолетики!

На меня вдруг сваливается простейшая истина: я могу сотни раз думать о том, как сложна моя жизнь, и как просто было бы покончить с собой. Я могу сотни раз разбивать свое сердце, ломать свои чувства, крушить свои мечты. Я могу испытывать дикую боль, раз за разом, день от дня, могу помнить о маме, о папе, скучать по Диме, сходить с ума и сетовать, жаловаться, кричать, вопить. Я могу делать все это! Все! И лишь одно под запретом.

— Небо уже упало, Мира, — сообщаю я себе и вспоминаю кривые губы Димы. Качаю головой, обнимаю себя за туловище и ощущаю, как улыбка превращается в гримасу горечи, — мы уже на небе. Мы уже там! Тебе некуда спешить, Мира. Ты сильная.

Господи. Это было бы так нечестно по отношению к родителям, к Диме, черт подери. Неужели этот парень просто так появился в моей жизни? Неужели его поступки, его слова — лишь тупая бессмыслица? Я не покончу с собой, нет. Я не сделаю этого хотя бы потому, что Дима научил меня бороться. Как тот ребенок, получивший на день рождения трехногого пса, я сначала не понимала, зачем же мне вообще был нужен этот странный подарок, в виде высокого, худощавого парня с гетерохромией радужной оболочки. Но на самом деле, я просто впитывала в себя его умение сражаться, его умение быть счастливым даже тогда, когда счастья и вовсе не было рядом. Я попросту перенимала его спасительный талант жить в иллюзиях, которые, черт подери, но бывают полезны, которые действительно помогают, делают мир светлее, лучше. И я выздоровела. Мне больше не нужно думать о смерти, чтобы смириться с болью. Теперь я буду думать о жизни, и, что-то мне подсказывает, что этот метод куда эффективней.

Падают первые капли дождя.

Я смотрю на них, медленно дышу и осознаю, как сильно хочу вновь увидеть Диму. Поднимаю взгляд вверх: небо серое. Почти черное. Ночью звезд опять не будет видно.

— Значит, выдумаю.

Рано или поздно заканчивается каждая история. Герои выносят для себя урок, обещают стать лучше и исчезают в черном экране телевизора. Я осознала свои ошибки, приняла тот факт, что боль неизбежна, и она не должна побуждать меня совершать то, что обратить невозможно. И стоило бы поставить точку. Прямо сейчас, сказав, что я справлюсь, вырасту, стану мудрей и навсегда забуду о том, что со мной случилось. Но я не сделаю ничего из вышесказанного. Не смогу попросту. Я лучше воспользуюсь отличной фразой, отличного человека. Он сказал: все сводится к чувствам. И он был чертовски прав. Сейчас я пойду домой и постараюсь выжить, но ничто не запретит мне думать и мечтать. Мечтать о нем. Ничто не вечно? Чувства — вот, что питает нас. И угнетает порой. Главное, применить их в нужном направлении. В правильном соотношении и в моей ситуации данное ощущение называется просто, и думаю, именно оно поможет дышать мне оставшиеся долгие, трудные дни.

Надежда.

Спустя полтора месяца

— Поздравляю, — Александр Викторович встает из-за стола, подходит ко мне и сжимает в своих объятиях крепко-крепко. — Ты справилась, Мира.

— Да, представляете, декан проверил результаты моих контрольных экзаменов и на удивление позволил восстановиться! Я так этому рада.

— Уже сказала крестной?

— Конечно, — смущенно поправляю все еще короткие волосы и поджимаю плечи, — она пообещала вырваться в начале сентября. Посмотрит по ситуации.

Доктор улыбается, и я тоже растягиваю губы. Думаю, он счастлив видеть меня в таком приподнятом настроении. После стольких сеансов, полных горьких писем, слез, истерик, наконец, просвет. Признаться, я порядком потрепала Александру Викторовичу нервы, так что данное улучшение дорогого стоит.

Мы попрощаемся, но я обещаю прийти в пятницу. Теперь походы к психиатру я воспринимаю немного проще: мне не вправляют мозги, а дают возможность понять себя, что, конечно, безумно сложно, когда в голове полный кавардак. Но я стараюсь. Стараюсь справиться с пузырями. Они лопаются все так же часто, и было бы лицемерием заверить в абсолютном излечении от паники, от страха одиночества и боли. Однако прямо сейчас я чувствую себя отлично. Не знаю, что сильнее поддерживает во мне жизнь: надежда или упорное проживание в мире иллюзорных мечтаний. Доктор говорит — это разные вещи. Как по мне — одно и то же.

Я выхожу на улицу, думая о родителях. Они бы гордились той девушкой, которой я стала. Ну, или, по крайней мере, пытаюсь стать. Мама бы, конечно, не смогла просто взять да похвалить меня, порадоваться. Она бы обязательно потребовала большего, указала бы на недочеты и ошибки, но в глубине души, уверена, она бы все-таки улыбнулась. А папа — он бы просто сказал: молодец, так держать.

Мне не хватает их голосов. Чем больше проходит времени, тем тише они звучат в моей голове. Я пытаюсь не отпускать родителей, цепляюсь за каждую мелочь, за каждое, даже самое маленькое воспоминание о них, но забвение в любом случае неизбежно, поэтому приходится лишь растягивать прощание со смазанными, туманными силуэтами мамы и папы, что, конечно, безумно сложно.

Лена ждет меня в парке. Хочет навестить Артема. Но я как всегда не сумею подняться к нему на нужный этаж. Останусь внизу. Мне кажется, встреча с ним — огромная ошибка, и ни потому что я не хочу этого. Нет. Ни в коем случае. Я безумно волнуюсь, и сидеть в вестибюле адская мука! Просто я думаю, ни мне, ни ему не стоит ворошить то, что было раньше. Мы не станем теми, кем когда-то были. Так пусть и останется в прошлом наше прошлое.

Спускаюсь в метро. Слышу, как звонит телефон, и бодро отвечаю:

— Да-да?

— Ты в курсе, что я уже замерзла?

Романова злая и недовольная: черт. Я вдруг понимаю, что нужно было быстрее прощаться с Александром Викторовичем.

— Я буду через пятнадцать минут.

— Ты издеваешься? На улице зима.

— Вообще-то конец лета.

— Ты еще шутить думаешь? — верещит на другом конце провода подруга, и я не сдерживаю смех. Поправляю сумку и отрезаю:

— Потерпи. Другие приехали?

— Только Стас. Олег и Настя стоят в пробке.

— Ну, вот на него и кричи.

Ленка начинает трещать, высказывая, мне свое недовольство на счет саркастического тона, который она якобы уловила в моем голосе, а я просто замолкаю. Слушаю ее, слушаю и радуюсь, что все-таки решила помириться. Люди разные, в конце концов. Нельзя бросать их только потому, что они не поступили так, как ты считаешь, они должны были поступить. Друзей принимают такими, какие они есть. В том, наверно, и состоит смысл. Да, я сделала для себя выводы, в очередной раз убедилась, как правильно в этой жизни доверять лишь самой себе, но все-таки продолжила плыть по течению. Романова — глобальная катастрофа, однако она — редкое явление, существующее только на моем извилистом пути. Куда ж я без нее?

Пока она болтает безумолку, рассказывая мне о том, как до лжно вести себя с лучшей подругой, изучаю людей. Я взяла это за привычку, после того, как Дима исчез из моей жизни. Я смотрю на окружающих и ищу в них его. Да, может, это глупо, но я не в состоянии прекратить. Детали находятся непроизвольно! Например, сейчас я замечаю парня в похожей джинсовке. Да, у Димы была такая же. Она до сих пор весит у меня дома, в шкафчике, на отдельной вешалке, в центре, ведь я не успела отдать ее в тот страшный вечер. Затем перевожу взгляд на девушку. На шее у блондинки притаилась широкая татуировка в виде самолета. Пожалуй, все, что касается неба: звезды, солнце, тучи — все напоминает мне о нем. Без исключений. Пробегаюсь глазами по остальной аудитории. Подхожу к рельсам, вижу странную компанию ребят: они пьют, громко разговаривают, смеются, и продолжаю искать дальше. С этими оторвами у Димы не может быть ничего общего. Наверно. Оборачиваюсь, мечтательно изучаю рост людей, их волосы, одежду, повадки, тембр голоса, и внезапно натыкаюсь на нечто странно. Этот человек стоит ко мне спиной на противоположной стороне. Тоже ждет поезд. Я прищуриваюсь. Мне плохо видно, но все равно сердце замирает: этот парень…, его плечи, волосы, осанка, руки, стойка — все кажется мне безумно знакомым. Разве может один так походить на другого?

Задумчиво бросаю трубку, прячу телефон в карман и двигаюсь в сторону двойника. Шагаю медленно, неуверенно, наверно, потому что отчасти боюсь сойти с ума. Вдруг мне это мерещится? Но едва до парня остается несколько метров, как все меняется. Переворачивается. Взрывается, разлетаясь на тысячи, миллионы, миллиарды частиц, когда-то мучающих все мое тело. Я замираю. Прикрываю ладонью рот, едва сдерживаясь от крика. Глаза распахнуты. Подъезжает поезд, приносит с собой холодные порывы ветра, откидывающие назад волосы, и я в состоянии безумного шока наблюдаю за отражением двойника в пролетающих окнах.

— О, господи.

Парень слышит мой голос. Оборачивается. И думаю, мы оба еле сдерживаем равновесие, так как синхронно пошатываемся в сторону.

Я не верю, что вижу его перед собой. Первые несколько минут, мне кажется, я просто сошла с ума. Ведь этого не может быть! Он уехал, Дима уехал, исчез, пропал, испарился!

— Мира.

О, нет. Он настоящий. Голос настоящий! Мои глаза так сильно распахнуты, что становится больно.

— Дима? — покачиваю головой и крепко сжимаю ладонями рот. Дыши, дыши, дыши.

— Я рад тебя видеть, но, — он криво улыбается, пробивая в моем сердце очередную брешь, и нервно добавляет, — я должен спешить.

Что? Он собирается уйти? Хочу закричать, хочу накинуться на него с кулаками и избить до полусмерти так же, как он когда-то избил Артема. И я придумываю речь, и я знаю, что сейчас скажу, в чем его обвиню и как именно гордо вскину подбородок, сделаю вид, будто мне нет до него никакого дела, и попрощаюсь. Но вместо слов, вместо крика, вместо побега, я вдруг срываюсь с места и, не дав парню сдвинуться и на миллиметр в сторону поезда, прижимаюсь к нему всем своим телом. Хватаюсь пальцами за рубашку, вдыхаю его запах глубоко-глубоко, дальше, чем в легкие. В самое сердце.

— Не надо, — говорит Дима, обнимая меня дрожащими руками, — не делай этого.

— О, боже, — не веря, шепчу я, — ты здесь.

Парень моргает и с трудом отрезает:

— Ты должна уйти, Мира.

— Так отпусти, — поднимаю глаза и натыкаюсь на его необычный, родной взгляд, излучающий отнюдь не боль, не жалость, а желание. — Отпусти, если сможешь.

— Не смогу.

— Тогда не прогоняй.

Он молчит. Я тоже. Нам столько хочется сказать друг другу, что мы понятия не имеем, с чего именно начать. Опираясь ладонями о его грудь, поднимаюсь на носочки. Прикасаюсь щекой к его щеке и улыбаюсь:

— Ты настоящий.

— Мира, — он отскакивает назад. — Что ты делаешь? — теперь парень слишком далеко, чтобы можно было говорить о когда-то связывающих нас сильных чувствах. Я уязвленно вскидываю подбородок и отворачиваюсь: что за глупый вопрос. Я обнимаю его потому, что не могу иначе. Разве неясно? — Я должен идти.

— Куда идти? — испуганно спрашиваю я и вновь встречаюсь с Димой взглядом. Тот нервно поправляет волосы, поджимает пухлые, ровные губы, и у меня попросту испаряются все силы для того, что видеть то, что я вижу: видеть его лицо, его одежду, чувствовать его запах. Это слишком. — Мы только увиделись. Почему ты хочешь сбежать? Издеваешься? Я думала, ты уехал!

— Так и есть.

— Тогда, что ты, черт подери, здесь делаешь?

— Приехал к отцу.

Обиженно отворачиваюсь и скрещиваю на груди руки. Не знаю, как говорить, когда внутри все трясется, а слезы просятся наружу. Пытаюсь сосредоточиться, взять под контроль мысли, но не выходит. Меня колотит.

— Как ты?

Поворачиваюсь. Испепеляю парня разъяренным взглядом и переспрашиваю:

— Как я?! Серьезно?

— Отчасти.

— Отчасти? — Нервно покачиваю головой и смеюсь. Это слово — сколько же в нем воспоминаний. Хочется просто выкинуть его из головы, сжечь, как ненужный мусор. Зачем же думать о том, что приносит боль, сводит с ума. Зачем? К чему эти дни, эти недели в моей памяти. — Почему ты пропал?

— А я мог иначе? — Дима усмехается и громко выдыхает. — Мне, правда, нужно спешить, Мира. Я должен показаться в участке. Помнишь? Проблемы с законом.

— Ну, иди. Что мое слово против твоего? Давай, убегай. Сделай вид, будто ничего не было, поступи, как трус.

— Трус? Не говори так.

— А как говорить? Ты исчез, просто испарился. Разве это поступок сильного человека?

— Я едва не убил его! — восклицает парень и сокращается между нами дистанцию. — Тебе что, память отшибло? Твой друг мог отбросить коньки, а ты сейчас пытаешься наладить со мной отношения?

— Мой друг ударил меня, — с вызовом говорю я, — что ты еще мог сделать? Дима, я понимаю, и я не собираюсь тебя осуждать. То, что случилось — это неправильно, но это не значит, что ты должен был сбегать! Мы же договорились справляться со всем вместе.

— Нельзя справиться с тем, кто я есть. Как и нельзя исправить тебя. Мы мечтатели, Мира, дети. Думали, что сможем спасти друг друга, но это чушь.

— Чушь? О чем ты? Я жива, потому что ты не дал мне умереть.

— Ты жива, потому что ты так решила, а не потому что я так тебе сказал.

— Но по какой причине? Ты не считаешь, что я завязала с попытками покончить с собой, только для того, чтобы мы были рядом? Господи, Дим, что ты делаешь? Откуда такие страшные мысли? Ты ведь и сам не веришь в то, о чем говоришь!

— Я помню твое лицо в тот день, и мне этого достаточно.

Парень разворачивается, чтобы уйти, но я свирепо перехватываю его за руку:

— Опять надумал сбежать?

— Мира…

— Нет, нет, не надо больше слов, — я прикрываю ладонью рот и нервно усмехаюсь, — правда, спасибо. Спасибо за то, что ты спас меня тогда, и спасибо за то, что сейчас облегчаешь мне жизнь. Нет, серьезно, я жутко скучала, я мечтала о тебе, мечтала о том, что мы встретимся, поговорим, но сейчас я не хочу тебя видеть. Кто ты? Кем ты стал? Ты опустил руки, сдался. Сдался, как трус, как испуганный мальчишка, и этот человек мне не нужен. Так что, давай, Дим, прощайся, ведь это так просто, когда превращаешься в равнодушное «ничто».

Я ухожу. Поворачиваюсь к парню спиной и решительно несусь в сторону противоположного поезда. Смахиваю на ходу слезы, гордо вскидываю подбородок и еще чувствую огонь, после всех сказанных мною слов. Я ведь права, я ведь не ошибаюсь. Почему он так делает, почему так поступает? Неужели ему все равно? Неужели он не рад вновь увиться, не ощущает этого дикого притяжения, этого напора эмоций. Ведь я бы сейчас все отдала, чтобы просто быть рядом с ним, смотреть в его странные, прекрасные глаза, а он пытается уйти? Сбежать?

Неожиданно оказываюсь в сильных мужских руках. Они останавливают меня, поворачивают к себе и сжимают в объятиях крепко-крепко. С болью. Я горблюсь и понимаю, что плачу. Стискиваю в пальцах кофту парня, прижимаюсь щекой к его груди и слышу быстрое, неровное сердцебиение. Дима тяжело дышит мне в волосы. Шепчет:

— Прости. Я не отпущу тебя больше. Слышишь? Никогда, Мира. Никогда не отпущу.

До нас доносится тихая музыка из старых, шипящих колонок. Та самая, под которую мы танцевали у меня дома, в зале. Я буду везде тебя видеть. В старых и знакомых местах, которые трогают мое сердце. Весь день. Напролет. Буду видеть тебя в маленьком кафе, в этом парке через дорогу, на детских каруселях, в каштанах. В прекрасных летних днях, в каждой вещи. Легко и трудно. Я всегда буду думать о тебе именно так. Мы вновь рядом, и два месяца будто стираются из памяти. Нет, мы не расставались, если вы спросите. Мы всегда были вместе, даже тогда, когда нас разделяло расстояние, обстоятельства или страх. Мы думали друг о друге каждую минуту и каждую секунду, и мы верили в то, что судьба вновь сведет нас: двух людей, таких разных и таких похожих. Таких нужных один другому. Я отстраняюсь, Дима тоже. Наши взгляды встречаются, и я вдруг вновь вижу того человека, которого полюбила: сильного, родного, улыбающегося. Парень кривит рот, пожимает плечами и говорит:

— Девушка, мне кажется или вас тянет к рельсам. По-моему, первая наша встреча состоялась именно на перроне.

— О, да. Мужчина, — подыгрываю я. — Меня вообще тянет к опасностям, так что, если вы не готовы рисковать…

— Да, я прямо сейчас рискую. Спросите как? Ха! Еще пять минут и меня посадят.

— Что?

— Да, если через пять минут я не окажусь в поезде и не двинусь в сторону участка, меня кинут за решетку. Кажется, именно так выразился мой отец.

— Дима, так иди, — я округляю глаза. — Давай, вдруг ты и, правда, опоздаешь!

— По-моему, недавно это совсем не имело значения. Ладно-ладно, не смотри на меня так, сейчас тебя проведу и сам поеду.

Поезд подъезжает через минуту. Парень сжимает мою руку и провожает до металлических дверей. Следит за тем, как я прохожу в вагон.

— Ты же не против, если я загляну вечером, Мира?

Это такой глупый вопрос, но я не могу ответить: пребываю в странном, тяжелейшем состоянии эйфории. Не верю, что вновь увижу Диму, не верю, что он опять появится в моей жизни, и просто киваю. Улыбаясь, светясь от теплой, безмерной радости. Просто смотрю на него, не отрывая глаз. Дверцы закрываются. А мы все так же наблюдаем друг за другом. Машу рукой. Парень тоже собирается ответить, но вдруг отвлекается на рядом стоящую женщину. Она резко пошатывается назад, какой-то человек тянет на себя ее сумку, и Дима тут же реагирует. Пытается оттолкнуть незнакомца в сторону, поддерживает женщину за талию, но внезапно мужчина достает из кармана пистолет, и это последнее, что я вижу, прежде чем поезд срывается с места.

Шок. Я замираю. Я даже не знаю, что сделать: закричать, начать бить двери или просто упасть замертво. Что это было? Что. Это. Было?

— Нет, нет, — закрываю руками лицо. Слышу, как рядом поднимается гул: ни я одна заметила происходящее за окном, но никто сейчас не чувствуют то, что чувствую я. Никто! Начинаю метаться из стороны в сторону, кидаюсь вперед, прикладываю руки к стеклу и кричу — Дима! Дальнейшее происходит в тумане. Я не понимаю, как приезжаю на следующую станцию, не понимаю, как бегу вверх, как вырываюсь на улицу и как несусь обратно, разрываясь на части от странного, ноющего чувства. Я не осознаю то, что сейчас происходит, и поэтому не могу даже заплакать. Мозг не верит, не обрабатывает информацию. Что? Пистолет? Дима? Метро? Женщина? Несусь, словно дикая. Просто отказываюсь думать. Отключаюсь. Лечу в темноте без звуков, без лишних голосов и света. И бок начинает болеть, и ноги начинают ныть, но разве сейчас это важно? Я всегда ненавидела бег. В школе не могла пробежать нормально и километра, но сейчас организм не рассматривает возможность остановки. Я просто должна увидеть его, убедиться, что с ним все в порядке. Ведь все в порядке? Да?

Проходит много времени, прежде чем я добираюсь до пункта назначения. Минут пятнадцать или двадцать. Может, больше. Издалека я замечаю мигающую машину скорой помощи, и, к сожалению, только в этот момент, голова начинает соображать, сопоставлять несопоставимое.

— Нет. Боже мой, нет. Дима!

Я перебегаю дорогу на красный. Желтая машина едва не врезается в мое туловище, но мне плевать. Добегаю до метро, вижу скопление людей, вижу, как на носилках выносят двух пострадавших, и дико верещу. Срываюсь с места, однако врезаюсь в полицейского.

— Туда нельзя.

— Пожалуйста, — дышать трудно. Я потная, уставшая. Я еле стою на ногах, но мне все равно. Я должна найти Диму. Полностью повисаю на руках мужчины и спрашиваю, — кто? Скажите кто там? Прошу вас, скажите!

— Женщина и парень.

— Парень? О, боже мой! — закрываю рукой рот и все-таки плачу. Зажмуриваюсь: нет, нет, это неправда, нет!

— Девушка, что с вами? — Я вдруг вспоминаю тот день, когда умерли мои родители, и мне вновь хочется упасть на колени, хочется закричать и тоже умереть, потому что я не выдержу еще одну смерть близкого человека. Только не Дима, только не он! — Вы чего?

— Пустите меня, умоляю. Там может быть мой парень.

— Нельзя, простите.

— Но почему нельзя? Прошу вас, я хочу быть рядом, хочу проверить! — В глубине души все еще горит надежда: вдруг это не Дима, вдруг это другой несчастный, прикрывший кого-то своим телом. Но чем больше я думаю, тем сильнее расстраиваюсь, так как знаю: если бы кто-то и решил спасти кому-то жизнь, это бы непременно сделал именно он. — Прошу вас, пожалуйста. У меня никого больше нет!

— Девушка.

— Пожалуйста! Хотя бы одним глазком взглянуть, умоляю. Вдруг это не он. Прошу вас! Помогите мне.

Нечем дышать. Слезы льются из глаз и смазывают лица людей, машины, огни. Они обжигают щеки, как обычно. Правда, на этот раз все иначе.

— Хорошо. Пойдемте со мной.

— Спасибо!

Мужчина проводит меня до скорой помощи. Вокруг гул, орет сирена, и под вакханалию ора, шума и крика, я замечаю на одной из носилок Диму. В крови. Доктора копошатся рядом, вставляют в его руки длинные, прозрачные трубки, а парень морщится, дрожащими пальцами прикрывая раненный живот. И я пугаюсь, да, и мне становится жутко страшно, но одновременно с этим я улыбаюсь. Он жив! Он еще жив! Я побегаю к нему, но меня отталкивают назад.

— Нет, Дима, Дима!

— Мира?

Он говорит едва слышно, очень слабо и пытается отыскать меня бегающими глазами. Однако я совсем в другой стороне.

— Я здесь, слышишь? Дима! Помогите же ему!

— Девушка, кто вас пустил?

— Дима, что же ты сделал? — Закрываю руками глаза. — Боже мой.

— Мира, Мира! Ты должна, ты должна записать, — парень начинает кашлять. На его губах кровь, и врачи недовольно кидают в мою сторону косые взгляды. Хотят прогнать меня, но я упираюсь.

— Что я должна записать?

— Записать в-в-в список. Та песня. С-список.

Недоуменно морщусь. Все-таки прорываюсь к парню и крепко-крепко сжимаю его свободную руку. Сажусь рядом на колени, прикладываю ее к своей щеке и шепчу:

— Я здесь, чувствуешь? Я рядом.

— П-песня, — все повторяет Дима. — З-запиши ту песню в список Арины. Я был неправ, неправ я…, был…

— Тшш, тише.

— Слышишь?

— Ты сам запишешь ее, ясно? — с вызовом восклицаю я. — Не вздумай, не вздумай опять оставлять меня! Ты пообещал! Дима, ты пообещал! — Меня силой оттаскивают назад, но я повторяю — пообещал!

Страшно терять то, что дорого.

Меня относят за ограждение, к остальным людям, и это жутко несправедливо. Они всего лишь наблюдатели, им всего лишь любопытно, а я не могу просто стоять и смотреть. Жизнь дорогого мне человека в опасности, а меня прогоняют. Возможно, мне не позволили остаться, потому что я действительно сомнительный родственник, или даже друг. Я не смогла ответить ни на один вопрос, касаемый Димы. Ни — где он живет, ни — какая у него фамилия. Ничего. Но разве это важно?

Я стою возле метро до отъезда машин. Спрашиваю: в какую больницу везут пострадавших, но мне не отвечают. Состояние дикой безнадеги и беззащитности наваливается на меня, как гигантский груз. Я горблюсь, осматриваюсь и понимаю, что ничего не могу сделать. Абсолютно ничего.

Собираюсь уйти, как вдруг натыкаюсь на странную девушку. Она подходит ко мне и безо всяких церемоний спрашивает:

— Твой?

— Мой? — слабость окутывает тело, будто одеяло. Я недоуменно пожимаю плечами. — О чем ты?

— О том парне. Я слышала твой разговор с мусором. Ты хотела прорваться к нему, да? Значит, твой.

— Логично.

— Мы можем подвести. Скорая едет в больницу, где работают мои родители. Я попрошу их принять тебя.

— Что? — удивленно вскидываю брови и вытираю мокрые глаза. Присматриваюсь к незнакомке: она невысокая, худая, привлекательная, на руке огромная татуировка — значит еще и безрассудная. Вспоминаю, что именно ее компанию я видела в метро и посчитала сборищем опьяневших оторв. С чего бы ей помогать мне? — Мы что, знакомы?

— У тебя разве есть время на разговоры?

— Нет, просто это странно.

— Макс вызывал скорую. Пока она ехала, именно он пытался продлить твоему парню жизнь. Так что, хочешь — верь, хочешь — нет, но мы в любом случае направляемся в больницу, чтобы убедится в его скорейшем выздоровлении.

Растерянно раскрываю глаза и киваю. Неужели еще есть люди, пытающиеся кому-то помочь? Девушка проводит меня до машины, помогает сесть. На заднем сидении еще один парень жутко худой с татуировкой льва на шее, он немного испуган. Сама незнакомка прыгает в переднее пассажирское кресло и сильно хлопает дверью.

— Поехали, Макс, — говорит она и оборачивается. — Да, не бойся ты. Выкарабкается твой парень. Он кстати молодец. В ту женщину стреляли дважды. Одна пуля попала в ногу, вторая — ему в живот. Смелый. К слову, я — Лия. И держись, Макс любит быстро ездить.

ЭПИЛОГ

Глупо верить в вечное счастье, ведь на самом деле оно мгновенно и быстротечно. Жизнь никогда не станет идеальной, она постоянно будет испытывать нас, подкидывая все новые и новые проблемы, неприятности и разочарования. Но это отнюдь не значит, что стоит терять надежду. Когда-нибудь, но хорошее вырывается наружу. Нужно просто ждать и верить. Верить и ждать, мириться с изменениями, принимать боль от утрат, выносить уроки из каждого пройденного этапа и никогда не сдаваться. Не сдаваться, потому что в том и состоит смысл нашего существования: в борьбе. В вечной борьбе с проблемами, с людьми, с самим собой. Опустив руки, мы можем попросту упустить тот самый момент, ради которого и стоило жить. Парадоксальный круг, истину которого я поняла только сейчас. Но лучше поздно, чем никогда.

1. 1926 — Bennie Moten— Kansas City Shuffle

2. 1945 — Billie Holiday — I'll Be Seeing You

3. 1961 — Elvis Presley — Can't Help Falling In Love

4. 1965 — James Brown — I Feel Good

5. 1969 — The Beatles — Something

6. 1973 — Bob Dylan — Knockin' On Heaven's Door

7. 1975 — Fleetwood Mac — Landslide

8. 1977 — David Bowie — Heroes

9. 1977 — Queen — We Will Rock You

10. 1986 — XTC — Dear God

11. 1986 — The Beach Boys — California Dreamin'

12. 1987 — Suzanne Vega — Gypsy

13. 1991 — Nirvana — Smells Like Teen Spirit

14. 1993 — Rachel Portman — Never Let Me Go

15. 1995 — Marianne Faithfull — Who Will Take My Dreams Away

16. 1995 — Michael Jackson — Earth Song

17. 2001 — Radiohead — Knives Out

18. 2003 — Muse — Butterflies And Hurricanes

19. 2005 — Kasabian — Club Foot

20. 2008 — Arctic Monkeys — Baby I'm Yours

21. 2013 — Imagine Dragons — It's Time

22. 2013 — Placebo — A Million Little Pieces

23. 2014 — Lana Del Ray — Shades Of Cool

24. 2014 —GROUPLOVE — LET ME IN

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg