«Аромат рябины»

Ольга Лазорева Аромат рябины

ИГРА

«…Моя душа пуста. Это какой-то безграничный вакуум, в котором можно пропасть. Пропасть и… упасть… в пропасть».

Данила криво усмехнулся и откинул со лба длинную темную челку. Его серые глаза, обычно жесткие и холодные, смотрели на море, на садящееся красное солнце с несвойственным им выражением легкой грусти.

На берегу было пустынно. Прохладный осенний ветер дул мягко, но безостановочно.

«Что дальше?» — подумал Данила и вновь усмехнулся.

Нагнувшись, он сгреб в горсть холодную влажную гальку. И стал медленно перебирать гладкие камушки, с удовольствием ощущая их отполированную поверхность. Потом размахнулся и забросил гальку в море.

Данила пошел неторопливо вдоль кромки воды, не отрывая глаз от полыхающего горизонта.

«Дальше? А зачем? Я знаю лишь одно: сейчас, сию минуту я — пуст. Так пуст, словно не существую».

Он остановился и закрыл глаза, глубоко вдыхая сырой воздух.

«Почему это происходит со мной? Не знаю. Но меня больше никто и ничто не волнует и не интересует. Кто я? Что я? Пустота. И эта пустота ходит, двигает руками, пытается рассуждать».

Данила вздохнул и почувствовал легкость во всем теле, словно остаток его существа начал неотвратимо растворяться в вакууме. И это почти обморочное ощущение медленного исчезновения доставляло ему тонкое наслаждение.

— Привет! — вдруг услышал он и открыл глаза с недовольной гримасой.

Прямо перед ним стояла девушка в голубом ситцевом сарафане и, сунув палец в пухлый маленький рот, смотрела немного исподлобья с наигранно капризным выражением больших ярко-синих глаз. Венок из помятых, таких же ярких, как глаза девушки, васильков сползал ей на правое ухо, чудом удерживаясь на рыжих кудрявых волосах, которые нещадно трепал ветер. Пряди то и дело падали ей на лицо, почти закрывая его, но девушка откидывала их в сторону и вновь смотрела на Данилу. На вид ей было явно за двадцать, но она строила из себя подростка. Веснушки, гладкая розовая кожа, пухлые, как у ребенка, губы, отсутствие косметики могли бы ввести в заблуждение, но глаза выдавали ее настоящий возраст. Девушка переминалась с ноги на ногу, ее босые маленькие ступни оставляли вмятины на сыром песке.

— Убери палец изо рта, тебе это не идет, — хмуро сказал Данила. Потом нехотя спросил: — Ты кто?

Ему почему-то захотелось снять с себя шерстяной свитер и закутать в него девушку.

— Весна, — ответила она нежным чистым голоском и вынула палец изо рта, опустив руку.

Ее нижняя губа была влажной, и Данила, не отрываясь, смотрел на нее. Во рту у него пересохло. Он откашлялся и сказал:

— Кончай придуриваться! Как тебя зовут на самом деле?

— Весна, — певуче повторила девушка.

Ее губы дрогнули, и она, закинув голову, звонко расхохоталась, обнажая мелкие белые зубы. Васильковый венок соскользнул с ее головы и упал на песок. Девушка перестала смеяться и шагнула к Даниле. Затем мягко положила руки ему на плечи и глубоко заглянула в глаза. Он мгновенно погрузился в чистую синеву ее взгляда и почувствовал в осеннем ветре сырую свежесть мартовского дня и теплое прикосновение солнечных лучей. Данила даже услышал оглушительное и многоголосое чириканье воробьев, какое можно услышать только ослепительным весенним утром. И это ощущение просыпающейся природы и очередного возрождения, все того же, повторяющегося из года в год, начало заполнять маленькую часть безмерного вакуума его души неясной радостью. Оно стало быстро разрастаться, словно сильные зеленые побеги потянулись в разные стороны и, заплетая, оживили пустоту. Данила отдался во власть этого неожиданного захвата его мира и мгновенно почувствовал прилив энергии.

Естественным движением было обнять девушку и прижать к себе. Закрыв глаза, Данила нашел ее мягкие губы своим нетерпеливым пересохшим ртом и начал не отрываясь целовать. Он ощутил, как уходит легкость и приходит желание, и все его тело наливается тяжестью. Данила перестал чувствовать свежесть весеннего ветра, и гнетущая печаль вошла в его сердце.

— Нет! — вскрикнул он и оттолкнул девушку. Его потухший взгляд остановился на ее зарозовевшем лице.

Он больше не замечал синих прозрачных глаз, а только влажные приоткрытые губы.

— Нет, — зло повторил он и добавил с еле сдерживаемым раздражением: — Проваливай!

Данила закрыл глаза и опустился на сырой песок, обхватив голову руками. Он почувствовал, как его душа сжимается и, сделав усилие, освобождается от остатка только что испытанных эмоций. И вновь становится пустой. Данила с наслаждением погрузился в эту пустоту и замер, словно в невесомости. Темнота и тишина окружили его. Он подождал немного, но ничего не происходило. Открыл глаза и понял, что по-прежнему в темноте и к тому же не ощущает своего тела.

«Я умер? — возникло в сознании, и страх сжал душу. — Почему так темно?»

Данила почувствовал себя маленьким мальчиком, которого наказали и оставили одного ночью в запертой комнате. И этот пришедший из памяти ужас перед темнотой и одиночеством мгновенно довел его почти до безумия.

— Не хочу! Нет! Выпустите меня отсюда! — закричал он, как в детстве, и брызнули слезы отчаяния.

— Тихо, тихо, сынок, успокойся, — раздался голос, и Данила замер, вспоминая этот забытый тембр, эту интонацию и тут же узнавая.

Он вытер глаза и начал различать в окружающем мраке неясное пятно. Это было лицо давно умершего отца.

— Папа? — тихо спросил он.

И потянулся всем существом к этому неясному видению. Страх медленно уходил из сжатой души.

— Папа, — повторил он.

И любовь, которую он всегда испытывал к отцу, любовь сильная, немного болезненная из-за того, что отец не жил в семье, а лишь изредка появлялся в его жизни, вновь затопила его душу с прежней силой и болью.

— Папа, — сказал он и расплакался, как в детстве, — я так скучаю по тебе! Я все-все помню, все твои слова, твой голос, твой запах. Я все еще люблю тебя и не перестану любить никогда.

— Я знаю, сынок. Успокойся. Сейчас ты понимаешь, что не нужно бояться смерти. Ты — жив, а я — умер. Но что изменилось между нами? Ведь и твоя и моя любовь остались. Не так ли?

— Да, — ответил Данила, счастливо улыбаясь.

И тут же почувствовал, как большая мягкая ладонь легла ему на лоб. Он легко вздохнул, успокаиваясь, и мгновенно провалился в сон.

Данила проснулся от мимолетного щекочущего прикосновения к своей щеке чего-то маленького и мягкого. Открыв глаза, он увидел стройные коричневые стволы молодых сосен, убегающие вверх, в голубой купол неба, и порхающий силуэт бабочки, удаляющийся от его лица. Солнечные лучи пронизывали лес искрящимися нитями. Смолистый, разогретый летним жаром аромат сосен пропитывал воздух, смешиваясь с запахом цветов, ягод и трав. Данила с наслаждением глубоко вдохнул и улыбнулся. Под лопатками он почувствовал упругий ковер мха и улегся удобнее, полностью расслабившись. Он машинально перебирал пальцами мягкие травинки, бездумно глядя в небо. Почувствовав под правой ладонью влажные шарики ягод, нащупал стебельки и вырвал кустик с крупными спелыми ягодами земляники. Какое-то время он любовался их совершенной формой, бархатной красной поверхностью с крошечными желтоватыми шариками семян, вдыхал сладкий запах. Потом сунул ягоду в рот, раздавил языком ароматную прохладную мякоть, ощутив спокойное, чисто животное удовольствие.

«Будто причастился», — почему-то подумал Данила и вытер губы тыльной стороной ладони.

Он снова устремил взгляд в небо и почувствовал, как душа словно тает и начинает раскрываться навстречу потоку солнечного света. Он не стал препятствовать этому и полностью отдался ощущениям. И вот душа его распахнулась и впустила мощный животворный поток энергии, который мгновенно заполнил ее до краев.

— Как хорошо! — воскликнул Данила и даже зажмурился от удовольствия. — И как просто! Нужно лишь почувствовать себя частичкой и этой земли, и этого неба, и даже травы и пропускать через себя потоки энергии, которые все пронизывают и все скрепляют. Я — часть природы и ничего больше! Какое наслаждение слиться со всем этим!

Данила окинул взглядом сосны, зеленые иголки хвои, просвечивающую между ними яркую голубизну неба. Он вскочил полный сил и, весело посвистывая, пошел быстрой упругой походкой между деревьями, сам не зная куда, оставляя за спиной свежесть зелени, сухой жар лета и поблескивающие золотом нити паутины.

Неожиданно Данила очутился в сгоревшем лесу. Он шел на закат. Ноги при каждом шаге мягко утопали в золе. Вокруг торчали черные обгоревшие остовы стволов деревьев, небо было багровым от света садящегося солнца. Серовато-черная смесь пепла и сажи под ногами, угольно-черные стволы на фоне кровавого темно-красного неба и огромный раскаленный полукруг садящегося солнца привели Данилу в неописуемый ужас. И он, сам не понимая зачем, побежал изо всех сил к садящемуся светилу. Он ощущал сумасшедший стук сердца, кровь билась в висках, в носу стоял запах гари, и Данила начал задыхаться. Он выскочил на край обрыва и, не удержавшись, полетел почему-то не вниз, а на солнце, полетел неудержимо, как мотылек на огонь. Данила ощутил ни с чем не сравнимый и никогда ранее не испытанный восторг, его душа разрывалась от счастья, и яркие жгучие искры экстаза ослепили и обожгли все его существо. Он уже ничего не боялся, ничего не понимал, какие-то невероятные фантастические картины проносились в его мозгу, и он мог по своему желанию задержать их и даже внедриться внутрь. Но на самом пике эйфории, когда его перенасыщенная душа готова была разорваться, Данила почувствовал, как тяжелая ладонь надавила на голову, и от этого прикосновения он стремительно полетел вниз.

Данила очнулся в каком-то неизвестном ему месте. С трудом разлепив глаза, он понял, что лежит на полу подвала среди распростертых тел. Пластиковые бока шприцов матово поблескивали на темном полу. Тяжелый запах застоявшихся испражнений и выделений ударил ему в ноздри. Он услышал бормотание, стоны вперемежку с бессвязными выкриками и истеричным смехом. Он вдруг почувствовал, что лежит в луже мочи. Данила хотел встать, но все тело было налито такой невероятной тяжестью, что казалось, он слышит, как трещат его кости. Ему чудилось, что он навечно прикован к этому месту. И от отвращения, слабости и жалости к самому себе его начало тошнить и захотелось только одного — не быть. Он поднял руку к лицу и увидел свою синюю кожу с дорожками от уколов.

— Зачем я?! Не хочу больше! Не хочу! — закричал Данила и потерял сознание.

Шелковые простыни приятно холодили обнаженное, разморенное со сна тело. Данила сладко потянулся и открыл глаза. В спальне царил приятный полумрак. Кондиционированный воздух вливался в легкие чистой прохладой. Данила потянулся еще раз и сел на постели, опустив ноги на пол. Под босыми ступнями он с удовольствием ощутил мягкий ворс пушистого ковра. На низком стеклянном столике возле кровати стояло китайское фарфоровое блюдо, доверху заполненное разнообразными фруктами. Данила лениво взял грушу и впился в мякоть зубами. Раздался звонок сотового. Данила, поговорив пару минут, бросил телефон на кровать и подошел к окну. Раздвинув шторы, он привычно глянул вниз на свою новую дорогую машину.

«Пора ехать, — подумал, внутренне сосредоточившись. — Дел, как всегда, много. И все они прибыльные».

Данила самодовольно усмехнулся и отправился в душ. Позавтракав и тщательно одевшись, он вышел в коридор и остановился у большого, во всю стену, зеркала, глядя на свое отражение и приглаживая волосы рукой. Потом на мгновение замер, приблизив лицо. На него смотрел молодой симпатичный ухоженный мужчина. Но губы были сжаты, глаза холодны, выражение лица жесткое и самоуверенное.

«Пора», — подумал Данила и взял ключи от машины.

Но странная тоска вошла в душу. Он присел на кушетку и сжал пальцами виски.

«Все одно и то же изо дня в день! Скука какая. Скука… Чем больше у меня денег, тем меньше у меня свободного времени и тем больше мои расходы. Замкнутый круг. А дальше что? Все мои так называемые друзья и якобы любимые женщины, все мои родственники хотят лишь одного — моих денег. А мои партнеры? Утопить и завладеть опять же моими деньгами. Дерьмо все это. Весь мир вертится только вокруг денег, будь они прокляты! Я с утра до ночи и с ночи до утра занимаюсь одним — зарабатываю деньги. А не пошли бы они к е… матери!»

Данила вдруг расхохотался, чувствуя явное облегчение.

ОН играл с удовольствием. Раскрыл левую ладонь, и на ней возник большой прозрачный шар. Приблизив лицо, ОН стал рассматривать движение энергетических потоков внутри шара. Потом легко дунул, и шар мгновенно опустел.

ОН улыбнулся и раскрыл другую ладонь. В центре ее появилась стройная рыжеволосая девушка. Она положила палец в рот и начала кокетливо улыбаться. ОН сблизил ладони, и девушка проникла в пустующий шар. Но скоро покинула его и исчезла в пространстве. ОН рассмеялся.

Внутренность шара стала чернеть. ОН строго глянул на появившегося старика, потом кивнул ему. Старик приблизил лицо и заглянул внутрь шара. Затем медленно отодвинулся и исчез.

ОН взял шар в обе ладони и посмотрел сверху в глубину вакуума. Увидел белое облачко, зеленые кроны сосен, бегущие вниз коричневые стволы и на самом дне фигуру лежащего юноши, который смотрел прямо на него, ОН на миг замер, встретившись с его пристальным взглядом.

Потом нахмурился и перекатил шар на левую ладонь, сжав в кулак правую и ощутив теплой кожей холодную округлость шприца. Шар окрасился в красные тона, и черные тени обвили его со всех сторон. ОН почувствовал боль и, задержав это ощущение на миг, отпустил шар. Шар полетел вниз, но ОН тут же поймал его в ладони.

Боль пропала, и появилось желание поиграть в скучные земные игры. Но это быстро надоело. ОН решил, что пришла пора для настоящей игры.

Шар разросся до огромных размеров, а ОН одновременно с этим разрастанием становился все меньше. Затем скользнул внутрь и очутился в маленькой, просто обставленной комнате. ОН приблизился к Даниле, который сидел за письменным столом лицом к окну. Перед ним лежал лист бумаги, исписанный наполовину. Данила грыз кончик ручки и невидяще смотрел прямо перед собой. Потом он скомкал лист и бросил его на пол. Какое-то время Данила тихо плакал, положив голову на скрещенные руки. Его душа, переполненная тоской, постепенно освобождалась, и боль начала утихать.

Дождавшись этого, ОН слился с этой душой.

Данила выпрямился, его глаза засияли. Как будто услышав что-то важное, он схватил ручку и чистый лист и начал писать:

«Моя душа пуста. Это какой-то безграничный вакуум, в котором можно пропасть. Пропасть и… упасть… в пропасть…»

ЕГО БЕСЕДЫ

— Ты! Ты жесток! — зло пробормотал Алексей и посмотрел укоризненно в дальний угол комнаты.

Белая фигура, стоящая там, казалась голубой из-за густого синего света зимних сумерек.

— Жесток беспредельно и совершенно неоправданно, — упрямо повторил Алексей и почесал волосатую грудь в распахнутом вороте пижамы.

— Это не так, — послышалось из угла.

И фигура, приблизившись, опустилась напротив, на соседнюю кровать.

— Нет! Именно так! — взвизгнул Алексей и начал истерично хохотать. Немного успокоившись, пробормотал: — В свои тридцать три года я кое-что понимаю в этом мире. Сознайся, тебе нравится твоя же собственная жестокость. Так? Да ты просто упиваешься ею! Садист! Ведь я люблю ее! И ты знаешь, как! И она меня тоже. И вот, по твоей милости, все это враз, непонятно и ненормально закончилось. Почему? Ты можешь мне внятно объяснить? Ведь я — люблю! Понимаешь ты это? Люблю!

Алексей почти кричал. Фигура не шелохнулась. После небольшой паузы раздался мягкий голос:

— Я знаю. И ясно вижу. Но пойми ты, вижу одинаково как в твоем сердце, так и в ее. То, что я увидел в ее сердце, и дало мне право развести вас навсегда.

— Навсегда?! — взвизгнул Алексей. — Ты сказал: навсегда? Да кто тебе дал такое право? Я должен сам! Понимаешь, сам! И никто не имеет права вмешиваться! Даже ты, Господи.

— Ты слышал много раз, что браки заключаются на небесах.

— И что? — с легкой угрозой в голосе поинтересовался Алексей.

— Она, якобы твоя любимая — твой обман. Ты заслуживаешь лучшего. Зачем тебе ложь и предательство? Когда я в этом окончательно убедился, я развел вас.

— Но это ты убедился! Ты! Понимаешь? А я за что должен так страдать? Ведь это моя девушка!

— Ты уверен? А может, чужая?

Фигура приподнялась с кровати.

— Куда? — вскрикнул Алексей. — Мы еще не договорили.

— Чего тебе еще? — раздался тихий голос.

И фигура вновь опустилась на место.

— Правду!

— С ней тебе было бы трудно писать свою музыку.

— Ах, вот, значит, как! — закричал Алексей, соскакивая с кровати и угрожающе нависая над сидящей неподвижно фигурой. — И что? Не хочу жить без нее! Не могу писать без любви!

— С ней ты бы в скором времени умер как художник, как творец.

— Ты-то откуда знаешь? — начал он. — Ах, да…

Алексей замолчал, обхватив пальцами бритую голову. Слезы заструились по щекам. Горькие складки исказили красивый рисунок губ.

— Это пройдет, — мягко проговорил голос. — Надо переждать, и твоя психика восстановится. Ты вновь будешь слышать меня и сможешь записывать.

— Зачем мне это без любви? — Он упал на кровать. — Я писал для нее, а вовсе не для тебя, как ты думаешь.

— Хорошо. Ответь мне тогда: что такое гармония?

— О! Я знаю это, — радостно проговорил Алексей и сел прямо, глядя на фигуру. — Это — моя единственная радость. Я слышу ее во всем: в смехе моей любимой, в шорохе ее платья, в шелесте листьев под летним дождем, в звоне тонкой струйки воды из-под крана, в трелях птиц ранним утром… Долго перечислять. Тебе-то это зачем? Ты же сотворил все это и знаешь лучше меня, что такое гармония.

— Да, я — творец. Но ведь и ты стоишь на этом же уровне. Я вложил в твою душу способность слышать и понимать. И ты тоже можешь творить. А это высшее счастье, доступное человеку. Но из-за этой женщины ты можешь предать гармонию, выбирая смерть. Хочешь, покажу?

И Алексей мгновенно увидел любимую, которая стояла нагишом, на четвереньках, а сзади к ней прилип их общий друг. Они оба визжали от животного наслаждения.

— Не-е-е-т! — дико закричал Алексей, тут же закрывая рукой глаза.

— Смотри прямо в сердцевину правды и освободи, наконец, свое сердце от лжи. Зачем так рано выбирать смерть? Смотри!

Фигура встала. Рядом с ней мгновенно возникла другая вполне классического вида: длинный саван с капюшоном, пустые глазницы черепа и блестящая коса, ручку которой придерживали белые кости кистей. Алексей в оцепенении глядел на видение.

— Смотри!

Фигура легко, словно куклу, развернула Смерть спиной к нему. И он увидел цветущую девушку с ясной улыбкой на розовых губах и венком полевых цветов на растрепанных густых волосах.

— И что? — хмуро спросил Алексей, опустив руки на колени и ссутулившись.

— Жизнь и смерть — две половинки одного целого. Зачем же разворачивать смерть к себе лицом, если еще не до конца насладился жизнью?

— Действительно, зачем? — глухо спросил Алексей и невидяще уставился в пол. — Что меня ждет? — после продолжительного молчания поинтересовался он.

— Желание заглянуть в будущее — извечная ловушка, которой следует избегать.

— А все-таки? — упрямо спросил он и пытливо глянул на фигуру напротив.

— А если я скажу, что ты сам создаешь свое будущее именно в эту минуту? А я потом только корректирую.

— Но ведь ты — всемогущ и всезнающ, и все в твоих руках, — ответил он с вызовом. — Ведь ты всегда карал и миловал по своей воле.

— Устарелое представление.

— Да? — спросил Алексей и саркастически усмехнулся, подтягивая на коленях полосатые пижамные брюки. — А кто беспрерывно мучает меня? Знаю я все твои фишки! Сытый и безмятежный ничего не создаст, — с издевкой проговорил он. — Разве это не твои установки? Я родился, и ты дал мне дар, даже не спросив, нужен ли он мне. И чтобы выжать из меня по максимуму, ты давишь меня всю жизнь. Мне тридцать три года, твой пресловутый возраст, а сколько я уже всего перетерпел?! И голод, и нужду, и горе, и бесконечную боль, и предательство. Я уже не говорю о тех страстях, которые разъедают меня изнутри, о тех невероятных взлетах и падениях души. И все это только для того, чтобы мой слух, вернее, слух моей измученной души, приобрел необыкновенную остроту и чувствительность, и я услышал и донес на землю твои песни. Вся моя жизнь подчинена только этой задаче. А я?! Обо мне ты подумал, черт тебя дери!

При этих словах фигура чуть вздрогнула и как бы истончилась.

— Извини, зря я черта при тебе упоминаю, — тихо сказал Алексей. — И у тебя свои проблемы, нам неведомые. — После паузы он продолжил с прежней интонацией вызова: — А я — человек. И хочу обычного человеческого счастья. Тебе это в голову, или что там у тебя, не приходило? Хочу дом, жену, детей, простого счастья и заботы близких. Мне так мало надо! Отпусти меня, освободи от этой пожизненной каторги творчества. Зачем ставить меня, простого смертного, на одну доску с тобой, великим творцом мира? Ты — жесток!

Алексей замолчал, сжав виски ладонями и закрыв глаза. Фигура не двигалась. В комнате было темно. Только тусклый свет фонаря за деревьями бросал причудливые тени через окно на белые стены. Фигура пошевелилась. Тихий голос произнес:

— Я люблю тебя, Алексей, божий человек. И твоя боль — это моя боль. Ты чувствуешь меня сердцем, когда пишешь музыку.

Алексей выпрямился и гневно посмотрел на белый силуэт.

— Надоело мучиться! Хочу избавить себя от страданий и соответственно от тех мелодий, которые рождаются внутри меня, от боли и переизбытка мыслей и эмоций. А ведь это твои мысли и эмоции.

— Это спорный вопрос.

— А ты никогда не думал, что в один прекрасный момент я могу не выдержать и разорваться изнутри?

— Напишешь — облегчишься.

— Благодарю!

Алексей вскочил, по-старомодному щелкнул пятками и резко кивнул. Но растоптанные шлепки соскользнули, и он чуть не вывихнул лодыжки. Вновь опустившись на кровать, зло проговорил:

— Пусть кто-нибудь другой поживет в таком аду. А с меня достаточно!

— Твою музыку можешь написать только ты, — сказал голос.

— Да ладно тебе! Только я?! Не хочу! Не хочу больше! И не буду! И отстань!

В его голосе появились капризные нотки. Алексей соскочил с кровати, отшвырнул шлепки и забегал босиком по узкому пространству от окна к двери и обратно.

— Отстань, слышишь? — нервно вскрикивал он. — Не хочу больше боли! Верни мне ее! Пусть она не любит меня, пусть изменяет! Но пусть будет рядом! Всегда! Слышишь, Господи, всегда! Верни мне ее!

— Пусть все остается, как есть. Ты потом спасибо мне скажешь.

— Не скажу!

Алексей остановился и начал лихорадочно грызть ногти. Потом подбежал к фигуре и замер напротив.

— Я — не твой личный раб! Замолчи! — закричал он.

Потом плюхнулся на кровать и заткнул пальцами уши, продолжая быстро говорить:

— Я вообще еще раз умру! Первый раз не вышло — умру во второй и уже наверняка.

Фигура встала и подошла к нему. Голос спокойно произнес:

— Еще раз: жизнь и смерть — одно целое. Зачем спешить переходить из одного состояния в другое? Всему — свое время.

Но Алексей замотал головой, продолжая зажимать уши.

— Не слышу я тебя. И не говори ничего! Я люблю ее, и она меня любила. И это была моя единственная радость. Что ты можешь в этом понимать? В простом земном счастье? Это и была моя гармония. Понимаешь, в чем фишка? Не твоя и не вселенной, а моя! Только моя личная гармония!

— Ответь мне на один вопрос…

Голос на мгновение замолчал. Алексей опустил руки и поднял голову.

— Почему же тогда она перестала тебе звонить, к тебе приходить и просто исчезла из твоей жизни?

— Да, почему? — оживился он. — Тебе-то лучше знать. Ты же у нас — всевидящий всезнайка.

— Но я же тебе все показал. Повторить?

— Нет! — испуганно ответил Алексей, тут же опуская голову.

Из его глаз потекли слезы.

— Очень много в мире зла. А для тебя зло — это она, твоя любимая, — продолжил голос.

— Да мне-то что?! — всхлипнув, закричал Алексей. — Лишь бы была рядом! Это ты знаешь, что она для меня зло. Но я-то нет! Так дай же мне такую возможность самому разлюбить, самому разочароваться, самому понять, что она собой представляет в действительности. Хотя бы раз избавь меня от этой пытки: пытаться вернуть уже невозможное. Не режь по живому! Пусть я сам отрежу, когда пойму, что ты прав. Дай мне возможность понять! Сделай это ради меня! Пусть твоя музыка подождет! Останови пока процесс!

— Ты просишь того, что даже я вряд ли смогу исполнить, — задумчиво произнес голос. — Все во вселенной устроено по жестким законам. Если я нарушу хотя бы один из них, то воцарится хаос, и пострадаю я, а значит, и мир. Это круг.

— И что?! — заорал Алексей, вскочив с кровати. — Ты можешь все! Так переверни ради меня, простого смертного, вселенную! Сделай из круга квадрат, что ли! Хотя бы на время. Что такое отрезок времени моей жизни по сравнению с вечностью? Всего лишь точка! Сделай это ради меня! И верни ее! Дай мне ее! Дай!! Дай!!

Алексей упал на пол и забился в судорогах, продолжая что-то выкрикивать.

Вбежали санитары, за ними врач. Его быстро скрутили и ввели в вену лекарство. Через несколько минут, бледный и расслабленный, Алексей лежал на кровати, провалившись в глубокий полуобморочный сон. Санитары, подождав немного и видя, что он неподвижен, вышли, тихо притворив за собой дверь.

Через два месяца, когда его состояние значительно улучшилось и стабилизировалось, Алексея выписали из клиники. Погода стояла холодная, но чудесная. Яркое мартовское солнце заливало землю золотым светом. Когда Алексей вышел на свет божий, его глаза невольно прищурились, но бледные губы улыбались.

И тут он, обмирая в душе, увидел, что у ворот клиники стоит она, его любимая, и держит в руках белые тюльпаны, его любимые цветы. Алексей бросился к ней, смешно разъезжаясь ногами на подтаявшем скользком снегу. Обняв дрожащими руками, уткнулся носом в ее пушистые волосы.

— Здравствуй, — тихо сказала она, отстраняясь и тут же подставляя губы для поцелуя.

Алексей припал к ним, как к живительному источнику. Потом оторвался, глядя ей в лицо, словно не веря. Она опустила голову, прикрывая ресницами лживые глаза и пряча лукавую улыбку. Затем прижалась щекой к его плечу.

— Благодарю, Господи, — прошептал Алексей, чувствуя, как от счастья начинает кружиться голова, а в ушах звучит новая ликующая и неизвестная ему мелодия…

АРОМАТ РЯБИНЫ

Моей маме

— Все, деточки мои, с меня хватит! — пробормотала Ирина Федоровна, снимая со сковороды последний кусок рыбы и аккуратно выкладывая его на большое плоское блюдо.

Она посмотрела на другие куски, над которыми поднимался пар, и начала резать укроп.

— Хватит! — повторила она решительно.

Потом посыпала рыбу укропом, вымыла руки и, забыв снять фартук, быстро вышла из кухни. Зайдя в свою комнату, Ирина Федоровна стащила со шкафа дорожную сумку и начала укладывать в нее свои вещи. Деньги, свернутые в рулончик и перетянутые черной резиночкой от бигуди, она сунула себе за пазуху, поглубже в плотный ситцевый лифчик. Забрав из комода свои документы, Ирина Федоровна завернула их в старый газетный лист и, подумав секунду, спрятала на дно сумки. Тщательно пригладив растрепанные седые волосы, она накинула летний плащ прямо на ситцевый застиранный халат и, так и не сняв фартука, вышла из квартиры. Сумка показалась ей довольно тяжелой, но Ирина Федоровна закинула ее на плечо и быстрым шагом спустилась по лестнице. Раскрыв дверь подъезда, она глубоко вздохнула и стремительно отправилась по улице.

Что на нее нашло, она сама не понимала. Жилось ей в семье сына хорошо, с невесткой она ладила, а пятилетнего внука Тему обожала. Всю жизнь Ирина Федоровна жила по правилам. Она была образцовой дочерью, потом женой, матерью, бабушкой. Она отлично училась в школе, потом в техникуме, затем работала бухгалтером. Когда вышла на пенсию, то ревностно занялась хозяйством, ежедневно прибирала и намывала свою крохотную однокомнатную квартиру. А потом умер от сердечного приступа ее муж. И сын уговорил переехать к нему. Она сдала свою квартиру молодой паре и перебралась к сыну. И тут Ирина Федоровна всячески старалась быть полезной. Она убирала, стирала, готовила, ходила за продуктами, занималась с Темой и все делала с удовольствием. Так прошло пять лет. Вчера ей исполнилось шестьдесят два. И вот сегодня что-то произошло, какой-то внутренний голос сказал: хватит! И она послушалась. В один миг разорвала привычный нескончаемый круг и вышла из него.

Быстро идя по улице, Ирина Федоровна даже не задумывалась, куда. Она просто шла, словно кто-то звал ее, и чувствовала в душе все разрастающуюся радость. Или это цвета уже блекнущей августовской листвы так подействовали на нее, или начинающие краснеть гроздья рябиновых ягод, или тон ярко-синего, почти осеннего неба. А может, монотонное жужжание стремящихся в дом толстых мух нагнало на нее это странное настроение, она не понимала. Но ноги словно сами вынесли ее из квартиры. И она не задумываясь шла и шла.

Когда Ирина Федоровна оказалась на автовокзале, она купила билет, села в автобус и стала смотреть в окно отсутствующим взглядом. Через два часа она сошла возле деревеньки, в которой родилась и выросла. И опустив сумку на жухлую пыльную траву, огляделась. При виде знакомых березок, правда, сильно подросших за те годы, что она их не видела, узкой улочки все с теми же домиками, прячущимися за кустами сирени, палисадников с ярко цветущими георгинами и «золотыми шарами» Ирина Федоровна глубоко судорожно вздохнула. Кончики ее сжатых от волнения губ дрогнули и поползли вверх.

— А ведь я приехала! — сказала она и, подхватив сумку, легкой походкой спустилась с пригорка по узкой тропинке.

И пошла в глубь деревни.

Последний раз она была здесь четыре года назад на похоронах своей старшей сестры. А потом почему-то все никак не могла заставить себя сюда приехать. Даже когда в прошлом году умер муж сестры, она не появилась. Дом, в котором жили сестра с мужем, а раньше она с родителями и бабушкой, соседи по ее просьбе заколотили.

Когда Ирина Федоровна, пройдя почти через всю деревню и здороваясь с редкими прохожими, подошла к дому, то сердце ее куда-то ухнуло и словно остановилось. Остановилась и она, с трудом дыша и бросив сумку на землю. Дом стоял заброшенный, с заколоченными окнами. В палисаднике с невозможно разросшимися кустами сирени трава высилась почти вровень с облезшим, когда-то выкрашенным голубой краской забором. Рябина, которую посадила еще ее мать, сильно вытянулась и превратилась в раскидистое и высокое дерево. Скамейка возле палисадника, на которой они столько сиживали с сестрой, лузгая семечки и обсуждая последние деревенские сплетни, покосилась набок и завалилась назад. Ее почти скрывали кустики чистотела вперемежку с крапивой. Ирина Федоровна подошла к покосившемуся забору палисадника и зачем-то сорвала гроздь почти красной рябины. Затем потерла ягоды в пальцах и, закрыв глаза, вдохнула горьковатый аромат. И вновь начала улыбаться. На душе становилось все светлее, и даже вид заброшенного дома не мог заглушить эту, все разгорающуюся радость. Крапива затянула и калитку и ворота. Ирина Федоровна пролезла сквозь ее заросли, ожалив голые икры, толкнула калитку и, навалившись на нее плечом, протиснулась внутрь. Двор полностью зарос крапивой, бурьяном и коноплей. Она с трудом продралась сквозь эти заросли и поднялась на знакомо заскрипевшее крыльцо. Дверь в дом была закрыта. Большой висячий замок сильно заржавел. Ирина Федоровна потрогала его, потом, порывшись в сумке, достала связку ключей. Самый длинный ключ был от этого замка, и она много лет хранила его. Она вставила ключ в замок и с трудом повернула. Затем, обмирая от волнения, вошла в дом. Затхлый запах нежилого помещения, темнота от закрытых ставень, очертания такой знакомой мебели, сбивающиеся под ее ногами тканые половики вызвали невольные слезы, но на душе внезапно полегчало.

— Приехала, — тихо сказала Ирина Федоровна, опускаясь на продавленный диван и обводя взглядом полумрак гостиной. — Вот я и дома!

Через неделю практически беспрерывной работы дом и огород были приведены в порядок. Ирина Федоровна чувствовала усталость, но она была легкой и приятной. Соседи приходили к ней, но, видя, как она сосредоточенно работает, сидели недолго и, сообщив последние новости, уходили, обещая обязательно заглянуть, когда она освободится от хозяйственных забот. Ирина Федоровна всех встречала приветливо, но на расспросы отвечала неохотно и кратко. Правда, всем дала понять, что вернулась насовсем. Деревенские, посудачив между собой, решили, что уехала Ирина Федоровна из города исключительно из-за семьи сына и нежелания жить на чужих хлебах. Скоро ее приезд уже не был новостью «номер один». К тому же она была местной, своей, хотя уехала в город давным-давно, поэтому интерес к ее возвращению быстро угас.

Ирина Федоровна на следующий после приезда день сходила на кладбище. Все ее родные покоились здесь. Ее порадовало то, что могилы оказались в порядке, ухоженные и чистые. Она думала, сидя на скамейке и глядя на аккуратные холмики, что и сама когда-нибудь будет лежать здесь и что это, по-видимому, совсем не страшно и даже приятно покоиться в родной земле, когда над тобой шелестят березки, а рядом спят все родные.

Недели через две Ирина Федоровна окончательно освоилась со своим новым образом жизни и чувствовала себя в родном доме все лучше и лучше. После бурного и неприятного разговора по телефону с сыном ничто более не выводило ее из равновесия. Она полюбила сидеть вечерами на крылечке, отдыхая после хлопотного дня. Поглаживая и разминая уставшие пальцы, прислонившись спиной к теплому дереву, Ирина Федоровна слушала обычный вечерний шум деревни и любовалась закатами, которые, как всегда, радовали и удивляли необычайно яркими и сочными красками. Она следила, как медленно меняется цвет неба и облаков, как освещение мягко угасает, а тени удлиняются и густеют, как туман наползает с поля на огород, как стаи грачей летят над головой четкими черными крестами и, пошумев, устраиваются на ночевку на раскидистых высоких тополях. Ирина Федоровна дожидалась, когда закат окончательно отгорит, звездочки заискрятся отчетливо и ярко, и шла в дом. Засыпала она теперь мгновенно и спала спокойно и крепко, как в детстве. Облик ее постепенно начал меняться. Лицо разгладилось и посвежело, одутловатость исчезла, обычно поджатые губы расправились, и их уголки приподнялись, глаза распахнулись и посветлели. Она полюбила одиночество и возможность распоряжаться своим временем по собственному усмотрению.

Начало сентября выдалось ясным и необычайно теплым. И Ирина Федоровна стала часто уходить на длинные прогулки. У нее был излюбленный маршрут. Деревня располагалась на довольно высоком и длинном холме. Внизу расстилались поля, уже давно не обрабатывающиеся и заросшие густой травой и цветами. Все улочки сходились в одну дорогу, которая спускалась с холма в степь и проходила возле небольшого, почти круглого по форме соснового леска с разлапистыми, причудливо изогнутыми от сильного степного ветра деревьями. Чуть дальше виднелись изгибы блестящей ленты реки, с берегами, окаймленными кустарниками и редкими тополями. Ирина Федоровна выходила из деревни и останавливалась на холме, в том месте, где дорога спускалась в степь. Она любила стоять здесь и смотреть на открывающийся перед ней простор. Потом шла быстрым шагом вниз по дороге, но почти всегда сворачивала к крохотному родничку с чистой ледяной водой.

Но иногда она не спускалась в степь, а шла в смешанный лес, который тянулся на несколько километров, вплотную подходя к соседней деревне. Когда она возвращалась обратно, то обязательно усаживалась на пригорке, густо поросшем лесной клубникой вперемежку с кустиками чабреца и клевера. Это было ее любимое местечко еще с детства. Ее взгляд скользил по изгибам дороги, по разноцветью степи, по длинной ленте реки. Она смотрела вдаль на линию горизонта, на темнеющие перелески, на облака, всегда разные и постоянно меняющие форму и цвет. Птицы пролетали над ее головой, жучки копошились в траве у ее ног, мухи жужжали возле ее лица, но было четкое ощущение, что она одна и никому в мире нет до нее никакого дела. И это необыкновенно успокаивало и умиротворяло. Ее глаза начинали сиять тихой тайной красотой, губы складывались в легкую улыбку, душа чуть ныла и словно просила о чем-то.

Как-то утром, повинуясь внезапному порыву, Ирина Федоровна открыла старую тумбочку, в которой хранились никому не нужные вещи, и достала свой альбом для рисования, оставшийся еще со школы. Она опустилась на пол возле тумбочки и стала внимательно разглядывать рисунки. Неожиданно они показались ей необычайно удачными и красивыми. Вот зеленая гусеница бабочки-капустницы, лежащая на листе лопуха; вот четко прорисованные «анютины глазки», ярко сияющие на черной влажной земле; вот полураскрывшийся бутон розового шиповника с забирающимся внутрь толстым мохнатым шмелем. Альбом до конца заполняли такие зарисовки, выполненные цветными карандашами. В конце были вложены три акварели на отдельных более плотных листах. Ирина Федоровна внимательно смотрела на изображение реки на закате с водой алого цвета и такого же тона небом, на осенний, желтый от листвы, пронизанный солнечным светом березняк, на скошенный луг с маленьким лохматым стожком на краю и тоненькими кривоватыми березками рядом. Акварели были нарисованы небрежно и как бы наспех, но все равно выглядели изумительно живыми и прекрасными. Ирина Федоровна долго не выпускала свои работы, вытирая невольные слезы. Затем нехотя закрыла альбом и убрала его в тумбочку.

Какое-то время она сидела, нахмурясь и о чем-то напряженно раздумывая, потом быстро встала, подошла к печке и достала кусочек угля. Вновь открыв тумбочку, взяла пожелтевший лист картона и уселась на пол. Она торопливо провела несколько линий угольком, чувствуя невероятное удовольствие от давно забытых ощущений, которые рождались в кончиках пальцев. Душа словно размягчалась вслед за движением угля и появляющимся рисунком. Закончив набросок, Ирина Федоровна цепко глянула на картон и довольно улыбнулась. Старый деревянный дом с покосившейся крышей, на которой сидел толстый сердитый кот, хоть и были прорисованы одними черными линиями, выглядели живыми. Ирина Федоровна поставила картон в комнате на стол, прислонив его к вазе с букетом полевых цветов, и, полюбовавшись еще несколько минут, быстро собралась и вышла из дома. Она не заметила, как дошла до трассы. Остановив попутку, Ирина Федоровна доехала до ближайшего районного центра. Часа через три она вернулась рейсовым автобусом. В руках у нее был большой пакет, который она несла так бережно, словно в нем находились хрупкие яйца. В пакете лежали карандаши, кисточки самых разных мастей, тюбики с масляными красками, коробочки с акварелью и несколько листов грунтованного картона.

На другой день Ирина Федоровна проснулась на рассвете в необычайно возбужденном состоянии. Она оделась, наскоро выпила чай, сложила в хозяйственную сумку краски, кисточки, несколько листов картона и вышла во двор. Солнце еще не встало, но все ждало его прихода. Природа просыпалась. Небо было непередаваемо нежного розового цвета. Туман, такого же цвета, как небо, стлался по земле плотным слоем. Ирина Федоровна вышла из деревни и остановилась на краю холма. Туман закрывал дно низины сплошной серо-розовой массой, линия горизонта тонула в ней, и казалось, что небо легло на землю и стелется прямо под ноги. Выступающие кое-где из толщи тумана лесные массивы выглядели темными зигзагообразными облаками на этом небе. Ирина Федоровна стояла несколько минут в оцепенении, не в силах оторвать глаз от этого фантастического зрелища. Она вбирала в себя нежнейшие цвета красок, переходы тонов, чистоту и свежесть наступающего утра и, словно наполнившись доверху, выхватила из сумки картон и начала набрасывать карандашом контуры пейзажа. Не останавливаясь, нанесла акварелью основные цвета. Она видела, насколько стремительно меняются оттенки красок из-за все разгорающегося солнечного света, и спешила зафиксировать первоначальную картину. Ей хотелось передать именно эту фантастическую смесь розового неба и тумана, сквозь которую смутно проступали очертания лесов, то, что она увидела в первую минуту, когда пришла сюда. Когда эскиз был закончен, солнце уже встало и весьма ощутимо грело ей затылок. Ирина Федоровна отложила в сторону зарисованный лист и достала из сумки другой. Развернувшись, она пробежала взглядом по окрестностям. Все вокруг виделось ей удивительно прекрасным.

— Но разве я смогу все это зарисовать сегодня? — нервно воскликнула она. — Нужно остановиться на чем-нибудь одном.

Ирина Федоровна заправила под платок растрепавшиеся пряди и постаралась сосредоточиться. Ее взгляд отсек все ненужное и оставил, словно в огромном квадрате, часть старой изгороди из длинных деревянных жердей, выбеленных солнцем и ветром. Изгородь пересекала верхний левый угол квадрата. Перед ней росли прямо в небо высокие мальвы. Их роскошные крупные розовые цветы, пушистые зеленые листья и даже стволы были густо усыпаны капельками росы. В этот момент из-за мальв высунулся серый котенок-подросток и, подняв узкую мордочку, нахально и в то же время игриво посмотрел прямо в глаза Ирине Федоровне. Она на миг задержала взгляд на круглых зеленых, как окружающая трава, глазах котенка и вновь стала смотреть на картину в целом. Самое удивительное в ней было то, что вся она сверкала, словно осыпанная бриллиантовой пылью. Это происходило оттого, что все растения были заплетены множеством паутинок. Их контуры легко просматривались, потому что паутину густо усеивали мельчайшие горящие на солнце росинки. Ирина Федоровна жаждала только одного в этот миг — запечатлеть. Понимая, что акварель такого сверкания росы не передаст, она наскоро зарисовала композицию карандашом, а переходы тонов наметила акварелью. Все остальное запомнила, словно сфотографировала взглядом. Побросав краски и карандаши в сумку, поспешила домой. Попадающиеся навстречу соседки окидывали ее недоуменным взглядом и, не видя в руках ни ведра, ни корзины, а только хозяйственную сумку, спрашивали, откуда это она идет в такую рань. Она кивала им, но молчала. Не дождавшись ответа, те смотрели ей вслед, удивляясь странному выражению ее глаз, улыбке и легкости походки.

Зайдя в дом, Ирина Федоровна сбросила верхнюю одежду, отправилась в большую комнату, вынула эскизы и поставила их на стул так, чтобы свет падал на них из окон. Отойдя, она придирчиво и недоверчиво вгляделась в них и, неожиданно для себя, восхитилась. Несмотря на явную небрежность и незаконченность, эскизы словно впитали в себя ту живую и свежую красоту, которую она увидела утром. И ей нестерпимо захотелось переписать их масляными красками.

Весь следующий месяц Ирина Федоровна рисовала практически с раннего утра и до позднего вечера, пока ей позволяло освещение. У нее болели глаза, руки, плечи, ныло все тело. Но остановиться она не могла. В деревне все уже знали об ее увлечении. Вначале деревенские недоумевали и даже посмеивались над этой «придурью». Но когда директор местной школы организовала выставку, развесив картины в актовом зале и коридорах школы, то жители села, почти все побывавшие на этой выставке по несколько раз, радостно и как-то по-детски разволновались, потому что картины необычайно всем понравились. Они были яркими, как окружающий мир, и такими же родными и от этого понятными. Многие захотели купить картины, чего Ирина Федоровна никак не ожидала. Она решила просто раздарить их всем желающим, но директор школы отговорила ее от этого опрометчивого поступка. Она привела простой, но убедительный довод, что на краски и холсты требуется немало средств, и Ирина Федоровна согласилась. Все двадцать пять выставленных работ были проданы, и поступили заказы на новые, даже из соседних деревень. В районной газете появилась небольшая статья о даровитой художнице-самоучке и ее непростом творческом пути. Автор материала, молодой журналист, многое сочинил от себя, но весь район, читая статью, упивался неожиданно свалившейся славой. Ирина Федоровна в мгновение ока стала местной достопримечательностью. Но ее это только раздражало. Она всячески избегала посещения многочисленных мероприятий, организованных в ее честь, и частных и общественных. Но ей все прощали, понимая, что таланту необходимо уединение и что все одаренные люди «с приветом».

В тот день, когда унесли последнюю купленную картину, Ирина Федоровна села в большой комнате на стул и почувствовала странную пустоту внутри, словно только что забрали ее последнего ребенка и она осталась в неприятном одиночестве. Ирина Федоровна обвела комнату усталым взглядом, потом встала и, подняв с пола большой квадрат оргалита, уже покрытый белилами и хорошо просохший, поставила его на стул. Отойдя, она села на диван и стала пристально смотреть в это белое пространство. Она увидела, как постепенно проступают очертания деревянных домов, потемневших от дождя, редких березок за ними, нахохленных воробьев, сидящих на заборе под мокрыми ветками сирени, размытой дороги с огромной лужей, в которой отражаются низкие серые облака. Она даже ощутила сырой и свежий запах дождя, и ей вновь нестерпимо захотелось зафиксировать это видение как можно точнее. Ирина Федоровна вскочила и, взяв пластиковую крышку от коробки с акварелью, служившую ей палитрой, выдавила на нее немного белил и синего кобальта. Кисточкой она стала наносить краски, мазок за мазком, на верхнюю половину квадрата, помогая где нужно мастихином, а где и пальцем. И скоро на картине появилось небо…

У КАРТИНЫ

Зайцеву Сергею

Жанна вошла в музей в слегка раздраженном состоянии после только что произошедшей ссоры с приятелем.

«Надоело! — думала она, проходя мимо картин и не глядя на них. — Все одно и то же: деньги и еще раз деньги! А ведь у него их куры не клюют. Это я точно знаю! Он просто жмот. И козел к тому же!»

Жанна постепенно замедлила шаг.

— Подумаешь, попросила двести баксов на лифчик. И что? — вслух произнесла она.

Ее выразительное подвижное лицо с карими сильно накрашенными глазами приняло надменный вид.

— Такая роскошная грудь, как моя, требует соответствующего оформления!

Жанна усмехнулась. Ее яркие крупные губы капризно изогнулись, на щеках обозначились две ямочки. Она дотронулась длинными холеными пальчиками до упругой груди, обтянутой тонкой трикотажной кофточкой лазоревого цвета, и довольно захихикала. По длинному залу музея прокатилось эхо, и Жанна, невольно замолчав, оглянулась. Но в зале больше никого не было. Вновь улыбнувшись, она открыла маленькую кожаную сумочку. Золотой замочек звонко щелкнул, и Жанна вновь посмотрела по сторонам.

«Ну, прямо могильная тишина», — недовольно подумала она, доставая изящное овальное зеркальце.

Открыв его, Жанна внимательно всмотрелась в свое лицо. Потом вынула из косметички тюбик губной помады и тщательно подкрасила губы. Тихо вздохнув, аккуратно закрыла сумочку.

Она рассеянно оглядела зал. Ее взгляд зацепился за большую картину, висящую на противоположной стене. Она выделялась среди других странным форматом. Полотно было узким и длинным и висело вертикально почти от пола до потолка. Низ картины был почти черным, потом фон становился все светлее, а верх был настолько ясным, что казалось, от него исходит сияние. Контуры двух, вытянутых в какой-то странной позе фигур притягивали взгляд. Жанна, заинтересовавшись, подошла ближе. И замерла, разглядывая полотно.

На картине были изображены две девушки, блондинка и брюнетка.

— Без макияжа, что ли? — недоуменно пробормотала Жанна, внимательно изучая лицо блондинки, написанное размытыми бледными тонами. — Как она, однако, увязла! — хмыкнула она, не отводя глаз от изображения.

И чем дольше она смотрела, тем больше замечала какие-то мелкие детали. Картина словно оживала на ее глазах, становилась более четкой, объемной и выпуклой. Жанна перевела взгляд вниз и ясно увидела, что черная грязь, в которой увязла блондинка, сочится влагой и от этого жирно блестит. Грязь была и на подоле ее нежно-голубого воздушного платья, и на тонких прядях светло-пепельных волос, падающих ей ниже пояса. Фигура была развернута к зрителю вполоборота, хрупкое худощавое тело тянулось вверх, ноги, почти до колен, утопали в грязи. Влажная масса плотно облепила их, словно огромные черные лапы держали девушку снизу. Правая рука безвольно висела вдоль туловища. На ней также были пятна еще не просохшей и от этого поблескивающей грязи. Голова, склоненная к плечу, была обращена лицом к зрителю.

Голубые глаза, прикрытые длинными светлыми ресницами, казались прозрачными, как вода, потому что зрачки выглядели, как крохотные коричневые точки. Взгляд блондинки был лишен какого-либо выражения. От этого казалась, что она в обмороке. Маленькие губы с опущенными уголками художник слегка обозначил матовым розовым тоном. Они были еле различимы на общем бледном фоне лица. Даже светло-серые пятна уже подсохшей грязи выделялись ярче на восковой щеке девушки.

Взгляд Жанны скользнул выше по вытянутой вверх левой руке. Она резко контрастировала напряженными мышцами, чуть покрасневшей кожей и выступающими голубыми жилками с общей бледностью облика блондинки. В запястье этой вытянутой в небо руки цепко впивались сильные и более крупные пальцы. Жанна стала внимательно изучать фигуру второй девушки. Та летела вверх, в небо, и с силой тянула за собой блондинку.

«Подумаешь, что он меня содержит, — не зная почему, подумала Жанна, глядя на алое платье брюнетки, подол которого захлестывался вокруг длинных крепких ног, словно от порывов сильного ветра. — Но ведь он спит со мной и получает удовольствие. Вот и платит за это. Какого черта!»

Жанна нахмурилась, но продолжала смотреть на картину. Раньше она никогда не задумывалась о своих отношениях с мужчинами. Ей казалось, что все хорошенькие девушки мира живут по такому принципу.

«Ну, не люблю я его, что из этого? — лезли в ее головку непрошеные мысли. — Любовь ведь только в кино, а это — жизнь. Почему же не воспользоваться своими молодостью и красотой, раз все эти козлы готовы за это платить?»

Она усмехнулась и вновь сосредоточилась на брюнетке. Ей стало даже немного не по себе от вроде бы нарисованных, но очень живых и блестящих глаз девушки. Они были яркими и карими, опушенными густыми ресницами. Крупные черные кудри растрепались и падали на лоб, пухлые красные губы были закушены от напряжения, щеки пылали. Жанна даже заметила крохотные капельки пота, блестевшие на лбу девушки. Она летела вверх, изо всех сил удерживая блондинку правой рукой, а левую вытянув в небо, словно пытаясь ухватится за что-то в пустой мягко сияющей вышине.

Обе фигуры составляли одно неделимое целое. У Жанны возникло ощущение, что их буквально разрывают на две части прямо у нее на глазах. От картины исходило невероятное напряжение, которое Жанна почувствовала чисто физически. И от этого у нее побежали неприятные мурашки по спине. Она слегка передернулась.

— Черт! Ну, и фигня! — нервно сказала она и, открыв сумочку, достала зажигалку и пачку сигарет «Вог».

Закурив, она продолжала смотреть на полотно, не в силах отвести глаза, и вдруг услышала быстрые шаркающие шаги. Возмущенный старушечий голос воскликнул за ее спиной:

— Вы с ума сошли! Это вам не дискотэ-э-ка! Здесь курить не положено. Вы — в музее!

Жанна испуганно обернулась, смяла сигарету и сунула ее в карман кожаных брюк. Она извинилась перед смотрительницей, скомкала, закусив губу, отвергнутые деньги и торопливо вышла на улицу.

Майский ветерок коснулся ее разгоряченного лица приятной прохладой. И она остановилась, прикрыв глаза.

«И зачем я только туда потащилась? — раздраженно подумала она. — Ну и дурацкая картина! Даже не посмотрела, как называется и кто автор этого бреда. Придет же такое кому-то в голову!»

Жанна глубоко вздохнула, открыла глаза и машинально поправила волосы. Потом медленно пошла по улице, помахивая сумочкой. Ей доставляло удовольствие чувствовать, как она упруго идет, как ее молодое тело пышет здоровьем и энергией, как дорого и к лицу она одета. Единственное, что омрачало удовольствие, — это новые туфли. Они ей явно были узки и немилосердно сдавливали пальцы.

«Блондиночка-то здорово влипла», — подумала Жанна, вновь возвращаясь мыслями к картине.

Она ясно увидела силуэты девушек, словно они сфотографировались в ее мозгу. Жанна прищурила глаза и тряхнула блестящими завитыми волосами.

«Но вот черненькая зачем так надрывается и тащит ее из этого болота? Бросила бы, и всех делов! — Жанна скривила яркие губы. — Что я все про них вспоминаю? Очень надо! Вон день-то какой!»

Она посмотрела на деревья, растущие вдоль улицы. Они уже оделись первой, пока еще чистой и яркой листвой. Жанна весело улыбнулась. Из проезжающей машины ей свистнул какой-то парень, и она ответила ему понимающим смешком. Настроение сразу поднялось.

«Ерунда — все эти картины! Все надумано», — решила она, лениво следя взглядом за неровным полетом крапивницы, ошалевшей от яркого майского солнца.

Жанна подошла к скамейке под кустом сирени и, вытерев поверхность носовым платком, села, закинув ногу на ногу.

«Туфли все-таки жмут невозможно», — подумала она недовольно и с трудом подвигала затекшими пальцами в узком пространстве.

Потом достала сигарету и закурила. Ее тонкие белые пальцы ловко стряхивали пепел, и она бездумно следила за его медленным падением. Непонятная грусть вошла ей в душу и заполнила ее ненужной тяжестью.

— Спасение, — сказала Жанна и хмыкнула, скривив губы. — Кому это нужно? Жизнь устроена так, что каждый выплывает сам и надеяться не на кого. Зачем кого-то спасать? Тем более такую овцу.

Поникшая фигурка блондинки, ее безжизненное лицо вновь появились перед ее глазами.

«Неужели я стала бы так лезть из кожи ради кого-то? — подумала Жанна. — Так себе жилы рвать? Оно мне надо?»

Задав себе этот вопрос, Жанна с изумлением поняла, что не может на него ответить. За всю ее двадцатилетнюю жизнь такие вопросы никогда не приходили ей в голову. Настроение почему-то вновь испортилось.

— Плевать я хотела! — воскликнула она и вскочила на ноги.

Но внезапные и необъяснимые слезы набежали на глаза. Она достала зеркальце и аккуратно, стараясь не смазать тушь, вытерла их. Потом отправилась по улице, уже не замечая солнечной прелести майского дня. Она разозлилась оттого, что никак не могла вернуть себе то безоблачное мироощущение, в котором находилась практически постоянно. И это ее невероятно раздражало. Растревоженная непонятно чем душа искала ответы на неизвестно откуда появляющиеся странные вопросы. И Жанна не могла остановить этот процесс.

Она решила не встречаться сегодня с приятелем и отправилась домой. По пути, удивляясь сама себе, подала мелочь какой-то нищенке, сидящей у магазина. А возле подъезда подобрала и принесла в свою маленькую, но стильную квартиру тощего, невероятно грязного и совсем не породистого бездомного котенка…

ЛУЧИК

Кирьянову Ивану с любовью

Он бросил ее как-то уж слишком подло. Вероника смотрела на дисплей телефона и не понимала. Она снова и снова читала короткое сообщение, но казалось, что слова утратили всякий смысл или что ее любимый, единственный и родной человек написал ей на каком-то неведомом языке, в котором она не понимала ни слова. Закрыв телефон, она стала смотреть на его гладкую золотистую поверхность все с тем же выражением непонимания. После получасовой прострации Вероника вновь открыла сообщение и медленно вслух прочитала:

— «Я решил уйти от тебя. Это окончательно. Не звони, не пиши. Я больше не люблю тебя».

Она замолчала, словно прислушиваясь к чему-то и не сводя глаз с дисплея. Вдруг ее глаза расширились, словно смысл этого послания только что дошел до нее, и Вероника бурно разрыдалась, отбросив телефон. Она, казалось, обезумела, потому что упала на пол и начала кататься, выкрикивая сквозь рыдания:

— Но я-то люблю тебя! Люблю! Больше жизни! Больше всего на свете! Люблю! Люблю!

Через какое-то время Вероника затихла, так и оставшись лежать на полу.

С Толей она познакомилась два года назад. Это произошло на праздновании ее дня рождения. Веронике исполнилось семнадцать. Она решила устроить вечеринку и собрать близких друзей. Родители тактично уехали на дачу на выходные, предоставив квартиру в ее полное распоряжение. Погода стояла теплая, под окнами густо цвела черемуха, и Вероника распахнула балконную дверь, впустив сильный сладкий аромат в комнаты. Ребята должны были прийти с минуты на минуту, и Вероника уже накрыла стол. Она глянула на тарелки с красиво украшенными бутербродами, приготовленными ею самолично, на торт с розовой кремовой надписью «С Днем Рожденья, Ника!», заказанный мамой, на фрукты, выложенные на плоское хрустальное блюдо, и быстро пошла на кухню. Достав из холодильника две бутылки шампанского, она выставила их на стол и бросилась к зеркалу. Внимательно посмотрев на свое раскрасневшееся хорошенькое личико с большими серыми глазами и круглыми щеками, поправив русую подвитую челку и длинные локоны, Вероника отступила назад и оглядела свой наряд. Она решила одеться принцессой из сказки. Голубое атласное платье с пышной юбкой и затянутой талией красиво подчеркивало ее стройную фигуру. Белые туфли на высоких каблуках делали ее выше и изящней. Вероника заулыбалась, глядя на себя, потом закружилась по коридору.

Звонок в дверь заставил ее резко остановиться. Она засмеялась и бросилась открывать.

— С днем рождения! — закричали хором ребята, вваливаясь в коридор.

Они принесли целый ворох разноцветных воздушных шариков, букеты цветов и банки с пивом. Но, увидев Веронику, остановились и замолчали.

— Ну, ты седня офигенно выглядишь! — первым нарушил молчание Дин, парень, с которым она обычно сидела на лекциях в академии.

— Реально клево! — подтвердила Туся, ее ближайшая подруга, выглядывая из-за спины высокого парня, который был Веронике незнаком.

Она скользнула взглядом по его спортивной фигуре, по коротким темно-каштановым волосам, по улыбающимся губам и отчего-то смутилась. Парень в упор разглядывал ее, потом шагнул к ней, картинно склонился и поцеловал руку. Как оказалось, это был старший брат Виталика, парня Туси. Звали его Толя. Ему было двадцать пять лет, и он показался Веронике взрослым и солидным. Остальные ее друзья были ровесниками. Они заканчивали первый курс финансово-промышленной академии.

Когда выпили все шампанское, решили пить пиво, которое ребята принесли с собой. Все без конца хохотали, потом высыпали на балкон. Вероника жила на пятом этаже.

— Давайте шарики отпустим! — неожиданно предложила Туся. — Вот прикольно будет!

— Ну, если Веронике не жалко! — расхохотался Виталик.

— Я могу ей хоть сто штук других купить, — громко заявил Толя, и все замолчали и с удивлением посмотрели на него.

Но он улыбался безмятежно.

Туся толкнула в бок Веронику и зашептала на ухо:

— Толька-то в тебя влюбился! Точно! Он классный! Работает менеджером в строительной компании, своя квартира имеется и тачка, кажется «Пежо». Мне Виталик говорил.

— Глупости, — прошептала в ответ Вероника, наблюдая, как Дин развязывает шарики и раздает их ребятам. — К тому же он слишком взрослый для меня.

— Здрасте! — расхохоталась Туся. — В самый раз!

— Да? А твоему Виталику всего восемнадцать! — резонно заметила Вероника и взяла красный шарик из рук Дина.

— И чего хорошего? — пожала плечами Туся. — Я так, ради прикола с ним встречаюсь. Может, скоро и разбежимся.

— Что ты? — удивилась Вероника и заглянула ей в глаза. — Вы ведь вместе уже полгода.

— Подумаешь! — хмыкнула Туся.

— С днем рождения, Ника! — закричали в этот момент ребята и бросили шары.

Ветер подхватил их и понес над двором. Все закричали, засмеялись, начали целовать друг друга.

— Желаю счастья, малышка! — услышала Вероника и тут же почувствовала горячие губы на своей щеке.

Она отпрянула и близко увидела смеющиеся глаза Толи.

Через неделю они начали встречаться. Толя ухаживал красиво, дарил букеты, возил в рестораны, водил по выставкам. К удивлению Вероники, он оказался любителем классической музыки. И довольно часто они посещали концерты. Вероника на них откровенно скучала, так как не понимала и не воспринимала классику. Она любила ска-панк. Как-то они даже поссорились из-за этого. Проведя два часа на скучнейшей, как ей показалось, программе в консерватории и чуть не заснув от звуков «Прощальной симфонии» Гайдна, Вероника вышла на улицу в крайне раздраженном состоянии и с недоумением смотрела на сияющее лицо Толи.

«И чего такого он находит в этой заунывной музыке? — думала она, идя к машине. — Вначале она однозначно нагоняет тоску, потом хочется зевать, а потом вообще смыться куда подальше».

— Тебе понравилось, малышка? — радостно спросил Толя, когда они уселись в машину.

Вероника обычно никогда с ним не спорила, считая, что он старше и поэтому разбирается в каких-то вопросах намного лучше ее. Она просто выслушивала его рассуждения и со всем соглашалась. Но за последний месяц это был уже четвертый поход в консерваторию, и Вероника решила, что это слишком для нее.

— Знаешь, — довольно мягко начала она, — я вообще-то люблю панк.

— Что? — изумился Толя. — Но как ты можешь сравнивать? Классика — это вечно, а твоя попса — сиюминутно.

— С чего ты взял, что это попса? — засмеялась она.

— Ладно, — кивнул Толя и нахмурился. — Назови мне какие-нибудь группы. Может, я тоже слышал.

— «Distemper», «Spitfire», «Clockwork Times», — перечислила Вероника. — Но, сам понимаешь, что их намного больше. Это музыкальное направление. Мне очень нравится «Distemper».

— Это что? «Canine distemper»? — удивился он. — Это ж латинское название собачей чумки! Представляю эту музычку! — хмыкнул он.

— Да, у них талисман «Чумовая собака». И что?

— Ты только что прослушала великую-великую музыку великого Гайдна, — с раздражением начал Толя. — Это известная симфония, ты же видела, что в финальной части оркестранты один за другим заканчивают свои партии и удаляются, а на сцене остаются только две солирующие скрипки.

«Лучше бы они сразу все ушли!» — подумала Вероника и невольно начала улыбаться.

— И это было неспроста, — торопливо продолжил Толя. — Понимаешь, в 1766 году австрийский князь Миклош перестроил фамильный охотничий дом в роскошный дворец. Гайдн работал там. Но он и все музыканты капеллы не имели права покидать Эстерхазу, пока там находился князь. И вот музыканты попросили Гайдна написать пьесу, которая напомнила бы его высочеству, что ему давно пора возвращаться в Вену. Так появилась знаменитая «Прощальная симфония».

Вероника отвернулась, с трудом сдержав зевок. Все эти подробности из жизни давно умерших классиков навевали на нее скуку. Хотелось включить плеер и послушать что-нибудь бодрящее.

— А ты мне тут о собачьей чумке! — саркастично добавил Толя.

— Что б ты понимал! — обозлилась Вероника. — Эта группа существует с 89-го года, вначале они работали в стиле трем-кор и панк, а с 95-го окончательно избрали ска. Да они и сейчас успешны, катаются с гастролями по Европе и считаются одной из лучших русских групп там!

— Ну-ну! — хмуро заметил Толя и замолчал.

Вероника, отчего-то окончательно разозлившись, выскочила из машины и решительно двинулась к метро. Толя не стал догонять ее. Это была их первая размолвка за два месяца встреч. Но уже на следующий день он приехал с букетом нежно-розовых мелких кустовых роз. Вероника почти не спала, переживая из-за размолвки. Она даже решила с утра уехать на дачу и провести там какое-то время. Летнюю сессию она сдала и была свободна. Родители на даче со вчерашнего вечера. А она осталась и сейчас очень жалела об этом.

«Вот уехала бы вчера с ними, — думала она, бродя по квартире и не зная, чем себя занять, — мы бы не поссорились».

Но когда появился Толя с немного смущенным видом, она почувствовала, что в мире все опять хорошо.

— Не понимаю, почему мы повздорили, — сказал он.

— И я не понимаю, — ответила Вероника.

Толя шагнул к ней, обнял и начал целовать. Розы упали на пол, но Вероника не прореагировала. Скоро они оказались в ее комнате. И все случилось. Поняв, что это у нее в первый раз, Толя вначале выглядел обескураженным. Он до этого не раз намекал Веронике, что пора бы заняться сексом, но она всегда отказывала ему, не объясняя причины. И сейчас, поняв, в чем было дело, он начал говорить ей, что счастлив, что любит ее. Это было его первое признание в любви, и Вероника с замиранием сердца слушала нежные слова и уверения в вечной преданности.

— А ты любишь меня? — тихо спросил Толя, видя, что она лежит неподвижно и закрыв глаза.

— Люблю, — после паузы прошептала она и тут же почувствовала его поцелуи.

Все выходные Толя провел у нее, благо родители до понедельника оставались на даче. Он, правда, предлагал поехать к нему, но Вероника отказывалась. Дома ей было спокойнее. И после этих совместных выходных, когда они практически не вылезали из постели, Вероника окончательно потеряла голову. Чувства нахлынули с такой силой, что она постоянно находилась в какой-то прострации. Толя, как ей казалось, отвечал взаимностью и любил не менее пылко. Он присылал нежные SMS-ки, старался проводить с ней почти все свободное время, дарил милые приятные безделушки. В августе у Толи был недельный отпуск, и он предложил Веронике поехать вместе куда-нибудь на острова. При этом сказал, что все расходы за его счет. Вероника была на седьмом небе от счастья. Но ее родители резко воспротивились, и Толя уехал один. Она впала в черную меланхолию, не разговаривала с родителями, почти не спала и не ела, в результате чего похудела на несколько килограммов. А когда он вернулся, посвежевший, загоревший и полный сил, Вероника вновь воспрянула духом. Но, к ее удивлению, Толя уже не выглядел таким влюбленным. Хотя, возможно, во время разлуки ее страсть настолько возросла, что по сравнению с нею чувства Толи казались ей остывшими, хотя, по-видимому, он относился к ней все так же.

Осенью они встречались регулярно. Толя был мил, предупредителен, и они практически не ссорились. Вероника решила, что это судьба, что Толя ее единственная и, несомненно, настоящая любовь и что они непременно поженятся, хотя сам Толя ей об этом никогда не говорил. Но она и не беспокоилась, так как считала, что еще не время, ведь ей не было восемнадцати лет. Новый год они провели в подмосковном пансионате, и Вероника была необычайно счастлива. Она, наконец, начала получать удовольствие от секса. Толя, видя, как она постепенно меняется, как раскрепощается в постели, как начинает понимать и принимать какие-то вещи, которые раньше ей были недоступны в силу возраста и неопытности, стал более активным и занимался с ней сексом при каждом удобном случае. При этом он неоднократно и с удовольствием говорил ей, что, наконец-то, видит рядом с собой обольстительную женщину, а не девчонку-неумеху, которая боится даже вида обнаженного члена.

Два года пролетели незаметно, их отношения были стабильными, ровными и не предвещали никаких потрясений. Реально они поссорились лишь один раз в тот день, когда слушали «Прощальную симфонию» Гайдна. Но Толя, по-видимому, сделал выводы и больше на темы, связанные с музыкальными пристрастиями, не разговаривал. И в консерваторию стал приглашать Веронику намного реже.

После двух лет отношений Вероника любила его все так же сильно и страстно и на других парней даже не смотрела. Но в начале июня она стала замечать, что Толя странно переменился. Он стал реже встречаться с ней, объясняя это непомерной занятостью на работе, иногда забывал, если они были не вместе, позвонить перед сном и пожелать спокойной ночи. И вот однажды он просто пропал на неделю. Вероника вначале ждала его звонка, потом набрала сама, но он сбросил ее звонок. Она, чувствуя, как сжимается сердце от непонятного волнения, вновь набрала его номер. И вновь звонок был сброшен. Тогда она послала SMS с просьбой объяснить, в чем дело. Но Толя не ответил. Так продолжалось почти две недели, и Вероника поджаривалась на медленном огне. Мучилась она необычайно, но не хотела, чтобы кто-нибудь видел это, и на людях выглядела, как обычно. У нее заканчивалась сессия. Вероника неимоверным усилием воли заставляла себя готовиться к экзаменам. Она все благополучно сдала. Толя так и не объявился. И вот спустя еще неделю она получила эту SMS-ку: «Я решил уйти от тебя. Это окончательно. Не звони, не пиши. Я больше не люблю тебя».

До вечера Вероника лежала в полуобморочном состоянии. Нарыдавшись, она оцепенела и плохо понимала, что с ней происходит. Вся ее счастливая и такая понятная жизнь в один миг рухнула, словно она из солнечного радостного теплого дня попала в какое-то мрачное зазеркалье, где ее окружала холодная страшная темнота. Если бы Толя пришел и поговорил с ней или хотя бы позвонил и все объяснил, ей, возможно, было бы легче перенести разрыв. Но уйти вот так, не сказав ей ни слова! Вероника пыталась понять, но не могла. И от этой неизвестности, от этого непонимания, что же все-таки произошло, отчего Толя, ее суженый, ее единственный, разлюбил, почему не захотел что-либо объяснить, она впала в смертную тоску.

Когда родители вечером вернулись с работы, у Вероники хватило сил сделать вид, что у нее страшно разболелась голова и поэтому она не хочет ни с кем общаться. Мама приготовила ей травяной чай, посочувствовала, что она так переутомилась на экзаменах, и посоветовала раньше лечь спать. Когда Вероника улеглась в постель и закрыла глаза, она думала лишь о том, что Толя обязан вернуть ключи от квартиры. И это давало хоть какую-то надежду на встречу. Она зацепилась за эту мысль и даже начала потихоньку приходить в себя.

Около года назад Вероника сильно задержалась в академии. Она приехала домой на час позже, чем планировала. Толя все еще ждал ее, стоя у подъезда. Он не стал упрекать ее ни в чем, но Вероника видела, что любимый недоволен. И на следующий день сделала дубликат ключей и вручила Толе, сказав, что он может приходить к ним в любое время. Она ждала, что он в ответ тоже даст ей ключи от его квартиры, в которой они не раз ночевали. Но Толя этого не сделал.

«Не может же он просто оставить себе наши ключи, — твердила она про себя, как заклинание. — Он должен их вернуть, раз между нами все кончено».

Но при мысли, что между ними все кончено, Вероника почувствовала новый приступ отчаяния и с трудом удержалась от рыданий. Она не помнила, как заснула. Но спала долго.

Когда Вероника открыла глаза, было почти двенадцать дня. Солнце заливало комнату, птицы щебетали за окном. Вначале она бездумно смотрела на солнечные блики на потолке, на развевающуюся от сквозняка голубую капроновую занавеску, на начинающий увядать букет розовых пионов. Потом память резко вернула ей вчерашний день, и она тихо заплакала. Когда успокоилась, решила, что нельзя оставаться в квартире, что необходимо выйти на улицу, отвлечь себя чем-нибудь, хотя бы походом по магазинам. Вероника выпила чай, наспех оделась и, стараясь ни о чем не думать, вышла из квартиры. Возле почтовых ящиков она остановилась. Вероника открыла свой ящик и с недоумением достала мятый белый конверт без подписи. Она вскрыла его и дрожащими руками достала ключи. Внутри не было записки, и это вызвало взрыв отчаяния. Она смотрела на мятый конверт, на ключи и испытывала неконтролируемый приступ ужаса. Ничего страшнее этого пустого конверта в ее жизни еще не было. И Вероника внезапно осознала, что теперь действительно все кончено. Она стояла неподвижно около десяти минут, потом скомкала конверт, сунула его вместе с ключами в сумочку и вышла на улицу. Поняв, что ничего уже не вернуть, она внутренне успокоилась, но словно застыла.

Через два часа Вероника, хихикая немного истерично, вернулась домой в компании молодого симпатичного парня, с которым познакомилась в кафе. Его звали Леша, он тоже, как и Вероника, только что сдал сессию и пребывал в радужном настроении от предвкушения летних каникул. Учился Леша в МИФИ и перешел на четвертый курс. Познакомились они легко. Вероника зашла в первое попавшееся ей кафе выпить сок и съесть мороженое, Леша уже собрался уходить. Они столкнулись на пороге, рассмеялись, Леша подобрал упавшую сумочку и представился, затем вернулся в кафе и угостил Веронику мороженым. Общаться с незнакомым парнем Веронике было странно легко. Она за прошедшие сутки внутренне сильно изменилась. Психика отреагировала на невыносимо острое отчаяние тем, что словно стерла из памяти даже воспоминание о Толе. И Вероника изо всех сил удерживала в себе это ощущение внутренней пустоты. Ей так было явно легче. И показалось закономерным немедленно найти новую любовь, неважно каким способом. Когда Леша заговорил с ней, Вероника охотно ответила. Ей понравился цвет его глаз. Он что-то напомнил ей. И хотя она подсознательно понимала, что цвет глаз Леши практически такой же, как у Толи, старалась не акцентировать на этом внимание, а просто общаться с новым знакомым. Она сама пригласила его в гости. Леша явно удивился, но и обрадовался. Когда они зашли в квартиру, Вероника, в душе изумляясь сама себе, спокойно сняла платье и, оставшись в одних, практически ничего не скрывающих трусиках, подошла к онемевшему Леше. Она прижалась к нему и закрыла глаза. Слезы на миг обожгли, но тут же высохли. Ей было хорошо чувствовать, что кто-то испытывает вполне определенное желание. Это как-то успокаивало, придавало уверенности, поднимало самооценку. Когда все кончилось, Леша выглядел счастливым. Он обнял Веронику и тихо признался, что такой удивительной и страстной девушки он еще не встречал. И предложил продолжить отношения. Вероника легко согласилась. И тут же сказала, что сегодня мать раньше обещала прийти с работы. Леша торопливо оделся, продиктовал ей свой номер телефона, записал ее, потом долго и страстно целовал в коридоре и просил сегодня же вечером позвонить ему. Вероника ласково пообещала. Когда за ним закрылась дверь, она пошла в душ, тщательно вымылась и, взяв банку пива и чипсы, уселась смотреть своего любимого «Шрэка». Мысли текли неторопливо. Она вновь и вновь вспоминала Лешу, его поцелуи и объятия, его страсть, его слова и обещания. Ей было приятно, нежность заполняла сердце. Боль от разрыва с Толей иногда возвращалась легким уколом, но Вероника старательно переключалась на Лешу. Правда, она решила, что сегодня звонить ему не будет, а позвонит завтра. Отключив телефон, она легла спать почти влюбленная в нового знакомого.

Но проснувшись утром, Вероника с изумлением поняла, что у нее пропало всякое желание дальше общаться с Лешей. Словно за ночь память стерла приятные воспоминания о нем. Осталось одно недоумение. Вероника хмуро смотрела на себя в зеркало и с трудом понимала, как она могла так спокойно переспать с первым встречным. Она включила телефон и тут же получила SMS-ку от Леши с предложением встретиться. И не задумавшись ни на секунду, ответила, что не хочет продолжать отношения. Леша начал выяснять, что случилось, и она вновь отключила телефон.

На улице стояла жаркая сухая погода, и Вероника решила отправиться на пляж. Она позвонила Тусе с городского телефона, та с радостью согласилась. Они встретились во дворе, так как жили в соседних домах.

— А ты чего никуда не поехала? — поинтересовалась Туся. — Мы с Виталиком завтра улетаем в Анапу. Может, с нами махнешь?

— Навряд ли, — ответила Вероника. — Предки хотят, чтобы я вначале в деревню на месяц, а потом с ними в августе в Анталию.

— Ясненько! — рассмеялась Туся. — А с Толиком, что ли, никуда не поедешь?

— У него работы много, — нехотя ответила Вероника.

Она никому не говорила, что они расстались.

На пляже оказалось много народу, просто полотенце некуда кинуть было. Они устроились возле воды. Расстелив полотенца и сбросив верхнюю одежду, сразу побежали купаться. Туся любила плавать и, набирая скорость, устремилась подальше от берега. А Вероника скоро вышла и улеглась на живот.

— Какой красивый купальник! — услышала она вкрадчивый мужской голос и повернула голову.

Возле нее сидел на корточках улыбающийся загорелый мужчина лет тридцати пяти. Его сильно выгоревшие на солнце волосы казались белыми, глаза на темном лице выглядели пронзительно-синими, улыбка белоснежной. Вероника почему-то зацепилась взглядом за ямочку на его подбородке.

— И хозяйка купальника тоже очень красивая девушка, — не унимался мужчина. — И как же ее зовут? — поинтересовался он и смешно сморщил нос.

— Вероника, — ответила она и села, стряхивая песок с коленей.

Мужчина опустился рядом.

— А меня Григорий, — сказал он и вновь широко улыбнулся.

На этот раз Вероника засмотрелась в его синие яркие глаза.

— А почему вы не на работе? — задала она довольно бесцеремонный вопрос. — Ведь сейчас разгар рабочего дня.

Григорий звонко расхохотался. Потом внимательно глянул на нее и ответил вопросом на вопрос:

— А вы? Ведь сейчас разгар рабочего дня! Но вы ловите загар!

— У меня каникулы, — улыбнулась Вероника. — И я перешла на второй курс финансовой академии.

— Поздравляю! — сказал он. — А я театральный режиссер, поэтому мой рабочий график свободный.

— Да ладно! — не поверила она. — Гонишь!

— А мы уже на «ты»? — ласково проговорил Григорий. — Отлично! И хочу сказать, что ты просто прелесть!

В этот момент из воды вышла Туся и с недоумением воззрилась на Григория.

— Что за чел? — поинтересовалась она у Вероники.

— Здравствуйте, милая барышня! — с трудом сдерживая смех, произнес Григорий.

— Привет! — ответила Туся и улеглась на полотенце.

Скоро они чувствовали себя с новым знакомым так легко, будто знали его всю жизнь. Григорий рассказывал смешные истории из актерской жизни, сообщил, что учился на курсе Марка Захарова, которого все студенты дружно звали Мраком Захаровым, поведал им кое-какие закулисные тайны театральных звезд. Когда Вероника почувствовала, что обгорела на солнце, и засобиралась домой, он предложил довезти ее. И она легко согласилась.

— Ты с нами? — спросила она у нахмурившейся Туси.

— Нет, Виталик обещал после четырех подгрести сюда. Буду ждать.

— Тогда пока! — беззаботно ответила Вероника, поцеловала подругу в щеку и направилась вместе с Григорием с пляжа.

Он очень нравился ей.

«Вот с такими взрослыми мужчинами и нужно встречаться, — думала Вероника. — Они понимают толк в девушках. А то эти юнцы! Что в них хорошего?»

Когда они уселись в его серебристую «Ауди», Вероника открыла окно и подставила разгоряченное лицо ветру. Григорий вел машину молча. Но Веронике было комфортно даже в этом молчании. Он остановил машину во дворе возле ее дома и аккуратно припарковался под раскидистым кленом.

— Чаем напоишь? — поинтересовался Григорий. — А то от этой жары в горле пересохло.

Вероника легко согласилась.

Они поднялись в квартиру. И уже через пять минут улеглись в постель. Григорий оказался очень странным любовником. И потом уже Вероника поняла, что он секс воспринимает как спектакль и, естественно, выступает в качестве режиссера. И все эти команды: «ложись так», «повернись этак», «покажи мне в такой позе», «максимально раскройся» обращены к ней, как к актрисе, с которой он сейчас взаимодействует. Но, несмотря на это, Григорий был, несомненно, очень опытным мужчиной и доставил ей массу удовольствия.

Когда они вышли из ванной и уселись на кухне, Вероника смотрела на него почти влюбленно.

— А почему ты одинок? — поинтересовалась она.

— С чего ты взяла? — искренне удивился Григорий. — Вообще-то я женат, у меня и дочка есть.

Однако Веронику это почему-то не смутило. Она чувствовала, как нежность заполняет сердце, как внутри все тает и вновь приходит желание. Григорий внимательно глянул на нее, отодвинул чашку с недопитым чаем, встал, взял за руку и четко произнес:

— А ну-ка, в кровать!

И все продолжилось.

Перед уходом они обменялись телефонами.

— Ты сообщи мне, когда можно заехать, — деловито сказал он и чмокнул ее в щеку.

— Хорошо, — улыбнулась Вероника и закрыла за ним дверь.

Потом оделась, взяла пиво и чипсы и уселась смотреть своего любимого «Шрэка».

Наутро Вероника почувствовала, что совершенно охладела к Григорию и навряд ли еще захочет встретиться с ним. Он позвонил днем, сказал, что есть часок между репетицией и спектаклем, на что Вероника спокойно ответила, что передумала и что все это было ошибкой.

— И все-таки… — начал Григорий.

— Только не доставай меня! — обозлилась она и отключила телефон.

Потом Вероника оделась и вышла на улицу. Она направилась в парк, который находился неподалеку от ее дома. По пути купила банку колы. Усевшись на свободную скамью в тени деревьев, девушка задумчиво наблюдала, как воробьи дерутся из-за хлебных крошек.

«Я решил уйти от тебя. Это окончательно. Не звони, не пиши. Я больше не люблю тебя», — всплыло из памяти. Вероника тряхнула волосами и вздернула подбородок, упрямо сжав губы и стараясь стереть из памяти эти строки.

— Ты чего такая сердитая? — услышала она задорный мальчишеский голос и повернула голову.

К скамье подходил парень, на вид ее ровесник.

— А тебе какое дело? — недовольно ответила она.

— Да просто так! — засмеялся он и сел на скамью. — Можно?

— Место не куплено! — ответила она и посмотрела на него.

Парень был обычный на вид, с приятным лицом и худощавой фигурой. На его носу Вероника заметила крохотные коричневые веснушки и отчего-то начала улыбаться.

— Тебя как зовут-то? — поинтересовалась она.

— Стас, — ответил он. — А тебя?

— Ника.

— Прикольно, — заметил Стас и пододвинулся. — У тебя каникулы?

— Ага, — кивнула она и протянула ему открытую банку с колой. — Хочешь?

— Давай, — кивнул он и отпил. — Жара стоит весь июль. Я скоро в деревню. Сессию сдал. А ты в каком универе?

— Финансовом.

— А, понятно, а я в Бауманке. На третий перешел. А ты живешь тут рядом?

— Ага.

Стас взял ее за руку.

— Ты симпотный, — ухмыльнулась она и сжала его пальцы.

— Ты тоже не страшная девка, — заметил он. — А парень есть у тебя?

— Расстались, — кратко ответила Вероника и отняла руку.

— Да ладно, не грузись! — посоветовал Стас. — Я тож со своей разбежался неделю назад. И, как видишь, жив!

Он пододвинулся и обнял ее за плечи.

— Ты мне с первого взгляда понравилась, — признался он. — Вижу, сидит такая клевая девчонка. Вот я и подошел. Мож, тел дашь?

Вероника достала свой телефон. Они обменялись номерами. Потом встали и пошли по дорожке, болтая ни о чем. Через какое-то время увидели узкую тропку, уходящую влево, и за кустами поваленное бревно и следы старого кострища. Не сговариваясь, свернули и уселись на бревно. Стас вдруг обхватил Веронику и начал целовать. Она не сопротивлялась. Закончилось тем, что он развернул ее и быстро сдернул джинсы. Когда они привели себя в порядок, Стас выглядел обескураженным, но без конца тихо повторял:

— Ты супер! Ты просто супер! Ты офигенная! У меня прям башню снесло!

— Ладно тебе заливать, — вяло ответила она. — Я домой пойду.

— А давай завтра еще погуляем? — спросил он и заулыбался.

Вероника глянула в его светло-карие глаза, на влажные красные губы и тоже начала улыбаться. Ей стало легко на душе, Стас казался близким, словно они были давно знакомы.

— Давай! — согласилась она.

— Супер! — явно обрадовался он. — Тогда до созвона! Ты прости, зайка, но я уже опаздываю. У меня дела в этом районе. Я ж курьером летом работаю, вот решил через парк расстояние сократить.

— Сократил? — лукаво спросила Вероника и начала хохотать.

— Ага! — сказал Стас и тоже засмеялся. — Но так классно, что я сюда двинулся.

Они вышли на дорожку и направились в разные стороны. Вечером Стас позвонил. Они мило поболтали около часа. Он очень нравился Веронике, и она уснула успокоенная.

Но утром все странно повторилось. Апатия и нежелание общаться с новым знакомым — все, что она почувствовала, когда проснулась.

«Бог мой! — думала Вероника, лежа в кровати и изучая потолок. — И почему я влюблена ровно один день? Что это со мной?»

Она не знала ответа на этот вопрос и скоро перестала об этом думать. Но Стасу, когда он позвонил, категорично отказала.

Так продолжалось до августа. Вероника легко знакомилась, честно пыталась удержать состояние влюбленности, которое появлялось после того, как она занималась сексом с парнем, но оно на следующий день исчезало. И Вероника ничего, кроме скуки, не испытывала. Она перестала задумываться о происходящем и даже втянулась в этот процесс. Случайные партнеры отчего-то напоминали ей мотыльков-однодневок. И действительно, для нее они словно умирали на следующий день после знакомства. Ей много звонили, но часто она даже вспомнить не могла, что это за Саша, Петя или Макс, и просто сбрасывала звонки.

В августе Вероника поехала на две недели с родителями в Анталию. Там на нее обращали внимание мужчины, но родители были на страже, поэтому Вероника ни с кем не знакомилась. Она много купалась, загорала, танцевала в клубах и прекрасно проводила время. Но примерно через неделю почувствовала, что ей явно не хватает остроты ощущений. Секс со случайным партнером превратился для нее в своего рода наркотик, без которого жизнь стала казаться неинтересной даже на курорте. И ей требовалась новая доза. Хуже всего, что Вероника вновь начала вспоминать Толю, и боль вернулась. Домой она уезжала в крайне мрачном настроении. Родители пытались выяснить, в чем дело, но она отмалчивалась, а потом сказала, что слишком много времени проводила на солнце и переутомилась.

В сентябре начались занятия в академии, и Вероника, оказавшись среди сокурсников, воспрянула духом. Она с радостью окунулась в студенческую атмосферу и не смотрела на парней как на потенциальных любовников. Но уже через неделю поняла, что ее вновь тянет испытать остроту случайного и ни к чему не обязывающего секса. Как-то к ней подошел Дин и протянул флаер.

— Слушай, Ника, — сказал он, — тут меня пригласили. Но, во-первых, я не могу в этот день, во-вторых, не люблю панк-рок. А тебе в самый раз. Так что?

Вероника взяла листок и прочитала:

— «23 сентября — фестиваль «РЕЛАКСИРУЙ, НЕ РЕФЛЕКСИРУЙ!», клуб «Релакс» (Москва). Выступают группы: «BER-LINN», «Тени Свободы», «Хо`key», «Флип», «Summer Days». Начало в 16.00».

— Вот именно, — заметил Дин и улыбнулся. — Релаксируй, Ника! А то ты что-то последнее время слишком озабоченная стала.

— Супер! Будут «Беры»! Одна из моих любимых команд! Обязательно пойду. Спасибо, Динарчик! Ты просто прелесть!

И она поцеловала его в щеку.

— Не за что, — засмущался он. — Почему б не сделать подруге приятное!

Вероника глянула на него внимательно. И в первый раз оценила спортивную фигуру, густые русые волосы, подстриженные в довольно длинное каре, раскосые зеленые глаза и крупный рот. Дин смотрел на нее с удивлением и вдруг начал краснеть. И Вероника тут же отогнала мысли вполне определенной направленности и попыталась смотреть на него, как раньше, то есть как на хорошего друга и своего в доску пацана.

— В общем, я пошел! Удачки тебе, Никусь! — быстро сказал Дин и направился по коридору к аудитории.

— Пока! — пробормотала она вслед. Потом пропела себе под нос строчки из песни группы «BER-LINN»: «Раскрашены стены домов граффити. Со всех ног я бегу от ментов. Ты не стой на моем пути. Залетаю в вагон метро… Пассажиры не при делах…»

И начала улыбаться.

Вероника опоздала на начало, и, когда вошла в зал, концерт уже шел полным ходом. Она хотела пробиться ближе к сцене, но это ей не удалось, так как зал был полон. Она остановилась, отошла ближе к левой стене и начала подпевать:

— Ты прекрасней всех на свете. Каждый вечер в Интернете Я ищу тебя — ты знаешь, Ничего не отвечаешь…

Боковым зрением она заметила, что возле нее остановился какой-то парень, но головы не повернула. Но услышала, что он тоже подпевает в унисон с ней. Когда группа закончила песню, Вероника искоса глянула на своего соседа. Он, оказывается, тоже в этот момент посмотрел на нее. Его открытая белозубая улыбка сразу понравилась Веронике, и она, уже не скрываясь, посмотрела ему в глаза. Они были большими, серо-синими, красивой формы. Густые темные ресницы оттеняли их глубину, брови тоже были темными и изогнутыми. Правда, их почти скрывала длинная русая челка. Она была на тон светлее бровей и ресниц, и это выглядело необычно и стильно. Вероника в первый момент решила, что она искусственно высветлена, как и волосы, потому что они тоже казались светлыми. Но потом поняла, что это натуральный тон. Волосы падали почти до плеч. Она скользнула взглядом по безупречно правильным чертам лица, по гладкой чистой коже и вновь заворожено уставилась на яркие красивые губы парня. Под нижней губой поблескивал шарик пирсинга. Парень смущенно улыбнулся. Потом сказал:

— Обожаю эту группу. Жаль, что они из Питера и не так часто к нам приезжают, как хотелось бы.

— Да, — кивнула Вероника и начала лихорадочно соображать, когда сегодня родители вернутся с работы.

Она хотела сейчас лишь одного — поехать домой и заняться сексом с этим красивым обаятельным парнем. Вероника даже почувствовала прилив привычной нежности, за которым, как правило, приходила ее странная однодневная влюбленность.

— Как тебя зовут? — спросила она, пододвигаясь к нему.

— Ваня, — ответил он. — А тебя?

— Ника, — сказала она.

Когда они вышли из клуба, было почти девять. Вероника изнывала от вполне определенного желания, но не представляла, что тут можно предпринять. Родители были уже явно дома.

— Давай, я провожу тебя, — предложил Ваня. — Ты где живешь?

— На Автозаводской, — ответила она.

— Так тут и пешком можно пройтись, — явно обрадовался он. — Если ты, конечно, не торопишься.

— Можно, но далековато, — кивнула она и спросила: — А ты где живешь? И с кем?

«Может, он один в квартире, и тогда поедем к нему», — подумала она, искоса изучая точеный профиль Вани, его длинные ресницы и развевающиеся пушистые волосы. Он был в белой толстовке с капюшоном, под ней виднелась белая в синюю тонкую полоску тенниска. Ника задержала взгляд на металлической головке лабреты под его нижней губой. Она матово поблескивала в свете фонарей. Вероника ощутила, как пересыхают губы от желания. Ей безумно захотелось попробовать на вкус этот металлический шарик, полизать его языком. Но улыбка Вани была безмятежной, и она отчего-то устыдилась этого желания. Он повернул к ней голову и сказал:

— Ты так пристально рассматриваешь меня, что я даже немного смущаюсь.

— Просто смотрю на лабрету, — ответила Вероника.

Ваня засмеялся и показал ей кончик языка. Там тоже блестел металлический шарик.

— Офигеть! — заметила она и почувствовала новый прилив желания.

Но тут же постаралась взять себя в руки. Что-то в этом парне заставляло ее быть сдержанной.

— У меня раньше в ушах тоннели были, — сказал Ваня. — Ну, знаешь, наверно, такие черные кольца.

— Видела, такие растяжки круглые, — кивнула она. — А сейчас?

— Тока сережка, — засмеялся он.

— Дай глянуть?

Ваня остановился и откинул волосы. В мочке левого уха действительно темнел довольно крупный шарик. Вероника не удержалась и потрогала его. Но Ваня покраснел и отодвинулся. Она окончательно растерялась. Обычно парни сами на нее набрасывались, особенно последнее время. Они словно чувствовали, что она переполнена энергетикой секса. Если выражаться уличным, грубым, но точным языком — натрахана. Вероника внимательно посмотрела на него. Желтоватый свет фонаря падал на волосы, и они золотистым ореолом обрамляли его безупречно красивое лицо. Тени от ресниц темными длинными черточками ложились на щеки, глаза выглядели глубокими и синими и смотрели напряженно. Губы казались нарисованными кистью гениального художника, настолько они были яркими, в меру пухлыми, правильно очерченными и необычайно красивой формы. Шарик лабреты отчего-то увиделся Веронике крохотной мерцающей планетой в углублении под нижней губой, и ей вновь неудержимо захотелось приблизиться и коснуться ее языком. Видимо, это отразилось на ее лице, потому что Ваня улыбнулся явно растерянно, потом отвернулся и пошел по улице. Вероника, судорожно вздохнув, пошла рядом.

— Ты не ответил, где живешь и с кем, — заметила она после длительной паузы, во время которой они молча шли по опавшим кленовым листьям, казавшимся в свете фонарей тусклыми разноцветными звездами, распластанными на влажном асфальте.

— На Домодедовской, — сказал Ваня. — Живу с семьей, мама, два брата и сестра.

— А папа? — бестактно поинтересовалась Вероника.

— Он погиб, когда мне было двенадцать лет, — спокойно ответил он.

— Ужас какой! — пробормотала она. — Извини, я не знала.

— Он был строителем и в ночную смену упал с лесов на высоте, — пояснил Ваня. — Знаешь, я ведь что-то почувствовал в ту ночь, я даже проснулся именно в это время.

Вероника взяла его за руку и ощутила, как он ласково сжал ее пальцы. Она тут же странно успокоилась, желание ушло, осталась лишь мягкая нежность.

— Мне нравится у «Беров» их лучший хит «Моя любовь на пятом этаже», — сказала она, чтобы сменить тему. — А тебе?

— А мне вот это:

В плену своих идей, И не идешь на пляж. Уходишь от людей, Двадцак тебе не дашь. Что-то есть в тебе, конечно, что-то есть…

И Вероника тихо засмеялась от удовольствия.

— Мне тоже очень нравится эта песня, — сказала она и тут же продолжила:

Ты слушаешь BER-LINN, А BIOHAZARD — нет. Ты смотришь на огни Вечерних сигарет… —

по очереди пропели они.

Что-то есть, в тебе, конечно, что-то есть. Ты идешь, а солнце нагревает жесть. В чем-то ты так не похожа на других, Знаешь ты, —

тихо проговорил Ваня.

— Здоровски! — сказала она и прижалась к нему.

Ваня засмеялся, обнял ее за плечи, но тут же отпустил.

Когда они оказались возле ее дома, Веронике очень не хотелось, чтобы он уходил. Она чувствовала себя с ним так спокойно и комфортно, как ни с кем.

— Чего завтра делать будешь? — спросила она.

— Так завтра понедельник, мне на работу с утра, — ответил Ваня.

— А, понятно, — разочарованно протянула Вероника. — И до скольки?

— В шесть заканчиваю, потом свободен. Я диспетчером работаю в одной интернет-компании.

— А я думала, что учишься, — сказала она и открыла дверь своего подъезда.

— И учусь, но заочно. Можно было раз в субботу, но я решил, что удобнее два раза в будни. У меня занятия по вторникам и пятницам с семи вечера. А ты на кого учишься?

— На экономиста, на втором курсе, факультет мировой экономики. А ты?

— На менеджера организаций, я тоже на втором курсе, — ответил Ваня. — А тебе лет сколько?

— Девятнадцать, а тебе?

— Двадцак в июне был, — сказал он и улыбнулся.

«Никогда и ни у кого не видела такой обаятельной и красивой улыбки! Она похожа на солнечный лучик», — подумала Вероника и остановилась у открытой двери, не сводя глаз с его лица.

— Можем завтра увидеться, — сказал после паузы Ваня. — Я в шесть закончу. Хочешь?

Она кивнула и достала мобильный. Ваня продиктовал свой номер, потом попрощался и пошел вдоль дома. Вероника, понаблюдав за его быстрой легкой походкой, вздохнула, улыбнулась и зашла в подъезд.

Перед сном Вероника вдруг испугалась, что завтра она потеряет всякий интерес к новому знакомому, как с ней это случалось последнее время. Конечно, у них не было секса, но ей казалось, что в данной ситуации это только поспособствует ее охлаждению. И она позвонила. Ваня явно обрадовался, и они проболтали около часа. Ваня оказался милым и чутким собеседником. Ей очень нравился тембр его голоса, он был низким с бархатистыми интонациями. И скоро она окончательно расслабилась и, сама не зная зачем, рассказала ему о Толе. Ваня слушал внимательно, не перебивая. А Вероника никак не могла остановиться и выложила ему все, но умолчала о последующих своих одноразовых контактах. Причем умолчала не умышленно, а потому, что ей казалось, что после Толи у нее так никого и не было. И пока она говорила, в душе ее словно таял кусок льда, который давил на нее все это время и от которого так стыло сердце. Когда она замолчала, Ваня мягко посочувствовал ей, потом сказал, что так поступают только подонки и что расстраиваться из-за подонков совсем не стоит. И Вероника расплакалась, чувствуя необычайное облегчение от его слов. Когда они попрощались, нежно пожелав друг другу спокойной ночи и сладких снов, Вероника заснула мгновенно и наутро чувствовала себя счастливой. Она не пыталась анализировать, откуда появилось это ощущение, она просто бездумно наслаждалась им.

Между сдвинутых штор скользнул луч мягкого осеннего солнца и защекотал ей веки. И она, зажмурившись, тихо рассмеялась. Сегодня ей нужно было к третьей паре, поэтому Вероника не спешила вставать. Она лежала, закрыв глаза, и вспоминала лицо Вани, его милую улыбку, его необычайно чистую красоту. Ей казалось, что, наконец-то, в ее темную в последнее время жизнь ворвался лучик солнца и вернул ей радость. Она понимала, что практически не знает этого парня, но внутреннее ощущение освобождения от застарелой боли не могло обмануть ее.

Когда они встретились вечером и Вероника вновь увидела сияющее, немного смущенное лицо Вани, его яркие серо-синие глаза и открытую улыбку, ощущение солнца, пришедшего в ее жизнь, усилилось. Они погуляли по улицам, много разговаривали и смеялись, посидели в каком-то маленьком полутемном кафе. Ваня общался необычайно легко, к тому же умел слушать. Вначале они немного смущались, но помогло то, что они оба любили ска-панк. И эта тема мгновенно уничтожила последние барьеры. Когда они около одиннадцати подошли к ее подъезду, то еще простояли полчаса, не в силах расстаться. Потом Ваня нежно поцеловал ее в щеку и ушел. Через час она получила SMS: «Сладких снов, Ника! Целую и обнимаю», и заснула совершенно влюбленная.

Они продолжали встречаться весь октябрь, и ни разу даже малейшее облачко не омрачило их отношений. Ваня обладал поистине удивительным жизнерадостным и добродушным характером. И он как-то легко избегал конфликтов. Вероника заметила, как люди реагируют на его появление. Все невольно начинали улыбаться, даже лица светлели, словно в пасмурный день из-за туч появлялось солнце. Ваня нравился всем без исключения благодаря своей чистой одухотворенной красоте, солнечной улыбке и мягкости манер. Про себя Вероника называла его Лучик и влюблялась все больше. Ваня отвечал ей взаимностью, но о сексе даже речь не заходила. Вероника очень хотела этого, но странная мысль засела в ее голове. Ей казалось, что кошмар ее однодневных влюбленностей повторится, и она наутро охладеет к Ване. А он не проявлял никакой инициативы. Они много гуляли, ходили в кино и на концерты, болтали допоздна по телефону, общались в аське, когда он был на работе, целовались, писали нежные SMS. Вероника чувствовала себя счастливой, но секса ей хотелось все больше. Она считала, что без него любовь не может быть полноценной, и в тоже время думала, что секс — это проверка чувств, и прежде всего у парней. Но по-прежнему опасалась, чем это закончится для нее.

В начале ноября у Туси был день рождения. И Вероника решила пойти с Ваней. Он не возражал. Собрались, как всегда, друзья-сокурсники. Ваня легко, по своему обыкновению, влился в коллектив, быстро со всеми перезнакомился и мгновенно всем понравился, особенно девушкам.

— А Ванька клевый пацан, — одобрила Туся, когда они уединились в ванной, чтобы поправить косметику. — Хорошо, что ты Тольку выкинула из головы и особо не мучилась. Он еще пожалеет!

— Ну да, — согласилась Вероника. — Как он поживает? — впервые поинтересовалась она.

Туся все еще встречалась с его братом Виталиком.

— Нормально вроде, — пожала плечами Туся. — Я его недавно видела на даче их предков. Он с какой-то девахой был, толстой и крашеной. Не понравилась она мне. Да и старушка на вид! Наверно, его лет. А ему-то ведь уже 26 стукнуло. Так ему и надо! — злорадно добавила она и начала красить губы, глядя в зеркало, висящее над раковиной.

— Я уже все забыла, — после паузы произнесла Вероника. — И я люблю Ваню. Он самый милый парень на свете!

— Классненько! — обрадовалась Туся. — А то ты последнее время все грустная была, все о чем-то своем думала. Я даже спрашивать боялась. Зато сейчас снова веселая! А с сексом у него как? — напрямую спросила она и повернулась к Веронике.

— Мы еще ни разу, — тихо ответила Вероника и покраснела.

— Ну и правильно! — неожиданно поддержала ее Туся. — Куда спешить-то? Я прям зауважала твоего парня. Другие готовы тут же наброситься!

— Он не такой, — улыбнулась Вероника.

— Повезло тебе! — вздохнула Туся. — Пошли к гостям, что ли? Сейчас мой Виталик уже должен появиться. Звонил, предупредил, что задержится.

Когда они вернулись в гостиную, веселье было в самом разгаре. Музыка грохотала, ребята танцевали. Вероника начала искать взглядом Ваню и столкнулась с внимательными глазами Толи. От неожиданности она вздрогнула так сильно, что из ее бокала выплеснулось вино. Туся уже целовалась с Виталиком. Вероника отступила на шаг, потом бросилась в кухню. Там обнимались Дин и его подружка. И Вероника отпрянула назад, в дверях столкнувшись с Толей. Она повернулась к нему и замерла.

— Привет, малышка! — как ни в чем ни бывало сказал он и улыбнулся.

— Здравствуй, — ответила она, с трудом сдерживая дыхание.

— Отлично выглядишь, — заметил Толя. — Как жизнь?

— Лучше всех, — после паузы произнесла она и внимательно посмотрела в его лицо.

Она столько раз представляла эту встречу, столько всего хотела сказать ему, но сейчас неожиданно поняла, что перед ней совершенно чужой человек, к которому не осталось никаких чувств и даже элементарного любопытства. И ей уже было неинтересно, почему он тогда бросил ее.

— Послушай, малышка, — торопливо заговорил Толя, словно что-то увидел в ее взгляде, — у тебя есть все основания сердиться на меня. Но пойми, что тогда мне все так надоело, я боялся, что ты будешь устраивать мне истерики, цепляться за меня, умолять вернуться.

— Но ты хотя бы мог объяснить мне, почему уходишь, — заметила Вероника.

— А я и сам не знал, — ответил он. — Просто понял, что больше не хочу тебя видеть, вот и все. Мне все надоело, понимаешь? Я ведь мужчина, а мы были целых два года вместе. И я тебе не изменял. Я, правда, вначале был сильно тобой увлечен, а потом все как-то само собой прошло и стало скучно.

— А сейчас? — поинтересовалась Вероника, одолеваемая каким-то злым мстительным чувством.

Она вдруг подумала, что самой отличной местью этому самодовольному эгоистичному парню будет одноразовый секс. Вероника вспомнила, что ей по телефону сказал один из парней, кажется, его звали Слава, когда она заявила, что не хочет больше встречаться. Он сказал, что никогда не чувствовал себя таким униженным, что она использовала его, а потом выбросила, как ненужный одноразовый стаканчик. И что именно это унижение выводит его из себя и не дает забыть о ней. Вероника начала улыбаться, представляя, как она сейчас предложит Толе все начать сначала, скажет ему, что по-прежнему любит его и только его, встретится с ним в удобное время, устроит настоящую оргию страсти, а наутро без сожаления бросит, сказав ему, что он для нее теперь все равно что использованный одноразовый стаканчик. Толя внимательно посмотрел в ее улыбающееся лицо, потом глотнул, покраснел и тихо произнес:

— Ты прелестно выглядишь. Может, начнем все сначала?

— Что ж, — медленно начала Вероника и тут увидела, как к ним по коридору идет Ваня.

Толя стоял спиной к нему. Вероника вначале инстинктивно спряталась за его плечо. Но заметив, что Ваня остановился, как вкопанный, она выпрямилась и почувствовала, как ее обжигает невыносимый стыд. Ваня смотрел на нее широко раскрытыми глазами, его тонкое прекрасное лицо сильно побледнело. Обычно улыбающиеся губы сжались. Вероника увидела, как его ясные глаза темнит печаль, и это было так страшно, словно сияющий солнечный день внезапно превратился в мрачную ночь. Она очнулась, вздрогнула, пробормотала: «Это невозможно, я люблю другого», обошла удивленного Толю и быстро шагнула к Ване. Его глаза засияли вернувшейся радостью, губы растянулись в улыбке. Вероника схватила его за руку и, не говоря ни слова, потащила к выходу. Так же молча они надели куртки и вышли из квартиры. Когда пересекли двор и оказались у подъезда Вероники, она повернулась к Ване, прижалась к нему и с трудом удержала слезы. Ей все еще было стыдно и казалось, что она чуть не упала в помойную яму.

— Все хорошо, Ника, — шептал на ухо Ваня, — все хорошо. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — словно эхо повторила она и заглянула в его глубокие сияющие нежностью глаза.

И когда он начал целовать ее требовательно и страстно, Вероника загорелась его огнем и поняла, что больше может не бояться. Поняла, что все ее однодневные влюбленности остались в прошлом, что она никогда не сможет лгать такому чистому солнечному парню и что именно эта неспособность лгать близкому человеку и есть настоящая любовь…

ВИШНЕВАЯ МЕТЕЛЬ

Данилову Виталию

Впервые я увидел его во время самой настоящей вишневой метели. Был ясный, но очень ветреный день. Я гулял по парку, лениво думая о всевозможных мелочах, и забрел в заросли цветущей вишни. Неожиданно заметил под одним из кустов маленькую скамейку. Кому-то пришла фантазия покрасить ее в белый цвет, и она почти сливалась с густо цветущими и низко висящими ветвями вишни. Юношу, сидящего на ней, я даже не сразу заметил, так как его одежда была также белого цвета.

Я шагнул в сторону скамейки, и в этот момент сильнейший порыв ветра взлохматил мои довольно длинные волосы и, пробежав по вишневым кустам, сорвал с веток множество лепестков. Они закружились в воздухе беспорядочными белыми вихрями. Юноша поднял голову от книги, наши взгляды встретились. Я, не задумываясь, подошел и сел рядом.

— Простите, — начал я, понятия не имея, что скажу дальше.

И посмотрел в тут же повернувшееся ко мне и зарозовевшее лицо юноши.

— Меня зовут Антон, — тихо произнес он и закрыл книгу.

Опустив глаза, я прочел на обложке «Михаил Кузьмин. Лирика». И это только подтвердило мое ощущение. Даже не нужно было и спрашивать. Что-то неуловимое в его красивых глазах светло-зеленого цвета, в капризном изгибе рта говорило мне: «Да».

— Меня — Сергей, — ответил я.

— Очень приятно, — сказал он неожиданно равнодушно, но глянул на меня с нескрываемым любопытством.

Правда, сразу опустил глаза. Ресницы у него были длинные и намного темнее светлых волос с явно выбеленными прядями. Я внимательно вгляделся в эти опущенные ресницы, подумав, что он их, по всей видимости, красит в салоне. Его волосы густо засыпали вишневые лепестки, и я быстро провел пальцами по ним. Лепестки посыпались вниз, а один зацепился за его длинные ресницы. Антон смешно сморщился и моргнул. Я повернул его лицо к себе и кончиком языка снял лепесток. Почувствовав, как он вздрогнул, я удивился мгновенной реакции своего организма. Он запрокинул голову и закрыл глаза. Я коснулся его губ легким поцелуем и ощутил тихий вздох. Антон улыбнулся. И я, найдя его узкую прохладную ладонь, встал и потянул его за собой.

— Пошли, пройдемся, — предложил я, улыбаясь в ответ. — Зачем сидеть на таком ветру? Ты можешь простудиться.

Антон послушно встал, стряхнул с белых джинс лепестки и пошел рядом. Мне невыносимо захотелось обнять его за талию, но я не осмелился. Мы шли рядом, иногда поглядывая друг на друга, и молчали, периодически улыбаясь. В таком молчании мы гуляли около часа. Никогда я не испытывал такой долгой и все нарастающей нежности. Казалось, она заполнила все вокруг: и светлое небо, и взвихренный, пропитанный цветочными ароматами воздух, и чистую, еще короткую траву под ногами, и зеленоватые глаза Антона, которые изредка глубоко заглядывали в мои, и от этого нежность разрасталась до вселенских масштабов. Мне уже хотелось говорить, чтобы стало легче переносить эту необычайную нежность. Но я боялся разрушить то, что возникало между нами. От резких порывов ветра холодок пробегал по коже, и остро хотелось тепла и близости.

Но вот вокруг что-то начало неуловимо меняться. Ветер, нагнав высокие и тонкие облака и словно выполнив свою задачу, утих. Мир как-то странно погас, очертания окружающих предметов стали неясными, будто их окутала светло-серая дымка. Я обратил внимание, что в этом новом мире мягких полутонов белые джинсы и куртка Антона кажутся неожиданно яркими. Тут только я отметил, что он не очень высокого роста. Он был чуть выше моего плеча, его фигура казалась хрупкой и изящной. Антон шел рядом, словно плыл, мягко и бесшумно. И я вновь почувствовал сильнейший прилив нежности. Не в силах справиться с ним, я остановился, взял его за руки и развернул лицом к себе. Он улыбался, но молчал.

— А ведь и правда, к чему нам слова? — сказал я вслух и наклонился к нему.

Поцелуй был долгим. Когда я оторвался от его мягких губ, то увидел, как он побледнел. Антон медленно открыл затуманенные глаза, глянул на меня с затаенной улыбкой, и я мгновенно понял, что люблю его.

Антон жил с родителями и младшей сестрой. Вначале я решил, что ему не больше семнадцати лет, но оказалось — двадцать пять. Он работал в частной типографии печатником, хорошо зарабатывал и содержал всю семью. Мне показалось смешным, что его фамилия была Сергеев. Он же усмотрел в этом мистический знак и сказал, что с рождения принадлежит мне. И что, как только я шагнул к нему из вишневой метели, он мгновенно это осознал. После более близкого знакомства Антон показался мне довольно странным парнем. Он был равнодушен ко всему на свете, даже к своей работе, но буквально помешан на поэзии Серебряного века. Удивляюсь, почему он не сделал эту страсть своей специальностью. Знания его были колоссальны. Причем он не просто отлично знал биографии и тексты, а чувствовал это время душой. Иногда казалось, что он жил в то время и, родившись заново, перенес его с собой в нынешнюю жизнь. А сколько он собрал литературы по теме! В его комнате две стены от пола до потолка занимали стеллажи, туго уставленные книгами. И маршруты для прогулок Антон выбирал весьма специфические. Мы часто гуляли без всякой цели, но через какое-то время, непостижимым для меня образом, оказывались в каком-нибудь очередном любимом Антоном переулке. Он внезапно останавливался и говорил немного торжественно:

— А знаешь, Сергей, здесь, вот на этом самом месте, вернее, на месте этой безобразной кирпичной многоэтажки, стоял двухэтажный деревянный дом семьи Цветаевых. И именно в нем в 1892 году родилась Марина…

Или:

— А ты знаешь, милый, в этой типографии семнадцатилетний Есенин работал простым наборщиком…

Начав, Антон уже не мог остановиться. Но рассказывал всегда так живо и красочно, что слушать его было одно удовольствие.

И почти всегда разговор заходил об однополой любви. Как поведал мне Антон, в начале двадцатого века это явление вошло в моду, так как поощрялась всяческая свобода от предрассудков. У Марины Цветаевой была лесбийская связь с известной в то время поэтессой Софьей Парнок, Михаил Кузьмин, Сергей Городецкий, Николай Клюев, популярные в то время поэты, были гомосексуалистами и не скрывали этого. И не только они. Клюев взял под свое покровительство юного Сергея Есенина, опекал его всячески и называл своим женихом. Но тут Антон был категоричен и уверял, что между ними никогда не было физической близости. В некоторых публикациях есениноведы пытались доказать обратное, но Антон, который чувствовал природу Есенина как свою собственную, утверждал, что несмотря на прижизненную славу, скандальную известность, внешний лоск, Есенин в глубине души не изменился и так и остался деревенским пареньком с цельной, чистой и мудрой душой. И к гомосексуализму он не испытывал ничего, кроме отвращения здоровой мужской натуры. Возможно, он прав, спорить не берусь, тем более я не специалист в этой области. Как-то я спросил у Антона, почему он сам не пишет стихи. Он глянул на меня удивленно и огорченно, словно не ожидал от меня такого вопроса, а потом как-то сник и тихо ответил:

— Бог не дал.

Май был сказочным, деревья буйно цвели, небо сияло незамутненной чистотой, птицы заливались, и мы в выходные много гуляли. Я, после того как в автокатастрофе погиб мой друг полгода назад, носил одежду исключительно черного цвета и никак не мог избавиться от этой привычки. Это превратилось в какую-то манию и начинало угнетать, особенно после знакомства с Антоном. Но он, всегда видя меня в черном, решил, что это мой излюбленный стиль. Я не стал разубеждать его, так как не хотел говорить о погибшем друге. Боль была еще слишком сильна.

Но однажды ранним субботним утром я, измученный бессонной ночью, не смог справиться с очередным приступом тоски и поехал на кладбище. Ночью прошел сильный дождь, и утро выдалось сырым и туманным. Мир выглядел созданным искусственно, словно декорация для какого-нибудь мистического фильма. Кресты и ограды проступали сквозь туман искаженными размытыми очертаниями, влажные стволы деревьев казались черными зыбкими колоннами. Стояла абсолютная и какая-то ватная тишина, и я подумал, что смерть — это коробка, набитая белой ватой, в которую падаешь и неотвратимо погружаешься с головой. И эта вата постепенно забивает рот, нос, глаза, ты перестаешь дышать, слышать и успокаиваешься навеки в этом плотно окутывающем тебя ватном мире.

Я приблизился к могиле и остановился, тихо позвав умершего по имени. Тишина в ответ, хотя я и не ожидал ничего другого, почему-то уничтожила последние остатки самообладания. Я опустился на маленькую скамейку и начал говорить что-то страстное и бессвязное. Со дня смерти еще не прошло года, и памятник установлен не был. Я заказал лишь кованую ограду. Выкованные дубовые листья на ней были опущены вниз и блестели множеством мельчайших капелек влаги. Мне казалось, что это слезы, мои слезы, которыми я оплакивал смерть друга.

Не знаю, сколько я так просидел, но постепенно боль уменьшилась. Открыв глаза, я заметил, что туман понемногу рассеивается и уходит вверх. И словно с этим туманом моя тоска истончалась, редела, становилась прозрачней и легче. Я смотрел на холмик могилы и пытался закрепить и усилить ощущение легкости, которое появилось в душе. И вот я уже мог произносить имя умершего друга без неудержимого желания расплакаться.

В этот момент я заметил боковым зрением белое пятно, бесшумно приближающееся ко мне, словно сгусток тумана плыл в мою сторону. На мгновение я оцепенел, потеряв способность здраво мыслить. Но усилием воли отогнав от себя пугающие образы, посмотрел на это пятно. Ко мне приближался Антон, одетый по своему обыкновению во все белое. Подойдя, он улыбнулся немного неуверенно. Я встал и, вздрагивая от холода и волнения, обнял его. Антон уткнулся носом в мою шею.

— Ты в этой расстегнутой черной куртке походил на черного ангела с опущенными крыльями, и я не сразу узнал тебя, милый. Что ты здесь делаешь? — проговорил он тихо и спокойно, продолжая прижиматься ко мне.

— Любовь моя, — ответил я и замолчал, ощущая как чудо его неожиданное присутствие здесь.

— У нас тут тетя Наташа похоронена, — сказал он, — только в другом конце кладбища. Мы всегда приезжаем сюда в день ее смерти. Мои все там, а я почему-то захотел пройтись, словно кто-то позвал меня. Странно… И вдруг — ты! А у тебя кто?

Антон отстранился и глубоко заглянул в мои повлажневшие глаза. И я рассказал.

Мы не расставались до понедельника. Темное и тяжелое облако прошлого, стоящее между нами, исчезло. Я перестал взвешивать «все» за и «против» и поплыл по течению любви, погрузившись в нее с головой. С кладбища мы ушли вместе и, побродив немного по улицам, поехали ко мне. Ночь была восхитительна. Страсть казалась легкой и неутомительной, потому что ее пропитывала нежность. Она была глубокой и длительной, но с легким оттенком грусти.

В понедельник я проснулся рано и, почувствовав на своем плече тяжесть головы прильнувшего ко мне Антона, улыбнулся. Он спал, посапывая совсем по-детски, ресницы его подрагивали, тело было мягким и горячим. Я обнял его, мягко прижавшись губами к макушке. Антон мгновенно проснулся и глянул светлыми со сна глазами. Потом прижался и, устроившись поудобнее, вновь закрыл глаза.

— Эй, — еле слышно позвал я, — пора вставать. Нам обоим на работу, малыш. Сегодня — понедельник.

— Да, — ответил он и не шелохнулся.

— Солнышко! — более настойчиво позвал я и приподнял его лицо за подбородок.

Потом начал медленно целовать его закрытые веки, лоб, щеки, улыбающиеся губы. Он повернулся ко мне спиной и мягко потерся голыми ягодицами о мое бедро.

На работу мы опоздали. Антон перед выходом позвонил в типографию и придумал правдоподобное объяснение. Я же, являясь директором фирмы, был сам себе хозяин. Явился в офис на два часа позже обычного со строгим видом. Правда, потом ловил себя на том, что начинаю периодически глупо улыбаться. Сотрудникам, естественно, не было до этого никакого дела. Но секретарь и бухгалтер, обе незамужние молоденькие и симпатичные девушки, заметили это и, тут же воодушевившись, начали кокетничать более активно, чем обычно. Они все еще не могли успокоиться на мой счет, так как в их хорошеньких головках не укладывалось, почему успешный тридцатилетний интересный мужчина все еще не женат, и мечтали исправить это. Они не догадывались, что я нетрадиционной ориентации.

Вечером я позвонил Антону в типографию и сказал, что если он сегодня не приедет ко мне, то я умру от тоски. Он сразу согласился, но предупредил, что должен закончить срочный заказ, поэтому задержится допоздна. Мне было все равно, лишь бы он приехал. Ожидая его, я приготовил вкусный ужин. Антон появился около полуночи, уставший, но возбужденный. Его обычно бледные щеки выглядели, как румяные яблочки, глаза блестели. Я в коридоре начал целовать его и никак не мог оторваться. Антон, задыхаясь, отвечал мне, потом стянул с меня шорты.

Под утро, когда моя спальня начала медленно наполняться бледно-серым, постепенно разгорающимся светом, мы еще не спали. Лежали в постели, курили и болтали. Антон рассказал мне, как, будучи совсем юным мальчиком, пытался завязать отношения с противоположным полом и как не находил в этом ничего привлекательного и возбуждающего. Его друзья хвастали друг перед другом всевозможными приключениями, а он слушал и удивлялся про себя, почему у него все не так. Потом Антон решил, что все дело в приземленности девчонок, и поэтому они все далеки от его идеала. В то время он был помешан на творчестве Александра Блока и влюблен в образ его Прекрасной Незнакомки. Он представлял ее лицо, спрятанное «за темную вуаль», и видел ее туманные неземные глаза. И никак не мог найти в реальной жизни такое же лицо, такие же глаза и «девичий стан, шелками схваченный». Решив, что все дело в этом, Антон успокоился и больше не комплексовал по поводу своего абсолютного безразличия к противоположному полу. А затем, в шестнадцатилетнем возрасте, он случайно познакомился на какой-то вечеринке с парнем из незнакомой ему компании. Тот пригласил Антона потусоваться. Ребята в этой компании любили покурить «травку», выпить и посмотреть порнофильмы. Однажды кто-то принес гей-порно. Ребята во время просмотра громко комментировали происходящее, хохотали и издевались над «бедными гомиками». Антон же не мог оторваться от экрана и неожиданно многое понял о самом себе. И поняв, он не стал ломать себя, а принял это как должное.

До меня у Антона было всего лишь два романа. Первый, короткий и не задевший его сердца, с опытным взрослым мужчиной дал ему лишь чисто физический опыт и удовлетворил любопытство. А вот второй заставил изрядно помучиться. Его партнером оказался бисексуал и, насколько я мог судить по рассказам Антона, крайне избалованный, капризный и жестокий. Он изводил Антона бесконечными перепадами настроения, приступами необузданной и необоснованной ревности. И в результате, после двухлетней связи с постоянными заверениями в вечной любви, изменил ему с парой, обожающей групповой секс. Они отлично дополняли друг друга, но Антон категорически отказался войти в их союз, и после многочисленных утомительных сцен они все-таки расстались. Антон, когда избавился от депрессии, окончательно замкнулся в себе и с головой погрузился в свой мир, мир Серебряного века. Он решил, что любовь для него в принципе невозможна, поэтому не стоит и пытаться. Но вот мне Антон, сам не зная почему, как он сказал, поверил с первого взгляда. И поверив, и влюбившись с первого взгляда, уже больше ни о чем не задумывался.

В это утро у нас друг от друга не осталось никаких тайн. Появившееся чувство безмятежного равновесия делало нас похожими, словно мы отныне составляли две части одного целого, части то сливающиеся, то вновь расходящиеся, но все равно остающиеся целым.

В июне Антон окончательно перебрался ко мне. А в июле, когда у него начался запланированный отпуск, я тоже отпустил сам себя с работы.

— Наш отдых будет называться «лесная сказка», — сказал я с улыбкой.

— Что, отправимся в какой-нибудь пансионат? — недовольно спросил он, и его брови нахмурились.

— Нет, радость моя, мы поедем в какую-нибудь глушь несусветную, где нас никто не знает. И снимем там домик. Сейчас никого дачниками не удивишь.

— Даже и не знаю, — неуверенно ответил Антон.

— Зато я знаю. Можем на Волгу. Там много маленьких живописных деревень. Я как-то отдыхал под Кинешмой. Чудные места! Можно, в принципе, туда.

— А с кем ты там отдыхал? — спросил Антон и вновь нахмурился.

— Ну-ну, малыш! — рассмеялся я. — Не стоит ревновать! Один я там был. И довольно давно. А любопытствующим бабулям скажем, что мы братья.

— Братья?! — Антон громко расхохотался. — Да ты посмотри на нас!

Он, конечно, прав! Мы абсолютно непохожи. Он — русый, со светлыми зеленоватыми глазами, а я темноволосый и кареглазый. К тому же мой отец был обрусевшим корейцем, а мать русской, поэтому овал лица и разрез глаз у меня ярко выраженного восточного типа, а волосы, такие же, как у матери, светло-каштановые и очень густые. Я платил немалые деньги своему мастеру, и он стриг меня всегда модно, стильно и к лицу. Когда я впервые встретился с Антоном, у меня было каре до плеч. А сейчас мастер сделал мне летний вариант, убрав волосы с затылка и оставив длинной лишь челку, прикрывающую правую сторону лица чуть ниже уха. Антону очень нравилась эта асимметрия. Он, лукаво посмеиваясь, говорил, что она точно отражает мою противоречивую и таинственную восточную натуру. Он часто в шутку называл меня «мой любимый япончик», хотя прекрасно знал, что японской крови во мне ни капли. После знакомства со мной Антон всерьез заинтересовался японской культурой и, естественно, увлекся поэзией, японскими танка и хокай. Он пришел в восторг от лаконичности, образности и загадочности этих кратких стихотворений и мучил меня беспрерывным цитированием по всякому поводу и без такового. Кроме этого, он полюбил японские и китайские рестораны и походы по магазинчикам со всевозможными восточными товарами. Он приносил ко мне понравившиеся ему вещицы, и скоро моя квартира была заполнена фарфоровыми вазочками, расписными веерами, бумажными фонариками, яркими платками, статуэтками Будды, лаковыми миниатюрами и прочей восточной дребеденью. Для меня Антон приобрел несколько шелковых халатов. Спали мы сейчас на дорогущем шелковом белье с яркими фантастическими рисунками. Вначале это меня раздражало, ведь моя модерновая квартира в минималистском стиле, над оформлением которой поработал профессиональный дизайнер, превратилась в подобие восточного базара. Но я так любил Антона, что вскоре перестал обращать на это внимание. А потом даже нашел в этом своеобразную прелесть, потому что краски этих вещей были сочными и яркими и создавали праздничное и какое-то карнавальное настроение. Антон уверял меня, что в таком обрамлении я выгляжу гармонично, эффектно, таинственно и крайне сексуально. Он обожал смотреть, как я лежу обнаженный на алой шелковой простыне. Но я обычно не давал ему до конца насладиться этим зрелищем, хватал его и бросал на этот алый шелк. Счастье не оставляло нас ни на минуту. И в отпуск мы отправились все в том же безоблачном мироощущении.

Поехали, как я сразу предложил, на Волгу в ту самую деревеньку, где я отдыхал раньше. Я так и не рассказал Антону, что ездил туда с девушкой. Это была моя первая и единственная попытка наладить общепринятые отношения. Из этого, естественно, ничего не получилось. Девушка была умной и милой, к тому же моей сокурсницей по институту. Но рядом с ней у меня внутри все мгновенно умерло, и я вообще ничего не чувствовал. Она быстро поняла, что происходит что-то не то, и мягко перевела наши отношения на чисто дружескую основу. Это спасло наш отдых и помогло прекрасно провести время. Но когда мы вернулись, она стала моим ярым и явным врагом. Мне было больно, но объяснять ей причину моего отношения я не захотел.

И вот, спустя много лет, я привез в эту деревеньку Антона. С изумлением увидел, что здесь все выглядело по-прежнему, лишь состав жителей явно поменялся. Местных осталось совсем немного, в основном жили дачники. Мы быстро нашли сдававшийся до сентября дом с небольшим заросшим садом на самом краю деревни и решили заплатить до конца срока, хотя приехали всего на две недели.

— Пусть будет за нами, — предложил я. — Цена смехотворная. И вдруг нам захочется приезжать сюда на выходные?

Антон полностью поддержал меня, и мы вселились. Хозяйкой дома была круглая крошечная старушка лет восьмидесяти. Она настолько походила на печеную картошку, что мы мгновенно прозвали ее «бабушка Картошка». На лето она переезжала к сестре, такой же круглой старушке, жившей на другом конце деревни, а дом сдавала дачникам. Нам она не докучала, и мы жили привольно и в полном одиночестве. Первую неделю спали допоздна, потом уходили к реке, валялись на горячем песке, купались, болтали о всевозможных пустяках, а вечером брали пиво, сигареты и шли гулять в лес. Антон за эти дни сильно загорел и был настолько обворожительным со своими выгоревшими на солнце, очень светлыми волосами, с казавшимися ярко-зелеными от потемневшей кожи глазами, с узенькими треугольниками белой кожи внизу живота и на ягодицах, что я с ума сходил, глядя в его смеющиеся глаза, а ночью не мог от него оторваться. Это была неделя невозможного, но реального счастья.

Как то в воскресенье вечером Антон куда-то исчез, и я в тревожном недоумении пошел его искать. Солнце уже клонилось к горизонту, и его огромный, начинающий багроветь диск отражался в спокойной речной воде, подкрашивая ее. Я остановился на высоком берегу и посмотрел вдаль. Вид был настолько красивым, что хотелось стоять и смотреть бесконечно. Но смутное беспокойство гнало меня дальше. Я отправился по тропинке и скоро углубился в небольшой березняк, где мы обычно гуляли вечерами.

И тут я заметил Антона. Он сидел на поваленной березе, в траве возле его ног валялась книжка. Антон безудержно рыдал, опустив лицо в ладони. Я застыл, не зная, что предпринять, и испытывая смесь удивления, жалости и любви. Антон все рыдал, и сердце мое заныло. Он был в майке, коротких шортах, его загорелые колени были кое-где поцарапаны, волосы взлохмачены. Антон разительно напоминал покинутого всеми, обиженного мальчишку, который заблудился в лесу. Я не выдержал и бросился к нему. Громкий треск сухой ветки под моей ногой заставил его поднять голову. Увидев меня, Антон вскочил и упал мне на грудь, зарыдав еще громче.

— Что с тобой? — испуганно спросил я, стараясь успокоиться.

— Сергей, милый, я так люблю тебя! — сквозь всхлипывания с трудом выговорил он.

Потом оторвался от меня и вновь сел на березу.

— Жизнь моя, но ведь и я люблю тебя! Ты же знаешь! — тихо сказал я.

Подойдя, я сел рядом и обнял его за плечи.

— Но что нас ждет? — тихо спросил он после паузы. — Я сегодня вдруг осознал весь ужас. Мы — изгои. Всегда и везде на нас будут смотреть косо, презирать и издеваться.

— Тебя это так волнует, солнышко? — пожал я плечами.

Достав сигарету, закурил. Затем передал ему. Он судорожно втянул дым.

— Волнует, — ответил он после паузы.

Я посмотрел на его профиль, на влажные ресницы и нахмуренные брови, на припухшие губы, и мне захотелось утешить и поцеловать. Но я сдержался.

— Как мы будем жить дальше? — спросил он после продолжительного молчания.

— Так же. Тебя что-то не устраивает? — тихо поинтересовался я.

— Мне тяжело, — ответил он и взял вторую сигарету. — Я хочу семью. Настоящую, полноценную. Но прекрасно понимаю, что никогда не смогу жить с женщиной даже для вида. И даже ради ребенка.

— Но разве мы не семья? — спросил я. — На Западе, сам знаешь, даже разрешены однополые браки. А мы можем жить так, не афишируя. И даже можем усыновить ребенка и воспитать его.

— Ты понимаешь, что ты говоришь?! — закричал Антон и вскочил.

Он встал передо мной, бросив сигарету и засунув руки в карманы шорт.

— Воспитать?! — спросил он, сверля меня взглядом. — А как ты объяснишь ребенку, почему его два отца целуются, почему спят в одной постели? Представляешь, что его будет ждать в школе? А во дворе? Дети жестоки. И взрослые не лучше. Все эти сердобольные дяденьки и тетеньки, все эти блюстители нравственности! А ведь мы будем любить этого ребенка, как настоящие родители. Зачем же подвергать его и себя таким мучениям?!

Я молчал. Антон подошел ко мне, и я уткнулся лицом в его живот, обхватив бедра. Он начал медленно ерошить мои волосы. Затем опустился в траву возле моих ног.

— Ты хочешь расстаться? — еле слышно спросил я.

Антон вздрогнул и поднял на меня глаза. Его зрачки расширились, и от этого взгляд выглядел напряженным и испуганным.

— Нет, нет, что ты! — торопливо ответил он и прижался к моим коленям. — Об этом не может быть и речи. Я умру без тебя.

— Ты сегодня мрачно настроен, милый, — сказал я. — Завтра проснешься, и все пройдет.

— Я уже давно об этом думаю, и мне не хочется даже слышать слово «завтра».

— О чем ты? — настороженно поинтересовался я.

— Лучше умереть прямо сейчас, когда мы на вершине счастья. Ты же понимаешь, что бесконечно так продолжаться не будет.

— Но почему? Ведь мы любим друг друга.

— Любим, — тихо подтвердил Антон. — Но именно это и пугает. Никогда я не испытывал ничего подобного. Но после такого счастья всегда приходит такое же по силе горе. Разве не так? Ведь это закон земной жизни.

— Глупости, — ответил я, но сердце болезненно сжалось. — Все зависит лишь от нас.

— От нас ничего не зависит, — усмехнулся он и встал.

Я поднял книгу с земли. Решив немедленно переломить его мрачный настрой, я протянул книгу и спросил:

— А что ты читаешь, малыш?

Он глянул на меня с непонятным выражением, взял книгу и сказал:

— О синдзю.

— А что это? — удивился я.

— Синдзю в переводе с японского означает «внутри сердца» или «единство сердец». Этим словом в Японии называют самоубийство влюбленных по сговору.

Я вздрогнул. Антон, придерживая страницу от норовившего перевернуть ее ветра, прочитал вслух:

— «Настоящее синдзю встречается не так уж редко и в жизни и в литературе… Подобные драмы вызывают у нас, живущих, волнение особого рода: тут одновременно и мороз по коже, и странное чувство гордости за человечество. Есть трогательная патетичность в попытке доказать, что любовь важнее смерти…»

— Антон! — вскрикнул я. — Прекрати немедленно!

От неизвестно откуда взявшегося сильнейшего волнения голос мой охрип, дыхание перехватило. Антон поднял на меня глаза. Он смотрел неподвижно, долго и странно. Потом перевернул страницу и тихо прочел:

Если наши мертвые тела Добыча коршунов… Я верю, Что в загробном мире наши две души Сольются в странствии одном. И в ад и в рай Войдем мы вместе неразлучно!

Он замолчал и захлопнул книгу.

— Что это? — спросил я после паузы.

— Это известный японский автор Мондзаэмон Тикамацу. Сие произведение называется «Самоубийство влюбленных на острове Небесных Сетей».

Антон повернулся и пошел прочь. Я, испытывая какой-то безотчетный страх, двинулся следом.

В молчании мы вернулись в дом и легли спать. Антон прильнул ко мне, как ребенок, и, крепко обняв его, я говорил в темноту всякие бессмысленные нежные словечки, пытаясь убаюкать его. Утром я принял решение, что нужно уехать отсюда и вернуться к привычному для нас образу жизни. Антон не возражал, и мы в тот же день покинули деревню. После возвращения в Москву я сразу вышел на работу, а Антон вернулся к родным и до окончания отпуска жил там. Я невыносимо тосковал по нему, но держался и к себе не звал, считая, что ему необходим перерыв в отношениях.

Антон вернулся сам. Как-то я допоздна засиделся в офисе и приехал домой за полночь. Открыв дверь и увидев в коридоре белые кроссовки, я бросился в комнату. Но там было тихо и темно. Тогда я прошел в спальню. Антон безмятежно спал на моей кровати, едва прикрытый золотистой шелковой простыней. Проснувшись рано и ощутив рядом горячее тело Антона, я чуть не расплакался от счастья и тут же решил, что на работу сегодня не выйду и проведу весь день с ним.

Этот день! Какой же он был счастливый, наполненный до отказа нежностью и страстью. Но грусть, которая то и дело прорывалась в наших словах, улыбках и даже поцелуях, мешала нам вернуть то ощущение безмятежной гармонии, которое было между нами до поездки в деревню. После обеда мы отправились гулять по нашим излюбленным улочкам, и Антон, как раньше, начинал говорить:

— А ты знаешь, Сергей, на этом месте когда-то располагалась книжная лавка, в которой Есенин и Мариенгоф продавали свои книги…

И он замолкал, погружаясь в свои думы.

Прошла неделя. После работы мы проводили время вместе, ужинали, смотрели какой-нибудь фильм, потом спали, крепко обняв друг друга. Но грусть не покидала нас. Она становилась все сильнее и словно съедала нашу любовь. И я, всегда считавший себя сильной личностью, неожиданно для себя самого сломался. Как-то полночи я просидел в кресле, сжимая ладонями виски, и слезы помимо воли текли и текли из раскрытых, ничего не видящих глаз. Душа замирала и будто отмирала во мне, вытекая по каплям с этими слезами. Антон сидел на ковре у моих ног, положив голову мне на колени, и молчал.

Утром, когда я успокоился и замер, он ушел и вернулся примерно через час. Я к этому времени немного пришел в себя, сидел на кухне, курил и пил крепкий кофе. Антон подошел ко мне и достал из кармана ветровки шприц и две ампулы.

— Ты согласен? — потухшим голосом спросил он.

— На все, — безразлично произнес я.

— Хорошо, любовь моя.

Антон поцеловал меня очень нежно. Я не ответил, хотя в этот момент все внутри меня замирало от невыносимо сильной любви. Но полная апатия ко всему на свете, включая себя самого, охватила меня. Исчезло все внутри, и лишь любовь к Антону еще жила.

— Мы уснем сегодня ночью навсегда, — ясно улыбаясь, проговорил он. — Может, тот мир будет добрее к нам? Уверен, что добрее…

— Хорошо, милый, — прошептал я и прижался к нему, закрыв глаза.

Но он отстранился и мягко сказал:

— Мне нужно закончить кое-какие дела. Я отлучусь на несколько часов. Не возражаешь? А потом мы будем вместе вечность.

— Иди, — отпустил я.

Когда за Антоном закрылась дверь, я решил записать все это. Зачем? Сам не знаю, ведь у меня нет никого, кому это было бы интересно. Сейчас выпью кофе и буду ждать Антона и нашего последнего вечера…

Налил кофе в чашечку с драконами на боках, которую мне подарил мой любимый. А сам все смотрю на стол, на котором лежат две ампулы и шприц. Что-то будет?…

ПОГЛОЩЕНИЕ

…Меня накрывает тяжелой блестящей волной ее волос, я зажмуриваю глаза и с радостью тону в этой шелковистой пушистой пучине. Мне не хочется возвращаться в этот мир, а хочется вечно плыть среди щекочущих струй длинных прядей, которые скользят по моей спине, плечам, опускающимся векам. Но Единственная переворачивается на спину, и словно шквал проносится по моей коже от стремительного ускользания ее волос. Я открываю затуманенный взгляд и вижу плавный изгиб великолепной шеи, маленькие и такие трогательные бугорки ключиц, которые безумно хочется погладить кончиками пальцев. И я делаю это. Потом палец скользит вниз по мягкой шелковистой коже. Я забираюсь в ложбинку между двумя холмами совершенной формы. Они округлы, поднимаются вверх и заканчиваются прелестными нежно-розовыми бутончиками. Не выдерживаю и, едва касаясь, провожу по ним подушечками пальцев. Бутончики тут же сжимаются, и Единственная что-то шепчет сквозь сон. А я мгновенно наполняюсь счастьем от сознания того, что могу прикоснуться к своему божеству, и в который раз мысленно благодарю небеса за это. Пальцы, словно самостоятельные существа, продолжают путешествие. Пройдя ложбинку, они спускаются вниз и маленькими неторопливыми шажочками проходят по мягкому втянутому животу с идеальной ямочкой в центре. Мой мизинец так и стремится забраться в эту ямочку поглубже, но я сдерживаюсь, боясь разбудить Единственную. И вот мои пальцы поднимаются на невысокий холмик, поросший шелковыми короткими кудряшками. И я, замирая от восхищения, начинаю медленно поглаживать волоски, забираясь все глубже.

Но в этот миг пальчики Единственной цепко хватают мою руку, впиваясь острыми ноготками и причиняя этим сладкую боль, и отбрасывают ее в сторону.

— Отстань! — слышу я нежный серебристый голосок, и, сразу убрав руку, перевожу взгляд на лицо своего божества, с замирающим сердцем наблюдая за тем, как хмурятся стрелочки темных бровей.

Я не двигаюсь, практически не дышу, и вот — о, чудо! — лицо Единственной вновь становится спокойным, складочка на лбу исчезает, и открывшиеся было и в который раз ослепившие меня своей красотой глаза начинают закрываться. Длинные, изумительно прекрасные по своей форме ресницы медленно опускаются и бросают безупречные тени на нежно-розовые щеки. Я еле слышно вздыхаю и погружаюсь в созерцание крохотной коричневой родинки, которая идеальной точкой темнеет на виске моего божества. Мне безумно хочется погладить ее, но я не смею. И чтобы сдержать себя, начинаю в уме складывать стихотворение, посвященное этой родинке. Основная мысль — такая крохотная родинка вполне может заменить родину. Хочется скорее записать на бумагу этот шедевр, но боюсь пошевелиться и не дай бог потревожить сон Единственной. Закрыв глаза, старательно повторяю стихотворение несколько раз про себя, чтобы зафиксировать его в памяти.

Затем вновь смотрю на Единственную. Мой взгляд скользит по точеному античному профилю и останавливается на губах. Как они восхитительны! Природа никогда не создавала ничего более совершенного, в этом я абсолютно уверен. Форма, цвет, мягкость — безупречно все. А этот еле заметный темный пушок над верхней губой! Как он подчеркивает и оттеняет красноту ее нежных губ. Я теряю голову и начинаю страстно целовать это совершенство.

— Ты дашь мне сегодня поспать?! — раздается ее сердитый голос. — Да отвали ты, в конце концов!

Единственная резко отталкивает меня и садится на постели.

— Ну прости меня, жизнь моя! — дрожащим голосом говорю я. — Но ты настолько прекрасна, что я полностью обезумел!

И — о, чудо! — она вдруг улыбается мне и ерошит мои волосы. Я чуть не теряю сознание от этой мимолетной ласки и, припадая к ее ногам, начинаю целовать каждый пальчик.

— Ой, щекотно, Макс! Да отстань же ты, наконец! — смеется она и падает на спину.

Я отрываю губы от ее ног и робко смотрю на холмики ее прекрасной груди. И начинаю вновь целовать божественные ножки, губами передвигаясь все выше и выше. Она не возражает. Я окончательно теряю голову, ложусь на нее, чувствуя жаркую податливость ее тела и легкое головокружение от невысказанного счастья. И через мгновение оказываюсь на полу. Единственная, скинув меня, соскакивает с кровати, переступает через мое распростертое тело и направляется в ванную.

— Жизнь моя, — шепчу я вслед, но она даже не оборачивается.

Через какое-то время мы сидим на кухне и завтракаем. Я делаю ей кофе с пенкой, как она любит, тонко нарезаю сыр для бутербродов. Но Единственная недовольна. Ей кажется, что ломтики недостаточно тонки, что масло несвежее, а хлеб слишком сухой. Прошу прощения, и она вдруг улыбается и предлагает мне начать завтрак и «не сушить ей мозги всякой интеллигентской чушью». Я сажусь напротив, подношу чашку ко рту, но не в состоянии сделать ни глотка, так как совершенно поглощен созерцанием. Единственная держит тоненькими безукоризненными пальчиками чашку у рта, изредка отпивая кофе мелкими глотками. Когда она приоткрывает губы, то на миг видна влажная белизна зубов, крупных и ровных. Вот она подняла ресницы, и я, затаив дыхание, погружаюсь в блестящую темноту ее бездонных глаз. И растворяюсь… перестаю ощущать себя, меня будто поглощает эта черная бездна, и я с радостью погружаюсь в нее.

— Знаешь, Максик, — раздается нежный голосок, и я мгновенно возвращаюсь в реальность, — мне хочется колечко. Ну то, помнишь, что мы вчера видели с тобой в ювелирном?

Единственная смотрит мне прямо в глаза бархатным обволакивающим взором, и я вновь погружаюсь в эту таинственную красоту.

— Да, моя милая, единственная, конечно! — с готовностью отвечаю я. — Я подарю тебе колечко еще красивее, еще лучше того.

— Но не дешевле? — лукаво смеется она.

Я даже вздрагиваю от негодования и возмущенно говорю:

— Что ты, жизнь моя! Как такое могло прийти тебе в голову?!

— Но ты всего лишь страховой агент, — говорит она и пожимает плечами. — Где ты возьмешь столько денег? Ведь это натуральный бриллиант!

— Не волнуйся, милая. Это не твоя забота. Да и что такое бриллиант по сравнению с таким бесценным сокровищем, как ты?

— Ты такой смешной, Макс! — замечает она после паузы, во время которой пытливо смотрит на меня. — Но всегда говоришь очень приятные вещи. Ладно, котик, у меня сегодня фитнес. А потом солярий. Хочу как следует загореть, а то совсем бледная. А это не модно!

— И когда ты вернешься? — с замиранием спрашиваю я.

— А тебе не все ли равно? — немного агрессивно спрашивает Единственная, и у меня сжимается сердце. — Ты же целыми днями пропадаешь на этой дурацкой работе!

Она кривит губки, и от этого в уголках появляются крохотные прелестные складочки.

— Не хмурься, мое сокровище, — тут же говорю я. — Улыбнись мне. Твоя улыбка мгновенно делает меня самым счастливым человеком на свете.

Я осторожно беру в руку ее изящные пальчики с длинными малиновыми блестящими ноготками.

— Я же работаю и зарабатываю только для тебя, — тихо продолжаю я, — только для того, чтобы у тебя было все, что тебе захочется.

Я с умилением заглядываю в ее бархатистые глаза. Она уже улыбается. Потом игриво царапает мою ладонь ноготками. Мне становится щекотно, но так приятно, что я просто таю.

— У тебя достаточно денег? — спрашиваю я, пытаясь стать серьезным.

— Пока да, — отвечает она и поднимается из-за стола. — Пойду еще немного поваляюсь.

Я встаю вслед за ней и обеспокоенно говорю:

— Будешь выходить на улицу, оденься теплее. И лучше шубку. На улице все-таки зима, и сегодня, по-моему, сильно подморозило.

— Хорошо, — легко соглашается Единственная, и это умиляет меня.

«Словно ребенок, — думаю я, — такая милая, послушная. Чистый ангел!»

Я уже опаздываю на работу, но так трудно уйти от моего сокровища. Я быстро мою посуду, подметаю пол и слышу из спальни ее голосок:

— Котик, а ты не опаздываешь?

«Заботится», — с нежностью думаю я и начинаю стремительно собираться. Когда застегиваю куртку, Единственная выходит в коридор. Я не могу оторвать глаз от блестящих переливов ее распущенных темно-каштановых волос, спадающих с плеч, от ее ярко-малинового халатика, небрежно накинутого на плечи и чуть прикрывающего маленькую упругую грудь в розовом кружевном лифчике, от блеска малиновой помады, которую она, видимо, только что нанесла на губы. И не в силах устоять, тянусь к этому яркому сочному рту. Но Единственная мягко отстраняется и легко трется щекой о мои губы, шепча, что я испорчу ее макияж.

Через минуту я выхожу из квартиры, и утро меркнет для меня, ведь я с каждым шагом удаляюсь от моего божества, и кажется, что жизнь заканчивается, что все в мире теряет смысл. Правда, я могу это преодолеть, как делаю каждое утро. И каждое утро говорю себе, что нужно работать, чтобы Единственная могла получать все, что захочет.

«Милая моя, — думаю я, подходя к офису, — захотела кольцо с бриллиантом. И она права! Кому же еще носить бриллианты, как ней ей? Ее желание абсолютно естественно. И как же можно не доставить радость такому ангелу?»

Я расцветаю в невольной улыбке, представляя, как она открывает бархатную коробочку, вскрикивает от восторга, вынимает кольцо и надевает его на пальчик, не сводя с него восхищенных глаз. А потом начинает благодарить меня. О! Какие сладостные минуты! Но тут же мое настроение слегка меркнет, так как я обдумываю, каким образом смогу раздобыть необходимую сумму.

Работаю я в крупной страховой компании, но оклад небольшой, и основной заработок — это мои проценты от сделок. Иногда в месяц получается очень прилично, но бывали времена, когда я не вылезал из долгов. Пока жил один, меня все устраивало. Но этим летом мое серое существование озарила она, моя Единственная. Мы познакомились случайно, на пляже. Я был с другом, мы пили пиво и смеялись довольно громко. Заметили двух девушек, таких же веселых, как и мы. Мне всегда нравились блондинки, и я сразу обратил внимание на ту, которая была светленькой и хрупкой, словно фарфоровая статуэтка XIX века. Она сидела к нам лицом и кокетливо смотрела на меня хорошенькими голубыми глазами. Ее подружка находилась спиной к нам, и я видел только ее распущенные темно-каштановые волосы, золотящиеся на солнце и закрывающие ей спину. Мой друг толкнул меня локтем и подмигнул. Мы встали и направились к ним.

— Не скажете, вода теплая? — спросил я, улыбаясь блондинке.

В этот момент ее подружка повернулась, глянула на меня снизу, и я мгновенно утонул в бархатной темноте ее великолепных глаз. Что это было, я все еще не знаю. Но я в миг осознал, что она Единственная и другой уже никогда не будет. Помню, что я стоял, как болван, глупо улыбался и молчал, пока мой друг заливался соловьем. Девушки все-таки оставили свои телефоны, хотя почти сразу ушли. С этого все и началось.

Уже через неделю она переехала в мою квартиру, и счастье ослепило меня. Все еще не знаю, почему такое совершенство выбрало меня, простого смертного. Кто я? Обычный парень, каких много, и вовсе не богатый. Единственная моя ценность — трехкомнатная квартира в самом центре Питера, которую оставила мне любимая бабуля в наследство. Дом построен в XIX веке, поэтому квартира огромная и потолки невероятно высокие. Но забита она всякой старинной рухлядью. Правда, родители кое-что себе забрали, но все, что осталось, чуть ли не позапрошлого века. Просто музей, а не квартира. Я вначале чувствовал себя крайне неудобно, когда переехал сюда, но со временем даже полюбил ненавязчивую прелесть этих вещей. А вот моя Единственная сразу оценила и резную дубовую мебель, и старинные гобелены, и все эти хрупкие фарфоровые безделушки, которые обожали собирать мои предки. Меня это восхитило, ведь, несомненно, у моего божества оказался тонкий художественный вкус, несмотря на то, что ей всего восемнадцать лет, что приехала она в Питер из маленького украинского городка поступать в институт, но провалилась на экзаменах. Как Единственная объяснила мне в самом начале нашего знакомства, ей просто не повезло, ведь в приемной комиссии были одни женщины, к тому же все, как одна, старые клюшки, и они мгновенно возненавидели ее за красоту и намеренно занижали оценки. Что ж, я в это охотно верю. Думаю, все так и было. Моя бедняжечка! Как она настрадалась! Хотела даже вернуться обратно в Стрый, но я, конечно, воспротивился. Пусть живет у меня, готовится, посещает платные курсы и поступает следующим летом. И она, к моей радости, согласилась.

Так мы и стали жить вместе. И я вот уже который месяц хожу совершенно обалдевший от свалившегося на меня счастья. Единственное, что омрачает мое существование, — это проблемы с деньгами. Я раньше и представить не мог, сколько стоят все эти женские штучки, всякие там колготки, чулочки, трусики, халатики. А косметика! Не говоря уже о более серьезных вещах. Но как-то я отнес в букинистический магазин несколько старых книг из дедушкиной библиотеки и безмерно удивился полученной сумме. И тут же купил моему божеству норковый жакет. Как она была счастлива! А ведь это вещь, жизненно необходимая для нее. Она приехала из теплого края и к нашей сырой промозглой зиме приспособилась с трудом. И не в курточке же ей мерзнуть! К тому же я получил необычайное наслаждение, глядя на нее, окутанную в дорогой поблескивающий мех, любуясь ее счастливой улыбкой и блеском сияющих глаз. И ведь она никогда и ни о чем меня не просит! Вот только сегодня утром вспомнила об этом кольце. И разве я смею отказать ей? Да я должен небо благодарить ежесекундно, что Единственная все еще рядом со мной, дарит мне столько счастья и я могу наслаждаться ее близостью.

И вот я сижу в офисе за своим рабочим столом у компьютера и, ожидая прихода моего клиента, думаю лишь о том, где мне раздобыть необходимую сумму. Можно, конечно, снова воспользоваться какой-нибудь вещью из бабушкиной коллекции. Но моя мать, которая отчего-то мгновенно возненавидела мою Единственную, строго-настрого запретила мне продавать что-нибудь из бабушкиных вещей и дедушкиной библиотеки. Мало того, она как-то приехала и весь день составляла опись имущества. Меня это возмутило до глубины души, но своих родителей я люблю и не хочу их огорчать. Поэтому я промолчал.

Ага, на работе появилась Лариса, наш старший менеджер. Опоздала, как всегда, но, как всегда, выглядит шикарно. Еще бы! Ее муж работает в нефтяном бизнесе, точно никто не знает, что там у него за должность, но все говорят, что большой человек. Лариска как сыр в масле катается и работает у нас только для собственного удовольствия, а может, для того, чтобы не терять самооценку. Занять у нее? Но как отдавать буду? С чего? С моей нищенской зарплаты? О, как мило она мне улыбнулась!

— Лариса… — начинаю я, но тут же замолкаю.

— Да, Макс? — спрашивает она и вскидывает красиво подведенную бровь.

Но у меня словно язык прилипает к гортани при мысли о нужной сумме. И я молчу.

— Ты такой стал рассеянный, — замечает она, так и не дождавшись ответа. — Не иначе влюбился!

— Разве можно влюбиться в кого-нибудь, кроме тебя! — выворачиваюсь я. — Но ты, увы, уже замужем.

— Проказник! — смеется Лариса и грозит мне пальцем.

Тут приходит мой клиент, и я занимаюсь с ним и на время забываю о своей проблеме.

Но к обеденному перерыву уже изнываю от мучительных навязчивых мыслей, где взять нужную сумму. Мне невыносимо хочется уже сегодня порадовать Единственную. Около часа все уходят перекусить в кафешку на соседнюю улицу. Я иду вместе со всеми. В кафе в это время всегда много народа, в основном это служащие. Я любезно пропускаю Ларису вперед и пристраиваюсь за ней. Краем глаза замечаю ее, видимо, случайно расстегнувшуюся сумочку. Моя рука тут же приобретает самостоятельную жизнь и словно без моего участия сама лезет в сумочку, мгновенным движением вытаскивает кошелек и тут же прячет его в карман куртки. Я улыбаюсь как ни в чем не бывало. Мне все это отчего-то видится забавной игрой. Я говорю себе, что просто разыгрываю Ларису. Мы подходим к кассе. Она делает заказ и начинает копаться в сумочке. Затем беспомощно смотрит на кассира, на окружающих, оглядывается на меня. Но я невозмутим.

— В офисе, что ли, забыла? В пакете? — с недоумением спрашивает она, и краска начинает заливать ее щеки. — Макс, извини, ты мне не одолжишь? А то я деньги в офисе забыла.

— Не волнуйся, Ларочка, — говорю я, — я заплачу за обоих.

— Я тебе сразу отдам, — кивает она, начиная успокаиваться.

— Разумеется, — отвечаю я, улыбаясь ей.

Пообедав, мы возвращаемся на работу. Я усаживаюсь за компьютер с деловым видом, но исподтишка наблюдаю, как Лариса берет пакет, висящий на ее стуле, как вываливает его содержимое на стол. То же она проделывает с сумочкой. Я вижу, как недоумение на ее хорошеньком заалевшем личике сменяется растерянностью, а потом испугом. Сотрудники собираются вокруг нее, я тоже встаю и подхожу. Лариса все еще не может понять, куда подевался ее кошелек.

— Видимо, в трамвае украли, когда на работу ехала, — всхлипывает она. — Машину-то вчера на профилактику поставила. И вот вам, пожалуйста!

— Много денег-то было? — спрашивает кто-то с любопытством.

Но Лариса не отвечает. Потом поднимает на меня заплаканные глаза. Вот тут-то самое время вернуть ей кошелек и посмеяться вместе со всеми над удачным розыгрышем. Но я отчего-то молчу, испытывая нерешительность и не понимая, что это со мной.

— Извини, Макс, что так вышло, — виновато говорит Лариса. — Я тебе завтра все верну.

— Ладно, пустяки, — мягко произношу я. — Стоит ли так расстраиваться!

И возвращаюсь на место. Сотрудники тоже расходятся. Рабочий день продолжается. Но мне трудно усидеть на месте. Я изнываю от желания посмотреть, сколько в кошельке денег. Все-таки Лариса весьма обеспеченная особа, не с десятью же рублями она ходит!

Мы заканчиваем в семь, но уже в половине шестого я чувствую, что буквально схожу с ума от нетерпения. И иду к начальнику с просьбой отпустить меня раньше. Он, естественно, недоволен. Но я говорю со слезами на глазах, что заболела моя любимая тетя, что мне нужно в больницу. И он, смягчившись, отпускает меня. Из офиса я вылетаю, как на крыльях. В первой же подворотне достаю из кармана куртки кошелек Ларисы и трясущимися руками открываю. Сумма меня ошеломляет. Четыре тысячи долларами и пять с мелочью — рублями. От ликования я даже подпрыгиваю на месте и мгновенно мчусь на трамвайную остановку. Доезжаю до магазина, не выпуская кошелька из вспотевшей ладони. Возле ювелирного вижу обменку. Меняю три тысячи и покупаю кольцо. Как сверкает камень при свете точечных ламп. Я глаз не могу отвести. Улыбающаяся продавец прячет его в бархатный футляр, что-то говорит мне, но я почти не слышу и односложно отвечаю ей. Выйдя из ювелирного бегу в цветочный. Покупаю огромный букет нежно-розовых роз.

Когда подхожу к дверям квартиры, сердце готово выскочить из груди от волнения и счастливого предвкушения. Звоню. Жду. Тишина. Снова звоню. Жду. Тишина. Достаю ключи, но руки трясутся, и я не сразу открываю дверь. Слышу приглушенный шум льющейся воды. Единственная, видимо, в ванной. Я осторожно опускаю цветы на тумбочку, кладу футляр с кольцом рядом и снимаю куртку. Потом иду к ванной. Распахиваю дверь и замираю в восхищении.

Мое божество полулежит в ванне, окруженное облаками пышной розовой пены. О! Какое изумительно прекрасное совершенное лицо с тонким румянцем и влажной кожей, покрытой крохотными капельками воды, блестящими, словно алмазная пыль. Единственная при моем неожиданном появлении открывает глаза и недовольно морщит влажные губки.

— Офигел? Закрой дверь! Дует ведь, — говорит она капризным тоном маленькой девочки, который я обожаю. — И какого черта ты сегодня так рано приперся?!

Я закрываю дверь и опускаюсь на колени возле ванны.

— Сокровище мое, я так безумно соскучился, — говорю я.

Пальцы погружаются в воду, и я медленно ласкаю горячее гладкое колено.

— Котик, — смягчается она, — ну отстань. Дай спокойно полежать. Я только что залезла!

— Не хмурься, — ласково говорю я и убираю руку. — Лежи, сколько хочешь. Ужин я сам приготовлю. Но почему у тебя такое недовольное личико? Кто тебя огорчил, жизнь моя?

— У меня был кошмарный день! — отвечает Единственная и смотрит на меня грустными глазками. — Вначале эта дура в фитнес-клубе, моя инструкторша, заявила, что я явно потолстела и нужно срочно убирать жир.

Единственная резко встает, и я, ошалевая, понимаю, что значит выражение «Афродита, рожденная из пены». Стоя на коленях, я снизу смотрю на ее роскошную фигуру, возвышающуюся надо мной. По коже струится вода с остатками розовой пены. И это влажное стремительное движение выявляет и подчеркивает великолепные формы ее тела.

— Глянь сам, — с обидой говорит Единственная, — разве я потолстела?

Она поворачивается боком и поднимает руки вверх.

— Ты совершенна, — отвечаю я охрипшим голосом.

Единственная плавно опускается в воду. Но ее губы все еще надуты.

— Ты самая прекрасная девушка на свете, — говорю я и тянусь к ней губами.

Но она отталкивает меня и все еще хмурит брови.

— Твоя злобная мамаша, — продолжает Единственная, — звонила сегодня и интересовалась, когда я оставлю тебя в покое.

И она всхлипывает. Я буквально теряю дар речи. Бедненькая моя девочка! Как же ей сегодня досталось! И за что? Ведь она чистый ангел! И как можно обижать ее? Маму я очень люблю, но придется с ней серьезно поговорить. Ведь Единственная моя будущая жена, и, как только она даст согласие, я сразу поведу ее подавать заявление. Я встаю с пола. Единственная поднимает глаза и смотрит на меня с непередаваемым выражением печали и обиды на весь белый свет. Ах, ты мое сокровище! Сейчас я улучшу твое настроение.

— Жизнь моя, — начинаю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать эти влажные приоткрытые губы.

— Да отвали ты! — сердито говорит она и с силой отталкивает меня.

Я выпрямляюсь и нежно говорю:

— Маленькая моя обиженная девочка, я тебя сегодня порадую. Приходи в спальню. Там тебя ждет сюрприз!

Она поднимает прелестное раскрасневшееся личико и смотрит с недоверием. Правда, ее губы начинают улыбаться.

— Что за сюрприз? — оживленно спрашивает она.

— Увидишь, — уклончиво отвечаю я, с трудом удерживая ликующую улыбку.

Выйдя из ванной, беру букет и футляр и отправляюсь в спальню. Укладываю букет на столик возле кровати и после небольшого раздумья прячу футляр между длинными стеблями.

Единственная появляется почти вслед за мной, на ходу запахивая махровый халатик. В ее прекрасных глазах ясно читается жгучее любопытство. Я беру букет и встаю перед ней на одно колено.

— О, моя королева, разрешите преподнести скромный дар моего любящего сердца, — торжественно произношу я.

Единственная смотрит на розы разочарованно, но принимает букет и тут же бросает его на кровать. Футляр выскакивает и падает на пол.

— Что это?! — вскрикивает Единственная и, стремительно наклонившись, поднимает футляр и раскрывает его.

Как резко заискрил камушек! Но глаза Единственной засверкали еще ярче. Я вижу, как начинают пылать ее щеки, как губы складываются в довольную улыбку.

— Котик! — восхищенно шепчет она, надевая кольцо на пальчик и любуясь игрой бриллианта. — Какая прелесть! Как мило!

Она поднимает на меня восхищенный взгляд. Но вдруг тень сомнения пробегает по ее лицу, и она серьезно спрашивает:

— А камень настоящий? Это не подделка? Сертификат имеется?

— Что ты, сокровище мое! — притворно возмущаюсь я. — Как ты могла такое предположить? Ты достойна только самого лучшего!

— Ладно, котик, не дуйся, — говорит она, смешно надувая губки и протягивая мне их для поцелуя.

Я на седьмом небе.

— Но сколько это стоит? — продолжает она. — Наверно, жутко дорого?

— Не дороже твоей красоты, — отвечаю я и обнимаю ее.

Скоро мы оказываемся в постели. Единственная так ласкова, что я готов украсить такими колечками каждый пальчик ее божественных рук. А ночью я просто утопаю в ее невероятной страсти. Через какое-то время Единственная безмятежно спит, подложив ладонь под щеку, как дитя, и так и не сняв кольца. Я лежу рядом на спине и смотрю в потолок. Чувствую удовлетворение и спокойствие. Но на какой-то миг вспоминаю Ларису, ее заплаканное лицо, и острый стыд обжигает меня. Но я старательно отгоняю ненужные мысли, ведь рядом со мной мое божество. И я знаю, что ради нее пойду на все, лишь бы она была довольна и никогда, никогда не покинула меня. Ради этого я нарушу любые правила, сделаю, что угодно, потому что весь мир не стоит одного мизинчика на ее божественной ножке…

SMS-КИ КОЛИ

24 августа

«Я счастлив, что ты есть у меня»

14 сентября

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!»

16 сентября

«Прошу прощения, что не позвонил. Ты сейчас где?»

19 сентября

«Кто у тебя на телефоне повесился? Не могу дозвониться!!!»

1 октября

«Спокойных снов, красивых сновидений! Я у Морфея попросил, чтоб он твой сон благословил! Я — рядом. Ты почувствуешь, наверно…»

10 октября

«Я шлю тебе небесный поцелуй, мое небесное созданье, и сладких снов моих венец воспоминаний…»

5 ноября

«Ты где? Я соскучился!!!»

3 января

«Ты — мой самый любимый малыш!»

21 февраля

«Не играй с огнем! А то сама сгоришь!»

7 февраля

«Я тебя люблю, целую нежно»

14 февраля

«Я тебя буду любить ВЕЧНО»

20 марта

«Целую тебя 666 раз»

21 марта

«ZVERски целую!»

4 апреля

«Ты где?!! Почему не отвечаешь?!!»

16 июня

«И я скучаю. Я тебя люблю. Потерпи, скоро увидимся»

16 июня

«Мне безумно одиноко этой ночью без тебя»

10 июля

«Когда вы возвращаетесь? Я — SOSкучился»

5 августа

«Тебе нравится алый бархат?»

2 февраля

«Я тебя ЛЮБЛЮ»

11 марта

«А я тебя люблю в два раза сильнее!»

11 марта

«А я тебя в 700 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 раз сильнее»

5 апреля

«Сладких снов, малыш мой любимый»

7 апреля

«Целую тебя НЕМЕДЛЕННО!»

25 апреля

«Целую 1 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 раз!»

2 мая

«Спокойной ночи! Я хочу тебе присниться сегодня.

И буду с тобой всю ночь»

6 июня, час ночи

«Мне не отогнать Тоску. Она лазоревым мотыльком прилетает ко мне в полночь, садится на плечо и превращается в огромную черную птицу Печали…»

4 июля

«Я перестану любить Тебя только тогда, когда слепой художник нарисует звук падения розы на хрустальный пол дворца, которого нет…»

9 августа

«У меня — другая! Прости»

PS

Света, адресат этих посланий, ждала на тот момент ребенка. Колю она любила BEZYMNO. И была уверена и в нем, и в его преданной вечной любви. Она хотела устроить романтический ужин 15 августа. В этот день исполнялось ровно два года, как он вернулся к ней после службы в армии. И хотела сказать ему о счастливом событии, о котором он еще ничего не знал.

Когда Света прочитала последнее сообщение, от полученного шока у нее началось кровотечение, и ребенок умер.

Ночью, в совершеннейшем отчаянии, лежа без сна, она отправила Коле SMS-ку:

«Когда же ослеп художник? И нарисовал звук падения розы на пол дворца?»

И через час, впадая в странное оцепенение, следующую:

«А может, та роза упала на крышку моего хрустального гроба?»

Коля не ответил. Он так ничего и не знал.

ЗИНОЧКА

Зиночка Шепелева, умненькая и хорошенькая, но, по общему мнению коллектива, чрезмерно стервозная, влетела в офис без одной минуты девять. Кивнув сотрудникам, она сняла кашемировое приталенное пальто модного темно-оранжевого цвета и аккуратно повесила его в шкаф. Пригладив растрепавшиеся рыжеватые волосы, поблескивая очаровательными синими глазками, она прошла к своему столу, покачивая бедрами и дробно постукивая высоченными шпильками узких кожаных сапог. Немногочисленные мужчины невольно проводили ее взглядами, а женщины нахмурились.

— Зиночка, ты снова чуть не опоздала, — ехидно заметила Татьяна, старший менеджер отдела. — Что, утром никак не встанешь? И чем же ты ночами занимаешься? — не удержалась она от колкого замечания и тут же стала невозмутимо смотреть в экран монитора.

— Чем я ночами занимаюсь, вас абсолютно не касается! — отрезала Зина. И улыбнувшись, добавила: — Впрочем, спасибо за заботу о моем здоровье.

— А? — удивилась Татьяна, оторвавшись от монитора. — Что ты сказала?

— Проехали! — засмеялась Зина, усаживаясь за стол.

Сотрудники тихо захихикали, ожидая продолжения. Пререкания и колкости Зиночки были обычной прелюдией перед началом рабочего дня, и это всех как-то бодрило.

— Значит, так, дорогие мои, — сурово проговорила Татьяна, — сегодня все или почти все, — уточнила она, — работаем на складе. Сами знаете, вчера выставку привезли, нужно ее разобрать. Наши трудяги-студенты не успевают. Так что дружненько надеваем спецовки, снимаем каблуки, — Татьяна покосилась на сапоги Зиночки, — и топаем на склад. Вопросы?

Сотрудники, вздохнув практически одновременно, промолчали и начали выползать из-за столов. Зина посидела немного, раздувая ноздри и сжимая губы, но потом тоже встала.

— Шепелева, вы хотите что-то сказать? — сухо поинтересовалась Татьяна.

— Не хочу! Но вообще-то я менеджер по работе с клиентами, и это указано в моем трудовом договоре. А вот по поводу разгрузки товара там нет ни слова.

— Вы работаете в коммерческой структуре, — отчеканила Татьяна, встала из-за стола и одернула пиджак, — и получаете очень неплохие деньги! И будете выполнять все, что вам скажут. Ясно?

Татьяна перевела взгляд с Зины на остальных. Те опустили глаза.

— Может, и полы мыть? — усмехнулась Зина, и тонкий румянец залил ее щеки.

— А что, это такое зазорное занятие мыть полы? — скривила губы Татьяна. — Таким белоручкам, как вы, это лишь на пользу!

— Хватит вам препираться, — неожиданно вмешался один из сотрудников. — Никак мирно с Зиночкой существовать у вас не получается. Пошли уже на склад. А то опять допоздна там сидеть придется. А вы тут время на пустяки теряете.

— Допоздна? Как бы не до утра! — возмутилась Лена, юная черноглазая и черноволосая секретарша, работающая в компании чуть больше месяца. — Да мы в прошлый раз все выходные до утра проработали, тоже выставку распаковывали. А эта, мне кажется, еще масштабнее, эта-то с ВВЦ приехала, там под нее целый павильон отведен был. Вон спросите Сашу и Мишу. Они на ней работали у стендов.

— Ладно, хватит мне тут митинги устраивать! — отрезала Татьяна. — Живо на склад и без лишних разговоров!

Сотрудники, недовольно переговариваясь, накинули синие спецовочные халаты и вышли из офиса.

Компания, в которой работала Зина вот уже четвертый год, занималась продажей кашпо, ваз, подставок под цветы. Работа была в принципе интересной и нравилась Зине, но отношения с коллегами она наладить не сумела, так как по натуре была замкнутой и мало кому доверяла. Со стороны это выглядело как чрезмерная гордость, заносчивость, пренебрежение к окружающим и завышенное самомнение. Поэтому Зину не любили и за спиной осуждали, считая законченной стервой. Но мужчин она всех без исключения волновала, и они по очереди пытались ухаживать за ней, правда, всегда безуспешно. Все знали, что она не замужем и, кажется, ни с кем серьезно не встречается, что живет с родителями. На этом сведения о ней заканчивались, так как Зина ни с кем и никогда не откровенничала. Даже на корпоративных вечеринках, когда все напивались в хлам и много лишнего рассказывали друг другу, хотя на утро об этом жалели, Зина отмалчивалась, хотя пила наравне со всеми. Она просто становилась злой и острой на язычок и резала всем правду-матку в глаза. На нее обижались, но в душе каждый понимал, что она говорит справедливо. И ее репутация стервы оставалась непоколебимой. Но работала Зина отлично и, как это ни странно, прекрасно договаривалась с покупателями. Ее эффектная внешность в сочетании с легким холодком высокомерия отчего-то импонировала клиентам, и они охотно заключали договора. Благодаря этому ее положение в компании было устойчивым. Зина всегда получала отличные комиссионные, что также не способствовало любви коллег.

Офис находился на пятом этаже, а склад этажом ниже и занимал огромную площадь. Сотрудники, вяло перебрасываясь замечаниями, спустились вниз и, отодвинув высокие металлические двери, зашли на склад. Зина плелась последней. Она не любила разбирать ни экспонаты выставок, ни новый товар, но находиться на складе ей доставляло удовольствие. Семиметровые потолки, множество полок и стеллажей, сплошь уставленных самыми разнообразными вазами, керамическими горшками и яркими пластиковыми кашпо, волновали ее воображение. Зина устраивалась на работу в декабре, и когда ее впервые привели сюда, то у нее захватило дух от какого-то детского восхищения. Ей показалось, что она совсем маленькая девочка, попавшая внутрь огромного сказочного ларца, заполненного всяческими чудесами. В первый миг она даже прищурилась из-за яркого блеска разноцветной новогодней мишуры, сияния елочных игрушек и искусственных серебристых елочек. За этим обилием новогодних товаров она вначале не разглядела вазы и горшки. Возможно, именно этот восторг оставил в ее душе неизгладимый след, и Зина всегда испытывала невольное удовольствие, приходя на склад.

Сейчас здесь вовсю кипела работа. Студенты распаковывали многочисленные коробки, которыми было уставлено все свободное пространство между стеллажами. По каталогу проверялось наличие ваз, образцы аккуратно расставлялись на полках. Заместитель директора Жанна Андреевна, молоденькая блондинка, знающая себе цену, также находилась здесь. Она удовлетворенно улыбнулась, увидев входящих сотрудников, и быстро расставила всех по местам. Зина, тяжело вздохнув, склонилась над коробкой. Бережно вынимая вазы и проверяя их целость, она думала о своем. Еще была только середина апреля, но ее кошелек уже сильно отощал. Практически ползарплаты было потрачено на безумно дорогое лекарство для ее матери, которое ей прописал очередной новый врач. Лекарство было импортным. Но когда врач сообщил, что имеется отечественный аналог в три раза дешевле, Лидия Игнатьевна, мать Зины, поджала губы и попросила выписать именно импортный препарат, потому что наши фармацевты, добавила она, ничего путного создать не могут. Выкупив лекарство, она с гордым видом предъявила его мужу. Виктор Степанович был на пятнадцать лет старше жены и, видимо, по этой причине всегда и во всем потакал ей. Зина была их единственным ребенком, и он уже давно и с радостью отдал себя во власть двум любимым женщинам. В прошлом году он вышел на пенсию и был дома чем-то вроде домработницы. Виктор Степанович ходил за продуктами, стирал, убирал квартиру, готовил еду, пока Зина пропадала все дни на работе, а Лидия Игнатьевна ходила по врачам.

— Вот! — как-то заявила Лидия Игнатьевна с необычайно довольным видом. — Наконец-то я нашла отличного врача! Уж он-то меня на ноги поставит, в этом я не сомневаюсь!

Виктор Иванович из-под очков внимательно глянул на нее.

— Мне кажется, Лидуша, — после паузы сказал он, — что ты себя отлично чувствуешь. Выглядишь превосходно. Тебе больше тридцати пяти и не дашь!

— Что ты, Витюша! — искренне возмутилась Лидия Игнатьевна. — Я нуждаюсь в серьезном лечении. И это что-то нервное, поэтому трудноопределимое. Ты ведь знаешь наших врачей. Ни черта они не понимают! Я ведь ночами не сплю вовсе. К тому же мне, если ты помнишь, сорок шесть лет, а это крайне опасный возраст для женщины, потому что организм активно перестраивается. Мой новый доктор подробно рассказал, что там внутри меня происходит. Мне его Нинуля посоветовала. Ей-то ты, надеюсь, доверяешь? Дружим с ней уже лет двадцать, она плохого не посоветует. К тому же он ее тетку в два счета вылечил. Но… — Лидия Игнатьевна замолчала и шумно вздохнула, — знаешь… — она вновь замолчала и глянула на Виктора Степановича большими голубыми глазами, по-детски округлив их, — консультации у него немало стоят. Да и лекарства он выписывает дорогие и все сплошь импортные. А как иначе?! — агрессивно воскликнула она. — Все хорошее в наше время и стоит хорошо.

И Лидия Игнатьевна озвучила сумму. Виктор Степанович схватился за голову, потом вскочил с кресла и в сильном волнении забегал по комнате.

— Лида! Ты сошла с ума! — кричал он. — Ведь ты не работаешь! А моя пенсия не очень-то велика, ты же знаешь!

— Но ведь Зиночка работает, — резонно заметила Лидия Игнатьевна, — и работает в коммерции! И она, насколько я знаю, на хорошем счету. И деньги получает бешеные!

— Нашей дочке двадцать шесть лет, — сказал Виктор Степанович и остановился, с укором глядя на Лидию Игнатьевну, — ей давно пора подумать о себе, а она все с нами возится.

— Это ее долг! — отрезала та. — А ты, Витюша, самый настоящий бессердечный эгоист! Не хочешь, чтобы я выздоровела и вновь радовалась жизни.

Она горько разрыдалась. Виктор Степанович бросился ее утешать.

А вечером, когда Зина вернулась с работы, он позвал ее на кухню и показал новое лекарство. Лидия Игнатьевна, сославшись на невероятную усталость, уже спала. Зина, вымотанная за день, равнодушно смотрела на красиво упакованные флакончики и почти не слушала отца. Но вот он замолчал, внимательно вглядываясь в ее хорошенькое, но сильно побледневшее личико.

— Зина, — сказал он совсем другим голосом, — почему ты не выходишь замуж?

Она подняла на него удивленный взгляд, но промолчала.

— Ведь у тебя был парень, — продолжил Виктор Степанович после паузы. — Вы еще в институте встречались, я же помню. И все так серьезно было. И что?

— Да ничего, папа, — неохотно ответила Зина, — просто разошлись. Что уж тут такого странного?

Зина окончила текстильную академию по специальности «химик-технолог». Но проработав на заводе пару лет и поняв, что это бесперспективно и, главное, ей неинтересно, ушла в коммерческую структуру. В академии она действительно встречалась с сокурсником, но особой любви между ними не было. И они скоро разошлись с обоюдного согласия. С тех пор у нее не было ни одного серьезного, да и несерьезного романа. На личную жизнь элементарно не хватало ни времени, ни сил. Зина работала допоздна и часто в выходные. Ей нравилось зарабатывать, и крупные суммы, которые она получала в конце месяца, приятно щекотали самолюбие. Зина могла позволить себе дорогие вещи и уже давно одевалась не на рынках и дешевых распродажах, а в модных «бутиках».

Но год назад мать ушла с работы, так как решила, что ей пора серьезно заняться своим здоровьем. Почти одновременно отец вышел на пенсию. Зину поначалу это не обеспокоило, потому что родители всю жизнь проработали служащими в госструктурах и получали немного, но скоро пристрастие матери к лечению стало съедать все более крупные суммы. Зина пока не возмущалась, так как любила родителей. К тому же ей с детства внушали, что она всем им обязана и должна всячески помогать. Но последнее приобретение матери заставило Зину задуматься, она с трудом удержалась от резкого замечания. Но смолчала. В болезнях Зина не разбиралась и верила, что у матери какое-то редкое нервное заболевание. Но она не первый год работала в коммерческой структуре и знала законы продвижения товаров и реальные цены. Поэтому сумма за лекарство матери казалась ей несоответствующей его качеству.

К обеду Зина распаковала и проверила огромное количество ваз, и от этой однообразной, чисто физической работы невероятно устала и испытывала сильнейшее раздражение. Время обеда уже прошло, а они все работали.

— Нет, это черт знает что такое! — неожиданно взорвалась Зина, и ее звонкий голосок пронесся по всему складу. — Мы тут что, негры? Но и им обеденный перерыв полагается. Жанна Андреевна, — обратилась она к оторопевшей замдиректора, — нас отпустят или как?

— Конечно, Зиночка, можете идти прямо сейчас, — напряженно ответила та. — Кто еще хочет идти обедать? — спросила она и обвела сотрудников внимательным взглядом.

— Я думаю, все! — ответил стоящий рядом с Зиной Саша и подмигнул ей.

Но она отвернулась и стянула матерчатые перчатки. Сотрудники, оживленно переговариваясь, покинули склад и устремились в кафе, расположенное неподалеку от офиса. Зина вначале пошла со всеми, но потом, украдкой пересчитав деньги в кошельке, ограничилась покупкой двух пирожков в ближайшей палатке и вернулась в офис. Татьяна, все так же сидящая за компьютером, с удивлением посмотрела на нее.

— А ты почему обедать не пошла? — поинтересовалась она. — Или на диету села перед пляжным сезоном?

— Я что, такая толстая? — усмехнулась Зина и открыла пакет с пирожками.

Потом налила чай.

— Ладно, Шепелева, — сухо проговорила Татьяна, — препираться с тобой смысла нет. Ты ведь по-человечески и поговорить-то не можешь. Вечно огрызаешься. А хочешь, скажу почему?

— Ну скажи, поведай мне, неразумной, — равнодушно ответила Зина и откусила от пирожка.

— Все это оттого, Зиночка, — продолжила Татьяна и повернулась к ней всем корпусом, — что нет у тебя мужика. Недотрах и не к такому приводит!

Зина даже чаем поперхнулась от этого неожиданного умозаключения и весело уставилась на Татьяну. Откашлявшись, она вкрадчиво спросила:

— По опыту, что ли, знаешь?

— Я замужем, — с достоинством ответила та, — и муж у меня каждую ночь под боком. А у тебя что?

— А у меня вибратор. И не под боком, а между ног, — отрезала Зина и расхохоталась. — А у тебя что? — передразнила она ее.

— Тьфу, мерзавка! — разъярилась Татьяна. — Вечно одни пошлости говоришь!

— Почему пошлости? Что естественно, то…

Она не договорила, так как в этот момент дверь распахнулась, и оживленные сотрудники ввалились в офис. Они враз замолчали, глядя на красную и злую Татьяну. Потом один из мужчин громко спросил:

— И что там у нашей Зиночки естественно?

— Мы тут обсуждаем разницу между мужем и вибра… — невозмутимо начала Зина, но Татьяна ударила рукой по столу и закричала:

— Замолчи, Шепелева!

— Ладно, дамы, вы тут к согласию не пришли. Впрочем, как и всегда. Татьяна Ивановна, нам продолжать на складе или как?

— Продолжать, — сухо ответила та и отвернулась к монитору.

Все сразу приуныли и, переглянувшись, вышли из офиса. Зина отправилась следом, в душе ругая себя за то, что ввязалась в бессмысленную перепалку.

Домой она вернулась около полуночи, уставшая и злая оттого, что не могла позволить себе взять такси. Пришлось ехать на метро с двумя пересадками. Лидия Игнатьевна крепко и давно спала, а Виктор Степанович сидел на кухне и, как всегда, поджидал Зину. Когда она, наскоро приняв душ и накинув махровый халатик, вышла и села к столу, он засуетился у плиты, ставя сковородку на огонь.

— Не надо, папа, — тихо проговорила Зина. — Я так сегодня устала, что даже есть не хочу. Только чаю выпила бы.

— Хорошо, дочка, я мигом!

Виктор Степанович надел зачем-то фартук и поставил чайник на плиту. Затем достал из холодильника сыр и колбасу. Зина молча наблюдала за его худощавой сутулой фигурой и думала о том, как странно все перевернулось в мире. Она, кормилец семьи, пришла с работы и сидит за столом, ждет, когда ей подадут есть, а мужчина суетится у плиты.

«Мать, между прочим, всегда так крепко спит, — мелькнуло в ее голове. — Трудно представить, что она серьезно больна».

— Что у мамы? — спросила Зина. — Как лечение?

Виктор Степанович замер с куском сыра в руке. Потом повернулся и тихо сказал:

— Знаешь, дочурка, мне кажется, что мама давно здорова.

— Как? — удивилась Зина. — Да я целый год слышу о серьезности ее заболевания. Она же от врачей не выходит!

— На работу ей нужно пойти, — сказал Виктор Степанович. — И тут же все ее болезни закончатся.

«Неплохо бы!» — подумала Зина, но промолчала.

Она налила чай и взяла бутерброд.

— Понимаешь, — после паузы сказал Виктор Степанович, — этот новый врач уж больно дорого берет.

— Но мама говорит, что он ей очень помогает, что она чувствует себя намного лучше!

Зина перестала жевать и внимательно посмотрела на отца.

В этот момент дверь в кухню распахнулась и показалась Лидия Игнатьевна, одетая в длинный шелковый халат нежно-персикового цвета. Волосы были взлохмачены, но заспанное лицо, несмотря на возраст, выглядело розовым и свежим.

— А, ты дома? — равнодушно спросила она и зевнула. — О чем это вы тут? Не думайте, что я сплю, как сурок. Мои нервы мне этого не позволяют. Вот услышала ваши голоса и пришла.

— Садись, мамочка, выпей со мной чаю, — мягко предложила Зина.

— Что ты, что ты! Чай ночью ни в коем случае нельзя! — запротестовала Лидия Игнатьевна. — Я сейчас и ем и пью по специально разработанной для меня схеме. Кстати, Зина, доктор разработал для меня ее в долг, так что мне срочно нужны деньги.

— Но, мама, у меня больше нет, а до зарплаты еще десять дней, — устало сказала Зина.

— Глупости! — отрезала Лидия Игнатьевна, запахнула халат и уселась за стол. — Ведь ты откладываешь себе на летний отпуск. В Таиланд собралась, не куда-нибудь в Кострому. Это мы с отцом на даче копаться будем. Так что возьми пока оттуда, а потом доложишь.

— Но, мама…

— Зиночка, родная моя, мне это очень нужно! — всхлипнула Лидия Игнатьевна. — Пойми! Мне ведь только полегчало!

— Успокойся, — вмешался молчавший до этого Виктор Степанович. — Действительно, попей чайку!

— Да нельзя мне чай! — завизжала Лидия Игнатьевна и швырнула чашку на пол.

Осколки со звоном разлетелись по кухне. Лидия Игнатьевна вскочила и вылетела за дверь, громко рыдая.

— Это все нервы, — извиняющимся тоном сказал Виктор Степанович и начал собирать веником осколки на совок. — Это понять надо.

«Интересно, а меня понять не надо?» — подумала Зина и поднялась из-за стола.

Она пожелала отцу спокойной ночи, поцеловала его и ушла в свою комнату. И уже через несколько минут крепко спала, не слыша, как родители препираются в спальне.

На следующий день сотрудникам снова предложили поработать на складе. Зина с утра пребывала в крайне раздраженном состоянии и уже решила отказаться со всеми вытекающими отсюда последствиями, но вовремя вспомнила о состоянии своего кошелька и промолчала. Она молчала весь день и, поджав губы, ловко распаковывала коробки. Сотрудники, удивляясь ее молчанию, пытались заговорить с ней, но Зина так зло смотрела на них, что они тут же отходили. К общей радости, закончили работу на складе довольно рано и около семи вечера все покинули офис.

Зина вышла на улицу одной из последних и неторопливо зашагала к метро. Апрель в этом году выдался ласковым, и деревья уже оделись в первую листву. Эти маленькие зеленые листочки пахли так сильно и густо, что их аромат почти заглушал привычный запах машин, асфальта и людей. Зина, медленно идя по улице, отчего-то начала впадать в тоску. И это, не совсем обычное для нее состояние угнетало. Ей не хотелось ехать домой, выслушивать бесконечные жалобы матери и смотреть на грустное лицо отца. Но Зина просто не знала, куда ей пойти. Она раздражалась, видя попадающиеся навстречу влюбленные парочки, хотя раньше не обращала на них никакого внимания.

«А ведь я умна и красива, — подумала она, — и зарабатываю неплохо для девушки. Зарабатывала, — тут же поправила она себя, вспомнив о финансовых трудностях, возникших в последнее время в ее семье. — Но и маму жалко. Здоровый человек так вести себя не будет».

— Эй, красотка! Поедем кататься? — услышала Зина и оглянулась.

Возле нее притормозила новенькая блестящая «Мазда». Из нее выглядывал симпатичный парень спортивного вида и широко улыбался. Его зубы были белыми и ровными, глаза искрились радостью.

— Отстань, — вяло отмахнулась Зина. — Кати дальше.

— А все-таки? — не унимался парень и плавно ехал рядом.

— Да отвали ты! — рявкнула Зина и ускорила шаг.

— Как хочешь! — явно обиделся парень.

И машина, прибавив скорость, уехала. А Зина побрела дальше. Ее настроение окончательно испортились. Она с трудом сдерживала слезы.

«Может, зря я так? — думала она с запоздалым раскаянием. — Парень-то симпатичный, да и тачка ничего. Но… — нахмурилась она, — не буду же я знакомиться на улице? Мало ли? А безопасность превыше всего!»

Она уже подошла к метро, но остановилась.

— К Люське, что ли, поехать? — вслух спросила она. — Домой совсем не хочется!

Зина достала из сумочки телефон и набрала номер подруги.

— Алло, Зинулька! — тут же услышала она и невольно заулыбалась. — Ты где?

— Приветик! У метро я. Вот стою и думаю: к тебе, что ли, заехать? Давно не виделись.

— Давай! — явно обрадовалась Люся. — А то я тут с тоски дохну. С Лешкой вчера опять разругались. Ужас один!

— Тогда я еду, — сказала Зина и бросила телефон в сумочку.

Она спустилась в метро и через полчаса звонила в дверь. Люська мгновенно возникла на пороге, сияя улыбкой.

«Вроде с парнем рассталась, должна быть в депрессии, а какая радостная», — невольно подумала Зина, но тоже заулыбалась в ответ.

Люся, она была школьной подругой Зины, жила отдельно от родителей в маленькой однокомнатной квартире, доставшейся ей от дяди, и была счастлива в своем одиночестве. Леша, ее последний парень, приезжал к ней периодически, но вместе они не жили по настоянию Люси. И из-за этого без конца ссорились. Леша хотел жениться, хотел детей, стабильности. Но Люся была пока к этому не готова и всячески сопротивлялась. В этом Зина ее поддерживала, считая, что глупо вот так сразу связывать себя серьезными обязательствами.

— Ты с работы? — уточнила Люся, порхая по кухне и уставляя стол разными вкусностями.

Она достала из холодильника открытый трехлитровый пакет сухого белого вина и водрузила его посередине стола.

— Не возражаешь? — на всякий случай спросила она.

— Нисколько! — рассмеялась Зина, начиная понемногу расслабляться.

Через час обе были пьяны и хохотали, как безумные, вспоминая школу.

— Люська, — невпопад сказала Зина, — а у тебя случаем лишней сотни баксов не найдется?

— Бог мой! Это у тебя-то денег нет? Не верю!

— Понимаешь, мама больна. И много на лечение уходит, — стараясь не запинаться, с трудом выговорила Зина, и ее вновь разобрал смех.

Люся, глядя на нее, тоже начала смеяться. Потом, успокоившись, заметила:

— Вот что, Зинка, это же придурь чистой воды! Еще, конечно, не старческий маразм, но бо-о-льшая придурь, поверь мне! Да Лидия Игнатьевна здоровее нас обеих, вместе взятых. Ей же около сорока пяти? И чего она тебе на шею села? Да еще наверняка твердит день и ночь, что все ей должны, и ты в первую очередь. Так? А ты потакаешь!

— Но… — начала Зина и замолчала.

В голове у нее плыло, было приятно, мысли путались, и совершенно не хотелось задумываться о серьезных вещах.

— Что? — спросила Люся и плеснула вина в опустевшие бокалы. — Думаешь, я не понимаю? Мать — это святое. Но сама посуди. Займу я тебе сейчас, а что дальше? С тебя будут требовать еще и еще. Подумай! И даже если ты выйдешь замуж, это не решит проблему. Ты точно так же будешь должна исполнять дочерний долг, да еще и с твоего мужа будут тянуть. Понимаешь, Зина, это нужно немедленно пресечь в корне. Согласна?

Зина молчала, опустив голову, и чертила узоры вилкой на столе.

— Ты думай, думай, — продолжила Люся и стала серьезной. — Все равно решать это придется, и, уверяю тебя, не в пользу Лидии Игнатьевны. А то потом у нее климакс начнется и вообще крышу сорвет. Оно тебе надо? О себе побеспокойся, если уж мать не хочет подумать о собственной дочери. Деньги давать, конечно, нужно, но в разумных пределах.

— Люсь, я просто уже не знаю, что делать, — тихо проговорила Зина, — но почти вся моя зарплата уходит на какие-то сомнительные лекарства и оплату консультаций у врачей.

— Слушай, Зинуль! — чему-то обрадовалась Люся. — Если тебе уж так срочно нужно, то ты можешь легко и быстро заработать эту сотню.

Зина с недоумением глянула на возбужденную Люсю. Та продолжала скоро говорить:

— Помнишь Нату? Ну, из соседнего со школой двора? Такую худенькую невзрачную черненькую девчушку с ключицами, как металлоконструкции? Так вот, она мне вчера звонила, сообщила, что со своим другом окончательно поругалась. Он ее на двадцать лет старше. Натка мне все всегда про него рассказывает. И тут предложила ее заменить.

— В смысле? — удивилась Зина и подняла брови.

— Так он ей за ночь по сто баксов отваливал, — хихикнула Люся, — и нужно ему всего раз в неделю. Ему, знаешь ли, все равно с кем, лишь бы партнерша материлась, как сапожник, когда он ее трахает. А иначе, — Люська расхохоталась, — у него не встает, у бедняжечки. Ну и чем не подработка? Четыреста зеленых в месяц гарантировано. Что скажешь? Я звоню Нате?

— Да ты с ума спятила! — возмутилась Зина. — Я не шлюха!

— Да кто об этом говорит? — искренне удивилась Люся. — Разве Ната шлюха? Смотри на это как на большое вознаграждение за маленькое неудобство, только и всего. И все справедливо!

— Нет, нет и нет! — закричала Зина и покраснела от гнева. — Сука ты, Люська! Не ожидала от тебя такого оскорбления!

— Чего ты взвилась? — спросила Люся, но не обиделась. — А когда за тобой ухаживают, цветы дарят, духи и конфеты, по ресторанам водят, посчитай, во что это парню обходится? Разве не то же самое получается? Так что не злись! Обидеть я тебя вовсе не хотела!

Зина вскочила. Люся подняла на нее повлажневшие глаза.

— Пойду я, — нервно сказала Зина. — Поздно уже.

Она быстро вышла из кухни. Люся двинулась следом. Зина оделась и открыла дверь.

— Деньги-то возьмешь? — виновато спросила Люся и начала копаться в сумочке.

— Нет, спасибо, — сухо произнесла Зина и вышла из квартиры.

Но потом вернулась, глянула на помрачневшую Люсю, чмокнула ее и, весело улыбнувшись, сказала:

— Не грузись, подруга! Вовсе я не обиделась!

Дома Зина была за полночь и увидела, что родители ждут ее. Она сняла пальто и пошла в ванную. Тщательно умылась, почистила зубы, но запах вина все равно был сильным. Когда она вышла из ванной, то столкнулась с Лидией Игнатьевной, которая стояла в коридоре и явно ждала ее. Ее лицо покрывали красные неровные пятна.

— Ты пьяна, дочь! — грозно сказала она. — Не щадишь ты нас с отцом! Где ты шлялась полночи? И почему мобильный отключила?

Зина, не отвечая, осторожно обошла ее и направилась в свою комнату. Она села на диван, опустив голову. Ждала, что сейчас мать ворвется к ней и устроит разнос. Но ничего не происходило. Она лишь слышала приглушенный голос отца в коридоре. Он что-то сердито выговаривал Лидии Игнатьевне, та отвечала не менее сердито. Потом все стихло. Зина подняла голову и увидела свое отражение в зеркале шкафа напротив. Она внимательно посмотрела в свои яркие глаза, машинально отметив еле заметные морщинки в уголках.

«Мне двадцать шесть лет», — подумала она, чувствуя странную грусть.

Опьянение начало проходить, и ей становилось на душе все противнее.

— И что дальше? — спросила она вслух и встала.

Подойдя к окну, выглянула на улицу. Ночь была тихой, город спал под тускло мерцающими в темном небе звездочками. Кое-где светились окна и редкие фары машин, скользящих по дороге. На пустынной улице показалась пара в спортивных костюмах. Впереди шустро бежал фокстерьер.

— И что дальше? — вновь спросила Зина, провожая глазами пару, весело о чем-то переговаривающуюся.

На душе становилось все более тоскливо. Она прекрасно понимала, что мать навсегда останется матерью, что в сорок шесть лет никого не переделаешь, что это бессмысленно, но все равно так дальше продолжаться не может. Она пыталась принять какое-то решение, но ситуация казалась безвыходной. Зина отошла от окна, легла на диван и горько разрыдалась.

Утром Зиночка впорхнула в офис, яркая и хорошенькая, как всегда. Она поздоровалась со всеми, отдельно ни к кому не обращаясь. И уселась за свой рабочий стол.

— Ну просто мотылек, — заметил один из мужчин. — Беззаботна, как обычно.

— А какие могут быть у стервы заботы? — тихо заметил другой.

И они, переглянувшись, рассмеялись.

КОРОТКО О ЖИЗНИ

Края черного пакета для мусора загибались за ободок помойного ведра, образуя причудливо замятую поблескивающую юбочку. Капельки застывшего томатного соуса казались красными букашками, неподвижно сидящими на этой юбочке. Из ведра торчало немного вбок, как дуло из окопа, узкое горлышко стеклянной бутылки от вина. С него свисали увядшие потемневшие стебельки петрушки вперемежку с засохшими сморщившимися нарциссами.

Из-под гладкого бока бутылки остро блестела измятая серебристая фольга обертки от шоколада. Из-под нее словно выползали, змеясь, кольца грязно-коричневой картофельной шелухи. На них побуревшими фрагментами плоти лежали обрезки мяса. И тут же сочно зеленели кружочки срезанных огуречных попок. Очистки от шампиньонов, казавшиеся обрывками серой тряпки, валялись на ворохе золотистой луковой шелухи. Кое-где мягко белела мука, которую стряхнули с рук.

По центру возвышался изрезанный оранжевый пустотелый шар, получившийся из толстой кожуры, аккуратно снятой с целого апельсина. На нем растянулся презерватив клубничного цвета.

Дверца под раковиной приоткрылась, и изящная женская рука с длинными наманикюренными пальчиками на секунду, словно задумавшись, замерла над презервативом. Потом пальчики разжались, и в ведро упала туго свернутая белая прокладка с проступающими по краям бурыми пятнами…

КЛАССИКИ

Моя дочь Катя, студентка последнего курса филологического факультета пединститута, начала работать в школе. Она устроилась в физико-математический лицей, где были только 10 и 11-е классы. Часто она брала тетрадки с сочинениями домой для проверки. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как она иногда буквально давится смехом, читая эти творения. Периодически Катя отрывала голову от тетрадей и цитировала вслух особо примечательные места.

— Ты возьми и выпиши все это в отдельную тетрадь, — как-то посоветовала я. — А потом загони юмористам по бешеной цене. Даже Задорнову такое в голову не придет!

И Катя последовала моему совету, по крайней мере первой его части. Я, разумеется с ее согласия, решила опубликовать то, что получилось.

А.Н. Островский

«Островский правильно сделал, что утопил главную героиню»

«Островский продемонстрировал в «Грозе» подлость самодуровых, двуликость Екатерины и любовь».

«Всякие попытки Катерины найти ответ в сердце мужа разбиваются о грубость его интересов».

«Тихон нагнетает тучи в жизни Катерины своей безвольностью, безответственностью, своей низкой целью напиться и уйти от проблем своей жены».

«Она все это терпит до тех пор, пока в ее жизни не появляется Борис и навязчивая идея об исповеди о своей измене мужу».

«Дело в том, что ее характер, привыкший к свободе, уже не мог вынести такого своего положения».

«Ее самоубийство было давно запланировано, она о нем мечтала, мечтала полететь, как птица».

«Ей надо было бросить Тихона и, последовав примеру Варвары, сбежать с любимым куда подальше (чтоб липкие щупальца темного царства не достали)».

«Из-за денег Дикому не хочется отдавать часть наследства племяннику и племяннице, и он старается сделать это обоснованно: орет на Бориса».

«Катерина пыталась нести идею луча света, но Волга ее остановила».

«После великого падения Катерины на голову Кабановым изменилась только ее жизнь».

«Как могла такая красивая, хрупкая, нежная женщина снаружи оказаться такой сильной, мужественной и честной внутри?»

«Проведя аналогию с нашим временем и отталкиваясь от распространенной характеристики Катерины (Добролюбов, например), можно с уверенностью утверждать, мы (мое поколение, например) — луч света в темном царстве наших родителей и прародителей».

«Катерина понимает, что эта мечта скорее всего не сбудется, однако главная героиня полна надежд в лице Бориса».

«Рассмотрим будни Катерины. Муж после вчерашнего запоя не может сказать ничего внятного».

«В итоге Катерина представляет собой загнанную мышь, которая на грани сумасшествия от ультразвука».

«Катерина бросается в Волгу и этим побеждает Кабаниху».

«Запах озона после грозы напоминал трупный запах Катерины».

«Карандышев вообще был в ярости и все четвертое действие ходил с пистолетом, ища Паратова для серьезного разговора».

«Лариса гибнет в процессе внутреннего противоречия».

«Лариса — чайка, парящая между богатыми купцами, и игрушка в руках купцов».

«Лариса является чайкой над океаном реального мира, со всеми его пошлостями, ворами, отстоями и другими минусами».

«Для нее теперь лишь смерть — выход из ситуации, избавление. И это избавление приходит в виде разъяренного Карандышева».

И.А. Гончаров

«Любовь Ольги и Штольца стремительна: они стремятся друг к другу и поэтому не расстаются, а женятся».

«Сказки держат в страхе всех людей до конца жизни, так говорила няня».

«Обломов был барином, поэтому над работой себя убивать не собирался».

«Агафья оказалась более благодарной и, отхватив себе кусок Обломова (не всего, а только ту его часть, что хотела жениться), успокоилась».

«В общем, у него появился тот самый луч света в его темном тоннеле жизненного пути».

«Воспитанием Илюши в основном занимался Захар, одевал его, раздевал».

«Обломов, получив те же знания, не знает, что с ними делать, и становится комодом, забитым разными ненужными вещами».

«Но у Обломова нет силы воли, и он не смог пойти так далеко, как Люк Скайуокер».

«Несмотря на его телесное разложение, ум Обломова остается пытливым и находится в постоянном поиске».

«Обломов живет за счет своего сердца, потому что в обломовщине не нужно напрягать свои извилины».

«Мне не нравится Штольц тем, что его приводили иногда домой с разбитым носом или чем-либо подобным. Штольц тянется к интересным ему знаниям».

И.С. Тургенев

«Базаров был настоящим нигилистом, но его подвело то, что он человек».

«А вообще образ Базарова таинственный, сложный и трудноописуемый».

«По моему мнению, сила героя — это то, как отважно и молча он погибает».

«Затем начался третий этап его жизни — это его смерть».

«Считает себя нигилистом, то есть отрицает все принципы и всех авторитетов».

«Человек был движим инстинктами: он хотел есть, пить и спать».

«Базаров бы мог, он уже не человек, не гражданин. Но Тургенев не давал ему повода, даже малейшего».

Ф.М. Достоевский

«Он раскрывает их внутренний мир, передавая нам их мысли, чувства, желания и прочую ерунду».

«По сути, Раскольников очень слабый человек, ведь лучшим для него способом избавиться от своих проблем были мыло, веревка и табуретка».

«Но какой может получиться Наполеон из обычной блохи?»

Л.Н. Толстой

«В эпилоге показана идеальная женщина — Наташа, «красивая плодовитая самка». Все люди разочаровались в ней. Ее душу было не видно за ее телом».

«На протяжении его долгой мучительной смерти его мировоззрение меняется в корень».

ИЗ РАЗНЫХ СОЧИНЕНИЙ О ЛЮБВИ

«Любовь, по сути, пытка человеческого организма».

«В школе любовь проходит массово. Все дружно влюбляются в одного, потом в другого».

«Но я точно знаю, что это то чувство, ради которого стоит жить и мучиться».

«Любовь изображали как самое святое, что имеет человечество: из-за любви умирали, убивали, ненавидели».

МУЖЬЯ

«Ужас один! Как же я устала от всего этого! — с отчаянием подумала Наташа, присаживаясь на кухне возле пустых полок открытого шкафчика. — Что мы есть сегодня будем? Скоро мальчики из школы придут, голодные, как всегда! А у меня только ложка вчерашней овсянки и даже хлеба не осталось ни кусочка. Зачем я утром горбушку съела?»

Наташа встала и отправилась в комнату. Опустившись на продавленный диван, тихо скрипнувший под ее худеньким телом, она подперла голову руками и, глядя в пол, крепко задумалась. Сергей, ее муж, служил в Забайкальском военном округе, а она с сыновьями уже не первый год жила в Москве, снимая квартиры. Нынешняя, очень маленькая однокомнатная, была пятой по счету. Ситуация становилась все напряженней, но пока никак не разрешалась. Сергей закончил в Москве военную академию и уехал служить в Забайкалье по распределению. Зарплата там была высокая, год шел за полтора, и квартиры давали довольно быстро. На семейном совете решили, что Наташа с мальчиками останется пока в Москве, а буквально через год, когда Сергей получит жилье, он подаст в отставку. Квартиру или обменяет на московскую, или продаст. Все так бы и получилось, но Сергей отчего-то повел себя крайне неосмотрительно. Он действительно быстро получил на семью трехкомнатную квартиру. Но к этому времени решил, что он великий бизнесмен (не раз говорил Наташе по телефону о своих планах заработать и обещал ей, что в скором времени купит трехкомнатную в центре Москвы и особняк за городом), и пустился в какие-то махинации. И в результате их жилплощадь незаконно, как утверждал Сергей, занял какой-то прапорщик. Сергей подал в суд на обидчика, но Наташа подробностей не знала. Он без конца ходил по инстанциям и добился лишь того, что его вновь поставили в очередь на квартиру. Это говорил ей Сергей, а что происходило на самом деле, Наташа понятия не имела, но безоговорочно верила мужу. Время шло. Наташа по-прежнему жила в съемной квартире и платила ежемесячно неимоверные суммы. Ни прописки, ни даже временной регистрации у нее не было. Она иногда подрабатывала, где удавалось. Но в основном везде отказывали. Так продолжалось два года. И вот, наконец, Сергею дали новое жилье. Наташа выслала ему свои документы, включая паспорт, чтобы он смог прописать ее и детей, а потом продать квартиру. Но ситуация оказалась анекдотичной. Хоть жильцы и заселили новый дом, комиссия его все еще не приняла, поэтому ордера никому не выдали, и оформить прописку было невозможно. Пока ведомства ссорились между собой, акт о приеме дома так и не подписывали, и люди жили на птичьих правах. И это длилось почти год.

Для Наташи наступила очень нелегкая жизнь. Без паспорта жить в Москве было крайне сложно. Правда, ее никогда на улицах не останавливала милиция. Но даже на подработку она уже устроиться не могла. Почти все, что высылал ей муж, уходило на ежемесячную оплату жилья. Хозяйка — азербайджанка была строга и безжалостна и при малейшем промедлении, даже на один день, грозилась выбросить Наташу с детьми и вещами на улицу. Наташе приходилось к первому числу каждого месяца, если у нее не оказывалось нужной суммы, обзванивать знакомых и просить в долг. Муж ей не помогал. Он все еще уверял, что скоро разбогатеет, что снова начнет свой бизнес, что это дело времени и нужно набраться терпения. Но вот денег у него никогда не было. Сергей высылал семье часть офицерской зарплаты, которой едва хватало. Но в последний год, когда Наташа осталась без паспорта и без возможности подработать, они с детьми иногда по-настоящему голодали.

Вот и сейчас у нее не осталось ни денег, ни продуктов, а до зарплаты мужа нужно было продержаться еще неделю. Наташа привыкла за последнее время постоянно недоедать, но сильно переживала за детей. Мальчикам было десять и двенадцать лет, они стремительно росли, поэтому постоянно хотели есть. Но отношения с матерью у них были доверительные, они отлично знали о проблемах семьи, поэтому не жаловались, а терпеливо ждали улучшения ситуации.

«Что делать?» — думала Наташа, раскачиваясь из стороны в сторону и изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

Она понимала, что слезами не поможешь, а впадать в депрессию не имела никакого права. Взяв себя в руки, она достала записную книжку и после небольшого раздумья набрала номер телефона воинской части, в которой служил муж.

— Дежурный по части слушает, — раздался механический голос.

Наташа откашлялась, представилась и попросила найти мужа. На ее счастье, он в этот момент оказался в дежурке и сразу подошел к телефону. Наташа торопливо рассказала ему о проблеме и попросила выслать хоть сколько-нибудь. Но в ответ услышала:

— Ты же знаешь, получка через неделю! Вообще удивлен, что ты звонишь сейчас! Займи у кого-нибудь! Где я тебе возьму? Что я вам, дойная корова! — раздраженно добавил Сергей и бросил трубку.

У Наташи из глаз брызнули слезы, но она мгновенно взяла себя в руки.

«У кого бы занять? — сосредоточенно думала она, вращая обручальное кольцо на похудевшем пальце. Потом сняла его. — Надо продать! Чего уж за него цепляться? Но ведь дадут копейки в скупке, да и паспорта нет. А вдруг спросят? Бывает. Значит, надо барыгам продавать, а те еще меньше дадут. — Наташа посмотрела на кольцо. — А ведь это единственная золотая вещь, которая у меня осталась. — Она решительно надела кольцо и сжала пальцы. — Позвоню, пожалуй, Ольге, — подумала она, — хотя я и так ей должна»

Наташа набрала номер и стала ждать. Оля работала в библиотеке. Наташа познакомилась с ней, когда по приезде в Москву устроилась в эту же библиотеку. Тогда Сергей только поступил в академию, и у нее была временная прописка. Наташа ухитрилась проработать в этой библиотеке еще год после того, как Сергей уехал служить в Забайкалье. Но потом во время плановой кадровой проверки выяснилось, что у нее уже нет временной прописки, и Наташу моментально уволили. Но подруги продолжали общаться. Однако никто из знакомых Наташи даже не догадывался, в какой ужасной ситуации она находилась. Она всегда выглядела ухоженной и беззаботной.

— Библиотека, — услышала Наташа голос Ольги и улыбнулась.

— Привет, дорогая! — сказала она, стараясь не волноваться. — Узнала?

— Ой, Натаха! Как хорошо, что ты позвонила! Я как раз тебя вспоминала. Мы тут решили посидеть и расслабиться. К тому же есть законный повод. У Нонны, ты ее не знаешь, новенькая в читальном зале, день рождения. А сегодня короткий санитарный день. Может, подъедешь?

— И по сколько скидываетесь? — деловито осведомилась Наташа, хотя сердце неприятно екнуло.

— Да мы уж купили все, так что с тебя нисколько. И тебя все очень хотят увидеть. Заведующая уже свалила, так что приезжай!

Наташа мгновенно согласилась, решив, что по поводу денег проще говорить с глазу на глаз и что даже если ей не займут, то она хотя бы поест. Оля явно обрадовалась и сказала, что все будут ее ждать и за стол не сядут.

Наташа быстро привела себя в порядок, слегка подкрасила глаза и губы и уложила короткие волосы феном. Ноябрь в этом году выдался суровый и снежный. Вот и сейчас на улице вовсю мела метель. Из квартиры выходить не хотелось, тем более Наташа давно не покупала себе новых вещей, особенно дорогостоящих зимних. Но ее куртка с капюшоном, отороченным пышным песцом, выглядела еще вполне прилично. И Наташа всю зиму ходила в ней. Но куртка была всего на одном тонком слое синтепона и на морозы не годилась. Наташа решила надеть свой единственный нарядный теплый свитер. Она знала, что в нем не замерзнет, к тому же не раз убеждалась, что чем лучше ты выглядишь, тем охотнее тебе занимают деньги. Написав записку сыновьям, она вышла из квартиры.

Через час Наташа была в библиотеке. В комнате отдыха уже заканчивали накрывать стол. Сотрудники хлопотали, весело переговариваясь, но при виде Наташи бросились к ней, расцеловали и начали спрашивать, как дела. Потом познакомили с именинницей. Наташа присоединилась к Оле, которая нарезала колбасу, и предложила помочь. Она с трудом отвела взгляд от тонких розовых ломтиков нарезки и сглотнула слюну. Оля улыбнулась и сказала:

— Да отдохни ты! Дома наверняка со своими охламонами наготовилась. Накорми-ка двух подрастающих мужиков! Поди, целыми днями у плиты стоишь!

— Типа того, — пробормотала Наташа.

Оля ловко раскладывала колбасу по кусочкам хлеба, затем развернула большой бумажный пакет и достала две еще горячие курицы-гриль. Выложила их на тарелки и, глянув на Наташу, предложила:

— Порежь, если хочешь, на куски и разложи на блюде. А потом на стол поставь. А то не люблю я с этими курями возиться!

— Давай, — улыбнулась Наташа, чувствуя болезненный спазм в желудке от бьющего в нос запаха горячего мяса и с трудом удерживаясь, чтобы не впиться в него зубами.

Скоро все уселись за стол и начали поздравлять именинницу. Наташа знала, что если сразу набросится на еду, то ей станет плохо, поэтому, выпив полстакана вина, она положила на тарелку ложку салата и кусочек куриного мяса. Оля, сидевшая возле нее и уплетающая за обе щеки, покосилась и заметила:

— Наталья-то у нас все на диете, девочки! Все фигуру блюдет! А зачем, дурочка? Ты и так все тоньше, все стройнее. Ох, уж эта мода!

Все мгновенно оторвались от тарелок и принялись обсуждать проблему лишнего веса и преимущества различных диет. А Наташа, почувствовав приятное тепло в желудке и легкую сонливость, начала расслабляться. Она положила на тарелку куриную ножку и постаралась не проглотить ее целиком. Голод все не унимался, хотя она изо всех сил сдерживала его. Оля к этому времени уже сильно опьянела. Откинувшись на спинку стула и расстегнув верхнюю пуговицу брюк, она повернулась к Наташе.

— Так что там у вас с квартирой? — спросила она, облизывая губы.

Ее небольшие карие глаза внимательно смотрели в лицо Наташи.

— Все то же, — тихо ответила та, чувствуя ком в горле и с трудом справляясь с волнением. — Ждем ордера. Но пока акт не подписывают. Хоть сдохни! — с чувством воскликнула она и налила себе вина.

— Скоты! — поддержала ее Оля и плеснула вина в свой стакан.

— Слушай, а ты не одолжишь мне немного? — еле слышно попросила Наташа. — Я третьего числа тебе все отдам.

— Натусь, прости, голуба, но у меня сейчас совсем нет денежек, — немного виновато ответила Оля. — Да еще этот день рождения. Последние сегодня вывалила на подарок. А ты видела, какие мы Нонке модные духи купили? Ей очень понравились!

Наташа молча кивнула, потом обняла Олю, засмеялась и беззаботно проговорила:

— Да ничего страшного! Это я так, просто хотела себе новую кофточку приобрести. Соседка предложила, ей муж из турпоездки привез, да маленькую. Вот она и продает, по дому бегает.

— Понятно. Но у меня и правда нет. Да и у наших ни у кого сейчас не займешь, и просить не стоит. Все на мели. Ты же знаешь, сколько мы тут получаем.

Оля положила себе салат, потом, подумав, положила и Наташе. Та кивнула и взяла вилку.

— Слушай, а давай у Лерки попросим! — воодушевилась Оля. — У нее с этим всегда без проблем. Все-таки жена генерального директора. Давай ей сейчас же из читалки звякнем?

И Оля, не дожидаясь ответа, встала. Втянув живот, с трудом застегнула пуговицу на брюках.

— Бог мой! Опять обожралась, — пробормотала она. — Завтра же разгрузочный день устрою! Завидую я тебе, Натаха! Ты всегда такая худенькая!

Оля вышла из комнаты отдыха. Наташа отправилась следом.

Лера какое-то время тоже работала в библиотеке, но так как была хорошенькой и молоденькой, ей сейчас было всего двадцать пять, тогда как и Наташе и Оле уже по тридцать два, то быстро вышла замуж за очень обеспеченного мужчину, старше ее на тринадцать лет. Он в то время только овдовел, как-то вечером зашел в библиотеку, чтобы взять какой-нибудь детектив, и увидел Леру. Они разговорились. Лера выказала сочувствие его горю. Он зачастил, находя утешение в ласковом общении с молоденькой хорошенькой девушкой. И через год они сыграли свадьбу. Лера еще пару месяцев проработала в библиотеке, но затем, по настоянию мужа, уволилась. И с тех пор сидела дома и занималась исключительно собой. С детьми они не спешили. Лера иногда заглядывала в библиотеку, чтобы пообщаться с подружками, но домой к себе приглашала редко. Правда, дать в долг никогда не отказывалась. Но почему-то к ней обращались в последнюю очередь.

Вот и сейчас Наташа с трудом пыталась настроиться на разговор. То, что она была уже пьяна, помогало ей. Оля набрала номер. Ей ответил хриплый мужской голос.

— Э-э, — растерялась она, — а Леру можно?

— А кто спрашивает? — недовольно ответил мужчина.

— Это подруги, — ответила Оля и отчего-то прыснула.

— Нет ее, на массаж укатила, — равнодушно ответил он.

— А вы кто? — глупо поинтересовалась Оля и хихикнула.

— Вообще-то муж.

— Славик, ты, что ли? — расхохоталась Оля. — А я тебя и не узнала. Что у тебя с голосом-то?

— Да грипп где-то подцепил, — ответил он. — Оль, это ты?

— Я, я, — закивала она. — Лерка нам нужна по срочному делу.

— Так приезжайте, если не боитесь заразиться, — предложил Слава.

— К нам никакая зараза не пристает, — ответила Оля и громко расхохоталась. — Короче, жди!

Она положила трубку и посмотрела на Наташу.

— Ну? — с нетерпением спросила та.

— Короче, Лерки нет, она что-то там себе массирует. Вот только интересно, что? — вновь расхохоталась Оля. — Слава весь в гриппе, но сказал, что мы можем приезжать. Поедешь?

— Не знаю, — неуверенно ответила Наташа.

Она окончательно опьянела, по телу разливалось приятное тепло, от непривычной сытости клонило в сон, и выходить на морозный воздух совсем не хотелось.

— Да и не езди! — предложила Оля. — Потом эту кофточку купишь!

— Какую кофточку? — искренне удивилась Наташа.

— Здрасте, пожалуйте! На что мы тут деньги тебе занимаем?

— Ах, да, — попыталась улыбнуться Наташа. — Нет, Оленька, я поеду. А то моя соседка на работе ее продаст, а мне она обещает по дешевке. Да и Лерку давно не видела. Охота поглядеть. Ты со мной?

— Еще чего! — отмахнулась Оля. — Я уж лучше тут с бабами выпью.

Они вернулись в комнату отдыха, но там никого не было.

— Ой, наши на улицу курить пошли, — сказала Оля и накинула пальто. — Я тоже выйду, а то курить охота, сил нет.

— Иди, а я пока оденусь, — ответила Наташа.

Оля кивнула и ушла. Наташа вздохнула и взяла свою сумочку. Ее взгляд упал на стол с остатками еды. Она плотно закрыла дверь и, достав из сумочки пакет, собрала с тарелок колбасу, сыр, хлеб. Сложив все это в пакет, убрала его в сумку. Потом сгребла конфеты и рассовала по карманам куртки. Стыд обжег ее, словно она воровала. Но мысль, что если она не займет денег, то хотя бы этим покормит мальчиков, принесла успокоение. Смахнув невольные слезы, она оделась и вышла на улицу.

— Ой, Наталия, тонкая талия! — загалдели сотрудницы, кучкой стоящие у входа. — Куда это ты спешишь? Не отпустим! Рано еще!

— Дело важное, — серьезно сообщила Оля и стряхнула пепел на снег. — Не волнуйтесь, бабоньки, не к любовнику спешит!

— До свидания! Еще увидимся, — сказала Наташа, расцеловалась со всеми и поспешила в сторону метро.

Уже начало смеркаться, и во многих окнах зажегся свет. Метель прекратилась. Наташа шла очень медленно. Опьянение и сытость делали ее отяжелевшей и вялой. Вначале она смотрела себе под ноги на хрустящий утоптанный снег, синий от наступающих сумерек. Но тут зажглись фонари, и Наташа машинально подняла голову. Она стала смотреть в окна домов, мимо которых шла. Последнее время это было ее любимым и единственным развлечением. Хотя еще больше растравляло душу. Вот на одной кухне на втором этаже белеют нарядные ситцевые шторки с оборками, высятся красивые горшки с цветущей геранью. А на третьем этаже в комнате стоит у окна какая-то женщина и выглядывает на улицу. Может, она ждет мужа с работы, а может, высматривает ребенка на прогулке. За отодвинутой шторой на потолке видна красивая хрустальная люстра с длинными подвесками. А вот на первом этаже семья собралась на кухне и пьет чай, что-то оживленно обсуждая. Наташа даже заметила, какие красивые фарфоровые чашки с позолотой поблескивают на столе. А вот в квартире рядом за густым тюлем стоит прильнувшая друг к другу парочка, освещаемая торшером за их спинами.

Наташа шла и не опускала взгляда. Ей доставляло какое-то болезненное удовольствие наблюдать за чужой и казавшейся со стороны счастливой жизнью. Она мечтала о том, что и у нее будет когда-нибудь такая жизнь, свой дом, в котором она создаст уют и позаботится о комфорте для сыновей. Они так давно были лишены этого. Но в настоящую минуту Наташа с тоской думала, как далеко до осуществления ее мечты. Она в который раз осознала, что находится одна с несовершеннолетними детьми, за которых полностью несет ответственность, в чужом городе, что у нее нет ни денег, ни работы, ни даже права жить здесь. И Наташа невольно расплакалась, уткнувшись носом в мех капюшона. Весь сегодняшний день она отчего-то периодически вспоминала слова мужа: «Что я вам, дойная корова?» Она старалась забыть их, но они возвращались навязчивым рефреном и усугубляли чувство безысходности и несправедливости всего происходящего. Правда, Наташа старалась не думать, что произойдет, если муж бросит их. А она не исключала и такую возможность, ведь они находились раздельно уже несколько лет и встречались лишь во время короткого летнего отпуска. Родители Наташи жили в маленьком сибирском городке. Если бы Сергей решил развестись с ней, то Наташе пришлось бы вместе с сыновьями отправляться туда на постоянное место жительства в двухкомнатную хрущевку родителей. Других вариантов не существовало.

Наташа подошла к метро и постаралась успокоиться и не думать ни о чем плохом. Вытерла слезы, достала зеркальце и попыталась привести себя в порядок. Не хотела, чтобы Лера знала о ее проблемах. Примерно через полчаса она звонила в квартиру подруги, старательно пытаясь принять безмятежный вид. Но дверь оставалась закрытой. Наташа подождала пару минут и вновь позвонила более настойчиво. Наконец, дверь распахнулась. На пороге стоял Слава. Он пытался обмотать вокруг грузного тела махровый халат. Его лицо было опухшим и злым.

— Чего надо? — грубо спросил он.

И Наташа мгновенно почувствовала себя более уверенно. Кокетливо рассмеявшись, она ответила:

— Славик! Так-то ты встречаешь старых знакомых!

Тот зевнул, протер глаза, запахнул плотнее халат и равнодушно пригласил проходить.

— Только Лерки все еще нет, — добавил он. — Ну ничего, обождешь. Раздевайся!

Он ушел на кухню. Наташа повесила куртку и огляделась.

«Н-да, недешевый ремонт сделала Лерка!» — подумала она, обозревая новую почти черную мебель прихожей, малиновые с золотом тканевые обои и лепнину на потолке.

— Иди сюда! — услышала она. — Я уже чайник поставил!

Когда Наташа зашла на огромную кухню, то увидела, что Слава сидит за длинным деревянным столом, в центре которого на стеклянном блюде возвышались горкой всевозможные фрукты. Рядом лежала открытая коробка импортных шоколадных конфет. Слава пил коньяк, закусывая его тонким ломтиком лимона.

— Хочешь? — спросил он, окидывая Наташу цепким взглядом.

Она отчего-то внутренне сжалась, но кивнула и села за стол напротив Славы.

— Лечусь я, — пояснил он и опрокинул в рот рюмку коньяка. — Привязалась хрень какая-то, то ли грипп, то ли еще что.

Слава вдруг закашлялся до слез, потом выругался и выпил стакан воды. Он привстал. При этом движении распахнулся его халат, и Наташа увидела толстый лоснящийся живот, но тут же опустила глаза. Слава достал из шкафчика рюмку и, снова усевшись за стол, налил коньяк и придвинул рюмку к Наташе.

— Давай, девонька, дернем! — предложил он и вновь цепко посмотрел на нее. — Давненько я тебя не видел! Но мне кажется, ты сильно похудела за это время. Вечно вы, бабы, на этих дурацких диетах сидите, а того не понимаете, что мужики не собаки и на кости не бросаются.

— Разве? — усмехнулась она и выпила коньяк, показавшийся ей на удивление мягким, так легко он проскользнул в горло. — Если вы не собаки, так почему вас всегда кобелями называют?

Слава с удивлением глянул на нее, потом заливисто расхохотался.

— Ты, Натаха, всегда отличалась острым язычком, — заметил он и вновь наполнил ее рюмку. — Так что за дело-то у тебя?

Слава откинулся на спинку сиденья и закурил, глубоко и с явным наслаждением затягиваясь. Наташа молчала с минуту, наблюдая за ним, но коньяк сделал свое дело. Она почувствовала полное расслабление и совершеннейшее безразличие ко всему происходящему.

«А не занять ли мне у Славы? — мелькнула мысль. — Какая разница? И тогда смогу сразу уйти, не дожидаясь Лерки. А по пути продукты куплю. И что-нибудь вкусненькое для мальчишек! Вот они обрадуются!»

— Слушай, Слав, — начала она, собравшись с мыслями, — мне идти пора. К тому же Лера задерживается, а ты неважно себя чувствуешь. Не хотелось бы тебя лишний раз напрягать. А дело у меня простое. Деньги нужны.

— Это понятно, — сказал Слава и как-то недобро усмехнулся. — Твой муженек все такой же мудак, каким был всегда. Неужели семью обеспечить не в состоянии?

— С чего ты взял? — пожала плечами Наташа. — Просто мне тут покупка выгодная подвернулась. Вот я и решила не упускать.

— И что за покупка? — оживился он. — Что-то стоящее?

— Кофточка, — усмехнулась Наташа.

— Господи! — расхохотался Слава. — С бабами с ума можно сойти! Я-то уже решил, что-нибудь дельное. А тут ко-о-офточка! — протянул он с явной издевкой и развел руками. — Сколько тебе нужно-то? Двести евро хватит?

— Нет, что ты! — испугалась Наташа. — Хватит и двадцати.

— Ну да, — улыбнулся он. — Что-то я не подумал. А ты, видать, выгодная жена, экономная. Моя-то на такие дешевые тряпки даже не смотрит.

Слава встал и вышел из кухни. Наташа зачем-то плеснула еще коньяка и закусила конфетой.

«Даст или нет? — думала она, прожевывая конфету и с удовольствием разгрызая ядрышко ореха. — Богатые всегда жадные. За копейку готовы удавиться»

— Натах! — услышала она приглушенный голос. — Иди сюда!

Наташа встала и с изумлением отметила, как сильно ее шатает. Но она, беспрестанно над чем-то хихикая, постаралась идти ровно. В темноте коридора увидела полоску света, падающую из приоткрытой двери, и направилась туда.

Это оказалась спальня. Слава стоял возле полированного комода с выдвинутым верхним ящиком и пересчитывал деньги.

— Вот зараза, — бормотал он, — опять истратила!

Он поднял голову, увидел Наташу, стоящую возле двери, и сунул деньги в ящик комода, тут же задвинув его.

«Нет, не даст», — решила Наташа, и невольные слезы обожгли глаза.

— Ты иди сюда, — позвал Слава.

— Зачем? — отчего-то испугалась она.

— Иди, — хрипло повторил он и потянул ее за рукав.

Наташа смотрела на него, не понимая. Но он мгновенно сдернул с нее свитер и начал тискать грудь, дыша в лицо алкогольными парами. Наташа словно остолбенела. От выпитого голова кружилась, и по большому счету ей все было безразлично. Но когда Слава расстегнул ее джинсы и забрался потными пальцами в трусики, она возмущенно вскрикнула и оттолкнула его. Но Слава и не думал ее отпускать.

— А ты что, дуреха, против? — зашептал он, возбужденно блестя глазами. — Да у тебя мужика уже, почитай, полгода не было! Лерка мне говорила, какая ты верная жена. Неужели не хочешь рога наставить своему мудаку? Думаешь, он там монахом живет? Как бы не так!

— Это его личное дело, — сердито ответила Наташа, упираясь руками в грудь наваливающегося Славы. — И меня это не касается. У меня тут своих проблем по горло!

— Как это не касается? — удивился Слава и даже на мгновение ослабил хватку. — Муж он тебе или как?

— Мне все равно, — прошептала Наташа.

— Тогда тем более! — зло пробормотал Слава и одним резким движением сдернул с нее и джинсы и трусики.

Не успела она и рта раскрыть, как он развернул ее легкое худенькое тело и обхватил за талию. Наташа не удержалась и упала животом на кровать. Слава навалился сзади. Минут через двадцать он сполз с нее, тяжело дыша и буквально обливаясь потом. Он посидел с минуту на краю кровати, покачивая головой, потом, не глядя на все еще лежащую Наташу, вышел из спальни. Скоро она услышала приглушенный шум льющейся воды и начала лихорадочно натягивать джинсы и свитер. Все тело горело. Казалось, что ее избили. Ее даже тошнило, но Наташа сдерживала себя. Она хотела в этот момент лишь одного — незаметно исчезнуть из квартиры. На цыпочках она вышла в коридор, надела ботинки и сняла куртку с вешалки. В этот момент появился Слава. Его бедра были обмотаны махровым полотенцем, босые ноги переминались и оставляли на паркете влажные пятна. Наташа глянула на него и молча сунула руку в рукав куртки.

— Подожди, — сказал он, стараясь не встречаться с ней взглядом.

Помог ей надеть куртку, потом достал бумажник из портфеля и достал оттуда купюру. Наташа вспыхнула до корней волос и, поколебавшись секунду, взяла.

— Мельче нет, — пробормотал Слава. — Но можешь не беспокоиться. Считай это компенсацией за моральный ущерб. И надеюсь, все это останется сугубо между нами и никогда не выплывет наружу?

Наташе невыносимо захотелось ударить его по лицу, но она сдержалась и зло процедила:

— Нет, завтра же дам объявления во все столичные газеты!

Она раскрыла сумку, сунула купюру за пакет с едой и вышла из квартиры.

На улице, глубоко вдохнув морозный воздух, постояла немного возле подъезда, подставив разгоряченное лицо под медленно падающий снег. Потом, испугавшись, что может столкнуться с Лерой, быстро покинула двор и направилась к метро. По пути зачем-то открыла сумочку и заглянула в нее. Купюра лежала на свертке с колбасой, сыром и хлебом, которые она взяла в библиотеке. Увидев, что это сто евро, Наташа начала плакать. Она не могла остановиться и, зайдя в ближайшую подворотню, прижалась лбом к ледяной каменной стене и разрыдалась.

— Украла со стола у девчонок, — бормотала она сквозь всхлипывания, — а потом меня еще и оттрахали за деньги. И кто я после этого? Шлюха и воровка!

Она стиснула зубы и глухо застонала, вновь вспоминая толстый обвисший живот Славы, его мокрые губы и нетерпеливые пальцы, шарящие по ее телу. Непреодолимая тошнота подкатила комком к горлу, и Наташу начало рвать. Когда приступ прошел, она тщательно вытерла лицо носовым платком и почувствовала, что начинает успокаиваться.

Низко надвинув капюшон на лицо, Наташа вышла из подворотни и побрела к метро. Она старалась сосредоточиться только на одном: какие купит в магазине продукты и как обрадуются ее сыновья сытной и вкусной еде.

СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ «КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО»

Юле

«Ну вот! Опять эта идиотская тема! — с раздражением подумала Вика, захлопывая тетрадку и бросая ее в рюкзак. — Ничего другого училка придумать не может. Каждый год одно и то же. Будто в позапрошлом веке живем».

Вика сморщила хорошенький носик и стремительно вышла из класса. Она догнала в коридоре свою закадычную подружку Стасю и, увидев ее такое же недовольное лицо, презрительно проговорила:

— Нет, Стась, как тебе это понравится? Все-таки мы уже девятиклассницы! И снова: как я провел лето! Что будешь писать?

— Наверно, как я отдыхала в Италии со своим двоюродным братом и его девушкой. Кстати, классно было! А ты что?

— Понятия не имею!

Вика задумалась, потом звонко расхохоталась.

— Ты чего? — удивленно поинтересовалась Стася.

— Да так, вспомнила кое-что, — сквозь смех ответила Вика. — Не обращай внимания.

— И что вспомнила? — тоже начиная улыбаться, спросила она.

— Как мы с мамой в пансионате отдыхали.

— А-а, — немного разочарованно протянула Стася, тут же теряя интерес.

Когда Вика пришла домой, то решила сразу разделаться с сочинением. Каждый год она писала об одном и том же: как ездила к бабушке в деревню. Сев за стол, Вика аккуратно вывела название и начала по шаблону: «Этим летом я, как обычно, ездила в Березняки к своей любимой бабушке Нюсе…» Вика оторвалась от тетради и задумалась.

Она действительно почти пол-лета провела у бабули. Но в начале июля ей пришлось поехать с мамой в пансионат на две недели. Ангелина Васильевна работала главным бухгалтером на одном из крупных заводов. Она заранее выкупила две путевки в заводской пансионат для себя и своей младшей сестры Люды. Но та не смогла поехать, и Ангелина Васильевна решила, что поедет дочь. Когда она сообщила об этом, Вика сразу впала в уныние. Она и в деревню-то ездила с большой неохотой, хотя там были привычные летние подружки, также приезжающие из города на каникулы, и устраивающий ее распорядок дня, когда она могла валяться в постели до обеда, а потом гулять до полуночи. Баба Нюся не заставляла ее работать ни в доме, ни в огороде, считая, что ребенок и так насмерть замучен непосильной учебой. К тому же там была полная свобода от родителей и их неусыпного внимания.

Вика представила, что ей придется две недели вместо деревни провести с мамой в пансионате, и из уныния впала в бешенство. Матери в мае исполнилось сорок лет, и Вика считала, что это уже глубокая старость. К тому же мать казалась ей не в меру въедливой и занудливой. Вика проще и легче общалась с отцом, хотя он был на три года старше жены. Отец работал главным инженером на том же заводе, что и мать. Но свободного времени у него оставалось почему-то больше. Он успевал и сходить с Викой в кафе, и погулять в парке, и вместе посмотреть какой-нибудь новый фильм. Мать же всегда была чрезмерно озабоченной то авралами на работе, то нескончаемыми домашними делами, то возней с внуком Артемкой. Старший брат Вики недавно женился и уже обзавелся потомством. Они жили отдельно, но частенько подкидывали малыша бабушке. Та обожала внука и чересчур его баловала. Вика, глядя на все это, совсем отдалилась от матери. Она считала ее старой наседкой, полностью поглощенной интересами семьи и работой.

В день отъезда настроение у Вики было отвратительное. Она покидала в сумку первые попавшиеся вещи, натянула шорты, короткий топик, открывающий живот, и затянула длинные русые волосы в хвост. Сев на диван, она с легким презрением наблюдала, как мать мечется по квартире. Наконец, Ангелина Васильевна с трудом застегнула забитую до отказа сумку и тоже села на диван, окинув дочь придирчивым взглядом.

— А побрякушки свои не берешь, что ли? — спросила она. — Смотрю, даже любимую цепочку не надела.

— А на фига они мне там? — равнодушно спросила Вика и дернула плечом.

— Что за язык! Что за язык, — начала Ангелина Васильевна.

Но в этот момент, к облегчению Вики, во дворе загудела машина.

— А! — воскликнула Ангелина Васильевна, вскакивая. — Отец уже приехал! Живо, спускаемся вниз!

Она забегала по квартире.

— Господи, мама! — сказала Вика, не шелохнувшись. — Успокойся! Не на поезд же мы опаздываем.

— Действительно, чего это я? — недоуменно спросила Ангелина Васильевна.

Она схватила сумку и потащила ее волоком в коридор. Вика смотрела на мать, но по-прежнему не двигалась с места. Ей до того не хотелось ехать, что она чуть не расплакалась.

В этот момент в квартиру вошел отец.

— Геля! — возмущенно начал он, беря сумку из рук жены. — Зачем ты такие тяжести поднимаешь! Что, меня подождать не могла?

Когда они сели в машину, Вика, как всегда, устроилась на переднем сиденье. Отец внимательно глянул в ее расстроенное лицо, весело подмигнул и завел мотор.

Минут через сорок они въезжали в ворота пансионата. Ангелина Васильевна к этому времени полностью успокоилась, а Вика пребывала все в том же дурном настроении и даже не смотрела по сторонам, хотя была здесь впервые. Директор пансионата лично встречал их. Главный инженер и главный бухгалтер завода были важными людьми, и им было оказано должное внимание.

— Приветствую вас, Ангелина Васильевна, — умильно сказал директор, чуть ли не кланяясь. — И вас, Алексей Георгиевич.

— И мы вас, Таир Ахатович, — с улыбкой ответил отец и пожал руку директору.

«Как, как?» — удивилась Вика и с трудом удержалась от смеха. Она вылезла из машины и потянулась. Потом внимательно посмотрела на директора. Он был маленьким, смуглым, черноволосым и черноусым мужчиной восточной национальности. Вика тут же про себя прозвала его Рахат Лукумович.

— А это что за прелестная принцесса? — спросил Таир Ахатович и широко заулыбался, показывая почти все зубы, половина из которых были золотыми.

Вика завороженно посмотрела ему в сияющий рот и не смогла сдержать улыбку.

— Это наша дочь Виктория, — официальным тоном сказала Ангелина Васильевна.

— Очень приятно, — нежно произнес он, склонив голову и в восхищении прикрыв глаза.

Вике отчего-то от всех этих церемоний стало неуютно в своих вытертых джинсовых шортах и коротком топе.

«Нет, — недовольно подумала она, пытаясь преодолеть ненужное смущение, — я тут с ними со всеми с ума сойду».

— Идемте, гости дорогие, — наконец, сказал директор, — я отведу вас в ваши апартаменты.

Он шустро подхватил сумку Вики и засеменил по асфальтированной дорожке к видневшемуся невдалеке светло-зеленому одноэтажному зданию. Все двинулись за ним.

— Сколько вы у нас тут не были? — тараторил он на ходу.

— Да уж лет пять. Или около того. Да, Алексей? — сказала Ангелина Васильевна.

— Да, дорогая. А у вас тут многое изменилось, Таир, — проговорил Алексей Георгиевич, оглядываясь по сторонам.

— Да, стараемся не отставать. Половину корпусов уже перестроили и отделали. Есть у нас и сауна, и бильярд, и конюшня. Так что, юная принцесса, можете на лошадях покататься.

— Здорово, — вяло откликнулась Вика, продолжая отчего-то испытывать сильное смущение.

Директор привел их в корпус, лично открыл двери номера и завел внутрь.

— Вот как у нас теперь! — гордо произнес он и окинул всех торжествующим взглядом.

Вика чуть не рассмеялась, так он напомнил ей фокусника, который только что на глазах у изумленной публики совершил чудо.

— Располагайтесь, гости дорогие, — продолжил после паузы Таир Ахатович, явно наслаждаясь произведенным эффектом. — Обед ровно в четырнадцать ноль-ноль.

Он, пятясь и чуть ли не кланяясь, вышел из номера. Дверь за ним бесшумно закрылась.

— Нет, Лешка, ты только посмотри, как они тут все отделали! — изумленно воскликнула Ангелина Васильевна, опускаясь в мягкое глубокое кресло с флоковой обивкой. — Просто пятизвездочный отель! И это из нашего бывшего задрипанного пионерского лагеря.

— Дороговато только все это, Геля, — проговорил Алексей Георгиевич, окидывая взглядом номер. — Но сейчас я понимаю, почему.

Вика тоже подняла глаза и посмотрела на дорогие импортные обои, шелковые золотистые шторы, бежевый ковер на полу и большой мягкий диван. Она села на него и вытянула ноги на сумку, наблюдая, как отец ходит по номеру.

— Так, Гелька, гостиная, спальня, ванная, холодильник, телевизор… — перечислял Алексей Георгиевич. — Что вам, девочки, еще нужно для счастья? А за окном лесной воздух! Успели почувствовать его аромат?

Он сгреб жену в охапку и закружил ее по комнате.

— Леш, перестань! Надо еще успеть вещи разобрать до обеда.

Ангелина Васильевна встала и сердито одернула юбку и пиджак.

«Зануда», — подумала Вика и подошла к окну, которое было распахнуто прямо в лес, пронизанный солнцем.

— Ладно, девочки мои любимые, устраивайтесь, отдыхайте. А мне, увы, пора обратно.

Он чмокнул Вику в нос, а жену в щеку.

— Если что понадобится, звоните, подвезу мигом, — с улыбкой проговорил он, останавливаясь в дверях.

— Хорошо, Леша, счастливой дороги. Квартиру держи в порядке. Как приедешь, сразу позвони, — немного сухо сказала Ангелина Васильевна.

— Так я ж сразу на завод, Гелечка. Вечером позвоню.

— Пока, папа! — крикнула Вика ему вслед.

Дверь за ним закрылась. Ангелина Васильевна подошла и зачем-то повернула ключ в замке. Потом строго глянула на Вику.

— Расслабляться некогда! До обеда мы должны устроиться. Ты какую кровать берешь?

— У окна, — сказала Вика и потащила свою сумку в спальню.

Она быстро переложила кое-какие вещи в прикроватную тумбочку, остальные покидала в шкаф. Потом отправилась в ванную, умылась и распустила длинные волосы, тщательно их расчесав.

«Скоро на обед, — думала Вика, придирчиво изучая свое раскрасневшееся лицо, слегка загоревшие худенькие плечики, едва прикрытые тоненькими лямками топика. — В столовой сразу всех увижу. Хотя… — она снова забрала волосы в хвост и подтянула его повыше, — кто тут может отдыхать? Наверняка одни старые мухоморы. Умру я от скуки тут за две недели!»

— Виктория! — раздался из спальни мамин голос. — Ты готова? Без десяти два. Опаздывать как-то некрасиво.

— Да иду я! — немного раздраженно сказала Вика и вышла из ванной.

Она скривила губы, увидев, что мать вырядилась в узкую юбку, шелковую блузку и туфли на каблуках. И даже подкрасила губы, хотя вроде они собирались на обычный обед. Ангелина Васильевна тоже состроила недовольную гримасу, увидев, что дочь все в тех же шортах и топике, но промолчала.

Они быстро вышли из номера и направились в столовую, которая располагалась неподалеку в небольшом, но помпезном здании, построенном еще в 50-е годы. Сбоку здания Вика с изумлением заметила что-то типа ротонды с большими белыми колоннами и розовой остроконечной крышей. Когда они вошли в здание столовой, то сразу очутились в прямоугольном зале, сбоку которого находился бар, а по центру стоял бильярдный стол.

— Нам сюда, — сказала Ангелина Васильевна и уверенно свернула в боковой коридорчик.

Они вошли в еще один зал, раза в два больше первого. Вдоль стены с узкими высокими окнами, завешенными белоснежным тюлем, стояли столики с приборами и хлебницами. Скатерти на них были такими же белоснежными, как и тюль. Столовая, на удивление, была пуста. Ангелина Васильевна остановилась в недоумении и мельком глянула на свои часики.

В этот момент откуда-то из-за угла вынырнула невысокая округлая женщина.

— Здравствуйте, Ангелина Васильевна! — радостно затараторила она. — Давненько вы у нас не были! Как здоровьице Алексея Георгиевича?

— Елена Михайловна! — не менее радостно воскликнула Ангелина Васильевна, всплеснув руками. — Вы все еще здесь работаете? Вика! — повернулась она к дочери. — Нам необычайно повезло! Елена Михайловна — отличный повар!

— Ну что вы такое говорите! — непритворно смутилась Елена Михайловна.

Она подошла к крайнему столу и машинально поправила хлебницу.

— Это ваш столик. Он будет у вас постоянным, — сказала она, улыбаясь. — А это ваша дочка?

— Да, Виктория.

— Взрослая барышня. Вы присаживайтесь. Сейчас все соберутся.

Елена Михайловна отчего-то вновь сильно засмущалась и быстро ушла из зала. Вика уселась за стол и прикрыла голые колени краем скатерти. Все это начинало ее раздражать. Она чувствовала себя неуютно в коротких шортах и этом микроскопическом топике. Тут появилась Елена Михайловна. Она несла поднос к их столу. Расставив перед ними тарелки, она пожелала приятного аппетита и отправилась за следующими порциями.

В этот момент в столовую начали заходить остальные обитатели пансионата. Вика сидела лицом к двери и, поедая необыкновенно вкусный салат, успевала односложно отвечать матери и наблюдать за входящими. Публика была в основном заводская и, по определению Вики, маминого возраста, то есть престарелая. Почти все были знакомы с Ангелиной Васильевной и, заходя, радостно удивлялись ее присутствию и улыбались практически одинаковыми улыбками. Вика обратила внимание, что дамы для похода в столовую принарядились, подкрасились и некоторые даже надели украшения. Мужчин было намного меньше, и вели они себя проще. Почти все они были одеты в футболки и штаны от спортивных костюмов. Из молодежи оказались только мамочки с маленькими детьми, и Вика сильно приуныла.

«Да я тут с таким контингентом со скуки сдохну! — подумала она, доедая очень вкусные блинчики с мясом. — Да еще и поправлюсь. Кормежка тут и правда обалденная».

Вика украдкой расстегнула верхнюю пуговку на шортах. Потом налила в стакан минеральной воды.

— Мам, а можно яблоки с собой взять? — спросила она, отдуваясь. — А то в меня больше ничего не влезет.

— Можно. Я тоже больше не могу. Если ты закончила, то пошли.

Вика вылезла из-за стола, даже не застегнув пуговицы на шортах, и поплелась вслед за матерью. Зайдя в номер, они обе упали на кровати.

— Здесь что, всегда так кормят? — поинтересовалась Вика.

— Пять лет назад было то же самое. Мы с папой оба тогда поправились.

— Только этого мне не хватало! — проворчала Вика и села.

— Уж кто бы говорил! Ты просто гремишь костями! — ответила ей Ангелина Васильевна и тоже села. — Это я с лишним весом замучилась. — Она расстегнула юбку. — Знаешь, дочка, в сон так и клонит. Но поддаваться нельзя! Мы тогда с папой… — начала она.

Но тут же замолчала, улыбнувшись как-то загадочно. Вика глянула на нее с удивлением. Ангелина Васильевна встала.

— Вот что, Викуля, может, не будем тут рассиживаться и пойдем, обследуем территорию?

— Это мысль! — обрадованно воскликнула Вика и соскочила с кровати.

— Подожди, надену что-нибудь более удобное. Все-таки я на отдыхе.

Ангелина Васильевна раскрыла шкаф и вытащила хлопчатобумажные бриджи и старую футболку, в которых обычно ходила в деревне. Одевшись, она задумчиво оглядела себя в большом зеркале.

— Как ты думаешь, Викуля… — нерешительно начала она.

— Тут и думать нечего! — оборвала ее Вика. — То, что надо! Ну, пошли скорее. А то я прямо чувствую, как блинчики уже начинают на бока откладываться.

— Да? Можно так? Ты считаешь? — явно обрадовалась Ангелина Васильевна, по-прежнему глядя на свое отражение.

— Можно! — закричала Вика и потянула ее за руку к двери.

Ей почему-то было смешно наблюдать за матерью, и настроение ее поднялось.

— Но я же невозможно толстая! — с ужасом сказала Ангелина Васильевна, поворачиваясь к зеркалу боком.

— А ты будто не знала? — засмеялась Вика. — Вот и пошли жиры сгонять.

Они вышли из номера, прошли по длинному коридору и оказались на застекленной веранде. Но тут Ангелина Васильевна резко затормозила и испуганно прошептала:

— Боже мой!

Вика проследила за ее взглядом и увидела, что по дорожкам между корпусами прогуливаются отдыхающие, все в тех же нарядах и украшениях.

— Мам! Да, наплюй ты на все! Не в номере же из-за них сидеть! Смотри, погода какая!

Вике почему-то становилось все смешнее. Она потянула мать к выходу на крыльцо.

— Пойми, дочь, — упиралась Ангелина Васильевна, — мы с отцом занимаем определенное положение на заводе. Я всегда должна выглядеть соответственно статусу.

— Ты давно отстала от жизни, — сказала Вика. — У нас уже целую вечность свобода от предрассудков.

— В смысле? — удивилась Ангелина Васильевна, останавливаясь и нервно одергивая футболку на выпирающем животе.

— В самом прямом. Сейчас век пофигистов, — злорадно сказала Вика и выбежала на улицу.

Ангелина Васильевна двинулась следом. Они быстро пошли по дорожке, вымученно улыбаясь и односложно отвечая на вопросы обрадованных их появлению отдыхающих. Обе, не сговариваясь, отправились почему-то к выходу из пансионата. Удивленный охранник открыл им калитку, и они выскочили на дорогу, одновременно громко расхохотавшись.

— Боже мой, Виктория! В какое идиотское положение ты меня поставила этим неоправданным бегством! Но какой деловой вид у нас был! Прямо опаздываем на международные переговоры, — сквозь смех сказала Ангелина Васильевна.

— Ага! — подхватила Вика. — Особенно в таких бриджах и футболке, как на тебе.

Они, не останавливаясь, шли по дороге.

— Мам, а мы вообще куда? — спохватилась Вика.

— Пройдемся до Марьина, — ответила Ангелина Васильевна, продолжая улыбаться. — Тут недалеко.

— А зачем? — не отставала Вика.

— В магазинчик за пивом, — невозмутимо ответила Ангелина Васильевна.

— За чем?! — изумилась Вика и даже замедлила шаг.

— Хорошо, за семечками, — не задумываясь, поправилась Ангелина Васильевна.

Она внезапно остановилась и огляделась.

— Знаешь, дочь, давай-ка вначале завернем на озеро. Это тоже недалеко. Только мы не в ту сторону идем. Хотя… если пойти через деревню…

— А тут и озеро есть? — обрадовалась Вика. — И купаться можно?

— Можно. Вода, конечно, не совсем чистая. Но дачники купаются. И лодочная станция была.

— Супер! — сказала, воодушевляясь, Вика и даже подпрыгнула от радости. — Гребля — это лучший способ сжигать калории.

В этот момент Ангелина Васильевна свернула с дороги и пошла по узкой тропинке между двух деревенских домов. Вика двинулась следом, с опаской поглядывая на спящих под лавками здоровых лохматых псов. Но те даже не шелохнулись, когда они проходили мимо. Миновав два дома, они обогнули длинный барак самого неприглядного вида. Во дворе за кривым дощатым столом расположилась компания личностей весьма сомнительного вида. Они пили пиво и играли в карты. На проходящих те не обратили никакого внимания, к облегчению Вики. За бараком Ангелина Васильевна свернула в густые кусты шиповника и, с трудом продравшись меж ними, вышла на очень узкую тропку, которая терялась в высокой траве огромной поляны.

— И это вся деревня? — презрительно хмыкнула Вика. — Одно название!

— Да, всего несколько домов и дачек. И место действительно противное. Мы и раньше тут никогда не ходили. А сейчас, смотрю, стало еще хуже. Видела алкашей? Как они на твои голые ноги упулились! Козлы! — с возмущением воскликнула Ангелина Васильевна.

— Мама! — изумленно проговорила Вика. — Что за выражения? Не пристало употреблять такие слова главному бухгалтеру завода!

Она звонко расхохоталась, удивленно поглядывая на зардевшуюся мать.

— Ладно, мама, — добавила Вика, видя, что та смущена не на шутку, — можешь выражаться и дальше. Клянусь, я никому об этом не скажу. Ты же на отдыхе, и тебе давно пора расслабиться.

— Викуля, я погорячилась. Забудем об этом!

Они прошли поляну, потом небольшой лес и оказались возле многоэтажных домов, за которыми видны были два магазина и большая автостоянка.

— А это что? — недовольно поинтересовалась Вика. — Тоже мне лес называется. Где лес-то? Мы же снова в городе!

— Это начинается Марьинский военный санаторий. Видишь здоровый железный забор и КПП? Там вход, но только по пропускам. Внутри, кстати, очень красиво было. Но сейчас мы туда не пойдем, — задумчиво добавила Ангелина Васильевна.

— Мама, ты же только что сказала, что вход по пропускам!

— Да, да, — рассеянно ответила Ангелина Васильевна, копаясь в карманах бридж, — по пропускам. Но в заборе есть… — Она замолчала, достав из кармана смятые деньги и пересчитывая их. — В заборе есть или, по крайней мере, были раньше отличные дыры, — закончила она.

— Что?! — спросила Вика и покатилась со смеху. — Что было в заборе?

Мать удивляла ее все больше и больше.

— Потом расскажу, — лаконично ответила Ангелина Васильевна и решительно направилась в магазин.

Вика двинула за ней, но, заглянув внутрь и увидев обычный набор товаров, вышла на улицу. Она послонялась возле магазина, изучая проходивших мимо людей и проезжающие машины, потом отправилась к воротам санатория. Сквозь решетку увидела широкую подъездную аллею и довольно далеко белое здание с колоннами.

— Хороший хвостик, — услышала Вика за спиной.

И кто-то слегка потянул ее за волосы. Она резко развернулась, раздув ноздри. Прямо перед ней стояли два улыбающихся загорелых парня в шортах и майках.

— И какие хорошенькие голубенькие глазки! — лукаво сказал один.

— Только уж больно сердитые! — добавил другой.

И они враз расхохотались.

— Отваливайте, пацаны! — зло проговорила Вика и вздернула подбородок.

— Ой, какая грубиянка! Снять бы с тебя штанишки и выдрать, как следует, чтобы не дерзила старшим.

— Вика! Иди сюда! — раздался голос Ангелины Васильевны.

Она вышла из магазина с объемным пакетом в руках и сердито смотрела на парней.

— А вот и мамаша! И не менее грозная, чем дочь, — сказал один из них и потянул второго за локоть. — Сваливаем, а то сейчас разборки начнутся.

Парни быстро двинулись к КПП и тут же скрылись в проходе.

— Виктория! Что это за ребята? — сурово спросила Ангелина Васильевна, подходя и протягивая пакет.

— Придурки какие-то, — нехотя ответила Вика. — Пристали, сами не зная зачем. А чего это тут столько набрала? Мы же еще на озеро хотели.

— Сама удивляюсь. Пакет тяжелый. Придется вернуться. А на озеро давай после ужина сходим.

— Придется, — вздохнула Вика. — Давай пакет вместе понесем?

Они взяли пакет за ручки и пошли обратно.

— Через деревню не хочется, — сказала Ангелина Васильевна. — Обогнем ее вон по тому лесочку, а за ним клеверное поле. Так идти намного приятнее.

— Было бы приятнее, — проворчала Вика. — Но с такой тяжестью это не прогулка, а черт знает что!

— Ты же хотела калории истратить? Вот и неси, — ответила, смеясь, Ангелина Васильевна.

И Вика легко рассмеялась в ответ.

До пансионата они дошли довольно быстро. Охранник открыл им калитку, и они направились к своему корпусу почему-то задами. Ангелина Васильевна тут же замолчала и начала оглядываться по сторонам с напряженным выражением лица. Двигалась она стремительно, буквально таща, как на буксире, задыхающуюся от смеха Вику. Они благополучно добрались до своего номера, никого не встретив по пути. Ангелина Васильевна закрыла дверь на ключ, прислонила пакет к холодильнику и упала на диван. Вика не могла разогнуться от хохота.

— Ну ты, мать, даешь, — с трудом говорила она. — Никогда не думала, что ты можешь бегать с такой скоростью, да еще с таким утяжелением в руках.

Она села в кресло.

— Можно подумать, что мы с тобой проникли на вражескую территорию, и главное, чтобы нас не засекли.

— А ты думала, — ответила Ангелина Васильевна, переведя дух и тоже начиная улыбаться. — Не знаю, как ты, а я точно на вражеской территории. Сделай что-нибудь не так, и наше бабье растрезвонит по всему заводу, оглянуться не успеешь. Почему ты думаешь, я столько лет сюда не ездила?

Она встала и раскрыла пакет. Вика, изумляясь все больше, наблюдала, как из пакета появляются банки пива, сухарики, упаковка копченого сыра и коробка конфет. Под конец Ангелина Васильевна извлекла две бутылки шампанского и одну мартини.

— Это все тебе? — спросила она и рассмеялась. — А как же я?

— А тебе — пепси.

— Но я тоже хочу шампанского! Ну, мама!

— Хорошо, налью тебе немного. Только отцу ничего не говори. А то он мне задаст!

— Договорились! — радостно вскрикнула Вика и побежала в ванную.

После ужина Ангелина Васильевна сделала попытку влиться в общество и прошлась по дорожкам в компании обрадованных заводчан. Она обсудила рост цен, погоду, здоровье знакомых и прочие новости. Скоро к ним присоединился Таир Ахатович и начал выспрашивать о делах на заводе и о том, нравятся ли ей обновленные корпуса пансионата. Вика в этот момент блаженствовала в номере, валяясь на диване и смотря по телевизору музыкальный канал.

Около десяти вечера появилась Ангелина Васильевна в сильно раздраженном состоянии. Она стянула с себя нарядное шелковое платье, скинула туфли на каблуках и отправилась в ванную. Выйдя оттуда в длинной трикотажной футболке с рисунком из смешных зайчиков, она опустилась на диван рядом с Викой и мрачно уставилась в экран телевизора. Вика искоса глянула на ее порозовевшее лицо и мокрые длинные волосы и неожиданно спросила:

— Мам, а почему ты не сделаешь стрижку?

— Стрижку?! — с ужасом воскликнула Ангелина Васильевна и даже подскочила на диване. — Да ты с ума сошла, девочка! У меня всю жизнь длинные волосы, как, впрочем, и у тебя.

— А тебе не надоело? — поинтересовалась Вика и села, развернувшись к матери. — Я-то хоть распущенные могу носить, а ты вечно с этим старушечьим узлом ходишь.

— Что ты такое говоришь? — пробормотала Ангелина Васильевна. — Я так привыкла.

— Есть в этом медвежьем углу парикмахерская? — не унималась Вика.

— В деревне Марьино была. Да и сейчас, видимо, есть.

— Еще чего не хватало! — возмутилась Вика. — Стричься в какой-то захудалой деревеньке!

— Ну почему сразу — захудалой? Вполне цивилизованное место. И от города не так уж далеко. А потом, с чего ты решила, что я буду что-то менять в своей прическе?

— Давно пора, мама. Но я имела в виду военный санаторий, — сказала Вика и улыбнулась.

Ангелина Васильевна промолчала. Потом встала и открыла холодильник. Вика с любопытством наблюдала, как она постояла в задумчивости, затем достала бутылку шампанского и коробку конфет. Поставив все это на журнальный столик, пододвинула его к дивану.

— Пить будем? — спросила Вика, округлив глаза.

— Я точно буду, а ты еще мала.

— Ну, мамулечка! — сразу заныла Вика. — Ты же обещала чуть-чуть!

— Хорошо, — на удивление легко согласилась Ангелина Васильевна. — Иди стаканы сполосни, а я пока яблоки порежу.

Через час бутылка была пуста. Вике досталось полстакана. Потом Ангелина Васильевна наливала ей только пепси-колу, несмотря на все уговоры дочери.

— Я уже взрослая, — ныла Вика, — и пила не раз на вечеринках. И даже водку!

— Что, что? — удивлялась Ангелина Васильевна.

— Ну, мама! Я совсем трезвая!

— Нет, девочка моя, тебе только тринадцать лет!

— Через месяц будет четырнадцать!

— Да я, если хочешь знать, в твоем возрасте даже и не нюхала спиртное, не то что пробовала!

Ангелина Васильевна нахмурилась, а потом вдруг рассмеялась и тихо добавила:

— Хотя вру! Как раз в 14-ть я с ребятами в деревне на сеновале самогонку пробовала.

— Правда, что ли? — изумилась Вика и поперхнулась пепси.

— Тогда еще Димка, он мне так сильно нравился…

Ангелина Васильевна замолчала и опустила глаза.

— Мам! — начала тормошить ее Вика. — Что Димка-то?

— У меня тогда вообще коса до пояса была, — задумчиво проговорила Ангелина Васильевна. — А что? — вдруг заулыбалась она. — Вот возьму и подстригусь! Завтра же! В военном санатории, кстати, действительно была отличная парикмахерская. — Ангелина Васильевна замолчала, потом разочарованно протянула: — Но ведь там строго… и вход только по пропускам.

— А кто-то недавно говорил о каких-то дырках в заборе, — заметила Вика и хитро глянула на мать.

Ангелина Васильевна звонко расхохоталась.

— Предлагаешь в парикмахерскую через дыру в заборе? Н-да, что-то в этом есть свежее и оригинальное. Особенно для такой солидной дамы, как я.

— Вот именно, — оживилась Вика. — Пора уж из зануды…

— Что-что? — перебила ее Ангелина Васильевна. — Кто это тут зануда?

— Ты, конечно, — не моргнув глазом, ответила Вика и засмеялась.

— Смотри у меня! — погрозила пальцем Ангелина Васильевна, но глаза у нее оставались веселыми. — Завтра оставлю без сладкого. И вообще, дочурка, пора спать. А бутылку надо с утра в пакете вынести на помойку. И чтобы никто не увидел!

— Мам! А что тут такого?

— Что ты! Знаю я наших женщин. Тут же распустят сплетни, что главный бухгалтер напивается по ночам в номере вдвоем с несовершеннолетней дочерью.

— Кошмар какой! — в тон ей сказала Вика. — Уж эти бабские языки!

Завтракали в пансионате в десять утра. Будильник зазвонил без четверти, и Вика с трудом раскрыла глаза. Она увидела, что мать стоит возле кровати уже одетая и аккуратно причесанная. Она смотрела на дочь с непонятным выражением. Брови ее чуть хмурились, губы были поджаты.

Вика села на кровати, потянулась и зевнула.

— Вставай быстрее! — заторопила ее Ангелина Васильевна. — Завтрак через десять минут. Что, голова с похмелья-то болит?

— Мам! — вскрикнула возмущенно Вика, мгновенно просыпаясь и спрыгивая с кровати. — Какое похмелье? Это с полстакана шампанского-то?

— Ладно тебе бурчать! — засмеялась Ангелина Васильевна. — Я пошутила. И давай скорее! Умираю, хочу крепкого кофе.

Вика, которая в этот момент натягивала джинсы, внимательно глянула на мать.

— У тебя голова, что ли, болит? Ты же в одно лицо выдула почти бутылку! Хотя выглядишь хорошо.

— Правда? — обрадовалась Ангелина Васильевна.

— Правда, — подтвердила Вика. — Только скажи мне, ма, зачем ты этот строгий костюм нацепила? Ведь ты не на работу собралась, а всего лишь на завтрак в столовку.

Ангелина Васильевна молча вздохнула, но переодеваться не стала.

В пять минут одиннадцатого они чинно вошли в столовую, вежливо поздоровались с отдыхающими и уселись за свой столик. Вика с удовольствием съела пышную творожную запеканку, потом оладьи с медом, потом сливочный йогурт. Выпив большую чашку кофе с молоком, она откинулась на спинку стула и вздохнула, глядя, как мать доедает порцию оладий.

— Мам, — начала Вика и взяла с тарелочки большое зеленое яблоко.

— Чего тебе? — спросила Ангелина Васильевна и посмотрела на дочь со своим обычным строгим выражением.

— Ты представляешь, сколько калорий мы сейчас поглотили?

Вика перекинула яблоко с одной руки в другую.

— Что ты предлагаешь? — сухо поинтересовалась Ангелина Васильевна, отодвигая пустую тарелку на край стола.

— Погода жаркая. Может, махнем на озеро и поплаваем?

— Здесь и бассейн раньше был, — ответила Ангелина Васильевна и встала.

— Да что ты?! — обрадованно воскликнула Вика и тоже встала, с трудом втягивая живот.

— А мы сейчас у директора уточним, — улыбнулась Ангелина Васильевна.

— Пойдем к Рахату Лукумовичу? — заулыбалась Вика.

— К кому? — прыснула Ангелина Васильевна, но тут же приняла строгий вид и испуганно посмотрела на отдыхающих, которые уткнулись в тарелки с едой.

Она быстро вышла из столовой, уверенно свернула направо по коридору и постучалась в дверь. А Вика отправилась на улицу и остановилась возле целой компании жирных котов, сидящих на крыльце столовой и внимательно глядящих на дверь.

— Ждете? — спросила Вика.

Но коты не обратили на нее никакого внимания.

— В следующий раз принесу вам чего-нибудь, — сказала Вика. — Но вас тут, как я посмотрю, и так неплохо кормят.

В этот момент на крыльце появилась Ангелина Васильевна, и коты, как по команде, повернули головы в ее сторону.

— Ну? — нетерпеливо спросила Вика.

— Есть бассейн. Но без воды. Июнь холодный был, и Таир Ахатович решил, что не нужно наполнять. Сказал, что она все равно бы не прогрелась. А так как бассейн открытый, то вода быстро загрязняется. Смысла пускать воду не было никакого.

— Да ведь жара уже неделю! — возмущенно заметила Вика.

— Не волнуйся, на днях наполнят. Тем более его уже почистили.

Ангелина Васильевна легко отпихнула огромного рыжего кота, тершегося о ее щиколотки.

— А где бассейн-то? — поинтересовалась Вика. — Может, сходим посмотрим?

— В двух шагах, прямо за столовой.

Они отправились по дорожке мимо бело-розовой ротонды, свернули влево и оказались возле входа в раздевалки. Подергав двери и убедившись, что они закрыты, Ангелина Васильевна обернулась к Вике.

— Надо было ключи у Таира взять, что-то я не сообразила. Пойдем через ограду заглянем.

Они завернули за помещения раздевалок и оказались у проволочной сетки. Она ограждала бассейн со всех сторон и была почти скрыта за густыми кустами и зарослями высокой травы. Вика прошлась вдоль, пытаясь заглянуть поверх. Затем нырнула в кусты и обнаружила, что сетка в одном месте отошла с нижнего края. Недолго думая, Вика задрала ее наверх и пролезла в образовавшуюся дыру. Ангелина Васильевна последовала за нею, бормоча, что не хватало только порвать дорогой костюм об эту проволоку.

Бассейн был большой, прямоугольный, старого образца, с алюминиевыми дном и стенками. Поверху его огибал дощатый настил. Вика села на краю, свесив ноги и щурясь от ослепительного в блеске солнечных лучей алюминия.

— Жалость какая! — вздохнула она. — Бассейн-то большущий! Можно плавать. Как купаться хочется! — Она легла на спину. — И загорать здесь просто супер! Доски прямо горячие.

Ангелина Васильевна сняла босоножки на высоком каблуке и облегченно вздохнула, встав босыми ногами на дощатый настил. Она посмотрела в безоблачное высокое небо и задумчиво проговорила:

— Сегодня будет сильная жара. Знаешь что? Пойдем прямо сейчас на озеро!

— Отлично! — воскликнула Вика, мгновенно вскакивая. — Айда за купальниками. И сними ты, наконец, этот костюмчик! А то прямо жалко на тебя смотреть.

Через полчаса они уже подходили к озеру. На первый взгляд вода показалась Вике грязноватой. У берега копошились дети, вместе с ними прыгали собаки. На траве валялось множество пустых бутылок.

— Все, как везде, — уныло констатировала Ангелина Васильевна, выбирая местечко почище.

Она постелила большие махровые полотенца и начала стягивать футболку. Вика уже скинула короткий сарафан и осталась в крохотном ярко-голубом купальнике.

— Мам! Я купаться! — бросила она на ходу.

Залетев в воду, Вика взвизгнула и поплыла, шумно отфыркиваясь. Ангелина Васильевна осторожно подошла и ногой попробовала воду. Она показалась ей ледяной.

— Мам! Давай сюда! — крикнула ей Вика, которая отплыла уже довольно далеко. — Здесь вода просто супер!

Ангелина Васильевна беспомощно улыбнулась и, пытаясь втянуть живот и выпрямить спину, зашла в воду. Задержав дыхание, она окунулась по плечи, но тут же пошла обратно, ворча, что вода невозможно холодная. Какой-то мальчишка обрызгал ее, визжа от восторга, и она погрозила ему пальцем, ежась от холода. Вика продолжала плавать. Потом она выскочила на берег с посиневшими губами и упала рядом с матерью на полотенце.

— Как здорово! — рассмеялась она, отжимая мокрый хвост волос. — Мама, а ты чего не стала плавать?

— Что ты, доченька! — возмущенно воскликнула Ангелина Васильевна. — Вода леденющая. Посмотри, ты вся посинела. Как бы не простудилась.

— Сейчас разогреюсь. Вон солнце как жарит!

— А может, пойдем погуляем?

— Нет, я хочу еще поплавать. А ты пока позагорай. Только, мам, зачем ты в сплошной купальник вырядилась?

Ангелина Васильевна вздохнула.

— Посмотри на мое пузо. Ужас просто!

— Живот у тебя внушительный. Худеть надо.

— Кто знает, какой будет у тебя в моем возрасте.

— У меня такого не будет! — презрительно хмыкнула Вика. — Уж я-то буду за собой следить! И никаких поблажек. Да еще и любовника двадцатилетнего заведу. Вот увидишь!

— Вика! — вскрикнула Ангелина Васильевна и села, возмущенно глядя на дочь. — Вот это мне как раз абсолютно не требуется. У нас с твоим отцом прекрасные отношения.

Вика заинтересованно глянула в покрасневшее лицо матери и пододвинулась поближе.

— Мама, — тихо спросила она, — а у вас что, любовь?

Ангелина Васильевна покраснела еще больше и испуганно посмотрела на дочь.

— Как тебе сказать… — нерешительно начала она, но тут же замолчала.

Вика тоже молчала, ожидая продолжения.

— Видишь ли, Вика, — немного напряженным голосом сказала Ангелина Васильевна.

Но опять замолчала и нахмурилась. Вика подождала еще, но продолжения так и не последовало. Ей стало неприятно на душе, потому что показалось, что мать, ставшая за эти дни ближе, вновь отдалилась от нее и замкнулась.

В этот момент к озеру подошла группа отдыхающих из их пансионата. Ангелина Васильевна, увидев их, зачем-то прикрыла лицо широкополой панамой и зашипела Вике на ухо:

— Сматываем удочки! Видишь, кто пожаловал. Только этого мне не хватало!

Вика, с трудом удерживаясь от желания расхохотаться, начала натягивать сарафанчик, старательно отворачиваясь от оглядывающихся знакомых. Ангелина Васильевна, увидев, что они отошли почти на другой конец пляжа и расстилают там покрывала, мгновенно натянула бриджи и футболку, покидала полотенца в сумку и на предельной скорости устремилась по тропинке. Вика, хихикая, двинулась за ней.

— Иногда очень тебе удивляюсь, — сказала она, догнав мать на повороте. — Такую скорость развиваешь, что любой марафонец позавидует.

— Что делать? — вздохнула Ангелина Васильевна и неожиданно расхохоталась. — Видел бы меня сейчас твой папа!

Выйдя на дорогу, она свернула в противоположную от пансионата сторону и направилась к видневшимся неподалеку высотным домам.

— Мы что, опять к этому дурацкому военному санаторию? — заканючила Вика, скорчив недовольную гримасу. — Чего мы там забыли?

— Идем, — улыбнулась Ангелина Васильевна. — Сейчас кое-что тебе покажу.

Они миновали магазины, КПП санатория и свернули на узкую улочку между высотных домов. Прямо за ними Вика увидела небольшую старинную белую церковь за кованой оградой.

«Только не это! — испуганно подумала Вика, косясь на мать. — Никаких экскурсий!»

Она терпеть не могла памятники архитектуры и знала, что мать обожает подобные места. Но та прошла мимо.

— Как? — изумленно воскликнула Вика. — Ты не будешь обозревать могилы святых?

Она хитро глянула на мать.

— Дочь! — возмутилась та. — Нельзя смеяться над такими вещами. Но ты еще просто не понимаешь. Посмотри-ка лучше вперед!

Вика увидела, что они вышли к полуразрушенному и, видимо, очень древнему мосту. Выглядел он необычайно живописно: построенный из красного кирпича, состоящий из множества узких арок, украшенных причудливой лепниной. Мост соединял берега озера, но дорогу к нему преграждала высокая решетка. Рядом был перекинут обычный дощатый мостик с перилами. Озеро в этом месте сильно сужалось. Справа Вика увидела лодочную станцию.

— Пошли, — позвала ее Ангелина Васильевна, направляясь к решетке.

Подойдя вплотную, она воровато оглянулась и, взяв чуть влево, дошла до довольно большой дыры между прутьями. Она с трудом протиснулась в отверстие, старательно втягивая живот и смешно пыхтя. Вика, сдерживая смех, полезла за ней. Они подошли к мосту, и Вика замерла от открывшегося перед ней вида. По другую сторону моста озеро было намного шире и почти круглым. Слева прямо в воду спускались серые каменные ступеньки. По обе стороны от них возвышались две огромные статуи грифонов с поднятыми вверх острыми крыльями. За ними был виден хорошо сохранившийся фонтан с фигурой, отлитой из металла и покрашенной в черный цвет. За фонтаном располагалась ведущая наверх полуразрушенная лестница. У ее окончания Вика увидела стройный светло-красный дворец.

— А это еще что такое? — изумленно спросила она, поворачиваясь к матери. — Это вроде территория военного санатория?

— Она самая, — с улыбкой ответила Ангелина Васильевна. — Но раньше это было поместье графини Ланиной. Здесь давно идет реставрация. Скоро все приведут в порядок. Уже сейчас экскурсии имеются.

— Только все испортят, — заметила Вика. — Эти развалины так живописны.

— С чего это тебя на культуру потянуло? — удивленно спросила Ангелина Васильевна.

— Вовсе не потянуло. Просто это действительно красиво. При чем тут культура? А нам туда можно проникнуть?

Ангелина Васильевна рассмеялась, потом ответила конспиративным шепотом:

— Была тут одна тайная тропа. Мы с твоим отцом как-то лазили. Если дыру в решетке не заделали, то покажу.

— Обещаешь?

— Сегодня после обеда, — сказала Ангелина Васильевна и подмигнула дочери. — А сейчас быстро в пансионат! А то на обед опоздаем.

В столовую Ангелина Васильевна явилась в строгом брючном костюме и, вежливо поздоровавшись со всеми, уселась за стол. Вика устроилась напротив нее и внимательно посмотрела в серьезное лицо матери.

— Мама, смени вывеску, — заметила она, наливая в стакан минеральную воду.

— Что? — сухо спросила Ангелина Васильевна и приподняла правую бровь.

— Проехали, мамуля!

Вика тщательно перемешала крабовый салат и улыбнулась.

— Надеюсь, ты помнишь, куда мы собрались после обеда? — понизив голос, сказала Вика.

— Перестань меня подначивать, — ответила Ангелина Васильевна, но кончики ее губ неудержимо поползли вверх.

— Знаю, мама, имидж — это все!

— То-то и оно! — сурово произнесла Ангелина Васильевна. — Не забывай, что я главный бухгалтер крупного завода, к тому же добропорядочная мать и жена.

— И что? — изумленно спросила Вика и даже перестала жевать.

— А то, — тихо сказала Ангелина Васильевна, — что мне не пристало лазить в дыры и шастать тайными тропами. Ясно?

Вика не смогла сдержать хохота. За соседними столиками перестали поглощать пищу и обернулись к ним. Ангелина Васильевна тут же сделала непроницаемое лицо и уткнулась в тарелку с борщом.

Они закончили обедать намного раньше остальных и быстро покинули столовую. Миновав шеренгу котов, бросились в свой корпус.

— Вика! — задыхаясь от смеха, воскликнула Ангелина Васильевна, когда они забежали в номер. — Ты просто провокатор! И ведешь себя все хуже. И я вместе с тобой!

— Что ты, мамуля! Ты просто прелесть!

Они переоделись, взяли полотенца и быстрым шагом направились к выходу из пансионата. Навстречу им из-за соседнего корпуса вывернула невысокая кругленькая женщина пенсионного возраста и, завидев Ангелину Васильевну, устремилась к ней.

— Гелечка! — тонко взвизгнула она, сжав на груди пухлые ручки. — И Викочка! Вы уже пообедали?

— Да, Тамара Петровна, уже пообедали, — не останавливаясь, ответила Ангелина Васильевна и нахмурилась.

— И куда же вы? Совсем нас забыли! Мы вас и не видим. Хоть бы в гости заглянули как-нибудь вечерком.

— Обязательно, — ответила Ангелина Васильевна, натянуто улыбаясь. — Дочь здесь впервые, вот я ей окрестности и показываю.

— Да, да, да, — бормотала женщина, пытаясь поспеть за прибавившей шаг Ангелиной Васильевной. — Голубушка, — сказала она, задыхаясь и хватая ее за локоть.

— Тамара Петровна! Что вы себе позволяете? — строго спросила Ангелина Васильевна и еще прибавила шаг.

Вика поспешила за ней. Женщина остановилась, глядя на них растерянно.

— Не обижайтесь, но нам некогда! — крикнула ей Ангелина Васильевна и тут же зашипела Вике: — Быстро удираем! Ты только посмотри туда!

Вика на ходу оглянулась и заметила группу заводчан, только что вышедших из столовой. Они как по команде остановились и радостно посмотрели на Ангелину Васильевну. Но та сделала вид, что не замечает их, и резво устремилась к воротам. Вика не отставала. Когда они покинули территорию пансионата и пошли медленнее по дороге в сторону Марьина, Ангелина Васильевна начала улыбаться.

— Нет, все это никуда не годится! Тамара Петровна из отдела кадров, она уж лет сто на нашем заводе работает. И что она сейчас обо мне подумает? А? — сказала она, но тут же прыснула. — Вика, это ты на меня так дурно влияешь!

— Здрасте! — тоже заулыбалась Вика. — Я-то при чем? Это ведь не мои коллеги.

Через полчаса они пришли к решетке, огораживающей древний мост из красного кирпича. Ангелина Васильевна уверенно направилась вдоль заграждения. Скоро она нырнула в густые кусты. За ними находилась какая-то постройка. На вид она была современницей моста и из такого же кирпича.

«Какой-нибудь флигель для слуг графини», — подумала Вика, изучая здание.

— Ну, чего ты там не видела? — нетерпеливо проговорила Ангелина Васильевна и полезла в самую гущу кустов.

Вика засмеялась и последовала за ней.

— Ага! — удовлетворенно произнесла Ангелина Васильевна, обозревая узкий проем между ржавыми прутьями решетки. — Дыра на месте.

Она довольно легко проникла в отверстие. Вика проскользнула за ней.

Они оказались на узкой, но хорошо утоптанной тропе, которой, видимо, постоянно пользовались. Тропа резко уходила вниз и терялась в высокой, почти в рост Вики траве. Ангелина Васильевна решительно двинулась по ней. Вика пошла следом, с опаской оглядываясь по сторонам. Место казалось ей крайне странным, словно они в один миг перенеслись в какие-то тропические джунгли. Солнце палило нещадно, из травы на них бросились, восторженно пища, целые тучи каких-то ненормально огромных комаров и мух. Впечатление усилилось, когда они подошли к самому настоящему на вид болоту. Тропка еще сузилась и извивалась меж высоких камышей. Почва под ногами стала влажной и скользкой, и Вика остановилась.

— Мама, — настороженно сказала она. — А ты уверена, что мы идем правильно? Что-то это все не похоже на цивилизованную территорию престижного санатория. Такое ощущение, что тут и змеи могут водиться.

Ангелина Васильевна оглянулась и хихикнула, увидев красное вспотевшее лицо дочери.

— Идем, неженка! Ты же хотела калории потратить!

— Да? — проворчала Вика. — Но не таким же экстремальным способом!

Минут десять они пробирались сквозь самые настоящие заросли. В довершение Вика поскользнулась на влажной глине и въехала голыми коленями в заросли необычайно жгучей крапивы. Но вот тропа резко свернула вправо, и они оказались возле весьма ненадежного на вид, короткого мостика из замшелых кривых бревен. Мостик был перекинут через узкую протоку, заполненную зеленой, плохо пахнущей жижей.

— Раньше здесь этого не было, — сказала Ангелина Васильевна и беспомощно оглянулась на Вику.

— Назад я не пойду, — хмуро ответила та. — Опять сквозь эти заросли крапивы и полчища комаров!

Вика, осторожно обойдя мать, встала на мостик. Легко балансируя, перешла на другую сторону и протянула руку.

— Давай, ма, чего ждешь?

Ангелина Васильевна нервно передернулась и ступила на бревна. Она благополучно сделала несколько шагов и уцепилась за руку дочери. Но тут ее нога съехала с бревна, и Ангелина Васильевна шлепнулась в камыш, подмяв его животом. Вика не смогла удержать ее. Задыхаясь от хохота, она пыталась поднять барахтающуюся в жиже мать. Наконец, Ангелина Васильевна встала и сердито обозрела немыслимо грязные бриджи и футболку. Она растерянно посмотрела на смеющуюся дочь и тихо спросила:

— Викуля, что же мне, теперь так и идти?

— Мама! На такой жаре все высохнет моментом, — задыхаясь от смеха, проговорила Вика.

— Ну, чего ты так заливаешься? — недовольно спросила Ангелина Васильевна, пытаясь очистить бриджи от липкой грязи.

— Извини, мамочка, но я просто не могу удержаться! Такой толстый бегемотик, барахтающийся в грязной луже.

— Вика! Я ведь и обидеться могу!

— На что? На правду? — спросила Вика и сделала невинные глаза.

Они пошли по тропе и довольно быстро оказались возле крохотного круглого озерка, обложенного по краю ровными камнями. Оно густо заросло ряской, и казалось, что поверхность покрыта плотным ярко-зеленым ковриком. За озерком виднелись ступени, уходящие вверх.

— Ага, — удовлетворенно произнесла Ангелина Васильевна, — это выход на зады дворца. Там народу, наверное, сейчас полным-полно. И как же я в таком виде?

— А давай переоденемся в купальники, завернемся в полотенца и сделаем вид, что мы здесь на законных основаниях. Ты — генеральская жена, а я — генеральская дочь, — предложила Вика.

— Думаешь, я сойду за такую даму? — усомнилась Ангелина Васильевна.

— Легко, мамочка!

Ангелина Васильевна вздохнула. Они переоделись и поднялись по лестнице, тут же столкнувшись с охранником, который посмотрел на них с нескрываемым изумлением. Ангелина Васильевна так растерялась, что остановилась и залилась краской. Но Вика вздернула носик, тут же войдя в роль генеральской дочки, и, не обращая внимания на охранника, подхватила мать под руку и потащила ее к видневшейся рядом с дворцом огромной фигурной арке. Пройдя сквозь нее, они спустились по асфальтированной дорожке, шедшей немного под уклон, потом свернули влево и оказались у полуразрушенной стены из красного кирпича. Вика остановилась и подняла голову, обозревая древнюю постройку. Она была не очень длинной и заканчивалась полукруглой нишей, внутри которой находилась прекрасно сохранившаяся статуя обнаженного молодого человека античного вида. Солнце ослепительно сияло в чистом небе странно яркого, почти василькового цвета. В высокой траве стрекотали кузнечики. На белых одуряюще пахнущих цветах таволги сидело невероятное количество бабочек-павлиноглазок. Стена из красного кирпича была густо увита цветущим вьюнком, источающим сладкий и тонкий аромат. Вика уселась в траву, привалившись спиной к стене.

— Ты чего? — испуганно спросила Ангелина Васильевна, останавливаясь перед дочерью.

— Мам! Ты только посмотри, — сказала Вика и кивнула на статую в нише, а потом перевела взгляд в небо, — мы прямо в Греции!

— Да? — рассеянно спросила Ангелина Васильевна, думая о чем-то своем. — Похоже.

— А статуя-то как хороша! И каков пацан! Красавец! — заметила Вика.

— Ты же не любишь произведения искусства, — лукаво произнесла Ангелина Васильевна.

— И что? Он здесь так классно смотрится! Я прямо тащусь!

— Вика, а у меня мысль! Ты, может, спустишься к озеру и сполоснешь мои вещички, не привлекая внимания?

— Это мысль! А то и правда, как ты пойдешь обратно в таком виде?

Минут через двадцать Вика вернулась, освеженная купанием и чрезвычайно довольная. Она достала из пакета мокрые вещи и развесила их на ветвях небольшой раскидистой сосенки, росшей у самой стены.

— Мам, пошли! Я там видела вполне цивильный пляж с шезлонгами и летним кафе.

— А вещи? — испугалась Ангелина Васильевна.

— Пусть тут висят. Подумай сама, кто на них польстится?

Ангелина Васильевна встала и начала осторожно пробираться вслед за Викой сквозь заросли высокой травы. Вскоре они оказались на вершине лестницы. Она была широкой и спускалась почти до озера. Каменные ступени от времени потрескались, и сквозь щели росла трава. Взгляд невольно цеплялся за это сочетание: серый древний камень и свежая юная зелень, пробивающая, казалось, его изнутри.

— Мама, я побежала к воде. А то жарко немыслимо, — сказала Вика и легко помчалась вниз по лестнице.

Ангелина Васильевна осталась на месте, любуясь открывшимся видом. Озеро лежало перед ней сверкающей на солнце чашей. Она обернулась и посмотрела на дворец. Он возвышался светло-красным массивом, четко выделяясь заостренными очертаниями на фоне ярко-голубого неба.

— Мама! — услышала она и вновь повернулась к воде.

Вика была уже у подножия лестницы. Она стояла сбоку от фонтана и махала ей рукой. Сзади нее по обе стороны лестницы, уходящей прямо в воду, высились серые статуи грифонов с поднятыми крыльями. Их морды были обращены на озеро. Даже отсюда Ангелина Васильевна заметила, как высокомерны их позы. Казалось, что они навеки застыли в своем пренебрежении к миру, ко времени и даже к самой вечности. Ангелина Васильевна, немного путаясь в длинном полотенце, осторожно спустилась по лестнице к Вике. Увидев ее хитрое смеющееся личико, нахмурилась.

— А сейчас ты чего зубы скалишь? — недовольно поинтересовалась она, подтягивая полотенце повыше.

— Просто ты шла так, будто и есть графиня Ланина, владелица этого поместья.

— Это почему еще?

— Медленно и величественно, — хихикнула Вика.

— Еще бы! — улыбнулась Ангелина Васильевна. — Я отвыкла ходить босиком. Все ступни исколола об эти камни. А они еще такие горячие! Да и полотенце без конца сваливалось.

Они направились к небольшому ухоженному пляжу. Вика припустила к воде и нос к носу столкнулась с двумя парнями, которые в первый день их приезда приставали к ней возле КПП.

— Гляди-ка! — воскликнул один из них, вставая с шезлонга. — Да это же задавака с хвостиком!

Он подошел к Вике. Следом за ним поднялся и второй.

— Привет! — хором сказали парни. — Мы так и думали, что вы тоже здесь отдыхаете.

— Добрый день, — вежливо поздоровалась подошедшая в этот момент Ангелина Васильевна, натягивая полотенце чуть ли не до подбородка и при этом не замечая, что обнажились ее бедра.

— Добрый, — ответили парни и покосились на нее немного испуганно.

— Я жена генерала Ланина, — высокомерно продолжила Ангелина Васильевна, стараясь не смотреть на начинающую улыбаться Вику. — А это моя дочь Виктория. Мы разве знакомы? Представьтесь, молодые люди.

— Прапорщик Крачко, — четко ответил один из парней. — А это мой брат. Он не служит. Он студент.

— Понятно, — холодно ответила Ангелина Васильевна и величественно прошла к воде.

Вика, изнемогая от желания расхохотаться, двинулась за ней. Потом не выдержала, обернулась и показала язык опешившим парням.

Они отошли подальше и расстелили полотенца. Потом нырнули в воду. Вика тряслась от смеха и все никак не могла успокоиться. Она из-за этого чуть не захлебнулась и вылетела на берег. Ангелина Васильевна скоро присоединилась к ней.

— Госпожа Ланина, а вам не напечет голову? — начала Вика.

Но Ангелина Васильевна строго на нее посмотрела.

— Не люблю врать, Викуся, — сказала она, но тоже начала улыбаться.

— Да ладно тебе! Это просто игра. Расслабься! — беззаботно сказала Вика и украдкой посмотрела на парней, которые в этот момент с криками и улюлюканьем влетели в воду.

Прапорщик Крачко ей определенно нравился.

Пробыв на пляже около часа и вдоволь наплававшись, они вернулись к тому месту, где оставили одежду. Она уже высохла и имела вполне приличный вид. Ангелина Васильевна оделась и удовлетворенно вздохнула.

— Погуляем немного по территории? — спросила она. — До ужина еще есть время.

— Давай! — обрадовалась Вика.

Они поднялись по лестнице и обогнули здание дворца. За ним находился небольшой пруд. А чуть дальше целая цепочка крохотных прудов, которые располагались один выше другого. Вода перетекала из них, образуя маленькие, но очень красивые водопады. Они пошли вдоль этих прудов, поднимаясь все выше. И скоро оказались на высоком берегу, поросшем лесом. Среди старых сосен белела стройными колоннами изящная ротонда. Внутри на пьедестале высилась статуя Аполлона.

— Вот это да! — восхитилась Вика. — Красота-то какая! Прямо дух захватывает.

Они вошли под крышу и залюбовались видом озера, словно обрамленного белыми очертаниями колонн.

— Это, сама понимаешь, еще от графини осталось, — заметила Ангелина Васильевна.

— Хотелось бы мне увидеть, как тут все было устроено при ее жизни. А еще лучше быть этой самой графиней!

— Н-да? — скептически спросила Ангелина Васильевна. — И что хорошего?

— Ну, я бы приезжала в карете из города в свое поместье, снимала платье, расшитое бриллиантами и очень тесное из-за туго затянутого корсета. Надевала что-нибудь полотняное и шла гулять в компании очаровательного молодого слуги, пока мой старый муж служил при дворе.

— О господи! — вздохнула Ангелина Васильевна. — И что за представления у современной молодежи!

— Мама, не становись снова занудой. Я этого не вынесу!

— Виктория! — возмущенно начала Ангелина Васильевна.

И тут она мельком глянула на часы.

— Детонька! — с ужасом воскликнула она. — Мы загулялись и опаздываем к ужину.

— Да? — встрепенулась Вика. — Я-то думаю, чего есть так охота! Но в дыру я больше не полезу и вдоль вонючего болота пробираться не стану!

— Не волнуйся, пройдем через КПП. На выходе пропуск не спрашивают. Главное, принять вид генеральской семьи, — смеясь, добавила она.

Они вернулись в пансионат перед самым ужином. У обеих кожа сильно покраснела от долгого пребывания на солнце и у воды. Быстро съев горячие, щедро политые маслом манты, они покинули столовую, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды отдыхающих. На крыльце столкнулись с поваром Еленой Михайловной.

— Спасибо за очень вкусный ужин, — сказала Ангелина Васильевна.

— Ага, просто обалденно готовите, — добавила Вика.

— На здоровье! — заулыбалась Елена Михайловна. — Да вы, я смотрю, сгорели обе! Сейчас я вам свежей сметанки вынесу. Намажьтесь. Верное средство.

И она скрылась в здании.

— Нам только свежей сметанки не хватает! — хмыкнула Вика. — Да у меня суперовский крем есть.

— Прекрати! — одернула ее Ангелина Васильевна. — Она же от чистого сердца. И к тому же это действительно прекрасное народное средство от солнечных ожогов.

— Ладно, ты жди, а я пошла, — сказала Вика и припустила по дорожке в сторону их корпуса.

Она забежала в номер, включила телевизор и упала на диван, расстегнув узкие джинсы. Минут через десять появилась Ангелина Васильевна с баночкой сметаны в руках. Поставив ее в холодильник, она села рядом с дочерью и молча стала смотреть на экран. Но скоро резко встала и вновь открыла холодильник. Вика округлила глаза.

— Ты что, опять есть будешь? — испуганно спросила она.

Ангелина Васильевна не ответила. Она достала бутылку шампанского, коробку конфет и поставила все это на столик.

— Пить будем? — оживилась Вика.

— Я буду, а тебе ни капли, — хмуро ответила Ангелина Васильевна, открывая шампанское. — Хочешь, пепси возьми.

— Ну, мамочка! — захныкала Вика.

— Нет, нет и еще раз нет! — отрезала та и, тут же улыбнувшись, спросила: — Знаешь анекдот про лягушку и мужика с огромным…

Она осеклась и замолчала, продолжая улыбаться.

— Не знаю. Расскажи.

— Да это я что-то не подумала, — немного смешалась Ангелина Васильевна. — Рановато тебе.

— Я — взрослая!

— Нет! — решительно сказала Ангелина Васильевна, наливая шампанское. — За здоровье генеральской дочки! — неожиданно сказала она, поднимая стакан.

В этот момент зазвонил сотовый.

— Папа, — сказала Ангелина Васильевна, глянув на определитель.

Она взяла телефон и почему-то ушла в спальню. Вика сделала звук телевизора тише и, не в силах сдержать любопытство, подкралась на цыпочках к полуоткрытой двери.

— Все хорошо. Отдыхаем отлично, — услышала она приглушенный голос матери. И после довольно продолжительной паузы: — Я тоже соскучилась, солнышко мое… Очень-очень… Целую мое любимое местечко, сам знаешь где, котенок…

Вика просто не верила своим ушам. Она отстранилась, постояла в недоумении, а потом тихо села на диван, испытывая безотчетное смущение.

«А у предков-то, видимо, и правда любовь, — подумала она и отчего-то заулыбалась. — Кто бы мог подумать!»

Тут из спальни вышла Ангелина Васильевна. Щеки ее пылали, глаза блестели.

— Папа тебе привет передал, — сказала она, не глядя на дочь.

Губы ее улыбались, и она их без конца покусывала. Вика посмотрела на нее так, как будто видела впервые.

К полуночи Ангелина Васильевна, выпив одна бутылку шампанского и пару бокалов сухого мартини, была, что называется, в стельку. Она потащила Вику гулять, заявив, что ей срочно необходим свежий воздух. Все уже давно спали, в корпусах было темно. И только окна домика директора мягко сияли сквозь листву желтыми квадратами, да редкие фонари отбрасывали на дорожки голубоватые колышущиеся круги света.

— Боже! Какая красота! — громко воскликнула Ангелина Васильевна, с дробным топотом сбегая со ступенек на дорожку.

— Тише, мама, ты всех сейчас перебудишь, — предостерегающе сказала Вика, спускаясь следом.

— Да, да, — зашептала Ангелина Васильевна, прижимая бутылку с остатками мартини к груди и двигаясь на цыпочках в сторону столовой.

Она завернула за угол, чуть пошатываясь. Вика шла за ней. Ее вновь начал разбирать смех. Ангелина Васильевна внезапно притормозила возле ротонды, так резко подняв голову вверх, что потеряла равновесие и чуть не упала. Вика успела подхватить ее под локоть.

— Бог мой! — вскричала Ангелина Васильевна, испугав кота, который мирно спал между колоннами. Он молнией метнулся в кусты. — Посмотри, какая красота!

Ротонда, освещенная двумя фонарями, действительно выглядела очень эффектно.

— Какие декорации для греческой трагедии! — еще громче воскликнула Ангелина Васильевна и резво забежала внутрь, встав в центре. — Виктория! Подскажи мне что-нибудь из греков! Какой-нибудь монолог. Или хотя бы Гамлета на худой конец!

— Я не знаю, — ответила Вика, давясь смехом.

Тучная фигура матери в белой футболке и широких бриджах, освещенная неровным светом фонарей, выглядела очень комично. Ангелина Васильевна подняла руку с бутылкой вверх и замерла, глядя по сторонам с победным видом, словно действительно только что отыграла спектакль.

— Ай-яй-яй, — сокрушенно заметила она. — И чему вас только в школе учат? Какая жалость! А то я бы живо в номер за простыней слетала.

— Зачем? — сквозь смех спросила Вика.

— Завернулась бы в простыню, как в тогу, распустила волосы и прочла монолог. А ты что подумала? Да я, если хочешь знать, всегда мечтала о карьере актрисы. А родители заставили в финансовый пойти. — Ангелина Васильевна внезапно всхлипнула. — Можно сказать, загубили талант, зарыли его в землю!

Она глотнула мартини прямо из бутылки и вышла из ротонды.

— И чего ты все скалишься, дочь моя? — беззлобно спросила она, вытирая слезы краем футболки. — Мать ей тут душу раскрывает, а она ржет, как лошадь.

— Мама! Что за язык! — спросила Вика и вновь прыснула. Потом неожиданно обняла мать за талию. — Пойдем-ка спать.

— Да, да, — согласилась Ангелина Васильевна. — Кстати, о лошадях. Тут ведь есть. И можно покататься.

Она допила мартини и, сильно шатаясь, направилась к мусорным бакам, находящимся за зданием кухни, чтобы выбросить бутылку.

Утром Ангелина Васильевна вела себя немного скованно. Но видя, что дочь только смеется, вспоминая вчерашнюю «мамину великую попойку», успокоилась и тоже стала подшучивать над собой.

Две недели пролетели, как один миг. Они обошли окрестности; съездили на водохранилище. Пробрались там какими-то тайными тропами на территорию закрытого яхт-клуба и вдоволь накупались и нагулялись. Покатались на лошадях, причем Ангелина Васильевна всегда выбирала старого мерина с широкой спиной и флегматичным характером. Она мерно покачивалась на нем, лениво переговариваясь с конюхом, который шел рядом, держа лошадь под уздцы. Вика в этот момент скакала впереди на молодой и резвой кобылке. Обе отлично загорели. Ангелина Васильевна сбросила несколько килограммов и явно помолодела. Когда отец приехал за ними, они с грустью упаковали вещи, распрощались со всеми и сопровождаемые Таиром Ахатовичем и несколькими особо наглыми и любопытными котами, поплелись к машине.

— Мы обязательно сюда вернемся, — сказала Ангелина Васильевна, глядя на погрустневшее личико Вики, — и папу с собой прихватим.

Вика улыбнулась в ответ, но про себя почему-то подумала, что с папой вряд ли будет так весело. Когда машина выехала за ворота и, набирая скорость, помчалась в сторону шоссе, ведущего в город, Вика, сидящая, по обыкновению, рядом с отцом, обернулась и посмотрела на удаляющееся КПП пансионата. Потом перевела взгляд на ставшее вновь серьезным лицо матери и, сама не зная зачем, тихо сказала:

— Приедем в город, и ты сразу сделаешь моднячую стрижку.

Ангелина Васильевна недоуменно приподняла правую бровь, глянув на Вику с обычным сухим выражением лица. Но через мгновение в ее глазах заплясали чертики, губы неудержимо начали улыбаться. Она шепотом ответила:

— Само собой, Викуля! И покрашусь в какой-нибудь ультрамодный цвет. Пойдем в самый лучший салон. А потом в кафе закатимся и выпьем по коктейлю. Тебе — фруктовый, — строго добавила она, но не выдержала и тихо прыснула.

— Заметано, — так же шепотом ответила Вика, и, улыбаясь, уселась удобнее, откинувшись на спинку сиденья и глядя на стремительно убегающие белые стволы березок…

КУК ЛО

Ее глаза напоминали округлые полумесяцы и были совершенно непроницаемого черного цвета.

— Виолетта Ло, — представилась она мягким обволакивающим голосом и протянула мне узкую прохладную ладонь.

— Степа, — ответил я и тут же поправился: — Степан Селезнев.

— Присаживайтесь, — предложила она. — Если хотите, то у меня в кабинете курят.

— Не курю, — ответил я и уселся на мягкий стул возле стола.

И не смог оторвать взгляд от моей новой начальницы. Я завороженно смотрел, как она плавно передвигается по кабинету на нереально красивых стройных ножках, обутых в крошечные туфельки на высоченных шпильках; как, изгибаясь точеной фигуркой, открывает окно, как берет со стола маленькую пепельницу в виде золотой ракушки, как изящно прикуривает, чуть раздувая красиво очерченные ноздри. Поймав ее недоуменный и немного настороженный взгляд, я вдруг понял, что пялюсь на нее совершенно неприлично, и тут же виновато опустил голову.

— Ваша тетя рекомендовала вас как отличного водителя, — сказала Виолетта. — И если вас устраивает предложенная зарплата, и учтите, что это только на испытательный срок, то уже завтра попрошу приступить к работе. Но хочу сразу вас предупредить, — более строго произнесла она и сделала паузу.

Я поднял голову и встретился с ее непроницаемыми глазами.

— Мне нужен водитель, — продолжила она, — но и не только.

— В смысле? — вышел я из транса и почувствовал, как жар приливает к щекам.

— Как вы понимаете, Степан, являясь генеральным директором компании, я часто задерживаюсь в офисе допоздна, кроме этого, мне приходится принимать участие во всевозможных мероприятиях. И я опять-таки задерживаюсь допоздна. Поэтому мне необходимо, чтобы рядом находился сильный молодой человек, чтобы он мог не только довезти меня, но и проводить до квартиры.

«Но тогда, — подумал я, — почему бы тебе не нанять и телохранителя? Или я буду что-то типа «два в одном флаконе»? И за один оклад!»

Но постарался отогнать ненужные мысли, ведь я пока только приступал к работе.

— Ваша тетя, — продолжила после паузы Виолетта, — сообщила, что вы только что вернулись из армии. И в каких войсках вы служили?

— Пехота, — нехотя ответил я, старательно пытаясь не смотреть на ее маленькие красные губки, которые ловко выпускали струйки дыма.

— Хорошо, — кивнула она. — И главное, чтобы вы были здоровы, физически развиты и отлично водили машину. А девушка у вас имеется?

— А что, это имеет какое-то значение? — удивился я.

— Несомненно, — ответила Виолетта и вмяла окурок в пепельницу.

Затем села за стол и посмотрела мне прямо в глаза.

«Сколько ей может быть лет? — мелькнула мысль. — По виду у этих азиаток определить невозможно. Кожа на лице гладкая, волосы густые и блестящие, руки холеные. Ей может быть и двадцать и сорок запросто!»

— У вас, к сожалению, не будет времени на личную жизнь, — продолжила меж тем Виолетта. — Вы будете подстраиваться под мой график, а я работаю сутками. И вы должны быть постоянно в зоне досягаемости.

— Девушки у меня пока нет, а там, кто ж его знает! — ответил я и улыбнулся.

Виолетта тоже улыбнулась в ответ, но лишь уголками губ, глаза при этом оставались такими же непроницаемыми.

— Хорошо, — сказала она и встала. — Будем считать, что предварительно договорились.

— Да, договорились, — ответил я и тоже встал.

Она протянула мне руку, и я чуть коснулся ее потными пальцами, почувствовав прохладу кожи. И тут же покинул кабинет.

В приемной остановился возле секретарши, подтянутой хорошенькой брюнетки лет двадцати пяти, и попросил воды.

— Тебя звать-то как? — поинтересовалась она, протягивая мне стакан с минеральной водой.

— Степа, — сказал я. — А тебя?

— Сима, — ответила она и слегка покраснела.

— Очень приятно, — кивнул я и выпил воду.

— Что, нанялся мадам возить? — спросила Сима и уселась за свой стол.

Она приподняла хорошенькое личико и глянула на меня.

— Типа того. Слушай, Сима, а чего прежний-то уволился? Или его уволили?

— Так он старый уже был, под шестьдесят, — охотно заговорила она, — к тому же любил выпить. А для нашей мадам это недопустимо. К тому же внешний лоск важен. А ты вроде соответствуешь. Но хочу сразу тебя предупредить, не вздумай в джинсах на работу явиться! Мадам этого не выносит.

— Да что ты? — огорчился я. — Джинсы моя любимая одежда!

— Вижу, — улыбнулась Сима. — Но придется поменять стиль. Брюки и рубашки, и все спокойных тонов. Но тебе пойдет. Будешь у нас прямо супермен!

Сима рассмеялась. В этот момент дверь кабинета открылась, и на пороге возникла Виолетта.

— Ах, вы еще здесь! — сухо сказала она и явно недовольно посмотрела на раскрасневшуюся Симу. — Прекрасно! Вы мне оставили лишь номер мобильного. Но не помешало бы и домашний.

— Оставлю, — немного неуверенно произнес я.

Я жил с матерью в коммунальной квартире. Мы занимали две комнаты, а в третьей обитала парочка престарелых, но буйных алкоголиков.

— Сима, запиши, — распорядилась Виолетта и скрылась за дверью кабинета.

— Давай, диктуй, — заулыбалась Сима, — сразу в базу данных внесу.

Я четко проговорил номер.

— А чего ты так покраснел? — усмехнулась она. — Испугался мадам Ло?

— Нет, конечно, — уверенно ответил я и приосанился. — Просто я только месяц как из армии вернулся. Еще не адаптировался.

— Ничего, к хорошему быстро привыкаешь, — ласково проговорила Сима. — Ладно, ты иди, а то мне работать надо, да и мадам будет недовольна, что мы столько разговариваем. Увидимся!

— Ага! — кивнул я. — Пока!

И я вышел из офиса.

Дома меня ждали мама и тетя Лариса. Не успел я войти в дверь, как они бросились ко мне с расспросами.

— Договорился, — ответил я, стягивая кроссовки. — Завтра приступаю.

— И как тебе Виолка? — с любопытством спросила тетя.

— Кто? — изумился я. — Это ты про мадам Ло?

— Ах, фу ты ну ты, — расхохоталась тетя, — она уже мадам! А когда-то вместе с ней на швейной фабрике простыни подрубали. Она в Москву из какого-то провинциального городка приехала, я уж даже не помню названия. Бедствовала вначале, а сейчас стала важной птицей!

Я с нескрываемым удивлением посмотрел на тетю и не смог удержаться от вопроса, сколько лет Виолетте.

— Сколько? — переспросила тетя. — Сейчас соображу. Мне тридцать шесть только исполнилось, она меня на пару лет младше. Мы вместе-то не так и много проработали. Она тогда прямо со школы и сюда. А с фабрики потом ушла, и наши бабы поговаривали, что чуть ли не на панель.

Мои брови непроизвольно взлетели.

— Да, да, — энергично закивала тетя. — А потом в Москву приехал ее родственник, кажется, родной дядя и при деньгах. Он и открыл свое дело. И Виолетту отыскал. Конечно, в дело взял.

Тетя встала, взяла сумочку и, покопавшись, достала оттуда визитку. Надев очки, она медленно прочитала:

— ООО «Интерфрукт», генеральный директор Виолетта Ло.

Сняв очки, она глянула на маму и, усмехаясь, проговорила:

— Слышь, Валь? «Интерфрукт»! Не кое-как!

— И чем они там занимаются? — поинтересовалась мама и с беспокойством поглядела на меня.

— Как я понял, закупают сухофрукты, фасуют их и продают в розницу, — ответил я и перевел взгляд на тетю.

— А я ведь с ней возле Павелецкого вокзала нос к носу столкнулась, — сказала тетя и заулыбалась. — С дачи ехала, ведрами вся увешенная, да и случайно налетела на Виолку. И мгновенно ее узнала. Она ведь то ли кореянка, то ли вьетнамка по национальности, а они долго не меняются, словно законсервированные. Она меня, правда, тоже сразу узнала, но видно было, что растерялась. Еще бы! Кому охота бедность свою вспоминать! И визитку мне она, видать, от этой растерянности и сунула. Ну, а я вцепилась в нее мертвой хваткой. Давай расспрашивать, что да как. И про тебя, Степа, ввернула. Она даже обрадовалась. Сказала, что своего водилу недавно уволила и вот в поисках. И сколько денег она тебе обещала? — поинтересовалась тетя, возбужденно блестя глазами.

Я назвал сумму. Мама явно обрадовалась, но тетя нахмурилась.

— Что-то мало, — после паузы решила она. — Все-таки крупная компания, и день у тебя ненормированный!

— Это на испытательный срок, — поспешил я ее успокоить, — потом добавят, если буду хорошо работать и если понравлюсь ей.

— А чего бы тебе и не понравиться? — с явным возмущением спросила тетя. — Парень ты у нас хоть куда! Высокий, видный, здоровый, спортивный. Да и красавчик! Вон глазища какие синие, одно загляденье!

— К чему это ты клонишь, Лара? — строго спросила мама.

— Ни к чему такому, — засмеялась тетя.

Вечером я долго не мог уснуть. Все думал о предстоящей завтрашней работе. К тому же раскосые непроницаемо черные глаза Виолетты и ее алый крошечный изогнутый ротик так и стояли перед глазами.

«Тридцать четыре года, — думал я, — в жизни не дашь! Она просто куколка! Такая восточная миниатюрная куколка без возраста».

Утром я тщательно выбрился, надушился, надел светло-голубые брюки и молочного цвета рубашку с коротким рукавом. Август стоял необычайно жаркий, но я на всякий случай прихватил и пиджак. Мама зачем-то сунула мне сверток с бутербродами и даже всхлипнула, правда, тут же начала улыбаться и гладить меня по плечу, заглядывая в глаза.

— Все хорошо, — сказал я, легко поцеловал ее в щеку и вышел за дверь.

В офис явился ровно в восемь утра. Я знал, что машина Виолетты находится в боксе возле вахты. Но он был еще закрыт, как и кабинет. Симы также на месте не оказалось. Я встал у окна и стал смотреть на улицу. Минут через пятнадцать влетела запыхавшаяся Сима, кивнула мне, открыла кабинет, одернула юбочку, поправила блузку, пригладила волосы, забранные в строгий узел, и уселась за рабочий стол с таким видом, словно находилась за ним со вчерашнего дня. Я уселся напротив и только приготовился сказать Симе какой-нибудь комплимент, как бесшумно появилась Виолетта, поздоровалась с нами и проплыла в кабинет. Сима проводила взглядом ее точеную фигурку. Потом повернулась ко мне и тихо произнесла:

— Господи, два года у нее работаю, а все никак не привыкну к ее манерам. Ходит неслышно, как кошка, а появляется всегда так неожиданно, словно из воздуха материализуется. Неприятно даже как-то.

Скоро дверь кабинета раскрылась, и появилась Виолетта с папкой в руке.

— Сима, я в налоговую, — мягко проговорила она. — И до обеда меня не будет.

— Поняла, Виолетта Антоновна, — ответила Сима деловым тоном.

— Идемте, Степан.

Я вскочил и, зачем-то подмигнув Симе, проследовал за мадам. Она уже вызвала лифт и стояла, нетерпеливо постукивая острым носком туфельки. Я остановился слева и, скосив глаза, изучал ее блестящие волосы, подстриженные в длинное классическое каре, ее бледно-розовый костюм, состоящий из узкой юбки и короткого приталенного пиджака с довольно глубоким вырезом. Мне захотелось заглянуть в этот вырез. Но тут лифт открылся, и мы вошли в кабину. Я обратил внимание, что, несмотря на высоченные каблуки, Виолетта едва достает мне до плеча. А я среднего роста, всего метр семьдесят восемь.

«Ну, просто карманная кукла», — невольно подумал я, не в силах отвести взгляд от ее лица.

Кожа ее была гладкой, упругой и матово-смуглой. Глаза на маленьком личике выглядели большими, но были типичной для азиаток формы, нос тоже выдавал ее восточное происхождение, губы маленькие и очень яркие. Виолетта взмахнула длинными густо накрашенными ресницами, приподняла голову, глянула мне остро в глаза и строго произнесла:

— Мне неприятно, когда вы так разглядываете меня, словно я выставочная модель в музее.

«Музее кукол», — подумал я и смутился. Затем сказал, сам не зная зачем:

— Но вы необычайно красивы, мадам! Вот и не удержался!

Я почувствовал, что краснею. И увидел, как ее правая бровь приподнялась, но глаза остались невозмутимыми.

— Благодарю за комплимент, — сухо ответила Виолетта и вышла из лифта. — Сейчас я покажу, где находится наш склад, а потом мы отправимся в налоговую. Вы Москву хорошо знаете?

— Конечно, — с готовностью подтвердил я. — Родился и вырос в этом городе, а машину вообще чуть ли не с четырнадцати лет начал водить.

— Это отлично, — безразличным тоном сказала она. — Вот, мы уже пришли.

Склад находился позади офиса и выглядел огромным. Виолетта представила меня охраннику и прошла внутрь. Я двигался чуть позади. Внутри склад был разделен на два этажа какими-то металлическими перекладинами, сплошь уставленными ящиками и коробками. Такие же ящики громоздились на полу. В узком проходе стояли длинные столы, возле них работали фасовщики. Они были, в основной своей массе, смуглыми и черноволосыми. Но не корейцы, а скорее таджики или узбеки. Я в этом плохо разбираюсь.

— Виолетта Антоновна, — раздался мужской голос, и я увидел, что к нам спешит пожилой мужчина в синем спецовочном халате.

— Добрый день, Иван Григорьевич, — ответила Виолетта официальным тоном и отчего-то поджала губы.

— Я по поводу испорченной кураги. Все сорок ящиков промокли. Я лично каждый проверил. Так что, на списание? Она не сегодня-завтра гнить начнет. Там уже плесень появилась.

Виолетта искоса глянула на меня и тихо, но жестко проговорила:

— О чем это вы? Я еще вчера распорядилась разложить товар на столах, просушить и на фасовку.

— Но партия большая, а на складе сыро, — попробовал возразить Иван Григорьевич.

— На просушку, — сказала она, резко развернулась и направилась к выходу.

Я молча двинулся за ней.

«Сурово! — подумал я, изучая маленькую упругую попку Виолетты. — Только зачем генеральному заниматься такими вещами? Хотя все это не моего ума дело. Но вот так мы и получаем гнилой товар!»

Мы подошли к боксам. Механик распахнул дверь. Я увидел черный «БМВ». Виолетта протянула мне ключи и спросила:

— На таких ездили?

— Да, — соврал я, открывая перед ней дверцу.

Когда мы уселись, я завел мотор и плавно выехал из бокса.

Прошло две недели. Я уже освоился с новой работой, и в принципе меня все устраивало. Особых напрягов пока не было. Иногда я целыми днями сидел в машине, ожидая мадам, и от нечего делать слушал радио или разгадывал кроссворды. Как объяснила мне Сима, в августе небольшое затишье в бизнесе почти у всех. Поэтому можно считать, что я устроился в удачное время. Мадам мне выплатила аванс, и я купил новые вещи, все строгого классического стиля и довольно дорогие. Кроме этого, стал пользоваться парфюмом известных марок по совету той же Симы. Но цены на туалетную воду «made in France» и дезики того же производства меня впечатлили. Никогда не думал, что хорошие запахи стоят так хорошо. Мама, глядя на меня, не могла нарадоваться. Она боялась, что я после армии, как многие ребята, пущусь во все тяжкие, буду сидеть по пивнушкам и напропалую крутить с девчатами. Но меня почему-то это не привлекало. Я даже решил не терять год и поступить в институт. Нашел подходящий. Это был институт экономики и права, я подал документы на экономический факультет на очно-заочную форму обучения. Меня она вполне устраивала, так как занятия проходили всего раз в неделю, в субботу, правда, полный день. Зато остальную неделю я был свободен. И стоило это, по сравнению с другими высшими учебными заведениями, вполне приемлемо. Занятия начинались с октября. Я хотел оплатить курс сразу, но денег не хватало. Подумывал обратиться к мадам, но как только видел ее невозмутимое личико, не мог заставить себя произнести ни слова. В конце концов перестал себя мучить, обратился к тете Ларисе, и она одолжила недостающую сумму. Я удачно прошел собеседование, оплатил обучение, и меня зачислили. Но предстояло поговорить с мадам о необходимости для меня фиксированного выходного дня. Виолетта к этому времени нравилась мне очень сильно. Она казалась загадочной и недоступной. Ее статичное лицо куклы, невозмутимый взгляд, холодная отстраненная манера общения, миниатюрная точеная фигура невольно притягивали, но и держали на расстоянии.

В один из теплых сентябрьских дней после обеда в японском ресторане Виолетта не поехала, как обычно, в офис, а попросила отвезти ее в парк. Я сидел в машине на стоянке и следил за тем, как она, медленно удаляясь, идет по аллее между краснеющими кленами. Но вот она остановилась и присела на скамью, закинув ногу на ногу и покачивая узким носком туфельки. Я зачем-то вышел из машины и направился к ней. Но чем ближе подходил, тем медленнее становились шаги, словно ноги тяжелели с каждым движением. Виолетта ничего не замечала. Она сидела боком ко мне, я видел ее приближающийся профиль, опущенные густые ресницы, нахмуренные брови, поджатые губы. Мысли ее, по-видимому, были не из приятных.

— Виолетта Антоновна, — охрипшим голосом позвал я, останавливаясь возле скамьи.

Она плавно повернула ко мне голову, приподняла подбородок, и я встретился с непроницаемой чернотой ее глаз.

— Что вы здесь делаете? — строго спросила она. — Почему не ждете в машине, как положено?

И не дожидаясь ответа, встала и медленно направилась в сторону стоянки. Я пошел рядом, но чуть сзади. Сделав несколько шагов, Виолетта остановилась и повернулась ко мне. В ее лице появилось что-то страдальческое, и от этого оно стало более человеческим и совсем не походило на кукольное. Мне невыносимо захотелось подхватить ее на руки, прижать, как-то утешить. Но она уже взяла себя в руки.

— Так почему вы покинули машину? — сухо спросила Виолетта.

Ее лицо вновь приобрело привычное невозмутимое выражение. А глаза стали ледяными.

— Виолетта Антоновна, — начал я, пытаясь говорить решительно, — у меня к вам огромная просьба! Мне необходим фиксированный выходной в субботу.

— Личная жизнь, — усмехнулась она. — А ведь я вас сразу предупредила.

— Нет, — ответил я после паузы. — С октября начинаю учебу в институте.

— Это еще хуже, — заметила Виолетта. — У вас, милый мальчик, будут сессии два раза в год, и что мне прикажете в это время делать? Нанимать временного водителя?

Впервые она назвала меня так, и это звучало крайне неприятно. Я отчего-то внутренне обозлился и сказал:

— Я могу написать заявление хоть сейчас! Образование для меня в данный момент на первом месте, а работу водителя я всегда найду и с удобным для меня графиком!

Виолетта отошла от меня на пару шагов и окинула взглядом, словно оценщик на аукционе. Я ждал и молчал. Ее бровки нахмурились, губы искривила гримаса. Но она тут же разгладила лицо и невозмутимо произнесла:

— Я пойду вам навстречу и по субботам буду водить сама. Но ваша зарплата на какую-то часть уменьшится. Вас это устроит?

Конечно, меня это устроить никоим образом не могло, но выбора не было. И я кивнул.

С октября я начал посещать занятия. На курсе оказалось много симпатичных девчонок, некоторые стали активно заигрывать со мной, но я вдруг понял, что меня к ним совершенно не тянет. Тут только дошло, что я по уши влюблен в мадам Ло. Меня по-прежнему возбуждала ее загадочность. Это волновало с первой встречи, но со временем я так и не приблизился к разгадке ее замкнутой сдержанной натуры. По правде говоря, я никогда не знал, о чем она думает или что она сделает в следующую минуту. И это постоянно держало в напряжении.

В компании сотрудники на удивление единодушно ненавидели Виолетту. Я пока не слышал о ней ни одного хорошего слова и, по правде говоря, не совсем понимал природу такого отношения. Но атмосфера в компании внешне выглядела деловой, дружелюбной и позитивной. Виолетта разработала хитроумную систему штрафов, и благодаря ей опоздания, простои, конфликты отсутствовали. Только секретарша Сима постоянно опаздывала, за что Виолетта ее безжалостно штрафовала.

Осень выдалась сухой и теплой, и сотрудники часто выходили в положенные десятиминутные перерывы покурить на улицу. Машина стояла наготове у входа, и они с удовольствием болтали со мной. Я часто переводил разговор на предмет своего тайного обожания и пытался узнать хоть какие-то подробности ее жизни. Таким путем выяснил, что у мадам довольно туманное прошлое, что в данный момент она не замужем и ни с кем не встречается, что детей у нее нет, что в ноябре ей уже стукнет тридцать пять лет, что обитает она в одиночестве в роскошной двухуровневой квартире в тихом центре, что имеет загородный дом. Но это я знал и сам, так как отвозил ее и домой и загород. Однажды даже попал в ее квартиру. Виолетта в тот день с утра выглядела бледной, вернее, желтой с ее цветом кожи и, видимо, отвратительно себя чувствовала. Она уселась в машину, почему-то на переднее сиденье, хотя обычно всегда ездила сзади. Откинулась на спинку и закрыла глаза. Я уже тронулся с места, как ее ресницы дрогнули, веки приподнялись.

— Степан, — тихо сказала она, — я забыла документы. Вы не могли бы подняться в квартиру и принести их? Папка красного цвета лежит на тумбочке в коридоре. Вы ее сразу заметите. Сейчас я позвоню консьержке, и она вас пропустит.

— Сделаю, — ответил я и взял ключи из ее холодных подрагивающих пальчиков.

Когда я открыл дверь квартиры, то присвистнул от изумления. Холл был таких размеров, что по площади соответствовал двум нашим с мамой комнатам в коммуналке. Обилие зеркал, хрусталя, ковров, красного дерева вызывало изумление. Сбоку в углу я увидел винтовую лестницу с матово поблескивающими вычурными коваными перилами. Она, по-видимому, вела на второй этаж. Я почувствовал, как неприятно сжимается сердце, потому что, увидев все это великолепие, вдруг осознал, насколько Виолетта богата. И мгновенно приуныл, понимая, что на такого простого и бедного парня она никогда не обратит внимание. Хотя мне она нравилась вовсе не из-за ее денег или статуса, а привлекала именно как женщина, загадочная, необычная и красивая. То, что она была старше меня на четырнадцать лет, совершенно не смущало. Виолетта была поистине женщина без возраста. Я взял папку и вышел из квартиры. Когда подошел к машине, Виолетта уже явно пришла в себя. Даже ее желтоватая кожа слегка порозовела, глаза блестели. Я протянул ей папку и сел за руль.

— Поехали, — безразличным голосом сказала она.

Мне захотелось схватить ее в объятия, поцеловать, рассказать ей о своих чувствах, но я быстро взял себя в руки, тем более перед глазами так и стояла роскошь ее квартиры.

Как-то в конце октября, когда я сидел в машине и внимательно изучал конспект с институтскими лекциями, ко мне подошла Марина, наш бухгалтер.

— Слышь, Степа, — сказала она и улыбнулась, тут же начиная кокетничать по привычке всех хорошеньких женщин, причем кокетничать без всякой цели, а так, на всякий случай, — у нашей мадам 3 ноября день рождения. Мы скидываемся. Ты будешь участвовать?

— Конечно, — улыбнулся я в ответ и выбрался из машины. — А по сколько сбрасываетесь?

— Так, по мелочи, — ответила Марина. — Обычно цветы покупаем и что-нибудь пустяшное и приятное. В прошлом году, например, подарили набор для чайной церемонии. Мадам была довольна.

— Здорово, — заметил я, отчего-то начиная волноваться.

— И потом, — продолжила она довольно зло, — с нашими-то доходами! Пусть и этому рада будет. Мы ведь деньги лопатой не гребем! А мадам все себе хапает. Никак не успокоится! Все ей мало, мало!

— Но ведь, я слышал, наша компания благотворительностью занимается, — попробовал я вступиться за Виолетту. — Вот, в прошлом месяце мы отправили в один детский дом огромную партию сухофруктов.

— Бог мой, Степа! Ты просто святая простота! Да ведь это была та самая подмоченная курага, которая покрылась плесенью и годилась лишь в помойку. Так вот, парень! Хотя откуда ты мог об этом узнать? Но я удивляюсь, как ей только совесть позволяет такие вещи делать?! Сама-то, — Марина почему-то оглянулась и понизила голос, — своего родного дитятку в детский дом отдала.

— Что?! — изумился я. — Этого быть не может! Ведь все знают, что у мадам нет детей.

— Потому-то и нет, — ответила Марина и скривила губы. — Но я тебе ничего, слышишь, ничего не говорила. Вечно болтаю, сама не знаю что! Это большой секрет нашей маленькой мадам, понял?

— Не беспокойся, — сказал я после паузы, — от меня про это никто не услышит.

— Хороший ты все-таки парень, Степушка, — вздохнула Марина и окинула меня оценивающим взглядом. — Надо тебе невесту хорошую найти. А то жаль, что такое добро пропадает!

— С этим я справлюсь как-нибудь сам, — засмеялся я, хотя настроение резко упало.

Марина взяла у меня деньги и вернулась в офис. А я сел в машину и крепко задумался. Но в голове не укладывалось, что Виолетта способна на такое. Тогда это была не женщина, а самое настоящее чудовище.

После обеда мы с мадам поехали в Шереметьево, как я понял, встречать какого-то важного гостя. Но вначале я завез ее домой. Она вышла примерно через час полностью преображенная. Ее платье в национальном стиле блестело темно-зеленым шелком, сплошь расшитым золотыми драконами. Волосы Виолетта гладко зачесала в узел, из которого торчала шпилька, оканчивающаяся золотой хризантемой. Я завороженно уставился на нее, не в силах отвести глаз. Виолетта улыбнулась кончиками губ, бросила пальто на заднее сиденье и уселась рядом со мной, вытянув ножки в поблескивающих золотом крохотных туфельках. Ее личико выглядело оживленным и необычайно хорошеньким. По дороге мы остановились у цветочного магазина, и Виолетта приобрела букет крупных темно-бордовых гладиолусов.

Возле аэропорта я ждал ее довольно долго и с нарастающим нетерпением. И вот, наконец, она появилась в сопровождении невысокого седого мужчины. Его лицо выглядело таким же кукольным, как и у Виолетты, к тому же черты лица были похожи. Он вежливо поздоровался со мной, потом уселся на заднее сиденье. Мадам устроилась рядом. Из разговора я понял, что это ее дядя из Америки. И сразу вспомнил коробки с товаром с надписью «California, Santa Clarita».

«Понятненько, — подумал я, выворачивая на шоссе, — это, видимо, тот самый дядя, который когда-то вытащил племянницу из нищеты. И он глава их бизнеса».

Виолетта решила отметить встречу, и я отвез их в японский ресторан на Октябрьской. Дядя вышел первым и подал руку Виолетте. Они медленно и чинно направились к дверям ресторана. Оба выглядели такими кукольно-невозмутимыми и респектабельными, что меня на миг разобрал смех. И мое восхищение Виолеттой несколько ослабело. Я уселся в машину и приготовился к долгому ожиданию.

Мысли вновь вернулись к разговору с Мариной. Я просто не знал, чему верить. Когда я служил я в Казахстане, однажды наш взвод отправили в детский дом, который располагался в районном центре недалеко от нашей части. Детдом был в ужасно запущенном состоянии. Мы увидели четыре щитовых домика. В них-то и жили дети. Крыши двух из них прохудились, и вода текла внутрь. Директор в отчаянии обратилась к командиру нашей части с просьбой о помощи. Мы работали там два дня, естественно, бесплатно. Когда починили крыши, то принялись за самые необходимые работы по ремонту зданий. А потом я долго не мог забыть детишек и особенно их глаза. Они, освоившись с нами, постоянно находились рядом, прижимались, обхватывая ручонками наши ноги, и все время заглядывали в глаза. Они смотрели с каким-то упорным отчаянием, словно хотели, чтобы мы поняли их без слов, и это изматывало больше всего и даже вызывало невольные слезы. Большинство из них были казахами, их раскосые глаза были такими же непроницаемо черными, как и у мадам Ло.

«Нет, этого просто не может быть! — в который раз подумал я. — Чтобы Виолетта отказалась от собственного ребенка?! Чтобы она отослала испорченную курагу в детский дом?! Может, все это домыслы наших женщин? Ведь они, на удивление дружно, ненавидят ее».

Виолетта и дядя вышли из ресторана через пару часов. Я отвез их к гостинице «Балчуг». Мадам распрощалась с родственником, и мы отъехали. Она откинулась на спинку сиденья с сияющим видом и тихо сказала:

— Домой!

Когда мы остановились возле ее подъезда, она неожиданно схватила меня за руку и улыбнулась, к моему удивлению, явно кокетливо. Я смотрел на ее хорошенькое раскрасневшееся личико и отказывался верить глазам. Но мое чувство от этого неприкрытого внимания вспыхнуло с новой силой.

— Спасибо, Степан, — сказала она певучим нежным голоском и вновь выразительно посмотрела на меня.

— Да не за что, — ответил я.

— Я хотела выразить тебе благодарность за отличную работу.

То, что она перешла на «ты», обескуражило меня, но завело еще больше.

— Ты мне очень нравишься как водитель, — продолжила Виолетта, — и вообще…

Она замолчала, а я с замиранием сердца ждал.

— И вообще, как сотрудник, — закончила она и улыбнулась, показав мелкие белые зубки.

— Спасибо, — еле слышно ответил я и необычайно смутился.

Виолетта зачем-то взяла сумочку и начала копаться в ней.

— А это тебе премия от меня за отличную работу, — сказала она и сунула мне в руку смятую купюру.

И тут же выбралась из машины и, не оглядываясь, пошла к подъезду. Я, оцепенев, смотрел, как она скрывается за дверью. Потом разжал пальцы и, увидев, что это надорванная и истертая пятидолларовая купюра, начал хохотать, как безумный. Мадам Ло отличалась невероятной скупостью, и это вновь отрезвило меня. Поставив машину в гараж, я отправился домой, по пути зайдя в ближайший обменник. Но купюра была настолько изношена, что мне с трудом удалось обменять ее. Хорошо, что девушка, сидящая за окошком, была молоденькой и симпатичной. Пришлось пустить в ход все свое обаяние. На полученные деньги я купил гвоздик и вручил их дома засмущавшейся и явно обрадованной матери.

День рождения мадам отпраздновала пышно. Вначале на работе, потом в узком кругу друзей в ресторане. Но по ее лицу я видел, что все поздравления, комплименты, пожелания оставляют ее равнодушной. Она хоть и улыбалась, но была холодна, как змея. К этому времени я уже настолько хорошо изучил ее, что, кажется, видел насквозь. И загадка исчезла, а вместе с ней и моя влюбленность.

После банкета в ресторане я отвез ее домой. Виолетта, перед тем как выйти из машины, внимательно на меня глянула и спросила:

— А ты, Степан, не хочешь меня поздравить?

Я удивился выражению ее лица, казалось, что она огорчена, но, не моргнув глазом, ответил:

— А я вас уже поздравил, когда сдал деньги на общий подарок. Но если вам угодно, то еще раз: с днем рождения, мадам!

Я склонился и поцеловал ее холодные пальцы. Виолетта дернула плечиком и сощурила полумесяцы глаз.

«А мадам злится, — понял я, — только неизвестно почему».

Я подхватил ворох букетов и сумки с подарками и направился к подъезду. Виолетта шла рядом. Я чувствовал облегчение, что этот напряженный день закончился. Мне хотелось побыстрее уехать. Ночью у матери был приступ, и я отвез ее в больницу. У нее желчный пузырь не в порядке. Я практически не спал. Поднявшись в квартиру, я сложил подарки на пол у двери, сверху устроил букеты и остановился в нетерпении, глядя, как Виолетта снимает пальто.

— Я могу уйти? — спросил я, видя, что она в задумчивости смотрит на букеты.

— Подожди, — немного капризно ответила она. — Может… — она замолчала и начала в упор глядеть почему-то на мои губы, — может, ты останешься сегодня со мной? — тихо закончила Виолетта, и я остолбенел.

Потом стянул куртку.

— Мне позвонить нужно, — пробормотал я, доставая сотовый.

— Девушке? — зло спросила она.

— Ночью мать отвез в больницу, — сухо ответил я и увидел, как ее лицо мгновенно просветлело.

Пока я разговаривал, Виолетта бесцеремонно прислушивалась, стоя рядом. Потом улыбнулась и сказала, что хочет выпить. Она пошла по коридору, я двинулся следом, оглядывая стены, увешанные картинами в золоченых вычурных рамах. Пол устилала ковровая дорожка с таким густым зеленым ворсом, что напоминала травяной газон. Виолетта шла плавно и, по своему обыкновению, бесшумно. Я испытывал двойственное чувство. Если честно, я хотел просто и без церемоний оттрахать ее, хотя никаких нежных чувств не осталось. Осталась чисто физическая тяга к этой миниатюрной кукольной плоти.

Виолетта остановилась посреди коридора, словно споткнулась. Потом повернулась ко мне и глубоко заглянула в глаза. Ни слова не говоря, она потянула меня за рукав и упала на спину. Не удержавшись, я грохнулся на колени и с изумлением смотрел на нее. Виолетта буквально извивалась на ковре. И тут до меня дошло, что ее терзает сильнейшее желание. Подол ее шелкового платья поднялся, волосы разметались по ковру, глаза были прикрыты, маленькие грудки выпирали, обтянутые тонким шелком платья, розовый язык без конца облизывал алые губы.

— Скорей, скорей, — шептала она, словно в припадке.

Но я оцепенел. Виолетта разительно напомнила мне испортившуюся заводную куклу. Словно механизм внутри нее сломался, и она хаотично дергала руками, ногами, извивалась телом. На миг я ощутил запах ее разгоряченного возбужденного тела, но даже это не разрушило видения дергающейся куклы. А ведь я вполне нормальный парень, вовсе не извращенец какой-нибудь, и секс с куклами меня не прельщает. Но Виолетта явно не осознавала, что происходит. Я холодно наблюдал за ней, понимая, что она, видимо, давно без мужчины и сейчас ее, что называется, приперло.

— Иди же ко мне, — простонала она изнемогая от желания.

Но я быстро встал. Виолетта открыла глаза и с изумлением посмотрела на меня. Потом тихо сказала:

— Не бесплатно. Заплачу.

— Пять истертых долларов? — расхохотался я.

Виолетта вздрогнула и села.

— А что, мало? — спросила она. — Когда-то я и такой сумме была рада! Что ты можешь понимать, мальчик, в жизни! Я в шестнадцать лет осталась одна-одинешенька, мои родные погибли в автокатастрофе, все! — Она всхлипнула, но мое сердце даже не дрогнуло. — И мать, и отец, и два братика. Вот и уехала сюда, думала, тут легче будет пробиться. Вначале на швейной фабрике простыни подрубала за гроши да угол снимала у злющей старухи в Мытищах. Потом познакомилась с богатым господином. Что ты понимаешь в этом?

Я молчал, не сводя с нее глаз. Виолетта приподняла побледневшее личико, я увидел черноту ее глаз, и мне они показались пустыми и мертвыми, как у трупа.

— Сколько их было, этих господ! Кто бы мог подумать, что миниатюрные азиатки пользуются таким спросом! — тихо и как-то удивленно проговорила она.

— От одного из них ты и родила ребенка? — не удержался я.

Виолетта вздрогнула всем телом, словно от удара.

— От людей ничего невозможно утаить, — сказала она, и ее лицо снова приобрело привычное непроницаемое выражение. — Да! А что? — с вызовом спросила она.

— И где он? — усмехнулся я. — Ведь сейчас ты не бедствуешь, так почему малыш должен расти в детском доме?

— Малыш? — расхохоталась она. — Парню сейчас уже шестнадцать, я знать ничего о нем не желаю! Я понятия не имею, кто его отец, у меня их тогда столько было! Да и какое тебе дело? — взвизгнула она. — Я устроила свою жизнь, я богата, я счастлива! И ты еще, щенок, поучать меня вздумал? Вон! — закричала она.

— Я раньше думал, что ты куколка, маленькая и очаровательная, — тихо проговорил я, — но сейчас вижу, что ты что-то среднего рода. Ты самое настоящее кукло. Не мадам Ло, а именно Кук Ло.

— Во-о-он! — завизжала она и вскочила на ноги.

Я глянул в ее расширившиеся глаза, повернулся и вышел из квартиры.

Уволился я на следующий день. Мадам даже не заставила отрабатывать положенные две недели и без звука подписала мое заявление. В декабре я благополучно сдал сессию, а после Нового года устроился водителем к одному большому и толстому начальнику. И очень доволен и зарплатой и отношением. Но иногда вспоминаю Кук Ло и уже ничего, кроме жалости, к этому несчастному существу не испытываю.

РЕПЕТИЦИЯ

Странная эпидемия поразила москвичей в конце 20… года. Заболевший внезапно останавливался, застывал с крайне странным выражением, зрачки до отказа расширялись, уголки губ неудержимо ползли вверх. Затем человек падал и лежал в состоянии, похожем на прострацию. Если в течение пяти минут его не выводили из этого состояния, то он умирал все с той же улыбкой. Заражение происходило неведомо как. В народе стали говорить, что стоит лишь посмотреть в глаза заболевшего, как у тебя самого мгновенно расширятся зрачки, губы помимо воли начнут улыбаться, и потом — все! — неизбежный конец. Поэтому многие перестали смотреть в глаза друг другу и при встрече отворачивались. Врачи тщетно пытались определить возбудителя этого странного заболевания. Кровь, лимфа, состояние внутренних органов умерших были в норме, и исследования ответа на эту загадку пока не давали. Через какое-то время ученые пришли к выводу, что эта болезнь, скорее, психического плана. Во время неизвестно отчего возникающего сдвига в психике происходит остановка сердца. И в то же время все прекрасно понимали, что заразиться психическим сдвигом друг от друга в принципе маловероятно. Пока пытались найти решение, эпидемия набирала силу. Люди умирали один за другим, причем только в Москве. В остальных городах не наблюдалось ничего подобного. И это было пугающе странно и необъяснимо.

25 декабря Москву закрыли, жизнь в ней почти остановилась. Вначале прекратили работу дошкольные и учебные заведения, а следом и все остальные. Функционировали лишь больницы, дежурные магазины и предприятия, поддерживающие необходимые условия жизнедеятельности города. В домах были по-прежнему свет, тепло, вода, и люди, сделав огромные запасы продовольствия, сидели в своих квартирах безвылазно и ждали, когда все это закончится. Возле станций метро круглосуточно дежурили машины «Скорой помощи». Метро пока работало, но интервалы между поездами увеличились до часа. Несмотря на это, вагоны ходили практически пустыми. Улицы чистились намного реже и в основном только главные магистрали. Город выглядел пустынным, засыпанным снегом и мертвым.

Петр и Павел со старой, списанной из милиции овчаркой по кличке Сеть, а попросту Сетка, заступили на дежурство, как обычно, в восемь утра. Они обошли огромную территорию завода примерно за час и вернулись на пост. Там их уже ждал старший смены.

— Значит, так, парни, — начал он и откашлялся, — с завтрашнего дня завод обходить не будем. Кому он пустой на фиг сдался? Поступило распоряжение, и вместо завода вы теперь будете обходить близлежащие улицы. Ваш участок я обозначу. И теперь вся охрана будет обходить именно улицы.

— Зачем? — спросил Петр.

— Из-за эпидемии? — предположил Павел.

— Зришь в корень, — кивнул старший, — из-за нее, проклятой. Задание следующее: видите, человек лежит, сразу по рации сообщаете на ближайший пост «Скорой». Ясненько? Пока один связывается, другой лекарство вводит.

Старший подошел почему-то к овчарке и ткнул ей пальцем ниже левого уха.

— Сюда колете, — пояснил он. — Лекарство новое, только изобрели от этой напасти.

Сетка подняла морду и с непониманием посмотрела в глаза старшему, но на всякий случай вяло помахала хвостом. Потом зевнула и улеглась у ног охранников.

— Ясно! — одновременно сказали они.

Старший протянул им плоский квадратный чемоданчик, похожий на толстую книгу, и сказал:

— Здесь все нужное. И помните, чем быстрее введете лекарство, тем больше шансов спасти. А затем не ваша забота, врачи со «Скорой» подберут и сделают все необходимое.

Он замолчал, потом зачем-то оглянулся и шепотом добавил:

— И лучше в глаза им не смотреть. Мало ли! Даже мертвякам. А то никто ж не знает, что за зараза такая на нас напала!

— И ночью тоже обходить? — поинтересовался Петр.

— И как часто? — спросил Павел.

Сетка тявкнула, выкусывая блоху возле хвоста.

— Значится, так, орлы, утвержденная схема такова: днем делаете обход каждые два часа, ночью — каждые четыре. Утром в восемь сдаете следующим. Кто вас завтра менять должен?

— Марк и Лука, — хором произнесли охранники.

— Вот и чудненько! Удачи, ребятки!

Старший поднял руку, словно хотел перекрестить их, но потом отвернулся и достал из шкафа карту района. Он быстро отметил участок и вышел из дежурки. Петр и Павел молча переглянулись и подошли к карте, разложенной на столе. Внимательно изучив ее, посмотрели друг другу в глаза.

— Что, Петр, пошли в обход? — предложил Павел.

— Участок не такой и большой, — кивнул тот.

И они, свистнув Сетке, вышли из дежурки.

Оказавшись у проходной завода, прикинули, откуда лучше начинать обход. Потом бодро потопали по пустынной заснеженной улице. Возле проходной снег периодически убирали, и идти пока было легко. Вдруг Сетка истошно залаяла, перепрыгнула через снежный вал и скрылась из вида. Павел и Петр поспешили за ней и, с трудом вытаскивая ноги, перебрались через вал. За огромным сугробом они увидели неподвижно сидящего ребенка лет пяти. Сетка подползала к нему, виляя хвостом и тихо поскуливая. Петр схватил ребенка на руки и принялся тормошить.

— Осторожно! — закричал Павел. — Не смотри в глаза!

— Да иди ты! — резко ответил Петр, вытирая снег с личика ребенка.

Тот пришел в себя и тонко заплакал. Потом начал звать маму. Глаза у него выглядели нормальными, пронзительно чистого голубого цвета.

— Кажется, здоров! — облегченно засмеялся Петр и принялся успокаивать ребенка.

Павел достал рацию и связался с пунктом «Скорой», сообщив координаты. Довольно скоро подъехала машина, и они сдали малыша врачам. Потом свистнули Сетке, мочившейся на колесо, и двинулись дальше.

— Ты все-таки это, — недовольно заметил Павел, — будь осторожнее! Зачем сразу на руки хватать? А вдруг это заразный?

— Но ведь ребенок, — укоризненно проговорил Петр. — И я слышал, что почему-то дети вообще не заражаются.

— Я тоже, по слухам, — закивал Павел. — Но в сети таких сведений нет. И разве можно сейчас что-то знать наверняка? Такой поток самой противоречивой информации! А ты сразу на руки хватать! Смотри! Что это?

Павел замедлил шаг, вглядываясь в бугор слева от дороги. Сетка уже устремилась туда. Это оказалось тело человека, занесенное снегом. Сетка, осторожно понюхав воздух, тут же отвернула морду и отошла в сторону, поджав хвост. Петр и Павел склонились над телом и начали обметать снег. Показались раскинутые в разные стороны ноги в черных брюках и тупоносых башмаках, разметавшиеся полы пальто, белый шарф, серый подбородок и серо-синие губы, изогнутые в специфической улыбке.

— Стой! — резко сказал Петр и схватил Павла за руку. — Лицо дальше не обметай. Ясно, что мы увидим. Вызывай машину, пусть забирают. А мы уже ничем помочь не можем.

Павел отряхнул снег с рукавицы и отошел от тела. Он достал рацию и вызвал «Скорую». Потом глянул на Петра.

— Что, ждать не будем? — спросил он. — Без нас подберут. Тем более тело находится неподалеку от ребенка, которого мы нашли. Может, это был его отец? Он упал, а малыш отправился искать маму. Может, это и спасло его?

— Чего гадать? — недовольно ответил Петр. — Может, так было, а может, не так. Нам сие неведомо.

Они выбрались на середину улицы и пошли по двум глубоким колеям, оставленным, видимо, совсем недавно колесами грузовика. Сетка плелась сзади.

— А вот интересно, что они все видят перед смертью такое, что заставляет их так странно улыбаться? — задумчиво проговорил Петр.

— Хочешь узнать поточнее? — спросил Павел.

— Боже упаси! — явно испугался Петр и перекрестился.

В этот момент стало быстро темнеть, и солнце, совсем недавно мягко светившее, закрыли низкие пушистые тучи. Повалил снег. Охранники медленно дошли до конца улицы, внимательно вглядываясь в переулки, повернули направо и вышли на широкий пустынный проспект. Вдали увидели машину «Скорой», с трудом двигающуюся по заметенной дороге. За ней полз черный катафалк.

— Я слышал, что уже какие-то очки изобрели, защищающие от этой заразы, — сказал Петр.

— А ты больше слушай! — усмехнулся Павел. — Ох, уж эти жулики! Из всего деньги делают! Еще и не известно ничего, а уже всякие изобретатели появляются, спасители человечества, обещают избавить от новой напасти. Я в Интернете чего только не начитался! А ведь толком никто ничего и не знает!

Он остановился и смел снег со своей одежды. Потом отряхнул спецовку Петра.

— Смотри, кто это впереди бредет? — спросил тот.

Они пристально вгляделись в колышущийся поток снега и цыкнули на Сетку, рванувшуюся вперед. Перед ними невдалеке маячили два черных конуса, один повыше, а другой пониже.

— Эй! — зычно крикнул Павел. Конусы остановились и повернулись.

Охранники подошли ближе и поняли, что это два монаха в длиннополых черных рясах, усыпанных снегом. В руках одного из них был такой же квадратный чемоданчик, похожий на книгу, как и у Павла с Петром. В руках другого — толстая потрепанная книга, похожая на чемоданчик с лекарством.

— День добрый, — сказали одновременно Петр и Павел. — Тоже ищете?

— С божьей помощью, — ответил тот, что повыше.

— Что-нибудь знаете? — спросил Павел.

— То же, что и всегда, — сказал тот, что пониже, и поднял книгу.

Он раскрыл ее и прочитал без всякого выражения:

— «Ибо ты говоришь: «Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю»

Монах замолчал и закрыл книгу. Затем глянул на охранников прозрачными голубыми глазами, перекрестил их и отправился вслед за вторым монахом, бредущим по дороге. Петр и Павел машинально двинулись за ним.

— И чего он тут наговорил? — задумчиво произнес Павел.

— Кто ж это разберет? — ответил Петр. — Текст больно мудреный. Тут думать не один день надо. А объяснить некому!

— Да, мы ничего не знаем. И главное, знать не хотим! Вот беда, — сказал Павел. — А почему мы за монахами идем?

— Действительно, почему? — удивился Петр. — Давай свернем с проспекта вон в ту улочку, ведущую к заводу. А то мы уже лишнюю часть захватили, а это не наш участок. К тому же монахи сейчас те же охранники.

Они сошла с колеи и углубились в небольшую улочку, почти полностью заметенную. Снег лежал ровным, вогнутым к середине дороги слоем с выступающими кое-где контурами верха машин и доставал до окон первых этажей. Петр и Павел невольно остановились перед этой снежной нетронутой массой.

— Может, обойдем по проспекту? — предложил Павел. — А то тут мы не пролезем.

Сетка, присевшая возле их ног, завиляла хвостом.

В этот момент из ближайшего к ним дома раздались глухие удары. Кто-то явно пытался открыть дверь подъезда, и охранники полезли напролом по снежной целине. Идти оказалось легче, чем они думали, так как снег был легким и еще не успел осесть и уплотниться. Когда они оказались у подъезда, то начали быстро отгребать снег. Дверь приоткрылась, и выглянула совсем молодая женщина с хорошеньким, но бледным лицом. Она машинальным жестом прикрыла ладонью глаза и виновато опустила голову.

— Не бойся, — мягко проговорил Павел. — Мы не заразные. Но зачем ты выходишь на свет божий? Ведь это сейчас не рекомендуется.

Она опустила руку и, щуря глаза, проговорила:

— Мои двое маленьких детей хотят есть, но продукты закончились, а соседи не дают.

— Нужно было позвонить на пункт первой помощи, — сказал Петр.

— Звонила еще вчера утром, но машина так и не пришла.

Павел уже говорил по рации. Продиктовав адрес, он сунул руку за пазуху и достал пакет с бутербродами. Сетка тут же оживилась и подскочила к нему, яростно виляя хвостом. Женщина спрятала пакет в карман куртки и тихо сказала:

— Спасибо. А они точно приедут?

— Точно, — закивал Петр. — И скоро. Ты здесь жди.

Он остро глянул на ее светло-зеленые глаза с маленькими точками зрачков и на розовые губы с опущенными уголками. Женщина вяло улыбнулась и прислонилась головой к косяку двери, устремив взгляд в глубь улицы.

— Ну, мы пошли! — сказал Павел и ободряюще ей улыбнулся. — Сейчас к тебе приедут. Но мы ждать не можем.

Женщина кивнула и запахнула полы куртки.

— Сетка! Вперед! — строго проговорил Петр.

Та стояла у двери и не сводила глаз с кармана куртки женщины.

— Кому говорю! — прикрикнул Павел. — Получишь еду в дежурке!

И Сетка тут же двинулась за ними, повиливая хвостом и стараясь ступать в их следы. Охранники пробирались дальше по улице, внимательно оглядываясь по сторонам.

Снег внезапно прекратился, и небо очистилось. Показалось маленькое желтое солнце, тускло осветившее город. Мир из белого и подвижного превратился в застывший и мерцающий. Идти стало веселее. Услышав доносящееся откуда-то залихватское пение, Петр и Павел невольно переглянулись и свернули в узкий переулок. Они увидели тщательно расчищенную площадку возле входа в бар «Веселый раздолбай». Пение доносилось из полуоткрытых подвальных окон бара. Они были ярко освещены.

— Во народ! — ухмыльнулся Петр. — Все нипочем! Гуляют себе!

В этот момент дверь бара открылась, и на улицу вывалился толстый мужчина в распахнутом лисьем полушубке. Сделав шаг, другой, мужчина остановился, сильно шатаясь. И тут же рухнул, как сноп, на спину, раскинув руки в разные стороны. Охранники бросились к нему, с удивлением глянув на Сетку, не проявившую к упавшему никакого интереса. Подбежав, они склонились над ним и увидели его глаза с расширившимися зрачками и идиотскую ухмылку на мокрых губах.

— Скорей! — крикнул Петр, хватая чемоданчик из рук Павла и раскрывая его.

Он вынул ампулу с лекарством. Но мужчина перевел глаза на него и прошептал:

— А где моя лапусенька? Я ведь еще того, не закончил ничего.

Он начал хихикать, а пальцы потянулись к ширинке.

— Постой! — резко проговорил Павел и удержал руку Петра, уже готового вколоть лекарство.

— Ты чего? — изумился тот. — Забыл, что у нас всего пять минут?! Вызывай «Скорую»!

— Да погоди ты!

Павел склонился и втянул воздух возле раскрытого рта мужчины, потом осторожно снял с его черного шарфа белую пыль порошка, потер ее между пальцами и тоже понюхал.

— Кокс, — уверенно сказал он. — Ты глянь на него внимательно. Он же просто под кайфом, вот от этого зрачки так и расширились. Но «Скорую» все равно вызвать нужно. А пока втащим его в бар.

Охранники подхватили мужчину под плечи и волоком потащили к двери бара. Он тонко взвизгнул, потом начал хихикать. Дверь распахнулась настежь, и на пороге возникла шатающаяся фигура девушки. Она была в тонком красном топике на голое тело, очень короткой юбке и высоких сапогах. Ее рыжие волосы разметались по плечам, подкрашенные глаза с изумлением уставились на охранников.

— Упс! — вскрикнула она и пошатнулась, с трудом удержав равновесие на высоких тонких шпильках.

Потом вновь сконцентрировалась на охранниках. Засмеявшись, протерла глаза и громко произнесла:

— У меня чего, в глазах троится?!

В морозном воздухе резко запахло алкоголем. Петр и Павел, не ответив ей, втащили мужчину в бар. Девушка отправилась за ними. Они положили его на пол возле стойки и выпрямились. Пока Петр говорил по рации, Павел осмотрел помещение. В баре царил беспорядок. Валялись пустые бутылки, окурки, кое-где на столах снежной пылью белел порошок.

— Да тут полно кокаина! — присвистнул Павел.

Он перевел взгляд на тощего длинного мужчину, лежащего в луже блевотины. Рядом находились еще двое и что-то бормотали, словно в бреду. На их вытянутых ногах пластом лежала обнаженная девушка. Ее голова безжизненно свешивалась, длинные светлые волосы закрывали лицо. Павел быстро шагнул к ней и откинул волосы. Приоткрылись мутные голубые глаза, зрачки были расширены, но в пределах нормы. Девушка пробормотала: «Отвали, козел», и тут же отключилась. Павел оттащил ее в сторону и прикрыл валяющейся мужской курткой. Затем обследовал мужчин. Они были, видимо, под кайфом. Рыжеволосая девушка села у стойки и без конца хихикала, глядя на охранников.

— Обе просто пьяны, — констатировал Павел.

— А мужики? — поинтересовался Петр.

— Тоже. И видимо, все нанюхались еще и кокса. Пусть врачи сами разбираются. Пошли отсюда!

Они вышли за дверь и, свистнув поджидающей их Сетке, двинулись дальше. Скоро заметили борозды в свежевыпавшем снегу, словно кто-то недавно здесь пробирался. Вдруг Сетка залаяла и, утопая по брюхо в снегу, бросилась к газетному киоску в нескольких метрах от «Веселого раздолбая». Охранники двинулись за ней и заметили за киоском торчащие из снега женские ноги в изящных ботиках на высоких каблуках. Туловище было засыпано снегом, и угадывались лишь его контуры.

— Опоздали, — констатировал Петр.

— И все-таки стоит проверить, — предложил Павел и начал обметать снег.

Появилось молодое белое застывшее лицо, разительно напоминающее фарфоровую куклу. Сходство дополняли золотые кудряшки, разметавшиеся по снегу, белая, гладкая и твердая на вид кожа, нарисованные красные губы, застывшие в ненормальной улыбке. Большие, подведенные черным карандашом глаза с длинными, сильно загнутыми, как у куклы, ресницами были широко распахнуты и заполнены до отказа угольными зрачками. Снег, не тая, лежал белыми крупинками на блестящей округлости зрачков, и это выглядело жутко и крайне неприятно.

— Я знаю ее, — тихо произнес Павел и отвернулся. — Это Дырка, проститутка с Ленинского.

— Да, это она, — подтвердил Петр и начал связываться по рации. — Сейчас заберут, — после паузы сказал он. — Она, видимо, в баре была с теми, а потом ушла зачем-то. Может, что и почувствовала неладное.

— Откуда нам знать? — хмуро ответил Павел и свистнул Сетке, забежавшей за киоск.

Они, не оглядываясь, двинулись дальше. До конца улицы никого не встретили.

Но свернув к заводу, увидели у крайнего дома какого-то парня в распахнутой спортивной куртке, который как ни в чем не бывало отгребал снег от синих «Жигулей». На уже обметенной крыше машины высился большой красный подарочный пакет с болтающимся на ручке надувным сердечком. Этот яркий глянцевый пакет дисгармонировал с привычным бело-серым унылым фоном и выглялел кричащим пятном. Петр и Павел невольно остановились, разглядывая его. Парень, не замечая их, что-то весело насвистывал, работая ловко и быстро. Но вот он остановился и, медленно подняв голову, уставился на желтое мутное светило. Потом начал покачиваться, и лопата выпала из его рук. Сетка залаяла и поджала хвост. Павел и Петр бросились к нему со всех ног, но снег сковывал их движения. На ходу они видели, как парень начал заваливаться назад, все так же не отводя глаз от неба, а потом упал спиной на капот машины, широко раскинув распрямившиеся ноги. Сетка истошно залаяла, парень вздрогнул, и клоунская улыбка загнула вверх уголки его губ.

— Скорее! — заорал Петр, выхватывая рацию.

Павел уже раскрыл чемоданчик, на ходу вытаскивая шприц. Почти упав на парня и, стараясь не смотреть в его круглые глаза с огромными расширяющимися зрачками, ввел ему лекарство в шею и тут же выпрямился, отступив назад.

— И что? — отчего-то шепотом спросил он.

— Ждем «Скорую», — так же шепотом ответил Петр. — Но сюда им тяжело будет подъехать.

Он склонился к прижавшейся к его ноге Сетке и начал поглаживать ее ощетинившийся загривок.

— Только прошу тебя, не смотри ему в лицо! — умоляюще произнес Петр. — Кто ж его знает? Но береженого бог бережет.

Парень в этот момент начал выходить из транса. Он несколько раз судорожно втянул воздух, потом тело его дернулось, ноги задрожали.

— Слава тебе, господи! — с облегчением сказал Павел. — Он вроде оживает! Давай отнесем его к дороге. Все равно они там поедут.

Они подхватили ничего не понимающего парня и поволокли по снегу. Но тут он окончательно пришел в себя и сел, глядя на них совершенно нормальными глазами.

— Что это было? — глухо поинтересовался он.

И уголки его улыбающихся губ опустились.

— Ты в порядке! — ответил Петр. — Сейчас врачи тобой займутся.

— А зачем? — спросил парень и попытался встать.

Но плюхнулся в снег.

— Проверят кое-что, — ласково проговорил Павел. — Ты помнишь хоть что-нибудь?

— Ох, ребята! — с воодушевлением начал парень. — Я сейчас такое увидел!

Он засмеялся и начал крутить головой. Но вдруг задумался, сник и с недоумением глянул на охранников.

— А что я видел? — спросил он и закрыл глаза.

— Да, а что ты видел? — с интересом спросил Павел.

— Я сейчас побывал там… — тихо произнес парень и замолчал, открыв глаза.

Его зрачки, к ужасу охранников, вновь начали расширяться.

— Не приставай ты к нему с идиотскими расспросами! — сердито пробормотал Петр. — Вон уже и «Скорая» едет!

Они посмотрели на медленно ползущую белую машину. Когда она остановилась, из нее выскочили двое мужчин с носилками и двинулись к ним. Пока они осматривали парня, Петр и Павел подробно рассказывали им о происшедшем. «Скорая» забрала больного, а они отправились на завод. По пути больше никого не встретили.

Зайдя в дежурку, первым делом вынесли еду Сетке. Потом разделись, налили чаю и сели к столу. Внимательно посмотрев в глаза друг другу, улыбнулись. Зашел старший, и они доложили результаты обхода.

— Отдыхайте, парни, — сказал он. — Скоро снова отправитесь в путь.

Эпидемия бушевала в столице до Нового года, потом резко пошла на убыль. А 7 января за сутки не погиб ни один человек, и врачи вздохнули с облегчением. Через неделю объявили, что положение окончательно стабилизировалось, и начали приводить город в порядок. Довольно быстро Москва зажила обычной жизнью, правда, населения убавилось вполовину. Приезжие, покинувшие город еще в самом начале эпидемии, возвращаться явно не спешили, хотя Москва к 14 февраля уже была открыта.

Ученые так и не смогли определить, что за странная болезнь поразила жителей столицы. По статистике девяносто процентов погибших были хорошо обеспеченные мужчины в возрасте от двадцати пяти до сорока пяти лет. Детей и стариков болезнь не коснулась, а женщины по неизвестным причинам быстрее и легче выходили из транса, поэтому многие из них смогли выжить.

И почти все, кто был спасен, говорили лишь одно: они заглянули в глаза Бога. Но никаких подробностей не сообщали.

ЦВЕТЫ

Ткачеву Андрею

Лиза вбежала в вагон метро, немного задыхаясь, и быстро заняла свободное местечко в углу. Она отбросила с плеч растрепавшиеся пряди светлых волос, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Ее подкрашенные коричневой тушью ресницы подрагивали и бросали подвижные стрелочки теней на худенькие щеки. Лиза глубоко вздохнула, ее напряжение стало понемногу спадать, и довольная улыбка появилась на бледном усталом лице.

«Сдала! — с радостью думала Лиза. — Последний экзамен! Слава богу!»

Она вновь вздохнула и окончательно расслабилась.

«Куда бы поехать? Леха опять приставал со своим морем. Может, правда, с ним махнуть? Хотя он мне и в институте надоел до чертиков. Или с девчонками по Золотому кольцу прокатиться?»

Лиза чуть потянулась, не открывая глаз, и вновь улыбнулась от удовольствия, что сдала сессию и впереди летние каникулы.

— Следующая станция «Полянка», — услышала она и решила сойти на «Чеховской».

«Просто поброжу по центру без всякой цели. Зайду куда-нибудь и съем огромную порцию мороженого!»

Лиза тихо засмеялась и открыла глаза. Напротив нее сидела старуха лет семидесяти и, не мигая, смотрела на Лизу пронизывающим взглядом. Ее крохотные черные глазки казались двумя весьма ощутимо колющими иголками. Лизе мгновенно стало неуютно от этого пристального злобного взгляда. И она невольно опустила глаза. Настроение ее упало.

«И чего она на меня так уставилась? Можно подумать, я ее личный враг! А ведь вижу эту старушенцию впервые в жизни!»

Лиза подняла глаза и увидела, что старуха продолжает смотреть на нее все с тем же выражением нескрываемой злобы. Лиза непроизвольно скрестила руки на груди и плотно сомкнула веки. Настроение ее окончательно испортилось.

«Что-то я читала про энергетическую защиту», — припомнила Лиза. И мысленно начертила впереди себя огромный крест. Но когда открыла глаза, то вновь столкнулась с упорным ненавидящим взглядом.

«Не очень-то и помогло», — решила Лиза. Но почему-то начала успокаиваться. Ей даже стало интересно поэкспериментировать дальше.

«А если белое полотно?»

И Лиза вывесила между собой и старухой воображаемую плотную простыню. Но отрицательная энергия словно обошла полотно со всех сторон, и Лиза вновь ощутила ее.

«А если завернуться во что-нибудь? — продолжила размышления Лиза. — Например, в цветочные лепестки?»

Опущенный взгляд упал на подол ее бледно-розового платья.

«Представлю, что я внутри полураскрытого бутона розового шиповника, прямо в его сердцевине».

Лизе стало вновь легко, и она улыбнулась, вообразив себя маленькой девочкой, сидящей между желтоватыми тычинками на дне огромного цветка. Ей стало невыразимо приятно от ощущения, что ее закрывают со всех сторон нежные лепестки, от заполняющего все окружающее пространство розового цвета, от тонкого сладкого аромата и внезапно наступившей абсолютной тишины. Лиза на какое-то время забыла, что она находится в метро и что ее вывел из себя взгляд незнакомой старухи.

«Как хорошо! И кто бы мог подумать?»

Лиза открыла затуманенные глаза. Старуха все так же сидела напротив и по-прежнему злобно смотрела, но Лизу это уже совершенно не раздражало.

Объявили «Чеховскую», и Лиза торопливо встала. Когда она вышла на улицу, то вдруг подумала, что такой большой цветок не стоит таскать на себе, и мысленно его сбросила. Она ясно увидела, как розовые лепестки упали на асфальт. Фантазия была настолько реальной, что, пройдя несколько шагов, Лиза обернулась. Но ничего на асфальте не увидела и рассмеялась. Скоро она забыла об этом небольшом происшествии, но отличное настроение не покидало ее весь день.

Прошло лето, наступил сентябрь, и снова началась учеба. Однажды вечером Лиза вышла из института очень уставшая и медленно побрела к метро, с удовольствием вдыхая прохладный осенний воздух. Вдруг возле нее притормозила машина, и она услышала, как мягкий мужской голос немного неуверенно спросил:

— Может, вас подвезти?

До этого Лиза никогда не знакомилась на улице и тем более таким способом. Но в этот вечер она чувствовала такую усталость, что, не задумываясь, села в машину рядом с водителем. Это оказался парень на вид лет двадцати пяти, темноволосый, кареглазый и худощавый. На его чисто выбритом подбородке сбоку была крохотная коричневая родинка. И Лиза почему-то стала сосредоточенно изучать это пятнышко. Затем ее взгляд переместился на четко очерченные темно-красные губы, скользнул по щеке вверх и встретился с таким же изучающим взглядом. Парень улыбнулся. Они оба слегка покраснели и еще какое-то время молча смотрели в глаза друг другу. Наконец, парень кашлянул и сказал:

— Юра.

Потом, видимо, сам удивляясь тому, что он делает, достал из кармана куртки маленькую плитку шоколада и протянул Лизе. Она взяла, молча раскрыла, шелестя оберткой, и откусила уголок.

— Знаете, — сказал Юра, — я ведь никогда в жизни таким способом не знакомился. Сам себе поражаюсь. И тому, что вы сели ко мне в машину. Все как-то странно. А как вас зовут?

— Лиза.

— Красивое имя.

Лиза улыбнулась и слизнула с верхней губы прилипшую крошку шоколада.

— Я и сама так не знакомлюсь, — сказала она. — С детства мама меня маньяками запугивала. А вы не маньяк? — неожиданно спросила она.

— Вроде нет. Что-то ничего такого за собой не замечал, — глупо ответил Юра и сильно покраснел, сжав руль руками. Потом тихо спросил: — Может, поедем куда-нибудь?

— Поедем, — легко согласилась Лиза и скомкала пустую обертку от шоколада.

Она почему-то подумала в этот момент, что ей необычайно хорошо сидеть рядом с этим незнакомым парнем.

Прошла неделя. Днем Лиза посещала лекции в институте, а по вечерам встречалась с Юрой. Он работал менеджером в крупной компании, занимающейся продажей японской бытовой техники, и целыми днями пропадал на работе. Но после знакомства с Лизой часто находил время, чтобы встречаться с ней. Их отношения стремительно развивались. К концу недели им казалось, что они знают друг друга много лет. Но Лиза была более откровенна в своих чувствах. Уже на втором свидании она поняла, что любит Юру и что, возможно, эта любовь и есть та самая, единственная и на всю жизнь, о которой она всегда мечтала. Поэтому Лиза не стала играть ни в какие игры, а просто и безыскусно отдалась своему чувству и вскоре совершенно потеряла голову от нахлынувших переживаний. Всю эту неделю она была счастлива до идиотизма. Юра был более сдержан и как будто все время настороже, словно опасался какого-то подвоха. Но пока все было идеально.

На выходные Юра решил пригласить свою новую подружку на вечеринку и представить ее друзьям. Лиза уже с утра начала нервничать. Она не очень хорошо себя чувствовала и от этого неважно выглядела. Как почти у всех натуральных блондинок, у Лизы была тонкая белая кожа, светлые брови и ресницы. Глаза тоже были очень светлыми, неопределенного серо-голубого оттенка и всегда словно затуманенные неясной грустью. К тому же Лиза была высокой и худой. Все это вместе создавало ощущение эфемерности. И казалось, что вы смотрите не на живую девушку, а на акварельный эскиз, выполненный в светлых размытых тонах, которые, казалось, тают прямо на глазах. Эта утонченность, бледность и хрупкость облика имели и оборотную сторону. При малейшем недомогании лицо Лизы так бледнело, что напоминало восковую маску. Вот и сегодня упорная головная боль привела к тому, что Лиза выглядела ужасно.

«Ну и пугало! — думала Лиза, изучая в зеркале свое осунувшееся лицо и темные круги под глазами. — Скоро Юра за мной заедет. Что же делать?»

Она энергичными хлопками пыталась вызвать румянец на щеках, но они покраснели лишь на пару минут. Потом кровь отхлынула, и Лиза увидела, что стала еще бледнее. Ее любимое голубое платье, которое она надела, только усугубляло бледный тон кожи, и лицо выглядело безжизненным.

«Надо переодеться», — решила Лиза и торопливо распахнула шкаф.

Она быстро пробежала взглядом по вещам и неожиданно для себя сняла с плечиков яркий алый джемпер, который надевала крайне редко. Потом добавила к нему узкую белую шерстяную юбку с разрезом сбоку.

«Немного строго для вечеринки, но этот цвет должен меня выручить», — подумала Лиза, натягивая джемпер.

Она подошла к зеркалу. Алый отблеск лег на ее лицо и шею и действительно оживил бледный цвет кожи.

«Да, так явно лучше, — обрадовалась она. — Но как ярко! Словно алая роза».

— Роза, — сказала она вслух и задумалась.

Закрыв глаза, представила себя внутри огромной красной розы и тут же тихо засмеялась от удовольствия. Кровь прилила к ее лицу, настроение улучшилось. Лиза пошла в спальню родителей и с маминого туалетного столика взяла крохотную пробирку с розовым маслом. Чуть мазнув им за ушами, она ощутила разлившийся в воздухе сильный аромат распустившихся роз и снова засмеялась. Глянув на себя в зеркало, Лиза осталась довольна. Ее обычно затуманенные глаза стали яркими и сияющими, щеки зарделись, бледные губы порозовели и слегка припухли, словно от поцелуев.

«Да я сама сейчас похожа на розу! — восхитилась Лиза, не сводя глаз со своего отражения. — Вот это игра в цветы! Главное, помнить, что я внутри этого роскошного цветка, и не потерять его где-нибудь случайно по дороге!»

Когда Юра заехал за ней, то тоже заметил, как Лиза отлично выглядит. По странному совпадению он привез одну крупную красную розу. Лиза, коротко обрезав длинный стебель, прикрепила ее к подвитым прядям волос. Она почему-то подумала, что этим жестом завершила гармонию, и удовлетворенно вздохнула. Вечеринка прошла замечательно. Все друзья Юры были очарованы его спутницей. Она выглядела изысканно, словно утонченное произведение искусства прошлого века. Остальные девушки этой компании, современные и хорошенькие, но почти все в джинсах и с яркой обильной косметикой, на фоне Лизы почему-то стушевались и заметно проигрывали.

Поздно ночью Юра отвез ее домой. Когда Лиза без сил упала на кровать, то все еще находилась в странном нервном возбуждении и никак не могла уснуть. Она долго лежала на спине, глядя в потолок. Потом вдруг подумала, что нужно сбросить с себя ставшую ненужной розу. Она встала с постели и встряхнулась. И тут же почувствовала, как обнимавшие ее многочисленные лепестки раскрываются один за другим, отпускают ее тело и мягко падают на пол возле ног. Лиза ощутила прохладу и легкость, устроилась удобнее под одеялом и через миг крепко спала.

Прошел месяц. Лиза продолжала встречаться с Юрой и по-прежнему упивалась своим счастьем. Ей казалось, что так будет вечно. Она училась в медицинском и часто посещала больницу. Но состояние эйфории, в котором она сейчас находилась, мешало в работе с больными. Ее тошнило от вида болезненных лиц, от запаха нездоровых тел, от бесконечных жалоб на всех и вся. Лиза даже стала сомневаться, правильно ли она выбрала профессию, хотя, будучи дочкой и внучкой врачей, с раннего детства мечтала именно о такой работе. Но однажды, когда она в очередной раз заставила себя с трудом переступить порог больницы, Лиза вспомнила свою игру и попробовала завернуться в какой-нибудь цветок. Она сразу подумала о белой лилии, видимо, по ассоциации с белыми халатами врачей. Но Лиза не очень любила эти цветы, в основном из-за их сложного и навязчивого запаха, который всегда вызывал у нее сильнейшую головную боль. Она лишь представила, как выглядит лилия, и сразу почувствовала легкое головокружение и странную усталость. Немного подумав, Лиза решила забраться внутрь плотно закрытого бутона желтого тюльпана. Почувствовав себя в нем, словно в солнечном домике, она сразу успокоилась. И с тех пор ходила на практику, только представляя себя внутри тюльпана. Правда, через какое-то время Лизе почудилось, что на одном из лепестков появились непонятные бурые пятна и его край начал засыхать. Но она не стала ломать голову над причудами своей фантазии, а просто сбросила этот цветок и заменила его на другой, с гладкими здоровыми лепестками.

Наступил ноябрь, и снег шел почти ежедневно. Город превратился в заколдованный мир, состоящий из белого неба и белой земли, между которыми без конца кружились пушистые снежинки, искажая своими непрерывными движениями очертания домов, деревьев, людей и делая их постоянно меняющимися и от этого нереальными. Лиза, которая всегда любила снежные зимы, сейчас ни на что не обращала внимания, погруженная в свое солнечное счастье. Она думала только о своей любви и твердила одно: я хочу выйти за него замуж, родить для него ребенка и никогда, никогда не расставаться с моим любимым до самой смерти. Это стало ее навязчивой идеей, но Юра ни разу не говорил с ней об этом серьезно. Иногда только у него прорывались высказывания такого плана:

— Какая ты красивая сегодня! Прямо хоть сейчас в загс тебя веди!

Но дальше этого не шло. Обычно он тут же замолкал и переводил разговор на другую тему. Лиза в глубине души была уверена, что он любит ее, и не могла понять этой сдержанности. Ее не покидало ощущение, что Юра все решает что-то важное для себя и никак не может прийти к окончательному выводу.

«Может, он просто боится, что все пока несерьезно, ведь мы знакомы всего пару месяцев? — спрашивала она себя. И тут же сама себе отвечала: — Но ведь я уверена в своей любви. Почему же он так сомневается? Или просто не любит?»

Лиза тут же отгоняла от себя эти мысли и упорно твердила, что все у них будет замечательно и эта сказка никогда не кончится.

Ее старшая сестра Маша уехала с мужем и детьми в пансионат на месяц и предложила Лизе пожить это время в ее квартире. Родители не возражали, и Лиза сразу переехала. Ее мечта осуществилась. Она, словно по мановению волшебной палочки, превратилась в замужнюю женщину и наслаждалась каждой секундой своей новой жизни. Она ждала Юру с работы, ей доставляло неизъяснимое удовольствие заботиться о нем. После лекций в институте она бегала по магазинам в поисках каких-нибудь необыкновенных деликатесов для ужина, она стирала и гладила его одежду, баловала его небольшими подарками и сюрпризами и радовалась, видя, что Юра спешит с работы к ней и тоже старается купить что-нибудь приятное. Сияющее солнце, безоблачное счастье и вечная любовь — только это видела Лиза впереди. Но все это внезапно, в один миг рухнуло.

В конце недели Юра вернулся домой пораньше. Лиза ждала его на кухне возле уже накрытого стола. Она постелила новую нарядную красно-белую скатерть, зажгла две витые красные свечи и поставила на стол бутылку коллекционного шампанского. Юра переоделся и сел к столу.

— Ого, как у нас сегодня празднично, — заметил он неопределенным тоном и внимательно посмотрел на сияющую Лизу.

— Юрка! — засмеялась она. — Сегодня ровно два месяца, как мы с тобой познакомились! Ты забыл?

— Извини, — тихо ответил он, вертя в пальцах вилку и не поднимая глаз.

— Случилось что-нибудь? — все еще улыбаясь, спросила Лиза.

И тут же почувствовала, что сердце словно исчезает. Она перестала ощущать его биение.

— Случилось, — после паузы ответил Юра. — Меня посылают на работу в Японию. Пока на год, а в перспективе на пять лет. Я не могу отказаться. Для меня это очень перспективное предложение. Это деньги и карьерный рост. Ты должна это понимать.

Юра поднял глаза. Лиза молчала и не отрываясь смотрела на него. Ее лицо было белым как снег, а светлые глаза из-за огромных зрачков казались черными.

— Ты любишь меня? — спросила Лиза глухо и еле слышно.

— Ну конечно, люблю! Что об этом спрашивать! — с раздражением ответил Юра. — Нет, девочка, а что ты предлагаешь? Любить тебя и сидеть возле тебя вечно без денег?

— Когда едешь? — после долгой паузы спросила она.

— Через десять дней. Визу делают, билет заказан. Лечу до Токио самолетом. Там меня встречает представитель компании. — Юра встал. — Лиза, пойми, я не могу упустить такой шанс! Я мечтаю поехать! Это такая возможность для молодого специалиста. Для меня начнется абсолютно новая жизнь. Ты же у меня умница и все понимаешь.

Он начал медленно гладить ее по голове. И Лиза, схватив его руки, судорожно разрыдалась, уткнувшись лицом в его горячие ладони.

Дни до отъезда были заполнены сплошной беготней. Лиза решила быть с Юрой до конца и, сделав себе липовый больничный, забросила и занятия в институте, и практику в больнице. Она занималась только делами Юры, во всем помогала ему, тем более что всевозможных мелочей, которые нужно было уладить до отъезда, оказалось невероятно много. Они встречались лишь вечерами и за ужином обсуждали, что нужно сделать и не забыли ли они чего-нибудь. Лизе, как ни странно, было легче от этой постоянной занятости, хотя Юру она почти не видела. Правда, плакала ежедневно.

«Почему он не берет меня с собой? Почему ничего не планирует на будущее и не просит ждать его? Как можно вот так вот просто расстаться? Ведь мы любим друг друга! Но если люблю лишь я?» — без конца думала Лиза и вновь начинала плакать.

Она почти не спала. Часто ночью, чувствуя, как любимый во сне прижимается к ней и обнимает, как он дышит тихо и спокойно ей в плечо, как машинально прижимается губами к ее виску, Лиза поднимала заплаканные глаза в потолок и отчаянно твердила про себя: «Господи! Если ты есть, то взгляни на нас! Прошу, умоляю, посмотри внимательно. Вот мы сейчас лежим рядом и обнимаем друг друга. Разве мы не две половинки, слитые воедино? Разве мы сейчас не одно целое? Как возможно разъять, разделить это целое? Если ты сделаешь это, то я не выдержу и умру. Пожалей! Не делай этого с нами! Пусть мой любимый никуда не уезжает от меня, пусть всегда будет рядом! Пожалуйста, Господи!»

И Лиза вновь начинала тихо плакать, не в силах остановиться и взять себя в руки. Наутро, когда Юра просыпался, сонно улыбался ей и целовал, она ясно понимала, что сейчас на самом деле все зависит только от него, что это он не хочет принимать никакого решения.

И вот наступил день отъезда. С утра Лиза наглоталась успокаивающих препаратов, но это ей мало помогло. Она без конца начинала плакать, и Юра, хотя тоже был грустным и подавленным, недовольно морщился, глядя в ее мокрые глаза. Мыслями он был уже в Японии и предвкушал новую увлекательную жизнь. Ближе к вечеру за Юрой заехал приятель на машине, чтобы отвезти его в «Шереметьево». Лиза тоже вначале хотела поехать в аэропорт, но потом поняла, что это выше ее сил, и осталась дома.

Когда захлопнулась входная дверь, Лиза пребывала в какой-то прострации. Она постояла у двери, провела пальцем по губам, все еще ощущая тепло прощального поцелуя, потом побрела в спальню. Рухнув на кровать, Лиза застыла, словно мертвая. Она перестала воспринимать окружающее и чувствовала только одно: холод, который постепенно и неумолимо охватывал все ее существо. Лиза начала дрожать. Машинально она нащупала плед и потянула его на себя. Краем глаза заметила, как с кровати свесился малиновый рукав, и вздрогнула. Это вывело ее из оцепенения. Лиза привстала, отбросила край пледа и увидела любимую рубашку Юры, которую он забыл в суматохе отъезда. Она схватила ее и прижалась лицом к мягкой ткани, вдыхая запах знакомой туалетной воды. На мгновение ей показалось, что любимый вернулся и вновь обнимает ее, и Лиза разрыдалась. Через какое-то время ей стало немного легче, и она провалилась в глубокий тяжелый сон, не выпуская из рук рубашку.

Принятые накануне лекарства и сильное нервное переутомление привели к тому, что Лиза очнулась лишь во второй половине следующего дня. Она улыбнулась и, потянувшись, пробормотала:

— Юра…

Н тут же окончательно проснулась и осознала, что его нет рядом. Лиза спрятала лицо в его рубашку и начала плакать.

«Лучше бы я не просыпалась никогда», — думала она, не в силах успокоиться.

Потом встала и пошла на кухню. Приготовила кофе, села за стол. Но не смогла сделать ни глотка, так как смотрела, не отрываясь, на чашку Юры, которая стояла тут же на столе. В ней были остатки чая, который он пил вчера, до отъезда.

— Он больше никогда не вернется и не будет пить чай из этой чашки, — вслух произнесла Лиза. — Я должна понять это раз и навсегда, принять и научиться с этим жить.

Она всхлипнула и невидяще уставилась в окно кухни. Затем, так и не позавтракав, встала и побрела в комнату. Зачем-то включила телевизор. Увидела валявшийся на диване диск с фильмом, который они недавно смотрели вместе, и мгновенно представила, что Юра сейчас лежит на диване рядом с ней и они смеются над некоторыми эпизодами фильма. От боли у нее потемнело в глазах и помутилось сознание. Когда она пришла в себя, то подумала, что ей нужно немедленно покинуть эту квартиру, иначе она сойдет с ума от отчаяния.

Лиза побрела в коридор и начала одеваться. Выйдя на улицу, она быстро пошла прочь от дома, преодолевая желание оглянуться. Она понимала, что вид темных окон этой квартиры на втором этаже, где она была так счастлива, будет для нее сейчас невыносимым. Приехав домой, Лиза недолго посидела с родителями на кухне, объясняя свой бледный измученный вид усталостью и простудой. Родители предложили ей остаться дома, и она согласилась. Но скоро почувствовала приступ сильнейшей тоски. Ей захотелось только одного — вернуться. Лиза стала торопливо одеваться, а удивленным родителям сказала, что должна серьезно готовиться к сессии, что у нее, возможно, начинается грипп, поэтому ей лучше пожить отдельно в квартире сестры.

Когда, уже почти ночью, Лиза вновь подошла к дому, который так недавно покинула, реальность вдруг ясно встала перед ней. Она подняла взгляд на темные окна и поняла, что никто больше не ждет ее и она действительно осталась одна. Лизе стало дурно, она остановилась возле подъезда и застыла, глядя на пустой двор. Тихо кружился снег и падал ей на щеки, тая и смешиваясь с медленно текущими слезами. Какое-то движение рядом отвлекло ее от тяжелых мыслей. Мимо трусила бездомная черная собака. Ее лохматая спина была густо усыпана поблескивающими в свете фонаря снежинками. Она свернула к неподвижно стоящей Лизе, притормозила на мгновение, вяло вильнув хвостом и подняв заиндевевшую морду. И коротко глянула в лицо Лизы черными тоскливыми глазами. Потом опустила морду и побежала дальше, виляя тощим задом. Лиза проводила ее взглядом, всхлипнула и побрела в подъезд.

Когда она открыла дверь квартиры и вошла, то тишина и темнота странно успокоили ее.

«Словно в могиле», — подумала Лиза, стаскивая куртку.

Она бросила куртку на пол в коридоре и, не включая света, пошла в спальню. Там, не раздеваясь, упала на кровать и, нащупав рубашку Юры, прижала ее к своему лицу. Скоро она так и заснула.

Прошло пять дней. Юра не позвонил ни разу. Лиза все это время оставалась в квартире. Правда, каждый вечер звонила родителям и говорила, что у нее все в порядке и она активно готовится к сессии. Но учебники не открыла ни разу. Лиза жила очень странной жизнью, находясь на грани сна и яви. Ее сознание было замутнено от постоянной непрекращающейся боли. Ощущение, что от нее оторвали одну половинку ее существа, было настолько реальным, что психика не выдерживала и ее личность двоилась. Одна ее часть что-то автоматически делала, пыталась есть, спать, смотреть телевизор, а другая постоянно находилась с Юрой и чувствовала, как он живет и что сейчас делает. Эта раздвоенность разрушала сознание, и оно делало попытки соединить две разрозненные половинки воедино. Тогда Лизе начинало казаться, что Юра никуда не уезжал и все еще находится рядом. Бывало, сидя у работающего телевизора, глядя в экран, но ничего не воспринимая, Лиза ясно слышала, как Юра окликает ее из кухни. Она вставала и шла туда. Потом ей чудилось, что любимый о чем-то спрашивает из спальни, и она вновь шла на его зов. Не найдя его, начинала безотчетно, не контролируя себя, целовать его рубашку, вдыхая все еще сохранившийся и такой знакомый запах туалетной воды. Но однажды, когда Лиза стояла как-то вечером у окна и смотрела на кружащийся снег, она на мгновение пришла в себя и ясно осознала, что все кончено и Юра для нее потерян навсегда.

«А ведь он никогда не любил меня, — твердила она себе, — раз смог вот так просто бросить меня».

Это пробуждение и возвращение к реальности вызвали такой взрыв отчаяния, что Лиза упала на пол и начала кататься, задыхаясь от рыданий и глухо вскрикивая:

— Нет, нет, нет…

В эту ночь она не смогла уснуть, и никакие снотворные не помогали. Лежа на спине в полной темноте и бессмысленно глядя в потолок, Лиза поняла, что ей нужен покой любой ценой, иначе она потеряет рассудок. В ее измученной душе неясными образами стали возникать различные цветы. Но все их постепенно заслонила огромная белая лилия. Она медленно разрасталась перед ее широко раскрытыми глазами, вытесняя собой все видимое пространство, раскрывая изящные мягко светящиеся лепестки и словно поглощая ее. Все усиливающийся сладковатый запах уже не раздражал Лизу, как раньше, а наоборот, одурманивал, кружил голову и давал необходимое забвение, похожее на наркотический сон. Лиза с радостью отдалась этому ощущению и постаралась максимально расслабиться. Она почувствовала, как вплывает в глубину распахнутой лилии, как аромат становится одуряюще густым, увидела, как узкие лепестки плотно закрываются за ней. Она оказалась внутри белого кокона. Ее тело, ставшее невесомым, мягко покачивалось, овеваемое струями сильного аромата. И это легкое покачивание убаюкивало. Глаза Лизы медленно закрылись, боль утихла. Она перестала ощущать свое тело. Ее горячее, опухшее от слез лицо стало остывать, а потом и застывать в невозмутимом покое.

На следующий день из пансионата вернулась ее сестра Маша. Она подошла к двери квартиры одновременно с каким-то парнем.

— Вы из пятьдесят первой? — быстро спросил он, копаясь в сумке.

— Да, — ответила Маша. — А в чем дело?

— Вам телеграмма. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, — сказал он, протягивая бланк.

«От кого бы это?» — с недоумением подумала Маша, расписываясь.

Она позвонила в дверь. Подождала. Вновь позвонила. Потом достала ключи.

«Лизка в институте, что ли?» — подумала она, входя в квартиру.

Включила свет в коридоре и увидела куртку сестры на вешалке.

— Лиза! — позвала Маша, снимая пальто, и развернула телеграмму.

«Не могу без тебя жить. Собирайся в Японию. Люблю безумно, навсегда. Твой Юра», — прочитала она и усмехнулась.

— Ну и ну! Что творится, что делается! — сказала она вслух и громко позвала: — Лиза! Ты где? Тут тебе безумное послание!

Она заглянула на кухню, потом зашла в спальню и оцепенела. Телеграмма выскользнула из ее опустившейся руки и плавно упала на пол.

Лиза лежала на кровати мертвенно-белая и неподвижная. Ее голова безвольно свесилась к левому плечу. Кожа была настолько бледна, что практически сливалась с белой простыней, на которой лежала Лиза. Нижние концы простыни окутывали ее туловище, а верхние были раскинуты в разные стороны, словно раскрытые белоснежные лепестки. Только два цветовых пятна нарушали эту невозмутимую белизну: тусклые золотые волосы Лизы и скомканный край малиновой рубашки, выглядывающий из-под белой щеки.

При вскрытии не обнаружили никакой патологии или хронических заболеваний. В заключении было написано, что у Лизы во сне произошла остановка сердца.

БУЗИНА

Розы осыпались за один вечер. Ирина вышла на улицу, когда солнце садилось в море. Она вдохнула насыщенный ароматами морской соли, увядших цветов и подсыхающей травы воздух и закрыла глаза, прислонившись к стене дома. Ветерок мягко касался ее горящих щек, развевал пряди волос, играл концом голубого капронового шарфа и широким подолом шелкового платья. Сладкий запах множества раскрытых чашечек мелких темно-красных роз, усеивающих вьющиеся стебли, дурманил ей голову. Розы заплетали высокую шпалеру, прикрепленную к стене дома и отгораживающую необычайно уютный уголок с маленькой деревянной скамейкой и крохотным круглым столом, постоянно усыпанным лепестками облетающих цветов. Возле скамьи стояла огромная округлая ваза из необожженной глины. Вчерашний ливень наполнил ее почти доверху. Несколько расправившихся розовых лепестков плавало на поверхности воды, напоминая кусочки намокшего алого шелка. Ирина решила сесть на скамейку, но в этот момент сильный порыв ветра закачал чашечки цветов, и множество лепестков полетели, словно стайки красных мотыльков. Часть их тут же упала на плиты дорожки, на стол и скамейку, некоторые застряли в пышных волосах Ирины, а несколько унеслись за каменную ограду и пропали в краснеющей закатной дали. Ирина невольно улыбнулась от щекочущих прикосновений летящих лепестков, стряхнула их с волос, потом провела рукой по скамье, очищая ее, и уселась, откинувшись на спинку и не сводя глаз с краешка солнца, уходящего за горизонт.

Осень в Сорренто оказалась необычайно теплой. И Ирина наслаждалась этим ласковым сентябрьским теплом, почти постоянно находясь в умиротворенном расслабленном состоянии. Вот и сейчас, пока сестра готовила в доме чай, она вышла на улицу полюбоваться закатом. Ирина приехала всего на десять дней в гости к Марине, сестре, которая была старше ее на два года и хотела максимально активно использовать время пребывания в Италии. Когда она собиралась сюда, то запланировала поезду в Рим, Флоренцию, хотела посетить музеи Сорренто. Муж Марины, сорокадвухлетний итальянец Умберто, забронировал одноместный номер в двухзвездочном отеле Mami Camilla. Ирине там необычайно понравилось. Отель выглядел, как частный пансионат, небольшой и уютный. Ее комната находилась в оштукатуренном флигеле цвета розоватой охры под черепичной крышей. Маленькая квадратная прихожая вела на крыльцо, возле которого стояло несколько коричневых керамических кадок с длинными колючими кактусами. Тут же высился кованый фонарь с матовым круглым плафоном. Ирине понравилось там с первого взгляда, но Марина запротестовала. Умберто, как поняла Ирина, не предупредил жену, что снял этот номер, и с вокзала привез их обеих сюда.

— Ты что, Берт, вконец офигел?! — громко начала возмущаться Марина, когда вышла из машины и обозрела окрестности. — Может, это у вас тут так принято, отправлять ближайших родственников куда подальше с глаз долой, но у нас в России такие вещи выглядят как неуважение, если не сказать больше! И мне ни слова! Я думала, мы прямо домой отправимся! У нас же огромная квартира! Тебе что, скотина ты этакая, жалко комнаты для моей сестрицы?!

— Но, милая, — испуганно начал Умберто и даже отступил назад от разгневанной Марины, — я же хотел, как удобнее дорогой сестре. Она тут будет как на курорте.

Умберто говорил на русском отлично, но сейчас, видимо, от волнения проглатывал половину слов и неверно ставил ударения. Ирина невольно начала улыбаться, наблюдая за ними. Ее сестра всегда обладала взрывным темпераментом, Умберто явно ей в этом не уступал. Но так как он был старше ее на десять лет, к тому же Марина обладала утонченной внешностью хрупкой пепельной блондинки с незамутненно чистым ангельским взором голубых глаз, он буквально боготворил ее. И Марина этим беззастенчиво пользовалась.

— Я не видела Ирочку почти год, — продолжала возмущаться Марина, — я хотела проводить с ней все двадцать четыре часа в сутки. К тому же она приехала всего на десять дней! А ты ее в какой-то захудалый отель решил поселить! Как это называется? А?! Я тебя спрашиваю!

— Милая, — нежно произнес Умберто и вытаращил черные круглые глаза, на которые уже навернулись слезы, — я не хотел тебя огорчать, я хотел сюрприз… этот уютный номер…

— Сюрприз?! — взвилась Марина. — Я те сейчас устрою сюрприз! Вот соберу вещи и укачу назад в Воронеж с любимой сестрицей. Только ты меня и видел!

Сестры были из Воронежа. После окончания школы Марина поступила в институт иностранных языков. Особую любовь она питала к итальянскому языку, да и вообще увлекалась культурой и искусством Италии. И когда училась в аспирантуре и поехала на стажировку в старейший Болонский университет, там и познакомилась с Умберто. Он когда-то окончил этот университет, специализировался на русской литературе и много лет преподавал этот предмет в колледже. А сейчас в Болонье учился его восемнадцатилетний сын Марио. Правда, он избрал своей специальностью философию. У Умберто была еще дочь, двадцатилетняя Кьяра, но она вышла замуж два года назад и постоянно жила в Милане.

Как-то вечером Марина с подружкой Аньезе отправились в клуб, как говорили местные студенты, лучший ночной клуб Италии, он назывался «Графико ле тембо». Они сидели у стойки и пили коктейли. Недалеко от них устроились мужчина и парень. И они сразу обратили внимание на Марину. Девушки искоса поглядывали на их разгоряченные лица. Они что-то бурно обсуждали, при этом без конца смеялись.

— А мужчина очень даже симпатичный, — сказала Аньезе, лукаво глядя на Марину. — И он с тебя глаз не спускает.

— И что? — пожала та плечами. — Тоже мне невидаль!

— Невидаль — это что? — удивилась Аньезе. — Ваши русские слова слишком многозначны!

— Короче, — усмехнулась Марина, — чего я такого не видела во внимании этого замшелого чувака!

— О! — только и сказала Аньезе и нахмурила брови, видимо, пытаясь переварить услышанное.

— Не парься! — расхохоталась Марина и отпила коктейль.

— Парься? — Черные брови Аньезе взлетели. — Это баня? Веники из берез? Непонятно. О, Марина, они идут к нам!

И девушки замолчали, одновременно приняв отсутствующий вид.

— Buona sera, bellissimo signorina! Comes va la vita? — быстро заговорил мужчина.

Парень держался чуть сзади и застенчиво улыбался.

— Добрый вечер, — ответила Марина почему-то на русском.

— Поживаем хорошо, — добавила Аньезе.

— О! Синьориты русские?! — явно восхитился мужчина.

— Марина из России, — ответила Аньезе, — а я местная. Учусь в университете.

Она назвала свое имя.

— Приятно! — воскликнул мужчина и тут же представился.

Потом обернулся. Парень улыбался, глядя на них. Его черные глаза блестели.

— Это мой сын Марио, — сказал Умберто. — Хоть он и учится в этом университете, но он — mama mia! — философ! И совсем не говорит по-русски.

Аньезе засмеялась, подхватила Марио под руку и повела его на танцпол, что-то щебеча ему на ухо. Умберто подсел к Марине и внимательно поглядел в ее глаза. Она отчего-то засмущалась и быстро допила коктейль. Умберто тут же заказал еще.

— Если хотите, мы можем говорить на вашем родном языке, — предложила Марина после паузы, во время которой исподтишка изучала черные глаза Умберто, коротко подстриженные курчавые волосы с легкой проседью на висках, коренастую фигуру.

Он ей понравился с первого взгляда, хотя Марина понимала, что разница в возрасте, видимо, большая. Она решила, что Умберто около чорока пяти, хотя, как оказалось впоследствии, ему месяц назад исполнилось сорок. Ей было тридцать, но выглядела она намного моложе именно из-за своей хрупкой изящной красоты натуральной блондинки.

— О, нет! На русском! — воскликнул с неоправданным пылом Умберто. — Я преподаю ваш язык в колледже. Я из Сорренто. Мне полезно говорить с носителем языка. Приехал навестить сына. И какое счастье! Встретил такую прекрасную русскую синьорину! Я влюблен в вашу литературу! Она прекрасна! Molto bello, bellissimo! У нас в Сорренто в этом году проводили в магазине книг статистику, нет, не так, проводили… э-э… mama mia!

Умберто беспомощно посмотрел на Марину, щелкнул пальцами и сильно покраснел.

— Опрос? — предположила она.

— Да, да! — энергично закивал он. — Так получилось, что больше покупок ваш Антон Чехов!

— Чаще всего покупают его книги? — уточнила она.

— Номер один, — сказал он.

— Я рада, — без особого энтузиазма ответила она, но улыбнулась.

Умберто сцепил пальцы, вытаращил глаза и замер, в восхищении изучая лицо Марины.

Дальше события развивались стремительно. Они всю ночь гуляли по Болонье, Марина рассказала, что полгода назад рассталась со своим женихом, потому что застукала его в машине со своей ближайшей подругой. Умберто пришел в неописуемый ужас от подлости «этот ублюдок» и даже рвался поехать немедленно в Воронеж и «сделать из него котлет». На что Марина сказала, что уже не любит его и сейчас ее сердце свободно. Потом осторожно спросила, где сейчас мать Марио. Умберто тут же затих, потом остановился и присел на каменные ступени какого-то собора, мимо которого они шли в этот момент. Марина остановилась рядом и в недоумении смотрела на слезы, побежавшие по круглым щекам Умберто. Он всхлипнул и уткнул лицо в ладони. Марина села рядом, обняла его. Скоро он успокоился и поведал, что его жена пять лет назад погибла в автомобильной катастрофе. Через день Умберто сделал предложение Марине, и она после краткого раздумья приняла его. И вот уже два года жила в Сорренто и работала в колледже вместе с мужем.

Ирина впервые приехала в гости к сестре. Она окончила тот же университет, но филологический факультет и преподавала в Воронеже в школе русский язык и литературу. Марина неоднократно предлагала ей приехать в гости, но все не получалось. Но в этом году Ирина решила уйти из школы. Ее совершенно не устраивала зарплата, не спасали даже частные уроки. Но пока она никуда не устроилась, находясь в каком-то заторможенном состоянии и не в силах принять никакого решения. Найти другую работу ее не подвигло даже то, что начался учебный год. И Марина уговорила приехать ее в гости.

После недолгих препирательств Умберто повез их в загородный дом. На самом деле это была небольшая двухэтажная дача, но на берегу Неаполитанского залива, на высокой пятидесятиметровой каменной террасе, круто обрывающейся к кристально синему морю. Марина очень любила бывать здесь. И скоро крохотный садик, окружающий дачу, был приведен в порядок, кусты подстрижены, газоны засажены цветами, дорожки вычищены. Умберто не уставал восхищаться тонким вкусом Марины и ее трудолюбием и не стеснялся говорить ей об этом. Марио на каникулы приезжал в Сорренто и обычно останавливался именно здесь. На втором этаже у него была своя комната. Кьяра с мужем и двухлетней дочкой также наведывались к отцу и тоже полюбили жить на даче. Они все искренне привязались к Марине и по-своему полюбили ее. Умберто вначале боялся, что с появлением русской девушки отношения в семье испортятся, и сейчас не мог нарадоваться, что все сложилось так удачно. Они, конечно, ссорились и даже били посуду, но примирения были не менее бурными.

— Иришка, ты где? — раздался голос Марины, и она выглянула из дверей. — Пирог готов! Вкусный, пальчики оближешь!

Но Ирина даже не пошевелилась. Она сидела, все так же прислонившись к спинке скамьи, и не сводила глаз с закатного ярко-красного неба. Марина зашла за шпалеру и остановилась, глядя на красные пятна лепестков, усеивающие плиты дорожки. Потом склонилась к Ирине и сняла с ее пышных темно-каштановых волос несколько лепестков.

— Ну вот, — огорченно произнесла она, — как быстро розы облетели. Вчерашний ливень поспособствовал.

— Да, — кивнула Ирина и повернула голову.

Ее серые глаза смотрели спокойно, губы улыбались. От закатного освещения лицо казалось матовым и нежно-розовым, а глаза глубокими и яркими.

— Какая ты все-таки хорошенькая! — не удержалась Марина. — Надо тебя замуж выдать и всех делов!

Ирина усмехнулась и отрицательно покачала головой.

— А что, сестричка, ты возражаешь? — немного агрессивно спросила Марина. — Тебе ведь уже тридцать через месяц! Куда тянуть дальше? Пора, давно пора! Да и о ребенке нелишне задуматься, — после паузы добавила она.

— Сама-то! — засмеялась Ирина. — Что-то не очень задумываешься! И как тебя все еще Умберто не уговорил, не понимаю!

— Уже уговорил, — тихо сказала Марина и неожиданно зарделась.

— Бог мой! Маришка! — обрадовалась Ирина и вскочила со скамьи. — Счастье какое! Мама с папой как обрадуются! Ты уже сообщила?

Она обняла Марину и закружила ее по узкому пространству между скамьей и шпалерой.

— Отпусти! — расхохоталась Марина. — А то уронишь! Тебе первой сказала. Берт прямо не в себе, как узнал. Уже третий месяц.

— Это счастье!

— Да уж, — расхохоталась Марина. — Он только и твердит, что это благословение божие. Но ведь я православная, а он католик. Но даже это его не смущает.

В этот момент они услышали звук подъехавшей машины.

— О, Берт приехал, — озабоченно произнесла Марина. — Пошли в дом!

Умберто был не один. Он вошел в гостиную вместе с каким-то высоким стройным черноволосым мужчиной на вид лет тридцати пяти. Тот держал в руках плетеную бутыль с вином и нарядную коробку с конфетами.

— О! Grazie mille! — быстро сказала Марина, принимая коробку.

Потом повернулась в Ирине и тихо пояснила, что это ее любимые конфеты из Флоренции, которые выпускают только там, и что они необычайно вкусные.

— Di niente, — мягко ответил мужчина бархатным низким голосом и глянул на Ирину.

— Не за что, — машинально перевела Марина сестре и недовольно посмотрела на Умберто. — Ты не хочешь нас представить, дорогой? — поинтересовалась она и мило улыбнулась гостю.

— О, простите, дорогие! — рассыпался в извинениях Умберто. — Это мой друг Бьяджо, вчера приехал в Сорренто, будет работать в нашем колледже. Он говорит по-русски хорошо. Но сейчас стесняется.

— Buona sera, — начал Бьяджо, но запнулся, улыбнулся и мягко проговорил: — Добрый вечер, дамы! Позвольте выразить восхищение вашей красотой. Русские женщины самые прекрасные в мире!

Акцент был сильным, но выразительное лицо Бьяджо говорило лучше всяких слов. И он не сводил глаз с Ирины.

Поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам, Ирина долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, взбивала подушку, подтыкала одеяло, потом пыталась считать, затем вспоминала стихи любимых поэтов и про себя повторяла их, но сон не шел. Промучившись около часа, Ирина встала, накинула махровый халат и подошла к окну. Раскрыв его, она удивилась теплому потоку воздуха. Ветер явно поменял направление, море казалось огромным матово-синим незамутненным зеркалом с тонкими серебряными линиями лунной дорожки, от земли густо пахло завядшими розами, какой-то терпкой травой и почему-то подсыхающими дольками яблок. Ирина вздохнула, села на подоконник и стала смотреть на луну, зависающую над туманным горизонтом огромным желтоватым диском.

Плачут сирени под лунный рефрен. Очи хохочут песчаных сирен. Лунные плечи былинной волны. Сонные сонмы весенней луны, —

нараспев продекламировала Ирина строфы из стихотворения Игоря Северянина.

— Только не весенней, а осенней луны в моем случае, — зачем-то добавила она и улыбнулась.

Потом закуталась в халат, обняла себя за плечи и задумалась, не сводя глаз с лунной дорожки.

Ирина не только ушла из школы, но и разорвала отношения с Андреем. Они встречались два года, и ей казалось, что их любовь нерушима. Андрей был ее ровесником, работал на заводе «Электроприбор» фрезеровщиком, жил в заводском общежитии, так как сам был родом из села Землянска Семилукского района. Ирина несколько раз ездила туда, была знакома с его родителями, которые жили в обычном деревенском доме с удобствами во дворе. Но ей очень нравился и этот дом из толстенных бревен, построенный еще в позапрошлом веке дедом Андрея, и этот просторный двор с коровником и баней, и огромный в двадцать соток огород. Она любила наблюдать в окно, затянутое старенькой кружевной тюлевой шторкой, за неторопливой жизнью деревенской улицы. Куст бузины, росший в палисаднике, также занимал ее. Ирина обожала творчество Марины Цветаевой и когда видела этот куст, то мгновенно вспоминала ее неоднозначное стихотворение «Бузина».

Бузина цельный сад залила! Бузина зелена, зелена, Зеленее, чем плесень на чане! Зелена, значит, лето в начале! —

твердила Ирина про себя, глядя на куст.

Она всегда старалась найти собственное видение творчества любимых поэтов. А стихи Марины Цветаевой считала творениями даже не для сегодняшнего века, а как минимум для XXII. Их сжатость, информативность и многослойность казались ей языком будущего, который нужно еще научиться понимать, причем не глазами, а сердцем, душой, интуицией.

…А потом — через ночь — костром Ростопчинским! — в очах красно От бузинной пузырчатой трели. Красней кори на собственном теле…

Ирина старалась понять состояние поэта в тот момент, когда писались эти строки. Она, конечно, много читала статей цветаеведов. К тому же в школе преподавала в старших классах, и поэзия Серебряного века была ее любимым разделом школьной программы. Она тщательно готовилась к урокам, но часто видела, что ученики в силу возраста не в состоянии до конца понять такое сложное мироощущение, которым, как никто другой, обладала Марина Цветаева. А без понимания этого невозможно было принять и творчество.

Андрей не разделял увлечение Ирины поэзией. Он был обычным парнем, милым, добропорядочным, со спокойным уравновешенным характером. И звезд, что называется, с неба не хватал. Андрей приехал из села в Воронеж, закончил ПТУ, благополучно устроился на завод и вел обычную жизнь заводского работяги. Они познакомились случайно на троллейбусной остановке. Ирина, выходя, поскользнулась на обледеневшей ступеньке, Андрей подхватил ее и помог спуститься. Задержав взгляд на ее серых глазах и пушистых каштановых волосах, выбивающихся из-под белой вязаной шапочки, он замешкался. И троллейбус ушел без него. Андрей остался. Он стоял, так и не отпустив руки Ирины. Она скользнула взглядом по его раскрасневшемуся лицу с правильными красивыми чертами, по темно-карим глазам с казавшимися длинными от заиндевевших кончиков ресницами, по широким плечам и, отчего-то засмущавшись, опустила глаза, выдернув руку.

— Простите, — невпопад сказал Андрей.

— Это вы простите, — ответила она. — Из-за меня вы пропустили троллейбус.

— Ничего страшного, — заявил Андрей. — А вы тут рядом живете?

— Нет, я здесь работаю в школе, — сказала она и заторопилась.

— Ах да, остановка так и называется «Школа», — заметил Андрей и пошел рядом.

— Извините, но я на урок опоздаю.

И Ирина прибавила шаг. Она шла, не оглядываясь и удивляясь своему смущению. На крыльце все-таки обернулась. Андрея видно не было. Она вздохнула, отчего-то сильно огорчилась и зашла в школу. Каково же было удивление Ирины, когда после окончания занятий она увидела возле школы Андрея. Он внимательно вглядывался во всех проходящих мимо девушек и, увидев Ирину, широко заулыбался и бросился к ней. Она почувствовала, как радость вспыхнула в душе, улыбнулась в ответ и разрешила проводить до дома. Они начали встречаться. Андрей особым романтизмом не отличался, но его ненавязчивые и какие-то обстоятельные ухаживания вначале устраивали Ирину. Складывалось ощущение, что если ему понравилась девушка и тем более согласилась с ним встречаться, то создавать сложности было не в его правилах. На второй неделе он признался ей в любви, а на третьей предложил выйти замуж. Но Ирина, воспитанная на романтике поэтов Серебряного века, внезапно почувствовала разочарование от такого прагматичного подхода. И когда она заявила, что хочет подумать, Андрей искренне не понял.

— Но ведь я люблю тебя, — сказал он. — И ты по ходу меня любишь. И чего тут особо раздумывать? Пошли в загс!

— Нельзя торопиться в таких вопросах, — уклончиво ответила она. — Мы должны лучше узнать друг друга.

— Зачем? — вновь не понял Андрей. — Я и так тебя знаю. И я сразу понял, что ты мне подходишь. И потом, Ириша, тебе ведь не восемнадцать вообще-то! А уже двадцать восемь! Ты не думала, что засиделась в девках, даже по современным меркам?

Ирину последнее замечание окончательно охладило, и она упрямо повторила, что должна подумать. И вот думала уже почти два года. Андрей попробовал вернуться к этому разговору, но она поджала губы и промолчала. Больше он не настаивал. У них установились ровные стабильные отношения. Ирина жила в двухкомнатной квартире с родителями, Андрей все так же в общежитии. Иногда, правда, он ночевал у нее. Родители не возражали, считая его женихом. Они были уверены, что свадьба не за горами. Но Ирина почему-то не могла решиться дать согласие. Она хорошо относилась к Андрею, чувствовала себя с ним спокойно, знала, что он никогда не предаст, но именно эта предсказуемость расхолаживала ее. Ей становилось скучно, пыл угасал, и казалось, что чувства исчезают. Она запоем читала биографии поэтов, воспоминания современников, трепетала от трагичности судеб, от накала страстей, восхищалась умением любить ярко и неординарно. И ей казалось, что именно такая любовь и есть настоящая, а то, что у нее с Андреем, — это просто приземленная привязанность и желание тихих семейных радостей, как у всех. Они практически никогда не ссорились. Андрей был уступчивым, мягким и простым парнем. К тому же Ирина старалась не раскрывать перед ним душу, считая его хоть и замечательным человеком, но недалеким и неспособным понять те внутренние противоречия, которые иногда мучили ее. Она, правда, пыталась в самом начале знакомства приобщить его к трагической и таинственной прелести литературы Серебряного века, но, видимо, начала неудачно, выбрав Игоря Северянина. Андрей послушал с полчаса ее взволнованный рассказ о его судьбе и многочисленные цитаты из стихотворений, а потом заявил, что «мужик по ходу на голову болен был, если сочинял такой бред». Увидев, как огорчилась Ирина, Андрей обнял ее и сказал, что ему нравился в школе лишь Есенин, что он один особо не выпендривался и писал всем понятные вещи про березки, девушек и родину. После этого заявления у Ирины пропало всякое желание говорить с ним на такие темы.

И все-таки окончательно разругались они именно из-за стихов. Ирина после увольнения чувствовала себя взвинченной. Она пыталась тут же устроиться в платный колледж, но место уже заняли. Андрей не до конца понял, почему она ушла из школы, но тактично молчал, видя, в каком она состоянии. В июле он взял недельный отпуск на заводе и предложил Ирине поехать в Землянск. Она с радостью согласилась. Родители Андрея очень обрадовались их приезду. Начиналась пора сенокоса. Андрей сразу включился в деревенскую жизнь и все дни пропадал с отцом на лугах. Мать также частенько присоединялась к мужчинам. Ирина оставалась одна «домовничать», как говорили в деревне. Она готовила еду, полола грядки, собирала поспевающие ягоды смородины. И чувствовала себя отлично. А вечерами уединялась в палисаднике. Она устраивалась с книжкой за кустами сирени на крохотной деревянной скамейке и читала свои любимые стихи. Или просто сидела, устремив взгляд на куст бузины с начинающими краснеть ягодками. Вечером перед их отъездом она снова уединилась в палисаднике. Но Андрей зачем-то пришел на ее заветное место и уселся напротив Ирины на толстый, источенный жучками обрубок бревна. Ирина поморщилась, но промолчала.

— Чего из-за стола убежала? — недовольно поинтересовался он. — Мать пирогов напекла, батя самогонку хорошую достал.

— Я не пью самогон, ты же знаешь, — нехотя ответила Ирина и закрыла томик Марины Цветаевой, который только что читала.

— А все стишки эти! — неожиданно зло проговорил Андрей и сорвал длинную травинку, тут же начиная грызть ее кончик.

— О чем ты? — холодно поинтересовалась она.

— Голову они тебе всю задурили, вот о чем! — после паузы ответил он. — Хорошая ты девка, умная, красивая, нежная, но словно порченая. Читаешь все, размышляешь себе что-то. Непонятная ты. Вначале думал, что учительница и так положено. Но уж столько времени тебя знаю, а ты все такая, даже когда не в школе. Я ведь обрадовался, что ты уволилась, думал, может, куда в другое место устроишься, где стишки будут без надобности.

— Не нравлюсь, давай расстанемся, — неожиданно для себя сказала Ирина и почувствовала, как неприятно сильно забилось сердце.

Андрей бросил травинку и поднял на нее глаза. Он смотрел пристально и серьезно. Потом четко проговорил:

— Я люблю тебя. И люблю на всю жизнь без всяких там прикрас. Это мужская любовь, а не каких-то там твоих поэтишек, которые говорят, может, и красиво, но непонятно и не по делу, а значит, так и любят.

Ирина растерялась, так как никогда не видела Андрея таким серьезным. Он словно на миг приоткрыл перед ней свою сущность. И ей показалось, что это чистейшая сталь, безупречная, строгая и по-своему прекрасная.

— И ты любишь меня, — уверенно продолжил он. — Я это знаю. Просто дури в тебе много от этих книжек.

Ирина не смогла сдержать улыбку. Ей вдруг показалось, что они все-таки могут найти общий духовный язык. И вместо того, чтобы искренне поговорить с Андреем о своих чувствах, она начала торопливо рассказывать о том, как размышляла, сидя здесь, о смысле цветаевского стихотворения «Бузина». Андрей слушал напряженно, словно пытался уловить в ее словах что-то нужное именно ему.

— Ты только послушай, — торопливо говорила Ирина, — как это гениально!

Бузина, без ума, без ума Я от бус твоих, бузина! Степь — хунхузу, Кавказ — грузину, Мне — мой куст под окном бузинный Дайте. Вместо Дворцов искусств Только этот бузинный куст…

Она замолчала, сдерживая быстрое дыхание. Андрей перевел взгляд с нее на куст бузины, потом зачем-то сорвал недозревшие ягоды и растер их в пальцах.

— Ты понимаешь? — робко спросила Ирина.

— Ну бузина, и что? — после паузы ответил он. — Обычный кустарник. Он тут испокон веку растет. Он тут всегда будет. И чего я в таком случае буду так убиваться по этой бузине? Я-то никуда отсюда уезжать не собираюсь! Я на месте, на своей земле, все здесь мне близкое, все родное. И ты мне родная! Чего ж еще желать?

— Но ведь для поэта это не просто куст, — сделала еще одну попытку Ирина, — это олицетворение целой жизни. Зеленые ягоды — молодость, потом ягоды краснеют, наливаются, потом чернеют. Сама природа наглядно показывает нам процесс развития жизни. И Марина увидела это в простой бузине и показала нам. Но там все сложнее, — заторопилась Ирина, заметив, как поморщился Андрей. — Это ведь писалось в 30-е годы, жизнь страны была нелегкой, сам помнишь из истории… недаром там такие строки:

«Бузина казнена, казнена! Бузина — целый сад залила Кровью юных и кровью чистых…»

— Хватит с меня! — громко сказал Андрей и встал. — Я устал, весь день сено ворочал, а ты мне тут дурь свою пытаешься втюрить. Аж голова распухла! Замуж тебе пора да ребенка родить, а ты все в облаках!

Неожиданные слезы обожгли глаза Ирины. Она закрыла томик, встала и ушла в дом. Утром они уехали в Воронеж. Когда они подошли к подъезду, Ирина остановилась у двери, загораживая ему путь.

— Прощай! Не приходи больше, не звони, — тихо сказала она.

— Подожду, — непонятно ответил он и ушел, не оборачиваясь.

Ирина почувствовала странную легкость, словно освободилась от чего-то, давящего и ненужного, и быстро поднялась в квартиру.

С тех пор они не виделись. Родители пытались выяснить у нее, куда пропал «жених», но Ирина только отшучивалась. Август она провела дома, много гуляла, валялась на диване с книжкой, встречалась с подружками. А в сентябре уехала в Сорренто. Андрей не позвонил ей за это время ни разу. И она решила, что их длительные отношения были ошибкой и что они благополучно и практически безболезненно завершились.

— Вы не спите? — раздался голос снизу, и Ирина невольно вздрогнула.

— Бьяджо? — уточнила она, всматриваясь в мужской силуэт, стоящий под окном.

Лунный свет заливал все вокруг, она видела, как серебрятся черные волосы Бьяджо, его вытянутую тень, падающую на плиты.

— Очень красиво, луна, — тише сказал он. — Ясная ночь. Тепло. А вы не спите.

— Вы тоже не спите, — усмехнулась она.

— Гулять? — спросил он. — Хотите?

— Минуту, — после паузы ответила Ирина и слезла с подоконника.

Она скинула халат, торопливо натянула джинсы и кофточку, завернулась в широкий бледно-розовый трикотажный шарф и вышла из комнаты. В доме было тихо. Осторожно спустившись по лестнице, она открыла дверь и увидела Бьяджо. Он стоял возле крыльца и держал в руке крупную белую розу.

«Где он ее только взял?» — невольно подумала Ирина и приняла розу.

Она воткнула ее в волосы и лукаво глянула на Бьяджо. Тот стоял неподвижно и не сводил с нее глаз. В лунном свете его лицо казалось бледным, глаза глубокими и непроницаемо черными. Но вот он широко улыбнулся, и Ирина почувствовала притяжение.

— Bella! Belladonna! — пробормотал он.

— Куда пойдем? — спросила Ирина и взяла его под руку.

— А хотите, поедем в город? — неожиданно предложил Бьяджо.

— На чем? — расхохоталась Ирина. — На палочке верхом?

— Палочке верхом? — переспросил Бьяджо и задумался. — Но на лошади это. А что это палочка?

Ирине становилось все веселее. Бьяджо сморщил нос и от этого выглядел забавно.

— Что это? — вновь спросил он.

— Так, не обращай внимания, — сказала она. — Поговорка такая. Я спросила, на чем мы поедем в город. Поздно очень.

— Такси вызовем, — явно удивился Бьяджо. — Это можно все сутки, — добавил он и достал мобильный.

Они вышли за ворота и двинулись по узкой улочке, спускающейся, казалось, прямо в сияющее лунными бликами море. Но улочка скоро резко повернула вправо, и они оказались недалеко от территории одной из старинных вилл. Ирина вспомнила рассказы Умберто, по которым выходило, что здесь раньше останавливалась русская царская семья. Бьяджо тоже, видимо, вспомнил это же.

— Здесь жили ваши цари, отдыхали в Сорренто, — сказал он и махнул рукой в сторону виллы.

— Хорошо им было, — со вздохом заметила Ирина.

— А название городу дали финикийцы, — продолжил медленно Бьяджо. — Это было Сиреон. Означает «земля Сирен».

— Сирены — это русалки, погубившие не одну странствующую душу, — зачем-то добавила Ирина и искоса глянула на профиль Бьяджо.

Он откинул со лба густую вьющуюся прядь и устремил взгляд вдаль на серебряное море. В этот момент зазвонил его сотовый. Он быстро ответил, повернулся к Ирине и заулыбался.

— Наше такси, — пояснил он. — Едет. При курорте есть служба, я знал, вызвал.

Действительно, вскоре из-за поворота вывернула машина и плавно подкатила к ним. Бьяджо помог Ирине усесться на заднее сиденье, сам разместился рядом, привалившись к ней плечом. Она почувствовала терпкий и горьковатый аромат его духов. Запах ей понравился. Он что-то быстро проговорил повернувшемуся к ним водителю. Тот белозубо улыбнулся и энергично закивал.

Бьяджо привез Ирину в центр города на площадь Тассо. Отсюда начинался местный Бродвей — торговая улица Корсо Италия с дорогими магазинами, барами, ресторанами и красивым собором, построенным в XV веке. Несмотря на позднее время, улица выглядела оживленной. Бьяджо медленно повел Ирину по ней, рассказывая разные истории о зданиях. Как выяснилось, он был родом из Сорренто, какое-то время учился заграницей, потом стажировался в Миланском университете, работал там. А сейчас вернулся в родной город. На вопрос почему, Бьяджо нехотя ответил, что по личным обстоятельствам.

— Вы были женаты? — довольно бестактно поинтересовалась Ирина.

— Был, но уже нет, — ответил он после продолжительной паузы, — она осталась в Милане.

И Ирина больше вопросов на эту тему не задавала.

Они зашли в маленький уютный бар, в котором царил полумрак. На круглых деревянных столиках мерцали огоньки свечей. Свободное местечко оказалось в самом углу возле окна. На широком подоконнике высились горшки с какими-то зелеными кустиками, сплошь покрытыми мелкими розовыми цветочками. Официантка принесла вино, улыбнулась и что-то певуче проговорила. Бьяджо весело ответил ей и закивал.

— Пожелала нам встретить здесь рассвет, — пояснил Бьяджо, когда она удалилась.

— А сколько сейчас времени? — засмеялась Ирина.

Бьяджо достал мобильный и показал ей светящиеся цифры на дисплее.

— Половина четвертого, — сказала Ирина. — Мы и правда тут рассвет встретим.

— Встретим, — закивал Бьяджо и взял ее пальцы в свои.

Они были теплыми и чуть подрагивали.

— Ты очень красива, — сказал он. — Я влюблен. И давно.

— Давно? — удивилась Ирина.

— Умберто показывал мне фотографии. Они поженились, и он показывал сестру Марины, хвастал, какие красавицы в России.

«Вот, значит, в чем дело, — подумала Ирина. — Бьяджо специально пригласили в гости, чтобы со мной познакомить. Ну, Маринка получит у меня! Хотя ее можно понять».

Ирина пристально посмотрела в глаза Бьяджо. Он улыбнулся как-то беспомощно и выпустил ее пальцы. Потом налил вино.

— Cincin, — произнес Бьяджо и приподнял бокал.

Ирина улыбнулась и легко коснулась своим бокалом его. Они выпили.

— Я нравлюсь? — после паузы спросил он.

— Да, — кивнула она.

Бьяджо вздохнул и улыбнулся немного застенчиво. Они пили вино, подолгу молчали. Но Ирина чувствовала себя комфортно, словно давно знала этого человека. А то, что Бьяджо хорошо говорил на русском, сближало еще больше.

Когда начало светать, они покинули бар. Бьяджо привел ее на набережную. У Ирины захватило дух от открывшегося вида. Море казалось неподвижным. Оно напоминало огромное плоское серо-синее блюдо, доверху наполненное голубовато-жемчужным туманом. Край этого блюда постепенно становился розовым. Ирина, не отрываясь смотрела на подъем солнечного диска. Бьяджо робко взял ее за руку. Ей было приятно ощущать прикосновение его прохладных тонких пальцев. Она чувствовала, что он смотрит на нее, но головы не поворачивала.

— Италия самая прекрасная страна в мире, — неожиданно сказал Бьяджо и сжал ее пальцы. — Счастье жить здесь.

— Да, — тихо согласилась Ирина.

— Ты хотела бы? — еле слышно спросил он.

— Возможно, — ответила она.

Они замолчали. Когда солнечный диск поднялся из тумана и позолотил море и небо, Ирина вздохнула и пошла по набережной. Она чувствовала себя наполненной какой-то вселенской гармонией. Они свернули в улочку и пошли между старинными каменными домами. Когда поравнялись с высоким готическим собором, Бьяджо незаметно перекрестился и поцеловал сложенные пальцы.

Он не поехал на дачу, сказав, что у него дела в городе. Посадив Ирину в такси и поцеловав на прощание, он попросил извиниться за себя перед Умберто и Мариной и пообещал, что вечером обязательно приедет. Она улыбнулась в ответ, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Когда такси поехало, водитель пытался что-то рассказать ей, без конца поворачивал голову и улыбался. Он явно жаждал общения, но Ирина, послушав пару минут его быструю речь, отрицательно покачала головой и пробормотала:

— Раша, Москоу.

Он заулыбался еще шире, но скоро замолчал.

Ирина почувствовала спад настроения. Странная апатия навалилась на нее. Какое-то время она смотрела в окно, потом вновь откинулась на спинку и закрыла глаза. Ее мысли отчего-то унеслись в родной город. Она вспомнила улыбку мамы, потом ясно представила темные внимательные глаза отца, неожиданно почувствовала, что уже соскучилась, и искренне удивилась этому. Затем перед ее внутренним взором появился куст бузины. Она увидела сидящего на бревне рядом с кустом Андрея, и ее сердце сильно забилось. Что-то в этой картинке необычайно волновало ее, будило уснувшие чувства. Ирина ощутила, как повлажнели глаза. Она попыталась отогнать эти мысли, выпрямилась и стала смотреть в окно. Они ехали мимо какой-то помпезной виллы, возвышающейся на крутом скалистом берегу.

«Бог мой! — подумала Ирина, изучая серые каменные стены невысокой ограды и белое вычурное здание, видевшееся за нею. — Что я здесь делаю? Зачем мне все это? Ведь все это такое чужое!»

Водитель высадил ее у ворот дачи и уехал. Дверь тут же распахнулась, и появилась Марина. Она встревоженно вглядывалась в лицо сестры, потом начала улыбаться.

— И как это называется? — начала возмущаться она. — А ведь ты знаешь, что в моем положении волноваться нельзя! Хорошо Бьяджо позвонил и предупредил, что ты едешь. А то я просыпаюсь и вижу, что твоя комната пуста. И что я должна думать, по-твоему? И как тебе он?

— Симпатичный, — нехотя ответила Ирина. — Мы гуляли по городу, в баре сидели. Ты зря так волнуешься. И я уже взрослая девочка.

— Я так рада! — быстро говорила Марина, заходя в дом. — Что ж ты его с собой не привезла? Я пирог яблочный испекла.

Дом действительно был наполнен восхитительным запахом печеных яблок. Ирина почувствовала, как голодна.

— И где твой пирог? — засмеялась она. — Я просто умираю с голоду!

— Тогда, может, пасту? А к ней креветочный соус?

— Давай! — обрадовалась Ирина и начала подниматься по лестнице. — Я мигом!

Она зашла в свою комнату и быстро привела себя в порядок. На душе становилось все радостнее, все легче. Зазвонил ее сотовый.

«Вот Маринка нетерпеливая!» — подумала она, хватая телефон.

— Иду я, Мариш! Боишься, макароны твои остынут? — весело проговорила она.

Но ей никто не ответил.

— Эй! — позвала Ирина.

— Это я, привет, — раздался голос Андрея, и волнение обожгло ее.

— Привет, Андрюша, — ответила она после паузы, во время которой пыталась успокоиться. — Не ожидала, что это ты.

— Я заходил к твоим вчера, — сказал он. — Мать сообщила, что ты в Италии.

— Сестру навещаю, — ответила Ирина.

— И как там? — непонятным тоном поинтересовался Андрей.

— Замечательно! — засмеялась она. — Сорренто очень красивый город! А Маринка ждет ребенка! — зачем-то добавила она.

— Поздравляю, — тихо ответил Андрей.

— Спасибо.

Они замолчали.

— Ирка! — раздался голос снизу. — Долго тебя ждать-то? Ты ж вроде с голоду умирала!

— Извини, меня зовут, — сказала Ирина.

— Хорошо, пока! — ответил Андрей и положил трубку.

«И чего звонил? — пожала она плечами. — Ничего толком не сказал».

Но в душе разгоралась радость. И слова, в общем-то, были не нужны. Правда, Ирина не вполне понимала природу этой радости. Ей было хорошо просто оттого, что он позвонил. А ведь Ирина считала, что в ее душе все давно умерло к этому человеку, что чувство, если оно и было, угасло само собой.

Кровью веточек огнекистых — Веселейшей из всех кровей: Кровью сердца — твоей, моей… —

пробормотала она пришедшие на ум строки из «Бузины» и вновь начала улыбаться.

После завтрака Умберто уехал на работу, а Марина предложила прокатиться на катере по заливу.

— А тебя не укачает? — хитро спросила Ирина.

— Еще чего! Я море обожаю! — расхохоталась Марина. — Знаешь, а тут есть две бухты Марина Гранде и Марина Пиккола, то бишь Марина большая и маленькая. Представляешь, сколько шуточек я выслушала от Берта на эту тему?

— Он прикольный, — ответила Ирина. — И мне очень понравился.

— А итальянцы все прикольные, — засмеялась Марина. — Это их, можно сказать, национальная черта.

— И что в этих бухтах? — перевела разговор Ирина.

— Там размещается соррентийский порт, и оттуда отходят суда в Неаполь, на Капри.

— Ты собираешься поехать в такую даль?! — притворно испугалась Ирина.

Но Марина только улыбнулась и провела рукой по ее пышным кудрям.

— Мы не можем уехать в такую даль, девочка моя, — ласково проговорила она. — Сегодня вечером явится Бьяджо. И я неустанно продумываю меню ужина.

После прогулки на катере Марина потащила Ирину в город. На одной из улочек они зашли в мастерскую, где изготовляли красивые деревянные поделки прямо на глазах у посетителей. Ирина приобрела небольшую статуэтку девы Марии, резную шкатулку, подсвечник и несколько брелков. Один из них, самый простой, был выточен в виде длинной капли, и Ирина, когда выбрала его, почему-то думала об Андрее.

Вечером она помогла сестре с ужином. Умберто и Бьяджо явились вместе. Они были оживлены, без конца шутили, много ели и пили, не уставая восхвалять красоту русских девушек. Бьяджо смотрел на Ирину весьма недвусмысленно, и она с испугом ждала, что он вот-вот перейдет к решительным действиям. Умберто на пару с Мариной активно подталкивали его к этому. Но Бьяджо медлил с объяснением. Поздно вечером он решил уехать домой, хотя его уговаривали остаться ночевать.

Следующие три дня до отъезда были насыщены прогулками по городу и окрестностям, посещением музеев, катанием по заливу. Марина несколько раз пыталась серьезно поговорить с сестрой по поводу явного увлечения Бьяджо, но та только отшучивалась и говорила, что сам Бьяджо пока ничего конкретного ей не предложил. Утром в день отъезда, когда Ирина укладывала вещи в сумку, Марина сидела на кровати и внимательно наблюдала за ней. В ее глазах стояли слезы.

— Не нужно огорчаться, — мягко говорила Ирина. — Приедешь домой, хотя бы на Новый год. Да и мама к тебе собиралась.

— Она уже два года собирается, — хмуро ответила Марина. — Вас не дозовешься! Ты-то куда так торопишься? Можно ведь на месяц остаться. Все равно пока не работаешь!

— Поэтому и тороплюсь, — сказала Ирина и села рядом, обняв ее за плечи. — Отдохнула я замечательно, с тобой повидалась, чего ж еще? Пора и о работе подумать! А то год учебный уже начался.

— А Бьяджо? — тихо спросила Марина. — Он ведь славный парень! И как было бы хорошо!

Но Ирина не ответила. Она посмотрела в окно, на открывающуюся морскую даль, и вдруг остро захотела быстрее оказаться дома.

Бьяджо примчался на вокзал с букетом красных роз. Заплаканная Марина поцеловала сестру, взяла Умберто под руку и медленно пошла по перрону, не оглядываясь. Бьяджо мельком глянул им вслед, потом повернулся к Ирине и глубоко заглянул в глаза.

— Не прощаюсь, дорогая, — сказал он, явно волнуясь. — Не забуду. Можно звонить?

Ирина смотрела в его черные блестящие глаза, потом перевела взгляд на яркие полные губы, на вьющиеся пряди густых волос, падающие ему на лоб, зачем-то задержалась на подбородке, вернее, на свежей тонкой царапине сбоку. Видимо, Бьяджо брился торопливо и порезался. Ей было приятно, что этот милый итальянец так увлечен ей, но вдруг показался ей настолько чужим, словно был с другой планеты. Неожиданно Ирина представила его в деревенском палисаднике возле куста бузины и невольно улыбнулась нелепости этой картины. Бьяджо, глядя на ее улыбку, глотнул как-то нервно, пробормотал: «Arrivederci!» — повернулся и бросился вслед за Мариной и Умберто.

Ирина вернулась в Воронеж и в ближайшие выходные после недолгого раздумья позвонила Андрею. Он оказался в деревне. Рано утром Ирина села на пригородный автобус и поехала в Землянск. Когда она подошла к дому, то увидела, что Андрей стоит в палисаднике и красит забор в яркий синий цвет. За его спиной чернели ягоды бузины. Ирина остановилась и жадно смотрела на эту картину. Ее губы начали улыбаться от все разгорающейся радости.

…Дайте. Вместо Дворцов искусств Только этот бузинный куст… —

пробормотала она и тихо засмеялась.

Андрей поднял голову, кисть замерла в его руке, лицо покраснело.

— Я вернулась! — сказала Ирина, бросила сумку на траву и шагнула к нему.

Андрей выбежал из палисадника, обнял ее. Она прижалась к нему всем телом, не переставая улыбаться.

ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Разве не бросается в глаза, насколько я талантлив? Неужели это так трудно заметить?» — подумал Валентин и тряхнул густыми черными волосами, подстриженными в классическое каре. Он поднял подбородок вверх.

— Ничтожные людишки! — сказал вслух с возмущением и окинул гуляющих в скверике возле театра надменным взглядом.

Его серые глаза с маленькими точечками зрачков были холодны и прозрачны и из-за густых черных ресниц казались подкрашенными.

— Ничтожества! — буркнул он и сел на свободную скамейку, достав из кармана пиджака пачку сигарет. — Как это он выразился? Мало перца? Нет ни яркости, ни характера. Подумаешь! Какой-то там старший помощник младшего ассистента заштатного режиссера. А туда же! Корчит из себя Станиславского и Меерхольда в одном лице.

Валентин несколько раз нервно щелкнул зажигалкой и, наконец, закурил, откинувшись на спинку скамьи. Его длинные худые пальцы, держащие сигарету, мелко подрагивали, тонкий и яркий рот презрительно кривился.

— К черту! — с чувством воскликнул он.

Потом смачно сплюнул, встал и пошел, убыстряя шаг.

— Валька! Подожди! — раздалось у него за спиной.

Валентин обернулся и остановился. К нему быстро приближался его приятель Петр и как-то беспомощно улыбался.

«Вот поди ж ты! — раздраженно подумал Валентин. — И ростом не удался, и внешность самая затрапезная, типаж какого-нибудь тракториста из захудалой деревеньки, а ведь каким спросом пользуется! И в кино и в театре! А я? Хотя сам виноват. Надо было, как Петька, за все предложения хвататься двумя руками, а не воротить нос от неподходящих, как мне тогда казалось, ролей».

— Сядем? — предложил подошедший Петр и потянул Валентина за рукав пиджака, усаживаясь на скамью.

Тот помедлил секунду, но все-таки сел рядом, ссутулившись и не глядя на приятеля.

— Зря ты так, Валя, — укоризненно начал Петр и, придвинувшись, обнял друга за плечи.

Валентин слегка передернулся, но промолчал.

— Вот ты на Егора Николаевича наорал, — продолжил Петр увещевающим тоном, — а он не последнее слово у нас в театре имеет. И что обидно, роль-то как будто прямо для тебя написана. Что, стерпеть не мог? Ну, раскритиковал он твою игру, но ведь он со всеми так. Мы-то его терпим, зато всегда работу получаем. А сейчас я просто и не знаю, чем тут можно помочь! После твоего ора он тебя ни за что не возьмет. Самолюбие — это надо понимать!

Петр глубоко и шумно вздохнул.

«Словно перегруженный осел», — подумал Валентин и улыбнулся.

На душе у него отчего-то стало легче.

«А чего я, собственно говоря, хочу от этих людишек? Чтобы они, подобно богам, могли видеть внутри каждого, кто и на что действительно способен? Но это им не дано. Главное, что я сам знаю, какой я талантливый и необыкновенный. А талант, как известно, ни за какие деньги мира не купишь. Вот эти посредственности и бесятся!»

Валентин повернулся к Петру и светло глянул ему прямо в глаза.

— Не огорчайся ты так! — с чувством произнес он. — Да мне, если хочешь знать, наплевать и на эту роль, и на ваш театр, да и на столицу, в общем-то! Жил я себе в провинции, играл в нашем театришке. Вот и дальше все так же пойдет по накатанной колее. Что изменилось-то? Ну, попробовался, ну, не получилось. Не я первый и не я последний!

— Жаль, Валентин! Я ведь мечтал тебя к нам перетащить. Думал, будем вместе, в одном театре. Помнишь, как в училище об этом говорили, планы строили? Думал, блеснешь в этой роли, а там тебя заметят, дело пойдет. Столица все-таки! Возможностей для актера — тьма! Я-то сам востребован на все сто! Думал и тебе помочь зацепиться. Ведь режиссер хотел новое лицо, свежий типаж, незамыленный. Искали везде.

— Жениться-то не собираешься? — неожиданно перебил его Валентин.

— Я? — растерялся Петр. И после паузы нехотя добавил: — Мне и так неплохо. Куда с этим спешить? Тебе тоже двадцать семь, а что-то в загс не торопишься.

Он посмотрел на Валентина. Тот сидел, вальяжно откинувшись на спинку скамьи и глядя вдаль отсутствующим взором, словно потеряв всякий интерес к словам приятеля.

«Нет, ну какая внешность! — в который раз восхитился про себя Петр, изучая точеный профиль Валентина. — Ему бы роль светского повесы петербургского общества конца девятнадцатого века, или итальянского аристократа, или… да мало ли кого! Такие данные всегда пользуются спросом, но Вальке почему-то упорно не везет. Дерзкий он уж очень! А режиссеры таких не выносят. Под режиссеров всегда вначале прогибаться надо, а он этого никогда не умел».

Петр тоже откинулся на спинку скамьи, продолжая смотреть на Валентина. Тот сидел неподвижно и словно не замечал обращенного на него пристального взгляда. Они давно не виделись, что-то около года. Петр отметил, что Валентин изменился, что лицо его стало еще бледнее и как-то жестче; что возле рта появились неглубокие, но уже заметные складочки, словно Валентин часто кривил рот в презрительной гримасе; что его выразительные черные брови выглядят немного асимметрично, так как левая выше правой, будто постоянно приподнята. Он тут же вспомнил, как Валентин на любой не понравившийся ему вопрос обычно отвечал молчанием, и только его левая бровь высокомерно приподнималась. Петр подумал, что при такой бледной коже и светлых глазах черные ресницы выглядят не совсем естественно, а тонкие, но красивых очертаний губы кажутся слишком красными.

«Ему бы графа Дракулу сыграть. И грим бы не понадобился», — неожиданно для себя подумал Петр и рассмеялся нелепости этой мысли.

Валентин повернул к нему голову и недоуменно спросил:

— Ты чего?

— Да так. Не обращай внимания. Мысль одна смешная в голову пришла. — Петр встал. — Пойдем, что ли, пивка попьем? А то май в этом году в Москве ненормально жаркий. У меня такое ощущение, что лето давно.

Валентин не тронулся с места. Он только поднял голову и глядел снизу в лицо Петра с отсутствующим выражением, явно думая о чем-то своем. Потом нехотя поднялся, откинул небрежным жестом волосы со лба и снял пиджак.

— Да, действительно жарко, — сказал он и закинул пиджак за плечо. — А может, посидим где-нибудь более основательно? — предложил он.

Петр мельком глянул на часы и чуть нахмурился. Валентин скривил рот.

— Тебе некогда? — поинтересовался он.

— Часок у меня, пожалуй, есть, — ответил Петр. — Ты не обижайся! Встреча очень важная для меня. — Он замялся и замолчал. Но потом все-таки нехотя проговорил: — Новый сериал затевается про милицию. Мне там кое-что светит. Вот сегодня иду договариваться.

Они подошли к летнему кафе. Петр остановился.

— А давай здесь посидим, — предложил он. — На улице не так жарко.

Он пошел за пивом, а Валентин занял свободный столик. Вернувшись, Петр сел напротив него и закурил.

— Что собираешься делать дальше? — спросил он после первой затяжки. Потом открыл банку пива и сделал основательный глоток. — Может, у меня пока поживешь? — предложил он, заглядывая в лицо Валентина. — Отдохнешь, осмотришься. Я дома почти не бываю. Ты на сколько отпуск в театре взял?

— Спасибо, — немного натянуто сказал Валентин, не ответив на вопрос. — Я вернусь в Томск. Мне в новом сезоне роль Мелузова предложили в «Талантах и поклонниках», — сам не зная зачем, соврал он, грызя сухарики и безмятежно глядя в глаза Петра.

Никакой роли никто ему не предлагал. Более того, он в пух и прах разругался с администрацией, и ему практически указали на дверь. Валентин пообещал забрать трудовую книжку, как только вернется из Москвы, и добавил, что ноги его больше не будет в театре.

«Господи, что же мне делать? — с тоской думал Валентин, вспоминая красное разъяренное лицо директора театра. — Ведь я не смогу туда вернуться! В труппе все будут только рады моему провалу здесь и уходу из театра. — Он закрыл глаза и, опираясь локтями на столик, запустил пальцы в упавшие на лоб волосы. — Есть еще халтура на радио и в ТЮЗе, но это просто копейки».

— Что с тобой? — услышал он обеспокоенный голос Петра и открыл глаза, отбросив волосы назад.

«Этот еще со своею жалостью, — с раздражением подумал Валентин, в упор глядя на приятеля. — Вон, морда-то вся в веснушках, волосы жиденькие, челюсть квадратная, нос картошкой, а, поди ты, успех! Вот уж правда: дуракам везет! Даже во всех сказках: два сына умных, а третий, самый счастливый и богатый, обязательно дурак».

Валентин глотнул пива, пытаясь взять себя в руки и успокоиться. Потом безмятежно улыбнулся.

— Не обращай внимания. Петя, — сказал он. — Расстроился я, конечно, из-за этой неудачи. И ты прав: не надо было мне выступать. Зря я это, не подумал. Эмоции свои выплеснул, а результат отрицательный. В моем театре сейчас насмешек не оберешься.

— Поговорят и забудут, — ободряюще сказал Петр. Он вновь закурил. — Может, останешься? Мало ли что! Я вот сегодня, когда буду насчет сериала…

Он внезапно замолчал. Валентин внимательно смотрел на него, ожидая продолжения. Возникшая пауза была неприятной для обоих. Наконец Петр широко улыбнулся и проговорил бодрым голосом:

— Оставайся! По Москве погуляем. Столицу посмотришь.

— Да, чего я тут не видел? — раздраженно перебил его Валентин. — Студентом досыта нагулялся. Нет, Петя, поеду домой. И сегодня же вечером!

— Господи, Валька! Да куда ты так заторопился?

— Извини, старик! В театре мне надо все утрясти, и лучше с этим не тянуть. Да и мать у меня старая, и уж очень она волнуется из-за всего. Поеду сегодня. Есть ночной поезд. Сейчас в кассу за билетом, потом уж к тебе за вещами. Ключи-то кому отдать?

Петр слушал его, не перебивая. Лицо было растерянным и немного обиженным. Он хмуро ответил:

— Ключи у соседки оставь. Квартира справа от моей. И все-таки зря ты так!

— Спасибо за все! — только и сказал Валентин.

Он встал из-за столика и, не прощаясь, пошел прочь.

Поздно вечером Валентин стоял на перроне Казанского вокзала и смотрел вслед уходящему поезду. Он не уехал. Просто не смог. Когда он подошел к своему вагону и стал ждать посадки, то в какое-то мгновение представил ехидные лица коллег, заплаканное радостное лицо матери; представил, как смеется Таня, девушка, за которой он ухаживал около полугода, но особого успеха так и не добился, и не смог войти в вагон. Он постоял еще какое-то время в нерешительности, глядя, как пассажиры один за другим предъявляют билеты улыбчивой проводнице, а потом исчезают в проеме двери, затем подхватил дорожную сумку и отошел к началу перрона. Там он, находясь в каком-то странном заторможенном состоянии, стоял до тех пор, пока его поезд не уехал. Когда последний вагон скрылся из вида, Валентин словно проснулся. Он глубоко вздохнул и решительно направился к кассам. Сдав билет, пошел в зал ожидания и остался там на ночь.

Утром Валентин сел в первую попавшуюся электричку и поехал, сам не зная куда. Через какое-то время он вышел из оцепенения и с изумлением посмотрел в окно. Электричка подъезжала к очередному подмосковному городку. Валентин, резко встав со скамьи, схватил свою сумку и с озабоченным видом покинул вагон. Он прошел небольшой грязный вокзал и, не оглядываясь по сторонам, уверенной походкой пересек привокзальную площадь. Остановившись у киоска, Валентин мельком глянул на разложенную печатную продукцию и зачем-то купил тощую местную газетку. Он сел на скамью и стал внимательно ее изучать.

«Да, с работой тут все в порядке. Требуются все те же и практически в тех же количествах, что и везде: рабочие, продавцы, охранники и т. д. Зарплата, могу себе представить!» — думал Валентин, пробегая глазами списки вакансий.

Затем перевернул страницу и зачем-то подчеркнул телефоны агентства недвижимости со странным, но многообещающим названием «Без проблем».

«Позвонить, что ли? — лениво подумал Валентин. — Цены здесь не должны быть высокими. Это тебе не Москва и даже не Томск».

Он поднял голову и впервые оглядел местность. Площадь была небольшой. Его взгляд скользнул по киоску с дремлющей в окошке толстой продавщицей, по дворнику, меланхолично сметающему шелуху от семечек, бумажные обертки и прочий мусор в шаге от него. Вдали за фигурой дворника Валентин увидел кучку цыган, непринужденно расположившихся на газоне, одетых в разноцветное тряпье, словно их только что нарядили для съемок какого-нибудь исторического фильма. Слева у края площади стояли несколько «Икарусов», над ними на столбе висела табличка в виде большой стрелки с надписью красными буквами «На Москву»; чуть дальше виднелась остановка местных автобусов, маленьких, обшарпанных, выпуска шестидесятых годов, но подходящих довольно часто.

Валентин встал и подошел к палатке. Он купил бутылку минеральной воды, булочку и телефонную карточку. Закусив, неторопливо направился к ближайшему телефону-автомату и набрал номер агентства «Без проблем».

Примерно через полчаса Валентин сидел в крохотном офисе напротив любезного, но очень потного молодого человека и просматривал предложенные немногочисленные варианты. А еще через час этот же молодой человек привез его на своей машине к предполагаемому месту нового жилья. У подъезда их поджидала хозяйка квартиры, опрятная худая старуха. Бегло осмотрев квартиру, согласившись на все условия, Валентин тут же подписал типовой договор и расплатился.

Закрыв дверь, он бросил сумку в коридоре, зашел в комнату и сел на старый жесткий диван. Запустив пальцы в волосы и поставив локти на колени, Валентин впервые за последние сутки задумался.

— С ума я, что ли, сошел? Зачем мне все это нужно? — спросил он сам себя, внимательно оглядывая временное жилье.

Квартира была однокомнатной, довольно чистой, в ней имелось все необходимое. Возле дивана стоял шкаф. Валентин усмехнулся, вспомнив, как хозяйка называла его «шифоньер». Напротив, у стены находился стол с двумя стульями. В углу на низкой тумбочке стоял небольшой старый телевизор. На полу возле дивана постелен сильно вытертый узкий палас.

Валентин вздохнул, встал и вышел на балкон. Квартира находилась на верхнем этаже четырехэтажного дома, построенного, видимо, еще до войны. Балкон оказался маленьким и почему-то закругленным. Пузатая ржавая решетка перил была с такими большими расстояниями между прутьями, что меж ними мог запросто вывалиться маленький ребенок. Валентин посмотрел на соседние балконы и понял, что эта мысль не одному ему приходила в голову. Где-то прутья были густо перемотаны поперек толстой проволокой, где-то заставлены разнокалиберными ящиками, а где-то заложены листами вагонки. Наискосок от его балкона внизу на третьем этаже решетка выглядела даже нарядно. Ее завивал густой зеленый плющ, росший из узких ящичков, стоящих у решетки. Рядом виднелся цветной плетеный коврик, на котором спала пушистая белая кошка. На веревке в углу Валентин заметил несколько узких кружевных трусиков.

«А соседка-то у меня, видать, совсем недурна!» — усмехнувшись, подумал Валентин.

Как ни странно, он чувствовал себя все лучше и лучше, словно все его проблемы остались за стенами этого временного жилья, а впереди ждало что-то неизвестное, но непременно радостное и увлекательное. Ему на миг показалось, что он участвует в съемках приключенческого сериала о молодом талантливом и непонятом актере, который сжег за собою все мосты и начинает новую жизнь в полной отрешенности от реальности. Эти мысли будоражили его.

Валентин окинул взглядом близлежащие дома, такие же старые и обшарпанные и с такими же пузатыми балконами, и тут только заметил, что за ними густо зеленеют пушистые верхушки самых настоящих сосен.

«Что это? — в изумлении спросил он сам себя. — Лес, что ли? Или парк какой-нибудь? Нет, мне определенно повезло. А ведь хозяйка упоминала об этом».

Он опустил голову и увидел что-то наподобие деревенского палисадника с самыми настоящими грядками, на которых зеленели укроп и петрушка. Вокруг грядок росли цветы. Возле дверей подъезда стояли две скамьи с положенными на сиденья листами картона. В узком и длинном пространстве между домами красовались немного кривые качели, песочница, а чуть дальше деревянный стол и две скамейки по бокам.

«Неплохо! — усмехнулся Валентин. — Огороды прямо под окнами. Представляю, какие тут овощи растут! Насквозь химические! Хотя какое мне до этого дело?»

Он зашел в комнату. Раскрыл шкаф. Дверцы заскрипели так, что казалось, они сейчас же отвалятся. Как ни странно, они остались на местах. Шкаф был пуст, только на верхней полке лежало несколько комплектов застиранного постельного белья трудноопределимого цвета. Валентин вытащил их, брезгливо морщась, и переложил на нижнюю полку. Затем принес из коридора свою сумку и, достав вещи, аккуратно разложил их в шкафу. Потом на кухне обследовал холодильник и шкафчик. Необходимая посуда имелась. Холодильник был пуст и отключен.

Валентин взял пакет и вышел на улицу. Оглядевшись, увидел в соседнем доме маленький продуктовый магазинчик с громким названием «Русь» и направился к нему. Две женщины, стоящие у подъезда, тут же перестали разговаривать и проводили его подозрительными оценивающими взглядами. Когда он возвращался обратно, купив продукты и несколько бутылок пива, они поздоровались с ним, поджав губы. Валентин натянуто улыбнулся, молча кивнул и зашел в подъезд.

Поджарив яйца и колбасу, Валентин нарезал хлеб и сыр и поставил все это на столик в кухне. Поев, открыл бутылку пива и с наслаждением затянулся сигаретой.

«Что дальше?» — спросил он сам себя и посмотрел в окно.

Вновь увидев верхушки сосен, подумал: «Чего я тут сижу? Пойду-ка, прогуляюсь».

За домами действительно находился самый настоящий сосновый бор. У дороги перед ним была расположена большая автостоянка, которая так и называлась «Бор», как гласила сильно выцветшая надпись над воротами. Валентин прошел мимо, задыхаясь от жары и чувствуя специфический запах машинного масла, бензина и раскаленного железа. Обогнув стоянку, он углубился в лес по широкой утоптанной тропе. Буквально с первых шагов Валентин ощутил, как изменился воздух. Он полной грудью вдохнул ароматы разогретой смолы и хвои и улыбнулся.

«Красотища!» — подумал Валентин, ускоряя шаг.

Но тут тропа резко свернула вправо, и он уперся в большую лужу с тухлой зеленовато-коричневой водой. Вся поверхность лужи была покрыта плавающими пластиковыми бутылками, пакетами, обертками и другим подобным мусором. Сбоку от лужи живописно раскинулась самая настоящая помойка. Горы гниющих отходов словно расползались в разные стороны. Над ними безостановочно жужжали мухи. Майская травка была еще невысокой и свежей, в ней кое-где желтели первые цветы. Но трава выглядела незначительными островками меж тошнотворных на вид куч мусора. Бутылки, пакеты от чипсов, одноразовые тарелки с остатками еды, сдутые презервативы казались особенно уродливыми на чистом травяном фоне. Валентин, зажав нос и с трудом преодолевая приступ тошноты, стремительно пошел прочь.

Скоро он оказался на большой поляне. На редких деревянных скамьях сидели пенсионеры; молодые мамочки катали коляски; подальше за кустами на поваленных деревьях устроились подростки с многочисленными банками пива. И везде, и на дорожках, и в траве, и особенно возле скамеек Валентин увидел все те же кучи мусора. Он постарался, не глядя по сторонам, быстрее пройти поляну. Затем, не меняя темпа, углубился в лес. Народу стало попадаться меньше, но мусор все так же пестрел в траве. Валентин, отчаявшись найти чистое место, замедлил шаг и закурил. Он старался не смотреть вниз. Взгляд его скользил по стволам сосен, по густым зеленым кустам. Он внезапно услышал разноголосье птиц, и настроение его стало улучшаться.

Но примерно через десять минут ходьбы тропинка круто свернула вправо, и Валентин уперся в ограду могилы. От неожиданности он резко затормозил, а потом остановился, оглядываясь по сторонам. Меж кустов и деревьев торчали разномастные кресты и памятники.

«Господи Иисусе! — отчего-то испугался Валентин. — Да ведь это кладбище!»

Душа его похолодела, и он поспешил обратно.

По пути в квартиру Валентин обнаружил на противоположной стороне улицы небольшой рынок и завернул туда. Первым делом купил комплект постельного белья и два полотенца, затем продукты и пиво. Настроение его к этому времени резко упало. Придя в квартиру, он сразу стал пить и курить. Затем лег, не раздеваясь, на диван и тут же крепко уснул.

Очнулся Валентин под утро от громкого безостановочного пения соловья. Уже рассвело. Валентин с трудом дотащился до туалета, потом снова упал на диван. Его сильно мутило. Он закрыл глаза, пытаясь вновь уснуть. Но соловей заливался все громче и самозабвеннее. Валентину казалось, что птица сидит у него на голове и орет в ухо. Эти трели вонзались прямо в мозг и в конце концов вызвали сильнейшую головную боль.

Он встал, слегка шатаясь, и начал стягивать рубаху.

— Надо привести себя в порядок и выпить кофе покрепче, — вяло уговаривал себя Валентин, пытаясь стащить брюки.

Наконец, ему удалось раздеться. Он аккуратно повесил измятые брюки на спинку стула и даже попытался их расправить. Затем плюхнулся на диван и начал снимать носки. Внезапно его разобрал приступ неконтролируемого смеха.

— С ума я, что ли, съехал? Сижу в чужом городе, на чужом диване и задыхаюсь от вони собственных грязных носков!

Валентин сложился пополам от хохота, прижав локти к животу. Затем успокоился и, запустив пальцы в волосы, закрыл глаза.

— Башка-то как капитально разболелась! — простонал он. — Надо срочно кофе.

Но вставать не спешил. Его по-прежнему сильно мутило. На душе было сумрачно и пусто. Перед глазами отчего-то встало лицо Петра, серьезное и в тоже время насмешливое; потом лица актеров томского драмтеатра со злорадными торжествующими улыбками.

— Да пошли вы все к!.. — заорал Валентин и матерно выругался.

Потом свернулся калачиком на диване и затих. Через какое-то время ему полегчало. Он поднялся, тщательно умылся и побрился. Затем пошел на кухню и сварил крепкий кофе. Мысли прояснились, и настроение стремительно упало. Тяжелая непреодолимая тоска навалилась на него.

«Жизнь — это такая мерзость! — думал Валентин. — Ведь я умен, талантлив, образован, недурен собой. Но кому это все нужно? Этого никто в целом свете не хочет замечать. А тем временем посредственности лезут вперед. А впрочем, это и понятно! Кому выгодно иметь рядом такого соперника? Поэтому я всегда и всем поперек горла! Один Петька хотел помочь. Хотя неизвестно, зачем на самом деле я ему понадобился. Сейчас все что-то выгадывают, ведут свою тайную игру».

Валентин закурил и налил себе еще кофе.

«Господи, какая тоска жить! Ведь все наперед известно. Допустим, вернусь я в свой театр. Поговорят, конечно, поехидничают за моей спиной, а потом и не вспомнят, у всех свои проблемы. А я снова вернусь на вторые роли, снова по халтуркам бегать за копейки. Затем женюсь. Куда уж без этого! Дети родятся, и возникнут новые проблемы, круче прежних. А жене и детям нужно будет от меня только одно: деньги! Еще денег! Больше денег! Будь они прокляты! И так без конца. Затем на пенсию выйду. Буду в своем дворе в домино играть и живописать местным алкашам, какой я был талантливый актер, только, к сожалению, абсолютно невостребованный».

Валентин сжал пальцами виски, и неожиданные слезы обожгли глаза.

«Господи, господи! Как все надоело! А ведь у меня завтра день рождения! Двадцать восемь стукнет. А кому это интересно? Одна мать и вспомнит. — Валентин поднялся и вытер глаза. — Надо бы ей позвонить и соврать что-нибудь необычайно правдоподобное. Что я, к примеру, жду роль, или еще что-нибудь в этом роде».

Он пошел в коридор, где находился телефон, и обнаружил, что «восьмерка» отключена.

«Тоже верно, — усмехнулся Валентин. — Ладно, позвоню с почты. И вообще, пора взять себя в руки, а то совсем что-то я раскис. Ничего страшного не произошло. И даже хорошо, что я сюда приехал. Погуляю, отдохну, соберусь с мыслями. Мне даже полезна такая полная изоляция. Да и за квартиру за месяц вперед заплатил. Не уезжать же мне сейчас?»

Валентин начал понемногу успокаиваться. Он вышел на балкон и глубоко вдохнул свежий воздух. Покой ясного раннего утра принес ему умиротворение. Небо было необыкновенно прозрачного голубого цвета, птицы надрывались от полноты счастья. Валентин с удовольствием понаблюдал за головокружительными виражами стрижей. Затем его взгляд лениво скользнул по крышам соседних домов, по макушкам сосен за ними, и он мгновенно вспомнил, что там находится кладбище.

— Пропади все оно пропадом! — в сердцах воскликнул Валентин и, сплюнув, вернулся в комнату.

Он нашел в ванной тазик и тряпку и ни с того ни с сего кинулся мыть полы. Потом убрал на кухне и сложил пустые банки от пива в большой пакет. Физическая работа успокоила, и, приняв душ и надев шорты, Валентин улегся на диван. Еще в поезде он купил пару дешевых детективов и решил сейчас почитать. Но уже на пятой странице крепко заснул.

Ему приснилась Таня. Она медленно поворачивалась к нему спиной, чуть покачивая бедрами и улыбаясь какой-то странной, несвойственной ей наглой улыбкой. Потом резко наклонилась и, сдернув джинсы, повертела перед его носом круглой крепкой задницей с черной полоской трусиков, врезающейся между ягодиц. Валентин задохнулся от возмущения и возбуждения, возникших практически одновременно, и, мгновенно проснувшись, открыл глаза. Но снова закрыл их, преодолевая стремительно нарастающее желание. Помедлив, скользнул потной рукой в шорты и, отчего-то заторопившись, нервно начал онанировать. Кончив, он размазал сперму по животу и перевернулся на бок лицом к стене. Ему стало невыносимо противно, даже слезы выступили. Стыд, который он испытывал с ранней юности, когда занимался онанизмом, с возрастом не проходил и не уменьшался. А наоборот, приобрел большую остроту и болезненность. И он не мог избавиться от него. Полежав какое-то время без движения, Валентин почувствовал вторую волну возбуждения и тут же соскочил с дивана. Он пошел в ванную и встал под струи холодного душа.

Когда Валентин оделся и вышел на улицу, был уже полдень. Солнце палило нещадно. Валентин вдруг заулыбался, подумав, что ему сейчас совершенно безразлично, что делать и куда идти. Это было новое для него и довольно странное ощущение. Время словно потеряло какую-либо ценность и смысл.

— Просто прогуляюсь без всякой цели. В этом есть своя прелесть, — сказал он сам себе, сворачивая наобум в первый попавшийся переулок.

Валентин пошел медленно, с любопытством изучая дома. Все они были трех- или четырехэтажные и давно требовали ремонта. Возле одного дома он остановился. Это была длинная «хрущевка» крайне запущенного вида. Ее оштукатуренные стены облупились и представляли собой неровную выщербленную поверхность трудноопределимого цвета. Деревянные рамы на маленьких, серых от грязи, квадратных окнах казались лохматыми от многочисленных загнутых язычков залупившейся краски. Сбоку на стене виднелась ржавая табличка с какой-то надписью. Валентин чуть подался вперед и с трудом прочитал: «Дом образцового содержания». Он громко рассмеялся. Тут же на первом этаже со скрежетом раскрылось окно, и на подоконник вывалилось, а затем буквально растеклось по нему необъятное тело какой-то старухи, облаченное в застиранный байковый халат.

— Чяго это ты, милок, здеся изучаешь? — ехидно поинтересовалась она.

Глазки ее, блестевшие, как две бусинки, между набрякших век, смотрели на Валентина напряженно и оценивающе. Он сделал вид, что не слышит вопроса, и быстро пошел прочь, приняв озабоченный вид.

«Н-да, — подумал он, усмехнувшись, — с такими старушенциями и милиция в городке не нужна»

Он замедлил шаг.

В этот момент из-за угла дома вывернули две девушки и, искоса глянув на Валентина, громко захихикали и пошли прямо перед ним, виляя бедрами. Он невольно окинул взглядом их фигуры и не сразу смог отвести глаза от более высокой девушки.

«Ну и ну! — ухмыльнулся он. — Такое редко встретишь даже на панели. Хотя она явно не шлюха».

Девушка, привлекшая его внимание, была высокой и неимоверно худой. Начес из обесцвеченных добела волос колом торчал на голове, делая ее еще выше; спутанные, густо намазанные гелем пряди свисали вниз и болтались по ее костлявым, но широким плечам. Спина девушки была только наполовину прикрыта обтягивающей разноцветной маечкой. Валентин со все возрастающей жалостью изучал ее торчащие лопатки и выпирающие позвонки. Затем взгляд его скользнул ниже. На узких бедрах чудом держались светло-голубые расклешенные джинсы, открывающие практически до копчика тощую задницу. На правой ягодице из-под края ремня виднелась часть замысловатой цветной татуировки. Девушка шла как-то странно, с трудом передвигая ногами. Валентин, опустив взгляд вниз, заметил еле видные из-под краев джинс босоножки на огромных платформах и острых тонюсеньких шпильках.

«Могу поспорить на что угодно, что в пупке у нее пирсинг, — сказал сам себе Валентин и презрительно усмехнулся. — К тому же она уверена, что все мужики от нее без ума. Хотя на вкус и цвет…»

Он отбросил волосы со лба и ускорил шаг, обгоняя девушек. Они сразу заговорили намного громче, но он не оглянулся.

«Подружка, кстати, намного симпатичнее, хотя маленького роста и одета скромнее. Этакая «серая мышка» в тени павлина. И всегда так девушки одна к другой подбираются. Как специально. И чаще всего первой выходит замуж именно «серая мышка». Но выводы почему-то никто не делает».

Валентин, удивляясь сам себе, сорвал веточку цветущей белой сирени и, быстро подойдя к девушкам, протянул ее «серой мышке», картинно склонив голову и тряхнув волосами.

— Позвольте вам сказать, что вы необычайно милы. Как вас зовут?

Он замер, уставившись в лицо девушки и с удовольствием замечая, как ее щеки начинают заливаться краской, а тяжелые от обилия туши ресницы опускаются вниз.

— Лена, — растерянно ответила она и взяла веточку сирени, тут же поднося ее к лицу.

Подруга метнула на Валентина разъяренный взгляд, но он будто не видел.

— Благодарю, — сказал Валентин и, больше не говоря ни слова, развернулся и удалился на противоположную сторону улицы, задыхаясь от еле сдерживаемого смеха.

Не оборачиваясь, он завернул за угол ближайшего дома и уселся на лавочку. Неторопливо закурил, все еще продолжая посмеиваться. Но потом ему стало отчего-то неприятно.

«Зачем это я? — с недоумением подумал Валентин, кидая окурок в урну и вставая. — Я похож на злого капризного ребенка».

Он глубоко вздохнул и попытался выбросить из головы эти мысли.

В этот момент рядом хлопнула дверь подъезда, и Валентин машинально повернул голову. Навстречу ему шла девушка. Она была одета в льняной узкий сарафан. Цвет ткани был светло-бежевым и подчеркивал красивый загар девушки.

«Отдыхала на каких-нибудь островах», — решил Валентин и почему-то притормозил, когда она с ним поравнялась.

Девушка недоуменно глянула ему в глаза, и Валентин торопливо проговорил:

— Простите, вы не знаете, где здесь ближайшее почтовое отделение? Я не местный, а мне нужно срочно позвонить в другой город.

Девушка остановилась. Ее голубые глаза на фоне загорелой золотистой кожи казались яркими, как васильки. Лицо было гладким, свежим и без косметики.

«Вот сейчас она скажет: «Я живу в этом доме. Вы можете позвонить от меня», — подумал Валентин.

Но чуда не произошло. Подробно объяснив, как добраться до почты, девушка пошла своей дорогой.

«Господи! Ну, что я за идиот! В каком-то Пропердуеве встретить девушку, которая мне понравилась с первого взгляда, и даже не попытаться познакомиться!»

И Валентин решительно двинулся вслед за девушкой, но тут увидел, что она усаживается в машину. За рулем находился такой же загорелый, спортивного вида парень.

«Значит, не судьба!» — вздохнул Валентин, но почувствовал странное облегчение.

Он отправился на почту, позвонил матери и успокоил ее правдоподобной выдумкой. Затем вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. На душе у него вновь стало мрачно. Свернув в какой-то переулок и пройдя по нему несколько метров, он с изумлением увидел высокую старинную полуразрушенную арку из красного кирпича, а за нею все то же кладбище.

«Опять я здесь», — обреченно подумал Валентин и зачем-то отправился туда.

Кладбище оказалось довольно большим. Пройдя по тропинке между ухоженных аккуратных могил, он наткнулся на неогороженный квадратный участок, полностью заросший травой. В середине еле виднелся низкий холмик с торчащим над ним ржавым покосившимся крестом. Сбоку стояла полусгнившая деревянная скамейка. Валентин зачем-то уселся на нее. Затем нервно закурил. Он не мог избавиться от чувства тупого отчаяния, понимая всю бессмысленность происходящего с ним в последнее время. Захотелось немедленно вернуться в Томск и восстановить прежнюю жизнь, пусть беспредельно надоевшую, но по крайней мере понятную.

Валентин бросил окурок в траву. Затем пробежал взглядом по местности. На кладбище росло много сосен, в кустах заливались птицы. Лучи яркого майского солнца, падая сквозь шевелящуюся на ветерке зелень, расцвечивали золотыми подвижными пятнышками траву, листья, могильные холмики, посверкивали на блестящих гранитных памятниках. И нигде Валентин не увидел ни одной пустой бутылки, выброшенных пакетов или другого какого-нибудь мусора.

«Странная чистота для этого засранного городка! Мертвых здесь, видимо, уважают намного больше, чем живых. Какое почтение к смерти! Хотя… это, по всей видимости, не из уважения к усопшим родственникам, а из-за извечного животного страха перед ее величеством Смертью!»

Валентин встал и подошел к ржавому кресту. Наклонившись, попытался разобрать надпись.

— То ли Тканев, то ли Ткачев, трудно разобрать, — сказал он вслух. — Видимо, сюда давно никто не ходит. Может, и некому? — Он стал выдергивать особо длинные сорняки вокруг креста, сам себя не понимая. — И что за жизнь была у этого Тканева, или Ткачева, если даже некому о его могилке позаботиться? Помер, видать, одиноким. Закопали, да и забыли. Хотя ему-то уж точно все равно теперь.

Валентин отошел от могилы и медленно, зачем-то читая надписи на памятниках, пошел по кладбищу. На душе у него становилось все спокойнее, все легче. Он так задумался, что не заметил, как оказался в лесу. И тут же, буквально через пару метров, наткнулся на старое кострище и кучи мусора вокруг него. Его затошнило, когда он заметил в траве несколько пустых бутылок от водки и блестящие обертки от презервативов.

— Вот скоты! Трахаются прямо у кладбища! — с содроганием воскликнул Валентин и быстро пошел прочь.

Вдруг его взгляд наткнулся на комок чего-то грязно-рыжего. Это была кошка, сидящая под кустом сирени. Валентин подошел ближе. Кошка сидела как-то странно, сжавшись и слегка покачиваясь. Ее шерсть, когда-то густая и пушистая, выглядела тусклой и свалявшейся. Морда, опущенная вниз, была мокрой с еле видными гноящимися щелочками глаз. Кошка, по всей видимости, уже плохо понимала, что с ней происходит. У Валентина сжалось сердце.

«Лучше убить ее, чтоб не мучилась», — мелькнуло у него в голове.

Он подобрал пустую водочную бутылку и склонился над кошкой. Та никак не прореагировала, продолжая все так же покачиваться из стороны в сторону. Валентин сжал холодное горлышко бутылки и замахнулся. И тут заметил мелких черных мух, которые ползали по мокрой кошачьей морде. Бутылка выпала из руки, его начало рвать.

Когда Валентин вернулся в квартиру, то сразу бросился в душ, а затем на кухне стал жадно хлебать пиво. Он не помнил, как уснул. Наутро проснулся с сильнейшей головной болью и мерзким вкусом во рту. Валентин разлепил глаза и уставился в потолок. Вспомнив, где он и почему, безудержно разрыдался. Скоро ему стало легче. Валентин встал, тщательно умылся и побрился. Расчесав мокрые волосы и обернув бедра полотенцем, взял сигареты и вышел на балкон. Погода была по-прежнему ясной, правда, парило, и солнце жгло нещадно. Но Валентин с удовольствием подставил холодное влажное лицо под прямые лучи и закрыл глаза. Понемногу он начал приходить в себя, хотя головная боль осталась. Потирая виски пальцами, Валентин вспомнил, как пил накануне пиво, потом водку, потом снова пиво, и усмехнулся.

«Боже мой! А ведь у меня сегодня день рождения!» — вспомнил он и нахмурился.

Затем улыбнулся и сказал вслух:

— А почему бы не устроить себе маленький праздник? Икра, коньяк, фрукты…

Но его все еще сильно мутило, и о еде думать было не особо приятно.

«Надо позвонить Тане, — подумал он. — Может, догадается пару теплых слов сказать».

Валентин заставил себя поесть и выпил бутылку пива. Ему стало лучше, и он вышел на улицу. Знакомым маршрутом отправился на почту и попытался дозвониться до Тани.

«Какой хоть сегодня день недели? — спросил сам себя Валентин, набирая номер. — Кажется, воскресенье. Ее и дома-то может не быть. Абсолютно не помню, когда ее смены на радио».

Таня работала диджеем. Валентину как-то позвонил его школьный друг — редактор детских программ и предложил озвучивать сказки. Валентин никогда ни от какой халтуры не отказывался, так как денег постоянно не хватало. В течение двух недель он ездил на радиостанцию в определенные часы. Голос у него был красивый, дикция отличная, и ему стали предлагать озвучки самого различного плана. Даже как-то попробовали в роли диджея молодежного канала, но манера его разговора не устроила. Валентин говорил медленно, небрежно и несколько высокомерно. Там-то он и познакомился с Таней. Валентин обычно с первого взгляда производил на девушек неизгладимое впечатление. Его изысканный вид, холодный взгляд, аристократическая бледность мгновенно обращали на себя внимание. К тому же актерская профессия, которая всегда была окружена ореолом романтики и являлась магнитом для девичьих душ, делала Валентина совершенно неотразимым. Молодой, загадочный, красивый и к тому же холостяк — успех был всегда. Но Валентин почему-то так и оставался одиноким. Более того, он еще ни разу не испытал по-настоящему серьезного чувства. Были девушки, которые его привлекали, но при более близком знакомстве все они, без исключения, остывали к нему и уходили без сожаления, стараясь больше не общаться. И наоборот, те, которые Валентину не нравились, сходили по нему с ума, названивали домой и осаждали служебный вход театра после репетиций и спектаклей.

Таня ему понравилась с первого взгляда, и он ей, по всей видимости, тоже, так как она легко пошла на контакт. Но дальше отношения как-то застопорились, и ничего серьезного не завязалось. Они переспали один раз в самом начале знакомства, но оба были сильно пьяны после вечеринки. Таня не придала этому никакого значения и в дальнейшем держалась так, как будто между ними ничего не было. Она изредка встречалась с Валентином, но что у нее творилось в душе, он так и не знал. Валентин надеялся на длительный роман, но сильных чувств не испытывал и поэтому никаких усилий не прилагал. Он просто плыл по течению.

Это был его обычный стиль поведения, так как в любовь, о которой он читал в книгах, видел в фильмах и которую сам частенько изображал на сцене, он не верил. Еще в юности Валентин пришел к выводу, что это просто приманка для продолжения человеческого рода; что мужчинам сперма в голову ударяет, а женщинам нужно родить; и это, и только это, основа всех контактов между полами. А та любовь, которую изображают поэты, писатели, музыканты, — это идеал, данный богом и человечеству совершенно недоступный.

«Ведь надо же к чему-то стремиться, — рассуждал он. — И цель должна, по определению, быть недостижимой. Иначе развитие остановится».

Его раздражало, что некоторые особи пытаются доказать, что все-таки достигли цели и встретили ту самую настоящую любовь и упиваются своим счастьем. Он считал, что это ложь, и цель ее — показать, что эти индивидуумы чище и лучше остальных. Вначале такая позиция мешала Валентину в профессиональном плане. При ярко выраженном типаже героя-любовника он не мог сыграть настоящую страсть, так как сам никогда ничего подобного не испытывал. Но со временем Валентин научился подстраиваться под режиссеров и выдавать им требуемое. Его коньком стали мужчины надменные и холодные, но тайно страдающие в душе от неразделенной любви. Валентин как-то в виде эксперимента попробовал перенести отработанный материал в свои личные отношения, но скоро эта игра наскучила ему. Он вновь стал самим собой: холодным, небрежным и чрезмерно самоуверенным. Пыл поклонниц это не остудило. Они приписали ему тайную неразделенную страсть и бросились утешать, каждая по-своему.

Валентин вновь набрал номер, подождал, и неожиданно Таня ответила. Голос был сонный, но раздраженный. Валентин, отчего-то сильно волнуясь, поздоровался, хотел сказать, что у него сегодня день рождения, но вместо этого спросил, как дела.

— Нормально. А ты где? — услышал он и, не задумываясь, ответил, что в Москве, что у него все «супер», что его пригласили работать в театре и обещали роль в новом милицейском сериале.

Таня помолчала немного, потом сказала довольно равнодушно:

— Ясно.

— Таня! — начал Валентин слегка охрипшим от волнения голосом.

Но она тут же перебила его:

— Извини, мне нужно срочно убегать! Созвонимся как-нибудь.

Она, не дожидаясь ответа, бросила трубку.

«Сука! — в сердцах подумал Валентин. — Надо с ней заканчивать, толку не будет. Много о себе мнит!»

Он вышел на улицу и в раздумье остановился.

«Из-за этой дряни матери забыл позвонить, — зло подумал он и хотел уже вернуться на почту. — Но опять расспросы начнутся. Придется врать. Надоело! К черту все! Не хочу!»

Валентин решительно двинулся по улице без всякой цели. Скоро он машинально свернул в переулок, показавшийся знакомым, но моментально остановился.

«Бог мой! Это же дорога на кладбище. В этом городе, кажется, все дороги ведут туда».

Настроение его испортилось окончательно. Он развернулся и направился в противоположную сторону. Заметив между домами маленький зеленый дворик, завернул туда и сел на покосившуюся деревянную скамейку. Напротив на такой же косой скамейке сидела неимоверно толстая девушка и качала коляску, уткнувшись носом в книгу в яркой пестрой обложке.

«Любовным романом упивается», — ехидно подумал Валентин и достал сигареты.

В песочнице он заметил девчушку лет четырех, которая с размаху била ладошкой по холмику из песка. Скоро она прекратила это занятие и посмотрела на Валентина. С минуту изучала его, потом покинула песочницу и подошла, встав близко и заглядывая ему снизу в глаза.

— Зачем ты кулишь? — неожиданно строго спросила девочка, явно не выговаривая букву «р».

Валентин вначале оторопел, затем громко расхохотался.

— Нравится, — коротко ответил он, не отводя взгляда от ясных голубых глаз девочки.

— Это очень вледно, — деловито сообщила она и положила маленькие, запачканные песком ладошки ему на колени.

Валентин улыбнулся и погладил ее мягкие русые волосы.

— Спасибо за заботу, — проговорил он и отбросил в сторону недокуренную сигарету.

На душе у него странно потеплело. Девочка заерзала на месте и довольно заулыбалась.

— А у меня сегодня день рождения, — зачем-то сказал Валентин.

— Плавда? — непритворно обрадовалась девочка. — А толт со свечками где? Дома у тебя, да?

— Дома, — подтвердил Валентин.

— Туся! Иди сюда и не приставай к чужим дядям, — раздался недовольный голос.

Девочка, мгновенно став серьезной, отвернулась от Валентина и, быстро перебирая ножками, побежала к толстухе с коляской. У песочницы она все же обернулась и помахала ему. Валентин махнул в ответ, все еще улыбаясь и ощущая непонятную радость.

«Славная какая, — подумал он, вставая. — Придется купить торт, а то обманывать детей нехорошо. Только двадцать восемь свечей для одного тортика не многовато ли будет?»

Валентин покинул дворик и решил найти какой-нибудь большой магазин.

«Миленькая какая, светлая вся. Недаром детей ангелами называют. — Валентин улыбнулся. Но тут же погрустнел. — Что ее ждет? Достаточно посмотреть на ее мамашу. Господи! Всегда одно и то же: школа, переходный возраст, проблемы, как у всех, потом мальчики — и новые проблемы. А дальше — насколько хватит ума. Скорее всего превратится в такую же малопривлекательную корову, как и ее мать. — Он вспомнил толстое лоснящееся лицо, небрежно заколотые волосы, вылинявший халат, расходящийся на огромной бесформенной груди, стоптанные тапки на отекших ногах. — А ведь была наверняка милой, стройной, романтичной. Стихи читала и тому подобное, — подумал Валентин, усмехаясь. — Хотя какое мне дело? Я пока жениться не собираюсь, а детей заводить тем более».

Он дошел до перекрестка и увидел на противоположной стороне улицы высотное здание, первый этаж которого занимал магазин с крупной вывеской «Супермаркет».

«Смотри-ка, и в этой Пукаловке есть что-то под названием «супер». — Валентин перешел улицу. — Посмотрим, что внутри».

К его радостному удивлению, в магазине оказалось все, что ему было необходимо. Он купил банку красной икры, пару салатов, мясную нарезку и бутылку молдавского коньяка. После небольшого раздумья приобрел маленький торт, но специальных свечей не нашел. Денег истратил намного больше, чем рассчитывал, так как цены оказались по-настоящему «супер».

«Все-таки день рождения! — махнул рукой Валентин. — Могу я себе сделать приятное? Посижу, расслаблюсь. Но вот напиваться больше не стоит. Надоело!»

Он вышел из магазина и отправился домой. Небо к этому времени начало затягивать низкими серыми облаками, и когда Валентин подошел к дому, понял, что успел вовремя. Огромная иссиня-черная туча стремительно наползала, закрывая собой практически весь небосвод. Потянуло холодной влагой, и послышались раскаты грома. Когда Валентин вошел в квартиру, то увидел, что темнота за окном периодически озаряется вспышками молний, а деревья сильно качаются от порывов ветра. Скоро хлынул ливень.

«Погодка так и шепчет», — сказал сам себе Валентин и потер от предвкушения руки.

Он почувствовал внезапный подъем настроения. Ему было отчего-то необыкновенно уютно в этой маленькой квартире. К тому же его ждал вкусный ужин. Пока Валентин накрывал на стол, гром гремел не переставая. Но гроза оказалась короткой, и довольно скоро ее эпицентр сместился на край города. Сквозь разрывы высоких, как горы, многослойных облаков показалось ярко-голубое небо и проглянуло солнце. Валентин распахнул балкон, и в нагретый спертый воздух комнаты влетел влажный свежий сквозняк.

— Прошу к столу, господин именинник! — пригласил сам себя Валентин и налил коньяк.

Произнеся тост во славу самому себе, он быстро опрокинул в рот полную стопку и закусил бутербродом с икрой. Спирт приятно согрел внутренности, и Валентин налил еще. Он быстро захмелел и начал без конца сам себя поздравлять с днем рождения, чокаясь с бутылкой. Коньяк всегда действовал на него возбуждающе, и Валентин с каждой новой порцией становился все злее и агрессивнее.

Закончилось это плачевно. Он смутно помнил, как вышел на улицу, чтобы купить еще одну бутылку; как пытался зайти в какой-то ночной клуб, но его вывели охранники, а он им орал, что он — артист, поэтому они не смеют хватать его своими грязными лапами, за что тут же получил в ухо; как схватил за задницу чью-то девушку и вновь получил в ухо от ее парня; как упал, потом кто-то поднял его, что-то ласково нашептывая в гудящее после удара ухо, и он близко увидел большую и сильно открытую грудь с поблескивающим на потной коже крестиком; потом он отключился.

Проснулся Валентин от жары и от непреодолимой тошноты. Он почувствовал, что лежит без одежды и что все его тело покрыто липким потом. Ему показалось, что на него навалилась большая мягкая печка. С трудом повернув голову, Валентин увидел очень близко толстую дряблую щеку с остатками румян. Приподнявшись, он с изумлением обозрел лежащую рядом женщину.

«Господи! Да ей за пятьдесят, никак не меньше!» — подумал он.

Валентин смотрел расширившимися глазами на одутловатое лицо с размазанной косметикой, на всклокоченные короткие рыжие волосы, на большую грудь, стиснутую короткой задравшейся майкой. Потом перевел взгляд на бесформенный мягкий живот, на кружевные черные трусики, почти ничего не прикрывающие, на раскинутые в разные стороны, толстые, как бочонки, ноги. Левую обтягивал черный чулок с широкой резинкой сверху, туго врезающейся в мясистую плоть. Женщина спала, открыв рот и равномерно похрапывая. От нее сильно пахло какими-то резкими духами, потом и перегаром.

Валентин, с трудом преодолев очередной приступ тошноты, сел и опустил ноги. Тут взгляд его упал на палас. Прямо у него под ногами находилось большое пятно блевотины, в которой валялись два использованных презерватива. Валентин вскочил, зажав рот рукой, и кинулся в туалет, где его основательно вывернуло. Открыв кран, он стал жадно пить теплую водопроводную воду. Затем снова блевал.

Через какое-то время Валентин почувствовал, что желудок пуст, а в голове проясняется. Он забрался под душ и тщательно помылся. Когда Валентин вернулся в комнату, то чуть не задохнулся от вони. Он кинулся к балкону и настежь распахнул его. Затем натянул майку и шорты и пошел на кухню. Увидев там полный разгром, начал наводить порядок, с трудом передвигаясь и борясь с приступами головокружения. Затем Валентин вернулся в комнату и, стараясь не смотреть и не дышать, убрал блевотину. Он замыл, как сумел, грязный палас. Тряпку бросил в пакет с мусором и понес его на помойку.

Когда он вернулся, женщина спала все в той же позе. Содрогаясь от отвращения, Валентин сел на диван и начал трясти ее за плечо. Она не реагировала, только перестала храпеть. Тогда Валентин с размаху ударил ее по лицу, и женщина открыла глаза.

— Ты чего дерешься, котик? — равнодушно спросила она, еле ворочая языком.

— Тебе пора. Уматывай отсюда, — зло сказал Валентин, стаскивая ее с дивана.

Тут женщина окончательно проснулась. Она встала, сильно шатаясь, и начала собирать разбросанную по комнате одежду. После нескольких падений она натянула второй чулок, затем, явно довольная собой, втиснулась в узкую короткую юбку. Подняв на Валентина мутные глаза, женщина спросила с обидой в голосе:

— А куда ты мои босоножки задевал?

— В глаза не видел, — хмуро ответил он.

Женщина минут пять бродила по квартире в поисках обуви. Валентин раздражался все сильнее, но помогать ей не стал. Наконец, она нашла босоножки, одна из которых валялась за телевизором, а другая почему-то оказалась на балконе.

— Все? — спросил Валентин, наблюдая, как она с трудом всовывает опухшие ноги в узкую обувь.

— Да, котик, — вяло ответила женщина и побрела в коридор.

Валентин пошел за ней. У двери он остановил ее и сунул в карман юбки скомканную купюру. Она, казалось, была удивлена и, стараясь шире раскрыть сонные глаза, уставилась ему в лицо.

— Ты чего? — недоуменно спросила женщина. — Мы же просто развлекались. Ты был таким смешным и милым. А вообще-то спасибо! Деньги мне всегда нужны. Муж, скотина, все давно пропил. Хочешь, телефончик свой оставлю?

Она игриво посмотрела на него, а потом неожиданно громко рыгнула. По коридору распространился запах перегара. Валентина вновь начало тошнить, и он грубо вытолкал женщину за дверь. Зайдя в комнату, Валентин стащил с дивана постельное белье, скомкал его и бросил в ванную. Затем, вымыв руки с мылом, взял сигареты, вынес на балкон стул и в изнеможении опустился на него. Он чувствовал невероятную слабость, и его продолжало периодически тошнить. В этот момент хлопнула подъездная дверь, и Валентин, машинально глянув сквозь прутья решетки, увидел свою ночную подружку. Она, еле двигая ногами, побрела к помойке и, зацепившись рукой за край бака, попыталась присесть на корточки. Ей это не удалось. Женщина выпрямилась и стояла какое-то время, сильно качаясь. Потом с трудом подняла юбку и чуть наклонившись, начала мочиться прямо на асфальт. Валентин отвернулся и закурил. Он чувствовал себя отвратительно. Мир казался ему тошнотворным, а сам он в этой тошниловке ненужным куском дерьма.

Прошла неделя. Валентин больше так не напивался и старался жить тихо и размеренно. Он много гулял, избегая леса и кладбища. Но скоро этот городок с одними и теми же грязными и узкими улочками; с одинаковыми, в основной своей массе, обшарпанными пятиэтажками; со стандартным для таких городов центром, где находилась площадь с неизменным памятником В.И. Ленину и обязательные административные здания, перед которыми были разбиты чуть ли не единственные в городе клумбы с цветами; с возвышающимися вокруг площади новыми высотками из разряда престижного жилья — скоро этот городок был изучен Валентином вдоль и поперек и откровенно осточертел ему. Жители также не вызывали у него теплых чувств. Они разделялись на группы, казалось, никак друг с другом не пересекающиеся: очень малочисленная группа богатых людей с особняками, иномарками и прочими атрибутами статуса; пенсионеры с неизменно обиженными выражениями лиц, словно им должен весь мир; заводские и фабричные рабочие, плохо одетые и всегда с помятыми физиономиями; молодежь, нахрапистая, развязная и очень пестрая в своей массе. Интеллигентных лиц в этом городе Валентин почему-то вообще не встречал. Однажды во время своих длинных прогулок он наткнулся на здание местного драмтеатра. Издалека заметив вывеску и стенды с афишами, Валентин мгновенно свернул в ближайший переулок. Никакого желания общаться со своими коллегами он не испытывал.

Развлекали его две категории граждан: работники автотранспорта и местные старухи. Какое-то время Валентин даже специально катался на рейсовых автобусах, изучая их внутреннее оформление. Сами машины были одинаковы, старые, 60-х годов выпуска, какой-то нелепой, почти квадратной формы. Но внутри они радовали глаз разнообразием оформления, ярко отражая личность и пристрастия водителя. Это была, по всей видимости, местная мода. Кабина обвешивалась всем, что нравилось водителю, а так как она от салона ничем не отделялась, то пассажиры могли беспрепятственно любоваться ее убранством. Чего только не было в этих автобусах! В одном Валентин увидел многочисленные флажки футбольных клубов, в другом — коллекцию ярких наклеек на самые различные темы, в третьем — этикетки спиртных напитков, почему-то перемежающиеся с искусственными цветами, в четвертом — плакаты и открытки с полуобнаженными красотками. А в одном автобусе он чуть не упал от изумления, увидев на стене большой плакат с изречением Петрарки, выведенным крупными буквами и гласившим: «Жадный всегда беден».

Контролеры в этих автобусах также обращали на себя внимание. В основном это были женщины средних лет, очень разговорчивые, хамоватые, но деловые. Они воспринимали автобус как свой дом и самозабвенно хозяйничали в нем. Встречали каждого пассажира, как своего родственника, и поэтому «зайцем» проехаться было невозможно. Они помогали при посадке, рассаживали всех на положенные места, следили за порядком, болтали без умолку одновременно и с водителем и с пассажирами, успевая всех «обилечивать», и даже ухитрялись по ходу дела воспитывать нахальную молодежь. Валентина удивляло то, что все они были густо и довольно вызывающе накрашены, замысловато причесаны и одеты, независимо от комплекции, в обтягивающие джинсы и кофточки с глубоким декольте. Он решил, что и это, видимо, местная специальная для контролеров мода, и все они ее ревностно придерживаются. Валентина вначале очень забавляло наблюдать за ними и их работой, но вскоре и это ему надоело, и он перестал разъезжать в автобусах.

Теперь он почти безвылазно находился в квартире. Выносил на балкон стул и сидел там часами, размышляя о жизни вообще и о своей в частности. Ему нравилось такое времяпрепровождение с сигаретами и пивом. Но скоро Валентин заметил, что напротив в соседнем доме слишком много наблюдателей. И на балконах, и в окнах квартир, и в подъездах маячили силуэты старух, часами наблюдающих за происходящим в соседних квартирах и дворе.

«Это, по всей видимости, заменяет им деревенские лавочки», — думал Валентин, созерцая очередную любопытную физиономию в окне напротив.

Он скоро перестал днем сидеть на балконе, так как почувствовал все нарастающее раздражение от многочисленных, устремленных, казалось, только на него изучающих взглядов. Как-то вечером, услышав совершенно непонятные завывания, Валентин выскочил на балкон и увидел, что во дворе за деревянным столом устроилась целая компания старух. Они пили водку из пластиковых стаканчиков и громко, кто кого перекричит, пели народные песни. Это продолжалось не один час, и Валентин скоро буквально озверел от злости и беспомощности. Старухи драли глотки где-то до часу ночи, потом еще поговорили о чем-то довольно громко и, наконец, разошлись. А Валентин долго не мог заснуть после такого концерта.

Он вообще здесь плохо спал. Одно время попробовал смотреть телевизор, но что днем, что ночью набор был одинаков: новости, боевики, мыльные оперы, репортажи из горячих точек и т. д. А бесконечные картины разрушений, стихийных бедствий, убийств спокойствия не прибавляли. Валентин и без того почти постоянно находился в угнетенном состоянии духа.

«Не представляю, как можно остаться нормальным, смотря все это ежедневно! — думал Валентин, переключая каналы. — Можно подумать, в мире не происходит ничего хорошего».

Он решил, что будет смотреть только музыкальный канал, но через пару дней исполнители с одинаково слабыми голосами, раскрасом и голыми пупками надоели ему до смерти, он выключил телевизор и больше не пытался что-нибудь смотреть.

Жизнь его словно остановилась, и он даже радовался этому, не предпринимая никаких попыток двигаться хоть в какую-нибудь сторону. Домой возвращаться не хотелось, но и здесь нельзя было оставаться до бесконечности. Деньги, взятые из дома, рано или поздно должны были закончиться. Нужно было что-то решить, но Валентину не хотелось даже задумываться над этим. Он перестал звонить матери, потому что его стала сильно напрягать ложь, которую он вынужден был сообщать ей. Вначале легкие угрызения совести слегка тревожили, но вскоре пропали и они. Валентин никогда не испытывал особой любви к матери. Конечно, он был к ней привязан, но не мог избавиться от чувства жалости и презрения. Мать казалась ему неинтересным, серым существом, неспособным на глубокие чувства и свежие мысли. К тому же он был почему-то уверен, что и она не питает к нему особой любви, а ее заботы и волнения обусловлены чисто животным инстинктом. В их отношениях всегда сквозил холодок. Отца своего Валентин не знал, мать на его как-то заданный вопрос промолчала, опустив глаза, и это заставило презирать ее еще сильнее.

Валентин внутренне всегда был одинок. И сейчас, оказавшись в полной изоляции, не испытывал потребности в общении. Он больше ни разу не позвонил Тане. Петру тоже. Заводить новые знакомства, тем более в этом городишке, он не собирался. Правда, какое-то время он с интересом наблюдал за соседкой со второго этажа, балкон которой находился наискосок этажом ниже. Это была молоденькая и хорошенькая блондиночка, которая любила загорать на балконе в чем мать родила. Но вскоре Валентин увидел рядом с ней высокого накачанного парня и перестал о ней думать.

Однажды ночью Валентин проснулся оттого, что прямо ему в лицо светил яркий круг. Перед сном он забыл задернуть шторы, и сейчас всю комнату заливали потоки лунного света. Открытая настежь балконная дверь показалась ему фосфоресцирующим провалом в неизвестность, и Валентин, словно загипнотизированный, медленно встал с дивана и пошел в этот провал. На балконе он окончательно очнулся и поднял лицо вверх. Круглый лунный диск висел прямо над ним. В безоблачном небе мягко светили звезды. Тишина стояла нереальная.

«Каково-то сейчас на кладбище?» — неожиданно подумал Валентин и отчего-то улыбнулся. «Сходить, что ли?» — пришла ему в голову странная мысль, но он тут же отогнал ее.

Вдруг Валентин услышал какой-то шорох, перешептывания и замер, прислушиваясь. Скоро раздались весьма характерные постанывания, и Валентин, подойдя к краю балкона, увидел, что его соседка снизу стоит на четвереньках на полу балкона голая, а сзади пристроился ее спортивный дружок. Валентин чуть не расхохотался, но сдержал себя. Потом сходил в комнату за стулом, прихватив пиво и сигареты, и устроился с комфортом. Яркий лунный свет отлично освещал происходящее и позволял рассмотреть картину во всех подробностях.

«Будто порнушку смотрю и не самого лучшего качества», — думал Валентин, потягивая пиво и ни на секунду не отрываясь от происходящего.

Вначале это слегка возбудило его, но потом стало немного противно, особенно от вида вихляющего голого мужского зада.

«И когда они только кончат? — с легкой досадой думал он. — Ишь как стараются! А зачем, собственно? Что их толкает друг к другу? Только инстинкт».

Он закурил и впервые отвел от пары глаза, скользил взглядом за струйкой дыма, тающей в лунном свете.

«Взять хоть рекламу. Все эти дезодоранты, нижнее белье, духи, крема от морщин и прочая чепуха только для одного — возбудить нас, самцов. Мы должны оплодотворять, чтобы родились подобные нам. Все эти нетленные произведения о великой любви только для одного — чтобы мы поверили во что-то вечное, высокое и попались в ловушку: оплодотворять и рождать нам подобное. Да что ни возьми, подоплека одна. Господи! Как скучно! — Он закурил еще одну сигарету. — И эти вон как стараются! Ишь как пыхтят. Прямо смешно слушать».

Валентин вдруг приподнялся, склонился через перила и крикнул:

— Давай уже кончай! Надоело тебя слушать, долгоеб недоделанный!

Внизу тут же воцарилась тишина. Потом девушка, испуганно вскрикнув, освободилась от партнера и скрылась в комнате. Парень встал, посмотрел вверх и, увидев улыбающуюся физиономию Валентина, зло проговорил:

— Исчезни, мразь! А то хуже будет. Мы тебе яйца живо открутим, узнаешь, как подглядывать. Понял, козел?

— Я-то, может, и козел, зато не такой долгоеб, как ты. У меня девушки быстро кончают и удовольствие получают, не то что у некоторых недоумков. Поучись грамотно трахаться!

И Валентин, громко расхохотавшись, ушел с балкона. Он лег на диван, но отчего-то никак не мог забыть разъяренное лицо парня и буквально давился от смеха. Потом все-таки уснул.

Утром все происшедшее уже не казалось ему таким смешным. Наоборот, он увидел последствия в самых мрачных тонах. Валентин проболтался целый день по улицам, боясь возвращаться в квартиру. Он пришел, когда совсем стемнело. Благополучно зайдя в дом, он тихо проскользнул к себе, наскоро принял душ и улегся в постель. Но уснуть не смог. Валентин лежал на спине и глядел в потолок в каком-то тупом оцепенении. Мысли его текли медленно и были пугающе безысходными. Под утро он понял, что жизнь ему окончательно опротивела, но смерть представлялась как что-то далекое, хотя и неизбежное. На рассвете Валентин забылся в странном, похожем на явь, полусне и проснулся около полудня разбитым и опустошенным. Он с трудом встал, нехотя оделся и умылся. Выпив чашку очень крепкого кофе, вышел из квартиры. Стояла совершенно немыслимая жара. Валентину показалось, что не только земля, но даже асфальт и стены домов плавятся и источают одуряющий тошнотворный запах испарений. Он добрел до ближайшего магазина и купил холодного пива. Затем под обжигающими лучами солнца потащился по улице без всякой цели. Народу было немного, а Валентину, который уже выпил одну бутылку пива и принялся за вторую, вдруг приспичило с кем-нибудь пообщаться. Ему было все равно с кем, лишь бы поговорить и услышать что-нибудь в ответ.

Вначале он пристал к двум девчушкам-подросткам, облизывающим мороженое с палочек. Но они, глянув на него испуганно, тут же скрылись за углом ближайшего дома. Тогда он начал выяснять, который час, у молоденькой мамаши с коляской, которая также чего-то испугалась и, не ответив, ускорила шаг. Валентин подсел в скверике на лавочку к какому-то деду и завел разговор о погоде, на что дед, внимательно посмотрев ему в лицо, грубо сказал, что денег на опохмелку не дает из принципа и чтобы Валентин катился отсюда к «чертовой матери». Валентин мгновенно обиделся и замолчал. Потом достал из кармана мятую купюру и сунул деду в карман рубахи со словами: «Вот тебе, дедуля, прибавка к пенсии». Потом встал и пересел на соседнюю лавочку.

— Ты чего это? — возмутился было дед, доставая купюру.

Но увидев ее достоинство, тут же замолчал и хитро заулыбался. Затем суетливо поднялся и, пробурчав: «Спасибо, внучек. Дай бог тебе здоровьица!» — удалился из сквера на предельной скорости. Валентину стало и грустно и смешно одновременно. Он вздохнул и достал сигареты.

В этот момент на место деда уселась парочка, и Валентин переключил внимание на нее. Мужчина был, несмотря на жару, в белой праздничной рубашке, застегнутой на все пуговицы, и при галстуке. Лицо у него было самое обычное, маловыразительное. Валентин решил, что ему около сорока лет. Спутница его выглядела моложе лет на пять. Она кокетничала и глупо хихикала, без конца ерзая на скамейке и незаметно прижимаясь к мужчине. Одета она была для своего возраста крайне странно. Бархатное ярко-синее платье с очень пышной короткой юбкой высоко открывало ее полные белые ноги с круглыми коленями. Модель была скорее всего предназначена для какой-нибудь стройненькой школьницы-выпускницы и на расплывшейся фигуре дамы за тридцать выглядела нелепо. Впечатление довершали белые, сильно открытые и казавшиеся детскими босоножки на низком квадратном каблуке. Валентин окинул парочку презрительным взглядом и, заметив, как мужчина положил руку на полные плечи спутницы и покрепче прижал ее к себе, ехидно усмехнулся. Но что-то цепляло его взгляд в лице женщины, и он вновь пристально посмотрел на нее. Лицо ее, чуть одутловатое и уже начинающее увядать, было очень милым, а растрепанные, завитые, как у куклы, кудряшки пепельного оттенка придавали ему какую-то странную беззащитность и трогательность. У Валентина мелькнуло в мыслях, что эта женщина давно одинока, бездетна, никогда не была замужем; что она безумно хочет ребенка; что этот мужчина ее последний шанс; и она сделает все, чтобы не упустить его. Он же просто хотел ее, как самец, хотел сейчас же, немедленно, и если бы можно было, то прямо на этой лавочке. Валентин увидел, как он одной рукой периодически довольно сильно жмет ее плечо, а другой будто нечаянно касается открытых колен. Валентину стало грустно. Он отвернулся и закурил.

В памяти внезапно всплыло лицо девушки, и он понял, почему его так занимает эта незнакомая женщина на скамейке. Внешне она неуловимо, но несомненно походила на Риту, его бывшую одноклассницу, которая единственный раз в его жизни заставила испытать настоящую бурю чувственности. В школе он ее совершенно не замечал. Рита была занудной и правильной отличницей, всегда строго одетой, с одной и той же прилизанной прической и неизменными очками на носу. Она приставала ко всем с умными разговорами о смысле жизни, о любви и смерти и о прочей философской чепухе, которая ее сверстников тогда абсолютно не интересовала. Два года спустя после окончания школы Валентин случайно столкнулся с Ритой в ночном клубе, куда изредка захаживал, приезжая домой на летние каникулы. Он учился не где-нибудь, а в Москве и к тому же на артиста, поэтому вел себя, приезжая в родной город, нагло и развязно, где бы ни появлялся. Увидев со спины стоящую у стойки девушку и оценив по достоинству ее длиннющие ноги, аккуратную попку, едва прикрытую крохотной юбочкой, распущенные высветленные волосы, Валентин подошел и попытался познакомиться. Девушка повернулась к нему, и он буквально открыл рот, не веря своим глазам. Его одноклассница, занудная «ботаничка» Рита превратилась в стандартную секс-бомбу. Он ошалело уставился на ее пышную грудь, еле прикрытую прозрачной блузкой, на влажный красный и, как пишут в романах, порочный рот и не мог найти слов. Явная похоть, сквозящая во всем ее облике, как-то странно уживалась с видом неопытной и наивной девочки, этакой дурехи с куриными мозгами, но уже обиженной на весь свет и особенно на этих скотов-мужчин.

— Расслабься, Валька! — хмыкнула Рита. — Да, да, это я.

Она засунула трубочку от коктейля в рот и как-то задумчиво пососала ее, поглядывая на Валентина с непонятным выражением лица. Именно это плохо сочетаемое выражение порочности и наивности сильно возбудило Валентина. Они ушли из клуба вместе. Ночью он был ошеломлен жгучими ощущениями. Он и не думал, что способен так чувствовать. Рита оказалась разнузданной, ненасытной и лишенной каких-либо комплексов. Ее девиз: «В постели можно все и даже больше. Главное, чтобы башню у обоих сносило» — пришелся Валентину по вкусу. А наутро, оставшись позавтракать, он с изумлением понял, что Рита по-прежнему обладает острым умом, колоссальной эрудицией и к тому же учится в университете на юрфаке. Следующую неделю Валентин не узнавал сам себя. Впервые он потерял голову и сходил с ума по девушке. Его разум никак не мог совместить две разные личности в одной, поэтому ему казалось, что он обладает двумя девушками сразу. От этого он пребывал в постоянном и довольно изматывающем возбуждении.

Но отношения их быстро прекратились. Инициатором разрыва стала Рита. В один прекрасный день она заявила, что между ними все кончено и уговаривать ее бесполезно. Валентин почему-то побоялся задавать ей вопросы, и они расстались. Но он не забывал ее никогда.

«Интересно, где она сейчас? — подумал Валентин. — Наверно, замужем и с детьми. Вот кто бы меня сейчас понял и поддержал!»

Он встал и, не глядя больше на парочку, медленно пошел, сам не зная куда. Увидев по пути аптеку, свернул к ней. Валентину пришла в голову мысль, что неплохо было бы запастись каким-нибудь снотворным. Он совсем перестал спать, и это изматывало его. Пустив в ход все свое обаяние, Валентин упросил молоденькую девушку, улыбнувшуюся ему в окошко, над которым было написано «Препараты по рецептам», продать ему какое-нибудь сильнодействующее средство. Она задумалась, но, глянув на умоляющую физиономию Валентина, выдала ему желаемое, объяснив, как правильно принимать.

Выйдя на улицу, Валентин остановился в раздумье.

«Куда теперь? — спросил он сам себя, не двигаясь и тут же чувствуя, как каблуки его туфель вдавливаются в ставший мягким от сильной жары асфальт. — Сейчас бы на море! И какого черта приехал я в этот городишко? — Валентин нахмурился и поплелся по направлению к дому, в котором жил. — Хотя, что море? — продолжил он разговор сам с собой. — Такая же жарища. Валяться весь день на раскаленном песке, а потом лезть в грязную воду и плавать, задевая мокрые тела многочисленных отдыхающих. А вечером? Все то же пиво, вонючие шашлыки, девки… До чего все обрыдло!»

Валентин решительно направился к магазинчику. Он купил пиво и после небольшого раздумья бутылку водки. У своего подъезда Валентин столкнулся с парнем, дружком своей соседки. Тот ухмыльнулся, потом тихо прошипел:

— Ты еще здесь, козел? Уматывай из нашего двора по-хорошему! Не то сам понимаешь!

Валентин прошел молча, делая вид, что ничего не слышит. Он поднялся в квартиру, сразу скинул одежду и с наслаждением встал под прохладный душ. Сев на диван, он спросил сам себя:

— Чего я в самом деле торчу здесь столько времени?

Валентин тут же встал, достал сумку и мгновенно покидал в нее свои вещи.

«Уеду завтра утром», — подумал он, но настроение его резко упало.

Возвращаться в Томск не хотелось. Что его ждало там? Вновь идти в театр и униженно просить взять его обратно? Как будто ему доставляло удовольствие играть опостылевшие роли на одной сцене с опостылевшими коллегами.

— Утро вечера мудренее, — сказал вслух Валентин, пытаясь успокоиться. — Может, завтра что-нибудь путное в голову придет.

Он пошел на кухню и открыл холодильник. Но водки ему не хотелось. Он сделал пару бутербродов и нехотя съел их, запивая пивом. Затем улегся на диван и не заметил, как заснул.

Проснулся Валентин оттого, что снова лунный свет бил ему прямо в лицо. Он сел и уставился в проем открытого настежь балкона.

«Все тот же повторяющийся кошмар, — устало подумал он, пытаясь сообразить, который сейчас может быть час. — Снова ночь, луна, и те двое, должно быть, трахаются».

Валентин прислушался, но на улице было тихо. Он встал и вышел на балкон.

Ночь была хоть и ясной, но ветреной, и Валентин замер от открывшейся перед ним картины. Порывы сильного ветра несли тополиный пух, который в ярком лунном свете казался множеством серебристых подвижных звездочек, густо заполняющих воздух. Валентин вцепился пальцами в перила и поднял глаза вверх. Очертания лунного диска казались зыбкими и беспрерывно меняющимися от проплывающих и кружащихся тополиных пушинок. Мир странно изменился и казался настолько незнакомым и прекрасным, что у Валентина слезы выступили. Он подумал, что люди сейчас спят в своих душных комнатах-коробочках, распростершись распаренными телами на мокрых простынях. И никто, никто не видит этой запредельной красоты. Что-то смутное мелькнуло в его голове, что-то типа прозрения о вечной, не зависящей ни от чего гармонии, созданной творцом. Он вытер слезы и улыбнулся.

В этот момент снизу раздалось злорадное сопение. Валентин, машинально опустив голову, увидел дружка соседки.

— Ты опять на балконе торчишь, гаденыш? Все подглядываешь? Может, еще и дрочишь между делом? А? Завтра ты у меня все поймешь! — Сплюнув, парень скрылся в комнате.

Валентину стало тоскливо. Он вернулся в комнату, постоял возле дивана, но потом пошел на кухню и налил себе полстакана водки. Выпив залпом, подождал. Потом выпил еще. Ему было невыносимо оставаться в этой квартире, и Валентин, сам не понимая, что делает, натянул джинсы, прихватил с собой бутылку водки и вышел на улицу.

Мир по-прежнему оставался нереально прекрасным. Тополиный пух зависал до самой земли, двигаясь в защищенном от ветра дворике намного медленнее. Валентин пошел сквозь него, с удовольствием ощущая, как пушинки скользят по его голым плечам и груди и щекочут кожу. Он вышел из двора и отправился по пустынной улице. Ветер здесь гулял свободнее, и пуха было намного меньше. Валентин машинально свернул в знакомый переулочек и скоро оказался у ворот кладбища. Он резко затормозил, чувствуя испуг, но потом усмехнулся и пошел вперед.

Пуха здесь почти не было. Лунный свет с трудом пробивался сквозь густые кроны сосен, и на кладбище было темно. Только кое-где поблескивали гладкие очертания памятников и крестов. Намного сильнее, чем днем, пахло увядающими цветами, сырой землей и еще чем-то трудноопределимым, но противным. Валентин медленно передвигался мимо могил, плохо ориентируясь, где он находится. Кладбище было старым и большим. Где-то сбоку хрустнула ветка, и Валентин замер. Душа его похолодела. Но продолжения не последовало, и он, вздохнув свободнее, глотнул водки.

Потом запрокинул голову и увидел между веток сосны кусочек неба и крохотную яркую звездочку. Он почему-то не мог оторвать взгляд от этой звездочки. Стоя неподвижно и как-то странно вытянувшись вверх, он смотрел и смотрел на нее, медленно покачиваясь. Потом опустил голову и зачем-то свернул с главной аллеи в сторону. Пройдя немного, Валентин почувствовал невероятную усталость и лег между двух могил, с удовольствием ощущая голой спиной мягкую прохладу травы. Он посмотрел вверх и вновь увидел ту же крохотную, но очень яркую звезду. Отчего-то Валентин расплакался и сразу начал пить водку из горлышка большими глотками. Сознание поплыло, и он сел, шаря по карманам в поисках сигарет. Пальцы нащупали упаковку снотворного, и он, странно обрадовавшись, достал ее и начал методично, одну за другой, глотать таблетки, запивая их водкой. Когда и упаковка, и бутылка опустели, Валентин отбросил их в сторону и лег на спину, зачем-то скрестив руки на груди и упорно не отводя взгляда от мигающей вверху звезды. Но скоро сознание окончательно помутилось и стало угасать. Валентин расслабился и поплыл неизвестно куда на беспрерывно качающихся черных волнах…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Свет вспыхнул мягко и мгновенно, словно кто-то щелкнул выключателем, и мир осветился от этого простого движения.

«Я…» — подумал Валентин, пытаясь сосредоточится и сориентироваться в окружающем пространстве. Но Валентина словно не было, так как ни тела, ни боли, ни тошноты, ни тяжести он не чувствовал. И это было крайне неприятно и почему-то пугало. Он сделал усилие, и туман постепенно начал рассеиваться.

«Я?» — обомлел Валентин, увидев, словно отраженное в мутном зеркале, свое собственное, но очень страшное лицо. Оно было серым, застывшим, с ввалившимися закрытыми веками, запавшим полуоткрытым ртом и совершенно белым лбом. Разметанные в разные стороны волосы казались черным ореолом, лежащим на ярко-зеленой траве.

— Я-а-а! — закричал в ужасе Валентин и попытался оторваться от этого лица, поднимая голову вверх.

Он вдруг осознал, что лежит на самом себе и смотрит в собственное лицо. Но Валентин не смог соскочить на землю, а начал почему-то выгибаться дугой, до отказа поднимая голову и ноги вверх, но не в силах оторвать живот. Сейчас он хотел этого больше всего, сам не понимая, почему. Наконец, ему это удалось. Валентин резко взмыл вверх, словно кто-то отпустил его. Он завис в нескольких метрах над землей. Сознание окончательно прояснилось, и он вспомнил все, что произошло накануне.

«Может, это галлюцинации? — с надеждой подумал он. — Я просто все еще пьян в стельку?»

Но тут взгляд зацепился за блестящий бок пустой водочной бутылки, лежащей в траве недалеко от его распростертого тела. Дальше валялась размокшая картонная упаковка от снотворного. Мельчайшие детали вчерашнего вечера восстановились в памяти, и он оцепенел от ужаса.

— Я умер? — спросил он неизвестно кого.

Все его существо сжалось от этой страшной догадки, и он, на миг отключившись, провалился в темноту.

— Он умер? — услышал Валентин, и сознание вновь восстановилось.

Он увидел, что возле его тела стоит милиционер и что-то говорит по рации, а рядом суетится старушка и тараторит без умолку:

— Я, значится, с утреца прихожу на могилку к моему покойному супружнику цветочки сменить и все остальное произвести и вижу, этот тутося лежит, не шевелится. Я, значится, за вами и сбегала. Властям-то надоть сообчать о таких случаях. Я, значится…

Валентин не мог больше этого слышать. Он зажал уши руками и начал кричать, а потом и визжать от всевозрастающего ужаса. Обессилев, он открыл глаза и понял, что ничего не изменилось, только старушка с милиционером спокойно удаляются по аллее меж могил. Сам не понимая как, Валентин опустился вниз и примостился на холмике могилы, возле которой лежало его тело. Он стал смотреть, не отрываясь, сам на себя и подумал, что сходит с ума.

— Я сошел с ума? — спросил он вслух.

— Ты в здравом уме, — услышал ответ и, сжавшись от страха, повернул голову.

Рядом с ним на могиле сидел ангел. Валентин сразу понял, что это ангел. Он всегда именно так их себе и представлял: туманное белоснежное одеяние, сложенные белые крылья за спиной, тонкое нечеловечески прекрасное лицо с огромными чистыми голубыми глазами, сияние, исходящее от всего облика. Ангел смотрел ему прямо в душу и улыбался.

Валентин отвернулся, пытаясь успокоиться. Он почувствовал, что черный ужас, заполняющий его, словно трескается изнутри от сияющего взгляда ангела. И вот он уже распадается на куски, которые крошатся на все более мелкие частицы и рассыпаются пылью. Ему становилось все легче, и, глянув исподлобья в лучистые глаза ангела, Валентин вновь спросил:

— Я сошел с ума?

— Скажем так: прекратил по своей воле земное существование, — мягко ответил ангел и плавно поднялся над могилой. — Пора оставить это место. А то, знаешь, вас трудно оторвать от уже сброшенного тела. Ты согласен?

— Наверно, — неуверенно ответил Валентин, оказываясь рядом с ангелом.

Но он по-прежнему смотрел на свое уже начинающее меняться лицо.

— Это крайне отталкивающее зрелище, уверяю тебя, — увещевающим тоном проговорил ангел.

Валентин послушался и отвернулся. Ангел уже скользил над могилами странным светящимся облачком, и Валентин последовал за ним.

— Ты мой ангел-хранитель, да? — спросил он, когда поравнялся с ангелом.

— Вроде того, — услышал он лаконичный ответ.

— А как я сейчас выгляжу? Я что-то не пойму, — спросил после короткой паузы Валентин.

— Да в принципе так же. Зачем тебя удивлять новизной? Тебе и так трудно в эти моменты после.

Валентин посмотрел вниз и с изумлением увидел свои ноги, и даже все в тех же старых джинсах.

«А может, я все-таки сошел с ума? — мелькнуло в голове. — И у меня банальное раздвоение личности? А ангел — моя больная галлюцинация. Не пойду никуда, и все тут!» Валентин почувствовал, как воля его крепнет, и сел на поваленное дерево.

— Думай, что хочешь. Постепенно поймешь, — услышал Валентин и увидел, что ангел устроился рядом. — Можем на время здесь остаться. Куда тебе спешить и зачем?

«Господи! Прямо как в плохом ужастике со всяческими загробными штучками. Когда же это все закончится и я приду в себя?»

— Ты имеешь в виду: вернешься в свое тело? — услышал он ответ на свои мысли и возмущенно воскликнул:

— А я где?!

— Ты — вне его. Ты сам его покинул, и твое тело в данный момент везут в морг, — невозмутимо ответил ангел.

Валентин развернулся к нему и окинул сверху донизу критическим взглядом.

«Определенно, как кадр из какого-нибудь мистического триллера. И даже ангел выглядит так, как их обычно изображают. Сплошная компьютерная графика, — подумал Валентин, вытянул руку, и она легко прошла сквозь светящееся плечо ангела. — Ну точно, как в фильмах!»

Валентин глубоко задумался. Ангел молчал. Так продолжалось довольно долго. Вокруг было тихо, только пели птицы в кустах, да шумели верхушки сосен. Валентин смотрел прямо перед собой на цветущий куст шиповника и пытался сосредоточиться и понять, что же происходит с ним на самом деле. Сознание было ясным, мыслил он четко и остро и никакого похмельного синдрома не чувствовал. Хуже было с ощущениями. Они как-то странно изменились, и Валентин не мог определить, что с ними не так. Он закрыл глаза и углубился в себя. Почти сразу отметил, что легкость, очень непривычная, осталась. Он действительно не чувствовал своего тела, хотя, открыв глаза, ясно увидел свои колени, обтянутые джинсами. Он провел рукой по бревну, на котором сидел, но ощущения в подушечках пальцев были смазанными и приглушенными и беспрерывно уменьшались.

«Может, все дело в психике? — подумал Валентин. — Она плывет от неумеренного употребления водки совместно со снотворным. И от этого такие странные ощущения? — Валентин немного приободрился. — И потом, если я действительно умер, то где все эти пресловутые туннели и улет в загробный мир? А? Где это все? Я же просто сижу на бревне и вижу обычную природу».

Валентин повернул голову и, встретившись с безмятежными голубыми глазами ангела, вздрогнул.

«А кто тогда это?» — испугался он, внимательно вглядываясь в светящийся лик.

Ангел молчал. Валентин поежился и отодвинулся от него, опустив голову.

В этот момент зашелестели ветки, и из кустов показалась девушка. Она шла по тропинке, держа в руках пакет молока и что-то мурлыкая себе под нос.

— Эй! Подожди! — обрадованно воскликнул Валентин.

Но девушка, пройдя в шаге от него, не прореагировала. Валентин, холодея, посмотрел ей вслед и вдруг начал кричать, вцепившись пальцами в волосы. Он орал минут пять, потом затих.

— Зачем делать это? Ведь у тебя отсутствуют горло и связки, — тихо произнес ангел.

— Но я же кричу! — упрямо возразил Валентин.

— Это память тела. Она пока еще очень сильна, и ты думаешь, что кричишь. Но звук отсутствует, как и твое тело. По земным меркам, ты отсутствуешь. Подумай. Пойми это, и тебе сразу станет легче.

— Но ведь я слышу и вижу. Чем тогда, простите, если мое тело отсутствует?

— Сознанием.

— В смысле? — Валентин вновь придвинулся к ангелу и внимательно посмотрел на него.

— Земные слова очень условны. Но ты сейчас хорошо спросил, потому что главное в передаче информации именно смысл. Пойми, как ты изменился, и начни извлекать пользу из своего нынешнего состояния. Намного интереснее общаться при помощи образов. И это будет на какое-то время твоим единственным способом общения.

— Ты можешь объяснить понятнее? — нахмурился Валентин.

— Хорошо. Вот, например, этот цветок шиповника, который ты сейчас видишь. Опиши его.

— Ну… красивый, розовый, хорошо пахнет.

— Это все? Подумай сам, какую информацию ты мне дал. Представь, что этот же цветок опишет маленькая девочка, или мужчина средних лет с плохим зрением, или пожилая женщина; представь, что скажет о нем поэт, или физик, или ботаник. Можно ли по их словам представить смысл этого цветка, его истинный вид и суть? А если тебе эту информацию передадут в письме или по телефону? Искажений появится еще больше. А сейчас вообрази, что тебе прямо в сознание приходит образ, четкий и единственный, именно этого цветка и именно в этот момент его существования.

— Что-то типа моментальной фотографии? — спросил Валентин.

— По-другому. Представь, что ты одновременно видишь цветок со всех ракурсов снаружи и изнутри. Ты увидишь все, уверяю тебя, и даже вон того крохотного паучка, который в данный момент сидит с обратной стороны лепестка у самого стебля.

Валентин недоверчиво хмыкнул, затем встал и, подойдя вплотную к кусту, наклонился и, развернув цветок, посмотрел на его лепестки. Действительно, там сидел сжавшийся черный паучок. Валентин пристально вгляделся в его тельце и неожиданно ощутил, как почти невидимые паучьи лапки вцепились в шершавую и немного рыхлую поверхность цветочного лепестка, их усилие и даже легкое подрагивание. И сквозь это от паучка исходило еще что-то непонятное, но все усиливающееся, что-то наподобие страха перед надвигающейся опасностью. Это было странно, ново и неприятно, и Валентин тут же отшатнулся от куста и глянул на ангела, бесстрастно наблюдающего за ним.

— Что это было? — немного недовольно поинтересовался Валентин.

— Скоро твоя душа станет намного более восприимчивой, и ты сможешь общаться при помощи образов, что очень облегчит понимание. — Глаза ангела потеплели и отчего-то погрустнели. — Почти у всех людей это умение отсутствует, потому что мир устроен так, чтобы в нем было как можно больше загадочного и таинственного. Иначе люди перестанут размышлять, и движение прекратится. Позже ты сам поймешь, что все тайны мира созданы людьми искусственно из-за перепутанной информации и, вследствие этого, искажения смысла явлений. Но учти, что, научившись мыслить образами и передавать их, ты приобретешь новые источники боли и страданий. Ты привык, что образ горя — это перекошенное лицо с полными слез глазами, своего рода маска, но истинное горе — это прежде всего тяжелая мучительная энергетика, которая сжигает душу. И ты станешь воспринимать ее во всей полноте.

— Не хочу! — сказал после паузы Валентин.

— Душа растет и совершенствуется только через боль. Другой путь отсутствует. Таков порядок вещей.

— Но ведь у меня нет тела, — возразил Валентин. — Что же будет болеть?

— А разве мы говорим о физической боли? Вспомни, от чего ты сильнее мучился: от боли в ушибленном пальце или от предательства, жестокости, обиды? Душа болит в сто, тысячу раз сильнее, чем ушибленный палец.

Ангел замолчал. Валентин тоже. Он сидел неподвижно, прислушиваясь к себе. Он словно все глубже проваливался в себя самого, и сознание не ставило никаких преград этому движению внутрь. Его охватил страх от силы и яркости своих эмоций. Такие бури были ему незнакомы, сила чувств захватила и понесла неведомо куда. Валентин окончательно испугался и неимоверным усилием воли заставил себя выйти во внешний мир. Он переключил все свое внимание на окружающее пространство и тут же столкнулся с яркими глазами ангела.

— Я должен покинуть тебя, — сказал ангел. — Пришло время твоего одиночества.

«Он покинет меня! Ну-ну, — мелькнуло в голове Валентина. — И я, видимо, мгновенно очнусь от комы на больничной койке. И все это, наконец, закончится».

Ангел засиял ярче, но промолчал.

«Но вдруг я действительно мертв? — продолжал размышлять Валентин. — Тогда я, или то, что от меня осталось, то есть моя душа, будет бродить по свету сорок дней, как положено, а уж потом улетит на небо. То-то я все еще здесь в таком странном состоянии!»

— А правда, что через сорок… — начал говорить Валентин, поворачиваясь к ангелу и сталкиваясь с пустотой.

Ангел исчез.

Валентину на мгновение стало страшно, но чем дольше он находился один, тем ему почему-то становилось легче. Он словно таял в красоте окружающей природы, и его страх таял вместе с ним. Сознание фокусировалось на отдельных картинках, словно луч солнца выхватывал из темноты части одного невидимого целого. Вот очень ярко возникли две бабочки, порхающие над раскрытым цветком шиповника; вот ветка сирени закачалась от ветерка, и листья заиграли всеми оттенками зелени от перемещающихся солнечных бликов; вот бронзовка зависла над травой, сверкая, как необыкновенной красоты золотисто-зеленый живой изумруд; вот черная блестящая жужелица упала на его синие джинсы и поползла по колену. В какой-то миг эти картинки слились, затем вновь разъединились, словно его сознание складывало свою собственную мозаику. И, наконец, мозаика сложилась. Валентин увидел новым для него внутренним зрением ошеломляющие своей красотой и разнообразием образы деревьев, цветов, трав, птиц, даже маленьких жучков, всего-всего, что окружало его и чьей частицей он стал в этот миг. Все это сливалось в один, абсолютно прекрасный и единственно возможный образ Природы, какой ее задумал Творец. Валентину захотелось только одного: упасть к ногам Создателя и выразить ему свое восхищение. В прежней жизни никогда и ничего подобного испытывать ему не приходилось. Сознание неуклонно менялось, чувствительность обострялась. Ликование маленькой ромашки, на которую, наконец, упал солнечный луч; острая радость воробья, поймавшего муху; вспыхнувшая и тут же погасшая боль этой мухи; смятение жучка, придавленного упавшей веткой, — все это и многое другое мгновенно и беспрепятственно входило в душу Валентина, но он пока не умел защищаться от этого. С ужасом он думал о том, что ему, рано или поздно, придется столкнуться с намного более сильной и сложной энергетикой людей. Утешением служило лишь то, что примерно через сорок дней все это должно было закончиться, и он, как положено, перейдет в другой мир. Он решил считать закаты, чтобы определить, когда подойдет его время. А до этого стараться не соприкасаться с энергетикой людей.

Но внезапно все изменилось. На Валентина неизвестно откуда налетел такой шквал отчаяния и боли, что он на мгновение оцепенел от невыносимого страдания, заполнившего его до отказа. Боль не прекращалась. Она лилась непрерывным потоком, и Валентин, понимая, что ему не избежать ее, инстинктивно устремился к источнику этой боли. Он, сам не зная как, оказался дома, в Томске, в своей комнате, и тут же увидел мать, которая лежала на полу без движения. Валентин устремился к ней, но проскользнул мимо и остановился в недоумении и страхе. В этот момент дверь в комнату распахнулась. Вбежала соседка, тетя Нюра, а за нею — врач и медсестра.

— Ей сейчас сообщили, что сын умер, — сквозь всхлипывания говорила тетя Нюра. — Я у нее как раз и была, когда позвонили.

Врач уже хлопотал над распростертым телом, что-то тихо и быстро говоря медсестре. Она послушно кивала и уже набирала лекарство в шприц. Через несколько томительных минут после укола мать Валентина наконец-то пришла в себя. Она судорожно вздохнула и открыла глаза. И тут же начала плакать.

Валентин сжался в углу комнаты, изнемогая от невыносимых ощущений. Он мгновенно впитывал все, что чувствовали находящиеся рядом люди. Они с избытком излучали боль, отчаяние, страх, недоумение, возмущение, сострадание. И все это Валентин вбирал в себя и не умел этому сопротивляться. Особенно доставалось от матери. Поток ее отчаяния и ужаса был настолько мощным, что перекрывал остальные эмоции и заполнял душу Валентина до отказа. Его просто разрывало изнутри. И эта чужая боль, пришедшая извне, мгновенно становилась его болью, невероятно острой и мучительной. Он пытался подойти к матери, сказать ей, что жив, что находится рядом, но ничего не получалось. Его никто не видел и не слышал. Мать тем временем перенесли на диван. Медработники, оказав необходимую помощь, ушли. В комнате осталась тетя Нюра. Она сидела на краешке дивана и, как могла, утешала несчастную. Та, закрыв лицо руками, рыдала, как сумасшедшая, и повторяла только одно:

— Сыночек, сыночек, сыночек…

Валентин мучался одновременно с матерью ее мукой, но потом его страдания усилились от сознания собственной беспомощности. Он был здесь, рядом, все слышал и все видел, но ничего, абсолютно ничего не мог предпринять и изменить. Это сводило с ума. Он был готов вновь закричать, но понимал, что это бессмысленно.

Постепенно мать забылась, по-видимому, от действия введенного лекарства, в каком-то оцепенении, похожем на обморок, и Валентину сразу полегчало. Боль, правда, оставалась такой же сильной, но по крайней мере больше не было периодических неконтролируемых скачков отчаяния, которые били его, словно удары ножа.

Тетя Нюра посидела еще немного, прислушиваясь к прерывистому дыханию спящей, затем тихо встала и ушла. Валентин остался наедине с матерью. Душа невыносимо ныла. Он примостился возле ее ног и замер, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь найти то, что смогло бы их хоть как-то облегчить.

В этот момент в приоткрытую дверь проскользнул его любимый кот Тимур. Он сделал несколько шагов и остановился, плавно поводя хвостом из стороны в сторону и принюхиваясь. Потом кот поднял голову и уставился прямо в глаза Валентина круглыми зелеными глазами. Зрачки их мгновенно расширились.

— Тимур, — позвал Валентин, чувствуя, что кот ведет себя как-то странно и, возможно, видит его.

Но тот прижал уши к голове и угрожающе зашипел, подняв шерсть на загривке и распушив хвост. Потом стремительным длинным прыжком вылетел за дверь.

Мать очнулась и села, оглядывая комнату и машинально поправляя растрепанные волосы. Потом руки ее опустились, и из распахнутых глаз безостановочным потоком полились слезы. Валентин опустился перед ней на колени, и мысли его смешались. Он рыдал, просил прощения, умолял не горевать без него и впервые пытался сказать о своей вине. Он не знал, сколько времени так простоял, пытаясь направить мощный поток своих чувств в душу матери. Валентин видел, что мать сидит неподвижно, словно прислушиваясь; что слезы, заполняющие такие же, как и у него когда-то, серые глаза, постепенно высыхают; что взгляд становится более спокойным и осмысленным; что лицо разглаживается. Но в то же время Валентин чувствовал, что боль в ее душе остается, уплотняется и утяжеляется, а потом и стабилизируется. И он понял, что мать будет носить эту боль, как груз, от которого ей никогда не избавиться. Он разрыдался от ощущения беспомощности и непоправимости. И попытался отключиться от матери как источника боли. Ему это удалось, но его собственное страдание оказалось намного острее. Казалось, что исчезли последние преграды между его душой и болью.

Валентин не понимал, сколько он уже находится в таком состоянии. Все его чувства исчезли, осталась только боль. Ему казалось, что он распят в этой боли. Она окружает его со всех сторон, словно черная шевелящаяся масса, которая постепенно пожирает все его существо. Никакие картины ада, которыми в детстве пугала его бабушка, не могли сравниться с тем нечеловеческим ужасом, который заполнил душу Валентина. Он осознавал, что медленно, но без остановок его сущность поглощается болью и превращается в нее. Валентин пытался освободиться, очиститься, но пропадал все больше. И вот крохотной, последней оставшейся еще не замутненной частицей сознания Валентин вспомнил слова молитвы, которую в раннем детстве заучивал вместе с бабушкой.

— Отче наш! Ежи еси на небеси! Да святится имя твое… — слова летели стремительно.

Валентин прочел молитву до конца и увидел, как из тьмы к нему упала тонкая серебряная нить. Она странным образом свернулась петлей на конце. Первым движением Валентина было сунуть голову в эту петлю и получить, наконец, забвение. Но он тут же оцепенел, поняв, что он собирается совершить во второй раз. И, с усилием вытянув правую руку из боли, крепко ухватился пальцами за петлю и полетел вверх. Вынырнув на поверхность, словно из глубокого омута, он оказался залит светом и невольно зажмурился, весь дрожа. Боль свернулась клубком и затаилась внутри него. Она давила, будто тяжелый камень, но это было терпимо.

Валентин открыл глаза и увидел, что все так же стоит на коленях перед сидящей неподвижно матерью. Справа от нее светился ангел.

— Ради всего святого! — закричал Валентин. — Сделай хоть что-нибудь! Ведь ты можешь!

Ангел молчал, опустив глаза. Валентин увидел, что он закончил сматывать серебристую нить, и клубок исчез, словно растворился в сиянии, окружающем ангела.

— Я больше не могу выносить ее боль, — взмолился Валентин и примостился рядом с ангелом. — Моя душа разрушается. Я хочу сейчас только одного: ничего, понимаешь, вообще ничего не чувствовать. Помоги!

Ангел молчал. Валентин всхлипнул и отвернулся от него. Затем сделал рывок и умчался прочь из комнаты.

Он оказался во дворе. Картина была настолько привычной, что словно бы вернула его в земную жизнь. Он вырос в этом дворе и знал каждый его уголок. Вон за гаражами дерутся двое пацанов, мутузя друг друга что есть силы. А под старым раскидистым тополем на узкой лавочке сидят подростки и о чем-то перешептываются. В конце двора за деревянным столом мужики играют в домино. Молоденькие мамочки катают младенцев в колясках. Все так обыденно, знакомо и просто, словно он опять превратился в обыкновенного парня, стоящего у своего подъезда и собирающегося пойти по своим обыкновенным делам.

В этот момент мимо Валентина проскользнула, легко подскакивая и напевая, маленькая худенькая девочка в коротком белом платьице и с двумя беленькими косичками, подпрыгивающими на плечах. Но вот она остановилась, замерла, а затем невыносимо медленно повернулась и заглянула Валентину прямо в глаза огромными и странно темными на таком белом личике и при таких светлых волосах глазами. Они у нее были непроглядно черны, словно одни зрачки заполняли все их пространство. Девочка стояла неподвижно и глядела не мигая. Валентин замер. И вдруг увидел, как эту девочку избивает пьяный мужик, валит на пол и начинает пинать ногами в тяжелых тупоносых ботинках; как она убегает на четвереньках, словно маленький паучок, вываливается на улицу в ночь и метель; как она сидит, скорчившись и вжавшись между двух больших сугробов; как она дрожит от боли и ужаса и изо всех сил хочет только одного: не быть, никогда и никого больше не видеть и ничего не чувствовать; как постепенно холодеет ее тельце, а душа начинает успокаиваться и засыпать…

— Нет!!! — закричал Валентин, не в силах отвести взгляда от неподвижных глаз девочки. — Нет! Остановись!

Его пронзила новая боль, чуждая и неизвестная. Девочка моргнула, отвернулась и поскакала дальше.

— А я больше ничего не чувствую, и мне хорошо, — услышал Валентин звонкий удаляющийся голосок и застонал.

— Господи! — закричал он. — Разве бывают такие маленькие самоубийцы?!

Но ему никто не ответил, и Валентин, отойдя от подъезда, направился к старому клену, возле которого любил сидеть, когда был маленький. Он припал к нему, обхватив руками и упираясь лбом в шершавую кору ствола. На мгновение он, сам не зная как, слился с его сущностью. Валентин почувствовал, как деревенеет, как соки бегут внутри, как жучки шуршат под корой, и с радостью отдался этим ощущениям. Боль притихла. Он замер, давая душе отдых и мечтая о полном слиянии и о том, чтобы навеки остаться этим деревом.

— Это уход от правильного пути, — услышал Валентин и пришел в себя. — Разве ты — дерево?

Его боль вернулась, он застонал и отделился от клена. Рядом сиял ангел.

— Таким способом ты отдаляешь окончание своего пути, — мягко произнес ангел.

— Когда? — спросил Валентин. — Когда закончится этот кошмар? Когда?

— Когда пройдешь все, что должен.

— Пожалей хотя бы мою мать. Как она мучается! Как! Я и вообразить себе такое не мог!

— Ты сам сделал выбор и распорядился своей жизнью и ее.

— Откуда я мог знать? — Валентин бросился вслед удаляющемуся ангелу. — А эта девочка? Эта страшная девочка, кто она?

— Научись избегать таких контактов, — только и услышал он.

И ангел исчез.

А Валентина вновь неудержимо потянуло в оставленную им комнату. Он ощутил быстрое нарастание боли и, застонав, двинулся по направлению ее усиления. Увидев мать, все так же сидящую на диване и медленно раскачивающуюся из стороны в сторону, он перестал сопротивляться и опустился рядом с ней. Все пространство вокруг было пропитано живой пульсирующей болью, и Валентин остро ощущал ее биение.

А дальше все пошло своим чередом. Валентин неотлучно находился при матери. Он следовал за ней, когда она поехала за телом, когда опознавала, когда везла гроб домой, когда хоронила. Валентин даже начал как-то свыкаться с этой непрерывной болью, словно она была неутомимым кузнецом, который бил и бил молотом по его душе, как по раскаленному металлу, постепенно придавая ей другую форму и качество. Душа его научилась терпеть и от этого неуловимо изменилась. Она становилась все более чуткой и восприимчивой.

В один из дней Валентин получил что-то типа озарения. Он понял, как устроен мир и чем он держится. Смесь, все собой скрепляющая и все собой связующая, была подвижной, изменчивой и разнородной в своем составе, но сущность ее оставалась неизменной из года в год, из века в век. Эта удивительная смесь совмещала в себе, казалось, несовместимое. Тоска в ней переходила в надежду; презрение могло переродиться в привязанность; счастье соседствовало с грустью; терпение с лукавством; недоверие могло превратиться в безграничную доверчивость; страсть выжигала дотла, но на пепелище вновь пробивались ростки нежности — и так далее, до бесконечности. Сочетаний было множество, одно причудливее другого. И все это было в непрекращающемся движении и перетекало от мужчины к женщине, от матери к сыну, от внучки к бабушке и так далее, во всех существующих вариантах взаимоотношений, меняясь в зависимости от этих вариантов. И именно эта смесь, называемая людьми во все времена — любовью, делала мир прочным и нерушимым.

Валентин чувствовал это сейчас необыкновенно остро и понимал всю необычайную силу любви. И еще он понял, чего лишился сам, так никогда и не испытав этого чувства. Его сейчас питала и поддерживала только любовь матери. Но у него уже не могло быть ни любящей женщины, ни детей. И это обедняло его энергетику и мучило душу. Она оставалась нищей и какой-то ущербной. Валентин надеялся только на то, что когда он покинет землю и переместится в другой мир, пока ему неизвестный, то его душа станет там полноценной и наполненной.

А сейчас он бросился искать кого-нибудь, кто хоть немного, но искренно любил его. Душа страдала и жаждала. Любовь была ей необходима так же, как путнику в пустыне вода. Или хотя бы глоток воды. И Валентин решил найти хотя бы глоток этой живительной влаги. Вначале он навестил немногочисленных друзей, затем побыл немного возле Петра, Тани, даже нашел Риту, но мгновенно понял, что все эти люди в глубине души были всегда к нему равнодушны. Они испытали лишь любопытство и легкую грусть, когда узнали о его смерти, но через несколько дней уже обо всем забыли. И это открытие принесло Валентину новую боль. Он заметался в поисках, но везде была пустота. Валентин казался сам себе маленьким ребенком, заброшенным и никому не нужным. Он хотел уже не любви, а хотя бы жалости. Даже ангел больше не появлялся.

И вот Валентина неудержимо потянуло к какой-то совершенно ему незнакомой девушке. Острота ее горя и неподдельная тоска немного согрели и оживили его измученную душу. Он увидел свою фотографию в комнате этой девушки. Снимок был любительский, сделанный явно во время спектакля. Возле фотографии всегда лежала одна красная роза, и девушка часто сидела напротив и не сводила печальных влажных глаз с изображения. Она была юной и хорошенькой, с круглым веснушчатым личиком, густыми рыжеватыми волосами и ярко-синими глазами. Но это уже не занимало Валентина. Его тянуло только к ощущениям. А эта девушка испытывала к нему чистое, как родничок, чувство. Он не отходил от нее и упивался этой чистой энергетикой. Но постепенно родничок стал уменьшаться, потом иссяк окончательно, словно Валентин выпил его до конца. Девушка стала горевать меньше, начала успокаиваться, а затем и вовсе забыла. Как-то она прибежала домой, весело пританцовывая и напевая, бросила на стол букетик васильков. Затем погрустнела на секунду, глядя на фотографию Валентина. И вновь заулыбавшись, убрала ее в ящик стола, а засохшую розу выбросила в помойное ведро.

— Где были мои глаза? — сокрушался Валентин, тщетно пытаясь вспомнить лицо девушки в толпе своих поклонниц. — Может, вся моя жизнь сложилась бы иначе!

Он почувствовал пустоту и возвратился к матери, мощному единственному и неиссякаемому источнику любви к нему. И вновь оказался в наивысшем пике боли. Мучения его были невыносимы, но выбора не было. И он научился терпеть. Валентин сейчас ждал только одного: окончания сорока дней.

Когда ему показалось, что срок пришел, он, сам не зная как, оказался на месте своей смерти. Кладбище было все тем же, но для Валентина открывшаяся перед ним картина стала новым источником мучений. Он сейчас видел образы разложения трупов и остро чувствовал энергетику перехода одного состояния в другое. Валентин ужаснулся и стремительно унесся подальше в сосновый бор. Там он опустился на огромный растрескавшийся пень и стал жадно вбирать радость ясного дня, чтобы хоть немного вытеснить боль. Сверху, пронзая кроны сосен сияющим лучом, опустился перед ним ангел.

— Господи! Наконец-то! — возликовал Валентин. — Положенные сорок дней закончились?

— Валентин! — ангел впервые обратился к нему по имени.

Валентина это отчего-то сильно испугало. Он сжался и ждал продолжения. Ангел достал из глубин своего мягко светящегося одеяния серебристый клубок.

— Ты — самоубийца, — сказал ангел. — Ты сам лишил себя жизни. Без какого-либо принуждения со стороны. Это так?

— Д-да, это так, — подтвердил Валентин и сжался еще больше.

Ангел опустил глаза, лик его стал печальным. Помолчав, он продолжил, и каждое его слово падало в душу Валентина тяжкой ледяной каплей.

— Тебе изначально было отпущено прожить на земле восемьдесят лет; пройти все, что было предназначено пройти, и достигнуть нужного результата. Но ты закончил жизнь в двадцать восемь лет. Твоя душа остановилась в развитии. Как она сможет теперь перейти на следующую ступень?

— Я не знаю, — обреченно ответил Валентин.

— Поэтому ты будешь находиться здесь и в таком виде еще пятьдесят девять земных лет, то есть до того времени, пока тебе должно исполниться восемьдесят семь. Я понятно объяснил?

— Д-да…

Ангел замолчал. Валентин оцепенел. Вначале он хотел возразить, возмутиться, протестовать, но понял, что все будет именно так и ничего другого ему не вымолить никакими силами.

— Исключений не бывает? — все-таки спросил он, заранее зная ответ.

— Порядок нарушать опасно, — сказал ангел, — иначе гармония превратится в хаос. Все самоубийцы проходят через это. Для души этот путь намного сложнее и мучительнее, так как она поставлена в жесткие рамки. Ситуация остается постоянной, развиваться становится намного труднее, заглушать боль чисто земными удовольствиями в таком состоянии бессмысленно, а высшие радости пока далеки. Душа находится между и совершенно беззащитна. Но ведь ты и сам все понял за последнее время. Существуй, совершенствуйся и жди окончания срока.

Ангел стал светлеть и исчезать на глазах.

— Но откуда я мог все это знать заранее?! — закричал Валентин, рухнув на колени и устремив взгляд в далекое чистое небо.

— Бог говорит, и услышать его легко, — раздался затихающий ответ.

Валентин понял, что остался один. Он заскользил вверх, вдоль сосен, выше, к самым кронам, потом поднялся над ними. Но боль, которую он носил в себе, давила тяжелым грузом и мешала взмыть в высоту. Он медленно опустился вниз, к земле. И замер, прислушиваясь к себе. Хотел молиться, но не смог, и повторял только одно:

— Пятьдесят девять, пятьдесят девять, пятьдесят девять…

Оглавление

ИГРА

ЕГО БЕСЕДЫ

АРОМАТ РЯБИНЫ

У КАРТИНЫ

ЛУЧИК

ВИШНЕВАЯ МЕТЕЛЬ

ПОГЛОЩЕНИЕ

SMS-КИ КОЛИ

ЗИНОЧКА

КОРОТКО О ЖИЗНИ

КЛАССИКИ

МУЖЬЯ

СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ «КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО»

КУК ЛО

РЕПЕТИЦИЯ

ЦВЕТЫ

БУЗИНА

ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ…

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Реклама на сайте