«Афродизиак»

Афродизиак (fb2) - Афродизиак 222K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александръ Дунаенко

Александръ Дунаенко Афродизиак

Когда уйдёшь, мой милый, Оставь мне на память Красивые строчки, болящие мной. Когда уйдёшь, мой милый, Оставь мне на память Хотя бы две ночки, Как свечи, горящие мной. Когда уйдёшь, мой милый, Оставь мне на память Твои тёплые руки, Так любимые мной. Когда уйдёшь, мой милый, Оставь мне на память Свои глаза и губы – Они зацелованы мной. Когда уйдёшь, мой милый, Оставь мне на память Твоё слабое сердце – Ведь оно до краёв наполнено мной Когда уйдёшь, мой милый, Возьми себе на память Меня… Автор неизвестен.

Нелюбимая

Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы.

Но вопиюще эротично всегда выглядела ты.

Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика.

Так было летом 75-го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары, следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки.

Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый.

Ну, пришла мне на ум такая фантазия.

Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К 20 годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали.

И ты ещё корчила из себя – ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков – наглый такой нудист – разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту нетроганной никем здесь, в отдалении, речки.

Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно.

Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью.

Скользнула взглядом – бегло так – от моих колен до кувшинок в руках. Жарко – лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду – ах! – не захватила купальника.

Держала – уже теперь свои – кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев.

Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула своей, почти отсутствующей, бровью, я тоже не выдал ничем волнения от тебя, от некрасивой, но мучительно, колдовски как-то притягательной.

Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.

И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой.

А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя – раз или два, когда ты попросила об этом.

Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть.

04.12.96г.

Тюльпаны

Степь весной, весной ранней – это серое однообразие под небом, которое, меняя к тёплому свои оттенки, готовится к лету. Кое-где сугробы нерастаявшего снега. Ручьи, жаворонки. Внезапные холода с ветрами, которые заставляют забыть, какое время года на дворе. На простой легковой машине прогуливаться в этот серый революционный период чревато неожиданными осложнениями. Нужен, как минимум, джип. Потому что можно въехать в незаметную, подсохшую сверху, грязь и застрять. И никто тебя не выручит, не спасёт. И нет в это время никаких полевых работ, и встретить дурака с трактором, который просто так, подобно вам, прогуливается по степи, практически невозможно.

И не нужно в это время туда ездить.

А нужно подождать недельку – другую. Когда верхний слой земли уже прогреется не сиюминутно, а по-настоящему. Когда протянутся сквозь него тонкие мягкие иголки ослепительно зелёной травы. Когда расцветут и увянут, сгорят на солнце мелкие жёлтые цветы, которые в этих краях называют подснежниками.

Когда на смену им вдруг появятся неожиданно и ярко, тысячи упругих стеблей с бутонами, в которых заключены все цвета радуги – это Его Величество Тюльпан пришёл вознаградить монотонные пространства за долгие месяцы серого, незаметного существования.

И вот уже тогда в степь нужно выехать непременно. Потому что степь, усыпанная тюльпанами – это зрелище, которое ничем не возможно заменить. Это безумная, фантастическая красота всего на несколько дней. К примеру, Венеция – она Венеция 365 дней в году. И Лувр. И морды на острове Пасхи. А тюльпан в степи – всего на мгновение. Он – праздник степи, её карнавал. Появление тюльпана – это торжественное открытие весны.

Раскрывшийся бутон излучает необъяснимую радость. Чему радуется? Чего ожидает получить взамен? Знает ли, что он – всего лишь цветная вспышка и сидеть потом его луковичке под землёй целый год, до весны следующей. Знает ли он про такую свою жизнь – всего несколько дней в году?

В бескрайней, почти безлюдной, степи, для кого он так красив? Как будто какой сумасшедший художник из года в год гениально рисует одну и ту же картину. Потом смотрит, как она гибнет, стремительно выгорает на солнце. Картина ни для кого. И этому ненормальному абсолютно всё равно, увидит ли его творение человеческий зритель. И как её оценит.

Наш степной тюльпан, тюльпан Шренка, занесён в Красную Книгу. Был в степи такой случай. Мне рассказывал старый целинник. Распахивали они тогда, в 50-х, направо и налево, целинные земли. И днём приходилось пахать, и ночью. И вот однажды выехали с бригадой в ночную смену. Грохот, пыль, зажжённые фары. Битва за посевную. И тут головной трактор выехал на пригорок и остановился. Впереди в свете фар вдруг возникло поле, усыпанное цветами немыслимой красоты. Тюльпаны всех цветов радуги вспыхнули из темноты и ударили по глазам неожиданным, беззащитным, праздником. Остановились трактора. Замерли, оглушённые цветом и красотой, механизаторы. Оседала пыль. И цвели тюльпаны.

– Ну, чего стоим, – сказал бригадир. Работать надо. Давайте по машинам. Нехотя разошлись. Взревели дизеля. И тут молодой парнишка, целинник из Подмосковья, дал по газам, выехал вперёд и загородил дорогу всем. Выпрыгнул из трактора, поднял руки вверх, освещённый десятками фар, закричал: – Стойте! Сюда нельзя! Здесь же ТЮЛЬПАНЫ!

Не он один. Наверное, все понимали, что делают что-то неправильно. А может, и не все. Потому что пахать целинные земли, не обращая внимания, кто на них живёт, приказала Партия. А Партия не может ошибаться.

Бригадир опустил глаза и сказал: – У нас полстраны перестреляли, да в лагерях сгноили, а ты – тюльпаны, тюльпаны… Бригадир был из Ленинграда. Но уже двадцать лет жил в этих диких степях. И поле перепахали. Мальчишка плакал…

………………………………………………………

Выехать за город, посмотреть на тюльпаны, нарвать букетик – мероприятие духовное. Эстетическое. Но всё-таки – противоестественное, если не пригласить посетить тюльпаны красивую женщину. Например, в театр можно сходить и одному. Но туда идут с красивой женщиной, иначе искусство не будет восприниматься, усваиваться полноценно. Нужен катализатор – красивая женщина.

А некрасивых женщин не бывает. Есть любимые и остальные. Их, остальных, субъективно и произвольно делят на красивых и некрасивых. Поскольку на вкус и цвет найти единомышленника трудно, то и понятие красивая-некрасивая становится растяжимым до границ пристрастий и слабостей определённого субъекта.

Ты у меня красивая, потому что я по тебе и сохну и дохну. Для других, может, и обыкновенная.

Да, ты и боль моя и восторг, про который говорят – ни в сказке сказать, ни – пером описать. Почему боль – потому что ты замужем. Ты не могла быть незамужем – прекрасный характер, замечательная хозяйка, привлекательная – мужчины на улице заглядываются, останавливаются, долго смотрят вслед. Особенно летом, когда из-под расклешённой короткой юбочки выглядывают смуглые, зацелованные мной до всех пределов, ножки.

А город наш ветреный. Ну, никак не уберечься, чтобы порыв тёплого летнего воздуха не дунул вдруг на голые твои ноги снизу, под мини-клёш, и тогда замирают от приятной неожиданности, попавшиеся на твоём пути и желторотые юнцы, и бесполые старцы. Безотказно действующий эффект Мэрилин. Говорят, режиссёр, на съёмках знаменитой сцены нервничал: трусики актрисы чересчур просвечивали, и он требовал, чтобы она надела сверху ещё одни. Дурак. Чересчур не бывает.

Ты никогда не создавала из своего белья серьёзных оптических препятствий для пытливого мужского глаза. Во-первых, потому что – ведь жарко же!..

Твои ноги – это что-то особенное. Безрастительные. Тёплый мрамор. Коротенькие волосы только там, где ноги почти соединяются, и остаётся небольшой горизонтальный промежуток. Маленькая плоская вершина трапеции, которая хорошо заметна со стороны, когда ты стоишь напротив, в своём лёгком, полупрозрачном, платье.

«И в том краю есть промежуток малый. Наверно, это место для меня…».

Я не знаю, почему ты приходишь на свидания со мной. Всё у тебя есть и жизнь устроена. И в интимной жизни, как удалось вычислить по обрывкам фраз, у тебя всё в порядке. Более, чем. И тебе никогда это особенно и не было нужно. Был, правда, случай…

Позвонила – голос какой-то странный. Нужно встретиться. И, чем скорее – тем лучше. Конечно, всё бросил, прыгнул в машину и – в режиме ралли, к условленной точке. Стал в тупичке, никому ниоткуда не заметный. Увидел свою женщину ещё издали. Шла как-то неуверенно, как во сне. Одета – как будто что делала на кухне, потом всё бросила и так вышла на улицу. Халатик, на босу ногу тапочки. Села в машину, тихо поздоровалась. Поехали за город. Одна рука на руле, другая – к тебе. От тапочка по внутренней стороне гладкой ножки вверх, под халат. Осторожно. Бесстыдно. Пуговицы, кажется, расстегиваются сами. Одновременно смотрю на дорогу, торможу, переключаю передачи. Ох-х-х… Ты уже готова… И ещё как…

Провёл рукой по голове. Мягкие любимые волосы. Пальцами коснулся губ. Они приоткрылись, мокро обхватили мои пальцы. Захватили глубоко, как леденец, медленно дали выскользнуть, потом захватили снова… Я бросил руль и потянул книзу молнию на брюках. Пальцы изо рта вытащил и тихонько попытался наклонить твою голову к себе, туда, где, вырвавшись из тесных джинсов и распрямившись, в невыносимом желании торчал мой суверенный друг. Он ещё более напрягся и обезумел, потому что ощутил твой взгляд.

Торможу, переключаю передачу, здесь спуск и поворот…

Ты легко подалась давлению моей руки, наклонилась…

Я смотрю на дорогу, мне нельзя отвлекаться, я почувствовал – горячие твои губы накрыли, обволокли меня, я погружаюсь в них глубже и глубже, ты жадно меня в себе утопила.… Не увлечься бы, не сорваться… Иначе – к чему эта вся поездка? А тут ещё эти ямы, колдобины. Машину кидает, мокрый задубевший ствол то выскакивает у тебя изо рта, то вдруг грубо, рывком уходит вглубь, так, что губы твои касаются металлических зубочков расстёгнутой молнии. Боюсь повредить тебе гортань. О себе как-то не думаю. Хотя на этом участке дороги, на какой-нибудь кочке, гильотинка может буднично клацнуть. И тогда всё – конец всей моей мужской жизни…

Ты стонешь, но не бросаешь. Выражение «гортанные крики» пришло, наверное, отсюда…

Да, нужно свернуть направо… Мы останавливаемся в лесопосадке. Всё. Можно не спешить. Ведь мы уже приехали. Хотя – нет. Невдалеке, под карагачом, уже стоит зелёный «жигули-комби».

Даже днём, среди недели, не протолкнёшься…

Отъезжаю дальше, в глубь посадки. Теперь всё. Даже если в трёх метрах ярмарка – с места не сдвинусь.

Я целую свою милую. Халат распахнут, лифчик и трусики, как будто кто на тебе переворошил – смяты, скомканы, и они уже ничего не прикрывают. Это всё я? Ничего не помню. Подожди ещё минутку… Сейчас я буду любить тебя, и любить долго…

А потом ты лежала, и, запрокинув голову, смотрела в небо. И тогда ты сказала: «Я видела в небе ангелов…».

Как можно называть это грехом?.. Не пожелай жены ближнего… А какой он мне ближний?…

И я пригласил тебя на тюльпаны. Кого же ещё? Вырвалась, нашла время. У меня всё та же старенькая «Нива». Соблюдая все правила конспирации, жду тебя у «Гастронома». Ты выходишь из толпы и ловишь случайную машину – меня. Как только сердце не выпрыгнуло из груди, когда тебя увидел! По пути пришлось сделать остановку у киоска. – Сейчас, – говорю, – возьму сигареты и жвачку. Когда снова сажусь за руль, ты улыбаешься: – Ну, что ты суетишься, сегодня можно обойтись без презервативов… Я чуть не покраснел. Откуда догадалась?

А тюльпаны у нас недалеко, за городом. Проезжаешь мусорные свалки, брошенные заводские цеха, пустыри – и вдруг оказываешься в чистом поле. Пологие холмы до горизонта, как застывший океан. Сероватый фон от высохших прошлогодних трав и – неожиданная роскошь – тюльпаны. Они здесь практически в полном наборе своего разноцветья – белые, жёлтые, алые, розовые…

«Ниву» останавливаю на пригорке. Тепло. Слабый ветерок. Помогаю тебе выйти из машины. Машина высокая, можно получить удовольствие от того, как из своей короткой юбочки ты выдвигаешь ногу, чтобы достать далёкую землю. И я получаю это удовольствие.

Тюльпаны уже здесь, под ногами. Прежде, чем начать тебя целовать, – а я ведь буду тебя сегодня целовать? – я наклоняюсь и срываю несколько цветков. Подаю тебе – слышишь, как пахнут? Это особенное удовольствие – срывая тюльпаны, собирая их в букет, периодически подносить их к лицу, чтобы услышать их удивительный запах.

От цветка к цветку можно уйти незаметно очень далеко. Я касаюсь твоей руки. Обнимаю за талию. При случае – прячу лицо в твоих волосах. Что лучше – аромат тюльпана, или этот родной, от которого едет крыша, запах твоих волос?..

Оглянулись – наша «Нива» на пригорке уже кажется маленькой игрушкой.

Когда влюблённые касаются друг друга, они не просто касаются друг друга. Идёт взаимное считывание информации о том, как данную минуту, мгновение относится к тебе твой любимый человек. Внимательное, пристрастное, до самого тонкого оттенка чувств. Вопрос, который у влюблённого человека требует постоянного ответа: а любят ли меня ещё? И – как? От этого зависит куда, в каком направлении, будут дальше развиваться отношения. И будут ли?

И вот мне что-то стало как-то не так. Не сказать, что от моей милой веяло холодком, или она от меня отстранялась. Нет. И смеялась она, как всегда. И прижималась телом. И оделась таким пронзительным образом, что временами даже не ощущалось действия гравитации.

Я спросил, я начал издалека, – как там, мол, семья, как сынишка. Оказалось, всё хорошо. Ходит в садик, учится говорить «Р-р-р». Позавчера, в гостях, попросили его сказать «трактор». Хитрец, решил не напрягаться, сказал «К-700». А муж? Ну, что – муж… Работает. Бегает, всё для дома достаёт.

Муж – это отдельная песня. Насколько мне удалось вытянуть из моей любимой информации о нашем муже, то это вообще какой-то супер. Мечта каждой женщины. Любит. Хорошо зарабатывает. От сынишки без ума. В постели изобретателен и неистов. И на вид не какой-нибудь Баркильфедро, а весьма презентабельный, пришлось как-то по делам встречаться.

Ну, так что муж? – спрашиваю. – Ничего, работает. – И – всё? – спрашиваю опять. – Что ты имеешь в виду? – Ну, вот это… И оба мы понимаем, о чем я. Хотя ты ещё несколько минут пытаешься уйти от прямого ответа. Потом – Ну, да, было. Да, сегодня. Прямо перед тем, как нужно было бежать к «Гастроному». Он будто чувствовал. Всё крутился вокруг, крутился. Опоздал на важную встречу…

Ну и ладно. Пустяки, дело житейское. Действительно, куда уж тут денешься. Никуда не денешься. Идём обратно к машине. Да я не расстроился. Наступил на один тюльпан, на другой. В салоне разложил сиденья, оборудовал наше внебрачное ложе. А вот ты уже и без верхней одежды. В нижней – моей любимой. – Снять, или пока пусть? – спрашиваешь ты. – Пока пусть, – смотрю, провожу рукой по волосам, целую плечи.

Один – красный тюльпан, просовываю за перемычку между чашечками бюстгальтера. Другие цветы – по одному под резиночку плавочек. Сквозь тонкую ткань просвечивают их стебли. И дорогие твои тайны.

Белый, малиновый, жёлтый, сиреневый… А что? Властитель Персии златой позволял ли себе такую роскошь – украсить любимую тюльпанами? Позволяют ли себе властители иметь любимых? А, если любимая замужем? То тогда властитель позволяет себе отрубить мужу голову. Не знаю, будь властителем я, я бы начал не с головы…

Я целую тебя и, заглянув в глаза, спрашиваю – Ну что, поедем? Ты не знаешь, что сказать. А я знаю. Ну, не зверь же я всё-таки. Там эта, влюблённая в тебя долбёжная машина, вышибла из тебя все соки, а теперь я возьмусь тут тебя добивать. Человек – существо материальное, биологическое. Со своим ресурсом, запасом прочности. Способностью уставать, на- и пресыщаться. Духовные силы и красивые чувства могут появиться в человеке тогда, когда у него ничего не болит, когда он не голоден, когда его не мучает желание отдохнуть, выспаться. И губы готовы целовать вновь, когда отдохнули от предыдущих ласк. Иначе у поцелуев другой вкус.

Мы ехали обратно в город. Ты сидела на заднем сиденье, молчала и лохматила рукой мои волосы.

Созвонились через неделю. Ты позвонила мне сама. Звонкий любимый голос спросил меня, как дела. Я услышал твой голос и сказал, что дела у меня идут хорошо, просто замечательно. Что я готов заехать, а ты сказала, что уже ждёшь на новом условленном месте. Ты сказала, что звонишь из автомата и ещё – что очень по мне скучала. И соскучилась. В общем, набор таких обыкновенных, почти одинаковых, слов.

Мы приехали туда, где неделю назад вовсю цвели тюльпаны. Их уже не было. Как будто их не было никогда. Но мне казалось, что всё поле усыпано цветами. И небо.

На этот раз ты была только моей. Твоё дыхание, глаза, твоё тело не обманывали меня. Я знаю. Я бы почувствовал…

Мера любви

Я любил тебя. Любил пылко, страстно, сильно. Так не любят. Так не хотят. Это была болезнь.

Я так хотел, чтобы ты мне изменила. Изменила. Изменила. Изменила. Потому что я сильно и страстно любил тебя. А так нельзя.

От женщины можно сбежать, когда она тебе изменит. Когда изменяет. Замечательный повод! Не подошли характерами. Наскучили тела. С другим, наверное, интереснее. Как узнать, если не попробовать, как с другим?

Я тебя любил. И у меня не было выхода. Уйти, бросить, самому переключиться на какую-то другую женщину, я не мог. Я знал, что это получится у тебя.

У тебя получилось. И так здорово, что даже я не ожидал. Это была и не измена вовсе. У тебя с ним ничего не было. Если не считать… Да, если этого не считать, то ничего, конечно, не было. И ты ему рассказала, как любишь меня. Единственного своего и неповторимого. Неповторяемого. Если не считать, то это была и не измена вовсе. А, впрочем, что нас связывало? Чем мы были обязаны друг другу? Встретясь – шутили. Шутя целовалися. Ничем не обязаны. В мире каждую секунду рождаются и гибнут тысячи связей. Шутя, ты рассказала мне про эту свою почти не связь. Взахлёб, с восторгом и радостью, как только можно рассказывать самому близкому человеку.

Я не упал, не умер. Со мной не случилось истерики. В конце концов, я сам этого хотел. Во рту что-то пересохло. Почему не попить водички? Воды целый графин. Я сам этого хотел. Я представлял, как мне будет легко. И руки и ноги развязаны. То было какое-то чувство вины: обманул – и не женюсь. Ну, в конечном счёте, всё равно выходит, что обманул. А тут – прекрасный случай: вот видишь, сама виновата. Ай-ай-ай, какая бессовестная! И у меня и руки и ноги развязаны. И никакого чувства вины.

Но я тебя любил. Оказалось, что любил, даже с развязанными ногами. Как бы я ни прятал, как бы ни скрывал это от самого себя, я любил тебя. Почему-то я чувствовал, что, хотя 40 лет, это ещё не предел, а, если и предел, то не последний, но… как будто должно было что-то, самое дорогое, потеряться безвозвратно, и я должен отвернуться, не заметить, и даже забыть, что оно у меня было.

Потом ты плакала, говорила, что то, что случилось, совсем не случилось. А любишь ты меня. Но мне-то была какая разница. Мне нужно было тебя бросить, и я дождался уважительной причины. Ах ты, бессовестная! Изменница. А я – свободен. Как пень. Как перст. Как сокол. Хочу – к Людке пойду. Хочу – к Нинке Васильевой. Пока ты плакала, мучаясь угрызениями совести, я ходил по бабам. Самый простой способ разлюбить, забыть женщину – это поспать, либо позаниматься бессонницей с другой женщиной. Я завлёк женщину, кинулся на неё спать, но у меня ничего не вышло. Я думал, что это какая-то ошибка, и кинулся ещё и ещё. Женщина нормальная. Прекрасные пропорции. Совершенная, гладкая кожа. Глубокие глаза. Она мне говорила: "Что с вами?", да, она была ещё и молода, как ты, называла меня на "вы". Была внимательна, тактична и терпелива, даже без меры. Ведь, всё равно, у меня ничего не получилось. И не могло. Я тебя любил. Я любил тебя.

Во всём виновата была, конечно, ты. Сучка проклятая. Проститутка. За всё, что сам я с тобой сделал, я злился на тебя. Тогда, когда у меня ничего не получилось, я побежал к тебе. Я всё-таки побежал к тебе. Я вырвал тебя из тёплого гнезда твоих родителей и трахнул тут же, в подъезде, стоя, осыпая ругательствами и проклятьями.

И были ещё встречи, короткие и безумные, как прыжки в пропасть. Был какой-то восторг предсмертия любви, её сладострастная агония.

Расстались обычно. Так, как обычно расстаются навсегда. Ты выходила замуж. У тебя была новая любовь. И я благодарил Бога, что, в сущности, всё кончилось так благополучно. Ты определена. И я, наконец-то, свободен.

Когда любовь, когда эта жгучая страсть, покинула моё тело, моё сознание, я, конечно, смог опять зажить спокойной, размеренной жизнью одинокого сорокалетнего мужчины. Который неподконтролен, никому ничего не обязан. Который встречается с женщиной, когда ему нужна женщина и давит в огороде колорадского жучка в промежутках времени, когда женщина не нужна. Когда захотел – выпил. И постирал себе носки, когда захотел.

Через пару лет моей прекрасной независимой жизни я встретил тебя в скверике Туглук-батыра. Коляска, ребёнок. Хороший ребёнок. Хохотун, весь в тебя. Но увидел меня, и ему захотелось плакать. Потом, дома, я посмотрелся в зеркало. Что-то, действительно, было в облике жалостное. И я подумал, что, видимо, на всё в жизни отпускается какая-то мера. Зла, терпимости, добра, здоровья. Мера любви. Я много, беспорядочно влюблялся. И мне везло на удивительных, замечательных, прекрасных женщин. Они безоглядно доверялись моим обманчивым восторгам. И, благодаря им, я прожил много мучительно-счастливых и разных жизней. А с тобой что-то сломалось. После тебя. Там, в сквере, среди фраз о быте, семье и погоде, я вдруг случайно запнулся. Всё было хорошо. Светило солнце. В коляске играл ребёнок. А в больших твоих глазах, если заглянуть туда глубже, оставалась на всю нашу с тобой, уже разделённую, жизнь, твоя любовь первая, и моя – последняя.

17.06.93г.

Муж

Жену изнасиловали. Какой ужас!

Представьте: у вас тёплая, уютная квартира. Хрустальная люстра, камин и первые месяцы совместной жизни с любимой женщиной. Первые сладкие, красочные, безумные месяцы.

Кровать не остывает, вы не успеваете поесть, вам некогда даже сходить в туалет. Вы дождались и дорвались. Вы безраздельно владеете и обладаете. Пока у вас ещё нет друзей, знакомых, с которыми вы дружите семьями. Это будет потом. Пока вы владеете и обладаете, и вам этого достаточно.

И вот представьте ещё. Как-нибудь к вам в квартиру звонит какой-то тип и просит переговорить пару минут с вашей супругой на лестнице. Она согласна, она, да, выходит, а потом через пару минут возвращается в слегка разорванном халате, и долго не выходит из ванной.

Вы в постели, которая не остывала у вас два месяца, а ваша жена, неизвестно по каким причинам, закрылась и не выходит из ванной.

Потом она выходит. Да, это был её бывший муж. Она не хотела, но он такой дурак, он такой сильный. Он так её любит, и очень соскучился. Но она, правда, не хотела. Всё случилось помимо её воли.

Да, конечно, нужно обратиться в суд, пусть его посадят. Ну, надо же – такой дурак! Весь грязный, помятый, но уже неделю не пьёт. Пусть его посадят в тюрьму.

Потом она ещё раз забегает в ванную, ложится к вам в постель, но что-то не клеится, мысли о разных глупостях, в том числе и о бывшем муже, который пришёл и изнасиловал вашу жену.

Что вы можете сделать? Звать на помощь дружинников? Обратиться к следователю, прокурору? Кому вы можете рассказать про свою беду?

А в постели, которая временами стала по углам промерзать, у вас снова и снова не клеится. Ваша жена – у неё уже прошло несколько синяков на груди и на бёдрах – ваша жена начинает плакать. Она начинает требовать, чтобы вы непременно обратились в суд, к адвокату, куда угодно, но так продолжаться не должно. У неё кашель. Она простудилась в кровати. Вы идёте к адвокату, параллельно записываетесь на приём к сексопатологу.

АДВОКАТ: но он же муж? Да, конечно, бывший. Муж?.. Нет, ну, напишите заявление. Хорошо, мы напишем вместе, триста рублей. Но он, говорите, муж?.. Бывший… Муж?..

СЕКСОПАТОЛОГ: Дышите. Не дышите. Лягте. Встаньте. Не ешьте мяса. Не ешьте хлеба. Спиртного не пейте. Воды поменьше. Я бы на вашем месте вообще повесился. Триста рублей. Мальчики не интересуют?

Ваша жена в истерике. По ночам вы представляете те две минуты, когда тот, который, хоть и муж, но ведь она, правда, не хотела. И две минуты вам кажутся вечностью. И они повторяются каждую ночь на экране закрытых шторок ваших век.

И вы добиваетесь суда. И в зале собираются незнакомые люди, которым вы с женой рассказываете, как всё произошло. Потом рассказывает она сама. – Да, – отвечает она на вопрос. – И здесь. И здесь.

А присяжные не поймут, в чём дело. Они, конечно, с интересом выслушивают, как всё происходило. – Как? На вас даже не было трусиков?! А он – ваш муж? Ну да, бывший. Ну, и что же вы хотите? В тюрьму? Мужа? Ну да, бывшего. За что?..

Не понимают даже судьи. Адвокат защищает вяло, он сам не верит, что ваше дело правое. Бывший муж молчит. Он сидит, опустив почерневшее лицо в чёрные же свои руки. Он ничего не помнит.

Суд удаляется на совещание и не приходит. Одна из присяжных попросила у бывшего мужа телефончик. Вас уже никто не замечает. Вы никому не нужны и не интересны.

Вы приходите домой, садитесь на маленькие стулья в спальне. Вы смотрите на кровать, вы боитесь к ней подойти. Она покрылась инеем и кажется, что он не растает никогда.

14.09.95г.

Арбуз

Представьте себе картину: приятным жарким осенним вечерком вы идёте по городу. Представить я попрошу мужчину, потому что реакция на описываемое мной явление с точки зрения разных полов может быть неадекватной, если не полярной вовсе.

Итак, вы – мужчина, идёте в приятную осеннюю жару по городу и видите, как молодая леди у водоразборной колонки, приподнявши сантиметров на 80 выше, чем того требуют приличия, край своей лёгкой юбки, ополаскивает в струе воды белую восхитительную ножку. Потом, без тени стеснения, проделывает то же самое со своей второй ногой. При этом длинноволосая красотка опирается на руку весьма достойного джентльмена, который всем своим видом показывает, что присутствует при совершенно заурядном событии, и этот канкан замедленного действия его ничуть не смущает.

Представили? Нормально, да? И скажите ещё, что вам не было приятно. Так вот. Молодая леди – это была Алиска, телезвезда города Актюбинска, а галантный джентльмен – я. Мы были на речке. Купались. Загорали. Съели арбуз. Впрочем, всё по порядку.

Алиса. Алисочка (или А-лисонька?). Экстравагантная. Язвительная. Неприступная. За 10 лет знакомства мы и виделись-то раз 5 – 6 – не больше. Всё при обстоятельствах каких-то странных и всегда на грани того, что вот-вот, да и случится непоправимое. Но оно не случалось. И всегда из-за двух причин: во-первых, Алиску, злую, я боялся. Во-вторых, что-то всегда мешало. Наверное, рок.

Впервые мы встретились на одной вечеринке. Вовочка Горбачевский на бегу меня с Алиской познакомил, я сразу стал её бояться, а потом, в компании, вдруг и оказался ещё рядом с ней. Неприступная скала. Изваяние. Сфинкс. Раскрашенная, надменная и холодная. Длинные ноги в чёрных чулках, пристёгнутых к чёрному тонкому поясу. Пояса вроде, как атавизм, анахронизм,

колготки потеснили эту усложнённую женскую оснастку, а на ней оказалось вот такое средневековье: чёрные чулки, пристёгнутые к чёрному тонкому поясу.

Я совершенно случайно оказался посвящённым во все эти милые подробности. Кто-то босой ногой всё наступал мне под столом на кончик пальца и я, пропустив несколько рюмок водки, бросил вилку под стол и отправился в разведку. Результат превзошёл все ожидания. Я вылез, взглянул на Алису и решил, что ошибся. Скала. Сфинкс. Но – хорошо, вкусно кушает, ведёт с кем-то немногословную светскую беседу. Я снова кинул вилку под стол и вновь обнаружил чулок, поясок и дивную стопу, которая, освободившись от туфельки, однозначно со мной заигрывала.

Отключился свет. В те времена временами в республике не хватало электричества, и республика его экономила, отключая. Лазить под стол в таких условиях не имело смысла. Зажгли свечи. Осторожно рукой я поискал под скатертью чудеса телевидения. В тот вечер руками под столом я наделал много глупостей, которые, к моему изумлению, очень искусно и незаметно для всех

поощрялись. Я даже не припомню, обмолвилась ли, перекинулась ли со мною словом холоднокровная Алисочка, но, когда стали подавать экипажи, у меня, при взгляде на её невозмутимое лицо, не нашлось даже смелости о чём-то её расспросить.

Я провёл бессонную ночь. Кусал, конечно, подушки и пытался отделаться от неотступного видения стройных ног с помрачающим ум пространством белой кожи между чулком и поясом.

Несколько иначе всё сложилось после вернисажа в облдрамтеатре. Естественно, Алиса была там, брала свои интервью. Январь. Я взялся проводить телезвезду домой. Ну и холодрыга была в тот вечер! Как-то сами собой ноги занесли меня с этой девушкой на новостройку, где обычно убивают и насилуют молоденьких женщин. Иногда – грабят. Я поступил хуже. Почему-то я был нахальный в тот вечер, наглый. Целовал Алиску, пробрался под пальто холодными руками к голому телу. Поднимаясь по лестнице в чёрном доме, мы ещё пару минут назад говорили об этнических чистках в Боснии и Герцеговине. И вдруг, как голодные звери набросились друг на друга. Губы слились, вспыхнув уже заранее, и я убедился, уже без телевизора, как прекрасно Алиса владеет своим русским языком. Нам не 15 лет, и нужно было что-то делать дальше. В окна без рам и стёкол дул промозглый, как на похоронах Ленина, январский ветер. Тут же, из досок и кирпичей, я решился спешно соорудить внебрачное ложе. Надеясь втайне, что вот-вот Алиса меня остановит, скажет: "ты, мол, сошёл с ума, это невозможно" – и затею с играми на открытом воздухе мы как-то отодвинем до лучших времён. Мне ещё показалось, что мы, мужчины, быстрее остываем на морозе, чем женщины. И с каждым мгновением всё больше крепла мысль, что не ложе я здесь громозжу, а сам себе эшафот. Виду, однако, не подавал, уложил последнюю, неструганную, обляпанную цементом, доску и шагнул к Алисе раздевать. Думаю: уж тут она точно расколется, скажет их традиционное "ты сошёл с ума", и мы спокойненько, как брат и сестра, разойдёмся по тёплым квартирам. "Ты сошёл с ума" – сказала Алиса, двигая бёдрами так, чтобы мне было удобнее стащить с неё не по сезону тонкие колготки…

Ага, увидели многоточие и уже все подумали, что запели соловьи, и облака поплыли в небе? То, что случается в советских фильмах, не бывает в советской жизни. В конце концов (я с ужасом это осознал) – в конце концов, дело дошло и до меня, настал мой черёд. "Ах, дева русская, как хороша на морозе!". Нет, не всё вы знали в этой жизни, Александр Сергеевич. Полуобнажённая русская дева на глазах остывала на занозистых досках, а я задубевшими пальцами пытался преодолеть рогатки и препоны в виде ремня и пуговиц на своих брюках. Когда справился, то не удивился даже, что ничего не нашёл. Хороший хозяин на такой мороз даже собаку не выгонит.

Может, сказать ей "я тебя люблю" – малодушно подумал я. Наверное, это было бы уже слишком.

Мы оделись и, как брат и сестра, разошлись по тёплым квартирам. Я, конечно, Алиску проводил.

Спустя пару вечеров, я с замиранием сердца включил телевизор, во время Алискиной передачи. Думал: может, умерла? Или – лежит под капельницей в реанимации, в занозах, с крупозным обморожением белых своих плеч и ягодиц. Зря боялся. Алиска выглядела прекрасно и за 40 минут прямого эфира ни разу даже не чихнула.

Никто, даже Эйнштейн, не смог бы никогда понять природу женщин. Женщина – это вечное испытание мужчины, искушение, это его крест. Это природный катаклизм. Совершенный аппарат для продолжения человеческого рода и отрицания мужчины. Соединиться с женщиной – это самоубийство, но оно освящено небесами.

Прошёл год. Или три. По каким-то делам мне понадобилось лететь в Москву. Тогда это было просто и дёшево. Вся страна каталась за 30 рублей, куда угодно, а совсем уж бесшабашные романтики могли на одну зарплату пролететь от Бреста до Находки и купить себе колготки.

Лето. Ночь. Ярко освещённое поле аэропорта. Измученное накопителями собрание пассажиров топчется у основания трапа авиалайнера. Я уже где-то наверху, вот-вот благодетельная стюардесса пропустит в чрево. Самолёта. Оглядываюсь. Внизу роется в сумочке Алиска. Выходит, попутчица. Лёгкое, расклешенное платье. Налетел порыв ветра, Алискино платье оказалось легче других. Полыхнуло, взвилось, поясок удержал его на промелькнувшей талии от окончательной потери владелицы. Толпа увидела стройные Алискины ноги в несоветских трусиках. Мужская часть пассажиропотока впала в приятное остолбенение. Остановись, мгновенье, ты – прекрасно! Есть только миг между прошлым и будущим…

Нечего и говорить, что всю накопительную дремоту и утомленность с меня, как ветром, сдуло. Тем самым. Дожидаюсь Алиски, согласовываю места и маюсь дурью, всё представляя Алискины ноги, увенчанные безыдейной заморской ерундой.

Летим. Телезвезда в своём репертуаре. Холодна. Неприступна. Скала. Изваяние. Сфинкс. Она же – молодая красивая девчонка, у которой, как оказывается, под платьем практически ничего нет. Говорим сугубо о Моне, Мане и Ван-дер-Линдене. К счастью, у меня с собой оказалась настойка боярышника, которую я предусмотрительно перелил в экзотический французский пузырёк из-под одеколона. – Аргентинский бальзам – говорю. Изготовлен по старинным рецептам ацтеков. Помогает при полётах и от морской болезни. Алиска доверчиво пьёт. К 70-градусной настойке боярышника хорошо подходит шоколадка. Я подсовываю телезвезде шоколадку.

Айсберг потеплел. Заговорили о Генри Миллере. Оказывается, Алиска может смеяться. Это не смех. Это какая-то провокация, у всякого терпения имеются границы. Мои вот-вот лопнут. – Пошли в туалет, покурим, – зову я Алиску. Чинно и благородно мы выбираемся в проход между креслами! Думаю: если Алиска сейчас упадёт на длинный аэрофлотовский половичок – я за себя не ручаюсь. Потом – хоть потоп. Хоть – женюсь. Может быть.

Алиска не упала. Она дошла, и я втиснулся за ней в стоячий летающий туалет. И мы даже один раз долго и страстно поцеловались. Наверное, всё испортил боярышник. Этот проклятый аргентинский бальзам. Алиска вдруг побледнела, обмякла. У неё явно назревал бурный диалог с главным предметом обстановки нашего гнёздышка.

Я позорно попятился.

До конца полёта Алиска просидела в кресле молча, прижавшись лбом к холодному иллюминатору, и потом мы даже не встретились в Москве.

Алиска жила в однокомнатной квартире со своей глухой бабкой. Я как-то к ней зашёл. Будто бы воды попить, или за Бодлером. Бабка сидела на кухне, смотрела в окно, мы с Алиской – в соседней комнате. Если у вас с вашей девушкой уже есть опыт совместной биографии, вы уже не тратите времени на посторонние разговоры. Даже просто на разговоры уже времени не тратите. Оказываясь с Алиской тет-а-тет, я не оставлял мысли перевести наши отношения на качественно новый этап. Тем более что у себя дома айсберг вовсе не казался айсбергом. Передвигалась среди своих книжных полок в коротком байковом халатике тёплая, домашняя, доступная. И, если бы не бабка… Она появлялась всегда неожиданно, всегда некстати. Обычно – именно в тот момент, когда я пытался употребить живой язык прикосновений. Она могла не выходить из своей кухни часами, но, стоило мне приблизиться к Алиске… Я, как ошпаренный, выдёргивал руки из таких мест, что и через месяц при воспоминании делалось невыносимо стыдно. Старуха была глухая, но не слепая. Судя по хохотку, она много ещё чего понимала.

Наверное, это был тот самый рок. И на этот раз – в виде бабки.

Однажды на кухне сидел я. Алиска хлюпалась в ванной. Бабка скрутилась клубочком на диванчике в соседней комнате и, вместо окна, смотрела на телевизор.

Из ванной Алиска вышла не мокрой кошкой. Успела феном высушить длинные свои волосы, сделала укладку, обозначила, усугубила косметикой прелести молодого личика. Знают эти женщины, чем нас, будто бы непредумышленно, ранить. Им – лишь бы мы мучились. А с них самих всё – как с гуся вода.

Алиска вошла на кухню и остановилась, склонив голову, прислонившись к стене. За стеной сидела глухая бабка. Я близко-близко подошёл к девушке, постоял возле несколько секунд. Медленно, за пуговкой пуговку, расстегнул халатик до самого низа. Распахнул его, даже с плеч откинув слегка назад. Поправил пушистые волосы. И отошёл к окну. Сел на табурет. Боже! И за что ты для нас создал женщину?!

Это был самый безопасный секс в моей жизни. Бабка за стеной, на подсознательном уровне, контролировала ситуацию. Но я благодарен ей за это. Мы, мужики, всегда куда-то спешим, торопимся. Как будто, уже раздевши женщину, мы чего-то там не успеем. А нет бы – попридержать коней, взглянуть на этот прекрасный дар, рассмотреть, оценить, попробовать на вкус глазами,

дать мыслям пропитаться обликом вашего будущего наказания.

Потом момент будет упущен. Как после сытного ужина, букет самого дорогого вина сливается в один кислый или сладкий вкус.

Кстати ли – мне вспоминается один случай. Друг Павлик привёз из Молдавии, из села Трифешты, редкостное вино. И заглянул к Павлику то ли кум, то ли сват. Нет ли, – говорит, – у тебя, Павлик, чего-нибудь выпить? И Павлик, желая угодить гостю, налил стакан коллекционного, натурального молдавского вина. То ли кум, то ли сват опрокинул стакан, крякнул. – Ну, как, Вася? – спросил Павлик. – А я, – ответил кум, – смактанул – и всё. Я эти бормотухи пью залапом, стараюсь даже не нюхать…

Вот так и с женщинами. Коллекционное вино мы зачастую выпиваем залпом, как обыкновенную бормотуху.

Я помню Алиску, ту, возле стены, до сих пор. Я смотрел на неё со смешанным чувством желания, удивления, восхищения. Теперь я знаю – дело не в красоте. Не в том, какая грудь у Венеры. Какие бёдра у Данаи. Действительно ли так гипнотически действует на мужчин соотношение груди, талии, бёдер? Отчего обыкновенная девушка становится Венерой на картине художника? Может, оттого, что Бог дал ему Любовь, но, как неодолимое препятствие, поставил холст между ним и женщиной?..

И так ли всё просто – за стеной сидела бабка, и я увидел богиню?

А, между тем, передо мной стоял живой человек. Алиска. И она тоже смотрела на меня. И мне не хочется расшифровывать тот, Алискин, взгляд. Наверное, потому, что вряд ли самому мне будет это приятно. Всегда, чего бы ты ни наделал в жизни, выглядеть хочется лучше, чем ты есть в действительности. Даже в воспоминаниях.

Скрипнули половицы. Бабка пошла в туалет. Алиска запахнулась. Поставила чайник на газ.

Сентябрь тогда наступил, или уже октябрь – не помню. Бабье лето. Паутина на праздной борозде. Жёлтые и зелёные листья ещё одинаково плотно сидели на ветках. Горожане торопились донашивать свои летние туалеты. По вызывающе летнему наряду я узнал в потоке людей будто бы мою Алиску (или – некогда мою Алиску. Нет, прочитает – обидится. Ведь ничего не было. Просто – мою знакомую Алиску). По вызывающе летнему наряду я узнал в потоке людей мою знакомую Алиску. Стал тихонько идти сзади. Юбка славненько просвечивала, так бы шёл и шёл за ней на край света. Подойти, окликнуть – неудобно как-то. Года два не разговаривали, даже не виделись. – Вы не знаете, как пройти на Центральный колхозный рынок имени Забытых Одуванчиков? – решился, как в прорубь прыгнул. О! – что это был за взгляд! Не рублём, правда, одарила, но снисхождения где-то на 90коп. оказала. Допустила, кажется, к царственной особе. Ничего страшного, идём, о погоде разговариваем. Но – странное ощущение. Как будто нас что-то и связывает, но это что-то – тонкое, как паутинка. Тонкая паутинка бабьего лета.

Шли, как – не замечали. О чём говорили – тоже не имело никакого значения. Но – осторожно всё. С боязнью разорвать, разрушить. Как по тонкому льду среди горячей агонии осеннего лета. Попадался ли на пути базар с переулком Безымянный? Возможно. Потому что в руках у меня оказался огромный арбуз, который в такой необыкновенный день нужно было съесть обязательно красиво.

Через рощу разноцветных тополей мы вышли к речке Илек. Край города. Автотрасса. Поле песка и посередине ручеёк с тёплой водой – Илек. Едва ступили на песок, Алиска сбросила юбку, кофточку. Край города, в двух шагах – автотрасса. И трусики остались. Не дикий пляж.

Среди лопухов, прямо на песке, острым сучком, я разорвал на куски арбуз, красное, сочное корейское чудо. Это был самый вкусный арбуз в моей жизни. Мы с Алиской окунали лица в хрустящую сахарную мякоть, не прожевав, целовались. Излишки сока текли по Алиске, я их собирал губами – и не было никаких излишков. Я кружил её на руках, я отнёс Алиску к тёплому ручью и там целовал, целовал, целовал. Импортные трусики совсем растворились в воде, я увлёк Алиску на берег.

Никто не мешал. Ни бабка. Ни мороз. Ни одинокий путник. Я самовыражался, как мог. Даже Алиска мне не мешала. Мне бы остановиться… Забыл, что это мы для них, а не они для нас. Я выпил Алиску залпом…

Шли домой, и солнце уже садилось. Мне всё не терпелось услышать похвалы в свой адрес. Ведь я так старался. Ну, хотя бы самое обычное: "ах, ты совсем меня замучил".

– Ты совсем меня замучил, – тихо сказала Алиска и на ходу прижалась.

Мне хотелось слушать о себе, о замечательном, дальше. Я хотел подробностей. И Алиска сказала – да, ей было со мной хорошо. Когда мы ели арбуз, и когда я кружил её на песке.

Кто их поймёт, этих женщин.

Посреди города, у водоразборной колонки, мы остановились. Алиска ополоснула ноги, обула босоножки. Да, свои стройные, длинные ноги она мыла именно так: высоко обнажив сначала одну. Потом другую. И это было красиво, как среди серой степи тюльпан, как полёт бабочки. Короткий миг, когда возле меня стояла м о я Алиска, и мы были ещё вместе, но это уже не повторилось.

Наши пути больше не пересекались. Но ещё долго меня ловили на ходу на сходствах тёплые летние улицы, аэропорты, безрукие античные статуи. Алиска приходила ко мне в сны, и тогда пробуждение казалось жестокой несправедливостью.

Странно. Ведь жизнь, в принципе, сложилась вполне удачно…

Убийство

А мама меня и спрашивает: – Когда кошка у вас приносит котят, вы что с ними делаете?

Маме за 80. Досуг неограниченный. Хочется иногда с нами, детьми, пообщаться. Тему находит, как ребёнок, интуитивно – ту, которая может задеть, встряхнуть. Вопрос в отношении котят мама уже задавала. Мне удавалось заметить в этот момент, что закипел чайник, уронить на пол кастрюлю, перевести разговор на другую тему. Но рано или поздно должен был наступить момент, когда все уловки оказываются исчерпанными, и возникает та самая пауза, которую – хочешь, не хочешь – а надо заполнять ответом по существу. Иначе через день-другой мама снова, как будто в первый раз, утречком, размешивая в чае ложечкой кипячёное молочко с пенкой, спросит: – Саша, а что вы делаете с котятами, когда…

И я ответил: – Убиваю, мама, убиваю!..

Мама приходит в ужас: – Да ты что?! Молчит минуту-другую, размачивая в чае печенку и кушая потом вначале печенку, а потом чай. – А вот у нас, когда была кошечка, – говорит мама, с укоризной глядя на своего сына-убийцу, – когда наша кошечка приносила котят, то я брала ведёрко с водой, клала туда соломки и их, ещё слепеньких, туда кидала. Они же ещё ничего не понимают…

У меня две коровы – Фёкла и Яночка. А также куры и сарайная кошка – Чернушка. Мне кажется, что население сарая знает меня лучше, чем самые близкие люди. Когда я сажусь доить Фёклу, я её глажу, похлопываю по бокам и говорю ей: – Ах ты, моя маленькая, моя красивая! И она верит. Я воспитал её с младенчества. Фёкла верит, что она красивая и до сих пор думает, что она маленькая. Хотя уже три раза телилась. Но кто может сказать ей о возрасте? Зеркало? Боли в суставах? Нет у Фёклы на морде пока ни одной морщинки и, стоит её выпустить за ворота, как начинает она резвиться и скакать, как глупый двухнедельный телёночек.

Когда я говорю Фёкле, что она у меня маленькая и красивая, то она мне верит. А летом я должен её продать. Или зарезать. Эта мысль свербит у меня в голове всегда, я чувствую своё лицемерие. Когда я сдаиваю молоко, сжимаю Фёклины соски, я вспоминаю, как позапрошлым летом резаки купили у нас норовистую Зорьку. Зарезали тут же, за забором. Мясо увезли, а вымя и ноги оставили. Вкусное было вымя у Зорьки.

Слышит ли Фёкла мои мысли?

Её сын, Педрито, уже лежит у нас в морозильнике. Погиб мужчиной. Его не кастрировали, и Педрито сделался первым парнем на деревне, как только чуть подрос и встал на задние ноги. А когда он ещё подрос, и наступили первые заморозки, за ним пришли два молодых парня из нашего посёлка – резаки. Педрито всегда отличался кротостью нрава, миролюбием, но тут он заподозрил неладное. Перемахнул через ограду и отбежал от убийц на приличное расстояние.

И вот они, убийцы, мне и говорят: «Дядя Саша, возьмите верёвку, пойдите, накиньте ему на рога… Ведь он вас знает…».

Нет, я всё понимаю. Педрито должен стать мясом. Для этого его и держали. И я сам этих резаков позвал. Убьют, порежут на куски – скажу большое спасибо.

Но вот это… Да, Педрито меня знает. Я его всегда чесал за ушком, делал ему уколы, когда он стал покашливать. Когда Педрито был маленьким, я приучал его пить из ведра молоко, и он доверчиво сосал мой палец.

Теперь я должен взять верёвку и, сладенько улыбаясь, подойти к животному, которое мне доверяет, и заарканить его для убийства. Вот такое вот чистоплюйство. Сам позвал убийц, и сам же отворачиваюсь, как будто не имею к этому делу никакого отношения.

В общем, замялся я. И ребята поймали бычка сами. Но они бы никогда его не поймали. Потому что Педро очень их боялся и убежать мог очень далеко. И он уже собрался далеко убежать, как на пути ему попалась группа симпатичных тёлок. Педрито замедлил ход, жадно потянул, зашевелил ноздрями. Остановился у самой стройной, с белым пушистым хвостиком. Потянулся к хвостику носом и зажмурил глаза от предвкушения счастья.

Тут его и повязали.

С кошкой Чернушкой у меня отношения. Причём, инициатива с её стороны. Стоит мне в сарае замешкаться, бросить вилы, задуматься о чём-то, опершись о стенку деревянной клетки, как Чернушка тут как тут – трётся обо всё, до чего у меня дотянется, чёрной блескучей своей шубкой, мурлычет, пытается что-то прошептать мне на ухо. Ей всегда хочется со мной целоваться. Холодным мокрым носиком она касается моей щеки, бороды. И – в общем-то, ладно, я не против. Но чувства переполняют мою чёрную красавицу, и она неожиданно кусает меня. Иногда до крови. Ведёт себя, как настоящая женщина. Но я не люблю, когда мне делают больно. Не люблю этих ремней, плёток, цепей, кожаных фуражек. И тогда я беру Чернушку за шкирку и скидываю на пол – мол, милая, тут нам не по пути – мы из разных клубов.

Но потом всё как-то забывается, Чернушка снова где-нибудь подкарауливает меня и снова осторожно пристаёт ко мне со своими ласками, мурлычет на ухо всякие глупости и потом старается заглянуть мне в глаза: услышал ли я? Понял ли?

И вот она мне даже как-то приснилась. Естественно, не в кошачьем своём обличье. На то он и сон. Моя Чернушка оказалась красавицей-брюнеткой в прозрачном чёрном пеньюаре. Длинные, рассыпающиеся по плечам, смоляные волосы. Глаза подведены чёрным, так, что подчёркивалось кошачье происхождение искусительницы. Было на ней ещё и чёрное тонкое бельё, отделанное серебряными кружевами. Сон опускает подробности – каким это образом моя Чернушка оказалась рядом со мной уже в таком наряде, который подразумевает, даже требует от меня вполне определённых, конкретных, действий. Ну, что ж, – чего тут тянуть – время во сне ограничено. Раз уж для меня так оделись, то нужно и ответ держать. А женщина уже опередила меня: она трётся щекой о моё лицо, ищет губами губы, осторожно, прислушиваясь ко мне, расстёгивает на мне одежду. На пеньюаре нет пуговиц – только маленькая брошка вверху, он свободно распахивается.

Ну, что тут дальше рассказывать? Мужчины, особенно пятнадцатилетние, знают, чем кончаются такие сны.

Почти неделю молодая женщина-кошка не давала мне покоя. Свидания оканчивались привычным конфузом: то приходилось просыпаться в момент, когда я освобождал изнемогающую от страсти красавицу от её, рвущихся под моими руками, кружевных нарядов, то, уже освободив, я делал неверное движение… В общем – неделя ночных свиданий только измучила меня. Но однажды…

Я целовал её полноватую, мягонькую грудь, стараясь вобрать в себя не только сосок, но и как можно больше околососкового пространства, даже всю грудь целиком. На мне ничего не было. И вокруг нас валялись успешно разорванные части черных нарядов уже совершенно голой моей женщины. И всё располагало к тому, чтобы, как обычно, завершиться моим мальчишеским позором, но тут… Тут она сама пришла ко мне на помощь. Моя ночная красавица быстрым, коротким движением обхватила ладонью моего, напряженного до предела, страдальца и точно приставила туда, к себе, а потом даже слегка придвинулась к нему навстречу. Я сделал только одно движение вперёд, но – до конца, до упора – и задергался в мучительных и сладких судорогах.

Пробуждение наступило, как обычно. Тут, как говорится, комментарии излишни. Ночь ещё не закончилась. Мне ещё очень хотелось её, мою женщину-кошку. Но в жизни её не было, а сны, даже самые хорошие, особенно – хорошие – нельзя досмотреть, как любимую киноленту, опять положив голову на подушку и повернувшись на правый бочок.

Остаток ночи прошёл без волнующих сновидений, я будто куда провалился и открыл глаза уже, когда в комнате рассвело. Меня разбудило нежное мурлыканье. На коврике, возле постели, сидела моя очаровательная Чернушка и внимательно на меня смотрела. Проснулся я скорее не от мурлыканья, а от этого немигающего взгляда широко открытых зелёных глаз. Поза у Чернушки была такая, какую кошки обычно принимают на дипломатических приёмах, когда присутствуют на чьих-либо помолвках или днях рождения: она сидела, грациозно выгнув спинку, приподняв головку так, чтобы видно было белую манишку на красивой шее и прикрыв полукругом пушистым своим хвостом задние и передние лапки.

Причина для такой торжественности была весьма значительной: Чернушка принесла мне мышь. Жирненькую, ещё в конвульсиях. Чтобы я, значит, на завтрак полакомился свежатинкой.

Кофе в постель, кофе в постель… Вам утром на завтрак в постель когда-нибудь мышей подавали?..

А потом наступила весна. Для кошек самое напряжённое время года. Один день в марте – целый год воспоминаний. Оно не сказать, что в остальные месяцы года кошки себя блюдут в каком-то особенном целомудрии, но март – это для них святое.

В марте у нас во дворе завыли коты. А, нужно отметить, что воют коты не от хорошей жизни. И не от того, что их, разномастных развратников, вдруг ни с того ни с сего потянуло на клубничку. Милая моя Чернушка, взглянув на календарь, высунула на улицу мордочку и как-то по-особенному мявкнула. И тут началось! Коты серые, белые с чёрными пятнами, дымчатые, полосатые, юные и уже в летах – сбежались к моей Чернушке женихи со всего света. Даже от директора школы, от Маркина, почти приполз его старый сиамский кот Маркиз с предложением лапы и сердца – авось чего обломится.

Должен со смущением признаться, что Чернушка в своих мартовских связях однолюбкой себя не показала. Хотя коту Маркина так ничего и не попухло. Мало того, что Чернушка при всех сказала этому ветерану труда чего-то обидное, ему вслед ещё смеялись все окружающие коты – беспородная мелочь. Он таких в молодости по дюжине валил одной лапой. А тут… Ничего, и к ним придет старость. Время, когда, если перед тобой возникает выбор – кошка или блюдечко молока, то кошку уже можно оставить и на потом.

Наши отношения с Чернушкой сохранились на прежнем уровне. Она по-прежнему ко мне ласкалась, старалась носиком прикоснуться к открытым участкам тела. Мы даже молча с ней разговаривали. Сидя на заборе и глядя мне прямо в глаза, Чернушка говорила: – Знаете, дядя Саша, эти коты… у меня с ними несерьёзно…

– Да, – так же молча отвечал ей я. – Я знаю.

Нужно верить в то, что говорят женщины. А они должны верить нам. В основе у нас очень похожие тексты.

А кошек можно вообще не принимать во внимание. Мало ли чего они там наговорят!..

Чернушка окотилась в конце мая. Четверо котят – три мальчика и одна девочка. У меня уже стояло наготове ведро с водой, куда я насыпал ещё соломы. Одного котёнка, мальчика, оставил, остальных унёс в коридор и там побросал в ведро. Стараясь не смотреть, большим пучком соломы придавил сверху обречённый приплод и скорее ушёл обратно в дом.

Через дверь услышал крик, от которого заледенела кровь в жилах. Вернулся к ведру. Один котёнок выплыл и в ужасе барахтался среди соломы.

Нет, мама, вы не правы. Они всё понимают…

Я придавил котёнка сверху ещё одним пучком соломы и для верности выдержал паузу. Вот и ладненько. Тихо всё стало и спокойно.

Позже, уже ближе к вечеру, вышел с ведром в огород. Там с краю растёт молодой клён. Я выкопал ямку, опрокинул туда ведро. Хотел уже присыпать, как – случайный взгляд – я не хотел смотреть – чисто случайно глаза дёрнулись туда, в ямку. И… Там среди соломы лежали три человеческих младенца. Три трупика. Два мальчика и одна девочка. Да, два мальчика и одна девочка. Маленькие, но не зародыши – нет. Вполне сформировавшиеся человечки. Такие, как в родильном доме в самый первый день. Сморщенные, чуть похожие на старичков. Темноволосые. На личиках гримаски, как будто каждый из них вот-вот собирается заплакать. Маленькие, согнутые в коленках, ножки…

У меня на секунду всё поплыло перед глазами. Я сел прямо на землю, потом вскочил и бросился в дом, туда, к Чернушке.

Она спокойно лежала в картонном ящичке и кормила оставшегося своего детеныша. Обыкновенного полосатого котёнка. Чернушка лежала свободно, раскинув в стороны чёрные, в белых носочках, лапки, красиво приподняв голову. Когда я вошёл в комнату, она, как мне показалось, чуть напряглась. Она кошка – не человек, но она посмотрела на меня, как человек. Как женщина, которая узнала, что по отношению к ней совершено какое-то предательство. Может быть – даже преступление. Чернушка лежала, смотрела на меня, не мигая, через свои узкие вертикальные зрачки, и – то выпускала из передних лапок когти, вонзая их глубоко в мягкую подстилку, то – прятала их обратно.

Да нет же – котёнок у неё, котёнок! И те остальные… Что-то совсем у меня крыша стала ехать. Я повернулся и вышел из дома, обратно в огород, говоря себе, что всё это у меня от нервов. И даже не торопился – ведь я был абсолютно уверен, что мне померещилось, глупости – видимо, чего-то съел.

Но мне не удалось до конца себя в этом уверить. Как и убедиться в обратном: в огороде, возле опрокинутого ведра, крутились, облизываясь, две соседские собаки.

Я их прогнал.

Но ни в ямке, ни около неё уже ничего не было…

21 – 23 февраля 2006 г.

Больно!..

Жена ушла. Вот так вот – взяла и ушла. Прожили вместе три десятка лет, и – ушла. Как будто умер кто. Почему всё не так? Будто всё, как всегда, То же небо – опять голубое…А ведь я её любил. И сейчас люблю. Ну, подумаешь – писал в Интернете письма виртуальной красавице. Ведь это письма. Только письма. Их я и не скрывал особо. Теперь думаю – зря. А письма были хорошие. Перечитывал – самому нравились. И не удалял из компьютера. Художественные произведения, блин!

А жена, возьми, да и наткнись. И – прочитай. Вообще читать чужие письма нехорошо. Чужие – оно, конечно. Но какой же я чужой моей ласточке? Плоть от плоти. И, пусть не лучшая, но – половинка. А, раз не чужой – значит, письма можно читать. Ну, и – взяла и прочитала. Не понравились. Положа руку на сердце, мне бы тоже не понравилось, если бы жена тихонько создавала кому-то подобные художественные произведения.

Не понравились – это не значит, что написаны письма были плохо. Вот я, сколько свои рассказы по редакциям толстых журналов рассылал, так все хвалили. Хорошо, говорили, пишете. Только нам не нравится тематика. Так вот и супруге моей, видно, очень тематика не понравилась.

В компьютере жена не разбирается. И, до знакомства с определённым разделом моего эпистолярного творчества, не знала, в какой руке мышь держать. А тут за трое суток овладела всеми необходимыми навыками. Перереворошила все внутренности моих дисков, каждый байт со всех сторон осмотрела, каждый пиксель. Если бы она заподозрила, что возможная любовная моя записочка спрятана за семью закодированными печатями в Главном Компьютере Пентагона, то печати бы эти облетели, как драный сургуч.

В общем, всё она про меня, бесстыжего поганца, узнала. Как бы и ничего нового – каким ты был, таким остался, опять нарушил мой покой. Ещё раз убедилась, что с горбатым уже ничего нельзя поделать, только в могилу его. Высказала мне много всяких нехороших слов. Чего их тут повторять? Любой среднестатистический мужик все эти определения про себя знает.

Ну и – собралась меня бросить. Совсем, к чёртовой матери. – Признайся, говорила, – у тебя от неё дети?.. – ???????????. Ну, да, хорошо, проникновенно я письма писал, но – не настолько же!..

И – ушла. Собрала вещички в чемоданчик и ушла. Вот как так можно? Прожить с человеком рука об руку, бок о бок, бедро о бедро тридцать лет, а потом – бац! – и уйти. Хоть бы о детях подумала. Пусть выросли сыночки, пусть оба женаты, но им ведь по-прежнему нужны папа с мамой, как семья, как единое целое. И это называется женщина – хранительница домашнего очага? Плюнула женщина и на очаг, и в него, задрала гордый хвост и ушла. Ведь я и на коленях стоял, и плакал, прощения просил. Умолял, говорил, что больше не буду. Ну, всё, что в таких случаях полагается говорить нам, среднестатистическим мужикам. А ей бы, покричать бы, пожурить. Ну, пообзывать, там, меня всякими последними словами, да и простить. Ну, как это положено во всех нормальных семьях.

Нет – собрала чемоданчик и ушла. Выбрала самый лёгкий путь. Ведь, ещё когда замуж выходила, что говорили на свадьбе, умудрённые жизнью, пожилые пары? – Терпения, говорили они, вам, главное – терпения. И – прощайте друг друга…

Забыла всё на фик. Простить, оно, конечно, трудно. Но в жизни не бывает лёгких путей. Никто и не говорил, что будет легко…

Одному оставаться страшно. Уходит женщина – как будто земля уходит из-под ног… И ничего тогда не нужно Ни огород не нужен, ни – скотина. В деревне, где мы жили, у нас был небольшой огородик, корова, куры, телёнок. И всё это враз оказалось совершенно ненужным. «Изменилось всё вокруг, всё ненужным стало вдруг…». Как будто всё – и корова, и посадки овощей и картофеля существовали для того, чтобы кормить жену. А теперь только я остался. Кого теперь кормить? Мне и куска хлеба с консервой хватит. Только – надолго ли меня хватит? Когда мужчина выбирает себе женщину, он выбирает себе судьбу. В первую очередь – это время, которое он проживёт, какими болезнями будет болеть. Ведь женщина – это еда на каждый день. У неё не бывает выходных. Семья, дети. Каждый день нужно что-то приготовить из еды, каждый день вымыть посуду.

Что такое жить без выходных я понял, когда оказался в селе. Мы обзавелись хозяйством. И каждое утро мне нужно было вставать, доить корову, отгонять её в стадо. А вечером встречать корову, доить… Корова не знает ни праздников, ни выходных. Её нужно каждый день кормить, за ней убирать. Ты не можешь никуда уехать, даже, если в отпуске. Самое большее – это поездка в город в течение дня. К вечеру нужно успеть – встретить корову, подоить…

У женщины семья – это её хозяйство. В праздники, выходные, в отпуске, нужно встать приготовить еду – дети, муж уже крутятся вокруг. Они крутятся три раза в день. Кушать… Кушать… Кушать…

Продолжительность жизни. «Чего жена едает, того муж не видает». Жена любит солёненькое – муж всю жизнь кушает солёненькое. Жена любит жирненькое – муж кушает жирненькое. Жена лапшу – и муж лапшу. У жены камни в почках – у мужа камни в почках. Жена в сорок лет охладела к мужу – у мужа аденома простаты.

Впрочем, это уже не про еду.

Ну, и как же я зажил в своём приобретённом одиночестве? Да, ничего хорошего. Всё сам. Кругом один. Вечером, когда ходил за коровой, встречался с Анхисом Димитриевичем, сельским учителем. Он был моим давнишним другом. Много совместных бесед проводили о положении в народном образовании, я пытался что-то своё поговорить, о литературе. Анхис Димитриевич в обсуждении вопросов литературы проявлял встречный интерес. После десяти лет знакомства решились заговорить и про бап. Всякий раз при встрече я читал учителю какое-нибудь двух-четырёхстишие, сочинённое прямо по дороге, типа: «Всю жизнь носил бы на хую, Тебя, красавицу мою…». Несмотря на высокое учительское звание, ничто человеческое и в этом плане оказалось не чуждо Анхису Димитриевичу. Правда, на момент моего оглушительного семейного краха, он находился от меня в весьма выигрышном положении. С появлением на селе компьютеров, и его не обошла эта зараза – знакомство с виртуальными дивами. Но ему повезло в два раза больше, чем мне. Во-первых, его зазноба оказалась по местожительству чуть ли не по соседству – в соседнем районе, в каких-то двух-трёх часах езды по просёлку. И, во-вторых, его жена ничего совсем не подозревала, потому что о компьютере знала только то, что выключать его нельзя путём выдёргивания вилки из розетки. Но всё равно выдёргивала.

Ну, и – вот… Анхис Димитриевич – счастливый обладатель сразу двух женщин, а у меня – ни одной. Ещё и всё ското-огородное хозяйство, смысл ведения которого совсем потерялся.

Где женщина – там и дом. Уезжаешь с женщиной на дачу, в отпуск – только и всего-то, что рядом с тобой обыкновенный человечек с сумочкой, а – дом, уют передвигаются вместе с ней. Повесила платьице на плечики, зацепила за гвоздик в поезде – и тут уже дом. Откуда-то пирожки, варёная курица, яички всмятку…

Наступили – отдельные, одинокие, ночи. Кровать сразу стала непомерно большой. Неудобной. Горбатой какой-то. Всю ночь ворочаешься – там яма, а там – бугор, давит. Без конца просыпаюсь. Тишина мёртвая. Никто рядом не дышит. Рука, забывшись, привычно тянется к родному телу – пройтись касанием по милым тайнам и спать дальше. А – нету тела. И тайны исчезли, растворились, Бог знает, где.

Понимаю холостяков. Они привыкли, чтобы рядом никто не дышал. Холостяк может спать в морге, как у себя дома.

А я привык быть частью, половиной. И, если рядом нет жены – то сам по себе я уже какой-то неполноценный. С физическим увечьем. Когда не хватает не просто руки, там, или ноги, а – целой половины.

И я теперь дома сплю, как в морге. Плохо сплю.

Сам виноват? Полагается, конечно, сказать, что – да. Кобелина поганый. Хотя уже и виртуальный, но суть от этого не меняется.

Но! Обыкновенный же я! Как все. «Так же, как все, как все, как все, я…». Ну, должен всякий нормальный мужик непрерывно интересоваться прекрасным полом. Ну – должен! Если не интересуется, тогда и в семье – зачем он такой нужен? Возлюби ближнего, как самого себя. Если ты не научился любить себя, то, как ты возлюбишь ближнего? Возлюби каждую женщину, как свою жену. Ибо – если ты не научился, не любишь женщин, то как же ты и зачем живёшь со своей женой?

Вообще все мужики делятся на хищников и травоядных. Хищники – это как раз те, которые оделяют половым и человеческим вниманием нуждающихся в этом женщин. Узнают они таких женщин по глазам. В толпе, на службе. Замужних, одиноких, девственниц… Ну, и – оделяют.

Хищника не всегда можно отнести к положительным героям. Скорее – это «врун, болтун и хохотун». Но – «знаток бабских струн». Он ещё и – как не трудно догадаться – полигамен до безобразия. Нехорошо это, конечно, аморально. Но вины его в этом никакой. Как и всякий хищник, он – необходимый компонент нашего человеческо-животного мира. Его таким создала Природа. И загнулся бы вообще без него весь наш благообразный мир.

Вот сухая безжалостная статистика говорит, что в семье каждый третий ребёнок не от того отца, который записан в паспорте. Ну, кому-то из отцов повезло – у него все дети его, а у кого-то и все импортного происхождения. И всё это не из-за того, что женщины, исходя из той самой сухой статистики, поголовно безнравственны. А потому, что если у женщины травоядный муж, и никого, кроме своей жены вокруг себя не видит, то в такой семье и дети появятся с такой же генетически ущербной зависимостью. Природе наплевать на моральные принципы. Ей главное – рост народонаселения. «Чтоб кино событий шло в жизни этой, ты должен любить, хотеть!». И не для того тестикулы мужчины наполняются миллионами сперматозоидов, чтобы их всю жизнь с минимальным эффектом впрыскивать в одну женщину. Вторая, третья, пятая… Где-то порвётся презерватив, кто-то перепутает дни в месячном своём календаре. Не каждая забеременеет, далеко не все они будут рожать. Но, чем больше попыток – тем выше вероятность успеха.

И женщина – верная супруга и хорошая мать, интуитивно расслабляется при виде такого безнравственного, щедро раздающего своё семя, мужчины, чтобы подобного ему вырастить у себя в семье. Природе нужны мужчины, которые принимают активное участие в размножении.

Мужчина, который теряет интерес к размножению, заболевает и умирает.

То, что мужчина хищник, бабник, совершенно не исключает многих его положительных качеств. Он может быть хорошим руководителем и прекрасным семьянином. Ещё бы! Он любит женщин и в жёны себе выбрал лучшую!

Его жене не нужно искать негодяя на стороне, этот кобель у неё – законный супруг, в кровати каждую ночь, родненький.

Ну, вот. А моя ушла. И семя своё никуда не разбрасывал, всё ей одной, до последнего хвостика. Замуж выходят – согласно головой кивают: – Да, – мол, – и в горе и в радости. – Да, и только смерть разлучит нас!

И где она теперь, когда у меня горе? Из-за какой-то фантомной любовницы! Не курю, не пью. По хозяйству изо всех сил, помогаю. Мне бы только выспаться хорошо…

Приезжал из города младшенький сын Витя. Видится он с матерью. Устроилась она от него неподалёку дворничихой. Дали ей комнатёнку при ЖЭКе и метлу. Ну, слава тебе, Господи! И крыша над головой есть, и кусок хлеба. И гордость свою уестествила.

Витя рассказывал – пыталась она поначалу найти работу по специальности. Два красных диплома, высококлассный специалист. Звонила по объявлениям – только о возрасте услышат – сразу трубку бросают. Женщина после пятидесяти у нас в стране уже не человек. (Еще, для того, чтобы устроиться на работу, у нас не совсем человек молоденькая женщина с подозрением на материнство). Ну и что – если два диплома? Все начальники, все народные избранники – бывшие троечники. Иногда задумываешься: а зачем вообще государство на образование деньги тратит? Достаточно ПЛАТНЫХ курсов, где будут учить ботать на фене, пилить бабло и мочить в сортире. А на сэкономленные деньги сделать, наконец, одну нормальную «Булаву», да уже одним махом покончить с Америкой, из-за которой мы почти во всём перешли на китайские товары.

Ну и вот – одним дворником с двумя высшими образованиями у нас в стране стало больше. Можно сказать – в Израиле тоже таких на улицах полно. И улицы метут, и санитарами в больницах. Но там нашим троечникам просто не дают гражданства. Даже обрезание там на втором месте. Прямо у трапа самолёта проверяют дипломы, аттестаты и, если что – катись обратно в свою Россию.

Алевтине Юрьевне семьдесят три года. Супругу её, Митрофану, недавно отметили семьдесят пять.

Идёт на-днях Алевтина Юрьевна с подругами за коровами, улыбается загадочно и счастливо. – А что, бабы, что делали в субботу-воскресенье? Ну, заскулили бабы, затянули: кто про свиней начал рассказывать, кто про уборку в доме, кто – про стирку. Юрьевна выслушивала всё это нетерпеливо, серые глазки её при этом аж поблёскивали. Когда в вечернем, наполненном отдалённым мычанием воздухе, прозвучал и затих последний отчёт, Юрьевна, как бы вскользь, между делом, своё добавила: – А мы, с моим дядей Митей, два дня на диване прокувыркались!..

Счастливая пара. Вместе прожили уже столько, что и счёт потеряли. И было за эти совместные годы, конечно, всё. И гулял её дядя Митя, и водку пил, и ногами бил, пинал ногами вдохновенно по квартире, как мячик, неоднократно. Если рассуждать исключительно с женской колокольни, то, что она от него уже сто раз не ушла? Могла уйти? – Могла. Да за каждое отдельное дяди Митино преступление – будь то пьянство, неверность или что ещё, можно было каждый месяц ему чемодан на порог выставлять. И грозилась Юрьевна. И сама собиралась к маме уйти, да остывала. Мирилась. Прощала. В мороз хватала вёдра с водой, таскала от колонки своему дяде Мите в «К-700» заливать. Сама от горшка два вершка.

Детей воспитали. Правнуков дождались. Сейчас нет-нет, да кувыркаются с дядей Митей на диване, на зависть одиноким бабам. Которые мужей своих недостойных когда-то с гордостью повыгоняли.

Много женщине дано – и ум у них подвижнее, и организм выносливей. Много, в чём они значительно превосходят нас, мужиков. Но редко удаётся из них кому скрывать своё превосходство, обращаться с мужчиной на-равных.

Если добавить ещё к этому, что в каждом мужчине глубоко запрятан комплекс своей неполноценности перед женщиной, то можно понять и примитивную механику их извечных конфликтов. Мужчина, комплексуя, старается показать, что он во всём круче. И умнее, и – сильнее. А женщина, вместо того, чтобы тихонько поджать хвост и поддакивать, начинает свои права качать, выпячивать наружу данные ей от природы превосходства.

Мужчина в какой-то момент ощущает перед женщиной полное своё бессилие. Не может он справиться с ней парламентскими методами, не хватает инструментария. Мужское самоутверждение держится на трёх китах: пить, бить, гулять. В критических семейных ситуациях пить начинают самые слабые. Те, кто характером посильнее, от безвыходности решаются на супругу уже и руку поднять. А то – и ногу. Ну, а те, кто здоровье своё и жену жалеют – те гуляют. Тихо так, чтобы не нарушить дома политическую обстановку, чтобы не травмировать жену. В общем, у них принцип вполне христианский: кто в тебя камнем, ты в того – хлебом. Обидела жена, не дала, когда переполняла любовь, вместо этого заставила половики вытряхивать – так он ушёл тихонько, поплакался в чужие голые груди – и опять домой.

Бывает, конечно, какой-нибудь мужик срывается с катушек и пускает в противодействие супруге сразу весь пакет: напивается, ну и т. д…

И что? После этого нужно выгонять человека на улицу?..

Ведь, по большому счёту, инициаторами конфликтов, их провокаторами чаще всего выступают сами женщины.

НО, ДАЖЕ ПОД ПЫТКАМИ, ДАЖЕ САМИМ СЕБЕ, ОНИ НЕ ПРИЗНАЮТСЯ В ЭТОМ НИКОГДА!

Звонил Витя. Интересовался, как у меня дела. – Ничего дела. – Что я мог ещё сказать? – Как там мама? – Мама наша ничего. Подметает. Заходит часто, с внучкой играется. – Обо мне что-нибудь говорили? – Нет, папа. Она даже слышать о тебе ничего не хочет…

Вот, значит, такие дела…

Решил сходить вечером к Анхису Димитриевичу. У него жена поехала на курсы повышения квалификации, можно посидеть, покалякать чисто в мужской компании.

И застал я моего друга вконец убитым. Сидит в своей маленькой комнатке, смотрит на экран телевизора и ничего не видит.

– Что, – спрашиваю? – Что случилось? – Корова домой не пришла?

– Да, какая корова, Александр Иванович…

После нескольких настойчивых вопросов раскололся: разбито непоправимо его сердце. Жестоко. Неожиданно. Непоправимо.

Несмотря на то, что его виртуальная подруга находилась, чуть ли не по соседству, они ещё ни разу не встречались. Но динамика чувств в электрических письмах нарастала, и дело, казалось, двигалось к счастливой развязке. В легкомысленных своих мечтаниях Анхис Димитриевич многократно представлял себе, как увидит ещё издалека свою женщину, как подойдёт, как попробует рукой коснуться её волос…

Будучи уже достаточно взрослым, учитель допускал самые смелые предположения. Ведь, если и она к нему испытывает ответные чувства, то не только поцелуи, не только прикосновения могут между ними произойти. А вдруг – не получится? Если в эту самую первую, важную, самую ответственную, судьбоносную, встречу, у него элементарно «не встанет»?.. Можно тысячу раз говорить «люблю», но от этого сладко во рту не будет. В конце концов, сказать «люблю» можно и потом. Когда уже добился от женщины нескольких оргазмов. (Не нужно путать свои оргазмы с женскими. Свои-то как раз практически ничего не значат). Если добился – значит любишь. И, если потом ещё свой успех дополнишь словесным признанием, то все приличия будут соблюдены.

Анхис Димитриевич заранее, утаив кругленькую сумму из зарплаты, купил Виагру. Уж там – как сложится. Но в первый раз не должно быть никаких осечек. Ну и – продолжал пописывать любовные послания, добавляя в каждое последующее всё более жаркое слово.

Его пассия не была многословной. Но в разных скобочках и смайликах, союзах и междометиях угадывал для себя пятидесятилетний повеса робкое поощрение. Ну и, видимо, не рассчитал.

Решивши как-то, что где-то там, в пространстве многоязыкого Интернета, в этом земном, забитом людьми, космосе, есть для него тёплая звёздочка. Его звёздочка. Которую вот он полюбил на склоне лет, и она ему откуда-то издалека отвечает светом взаимности. Увлёкся Анхис Димитриевич. Утратил чувство реальности. Почему-то он забыл, что все процессы в мире, который нас окружает, протекают с разной скоростью. И любовные тоже. У одних чувство быстро вспыхивает и горит жарко. Другим, чтобы оно разгорелось, нужно время. Нужно обращать внимание на то, с какой скоростью проистекают романтические процессы в вашей избраннице. Если что – лучше выждать. Никогда не нужно опережать события. Подбросив лишнюю охапку хвороста, можно просто загасить огонь.

Друг моей молодости Валька Машкович рассказал как-то случай из своей актёрской, богатой любовными приключениями, биографии.

Встречался он с молоденькой актрисочкой. Которая ему все уши прожужжала, что она девственница. Ну, ничего страшного. Никого из мужчин этот физический недостаток ещё не отпугивал. Отношения у Вальки с его подругой развивались, они уже вовсю целовались голыми. Машкович говорил, что тогда он думал, что вот-вот не выдержит, от такой любви сдохнет. Однажды, заперши дверь на конспиративной квартире, любовники торопливо кинулись к кровати. Ну, чтобы опять пообниматься, раздеться и поцеловаться. Валька, чмокнув пару раз свою подругу, сбросил рубашку, потом – всё остальное… И тут произошла заминка. Девушка была ещё одета. Расстёгнута кофточка, без юбки, но – ещё одета. И она вдруг остановилась, замкнулась. Вообще отвернулась к стенке. Буркнула что-то про то, что, мол, ишь – уже разделся. Чуть ли не – смотреть противно!..

Машкович нарушил распорядок действий. Он поторопился снять свои трусы. Если бы он, как раньше, обцеловал свою девушку с ног до головы, осторожно и незаметно поснимал бы с неё все кофточки, трусики и лифчики. И ещё потом в таком виде опять обцеловал её от мизинчиков рук до мизинчиков ног, то вопрос о том, почему он сам до сих пор в одежде, встал бы сам собой. И, при своём разрешении, не вызвал бы никаких возражений. Этого бы даже никто не заметил…

Так вот. Утративши чувство реальности, решился Анхис Димитриевич быть перед своей возлюбленной до конца откровенным. Ну – до самого конца. И, в очередном письме, до самого конца излил ей свою душу. Со стороны, в том письме не было ничего нового: – Ну, никогда в жизни такого ещё не было, – ах! – какое это, оказывается, счастье, – ну и – пр., пр., пр…

Остаток вечера проходил в любовном томлении. Ночь почти не спал. Ворочался, вставал, ходил по комнате. Пребывал в таком сладостном ожидании. Представлял, как он подсядет утром к компьютеру и получит в ответ…

Подсел.

Получил.

– Чего Вы несёте?.. – было в письме…

Анхис Димитриевич поторопился снять трусы.

А, если рядом находится другой человек, одетый, то зрелище это довольно жалкое…

Мой друг пересказывал эту историю, и вид был у него, как у Мимино, когда он вышел из телефонной будки. Когда ему сказали: «Катись колбаской по Малой Спасской!!!».

Выход из грустной ситуации был один: напиться. Правда, Анхис Димитриевич, по российским понятиям, был человеком непьющим. Пил при случае, или по праздникам не более полутора рюмочек беленькой. Принципам своим не изменял, потому что, по его наблюдениям, когда он превышал указанную норму, ему приходилось потом жаловаться на здоровье.

Но сейчас, как я понимал, Анхису Димитриевичу не только было наплевать на здоровье, но и на саму жизнь. Сбегал я через дорогу к соседке Бибигульке. У неё всегда было. Бедный учитель собрал на стол скромненькую закуску. Стали пить. Как на похоронах, не чокаясь. Ведь у меня тоже было горе. Не каждый день жена уходит из дома насовсем.

Анхис Димитриевич захмелел быстро. Стал всхлипывать. Речь путалась, из обрывков фраз складывалась какая-то пьяная жуть: – Верёвка… Не хочу жить!… Правда, ни одним плохим словом об своей изуверке-обидчице не отзывался. Просто начинал иногда, пытался произнести её имя и застревал на первом слоге, прерывался в рыдания. Я пытался его успокоить, врал: – Анхис Димитриевич, – говорил, – прекратите, сколько у вас ещё таких будет! Хотя мы оба понимали, что, после пятидесяти, вероятность получить такой от судьбы подарок, ещё раз так безбашенно увлечься, практически равна нулю. Ещё пять-десять лет и, по российской статистике, – кефир-сортир-ящик. Его бормотания о верёвке могли быть обыкновенным пьяным бредом, если бы не контекст периодических самоубийств в нашем посёлке. Почти каждый год кто-то самостоятельно сводил свои счёты с жизнью. Верёвка была самым распространённым видом транспорта в мир теней. Но случалось и по-другому. За десять лет моего проживания в селе один мужик ножом вспорол себе живот, другой – облил себя бензином и поджёг, третий – лёг под гусеничный трактор…

Нужно было что-то делать. Как-то исправлять ситуацию. Кто его знает, где находится эта граница, которая отделяет пьяный бред от случившейся потом трагедии? Чтобы заглушить в человеке какую-то психологическую боль, его нужно отвлечь. Испугать, поразить чем-нибудь воображение. Бросить с парашютом, облить ледяной водой. Ударить по голове. Как на железной дороге – перевести стрелки. Ну, чтобы мозги совсем переключились. Чтобы состав со всеми тяжёлыми мыслями покатился в другом направлении, растерял их на кочках и ухабах другой дороги.

Анхис Димитриевич сполз на пол. Он пытался встать, но сил хватило только, чтобы приподняться и упасть грудью на диван, и в такой неудобной позе мой товарищ уснул. Я тронул Анхиса Димитриевича за плечо, пару раз встряхнул. Диалога уже не получалось.

И тогда я решился. Чего уж тут, собственно, терять? А вдруг – поможет? Пусть, хоть одному человеку полегчает…

Я приспустил джинсы, рванул от поясницы вниз старенькие треники Анхиса Димитриевича, вместе с трусами. Бог мой!.. Я, видимо, всё-таки переоценил свои возможности. Мужская волосатая жопа!.. Нет… Это выше моих сил… Я потянулся рукой к своему пиджаку, который висел рядом на стуле. Там, во внутреннем кармане, у меня всегда лежала фотография жены. Мне очень нравилась эта фотография. Когда-то Валера Бауэр, будучи у нас в гостях, случайно щёлкнул фотоаппаратом. Обычный чёрно-белый снимок. Жена кушала арбуз…

Я прислонил фото жены к спинке дивана.

– Больно! – Проснулся, вскрикнул, а потом застонал Анхис Димитриевич.

– Конечно, больно, Ансик… Всем… больно…

11.10. 10.

Сон в летний день

Кладбище в Растсовхозе… Разросся городок из крестов и оградок. Я не был тут пятнадцать лет. Когда-то это кладбище было посторонним объектом. Умирали в совхозе люди, их хоронили на кладбище. Родственники шли за гробом, плакали. А в нашей семье все были живы – и бабушка, и папа и мама. На кладбище из нашей семьи никто не лежал. Поэтому было ощущение такого автономного бессмертия.

Бессмертие не может продолжаться вечно.

И бабушка умерла. И папа. И дальние родственники. И кладбище уже не посторонним стало. Знакомыми стали его улочки – проходы между могил. И дома – холмики в оградках.

Я пришёл проведать родных. Положил цветы. Оправил могилки. Потом решил пройтись по городку. Июньский ветер приносил из степи запах полыни. Шелестели бумажные цветы на венках. И тут… Да, конечно, много времени прошло, но … Кирхгеснер, Мальзам, Зайцев, Вибе, Лаутиншлагер… Моок, Кихтенко, Савицкий, Иллинзеер… Сколько знакомых людей ушло из жизни!.. Немцы… Я думал, что все они выехали в Германию… Никуда они не уехали… Здесь они все…

В семидесятых я написал «Неверную жену», которая так и не получила признания прогрессивной общественности. Значительная часть моей мелодраматической повести была посвящена ему, моему любимому Растсовхозу и его обитателям (отрывки):

СЦЕНА 1

К концу рабочего дня Доблер и Колтайс крупно повздорили и сошлись в честном поединке в обширной земляной яме, которую сами же в этот день выкопали для силоса. Доблер повалил Колтайса, сел ему на грудь и стал словесно доказывать свою правоту. Колтайс вывернулся, подмял Доблера и наложил ему в рот земли, чтобы тот, наконец, замолчал. Но Доблер землю выплюнул, укусил Колтайса под дых и, пока его противник беззащитно корчился в яме, проутюжил его сверху бульдозером, и так весь трактор на Колтайсе и оставил. А сам ушёл домой.

Жена Колтайса, Матильда, управлять трактором не умела. Поэтому, громко ругаясь по-русски, с большими затруднениями, авторитетным низом спины, она сдвинула бульдозер со своего супруга и, продолжая всё так же ругаться, пинками погнала его домой.

СЦЕНА 3

Виктор Ильинёв ударно трудился в совхозе на должности завхоза тридцать лет. И даже, когда Ильинёв ушёл на пенсию, он продолжал принимать участие в жизни хозяйства, баламутя народ во время собраний.

Жена у него умерла, и уже несколько лет дед вёл уединённый образ жизни, выкармливал поросят и вышивал на пяльцах.

Когда после смерти жены Ильинёва прошёл положенный срок, многочисленные совхозные невесты зашевелились. Словить себе старичка, когда самой уже лет двадцать, как не сорок лет – задача мудрёная. Здесь скромностью не возьмёшь. Здесь хватка нужна. Потому что конкуренция.

Бабка Тишиха имела и хватку, и молодой задор, хотя моложе Ильинёва она была всего месяца на три. Поговаривали, что в молодые годы Ильинёв имел с Тишихой любовную связь, что, однако, нельзя было проверить ни по каким документам.

Работы в холостяцкой квартире оказалось невпроворот: полы не скоблены, занавески засалены, посуда, хотя и помыта, но не так, как положено. И побелить в квартире не мешало бы. А стирки!..

Старуха неделю трудилась, как пчела, или жук навозный, и дед ей исправно во всём помогал. Когда работы были закончены, Тишиха опять пришла в опрятном ситцевом платье и в белом платочке. Ильинёв сидел за столом, читал Большую Советскую Энциклопедию. Тишиха села подле на скамеечку, вздохнула, сказала о погоде. Дед согласился и уткнулся в книгу. Тишиха поговорила про скотину. Старик и тут поддержал: да, мол, хвост козе надо бы подстричь. И опять замолчал. Так сидели часа три. Потом Тишиха сказала: – Ну, я пойду…Ильинёв ответил: – Ну, иди. Тишиха сидела ещё полчаса и снова сказала: – Ну, я пойду…Дед ей опять разрешил: – Ну, иди.

А потом Тишиха всем рассказывала, что он, старый хрен, ни на что не способный, и – Боже мой – как она ругалась!

И так по-русски, что её оглохшая сестра, баба Юля, обрела слух, и побежала к совхозной модистке со своей смертной одеждой, чтобы та перешила ей, пропахший нафталином саван, на что-нибудь весёленькое.

СЦЕНА 8

Приусадебный участок Ивана Мальзама отличался чистотой и аккуратностью не только в праздники и дни проезда по Растсовхозу знаменитых иностранных гостей. Иван имел какую-то природную слабость делать всё красиво. Помидоры у нег вырастали стройными, огуречная ботва пышно стелилась по грядкам, а сорняки, ближе пяти шагов, боялись подойти к металлической сетке, окружающей участок Мальзама.

За двадцать лет работы в совхозной мастерской Мальзам получил множество благодарностей, и трудолюбие его даже поощряли денежными премиями. Когда в Растсовхозе перед Пасхой запустили первый троллейбус, Мальзам, как передовик производства, был приглашён разрезать алую ленточку, а потом его бесплатно прокатили из конца в конец вместе с другими передовиками.

Ничто больше, чем серьёзность, не способствует укреплению репутации. И в этом отношении Мальзам был безупречен. Если Иван сказал: дом горит, – значит, дом действительно, горит, нужно звать пожарных и скорее бежать смотреть на пожар. Если Иван сказал: – Дом сгорел, – значит, бежать уже никуда не нужно, пожарники не приехали, а на головешки можно спокойно посмотреть в любой выходной.

Не замечалось у Мальзама и крайностей: когда сказали всем сдать коров, гусей и удавов, он послушно сдал. Сосед его, Юзик, спрятал корову в погреб, кормил её там исподтишка, доил. Но, за разбрасыванием в огороде навоза, его выследил Рытхэу и слегка заложил кое куда следует. Юзика забрали вместе с коровой. Рытхэу поставили в совхозе учётчиком.

А Мальзам одним из первых сдал свою корову. Поэтому, когда уже, будучи в расцвете лет и сил, и имея на руках четверых крепеньких внуков, Мальзам вздумал пошутить, шутка обернулась для маленького посёлка большой трагедией.

Ни для кого не новость, что если семена помидоров посеять в ящики в феврале, то скушать первый помидор, или же его продать, можно уже где-то в июле. Чтобы кушать в июне, посадить нужно в январе. Но в Растсовхозе скромные энтузиасты приусадебных хозяйств весь январь мирно отдыхали. Смотрели телевизоры. Перерезали глотки своим свиньям, пили тёплую кровь, набивали настоящим мясом кишки домашних животных и коптили колбасы. А, по воскресеньям, собирались у Виолины, плясали, читали стихи и ели и пили столько всего такого, о чём неподготовленному городскому жителю и читать вредно

Как только февраль начинал пригревать южные скаты железных крыш совхозных частнособственнических домишек, их обитатели засыпали мелкие ящички чернозёмом и сеяли в них помидоры. А в июле наперегонки бежали с первыми помидорами на базар и портили там настроение людям кавказских национальностей.

Как-то в середине мая, под вечер, Мальзам освобождал свой погреб от ненужных солений и – какая его муха укусила? – целую бочку, нерастраченных за зиму помидоров, распределил на грядках на молодых кустах, терпеливо привязывая каждый плод к ветке суровыми нитками.

На следующее утро, ничего не подозревавшие доверчивые совхозные женщины погнали своих реабилитированных и расплодившихся коров в единоличное стадо, а, поскольку дорога проходила мимо Мальзамова огорода, то глазам их предстало потрясающее зрелище…

Если Иван сказал, что дом сгорел…

Иван Гельд не выдержал удара и повесился от чёрной зависти. Иван Клясс удавился от белой. Соломон Иванов надрался обыкновенной водки и выл всю ночь белугой. Рытхэу пошёл пешком, куда следует, в надежде получить должность заведующего складом.

Представители кавказских национальностей прискакали на своих ГАЗ-24, и вышли к Мальзаму без оружия, с пухлыми пачками советских денег. Мальзам их не пожалел. «Рецепт» уступил за круглую сумму, и пришельцы не торговались. Спокойствие братских республик стоило таких денег.

Когда обман обнаружился, и правда раскрылась во всей своей вопиющей наготе, сейсмологи Южной Америки зарегистрировали странные подземные толчки, а также и некоторое подрагивание атмосферы, что можно было принять за крупное землетрясение в Европейской части СССР.

Это, в небольшом посёлке Растсовхоз, оскорблённая общественность сотрясала окружающее пространство неистовыми раскатами сочного, непереводимого и понятного на всех языках, русского мата.

Я проходил среди оградок и памятников. История Растсовхоза – здесь она, на этих улицах. Биографии жителей посёлка моего детства уже заключены в строгие рамки «родился-умер». Нет уже ни Мальзама, ни Доблера, ни Колтайса. Давно ушли из жизни гроза местных мальчишек Ильинёв и глухая баба Тишиха.

Но это – старшее поколение. Все те, кто не только видел войну, но многие из которых прошли её от Берлина до Магадана. Весь Растсовхоз – это выстроенные в сороковых-пятидесятых годах бараки, заселённые ссыльными со всей нашей свободной страны и дальнего зарубежья.

А вот и… Алеся… Двинская… Господи! Неужели и?.. Алеся была ровесницей, помогала своей матери разносить почту. Весёлая школьница, она забегала и к нам, заносила письма, газету «Путь к коммунизму». Однажды… День был жаркий, летний, Алеся, как всегда принесла свежую газету. Улыбаясь, стояла в проеме входной двери, в тонком платье, насквозь просвечиваемая солнцем. Эротическое видение ударило меня по голове, не помню, как стал забирать газету. Алеся рассмеялась, отскочила. Я взялся отнимать, будто бы случайно коснулся ладонью юной, упругой, груди. Сжал её, волнуясь, сходя с ума. Смеясь, Алеся отстранилась от меня, убежала…

А я тогда – то ли в седьмой класс ходил, то ли в восьмой. К девчонкам не прикасался ещё ни разу. Девичья грудь… Как это интересно! И как хотелось бы повторить, потрогать ещё… Хоть беги следом, догоняй…

Алеся ушла, а у меня всё дрожало внутри. И даже снаружи, по вздыбленным сатиновым бриджам, волнение моё ещё долго было заметно…

И вот Алеся здесь. Н а фото – молодая женщина, в которой с трудом узнавалась моя смешливая односельчанка.

Я спросил у знакомых в посёлке, что случилось с Алесей Двинской? Ответили, не помню, кто: – Рак груди…

А ещё раньше на самосвале разбился её муж, мой одноклассник, Витька Мелешкин. Женились они как-то непонятно. Витька бегал за Валькой Пелевиной, но что-то у них там, не срослось. Как это обычно водится, Вальке нравился совсем другой парень. Ну и Витька психанул, заслал сватов к Алесе. У них раньше, наверное, что-то уже по юности, по баловству, было, ну и – поженились.

А у Витьки ещё была сестра, Галина. Галька… Щупленький тонконогий подросток с большущими чёрными глазами. А ещё – у неё были длинные чёрные волосы. Которые Галькина мама всегда заплетала в косы, но иногда она бегала по двору и просто с распущенными волосами. Мы были соседями, и я заглядывался на черноволосую девчонку, ожидая, что порыв ветра вот-вот обнажит, покажет, как можно выше, её тонкие ножки.

Да… Галька…

В шестидесятые года население нашего советского хозяйства стало потихоньку выбираться из бараков. В черте посёлка находился «лиман», огромная мелкая лужа, которая с весны заполнялась водой, а потом медленно высыхала на протяжении всего лета. Оставалось ровное поле из серой, намытой с далёких холмов, глины. Прекрасный строительный материал, как оказалось. Вообще – эти ссыльные, их пока не убьешь, всё старались выжить. Сколько раз этих немцев, татар, молдаван выбрасывали среди зимы из вагонов в голую степь, и – ничего, выживали. Не все, конечно. Но год-два, десять лет – выкапывались землянки, строились дома…

Как только наш «лиман» слегка просыхал, туда устремлялись строители. На обширную, поросшую ярким, зелёным спорышом, лужайку, выносили мокрую глину. Смешивали её с соломой. Забивали в прямоугольные деревянные формы. Потом вытряхивали оттуда мокрые кирпичи. Раскладывали их для просушки. К осени вся лужайка заполнялась пирамидами, составленными из самодельных кирпичей.

А потом из этих, практически, бесплатных, кирпичей строились дома.

Так отстроили свои аккуратные улицы немцы.

Так построили себе дом Мелешкины. А потом, рядом с ними, появился и наш дом…

Мы Витькой быстро подружились. У нас во дворе ещё не было ничего, потому что мы только, как переехали из барака в свои новые хоромы. А Мелешкины уже обжились. И свиньи у них уже были, и погреб, и крыжовник в палисаднике. Возле сарая у них стояла почему-то пустая в то время деревянная клетка для свиней, которая для нас, детей, представляла настоящее сокровище. Клетка могла быть и океанским кораблём, и самолётом, и – роскошным домом. Галька от нас была заметно помладше, поэтому мы её часто беззастенчиво дурили. Так, позвали однажды и поспорили, что не напишет она на свинячьей клетке: «Лей, лей! Не жалей! Чтобы спору не было!». Галька взялась писать. Ну, мы на неё сзади, пока писала, с полведра воды из кадки и вылили. Очень было смешно. Она на нас с кулаками, а мы ей про её надпись: – Сама, мол, сказала, чтобы не жалели!..

А ещё Галька любила поспать днём. И сон у неё бывал таким, что пушкой нельзя было разбудить. Однажды мне пришлось принять участие в попытках поднять Гальку с постели, когда всей семьёй ей нужно было куда-то поехать. Мы с Витькой стаскивали вялую, мягкую Гальку на пол, брызгали в лицо водой. Витька её щипал. Мы с полчаса повозились с мёртвым тёплым человеком, потом уложили Гальку обратно в кровать, потому что дело безнадёжное. Пока не проспится, не выспится – никто её никуда не повезёт.

Так вот… Про этот Галькин сон…

С детства у меня преобладало мужское, мальчишеское окружение, поэтому юная соседка с голыми летними ногами очень даже привлекала моё внимание. Но в школьном возрасте внимание мальчиков к девочкам чаще проявляется через грубости. А пообщаться с Галькой как-то по-другому, не только, чтобы воду за шиворот, у меня смелости не хватало.

Ну и внимание моё тогда было сосредоточено в основном на примитивном подглядывании. Как девчонка Галька пройдет по двору, как кормит кур, как – о счастливый миг! – как в коротком своём платьице взбирается по лестнице на чердак.

А ещё заприметил я, что часто свою сиесту Галька любит проводить на погрЕбке, деревянной надстройке над погребом. Уходит туда после обеда и на два-три часа отсутствует для человечества в своём смертельном сне. Я стал осторожно прокрадываться к деревянному строению. Не сразу, не в один день. Как Ленин – шаг вперёд, два шага назад. И вот осмелел уже настолько, что добрался до самой стенки и через щель смог посмотреть, где и что делает объект моего наблюдения.

Объект спал на ватном тюфяке, посреди погребки. И мои смелые, сладкие ожидания во многом оправдались. Галька лежала, свободно разметавшись, платье у неё задралось, смялось, и можно было и ноги её рассмотреть во всю длину и даже бледно-голубые, в цветочек, трусы. Я простоял три-четыре минуты, потом запереживал, что меня могут застукать за таким бессовестным занятием и – сбежал. Сердце от волнения колотилось. Во рту пересохло. Вот так вот – первый раз увидеть девчонку, почти голую! Как колотилось сердце! Если бы так на женщин реагировали старики, то уходили бы они с разорванными сердцами из жизни быстро, почти без мучений. Но – на то она и молодость, чтобы многое выдерживать. Я не только не умер, но и на следующий день попытался опять повторить свой подвиг разведчика.

И кто бы удивился тому факту, что простого подглядывания мне скоро показалось мало. Что мне захотелось – вначале зайти в погребку, а потом и присесть, прилечь рядом со спящей красавицей. Вначале я её просто рассматривал. Потом тронул пальцем. Хотел проверить – так ли крепко она спит. Потом гладил уже ладонью и – всё смелее и смелее. А страшно было-то как! В любой момент в погребку могли зайти Галькины отец, мать. Позора, ужаса не оберёшься! Сердце колотилось. Осторожно задрал повыше платье. А ладонь, пальцы, лезли уже к девчонке в трусы, сдвигали их. Интересно было: а что там?

Толька Зубков, мой старший половой наставник, рассказывал, что у девчонок между ног есть дырка, которую он называл матерщинным словом. И что в эту дырку нужно засовывать то, что есть у нас, у мальчишек. И он называл это другим матерщинным словом. Вообще так делают все мальчишки и девчонки, когда подрастут. – А ты делал? – спрашивал я Тольку. – Сколько раз! – с гордостью отвечал Толька. Ну и, поскольку он уже определился у меня, как половой гуру, то обещал и меня всему обучить.

Сказал, что есть у него девчонка, которая ему всегда даёт, мне она даст тоже. И мы даже обговорили время, когда всё должно было произойти.

Вообще я тогда ещё был совсем молодой, в классе так, третьем-четвёртом.

Помню в ночь, накануне перед обещанным половым актом, что-то лежал я в постели вместе с родителями. Заговорились мы о чём-то перед сном и родители уснули. А мне – не спалось. Мне было ужасно стыдно за предстоящее моё грехопадение. Если вдруг родители узнают про такие мои, даже – мысли – нужно будет просто умереть от стыда и позора.

И – потом – вдруг что-то случится непредвиденное? Я старался с Толькой разобрать все возможные ситуации, чтобы уже быть готовым ко всему. Я спросил его как-то: – А вдруг, я – засуну, а мне в этот момент ссать захочется? Логично вообще. Потому что, как я уже понимал, один и тот же орган мог употребляться в разных целях.

Толька на минуту задумался. Потом авторитетно сказал: – Ссы!..

По какой-то причине свидание с обещанной Толькиной девчонкой у меня не состоялось. Но мудрые советы своего наставника я запомнил.

Оставалось ожидать подходящего случая…

В общем, когда я со всех сторон рассматривал мертвецки спящую Гальку, я уже знал, что мальчикам нужно делать с девочками. Оставалось прояснить детали. Беспрепятственно приспустив, наконец, с Гальки трусы, я стал рассматривать, где же у неё та самая заветная дырка, про которую рассказывал Толька. Дырки не было. А была сплошная складка, которая начиналась сверху, от живота и пряталась между ног где-то внизу… Вот, блин, ну, не бежать же сейчас за Толькой! А Галька всё так же спала. Хоть бы ойкнула, там, или ещё что-нибудь. Ну и – ладно. Я решился. Осторожно стянул с неё трусы совсем, снял свои… Конечно, сердце в эти минуты – триста ударов! А вдруг зайдут? А вдруг – всё-таки проснётся? А вдруг?..

Для удобства, я раздвинул Гальке ноги и ткнул своим окоченевшим древом куда-то в середину складки. И… Как будто всё рухнуло! Внизу живота что-то задёргалось, заныло, и на Гальку забрызгала мутная струя жидкости, похожая на яичный белок. Точь-в-точь такая, как после аналогичного сновидения остаётся на сатиновых трусах. Опять перепугался страшно. Вот сколько страху, оказывается, с этими девчонками!

Ох! Быстро натянул трусы, нашёл в углу погребки чистую тряпочку, всё у Гальки насухо вытер, надел на неё трусы. Всё сделал, как было. И тихо-тихо, озираясь по сторонам, чуть ли не по-пластунски, через огурцы, помидоры, крыжовник, убрался к себе…

И страшно было. И сердце колотилось. Но и чувство какое-то было, будто чего-то – то ли сделал не так, то ли недоделал…Походил туда-сюда по дому, чуть успокоился. А ни моих, ни Мелешкиных родителей дома не было. Все уехали на базар, и приехать должны были только к вечеру. Витька удрал на рыбалку. Ему сказали в палисаднике крыжовник собрать, а он удрал.

А сейчас там лежит, спит Галька, которую ничем нельзя разбудить, что только с ней ни делай.

И откуда у меня опять смелость взялась? Нет, нужно тут выразиться несколько по-другому. У меня опять вспыхнуло жуткое желание, не знаю, чего. Но опять вздыбился мой юный дружок, опять властно чего-то затребовал. И это что-то напрямую было связано с той девчонкой, что продолжала спать в деревянной пристройке, всего в каких-нибудь двадцати метрах от нашего дома. И вот смелость у меня, значит, и появилась.

И я уже, почти не прячась, пригнувшись, правда, как по весне наш кот Василий, побежал к погребке.

Гальку пришлось перевернуть. Потому что спала она уже на животе, а мне было нужно, чтобы на спине.

Трусы я с неё снял, уже почти привычно. Разделся сам. Немного задержался напротив раздвинутых ног. Спит. Точно, спит. Волосы разметались по подушке. Свободно, сонно лежат руки по сторонам.

Вновь затвердевший, напрягшийся свой заострённый ствол я приставил опять к середине складки, надавил, и… легко и сладко куда-то провалился и каким-то седьмым чувством, понял, что на правильном пути.

Верно говорил Толька Зубков: есть у них, у девчонок, дырка.

Всё опять повторилось, но уже в более замедленном виде. И как мне показалось, уже по-настоящему.

Я потом всё за собой прибрал. Гальку обтёр. Нашёл трусы, стал надевать. По ходу процедуры на них порвалась резинка. Взялся завязывать. Руки, блин, тряслись, будто кур воровал. Кое-как завязал на корявый узел. Платье обратно натянул, прикрыл живот и бёдра. Ноги соединил вместе. Потом подумал, что поза получается слишком торжественная, как у покойницы. Чуть согнул одну ногу в колене, чтобы выглядело всё естественно.

И – опять осторожно, пригибаясь и оглядываясь, совсем, как по весне наш кот Василий, заторопился к своему дому…

Конечно, тем, кто делал подобное уже сто раз, может показаться неинтересным всё, что я рассказываю…

Ну, вот… Совершил я, значит, свой ратный подвиг и, как и положено настоящему преступнику, «залёг на дно».

В тот памятный для меня день, как будто ничего не случилось на белом свете. Галька проснулась, как ни в чём ни бывало. Гремела у себя во дворе тазиками, чего-то мыла, стирала, убирала. Поливала грядки с овощами. Потом приехали родители. Сначала её – раньше распродались. Потом – мои. Потом пришёл с тремя пескарями Витька со своей рыбалки, получил пендюлей, полез в крыжовник отбывать трудовую повинность. Если бы не возникающий в моих штанах возбуждённый предмет, как только я вспоминал о своём преступлении, то можно было подумать, что всё мне просто приснилось. Может, и правда, приснилось? Но – нет. Слишком ясно, слишком хорошо я всё помнил.

Но – хоть и вспыхивало каждый день у меня желание проскочить ещё разок в погребку во время Галькиной сиесты, скрипя зубами, я его подавлял. Хватит. Внутренний голос говорил, что, если застукают – не сносить тогда ни головы, ни того, что у меня в штанах настойчиво требовало нового свидания.

И прошло какое-то время. Отошли огурцы. Появились первые помидоры. Которые родителям удавалось продавать сначала по три рубля, потом по два пятьдесят, а потом, когда возить стали уже не сумками, а корзинами – и по сорок копеек.

И вот уехали как-то и мои и Мелешкины родители опять на базар. У себя на хозяйстве остался я. Во дворе Мелешкиных подметала двор Галька. Витька чистил сарай. Потом они уходили в дом. Потом вышел Витька, перескочил через забор ко мне и позвал есть ранетки. У них во дворе росло невысокое дерево уральской ранетки, плоды которой были сказочно вкусными, хоть и наполовину с червями.

Мы приставили к дереву кривую, сколоченную из кленовых жердей, лестницу, нарвали в пазухи ранеток, потом спустились и прямо под деревом устроили пир. Простелили старое одеяло, высыпали на него ранетки, сами сели рядом. Приблизительно так взрослые садятся поболтать за стопочкой самогона, бутылью браги, или ведром пива. Все детские игры – имитация взрослой жизни, подготовка к ней.

Мы, обтряхивая червей, ели ранетки, как и положено, вели беседы, которые с каждой ранеткой становились всё сокровеннее.

Постепенно заговорили ПРО ЭТО. Витька спросил меня, ПРОБОВАЛ ли я? Хотя за моими плечами уже имелась вполне конкретная шалость, я предпочёл о ней умолчать. Во-первых, Галька Витькина сестра. Во-вторых, всё-таки «не сама дала». А я вроде, как украл. Нет, признаваться в этом было никак не возможно. Хотя поделиться с кем-то, обменяться впечатлениями, конечно, хотелось.

И я сказал так: что, мол, в теории я уже всё знаю очень хорошо. И книжки читал, и пацаны рассказывали. И Вальку Потееву кругом трогал, когда в кулюкушки играли. И она не сопротивлялась. Мы вместе прятались, и кричать было нельзя. И Валька молчала. Игра кончилась, а мы про неё и забыли. Уже друзья наши стали кричать, звать нас…

А Витька сказал: – А я уже ПРОБОВАЛ…

У меня глаза на лоб полезли. Витька на год младше меня, я считал его ещё соплёй, хотя об этом ему по дружбе не говорил. И он уже – ПРОБОВАЛ!

– По-настоящему?

– Ну, да…

– А с кем?

– С сеструхой, с Галькой…

Тут у меня ещё и встали дыбом волосы. С… Галькой?.. Витька?..

– А ты, если хочешь, можешь к ней сейчас пойти, она и тебе даст, – великодушно продолжил свои откровенности Витька. – Она сейчас на погребке, наверное, спать собирается.

У меня был какой-то ступор, который Витька истолковал за нерешительность: – Да чё ты, всё нормально, мы уже с ней три года!..

Ну… да… конечно… три года – это… Три года?..

И Витька тут сказал: – Чего ты, – мол, – ссышь? Иди, пока она спать не завалилась…

И я… пошёл…

Галька сидела в полутёмной погребке, на знакомом мне ватном матрасе. В коротеньком халате. Расчесывала свои длинные волосы. – Привет, – говорю, Галя, – что делаешь?.. Как будто слепой, не вижу. Но заговорить как-то нужно. Галька мне что-то отвечала, а я думал, о чём бы её дальше спросить, чтобы беседа не оборвалась. Сел рядом – А ты, говорю, что, ногти ножницами не стрижёшь, обкусываешь? – А можно я на тебя на голую посмотрю, я никогда девчонок голых не видел?..

Галька, как будто не заметила странного перехода в моих вопросах от ногтей к раздеванию, смущённо улыбнулась и сказала просто: – Ладно. Только ты тоже разденься, а то я так стесняюсь…

Мне казалось, что всё это не со мной, что это вообще какой-то сон.

Галька расстегнула халатик, осталась в маленьких жёлтых трусах. Потом сняла и их. Легла на ватный матрас, вытянув вперёд свои тонкие ноги и зачем-то сделав руки по швам.

Раздевался, путаясь в одежде, и я. Уже задубел и жёстко встал мой мальчишеский друг, торчал колом, трусы за него зацепились, я чуть не упал. Наконец, ото всего освободился, остался совсем голым перед лежащей на матрасе Галькой. Стоял с вздыбленным писом, который в напряжении чуть подрагивал. Не знал, что сказать. Вроде время, которое необходимо, чтобы посмотреть на голую девочку уже прошло. И посмотрел уже и рассмотрел. И что-то нужно было делать дальше. Или – сказать…

Когда я учился в четвёртом классе, у нас в школе пошла эпидемия любовных признаний. Кто-то в кого-то обязательно влюблялся, образовывались пары, которые ходили вместе в школу и обратно, подолгу стояли рядом… Большим успехом пользовалась Валька Киселя. Несколько сердец она безжалостно разбила, но были у неё и романы, почти, как настоящие. Мальчишки завидовали тому, кто завладевал вниманием Вальки. И это уже являлось как бы поводом, чтобы влюбиться в неё тоже.

Не избежал этой участи и я.

Стал оказывать Вальке знаки внимания, а однажды, когда мы остались с ней наедине у почты, я в любви ей признался. В этом возрасте каждый из нас уже не раз смотрел в клубе фильмы про любовь и в общих чертах был знаком с техникой признания.

Я сказал Вальке: – Я тебя люблю.

Валька ответила: – Я тебя тоже.

Ответила, как и положено во всех советских фильмах про любовь.

Мы постояли возле почты. Я ждал наступления счастья. Но оно почему-то не приходило. Наверное, оно не сразу приходит после того, когда произносишь волшебные слова «Я тебя люблю». Наверное, оно, как таблетка. Должно пройти какое-то время – потом наступает счастье.

Значит, нужно просто подождать, убить время.

– Ну, что, погуляем? – спросила Валька.

– Пойдём, погуляем, – я ответил ей.

И мы пошли. Прошлись по всему совхозу из конца в конец. Счастья не было. Я предложил пройтись ещё раз. Но Валька уже не согласилась. Потому что была зима, и мы оба уже замёрзли, как собаки.

По молчаливому обоюдному согласию на следующий день и на всю оставшуюся жизнь мы с Валькой сделали вид, что у нас ничего не было.

И, правда, не было.

И вот теперь я стоял перед Галькой без трусов с бессовестно большим голым писом и не знал, что сказать. Пауза затянулась, и я спросил, я сказал ей то, что не говорил потом никогда ни одной девушке: – Давай поебёмся?.. – Давай, – опять просто ответила Галька. Немного опустилась с подушки вниз так, что подогнулись колени, и – развела их в стороны…

Нет, это продолжался какой-то сон. Я взобрался на матрас, взгляд мой остановился на вертикальной складке между Галькиных ног. Знакомая складка. Галька прикрыла ладошкой глаза. А складку не прикрыла. Что тут думать-то! Член вонзился туда, в середину, толстым поршнем, по-взрослому, вошёл глубоко внутрь. Я не мог ни думать ничего, ни контролировать себя. На смену обычным земным чувствам пришёл целый космос неизведанных ощущений! Я не мог остановиться. Я безжалостно пронзал худенькую Гальку, а она в ответ только постанывала.

И потом вдруг кончилось всё. Ноющее сладострастие в низу живота, вспышка в мозгах и медленно наступающее успокоение…

– Ты всё? – по-будничному спросила Галька. – Слазь. Спать я уже не буду, нам ещё с Витькой помидоры нужно готовить к базару.

«Готовить к базару» – это собрать, протереть тряпочкой, уложить помидоры в корзины. Те, что позеленее, более плотные – на дно. Самые красные – сверху, чтобы не помялись, когда их будут везти в автобусе. Работы много.

Я вышел.

У меня тоже по домашнему хозяйству было много дел.

И стал я с тех пор потихоньку забегать к Гальке. То на погребку, то и – прямо домой, когда её родителей не было дома.

Но у меня возникли некоторые вопросы к брату её, Витьке. Мне было интересно, как это он умудрился уже давно стать взрослым и ещё скрывать это ото всех так ловко.

Я улучил момент и обратился к нему со всякими расспросами на волнующую меня тему. Как раз была ночь. Мы выгнали в ночное совхозных лошадей. Зажгли костёр, побросали туда картошку. Наломали душистой конопли, сделали себе из неё мягкие постели, улеглись перед костром и под звёздами.

Время от времени звёзды падали. Их, падающих, в августе много. Можно одно за другим загадывать желания, которые обязательно потом будут сбываться.

Ну и я тут к Витьке о своём. Пусть не наболевшем – чему уж тут болеть, но – о волнующем.

В общем – Как? Когда? Ну – ты ва-а-щее!

Поскольку мы стали с Витькой уже почти, как родня, то не стал он ничего скрывать, не стал отнекиваться. Тем более что поговорить на взрослые темы ему, по-видимому, ещё ни с кем не удавалось. Это мне повезло: у меня был Толька Зубков. В теории я был уже подкован – как я думал – дальше некуда. А тут уже как-то так удачно и практика подоспела…

В общем, рассказал мне в эту ночь Витька свою историю.

Во-первых, почему молчал, никогда не похвалился? – Ты что? Если бы папка с мамкой узнали – сразу бы убили!

И, правда – убили бы, кто бы сомневался!

Ну, а как всё получилось? Тут всё как-то само собой вышло. Ну, Витька с сестрой росли вместе. И вместе – прямо совсем. У них была общая спальня, чуть ли не до окончания школы. Друг дружку не стеснялись, имели полное представление о том, что девочки отличаются от мальчиков, и даже знали, чем.

Как-то летом, Галька тогда, кажется, окончила пятый класс, а Витька седьмой, собрались они «в поход». Звучит громко. На самом деле «поход» – это была небольшая прогулка в степь за дом. Нужно было взять с собой хлеба, бутылку молока и где-нибудь подальше от дома их съесть.

В степи росла кукуруза. Её приказал посадить дедушка Хрущёв. Чтобы маленькие дети могли по кукурузе гулять, в ней прятаться, играть в войну. Играть в войну, чтобы потом напасть первыми на Америку, которая всё время хочет на нас напасть.

Ну, и Витька с Галькой пошли в кукурузу. Местность, где её посеяли, была неровной. Бугры, ложбинки. На буграх королева полей вырастала низенькой, не дотягиваясь, даже нам, детям, до колен. А в ложбинках вытягивалась так, что хитрая частная корова могла в ней укрыться с рогами.

В одной из таких ложбинок сестрёнка и братик решили устроить привал.

У Витьки на этот случай было прихвачено с собой небольшое тонкое одеяло. Его расстелили. Галька, как хозяйка, накрыла на стол. Шли до кукурузного поля каких-то минут пятнадцать, а аппетит уже разыгрался зверский. Покушали. Дома хлеб с молоком никогда такими вкусными не были. Дел вроде уже не было никаких. Поход закончился. И тут Витьке пришла идея поиграть «в доктора». – Давай, – обрадовалась Галька, – а как? – Ну, ты снимай трусы, а я тебе буду укол делать.

Сделали Гальке укол. Потом решили укол сделать Витьке. Пока готовили «шприц», «растворы», пока, наконец, сделали Витьке укол, у него встал его пис. Решили, что его тоже нужно лечить. Галька оторвала широкий кукурузный лист и аккуратно обмотала, «перевязала» Витьке «больной» орган. Правда, пис от этого ещё больше напрягся, и головка его даже высунулась из перевязки.

Потом очередь «лечить» настала у Витьки. Он тоже оторвал кукурузный лист, попросил Гальку снять трусы и наложил ей «повязку»: пропустил зелёный бинт от пупка по дуге вниз, до попки. Сверху натянул трусы, чтобы «повязка» не спадала.

«Болезнь» у Витькиного писа не проходила. Он так у него торчал всё время, пока «доктор» занимался «лечением» своей сестры. Тогда решили поиграть в «папки-мамки». – А что это такое? – опять спросила Галька. – Витька сказал: – Снимай трусы. Галька сняла. «Бинты» размотали, повыкидывали. Витька знал, что «папки-мамки» – это, когда дяденька ложится на тётеньку и тыкает в неё своим писом. Да, что там – Витька! Все во дворе уже давно об этом знали. И Галька тоже. Только они с Галькой ещё не пробовали.

Ну, Витька на Гальку лёг, стал тыкать. Когда оба устали, решили, что пора уже идти домой. Но игра, хоть и не доставила обоим удовольствия, но понравилась. Была в ней какая-то тайна, которую вообще-то знают одни взрослые, а теперь вот и они, Галька и Витька. И стали они ходить в поход всякий раз, когда не было по дому особенных дел, когда родители уходили на работу, ездили на базар.

И тут как-то случилось неожиданное. Пошли Витька с сестрой, как обычно, «в поход». Как обычно, расстелили одеялко, сели, покушали хлеба с молоком. Галька сняла трусы, легла играть в «мамку». И – то ли легла как-то по-особенному, то ли Витька тыкнул сильнее обычного, только пис у него просунулся дальше, стал уходить вглубь Гальки. Раньше только головка окуналась, тыкалась в Галькину щелку, а теперь весь пис, будто чего прорвав, стал уходить внутрь. Галька ойкнула, А Витька ещё надавил. И потом стал в ней двигаться, двигаться… Галька сразу пыталась оттолкнуть, как будто ей больно было, а потом сама стала двигаться навстречу, «подмахивать». Потом Витька устал, вытащил своего писа. И!.. Такой ужас они увидели вместе с Галькой! Весь Витькин пис был в крови, в крови было у Витьки всё вокруг, весь низ живота у Гальки был перепачкан кровью!..

Перепугались оба страшно! Витька подумал, что разорвал чего-то своей сестре. Конечно, он же чувствовал – как будто чего-то рвётся! Он приложил своего писа к Галькиному животу. Длинный возбуждённый пис от низа живота дотягивался до пупка. Что тут может быть? Кишки? Лёгкие? Если Витька проткнул сестре лёгкие, то она вот-вот умрёт. А родители его убьют.

Галька плакала, била Витьку кулаками. Если бы она была при смерти, то кулаками, наверное, не била бы. Витька стал успокаивать сестру. Обтёрлись травкой, листьями кукурузы. – Трусы не надевай, – предупредил сестру Витька, – запачкаются. Немного посидели. – Пойдём домой, ты как? – спросил сестру Витька. – Ничего. Только страшно – сказала она тогда ему, размазывая слёзы, которые всё ещё продолжали катиться из глаз.

Но никаких страшных последствий после кровавого происшествия не случилось. Родителям ничего не сказали, и они ничего не узнали. У Гальки ничего не болело, крови больше не было и вообще всё опять стало весело и хорошо.

Только перестали они ходить «в поход». Витька иногда звал: – Пошли, просто погуляем. Но Галька отказывалась. Боялась. А Витька звал опять. Клялся, что ничем её не обидит. Только сходят в кукурузу, выпьют вместе молочка – и всё.

Поверила.

Когда молоко выпили и съели хлеб, Витка осторожно попросил: – А, давай, попробуем, как раньше? Мы с тобой поиграем в «папку-мамку», как раньше, я просто на тебе полежу?.. – А, давай, вначале – в «больницу»? – сказала Галька.

Она медленно, как-то по-особенному перевязывала Витькин пис. Вначале подержала, погладила, внимательно его рассматривая. Потом обмотала кукурузным листом и продолжала держать в руках.

«Лечить» Гальку Витька уже не стал. Они, не сговариваясь, пошли к одеялу. Галька улеглась, приподнявши бёдра, сняла трусы. И – да, как в прошлый раз, раздвинула согнутые в коленях, ноги.

Витька не сдержал своей клятвы. Он сразу хотел делать всё, как раньше, но не встретил уже привычного препятствия, и продвинул, правда, с усилием, своего писа дальше и так – по самые, до самого конца. И Галька не вскрикнула и ничего не сказала.

И потом, когда они ещё и не раз, и не два приходили в кукурузу играть в «папу-маму», крови у неё уже не было.

Когда Витька это рассказал, почти всё мне стало понятно. Только один вопрос я в своё время не прояснил с Толькой Зубковым и спросил у Витьки. Я сказал, что, говорят, от этого бывают дети. Что будет, если Галька вдруг забеременеет? И Витька меня успокоил: – Что ты! Дети родятся, когда уже все взрослые, когда женятся!..

В общем, опасений на этот счёт, оказывается, тоже никаких быть не могло. Мы ещё не взрослые и жениться нам – как пешком до дружественного Китая.

Но лето это у меня было последним в совхозе. Я поступил в культпросвет, и уже с осени стал жить в городе, в общежитии.

А с Галькой встретился вновь уже на её свадьбе.

Меня нашли, пригласили пофотографировать торжество в семье Мелешкиных.

Галька дружила где-то с год с парнем из соседней улицы, Серёжкой Пантюхиным. У них, говорят, была любовь. Как похвалялся своим дружбанам Серёжка – он сломал Гальке целку. Количество сломанных целок в рассказах совхозных сердцеедов раза в два превышало число девушек призывного к половой жизни возраста. Но, тем не менее, Серёжка, как порядочный человек, был обязан на Гальке жениться. На тот момент она ещё счастливо забеременела. Прав был Витька: дети появляются уже у взрослых и – в период женитьбы.

Галька была на свадьбе очень красивой. У неё даже выросли груди!

Но прожили они с Серёжкой всего лет десять. Они переехали в город, купили машину, дачу. Там, на даче, Сережка и сгорел. В небольшом деревянном домике, который сам построил.

Хоронить его привезли в Растсовхоз, на «родовое» кладбище советских ссыльных.

В разных местах совхозного погоста расположились холмики друзей, товарищей моего детства: Витьки Мелешкина, Алеси Двинской, Серёжки Пантюхина.

В короткую надпись «родился-умер» вместилась целая жизнь каждого. Где уже не было войны. Не было голода. И у каждого – какое счастье! – были и папа и мама.

И была обыкновенная жизнь. Единственная и неповторимая.

Тёмные аллеи

Юлька Петракова. Мелкий серый воробышек на первом курсе Актюбинского пединститута. Кругом в тёплом сентябре поприходили на занятия накрашенные студенточки в мини и с разрезами до пояса макси. А Юлька – во всём простеньком, без изысков. Хотя и могла бы выделиться – папа зубной техник, мама – известная в городе на дому колдунья. Но – нет. Всё обыкновенное, слегка подростковое. Что, впрочем, выглядело вполне органично: всего семнадцать лет, росту чуть более полутора метров. Выдавали и все-таки выделяли Юльку из общего контингента глаза. Умные. Чёрные.

А я тогда в институте был уже «дедом». Третий курс, через год – учитель русского языка и литературы. Проходя как-то мимо Юльки и чуть не перецепившись, потому что маленькая и не заметил, я что-то отпустил в её адрес весёлое. Конечно, совсем не обидное, потому что девчонка, потому что, перецепившись через девчонку, можно использовать этот случай, чтобы познакомиться, сказать ей комплимент. Такой, чтобы улыбнулась. Я увидел умные глаза. Очень захотелось сказать что-нибудь необыкновенное. Сильно не напрягался. В двадцать лет идеи, мысли фонтанируют во все концы. Куда было Юльке деваться – она улыбнулась. Мы стали сразу разговаривать, будто знали друг друга тысячу лет. Любая точка, которой мы с ней касались в разговоре, оказывалась точкой соприкосновения. Мы будто сразу стали продолжать разговор, который только что, пару минут назад, прервался…

Так познакомились.

Юлька понравилась мне. Но я не стал провожать её домой после занятий, не стал дарить цветы, строить глазки. Я не воспринимал её всерьёз, как девушку, женщину. Она казалась мне ребёнком, с которым можно интересно поговорить на любую тему. Вместе посмеяться. Сходить на спектакль Сашки Самодурова.

Ну, домой мы иногда вместе шли. Совпадали маршруты. Ну, случалось, и до самых дверей я этого цыплёнка доводил. Ничего не специально. Просто так совпадало.

И домой к ней потом пару раз, а потом и чаще, я стал заходить не потому, что имел какие-то виды на маленькие, чуть припухшие, Юлькины губы и едва заметные груди. Просто у неё с литературой бывали какие-то неувязки, а я мог помочь. Я, как и Юлька, в литературу был очень влюблён, но прочитал, конечно, в силу своего возраста, больше. Притаскивал к Юльке всякие книги со стихами Вознесенского, Маяковского. Мы вместе, вслух, читали «Тёмные аллеи» Бунина.

Ах! Эти «Тёмные аллеи»!..

Юльке нужно было сдавать экзамен по русской литературе. Среди прочих вопросов был Бунин, которым я в ту пору зачитывался. Я взялся Юльке рассказывать о том, как сам отношусь к творчеству классика, что нравится, что – нет. Мы укладывались на диван с высокими подушками – на Юльке были только маленькие трусики…

Да, в квартире у Юльки летом, когда нужно было сдавать экзамен, было жарко, и она сбрасывала с себя одежду, оставаясь только в трусиках, и в таком виде продолжала со мной общение. В таком свободном её поведении, отчасти, был повинен и я сам. Я замечал и говорил Юльке об этом вслух, что она похожа на маленькую прекрасную статуэтку из времён античности. Что если ещё выбрить ей лобок и осветлить кожу, то можно ставить на пьедестал и бесконечно любоваться. Про лобок – это уже было позже, а пока – просто и целомудренно, мы укладывались на диван – ну, точь-в-точь Шурик со своей Селезнёвой – и читали вслух тёмные аллеи. Поверьте – лучшего, более эффективного восприятия знаменитого цикла Ивана Алексеевича быть не может.

Рядом со мной лежала симпатичная юная девушка с хорошенькой, практически, голой, фигуркой. Перспективные грудки, набухшие розовые соски.

Приставать, что-то делать с этим юным совершенством я ничего не собирался. Я считал себя по сравнению с ней бесконечно взрослым, чуть ли не старцем. Хорошо с Юлькой, замечательно, но какая может быть любовь с этим ребёнком? Ну, ещё посмотреть на неё – ладно. Что уж скрывать – смотрел бы, не отрываясь.

Я и страниц-то Ивана Алексеевича не замечал, читал всё по памяти, не замечая времени и не знаю, насколько близко всё было к тексту. Может, и совсем далеко.

Но Юлька получила по своей литературе пятёрку. И попался на экзамене ей именно Бунин. «Тёмные аллеи»…

Юльку я не целовал и нигде не трогал, хотя она безгранично мне доверяла.

Сессия благополучно завершилась, и её направили на практику в пионерский лагерь «Дружба», что находился рядом с Растсовхозом, посёлком моего детства. Там жили мои родители, и лето я тоже проводил с ними, ночуя отдельно, на чердаке, на ворохе зелёного душистого сена.

Естественно, что по вечерам я бегал проведывать Юльку.

Мы прохаживались с ней по длинной тёмной аллее из густых клёнов, которые над нашими головами переплетались ветками, мы шли, будто по зелёному коридору. Ночная свежесть и запах кленовых листьев…

Вот я думаю – душе необходимо своё питание. И это – музыка, мысли, чувства. Это картины, образы.

Какое питание получала душа Пушкина? Лицей, Царское Село… Статуи, ротонды, пруды, лужайки. Сотни умных книг. Театры. Балет. Вот эта строчка, о футболистах – она оттуда: «То стан совьёт, то разовьёт И быстрой ножкой ножку бьёт…».

Какое питание получают души детей, вырастающих в трущобах? Среди пустырей и свалок? Среди однообразия панельных пятиэтажек? Среди разговоров, в которых через слово – мат? Какое питание получают души детей, для которых вся живопись – это «Три медведя», «Растерянный витязь»?.. Уроки пения, где «И, как один умрём!..».

Я благодарен судьбе и своей маме, что именно в посёлке Растсовхоз прошли мои детство и юность. Огромный сад из тополей и клёнов насадили в Растсовхозе ссыльные «изменники Родины» и «английские шпионы». Многокилометровые арыки проходили через кленовые аллеи и посадки ранеток, кустарников малины и смородины. Весной случалась это чудо – цвели ранетки. И в тихом безветренном саду стоял густой одуряющий аромат, жужжали пчёлы, останавливалось, застывало в ветках горячее майское солнце.

А вокруг пионерлагеря «Дружба», по всему периметру, были посажены тополя, которые выросли через десяток лет в стройных красавцев. И заслонили всё внутреннее пространство детского городка от жгучих сухих казахстанских ветров. Я прибегал туда мальчишкой ещё до заезда юных пионеров, в середине мая. Пушистая трава, цветение пастушьей сумки, одуванчиков. Спокойный тёплый воздух, в котором легко и свободно разлетались, парили крошечные парашютисты – пушинки семян созревших одуванчиков…

И тёмными, то тёплыми, то прохладными июльскими вечерами мы с юной подружкой прогуливались по тёмным аллеям моего Царского села. И я уже позволял себе тактильно обнаруживать перед Юлькой свой к ней интерес. Брал её за руку. И из моей руки в её руку тогда проскакивало электричество. А, когда мы шли по аллее, осторожно поддерживал её за талию. На Юльке было тонкое платье, я слышал сквозь ткань тепло её тела, а, когда смещал кончики пальцев по волнующему изгибу, то дотрагивался до резиночки трусиков, и это обдавало меня жаром изнутри… В конце концов, мы поцеловались. Ощущение – как будто ты стоял на табуретке, её выбили из-под твоих ног, а ты не упал, потому что потерял вес… Я никогда до этого не целовался. Вот это соединение губ с губами – это оказалось каким-то волшебством. Единственное смущало: в брюках напрягся, вздыбился пенис, и мне от этого перед Юлькой было неловко. Я боялся, что она это почувствует, и это обидит её, оскорбит. Я повторял поцелуи, а сам старался повернуться таким образом, чтобы животное моё желание не могло себя выдать.

Для меня Юлька была хорошим другом, молодой, доверчивой девчонкой, с которой я не представлял себе взрослых отношений. Ну, встречаться, ладно – поцеловаться, но дальше – ни-ни! У нас большая разница в возрасте. Я уже пожилой, потрёпанный жизнью, мужчина, а Юлька – ещё совсем соплячка. Валялась, вон, со мной на диване, почти голая и не представляла, дурочка, чем всё это может кончиться.

А взрослым и мудрым я себя считал вот почему.

Невинность свою я потерял еще, когда мне было лет пятнадцать. Однажды вечером я с местными своими друзьями стоял у совхозного клуба. Внутри хрипел музыкой дешёвенький проигрыватель, шли танцы, а Васька Мамотенко и Вилька Грец вышли покурить. Я на улице стоял в одиночестве, они подошли ко мне. Васька протянул папиросу. Я затянулся, стал кашлять. Плюнул, папиросу выбросил. Васька и Вилька рассмеялись. Они были старше, давно кончили восемь классов и уже ходили работать на завод. И старшие товарищи высказали предположение, что я ещё и с девочками никогда ничего не пробовал. И, поскольку я в ответ только кашлял, решили, что и тут со мной всё ясно. Было решено этот пробел в моём воспитании восполнить и сходить к Викусе Рассохиной. Отказаться от такого предложения было никак нельзя. Боюсь я что ли? И совсем не боюсь. Давно хотел. Только не представлял, как. А оно, оказывается, вон как – просто сходить к Викусе Рассохиной.

Викуся была дома одна. Папки у неё не было, а мамка дежурила в свинарнике. Не красавица. И старая – ей уже то ли шестнадцать, то ли уже семнадцать лет было. Васька с Вилькой сели за стол играть в карты, а меня послали к Викусе за ширму. Я в тот вечер у неё был первым. Через двадцать секунд я стал мужчиной.

Ощущения какие-то… Ну, не ожидал я, что всё это так…

Потом друзья как-то ещё раз позвали меня с собой. И я сходил с тем же самым успехом. В компании сверстников я уже с чистой совестью мог говорить, что ЭТО у меня уже было, и не раз, но повторять всё в том виде, как делали мои товарищи, я уже не хотел.

Викуся вышла замуж за работягу с кирпичного завода, а совхозные парни продолжали к ней заглядывать. Стучались в дверь вечерком, говорили: – Пойдём с нами, а то мы мужу всё про тебя расскажем.

И она выходила…

И вот – Юлька… Разве с ней можно что-нибудь подобное?..

Я целовал её, кружилась голова, сбивалось дыхание. И – старался повернуться как-то боком, чтобы ненароком не ткнуться куда-нибудь ей в живот или бедро своим жёстким тупым предметом…

Мои родители каждый год ездили на Украину, на историческую родину моей мамы. И в этот раз решили взять с собой меня. Юлька осталась в своём лагере, я уехал купаться в Днепре и объедаться вишнями и абрикосами, которые в селе Карнауховка валялись даже на улицах. В Актюбинске на базаре пять рублей за килограмм, а там – под ногами. Ешь – не хочу.

Когда вернулся из Украины, узнал, что Юлька умотала куда-то за Байкал, к своим родственникам. И встретились уже только в середине сентября. Очень обычная такая была встреча: я позвонил. Юлька открыла. Она была без ничего, в знакомых мне трусиках. И раньше так бывало, ничего особенного. Но мы с Юлькой уже целовались в лагере, и поэтому тут же, в прихожей, поцеловались. И я взял подружку на руки и отнёс на диван, потому что голую девушку удобнее целовать, когда она лежит на диване.

Я по-прежнему пребывал в твёрдой уверенности, что у наших отношений должен быть определённый предел, за который переходить никак нельзя. Но в этом моём для себя правиле ничего не было про то, чтобы я не мог раздеться сам и целоваться с Юлькой уже в таком виде. Юлька легко на мгновение приподнялась, чтобы мне удобнее было стянуть с неё трусики. Куда-то в угол, вслед за ними, на них, упали и мои.

После радости и оглушённости от первого поцелуя, я снова провалился в какое-то другое измерение пространства и времени от соприкосновения с Юлькиным голым телом. Когда Рай – там, наверное, всё время такое испытывают.

Обнимались, сплетались телами, целовались.

Я, конечно, помнил, что есть границы, через которые переступать я не должен.

Если девушка так мне доверяет, то это не означает, что я могу этим бессовестно воспользоваться.

Жениться нам ещё рано. У Юльки впереди три курса. У меня выпускной, потом нужно ещё найти своё место в жизни. В общем, всё можно, а ВОТ ЭТО – нельзя, потому что.

И мы продолжали обниматься и целоваться абсолютно целомудренно смеясь, улыбаясь, радуясь такой волшебной близости, всем этим касаниям и взглядам глаза в глаза.

И всё было настолько легко, настолько свободно, взаимно, так естественно… Я почти не заметил, как устроился, улёгся между Юлькиных ног. А она и не думала их сжимать, раздвинула, чтобы я мог устроиться поудобнее. Это всё была игра. Глядя Юльке в глаза, я легонько ткнул ее торчавшим всё время пенисом туда, куда вообще-то было нельзя, но – ведь это была игра, просто игра. И я сделал это ещё раз, другой. Осторожно так, чуть-чуть – обыкновенный нежный знак внимания. Больше, сильнее нельзя, потому что жениться нам ещё рано. А так – понарошку, можно.

– А давай я попробую, – шепнула мне на ушко Юлька. Ей игра понравилась, и она решила взять инициативу в свои руки: легко выскользнула из-под меня и устроилась сверху. Особо комфортных условий у меня не было – посередине торчал этот напрягшийся колышек, но это обстоятельство, напротив, оказалось очень даже кстати для наших игр.

Юлька встала надо мной на корточки и, легонько приседая, постаралась повторить те касания, которые минуту назад совершал с ней я. Как я понял, это понравилось не только мне, но и ей. И Юлька позволила себе сесть ещё ниже, ниже. Боже, как она была красива! Я хотел ей сказать: – Юля, так нельзя! – Но ничего не говорил. Что-то затягивал со своими предостережениями. Потом я почувствовал, что девушка моя уже не может быть ко мне ближе, не может сильнее присесть, что, будто бы, наши отношения останавливаются на полдороге. Я уже забыл о своих клятвах самому себе, у меня вообще в голове остались две-три мысли, которые сосредоточились в одной точке… В голове мелькнуло: – Что, у неё ТАМ так мелко?.. И тут Юлька совсем ослабила колени, я почувствовал тяжесть её тела, которую, казалось, сдерживал только мой окоченевший, вздыбившийся, стержень, но и это длилось недолго, всего несколько мгновений. Преграда, на которой держался, сосредоточился весь Юлькин вес, хрустнула, треснула, прорвалась и, вскрикнув, Юлька опустилась, прижалась, плотно, наконец, уселась на меня. А потом приподнялась и, всхлипывая, стала повторять, делать на мне эти разрушительные приседания всё резче и безжалостнее…

Вот так я, всё-таки, блин, и женился…

Преступление и наказание ХХХ

У Вадика что-то не заладилось с университетом. Накопилась куча несданных зачётов. Экзаменов. Нужно было или сдавать, или… В общем, Вадик выбрал академический отпуск. Тем более, что было это уже не впервой. Время пребывания Вадика на факультете журналистики МГУ приближалось к восьми годам и грозило опять растянуться на неопределённый срок.

И поехал Вадик в деревню, к родителям. Чтобы не сидеть у них на шее, даже устроился на работу. Мотористом – качать воду на совхозные поля. Работа – не бей лежачего: утром включаешь мотор, вечером выключаешь. Время от времени подтянуть на насосе сальники, либо набить новые.

Мотор с насосом в специальном, похожем на погреб, сарайчике, где летом всегда прохладно. И даже стоял широченный, разложенный диван-кровать, где в знойные дни после обеда можно было прекрасно отдохнуть. Только неизвестно, правда, от чего. С утра валялся, слушал «Спидолу», Сашу Чёрного читал, потом обедал бутербродом с маслом и со свежим, пахучим огурчиком. А после обеда – опять на диван, опять отдыхать…

Дни помогала коротать Нина Андреевна, молоденькая учительница начальных классов. Хотя она и говорила «звОнит» и «крантик», однако при близком общении показала себя довольно смышлёной и поначалу даже девственницей. Последнее обстоятельство, по-видимому, её уже давно угнетало, но не могла она позволить решить наболевшую проблему грубому сельскому механизатору. Была у Нины Андреевны интуитивно-инстинктивная тяга к людям интеллигентным и образованным. Вот, как, к примеру, таким, как из Москвы приехавший Вадик. Которого уговаривать долго не пришлось.

Ну, это, конечно, так, общая схема.

На самом деле был, конечно, традиционный период знакомства, который проходил под звуки танго на танцах в местном клубе. Учиться танцевать танго совсем не обязательно. После того, как начинает играть музыка, нужно подойти друг к другу, обняться и начать топтаться посреди зала. Обняться – грудь к груди, бедро – к бедру. Очень волнующе. Иногда музыка из-за этого прямо в голову ударяет. В это время пальцами, ладонями можно деликатно обследовать тело девушки, тактильно и сенсорно выявить расположение крепёжных элементов её нижнего белья, а также и приблизительный его фасон.

Нина Андреевна на этот счёт ничем особенным не выделялась. В чём, после прогулок в роще при луне, осторожных, а потом уже и неудержимо-страстных поцелуев на прохладных травках, Вадику посчастливилось убедиться.

Ну, а дальше…

Дальше – Нина Андреевна зачастила к Вадику на работу. Потому что у неё были летние каникулы, а у Вадика – укромный отдельный офис с облупленным диваном. Посреди офиса с влажным земляным полом, правда, урчали мотор с насосом, чего, отнюдь, не являлось помехой для молодой пары.

То, что она невинна, Нина Андреевна подчёркивала на каждом шагу: девственное, мол, ложе, ещё не смято смертною рукой. Когда девушка об этом настойчиво рассказывает, всячески подчёркивает, то, ясный перец, с этим нужно что-то делать. Она ищет каких-то убедительных доводов, чтобы, при соблюдении всех необходимых приличий, устранить-таки досадную препону. Вадик всё это сразу смекнул и не стал тупо настаивать на отношениях, которые могли привести к позорной дефлорации. Он сделал вид, что девственность Нины Андреевны ему самому дороже всего на свете. Но, ведь можно как-то общаться, чтобы и волки были сыты, и целки целы. Целуя, и при этом, всё смелее и смелее поглаживая под одеждами Нину Андреевну, он заинтриговал её всякими таинственными намёками. Что, мол, если любишь, то можно всё и по-другому. И не будет никаких повреждений. А однажды, когда в его страстных объятиях несчастная девственница не находила себе места, он, словно бы невзначай подставил ей своего взволнованного, вздыбившегося, дружка. Нет, он не сказал ей пошлое: «Соси!». Со стоном, нежно, просительно, он прошептал: «Поцелуй…». Ну, и дальше пошло всё, как по маслу.

Вадик очень гордился своей педагогической победой. Он потом ещё много раз, для закрепления материала, повторил, что нет в их обновлённых отношениях ничего постыдного, что он понимает, как важно Ниночке до замужества сохранять свою чистоту. И он, как бы ему ни было трудно, никогда не переступит запретной черты, чтобы не навредить грядущему Ниночкиному замужнему счастью.

Ведь как бывает? Ночь. Луна. Поцелуи, праздник прикосновений. Уже произошло всё, даже признания в любви. Не было, только одного. Чего нельзя. И для девушки только нужны подходящие слова, чтобы и то, чего нельзя, стало можно. Что-то, вроде: «Сезам! Откройся!». Она уже готова, она уже ждёт этих слов. Но, ошибёшься, не то ляпнешь – и всё пропало. Сформулируешь обоснование из красивых слов – она твоя. В такие минуты красиво соврать – святое дело.

Созревшие девушки на пороге новой, взрослой, жизни мечтают, чтобы их обманули. Они хотят близости с мужчиной, но не так, чтобы мечту эту можно было произнести вслух обыкновенными словами. Когда вслух, открытым текстом – это уже грубо, стыдно. Да и вообще – как кто-то мог подумать, что они могут захотеть всего этого грязного безобразия! Но встречи с юношами, разговоры с ними, кажутся вполне безобидными. – Ну и что такого, говорит себе девушка, – если мы сходили с ним вместе в кино? – Ну и что, если он взял меня за руку? – Потом – Мы только поцеловались…

Потом… Юноша-старшеклассник убедил свою подружку что, если она станет «в стоечку», то есть, на четвереньки, то он ей сделает очень хорошо, и детей не будет. Всё, что мальчик до этого делал девушке и говорил, было, действительно, очень хорошо и нежно. Могла ли она сомневаться, что на этот раз он сделает ей что-нибудь дурное? Ну, встала, как он просил. Хорошо не получилось. Даже вышло больно, но вытерпела. Потом ещё несколько раз пробовали – не убедил её мальчик, что это так уж хорошо. Просто целоваться было интереснее.

А потом она ещё и забеременела.

Обманул? Наверное, немножко – да.

Но, ведь девушка для того и встречалась, она сама хотела этого обмана…

Однажды (наш герой опять выбрал подходящий момент) Вадик шепнул Нине Андреевне, что, если он очень осторожно постарается к ней войти, то всё её природное сокровище останется в целости и сохранности. На тот момент на учительнице не было уже не только трусиков, но и платья. А в руках она уже привычно сжимала то, чего, оказывается, могло в неё войти совсем безобидно. Она ещё раз осмотрела его со всех сторон – ну, да, ничего страшного. Даже – такой красивый! Поцеловала, отчего он ещё больше напружинился, заблестел своей глянцево-фиолетовой головкой. И – легла поудобнее. Вадик ещё попросил коленки развести подальше, чтобы, значит, обеспечить максимальную безопасность, истекающему соком, атрибуту невинности.

Получилось совершенно замечательно. Невинность даже не пикнула. В следующий раз Нину Андреевну уже и упрашивать не пришлось. Быстро сняла трусики, легла и широко-широко раздвинула коленки.

А тут ещё Вадику подвернулось медицинское пособие, где про эластичность девственной плевы был целый абзац. Выходило, что у некоторых девушек она может растягиваться, как резиновая. Вадик эту полезную, очень своевременную, строчку Нине Андреевне показал. Которая ноги уже так сильно не раздвигала, и осторожно с Вадиком допускала некоторое разнообразие поз, но хотела всё-таки своему смелому поведению иметь научное оправдание.

И наступила у них после этого яркая, насыщенная экспериментами и открытиями, полноценная любовь. Нина Андреевна была очень довольна, что, несмотря на сильное искушение, сохранила главное, чем должна дорожить девушка. Вадик радовался, что нашёл для подружки нужные слова. Они со стороны, может, и казались не очень убедительными, но роль свою сыграли.

Так радуется кандидат в депутаты, который, бормоча в народ одинаковые со всеми другими кандидатами слова, находит вдруг спасительную, очень чувствительную для электората, строчку.

Которая и приводит его потом к заветному депутатскому креслу…

Есть аксиома, которая говорит, что никакое счастье не только не может быть бесконечным, но и долгим. Праздник на Вадиковой улице кончился совсем неожиданно, и неприятность пришла со стороны, откуда он её никак не ожидал.

Нину Андреевну комсомольская власть наградила путёвкой на молодёжный семинар в Эстонию. Комсомол доживал последние дни, но мероприятия по инерции ещё катились. Вадик свою фею проводил. Десять дней – это практически туда и обратно. И, действительно, время пролетело быстро. В жаркий июльский полдень Нина Андреевна в ярком розовом платье легко сбежала к Вадику в землянку по прохладным деревянным ступенькам. Платье было короткое, плотно облегало девичью фигурку, и едва доходило до. Вернее сказать, едва прикрывало. Но рассмотреть обновку толком даже и не удалось. Полетел в сторону чёрный поясок, в другую – само платье. – Смотри, – хохоча и радостно подпрыгивая, звенела тоненьким голоском Нина Андреевна, – какие я себе купила блядские трусики! Трусики – крохотный полупрозрачный треугольник на верёвочках, который даже не мог скрыть пышной Ниночкиной растительности. Да и треугольник задержался на ней только на мгновение. Уже в следующую секунду лучшая комсомолка района, в чем мать родила, крепко повисла на шее у Вадика.

Встречу тут же отметили жаркой любовной схваткой на стареньком диване.

Теперь можно было и поговорить. Эстония – это почти заграница. Культура со всех сторон. Но, самое главное, на семинаре было столько интересных людей! Нина Андреевна принимала самое активное участие во всех обсуждениях, конкурсах и соревнованиях, которые проводились на молодёжном форуме. После соревнований по стрельбе из малокалиберной винтовки, к ней подошёл сам инструктор Пент Моориц и душевно пожал руку русской комсомолке. Он потом вечером узнал её на дискотеке и предложил вместе попрыгать. И Нина Андреевна с этим Пентом, в оставшиеся до конца семинара дни, целовалась. Ходили вместе на дискотеку, в бар – очень было весело. Пент всё хотел, чтобы отношения у них стали самыми близкими, но Нина Андреевна ему не позволила, хотя весь последний вечер они провели вместе, в номере инструктора. Ну, конечно, он целовал её груди. Чтобы не помять платье, сельская учительница повесила его на спинку деревянной кровати. Груди целовал, хотел стянуть трусики, но Нина была в этом месте неприступна, как скала. Ну, потому, что ей, как мы все знаем, ещё замуж выходить. И – потому что Вадика она уже, кажется, любила… В этот момент Нина Андреевна нежно прижалась к Вадику и со значением стиснула рукой его обмякшего, уставшего, дружка.

Вадик слушал этот озвученный поток сознания и думал, что, однако, как быстро взрослеют эти сельские девушки. Всего десять дней, а какая чувствуется в Нине Андреевне продвинутость! Чтобы поддержать беседу он спросил, просто так – а не брала ли она чего в рот от этого Пента. Рассчитывал, что они сейчас вместе посмеются такому его нелепому предположению. Нина Андреевна, и правда, рассмеялась: – Ну, конечно же! Он всё так мучился, так хотел КОНЧИТЬ… Мне его стало жалко…

– Ой, – вскрикнула Нина Андреевна, мне ещё нужно домой забежать, я чайник на плитке оставила! Быстро оделась, выбежала.

Вадик некоторое время лежал без движения. У него возникло состояние оглушённости. Ревность, что ли? Откуда ревность, если они с Ниной Андреевной про любовь никогда не заговаривали? Вот только сегодня у неё вырвалось. Да… Сегодня у неё много чего вырвалось…

Несколько последующих дней прошли, как в тумане. Любовь? Да, не любовь это. Хорошо вместе проводили время – и только. Да и дурочка эта Нина Андреевна. Какая может быть к ней любовь?

И, в то же время, было ощущение, будто какой спецназовец молниеносно ткнул его ножиком в грудь. Так, как они умеют – смертельно, а, в первые минуты, даже и не больно. И – ушёл…

А Нины Андреевны и не было несколько дней. Готовилась к августовским совещаниям, возила в город, в отдел народного образования, какие-то бумаги.

Прибежала опять, когда время уже было ближе к обеду. Весёлая, влюблённая. Опять кинулась на шею – соскучилась. Опустилась на корточки, стала деловито расстёгивать Вадику брюки. Привычно достала из недр твердеющего дружка. Захватила, пока он ещё маленький, всего в рот целиком, и стала дразнить. Вадик испытывал некоторое смятение. Он никак не мог определить своего отношения к этой девушке. С одной стороны – он испытывал сильное уязвление. Больно ему было в груди от страшного рассказа его юной подружки. С другой стороны – он очень ждал, когда она снова придёт к нему в прохладный погребок, ему хотелось…

А потом что-то вдруг помутилось в голове. Накатила злость. До ненависти – один шаг! Вадик с характерным звуком выдернул изо рта Нины Андреевны разбухший ХУЙ и наотмашь, ХУЕМ, дал ей пощёчину. На лице девушки отобразилось неподдельное изумление. Вадик развернулся и ударил хуем по другой щеке. Потом – опять и опять. Нина Андреевна бросилась к выходу. Вадик – за ней. Когда она взбегала по ступенькам, он огрел её хуем по спине. А потом погнался за ней по полю. Бежать с поднятым хуем было неловко, он поддерживал его рукой и, когда удавалось нагнать подругу, опять смачно, с растяжкой, с размаху, ударял её по спине, по плечам, ягодицам – куда удавалось на бегу достать. Нина Андреевна споткнулась, упала. Вадик нагнал её, остановился, взял в обе руки разгневанный ствол хуя, как бейсбольную биту, и собрался убить, заразу, совсем, к чёртовой матери. Нина Андреевна лежала на спине, прикрыв руками лицо. Платье от падения задралось выше живота, обнажив «блядские» трусы, треугольник которых сбился на бок, совсем всё раскрыв напоказ.

Вадик, правда, собрался её совсем убить. Вместо этого он что-то задержался, задумался, потом… рухнул на Нину Андреевну. Оторвал руки от лица и жадно впился в её губы. И одновременно хуй с усилием воткнул, вогнал, засандалил через низ живота, до самых гланд. Так, что Нина Андреевна вскрикнула на мгновение, перестала дышать. Но Вадик не останавливался. – Блядь! – Кричал он, отрывая губы от поцелуя, – Ёбанная в рот!!! – Матерщинными словами ругался. Но по смыслу, вроде, подходило. Да и не мог Вадик других на тот момент найти. И – целовал дальше. И – ЕБАЛ.

Никогда в жизни ему ещё не было так хорошо с женщиной. И – как признавалась потом Нина Андреевна, – ей тоже.

Когда наступила осень, они поженились. Вадик устроился в районную газету корреспондентом, потом дошёл до главного редактора. Жили они с Ниной Андреевной долго и счастливо.

Что, впрочем, не исключало ситуаций, когда журналисту приходилось опять брать в руки хуй и жёстко корректировать её поведение.

Вид глагола

Когда я был маленьким…Ну… уже не совсем… Когда у меня начался период ещё не взросления, но созревания, мне очень было интересно слушать рассказы старших мальчишек, «пацанов». И рассказы, само собой, про их, уже начавшуюся, взрослую, жизнь. В разговорах зазвучало горделивое, победное «ебал», «выебал». Естественно, особенно в утренние минуты, глядя в постели на невыносимо напряжённую вертикаль будущей власти над женщиной, хотелось тоже кого-нибудь выебать. И всё представлялось достаточно просто: нужно, чтобы девчонка «дала». Поскольку девчонки от природы стеснительные, то, ясное дело, того, что они по первому зову будут снимать трусы и раздвигать колени, случиться не могло никаким образом. Девчонки должны всё время говорить «нет», для виду сопротивляться, хотя, на самом деле, сами тоже очень всего этого хотят. То есть, хотят, чтобы их выебали.

А дальше всё представлялось так: девчонка, выполнив всё, что требуют правила приличия – то есть, посопротивлявшись, высказав своё «нет», «не хочу» разов двадцать или тридцать, наконец, уступает. Но так, что, кажется, что она тут ни при чём, а это ты сам, дурак, снял с неё трусы и залез сверху. И тут ещё важный такой момент: казалось, что главное – это – вот оно – скорее «засунуть». После чего победу можно считать, как у социализма, полной и окончательной. Девочка, наконец, расслабившись, наслаждается возникшим процессом. Счастье считается обоюдным автоматически.

Потом, с неё соскочив и натянув трусы, можно бежать к пацанам и рассказывать, как ты классно «выебал» Таньку Чурилину.

Потом я вырос, стал большой. И слово «выебал» стало для меня приобретать новые смысловые оттенки. И я сделал открытие. В жизни глагол «выебал» может быть несовершенного вида. Если кто-то из мужчин в компании, или в приватной беседе рассказывает, что он «выебал» женщину, то это не нужно воспринимать в буквальном смысле. Возможно, он её и ебал. Возможно, и три-четыре раза «кончил». Но – не выебал.

Приятель – назовём его – Борис, поведал мне как-то простую мужскую историю. Поехал он с новой подругой отдыхать на озеро. Загорали, купались. Потом стали целоваться, и Борис совершил со своей подругой половой акт. Ну, как он мне передавал – всё получилось довольно для первой встречи замечательно. Он ещё боялся, что у него – мало ли чего – «не встанет». У него, нормально – «встал», потом этаким бодрячком проник в женщину и довольно жёстко в ней посамовыражался.

Побежали, взявшись за руки, в озеро, искупались. Вышли на берег, легли опять загорать. И тут, после некоторого молчания, женщина спросила: «Ну, а ЕБАТЬ меня ты когда будешь?..». Вот так – открытым текстом… Вообще, до этого у них в разговоре ненормативной лексики не наблюдалось.

Скорее всего, возникла ситуация, когда женщина не могла подобрать никакого иного слова, чтобы предельно ясно изложить свою мысль.

«Ебал», да не «выебал».

Лавировал, да не вылавировал.

Глагол «выебал», для того, чтобы обрести свой совершенный вид, должен подразумевать обязательное заинтересованное соучастие двух сторон.

Русским языком я занимаюсь давно.

И пришел к выводу, что, в конечном счёте, определить вид глагола «выебал» может только женщина.

Код предательства

Сперма мужчины содержит в среднем восемьдесят миллионов сперматозоидов. Если представить супружескую пару, у которой близость происходит регулярно, два раза в неделю, а живут муж и жена, пусть, не пятьдесят, не сорок лет вместе, а хотя бы тридцать, то получается, что женщину на протяжении супружеской жизни призывают к зачатию около ведра сперматозоидов. Сотни миллиардов. Целый Китай. С Бирмой, Индией и Лаосом, вместе взятыми. А за жизнь – два три ребёнка – больше почти не бывает. Все остальные когорты сперматозоидов, помыкавшись в женщине, отходят в мир иной, так и не сумев себя в этой жизни реализовать. Но… Невостребованность этих хвостатых шалунов не является их собственной проблемой. Если их так много, значит, это кому-то нужно?.. Нужно. Ну, да! Кому? Природе. Этой Природе желательно, чтобы сперматозоидов оплодотворилось, как можно больше. Ей как-то и в голову не приходит, что одна женщина не может родить даже один миллиард детей. Ей это абсолютно всё равно. Природа навешивает на мужчину яйца – генератор спермы, пенис и, как Партия, даёт задание, засеять, как можно больше, посевных площадей. У Природы на этот счёт нет никаких моральных принципов. Сей! – и всё тут!.. Ну, и… мужчина по этому поводу испытывает всю жизнь известное беспокойство. С одной стороны – однажды и навсегда, и только смерть разлучит. С другой – куда же девать всех этих своих претендентов на гражданство? Выдерживает не всякий. Попробовал я когда-то разводить гусей. Не по своей воле – старушка Гурьевна, по доброте душевной, подарила пару. А Маркин, преподаватель биологии в местной школе, сразу сказал, что эксперимент по разведению гусей, заранее обречён на неудачу. Потому что для существования популяции необходим определённый минимум особей. В моём случае – гусиное стадо. Где этих гусей и гусынь несколько десятков. Иначе, в своём небольшом семейном коллективе, гуси перестают нестись – и конец. Гусь вообще по своей природе однолюб. Он всё время при своей супруге-гусыне состоит, ухаживает за ней, одаривает любовным вниманием. До тех пор, пока не посадит её на яйца. Потом влюбляется в другую, которую любит так же беззаветно. Вот для этого-то и нужно гусю стадо. Бывают ли случаи, чтобы гусь, если его разлучает судьба с возлюбленной, вдруг взмывает в небо и оттуда, как лебедь, сложивши крылушки, бросается вниз, чтобы умереть, погибнуть? Рассказов таких нет. Я думаю, причина тут скорее эстетическая, нежели в отсутствии на свете таких верных и благородных гусей. Если с неба падает лебедь – тогда «ох!» и «ах!» – красота-то какая погибла! А, если простой гусь – то, кроме мыслей о борще, такая романтическая смерть ничего не вызывает. Это я про что? Бывают Правила. И бывают Исключения. Правила – это когда Гусь сажает Гусоньку свою на яйца и отправляется дальше для исполнения своего природного долга. Чтобы род гусиный не вывелся, не пропал. И – Исключения. Это, когда Гусь, потерявши свою Единственную Возлюбленную, взлетает повыше и разбивается насмерть. Подозреваю, что и у лебедей то же самое.

Вернёмся же к нашим баранам, то есть, к нам, к мужчинам.

Природа, когда навешивает на мужчину все необходимые приспособления для продолжения рода, одновременно в мозги вводит ему и программу неверности. Кодирует. Мужчины, потому что у них воспитание, долг, совесть со стыдом, конечно, от этого мучаются. У них и борьба всё время идёт с этой аморальной кодировкой, и ломка. Но, в основе своей, остаются предателями, потому что, хоть взглядом, хоть мыслию, а допускают себе отклонение от равномерного моногамного существования. Даже самый первый поцелуй мужчины – самый чистый, самый искренний, это уже поцелуй Иуды… Он будет засматриваться на других женщин. Он будет…

У каждого на этой земле своя роль, своё предназначение.

Иисус знал, чем для него кончится его земная жизнь. Живой человек – он не хотел мучений, он просил Господа – «Пронеси мимо меня эту чашу!..». Так, риторически, просил. Знал, что произойдёт то, что должно произойти. Но трагедия не могла состояться без Иуды. Роли распределены. Расписан распорядок действий. Любимый ученик Христа должен его предать. Потом страдать. Потом повеситься. Потом быть проклятым во всех человеческих поколениях.

Такова была Воля Господа.

Хотел ли этого Иуда? Мог ли упросить Бога пронести мимо него Эту Чашу?..

Последнее желание

Проснулся от запаха. Этого знакомого, противного, удушливого запаха. Опять… Ворочаюсь в постели, сминаю простыни, рву на себе майку. Сползаю, падаю на пол… Из меня продолжает вытекать продукт жизнедеятельности. Но я ничего не могу сделать, чтобы этому помешать. Я верчусь, мычу и размазываю всё, разбрасываю по маленькой спальне. У меня инсульт. Я – почти овощ. Я хорошо кушаю и какаю. В сознании короткие просветления. Тогда я понимаю ужас происходящего. Но не могу пошевелить даже пальцем. Тело неподконтрольно мне. Само вертится в постели, руки двигаются произвольно. Иногда я затихаю. Бывает, надолго, на несколько часов. Иногда мой сон, моё забытьё длится всего несколько минут… Иногда я даже встаю. Испачканный экскрементами, я хожу по комнатам. Пугаю жену, которая почти полтора года уже не спит, потому что непрерывно стирает, готовит. Потому что ждёт моей неожиданной смерти. Потому что я, когда хожу по комнатам, бужу её, наконец, уснувшую… Я не могу разговаривать и не понимаю, что говорят мне. Только временами наступает просветление, когда я опять могу думать, вспоминать. Узнавать… Жена сама не может дотащить меня до ванной. Пытается. Иногда её рвёт. Она не может переносить всех этих запахов… Когда совсем выбивается из сил, звонит детям. Приезжают сыновья. То Вася, то Рома. Переносят меня в ванну, купают, переодевают. Надевают памперс. Относят обратно в постель. Случается, что я тут же опять всё пачкаю. И меня снова относят в ванну. Надевают памперс. Оказываясь в постели, я стараюсь его стянуть. Он мне мешает. Чешется. Жжёт… Когда я прихожу в себя, я пытаюсь заговорить. Сказать что-то очень важное. Не получается. Понимаю: не получится уже никогда. Снова проваливаюсь в никуда… А жена всё время молчит. От невыносимого физического напряжения она высохла и почернела. И состарилась…

* * *

Солнечное утро было. Лето, зелень кругом. Вышел за хлебом в магазин. Встретил неожиданно Любашу, давнишнюю свою приятельницу. Сколько? Лет двадцать не виделись? Господи! Время-то как летит! А похорошела как! Повзрослела… Привет, привет… Узнал, как же тебя не узнать-то! Отрезанный ломоть, от плоти плоть… За хлебом, вот… да… Есть, конечно, пара минут… Любаша и вернулась в наш город недавно и живёт недалеко. Взял по дороге вина молдавского. Встречу как-то нужно же отметить! Пошли отмечать. Квартира-маломерка. Чистенько всё, евроремонт. Проходила в зал, смеясь, полезла за пазуху, ловко расстегнула, вынула, отбросила в сторону, лифчик. Мешает! – Больше ничего не мешает? – Нет! Ха-ха. Ха-ха. Стали пить вино. Зачем мы стали его пить?.. – Ты меня бросил! Ты мне исковеркал всю жизнь! Я бы никогда и ни с кем!.. Это всё из-за тебя!.. Ничего и не из-за меня. Так обстоятельства сложились. Так сложилась Судьба, что – не судьба. Море слёз. – Уйди! Не трогай меня! Стринги, пирсинги, тату… Современная. Всё, как у всех. Сейчас ведь, без пирсинга на клиторе ни на одну тусовку фэйс-контроль не пропустит. Любашу пускают… Рыдая, закрыла лицо руками, уступила – раздвинула колени… Что это? Всё закружилось, поплыло перед глазами… Тело обмякло, рухнуло на диван, прямо на обнажённую женщину… Не тело – кисель. Руки превратились в плети. Ноги… Я весь стал, как огромная, тяжёлая тряпка… Не могу пошевелиться… Любаша в ужасе. Выбирается из-под меня, как попало, одевается… В комнате врачи, жена. Приехал Вася. Меня одевают, кладут на носилки… Вот уже полтора года, как я разбит инсультом. В сознании провалы, но, когда я прихожу в себя, я всё вспоминаю… Жена… Она всё время молчит. Ни слова я не услышал от неё за полтора года. Я хочу ей сказать – нет, не то, как там – комедия, мол – это было совсем не то, что ты подумала! То было, То… Но… Я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Ну, да… Так получилось… Но, люблю ведь, люблю ведь, люблю ведь – только тебя… Так получилось…

Почему она никуда меня не сдала, почему не бросила? Почему день за днём купает меня, с трудом превозмогая рвоту, за мной убирает, кормит?.. Меня жжёт внутри её молчание. Мне жутко, мне страшно приходить в сознание. Потому что я сразу всё вспоминаю. И для меня наступает ад. Если бы я мог, я бы просил прощения, просил, просил, просил, хотя знаю, что прощения мне не может быть никакого. И не будет… И я молю, обрывками, остатками мыслей в моём бессильном вонючем теле, я прошу: – Господи!.. Дай мне умереть!.. Святый Боже, святый светлый, святый бессмертный, помилуй… мя…

Пара слов о Рафике Бездовиче

У меня, конечно, были мужчины, уж можете поверить на слово, но этот был сущий дьявол. У меня были мужчины и до, и после. И между. Но ни один из них не мог сравниться с ним. Тысячу раз я хотела указать ему на дверь – зачем мне эти хлопоты: он беден, а я одинокая женщина, мне нужно устраивать свою жизнь – но язык застревал в горле, и я вместо того вешалась к нему на шею. Тысячу. Десять тысяч раз, когда хотела указать ему на дверь.

Где я его встретила? Откуда он взялся на мою голову? Боже, вы интересные люди! Откуда берутся мужчины у одинокой женщины? Из семьи, из автобуса, из канавы, наконец, но – находятся, вьются, липнут. Нужно быть только внимательной и не упустить своего счастья. Я тысячу раз была внимательной и потому знаю, откуда берутся мужчины. Два, четыре, восемь, шестнадцать – очень скоро я поняла, что все они негодяи и прохвосты. Кроме, конечно, этого дьявола, который был Прохвостом с большой буквы, но я… его любила.

Однажды он пришёл с воздушными шарами. Их было с полмешка, а я постелила постель и открыла этому типу, в халате, на голое тело. Он позвонил, а я знаю, зачем приходят мужчины к одиноким женщинам. Я сказала в телефон, что не могу без подарков, и он принёс эти шары. Сел на пол и стал их надувать – полмешка – вы можете себе представить, сколько это времени – и я стояла, как дура, перед ним, в одном халате, и меня била нервная дрожь.

Он надул шары и ушёл. Я хотела, чтобы последнее слово осталось за мной, хоть он и молчал весь вечер. Я хотела крикнуть ему, что он кретин, что он не мужчина, что я не хочу видеть в своей квартире даже его ноги, но тогда в первый раз у меня не хватило сил всё это сделать.

И я забывала его. Я его и не помнила. Мне было двадцать пять, и каждый вечер я имела от мужчины нормальный подарок. Духи "Клима" большая редкость, я это знаю не хуже вас, и что было делать, если два курсанта из лётного училища ухлопали на них свои стипендии? Я потушила свет – Боже, как мне было стыдно! – я потушила свет и оставила их у себя до утра. Они были славные ребята и взяли себе в голову, что так может продолжаться каждый вечер, но так часто никому не дают стипендию, я им ясно дала это понять, и они навсегда пропали. Но этот тип… От него я не имела ни копейки, одни хлопоты, хотя он и жутко на меня тратился. Вы спросите: что это значит? Чушь собачья, но, видит Бог, мне было приятно так, что мочку уха сводило судорогой. Только ему, этому дьяволу, могло прийти в голову ославить меня на весь город, а я чувствовала себя королевой…

Всю жизнь я мечтала, чтобы мне под окном пели серенады и как-то, запив челкарской водой нечаянную ласку этого последнего негодяя, я случайно обмолвилась ему об этом. Кто мог знать, что из этого выйдет? Я не могла знать. И вы не могли. Никто не мог этого знать, и город услышал серенаду. Ещё накануне он сказал: Сима, надень красивое платье наутро, и чтобы обязательно – белая шляпа. Он так и сказал: Сима, на тебе должна быть белая шляпа, на тебя будет смотреть весь Актюбинск. Ха! – ответила я ему и выпила ещё стакан минеральной. Я тогда была дура и не могла понимать, где он шутит, а где до этого далеко. Ночью в квартале дрожали стёкла, а это чудовище выло мне серенаду.

Как мне потом рассказывала двоюродная сестра из пригорода, там были слова и про любовь, но в тот момент мне было как-то не до текстов. Рафик Бездович выпрыгнул в окно – он не мог понять сразу, к чему вся эта хохма. Рафик Бездович ходил ко мне раз в неделю, и каждый раз платил двести рублей за свою лысину и жирное тело. (Рафик Бездович долго уговаривал меня, его доводы были убедительны, а я – слабая женщина, я открыла ему дверь, свет сделала слабый-слабый, закрыла глаза, чтобы как-то не закричать и не выпереть его прежде, чем мы с ним до конца рассчитаемся).

Рафик Бездович был кроток и нежен, а потом он оказался ещё проворнее зайца и легче пуха. Но девятый этаж – это вам не дача с палисадником. Рафик Бездович выпрыгнул в окно, и больше я его не встретила в своей жизни. Я снова встретила этого типа – я лезла к нему на шею и тёрлась, прижималась к нему всеми фибрами, как мартовская кошка. Я никогда не понимала, как он делал мне, чтобы у меня поехала крыша? У вас часто бывает, чтобы поехала крыша? Вот видите. Нормальные люди следят за своей крышей, и она у них в порядке.

Я запускала пальцы в косматые волосы на груди этого без пяти минут садиста, целовала – кого я в жизни ещё так целовала? – стонала от счастья и спрашивала: ну зачем, зачем ты вывесил в чердак этого радиоприёмник? Этот без пяти минут висельник – я целовала его, и слезы – я говорила, что я была круглая дура – и слезы лились у меня из глаз – я радовалась мужику, как баба, как простая баба, у которой ни мозгов в голове, ни гордости – этот каторжник вывесил в чердаке "радиоколокол" и устроил мне ночью первомайскую демонстрацию. Он пел, если это можно так назвать, он пел в микрофон, а приёмник из чердака в доме напротив орал, что меня любит, и тысячи людей с малыми детишками подумали, что Америка напала на наши мирные пашни…

Я была бледной наутро, я была готова разорвать в клочья этого хулигана, попадись он мне тогда. Но я надела белую шляпу и своё лучшее платье – всё, как он сказал – я бы его разорвала, но я должна была выглядеть, и весь город онемел и замер, когда я появилась на улице, когда я вышла из подъезда, когда я спускалась по лестнице – я уже чувствовала, что пусть я тысячу раз падшая женщина, меня знали сотни мужчин, а я знала о них миллион гадостей, но я – королева. Я – красивее всех. Лучше. И – любимее всех.

Я со смехом, чуть не в истерике, целовала губы, и даже пальцы на ногах этого отпетого типа и думала, что счастье бывает на свете.

Маленький, щупленький – вы что, думаете, он был красавец? У него даже – стыдно сказать – не было ничего особенного. Так. Маленькая вошка. Или блоха. Однажды он уснул у меня в постели, и я боялась пошевелиться, боялась… Да, я смотрела на его веки и волосы, потом спохватилась. Я увидела себя со стороны, какая я дура, и как я совсем выжила из ума, но… так и не пошевелилась, уснула сама, а наутро его уже не было.

Он возил меня – смешно сказать на чём! Вы знаете мотороллер "Турист"? Я знала "Яву", "Жигули", даже "Москвич-412" в крещенские морозы, но я не знала мотороллера "Турист".

Он, этот гонщик, заехал ко мне ночью и сказал: поехали купаться. Он сказал мне это, когда уже нёс на руках вниз по лестнице, и я не успела даже ничего положить на лицо. Я не успела сказать ему, что я не одна, что у меня могут быть другие планы, что я – свободнолюбимая, нет, как это правильно: свободная, свободолюбивая женщина…

Если вас поцелует настоящий мужчина, и при этом он будет иметь мотороллер "Турист", вы согласитесь со мной, что в жизни не видели большего чуда. "Мерседес" и ковёр-самолёт ничего не имеют рядом по сравнению с этой ласточкой, которой на толкучке никто не знает настоящую цену. У неё два колеса и аморе… Боже, как это сказать по-русски, – я имела сказать – такие пружины, аморетизаторы. Если вас поцелует настоящий мужчина, то в жизни вам не видать лучших аморетизаторов, а я их видела, я летала на них… Я сидела на них ночью, которая казалась мне то глухой, то гулкой.

Этот тип, эта моя слабость, мой тайфун и цунами, этот призрак заявился ко мне ни свет, ни заря без пятнадцати полночь. Он сказал мне: пойдём – и взял меня за руку. Что я могла возразить, что ответить? Слабая мартовская кошка, что я могла ответить настоящему мужчине, если он говорит мне "пойдём"…

Первый раз в жизни я села на мотороллер марки "Турист", и этот деспот поцеловал меня и сказал: не бойся, крошка. Я видела тысячу мужчин, их лица с глазами навыкат в минуты страсти, я знала все, все их слабые стороны и ненавидела их всех и каждого в отдельности – я ничего не сказала этому типу. Мне стало жарко от поцелуя, который он сделал мимоходом, он сказал "садись", я молча села, я…

Ни одной звезды не было в небе. Милиция хотела нас остановить: я сидела боком и без каски. Тогда этот конченый человек погасил все огни, и в полной темноте мы помчались – я думала в ад, но никогда я не была так счастлива.

ПОЧЕМУ МЫ ТОГДА НЕ РАЗБИЛИСЬ?..

Столбы, канавы, камни попадались нам на пути. Я знаю, я видела днём спустя эту дорогу. Но мы не задели ничего. Боже, ты видел, ты улыбался нам, когда на небе не было ни одной звезды.

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ, ЛИЛИИ НАОЩУПЬ – ТЫ КУПАЛ И ЛЮБИЛ МЕНЯ В ОЗЕРЕ…

Он, этот развратник, знал то, чего не знала я, хотя у меня был триллиард мужчин. Иначе как объяснить, что я была послушна и сходила с ума в его руках? И много лет прошло, и я вспоминаю ту ночь и то озеро, и начинаю думать, что всё это сказки, потому что в жизни не бывает таких озёр. Таких ночей. КОГДА В03ДУX ПАХНУЛ ТВОИМ ИМЕНЕМ, А Я ХОТЕЛА РАСТВОРИТЬСЯ В ЖУТКОЙ ПРОХЛАДЕ, ЧТОБЫ, ХОТЯ НА НЕСКОЛЬКО ВЗДОХОВ, НАПОЛНИТЬ ТЕБЯ ИЗНУТРИ…

Я бы не верила, и я бы забыла всё, но у меня на столе белыми звёздами сияли лилии. Я привезла их с собой после той ночи. Много дней без воды они лежали на полировке стола и не теряли свежести. Чёрный прямоугольник моего сказочного озера с белыми лилиями. Они засохли, когда через время новый Рафик Бездович переступил порог моей квартиры. Нам никогда не узнать черты, за которой… Простой порог может оказаться веской причиной, чтобы уверить каждого, что жизнь грязь и сказок не бывает в жизни.

Но иногда по ночам, многие годы после, я просыпаюсь. И рядом спит муж, хороший хозяин, и он меня любит. Но я просыпаюсь от маленького ужаса, что по квартире кто-то ходит. Этого "кто-то" я никогда не видела, но я знаю, что это родное и близкое мне существо. И трепетом сердца я слышу его движение, боюсь его, хочу крикнуть, разбудить мужа, но нету сил.

Это "кто-то" не заходит к нам в спальню, И я сижу, обхвативши колени, и не могу уснуть до утра.

Потому что я сама убила его.

Потому что не бывает на свете сказок. Не бывает.

Не бывает…

Оглавление

Нелюбимая

Тюльпаны

Мера любви

Муж

Арбуз

Убийство

Больно!..

Сон в летний день

Тёмные аллеи

Преступление и наказание ХХХ

Вид глагола

Код предательства

Последнее желание

Пара слов о Рафике Бездовиче Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg