«Моё печальное счастье»

Фредерик Дар Моё печальное счастье

1

У нашего города, расположенного в окрестностях Парижа, странный вид и не менее странное название — Леопольдвиль. Мне рассказывали, что он был выстроен каким-то бельгийцем. Я не была в Бельгии и почти уверена, что никогда не уеду отсюда. Однако не думаю, что бельгийские города похожи на наш. Приезжие — а их становится все больше по мере того, как растут заводы — вначале с огромным трудом ориентируются в Леопольдвиле. Все его улицы расходятся по прямой от круглых площадей. Это слегка смахивает на площадь Звезды, только размером поменьше, и за тем исключением, что у нас нет Триумфальной арки, а каждая авеню столь неизбежно кончается точно такой же круглой площадью, что в конце концов вы ощущаете себя в кошмарном сне.

Спустя некоторое время можно почувствовать себя увереннее, беря за точку отсчета железную дорогу, Сену и церковь, но не забывайте, что так легко это не дается!

Наш квартал расположен по другую сторону железнодорожных путей, и пресловутый бельгиец не приложил руки к прокладке здешних улиц. Домишки тут невзрачные, лепятся один к другому, как бог на душу положит, на плоском пятачке, обрамленном высокими фабричными трубами. Из них валит дым, образуя гигантскую и бесконечную череду черных облаков, которые затем опускаются на город.

Я нахожу это безобразным. Но, похоже, это не совсем так, ибо однажды привлеченный этим пейзажем художник расположился за нашим садиком со всем своим скарбом. Он приходил несколько дней подряд. Возвращаясь с работы, я шла взглянуть на полотно. Мне казалось, что на его картине наша округа выглядела еще более печальной; в ней даже появилось что-то тревожное. На ум приходили похороны бедняков, на которые никто не счел нужным пойти. Я все надеялась, что художник добавит в свой пейзаж немного солнечного света, сделает его веселее; откровенно говоря, я не представляла, как будущий владелец картины будет жить в ее присутствии — и кто захочет ее купить. Но однажды художник больше не появился. Вместо того чтобы нарисовать солнышко в верхней части картины, он ограничился тем, что поставил свою подпись внизу. Я оплакивала тот солнечный свет, что он мог подарить и в чем, как и добрый боженька, нам отказал.

Зачем я рассказываю вам про все это? Есть ли в этом смысл? Думаю, что да, так как мне бы хотелось, чтобы вы поняли, почему и как все произошло.

Мне могут сказать, что место, где вы выросли, становится в конце концов, привычным и любимым? Так вот, как видите, это совсем не так. Леопольдвиль всегда внушал мне ужас, ибо я видела его таким, каким он был: сумрачным и искусственным. Города не должны строиться одним махом и одним человеком, иначе они начинают слишком походить на крольчатник, а их обитатели — на кроликов. Наш дом стоит на самой окраине города, почти у кромки простирающихся до автодороги засаженных овощами полей, — тех, что пощадили заводы. Лук-порей, морковь или капуста… Дома ждали с опасением того года, когда сажали капусту и вся местность пропитывалась ее гнилым запахом. Сколько угодно держите окна закрытыми — этот запах вездесущ. Я люблю природу, но в ужасе от здешних земледельцев. Они и не настоящие крестьяне вовсе. У них тракторы, джинсы и летные сапоги, что покупаются в Париже на распродаже воинского обмундирования. По воскресеньям они ездят на бега в новеньких автомобилях, а их жены имеют еще и собственные… Лук-порей приносит сумасшедшие прибыли, когда его возделывают у ворот Парижа.

Что же до нашего дома, то следовало бы описать вам его жалкий вид. Построенный задолго до того, как вырос город, домишко уже вовсю дряхлеет, со стен сыплется штукатурка. Мама иногда отправляет заказные письма управляющему с требованием ремонта, но собственники дома не дают согласия. Они унаследовали эту хибару от старого дяди, и так как не ладят между собой, не отвечают и на письма.

Я отлично знаю, что мама может обратиться в суд, но мы слишком часто запаздываем с платежами, особенно когда Артур, ее друг, можно сказать, мой отчим, либо без работы, либо в запое.

Собственного отца я никогда не видела и думаю, что и мама его бы сейчас не узнала. Семнадцать лет назад она встретила его на танцах, Она думает, что он был итальянцем или кем-нибудь в этом роде, и, действительно, я — брюнетка. Танго — это конек итальянцев, все так считают. У мамы должна была кружиться голова к концу вечера. Они пошли порезвиться в поля, и, возможно, именно с того времени мама не переносит капустный запах, особенно с наступлением вечера.

Когда я явилась на свет, мама отдала меня бабушке, жившей на другом берегу Сены у карьеров. С ней я пробыла до шести лет. Когда бабу умерла, я возвратилась в Леопольдвиль, в дом Артура. Я хотела бы представить вам его, но рассказывать особенно и нечего. Он из тех, кто на групповых фотографиях всегда стоит в заднем ряду, с физиономией, всякий раз наполовину закрытой стоящим перед ним более удачливым верзилой. В общем и целом неплохой тип, жалкий и робкий! Как большинство слабаков, он пьет, чтобы придать себе храбрости, а потом покрывает бранью тех, кто в обычном состоянии пользуется его уважением. Вот почему он так часто остается без работы.

Скоро пятнадцать лет, как мама и Артур вместе. У них нет детей. Я догадываюсь, что Артур хотел иметь хотя бы одного собственного, но мама была против. Думаю, в один прекрасный день они поженятся; мама не отдает себе отчета, что, старея, Артур приобретает привычки буржуа, особенно с той поры, как обзавелся телевизором, чтобы бросить вызов соседям.

Перед тем как это все случилось, я работала на заводе. Вполне искренне говорю: я никогда не думала наниматься в прислуги.

В наших краях домашнюю работницу найти невозможно. Доказательство тому то, что врачи и директора предприятий выписывают прислугу из Бретани. Они помещают объявления в газетах Морбигана или Финистера, после чего появляются краснолицые и пышнотелые девицы, таща по новенькому картонному чемодану в каждой руке. Месяц-другой они остаются на месте, теряют загар, приспосабливаются к жизни в городе, а затем бросают службу ради завода, где больше платят и дают свободу после шести.

И вот именно эта свобода больше всего на меня давила. Каждый день одна и та же невеселая дорога в потоке непотребно выражающихся велосипедистов… Потом железнодорожный переезд, куда устремляется толпа рабочих, и они в этот момент хватают тебя своими грязными руками… И, наконец, шаткий домишко Артура, почти без мебели… Сам Артур, высокий и полный, наподобие челнока, с подбородком галошей, полинявшими усами и прилипшими к губам клочками папиросной бумаги!

Нет, клянусь вам, в конце концов, это становилось все невыносимее. Начала я с того, что стала возвращаться домой другой дорогой, проходя через центр Леопольдвиля. Здесь столь же «весело», как и повсюду, но хотя бы город выглядит богаче. Дома построены из песчаника, окружены травяными газонами, посреди которых по вечерам крутятся водяные разбрызгиватели.

Там я и обратила внимание на дом Рулендов.

2

На первый взгляд, он ничем не отличался от других. Двухэтажное строение с заостренной крышей, увенчанной фарфоровой стрелой, с небольшими окошками в разноцветных переплетах, крыльцом, к которому вели несколько ступеней, и светло-голубым фаянсовым орнаментом вокруг дверей… И все же этой обители была свойственна какая-то носившаяся в воздухе загадочность. Как вам это объяснить? Дом, казалось, пребывал в другом месте. Да, это был здешний дом, но помещенный на какой-то неизвестный остров. Маленький и таинственный остров, где, наверное, было чертовски здорово жить.

На подъездной дорожке, засыпанной красным песком, стояла восхитительная американская машина зеленого цвета с всегда начищенными, сверкающими хромированными деталями, с белыми сиденьями, вызывавшими в моей памяти когда-то замеченную мельком из окна электрички парижскую гостиную… Это видение длилось всего несколько секунд, но с тех пор я не переставала мечтать о той гостиной и представляла, что счастье в этом недостойном мире как раз заключается в том, чтобы опуститься в огромное кресло белой кожи.

Рядом с домом был небольшой, покрытый травой холмик, в центре которого располагался замечательный подвесной садовый диван под синим тентом и с подушками в тон ему. Это тоже походило на счастье. Месье и мадам Руленд отдыхали здесь вечером. Перед ними на хрупких железных подставках, напоминавших тюльпаны, стояли бокалы с виски. Радиоприемник с длинной антенной наигрывал джазовые мелодии. Вы не можете вообразить, до какой степени завораживающей была атмосфера этого сада, с прекрасным блестящим автомобилем, с этой музыкой, с отлично охлажденными — это было очевидно — напитками, этой чуть-чуть покачивающейся парой и поскрипывающими диван-качелями.

Первое время я довольствовалась только тем, что замедляла шаги перед белой оградой усадьбы. Затем я была настолько покорена, что достаточно смело стала прохаживаться взад-вперед перед их домом. В округе их звали «америкашками».

Муж был среднего роста рыжеватым шатеном с покрытыми медными веснушками лбом и руками. Ему было около тридцати пяти лет и работал он в штаб-квартире НАТО в Роканкуре. Он носил коричневато-серые или темно-коричневые костюмы из легкой ткани, белые рубашки с открытым воротом и шляпу из черной соломки с широкой черно-белой клетчатой лентой. По вечерам у себя дома облачался в серые полотняные брюки и пестрые рубашки. Однажды, помню, на нем была рубашка с рисунком — пальмы в песчаных дюнах. На любом другом она показалась бы безвкусной, но Руленд носил ее со свойственным только ему шиком.

Его жена была как бы совсем иной породы. Она была моложе его, хотя казалась старше. Брюнетка с золотыми бликами в волосах, она постоянно носила кораллового цвета шорты и светло-зеленую блузку. Кожа у нее была медного оттенка и, не знаю почему, мне пришло в голову, что в жилах ее течет индейская кровь. Она без конца курила, а при ходьбе двигала плечами наподобие атлета, собирающегося с силами перед прыжком.

В конце концов, они заметили мои маневры. Будь на их месте французы, они, я уверена, сразу же забили бы тревогу. Они бы задались вопросом: чего я хочу и почему прогуливаюсь перед их домом начиная с шести вечера. Но Рулендов, казалось, это, скорее, забавляло. Они начали мне улыбаться, и однажды вечером Руленд, выпив несколько бокалов виски, крикнул мне «Хелло!» и рукой изобразил шагающего человечка. Мое сердце залило горячей волной.

Объяснить на словах, как пришла мне в голову эта мысль, невозможно. Разве легко представить себе, что такое мысль. Она похожа на солнечный зайчик, который слепит вас, а вы и не догадываетесь, откуда он взялся.

Однажды вечером, вернувшись в дом Артура, я поняла, что если где и есть солнце, то только у Рулендов.

Я говорила вам, что их жилище представлялось мне каким-то островом? Да, островом, подобным тем, что изображались на рекламах агентств морских путешествий — с цветами, беззаботной жизнью и прохладительными напитками под рукой. Жизнью на качелях.

В тот памятный вечер Артур здорово набрался. Он всегда напивается либо вином, либо ромом. От вина он веселеет, от рома становится агрессивным. На этот раз он ополовинил «Негриту», и по его глазам было видно, что он решил не щадить никого.

— Ты опять где-то таскалась! — сразу приступил он к делу…

Он стоял рядом с телевизором. Никогда я не видела ничего более унылого, чем этот ящик в полупустой комнате с тремя глупыми, стоящими перед ним в ряд, стульями. Передачи еще не начались, но Артур не замечал молочно-белого, странно мигающего экрана.

— Я пришла с завода, — ответила я, снимая обувь.

— И какой такой дорогой ты идешь с завода? Выбираешь самый длинный путь?

— Я выбираю путь, какой мне нравится!

Вот уже много лет, как Артур не дотрагивался до меня. Надо признать, что он не из тех, кто раздает подзатыльники. Но в этот вечер его повело. Мама, возвратившаяся от бакалейщика, услышала затрещину с порога кухни. Она прибежала и увидела на моей физиономии следы пятерни своего сожителя. Я была оглушена и плакала, не замечая собственных слез.

— Что она натворила?

Я еще не рассказывала вам о маме. Мне немного неловко это делать. Дело в том, что у мамы заячья губа. Вот это обстоятельство да еще я в придачу испортили ей жизнь. Думаю, именно из-за этой уродливой губы мой отец, тот итальянец с танцев, больше не появился после их огородных утех. Если бы в свое время губу перешили как надо, мамина жизнь сложилась бы иначе. Она без сомнения нашла бы кого-нибудь получше Артура, так как с остальным у нее все в порядке: невысокая, но отлично сложенная, с аппетитными формами, доставляющими мужчинам одно удовольствие.

Пощечина причинила боль не столько мне, сколько самому Артуру. С идиотским видом он стоял перед голым экраном телевизора, свесив вдоль тела руку со вздрагивающими пальцами.

— Она ответила мне так нагло, эта бесстыдница! — тем не менее произнес он, спасая свое достоинство.

Потом добавил:

— Она слишком много читает, от этого у нее и завихрения!

Мое чтение — любимый конек Артура. Он не может взять в толк, что издают не только «Юманите». Однажды, насосавшись рома, он изорвал две мои книги из муниципальной библиотеки, что повлекло неприятные последствия, так как именно эти два тома были целиком распроданы издателем. С тех пор я покупаю книги по случаю и, прочтя, продаю букинистам, когда езжу в Париж.

Мама вздохнула, а я, снова обувшись, вышла на улицу. Поистине в атмосфере нашего дома, как, впрочем, и всего нашего квартала, можно было задохнуться. Стоял серенький вечер. Ветер доносил запахи, не похожие на запахи человеческого жилья, — к зловонию капусты примешивались ароматы с химического завода. Кроме высоких заводских труб горизонт был усеян стройками в лесах.

Эти поднимавшиеся белые дома пугали меня. Я с опаской взирала на растущий как на дрожжах город, где поселятся пришлые люди, лишат Леопольдвиль того кусочка живой души, что еще сохранялась в нем, и он станет еще более неуютным.

Я пустилась бегом. Железнодорожный переезд был закрыт. Я толкнула дверку для пешеходов. У вокзала, находившегося в ста метрах, стоял готовый к отправке поезд. Сторожиха у шлагбаума крикнула мне что-то, и я увидела приближающийся скорый из Кана. Я проскочила у него под носом… Странное ощущение. Работники вокзалов правы, вывешивая объявления, предупреждающие, что за одним поездом можно не увидеть другого. Маньенша была плотной женщиной с пожелтевшей кожей, крякавшей каждый раз, когда она опускала или поднимала шлагбаум.

— Вы что, не могли посмотреть перед тем, как…

Но я уже бежала дальше. И хорошо знала, куда.

Когда я приблизилась к дому Рулендов, они не качались на синем диване, а сидели за складным столиком, стоявшим неподалеку от качелей. В Леопольдвиле они единственные осмеливались есть на воздухе на глазах у соседей. Им было безразлично, смотрят на них или нет.

Я толкнула калитку и пошла по дорожке, усыпанной красным песком. Я впервые видела так близко их автомобиль. Он был еще красивее вблизи. Лакированное покрытие блестело, а машина издавала бесподобный запах, запах богатства, силы.

Я двигалась как во сне. Ах, если бы вы могли меня видеть! С прямо поднятой головой, как маршируют солдаты, с прижатыми к телу руками, с пронизывающим все мое существо биением сердца, готового вырваться из груди.

Мадам Руленд ела, смешно упершись левой рукой в колени. Ее муж собирался вскрыть банки с фруктовым соком, но остановился, увидев меня выходящей из-за машины. Я тоже застыла. Я смотрела на их еду, сознавая, как глупо было высаживаться на этом острове. Они не накладывали кушанья себе на тарелку, как это делаем мы; перед каждым из них стояло блюдо с крупной фасолью под коричневым соусом, с салатом, помидорами и мясом в розовом желе.

Жена улыбнулась мне, не проявив признаков беспокойства, а муж вставил две соломинки в треугольные дырочки, только что продавленные в банках с соком с помощью специального приспособления.

— Хелло, мадемуазель!

Из-за того, что он был покрыт рыжеватыми веснушками, его кожа будто излучала какой-то темный огонь. Глаза оказались светлее, чем издали. Я должна была дать какое-то объяснение, но волнение сковало меня. Они ничего не спрашивали, спокойно ожидая продолжения. Мадам Руленд дожевывала еду, а он принялся тянуть из соломинки.

— Прошу прощения, что потревожила вас…

— Вовсе не потревожили, — заверил он. — Не хотите ли орендж-джус?

Я поняла, что он предлагал мне фруктовый сок, и остолбенела.

Войти к ним было истинным сумасбродством, и вот, вместо того чтобы выяснить, что и как, они предлагали мне сок!

— Нет, спасибо.

У него была замечательная улыбка, у месье Руленда. Зубы белее, чем в рекламных фильмах, глубокая ямка на подбородке.

— Я пришла спросить, не нужна ли вам прислуга.

Его улыбка стала чуть уже, но зубы продолжали ярко белеть в сумерках. Мадам Руленд спросила что-то по-американски. Она плохо понимала французский, и я почувствовала, что слово «прислуга» ей неизвестно. Муж пояснил, и она взглянула на меня. На этот раз это был обычный взгляд женщины, которой молодая девушка предлагает свои услуги.

— Вы — домашняя работница? — спросил Руленд.

— Нет. Я работаю на заводе.

— Вас уволили?

— Нет.

Клянусь, я ошеломила его, хоть он и был американцем.

— Но тогда почему? — почти прошептал он.

Мне надо было собраться с мыслями, объясниться… Это было нелегко.

— Я несчастлива!

Услышав собственный голос, я покраснела от смущения.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать с половиной.

— И вы несчастливы! У меня в стране некоторые люди отдали бы сорок миллионов долларов, чтобы только купить ваш возраст…

Я бросилась в прорубь:

— Представьте меня им, я готова на эту сделку!

Я никогда не видела, чтобы так хохотали. Он чуть не плакал от смеха и бил себя по бокам. Потом вдруг остановился, чтобы спросить:

— Почему вы хотите в прислуги к нам?

— Потому что мне нравится у вас, — пробормотала я, осматриваясь.

Жена сказала что-то по-своему. Судя по тону, замечание не было многообещающим…

— Мадам Руленд против? — пролепетала я.

— Она говорит, что ей никто не нужен… Она и так немного скучает в ваших краях…

— Много! — поправила мадам Руленд.

— …и если она не будет сама работать по дому, то ей станет совсем тоскливо! — закончил муж, оставив без внимания замечание жены.

— Если мы будем работать вдвоем, ей будет не так скучно. Вдвоем… все по-другому!

Думаю, я испытывала то же, что обычно испытывают в суде: ту же потребность оправдаться, говорить все что угодно, лишь бы доказать, что у вас честные намерения.

Я заглянула в открытое окно дома. Там царил страшный беспорядок. Если это она называла домашней работой, мадам Руленд, думаю, я появилась вовремя! Но такого рода аргумент я не могла выложить, вряд ли она оценила бы его по достоинству. Когда я проходила по тротуару и издали смотрела на эту пару в тени качелей, мадам казалась мне наделенной кротостью, той немного странноватой кротостью, которую я связывала с ее «индейской кровью». Теперь я видела, что взгляд ее глаз не так легко вынести.

Она снова принялась за еду, по-прежнему опираясь согнутой левой рукой в колени.

— Ясно, — вздохнула я… — Извините…

Настаивать не имело смысла. Я улыбнулась им, изо всех сил скрывая огорчение, и ушла. Песок тихо поскрипывал у меня под подошвами. Вы не можете себе представить, какой огромной казалась зеленая машина и как обольстительно она пахла Америкой.

3

Я долго плакала тем вечером, запершись в своей жалкой комнатенке. Мне казалось, что я стала вечной пленницей Леопольдвиля, а моя судьба отныне и навсегда будет связана с заводом, пьяными от вина и усталости людьми, едким запахом капусты и телевизионным экраном, перед которым, сдвинув в одну линию продавленные стулья, неизменно сидим мы — мама, Артур и я.

На другой день у Риделя я машинально выполняла свою работу. В ней не было ничего сложного. Мы выпускали автомобильные сиденья. Я работала «на отделке», нашивая на края сидений пластиковые полоски. В шесть часов у меня возникло было намерение пройти перед домом Рулендов, но я сдержала себя. Отныне моя дорога будет пролегать через железнодорожный переезд с текущей сквозь него толпой рабочих, в удушливых синих выхлопах веломоторов, в их треске, разрывающем мне голову.

Я пришла домой раньше обычного. И вот тогда-то, поверьте, сердце мое чуть не перевернулось!

У нашего дома стояла автомашина Руленда. Она занимала почти всю дорогу. Проходя мимо, я дала оплеуху малышу Куенде, сыну наших соседей напротив, пытавшемуся на пыли, покрывающей прекрасный кузов, написать «дерьмо».

Я рванулась в дом, как безумная. Месье Руленд сидел на лучшем стуле (ветеране на гнутых ножках, доставшемся нам от бабу), в сдвинутой на затылок шляпе. Мама стояла перед ним с натянутым видом. Обычно она любит расфуфыриться, но была как раз пятница, ее день стирки, и она обрядилась в старую рваную блузу, повязав талию куском матрасной материи вместо фартука. Богатый вид, ничего не скажешь!

Мне было стыдно за бак с бельем, выплевывавшим пену на плиту, стыдно за жалкую обстановку, за абажур из бисера, засиженный мухами; мне было стыдно, признаюсь, и за заячью губу матери.

— Смотрите-ка! Вот она, собственной персоной!

И не давая мне раскрыть рта, негодующим тоном спросила:

— Это еще что за история, Луиза? Ты ходила к этим дамам-господам предлагать свои услуги?

— Да.

— Почему ты мне об этом не сказала?

Я пожала плечами. Месье Руленд смущенно улыбался. Чтобы подавить стыд, я взялась за него.

— Откуда вы узнали, где я живу?

— От табачного торговца напротив моего дома. Он сказал, кто вы…

— Зачем вы приехали?

— Мы обсудили вместе с женой и хотим нанять вас.

Я была неспособна ни о чем думать. Не знаю, случалось ли подобное с вами — ощутить такое настоящее, такое полное, такое всеобъемлющее счастье. Я была на седьмом небе, купалась в благодати…

— Вы нанимаете меня?

— Если вы по-прежнему согласны, да?

Его акцент был подобен музыке, во всяком случае той, что лилась из его переносного приемника с длинной антенной.

— Луиза, ты ненормальная! У тебя неплохое место на заводе Риделя… Ты на хорошем счету…

Уж мама-то не даст ослепить себя прекрасным автомобилем или черной соломенной шляпой месье Руленда. Она стояла двумя ногами на земле, по ее выражению, и считала, что служанка — не самое блестящее занятие, да и работа у американцев ничего не сулит в будущем: в один прекрасный день они уедут к себе и оставят меня на бобах.

Только ведь я думала совсем о другом. Я уже представляла, как отплываю вместе с ними на борту «Либерти», чтобы наводить глянец на их обувь в Америке.

— Я хочу у них работать, мама!

Никогда еще я не говорила с ней подобным тоном. Ее сморщенная и изуродованная стиркой рука теребила кусок матрасной ткани на животе. Она бы с удовольствием закатила мне затрещину. Как ей удалось сдержаться, до сих пор не знаю. Теперь, после всего, что случилось, я говорю себе: ударь она меня в тот момент, она бы совершила самый прекрасный в жизни поступок.

Я повернулась к Руленду. Он завернул рукава своей матерчатой куртки, как если бы это была какая-нибудь вульгарная рубашка. На запястье он носил массивные золотые часы, уступавшие, однако, в яркости его рыжим веснушкам.

— Скажите же что-нибудь, месье Руленд! — стала умолять я.

Он был американцем и сказал именно то, что следовало сказать американцу в подобном случае:

— Сколько вы зарабатываете на заводе?

Мама опередила меня.

— Тридцать тысяч франков!

Это была неправда. Во всяком случае, не вся правда. Я получала эту сумму, когда устраивались автомобильные салоны, когда подваливала работа и оплачивались дополнительные часы, но, как правило, я зарабатывала от двадцати двух до двадцати пяти тысяч франков в месяц.

Он поискал сигарету в кармане. Мне кажется, его манера закуривать больше, чем все остальное, подействовало на мать и решило дело. Он коротко чиркнул спичкой о каблук и та вспыхнула таким пламенем, какого вам никогда не удастся добиться, закури вы обычным способом.

— Я даю тридцать тысяч с питанием, идет?

Мама не знала, что еще сказать.

— Знаешь, — зашептала я, — я всегда смогу вернуться на завод, если дело не сладится…

На том и порешили. Мама пожала плечами, давая понять, что согласна, а потом вздохнула:

— Посмотрим, что еще скажет Артур.

От него действительно можно было ждать чего угодно. Думаю, он сочувствовал коммунистам, а на проспектах, которые нам доставляли, огромными буквами значилось, что американцы — палачи негров, эксплуататоры рабочих и поджигатели войны. Я никогда не знала, что означает «поджигатели», Артур знал не больше моего, но он выкрикивал это слово так громко, как если бы сам его выдумал!

Узнав новость, он заявил, что если я пойду к америкашкам, ноги моей не будет в его доме, прибавив и кое-что похлеще. Только в этот раз он был трезв, и я готова поспорить на что угодно, что такая слабая натура, не опустив нос в стакан, не способна выдержать натиск двух женщин. Артур, в конце концов, уступил, тем более, что по телевизору собирались передавать американскую борьбу кэтч (Бетюнский Палач против Доктора Кайзера), и он ни за что не пропустил бы это зрелище.

На другой день я взяла расчет у Риделя. Месье Руленд предупредил, что его жена будет ждать меня целый день. Я отнесла зарплату матери, которая удосужилась улыбнуться, и бросилась к американцам. Я чувствовала себя так, будто держала курс на Нью-Йорк, и когда заметила мадам Руленд на крыльце, мысленно спросила себя, уж не вижу ли воочию статую Свободы.

4

Еще и теперь мучает меня вопрос: что в ситуации, подобной этой, создает большие трудности — то, что я раньше никому не прислуживала, или то, что ни разу не побывала в роли чьей-либо любовницы?

Мадам Руленд некоторое время рассматривала меня с ног до головы, не столько критически, сколько задаваясь вопросом — что же она должна мне сказать. Наконец она кивнула:

— Пойдемте посмотрим дом!

Однажды я была со школьной экскурсией в Версальском дворце. Нам дали однорукого гида, от которого так же разило, как от Артура в дни его веселого хмеля. Громко стуча каблуками по натертому паркету в королевских покоях, он объявлял:

— Вот комната королевы. Именно здесь родился…

Я представляла себе королев в момент родов, производящих на свет маленьких принцев. Мне это казалось необыкновенно смешным. И теперь, когда мадам Руленд пояснила:

— Вот наша комната с кроватями (она говорила именно так; ее манера строить фразы вызывала во мне желание рассмеяться)…

…Теперь я невольно представила ее с мужем в позах, какие девушка не должна бы знать. Их объятия казались мне немыслимыми.

Кровать, как и дверцы шкафов, была обита штофом, в спальне стояли пуфики, ковры громоздились один на другой, но стены были голыми — ни одной картины, ни одной мелкой вещицы… В углах навалено грязное белье. Она оказалась неряхой, эта мадам Руленд.

Всегда элегантная в своей зеленой блузе, с оранжевой помадой на губах, модной стрижкой, она плевать хотела на все, что касалось домашнего хозяйства.

Она показала мне все комнаты. Из девяти пять практически не использовались. По мере того как мы переходили из одной в другую, в голове у меня зрела идея, которой я не осмеливалась поделиться. Когда осмотр закончился, у меня сам собой вырвался вопрос.

— А где моя комната? — едва слышно произнесла я.

Мадам Руленд оторопело смотрела на меня, став в этот момент похожей на маленькую девочку.

— Ваша комната?

— Ну да. Прислуга спит в доме, это само собой разумеется… По утрам я ведь должна готовить завтрак?

— Но… Но вы живете недалеко отсюда!

— Ну и что с того? Представьте, ночью вам потребуется что-нибудь…

Обрывки из американских фильмов как нельзя кстати пришли мне на ум.

— Представьте, вы захотели, например, стакан молока… Вы звоните мне, и я приношу его.

— Ах так! Понятно… Ну что ж, выбирайте комнату, какую хотите.

— Все равно какую?

— Конечно, это без значения!

Мне представлялось, что добрая фея взяла меня за руку и повела в сказочный магазин с игрушками. Выбирать! Какой соблазн! У меня хватило дерзости указать на самую красивую комнату из тех, что не использовались. Она находилась рядом с их спальней. Только ванная разделяла оба помещения. Месье Руленд снял меблированный дом, и только для спальни и сада он купил мебель по собственному вкусу. В моей комнате кровать не была обита — самая обычная, с деревянной спинкой и бордовым покрывалом. Комод красного дерева, круглый стол под вышитой скатертью, плетеные стулья и кожаное кресло довершали обстановку комнаты. Вам судить о стиле…

— Если вы позволите, после обеда я схожу за вещами.

— О'кей!

Мы спустились вниз. Какое удовольствие жить на свете! Я уже и не в Леопольдвиле, а в какой-то заморской стране.

— Как вас зовут? — спросила меня мадам Руленд.

— Луиза Лякруа, мадам…

— А меня Тельма…

— Хорошо, мадам…

— Не зовите меня «мадам», просто — Тельма!

— Что-что?

Я мгновенно представила себе Риделя, моего бывшего патрона. Его звали Люсьен. Это был важный господин, считавший себя незаменимым и старавшийся внушить всем и каждому, что по утрам Всевышний испрашивает у него разрешения запустить Землю вокруг небесного светила. Можно вообразить его физиономию, обратись я к нему — Люсьен!

— Почему вы смеетесь, Луиза? Тельма — нехорошее имя?

— Напротив, мадам. Но прислуга по дому не зовет свою хозяйку по имени!

— А как же она ее зовет?

— Мадам!

— Именно так? Мадам?

— Да.

— О'кей!

Наконец она закурила сигарету и протянула мне пачку «Кэмела».

— Нет, спасибо, я не курю… С чего я должна начать, мадам?

Машинально она ответила мне по-английски. Видя, что я не поняла, она перевела:

— Это без значения!

Внезапно она погрустнела. Казалось, мое присутствие немного тяготит ее. Она, возможно, старалась привыкнуть ко мне, и это небольшое усилие навеяло на нее скуку. Я поняла, что мне придется как следует поднажать, чтобы расположить ее к себе.

— Сейчас почти одиннадцать. Месье Руленд обедает дома?

— Нет!

— А вы как следует едите в полдень?

— Нет… только чай с тостами…

Было ли это привычкой или желанием сохранить форму? У нас во Франции на обед положены либо сосиски с чечевицей, либо баранье рагу. Чаем я никогда не увлекалась.

— Я, как и вы, мадам.

Я нацепила пластиковый фартук из кухни и принялась за работу. Беспорядок в доме объяснялся только полным безразличием хозяйки. У нее было все необходимое для уборки: пылесос, машина для натирки полов, стиральная машина и куча других приспособлений, назначения которых я не понимала как следует.

Я начала с того, что перемыла гору грязных тарелок, а потом взялась за электрическую плиту, вся поверхность которой была заляпана тем, что выплескивалось из кастрюль все последние дни. Затем отскоблила плитку с помощью грубой щетки. Когда кухня заблестела, я принялась за ванную комнату. Да уж, это был не просто беспорядок! И кошка потеряла бы здесь своих котят! Грязное белье! Раздавленная на полу губная помада… Комья волос в ванне! Расчески, всаженные в куски мыла, тряпки на ручках душа и кранах умывальников. Обстановочка была что надо! Ей не было до всего этого дела, этой Тельме!

Я трудилась несколько часов. Время от времени мадам Руленд приходила взглянуть на меня; должно быть, я казалась ей чем-то из ряда вон выходящим. Обязательная сигарета во рту, американская книжка в руках с отвратительными рисунками на обложке (могла бы поручиться, что это был роман ужасов).

К четырем часам все было закончено, начищено до блеска, приведено в идеальный порядок… Дом стал неузнаваем.

— Я могу идти за вещами, мадам?

— Да.

— Раз уж я выхожу, я могла бы купить провизии на ужин.

— Это не есть нужно. У нас много всего в китч… в кухне!

На это я уже насмотрелась. Сплошные консервы! Всех размеров, всех цветов! Они только их и поглощали, эти Руленды, и покупали фрукты и овощи, чтобы не подцепить цингу! Моя успешная работа придала мне уверенности.

— Во Франции мы припасаем консервы только для пикников, мадам… Или едим их, если некогда заняться кухней…

— Что это значит «заняться кухней»?

— Приготовить еду. Поскольку время у меня есть, я состряпаю вам ужин, если вы не против.

Стоило бы послушать, каким тоном она ответила. О'кей! Она произнесла эти два звука, как если бы ей заложило нос.

— Вам хотелось бы чего-нибудь определенного?

— Нет!

Я ждала, что она даст мне денег на покупки, но она была настолько ошеломлена, что ей это и в голову не пришло, и я отправилась в путь, рассуждая, что мама оставила мне две тысячи франков, и с меня не убудет, если я одолжу немного моим новым хозяевам.

Когда я пришла, мама, сидя у кухонного окна, штопала кальсоны Артура. Увидев меня, она побелела.

— Я так и знала! Разве можно на тебя положиться, дуреха!

Она искренне была уверена, что Руленды дали мне от ворот поворот.

— Да нет же, мама, все идет как по маслу. Делаю, что хочу…

Я рассказала, как прошел день. Она вздохнула.

— Странные люди. И они позволили тебе так рано уйти?

— Я пришла за вещами.

— То есть как?

— Ведь прислуга живет в доме хозяев!

— Но об этом и речи не было…

— В тот раз нет, а сегодня утром — да! Мадам Руленд даже пожелала, чтобы я спала в соседней комнате, так как ночью ей могут потребоваться лекарства.

Когда я была совсем маленькой, мама уверяла меня, что всякий раз, как я вру, кончик носа у меня шевелится. Это был беспроигрышный трюк. С тех пор, если я начинала вешать ей лапшу на уши, маме достаточно было уставиться на кончик моего носа, и я невольно хваталась за него, выдавая себя с головой. На этот раз я не попалась на удочку.

— Так значит, ты совсем от нас уезжаешь?

— Ты что, смеешься, мама, я буду жить в пяти минутах отсюда!

— Но Артур и так базарит!

— Послушай, он мне не отец…

Никогда еще так сильно не несло капустным духом. Мама снова принялась за штопку.

За четверть часа я уложилась. Сказать по правде, мой гардероб был довольно жалким. Но, с другой стороны, я не хотела забирать все — пусть мать не думает, что я покидаю их навсегда. Возвратившись в кухню, я спросила:

— Послушай, ты позволишь сорвать в саду несколько цветов для хозяйки?

— Валяй…

В саду у нас черная земля. Когда ее копаешь, она не ложится крупными комьями, как в деревне, а песком сыплется с лопаты. Все, что растет здесь, походит на саму эту землю: чахнет, не дозревает, вянет прежде чем распуститься. Или, быть может, только мне так кажется? Все здешние жители принимают то, что их окружает, как должное.

Собирая посаженные Артуром ноготки и георгины, я услышала воркование голубей в голубятне, построенной им возле уборной. Голуби, телевизор да пьянство — от этого его не излечишь. В ящиках, превращенных в клетки, у него живут четыре голубиных пары — белые, с завитками на крыльях.

Я вспомнила, что в крайней клетке как раз подросли птенцы, и накануне Артур говорил, что не мешало бы их съесть в будущее воскресенье. Мне пришла в голову прекрасная идея. Я побежала к матери.

— Мама, ты не свернешь шею голубятам?

— Еще чего не хватало!

— Это для моих хозяев.

Вот теперь она и спустила на меня собаку. Все что у нее накипело, всю сдерживаемую злобу она выплеснула мне в лицо. Я уже осточертела ей со своими американцами! Мало того, что они все у нас забрали, так их еще надо осыпать цветами и кормить! Хорош букет!

Букет-то как раз я держала в руках. Цветочный бордюр Артура походил теперь на голый череп наказанного солдата. Я позволила маме выпустить пар. Ее заячья губа стала совсем лиловой. Когда у нее перехватило дыхание, напустилась на нее я.

— Послушай, ну что ты разоряешься? Я заплачу за голубей… Заплачу втридорога! И Артуру будет навар, неужели не понимаешь?

Она не только задушила голубей, сдавив им голову между крыльев, но ощипала и выпотрошила их. Я вернулась «домой» победительницей. По пути купила сала-шпик и зеленого горошка. До того дня я не проявляла особой склонности к готовке. К тому же дома мы и не могли позволить себе ничего из ряда вон выходящего. Однако мне случалось читать кулинарные рецепты в журналах для женщин (где иногда печатались цветные иллюстрации!).

Так вот, рецепт голубя, зажаренного в сухарях, был запечатлен в моей памяти четкими большими буквами.

5

Когда месье Руленд вернулся с работы, он был потрясен, могу вам поклясться. В отличие от Тельмы я поставила приборы не на голый стол, а на скатерть (за неимением ее, я прибегла к помощи двух цветных полотенец, какие продаются в универмаге «Весна»). Букетик ноготков в вазе оживлял картину. От запаха, доносившегося из кухни, просто слюнки текли. Месье Руленд что-то спросил у жены по-американски. Должно быть, она ответила, что все прошло наилучшим образом, так как он послал мне улыбку, какую можно встретить у типов с рекламной афиши, предлагающих водные лыжи.

Он пошел мыть руки, пока его жена готовила виски. Потом они отправились покачаться немного на диване под синим тентом, видимо, продолжая обсуждать мое появление у них.

Через полчаса, перед тем, как подавать ужин, я отправилась переодеться. У меня было только черное платье, оставшееся со времен похорон дяди. Стоило повязать небольшой передник, как я оказалась действительно похожей на домашнюю работницу. Передник у меня, правда, был только розовый, но он даже больше радовал глаз.

Я внесла моих двух зарумяненных до позолоты голубей, обложенных кусочками сала, возлежащих на поджаренном хлебе. Это был торжественный момент: хозяйским жестом я взяла бутылку виски, облила моих птичек, поднесла спичку и хоп! О, если бы вы видели это пламя и восхищенные физиономии Рулендов! Вот уж поистине немного найдется людей, отмеченных наградами, которые сделали бы для престижа Франции столько, сколько я в этот день!

Они предложили мне разделить с ними трапезу, но я отказалась. Каждому свое место. Мое было на кухне. Я мыла посуду по мере того, как она набиралась, чтобы потом не оказаться перед большой стопкой грязных тарелок. Между делом я съела сандвич. Мне хотелось прежде всего продемонстрировать Рулендам, что в таком светлом и веселом доме, как у них, все должно быть в порядке и блистать чистотой. Когда они вернулись в дом, выкурив бессчетное количество сигарет, было уже совсем темно. Багровело небо в той стороне, где находились заводы; по саду зигзагами носились ночные насекомые. Их привлекал свет стоявшего поблизости фонаря, в отблесках которого сверкали огромные хромированные бамперы автомобиля.

Теперь, когда моя работа была закончена, а руки и ноги налиты свинцовой усталостью, мне так хотелось прокатиться немного в этой замечательной машине вместе с месье Рулендом!

Я бы села впереди, рядом с водителем, и стала смотреть, как мелькают огоньки на передней панели. Эта машина была настолько бесшумной, что иногда совсем неслышно въезжала во двор. И, конечно, в ней имелось радио. Да, я отчетливо представляла себе, как, откинувшись на белом сиденье, слушаю негромкую музыку, разглядывая лежащие на руле руки месье Руленда в рыжих веснушках.

— Луиза!

Он подошел и стал за моей спиной, пока я рассматривала машину сквозь кухонное окно.

— Да, месье?

— Я хотел бы поблагодарить вас. Мы с женой в восторге.

— Спасибо, месье, я рада.

Он еще приблизился, стараясь увидеть, что привлекло мое внимание за окном. До сих пор мужчины всегда внушали мне некий страх. Будь я уверена, что не вызову у вас насмешек, я объяснила бы почему. Ну так вот: страх мне внушали их ступни. Частенько мне доставляло удовольствие ухаживание молодых людей, среди них встречались отменные трепачи. С ума можно сойти, сколько в нашем городе рано повзрослевших и развязных парней. Мне нравились их заигрывания, улыбки, взгляды, которыми они уже вас обнимали… Но всегда наступал момент, когда я смотрела на их ступни и меня тотчас охватывал какой-то странный ужас. Меня пронзало ощущение, что эти парни — всего лишь животные.

Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что мой страх идет из далекого детства, от дедушки. Мне было четыре года, когда он умер. Меня не пустили в комнату, где лежало тело, но, когда его клали в гроб в присутствии всего плачущего семейства, мне удалось приблизиться к кровати, и вот тогда-то меня поразили, меня потрясли — не его бескровные, скрещенные на четках руки, не его восковое, плотно обтянутое кожей лицо, а его огромные ступни почтальона, обутые в воскресные ботинки, подошвы которых я увидела впервые.

С тех пор мужские ступни стали вызывать у меня отвращение. Когда парень целовал меня, и если я начинала думать о его двух плоско стоящих рядом с моими ногами ботинках, кончалось тем, что я изо всей силы отталкивала его и убегала. Здешние парни в конце концов пришли к выводу, что «со мной каши не сваришь»; теперь только новичкам случалось заигрывать со мной, но репутация есть репутация, и их притязания не заходили слишком далеко.

— Вы хотите вернуться спать к себе домой, Луиза?

— Нет, месье.

Ступни месье Руленда в матерчатых сандалиях не вызывали во мне никакого ужаса. Я находила их опрятными, спокойными. Возможно, потому, что они были невелики? Или потому, что ноги были загорелыми? Или, наконец, потому, что это были ноги американца? Подите разберитесь, что происходит в глубине вашего мозга! Но как бы там ни было, впервые в жизни я видела, как мне казалось, нормальные мужские ступни.

— Однако, — настаивал он, — вы так печально глядите в окно. Если вы хотите возвратиться, скажите!

— Я вовсе не хочу домой. Мне здесь очень хорошо, месье. Я просто восхищалась вашим автомобилем…

Он тоже посмотрел на машину.

— Это «додж», — заметил он, будто этим объяснялось все.

В темноте машина напоминала заснувшее чудовище.

— Она такая красивая! Я никогда не видела ничего подобного.

Он взял меня за подбородок, повернул лицо. Его глаза смеялись.

— Хотите прокатиться?

Я кивнула головой, отвернувшись.

— О'кей! Идемте!

Так мы запросто и отправились. Месье Руленд крикнул жене, что мы сейчас вернемся, и Тельма не потребовала объяснений. Возможно, ей представлялось в порядке вещей, что муж в девять вечера отправляется прошвырнуться с прислугой — сам в рубашке с короткими рукавами, она — в переднике.

Он пошел открыть решетку сада. Я стояла возле правой дверцы, не осмеливаясь и не зная, как ее открыть.

— Залезайте!

Надо было всего лишь нажать пальцем маленькую кнопку в ручке. Он показал как, это оказалось нетрудным. Если бы вы знали, какой тяжелой может быть дверца у автомобиля — тяжелее, чем у сейфа.

Внутри было еще приятнее, нежели я себе представляла. Один запах чего стоил. Пахло кожей, духами, мощным мотором. Ветровое стекло было слегка затененным; снаружи вы не замечали этого, но стоило забраться внутрь, и эта выгнутая стеклянная поверхность облагораживала самый безнадежный пейзаж. Руленд включил радио, совсем так, как я мечтала, и зазвучала музыка, доносившаяся, казалось, сразу со всех сторон, как если бы вы находились не в машине, а внутри громкоговорителя.

— Ну как, хорошо? — спросил меня месье Руленд.

Я хрипло прокаркала «да», что заставило его смешно фыркнуть. Он в несколько секунд пересек Леопольдвиль. А я-то всегда думала, что наше захолустье простиралось очень далеко! Да что там говорить! Мы ехали по прямой, окаймленной двумя рядами деревьев дороге, ведущей к Сене. Я больше не узнавала родных мест. Автомобиль преобразил их. Мы тихонько въехали на старую, ведущую к шлюзу дорогу, по которой когда-то тащили волоком суда. Его красные огни отражались в воде длинными багровыми отблесками.

Свет с барж, пришвартовавшихся на ночь у берега, составлял еще одну, но уже не такую яркую гирлянду.

— Все в порядке?

Почему он испытывал нужду заговаривать со мной? Почему все время повторял этот идиотский вопрос? Ведь и так ясно, что все в порядке. Мне было так хорошо в его машине! Помню, передавали аранжировку на тему «Кей сера, сера». Все происходило точно так, как я себе воображала. Маленькие огонечки, красные и зеленые, помаргивали на передней панели, руки месье Руленда ласкали руль. Ступни, не внушавшие мне никакого страха, плясали на педалях.

У шлюза свернули на проселок, выводивший к заводам. Ветки орешника стегали крышу автомобиля.

Спустя десять минут мы снова были дома.

Мадам переоделась. Вместо шорт и блузы на ней был банный махровый пеньюар, белый в желтую и зеленую полоску, и нетрудно было понять, что под ним она была абсолютно голой. Она развалилась на диване в салоне, задрав одну ногу. Стоящий на полу проигрыватель с автоматической сменой пластинок играл «Лавинг ю» Элвиса Пресли.

— Хелло! — только и произнесла она, увидев нас… Мне вдруг показалось, что она была немного не в себе, что за время нашего отсутствия в ней произошло какое-то изменение. Один взгляд на бутылку виски, стоявшую около дивана, — и я все поняла. Она опустошила ее на треть, эта Тельма. Теперь мне стало ясно, чем вызван беспорядок в доме и почему ей так не хотелось иметь рядом с собой постоянного свидетеля. Возможно, она скучала по Америке? Руленду, должно быть, стоило немалых трудов уговорить ее нанять прислугу. Наверное, он надеялся, что мое присутствие вынудит ее сдерживаться…

Руленд сел рядом с женой. Тельма неловким движением подхватила бутылку.

— Принесите бокал для моего мужа, Луиза!

Когда я вернулась из кухни с бокалом, Тельма лежала поперек дивана, цепляясь к мужу и так постанывая «Джесс, Джесс!», что это заставило бы покраснеть любого. Я хотела ретироваться, но она окликнула меня.

— Нет, Луиза, выпейте с нами!

— Спасибо, мадам, я не пью.

— Только немного, чтобы сделать меня довольной…

Так что я снова отправилась на кухню за стаканом для себя. За время моего отсутствия Джессу удалось высвободиться. Он с бокалом в руке стоял в другом конце комнаты у камина с таким несчастным видом, какого я еще за ним не знала.

Он поставил виски на черную мраморную каминную доску возле часов, остановившихся на шести, и подошел ко мне, чтобы наполнить мой бокал.

— Только капельку, месье Руленд.

У Тельмы так широко распахнулся пеньюар, что вашему взору открывалось все то, что обычно женщины укрывают. Ее глаза блестели, и она как-то странно и сдавленно посмеивалась, растягивая губы и обнажая в оскале, похожем на собачий, острые зубы.

— За ваше здоровье, Луиза, — отрывисто сказала она.

Я попробовала: виски обожгло мне язык. Черт его знает, как могла мадам поглощать такое пойло!

— Вам не нравится?

— Нет, месье, извините меня… Я могу подняться к себе?

— Конечно, Луиза…

Что за идиотство эта жизнь! В самый мой первый вечер у Рулендов я плакала вместо того чтобы танцевать от радости.

Я плакала из-за того взгляда, каким посмотрел на меня Джесс, когда я желала ему доброй ночи, взгляда, в котором можно было прочесть всю бездну мужского отчаяния.

6

В течение нескольких дней она следила за собой. Говоря «следила», я имею в виду, что она ждала ужина, чтобы напиться. Но эта последняя вспышка воли оказалась быстротечной, и однажды утром я увидела, как после первой сигареты она опрокинула в себя стакан неразбавленного виски.

Она только тем и занималась, что пила и слушала пластинки. Медный оттенок ее кожи был не от примеси индейской крови, а от алкоголя!.. Она напоминала мне Артура, когда он набирался своей «Негриты» и его бледная, цвета вымоченной репы физиономия становилась сизой.

Мне случалось и самой запускать «Лавинг ю» в излюбленном спортсменами кафе, где стояли музыкальные автоматы. Туда мы заходили по субботам с заводскими подружками выпить лимонаду в антракте вечернего киносеанса. Мне очень нравился гортанный голос Элвиса Пресли. Почему-то мне казалось, что у этого парня должны быть вполне сносные ступни… Только довольно скоро я была уже по горло сыта его песней. В конце концов, мне стало казаться, что она доносится не из проигрывателя, а из бутылки с виски!

Тельма без дела шаталась из сада в салон, из салона — в комнаты. Она по нескольку раз в день принимала душ, но не из соображений гигиены, а чтобы протрезветь. Потом она снова принималась пить. У меня пропадало всякое настроение. Признайтесь, такое не воодушевляет.

Кто приносил успокоение, так это месье. Каждый вечер он возвращался точно в половине шестого. Отправлялся переодеться, потом выпивал несколько стаканчиков под синим тентом как бы для того, чтобы воссоединиться с женой в ее парении над самой поверхностью земли. Он, по-видимому, оценил блюда, которые я старалась ему приготовить. Так как американцы ничего не понимают в еде, я принялась изобретать собственные рецепты, когда исчерпала те, что брала из журналов. Он находил все очень вкусным, особенно приготовленное под соусом.

У них в стране соусы разлиты по бутылкам и имеют одинаковый вкус. Они отличаются друг от друга только этикетками. Я обнаружила это, как вы догадались, пробуя их знаменитые консервы.

Хозяйский ужин был самым приятным временем дня. Я украдкой поглядывала из окна, как ест Джесс. С каждым днем я находила его все более красивым. Между тем, особой красотой он не отличался. Я уверена, что моим бывшим приятельницам с завода Риделя он не пришелся бы по вкусу. Они бы не оценили ни его немного печальное и непринужденное очарование, ни его светлый взгляд, ни покрытую веснушками кожу, ни его быструю белозубую улыбку, освещавшую лицо, когда он замечал меня, напряженно следящую за ним из окна.

Когда я шла убирать со стола, он подмигивал мне.

— Все было о'кей, Луиза!

Каждый раз я заливалась краской. Было такое ощущение, что на лицо мне положили горячую салфетку. Потом Руленды шли в гостиную. И начиналось — виски, музыка, изнеможенные позы мадам.

Тельма всякий раз звала меня под тем или иным предлогом. На самом деле она желала иметь свидетеля, это ее возбуждало. Я застывала в глубине комнаты у камина и думала про себя, что уж я-то смогла бы сделать Джесса счастливым.

По правде говоря, из-за увлечения Тельмы спиртным, я была не так довольна жизнью у Рулендов, как предполагала. Но и несчастной я себя не чувствовала. От той поры у меня осталось ощущение уходящего в никуда времени. Дни были еще более удручающе похожи один на другой, чем в доме Артура. Они нанизывались один к одному, как бусинки на нитку. Уборка, ужин… Голос Пресли, характерное бульканье виски и нежное позвякивание льдинок, которые Тельма помешивала с большим знанием дела до тех пор, пока стенки бокала не запотевали.

Иногда она звала меня в свою комнату, чтобы я примерила ее туалеты.

— Я хочу посмотреть на свою элегантность, — так объясняла она. Я безропотно подчинялась. Она оправляла на мне платья, то прикалывая корсаж, то вынимая булавки, и ее длинные пальцы задерживались на моем теле. Я стояла истуканом, как деревянный манекен, не понимая, что за удовольствие испытывала она, сначала наряжая меня, потом раздевая.

В конце концов, она бросала все кучей на кровать.

— О'кей, Луиза!

Я спускалась вниз, а она наполняла стакан больше, чем обычно.

Часы, проведенные в ее обществе, были мрачными и странными, но как только зеленый «додж» припарковывался на дорожке, ведущей к дому, все разом менялось, и я начинала напевать. Особенно любила я воскресные дни, но не те, когда они ездили в Париж в гости к соотечественникам, что случалось раз в месяц. Три остальных уик-энда они проводили дома, и атмосфера их была совершенно иной. В принципе мне был положен выходной день, но куда мне следовало отправиться, чтобы почувствовать себя лучше, чем здесь? Я оставалась в своей комнате, подправляла себе платье или блузку, немного прихорашивалась…

— Приходите посидеть в саду, Луиза.

На диване-качалке можно было устроиться втроем. Тельма садилась посередине, а я сбоку крепко хваталась за перекладину, так как никогда не любила качелей. Тельма загораживала от меня Джесса, но я видела его скрещенные ноги, сквозь тонкую ткань альпага угадывалось, какие они мускулистые. Отталкиваясь правым каблуком, он приводил качели в движение. Я отдавалась этому сказочному парению, повторяя про себя: «Я на острове, я на острове!» Мне было достаточно взглянуть на небо, чтобы обнаружить в причудливых облаках то, чего не хватало нашему пейзажу. Одно облако было похоже на пальму, другое — на коралловый риф, а голубой небосвод превращался в морскую гладь. Однажды мне явился даже людоед, но только не из бесконечной лазури, а из калитки сада, и так он был похож на Артура, что я позеленела от ужаса.

Да, это был Артур, собственной персоной, набравшийся, отвратительный! Он зловредно ухмылялся, видя меня усевшейся рядом с америкашками.

— Шлюха! — заорал он. — Шлюха!

Он грозил мне кулаком. Месье Руленд поднялся, чтобы охладить его пыл, думая, что это какой-нибудь бродяга, но я опередила его.

— Не связывайтесь с ним, это друг моей матери…

— Он пьян?

— Да.

Он слишком привык к пьяным, Джесс Руленд, и снова опустился на качели.

Артур был хорош, с горящими глазами, слюнявым ртом!

— Ты что, больной? — бросилась я к нему. — Что ты себе позволяешь?

— Ты подстилка, Луиза, — прозвучало в ответ. — Ты развратничаешь с этой гнусью! Самая настоящая подстилка, вот ты кто. Моя сука Мирка даже в течке ведет себя приличнее! Или сама возвращайся домой, или я тебя силком вытащу отсюда за задницу, ты слышала?

Если бы в саду был колодец, я утопилась бы в нем, только бы избежать взгляда Руленда и тех соседей, что, привлеченные скандалом, вышли на порог.

— Послушай, Артур, — прошипела я, хватая его за руку, — послушай меня хорошенько…

Должно быть, он прочел в моих глазах такое, что сразу же затих.

— Если ты не прекратишь скандалить, я иду к матери, и мы обе отсюда уезжаем. Ты останешься один в своем поганом доме. Ты понял? Ты понял?

Это его чуть-чуть отрезвило, и он отправился восвояси. Я, как сумасшедшая, бросилась в дом, перепрыгивая через ступени, поднялась к себе и, упав на кровать, отчаянно разрыдалась. Через минуту я услышала шаги месье на лестнице. «Сейчас он выставит тебя», — подумала я. В его положении никто не позволит устраивать подобные концерты под окнами. Вывод напрашивался сам собой!

Дверь отворилась.

— Хелло, Луиза!

Сквозь пелену слез он показался мне еще красивее. Он улыбался.

— Ничего страшного, не стоит плакать…

— Вы сердитесь на меня?

— За что? Вы здесь ни при чем!

Я снова ничком упала на кровать и, зарыв лицо в подушку, прокричала: «Спасибо!»

Не знаю, слышал ли он меня. Во всяком случае, он несколько раз нежно потрепал мне волосы перед тем как выйти.

7

Жизнь так и продолжала идти своим чередом из месяца в месяц, и, думаю, в конце концов, мне удалось обрести некое спокойное счастье. Конечно, я ожидала иного, предвкушала более разнообразную и интересную жизнь, но чем больше я размышляла об этом, тем чаще приходила к убеждению, что все-таки счастье мне улыбнулось.

С самого начала мне показалось странным поведение мадам в состоянии опьянения. Обычно выпившие люди болтливы. Они возбуждены, жестикулируют, кричат или смеются. Тельма оставалась молчаливой, углубленной в себя. Только вечером в гостиной она несколько оживлялась и начинала позировать перед Джессом… Иногда по ночам, когда алкоголь вместо того чтобы свалить ее с ног, лишал сна, она поднималась, чтобы прокручивать пластинки. С наступлением зимы в вечерний церемониал были внесены легкие изменения. Вместо пеньюара мадам Руленд накидывала меховое манто. У нее было одно великолепное светло-коричневое с длинным и тонким ворсом… Я не знаю толком, что за животное вынудили расстаться с таким роскошным покровом, возможно, это была норка. В мехах я, сами понимаете, не ахти…

Во всяком случае, когда я ее впервые увидела совсем голой в этом великолепии, я остолбенела.

Пеньюар, наброшенный на обнаженное тело, — он для того и создан, не правда ли? В случае же с меховым манто все приобретает абсолютно иной, странный смысл… Быть в прислугах — значит уметь ничему не удивляться. Надо сказать себе раз и навсегда, что правда на их стороне, или вести себя так, будто и на самом деле они — обладатели истины в последней инстанции. Надо уважать их мании и пороки, ведь нам за это и платят. Это не что иное как негласное соглашение (но вовсе не коллективный договор, как выразился бы болван Артур).

Итак, наступила зима. В наших краях, даже когда сильно метет, зима никогда не бывает белой; грязно-серый — вот ее цвет. В грязи и копоти Леопольдвиль зимой уподобляется больной женщине…

Однажды вечером месье Руленд вернулся озабоченным. С наступлением холодов он носил непромокаемый плащ, с погончиками на плечах, что делало его похожим на офицера. Он что-то долго обсуждал с женой, которая, как ни странно, не совсем еще окосела. Потом они позвали меня в гостиную. Я разожгла камин, и поленья дружно потрескивали, распространяя смоляной запах.

— Луиза, я хочу предупредить вас, что в воскресенье вечером у нас будет прием…

— Хорошо, месье.

В глубине души я почувствовала странную тревогу, не потому, что меня страшила предстоящая работа, а из-за того, что наш воскресный мир будет нарушен.

— Будет человек пятнадцать…

На этот раз я по-настоящему испугалась, что не справлюсь одна. Я явно не смогу обслужить и накормить столько народу.

— Пятнадцать человек к ужину, месье?

Он отрицательно мотнул головой.

— Не совсем так. Речь идет не об ужине а ля франсез, а о буфете… Готовится много холодных закусок, подается все на большой стол, понимаете? Сандвичи, тосты, тартинки…

Я вздохнула с облегчением.

— О'кей!

Я тоже стала говорить «О'кей». Но произносила на свой манер, не гнусавя, что всякий раз вызывало улыбку у Тельмы и Джесса.

— Будет мое начальство, коллеги… Англичане, бельгийцы, американцы, французы… Мне хотелось бы все хорошо организовать. Вы думаете, что… справитесь?

— Да, месье…

— Раньше я заказывал все в отеле Бенуа; они готовили и присылали официанта в помощь… Но мы с женой находим, что вы такая отличная кулинарка!

— Я справлюсь одна, месье. Пусть мадам мне только объяснит…

— О'кей. Иного я и не ожидал от вас, Луиза. Впрочем, я сам буду дома и смогу помочь вам.

Так вдруг тяжелый труд стал для меня развлечением, особенно в начальной, подготовительной фазе.

Знаете, когда в вас полыхает священный огонь, вы способны на чудо. Я не утверждаю, что сотворила его в то воскресенье, но вряд ли иной прислуге удалось бы совершить подобный подвиг.

В субботу после обеда мы втроем отправились в Париж за покупками. Я сидела на заднем сиденье автомобиля и казалась себе богатой наследницей, которую собственный шофер везет на прием. Джесс оставил машину в американском паркинге на улице Марбеф, и такси довезло нас до квартала универмагов. Прежде чем запасти еду, следовало подумать об утвари. Я накупила тарелок из золотого картона, тонких бумажных кружевных скатертей и салфеток. Мы производили необычное впечатление. Руленды беспрекословно мне подчинялись, как если бы они были у меня на побегушках, а не хозяевами. Через две недели были Рождественские праздники, и я предложила купить блестящие образки, чтобы развесить их в гостиной. Я также убедила их сделать вечеринку более привлекательной, при свечах, и они тотчас ухватились за это; мы накупили свечей всевозможных форм и расцветок и пластмассовых подсвечников.

Затем мы отправились в район центрального рынка, чтобы запастись цыплятами, говядиной, сырами, креветками и фруктами. Выбирали самые лучшие продукты. Могу вам признаться: ничто не может быть лучше денег. У нас дома, когда в порядке исключения случалось готовить цыпленка, мама брала всегда самого дешевого. В нем было больше костей, чем мяса, а пупырчатая голубоватая кожа всегда усеяна остатками перьев.

Те цыплята, что мы привезли в Леопольдвиль, были жирными, упитанными, аппетитными, как младенцы, с удостоверявшей их породу медалью области Бресс на шее.

По возвращении я продолжала командовать. Сидеть сложа руки было некогда. Четыре цыпленка и говяжья вырезка, которые надо было зажарить, требовали недюжинной силы. Однако все мне удалось. Когда все это пофыркивало на конфорках плиты, я заказала по телефону большое количество маленьких хлебцев в местной булочной. Да, руководить этим хозяйством было сплошное наслаждение. Рядом со мной за маленьким кухонным столом Джесс обстругивал свечи, чтобы вставить их в подсвечники. Жена помогала ему некоторое время, а потом улизнула, и спустя мгновение мы услышали «Лавинг ю» этажом выше. Как бы невзначай месье заглянул в гостиную: бутылка виски исчезла.

Мы переглянулись, ни слова не говоря.

Он снова принялся за свечи.

К завтрашнему вечеру все было готово. Феерия! За несколько лет до того в кафедральном парижском соборе, святого покровителя которого не помню, я видела великолепную картину ясель господних. Так вот, она не шла ни в какое сравнение с нарядной столовой дома Рулендов в этот вечер.

Мы придвинули стол вплотную к стене в глубине комнаты, приставили к нему еще один поменьше, чтобы поудобнее все разместить. На маленьком столе я поставила стекло: длинные бокалы для шампанского и вместительные стаканы для виски. В большой чан для кипячения белья, задрапированный ветками остролиста и наполненный наколотым льдом, месье поставил десять бутылок шампанского «Поммери». Из чана весело выглядывали их маленькие золотые головки.

Бутылки виски выстроились в ряд на столе. Здесь были все знаменитые сорта, так как в штаб-квартире НАТО Джесс приобретал за умеренную цену все виды алкогольных напитков, какие только существовали в природе.

На большом столе располагался собственно буфет. Если бы вы видели моих цыплят в золоченых тарелках, обложенных кресс-салатом и кружочками помидоров! Мне бы хотелось запечатлеть их на цветной фотографии! А мои сандвичи! С холодной говядиной, анчоусами, креветками, сыром! Горы сандвичей! Они и в пятнадцать ртов не съедят все это! Остатков нам должно хватить на неделю!

Когда были развешаны гирлянды, зажжены свечи, в пирожные вколоты вилочки с рождественскими картинками, месье положил мне обе руки на плечи.

— Все прекрасно, Луиза. Я поздравляю вас.

На нем был темно-синий костюм, белоснежная рубашка и светло-бежевый галстук. От волос приятно пахло.

Мадам нарядилась в узкое прямое парчовое платье, обтягивавшее ее подобно второй коже. Было видно, как она прекрасно сложена, с высокой и крепкой грудью, с тонкой, как кольцо для салфетки, талией. Движение ее бедер было столь же изящным, как переливы света в вазах из опала, которые можно видеть в витринах антикваров. Она накрасилась больше обычного, оранжевую помаду сменила скорее на фиолетовую, а тон для лица подчеркивал высокие скулы.

— Как же мадам красива! — воскликнула я.

Джесс казался довольным моей реакцией. Он обнял жену за талию и с силой прижал к себе. Тельма старалась высвободиться, тревожась, что он помнет ее платье. Уже трезвонили у калитки, начали приезжать самые нетерпеливые.

Появился американский генерал в гражданской одежде, еще молодой, но абсолютно седой, что придавало ему некоторую изысканность. Его сопровождали жена и дочь. За ними появилась французская пара. Оба говорили по-американски, как Джесс, но казались скованными, не зная, куда деть руки. Месье Руленд пригласил также полицейского комиссара Леопольдвиля, высокого, невеселого и озабоченного молодого человека, к которому проникся симпатией — тот, как и я раньше, замедлял шаги у их дома.

За ними скопом приехали остальные, и меня закрутило. Сразу стало как на вокзале. Неумолчная трескотня, смех! И надо было видеть, как они нагружались! У нас во Франции на банкетах сначала беседуют, потом немного выпивают, оживляются, и только к десерту приглашенные уже настолько тепленькие, что начинают петь или рассказывать пикантные истории. У американцев все наоборот. Каждый хватает стакан, бутылку виски и так поспешно старается налимониться, будто боится, что опоздает.

Через полчаса все, за исключением молодого полицейского комиссара, были пьяны, в том числе и французская пара, как следует отведавшая шампанского. Муж почувствовал себя совсем вольно. Теперь он дурачился, вставлял в глаз проволочный каркас от пробки наподобие монокля.

Внезапно Джесс хлопнул в ладоши, и все ринулись к накрытому столу. Дочь генерала, маленькая уродица в очках, явно не посещала институт благородных девиц. Это стало ясно, когда она набросилась на куриную ножку. Надеюсь, что в тот день, когда ею заинтересуется какой-нибудь парень, в их меню не будет холодной курятины.

Я обслуживала всю эту компанию с серьезным и внимательным видом, предлагая приправы или поднося лед для виски.

Некоторые мужчины пытались приставать ко мне, но так как я не понимала их тарабарщины, это ни к чему не приводило, и мне удавалось с любезной улыбкой от них отделаться.

Поев, все снова принялись за выпивку, и, уверяю вас, картина стала поистине безобразной. Жене француза стало плохо, и я должна была провести ее в уборную. Тельма запустила проигрыватель. Она ставила то джаз, то слоу, то рок. Теперь мне приходилось с трудом лавировать среди танцующих пар; во всяком случае, среди тех, кто еще мог держаться на ногах, так как многие клевали носом, завалившись в кресла.

Мадам словно с цепи спустили. Она дергалась, хлопая в ладоши, перед совершенно смутившимся комиссаром. В какой-то момент она потеряла равновесие и рухнула на ковер. Комиссар попытался ее поднять, но как только наклонился, генерал дал ему пинка, и тот всей тяжестью упал на мадам, к великому удовольствию всей компании. Я хотела поймать взгляд Джесса, но, по всей видимости, он тоже находил это смешным. Удивительное восприятие, не правда ли? Если бы дело происходило на нашей местной танцульке, подобная шуточка переросла бы уже во всеобщую потасовку.

Вместо того чтобы подняться, Тельма стала кататься по ковру, принимая разные позы. Мне было стыдно за Джесса и молодого комиссара, которому никак не удавалось отлепиться от мадам.

До Джесса либо вовсе ничего не доходило, либо он имел дьявольскую силу характера — как иначе вынести такое кривлянье!

8

Вечеринка превращалась в истинный кошмар. Во всяком случае, для меня — голодной, трезвой и измученной двумя днями подготовки. Еще немного, и если бы их поведение не представлялось мне позорным, я бы вознаградила себя парой-другой бокалов шампанского, чтобы тоже испытать блаженное состояние, в котором самые дикие выходки кажутся вам нормальными.

Компания в пятнадцать человек подходила как нельзя лучше для подобного рода приемов. Шла взаимовыручка: те, кто отходили от хмеля, заменяли тех, кого он валил с ног. Натертый мною паркет стал походить на пол в свинарнике. Чтобы его очистить, мне придется здорово потрудиться, ни жалея ни пота, ни крови! В сумятице чувств я продолжала наблюдать за месье. Видя, что все набрались, он решил последовать их примеру и изображал ча-ча-ча в компании с генеральской женой, возвышавшейся над ним наподобие каланчи. В момент, когда я уносила поднос с грязными стаканами, один из гостей обхватил меня за талию, приглашая танцевать. Это был подстриженный ежиком крепыш в очках с золотой оправой, делавшей его глаза рыбьими.

Я сопротивлялась, ведь прислуге не положено танцевать с приглашенными, но он насильно заставил меня. Мой поднос упал, гости расхохотались. Американец так крепко прижал меня к животу, что у меня перехватило дыхание. Я кое-как передвигала ногами. Он же нарочно наступал на битые бокалы. Когда пластинка подошла к концу, мы оказались у двери, ведущей в коридор. Он потащил меня туда. Поскольку было решено провести вечеринку при свечах, месье Руленд выключил рубильник, чтобы не зажегся свет, если кому-нибудь придет в голову щелкнуть выключателем. Дом был погружен во тьму. В коридоре почти ничего не было видно. Мой партнер припечатал меня к стене и попытался поцеловать. Я сопротивлялась как могла, но этот тип был здоровее быка. Чувствуя, что мои губы ускользают от него, он стал задирать мне платье. Это уже было свыше моих сил, и я заорала во всю глотку: «Месье Руленд!»

Он прибежал скорее, нежели я могла надеяться. Схватив руку гостя, Джесс примирительным тоном стал увещевать его. Было похоже, что тот старается скрыть смущение, нагнувшись якобы для того, чтобы завязать шнурок на ботинке.

Месье и я ни о чем не подозревали. Но внезапно крепыш схватил подол моего платья и резким движением рванул его вверх, к талии, наподобие того, как сдирают кожу с кролика! Платье было достаточно узким — если вы помните, то самое, черное, что оставалось с похорон — и мне не сразу удалось снова опустить его на голые бедра, ведь с тех пор я выросла и пополнела…

Когда, наконец, я привела себя в порядок, я увидела, что мой танцор валяется на полу в коридоре, получив мощный удар в подбородок. Джесс, добрая душа, стоял на коленях возле своей жертвы, встряхивая ему голову и повторяя: «Сорри, Дик! Сорри!», что означает, как с тех пор я знаю: «Я сожалею».

Но именно я, как никто другой, была достойна жалости. Вложить всю душу, весь дар изобретательности в подготовку вечеринки и наблюдать, чем все это кончилось, — согласитесь, было нелегко!

Близкая к истерике, я вышла из дома. Ночь, осклизлая, как всегда у нас в зимнюю пору, наводила тоску. Беловатый туман стелился по улице, и каждый предмет имел странный отблеск, как шерсть намокшего животного.

Машины гостей выстроились на песчаной дорожке одна за другой, упираясь бампером в бампер. Я подошла полюбоваться ими вблизи, чтобы прогнать ужас пережитой сцены. Крыши и ветровые стекла покрывала изморозь. В автомобилях мне больше всего нравился салон, и я соскребала ногтем иней, чтобы заглянуть внутрь. На мне было только мое бедное черное платьице, и однако я не чувствовала холода! Я шла от машины к машине, внимательно разглядывая их, стараясь угомонить заставлявший меня дрожать внутренний гнев.

И вдруг в третьем автомобиле я различила две пригнувшиеся фигуры. Первой моей реакцией был страх — должно быть под шум гулянки воры обшаривали машины и при моем приближении решили спрятаться в одной из них. Стремглав я бросилась к дому. Мой партнер уже поднялся и радостно дубасил месье по спине. Хук в челюсть показался ему верхом остроумия. Джесс тоже смеялся, и казалось, что все обстоит наилучшим образом в этом лучшем из миров.

— Месье, идите скорее, похоже, грабят машины!

Он последовал за мной. На крыльце я прошептала:

— Они в третьей машине!

Он посчитал, вытянув палец — один, два, три.

— Вот в этой?

— Да.

Он бросился вперед. В ту же секунду я поняла, насколько он неосторожен. Если грабители вооружены, он рискует получить пулю!

— Стойте, я предупрежу комиссара!

И я закричала:

— Господин комиссар, воры!

Джесс, казалось, не слышал, и я бросилась вдогонку, чтобы удержать его, но он уже схватил ручку дверцы. Лампочка на потолке загорается автоматически, когда распахивается дверца. Белый свет сразу залил салон машины. Джесс замер, пораженный; то же случилось и со мной, когда я увидела этот спектакль. Не воры вовсе были внутри, а мадам и генерал с седой шевелюрой. Чем они занимались, я никогда не осмелюсь описать вам. Мне думается, до конца дней своих я буду видеть эти две растерянные, повернутые в нашу сторону головы. Они походили на ослепленных дневным светом сов. Лица Тельмы и генерала выглядели так, будто выварились в кипятке, а глазницы были совсем пустыми. Комиссар, прибежавший на мой зов, смотрел не менее обескураженно.

Резким движением месье Руленд захлопнул дверцу. Видение исчезло, все снова погрузилось во тьму. И тогда случилось неожиданное: он дал мне пощечину. Не знаю, вообразил ли он, что я нарочно его позвала, или у него так чесались руки, что он не смог сдержаться… Одновременно он прокричал какое-то слово на своем языке. Я, конечно, не поняла, но угадала по его взгляду, что это было ругательство. Тогда меня охватило отчаяние. Отчаяние такое глубокое, такое полное, какое вряд ли когда-нибудь испытывало человеческое существо. Я расплакалась возле автомобиля, в котором продолжали шевелиться две тени.

Джесс вернулся в дом. Я подняла глаза к небу, ища утешения. Увы, это уже был не милосердный небосвод Рулендов с барашками облаков на сером фоне… а ядовитое небо Леопольдвиля.

Враждебное небо, говорящее людям «нет». Как автомат, я двинулась к калитке. Мертвая улица с редкими фонарями поглотила меня. Своим «прежним», неуверенным шагом я направилась к дому Артура.

9

Должно было быть по меньшей мере два часа ночи, когда я очутилась перед домом. Артур и мама давно уже спали. Я не сразу решилась будить их. Щека моя горела, сердце тоже. Я подобрала горсть камушков и бросила в окно спальни. Мама никогда не спит крепко. Тотчас за ставнями загорелся свет, потом приоткрылась створка окна, и я увидела ее маленькое треугольное личико и растрепанные волосы, падавшие на лицо прядями, похожими на струи дождя.

— Это я, мама!

— Бог мой, который час?

Ее возглас вернул меня к действительности. Если я расскажу ей все, она никогда не позволит мне вернуться к Рулендам, а я уже начинала тосковать по «острову».

У мамы не было домашнего халата; когда она вынуждена была подыматься среди ночи, то набрасывала старую накидку своего отца, бывшего почтальона. Пока она собиралась, ворчливый голос Артура спрашивал ее о чем-то. Было нечто невыразимо тягостное в этой ночной возне внезапно разбуженной супружеской пары.

Наконец мама открыла дверь. Я едва вошла, как она закричала:

— Что случилось, ты плакала?

— Я завтра объясню.

— Нет, подумайте только! Именно сию минуту ты мне расскажешь, в чем дело, моя милая!

Когда она произносила «моя милая», вы могли быть уверены, что дело добром не кончится. Она не называла меня так с того дня, как я прогуляла урок из дополнительных занятий. В ночной белого полотна рубашке добропорядочной женщины, в изношенной накидке, мама выглядела смехотворно. Ну прямо-таки карикатура в жанре Альдебера или Роже Сама.

— Выкладывай, я слушаю!

Было слышно, как наверху этот идиот Артур натягивает штаны и ищет тапки под кроватью.

— Быстро выкладывай, пока Артура нет!

— Хозяева устраивали прием… Один гость напился… Когда он хотел полапать меня в углу, я дала ему пощечину…

— Правильно сделала, — согласилась она. — Ну а потом?

— Потом мне стало стыдно… Что в этом непонятного? Я и ушла…

— Ушла просто так?

— Ну да, просто так! В таких случаях не раздумывают!

Мама казалась огорченной и не до конца поверившей мне. Она чего-то не схватывала в моем рассказе, чуяла подвох, но не осмеливалась уточнять из-за Артура, который уже спускался, сотрясая шаткую деревянную лестницу.

Даже принаряженный, Артур все равно выглядел невзрачно, а разбуженный среди ночи, с сонной физиономией, он был так жалок, что хотелось плакать. Рубашка, что он носил днем, служила ему также и ночной. Он никогда не расставался с сомнительной свежести майкой, опасаясь простудиться из-за застарелой болезни легких. Небритый, с набрякшими веками и видневшимися сквозь дырявые тапки большими пальцами ног он напоминал фото из журнала «Детектив»: садист месяца!

Вот уже несколько недель я не заходила к ним. У меня сжалось сердце, когда я увидела их снова, таких похожих и несчастных, с физиономиями, которые бывают у плохо питающихся людей. Я сожалела о своем поведении, о ночном бегстве… Нет, решительно, дом Артура не был спасительным пристанищем.

— Что там еще произошло?

Это было в его манере — это самое «еще». Как будто в моих привычках было поднимать их с постели в два часа ночи.

Я не нашла в себе смелости пуститься в объяснения, и мама сделала это за меня.

— Америкашки принимали у себя…

Америкашки! По какому праву она называла их так? Откуда этот презрительный тон? Ну и вид был у нее, бедной дорогуши, с ее заячьей губой! Почему же она чувствовала себя выше Рулендов? Я угадывала, что людям, усвоившим раз и навсегда готовые идеи, нелегко понять других.

— …Они там набрались, и один стал приставать к Луизе, она залепила ему пощечину…

Глаза Артура сверкали диким торжеством.

— И само собой, хозяева ее выставили?

— Нет, она сама убежала!

Он был немного разочарован, но нашел выход.

— Я всегда знал, что этим кончится.

— Почему ты так говоришь? — возмутилась я.

— Я вспоминаю то воскресенье, когда ты кобелилась перед ними в саду… Да я с самого начала говорил, что все они — грязные твари.

Как бы охотно я вцепилась ногтями ему в глаза.

— Я покажу им завтра, этим заморским птицам, где раки зимуют!

— Они здесь ни при чем. Пьяный гость может случиться в любой компании!

— Ты смотри-ка, она их еще защищает! — ввернул Артур. — Что же ты, красавица, явилась сюда в такой час, если ты так за них держишься?

— Ах, так! Тогда я возвращаюсь!

Я была уже у двери, когда мама схватила меня за руку.

— Отправляйся в свою комнату!

— Но…

— Немедленно!

Я казалась себя десятилетней. Я подчинилась.

Моя комната средних размеров, но из-за отсутствия почти всякой мебели — там только узкая железная кровать, стул и вешалка — она кажется просторной. Я плакала, раздеваясь. В комнате пахло сыростью, заплесневевшими обоями. Простыни были ледяными, а когда я поворачивалась в кровати, ее сотрясала то и дело выскакивавшая пружина старого матраца. Я мечтала провалиться в сон. В моем состоянии окунуться в небытие было пределом мечтаний. Мне хотелось забыть о Джессе Руленде и его полном отчаянии взгляде, об ошеломленном выражении на лице мадам, когда лампочка на потолке осветила ее, лежавшую полуголой под генералом… Еще какие-то лица крутились в бешеном танце в ночной темноте — мой кавалер, крепыш в очках, француз с проволочной пробкой в глазу… Мне слышались подирающий по коже звук раздавленного стекла под ногами танцующих, завывания чернокожих певцов со стопки пластинок на автоматическом проигрывателе. Колеблющееся пламя свечей меняло знакомые очертания предметов. Когда я погрузилась в сон, все участники вечеринки виделись мне мертвыми, и только церковные свечи озаряли их окаменевшие маски.

— Луиза!

Голос мамы, делавшийся странно пронзительным, когда она принималась кричать.

Я тут же проснулась, снова оказавшись лицом к лицу с ночными кошмарами. В комнату пробивался тусклый свет. Сквозь окно были видны трубы химического завода, выплевывавшие коричневатый дым.

— Луиза!

— Да!

— Спускайся!

Сколько могло быть времени? По почти неуловимым признакам, скорее некоторому состоянию воздуха, я чувствовала, что день давно настал.

Я натянула черное платье, единственное, что у меня здесь было. Из кухни доносился бодрящий запах кофе.

Что всегда было у нас в доме первоклассным, так это кофе! Мама варит его с той маниакальной тщательностью, с той преданностью, на какую способны лишь истинные любители. У нас может не оказаться сыра к макаронам, но кофе всегда высшего качества.

Я толкнула дверь кухни. Первое, на что упал взгляд, потому что я искала его глазами, — был большой будильник на буфете. Он показывал десять часов. Артур, следовательно, уже отправился на работу, что было чертовски кстати.

— Доброе утро, мам!

Ее чопорный вид заставил меня повернуть голову, и только тогда я увидела мадам Руленд. Опираясь о стену, она сидела перед чашкой дымящегося кофе, свежая и улыбающаяся.

— Хелло, Луиза!

Именно так! «Хелло, Луиза!» Мадам знала, что я застала ее в тот момент, когда она вытворяла свои грязные штучки с генералом, но держалась как ни в чем не бывало, не испытывая ни малейшего смущения.

— Добрый день, мадам.

— Не очень устали?

— Нет, мадам.

Она пришла за мной. Конечно, я была довольна, но с опаской подумала, что она могла рассказать матери. На ходу сочинив ночью эту историю, я не ожидала, что мадам может явиться собственной персоной. Похоже, ничего страшного не произошло, так как мама удостоила ее кофе.

Я застыла, как однажды на устном экзамене, когда преподаватель просил меня перечислить производные соединения углеводорода. Я знала, что ответить, но не осмеливалась произнести ни слова. Положение представлялось мне фальшивым — из-за матери и мадам, у которых не было ничего общего друг с другом. Тельма в кухне Артура, перед чашкой кофе — нет, это казалось нереальным. Я испытывала то же чувство, что и во время того экзамена: я не могла отделаться от ощущения, что экзаменатору было глубоко наплевать на соединения углеводорода — возможно, больше, чем мне, — ведь для работы на заводе Риделя не имело никакого значения, буду я их знать или нет. Все это было чистой условностью. Игрой, подобной Большой лотерее или Телелото.

— Хочешь кофе, Луиза?

— Да, мама.

— Мадам Руленд (она произнесла «Роланд») пришла за тобой. Она удивлена, что ты убежала. Я сказала ей, что мне все это не по душе. Гость, даже из высшего света (ее голос дрогнул при этих словах), не может позволить себе «выходки» по отношению к молодой девушке. Я тебя достойно воспитала, ты образованна и кроме того…

Ох, уж эти излияния доблестной матери, готовой доказать иностранной патронессе, что ее дочь не лыком шита!

Между тем Тельма разглядывала, даже с некоторым восхищением, наш почтовый календарь. В тот год, помню, на нем была изображена девочка со светлыми косичками, сидящая на белом пони. Мадам были смешны двусмысленные нравоучения моей матери. Она пришла за мной, потому что теперь я была нужна ей. Я была удобным подспорьем, позволявшим ей жить по своему усмотрению.

Мама повернулась в ее сторону.

— Уж не знаю, разумно ли будет разрешить ей вернуться к вам, мадам Роланд! Молодая девушка в семнадцать лет…

Джесс, должно быть, облегчил задачу жене. Тельма достала из кармана две банкноты по десять тысяч франков, сложенных вчетверо, и положила их на клеенку у сахарницы. С банкнот смотрело тонкое лицо Бонапарта; его серьезный взгляд был прямо устремлен на маму.

— Что это? — прошептала она испуганно.

— Мой муж сказать мне, что это Луизе за хорошую работу на уик-энде!

Бедная мать замерла с открытым ртом. Не знаю, что для вас представляют двадцать тысяч франков, у нас они всегда считались внушительной суммой. У некоторых две бумажки по десять тысяч франков проскальзывают сквозь пальцы. Окажись у нас такие нежданные деньги, мама способна на чудеса. Ну вот, например. Когда у нее набирается нужное количество премиальных купонов, она отправляется к бакалейщику и на пятьсот франков набирает такого, что и представить трудно!

— Если моя дочь согласна вернуться, я тоже не имею ничего против, мадам. Мы предпочитаем по-простому.

10

Она была без машины, и мы вернулись на «остров» пешком. К моему великому удивлению, они с мужем навели порядок, и мне оставалось только перемыть посуду и отскоблить пол. Воздух в гостиной пропитался запахами пьянки — холодным сигарным дымом, пролитым шампанским и, уж как водится, рвотой… Тельма в этот день воздерживалась от возлияний и сосредоточенно мне помогала, попыхивая «Кэмелом» и вытирая посуду.

В какой-то момент, должно быть, после полудня она спросила:

— Почему вы ушла?

Я в упор посмотрела ей в глаза.

— Потому что видела вас в машине с этим седым мужчиной. Мне стало противно!

— Что это значит — «противно»?

— Ну это… Меня затошнило… Это так стыдно!

— Да?

— Да. Особенно в присутствии мужа…

Она нахмурилась.

— Джесс видел?

— Да!

Ее, казалось, это ничуть не смутило. Я не понимала, как он мог даже не сказать ей об этом. Что за люди!

И как верх бесстыдства — она улыбалась сквозь сигаретный дым. Мне был виден ее профиль, уголок улыбки и левый глаз.

— Он, должно быть, ужасно расстроен, не так ли?

— Джесс? О, нет!

— Но он вас любит!

— Да, конечно, очень!

— Но тогда…

Я прижала к груди тарелку, не в силах вытереть ее.

— Вы молоденькая девушка, вам не понимать!

— Хотела бы я знать, кто в силах понять такое!

Она присела у стола, отодвинув стопку тарелок, чтобы облокотиться.

— Джесс хотел ребенка, у нас был один, который не появился, когда необходимо, понимаете? С тех пор я не могу его иметь, и наш супружеский союз… Так говорят?

— Можно и так!

— Наш супружеский союз, как прогулка в лесу зимой. «Нет ни листвы, ни цветов… Только черные ветки…»

У меня стояли слезы в глазах. Я отложила тарелку, подошла к ней и обняла. Как видите, жизнь полна невзгод даже у американцев.

Все пошло, как прежде. Об этой мерзкой вечеринке больше не упоминалось. Единственное, что можно отметить, — теперь они стали часто выходить по вечерам. Уезжали в Париж, в театр… По-видимому, на закате дня их охватывал страх — чем обернется их «прежний» интим. Сначала я отправлялась на боковую, но так как мне не удавалось уснуть одной в этом большом пустынном доме, я взяла за привычку ожидать за книгой их возвращения.

Это доставляло мне удовольствие. Я располагалась на диване в гостиной перед камином, где горели поленья. Иногда я прерывала чтение, чтобы прислушаться к ночным шорохам, ловя тяжелый хлопок закрываемой дверцы, когда месье выходил из машины открыть ворота. Странная тревога овладевала мной при звуке его твердых шагов, поскрипывании песка на дорожке.

Не желая того, я беспрестанно думала о той ночной оргии, когда он ударил оскорбившего меня гостя и не промолвил ни слова, видя, как жена изменяет ему. Я не понимала, что произошло в его душе, и эта загадка просто буравила мне мозги.

Как только они приезжали, я бросалась им навстречу. Джесс помогал жене выйти из машины. Опустив голову, он шел за ней до крыльца. Тельма входила, бросая мне «Хелло, Луиза!» Месье вместо приветствия легонько щелкал меня по носу, чуть подмигивая, и меня заливало ощущение счастья. Думаю, ради этого щелчка по носу я и ждала их до часа или двух ночи.

Именно в то время у меня возникло предчувствие: что-то должно было вскоре случиться. С каждым днем внутри меня что-то менялось; честно признаюсь, это относилось прежде всего к моему способу постижения жизни. Отныне ничто не казалось мне само собой разумеющимся. Каждое мгновение дня становилось тревожно значимым, каждый факт — даже самый будничный — таил в себе глубокий смысл. В конце концов, я пришла к выводу, что «производные углеводорода» не были пустой игрой, и сожалела о том причудливом упрямстве, о том ступоре на экзамене, который помешал мне перечислить их бесстрастному преподавателю.

В ночь, когда все произошло, погода была ужасающей. Начало марта предвещает наступление весны… Вы знаете, что в это время зима еще дает о себе знать. Она отступает нехотя, освобождая место клейким почкам, а в воздухе вы чувствуете кожей едва уловимую примесь тепла. Руленды были в Париже на балетном спектакле. Балет, кроме ужаса, ничего во мне не вызывает, возможно, из-за моей ногофобии. Ливень перемежался ураганными порывами ветра. Из камина доносилось зловещее завывание, а на втором этаже плохо закрытая ставня со всей силой била о стену дома. Мне было страшно подняться и закрепить ее. Ей-богу, я далеко не трусиха, но отчаянный вот ветра и шквальные потоки дождя, обрушивавшиеся на дом подобно гигантским волнам, стегали меня по нервам. Я чувствовала себя окруженной злыми силами и ждала с отчаянным нетерпением возвращения хозяев. Так как эта чертова ставня продолжала колотиться о стену, я все-таки решилась пойти прикрепить ее.

Стоило мне открыть окно, как я тут же удостоверилась, что на улице было еще страшнее, чем это можно было предположить по долетавшим до меня звукам. Небо ужасало: низкое, черное, пронзаемое отблесками, напоминавшими не столько молнии, сколько сполохи пожара. Буря не утихала. Иногда в недолгом просвете выступали из мрака залитые водой улица, дома, деревья, чтобы через несколько секунд снова исчезнуть в потопе… Я высунулась, чтобы схватить ставню, — по лицу вмиг хлестнули холодные струи.

В то время, когда я, преодолевая сопротивление шквального ветра, старалась притянуть створку, издалека донеслось нечто похожее на огромной силы взрыв, отозвавшийся долго не смолкавшим эхом. Так бы гремела гигантская железная цистерна, пусти ее кто-нибудь по лестнице от Сакре-Кер до подножия Монмартра. Я не могла понять, чем вызван этот грохот, но сердце у меня сжалось. Я поспешно закрепила ставню и спустилась вниз. Здесь все было спокойно, если не считать жалобных стонов ветра в камине. Поленья ярко горели, это я помню отлично. Я снова взялась за книгу. Любовный роман в любое другое время захватил бы меня, но теперь я была не способна следить за его перипетиями. Я просто ждала, понимаете? Я ждала того неизвестного, что все мое внутреннее существо уже давно знало. И вот оно: пронзительный звонок телефона. У Рулендов им мало пользовались — так, иногда, чтобы сделать заказы торговцам. Во всяком случае, ночью он не звонил ни разу. Я посмотрела на часы: двадцать минут первого. Этот взгляд, брошенный на часы, я унаследовала от мамы. У нас принято фиксировать необычное. Я медлила. В звонке телефона было нечто похоронное; в конце концов, я сняла трубку. Мужской незнакомый голос, хриплый от волнения, произнес:

— Бегите скорей на вокзал, случилось несчастье…

Больше ни слова. Он даже не удостоверился, что я его слышала, и резко бросил трубку. Несчастье! Ноги у меня дрожали, в груди была пустота, зубы застыли от холода. Да, именно зубам было холодно, не правда ли, странно? Я вспомнила о недавнем взрыве… Я чувствовала, что это и было несчастьем.

Я бегом припустила по лужам, спотыкаясь, задыхаясь, захлебываясь дождем, и каждый шаг отдавался внутри меня воплем: «Джесс! О, мой Джесс! Я не хочу! Джесс, любовь моя!»

Прибежав к железнодорожному переезду, я увидела, что это было хуже, чем несчастье: это была катастрофа. Насыпь была черна от людей. Поезд стоял там, где обычно составы никогда не задерживаются. Локомотив выплевывал в ночную дождливую темь большие клубы пара вперемежку с языками пламени.

Мама мне рассказывала о последней войне. Она попала под бомбежку, и теперь открывшаяся мне картина напомнила ту, что представилась мне тогда.

Я вошла в толпу тихо переговаривавшихся людей. Они отступали, не протестуя, освобождая мне проход. Я почти без труда добралась до того места, вокруг которого и теснились люди, — где лежала на боку прекрасная зеленая машина месье Руленда или скорее то, что от нее осталось, так как ее раздавило и сплющило пополам. Кузов машины, подобный смятой в комок бумаге, больше не сверкал. Шпалы и насыпь были усеяны кусками рваного железа. Я различила бампер, заметила сумку мадам из крокодиловой кожи, руль, клочки белой кожи… Служащие вокзала суетились вокруг каркаса автомобиля. Я подошла к ним. Здоровяк, лицо которого было мне знакомо, спросил, что я тут делаю. Я промямлила, указывая на остов:

— Это месье и мадам Руленд…

Он промок до нитки. С козырька шлема струилась вода. На красной физиономии, перечеркнутой черными усами, отразилось понимание.

— Так вы та малышка, о которой говорил этот человек…

— Какой человек?

— Да тот, что был в машине, водитель одним словом!

Еще со времени телефонного звонка я потеряла способность мыслить связно, как бы оказалась на карусели, с бешеной скоростью крутившейся под яростным дождем. И вот внезапно при этих словах на меня снизошел удивительный покой.

— Он жив?

Я представила Джесса, его сердечную и немного сокрушенную улыбку, его светящуюся кожу, нежный взгляд. Я думала, что его навеки поглотило небытие, в которое нет доступа посторонним. Для меня это и было истинное несчастье. Если он остался жив, несчастья не существовало.

— Да, можно сказать, что ему повезло… Вы его родственница?

— Прислуга.

Другие спасатели не обращали на нас внимания. Они ухали в такт, пытаясь поставить машину на колеса, чтобы открыть дверцу… Теперь я увидела, что внутри кто-то есть… Я узнала фиолетовое платье и белую меховую накидку Тельмы. Служащий с красной физиономией сумрачно смотрел на меня.

В руке он держал двухцветный вокзальный фонарь и, продолжая говорить со мной, светил своим товарищам. Сначала я не обратила внимания на эту подробность. В моем сознании удручающе медленно восстанавливался порядок вещей, фиксировались мелкие детали, их взаимосвязь. Происходившее напоминало игру-головоломку, которую я как бы рывками разгадывала.

— Как это случилось?

— Толком еще не известно… Шлагбаум, видимо, не был опущен. Из-за дождя он не увидел поезда, который только что тронулся от вокзала, тот прямо в него и врезался… К счастью для него, от удара дверца с его стороны раскрылась и его выбросило…

— Он ранен?

— Не думаю, что серьезно…

— Где он?

— Его увезли в больницу. Он не хотел из-за жены, там внутри… Но его силой заставили, и тогда он попросил, чтобы вас предупредили…

Совсем рядом, из темноты донеслось рыдание. В красном свете фонаря, среди молчаливой группы людей, я заметила толстую сторожиху переезда.

Она была в бумазейном халате, босая; мокрые волосы облепили нездорового цвета лицо. Она плакала, постанывая, и время от времени качала головой из стороны в сторону. Присутствующие стояли неподвижно, не замечая бури. Они выглядели взволнованными, торжественными и немного осоловевшими вокруг изуродованной машины.

— Она мертва?

— Вероятно. Сейчас увидим…

Больше я не заговаривала и молча стояла рядом со служащим с фонарем. Картина была зловещей. Время от времени фонарь или красные отблески стоявшего неподалеку локомотива высвечивали мадам, скрюченную посреди кучи железа.

Я представляла ее себе свернувшейся клубочком на диване в оранжевых шортах и зеленой блузе, слушающей «Лавинг ю» и попивающей виски. Или сидящей в кухне, когда она вытирала посуду, и рассказывала мне о своей супружеской жизни, напоминавшей ей прогулку в зимнем лесу… Так значит, теперь это все кончено? Потеряло значение? Время поглотило эти мгновения, эти образы, эти слова? Как отныне сложится жизнь Джесса?

— Оп, взяли! Оп, взяли!

Спасатели скандировали это, как всякие занятые тяжким трудом люди. Несколько дней назад на нашей улице меняли деревянные столбы на бетонные, и рабочие точно так же кричали, чтобы действовать в унисон.

Автомобиль поставили на колеса. Какой-то высокий тип застучал молотком по металлу.

— Осторожнее!

— Освободите сначала ноги…

Они переговаривались едва слышно, но иногда, как бы отслаиваясь от фразы, под действием прилагаемых усилий, то одно, то другое слово вылетало в пронзительном крике:

— Молло![1]

Это жаргонное словечко придавало всей сцене какой-то скрытый смысл, понятный только мне.

— Молло! Она еще дышит…

Я говорила про себя: «Ну что ж, разбитая машина с моей хозяйкой, застрявшей внутри… Сейчас ее достанут… Поезда пойдут, как прежде. Завтра Джесс купит новый автомобиль… Послезавтра мадам, возможно, пойдет на костылях… Некоторое время на путях будут еще валяться осколки стекла…»

Теперь я знала, что жизнь продолжается, несмотря ни на что и вопреки всему. Раны земли зарубцуются. У земного мира нет неизлечимых болезней.

Группа копошившихся, как муравьи, людей, отступила от машины. Я увидела, что им удалось высвободить мадам. Они не стали класть ее на землю, а начали спускаться с насыпи в сопровождении освещающего дорогу типа с фонарем.

На шоссе около путей уже некоторое время ждала скорая помощь. Человек с фонарем, поддерживая меня под руку, помог забраться внутрь. Он объяснил:

— Это их прислуга, муж хотел, чтобы она сопровождала его жену…

Внезапно я оказалась внутри железной клетки, залитой резким светом голой электрической лампочки. Дверца захлопнулась. Я осталась один на один с Тельмой, присев на откидное сиденье прямо перед носилками. Только теперь я на нее посмотрела.

Пострадали прежде всего ноги. У щиколоток они напоминали изрубленное мясо. Кровь тошнотворными струйками сочилась из разодранных рук на резиновую подстилку носилок. На лбу над правым глазом синела опухоль шириной в ладонь, а кровь из открытой раны на макушке окрасила волосы, придав им странный оттенок.

Мадам была бледна, нос ее заострился, а дыхание показалось мне прерывистым и хриплым. Скорая помощь мчалась, не тормозя на поворотах. Меня бросало из стороны в сторону, и кроме стен не за что было ухватиться. В какой-то момент я потеряла равновесие и почти упала на носилки. Именно тогда она и открыла глаза. Это не был растерянный взгляд кого-то, кто только что пришел в себя и не может понять, что с ним случилось и где он находится, но осмысленный взгляд все понявшего человека.

— Это я, мадам…

Тельма смотрела на меня точно так же, как в тот первый раз, когда я пришла наниматься к ним. Боже милостивый, о чем она думала? Мне почудилось, что она хотела сказать мне что-то очень важное.

— Вам больно?

Я наклонилась над раненой и постаралась закрыть спиной лампочку, чтобы глаза ее оставались в тени. Мне не хватало мужества выдержать ее слишком проницательный взгляд. Мне казалось, что она свободно читала то, что происходило во мне, что она угадала ту великую истину, которая была мне неведома еще часом раньше.

Как она говорила? «Прогулка в зимнем лесу…»

— Вам больно?

Я не находила других слов. Впрочем, и эти слова я не произносила, а выкрикивала. Это было сильнее меня, я вынуждена была защищаться от этого направленного на меня в упор колдовского взгляда.

— Вам больно?

У нее больше не было сил смотреть. Ее глаза медленно закрылись, как закрываются цветы с закатом солнца. Я некоторое время оставалась в том же положении, пока новый вираж не отбросил меня назад. Тогда я опустилась на откидное сиденье так, чтобы оказаться боком к носилкам. Я больше не осмеливалась смотреть на нее.

11

Мне пришлось однажды побывать в больнице, навещая Артура с его свищем, и от той поры у меня сохранилось тягостное воспоминание. Наша больница похожа на тюрьму. Окна забраны решетками, фасад окрашен в серое, а ограда слишком высока для заведений подобного рода. Когда открыли дверь скорой, я буквально выбросилась наружу, так как эта гонка в конце концов выпотрошила меня. Буря стихала. Время от времени еще налетали порывы напоенного влагой ветра, но небо уже очищалось, и временами сквозь разрывы облаков можно было видеть луну.

Санитары выкатили носилки по миниатюрным металлическим рельсам. Я отступила, освободив им дорогу, и наблюдала, как печальное здание поглощает кортеж. Я не осмеливалась последовать за ними. Здание больницы отпугивало меня. Водителю скорой стало меня жалко.

— Эй, малышка, не стойте здесь, входите, вы же дрожите!

Он был прав. Плечи мои трясло, зуб на зуб не попадал. Я прошла по бетонному настилу, ведущему к дверям. Вестибюль освещался двумя синеватыми лампочками. Стены были окрашены зеленоватой, цвета мочи эмалевой краской. Какое-то растение с жирными листьями, подаренное, несомненно, признательным больным, хирело в огромном кашпо. От двери до двери выстроились деревянные скамейки. Я присела и стала ждать, стараясь упорядочить свои мысли, но снова оказывалась на карусели! На карусели, несущейся в неистовом, сумасшедшем, головокружительном вихре, где вместо традиционных деревянных лошадок я различала лица персонажей, окружавших меня в жизни, но в невероятных позах: маму с фиолетовой заячьей губой в старой дедушкиной пелерине; Артура перед телевизором, болеющим за борца-кетчиста; пьяную Тельму на диване и, наконец, месье за рулем. За рулем, но без автомобиля, если точнее. На расписном заднике этой карусели пролетали мимо меня все остальные — американский генерал, человек с фонарем… Эти, хотя и не имели ко мне отношения, но тоже отпечатались в моей памяти.

Прошло, должно быть, немало времени. Мне казалось, что больница пуста. Однако с регулярными интервалами раздавался громкий женский крик, после чего все снова погружалось в апатию.

Внезапно в конце коридора показалась пожилая монахиня. Торчащие по обе стороны головы концы ее огромного чепца били по воздуху, как крылья гигантской морской птицы, стремящейся подняться ввысь. На ней были очки в железной оправе, а поверх накрахмаленного платья надет вязаный синий жакет. Заметив меня, она удивилась.

— Вы ждете кого-то, дитя мое?

Я ждала не кого-то, а что-то — ответа, который должен был решить мою судьбу.

— Я домашняя работница тех людей, которых привезли только что, милосердная сестра.

Она понимающе кивнула.

— Вы были в машине?

— Нет, милосердная сестра…

Молчание. Еще раз пронзительно закричала женщина, нарушив вязкую тишину больницы. Я спросила машинально:

— Отчего она кричит?

— Она рожает.

Я по-глупому залилась краской, из-за того, что именно монахиня употребила такое слово. Однако эта пожилая женщина, вопреки своему облачению, не так уж и походила на сестру милосердия. Она скорее напоминала тех старых фельдшериц, что разъезжают по стране на велосипедах, делая уколы. От всего ее существа исходили уверенность, доброта, деятельный порыв. Она наверняка пользовалась здесь большим авторитетом и умела говорить с больными.

— Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?

— Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…

Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.

— Мадам умерла?

— Да.

Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.

Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…

— Он знает?

— Нет еще…

— Я могу его видеть?

— Пойдемте…

Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.

— Вы давно у них на службе?

— Несколько месяцев… Восемь, кажется…

— Они иностранцы?

Мы продолжали говорить о «них» в настоящем времени. Тельма не имела пока права на прошлое, ведь ее не остывшее еще тело было где-то рядом, создавая ощущение живого присутствия. Завтра или послезавтра ее предадут земле и о ней заговорят в прошедшем времени.

— Американцы, милосердная сестра.

— Как это все ужасно…

— Да, милосердная сестра.

Джесс лежал в палате второго этажа вместе с еще одним больным — длинным, худым и желтым стариком с белыми усами; тот не спал и молча разглядывал соседа. Царапины на лице Джесса были замазаны зеленкой, его было не узнать. Голова, утонувшая в огромной подушке, показалась мне совсем маленькой и нежной, как золотистая головка ребенка!

— Хелло, Луиза!

Голос остался голосом мужчины, мужественного, стыдившегося своей слабости и старавшегося сохранить невозмутимость.

— О, месье…

Я остановилась в ногах кровати, не в силах подойти ближе. При виде его, живого, в этой безликой постели у меня закружилась голова.

— Вы знаете что-нибудь о моей жене?

Пожилая монахиня приблизилась к нему. Когда она двигалась, от ее одежды исходил запах эфира. Она села на край кровати и взяла Джесса за руку. Он тотчас все понял.

— О, я понимаю, — пробормотал он.

Я ждала, не заплачет ли Джесс. Но он оставался недвижим, только поднял взгляд к потолку, и это я разразилась рыданиями.

Мы оставались у его изголовья около часа; он не бросил нам ни одного взгляда, не произнес ни слова. Время от времени сосед по палате кашлял, и только это нарушало то двусмысленное оцепенение, в которое мы все глубже погружались. Даже на сестру, по-видимому, подействовало тревожное и гипнотическое состояние этого охваченного отчаянием мужчины. Что происходило в нем, что скрывала бесстрастная маска? О чем вспоминал он? Что за мучительные думы преследовали его? Мы понимали: он мысленно отправился в далекое странствие, он вновь проживал свою жизнь с Тельмой и старался освоиться с тем, что его жены больше не существует.

На наших глазах совершалась метаморфоза. И хотя внешне это было незаметным, последствия могли стать непредсказуемыми.

Мы ждали, от всей души сочувствуя этому состоянию, напоминавшему прострацию. Наконец месье Руленд глубоко вздохнул, как математик, которому внезапно пришло решение труднейшего уравнения.

— Когда я смогу выйти отсюда? — спросил он у сестры.

— Через два-три дня, возможно и раньше; подождем, что скажет главный врач, он осмотрит вас завтра утром.

Он жестом дал понять, что согласен.

— Луиза?

— Да, месье!

— Вы, наверное, вернетесь к родителям?

— Нет, месье, с вашего разрешения я вернусь к вам в дом.

— Совсем одна?

Я вздрогнула. «Остров» теперь был уже не тот. Я вспомнила о ставне, бьющейся о фасад дома, о завывании ветра в камине…

Особенно отчетливо я представила бутылку виски Тельмы, ее стакан, махровый пеньюар…

— Да, одна, месье.

— Что вы будете делать?

— Я наведу порядок, пока вас не будет.

Он успокоенно качнул головой.

— Очень хорошо.

Это было все. Я не знала, должна ли пожать ему руку, но сам он не шелохнулся, и я пошла, обернувшись на пороге палаты. Он снова смотрел в потолок. Машинально и я взглянула туда же. Это был банальнейший белый потолок со стеклянным плафоном.

Думал ли когда-нибудь Джесс Руленд, что однажды перед ним пройдет картина его жизни на таком жалком экране?

12

Как видно, Артур узнал обо всем от соседей по дороге на работу. Он вернулся назад, чтобы предупредить мать, и не было еще восьми часов, когда она появилась у Рулендов. При полном параде, представьте себе. Она даже подкрасила губы, что делало менее заметным ее природный изъян. Я еще спала, так как легла около пяти утра. Едва коснувшись подушки и натянув одеяло на голову, я тотчас же провалилась в небытие.

— Луииииз!

Нет никого в мире, кто способен именно так произнести мое имя. Голос матери был подобен крику павлина. Я села в кровати, все еще раздавленная усталостью, и первой мыслью было — «Тельма мертва». Но я не почувствовала сожаления. Я думала о ней уже в прошлом. Резким жестом я толкнула ставни. Ночная буря очистила небо, но солнца не было из-за слишком раннего часа, да в наших краях оно и не спешит появляться на небосводе, даже при хорошей погоде. Мать стояла внизу у дверей.

— Иду!

Вид сверху калечил ее. Она была похожа на бесформенную карлицу, а лицо, закинутое вверх, казалось некрасивым, почти отталкивающим. Позади нее в красноватом песке дорожки отпечатались шины зеленого «доджа». Автомобиль также был мертв. Прекрасный и обольстительный автомобиль!

Значит, все смертно! Однако мать выглядела вполне живой и даже немного алчной. Раньше я этого никогда не замечала. Она была мне матерью, этим все сказано. Существом «таким как есть», раз навсегда данным и неизменным, судить которое представлялось бесполезным.

Я спустилась открыть дверь. Проходя мимо гостиной, я бросила туда опасливый взгляд, боясь увидеть тень Тельмы. Но комната была уже иной. Она забыла американку, став снова заурядным салоном французского предместья.

— Здравствуй, мама!

Она ворвалась, как метеор, стреляя глазами во все стороны, лихорадочно оценивая все, на что падал ее взгляд.

— Я узнала, это просто ужас! Так твоя хозяйка умерла?

— Да.

— Как это случилось?

По правде говоря, я сама была в неведении, ведь мне никто не рассказал, как произошло несчастье. Конечно, я видела локомотив, раздавленную машину на насыпи, но никаких подробностей не знала. Как верх нелепицы, мать, расспрашивая меня, двумя секундами позже сама выложила все детали. По дороге она встретила тех, кто был в курсе. Видимо, мне она задавала вопросы, стремясь вытянуть что-нибудь еще.

— Кажется, переезд не был закрыт. Маньенша клянется в обратном, но против фактов не попрешь.

Маньенша — это та самая жирная сторожиха на переезде, землячка моей матери, из местности по ту сторону Сены. Когда-то она сошлась с удалившимся от дел сутенером и содержала на одном из речных островов закусочную, где кормили жареной рыбой. Злые языки судачили, что в те времена она была не прочь одарить милостью щедрых клиентов. Ее сожитель умер зимней ночью, браконьерствуя на реке, и так как закусочная была записана только на его имя, Маньенша осталась без гроша. После этого она соблазнила служащего управления железных дорог, начала безудержно толстеть и кончила в конце концов сторожихой на переезде в Леопольдвиле.

— Это было ужасно, — вздохнула я.

— Я знала, — сказала мама, подходя к двери гостиной, чтобы заглянуть внутрь.

— Что ты знала?

— Что это добром не кончится. Внутренний голос говорил мне: ты не должна была наниматься в этот дом! Теперь ты оказалась без работы.

В такую минуту ее практичность и назидательный тон были невыносимы.

— Я запрещаю тебе говорить так, стыдись!

— Что такое?

— Что слышишь! К тому же я не безработная. Месье Руленд не умер.

— Ты воображаешь, что я оставлю тебя здесь с одиноким мужчиной?

— А почему нет?

— Как это почему? Одинокий мужчина и есть одинокий, или не так?

С очевидностью не поспоришь, и мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

— За кого ты его принимаешь? Это порядочный человек. Ты воображаешь, что он полезет прислуге под юбку только потому, что его жена умерла?

— Здесь вопрос принципа!

В эту минуту что-то не было заметно, чтобы у мамы были некие принципы. Она бродила по кухне.

— Это что за штуковина?

— Миксер.

— А на что он?

— Готовить фруктовые или овощные соки, взбивать майонез…

— Во напридумывали! Твою хозяйку где будут хоронить, во Франции или Америке?

— Не знаю.

— Твой месье Роланд, может быть, собирается вернуться к себе, раз он овдовел?

Я об этом не задумывалась, и неожиданный вопрос матери подействовал на меня, как пара оплеух.

— Ты думаешь? — пробормотала я, сразу растерявшись.

— А что! После такого удара Франция, знаешь ли, будет действовать ему на нервы… Слушай-ка, Луиза, если у твоей хозяйки были какие-нибудь старые платья или еще что-нибудь в этом роде, от чего он захочет избавиться, имей меня в виду.

Так как я не отвечала, она повторила:

— Ты слышишь меня?

— Да, мама.

— У тебя странный вид…

— Есть отчего, не думаешь?

Но она продолжала гнуть свое.

— Знаешь, что я подумала с самого начала?

— С начала чего?

— Как ты стала у них работать.

— Ну так что?

— Что между тобой и американцем что-то есть. В его присутствии ты вела себя… как в экстазе. Да и твой найм, когда ты сама пошла к ним, не сказав мне ничего…

Она схватила меня за руку.

— Вот поэтому я и не хочу, чтобы ты продолжала работать, если он не уедет в Америку. Ты можешь дождаться его возвращения из больницы, помочь ему в похоронах, но после этого надо вернуться домой, Луиза.

— Посмотрим, — прошептала я.

— Тут и смотреть нечего.

Бесцеремонно, даже нахально она открыла продуктовый шкаф в кухне и восхищенно уставилась на пирамиды консервов из запасов штаб-квартиры НАТО.

— Это американские консервы?

— Да.

— Все?

— Все!

— Как ты смотришь на то, если я возьму одну-другую банку, чтобы дать попробовать Артуру?

— Смотрю отрицательно.

— Они что, сосчитаны?

— Именно потому, что нет, я и не хочу, чтобы ты их брала.

Она разозлилась.

— Бедная моя Луиза, и ты туда же!

— Почему бедная?

— Мне кажется, ты изменилась. Ты сама не своя.

Мне казалось то же самое, что и маме. Она наконец ушла, повторив, чтобы я собирала свои вещи.

Слова матери смутили меня. Намек на то, что я восхищаюсь Джессом, выбил меня из колеи. Так значит, мое неодолимое влечение к нему было заметно со стороны? Значит, это странное чувство, в котором я не осмеливалась себе признаться, было мне не подконтрольно, а следовательно, превращалось в нечто уязвимое, на что могли наброситься другие люди?

Только теперь я стала с ужасом думать о возможном отъезде Руленда. Мама в сущности была права — его возвращение в Америку стало бы логическим завершением происшедшего.

Чтобы прогнать хандру, я принялась наводить порядок в доме. На некоторое время он принадлежал еще мне. Я стала новой хозяйкой «острова».

Джесс вернулся из больницы, когда я вовсе его не ждала, занимаясь выбиванием ковров. Я была в саду и, засучив рукава, дубасила по половику, как вдруг у ворот остановилась скорая помощь. Вышедший из нее человек был похож на Джесса Руленда, как если бы был ему братом, но не более того. Он похудел, лицо казалось вытянувшимся. Сейчас, при свете дня было видно, что он сплошь покрыт синяками. Должно быть, так выглядит боксер на другой день после боя.

Плечо его было перевязано, куртка просто накинута сверху, а пораненная нога в проволочном корсете выглядела твердой и неподвижной, как кусок дерева, застрявший в водосточной трубе. Джесс отказался от помощи сопровождающего его санитара. Прихрамывая, он добрался до крыльца и только там оперся здоровой рукой о мое плечо, чтобы преодолеть четыре ступени лестницы. Он кивнул мне вместо приветствия с озабоченным и напряженным видом человека, которому сообщили, что его просят к телефону. В коридоре он отпустил мое плечо и, опираясь о стену, вошел в гостиную.

Санитар с недовольным видом удалился. Быть может, он ожидал чаевых, но отблагодарить его Джессу даже не пришло в голову. Он опустился на тот самый диван, на котором когда-то дурачился с мадам.

— Я счастлива, что вы вернулись, месье…

Молчание. Равнодушный взгляд его обежал комнату. Неужели он и здесь собирался уставиться в потолок!

— Как вы себя чувствуете?

Надо пожить с иностранцами, чтобы обнаружить, в какой мере французский язык может быть двусмысленным. Когда кого-то обучают французскому, ему объясняют, например, что глагол «чувствовать» означает «вдыхать аромат», «ощущать запах». Его забывают предупредить, что в возвратной форме этот глагол приобретает совсем другой смысл.

Джесс хорошо говорил по-французски, но некоторые выражения, подобные этому, ему не давались.

— Я… Как вы сказали?

— Вам больно?

— Да нет, ничего…

И он добавил нечто совершенно меня ошеломившее:

— Когда я играл в бейсбол, мне доставалось похуже!

— Я хотела кое-что спросить у вас, месье…

Ох, уж этот все понимающий взгляд!

— Вы думаете вернуться в Америку?

— Зачем?

— Учитывая, что мадам…

— Нет, Луиза, я остаюсь.

Голова моя наполнилась радостной музыкой. На его бледном лице появилась едва уловимая улыбка.

— Моя мать была здесь, месье.

— Да?

— Она приходила выразить соболезнование.

— Спасибо.

— Она также хочет, чтобы я вернулась домой.

Надо было сейчас же разрешить возникшую проблему. Мне не хотелось, чтобы надо мной висела угроза. Лучше сразу на что-то решиться, чтобы потом не ломать себе голову.

— Почему она хочет вашего возвращения?

— Она говорит, что девушка не должна оставаться с одиноким мужчиной.

— Почему?

Свойственное ему чистосердечие! Жалко, что мама не слышала его вопроса.

— Ну, как вам сказать…

Мне стало стыдно. Я подумала, что тело Тельмы еще не предано земле, даже не положено в гроб, а я пристаю с глупостями, при этом лицемерно кокетничая.

— Ах, вот в чем дело, — вздохнул Джесс. Он поглаживал небритый подбородок, начинавший обрастать рыжей щетиной.

— Вы собираетесь послушаться матери?

— Нет, месье, я останусь здесь так долго, как вам будет угодно.

— Тогда в чем же дело?

— Я несовершеннолетняя, и если мать станет настаивать…

Здоровой рукой он как бы дал шлепок невидимому животному.

— Она не станет настаивать. Вы хорошо знаете, как ее можно убедить.

Ничуть не смущаясь, он потер большим пальцем об указательный.

Деньги! С ума сойти, как американцы уверены в могуществе доллара.

— Спасибо, — сказала я, опустив голову. — Вы не хотите прилечь?

— Нет, я должен заняться некоторыми вещами…

— Разумеется. Могу я помочь вам?

— Можете. Нам обоим предстоит большая работа.

— Скажите… Скажите, мадам похоронят в Америке?

— Да.

— Вы не поедете на похороны?

— Нет. Капеллан штаб-квартиры НАТО отслужит здесь заупокойную мессу.

Он с трудом поднялся и подошел к проигрывателю. Все было готово, чтобы запустить его, стопка пластинок лежала рядом. Мне показалось, что он включит его, и я остолбенела. Но Джесс схватил пластинки и швырнул их в камин.

— Так же надо поступить и со всем остальным, Луиза.

— Я не понимаю.

— Надо собрать вещи моей жены и раздать их бедным.

— Всю одежду?

— Да, всю. И остальное тоже — мелочи, белье… Все!

Он облокотился о камин, уткнулся лбом в изгиб руки и стал что-то говорить по-английски. Должно быть, то были стихи, судя по ритмическому звучанию фраз. Я заплакала, охваченная внезапной, бьющей через край жалостью. Он страдал на свой и только ему свойственный манер, Джесс Руленд.

13

Во второй половине дня явилась полиция, начавшая расследование. Под словом «полиция» я имею в виду комиссара Леопольдвиля, того, что присутствовал на вечеринке и, похоже, попал под чары мадам. Вся эта история с отрытым переездом, который должен был быть по всем правилам перекрыт, стала предметом пересудов по всей округе. Парижские газеты смаковали подробности и, сами понимаете, нарасхват продавались у нас.

Главное было установить, что за преступная рука подняла шлагбаум, так как Маньенша в данном случае была ни при чем. Двое вокзальных служащих, возвращавшихся домой после работы в час сорок, официально засвидетельствовали, что к этому времени переезд был закрыт. К подходу же экспресса, то есть к часу сорока шести, его открыли. Предполагали, что какой-нибудь автомобилист в спешке за несколько минут до появления Рулендов, поднял шлагбаум, не потрудившись потом опустить его.

Джесс принял комиссара в гостиной, предложил ему виски и сигару. Тот неловко сидел на стуле, положив фетровое кепи на колени. За исключением пьяных драк у нас ничего особенного не происходит, поэтому сюда обычно назначают молодых полицейских, чтобы они привыкали к административной рутине.

Оставив их наедине, я нарочно неплотно притворила дверь в коридор. Делая вид, что занята уборкой, я постаралась не пропустить ни слова из их разговора. Комиссар начал с того, что выразил соболезнование, а потом сразу же перешел к делу:

— Господин Руленд, я хочу, чтобы вы рассказали мне о случившемся со всеми подробностями.

— Это не займет много времени, — спокойно ответил Джесс. — Я возвращался из Парижа, моя жена задремала… В момент, когда я въехал на переезд, я увидел справа огни. Я только и успел понять, что это поезд… Я, должно быть, затормозил. Это было ужасно, господин комиссар.

— Я думаю.

Джесс вздохнул.

— Возможно, нажми я на газ, мы сумели бы проскочить. Не знаю. Моя нога сработала автоматически, трудно контролировать себя в такой момент. Оглушающий грохот, и я оказался на куче камней… А потом… that's all[2]… Вы понимаете?

— Понимаю. Когда вы выехали на путь, скорость была велика?

— Нет. Впрочем, я никогда быстро не езжу, даже по прямой. В Штатах скорость ограничена, вы ведь знаете?

— Когда вы приближались к переезду, вас кто-нибудь обгонял?

— Да, мотоцикл.

Комиссар прошептал скорее для себя, чем для Джесса:

— Мотоциклист проехал бы через калитку, ему не нужно поднимать шлагбаум. Вы не заметили красных огней какой-нибудь машины впереди вас?

— Нет, не заметил.

— Странно. Ведь кто-то — не сторожиха — поднял шлагбаум перед вашим прибытием.

— Толстуха не слышала, чтобы какой-нибудь автомобиль останавливался?

— Нет. Она спала. Я сам попробовал покрутить ручку шлагбаума, она идет легко, почти бесшумно… Ну, что ж… Пока все, месье Руленд. Мы постараемся найти мотоциклиста, о котором вы говорите, возможно, узнаем от него кое-что еще…

Комиссар ушел. Джесс казался взволнованным. Он позвал меня:

— Луиза!

— Месье?

— Вы закончили собирать вещи Тельмы?

— Да, месье.

— Кому вы собираетесь отдать их?

Я немного смутилась.

— Моей матери, если вы не против.

— О'кей.

— Я хотела спросить насчет мехового манто, что с ним делать? Оно дорогое, вы могли бы продать его.

— Нет, возьмите себе!

— Себе? — едва произнесла я.

— Да-да. Только при мне не носите, отложите на потом.

— О! Месье! Это слишком дорогой подарок!

— Это не подарок; если вам не надо, отдайте, кому хотите.

— В таком случае, я оставлю его себе.

— О'кей. Луиза, нам надо поменяться комнатами. Вы не против спать в моей?

— Нет, месье.

— Хорошо. Теперь все.

Итак, прекрасное манто Тельмы осталось висеть в шкафу, так как я расположилась в их спальне. Я была счастлива иметь такую потрясающую меховую вещь, но грустила оттого, что смогу носить ее только «потом». Это «потом» означало — когда я перестану работать у месье.

Я бы соврала, рассказывая вам, что спала в эту ночь на их широкой кровати. Впрочем, почти до утра в доме были люди. Участники памятной вечеринки: генерал, мой упитанный танцор, француз, бельгиец, молодой верзила и еще какие-то незнакомые мне. Они приходили побыть рядом с Джессом, поддержать его.

Вначале у них был серьезный и скорбный вид, но под влиянием виски тон разговоров повышался, и в своей новой спальне я долго слышала, как они оживленно гундосили. Только на рассвете я смогла заснуть. В предрассветных сумерках я различала дверь ванной, и мне все мерещилось, что Тельма вот-вот должна выйти из нее в своем белом полосатом пеньюаре, попеременно открывавшем то грудь, то бедро.

Последовавший затем период оставил во мне ощущение смятения и путаницы. Сначала было отпевание в часовне штаб-квартиры НАТО, потом погрузка цинкового гроба в самолет в аэропорту Орли. Месье еще не мог водить машину, и ему служил шофером американский солдат — белокурый и ничем не примечательный верзила, без конца жевавший жвачку, что заменяло ему потребность в разговорах.

Как того следовало ожидать, мама пришла поговорить с Джессом, чтобы поблагодарить за одежду и узнать о его намерениях в отношении меня. Джесс в достаточно грубой форме ответил, что нуждается во мне, и снова бросил ей двадцать тысяч франков тем жестом, каким бросают монету в шапку нищего; я испытала унижение за мать. Я не узнавала больше эту бедную женщину. Старея, она становилась алчной. Если бы вы видели, с какой жадностью она прятала деньги в сумку, вы бы испытали то же отвращение, что и я. Когда она ушла, я сказала месье Руленду:

— Мне стыдно за мать.

— Почему?

— Мне кажется, что ради денег она способна на все.

Мои горькие слова тронули его.

— Вовсе нет. У нее никогда не было их много, солидная сумма взволновала ее, но оставляет она вас здесь только потому, что уверена в моей порядочности.

Вот так! Хотите верьте, хотите нет, именно последние слова повергли меня в большую печаль, чем все остальное.

14

Наше новое существование, его и мое, постепенно налаживалось. Через несколько дней он возобновил работу и стал все позже и позже возвращаться в Леопольдвиль. Часто приготовленный мною ужин оказывался нетронутым. С этого времени моя жизнь превратилась в ожидание Джесса. Возвратившись, он сразу же поднимался в спальню, походя бросив мне что-нибудь приятное.

Через неделю после несчастья у него появился новый автомобиль — прекрасный «меркури» цвета антрацита, с серыми и коралловыми сиденьями, которые я чистила каждое утро. Я никогда не откажусь от убеждения, что он остался в доме исключительно благодаря мне или, скорее, той атмосфере, какую мне удалось создать, но я отлично видела, что ему больше не нравится здесь, что дом особенно ночью, ему в тягость, как если бы здесь бродил призрак Тельмы. Переживал ли он по-настоящему? Я не переставала размышлять над этим. В первый день я была в этом совершенно уверена, но уже на следующий он снова стал таким спокойным, что меня взяло сомнение.

В тот день, когда тело отправляли в Америку, я пристально наблюдала за Джессом. Вы не можете себе представить, какое печальное зрелище являл собой массивный гроб, который устанавливали в брюхе гигантского самолета компании «Пан-Америкэн». Я робко стояла в стороне рядом с полицейским комиссаром. Не знаю, почему мне пришло в голову, что мы походим один на другого свойственным только нам способом восприятия жизни и умением молча страдать.

Самым волнующим моментом был взлет самолета. Когда загудели пропеллеры и он двинулся к взлетной полосе, провожавшие замерли. Генерал стал по стойке смирно. Джесс только чуть побледнел, но и то не слишком, как если бы он провожал на аэродроме живую Тельму. Когда самолет поднялся в воздух, Джесс следил за ним взглядом, потом на секунду закрыл глаза, и я думала, что он упадет в обморок, так внезапно обмякло его тело. Потом все разом заговорили, и Джесс снова стал самим собой, спокойным и даже умиротворенным.

Установилась великолепная погода. Лето было исключительным, даже слишком сухим, по мнению наших земледельцев. Когда они отправлялись в поле на своих тракторах, огромные облака пыли еще долго клубились вслед. Я решительно не похожа на девушек моего возраста. Любая из них бежала бы прочь от того пустого времяпрепровождения, в какое была погружена я. Постоянно одна в большом доме, хранившем воспоминание об умершей, постоянно в ожидании мужчины, который и не смотрел на меня — это любому показалось бы, в конце концов, невыносимым. А вот на меня это действовало колдовским образом. Я упивалась окружавшим меня одиночеством и тишиной. Несмотря на равнодушие Руленда, я чувствовала, что он принадлежит мне, является исключительно моей собственностью и что рано или поздно он поймет это. Тогда все станет возможным. Я ждала — с абсолютной верой в будущее.

Солнце и жара напоминали мне то время, с которого все началось. Я представляла, как бродила когда-то вокруг дома, и старалась припомнить прошлогодние ощущения. Однажды после обеда я вышла за ограду, чтобы посмотреть на дом со стороны. Опершись о калитку, я долго размышляла, пытаясь угадать, чего не хватало открывшейся передо мной картине «острова», чтобы он принял прежний вид. В ней был какой-то пробел. И вдруг меня осенило: недоставало дивана-качелей, которые мы спрятали в сарай, когда пришли холода, да так и оставили там.

Я побежала к сараю. Качели спали под слоем пыли. Синий тент поблек, но когда я потрясла его и прошлась пылесосом по бахроме из плотной ткани, качели стали такими же нарядными, как прошлым летом, если не считать немного заржавевших креплений. С помощью тачки мне удалось подтащить их к тому месту, где они стояли в прошлом году. Теперь стало ясно — дому не хватало именно качелей, чтобы снова обрести облик счастливого «острова». Я расположилась на широком сиденье, уцепившись за опоры.

Я вспоминала, как мы вместе с Тельмой и Джессом проводили воскресенья. Я вновь видела белые сандалии месье, когда он опирался ногой о землю, чтобы толкнуть качели.

Я чувствовала аромат духов его жены. Не знаю, где она их покупала, вероятно в Соединенных Штатах, так как в Париже таких не производят. Это была смесь запахов корицы, жасмина, чуть-чуть перца. Я где-то читала, что парфюмеры добавляют такое для пикантности.

Но в этот день, покачиваясь на диване, я вдыхала только удушливый запах лилий. Для меня этот запах всегда был связан с церковью. Мне кажется, лилия — цветок для алтаря. Возможно, к этому выводу я пришла, рассматривая в местной церкви фигуру святого Иосифа, почему-то держащего в руке стебель лилии с таким смущенным видом, что во время уроков катехизиса я посмеивалась над его неестественной физиономией.

Я все продолжала покачиваться. «Остров» представлялся мне каким-то первозданным, более таинственным, более колдовским, чем при Тельме. Времени у меня сколько угодно, я как на каникулах: месье возвращается поздно, а домашняя работа уже позади.

Внезапно знакомый шум вырвал меня из приятного оцепенения. Я приподнялась и увидела автомобиль Джесса, остановившийся перед воротами. Открывая их, он весело крикнул: «Хелло, Луиза!»

У меня замерло сердце. Вот уже несколько месяцев он не возвращался так рано. Не предвещает ли этот нежданный приезд начало новой жизни? Могу ли я считать себя выигравшей? С сегодняшнего вечера Джесс снова почувствует тягу к дому, снова привыкнет к нему, и мы вдвоем, он и я, проведем много прекрасных вечеров, о которых я столько мечтала! С глазу на глаз!

— Какой приятный сюрприз, месье!

— Приготовьте нам славный вкусный ужин, Луиза. О'кей?

— О'кей, месье.

Моя радость была такой яркой, такой обжигающей, что я страдала как от острой боли, когда знаешь, что она благотворна, но тем не менее пронизывает тебя резкими уколами с головы до ног.

Он сказал «славный вкусный ужин». ПРИГОТОВЬТЕ НАМ вкусный ужин… О! Джесс, мой дорогой Джесс…

Теперь он заводил машину в сад. Я стояла на дорожке и прыгнула на газон, чтобы освободить проезд. Вот в этот момент я и увидела ее. Она сидела рядом с ним, ее рука лежала на подлокотнике. Выпуклое ветровое стекло, с внешней стороны отражавшее, как зеркало, помешало мне с самого начала заметить ее. Она была очень красива. Несравненно красивее меня, естественно, но и Тельмы! Блондинка! С почти белыми волосами и глубокими голубыми и презрительными глазами…

Когда она вышла из машины, я призналась себе, что такой потрясающей фигуры никогда еще не встречала. Самые дорогие манекенщицы не шли ни в какое сравнение с этой девицей.

Я остолбенела, будто колом вбитая в газон. Джесс улыбался. Он был почти горд собой и, по-видимому, воображал, что преподнес мне приятный сюрприз!

— Подойдите, Луиза…

Я пошла к ним навстречу, стискивая пальцы в кулак до невыносимой боли.

— Здравствуйте, мадам!

Джесс представил нас друг другу по-американски, так как девица не понимала ни звука по-французски. Я сумела сообразить, что ее зовут Дженнифер. Когда Джесс назвал мое имя, она пробормотала «хмм… хмм», как это делается при дублировании фильмов, когда синхронизаторам не удается найти точного эквивалента.

Джесс замер при виде синих качелей. Приехав, он взглянул на них, как бы не видя, как бросают взгляд на привычную, ставшую частью обстановки и потому не замечаемую вещь.

Он был явно недоволен. Должно быть, вспомнил вечера, проведенные в саду в обществе Тельмы. В довершение всего девица прямиком направилась к качелям потрясающей походкой осторожно крадущейся пантеры.

Где Джесс выловил эту золотую рыбку? В штаб-квартире НАТО? Я-то думала, что им привозят из Америки лишь автомобили и консервы!

«Приготовьте нам славный вкусный ужин!»

Теперь я понимаю, в каких случаях прислуга плюет в суп хозяев!

Однако я приготовила им неплохой ужин: запеканку по-лотарингски и «птичьи завитки», а на десерт — шоколадный мусс. Возясь на кухне, я не теряла из виду ни малейшего их движения, ни малейшего жеста. Уверяю вас, их поведение было смехотворным. Девица строила из себя роковую женщину. Она принимала соответствующие позы, гримасничала. Она посчитала бы свое достоинство ущемленным, если бы позволила себе сесть так, чтобы не были видны подвязки чулок, или же закурить сигарету, не прикурив одновременно еще одну для своего партнера.

Одним словом, кино да и только! А чего стоили томные взгляды! Или мяуканье «хмм, хмм» и облизывание мокрым язычком губ, чтобы придать им больше чувственности. Этот вдовец с прекрасным положением, новым «меркури» и золотистой кожей, должно быть, как следует пробудил аппетит Дженнифер. Такое солидное предприятие нельзя было упускать!

Они пожевали, потом вернулись под синий тент на качели, чтобы насладиться сумерками, бледными звездами, легким ветерком и шальными мотыльками. Джесс частыми быстрыми поцелуями чмокал свой трофей в шею. Девица кудахтала от удовольствия.

Их пальцы переплелись. Интересно бы узнать, собирается ли она провести здесь ночь? Было похоже на то. Как бы невзначай я подошла к машине стереть тряпкой пыль и на заднем сиденье увидела маленький кожаный чемоданчик. Так и есть: мадемуазель собиралась залечь здесь, как сказал бы Артур. Меня трясло от злости и ненависти! Мне хотелось закатить скандал, выплеснуть свои чувства, чтобы освободиться от них, чтобы успокоить боль, рвавшую меня на части.

Кузов еще хранил тепло. Я оперлась двумя руками о багажник и с ненавистью смотрела на них через сдвоенную толщу стекол. Затененные, как и в предыдущем автомобиле, они придавали этой парочке потусторонний вид. В общем их жеманничание на качелях выглядело вполне романтически. Никогда еще мое сердце не билось так редко и сильно.

Но что я могла поделать с этим новым счастьем Джесса, которое он завоевывал частыми лихорадочными поцелуями? Что я могла? Кто подскажет мне, как остановить это? Только не добрый боженька. Может быть, Тельма? Если существует другая жизнь, то мадам тоже приходится сейчас несладко, не правда ли? Я напряженно думала о ней, прося помощи и поддержки. И хотите верьте, хотите нет, ответ не заставил себя долго ждать!

15

Особой сложности это не представляло. Но разве не самые элементарные идеи приводят к самым серьезным последствиям?

Я поднялась в свою комнату. Проигрыватель Тельмы вместе с пластинками, которые я вынула из камина, был спрятан у меня под кроватью. Если вы провели молодые годы в доме Артура, вы никогда ничего не выбросите. Проникшись атмосферой родительского жилища, я не могла потакать американским фантазиям. У меня остался также банный пеньюар моей бывшей хозяйки и начатая (ее последняя!) пачка сигарет. Я поспешно разделась и облачилась в пеньюар, преодолевая смутное отвращение. Подхватив проигрыватель и пластинки, я спустилась в гостиную, заглянув по пути в кухню, чтобы забрать оттуда бутылку виски.

Это было нечто фантастическое. У меня возникло ощущение, что я действительно преобразилась в Тельму. Повторяя ее жесты и позы, я стала лучше понимать ее. Я играла Тельму. Я чувствовала себя американкой, мне нравился алкоголь, мне хотелось растянуться на диване и слушать американскую музыку, пытаясь забыть чужую мне страну, серое предместье и бесконечное ожидание мужчины, которого я разочаровала, не дав ему наследника.

Да, Тельма была рядом со мной этим вечером. Больше того, она была во мне…

Я включила проигрыватель, и колдовской голос Пресли зазвучал в тишине:

«Лавинг ю, Джаст лавинг ю…»

Нежная и печальная песня была похожа на церковный гимн. Я прикурила «Кэмел». Сигарета имела приятный чуть сладковатый вкус. Потом налила виски в стакан. Проглотить его оказалось труднее, и я чуть было не потеряла «контакт» с Тельмой, но собралась с силами, и алкоголь хлынул теплым потоком по всему телу.

Слышит ли Джесс? Разве не призывает его мелодия? Или умелые руки этой девки сильнее воспоминаний?

Песня кончилась. Он не пришел… Я выпила еще глоток виски и перевела иглу в начало пластинки.

«Лавинг ю Лавинг ю Джаст лавинг ю»

Дверь резко распахнулась. В проеме стоял Джесс. При виде меня на диване, одетой в полосатый пеньюар, с сигаретой во рту, он закрыл глаза точно так же, как тогда в аэропорту, когда самолет с гробом Тельмы поднялся в воздух. Его тело так же обмякло.

— Джесс, — выдохнула я.

Я почувствовала, что внутри его что-то оборвалось. Мгновение мне казалось, что он бросится на меня с кулаками, но он вышел, закрыв за собой дверь. Пресли продолжал петь — впустую. Через некоторое время я услышала мягкий рокот мотора. Они уезжали! Я прикончила виски и погрузилась в пьяное беспамятство.

— Луиза!

Я открыла глаза. Секунду комната покружилась вокруг дивана, потом все стало по местам. Джесс так же стоял в дверях. Если бы я не помнила шума отъезжавшей машины, то подумала бы, что он с тех пор никуда отсюда не уходил.

Темная теперь комната освещалась опаловым светом от красной лампочки оставшегося не выключенным проигрывателя. Его мотор испускал свистящее шипение.

— Луиза!

Он двинулся ко мне. Его лицо было неузнаваемо суровым.

— Луиза!

— Да, месье.

— Почему вы сделали эту отвратительную вещь?

Я едва могла говорить, язык прилипал к небу.

— Она уехала?

— Я отвез ее домой. Так что же?

— Что вы ей сказали?

— Какое это имеет значение? Отвечайте! Что за спектакль?

— Я не хотела, чтобы она оставалась.

— Вот как!

Я медленно подняла ногу. Полы пеньюара распахнулись, обнажив меня. Впервые в жизни я физически желала мужчину!

— Джесс!

Я протянула к нему руки.

— Джесс, — снова простонала я.

— Поднимайтесь. Ступайте к себе в комнату…

В его голосе была хрипота, не оставлявшая места сомнениям, такая понятная девушке, пусть и девственнице. Я потянулась, чтобы схватить его за куртку. Поймала ее полу и рванула к себе свирепым жестом самки.

— Джесс! О! Джесс…

Он упал на колени рядом с диваном и, наконец, его губы нашли мои.

Я никогда бы не смогла рассказать, что за этим последовало, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Попробуйте сами описать словами состояние экстаза!

16

Спали мы каждый в своей комнате. Однако накануне вечером, после того что произошло, мы вместе поднялись на второй этаж, и Джесс обнимал меня за талию.

На площадке лестницы он прижал меня к себе и страстно поцеловал. Едва держась на ногах, я открыла дверь своей комнаты, бывшей «хозяйской». Я думала, что он последует за мной, но, обернувшись, увидела, что он прошел дальше, к себе. Тогда я тихонько притворила дверь и скользнула в постель, вздрагивая от удовольствия.

Тело мое горело, я была разбита, но счастлива. Уснуть в этом состоянии значило продлить наслаждение, подаренное мне Джессом.

Когда манипулируют с решеткой котла центрального отопления, звук по трубам разносится по всему дому. Вот этот характерный звук и разбудил меня на следующее утро. Я сразу же забеспокоилась, так как обычно поднимаюсь первой, да к тому же уже два месяца котел не растапливался.

Почему месье в такой ранний час спустился в подвал? Торопясь узнать, в чем дело, я хотела накинуть банный пеньюар, но его больше не было в моей комнате. Это только усилило мое беспокойство. Я прямо на голое тело натянула платье, сунула ноги в старые красные шлепанцы и скатилась вниз по лестнице. Отвратительный запах паленого поднимался из подвала. Добравшись до отделения, где хранился уголь, я увидела Джесса Руленда, одетого в голубую пижаму — он яростно топтал проигрыватель.

— Джесс!

Он и не подумал остановиться. Со лба у него катился пот, но он продолжал дубасить по диску. Ему должно было быть достаточно больно, так как обут он был не в ботинки, а в свои обычные открытые сандалии.

Дверца топки была открыта, внутри что-то яростно полыхало. В отсветах огня я узнала банный пеньюар и несколько расплавившихся пластинок, похожих на те черные грибы, что сушат на подоконниках деревенских домов.

— Что вы делаете?

Не отвечая мне, он стал собирать обломки проигрывателя, напоминавшего теперь раздавленное на дороге животное с вывалившимися внутренностями. Джесс бросил все в огонь и вытер тыльной стороной ладони потное лицо.

— Почему вы это сделали, Джесс?

— Я больше не хотел.

Чего он больше не хотел — воспоминаний о Тельме или о нашей любви? Я бросилась на его тяжело дышащую грудь.

— Джесс, любимый мой.

Он взял меня за плечи и решительно оттолкнул, прошептав:

— Нет, Луиза, сорри!

— Но Джесс!

— Нет, это совершенно невозможно. Мне очень неловко за вчерашнее. Это была достойная сожаления слабость.

Наши объятия — всего лишь достойная сожаления слабость!

— Но я люблю вас, Джесс. Я давно вас люблю, с того первого дня, как увидела. Только поэтому я пришла наниматься к вам на работу, понимаете?

Он отрицательно помотал головой.

— Вы еще маленькая девочка, Луиза.

— Теперь уже нет! — завопила я. — Теперь уже нет, грязный американец!

— Не надо так говорить, вы напоминаете мне…

— Кого?

— Нет…

— Говорите…

— Вашу мать!

— О! Джесс…

Я отшатнулась, и на этот раз он обнял меня. Мне было позволено приникнуть к его груди. Пот с его лица капал мне на щеки, и я слышала биение его сердца.

— Вы не любите меня?

— Нет, Луиза.

— Вы предпочитаете вчерашнюю особу?

— Отнюдь!

— Тогда зачем вы привезли ее сюда?

— Чтобы забыться… Мужчины уж так устроены, Луиза. Много интрижек, а любовь всего одна.

— И кто ваша любовь, Тельма?

— Да.

Я никогда бы в это не поверила. Джесс, влюбленный в свою жену! А ведь так хладнокровно перенес ее гибель. Я не знала, что сказать. Я видела, что он искренен, жалеет меня и тяготится этой сценой.

— Что со мной будет? — пролепетала я.

Все было кончено. «Остров» уже погружался в сажу Леопольдвиля. Я чуяла запах завода Риделя, передо мной замаячил телевизор Артура и бисерный абажур в кухне, под которым мама, шевеля заячьей губой, пересчитывала кусочки сахара, чтобы узнать сколько их в килограмме.

В тот день, когда я появилась здесь, Джесс уверял меня, что мои семнадцать лет стоят сорок миллионов долларов; сейчас я была готова уступить их по дешевке, даже отдать задаром.

— Месье Руленд, что мне теперь делать?

— Вы еще так молоды!

Ну так и есть! Сколько раз я уже слышала этот припев!

Я молода, согласна. А что дальше? Не в этом ли настоящая драма? Обладать молодостью и не знать, что с ней делать? Молодостью, которой суждено хиреть под грязным небом заштатного городишки! Молодостью, которой однажды вечером воспользовался любимый мужчина… по слабости и от которой он отказывается на следующее утро.

Сожженный пеньюар, разбитый проигрыватель криком кричали о моей катастрофе.

— Что до моей молодости, месье Руленд, суньте и ее в топку, раз уж на то пошло!

— Пойдемте наверх! — сказал он.

Последний раз проворчав, огонь начал угасать. Я последовала за Джессом. Солнце между тем взошло, и дневной свет пробивался сквозь щели притворенных ставней. Гостиная, где накануне я испытала сумасшедшее счастье, утопала в фиолетовой тени.

Я смотрела на нее, не узнавая. Невозможно было представить, что я была любовницей Джесса и что все уже в прошлом. Я говорила себе, что если бы провела ночь в его объятиях, он не осмелился бы так вести себя утром. Все могло быть иначе. Только теперь уже слишком поздно.

Слишком поздно!

— Объясните мне, месье Руленд.

— Что?

— Я никак не могу понять вашу любовь к жене!

Он плеснул себе виски. Бутылка все еще стояла на потертом ковре.

— Вы никогда этого не поймете, Луиза.

— Вы думаете?

— Любовь других людей всегда кажется странной…

— Однако мадам многое объяснила мне.

— Что именно?

— Она рассказала о ребенке, которого вы желали и которого она не смогла вам дать. Она говорила, что ваша жизнь вдвоем похожа на прогулку в зимнем лесу.

— Она так говорила?

— Да. Видите ли, что мне трудно понять, так это почему вы держались за нее — пьянчужку, шлюху!

Он буквально бросился на меня и так тряханул, что я ударилась головой о стену.

— Я запрещаю вам! Запрещаю, Луиза!

И он добавил что-то по-английски, охваченный гневом до такой степени, что был не способен выражаться иначе.

— Отпустите меня, месье Руленд! Вы делаете мне больно!

Мой вопль доказал больше, чем что-нибудь иное, что между нами все кончено. Я называла его месье Руленд — не Джесс.

— Я ухожу от вас, — прошептала я. — Вы этого теперь хотите?

Он отрицательно покачал головой, подкупленный моим вновь обретенным спокойствием.

— Нет. Оставайтесь… Я только хочу, чтобы все было, как прежде.

— Чтобы я была прислугой? Только прислугой, да?

— О'кей!

Он поднялся принять душ. И когда час спустя уехал, не попрощавшись, я не была уверена, что когда-нибудь еще увижу его.

17

Он не появлялся почти двое суток. Поведать вам, что я испытала в ту ночь на «острове», прислушиваясь, не заскрипит ли песок на дорожке под его шагами, невозможно.

По мере того как летели часы, улетучивалось и мое озлобление. Я забыла об утренней сцене и думала только о той безбрежной любви, какой он одарил меня. Он пожалел о своей «слабости» после, но тогда, я отлично это знаю, он испытал то же абсолютное счастье, что и я. Раздумывая над этим, я пришла к заключению, что его ярость в подвале была почти что проявлением любви ко мне. Проведя ночь с Дженнифер, он не впал бы в подобный гнев. Он не тронул бы ни проигрывателя, ни пеньюара, так как интрижка с ней показалась бы ему банальным происшествием. Со мной дело обстояло по-иному. Ничего другого себе в утешение я придумать не могла.

На следующий день в девять утра я позвонила в НАТО, чтобы что-нибудь узнать. Меня отсылали от бюро к бюро до тех пор, пока я не услышала его голос, его дорогой голос.

По телефону акцент его был ощутимее.

— Я слушаю…

— Это вы, месье?

— А, Луиза…

— Извините меня, я хотела только узнать…

Я положила трубку. Он был жив, остальное не было столь важным. Мне было наплевать, если бы даже он провел ночь у этой манерной блондинки. Эта девица стоила одной, может быть, двух ночей, но не больше.

И действительно, к вечеру Джесс вернулся один… к нам, как если бы возвратился после долгого путешествия. Мы рассматривали друг друга взволнованно и очень внимательно, будто стремились оценить, в какой мере оба изменились.

— Хелло, Луиза!

— Да.

— Почему вы бросили трубку утром? Вы рассердились?

— Нет, я была счастлива. Я очень боялась…

— Чего?

— Не знаю. Настоящий страх невозможно объяснить. Что вы хотите на ужин?

— Все равно.

Были открыты консервы. По системе Тельмы. В конце концов, она не была так уж неправа. Вот уже некоторое время я прибегала к запасам в шкафу, это я-то! И снова появились полотенца сомнительной свежести, брошенные на кран душа, расчески, воткнутые в мыло, на мебели скапливалась пыль. Да, в общем, пыль не такая уж плохая вещь. Это грифельная доска времени. Кончиком пальца на этой серой пудре можно писать самые безумные слова, такие, например, как «Джесс, я люблю тебя». Можно рисовать и сердца, подобно тому, как их вырезают влюбленные на стволах деревьев… Переплетенные инициалы — Д и Л, Джесс-Луиза. Месье не замечал, как мы скатывались в беспорядок. Мужчины никогда не отдают себе полного отчета в том, что их окружает. Возможно, их глаза устроены таким образом, чтобы видеть картину в целом. Детали ускользают от них.

Мы поужинали в кухне, так как ненастье несло в сад заводскую сажу. На этом берегу Сены ветер всегда пропитан гарью, а на другом — грязно-белой пылью с цементных заводов и карьеров.

Мы сидели друг против друга. Месье не переоделся. На нем был серый костюм, белая рубашка, открывавшая его золотого оттенка шею, и ботинки двух цветов — черного и рыжеватого. Нам нечего было сказать друг другу. Удивительно, но молчание не стесняло. Во всяком случае, я не ощущала никакого напряжения.

После ужина я лениво мыла посуду, а Джесс слушал радио в гостиной. Думаю, английскую станцию. Он не стал, как обычно, пить виски. Когда я вошла, он сидел на стуле верхом, с сигаретой в зубах. Закинув руки за спинку стула, он пристально смотрел на радиоприемник, чуть прищурив глаза из-за сигаретного дыма; я не осмелилась заговорить с ним. Судя по его позе, Джесс обдумывал важное решение. А оно могло быть и благоприятным для меня.

Я прилегла на диван и стала с нежностью разглядывать его. Если бы вы знали, как он был красив в этой неподвижности, опершись подбородком с ямочкой о тыльную сторону ладони. Прямо как на картине. Я могла бы провести в ее созерцании всю оставшуюся жизнь. Через некоторое время музыка в радиоприемнике замолкла, и диктор стал лопотать новости. Я различала имена политических деятелей, заграничных и наших. Новостями Джесс не интересовался. Он щелкнул выключателем. Внезапная тишина возвратила меня к действительности.

— Гуд найт, Луиза.

— Месье!

Он даже не посмотрел в мою сторону, загасил сигарету в мраморной пепельнице и стал подниматься по лестнице. Я немного подождала, уверяя себя, что он вернется. Я верила в ночь. Когда мир опрокидывается во мглу, ход мыслей у мужчин меняется, они прислушиваются к звучащим внутри них тайным голосам. Но вот я услышала шум душа, потом скрип кровати. Тогда гостиная вселила в меня ужас. Я почувствовала себя еще более одинокой, чем когда месье Руленда не было. Поспешно закрыв на ключ входную дверь, перекрыв газ в кухне, я тоже поднялась к себе, преследуемая каким-то странным недомоганием.

Это напоминало начало гриппа, но было чем-то иным. Когда обнаженная, держа ночную сорочку в руке, я увидела себя в зеркале, то все поняла. Это было то же недомогание, что овладевало Тельмой. Не для того ли, чтобы прогнать его, она раздевалась по вечерам, а потом начинала нежиться, подобно мартовской кошке, около Джесса?

Ночная сорочка упала к моим ногам. Действуя, как автомат, я открыла дверь и пробежала два метра, отделявшие его комнату от моей. Джесс не заперся.

Он читал американскую газету небольшого формата. Когда я ворвалась, она скользнула на пол. Я оцепенела, когда Джесс хмельным взглядом уставился на мое голое тело. Инстинктивно и лихорадочно моя рука нащупала выключатель. Темнота вылечила мой внезапный приступ стыдливости, и все стало возможным.

В тот вечер я осталась с Джессом. Прижавшись к нему, я наслаждалась теплом его тела. Потом, когда прошло уже изрядное время с момента нашей близости, мне показалось, что он подавил смешок. Я положила пальцы на его губы, чтобы удостовериться — он действительно улыбался.

— В чем дело?

— Вы знаете, о чем я думаю, Луиза? О вашей матери. Она подозревала, что это произойдет, не странно ли это?

— Вовсе нет. Она с самого начала угадала, что я люблю вас.

— Вот как?

— Она сама сказала мне об этом.

— Когда вы вернетесь к ней, вы признаетесь, что я вел себя не по-джентльменски?

Когда я вернусь к ней!

Теперь я столь же исступленно хотела избавиться от опускавшейся на меня тьмы, как незадолго до того от заливавшего меня света в его комнате.

— Почему вы говорите о моем возвращении к ней?

Он заморгал глазами, пораженный моей реакцией.

— Но это неизбежно, Луиза!

— Неизбежно?

— Естественно. А я вернусь в США.

Меня удивило собственное спокойствие. Я почувствовала в себе внезапную опустошенность, отрешенность. Перед расстрелом человек должен ощущать то же абсолютное равнодушие, что позволяет ему достойно умереть.

— Когда вы уезжаете?

— Через неделю-другую, все зависит от моего начальства, но я уже подал рапорт…

— Когда?

— Вчера.

— Почему вы уезжаете?

Похоже, я заставляла его заполнить анкету. Даже голос мой звучал почти официально.

— Потому что я не могу без нее, Луиза, — вздохнул он, отворачиваясь.

Он смотрел в потолок, как в ту ночь, когда монахиня объявила ему о смерти Тельмы.

— И что вы найдете в Америке, могилу?

— И воспоминания. Мы познакомились в Новом Орлеане. Там есть дорога, около озера… Широкая дорога с отелями и бензоколонками по обеим сторонам. Она ведет в штат Миссисипи. Электрические столбы и парковки, полные брошенных подержанных автомобилей, ее не украшают. Но я предпочитаю ее Елисейским Полям, потому что там я встретил Тельму. Понятно теперь?

Я понимала, но для меня это не представляло никакого интереса. Как же настырно она вцепилась в его жизнь, эта Тельма!

— Вы не хотите взять меня с собой?

Перед ним такой вопрос не только не возникал, но, по-видимому, шокировал его как абсолютно неуместный.

— О, нет, Луиза.

— Умоляю вас! — выдохнула я.

— Невозможно!

Для него эта ночь не имела ничего общего с той первой. Он уже не видел во мне охваченную безумной страстью молодую девушку, которая отдавалась ему со всем бесстыдством невинности. Теперь я была банальной девицей на час, Шлюшкой, ничем не отличавшейся от какой-нибудь Дженнифер!

Я привстала и, вцепившись руками в спинку кровати, вылила на него всю копившуюся во мне горечь. Мне было все равно, как я выгляжу в тусклом свете лампы. Он мог сколько угодно глазеть, если это нравилось ему, месье Руленду.

— Вы жалкий тип! — ополчилась я на него. — Так я и поверила вашим слезливым россказням! Прекрасные воспоминания о прошлом — уж я-то знаю, чего они стоят.

Он был застигнут врасплох моим неожиданным нападением. Подтянув колени к груди под одеялом, он сжался, как испуганный мальчик, которому долго потакали и который вдруг понял, что перешел границы дозволенного.

— Не любовь заставляет вас вернуться, месье Руленд. Хотите узнать, что? Угрызения совести. Вы мучаетесь из-за того, что убили свою жену!

Как же чудовищно и внезапно он постарел прямо на глазах! Не знаю, возможно, так казалось из-за его несуразной позы, сгорбленной спины, но ему можно было дать сейчас лет на десять больше.

— Луиза!

Это была скорее жалоба, чем упрек.

— Ведь вы же убили Тельму, признайтесь!

— Луиза!

Он повысил голос.

— Луиза, вы говорите ужасные вещи!

— И однако это правда.

— Да нет же, нет!

— Да! Вы убили ее, потому что застали в машине с этим седовласым. Она хуже последней подстилки, месье Руленд. Вы знаете что означает по-французски «подстилка»? Это значит «потаскуха». Ваша жена и была такой — настоящей потаскухой. Поэтому вы убили ее. Не удивительно, что не находят того автомобилиста, который поднял шлагбаум! Ведь это вы его подняли! Тельма спала в машине. Вы оставили автомобиль с ней на переезде, а сами забрались на насыпь, чтобы полюбоваться катастрофой!

Эта картина, как живая, стояла у меня перед глазами, и я описывала ее, как вспоминают виденное однажды, внося уточнения, приводя детали… Я уже не впервые с той знаменитой ночи прокручивала мысленно этот «фильм ужасов». Я увидела его во взгляде мадам, пришедшей в сознание в карете скорой помощи. Именно это я услышала бы от нее, не помешай ей смерть.

— Я не знаю, как вам удалось пораниться. Возможно, вы специально этого и не делали, просто вас ударило обломком железа. Как бы то ни было, этот несчастный случай и не случай вовсе, а преступление. Вы убили жену! Вы убили свою жену!

Я вопила, надрывая себе голосовые связки. Во рту был отвратительный привкус крови.

Руленд выскочил из постели и грубо скрутил меня. Я испугалась за свою жизнь и отчаянно отбивалась. Джесс бросил меня на кровать. Я была беззащитна, растянувшись поперек матраца. Джессу было достаточно нажать на мою свесившуюся голову, чтобы сломать мне шею. Я улыбнулась:

— Ну что ж, давайте! Убейте теперь и меня, чтобы заставить замолчать!

Он ослабил хватку, но не отстранился. Янтарного цвета кожа на его груди как бы освещалась полыхавшим внутри его гневом.

— Вы отвратительная маленькая лгунья!

— Вы убили ее!

— Если вы еще раз повторите, я раздавлю вас, как вредное насекомое!

— Вы убили ее!

Он закрыл лицо руками. Сквозь стиснутые пальцы доносились невнятные звуки, английские слова. Я сжалилась:

— Джесс… послушайте, это ничего не меняет в моей любви к вам. Я понимаю, почему вы это сделали. Это останется нашей тайной, которую никто никогда не узнает. Никто!

Слушал ли он меня? Я умолкла. Ветер завывал в саду, расшатывая деревья, а качели испускали жалобные звуки наподобие ржавого флюгера. Его руки бессильно упали.

— Почему вам пришла в голову эта гнусная мысль, Луиза?

Чтобы остаться в выигрыше, мне следовало идти до конца.

— Это вовсе не моя мысль, месье Руленд. Мадам рассказала мне, как все произошло, в карете скорой помощи по дороге в больницу.

— Нет!

— Да!

Джесс направился к комоду, открыл нижний ящик и что-то вынул. Я испугалась, подумав о револьвере. Но это оказалась книга в черном переплете, на котором золотыми буквами было написано: «Библия».

— Вот Библия, на которой я венчался, — серьезно объявил Джесс. — Поклянитесь на этой священной книге, что моя жена действительно обвинила меня перед смертью.

Меня пронизала дрожь с ног до головы. Могла ли я поклясться, что говорила правду? Ведь Тельма мне ничего не сказала, только ее глаза…

— Клянусь!

Он положил Библию на ночной столик. Со стороны эта сцена должна была выглядеть как гротеск. Когда я представляю мужчину в пижаме, просящего голую девушку поклясться на Библии, мне становится стыдно. Меня унижает не собственное клятвопреступление, а ребяческое поведение Джесса в столь драматических обстоятельствах.

— Что именно она вам сказала?

Я нашла гениальный выход. Я выдала ему фразу по-английски. Когда еще при жизни Тельмы я спрашивала, кто из них просил подать кетчуп или горчицу, Тельма произносила что-то вроде «ит'с Джесс».

— Отвечайте, Луиза, что сказала вам моя жена?

Гнев его прошел, и он напоминал сейчас побитую собаку.

— Она сказала: «Ит'с Джесс».

— А дальше?

Значит этого было ему мало, он ждал дополнительного подтверждения обвинения.

— А потом она добавила…

В эту секунду я не знала, что скажу. Но на собирающегося совершить подлость всегда сойдет вдохновение:

— Она добавила по-французски: он хотел моей смерти, он хотел моей смерти!

Я никогда не забуду, что за этим последовало. Джесс громко закричал; с таким звуком падает дерево, отрывающееся от своих корней с последним ударом топора лесоруба. Это был ужасающий вопль. Если вы однажды будете мчаться в автомобиле со скоростью сто километров в час и обнаружите, что отказали тормоза, возможно, вы испустите именно такой вопль.

Все люди, которые умирают и отдают себе в этом отчет, кричат или думают, что кричат, этим страшным криком.

— Месье Руленд!

Он рывком выдернул меня из постели и выкинул из комнаты. Дверь захлопнулась, и я очутилась в темном коридоре. Я попыталась повернуть ручку двери, но на этот раз он запер ее на ключ. Тогда я упала на колени.

Несмотря на наготу, я не чувствовала ночной свежести.

Прижавшись щекой к полу под дверью, я шептала:

— Джесс, не гоните меня… Все это не имеет никакого значения, вы правильно сделали, оставив машину на путях… Она получила то, что заслуживала. Она была потаскуха, Джесс… Самая настоящая потаскуха! Не гоните меня, Джесс. Я буду всегда вас любить. У меня никогда не будет другого мужчины, кроме вас! Никогда!

Он не открыл мне, и я не один еще час говорила с узкой полоской света, проникавшей из-под двери.

18

Должно быть, я вернулась к себе в комнату, но как и когда — не помню. Я и спала, не ведая этого. Да и можно ли назвать мое состояние сном? Это было скорее забытье переутомившегося от тяжких переживаний мозга.

Но вспоминаю, что я напряженно прислушивалась, пытаясь уловить движения Джесса. Однако до меня доносились только отчаянные порывы ветра в саду.

Когда я пришла в себя, ужас случившегося безжалостно предстал передо мной в сумрачном свете дня. Солнца больше не было. Я знала, что впервые этот дом перестал быть «островом», вновь став неотъемлемой частью серого пейзажа моего печального городка.

Отныне и я превратилась в персонаж картины того художника, что приходил на зады нашего сада рисовать самый удручающий в мире пейзаж.

Скорее всего, мне не надо было говорить Джессу, что я все знала. Конечно, он подстроил этот несчастный случай, в чем я его и обвинила, но пока никто об этом не знал, Джесс не мог чувствовать себя действительно виновным.

Теперь все обстояло иначе. Кто-то оказался в курсе дела! И раз кто-то знал правду, Джесс в самом деле превращался в убийцу.

Будильник показывал восемь. Раньше я бы уже давным-давно кипела в работе, но теперь была не в силах спустить ноги на пол, одеться и отправиться на кухню. Видно, у меня была повышенная температура, так как я дрожала, а когда пыталась поглубже вздохнуть, чувствовала боль в груди.

Я осталась в постели. Тишина в доме беспокоила меня. Из комнаты Джесса не доносилось ни звука. В половине девятого, наконец, в ванной зашумел душ. Хотя Джесс поднялся позже обычного, своим привычкам не изменил.

Наверное, он думал, что я приготовила кофе и яичницу, как каждое утро. Вскоре он спустился вниз. По звуку шагов я следила за его передвижениями. Он направился на кухню. Задержался там на мгновение, лишь смахнул пыль с обуви. Пусть хоть раз останется без завтрака.

Потом он вышел из дома. Уедет ли, не удостоверившись, что со мной? Мне представлялось, что он обвязан вокруг талии длинной веревкой, второй конец которой был у меня в руках. Джесс мог уехать как угодно далеко, хоть на край света, но эта нить всегда будет привязывать его ко мне, хочет он того или нет.

Скрип ворот, рокот мотора, тяжелый хлопок дверцей… Все-таки он уезжает. Да бог с ним, какое это теперь имело значение? Я почти с головой завернулась в одеяло, чтобы в полной мере насладиться сотрясавшей меня лихорадкой. Да, иногда совсем неплохо погрузиться в жар Постели. Мое ложе было моим последним убежищем. Вообразите, что я находилась на льдине, плывущей на юг. По мере того как температура будет повышаться, льдина растает.

Так вот, льдина «Руленд» совсем растаяла, от нее осталось только три метра матраца, на которых я еще могла плыть, перед тем как окончательно очутиться в воде.

Снова шум мотора, хлопок дверцей, поскрипывание ворот. Так точно: Джесс возвращается.

Его шаги в коридоре, потом на лестнице и наконец на площадке этажа. Их звук замер у моей двери. Она нехотя отворилась, и я увидела вдовца с обострившимися чертами лица.

Он надел костюм, которого я еще не видела — в широкую фиолетовую и синюю полоску. Сиреневая рубашка. Все вместе напоминало букет сирени и в то же время было настолько печально, настолько траурно!

Он был в шляпе, своей обычной соломенной шляпе с чересчур широкой лентой.

— Почему вы не встаете?

— Я заболела!

Он положил руку мне на лоб. Каким чудесным было это прикосновение! Лучше всякого компресса.

— Вызвать вам врача?

— Нет!

Мое состояние его нимало не интересовало, он явился не за тем, чтобы узнать, что со мной, а выведать у меня кое-что, и немедля приступил к делу.

— Луиза, вы мне солгали!

— Оставьте меня в покое.

— Моя жена не могла сказать вам, что я бросил ее под поезд умышленно, потому что спала в момент аварии!

— Значит, она проснулась в последнюю секунду. Много времени не надо, чтобы понять, что происходит!

— Ведь вы поклялись, что будете говорить правду!

— Да я готова еще раз поклясться, месье Руленд, даже перед судом, если это потребуется!

Он покачал головой. Ямочка на подбородке стала гораздо глубже, чем раньше.

— Скажите, месье Руленд…

— Да?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой в Америку, очень хочу! О! Не бойтесь, я не буду вам в тягость… Я буду вести ваше хозяйство и, даже если у вас будут другие женщины, даже если вы женитесь, ничего никому не скажу.

— Нет!

— Месье Руленд, я не могу жить вдали от вас. Я прошу только об одном — видеть вас. Готовить вам еду, кофе…

— В США в моем положении не держат прислугу, Луиза.

— Ну, тогда я буду работать где-нибудь поблизости!

Он прервал меня.

— Возможно, я никогда не вернусь в США, Луиза.

— Боже мой, это правда?

— Да.

— Вы говорите так не для того, чтобы доставить мне удовольствие?

— Нет! Скажите, вы действительно уверены, что Тельма…

Опять! Я была уже сыта по горло этой Тельмой!

— …Что Тельма произнесла именно эти слова? Вы уверены, что хорошо расслышали?

— Я не глухая. А если бы вы видели ее глаза, месье Руленд! Они метали молнии. Вам повезло, что она умерла, иначе бы она донесла на вас, и вы были бы теперь в тюрьме!

С потерянным видом он повторил, будто искал истинный смысл услышанной фразы:

— Повезло, что она умерла.

— Вот именно!

— Тельма никогда бы меня не обвинила!

— Однако она именно так поступила.

— Она бредила, Луиза, просто бредила…

— Нет, месье, это не так, она была в полном сознании. Она желала быть отомщенной, если хотите знать мое мнение.

— Тельма не была злопамятной. Если бы она даже думала, что это моя вина, она никогда бы не пожелала подобной вещи!

— Что вы об этом знаете? Вы когда-нибудь были на пороге смерти? Когда жизнь вот-вот уйдет, и вы уверены, что по вине мужа, чертовски захочется, чтобы ему за это воздалось!

Он присел на край кровати, придавив мне ноги. Мне было немного больно в лодыжках, но я не пошевельнулась, потому что, ощущая его тяжесть, начинала верить, что он никогда не уйдет от меня.

— Если бы вы знали, как я люблю вас, месье Руленд!

Мне хотелось назвать его Джессом, как в первый вечер, но теперь это стало невозможным.

Он и ухом не повел. Мое признание оставило его равнодушным.

— Так значит, Тельма умерла, думая что это я убил ее? — спросил он отрешенно.

Странно. Вместо того чтобы поразмыслить об опасности, которую я все-таки представляла, он продолжал думать только о Тельме.

— Да что морочить себе голову! — повысила я голос. — Она мертва. Она уже не донесет на вас. Теперь вы должны считаться только с одним человеком, месье Руленд, со мной!

Он наклонился ко мне. Я надеялась, что он поцелует меня. Но в ту же секунду заметила, какими пустыми, ничего не выражающими, какими стеклянными были у него глаза.

— Вы! Луиза… Вы гадюка!

— Месье Руленд!

— Гадюка, которая жалит все, что оказывается поблизости.

— А вы, вы убийца! Любовь к Тельме! Смех, да и только! Если бы вы ее любили, разве вы уничтожили бы все ее вещи? Привели бы в дом эту девицу? Вы бы воспользовались мной? У вас пустое сердце, Джесс Руленд. Вы никого не любите. Вы сделали вашу жену несчастной, и, возможно, именно из-за вас она превратилась в подстилку.

Джесс выпрямился.

Я никогда не забуду его искаженного лица. На лбу прорезались морщины, в глазах стояла мука. Плечи поникли.

Я скользнула из кровати и обхватила его ноги.

Он схватил меня за подбородок, вынуждая поднять голову.

— Тельма умерла, думая, что я убил ее, Луиза?

Мне показалось, что я начинаю сходить с ума.

— Да, — завизжала я. — Да! Да! Дааааааааа!

Он вышел.

19

Вместо того чтобы вернуться к себе в постель, я улеглась на кровати Джесса. Простыни были холодными, но они напоминали о нашей недавней близости. Кроме того, они хранили запах Руленда, мужской запах, смешанный с табачным, от которого у меня чуть-чуть кружилась голова.

Я свернулась клубочком, обеими руками прижав к груди подушку, которую называла Джессом. Это уже вошло в привычку. Теперь я могу вам признаться, что со времени моего воцарения на «острове» я делала так каждую ночь.

Вдруг моя рука коснулась чего-то гладкого и холодного. Неприятное ощущение. Я посмотрела — это была фотография Тельмы десятилетней давности, запечатлевшая ее, молодую, которую я не знала. У Тельмы были длинные волосы, округлое лицо и веселый взгляд. Ее сняли на американской улице, и на заднем плане я различила нескольких негров, а также полицейского в плоском кепи и с целым арсеналом на поясе.

Так значит, Джесс провел остаток ночи в обществе этой фотографии?

Несмотря на веселый вид, взгляд Тельмы был полон пристального внимания, поразившего меня. Она взаправду на меня смотрела, понимаете? Она смотрела почти так же, как в карете скорой помощи, пытаясь понять что-то, что было ей неясным во мне.

И тут на меня снизошло откровение.

— Послушайте, Тельма, — забормотала я, — это действительно так, он любит только вас. Если он подстроил эту катастрофу, то только из любви, единственно из любви, потому что вы вели себя скверно с генералом. Он не смог стереть из памяти эту картину, понимаете? Но он будет любить вас до конца своих дней. Я напрасно настаивала, старалась, чтобы он во что бы то ни стало принадлежал мне. Вы сильнее меня, вы выиграли. Я только бедный местный подросток, вообразивший невесть что. Я создана для завода, для дома Артура… Красивые приключения не для нас, они доступны нам лишь в кино или на экране телевизора. В нашей жизни есть место только капустным полям, раковине вместо ванной, да веломоторам с вонючим голубым дымом. Я прошу у вас прощения, Тельма… Я прошу прощения. Когда Джесс вернется, я скажу ему правду. Да, вы мне ничего не говорили. Ничего! Я прочла все это в ваших глазах, вот и все. Невозможно было ошибиться. Я расскажу ему, обещаю.

После этого пусть он думает о вас сколько угодно, об этой дороге, ведущей из Нового Орлеана в штат Миссисипи. Как может случиться, чтобы люди встретились на такой дороге, скажите, Тельма?

Я уже смутно различала фотографию из-за слез, лившихся на нее из моих глаз. Тельма на ней умирала тихо и спокойно, как мне казалось.

Теперь мне хотелось, чтобы Джесс поскорее вернулся и снова дал мне Библию, и я могла бы отречься от своей клятвы. Когда я была маленькой и мне не верили (и правильно делали), я клялась, что говорю правду, но потихоньку я взывала: «Я отрекаюсь! Мой миленький Иисус, ради вас я отрекаюсь!»

Разбудил меня стук в дверь, так как я заснула прямо на фотографии мадам. Она вся была смята, изранена.

Выглянув в окно, я увидела на крыльце полицейского комиссара.

— Сейчас спущусь, — крикнула я ему.

Мне едва удалось натянуть платье, так я дрожала.

Он ошарашенно смотрел на меня. Должно быть, выглядела я ужасно: растрепанная, немытая, с опухшим от слез лицом, лихорадочным взглядом, с голыми ногами в стоптанных шлепанцах.

— Простите, я… я была в постели, у меня грипп.

— О! Я побеспокоил вас.

Он говорил неуверенно. Я отлично видела, что у него на уме: он думал, я была наверху вместе с хозяином.

— Я хотела бы поговорить с господином Рулендом.

— Его нет!

Взгляд его был печальным и недоверчивым, что было отмечено еще Тельмой.

— Жаль, а когда он вернется?

— Он приезжает как придется; если это срочно, вы можете позвонить ему по телефону в штаб-квартиру НАТО.

На этот раз он поверил мне.

— Я хотел сообщить ему новость, которая его заинтересует: мы, наконец, нашли виновных.

Меня будто ударили молотком по голове.

— Каких виновных? — едва вымолвила я.

— Тех, кто открыл шлагбаум в ночь катастрофы. Это двое солдат, получивших увольнительную. Они были пьяны и, чтобы поразвлечься, стали крутить ручку шлагбаума. Эта идиотская забава привела к трагическим последствиям, а потому их гражданская ответственность…

Все остальное я слушала, не понимая смысла. До меня долетали обрывки фраз:

— …Задержание… передано в суд…

Молодой комиссар и сам не придавал особого значения своим словам. Я могла бы дать голову на отсечение, что он, как и я, изначально был уверен в виновности Джесса.

Та сцена в машине — внезапно высвеченные лица мадам и генерала — должна была мучить его достаточно долго. Тельма не на шутку его очаровала, и он мог представить себе муки обманутого мужа и желание отомстить… Теперь он, должно быть, доволен, что все кончилось. Методично и настойчиво он искал виновных, и те нашлись.

— …Вам, кажется, действительно плохо, я не хочу больше докучать…

Все происходило, как в густом тумане.

— Вы попросите господина Руленда зайти в полицию?

Возможно, я кивнула, возможно, произнесла что-нибудь. Он коснулся пальцем козырька кепи, и его тонкий силуэт растворился.

В любом доме, даже в таком, как у Артура, есть подобие тепла и движения воздуха, исходящее от живущих там. Когда я закрыла дверь, дом Джесса как бы угас, стал инертным, мертвым. Мне казалось, что в нем стоял трупный запах. У мебели был такой вид, будто она покоилась под чехлами целую вечность. От пола несло плесенью.

Я подошла к телефону. Был ли он в состоянии откликнуться? Снимая трубку, я ждала привычного сигнала. Он раздался, но вместо того чтобы возвратить мне ощущение жизни, предстал как отголосок безграничного пространства, в котором кишат мириады миров. Я набрала номер НАТО. Надо было тотчас же предупредить Джесса, вырвать его из того кошмара, в который он попал благодаря мне. Меня соединили с его бюро, и какая-то девица спросила, кто я. Я ответила, что звонит прислуга месье Руленда. Вдруг меня это потрясло. Прислуга! А я что вообразила! Да, я прислуга, то есть та, что моет посуду, чистит обувь, натирает паркет, но кому не дано прожить грандиозный любовный роман с хозяином?

— По какому поводу вы звоните?

У моей собеседницы американский акцент был ощутимее, чем у Джесса.

— Я хотела бы поговорить с месье!

— С каким месье?

— С моим, каким же еще, с месье Рулендом!

— Его сейчас нет.

У секретарши был отрывистый голос. Может, из-за того, что она плохо говорила по-французски? Она должна была с опаской относиться к произносимым ею словам.

— Когда он вернется, вы можете передать, чтобы он позвонил домой?

— Да.

— Не забудьте, это очень важно.

Она положила трубку, не ответив.

То же сделала и я на ощупь, невидяще глядя в пространство. Кровь стучала у меня в висках, а тело сотрясала все более сильная дрожь. Я приняла аспирин. Мне необходимо подавить этот грипп, ведь мне понадобятся все силы, когда я буду говорить правду Джессу. Как сознаться в такой лжи? Достанет ли мне силы выдержать его по-детски серьезный взгляд? Презрение, которое я в нем прочту, отнимет у меня всякое желание жить.

Я не знала, за что уцепиться. Я была совсем плоха. Я срубила дерево, и оно обрушилось на меня.

Может быть, мне станет легче, если я поднимусь наверх? Темные комнаты за закрытыми ставнями представлялись мне не такими враждебными, как внизу.

Я вернулась в спальню Джесса. На ночном столике блистали, подобно крыльям бабочки на солнце, золотые буквы Библии. Я взяла с опаской большую черную книгу. Тисненая кожа ее переплета показалась мне живой.

ХОЛИ БАЙБЛ[3]!

Значит, Джесс верил абракадабре, написанной в этой книге? На первой странице был изображен крест, а под ним строчка по-английски. Так значит, наш Бог был одновременно и американцем? И люди обращались к нему со словами, которых я не понимала? И я поклялась в неправде над этими тонкими листами бумаги, украшенными готическими буквами?

А если бы я дала лживую клятву на французской Библии, имело бы это те же моральные последствия? И что означала эта Холи Байбл? Была ли она подобна нашей? А, может, нет? Что было точно похоже, так это крест с заштрихованным контуром.

Раздался телефонный звонок. Казалось, он доносился невесть откуда. Конечно, это звонил Джесс. Следует ли мне теперь же признаться по телефону?

Как он сказал, указывая на книгу в черном переплете? «Библия, на которой я венчался?» Значит, в Америке есть специальные Библии для подобных случаев?

Назойливый телефонный сигнал продолжал буравить тишину дома. При каждом звонке я трясла головой, бормоча: «Нет, Джесс! Я не могу! Нет, Джесс!»

Это было еще труднее перенести, чем если бы он был прямо передо мной со своей золотистого отлива кожей и внимательным взглядом.

Я все медлила, но так как телефон трезвонил, не переставая, наконец спустилась, прижимая Библию к груди.

Не знаю, случалось ли вам смотреть на телефонный аппарат, когда он разрывается от крика? Я смотрела на него пристально, даже намеренно, как на живое существо, и могу вас уверить, что мое ощущение было непереносимым, будто сама судьба сокрылась в этом эбонитовом ящичке, взывавшем о помощи. Я надеялась, что телефон умолкнет. Если бы наступила тишина, у меня было бы время преодолеть обморочное состояние и позвонить самой.

— Алло!

Резким движением я прижала трубку к уху. Бесстрастный и нетерпеливый голос той же секретарши врезался мне в мозг:

— Вы домашняя работница мистера Руленда?

— Его прислуга, да!

— Мистер Руленд вернулся, он спрашивает, по какому поводу вы ему звонили?

Я понимала с трудом. Почему Джесс отказывается сам говорить со мной? Значит, все кончено? Мой голос даже по телефону стал ему ненавистным…

— Вы можете передать ему трубку? — умоляюще произнесла я.

— Мистер Руленд занят, он просит, чтобы вы поговорили со мной.

— Передайте ему трубку, это очень важно!

— Момент, плиз!

Месье, конечно, находился рядом. Она объяснила на своем языке мою настойчивость, но ответа я не расслышала. Думаю, он просто сделал отрицательный знак.

— Мистер Руленд не может говорить с вами. Так вы мне скажете или нет?

Легким характером эта девица, должно быть, не отличалась. Несмотря на свое смятение, я мысленно представляла себе ее. Наверняка у нее было какое-нибудь непроизносимое имя, плоская грудь и выдававшиеся вперед верхние зубы.

— Скажите месье, что приходила полиция. Пусть он срочно едет к комиссару Леопольдвиля.

Почему мне почудилось, что Джесс взял отводную трубку? Я внезапно почувствовала его присутствие и закричала:

— Вы слушаете меня, месье Руленд? Нет! Не бросайте трубку, умоляю вас, зайдите в комиссариат перед тем как ехать домой. Они объяснят вам, мне не достает смелости.

Библия выпала у меня из рук, я хотела удержать ее и неловким движением нажала на рычаг телефона. Когда я снова поднесла к уху трубку, слышался лишь сводящий с ума свист, доносившийся, как мне казалось, из необозримых небесных пространств.

Аспирин оказывал действие. Я почувствовала себя лучше, еще не совсем здоровой, но, по крайней мере, способной приступить к обычной дневной рутине.

Следовало начинать домашнюю работу: пройтись пылесосом в гостиной, потом в спальнях… Мне оставалось несколько часов, чтобы вновь войти в роль настоящей прислуги. Я хотела забиться смиренно в свою раковину, чтобы легче пережить страшившее меня объяснение с Рулендом.

Насколько будет удобнее ему и мне, если он прогонит наемную работницу, а не любовницу! Мама часто повторяет, что маленьким людям не так больно падать.

Пусть это обычное присловье, но смысл в нем есть. Поверьте мне!

20

Лихорадка, вместо того чтобы привести меня в состояние оцепенения, подействовала возбуждающе. Я не помню, когда еще так рьяно работала, как этим полуднем. Всю силу отчаяния я вкладывала в натирку полов, в чистку столового серебра.

За четыре часа я перелопатила столько же, сколько обычная служанка за неделю. Постели! Ванная комната! Абсолютно все! Что вам сказать, я даже вымыла щеткой лестницу перед домом! Как если бы от объема выполненной работы зависело мое прощение…

Погода стояла сумрачная, небо давило. Самые светлые облака и те были серого оттенка, дышать было нечем.

Внезапно на меня навалилась страшная усталость. На последней ступеньке лестницы я почувствовала себя такой измученной, что плюхнулась прямо в лужицу, задыхаясь, как после долгого бега.

Качели с синими подушками жалобно поскрипывали на крючьях, а бахрома тента вздымалась легкими волнами.

Между тем дуновения ветра не чувствовалось. Напротив, все, за исключением этой диванной качалки, пребывало в неподвижности и безмолвии. Грязная бумага на улице и та не пошелохнулась. Зрелище качелей, непонятно по какой причине покачивающихся, гипнотизировало меня.

Возможно ли, что это дух Тельмы, который… О, я вижу, как вы улыбаетесь. Еще одна безумная мысль, не правда ли? И тем не менее… Когда я впервые увидела Джесса и его жену, качели издавали ту же приглушенную жалобу, и, я думаю, этот негромкий звук и привлек мое внимание. Звук, подобный призывному зову какой-то птицы.

Маленький и совершенно черный фургончик «рено» медленно двигался по нашей улице. Было похоже, что водитель правит, одновременно высматривая нужный номер дома.

Инстинкт — странная вещь; как только я заметила машину, я знала наперед, что она остановится у нашей ограды. И действительно, она точно притормозила у кромки нашего тротуара. Из нее вышли двое мужчин, оба жандармы. У одного было больше знаков отличия. Надо заметить, что и возрастом он был старше. Пузатенький, с красной физиономией, он напоминал шарик, поставленный на пару кожаных сапог. Младший по чину был выше ростом, с черными волосами и смуглой кожей.

Я поднялась, чтобы пойти им навстречу.

— Вы мадам Руленд? — обратился ко мне офицер.

О, вы не можете представить себе, что чувствовала я в считанные доли секунды благодаря этой ошибке. Я — мадам Руленд! Кто-то мог допустить, что я могу быть мадам Руленд! Так значит, моя мечта не была до такой степени чрезмерной!

— Мадам Руленд умерла, я только прислуга.

До этого мгновения жандармы держались робко и вежливо. Внезапно они помрачнели.

— Ах, вот как! А есть ли мать у господина Руленда?

— Нет.

— А отец?

— Нет, насколько мне известно. А в чем дело?

— С вашим хозяином только что произошел несчастный случай на сороковой дороге.

— Несчастный случай?

— Он врезался в запаркованный грузовик.

На меня снизошло то же спокойствие, как и в ту ночь, когда Джесс объявил мне, что я должна вернуться в дом Артура.

— Это серьезно?

— Он погиб. Да что говорить, он мчался со скоростью сто сорок…

Качели ехидничали в глубине сада. Теперь и Джесс уселся там рядом с Тельмой, и, я клянусь вам, они изрядно потешались, глядя, как я, пошатываясь, ковыляю между двумя жандармами.

— Вам не составит труда поехать с нами для идентификации? Понимаете, надо убедиться, что его машину не украли… Это случается…

— Не переодевайтесь, — стал убеждать офицер-толстячок. — Мы доставим вас обратно.

Мы тотчас же двинулись.

— Вы не запрете дверь? — спросил меня чернявый.

— А зачем?

Они не настаивали.

Я села сзади, офицер — рядом с шофером. Не глядя и даже не оборачиваясь в мою сторону, полицейский стал задавать вопросы.

— Ваш хозяин — светлый шатен?

— Да.

— В веснушках?

— Да.

— На нем был костюм в синюю и розовую полоску?

— Да.

— Цветная рубашка?

— Да.

— Тогда это точно он. Давно его жена умерла?

— Этой зимой.

— Он тосковал по ней?

— Не знаю.

Почему он спрашивал меня об этом? Зачем ему знать, этому откормленному жандарму, оплакивал Джесс Тельму или нет?

— Так он был немного того или как?

— Почему?

— На шоссе не обнаружено следов торможения. Ничто не загораживало переднего обзора. Видимость была отличной. Автомобилист, который долго ехал за ним следом, уверяет, что тот нарочно врезался в этот грузовик…

— Вот как!

— Похоже, смерть вашего хозяина не особенно вас трогает?

Я не ответила.

Шофер произнес убежденно, словно это должно было объяснить мое равнодушие:

— Он же был американцем!

Я подумала о телефонном разговоре с секретаршей. Я должна была сказать ей, почему комиссар полиции хотел видеть Джесса. Руленд вне всякого сомнения подумал, что его собираются арестовать. Он, должно быть, сказал себе, что если его жена и я посчитали его виновным, то и полицейские могли прийти к тому же заключению.

Итак, Джесс не захотел больше бороться. Я морально превратила его в убийцу, и он предпочел разом покончить с этим…

— Это был добрый хозяин?

— Что вы сказали?

На этот раз жандарм снизошел повернуть ко мне свою красную физиономию.

— Я спрашиваю, добрым ли был ваш хозяин?

— Ну да, конечно…

Мы прибыли. Машина проехала под порталом мэрии. Его положили в небольшой сарай позади главного здания. Первое, что я узнала, были ступни Джесса, выглядывавшие из-под серого заштопанного брезента, которым он был накрыт. Ступни Джесса! Единственные ступни мужчины, не внушавшие мне отвращения!

Я подумала, что тысячу раз чистила эти двухцветные ботинки, пользуясь двумя разными кремами.

— Оставьте как есть! — пробормотала я.

Но они не поняли и приподняли брезент.

Той ночью, когда я ласково дотрагивалась до его рта, чтобы на ощупь проследить контур его улыбки, эта самая улыбка, если позволено так сказать, проникла мне в кончики пальцев. Она и теперь еще витала на его мертвом лице. Я узнавала ее. Из уха вытекла и уже засохла струйка крови. Один глаз был закрыт, а веко другого легонько приподнято, будто он в последний раз подкарауливал мою реакцию.

— Это ведь он, не так ли?

Вместо ответа я опустилась рядом с трупом. Жандармы не осмелились мне помешать, и я прошептала в окровавленное ухо Джесса: — О, месье Руленд! Я и не знала, что вы так ее любили!

Они принудили меня подняться. Они казались невероятно смущенными. Верные данному обещанию, они отвезли меня домой.

Когда их автомобиль скрылся за углом улицы, я взглянула на опустевший дом.

В открытом сквозняком окне второго этажа плескалась на ветру занавесь; это было похоже на прощальные взмахи платком.

Тогда, вместо того чтобы толкнуть калитку, я пошла дальше.

Эпилог

Прошло два месяца. Уверяю вас, я никогда бы не подумала начать мой рассказ, если бы сегодня, ощущая некоторое недомогание, не пошла к доктору. Знаете, он превосходный врач — обходительный и многое понимающий. К тому же пользует меня с раннего детства.

— Мой бедный крольчонок, — сказал он, — что я могу тебе сказать, ты беременна…

Он ждал обычной для этих случаев классической сцены, но я и глазом не моргнула. Я ведь думала, что вся история на этом и кончилась, но поди ж ты, как видите, последовало продолжение. Все-таки какое утешение думать, что я дам Джессу ребенка, которого он так желал, не правда ли?

О, в доме Артура, как водится, криков не оберешься. Мать сразу постареет и заявит, что подобное фатально уготовано нашей семье. Плевать мне на это. К тому же теперь слишком поздно; она должна была бы вмешаться раньше.

Тогда бы все произошло иначе.

Но вот в чем дело: могут ли вещи происходить иначе?

Подумайте, не к этому ли в конце концов сводится великая тайна человека?

Во всяком случае, лучше сказать себе — так было предначертано судьбой. Однажды вечером, выйдя с завода, я должна была пройти мимо их дома, увидеть их сидящими в синей качалке, с бокалами виски в руках, возле проигрывателя, на котором крутилось «Лавинг ю».

Виновата ли я, что мое воображение взыграло и в какой-то момент понеслось вскачь, закусив удила?

Нет, ибо все было ниспослано свыше.

Я не отступлюсь и буду повторять это до тех пор, пока печаль и угрызения совести не перестанут посещать меня. Да-да, повторять, как повторяют урок, чтобы заучить его наизусть, как повторяют молитву; повторять до тех пор, пока я не прощу себе, что прикончила мадам в карете скорой помощи, когда мне показалось, что она собирается обвинить месье.

Примечания

1

Полегче! (фр. жарг.).

(обратно)

2

Вот и все (англ.).

(обратно)

3

Святая Библия (англ.).

(обратно)

Оглавление

Фредерик Дар Моё печальное счастье X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?