«Солнечный зайчик»

Джулия Тиммон Солнечный зайчик

1

– Все, Ким, все! Я так больше не могу! – Джосс врывается ко мне в гостиную в облаке бодрящего пропахшего весной воздуха. На коротком плаще мельчайшие капли дождя, волосы мокрые, под бровями отпечатки туши. Опять забыла зонтик. Впрочем, похоже, ей сейчас вообще не до чего. – Что делать – не знаю! Ты и представить не можешь!

Закрывает лицо руками и прямо во влажном плаще тяжело опускается в мое любимое кресло – плюшевое, багровое, напоминающее по форме сердце исполина. Обожаю все необычное. Когда вокруг тебя сплошь причудливые вещи, не скучно жить.

Могу себе вообразить, что последует дальше. Джосс посидит молча и неподвижно, а потом разрыдается. Я знаю ее как облупленную, пожалуй лучше родной матери. В гостиной полумрак. За окном хмарь и морось, а я не включаю свет. Бывает, приятно посидеть и поразмыслить в полутьме, особенно в воскресенье, когда от вчерашнего веселья немного гудит голова и никуда не нужно спешить.

Плечи Джосс судорожно подпрыгивают, из груди вырывается стон. Я тяжко вздыхаю и неохотно поднимаюсь с дивана.

– Может, сварить кофе? – Пока у подруги подобие истерики, лучше ее не трогать. И переждать бурю в сторонке. Успокаивается она быстро, так что можно не ломать голову, надо ли вызывать «скорую», звонить ее родителям или даже Эрику – он как никто умеет привести ее в чувства. У Джосс и мать такая, и отец, и сестра. Вспыхивают, как спички, из-за любой мелочи – могут кричать, размахивать руками, лить слезы, но их огонь скоро гаснет.

Начинается самое страшное. Всхлипывания Джосс перерастают в душераздирающие рыдания. Она качает головой и вцепляется в волосы – с такой яростью, будто задумала вырвать их клочьями. Я иду готовить кофе, стараясь делать вид, будто не происходит ничего сверхъестественного. Скорее бы угомонилась!

Шлеп-шлеп-шлеп! Ко мне подбегает мой Пуш – горячо любимый мальчик, баловень-сынок, моя отрада и спасение. Становится в позу суслика и чуть приподнимает свои вислые уши: может, угостишь вкусненьким?

– Нельзя, мой зайка. Ветеринар ведь сказал: не перекармливай.

Плач стихает как раз в ту минуту, когда я достаю две чашки, чтобы наполнить их горячим кофе. Раздается глубокий прерывистый вздох. Я не тороплюсь – даю Джосс время прийти в себя.

– Ну, что у вас опять? – спрашиваю, наконец возвращаясь к ней и протягивая чашку.

Джосс заправляет за уши волосы, делает первый глоток и опускает чашку на пол. Я молча переставляю ее на сервировочный столик – он между креслом и диваном. На паркете от горячих чашек остаются белые круги, а я живу не в своей квартире – в съемной.

– Папаша мне устроил такое – это надо было видеть! – Покрасневшее лицо Джосс перекашивает от возмущения. – Заявил: я больше не намерен платить няньке, устраивай, мол, Долли в садик. И деньги на операцию ищи сама.

Я вновь забираюсь на диван и поджимаю под себя ноги. Пуш тоже запрыгивает и толкает меня в бок своим вечно двигающимся носом – требует внимания. Осторожно кладу его на колени брюшком вверх и начинаю чесать теплую меховую пяточку.

– По-моему, это он так, всего лишь припугнул тебя.

Джосс выпучивает обрамленные расплывшейся тушью глаза.

– Нет, теперь все серьезно! По их мнению, я лоботряска. Должна исправиться. Забыть о развлечениях, встречах с друзьями и шопинге, найти работу поприличнее и превратиться в молодую старуху! Папаша сказал: пока не перестанешь просиживать по два часа перед зеркалом, на мою помощь можешь больше не рассчитывать! Кричит, что я трачу весь свой заработок на тряпки и помады и нагло сижу вместе с дочерью на его чертовой шее! – Ее взгляд перемещается на млеющего от ласки Пуша. Она морщит нос. – Убери зайца с колен!

Джосс не любит животных, не понимает, как можно убивать столько времени на чистку клетки, мытье туалета и тратить немыслимые деньги на покупку специальных кормов, кроличьих игрушек, сена. Странно, что у нас с ней такая крепкая дружба. Джосс для меня, точно сестра. Мы и не ссорились-то по-крупному никогда в жизни, ну, если не считать пары раз, из-за пустяков.

– Не зайца, а кролика, – терпеливо поправляю я. – Сладкого Пушика. Никуда я его не уберу.

– Того и гляди, нагадит прямо на диван. – Джосс смотрит на Пуша с неприязнью. Не понимаю. По мне, так подобную прелесть нельзя не любить. Стоит лишь взглянуть на него – и поет душа.

– Он приучен к лотку.

Джосс с шумным вздохом откидывается на спинку кресла, как видно тотчас забывает про Пушика и страдальчески морщит лоб.

– Нет, Ким, на этот раз отец настроен решительно. Как никогда.

– Может, тебе правда поискать другую работу? – осторожно предлагаю я. – И… поменьше веселиться? В субботу отдыхай, но в остальные вечера ни к чему разъезжать по гостям и клубам. Бери пример с меня.

Джосс воинственно вцепляется в подлокотники.

– И ты туда же? По-твоему, мой папаша прав?

Качаю головой.

– Жалеть деньги на операцию единственной внучки – это, по-моему, слишком.

– Вот и я про то! – Джосс жалобно кривит губы, как будто вот-вот опять заплачет. – Неужели они не понимают: я езжу на проклятые вечеринки лишь потому, что хочу наконец найти свое счастье! Я молодая, во мне море энергии, и мне нужен мужчина, спутник. Если торчать лишь на работе и дома, время уйдет и останешься одна навсегда.

– А с Эриком что?

– С Эриком ничего! – вспыхивает Джосс. – Мы расстались! Окончательно.

– В пятнадцатый раз, – бормочу я.

– Этот раз последний, Ким! – восклицает Джосс, вскидывая руки. – Он не объявляется уже три месяца. Такого никогда не бывало.

Пытаюсь вспомнить, как долго они не общались после Дня благодарения. Гм, да, Рождество уже встречали вместе.

– Но с деньгами ведь может помочь?

Джосс качает головой.

– Не хочу ему ни звонить, ни напоминать об операции. Не люблю унижаться. – Она наклоняет голову почти к самым коленям, закрывает лицо руками и сидит так минуту-другую, громко сопя.

Пушику настолько приятно, что он лежит не двигаясь, точно умер от восторга. Вспоминаю, чего мне стоило завоевать его доверие, и горжусь собой.

– Послушай, но ведь ты сказала, что сама устроила последнюю сцену? Что наговорила Эрику разных гадостей, заявила, будто жалеешь, что в свое время предпочла его Альберту? Для мужчины услышать подобное от своей женщины хуже тумаков.

– Он достал меня, – объясняет Джосс, не поднимая головы и не убирая от лица рук. – Я сама не понимала, что такое несу. Это безумно тяжело, Ким, жить с человеком, который каждую минуту пытается тебя перевоспитывать. Не туда поставила шампунь в ванной, не выключила свет, когда вышла из комнаты – всего на пять минут! – Она наконец поднимает голову, но спину не выпрямляет и смотрит на меня глазами избитого и выброшенного в подворотню щенка.

Моя рука замирает на лапке Пуша. Может, в этот раз все действительно куда серьезнее?

– С Эриком мне душно и плохо – хоть волком вой! – с чувством прибавляет Джосс.

– Ладно-ладно, – утешительно бормочу я. – Про него больше ни слова.

Глядя на меня с признательностью, она наконец разгибает спину.

– Пей кофе, – говорю я. – Остынет ведь.

– Ага. – Джосс берет чашку обеими руками и делает два больших глотка.

Ее лицо становится заискивающе-робким, что настораживает меня. Не пришла ли на ум моей изобретательной подруге очередная безумная идея? – размышляю я, наблюдая за ней.

– Мне нужны деньги, Ким, очень немалая сумма, – с обреченным видом заявляет она. И тут же прибавляет, будто эта фраза в состоянии что-либо изменить: – В долг, конечно! Я все отдам, как только смогу!

Смотрю на нее в изумлении. Такое чувство, будто занять Джосс собралась у меня. Смех да и только! Я, естественно, работаю и зарабатываю достаточно, чтобы не клянчить деньги у братьев или у родителей. Но иной раз в ожидании очередной зарплаты, что называется, затягиваю пояс потуже. И на роль кредитора никак не гожусь.

– Сколько же тебе надо? – интересуюсь я.

Страдалица со вздохом откидывается на спинку кресла.

– Я пока не посчитала. Этой суммы должно хватить, во-первых, на операцию; во-вторых, чтобы заплатить за садик. А в-третьих, чтобы снять жилье и уехать наконец из папашиного дома. В-четвертых, чтобы уволиться с этой работы и найти новую.

Присвистываю.

– Да уж, потребуется немало. Может, без чего-нибудь пока обойдешься?

– Без операции? – Джосс смотрит на меня так, словно я предложила ей, чтобы освободиться от лишних проблем, собственноручно прикончить дочь.

– Почему сразу «без операции»? Допустим, без квартиры, – говорю я.

– А о том, что и Долли такая обстановка, как в доме у моих драгоценных родителей, вредна и неприятна, ты не подумала? – спрашивает Джосс, испепеляя меня взглядом.

Долли три годика. Я люблю ее не меньше, чем Пуша. Может, даже больше. Вернее, нет, не больше и не меньше, просто, наверное, иной любовью. У нее рыжие, как у Эрика, блестящие кукольные кудри, всегда улыбка до ушей и сотня вопросов обо всем на свете. Еще она потешно путает слова – говорит «критик» вместо «кретин», «враждебный» вместо «врожденный». Слово «врожденный» малышка постоянно слышит от взрослых – врачи установили, что она родилась с близорукостью. Для того и нужна операция – чтобы улучшить зрение. Я тоже за Долли в ответе – она моя крестница.

Вздыхаю. Можно было бы позвать их обеих ко мне, но у меня всего лишь гостиная и спальня. И Пушик, который всего боится, особенно маленькую Долли – не знает, чего от нее ожидать.

– Но ведь ты работаешь всего полдня, – говорю я, продолжая раздумывать, нельзя ли найти более легкий выход. – С утра трудись себе, а после ланча подыскивай новое место. Я, естественно, помогу – как только поступит новая интересная заявка, сразу позвоню.

Джосс жалостливо кривит губы, будто ее страшно оскорбили и в самый раз снова распустить нюни.

– Да как ты не понимаешь, Ким? У меня и так ни на что не хватает времени! Я возвращаюсь домой, укладываю Долли. Потом она просыпается и мы идем гулять. Смотришь – на дворе уже вечер.

Нельзя сказать, что Джосс скверная мать. После работы она правда несколько часов подряд не отходит от дочери, не отвлекается ни на что постороннее; бывает, даже не отвечает на телефонные звонки. А из зарплаты тратит на себя лишь половину или даже меньше, на остальные деньги покупает игрушки и одежду для Долли. Впрочем, питается и одна и другая действительно за счет отца и деда, а ведь мы с Джосс уже давно не девочки – нам по двадцать девять.

– Мне нужно взять в долг, Ким, – со странной настойчивостью, даже мольбой повторяет она, словно толстая пачка купюр упадет ей на голову, как только удастся заручиться моей поддержкой.

– У кого же ты станешь просить такие деньжищи? – спрашиваю я, теряясь в догадках и старательно делая вид, что не замечаю ее подозрительных намеков. – Не у папочки же! – Смеюсь.

Джосс фыркает.

– Это исключено. Он пошлет меня куда подальше вместе с Долли. Да и нет у него такой суммы. – Она на полминуты замолкает и гипнотизирует меня взглядом. Я опускаю глаза, прикидываясь, что хочу полюбоваться Пушем. Впрочем, он в самом деле бесконечно радует глаз, даже в минуты, когда совсем не до радости. – Послушай, Ким… – вкрадчиво произносит Джосс…

Я замираю. Не подвело меня чутье! Но чем я могу ей помочь?

– Знаешь, какая идея меня посетила? – сладким голосом, явно стремясь умаслить и вместе с тем осторожничая, произносит Джосс.

Мне делается страшно. Какие Джосс посещают идеи, вы и представить себе не можете. Однажды еще в школьную пору, когда парень, с которым она тогда встречалась, пригласил ее на вечеринку к приятелю – у того уехали родители, – Джосс уломала меня тайком ускользнуть из собственного дома, улечься в ее кровать и накрыться с головой одеялом. Дело было в том, что ее строгий отец около полуночи непременно проверял, дома ли его дочери. Заходил к каждой в комнату и, если они уже лежали в постели, спрашивал: «Спишь?». Следовало промычать в ответ «угу», и никто ни о чем не догадался бы. Меня родители никогда не контролировали, поэтому из дома получилось сбежать без труда, но как раз в ту минуту, когда в начале первого отец Джосс вошел в комнату, мне приспичило в туалет. Я не услышала, что открывается дверь, решила быстренько сбегать в уборную и откинула одеяло. Скандал был чудовищный! До сих пор не пойму, как я согласилась на подобную аферу. Хотя ничего особенно удивительного тут нет: у Джосс дар убеждать. Это небезопасно.

Поднимаю глаза и смотрю на нее, безмолвно предупреждая: играть с огнем я не желаю, имей в виду!

– А что, если тебе принять предложение того парня? – спрашивает Джосс таким тоном, будто рассуждает вслух, съесть на ланч бутерброд или мороженое. – Ну, Грегори Колберта?

У меня от возмущения перехватывает дыхание.

– Ты что, совсем с ума сошла? – Я спросила бы посуровее и погромче, но побоялась, что от испуга уйдет в пятки трусливое кроличье сердце.

Джосс поднимает руки и начинает размахивать ими, как дирижер перед симфоническим оркестром.

– Подожди-подожди! Я сейчас все объясню!

– Что тут объяснять? Еще предложила бы мне выйти на панель! – негодую я.

– Ну! Это же совсем разные вещи, – говорит Джосс, наклоняясь вперед настолько, что пряди ее подсохших волос касаются стола. – Послушай меня – и сама увидишь, что от этого все только выиграют, в том числе и ты!

Я настолько поражена ее наглостью, что готова схватить аферистку за грудки и выставить вон.

– Не желаю я тебя слушать!

– Главное, что тебе не придется ничего ему говорить – всего лишь наберешь номер, – оживленно начинает Джосс, будто я не запретила ей развивать эту мысль, а, наоборот, нашла план блестящим. – С Нейлом вы разошлись, так что ты свободна. Его, ты сама говоришь, не любила и не уверена, что вообще когда-либо влюбишься, так что терять тебе нечего!

Ее лицо расплывается в торжествующей улыбке, и это настолько не вяжется с глазами, вокруг которых черные расплывчатые круги, что я едва сдерживаю смех. Впрочем, смеяться в моем положении странно. В самый раз заплакать. Джосс точно спятила. Пуш, почувствовав мое настроение, спрыгивает на пол, а я складываю руки на груди в неосознанной попытке защититься.

– Выйдешь за Колберта, поживешь в богатстве и со всеми удобствами, а там, если совсем не понравится, разведешься. Ему заявишь, что он не подходит тебе по характеру. Вот и все!

– Ты хоть соображаешь, что говоришь?! – спрашиваю я, расходясь. – Да как у тебя поворачивается язык делать мне такие предложения?!

– Я не предлагаю, прошу… – с растерянно-виноватым видом, из-за которого сразу возникает желание сбавить тон, бормочет Джосс. – Ради дочери… – прибавляет она горестно и с упреком.

Я начинаю чувствовать себя так, словно совершила проступок или чего-то не учла. Тревожный сигнал! За ним неизменно последуют душевные муки и долгие беседы с совестью. Финал непредсказуем. Пытаюсь бороться с опасным ощущением.

– А если бы ты была на моем месте? Что, неужели без колебаний вышла бы за него? Только отвечай честно!

Взгляд Джосс останавливается на невидимой точке в воздухе – пытается представить, что она – это я.

– Гм… Может, не без колебаний. Сначала, конечно, взвесила бы все «за» и «против». А когда поняла бы, что «за» намного больше, отбросила бы любые сомнения. – Она поворачивается ко мне и с уверенностью кивает. – Да-да, отбросила бы.

Я усмехаюсь.

– Ты ненормальная, определенно!

– Станешь тут ненормальной, когда все кувырком! – восклицает Джосс. – Если о завтрашнем дне и думать страшно! Ладно бы еще, если бы не было ребенка…

Мне в голову приходит неплохая мысль.

– Послушай, а давай я поговорю с твоим отцом? Объясню, что тебе требуется какое-то время…

– Ни в коем случае! – Джосс вытягивает вперед руки. – После того что сегодня было! Лучше стать уличной попрошайкой, воровкой, чем вымаливать у него отсрочки и позволения!

Мне становится совсем не по себе. После несчетных стычек с отцом она нередко сама просила меня побеседовать с ним. Старик Саттон, хоть и порой бывает непреклонен, мне всегда доверяет. Если теперь Джосс даже и слышать не желает о моем вмешательстве, дело, видно, правда худо.

Она категорично качает головой.

– К тому же он предупредил: и не пытайся подсылать ко мне подружку! С меня, мол, довольно. Явится – тотчас выставлю ее за дверь.

Скажите, пожалуйста! Я ведь не о себе забочусь – для них же стараюсь. Чтобы жили по-человечески…

– А этот Колберт, если присмотреться, даже ничего, – произносит Джосс неожиданно сладким голосом.

– Ничего? – изумленно переспрашиваю я. – А не ты ли твердила, что с таким, как он, и здороваться бы не стала, будь он тебе хоть родным братом! Не ты ли называла его не иначе, как Гнусом, еще вчера вечером?

Пуш ускакивает в спальню и начинает чем-то греметь. Джосс растерянно потирает нос, придумывая, как бы выкрутиться.

– Да, правильно. Я называла его именно так, – медленно и миролюбиво говорит она.

– Потому что он высокомерный гордец, не замечает никого вокруг, нелюдим и со странностями! – одним духом произношу я.

Джосс с дурацкой улыбочкой кивает.

– Да-да, все это так. Но тебя-то он заметил! – ликующе поднимает она палец.

– Не представляю себе когда!

– Видимо, в эту таинственную минуту ты смотрела в другую сторону.

– Минуту? Разве можно за одну-единственную минуту разглядеть в человеке нечто такое, из-за чего возгоришься желанием связать с ним жизнь?

Джосс пожимает плечами.

– Может, у него особый талант.

– Не талант, а проблемы с головой! – выпаливаю я.

– Если он с небольшим сдвигом, тебе же лучше, – рассудительно говорит Джосс. – Не будет мучить совесть, когда заговоришь о разводе.

Я набираю полную грудь воздуха с намерением крикнуть, что у нее нет сердца, но тут возвращается Пуш, и ради него я молчу. Джосс расценивает это как первый шаг к отступлению и атакует с удвоенным пылом:

– Ну задумайся хорошенько: хоть попробовать, что такое замужество, тебе непременно нужно. Чтобы по крайней мере не жалеть потом об ушедших годах. Раз ты не можешь никого по-настоящему полюбить, значит, по идее не должна пользоваться чувствами влюбленных в тебя, дабы не разбивать никому сердце. А у Гнуса… то есть у Колберта никакого сердца в помине нет! И переживать-то будет не из-за чего! Может, он по той же самой причине сделал тебе нелепое предложение? Воспылать страстью к кому бы то ни было не в состоянии, но сознает, что это ненормально, да и папочка, наверное, требует: скорее женись! Вот он и выбрал первую попавшуюся женщину.

Быть пределом Колбертовых мечтаний, клянусь, никогда не желала, но думать про себя «первая попавшаяся» как-то тоже, знаете ли, не очень приятно.

– Может, тебе завидно, что не на тебя пал его выбор, а? – Я смотрю на Джосс в упор.

Она фыркает.

– Еще чего! А вообще-то… Ну, завидовать тут положим, нечему, однако не думаю, что это столь неинтересно… побывать в роли его жены.

– Это ты теперь так говоришь, потому что вбила себе в голову такую дурь! – Разговор начинает меня злить. И больше всего то, что не стихает проклятое чувство вины. А ведь я совершенно ни в чем не виновата. И не обязана совершать безумства по той только причине, что у моей лучшей подруги нет достойно оплачиваемой работы, понимания с мужем и лада с отцом!

Джосс с серьезным видом крутит головой.

– Вовсе нет. Мне правда немного интересно, как это было бы – стать миссис Колберт? Только представь: живешь как сыр в масле. Изысканные кушанья, развлечения, драгоценности… – Ее перепачканная растекшейся тушью физиономия озаряется мечтательной улыбкой.

Я в эту минуту настолько взвинчена, что так бы и щелкнула ее по носу.

– Кто тебе сказал, что он тотчас осыплет жену драгоценностями? И с чего ты взяла, что если я выйду за него, то сразу дам тебе в долг, сколько ни попросишь?

Улыбка сбегает с губ Джосс. Лицо вытягивается.

– Но ведь иначе не бывает. Ты где-нибудь слышала о женах миллионеров, вынужденных зарабатывать собственным трудом на кусок хлеба? Или там на платье от модного дизайнера, в которых эти дамочки свободно расхаживают? Как только вы официально поженитесь, все его богатства станут вашими общими! – Она встряхивает волосами. – А деньги я обязательно верну! Заработаю.

– Нет и еще раз нет! – отрезаю я.

– Ну подожди, – бормочет Джосс, заискивающе заглядывая мне в глаза. – Не торопись. Ну хочешь… – она суматошно смотрит по сторонам, придумывая, что бы такое сделать, чтобы я согласилась, – я подружусь с твоим Пушем? – Она вскакивает с пола и устремляется к Пушику, который остановился возле коробки из-под моих новых туфель и собрался попробовать ее на зуб. Услышав шум, бедняга срывается с места, вбегает в свою огромную сделанную на заказ клетку и прячется в домике. Джосс медленно поворачивается ко мне и разводит руками. – Удрал…

Мне становится ее немного жаль, и я злюсь, предчувствуя, что снова иду прямым путем в ловушку.

– Конечно, удрал. С ним надо осторожно – и не из-за выгоды, а исключительно по любви.

Джосс с понурым видом возвращается на место, но тут вдруг складывает руки перед грудью, сползает на пол и встает передо мной на колени.

– Ну, пожалуйста, Ким! Ну что тебе стоит?

– Что мне стоит? – Моему терпению настает предел. – Ты, очевидно, не подумала, что мне придется общаться с ним, жить, спать, в конце концов!

– Общения будет наверняка самая малость, – опуская руки и усаживаясь тут же, на полу, поудобнее, деловито говорит Джосс. – Он не из болтливых.

Я усмехаюсь.

– У меня порой складывается впечатление, что говорить этот ненормальный вообще не умеет!

– Умеет, – невозмутимо возражает Джосс. – Заказ ведь в баре делает не жестами. – Словно не замечая, что я отчаянно кручу головой, она спокойно продолжает: – Жить с ним не велика беда, сама подумай. У вас будет столько комнат, что можно сидеть себе где-нибудь в противоположном конце дома, не видеть его лишний раз и не слышать.

– Колберт живет в весьма скромной квартирке, – напоминаю я.

– Это потому что пока холостяк, – тут же объясняет Джосс. – И не желает лишний раз скандалить с кухарками и уборщицами из-за пыли на шкафу и непрожаренной осетрины или там севрюги – Бог их знает, чем эти богачи завтракают. А насчет того, что придется с ним спать… – Лицо Джосс становится таким серьезным, каким бывало на экзаменах, где, хоть знаниями она и не блистала, вечно притворялась заинтересованной в предмете. – Послушай, но ведь секс тебе в любом случае нужен. Так уж устроен наш организм…

– Не могу я так, понимаешь?! – кричу я, уже не заботясь о бедном Пушике. Впрочем, он спрятался и чувствует себя в безопасности. – Ложиться с человеком в постель из-за каких-то там проклятых богатств! Не нужны они мне, их сумасшедшие деньги!

– Они нужны Долли, – тихо произносит Джосс, изображая отчаяние.

Хотя, может, она и правда отчаивается. Ее, бывает, не поймешь.

– Я не проститутка, Джосс, – говорю я куда более спокойно. – К тому же, даже если бы мне пришелся по вкусу твой идиотский план и даже если бы я получила доступ к Колбертовым деньгам, я не смогла бы дать тебе в долг скоро. Так что давай забудем об этом.

– С операцией можно немного подождать. Со всем остальным – тоже. А проституткой тебя никто не называет, – с нотками обиды в голосе и не глядя на меня, говорит Джосс. – Это вовсе не проституция. Он сделал тебе предложение, ты поразмыслила над ним, поняла, что, если скажешь «да», поможешь крестнице, и согласилась. И ему будет приятно с тобой пожить, и ты развлечешься. Что же касается постели, ну поспи с ним первое время, а потом под каким-нибудь предлогом перейди в другую комнату. Скажи, допустим, болит голова, хочу побыть в полной тишине или что-нибудь в этом духе. На следующий день придумай что-нибудь еще. – Ее лицо проясняется, очевидно на ум приходит новая мысль. – Кстати, и для развода это будет полезно. Выждешь какое-то время и заявишь: мы не подходим друг другу в сексуальном плане. Виноватым окажется он. Это ему взбрело в голову сразу жениться, без свиданий и ухаживаний.

– Вот-вот! – подхватываю я. – Это его бредовое предложение пугает больше всего. Нейл хоть поначалу осыпал меня комплиментами, признавался в чувствах, совершенно без причины дарил цветы. Этот же не потрудился ни узнать меня как следует, ни сказать хотя бы, что я ему приглянулась. Солгал бы, в конце концов! Нет-нет! Об этом не может быть и речи. Давай поставим точку и больше не будем возвращаться к этому разговору.

Джосс смотрит на меня так, будто не верит, что я могу быть столь жестокой. Я мужественно выдерживаю ее взгляд, даже не моргаю. Она медленно поднимается с пола и прямо так, с кругами вокруг глаз, идет к двери.

– Ладно, пока, – бормочет она уже у самого порога, не оглядываясь.

– Но ты не вешай нос, Джосс! – кричу я ей вслед как могу бодро. – Мы обязательно что-нибудь придумаем!

За подругой тихо закрывается дверь, и груз моей вины утяжеляется вдвое.

2

Я купила Пушика после расставания с Нейлом. Конечно, не так, как нужно было – без должной подготовки и необходимых познаний. Нейла я правда не любила, в этом Джосс права. То есть, конечно, он мне нравился и было приятно чувствовать, что тобою восхищаются. Потом встречи переросли в привычку, и наша связь затянулась на несколько лет. Нейл все чего-то ждал, делал прозрачные намеки, явно страдал. Потом вдруг набрался смелости и спросил напрямую, люблю ли я его. Что было делать? Ответить нечто неопределенное? Или отделаться шуткой? Дело в том, что ничего близкого к сумасшествию или райскому удовольствию я с Нейлом ни разу не чувствовала. Может, такая она и есть, эта любовь, а поэты, писатели и певцы, вознося ее, лишь преувеличивают? Только в ту самую минуту я прислушалась к сердцу и ответила Нейлу «нет».

Видели бы вы его глаза! Он посмотрел на меня так, будто я пришла навестить его в реанимации и тайком от врачей отключила систему жизнеобеспечения. Никогда не забуду этот взгляд! Поверьте, произнести проклятое «нет» мне было ой как нелегко, но я не желала морочить парню голову. После неприятного объяснения мы стали видеться значительно реже, Нейл замкнулся в себе. А спустя какое-то время пришел совсем чужой и сообщил, что женится на другой.

Почему он так поступил? Захотел припугнуть меня или доказать себе, что и его могут любить? Не знаю. Я, естественно, не стала поднимать шум, хоть, признаться, была потрясена и сначала не совсем поняла, о чем идет речь. С тех пор мы не виделись. Говорят, он и правда женился. Счастлив ли? Не имею представления. Надеюсь, что да.

В тот день сразу после его ухода я пошла бродить по улице – сидеть дома было тяжко. Нет, кусать локти не хотелось и не было желания повернуть время вспять и сказать вместо «нет» что-нибудь уклончивое. Но внутри образовалась некая пустота, нахлынули воспоминания о лучших временах вдвоем и накатила страшная тоска.

Я и не заметила, как приблизилась к зоомагазину в соседнем квартале и вошла внутрь. Я с раннего детства без ума от животных. Понимаю их, чувствую их настроение. Это у меня, наверное, от папы. У нас всегда были собаки или кошки, а какое-то время даже то и другое – пес и кот. Клетка с карликовыми вислоухими кроликами стояла у противоположной стены. Мой взгляд сразу приковал к себе коричнево-серо-рыжий, с задумчивыми глазами, и, представьте, я влюбилась!

Да-да! Вид Нейла, хоть, может, и грех сравнивать человека с зайцем, никогда в жизни не вызывал во мне столько предельной нежности, готовой выплеснуться наружу и окружить ею предмет обожания. Я смотрела на кролика чуть ли не со слезами, а всех остальных – его собратьев и прочих животных – не видела и не слышала. Не заметила и консультантку, которая поспешила приблизиться.

– Чем могу помочь?

Только когда она заговорила, я очнулась от легкого забытья. И спросила – больше из вежливости и чтобы не показаться чокнутой, хоть сама уже знала наверняка, что зверек будет моим:

– Сколько такие живут?

– Около восьми лет, – приветливо ответила консультантка. – Этих привезли только сегодня. Покупайте – ему будет легче привыкнуть к вам.

Это теперь я знаю, что именуются эти чудные создания весьма забавно – «бараны», а тогда понятия не имела ни о том, что такие существуют, ни о том, как за ними ухаживать. Вот так пустота от потери друга до краев заполнилась безумно приятными хлопотами по созданию в квартире удобств для нового жильца, интернет-беседами с другими счастливыми обладателями декоративных кроликов, штудированием книжек и, конечно, невероятно интересным общением с виновником всех этих перемен.

Я хотела придумать для него какую-нибудь оригинальную и милую кличку. Но, отклонив «Фантик», «Фунтик», «Пуфф», «Флафф» и множество прочих вариантов, стала звать его весьма тривиально – «Пушистиком», что со временем превратилось в «Пуш», «Пуша» и «Пушик». Теперь мы огромные друзья. Не знаю, что бы я без него делала, честное слово!

В полдень по выходным мы ходим гулять, но сейчас, хоть уже одиннадцать тридцать, Пуш не показывается из домика. Может, уснул. Сижу все на том же месте, не зная, что делать. Позвонить Джосс? А что говорить? Извиняться мне не в чем, раскаиваться – как будто тоже. Перед глазами возникает образ Долли так отчетливо, что кажется, будто она явилась ко мне в гости. Как всегда улыбается, щеки красные от беготни и желания поскорее разгадать все земные загадки.

У Долли потрясающе красивые глазки, но определить, на кого она похожа – на мать или на отца, – невозможно. И у Эрика и у Джосс глаза карие, большие, выразительные. Брови темные и прямые, будто выведенные углем, носы довольно тонкие, продолговатые. Только она брюнетка, а у него волосы темно-рыжие. Если не знать, что они не кровные родственники, скажешь: брат и сестра. Увы, Долли приходиться прятать глазенки под очками, которые ужасно ей мешают в бесконечных играх и познавании мира. Операция обещает решить этот вопрос, но на нее нужны немалые деньги…

На миг задумываюсь, не позвонить ли отцу Джосс без ее ведома, но тут же отбрасываю эту мысль. Старина Саттон, если уж не на шутку обозлился, в самом деле не станет меня слушать. И не изменит решения. Однажды он так же проучил жену. Одно время она то и дело летала в Калифорнию к племяннице, которая младше ее всего на тринадцать лет и уже воспитывала двойняшек-мальчиков. Деньги на дорогу уходили большие, но отец Джосс все терпел. Потом вдруг, когда один из близнецов попал в больницу с воспалением легких и матери Джосс надо было ехать туда отнюдь не для развлечения, а чтобы помочь, он заявил, что не даст ей ни цента. А когда та спросила, можно ли хотя бы отправить некоторую сумму, рассмеялся ей в лицо и отрезал «нет»! Не представляю, за что она его полюбила, почему согласилась стать его женой. С таким – одни мучения. Впрочем, и она не сахар. Да у всех у нас, если задуматься, масса недостатков.

Пушик высовывает мордочку из укрытия и настороженно проверяет, миновала ли гроза.

– Иди сюда, мой зайчик!

Выходит, осматривается, удостоверяется, что я одна, и скачет ко мне.

– Ты мой красавец!

Пуш, как ни странно, понимает мои слова. И прекрасно знает, что настало время прогулки. Надеваю на него специальную кроличью шлейку, и мы идем на нашу любимую полянку в дальнем конце парка. Тут не бывает ни кошек, ни собак и не ездят машины. Для Пуша благодать. Трава мокрая, но очень тепло и кончилась морось. Становлюсь у края поляны и полностью разматываю повадок – Пуш начинает задорно скакать и щипать молодую зелень. Я больше не желаю думать про Джосс, тем более про ее дикую затею, но мысли не остановить.

Об этом предложении Колберта даже неудобно рассказывать. Он сын промышленника, первого в нашем городке богача. Их огромная фабрика по производству корпусной, офисной и прочей мебели находится в центре, куда старший и младший Колберты ездят каждое утро. Почему они не переселились туда всей семьей, я не знаю. Может, здесь им привычнее, или уютнее, или же приятно сознавать, что кругом тебе нет равных. В громадном городе таких, как они, пруд пруди. Миссис Колберт активно занимается благотворительностью и устраивает в своем доме-замке пышные приемы, куда съезжается вся наша знать, но с доходами скромнее, чем у Колбертов. Помимо старшего ребенка, Грегори, у них есть еще дочь, Мэри. Сейчас она учится в колледже – наверное, в Принстоне или в Оксфорде – и появляется дома лишь на каникулах.

Не подумайте, что я внимательно слежу за событиями их жизни. По мне, излишества совсем ни к чему, без них намного спокойнее. Но о Колбертах болтают на каждом углу, поэтому узнаешь их новости буквально против воли. Впрочем, о Грегори никто ничего толком не знает. Потому что он странный, каких поискать. И несколько лет отсутствовал – где-то учился, потом работал. Никто точно не знает, где и кем.

Одни утверждают, что отец не спешит делать его своим помощником – проверяет на прочность – и тот по сей день простой конструктор или менеджер по продажам. Или экономист. Другие говорят, Грегори Колберт давным-давно управляет фабрикой сам, а отец отошел от дел и лишь протирает в кабинете штаны. Третьи готовы поклясться, что Грегори открыл свой филиал и они с отцом, хоть и связаны разного рода обязательствами, шагают отдельными дорогами. До поры до времени я не очень-то прислушивалась к подобной болтовне – знать наверняка никто ничего не может, ибо ни один из моих знакомых не работает на предприятии Колбертов.

Почему у нас так часто заходит разговор о них? Потому что Грегори Колберт каждую субботу неизменно является в наш любимый бар, садится за один и тот же столик и заказывает бокал виски. Вид у него… гм… сложно объяснить. Даже не то чтобы надменный, а такой, будто всех вокруг он презирает до такой степени, что не считает за людей, и не находит нужным замечать.

Я ни разу в жизни не видела с ним рядом ни друга, ни женщины. Колберт сидит в одиночестве, держит голову презрительно высоко, потягивает свой виски и читает газеты. В баре бывает шумно, порой играет группа местных ребят, иногда на пятачке перед возвышением для музыкантов устраивают танцы. По праздникам проводят конкурсы, в предновогодние дни трещат хлопушками и жгут бенгальские огни. Колберт не видит ничего и никого вокруг. Неспешно выпивает виски и с гордым видом удаляется прочь.

Поначалу я думала, что у него не все дома. Но потом услышала от знакомых ребят, будто, когда кто-нибудь пытается пристать к нему с разговорами, Колберт отвечает столь остроумно и сдержанно, что донимать его отпадает всякая охота. Не раз к нему подходили и девицы – кто просто из интереса, кто в надежде вскружить голову. И их он отшивает так, что хорошенькие лица вытягиваются, а с чаяниями удачно устроиться в жизни, во всяком случае благодаря Колберту, приходится расстаться. Может, его остроты и резкости проявление все того же полоумия? Во всяком случае, некоторого отклонения – если бы он был совсем с приветом, тогда, наверное, не работал бы, не разъезжал на машине и не читал газет.

Так или иначе, он странный до невозможности. А своей заносчивостью ужасно отталкивает. Ума не приложу, почему однажды Колберт изменил своим дурацким правилам, подошел прямо ко мне и попросил выйти с ним на пару слов. Сказать, что я удивилась, значит, не сказать ничего. У меня из руки чуть не выскользнул бокал с коктейлем. В первое мгновение я подумала, что не стоит с ним беседовать. Кто знает, что у него на уме? Но мне вдруг стало интересно, да и у Джосс, стоявшей рядом, разгорелись глаза. Если бы я отказалась, она заявила бы, что можно было сходить хотя бы ради нее, чтобы она не умирала потом от любопытства. Измучила бы упреками.

На поляну выходит мальчик лет десяти с пластмассовым роботом в руке. Смотрит на Пуша сначала равнодушно, потом вдруг округляет глаза и издает удивленный возглас. Пуш бежит ко мне, я сажусь на корточки, кладу руку на его теплую пушистую спинку и, глядя на мальчика, прижимаю палец к губам.

– Тсс!

– Это что, не собака? – озадаченно спрашивает он.

Качаю головой.

– Кролик.

Мальчик с опаской приближается, будто боясь, что мой малыш нападет на него, и тоже опускается на корточки.

– Ого! Какой хорошенький! А погладить можно?

Пуш сидит, не дыша от страха. Было бы лучше не позволять мальчишке к нему прикасаться, но тот аж приоткрыл рот и уже поднял руку, но не наглеет – ждет ответа.

– Только очень-очень осторожно, – тихо, чтобы немного успокоить Пуша, произношу я. – Знаешь ведь, кролики народ боязливый. Хоть и очень милый.

– Ага. – Мальчик кивает и медленно опускает руку на спинку Пуша. Тот не пытается сбежать и не дергается в сторону. Может, каким-то образом почувствовал, что мальчик не затевает дурного.

– Вот бы и мне такого же, – шепчет мальчишка, кладя робота на траву и забывая про него.

– Поговори с мамой, – предлагаю я. – Может, согласится купить тебе маленького друга.

– А где их продают? – оживленно, но так же тихо спрашивает мальчик.

– В специальных магазинах, – отвечаю я. – Она знает. Только хорошенько подумай, сможешь ли ты ухаживать за ним, не хватать его почем зря на руки. В общем, тоже стать ему другом. Он живой и совсем не игрушка. Его надо любить.

– Любить? – переспрашивает мальчик. – Я подумаю. Подумаю хорошенько.

Идем с Пушем домой. Прогулка, как видно, пришлась ему по вкусу. Глазки блестят – явно доволен. Я все думаю и думаю о Колберте, и такое чувство, что от этих мыслей уже никуда не деться.

В тот вечер мы вышли на улицу. Колберт указал на скамью в расположенном рядом сквере. Я подумала, что сесть надо непременно с краю, чтобы в случае чего было проще сбежать и вернуться назад, в бар. Хорошо, что всюду горели фонари и между деревьев не прятались зловещие тени.

– Тебя зовут Кимберли, правильно? – спросил он, как только мы сели – на безопасном расстоянии друг от друга, что тоже утешало.

Понятия не имею, откуда он узнал мое имя. Конечно, в этом баре почти все мои приятели, но Колберт, я уже сказала, ни с кем не желает знаться.

– Правильно, – ответила я, стараясь говорить как можно неприветливее. На всякий случай, чтобы оградить себя от неожиданностей.

– А меня Грегори, Грегори Колберт.

Да что вы говорите? – чуть не сорвалось с моих губ. Я сдержалась и вообще не ответила.

Какое-то время мы оба молчали. Признаться, было нечто интригующее даже в том, как он сидит, не произнося ни слова: по обыкновению гордый, засунув руки в карманы черного пальто – на нем всегда что-нибудь черное. Пиджаки, рубашки. Такое чувство, будто он носит вечный траур. Осенний вечер пах опавшей листвой и приближением морозов, но о холоде почему-то не думалось.

Я не заметила, как повернула голову и принялась внимательно рассматривать своего странного собеседника. Джосс права: вообще-то он вполне ничего. Раньше я не приглядывалась к нему, знала только, что роста он среднего, но невысоким не смотрится. Что у него черные волосы и небольшая щетина. Что плечи всегда гордо расправлены. Сидя же с ним рядом успела рассмотреть густые не слишком длинные и очень прямые ресницы, нос с небольшой горбинкой и пересекающий бровь косой шрам. Колберт смотрел вперед, будто не чувствуя на себе мой взгляд.

– У тебя сейчас нет ни парня, ни мужа, так? – спросил он, и я, опомнившись, тут же отвернулась.

– Гм… Так.

Признаюсь честно: его вопрос мне польстил. Я тотчас возомнила себя редкой птицей, ухитрившейся без малейших усилий покорить самое гордое во всей округе сердце. И настроилась на то, что он вот-вот превратится в растерянного влюбленного и начнет говорить, что я его мечта. Что-нибудь такое. Не тут-то было! Колберт сидел, глядя по-прежнему вперед, и не выражал восторга ни малейшим движением. Молчание снова затягивалось.

– Какое тебе дело, есть ли у меня парень? – грубовато спросила я, разочарованная его спокойствием.

Тут Колберт неторопливо повернул голову и, наверное, впервые в жизни посмотрел мне в глаза. То, что последовало, необъяснимо и странно. Об этом я не стала рассказывать даже Джосс – может, боясь, что она не поймет, или из желания оставить это впечатление в копилке сугубо личных, сокровенных переживаний. Мне показалось, что его взгляд проник внутрь меня. И что все мои секреты в мгновение ока стали ему известны. Еще возникло чувство, что он умудрился постичь такие тайны жизни, о которых веселое сборище в баре, в том числе и я, не имеет ни малейшего понятия. Меня охватило странное желание разузнать, как это ему удалось, но тут хлопнула дверь бара, на улицу высыпала компания хмельных хохочущих ребят, я очнулась и отвела взгляд в сторону.

Чего доброго тоже тронусь умом, пришло мне в голову, и меня бросило в дрожь.

– Ответь на вопрос или я пойду, – опять резковато сказала я – теперь больше потому, что слишком неуютно себя почувствовала.

– Вообще-то мне нет особого дела до того, есть ли у тебя кто, – спокойно произнес Колберт и отвернулся. – А сказать я хотел вот что: если в один прекрасный день почувствуешь, что готова для создания собственной семьи, но надежного верного парня так и не найдешь, позвони мне.

Я чуть не задохнулась от неожиданности.

– Зачем?!

– Выйдешь замуж за меня, – твердо сказал Колберт, будто знал наверняка, что именно так все и будет.

Я разразилась столь диким хохотом, что курившие у бара ребята, будто по сигналу, выгнули шеи и уставились на нас. Один, рассмотрев, с кем я, громко свистнул, другой хлопнул в ладоши. По-моему, издевательски громкий смех, каким смеялась я, любой другой на месте Колберта принял бы за оскорбление. Он же и бровью не повел – не то поскольку презирал всех и вся и считал ниже своего достоинства принимать близко к сердцу что бы то ни было, не то из-за мудрости, которую я вдруг увидела в его глазах. И спокойно дождался, пока я успокоюсь.

– Это что же – предложение руки и сердца? – едко спросила я.

– Это предложение связать свою судьбу с моей, – ответил Колберт снисходительным, даже, я бы сказала, снисходительно-скучающим тоном.

Меня взяла злость.

– С чего это ты взял, что я…

Он не дал мне договорить.

– Я всего лишь сказал: если захочешь, позвони, – твердо, но без гнева или раздражения проговорил он.

– Ты шутишь?! – вскрикнула я.

– Ничуть. – Он достал из кармана небольшой кремово-розовый бумажный квадратик и протянул его мне. – Вот номер.

Брать телефон, конечно, не стоило, но я, завороженная необычностью происходившего, взяла листок. Цифры были не напечатаны, а выведены рукой. Судя по всему, Колберт заранее написал номер, зная, что этот разговор состоится. Удивительно, что он дал не визитку – в наши дни шариковыми ручками и обычной бумагой пользуются все реже.

– Если примешь решение, просто позвони. Даже ничего не объясняй и не напоминай об этой беседе. Я все пойму без лишних слов. – Он встал со скамьи и не прощаясь пошел прочь, к автостоянке.

Я смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду – высокомерный, непонятный никому из нас, одинокий. Потом еще долго сидела на холодной скамье, не замечая налетевшего ветра, – до тех пор пока из бара не выглянула Джосс и не позвала меня.

Всю следующую неделю я только и думала, что об этом удивительном разговоре. Все пыталась понять, почему Колберт выбрал меня и что подразумевает под своим невероятным предложением. Может, затеял поглумиться надо мной? – роились в голове вопросы. Или наказать за грехи всего человечества? Но почему именно меня? Что я ему такого сделала? Как я взгляну на него в следующий раз? Может, какое-то время не ходить в бар к Стивену? Стивен Гранд – хозяин того заведения.

Джосс уговорила меня не глупить. Ей тогда, после крупной ссоры с Эриком, без развлечений было никуда. Представьте себе! Когда мы пришли в следующую субботу, Колберт сидел себе за излюбленным столиком, потягивал обожаемый виски и читал чертовы газеты. На меня за целый вечер не взглянул ни разу, а около полуночи, как всегда, удалился. Мы с Джосс единодушно решили, что он того, она совсем прекратила звать его Колбертом и стала с особым смаком выговаривать «Гнус», а я больше не пыталась постичь загадочный смысл идиотской беседы. Все пошло по-старому.

С того вечера минуло почти полгода. И тут – пожалуйста! Джосс сама будто рехнулась.

Приходим с Пушем домой. Даю ему витамины и насыпаю в кормушку корм. Говорят, кролики сами знают, сколько и когда есть, поэтому еда у них должна быть всегда, но мой оказался обжоркой и врач настоятельно порекомендовал кормить его по расписанию.

Уплетает «Витакрафт» за обе щечки и выглядит настолько милым, что я не удерживаюсь, достаю фотоаппарат и в тысячный раз щелкаю его. На сайте, где я общаюсь с подобными мне любителями кроликов и где я регулярно вывешиваю наши новые снимки, моего Пуша единогласно признают редким симпатягой. Впрочем, понятное дело, там обо всех ушастиках говорят только хорошее, а для каждого хозяина лучший из лучших – это свой.

Варю себе кофе и раздумываю, не сбегать ли, не купить ли чего-нибудь вкусненького, но дождь внезапно припускает вновь и мне ничего не остается, как обследовать содержимое холодильника. Кусок сыра, купленного не помню когда, вчерашнее молоко, арахисовая паста, несколько яблок и одинокая баночка с вишневым йогуртом. В морозилке полуфабрикаты – бифштексы, пирог с фаршем и половина пиццы.

Задумываюсь. Нет, жарить бифштексы нет ни малейшего желания. У меня, представьте себе, нет микроволновки. Старая сломалась, а на новую все никак не выкроить денег. Получая зарплату, я первым делом бегу в зоомагазин – покупаю все необходимое, чтобы пополнить быстро кончающиеся запасы и разного рода безделицы – кроличьи игрушки, корзинки, которые Пуш обожает погрызть. Мой зайчик должен знать, что я его люблю и готова вечно баловать, как родного ребенка. Побродить по бутикам тоже приятно, еще отраднее приобретать что-нибудь этакое.

У меня особенный вкус. Одежду и обувь, как, впрочем, и все остальное, мне нужно выбирать непременно самой, без советчиков. Джосс устроена совсем иначе и, наоборот, когда затевает что-то купить, пристает ко мне: поехали вместе, посмотришь со стороны. Чудно! Я ведь смотрю на нее своими глазами, со своим вкусом, а носить ей – неужели она не понимает? Видимо, нет. Я, конечно, ее сопровождаю и, как могу, помогаю. Мне мало что нравится, зато когда на глаза попадается то, что нужно, я влюбляюсь в вещь с первого взгляда, примерно, как в случае с Пушиком. Потом и ношу с большим удовольствием.

Словом, микроволновки у меня пока нет. А торчать у плиты и вообще готовить, признаюсь честно, я совсем не люблю. Не понимаю я этого. Подумаешь, подвиг: измельчить в комбайне оливки, брынзу и брокколи! Или там курятину и, допустим, яйца. Когда женщины в моем присутствии пытаются вытрясти друг из друга новенькие рецепты, мне становится ужасно скучно и, если поблизости есть мужчины, я переключаюсь на их разговоры, которые, на мой взгляд, всегда интереснее.

Итак, сегодня на ланч у меня яблоко, засохший сыр, йогурт и кофе с молоком. Хорошо, что в хлебнице еще есть немного хлеба – с ним еда всегда сытнее и через полчаса не тянет снова заглянуть в холодильник.

Усаживаюсь на диване перед столиком с нехитрым кушаньем, и в голову снова лезут настырные мысли. Помнит ли Колберт, что тогда предложил? Есть ли в словах Джосс хоть капля здравого смысла? Возможно ли это – претворить ее план в жизнь?

Нет же, нет! Сосредоточенно ем нарезанное на дольки яблоко и стараюсь не думать о разных нелепостях. Хватает меня ровно на минуту.

А если правда попробовать? – звенит в голове, и в носу начинает щекотать как обычно, когда воображаешь себе что-то запретное, трудновыполнимое или недосягаемое. Вспоминается взгляд Колберта и охватывает нездоровое желание снова очутиться под его прицелом.

Нет, я точно схожу с ума! Становлюсь под стать ему и своей затейливой подружке! Вскакиваю с места, подхожу к клетке Пуша, замечаю «горошек» в лотке, несу его в ванную. Хочется убежать от раздумий, вытеснить их привычными заботами. Увы! Мыть лоток можно и под аккомпанемент мыслей.

А если не слишком во все вникать, не ломать голову над последствиями? Взять и позвонить, а там будь что будет. Не ответит – вопрос отпадет сам собой. Скажет, что все это шутка, – рассмеюсь и заявлю: я тоже шучу. Ну, а если…

По спине и рукам бежит холодок. Возвращаюсь в комнату, ставлю лоток на место, опять сажусь за стол. Нельзя ведь так просто отмахнуться от этой проблемы, а другого выхода нет, настойчиво шепчет совесть. Качаю головой, мечтая закрыть ей рот, но она говорит все громче: если не сделать операцию, Долли, не дай бог, вообще ослепнет. И что тогда? Каково тебе будет? Могла помочь – пусть столь необычным способом, – но не потрудилась и попробовать. Возилась со своим кроликом, а на человека плевать хотела. На собственную единственную крестницу!

Вдруг сердце стискивает страх. Перед непознаваемым, всевидящим и карающим за бесчеловечность. Наверное, это и есть Бог. Сцепляю руки в замок, насилу одолевая порыв сложить их перед грудью. Не могу назвать себя набожной, да и в церкви бываю крайне редко, но мать моего отца, моя бабушка, глубоко верующая, а поскольку в детстве я с ней нередко общалась, на мне это, конечно, сказалось.

Снова встаю, не притронувшись ни к сыру, ни к йогурту. Начинаю мерить гостиную шагами. Ощущаю все сильнее, что чувство долга переплетается в душе с воскресшим впечатлением о том разговоре, и делается все более и более страшно. В голове вновь и вновь звучат перечисленные Джосс «за», воображаемый взгляд Колберта следует за мной из угла в угол и, кажется, отыщет везде, убеги я хоть к самому черту. Я и представить не могла, что этот взгляд так ярко запечатлелся в памяти, и не подозревала, что настолько живо помню все те странные чувства…

Вечереет. Как бесполезно проходит день! Хотелось отдохнуть, посмотреть телевизор.

Телевизор! Хватаю пульт и жму на кнопку включения, надеясь, что болтовня актеров, шоуменов – кого угодно – станет долгожданным избавлением. Смотрю на экран, предельно сосредотачиваясь, но по прошествии нескольких минут ловлю себя на том, что в упор не вижу, кто передо мной и что это за канал. Думаю о своем. Все о том же! Кошмар!

Вот на ум приходит спасительная мысль. Чтобы удостовериться в своей правоте, выдвигаю ящики компьютерного стола, просматриваю все, что в них храню, заглядываю на верхние книжные полки, даже на платяной шкаф. Обрадованно беру телефонную трубку и набираю номер Джосс. Та, когда я называюсь, отвечает с обидой в голосе:

– Чего тебе?

Досадую, хоть и прекрасно знаю: она это не всерьез, уже завтра и думать забудет, что должна для приличия надуть губы.

– У меня уважительная причина! – победно восклицаю я. – Его номер исчез!

– Как это? – изумляется Джосс.

– Вот так! – Опускаюсь на диван и с облегчением вздыхаю. Даже начинаю не без интереса поглядывать на экран. – Бумажки нет. Наверное, я ее выкинула вместе с ненужными квитанциями и чеками.

– Не может такого быть! – заявляет Джосс. – Ты не хранишь там ни чеков, ни квитанций!

Удивленно сдвигаю брови.

– Где – там?

– В старой сумке, конечно, – с уверенностью говорит Джосс. – Где лежит диплом и прочие документы.

Растерянно моргаю. Порой задумываешься: нужны ли они, столь близкие подруги? Кое-что о моем жилище Джосс известно лучше, чем мне самой.

– С чего ты решила, что бумажка там? – спрашиваю я заметно поникшим голосом. Заглянуть в сумку мне как-то не пришло в голову.

– Что значит «с чего»? – недоуменно спрашивает Джосс. – Ты сама ее туда положила. Что, не помнишь?

– Нет, – признаюсь я. – А ты как запомнила?

– В ту ночь я ночевала у тебя, – говорит Джосс тоном матери, уставшей талдычить ребенку, что зубы надо чистить дважды в день – утром и вечером. – А запомнила очень просто – такие вещи не забываются.

Мне вдруг отчетливо вспоминается минута, когда я клала кремово-розовый листок в старую сумку, и на плечи опускается незримая гора обреченности. Теперь пути назад почти нет. Я практически призналась Джосс, что не отмахнулась от ее бредовой идеи, а целый день только и прикидываю, могу ли изменить свое решение.

– Ким? – зовет Джосс. – Ты чего молчишь? Вспомнила или нет?

– Гм… – Я чешу переносицу, зажмуриваю глаза. Куда деваться – не знаю. Хоть провались сквозь землю! – Нет, не вспомнила. Надо проверить.

– Так иди и проверь, – нетерпеливо просит Джосс.

– Сумка в спальне, а я в гостиной. – Мне страшно не хочется заглядывать в проклятую сумку. Такое ощущение, что в ней моя погибель. И вместе с тем при одной мысли о том, что бумажка сохранилась, возникает убийственное чувство. Как когда смотришь вниз с огромной высоты и знаешь: надо скорей отойти от края, но опасность притягивает и манит и ты продолжаешь смотреть, наслаждаясь головокружительным страхом…

– Ну так сходи в спальню, – говорит Джосс.

– Я в гостиной, – повторяю я. – И звоню не по сотовому. А домашний у меня старинный – с трубкой на проводе. Шнур не настолько длинный, чтобы повсюду таскать за собой аппарат. – Я просто тяну время. Придумываю трудности, которых, по сути, нет.

Джосс цокает языком.

– Подумаешь, проблема! Положи трубку, я подожду. Или перезвони.

– Ладно, – с неохотой соглашаюсь я.

– Только обязательно перезвони!

3

Рассматриваю цифры, написанные рукой этого чокнутого. Не слишком крупные и не мелкие, выведенные, судя по всему, без особого старания. Пытаюсь увидеть в них хоть незначительную подсказку – намек на то, кто он и что ему нужно. Цифры равнодушны, как январские сосульки, и не желают открывать тайн. Начинаю чувствовать себя пленницей – этого номера, Джосс, Колберта. Всего света.

Звонит телефон. Беру трубку не глядя.

– Ну что? – требовательно спрашивает Джосс.

Да, не зря мне кажется, что я попала к ней в плен.

– Что, что! Ты оказалась права.

– Так, значит, ты… – ликующе начинает она.

Я перебиваю ее:

– Я всего лишь пыталась вспомнить, где эта бумажка.

– Не ври, – ласково бормочет Джосс. – Ты еще раз прокрутила в голове мои слова и решила, что попробовать стоит, так?

– Не так, – отрезаю я. – По-твоему, у меня мало других дел и забот?

Джосс пропускает вопрос мимо ушей.

– Не хитри, я определила по твоему голосу, – не унимается она. – Ты осознала, что упускать столь редкую возможность нельзя.

– Прошло бог знает сколько времени!

– Он что, определил сроки? – спрашивает Джосс, прикидываясь удивленной, хоть и прекрасно знает, что Колберт не поставил ни единого условия.

– Нет, – устало отвечаю я.

– Так в чем же проблема?

До чего же она бывает надоедливой! Вот чем плоха всякая долгая дружба: приходится терпеть несчетное количество чужих недостатков, а не только мириться со своими собственными.

– Я ничего не обещаю, Джосс, имей в виду, – как можно более строгим голосом произношу я.

– Хорошо-хорошо! – тотчас отзывается она. – Знаешь, Ким, я очень везучая.

– Чего?

– Везучая говорю. Потому что у меня такая подруга.

Подлизывается! Хочет сделать так, чтобы я возомнила себя полубогом и постаралась держать марку.

– Я серьезно и без какого-либо умысла, – прибавляет Джосс проникновенным голосом.

Как же, без умысла! Криво улыбаюсь.

– Ты ответственная, Ким. Доверять можно только таким.

– Хватит подмазываться! – кричу я, с опозданием вспоминая про Пушика и начиная искать его глазами. – Все равно не поможет.

– Да это я просто, Ким! – восклицает Джосс. – Без намеков, честное слово. Только лишь потому, что действительно о тебе такого мнения!

Вздыхаю. Спорить бессмысленно. Ей все равно сейчас ничего не докажешь.

– Ладно-ладно. Но говорю еще раз: я ничего не обещаю. – Кладу трубку.

Решение как будто принято. С трудом верится. О том, что последует за этим звонком, не желаю задумываться. В душе отвратительное чувство: будто на тебе висит чудовищный долг и ты выбиваешься из последних сил, чтобы наконец погасить его, но не заработала и половину требуемой суммы, а сроки поджимают, кредиторы торопят.

Чтобы отвлечься, иду в супермаркет. Вид полок с разноцветными коробочками, пачками, банками, лица незнакомых людей – все это как будто немного успокаивает. Расплачиваясь в кассе за выбранные колбаски, рулетики с повидлом, салаты и сандвичи в пластиковых упаковках, твердо говорю себе в мыслях: сегодня звонить не буду. Дождусь следующей субботы, еще раз взгляну на него, а там уж будет видно.

На душе становится легче. Домой возвращаюсь совсем в другом настроении – чувствуя себя человеком, наполовину освободившимся из-под гнета.

Но вот наступает понедельник, за ним приходит вторник, один день сменяется другим – и снова выходные. Всю субботу с самого утра не нахожу себе места. Собираюсь в бар куда дольше обычного, хоть вообще-то в отличие от Джосс не люблю битый час торчать перед зеркалом – жаль времени. Для чего столь старательно подводить глаза и с такой тщательностью красить ресницы? Колберт не смотрит на меня целых полгода – чем суббота нынешняя отличается от той, что была на прошлой неделе? Ответ прост. Дело не в нем, а во мне. Я вдруг захотела – точнее, вынуждена – стать для него красивее и полна необъяснимых предчувствий.

Сидеть дома больше нет сил. Кормлю Пушика и еду в бар, где еще почти никого нет, нет и Колберта, а ребята-музыканты разыгрываются и что-то обсуждают. Заказываю коктейль из мартини с малиной – очень уж нужно расслабиться – и выпиваю его буквально минут за пять.

Звоню Джосс. Она отвечает не сразу, непривычно озабоченным голосом.

– Ты собираешься к Стивену?

– Не знаю. Наверное, – неуверенно отвечает она. Ну и ну! Чтобы Джосс просидела вечер субботы дома! Такого с ней, насколько помню, никогда не случалось.

– Что значит «наверное»? Какие-то проблемы?

– Отец действительно перестал платить няньке, – ворчит Джосс. – Два часа назад они с мамашей уехали в гости. Я с Долли одна. Уложу ее, дождусь предков…

Ого! Смотрю в пространство перед собой и качаю головой. В то, что старик Саттон не даст денег на операцию, я поверила, но насчет няньки почему-то сомневалась. Все складывается хуже, чем можно было ожидать. Стало быть, у меня нет иного выхода…

– Может, приеду попозже, – исполненным тоски голосом говорит Джосс. – Гнус… то есть Колберт, еще не нарисовался? – многозначительно спрашивает она.

Мне становится тошно. Терпеть не могу, когда и так не знаешь, с чего начать ужасно сложное дело, а тебе еще кто-то без конца напоминает о нем. Это действует на нервы. На почти прошедшей неделе мы перезванивались с Джосс каждый вечер, и она всякий раз интересовалась таким противно угодническим тоном: «Ну как? Ты что-нибудь решила?»

– Нет, его еще нет, – говорю я сдержанно-строгим голосом. – А что?

– Да так, ничего. – Она горестно вздыхает. – Ну, в общем, я постараюсь приехать. Хотя, может, не получится…

Заказываю еще один коктейль – мартини с шоколадом. Выпиваю его медленнее и киваю в знак приветствия собирающимся знакомым. Кровь начинает бурлить, требовать приключений. Алкоголь, смешанный со страшным волнением, способен творить непредсказуемое. Поднимаюсь из-за столика и выхожу на танцпол – совершенно одна. Музыканты смекают, что моя душа просит танцев, с улыбками переглядываются, кивают и начинают играть что-то быстрое, новенькое – не пойму что. Вообще-то мне все равно. Главное – выплеснуть эмоции в танце.

Начинаю двигаться, сливаясь с потоком звуком, глаза по привычке закрываются, и я улетаю из этого зала в другие измерения, где все ощущения предельно остры и нет опостылевших тревог. Кто-то там, в оставшемся позади привычном мире, начинает хлопать в ладоши, смеяться, топать вокруг меня – наверное, тоже пустились в пляс. Я улыбаюсь, но глаз не открываю, чтобы не рушить свой фантастический мир и хоть какое-то время не думать о предстоящем.

Я занималась танцами в танцевальной школе – с девяти до восемнадцати лет, и то были, пожалуй, лучшие годы в моей жизни. Потом поступила в колледж и на любимое занятие, увы, не стало хватать времени. Теперь отвожу душу лишь так, в этом баре или на вечеринках. А жаль. Порой мне кажется, я танцевала бы и танцевала, с утра до ночи, каждый божий день.

Не знаю, сколько прошло времени. Наверное, немало. В подобные минуты я не задумываюсь ни о чем земном. Останавливает меня непривычное ощущение – как будто в душу вошел необыкновенный темно-горячий луч. Открываю глаза и в ошеломлении замираю. На меня смотрит, сидя за своим столиком не кто иной, как Колберт. Невероятно! Тем же все знающим, проницательно-мудрым взглядом.

Сложно сказать, кто отворачивается первым. Наверное, и я и он одновременно. Иду к барной стойке. За спиной вдруг раздается голос Джосс:

– Ким!

Оглядываюсь. Подруга подскакивает ко мне с горящими глазами и громко шепчет, не заботясь, слышат ли ее посторонние:

– Видела?

Дергаю плечом. Мои нервы, как сжатые пружины, и прикасаться к ним небезопасно.

– Что видела?

– Он смотрел прямо на тебя, и как выразительно, долго! Потрясающе!

– Тише, – шиплю я, дергая ее за рукав. – Тише или я не знаю, что с тобой сделаю!

– И что же ты можешь со мной сделать? – Джосс глупо улыбается, а я, чтобы не сорваться, глубоко вдыхаю и выдыхаю и лишь после этого отвечаю: – Перестану разговаривать, вот что!

Она поднимает руки.

– Хорошо-хорошо! Я молчу. Только дай скажу самое последнее. – Наклоняется ко мне и шепчет на ухо: – По-моему, события развиваются гораздо интереснее, чем я думала. Что-то в этом есть. Будто действует какая-то магия. И, знаешь, он вдруг показался мне…

Резко отстраняюсь и опаляю ее гневным взглядом – из-за того, что, если честно, мне самой уже всюду мерещится нечто этакое, типа магии. Джосс прижимает ко рту ладонь, мгновение-другое многозначительно на меня смотрит и медленно опускает руку.

– Все. Об этом больше ни слова, клянусь.

Пытаюсь вспомнить, куда я шла. Ах да. К стойке, купить чего-нибудь. А нужно ли еще пить? Джосс идет следом, заказывает разбавленное соком бренди. У нее особенность: она почти не пьянеет, даже от крепких напитков. Не то что я. Мне лучше воздерживаться, а то начинаю покачиваться, а наутро непременно раскалывается голова. Смотрю на шеренгу бутылок над головой вечно сияющего бармена Гарри и решаю, что алкоголя мне на сегодня хватит.

Но сердце в смятении. Не знаю, как дальше быть: танцевать больше не могу, слишком сильно впечатление от той удивительной минуты, когда встретились наши взгляды с Колбертом; болтать с Джосс и с кем бы то ни было нет ни малейшего желания. А самое главное, не отпускает безумное ощущение того, что он здесь, хоть и больше не смотрит в мою сторону. Сумасшествие! Такое волнение из-за чокнутого отшельника! Минуту-другую терзаюсь в раздумьях и резко поворачиваюсь к Джосс.

– Я, пожалуй, поеду домой.

– Как, уже? – Подруга крутит головой, протестуя. – Но ведь я только пришла! И потом интересно… что из этого выйдет. – Вновь прижимает к губам руку и смотрит на меня глазами нашкодившего озорника.

– Ничего не выйдет, – угрожающе протяжно говорю я. – Ничего! Я пошла.

– Ким!

Не оборачиваясь устремляюсь к выходу. Джосс не идет за мной и не пытается остановить – наверняка нашла другого собеседника. Их у барной стойки сколько душе угодно. Выхожу в весеннюю ночь. Прохладно, но запах свежести и молоденькой зелени пьянит сильнее мартини, и делается радостно и вместе с тем куда более тревожно. Пробуждаются странные, совсем неуместные в моем положении желания и фантазии, точнее лишь намеки на них – прозрачные, как тонкая корочка льда на ночных лужицах в самом начале весны. Пытаюсь отделаться от разных глупостей и еду домой, держась за руль куда крепче, чем требуется.

Спать не хочется. Не хочется ничего, кроме единственного – поскорее оставить невообразимую историю в прошлом. Или кардинальным образом изменить жизнь. Хотя бы на время. Ради Долли…

Беру трубку уверенно-отчаянным жестом, на миг зажмуриваюсь и набираю номер, который помню без бумажки. Сердце замирает, ухает. В висках приглушенный стук. Рука холодеет, но я мужественно выслушиваю длинный гудок, твердя себе мысленно: объяснять ничего не придется.

– Колберт, – раздается из трубки спокойный голос.

Те самые чувства, какие я пережила в тот странный осенний вечер, мчат в душе по спирали вверх, к самому горлу. Кашляю, потому как убеждена, что иначе не произнесу ни слова. Набираю полную грудь воздуха и, не веря, что это происходит в действительности, хрипловато произношу:

– Это Ким. Кимберли Ортон…

Стук в висках разрастается до рева взлетающей ракеты, и кажется, если Колберт ответит, я не услышу его слов. Представлять, что он ничего не скажет, просто прервет связь, почему-то до того страшно, что трудно дышать. Мгновение длится мучительно долго. О Долли почему-то совсем не думается.

– Кимберли, – наконец произносит Колберт, и я слышу его так отчетливо, как если бы он стоял рядом. – Все-таки позвонила…

Иду в небольшое новое кафе на Мейн-стрит, и трясутся поджилки. Мы условились встретиться там, не у Стивена, и я впервые увижу Колберта не в полутьме бара, а при солнечном свете. Вхожу в двери ни жива ни мертва, приостанавливаюсь на пороге. Взгляд сразу падает на брюнета за столиком у окна. Сидит без обожаемых газет и смотрит на улицу. Я пришла с другой стороны, поэтому он меня не заметил. Внимательнее вглядываюсь в его лицо: оно другое. Нет всегдашнего презрения ко всем, кто вокруг, во взгляде задумчивость. Почему? Потому что в кафе больше нет посетителей и некем пренебрегать?

Делаю несмелый шаг вперед, но изо всех сил стараюсь казаться уверенной. Колберт замечает меня боковым зрением, привстает и поднимает руку. Машу ему в ответ, как давнему приятелю, пытаюсь даже улыбнуться, но губы не слушаются. Чувство до сих пор такое, что я снимаюсь в любительском кино про парочку сумасшедших. Что вот-вот режиссер-непрофессионал хлопнет в ладоши и можно будет ехать домой, к привычным милым занятиям.

– Здравствуй! – Сажусь напротив и, как школьница, кладу руки одна на другую.

– Здравствуй, Кимберли.

Мы смотрим друг на друга, и под воздействием его странного взгляда я совсем перестаю понимать, для чего сюда пришла и что ждет впереди. Глаза у Колберта каре-зеленые, затененные шторками ресниц. Так и кажется, что из них льется невидимый живой свет. Я гадаю, что говорить, и не стоит ли, пока не поздно, обратить все в шутку.

Подходит официантка.

– Готовы сделать заказ?

Смотрю на нее в изумлении и лишь несколько мгновений спустя вспоминаю, где я. Всему виной этот проклятый взгляд! Сознаю, что теперь я пленница только этих странных глаз.

– Горячий шоколад, пожалуйста.

– И чашку латте, – на удивление вежливым тоном говорит Колберт.

Официантка уходит, и мы снова одни. Я жду, что последует дальше, почему-то уже и не помышляя о побеге. Колберт, кажется, ничуть не смущен. Плечи, как всегда, расправлены, рука спокойно лежит на столе – пальцы не барабанят по поверхности и не сжаты в кулак.

– Когда тебе удобнее? – вдруг спрашивает он.

Смотрю на него в изумлении.

– Что удобнее?

– Сыграть свадьбу, конечно, – объясняет Колберт не моргнув глазом.

От неожиданности – хоть уговор был именно о браке – я прыскаю со смеху. Колберт, как тогда, в парке, пережидает мой приступ с завидным спокойствием. Мои глаза наполняются слезами, начинают болеть бока. Этот дикий смех, наверное, от перенапряжения. Проверяя, не отпечаталась ли тушь, опускаю ресницы, провожу подушечками пальцев по верхним векам и смотрю на них. Чистые.

– Послушай, – бормочу я, качая головой. – Но ведь нужно хоть немного времени.

– На что? – невозмутимо интересуется Колберт. Бог знает почему, но его манеры, прежде столь отвратительные, начинают мне в некотором смысле нравиться. Может, необычностью или чудаковатостью – не имею понятия.

– На то, чтобы друг друга узнать, – говорю я. – Чтобы хоть чуточку друг к другу привыкнуть.

Колберт опускает глаза, задумываясь. Я смотрю на его шрам и гадаю, откуда он.

– Если тебе это нужно, давай повременим. Я ведь никуда не тороплюсь.

– Я тем более.

– Что ты предлагаешь? – спрашивает Колберт.

Усмехаюсь. С какой стати что-то предлагать должна именно я?

Приносят шоколад и латте. Колберт делает небольшой глоток.

– У меня предложений нет, – говорю я, только теперь по-настоящему сознавая, на что я дала согласие. Стать женой этого парня. Возможно ли такое?

Он кивает.

– Да, конечно. Об этом лучше подумать мне. – Погружается в размышления и неспешно пьет латте. В моей голове проносится вереница догадок. Что он предложит? Встречаться каждый вечер после работы в этом кафе? Или в более подходящем для богачей Колбертов заведении? Может, в ресторане, что на углу? Его мать и отец, как утверждает Джосс, нередко ужинают именно там. Мой собеседник снова кивает. – Я, кажется, придумал. Но для этого понадобится самое меньшее две недели.

Я непонимающе сдвигаю брови.

– В каком смысле?

– В прямом, – отвечает Колберт, доставая из кармана пиджака ежедневник и начиная просматривать многочисленные записи. – Понадобится две недели совершенно свободного времени. Надо прикинуть, смогу ли я их выкроить. Хотелось бы. – Перелистывает страницу и сосредоточенно о чем-то размышляет.

Я смотрю на него во все глаза. О том, смогу ли оторваться от дел на полмесяца я, даже не задумываюсь. Наконец Колберт кивает.

– Скорее всего, получится. Чудесно. А ты? Работаешь? Учишься?

Вспоминаю о кадровом агентстве, в котором я пятый год честно тружусь.

– Работаю. В отпуск идти пока не собираюсь.

– Может, изменишь планы? Поговоришь с начальством? – спрашивает Колберт, и я с изумлением замечаю в его глазах подобие улыбки.

– Гм… – Представляю себе физиономию Глассер, директорши. Уставится на меня своими рыбьими глазами и будет долго многозначительно молчать. Впрочем, я потерплю. А отказать мне в отпуске она не посмеет – я работница исполнительная и надежная. Почти никогда не опаздываю, и мне нравится подбирать для людей те занятия, которые им больше по сердцу, поэтому и плоды моих стараний радуют всех – меня, клиентов и, разумеется, боссов. – Я попробую.

– Решено. – Колберт уверенно закрывает ежедневник. – Если все получится, едем на отдых через неделю, в следующее воскресенье.

Вспоминаю про Пушика и мотаю головой.

– Подожди… Я не смогу никуда уехать.

– Почему? – с участием, которого я никак от него не ожидала, интересуется Колберт.

– Видишь ли… – Я запинаюсь. Как объяснить совершенно незнакомому человеку, у которого денег куры не клюют и который, возможно, задумал свозить тебя на Багамы, что ты не сможешь оставить на чье-либо попечение какого-то там кролика? Вряд ли он поймет. Тем лучше, твердо решаю я, потому что предавать любимого друга никак не намерена. Если моя привязанность к Пушу покажется Колберту сумасшествием, пусть так и скажет – и с комедией будет покончено. – У меня есть кролик. Декоративный, вислоухий, – твердо, даже с гордостью сообщаю я. – Он – создание чувствительное, пугливое, нежное. Понимаешь, доверить кому бы то ни было уход за ним, даже отцу, который очень любит животных, я не могу. Если бы это был кот, тогда другое дело. Поэтому, увы… – Развожу руками, мечтая поскорее отсюда сбежать.

Колберт не округляет глаз и не смотрит на меня, как на чокнутую. А озадаченно сдвигает брови.

– А если взять его с собой?

Я фыркаю.

– Куда?

– Туда, куда мы поедем, если ты, конечно, согласишься. Это совсем недалеко. Надеюсь, тебе там понравится. И кролику тоже.

Я моргаю от неожиданности. В наших краях нет ни курортов, ни домов отдыха. Да и как-то ненормально это: сын толстосума проводит предсвадебные каникулы чуть ли не в своем городишке.

– Совсем недалеко?

– На одной ферме, у самого леса, – поясняет Колберт.

Замечаю в нем глубокую любовь к родной природе, вспоминаю свои мысли о Багамах и почему-то чувствую себя преступницей. До меня вдруг доходит, что под маской надменного гордеца может прятаться человек в лучшем смысле этого слова, и мне делается стыдно за столь обожаемое Джосс словечко «Гнус» и за всю ту неприязнь, которую я сама к нему испытывала.

Нет же, не торопись с выводами, говорю себе мысленно. Сначала присмотрись к нему, проверь, не ошибаешься ли.

– На одной ферме? – машинально повторяю его слова.

– Ты хотела бы съездить куда-то в другое место? – со всей серьезностью интересуется Колберт.

– Нет-нет, – спешу ответить я, думая о том, что так оно намного безопаснее – не уезжать в компании с незнакомцем бог знает в какую даль. – На ферме… Что ж, очень мило.

Неделя проходит, как те же съемки идиотского фильма. Пытаюсь осознать, что я наделала, но фигурки воображаемого пазла все не стыкуются одна с другой. На расспросы Джосс отвечаю уклончиво и пока держу в тайне и то, что позвонила Колберту, и то, что уеду. Взять две недели отпуска Глассер позволяет быстрее, чем я ожидала, даже не трудясь буравить меня рыбьим взглядом.

В пятницу звонит Колберт, и, видя на экранчике сотового его номер, я чувствую, что от волнения что-то сжимается в горле.

– Алло? – стараюсь говорить ровно.

– Привет, это Грегори.

Грегори, отдается эхом в моих ушах. До этой самой минуты он был для меня Колбертом. Ну или… Не хочется вспоминать.

– Послушай, я подумал, не нужно ли специальной машины или каких-то запасов для твоего кролика?

Я сражена наповал. Начни он осыпать меня комплиментами или даже одаривать мехами, не вызвал бы в моей душе прилив столь теплых чувств. Откуда ему известно, что льстивые слова и дорогие безделушки для меня стократ менее интересны, чем благополучие Пушика?

– Да, надо закупить корм, специальное сено и еще кое-что, – говорю я, ловя себя на том, что тон мой гораздо более мягкий, чем при двух предыдущих беседах. Усмехаюсь. – Но ведь это не твоя забота.

– Как это – не моя? – с удивлением спрашивает Колберт. – По-моему, именно я должен позаботиться об удобствах для своих гостей.

Тепло в моей душе разливается по всей груди. Пуш для него не какая-нибудь крыса, а гость, которому надо уделить особое внимание.

– Скажи, что он любит, я сам все куплю, – деловито говорит Колберт.

– Да нет, ну что ты… – бормочу я, не замечая, что губы растянулись в широкой улыбке.

– Прошу тебя, – стоит на своем Колберт. – Мне будет приятно.

– Раз так… Ладно. – Перечисляю, какие Пуш любит корма и какие принимает витамины.

– А клетка? – спрашивает Колберт. – Как поступим с клеткой? Она большая?

– Вообще-то да. – От волнения у меня пересыхает в горле. Глотаю слюну, не понимая, что это со мной. Впрочем, ничего удивительного. Колберт будто угадал мои мысли – два последних дня я только и думаю, что о том, в чем везти Пуша, где он будет целых две недели жить и как себя будет чувствовать в незнакомом месте. – У меня есть специальная переноска, даже маленькая клетка – для прогулок. Только… – В растерянности умолкаю. Многим не по вкусу вникать в подробности кошачьей или там кроличьей жизни. Те, кто не разделяет моей любви к животным, находят ее блажью, нелепой причудой.

– Но ведь он не может сидеть в маленькой клетке полмесяца, – задумчиво произносит Колберт. – Не дай бог, захандрит или, того хуже, заболеет.

К моему горлу подкатывает ком. А в душе теснятся столь отрадные чувства, что смешно подумать: полмесяца назад я терпеть не могла того, с кем увлеченно беседую о драгоценном Пушике.

– Послушай, тогда давай поступим так: я приеду к тебе завтра, взгляну на большую клетку и закажу подходящую машину, – говорит Колберт. Я гадаю, понимает ли он, что, проявив к нам такое участие, в корне изменил мое к нему отношение. – Довезем кролика в переноске, а там поселим в хорошо знакомый ему домик, – радостно договаривает Колберт.

– Было бы замечательно, – бормочу я, и на мои глаза наворачиваются глупые слезы.

4

Смотрю на него и не верю: на пороге моего дома сам Грегори Колберт! Гордец и спесивец, привыкший к совсем иной, чем моя, жизни. Впрочем, сегодня он снова другой. Входит из пропитанного солнцем дня, и я вижу тепло и свет и в его волосах, и во взгляде, и в каждой черточке. Как непривычно! До чего же странно…

– Клетка вот. – Указываю рукой на жилище Пуша, хоть в этом и нет необходимости: оно в полстены, не заметить его невозможно.

Когда мы договаривались о том, что Колберт приедет, у меня, конечно, мелькнула мысль: интересно, что он подумает о моих хоромах, но я тут же отмахнулась от нее. Состояния я не сколотила и живу довольно просто, особенно если сравнивать с Колбертами, ну и что в этом такого? Не количеством же позолоты и фарфора измеряется, хороший ты человек или какая-нибудь дрянь. Я ни от кого не завишу, вполне довольна своей жизнью – что еще нужно?

Колберт очень осторожно – что я, естественно, замечаю – проходит к клетке, тихо-тихо садится перед ней на корточки – и происходит невероятное. Его губы, когда взгляд останавливается на Пуше, растягиваются в умильной улыбке. Я даже невольно наклоняю вперед голову – настолько непривычно видеть Колберта улыбающимся.

– Привет, маленький, – негромко, убаюкивающе спокойным голосом говорит он. Пушик сидит настороженно, но сбежать в укрытие не торопится. – Меня зовут Грегори. А тебя как?

– Пуш, – отвечаю я за питомца.

– Пуш? – Колберт поднимает на меня глаза, и я с изумлением отмечаю, что они у него восхитительные. Нет, честное слово! Что происходит – со мной, с ним, с целым миром? Может, из-за какой-нибудь вспышки в космосе все земляне посходили с ума?

Киваю, с опозданием отвечая на Колбертов вопрос и надеясь, что мое ошеломление не слишком бросается в глаза.

– Можно Пуша или Пушик.

– Будем знакомы, Пушик.

Свершается очередное чудо: мой кролик, всегда чересчур боязливый в общении с кем бы то ни было, кроме меня, подходит к выходу и принюхивается. С губ Колберта не сходит улыбка. Он протягивает руку, но не начинает гладить Пушика или чесать за ухом, а просто дает ему понюхать свои пальцы.

– Красавец.

– У тебя что, тоже есть кролик? – не удерживаюсь и спрашиваю я.

– Нет. Почему ты так решила? – Колберт снова смотрит на меня, и мне совсем не по себе.

Пожимаю плечами.

– Ведешь себя с ним так, будто знаешь наверняка, как нужно.

Колберт шире улыбается.

– Да ведь тут нет особенных секретов. С ними со всеми лучше так – без резких движений и навязчивости. – Осторожно выпрямляется. – У тебя есть рулетка? Измерим длину, высоту и ширину клетки.

Покончив с замерами, Колберт осматривается по сторонам. Я, хоть и твердо решила не тушеваться, на миг перестаю дышать, но стараюсь делать вид, будто мне все равно.

– Хорошо у тебя, – вдруг говорит Колберт.

Почувствовав себя оскорбленной, хмурю брови.

– Издеваешься?

Он смотрит на меня в недоумении.

– Почему издеваюсь? Мне правда по вкусу просторные, светлые и чистые комнаты.

Ну, насчет чистоты, я действительно люблю, когда кругом ни пылинки, а просторно у меня лишь потому, что из мебели в гостиной лишь диван, телевизор, кресло, столик и несколько стульев. Смотрю на Колберта, сложив руки на груди, и силюсь понять, насмехается он надо мной или говорит серьезно. Ему как будто не понять, чем вызвано мое раздражение.

– Ну, я пошел.

Улавливаю в его голосе нотки досады, и мне делается стыдно. Поспешно и как могу радушно предлагаю:

– Может, кофе?

Колберт качает головой, и я ловлю себя на том, что с удовольствием задержала бы его и что расстроена его отказом.

– Нет, побегу. Еще много дел. В воскресенье заеду за вами в девять утра. Будьте готовы.

– Будем.

Закрываю за удивительным гостем дверь, какое-то время оторопело стою на месте. Потом надеваю на Пушика шлейку и в глубокой задумчивости веду его на прогулку.

Джосс приходит ко мне явно в приподнятом настроении. На лице вечерний макияж, в одной руке новая сумка из ржаво-коричневой кожи, в другой – «Вог». Ничего не понимаю.

– У тебя что, перемены к лучшему? Неужели снова помирилась с Эриком?

Джосс обиженно фыркает.

– Вот еще! Просто отменили вечеринку, на которую Элли собиралась чуть не целый месяц. Она в трансе, решила вообще никуда не ходить. Я оставила с ней Долли и выпросила на вечер сумку. – Крутит передо мной сестриной вещью, бросает ее на диван, журнал кладет на столик и плюхается в кресло. – А ты чего? Так и пойдешь к Стивену? – Смеется.

Я в домашних трикотажных брюках и в футболке Генри, брата. Она вполне нормального вида, но ему стала мала, а мне, конечно, великовата, так что на улицу я в ней не выхожу.

– Кофе будешь? – спрашиваю у Джосс, не отвечая на ее вопрос.

– Ага. – Она кладет руки на подлокотники и с довольным видом откидывается на спинку.

Как мало ей нужно для счастья! Свободный вечер и подделка под «Гуччи»! Задумываюсь, счастлива ли я и чего мне не хватает. Ответить сложно, особенно теперь, когда все будто перевернулось вверх дном и стало неясно, кто друг, кто враг.

– Чего ты не собираешься? – спрашивает Джосс. – Или как всегда – накрасишься за три минуты?

– Сегодня я, наверное, посижу дома, – бормочу я, насыпая в кофеварку молотый кофе.

– Чего?! – Джосс резко наклоняется вперед. – Ты случайно не заболела?

– Вроде бы нет. Но страшно устала, хочу отдохнуть. – Я, конечно, хитрю. На самом-то деле мне не хочется ехать к Стивену лишь из-за Грегори. Забавно, теперь вспоминая о нем, я зову его только по имени. И случилось это само собой, наверное после того, как он представился Пушику.

Проблема в том, что я и вообразить себе не могу, как после сегодняшнего войду в барный зал. Как себя вести? Подойти к Грегори и спросить: что новенького? Не обдаст ли он меня обычным холодом? Пожелает ли разговаривать со мной там, у всех на виду? Я мучилась этими вопросами с той самой минуты, как мы расстались, и решила вообще не показываться вечером в баре.

Лицо Джосс становится подозрительным.

– Как-то странно. – Похоже, она делает некие выводы и строит немыслимые предположения. – Послушай, а…

Я нутром чую, что подруга поинтересуется, не завязались ли у нас отношения с Грегори, и, не желая до поры до времени обсуждать его с ней и вообще рассказывать что бы то ни было, поспешно перебиваю ее:

– Джосс, умоляю, не надо меня ни о чем расспрашивать! Говорю же: я страшно устала, хочу покоя, тишины. – Впиваюсь в нее взглядом, стараясь передать телепатически, что слова «Колберт» и «Гнус» сегодня произносить запрещено.

Джосс понимает – не зря мы дружим всю жизнь.

– Ладно, отдыхай. Тогда мне, может, уйти?

– А кофе?

Джосс поводит плечом.

– Кофе, пожалуй, выпью.

Через четверть часа она спешит в общество себе подобных – тех, кому без шума, улыбок и веселья этим вечером будет не мил весь свет. Я остаюсь одна, беру со столика забытый подругой журнал и смотрю рассеянным взглядом на улыбающихся с глянцевых страниц моделей в стильных нарядах. Вообще-то я не любительница женских модных журналов. Многие из них отдают недалекостью, а то и поражают откровенной глупостью. Сейчас их обложки пестрят заголовками типа: «Сбрось к отпуску все лишнее!» Смех, да и только! Неужто бедные женщины, регулярно выкладывающие за подобную ерунду деньги, не понимают, что это совершенно невозможно – за месяц-другой превратиться из пышки в тростинку? Впрочем, «Вог» в сравнении с остальным глянцем вполне приличный журнал. И язык хорош, и статьи есть презанятные, и нет этой нездоровой зацикленности на разводах и изменах. Только сегодня мне не до чтения. Откладываю пропахший ароматом рекламируемых духов журнал в сторону и снова погружаюсь в мысли.

Как все пройдет? Не закончится ли шутка завтра, когда мы с Пушиком будем в полной готовности ждать, но за нами никто не приедет? Не опасно ли уезжать со столь непредсказуемым парнем в неизвестном направлении? Грудь холодит страх. Задумываюсь, не мудрее ли поведать обо всем подруге, но тут понимаю, что, приключись какое-нибудь несчастье, она просто не сможет помочь, не сумеет вовремя сориентироваться. Страх разрастается с каждым мгновением. Не могу успокоиться, даже когда ко мне запрыгивает Пуш и просит погладить ему мордочку.

– Непременно надо подстраховаться! – говорю тишине. – Но как?

Вдруг в голову приходит Генри, и на сердце становится легче. Он старше меня на пять лет, а второй брат, Руби, – на семь. С Руби мы совсем разные и никогда не были особенно близки, а с Генри – большие друзья, хоть и видимся теперь из-за его страшной занятости весьма и весьма редко.

Беру трубку и, не продумывая, что говорить, тотчас набираю номер:

– Приветик! – весело отвечает брат. Он у нас такой – всегда бодр, готов пошутить и полон сил, как бы ни устал, чем бы ни занимался.

– Привет. Послушай, – сразу начинаю я, – мне придется на пару недель уехать… с одним человеком. – Фамилию «Колберт» произносить не стоит. И вообще посвящать брата в подробности. – Это где-то недалеко, на ферме.

– Подожди-ка… Что-то я не пойму. У тебя что, появился парень?

– Гм… в некотором смысле. – Только теперь понимаю, что объяснить ничего толком не смогу.

– Как понять «в некотором смысле»? – озадачивается Генри.

– Ну… Все только начинается… И неизвестно, чем закончится, – выкручиваюсь я. – Поэтому я никому не хотела бы говорить, но на всякий случай… мало ли что. В общем, хочу, чтобы хоть кто-нибудь из близких знал.

Генри не задает лишних вопросов, не делает двусмысленных намеков.

– Значит, ты пока точно не знаешь, где эта ферма?

– Нет.

– Запомни дорогу и, как только приедете, сразу позвони. И будь поосторожнее. – Какое-то время Генри молчит – размышляет. – По-твоему, ему можно доверять?

Можно ли ему доверять? Тому человеку, каким я знала Грегори до встречи в кафе, – нет. Какое уж тут доверие! А сегодняшнему моему гостю – внимательному, улыбчивому… Таким только и доверять.

– Гм… Говорю же, мы знакомы совсем недавно. Но… беспокоиться как будто нет причин. Я так звоню, на всякий случай, – как можно более беспечным тоном заключаю я.

– А кто он? Местный?

Краснею.

– Родился здесь… но долгое время жил в другом городе, вернулся не так давно. Вряд ли ты его знаешь. – Я как будто не солгала и все-таки прибегла к хитрости. Как неприятно врать Генри!

– Хорошо. Обязательно позвони! – повторяет он.

По календарю начало мая, а в лесу уже почти лето. Все зелено, заливаются птицы, стрекочут сверчки, поют цикады. По поваленному непогодой деревцу живыми рыжими речушками в одну и другую сторону текут муравьи. Первые тащат ношу в дом, вторые спешат за новым грузом. На дне прозрачного серебристо-голубого ручья удивительной красоты камни. Гладкие, яркие, с кремовыми прожилками.

Почти не помню, когда я была в лесу последний раз. Наверное, с Генри и папой, еще девочкой лет одиннадцати. Отец любит природу, до сих пор регулярно ездит за грибами и ягодами. С удовольствием составляла бы ему компанию, да все некогда. Или не хватает ума строить свою жизнь так, чтобы хоть пару раз в год, пусть на часок-другой, выбираться в эту благодать.

Грегори на фоне трав и деревьев – другой человек. Он вообще, как выяснилось, совсем не такой, каким казался. Обнаруживаю в нем одно достоинство за другим и не перестаю удивляться.

Ферма оказалась простенькой, без богатейских штучек – бассейнов, ипподромов и прочих причуд. И это, как ни странно, пришлось мне по сердцу. Как-то свободнее стало дышать и Грегори показался более близким, более человечным. Раздолье и неподдельное великолепие природы для этого парня милее модных пляжей и роскошных отелей – стало быть, у него есть душа. Он невероятен, невероятен во всем!

Ферма принадлежит не ему. Ее хозяин – добросердечный вдовец, Сэмюель Винер. Видели бы вы ту неподдельную радость, которая озарила его приветливое лицо при нашем появлении!

Клетка Пуша в гостиной, и, забравшись в нее, он скоро пришел в себя после автомобильного путешествия. Моей благодарности Грегори нет предела. Мне выделили комнату с окнами на грядки, где растут цветы. Сэмюель сажает их для себя и, когда смотрит на головки с прозрачно-белыми, красными и желтыми лепестками, весь преображается.

Поразительно! Я твержу и твержу про себя – как же все вокруг поразительно. Тут легко дышится и дивно пахнет воздух. Лес величествен, могуч, добр и щедр. А роса по утрам на траве такая прозрачная, что хочется украсить ею всю себя, как бриллиантами.

Пытаюсь поймать кузнечика, но он проворней меня. Складываю руку чашечкой, замираю, подгадываю удобный момент, быстро накрываю то место, куда зеленый хитрец приземлился, но он выпрыгивает прямо из-под пальцев.

Грегори смеется.

– Зачем тебе кузнечик?

– Так. Рассмотреть.

– Лучше не мучай его. Пусть себе прыгает.

Вздыхаю. По сути, он прав.

– Ладно.

Мы сидим на подстилках, между нами салфетка, а на ней печенье и бутерброды. На свежем воздухе аппетит бывает зверский. Сэмюель, зная об этом, настоял, чтобы мы взяли перекусить. Пушик прыгает по траве и как будто безгранично счастлив. В первый день я страшно за него волновалась, поэтому не отпускала с поводка, а сегодня попробовала – он и не думает убегать! Все равно следим за ним – Грегори тоже! Мало ли что взбредет в голову моему зайке. Еще, одурев от запаха трав и свободной жизни, возомнит себя диким зверем и бросит меня на произвол судьбы. Шучу, конечно. Я-то худо-бедно пережила бы такую потерю, а Пушику, совсем не приспособленному к лесным порядкам, на воле не выжить.

– Эх, как же здесь замечательно! – Грегори растягивается на подстилке и кладет руки под голову. – Иной раз хочется бросить все и поселиться в домике, как у Сэмюеля. Или даже с ним вместе. И ему было бы веселее.

Задумываюсь. Смогла ли бы я, жительница пусть и совсем маленького городка, переехать сюда, оставить городские удобства? Не знаю. Как ни ласково светит здешнее солнышко, как ни прекрасны развесистые великаны-деревья, без супермаркета на углу дома, магазинов с одеждой, зоотоварами и прочими нужными вещами, баров, кафе, ресторанчиков оно было бы как-то неуютно. Впрочем, продукты и все остальное можно закупать и впрок, благо машина есть теперь практически у каждого. Бар, если честно, мне начинает надоедать, а городская пыль пагубна для здоровья. В голове проносится еще не оформившаяся мысль. Нахмуриваюсь и вопросительно смотрю на Грегори. Он что, действительно мечтает о такой жизни? А если мы поженимся…

О предстоящей свадьбе я не вспоминала за эти три дня ни разу. Не заговаривал о ней и Грегори. Ощущение такое, что мы очень близкие товарищи, приехали отдохнуть и нам спокойно друг с другом, можно даже ни о чем не говорить, просто быть вместе. Представляете?

Но мы отнюдь не давние приятели и о свадьбе, если и не упоминаем, то ведь не забыли же окончательно. Уговор остается в силе. Наверное…

– Тебя устроил бы такой домик? – осторожно интересуюсь я, вспоминая, в каком замке живут его родители.

Грегори смотрит на меня в недоумении.

– А тебя нет?

Что он имеет в виду? – с внезапным волнением задаюсь вопросом я. Предлагает поселиться здесь вместе? Вообще-то, если задуматься, тут настоящий рай. Главное, привыкнуть. Пожимаю плечами.

– Меня-то вполне устроил бы. Но, по-моему, нельзя и сравнивать твою жизнь и мою.

Грегори садится, напряженно всматривается в мое лицо, будто оно вдруг неким образом видоизменилось, и произносит с некоторым разочарованием в голосе:

– Ты меня совсем не знаешь. Ничего не знаешь.

Глуповато хихикаю. Это от волнения.

– Что верно, то верно. Впрочем, теперь мне кажется, что я знаю тебя гораздо лучше. Или наоборот… – Пожимаю плечами. – Я хочу сказать, там, в баре… – Вспоминаю смешки и издевательские комментарии в его адрес – свои и Джосс – и заливаюсь краской стыда. – Ты совсем не такой, как здесь. – Опускаю глаза.

Грегори задумывается, будто раньше и не догадывался, что бывает настолько разным.

– Да, пожалуй. Видишь ли, мне все эти бары и люди, которые в них собираются…

Он умолкает, ища нужное слово, а я, гадая, что он выберет, – «противны», «ненавистны», «омерзительны»? – замираю в ожидании.

– Непонятны, что ли, – спокойно договаривает Грегори. Его глаза наполняет тоска, или, может, мне это только кажется. – Хотя, с другой стороны… Я тоже когда-то был таким. Мы были.

Я ничего не понимаю. Но вокруг целая невидимая сеть загадок, и появление еще одной уже не настораживает так, как прежде.

– Я ничем не отличаюсь от других, – говорю я, и меня вдруг охватывает острое желание выделиться из толпы. Для него.

Грегори улыбается грустной улыбкой.

– Ошибаешься. Ты просто не видишь отличий. Смотреть на себя со стороны, тем более оценивать, не так-то это просто. А тебе вообще ни к чему.

По сути, он не сказал ничего особенного. И потом, я не совсем понимаю смысл последней фразы. Да и первых двух – тоже. Но становится безумно приятно. До того приятно, что хочется вскочить на ноги, ухватиться за ветку дерева, раскачаться и прыгнуть в сине-желтое небо.

Смотрю на Пушика, маскируя свое ликование. Тот увлеченно щиплет траву и, кажется, безмерно признателен Грегори за столь приятные каникулы. Надо о чем-нибудь спросить. И по возможности с беспечным видом.

– Зачем же ты вообще туда ходишь? Если все тебе непонятны?

Грегори срывает травинку и вертит ее в руке.

– Это у меня типа традиции. – Теперь он определенно грустит.

Не поверите, но меня вдруг обуревает желание подойти к нему, погладить по голове и прижать к груди. На всякий случай скрещиваю руки.

– Это… память. Впрочем, теперь скорее привычка, – прибавляет он.

Память? Только сейчас до меня вдруг доходит, что его заносчивость может лишь казаться заносчивостью, а быть чем-то иным. Чем? Хочется теперь же засыпать его вопросами, но я не произношу ни слова. Молчит и Грегори.

На пятый день Пуш осторожно выходит из жилища. Вечерами, возвращаясь с прогулок, мы кормили его и на какое-то время оставляли клетку открытой, но он боялся ходить по незнакомому дому и все время сидел внутри. А тут наконец расхрабрился.

Я не сразу вспоминаю, что надо срочно попрятать все провода, и Пуш с удовольствием принимается за телефонный. Замечаю это и, в ужасе прикидывая, что буду вынуждена возмещать ущерб, бросаюсь к своему безобразнику. Слава богу, провод почти не пострадал! Сэмюель смеется.

– Ишь, как набросился!

– Их, что называется, хлебом не корми, дай погрызть провода, – извиняющимся тоном бормочу я.

– Надо поднять их повыше и чем-нибудь закрепить, – говорит Грегори, уже явно раздумывая, как претворить затею в жизнь.

Мне страшно неловко. Держу Пуша на руках, а он недоволен, что не позволили на славу развлечься.

– С нами одни проблемы, – говорю я.

– Разве это проблемы? – почти в голос отвечают Сэмюель и Грегори, начиная убирать провода.

– Да, еще тапочки, сапоги, туфли… – смущенно произношу я, спохватываясь. – Книжки, коробочки. Мы все изгрызем, только дайте волю.

Сэмюель довольно крякает.

– Молодец зверь! Зубы всегда должны быть наточены. Мало ли что? – Осматривает комнату и убирает с дивана журнал. – Тапочки, тапочки… Тапочки я не ношу, а кеды всегда на мне. Остальное в шкафу. Впрочем, невелика беда, если он найдет и попробует какую-нибудь коробочку. Ты только не волнуйся.

До чего они добрые! Неужели это их истинная суть или Грегори специально старается? – размышляю я. И Сэмюеля попросил быть помягче. Но какой в этом смысл?

Пушик целый вечер разгуливает на свободе, и мне кажется, таким бодрым и живым он не бывал никогда прежде. Засыпаю с улыбкой на губах – жить хорошо и нет желания заглядывать в будущее, искать ответы на море вопросов, мучить себя головоломками или ворошить прошлое.

Увы! Новый день приносит несчастье. Утро обманчиво чудесное: Грегори улыбается больше обычного, такое чувство, что улыбка в каждой морщинке на его лице, даже в пересекающем бровь шраме. На дворе теплынь и благодать. После ланча идем к небольшой речке. Пушика, естественно, берем с собой. Он резвится на кудрявой траве, и у меня то и дело сладостно замирает сердце…

Но вот движения зайки становятся несколько странными. Присматриваюсь и замечаю: он весь дрожит.

– Грегори! Что это с ним?!

Грегори переводит взгляд на Пуша, хмурит брови и четко произносит:

– Намочи полотенце!

– Что? – не понимаю я.

– Намочи в реке полотенце! Быстро! – Грегори осторожно берет Пуша и сажает его в переноску. Я в жутком испуге, но, немного успокоенная собранностью Грегори, скидываю прямо на траву оставшиеся бутерброды, хватаю полотенце и бегу к реке. Минуту-другую спустя мы уже идем домой – шагаем осторожно, чтобы не усугубить страдания Пуша, но быстро, как только можем. Влажное полотенце у Пушика на голове.

– Судя по всему, это тепловой удар, – говорит Грегори уверенным голосом. – Немедленно едем к ветеринару.

Я молчу и стараюсь держать себя в руках – по дороге на ферму и по пути в городок. Грегори мчит на предельно допустимой скорости, тоже не говорит ни слова и все время хмурит брови.

Я молю сверхсилы, чтобы пощадили моего Пушика. Он не перестает дрожать, мечется в стороны. Говорят, болезни кроликов очень непродолжительны и нередко заканчиваются смертью. Не желаю, не могу об этом думать. Нет же, нет! Все обойдется, иначе не может быть!

В нашем городишке единственная ветеринарная клиника. К тому же, ибо кролиководов раз, два и обчелся, врачи нечасто имеют с ними дело, поэтому ответы на большинство вопросов по уходу за своим любимчиком я нахожу в Интернете. Теперь Сеть не поможет. Пуш нуждается в неотложной квалифицированной помощи. Что нам скажут? – против воли гадаю я. Знают ли, что делать?

Грегори останавливает машину прямо у входа, берет у меня Пуша и сам несет его внутрь. Я спешу следом.

В коридоре перед кабинетом врача стол регистраторши, но ее нет – наверное, куда-то вышла. С диванчика у стены поднимается и становится у нас на пути тучная и высокая хозяйка двух песочных мопсов с черными мордами. Псы смотрят то на нее, то на нас.

– Вы записаны? – воинственно спрашивает она.

Грегори качает головой и чуть приподнимает руки с Пушиком.

– Нет, но его нужно срочно осмотреть.

– И моих – срочно!

Такое чувство, что, если мы скажем еще хоть слово, собачница полезет в драку. Мопсы выглядят вполне здоровыми, но, с одной стороны, это не причина, чтобы утверждать, что они могут подождать, а с другой – случай совсем не тот, когда не грех поспорить.

– Врач всего один! – почти кричит тетка. – Второй – в отпуске, третий – на вызове. Мы вас не пропустим, потому что записаны, вам понятно? И потом у меня собаки, а у вас не пойми что!

Последние ранящие слова долетают до нас уже на улице. Решение тотчас уйти принимает Грегори. Я безмолвно соглашаюсь. Что у него на уме?

– В центр, – категорично произносит он.

Садимся в машину и гоним дальше. Пушику, как мне кажется, становится хуже. Держу переноску обеими руками, а на своего малыша стараюсь не смотреть – слишком уж тяжко. Лишь время от времени опускаю глаза, поправляю влажное полотенце на его голове и снова перевожу взгляд на дорогу, непрестанно молясь.

Вот на горизонте уже вырисовываются очертания высоток. Вообще-то я люблю бывать в центре. Иной раз приятно почувствовать себя частицей более бурной, более быстрой жизни. Сегодня же ни вид высоченных зданий, ни ровные тротуары, обсаженные будто игрушечным кустарником, ничуть не радуют. Я их не вижу. Все мысли об одном.

Откуда он знает, что это тепловой удар? – раздумываю я, безуспешно силясь вспомнить симптомы возможных кроличьих заболеваний, о которых я читала, когда только купила Пуша. И правильно ли мы сделали, что положили ему на голову полотенце?

Сердце подсказывает: правильно, этому парню можно доверять, как никому другому. Он многое знает. Более того – на редкость чуток.

Даже не сомневаюсь в этом. Почему? Пока не имею понятия…

Боже, какое мучение! Уж лучше самой переболеть тяжелой простудой три раза кряду, чем видеть, как страдает этот комочек. Быстрее же, быстрее! – выстукивает пульс. В такие минуты особенно остро сознаешь, насколько хрупка и драгоценна жизнь. Когда все ровно и гладко, она – само собой разумеющееся.

Задумываюсь, долго ли мы в пути. С ужасом понимаю, что совсем потеряла ощущение времени, и при мысли о том, что прошло уже, наверное, несколько часов, вдавливаюсь в сиденье – настолько делается страшно. Когда терпению наступает предел и уже кажется, что сейчас я выпрыгну из машины вместе с Пушиком, – лишь бы больше не терзаться! – Грегори резко останавливает машину.

5

В этой клинике все предусмотрено. Нас тотчас принимает врач, и его спокойный знающий взгляд вмиг успокаивает.

– Тепловой удар, – однозначно заявляет он, осмотрев Пушика. – Сегодня жара. Были на солнце?

– Да, – отвечает Грегори, а я молчу, будто кролик не мой, а его.

– Молодцы, что догадались положить на голову влажную тряпку, – одобрительно произносит ветеринар. – В противном случае неизвестно чем бы все закончилось.

– Вы поможете? – спрашивает Грегори, и я слышу в его голосе нотки столь предельного желания спасти Пушика, что, дабы не заплакать, до боли плотно поджимаю губы.

– Помогу, – с уверенностью отвечает врач.

Больше не в силах сдерживать чувства, я тихонько выхожу за дверь, сворачиваю в пустынный коридорчик и, прижавшись щекой к прохладной стене, беззвучно реву, как какая-нибудь слабонервная истеричка.

Проходит немало времени, а мне все не унять слез. В них и потрясение, и страх за милого Пушика, и невозможность понять, почему этот парень так печется о нас. И стыд, и растерянность, и облегчение…

– Ну-ну, перестань, – звучит из-за моей спины ласковый голос Грегори. Я и не подозревала, что он умеет говорить таким тоном. – Все позади. Взгляни на него.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на Пушика. Живой! И больше не мечется. Подавлен и печален, но это, должно быть, пройдет…

Последний раз всхлипываю – так получается само собой, я не умышленно, честное слово! Грегори осторожно отводит в сторону руку с переноской, а второй впервые за все эти дни берет меня за плечо и прижимает к груди.

– Все хорошо, – шепчет мне на ухо. – Бояться больше нечего.

Интересно, испытывали ли вы хоть раз в жизни те чувства, что пережила в эти минуты я? Столь надежно, спокойно и радостно мне, наверное, не бывало никогда прежде, даже в детстве. На груди Грегори захотелось остаться навеки, и меня охватила уверенность в том, что, если он будет рядом, можно смело глядеть в глаза любой опасности – она поиграет с тобой и непременно отступит.

Глубоко вздыхаю, только теперь обращая внимание на исходящее от Грегори пропахшее одеколоном тепло и ощущая движение внизу живота, и в растерянности и испуге отстраняюсь. Он улыбается. Почему? Потому что я смешно выгляжу? Или догадывается о моих чувствах? Или просто хочет меня подбодрить?

Грегори смотрит на Пушика. Тот, все так же нахохлившись, спокойно сидит на месте.

– Надо зайти в аптеку, – говорит Грегори. – Это здесь же, в этом же здании, только вход другой. Купим кое-что из лекарств – и домой.

Киваю и ловлю себя на том, что мне почти не стыдно быть перед Грегори зареванной. Удивительно. Я, хоть и не из тех, кто без косметики не показывается на глаза посторонним, никогда не появляюсь в обществе непричесанной, неопрятной. Я такой вообще почти не бываю. Словом, мне отнюдь не все равно, как я выгляжу, но сейчас не до внешней красоты, и потом… теперь, после того что случилось, нас с Грегори будто связывает нечто большее, чем просто любование симпатичной наружностью, здоровым блеском глаз.

В глубокой задумчивости выхожу вслед за ним в теплые майские сумерки.

– Если хочешь, подыши свежим воздухом, – говорит он. – И Пуша подержи.

Медленно идем с Пушиком к машине. У меня в голове стая мыслей. Одна так и норовит отпихнуть и опередить другую, и от этой безумной толкотни подумать о чем-то одном пока не выходит. Грегори не задерживается – через несколько минут появляется с большущим пакетом в руке.

– Что это? – в изумлении спрашиваю я. – Столько лекарств?

Улыбается.

– Нет, конечно. Лекарства на самом дне. Остальное разные штучки – подарки выздоравливающему.

Мое сердце снова замирает от благодарности. Садимся в машину и едем назад, на ферму, останавливаемся еще лишь раз – возле супермаркета, куда Грегори снова идет один и откуда возвращается с двумя пакетами, полными продуктов. О том, не нужно ли заглянуть домой в родном городке, не задумывается ни он, ни я. Сейчас наш дом у Сэмюеля, и тянет нас почему-то только туда.

Мысли, которые у ветлечебницы толпись в моей голове пестрой массой, теперь выстроились в очередь, и я задумываюсь над одной, потом над следующей.

Как бы вел себя, окажись он на месте Грегори, Нейл? – возникает вопрос. Тоже распереживался бы и сделал все возможное, чтобы спасти Пуша? Нет. Нет и еще раз нет. Нейл вроде бы любил животных, во всяком случае так утверждал сам, и мог не без удовольствия посмотреть фильм о дикой природе или даже послушать рассказы о домашних любимцах. Но сам предпочитал не прикасаться ни к собакам, ни к кошкам, потому что боялся подхватить какую-нибудь заразу, и брезгливо морщился, когда их гладила я. Даже если то были мои собственные животные, точнее моих родителей.

– Потом этой же рукой возьмешь за руку меня, – говорил он полушутливым голосом, но я чувствовала, что эта шутливость лишь уловка, чтобы я не обиделась.

Однажды он вернулся домой и долго возмущался, рассказывая, что сестра его приятеля весь день ревела над сдыхающим хомяком, вызывала на дом врача, заплатила сумасшедшие деньги, а когда хомяк умер, положила его в коробочку и похоронила, будто человека.

– Удивительно, что не вызвала священника и не устроила отпевание, – распространялся он, все пожимая плечами. – Так над людьми не плачут, ей-богу, а тут мышь!

Я пыталась возражать.

– Но ведь она заботилась о нем, была к нему привязана, воспитывала его. Более того – любила. И он ее любил, они дарили друг другу тепло…

Нейл засмеялся.

– Ну какое от мыши тепло? Только вонь! И лишние хлопоты.

Вспоминается и то, как одобрительно он кивал, когда другой его приятель сдал больную кошку на усыпление, не потрудившись выяснить, что с ней, не говоря уже о лечении. Может, ей бы еще жить и жить.

– Да пойми же ты, кот не человек, – пытался доказать мне Нейл. – Если пришла его очередь умереть, не стоит спорить с судьбой.

Мы во многом были разные. А с Грегори… Смотрю боковым зрением на его профиль и снова чувствую его тепло, а в животе что-то приятно движется. На миг закрываю глаза, успокаиваюсь, смотрю на Пушика. Он дремлет и выглядит, по-моему, все лучше. Душа безмолвно кричит: спасибо! Жизни, ветеринару, быстроходной машине, а в первую очередь ему – Грегори!

Представляю, как все сложилось бы, если бы помощь потребовалась мне, потом вдруг – бог знает с чего – что я беременна и настал срок рожать. Кого бы я предпочла видеть рядом с собой? А со своими детьми, если бы беда приключилась с ними? Нейла или Грегори? Усмехаюсь про себя и с облегчением вздыхаю. Слава богу, Нейл в прошлом. А в настоящем, в будущем…

Что меня ждет завтра? Не могу себе вообразить. Прошлого – с баром Стивена, кадровым агентством, Джосс и Долли – будто никогда и не было. Долли… Вспоминаю, что началась эта история именно с нее, и к щекам подступает жгучая краска стыда. Нет! Об этом лучше не задумываться. На сегодня страданий довольно.

Грегори явно о чем-то размышляет. Взгляд напряженный, брови немного нахмурены, на скуле то и дело ходит желвак. Интересно, про что его думы? – гадаю я, отмечая, что никогда в жизни столь сильно не желала проникнуть в чужое сознание.

Что происходит? Разве такое возможно?

Сэмюель сбегает по ступеням крыльца и останавливается прямо у самой машины. Грегори глушит мотор, выходит, раскрывает мою дверцу и берет Пушика.

– Ну что? Что сказали? – с неподдельной тревогой спрашивает Сэмюель.

– Порядок! – объявляет Грегори.

На лице Сэмюеля расправляются морщинки, губы трогает улыбка.

– Как хорошо! Привет, дружок! – Он немного наклоняется к Пушу. – Добро пожаловать домой!

Домой. Почему мне так сладко, так приятно думать, что здесь мой дом, пусть временный? Оттого ли, что тут все пропитано умиротворенностью и миролюбием? Или потому, что Сэмюель обращается со мной, хоть знакомы мы всего ничего, как с родной дочерью? Или дело в Грегори? Смотрю на него и в непонятном смущении потупляюсь.

– Пойдемте ужинать! – зовет Сэмюель.

Из дома тянет чем-то очень вкусным. Сэмюель редкий кулинар, готовит обычную курятину или там пюре так, что, когда пробуешь их, кажется, ничего подобного не едал никогда раньше. Глядя на него, лакомясь его творениями, я подумываю, не увлечься ли кулинарией и мне. Что-то в этом есть – когда на столе благоухающие блюда, в которые вложили частицу души. Раньше я этого не понимала. Может, потому что с подобным не сталкивалась? У меня ни родители, ни братья, ни их жены не любители стоять у плиты.

После ужина проверяем, как себя чувствует Пушик. Он спит в домике. Тревожиться правда больше не о чем.

Сэмюель отправляется спать – он всегда ложится рано, – а Грегори достает бутылку вина, купленного в супермаркете, и спрашивает у меня:

– По-моему, нам не грех немного расслабиться. Ты не против?

Беру бутылку и рассматриваю этикетку.

– Белое, полусладкое.

– Пьешь такое?

Пожимаю плечами.

– Конкретно это не пробовала, а вообще – да.

– Замечательно. Если хочешь, найдем чего-нибудь покрепче. – Грегори кивает на бар, но я качаю головой.

– Нет-нет, после такого стресса… Я опьянею, еще загорланю песни.

– Ты еще и поешь? – спрашивает Грегори.

– Что значит «еще и»? – Смотрю на него, озадаченно приподнимая бровь.

Его лицо удивительным образом меняется. В глазах вдруг загорается свет и отражается сложное давнее чувство. Что это? Воспоминание о чем-то безвозвратно ушедшем, непостижимом и вместе с тем естественном? Нет же, нет! Как это может быть связано с моими песнями?

– Я знаю, что ты прекрасно танцуешь, – помолчав, говорит Грегори. – Вот и спрашиваю: неужели еще и поешь?

Я растерянно качаю головой.

– Петь не пою. Точнее, могу, но это больше дурачество. На разного рода праздниках и только за компанию. Голос у меня неважный… А вот танцевать…

– Танцевать ты училась специально, – спокойно договаривает Грегори, доставая из буфета два бокала и штопор. – Верно?

Чуть не ахаю от удивления. Откуда он может это знать? Мы ходили в разные школы, я года на четыре младше, живу, теперь – и жила раньше, с родителями – довольно далеко от Колбертовых хором. Впрочем, городишка наш маленький… Не настолько это и удивительно. Только… Раскрываю рот, чтобы задать вопрос, но Грегори меня опережает:

– Может, посидим во дворе? Вечер теплый, тихий. Так и просит, чтобы ему порадовались.

Киваю. Выходим на улицу, и я сажусь на старенькие качели, а Грегори усаживается на скамейку, откупоривает бутылку и разливает вино. Беру бокал, вдруг задумываясь, чьи это качели и кто их смастерил. Скорее всего, Сэмюель. За столом мы всегда оживленно болтаем – о лесных обитателях, снежных зимах, ежевике и прочем и прочем, – но о жене, я давно заметила, он предпочитает не упоминать. Может, еще не затянулась рана на сердце. Все переживают уход близких по-разному, иные не могут оправиться всю оставшуюся жизнь. А дети? Были ли у Винеров дети? Наверняка это их качели, чьи же еще?

– За здоровье, – задумчиво произносит Грегори, приподнимая бокал. – И пусть таких потрясений, как сегодняшнее, будет поменьше.

– Да! – Киваю, снова благодаря судьбу за то, что все закончилось настолько удачно. Делаю большой глоток. У вина тонкий с едва ощутимой приятной горчинкой вкус, и, когда оно проникает внутрь, кажется, без него было правда не обойтись. У Грегори дар все предвидеть. Ценное качество, особенно в друге или в… Резко прерываю ход своих мыслей. Опять краснею и выпиваю полбокала. Надо срочно отвлечься на что-то постороннее. Нечто повседневное, спокойное, что не вызовет бурю эмоций. Незаметно вздыхаю и произношу беспечным тоном: – А чьи это качели? Младшего Винера? Или целых троих младших Винеров? – Улыбаюсь. – Может, у Сэмюеля дочери? Где они сейчас?

Грегори медленно осушает бокал, ставит его рядом с собой на скамью и смотрит на меня еще более странным взглядом. Улыбка тает на моих губах.

– У него сын. Был сын, всего один.

Крепче сжимаю ножку бокала, чтобы не выронить его из похолодевшей руки, и тоже выпиваю вино до дна.

– Налить еще? – спрашивает Грегори, и я чувствую по его тону, что он давно ждал, когда я задам этот вопрос, и теперь рад, хоть и разговор предстоит тяжелый. Киваю. Он наполняет бокалы по новой, я подношу свой к губам, но делаю лишь маленький глоток – желание пить, даже столь легкое вино, внезапно отпадает. В воздухе кружит что-то невидимое и жизненно важное, и в этом важном и есть ключик к разгадке.

У меня такое чувство, будто сейчас, в эти самые мгновения, я с опозданием взрослею, перехожу из стадии безоблачного детства, когда еще ничего толком не знаешь, в то, что, по сути, и называется жизнью. По спине бегут мурашки. От осознания, что все отнюдь не так просто, как кажется, на сердце тяжесть и горечь. Собираюсь с мужеством и возможно более спокойно спрашиваю:

– Ты знал этого парня?

– Он был мне ближе брата.

6

Смотрю на Грегори не отрываясь. Его лицо, теперь столь хорошо знакомое, снова другое: напоминает географическую карту. Значки на ней невидимые, но я точно знаю, где излучина реки, где горная цепь. Все эти цепи и изгибы – отражение глубоких острых чувств. Заметить их дано не каждому, лишь самым зорким и внимательным. Я до сих пор была как слепая и вот вдруг прозрела.

– Мы с Джаспером подружились еще школьниками, – выпив второй бокал, начинает рассказывать Грегори. – На общей городской дискотеке для старшеклассников накануне Рождества. Тогда я об этом еще не знал, а спустя какое-то время понял: встреча с ним была лучшим рождественским подарком в моей жизни. Такого друга у меня больше никогда не будет, в этом я уверен. – На минуту замолкает.

Я облизываю пересохшие губы и думаю о Джосс. Могу ли я назвать ее подарком? Не знаю… Она, бесспорно, моя самая близкая подруга, но главное достоинство наших отношений в том, что мы друг друга прекрасно знаем и умудряемся обходиться без ссор. Если Джосс вдруг не станет, скажем если она куда-нибудь уедет – мысли о смерти не желаю и допускать, – мне ее, наверное, будет не хватать. С другой же стороны, я живу без нее почти неделю и, признаться, не особенно скучаю.

– Сразу выяснилось, что у нас море общих интересов, – продолжает Грегори. – Мы оба были большими поклонниками «Депеш мод» и «Роллинг стоунз» и свято верили, что станем морпехами. – Криво и безотрадно улыбается. – Упорно готовились к будущей карьере, но меня не приняли из-за пустяка, о котором я понятия не имел, – из-за плоскостопия. Джаспер хотел из солидарности отказаться от мечты, но я убедил его в том, что хоть один из нас должен пойти желанной дорогой. Теперь корю себя… Все думаю, не уговори я его тогда, может не стряслось бы беды…

Смотрю на него, затаив дыхание, и не смею приставать с расспросами. Щеки горят – оттого, что на улице до сих пор необыкновенно тепло, от вина, усталости, сострадания и чувства вины, которое усиливается с каждым мгновением.

Грегори поднимается со скамьи, и у меня ёкает сердце. Неужели он так и не скажет, что стало с Джаспером?

– Схожу за сигаретами. Нормально переносишь табачный дым?

– Да, вполне. – С языка чуть не срывается: у Стивена вечно дымят как паровозы, но вовремя себя одергиваю. Такое чувство, что о той, городской жизни говорить запрещено, опасно. – Ты что, куришь?

– Очень редко, – отвечает Грегори уже с крыльца. Усмехается. – Под настроение.

Несколько минут я сижу одна. Голова от мыслей трещит, того и гляди расколется. Плоскостопие… У богатеев тоже проблемы. Болеют так же, как и обычные люди. Ежусь, ощущая, что что-то не так. Напрягаю мозги. Ах да, вот оно что. Понимаете, все это время я почти не помнила, что Грегори отпрыск толстосума. С ним так просто и легко, что кажется, будто разные там пословицы, типа «Богатому бедного не понять», точнее «Сытый голодного не разумеет», придуманы искусственно и искажают правду. Такое ощущение, будто Грегори способен заметить и понять много такого, до постижения чего мне, например, еще расти и расти.

Усмехаюсь. Сижу, будто снова на съемках, но теперь – фильма серьезного, тяжелого, о том, как неожиданна и запутанна жизнь. Провожу пальцами по цепям, на которых держится сиденье качелей, и задумываюсь о Джаспере. Каким он был? Успел ли жениться, оставить потомство? И есть ли надежда, что стать для Грегори новым другом смогу я? Хотя бы наполовину столь близким? Пусть не сейчас, по прошествии времени, когда я повзрослею, стану мудрее, отдалюсь от пустой суеты?

Грегори возвращается, и я, боясь, что ему вдруг станут известны мои дерзкие недопустимые мысли, беру бокал и смотрю на отражение звезд в вине. Он чиркает спичкой и закуривает.

– Не желаешь?

Качаю головой и осмеливаюсь взглянуть ему в глаза.

– Я не курю.

– Принципиально или просто нет желания?

Пожимаю плечами.

– Не вижу в этом смысла. Я попробовала курить еще совсем девчонкой, лет в шестнадцать, по-моему. Взяли с подругой у приятельниц по тоненькой дамской сигаретке, закрылись в туалете, будто кому-то было до нас дело. – Криво усмехаюсь. – Что в этом находят? Не понимаю. С тех пор у меня больше не было охоты и притрагиваться к сигаретам. Да и у… подруги тоже.

Назвать Джосс по имени не поворачивается язык. Впрочем, и просто упоминать о ней как-то неловко. Сразу представляется, с каким нездоровым любопытством она пустилась бы расспрашивать о моих каникулах, как опошлила бы самое светлое, может многого не поняла бы. В ушах так и звенит ее «Гнус». Кошмар!

Не подумайте, что я вдруг задрала нос, возомнила себя более достойной, нежели Джосс. Нет, я ведь говорю: взрослеть и вникать в суть начала лишь здесь. Стыжусь себя прежней и, была бы на то моя воля, вернулась бы в прошлое и сделала все по-другому.

– Впрочем, я тоже не вижу в этом особого смысла, – задумчиво говорит Грегори. – Но бывают такие минуты, когда есть потребность втянуть в себя дым. – Улыбается уголком губ. – Наверное, это число психологическое. Думаю, если захотеть, можно в два счета отделаться даже от столь невинной зависимости. – Держит сигарету двумя пальцами, смотрит на нее, бросает на землю и, негромко смеясь, тушит ногой. – Ни к чему эти глупости. В жизни и так приходится подчиняться сотне нелепостей.

Изгибаю бровь.

– Например?

– Например, когда является новый клиент, ты обязан прикинуться, что очень ему рад, даже если человек тебе омерзителен. Говоришь «Приятно познакомиться», а самому ну хоть бы самую малость было приятно.

Лицо Грегори принимает то выражение, с которым он неизменно входит в бар, и тут я понимаю, что толпа курящих, без меры пьющих и кривляющихся друг перед другом людей, если взглянуть на нее его глазами, и впрямь покажется уродливо-отталкивающей. Зачем же он вообще туда ездит? – в который раз задаюсь я вопросом. И вспоминаю его ответ: это традиция. Память. Делается так безотрадно и тоскливо, что хочется зажмуриться и на время исчезнуть с лица земли. Впрочем, если такое было бы возможно, я непременно позвала бы с собой Грегори. Без него заело бы одиночество, хоть в самых прекрасных мирах вселенной…

– Помнишь, как у Сэлинджера? «Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое».

– Это из «Над пропастью во ржи»? – сразу догадываюсь я, радуясь, что литературные вкусы у нас примерно совпадают.

– Верно, – подтверждает Грегори.

Читаю я не очень много, по мне лучше посмотреть хороший фильм или познавательную передачу, но «Над пропастью во ржи» прочла не раз. Очень уж мил этот чувствительный, никому не понятный и неуместный в корыстолюбивом обществе Холден.

– Я стараюсь поменьше кривить душой, – медленно произносит Грегори. – Особенно после всех этих событий. Но, к сожалению, не так это просто.

После всех этих событий? Что он имеет в виду? Гибель Джаспера? И что-то еще?

– А… что произошло? – несмело спрашиваю я.

Грегори смотрит на меня озадаченно, будто не понимает, о чем я, потом кивает.

– Я разве не рассказал?

– Нет.

– Джаспер погиб в две тысяча третьем году. В Ираке.

На наши головы и плечи опускается давящая тишина. На несколько мгновений замирает все вокруг, сверчки в траве и те прекращают свой непрерывный стрекот. Грегори нащупывает пачку, но сигарету не достает – секунду-другую держит руку на ни в чем не повинной коробочке и сминает ее.

Я сижу ни жива ни мертва. Такое чувство, что Джаспер был другом не только Грегори, но и моим, и оттого, что его теперь нет, так и подмывает в отчаянии схватиться за голову. Но я сижу не двигаясь. Боюсь лишним звуком осквернить скорбь Грегори.

– Парадоксальнее всего то, – произносит он, глядя в ночную тьму, разбавленную сиянием серебряных звезд и светом единственного фонаря, – что много-много лет назад, еще до знакомства с Джаспером, я всем сердцем полюбил эту страну, ее народ, культуру. Я был там до «Бури в пустыне».

– Что? – качаю я головой. Вот это да!

– Двенадцатилетним мальчишкой, – говорит Грегори, всматриваясь в пространство перед собой, будто видя прозрачного призрака и желая разглядеть его черты. – С дедом, материным отцом.

– Он что, тоже был военным? – спрашиваю я, хоть, признаюсь, имею поверхностное представление о «Буре в пустыне» и о том, что ей предшествовало.

– Нет, историком, – с едва заметной улыбкой отвечает Грегори. – Невинным историком, ярым противником войн и насилия.

Он поворачивает голову и смотрит на меня устало-ласковым взглядом. Мое сердце взволнованно подпрыгивает, и по всей груди разливается вибрирующее тепло, от которого голова идет кругом. Во взгляде Грегори что-то непривычное: возникает ощущение, что теперь он окончательно принял меня, видит во мне свою.

– Дед тоже умер, но не от бомбежки. Он слишком отчаянно любил свою работу, чересчур страстно желал приносить людям пользу, поэтому не щадил себя. – Грегори вздыхает. – Почему-то вспоминаются строчки, хоть они и о другом:

Кто, терпеливый, Душу пытал на излом, Судеб извивы Смертным свивая узлом, Ранясь, рискуя, Маясь в крови и в поту, — Чтобы такую Миру явить красоту?

Я замираю. И не подозревала, что поэзия способна меня так пронимать. По-видимому, и до нее я еще не доросла, точнее созреваю только теперь, вот в эти минуты, рядом с человеком, перевернувшим всю мою жизнь.

– Ранясь, рискуя… маясь в крови и в поту, – задумчиво бормочет Грегори. – Дед был таким – работал на износ и никогда ничего не боялся.

– Давно он умер? – осторожно спрашиваю я.

– Давно. Еще в девяносто четвертом.

Какое-то время молчим. Я не узнаю себя. Понимаете, у меня, слава богу, все родственники еще живы. Точнее, бабушка, мамина мать, умерла, когда я была совсем крошкой, а у папы вообще не было отца – он погиб еще до рождения сына в результате какой-то аварии на заводе, где работал. Нет, конечно я видела смерть. Животных, соседей. Но из очень близких людей в сознательном возрасте никого не теряла. Смотрю на лицо Грегори и ясно вижу отпечатки тяжелых потерь. Становится даже как-то неловко сидеть рядом – в благополучии, с легким сердцем.

– Чьи это стихи? – интересуюсь я, когда молчание затягивается.

– Уильяма Батлера Йитса, – отвечает Грегори.

– Любишь поэзию? – спрашиваю я, втягивая голову в плечи от осознания своей невежественности.

Грегори усмехается.

– Опять-таки под настроение. Бывает, поэзии требует душа, чтобы немного возвыситься над будничностью и смириться с бесполезностью жизни. Тогда и спасаешься стихами.

– По-твоему, жизнь бесполезна? – Я смотрю и смотрю на его лицо.

– Гм… Понимаешь, когда соприкасаешься с последствиями войны и разочаровываешься во многих вещах, которые считал едва ли не святыней, становишься в тупик. Война – естественное состояние человечества. На протяжении всей истории на земле почти всегда хоть где-нибудь да воевали. Разве это не чудовищно? Разве не наводит на мысль о том, что смысл жизни не ясен, размыт?

Медленно киваю. С последствиями вооруженных конфликтов я тоже никогда не сталкивалась, поэтому, признаться, не особенно о них задумывалась. Меня вдруг охватывает непреодолимое желание рассказать Грегори обо всем, что во мне есть гадкое.

– А я, знаешь, – не раздумывая начинаю я, – не очень-то слежу за тем, что там творится, в Ираке. Это ужасно, понимаю. Надо бы пересмотреть свой подход к жизни. И почти не читаю стихов… – Мне вдруг представляется, что Грегори станет меня презирать, и я опускаю голову, боясь смотреть на него, не желая видеть его взгляд.

– Ну и что? – дружелюбно произносит он, и я поднимаю глаза и вздыхаю с облегчением. – У каждого свои интересы, – с убеждением говорит он. – И потом одному любовь к поэзии или, например, к музыке приходит в детстве, а другие обращаются к ней гораздо позднее – когда чувствуют в этом необходимость. Ведь тебе понравились строчки, которые я прочел?

– Еще как! – с готовностью восклицаю я.

– В таком случае возьми сборник Йитса и почитай другие его стихи. Только если есть такое желание! – Грегори поднимает указательный палец. – Это очень важно: действовать из личных побуждений, а не потому, что так принято или чтобы произвести впечатление.

Я оживленно киваю.

– У меня правда есть желание.

– Ну и замечательно. – Грегори смотрит на часы. – Ого! Первый час. Долго же мы с тобой болтаем. – Наклоняется в мою сторону и произносит ласково-убедительным голосом, видно желая, чтобы в эти его слова я вникла как следует: – Прошу тебя, не принимай близко к сердцу все беды, о которых я рассказал. А то еще, не дай бог, не уснешь.

Я ничуть не хочу спать. Сидела бы и сидела на этих качелях и бесконечно слушала бы истории Грегори.

– Я серьезно, – говорит он, заглядывая мне в глаза. – Обещаешь, что сейчас же отправишься в кровать и постараешься уснуть спокойным сладким сном?

– Сейчас же? – Я растерянно моргаю. – Я думала, мы еще поболтаем. Тебя ужасно интересно слушать… Никак не ожидала, что ты такой… Ничего не ожидала…

– Интересно меня слушать? – Грегори довольно улыбается. – Так ведь у нас море времени. Я еще надоем тебе со своими рассказами.

Я уверенно качаю головой.

– И не надейся.

Грегори тихо смеется и упирает ладони в колени с намерением встать. От нежелания прекращать эту дивную беседу я вдруг, сама того не ожидая, вскакиваю с качелей и сажусь перед Грегори на корточки. На его лице – растерянность, радость и что-то еще, некое чувство, от которого кружится голова и теплеет кровь. Он смотрит на меня в ожидании и изумлении. Я в еще не угасшем порыве обхватываю его руки, и вот наши пальцы переплетаются, да так ловко, будто это давно вошло у нас в привычку.

– Грегори… – шепчу я, еще не зная, что сказать, и страшно волнуясь, но чувствуя, что не должна отпускать его так, не поблагодарив, не попытавшись выразить чувств. Вдруг вспоминается печальная история с Пушиком. Я хватаюсь за нее, как за спасательный круг. – Я ведь так и не сказала тебе: огромное спасибо за Пуша! Если бы не ты, его уже, может быть, и не было бы… Сама я растерялась бы, а уж о полотенце на голову в жизни бы не подумала. Спасибо… Ты и представить не можешь, как он мне дорог.

Грегори рассматривает мое лицо с неприкрытым любованием. Такого еще никогда не бывало. От удовольствия, разливающегося по животу и груди, мне кажется, что я вот-вот растаю и растекусь перед ним разноцветной лужицей.

– Я прекрасно знаю, что для тебя значит Пуш, – говорит он, и его тихий низкий голос отзывается в душе музыкой. – Мне тоже небезразлична его судьба, поверь. Так что благодарить меня не за что. Любой нормальный человек поступил бы на моем месте точно так же.

Я кручу головой.

– Вовсе нет!

Грегори улыбается и ничего не отвечает. Наступает удивительная, поистине волшебная минута. Мы смотрим друг другу в глаза не моргая, и чувство такое, будто мечтаем слиться в единое целое и никогда не разъединяться.

Я и вообразить не могла, что, когда возьмусь с Грегори за руки, тут же почувствую себя его дополнением. И что будет страшно представить: рано или поздно нужно разжать пальцы и отстраниться.

Я чувствую, каким горячим делается его дыхание, вижу, что широкой груди тесно в оковах рубашки. И сама изнываю оттого, сколь неуютными и ненужными вдруг становятся джинсы и тонкая футболка…

Нам в самый раз поцеловаться. Поцелуя просят губы, взоры, громко бьющиеся сердца. Но Грегори не торопится или вовсе не собирается пользоваться минутой. Жду мгновение, другое, третье… Кровь бьет в висках так требовательно, что, кажется, сейчас они лопнут. Не выдерживаю, порывисто поднимаю голову, чмокаю его в теплые сжатые губы, распрямляюсь и бегу в дом.

Засыпаю тотчас же, едва приняв душ и улегшись в постель, хоть обещания Грегори так и не дала. Наверное, это от избытка впечатлений, небывалых чувств и сладостных мечтаний, атаковавших меня после невинной и в то же время страстной сцены прощания.

Просыпаюсь полная сил и приятных предчувствий и бегу взглянуть на Пушика. Грегори уже возле клетки – сидит на корточках и с улыбкой наблюдает за ним. Тот оживленно завтракает и выглядит вполне здоровым. О вчерашнем злоключении не напоминает ничто.

Приостанавливаюсь на пороге в некоторой растерянности. Как себя вести? Посдержаннее? Получше прятать дурацкие чувства? Во вчерашнем, должно быть, виновато вино… И пережитый стресс.

Грегори поворачивает голову, широко улыбается, подходит ко мне и целует меня в щеку. Я чмокаю его в ответ. Все происходит так просто и мило, будто иначе никогда и не бывало.

– Доброе утро!

– Доброе утро, – бормочу я, сознавая, что приветствовать друг друга вот так намного приятнее, чем лишь говорить невыразительное «Привет».

– Лекарства мы уже приняли, – весело сообщает Грегори. – Без капризов и возражений. Теперь вот кушаем.

Мое сердце заходится от радости. Как здорово он об этом сказал! «Приняли», «кушаем» – во множественном числе. Так рассказывают о существе любимом и драгоценном, чаще всего о ребенке. Глубоко вздыхаю.

– Отлично.

Грегори берет пакет, с которым вышел вчера из ветеринарной аптеки-магазина, и извлекает из него яркие упаковки.

– Подарки нашему малышу. Пусть поразвлечется.

Нашему?! Мелочь, а сердце от радости готово пуститься в пляс.

В трех упаковках специальные картонные домики, чтобы кролик мог в них полазать, вздремнуть, если нападет сонливость, и погрызть стенки. Четвертая игрушка – специальный кроличий туннель. Грегори собирает первый домик, и ласково бормочет увлеченному завтраком Пушу:

– Ну, брат, занятий тебе хватит на целый день. О прогулках на ярком солнце, уж извини, придется позабыть. Вечерком выйдем, когда станет попрохладнее.

Наблюдаю за ними и начинаю понимать, что за такую вот жизнь на этой ферме готова отказаться от всех на свете баров, ресторанов и супермаркетов. Удивительно, правда? В считанные дни я стала совершенно другим человеком.

В гостиную входит Сэмюель, неся с собой из кухни аромат картофельной запеканки и пышного омлета. Встает он очень рано, на заре, делает зарядку и принимается за кухонную работу. По-моему, она его ничуть не утомляет.

– Ну как тут у вас? Ожил «зверь»?

– О неприятностях, похоже, уже и не помнит, – довольно отвечает Грегори.

– Я знал, что все обойдется, чувствовал, – с улыбкой говорит Сэмюель.

Смотрю на него новым взглядом и пытаюсь постичь: как ему удается, лишившись двух самых дорогих на свете людей, оставаться доброжелательным и неозлобленным? Вспоминая о его ушедших из жизни жене и сыне, осторожно смотрю по сторонам, ища взглядом хоть маленькую фотографию. Нигде нет ни одной.

– Завтрак на столе! Прошу на кухню.

После еды Грегори говорит Сэмюелю, что мы прокатимся по округе, и просит его присматривать в течение дня за Пушиком. Тот охотно соглашается. Поначалу я не могла понять, чем он зарабатывает на жизнь. Когда-то на ферме, по-видимому, вовсю занимались сельскохозяйственными работами, а теперь нет ни скотины, ни посевов – кроме нарциссов, тюльпанов и лука-порея, не растет ничего. Потом Грегори объяснил: Сэмюель переделал под мастерскую бывший коровник и в ней столярничает, выполняет заказы неблизких соседей. Мы бываем дома лишь по утрам и вечерам, поэтому я и вижу хозяина лишь в кухонном фартуке.

Садимся в машину, и Грегори заводит двигатель.

– Куда направляемся? – интересуюсь я.

– Секрет, – отвечает он, но без улыбки на губах и не глядя на меня.

Я не пристаю с расспросами. По сути, мне неважно, где с ним быть – у реки, на лесной лужайке или просто сидеть в машине. Когда он рядом, совершенно не о чем тревожиться – я уверена, что все предусмотрено и найдется способ для борьбы с любой неприятностью.

Смотрю в раскрытое окно. За ним проносятся пустошь, роща, кукурузное поле. Ветерок треплет прядь моих русых волос. Убираю ее за ухо, но она снова выбивается и нежно бьет по лбу. Нежностью налито все вокруг: теплый воздух, позолоченная солнцем зелень. Даже мотор поет ласково. Война, несчастные случаи, смерть кажутся далекими и выдуманными, все мысли о том, сколь могущественна и сильна жизнь.

На языке так и вертится: разве возможно, чтобы во всем этом не было смысла? Неужели природа, солнце, мы сами не доказательство того, что все не просто так? Уже поворачиваю голову, чтобы возобновить вчерашнюю беседу, когда Грегори сворачивает к показавшейся из-за деревьев церкви и останавливает машину.

– Решил помолиться? Исповедоваться? – недоуменно спрашиваю я. – Или отстоять какую-то службу? Лично я в храмах бываю нечасто…

Грегори печально улыбается.

– Не исповедоваться и не отстоять службу.

Выходим из машины, шагаем мимо церкви к обнесенному оградой кладбищу, входим внутрь… Тут я догадываюсь, зачем мы сюда приехали, и по коже, несмотря на ласковый прозрачно-желтый свет солнца, бежит морозец. Останавливаемся у двух могил. «Джаспер Винер, 1974 – 2003» вырезано на первом надгробном камне. «Лилиан Винер, 1953–2003» белеет на втором. У меня в жилах застывает кровь.

Какое-то время стоим молча. В моей голове звенящая пустота, в душе – холод. Боюсь шевельнуться и не осмеливаюсь смотреть на Грегори. Вдруг ему так тяжело, что на глаза навернулись слезы? Будет очень неудобно, если я увижу его плачущим…

– Джаспер тебя, можно сказать, знал, – вдруг негромко произносит он.

Я настолько изумлена, что тут же поднимаю на него глаза. Нет, Грегори не распустил нюни. И как подобное могло прийти мне в голову? У него лишь напряжено лицо и едва заметно заострились черты, будто после ночи без сна. «Джаспер тебя… знал» эхом отдается в ушах, и я хмурю брови.

– Откуда он мог меня знать?

– Потом расскажу, – говорит Грегори, не отрывая взгляда от могильного камня.

Почему потом? – думаю я, сгорая от неуместного любопытства. Слишком много скапливается вопросов без ответа. Еще парочка – и я тронусь умом, честное слово!

Впрочем, кладбище не место для выяснений. Набираюсь терпения и снова смотрю на могилы.

– Лилиан умерла после сына?

– Да, – отвечает Грегори грустным, но твердым голосом. – У нее и так здоровье было неважным, все барахлило сердце, а после такого удара… Похоронили ровно через полгода.

Невольно представляю себе, что умирает кто-то из моих родных. Мама, папа, Генри или Руби… Делается до того тошно и невыносимо, что зажмуриваюсь и содрогаюсь. Нет, только не это!

– Бедный Сэмюель! Как же он перенес столько горя?

– Как все переносят, – задумчиво отвечает Грегори. – Любому выпадают серьезные испытания – кому раньше, кому позже. Первое время с ним жил я, потом уехал. Он очень силен духом, наш Сэмюель.

– Но бывает ведь и так, что люди живут спокойно всю свою жизнь, воспитывают детей, потом внуков и умирают в старости, когда испробовано и сделано все, что хотелось! – с чувством восклицаю я, никак не желая думать, что и меня в будущем ждут сплошь утраты и смерти.

Грегори, не поворачивая головы, вдруг берет и легонько сжимает мою руку. Я настолько растрогана, что перехватывает дыхание.

– Да, конечно, – утешительным голосом произносит он. – Но и таким людям приходится кого-то терять – родителей, теть, дедушек. Смерть всегда страшна и безобразна, даже когда все испробовано, все сделано. Впрочем, такого, пожалуй, не бывает: чтобы человек почувствовал: совершено все. Даже немощные старики строят некие планы на завтра, на что-то надеются. Если ты еще жив, но уже ничего не хочешь, это хуже смерти, по-моему.

Его спокойный тон ничуть не нарушает печальной кладбищенской умиротворенности, но от слов – столь верных и мудрых – делается еще тоскливее. Я вцепляюсь в его руку с отчаянием утопающего. Грегори, тотчас понимая, что со мной, разжимает пальцы, берет меня за плечи и уверенным движением прижимает к себе. Мне становится настолько легче, что хочется убежать отсюда прочь – в ласковость и свет загородного дня.

– Надо научиться не зависеть от мыслей про смерть, – говорит Грегори, явно стараясь успокоить меня. – Не позволять им пугать тебя, отравлять тебе жизнь. Тогда каждый день будет в радость.

Обдумываю его слова и киваю. Какое-то время молчим, смотрим на могилы.

– Его привезли сюда на самолете? – тихо спрашиваю я.

– Да, в специальном гробу, – глухим голосом отвечает Грегори.

У меня возникает чувство, что он хочет рассказать что-то еще – наверное, подробности Джасперовой гибели или то, как безобразно выглядел труп, – но из жалости ко мне отказывается от этой мысли. Жду мгновение, другое, третье. Грегори молчит.

Объятая благодарностью и желанием показать, как я ему сочувствую, обнимаю его за пояс и прижимаюсь виском к его щеке. Он на миг замирает и глубоко-глубоко вздыхает, будто начинает освобождаться от давнего груза душевной боли.

С изумлением ловлю себя на том, что теперь мне не страшно, даже хочется, чтобы эти минуты тянулись как можно дольше. Мы сейчас настолько близки, что страшно об этом задумываться.

– Пойдем? – предлагает наконец Грегори.

– Угу, – отзываюсь я.

Возвращаемся к машине рука об руку. Представляете, я ни капли не волнуюсь о том, что забыла смазать руки кремом и что кожа, наверное, слегка шершавая. Держать Грегори за руку столь естественно, что незачем ломать голову над разными глупостями.

– Ты еще не устала от трав, дубов и сосен? – спрашивает он, уже сидя за рулем.

Качаю головой.

– Как от этого можно устать?

– Тогда едем снова в лес. Покажу тебе очаровательное местечко.

По прошествии получаса мы уже стоим на высоком поросшем травой холме. Макушки деревьев чуть волнует легкий свежий ветер, вдалеке виднеется наш городок, тут и там белеют одинокие фермы. Я снова настолько полна сил и так остро ощущаю присутствие рядом Грегори, что при воспоминании о погибшем Джаспере делается несколько совестно.

– Бежим вниз? – предлагает Грегори.

Меня эта мысль восторгает и немного страшит. Смотрю вниз, прикидывая, не врежемся ли мы на полной скорости в стволы могучих сосен. И успокаиваюсь. Деревья отделены от холма довольно широкой поляной и густым кустарником. Смотрю на Грегори в некотором смущении.

– А разве можно так?

– Как? – Он с улыбкой поводит бровью.

– После кладбища… бегать и радоваться?

Грегори пожимает мою руку. Теперь мы постоянно за ручку – и шли по лесу, и взбирались на холм.

– Можно. Еще как можно. Если Джаспер нас видит, уверяю тебя, во весь рот улыбнется. И хмурился бы, если бы мы ходили понурые. Он был парень веселый, с юмором.

С готовностью киваю и крепко-крепко сжимаю его руку.

– Тогда бежим!

7

Мчимся вниз со смехом и визгом, у подножия спотыкаемся, разом падаем и хохоча катимся через поляну к кустам.

– Теперь взгляни, на кого мы похожи, – тяжело дыша, говорит Грегори, принимаясь отряхивать с моих джинсов грязь, травинки и веточки.

Я слежу за его движениями, точно в гипнотическом сне. Нейл наверняка принялся бы чистить перышки себе, позаботиться обо мне и не подумал бы. И я не нашла бы в этом ничего дурного. Невелик труд – самой убрать с коленок прилипшие прошлогодние листья. Однако в ухаживании Грегори особое очарование. Комплиментами он не осыпает и не поедает взглядом, но в сравнении с его сдержанностью восторги Нейла почему-то все больше и больше кажутся не совсем настоящими.

Не подумайте, что я, подобно многим, кто не без удовольствия обливает грязью своих бывших, пытаюсь выискать в Нейле изъяны. Просто с Нейлом мы слишком долго встречались и сравнивать с ним Грегори получается поневоле.

По-настоящему ли любил меня Нейл? – возникает в голове вопрос. Когда-то я в этом ни секунды не сомневалась. А теперь сознаю, что не могу дать определенный ответ. Смотрю в глаза Грегори и замечаю в них отражение чего-то куда более сложного, глубокого, чем всегдашние восхищения Нейла, нечто такое, о чем лучше молчать, не трубить на каждом углу.

Становится так неловко и волнительно, что я вскакиваю на ноги и, стараясь казаться несерьезной, дурашливо отвешиваю поклон.

– Премного благодарю за заботу!

Грегори смеется, тоже поднимается.

– Не стоит.

– А речка отсюда далеко? – говорю я первое, что приходит в голову.

Грегори трет лоб.

– Дай подумать. Гм… Наверное, удобнее выйти к машине и доехать до берега. Но плавать, думаю, рановато.

– Хочу хотя бы войти в воду по щиколотку, – произношу я, охваченная неукротимым желанием остудиться в реке.

– Что ж… По щиколотку можно.

Речное течение завораживает. Смотришь на стремительно бегущую вдаль воду и хочется умчаться с ней в те края, которых в жизни не видывал.

Стоим с Грегори недалеко от берега, закатав по колено джинсы, и кажется, что мысли у нас одинаковые.

– Спасибо тебе, – бормочу я.

– За что? – удивляется Грегори, продолжая смотреть на воду.

– За то, что даришь мне эти каникулы. Я ведь почти забыла, какая она – природа. Нет, основное, конечно, помнила, но вот полутона, оттенки, запахи, игру света на листьях – со всем этим знакомлюсь вновь. Спасибо.

– Пустяки, – говорит Грегори.

Мы оба вдруг чего-то смущаемся и какое-то время молчим. Стоим, наблюдаем течение, потом Грегори проводит ногой под водою и предлагает:

– Едем домой.

Я вспоминаю о Пушике и о том, что сегодня мы не взяли перекусить и ужасно хочется есть. Впрочем, если бы с Пушем снова что-нибудь стряслось, Сэмюель тут же позвонил бы Грегори, тем не менее я чувствую, что не успокоюсь, пока не взгляну на свое сокровище собственными глазами.

– Да-да, что-то мы загулялись. У меня все вылетело из головы, даже Пушик, представляешь? – Спешу на берег и трясу то одной, то другой ногой, чтобы они скорее обсохли.

– Так это же хорошо, – говорит Грегори, следуя моему примеру. – Если все вылетело из головы, значит, ты полностью расслабилась. Отдыхать полезно для здоровья.

Еще как, думаю я.

Вечером резко усиливается ветер, небо затягивается тучами и начинается дождь. Хорошо, что мы успели погулять с Пушиком – недалеко от дома, на поляне за оградой. Сэмюель, как всегда, сразу после ужина отправляется спать, а у нас еще полбутылки вина и столько невысказанного, невыясненного, что не хочется терять время даром. Устраиваемся на веранде и слушаем дождь.

– Интересно, это надолго? – спрашиваю я.

– Испортилась погода?

– Ага.

– Сэмюель говорит, на вечер или самое большее на полночи, а утром снова прояснится. Его прогнозы точнее любой метеослужбы.

– Хорошо бы, – протягиваю я, хотя, признаться, здесь мне мил и дождь. Как подумаешь, что за окном мокро и зябко, а мы сидим вдвоем с Грегори и нам все нипочем, охватывает головокружительное возбуждение и слегка щекочет в носу.

– Да, кстати, – говорит Грегори. – Совсем забыл. – Берет с большого деревянного стола книжку и протягивает ее мне.

– Стихи? – спрашиваю я, включая еще одну лампу – со светло-коричневым абажуром в виде грибной шляпки, стоящую на тумбочке, рядом с моим стулом.

– Да. Йитс. Я ведь пообещал.

Провожу по темно-зеленой обложке рукой и открываю книгу наугад. Читаю вслух первые строки, на которые падает взгляд:

Там, где с вершины горной, Звеня, бежит вода И в заводи озерной Купается звезда, Мы дремлющей форели На ушко, еле-еле, Нашептываем сны, Шатром сплетаем лозы — И с веток бузины Отряхиваем слезы.

Умолкаю, потрясенная. Если бы Грегори не свел меня с природой, если бы ароматы трав и речной свежести не наполнили до краев мою душу, я, наверное, бы не увидела в этих строчках ничего особенного.

– Это о ребенке, которого похищают эльфы, – с улыбкой говорит Грегори.

Слегка нахмуриваюсь.

– Что?

– Если верить старинным легендам, детей, бывает, похищают нечистые силы – эльфы, феи, лесные духи. А вместо них подбрасывают своих детенышей. Стихотворение как раз об украденном ребенке.

Меня передергивает. Смотрю на название: «Похищенный».

– И что же становится с такими детьми?

– Они превращаются в эльфенышей, – усмехнувшись, объясняет Грегори. – Или возвращаются к родителям, если те знают, что надо делать.

– И что же надо делать? – спрашиваю я, напряженно и с суеверным страхом прислушиваясь к звукам во дворе. Мне начинает казаться, что у мастерской кто-то топает.

– Всего лишь посадить чудище на лопату и засунуть в горящий очаг, – говорит Грегори таким тоном, будто рассказывает правила невинной детской игры. – Или сечь его розгами. Рано или поздно эльфийка-мать не выдержит и вернет человеческого ребенка, а своего – с синей попкой – заберет.

Сглатываю и наклоняю вперед голову.

– Но ведь на самом деле ничего подобного не бывает, правильно?

Грегори пожимает плечами.

– Не знаю, не знаю. Миф был очень широко распространен в деревнях Германии, Британских островов, Скандинавии. Потом стал популярен и у нас. В былые времена родители нередко, если замечали в своем ребенке какие-нибудь странности, принимали решительные меры, а то и вовсе относили его в лес.

В ужасе округляю глаза.

– А если эти странности были всего-навсего проявлением какой-то болезни?

– Так часто и случалось, – произносит Грегори. – Впрочем, кто его знает? – Смотрит на меня с лукавым прищуром.

– С чего ты взял, что это стихотворение именно про украденного ребенка? – громко спрашиваю я, тщетно пытаясь не прислушиваться к звукам на улице.

– А ты прочитай с самого начала, – советует Грегори. – Там постоянно повторяются строки:

О дитя, иди скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед — Ибо в мире столько горя, что другой Дороги нет.

Из них все ясно: мальчика уводят из обремененного страданием мира в иной, волшебный.

Читаю стихотворение с начала до конца. Перед глазами начинает кружить толпа полупрозрачных существ, а за ними несмело шагает зачарованный колдовскими штучками ребенок. Мне вдруг становится до того жаль мальчишку, что я захлопываю книжку и с шумом кладу ее на стол.

– Какой кошмар!

Грегори негромко смеется.

– Почему же кошмар? Скорее всего, ему среди них будет лучше, безопаснее.

Я всматриваюсь в его лицо и никак не могу понять, дразнит он меня или говорит серьезно.

– Ты что, веришь, что такое бывает?

– Если верил Йитс, почему бы не верить и мне?

Я до того напугана, что не представляю, как пойду спать и останусь в комнате одна.

– Налей мне еще вина. – Выдвигаю бокал на середину стола.

– Ты и это не выпила, – говорит Грегори, внимательно и с озорным блеском в глазах за мной наблюдая.

– Ну и что. Долей, я выпью сразу целый бокал.

Грегори с улыбкой выполняет мою просьбу. Увы, вино слишком легкое и желанного расслабления не наступает. Воображение продолжает живописать эльфов и прочую нечисть, а разум пытается разгадать загадку: неужели он правда принимает эти бредни за чистую монету?

– Хорошо, предположим, у тебя есть ребенок, – говорю я слегка вызывающим тоном, чтобы не казаться испуганной. – Ты, конкретно ты, стал бы, если вдруг что, совать его в очаг?

Грегори заходится от смеха.

– Нет, а что тут такого смешного? – требовательно спрашиваю я.

Грегори успокаивается, но продолжает улыбаться.

– Ну, это зависело бы от обстоятельств. Если бы ребенок уже умел разговаривать, я засыпал бы его каверзными вопросами. Эльфеныш непременно как-нибудь выдал бы себя. Тогда я, разумеется, угостил бы его розгами.

Пытаюсь себе представить, как Грегори лупит крохотное создание, и не могу. На ум приходит новая жуткая мысль. Руки холодеют.

– Послушай, а… в этих лесах…

– Что? – Грегори вопросительно поднимает бровь, и я отчетливо вижу по этому движению, что он надо мной просто издевается. Но вот бровь опускается, и мне снова кажется, что ему не до шуток.

– А здесь, по-твоему, водятся какие-нибудь лесные духи? Эльфы, хобгоблины? – медленно произношу я, не сводя с него пристального взгляда.

Грегори разводит руками.

– Обижаешь! Здесь их полным-полно, но на глаза людям они показываются крайне редко. Мы для них враги. Едва определим, где лагерь эльфов, тотчас явимся туда и попытаемся всех переловить. Не мы с тобой, конечно, но полиция там, ученые и разные подонки, которым любое средство хорошо, лишь бы прославиться, заполучить побольше денег и власти.

Теперь я жалею, что согласилась на эту сомнительную поездку, называю себя дурой за глупые восторги природой и сижу, точно парализованная. Страшно шелохнуться. Грегори усугубляет мои страдания:

– Джаспер говорил, в детстве он даже умудрился завести среди этих ребят друга. Не представляю, как это возможно, но Джаспер был не из врунов.

Джаспер, гремит в моей голове, и я вдруг задаюсь вопросом: не наведываются ли в этот дом его дух и дух его матери? И не поэтому ли сюда с таким удовольствием приезжает Грегори – не для того ли, чтобы пообщаться со своим мертвым другом?

Приступ панического страха сковывает меня, кажется застыл даже голос, даже дыхание. Пытаюсь убедить себя в том, что все эти эльфы глупые выдумки невежд, но сердце не прислушивается к разуму и не желает ему верить.

– Познакомились они в лесу, – спокойно продолжает Грегори. – Джаспер пошел прогуляться, а этот дикарь ловил тритонов в ручье и тут же ими завтракал.

Представляю, как это мерзко – есть живых тритонов, но даже покривиться боязно.

– По виду он был примерно как обычный шестилетний ребенок, но весь грязный, в лохмотьях, с ввалившимися пустыми глазами, тощий и с головой в форме луковицы. Говорил на каком-то странном языке – поначалу Джаспер ничего не мог понять. Но потом приспособился. – Грегори в задумчивости замолкает.

Мне стыдно, что я такая трусиха, но поделать с собой ничего не могу. Руки уже слегка дрожат, еще немного – и застучат зубы.

– Наверное, это и был такой вот бывший ребенок, – заключает Грегори. – Бывший человеческий ребенок, превращенный в хобгоблина.

Во дворе раздается грохот. Я зажмуриваю глаза и так пронзительно визжу, что теперь больше боюсь не духов, а собственного крика.

– Кимберли! – Грегори подскакивает ко мне и крепко меня обнимает, а я все кричу и не в силах успокоиться. – Ну-ну, что ты! Неужели правда настолько испугалась? А я, дурак, подумал…

Мой крик незаметно переходит в дурацкий плач. Ненавижу лить при ком-то слезы, даже при самых близких. Если, конечно, случай не такой, как вчера с Пушиком.

Распахивается внутренняя дверь, и на веранду выбегает Сэмюель в клетчатой пижаме.

– Что стряслось? – встревоженно спрашивает он. – Кимберли, детка…

Грегори гладит меня по голове, а я сижу потупившись и стараюсь взять себя в руки.

– Я, болван, напугал ее до полусмерти, – объясняет он. – Байками про лесных духов и детей, которых похищают эльфы. А тут еще во дворе что-то грохнуло.

Сэмюель бесстрашно раскрывает парадную дверь и выглядывает наружу.

– А-а! Я тоже хорош! Забыл убрать ведро с сарая. – Берет с вешалки дождевик, выбегает в ливень и возвращается с ведром. – Чтобы больше не гремело.

Я почти успокоилась, только плечи еще вздрагивают и не могу сдержать глупых всхлипываний. Почему я разревелась? Выставила себя круглой дурой перед такими милыми людьми, разбудила Сэмюеля! Может, это оттого, что в последнее время слишком много нервничаю?

– Бедная девочка, – отечески ласково бормочет Сэмюель. – Сразу видно, выросла вдали от леса. Нас сказками про эльфов не напугать. – Подходит и треплет меня по плечу.

Мне до того стыдно, что не знаю, как себя вести. Подняла крик, сижу вою, хоть и, можно сказать, живу как у Христа за пазухой. Во всяком случае, без особенных потрясений. А эти двое, изрядно побитые жизнью, стоят и утешают меня.

– Заварить каких-нибудь трав? – услужливо предлагает Сэмюель. – У меня много чего – и мята, и…

– Нет, спасибо! – Заставляю себя улыбнуться. – Прости, что сыграла тебе подъем. Это я… Даже не знаю… Может, еще толком не отошла от вчерашнего…

– Точно не надо трав? – с недоверием спрашивает Сэмюель. – И ничего другого? Успокоительного?

Как можно убедительнее качаю головой.

– Нет-нет. Пожалуйста, иди спать.

Грегори берет бутылку с остатками вина.

– Мы подлечимся вот этим успокоительным. Будешь?

– Можно, – бормочу я.

– Что ж, тогда я пошел. – Сэмюель грозит Грегори пальцем, но в глазах улыбка. – Смотри у меня! Прежде думай, а потом развлекай даму сказочками.

Грегори прикладывает руку к груди.

– Не беспокойся. Крик Кимберли послужит мне хорошим уроком.

Я краснею. В ушах еще не стих отголосок безумного вопля.

Сэмюель смеется.

– Ладно, спокойной вам ночи.

– Спокойной ночи! – в голос говорим мы.

Когда за ним закрывается дверь, Грегори разливает остатки вина по бокалам и садится передо мной на корточки.

– Неужели я так сильно тебя напугал? – спрашивает он с таким видом, будто готов искупить вину любым способом, каким бы я ни повелела.

Усмехаюсь.

– Конечно. В противном случае я бы не заорала как сумасшедшая.

– А я подумал, ты мне подыгрываешь, лишь притворяешься, что тебе страшно…

Подыгрываешь! Вспоминаю, каким спокойным тоном он рассказывал про дикаря, с каким интересом за мной наблюдал, и берет злость.

– А сам ты что, притворялся?

Грегори тихо смеется.

– Да.

– Значит, у Джаспера не было никакого друга-хобгоблина? – Пытливо всматриваюсь в его глаза.

– Разумеется, не было. Просто я недавно прочел одну книгу, Кейта Донахью. Там как раз про все эти страсти. Презанятная вещь, скажу я тебе.

Отпиваю немного вина и успокаиваюсь, хоть и делаю вид, что сержусь.

– Как же ты мог приплести сюда Джаспера? Он погиб. Разве так делают?

Лицо Грегори становится серьезным.

– Я – да, делаю. Ненавижу, когда из умершего человека лепят нечто невозможное: был-де ангельски чист, непорочен, вспоминайте исключительно хорошее – и только с траурными глазами! Я отношусь к Джасперу как к обыкновенному человеку, не как к мраморной статуе. Могу даже сочинить про него небылицу, если кажется, что из этого выйдет неплохая шутка.

Опаляю его строгим взглядом.

– Больше не надо таких неплохих шуточек, договорились?

Грегори ставит на стол свой бокал и, выпрямляясь, приподнимает руки.

– Договорились. Пожалуй, пора спать. Особенно тебе, чтобы получше успокоилась. Пошли, я провожу тебя до комнаты. – Уверенным жестом протягивает мне руку, я вкладываю в нее свою и вдруг снова чувствую себя маленькой девочкой. Младшим ребенком в семье, папиной любимицей, драгоценностью.

В моей комнате темно, только сквозь окно проникает размыто-тусклый из-за дождя фонарный свет. Грегори не зажигает лампу.

– Раздевайся и ложись, – говорит он. – Я отвернусь.

– Гм… – Растерянно останавливаюсь среди комнаты. Что он задумал?

Грегори выжидает минуту и спрашивает:

– Можно поворачиваться?

– Э-э… нет. – Торопливо стягиваю с себя джинсы, снимаю футболку и ныряю под одеяло. – Теперь – да. – Поднимаю голову и наблюдаю за своим ночным гостем.

Он присаживается на корточки возле кровати, заботливо поправляет подушку, хлопает по ней рукой, чтобы я опустила голову, и с улыбкой шепчет:

– Трусишка ты моя. Трусишка, совсем как Пуш.

– Вовсе я не такая, – принимаюсь защищаться я, стараясь не задумываться об отдающемся в ушах раскатистым эхом словечке «моя». Моя! – Да и Пушик не трус, просто осторожничает.

– Не спорь, – категорично-ласковым тоном говорит Грегори. – Оба вы – заячьи души. Он кролик, а ты… ты… Солнечный зайчик. – Наклоняет голову и целует меня в щеку, чуть-чуть касаясь теплыми губами уголка моих губ.

Я замираю, вдавливаюсь в постель и вдруг чувствую, что сейчас не сдержусь, схвачу Грегори за плечи, притяну к себе и не выпущу из горячих объятий до самого утра. Но в это мгновение он выпрямляется и на прощание лишь нежно проводит кончиками пальцев по моей щеке.

– Сладких снов, Солнечный зайчик. Ничего и никого не бойся.

Почему он не остался? – раздумываю я под музыку неутихающего дождя. Почему который день не пытается поцеловать меня по-настоящему? Узнать, что я к нему питаю? Почему больше не упоминает о своем предложении, не заговаривает о будущем?

Мысли о том, с чего все началось, едва шевельнувшись в голове, вызывают в душе мерзкую горечь. Эх! Был бы он не Колбертом, а обыкновенным парнем – таким, каким кажется здесь. И если бы судьба свела нас при каких угодно, но иных обстоятельствах!..

Чувствую, что в эти мысли лучше не углубляться, говорю себе, что разберусь во всем потом, а теперь должна смаковать каждый день, каждую минуту. Затыкаю уши, чтобы назойливые мысли не стучали в виски, и, больше ни разу не вспомнив о хобгоблинах, засыпаю.

Просыпаюсь и вижу: комната купается в утреннем свете. Прав был Сэмюель – дождь смочил землю и к рассвету тучи ушли. Поднимаюсь со смешанным чувством: на душе и тревога, и желание скорее окунуться в новый день, и неловкость. Принимая душ, вспоминаю вчерашний вечер и пытаюсь представить, как встречусь с Грегори сегодня.

Из кухни пахнет вкусностями – оладьями и жареным беконом, но я не спешу к Сэмюелю. Сначала заглядываю в гостиную – в клетке убрано, Пуш играет в новом картонном домике, на вид сытый и довольный, а Грегори нет. Выхожу на веранду, выглядываю во двор – его не видно нигде. Прислушиваюсь: в кухне негромко играет радио и шипит масло на сковородке, но голосов не слышно, скорее всего хозяин там один.

Приостанавливаюсь у стола, придвигаю книгу в зеленой обложке, открываю ее на первых попавшихся страницах и читаю:

Не отдавай любви всего себя; Тот, кто всю душу дарит ей, любя, Неинтересен женщине – ведь он Уже разгадан и определен. Любовь занянчить – значит умертвить; Ее очарованье, может быть, В том, что непрочно это волшебство. О, никогда не отдавай всего!

В душе поднимается неожиданно бурная волна протеста. Не отдавать всего – разве в любви это возможно? И любовь ли это, когда ты в состоянии рассчитывать – что отдавать, а что приберечь? Неужели до конца открыть душу человеку, от одного взгляда которого в ней все цветет и благоухает, – значит умертвить любовь?

И почему меня это так волнует? Меня! В чьей жизни до недавнего времени как будто не было места любовным глупостям. До недавнего времени…

– О! Вот и наша крикунья проснулась!

На веранду выглядывает Сэмюель. Слово «крикунья» он произносит так мягко, что об обиде и не помышляешь – напротив, лицо расплывается в улыбке.

– А я думаю: вроде бы слышал шаги. Но тебя все нет и нет. Решил проверить. Наверное, ищешь Грегори?

Киваю, а самой немного совестно: спустилась, читаю стишки, раздумываю про любовь, а зайти и поздороваться с нашим заботливым Сэмюелем не посчитала нужным.

– Он куда-то уехал ни свет ни заря.

– Уехал? – изумленно переспрашиваю я. – Вроде бы никуда не собирался.

– Ну, может, возникли срочные дела, – говорит Сэмюель, приглашая меня жестом следовать за ним. – Пойдем, пока оладьи горячие. Выпьешь чаю.

В ту минуту, когда Грегори входит в кухню, пряча за спиной что-то шуршащее, я уплетаю шестую оладью и, представьте себе, мне все равно, скажется ли это на фигуре. Очень уж вкусно готовит Сэмюель! До того вкусно, что, если с таким жить, было бы невозможно остаться стройной.

– Привет! – Грегори приближается, наклоняется, чмокает меня в щеку и с таинственным видом водружает на стол нечто празднично-разноцветное в прозрачной упаковке. – Тебе! Пусть эльфы в твоей жизни попадаются только такие.

Вытираю салфеткой губы и руки и с любопытством рассматриваю подарок. Очаровательного игрушечного эльфеныша с улыбкой во весь немалый рот. Большущего! Если бы они правда существовали, наверное, и были бы примерно такого роста.

– Это ты здорово придумал! – хвалит Сэмюель, ставя на стол тарелку и чашку для Грегори. – Глядишь, так она быстрее тебя простит. Садись поешь.

Я вскакиваю с места, обнимаю сначала игрушку, потом уже севшего на стул Грегори.

– Спасибо. Если что, будет охранять меня от своих собратьев.

– Нравится? – спрашивает Грегори, весь сияя.

– Еще бы! – Возвращаюсь на место и усаживаю эльфеныша рядом с собой. – Ты что, только за ним и ездил в город?

– Еще заглянул на работу, уладил один вопрос, – говорит Грегори, приступая к еде.

– В субботу утром? – бормочу я, насилу вспоминая, какой сегодня день недели. Когда в этом нет необходимости, предпочитаю не заглядывать в календари и расписания.

– Для некоторых между средой и субботой нет никакой разницы, – чему-то усмехаясь, говорит Грегори.

Задумываюсь. Неужели верно болтают, будто все дела теперь на нем, а отец на их фабрике лишь протирает штаны? Даже если так, сейчас у Грегори отпуск, значит, любые вопросы улаживает кто-то другой – заместитель, помощник. Воспоминание о предприятии Колбертов, вообще о них наводит на странную мысль: Грегори ни разу за почти целую неделю не упомянул про родных. Почему? Складывается впечатление, что его семья – Сэмюель и погибшие Лилиан с Джаспером, а собственных отца и матери не существуют. Сама того не замечая, хмурю брови и пытаюсь вспомнить хоть одну из обожаемых Джосс сплетней. В голове лишь пестрая каша. Я не из тех, кто впитывает слухи точно губка. Может, он Колбертам вовсе не сын? – задаюсь вопросом. Да нет же, это исключено. Не желает о родственниках говорить, что тут особенного? Вероятно, до чертиков от них устал, хочет пожить в другом месте, с другими людьми.

– Что-то не так? – озабоченно спрашивает Грегори.

Сэмюель наконец садится с нами за стол и тоже смотрит на меня с тревогой.

Улыбаюсь, качаю головой. Обвожу восхищенным взглядом эльфеныша, стол с угощениями.

– Нет, все так. Все настолько так, что и представить себе невозможно!

8

День, как и все дни здесь, похож на остальные и вместе с тем совсем не похож. Набродившись и нарезвившись в лесу, я погружаюсь в сладкую дрему, сморенная ласковым солнцем. Меня будит Грегори, легонько шлепая по плечу. Раскрываю глаза и изумленно смотрю на него. Он с таинственным видом кивает в сторону ветвистых кленов.

– Взгляни, – произносит одними губами. – Только тихо. – Подносит к ним палец.

Затаив дыхание, тихонько приподнимаюсь и вижу олененка. Пугливый, на тоненьких ножках, он прислушивается, но нас не замечает. Минуту стоит на месте и несмело уходит прочь.

– А мамаша где? – шепотом спрашиваю я.

– Где-то поблизости, – так же тихо отвечает Грегори.

Домой возвращаемся уставшие и умиротворенные. Отмечаю про себя, что в городе, как бы успешно ни прошел день, никогда не чувствуешь под вечер такого удовольствия, не находишь радости в утомлении. Городская усталость валит с ног и навевает грусть, здешняя же лишь предупреждение: настала пора передохнуть. Чтобы с новыми силами встретить следующий день.

– Ну как, не по душе тебе пришлись стихи Йитса? – спрашивает Грегори.

Мы сидим на скамейке с высокой спинкой возле цветочных грядок. Солнце почти закатилось за горизонт и напоминает о себе лишь дугой оранжевого света. Рука Грегори на моих плечах. Сидим просто как друзья, но окружающее нас пространство будто до предела нагрето и готово воспламениться от малейшей искорки.

– Стихи Йитса? Как тебе сказать… Знаешь, я сегодня прочла еще одно стихотворение, пока тебя не было. Маленькое, строк в десять, и то не до конца…

– Если не до конца, значит, я прав, – говорит Грегори. – Йитс не твой поэт.

– Да нет, ты послушай, – произношу я, почему-то все сильнее и сильнее волнуясь. – Понимаешь, если бы о том, про что я прочла у Йитса, мне сказали бы обычными словами, я, наверное, отмахнулась бы от этого разговора. А тут… Целый фонтан чувств. Хочется поспорить, доказать, что я думаю по-другому…

– Что это было за стихотворение? – немного помолчав, спрашивает Грегори.

Смущенно опускаю глаза. Нет! Не смогу я сказать ему, что стихотворение было о необходимости сдерживаться в любви, – слишком неудобно.

– Не помню… На название даже не посмотрела, а смысл сложно передать.

– Ну хотя бы… – начинает Грегори.

Перебиваю его, чувствуя себя загнанной в угол.

– Я потом его найду. Найду и обсудим, хорошо?

Грегори продолжительно смотрит на меня потемневшим многозначительным взглядом. Что он хочет сказать? Что я веду себя глупо? Или что не имею права возражать Йитсу? Или что слишком хорош вечер и жаль тратить его на бессмысленную болтовню?

– Кимберли… – неожиданно ласковым шепотом произносит Грегори, и мне кажется, что вот-вот вспыхнет та самая искорка. – Как хорошо, что ты предложила тогда… И что мы выбрались к Сэмюелю. Впрочем, мне было бы все равно… – Резко умолкает, сжимает губы, поводит бровями и медленно отворачивается.

Я гадаю, в чем дело. Изнываю от жажды отставить все обсуждения и воспоминания на свете и почувствовать прикосновение этих рук к своей потяжелевшей высоко поднимающейся груди.

Молчание затягивается. Что его останавливает? – думаю я. Может, я оказалась совсем не той, за кого он меня принимал? Разочаровала его? Меня почти охватывает отчаяние, когда Грегори вдруг уверенным движением убирает руку с моих плеч и крепко сжимает мои пальцы.

– Пойдем ко мне? В мою комнату? Покажу тебе фотографии, другие книжки?

Книжки? – звенит в моей голове. Нет, в эту минуту книжки интересуют меня меньше всего на свете. А вот комната…

Беру его за руку и не глядя на него, чтобы он не видел отражающихся на моем лице чувств, киваю.

– Пойдем.

Шагаем вверх по лестнице, и я с ужасом сознаю, что, если Грегори начнет мне показывать фотографии, я сама их отброшу, повисну у него на шее и не разожму рук, пока он не уложит меня в кровать и не начнет осыпать ласками. Перед дверью, будто сговорившись, на миг приостанавливаемся и так крепко сжимаем руки, что больше не нужно слов. Грегори подхватывает меня, и вот наконец наши губы сливаются…

На нас обрушивается лавина необузданной страсти. В страсть превращается все – все до единой мысли, чувства, желания. Срывая с себя одежду – с такой поспешностью и неудержимой силой, что трещат швы несчастной футболки, – я слышу где-то на краю сознания едва различимое «никогда не отдавай всего». И сгораю от желания, вопреки этим потрясающим, почти живым строчкам, назло почти тридцати годам собственной жизни, когда я и не подозревала, что значит любить мужчину, – сгораю от желания отдать Грегори все без остатка. Отдать больше, чем могу…

Губы жжет от сумасшедших поцелуев. Кажется, распух весь рот, но до чего же это приятно! Дышать тяжело, но с каждым вздохом будто больше и больше раскрывается сердце, а осознание того, что ты пленница страсти, как ни удивительно, освобождает от прочих зависимостей. В голове искристый туман. От сладостной боли ноет каждая косточка, но врачи и примочки не требуются. Тут поможет единственное – очередная порция ласк. Может, чуть погодя.

Долгое время лежим в темноте, медленно водя по руке и бедру друг друга кончиками пальцев. Звучит, может, несколько глупо, но после пламенного соединения не найти лучшего способа уверить партнера в том, что огонь угас лишь на время, но вспыхнет вновь и вновь, еще сотни, тысячи раз.

– Что-то совсем не хочется спать, – шепчет Грегори. Его дыхание еще неровное, рука останавливается в районе моей талии. О эти волшебные руки! Вспоминаю, как некоторое время назад была в них точно кусок податливой глины, и снова пробирает дрожь.

– Спать? Мне тоже не хочется…

– Может, тогда все же посмотрим фотографии? – негромко смеясь, спрашивает Грегори.

– Давай! – Теперь я нахожу эту мысль весьма занятной. Побольше узнать о том, кому позволила украсть собственное сердце. Что может быть интереснее?

Грегори обматывает вокруг бедер простыню, а я, вдруг представив, что сейчас он зажжет свет, и устыдясь своей наготы, хватаю отброшенное на спинку кровати покрывало и заворачиваюсь им. Щелкает выключатель торшера, я зажмуриваюсь, моргаю и осматриваюсь.

Обставлена комната весьма скромно, как и все в доме Сэмюеля, но тут всюду – на письменном столе светлого дерева, на многочисленных полках с книгами – рамки с фотографиями и на многих из них Грегори. Как странно.

– Ты что, привез все эти снимки с собой? – спрашиваю я.

Грегори выдвигает ящик стола и достает небольшой фотоальбом.

– Нет, почему же. Они здесь всегда. Это моя комната.

– Как? Совсем твоя?

– Ну да. Я нередко навещаю Сэмюеля. Что тут удивительного?

Пожимаю плечами. Впрочем, он прав. Удивительного тут как будто ничего. Только… как же ему удается и часто бывать здесь и красоваться хотя бы на половине мамашиных приемов? Воспоминание о его семье отдается в душе неприятным чувством. Пытаюсь вообразить, с каким видом Грегори является на светские семейные торжества, и не могу. Хотя и тем, какой он обычно у Стивена, теперь представить его довольно сложно. Настроение резко портится. Лучше бы совсем не думала о том, что было прежде, не смазывала бы впечатления от первой волшебной близости…

Чтобы отвлечься от мыслей о жизни в городке, внимательнее всматриваюсь в фотографию на столе. На ней – двое ребят. Первый в одной руке держит бокал, а второй хохочет, согнувшись пополам. С удивлением узнаю в смеющемся Грегори. Или я ошибаюсь?

– Это… ты? – спрашиваю неуверенным голосом.

Грегори уже сидит на краю кровати – приготовился показывать мне снимки в альбоме.

– Да, я. Восемнадцатилетний болван. А рядом Джаспер. Это мы у Стивена, тогда там все было по-другому.

Я чуть не раскрываю в изумлении рот.

– Ты был таким?

– Каким? – переспрашивает Грегори.

– Ну… – Мысли в голове путаются, но я пытаюсь объяснить, что имею в виду. – Умел вот так веселиться… гм… на полную катушку. Причем там, у Стивена?

– Да, таким я и был. Пока не получил от жизни обилие шлепков и во многом не разочаровался.

– Обилие шлепков? Ты о гибели Джаспера?

Грегори вздыхает.

– Увы, не только. В ту пору жизнь преподнесла мне несколько сюрпризов. – Поджимает губы и смотрит рассеянным взглядом на кожаную альбомную обложку.

– Это… секрет? – спрашиваю я, сама не знаю почему мечтая скорее узнать, что это были за сюрпризы.

– Нет, почему же… От тебя у меня секретов нет.

Слышать от Грегори такое признание ужасно приятно и немного стыдно. Как бы я ни гнала прочь раздумья о том, с чего все началось, они все равно постоянно здесь – нашептывают на ухо, совестят, висят на сердце камнем.

– У Джаспера была невеста, – начинает Грегори спокойным голосом, но я вижу по его взгляду, что говорить ему ой как нелегко. – Их отношения казались мне почти идеальными. Оливия была женственной, как будто честной, как будто беззаветно любящей. Я жил тогда в Вермонте, остался там после окончания колледжа, там же Джаспер и познакомился с ней, когда гостил у меня. Как-то раз я узнал, что, пока его нет, она не теряет времени даром – встречается то с одним, то с другим. Тотчас поехал к ней, сказал все в глаза. Она долго отпиралась. Лгала настолько искусно и со столь невинными глазами, что, честное слово, в те минуты было невозможно ей не верить. Тут произошло непредвиденное – зазвонил телефон. Оливия испугалась, но сразу взяла себя в руки – заулыбалась, стала изумленно пожимать плечиками. Говорит, не буду отвечать, чтобы не отвлекаться от разговора. А о том, что у нее доисторический автоответчик, совсем позабыла. Так я и вывел ее на чистую воду: аппарат вдруг стал толкать приветственную фразу, Оливия было рванула к нему, но я преградил ей дорогу. Послышался мужской голос: «Помнишь нашу ночь в прошлую субботу? Нет ли желания порезвиться вновь?». Что-то вроде этого. Какие-то гадости.

Я смотрю на него и думаю: а чем я лучше Оливии? Тоже лгунья, приспособленка…

– Я сразу ушел, – продолжает Грегори. – Она провожала меня мольбами: не рассказывай Джасперу! Я, мол, люблю его, а это все так, несерьезно. Оттого что его нет рядом, а очень хочется тепла. Тепла! Даже вспоминать тошно. – Тяжело вздыхает и сжимает альбомчик так крепко, что под пальцами проминается толстая коричневая кожа обложки. – Буквально через месяц Джаспера не стало. Он так и не узнал о том, кто она на самом деле, его сказочная фея. И слава богу!

Я слушаю молча. И не смею смотреть ему в глаза. По душе, недавно столь весенней и влюбленной, расплывается чувство неискупимой вины. Пытаюсь удержать ее, уверить себя в том, что я совсем другое дело, что и не помышляю изменять Грегори, но не верю своим доводам.

Грегори берется за голову, качает ею, проводит ладонями по щекам и опускает руки на колени.

– Немногим раньше произошло и еще кое-что… Об этом сейчас не хочется, но я обязательно тебе расскажу. Потом. Словом, все эти события резко перевернули мое представление о жизни. Людское лицемерие, ханжество, ничтожные радости вдруг стали видны, куда ни взгляни, во всем своем уродливом виде, вера в любовь, в разумность, в верность растаяла, как запоздалый весенний снег.

Что еще произошло? – размышляю я, только теперь понимая, почему у Стивена он настолько нелюдимый и сдержанный, смотрит на всех даже презрительно. Какая еще приключилась беда? Может, тоже предала женщина?

– Возвращаться в родные края мне страшно не хотелось, – говорит Грегори с тоской, от которой в душе все рвется и плачет. – Но, во-первых, у нас с Джаспером была одна задумка, осуществить которую мы собирались сразу после его отставки и на которую уже скопили приличную сумму. А во-вторых, перед отъездом в Ирак он взял с меня слово, что, если с ним что-нибудь случится, я не оставлю его родителей, стану им как сын. Поэтому я и уехал из Вермонта. Квартиру удалось купить в том самом доме, где какое-то время перед поступлением снимал комнату Джаспер. Представляешь, как повезло?

Печально улыбается, а у меня от желания вернуть этой улыбке свет сердце будто раскалывается надвое. Чувствую с ужасающей отчетливостью, что ясные дни отошли в прошлое, и уже ощущаю на себе тень надвигающихся туч из ближайшего будущего. Внутренне содрогаюсь.

– Осуществить нашу мечту мне удалось довольно легко, – рассказывает Грегори, – но радости, какую мы хотели от этого получить, почему-то нет…

Складываю губы трубочкой, вознамерившись спросить, что это за мечта, но слова будто прилипают к горлу и такое чувство, что лучше помолчать.

– Впрочем, я привык к такой жизни. Смирился с мыслью о том, что война, разрушение, насилие, притворство, ложь и обывательская ограниченность, сколь бы ни были безобразны, – неотъемлемая часть нашего существования. Развлечениями довольствуюсь одними – поездками к Сэмюелю и прогулками по лесу. Еще по субботам хожу в этот бар, сажусь за наш с Джаспером столик, пью наше любимое виски. Поначалу казалось, это несет в себе некий смысл, а теперь я просто привык. Не люблю, когда гибель близких превращают в показуху – смотрите, какой я сердечный, сколь дорожу памятью! Глупо все это. Бессмысленно.

Я сижу, низко наклонив голову, и вспоминаю о том, с какой готовностью называла его чокнутым и отвратным. Щеки – багровые от стыда. Раздумываю о богатых приемах его родителей и не пойму, почему он говорит, будто развлекается лишь тогда, когда приезжает сюда и общается с природой. Отношения с семьей у него, судя по всему, далеко не лучшие, но не может же быть такого, чтобы он к ним вообще не казал глаз? Ничего не пойму…

– Такая вот история! – взбадриваясь, восклицает Грегори. – Веселого в ней мало, но – что поделать? Будем смотреть альбом?

Киваю.

На первых страницах фотографии, где Грегори подросток. Смешной, с непокорным вихром на затылке и задорной улыбкой на юношески пухлых губах. Рядом с ним подтянутый седовласый мужчина – прижимает Грегори к себе загорелой мускулистой рукой. Виды везде экзотические – от любой постройки так и веет восточными сказками.

– Это в Ираке, с дедом, – комментирует Грегори. Указывает на три первых снимка, где они на фоне дома с причудливо оформленным окном, у пестрых рыночных лавок и возле мечети. – Багдад. А это Вавилон, ворота Иштар, точнее их копия – оригинал в Берлинском музее. Вавилон, по мнению историков, древнейший город на земле. Считается, что на террасах вавилонских Летнего и Зимнего дворцов Навуходоносора II располагались Висячие сады Семирамиды. Я видел эти дворцы собственными глазами, представляешь?

Всматриваюсь в фигурки на голубых воротах и в синее небо над головами маленького Грегори и его деда, но взгляд снова и снова приковывают к себе их лица. Уже в двенадцать лет этот парень, хоть и еще не задумывался о смерти, изменах и войнах и умел улыбаться во весь рот, был вдумчивым, любознательным и хотел походить на трудолюбивого деда. Наверное, он уже тогда был взрослее меня теперешней. Эх!

Грегори переворачивает страницу. На других снимках он более взрослый, на большинстве – с Джаспером или с ним и компанией других парней и девушек. Вот Джаспер в военной форме смотрит в камеру серьезно, без прежней беззаботности. Вот он же в цивильном обнимает девушку.

– Оливия, – говорит Грегори ничего не выражающим голосом.

Вглядываюсь в хорошенькое личико Джасперовой возлюбленной. На нем – безграничное доверие, нежность, мечта раствориться в человеке, к которому она столь трогательно льнет. Действительно ни за что не поверишь, что такая способна на подлость. До чего непостижима и коварна жизнь!

– Симпатичный был парень, – говорю чуть охрипшим от долгого молчания голосом, глядя на изображение сияющего от гордости Джаспера.

Грегори присвистывает.

– Симпатичный – мягко сказано. Он был красавец. Я не преувеличиваю.

Украдкой бросаю взгляд на его профиль, и в голове звучит идиотская мысль: для меня есть теперь один на свете красавец. Ты. Смущаюсь. Достойна ли я сидеть с ним рядом? Слушать все, что он хранит так глубоко в сердце?

Альбом заканчивается, и Грегори откладывает его в сторону. Я рассматриваю остальные снимки – в рамках. На них тоже Джаспер и Грегори. Вместе или по отдельности. Изображений женщин нет.

– А почему в других комнатах ни одной фотографии? Ни Джаспера, ни Лилиан, ни всей их семьи?

– Сэмюель смотрит их очень редко, – говорит Грегори. – Считает, что, если обвешать ими все стены, со временем перестанешь их замечать, как мебель или вешалку для шляп. Отчасти его можно понять.

Киваю. Задумываюсь, какой была Лилиан. Наверняка привлекательной, во всяком случае доброй. Злыдня не воспитала бы столь порядочного парня, как Джаспер. Откуда у меня уверенность в том, что он был порядочный? Лучший друг Грегори не мог быть другим. Почему же он выбрал меня? – звенит в голове вопрос.

Грегори с загадочным видом берет с полки зеленую прозрачную папочку и достает сложенный вдвое слегка пожелтевший газетный лист.

– Помнишь, я сказал, что Джаспер тебя почти знал? – Он глядит мне в глаза столь преданным взглядом, что я от осознания своей лживости готова сгореть на этом самом месте.

– Помню. – Говорить получается только шепотом.

Грегори разворачивает лист, и я вижу на фотографии сбоку статьи изображение самой себя! Нет, не может быть! Моргаю, наклоняю вперед голову. Точно я, только лет на десять с лишним моложе, еще школьница. Улыбаюсь так, будто прославилась на весь мир.

– Вот откуда я узнал, что ты занималась танцами, – исполненным нежностью голосом говорит Грегори.

Вспоминаю, что семнадцатилетней девочкой победила на городском конкурсе, и эту статью в местной газете, и фотографию. Помню, меня сильно смущало, что рот получился каким-то слишком большим и что на лбу вывалившийся из прически завиток.

– Я увидел эту статью не в тот год, а гораздо позднее. Наткнулся на старую газету здесь, на чердаке. Взглянул на фотографию и почувствовал, что влюбляюсь.

Я засмеялась – нервным резковатым смехом.

– Нет, я серьезно, – говорит Грегори. – Во всяком случае, симптомы были как при самой настоящей влюбленности. Смешные мечты, легкое сумасшествие. Я сохранил этот листок, хотя, честно признаюсь, был уверен, что со временем умопомешательство пройдет. Но смотрел на фотографию снова и снова и чувствовал то же самое, что и в самый первый раз.

– Перестань, – прошу я, окончательно заходя в тупик. Как выпутываться из положения, еще не имею понятия, но уже твердо знаю, что ждать, пока все выяснится само собой, никак нельзя.

– Почему «перестань»? – шепчет Грегори, и звучащая в его голосе любовь рвет мое сердце на части. – Ты – единственное чудо в моей жизни, Кимберли. Я хочу, чтобы ты знала все-все. – В волнении откладывает листок на стол и берет меня за руки. – Джасперу я показал эту фотографию лишь в Вермонте, когда мы виделись с ним в самый последний раз. Он долго изучал ее, потом твердо заявил: либо ты встретишь ее и будешь с нею до гробовой доски, либо всю жизнь проходишь в холостяках.

Опускаю глаза и стискиваю зубы, чтобы не заплакать. История правда казалась бы истинным чудом, если бы «прекрасная принцесса» была бы достойна такого счастья. Увы! По-сказочному все бывает лишь в сказках…

– Когда я увидел тебя там, в баре, не поверил своим глазам, Кимберли, – шепчет Грегори, сжимая мои руки. – Ты как раз танцевала и была точь-в-точь как на этом снимке…

У меня в груди немыслимая дрожь. Кажется, еще слово – и не хватит сил все это выслушивать.

– Ты увидел меня? Смотрел в мою сторону? – спрашиваю я с неуместной требовательностью, даже с агрессивными нотками в голосе. – А я думала… ты не замечаешь никого вокруг…

Лицо Грегори серьезнеет.

– Мне было вполне достаточно единственного взгляда. Строить глазки, заигрывать, охмурять восторженными речами, ахами и охами – не могу я так себя вести, понимаешь? Теперь не могу…

Мне так плохо, что мутнеет перед глазами и немного закладывает уши. После каждого объяснения Грегори все растет и растет в моих глазах. Теперь он так высоко, что я с ним рядом кажусь себе жалкой карлицей. Почему, почему, черт возьми, мне нужно все разжевывать, растолковывать каждую мелочь?!

– Я долго размышлял, как с тобой поговорить, что предложить, куда позвать, – говорит Грегори, явно очень волнуясь. – Даже раздумывал, не пересилить ли себя, не поступить ли как все? Подойти, прикинуться, что я не знаю твоего имени, представиться, завести пустой разговор. Но всякий раз, когда воображение рисовало подобную картину, я чувствовал, что это будет пошло, недостойно, гадко. В том, что если мы с тобой сойдемся, то непременно найдем общий язык и будем вместе всегда, я не сомневался ни мгновения, понимаешь? Наверное, из-за тех слов Джаспера, они ведь как пророчество… Поэтому я и решил не тратить время на глупые ухаживания, походы в кино или в рестораны.

Я смотрю на свою футболку и джинсы. Они валяются на полу, живо напоминая о том, в каком почти беспамятном состоянии я их с себя скидывала… Хочется одного: собраться с силами, дотянуться до одежды, надеть ее и сбежать отсюда. Но руки, вцепившиеся в края покрывала, будто не мои, а вырублены из дерева.

– Я, наверное, напугал тебя своим предложением, озадачил? – спрашивает Грегори все тем же влюбленным шепотом. – Видишь ли: я решил, что, раз наша история столь исключительна, ты почувствуешь, кто я для тебя, кем должен стать. Почувствуешь, несмотря на скупость слов и неожиданность беседы… Так, впрочем, и вышло. – Счастливо и несколько стеснительно смеется.

Я ненавижу себя.

– Я знал, что тебе понадобится время, – прибавляет Грегори. – Но ждать был готов сколь угодно долго…

Чувствую, что, если не умчусь отсюда сейчас же, потеряю над собой власть и приключится что-нибудь страшное. Собираю в кулак все мужество, резко наклоняюсь, подбираю с пола одежду и, бормоча несвязное «прости… что-то мне… гм… нехорошо… прости… потом, ладно?», вылетаю из комнаты прямо в покрывале на голое тело.

Закрываю за собой дверь и еще долго держусь за ручку, боясь, что Грегори придет за мной следом и станет выспрашивать, в чем дело. Но его нет и нет.

Меня всю трясет. Голова вот-вот взорвется, сердце стучит так, что кажется, будто слышно на весь дом. Медленно разжимаю пальцы, прохожу к кровати и падаю на нее, как мешок с мукой. Что делать?

Получается, Грегори благороднейший человек с огромной душой и незапятнанной совестью. А я обманщица, интриганка, не способная видеть дальше своего носа. Почему сердце не подсказало мне, что надо прислушаться к тем ощущениям, что подарил его взгляд тогда, при нашей первой беседе? Почему я предпочла забыть их, утопить в море сиюминутных впечатлений и жалких рутинных забот? Почему не отдавала себе отчет в том, что мое окружение не то, какое мне нужно, как могла быть настолько слепой, глухой, недалекой?

С трудом переворачиваюсь на живот – ноги и руки отказываются слушаться, вдавливаюсь лицом в подушку и вцепляюсь руками в деревянную кроватную спинку. На душе до того гнусно и мрачно, что нет сил даже плакать.

Какое-то время лежу не двигаясь. Потом медленно разжимаю пальцы и хватаюсь за голову. Как мне быть? Грегори должен, непременно должен, знать и мою историю, хоть и не исключено, что она станет для него сокрушительным ударом. Иначе нельзя. Если я смолчу теперь, прикинусь, что в самом деле просто раздумывала над его словами целые полгода, а потом решила наконец, что он мой единственный, правда все равно когда-нибудь всплывет. Я сама же проболтаюсь – случайно или в сердцах. Так будет намного хуже – Грегори этого не вынесет.

Я должна с ним поговорить. Завтра же.

А что потом? Сможет ли он понять и простить? Станет ли доверять мне в будущем? Не разочаруется ли в жизни настолько, что отбросит всякие мысли о женитьбе? Да что там женитьба! Не сломается ли, не падет ли духом?

Замираю, слушаю неистово бьющееся сердце. И глубже вдавливаюсь в кровать под тяжестью убийственного отчаяния. Конечно, он разочаруется. Не захочет меня знать. Что будет со мной? Смогу ли я вернуться к прежней жизни и по-старому болтать о глупостях с Джосс, дарить улыбочки знакомым в баре, довольствоваться обывательскими утехами?

Нет, нет! Я задохнусь, если снова уйду от природы, и не представляю, как буду жить без него…

Нет, нет, нет! В остервенении бью руками по подушке и проклинаю саму себя. Я одна во всем виновата, мне и отвечать. Снова замираю, зажмуриваюсь и представляю себе, с какой благодарностью приняла бы откровения Грегори, если бы совесть была чиста. Если бы, соглашаясь быть с ним, я думала не о деньгах, которыми должна выручить подругу, а о нем самом, о жизни с ним…

Позволяю себе помечтать, но грезы выходят блеклые и не греют сердца. Надо бы уснуть и обдумать все завтра, на свежую голову, но сон, будто нарочно, никак не идет. Переворачиваюсь на бок, надеясь, что так будет удобнее, потом на другой и так бесконечно. Но мне не становится удобнее – одеяло, еще вчера столь нежное и теплое, кажется колючим, а матрас напоминает сложенные одна к другой неровные доски.

9

Просыпаюсь с тяжелой головой, с трудом раскрываю глаза и смотрю на стенные часы. Половина одиннадцатого! Я никогда не вставала здесь так поздно. Впрочем, прошлой ночью провалилась в темную бездну сна лишь на рассвете. Неудивительно.

В душе пробуждается гирлянда воспоминаний. Сначала сказочно упоительных, потом таких, от которых хочется снова уснуть и спать лет десять подряд, пока не выцветут строчки на белых листках памяти. Натягиваю на голову одеяло, тут же откидываю его и нащупываю на стуле сотовый. Надо срочно занять себя чем-то посторонним, чтобы встряхнулись и упорядочились мысли.

Трубку я держу отключенной, чтобы никто не мешал отдыхать, особенно коллеги, которые вечно нуждаются в советах и подсказках. Сразу по приезде я позвонила Генри, уверила его, что все идет отлично, и рассказала, где находится ферма. Потом дня через три снова включила телефон и просмотрела сведения о поступавших звонках. Мама пыталась связаться со мной дважды. Я тотчас перезвонила ей и объяснила, что мне пришлось на некоторое время уехать. С родителями нам повезло. Они не изводят нас нотациями, всегда оставляют за нами право решать самим, как поступать, и не мучают лишними вопросами. Мама тотчас поняла, что посвятить в подробности я ее пока не могу и что, если захочу, непременно расскажу обо всем позже.

Больше всего звонков было от Джосс. Может, я неправильно сделала, что исчезла, не предупредив ее, но открывать ей правду уж очень не хотелось, а достойной лжи не пришло на ум. К тому же она мгновенно поняла бы, что я хитрю.

Включаю телефон, и он тут же заливается мелодией из «Завтрака у Тиффани». Снова Джосс! Смотрю на трубку в нерешительности. Ответить и обо всем рассказать? Может, подруга поможет советом, по крайней мере подумаем вместе, как теперь быть? Она ведь в этой истории сыграла немаловажную роль, можно сказать стала зачинщицей. Впрочем, сваливать на нее вину я не намерена. Основная ответственность на мне, как ни поверни…

Но поймет ли Джосс? Хватит ли ей чуткости, душевной тонкости, терпения, чтобы выслушать? В сомнении качаю головой.

Телефон звонит и звонит. На мгновение-другое умолкает и вновь затягивает изрядно надоевшую мелодию. Теперь Джосс знает, что я слышу звонок, по крайней мере что мой сотовый включен. Представляю, что, если не отвечу, буду вынуждена теперь же подняться, принять душ и выйти из комнаты… А там Грегори со своим пронизывающим вопросительным взглядом. Ждет объяснений.

Нажимаю на кнопку.

– Алло?

– Ким! Наконец-то! – кричит мне в ухо Джосс.

– Эй, нельзя ли потише? – бормочу я, с опозданием сознавая, что совершила непоправимую ошибку.

– Где ты?! Куда запропастилась?! – требовательно и возмущенно спрашивает Джосс. – Я звонила твоим, они отвечают загадками.

– Послушай, тут такое дело… – растерянно произношу я. – Вышло так, что…

– Ты с ним! – победно и с нотками злобы восклицает Джосс. – С Гнусом! Вчера его не было в баре. Я сразу догадалась!

– Джосс! – От ее «Гнуса» у меня все вскипает в душе. Знала бы она, насколько не подходит ему эта дурацкая кличка. Если бы только знала…

– А что это за тон?! – Голос Джосс дребезжит от возмущения. – Не загордилась ли ты, подружка, а?

Я рывком сажусь и растерянно моргаю. Чем тут гордиться? В самый раз на стенку лезть.

– Молчишь? – ехидно спрашивает Джосс. – Значит, я угадала! Приняла на заметку мою идею, для приличия поломалась, а сама обстряпала это дельце и теперь блаженствует в роскоши. А меня знать не желает. Конечно, где уж нам с Долли! Мы богатством не избалованы, на операцию и на ту нет денег!

– Прекрати! – кричу я, задыхаясь от гнева.

– Прекратить?! – визжит Джосс. – Ты еще пытаешься заткнуть мне рот?! Да знаешь, как это называется? Это самое настоящее…

Не имея ни малейшего желания узнать, как это называется, прерываю связь и снова отключаю трубку. Ощущение такое, будто я наступила в канаву с отходами и от них теперь вовек не отмоешься.

Боже, как все мерзко! Разговор с Джосс живее вчерашней беседы с Грегори напомнил о том, что предшествовало этой поездке. Надо срочно объясниться с ним, выложить все начистоту, а там будь что будет, пусть хоть погибель. Иначе я не смогу с ним быть – изгложет совесть.

Насилу заставляю себя подняться с кровати, встаю под душ, и от отчаянного желания превратиться в водяную струйку и уйти куда-нибудь в землю сводит скулы. Чувствуя себя разбитой и бесконечно несчастной, с еще влажными волосами выхожу из комнаты.

В кухне не шипит масло на сковородке и не постукивает посудой Сэмюель. Слишком поздно, он наверняка уже в мастерской. Но в воздухе пахнет какой-то выпечкой, и всюду царит домашний уют. Представляю, что всего этого у меня может в одночасье не стать, и на миг зажмуриваюсь, точно в приступе нестерпимой боли.

Медленно и тихо спускаюсь вниз. В кухне правда никого. Есть совершенно не хочется, но я говорю себе, что надо запастись силами, и выпиваю стакан молока – раз в два дня Сэмюель покупает свежее у кого-то из соседей. На блюде остатки пирога. Судя по запаху, рыбного. Наверняка для меня. Отламываю маленький кусочек и, на ходу жуя, плетусь в гостиную.

И здесь ни души. Нет даже Пушика в клетке. Выхожу из дома и на крыльце сталкиваюсь с Грегори. Смотреть в его честные грустные глаза не хватает храбрости, и я трусливо потупляюсь.

– Ходили с Пушем на прогулку, – объясняет он сдержанным голосом, совсем не таким, каким разговаривал вчера вечером. – Это тебе.

Приподнимаю голову и только теперь замечаю в его руке букетик диких цветов. Нежные безыскусные красные лепестки и зеленые листики настолько прекрасны, что заткнут за пояс самую дорогую и замысловатую композицию из городского цветочного магазина.

Беру цветы и невольно прижимаю их к сердцу. Глаза наполняются слезами, и бороться с ними нет смысла. Снова опускаю голову и чувствую, как по щеке скатывается первая прозрачная слезинка.

– Кимберли! – Грегори прижимает меня сильной рукой к груди, но я, вдыхая его головокружительный запах, тотчас отстраняюсь, чтобы совсем не раскиснуть. – Кимберли… – растерянно бормочет он. – Я чем-то обидел тебя вчера? Да? Когда ты убежала, я хотел броситься за тобой следом, но подумал, что тебе нужно побыть одной… Может, не стоило торопиться с…

Смеюсь нервным прерывистым смехом, изо всех сил пытаюсь удержать слезы, а они предательски текут и текут. Вытираю щеки тыльной стороной ладони и стараюсь сделать вид, что сама не понимаю, из-за чего плачу.

– Может, принести воды? – предлагает Грегори, хмуря брови.

Меня начинает злить собственная несдержанность. Говорю себе, что, если сейчас же не успокоюсь, буду до конца дней краснеть при воспоминании об этих минутах. Не исключено, что они у нас последние… И что именно такой, какой буду в эти минуты, я и останусь в памяти Грегори. Набираю полные легкие воздуха, выдыхаю и неестественно широко улыбаюсь.

– Нет, спасибо, ничего не нужно. И ничем ты меня не обидел, об этом даже не думай. Ты все сделал здорово – все, с самого начала. Иначе… правда выглядело бы пошло… – Мысли перепрыгивают с одного на другое. Смотрю на озадаченное лицо Грегори и пытаюсь сосредоточиться. – Только вот… – Голос обрывается.

– Что? – негромко спрашивает он.

Опять дурацки прерывисто и слишком громко смеюсь. А ведь впору рвать на себе волосы. Резко умолкаю и едва различимо произношу:

– Нам нужно поговорить.

Грегори кивает.

– Конечно. Только занесу Пушика.

Пушик… Мой ненаглядный меховой малыш. Вчера вечером и все сегодняшнее утро я о нем почти не вспоминаю. Хорошо, что рядом есть более ответственный и надежный Грегори. Пока есть…

– Все. Он сыт, нагулялся, витамины принял и, по-моему, вполне доволен жизнью, – говорит Грегори, выходя на крыльцо. – Где будем беседовать? Может, пройдемся?

Киваю. Да, так лучше всего. Ходьба меня успокаивает. Спускаемся по ступеням с крыльца, и мой взгляд вдруг падает на букетик в собственной руке.

– Ой, подожди! Их же надо поставить в воду, а то погибнут. – Не дожидаясь ответа, разворачиваюсь и возвращаюсь в дом. Зачем я это делаю? Чтобы потянуть время? Еще хоть на пять минут отдалить самое страшное? Или правда из жалости к безмолвным цветам? Наверное, и то и другое. Сложно сказать. Сейчас мне лучше вообще ни о чем всерьез не задумываться, ведь голова гудит, а чувства смешались и оплели душу вьюном – не разобраться ни в чем. Главное теперь – все рассказать. Печься об остальном, в том числе и о своей несчастной душе, буду после.

Наливаю в вазочку воду, ставлю в нее цветы, неторопливо расправляю их. Потом вдруг, подумав о том, что считанные секунды все равно не облегчат моей участи, а тяжкий груз лучше поскорее с себя сбросить, опрометью выбегаю назад, к Грегори.

Выходим за ограду прогулочным шагом. Эх! Почему день выдался настолько несвоевременно волшебным? Зачем воздух так дивно благоухает, а в лесу, хоть отсюда ее и не видно, так манит быстрая речка? Лучше бы лил дождь, а над головой темнели тучи. Неужели природа не догадывается, не чувствует?

Собираюсь с духом.

– Прежде всего, пожалуйста, запомни: то, какой я была две недели назад и какая теперь, – совершенно разные вещи. И мое отношение к тебе сейчас совсем другое… Я и подумать не могла… Никак подобного не ожидала. От себя… – Говорю сбивчиво и, наверное, не совсем понятно. Боковым зрением вижу, что Грегори до сих пор хмурится, но останавливаться нельзя, не то совсем потеряю логическую нить и второй раз будет уже не начать. – Я ведь была уверена, что отношусь к той немногочисленной группе людей, которым любить просто не дано…

Любить… В волнении облизываю губы. Заговорила о чувствах – самой не верится. А теперь должна признаться, что способна на последнюю низость.

– Но тогда, перед звонком тебе…

Приковав взгляд к темнеющим впереди деревьям, чтобы не видеть, как меняется лицо Грегори, перехожу к главному. Собственные слова звучат жестоко, убийственно, и кажется, что они не про меня и не про мою лучшую подругу – про отрицательных героев из бездарной книжонки. Закончить бы побыстрее, но парой фраз, увы, не обойтись, и объяснение выливается в долгий рассказ, от которого начинает звенеть в ушах. Наконец произношу последнее слово и останавливаюсь у самого леса.

Грегори сначала долго молчит, потом медленно опускается на траву, прижимает руки к лицу, чуть раскачивается из стороны в сторону и вдруг разражается неуемным хохотом. Я хватаюсь за голову, в ужасе думая, не свела ли его с ума моя история.

– Получается, это была единственная причина? – выдавливает из себя Грегори, еще смеясь. – Желание добраться до денежек моего семейства?

– Да нет же… не добраться до денежек… просто получить возможность… – Спотыкаюсь. Тут какие ни подбери слова, суть останется той же.

– А я сам, стало быть, нисколько тебя не интересовал? – спрашивает Грегори уже без смеха, наклоняясь вперед и впиваясь в меня взглядом пылающих глаз, теперь кажущихся почти черными.

– Гм… – Надо бы что-то придумать, изобрести хитрую ложь, которая была бы не совсем выдумкой, но и не чистой правдой. Но я не могу кривить душой и чувствую себя приговоренным к смерти узником, которого уже ничто не спасет, как ни лукавь. – Когда мы сидели на скамейке тогда, осенью, на меня как-то странно подействовал твой взгляд… Я что-то такое почувствовала, но… – Тоже опускаюсь на землю и принимаюсь, чтобы хоть немного успокоиться, рвать и бросать вокруг себя траву. – Потом возникло то же самое чувство, когда ты посмотрел на меня у Стивена… Я танцевала… В тот же вечер я и позвонила.

– И больше ничего? – разочарованно произносит Грегори, и меня охватывает предчувствие: сейчас он снова расхохочется и я от этого смеха оглохну.

Кашляю. Что говорить? Того, чего ждал от меня он, я совсем не чувствовала. Мне и в голову не приходило, что буквально через неделю я по уши в него влюблюсь.

– Молчишь? – с горечью в голосе спрашивает Грегори, и я, ради того чтобы освободить его от этой жгучей боли, готова на все. Увы, лекарств от подобных недугов не заполучить нигде, даже если есть доступ к богатствам Колбертов. – Не хочешь отвечать?

Молча качаю головой. Глаза снова наполняются слезами, и трава на земле превращается в расплывчатое зеленое пятно. Теперь мой плач Грегори не трогает.

– Блестящий вы изобрели план, ничего не скажешь! – издевательски восхищенно произносит он. – Но не учли одной малости лишь только потому, что о ней неизвестно вашим дружкам-сплетникам.

Вытираю глаза и вопросительно смотрю на него. Его взгляд колюч и гневен, отчего он больше похож на себя прежнего и ничем не напоминает себя вчерашнего.

– Доходы, которые приносит мебельная фабрика Колбертов, меня никоим образом не касаются! – восклицает он, и я недоуменно моргаю. Губы Грегори кривятся в усмешке. – Так что просчитались вы с подружкой! Очень жаль, но ты лишь потеряла неделю драгоценного времени. Не побывала вчера у Стивена, не услышала порцию новых слухов. Очень тебе сочувствую!

Из моей души рвется крик: плевать я хотела на слухи и чертов бар! Теперь я совсем другая и сердце мое полно иным… Но я молчу, кусая губы.

– А дело в сущем пустяке, – саркастическим тоном говорит Грегори. – Моя мамочка, будучи молоденькой и ветреной, как-то раз поехала в отпуск без мужа. К родителям, под Даллас. А там взяла и влюбилась! В приезжего музыканта – не то скрипача, не то виолончелиста. Уточнить она не удосужилась. Зачем? Мне ни жарко ни холодно от этого не станет.

Я больше не плачу. Смотрю на Грегори во все глаза и, хоть в голове шум, внимательно слушаю.

– Любовь у них вспыхнула с первого взгляда, так же быстро и остыла, – продолжает Грегори, испепеляя меня своим неестественно темным взглядом. – Неверная жена, поджав хвост, возвращается к мужу. Да не одна, а, представь, с пока не родившимся сыном того виолончелиста. Со мной!

Качаю головой. Не может быть…

– Разочарована? – с наигранным участием спрашивает Грегори. – Да-да, я неизвестно от кого и неизвестно зачем родился.

– Не говори так, – бормочу я, сознавая, что мои слова кажутся лживыми и ничтожными.

Грегори вытягивает вперед руку.

– Только не надо сочувствия. Я в нем не нуждаюсь. Особенно в сочувствии тех, у кого нет сердца.

Его последняя фраза вонзается в душу острой булавкой. Так мне и надо…

– Я всегда чувствовал, что старина Колберт тихо меня ненавидит, – говорит Грегори с притворным весельем. – Я был в их семье костью поперек горла, вечным напоминанием. И почувствовал себя человеком лишь когда уехал в Вермонт. А несколько лет спустя во время очередного семейного скандала правда наконец открылась и все стало на свои места.

Он на минуту умолкает. У меня от желания подскочить к нему и крепко-крепко обнять, стонут руки и сердце рвется из груди, но я сижу на месте и только смотрю на него широко распахнутыми глазами.

– Это и был третий шлепок от жизни, – произносит Грегори совсем другим, полным тоски и безысходности тоном. – Я совершенно не завишу от их семьи, общаюсь только с матерью, и то редко. У меня свое предприятие. – Усмехается. – По производству детских игрушек. Это Джасперу пришла в голову такая идея: отслужить в армии, потом заняться чем-то сугубо мирным, что будет приносить одну радость. И мы с восемнадцатилетнего возраста стали изучать этот сектор, всякие тонкости, секреты, ассортимент других производителей… – Безнадежно машет рукой. – Впрочем, тебя это нимало не интересует.

– Почему же, – возражаю я, но голос, как назло, звучит слабо и оттого чертовски неубедительно.

– Увы и ах! – Грегори театрально разводит руками. – Моя компания существует всего лишь несколько лет и еще не достигла таких успехов, как фабрика старшего Колберта. Так что содержать твоих подруг, даже в долг, я, сама понимаешь, не в состоянии. – Его лицо делается еще более презрительным, чем бывает в баре, и меня пронимает страх. – Впрочем, дело тут даже не в деньгах. А в том, что мне противна сама мысль о наглых девицах, которым работать не хочется, но без всевозможных пустых благ жизнь им не в радость.

Я опускаю голову так низко, что подбородок касается груди.

– Главное не в благах… А в здоровье ребенка.

– В здоровье ребенка? – Взгляд Грегори, хоть я его и не вижу, жжет мне лицо. – Знаешь, было бы куда лучше, если бы ради такого дела ты подошла ко мне и прямо сказала: нужны, мол, деньги. Не ломала бы комедию и не морочила мне голову. Я бы помог. Клянусь.

– Знаю… – бормочу я, не понимая, на что рассчитывала и почему верила, что дурацкий план Джосс осуществим. Неужели я была настолько глупа? Поумнела ли теперь?

– А мои дела идут в гору, – говорит Грегори, поднимаясь и отряхивая пыль со штанин. – Глядишь, лет через пять-десять разрастемся и будем не менее известны, чем компания «папочки». Впрочем, для меня это не главное. Моя мечта отнюдь не купаться в богатстве. Большие деньги – грязь, зло. Затуманивают рассудок, толкают на разные гадости. Моя мечта… – Он мрачно усмехается. – Впрочем… как ни горько сознавать, у меня больше нет мечты. Но я… выстою. Справлюсь. Что-нибудь придумаю. – Он решительно подходит ко мне и протягивает руку.

Меня охватывает слабая надежда: вдруг мы возьмемся за руки и вернется то, что связало нас вчера ночью? Тогда слова будут не нужны – он почувствует, как сильно я изменилась и что живу теперь им одним…

Надежда тает, когда Грегори, подняв меня с земли, уверенным жестом убирает руку. У меня обрывается сердце. Все кончено.

– Пошли назад, – говорит он.

Назад. Не домой. Конечно, разве может этот укромный уголок сущей доброты и искренности считаться домом такой дряни, какой предстала перед ним я? Имела ли я вообще право появляться в доме его покойного друга, пользоваться великодушием и гостеприимством Джасперова отца, ездить на кладбище?

Кажусь себе до того подлой и отвратительной, что хочется сократиться в размерах и стать менее заметной. До фермы идем молча. Грегори шагает стремительно и твердо, будто торопится решить некий важный вопрос. Насилу за ним поспеваю, тяжело дышу, но он этого как будто не замечает.

Входим во двор. Из мастерской выглядывает Сэмюель. Приветливо машет нам рукой и улыбается своей отечески доброй улыбкой. Я осознаю, что недостойна этих проявлений сердечности, из-за этого едва заставляю себя улыбнуться в ответ. По лицу Сэмюеля проходит тень. Наверное, замечает, что я заплаканная, а Грегори мрачнее тучи.

– Что-то случилось, ребята?

– Да, – отвечает Грегори, останавливаясь посреди двора и деловито подбочениваясь. – Но ничего смертельного, не волнуйся. Просто Кимберли срочно вызывают по делам. Позвонили. Она сегодня же уедет.

– Серьезно? – спрашивает Сэмюель, неподдельно огорчаясь. – Как жаль! А я-то думал, что еще целую неделю будем все вместе. Радовался…

Я смотрю на Грегори с приоткрытым ртом. Он явно настроен решительно и не желает ничего слушать. А мне очень нужно в последний раз с ним побеседовать. В моем сердце столько невысказанного, что кажется, если не выпустишь наружу хотя бы часть, груз предназначенных для него одного чувств разорвет грудь.

– Может, отложить до завтра?… – несмело спрашиваю я. – А вечером еще поговорили бы. Я должна…

Грегори становится к Сэмюелю спиной и произносит так тихо, чтобы тот не слышал:

– Нам больше не о чем разговаривать. Я сейчас же закажу грузовик и такси. Попрошу, чтобы приехали с грузчиками. Они внесут клетку.

10

Я дома целую неделю. В съемной квартирке – некогда вполне уютной и удобной, а теперь тесной и устрашающе пустой. Опустела вся моя жизнь, но самая жуткая пустота внутри. Ее не заполнить ничем, душе подавай единственное – Грегори. А он наверняка всеми силами старается вычеркнуть меня из памяти. Может, уже вычеркнул. Нелегко свыкнуться с мыслью, что на твои чувства не могут ответить; забыть же того, кто никогда не был достоин любви и лишь казался желанным, наверное, куда проще.

Чтобы не задохнуться своим горем, я хотела уже в понедельник выйти на работу, но, проснувшись утром, почувствовала себя живым мертвецом. Глаза открывались, руки-ноги двигались, но не хотелось в буквальном смысле ничего. А меньше всего на свете – возвращаться в прежнее общество, где за улыбочками кроется злорадство, а «товарищи» так и ждут, что ты оступишься и получишь меньший, чем они, кусок пирога. Где начальство вечно не в духе, хоть питается и отдыхает намного лучше нашего, а большинство несчастных клиентов-безработных понятия не имеют, к чему у них лежит душа и лежит ли вообще к чему-либо, но с отрепетированной уверенностью заявляют: хочу быть продавцом-консультантом. Или там библиотекарем.

Словом, после общения с Грегори, Сэмюелем и природой я совершенно утратила вкус к прежней жизни. Былые развлечения, как надоевшие, изломанные детские игрушки, теперь не влекут и не сулят спасения. К чему ходить по магазинам и покупать новые вещи? Во-первых, в них не перед кем красоваться. Во-вторых, как только об этом подумаю, в голове сразу скрежещет: красивыми тряпками не скроешь прогнившую суть. Телевизор пыталась включать десятки раз, но даже мои самые любимые передачи о путешествиях идут, будто без звука – я не слышу ни слова.

Все мои нынешние мысли о любви, столь странным образом мне дарованной и по моей собственной вине навек ушедшей. Что мне делать с этим чувством? Пока не знаю. Надеюсь, что со временем оно хоть немного угаснет и позволит худо-бедно жить дальше. Убить его в себе я не смогу – в этом даже не сомневаюсь. Буду сосуществовать с ним, страдать, жалеть о совершенных ошибках. Любоваться на подарок Грегори – милого эльфеныша. И вспоминать единственную ночь любви. Она настолько жива в памяти, что можно закрыть глаза – и ты снова там. Порой мне кажется, что я отчетливо слышу дыхание Грегори и стук его сердца, чувствую его запах и прикосновения рук к своей горячей коже…

Что ж, этого достаточно. Хорошо, что есть хотя бы воспоминания. Мой роман – в них, а они никогда не уйдут, стало быть, не умрет и любовная история. Скажете, это ненормально? А что нормальнее? Притвориться, будто чувств нет? Найти кого-то другого и снова лгать? Нет уж. По сути, я и не собиралась ни с кем сходиться. Думала, лучше одной. Только представить не могла, что компаньонкой моему одиночеству станет несчастная любовь…

Генри заглянул ко мне сразу после того, как, вернувшись, я ему позвонила. Разумеется, спросил, почему приехала раньше. Я сказала, что с тем парнем у нас все кончено, что дороги назад нет и что говорить об этом мне до невозможности тяжко. Он все прекрасно понял. Настолько прекрасно, что сам съездил к маме и попросил пока меня не беспокоить.

С Джосс все вышло гораздо сложнее. Первые три дня удавалось избегать встреч с ней. На четвертый она явилась ко мне сама и звонила в дверь до тех пор, пока я не открыла. Вид у нее был самый что ни на есть воинственный. Наверняка приехала с намерением продолжить беседу, которую я грубо прервала, выключив телефон. Но как только она увидела мое осунувшееся лицо, едва заглянула в потухшие глаза, до смерти перепугалась и бросилась ко мне с объятиями.

Пришлось все ей рассказать. Разумеется, опуская массу подробностей. В конце концов, хоть кому-то надо было довериться. А она меня знает как никто. И потом, несмотря на то что жизнь в этом городишке, среди давно знакомых людей и стала мне невыносимой, другой взять неоткуда и хочешь не хочешь надо жить дальше. Не ляжешь же в гроб живая. И не сбежишь в иное место. Во-первых, и там, какой город ни выбери, не обойтись без сплетен, лицемерия и ханжества. Во-вторых, на переезд у меня нет ни средств, ни сил. В общем, Джосс теперь в курсе основных событий. И, представляете, страшно огорчилась. Стала винить во всем себя, даже поплакала. Точнее, ревели мы на пару. Просто смешно.

Сегодня воскресенье. Сходили с Пушиком погулять и сидим теперь грустные, как всю прошедшую неделю. Да-да, он тоже тоскует. Страшно тоскует по заботливому Грегори. В пятницу вечером ушастик целый день был настолько невесел, что я чуть не позвонила Грегори, подумав вдруг: скажу, это я только ради Пушика. Может, навестишь его? Я до того обрадовалась этой мысли, что уже схватила трубку, но тут представила, что буду выглядеть глупо, что Грегори снова решит, будто я проворачиваю какое-то дельце, и сердце упало, а желание звонить вмиг улетучилось.

Не следует его тревожить. Так и ему спокойнее, и мне. Довольно непоправимых ошибок. Впредь надо быть разумнее, предусмотрительнее. Пусть от недавней беды будет хоть малая польза…

Звонят в дверь. Я вздрагиваю. Кто это может быть? Родственники щадят мои чувства и непременно предупредили бы по телефону, если все-таки надумали бы нагрянуть. Джосс! Конечно, это она. Кто же еще? Неохотно встаю с кровати и плетусь к двери.

– Привет! – Вместе с Джосс в гостиную вплывает облако почти летней свежести. Во мне на миг воскресает, но тут же гаснет желание дышать полной грудью. – Все хандришь, страдалица?

– Зато ты, смотрю, полна задора и сил, – замечаю я с кривой улыбкой.

Джосс прижимает к груди руки, делает виноватое лицо, стоит так мгновение-другое и садится в бордовое кресло.

– Ну что же мне с тобой делать? – спрашивает она жалобным тоном. – Я бы и рада составить тебе компанию – тоже сесть тут с тобой и печалиться, печалиться, печалиться… Но я так не могу, понимаешь? Я не привыкла убивать на отрицательные эмоции море времени. Вспыхну, побушую, поплачу, а через час мне подавай веселье!

– Кому ты рассказываешь? – безучастно спрашиваю я.

– А, да. Ты прекрасно знаешь… – Замолкает. Явно чего-то ждет. И, готова поспорить, принесла некие новости. Слушать сплетни я не желаю, поэтому делаю вид, что не замечаю ее нетерпения.

– Может, угостишь кофе? – наконец спрашивает Джосс. – Послушай-ка… – Подозрительно щурится. – А ты вообще хоть что-нибудь ешь?

Пожимаю плечами. Если честно, у меня все эти дни нет аппетита. Пушик тоже кушает хуже, но его я кормлю чуть ли не через силу, а о себе чаще не думаю.

Джосс всматривается в мое лицо, решительно встает с кресла, подходит к холодильнику и распахивает дверцу.

– Ким, ты с ума сошла! У тебя шаром покати!

– Ну и что… – бормочу я.

Джосс без слов уходит и возвращается через полчаса с умным видом и пакетами в руках. Сама варит кофе, делает бутерброды, выкладывает на тарелку печенье и ставит все это передо мной на столик.

– Сейчас же поешь!

Слабо улыбаюсь.

– Какая ты заботливая.

– Да, представь себе! – восклицает Джосс, откусывая кусок бутерброда. – Могу быть и заботливой, не только подводить под монастырь.

Усмехаюсь. Беру печенье, без особого интереса верчу его в руках.

– Ешь, тебе говорят! – командует Джосс. – Не то испустишь дух прямо на моих глазах! Потом меня замучает расспросами полиция!

Повинуюсь. С едой как будто мало-помалу возвращаются силы, но по-прежнему ни до чего нет дела. О работе, на которую придется идти завтра, не хочется и вспоминать. Джосс уписывает два бутерброда и полтарелки печенья, запивает все это кофе и, довольная, откидывается на спинку кресла.

– Послушай, – говорит она загадочным тоном, – я ведь к тебе не просто так пришла.

– А чтобы напичкать меня хлебом и ветчиной? – спрашиваю я, без особого желания прожевав и проглотив очередной кусок бутерброда.

– Ну и для этого тоже. А главное… – она поднимает палец, – чтобы кое о чем сообщить.

– Если о том, что кто-то забеременел или развелся, умоляю, не надо. Мне все равно, – раздраженно машу рукой.

– Да нет! – Джосс крутит головой. – У меня две новости, касающиеся лично меня и в некоторой степени тебя.

Во мне загорается крошечный огонек надежды, но я тут же говорю себе, что с Грегори эти новости никак не могут быть связаны – он здесь ни с кем не общается. И надежда тотчас гаснет.

– Во-первых, – говорит Джосс, почему-то глядя на меня заискивающе, – мы снова помирились с Эриком. – Хлопает глазами.

Я в отчаянии бью по дивану кулаком. Стоило ли из-за этой легкомысленной девицы портить себе жизнь? Какого черта я приняла те ее слова всерьез?!

Впрочем… Если бы не она, я никогда в жизни настолько не почувствовала бы себя женщиной. Не познала бы, что значит любить. Продолжала бы влачить жалкое существование и не задумывалась бы ни о чем, что не касается лично меня. Получается, несмотря ни на что, можно Джосс даже поблагодарить. Хотя бы мысленно, чтобы она не решила, что ей все будет сходить с рук.

– Он приехал позавчера с кучей подарков… – с угодливым видом бормочет Джосс. – Для меня, Долли, даже для Элли и родителей. Что тут было говорить? – Пожимает плечами. – Нам даже не пришлось ничего выяснять, все взяло и склеилось само собой…

В сотый раз! – чуть не слетает с моих губ, но я молчу. Грегори уже не вернешь, злись не злись, а Джосс с Эриком имеют право жить, как им хочется.

– Сейчас он с Долли, – говорит она. – Дома, в смысле у него дома, у нас… О ее зрении заговорил сам, теперь операция, то есть деньги, его забота. – Она тяжело вздыхает. По-видимому, из-за того, что ей неудобно сидеть такой благополучной передо мной – отчаявшейся развалиной. – И няньке позвонил, – продолжает Джосс. – Той же самой. Вчера вечером с Долли сидела она. А мы вдвоем ездили к Стивену. Кстати… – ее лицо странно меняется, – это и есть моя вторая новость. Там был… гм… Грегори. Может, не стоит тебе говорить, но…

Я вся подбираюсь на диване. Кровь в жилах ускоряет ход, виски начинает покалывать. Даже не знаю, хочу я или не хочу о нем слышать… На миг замираю, закрываю глаза. Да, конечно хочу. Это единственное, что мне нужно и важно знать.

– Он там был? Значит, уже вернулся… Интересно – когда? Рассказывай же, – требовательно прошу Джосс.

Она смотрит на меня так, будто вдруг увидела на моем лице родинку, которую, хоть и знает меня с незапамятных времен, не замечала никогда прежде.

– Смотри-ка, как ты вдруг ожила… Неужели правда без памяти его любишь? Не ожидала от тебя, честное слово, никак не ожидала.

– Да рассказывай же!

Джосс облизывает губы, опускает глаза. Видимо, ничего утешительного поведать не может. Мне все равно. Лишь бы узнать о нем хоть что-нибудь.

– Рассказывать особенно нечего, – смущенно произносит Джосс. – Он был в точности такой, как всегда. Пришел примерно в то же время и ушел по обычному расписанию. Пил виски, ни на кого не обращал внимания. – Прищуривается, напрягая память. – Единственное… он как будто немного похудел. Чуть-чуть впали щеки. Но это, может, мне показалось. Из-за того, что у Стивена теперь другие светильники. И более тусклый свет. Гн… то есть Колб… Я хочу сказать, Грегори даже не читал газет, хоть и принес целую стопку. Наверное, бережет глаза. Или… может, все его мысли о другом?

О чем? – рвется из моей души безмолвный вопль. О том, как обманчива бывает наружность женщин? Или о том, сколь тяжко расставаться с мечтой?

Резко наклоняюсь вперед. Щеки горят, сердце колотится где-то у самой шеи.

– А еще что? Что-нибудь еще необычное заметила? Как он был одет, причесан?

Джосс морщит лоб.

– По-моему, как всегда. Я внимательно его разглядывала. Специально для тебя. Эрик вроде бы даже заревновал. – Улыбается. – Наверное, решил, что я положила на него глаз. А ведь этот… Грегори, если честно, хоть ты и говоришь, что он другой и все такое… и хоть наружность его в самом деле… вполне ничего… Он не в моем вкусе, ты уж не обижайся.

Мне плевать. Пусть хоть весь свет в голос скажет, что в такого нельзя влюбляться, я не послушаю. Для меня Грегори предел мечтаний, в нем все, чем только можно восхищаться. Джосс этого не понять.

– А он как будто и не заметил, что я его изучала, – говорит она. – За таким удобно наблюдать – хоть не чувствуешь за собой вины. – Кривит гримасу. – Я все смотрела на него и раздумывала: разве стоит по такому сходить с ума?

– Джосс! – кричу я, опаленная гневом.

Она поспешно вытягивает вперед руки, чтобы я не сердилась.

– Подожди, не кипятись! Я прекрасно понимаю, любовь зла… Но ведь он такой… нелюдимый, странный. Диковатый даже.

– Много ты понимаешь! – кричу я, отчетливо сознавая, что нам с Джосс больше не по пути. Да, вдумчивые и серьезные не в ее вкусе. Ее восхищают весельчаки типа Эрика, с которыми легко расстаешься и того легче вновь сходишься – и так без конца. Эрик умеет быть душой любой компании, всем приветливо улыбаться, а когда остается с Джосс один на один, отпускает в адрес каждого, с кем дружески беседовал, язвительные комментарии и издевательски передразнивает всех подряд. Джосс это умиляет. Она говорит, в нем пропал великий актер. Пусть упиваются своим чертовым лицемерием, если это им так по душе.

– Да нет же, Ким, ты не понимаешь, – бормочет Джосс, дергая меня за рукав. – Я ведь это так говорю, больше для того, чтобы тебе помочь. Думаешь, приятно видеть, как ты мучаешься?

Я ее почти не слышу. Мне на ум вдруг приходит мысль: надо было самой сходить к Стивену и взглянуть на Грегори. Уж я-то мгновенно определила бы, действительно ли он похудел и из-за света ли не читал газет. Пусть я плохо выгляжу, осунулась и бледная как смерть. И пусть он что угодно подумал бы обо мне…

Вцепляюсь мертвой хваткой в диванную ручку.

– Что с тобой, Ким? – испуганно спрашивает Джосс. – Ким, ты меня слышишь?

Я пойду туда в следующий раз, твердо решаю я. Только бы хватило терпения на целую неделю…

Думаете, я посчитала, что Грегори, едва вновь увидит меня, снова воспылает любовью и забудет обиду? Вовсе нет. Я прекрасно знаю, что характер у него на редкость сильный и что глупо рассчитывать даже на единственный взгляд. Для чего мне видеть его? Не знаю. Клянусь, я не знаю ответа, но чувствую, что непременно должна посмотреть на это прекрасное мудрое лицо хотя бы в последний раз. А после забуду дорогу в проклятый бар. И попытаюсь коренным образом изменить жизнь. Найду себе какое-нибудь увлечение, которое будет приносить пользу. Может, стану чаще видеться с родными. Но это все потом, а пока…

Пока я езжу на работу и жду не дождусь субботнего вечера. Наконец он приходит.

Я планировала поехать в бар одна, но около полудня, когда мы с Пушем гуляем на полянке, звонит Джосс.

– Алло? – без особого энтузиазма говорю я.

– Привет. Ну как ты?

На прошедшей неделе мы мало общались, и, мне кажется, Джосс думает, что знакомство с Грегори обернулось для меня не только несчастной любовью, но подобием болезни. Она ничего не понимает. Наверное, будь я на ее месте, так же недоумевала бы.

– Я почти в норме, – отвечаю я, следя глазами за Пушем. Он щиплет травку, но прекрасно сознает, что эта поляна жалкая подделка под лесные, и не очень-то радуется.

Джосс вздыхает.

– По голосу не скажешь. – Какое-то время молчит. – Послушай, сегодня ты тоже целый вечер просидишь дома? Или, может?…

С удовольствием солгала бы, но в баре нам все равно придется встретиться.

– Сегодня я еду к Стивену.

– Правда?! – счастливо кричит Джосс. – Ну так мы заедем за тобой. В десять. Будь готова!

Связь прерывается. Меня берет страшная тоска. Джосс и понятия не имеет, что у меня на уме. Тем более в душе. Такое чувство, что никто никогда больше не будет меня понимать.

Они приезжают в начале одиннадцатого. Джосс впархивает в мою гостиную, и мне в нос бьет аромат дорогих духов. На ней все новое: узкие брючки, блузка с глубоким вырезом. Останавливается в двух шагах от меня и крутится на месте, демонстрируя наряд. Эрик приостанавливается на пороге и смотрит на жену с гордостью.

– Видишь, как он меня любит? – с кокетством спрашивает Джосс.

Киваю, а самой тошно. Что в их понятии служит доказательством любви? Купленные за баснословные деньги шмотки?

– Тебе что, не нравится? – недоуменно спрашивает Джосс, не замечая одобрения в моем взгляде.

Качаю головой, стараясь казаться искренней, и делаюсь противна сама себе: на каждом шагу приходится врать.

– Конечно, нравится. Тебе очень идет.

Джосс, хоть и чувствует в моем голосе фальшь, расцветает довольной улыбкой.

– Правда? – Замечает, что я до сих пор в домашнем. – А ты чего? Скорее собирайся!

Эрик нетерпеливо смотрит на часы.

– Да-да, побыстрее.

Иду в спальню и, хоть по такому случаю заставила себя съездить в магазин и купить новый топ и кофточку, из странного внутреннего протеста достаю рубашку, в которой не раз бывала у Стивена, и надеваю ее с обычными черными брюками. Тоже не новыми. Что я пытаюсь доказать? Уже сама запуталась. Так запуталась, что, кажется, чем дальше идешь, тем меньше возможностей вернуться назад. Но к прежней жизни совсем не тянет.

Боже! Я точно схожу с ума. Прижимаю к щекам руки и пытаюсь хоть мгновение не думать ни о чем. Может, я заблуждаюсь, заблуждаюсь во всем? Может, зря осуждаю друзей и должна смотреть на их мелкие слабости сквозь пальцы? Наверное, надо подождать. Чуть поостынет чувство, и все вернется на круги своя. Во всяком случае, станет легче…

Выхожу из спальни, едва взглянув на себя в зеркало и пригладив волосы. У Джосс вытягивается лицо. Для нее это жизненно важно – не появляться в привычном обществе в одной и той же одежде более трех раз. Отчасти я с ней согласна. Непременно нужно печься о своей наружности. И уметь подать себя, чтобы вызывать в мужчинах восхищение. На то мы и созданы женщинами. Но главное, чтобы забота о внешности не стала важнее духовного. Очень важно сохранять гармонию, в противном случае пустой взгляд перечеркнет прелесть подкрашенных глаз.

– Слушай, если хочешь, можем заехать ко мне и выберешь что-нибудь из моего гардероба? – услужливо предлагает Джосс, наверное чувствуя себя в эту минуту благодетельницей. – Эрик, конечно, будет ворчать: теряем, мол, столько времени! – Подскакивает к нему и с льстивой улыбочкой кладет ему на плечо темноволосую голову. – Но мы постараемся быстренько, ладно?

Мне вдруг представляется, что через несколько минут я снова увижу Грегори, и меня захлестывает волна возбуждения. Потом пусть все хоть сгорит.

– Поехали! – говорю я, хватая ключи и сумку.

Джосс хлопает в ладоши.

– Отлично! Все мои вещи теперь снова у Эрика…

– У нас, – многозначительно вставляет он.

– То есть у нас, – игриво хихикнув, поправляется Джосс. – Там и украшения. Может, тоже что-нибудь подберешь.

Увлеченная совсем иными мыслями, я воспроизвожу ее слова, и до меня только теперь доходит их смысл. Сдвигаю брови, качаю головой.

– Нет-нет. Я говорю: поехали к Стивену. Скорее!

Джосс и Эрик изумленно переглядываются.

– Ну как хочешь. Мое дело предложить…

Я сажусь в их машину, жалея, что у меня нет крыльев и что нельзя долететь до бара тотчас же, чтобы скорее ушло проклятое напряжение, в котором я маюсь все последнее время. Эрик, как мне кажется, чересчур долго возится с зажиганием, звонкий голос Джосс, разглагольствующей о том, что им пора подумать о новой машине и о другой мебели в гостиной, начинает выводить из себя.

Отворачиваюсь к окну, закрываю глаза и отчетливо вижу лицо Грегори. В ушах его голос, а вокруг поют лесные птицы и журчит ручей. Складываю руки перед грудью и замираю в бессловесной молитве. Чего я жду от этого вечера? О чем прошу Бога? Все же надеюсь на какое-то чудо? Нет же, нет! Или… Не знаю…

Наконец машина останавливается. Я тотчас выхожу и, почти не слыша Джосс, которая просит минутку подождать, иду в бар. Народу уже полно. Погода стоит чудесная, поэтому дома этим субботним вечером не сидится никому. Протискиваюсь к стойке, покупаю коктейль и проталкиваюсь к тому столику, откуда можно видеть Грегори, даже если не смотреть прямо на него. Столик этот большой, на целую компанию, и за ним ребята, что в старших классах учились в той же школе, что и я, только несколькими годами позднее. Выпивают и что-то бурно обсуждают. На мое счастье одно местечко свободно.

– Я присяду, ребята?

Парни добродушно кивают.

– Конечно!

И, слава богу, продолжают разговор, обо мне тут же забывают. Я некоторое время сижу потупившись. Смотрю в бокал, из которого не делаю ни глотка. Но присутствие Грегори чувствую с той минуты, как вошла в зал. Ощущать, что он рядом, сладостно и мучительно. Кажется, перед тобой часть самой тебя, которую ты по небрежности потеряла и вот наконец нашла. Подойти к ней нельзя, ибо связи разорваны, и она больше не твоя, но то место, откуда часть оторвалась, саднит и кровоточит.

Собираюсь с духом, медленно поднимаю голову и смотрю перед собой, но все внимание приковывает к себе Грегори – я вижу его боковым зрением. Сердце начинает ныть, нытье перерастает в истошные стоны. Да, он похудел. И ужасно задумчив. Щетина как будто отросла чуть больше обыкновенного, взгляд такой же темный, как при нашем прощании… Как я умудряюсь все это рассмотреть? Сложно объяснить. Мне кажется, у меня вдруг всюду прорезались глаза.

Грегори на меня не смотрит, но знает, что я здесь, сижу напротив. Я это чувствую. Хочется подскочить к нему, обхватить его лицо руками и повернуть к себе, чтобы он видел меня одну, но от неумолимого взгляда темных глаз веет стужей и нет ни малейшей надежды…

11

– Пошли танцевать! – Джосс выныривает из толпы и трясет меня за плечо.

– Не хочу, – говорю я, глядя в бокал.

– Как так? Тебя ведь хлебом не корми – дай поплясать! – Ее тон подозрительно настойчивый. Представляю себе, что думает о нас Грегори, и на душе делается вдвое более гадко. Удивительно. А я-то думала, хуже просто не бывает.

– Джосс, танцуйте без меня, – как можно более твердо отвечаю я.

Подруга наклоняется ко мне и произносит громким шепотом прямо мне в ухо:

– Послушай, он же тебя в упор не видит! Хоть бы разок взглянул – нет!

– Я тоже на него не смотрю. – Надо было прямо заявить Джосс, что в нашей дружбе больше нет смысла. Тогда бы она надулась и не трогала меня.

– Не смотришь, но специально села за этот стол, чтобы видеть его, – не унимается она. – Это унизительно, нелепо. Разве ты не понимаешь?

– Это ты ничего не понимаешь, Джосс! – резковато восклицаю я. – В этой истории виновата одна я, так что немного унижения лишь пойдет мне на пользу!

– Подумаешь, виновата! – Джосс цокает языком. – Люди великодушные виноватых прощают, а этот хоть бы бровью повел. Какое там! Мы гордые, обиженные, ненавидим весь свет! Как всегда!

– Прекрати! – Я хлопаю по столу ладонью.

– Это ты прекрати. Больно на тебя смотреть. – Хватает меня за руку и тянет ее вверх. – Пошли, говорю!

– Да отстань ты от меня! – Я вырываю руку, чувствуя, что еще немного – и я выскажу все, что о ней думаю.

– Послушай, я твоя подруга и переживаю за тебя, – неожиданно ласковым голосом бормочет она мне на ухо. – Хочу, чтобы ты наконец ожила!

– Я не веселиться сюда пришла, – отвечаю я, отчаянно придумывая, как бы от нее отделаться.

– А для чего же? Только для того, чтобы показаться ему? Да ты взгляни на него повнимательнее! Каким благородным твой Грегори бы тебе ни казался, он плевать на всех хотел. Ты перед ним хоть из кожи вылези, не заметит, даже глаз в твою сторону не скосит!

– Да как ты можешь так рассуждать, ведь ты же ничего не знаешь! – вспыхиваю я. Хорошо, что громко играет музыка и кругом галдят и Грегори наверняка не слышит наших слов. Понимает ли по выражению лиц, о чем мы спорим, замечает ли это и есть ли ему до нас хоть малейшее дело, не имею понятия. Надеюсь, что есть…

– А хочешь, я сейчас подойду к нему и скажу, что это я тебя толкнула на такую подлость, что ты здесь, по сути, ни при чем? – с отчаянной решимостью спрашивает Джосс, и мне приходит в голову, что она вовсе не так плоха, как мне вдруг представилось.

– Нет, не вздумай! – Я вскидываю руки.

– А что? Тогда он, может быть, пожалеет, что так тебя отставил? – Она уже делает шаг в сторону, но я удерживаю ее, хватая за край блузки.

– Тогда, так и знай, я…

Внезапно к привычному барному шуму прибавляется новый и лица всех посетителей, за исключением Грегори, поворачиваются в сторону входа.

– Здорово, кретины! – икая ревет явившийся Рик Оуэн.

Вечный хулиган, любитель выпить, теперь он прикладывается к бутылке и буйствует почти без продыха – чуть больше месяца назад застал свою подружку в объятиях другого, своего приятеля. Приятель попал в больницу с переломанными ребрами, Кларе пришлось на время уехать куда-то в Новую Англию, к родственникам, чтобы Рик не покалечил и ее, а он топит и топит свое горе в выпивке.

К нам торопливо пробирается Эрик.

– Может, пойдем отсюда, а, девочки? От греха подальше. Рик пьян вдрызг, наверняка устроит представление.

– Да-да, идите, – говорю я, надеясь хоть теперь отделаться от заботы Джосс.

– А ты? – спрашивает она таким голосом, по которому я сразу понимаю: без меня ее не увести никакими силами.

– Я еще посижу, допью коктейль, – киваю на бокал.

– Да ты же и глоточка не сделала! Потому что не хочешь пить! – заявляет Джосс, демонстративно садясь на стул парнишки, который встал и пошел куда-то в дальний конец зала. – Если ты остаешься, то и я остаюсь!

Глубоко вздыхаю и ничего не отвечаю, но и не двигаюсь с места. Эрик, явно нервничая, становится позади Джосс, опирается руками на спинку ее стула и наблюдает за Риком, который так и выискивает, к кому бы прицепиться.

Поворачиваю голову и смотрю прямо на Грегори. Он сидит спокойно, но видно, что более обычного напряжен и насторожен. Боится? – мелькает в моей голове. Неужели за себя? Или за… Усмехаюсь. Нет же, меня он больше не знает. Теперь я для него пустое место. Да и с чего Рику приставать ко мне?

Рик проходит на танцпол и начинает плясать, так размахивая руками и ногами, что остальные танцующие торопливо расходятся кто куда. Рик безудержно гогочет и надрывно кричит:

– Джейн, принеси-ка рому!

– Может, тебе уже хватит? – боязливо спрашивает официантка Джейн.

– Тащи, кому говорят! – громыхает Рик. – Двойную порцию! А я пока выберу местечко поуютнее. – Поворачивается к столикам и пошатываясь обводит их взглядом налитых кровью стеклянных глаз. – О! – Он вскидывает руку с поднятым пальцем. – Присяду-ка я вот с этим. Надеюсь, взржений не будет? – Идет нетвердыми шагами к столику Грегори и плюхается на свободный стул напротив.

Присутствующие наблюдают за представлением с все большим интересом, а у меня сердце готово выскочить наружу. От волнения и сводящего с ума страха вспотели ладони, даже лоб повлажнел. Не давая себе в том отчет, упираюсь в стол руками. Джосс, заметив это, крепко хватает меня за запястье и шепчет в ухо:

– Даже не думай!

Грегори скрещивает на груди руки и с невозмутимым видом смотрит на непрошеного гостя, но так, будто видит сквозь него. Столик этот маленький, всего на двоих, поэтому никто никогда не подсаживается к нему – сюда приходят в основном компаниями или парами.

Джейн приносит бокал и ставит его перед Риком. Тот хватает ее за бедра, притягивает к себе и не то целует, не то кусает куда-то в бок. Грегори подается вперед, но Джейн, визжа, уже высвободилась. Им такое обращение не в новинку – девочкам, что соглашаются на подобную работу. Джейн у Стивена года три – и с чем только она не сталкивалась! И умеет постоять за себя так, чтобы и самой остаться целой и избежать скандала.

Рик берет стакан и выпивает одним махом чуть ли не половину. Я не свожу с них глаз и молюсь про себя, чтобы обошлось без драки. Мое сердце, кажется, не у меня в груди, а там – бьется между этими двумя, но бессильно что-либо изменить.

Рик хватает газету, что лежит возле Грегори.

– Почитываем? Чрсчур умные, да?

– Положи на место, – отвечает Грегори, и оттого, насколько жестко, бесстрашно и твердо звучит его голос, я в изумлении приоткрываю рот.

Нет, он определенно не боится. Во всяком случае, за собственную шкуру. Если придется защищаться кулаками, наверняка вступит в бой, не колеблясь ни секунды, не устрашится ни гигантского роста, ни исполинских плеч, ни хмельной удали противника. Безумие, но в эти самые мгновения я чувствую, что влюбляюсь в своего Грегори еще сильнее. И совсем пропадаю…

Несколько мгновений Рик смотрит на него с тупым выражением на физиономии. Потом снова громко икает и наклоняет голову вперед.

– Чего-чего?

– Положи на место, – так же твердо велит Грегори.

– Ты это мне? – Пьяное лицо Рика кривится в притворном удивлении.

– Да, тебе, – испепеляя его взглядом, отвечает Грегори.

Я смотрю на вход, у которого почему-то нет охранника Боба. Вообще-то в этом баре, хоть и посетителей всегда битком, довольно спокойно. Не помню, чтобы кто-нибудь здесь дрался или громко скандалил. Рик сюда заглядывает редко, а в таком состоянии явился впервые. Наверное, поэтому Боб позволяет себе время от времени отлучаться с поста – уходит за угол и там обнимается со своей девчонкой, Мелани.

Чуть привстаю, намереваясь вмешаться.

– Я, пожалуй, подойду и переключу на себя его внимание, – бормочу я Джосс. – Со мной-то Рик драться и не подумает.

– С ума сошла?! – Эрик резко дергает меня за руку, усаживая на место. – Вообще не понимаю, какого черта мы тут торчим! Поехали, говорю, пока целы!

– Правда, Ким! – громко шепчет Джосс. – Лучше уж перестраховаться.

– Перестраховаться! – Эрик нервно усмехается. – Да этот тип сейчас станет крушить все вокруг, а мы в двух шагах. Не перестраховаться это называется, а ноги унести. Сию минуту идемте!

– Я никуда не пойду! – отрезаю я, пытаясь убедить себя, что Эрик от трусости так говорит и что никто ничего не станет крушить.

– Так я не понял, это ты мне?! – орет Рик, поднимая газету и собравшись разорвать ее пополам перед носом у Грегори.

– Тебе-тебе, – с убийственным спокойствием говорит тот, выхватывая газету из ручищ хулигана.

– А это ты видел?!

Замечаю, что Рик резко опускает руку и засовывает ее в карман… Мозг пронзает убийственная догадка.

Что происходит дальше, описать сложно. Я не имею представления, какой механизм срабатывает в моей голове, какая неведомая сила приказывает мне сорваться с места. Кто просчитывает за меня, как быстро нужно подскочить, отодвинуть стол и встать именно так, чтобы к секунде, когда мерзавец наставит на противника дуло пистолета, перед ним был бы не Грегори, а я?

Вмиг стихает музыка, говор, позвякивание стаканов у стойки. По залу прокатывается вздох ужаса – и все замирает. Рик смотрит на меня своими налитыми кровью глазами и не может понять, откуда я взялась. Худенькая женщина, весьма невысокого роста. Все происходит за доли секунды, но замешательства достаточно, чтобы стоявшие вокруг парни успели подскочить и выбить оружие из лапы бандита. Откуда ни возьмись, появляется и Боб, Рику заламывают руки и уводят его прочь.

Я только теперь начинаю понимать, что, собственно, случилось. Грегори берет меня сзади за плечи, но я, ощущая приступ тошноты и удушья, вырываюсь и бегу к выходу. Воздух… Мне нужен глоток свежего воздуха и поскорее уйти отсюда подальше, чтобы не видеть ничего и никого.

– Ким! – пронзительно кричит мне вслед Джосс. – Ты сумасшедшая, Ким! Постой!

Не обращая на нее внимания, я у самой двери ловко огибаю группу парней, выставляющих Рика, и выскальзываю наружу.

Останавливаюсь у скамейки, на которой осенью мы беседовали с Грегори, и чувствую, что двигаться дальше не остается сил. Ноги внезапно настолько слабеют, что я опускаюсь на колени и утыкаюсь лбом в деревянные скамеечные рейки.

– Кимберли! – звучит сзади любимый голос, исполненный предельно накаленных смешанных чувств.

Мне кажется, он доносится из такой дали, куда не доберешься ни поездом, ни самолетом. Из светлого прошлого.

– Кимберли!

Грегори подскакивает ко мне, садится рядом, прижимает меня к себе и начинает целовать – в щеку, в висок, в нос.

– Глупая, что же ты наделала? Ты хоть понимаешь?… Хоть представляешь себе? Девочка моя, да как же ты так?

Со мной творится что-то странное. К горлу подкатывает огромный ком, но я не понимаю, плакать хочу или смеяться. И разражаюсь истерическим хохотом, а из глаз текут слезы. Как глупо. Стараюсь успокоиться, но не могу.

– Поплачь-поплачь… – бормочет Грегори, гладя меня по голове. – И посмейся… Это нервное, от потрясения. Сейчас будет легче. Как же ты так? Зачем?

Замолкаю так же внезапно, как расхохоталась. И замираю у него на груди. Хорошо, что теперь не ноябрь и не подхватишь воспаления легких, даже если сидеть на земле долго-предолго. На дворе начало лета – живи и радуйся.

Грегори все гладит и гладит меня по голове. Точно так же, как папа, когда однажды я, восьмилетняя, заигравшись, вылетела на дорогу перед домом и меня чуть не сбила машина.

– Кимберли… – шепчет Грегори так, будто хочет сказать совсем другое и очень много чего, но то ли пока не находит нужных слов, то ли слишком взбудоражен, поэтому и выражает ощущения лишь тоном. – Кимберли…

Не знаю, сколько проходит времени. Мне до невозможности хорошо на его груди и никуда не надо спешить – хочется сидеть и сидеть возле этой скамейки. Хоть до самого утра. Вокруг тишина, только посвистывают птицы на деревьях. Куда все подевались? До сих пор сидят в баре, снимают стресс спиртным? Или потихоньку разбрелись по домам, чтобы не мешать нам? Впрочем, кому до нас есть дело? Никто ничего не понял. Откуда им знать…

– Он мог ранить тебя, Кимберли, – говорит куда-то мне в макушку Грегори, и я чувствую, что ему больно и тяжело произносить эти слова. – Хуже того – убить.

Вздыхаю. Наверное, если бы Рик выстрелил, я не успела бы сообразить, что сделала. По-видимому, решилась на отчаянный поступок не я сама, а то огромное беспредельное и непостижимое чувство, что родилось во время каникул на ферме Сэмюеля. Да-да, именно оно. То чувство, от которого жизнь потекла по иным законам, и захотелось очиститься от всякой скверны, замолить былые грехи и научиться ценить и видеть лишь главное. Я мечтала спастись от него. И вот благодаря ему спасла Грегори. Своего любимого. Единственного в жизни любимого… На душе делается так хорошо, что губы растягиваются в улыбке.

– Улыбаешься, – бормочет Грегори, наклоняя голову. – Чему же тут радоваться, глупенькая?

– Мы оба живы, – говорю я. – Разве это не повод для радости?

Грегори крепче прижимает меня к себе и снова осыпает поцелуями, от которых хочется закрыть глаза и взлететь на небо. Конечно, вместе с ним.

– Если бы тебя не стало, не жил бы и я, – горячо шепчет Грегори, и я узнаю в его голосе шепот страстного любовника из лучшей в моей жизни ночи. Голова идет кругом. Неужели все вокруг явь? – Честное слово, Кимберли…

Поднимаю голову, и наши взгляды встречаются. В глазах Грегори столько всего – и горечь, и счастье, и облегчение, – что хочется читать их, как книгу, чтобы узнать про него все-все.

– Не жил бы? – Я стараюсь говорить несерьезно, но голос слегка дрожит. – Это как? Бросился бы с моста?

Он печально усмехается.

– Нет, конечно. Руки на себя накладывать определенно не стал бы… – Прищуривается и погружается в непродолжительное раздумье. – Даже не знаю… Нет желания представлять, что было бы. – Зажмуривается, энергично качает головой, будто стараясь отделаться от еще столь свежих впечатлений. – Если в двух словах: я жил бы, но чувствовал бы себя так, будто умерла душа. Она и так почти…

Вспоминаю, что смертельно обидела его, и к щекам приливает краска стыда. Чем закончится эта беседа? Как мне жить дальше после всего, что случилось?

Грегори долго молчит, но я угадываю по его дыханию, что он хочет о чем-то спросить, но не решается. Поднимаю глаза и смотрю на него вопросительным взглядом.

– Послушай, – с несвойственной ему нерешительностью начинает он, берясь за пуговку на моей рубашке и начиная ее крутить, будто штуковины интереснее ему в жизни не попадало в руки.

Что его так тревожит? Боится, что я отвечу на его вопрос не так, как ему хотелось бы?

– Помнишь, перед тем чертовым разговором… Там, на ферме… – Он пытливо заглядывает мне в глаза.

Я снова краснею сильнее прежнего, но тихо спрашиваю:

– Что?

– Ты сказала, что думала, будто относишься к людям, которым не дано любить, – тихо, не сводя с меня темных от волнения глаз, произносит Грегори. – Думала до того, как мы поехали к Сэмюелю… Я правильно тебя понял?

Потупляюсь. Говорить о чувствах после всех потрясений непросто и вместе с тем на удивление легко.

– Ты понял меня правильно, – со спокойствием, какого сама от себя не ожидала, отвечаю я.

– А потом все совершенно изменилось? Так? – Взгляд Грегори до того горяч, что опаляет мне щеки.

– Так, – говорю я, глядя на ту свою пуговку, которую он только что крутил.

– Стало быть…

– Да, – говорю я, хоть вопрос, по сути, не задан.

– Кимберли!.. – Грегори сжимает меня в объятиях так крепко, что я едва не задыхаюсь.

Но мне не страшно. Честное слово! Я и умереть готова от порыва его любви. Не верите? Думаете, я несу чушь? Значит, наверное, никогда не любили, как люблю его я.

Сидим, обняв друг друга, неопределенно долго. Наконец осмеливаюсь взглянуть ему в глаза.

– А ты?… – Мой голос обрывается – опять мучает совесть.

– Что? – с улыбкой спрашивает Грегори.

Как же я соскучилась по его улыбкам!

– Ты веришь мне? Ну… веришь в то, что то мое признание правда?

Лицо Грегори делается серьезным.

– Верю ли я тебе? После того как ты спасла мне жизнь?

Смущенно улыбаюсь.

– Если бы чувства не было, ты наверняка и не подумала бы…

Порывисто обхватываю руками его шею, и мы продолжительно жадно целуемся. Как я жила без этих поцелуев? Жизнь ли это была? Или ее ничтожное подобие? Наверное, половина моей души тоже умирала. А теперь – о чудо! – воскресла. Дай бог, навсегда!

Отстраняюсь и рассматриваю лицо Грегори. Наглядеться на эти глаза, даже морщинки у внешних углов, уверена, не получится никогда. Провожу пальцем по белеющему шраму.

– Все хотела спросить, откуда это у тебя?

Улыбается.

– Почему же до сих пор не спросила?

– Не успела.

Машет рукой.

– Да глупости. Джаспер как-то по молодости ввязался в драку, пришлось бежать ему на выручку. Пустяковая история. Не стоит об этом.

Где-то совсем рядом заливается соловей. У меня замирает сердце. Вот оно, оказывается, какое – настоящее счастье. Приходит, когда его уже не ждешь, проверив на прочность угрозой гибели…

– По тебе Пуш ужасно соскучился, – говорю я, гоня прочь мысли о смерти и безысходности.

– А по тебе Сэмюель, – отвечает Грегори, становясь совсем таким, каким он был там, в окружении лесов. – Так опечалился, что ты уехала, даже кухню забросил.

– Правда? – спрашиваю я, чувствуя, что тоже рада буду увидеть добряка Сэмюеля. В голову вдруг приходит жуткая мысль, и я прижимаю руку к губам.

– В чем дело? – спрашивает Грегори.

– А ты не рассказал ему? – спрашиваю я, глядя на него широко раскрытыми глазами. Грегори я доказала силу своих чувств почти подвигом – случайно, конечно, – по воле самой судьбы. А как оправдаться перед Сэмюелем?

Грегори треплет меня по щеке, как видно ничуть не сердясь при воспоминании о моей подлости.

– Да что ты! Конечно, ничего я ему не рассказал. – В его глазах загораются задорные искорки. – А может, махнем к нему на ферму? Прямо сейчас? Старик умрет от радости!

Меня обдает волной немыслимого счастья. Вернуться туда, где я потеряла голову! Но от безумной затеи приходится отказаться.

– А как же Пуш? – растерянно бормочу я. Мне на лицо падает первая капля теплого дождя. Как здорово! – колокольчиком звенит в голове. Дождь смоет остатки недопонимания и минувших бед. И начнется совсем другая история.

Грегори заботливо стирает каплю с моей щеки, но на нее тут же падает вторая, третья, четвертая…

– Верно, Пуша бросать нельзя. Придется ждать до завтра.

– А теперь пойдем к нему, к Пушику, – вдруг предлагаю я, представляя, что лягу в собственную постель вместе с Грегори, и еще не совсем веря, что такое возможно.

– Отличная мысль!

Он рывком поднимается на ноги, помогает встать мне, и мы бежим сквозь ночь и ласковый дождь в радужное будущее, крепко взявшись за руки, даже не вспомнив об оставшейся на стоянке машине.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Реклама на сайте